Идём в САК

Эх, до чего же ночь ясная. Яркая луна на полнеба и тысячи звёзд. Очень живописно! Вон там «Большая медведица». Говорят у неё в конце ковша самая яркая звезда в северном полушарии. Называется «Полярная». Сомневаюсь сильно. Вон там левее другая звезда, гораздо ярче и больше, и таких я ещё могу насчитать штуки три-четыре. Если долго смотреть на звёздное небо, кажется, что звёзды летят на тебя…

Но разве дадут полюбоваться ночным небом?! Мимо бежит старший рефмеханик и бесцеремонно толкает. Невежество какое. Капитан второй раз проносится. Суета… Голову даю на отсечение, что никто из них и не подозревает какая красотища сейчас прямо у них над головой. Не надо ходить ни в какие музеи и кинотеатры. Такая громада из ярких звёзд. Это ведь не просто звёздное небо. Это Вселенная. Без конца и без края. А мы? На крохотной скорлупке под названием БМРТ (большой морозильный рыболовный траулер) «Данко», в небольшой лужице – Тихом океане, на маленькой песчинке – планете Земля, несёмся в этой бесконечности. Вы масштабы-то ощутите… Нет, ну, какая «Большая медведица» красивая. Я её первый раз увидел. В мореходке нас водили в планетарий, но это ни в какое сравнение с настоящим небом.

О: вот опять капитан пронёсся. Конечно, у него сейчас только одна забота: аварийный дизель–генератор, где уж нашему капитану до космических глубин.

Мы стоим в бухте Глубокая, на полуострове Камчатка. Днём закончили выгрузку рыбы на транспортный рефрижератор. Капитан отвалил от борта и кабельтовых в двух – трёх бросил трал, и пошёл пахать морское дно, набивая сетку тихоокеанским минтаем. Через три часа минтая в трал набилось тонн двадцать и лебёдка, забрав на себя всю электроэнергию, остановилась не справившись с нагрузкой. А машинная команда, молодцы, не растерялись. Врубили аварийный генератор, подали напряжение и лебёдка снова закрутилась выбирая тяжёлый трал с несравненным по вкусовым качествам минтаем. Но на этот раз настала очередь аварийного генератора и он, сначала чего-то задымился, а потом и вовсе стал гореть, поджигая вокруг себя синтетическую отделку переборок.

Мы с моим напарником сидим у себя в каюте (я – рыбмастер). Сидим себе, сидим, чаёк запарили. В карты «тысячу» раскинули, всё чин – чином, отдыхаем после трудовой вахты (вот Вы попробуйте тридцатикилограммовые ящики, восемь часов в трюме, на морозе потаскать). Вдруг по спикеру (так на Дальнем Востоке судовые громкоговорители называют) четвёртый штурман, как заорёт:

– Капитану срочно на мостик!

Ни фига себе, думаю, девки пляшут по четыре штуке в ряд (как наш боцман говорит – тридцатилетний мужик, балагур из белорусской деревни). Обычно мастера (капитана, то есть) вызывают так:

– Иван Иваныч, пройдите на мостик, пожалуйста.

А тут, какой-то сопляк – четвёртый штурман, только-только из мореходки и вдруг на тебе: «Капитану – на мостик!» Да ещё и срочно. У меня даже интерес к прикупу совершенно пропал. Или, думаю, «четвёртый» спирту после выгрузки перебрал, или что-то случилось. Смотрю на напарника: молодой пацан, двадцать лет, в этом году Калининградское училище закончил, дома жена беременная. Неплохой парень, меня одеколон научил пить.

Это оказывается целая наука. У них там в Калининградской мореходке каждый первокурсник, салага, уже умеет одеколон хлебать.

Не то, что у нас в Мурманске. Мы-то северные – замороженные, только до пива охочие. Пива, правда, можем сколько угодно выпить, тут у нас у всех глотки лужёные. Я помню даже ещё и не поступил в мореходку, только на подготовительные курсы ходил, а пиво уже хлебал будь здоров. Ящик на троих уговаривали. Бывало, конечно, что и на двоих, но это уже перебор был. После такого количества я не помнил, что в этот день на курсах проходили и что на дом задавали.

Так вот, льёте на дно стакана одеколон, на один глоток, почему на один объясню позже.

Ну, этот глоток, он ведь тоже, у кого какой. Наш боцман, например, бывший механизатор из Белоруссии, за один глоток может запросто поллитровую кружку опрокинуть. Так что, эта норма сугубо индивидуальная.

Ну так вот… Одеколон… Наливаешь его на дно стакана, на один глоток. Стакан берёшь в левую руку. В правую берёшь кусок сахару. Во время этой процедуры стараешься не дышать, потому как запах одеколона в стакане, позывы рвотные вызывает. Это он только на лице приятный, а в стакане от него, я извиняюсь, к унитазу тянет и всякую охоту отбивает пить. Так что помните: главное не дышать. Потом быстро заглатываешь одеколон и немедленно бросаешь в рот кусок сахару, начиная его усиленно жевать и сосать, но ни в коем случае не глотать вслед за одеколоном, а наоборот подольше задерживать во рту, перебивая таким образом вкус выпитой парфюмерии. Ещё, ни в коем случае нельзя одеколон водой запивать. Вам любой курсант из Калининградской мореходки скажет, что вода только усиливает вкус одеколона. Вот потом, когда Вы уже прожевали сахар, можно пропустить пару стаканов обычной воды.

Мы на выгрузке встретились с однокурсником моего напарника. Как его зовут, я забыл, но прозвище помню – «Крот». Его судно с другого борта к транспорту было пришвартовано. Тоже выгружались.

Вот они-то вдвоём, «Крот» и мой напарник, и научили меня одеколон пить. Мы сначала, как «Крот» к нам в каюту пришёл, трёхлитровую банку браги выпили, которую на Новый год берегли. Потом «Крот» ещё одну трёхлитровую банку со своего парохода принёс. А уж потом только очередь до одеколона дошла.

Я как-то года через два, тоже во время выгрузки на транспорт, встретился с моим однокурсником – Костей Шмаковым. Мы с ним тоже банку браги, на радостях, опорожнили. И тут я решил одеколонным опытом блеснуть. Зря, конечно. Всё-таки опыта у меня мало. Так вот, я вместо того, чтобы на один глоток, плеснул в стакан на два. А как пить стал, то первый проглотил нормально, а второй до глотки дошёл и остановился. Главное, ни туда, ни сюда. Стою с этой парфюмерией во рту и чувствую, что долго не выдержу. Рванул к умывальнику и минут десять желудок на изнанку выворачивал. Вообщем, после того, как я от умывальника отошёл, то у меня внутри ни одного грамма спиртного не осталось. И дальше я уже сидел с Костей трезвый, как стёклышко. Обидно было очень: он-то пьяный, а я трезвый, хотя пили одинаково, если, конечно, не считать те два глотка одеколона.

Вот почему нужно только на один глоток наливать.

А вообще, традиции в мореходках всякие есть.

У нас, вот третий штурман ходит, Вовкой зовут. Он сам бывший вояка, но сбежал год назад с военно-морского флота. Что-то ему там не понравилось. Его к нам на пароход по блату направили, в прошлом рейсе ещё. У него родственник какой-то в нашей организации, гражданской обороной заведовал. Мы с Вовкой, как-то сразу закорешились, он тоже выпить не дурак, это, как-то, сразу заметно было.

У него в Находке комната в коммуналке была. А жил он, как раз, возле «Чайника» (так в народе Находкинский ресторан «Чайка» называют). Мы вдвоём весь предрейсовый аванс пропили. За два дня. В первый день – мой, а во второй – его. Да и смех сказать, там авансу-то было – на раз в кабак сходить. Попоили там, правда, музыкантов и официанток за здорово живёшь. Все деньги на этих профурсеток истратили. Ну, а когда деньги кончились, мы с ним к этим профурсеткам и пришли, дескать, выручайте девки: кушать-то нечего, весь аванес в вашем кабаке растратили. Ну те посмеялись и спрашивают: «Посуду мыть будете»? Я говорю: «Какие дела? Первый раз, что ли»! Я весь первый курс из посудомойки не вылазил, по нарядам за разгильдяйство. Я Олимпийским чемпионом по мытью посуды стал. На первом курсе-то.

Вот и стали мы целую неделю по вечерам посуду в ресторане мыть. Сорок рублей за день платили. Третий штурман потом женился на одной из этих официанток.

Так вот, насчёт традиций. Я и говорю разные традиции в мореходках-то. Кто одеколон хлещет, кто ещё что. Третий штурман, например, заканчивал какое-то военно-морское училище в Ленинграде. Там, у них, в Ленинграде, много военно-морских училищ и всем выпускникам по окончании кортики дают. Они с кортиками лейтенантские погоны получают. А в училище третьего штурмана вместо кортиков, палаши давали. Это, как сабля, только прямая, и, конечно же, гораздо больше кортика. Они, ну, те, кто в этом училище учатся, так гордятся этими палашами! Ещё бы: у всех кортики, а у них – палаши!

А нам в мореходке, не то, что палаши, нам даже кортики боялись дать. У нас такой пост был: военно-морскую кафедру охраняли. Там всякие учебники секретные хранятся.

Я например по военно-морской специальности – начальник продовольственного склада береговой базы соединения подводных кораблей. Во, как! Не фунт изюму! У нас тоже всякие секреты есть. Например, я сейчас точно знаю сколько заказ-нарядов надо заполнить, чтобы со склада базы тыла флота получить мешок картошки, а наш потенциальный противник этого не знает. Потому секрет этот хранится на военно-морской кафедре Мурманской высшей мореходки, нами охранялся и с нами же и умрёт.

Так вот, поскольку там секреты всякие хранились, то положено нам было в наряд выдавать оружие. Секреты всё-таки, не дай бог американец узнает, что надо пять экземпляров заказ-нарядов заполнить, чтобы эту гнилую картошку со склада в часть привезти. Сначала нам давали автомат Калашникова. Красивый такой, блестящий весь, со штык-ножом на стволе. Как водится со спиленным бойком и просверленным дулом. Но, после того, как один наш лоботряс – Саша Кравченко, среди ночи пошёл с этим автоматом на дорогу и стал останавливать все машины, выпрашивая у водителей сигареты, то автомат у нас отобрали, а выдавать стали один штык-нож от этого автомата. Так, всё тот же Саша Кравченко, придумал этот ножик, по ночам, в преподавательскую дверь кидать, да всю её и раздолбал, за одну вахту. Паше объявили выговор и заставили чинить дверь, а с нами провели воспитательную беседу и строго настрого запретили доставать этот штык-нож из ножен. Даже стали опечатывать его сургучом.

Но вахты длинные и, от нечего делать, мы умудрялись этот ножик высовывать и лупили им в дверь, ничуть не заботясь о казённом имуществе. Я так здорово наловчился нож на полтора оборота кидать, наверное и сейчас ещё смогу. В конце концов, вояки отнесли этот ножик вместе с ножнами к сантехникам и те приварили, на хрен, их друг к другу намертво, дуговой сваркой. Так, что теперь этот ножик ни за что было не вытащить. Пришлось нам лупить его в дверь вместе с ножнами.

В конце концов у нас забрали этот пост.

Так что, насчёт кортиков там или палашей, у нас с традициями напряг был. Не было у нас ни того, ни другого.

У нас зато другая традиция была. У нас, когда какая рота выпускается, то выставляет всей мореходке бочку пива. Ну, такую, которая на колёсах. Девятьсот литров. Вот традиция, так традиция: пиво на халяву сколько хочешь. Куда там палашу, а тем более кортику.

Я тогда на втором курсе учился и как-то по весне рота судоводителей выпускалась. Слух прошёл, что судоводы пиво выставлять будут. Это, чтобы все подготовились заранее. Никто, главное, не знает, где эта раздача происходить будет, чтобы отцы-командиры не обломали. Ну, собрались мы все, кто хотел за воротами мореходки, всего человек пятьсот набралось и ждём. У кого бидончик, у кого канистра, банки, там, кружки разные. Смех, шутки, анекдоты. И тут подъезжает на такси выпускник выкрикивает улицу и номер дома. Ну, мы всем табуном и несёмся туда, прохожих распугивая, да бидонами позвякивая. Судоводы, в этот раз, пиво в оцинкованных бочонках купили. Блестящие такие, по сто литров. А из нашей роты человек двадцать было, так мы одну бочку сразу в сторону откатили, пробку свинтили, шланг туда сунули, и давай пиво по банкам разливать. Только успевай подставлять тару.

И тут, в самый разгар, менты на уаизике подъезжают. Мы думаем: всё, кранты, кончилась халява. А они дверь открыли, банку трёхлитровую, судоводам протягивают и просят, чтобы те плеснули им туда. Тоже, значит, халяву уважают. Они и плеснули, лишь бы в покое оставили. А тут наши отцы-командиры пожаловали. Спрашивают у ментов, кто им пива налил, а те на судоводов показывают.

Вот на этом традиция и закончилась. Пиво вылить заставили. Судоводам, кто эту халяву организовывал, характеристики испортили. Нас, всех, командир собрал и по сколько-то там нарядов выписал, вне очереди. Мне эти наряды до лампочки, конечно. Я тогда, за разгильдяйство, вообще из нарядов не вылазил, так, что одним больше, одним меньше. Другое обидно: традиция. Ни в какой мореходке такой традиции не было. Нет, были конечно и в других мореходках какие-то традиции. В Калиниградской, например, одеколон за здорово живёшь хлебали. Всю страну могли научить. В Ленинградских – палашами, да кортиками гордились. А у нас – пиво всей мореходкой пили.

Но, что-то я отвлёкся.

Сидим мы, значит, с напарником, после вахты, в карты играем, чайком балуемся. Я прикуп беру. Через пару сотен у меня – тысяча. А по спикеру, теперь уже голосом капитана:

– Старшему механику и электромеханику срочно на промысловую палубу.

Что-то не то, думаю. Открываю дверь – полный коридор дыма. Удивительно, но у меня в тот момент никакой паники. Только одна мысль: за бортом – минус двадцать.

– Одевайся, – говорю, – Андрюха, потеплее и пошли ближе к шлюпкам.

У меня по «тревожному расписанию», значится: сбор в столовой команды. Я в группу обеспечения порядка вхожу. Бред какой-то. Кому этот порядок нужен, да ещё в столовой команды, когда судно ко дну идёт? Накинул фуфайку, штаны ватные и бегу в столовую (вдруг покормят на халяву? – это я шучу). Я моряк дисциплинированный – сказано в столовую, значит в столовую. Только, там столько же дыма, как и в коридоре. И кто придумал это пожарное расписание? Наконец-то играют тревогу. Опомнились. Я выбежал на шлюпочную палубу и вздохнул полной грудью морозный камчатский воздух.

Наш БМРТ делали на судоверфи в польском городе Гданьске. Двадцать пять лет назад. Он давно сгнил, но ледовый пояс у него подходящий, это полоса такая, стальная, по всему борту судна идёт в районе ватерлинии, поэтому каждую зиму его гоняют на Аляску. С августа и по декабрь наш БМРТ и ему подобные, ловят минтай возле Камчатки, а в январе – на Аляску, в советско-американскую кампанию, сокращённо – САК.

Я про эту кампанию только здесь в Находке и узнал. Каждый январь десяток траулеров (американцы их называют – «процессоры») шурует к Аляскинским берегам. Туда же подгребает пара десятков американских шхун («кэтчеры»). «Кэтчеры» ловят рыбу и передают нам – «процессорам», а мы обрабатываем, и морозим. Рыбу забираем себе, американцам платим твёрдой валютой. У нас на борту два американца – переводчик и наблюдатель. Переводчик переводит. Наблюдатель наблюдает, чтобы мы ничего лишнего, кроме трески и камбалы не морозили. Вот и всё. Очень просто. Треска и камбала. Шесть тысяч за рейс гарантировано. В русских рублях и ещё триста американских долларов. По тем временам – целое состояние. Можно было за один рейс автомобиль купить. Поэтому, эти БМРТ такие популярные. Популярность столь высокая, что надо было садиться на него за рейс до советско-американской кампании. То есть сначала ты идёшь на Камчатку на три месяца, потом десять дней в Находке и на полгода на Аляску. Попасть на «процессоры» можно было только в трёх случаях: если ты член коммунистической партии, если ты «блатной» или «на шару».

Я попал «на шару», год назад. За неделю до отхода, ихний рыбмастер заболел, что-то у него с животом случилось, его скорая помощь из дома забрала в инфекционку. Меня из резерва и выдернули. С тех пор я уже третий рейс на этом корыте делаю. Один раз в САК ходил.

Но в этот раз, как поговаривали у нас в роте, «шара» оказалась квадратной. И сейчас я стою в фуфайке на шлюпочной палубе и любуюсь на звёздное Камчатское небо, сквозь сизый дым горящего аварийного дизель-генератора, и думаю, повлияет ли этот пожар на наш следующий рейс, который планируется в САК, или не повлияет. Возле меня – рулевой матрос, который озвучивает мои мысли и, отрешённо глядя на суету вокруг пожара, произносит:

– Накрылась советско-американская кампания.

Сейчас бегают – тушат всей командой. Я тушить не умею, стою не мешаю. Буду нужен – позовут.

Эх, звезды какие. Луна…Горит генератор. Горит синим пламенем, накрывается САК, будь он неладен. Медным тазом, зараза, накрывается. Долбанные польские корабелы, руки им оторвать, что такие генераторы делают.

Почему-то сам пожар не беспокоит. Я знаю, каким-то чувством, что потушат. Ничего серьёзного. А то, я бы уже давно грёб в спасательном жилете подальше от нашего крейсера. Капитан всё-таки молодец: сразу «SOS» дал. Вокруг нас пароходов собрало-ось… Огней – целый город. К какому-нибудь из них доплыл бы.

Генератор в отдельном помещении, на промысловой палубе стоит. С жилыми каютами не сообщается. Огню деваться некуда. Главное: по кабелям, внутрь судна не пустить, но наш боцман – белорус это знает, кабеля давно залил угольным огнетушителем, так что огонь, как говорится, локализован, остаётся его только водой залить. Что сейчас и делают полкомандой, мешая друг другу. Тут другое дело: что начальство наше решит, когда мы в Находку придём, посылать нас в САК или нет? Всё-таки аварийный генератор – не шутка.

Эх… САК! Я был однажды прошлой зимой. Хороший рейс. Команда, как на подбор. Дисциплина. Матросы опытные, всё умеют, всё знают, всё сами делают. Ни на кого орать не надо. «Кэтчеры» работают без сбоев. Рыба постоянно на борту, по два трала, только успевай – обрабатывай. Снабжение опять же, кормёжка. Всё-таки два американца на судне. В грязь лицом не ударить бы, вот и дают всякие деликатесы. Фрукты – йогурты, сгущёнки – тушёнки. Не рейс, а туристическая прогулка.

В Находку вернулись в июле. Я сразу дачу купил, недалеко от Юрмалы. Четырнадцать тысяч, как одна копеечка. Теперь каждое лето ездить буду. Хотел с этого САКа машину купить, «семёрку». У боцмана видел. Он меня как-то до работы подвозил. Хорошая тачка. Быстро бегает. Пластмассками её обвешу, как иномарка будет. Так нет, ведь. Сейчас генератор догорит и САК нам задробят.

Как же без аварийного генератора за границу ходить? К нашим идеологическим врагам. Теперь только в Берингово море. Туда без аварийного генератора можно. Туда и без главного двигателя можно. Вёсла в иллюминаторы вставляй и греби между вахтами. На вахте рыбу обрабатывай, выполняй продовольственную программу. Да-а… Не поездить теперь на «семёрке».

Капитан снова пробегает, нервный весь такой, жалко его почему-то. Ведь не сам же он этот генератор поджигал, а всё равно ему отвечать. Капитану за всё отвечать: плохой заработок – капитан виноват. Судно утонуло – капитан утопил. Трал оборвали – тоже его вина. Обед в столовой плохой – капитан повара дерьмового взял. Кинофильмы старые? Так капитан тоже не молодой.

Меня за плечо тряхнул – от мыслей о «семёрке» отвлёк.

– Иди, – говорит, – Сынок внутрь, глянь: никого там не осталось?

Умный какой. Сам туда сбегать не хочешь? Вон какой дым из надстройки валит, туда только в КИПе можно (кислородный изолирующий прибор). А КИПы, как раз все в этой надстройке, фиг до них доберёшься. Можно, конечно и без КИПа, только не надолго. На несколько секунд, как раз на столько, сколько без дыхания протянуть можешь. А потом вдыхай всеми лёгкими угарный газ и подставляй грудь для медали «За отвагу на пожаре», посмертно. Очень весело.

– Я, – говорю, – с удовольствием, только дайте хотя бы противогаз, ведь там же всё в дыму.

Капитан глянул, вздохнул:

– Да, действительно.

И убежал. Нет, капитан у нас хороший. Знающий мужик и рыбак приличный, ни одного пролова, постоянно с рыбой. Интересно, если судно ко дну пойдёт, он последним в шлюпку прыгнет или первым? Ну первым-то точно нет (первым я буду), но и не последним. Глупо, наверное, последним? Судно всё равно не спасти, независимо от того первым ты прыгнешь или последним. Но ещё раз говорю, не придется прыгать. Интуиция у меня. Я всегда знаю, что всё нормально будет. Не герой я. Поэтому никаких героических ситуаций не случится. Все люди, о чём-то мечтают. Кто-то моряком хочет стать, кто-то лётчиком, кто-то героем. И мечтая, все-таки, что-то такое чувствуют, ну, сбудется у них мечта или нет. Я же никаким героем стать не мечтаю и ничего такого не чувствую. Я о «семёрке» мечтаю. А капитан наш: «Сбегай вниз». Это, вот, у боцмана, на белорусской морде написано, что героем быть хочет. Вот он пускай и бежит вниз. К тому же «семёрка» у него уже есть, а у меня ещё нет.

Кое-как пожар, конечно, тушат, как я и говорил. Потом сутки переговариваются с береговым начальством, решая продолжать нам промысел или идти в Находку. Хотя, какой, к чёрту, промысел: половина промысловой палубы выгорела, но начальники у нас такие – они и вообще без промысловой палубы могут рыбачить заставить. Что начальству-то? Ведь, не у них же, в кабинете, аварийный генератор сгорел и половина парохода без света осталась.

К следующему утру ремонтируем лебёдку и вытаскиваем трал на борт. Пока генератор горел, пока его тушили, да пока лебёдку ремонтировали, трал всё время за бортом тащился, и, знай себе, минтай ловил. На борт вытащили, а там тонн тридцать, к тому времени набилось. Только вся рыба передохла, да завоняла гнилью. Конечно, целые сутки в трале сдавленной побудь, ни вздохнуть, ни пукнуть. Вообщем, сдохла рыба и завоняла. Я к технологу поднялся и говорю:

– Что с рыбой-то делать? Воняет уже. Может её в мукомолку спустить? На муку да на технический жир использовать?

А он мне, старый пердун – коммуняка:

– Ты, что, – говорит, – салага, с дуба рухнул? У нас план по заморозке не выполнен! Несколько тонн не хватает! А это, – в иллюминатор на трал, который на палубе лежит показывает, – Между прочим, последний трал в этом рейсе. Так, что поднимай матросов и, чтобы всю рыбу, до последнего хвоста заморозили.

И, что вы думаете? Первый раз, что ли тухлятину морозить? Всё идёт под нож. Обрабатывается, морозится и в трюм. И дальше – на народный стол. На каждой коробочке номер партии, дата выработки, надпись: «Минтай мороженный, обезглавленный, высший сорт». Сам штамповал. Вот, так-то вот. Кушай страна на здоровье! Это наш тебе труд!

Наконец решают идти в Находку. Находка это город такой небольшой на Дальнем Востоке. Приморский край. Он на берегу бухты примостился. Бухта тоже Находка называется. Видимо с фантазией у того, кто их так называл, небогато было. Мог бы уж город и бухту по-разному назвать. Мне один мужик, с которым мы в самолёте познакомились, когда я во Владивосток летел, объяснял, что какой-то там мореплаватель плыл-плыл по Тихому океану и попал в сильный шторм, а тут, как назло, ни одного залива. Он думает: «Ну, всё, кранты нам. Кончилось каботажное плавание» И вдруг видит: бухта, там он и укрылся от шторма. И бухту назвал Находка. Красивое название, никак к городу не подходит. Потому как, город грязный, его только к праздникам убирают. Да и то не всегда. Домов мало. Люди в очередях на квартиру по тридцать лет стояли. Асфальт весь разбитый. Его, как в шестидесятом году к приезду Никиты Хрущёва положили, так с тех пор и не ремонтировали. Зелени мало. Вообщем, невзрачный городок. Не буду больше про него, а то ещё рискую от местного населения по физии схлопотать.

Мы сюда из Мурманска втроём приехали. У нас на распределении, после окончания мореходки три места в Находку было. Вообще, много мест было и в Мурманске, и на Чёрном море. А распределение так проходило. В коридоре перед залом, где комиссия заседала, объявление висело. Там девяносто мест работы было, как раз по числу курсантов. Ещё, у нас бальная система была, кто учился хорошо, у того бал выше, тот и идёт первым. Кто первым идёт, у того выбор, конечно, больше. А я седьмым с конца шёл. Почему седьмым? Учился так. «Хорошо»!. Вообщем, когда я на комиссию зашёл, то мне оставалось или помощником преподавателя в Архангельской мореходке стать, на сто пятьдесят рублей (полярных надбавок нет, коэффициента нет), или рыбмастером на Мурманском рыбокомбинате (трехсменный график работы, зарплата около 350 рублей), или отправиться в Находку. Вообщем, если в море хочешь (а я как раз в море-то и хотел), то выбора никакого.

Вот так я и оказался в Находке, и вместе со мной ещё два парня, которые за мной в очереди по распределению шли.

Мне, вообще, везёт на этот седьмой номер. Я когда в мореходку поступал, то на комиссию по зачислению тоже седьмым шёл, с конца, естественно. Там расклад такой был. Система тоже бальная. Кто лучше вступительные экзамены сдал, у того баллов больше, тот и идёт первым. А нас, после всех экзаменов сто один человек остался, на сто мест. Так, что лишним был только один. К гадалке не ходи, ясно, что это будет тот, который в списке последним. А это Куликов был. Как я потом узнал. Ну, захожу я на комиссию, ни о чём таком не беспокоюсь. А, что? За мной ещё семеро, у которых балл меньше. У меня шансы стопроцентные. А в комиссии много дядечек сидят, все в морской форме. Я представился, всё чин-чинарём. А один дядечка, меня и спрашивает, дескать, у тебя какие увлечения есть?

А какие увлечения у половозрелого парня? У половозрелого парня, только одно увлечение. То есть много их, вон они, мои увлечения, на дискотеках прыгают, в коротких юбках. Есть, правда, ещё пиво. Но пиво это константа постоянная, это за увлечение не считается, потому как образ жизни это у нас в Мурманске, пиво-то. Но не скажешь же ему про это. Про то, что у меня всех увлечений-то пиво, да бабы. Не поймёт дядечка.

Я и говорю, мол, на гитаре в ансамбле играю. Я тогда действительно на гитаре бренчал, правда, не совсем удачно, так как у меня никакого слуха не было и голоса тоже. Это сейчас у всех компьютеры. У них и свинья оперную арию прохрюкать может. А у нас тогда только шестиструнки акустические со звукоусилителем были и пионерские барабаны. Я частенько к знакомым парням на репетиции ходил, но только меня до концертов не допускали, потому как мне медведь на ухо наступил, даже на оба уха. Но однажды, всё-таки, мне позволили на дискотеке сыграть. Ух я им и врезал «Smoke on the water». Там всего четыре ноты. Вот их и чешешь, в экстазе, всю песню.

Я и говорю тому дядьке, мол на гитаре играю. Не станет же он спрашивать сколько раз я играл? Говорю это и чувствую себя как Род Стюарт. Или, как будто, это я ту самую «Smoke on the water» придумал, ни меньше ни больше. А дядька, вот тип вредный, спрашивает:

– Чем же это ты играешь? – И добавляет, ехидно так, – Волосами, что ли?

Я сначала не понял, а потом допёр: он это мою причёску слишком длинной считает.

А причёска у меня тогда самая обыкновенная была. Я в парикмахерской её заказывал. Посмотрел как-то передачу по телевизору. Мол, у каждого должна быть своя индивидуальная прическа, мол, посоветуйтесь с парикмахером какую Вам лучше причёску делать. Ну, я и пошёл в нашу парикмахерскую. «Салон красоты номер сорок восемь» – называется. Сажусь в кресло, к бабке-парикмахерше, она мне:

– Как стричься будем?

А я ей и говорю, как в телевизоре слышал:

– А что бы вы мне посоветовали?

Парикмахерша, аж, ножницы из рук уронила. Она всего-то две причёски и знала: «под канадку» и «молодёжная». У неё отродясь больше никто никакой причёской и не стригся. Нет, вру, она ещё «под ноль» знала, значит уже три причёски у неё в ассортименте. Парикмахерша мне так осторожно, как будто с больным разговаривала:

– Может «молодёжную»?

Я даже огорчился. У нас все парни в классе под «молодёжную» стриглись. Ну, что же делать если в парикмахерских только её и могут?

– Ладно, – говорю, – Давай «молодёжную».

И чего дядька к моим волосам пристал? Конечно, сам-то лысый. Стою молчу, не знаю, что и сказать. А дядька ещё больше распаляется:

– Не брать его, – говорит, – В мореходку!

Я даже вздрогнул. Как это «не брать», думаю? Я же седьмой с конца! За мной же семь человек, у которых балл ещё хуже моего. Я-то, хоть, химию на четвёрку сдал, а они и этого не смогли. Ну, думаю, парикмахерша, ведьма старая, не могла «под канадку» предложить! «Под канадку», всё-таки, короче, чем «под молодёжную». Всё, думаю. Не возьмут в мореходку. Что делать-то? Может предложить быстренько в парикмахерскую сбегать. Я это мигом, а?

Но, тут, меня другой дядька выручил. Он за меня вступился, говорит:

– Волосы это ничего. Волосы это мы поправим. Мы его «под ноль», после зачисления, – смерил меня взглядом так и продолжает, мол, парень вроде с виду неплохой, да и опять же проходной балл набрал.

Вообщем, взяли меня. Но сколько я страху натерпелся. Куликова, кстати, тоже взяли, ну, это тот, который последним по списку шёл. Говорят, ну ладно, одним больше, одним меньше. Всё равно кого-нибудь отчислим и приняли его. Хотя он и не набрал проходного бала. К слову сказать, Куликов этот мореходку-то закончил и до сих пор в море ходит, самый преданный профессии оказался. Мы-то все разбежались с флота, кто куда. А Куликов ходит. Мы с ним встречались как-то на вечере выпускников. У нас тогда пятнадцатая годовщина окончания мореходки стукнула, мы собрались все и в кабак пошли. Отметить это дело, значит. Так вот там этот Куликов и сидел. До сих пор, говорит, в море хожу, квартиру купил, тачку, жену третью меняю. Сам дважды в неделю на Свердлова отмечаюсь. Это у нас улица красных фонарей такая, ему там проститутки, как постоянному клиенту скидки делают.

Всё. Идём в Находку.

Драим фабрику, пайолы переворачиваем, грязь собираем, ржавое железо скребками отбиваем, суриком красим. Сверху краской бы надо, да краски на пароходе отродясь не было. Считается, что достаточно к покраске подготовить и всё. То есть суриком красным ржавчину замазать и сойдёт. Санитарные власти и так примут, а по приходу в порт покрасим. Фигу большую! Никто никогда и не красил ничего. В порту так все поупиваются по кабакам, какой дурак пойдёт с кисточкой под пайолами лазить? Ну да ладно, фабрику, вроде, привели в божеский вид. Тару посчитали, излишки на другие пароходы отдали. Через три дня в Находке уже будем. Во всех каютах только и разговоров: пошлют на Аляску или не пошлют. На вторые сутки приходит радиограмма, что если успеем за десять дней отремонтироваться, то пошлют. Дед (старший механик) клятвенно заверяет, что за пару дней справимся. Ну-ну, давай маслопупые! На вас вся надежда!

Остров Сахалин омывается с двух сторон, двумя проливами. Лаперуза и Сангарский. Летом мы идем Лаперузой, зимой – Сангарским, потому, как Лаперуза перемерзает. Сейчас мы тоже идём Сангарским.

Третья партия в «тысячу», мне до тысячи пару сотен остаётся. Всё хорошо. Вчера видел электромеханика, говорит что старый генератор уже сняли, под новый место подготовили, помещение выскоблили, покрасили. Остаётся только на базе новый генератор получить, установить на фундамент, да подключить. Всего делов-то на пару дней. Так, что здравствуй Аляска, валюта и «семёрка».

Скоро Находка. Главный двигатель чухает весело. Судно бежит легко, трюмы пустые. За этот рейс зарплату насчитают, будет, что в «Чайнике» пропить, да матери в Мурманск выслать, на книжку пару тысяч брошу. Нормально всё. Качает только. В этом Сангарском вечно болтанка. Волны бьются то об Сахалин, то об Хоккайдо, на середине встречаются и там балов пять – шесть. Всегда. Мы идём как раз посередине. Ночь. Темнота. Слева Япония. Вся в огнях. Справа – Сахалин – полный мрак. Страна Советов электричество экономит. У страны Советов с электричеством напряг. Нету в стране Советов никакого электричества. У неё генераторы хреновые. У нас вот тоже с генератором проблемы, как и у всей страны. Спать ложусь.

Вдруг тишина, аж подпрыгиваю. Эту тишину любой моряк знает – главный двигатель встал. Чего вдруг? До Находки ещё далеко. По спикеру снова, голос капитана:

– Старшему механику срочно в машину (машинное отделение).

Господи. Нам дадут до Находки дойти или нет.

Судно без хода, как правило разворачивается бортом к волне и движется туда, куда волна идёт. Наш «процессор», чёрт бы его драл, не исключение. Разворачиваемся аккурат лагом. И ковыляем вперевалочку прямиком на японские камни. Вот тебе и заход в инпорт. Всю жизнь о загранке мечтал. О путешествиях. Вот и путешествую теперь левым бортом в направлении Хоккайдо с переменным креном в тридцать градусов, с матами на мостике, с матами в машине и назойливо посещаемой мыслью – теперь уж, наверно точно в САК на пойдём. Не дойдём до САКа. До Хоккайдо дойдём. До Хоккайдо пожалуйста, вон оно Хоккайдо-то. Рукой подать. Да и ветер попутный. Сейчас привалимся к этому хреновому Хоккайдо, царапнём об морскую скалу гнилым днищем и всё. Привет Гданьским корабелам. Прощай Аляска. Ну удружили пшеки, мать их за ногу. Дизель-генератор не работает, главный двигатель не работает. Пароходы, как спички горят. Здравствуй страна Япония.

Мне довелось как-то в Японию заходить, в Йокогаму. Это пригород такой, портовый Токио. Только пригородом его язык не повернётся назвать, потому как он, по-моему, больше, чем Токио. Мы в Японию икру минтая сдавали. В Японии это деликатес. А по мне так её вообще есть невозможно. Я один раз попробовал, солома – соломой. Минтай вообще кормовая рыба, у нас им зеков кормят, солдат срочников или на животноводческие фермы отправляют. Свинина после него рыбой пахнет. Вроде покупал свинину, а есть начнёшь, так минтай минтаем.

А японцы от минтая балдеют и ненавидят нас, за то, что мы ихний минтай у Курильских островов ловим, хотя острова эти должны быть японскими и значит минтай ихний и краб тоже ихний. В Японии, в то время, каждый русский рыболовный траулер встречали маршами протеста, дескать из-за нас их дети сидят голодными. Поэтому в город нас не пустили. В городе манифестация шла против нашего захода. Пришлось нам гулять по пирсу. Так, что и не понять был я в Йокогаме или не был. В порту погулял, а в город не вышел.

К нам на судно шипчандер приехал и всякие рекламные брошюрки привёз. Я по этим брошюркам себе мотороллер купил. В Японии он мокиком называется. Хороший такой мокик был, Ямаха, быстро бегал, жаль, что я на нём в Находке, в первый же день в столб въехал. Больше он не ездил.

А по спикеру, уже шлюпочную тревогу объявили. Андрюха на меня смотрит:

– Что? – говорит, – Опять потеплее одеваться?

– Молодец, – отвечаю, – Хорошо усвоил.

Знакомая фуфайка, тёплые штаны, ботинки. Снова на палубе, снова звёздное небо. Боцман прыгает вокруг шлюпок, моторы заводит – ни один не заводится. Что толку и заводить-то, всё равно не спустишь. На второй волне об борт в щепки разобьёт, судно-то качается. Единственный выход, разложить на пеленгаторной палубе плоты, сесть в них и ждать пока труд польских судостроителей уйдет под воду, а ты на спасательном плоте останешься в бушующем океане разглядывать звёзды и дудеть в милицейский свисток: вдруг кто услышит. Я пять лет получал высшее образование, изучал процессы и аппараты, организацию труда, экономику и прочую муру. В конце концов историю Коммунистической партии изучал, даже государственный экзамен по этой истории сдал на пять баллов. И никто мне не говорил, что придётся сидеть в Сангарском проливе, на пеленгаторной палубе в спасательном плоту и ждать, когда судно, полное автоматики, уёдет под воду. Если бы мне кто об этом тогда сказал, то я бы лучше сейчас помощником преподавателя в Архангельске работал, пусть даже и на сто пятьдесят рублей без полярки и коэффициента.

А, вообще, знаете, опять у меня почему-то предчувствие, что и из этой передряги мы выберемся. Поэтому сижу я в плоту спокойно, место поближе к выходу занял и звёзды разглядываю. У вас, конечно, может мнение сложиться, что я пофигист полный или бесстрашный такой? Но ничего подобного. Я вас сейчас разочарую.

Нас, как-то на четвёртом курсе повезли в Лиинахамари, на военно-морскую стажировку. На два месяца. Лиинахамари, зто возле норвежской границы. Там база дизельных подводных лодок. Маленький такой городок, ещё меньше чем Находка. Пять домов всего. Пятиэтажки хрущёвские. Одно кафе – местный ресторан. Мы по военно-морской специальности – тыловики. Ну и раскидали нас кого куда. Кого на вещевые склады, кого на продовольственные, кого на подводные лодки, интендантскую службу осваивать. Я сначала на продовольственный склад попал. Начпрод у нас капитан-лейтенант, фамилию за давностью лет забыл, Егорычем звали, хороший такой мужик, но уж больно

выпить любил. Да и к слову сказать, как не любить, когда у тебя целый склад вина, пей, хоть залейся. Тогда ведь каждому подводнику, каждый день сухое вино полагалось.

Приезжает к нашему начпроду какой-нибудь мичман, продовольствие в автономку получать. И значится у него по наряду, допустим, десять ящиков вина, так Егорыч и говорит: нету, мол, служивый, вина. Ну, ни одной бутылки.

А мичман:

– Как же нету? Вон, весь склад забит, полки, аж ломятся.

– А это, – отвечает Егорыч, – Не твоего ума дела. Это НЗ, неприкосновенный запас, на случай ядерного катаклизма, оттуда не могу ни одной бутылки выдать.

А как мичману в автономку без вина? Ну Егорыч ему и говорит, мол есть у меня в заначке девять ящиков, выдам тебе, служивый, но только напишем, что взял десять. Служивый и рад радёшенек. Девять ящиков вина – всё лучше, чем ничего, а этот несуществующий ящик, он потом всё равно на матросов срочников спишет. И Егорычу хорошо, ящик вина сэкономил, будет, что пропить с корешами. Так же и с другими продуктами дела обстоят. На лодку положено десять банок растворимого кофе. Девять выдают, а списывают десять. Мясо, картошка, сухофрукты – то же самое. Вообщем, классная жизнь у начпрода. К нему сам командир базы приезжал. Когда адмирала какого-то из Ленинграда встречали.

Тут случай как раз такой. Лодка рванула прям у причала. Аккумуляторные батареи заряжали, а вентиляцию не включили. Наверное, егорычевское вино делили, вот и забыли про вентиляцию. А во время зарядки аккумуляторных батарей, много водорода выделяется. Вот, чтобы водород не рванул, так его и вентилируют оттуда. А тут, как раз, мичман с вином приезжает, так им там, на лодке, не до вентиляции стало. Это они потом уже вспомнили, что вентиляцию забыли включить, когда половину лодки по всему Лиинахамари разбросало. Стоят, смотрят на оставшуюся половину лодки и говорят:

– Ё-моё, а ведь вентиляцию-то и не врубили!

По этому поводу, как раз адмирал из Ленинграда и приехал. Это сейчас бы всем плевать было: ну рванула лодка и рванула, делов-то, мало их, лодок-то, что ли? Всё равно никакого толку от них, постоянно возле стенки стоят. Никакой адмирал, там, в Питере и не почешется даже, если в каком-нибудь Лиинахамари, дизелюха рванёт. Ну не стало лодки и не стало. Проблем меньше. А тогда приехал какой-то, то ли вице-, то ли контрадмирал. Командир базы к Егорычу лично на склад и приехал. Ты говорит Егорыч, уж постарайся. Не каждый день к нам адмиралы из Ленинграда приезжают. Сделай там деликатесов, коньячку марочного, балычок, сервелат, сёмужку. Но Егорыч не подведёт, всё это у Егорыча в заначке имеется, поэтому и держат Егорыча десять лет в начпродах.

Я каждый день у Егорыча сухим вином потчевался, хорошо у него было. Потом меня на лодку послали. Дизельная такая, проект «641 К», если не ошибаюсь. Лодка как раз из ремонта вышла. И её на ходовые испытания в море направляли, чтобы все двигателя обкатать, ну и чтоб стрельнула, там, торпедой. У них на складе торпеды не хватало. То есть по документам она числилась, а на

складе её не было. Главное, куда делась, никто не знает. Была, была и нету. А к ним, в это время, инспекция из штаба флота приехала. Ну, проверили минно-торпедный склад и говорят:

– А где торпеда-то?

А они им:

– Да хрен её знает. Ведь только вчера вот тут лежала. А сегодня нету, что-то.

Вообщем, загадка. Ну они этого инспектора в баню сводили, вином накачали, он им какие нужно бумаги подписал. Только вы, говорит, учтите, до следующей проверки надо торпеду как-то списать. А как её спишешь, это ведь не колбаса. Ну а тут как раз лодка из ремонта выходит, они и решили: пусть лодка на испытания выйдет и как будто пробный залп сделает, но никакого залпа делать на будет, а торпеду спишем. Так и поступили.

Но, вот, что мне там на лодке понравилось, так это чистота. Ни одной ржавчинки, всё покрашено, всё блестит. Тревоги, только часто играют. По несколько раз в день. Я только-только внутрь спустился, как вдруг слышу звонок и по спикеру кричат: «Пожар в первом отсеке». Все, как-то мгновенно пронеслись, мимо меня и через секунду, а может и меньше все люки задраили. Я один в отсеке остался, тишина такая сразу наступила. Ни фига себе думаю выучка.

Ну, вообщем, вечером мы в море вышли и под воду сразу. Вот чем подводная лодка отличается от обычного корабля так это тем, что ей тонуть не надо. Она уже утонула. Правда, всего этого не ощущаешь. Потому как ни воды, ни неба, ничего не видишь. В закрытом помещении находишься и как-то трудно представить, что вокруг тебя океан и даже над головой. А ещё, там в подводной лодке, на каждом шагу такие самодельные приборчики висят: небольшой грузик на нитке возле стенки, а на стенке шкала в градусах. Лодка наклоняется, а грузик всегда вертикально висит и по шкале видно какой крен или дифферент. Я спрашиваю у мичмана, на фига мол эти приборы. А это оказывается очень важно, потому как если дифферент или крен больше тридцати градусов, то лодка уже хрен на поверхность выплывет. Получается, что эти приборы там, для того, чтобы знать, выплывешь ты на поверхность или нет.

Ну, идем мы, идём. Сутки идём, вторые. Теснота жуткая. Духота, как в бане, дышать, вообще, нечем. Это, оказывается, такая нормальная атмосфера для проекта «641 К». Каждую ночь всплываем. Командир по десять человек на палубу выпускает. Покурить и воздухом свежим подышать.

И, вот, однажды чувствую, что лодка как-то странно наклонилась, нос кверху, корма к низу и на правый борт сваливается потихонечку. Я на грузик, который возле моей койки смотрю: десять градусов крен, пятнадцать, двадцать. Ну мать вашу, думаю, попал на стажировочку. Главное, ведь если бы это хоть обычный надводный корабль был, то я бы просто схватил спасательный жилет, да за борт прыгнул. А тут куда прыгнешь?

А грузик всё больше и больше отклоняется. Двадцать пять уже градусов, двадцать шесть. А в отсеке ещё несколько матросов было и все стоят, и на приборчики свои смотрят. Я как матом заору:

– Блин, делайте же что-нибудь! Хрен ли, вы на приборы смотрите?! Вы же так здорово по лодке прыгали, когда тренировались пожары тушить! А что здесь встали-то?!

А мне один и отвечает, нерусский, якут, наверное:

– Моя умеет только пожар тушить. А с креном бороться, моя не умеет.

Но в этот момент лодка на аварийное всплытие пошла и выпрыгнули мы из воды, как чертик из табакерки. У меня аж от сердца отлегло. А оказалось что мы на ваера какого-то рыболовного сейнера напоролись. Сейнер, тот, рыбу ловил, донным тралом. Трал по дну два троса тащат, ваера называются. А мы, аккурат, рубкой эти ваера и зацепили, вот лодку и стало наклонять. Мы как всплыли, смотрим, а у нас на палубе, перед рубкой эти ваера лежат. С одной стороны от нас трал с рыбой, а с другой сейнер, и капитан на этом сейнере орёт благим матом, дескать, какого чёрта, мы ему промысловое вооружение испортили? А мы все чуть не поседели, и пошёл бы он со своим промысловым вооружением.

Командир и говорит:

– Руби ему, к хренам собачьим, эти ваера! Чтоб знал, где можно с тралом ходить, а где нет!

Ну, ваера разрубили и опять под воду. Вот ведь идиоты думаю. Только-только, чуть не утопли к чёртовой матери, так нет, чтобы назад, в Лиинахамари идти, а они обратно – под воду. Оказывается, ещё торпеду не стрельнули. Ну, через два дня командир написал, что торпеду пульнул, отметки, где надо сделал, радиограмму дал и пошли мы назад.

Так, что никакой я не бесстрашный и не пофигист. Вот когда мы на лодке ваера зацепили, вот тогда я сильно струхнул. Думал: всё, кранты. Не выплывем уже. Но, что больше всего злило, так это то, что ничего от меня самого не зависело. Чтобы я ни делал, а только никуда бы я с той лодки не делся. Вместе с нею бы утоп. Хочу я этого или не хочу. Всё-таки в рыбном флоте лучше, там есть, хоть, куда прыгнуть в случае чего.

Интересно, сколько за этот рейс насчитают? Тысячи три наверное выдадут. Всё-таки у меня оклад-то большой, больше чем у боцмана. Только боцман пьёт меньше, поэтому у боцмана есть «семёрка», а у меня «семёрки» нет. И, наверное, уже не будет. По крайней мере с этого рейса. Если Бог даст, доберёмся до Находки, пропью, к хренам, рейсовую зарплату. Хотя, я бы, наверное, и так её пропил. Но теперь хоть повод есть.

О, снова капитан. В плот заглянул:

– Пойди, – говорит, – сынок. Посмотри, может кто внизу остался.

Блин, у тебя, что, других моряков нет? Или ты думаешь, что у меня зрение лучше. Я только-только место самое лучшее занял, а теперь вставать придётся. Место конечно займут. Попу поднял – место потерял. А подвернётся ещё раз место возле проёма или нет, тоже вопрос. Но делать нечего. Иду вниз. Везде пусто. Только в машине механики возятся, вдруг запустят главный, тогда ещё и в САК сходим.

О! Прачка с чемоданом лезет. Большой такой чемодан. Еле тащит бедная. Учёная уже, давно в море ходит. У меня, так, мозгов не хватило – вещички собрать. А эта… Надо же, полный чемодан барахла.

– Слышь, мать, в плотах для твоего чемодана места нет.

– Это для тебя, тузлук (так нас – рыбмастеров, на Дальневочном флоте рыбной промышленности кличут) места нету, – говорит.

Прачка у нас баба специфическая. Я второй рейс с ней делаю. У неё левый глаз смотрит прямо, а правый смотрит на левый. Такая вот оптика у нашей прачки. Ещё у неё на правой руке только три пальца. От рождения она такая, говорят. Ещё она толстая, как бочка. Точнее жирная. Вечно напялит трико в обтяжку, аж всю жопу облегает. Выставит задницу над трапом и драит палубу. Идёшь снизу, так обязательно на её жопу взглядом натыкаешься. Хорошо если это после обеда, но если перед, то можно запросто аппетита лишиться. Ей старпом уже несколько раз говорил:

– Петровна, не одевай ты трико. Стыд ведь.

А она ему:

– А, что? Я когда в трико, то на меня мужчины смотрят, а раз смотрят, значит им нравится.

А ведь каждая баба того и добивается, чтобы на неё мужики смотрели. Очень страшная баба.

В прошлом рейсе, за неделю до 8 марта ко мне в каюту заходит помполит и говорит, сделай, мол, стенгазету для женщин, к их празднику. Вот думаю, мудило. Будто у меня время есть – стенгазеты делать. Мне бы после вахты ноги до койки дотащить. А он – стенгазету! Сам-то он целыми днями ни хрена не делает, вот бы и рисовал свою стенгазету. Так он ко мне припёрся. И ведь откажешься, может характеристику плохую дать: так мол и так, работник хороший, но стенгазету сделать отказался. И всё, больше САКа хрен увидишь.

У них, там, в Находке, в то время всем помполиты заправляли. Они решали кого пускать в САК, а кого только на Камчатку. Они и процедуру такую придумали: «утверждение экипажа на парткоме» называется. Собирают всю команду перед отходом в партийном комитете и решают кого пустить, а кого нет.

Перед прошлым рейсом, за три дня до отхода, ко мне технолог в каюту пришёл. Оглядел меня критически и говорит так, мол, ты, Олега, слышь, хотя бы сегодня не пей, а то назавтра партком назначили. Ты, вот, оденься по-приличнее и побрейся.

Я думаю: какой ещё партком, шмартком? И значения, словам технолога не придал. А вечером мы с третьим штурманом, ну с тем, у которого в училище палаши выдают, пошли в «Чайник», где посудомойками подрабатывали.

Ну помыли там посуду. По сорок рублей на нос получили и, естественно, пропили их, все, там же, в «Чайнике». А чего далеко ходить-то?

На следующее утро ко мне технолог заходит, увидал меня и как разорётся, дескать он же меня предупреждал, как человека просил и т.д. А я думаю, ты бы лучше, хрычь старый, за меня посуду в «Чайнике» помыл, а не орал сейчас на

больную-то голову. Ну побрился я, умылся, привёл себя в порядок, даже форму одел. Я её специально к выпускному вечеру, в ателье шил. Всего и одевал-то один раз, на этот самый выпускной. Больше она мне и не пригодилась никогда. Так и таскал её с собой всюду, из общаги на судно, да обратно с судна в общагу, пока не надоело. А как надоело, так я её за три бутылки водки третьему штурману уступил. На лацкане у меня ромб был, значок за окончание высшего учебного заведения. Я его вместе с формой и уступил.

Так вот, прихожу я к партийному комитету, а там весь экипаж собрался. Все в форме, отутюженные, в регалиях и читают что-то по маленьким бумажкам, как будто шпаргалки. Я к четвёртому штурману подошёл поближе, интересно же, что он там читает, а он повторяет шёпотом, устав комсомола. Меня увидел и спрашивает:

– Ты не знаешь фамилию министра рыбного хозяйства?

А на черта мне его фамилия? Мне, что, с ним детей крестить? Он, министр этот, небось, сидит у себя там в Москве и знать не знает, что есть такой рыбмастер, как я. И живётся ему от этого не хуже. Какого же мне тогда чёрта должно быть хуже от того, что я его фамилию не знаю?

Я и говорю, четвёртому штурману:

– Тебе, что делать не хрена?

А он мне:

– Да ты что, дурак? На парткоме же спросить могут. Если не ответишь, то в САК не пошлют.

Я думаю, брешет. А тут нас всех внутрь запустили. Садимся, значит, мы всем экипажем напротив стола. А за столом дядьки, такие все серьёзные, нас взглядами сверлят. Первого подняли старшего тралмейстера. Это мужик пятидесяти лет, из которых тридцать лет в БАМРе (так организация наша называется – база активного морского рыболовства). Первый раз в загранку идёт. Они его и спрашивают: мол, вот идёте Вы, товарищ тралмейстер за границей по улице и вдруг видите кинотеатр, а там афиша, на которой женщина такая вся голая, так вот вопрос:

– Зайдёте вы в этот кинотеатр или нет?

Я думаю, ну, блин и дурдом. А тралмейстер и говорит:

– Что, Вы, товарищ первый секретарь райкома. Ни за что не зайду. – И улыбается, так ему понравилось, что такой простой вопрос достался.

А первый секретарь не унимается и говорит:

– Ну, как же «не зайдёте»? Вы ведь за границей никогда не были, Вам же интересно? – и смотрит, так испытующе на тралмейстера.

А тот опешил, разволновался весь, аж вспотел. Думает, я же сказал, что не зайду, а они переспрашивают, значит, наверное, не правильно ответил, что ли? И вслух, так осторожно говорит:

– Ну, тогда зайду.

Тут они как накинутся на него:

– Ах, так, – кричат – зайдёте?! Вы советский моряк, образец морали и т.д. будете по порнофильмам ходить?!

Вообщем, не утвердили старшего тралмейстера на парткоме. Пошёл с нами в рейс другой, тот который по порнофильмам не ходит и никакого представления о сексе не имеет.

Потом остальных поднимать стали, вопросы всякие задавать, а все так чётко отвечают, всё что их не спросят, аж от зубов отскакивает: и про министра, и про комсомол. Я уж волноваться стал, потому, как сам я ни черта этого не знаю. Думаю, вот блин, что, трудно было хотя бы пару фамилий запомнить? Но тут моя очередь подходит. Поднимают меня и спрашивают:

– Что такое социальная база нашего государства?

Ни фига себе, думаю, помполиты словечки знают. А у нас в мореходке преподаватель был по научному коммунизму – Абдулатипов Рамазан Хаджимуратович. Он нас своё имя заставил в тетрадках по слогам записать, на первой же лекции.

– И не дай Бог, – говорит, – Кто произнесёт неправильно! Может сразу из мореходки отчисляться!

Скрупулезный такой преподаватель попался. Научную степень по коммунизму имел. Не приведи, Господи, к нему на лекцию опоздать. Обязательно тебя выведет перед всей ротой и ехидно так спросит:

– Ви, пачэму на лекцыю по научному каммунизму опаздываете, таварищ курсант? Вам, что, нэ нравится научный каммунизм?

А по тем временам это всё равно, что тебя в измене Родине заподозрили и визы тебе уже не видать, а значит и за границу не ходить. Такой вот у нас научный коммунист принципиальный был.

Я его сейчас часто по телевизору вижу. Он в Государственной Думе заседает. Он во время Перестройки очень принципиальным демократом стал, таким же, каким до этого коммунистом был. Наверное, и степень по демократии защитил. Так, что я теперь за нашу демократию спокоен, раз такие принципиальные люди, как наш Рамазан Хаджимуратович Абдулатипов, её защищают.

Но как бы там ни было, а всякие там коммунистические теории, он в нас вдолбил хорошо, так, что как ни крути, а это я ему должен спасибо сказать, что в САК ходил.

Я и отвечаю, там, на парткоме, как ещё с мореходки помню: мол, это есть союз рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции. Потом помолчал немного, и, чёрт меня за язык дёрнул, спрашиваю, так, по наивности:

– А зачем это нам знать?

Сразу тишина в кабинете настала, все на меня уставились и смотрят так удивлённо, словно решают пустить меня в САК или нет, но тут неожиданно первый секретарь рассмеялся, и это, наверное, меня, и спасло. А секретарь и говорит:

– А как же? Вот встретишься ты с американцем, а он тебя и спросит, дескать, что такое есть социальная основа твоего государства, а ты, вдруг, не знаешь. Вот позор-то для страны Советов.

Я уже потом после захода в Датч-харбор подумал, и что это меня там, в Датч-харборе, никто из местных алкоголиков, с которыми я бадуайзер на

брудершавт глушил, про всякие там государственные основы не спрашивал? А то бы я блеснул знаниями.

Так что, когда мне помполит газету поручил делать, я возмущаться не стал, думаю, ну его, этого помполита, лучше не спорить, а то характеристику испортит и будешь тогда всю жизнь на Камчатке, за деревянные рубли вкалывать. Вообщем, взял я тогда ватман, карандаши и стал газету к женскому дню сочинять. Написал крупными буквами посередине вверху надпись: «Восьмое марта – международный женский день» и стал придумывать стихи для каждой из наших «афродит».

Наши женщины были разного возраста, разной внешности, упитанности и обаяния, но на усталых моряков производили впечатление идеалов женской красоты. На время рейса вся слабая половина человечества умещалась для нас в этих женщинах и всю остальную слабую половину, мы сравнивали с ними. И описывая какую-нибудь мужскую победу, кто-нибудь говорил так:

– Как-то раз в «Чайнике», снял бабу – класс!

Кто-нибудь обязательно переспрашивал:

– Как ложкомойка? (35 лет, кривые ноги, нос длинный, красилась в блондинку, сисек не было. Нет, ну, то есть они может, конечно, и были, но это было не заметно. Во время обеда, её вечно злющая рожа торчала из окна посудомойки. Злая на всех и вся. В моих виршах воспевалась так:

У раздачи, под окошком,

Ложки, вилки, кружки, чай,

Любочка грустит немножко,

Праздник, Люба, не скучай.)

– Не-е. Лучше! – отвечал рассказчик,– Как микробиолога! (Толстая, двадцатипятилетняя выпускница медицинского техникума, страшная, как атомная война:

Инженер-микробиолог грозно смотрит в микроскоп,

И от взгляда вот такого, мёртвым падает микроб.)

Самой красивой считалась буфетчица, Люда. Особа тридцати лет, крайне не воздержанная насчёт мужчин. За время рейса успела дать половине экипажа. Очень жалела, что рейс кончился, но надеялась остальной половине дать в следующем рейсе:

Наша Люда улыбаясь, каждый день встречает нас,

И её особо ценит наш сплочённый экипаж.

Наши мужики, всех женщин разобрали сразу, до прачки только желающих не нашлось. И только через два месяца, когда она робу стирала и у неё машина

сломалась, к ней в прачку моторист из вахты третьего механика заглянул, машинку чинить. Так он её и приголубил там же, в прачечной. Уж как она летала от счастья по всему пароходу. А как вокруг моториста щебетала. Сидят бывало в столовой, обедают друг напротив друга, она на своего возлюбленного наглядеться не может:

– Петя, ты вот этот кусочек возьми да вот этот.

А напротив неё сидеть, я извиняюсь, противно. Весь аппетит пропадает. Сидишь, бывало, обедаешь, после вахты. И, тут, прачка в столовую заходит. И, вот, куда бы ты не садился, она обязательно напротив сядет, или так, чтобы её всем видно было. И хочешь, не хочешь, а взгляд на неё бросишь. Как будто притягивала она. А на неё взглянул и всё, понимаешь, что обед для тебя закончен.

– Приятного аппетита, – говорю. Это у нас так принято: заходишь в столовую во время обеда или выходишь, надо всем приятного аппетита пожелать. И вот я смотрю на прачку и говорю:

– Приятного аппетита.

Хотя, какой уж тут аппетит. А эта, зараза, смотрит на тебя, так ехидно и обязательно какую-нибудь шутку отпустит, мол, что же ты, тузлучок, борщ не докушал?

Я ей всегда одно отвечал:

– За фигурой, – говорю, слежу, – чтобы такая как у тебя не была.

Вот понимаю я, что плохо это. У человека изъяны такие, а я его критикую, но мне ведь тоже за «тузлука» обидно. Так что, ничего. Мы с ней в расчёте. Тем более что про неё я стишки не сочинял. Не вдохновляла что-то.

Но чемодан она всё-таки с собой наверх упёрла. Надо же: в ватных брюках.

– А что не в трико-то? – кричу ей в спину.

Супермодель, хренова. Но она уже не слышит меня.

Вроде, всё обошёл, никого не забыл. Все каюты пустые, только мотористы с механиками возятся вокруг главного, чем-то там стучат. Только я наверх поднимаюсь, и, тут, слышу: затарахтел-таки главный. Слава Богу. А Япония так близко была.

Разворачиваемся, ложимся на курс в Находку, боцман плоты сдувает. До порта – пару суток. Дед эти двое суток в машине (машинное отделение) безвылазно, капитан – на мостике. Боцман запускает-таки все моторы на шлюпках и бегает радостный от одной до другой, слушает, как они дизелями грохочут и почему-то спокойствие наступает. Теперь уж уверен, что дойдём. Электрики генератор новый установят, механики главный подремонтируют, боцман все шлюпки до ума доведёт и пойдём в САК.

Назавтра Находка встречает. В бухте лёд небольшой. Нас буксир тащит. На берегу оркестр. Здесь, в Находке, все пароходы с оркестром встречают, кто план выполнил.

В порту нам недолго стоять. Начальству невыгодно нас у стенки держать. Мы рыбу должны ловить. А у стенки какую рыбу поймаешь? Поэтому ремонтируют нас по-быстрому. Главный чинят, чтобы не глох больше, новый

генератор ставят (ну, новый, это сильно сказано, сняли со списанного БМРТ и нам воткнули), закидали нам в трюм тару, погрузили продукты, налили полные танки солярки и мазута, и выгнали в море. На всё про всё десять дней ушло. Мы, правда с электромехаником за эту стоянку погуляли неплохо. Мы с ним уже второй рейс вместе делаем. Он, оказывается тоже Мурманскую мореходку заканчивал, но я об этом только в эту стоянку узнал, когда третьему механику по пьянке морду разбил.

Главное, вот ведь, не нравится мне этот третий механик. Говнюк какой-то. Ходит, вечно, выпендривается. Всё он знает, везде-то он плавал и всё норовит научить тебя чему-то. Очень он не любит на подвахту ходить. Подвахта – это, когда ты свою вахту в машине или на мостике отстоял, а тебя ещё на четыре часа на подвахту, на фабрику вызывают, рыбу обрабатывать. Оно, конечно понятно. Кому охота больше матросов-рыбообработчиков вкалывать? А там почему-то все считают, что больше рыбообработчиков работают, только если рыбообработчики меньше всех работают, что тогда никто в рыбообработчики идти не хочет?

А третий механик считает, что на подвахту чаще всех ходит. И моторист его, ну, тот, который прачку в середине прошлого рейса отымел, тоже также считает и подначивает механика постоянно. Дескать, на фабрике рыбы мало, это они, ну то есть рыбообработчики, хотят, чтобы подвахта рыбу обработала, а сами спать пойти. Чушь это, конечно. Если рыбы мало, то никто подвахту вызывать и не станет. А третий механик своему мотористу верит. Сам-то моторист ко мне подойти не может, потому, как я его старше по должности и запросто могу на место поставить, а третий механик со мной, вроде, наравне.

И вот он весь рейс ходил, ходил, канючил, канючил, дескать, рыбы мало, а ты нас вызываешь. Ну, я понимаю, работать никому не охота и даю этому маслопупому выговориться. К тому же никуда он не денется, напялит фартук, перчатки и пойдёт рыбу шкерить, вот только повоняет немного. Мне неприятно, конечно, его занудство слушать, но я считаю, что человеку надо дать выговорится. У нас, ведь, и так люди всех прав лишены, ну так пусть хоть поговорят вдоволь. Я его канючесть и воняние мимо ушей всегда пропускаю и говорю:

– Встанете на шкерку.

Это место у транспортера, где кишки у рыбы удаляют. И он, конечно, идёт. Хотя и все четыре часа подвахты воняет стоит.

А тут, по приходу в Находку, напились все на радостях, ну и этот маслопупый пошёл ко мне в каюту отношения выяснять. А мы в этот момент с электроном (электромеханик), за рюмкой водки выяснили, что одну мореходку заканчивали. Ну, этот, третий механик, дверь ко мне открывает и говорит:

– Пошли, тузлук, разговор есть.

Ну, я-то догадываюсь, что это за разговор:

– Я сейчас, – говорю электрону и выхожу на палубу.

А там, этот недомерок, ни слова не говоря, хрясь меня в челюсть. Я даже среагировать не успел. Но чтобы его на расстоянии удержать, я несколько раз кидаю кулаки в сторону его лица и отпрыгиваю на шаг назад. Как раз

дистанция моя, у меня руки длиннее. Встаю машинально в стойку. Он с пьяну решил, что я струхнул и кричит радостно так:

– Оба-на! Бокс! На хрен!

И на меня рванул, с прямым ударом. А мне только это и надо. Я своей левой его кулак в сторону отвожу, так, аккуратненько. Он даже опешил немного, что я с его ударом так просто справился. Но по инерции продолжает на меня наваливаться. Так вот, я его кулак – в сторону, а потом со всей дури, ка-ак правой в переносицу между глаз въеду. Это у меня коронка была. Результат от неё всегда один и тот же: нос – в сторону, и месяц на больничном, с ватными тампонами в носу ходишь. У меня, правда, кулак потом болит, но недолго. Третий механик не исключение. Его «скорая» прямо с борта сняла. Уж очень ему больно было. Но, вот, до чего мужик вредный, он пока его санитары по трапу спускали, всё никак успокоится не мог. Орал:

– Я тебя, тузлучина позорный, в Находке найду! Нету тебе больше жизни!

Ори, ори думаю. А что? Надо же человеку дать выговориться. Ему же и так обидно: весь шнобель разбили и кто? Тузлук! Позор-то какой.

После этого, его моторист, как шёлковый ко мне на подвахту бегал. Сам приходит и говорит:

– Тебе, Евгенич, подвахта не нужна? Вроде рыбы много. Может отдохнут матросики-то, а? А мы пойдём, поработаем?

Ну, возвращаюсь я после этой драчки к электрону, рассказал ему всё. А он, как бросится ко мне обниматься, оказывается, там у них в машине все этого третьего не любили, а в особенности электромеханик. Я у него после этого лучшим корешом стал. Мы с ним все десять дней стоянки из кабаков не вылазили. Весь аванс пропили. Хорошо ещё, что нам начальство зарплату рейсовую не выдало, а то бы мы и зарплату пропили.

Мы, потом с электроном не виделись уже больше. Он последний рейс в САК сделал и уехал к себе в Курск. Он сам родом из Курска был. Но меня не забыл, мы с ним даже пару лет переписывались. Он даже, как-то мне поздравительную радиограмму в рейс прислал. Я, тогда, уже в Мурманске работал, мы треску на Медвежьей банке ловили, и первое мая приближалось. Туда мне электрон радиограмму и прислал, она коротенькая, но мне понравилась.

Вот она:

Поздравляю с Первомаем –

Праздник Родины моей,

Широка страна родная,

Много рыбы надо ей.

Про саму работу в САКе особо рассказывать нечего. Вахты, подвахты, выгрузки, бункеровки. Иногда к нам в гости американцы с кетчера приезжают. У них трал, когда рвётся они к нам швартуются, чтобы мы его отремонтировали. Мы это за бесплатно делаем. И между нами обычно натуральный обмен начинается. Они нам штаны джинсовые или магнитофоны

дешёвые, а мы им шапки кроличьи. Очень американцы наши шапки кроличьи уважают. Эти шапки в Находке по девятнадцать рублей в любом магазине лежали, а американцы их у нас по двадцать баксов отрывали.

А у меня как раз новая шапка была. Я её пару раз и одевал-то всего. Выхожу я на промысловую палубу, где наши матросы трал чинят и спрашиваю у них:

– Кто-нибудь английский знает? А то мне мою шапку на бутылку «Смирновской» сменять надо? Не поможете?

И один матрос говорит:

– Да, никаких проблем! Стакан нальёшь?

А мне, что, стакана жалко?

– Налью, – говорю, – а ты точно по-английски умеешь?

– Сейчас сам увидишь. Давай сюда свою шапку.

Берёт он мою шапку и подходит к борту, где кэтчер пришвартован. Там на палубе американец какой-то возился. Матрос ему:

– Эй, френд! – и шапкой машет.

Американец, шапку-то увидел и обрадовался, как младенец, которому погремушку показывают. В каюту к себе убежал, а потом возвращается и трясёт джинсами, меняться предлагает. Джинсы на мою шапку. А на фига мне его джинсы, когда я их только через полгода одеть смогу, когда в Находку прийдём. А до Находки, мне эти джинсы и носить-то негде. Я и говорю матросу:

– Пошёл он, – говорю, – Подальше со своими тряпками. Ты у него про «Смирновскую» спроси.

Матрос посмотрел на меня так удивлённо, дескать чего это я, дурак, что ли? От таких дешёвых джинсов отказываюсь. Они в Находке по триста рублей стоят, а тут на облезлого кролика, которому в базарный день и цена-то пятёрка с небольшим, поменяться предлагают. Но ничего не говорит, а поворачивается к американцу:

– Ноу, френд, ноу. Водка давай. «Смирновская».

«Вот, – думаю, – Англичанин хренов. Так-то по-английски я и сам могу. И без всякого стакана».

Американец расстроился и головой мотает, мол нету водки. Расстроился и я. Но не пропадать же добру. Вообщем, сменял я тогда шапку на джинсы. Джинсы, кстати хреновые оказались. Я потом в Датч-харборе смотрел в супермаркете. Самые дешёвые джинсы-то мне американец втюхал.

А помполит, этих американцев по нашему «корыту» всякий раз водит и показывает им всё, как на экскурсии. Они очень удивлялись, что мы в таких условиях работаем. А когда увидели в каких условиях мы консервы делаем, то вообще дара речи лишились. Один американец встал посереди консервного цеха, брезгливо так по сторонам смотрит, а наш помполит ему так с гордостью и говорит:

– А это наш консервный цех!

И берёт у консервщика банку с тресковой печенью и американцу протягивает, а тот остолбенел так, банку взял, смотрит на неё, газа от удивления – по полтиннику, и говорит помполиту:

– Can fish (консервированная рыба)?.

А наш помполит, с гордостью так:

– Can fish!

Американец:

– This ship (на этом корабле)?

Помполит:

– This ship!

Американец снова:

– Can fish?

Так они минут десять стояли. Американец всё недоумевал, дескать «сan fish», да «this ship». А помполита аж распирало от гордости. Я потом видел: у американцев, на консервных фабриках чище, чем в операционных, а наш цех запросто с туалетом спутать можно, если не знаешь.

А у меня, в консервном свой секрет небольшой есть. Очень я люблю там бывать, когда в конце дня консервщики ящики в трюм укладывают.

Ящики с банками тёплые, только из автоклава, это кастрюля такая большая, где их варят, чтобы простерилизовать. Их, вообще-то, после стерилизации охлаждать положено, но кто будет такой ерундой заниматься. Считается, что в трюме остынут. И вот, я ложусь спиной на ящики, и балдею: ящики тёплые, спину греют. Я, как-то, в середине рейса иду в консервный, а по дороге нашего пекаря, встретил. Пашей зовут. Я, страсть, как выпечку люблю, а Паша меня часто угощает, всякими пирожками да булочками. Ну и решил я пекаря отблагодарить как-то. Пойдём говорю, Паша, покажу что-то.

У нас пекарь родом из Чирчика. Есть такой город в Средней Азии. Там у них в Средней Азии тоже традиции есть, например все поголовно: и молодые, и старые анашу курят. Она у них заместо сорной травы растёт. У них и религия такая есть: считается, что коноплю им аллах подарил и поэтому там никто за неё деньги не берёт. Это у них за грех считается: как можно торговать божьим даром? Они только нам, русским, анашу за деньги продают (мы же в аллаха не верим). Коноплю там у них, как обыкновенный табак курят, а вот водку не пьют. А я знаете, что думаю? И правильно, что они коноплю курят. И пускай её курят, а вот водку пить не надо. Я сколько их, анашистов видел, ну ни один из них никого не убил. Они как укурятся своей травки, то радостные такие ходят, все люди у них братья. А у нас наоборот, как водки нажрутся, так и давай друг другу морды бить, а то и того хуже: за ножи хватаются. Потому как анаша, она к доброте располагает, а водка – к агрессии.

Так и мы, тогда в Находке с третьим механиком, если б вместо водки анашу потребляли, то никакой драки-то и не вышло бы. И шнобель у третьего в целости был бы и сам бы он в САКе деньгу зарабатывал, а не лежал бы в больнице с ватными тампонами в носу.

Вот и думай, что божий дар: анаша или водка?

А Паша, за свою жизнь перепробовал много всего такого.

Гашиш: по его выражению «ничего, можно, когда травки нет».

Героин: «разок колол, херня, какая-то, вообще не вставляет, ходишь, как дурак».

Водка: «после неё башка болит и блевать охота».

И много ещё чего такого Паша пробовал, но лучше конопли ничего на свете не было. Он, Паша, знал о конопле всё. Как её собирать, как курить, как сделать так, чтобы она, как можно больше, по его выражению, «вставляла». Он легко отличал коноплю с Дальнего Востока, от конопли из Средней Азии. Он знал, как её правильно выращивать, как собирать, как сушить. Местные наркобароны звали Пашу, когда нужно было определить качество анаши перед тем, как её продать или купить. Он был незаменимый спец, один на весь город.

Один местный мафиози как-то и говорит Паше, ему тогда лет семнадцать-восемнадцать было: мол, не хочешь-ли пособирать в Чуйской долине коноплю. А в Чуйской Долине, конопля растёт, по словам Паши, самая лучшая на всём свете. От неё такой кайф, как будто в рай попадаешь. Летишь, как пёрышко, всё такое красивое, такое воздушное, вообщем, самая лучшая конопля там, в Чуйской Долине. Ну и естественно, что долина эта распределена между мафиози по участкам, чужих туда не пускают. А у этого мафиози, который с Пашей разговаривал, как раз сборщика арестовали, работать стало некому, ну он и предложил Паше.

И вот, раз в неделю, Паша запрыгивал в поезд Москва – Ташкент к машинистам, которым тот же мафиози платил и ехал до Чуйской долины. Там поезд притормаживал и Паша спрыгивал на землю, и носился по полю собирая в мешок коноплю. Он успевал набрать три мешка и запрыгнуть в последний вагон. На следующей станции он пересаживался на обратный поезд и приезжал в свой городок, где на вокзале его поджидал работодатель. Рассчитывались с Пашей коноплёй. Он был доволен.

Так продолжалось два года, но однажды набрав, как обычно, три мешка травки он подбежал к последнему вагону, закинул их в тамбур и забравшись сам, нос к носу столкнулся с тремя милиционерами, один из которых снимал на любительскую кинокамеру процесс сбора урожая. Паша очень боялся тюрьмы, поэтому быстренько выдал наркобарона, на которого работал. Тем более, что оперативники пообещали ему оставить один мешок травки. Наркобарона взяли на перроне, на глазах у местных мафиози, которые тут же поняли «какой гад» сдал их коллегу и Паша с тех пор стал в Средней Азии персоной «нон-грата».

Вечером того же дня Паша стоял в тамбуре скорого поезда, который не сбавляя курьерской скорости пролетал мимо Чуйской Долины. У Паши катились слёзы, он навсегда покидал этот солнечный край. С этой минуты в Пашиной жизни Чуйская Долина навсегда осталась недосягаемым Эльдорадо.

После этого Пашу много где ещё носило. Но сейчас ему было уже под пятьдесят. И от остальных людей на нашем пароходе он отличался тем, что у него была мечта – вернуться в «Чуйку» (как он называл Чуйскую долину).

И вот ложусь я на ящики и Паше говорю: «Ложись рядом». Он лёг и сначала не понял ничего, а потом, как тепло почувствовал, то его уже не вытащить было, из консервного. Так мы с ним каждый день в трюме спины и грели. Он мне там свою историю про «Чуйку» и рассказал. А ещё он мне о

своём увлечении рассказывал. Он, оказывается, личность творческая. Поэт и писатель. Но только что-то у него не получается. Как-то всё невпопад у него:

– Понимаешь, Олега, – говорил он мне, – Сажусь прозу писать, а из-под пера стихи прут. Только начинаю стихи сочинять, как проза лезет, переключаешься на прозу, опять стихи выползают.

Такая вот проблема у него была. А то давно бы уже стал знаменитым писателем или поэтом.

Что мне ещё в САКе нравилось, так это то, что никогда не штормило. То есть шторма-то были, но мы во время них не работали. Это у нас в стране, когда работаешь, то в любой шторм трал ставят, хоть цунами. Капитаны грёбанные, всё побольше рыбы наловить хотят. А американцы, как только волнение моря больше трёх баллов, трал на лебёдку наматывают и на север, во льды бегут. Ну и мы за ними, естественно.

А во льдах классно. По всему горизонту белая пустыня. Не качает. А если в трюм спуститься, то слышно, как льдины об борт шуршат. Здорово. Лежим с пекарем на тёплых ящиках, слушаем, как льдины шуршат и мечтаем, каждый о своём. Я, вот, о «семёрке» мечтаю, а Паша наверняка о «Чуйке».

В начале июля подходит конец рейса. Принимаем последний трал от кэтчера. У него название такое – «Эскалибр», как у меча. Этот «Эскалибр» больше всех нам рыбы привозил. Правда шапку мне на «Смирновскую» так и не обменяли. Ну да ладно, скоро заход, накуплю «Смирновской» сколько захочу, надо только чтобы помполит не заметил.

Последний ящик рыбы в трюм спускаем. Я горловины опечатываю. Матросы снова фабрику драют. Пайолы поднимают. Снова свежий сурик по старой ржавчине.

Становимся на якоре, недалеко от острова Уналашка из Алеутской гряды. На севере – яркие огни посёлка Датч-харбор, штат Аляска.

Нам валюта полагается только в том случае, если пароход заходит в иностранный порт. В любом другом случае, валюту не платят. А кладут на депонент и тогда, ты их можешь в следующем заграничном рейсе получить. А ещё могут выдать чеками Внешторгбанка, которые можно отоварить только в специальных магазинах Альбатрос. Когда-то в этих магазинах продавались дефицитные товары, которые были недоступны простым гражданам. Полки ломились от красной икры, крабов, шоколадных конфет, фирменных американских джинсов, японских курток и французских колготок (мечта всех советских девушек застойного периода).

Но тогда шла перестройка и в Альбатросах, как и в других советских магазинах можно было купить лишь консервированного минтая и популярные у береговых грузчиков ботинки «Прощай молодость». Само собой разумеется, что наш экипаж честно отбарабанивший шесть месяцев на кишащем тараканами и крысами траулере, заинтересован в заходе в эту американскую деревню, хотя бы на очень короткое время. Только, чтобы второй штурман доехал до банка, снял со счёта валюту и раздал её экипажу. Неплохо бы ещё по

магазинам штатовским прошвырнуться, но в принципе одной валюты уже достаточно.

Но капитан, с которым мы в прошлом рейсе пожар пережили, остался на берегу.

– Хватит, – говорит, – с меня романтики. Поищу, что-нибудь на берегу поспокойнее.

И в САК, с нами, направили, ветерана БАМРа, пенсионера которому бы внуков нянчить, да на рыбалку ходить, так он попёрся, денег подзаработать. Он берегового начальства боялся, как чуму.

Дело в том, что если капитан прокатывал экипаж с инвалютным рублём, то это означало экономию для начальства и, естественно, премию. Обычно, капитаны сами были не дураки по части валюты. По-крайней мере, так было всегда до этого рейса. Но в этот раз, в капитаны нам достался шестидесятилетний хрыч, член коммунистической партии Советского Союза, для которого интересы Родины были важнее интересов несознательного экипажа. Он довольно шустро дошёл до иностранного берега и бросил якорь, аккурат в тринадцати милях от вожделенного порта, после чего застопорил главный двигатель, дал радиограмму в Находку и стал ждать разрешения от берегового начальства зайти в Датч-харбор. Начальство, конечно, радиограмму получило, но с ответом не торопилось. У них там в управлении и так постоянный перерасход валютных средств, поэтому заход любого траулера в иностранный порт оставлял бы их всех без солидной премии за экономию фонда заработной платы.

Так вот, расклад в тот момент простой был. Нам до конца рейса оставалось три дня и если через три дня нам не придёт разрешения на заход, то придётся развернуться к Америке кормой, врубить главный двигатель на «полный вперёд» и полететь на всех парах к деревянному рублю и Альбатросовскому чеку, который можно было смело вешать в ватерклозете взамен туалетной бумаги.

Ситуация повисла в воздухе. Капитан ждал радиограммы. Мы ждали захода. Береговое начальство ждало, что мы устанем ждать и, плюнув на валютную часть шестимесячного заработка, пойдём в родной порт, где нас встретят, с оркестром, как передовиков производства. К тому же оркестр начальству не стоил ровным счётом ничего, так как состоял из пенсионеров флота, которые от нечего делать бесплатно дудели в медные трубы, встречая на причале ржавые траулеры.

Вот, значит, качаемся мы на волнах Тихого океана, развлекаемся, кто как может. Кто в карты играет, кто кинофильмы смотрит, кто мочалки вяжет из японского трала, который мы случайно в прошлом рейсе вместе с рыбой поймали. А тралы у них пропиленовые, если его распустить, то очень даже хорошие поделки связать можно. А главный коммунист наш, помполит судовой, чтобы как-то развлечь команду, решил провести партийную сходку и всех желающих на неё пригласил. Ну и мы все пошли на собрание, и партийные, и беспартийные, от безделья, конечно, так-то я все эти собрания в гробу видел бы.

У нас в том рейсе семь женщин были, в обслуживающем персонале.

Все семь женщин, как это ни странно были коммунистками. Помполит по непонятной причине, больше всего радел на судне за мораль. И ещё любил, зараза, брагу находить. У него на это дело нюх был, но на первом месте всё-таки мораль. Он весь рейс высматривал кто из женщин в какие каюты ходит и, главное, во сколько часов из них выходит.

Гуляет он как-то по коридору в начале рейса и видит, как из каюты механика-наладчика буфетчица Людка выходит (ну это та, которая «…и её особо ценит наш сплочённый экипаж…»), а дело было в час ночи. Дураку понятно, что у наладчика Людка делала. Так помполит дождался утра и устроил показательное собрание, на котором запретил всем женщинам находиться в мужских каютах после одиннадцати вечера. Говорит:

– Я вас всех к чёрту из партии выгоню, если увижу в мужских каютах после одиннадцати вечера.

Очень это женщинам не понравилось,

Косоглазая прачка и говорит:

– А, что же, там (ну имеется в виду в мужских каютах) делать-то раньше одиннадцати?

Ну помполит в крик, очень рассерчал и бабы поняли, что надо с сексом поосторожнее быть.

А тут опять буфетчицу застукали. Она, всё от того же наладчика ночью выходила. Очень не воздержанная девушка была по части мужского пола, хотя и партийная. По этому-то поводу и решил помполит позаседать.

Вообщем, собрались мы всей командой в столовой. За первым столом капитан, рядом с ним – помполит, ну и правая рука помполита – машинист рыбомучной установки (РМУ). Машинист РМУ на судне был занят тем, что перерабатывал рыбные отходы, поэтому от него этими же отходами и пахло. С ним рядом никто сидеть не хотел. Ему даже отдельный стол в столовой выделили. От него сразу убегали, если он к кому-нибудь рядом подсаживался. А помполит не мог, демократия, тудыть её сюдыть.

Собрание начал помполит, сообщив, что рассматривается персональное дело буфетчицы Люды.

– В начале рейса, я,– говорит и Людку глазами сверлит, – сделал Вам замечание, когда Вы у механика-наладчика до часу ночи сидели! А позавчера, Вы от него в три ушли!!!

Сразу тишина такая настала и все на Людку посмотрели.

Потом помполит что-то нудел про мораль, про устои, про светлые чувства и так далее, до тех пор, пока наладчик не перебил его:

– Ну и что, – говорит, – Что в час ночи? Я, вот неделю назад видел, как она из вашей каюты, под утро выходила.

Все заржали громко, а капитан посмотрел на помполита так строго и говорит:

– Это правда?

А помполит, глазками забегал и оправдывается:

– Да. Но мы с ней только чай пили.

Капитан и говорит помполиту:

– Я с Вами в Находке разберусь.

Потом он долго отчитывал буфетчицу. Опять говорил про мораль и устои, что, дескать, таким, как Людка не место в их партии. Вообщем, исключили они тогда Людку. Жалко её, она баба хорошая и на подвахту всегда без разговоров выходила, и работала как надо, не сачковала.

Но, она не долго расстраивалась. Говорит:

– Плевала я на вашу партию!

А потом взяла, вещи собрала и к наладчику в каюту жить переехала. Они по приходу в Находку поженились. Так что правильно говорят, что нет худа без добра.

Вот значит, отчислили они Людку, а потом капитан встаёт и обращается уже к нам, мол так и так, товарищи, рыбаки, в Управлении острая нехватка валюты, поэтому, дескать, Управление просит нас добровольно отказаться от валюты и получить эту часть заработка в Находке чеками Внешторгбанка и я, Ваш капитан, поддерживаю Управление. Все сразу забыли и про Людку, и про помполита, и про наладчика. Конечно, своя-то валюта ближе к телу не то, что помполитовские шашни с буфеткой.

Тут старший механик скручивает волосатую дулю и капитану показывает:

– Накося выкуси, я сюда только из-за валюты и шёл. На кой ляд мне полгода в море болтаться, когда у мене на огороде сейчас самый урожай клубники.

Капитан:

– Вы только о своем огороде и думаете!

Тут радист подпрыгивает:

– У меня валюты на депоненте за три рейса – всё выбрать не могу!

Капитан:

– А вы о своём депоненте.

Старший механик:

– А ты о том, как бы начальнику Управления задницу почище вылизать.

Тут и начались крики, вопли. Капитан с места вскочил и кричит, хотим мы того или нет, но радиограммы из Находки он будет ждать до завтрашнего утра, после чего снимется с якоря и пойдёт в Находку. А желающие на заход сходить, пусть до Америки вплавь добираются, он даже согласен им спасательные круги выдать. Такой вот капитан нам тогда попался, «радетель» за интересы экипажа. Я до утра не спал и мой напарник тоже. Но утром, капитан по спикеру объявил, что радиограмма на заход получена и мы идём в Датч-харбор.

Сам Датч-харбор городишка небольшой. Все дома одноэтажные. Асфальта нет. Из постоянного населения только алеуты, которых Екатерина-вторая вместе с Аляской Америке в аренду сдала. Алеуты эти с виду чукчи чукчами, только ездят на машинах и говорят по-английски. В городке из всех развлечений только бар с бильярдом и супермаркет Аляскинской торговой компании. Нас на школьном автобусе в центр привезли и говорят: «У вас три часа». А что там три часа делать-то? Я в супермаркет зашёл, две бутылки «Смирновской» взял и поплёлся через дорогу в бар. А там мой напарник Андрюха, грустный такой, стоит, говорит, что ему спиртное не продают

потому, как двадцать один год не исполнился. Там в Америке с этим строго. У нас, так, хоть кому продадут. Хоть ребёнку, главное, чтобы мог связанно сказать в гастрономе:

– Тётенька, дайте одну бутылку водки, пожалуйста.

А там, в Америке, у тебя все документы проверят, если сомневаются в твоём возрасте. Но я говорю Андрюхе:

– Не горюй.

А сам подхожу к барменше и протягиваю ей свой паспорт.

– Мне, – говорю, – продадите?

Она головой кивает и спрашивает чем помочь. Я тогда две упаковки «бадуайзера» купил, одну для себя, а вторую Андрюхе дал. Очень классное пиво. Я лучше нигде и не пил.

Ну садимся мы с Андрюхой за столик и начинаю я своё пиво пить, а Андрюха вертится на стуле, по сторонам смотрит. Ему всё интересно, он первый раз за границей. А вокруг и смотреть-то не на что. Одни рыбаки с кэтчеров и все пьяные, хуже наших бичей, только что у наших бичей автомобилей нет, а тут все, как один на джипах.

А Андрюха, когда в прошлом рейсе с «Кротом» встретились и они меня одеколон пить учили, то рассказывал всё про какого-то своего однокурсника, который первый раз попал за границу, в Англию и в одном пабе, там, с англичанином познакомился. Сидят они, значит, с этим англичанином, пьют водку, а англичанин русского не знает, также, как и андрюхин однокурсник – английского. Но, ведь, надо же как-то беседу поддерживать, вот их однокурсник и вспомнил по-английски только одно: «no war». Это значит: «Нет войне». Ну это и понятно, пропаганда-то у нас в стране тогда одна была.

Вот этот их однокурсник, поднимает рюмку и серьёзно так говорит англичанину:

– No war!

А англичанин, такой серьёзный сразу делается и тоже рюмку поднимает и говорит:

– No war!

И пьют они оба. Потом немного сидят и снова:

– No war!

Они под это «no war» несколько бутылок водки выпили. Однокурсник не помнит, как он до парохода добрался. Англичанин его на следующее утро провожал, стоит на причале рукой машет и кричит:

– No war!

После этого они своего кореша так и прозвали – no war. Они мне эту историю весь вечер рассказывали. Сначала один, потом другой, потом оба сразу, да ещё в разных лицах, рассказывают и хохочут до упаду.

И вот сидим мы в американском баре, пиво пьём. Андрюха по сторонам вертится и вдруг с американцем каким-то взглядом встречается. Я думаю,

интересно, что же он этому американцу скажет, ведь Андрюха по-английски ни бэ, ни мэ. А Андрюха улыбнулся, да, как гаркнет этому американцу:

– No war!

И руку так в приветствии поднимает. Я от смеха, чуть со стула не упал. А американцы к нам подсаживаются и давай пивом угощать. И все вокруг галдят, как сороки: «no war», да «no war»!

Я так наугощался, что через час сам уже с кем-то из них целовался и «no war» говорил. В автобус нас всем баром провожали, даже барменша вышла, ну та которая Андрюхе пиво продавать не хотела. Уезжаем мы, а янки нам вслед машут, свистят и «no war» орут.

Потом нас вёз обратно на судно школьный автобус. Дорога в порт гариевая, но укатана хорошо, ровная, ни одной ямки. По обеим сторонам дороги – домики, такие аккуратные, яркие. Сопки вокруг голые, травы и деревьев нет совсем, один только мох кругом. Едем мы, не спеша так, автобус полный, весь экипаж на судно возвращается, все молчат, в окна смотрят.

И почувствовал я, вдруг, что это последний рейс мой в Находке. Да так грустно стало, что всё закончится: САК, Датч-харбор, Находка, «Чайник». Андрюха к себе в Калининград уедет. Я в Мурманск. Надо, думаю, о себе какую-то память в этом Датч-харборе оставить. Взял и нацарапал ножиком на спинке кресла, мол:

Советско-американская кампания

БМРТ «Данко» 1989 год,

а пониже – no war.