По всем частотам. Сборник
От мая 1982 года до июля 2019, от Афгана до Сирии – герои этих историй идут вперёд, до самого конца и ещё дальше. Кто-то возвращается из-за грани, кого-то выводит загадочный мальчишка-Проводник, а кто-то просто хочет понять – и вернуть – родного человека. Однажды эти истории сплетутся в одну, и прозвучит по всем частотам: «Я Русич, я Русич, кто меня слышит, приём…» Содержит нецензурную брань.
Выше ноги от земли
Грозный, август-декабрь 1999 г.
Отец вернулся в часть через неделю, а вот мы с мамой, как это обычно бывало, остались у её родителей на всё жаркое, бесконечное лето. Отец звонил раз в неделю – и каждый раз клятвенно обещал приехать забрать нас в конце августа, пока дед, наконец, не заявил оскорблённо, что сам нас в лучшем виде до границы доставит и вообще нечего моему отцу глаза местным мозолить.
То, что за оскорблённым видом пряталась тревога, я тогда ещё не понял.
Да я вообще ничего не замечал, даже того, что местная родня упорно зовёт меня не Огарёвым, а Ассановым, по матери… Осёл влюблённый, одна штука, чего хотите.
В августе отец звонить перестал – сорвался в очередную командировку. Вот такой себе подарочек на День ВДВ…
А двадцать пятого августа вместо него до мамы дозвонились из части, и за чередой сдержанных неловких слов пряталось чёрное, страшное и непоправимое.
Отец больше не позвонит. Не приедет. Не…
Капитан ВДВ Олег Николаевич Огарёв погиб в Дагестане.
Я в тот день играл с местными в футбол – а он вёл бой. Мы смеялись – а он умирал. Это было ужасно, отвратительно несправедливо – вот так узнать об этом неделю спустя!.. Но ничего изменить мы уже не могли.
Тот, сверху, видимо, тоже. Или не захотел. Или – кто знает! – просто отвернулся от нас… От всего города.
Семья Лейли уехала из Грозного через две недели.
Дед, мой упрямый нена-да, медлил до последнего. До тех пор, пока не стало известно, что границы Чечни блокированы российской армией. Нашей армией.
Двадцать третьего… Двадцать третьего сентября мы должны были уже быть в Шали, у двоюродной тётки, но – как там пела Янка?
Маму я похоронил двадцать пятого, ровно через месяц после звонка из части. Шальной осколок, слепая случайность, ангел-хранитель отвлёкся, моргнул неудачно…
Двадцать шестого бомбили где-то совсем рядом. Я сутки отсиживался в подвале, а когда вылез – не узнал родную улицу.
Не знал, что от многоэтажки за день может остаться один бетонный скелет.
Войска вошли на территорию Чечни тридцатого. Российские войска. Наши. А я – чей?..
В октябре я ушёл под землю – да так там и остался, находил сухие углы, лазил по коллекторам, подвалам… Там бомбы не достанут. И люди – или те, кто ими раньше прикидывался. Жил рядом. Улыбался деду… и плевал отцу в спину.
А может, и не плевал, может, как и я, верил в мир. Худой мир, чьё время истекло.
Не осталось ни тех, ни других.
Наш район опустел. Вымер.
…Я бродил по брошенным квартирам, собирая всякое барахло, продавал его потом на рынке в другом районе, выменивая на еду и – вот глупость! – батарейки, которые ценились на вес золота. Но мне казалось, если кассетник перестанет играть – словно отец второй раз умрёт.
Порвётся последняя ниточка.
Конечно, были и те, кто предпочитал просто врезать и отобрать всё, что было… кроме плеера. За плеер я готов был глотку перегрызть.
Не только фигурально…
А потом я у Бека, такого же рыночного барахольщика, выменял на полбуханки хлеба хороший гвоздодёр. Там, под землёй, он был нужен едва ли не чаще ножа, да и на земле – сразу отстали. Даже те, кто про моего отца раньше осмеливался что-то гавкать.
Голодал ли я? До ноября – пожалуй, что и нет. То, что я ел, человеческой едой назвать было сложно, но сдохнуть от голода мне не грозило.
А вот в ноябре… Даже крысы все куда-то подевались – тревожный знак.
А потом плеер всё же разрядился, и в наступившей тишине – я ещё не слышал грохота близкой бомбёжки, а тела уже не чувствовал, – мне вдруг окончательно стало ясно, что здесь, в этом дрянном мире, меня уже не держит ничто.
И можно наконец-то выдохнуть… и уйти.
Грохот, который я не услышал. Потолок дал трещину, и на меня посыпалась земля. Через несколько взрывов от него отлетел здоровенный кусок. Вспышка – бесконечно-долгая, вне всякого времени. Отчаянный крик в окружающем безмолвии.
…А дальше была темнота. И надрывная песня Янки.
– Имя?
– Да ведь в паспорте есть!
– Читать я и без тебя умею. Имя!
– Руслан… Огарёв. Руслан Олегович Огарёв.
– Возраст?
Молчание, потом ответ с неуловимой, непонятной ноткой издёвки:
– Пятнадцать.
– И какого ж рожна ты шатался рядом с позицией нашего взвода?!
Мальчишка, невозмутимо устроившийся у разведённого в помещении костра, поправил замотанные изолентой наушники на шее, из которых непрерывно доносилась какая-то музыка, отставил одну руку в сторону, откинулся и усмехнулся:
– Шёл.
– Почему за бойцами?
– Потому что не видел я их. А там, – кивок в темноту загороженного окна, – есть залаз. Я под землю возвращался.
– Зачем?
– Я в одном коллекторе… живу, в углу, – снова странная усмешка. – Там сухо.
Лейтенант Рубцов закатил глаза. С этим мальчишкой, похоже, можно битый час разговаривать – и ничего не добиться, кроме этой вот усмешки. Шёл к залазу. Живёт он под землёй, видите ли. А то, что тут войска стоят давно – он почему-то не знает, будто с Луны свалился.
Выпороть бы!.. Да рука не поднимается.
Вот бы старлей заглянул, может, ему удастся разговорить этого… это бледное как смерть недоразумение?
А то даже глядеть на мальца жалко – сидит скелет в штопанной-перештопанной водолазке, брюки держатся только благодаря ремню, ботинки через пару шагов каши запросят – а за стеной метёт снег. До Нового Года три дня всего осталось.
Старший лейтенант Николаев появился через полчаса. Выслушал доклад, поглядел на парня жалостливо и спросил вдруг дрогнувшим голосом:
– А Олег Огарёв, ну, который в Дагестане… был – не батя тебе часом?
– Отец, – просто согласился пацан, и отчего-то Николаев сразу ему поверил. Словно глазами мальчишки сам Огарёв и глянул, прям как тогда, в горах…
А пацан всё вглядывался в лицо Николаева, словно спрашивая: «Почему я здесь – и сейчас?». Старлей отчего-то не выдержал этого взгляда, отвёл глаза:
– Я ему там жизнь задолжал. И отплатить не сумел…
Мальчик вздрогнул, словно что-то только сейчас понял, и не по возрасту понимающе кивнул.
– Вот оно что… – прошептал он, на секунду прикрывая глаза. И усмехнулся, выпрямившись.
– Руслан… тебе помощь нужна? Из города выбраться? – сыну своего спасителя Николаев готов был сделать всё, что в его силах было.
О подозрениях Рубцова («Да ты чего, Рубик, в чём этого тощего, как смерть, пацана подозревать?!») забыто, даже самим Рубцовым. Было что-то в голосе пацана такое – что верилось.
…Этим пацаном был я.
И удержаться, ничего не рассказать Николаеву было трудно. Но нельзя – и всё тут.
Поэтому я покачал головой – не нужна помощь. Я в городе останусь.
Теперь и выбора-то у меня нет.
– Ну, смотри, здесь будет жарко. А… родственники-то твои где?
– Нена-да… Деда с роднёй я потерял, когда они из города пытались уехать, мать умерла, невеста с семьёй в Ставрополе.
– В пятнадцать лет невеста?! Ну и нравы тут… – фыркнул старлей. – А ей сколько же?
– Тринадцать, – я пожал плечами и заставил себя добавить, будто ничего и не было: – Вырастет. Я… подожду.
В собственные слова я больше не верил. А Николаев – верил. Интересное ощущение.
Он забрал меня во временный штаб роты, накормил – мельком подивившись отсутствию аппетита, повспоминал отца моего… Хотел что-то сказать про тот его последний бой – но помедлил и вместо этого снова предложил из города помочь выбраться.
И снова отказ. Никуда не пойду, а бои под землёй, мол, пересижу.
Глупость? Да.
Веришь, Николаев? Тоже да.
А я – нет.
А утром проснулись – глядь, а меня-то и нету. То ли привиделся, то ли ушмыгнул незаметно. Искать некогда – приказ двигаться.
Прости, старлей.
…Штурмовая группа пошла, следом ещё. Бодренько. Боевики лупят-огрызаются, но близко не подходят – видят, что стоит им показаться, будет им хана.
Два квартала прошли – как по маслу. Николаев хмурится: даже подозрительно.
Третий квартал – и всё по-прежнему, только вторая группа поотстала.
На четвёртом бойцы расслабились немного, думали, проскочат так же легко…
Сначала ещё ничего было, гранатомётчик, Гриха, грамотно обработал все подозрительные места. Но вот стоило сунуться вглубь квартала – превратились улицы в отрезок геенны огненной не земле. «Чехов» кругом – тьма, со всех сторон, как волков обложили. Только вот не красные флажки, а мины по бокам падают.
«Вот вам и Новый Год послезавтра. Успеет наступить хоть?» – с тоской подумал Николаев, знаком веля своей штурмовой группе закрепиться во дворах. Без подкрепления двигаться вперёд бессмысленно, личный состав на глазах тает.
Вызвал по рации полковника, доложил. У того голос усталый, помертвевший:
– Подожди, – говорит, – триста пятый. Коробочку пришлю, подмогу.
Старлей заверил, что подождёт, сплюнул на землю. Не дождутся они, коли чуда какого не случится… Боевики просто числом задавят – как только на штурм поднимутся. Это пока не решаются, ждут, боеприпасы тратить заставляют, а как патроны будут заканчиваться – вот тогда и пойдут они, «акбар» свой крича…
Но бойцов Николаев приободрил, передал слова полкана, велел стрелять пореже, экономить патроны.
…Как он и предсказывал, «чехи» на штурм пошли аккурат через час. «Коробочки» – БМД – всё не было. Видать, плотно боевики группу отрезали, не пробиться.
Зачастили пулемёты… И не высунешься – неподалёку залёг снайпер, один из бойцов уже поплатился.
– Гриха, машу-вашу, сними его нахрен! Проверь, вроде на соседнем доме он!
Гриха проверил – крыша дома сложился, как картонная. Туча пыли вместо стаявшего снега.
Вот и нету снайпера, можно вздохнуть свободнее.
Сколько там этих вздохов группе отмеряно?..
И тут – гром гремит, земля трясётся – десант в БМД несётся. На броне сидят, палят из всех стволов. Неужто жизнь на лад пошла?!
Пару метров не доехали, замешкались – и влетел заряд точно в башню.
Бойцы с брони посыпались спелыми ягодами, кто успел – добежал до группы Николаева, на ходу раненых-«трёхсотых» подбирая…
Была «бэха» – вот и нету «бэхи».
Хорошо ещё, люди свежие, да патроны прихватили с собой. Жить ещё группе Николаева – ровно столько времени, сколько патронов этих осталось.
Рассердившись на бесцеремонный прорыв, боевики запалили пуще прежнего. Гарин, сержант-контрактник с БМД, что-то своим пацанам рыкнул, они подменили уставших николаевских бойцов, отбросили боевиков.
Пока время есть, кто-то костёр развёл, сухпаи готовит – а что, война-войной, а на голодный желудок помирать не хочется!
Свободные бойцы кругом сгрудились, сглатывают – голодные.
– Первый, первый, я триста пятый, – доложил по рации Николаев. – Коробочка дошла, коробочка дошла, да «чехи» её подбили нах… Парни, кто остался, с нами.
– Держитесь, пацаны. Прорвёмся мы к вам. Прорвёмся.
Осталось только дожить до этого светлого часа.
Время идёт. Огрызаются солдаты и боевики огнём друг на друга, проверяют на прочность. Хрупкое равновесие, перерыв, возможность вздохнуть.
Выпить бы, да на трезвую голову воевать лучше будет.
А вода во фляге кончается, пришлось снег топить.
Зато тушняк вкусный.
…А боевики тем временем передохнули, новой волной на штурм попёрли, Николаев сам уже в ногу словил. Слабо, осколок на излёте задел – но теперь уж не побегаешь.
– Вот и хана нам. Уже не выйдем, – выдохнул старлей, когда очередным взрывом разворотило землю метрах в пяти. Воронка получилась знатная – там неглубоко трубы какие-то проходили, канализационные, наверное.
Вызвал полкан, спросил, как обстоят дела. Получил матерный ответ, заверил, что постарается прислать ребят, и посоветовал, как появится возможность, уходить.
Николаев пообещал прилететь на ангельских крылышках – как только «чехи» тут окончательно всех перестреляют. Снова приободрил ребят и с тоской подумал, что Иринка его уже не дождётся. И сын, что со дня на день родиться должен по срокам, никогда отца не увидит.
Давно надо было им с Иринкой имя ему выбрать, да кто ж знал.
Загнали боевики всех бойцов – а осталось их десять человек со старлеем Николаевым и Гариным – во двор одного из домов, соседние позанимали. «Чехи» палят, бойцы огрызаются короткими очередями – что ещё остаётся? Обложили их черти чеченские плотно, видать, так и полечь им предстоит здесь, среди осколков, грязного снега и воронок от взрывов.
…Вылезший из-под земли я был, верно, похож на призрака. Бледный – сколько уж под землёй провёл – и тощий, одни глазищи, поди, сверкают. А ещё мокрый и в грязи по уши. Воззрился на меня Николаев, как на видение с того света. Уж меня-то точно здесь ждать никто не ждал.
А я скакнул под укрытие стен, повалился на пол, с наслаждением выпустил из рук гвоздодёр, которым уже до крови натёр руки. В наушниках орала Янка – та единственная песня, что осталась.
– Ну здравствуй, – хриплю, – старлей. Видать, семейное это у Огарёвых – тебя спасать. Пить есть?
Он всё так же ошалело суёт мне флягу, в которой бултыхается подтаявший снег. С наслаждением выхлебал почти до дна, да половину на себя пролил.
Сам не ожидал, что так дико пить хотеться будет. Думал… впрочем, я много чего думал.
Перевёл дух. Вот теперь и поговорить можно.
– Мне тут, – уже нормально говорю, а не хриплю я, – ваш полкан сказал, вы где-то здесь застряли, выбраться не можете.
– Как видишь.
Я оглядел шестерых бойцов, перемазанных в своей и чужой крови, и четырёх раненых у стены, кивнул. Вижу.
Николаев проследил за моим взглядом, как-то обречённо уже спросил:
– Что ещё он сказал?
– А? – не сразу понял я, потом сообразил. Замер на секунду, собрался с силами, поглядел старлею прямо в глаза: – Ничего он не сказал. Не до того ему. Сейчас всем тяжко пришлось.
Николаев закивал, а я подумал, что это всё-таки нехорошо – когда верят каждому твоему слову. Даже такой глупости, как «полковник ваш всё рассказал по первой просьбе непонятному мальчишке».
Заполняя молчание, хлопнула неподалёку граната.
Поняв, что дальше медлить уже нельзя, я уставился на свои грязные ладони и сказал, тщательно подбирая слова:
– Я там завал разгрёб. Можно прямо отсюда, откуда вылез, далеко уйти. И на поверхность вылезти, если не завалит. Но у меня с собой гвоздодёр, крепкий, можно будет проковыряться. Так что собирайся, старлей. Отсюда прямо, на развилке направо, потом перескочить через двор – но он отсюда далеко, там может чисто быть, – и там ещё один залаз есть. А оттуда беспрепятственно долезете до моего, там по прямой всё. Это примерно где меня Рубцов выцепил вчера.
Слушают меня бойцы, как ангела Господня или галлюцинацию свою. До тех пор, пока не заматюгался отборно, по-отцовски, видя, что медлят, – не поверили. Но ангелы Господни, как известно, не матюгаются, а галлюцинации гвоздодёром не долбают легонько по ноге – той, что цела ещё – старлея. Значит, и вправду я, настоящий. И выход настоящий предлагаю.
Зажглись лица, посветлели. Отсрочка приговора, может, доживут ещё до Нового Года.
Если, конечно, завтра их не пошлют в очередной ад.
– А трёхсотых протащить там можно будет? – первым делом спрашивает Николаев.
– Прота́щите, – уверенно киваю я. – А мне оставьте автомат и пару магазинов. Прикрою.
– Ты чего, ополоумел?! Я остаюсь! – мигом от такого взъярился старлей, оплеуху закатил – я закачался, а он рычит: – У тебя невеста в Ставрополе! Тебе ещё жить и жить, пр-ридурок!
Выдержал я его взгляд, усмехнулся:
– Это тебе, старлей, жить и жить. Сына хочешь сиротой оставить… за час до рождения? Я остаюсь. Потом уползу, я же тут всё знаю.
Лгу я уверенно.
Не уползу, но Николаеву знать это не стоит.
И снова, как всегда: я не верю, а он – верит. Я говорю, он слушает… Но борется – с собой или со мной, я не понял:
– Ты… придурок! – жалобно. И взглянул мне прямо в глаза, дёрнулся вперёд, будто обнять хочет…
Отпрянули мы одновременно. Словно понял он всё.
Вот так вот, Николаев. Будешь дальше настаивать?
– Ты… – ещё жалобнее. И неловко перекрестился. И вместо споров или ещё чего только вымолвил: – О, Господи…
На этом и кончился спор.
«Идите», – мотнул я головой и отвернулся, твёрдо зная, что бойцы не ослушаются.
Мой выбор, не их – вот и всё, что я им сейчас могу дать.
– Идите! – громче. Мне же страшно, поймите и меня. Но я не отступлю: я сам это просил.
Они медлят, не понимая, борясь с собой.
– Идите… – язык солгать не повернулся, и добавлять, что догоню, я теперь не стал.
Они бы выбрали другое, каждый из них, я знаю. Не ушли бы.
Но сегодня выбираю только я, так что – простите, ребят.
Как ни крути, я – сын русского офицера.
Я люблю этот город, мою вторую родину, правда, люблю, но – я русский. И даже если весь город против вас обернулся – но не я.
Отец погиб, прикрывая Николаева…
Значит, так тому и быть.
…Бойцы собрались, подхватили раненых. Сунул мне Николаев калаш, два неполных магазина к нему – всё, что осталось. И гранату, РГД-5 – чтобы уйти как положено, когда патроны кончатся. «Эфка» лучше была бы, ну да мне и такой хватит.
Спасибо, Николаев. Я затем и здесь.
Спустились под землю, я снова повторил им маршрут, вручил незнакомому мне сержанту – тому самому Гарину, наверное, – свой любимый гвоздодёр. Сжал в руках автомат и залёг у самой поверхности.
Янка в наушниках привычно надрывалась.
Я обернулся напоследок – а Николаев медлит у поворота.
– Иди, – киваю. – В моём углу… узнаете всё, – и добавил про себя: «Только поверьте». Это единственное, о чём я вам не могу сказать.
– Я сына Русланом назову, – голос у Николаева дрожит. Эх ты, старлей… но приятно. Хоть какой-то Руслан жить будет.
…А тело Руслана Огарёва в том углу за месяц крысы уже обглодали до аккуратных косточек. Но паспорт я положил этой ночью – он почему-то со мной остался, как и гвоздодёр и кассетник, в котором теперь играла только одна песня.
Николаев увидит, когда будет там проходить. Узнает. Может, и не поверит… хотя и так уже что-то понял. Это – правда, самая настоящая.
Там валяется моё тело. Просто тело.
А Господь внял тому крику. Не будет в моей смерти никаких крыс, никаких грязных луж и вони.
Я перехватил поудобнее автомат, прицелился, ловя на мушку одну из приближающихся фигур. Местный ли он, знал ли Ассановых – или приехал откуда-то совершать свой «джихад» за чужие деньги?
Сейчас уже не важно.
Короткая очередь – фигурка упала.
Новая очередь.
Выпустил из рук гранату я на «Любит».
Ну, значит, любишь, Лейли.
У меня две могилы.
В одном месте я умер.
В другом – погиб.
А разницу я вам пояснять не буду.
Папины сны
Цхинвал, 2008 г. – Москва, 2010 г.
МОЙ ПАПА ВЕРНУЛСЯ.
Я вышел из ванной, кутаясь в папин халат. Халат был большой, как королевская мантия, а я – маленький. Ну, не очень маленький, я уже во второй класс пошёл, – но всё же меньше, чем сейчас.
В коридоре горел свет, пахло сигаретами и ещё чем-то, чему я не знал названия, но от чего внутри стало легко-легко, как воздушный шарик, как будто раньше времени наступил день рожденья. Под вешалкой стоял пыльный армейский ботинок.
Был сентябрь. Мама появилась рядом со мной, и лицо у неё было почему-то мокрое, особенно щёки. Папа улыбнулся, подхватил меня одной рукой подмышки и посадил на колено по-хозяйски поставленной на стул ноги – и я стал почти такой же высокий, как папа, а потолок – гораздо ближе, чем обычно.
– Здравствуй, Русь, – сказал папа и улыбнулся, наклоняясь мимо меня к ноге, чтобы развязать шнурки на втором ботинке. Я попытался ухватиться за другую папину руку, но нащупал только пустой рукав.
– А где рука? – спросил я.
– Нету, – ответил папа, а мама порывисто вздохнула, словно хотела задуть невидимую свечку, но передумала.
– Вот как, – сказал я.
– Вот так, – согласился папа, оставшейся рукой воюя со шнурками.
– Давай помогу, – я спрыгнул с его колена на пол – больно ударившись пяткой, но сдержался и даже не вскрикнул.
– Помоги, – улыбнулся папа. – Будешь моей второй рукой.
– Буду, – торжественно пообещал я и уточнил: – Всегда-всегда.
И я, в общем, сдержал своё обещание.
Хотя это было ужасно, ужасно непросто!
ПАПИНЫ СНЫ – ОЧЕНЬ НЕПРОСТЫЕ.
Я думаю, даже сто тысяч мудрецов ни в чём тут разобраться не смогут. Когда мама эти самые сны пытается понять, она начинает плакать, а папа садится за стол на кухне, достаёт из особого шкафчика свою фляжку и голубой берет – и молчит. Молчит так тяжело, что даже встать не может, хотя папа, конечно, самый сильный человек на свете. Он поднимает меня одной рукой всё так же легко, как когда я был совсем маленьким, а ведь мне уже целых десять лет.
Наверное, молчание на кухне не смогут поднять даже сто тысяч силачей со всего света, такое оно тяжёлое.
Когда на кухне скапливается столько молчания, что даже мама под его тяжестью садится, папа делает глоток из своей фляжки и поясняет:
– Они всем снятся, – это он про сны. Потом видит меня на пороге и спрашивает: – Так-так. Русь, тебе спать не пора?
И про сны маме больше ничего не говорит.
А я про них знаю. Они как кухонное молчание – тоже тяжёлые. И даже ещё тяжелее.
Их нести – не то, что меня одной рукой поднимать. Тут даже сто тысяч силачей не смогут ничего сделать. И даже целый батальон… то есть, конечно, миллион силачей.
Поэтому я говорю:
– Я уже ложусь.
А папа говорит:
– Ну, спокойной ночи.
А я улыбаюсь:
– И тебе, пап. Спокойной ночи, мам.
Мама крестит меня тихонько, а папа встаёт, убирает фляжку в особый шкафчик, нахлобучивает берет мне на голову и идёт провожать.
И молчание становится всё легче и легче, а у моей кровати оно уже такое лёгкое, что поднимается под самый потолок, и папа следом встаёт на цыпочки, потягивается и грустно улыбается.
Ведь мы с ним вместе молчим, а значит, молчание для каждого легче. Вместе с папой мы сильнее ста тысяч силачей со всего света – так папа мне говорит, а он никогда не врёт.
– Спокойной ночи, пап, – повторяю я и забираюсь под одеяло.
– Спокойной ночи, Русь, – отвечает мой папа и идёт к маме на кухню.
А иногда я говорю:
– Па-ап…
И папа садится на краешек моей кровати.
– Чего, Русь? – говорит он.
И я что-нибудь спрашиваю.
Например:
– А когда мы поедем к Руслану?
Руслан папу спас на войне. И умер. Но не совсем. В смысле, совсем, даже два раза, но он всё равно остался здесь, рядом с нами с папой. Просто взял – и остался. Он очень упрямый! Говорит, это всё из-за меня.
Я его даже нарисовал – его и меня. Правда, уже давно, когда я был ещё маленький – не помню точно, какой, в садике ещё, – и поэтому вышло не совсем понятно. Наша воспитательница решила, что это не Руслан, а папа.
Но это Руслан. Ему теперь всегда пятнадцать, он улыбается, а на шее у него – наушники.
А вокруг я нарисовал его родной город, Грозный. Ну, вообще-то он говорит, это его вторая родина, а первая – Ставрополь, но это уже детали.
Грозный – это в Чечне, где папа воевал, когда я ещё только рождался.
К Руслану мы один раз уже ездили, вместе с Лейли – она его невеста, но я на ней женюсь, когда вырасту. Надеюсь, Руслан не обидится.
«К Руслану» – это туда, где он спас папу.
Жалко, что его в Южной Осетии не было! Уж он-то точно сделал бы так, чтобы сны у папы не такие тяжёлые были.
Потому что о той войне, которая в Грозном, папе сны не снятся.
Или снятся, но так, что я о них не знаю…
– Весной поедем, в мае, – отвечает папа на мой вопрос, про который я уже позабыл.
В мае у Руслана день рожденья.
Правда, про майскую поездку я и сам знаю. Поэтому чаще спрашиваю что-нибудь другое:
– А Инженер ведь вернулся из Осетии? Правда, вернулся?
Тут папа очень удивляется, а молчание снова тяжелеет.
– Не надо об этом на ночь глядя, – шепчет папа медленно, глядя на меня. И вдруг спрашивает: – Русь, а откуда ты знаешь, что Гарин…
Но я обычно уже сплю, поэтому не могу ответить.
Тогда папа берёт свой берет и тихонько уходит обратно на кухню. Это значит, что Гарин не вернулся. Почти как Руслан – только Руслан рядом остался, а Инженер – нет.
А иногда я ничего не спрашиваю и только говорю:
– Я – твоя вторая рука.
А папа отвечает:
– Конечно.
Или даже:
– Ну конечно.
А иногда даже:
– Разумеется, Русь! – и улыбается.
И это значит, что всё точно в порядке.
АРБУЗ НАДО НЕСТИ ВДВОЁМ.
Это совершенно точно.
Мы с папой его купили на рынке и несли домой.
Мы совершенно не собирались его покупать, но он был такой красивый – ровный-ровный, словно глобус, сам тёмно-зелёный, а полоски – светлые, почти совсем белые. А ещё он был почти как барабан: когда папа постучал по нему костяшками пальцев, раздалось звонкое «тум-тум». И мы с папой его купили.
Только арбуз оказался такой большой, что папа его одной рукой нести не мог, и мы понесли вдвоём – папа за одну ручку сумки, а я за другую.
И арбуз стал лёгким.
Нет, ближе к дому он мне показался уже очень даже тяжёлым, но папе-то он точно стал легче. А значит, так и надо носить арбузы. Чтобы не только папа.
Ему ведь тоже бывает тяжело, пусть он и самый сильный человек на свете.
Самым сильным сложно быть в одиночку…
Дома нас встретила мама, всплеснула руками и пошла мыть арбуз в ванную.
А потом папа резал арбуз, и мы все вместе его ели. Арбуз оказался ярко-красным и очень сладким, он возвышался в центре стола, словно полосатая гора, и я размечтался, как было бы здорово на такой горе жить. Захотел сладкого, взял ложку, забрался на вершину и черпай себе, сколько влезет. И плюйся косточками сверху.
– Как же вы его до дома-то дотащили? – удивлялась мама, а мы с папой переглянулись, подмигнули друг другу и честно ответили:
– Вдвоём!
– Прямо от рынка?!
– Честное десантное! – возмутились мы с папой хором.
– Мы с Русем вдвоём вообще ого-го! Сила, – пояснил папа.
– Сильнее ста тысяч силачей, – добавил я. Мама рассмеялась, и я уточнил: – Так папа говорит, – и с удовольствием вгрызся в сочную, ярко-красную мякоть.
А вообще, вдвоём надо не только арбузы носить.
Например, мы с папой однажды тащили целый ящик яблок с первого этажа – соседке помогали.
А ещё картошку маме из магазина.
А ещё… ещё можно много всего нести. То особое кухонное молчание, которое про папины сны. И даже сами сны.
Только это непросто очень, но можно, если очень-очень попросить про себя. Ведь сны у папы куда тяжелее арбуза. И даже целой кучи арбузов.
Так что пусть папе будет чуточку полегче. Я справлюсь, правда. Хотя бы просто видеть их – это как с молчанием. Вдвоём легче.
А что ещё тут сделать, я не знаю. Но ничего не делать – нельзя, ведь я – папина вторая рука.
Я обещал.
А арбуз мы потом целую неделю ели. И даже соседке четверть отдали, угостили.
И сны папе стало чуточку легче смотреть, я видел. А «чуточку» – это во сне очень-очень много.
ПАПА ПОЖЕЛАЛ МАМЕ СПОКОЙНОЙ НОЧИ.
Кровать чуть слышно скрипнула, и мама шепнула папе в ответ:
– Да уж, Игорь, надеюсь, ночь будет спокойной.
На что папа ответил:
– Конечно, Ириш. Спи. Сегодня ночь будет совершенно спокойной.
– А завтра?
На некоторое время в комнате повисло то самое молчание, и на прикроватной тумбочке сменились цифры на часах: «10.08 00:00», а потом папа ответил – но уверенности в его голосе я не услышал:
– Конечно, будет.
«…Нет, нет, почему так?!»
Это уже я пытаюсь выкрикнуть, но получается что-то тихое, сиплое, и мир рассыпается на паззлинки – из большой мозаики на много маленьких кусочков.
Сон… Это папин сон.
Заскрипела кровать – это заворочался папа в соседней комнате.
Я сел, кутаясь в одеяло, и поглядел на Руслана. Тот только немножко грустно улыбнулся мне с рисунка.
Папа тоже сел, потом встал и на цыпочках ушёл на кухню – попить. Ночью в квартире всё-всё слышно.
Заворочалась мама, почувствовав, что осталась одна, но папа быстро вернулся и сел обратно на кровать.
– Игорь, ты же обещал спокойную ночь, – сонно сказала мама.
– Она спокойная. Я уже ложусь. Просто пить захотелось.
– Ах, просто пить захотелось? Со стонами?
– Тише, Руся разбудишь…
– Это ты его будишь своими хождениями…
– Да не виноват я, Ир, – голос папы прозвучал глухо и, вопреки его словам, виновато.
– Нет, ну скажи мне, зачем ты тот рапорт подал? Чечни не хватило?! Перевёлся же в штаб, жили как люди, ты успокоился тогда совсем, и снов этих не было, и всё было хорошо. Так нет же, как чувствовал, что это всё случится… и конечно, куда им без тебя!
– Не заводись, Ир, ради Бога… Так вышло.
– Не поехал бы в Осетию – сейчас бы спокойно спал…
– Совесть бы не дала спать спокойно, Ириш, – папа снова лёг. – Мои пацаны все пошли, а я бы остался?
– Игорь…
– Ириш.
Мама вздохнула. Папа вздохнул. Я снова лёг.
Тишина квартиры – она какая-то не такая. Словно слышны в ней глухие разрывы и треск автоматных очередей.
Наверное, это папа так слышит, особенно после этого сна. Из всех его снов этот – самый непростой. Я даже не знаю, что с ним делать – он какой-то неправильный.
Интересно, а Руслан знает?..
– Конечно, – Руслан сидит на краешке моей кровати. Из замотанных синей изолентой наушников у него на шее доносится какая-то песня.
– Конечно, знаю, – повторил Руслан.
ЭТО ТОЛЬКО В КИНО – ЗРИТЕЛИ.
Так сказал Руслан.
«Очень странно, – подумал я. – А как ещё чужие сны смотреть? Раз смотрю – значит, зритель…»
– А это как? – спросил я вслух. – Руслан! Русла-ан!
– А так, – донеслось до меня чуть слышное. И смех. Руслан будто невидимым стал – он это умеет.
Ну и причём здесь кино?
Я же просто хочу помочь папе – но у меня не получается.
А потом всё становится так странно и неправильно, что я просыпаюсь. И папа тоже.
Гарина больше нет.
Именно это во сне – самое
Если бы он на самом деле был, а там – нет, это было бы ещё ничего. Папе так о Рубике, в смысле, капитане Рубцове снится иногда, хотя Рубика там вообще с ними не было. Но тогда достаточно проснуться – и снова всё в порядке.
Но Инженера-то нет и здесь, в обычном мире. Его совсем нет.
Поэтому всё очень непросто.
Руслан сказал, он знает, что надо делать, а больше ничего – только про кино.
– Ты спи, – велел он. И добавил: – Я всё объясню. Договорюсь… и объясню.
Но сегодня я уже ничего не увидел – папа спал без ЭТИХ снов, а свои я давно отвык смотреть.
За завтраком папа был мрачный и неразговорчивый.
Но что я мог поделать? Ведь то, что я с папой сон смотрю – не помогает. Может, это и имел в виду Руслан, когда говорил про кино и зрителей?..
Но как тогда перестать быть этим самым зрителем? Он ведь так этого и не сказал.
А сам я не знаю. И сто тысяч мудрецов не разберутся. Интересно, может, хоть Бог знает?.. Только всё равно ведь не скажет…
В ЭТОМ СНЕ ЧТО-ТО ПОШЛО НЕ ТАК.
Мир другой – ярче, громче, больше. В горле першит от песка. Болит разбитое колено – в самом деле болит, до слёз. Я сморгнул.
Колено болело у меня.
Не у папы.
Папы рядом вообще не было.
А ещё было жарко.
– Сюда! – Руслан схватил меня за руку и рывком затащил за груду камней, которая когда-то, кажется, была стеной. – Дурак, тут же стреляют!
Я и сам это слышал. Просто в папиных снах я так привык к этим звукам, что не обратил на них никакого внимания.
Там, где я только что стоял, взметнулся фонтанчик песка.
Мы сидели с Русланом посреди обгоревших развалин какого-то ангара.
– Руслан! Что происходит?!
– Две тысячи восьмой год, – именно так, по словам произнёс он, сосредоточенно выцарапывая осколком кирпича что-то на бывшей стене. – Одиннадцатое августа. Южная Осетия. Вон там, – Руслан махнул рукой куда-то себе за спину, – Цхинвал. А Николаев – твой папа, я имею в виду, – вон там, – взмах руки в другую сторону.
– И что я должен делать?
– А я откуда знаю?! – возмутился Руслан. – Что-то. Знал бы – сам сделал, без тебя. Один раз спас, другой, думаешь, не сдюжил бы? Ха!
– Может, это только я должен сделать? – предположил я неуверенно, с тревогой поглядывая в сторону, где, как он сказал, сейчас был папа. – Ну, его сын. Как в книжках.
– Может, – согласился Руслан, поправляя наушники на шее. На стене за ним теперь читалось кривоватое: «РАЗ-ДВА – ВЫШЕ НОГИ ОТ ЗЕМЛИ». – Но это больше похоже на чушь. В книжках. А это, – он кивнул на кипящий вдалеке бой, – книжка?
Громыхнул взрыв. Я вздрогнул и придвинулся поближе к другу. На книжку этот жаркий день, грохот разрывов и обгоревшие груды камней вокруг не походили.
– Оружие нужно, – сказал я. – Да, Руслан?
– Тебе? Ты им пользоваться-то умеешь? – Руслан смерил меня обидно-недоверчивым взглядом.
– Ну, я же сколько раз видел, как папа это делает…
– А убить сможешь?
Я не знаю. Честное слово, совершенно не знаю.
Я засучил штанину уже продранных где-то бриджей, послюнявил палец и принялся сосредоточенно протирать ссадину от налипшей пыли.
– А умереть? – задал Руслан новый вопрос.
– А я не… проснусь? Ну, обычно…
– Это – не обычно! – отрезал друг. – Обычно и меня здесь нет! И Николаев… ты его глазами смотришь.
Возразить на это мне было нечего.
Только обидно было, что Руслан сердится и так на меня смотрит.
– Мне надо идти, – сказал я.
– Надо, – согласился он.
– А ты?
– А чего я? Меня не существует. Я умер в девяносто девятом, забыл?
Я не забыл. Поэтому только вздохнул:
– Ну ладно. Я пошёл, – и поднялся, но Руслан дёрнул меня за руку, заставляя сесть обратно.
– Не при прямо на пули! Вон, сбоку, мимо той груды.
Я торопливо кивнул и снова привстал, но Руслан опять не дал.
– Ползком!
– Ладно, – согласился я и пополз мимо развалин.
По мне стреляли. Ну, мне так показалось. Один раз даже чуть не попали – взметнувшийся фонтанчиком песок больно посёк мне лицо. Я поспешно спрятался за какой-то сгоревшей машиной.
Она была ещё тёплая. Большая такая, вроде джипа. В кабине кто-то был… Приглядевшись, я понял, что именно «был». До того, как заживо сгорел.
Я сглотнул и отвернулся.
И не такое в папиных снах видел!
Правда, теперь всё было как-то слишком… по-настоящему. Это не папин сон и вообще – не сон.
Но я сам сказал – и Руслан подтвердил, – что мне надо идти. К папе.
Пересидев немного, я высунулся из-за машины… и наткнулся на людей. Один был с автоматом, а второй – ещё и с «мухой», РПГ-18, я по папиным снам помнил, что это такое.
Они тоже собирались спрятаться за этой машиной.
А потом обернулись и заметили меня. Удивились и начали что-то говорить.
Я не понимал ни слова.
Ни словечка.
От странных, незнакомых звуков чужой речи мне стало так страшно, что я вскочил на ноги и бросился бежать, не помня ничего. Даже пули казались уже не такими страшными, как те двое.
Я нёсся с такой скоростью, что казалось – я лечу, и мир за мной не поспевает. Я влетел в какое-то здание мимо людей с автоматами… запнулся о лежащий в проходе камень…
– Мама-а! – взвыл я. Из глаз брызнули слёзы – я не хотел плакать, но они сами градом покатились по щекам.
Болели и щека, и рассаженная ладонь, и снова колено – больно-больно…
– Ой, мама…
– Эй, ты чего? Ты откуда такой взялся? – изумлённо тронул меня за плечо один из людей, мимо которых я только что пробежал.
Протерев глаза, я узнал Гарина – точно такого же, как в папиных снах, и мигом забыл о том, как всё болит. Инженер жив!..
Он ещё жив. А потом он пойдёт к папе, в окно попадёт граната от «мухи»…
– Ты по-русски понимаешь? Ты местный?
– Я… бежал, – еле выдавил я из себя.
Он жив!
– Эй, ну чего ты? Пойдём к Варягу. Заяц к нему, вроде, пошёл что-то выяснить – перевяжет.
Сам Гарин весь в ссадинах, и лоб пересекает огромная царапина, почти рана, но он к Зайцу-санинструктору – не торопится.
А «Варяг» – это папин позывной. Ещё иногда его «князь» зовут, «княже», «князь Игорь», но позывной – именно Варяг. Вот Гарин и сказал: «Пойдём к Варягу».
К Варягу…
То есть сейчас Инженер пойдёт к папе.
И взорвётся граната?!
Нет, ему нельзя!
Я вцепился Гарину в рукав, судорожно пытаясь придумать, как ему объяснить, что идти нельзя…
А потом понял, – а может, и Руслан подсказал неслышно, – что даже если к папе не пойдёт Инженер, выстрел всё равно попадёт в окно.
Только подорвётся на ней папа, а не Гарин. Не во сне – Руслан ведь сказал, что это не сон.
– Ну чего испугался? – не так понял меня Гарин. – Залечим тебе ссадины, потом разберёмся, откуда ты такой взялся.
– Не… не надо, – всхлипнул я. – Не… нельзя. Туда нельзя! Н-никому!
– Почему нельзя? – удивился Инженер.
И взглянул на меня как-то… открыто, полностью, и я понял, что даже если всё ему расскажу, и даже если он поверит – то всё равно он пойдёт к папе. Чтобы вместо него умереть. Просто так, с вот этой открытой улыбкой. Как на праздник.
И что же я тогда должен делать?! Я-то думал, я тут, чтобы Гарина спасти!
Но тогда погибнет папа.
Не приедет домой. И я не встречу его в коридоре, кутаясь в его же халат, и он не поднимет меня одной рукой, и арбуз мы домой вместе не понесём, и ящик яблок соседке, и…
Я словно застыл – не внешне, нет, но не было сил возражать, объяснять и что-то говорить. Я безропотно позволил Гарину отцепить от себя мои пальцы, взять за руку и повести к Зайцу и папе. Я ничего не понимал, ничегошеньки, что мне делать, зачем я тут. Руслан спас папу, потому что умер. А я что? Мне только через четыре месяца, даже больше, одиннадцать лет исполнится. Я не такой сильный, как папа, и не такой смелый, как Руслан.
И что же мне теперь делать? Руслан!
Руслан не слышал – или не знал. Он, понурившись, шагал рядом с нами, но никто его, кроме меня, не видел.
Конечно, он же сам сказал: его здесь нет, он умер в 1999 году…
«Прости, – говорил его взгляд. – Я не знал, что всё так выйдет, Русь. И я не знаю, что делать, я ничего не знаю, я просто мёртвый парень из Грозного».
Господи, а кто же тогда знает?!
Но тут я увидел папу, и оцепенение прошло.
Папа был почти такой же, как дома, только чумазый весь, и руки – обе, он ими автомат держал. Папа стоял в каком-то помещении, а в окно я увидел ту самую машину, от которой прибежал сюда.
Гарин шагнул к двери, но тут во мне что-то оборвалось, словно резинка – и больно хлопнуло внутри, по груди, обжигая страхом узнавания – из папиных снов.
Сейчас!..
Опережая Инженера, я бросился к окну. «Не стреляйте!» – хотел крикнуть я. Неужели по мне выстрелят?!
Наверное, те двое, за машиной, всё же что-то заметили. Сложно ведь перепутать взрослого солдата в камуфляже и меня в жёлтой футболке и рваных бриджах.
…Красное солнце бьёт в глаза, и текут слёзы, и щиплет ссадину на щеке. Солнце садится прямо в обгоревшие развалины – алый круг среди серо-чёрного. Я опускаю глаза и вижу, что на футболке лежат такие же красные, как солнце, блики.
Страшно. Мне – страшно.
– Ру-у-ус-сь! – кричит папа одним пронзительно-шипящим звуком – диким, неверящим голосом. Папа не понимает, откуда я тут взялся, только знает, чует, что я – на прицеле.
Я, наверное, не такой смелый, как Руслан. Я дико боюсь.
Но выбора нет.
Не хочу, чтобы Инженер умер. Или чтобы папа умер. Или кто-нибудь ещё, Заяц-санинструктор, например…
Не хочу!
А граната всё не летит.
Может, меня увидели, а может, ещё что-то случилось.
Граната взорвалась – но за окном.
А может, и не граната, а мина или что-то ещё, но рвануло здорово. Я упал, пребольно ударившись спиной и затылком. Наверное, дальше была темнота, но я её не запомнил.
…В голове гудит, и я боюсь открыть глаза. А вдруг ничего не удалось? И нет ни папы, ни Гарина?!
Но вокруг – тихо-тихо.
Кто-то поднял меня на руки, и тут я не выдержал и тихонько заплакал. Я жив. А папа… И Инженер…
– Ты чего? Плохой сон приснился? – удивился папа, прижимая меня к себе, а потом аккуратно опустил на кровать.
Я осторожно открыл глаза и сел, ничегошеньки не понимая.
Болело колено. И рука, и немного – щека. Откуда-то в памяти возник велик, двор, соскочившая цепь…
Но в голове ещё гудело от взрыва, и руки пахли незнакомой гарью.
– Это не сон, – упрямо сказал я.
– Вот как, – удивился папа, поправляя моё одеяло. Двумя руками!
«А как иначе?» – удивилось что-то внутри.
– Эй, княже, так что за шум, а драки нет? – на пороге возник Гарин – я его даже не сразу узнал в обычной одежде, но это, конечно, был тот самый Инженер.
– Да Русь с кровати свалился.
Гарин кивнул, заходя в комнату.
– Так вот какой ты – Русь. А я – Женя Гарин. Можно Инженер, – представился он, подходя ближе. Пригляделся.
– Здрасте, – вежливо сказал я.
Он остановился.
Я улыбнулся, хотя в горле щипало. И Руслан улыбнулся с рисунка над кроватью.
Инженер узнал.
…А папины сны мне потом ещё долго снились, но нам с папой было уже легко – ведь вместе мы сильнее ста тысяч силачей со всего света.
Высота
Афганистан, май 1982 г.
…Здесь небо совсем не то, что в детстве. Злое, чужое, выцветшее.
Да и Олег уже не тот «с дубом рухнувший» пацан с ДОСААФного аэродрома.
И не тот жаждущий подвигов юнец с новенькими лейтенантскими погонами любимого небесного цвета, что прилетел в ДРА и задохнулся жарой с первого жадного вдоха… Афган таких, восторженных, ломает быстро, без поблажек и скидок на возраст.
Выжил – молодец. Вот тебе новая боевая задача.
И новая высота, которую предстоит покорить…
Старшему лейтенанту Огарёву не спалось. То ли в воздухе витало что-то этакое, то ли сознание пыталось убежать от тревоги за грядущую операцию – лезли в голову смутные картины сельского аэродрома, бередил память голос лучшего друга, а ноги сами несли куда-то.
Впрочем, и так ясно, куда. Говорят, в Италии все дороги ведут в Рим… В Баграме же куда ни пойдёшь – всё одно окажешься на аэродроме.
Олег кивнул знакомым бойцам, остановился в стороне и прикурил неторопливо, смакуя первую затяжку. Мир стремительно, как по щелчку, проваливался в темноту восточной ночи, зажигались огни, где-то поодаль перекликались голоса устроившихся прямо на «бетонке» в ожидании размещения солдат, прибывших последним бортом.
Перед операцией в Баграм стягивались силы, так что авиабаза даже в ночи продолжала жить какой-то своей, особой жизнью.
– Эт ты чё… святой, что ли? – выцепил слух невольно.
– Святой… Да нет пока! – энергичный голос с характерным горским акцентом заставил Олега вздрогнуть. – На всё Божья воля, да…
– Пока, значит? А потом чё? В попы подашься?
– А может и так!
– Руслан! – не выдержал Олег, окончательно убеждаясь, что это не сон, не галлюцинации, а вот он, его друг, сидит среди других бойцов, улыбается белозубо в ночном сумраке.
А потом оборачивается резко, подскакивая:
– Дуб, ты! Ой, то есть, вы, товарищ старший лейтенант! – привычная насмешка в голосе Руслана окатила тёплой волной воспоминаний.
Не смущаясь чужих взглядов, Олег сгрёб товарища в объятья, вглядываясь в знакомые, кажущиеся когда-то такими странными черты лица. И с некоторым затаённым удовольствием отметил, что наконец-то догнал старшего друга по росту.
– Ну, здоро́во, кунак мой. Встреча так встреча, – засмеялся Руслан, отвечая таким же внимательно оценивающим взглядом.
– И тебе не хворать, дружище! Тоже с нами, что ли? Хотя… – Олег нахмурился, перебирая в памяти известных ему «соседей» по операции, – нет, похоже. Вы когда выдвигаетесь?
– А Бог его знает, приказ пока не довели.
– Бог-то, может, и знает, но лучше б Он сделал так, чтоб нам вместе идти… – вздохнул Олег, механически крутя в пальцах потухшую сигарету. – Что Ему, сложно, что ли?
Особой религиозностью комсомолец и офицер Советской армии Огарёв – в отличие от друга – не отличался, хотя охотно соглашался с Русланом, что Кто-то там, конечно, есть… но.
Но.
Из них двоих именно по-горски горячий Руслан нашёл себя в вере. Причём не в родной – среди родных нохчи Руслану искать истину было неинтересно, с неба он привык смотреть исключительно вдаль.
Разыскал он её на полке у бабушки Олеговой одноклассницы Катьки. Истина оказалась ветхой книжкой, битком набитой чудны́ми ятями и ерами.
Книжка называлась «Евангелiе».
С Катькой у Руслана, кстати, так ничего и не вышло, но он не унывал. Главная Встреча в его жизни уже случилась.
– Нет, Ему-то несложно… – задумчивый голос Руслана вырвал Олега из воспоминаний. – Но, видать, у Него другие планы. Но ты не переживай, кунак! – Руслан хлопнул друга по плечу. – Я всё равно в душе с тобой буду, ты ж знаешь!
Олег улыбнулся и дальше спорить не стал. Зачем портить драгоценные минуты встречи пустым упрямством?
– Как там Юлька? – вместо этого спросил он чуть дрогнувшим голосом.
– А тебе что, не пишет? – хитро прищурился Руслан.
– Вдруг тебе чаще… – привычно смутился Олег. – Последнее письмо недели две назад пришло.
Смешно, но он до сих пор не мог привыкнуть к тому факту, что собирается жениться на сестре лучшего друга. То есть, в их с Юлькой взаимных чувствах он ни капли не сомневался, но перед Русланом всё время тянуло оправдываться, хотя никакой вины за Олегом не было.
Кто виноват, если у лучшего друга и сестра оказалась – лучшей на свете девчонкой?!
– Да всё у них хорошо, ждёт она тебя. Вот вернёшься, сыграете свадьбу…
– А шофером… тьфу, шафером пойдёшь?
– А позовёшь – пойду!
– А зову!
– Ловлю на слове!
И друзья, переглянувшись, рассмеялись.
Было в этом что-то дикое: вот так планировать свадьбу – посреди войны, накануне сложной операции, торча посередь авиабазы в чужой стране…
Но они же с Русланом всегда такие были – самую малость «с дубом рухнувшие». В конце концов, из самолёта с ранцем со спиной не всякий добровольно выпрыгнет! И не свяжет с этим всю жизнь – голубым беретом.
Олег спохватился и заново прикурил потухшую сигарету. Жестом предложил другу: будешь?
– Курить – бесам кадить! – со смехом мотнул головой Руслан.
– Тяжело же вам… святым, – фыркнул Олег.
– Ну хоть ты не начинай, да? Не святой я, не святой, просто не курю.
– Да чего тебе ещё для святости-то не хватает? Этого, как его… ореола над головой, что ли? – Олег, позволяя себе немного дурачества, окинул друга наигранно внимательным взглядом. – О, смотри, сияет вроде!.. А, нет, это фонарь сзади светит.
– Ну, хватит, – мягко оборвал его Руслан. И неуловимо посерьёзнел: – Все хотят святыми стать, Дуб. Но не все об этом догадываются.
– Да ну тебя… – Олег загасил окурок. – Может, чаю пойдём выпьем? Просто чаю, ты не думай, нам обоим завтра голова здоровая нужна… Отпросись у взводного своего, а?
Прозвучало как-то жалобно. Расставаться с обретённым другом не хотелось.
И думать о завтрашней операции тоже.
– Ну давай, – легко согласился Руслан. – Вон идёт, кстати, значит, ща размещать нас будут… Вещи закину – и двину, ты только скажи, куда.
У «сверхсрочного» сержанта свои преимущества… Руслан в армию именно что вернулся, спасибо дедовому благословению, отцовским знакомым и собственному бараньему упрямству, которое его выручало с детства. Такого попробуй не пустить.
Тем более, что рвался Руслан не просто в армию…
Он никогда не говорил, – а Олег не спрашивал, – связано ли это было с тем, что заехавший к другу в отпуск Олег похвастал поданным рапортом.
Тем самым, судьбоносным – «афганским».
…Чай горчил. Так это, пожалуй, и отпечаталось в памяти Олега: задумчивая улыбка Руслана, темнота за окном, горечь на губах – и горечь внутри, от расставания, тревоги и неизвестности.
– Давай, свидимся ещё, – обнял он товарища на прощание. Как бы ни хотелось просидеть так до рассвета, выбора не было.
Армия не знает слова «хочу», в армии есть только «надо».
– Обязательно свидимся! Береги себя, Дуб, тебя Юлька ждёт.
– Тебя тоже! – и вдруг вырвалось помимо воли: – Так что ты уж без меня не помирай, понял?
– А с тобой, выходит…
– Хватит! – Олегу самому стало не по себе.
Не накликать бы беды неосторожными словами.
– Не боись, Дуб! – усмехнулся Руслан. – Я тебя не брошу. Обещаю.
– Эх, был бы ты в моём взводе…
– Боже упаси!
От притворного ужаса в голосе Руслана оба расхохотались – и горечь отступила.
Обнялись ещё раз – и резко разошлись. Спиной чувствуя Русланов взгляд, Олег заставлял себя твёрдо шагать вперёд по тёмному военному городку – луна, ещё минуту назад заливавшая всё серебряным светом, скрылась за тучей.
И почти как наяву слышал вслед мягкое: «Помоги, Господи…»
Сердце беспричинно кольнуло тревогой.
Когда он обернулся, темнота уже проглотила Руслана без следа.
Остатки сна, тая, смешиваются с явью – за мгновенье до подъёма.
«Высоту брать…»
Здесь другие высоты и берут их по-другому.
Так что прочь лишние мысли из головы, сжал зубы – и вперёд, в новый день, в гостеприимно распахнутое чрево «вертушки».
При всей своей любви к небу, вертолёты Олег ненавидит. За напряжение каждого нерва, за чувство собственной беспомощности, пока тебя болтает в железной летающей коробке и проплывают мимо скалы, стелется внизу до головной боли зазубренная по аэрофотоснимкам местность.
Где-то там, внизу – опасность. Враг.
Туда-то вам и надо…
Вниз, вниз! Высыпаетесь, как горох, со злыми матами, прямо под выстрелы «духов».
Вниз, стреляя по пещерам следом за открывшими огонь вертушками.
А потом по мосту через реку – вверх! Пулемёт душманов, что поджидал у моста, подавили из АГСа, переправились и – вперёд, вперёд, всё выше и дальше. Почти к самому небу, туда, где тишина и не хватает воздуха.
В горах всё просто: кто выше – тот и прав. А значит, умри, но займи высоту.
Так что вперёд, по горным тропам, по коварным склонам, в любой момент ожидая выстрелов, задыхаясь, дорожа каждым глотком воды во фляге, напрягая все мыслимые и немыслимые силы…
Олег уже ни о чём не думает, ни о маршруте, ни о душманских засадах, только знает одно: отключиться первым нельзя, он офицер, он командир. А значит, надо шагать. И шагать. И шагать.
На плато вместо долгожданного «полегче» только сильнее грызёт тревога, впившись в затылок ощущением чужого взгляда – это мозг, проанализировав местность, осознал, насколько беззащитна группа, если кто-то займёт позицию выше.
«Духи» ждать себя и не заставили – вдарили из пулемётов с двух сторон…
Чудом и такой-то матерью отбились, даже слегка пощёлкали душманов, а там уже ночь. Глухая, горная, полная ярких, бесконечно чужих звёзд и ледяного ветра.
Завернувшись в плащ-палатку, Олег растянулся на хранящих дневное тепло камнях, подумал мельком о своём «кунаке»: как он там? Наверное, им не слаще приходится, но, может, к горцу горы будут помилосердней? Здесь не Кавказ, но…
И провалился в сон. Резко, как лампочку в голове выключили.
Снились ему горы – всё те же, что и вокруг.
Снился ему бой.
Снился ему Руслан.
Какой-то очень радостный и торжественный, словно не бой вокруг, а праздник, он кричал что-то Олегу, но Олег никак не мог разобрать за грохотом стрельбы вокруг, и от этого брала дикая досада.
– …к Юльке! – долетело наконец. – Живи, Дуб! Уцелей! А уж я помогу, как сумею…
И вдруг наступила тишина. Та самая тишина парашютного поднебесья.
…Тут Олег проснулся, потому что кто-то тряс его за плечо. Это Сашка, радист, разыскал командира – штаб вызывал.
Солнце робко касалось лучами дальнего хребта, ветер стих, но холод царил лютый. Тело закоченело так, что двигаться почти невозможно.
Кое-как доковыляв до рации, дико клацая зубами, Олег ответил на вызов, и сон окончательно растворился в делах нового дня.
Группу ждала новая высота.
В теории, соседний взвод стоял рядом, чуть ниже, но было ясно, что, если «духи» всерьёз накроют, оказать соседи смогут разве что моральную поддержку. Высота решает всё. Как всегда.
Олег готовился, что будет сложно, – и бойцов тряс, чтоб бдительности не теряли… но стоило на подъёме завернуть по тропке вбок, как по камням вокруг резко защёлкали выстрелы.
Всё случилось слишком быстро.
Мгновенье назад ещё шагал вверх, смаргивая едкий пот, а вот уже ласточкой ныряешь за камни, озираясь, – горы искажают звук, не понять, откуда стреляют…
Орёшь на замешкавшихся бойцов…
И, оглянувшись, бессильно смотришь, как заваливается на спину сержантик расчёта АГС с дырой во лбу.
И крутится в голове горькое: «Ну чё тебе стоило пригнуться, придурок?!»
Ещё двое ранены. Радист-Сашка скрючился вокруг рации, орёт, вызывая подмогу, не дожидаясь приказа.
О том, чтобы двигаться вперёд, уже не может быть и речи. Душманы слишком хорошо засели: напротив и чуть выше, а от «соседей» Олегову группу так неудачно прикрывает скальной выступ… Значит, прорываться назад, к ним.
Огрызаясь огнём, метр за метром вниз по крутому склону.
Олегу даже не страшно почему-то – так, скорее досадно: по-глупому же в засаду влетели!
Ну ничего, сейчас спустятся, «соседи» поддержат, а там и вертушки подоспеют. А в следующий раз ночью надо будет двинуть, по-тихому… Авось «духи» не будут ждать такой наглости.
Огонь с противоположного гребня оборвал мысль.
«Передавят», – помертвев, понял Олег, враз как-то очень ясно осознав свою смертность.
А потом группу накрыло следующим залпом, и Олег с ужасом понял, что скорее всего – Юльку больше не увидит. А потом он оступился и сорвался вниз со склона, бестолково хватаясь за воздух, и мысль стала ещё короче и ярче, как вспышка сверхновой: «Всё».
В это мгновенье полёта Олегу хотелось двух равно абсурдных вещей: дёрнуть кольцо запаски – и проснуться дома, в безопасности… Но это томительное мгновенье истекло, он впечатался спиной в камни – и мир, взорвавшись сотнями искр, погас.
Увы, ненадолго.
Вернулся в этот мир Олег от следующего удара. Всхрипнув, сделал первый вдох, заново учась дышать непослушными, взрывающимися болью лёгкими. Мир вокруг плавал, неприятно-громкий, и некоторое время Олег думал только об одном:
Чьи-то руки аккуратно подхватили его и втащили глубже на карниз, похлопали по щеке:
– Дуб, очнись! Очнись, кунак, я тебя прошу… – приговаривал кто-то голосом Руслана. Олег разлепил глаза и с безграничным детским удивлением уставился на друга. А потом на пулемёт рядом с ним.
– Ты… откуда здесь?
От собственных слов в груди резануло, как ножом.
– А это важно, а? – весело спросил Руслан. – Я здесь, потому что ты здесь! И ты влип…
Олег приподнялся на локтях, смаргивая, чтобы остановить поехавший каруселью мир, и увидел, как Руслан, чуть высунувшись, меткой очередью срезал двух прущих на них «духов».
Ответные выстрелы вонзились в камень рядом, выбивая крошку.
– Вот ведь наглые твари, – вырвалось у Олега. За ним, видать, полезли – офицера захватить.
Рефлекторно потянулся за оружием, но рука зачерпнула пустоту. Автомат при падении отлетел в сторону.
Руслан дал ещё одну очередь – и резко подался назад, вжимаясь в камни.
Олег умом понимал, что этого не может быть, не может лежать рядом с ним Руслан с пулемётом и прикрывать от прущих к нему душманов. Но, тем не менее, Руслан был здесь, и сердцем Олег чувствовал, что это всё реально, столь же реально, как боль при вдохе.
– Руслан!
От резкого движения к горлу подкатила тошнота.
– Спокойно, Дуб, спокойно, кунак, не дёргайся, скоро подойдут твои ребята, и всё будет хорошо. Не волнуйся, Олег, тебя скоро заберут, и ты будешь в безопасности, обещаю… – приговаривал Руслан, снова прижимая душар к земле энергичной очередью, потом повернулся к Олегу и помог ему улечься поудобнее. Руки его были успокоительно надёжные. Мир вокруг плыл и кружился, и почему-то совсем ничего Олег не мог спросить у Руслана, ни как он здесь оказался, ни зачем…
– Ты сейчас осторожнее, – продолжал говорить с ним Руслан, – сотрясение мозга – не шутка, а ты, небось, ещё и рёбра переломал. Ты лежи, лежи, скоро твои подойдут, тебя вытащат.
– А… ты? – Олег не понимал, почему даже задуматься об этом сложно, словно… вовсе нельзя.
На этот простой вопрос ушли все силы.
Свинцовой, прижимающей к земле волной накатила дурная слабость.
– А что я? – голос Руслана доносился откуда-то издалека, словно вовсе не из этого мира. – Моя счастливая история подошла к концу, но последний аккорд мне позволили сыграть здесь, а не там, где помер. Это знаешь, как много? Это лучшая награда за мою бестолковую попытку прожить жизнь… как надо. А ты всё «святоша», «святоша»…
Слова его западали сразу в память, минуя разум. Невозможно было возразить – и даже задуматься было невозможно о том, что происходит. Олег ненавидел бы себя за это… если бы хватало сил ненавидеть.
А Руслан снова вернулся к пулемёту, оставив Олега лежать, распластавшись на камнях, всё так же безуспешно шаря вокруг в поисках своего АКМСа.
– Руслан! – позвал Олег, когда в перестрелке возникла пауза.
– Что, Дуб?
– Ты… продержишься до подхода помощи? Тебя сменить, может?
Олег не мог сказать, почему, но сразу поверил, что Руслан прав, помощь идёт.
И окончательно перестал задаваться вопросом, откуда Руслан здесь взялся.
– Нет надобности! – очень странно ответил тот и подобрался к другу ближе. – Твои скоро уже подойдут. Я сейчас на душар такого шороху наведу, что они затихнут и тебя не тронут, даже когда ты тут ненадолго останешься один.
Понимание затопило сознание Олега, и мир словно застыл в его беззвучном крике: «Не смей!» – но Руслан не услышал.
Его фирменное баранье упрямство с лёгкостью ломало любые запреты. Даже лучшего друга и старшего по званию.
– Руслан! Ты…
– Я, Дуб, я. Я же обещал тебе, кунак мой! Помнишь? И мне дали слово сдержать, да… А тебе надо вернуться к Юльке, слышишь? Во что бы то ни стало. Уже скоро вернёшься, я знаю… И у вас будет сын. И дом будет. И счастье… И война. Другая война… Ты только помни: нет больше той любви, нет! Нету любви больше и лучше, чем положить себя – за тебя. И это – самая главная высота… Помни об этом всю жизнь! И никогда не бойся, подвиги не герои совершают, героями их уже потом назовут другие люди. А на войне иначе нельзя, без подвига, потому что и так всё… – и выдал забористый оборот, который совсем не к лицу будущим героям.
А потом обернулся и поглядел прямо в глаза Олегу, строго и как-то торжественно, как святой с иконы:
– Понял?
– Понял…
– Ну вот и слава Богу… – вздохнул Руслан с облегчением, возвращаясь к пулемёту – очень вовремя, как раз к следующей атаке душманов, разозлённых, что такая лёгкая, вроде, добыча так тяжело даётся и огрызается огнём на каждое неосторожное движение.
А потом встал в полный рост и пошёл прямо на них, оставив Олега лежать скованным слабостью и болью, не дающей даже вдохнуть полной грудью.
А потом упал, до последней секунды не прекращая огонь, и его тихий голос шепнул на ухо Олегу, который хотел бы сойти с ума, да не получалось: «Нечего тебе, Дуб, здесь оставаться… Тебя Юлька ждёт. Знаешь, я ведь и ей тоже обещал перед своим отъездом… А сына Русланом назовите, что ли, а?» – и словно хлопнул зачерпнувший небо купол.
Наступила тишина. Та, небесная, невозможная на земле.
Где-то Там – уже не Здесь – Руслан наконец-то тронул струнами натянутые в небе стропы, и Олег это знал столь же ясно, как то, что любит Юльку.
…А потом была короткая ожесточенная перестрелка совсем рядом, где-то хлопнула граната, и вот уже руки ребят из взвода подхватили его, потащили, и кто-то обеспокоенно спрашивал, как «товарищ командир» себя чувствует, и всё это было логичным и естественным, но до пятен в глазах было больно в груди.
И дело было не в сломанных рёбрах.
Взяв свою самую главную высоту, Руслан плыл в недостижимо-далёкой небесной сини того мира. И не было дороги к нему.
Пока не было.
…К концу мая 1982 года после упорных боёв Панджшерское ущелье было полностью взято под контроль советских и афганский войск, но Олег этого уже не застал, угодив в госпиталь.
Как и обещал Руслан, вскоре Олег вернулся к Юльке, получив отпуск на поправку здоровья… а Руслан его уже ждал там – вернее, его могила под молодым крепким дубком, листья которого, как порой казалось – или хотелось думать – Олегу, шелестели его голосом.
Часто потом Олег приходил туда и сидел, глядя куда-то за горизонт и пытаясь услышать ту небесную тишину…
Он ничуть не удивился, узнав, что той самой ночью, перед треклятой попыткой взять соседнюю высоту и всеми последующими странными событиями, сержанта Руслана Ассанова не стало: душманы атаковали их группу большим отрядом – и, будучи пулемётчиком крайнего поста, Руслан принял на себя первый удар.
А ту вершину взяли через два дня, но взрывом карниз, на который упал Олег, обрушило, и никаких тел, кроме душманских, поблизости, разумеется, не нашли. Да и откуда им там было взяться?
Единственного сына Огарёвы действительно назвали Русланом. А через несколько лет, пособачившись с отцами-командирами насчёт их предвзятости к представителям отдельных народов Кавказа, Олег ушёл из армии.
Но десять долгих лет спустя вдруг не выдержал и восстановился, словно чувствуя: пора. Новая высота звала её взять.
…А ещё говорят, в августе 1999 года где-то в горах Дагестана, в тот момент, когда капитан Огарёв последний раз с хрипом втянул в себя воздух, рядом послышался негромкий голос, который с чеченским акцентом весело скомандовал, словно выпускающий – парашютисту: «Пошёл!»
Но рядом с Огарёвым в тот момент находился только старлей Игорь Николаев да контуженный, а потому почти глухой солдат из его взвода, так что сколько уж в этих слухах было правды – Бог весть.
Единственного человека, с которым Николаев действительно хотел бы поделиться этим, по стечению обстоятельств тоже звали Русланом.
Русланом Олеговичем Огарёвым.
Но рассказать ему при их короткой и такой странной встрече во время штурма Грозного Николаев так ничего и не успел.
Руслан торопился – его ждала своя Высота.
Табак и ладан
Москва, 200* г.
На автобусной остановке – никого. Только фары мчащихся мимо машин окатывают изредка потоками света и уносятся дальше смазанным отблеском, чтобы никогда больше не вернуться.
Возвращаться будет некому – завтра вечером здесь проедут совсем другие люди. Старше на целый день, на тысячи мыслей, сотни слов и десятки дел.
…Впрочем, нет, несмотря на поздний час, кто-то на остановке всё-таки стоит. Переступает с ноги на ногу, вертит в руках непочатую пачку сигарет и новенькую, вспыхивающую жёлтыми бликами в свете фар зажигалку, прячет нос в шарф и мёрзнет, просто ужасно мёрзнет.
«Кого-то» зовут Наташей, и холодно ей в первую очередь внутри.
Холодно и неправильно.
– А прикурить можно? – раздаётся где-то в районе плеча хрипловатый мальчишечий голос.
Наташа резко оборачивается, сжав зажигалку в кулаке, – сама не зная, готовая бить или сразу рвануть прочь… и тихонько выдыхает. Той характерной ленивой агрессии во взгляде «просителя» нет. Совсем.
Он один – нескладный мальчишка лет пятнадцати на вид. Взлохмаченный ёжик серо-русых волос, зелёный шарф, несуразные для конца ноября голые локти, армейского вида жилетка, брюки с кучей карманов и некогда охристые ботинки-«берцы».
И обезоруживающий взгляд тёмных глаз – насмешливых, тёплых, взрослых.
Помешкав, Наташа разжимает кулак и растерянно протягивает зажигалку:
– На.
Прикурив, мальчик, неразборчиво благодарит, не выпуская сигареты изо рта, и усмехается так, будто на самом деле всё знает:
– А ты чего не куришь?
Дым его сигарет пахнет неуловимо странно, будто в церкви.
– Расхотелось, – дёргает плечом Наташа. Только оправдываться перед каким-то шкетом не хватало!
К тому же она почти не врёт.
Не курить ей хочется, а отвлечься. Забыть, сбежать от собственных мыслей и ни за что не возвращаться домой, где сидит угрюмый Андрей, – а лучше просто исчезнуть.
Или, может… чтобы исчез сам Андрей, унося с собою все проблемы.
– Что курить не хочешь – это правильно, – кивает одобрительно мальчик, – а вот всё остальное – зря.
– Что? – вздрагивает Наташа.
Невыразимо-долгое мгновенье реальность кажется ей зыбкой, как отражение на глади воды. Тронешь – побегут круги, искажая, разбивая, ломая картинку.
…Подъезжает запоздалый сто тридцатый, выжидает немного и, раздражённо хлопнув дверями, отбывает в темноту.
Мальчишка провожает его задумчивым взглядом, стряхивает столбик пепла и поворачивается к Наташе:
– Ну, выкладывай.
Голос у него до того уверенный и властный, что Наташа сама не замечает, как уже рассказывает юному незнакомцу всё. От начала времён, от сотворения мира, от случайной встречи у призового тира на ВДНХ.
…Он догонит её на выходе из парка и проводит до дома – первый, но далеко не последний раз, ведь дворы такие тёмные, а Наташа учится на вечернем и совершенно не умеет, на взгляд Андрея, правильно бить кулаком.
Где учился сам Андрей, он так не признается. Он вообще до обидного мало будет говорить о себе. Его закадычный друг, лопоухий увалень Мишутка, как-то признается Наташе «по большому секрету», что закончили они оба консерваторию, за что схлопочет от Андрея дружеский подзатыльник.
Шутка, понятная только этим двоим?..
Про работу Андрей говорить тоже не станет – так, упомянет вскользь что-то про дипломатические вопросы.
Да, тогда он ещё будет смеяться – легко, много, охотно. И слушая его смех, Наташа будет верить, что у них всё впереди.
А потом он уедет в загранкомандировку – на долгих полгода, без связи, без писем, без звонков.
Только один раз, в самый тоскливый, незадавшийся Наташин день рожденья Мишутка с виноватым видом передаст ей открытку с поздравлением, накарябанным, судя по почерку, задней левой куриной лапой, а ещё обязательный торт, букет… и кольцо в бархатной коробочке.
О том, где Андрей и когда вернётся, Мишутка отвечать будет уклончиво, а потом и сам пропадёт без следа. Навсегда.
Наташа так и не сможет спросить вернувшегося по осени Андрея о его некогда лучшем друге – вечно хмурый, неразговорчивый незнакомец с Андреевым лицом окажется не лучшим собеседником.
А о деньрожденном кольце этот незнакомец словно бы и не вспомнит.
До сегодняшнего дня…
Мальчишка слушает Наташу внимательно, не перебивая и ни о чём не спрашивая. Сидит на стенке подземного перехода у остановки, кивает и покачивает ногой, методично долбя пяткой по гранитной облицовке.
От этих размеренных ударов словно бы вздрагивает весь мир.
– Андрей… – ни с того ни с сего всхлипывает Наташа. – Пришёл сегодня и с порога как брякнет: «Выходи за меня! Я без тебя не могу!»… блин…
– А ты? – мягко обрывает повисшую паузу мальчик. – Разве не этого ты хотела?
– Да он же… пьян, понимаешь?! Первый раз его нетрезвым вижу! Ну, так-то вино со мной пил, но… не ТАК. И сам, зараза, признался, что пьян в жопу… ну, прости, но это цитата, правда! Мол, пьян… совсем, завтра об этом пожалеет и вообще я буду последней дурой, если соглашусь. Ну я и… и…
– И?..
– И свалила, хлопнув дверью! А он там остался… наверное. Ну зачем он так?!
На остановке воцаряется тишина. Впервые с начала своей «исповеди» Наташа переводит взгляд на невольного слушателя, сосредоточенно растирающего окурок о стенку перехода.
Сейчас, вблизи, мальчишка выглядит ещё младше, лет на тринадцать от силы – и сигарета в его руке смотрится нелепо.
А потом он поднимает взгляд – пристальный и взрослый, – и спрашивает очень серьёзно:
– Ты правда хочешь узнать? – и, спрыгнув, машет рукой подъезжающему старенькому автобусу. Тот, смачно фыркнув, тормозит, и мальчик повторяет: – Правда хочешь узнать, кто такой твой Андрей?
От его вопроса реальность идёт рябью, и мальчик вдруг кажется Наташе седым и древним, как сам мир.
Автобус незнакомого 762 маршрута нетерпеливо тарахтит в ожидании.
– Ну?
Наташа замирает – и в этот момент начинается дождь со снегом.
Он обрушивается на улицу, мгновенно отрезая остановку от остальной Москвы с её обыденной, загнанной в рамки строгого реализма жизнью. Мальчишка вдруг оказывается уже на подножке автобуса, взирает оттуда сверху-вниз выжидающе, как какой-то древний истукан.
– Да. – Наташа резко шагает вперёд из-под козырька остановки, пока не успела раздумать, засомневаться, не поверить… и тут же теряется в мокрой белой пелене. Снег залепляет глаза, мир утрачивает координаты, всё смешивается, кружится, отражение на глади воды идёт рябью – и Наташа слепым котёнком ухает сквозь неё
…Цепкая рука хватает её за капюшон куртки и рывком затаскивает в автобус. Пока Наташ протирает от снега глаза, дверь за спиной с протяжным скрипом захлопывается, и автобус, подпрыгнув, бодро газует.
Мальчик в последний момент ловит Наташу за плечо, буркнув недовольно:
– Осторожно, дурёха… Садись, – и кивает на безлюдные ряды сидений.
Наташа растерянно присаживается на ближайшее, вытертое за бесконечность веков до сального блеска.
Её странный попутчик устраивается на месте кондуктора у двери, со знанием дела нашаривает под сиденьем красную банку из-под кофе, выкидывает в неё свой окурок и, наконец, поднимает глаза на Наташу:
– Ну, раз уж решила – добро пожаловать, что ли. Езда, конечно, тряская, зато прибываешь всегда точно в срок… Не, это бесполезно, всё равно ничего не увидишь, – добавляет он, заметив, как Наташа украдкой вглядывается в снежную круговерть за окном.
На соседнем сиденье в такт подскакивающему на ухабах автобусу деловито сипит какой-то громоздкий, армейский даже на вид – от пропечатанных по трафарету букв маркировки до грязно-зелёного оттенка краски – аппарат с кучей рычажков сверху и длинной, мотающейся туда-сюда антенной.
Неожиданно сквозь шумы прорезается голос кумира поколений:
Мальчик снисходительно усмехается, когда Наташа подскакивает от неожиданности.
– А, не обращай внимания, Робертыч любит здесь петь… Не рассиживайся, мы уже подъезжаем.
– Куда? – за окном по-прежнему нет ничего, кроме белёсой мешанины дождеснега, больше похожей на белый шум потерявшего сигнал телевизора, Наташе даже чудится характерный шорох помех…
Нет, это, наверное, опять в том аппарате. В радиостанции.
–
Автобус начинает сбавлять ход. Мальчишка вскакивает, с ловкостью эквилибриста ловя равновесие в автобусной болтанке, и ныряет в кабину.
Наташа совсем не удивляется тому, что водителя, совсем как в песне, там нет.
– Не передумала? – деловито крутя руль, уточняет мальчик, повысив голос. – Учти, это последний шанс! А дальше как с парашютом. Встал к рампе – надо прыгать!
Наташа мотает головой. Увидеть это мальчик вряд ли может, но догадывается:
– Ну, тогда вперёд. Внимание, мы тормозим! Остановка… а, впрочем, какая разница!
Под визг тормозов автобус лихо заваливается на бок, дёргается – и замирает, рывком встав обратно на четыре колеса.
Мальчик снова выныривает из кабины – руки в карманах, серые волосы дыбом, несуществующий ветер мотает шарф по плечам.
Давно утратив чувство реальности, Наташа встаёт, подчиняясь кивку своего странного проводника в неизвестность, и пробирается к выходу.
Дверь со скрипом складывается вбок, словно занавес в заброшенном театре, и на сей раз в салон врывается ветер уже самый настоящий, полный пепла, пахнущий гарью и ещё чем-то незнакомым. Снега снаружи нет, только красно-бурая грязь, взбитая в кашу следами множества колёс.
Наташа застывает на подножке, но мальчик толкает её в спину, и приходится спрыгивать, мгновенно увязая в глине.
Невдалеке что-то громыхнуло, больно ударяя по перепонкам, словно очень-очень близко бушует гроза.
– Иди! – с лёгкостью перекрикивает грохот мальчик. –
– Куда?
– Вперёд! Твой Андрей – там!
С трудом выдирая ботинки из глины, Наташа шагает вперёд – и всё тут же исчезает: грязь, гроза, автобус…
Бессильно опадает ветер, вырастают вокруг незнакомые деревья, где-то беспечно журчит ручей.
Проводника нигде нет.
Никого нет.
Ещё шаг, и снова перемены. Мелькнули и сразу растворились в зелени неясные тени, и Наташа бросается за ними, почувствовав, угадав в них людей.
Они идут быстро, но осторожно – на первый взгляд такие нелепые, похожие на лесовиков с детского утренника в своих мохнатых зелёных костюмах… На второй – скорее уж на настоящих леших, с которыми шутить совсем не стоит.
Не хрустнут под ногой сучья, не шелохнутся ветки. Глаза на размалёванных зеленью лицах смотрят вокруг цепко, по-звериному, ощупывая каждое дерево, провожая взглядом каждую птицу.
…Вот только почему-то вовсе не замечают Наташи. Словно её здесь не существует.
Словно она – лишь отражение на глади воды.
Наташа еле поспевает за этими странными людьми-лешими, не зная, что ей делать, – её таинственный проводник велел идти и смотреть, вот она и идёт, всё дальше и дальше по лесу, пока наконец деревья не расступаются и люди-лешие не расходятся по сторонам.
На секунду Наташа растерянно замирает, а потом бросается следом за теми двумя, что двинули направо.
Тот, что повыше, – Андрей.
Пусть даже он совсем не похож на себя… и вообще на человека.
Ступает осторожно, как охотящийся леопард, смотрит зверем и нежно поглаживает замотанную в «лесовую» ткань винтовку – для автомата у неё слишком короткий магазин и слишком длинный ствол. И труба прицела сверху.
Про длинный ствол и короткий магазин Наташе объяснял сам Андрей в одну из их долгих, кружных прогулок от института до Наташиного дома. О чём только они тогда ни говорили, бесстрашно шагая по тёмным дворам! Андрей декламировал наизусть Гумилёва и Лао Цзы, рассказывал, как в домашних условиях изготовить фейерверк и сварить правильный глинтвейн, чем отбиться от маньяка и почему «Звезда Смерти» не имеет ни малейшего военно-тактического смысла…
Наташа рядом с ним чувствовала себя первоклашкой.
Андрей смеялся и уверял, что это дело наживное. И вообще, он зато полный ноль в дизайне и не отличит цвет бедра испуганной нимфы от какой-нибудь фуксии, какой это цвет вообще, да не смейся ты, объясни человеку, нет, с бедром-то всё как раз понятно, а вот второй…
Он должен был уехать «в ответственную загранкомандировку» совсем скоро, но Наташа ещё об этом не знала.
…Нынешний Андрей, пригнувшись, делает ещё несколько осторожных шагов и опускается сначала на колено, а потом и вовсе ложится, распластавшись по земле у россыпи замшелых валунов. Укладывает перед собой винтовку, замирает… и растворяется. На его месте – несколько заросших бородой мха камней и какие-то заросли, а человека там нет.
Наташа подбирается ближе, ища взглядом винтовку, к прицелу которой приник Андрей. Он всё выравнивает её, сдвигая на какие-то миллиметры, стремясь к известному только ему – и, может, его товарищу, с которым он обменивается короткими фразами и цифрами – положению…
Перфекционист. Всегда таким был.
Не сдержав болезненного любопытства, Наташа переводит взгляд туда, куда Андрей целится.
В конце концов, её сероволосый проводник ведь велел идти – и смотреть…
Чуть ниже по склону петляет дорога, ведущая к полуразрушенным строениям, которые Андрей сейчас и изучает в прицел своей винтовки – Наташа чувствует его взгляд, словно красное пятнышко лазерной указки перебегает с места на место.
Дальше, за развалинами, лес опускается всё ниже и ниже, словно зелёный водопад, и над ним в неимоверной дали высятся пики гор.
Андрей и его товарищ не шевелятся.
Подстелив себе куртку – здесь и без неё тепло – Наташа сидит и ждёт.
Наконец она ловит на дороге какое-то движение и, привстав, напряжённо вглядывается… Два пыльных внедорожника подъезжают к развалинам. Останавливаются друг против друга, из них высыпают люди, и «пятнышко лазерки» Андреева взгляда торопливо обегает их, задерживаясь на тех, кто вооружён, словно примеряясь… а потом выбирает одного, вставшего поодаль – и дальше следует за ним, как приклеенное.
Совсем обычный, пусть и вооружённый человек. Наташа без труда разбирает детали, словно у неё вдруг открылось орлиное зрение («Что видит твой эльфийский взор, Леголас?»), а не «минус два» на оба глаза… У человека тёмные волосы, аккуратная бородка, опрятная одежда, мужественное, неуловимо восточное лицо, ничего опасного ни во взгляде, ни в позе, несмотря на незнакомый Наташе – не русский – автомат в руках.
Красивый мужчина, отдающий какие-то распоряжения в микрофон наушника, вот и всё.
Если поставить их рядом – замершего, почти не дыша, Андрея и этого мужчину – то бо́льшим зверем выглядел бы именно Андрей: злым, захваченным азартом охоты… и вместе с тем до льда на сердце холодным и спокойным, безжалостным зверем.
Несколько томительных минут ничего не происходит. Взгляд Андрея не движется, мужчина стоит на месте…
А потом у Андрея чуть слышно шуршит рация: «Третий, поехали».
«Принято», – так же тихо отвечает Андрей.
И вдавливает спусковой крючок – так плавно, что само движение Наташа даже не успевает заметить. Только дёрнулась назад винтовка с негромким хлопком, упала на землю гильза, что-то одобрительно сказал товарищ Андрея, а тот красивый мужчина завалился назад.
С уродливой дырой вместо глаза.
А потом раздаются выстрелы, причём почему-то совсем в другой стороне, люди скрываются среди развалин, вдоль дороги мелькают смутные тени других «леших»…
Всё это похоже на дурной боевик в стиле «арт-хаус», где не хватило денег ни на спецэффекты, ни на внятный сценарий.
Наташа сидит, не в силах пошевелиться, а перед глазами, кажется, навечно застыло красивое лицо с некрасивой дырой вместо глаза.
Это… чудовищно.
Неправильно.
Абсурдно!
…Приходит в себя она на подножке автобуса. Мальчишка-проводник смотрит на неё сверху-вниз с горькой, взрослой усмешкой и отблеском сочувствия на самом дне тёмных глаз.
Это становится последней каплей, и Наташа, захлёбываясь, кричит.
Что это всё сон, неправда и кошмар, что так нельзя, неправильно и несправедливо…
Усмешка проводника горчит так, что, кажется, ему самому сводит скулы.
– Я не Бог, – шепчет он чуть слышно. – Я всего лишь проводник. Я только провожаю… и иногда исправляю.
– Так исправь! – с жаром требует, умоляет, кричит Наташа, вцепившись ему в плечо. – Это ведь неправильно – вот ТАК! Исправь!
– Ты уверена?
Красивое лицо с некрасивой дырой.
Азартный оскал Андрея.
Выстрелы и крики.
– Да! Сто тысяч раз – да!
Мальчик смотрит уже не на Наташу, а куда-то поверх неё. Беззвучно шевелит побелевшими губами, и едкий, пахнущий пороховой гарью ветер треплет его некогда зелёный шарф, ерошит седые волосы, выбивает слёзы из глаз.
А потом становится тихо-тихо.
Отражение на зыбкой глади воды застывает на мгновенье…
И разбивается. Разбегаются по воде круги, восточный мужчина медленно поднимается с земли и растягивает в усмешке тонкие губы, глядя, кажется, прямо Наташе в глаза.
Сквозь дыру в его голове Наташа видит дальние пики гор – а ещё серые многоэтажки, оседающие от взрывов, самолёт, падающий на город чёрной кометой, зарево пожаров и отблески сирен, хотя ничего подобного в этом лесном краю вовсе нет.
А потом с отвратительным хлюпаньем и хрустом дыра затягивается – мозг, череп, мышцы, кожа… последним откуда-то изнутри, чавкнув, вылезает глазное яблоко, и хотя второй глаз давно смотрит в другую сторону, зрачок этого продолжает сверлить Наташу.
Её тошнит.
– Третий! – внезапно оживает рация у Андрея, а вместе с ней и весь мир. Как и раньше – люди мечутся, укрываясь в развалинах, мелькают вдоль дороги тени… только стрельбы пока нет.
– Мимо, – зло огрызается Андрей.
– У нас тут гости незваные. Уходим.
– Вас понял.
…Снова тряский автобус, шорох радиостанции, голос давно ушедшей рок-звезды. Запах табака – и чего-то ещё, сладковатого и скорбного, как кладбищенский мраморный ангел.
У Наташи трясутся руки, а в горле огромный, колючий, не дающий дышать ком.
Седой проводник угрюмо смолит свою сигарету.
Автобус так подкидывает на ухабе, что Наташа заваливается вбок – прямо на радиостанцию, задевая какую-то ручку. Цой смолкает на полуслове. Треск помех становится всё громче, всё плотнее, и в нём постепенно проступают голоса – десятки разных голосов разных эпох:
– Веду огневой бой, веду огневой бой…
– Я Дуб-18, я Дуб-18, База, приём…
– Вызываю огонь, квадрат такой-то…
– Дальнейшее продвижение невозможно, занимаем оборону…
– Первый, первый, я триста пятый. Коробочка дошла, коробочка дошла, «чехи» её подбили нах… Парни, кто остался, с нами.
– Держитесь, пацаны! Прорвёмся мы к вам. Прорвёмся!
– Вертушки! Пусть вышлют вертушки!
– Эй, кто меня слышит! Приём! Кто-нибудь! Прекратите обстрел, прекратите обстрел, здесь свои! Кто-нибудь! Приём!
– Двадцать первый, ответьте, приём! Сорока-21, Сорока-21, приём, приём!..
– Варяг, Варяг, держись, мать твою, держись! Вы должны продержаться!
– Хватит, – это говорит уже проводник. Забрался с ногами на переднее кресло, перевесился через спинку, сердито щёлкает рычажками.
Голоса замолкают.
– Думаешь, ты что-то исправила? Сделала мир лучше? Спасла невинных от смерти?..
Визг тормозов, запах гари, табака… и ладана?
От резкой остановки Наташу бросает вперёд, на сердитого мальчишку.
– Думаешь… мне просто?! – всхлипывает он, уткнувшись ей в плечо. – Мотаться вот так, проводником на этой грёбаной тарахтелке и мучительно искать, где можно хоть что-то ИСПРАВИТЬ?! Хоть кого-то провести – туда и оттуда… Не ошибиться, пуская камешки по воде. Не разбить отражение на осколки… Если бы Авель был жив! Если бы Каин одумался! Их бы сыновья играли вместе…
Наташа растерянно гладит его по голове, перебирает седые пряди.
Что она может сказать?
Наконец мальчишка судорожно вздыхает, вздрагивая всем телом, шмыгает носом и отстраняется.
– Иди, – повторяет он. –
И Наташа идёт.
На этот раз вокруг неё – город. Непривычный, восточный, чужой и чуждый всему, что в ней есть. Жара окатывает пыльной волной, до дурноты, и Наташа не сразу замечает, что впереди неё шагает Андрей. А с ним… неужто Мишутка? Заросший бородой, одетый, как местные, и совсем не такой забавный, каким Наташа его запомнила…
Наташа идёт за Андреем и Мишуткой по странному городу, и от жары и мешанины непривычных запахов кружится голова.
Остановившись у ничем не выделяющегося дома, Мишутка переговаривает с одним из жителей, а потом они с Андреем – и Наташа следом – неторопливо поднимаются по лестнице на последний этаж. Решительный стук в дверь, испуганная женщина в платке, небрежно отброшенная с дороги, седой старик, такой маленький и сухой рядом с Мишуткой…
Наташа отступает в сторону, напрасно пытаясь унять дрожь.
Недружелюбный, непонятный разговор на чужом языке – говорит в основном старик, а Андрей только спрашивает, устало, резко и зло, как гавкает сторожевой пёс.
Мишутка стоит у дверей, следя за тем, чтобы никто разговору не помешал. Его рука – Наташа не видит, но откуда-то знает – лежит на пистолете.
Андрей говорит всё резче, всё злее. Снова раздаётся стук в дверь, Мишутка даёт знак женщине открыть, и входят ещё двое.
Видимо, они проводят обыск – переворачивают всё в квартире вверх дном. Находят деньги, оружие, какое-то снаряжение… Женщина плачет над разбитой вазой, которую уронил Андрей – злой, до смерти уставший, гавкающий зверь.
В глазах старика – ненависть. Её пламя мечется в поисках выхода, рвётся наружу…
Руки, сухие, как птичьи лапы, со старческими пятнами и набрякшими венами, словно сами собой метнулись к одному из найденных товарищами Андрея пистолетов…
Срываются с дрожащих губ какие-то слова.
«Иншалла…»
Хлопок – не выстрел даже. У Андрея пистолет со странным длинным стволом, как будто на обычный ещё что-то накрутили. Это глушитель?
Кажется, старик, падая лицом на ковёр, так ничего и не понял.
А вот Наташа понимает, мгновенно.
Внезапно понимает
И взрывы в голове того мужчины, и досаду Андрея в лесу, и его вопросы старику: «Где он? Что вы о нём знаете? Кто ещё здесь живёт?..»
И голоса в радиостанции, твердящие о взрывах.
И…
Понимать всё это – невыносимо, потому что старик всё равно лежит лицом вниз, и выцветший ковёр впитывает кровь, наливаясь красным, и Андрей стоит неподвижно, как изваяние, не убирая пистолет, и так же застыл подскочивший к нему Мишутка, и, скорчившись над разбитой вазой, беззвучно рыдает женщина, закусив руку, чтобы не кричать…
Наташа бросается прочь из комнаты в тщетной попытке убежать – от всего.
Она больше не хочет видеть круги на воде.
Не хочет видеть такого чужого и страшного Андрея.
На мгновенье её окутывает знакомый запах табака и ладана и кажется, что ладошка маленького проводника толкает в спину – но его нет рядом, совершенно точно.
Наташа делает ещё один шаг, запинается обо что-то и падает –
И вдруг слышит за спиной изумлённый вскрик Андрея.
И стук распахивающейся двери в прихожей.
И, чудом поймав равновесие, видит на пороге того самого восточного мужчину, одним глазом пялящегося на неё, а другим куда-то в сторону. Пистолет, прыгающий из кобуры под пиджаком ему в руку. Палец, вжимающий спусковой крючок.
А потом Андрей, неслышно за грохотом выстрела выдохнув её имя, вдруг оказывается рядом, отталкивает её к стене – и маленький злой кусок стали впивается уже в него.
Не в неё.
Круги разбегаются по воде всё дальше, дальше, дальше…
Затихает рябь.
Застывает мир.
В этом мире нет ничего и никого – только Наташа и Андрей, оседающий на пол, утекающий, как вода, из её рук.
Её Андрей. Её джедай. Её зверь.
Палач и защитник, убийца и спаситель.
Всего лишь человек. Офицер, исполняющий свой долг. До конца, до конца…
Наташе хочется кричать, звать проводника, вновь требовать, чтобы он всё исправил, но… она не смеет. И только молится, шепчет одно и то же слово.
Кто-то разжимает её руки, и тело Андрея с глухим стуком падает на пол. Кто-то ведёт её прочь – из квартиры, из дома, из города, мимо развалин и пыльной дороги, сквозь лес вверх по склону холма.
Журчит ручей.
Пахнет ладаном, гарью и немножечко табаком.
Тарахтит автобус, и проводник тянет Наташу за руку: поехали! Пора возвращаться.
Куда? Зачем?
Обернувшись в последний раз, Наташа с отчаяньем вглядывается в лес, ища смутные тени шагающих по нему «леших»…
Вон тот, что повыше – Андрей? Мишутка? Или всё это ей просто кажется?
– Андре-ей! – отчаянно кричит она.
Где-то высоко над лесом от её крика срывается с неба и падает вниз звезда.
Проводник непреклонно затаскивает Наташу в автобус, и хватка у него железная, откуда только что берётся в нескладном мальчишеском теле… Автобус с рёвом газует – прочь!
С лязгом захлопывается дверь, отрезая Наташу от той страшной, горькой, горелой реальности, шуршит на сиденье у окна радиостанция, покачивая антенной: «Третий – первому. Проверьте ваш сектор, к вам, кажется, гости…»
Потом автобус подпрыгивает на ухабе, внутри радиостанции что-то щёлкает, и снова раздаётся привычное:
Приходить в себя больно и холодно. Автобус плавно тормозит, распахивает дверь, и в неё врывается кусачая метель, в которую Наташа шагает без слов, без чувств и без вопросов.
Мгновенье мир кружится вокруг неё снежной каруселью, а потом такие знакомые руки вдруг притягивают Наташу к себе, загораживая от ветра, и Андрей с удивлением спрашивает:
– Ты что, в церковь ездила? От тебя ладаном пахнет… Насилу тебя разыскал. Ты прости, Наташ, ладно? Забудь, что я там тебе наговорил, не бери в голову, не порть себе жизнь, хорошо? Только не плачь. И не сбегай вот так больше, вон какая метель разыгралась.
– А если… – медленно, словно выныривая со дна омута, спрашивает Наташа, – если я хочу испортить себе жизнь? Или джедаям запрещено жениться и ты просто по пьяни это всё наговорил?..
Она помнит его – похожим на зверя, на сторожевого пса, на дикого леопарда…
Но даже у сторожевого пса должен быть кто-то, кто будет чесать за ухом и залечивать чужие укусы. Кто-то, кто будет ждать дома – всегда.
Кто-то, кто слишком хорошо знает, какие круги по воде расходятся от следов его лап – и что будет, если помешать зверю делать его звериную, собачью работу. Кто помнит слёзы маленького седого проводника и зарево неслучившихся пожаров, запах гари, табака и ладана.
…У подъезда переминается с ноги на ногу высокая, запорошенная снегом фигура с бутылкой шампанского в руках.
– Мишутка?! – ахает Наташа.
Тот кривовато улыбается:
– Ну что, Адрианов, ты хоть сказал ей все эти слова про руку, сердце, печень, почки, душу и тело? Или я напрасно на шампанское раскошелился, надо было чё покрепче брать?
– Да ну тебя, – бурчит Андрей с нотками смущения в голосе.
А Наташа всё вглядывается в Мишуткино лицо, пытаясь понять, что же видит в неверном свете уличного фонаря.
Откуда у Мишутки на лице кровь?
– Так ведь он умер, – раздаётся сзади негромкий голос Проводника. – Там, в лесу. Охранение прохлопало дозор бандитов, а те, услышав Андреев выстрел, прямо на вашего Мишутку и выскочили… Но ты не переживай. Ты же помнишь, иногда я всё же могу что-то исправить. Не все круги по воде разбивают отражение на осколки.
Наташа вдруг вспоминает стрельбу в лесу в самом начале.
Свой отчаянный крик.
А потом – Андреев голос в радиостанции: «Третий – первому. Проверьте ваш сектор, к вам, кажется, гости…»
– Не бойся, – шепчет Проводник. – На что-то я всё-таки гожусь.
Вместо ответа Наташа, не оборачиваясь, находит чужую ладошку и вкладывает в неё новенькую жёлтую зажигалку.
А потом заставляет себя не бояться – и робко улыбается.
Её «джедаи» неловко улыбаются ей в ответ.
…А где-то
Не его кровь – совсем другого человека из города с грозным названием и чёрной судьбой.
Блестит в кулаке маленькая жёлтая зажигалка. Автобус катит вперёд и вглубь, пробиваются сквозь помехи голоса сотен бойцов из века в век полыхающей войны, а конечной остановки 762 маршрута всё не видать.
Да и есть ли она?
Кукла
Питер, 1997 г. – Грозный, 1995 г.
Уж не знаю, кой чёрт меня туда дёрнул, в этот дождливый, пустынный, до головной боли знакомый переулок. Словно щёлкнул переключатель, и ноги сами понесли, понесли, понесли…
Торопливо, по-заячьи я пытался удрать от… себя? Наверное. И ещё от людей. От этих липких взглядов, которые боязливо прячутся в стекляшках вежливых кукольных глаз, стоит мне поднять голову. Да-да, вы, небось, тоже так смотрите!
Сами вы уроды. Лучше сдохну, чем унижусь до попрошайничества.
Ур-роды…
Простите. Вырвалось. Я же псих со справкой, что с меня взять. ПТСР – четыре буквы, под которыми скрывается очень много всего чёрного, грязного, больного…
Ладно, о чём бишь я? А, о переулке.
Я его нахожу в любом городе. Бегу от него, уезжаю, а ноги сами приносят. В нём всегда идёт дождь, не знаю, как другие люди это не замечают – он начинается с первым шагом в косую тень домов. Может, дождь идёт только для меня? А что, я же не встречал здесь ни одной живой души. Мой личный переулок… Сырой, холодный и грязный – ну прям как я.
Сегодня здесь серой завесой висит противная морось, просачивающаяся сквозь бушлат с той же лёгкостью, с какой вода проскальзывает сквозь пальцы… даже тех, у кого есть эти самые пальцы в количестве положенных десяти штук. У меня-то их ровно вдвое меньше. Можно сказать, «на обе руки», хе…
Чёрт, так остатки сигарет промокнут. Надо бы валить отсюда, но… Как бы меня ни раздражал этот сырой переулок, чужие взгляды раздражают сильнее. А здесь хоть никто не пялится украдкой.
Присаживаюсь на ступеньки ближайшего крыльца. Затягиваюсь сигаретой, медленно, маленькими выдохами выпускаю дым. В носу защипало. Чихнул… полегчало.
Сижу, курю и никуда не тороплюсь. Всё равно в Питере никого мокрым видом не удивишь, на то он и Питер.
Не люблю я «град Петра Великого», эти беззубые челюсти бывшей столичной кокетки, которые всё пытаются меня проглотить, пытаются, шамкают невнятно… Раз уж на то пошло, я ненавижу все города планеты. Потому что внутри каждого для меня живёт он – чёрный город Грозный.
Нет, я ещё не до конца шизанулся, чтобы бредить наяву и не отличать реальность от прошлого, но порой это сильнее меня. Знаю я, с какой болезненно-любопытной брезгливостью вы смотрите, когда я застываю на улице посередине движения: сломанная кукла, сгорбившийся однорукий калека в заношенном бушлате, вдруг увидевший в сплетении улиц город, который предал… Ненавижу.
Ненавижу себя.
Повторяю это вслух, но легче не становится.
Запрокидываю голову к небу – узкая щель низких туч между ломаными линиями карнизов. Не глядя тушу сигарету о ступеньку, бросаю тут же. На лице оседает морось. Чувствую себя десятилетним пацаном, которому ещё можно вот так сидеть и отчаянно сопротивляться собственным мыслям…
Кажется, девушки любят говорить, что «дождь скрывает слёзы», но я плакать разучился очень, очень много лет назад. Давно во мне эта функция перегорела, ещё в детстве, когда батя помер… Тогда я поклялся себе, что никогда и ни за что не брошу мать. Что нас ничто не разлучит. Мальчишка… о собственном государстве не подумал.
Не помогли ни гимназия с её латынью, историей и уроками бальных танцев, ни бывшие батины друзья, и без того быстро исчезнувшие с горизонта… «Из глубинки» сложно поступить в хороший ВУЗ, а я гордый был – жуть. Думал, гений. С латынью и танцами. Недолго, правда, думать вышло – в армии свои «танцы».
Ещё сигарета – последняя. Пачка комкается и отправляется к предыдущему окурку. Морось сгущается, в ушах звенит – бывает.
Было. Уже было…
И та же морось мешалась со снегом и сажей, оседая на лице.
…Очнулся я уже в госпитале, одну руку по локоть уже ампутировали, второй повезло больше. Говорили, это я ещё легко отделался. Говорили, это вообще чудо, что я остался там живой, не пропал без вести, не словил следующую пулю.
Поступил я неизвестно откуда – без документов, без понятия, что произошло, только твердил всё про какой-то автобус. Впрочем, когда «трёхсотых» привозят десятками – никому нет дела, откуда взялся тридцать первый, сто первый, сто тридцать первый…
Как потом выяснилось, из нашей штурмовой группы уцелел один я. Остальные… Что тут скажешь? Оптовая партия сломанных кукол.
Потом я вернулся к рыдающей седой маме. Пытался её успокоить, пытался жить, несмотря ни на что, но мамино сердце не обмануть. Оно не выдержало – остановилось однажды ночью, когда я во сне видел проклятый перекрёсток.
А потом я начал понимать. Город приходил ко мне каждую ночь – сгоревший, безжалостный, отбирающий всё… и всех. Он не отпускал меня. Грозный, чёрный город… Город, который я предал, предал ребят, с которыми вместе в него вошёл. Ведь были и другие, оказавшиеся на моём месте – но они находили в себе силы встать и идти, выбираться, искать своих, зубами выгрызая у войны чужие, ещё живые жизни. Герои…
А я трус, которого пожалел даже… я не знаю, кем он был, этот мальчик. Я помню его нечеловеческий взгляд. Помню седые волосы.
Помню, как сморщилось от жалости его лицо.
С тех пор я ненавижу жалость. Ненавижу города. Ненавижу этот чёртов дождливый переулок, который подстерегает меня в каждом из них.
Иногда меня терзает дикая надежда, что если я встану и пройду его
Я выйду на том перекрёстке.
Потому что жить здесь, предателем и трусом – бессмысленно.
…С трудом разлепляю глаза. Сигарета потухла. Дождь барабанит по козырьку.
– Мара, ты можешь починить рацию? – раздаётся рядом хрипловатый высокий голос.
Поднимаю голову и встречаюсь взглядом с темноглазым седым мальчишкой, нервно теребящим свой зелёный шарф.
Мир неслышно вздрагивает до основания и идёт рябью.
– Рацию? – переспрашиваю растерянно.
– Нудатыжрадист, – выдыхает мальчик в одно слово, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Смотрит, но без давней жалости, морщит лоб: – Я в этом деле не секу совершенно, а она мне о! как нужна, – чиркает пальцем по горлу. Ноготь обкусан. Руки как всегда в копоти и грязи. – Починишь?
Что тут размышлять?
– Починю, – киваю, рывком встаю, и мы идём прочь из переулка –
Промокаю во мгновение ока, на автомате беспокоюсь о сигаретах, вспоминаю, что они закончились, успокаиваюсь.
…Знакомый короб «стопятьдесятдевятки» бросается мне в глаза сразу – лежит на сидении и неразборчиво шипит. Мальчик косится виновато, как сломавший папину дрель ребёнок, и поясняет:
– Хоть убей не пашет, только «пш-ш», «пш-ш»… И что с ней сделать? Где я тебе нормальную радиостанцию возьму? Они все либо сломанные – либо нужные…
Ладно, попробуем разобраться.
– Слышь… – как обращаться к пацану, не знаю, но он с готовностью смотрит на меня, разве что не подпрыгивает от нетерпения. Автобус в такт с ним фырчит двигателем, ещё чуть-чуть – и рванёт вперёд…
Господи, сколько же лет этому ребёнку? Разум шепчет то «двенадцать», то «пятнадцать», то сконфуженно умолкает, потому что человеческие мерки не имеют никакого отношения к маленькому седому… кондуктору? Шофёру?
Да и вообще… по-настоящему значение имеет тут только одно: смотрит мальчик на меня безо всякой жалости. С надеждой.
Прокашляв взявшийся ниоткуда горячий комок в горле, я хлопаю радиостанцию по исцарапанному боку и…
Меня прошибает огнём узнавания.
Напрочь забываю, что хотел спросить.
Ну да, а моя – не нужна. Уже никому не нужна.
А я?..
– Эй, ну так что, починить-то сможешь? – выдёргивает в реальность голос мальчика.
А кто сможет починить меня?
– Ну, Мара, пожалуйста, ты ж радист! Мне она позарез нужна, я уже всё перепробовал…
Почему глазам так горячо? Я же давно разучился плакать.
– Сейчас, – шепчу я севшим голосом. – Сейчас починим, не бойся. Тут делов-то… Знаю я, как она выкоблучивается в чужих руках, ну да мы сейчас всё поправим. Только подсоби-ка, а то одной рукой не… кхм, не с руки, да.
– Конечно, помогу! – подскакивает мальчик. – Сейчас всё-всё сделаем, всё исправим, всё починим!.. И, это, ну… покажи мне потом, как ей пользоваться-то нормально, а то я так… методом тыка всё.
…Мы сидим в автобусе, курим, стряхиваем пепел в банку из-под кофе, грызём ядрёные чесночные сухарики и молчим. За окном расстилается бескрайний пустырь, о котором спрашивать мне почему-то совсем ничего не хочется, хотя нигде в том районе Питера подобного не встречал.
Впрочем, моего переулка там, небось, тоже нет на картах…
Так какая разница?
Уходить не тороплюсь, да и мой странный знакомец не гонит – сам предложил сигареты.
Тишина…
Не люблю тишину.
– Тебя как зовут-то хоть?
Он поднимает на меня свой странный взгляд и улыбается:
– Ты не зови, сам приду.
Ещё курим… Пока вдруг не оживает чьей-то ошалелой, отчаянной мольбой о помощи его – моя – рация: «Эй, кто меня слышит! Приём! Кто-нибудь! Прекратите обстрел, прекратите обстрел, здесь свои! Кто-нибудь!..»
Мальчик решительно тушит окурок и кидает его в банку:
– Мне пора.
– Ты куда?
– Да так… почти туда, откуда тебя вытащил.
– Возьми меня с собой!
Качает головой: нельзя.
– А забирать меня оттуда можно было?!
– Мне тебя так жалко стало…
Чуть не рычу – ненавижу жалость:
– Ты что-то не то сделал… Ты же видишь: я не вернулся!
– Не то – это точно, – мальчик отводит глаза. – И без тебя знаю.
И про мать мою он знает, я уверен.
Молчит, сопит, хмурится…
Я снова провожу рукой по тёплому боку рации.
– Ты же знаешь, моё место – там, не здесь… Верни меня туда! – молю, как когда-то. – Зачем здесь жить сломанной кукле? Рацию мы починили… а я?
– Мара, но ты ведь жить хотел!
– Жить… взаймы? Ради всего святого… Давай всё исправим. Починим. Верни меня, я знаю, что делать.
Он сердито дёргает плечом, отворачивается, уходит в кабину. Мотор рокочет, словно БТР стартует с места в карьер. По стеклу сплошным потоком – ливень, не видать ни зги. Ворот бушлата после сигарет пахнет табаком… и ладаном.
…Гляжу на свой пустой рукав и остро понимаю, что сглупил. Как калеке оружие в руках удержать?
Мальчик, вернувшийся из кабины, закусывает губу и лезет в карман за ножиком. Вздыхает:
– Это можно поправить.
Ниже рукава футболки вспыхивает алым длинный порез, мальчишка шипит и торопливо заматывает руку своим шарфом.
Потом шагает вперёд и неловко обнимает.
Время останавливается…
И вновь набирает ход:
– Иди, мне торопиться надо! – и правда, рация у него вновь оживает тем же отчаянным голосом.
Визг тормозов.
…За время моего отсутствия здесь повалил снег – большими мокрыми хлопьями, которые растают уже через пару минут.
Подбираю свой автомат, неловко пользуясь левой рукой – отвык, – и, пригибаясь, спешу прочь.
Ну что же.
Через пару улиц отсюда солдатик, совсем мальчик с испуганными глазами-плошками, вцепился в свой автомат и истово молится.
Вытащу, приятель. Выведу. Я не кукла, я человек. Мы ещё повоюем…
По всем частотам
Сирия, 2019 г., Грозный, 1995 г.
Глава 1
С самого подъёма в голове крутится монотонно-унылое: «War. War never changes…» – и ничем это из головы не вытряхнешь, хоть вешайся.
Ночью опять снился Афган.
С тех пор, как их перебросили с Тартуса «вглубь» и жаркий воздух стал сухим и скрипучим от песка, Русю едва ли не каждую ночь снятся нездешние горы – и всё тот же песок. Стрёкот винтов, пулемёт в руках, жгучее солнце, взводный орёт приказы, вперёд, вперёд, вперёд…
– Матро-ос!
На чистых рефлексах разворачиваясь и вскидывая руку к голове, Русь поспешно стряхивает наваждение, но не успевает и рта раскрыть, как взводный резко машет рукой, указуя куда-то себе за спину:
– Чё ворон считаешь, Кинчев, к «Папе» бегом-арш!
– Есть, – только и успевает выдохнуть Русь и «грохоча копытами» несётся в указанном направлении, окончательно и бесповоротно выныривая в реальный мир. За его спиной взводный уже окликает следующих жертв.
Ага, отцам-командирам внезапно понадобились радист и как минимум один пулемётный расчёт, интересно…
Ротный с говорящим прозвищем «Папа» обнаруживается на полпути. Как раз неторопливым, прямо-таки прогулочным шагом направляется к модулям казармы в компании высокого, очень характерно загорелого майора в бейсболке.
Отработанным манёвром Русь лихо тормозит за пару метров до офицеров и изображает строевой шаг:
– Тащ командир, матро…
Доклад тонет в топоте остальных подлетающих «орлов морской пехоты». Пулемётчики Алабай с Митяем и их «вторые номера» Бекас и Лёха-Хохол несутся с такой целеустремлённостью, что ротный от греха подальше делает шаг назад – а ну затопчут ещё от уставного рвения!
А вот незнакомый майор оказывается обладателем на редкость крепких нервов, чем сразу зарабатывает в глазах Руся парочку баллов.
А ещё снаряга у него – как три Русевых зарплаты…
Хотя что это сразу три, может, и все пять. Похоже, к ним в гости пожаловал представитель легендарного «студенческого стройотряда», они же «подсолнухи», они же ССО – Силы Специальных Операций… И тут же командиру понадобились ажно два пулемётных расчёта с радистом. Определённо, становится всё интереснее и интереснее. Вот сейчас, до полного комплекта, прискачет взводный – и их отправят куда-нибудь в гребеня?
Внутри что-то ёкает, на секунду проявляется то зыбкое сонное марево: другая страна, другое время…
И тельник другой – голубой и выцветший, как тамошнее небо.
Русь моргает, в который раз отгоняя своё дурацкое наваждение, и начинает с преувеличенным вниманием разглядывать шевроны «стройотрядного» майора.
…Пока четвёрка, – а следом и подоспевший взводный, – радостно орут, что такие-то и такие-то по вашему приказанию прибыли, а ротный борется с желанием прочистить ухо от лишних децибел, «стройотрядовец» неторопливо и внимательно разглядывает прибывших. Когда взгляд доходит до Руся, тот придаёт своему лицу уставное выражение «кирпич» и отвечает взглядом абсолютно пустым, честным и неподкупным, как слеза младенца.
Всё как положено: «подчинённый перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим начальство не смущать».
Особенно если этот подчинённый на голову ниже всего остального взвода и вообще телосложением не вышел… Проходили мы эти взгляды: «А вон тот шибздик здесь чё забыл?», плавали-знаем. И в гляделки играть бесполезно, даже не начинайте, товарищ майор.
…Кажется, «стройотрядовец» чуть улыбнулся.
– Так… дети мои, – наконец произносит «Папа», прерывая затянувшуюся паузу, – поступаете в распоряжение товарища майора. Слушаться его, как своих папу с мамой, Господа Бога и Папу Римского. Если же товарищ майор мне на ваше плохое поведение нажалуется… – тут следует выразительная пауза, подразумевающая все кары небесные. – В общем, пеняйте на себя. Пожалеете, что вообще когда-то о чёрном берете осмелились возмечтать.
Давая всем время проникнуться, ротный снова делает паузу, заодно кивнув «стройотрядовцу», но тот хранит молчание.
Может, Русю это только кажется, но в уголках обветренных губ прячется усмешка.
Не дождавшись от майора никаких комментариев, ротный снова переводит взгляд на подчинённых и делает привычно грозное лицо, столь же привычно встреченное теми самыми пустыми и честными взглядами.
– Короче! Выдвигаетесь сейчас ко второй курилке. Там не расползаетесь, как медузы по пляжу, а ждёте товарища лейтенанта, – «Папа» кивает на взводного. – Он вам боевую задачу конкретизирует. Всё ясно, дети мои? Напра-аво, бегом марш!
– Так точно, Папа! – слаженно ревут пять глоток.
Не то чтобы это именно Русь придумал. Собственно, он ни секунды не сомневался, что на этом поприще он, так сказать, изобрёл велосипед, – тем более что «Папой» ротного даже младшие офицеры зовут…
Но всё-таки родной взвод первый раз подбил на этот ответ именно он – и потому до сих пор испытывает определённое чувство триумфа в такие моменты.
Лицо ротного приобретает очень странное, противоречивое выражение, но прежде чем он окончательно определяется между «прослезиться» и «расстрелять», бодрый топот возвещает, что приказание исполнено со всей возможной скоростью, служебным рвением и полной самоотдачей.
…Долго ждать взводного им не приходится. Русь, так и не привыкший смолить в любую доступную секунду, даже не успевает лениво донести сигарету до рта, как замечает знакомую фигуру и громко оповещает:
– Так, рота, подъём, Родина о нас вспомнила!
«Родина» – позывной их взводного, лейтенанта Алексея Родина, за глаза ласково называемого своими бойцами Родичкой.
Шутки на тему «Родина тебя не забудет! – Главное, чтоб не вспомнил!» в комплекте поставки, причём, по наблюдениям Руся, сам взводный на эту тему каламбурить любит ничуть не меньше подчинённых, хотя упорно делает вид, что «не в теме».
Поприветствовав взводного некоторым подобием строя, все снова расслабляются. Чай не маленькие срочники уже, а, так сказать, самый цвет морской пехоты Черноморского флота.
– Так, парни, слушать сюда, – Родин, знатный нелюбитель тянуть кота за хвост, обходится без вступлений. – Работаем завтра с «подсолнухами», полевой на два дня. С утра выдвигаемся с охранением колонны центроподвоза и по пути нас по-тихому высадят у второго блокпоста. Что, где, как и прочая конкретика – всё завтра, при получении боевого приказа. Наша задача – беречь «подсолнушков», как лучшие няни на свете… Ладно, хватит лирики. Алабай, Митин! Боекомплект на вас. Берёте по шестьсот на пулемёты и…
Дальше Русь слушает уже вполуха. Бытовуха – кто за что отвечает, кто что берёт… Взводный традиционно идёт «по строю», а Русь, всё по той же традиции, в строю крайний, так что до него Родин дойдёт только в самом конце.
– Бекас! Медицину проверь у всех. Раздолбаев можно бить ногами… Чего не достаёт – получи у Хирурга. Короче, всё окромя тяжёлой дури… это я сам получу.
Три секунды бодрого привычного гогота. На самом деле под «дурью» подразумевается сильнодействующее обезболивающее, но как тут не поржать над дежурной шуткой?
– Федоренко! У старшины получи хавчика на трое суток. Считай, что у тебя от Папы полная индульгенция, так что получи НОРМАЛЬНУЮ жратву, а не как обычно этот пенёк впаривает.
– Обижаете, тащ лейтенант! Да шоб я хоть раз лажу какую получал!..
Русь прислушивается к своим ощущениям: что их ждёт?
Выезд не первый, хотя раньше они со «стройотрядовцами» не работали. Но ни разу ещё дело до огневого контакта не доходило – так, бахало что-то где-то, но всё как-то не всерьёз.
Словно и не война это, а так – затянувшиеся полевые учения…
Обговорив с Хохлом вопрос воды, Родин наконец переводит взгляд на Руся, и тот поспешно демонстрирует внимание, хотя, в общем, ничего необычного в распоряжениях взводного нету. Похоже, он собирается абстрактно «в пампасы».
«Кварц» для дальней связи, «граниты» внутри, батареи к ним и вся остальная электронщина… Русь мог бы собраться с закрытыми глазами, но озвучивать это, конечно же, не дурак.
Тем более проверять у личного состава рацийки лучше с кр-райне зверским выражением лица, чтобы соблазна продолбать что-нибудь у народа не возникало, так что волей-неволей глаза открывать придётся.
Удовлетворившись сосредоточенно-вдохновлённым выражением его лица, взводный оставляет Руся в покое:
– Короче, не маленькие уже, сами всё необходимое соберёте. Два часа на всё, потом вернусь и вздрючу. Всё ясно?
– Так точно, – вразнобой откликается строй.
– Всё, марш отсюда, время пошло.
Слово своё взводный сдерживает: ровно через два часа налетает, проверяет, мотивирует ответственнее подходить к делу и даже до Руся находит, по какому поводу докопаться, что прям отдельно обидно.
Впрочем, это же Родичка.
В конце концов, докапывается он всегда строго по делу, а что раздолбаями зовёт и грозится ногами отпинать, – так то ж исключительно любя.
На третий заход, уже после ужина, все расходятся удовлетворённые друг другом. Русь, зацепившись языком с Бекасом по поводу применения гемостатиков, на автопилоте сворачивает к курилке… и сбивается с размеренного шага.
Бекас продолжает что-то говорит, но Русь уже не вслушивается.
Старенький запылённый автобус смотрится на площадке как-то на редкость гармонично, естественно, словно всегда тут стоял, и взгляд сначала скользит мимо… и только потом возвращается.
– Я ща… – бросает Русь Бекасу и как зачарованный топает к автобусу.
Может, опознался?
Хотя сам прекрасно знает, что нет.
Это
И конечно же у него на подножке как обычно сидит Ник, крутя в чумазых пальцах сигарету. Мелкий, взъерошенный, седой, в любимом зелёном шарфе и разгрузке поверх чёрной футболки.
Русь невольно замедляет шаг, не зная, как начать разговор, но Ник замечает его сам и радостно подскакивает:
– Русь! Ого ты брутальный! И загорел…
– Привет, – Русь обнимает друга, растерянно отмечая, какой же он всё-таки мелкий – совсем дитё, ей-Богу…
Пять лет назад, когда в пыли ростовского автовокзала начиналась их странная дружба, это не так бросалось в глаза.
Русь с тех пор изменился – закончил школу, отпрыгал полгода срочки, подписал контракт, угодил сюда…
Ник – ни капельки.
Даже футболка та самая, которую Русь однажды подарил: вон выглядывает из-под разгрузки край надписи «АлисА».
– Какими судьбами к нам? – усилием воли подавив тревогу, спрашивает Русь и присаживается на подножку. – По делу или так?
Ник плюхается рядом, вытягивая ноги. Шарит по карманам, достаёт любимую жёлтую зажигалку, прикуривает. Выдыхает так по-чудно́му пахнущий дым своей сигареты.
– Вообще по делу, но фиг знает, как к этому делу подступиться, так что считай, что просто в гости заглянул.
Русь наконец тоже прикуривает. Смотрит в темнеющее небо и заставляет себя не нервничать.
Какое бы дело ни привело Ника сюда, на базу, он всё равно ничего не скажет.
Свою ношу он упрямо предпочитает тащить в одиночку.
Не то чтобы Русь его не понимал…
– Нашёл всё-таки себе войну, да? – хмыкает вдруг Ник. Вроде даже без осуждения… только взгляд становится тоскливым.
– Да ладно тебе, – Русь дёргает плечом. – Не при штабе же торчать. И вообще, я, может, просто денег решил подзаработать, чего такого!
– Ага, ага, на квартиру с машиной?
– А может и на квартиру, чё! Захочу жениться – мне что, невесту к родителям вести?
– А что, есть кто на примете? – заинтересованно косится Ник. – А та, ну, которая…
– Да ну тебя!
Русь с деланной досадой отворачивается.
Детские обещания «жениться, когда вырасту» мало кто сдерживает. Особенно когда «невеста» на тринадцать лет старше…
Дальше курят молча, стряхивая пепел в красную банку из-под кофе и разглядывая небо так внимательно, словно в облаках там сокрыт ответ на сакраментальный вопрос о смысле жизни. В салоне автобуса шуршит старая радиостанция, Русь рефлекторно ловит характерный треск помех – но вслушиваться себе запрещает.
– Ладно, – Ник тщательно растирает окурок о борт автобуса. – Тебе пора… да и мне тоже. Может, на обратном пути загляну ещё.
– Мы на два дня «в пампасы», – предупреждает Русь, не заботясь соображениями военной тайны и прочей фигни.
Ник и так все военные тайны на свете знает.
Даже те, которые сами военные не ведают.
– Вот как, – задумчиво отзывается Ник. Что-то там в его седой башке явно крутится и стыкуется между собой, уж больно заинтересованным становится взгляд. – Ну… если что, я вас найду.
– Если что – находи, – хмыкает Русь и выкидывает свой окурок в банку. – Ладно. Пошёл я, пока не хватились.
– Не хватятся, – прячет усмешку в шарфе Ник. – Но иди, да. Походу, ночью опять пыльная буря придёт.
– Только её, блин, не хватало! – с чувством выдыхает Русь, взводя глаза к небу.
Прощаются они без лишних слов. Не впервой.
…Когда Русь проходит мимо курилки, его окликает незнакомый голос:
– Эй, боец!.. Матрос! Как тебя там, Кинчев?
– Матрос Руслан Николаев, тащ майор, – представляется Русь, узнавая высокую фигуру «стройотрядовца».
Тот на секунду непонимающе хмурится: видимо, от Папы или Роди слышал «Кинчев», – но пояснять ему Русь ничего не собирается.
У отцов-командиров свои приколы, Русь-то тут причём.
«Стройотрядовец», впрочем, тему дальше не развивает, а вместо этого задаёт вопрос, заставивший Руся вздрогнуть:
– Ты… тоже видишь тот автобус?
– Какой?
Привычка прикидываться шлангом в армии, конечно, сильно выручает, но иногда всё-таки выходит Русю боком:
– Тот, на подножке которого ты сидел и курил последние минут десять.
– Тащ майор… а как можно было сидеть, курить – и не знать, где? – осторожно наглеет Русь.
Тема уж больно такая… неуставная, мягко говоря.
Майор чуть пожимает плечами:
– Это… необычный автобус.
И тут Русь понимает, что попал.
Что его теперь любопытство сожрёт, пока он не выяснит, что же этот майор знает про Ника.
– А что в нём… такого?
Руся окатывают коротким, но очень острым и выразительным взглядом, в котором всё: и «Ты дурак или прикидываешься?», и «Не забывайся в разговоре со старшим по званию», и «Вообще-то вопросы тут задаю я»… и даже «Боже, неужели и я когда-то таким был?!»
Помедлив, майор всё-таки говорит:
– Говорят, встретить его вне боя – плохая примета. Говорят, его видели в Грозном в девяносто пятом. Говорят… много чего говорят. Мой «второй номер» уверяет, что видел его… перед смертью.
Русь прикусывает язык, не давая вырваться дебильному вопросу «Как можно рассказывать о чём-то, что видел перед смертью?», – что он, Ника не знает, что ли!
Знает.
Просто не любит вспоминать.
Как-то проще в нём видеть пусть странного, но мальчишку, друга с коротким, тобой придуманным именем, чем загадочного Проводника.
Майор же вопрос явно ждал, потому что после паузы отвечает:
– Правда, Миха жив-здоров. Его в той стычке даже не поцарапало. Я, конечно, подробностей не знаю, потому что работал с другим мужиком в тот момент, поодаль, но…
– А вы, – Русь сглатывает, живо вспоминая своё
Майор смотрит на него… странно.
И отворачивается.
А Русь неловко бормочет:
– Простите, – и, как маленький, начинает усердно рассматривать свои ботинки.
Дальше тему майор не развивает. Только замечает нейтрально:
– Не могу сказать, что меня радует его появление сейчас, перед выходом. Только плохих примет нам тут не хватало.
– Да глупости это, – не выдерживает Русь. Ему вдруг становится обидно за Ника: стараешься вот так, блин, век за веком, жопу рвёшь… а в ответ тебя плохой приметой обзывают. – Всё наоборот. Ничего плохого этот автобус не сулит. Он вообще…
Удержаться и не ляпнуть «ко мне в гости зарулил» ему ума всё-таки хватает, но оговорку майор замечает:
– Что «вообще»?
– Если всё на свете обзывать приметами, то он – хорошая. Он… исправляет. Всякое.
«Такое же неправильное, как смерть Гарина в Осетии в восьмом».
– Да ты, матрос, я гляжу, специалист в этом вопросе?
– Любитель, – хмыкает Русь.
Но в глубине души крутится неприятная мыслишка: а ведь его самого появление Ника тоже ещё как встревожило.
И размытое «Вообще по делу, но фиг знает, как к этому делу подступиться, так что считай, что просто в гости заглянул» нифига не успокаивает.
…На отсутствие Руся в казарме никто так внимания и не обратил.
Только Родин, с которым он столкнулся на входе, коротко спросил:
– Кинчев, где тебя носило?
– Да этот «подсолнечный» майор отловил с каким-то вопросом, – вполне честно ответил Русь.
– И чё спрашивал?
– Да фигню какую-то!
Удивительно, но ответ взводного совершенно удовлетворил.
Уже после отбоя, валяясь на койке и пялясь в потолок, Русь задумчиво чешет нос – и вдруг улавливает знакомый запах.
Табак и ладан…
Надо же, вроде своё курил, а всё равно весь пропах. Странные всё-таки у Ника сигареты.
Впрочем, как и сам Ник.
И их дружба.
Блин, натурально пять лет прошло, а Ник всё тот же.
Закон пшеничного зерна
Ростов-на-Дону, 2014 г.
Бродя по пыльной площади автовокзала, Русь теребит хлястик лямки рюкзака и отчаянно вглядывается в таблички автобусов, пока его не окликают с подножки одного – древнего, как мечта о советском коммунизме, и потерявшего свой цвет под толстым слоем пыли.
– Эй, куда такой красивый собрался-то?!
На такое обращение можно было бы и по-детски обидеться, но Русь сдерживается.
Ме-едленно оборачивается к говорившему, стараясь не снести рюкзаком зеркало ближайшего автобуса, и украдкой проверяет телефон, но увы: навороченный смартфон вот уже второй час упорно прикидывается мёртвым кирпичом.
В такую засаду угодить ещё надо было умудриться. Но Русю же всегда говорили, что он по этой части талантливый.
– А вам… тебе чего? – хмурится он, смерив взглядом окликнувшего.
– Да так… уточнить решил, – тот выглядит его ровесником: пепельные волосы, нечитаемый прищур тёмных глаз, зелёный шарф лениво переброшен через плечо, пальцы мнут сигарету. Дополняют образ разгрузка и охристые берцы, вызывая совершенно однозначные – здесь и сейчас – ассоциации.
– Автобус… туда идёт? – всё ещё настороженно и хмуро уточняет Русь, скрестив руки на груди.
Сероволосый отзеркаливает его жест:
– Куда «туда»?
– Ну-у… туда, – Русь выразительно, но неопределённо кивает куда-то в сторону.
Сероволосый демонстративно не понимает.
– Ну, через границу, в общем… и дальше, – сдаётся Русь, – Тут должен был рейсовый ходить, но…
– Так его ж отменили давно!
– Но на сайте в расписании…
– Больше верь этим вашим интернетам, ага, – сероволосый зажимает сигарету зубами и долго роется по карманам. Наконец, вытаскивает из четвёртого по счёту жёлтенькую зажигалку вроде тех, что на кассе в каждом магазине продаются, и долго ей щёлкает, трясёт и опять щёлкает.
– А этот автобус? – Русь кивает на пыльный бок.
Там, под толстым слоем пыли, виднеются маленькие круглые вмятинки. Как будто град барабанил по стенке…
Вот только этот град должен был тогда лететь горизонтально.
– О, этот особый! Так куда собрался-то? – сероволосый наконец прикуривает и жмурится, откинувшись на ступеньку.
Русь медлит. Теребит хлястик лямки. Вздыхает и, наконец, говорит, как можно более веско и уверенно:
– В Донецк.
Теперь тянет томительную паузу сероволосый. Открывает один глаз, внимательно смотрит на Руся, и от его взгляда внутри что-то неприятно ёкает.
Русь словно видит себя со стороны в этот момент: сопляк неполных пятнадцати лет в новеньком камуфляже, взмокший, лохматый, совсем несолидно нервничающий. Кому он там, на переднем крае нужен?..
– О да… – наконец произносит сероволосый с очень странной интонацией. – ЭТОТ автобус идёт на Донбасс.
– А… отправление когда? – быстро спрашивает Русь.
– Точно в срок и ни минутой позже.
Русю становится совсем не по себе.
И назло этому чувству он решительно подходит к автобусу, краем сознания отмечая его номер: «762».
Ни в одном расписании такого автобуса не было…
Сероволосый неохотно подвигается, и Русь залезает внутрь.
– Зачем тебе туда? – летит ему в спину тихий вопрос.
– Зачем-зачем… Там война. А на войне нужны люди… неравнодушные.
– Это-то я знаю. Но я спросил ТЕБЯ.
Сероволосый внезапно оказывается рядом. Русь наконец-то сбрасывает намявший плечи рюкзак на ближайшее сиденье и огрызается, не оборачиваясь:
– Тебе-то какое дело?
– А он туда рвётся, потому что дурак, – вступает в их странный разговор третий голос, от звучания которого Руся прошивает ледяная дрожь.
Непослушными руками поправив заваливающийся рюкзак, он поворачивает голову – и встречается взглядом с Русланом.
Мёртвым парнем из чёрного города, отдавшим свою жизнь, спасая отца Руся.
Лучшим другом детства – того детства, когда тебя ещё не смущает, что с тобой дружит мёртвый парень, которого никто не видит. Того детства, когда вместо собственных снов ты видишь отцовские военные кошмары и считаешь это совершенно нормальным. Того детства, которое исчезает по капле, так незаметно, что даже не можешь сказать, когда же это всё ушло из твоей жизни, оставив только смутное, мучительное чувство тоски по войне, которой ты никогда не знал. Войны, которая ещё не наступила…
Твоей войны.
– Руслан? – сглотнув, выдыхает Русь.
– А кто ж ещё, – Руслан растягивает губы в фирменной кривоватой усмешке. – Давно не виделись, Русь.
Из перемотанных синей изолентой наушников у него на шее как всегда несётся песня Янки Дягилевой.
Это так странно – видеть его почти ровесником.
Тут автобус словно просыпается – и безо всяких предупреждений резко стартует с места в карьер под натужный рёв мотора.
Потеряв от неожиданности равновесие, Русь почти улетает на пол – но ему не дают. Рука Руслана на загривке крепкая… и
– Да падайте там куда-нибудь уже! Не болтайтесь на проходе, как это самое в проруби, – окликает их сероволосый, выныривает из кабины и с ногами забирается на кондукторское место. Из-под сиденья извлекаются красная банка в роли пепельницы, пачка сухариков и бутылка совершенно советского с виду лимонада.
На невысказанное приглашение Руслан качает головой, а вот Русь жадно хлебает сладкую газировку, заедая горстью невыразимо острых сухариков. Сочетание ядерное, но удержаться невозможно, особенно если последний раз ел вчера вечером.
В автобусе больше никого – даже, кажется, за рулём, – и это почему-то совсем не удивляет.
Как и непроглядный туман за окном.
Русю даже кажется, что он помнит всё это – хмарь, похожую на белый шум потерявшего сигнал телевизора, утробное рычание мотора, отдающееся дрожью в сиденье, нечитаемый прищур сероволосого… Дежавю?
Или?..
– Куда мы едем? – спрашивает он, делая последний глоток и возвращая бутылку хозяину.
– А куда ты хочешь? – встречный вопрос, острый взгляд исподлобья. – На чужую войну?
– Она… не чужая.
– Зачем она тебе?
– Потому что дурак, – повторяет Руслан сердито и смотрит на Руся точь-в-точь как тогда, в детстве.
И вот это уже совсем обидно. Хотя бы потому что теперь они почти ровесники.
– Да не дурак я! И война за правое дело не может быть чужой!
– Ты так и не ответил, – спокойно замечает сероволосый. – Зачем она именно тебе? Руслану Николаеву, сыну офицера, мальчику, ещё до рождения дважды чуть не ставшему сиротой?
– Дважды? – Русь кидает взгляд на Руслана.
В ответ – привычная кривая усмешка:
– Мой отец погиб в девяносто девятом. В Дагестане накануне второй кампании.
– И… причём тут папа? Он…
– Был там, да. И вернулся. В отличие от. – И Руслан меняется в лице, как всегда, когда речь заходит о собственной смерти: – А я так… просто решил довести его дело до конца.
Русь отворачивается от слишком уж понимающего взгляда Руслана.
Они оба помнят жаркий август две тысячи восьмого, взрыв гранатомётного выстрела, крик отца Руся…
– Точно так же, как погиб и мой дядя в Афгане в восемьдесят втором, – негромко добавляет Руслан, прикрыв глаза. – Меня тоже, знаешь ли… не просто так Русланом назвали.
– Так всегда, – вдруг говорит со своего места сероволосый. – Одни умирают, чтобы жили другие. Закон пшеничного зерна.
– Ну-ка? – заинтересованно переспрашивает Руслан.
В автобусе повисает долгое-долгое молчание.
Такое абсолютное, что Русь даже не сразу замечает: мотор затих и автобус никуда не едет.
– А… мы приехали?
Белёсая хмарь за окном рассеялась – теперь там бескрайний глинистый пустырь, вспаханный следами тысяч колёс. Чёрным дымом чадит вдалеке зарево пожара.
Дверь автобуса с протяжным скрежетом складывается в бок, и в салон врывается горячий ветер, полный пепла и запаха сладковатой гари.
– Смотря куда ты хочешь попасть, – пожимает плечами сероволосый, поднимаясь и подходя к двери.
Ветер заполаскивает его шарф.
Кто он на самом деле?..
«
Словно прочитав его мысли, Проводник оборачивается и подмигивает:
– Что, вспомнил?
– Н-нет… – Русь встряхивает головой, пытаясь то ли ухватить, то ли окончательно прогнать смутное воспоминание.
– Ну… ничего удивительного. Ты дрых тогда как сурок всю дорогу туда.
– Куда?
– Скорее уж в «когда».
Новый порыв злого, едкого, выбивающего слёзы ветра.
На заднем сиденье внезапно оживает армейская радиостанция – большущая, советских ещё времён. Десятки неожиданно громких голосов сливаются в трескучий шум, заполняют автобус отзвуками чужих судеб…
Проводник вздрагивает и, скривившись, поспешно просит:
– Эй, щёлкните там тумблером «ВКЛ», а? Только осторожно, остальные настройки не сбейте.
Русь пробирается к радиостанции и замирает, не в силах перестать вслушиваться в голоса.
Они становятся всё отчётливее, всё яснее…
– Выключи! – вдруг орёт Руслан, меняясь в лице. – Прекрати это! Ну!
Растерявшись, Русь с трудом находит нужный рычажок, щёлкает…
Несколько секунд из радиостанции ещё доносится негромкий голос Янки Дягилевой: «Значит, будем в игры играть – раз-два, выше ноги от земли!..»
А потом всё окончательно стихает.
Русь стоит и с удивлением смотрит, как подрагивают его собственные пальцы. Дыхание почему-то сбилось, как после стометровки.
А Руслан, скорчившись на своём сиденье, прячет лицо в ладонях и молчит. Только плечи изредка вздрагивают.
…Проводник появляется рядом словно бы из ниоткуда.
– Слушай, – просит он, – у тебя на телефоне какой-нибудь музон есть? Нормальный. Живой. Включи, что ли… – и устало плюхается рядом с радиостанцией.
Русь садится с другой стороны от неё и лезет в карман за телефоном. На автопилоте открывает плеер и только потом вспоминает, что вообще-то телефон перед этим сдох напрочь.
Ну, чему тут удивляться уже…
А потом он включает первый попавшийся трек папиной любимой «Алисы», и долго-долго они втроём сидят вот так – молча, неподвижно, каждый думая о чём-то своём.
Русь, например, о радиостанциях.
Чтобы не думать обо всём остальном.
Глава 2
Утро проходит на редкость взбалмошно. Сборы, придирки Родина, которого ещё вчера всё устраивало, какие-то задержки с выдвижением колонны…
После пронёсшейся ночью по базе песчаной бури всё покрыто слоем мелкой, всепроникающей пыли, которая до сих пор скрипит на зубах. Кажется, даже в кастрюлю с кашей пара горстей насыпалась, ишь, хрустит.
Русю кусок в горло не лезет, хотя за столом царит бодрое оживление.
В голове мешанина мыслей: вчерашний визит Ника, его загадочное дело, разговор с майором, воспоминания о первой попытке уехать «на войну»…
И «афганские» сны, в которых Русь – уже вовсе и не Русь, хотя по-прежнему Руслан, и оттягивает плечо пулемёт, а не рация, и горы на горизонте всё ближе, ближе… Что там ждёт его – в тех горах?
– Русь! Эй, Русич! А ты на второе августа проставишься?
– Чё сразу я-то? – Русь мгновенно выныривает в реальность, чтобы продемонстрировать товарищам неприличный жест. – Бекас, не ты ли там громче всех орал в прошлый раз, что парашюты любишь?
– Так у тебя ж того… семейная традиция! Папа натуральный полкан ВДВ и вообще. Чё ты у нас-то забыл? Надо было тебе в Рязанку идти!
– Эй, Русич, а это правда, что ты своим решением идти в морпехи папаню своего до пенсии довёл?
Однако снова здравствуйте, идиотские подначки про десантуру.
И вроде уже сто раз отвечал, а им всё мало…
На первые три дня августа в том году Русь, свежеиспечённый – чернила на приказе высохнуть не успели! – матрос-контрактник, брал отпуск по семейным обстоятельствам. Приехал домой, отчитался, порассказывал, как служба идёт, успокоил маму, а второго числа ровно «по нулям», под бой часов, презентовал папе с нагрянувшим отмечать Гариным-Инженером бутылку дорогущего коньяка, хлопнул с ними рюмашку – и поспешно свалил, пока бравые десантники не вспомнили, что у «княжича» берет вопиюще неправильного цвета.
Во дворе его поджидали пыльный автобус, ухмылка Ника и запах табака и ладана.
Хорошо, когда есть такие понимающие друзья!
Вторую бутылку точно такого же коньяка они, кстати, отлично на пару распили в ночи под философское «Битва за жизнь или жизнь ради битв – всё в наших руках» Кинчева из дребезжащей телефонной колонки, закусывая не переводящимися у Ника «термоядерными» сухариками.
Под утро, когда Русь уже осоловело дремал в обнимку с Никовой радиостанцией, откуда-то примерно из ниоткуда появился Руслан.
Ему вручили остатки коньяка и полбатона колбасы, купленной в первом попавшемся круглосуточном магазинчике – в каком городе (а то и в каком году), Русь не запомнил. Не хотел запоминать.
С сомнением побултыхав коньяком, Руслан пробормотал, что мёртвые не пьют, – но приглашение принял.
Русь хохотнул, что со стороны так поглядишь – это он тут двух малолеток спаивает, за что был Ником и Русланом хором послан… и окончательно отрубился.
На следующий день у него было прекрасное второе августа. Он даже к вечеру домой вернулся в весьма благодушном настроении. Нашёл папу в парке через дорогу – в компании всё того же Гарина, Рубцова и ещё пары смутно знакомых по старым папиным снам мужиков. Ему радостно заорали: «О, княжич пожаловал! Фига ты вырос!» – и всё было хорошо.
А вечером третьего числа он уже неторопливо брёл по любимой Артбухте, догуливая последние часы беззаботной свободы…
Когда он вернулся в часть, про то, что его папа – десантник, – никто уже не вспоминал.
…Обведя «боевых товарищей» недовольным взглядом, Русь уже собирается высказать всё, что думает о дискриминации по цвету берета, но тут на них коршуном налетает взводный, и беседа сама собой затыкается.
– Подъём, вы нужны Родине! Десять минут на сборы, время пошло!
Мысли снова переключаются на предстоящий выход, внутри стягивает неприятный узел, и Русь вдруг испытывает к сослуживцам лёгкую благодарность за их тупые подколы.
Отвлёкшись на них, он умудрился вполне сносно запихать в себя остатки завтрака.
На сборы он тратит минут пять от силы, так что успевает ещё по разу у всех проверить рацийки и даже задуматься на тему «а не покурить ли на дорожку»… а вот сигарету достать – уже нет.
ССОшники – трое человек во главе со знакомым уже майором – появляются в последний момент, коротко кивают Родину и один за другим ныряют в десантный отсек БТРа охранения. Родин командует грузиться.
Нырнув первым в чрево соседнего бронетранспортёра, Русь забивается в удобный угол, пристраивает подле рюкзак и закрывает глаза. От привычных действий и столь же привычного окружения узел внутри чуть расслабляется, но так и не исчезает до конца.
– Ну, с Богом, – бормочет Родин. – Кинчев, ноги убери!
Взрыкнув мотором, БТР выползает на дорогу.
– Значит так, парни, – минут через пять начинает инструктаж взводный, повышая голос, чтоб было слышно за шумом мотора. – Когда на втором блоке колонна тормозиться начнёт – на выход с вещами!
Русь открывает глаза и, поёрзав, выпрямляется, выдирая себя из дрёмы. Не хватало ещё прохлопать ушами что-то важное…
Слушайте, короче, уши, наушники куплю. Понтовые.
И плеер. Без хотя бы маленькой китайской mp3-шки тут совсем тоска.
Слушайте, я сказал, и ты, мозг, слушай, а не о плеере мечтай!
– «Подсолнухи» там договорились уже, – вещает тем временем Родин, – нас встретят и через мины проведут. Двигаем по оврагу километров восемь, смотрел вчера по карте… Алабай, Бекас, Хохол – первая тройка, «подсолнухи» – ядро, Митяй и мы с Русем замыкаем. В финале одного из рукавов оврага тормозимся, там у «подсолнухов» точка. Будут караулить какого-то клиента… ну а мы – прикрывать их ценные задницы.
На словах про ценные задницы раздаются дежурные смешки. Впрочем, примерно этого от выхода все и ждали.
Зачем понтовым и жутко секретным бойцам ССО вооружённое до зубов отделение морпехов с двумя пулемётами и тремя подствольниками с собой тащить? Не в атаку же ходить на местных бармалеев!
…А внутри по-прежнему всё зудит неприятная мыслишка: а чего это Ник так задумался, услышав про этот выход? С чем там у него это совпало в его седой башке?
Это поэтому внутри тянет дурацкий напряжённый узел?..
– Кинчев, связь с блокопостом на тебе, если что, как я понимаю, к нам подскачет лягушонка в коробчонке – «бэтэр» с поста, – успокаивает взводный, почувствовав сгущающееся в отсеке общее напряжение. – Да и коптер, надеюсь, гонять будут, а то чё мы как в пещерном веке… Короче, милый пикничок в приятной компании. Вопросы? Вопросов нет. Ну вот и зашибись. Кинчев, разбуди на подлёте.
Родин, повозившись, закрывает глаза. Вот тебе и весь инструктаж. Ну а подробности, значит, – это если «подсолнухи» соизволят…
Наше дело маленькое, как говорится.
Отчего же так тоскливо и напряжно, а?
Может, потому что это всё-таки самая настоящая война, на которую так рвался с детства?
Дурак ты, Русь Николаев. Ведь никогда никаких героических иллюзий не было. Война – это страшно, тяжело, много-много гемора… и смерть. Твоя или соседа.
Папы или Гарина.
– Кинчев! – шипит Митяй. – Меня тоже разбуди… перед Родиной.
Русь прикрывает глаза и отвечает интернациональным жестом.
…Но на самом деле, конечно же, будит, лягнув в голень – и Митяя, и Хохла. Русь вообще добрый и безотказный.
Алабай с Бекасом уже не спят, а взводный открывает глаза за секунду до «Тащ командир!».
– Так, парни, наша остановочка! – почувствовав, как замедляет ход БТР, провозглашает он совершенно не заспанным голосом. – На выход. Вещи не забываем, бюро находок работает в режиме коммунизьма!
– Это как? – уточняет Алабай.
– Скоммуниздят, значит, всё, что плохо лежит. Всё, пошёл, пошёл, тут очередь.
Блокпост тонет в клубах поднятой колонной пыли. Русь успевает натянуть на нос арафатку, а вот Хохол рядом матерится и кашляет.
Впрочем, матерится он скорее из-за отбитого о край люка при десантировании колена…
А Русь молча благодарит Боженьку, что Тот так и не выдал ему положенные морпеху и сыну десантника сто восемьдесят росту и косую сажень по другим измерениям.
Иногда всё-таки очень удобно быть «шибздиком»…
Взводный взмахом руки задаёт направление движения, и группа, надёжно укутанная от чужих взглядов тучей пыли, благополучно ныряет в овраг за блокпостом.
Когда-то, наверное, это было извилистое русло реки, но сейчас тут только чахлые кустики растут по краям.
В овраге группу встречает «блокпостный» лейтенант с парой бойцов, жмёт руку майору ССО и долго трясёт Роде, гулко хлопая по плечу и улыбаясь во все тридцать два зуба… тридцать один с половиной, считая сколотый резец.
– Так, топаем тихонечко, строго за мной, дышим осторожно, через раз, тут у нас вообще-то мины! – он тыкает в планшет, показывая Родину и «подсолнухам» карту, но улыбки не сбавляет. – И то, что мы «охоту» отключили, вас смущать не должно, заденете чего-нибудь, сдвинете – нам потом возиться… Ну чё, почапали, помолясь? Мы вас до периметра проводим и платочком вслед помашем. На обратном пути заходите чайку попить! Родь, тебя это в первую очередь касается!
Родин энтузиазмом почему-то не пышет, но местного офицера это не смущает.
Русь, пользуясь моментом, тихонько рассматривает «подсолнухов». Вот один из них точно – сто восемьдесят на косую сажень.
И они с майором, кстати, снайперы, судя по винтовочным кофрам и снаряге.
А вот третий – хмурый мужик сильно в возрасте с абсолютно незнакомыми нашивками и без знаков различия.
Не-е, этот, походу, не из «стройотряда».
Частник, что ли? И что он тут забыл? С каких это пор ЧВК вот так «точечно» выделяют бойцов на операцию ССО и морской пехоты?
Всё интереснее и интереснее ситуация с этим полевым выходом разворачивается – сначала Ник, теперь этот.
…А ещё Русю упорно чудится, что их должно быть двое. Бредово, но очень навязчиво.
– Так, стоп машина! Всё, мины прошли, дальше только сигналки. Давайте сюда ваш головняк, будем немытыми пальцами в карту тыкать, куда смотреть.
Солнце карабкается по безоблачному, выцветшему небу, обещая изнуряющую жару уже в ближайшие пару часов. Жарковато и сейчас, но зацелованный в своё время летним крымским солнышком Русь пока ещё «плавиться» не начинает, только чуть сдвигает вперёд каску на манер козырька.
Минут двадцать уходит на то, чтобы разобраться с дальнейшим выдвижением – сначала с местными и их растяжками, потом со «стройотрядовцами».
Майор, назвавшийся позывным «Джедай», немногословен и, на контрасте с местным лейтенантом, особенно серьёзен. Здесь и сейчас, под присмотром бойцов с блокпоста, – последняя безопасная остановка, когда все могут собраться вокруг карты, а не следить за окрестностями в немой тревоге, и он это время собирается использовать по максимуму.
Волей-неволей серьёзность «Джедая» передаётся всем. Митяй прекращает жевать заныченный батончик, Бекас – чертить ботинком в пыли японские матерные иероглифы… Пожалуй, один только ЧВКшник Алексей с позывным «Зенит» – к слову, единственный, кто представился по имени, – откровенно бродит мыслями где-то поодаль.
Причём мысли эти у него на редкость безрадостные, Русь это прямо всей шкурой чувствует.
– Мы над вами нашу «птичку» погоняем, – обещает на прощание блокпостный лейтенант. – Присмотрим сверху, ни одна сволочь не подберётся незамеченной, зуб даю!.. Хотя не, – он задумчиво ковыряет пальцем скол резца и даже чуть грустнеет, – не дам. Тут стоматолог хреновый. Ладно, это я так. В общем, «птичка» будет бдить… бздеть… наблюдать, короче. Эх, я б и сам с вами сбегал, да увы, кто ж даст!
«Джедай» невозмутимо кивает сразу на всё – и командует выдвигаться.
Идут тройками, как Родин и говорил. Сначала бодро и внимательно, потом, когда Алабай жестом предупреждает о блокопостных «сюрпризах», тихо и ещё внимательней. Только шуршит под ногами песок, Родин бормочет себе под нос, подсчитывая замеченные растяжки, да пыхтит Митяй с пулемётом.
Русь топает, привычно обняв автомат, и с лёгкой ностальгией вспоминает крымские марш-броски…
Пляшущие по песку и камням тени становятся всё короче, солнце вползает в зенит. Последние растяжки-сигналки умников с блокпоста давно остались позади, но никто не торопится поднять темп и наверстать потерянное время.
Наоборот, идут ещё осторожней, зная, что теперь придётся полагаться только на себя.
Ну и на беспилотник с блокпоста, связь с которым поддерживает майор-Джедай.
«Майор-джедай… чё тогда не генерал Погон?.. – лениво размышляет Русь, на автопилоте сканируя взглядом свой сектор. – Хотя какой из него хиппарь с зелёной саблей… Наш скорее на того мужика в доспехах похож… который самый многодетный отец галактики, папаша клонов. Ага, а мы, значит, с какой стороны ни посмотри, те самые клоны-штурмовики получаемся. А что, в белых доспехах небось не так жарко! Чёрт, ну вот чё колонне стоило вовремя двинуть? Мы бы тогда уже минимум полпути пропрыгали к этому моменту… А вон за тем пригорком на склоне идеальное место для засады на таких красивых нас. Пара «духов» с пулемётом – и привет».
Цедя через зубы раскалённый воздух, Русь незаметно сбивается мыслями на Афганистан.
Потому что это всё уже было
С кем было?
Почему эти сны к Русю так привязались?
Вопросы, вопросы…
Надо было Ника спросить, всякая загадочная хрень со временем и пространством – это ведь его тема. Особенно когда речь заходит о войне.
…Овраг плавно заворачивает влево, и тройка Алабая тормозится, поджидая остальных, чтобы не уходить в «слепую зону».
Наконец-то нагнав ядро команды, Русь с любопытством поглядывает на ЧВКшника. Тот внезапно ловит его взгляд и криво, надломано как-то усмехается.
Руся на ровном месте пробирает неприятная дрожь.
Этот мужик какой-то…
Больше Русь с ним взглядом старается не встречаться.
…А вот на «стройотрядовцев», наоборот, смотреть приятно – сработанная, сросшаяся едва ли не до телепатии боевая двойка, разговаривают одними взглядами.
Судя по еле слышным смешкам, проскользнувшим вдруг у этих двоих, взглядами они при желании могут и анекдоты травить.
– Двигаем, – командует Джедай, оглядываясь. – Считай, полпути пропрыгали.
Хоть одна хорошая новость за последний час.
Впрочем, весь маршрут так и проходит – напряжённо, но спокойно. Полуденный жар сменяется колким от пыли, но всё равно приятным ветерком, овраг впереди уходит всё ниже и ниже, разделяясь на два рукава. Русь, приободрившись, бросает взгляд на часы: в озвученный Джедаем график они укладываются с запасом – по карте от той развилки до конечной точки всего ничего.
Правда, на подходе Джедай ещё больше замедляет темп. Голос его становится отрывистым и резким, как глухой лай, взгляд острым, походка крадущейся.
Зверь вышел на охоту, ховайтесь, глупые мышата.
«Второй номер» топает за ним спокойно, с ленцой, но внешность, Русь знает это прекрасно, обманчива. В конце концов, медведю красться совсем не обязательно.
А его позывным был именно «Медведь»…
ЧВКшник рядом с этими двумя смотрится инородно.
Слишком по-человечески.
…Как ни тормозись, а рано или поздно маршрут закончится.
Стоит головному дозору доложить по рации, что они «походу, на точке, всё спокойно», Джедай с готовностью откликается:
– Принято. Тыловой дозор – остаётесь на месте, Родин – ко мне, – потом делает паузу, по всей видимости, связываясь с блокпостом, и добавляет: – «Птичка» над нами, говорят, всё чисто.
Родин уходит, а Русь, устроившись в тени валуна у той самой развилки, какое-то время специально прислушивается-присматривается, но беспилотник обнаружить всё равно не может.
Даже обидно как-то. Тебя видят как на ладони – а ты даже не знаешь, куда ручкой помахать.
Но это, конечно, так, ребячество.
И напоминание, что расслабляться никогда нельзя, потому что у противника тоже бывают свои «птички».
Но пока всё тихо…
Минут через пятнадцать появляется «Медведь», так и не расставшийся со своим рюкзаком, кивает Русю с Митяем и утопывает куда-то за поворот.
Митяй провожает его задумчивым взглядом, отставляет в сторону пулемёт и достаёт из кармана недоеденный в начале маршрута батончик. Русь лениво пинает товарища по ноге: они тут вообще-то дозор, нечего доблестным воинам Асада уподобляться в разгильдяйстве.
– Да кто ж мимо такого «подсолнушка» пройдёт, – хмыкает Митяй, кивая куда-то в сторону ушедшего ССОшника.
Но всё-таки быстро запихивает в рот остаток батончика, делает глоток из фляги и возвращается к пулемёту и наблюдению за окрестностями.
Медведь появляется минут через десять и сообщает с довольной лыбой:
– Так, ты туда не ходи, ты сюда ходи, а то мина нога оторвёт, совсем бо-бо будешь! – и тут же переключается на нормальный деловой тон: – Связист, за мной в лагерь.
– Есть, – Русь хлопает Митяя по плечу и встаёт. Оглядывается напоследок – всё тихо – и топает за Медведем.
Идти недалеко – метров через тридцать овраг обрывается тупиком, и в этом-то тупичке все и расположились.
Лагерь в нише крутого склона уже полностью оборудован и укрыт маскировочной сеткой. Родин о чём-то беседует с тем «Зенитом» из ЧВК, Хохол колдует над плиткой, Бекас в наглую валяется на коврике, Алабай маячит вверху, на противоположном склоне оврага, изображая дозор.
Майора-Джедая не видно.
– Кинчев, связь разворачивай, – отвлекается от разговора Родин. Чтобы засечь появление подчинённого, ему даже не надо оборачиваться.
– Есть, тащ лейтенант. Ща всё будет, – обещает Русь и, оглядевшись, сваливает с плеч рюкзак у чахлого кустика неопознанной породы. Плюхается рядом, раскатывает коврик, гасит свою рацию и, похлопав карман рюкзака, в котором живёт «Кварц», откидывает клапан.
Действия привычны и не требуют вмешательства разума: вытащить-развернуть-воткнуть антенну, сменить гарнитуру… Понянчив пару секунд в ладони пульт, Русь быстро щёлкает рычажками, вслушивается в привычный шум, а потом прикрывает глаза и переключается на канал блокпоста:
– Точка-пять, Точка-пять, я Пикник, приём.
Позывной группе явно придумывал Папа, его почерк… «Родина» у взводного – тоже его идея.
И то, что вся рота Руся Кинчевым зовёт.
Папа вообще любит награждать позывными и прозвищами всех, кто под руку подвернётся. Вроде как и почётно… а лучше б не подворачивался.
– Точка-пять на приёме, – оживает наконец радиостанция голосом того самого лейтенанта. – Случилось чего?
Можно подумать, на блокпосту ему больше заняться нечем, только у радиостанции сидеть.
– У нас всё тихо. Проверка связи.
– Вас понял, Пикник, слышу вас отлично. «Птичка» у нас на базу вернулась для подзарядки, пустим через часик ещё раз.
– Вас понял. Отбой.
Переключившись, Русь вызывает следом ещё и базу, докладывает, что они на точке, вокруг тишь-гладь-Божья благодать, и отключается. Стягивает с головы наушники и пристраивает их вместе с пультом на рюкзаке – собственно, всё, больше от него в ближайшие пару часов ничего не требуется. Даже Роде докладывать особо в подробностях не надо, потому что взводный и сам не глухой.
Тот всё-таки для порядка оборачивается: мол, чё-как?
Русь жестом показывает, что всё зашибись, и, подвинув автомат, откидывается на рюкзак, прислушиваясь к своему состоянию.
С тем дурацким узлом внутри он как-то уже стерпелся, тем более что пока выход проходит на редкость тихо, если не сказать лениво.
А вот сосущая неудовлетворённость… это просто жрать хочется, походу. Обеденное время они пропрыгали. Чё там Родя решил по питанию, интересно?
Вот вечно всё самое важное пропускаешь.
– Русич! – окликает Хохол, словно мысли прочитал. – Жрать будешь?.. Ага, ну тогда ты и готовь, тебе ж всё равно заняться нечем.
– Как будто тебе есть, чем! Я вообще-то у нас резервный канал связи, – парирует Русь и несколько секунд прикидывает, что сильнее: голод или лень.
Не, всё-таки голод.
– Федоренко! – подаёт голос взводный. – Дозоры хавчиком обеспечьте там заодно, чтоб, сменившись, поесть могли сразу! И сетку им оттащите, пусть нормально позиции оборудуют…. Эй, Кинчев, шлем надел, мы не на прогулке!
Не на прогулке, да.
Но тише только на кладбище и бывает, походу.
Джедай передвигается бесшумно. Хотя Русь и ожидал его появления после того, как Медведь полез вверх по тому склону, где разбили лагерь, – явно на смену, – но сам момент появления «стройотрядного» майора в зоне прямой видимости всё равно прохлопал.
Родин ушёл проверять дозоры, прихватив сменщиков, поэтому из морпехов Русь в лагере один.
– Всё тихо.
Это скорее утверждение, а не вопрос, но Русь всё-таки кивает, с хрустом разгрызая галету.
Джедай, стянув низ балаклавы, чуть морщится от этого зубодробительного звука.
– Компот будете, тащ Джедай? – миролюбиво предлагает Русь. Держать привычную субординацию мешают воспоминания о той странной вчерашней беседе. – Он нынче столовочным необычайно удался, не зря Хохол прихватил с собой баклажку!
– А я бы, пожалуй, не отказался, – подаёт вдруг голос задремавший было ЧВКшник.
Русь передёргивает плечами, прогоняя дурацкое желание отодвинуться подальше.
С Зенитом ему соприкасаться не хочется, словно заразу подцепить боится.
На самом деле не заразу. Ощущение
Джедай если и замечает реакцию Руся, вида не подаёт, только ворчит, присаживаясь на коврик:
– Детсад на прогулке…
– Ну а что? – рассудительно возражает Русь. – Клиент ваш скорее всего ещё даже не двинул никуда, иначе вы бы тут так не сидели.
Джедай хочет что-то возразить на такое заявление, но замирает, так и не проронив ни слова. Зенит удивлённо поворачивает голову…
Фырчащий звук автобусного мотора звучит здесь и сейчас особенно абсурдно.
Всё ближе, ближе… и вдруг стихает.
Майор тянется к гарнитуре рации, но Русь поднимает руку: не надо. Дозорные всё равно ничего не заметили.
– Я… посмотрю, – обещает он неловкой скороговоркой и встаёт. Поколебавшись, вешает на плечо автомат.
В глазах Джедая на мгновенье вспыхивает понимание, и он медленно кивает.
– Это точно оно? – всё же уточняет он.
– Точно, – успокаивает Русь, глядя, как Ник топает к ним по оврагу.
Обнаружив, что его заметили, тот жестами изображает что-то типа «Можно тебя на пару минут?» – и Русь, оглянувшись на майора и ЧВКшника, кивает.
Встречаются они на полпути. Русь, приобняв друга, хлопает его по спине:
– Ты опять «вообще-то по делу, но»?
Лопатки у Ника остренькие, торчат из-под разгрузки, как режущиеся крылья.
– Обнимашки! – невпопад хихикает он, крепко цепляясь за Руся.
Как был дитём, так им и остался.
– Эй, я серьёзно спросил. Нет, я тебе всегда рад, но…
Ник неохотно отстраняется:
– Умеешь ты момент испоганить, а? И когда таким занудным стал?
– Армия ещё и не так людей портит, – хмыкает Русь.
– Ладно, – Ник серьёзнеет, мигом лишаясь возраста. Между нахмуренных бровей пролегает тревожная складочка. – Пойдём… прогуляемся.
– Ну, пойдём… Далеко?
– Да не. Так, просто, чтобы на месте не торчать.
Русь кивает, оглянувшись на тут же позабывших про него Джедая и Зенита. Как Ник это умудряется проделывать, Русь не знает – и знать особо не хочет. Но раз все о нём позабыли…
Отчего бы и не прогуляться тогда, действительно.
…Пройдя в молчании пару метров, он вдруг сбивается с шага, поймав ощущение, что что-то в лагере было не так.
Что? Ведь никого нет, кроме Джедая и Зенита…
Зенит. Вот оно.
Ник щёлкает своей зажигалкой, прикуривая, и вдруг говорит:
– Слушай, твоё мнение надо.
– По поводу?
Ник ме-едленно выдыхает табачный дым, оттягивая момент. Русь друга не торопит.
Невидимками они проходят мимо Родина, Митяя и Хохла и сворачивают налево, где Русь ещё не был.
Тут, вспомнив предупреждение Медведя, Русь тормозит, внимательно глядя под ноги. Нарваться на мину совершенно не хочется.
Ник останавливается рядом, плюхается на землю и, тяжело вздохнув, спрашивает наконец:
– Как тебе этот мужик показался?
– Какой? Джедай?
Ник коротко фыркает, оценив позывной, и качает головой:
– Не, не Андрей, второй.
Русь не спрашивает, откуда Ник знает имя Джедая. Пожимает плечами, подбирая слова. Садится на ближайший камень, пристраивает поудобнее автомат.
Теперь он сам оттягивает момент ответа.
– Знаешь… странный он какой-то. Что-то в нём есть такое…
В голову почему-то лезут воспоминания
Который умер на самом деле…
И
А потом Руслан вызвался помочь всё исправить. Сказал, что договорится.
«А ведь договорился, – понимает вдруг Русь, искоса глядя на Ника. – Поэтому мне тогда, в четырнадцатом, и казалось всё время, что я откуда-то помню этот автобус…»
И была самая настоящая Южная Осетия две тысячи восьмого, и был живой Гарин, и папа, и выстрел «мухи» прямо в то окно, где замер сам Русь…
И пробуждение в собственной кровати снова в мире-два-года-спустя, и всё то, что Русь привык потом считать единственной верной реальностью: живой-здоровый папа, столь же живой-здоровый Гарин с его смешным и ласковым «княже» – к командиру, – и «княжич» к самому Русю, и внутреннее спокойствие оттого, что всё наконец-то на своих местах.
И вот – снова-здорово. Опять то старое, позабытое ощущение
– Неправильное, значит? – тихо переспрашивает Ник, яростно обрывая сухие травинки вокруг себя.
Его тёмные глаза кажутся совершенно бездонными. Ветерок ерошит седые пряди.
Узел в груди стягивается резко, до боли.
– Он слышал автобус, – отчего-то хрипло говорит Русь.
Ник кивает:
– Конечно. Мой автобус хрен забудешь.
– В смысле? Он…
– Грозный, январь девяносто пятого, – исчерпывающе поясняет Ник. Делает ещё одну затяжку, выдыхает, окутывая их обоих запахом табака и ладана. И всё-таки добавляет: – Их колонну потеряли. Насилу нашёл – чисто по рации на него вышел в итоге.
– Понял…
Что тут ещё сказать – Русь не представляет.
А Ник вдруг начинает говорить. Хрипло, рвано, с болью:
– Я опоздал. Тогда, в девяносто пятом. Я мог его вытащить, должен был… но опоздал. Они потерялись нахрен – и их потеряли, и поддержать не смогли, когда им нужна была помощь. Они влипли в засаду… а потом их своя же арта и накрыла. А я… Я опоздал. Отвлёкся. Ошибся. Плюнул на все правила, на все законы, позволил себе забыть, для чего я туда пришёл… На секунду поверил, что лучше всех знаю, как будет… лучше. Что могу выносить свой собственный суд о людях.
Он громко шмыгает носом. Русь в немой поддержке кладёт руку ему на плечо, но Ник едва ли это замечает.
– Его звали Мара, – произносит он тоскливо и яростно трёт глаза. – «Сорока-21». Тоже радист, как и ты, кстати. Срочник. Такой… потерянный. Рука просто в мясо разбита, а в мыслях сумбур. Что все они – просто сломанные куклы, что город ими играет, что они обречены на смерть, а ему нельзя, ему к маме надо… Я не смог пройти мимо. Просто не смог. И вытащил его… а к тому – опоздал.
В жаркий день от мысли о незнакомом ему радисте-срочнике Руся окатывает ознобом.
– Но ведь Зенит жив-здоров, – пытается он отвлечь и себя, и Ника.
Ник вздрагивает и оборачивается. Находит ладонь Руся на своём плече и крепко сжимает ледяными пальцами.
Контраст с раскалённым воздухом обжигает.
– Я возвращался, – просто говорит Ник. – Много раз. И… не мог их найти. Вовремя найти… Пока не додумался попытаться перехватить их радиопереговоры. Рацию мне Мара починил…
– Это ту самую? – Русь вспоминает неизменный короб Р-159 на заднем сиденье автобуса, из которой раздавались то сотни незнакомых отчаянных голосов, то старый русский рок.
– Угу… И мы вернулись туда, в Грозный девяносто пятого. И я всё-таки вытащил этого мужика… Ну который этот ваш Зенит сейчас, а тогда просто Лёхой-срочником был. И всё было… ну, нормально. Лёха жив, Мара… сделал свой выбор, а я… ну, кто меня спрашивает. 762 маршрут не знает конечной остановки.
– Ник… так почему ты сейчас здесь? – задаёт Русь наконец вопрос, который давно уже крутится на языке.
– Да потому что, – сердито отзывается Ник. – Потому что это всё оказалось… НЕПРАВИЛЬНО. Понятия не имею, что именно, просто чувствую. Оно и раньше было, это чувство, а последние несколько дней просто с ума сводит. Да и ты почувствовал ведь, сам же сказал.
– Его не надо было спасать? – спрашивает Русь – и ёжится от того, как цинично это прозвучало.
– Уже не знаю, – бормочет Ник, упёршись подбородком в колено. Пальцы продолжают яростно терзать травинки под ногами, лопатки торчат непрорезавшимися крыльями, шарф подметает пыль. – Уже ни-хре-на не знаю. Знаю только, что где-то дней десять назад всё покатилось в жопу.
Русь несколько секунд борется с чувством долга, нудящем, что он вообще-то на боевом выходе… Но всё равно же он в лагере не нужен.
А его отсутствие стараниями Ника никто не заметит.
И вообще, служба-службой, а Ника не бросишь.
– Так, – говорит тогда Русь. – Дней десять назад, говоришь? Отлично. Уже зацепка.
– Ты… – недоверчиво Ник поднимает голову.
– Я предлагаю попытаться понять, чё за хрень произошла десять дней назад, что тебя так накрыло. Это точно связано с Зенитом – осталось понять, где он был десять дней назад… В принципе, – с некоторой долей сомнения предлагает он, пересилив себя, – я сам могу у него спросить.
Ник пружинисто вскакивает на ноги:
– Нет нужды. Сами разберёмся. Идём!
Русь не успевает спросить, куда.
…Только приземлившись на сиденье, он запоздало вспоминает про мины, которые поставил Медведь. Впрочем, Нику о них говорить, наверное, бесполезно.
– Так, – говорит Ник, забираясь с ногами на любимое кондукторское место. Из-под сиденья появляются хорошо знакомая Русю красная банка-пепельница и пачка сухариков. – Ща попробуем что-нибудь сообразить. Меня тогда так накрыло, что особо думать было сложно, но всё-таки… Дней десять назад. И точно где-то здесь. Ну, хорошо… Так, подержи-ка.
Он вручает Русю банку и сухарики, спрыгивает на пол – и словно откликаясь на это, во чреве автобуса оживает мотор.
Опытный Русь хватается за спинку соседнего кресла, а Ник уже ныряет в кабину. Автобус подскакивает на камнях, резко заворачивая, и газует с таким рвением, какая не снилась и «Формуле-1».
Что там впереди?..
Глава 3
Автобусная болтанка заканчивается так же внезапно, как началась. Ник осторожно выглядывает из кабины, долго прислушивается, потом машет рукой:
– Давай… кажется, здесь. И сейчас.
Пшикнув пневматикой, дверь со скрежетом складывается вбок. Русь встаёт, привычно поправляя ремень автомата, и первым выбирается из автобуса, в тревоге оглядываясь по сторонам.
Мгновенье вокруг расстилается грязный пустырь, но уже на следующем шагу вокруг возникает знакомая сирийская картинка – пыль, жара, по линейке выстриженные газоны, типовые модули-кимбы, красные береты военной полиции, куда-то уверенно топающие офицеры…
Вроде всё привычное, родное…
Но нет, незнакомое. Здесь Русь ни разу не был.
На секунду он замирает, прикидывая, что отвечать, если кто до него докопается, но Ник хватает за запястье:
– Да не дёргайся, идём, идём, – и целеустремлённо тащит Руся мимо офицеров, мимо военных полицейских и газонов, прямо к одному из модулей.
Невидимками они проскальзывают в дверь и окунаются в кондиционированную прохладу. Русь стаскивают каску, ерошит мокрые волосы, потихоньку оглядываясь.
Однако же, умеет Ник выбирать место и время.
Например – совещание командного состава.
Лица офицеров Русю по большей части не знакомы, а вот от разглядывания звёздочек на погонах он испытывает странное, несколько ехидное удовольствие.
Все такие важные, не ниже майоров, а ты, непонятно откуда взявшийся матрос-морпех, можешь в их присутствии вольготно усесться под кондеем прямо на полу, вытянуть ноги и отложить автомат.
И послушать немножечко военных тайн.
Ник присаживается на корточки рядом и, понизив голос, спрашивает:
– Ты их знаешь?
– Не-а… Только вон того высокого генерал-майора где-то видел. Может, правда… в инете.
Тут они оба замолкают, прислушиваясь к докладу.
– …По нашим данным, группировку возглавляет амир аль-Кохаб, – энергичным голосом вещает какой-то полковник с одуревшими глазами человека, неспящего третьи сутки.
– Стоп-стоп-стоп, – останавливает его смутно-знакомый Русю генерал-майор. – Это тот самый, которого вы две недели назад ликвидировали с видеоподтверждением?
– А до этого ещё дважды накрывали из миномётов и тоже отчитывались о ликвидации… – вполголоса добавляет кто-то с того края стола.
Полковник чуть слышно вздыхает.
– Так точно. Аль-Кохаб, настоящее имя Надир Тимурович Каинтдинов, 1976 года рождения, место рождения – Набережные Челны, пропал без вести в январе девяносто пятого при штурме Грозного. Вероятно, попал в плен, и там его… кхм, переубедили. В нашем поле зрения оказался…
– Хватит-хватит, обойдёмся сейчас без его биографии, – морщится генерал-майор. – Вы мне лучше объясните, как он у вас с того света вернулся. Это точно он, а не наследник его славного дела?
– Его опознали. ЧВКшник-наводчик, Алексей Савельев, подтвердил, что это именно Надир Каинтдинов, с которым он имел дело ещё до того, как Надир пропал без вести. Они в одной колонне шли тогда.
Русь с Ником молча переглядываются, подумав об одном и том же.
Алексей. Лёха. «Зенит».
– Ошибиться этот ваш ЧВКшник не мог? Считай, двадцать пять лет прошло…
– Нет, он абсолютно уверен. На кадрах прошлой ликвидации он тоже опознал Надира… в роли псевдотелохранителя, так что там грохнули не его. Плюс по записи голоса наши тоже подтвердили, что в эфир с вероятностью 90% выходил именно «покойный» аль-Кохаб.
– И что на сей раз с этим неубиваемым воином ислама планируете делать? Артиллерия? Авиация? Точечный ядерный удар, чтобы уж наверняка и с концами?
– По нашим данным через одиннадцать дней он будет встречаться с некоторыми из полевых командиров вот здесь, – полковник лазеркой тыкает в карту. – Довольно большая самоуверенность с его стороны с учётом…
– А ваша самоуверенность какого размера, товарищ полковник? – раздражённо перебивает генерал-майор. – Для трижды ликвидированного он как-то подозрительно живой.
Полковник ещё раз вздыхает. Сглатывает. Продолжает со всей возможной невозмутимостью:
– …с учётом того, что там около пяти километров по прямой до нашего блокпоста, – лазерка размашистым жестом пересекает знакомый Русю овраг. – Причём подход удобный, можно скрытно выдвинуться.
– Там у нас морпехота? Хотите их на это дело подрядить? – подаёт голос ещё один офицер. – За блокпостом наверняка будет осуществляться наблюдение, спугнём же.
– Снайперы будут наши. Морпехов сдёрнем не с блокпоста, а с базы, в роли охранения, высадятся на блокпосту под прикрытием колонны. Плюс Савельев как опознаватель.
– Блин, вот так сидеть и слушать, как твой полевой выход планируют… это сильно! – хмыкает Русь, ероша подсыхающие волосы. – Причём я-то знаю, что этот полкан их уболтает, а они ещё нет…
Ник теребит вылезшую из своего шарфа нитку, уже потеряв интерес к рассуждениям офицеров.
– Не, – наконец вздыхает он. – Близко, но не то. Не то…
– Ну, по крайней мере, мы знаем, что он в нашем выходе забыл, уже неплохо, – замечает Русь, поднимаясь на ноги. – Дальше куда?
Ник с сомнением оглядывается по сторонам, потом цепляет Руся за запястье и тянет на себя, словно вознамерился пройти сквозь стену.
Но нет, следующий же шаг выносит их обратно к автобусу, на пустырь меж временем и пространством.
– Давай его найдём, – предлагает Русь.
Ник только сосредоточенно кивает, закусив губу. Тарахтит мотор, пространство идёт рябью и выворачивается наизнанку. Ещё шаг, Русь морщится, чувствуя, как закладывает уши, – и опять вываливается в Сирию, мгновенно взмокнув не столько от жары, сколько от резкого перехода.
…Ник чуть замешкался, подбирая выскользнувшую зажигалку, поэтому они не успевают войти в очередной модуль-кимбу, когда мир внезапно раскалывается на куски и жаркое небо обрушивается вниз.
По крайней мере что-то похожее ощущает в первое мгновенье Русь.
Ник же просто оседает в пыль там, где стоял, хватая ртом воздух.
Что-то, чего не должно было случиться. Отвратительно, категорически
Из кимбы выходит хмурый Джедай, оглядывается по сторонам, мнёт в пальцах сигарету и решительно сворачивает к курилке. Следом в дверях появляется Зенит. Делает несколько шатких шагов в сторону и в изнеможении прислоняется к стенке, не обращая внимания на то, как её раскалило солнцем. Откидывает голову, проводит рукой по лицу – раз, другой, словно пытаясь смыть кошмар, как липкую паутину.
Потом просто закрывает глаза и бормочет:
– Боже, неужели я это сделаю…
Ощущение неправильности захлёстывает с головой, как мутная ледяная волна.
Дальше вместо Руся действует автопилот. Подхватывает Ника за плечи, тащит прочь – куда угодно, только как можно дальше, прямо сквозь реальность, как сквозь водную гладь.
Кажется, это совпадает с желанием самого Ника, потому что раньше таких способностей Русь за собой не замечал.
Они валятся на подножку автобуса – и молчат. Русь чувствует себя так, словно ему кто-то заехал по голове, причём от души и как минимум пару раз. Мир вокруг нереальный, искажённый, зыбкий.
У пытающегося прикурить Ника трясутся руки.
Русь отбирает у него зажигалку и рассеянно крутит колёсико, флегматично глядя, как лепесток огня на каждом «щёлк» облизывает ладонь…
– Д-дай, – ворчит Ник.
Русь щёлкает ещё раз, давая ему прикурить, вздыхает и возвращает зажигалку хозяину.
Ник тоже вздыхает и протягивает в ответ на ладони ещё одну свою сигарету.
Русь ни разу не видел, чтобы он их доставал из пачки или портсигара. Они просто таинственным образом возникают каждый раз у него в руках.
– Спасибо, – Русь снова отбирает зажигалку, прикуривает, осторожно затягивается.
Привкус у табака странный. Горьковато-сладкий и в то же время смолистый.
Искажённый мир всё ещё шумит в ушах, ветер носит над пустырём хлопья гари, далёкий-далёкий разрыв отдаётся дрожью земли под ногами.
– Нельзя его было с нами отправлять, – озвучивает, наконец, очевидное Русь. – Ну, Зенита. Хреново это всё закончится, как пить дать.
Надо бы вернуться. Предупредить Джедая. Не спускать с Зенита глаз.
Правда, что Джедаю скажешь? «Стройотрядовец», конечно, что-то знает про автобус Ника, но… без деталей. Совсем без деталей.
«Зенит – неправильный человек и это чревато»?
Ага, а аргументы? «Зуб даю», как тот лейтенант с блокпоста?
Майору ССО домыслы и мистическая хрень с прогулками назад по времени не проканают.
– А это идея, – вдруг поднимает голову Ник. Он всё ещё бледен в прозелень, но выглядит гораздо бодрее. – Если его не отправят с вами…
– Вот только как отменить его назначение? – Русь сердито барабанит пальцами по наколеннику.
Странное дело, после сирийских «плюс сорок в тенёчке» здесь, на хмуром пустыре, ему не холодно и уж тем более не жарко… Ему
Он даже приблизительно не может сказать, сколько здесь градусов, лето здесь, весна или осень… Здесь только вязкая грязь под ногами, серое небо без солнца и едкий горячий ветер. Шуршит в автобусе рация, где-то вдалеке размеренно бахают взрывы.
Руся эти звуки – как и треск стрельбы – сопровождали с детства.
Приходили с папиными снами.
– Ни-ик, а ты не можешь… ну, что-нибудь такое сделать, чтобы там, в штабе, передумали? Ник? Эй!
Ник, запрокинув голову, неотрывно смотрит на небо.
– Ник? – осторожно повторяет Русь, касаясь его плеча.
– Нет, – отсутствующим голосом произносит Ник. Не глядя, стряхивает пепел себе под ноги. – Я не могу. Не могу…
– Ну, как-то так подвернуть реальность…
– Не получится.
– Почему?
– Потому что я не Бог. Я не всесилен. От любого поступка разбегаются круги по воде, ты же по себе это знаешь. Когда вмешиваешься…
Русь снова вспоминает неслучившуюся смерть Гарина.
– Но ведь ты же всё равно вмешиваешься? И, вроде, всё наоборот становится ок?
– Только там, где могу.
– А здесь не можешь?
– Нет, – Ник закусывает губу и отворачивается, сейчас опять больше похожий на до смерти расстроенного пацана лет двенадцати, чем на Проводника вне всякого возраста.
И Русь, поперхнувшись глупым «Почему?», поспешно стряхивает столбик пепла с успевшей уже на половину прогореть сигареты.
Молча.
Налетает новый порыв ветра, проносится вдоль автобуса, закручивается смерчем у двери, вскинув край шарфа Нику в лицо, чуть не опрокидывает пепельницу – и стихает.
– Может, Зенит прямо перед выходом просто ногу подвернёт, а? – наконец предлагает Русь с долей отчаяния.
Ник, не говоря ни слова, качает головой. Неодобрительно и безрадостно.
– Да я пошутил, – поспешно пожимает плечами Русь. – Хотя вариант-то рабочий…
Дальнейший «мозготшурм» так ни к чему и не приводит. На любые предложения Руся – как идиотские, так и предельно серьёзные, – Ник только качает головой. Ничего не объясняя.
Это было бы даже обидно… если бы Русь не видел, насколько Нику хреново от всей этой ситуации.
Поэтому вместо того, чтобы плюнуть, обидеться и вообще вернуться в лагерь, где этот грёбаный Зенит торчит сейчас вместе с Джедаем и любая хрень может приключиться в любую минуту, – Русь продолжает сидеть на подножке автобуса, неторопливо докуривая Никову сигарету.
Губы щиплет смолистым привкусом, в горле копится горечь, время идёт – утекает в серое небо, как сигаретный дым.
Решения так и нет.
…Треск радиостанции вклинивается в мысли, на чистых рефлексах вырывая из бессильных раздумий. Сколько они так просидели?!
Русь встряхивается, сбрасывая оцепенение.
Чем больше он вслушивается в трескучий шум, тем яснее в нём прорезываются голоса, и хотя Русь прекрасно знает, что за ЭТУ рацию он вообще никак не отвечает, это загадочное Никово хозяйство, – успокоиться всё равно не может.
Выкидывает окурок в банку и лезет в салон.
Стоит только приблизиться, как рация окончательно оживает:
– Двадцать первый, ответьте, приём! Сорока-21, Сорока-21!.. – и сразу же, без перехода, другим, смутно-знакомым голосом: – Я Дуб-18, я Дуб-18, База, приём…
И туда же вплетаются десятки других голосов, криков, просьб – разных людей из разных эпох. Кто-то зовёт вертушки, кого-то просят продержаться, кто-то вызывает огонь артиллерии… Как зачарованный Русь тянется к гарнитуре, подносит наушник к уху.
И глохнет.
Глохнет, слепнет, цепенеет – потому что во всём мире для него остаётся ровно один голос:
Папа?!
Треск помех уносит родной голос, ему на смену приходят другие – вереницы позывных, просьб, сообщений и приказов, а потом чей-то стеганувший по нервам крик: «Варяг, Варяг, держись, мать твою, держись! Вы должны продержаться!» – но Русь не знает: ТОГО ЛИ «Варяга» зовут, где, когда… И снова треск помех и голоса, голоса, голоса.
Только один раз прорезывается усталое: «Занимаем оборону…» – и дальше уже ничего не разобрать.
Русь обнаруживает себя на полу автобуса, головой на сиденье рядом с радиостанцией. Пальцы продолжают до боли стискивать наушник, в котором шуршит еле различимое «Я Дуб-18, я Дуб-18».
Ник присаживается на корточки и мягко отбирает у Руся гарнитуру.
– Ты их всех знаешь? – сдавленно спрашивает Русь.
– Ну… более-менее. Не всякий может вот так докричаться до моей радиостанции. Я… частенько слушаю эфир. И иногда нахожу… кого-то. Кому могу помочь. Кому должен помочь.
– А… – Русь не может заставить себя спросить про папу. В конце концов, папа ведь вернулся живым-здоровым. Всегда возвращался живым-здоровым. И не надо вспоминать ту, другую реальность, и пустой рукав, и сны про Гарина, и…
Не надо.
– Нет, не каждого из тех, кого здесь слышно, я обязательно должен спасти, – торопливо говорит Ник и щелчком выключает радиостанцию. – Это просто голоса войны. Многие из них отлично справляются сами.
– А кто такой Дуб-18? – спрашивает Русь, только чтобы что-то спросить. Зацепиться за что-то мыслью, чтобы не думать о папином голосе.
Вдруг вспоминается, как поменялся в лице Руслан, заслышав это «Я Дуб-18». И где-то в глубине души Русь уже знает, каким будет ответ, – ещё до того, как Ник открывает рот:
– Капитан ВДВ Олег Огарёв.
Огарёв, Огарёв… знакомая фамилия. Папа упоминал?
Да, конечно упоминал. Только не Олега.
Руслана Олеговича Огарёва.
– Дагестан, – ровно говорит Ник. – Август девяносто девятого.
Русь осторожно поднимается на ноги. Долго смотрит на замерший в немом молчании короб рации, на автопилоте прокручивая в голове отрывки из «Технического описания и инструкции по эксплуатации радиостанции Р-159». Перед глазами маячит искажённое лицо Руслана, и узел внутри стянулся до мешающей дышать боли.
Наконец Русь тихо спрашивает:
– А ты бы мог что-то сделать… тогда?
– Нет, – ещё тише отвечает Ник.
– Почему?..
– Потому что не мне вмешиваться в человеческий выбор.
– Почему?! – почти рычит Русь, вцепившись в поручень и старательно не глядя на друга.
Соблазн вцепиться ему в плечи и трясти, трясти, трясти – слишком велик.
Где-то на дне души хочется проклинать Зенита за то, что Русь во всё это влез. Всё это услышал и узнал.
– Потому что это нельзя обесценивать! – сердито отзывается Ник. – Потому что человек решает – и человек делает! Выбирает – свою жизнь или чужую. Ты же знаешь, ЧЬЮ жизнь выбрал капитан Огарёв.
Это удар под дых. Почти в прямом смысле, потому что требуются усилия, чтобы с каким-то всхлипом втянуть в себя воздух.
Тем более Русь слишком хорошо помнит момент своего собственного выбора – там, в две тысячи восьмом. Папа, Гарин, или…
Ты сам.
Кто сказал, что в десять лет ты ещё ничего не понимаешь? Понимаешь, ещё как.
Даже больше, чем нужно.
И запоминаешь на всю жизнь.
– И… ничего нельзя сделать?
– Если бы я мог спасти всех… – с тоской говорит Ник, катая в руках неведомо откуда взявшуюся гильзу автоматного патрона. – Если бы имел ТАКУЮ силу… Я бы просто прекратил все войны. Все смерти. Прямо с Авеля начиная. Вот только… смысл? Смерть вошла в наш мир не по жестокости – а из милосердия… И она всё равно уже побеждена, раз уж на то пошло. А такие, как капитан Огарёв… или твой Руслан – только ещё ярче доказывают её проигрыш.
– Этот твой закон пшеничного зерна? – Русь старательно сглатывает что-то колючее и горькое, застрявшее в горле.
Щиплет губы смолистый привкус Никова табака. От собственного бессилия хочется орать. Разбить стекло автобуса, прямо кулаком.
Сделать хоть что-то!
– Русь… не злись, пожалуйста, – тихо просит Ник. – Думаешь, тебе одному хреново?
Русь сжимает кулаки, впиваясь ногтями в ладонь. Делает глубокий вдох. Медленно поворачивается к Нику и, не узнавая собственного голоса, хрипло говорит:
– Слушай. Давай хоть с этим грёбаным Зенитом разберёмся. Прямо сейчас.
– Как?!
– Как угодно. Просто как угодно.
Садится и, не сдержавшись, всё-таки стукает ладонью по проклятой радиостанции.
Та немедленно откликается:
–
И хотя помехи, истерика и
Решение возникает мгновенно.
– Ник… я знаю, куда нам отправиться.
Голос Зенита вкручивается в сознание раскалённым стержнем.
– Куда?
– В самое начало всей этой истории. Я знаю, как сделать так, чтобы Зенит не пошёл с нами сегодня… Чтобы вообще не понадобился.
– Русь? – Ник смотрит настороженно, чувствуя, что друг что-то не договаривает.
А Русь не хочет уточнять детали.
Хочет просто поскорее всё это закончить.
– Грозный. Январь 1995 года. Давай, Ник, ты же один раз Зенита нашёл там, знаешь дорогу.
– Точно всё получится?
– Ага, – Русь усмехается – кривовато, надломанно, чужой усмешкой.
Ник молча вздыхает… и, уступив, уходит в кабину.
А Русь проводит рукой по лицу, раз, другой, словно пытаясь смыть кошмар, как липкую паутину.
Потом просто закрывает глаза и бормочет:
– Боже, неужели я это сделаю…
Автобус рычит, как БТР, газуя прямиком в неизвестность.
– Так что ты хочешь сделать? – Ник тормозит в дверях, пока автобус сбрасывает ход, подпрыгивая на колдобинах. – Куда выйти?
– К Надиру. Его ты найти там сможешь? Помнишь, тот полкан говорил, что Зенит с Надиром в одной колонне были?
– Понятно… – с долей сомнения тянет Ник. – Ну, хорошо. К колонне – так к колонне. Только, это… тогда ты один пойдёшь. Я тебя подберу потом. Хорошо?
Похоже, ему эта идея нравится всё меньше с каждым словом.
– Почему один?
– Мне же нужно Лёху вытащить, – хмыкает Ник. – Забыл?
Русь не задаёт идиотских вопросов типа «В смысле, ты же его уже вытащил?» – нужно, значит, нужно.
Автобус со скрежетом тормозит и распахивает дверь. Ник подвигается, уступая дорогу:
– Давай, я быстро – Лёху вытащу и сразу назад! Ну, не тормози, мне пора уже, а то…
И тут Русь замирает.
Всё вдруг оказывается таким простым!
Элементарным.
Просто заболтай сейчас Ника, всего на пару минут. Отвлеки. Задержи – как он тогда, в первый раз, задержался с этим его Марой.
И не будет проблемы с Зенитом.
Потому что и Зенита, скорее всего не будет.
А значит, и их сегодняшнего выхода, и ощущения неправильности, и…
Он делает вдох, чтобы что-то сказать, ловит взгляд Ника – и пропадает.
Пахнет табаком и ладаном. Тёмные глаза Проводника бездонны, и там, в них – грохот взрывов, фонтаны взметнувшегося песка, треск рации, свист пуль и осколков.
Знакомый блокпост.
Знакомый лейтенант, навзничь опрокинувшийся в дорожную пыль.
Шорох в гарнитуре его рации: «Точка-пять, Точка-пять, это Берёза, приём! Что у вас там?! Шиза, мать твою, ответь!»
– Русь? – оклик Ника возвращает в реальность. – Ты идёшь?
Русь молча спрыгивает мимо него на землю, и глина пустыря под ботинками застывает раздолбанным, сырым асфальтом чужого города. От резкого перескока температуры тело пробивает дрожь.
А потом мир вокруг словно врубается в полную силу: далёкие взрывы, вой огня, стоны раненых, крики, отвратительный запах гари…
Под ногами Руся заляпанная какими-то ошмётками (не думать, не думать, что это!) каска. Русь делает глубокий вдох – и кашляет, поперхнувшись ледяным воздухом.
Если он тут задержится, то просто околеет. Рассчитанная на сирийскую жару одежда не спасёт, когда вокруг около нуля.
Двигайся, матрос. Вперёд!
Как когда-то в Южной Осетии, в тот самом сне-который-не-сон… набрал воздуха – и пошёл.
Теперь ты знаешь, кто такой этот Надир и что случится, если его не убрать.
Русь перехватывает автомат – и выныривает из переулка на широкую, заваленную обломками улицу.
«А потом их своя же арта и накрыла», – вспоминает Русь рассказ Ника, оглядываясь по сторонам. Горят бээмпэхи, лежат разбросанными куклами люди. Дома вдоль улицы скалятся проломами стен… и на всё это сыплется из низкого серого неба мокрый, смешанный с моросью снег – чтобы мгновенно растаять.
Этот мир, этот город выталкивает чужака-Руся. Здесь всё чужое, страшное, незнакомое.
И в то же время слишком, слишком близкое и понятное.
Если в десять лет Русь знал войну только по папиным снам, то сейчас он уже морпех-контрактник, пропрыгавший хрен знает сколько учений, тренировок… и несколько боевых выходов. Которые, конечно, прошли тихо, но что это меняет?
Взгляд привычно выхватывает-опознаёт технику и оружие. Сканирует окружающие дворы в поисках опасности. Замечает движение рядом – и рефлексы кидает в сторону, на одно колено, вскинув автомат…
«Он тебя не видит», – несколько секунд спустя заставляет себя подняться Русь.
Его действительно никто не видит. Не этот залитый – своей ли, чужой? – кровью шатающийся боец, ни другие, такие же контуженные, раненные, чудом выжившие.
И кто из них тот Надир, будущий… как его там, амир аль-Кохаб? Великий воин джихада, блин.
Русь вглядывается в лица бойцов, но видит только чужой страх. Кровь. Смерть.
Его мутит и трясёт.
В стороне от передней машины – того, что от неё осталось, – у самой стены дома сидит боец, черноглазый татарин едва ли старше Руся. Таращится вокруг испуганно, размазывая натёкшую из носа кровь, причитает что-то про Аллаха.
Вдруг его взгляд останавливается на Русе. У того перехватывает дыхание.
Его кто-то видит?!
Кажется, солдат даже не осознаёт, насколько Русь нереально здесь смотрится. Просто вглядывается, беспомощно моргая и причитая по-татарски. То ли маму зовёт, то ли Аллаха…
Это – Надир?
Это за ним сюда пришёл Русь – отнюдь не спасать и не выводить?
За вот этим окровавленным, до смерти перепуганным парнем в драном бушлате? За его жизнью.
За его смертью.
Палец примерзает к спуску автомата. Хочется плюнуть на всё, схватить этого придурка за ворот, втащить в Ников автобус…
Да и не только его. Всех их – этих беспомощных, контуженных… до дрожи похожих на самого Руся парней. И что, что форма другая и калаши без понтового обвеса. Все эти внешние отличия ничего не значат СЕЙЧАС.
А там будь что будет.
…Это то, что испытывает Ник каждый раз?
Тарахтит знакомый мотор.
– Русь? – окликает Ник из переулка.
И тогда Русь отворачивается, закидывает автомат за спину и уходит к нему.
Беспомощный взгляд Надира ещё очень, очень долго сверлит спину.
В лагере всё по-прежнему, словно и не уходил. Сухая сирийская жара быстро выгоняет из тела последние воспоминания о зимнем Грозном, разве что в носу слегка свербит напоследок.
– Кинчев, какого…
– Я посылал, – спокойно обрывает Родина Джедай.
Но ничего у Руся не спрашивает, только смотрит в глаза внимательно.
Русь поспешно плюхается рядом со своим рюкзаком и бросает взгляд на часы.
Лагерь он покинул десять минут назад…
Как будто и не было ничего – только вот взгляд Зенита мешает забыться. ЧВКшник тоже ничего не спрашивает (и спасибо ему за это!), но скрыть интерес даже не пытается.
Игнорировать его сложно.
Но Русь старательный.
– Кинчев, а Кинчев, – подаёт голос Митяй, – а почему ты в дозоре не торчишь, а?
Так, без особого наезда, чисто потрепаться.
Русь делает глубокий вдох, окончательно переключаясь, – и отвечает:
– А потому что я маленький, умный и очень важный канал связи!
Джедай на заднем плане старательно маскирует смешок под кашель.
– Как тебя вообще к нам в морпехи взяли?
О, на это у Руся двадцать пять ответов разной степени похабности и идиотизма. По сути, дежурный взводный анекдот.
Сегодня Русь выбирает нейтральное и скромное:
– Я просто отцам-командирам понравился.
…А ещё разрядник по прыжкам и самбо.
И вообще, не говорить же о том, что у Рубцова, бывшего папиного офицера, тесть – однокашник командира бригады.
Да, конечно, это всё сейчас немножко работа на зрителя, но что в этом плохого?
Тем более здесь, в лагере, всё тихо и спокойно, и эта знойная, расслабленная тишина после горящего зимнего Грозного пьянит Руся, как портвейн. Хочется растянуться на коврике, подложив под голову рюкзак, и впасть в блаженное дремотное забытье…
«Благодарный зритель», проходя мимо, останавливается и роняет негромко:
– Ты в следующий раз осторожней там гуляй.
– Где?! – выдыхает Русь, распахивая глаза.
Откуда Джедай знает про…
– За поворотом оврага. Миха там три «медальона» прикопал.
Сначала Русь с облегчением выдыхает: Джедай про Грозный не в курсе, – и даже закрывает обратно глаза.
А потом резко садится:
– М-медальона?!
Противопехотная осколочная мина ПОМ-3 «Медальон» – с сеймсодатчиком и какой-то шибко «умной» электроникой, анализирующей обстановку и дающей сигнал на подрыв. Зашибись просто, Русь такие только на ютубе видел, а тут три штуки сразу.
А он ещё под ноги смотрел по старинке в поисках растяжек и думал, что умный…
Поздно смотреть под ноги, если их уже оторвало.
Видимо, лицо у Руся приобретает нужное выражение, потому что Джедай тихонько хмыкает – и уходит.
Русь таращится ему вслед. После такого заявления сна уже ни в одном глазу.
– Эй, чё тебе товарищ майор сказал такого, Кинчев? – окликает через пару секунд Родин. В голосе прорезывается даже некое подобие заботливости: своих бойцов обижать Родя никому не даст, это его прерогатива.
– Всё в порядке, тащ лейтенант, – Русь заставляет себя снова улечься, пристроив голову на рюкзаке подле наушников своего «кварца». – Так… просветил по некоторым вопросом оборудования нашего лагеря…
Родин хмыкает и дальше с расспросами не лезет.
А Русь глубоко вздыхает и велит себе расслабиться.
Забыть про Грозный, про Зенита, про видение атаки на блокпост…
И про эти грёбаные «медальоны». Про них – в первую очередь.
Взять пример с Алабая. Вот уж образцовый матрос морской пехоты! Сто восемьдесят пять росту, центнер веса и ровно три состояния: ест, спит, выполняет боевую задачу.
Никаких тебе лишних мыслей и ещё более лишних нервов. Всем бы так!
– Митяй, – окликает Русь ради эксперимента, чуть повернув голову, чтобы видеть второго пулемётчика.
– Чё те?
– Вот о чём ты сейчас думаешь?
Митяй сосредоточенно молчит, скребя прорезающуюся щетину. Наконец выдаёт:
– О ящерицах.
– О чём?!
– О ящерицах. Шмыгают тут изредка по камням. Вот думаю, если их поймать, на прутик – и на горелке пожарить… не потравишься?
– Ну у вас, блин, и фантазии, матрос, – морщится со своего места взводный. – А желудок твой кто лечить потом будет?
– Хохла на тебя нет, – вздыхает Русь, закрывая глаза. Елозит головой, пристраиваясь поудобнее, и наконец, плюнув, расстёгивает каску. – Зажарить на прутике, тоже мне… Лёха тебе штук десять куда более цивилизованных рецептов родит не сходя с места. Причём исключительно из сухпаевских ингредиентов.
Митяй тоже вздыхает.
– Кинчев, а ты о чём думаешь?
Приоткрыв левый глаз, Русь долго созерцает пожухший лист, трепыхающийся на ветке над головой, а потом вполне честно отвечает, вычленив из царящей в голове каши первый попавшийся образ:
– Об особенностях эксплуатации радиостанции Р-159.
– Во извращенец! – с нотками восхищения отзывается Митяй.
Русь лёжа пожимает плечами, мол, какой есть.
Зато, может, хоть теперь от него отстанут…
Возвращается Джедай. Сквозь опущенные ресницы Русь видит песчаные берцы, вновь остановившиеся у его рюкзака, но старательно прикидывается спящей тушкой.
Постояв немного, Джедай отходит, с подхваченной от морпехов ленцой в голосе поинтересовавшись:
– А почему Кинчев, если Николаев?
Русь выразительно и ровно сопит: вот вам, тащ майор, сонное матросское тело, одна штука. Делайте, что хотите, только ногами не пинайте.
– А потому что он Руслан, товарищ майор, – отзывается со своего места Родин, на которого, как назло, напала разговорчивость. – Русь.
– И?
Русь испытывает дикое желание спрятать голову под рюкзак, как под подушку.
Или хотя бы наушники надеть…
Но увы.
– «Моя светлая Русь», – хохотнув, поясняет взводный. – Любимая строевая песня Па… нашего ротного.
Самое поганое, что ржут всем лагерем. Даже Зенит.
Нет, точно надо было в наушники залезть. Русь же радист, имеет право!
…Время вроде тянется, не торопясь, а день всё равно пролетает в полтора вздоха. Закат до краёв наливает мир розовым и тёмно-синим, зной уходит, оставляя приятное тепло от нагретых камней. Дозоры в очередной раз меняются, Хохол готовит ужин, Джедай исчез где-то на склоне над лагерем, в их с Медведем снайперской лёжке, а сам Медведь дрыхнет в углу лагеря – спустился по натоптанной уже тропинке, рухнул на коврик и мгновенно отрубился.
Русь и сам продремал, считай, весь вечер с перерывом на пожрать.
Снится ему тот же розовый закат, те же нагретые солнцем камни, и путается сон с явью, и поди разбери – кто ты, где ты,
Ты – Руслан.
Николаев или…
«Ассанов, – ложится в память фамилия. – Руслан Ассанов, сержант сверхсрочной службы, десантник, пулемётчик…».
Да нет же, возражаешь сам себе. Ты – Русь Николаев, матрос-контрактник, морпех, радист.
И тот улыбчивый загорелый старлей с серыми глазами
И то чувство, что вы с ним – братья навек, и плевать на кровь, на твою горячую
Это чувство тоже приснилось.
– Кинчев, подъём!
Русь распахивает глаза и садится, прерывисто дыша. Воздух с трудом протискивается мимо набухшего в горле кома.
Олег Огарёв и Руслан Ассанов…
Кажется, Русь знает, КОГО он видел во сне.
Кем он был.
Глава 4
Ночью лагерь спит. Джедай всех загнал под маскировочную сетку лагеря – а то мало ли. «В дозоре» нынче беспилотник, невидимкой проплывающий в тёмном небе раз в час. Не блокпостный, другой – Джедай со своими договорился.
Ну и тыловой дозор у заминированного Медведем поворота остался на всякий случай. Морпехи сменяются раз в час.
Вернувшись со своей смены, Русь без сна заваливается на коврик, механически крутя в руках гарнитуру «гранита». Лагерь спит – и незаметно вернувшийся со своей очереди «ночного бдения» в снайперской лёжке Джедай, и Родин, в камуфляжном пончо больше похожий на груду камней, чем на спящего человека, и остальные бравые морпехи. Митяй всхрапывает, Бекас по-детски свернулся, подтянув колени, Алабай укрылся с головой и сопит, как паровоз, изредка по-собачьи подёргивая ногой.
Идиллия.
Даже кустик не шелохнётся в ночном безветрии.
…Тёмный силуэт Зенита Русь замечает не сразу. Как-то подсознательно вымарывает его из своей картины мира, хотя и знает, что Зенит сейчас дежурит по лагерю.
– Не спится? – раздаётся негромкий голос, так непохожий на тот, что Русь слышал в Никовой рации… и так похожий одновременно.
Несколько секунд Русь борется с соблазном привычно прикинуться спящим матросским телом.
Но если Зенит спрашивает, значит, уже спалил.
Отложив гарнитуру, Русь неохотно поворачивает голову:
– Да так. Нервы.
– Не знал, что у морпехов могут быть проблемы с нервами, – беззлобно подначивает Зенит. – Я думал, это у нервов могут быть проблемы с морпехами.
– Ха-ха, – мрачно отзывается Русь.
Не озвучивать же правду. Что боишься уснуть и увидеть во сне свою-чужую смерть.
Смерть Руслана-старшего в афганских горах…
– Ладно, извини, это я так. Тебя Русланом зовут, значит?
Русь дёргается. Слишком много Русланов…
– Русь, – вырывается помимо воли. – Так проще… Можно по позывному – Русич.
Но в момент, когда он уже собрался закончить на этом разговор, послать Зенита лесом (а до ближайшего леса тут далеко!) и всё-таки изобразить то самое спящее матросское тело, в памяти всплывает одно-единственное мгновенье на подножке автобуса. Один-единственный соблазн: задержи Ника – и не будет никаких проблем.
И Зенита тоже не будет.
И ведь Русь поддался бы этому соблазну… если бы не увидел в глазах Ника последствия. Его пресловутые круги на воде.
Узел внутри стягивает грудь.
– Ну, значит, будем знакомы, Русь, – кивает ни о чём не подозревающий Зенит. – Ну… а я Алексей. Можно Алексей Николаевич, если тебе так проще… с учётом разницы в возрасте и того, что твой взводный тоже Алексей. И один из бойцов, я верно запомнил, да?
– Угу, – неопределённо отзывается Русь, старательно отгоняя воспоминания.
Свои и чужие.
– Слушай, Русь. Вопрос, наверное, глупый, но…
«Ты… тоже видишь тот автобус?» – почему-то всплывает в голове голосом Джедая.
Да так ясно, что Русь даже скашивает глаза на «стройотрядовца», но тот спит как ни в чём не бывало, и негромкий разговор почти над ухом ему совершенно не мешает.
– Чего? – прерывает Русь затянувшуюся паузу.
– Перед тем, как наш… командир услал тебя из лагеря, – осторожно подбирает слова Зенит, – ты тоже слышал… кое-что?
«Да что вы все заладили «тоже», «тоже»… Это вы – «тоже»! А мы с Ником друзья… А вы вообще его даже не видите».
– Понимаю, звучит бредово, – не выдержав, добавляет Зенит, – но я… видел автобус. Давно, очень давно… считай, четверть века назад.
И коё чёрт дёргает Руся за язык?
– В январе девяносто пятого в Грозном?
Жаль, в темноте не разобрать выражение лица у Зенита. Запоминающаяся картина, небось.
– Т-ты… нет, ты же не он? Не… Не может быть. Это правда ты?! Просто в обличии…
Русь садится, окончательно отказавшись от попыток уснуть.
– Нет… Алексей Николаич. Я не он. Не Проводник. Я просто Русь Николаев, матрос морской пехоты Черноморского флота. А Ник… Проводник рассказывал о вас.
– И о Надире?
Русь на автопилоте делает непонимающее лицо, но в темноте Зенит не видит.
Пауза затягивается.
– Ну… о том, из-за кого мы здесь, – наконец произносит Зенит очень-очень тихо. – О моём Надире…
Джедай во сне поворачивается набок, и Русь с Зенитом замирают.
Секунды тянутся одна за другой, но офицер продолжает размеренно сопеть, не просыпаясь.
– ВАШЕМ Надире? – переспрашивает Русь, пытаясь разглядеть лицо Зенита.
Лунный отсвет и густые чёрные тени словно разламывают его пополам.
– Моём… – очень тихо и очень горько подтверждает Зенит. – Можешь представить ситуацию, когда тебе отдают приказ участвовать в ликвидаци… брата? Названного брата, но всё же.
Русь почему-то вспоминает Олега Огарёва и Руслана Ассанова. Русского и чеченца.
Что было бы с Ассановым, выживи он в Афгане и доживи до 1995 года? Каково бы ему было?..
А ещё – своё бредовое чувство, что Зенита должно быть ДВОЕ.
– Мы познакомились в учебке, попали в одну военную часть, – говорит тем временем Зенит. – Вместе вошли в Грозный. Вместе воевали… Всегда вместе, как братья. Только в тот день наша машина поотстала и мы с ним оказались в разных концах колонны. Я… Всё это время я думал, что он так там и погиб. Тело не нашли, он значился пропавшим без вести, но… сколько их там – якобы пропавших. Машины горели, как факелы… Погребальным костром. Знаешь, от чеченских пуль и гранат в тот день погибло у нас куда меньше народа, чем…
– Чем от удара своей же артиллерии, – добавляет Русь, не удержавшись.
Зенит в изумлении вскидывает голову… а потом снова сникает:
– Ну да… я забыл. Этот Проводник рассказал тебе всё?
«Я сам видел, – хочет сказать Русь, но язык примерзает к зубам. – Я был там после артудара. И видел этого вашего Надира… Он выбрался из машины. И даже, вроде, не был серьёзно ранен, его только контузило».
– Кое-что, – наконец выдавливает он из себя.
– Я мало что помню. Взрывы, огонь, осколки во все стороны… Где-то боекомплект рванул, где-то просто топливо… Туда, вперёд, к Надиру не пройти. Я пытался! Я правда пытался! – жарким шёпотом твердит Зенит. – Потом, кажется, по каске обломком прилетело… очнулся уже, когда… ну, Проводник меня тащил. Мальчишка седой… в зелёном шарфе. Сердитый такой. Пытается втащить меня на подножку раздолбанного пазика и ругается. Что я такой тяжёлый, что попёр куда не надо, что ему всё это надоело, сколько можно-то… И что ему ещё друга забирать, а я тут полутрупом валяюсь, – тут он изумлённо замолкает, но потом, встряхнув головой, кивает: – Да, про друга я почему-то чётко запомнил. Ещё потом всё удивлялся. Когда понял, что он не местный малец, а… Проводник. Кого же он мог другом назвать тогда… Ангела Господня?..
Русь забывает, как дышать. Просто теряет этот навык напрочь и несколько секунд не может ни о чём думать, воюя со своими лёгкими за право сделать вдох.
Зенит помнит новую реальность.
Ник при нём назвал Руся другом.
Всё это было наяву. Тот заход в Грозный БЫЛ, и круги по воде от него уже разбежались.
«Значит, и Надир мог меня запомнить? Как я… ушёл».
– Двадцать четыре года я думал, что мой брат, мой Надир мёртв, – медленно, размеренно, без лишних эмоций произносит Зенит, но Русь всей шкурой чувствует шторм, бушующий за этой хрупкой, как стекло, маской. – Пока во время одного… огневого контакта мы тут случайно не перехлестнулись частотами с противником. А я как раз ляпнул что-то про Грозный, духов и девяносто пятый…
Почему-то Русь представляет всё очень ярко, до озноба. Мешанину голосов в эфире, случайное восклицание… и ответ с ТОЙ СТОРОНЫ.
– Я его не узнал, понятное дело. Сильный акцент – да и сколько лет прошло. «Сколько вас там, в Грозном, полегло, а здесь ещё больше поляжет!». Наши думали, ну, боевик, чечен… А он вдруг добавил, мол, если уж тогда по своим нормально лупить артиллерией было, то тут нас и вовсе похоронят без лишних слов. А меня как накрыло воспоминаниями… знаешь, как бывает? Как оно там… «афганский синдром» называется, да? Явь с прошлым смешалась… и вдруг показалось: там Надир! Я и окликнул… а он вдруг: «Лёха?!» – как узнал только? Живой, мол? Я и дышать не смею. Ты ж погиб, говорю, глупо так. А он отвечает: нет, местные вытащили. А он решил, что раз наши колонну и расстреляли, то с него и взятки гладки. Не он предал, а его, и умирать бросили… Так что в плену он пробыл не долго. И с тех пор, вот… искупает свою вину перед Аллахом. Боже… – Зенит замолкает, закрыв расколотое лунным светом лицо ладонями.
«Не он предал, а его, и умирать бросили…» – эхом отдаётся в ушах Руся.
Хочется взвыть.
Если Надир его запомнил, то… в том, кем он стал, теперь есть вина самого Руся.
«Да какая разница? Он и в прошлый раз был этим грёбаным воином джихада, за которым ССОшники бегают явно не от нечего делать».
Но разница всё равно есть. И Русь очень не хочет знать, в сколько жизней… отнятых ещё более обозлённым на «предательство» Надиром.
– Там потом артиллерия заработала, но на пределе дальности, считай… Противник успел выскочить из зоны обстрела. Но связь оборвалась… Я впервые в жизни молился, чтоб наши промазали. Я всё понимал, прекрасно понимал, кем Надир стал, что он уже не мой названный брат, а боевик, что… Всё понимал, но когда увидел, что они выскочили… Я же наводчик. Корректировщик. Но в тот раз… промолчал.
Слов у Руся нет. Совсем. Никаких.
Ну, кроме матерных, но и те скорее про себя.
– Как я потом узнал, запись эфира ушла на анализ в группировку… и через несколько дней меня вызвали. Мол, знаю ли я, с кем общался. А я… не врать же, я же там, на записи, его Надиром называю! Ну и… сказал им. Что это Надир Каинтдинов, пропавший без вести в девяносто пятом… А они кивают, мол, и без меня знают. Вот только десять дней назад, говорят, его снайпер ликвидировал. И показывают мне фотки. Не думал, что смогу его узнать, но… узнал. Телохранитель и впрямь на него похож был, которого вместо него стрельнули. Надир… хитрый. Вот только его взгляд ни с чьим не спутать. Ну, я и тыкаю пальцем, мол, вот он, Надир. Жив. И из-под нашего артудара тоже ушёл. Они покивали и отпустили, а ещё через пару дней меня снова вызвали… к нему, – Зенит кивает на спокойно спящего Джедая.
Русь вспоминает их с Ником «прогулку», модуль, совершенно раздавленного Зенита и дикое, сводящее с ума ощущение неправильности.
О да… Теперь-то Русь знает, что оно означало.
А Зенит всё говорит, словно торопясь закончить с этой историей:
– Поставили боевую задачу: опознать и подтвердить ликвидацию. Кучу фоток насыпали и видосов, чтобы я «освежил память». Каким он стал… теперь. Чем занимается… Я думал, сойду с ума. Видеть его таким… Боже, Боже, что он надел… что я наделал. И сделаю… Меня ведь наш командир возьмёт наблюдателем, когда… всё это случится. Я… увижу. Всё. До последнего мгновенья.
Русь смотрит куда угодно – только не на Зенита. На спящего Джедая, для которого этот выход – просто работа, может, хреновая, собачья работа, но он в ней хорош и будет её делать. Потому что он офицер, он защищает свою страну – здесь, на дальних подступах. Чтобы такие, как этот Надир, навсегда тут остались, не сунулись в Россию.
На взводного, которому вообще плевать, по чью душу они сюда пришли. Ему поставили приказ: прикрыть снайперов. Всё, остальное уже лирика – кто, куда, зачем… Снайперов – прикроем. Будет надо – ценой собственной жизни, в своём взводном Русь не сомневался ни секунды, как и в боевых товарищах.
На куст, которому вообще нет дела до людей. Была бы вода там, в глубине, под корнями, да солнце бы не сильно жгло листву.
На… Ника, незаметно появившегося в лагере.
Сидит на корточках, как ни в чём не бывало, только блестят глаза… и мокрые дорожки на щеках.
Поймав взгляд Руся, Ник мотает головой: отойдём?
Зенит уже отвернулся, так и не заметив второго слушателя.
…Русь встаёт бесшумно. Осторожно переступает через ноги Джедая, выбирается из-под сетки и уходит с Ником из лагеря, не оборачиваясь.
– Что будем делать? – первым нарушает молчание Ник, сидя, по своему обыкновению, на подножке автобуса.
– Их должно быть двое, – просто говорит Русь.
Ник кивает. Крутит колёсико зажигалки: щёлк!
Огонёк на мгновенье озаряет его чумазое лицо и снова гаснет.
– Не хочу… туда, – тихо признаётся Ник. – Из раза в раз… видеть всё это. И идти за одним-единственным человеком. Почему за ним?..
– За двумя, – твёрдо говорит Русь. – Давай, Ник, край… нет, последний раз. Мы же теперь знаем: нужно вытащить обоих. Надо просто сунуться туда чуть пораньше, чтобы успеть спокойно обоих найти.
Ник снова бормочет жалобно, что не хочет туда, но послушно лезет в автобус. Русь, оглянувшись на зевающего под накидкой Хохла за пулемётом, забирается следом и по-хозяйски нашаривает под кондукторским сиденьем банку из-под кофе.
Ему тоже до дрожи не хочется возвращаться в Грозный.
Радиостанция откликается на рокот мотора ритмичным, жёстким:
«О да, мы все больны, и болезнь эта называется войной. И, походу, она неизлечима…» – угрюмо думает Русь, бессмысленно вглядываясь в «белый шум» за окном и механическим движением из раза в раз стряхивая с сигареты в банку несуществующий пепел.
Автобус болтает, как по камням. 762 маршрут ведёт всё дальше вглубь.
…В какой-то момент Русь умудряется задремать – и просыпается от прикосновения Ника к плечу.
– А? Пора?
Ник кивает.
Русь встаёт, рефлекторно перекинув вперёд автомат, и первым спрыгивает со ступенек. А мгновенье спустя уже шагает по Грозному, столь же рефлекторно задвинув Ника за спину.
Они успевает сделать шагов десять вдоль дома, а потом миру приходит конец.
Первым приходит чуть слышный шелест, словно мир тихо вздыхает. Время замедляет ход, Ник вскидывает голову к небу…
А следом – грохот. Такой, что Руся швыряет на землю раньше, чем он успевает понять, что происходит.
Вместо звёзд с неба за дома падают снаряды.
Разрывы диковинными цветками огня и дыма вспыхивают над крышами.
Взрывная волна прокатывается по Русю, как гусеницами танка, крошит асфальт, бьёт по ушам. Земля содрогается от ужаса, время сжимается в точку, и эта точка кричит – или кричит сам Русь, он не знает, не слышит, потому что мгновенно оглох.
Грохот он чувствует уже не ушами – всем телом, каждой жилой, каждой косточкой.
Мир рушится.
Чтобы никогда уже не восстать прежним.
…Русь приходит в себя спустя пару секунд – не столько думающий человек, сколько комок вбитых армией рефлексов, вжавшийся пузом в землю и обильно припорошенный сверху бетонной пылью.
Да, ни на каких полигонах артиллерия не била по нему вот так, почти прямой наводкой, но…
«Из чего вхреначили? «Гвоздики»? Сейчас второй залп пойдёт!»
Раз, два, три…
Схватить застывшего в ступоре Ника за шиворот, втащить за какую-то бетонную тумбу, навалиться сверху.
Десять, одиннадцать, двенадцать…
Ник что-то кричит, но Русь слышит только шум своего дыхания и дикий стук сердца. Даже голоса своего не разбирает, когда орёт в ответ:
– Ща второй залп!
Пятнадцать, шестна…
Череда разрывов сливается в один, и мир сотрясает новая, невыносимо долгая агония.
И снова пауза, обманчивое затишье. Ник дёргает ногой, пытаясь выбраться из-под Руся, но тот лежит неподъёмным грузом, как учили в детстве на секции самбо.
В этот раз он успевает досчитать до двадцати – и затем ад в третий раз обрушивается на землю в огне и грохоте близких разрывов.
…А потом на мир опускается плотная, ватная тишина.
Двадцать секунд. Тридцать. Пятьдесят…
Наконец, Русь перекатывается на спину, выпуская ворот Никовой разгрузки, и сглатывает отдающую железом слюну.
Саднит рассаженная щека. Тело бьёт мелкая, противная дрожь – то ли от холода, то ли от выброса адреналина.
А серое небо так близко… протяни руку – и рухнешь туда.
Русь бы рухнул… но его терзает смутная мысль, что он должен ещё что-то сделать. Что-то важное. Что-то, ради чего он, собственно, здесь и оказался.
Тогда Русь рывком встаёт – перекат набок, колено, толчок вверх, как со дна сквозь толщу воды. Земля пытается уехать из-под ног куда-то в сторону, но Русь хватается за фонарный столб и удерживает себя в вертикальном положении. Мотает головой, пытаясь вытряхнуть «вату» из ушей, на автопилоте нашаривает автомат на боку – не потерял. Находит взглядом Ника, задумчиво облизывающего ссадину у локтя.
Ник невозмутим, совершенно не по-человечески.
Но это как-то успокаивает.
…И тогда они идут вперёд, по обломкам старого мира, к просвету между домами, туда, откуда поднимаются в хмурое небо густые клубы чёрного дыма и изредка бьют по телу отзвуки взрывов.
«В какой-то машине сдетонировал боекомплект», – с потрясающим равнодушием отмечает Русь.
А потом застывает в проходе между домами, на автопилоте поймав Ника за локоть: на улицу не сунуться. Там упавший с неба ад развернулся в полную мощь.
Факелами горят и взрываются машины, мечутся люди…
Слух так и не возвращается, но в ушах начинает мерзко звенеть.
– Надо п-позже, – говорит Русь, не слыша собственного голоса. Только чувствует, что заикается от дрожи. – Ник, м-мы не пройдём там, не найдём никого! Н-надо чуть позже!
Ник оборачивается: серые волосы, серое лицо, тёмные глаза-плошки, губы сжаты в ниточку… Он сейчас похож на гипсовый памятник, а не на человека.
– Н-надо позже, – повторяет Русь, как заведённый. – Чуть позже.
С беззвучным, бьющим в грудь грохотом от ближайшей машины отрывает какой-то кусок – Русю кажется, что он даже разбирает за комариным звоном в ушах скрежет разрываемого железа… А потом Русь кидается к Нику, сбивая с ног, и обломок, чиркнув по плечу, пролетает мимо.
Но Русь этого уже не видит, потому что мир, рокоча автобусным мотором, выворачивается наизнанку, – а затем обратно.
Небо потемнело, а может, так только кажется, потому что огонь, пожирающий машины, унялся, и только чёрный дым стелется над землёй, усеивая всё вокруг хлопьями сажи.
Русь встаёт и помогает подняться Нику.
Говорить они уже ничего не пытаются.
Во-первых, потому что не слышат. А во-вторых, потому что и так всё понятно без слов.
Ледяные пальцы Ника переплетаются с бестолково подрагивающими Руся…
И они выходят на улицу – невидимки на братском кладбище.
Сколько часов они «проскочили», Русь не знает. Он идёт мимо сломанных тел, вглядываясь в лица, и в уши вкручивается комариный, давящий звон, становясь всё громче и настырней.
Руся колотит так, что каждый шаг даётся с трудом.
А потом ладонь Ника выскальзывает из его, седой Проводник обгоняет Руся, наклоняется к одному из солдат и переворачивает на спину.
Русь не видит лица. Но по закаменевшей фигуре Ника понимает всё – сразу.
– Мы вернёмся, – говорит он, не слыша себя. – Мы вернёмся и всё исправим, Ник. Нам надо ещё Надира найти, а то…
Тут он замолкает, потому что даже сквозь проклятый звон в ушах слышит, как тоненько, совершенно по-детски всхлипывает Ник.
Тогда он шагает к нему, загораживая собой тело того, кого никогда теперь в жаркой Сирии не назовут Зенитом. И обнимает Проводника.
Ник утыкается ему куда-то в приклад автомата и ревёт навзрыд.
…А потом тарахтит мотор автобуса, трещит рация, а Русь, скорчившись на кондукторском месте, бестолково смолит Никову сигарету, не разбирая вкуса. Сам Ник лихо крутит баранку, и глаза его – бездонные и тёмные, как море в шторм.
Рука замотана шарфом, из-под которого всё равно сочится кровь, но Русь не спрашивает, почему вдруг закровил старый, прямой, как по линеечке, шрам.
Он вообще ничего не спрашивает, не говорит и даже, пожалуй, не думает. Молча выпрыгивает следом за Ником, молча топает за ним по чёрному городу, молча подставляет будущему Зениту плечо и помогает вскарабкаться по ступенькам автобуса.
В голове уже послушно всплывает шёпот Зенита – там, в лагере, миллион лет назад и двадцать четыре года вперёд: «Мальчишка седой… в зелёном шарфе, и его друг, одетый так чудно́… вроде и военный, а какой-то не наш… Ну, мне так тогда показалось. А потом, много лет спустя, я понял, что парень был в СОВРЕМЕННОЙ форме. Знаю, звучит как бред сумасшедшего – всё это… В девяносто пятом – парень в форме, какую будут носить через двадцать лет! Я бы и сам себе не поверил. А ещё… он был похож на тебя, этот парень. Вот не могу от этого ощущения отделаться. Так что ты уж прости, что я так на тебя пялился, просто… всё это так странно, что я сам себе почти не верю».
Бегут, бегут круги по воде… а Русю на них почти плевать.
Он ненавидит себя, Ника и Зенита.
За тех, кого они оставили там, в Грозном.
Вместе с осколком его души.
Русь так и не проронил ни слова. Ни когда Ник высаживает будущего Зенита рядом с блокпостом через пару кварталов от той улицы. Ни когда они с Ником умываются из пластиковой бутылки тёмной ночью во дворе какого-то госпиталя – какого города, какого года?.. Русю плевать. И на мягкий, южный говор врачей, курящих на крыльце и обсуждающих недавние обстрелы Горловки, – тоже.
Ни когда сидят втроём, вместе с возникшим из ниоткуда Русланом, на подножке автобуса, смоля Никовы сигареты, а вокруг расстилается пустырь меж временем и пространством, и Русь чувствует, как горячий, пахнущий гарью ветер вымывает из его тела следы Грозного, унося с собой – обратно, в чёрный, расстрелянный город.
Ни когда топает по душной сирийской ночи к лагерю.
– Русь… – окликает Ник тихо. – Прости, что втянул тебя во всё это. Прости…
Русь молчит.
Что ему сказать?
Осторожно поднырнув под маскировочную сетку, он наощупь добирается до своего места и садится, автоматически глянув на часы.
Всё те же десять минут, что и в прошлый раз.
Ник, однако, пунктуален.
Интересно, а если закрыть глаза, чья смерть приснится – Гарина, Руслана-старшего, Зенита, своя собственная?..
Но узнать это он не успевает.
– Матрос, – тихо окликает его Джедай совершенно неспящим голосом. – Отойдём-ка. Не будем мешать товарищам спать… Зенит, за старшего.
Джедай отходит от лагеря на десяток шагов, даже не удосужившись проверить, идёт ли за ним Русь, и останавливается. Стоит неподвижно несколько секунд, потом оборачивается и приказывает:
– Объяснитесь, матрос.
Русь молчит, напрасно подбирая слова.
– На каком основании вы покинули лагерь посреди боевой операции, не оповестив ни дежурного, ни своего непосредственного командира, ни командующего операцией – никого?
От такого бредового обвинения Русь опешивает. Но когда открывает рот… так и не может произнести ни слова. Словно проснувшись, он вспоминает: всё верно, он матрос-радист Русь Николаев, он на боевой операции. Ник, путешествия во времени, попытки спасти Зенита с Надиром – это всё хорошо, но… он матрос на боевой операции.
И оправдываться глупо.
И… стыдно.
– Виноват, тащ майор, – с трудом выдавливает он из себя уставное.
Джедай закатывает глаза.
– Напомни, кто у нас тут «маленький, умный и очень важный канал связи»?
После Грозного Русю даже ночью, посреди давно остывших камней – тепло.
А сейчас его и вовсе бросает в жар. Но утереть мгновенно выступивший пот он попросту не смеет и даже дышит через раз, рефлекторно вытянувшись по стойке смирно.
– Я, тащ майор. Виноват, тащ майор. Я…
– Отставить. Напомни-ка свои обязанности, как радиста приданной мне группы усиления?
Пялясь куда-то над плечом Джедая, Русь чеканит:
– Осуществлять резервный канал связи. Дежурить по радиостанции, неотлучно находясь в лагере за исключением прямых приказов командира. В случае проблем с основным – вашим – каналом связи, осуществлять связь с блокпостом и базой.
– Какая буква в слове «неотлучно» вам непонятна, матрос?.. Первый раз ты, положим, ушёл с моего разрешения. А сейчас?
Русь молча пялится в никуда. Руки по швам, спина выпрямлена, подбородок вверх.
– Виноват, тащ майор.
Других слов у него нет.
– А если бы в твоё отсутствие нас бы тут противник накрыл? Я ранен, спутниковый канал выведен из строя, а беспилотник как раз вернулся в группировку на подзарядку?
– Виноват, тащ майор.
– Ты какие-нибудь другие слова знаешь, Кинчев? – раздражается Джедай.
– Так точно, тащ майор, – Руся рефлекторно тянет ответить дежурным взводным приколом про «Так точно, знаю: АКВАЛАНГ», но язык не поворачивается.
– Твою мать, Кинчев, морпехи все такие: глаза пустые, рожа кирпичом?!
– Не могу точно знать, тащ майор.
Джедай делает глубокий вдох и ме-едленно выдыхает. А потом на всякий случай ещё раз.
Потом отводит взгляд от Руся – тоже уставившись в абстрактную точку над его плечом.
– Заметь, – произносит он ровно, – я даже не спрашиваю, ГДЕ тебя носило. Откуда у тебя ссадина на щеке, чем ты умудрился вспороть ремень разгрузки на плече и почему периодически чуть встряхиваешь башкой, как контуженный. Ничего не спрашиваю.
И Русь ему за это очень благодарен.
– Но впредь ты покидаешь лагерь только с моего разрешения. Всё ясно?
– Так точно, тащ майор.
Какое-то время они молчат, не двигаясь. Русь ни на йоту не позволяет себе отклониться от стойки.
В принципе, это его единственный способ показать степень раскаяния.
– Ты хоть обернулся бы, когда уходил, Кинчев… Я бы тебе кулаком погрозил. Всё бы полегче на душе было, – наконец говорит Джедай тихо и на редкость… по-человечески.
Русь даже осмеливается взглянуть ему в лицо.
В лунном свете глаза у Джедая тёмные и уставшие. В отличие от морпехов, он не мог позволить себе толком расслабиться весь день, он был на боевом посту каждую секунду: в лёжке как снайпер, в лагере как командующий операцией. И даже во сне продолжал краем сознания отслеживать происходящее, особенно когда Русь с Зенитом заговорили рядом на… необычные темы.
– Загуляй ты ещё на пару минут, я бы вызвал тебя по рации. Интересно… дозвался бы?
Русь скашивает глаза, убеждаясь, что «гранит» в Грозном не потерял.
– Не могу сказать, тащ майор. Не знаю.
– А… товарищ твой знает, интересно?
Русь непонимающе хмурится и, наконец, оборачивается, проследив за взглядом Джедая.
Неподалёку замер Ник. Сутулый, седой, руки в карманах, шарф размотан.
– Здрасте, – совершенно не по-военному говорит Ник, медленно подходя.
Взгляд Джедая абсолютно нечитаем:
– Так вот, значит, ты какой… загадочный Проводник.
Ник дёргает плечами, мол, какой есть, других не дали.
Джедай молчит несколько секунд. О чём-то шуршит гарнитура его рацийки, он бросает в микрофон короткое: «Я в курсе», а потом тихо спрашивает:
– Слушай… а всё-таки что с Михой тогда было?
Русь смотрит на него, на Ника… но предпочитает не лезть в то, чего не понимает.
– Чё было, чё было… – неохотно отзывается Ник. – Охранение ваше прохлопало дозор бандитов, вот чё было. А те, услышав твой выстрел, прямо на этого твоего Мишутку и выскочили…
Услышав нелепое «Мишутка», Джедай дёргается, и Русь понимает: он поверил. Мгновенно поверил.
– А как же…
– Зачем тебе знать? – хмурится Ник. – Живи и радуйся.
Джедай криво усмехается:
– Я так не умею. Не с моей… работой.
– Ну так учись, – пожимает плечами Ник, останавливаясь подле Руся. – Учиться никогда не поздно.
Джедай качает головой… но больше не лезет.
Выпытать что-то у Ника, когда он говорить этого не хочет, – задачка даже майору ССО не по зубам, пожалуй.
Русь невесело, но старательно улыбается другу. Тот смотрит в ответ хмуро и виновато, и Русю хочется взъерошить его седые пряди и пообещать, что всё будет хорошо. Все выживут, и Зенит – Зенит обязательно!
Но Русь молчит, потому что понимает: они так ничего и не исправили, и Зениту ещё предстоит подписать своему названному брату приговор, указав Джедаю, в кого стрелять.
И Русь ничего не может здесь сделать. Он радист на боевой операции.
И он не покинет лагерь без приказа Джедая.
Не потому что боится вызвать недовольство офицера… Просто он матрос морской пехоты – и это его долг.
Он радист, он отвечает за связь, за радиостанцию, за…
Радиостанция.
Связь.
Крик Зенита: «Эй, кто меня слышит! Приём! Кто-нибудь! Прекратите обстрел, прекратите обстрел, здесь свои!..».
В мозгу щёлкают, один за другим вставая на место, кусочки паззла.
Вопросительный взгляд Ника Русь чувствует всей кожей.
– Товарищ майор, – сглотнув, обращается Русь, – разрешите крайний раз… отойти.
– В чём дело? – хмурится Джедай и бросает взгляд на Ника.
– Дело в том, что я… радист, – тихо говорит Русь. – Я отвечаю за связь. И я знаю, как исправить… кое-что. Не здесь. Далеко.
Джедай молчит несколько секунд.
А потом спрашивает:
– В Грозном девяносто пятого?
И одновременно с ним переспрашивает Ник:
– Связь?..
– Да, – кивает Русь сразу на оба вопроса. – Ник, твоя радиостанция может… выйти в эфир – или только на приём?
– Не пробовал, – ошарашенно бормочет Ник, распахнув глаза. – Никогда не пробовал. Мне Мара показал, как с ней обращаться, но я всегда… только слушал.
– Думаю, может, – Русь и сам не знает, откуда эта уверенность, но сомнений у него и впрямь нет. – Она же всё равно остаётся обычной «стопятьдесятдевяткой».
– Мистическая Р-159… потрясающе, блин, – вполголоса комментирует Джедай, переводя взгляд с Руся на Ника и обратно.
А Русь торопливо продолжает:
– Ник, мне на самом деле даже идти с тобой не обязательно. Просто запомни: появляешься за пару минут до артналёта, находишь частоту боевого управления артиллерией и отменяешь удар. Просто скажи им, что там свои, там свои, стрелять нельзя. Они же потеряли их колонну, ты же сам говорил, поэтому и накрыли. Никто по ним специально не стрелял, это всё Надир для себя придумал. Надо просто отменить удар, понимаешь? Просто отменить. Не надо спасать Зенита, Надира или ещё кого, выбирать одних и бросать других… они все выживут, если ты отменишь артудар. Сами. У тебя получится, Ник, я знаю! Ты же умеешь шерстить частоты?
У Ника глаза – два тёмных пятака.
У Джедая… тоже.
– Так, матрос, – медленно произносит он, сглотнув. – Слушай боевой приказ… да не дёргайся ты по стойке смирно, просто слушай. Значит, так. Отправляешься с… Проводником. Налаживаешь связь… и далее по тексту, всё, как ты расписал. Ты у нас радист или кто? Вот и вперёд. По возвращении доло… кхм, я, наверное, всё забуду, да?
Ник пожимает плечами, бросая взгляд на Руся:
– Я не знаю… Не знаю, какие пойдут круги по воде. Может, вы вообще не встретитесь никогда…
Джедай усмехается:
– Это будет даже обидно. Мне понравилось с морпехами работать.
– Вы сможете вспомнить, тащ Джедай, – уверенно говорит Русь. – Вряд ли я какой-то… избранный, а я помню
– Ладно, разберёмся, – кивает Джедай. – Если что… я тебя найду и расспрошу. На всякий случай.
Русь кивает.
– Ну, тогда с Богом. Вперёд, матрос. Удачи вам.
– Спасибо.
А Ник вдруг ухмыляется:
– Привет Наташе!
Джедай вскидывает брови в изумлении… а потом опускает лицо, пряча в тени улыбку.
– Обязательно…
Ник хватает Руся за руку и тянет к автобусу.
Глава 5
– Блин, сейчас бы музон врубить, – говорит Русь внезапно даже для самого себя, усаживаясь рядом с радиостанцией.
Он больше не чувствует ни узла внутри, ни тревоги – ничего.
Он собран и сосредоточен. Впереди – бой, и пусть формально не его… Приказ получен, задача ясна, выполняй, матрос.
Никто кроме нас… тьфу, это не его, это папино.
Его – «Там, где мы, там победа», тоже пойдёт.
– «Алису»? – хмыкает Ник.
– Ага, – рассеянно откликается Русь, осматривая радиостанцию. – «Мы-ы-ы начинаем движение вспять!»… Так, ну хорошо, с виду всё в порядке, давай уже двигать… вспять, на месте разберёмся.
– А ты с такой радиостанцией…
– Ник, – Русь усмехается, поднимая глаза на друга, – для начала: я в четырнадцатом году, как вернулся, первым делом полез интернет шерстить насчёт «стопятьдесятдевятки». Точнее, насчёт всех советских радиостанций, но твою опознать по фоткам несложно. Да и в армии тоже не всегда с «кварцем» бегал, знаешь ли… – А потом серьёзнеет и спрашивает то, что не спросил бы в других обстоятельствах никогда: – Слушай… а почему ты меня на ту войну не пустил?
– Да не то чтобы не пустил… – уклончиво отзывается Ник. – Ты же сам принял решение в итоге. Я просто… дал тебе время на раздумье. Ну и до дома подкинул потом.
– Так почему? – повторяет Русь.
Ник вздыхает и неохотно признаётся:
– Потому что ты погиб. Двадцать восьмого августа две тысячи четырнадцатого года под Донецком. Очень глупо, нелепо и совсем не героически… ну если не считать за подвиг само нахождение на боевом посту.
Без «бы».
Это для Ника
– Твою мать.
Это всё, что выдавливает из себя Русь.
Потом делает глубокий вдох и спрашивает:
– Но мы же тогда, в начале июня… ещё не были знакомы. Почему я?
Ник пожимает плечами:
– А в августе – были.
– Почему ты мне тогда не сказал?
– Потому что не пойти на войну «чтоб не убили» – это трусость, которую ты бы себе никогда не простил… Ладно, Русь, не надо. Ты ведь всё равно нашёл свою войну. И это всегда только твой выбор.
– Это точно. И, пожалуй, я предпочту не знать, к чему он приведёт ВОТ ТАК… Ладно, поехали уже. Нам надо успеть до артудара.
– Да куда мы денемся… Автобус 762 маршрута всегда прибывает точно в срок.
Автобус откликается бодрым рёвом мотора. Ник пробирается в кабину, Русь же подхватывает радиостанцию и ставит себе на колени. Снимает каску, натягивает наушники, прилаживаясь к старой, непривычной гарнитуре, пробегает пальцами по элементам управления…
Ну что ж. Конечно, не любимый «кварц», но пойдёт. С чем мы только «в полях» в учебке и после не бегали.
На секунду он испытывает дикое желание включить радиостанцию прямо сейчас… вдруг опять услышит голос отца из далёкого девяносто девятого?
А вдруг сможет ответить?..
Только что он сможет сказать? «Привет, я твой сын, говорю с тобой из будущего, ты выживешь, тебя ценой своей… смерти спасёт Руслан, в честь которого ты меня и назовёшь»?
Нет, ничего ему Русь не скажет. И даже не крикнет: «Папа, держись!» – что толку кричать.
Папа и так вернулся.
А другие…
Автобус тормозит.
– Придётся вылезти, – кричит Ник, оборачиваясь. – Туда, в Грозный… чтобы получилось настоящий эфир поймать.
– Понял.
Русь спускает антенну, небрежно сматывая в кольцо, чтобы не мешалась, накидывает лямки рации на плечи и осторожно, приноравливаясь к весу, выбирается к двери.
– Отвык, блин, – ворчит он, пытаясь как-то поудобнее сдвинуть автомат. – «Могильная плита», чтоб её… «Радисту бронежилет не выдаём»…
– Тебе помочь? – Ник первым спрыгивает на землю.
– Да ладно, не маленький… – Русь наконец прилаживается, потихоньку вспоминая, как прыгал с этой «могильной плитой» на пузе по крымским косогорам.
Выдёргивает, наконец, из-под лямки ремень автомата, поправляет, поводит плечами… и шагает следом за Ником в Грозный.
…Здесь холодно, Боже, ну что же так холодно-то, дайте обратно ночной сирийский «двадцатник», никогда Русь больше там на погоду жаловаться не будет, честно-честно!.. Ладно, мысли в сторону.
Здравствуй, Грозный. Город, навсегда поселившийся в его сердце ноющим осколком.
Вместо приветствия по ушам стегает стрёкот автоматной очереди. Вдалеке… Пока – вдалеке. Но руки уже по привычке вскидывают автомат, тело обращается сжатой пружиной, ноги несут вбок, ближе к стене…
Отдалённый «бах» гранатомётного выстрела… бой где-то слева, на той самой улице.
– Ник, сюда, – рявкает Русь. – Не торчи.
Ник оборачивается, не двигаясь с места:
– Спокойно, – говорит он. – Нас здесь… почти что нет.
– Какое нахрен «почти», меня в прошлый раз как приложило! – рычит Русь. – Ник, ради Бога, не маячь, ты меня нервируешь!
Ник нелепо улыбается и послушно подходит.
– Блин, Русь, когда ты так вырасти успел? Я ж тебя десятилетним шкетом помню… в бежевых штанах.
– Бриджах. И жёлтой футболке. Я помню, да… Но мне уже девятнадцать, Ник. Извини, но я вырос большим и занудным морпехом. Я бы на тебя ещё свой броник напялил, но Родя меня убьёт… Давай-ка в подъезд занырнём, там, вроде, никого. Стоп! Я первый.
В подъезде действительно никого. Двери квартир распахнуты, лестница завалена пылью, бетонной крошкой и осколками стекла.
Вроде, всё тихо.
Пробежавшись на два этажа вверх, Русь спускается обратно и зовёт:
– Ник, давай на крышу. Понятия не имею, где у артеллы штаб, а внизу дома мешаться будут.
…На крыше в лицо ударяет пахнущий гарью ветер – точь-в-точь тот, с пустыря. Стрельба становится слышна отчётливее.
Русь щурится и садится прямо на пороге, отгоняя мысль о том, что артудар их с Ником отсюда попросту сметёт. Ник проскальзывает мимо него на крышу и замирает, вскинув голову к небу.
Низкому, дымному, серому.
– Ник, сядь, ради Бога, – просит Русь со вздохом, ставя радиостанцию рядом с собой.
Ник послушно плюхается неподалёку, подогнув ноги, и интересуется, как ни в чём не бывало:
– Тебе помочь?
– Ага, пожелай мне удачи и не лезь под руку, – машинально отзывается Русь, откидывая крышку с барабанов настройки частоты. – Ох, ма-ать…
– Чё такое? – тут же напрягается Ник. – Я тут крутил, но осторожно!
– Да не, ты-то тут причём… это я расслабился со своим «кварцем» и восемью забитыми в память рабочими частотами.
Здесь, если Русь правильно помнит табличку, частот было четыреста с лишним. В «кварце», конечно, их все тоже можно вручную настроить, но обычно восьми заранее забитых хватало за глаза.
А стрёкот автоматных очередей и басовитые хлопки гранат за несколько домов отсюда всё не смолкают, и Русь никак не может выбросить из головы слова Ника о том, что колонна, в которой шли Зенит с Надиром, попала в засаду…
Но у них своя задача.
А у Руся – своя.
Поэтому он делает единственное, что может в данной ситуации: резким движением взводит тросик антенны, поднимая её прямо в серое небо, щёлкает тумблером, пробегает пальцами по кнопкам, как когда-то учили: напряжение, настройка на антенну…
В наушниках сначала зашумело, потом посыпался треск с обрывками голосов.
Блин, и как тут кого-то найти?
Русь поднимает взгляд на Ника, сжавшегося настороженной пружинкой… и ободряюще улыбается.
Наобум будем искать. И молиться.
А что остаётся-то?
За треском в наушниках Русь уже не слышит стрельбы. Ничего не слышит.
Закрывает глаза и касается барабанов настроек частоты.
Ну, с Богом!
Щелчок. Настройка на антенну. Ровный шум.
Пусто…
Ещё щелчок-настройка.
«Десятый, десятый, я Клён-15, мы на перекрёстке, мы на перекрёстке, ты где?..»
Щелчок. Настройка.
«…огневой бой, веду огневой бой…»
Щелчок. Настройка.
«Вертушки направьте, вертушки!..»
Щелчок-настройка-пустота-щелчок-настройка-пустота-щелчок-настройка…
«У меня три «двухсотых», три «двухсотых» уже, мля, лупят откуда-то с той высотки! Мы не пройдём здесь, не пройдём!»
Щелчок-настройка-пустота-пустота-пустота…
«…помощь, дайте помощь! Дайте!..»
Грохот разрыва, треск и чьё-то монотонное: «Курган-35, Курган-35, ответьте Десятому!».
Щелчок-настройка…
Пустота сменяется криками, крики шумом помех и так по кругу. Русь вслушивается в голоса, взрывы и треск, и Грозный разворачивается перед ним во всём своём чёрном величии, в ужасе попавших в ловушку людей.
Кто из тех голосов – колонна, в которой идут Зенит и Надир?
Кричат ли они, угодив в засаду, просят ли помощь, пытаются ли сориентироваться, чтобы объяснить штабу, где они?
Русь слышит много таких отчаянных голосов. Слишком много для одного «маленького, но умного» морпеха из далёкого две тысячи девятнадцатого.
Но продолжает безнадёжно перебирать частоты, пытаясь найти ту, на которой наводят артиллерию.
И отгоняет противную мысль, что его никто не послушает, а здесь, на крыше, во время артналёта от них с Ником останется мокрое место.
И то глубоко под обломками.
Загнать бы Ника вниз!
Русь открывает глаза, находит друга взглядом… Тот безбашенно свесился через перила, разглядывая что-то внизу, во дворе, и размахивая руками.
Хочется крикнуть: «Уйди оттуда! Уйди с крыши, спрячься, уцелей! Уходи из Грозного и никогда сюда не возвращайся!»
Но вместо этого Русь снова щёлкает барабанами, раз за разом меняя частоту.
Иногда он вылавливает из каши радиопереговоров характерное: «…видел разрывы? Видел? Куда пошло? Левее? Повтори! Левее?!» – но почти тут же понимает: нет, эти не ударят вслепую по своим, тут корректировка, прямой контакт…
Не то, всё не то.
И руки опускаются, и кажется, нет больше сил крутить настройки, потому что всё бессмысленно, всё безнадёжно, и колонна Зенита оттягивается по улице, пытаясь вырваться из засады и не зная, что жить им осталось считанные минуты, что скоро кто-то запросит артудар по квадрату такому-то, не подозревая, что тут ведёт бой «потерянная» колонна…
И когда уже не остаётся ни сил, ни надежды, одно только монотонное «Господи, Господи, Господи!» – и глухое, низкое небо над головой… чьи-то руки сдвигают один наушник с его уха и рядом присаживается на корточки незнакомый парень в драном бушлате.
– Проводник сказал, ты артеллу ищешь?
У незнакомца бездонные, полные дыма и огня глаза и яркие, как сорочье оперенье, седые пряди в чёрных волосах. Кровь на щеке и настолько исцарапанный и потёртый калаш, словно с ним в обнимку прошли целую вечность боёв.
Впрочем, кто сказал «словно»?..
Когда-то незнакомец был, кажется, ровесником Руся, может, старше на пару лет, но сейчас возраста у него нет вовсе.
И он немножко мёртв – и очень-очень жив. Вопреки. Назло. Сегодня.
А завтра для него никогда не наступит.
– Я Мара, а ты Русь, да? – парень протягивает руку, и Русь ошалело её пожимает. – Пригодилась моя рация, значит… Ну смотри, если ничего не забыл с тех ни разу не славных времён, когда я был здесь… в первый раз, то артелла у них сидит вот тут, – он ловко прокручивает барабаны частот, вжимает кнопку настройки…
Русь тянется снять наушники, но Мара отмахивается: давай уж сам, раз взялся.
И белый шум уступает место голосам:
– …десят, Волга-70, дайте по улице… – снова помехи, – …ской, дайте туда, сейчас!
– Куда?! Десятый, десятый, сориентируй точнее! Какая улица? Номера домов какие?
– Да хрен его знает, не видно тут номеров! Мы сквер прошли, вроде… перекрёсток такой… нас зажали огнём с высотки, туда влепите, туда, по высотке!
– Десятый, десятый, давай точнее! Вы проспект Ленина пересекли? Проспект Ленина? Железка слева от вас? Вы её видите?
– Хрен знает! Да вроде! Давайте скорее, нас тут раздолбают ща к чёртвой матери!
– Десятый, мы ж мимо вас положим!
– Да пох, у нас тут пять «двухсотых», «трёхсотых» десять… одиннадцать! Мля, одиннадцать «трёхсотых» у нас, меня в ногу зацепили, с-суки… Кроме нас тут нет никого, давайте, там разберёмся!
У Руся перехватывает горло.
Это
И раньше, чем в голове успевает прокрутиться всё то безнадёжное «пошлют-не поверят-не отменят», Русь уже подносит тангенту ко рту, закрывает глаза и вжимает кнопку:
Чужой мир, чужой город Грозный, словно тонкая плёнка водной глади, натягивается, дрожит… и лопается мыльным пузырём.
Русь обрушивается
Больше нет своего и чужого, и ветер бьёт злее, сильнее, и ближе треск автоматных очередей, и забивает лёгкие запах гари… и в наушниках раздаётся спутся несколько очень долгих секунд:
– Слышу тебя, Русич, я Берег-10, приём!
Пауза.
– Я Волга-70, я Волга-70, Русич, ты кто вообще, свали с канала боевого управления!
Ты ждал другого, матрос?..
Но ты не отступишь. Морпехи не отступают, морпехи выполняют боевой приказ любой ценой. «Там, где мы, там победа».
Ну или смерть.
Ровно так же, как и десантники. Как папа. Как Гарин.
Как капитан Огарёв и сержант Ассанов.
Как не отступил Руслан.
– Волга-70, Волга-70, вы этим заходом по своим ударите!
– Русич, мля, ты кто? Назови позывной группы!
«Интересно, а наша бригада… Хотя нет, наши во второй компании были. Да какая разница».
Остаётся только твердить своё:
– Берег-10 не там, вы этим ударом своих разобьёте, вы по своим огонь откроете! Отмените удар!
– Ты о чём, Русич, блин? Ты кто?!
Русь открывает глаза и смотрит в низкое серое небо. Облизывает пересохшие губы.
А потом опускает взгляд и ловит кривоватую, родную улыбку Руслана.
– Мы на Трудовой, – говорит Руслан. – Колонна у восемнадцатой школы, пересечение Ленина и Левандовского, туда нельзя.
Мара рядом морщит лоб:
– Берег-10, Берег-10… кажется, видел я их. Там, на Интернациональной и Ивановского, за площадью Борьбы. Там ещё «семьдесятдвойка» подбитая… бортовой номер ща вспомню.
– Волга-70, Волга-70, ну так вы по высотке дадите?! – орёт в наушниках Берег-10.
– Волга-70, Волга-70, Берег-10 не на Левандовского, а на Интернациональной, – говорит Русь с неведомо откуда взявшимся спокойствием. Таким большим, что хватило бы укутать весь город, весь мир. – У восемнадцатой школы не «духи», там свои. Спросите десятого про подбитый танк, сориентируйтесь. Не бейте сюда, не бейте. Можете мне не верить… но удар по своим будет на вашей совести. Конец связи.
И, сдёрнув наушники, валится на спину на крышу.
Смотрит на небо.
Молчит и ждёт.
Очень-очень долго ждёт, до последнего не зная, поверили ему или нет, найдут ли Берег-10, ударят ли, а если ударят – то куда.
Рядом застыл, запрокинув голову, Ник, и плечи его вздрагивают, словно под тяжестью этого самого серого неба.
Мара сидит, гладя кончиками пальцев радиостанцию, как кошку.
Руслан стоит на краю крыши – на пороге неба, – и молча смотрит на свой город.
А потом где-то вдалеке вздымаются над крышами дымно-огненные цветки разрывов.
Не здесь.
На лице оседает мокрый снег. Русь только сейчас понимает, насколько же он замёрз и устал. Что крыша ледяная, что тело давно бьёт дрожь, что…
Мара наклоняется и протягивает руку с невесёлой понимающей улыбкой. Русь позволяет поднять себя на ноги и тяжело опирается на плечо подскочившего Ника.
Выстрелы там, внизу, становятся реже. Колонна вырвалась из засады?..
– Мара… – просит Ник.
Мара усмехается:
– Ща выйду я к ним, не переживай. Выведу к этим… которые Берег-10.
Руслан наконец отворачивается от панорамы города и подходит к ним.
– Интернациональная в параллель Ленину идёт, вон там, – машет он рукой.
– Знаю, – кивает Мара. – Уже почти весь город выучил. Заняться мне, блин, больше нечем, – и внезапно подмигивает Нику.
Тот дёргается, лицо его приобретает выражение мучительной вины, и тогда Мара делает то, что всегда хотел сделать Русь.
Ерошит Нику седые лохмы и уверенно говорит:
– Всё будет хорошо.
Несколько секунд Ник расслабленно жмурится, потом отстраняется и серьёзнеет:
– Нам пора. Всем.
– А что будет дальше? – вдруг напряжённо спрашивает Мара. – Ну… потом, после войны?
Руслан открывает рот… но молчит, тяжело ссутулив плечи.
И тогда говорит Русь:
– Я был тут в две тысячи шестом… и потом, в десятом. Красивый, мирный город.
– Правда? – приободряется Мара.
– Правда, – кивает Русь.
И ни слова про Вторую компанию.
Зачем Маре это знать?
– Это хорошо, – Мара прикрывает глаза. – Красивый мирный город… То, что нужно. А то в девяносто седьмом, когда меня Проводник… забрал, неспокойно было. По телеку передавали иногда… всякое.
Русь пожимает плечами, стараясь не выдать ни грана истинных чувств.
Руслан молчит, снова отвернувшись, словно не может наглядеться на родной Грозный с высоты городских крыш.
Ник вздыхает и говорит наконец:
– Ладно, давайте. Всем пора.
– И мне? – не оборачиваясь, спрашивает Руслан напряжённым голосом.
– И тебе, – кивает Ник. – Давно пора. Русь вон какой большой и занудный вырос.
Руслан разворачивается и оглядывает Руся.
Тот смущённо разводит руками.
Он на полголовы выше Руслана и ощутимо шире в плечах. Ему девятнадцать.
Руслану вот уже девятнадцать лет, как всё те же неизменные пятнадцать.
– Ладно, идёмте, – берёт командование в свои руки Русь и ловит Ника за локоть: – Стой. Я вперёд. Мара замыкающий, ага?
Мара понимающе хмыкает и привычно вскидывает автомат.
…Они прощаются у подъезда. Стоя на подножке своего автобуса, Ник хмурится, заглядывая Маре в глаза:
– Ты… не пожалел? Ну, о своём выборе…
– Я? Никогда! – Мара хлопает его по плечу левой рукой. Он вообще пользуется в основном только ей, словно забывая о существовании правой. – Никогда… Ник. Это даже лучше, чем я хотел. Поверь. Не переживай. Я починил тебе радиостанцию, а ты починил… меня. Если снова будешь здесь – зови! Только не как в этот раз, с крыши. Я уж думал, глюки… Ладно, всё, всё, что ты де… – и смущённо замолкает на полуслове, когда Ник обхватывает его руками, утыкаясь в грудь. – Блин, вот только сырость мне тут не разводи!
– Не буду, – невнятно обещает Ник, не отпуская Мару ещё долго-долго.
Потом отстраняется, вздыхает и лезет в салон.
Следом, кивнув, забирается Руслан.
Мара заботливо подхватывает соскользнувшую с плеча у Руся антенну и вешает ему на шею.
– Спасибо, – Русь неловко улыбается.
– Рад, что моя рация пригодилась, – улыбается в ответ Мара. – И что Проводнику везёт на нашего брата-радиста.
Они пожимают друг другу руки, и Мара уходит, не оборачиваясь, в свой вечный бой, который если и закончится когда-то – то только с трубным ангельским гласом.
Русь поднимается в салон, дверь захлопывается, автобус резко стартует с места.
Прочь из Грозного.
Когда мотор затихает и хмарь за окнами рассеивается, снаружи оказывается ночь.
Русь первым спрыгивает вниз и удивлённо проводит рукой по метёлкам серебристых трав.
Хочется разуться, пройтись босиком, закатав штаны, как в детстве, когда с папой и Гариным на пикник выбирались.
Гарин учил стрелять из пневматического пистолета по пивным банкам, папа запекал в золе картошку и рыбу, а мама изредка названивала на мобильный: вы как там, десантное братство? Живы-здоровы? От комаров Руся запшикали? Ну, давайте, отдыхайте, я в гости к Наташе, потом на маникюр, не звоните, сама ещё позвоню.
– Двинься, – выдёргивает из раздумий голос Руслана. – О… милое местечко! Смотри, костровище, даже дрова кто-то оставил… спички есть?
– Зажигалка пойдёт? – хмыкает Ник, вылезая следом. – Только бумаги нет.
– Ничё, сухой травы и веток сейчас насоберём… А сосисок никто прихватить не догадался?
Сосисок у Ника нет. Есть пачка чесночных сухариков, бутылка советского лимонада, сигареты и тишина. Даже плеер у Руслана молчит.
Искры костра взмывают в тёмное небо, трава под порывами ветра перекатывается шуршащими серебряными волнами. Пахнет табаком и ладаном.
Удивительным образом не нарушая тишины, Руслан вполголоса, со своей фирменной кривоватой усмешкой вдруг начинает рассказывать – про жаркий июньский день, Лейли, отцовский плеер и мамину выпечку, страшную и странную военную осень, про первую свою смерть, про встречу с папой Руся в декабре, про…
– …А разницу вам ведь пояснять не надо, правда?.. Ну а дальше всё было хорошо, и жил я потом долго и счастливо, пока маленький Русенька не вырос большим и занудным морпехом.
– А потом?..
– А потом – суп с котом. Вот оно, твоё потом, прямо сейчас…
– Как здесь спокойно, – произносит вдруг незнакомый голос. – Хорошее место ты выбрал, Проводник, да. Хорошее. Простите, что перебил.
Русь настороженно разглядывает подошедшего.
Панама-афганка, выцветшая горка, смутно-знакомое восточное лицо.
Тельник с полосами цвета афганского неба.
– Здрасте, – Ник подвигается, уступая место у костра. – Лимонад будете?
– Спасибо, – усмехается десантник. – Не надо… Я за племянником.
– Вы?.. – привстаёт с места Руслан.
Русь переводит взгляд с него на гостя и обратно – и кивает сам себе. Одно лицо, только глаза разные. У
– Я, – кивает Руслан-старший. – Здравствуй, что ли. Как ты похож на Юльку, Боже мой… А глаза как у Дуба. У Олега. Знаешь…
– Зато Русь есть, – кривовато улыбается Руслан. – За всех нас. Да, Русь?
Русь напрасно сглатывает горячий комок в горле и только молча мотает головой.
– Ну, идём, – Руслан-старший протягивает руку племяннику. – Дуб тебя ждёт. И… гордится тобой, знай это.
– Да я чего, – смущённо бормочет Руслан. – Просто не хотел помирать, как собака…
– Знаю, – кивает Руслан-старший. – Идём.
И они уходят в ночь, по колено в серебристой траве.
– Руслан! – вскакивает Русь. Хочет что-то сказать, но слова все куда-то разбежались.
Руслан останавливается. Оборачивается.
Снимает с шеи наушники, вытаскивает из кармана плеер, подходит, суёт в руки Русю, молча хлопает по плечу.
– Мы… ещё увидимся? – тихо, безнадёжно спрашивает Русь вслед.
Руслан был с ним
С детства.
Но детство кончилось.
– Всё в твоих руках, матрос! – доносит ветер голос Руслана-старшего.
А потом раздаётся хлопок. То ли парашют раскрылся, то ли белоснежные крылья зачерпнули воздух…
И Русь с Ником остаются одни.
– Холодно, – говорит Русь внезапно. – Боже, как холодно…
– В Сирии ещё с тоской вспоминать эту прохладу будешь, – хмыкает Ник, аккуратно раскатывая угли по костровищу.
Костёр гаснет.
– Не верю, – Русь не может сдержать нелепой улыбки, стискивая в руках Русланов плеер.
– Ха! Спорим?
– На что?
– Ты меня на концерт «Алисы» сводишь.
– Э, ну… замётано!
Звонкий хлопок сомкнувшихся в рукопожатии ладоней.
Рокот мотора.
Эпилог
Русь просыпается минут за пять до крика «Ротападъё-о-ом!». Несколько секунд лежит неподвижно, пялясь в потолок, потом чешет нос.
Руки пахнут табаком и ладаном.
Нащупав под подушкой плеер Руслана, Русь улыбается, сглатывая мигом набухший ком в горле, и натягивает наушники. Поправляет. Затаив дыхание, нажимает на кнопку…
Раздаётся не Янка.
А почему-то совершенно живой и недавний Баста:
А потом наступает самое обычное утро – шумное, армейское, безжалостное к смутным сонным воспоминаниям.
И тут бы Русю выбросить всё несбывшееся из головы, да во дворе торчат две БРДМки и навороченный пикап, у которого флегматично беседуют о чём-то с Папой трое военных в понтовой снаряге.
У двоих из них незнакомые – ЧВКшные – шевроны.
– Матрос! – окликает третий, ажно целый майор. – Взводного своего позови!
Ротный жестом подтверждает: давай, мухой!
– Есть! – козыряет Русь, вглядываясь в лицо офицера.
Майор внезапно ловит его взгляд и усмехается: мол, мы-то с тобой знаем, что происходит, верно, Кинчев?
Русь удивлённо моргает и «грохоча копытами» уносится за Родиным, не слишком старательно убеждая себя, что всё это ему показалось.
…А через десять минут Русь, Алабай, Бекас, Митяй и Хохол, замерев перед ротным по стойке смирно, получают боевую задачу.
– Слушаетесь товарища майора, как своих папу с мамой, Господа Бога и Папу Римского… – привычно глаголет Папа.
Русь гоняет от себя чувство дежавю и старательно пялится мимо «товарища майора».
Тот усмехается уж больно понимающе. А когда Папа заканчивает речь, просит негромко:
– Можно вашего радиста на пару слов?
Ротный смотрит на Руся таким зверским и подозрительным взглядом, что того сразу же тянет покаяться во всех грехах, включая наличие плеера в кармане.
– Кхм. Матрос Кинче… тьфу ты, Николаев! Поступаете в распоряжение товарища майора.
– Есть!
Они отходят к курилке и молчат, долго-долго молчат.
Пока к ним не подтягиваются те двое ЧВКшников.
– Привет, Русь, – кивает один.
– Здрав… сте, Алексей Николаич.
– Надир… это тот самый Русич. Русь, это Надир Тимурович, командир нашей мотоманёвренной группы.
– Я понял, – кивает Надир невозмутимо. – О тебе вся наша колонна судачила тогда, в девяносто пятом.
– Да я чё, – смущается Русь. – Это всё Ник с Марой. И Руслан… А я так, чисто за связь отвечал.
Джедай смотрит внимательно – но глаза у него смеются:
– Ну что, Кинчев. Пойдёшь с нами порядок у местных бармалеев наводить?
– Так точно, пойду, тащ Джедай! Папа же приказал! – Русь придаёт своему лицу уставное выражение «кирпич» и отвечает взглядом абсолютно пустым, честным и неподкупным, как слеза младенца.
Офицеры ржут.
А Русь знает одно: если ему завтра придётся выйти в эфир с тем самым извечным «Ведём огневой бой»… Ник его услышит.
И всё будет
В конце концов, Русю же его ещё на концерт «Алисы» вести. Проклятая сирийская жара!
–
И Русю не страшно, и нет внутри никакого тревожного, тянущего узла.
Только спокойствие, такое большое, что хватило бы укутать всю базу, весь мир.
Он знает – там, за гранью, улыбаются и Руслан, и Руслан-старший, и капитан Олег Огарёв. Так чего бояться?
От автора
Вот так идёшь к чему-то десять лет и даже не догадываешься об этом… Этот сборник – плод действительно многолетних трудов, хотя в самом начале этого пути мне и в голову не могло прийти что-то типа «Так, а напишу-ка я сборник военной мистики!».
Помню, как писала первую версию первого рассказа, как он внезапно вырвался из меня – единичный, исключительный случай, как мне тогда думалось… но иногда мне кажется, что это было с кем-то другим, маленьким и глупым. Совсем не с тем человеком, который написал финальную повесть почти десять лет спустя.
Каждый из рассказов этого сборника – попытка выразить то, что я чувствовала, читая о войнах, о которых совсем не любят говорить, и о людях, о которых не любят помнить. О солдатах и офицерах не героической (и изрядно мифологизированной, раз уж на то пошло) Великой Отечественной Войны, а войн «маленьких», но таких же настоящих и страшных – афганской, чеченских… Да, на страницах этих рассказов происходят фантастические вещи – но всегда в основе лежит правда и боль тех войн. Не зря же единственным «фантастическим допущением» части из них стала возможность умереть дважды. Не жить, не спастись чудесным образом… Просто умереть, спасая других.
Пять рассказов, разных и по стилю, и по темам, и по затрагиваемым эпохам, создавались три года: три рассказа одним условным циклом, два другим – в таком же порядке они и включены в сборник. И понадобилось ещё шесть лет, прежде чем я к ним смогла вернуться и переписать – кого-то лишь в деталях, кого-то с нуля, переплетая между собой, делая их такими, какими они ДОЛЖНЫ БЫТЬ. А всё это, оказывается, нужно было для того, чтобы написать повесть, в которой Сирия 2019 года сплетётся с «новогодним» штурмом Грозного'95, соприкоснётся с Афганом, Осетией и Донбассом, и судьбы всех героев получат ответы на свои вопросы, а милый мальчик Русь окончательно попрощается с детством и станет «большим и занудным» морпехом, знающим цену своей и чужой жизни.
Садясь за этот сборник, я думала, что ставлю запоздалую точку в старой своей «военной» эпохе, закрываю гештальты и переворачиваю страницу. Но всё оказалось сложнее, живее и ближе. Как события «По всем частотам» перевернули мир Руся, так написание повести перевернуло мой.
И я говорю спасибо своим героям, которых до кома в горле люблю… и которыми восхищаюсь, не веря, что все они – просто плод моего воображения.
Спасибо вам, парни (и тебе, Наташ, отдельно).
Впрочем, говорить спасибо я должна не только им, но и, конечно же, своему верному соавтору (простите, консультанту) Александру Ходосову. А ещё Виктору Цою, Константину Кинчеву, Янке Дягилевой и даже Василию «Басте» Вакуленко – за «саундтрек» этой книги.
И, разумеется, тем, с кого, по-хорошему, и надо было начинать это перечисление. Тем, чьими глазами я увидела войну: Полине Жеребцовой, Дулькевичу Дмитрию, Бизянову Рустему, Исмагилову Владиславу, Яуку Константину и Милюкову Павлу (их книга о 131-й ОМСБр в Грозном’95, и особенно полный текст радиопереговоров того штурма – это нечто потрясающее), Наталье Гричановой, Кудайберды Оспанову, Андрею Загорцеву и многим-многим другим.
Вы вряд ли узнаете, но я говорю вам: спасибо.
В оформлении обложки использована фотография из личного архива автора и другие элементы, нарисованные им специально для данной книги.