Утро сменяется днем, ночью и снова утром. И так по кругу бежит время. Оно незаметно влияет на каждого из нас, изменяя города, страны и даже континенты. Встает солнце, прогревая землю теплыми лучами света, и все вокруг оживает разом – раскрываются бутоны цветов, просыпаются птицы, животные и насекомые. Дрожат листья на ветру. Раскачиваются колосья пшеницы в необъятном поле. А по небу плывут причудливые облака. Каждый миг нашей жизни наполнен волшебством. Чтобы заметить превращение достаточно научиться смотреть. Времена года, как жизнь человека от младенчества до глубокой старости. Весна – первый вздох, робкие шаги и милые проделки ребенка. Лето – рост и взросление: юноша становится мужчиной, девочка – женщиной. Осень полна мудрости. Ее яркие цвета наполнены пониманием жизни, а иногда, сожалением об ушедшем времени. Зима – это конечная станция. У каждого она своя! Проживая год за годом в придуманной нашим сознанием реальности, мы, порой, перестаем замечать, насколько прекрасен мир вокруг. И искренне удивляемся, обнаружив изменения в себе. Превращение в наших головах, в наших мыслях, имя ему – фантазия. Художественная литература позволяет читателю расправить крылья и воспарить над пресной обыденностью. Увлекаемый полетом фантазии автора, читатель переживает муки творчества художника, слепую любовь матери, самоотверженное мужество отца. Книга дает возможность испытать новые чувства и эмоции, и по-другому взглянуть на себя и окружающий мир. Увидеть всё разнообразие жизни.

Есть люди, которые боятся каких-либо изменений. Они живут, как человек в футляре, как улитки в своей раковине. Но они тоже превращаются. Пусть и помимо своей воли, они превращаются в скучных и неинтересных Гобсеков трясущихся над покрытыми плесенью эмоциями. Но иногда изменение и превращение может стать самоцелью. Майкл Джексон так изменил себя, что превратился из чернокожего в бледнолицего. Божественное пение, и пугающий внешний вид. Но пение так красиво, что хочется подпевать -

Я начинаю с человека в зеркале,

Я прошу его изменить свое поведение.

И нет фразы, которая бы звучала точнее:

Если ты хочешь, чтобы мир вокруг стал лучше,

Взгляни на себя и начни меняться сам.

Майор Игорь Васильевич Страхов, позывной для связи – Старик, с ненавистью смотрел на начальника научной станции. Когда-то он еще пытался скрывать свои чувства, но сероглазой блондинке было настолько плевать на его реакцию, что прятаться стало бессмысленно. «Испытывает она сама хоть что-то? – спрашивал себя иногда Старик. – Или под этим прилизанным пучком на самом деле микросхемы, вместо нормального человеческого разума?»

– Мария Сергеевна, – хрипло осведомился он во второй раз, – где Колобок?

Начальник научной станции, светило генетики, позывной для связи – Старуха, на миг бросила взгляд на своего охранника, оторвавшись от монитора, и за стеклами узких дорогих очков сверкнуло раздражение. Как сверкнуло, так и кануло в глубину глаз, ставших опять совершенно равнодушными. Как у змеи, право слово.

– С каких пор вас интересует Колобок, товарищ майор? – полюбопытствовала она, снова вернувшись к своему неведомому отчету. – Не вы ли величали его «наш ужин»?

Старик не выругался. Сдержался. Годы исполнения приказов…

– Вы создали в лаборатории органическую форму жизни из зерна, определенного как наш рацион, более того, вам взбрело в голову сделать его разумным!

Старуха принялась машинально барабанить ногтями по столешнице, Страхов дурел от этого звука. Она – без сомнения, величайший ум нашего столетия – затребовала себе лабораторию «где бы ее никто не беспокоил» – на необитаемой планете, а из сопровождения допустила одного, сменяющегося раз в год охранника. «Чтобы никто не мешался». Старик торчал здесь уже семь месяцев, и каждый прожитый миг был наполнен постукиванием, щелканькем, поскребыванием, скрипом – о! как он мечтал о тишине.

А с недавних пор он мечтал и еще кое о чем. Как схватит эту стерву за волосы, вставит ей в рот ствол глока и будет нажимать на спусковой крючок, пока не раздадутся бессильные холостые щелчки. Старухе было наплевать.

– Я сделала его разумным… – эхом повторила она. – Это был эксперимент, и заметьте, удачный… Разумное существо, созданное на основе растительного материала, с вживлением искусственной нервной системы… Прорыв…

– Что значит – «был»? – чуть не заорал Старик.

Блондинка вздохнула, снова подняла глаза на собеседника и выбрала тон, каким говорят с самыми глупыми лошадьми на конюшне.

– Я оставила открытым окно, мне нужно было изучить его способность познавать новое и принимать решения в стрессовых для него ситуациях.

– Надо его найти, – уяснив суть, майор не желал продолжать тратить время на разговор со стервой, от которой его с души воротило.

– Я отправила квадрокоптер следить за ним, – и снова буквы, цифры и графики интересовали ее куда больше, чем человек напротив. Человек, который должен был ее охранять. Человек, обладающий оружием, в конце-то концов. И которого Мария Сергеевна ни в грош не ставила. Он был для нее чем-то вроде назойливой, говорящей мебели.

– И?!

– И он отправился в лес.

Старик чуть успокоился. В начале их пребывания здесь Старуха баловалась сочетанием генетики и вивисекции, создав целую толпу совершенно разумных животных, обладавших, ко всему, речью. Майор пришел в ужас, увидев однажды свою начальницу с интересом наблюдающую, как разумный волк догнал и разорвал такого же разумного молодого кабанчика, пока тот умолял его пощадить.

Из этого случая получился очередной грант, кстати, но Страхов, в отличии от этой стервы, сохранял человечность. Он принялся возиться с животными, заставив их под угрозой винтовки, принять одно нехитрое правило.

Правило №1.

Табу. Разумный не ест разумного. Никогда.

Постепенно жизнь в лесу нормализовалась, правда теперь, перед тем, как впиться клыками в добычу, хищник был вынужден сказать что-то вроде «я тебя съем», а получив разумный ответ – отпустить жертву и искать новую. Все-таки, обычных животных было куда больше, и серьезной проблемы с прокормом не возникло. В любом случае, раз уж Колобок умел говорить, в лесу недалеко от лаборатории его не должны тронуть.

– И где он сейчас?

– Сначала он встретил Зайца, – соблаговолила продолжить пояснения Старуха, – Колобок заговорил, и Заяц его не тронул. Твое правило №1 в действии.

– Это – нужное правило!

Старик тем временем вспомнил Зайца: серый вечно заискивающий ком меха, пристрастившийся к табачным листьям.

От нечего делать майор принялся высаживать возле лаборатории грядку с табаком – на махорку для трубки, а Заяц прибегал, садился в паре метров и преданно заглядывал в глаза, выпрашивая подарок, хорошо, хоть не воровал тайком, не решался. Старик срезал несколько листьев, и Заяц, поблагодарив, исчезал. Правда, последнее время прибегать он стал чаще… Может, кого из родственников подсадил на табак? Надо бы разузнать…

– Потом он столкнулся с Волком, – прервала воспоминания майора Старуха, – и к сожалению, абсолютно такой же сценарий поведения. Ничего нового. Колобка опознали как разумного и отпустили.

Волк был угрюм и был одиночкой. Старик старался лишний раз не заходить на его территорию, а когда заходил, обязательно предупреждал хозяина о своем визите прямо от границы – старого поваленного дерева. И вовсе не потому, что боялся. Когда Старуха заканчивала снимать с Волка показатели, еще здесь в лаборатории, перед тем, как отпустить его в лес, Старик поймал взгляд зверя: внимательный, выжидающий… Примеривающийся – вот правильное слово. Волк ненавидел эту блондинку за то, что она с ним сделала, и просто запоминал, как высоко от пола находится ее горло, чтобы однажды улучить момент, подкрасться, и…Почувствовав, что на него смотрят, хищник уставился в ответ на Старика и замер, заметив во взгляде человека отголоски тех же чувств. Да, похоже, они оба хотели убить бесчувственную стерву. Миг острого взаимопонимания, и все закончилось: оба отвели глаза.

С тех пор человек и зверь уважали друг друга, хоть и старались избегать.

– Ну и потом конечно ваш друг явился посмотреть, что за новенький. Вы знаете, мне кажется, Медведь помешан на контроле, не замечали?

– Ему приходится хоть как-то управлять нашим зоопарком, – буркнул майор, защищая друга, – споры решать. Конечно, он должен быть в курсе.

– В общем, все еще раз повторилось.

– Так, где все-таки Колобок? Вы хотите рассказывать мне эту историю до поздней ночи?

Медведь стал в лесу главным не только из-за своей силы, и отнюдь не из-за свирепости. Коричневая мохнатая туша оказалась на удивление мудрой и ответственной, добровольно взвалив на себя роль мирового судьи. Старик иногда, чувствуя, что вот-вот сорвет клапан, уходил от греха подальше в лес, и тогда они с Топтыгиным сидели подолгу на берегу ручья, человек выговаривался, зверь слушал и сочувствовал.

– О! А вот дальше было интересно, знаете ли. Необычный паттерн поведения, – продолжала между тем Старуха, – помнишь Лису? Мой шедевр?

Майор похолодел. Если и был кто-то на этой планете, от кого Старика воротило больше, чем от Старухи, так это была Лиса.

Хитрая, вкрадчивая, приторно-сладкая в общении, научившаяся растягивать черногубый рот, подражая людям и изображая улыбку. Выдавали ее только зрачки размером с булавочную головку: шедевр Старухи – непредсказуемое животное-психопат. Майор в глубине души опасался ее, ожидая в любой момент своих прогулок по лесу подлости или жестокой шутки.

– Что она сделала?! – потребовал он ответ, пытаясь не кричать на непосредственного начальника.

– А вот это уже было интересно. Она стала глухой.

– Что?!

–– Забралась в речку, чтобы ей в уши вода после купания попала, и слышно было плохо. Думаю, она это придумала, пока наблюдала, как Колобок с остальными знакомился.

– И?!

– Что – «и»? – теперь раздражение металлом сквозило уже в голосе. – Лиса с заложенными ушами не услышала от него разумного ответа, подозвала его поближе – и все равно не услышала, поэтому могла не подчиняться вашему Правилу №1. Очень интересно. Похоже, женский разум действительно более адаптивен к ситуации, более изобретателен. Я не ожидала, что она сможет придумать нечто новое. Обойти правила.

– Она его сожрала?!

– Употребила в пищу. Вы не поняли, что я сказала, с первого раза?

Старик пораженно смотрел на Старуху, сдерживая рвущийся из глотки мат.

– Он был разумен, – тихо проговорил мужчина, наконец.

– Я проделала с его помощью все запланированные исследования. Считайте это утилизацией.

– Утилизацией?! Он был разумный! А ты?! Ты сидела за этим своим монитором?! И наблюдала, как живое существо, тобой же созданное, жрут заживо?! Ты вообще – нормальная?!

Он не понял, как перешел на «ты», не понял, как вскочил на ноги, сжав от ярости кулаки, и тем более, как начал орать на всю лабораторию.

– Я – ученый, генетик, – с достоинством проговорила Старуха, брезгливо поджимая губы, – а вы, товарищ майор, забываетесь. Проверьте все квадрокопторы с камерами. У нас с вами в ближайшие дни будет масса работы.

– Почему? – только и спросил Старик.

– Игорь Васильевич, – она впервые назвала его по имени, – у нас с вами примитивная община, в которой только что прямо нарушили основное табу. Насколько я помню «психологию примитивных социальных структур», за этим последует еще одно нарушение, или два, а потом это явление приобретет массовый характер. Я должна записать все события, найти связь с созданными мной психологическими особенностями конкретных объектов и построить модель.

– Но в лесу начнется резня…

– Эксперимент, Игорь Васильевич. Важный для науки эксперимент.

– Но погибнет много… – Старик осекся, чуть не выпалив «людей».

– Это – не люди, – жестко прервала его Старуха, – это – образцы. Можете считать происходящие события – утилизацией. Вам же не приходило в голову такое безумие, как оставить на планете разумных животных, когда мы улетим?

На миг перед глазами Старика встала добродушная морда Медведя, с карими, все понимающими глазами…

Поздно вечером Старик и Медведь сидели на берегу ручья. Старик пил разведенный водой лабораторный спирт, рассказывая Медведю о Колобке – все, что мог вспомнить, а тот слушал, кивал и сочувствовал, а иногда неуклюже пытался похлопать друга лапой по плечу, пару раз едва не свалив того в воду.

– В общем, гхм… думал я, думал, – проговорил Топтыгин, заполняя наступившую в импровизированных поминках паузу, – нельзя допустить хаос. Лису будем судить, а потом казним. Разумный не может есть разумного. Если кто-то начнет сомневаться… Крови будет много…

Старик кивнул, чувствуя, как очередная порция спирта обожгла ему горло.

– Поможешь? Винтовка, и… Гхм… Я подумал…

– Помогу.

Тут Медведь наконец прямо и пристально посмотрел в глаза другу и задал вопрос, волнующий его больше всего.

– Старуха же в курсе? Это же все – ее затея?

– Ага.

– Бабы… – вздохнул зверь.

– Бабы.

– И как она отреагирует на наше… гхм… решение? С Лисой?

– А уже никак, – беззаботно отозвался Старик, впервые за несколько месяцев чувствуя, что ему наконец-то становится лучше, – Лиса – твоя проблема, а Старуха – моя.

– Иди ты! – вскинулся Топтыгин, шерсть на котором вмиг встала дыбом, а карие глаза засверкали. – Расскажи!

Старик широко, до боли в щеках ухмыльнулся, глядя на Медведя.

– Я нажимал на спусковой крючок, друг, пока не раздались бессильные холостые щелчки…

Волна оказалась упругой, словно бок вынырнувшего морского чудовища. Пальца оглушило, завертело, увлекло в пучину, а потом выбросило на поверхность, и сразу же вместо подводного гула он различил крики спасающихся. По ушам резко ударили звуки хлопков вёсел.

Его швырнуло на отмель, руки погрузились в вязкую кашу из солёной воды и песка. Впереди глазами ночного хищника горели костры ложного маяка.

Низенькие и неуклюжие шлюпки с фонарями на носах прорезали дождь и пену прибоя.

Пальца подбросило, развернуло, потащило в глубину, солёная до горечи вода наполнила ноздри. Люди в шлюпках не собирались спасать пассажиров севшего на мель «Кальмара» – их интересовало содержимое трюмов.

Раскуроченный взрывом борт «Кальмара» зиял рваной раной, из которой вытекала не кровь, а чаяния Пальца на Домик-возле-холма. Упакованные в промасленную кожу и увязанные арбалеты, корзины со стрелами, запасные ложи и приклады перекочевали в плоскодонки. Похитители уплыли, не обращая внимания на взывающих к их милосердию несчастных.

Несколько тюков порвались, и на волнах качались деревянные игрушки, вырезанные Пальцем для продажи. Не самые дорогие вещицы, но делал он их дольше прикладов и рукоятей ножей. И только в них вложил любовь. Похожие и детям своим, Белочке и Мизинчику, смастерил. Резные свистульки: соловушки, солдатики, куколки…

Палец нырнул под волну, глотнул воды, вынырнул на несколько футов ближе к игрушкам, которые ветер и волны растаскивали по заливу. Начал собирать, рискуя захлебнуться. Три поделки удалось сунуть за пазуху, под шерстяную ткань куртки.

Кругом кричали. Совсем рядом ругательства сменились воплями отчаяния.

– Нога! Плыть не могу! Тону!

Палец обернулся. Мокрые волосы выбились из хвоста, хлестнули по лицу. Ледяные иглы дождя пришивали низкое свинцовое небо к беснующемуся морю. Всего в паре футов молотил руками по воде и едва удерживал лицо над поверхностью эльф.

Палец вздохнул обречённо и поднырнул под руку эльфа.

– Не хватайся за волосы – утопишь обоих! – заорал он паникующему остроухому.

Церемониться с эльфом Палец не собирался – из-за него пришлось пожертвовать ещё двумя-тремя игрушками, до которых он мог бы дотянуться.

Выбрались все. Бухту пираты выбрали неслучайно. Мелководье и острые пики подводных скал – настоящий капкан для кораблей. Могли не стараться взрывать борт алхимией: скалы пропороли бы обшивку, как клыки волка – шкуру ягнёнка.

Палец оплакивал свой годичный труд, пока почти тащил на себе эльфа к кострам. Смешной эта картина, наверное, виделась остальным пассажирам: долговязый, изящный до хрупкости эльф, красивый даже с разбитым о скалы носом, и полурослик, коротконогий и уродливый, едва ли не по пояс прекрасному эльфу. Только смеяться несчастным, потерявшим груз, пожитки и едва не утонувшим, людям, эльфам, гномам и полурослику, с товарами которого в море уплывала возможность выкупить Домик-возле-холма, не хотелось.

По иронии судьбы их спасли те же самые костры, которые едва не погубили. Пираты разожгли огни на две мили восточнее бухты Хваншита. Сделали ложный маяк. Даже опытный капитан «Кальмара» купился. В такую-то бурю. И на старуху бывает проруха. Палец это понимал, все пассажиры понимали. Только капитан не хотел и не мог понять. Он сидел на песке, обхватив седую голову руками. Длинные усы болтались, словно у сдохшего на берегу сома.

Палец не лез с утешениями. Кто будет слушать утешения половинчика? Кто их вообще слушает, безмолвных слуг и подмастерьев? Работящих и неприхотливых: половина жалования, половина пайка, половина матраца. Два полурослика по цене одного человека.

Да и что Палец сказал бы капитану? «Держись, мужик. Держись. Ты остался без корабля, а я без дома. Тебе не на чем плавать, а мне, моей жене и двум маленьким, да что уж там, половинчатым детям негде будет прятаться от снега и холода зимой».

Палец протянул красные, покрытые цыпками от холодной воды руки к огню. Тепло костра согревало его короткие толстые пальцы с маленькими ногтями. Эти пальцы только и умели, что обращаться с ножом, которым он целый год работал с деревом, готовил товар для Осенней Ярмарки в Хвантише.

Стража Хвантиша появилась тогда, когда её не ждали. Уже перестали ждать. Палец в это время бродил по берегу, искал среди водорослей и камней хоть что-то ценное. Весь товар был или увезён пиратами, или сгинул в солёном, как слёзы, море.

Его подозвали небрежным жестом. Палец подошёл к кучке товарищей по кораблекрушению, вокруг которых широким полукругом стоял десяток стражников. Сержант в доспехах с тремя позолоченными полосами и красивым плюмажем на шлеме вальяжно выставил вперёд ногу и опёрся рукой на эфес меча на поясе.

Ленивый взгляд сержанта, которым тот ощупывал одежду путников, проверяя дороговизну материала, и скользил по поясам в поисках оружия, о многом говорил Пальцу. Расстановка остальных стражников лишь подтвердила его догадку: их пришли не спасать, а арестовывать.

Потерпевшие кораблекрушение рассказывали сержанту о событиях ночи, перебивали друг друга, горячились, сбивались. Сержант слушал, постукивая пальцами в перчатке по эфесу. Не выдержали двое гномов. Гномы всегда взрываются первыми – Палец это знал. Стали кричать, требуя немедленно собрать все суда береговой охраны и плыть на поиски пиратов. Молодая эльфийка, чарам красоты которой на «Кальмаре» не поддался один только Палец, возмущённо поддержала гномов. Что ещё способно сплотить гномов и эльфов, кроме упущенной выгоды?

Сержант поднял руку, требуя тишины.

– Интересная история, друзья. Весьма занятная. Её будет любопытно выслушать прево и Торговому союзу. Эта бухта носит название «Укромная». Да вам должно быть это известно не хуже, чем мне. Сюда приплывают контрабандисты.

Ему пришлось вновь пресечь нарастающий гул голосов. Палец пробежался взглядом по лицам спасшихся с «Кальмара». На капитана было жалко смотреть.

– У вас нет разрешения Торгового союза на фрахт.

Палец уже знал, чем закончится разговор со стражниками. Он не всегда работал на ферме в глубинке под Кенто-Широм. Его прежний хозяин промышлял в столице. При мысли о прошлом хозяине Пальца передёрнуло, и невольно сжались кулаки. Он боялся только двух вещей: что Белочка и Мизинчик окажутся зимой без крыши над головой и своего прежнего хозяина. Даже спустя пять лет этот страх не прошел.

Перед мысленным взором Пальца всплыло узкое смуглое лицо с тонким клочком козлиной бородки. Пронзительные светло-серые глаза – такие светлые, что радужки почти сливались с белками.

Палец задумался и прослушал и речь сержанта, и разноголосые попытки спорить и оправдываться. Прослушал, но исход был ему и так известен.

По примеру капитана, не сводившего глаз с севшего на рифы и завалившегося набок корабля, Палец бросил последний взгляд на судно, которое всего две недели назад приняло на борт его, полного радостных надежд, с пятью корзинами и двумя мешками изделий из дерева.

Чёрный остов на фоне голубого неба. Неба, которое не помнило вчерашний шторм.

Кому-то более требовательному или изнеженному камера показалась бы гнилой дырой в зубе дохлого великана, а Пальцу – просто неуютной каморкой. Он жил и на продуваемых чердаках, и в подвалах с покрытыми инеем стенами, и в хлеву, устраиваясь под яслями, согреваясь дыханием жующих сено овец и коров. В камере несколько раз тоже оказываться приходилось.

Палец огляделся. С потолка капало, а в углу сочилась влага, поблёскивая в падающем из крошечного оконца свете. В другом углу на куче тряпья сидел тощий старикан с длинной, почти седой бородой. Из рваной одежды торчали костлявые руки и ноги. Старик рассматривал новенького блестящими глазами безумца. Палец поспешил к желобку с влагой. Смочил руку, обнюхал. Вода как вода, никаких посторонних запахов. Вкус тоже не насторожил. Палец подождал, пока капли воды наполнят сложенную лодочкой ладонь, выпил жадно. После кораблекрушения он не пил и не ел почти сутки.

Без еды доводилось обходиться почти неделю – и не один раз. К этому Палец привык, а пить хотелось так, что язык казался шершавым и не помещался в пересохшем, как колодец в пустыне, рту. Утолив жажду, он внимательнее рассмотрел сокамерника. Тот не поменял позы. Всё так же сидел, обхватив согнутые колени измождёнными руками и упёршись в них подбородком. Зрачки бегали, похожие на двух снующих по оконному стеклу мух. Полурослик видел в полумраке лучше любого из людей, хотя не так хорошо, как скальные гномы или дроу. До дроу половинчикам было далеко во всём, кроме, пожалуй, ловкости. Благодаря миниатюрности и подвижности, которой могли бы позавидовать юркие лесные зверьки, полурослики были самой ловкой расой Завалда. Ловкие, терпеливые, неприхотливые, молчаливые – идеальные исполнители. Слуги и подмастерья.

Сесть, кроме как на холодные и влажные камни пола, было некуда. Палец предпочёл постоять.

До самого вечера старик и Палец не сказали друг другу ни слова. Даже когда сквозь прутья решётки стражник протиснул деревянную плошку с чем-то жидким, остро пахнущим несвежей бараниной. Только одну плошку. Старик резво на четвереньках подполз к ней и в несколько глотков опорожнил, сунул обратно в коридор. Потом попятился на свою лежанку. И опять уставился на Пальца, пережёвывая то, что плавало недавно в жидком бульоне.

– За что здесь? – просипел старик, расправившись с тем, что тюремные повара ошибочно считали съестным. – Украл несколько горошин с хозяйского стола? Заснул на салфетках в ящике господского посудного шкафа?

– Приняли за контрабандиста, – ответил Палец после недолгих раздумий.

Он никогда не был разговорчивым парнем, а тут, в тюремных застенках, каждое слово стоило взвесить несколько раз, прежде чем произносить. Взвесить, а потом перевесить ещё раз. Но он решил, что поговорить сейчас стоит. Старик мог дать информацию, которой Палец не обладал.

– Приняли? – хохотнул старик, словно заклокотал индюк. – По ошибке, говоришь?

Он снова забулькал смехом, как будто горло прополоскал.

Сиплый его голос звучал фальшиво. Палец подумал, что сокамерник мог оказаться стукачом, и тогда цена каждого слова возрастала ещё в несколько раз. Пальца удивляло то, что кроме него ни одного пассажира «Кальмара» не бросили в камеру. Хотя в этой тюрьме таких камер могло быть столько, что на всех хватит.

– Пираты заманили в Укромную бухту. Разожгли костры на скалах. Был шторм, судёнышко едва не потонуло. Одного матроса и пьяного гнома смыло за борт. Капитан принял огни костров за маяк. Причалил.

– А там вас, бултыхающихся в водичке среди рифов, и спеленали? – радостно продолжил допрос Пальца старик. – Как детей?

– Именно так, – подтвердил Палец.

– И все товары забрали? – Дед, казалось, был в восторге.

Палец кивнул.

– Тогда всё отлично будет, – успокоил его старик. – Поднимут бумаги в Торговом союзе, союз и купцы с капитаном выплатят друг другу компенсации по договорам и отпустят тебя и остальных по домам.

Он жадно подался вперёд, всматриваясь в Пальца.

– Или договора с Торговым союзом не было?

Вновь раздалось бульканье. Старик наслаждался ситуацией.

– Тогда, огрызок, привыкай к камере. Она долго будет твоим домом. И расстанешься ты с ней неохотно. Потому что отсюда – прямо на каторгу, в Выземские шахты.

Пальцу пришлось и посидеть на камнях, и даже поспать. Его не вызвали на допрос ни вечером, ни на следующий день. Не принесли тюфяк и ни разу не покормили.

Старик, словно находя в этом единственное развлечение, пугал Пальца ужасами каторги и рассказывал случаи строгого суда над контрабандистами, прослыть которыми сейчас было проще простого. Достаточно на самой утлой рыбацкой плоскодонке пристать к берегу там, где корона и Торговый союз не разместили таможенный пост.

– И всё это оттого, что покойный папаша короля детей делал, словно икру метал! Одних законных принцев и принцессок настругал десяток. Хорошо ещё для страны, что бо́льшая часть в детстве померли – на всех бы герцогств не набрали.

Старик откинулся на стену, поджал колени. Палец сидел в углу на корточках, слушал сокамерника и крутил деревянную пуговицу. Его руки привыкли быть занятыми работой. Привыкли держать что-то: черенок стамески, топорище, рукоять ножа. В последнее время нож был только столярным.

– Так вот, братушки нонешнего короля захотели куски побольше от короны оторвать. И организовали Лигу нравственности. Знаешь, из-за чего?

Старик взглянул на Пальца так, словно схватил за воротник и потряс, требуя ответа. Пальца это неприятно удивило. Давно уже никто не смотрел на него так, с такой силой во взгляде. Но эти чёрные бегающие глаза ничем не походили на другие, холодные в своей стальной серости.

Не ответить Палец не смог.

– Из-за фаворитов, – выдавил он. – Из-за Ва́ллета.

Одно это признание могли счесть государственной изменой. Оскорбление личности короля – по сути, измена. Рот старались не открывать, но за закрытыми дверями часто обсуждали короля, утопающего в вине и окружённого мужеложцами и проститутками с титулами.

– Из-за него, кормильца. Я его видел однажды. Гарцевал в свите короля. Красивенький, словно девица.

Помолчали.

– Народ – кто короля поддерживает: мол, законная власть, от богов, а кто и брата его, Гэнцорга с Лигой.

– А Торговый союз? – решился Палец на вопрос.

– А Торговый союз сейчас – сила! Деньги. Недаром Гэнцорг и Лига стараются его на свою сторону перетянуть. Предлагают полный контроль над колониями. А пока…

– А пока союз подчинён королю, обвинят в контрабанде в пользу Лиги, если не договориться с капитаном и купцами.

– Смышлёный ты парень! – одобрил старик, прополоскав смехом горло. – Очень тебе пригодится твоя смышлёность в шахте шириной с кротовую нору, где даже тебе придётся на глубине футов в триста работать стоя на коленях.

Стражник сдвинул шлем на лоб и почесал затылок.

– Тут ещё полурослик, оказывается, – сообщил он второму стражнику, который остался снаружи камеры. – Когда его сюда сунули?

– Да плевать на него, – голос второго звучал устало и недовольно. – Что теперь делать? Камера на двоих.

– Огрызок не в счёт. Давай сюда нового арестанта, – махнул рукой первый и хохотнул. – А в ужин две с половиной пайки закинем.

В камеру, подгоняя пинком, впихнули крепкого невысокого мужчину с синяками и царапинами на лице. Он оглядел камеру, соседей, ухмыльнулся.

– Веди себя хорошо, Бомми, – изображая заботливую бабушку, сказал ему стражник. – И нам не придётся наказывать тебя ещё раз.

Названный Бомми мужик скривился, изобразил угодливую улыбку, потрогал налитый кровью и похожий на крупную сливу ушиб под глазом.

Решётка лязгнула, стражники ушли.

– Мастер, это ты? – прошептал Бомми старику.

– Тихо! – голос старого узника потерял глумливые нотки. – Захлопни пасть!

Палец застыл в углу камеры. Бомми замолчал, закрыл рот рукой, но над ладонью сверкали глаза, и сам он излучал радостное нетерпение, словно восторженный ребёнок, от поведения которого именно сейчас зависит, попадёт ли он на ярмарку.

– Сядь в угол и засохни до полуночи, – старик шипением отогнал Бомми от решётки, которую тот попробовал потрясти. – Не привлекай внимания.

Палец отошёл в тёмный угол, ожидая развязки происходящей перед ним сцены.

Бомми нехотя сел у самой решётки так, чтобы видеть и камеру, и крохотную часть тюремного коридора.

Принесли еду. В этот раз три порции. Палец жадно съел всё, не разобрав вкуса, и вылизал плошку. Бомми отказался, и старик забрал его ужин.

Наступление полуночи ознаменовалось тихим боем далёкого колокола на ратуше.

Бомми, которого и так уже колотила дрожь от перевозбуждения, вскочил на ноги.

– Что с этим делать, мастер? – Он указал на Пальца. – Удушить?

Старик поднялся на ноги. Невысокий, тощий, словно сутулый подросток.

– Пригласить с собой.

Взгляды старика и Пальца встретились.

– Ты же понимаешь, что про тебя все уже забыли и выйдешь ты отсюда с приговором за первое попавшееся преступление, которое тебе припишут, чтобы отправить в Выземские шахты? Там всегда нужны работники. Гномы и половинчики. Там такие глубокие шахты и такие низкие потолки!

Палец это понимал. Примеров из его прошлой жизни он помнил немало.

– У меня есть работа для полурослика, – продолжил старик. – И я знаю, что ты справишься. Я знаю тебя.

Волосы старика принялись темнеть от корней, словно на макушку ему лили чёрную краску. Борода тоже темнела, и из неё на пол сыпались клочки волос.

Палец отступил на шаг.

Сутулость исчезла; нос, словно он из мягкой глины, под невидимыми руками скульптора менял форму, превращаясь из бугристой картофелины в хищный клюв.

Палец сделал ещё шаг назад, чувствуя, что ноги заплетаются.

Чёрные глаза остановили свой хаотичный бег, а тёмная радужка поблёкла. На Пальца смотрели холодные, почти белые глаза его прежнего хозяина.

– Не ожидал, малыш? – Мастер Шейлом не улыбался. – Я, признаться, тоже. Ты не представляешь, как сложно было делать вид, что не знаю тебя!

Палец отступил ещё, упёрся в холодную стену камеры. Не будь сейчас позади него стены, он бы пятился и пятился, а потом побежал бы со всех ног.

– Ты всегда был смышлёным парнем. Как ты себя назвал? Палец? Выбирай: ты идёшь с нами, помогаешь сделать одно совсем простое дело и уходишь из Хвантиша с золотом или останешься здесь, в камере, убитым. Свидетели мне не нужны.

Дом стоял где-то на окраине Хвантиша, недалеко от овощных складов. Старый дом, некогда принадлежавший разорившемуся дворянину. На стенах кое-где сохранились портреты дам, которым парни из банды Шейлома, бывшие подельники Пальца, углём подрисовали усы или выпирающие соски.

Деревянная обивка стен служила топливом для костра, который разожгли прямо посреди зала на мраморном полу.

Играли в карты на серебряном подносе, сидя кто на чём. Один громила взгромоздился на детскую лошадь-качалку.

Палец шёл за Шейломом, слушал и вспоминал, как тот схватился за прутья решётки, как приказал заткнуться Бомми, сказал, что его освобождение и так очень дорого встало: взятка прево и дни в сырой камере. Как металлические прутья стали желтеть, рыжеть, а потом рассыпались коричневой ржавой трухой в руках колдуна.

– Мы больше не воруем, не грабим и не снимаем сливки с торговцев, – сказал Шейлом, когда они с Пальцем оказались в комнате, бывшей когда-то библиотекой. – Теперь мы почти законная организация.

Лишь десятая часть книг стояла на полках, остальные валялись небрежными кучами с истоптанными тиснёными переплётами. Вырванные листки покрывали пол. Видно, что заняв дом, члены почти законной организации перетрясли книги в поисках запрятанных между страницами или в корешках ценностей.

– Выполняем деликатные задания одного клиента.

Шейлом сел на стопку книг и немного наклонился к Пальцу, так чтобы их глаза оказались на одном уровне. Пальца словно заморозило.

– Этот клиент – король. Корона отлично платит!

Скрючившись в багажном ящике под сиденьем кареты, в котором не уместились бы две кошки, Палец размышлял, смог бы он отказать мастеру Шейлому. Хозяину, которому был верен с детства, как пёс. И которого, как пёс, боялся.

Хозяину, чьи приказы раньше выполнял не задумываясь, до тех пор, пока банда не оставила Пальца после неудачного набега на посольский корабль в трюме среди мертвецов, посчитав таким же мёртвым. После этого жизнь изменилась. Палец встретил её. Она стала женой, у Пальца появились дети и то чувство, о котором раньше не знал. Ради этого чувства он тоже был готов пойти на всё что угодно.

Палец старался понять, почему согласился участвовать в деле Шейлома: из-за влияния на него колдуна или из-за денег. Денег, которых хватит не только на крошечный Домик-возле-холма, но и на ферму.

Палец слышал фырканье коней, бряцанье доспехов снаружи, стук колёс о брусчатку моста под каретой.

Остановка. Палец задержал дыхание, открыл флакон, впитал содержимое в ткань платка. Сильно пахнуло травами и чем-то кислым – Палец испугался, что запах почувствует тот, кто сидит в карете. Почувствует раньше времени.

Грохот фейерверков в честь проезжающего по мосту кортежа принца. «Только это будет не принц, – сказал Пальцу Шейлом. – Принца подсадят в карету так же тайно в конце пути. Есть сведения, что брат короля и капитан гвардии готовят покушение на принца. Нам нужно это проверить, не подвергая наследника и подсадного мальчика опасности. Королевское дело!»

Оглушительный залп. Палец представил, что тёмное вечернее небо сейчас разукрашено разноцветными огнями, и было бы здорово, если бы его семья это увидела.

Палец откинул сиденье лавки. Испуганные глаза семилетнего мальчика, его дрогнувшие губы, рот, готовый открыться в отчаянном крике. Палец заткнул этот рот платком с сонным дурманом. Податливое детское тельце с рёбрами тонкими, как косточки птички, обмякло в его руках.

С головы мальчика упал совсем маленький и почти незаметный венчик с чёрной жемчужиной. Палец машинально засунул его за пазуху, где лежали три деревянные поделки, и распахнул люк в полу кареты.

Их обоих приняли сильные руки, все вместе упали под мост. Вода, как и при кораблекрушении, попала в нос Пальцу. Только не солёная, а пресная и затхлая, со вкусом дохлой рыбы.

Шейлом приветливо подозвал Пальца к костру.

– Иди сюда, погреешься! Ты весь мокрый!

Людской круг разомкнулся, пропуская Пальца. Среди двух с половиной десятков парней Палец узнал некоторых из старого состава банды, а они узнали его. И освободили место рядом с мастером.

– Ты не потерял навыков, малыш, – хмыкнул колдун. – Хоть и приобрёл новые. Наш малыш теперь – резчик по дереву. Вот ведь ирония, Резчик? И имя старое как-никак сохранил, и орудие труда – нож.

– Только по дереву, – хрипло сказал Палец.

Парни засмеялись, подняли стаканы и кубки. По кругу пошли бутылки.

– За прекрасный улов! – произнёс тост главарь. – За новую ступень в карьере весёлых ребят! И подкиньте в огонь дров, Резчику нужно согреться, его трясёт после купания!

– И я обзавёлся некоторыми новыми навыками, – похвастался Шейлом.

Выпив, он проникался любовью к себе и добротою ко всем. Палец помнил это. Кое-что не меняется.

– Видел, как я принял личину старика? Я могу стать им, – Шейлом ткнул пальцем в пьяного Бомми. – Или женщиной. Или гномом. Или ребёнком! Мне нужны только волосы, кровь и ночь на изготовление зелья. Да ты бледный, как девица, понявшая, что в кустах потеряла не только шляпку, но и девственность! Жару в огонь!

Бомми подскочил и притащил из угла зала целую охапку – щепки, доски, разломанные древки оружия посыпались в огонь. Полетели искры, дым расплылся пол потолком грозовой тучей. Из костра, волоча за собой хвостик из искр и чада, выкатилась деревянная игрушка. Котёнок, облизывающий лапку. На лапке проступила пузырящаяся смола.

Палец сжался пружиной, высматривая среди голодных щупалец огня другие игрушки. И нашёл несколько.

Он закрыл глаза, стараясь успокоиться и не выдать голосом волнение.

– Мастер, можно найти тех пиратов, что напали на «Кальмара»? Забрать бы у них груз. Я бы ещё успел поторговать, пока не закончилась ярмарка.

Колдун вытащил из-за пояса кошель.

– Резчик, забудь ты об этом. Здесь столько, сколько бы ты не заработал и на пятнадцати ярмарках. А тех пиратов не найти.

– Мастер! – Крепкий лысый гном принёс на широкой ладони кошелёк. – Тот полурослик оставил деньги. Нашли их там, возле дров.

Шейлом усмехнулся.

– Умный курвин сын! Бомми! Собирай людей. Два десятка на поиски оглодыша. И, парни, будьте осторожны. Он – Резчик.

Палец, он же Резчик, как звали его в банде пять лет назад, карабкался по густому плющу в окно прево Хвантиша.

Толстый хранитель закона сидел за конторкой с пером в широкой и мясистой, как ласт моржа, руке.

Палец спрыгнул в кабинет громче, чем мог бы это сделать. Он умел быть бесшумным. Прево узнал бы о присутствии чужака, только когда остриё ножа пощекотало бы шею.

– Кто ты такой? – Толстяк вскочил на ноги, а жировые подушки на его боках и подбородке заколыхались волнами, способными погубить кораблик вроде «Кальмара».

Палец вежливо поклонился, как положено добропорядочному полурослику при встрече с человеком или эльфом.

– Ваша светлость, – сказал Палец, – сегодня после заката на Горбатом мосту не произошло ничего необычного?

Лицо прево словно бы потекло вниз, и на миг Пальцу показалось, что сейчас начнётся трансформация в Шейлома. Побледневший прево схватил со стола колокольчик.

– Наследный принц был похищен сегодня вечером! – крикнул он. – Что ты знаешь?

Палец прыгнул на стол, подхватил нож для бумаг. Глаза его и прево оказались на одном уровне. Рука с колокольчиком дёрнулась, но звона не последовало – Палец зажал медный язычок.

– Ищите принца возле Овощных складов, – сказал он.

Прево кивнул, не отрывая взгляда от ножа у своей шеи. Палец бережно забрал из его толстых пальцев колокольчик.

Время перестало существовать для Пальца, и он сам перестал существовать. Остался нож. Таким Резчик был до случая в трюме, до встречи с селянкой Репкой, смешливой рыженькой полурослицей. Он был ножом.

Палец не замечал ни треска цикад, ни кустов, звенящих чёрными листьями, ни ярких золотых звёзд. И в то же время замечал всё.

Их пятеро. Среди них эльф – поэтому они и смогли выследить его. Два гнома.

– Стой, стой! – Бомми вышел вперёд, расставил руки, преградил Пальцу путь. – Дай сюда клешни, я свяжу тебя и отведу к мастеру.

– Ты разозлил его, – сказал эльф.

Вальяжный, спокойный. У него меч. Это хорошо, потому что меч слишком длинный. Палец пробежался взглядом по поясам бандитов. Хороший нож у Бомми. Лезвие в ножнах, но Палец и по рукояти определил работу превосходного мастера. Гномья работа. Таким можно и вспороть кольчугу, и побриться.

– Я пойду сам, – тихо ответил Палец.

Нож не говорит громко. Нож вообще молчалив. Крики – для жертв ножа.

– Ты пойдёшь так, как скажу я!

Бомми появился в банде после ухода Резчика, он не знал о нём. Палец вздохнул.

– Я так не думаю.

Один из гномов зарычал. Низкорослый, но всё равно выше полурослика на голову. Плечи вдвое шире. Гномы всегда взрываются первыми. Резчик это знал.

– Оглодыш! Огрызок! Иди сюда!

Нож.

Гном упал на колени. Чёрная в лунном свете кровь выплеснулась на дорогу из развороченного горла.

Резчик проскользнул под разрубившим воздух мечом эльфа, – клинок слишком длинный – рассёк сухожилие на локте, почти отрезал остроухому руку. Аккуратно, как повар обычно отделяет куриную ножку по суставу. Бомми даже не успел вытащить оружие. Резчик сделал это сам, когда тот уже падал. С двумя ножами он стал похож на садовника с секатором.

Живот, связки под коленом, шея… Кровь брызнула, окрасила одежду. Щель между доспехами под мышкой, пах. Второй гном и второй человек.

Кто-то из раненых заскрёбся на дороге, в агонии царапая землю, но Резчик не обернулся.

Следующая группа охотников застала Резчика врасплох, когда он переходил канал по бревну возле покосившегося лодочного сарая.

Резчик. Сейчас его не могли звать Палец. Маленького деревенщины, мужа пугливой и доброй, смешливой и нежной полурослицы не было. Он вскочил на колено нападающему и вогнал оба кинжала под подбородок, пробив череп насквозь. Шипастое било кистеня почти задело Резчика, но он ушёл из-под удара в длинном прыжке. Резчик услышал глухой удар стали о рёбра уже мёртвого бандита.

Резчик проскочил между ног бородача с кистенём и подрезал ему оба сухожилия под коленями. Ноги бородача подогнулись, он упал на колени. Резчик сделал шаг, приподнял раненому бороду и перерезал горло. Демонстрация силы оставшимся противникам.

Смерть двоих в едва начавшейся драчке отрезвила остальных.

– С Резчиком не сдюжить, – тихо, с отчаянием в голосе проговорил длинный, молодой ещё парень, щедро испещрённый оспой.

Резчик помнил этого парня, тот появился в банде на три года позже. После посвящения долго и мучительно блевал от выпитой браги, а Резчик носил ему воду.

Долговязый отступил на шаг, ещё на один, бросил под ноги чекан и побежал в ночь. За ним отступил старый эльф.

Остался здоровенный северянин с небольшим, в сравнении с его лапищей, топором. Он ринулся в атаку, ловко и неожиданно быстро орудуя топором. Так ловко, что задел обухом ногу Резчика и отшвырнул лёгкого полурослика шагов на десять.

Резчик, запретив себе чувствовать боль, отпрянул от топора, пронёсшегося в ногте от его лица. Прыгнул, занося в прыжке кинжалы, и приземлился на плечи гиганта, вогнав клинки в глазницы. Нож для бумаг скользнул по кости и сломался.

Резчик нашёл замену тут же, обшарив трупы.

К дому у овощных складов он вышел после полуночи.

Жадные тучи старались поглотить серебристо-серый шар луны – маленький, холодный и недосягаемый, как монетка в чужой руке.

У двери дома Резчика встречал только один противник. Дроу. Он стоял, скрестив руки на груди.

– Я думал, что мастер преувеличил твои возможности, – сказал дроу с лёгким змеиным шипением выходца из Подземья. – Ты убил всех? Их было двадцать!

Стоило спешить. Ещё десять противников могли появиться за спиной.

– Я слышал о тебе, Резчик. Твоё прозвище до сих пор вспоминают в Хвантише. Но теперь уже реже. Теперь появился я.

Он вытащил из-за спины два изогнутых, как когти виверны, кинжала.

Кинжалы сплелись в угрожающем танце, кромсая лунный свет и разбрасывая отражённые блики.

Дроу был опытен, силён и очень быстр. Те, кто отказывался платить весёлым парням дань, могли с полным основанием бояться его, как знамения судного дня. Не будь дроу таким самоуверенным и будь он полуросликом, всё закончилось бы иначе. Но полурослики были незаметными и их часто не принимали в расчёт, забывая, что они – самая ловкая раса.

Резчик сменил один из ножей на кинжал дроу, оставил себе гномский. С трудом поднялся с колен. Оторвал полоски ткани от рубахи дроу, перевязал предплечье, бедро и голову – боли не чувствовал, но из пореза на лбу не останавливаясь текла густая и горячая кровь, застилая обзор.

Толкнул открытую дверь и вошёл.

Шейлом всегда считал себя лучшим и в подражание известным магам старых эпох мастерскую организовывал на верхних этажах занимаемых бандой домов.

Кабинет мастера охраняли двое в доспехах: гном и человек. Оба с топорами.

Резчик пропустил всего один удар, но он едва не стал для него последним. Кромкой щита гном ударил Резчика в солнечное сплетение. В то мгновение, пока не мог сделать вздох и готовился к тому, что топор гнома расколет его голову, как орех, Резчик снова стал Пальцем. Палец не мог дышать, не мог увернуться. В отчаянии чувствовал, что в глаза его будто сыпанули песку, и по носу скатилась и упала на грязный мрамор пола розовая, смешавшаяся с кровью слеза.

Он увидел три маленькие фигурки: половинчики, оглодыши, люди-с-пальчик. Все трое были замотаны в тряпки. Ветер швырял в лица снежную крошку. На ресницах застыл иней. Из глаз самой высокой фигурки медленно выкатилась, сползла по щеке, оставив блестящий, тут же замёрзший след, слеза. Искрясь, как бриллиант, слеза упала в снег, растопив в нём тонкую лунку. И в этот же миг Палец сделал судорожный вздох и стал Резчиком.

У гнома он разрезал кожаные крепления доспехов и вогнал лезвие по рукоять в шею, у самого края кольчуги. Гном дёрнулся, вырвал из руки Резчика нож, пошёл вдоль стены, оставляя за собой красный след, хватаясь ладонями за выступающие кромки кладки. Погибнуть гному от гномского ножа – какая злая ирония! Палец мог задуматься о том, стали бы делать гномы оружие, зная, что будут сами гибнуть от него. Или, по крайней мере, насколько дороже стали бы продавать. Резчик об этом не думал. С человеком справиться было проще. Шлем мог служить хорошей защитой от палицы, но прорези в нём не спасали от кинжала.

Резчик вырвал из тела гнома кинжал. Скупой гном даже мёртвым не хотел расстаться с куском стали из родных Шадарских гор.

Шейлом расхохотался, увидев Резчика.

– Говорил же им, дуралеям! Предупреждал! Но ты, ты… как в старые времена! Весь в крови и всех победил. И, как раньше, это не твоя кровь?

– Моей тут не меньше, – ответил Резчик.

В большой реторте кипела и пузырилась жидкость, перетекала по стеклянным трубкам в другие сосуды. Самым важным сосудом служил маленький принц, из надреза на руке которого в бурлящую жидкость большой реторты капала кровь. Принц был связан. Его кудрявая головка покоилась на груди. Волосики слиплись, на бледных висках поблёскивали капли пота.

– Не мешай! – крикнул Шейлом. – Завтра утром принц вернётся к отцу. Объеденное крысами тело другого ребёнка найдут в нижних канавах. Принц вернётся к отцу, а потом станет королём.

– Шейлом, ты же всегда был умным человеком. Неужели ты действительно решил, что осуществишь этот идиотский план?

Теперь уже Резчик расхохотался. И стал Пальцем.

– Я уже осуществил его! – крикнул колдун. – Только ты мешаешь. Но это ненадолго.

Он поднял руки, готовясь сразить Пальца заклятием.

– У тебя когда-нибудь были дети, Шейлом? – спросил Палец. – Знаешь ты, что дети меняются и растут? Как ты собираешься взрослеть в теле принца, Шейлом?

На миг колдун замер с открытым ртом.

– Какая неприятная мелочь, да, Шейлом?

Палец оказался рядом.

И тут же шея Шейлома раскрылась страшной улыбкой, сквозь которую хлынула кровь.

Палец достал из-за пазухи обломки короны. Большая чёрная жемчужина выпала из гнезда на колени мальчику. Полурослик встретил взгляд принца, и ему понравились внимательные и умные глаза будущего короля.

Палец снова полез за пазуху, вынул и вручил наследнику престола, совсем ещё ребёнку, деревянную игрушку – рыцаря в доспехах. Рыцарь был измазан кровью, словно сам побывал в сражении.

Маленький принц улыбнулся, сжал рыцаря в кулаке и протянул Пальцу на ладони чёрную жемчужину.

– Простите, Ваше Высочество.

Маленький принц кивнул.

– Спасибо.

Палец поклонился и вышел. В его кармане лежал сжатый до блестящей перламутровой горошины Домик-возле-холма. Внизу со стуком открылась дверь.

Послышались голоса, зовущие Шейлома.

Пальцу предстояло ещё раз стать Резчиком. И после этого окончательно сменить боевые кинжалы на столярные ножи.

Наконец. Сегодня – тот самый день. Мой день. Так устала на работе. Вымоталась. Кажется, все силы к пятнице израсходованы. Всю неделю мечтала о выходных. Субботу жду больше всего. Я мечтаю о ней всю неделю. Представляю, как произойдет наша встреча. Я и он. Готовлюсь заранее. Думаю, как мы отдохнем. Растворюсь в нем. Обязательно! Дотронусь до него и поплыву по течению моей страсти. Я это могу – плакать и смеяться одновременно, становиться немного шальной. Думать, что теперь можно и умереть. Не сейчас, конечно, а после долгожданной встречи с ним. Как еще один глоток свободы и счастья. Мне просто необходимо еще раз забыть про рутину, скуку, всё, что надоело до тошноты.

Я жду этого дня всю неделю, и ожидание счастья дает мне силы. Они просто необходимы, чтобы дотянуть пять дней на нелюбимой работе. Только так я могу делать то, что мне совсем не нравится. Ненавижу, терпеть не могу…

И вот наступает день нашей встречи. С утра чувствую прилив сил. Отлично! Я даже делаю нечто отдаленно напоминающее зарядку. Зачем мне это? Говорят, бодрит. Смеюсь громко. Меня-то зачем бодрить сегодня? С утра ношусь, как заведенная. У меня все по графику – составлен с вечера пятницы. До встречи я должна передалать уйму дел. Все у меня в мозгу расписано по пунктам – пропылесосить и вымыть пол, поставить стирку. Сегодня, в субботу, перегладить всё, что высохло. Я включаю Вивальди или Чайковского и глажу. Музыка и плавные движения утюга вводят меня в транс. Да, музыка способна на такое. Я даже забываю, что не люблю гладить. Это не важно, когда звучит божественная классика. Кажется, мысленно подпеваю. В реале себе это плохо представляю – с моими музыкальными способностями. Но какие-то “Kя-ля-ля” отчетливо звучат у меня в душе. Вот, всё прогладила и сложила.

Что там с обедом? Это последний пункт. Злюсь, что мне надо идти на кухню. Поэтому я готовлю много – пусть хватит на три дня. Три дня без кухни – такой релакс. Я готовлю любимые блюда сына и мужа – они главные едоки в нашем доме. Пусть едят, обжоры. Достало кормить их, но они приходят с работы позже меня. Вроде, это моя обязанность. Да я и не против. Это сегодня ною, думая только о нем. Семья побоку. И что? А вы безгрешны? Ладно, это просто конец недели. Усталость накопилась. Сына и мужа я всегда кормлю. Не жалуются. Но сегодня точно не хочется думать о хлебе насущном. Не тот момент. Сегодня – день счастья.

Я всё сделала. Я свободна. Я счастлива. Наконец он передо мной. Холст. Чистый льняной холст на подрамнике. Наша встреча всегда так будоражит меня. Сегодня я напишу пейзаж. Я раскрашу свою серую жизнь в яркие краски. А еще могу написать

натюрморт. У меня много идей. Лишь бы он был передо мной. Ожидающий моих прикосновений, моего восторга и вдохновения. Я пока не начинаю. Не тороплюсь. Глажу его шороховатую поверхность и понимаю, что чувствую себя абсолютно счастливой. Если сейчас умру, то расстроит меня лишь то, что я не успела написать ничего сегодня. Но, о радость, я жива, а это значит, что смогу писать пейзаж или натюрморт. Мы уже встретились. Реквием будней сменился бравурным субботним маршем.

Неделя не сразу, но превратилась в “Мой день”. И он не растает, как череда понедельников и пятниц. В конце недели у меня всегда остается картина. Он – мой возлюбленный холст, постепенно превращается в неё. Такое вот чудо! А волшебница – я. Колдунья. Получающая силу в лучший день недели – в субботу. И формула этой магии проста: счастье рождает волшебство. И волшебство это во встрече с ним. С холстом.

Никогда не чувствовала себя слабой. Когда мне было пять, бабушка привела меня в секцию спортивной гимнастики, и я мгновенно поняла, что это именно то, чем хочу заниматься. Быть сильной, стройной, быстрой, легкой, красивой. А еще мне понравились купальники, и дома я спросила: "Ба, у меня ведь будет много купальников?" Я не сомневалась, что гимнастика – мой вид спорта. Думала, как это прекрасно превращаться в птицу, летая над снарядами или помостом. И меня не испугали боль, травмы, слезы. Бог был ко мне добр – их оказалось меньше, чем счастья от занятий гимнастикой. Счастья от борьбы. Я оказалось тем еще борцом, который всегда хотел победить – и соперниц, и время.

Да-да, победить время. Когда Игорь Петрович (мой тренер) говорил, что мне дается на изучение нового элемента месяц, то я делала всё возможное, лишь бы освоить его раньше, намного раньше. Просто удивительно, как я торопилась жить. Конечно, не особо думала об этом. Будто попадала в бурлящий поток, и он нес меня к яркому и счастливому. Новые элементы для гимнасток – всегда кровь и пот. Но я их воспринимала как вызов. В двенадцать лет стала мастером спорта, а в четырнадцать меня взяли в сборную России. Ко мне – самой младшей – относились, как ко взрослой. Прозвали Вечным двигателем, потому что, казалось, я никогда не испытываю усталости. Конечно, они заблуждались, и я уставала, но полный сил молодой организм почти моментально восстанавливался.

Я давно не зависела от бабушки. Родителей не помню. Мне было всего четыре, когда они погибли в автомобильной катастрофе. Бабушка заменила их. Со временем она перестала водить меня на тренировки. Я даже начала немного зарабатывать. Мне выплачивали стипендию. Ну и питание в спортивном интернате и на сборах. Бабушка мной гордилась и не пропускала ни одного соревнования. Даже когда болела. Тихонько, с палочкой, но шла увидеть меня в зале, порадоваться моим победам. А их было много —бесконечная череда побед. Я почти не проигрывала в детских и юношеских соревнованиях. И по сей день дом забит призами, кубками, медалями. Не дом, а музей Елены Комаровой.

Но еще была мечта – олимпийская медаль. Я готовилась к чемпионату мира, а после него подходило время Олимпиады. Мне предстояла двойная подготовка. Уж в вольных я точно завоюю медаль. Не факт, что золотую, конечно. А хотелось бы.

С первого дня, как пришла в гимнастику, поняла, что акробатика – самое легкое для меня. Возможно, надо было отдать меня в секцию акробатики, но такой рядом с домом не оказалось. А, так как я люблю акробатику, мне легко даются вольные упражнения. Конечно, опорный прыжок тоже люблю, но в нем всё слишком быстро происходит, а в вольных я рассказываю небольшую историю. Пусть она и длится всего полторы минуты, но в ней мои эмоции, чувства, моя жизнь.

К чемпионату мира Игорь Петрович усложнил мой последний прыжок в вольных. Тот, что в заключительной диагонали, когда сил уже не так много осталось. Теперь в прыжке еще один оборот. С матами у меня почти всегда получалось, но стоило их убрать, я то не докручивала, то перекручивала. Не могла понять, в чем беда – то ли пока не доучила элемент, то ли прибавила в весе. Вроде, всего три кэгэ. Никакого жира, только мышцы. С виду идеально. Но не тут то было. Тренер сразу почувствовал, да и взвешивание было – тайное стало явным. Меня посадили на диету – обезжиренный творог, куриная грудка, белки вареных яиц, огурцы, много воды. Тренер притащил штук двадцать бутылок минералки. Противная вода без газа. Еще посмеялся: "Это твоя основная еда теперь." Я всё понимала. Одна неделя до чемпионата мира. А надо похудеть и отработать новый прыжок. Игорь Петрович меня успокаивал, что, если не отработаем новый, вернемся к старому, который значительно проще. Но окружающие были уверены, что я стану легче и полечу…

Это была сама сложная неделя в моей жизни. Девчонки из команды иногда ходили на шоппинг в город, приносили новые шмотки, мерили, смеялись. Дважды им удалось устроить вечером танцульки с парнями из сборной. Мне было запрещено выходить из комнаты вечером. Игорь Петрович разрешил только ходить в бассейн перед сном. Я плавала и слышала музыку. Думала, там ли Ваня Белов. Я была влюблена в него. Он знал, наверное. Как-то обнял меня и прошептал, что обожает мой ангельский профиль. И поцеловал почему-то в нос. Господи, так хотелось потанцевать с Ваней. Я надеялась, что мы потанцуем после чемпионата мира. Ваня мечтал о медали. Мировой у него ни одной не было. Как я желала ему победить в прыжке или на перекладине. У него там прекрасные композиции. Но, скорее, в прыжке. На перекладине блистал британец Доминик. Ах, какие у него перелеты! Недаром его прозвали Летучим Британцем. Он, кстати, всегда разговаривал со мной по-английски и хвалил, как я "спикаю". А Ванька ревновал и говорил: "Опять трындишь с Домеником. Хочешь в Лондон уехать?" Я улыбалась – зря он ревновал. Не было у меня ни с кем никаких романов. И поцелуев даже. Один поцелуй в нос за все мои семнадцать лет… Но ведь я же с ангельским профилем… Казалось, что вся эта романтика у меня впереди.

Засыпала, а утром вставала, шла на утреннюю тренировку, и день крутился как всегда. Я очень скоро поняла, что худею, и прыгать стало значительно легче. Но диету не отменили. Я грустила, хотя и понимала логику тренера. Организм обрадуется, что еды стало больше, и быстро наберет то, что скинул, да еще и прибавит. Знаем, проходили.

Итак, прыгаю намного лучше теперь, что всех вокруг радует. Пожалуй, меня одну – не слишком. Я стала чувствовать слабость. Сначала редко, потом всё чаще и чаще. Ну да, это плата за потерю веса. Ничего в этом мире не бывает бесплатно. Я это прекрасно понимаю, но не даю себе паниковать – слабость уйдет. Скоро есть буду побольше. А если не снимут диету? Решила все-таки сказать тренеру про слабость. Стали колоть витамины. Но что-то не прибавили они мне сил совсем. По-моему, только хуже становится. Я успокаиваю себя, что всему приходит конец – это все тоже пройдет. Надо только перетерпеть.

Утром еле проснулась. Даже заплакала – не хочу вставать и идти на тренировку. Такое со мной впервые. Собралась, умылась, чуть пришла в себя и пошла на … тренировку. Что-то даже получилось. Выходя из зала, посмотрела на себя в отражении зеркала – ангельский профиль. Вспомнила Ваню, улыбнулась. Как он там? Вернулась в свою комнату. Легла спать. Что же такое? Днем постоянно спать хочется, а ночью сплю плохо – тревога неясная мучает. Днем приходится спать. Иначе мне не отдохнуть перед вечерней тренировкой.

Ну вот и вечер. Мои любимые вольные. Опять прыжок в последней диагонали. Странно, я стала легче, а получается через раз. Надо настроиться. Надеваю на лицо ангельский профиль и улыбку, собираюсь и мысленно повторяю все фазы полета. Включают русский народный танец, и я несусь по диагонали помоста к моему новому прыжку. Полет, обороты, приземление в доскок. Идеально! Я сияю, Игорь Петрович рад. Заканчиваю композицию – там еще два поворота. Почему-то спотыкаюсь на легком элементе. Странно, сложный сделала, а на ерунде чуть не упала.

Тренер просит отдохнуть и повторить концовку. Сижу на ковре пять минут. Обычно после нагрузки организм находит в себе поток энергии. Я ловлю его, и он как река выносит меня, отдохнувшую, в реальность. Но давно не могу этот поток поймать. Плохо восстанавливаюсь.

Попросила дать мне еще десять минут, но нет. Тренер злится. Редко он так выходит из себя. Нервничает – скоро соревнования. Иду на ковер и повторяю связку. И даже нормально приземляюсь, но на пять сантиметров выхожу за помост. А за это много снимут – что пять сантиметров, что двадцать. Нужно повторять и добиваться автоматизма. Чувствую, как дрожат ноги. Сажусь на помост и молю Бога, дать мне возможность отдохнуть. Массирую бедра. Дрожь проходит. Появляется Игорь Петрович:

– О чем думаешь?

– Спать хочу.

– Глупости. Не будь дурой. Всё должно быть подчинено цели. Сейчас тренировка. Поспишь после.

– Я хочу долго спать.

– И сколько часов, хотелось бы узнать?

– Кажется, что я запросто просплю день… или неделю. Да, я точно смогу спать неделю.

– Лена, что за чушь? Впервые от тебя слышу такой бред.

– Я знаю. Считайте, что это кто-то другой сказал. Не я. А я сейчас буду готова.

Встаю и иду к ковру. Жду, когда включат музыку. Вот и она. Не могу надеть на лицо улыбку. Пусть без неё – тренировка же. На соревнованиях улыбнусь. Разбег, толчок, делаю обороты и понимаю, что большой недокрут. Надо приземляться на ноги. Там мат – страховка. Но я падаю на спину. Грохот ужасный. Всё пропадает. Темно вокруг, и словно гул какой-то во всем теле. Да, я же упала. Но почему не больно? И вообще, где я? Не знаю. Что же со мной? Отключаюсь на какое-то время. Открываю глаза и понимаю, что я лежу на помосте, а тренер и врач склонились надо мной. Вкалывают какие-то лекарства. Обезболивающие? Наверно. Тело не чувствую. Лекарство действует, и я снова отключаюсь.

Вот и всё. Не знаю, сколько времени я провела в больнице. Мне говорили, но я уже не помню. Теперь все дни словно слились в один долгий нудный день. Мы опять вдвоем с бабушкой. Только она и я. Бабуля плачет и ухаживает за мной. А я лежу. Все время лежу. Я давно смогла выспаться и отдохнуть. Для это мне хватило одного дня. Постоянно вспоминаю свою мольбу про отдых. Да, тогда это казалось главным – чуть побольше отдохнуть. Я так хотела выспаться. И вот что сейчас… Со сном проблемы – бессонница. Пью таблетки, чтобы хоть раз в два дня поспать. Я лежу совсем без движений. Немного могу шевелить руками, но быстро устаю. Врач говорит, подвижность рук будем тренировать, но честен со мной – мне уже не встать. Никогда.

Никогда не зайти в зал, не увидеть Ваню. Он ведь выиграл у Доминика! Это просто чудо! Мне потом показали видеозапись. Но сейчас мои спорт и любовь… всё в прошлом.

Прошу бабушку расчесать меня и показать, на что я похожа теперь. В зеркале вижу грустное измученное существо. Поворачиваю голову, стараясь понять, на месте ли ангельский профиль. Не нахожу ничего ангельского. Слезы просто льются сплошным потоком. Не помню, чтобы я так рыдала когда-то. Господи, за что мне всё это? Зачем ты исполнил мою мечту – выспаться и отдохнуть?

Сын ли ты, дочь ли ты?

Я не узнаю никогда!

У дверей пустоты

Ждёт меня чёрная беда.

Сын ли ты, дочь ли ты?

Мне не ответят небеса.

Докричаться до небес не хватит голоса.

Д. Мигдал

За гранью дремотной немоты дрожит музыка блаженного умирания. Полулетаргический сон вцепился стальными когтями в уже, кажется, безжизненное существо. Чернеющее под потолком ничто бросает безмолвный вызов зябко съёжившейся белизне шёлковой простыни. Сквозь неё проступают затейливые очертания того самого существа. Несколько сотен вдохов и выдохов назад оно являло собой что-то человекообразное: одухотворённое тело или плотской дух.

Женщина спит.

Вселенная бесцеремонно прислушивается к вкрадчивому перешёптыванию мятежных мыслей спящей. Время от времени этот шёпот прерывается приглушённым свистом проталкиваемого сквозь лёгкие воздуха. Хаотичное движение ментальных молекул, чудом удержавшихся на краю пропасти обезличивающего забвения. Причудливый монолог подсознательного, восходящего к сверхчувственному:

«Убиенные во чреве моём не оставят меня – час расплаты грядёт!»

«Не минует меня сия чаша скорбей – пригубить из неё вскоре мне суждено!»

«Око моё, око моё изливает воды, ибо далёк от меня Утешитель, который оживил бы душу мою!»¹

Бескровный лик спящей увлажняется. Неизбежность пробуждения мягкой, бесшумной поступью приближается к её ложу. Неотвратимое становится всё ощутимее, ближе, ближе… Вот оно! Искровой разряд прикосновения вырывает из-под век её пульсирующий взгляд, а её саму – из перламутровой дымки сна, тлеющего предрассветными углями. Женщина вздрагивает и просыпается. После многочисленных тщетных попыток зрительный нерв нащупывает в колышущемся сумраке хрупкий силуэт. Это он: её еженощный гость. Обнажённый мальчик с не моргающими глазами.

– И снова ты – о, адово отродье! Мой смертный грех, моя гноящаяся рана! Ты – непрерывно кровоточащий рубец на бренном теле памяти моей! Доколе будешь мучить ты меня?!

Она выплёвывает слова так яростно, как жерло вулкана исторгает из недр своих раскалённые фонтаны лавы.

– Уж близок судьбоносный час. Вложи персты свои в ладонь мою. И следуй, нравственно слепая, за мной, как за поводырём, – шепчет мальчик, едва шевеля прозрачными губами.

Женщина, чья воля внезапно поддаётся искушению чар хрустальных вибраций этого потустороннего голоса, медленно встаёт с кровати. Она пребывает в немом оцепенении, пока незримые младенческие ручонки бережно повязывают чёрную бархатную ленту на её воспалённые от тревожного сна глаза. Через несколько мгновений безропотного ожидания фатального Женщина чувствует, как эфемерные ладошки нежно обхватывают её остекленевшие пальцы. Роковое слияние духовно прокажённой и невинно убиенного.

Вскоре безвоздушные, затхлые объятия гулкого коридора, соединяющего незаживающее «тогда» с преданным анафеме «после», жадно и, в то же время, с неизбывным трепетом поглощают этих двоих. Эти два разнородных энергетических сгустка.

Женщина смиренно следует за своим невидимым, но болезненно осязаемым проводником. Всех пределов предел – запредельность. Острокрайний предел её порочности сомкнулся с запредельностью невинности не рождённого ребёнка. Одурманенная ядовито-сладким запахом неминуемого, Женщина продолжает инертно скользить по безупречно гладкой поверхности медленно тающего «сейчас».

Когда её взор наконец-то высвобождается из чёрного бархатного плена внезапно спавшей с глаз повязки, вот что открывается ему. Остроконечные осколки каменных тел, глубоко вонзившиеся в каучуковый воздух. Обломки бетонных лиц, навеки застывших в зловещем оскале. Глухая стена зеркальных плоскостей.

Эфемерные ладошки мальчика всё ещё сжимают её омертвевшие персты. «Дитя Геенны Огненной», «Исчадие Преисподней» – так неласково величает его каждый раз Женщина. Того, кто еженощно вырастает пред её очами – неумолимо, непреложно, неотвратимо. Это исторгнутое из пылающего Тартара возмездие за не единожды содеянное ею всякий раз принимает облик ребёнка, вершительницей судьбы которого она когда-то стала по собственной воле. Интересно, каким человеческим именем нарекла бы она его, если бы он всё-таки родился. Если бы она позволила ему родиться…

Однако теперь она покорно следует за ним, не пытаясь отринуть от себя эти хваткие младенческие пальчики, обжигающие её могильным холодом. Женщина идёт, стирая в кровь ступни об останки поверженных истуканов. Приближается к зеркальной стене. Неожиданно его ладошки легко соскальзывают с уже почти бесчувственных кистей её рук. Он замедляет шаг, заметно отстаёт, а потом и вовсе исчезает из поля её зрения.

Женщина замирает недопитою каплей оскалившейся беды у первой зеркальной плоскости. Пристально всматривается. А там – существо в чёрном монашеском одеянии, готовящееся к разрешению от бремени. Из следующего зеркала на неё устремляется скорбный взгляд того же существа, только на месте обременённого плодом чрева теперь зияет багровая дыра. Скоропостижно обратившись в трепещущий комок нервных окончаний, Женщина на ватных ногах приближается к третьему зеркалу. Всё то же существо. На выбритое темя по капле сочится мутная вода из чернильного облака. Тело существа корчится в мучительных конвульсиях. Звук ударов смертоносных капель о беззащитное темя несчастной сотрясает барабанные перепонки объятой первозданным страхом Женщины, ставшей невольной зрительницей жуткого сакрального спектакля.

Она в ужасе отступает. В каждой женщине, воззрившейся на неё из зазеркалья, она вдруг безошибочно узнаёт себя.

Устремив ядовитую стрелу своего взора в застывшие в торжественном величии небеса, Женщина надрывно взывает, извергая из спёкшихся уст своих кровавые брызги:

– Зародыш мой видели очи Твои, в Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них ещё не было!² Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет!³

Внезапно нестройный хор детских голосов начинает переливчатым звоном откликаться на преисполненное отчаяния воззвание Женщины. На её обращение к непреходящему и вездесущему Адресату всех её чудовищных писем, строки которых она старательно выводила бесцветной кровью невинно загубленных ею младенческих душ. И теперь эти ирреальные сущности – тоненькие, почти прозрачные тельца – водят вокруг неё ритуальный хоровод. Ритуальное сплетение безжизненных конечностей. Ритуальная замкнутость магического круга. Мальчик стоит чуть поодаль, скрестив руки на груди.

Церемониальная песня колким шёлком щекочет её раскалившийся добела слух:

– Мы матерью тебя не назовём! Себя на вечное сиротство обрекаем…

– Кто ты на самом деле? Кто вы, вы все? – срывается с её губ душераздирающий шёпот – и тут же разбивается вдребезги о живую изгородь из не развившихся зародышей, так и не ставших сынами и дочерьми.

– Мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; мы ничего не имеем, но всем обладаем,⁴ – шепчет ей в ответ робко приблизившийся к священному кругу мальчик. – Ужель не узнаёшь зачатых во утробе твоей, умышленно убиенных тобою? Ужель снова собственноручно столкнёшь нас в бездну безвозвратности? Но мы не отринем тебя – не позволим забвению обезболивающей инъекцией пронзить ещё не зарубцевавшийся эпителий памяти твоей. Сия местность – пространственно-временная пустошь между «было» и «не было» – еженощно будет являться взору твоему до тех пор, пока раскаяние не иссушит твой дух. Да будет так, ибо мы живы, пока ты помнишь о нас.

Нет, это невыносимо! Женщина, лишившись остатков разума от боли, горечи и ярости, устремляется к ближайшему из них, вырывает его из хоровода и смыкает свои тонкие, гибкие, острые пальцы кольцом вокруг его шеи. Сжимает их до тех пор, пока не перестаёт чувствовать тёплую пульсацию под ними. Потом она бросается к следующему, совершая над ним подобное. И так – снова, и снова, и снова.

Тонкие, почти прозрачные младенческие тельца теперь беспорядочно разбросаны посреди останков почивших с миром божков. Будто не убитые злокозненно здесь же, только что, а небрежно обронённые кем-то свыше. Адская местность источает мерзостные зловония. Женщина сидит на обломке бесформенной глыбы, некогда являвшейся предметом раболепного поклонения. Не тронутое пороком недодитя распростёрлось у ног её. Он – последний. Мальчик с не моргающими глазами.

Она медленно, сосредоточенно и, в то же время, вдохновенно перебирает серебристые струны вздувшихся артерий на шее неподвижного недоребёнка. Нащупав смертельную точку за кристальной ушной раковиной, неистовые пальцы в безмерном упоении вонзаются в податливую, безропотную плоть.

Скоро, скоро свершится. Прогремит последний аккорд. Да будет так. Да не воскреснут дважды убиенные!

Но что-то всё никак не даёт ей завершить начатое. Чужие руки: скрюченные, морщинистые, цепкие. Родные руки. И голос чужой: гулкий, надтреснутый, вкрадчивый. Родной голос. Только руки и голос – больше ничего. И никого вокруг.

– Что собираешься играть на этих струнах, моя хорошая? Помнишь ту мелодию, что я играла когда-то на твоих? Тот реквием мой, чьи звуки были смертоноснее моцартовского. И я бы доиграла, но ты, ты попросила меня не доигрывать. Каждую ночь являлась мне, умоляя об этом. Как и он теперь молит тебя еженощно. Сможешь ли отказать ему сейчас в последний раз, зная о том, что потом вечно томиться тебе вон в том зазеркалье, возврата из которого уже не будет?

– Следующая.

– Женщина, давайте быстрее! Посмотрите, какая очередь за вами!

Каждый удар сердца выстукивает в памяти новую строку. Сердце выбивает слова: одно за другим, одно за другим.

Мама, не дай мне родиться на свет.

Мама, вдохни в меня смерть.

Не то, не то. Слушать дальше, дольше, больше. Главное – расслышать всё правильно, ничего не перепутать. Вот оно, кажется. Главное.

В траурной гамме забытых имён

Мне третьей нотой не стать.

Я уже в жизнь безвозвратно влюблён –

Поздно меня убивать!

Третья нота. Ми. Миша. Мишенька… Имя твоё не забыто. Пока ещё – нет. Ведь мир ещё даже не узнал его. Среди забытых имён твоему не место. Нет, не место. Я вырву твою ноту из этой траурной гаммы! Прямо сейчас.

– Мне не сюда. Я кабинеты перепутала. Мне вообще на другой этаж.

Моей Ксюшеньке,

Единственной и горячо любимой.

…в понедельник родился, во вторник крестился, в среду женился, в четверг занемог, в пятницу слег,в субботу скончался, в воскресенье отпели, так и жизнь пролетела, считай, за неделю.

Песенка Соломона Гранди

Человек взрослеет тогда, когда осознает, как мало времени у него осталось и как много он еще не успел.

Артур Ари.

Артур Аристархов, 16 лет.

Март.

Ночной клуб. Дискотека. Блондинка танцует. Они знакомятся. Едут к ней. Секс.

Июль.

Клуб. Опять блондинка (другая). Идут к ней. Секс. Даже не познакомились.

Август.

Клуб. На этот раз брюнетка. Танцы. Секс в туалете.

Как и каждому нормальному парню, Артуру нравилась такая жизнь.

Но, как и каждой творческой личности, ему этого было недостаточно.

Артур Аристархов, 17 лет.

– Я начал писать книгу.

– Ты? Да ладно, – удивился Игорь.

– А что не так? – насупился Артур. В словах брата ему послышалась издевка.

Игорь рассмеялся и примирительно поднял руки:

– Просто не думал, что в нашей семье появится писатель, – пояснил брат и осушил бокал с вином.

– Тише ты, бабушку разбудишь. – Артур встревоженно покосился на закрытую дверь. Судя по храпу, которому позавидовали бы даже монстры из фильмов ужасов, бабушке проснуться не грозило.

– Артур, тебе семнадцать, – все же потише проговорил Игорь.

– Бабуле объясни, – усмехнулся тот и изменил голос, передразнивая бабушку: – «Артюша, тебе уже хватит вина»!

Оба рассмеялись.

– Эх, нужно было бутылку прихватить, – проговорил Игорь с еле слышным вздохом. Он любил водку. А ещё Игорь любил свою жену. Ради неё ездил за границу – пытаясь обеспечить ненаглядную. Но жена, скорее всего, его не любила.

– Дедушка, например, тоже писал.

– Да ладно, – округлил глаза Игорь. – Почему я не знал?

– Другой дедушка – по маминой линии, – пояснил Артур.

– Ты разговаривал с мамой?

– Она приходила забрать свои вещи, – слегка краснея, проговорил Артур и отхлебнул из бокала.

– И где можно почитать дедушкину писанину? – переменил тему брат.

– К сожалению, нигде. Он умер, так ничего и не издав.

Артур немного погрустнел:

– Жалко, папа не приехал.

Игорь с ним чаще виделся: они вместе ездили за границу работать.

“Зря папа забрал брата”, – думал Артур.

Он так и не рассказал Игорю, какие слухи ходят о его жене. Точнее, о том, как она развлекается, пока муж месяцами работает в чужих странах.

Артур взял бутылку, опасливо прислушался – бабушка продолжала храпеть на зависть монстрам – и налил вина.

– Ладно, давай по последнему – и я пойду. К семье нужно, да и устал я с дороги, – сказал брат.

– Давай, – натужно улыбнулся Артур. – С наступающим.

– И за твою книгу. Я завтра почитаю, лады?

– Как хочешь, – кивнул Артур, хотя надеялся, что брат прочтет сегодня. – Только никому не рассказывай, а то еще идею украдут. Я только папе показывал. Он, кстати, очень меня хвалил, когда прочел. Сказал, я талант, – словно невзначай, похвастался Артур.

Брат ушёл.

Артур достал рукопись и начал перечитывать.

«Багровый закат отражался в его прекрасных глазах…» – так начинался роман. История менялась уже много раз, но начало всегда оставалось неизменным. Артур любил читать о вампирах и эльфах и прекрасно знал о любви публики к таким персонажам. Он придумал невероятное создание – эльфа-вампира Демоника Касиуса Де Пафуа.

Демоник – сильнейший из всех живых и неумерших. Он невероятно красив. Даже мужчины находят его привлекательным. И – перед тем как попытаться его убить – всегда хвалят и восхищаются им. А девушки и вовсе падают в обморок, едва взглянув на Демоника.

Одежда эльфа-вампира сочетает в себе стили всевозможных эпох: прошлого, будущего и даже альтернативной истории (где, видимо, надевают кольчугу на голый торс).

Как-то так получалось, что одеяния Демоника каким-то непостижимым образом менялись – иногда даже в процессе диалога, – но всегда оставались очень красивыми.

Демоник был буквально всемогущ. Никто не хотел с ним соперничать – за исключением нескольких личностей, которые, если бы не задумка автора, скорее всего, никогда бы не связались с таким героем. Автор наделил их неимоверной властью, озлобленностью и… судя по всему, слепотой. Ибо как еще можно не заметить, что Демоник расправлялся с такими же всевластными, злыми и слепыми врагами ранее?

При всем том, эльф-вампир обладал добрейшим сердцем – что не мешало ему кромсать противников с жестокостью, которая не снилась не только всевозможным маньякам, но и даже чертям в Аду.

Еще Демоник родился великим философом. Он не упускал возможности поделиться своей мудростью при каждом удобном случае и давал советы буквально каждому.

Словом, у Артура получилась довольно забавная, хоть и скучная история о всесильном, красивейшем, совершенно неуязвимом и всезнающем главном герое.

Артур Аристархов, 17 лет.

Они познакомились на дискотеке. Банально. А через полтора часа, закончив с сексом, лежали в кровати и курили.

«Нужно потом хорошо проветрить комнату, – думал Артур, затягиваясь. – На неделе должна зайти хозяйка».

– Чем вообще занимаешься? – задала девушка тривиальный вопрос, отрывая парня от житейских раздумий.

– Ты о хобби или о работе? – спросил Артур.

– Расскажи о хобби, – проговорила она, будто смакуя последнее слово.

– Пишу книгу, – похвастался он и, после некоторых колебаний, достал рукопись.

– Клево! Будешь знаменитым и богатым.

– Это уже приятный бонус, – усмехнулся Артур.

– О, Артур Аристархов, – улыбнулась она, начав читать. – Я – Вика, кстати.

– Я помню, – соврал он.

– Странно, я ведь Мариной назвалась, – она немного помолчала, явно наслаждаясь озадаченным лицом Артура, и добавила: – Я пошутила, Вика я.

Оба прыснули со смеху.

Артур нежно провёл пальцем по витиеватой татуировке на ее бедре. Девушка начинала ему нравиться.

– «Багровый закат отражался в его прекрасных глазах», – прочла Вика дальше. – Ух ты, очень круто.

Дальше она читала молча.

Артур все это время ловил мельчайшие изменения на ее лице. “Почему она молчит? Почему так долго читает?” – нервничал автор.

За последнее время Демоника прилично покидало по миру.

Из эльфа-вампира он превратился в человека. Успел побывать в академии магии, попасть в прошлое и будущее. Но везде достигал невероятных успехов. Это оставалось неизменным, как и его красота.

В последнем варианте, который читала Вика, Демоник – теперь Део – бороздил космос на удивительном космическом корабле, размер и экипаж которого, по непонятным причинам, менялись чаще, чем настроение у девушек.

В последней главе Део жертвует собой, чтоб спасти всю галактику.

В финале одна из его многочисленных любовниц находит тело героя в космосе и, когда, одетая в скафандр, приближается к нему, видит улыбку Део.

Он пожертвовал собой с улыбкой на лице. По щеке любовницы – женщины, которая никогда в своей жизни не плакала – катится слеза.

Артур очень гордился таким финалом.

– Круто, ты талант, – проговорила Вика, наконец дочитав.

Артур, по правде, надеялся, что она тоже заплачет в конце, но и «круто» звучало хорошо.

– Ты уже выкладывал свой рассказ где-то? – поинтересовалась она.

– Нет.

– В Интернете есть куча сайтов, где можно выложить – от фанатов не будет отбоя.

– Спасибо, – улыбнулся Артур. Вика нравилась ему все больше.

Он осторожно коснулся ее лица и поцеловал.

«Ещё чутка подправлю, и тогда действительно можно будет выставить в Интернете», – подумал автор. – Да, и нужно не забыть проветрить комнату, а то хозяйка квартиры меня убьет».

Но дальше он ни о чем не мог думать, погрузившись в пучины любви и наслаждения.

Через месяц

Артур сидел за ноутбуком и читал комментарии к своему рассказу.

Если не считать нескольких хвалебных высказываний, от Вики и друзей, то все отзывы были резко негативными.

А концовку рассказа вообще похоронили. Ибо, как объяснил один знаток, в условиях микрогравитации слезы не текут вниз, как на Земле, а остаются на месте, собираясь вокруг глазного яблока. Этот знаток ещё много где понаходил ошибки, в конце концов посоветовав автору не писать того, о чем он не имеет никакого понятия.

Артур честно прочитал все комментарии до последнего и открыл баночку с вишневым йогуртом, который так любил.

«Не стоит принимать критику близко к сердцу. Это всего лишь их мнение, и не факт, что оно верное», – заключил Артур.

А затем с размаху бросил йогурт об стенку и принялся рвать свои рукописи. Он редко плакал – даже когда отец погиб в аварии, так и не добравшись к ним на Новый год, Артур сдержал слезы. Но сейчас они лились ручьем. И, словно насмехаясь, текли вниз.

Свой рассказ он удалил в тот же день.

А следы от йогурта пытался отмыть еще с неделю, но в итоге купил новые обои.

Артур Аристархов, 18 лет

Артур валялся в кровати среди безвыигрышных лотерейных билетов и допивал третью банку пива. «Где взять денег?» – эта мысль навязчиво повторялась в его голове. Вика сказала, что беременна, и аборт делать не собирается. Артур поддержал ее, хоть и трясся от страха.

“Бабушка меня убьет, матери давно плевать, отца больше нет, а у брата своя жизнь и свои проблемы. – Артур сделал большой глоток. – Как я потяну ребенка, если каждый месяц за неделю до зарплаты остаюсь без копейки?”

“Нужно было убедить Вику сделать аборт”, – эта мысль тоже терзала его постоянно.

Вдруг Артура осенило. Он взял лист, ручку и принялся писать.

«Багровый закат отражался в его прекрасных глазах…» начал он как всегда, уже зная, что на этот раз «как всегда» не будет. Артур понял, что в жизни обычных людей полно проблем. И о том, как простой человек преодолевает всякие ненастья, читать намного интереснее, чем про всемогущего и неуязвимого героя, убивающего своего сотого дракона.

И у Доминика (ранее Део, а еще ранее – Демоника) появились настоящие проблемы, из которых ему теперь предстояло выбираться.

Через полгода

.– Ты же сама говорила, что мне нужен псевдоним, – удивился Артур.

– Да, но… – начала Вика.

– Я хочу, чтоб знали именно меня. Книга ведь – моя. Поэтому я убил двух зайцев, сменил фамилию.

– Ну, тебе с этим жить, – равнодушно ответила Вика, поглаживая выпуклый живот.

– Не совсем.

– О чем ты?

– Я ведь не все деньги потратил на смену фамилии, – Артур присел на одно колено и протянул Вике кольцо. – В-выходи з-за меня, – запинаясь, проговорил он простые на первый взгляд слова.

Вика улыбнулась – впервые за долгое время.

– Виктория Ари – мне нравится, – сияя, проговорила она.

Артур Ари, 19 лет

– Сколько можно, Артур?! Повзрослей уже! У тебя семья, ребенок! Хватит жить в фантазиях! Сколько ещё мы у моих родителей будем на шее висеть?!

– Пошла ты! Сколько можно?! Задрала уже! Если бы ты не залетела – я бы с тобой не был! Никогда!

– Это ты мне жизнь испортил!

Слезы. Крики. Ругань. Детский плач.

– Прости меня, Викуся. Думаешь, я ничего не вижу? Я понимаю, как тебе тяжело. Мне так стыдно, что я испортил тебе жизнь. Если бы ты вышла за кого-то другого, то была бы счастливее. Намного.

– Артур, дурачок ты мой. Иди ко мне.

Они ссорились и мирились. Тарелки бились и покупались новые.

Артур учился быть мужем и отцом, Вика – женой и матерью.

В жизни всякое бывает, но, что бы ни случилось и как бы они ни ссорились, одно Артур знал наверняка – никогда не стоит бросать вишневый йогурт в стену.

Что же касается Демоника, то с ним ничего нового не происходило – у Артура не было времени писать.

И Доминик просто любовался багровым закатом.

Артур Ари, 20 лет

– Артур, чего ты встал? Что-то с Арчи?

– Нет, он спит. Ты тоже спи.

– Хо-ро-о-шо, – зевнула Виктория. – Если бы он продолжал так орать, соседи бы нас точно выселили.

– Собаку свою пускай выселяют. Тем более у нас договор, не бойся.

– Чего же ты проснулся?

– Да приснилось вот… Теперь задумался. А что, если Муза – та, что вдохновение дает – это, типа, призрак?

– Призрак?

– Ну, призраки – это ведь остатки сильных эмоций, которые испытывал человек при жизни. А что, если писатель сильно хотел написать свой роман, но умер, так и не написав? И призрак этого писателя приходит к другим писателям и рассказывает свою историю. А люди думают, что это вдохновение.

– Интересная теория. Ты хочешь об этом написать?

– Нет, просто подумал. Ведь мой дед тоже хотел написать книгу. Возможно, он мое вдохновение – моя Муза. – Артур зевнул. – Ладно, уже поздно. Спи.

Еще неделю он ничего не писал. Но Демонику скучать оставалось недолго.

Артур Ари, 23 года

Конечно же, бабушка приехала с радостью и осталась присматривать за Арчибальдом. Она обожала правнука.

Бабушка ничего не сказала Артуру, но, скорее всего, все поняла – его эмоции отражались на лице.

Вика уже час назад должна была вернуться от подруги. Когда они созванивались в последний раз, она находилась в порядочном подпитии. А потом ее телефон стал недоступен.

Артур ехал в такси. В голове металось множество неприятных мыслей, подпитываемых фантазией. Завтра Восьмое марта, но деньги, которые он берег на подарок, пришлось потратить на такси. «Сама виновата», – думал Артур, покусывая губу и барабаня пальцами по колену.

Чем ближе он подъезжал к ночному клубу, тем сильнее колотилось сердце. Вспомнился старший брат и его гулящая жена.

Как только Артур вышел из авто, у него завибрировал телефон. Звонила Вика.

– Да?! – резко ответил он, но на душе странным образом полегчало.

– Ты где? И почему у нас бабушка?

– А ты где была?

– Здрасте. У Кати, где ж ещё? Телефон сел, а твой номер я не помню, – ее голос стал кокетливым. – Ревнуешь, да?

– Пошла ты, – рявкнул Артур, но его гнев уже угасал. – Почему так поздно приехала? – спросил он для приличия, хотя знал ответ.

– Пятница – у всех корпоративы, такси не дождешься.

Это была правда – ему повезло, что он поймал «грача».

– Ладно, скоро приеду. Постели бабушке.

– Хорошо. Целую. И не задерживайся, а то уже я начну ревновать, – Вика чмокнула в трубку.

«Отлично. Как же я доберусь отсюда домой? Такси тут не вызвать, а те, что стоят у клуба, сдерут три шкуры», – Артур достал из кармана оставшиеся деньги и понял, что ему не светит вообще никакое такси.

– Эй, парень! – раздался поблизости пьяный голос. К Артуру нетрезвой походкой шагал мужчина в дорогом костюме.

– Здравствуйте, Сергей Жоржевич, – поздоровался Артур, узнав подошедшего.

– Не по-о-онял…

– Я у вас работаю.

– О-п-па, и кем же? – удивился генеральный директор.

– Грузчиком, – слегка смутившись, ответил Артур.

– Ясно. И много грузчики получают?

– А вы не знаете? – удивился парень.

– Артем, ты пил сегодня? – неожиданно поинтересовался Сергей Жоржевич.

– Артур. Нет, не пил, – ответил Артур. Но выпить хотелось – с того момента, как у Вики сел телефон.

– Мой водитель, Гришка… Короче, ему семья важнее работы. Пойдёшь ко мне водителем? Так уж вышло, что именно сегодня освободилось место, – Сергей Жоржевич усмехнулся. – Не знаю, сколько получают грузчики, но уверен – ты останешься доволен.

– А Григорий не обидится? – спросил Артур. Григория знали все, и ссориться с ним не хотелось никому.

– Тебе-то чего беспокоиться, он сам виноват. – Генеральный пожал плечами, словно речь шла о чем-то несущественном. – Такой работы он нигде не найдет. Тем более, если учесть его отсидку. – Ухмылка Сергея Жоржевича обнажила неправдоподобно белые зубы.

Они сели в автомобиль.

– Водить-то умеешь? – буркнул генеральный, вручая Артуру ключи.

– Умею, – рассеянно кивнул парень. Он начал нервничать – такой шанс не хотелось терять.

Он трясущимися руками повернул ключ – и мотор взревел, за что Артур испытал к нему истинную благодарность: звук двигателя заглушил биение его сердца. Которое, казалось, пульсировало громче, чем музыка из ночного клуба.

Сергей Жоржевич уселся впереди, рядом с Артуром; парень ожидал от него потока вопросов, но тот молчал почти всю поездку.

– В понедельник – в фирме. Где-то после обеда, не раньше. Теперь ты мой водитель, – сказал генеральный напоследок.

“Неужели жизнь налаживается?” – обрадовался парень.

На днях Артур купил книгу "Как написать бестселлер". Об авторе он, правда, никогда не слышал, как и о его бестселлерах. Но уж очень хотелось написать бестселлер.

В жизни Демоника также наступили изменения. На этот раз его звали Ден Никен. Он стал американским детективом, который расследовал особо тяжкие преступления. Само собой, Ден Никен (для Артура он всегда оставался Демоником) был лучшим в этом деле.

При всем своем прежнем могуществе Демоник впервые обзавелся обычным автомобилем, на котором теперь колесил по Штатам. И любовался багровыми закатами. А еще Ден, судя по всему, был алкоголиком. Ибо по какой еще причине каждая глава начиналась с его похмелья?

Артур Ари, 28 лет

Артур был доволен работой, невзирая на ненормированный график. Это, пожалуй, оказалось единственным минусом. По оплате также все устраивало. Да и что теперь над ним стоял один начальник, а не десять, тоже радовало.

То, что Артур в любой момент мог отправиться на работу, также имело свои плюсы. Он научился ценить время, которое проводил с родными, с подрастающим сыном. Артур благодарил судьбу, что они оставили ребёнка.

Бывшие коллеги перестали общаться с Артуром, а если и бросали взгляды в его сторону, то украдкой и явно недружелюбные.

Но так продолжалось лишь до тех пор, пока Артур не «проставился» за повышение. После этого коллектив искренне порадовался за него, попивая пиво – темное, как человеческая зависть.

Бывшее начальство и вовсе взяло за привычку здороваться первым, обращаясь по имени-отчеству.

Многое поменялось в отношении людей к нему.

Артур все это подмечал, иногда добавляя в рукописи. Он и не догадывался, сколько полезного можно почерпнуть из жизни простого человека. И удивлялся, почему раньше этого не замечал.

Пока Сергей Жоржевич проводил время на встречах, Артур писал. Когда писать не хотелось – читал. Стараясь улучшить свои навыки – подобно тому, как спортсмены качают мышцы. Он наконец таки приобрел фанатов. И хоть критика по-прежнему больно ранила его душу, Артур научился быть благодарным за полезные замечания и не обращать внимания на бесполезные.

Демоник теперь стал Димой.

Герой связался с некими силами и теперь балансировал между добром и злом, все время находясь на грани.

Артур считал, что наконец придумал нечто стоящее. Он часто говорил: «У меня есть история – осталось найти слова».

Как-то, поймав Артура за творчеством, Сергей Жоржевич потребовал рукопись. А когда прочел несколько страниц, то не только похвалил, но и пообещал помочь с изданием книги. Правда, тогда он был слегка пьян.

Сегодня они, как всегда, подъехали к дому генерального.

В их сторону шел какой-то мужчина.

Сергей Жоржевич тихо выругался, узнав подходившего. Узнал того и Артур.

Гриша – предыдущий водитель генерального.

Артур уже видел подобное выражение на лице и раньше – когда брат узнал об изменах жены. Хоть гневный взгляд Гриши адресовался и не ему, в душе Артура шевельнулось нехорошее предчувствие.

Гриша подошёл ближе. Его лицо хранило следы многодневного запоя:

– Помнишь меня, тварь?! – рявкнул он Сергею Жоржевичу. Его рука скользнула за спину.

Артур понял, что к чему, и кинулся на Гришу.

Прозвучали выстрелы.

Артуру показалось, будто кто-то сильно ударил его здоровенной битой и резко окунул в огромную чашку с кипятком.

Потом боль ушла, и Артур непонимающе смотрел, как к нему подбегают несколько человек. Остальные наблюдали издали. Вокруг образовалась толпа. Кто-то звонил по телефону, большинство делали фото или видео.

А затем боль нахлынула вновь. Болело все, кружилась голова.

Артуру казалось, будто в тело вбили несколько раскаленных гвоздей и начали их расшатывать, поливая рану горячим кофе.

– Артур, держись! Все будет хорошо, – говорил Сергей Жоржевич. Его голос звучал словно где-то далеко и одновременно близко. Но врал начальник, как всегда, неумело.

– С-сергей… – Артур чувствовал, как стучат зубы, как дрожь сотрясает тело.

– Молчи. Держись, дружок. Выздоровеешь, мы издадим твою книгу. Обещаю. И не одну.

Артур на миг улыбнулся:

– Спасиб-бо вам, н-не нужно к-книги. М-моя семья… п-позаботьтесь о них… – дальше говорить он не смог.

Он перестал слышать. Или уже не хотел. Зрение изменяло. Но Артур понял, что умирает не один. В толпе он заметил Демоника. Узнал его сразу и ни капли не удивился. Словно присутствие эльфа-вампира было обычным явлением.

Демоник молча смотрел на него. Сегодня в его глазах не отражался закат, лишь глубокая печаль.

Артур взглянул на лужу крови под собой. Темная, почти черная.

«Нужно использовать для книги», – решил Артур.

Это была его последняя мысль.

Виктория Ари, 30 лет.

– Что пишешь? – подошла она к сыну.

– Свой роман, – гордо сказал Арчи. – Сегодня опять Музык приходил.

– Какой мужик? – встрепенулась Виктория.

– Не мужик, а Музык. Есть Муза – женщина. А есть Музык – мужчина.

– Ого, ничего себе, – на лице Виктории появилась едва заметная улыбка. – И что твой Муз, то есть Музык, сказал?

Она взяла рукопись, написанную детским почерком. Пробежалась взглядом по строчкам и отложила, чтобы слезы не упали на бумагу.

«Багровый закат отражался в его прекрасных глазах…» – начинался роман сына.

– Синди подожди! – хрипло орет мужской голос где-то за моей спиной. – Вернись тварь, и я прощу тебя. Не вынуждай убить тебя.

И, точно в подтверждение слов хозяина в воздухе раздается ощутимый грохот выстрела, отдаваясь эхом, и распугивая стаю каркающих грачей.

Я бегу по необъятному полю пырейника, в надежде сбежать из места, где мне не рады в последние дни. Бегу на полном ходу, не оборачиваясь назад, и не останавливаясь. Желтоватая по-осеннему сухая и колкая трава, бьет меня по голове и ушам, рассыпая надоедливую пыльцу. Но я лишь морщу морду и терплю. Во все стороны разлетаются недовольные кузнечики, и редкие пестрые бабочки. Мой язык выглядывает из пасти, теряя капельки слюны на ходу, и охлаждаясь на ветру. Когти впиваются в твердую потрескавшуюся от засухи землю, а лапы быстры и, несмотря на возраст, никогда не подводят. Дыхалка в норме. Пахнет зайцем, зверобоем и душицей. Уши улавливают треск стебельков и собственное частое дыхание. Такое высокое, невероятно чистое небо следит за мной, как всегда в мудром молчании, а я за ним. Сверху летают птицы. Одинокий Коршун кружит, выискивая добычу. Еще немного и небосвод начнет темнеть. Появятся первые звезды – души усопших псов. На смену заходящему солнцу придет Богиня охоты и плодородия – луна. Ее бледные очертания видны даже сейчас. Подует прохладный ветерок, развеет шерстку. И нет предела восторгу. Чувство свободы сводит меня с ума, и бодрит. Добавляя уверенности моим действиям. Конечно же, по моему следу пустят свору предателей, готовых за миску супа предать товарища, я это знаю. Как и то, что им сейчас не до убегающего старого пса: началась охота. Дюжина лаек загоняла «серого», заливаясь хвастливым лаем.

Я несусь в другую сторону, прямиком к виднеющемуся впереди подлеску. За ним картина зеленеющей, необъятной Тайги.

Лайкам не понять неказистую дворняжку, с большой головой, длинным телом и короткими лапками.

«Бесполезная животина», – так говорил хозяин, поколачивая меня палкой, когда был пьян.

Я не витаю в облаках, подобно неокрепшему щенку, впервые оказавшемуся без поддержки матери, понимая, что не благородных кровей. Меня не кормили чистым мясом и не ухаживали, как за породистым псом. Не позволяли охотиться в общей стае. Я ловил полевых мышей и ел прокисшие объедки с хозяйского стола. Получал угрозы, а иногда и тумаки.

Но даже у меня была гордость.

– Что б ты сдох! – прилетело в последний раз. – Одни проблемы от тебя.

И это после многолетней преданной службы на улице в лютые морозы, дождливые вечера, и знойные дни. Я старый пес названый по воле глупца женским именем, не мог выносить унижения и оставаться при дворе эгоиста, и самодура. И, тем не менее, мой побег оказался третьим. Первые два раза, стыдно признаться, я возвращался домой голодным, лишенный вечернего пайка и здравого смысла. Ощущая пустоту в груди, точно из меня выкачивали воздух, а вместе с ним и все мысли. Впрочем, последовало наказание в виде ошейника и толстого цепка. И это мне, заслуженному собачьему ветерану расплата за сорванные голосовые связки, чуткий нюх и жизнь под открытым небом.

Мое терпение лопнуло, а желание стать свободным – сводило с ума. Я ничего не смог придумать умнее старого проверенного способа, выразить свое несогласие. Я завыл. Да. Да, не выдержал и, вкладывая всю израненную творческую душу, завыл, напрягаясь всем телом. Прислушиваясь к скрипу открываемой двери, и шаркающим шагам. Каково же было мое удивление, когда меня били ногами. Не палкой, или вилами. А грязными кирзовыми сапогами. Потом хозяин знаком выругался, сплюнул и расстегнул ошейник. Убегая, я расслышал:

– Пошел вон!

Но этот жирный пропитый хорек сильно заблуждался. Еще не одному живому существу, я не прощал подобных выходок: ящерицы, пауки и лягушки избегали общения со мной, на собственной шкуре испытав острые клыки. Я поджидал хозяина у калитки, припав к земле телом и приготовившись к прыжку, бросился в нужный момент, кусая необыкновенно мягкую часть тела. Послышался пронзительный крик. Нет, он визжал не хуже испуганного поросенка. И со страху наделал в штаны.

Я ликовал. Получив удовольствие от мести. Мне не доводилось испытывать раньше ничего подобного. Но времени на радостные повизгивания и ловлю блох не осталось и вовсе. Хозяин придет в себя, и тогда проблем может стать куда больше, чем несколько дней проведенных на привязи.

Я убегал по своей воле, окрыленный свободой, чистым воздухом и природой. Но далеко сзади продолжали орать:

– Синди вернись, тупая ты мразь. Сдохнешь ведь!

Снова выстрел, теперь уже приглушенный, и мимо меня что-то пролетело шипя. На миг стало не по себе. Искорка сомнения зародилась в моей голове:

«Что же я буду есть? И, как себя вести, если встречу диких зверей. Бежать, или рычать и гавкать? Может я действительно никчемный пес, а теперь еще и неблагодарный?»

Полоса еловых зарослей показалась темнее обычного. Все краски как-то разом стали насыщенными. День котился к закату.

Судорога страха прокатилась по моему запыхавшемуся телу, и я остановился как вкопанный. До заветной мечты оставалось всего несколько метров, когда из густых зарослей можжевельника вышел серый взъерошенный волк.

Я остолбенел. Воздух наполнился смрадом грязной псины, перемешанным с гнилью.

Короткое время мы стояли, молча, смотря в глаза друг другу. Но потом волк недобро оскалился и непривычно тихо, стал меня обходить сбоку. Повинуясь инстинкту, я развернулся. Так мы кружили, пока волк не сказал странным грубым голосом:

– Ты долго будешь ерундой страдать?

– Что? – я не поверил собственным ушам. Нет, это понятно, что я говорящий, думающий и весь такой прекрасный пес. Но я такой один. А тут…

Волку надоело ждать нелепо сложенного, возомнившего невесть что о себе пса. Он прыгнул на меня, навалился всей массой и повалил на землю.

– Сестра укол, – сказал он, еще сильнее удивляя меня, а я почувствовал острую боль чуть ниже хвоста. Все еще напуганный и обездвиженный, но непредсказуемый, я чудом вывернул морду и укусил волка за лапу. Волк отпрянул и завопил во все горло. Я воспользовался моментом и хватанул его за шею, грудь и бок. Он вскочил с меня и закрутился на месте, будто ужаленный осой. Я еще никогда не слышал, чтобы так кричали звери.

Я собрался бежать, но дорогу преградили два огромных санитара в белых халатах. Не верилось, что все происходит наяву, и мне не сниться кошмарный сон в пыльной деревянной будке, стоящей под крыльцом родного дома. Я глупо моргнул. Внезапно мир и окружающая меня местность стала меняться: слабоосвещенное серое помещение без особых удобств. Единственное окно, закрытое толстой решеткой, пропускает тусклое прямоугольное пятно света, частично задевая мои ноги. Я стою на четвереньках, гавкаю и пускаю слюни. У меня омерзительно безволосые руки, уродливое человеческое тело, и осознание полного безрассудства.

– Ну, наконец-то, – слева от меня появляется медсестра, одетая в медицинский костюм. – Укол подействовал. – Она подает руку и помогает подняться на ноги, лежащему на бетонном полу доктору.

Ко мне подскакивают санитары, и я оказываюсь в смирительной рубашке, в позе стоя. – Ну-с голубчик, – доктор потирает ушибленное место. – И натворили же вы дел. Покусали, кого только могли. Помочились на охранника. А своего соседа по палате. Вы его помните? Бедный парень. Он просто хотел с вами поиграть. Если бы мы не подоспели вовремя… Да, что там вам объяснять? – он в безнадежном отчаянии машет рукой. – Придется вас перевести в отделение для тяжелобольных пациентов. Там вам будут и Наполеоны, и Цезари, и кто похуже!

– Рота, подъё-ё-ё-ё-ём!

Будни советского стройбата скучны и однообразны. Подъём, уборка расположения, завтрак, построение и выезд на объект. После «отбоя» старослужащие вносят некоторое веселье, но накануне я не смог выяснить, насколько весёлыми бывают вечера в этой части.

Запись в личном деле о законченной музыкальной школе сыграла со мной злую шутку. Кто-то в большом штабе решил, что военный строитель рядовой Александров должен нести службу не в Подмосковье, а непосредственно в самой Москве. Тем, желает ли рядовой ублажать слух однополчан своим музыкальным талантом, конечно же, никто не поинтересовался.

Показав мою койку, старшина отправился восвояси, а ко мне подошёл один из будущих сослуживцев.

– А чё это он тебя на второй ярус пичканул? Ты какого призыва?

– Майского.

– Ну, ща найдём тебе шконку. Погодь. А майского какого, прошлого года или этого?

– Этого.

– Чё-ё-ё-ё? Да ты, душара, оборзел. что ли, в корягу? Короче, так. Мне по барабану, почему деды в той части разрешили тебе так борзануться, но чтобы к проверке твой вид соответствовал уставу. Иначе разговаривать будем в курилке. Исполняй. Бего-о-ом.

Что значит разговор после отбоя я, конечно же, понимал. Шанс, выстоять против нескольких моих братьев по оружию связанных единством призыва, равнялся нулю. Как, согласно уставу, должен выглядеть воин первого периода службы, я тоже понимал. И касалось это не только подворотничка, вместо которого у меня пришит кусок простыни. Кожаный ремень со сточенной бляхой надо заменить на «деревянный». «Хэбэшную» линялую пилотку с гнутой звёздочкой поменять на «стеклянную» с новой звёздочкой. Расшить хэбэ. Но всё это полбеды. Когда «деды» рассказывали мне, как обтачивать и обжигать сапоги, подготавливая их дембельский прикид, тренировался я, конечно же, на своих. И сейчас мои сапоги отличались от «дембельских» только отсутствием гармошки. Терять всё это имущество тоже не хотелось. Пока я выяснил, что каптёр в соседней роте мой земляк, прошла большая часть отпущенного времени. А ещё требовалось постричься. Армия – хороший учитель. Умение решать поставленные задачи приходит быстро.

На утреннем построении я стоял среди своего призыва такой же уставно-обормотный. В мешковатом хэбэ утянутом «деревянным» ремнём и стоптанных сапогах с потёртостями на щиколотках.

– На посадку в машины бего-о-ом арш!

Первыми в кузов запрыгивают «молодые», затем поднимаются старослужащие и рассаживаются, закрывая спинами обзор. Рассматривать, что происходит в гражданском мире «молодым» не полагается по сроку службы.

Привезли нас в ЦЗМ. Центральные мастерские. Что означает буква «З», объяснить мне не успели. После недолгой беседы со «старлеем», которому очень понравилось слово – фрезеровщик, один из товарищей по оружию повёл меня знакомиться с боевой единицей марки: Горьковский фрезерный станок. Закончить первичный инструктаж на рабочем месте помешал призыв перекрывший звук работающего оборудования.

– Рядовой Александров! Ко мне!

Старшина, ещё вчера с милой улыбкой показывавший расположение роты, стоял сейчас красный как рак и рыл копытом землю.

– Ты какого хрена сюда припёрся?

– Все поехали, и я поехал, других приказов у меня не было.

– Бегом в УАЗик.

Громкие разговоры в мой адрес на этом не закончились. Всё продолжилось в кабинете начальника штаба. Поначалу милый гражданский дедушка, сидящий на стуле у стены, ввёл меня в заблуждение.

– Молодой человек! Что ж Вы так? Ни у кого ничего не спросили, уехали. Вас перевели для участия в воинском оркестре.

– Про оркестр я ничего не знаю, а о том, что военнослужащий, стоя в строю, обязан исполнять общую команду, мне рассказывали. Других…

– Самый умный, что ли? – Капитан даже встал с кресла. – Какого хрена ты мне тут «ваньку валяешь»? На «губу» захотел?

– Никак нет, товарищ капитан! – Мне показалось, что я даже каблуками щёлкнул.

– Месяц на «дискотеке», а там посмотрим на твоё поведение.

– Есть. Разрешите идти?

– Пошёл вон, – процедил «кэп» сквозь зубы, махнув рукой.

Армейская «дискотека» – это вам не танцы под луной. Комната пять на пять. Вдоль одной стены три ёмкости из нержавейки литров по сто каждая. Над ними по два крана: для горячей и холодной воды. Слив прямо на пол. По бокам большие столы, обшитые алюминием. В левой стене приёмное окно. Через него дневальные по ротам подают грязную посуду с остатками еды. Малая посуда: миски, ложки, кружки у каждой роты своя. Моют её дневальные и хранят в ротной каптёрке. А вот бачки для раздачи, у меня на родине такую кастрюлю называют «казан», – это достояние столовой. Большие на шесть литров для десяти порций первого и малые на четыре литра для второго. А ещё есть чайники. Чайник – это посуда особого разряда. Во-первых, он пустой тяжелее полного. Во-вторых, их постоянно не хватает.

Если к трём частям клея БФ-76 добавить одну часть тёплой воды, то после непродолжительного перемешивания клеевая составляющая собирается в сгусток в центре посуды. Окружающая этот сгусток жидкость уже не просто вода, а спиртосодержащий нектар. Пьётся он с трудом, воняет резиной, но ко всему можно привыкнуть. Лучше всего для выполнения этой алхимической процедуры подходит армейский чайник. Одна беда – если сгусток не вытащить сразу, пока он мягкий, то дальнейшее использование посуды уже невозможно.

На этот раз старшина решил лично сопроводить меня к месту боевого дежурства. Пока я разглядывал гору из бачков и чайников закрывающую приёмное окно, старшина удалился в неизвестном направлении, сопроводив своё исчезновение фразой: «Принимай пополнение».

– Зови меня – Швед. Ты Саньком будешь. А это – Исроил.

В дальнем, самом сухом углу, устроившись на малом термосе, сидел старослужащий. Серовато-белая пилотка держалась на затылке ёжиком волос отросших после бритья в «сто дней до приказа». Сивенькие усики казались лишними на его лице. Перед ним стоял большой термос, подобие обеденного стола: миска с какой-то едой и торчащей вверх ложкой, кружка и кусок хлеба.

– На, налей воды. Не полную. Половина.

Швед протянул кружку, продолжая изучать меня взглядом. В принесённую воду он вылил содержимое пузырька, достав его из внутреннего кармана своего хэбэ. Распространившийся аромат заставил меня передёрнуть плечами.

– Отнеси на парашу. Только не рядом бросай, а прямо в бачок и смотри, чтобы «дубаки» не заметили.

Швед отдал мне пустой пузырёк, а сам, почесав три волоска на своей открытой груди, резко выдохнул и медленно вытянул замешанный в кружке нектар. Кто такие «дубаки» я не понял, а для понимания, где находится «параша» особой сообразительности не требовалось. Участок территории позади армейской столовой источающий незабываемый запах – аромат прокисшей солдатской еды, дополненный нотками аммиака, и был той самой «парашей». Прежде чем выкинуть пузырёк я, оглянувшись по сторонам, решил ознакомиться с содержанием этикетки: «Ризоль. Жидкость для втирания в кожу головы. Курс лечения от перхоти – семь дней. Процент содержания спирта – семьдесят. Объём – сто миллилитров. Цена – один рубль пять копеек».

Резиновый фартук, закрывающий моё туловище от шеи до пола, был единственно возможной спецодеждой на данном объекте. Горячей воды летом не было, а холодная лилась отовсюду. Казалось, даже стены источают воду. И потекли однообразные будни армейской службы.

Услышав однажды, как я, оправдываясь плохой памятью на имена, в очередной раз спрашиваю у Исроила его имя, Швед сказал: «Воин. Ты зря так легкомысленно относишься к службе. Скоро придёт Паша, а он забывчивых не любит. Сейчас Паша в госпитале отдыхает, но уже скоро должен прийти. Вы тут у него в этой параше отжиматься будете. – Он показал на толстый слой застилающих пол пищевых отходов. – При Паше даже я здесь не появляюсь».

Через несколько дней по военному городку прошёл слух, что Паша приехал из госпиталя, и Швед перестал заходить на дискотеку.

На своём боевом посту Паша появился в обед. Начищенные до блеска сапоги, кожаный ремень с обточенной бляхой, отглаженное хэбэ, неуставной подворотничок. Даже «рулёвские» эмблемы вместо стройбатовских. Всё соответствовало его сроку службы – «черпак». Но после взгляда на сутулую худосочную фигуру, напоминающую погнутую ветром осинку, в моей голове зародилось сомнение: «И что? Это чудо сможет заставить меня отжиматься в параше? А чо губы-то сковородником выпятил? Целоваться собрался?» Его дёргающаяся голова с плоским затылком выудила из памяти воронёнка, которого мы с пацанами прошлым летом нашли под ивами у родника. Утром прошёл дождь, перья намокли и торчали в разные стороны, как длинные чёрные волосы. Птенец замёрз, и у него уже не было сил. Большой тяжёлый клюв постоянно перевешивал, и голова воронёнка дёргалась то в одну, то в другую сторону. Никто из нас не захотел лезть на дерево, искать из какого гнезда выпал этот бедолага. Воронёнка забрал Игорёк и поселил у себя в терраске. Потом было весело смотреть, как тётя Нина, его мать, устанавливая посреди двора чучело, беззлобно ругалась: «Мало того, что эта птица загадила все полы в терраске, так она ещё и белью высохнуть не даёт».

– Здорово, воины! Сейчас работы мало, а вечером приду, помогу.

Бегающие Пашины глаза не задерживались долго на одном объекте. Невозможно было поймать его взгляд. Я где-то слышал, что глаза – это зеркало души. Пашино зеркало осталось для меня тайной.

И опять потекли однообразные армейские будни. Подъём. Уборка. Завтрак. Добор сна, где-нибудь на вентиляционных коробах, чтобы никто найти не мог. Обед. Заготовка продуктов. Репетиция в оркестре. Ужин. Наведение порядка и чистоты на вверенном боевом объекте и отбой, в час или два ночи. Все страшилки про Пашу оказались сказками, но ссориться из-за него с призывом «черпаков» не хотелось, и поэтому появлялся он на боевом дежурстве, когда его душа захочет.

Спокойствие и размеренность жизни боевого строительного батальона в мирное время может нарушить либо внезапная проверка из главка, либо свалившийся на голову праздник. Два раза в год наше воинское подразделение разрывалось радостью и ликованием. Начиналось всё не с подъёма, а с газеты «Звезда», которую приносил почтальон. В центре казармы строилась пирамида из табуреток и один «молодой» воин, самый смелый или самый боязливый, забравшись под потолок, зачитывал приказ о начале призыва на воинскую службу. С последними словами: «маршал Советского Союза Устинов», кто-то из «дедов» выбивал нижнюю табуретку, а стоящие рядом «молодые» ловили своего товарища, чтобы предохранить его от возможных травм. Сразу после этого начиналась процедура повышения по служебной лестнице. Кто знает, что больнее? Шесть ударов по мягкому месту бляхой солдатского ремня? Двенадцать ударов чугунным черпаком? Двадцать четыре шлепка пустым чемоданом? Или восемнадцать хлёстких протяжек ниткой по подушке, лежащей на заднице будущего «дедушки». Судя по издаваемым крикам, самая невыносимая боль – от удара ниткой. После того как все, заслужившие честь повышения, проходили процедуру приёма в новый статус, начиналось основное веселье. Новоиспечённые «дедушки» «летали» не только по казарме, а по всему военному городку исполняя приказы злых «солобонов».

Но никакой праздник не отменит работу столовой. Война – войной, а обед по расписанию. Вечером, когда Исроил и Паша едва успевали разгребать завал на столе, подошли ко мне два бойца из роты, назначенной в этот день в наряд по столовой. Тот, у которого на погонах висела ефрейторская «сопля», спросил.

– Ты Санёк?

– Ну, я.

– Слышь, отдай нам Пашу.

– В смысле? А завал кто разгребать будет? Я, что ли?

– Вот тебе четыре человека. Припахивай по полной. Пока не отпустишь – не уйдут. Вы поняли? – Спросил он, повернувшись к, стоящим рядом, бойцам из разряда вечных «духов». Удовлетворившись утвердительными кивками, ефрейтор опять повернулся ко мне. – Ну, что?

Уважительных аргументов больше не осталось.

– Ладно. Забирай.

Первые несколько минут я прислушивался к тому, что происходит за дверью складского помещения, куда, понурив голову, в сопровождении своих гостей зашёл Паша. Шума, говорящего о том, что началась драка, я не услышал и вернулся к своей службе. Работа вверенной мне волей случая и произволом командования боевой единицы – «дискотека», требовала внимания и ответственности. Обеспечение личного состава пищей должно производиться своевременно и без сбоев. А потому, бачки нужно мыть быстро и выдавать на руки только тем дневальным, чья очередь приближалась к раздаче. Над окном выдачи чистой посуды висела шпаргалка, но я в неё не заглядывал. Дневальный называл номер части и роты, а я уже знал, сколько ему дать бачков. Любые попытки получить лишний бачок, пресекались жёстко, и не выбирая выражений, но с юмором. Кому нужны лишние проблемы? Про Пашу я вспомнил уже после того, как мы закончили уборку.

Из открытой двери мне в нос ударил запах спермы. Не заходя внутрь помещения, я смотрел на Пашу и не мог понять, как ко всему этому относиться. Удерживала только одна мысль, вживлённая в мозг с самого детства на улицах нашего городка: «Бить пидора руками нельзя – зашкваришься».

– Паша-а-а, бли-и-ин, ты чо наделал? Тварь ты мерзкая. Отбиваться надо было. И я бы впрягся. Получили бы по мордасам и хрен с ним, зато человеком остался бы.

Боль в выбитых костяшках после удара в дверь успокоила шум в ушах. Паша сидел голым задом на малом термосе, бездумно подтягивал на ляжках штаны и сплёвывал в лужу между сапог. Он ни на что не реагировал.

– Урод, шваль поганая, голову подними. Посмотри на меня. Убью, мразь.

Медленно подняв голову, он посмотрел в мою сторону. Расслабленные мышцы лица, зрачки, спрятавшиеся под полуопущенными веками, тихий вдох и выдох с придыханием. Пара секунд и голова опять безвольно повисла промеж торчащих плеч. Трясущимися руками я попытался прикурить. Лишь третью сигарету удалось достать из пачки, не сломав её. Я почувствовал, как Исроил положил мне руку на плечо.

–Остынь, Санёк. – Его спокойствие поразило меня. – Он с гражданки такой пришёл.

– Ты знал? – Я смотрел ему в глаза, не отрываясь. – Ты знал?

– Мне земляки с его призыва рассказали.

– А почему не сказал?

– Мы вдвоём вечером не справляемся, не успеваем. Хоть какая-то помощь.

– Рассказывай.

Мы прошли в сухой угол, устроились на термосах и Исроил продолжил.

– Вагиф с ним с одного призыва. Он его быстро вычислил. Они ещё «духами» были, когда Вагиф раскрутил его на отсос. Понимаешь? Он его даже ни разу не ударил. Так, на метлу посадил (уговорил – авт.) и всё.

Обычно неразговорчивый узбек разразился целой речью. Я смотрел и удивлялся – откуда в нём столько слов. Он же всегда молчит. Исроил рассказал про то, как заметил, что Паша, выгребая из бачков отходы, выхватывал попадающиеся кусочки мяса и съедал их. Рассказал, как земляки посмеялись над ним за то, что работает рядом с пидором.

– Ты думаешь, он почему в госпитале был?

– Думал, что болел. Сейчас думаю – может, ему в лоб настучали.

– Нет. Нас сюда из других мест перевели. Мы торчим тут целыми днями на дискотеке и не знаем ничего. До нашего перевода такой же случай был. Чтобы скандал замять, его в госпиталь отправили. Ты знаешь, сколько сегодня через него прошло?

– Ну, они вдвоём подходили.

– Ага, вдвоём. Тебе некогда было, а я поглядывал. Если никого не пропустил – семь человек. Когда первые двое ушли, Паша мог убежать, если бы хотел, а он там ждал. Так что успокойся не нервничай.

Собрать хозбанду в одном месте и в одно время практически невозможно. Даже на вечерней поверке, при озвучивании списка личного состава хозвзвода, дежурный почти всегда слышит не привычное звонкое «я», а унылое – «в наряде». Однажды в воспитательных целях начальник штаба собрал на плацу всех «этих разгильдяев» в полном составе. По его мнению, хождение строем и с песней обязательно восстановит дисциплину в подразделении. Белые поварские колпаки и фартуки соседствовали с мазутным ВСО «водил» и, заляпанными раствором, сапогами строителей. После исполнения «Мурки» под аккомпанемент «паровозика» прибежал дежурный по штабу и забрал «комбатовского» водителя. После «Извозчика» из репертуара Александра Новикова гонец из столовой забрал всех поваров. А когда руководитель оркестра лично попросил освободить от дисциплинарной повинности музыкантов, терпение начальника штаба лопнуло, и он скомандовал: «Вольно. Разойтись».

Но на завтрак приходили почти все. Получить из хлеборезки свои законные двадцать грамм масла – святое дело. Никто не хотел после дембеля прятать от лошадей свои глаза из-за съеденного за два года овса, поэтому утром Исроил выставлял на стол только кружки и ложки. Но сегодня ещё до завтрака я спустился в подвал к строителям и собственноручно пробил гвоздём дырки в одной миске, одной ложке и одной алюминиевой кружке. Без издевательства. Функциональность не нарушалась и посудой этой, конечно же, можно было пользоваться по назначению. Пашу я за общий стол не пустил и велел сесть рядом, за соседним столом. Когда собрались все, кто должен был прийти, я подошёл к Паше и громко так, во всеуслышание, сказал ему.

– Вот комплект посуды. Это твоё. Мне без разницы, где ты будешь её хранить. Потеряешь – останешься голодный. Я не хочу есть ложкой, которая побывала в твоем спермоприемнике. – От мысли о том, что все предыдущие дни мы ели из общей посуды мой желудок перевернулся. Подавив подступивший к горлу комок, я продолжил. – Если я захочу тебя увидеть – ты должен быть на дискотеке. Если я захочу дать тебе работу – ты должен быть на дискотеке. Если мне придётся тебя искать – я тебя ушибу. И мне плевать на то, что ты «дедушка». Для меня ты пидор. Притронешься к общей посуде – ушибу.

Паша не смотрел на меня. Он смотрел на тех, с кем прослужил полтора года и, казалось, искал у них поддержки.

– Правильно, Санек. Давно так надо было. – Кладовщик вещевого склада – человек, которого уважают все. Не только у солдат, но и у каждого офицера есть свой интерес к месту его боевого дежурства.

Напряжение, державшее меня всё утро, отпустило. На случай если «деды» обвинят меня в борзости, я приготовил целую речь, но предугадать последствия было сложно. Окончательно обстановку разрядил Зуб.

– А Паша вместо микро-фо-о-о-на. – Пропел он.

Я, наконец-то, понял смысл этого прикола, которым Зуб сопровождал каждую свою встречу с Пашей.

После обеда Паша пропал. А следующим утром за завтраком сержант Цолта – наш «замок», рассказал, что Паша написал бумажку на имя комбата и сейчас прячется в санчасти. А ещё через три дня он поведал нам, что сопроводил Пашу в другую часть для дальнейшего прохождения службы. И потихоньку, шёпотом добавил, что рассказал дежурному на КПП – кто такой Паша.

– Не хрен прятаться за сроком службы. Пусть народ знает, с кем имеет дело.

Служить Паше оставалось полгода.

Вечером после работы Соне не хотелось идти домой. У нее сильно болела голова, настроение испортили клиенты и начальство, однако желания попасть в свою квартиру – одинокую и стылую – совсем не было. Хорошо бы посидеть в уютном кафе с приятной музыкой, отвлечься от всего.

Соня перебегала через широкий проспект, когда в сумке зазвонил телефон. В груди затрепетало: это он! Но нет – высветился незнакомый номер.

– Алло, – разочарованно вздохнула она.

– Здравствуйте, вас приветствует Кронверкбанк! – прозвучало громко и дерзко. – Можно задать вам пару вопросов?

Год назад Соня купила в кредит холодильник, стиральную машину и телевизор через Кронверкабанк. Выплачивала с переменным успехом, поэтому ничего хорошего этот разговор не предвещал.

– Задавайте… – выдавила она.

– Скажите, пожалуйста, вы любите смотреть новости?

– Нет. Я больше люблю фильмы.

– Прекрасно! А какие фильмы?

– Ну всякие, в основном, голливудские современные.

– А вот мы приедем, заберем телевизор, и вы больше не сможете смотреть фильмы!

«Это коллекторы», – поняла Соня, – «какой ужас!»

– Я выплачу взнос! – крикнула она и сбросила.

Подумала, что скорее всего следующий вопрос был бы о предпочтениях в еде.

Пытаясь не представлять во всех красках приезд коллекторов, она села на лавочку в старом сквере и пролистала сообщения. Ни одного нового. Только старые, в которых он – парень Сони или уже “бывший” Сони, – высказывает, как его «задолбал ее напряжный характер». Соня знала, что на самом деле не характер – причина разрыва, а отсутствие своего жилья и богатых родителей, возраст, внешность. Парню хочется упакованную юную топ-модель с квартирой в центре города, но никак не забитую тридцатилетнюю Соню. Зачем же он вообще начинал с ней отношения?

Невольно девушка подняла глаза. Прямо перед ней голубыми огнями сияла вывеска «Сквот «Атлантида»».

Странно, еще пару минут назад на старом, полуразваленном здании не было никакой вывески.

«Хм…Атлантида… Интересное название», – пронеслось в мыслях, – «А можно было бы и «Возвращение в Атлантиду» – красиво».

Ноги сами понесли Соню к деревянной двери цвета аквамарина. Завороженно она потянула за нее. Протяжный скрип, и темнота. Слегка подавшись вперед, девушка нащупала вторую дверь – прохладную, металлическую.

То, что открылось за ней, впечатлило Соню не на шутку. Длинный коридор со множеством комнат. На стенах свечи, много свечей. На полу пурпурный ковер. Ничего себе сквот! Уважение тем, кто создал здесь такую красоту. За второй дверью от входа кто-то разговаривал, и любопытство заставило Соню заглянуть внутрь. Комната выглядела, как школьный класс, за партами сидели люди: разных возрастов, разного достатка и, заметно, что разных взглядов. Перед ними, возле доски, стоял мужчина лет пятидесяти, с лысиной, в коричневом костюме. Он не был похож на учителя, скорее – на ушлого коммивояжёра, проводящего презентацию.

– Этот троллейбус приезжает ровно в полночь на конечную метро, – заявил мужчина и заговорщически добавил: – Вы точно не перепутаете – на боках его написано: «Последнее путешествие».

Стуча и скрипя мелом, он вывел на доске «Последнее путешествие»:

– Никто не знает, куда едет этот троллейбус, даже я. Вестей от тех, кто уезжает – нет. Но каждый день он увозит новых пассажиров.

Парень за первой партой поднял руку:

– Ну вы хоть намекните, куда он едет? Другое измерение, прошлое или будущее? Какие гарантии, что он не отвезет меня прямо в ад?

– Никаких гарантий, – мужчина пожал плечами. – Вы должны почувствовать. Идите на остановку в полночь и просто слушайте свою душу, когда троллейбус распахнет двери. Вы поймете, нужно уезжать или нет.

– А брать ли с собой вещи? Там нужна одежда или косметика? – Спросила худая женщина лет сорока.

– Ну, на ваше усмотрение, – ухмыльнулся выступающий. – Если вы жить не можете без косметики, то лучше возьмите.

С последней парты послышался нервный голос:

– Что вы нам рассказываете?! Как это никто не знает, что там? А водитель?

Соня тихонько отошла от проема и отправилась дальше по коридору. Приложила ухо к следующей двери.

– Ваши двойники из других миров могут быть намного успешнее вас и гораздо красивее. Будьте готовы к приступу черной зависти. – Донесся голос из комнаты и следом – громкий смех: мужской, женский и даже детский.

«Двойники. Волнующая тема», – прошептала Соня, – «Но я бы не хотела их увидеть».

За дверью слева сбивчиво и как-то жалобно говорила девушка:

– Моя кошка… Когда она начала расти, я испугалась. Конечно, того, что было за окном, я тоже испугалась. Но вот кошка…Понимаете, она же не просто росла физически, она умнела. И стала слишком умной. Я боялась, что она припомнит мне, как я ее лупила тапком или тыкала носом, но она всё простила и пожертвовала собой ради меня… – Всхлип: девушка разрыдалась.

«Да уж», – Соня покачала головой, – «Повезло тебе с кошкой».

Где-то внизу играла джазовая музыка, как раз такая, которая нравилась Соне. Она не сразу заметила ступеньки в конце коридора. Деревянная, лихо закрученная винтовая лестница вела в подвальное помещение.

«Да тут же целый ресторан!» – восхитилась она, спустившись и увидев огромный зал – людный зал со множеством столиков и длинной барной стойкой. Как и этажом выше, освещением служили только россыпи свечей. Это понятно, ведь в сквоте по определению не может быть электричества. Но какие же удивительные подсвечники – и где они только раздобыли такую антикварную редкость? Интересно еще, кто взял на себя смелость обустроить заброшенный дом? И что вообще здесь происходит? Соня покрутилась несколько секунд, выискивая свободный стол. Все уютные места возле стен были заняты. Только посередине зала пустовал маленький круглый столик.

«Какая милая скатерть», – она провела рукой по вышитой, некогда белой ткани. Повесила куртку на стул и открыла книжечку с серебристым тиснением «Атлантида» на кожаной обложке. Соня ожидала найти в ней ответы: что это за место, кто его придумал и создал. Но книга оказалась банальным меню. Хотя названия блюд и напитков банальными назвать было сложно. «Поцелуй Посейдона», «Шумерский праздник», «Битва за Мемфис», «Купание царицы». Любопытное заведение. Интерьер соответствовал. Солянка из советских знамен, дореволюционных декорных вещиц, гравюр в древнеегипетском стиле и современных футуристических иллюстраций выглядела очень даже со вкусом.

Соня обратила внимание на публику – ничего необычного. Кучки студентов, влюбленные пары, люди среднего возраста и пожилые. Кто-то смеется, кто-то скучает. И вроде бы все чувствуют себя расслабленными, как дома.

«Секта?» – предположила Соня и, еще раз окинув взглядом зал, возразила себе: «Не-е-ет, не похоже».

Девушка заметила, что за ней наблюдает парень, сидящий столиков через шесть. Смотрит пристально – с искренним любопытством. Такой типаж ей всегда нравился – дело не в привлекательной внешности, а в некой ауре загадочности. Хотя обычно при близком общении эта загадочность сдувалась, как воздушный шарик: со свистом и разными неприличными звуками. Но Соня ловилась на крючок неизменно. В мыслях она уже благодарила необычный сквот за то, что свел ее и этого рыжего парня вместе. Представила в подробностях, как они знакомятся, он влюбляется и начинает красиво ухаживать. И, возможно, этот парень не потеряет к ней интерес со временем и не будет вести себя так же гадко, как бывший. С ним они могут создать семью, родить детей и прожить в любви до самой смерти.

Соня так сильно погрузилась в грезы, что не заметила, как новоявленный поклонник сел за ее столик. Расположившись напротив, он лукаво заглянул в глаза.

– Вы что-то хотели? – кокетливо произнесла девушка.

Парень улыбнулся и взялся за подбородок:

– Да, я хотел. Хотел поговорить.

Соне понравился его голос: такой четкий, низкий и надежный.

– О чем? – она чуть наклонила голову вбок.

Парень замялся: открыл рот, но тут же, передумав, сомкнул губы. Немного скривился и задал вопрос:

– Соня, неужто вам так необходимо реализовать свою женскую программу?

От неожиданности девушка отпрянула. Парень продолжил:

– Знаете, ваш бывший приметил вас, потому что вы похожи на его тетю, которой он восхищался в раннем детстве. У нее были черные волосы до плеч и длинные ноги, разрез глаз точь-в-точь ваш. Он ищет подобный типаж подсознательно. Ну а разрыв спровоцировал, потому что вы ему правда надоели. Не принимайте на свой счет – ему надоедают все.

– Откуда вы знаете?

– Скажите, Соня, вам самой не надоело быть в водовороте столь бурных чувств и эмоций? Просто задумайтесь, куда этот водоворот вас вынесет в итоге?

Соня пожала плечами:

– Это обычные человеческие чувства…

Парень усмехнулся:

– Вы уверены, что эти чувства – подлинно человеческие? А если я скажу вам, что сущность человека в корне другая? Язык, культура, наука, смыслы, любовь – всё это навязанные элементы, инородные для человека. Давайте я объясню на примере цирковых животных. Разве пестрые костюмы в блестках, катание на самокате и прыжки через горящий обруч являются атрибутами истинной природы пуделей, медведей и тигров?

Он раскрыл правую руку и показал пилюлю – довольно большую, сантиметра два длиной. Протянул на ладони почти к самому Сониному рту. Ей привиделось, что под прозрачной оболочкой бушует море. И в области сердца тоже забушевало.

– Соня, если вы примете эту пилюлю, вы прекратите быть цирковым животным и станете человеком.

Положив руку на грудь, она тихо спросила:

– А кто же навязал нам инородные смыслы и чувства?

– Вы узнаете, когда проглотите пилюлю, – коротко ответил парень, чуть поведя плечом.

– Как я могу вам верить?

– В этот сквот попадают только те, кто нуждается. Вы нуждаетесь в пилюле.

– Вот так просто? Вы смеетесь? Как оригинально – разыгрываете передо мной «Матрицу»! Извините, что-то не хочу я очнуться в пасмурном мерзопакостном мире и остаток жизни воевать со злобными машинами.

Парень замахал руками:

– Подождите, Соня! Согласен, аналогия с «Матрицей» очевидна. Только вы не будете больше в своем теле. Мыслить и чувствовать вы станете совершенно иначе. И воевать ни с кем и ни за что вам не захочется – это точно. Вы просто будете счастливы.

– Так почему же вы сами не проглотите свою пилюлю? – упрекнула Соня. – Вы в человеческом теле, ведете себя как обычный человек. Слегка поехавший на голову, но я полагаю, что здесь принято так себя вести… Съешьте пилюлю, избавьтесь от инородного груза, ну же! Чего вы ко мне пристали?

В сумке завибрировал телефон. Соня достала его и ощутила, как задергался правый глаз – на дисплее пульсировал «Остров сокровищ». Такое авантюрное название носил скромный ломбард, в котором она работала.

– Слушаю, Геннадий Михайлович.

– Ты что натворила, идиотка? – резко закричал начальник. – Ты сегодня подделок на пятьдесят тысяч приняла! Ты ослепла?

Соня поняла, о чем он говорит. Задуренная и расстроенная, она вполне могла пропустить фальшивки.

– Выплачивать будешь! Врубилась?!

Она врубилась. Сбросив, взялась за голову и просидела так с минуту. Парень сочувственно молчал, уткнувшись взглядом в скатерть.

– Давайте ее сюда! – Быстрым движением Соня разжала его руку и схватила пилюлю. Поднесла к глазам:

– Вы тоже видите море внутри?

Парень кивнул и услужливо подал бутылочку минералки.

Проглотив, она посмотрела вверх.

«Ясно, почему сквот называется Атлантидой – потолки текут», – улыбнулась, разглядывая тёмно-коричневые потеки. – «Я, конечно, сама виновата во всем, признаю. Но я не хочу больше, всё»

На лицо упала капля, еще раз и еще раз. А потом с потолка потекли струи, превратившись в целые водопады.

«Соленая», – удивилась Соня, когда вода попала в рот. Хотя нет – на самом деле не удивилась.

«Все к этому и шло», – подумала в последний раз, – «Возвращение в Атлантиду».