Приключенческая повесть Германа Матвеева «Дела давно минувших дней», более полувека хранившаяся в семейном архиве писателя.
Часть первая
1. Король треф
В один из ясных весенних вечеров 1951 года Надежда Васильевна Прохорова вязала теплые носки. Большой клубок серой шерсти, лежавший на полу возле ее ног, часто вздрагивал и постепенно откатывался все дальше, держа направление под стол, словно хотел спрятаться от сердитой хозяйки. Лыжные вылазки у сына предполагались только на будущий год, но это не смущало Надежду Васильевну. Она бралась за работу каждый раз, когда чувствовала, что начинает нервничать. Вязанье было своего рода успокоительным средством. И чем сильней она нервничала, тем охотней и быстрей работала. Не случайно поэтому вся небольшая семья Прохоровых имела шарфы, перчатки, носки и даже свитера, связанные ее руками.
Стенные часы, висевшие напротив, тикали монотонно и равнодушно. Поглядывая на них, Надежда Васильевна работала все быстрей. Клубок дергался, подпрыгивал, пока не скрылся под столом.
Наконец, вскоре после того как часы пробили семь раз, и коридоре квартиры послышалось знакомое поскрипывание шагов, дверь в комнату открылась и вошел муж.
— Где это ты столько времени болтался? — спросила Надежда Васильевна, не поворачивая головы.
Муж неторопливо снял галоши, шапку, повесил пальто на место и пригладил волосы правой рукой.
— Я спрашиваю, где ты изволил шататься?
— Ну что значит «где»… Ну, опоздал на несколько минут…
— Несколько минут! Посмотри на часы!
— Ну, да… Ну, сорок минут.
— Этого мало! Тебе совершенно безразлично — сорок минут или пять часов…
— Надюша, я никогда не опаздывал на пять часов…
— Это все равно… Но где? Я тебя спрашиваю, где ты пропадал это время?
— Шел домой со службы с Алексей Михайловичем… Ну, разговорились… зашли в буфет и выпили по кружке пива.
— Еще новое дело! Пьянствовал!
— Ну зачем так… Надюша. По одной кружке пива…
— Это не имеет значения… по кружке пива или по литру водки, в принципе, это все равно! Сегодня пиво, завтра водка, а потом ликеры, коньяки…
Муж открыл было рот, но вместо того, чтобы оправдываться или возражать, только вздохнул.
— Ну, что это такое! — назидательно продолжала Надежда Васильевна. — Пьянствует, развлекается, а жена сидит дома, нервничает, беспокоится!
— Ну, хорошо… Я виноват, Надюша. Извини.
— Нашел себе приятеля! — несколько мягче проворчала она. — Алексей Михайлович!
— Какой же он приятель? Просто сослуживец, попутчик.
— Если вы вместе пьянствуете, значит приятель. Не спорь, пожалуйста! Не такая уж я дура, какой ты меня считаешь… черное от белого отличить умею!
Неизвестно, сколько времени продолжался бы этот разговор, если б Надежда Васильевна вдруг что-то не вспомнила.
— Получку принес?
Муж молча достал из бокового кармана аккуратно сложенную пачку денег и положил на стол. Пока жена их считала, он успел переменить пиджак на пижаму и подошел к окну. Здесь у него было оборудовано рабочее место. Надо сказать, что Иван Петрович Прохоров, вскоре после женитьбы, от нечего делать, занялся художественным выпиливанием по дереву, незаметно увлекся, привык, и все свое свободное время посвящал этому приятному занятию. Жена, хотя и ворчала, но не препятствовала безвредному и дешевому увлечению. За десять лет Иван Петрович одарил всех своих родственников и знакомых всевозможными ажурными полочками, подставками, шкафчиками для лекарств, коробками для папирос из фанеры. Изделия его ценились как произведения искусства. Выпиливая замысловатые рисунки, он достиг такого совершенства, что вряд ли у него в этом деле были соперники.
— Почему так мало? — строго спросила Надежда Васильевна, пересчитав деньги.
— Как мало? Я все отдал.
Иван Петрович пошел было к пиджаку, чтобы проверить — не остались ли там кредитки.
— Не хватает восьми рублей!
— Да… Три рубля я оставил себе на расходы, а пять рублей истратил.
— Куда?
— Я же тебе говорил, Надюша, что мы выпили по кружке пива с Алексеем Михайловичем.
— Так ты еще за него и платил!
— Нет, мы платили каждый за себя.
— Вот и веди тут хозяйство! Я рассчитываю каждую копейку, каждый кусок… даже сыну отказываю в невинных удовольствиях!.. И зачем? Чтобы ты мог пьянствовать! По ресторанам шляться…
Некоторое время Иван Петрович с видом провинившегося школьника, которого отчитывает строгая учительница, слушал и вздыхал. Затем, когда жена перешла к воспоминаниям молодости, вернулся к окну, взял фанеру и начал соскабливать этикетку конфетной фабрики.
Выпитое пиво возбуждало аппетит, и Иван Петрович голодными глазами поглядывал на пустые тарелки. Стол был накрыт на два прибора, значит, сын еще не пришел, и говорить об обеде не стоило. К счастью, ждать пришлось недолго.
Сын Ивана Петровича и Надежды Васильевны, дважды оставшись на второй год, к шестнадцати годам все же добрался до восьмого класса средней школы. Высокий, круглолицый, с такими же, как у отца, серыми глазами, юноша был воспитан независимым, свободным от всяких «трудовых предрассудков и пережитков дисциплины». С дошкольного возраста он твердо усвоил, что ему обязаны создавать счастливое детство, и что о нем должны заботиться. Коля не особенно перегружал себя занятиями, довольствуясь по всем предметам, в лучшем случае, тройками. Пятерки, по его мнению, были уделом маменькиных сынков, слюнтяев и зубрил. Колины двойки — а их было немало — доставляли много неприятных минут родителям, учителям, директору школы, но только не ему. Сам он относился к двойкам с величайшим презрением.
Шумно распахнув дверь, он бросил туго набитый портфель с учебниками на табуретку, поверх кинул пальто.
— Коля, а почему ты не вешаешь пальто? — спросила мать.
— Потому, что ты не пришила вешалку. Я тебе сто раз, кажется, говорил.
— Ну, хорошо… Но где ты был столько времени, сынок?
— Что значит «где»?.. Где надо, там и был!
— Коля, я же беспокоилась. Посмотри на часы…
— Мама, до каких пор ты будешь считать меня каким-то пацаном? — возмутился мальчик. — Ты бы мне еще соску купила и за ручку водила!
— Подожди, Коля…
— Чего там ждать! Я же не маленький. Если опоздал, значит надо… И нечего беспокоиться! — все больше раздражаясь, говорил он. — У меня общественная работа, собрания, кружки, спорт… Что я тебе каждый раз отчитываться должен?
— Но, Коленька, посуди сам… Я же…
— Оставь, пожалуйста, мама!.. И давай прекратим. Я голодный, а ты расселась и морали скворчишь. Мало нам в школе морали бубнят! Все только и делают, что воспитывают. Как будто я и без вас не воспитаюсь… Что у тебя на первое?
С последними словами, он сел к столу, взял ножик и черенком начал выстукивать румбу.
— Сейчас, Колюша! На первое суп с фрикадельками…
— Сила! Давай! Папа, а ты уже порубал? — спросил он, когда мать ушла на кухню.
— Тебя ждал, — ответил Иван Петрович, пересаживаясь к столу.
Он понимал своеобразный язык сына потому, что, когда в лексиконе мальчика появлялись незнакомые слова, то не порицал и не поправлял, а только интересовался их значением.
— Удивляюсь я тебе, Николай…
— А что?
— Как ты с матерью разговариваешь!
— А чего она разблажилась! Скворчит, скворчит… «Опоздал!» Подумаешь, какие страсти!
— Да, но я так не умею, — со вздохом признался Иван Петрович.
— Потому что ты муж, а я сын… Понимаешь? Родной сын! Разница?
Я не знаю, что в эту минуту думал отец, я могу услышать и передать его слова, могу сообщить о том, что он делал, но о чем он думал, когда долго и пристально смотрел на сына, этого я не знаю и не берусь угадывать.
Суп с фрикадельками понравился обоим.
— Очень вкусный суп, Надюша! — похвалил Иван Петрович.
— Самый смак! — согласился сын.
Польщенная этими замечаниями, Надежда Васильевна отправилась за вторым блюдом.
— Ну, а у тебя какие новости, Коля? — спросил отец.
— Какие у нас новости! По геометрии попух! — сказал со смехом мальчик. — Попух как лопух! Такую жирную пару залепила, чуть перо не сломала.
— Н-да… — задумчиво промолвил Иван Петрович. — С математикой у тебя не клеится. Технических талантов я что-то не замечаю…
— А что это такое — талант? Ты его видел? Выдумал кто-то словечко, а ты и веришь. Никаких талантов нет! Теперь все равны!
Следует заметить, что Коля высказывал здесь, конечно, не свое мнение. Но если подумать, то не трудно догадаться, откуда он нахватался подобных идей.
— Н-да… — неопределенно произнес отец. — Талантов, говоришь, нет. А что же все-таки есть?
— Блат! Блат решает все! Ты лучше скажи, гро́ши получил?
— Получил.
— Сила! — с удовольствием сказал Коля. — Папа, тебе есть общественная нагрузка.
— Какая?
— Сделай почтовый ящик. Нам поручили устроить со школой девчонок первомайский вечер… Понимаешь?.. Для почты… небольшой такой. Рисуночки можешь не выпиливать. Сделаешь?
— А почему бы тебе самому, Коля, не сделать?
— Ну, вот еще… я занят с утра до ночи. Столько уроков, да еще нагрузки… А ты все равно ничего не делаешь. Фанерки я принесу. Договорились?
— Ну, хорошо.
После обеда Иван Петрович взял лежащую на тумбочке газету и устроился у окна.
— Мама, я пойду к Женьке уроки делать! — предупредил Коля, вытаскивая из портфеля какую-то тетрадь и пряча ее в карман.
— А почему ты дома не делаешь? Столик у тебя есть…
— А ты мне поможешь, если задачка не выйдет? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — У Женьки дедушка все знает. Самую трудную задачку может решить. Мама, а ты мне гроши обещала…
— Сколько тебе нужно, Коля?
— Десять рублей. Я Женьке должен. Помнишь, ты сама сказала, что отдадим.
Ни слова не говоря, Надежда Васильевна достала десятирублевку и вручила ее сыну.
— Сила! — вместо благодарности сказал Коля и исчез за дверью.
Иван Петрович прекрасно понимал, что, получив деньги, мальчик со своим приятелем отправятся в кино, но не вмешивался. Всякое такое вмешательство вызывало крупную ссору с женой. А кроме того, он всегда помнил, что воспитанием детей занимается не только школа и комсомол, но и много других специальных организаций; академия педагогических наук, научно-исследовательские институты педагогики, комиссии при Исполкомах и даже профсоюзы. Литература, газеты, радио, кино, театры — все используется для того, чтобы воспитать молодое поколение, а значит невежественное вмешательство родителей может только нарушить стройную продуманную систему воспитания.
Передовица газеты сообщала о том, что приближается весна, и призывала мобилизовать все силы и бросить их в бой на посевную кампанию.
У Ивана Петровича, как работника Главсовхоза, весна была запланирована в прошлом году, а поэтому ничего нового в передовице он не нашел.
Прочитав заметки о международном положении, он пробежал глазами всевозможные социалистические обязательства колхозов, просмотрел заголовки второй и третьей страниц и остановился на фельетоне. Фельетоны он всегда читал с удовольствием. Автор «продергивал» какого-то взяточника шофера, оговариваясь при этом, что случай взятки в советской действительности почти невероятный, из ряда вон выходящий, но тем не менее, о нем следует писать, чтобы подобный случай не повторился.
Дочитав до половины, Иван Петрович вспомнил, что где-то слышал про такого шофера. Но где? Кто мог ему рассказать? На какой-то момент это его озадачило, но, взглянув на заголовок, он понял, в чем дело. В руках у него была прошлогодняя газета. Жена, собираясь идти в магазин, приготовила газету для завертывания покупок, а он по ошибке взял и не посмотрел на дату.
Странно, не правда ли? Прочитать всю газету и не заметить, что она старая. Странно, тем более что Иван Петрович никогда не считал себя рассеянным.
Прежде чем продолжать, пожалуй, следует поближе познакомиться с главным героем повести. Надо же знать, с кем имеешь дело и что можно от него ждать в дальнейшем.
Иван Петрович Прохоров человек среднего роста, с правильными чертами бритого приятного лица и умеренной полнотой. В серых глазах его обычно теплится выражение покоя и невозмутимости. Он имеет неторопливую походку, ровный голос, плавные жесты. Впрочем, жестов он, как правило, вообще старается избегать. Вот, собственно, и все, что можно сказать о внешнем облике. Этого, конечно, мало, но, честное слово, в нем нет ничего такого, что бросалось бы в глаза и отличало его от многих ему подобных советских служащих.
В Главсовхозе, где работает Иван Петрович, его ценят как прилежного, исполнительного, покладистого работника. Все, что ему поручают, он делает обстоятельно, солидно и добросовестно.
От Ивана Петровича нельзя ждать резких слов протеста, горячего спора, а тем более настойчивых действий или упорной борьбы, он всегда молча заслушивает распоряжения своих начальников, переспрашивает, если что-то не понял, и приступает к исполнению.
Никакой угодливости, подхалимажа Иван Петрович не проявляет, держится всегда с достоинством, но, тем не менее, злые языки утверждают, что Иван Петрович настолько робок, застенчив и труслив, что боится начальства больше, чем свою собственную жену.
Между прочим, для полноты картины, следует заметить, что Иван Петрович нравится женщинам, а их в Главсовхозе немало, но ни одна из них не может похвастать, что он выделяет ее среди остальных. Не было случая, чтобы Иван Петрович купил кому-нибудь из машинисток, секретарей или даже агрономов женского пола билет в театр или хотя бы в кино. Никто не может упрекнуть его в том, что он принял чье-то приглашение и ходил на день рождения или другой семейный праздник… Это обстоятельство имеет особо существенное значение в дальнейшем потому, что такую «бездействующую единицу», как выражалась Зиночка, секретарша планового отдела, — женщины Главсовхоза не могут оставить в покое, тем более, что им были точно известны подробности его личной жизни.
Теперь читатель имеет представление о главном герое и можно продолжать повесть.
Пришел гость. Надежда Васильевна сообщила мужу об этом многозначительно, и не только потому, что гости приходили к Прохоровым редко, но потому, что это был какой-то особенный гость. Велюровая шляпа, хорошее пальто, красивый галстук, кольцо с большим камнем на пальце — все это она мгновенно увидела и оценила. Изысканно-вежливое обращение, тонкие усики, аромат дорогих духов…
— Ваня, к тебе пришли…
— Кто?
— Не знаю… Снимай пижаму… скорей, скорей! — тихо говорила она мужу, подавая пиджак. — Милости просим! Проходите, пожалуйста! Вы уж извините… у меня такой беспорядок… не прибрано…
Иван Петрович с недоумением смотрел на снимавшего пальто гостя, но когда тот приветливо улыбнулся, такое же благожелательное выражение отразилось и на его лице.
— Иван Петрович Прохоров? — спросил гость.
— Совершенно верно.
— Очень рад, дорогой Иван Петрович! С большим трудом разыскал вас… Очень рад видеть вас в добром здравии…
Гость крепко пожал руку и не выпускал ее. Глазами он сверлил Ивана Петровича, словно искал в лице его знакомые с детства черты.
— Выглядите вы прекрасно!
— Ваня, может быть, вам чайку? — спросила жена и, не дожидаясь ответа, вышла из комнаты.
— Та-ак! — протянул гость, выпуская руку Ивана Петровича и оглядываясь. — Очень рад, что вы уцелели, сохранились так сказать… Для нас это имеет теперь некоторое значение…
Иван Петрович смотрел на посетителя и делал вид, что обрадован его приходом, не понимая впрочем — кто он и зачем пришел?
— Чернобурая лиса возвращается домой след в след! — неожиданно и очень четко проговорил посетитель.
Улыбка сбежала с губ Ивана Петровича, и он поднял брови.
— Что! Не ждали? — спросил гость, внимательно наблюдая за переменой выражения на лице хозяина.
— Да… признаться, не ждал.
— Ну еще бы… столько лет!
— Да, да… много лет… много воды утекло… — пробормотал Иван Петрович, думая, вероятно, что перед ним школьный товарищ или приятель студенческих лет, которого он забыл.
В самом деле, не придет же незнакомый человек на квартиру и не будет держаться с такой уверенностью. Напоминание о чернобурой лисе лишний раз доказывало о каких-то совместных играх или занятиях…
— Вы меня простите, но от неожиданности я немного растерялся…
— Вполне понятно! — с усмешкой сказал гость, бесцеремонно усаживаясь на стул. — Нас никто не слышит?
— Н-нет…
— Я король треф!
Попробуйте поставить себя на место Ивана Петровича, дорогой читатель, и вы поймете его состояние. Кто может с серьезным видом называть себя королем треф? Только сумасшедший… Так, по всей вероятности, и решил Иван Петрович.
— Я вижу, вы удивлены! — продолжал между тем незваный гость. — Впрочем, понятно… Это для вас новое. Очень хорошо, что вам удалось сохраниться. Теперь вы можете быть спокойны. Все архивы в наших руках и всякая случайность исключена. Вы в полной безопасности… Что слышно в Главсовхозе? — неожиданно приветливым тоном спросил он, увидев, что в комнату вошла Надежда Васильевна.
Иван Петрович до такой степени был напуган и чувствовал себя в таком беспомощном состоянии, что потерял дар речи. Слова гостя откладывались где-то глубоко в сознании, но смысла их он не понимал. Сумасшедшие обычно вызывают любопытство у нормального человека, но только не в таких условиях. Иван Петрович и сумасшедший были один на один и между ними было расстояние в два метра.
Жена достала из шкафа лимон и, обворожительно улыбаясь, сделало новую попытку завязать беседу.
— Я никак не ждала такого приятного посещения… К сожалению, Ваня меня не предупредил…
— Напрасно беспокоитесь… я зашел буквально на пять минут.
— Но стаканчик чайку, — надеюсь, вы не побрезгуете? — настаивала Надежда Васильевна.
— В другой раз. Сейчас я тороплюсь к поезду.
— А вы с какого вокзала едете?
— С Финляндского.
— Так это же очень близко? На троллейбусе три минуты. Летом мы часто отдыхаем в Токсово…
Воспользовавшись этим разговором, Иван Петрович пересел на другое место, подальше, и почувствовал себя несколько легче. Между ним и гостем стоял стол. Если бы тот вздумал броситься на него, то можно спрятаться сначала за кровать, а затем выскочить за дверь.
Несмотря на гостеприимство хозяйки, засиживаться у Прохоровых, по-видимому, не входило в расчеты «Короля треф». Как только Надежда Васильевна снова вышла из комнаты, он сразу переменил тон и заговорил быстро, холодно, деловито.
— Мне кажется, что мой приход не обрадовал вас, Иван Петрович? Вы уже привыкли бездельничать и примирились с ролью обывателя. Ничего не поделаешь! Придется кое-что пересмотреть. Борьба продолжается, но другими средствами. Сейчас ваша карточка находится в несколько другой системе свободного мира. Мы не скупимся и щедро поощряем хорошую работу. Но дисциплина у нас продолжает оставаться суровой… Думаю, что вас не нужно об этом предупреждать. Вы не новичок и школа у вас первоклассная…
Гость посмотрел на часы и, прислушиваясь к звукам, доносившимся из кухни, поморщился.
Иван Петрович хотел что-то возразить, но вместо этого только откашлялся, сообразив в последний момент, что сумасшедших раздражать нельзя.
— Вот, вот! — с удовольствием сказал тот, приняв этот кашель за согласие. — Главсовхоз хорошее место. Там и продолжайте работать. В ближайшее время получите задание. Но встречаться вы будете не со мной, а с «Пиковой дамой»…
Видя, что после этих слов Иван Петрович еще больше вытаращил глаза, гость усмехнулся и деловито продолжал:
— Сейчас мне некогда объяснять. Она все расскажет. С женщиной встречаться всегда удобно под предлогом ухаживания. Она придет к вам и предъявит игральную карту. Пиковую даму. Этого вполне достаточно. Остальное будет зависеть от вас…
Надежда Васильевна принесла кипящий чайник и захлопотала вокруг стола. Откуда-то появилась начатая баночка варенья, рассыпное печенье и даже несколько любимых сыном конфет «Зефир». Но все это не соблазнило «Короля треф», он встал, подошел к хозяину и протянул руку.
— Надеюсь, вам все ясно? Вопросов нет?
— Да, да… то есть, я хочу сказать — нет… Вопросов нет, — пробормотал Иван Петрович.
— Неужели вы так и уйдете! — с огорчением спросила Надежда Васильевна.
— К сожалению, тороплюсь. Как-нибудь в другой раз…
Невозможно угадать, что творилось в душе Ивана Петровича, тем более что внешне он никак себя не проявлял. Сидел как приклеенный на стуле и с выражением тупого испуга смотрел на дверь, куда только что вышли «Король треф» и провожавшая его жена. Странный визит оглушил, выбил из привычной колеи, спутал все представления о реальности.
Проводив гостя, Надежда Васильевна вернулась в комнату почти в восторженном состоянии. Посещение мужа таким важным и интересным мужчиной несколько приподняло авторитет Ивана Петровича.
— Ваня, кто это был? Слышишь?
— Что?
— Я спрашиваю, кто он?.. Ваш начальник? Из Москвы? Да? Из министерства? Москвичей я сразу узнаю! У них особые духи, и одеваются они как-то элегантней! Ваня, это большой начальник?..
— Это? Это, Надя, сумасшедший! — проговорил, наконец, Иван Петрович.
— Ты сам сумасшедший! — рассердилась жена. — Я тебя серьезно спрашиваю: кто он?
— Не знаю… я ничего не знаю. Первый раз в жизни вижу… Неужели ты не заметила? Безумные же глаза!
— У тебя вот, действительно, безумные глаза! Ошалел с перепоя! Хорошо, нечего сказать! К нему приходит человек по делу, а он пьян… Ведь это надо же!..
Твердая уверенность жены в том, что гость был не сумасшедший, передалась и Ивану Петровичу. Но тогда, что значит этот визит? Неужели шутка? Может быть, кто-нибудь из сослуживцев подослал к нему своего знакомого и разыграл?
Я уверен, что читатель не поверил бы мне, если б все дело свелось к шутке, и был бы, конечно, прав. Шутить и смеяться в наше серьезное время опасно. В литературе уже есть рассказ про желчного тупого человека, одиноко сидевшего на балу в скверном настроении. Какая-то расшалившаяся пара обсыпала его маленькими кружочками из разноцветной бумаги, так называемым «конфетти». Что из этого получилось? Получился протокол «об оскорблении личности путем бросания в лицо твердых предметов». Рассказ этот дореволюционный, и если бы это случилось в наши дни, обвинение могло быть и посерьезней. А кроме того, шутить и смеяться могут только легкомысленные, веселые и беззаботные люди, а таких в личном составе Главсовхоза не числилось.
2. В пятом отделении
Часа через полтора после ухода «Короля треф» Иван Петрович заканчивал выпиливание очень тонкого рисунка. Все это время он мучительно думал о странном визите… И вдруг неожиданная догадка, как ночная молния, озаряющая все предметы, толкнула его под локоть.
— Черт возьми! Да ведь он хотел завербовать меня в шпионы! — сказал он вслух, хотя в комнате никого не было. — Ну, какой же я дурак!
Надо заметить, что слово «дурак» вымирает в литературе, а если иногда и попадается, то только в виде необъективного восклицания. Да это и понятно. У нас принято считать, что среди советских людей дураков нет, что при определенных условиях и некотором усилии из каждого дурака легко можно сделать умного человека. Какие для этого нужны условия и усилия, я точно не знаю, но если дураку выдать диплом, присвоить степень, звание, или назначить на должность, то он, само собой, будет считаться умным человеком. Кроме того, литераторы избегают писать о дураках еще и потому, что трудно разобраться в таком неопределенном термине… А что такое дурак? Крадет, например, человек народные деньги, живет на широкую ногу, попадает под суд, а про него почему-то говорят: «О! это был не дурак!» Странно, не правда ли? Как же не дурак, если, воруя, он, во-первых, потерял покой. Невозможно же спокойно жить с нечистой совестью. Затем, как это всегда бывает, его накрыли и посадили в тюрьму. Как же он не дурак?
Другой пример. Чем лучше, чем добросовестней работает человек в нашей стране, тем лучше, тем полноценней должна быть его жизнь. Казалось бы, это истина. А между тем существует другое мнение, и оно подкрепляется старинной русской пословицей — «Работа дураков любит». Разве это не странно? Явно устаревшая пословица до сих пор не забыта и, как говорится, бытует и имеет успех…
Здесь нужно оговориться. Рассуждая о дураках, я совсем не имею в виду своего героя. Нет. Иван Петрович был не дурак, и дальнейшие его поступки это докажут. Если он растерялся при такой неожиданной встрече и полтора часа не мог понять, в чем дело, то это потому, что никогда не читал приключенческих рассказов и повестей. Кстати, у нас их почти и нет. Приключенческая литература считается второсортной, малополезной и даже неправдоподобной. Очень многие редакторы говорят, что такие герои, как шпион, предатель, бандит, растратчик, вор, шарлатан, шантажист — это позорные пятна на творчестве маститого писателя. Дескать, подобных героев не существует, что это пережиток капитализма, и незачем тащить их в социалистическую литературу.
Правда, одного из таких редакторов недавно раздели бандиты на площадке вагона, выбросили на ходу поезда, и пока он в исподнем добирался до ближайшей станции, то успел переменить это мнение. Но этот счастливый для приключенческой литературы случай ничего не меняет. Остальные редакторы по-прежнему думают, как и раньше.
Среди критиков тоже есть отрицательное отношение к приключенческой литературе, но это происходит по другой причине. Критики знают, что бульварная американская литература прославляет бандитов, убийц, шпионов, и боятся, что советский читатель полюбит этих героев и захочет им подражать. Я тоже слышал, что в Америке, под влиянием такой литературы, растет детская преступность. Но при чем тут Америка? Пускай там бандиты пера прославляют бандитов ножа, а мы будем делать наоборот. Мы боролись, боремся и будем бороться со всякими врагами советского общества.
Когда Иван Петрович понял, что у него в комнате сидел враг, он долго не мог найти себе места. Надо было что-то делать, куда-то заявлять, но что именно и куда, он не знал. Ходил по комнате, размахивал руками, иногда садился на стул и принимал ту самую позу и выражение, с которыми слушал «Короля треф». Наконец, когда из магазина с покупками вернулась жена, он торопливо надел пальто, галоши и шляпу.
— Ты куда?
— У меня дела, Надюша… я скоро!
— Какие дела? Не выдумывай, пожалуйста! Опять с Алексей Михайловичем в ресторан…
Последних слов Иван Петрович уже не слышал.
Вечер был прекрасный. Сумерки еще не сгустились до темноты, но везде зажглись фонари. Разноцветные буквы кинореклам на фоне догорающей зари, яркие витрины магазинов…
Впрочем, Иван Петрович ничего этого не видел, а описывать погоду, красоту асфальта, фонарей, каменные стены домов, не считаясь с душевным состоянием героя, — это значит разбавлять вино водой.
Надежда Васильевна была права. Иван Петрович действительно отправился к Алексею Михайловичу, но не в ресторан, а посоветоваться и проверить свою догадку.
Простояв несколько минут в очереди на автобус и размышляя над своим положением, Иван Петрович, как мне кажется, набрел на очень верную мысль: «А что, если за мной следят?» Во всяком случае, поведение Ивана Петровича вдруг резко изменилось. Без всякой видимой причины он начал улыбаться, насвистывать какой-то мотив и как-то странно болтать руками. Со стороны можно было подумать, что этот человек «перехватил лишнее». Так, вероятно, и решили две дамы, стоявшие рядом с ним в очереди. Причем одна из них испуганно шарахнулась в сторону, а другая заняла ее место и, кокетливо улыбнувшись, блеснула нержавеющими зубами.
Изображая независимого, беспечного шалопая, Иван Петрович немного переиграл и на него стали коситься не только стоявшие в очереди. Обращать на себя всеобщее внимание не входило в расчеты нашего героя, и поэтому он оставил очередь и побрел к Московскому вокзалу.
Свернув на Лиговскую улицу, Иван Петрович спрятался за углом. Неподалеку стоял милиционер. Не сходя с места, он деятельно управлял порядком на улице. Иногда к нему подходили люди и о чем-то спрашивали. Вежливо козырнув, милиционер немедленно отвечал, продолжая при этом следить за проходящими машинами, трамваями, пешеходами. Изредка он свистел какому-нибудь нарушителю правил уличного движения. Один из таких свистков Иван Петрович принял на свой счет и сосредоточил свое внимание на постовом. Я думаю, что ему понравился этот распорядительный представитель власти, и в голове его созрел план. Когда он подошел к милиционеру и взглянул на кокарду, где был изображен государственной герб, план этот окреп.
— Товарищ милиционер, скажите, пожалуйста, где помещается ваше учреждение? — спросил он, но сейчас же поправился: — То есть, извините… отделение вашего учреждения?
Милиционер козырнул и, погрозив пальцем мальчику, намеревавшемуся прицепиться к грузовику, ответил:
— А вон сразу за гостиницей пятое отделение.
— Спасибо!
В субботу вечером трудящийся народ отдыхает. Театры, кино, магазины, рестораны работают с полной нагрузкой. Интересы, вкусы, настроения, темпераменты сталкиваются в водовороте перенаселенного города и кое-где происходят недоразумения. Забывая о своих обязанностях, советские люди крепко усвоили свои права, и каждый требует к себе внимания, заботливости, чуткости и уважения. Все чувствуют себя хозяевами, все имеют бесспорные заслуги, но часто не имеют ни чувства меры, ни такта, ни сдержанности. И все это обрушивается на головы дежурных лейтенантов милиции. Трудно работать в субботу, особенно в дни получки. Железные нервы, громадная выдержка и опыт требуются от дежурных по отделению…
Не знаю как другие, но я всегда сочувствую людям, которым приходится обслуживать себе подобных. Понаблюдайте за работой продавщиц, кассирш, кондукторов, и вы согласитесь, что я прав.
Машиной управлять легко. Она послушная. Нажал рычаг — и остановилась. А попробуйте-ка остановить гражданина, который через головы других лезет в автобус, или урезонить капризную гражданку, если она затевает ссору, чтобы сорвать на ком-нибудь плохое настроение. Какое ей дело до других, а тем более до кондуктора или продавщицы. Любой повод достаточен, чтобы устроить хороший скандал.
— Гражданка, платите за проезд.
— А что вы на меня кричите! Какое право вы имеете оскорблять меня… Мы для вас или вы для нас?
И пошло… Не забывайте, что кондуктор не машина, а человек с нервами. Она тоже советская гражданка и находится при исполнении служебных обязанностей.
Но не будем отвлекаться.
В дежурной комнате пятого отделения милиции, за барьером, стоит пожилая женщина и, плача, жалуется дежурному:
— Нарочно спрятала в коробку… Там у меня нитки, иголки, пуговицы… На самое дно спрятала. Думала, не найдет…
— Ну так что?
— Нашел, паршивец!
— Да вы покороче. Украл он, что ли?
— Украл, украл… Двадцать пять рублей украл!
— Так что вам от меня нужно? Привлекать хотите?
— Зачем привлекать? Сын же он… Родной сын. Я прошу вас, выпорите вы его! Мне с ним не справиться… Пошлите милиционера и пускай он его посечет…
— Нет, гражданка. Пороть не положено.
— Как это не положено, когда он у матери деньги крадет!
— Нельзя детей бить. Вы с ним поговорите, внушите, воспитайте, — говорит старший лейтенант, и обращается к следующему: — Что у вас, гражданин?
Следующим на очереди стоит Иван Петрович.
— Товарищ дежурный, у меня особый вопрос… — начинает он, но гражданка продолжает свое:
— А что вы думаете, я не говорила? Уж я ему и по-хорошему, и ругала, и плакала, все равно не слушает. Ничем его не проймешь, паршивца… Выпорите вы его! Очень прошу!.. У меня и ремень есть подходящий, от мужа остался…
— Я же вам русским языком сказал, гражданка… Закон запрещает телесные наказания. Обратитесь в комсомольскую организацию школы.
— Так разве я не обращалась…
— А мы ничего сделать не можем.
— Как же ничего?.. Куда же мне теперь жаловаться? На родного сына — и управу не найти… А зачем вы поставлены? Вы должны за порядком следить, — начинает она сердиться. — Попугайте хоть немного. Посадите на денек…
Дверь с шумом распахивается и три женщины в белых куртках продавщиц, как мешок с картошкой, втаскивают мужчину, не подающего никаких признаков жизни.
— Пьяный? Давайте туда!
В другой комнате занимается помощник дежурного. Здесь, при свидетелях, он извлекает содержимое из карманов пьяного, составляет акт и складывает все в специальный мешочек. Затем пьяного грузят на машину и отправляют в «вытрезвитель».
Уговорить дежурного, чтобы тот распорядился выпороть мальчишку, оказалось делом невозможным, и женщина, погрозив, что будет на него жаловаться, покинула дежурную комнату.
Пришла очередь Ивана Петровича. Но не успел он сказать и двух фраз, как в комнату с криком, руганью, угрозами ввалилась большая группа людей во главе с постовым милиционером. Вначале трудно было разобрать, в чем дело, но постепенно выяснилось, что возле кассы кино несколько молодых людей затеяли драку. Пока дежурный разбирался, кто из пришедших потерпевший, кто виноватый и зачинщик, два оперативных уполномоченных привели пойманного в магазине карманника. Юноша лет шестнадцати забрался в сумочку какой-то женщины. Иван Петрович встал в сторонку и, почти со страхом, наблюдал, как того обыскивали. Мальчишка чем-то напомнил ему Колю.
— Я за тобой давно слежу, — говорил оперативный уполномоченный. — Ты хотел сначала у старухи кошелек вынуть, да сорвалось…
— Какой старухи? Не заливай!
— А в угловом магазине! Ты не был там?
— Ну, был.
— Зачем?
— А какое тебе дело! Был, значит, надо… А чего ты ищешь? Ничего у меня нет.
— Тише, тише… В рукавах что?
— Смотри, смотри… У меня там автомат! — нагло говорил карманник, приподнимая руки. — Какой нашелся? За что взял? На деле взял?
Записав имя, отчество, фамилию и место прописки вора, оперативный уполномоченный ушел к телефону, справиться и установить его личность.
— Твое счастье, что она струсила, — сказал он, вернувшись через несколько минут. — Оформил бы я тебя сегодня. Пока гуляй. Все равно далеко не уйдешь.
Карманника отпустили. Иван Петрович так и не понял, что гражданка, в сумочку которой залез вор, то ли не желая быть свидетельницей на суде, то ли из боязни мести, отказалось идти в милицию. А если нет потерпевшей, то нельзя привлекать и вора.
Пока составлялись протоколы и устанавливались личности драчунов, в дежурную комнату притащили еще двоих пьяных. Шофер такси привез подвыпившего инженера, который почему-то отказался платить по счетчику. Снова ввалилась шумная компания, но на этот раз из ресторана. И все молодежь. Тут были девушки, молодые люди в шляпах, офицеры. Недоразумение произошло на почве ревности…
Неизвестно, сколько времени пришлось бы ждать Ивану Петровичу, если бы в дежурную комнату не вошел майор милиции. Зайдя за перегородку, он просмотрел журналы, кипу протоколов, прошел в соседнюю комнату и дал какие-то указания сержанту. Судя по тому, как с ним держались дежурные, это был начальник отделения. Так решил Иван Петрович, и не ошибся.
— Товарищ начальник, можно с вами поговорить? — спросил он, когда майор, попрощавшись с дежурными, направился к выходу.
— Можно. Приходите завтра к двенадцати.
— У меня, видите ли, срочное дело…
Майор внимательно посмотрел на стоявшего перед ним человека, и убедившись, что имеет дело с трезвым, положительным просителем, задумчиво потер переносицу.
— А что такое?
— Коротко не расскажешь, — смущенно пробормотал Иван Петрович и оглянулся по сторонам. — А потом… вопрос секретный.
— Ну хорошо. Идемте ко мне! — согласился майор.
Они поднялись по лестнице и прошли в кабинет начальника отделения. Закрыв за собой дверь, майор, не раздеваясь, устроился за столом и жестом пригласил Ивана Петровича сесть напротив в кожаное кресло.
— Ну, выкладывайте свои секреты, — предложил он улыбаясь. — С женой не поладили или в квартире что-нибудь…
— Нет, нет… из-за таких пустяков я бы не стал вас беспокоить, — сказал Иван Петрович.
— Для кого пустяки, а для кого и вопрос жизни. Я слушаю!
— Дело в том, что сегодня пришел ко мне какой-то тип и… как бы это сказать… хотел завербовать меня в шпионы.
— Вот как! А вы раньше его знали? — заинтересовался майор. — Как его фамилия?
— Нет. Я сначала подумал, что это сумасшедший. Он назвал себя королем треф.
— Король треф! — удивился майор. — Так, может быть, это на самом деле сумасшедший?.. Расскажите, пожалуйста, по порядку.
Я не буду пересказывать все, о чем говорил Иван Петрович майору. Читатель уже знает. Скажу только, что Иван Петрович слово в слово передал весь разговор с удивительным посетителем, вплоть до «Пиковой дамы». Майор слушал с большим интересом, не перебивая и не переспрашивая.
— Все? — спросил он, когда рассказ был закончен.
— Все. А куда он ушел, я не знаю. Может быть, и на поезд.
— Та-ак… — протянул майор, и снова повторил несколько раз: — Так, так, так… Предположим, что это был не сумасшедший. Разрешите ваши документы, товарищ Прохоров.
Иван Петрович достал паспорт и с недоумением протянул его майору.
— Это, знаете ли, наша милицейская привычка… так знакомиться с человеком, — говорил он, просматривая паспорт. — Слова — они безответственны… Так вот, я попрошу вас, Иван Петрович… Садитесь сюда и напишите как можно подробней все, о чем вы мне рассказали. Как можно подробней…
— Кому адресовать?
— Мне. Начальнику пятого отделения милиции. Укажите свой адрес, место работы…
Написав заявление, Иван Петрович попрощался с майором и отправился домой. Спускаясь по лестнице, он услышал глухой гул взволнованных голосов, доносившийся из дежурной комнаты, и недавние впечатления охватили его с прежней силой. Любопытство подстрекало заглянуть и посмотреть, что там происходит, но он удержался и с тревожным чувством, почти со страхом, побрел к выходу.
Я думаю, что, выйдя на улицу, Иван Петрович боялся увидеть такую картину… Всюду на тротуарах валяются пьяные; на каждом углу драки, скандалы; карманники и хулиганы не дают никому пройти…
Такова сила обобщения всякого яркого, а главное нового впечатления. Когда, например, человек впервые попадает на прием в поликлинику, то ему тоже начинает казаться, что в городе свирепствуют эпидемии всех имеющихся болезней.
Боясь таких обобщений, наши литераторы, как мне думается, избегают писать о сильных столкновениях, о ярких случаях, о необычных характерах, о новых идеях… Заботясь о собственном покое, они предпочитают показывать в своих произведениях что-то среднее, апробированное докладами, газетами… А это среднее они называют типичным.
Когда Иван Петрович вышел на улицу и посмотрел по сторонам, то облегченно вздохнул. Пешеходы шли как всегда, и никто не держался за карманы. Постовой милиционер спокойно стоял на месте и деятельно управлял порядком. Никаких драк не видно, скандалов не слышно, и даже пьяных… Впрочем, два подвыпивших гражданина, громко разговаривая и смеясь, прошли мимо, но… до «вытрезвителя» им было еще далеко.
3. Шутка судьбы
Не будем задерживаться и выяснять, какой путь проделало заявление Ивана Петровича и какие резолюции на него были наложены. Заявление вещь неодушевленная, ни есть ни пить не просит, а потому и лежать оно может без движения подолгу. И дело совсем не в том, что там написано. Бывает, что человек напишет очень убедительное заявление о предоставлении ему жилплощади, и лежит оно годами. А другой человек напишет менее убедительно, но через неделю получит квартиру. Всяко бывает…
В понедельник заявление Ивана Петровича лежало на письменном столе в просторном кабинете подполковника государственной безопасности Угрюмова. Кроме заявления, на столе лежали полученные из архива материалы по делу Ивана Петровича Прохорова.
Перелистывая всевозможные донесения, Угрюмов что-то записывал себе в блокнот. Иногда он откидывался на спинку кресла и подолгу сидел без движения, задумчиво глядя в окно.
Половина второго, или точнее, в тринадцать тридцать три, в дверь кабинета раздался стук и, после разрешения, вошел молодой человек в штатском.
— Разрешите доложить, товарищ подполковник!
— Ну, ну…
— Встречу я устроил. В начале четвертого он придет в райисполком.
— Что он собой представляет?
— Ничего интересного. Боюсь, что ваш план придется пересмотреть… Вообще-то он работник хороший, исполнительный и точный…
Дальше следовала характеристика Ивана Петровича, и в общих чертах она не расходилась с той, которую я сообщил читателю. Многие факты, о которых говорил капитан государственной безопасности, ярко освещали ту или иную черту характера Ивана Петровича. Общественная работа в Главсовхозе, отношение к делу, к учебе, сослуживцам, к крепким напиткам — все было им заботливо собрано, взвешено и оценено.
— А почему вы решили, что он трусоват? — спросил подполковник.
— Говорят, что собственную жену боится.
— Мало ли что говорят. Неактивный!.. С этим я согласен, а относительно трусости — другой вопрос. Дальше?
— Выпиливает всякие полочки из фанеры… На сына никакие влияет…
— Какое же вы делаете из этого заключение?
— Безвольный, увлекается пустяками, чувства родительского долга не имеет. Тихоня.
Последние фразы капитана вызвали на губах Угрюмова улыбку. Он встал из-за стола и прошелся несколько раз по кабинету.
— Все?
— Пожалуй, что все… Уж очень он, товарищ подполковник, какой-то… ни то ни се, ни рыба ни мясо.
— Ничего, ничего. Не забывайте, пожалуйста, что он советский человек. Это имеет какое-нибудь значение? А? Как вы считаете? — спросил подполковник, останавливаясь против капитана. — Ему можно, например, доверять?
— Да! Доверять ему можно, но не потому, что он советский…
— Ну, а если можно доверять, то можно и рисковать, — сказал подполковник, пропустив мимо ушей последние слова капитана.
— Боюсь, что он провалит «операцию», товарищ подполковник, и у нас такая каша заварится, что не скоро расхлебаем, — отстаивал свое мнение капитан.
— А что вы предлагаете?
— Перехватить эту «Даму пик». Думаю, что она нам все и расскажет.
— А если ей нечего рассказывать?
— Но ведь «Короля треф» она знает!
— Этого мало. Нас интересует вся колода. Если у них принято обозначение по типу масонов, то должны быть еще и красные масти. Вы умеете играть в винт?
— Нет.
— Ну, а в преферанс?
— Я умею играть только в «козла», товарищ подполковник.
— В преферансе существует старшинство карт и мастей. Первая, самая младшая масть — пики. Затем идут трефы, бубны и черви. Вот черви меня больше всего и интересуют. Особенно туз червей… А как же вы не научились до сих пор играть в преферанс, товарищ напитан?
— Негде было.
— Говорят, что кто не умеет играть в преферанс, у того скучная старость. Игра эта очень интересная.
— Азартная.
— Почему?
— На деньги же играют!
— На деньги играют и в шахматы. Это зависит от игроков, а не от игры…
Должен сказать, что мне очень понравилось такое отношение к преферансу со стороны подполковника. Подумайте сами! Если опытный сотрудник органов государственной безопасности не видит никакой опасности для государства в преферансе, то почему же другие, менее ответственные товарищи, приходят в панический ужас, когда им говорят о карточной игре.
Представьте себе, что какой-то заведующий клубом или домом культуры внесет предложение: «Отвести комнату и оборудовать ее для игры в преферанс, винт, козла, подкидного дурака или шестьдесят шесть».
— Да вы что — рехнулись?! — скажет ему первая же инстанция. — Вы еще рулетку предложите. Казино откройте!
— А при чем тут рулетка и казино?
— Да ведь картежная игра запрещена!
— Кем и когда?!.. Карты продаются. В карты играют везде: в домах, в санаториях, в поездах… Вы же сами любите играть в преферанс…
— Так мы же играем по маленькой…
— И в клубе будут играть по маленькой.
Разговор этот, конечно, воображаемый, потому что никто и никогда не пытался его начинать.
Но надо быть и справедливым. Бесконтрольный азарт, конечно, может дать нежелательные последствия, и за примером ходить недалеко.
Михаил Михайлович Столбоворотов, юрисконсульт Главсовхоза, человек солидный и немолодой, пришел однажды домой сконфуженный до отказа. Правой рукой он придерживал сползающие брюки, а левой пальто.
— Мишенька! Что такое? У тебя живот болит? — с тревогой спросила его жена.
— Да нет… штаны сваливаются… Пуговицы все обрезали.
— Кто?
— Ну, проиграл… все пуговицы проиграл.
— Ты играл в пуговицы?
— Да не в пуговицы, а на пуговицы! — с раздражением пояснил юрисконсульт. — Играли мы в карты, но не на деньги, а на пуговицы. Понимаешь!
Видите, до чего может довести азарт. Кстати, этот случай доказывает, что не всегда у нас играют на деньги, и если какой-нибудь дом культуры организует комнату для старичков и получит разрешение на преферанс, то может заранее запасти несколько дюжин пуговиц, чтобы не отрезать их от костюмов.
Но вернемся к повести.
После обеденного перерыва Ивана Петровича вызвал к себе первый заместитель начальника Главка и сухо сказал:
— Товарищ Прохоров, возьмите план тепличного и парникового хозяйства по пригородному тресту и поезжайте в райисполком. Комната двенадцать, какой-то Угрюмов. Дайте ему нужные сведения и узнайте, кто он, какую должность занимает? Что-то я не помню такой фамилии…
Ничего не подозревая, Иван Петрович взял толстую папку и, сообщив секретарше, куда и зачем его вызвали, отправился в райисполком.
Ровно в пятнадцать тридцать он разыскал двенадцатую комнату, поправил галстук, пригладил волосы рукой и постучался. Дверь открыл молодой человек, но, прежде чем пропустить его в комнату, спросил:
— Иван Петрович Прохоров?
— Да.
— Проходите, пожалуйста.
Иван Петрович слышал, как молодой человек закрыт за ним дверь на ключ. Комната, в которую он вошел, была обычным кабинетом делового человека. Письменный стол, кожемитовый мягкий гарнитур, длинный стол для заседаний, покрытый красным сукном, стулья, ковер, портрет Сталина.
— Меня вызывал товарищ Угрюмов…
— Я Угрюмов, — отозвался пожилой человек в полувоенной форме.
На ногах его были надеты сапоги и синие брюки, но на френче не было ни погон, ни других знаков.
— Вам нужен план тепличного и парникового…
— Не совсем! — остановил его Угрюмов. — Мы вызвали вас по другому делу. Нас интересует «Король треф», с которым вы виделась в субботу.
От неожиданности на какой-то момент Иван Петрович растерялся. Он никак не предполагал, что его заявление, написанное в субботу вечером, с такой головокружительной быстротой пробежит весь положенный ему путь.
— Садитесь и будем знакомиться. Мою фамилию вы уже знаете, а это мой помощник. Будете называть его по имени — Сергей Васильевич. Сообщение ваше очень интересное и нам поручили выяснить… так сказать, осветить темные места. Курите, Иван Петрович!
— Я не курящий.
Приветливый, подкупающий своей простотой тон Угрюмова подействовал на Ивана Петровича, и он сразу освободился от стеснявшего его чувства неловкости, с каким приходится разговаривать с незнакомыми людьми.
— Воображаю, как вы были удивлены! — с улыбкой заметил Угрюмов. — Король треф!..
— Я подумал, что он сумасшедший.
— Ну, конечно. Это кого угодно ошарашит… Расскажите нам, Иван Петрович, как это все произошло. Написали вы хорошо, но живая речь — другое дело. На словах можно сказать больше. Кстати, вы не помните, какого цвета была его шляпа?
— Кажется, темно-синяя… велюровая, — подумав, ответил Иван Петрович. — Да! Темно-синяя…
Угрюмов не спускал глаз с Ивана Петровича, но, как мне кажется, не столько слушал подробный рассказ о посещении «Короля треф», сколько изучал его самого, Конечно, понять человека с первой встречи трудно, но не забывайте, что глаз у подполковника был, как говорится, наметан, и предварительно он собрал много сведений.
— Иван Петрович, а вы не задумывались над вопросом, почему он пришел именно к вам? — спросил подполковник.
— Нет… то есть, я думал, но эта задача не по моим силам.
— А ведь решение легко вывести из его же слов…
— Вообще-то говоря… мне казалось, что он принял меня за другого. Так сказать, обознался.
— Ну, конечно. А хотите знать, за кого он вас принял?
— Любопытно.
— Но это секрет. Весь наш разговор не подлежит разглашению.
— Я понимаю.
Иван Петрович немного побледнел, но больше ничем не выдал своего волнения.
— Он принял вас за Ивана Петровича Прохорова, — с улыбкой сообщил Угрюмов. — И он, действительно, с трудом разыскал вас, потому что в Ленинграде тридцать восемь Прохоровых Иванов Петровичей. Ему нужен был Иван Петрович вашего года рождения и вашей специальности. Вы родились в Ленинграде?
— Да.
— Тот тоже родился в Ленинграде, видите, какое совпадение! А хотите посмотреть на вашего тезку? — спросил подполковник и вытащил из бокового кармана френча фотокарточку.
Иван Петрович взял снимок и минуты две рассматривал незнакомое лицо.
— Не похож… — сказал он.
— Тип лица один… Снимок сделан давно. Но вполне возможно, что у них нет карточки или она испорчена… Теперь я отвечу вам на главный вопрос! — многозначительно произнес подполковник. — Отвечу потому, что доверяю вам как советскому гражданину и патриоту… Кто был ваш тезка и почему он им нужен?.. Это был немецкий шпион. Во время блокады Ленинграда его разоблачили и обезвредили. Они об этом не знают и, видимо, считают, что Прохоров по-прежнему продолжает жить и работать в Ленинграде. Из слов вашего посетителя это совершенно ясно. Все поведение «Короля треф» доказывает, что у него нет ни малейшего сомнения. Он убежден, что вы и есть тот Прохоров… Согласны, Иван Петрович?
— Я?.. Я не знаю… Это все так странно… Вы меня извините, товарищ Угрюмов, но я… не знаю, что и сказать… Вы меня поразили!
Я не понимаю, чему поражался Иван Петрович. Уж не тому ли, что его приняли за шпиона? Само собой разумеется, гораздо приятней, когда человека принимают за ученого, инженера, художника или хотя бы за культработника. В нашей жизни очень часто встречаются люди, которые это поощряют и даже сами стараются выдать себя не за то, что они есть на самом деле. Продавщицы магазинов любят выдавать себя за артисток, управхозы говорят, что они архитекторы, машинистки называют себя научными сотрудниками. Но больше всего людей, которые любят, когда их принимают за начальников… Впрочем, об этом мы уже говорили во второй главе, когда Иван Петрович воскликнул: «Ну, какой же я дурак!»
Сейчас он чувствовал себя еще глупей. Судьба сыграла с ним злую шутку и с ехидной улыбочкой ждала, как он будет выпутываться из этого положения.
— А что же теперь делать, товарищ Угрюмов? — спросил после минутного молчания Иван Петрович, с надеждой глядя на подполковника.
— Мы думали об этом, и есть одно подходящее предложение, но я не знаю, устроит ли оно вас? — ответил подполковник, закуривая папиросу. — Все будет зависеть от вашего желания.
— А что я?.. Я человек неопытный в таких делах… Должен сознаться, что первый раз в жизни встретился со шпионом… Но, конечно, если бы я знал, кто он такой… я бы, наверно, принял меры…
— А что бы вы сделали? — заинтересовался вдруг Сергей Васильевич, до сих пор молчавший. — Оглушили бы каким-нибудь тяжелым предметом по голове, связали бы полотенцем…
— Что вы, что вы! Не-ет… я на это неспособен. Вот жена у меня, действительно, боевая женщина.
— Какие же меры вы могли принять? — спросил капитан.
— Я бы… Сейчас трудно сказать… Ну, предположим, я под каким-нибудь предлогом сбегал бы за милиционером…
— Понятно! — протянул капитан. — Вы пошли бы за милиционером, а он бы подождал, когда вы вернетесь!
Иван Петрович взглянул на Сергея Васильевича и убедился, что тот настроен к нему как-то скептически.
— Не стоит об этом говорить! — вмешался подполковник. — Дело не в том, как бы вы поступили раньше… Нужно подумать, что делать дальше. На днях к вам придет женщина и предъявит пиковую даму… Как быть?
Вопрос Угрюмова поставил Ивана Петровича в затруднительное положение. Что он мог сказать? Сказать это в данный момент, значит, решать, а решать, это значит брать на себя ответственность…
Странный был этот человек, товарищ Угрюмов. Он вопросительно смотрел на Прохорова и ждал от него какого-то ответа. Неужели он не понимал, что Иван Петрович обыкновенный рядовой служащий и не привык, да, вероятно, и не умеет принимать какие бы то ни было ответственные решения. Всю жизнь за него решали другие. Дома — жена, а на службе начальники. Он мог согласиться, мог проголосовать, мог исполнить, а решать он не мог.
— «Чернобурая лиса возвращается домой след в след» — это их старый пароль, — пояснил Угрюмов. — Теперь он, конечно, не нужен, но может случайно пригодиться. Давайте попробуем, Иван Петрович?
— Что попробуем?
— Оставайтесь тем, за кого они вас приняли и посмотрим, что это за люди и что они намерены делать?
— То есть, вы хотите, чтобы я… Да что вы, товарищ Угрюмов! Да разве я могу… Нет, нет! Боже меня упаси!
— Ну, а как же тогда быть? — спросил с улыбкой Угрюмов. — Придет к вам «Пиковая дама»… Что вы ей скажете? Знать ничего не знаю и знать не желаю! Передайте вашему «Королю треф», что он попал не по тому адресу… Так?
— Приблизительно так… — неуверенно согласился Иван Петрович.
— И вы думаете, что они перед вами расшаркаются и скажут: «Извините, пожалуйста, мы обознались». Так?
— Не знаю… Никаких извинений мне не нужно.
— Я шучу, Иван Петрович, — сознался Угрюмов, — но это горькая шутка. Случайно они сделали грубую ошибку. Если они узнают об этой ошибке, то разумеется постараются ее исправить. Они уверены, что каждый честный советский человек, столкнувшись с врагом, поступит именно так, как вы и поступили. А значит, провал!.. Неужели вы думаете, что они оставят вас в покое…
Только сейчас Иван Петрович понял всю сложность своего положения и осознал смертельную опасность, которая ему грозила. Не в силах сделать ни одного движения, он с ужасом смотрел на подполковника.
— «Король треф» не один, — продолжал Угрюмов. — Если бы мы, предположим, арестовали «Даму пик», хотя у нас для этого нет никаких оснований, то вряд ли это что-нибудь изменит… Я имею в виду вашу безопасность. В колоде есть валеты, десятки, есть и тузы… Я понимаю ваше состояние и сочувствую вам всей душой. Вы скромный труженик, очень далекий от всякой романтики. Я говорю о романтике в кавычках. У вас, надо думать, неверное представление о работе советской контрразведки. Пинкертоновское представление… Никакой романтики в нашей работе нет. Есть трудности, есть опасности, но в основном — это самый обыкновенный труд.
Мне кажется, что скромность подполковника была не рисовкой, а своего рода методическим приемом. Он видел, какое впечатление произвело на Ивана Петровича его предложение и, видимо, хотел смягчить, успокоить и дать более верное представление о той роли, которую он должен был сыграть в этой «операции».
В конце концов, Иван Петрович согласился с тем, что это самый лучший, а если говорить точнее, единственный выход из создавшегося положения. Согласился он и с тем, что врагов родины необходимо разоблачить и обезвредить.
4. «Новый дух»
Домой возвращался Иван Петрович в приподнятом настроении, чувствуя, что в него вселился какой-то новый дух. Он сознавал, какая ответственность легла ему на плечи, понимал, что жизнь сейчас должна планироваться как-то по-другому, но как именно, он не представлял, хотя по специальности и был плановик. Для планирования нужны какие-то данные, а их-то как раз и не было. Перед Угрюмовым, а значит и перед ним, стояла, на первый взгляд, очень ясная и простая задача: узнать, кто такой «Король треф» и что ему надо?.. Вопрос этот повис теперь над Иваном Петровичем, как колокольчик на дуге у лошади. Без сомнения, это был шпион иностранной разведки, но какой? Всем известно, что американцы ассигновали на подобную работу сто миллионов долларов. Но на то они и американцы. Они славятся своей бесцеремонностью, и даже ноги кладут на стол, не считаясь с русской пословицей о свинье. Все другие капиталистические государства, как пояснил товарищ Угрюмов, соблюдают внешнее приличие, не афишируют свою подрывную деятельность, хотя средства на это отпускают немаленькие. Следовательно, можно было с уверенностью сказать только одно: «Король треф» — агент иностранной разведки…
Надежда Васильевна заканчивала второй носок, когда наконец вернулся с работы муж.
— Да что же это такое, Иван! Ты надо мной издеваешься! Два часа жду…
— Я был занят, Надюша, — спокойно ответил Иван Петрович, кладя на стол принесенную домой папку с планами тепличного и парникового хозяйства.
— У вас было совещание? — вкрадчиво спросила она, рассчитывая уличить мужа во лжи.
Час тому назад она ходила к машинистке отдела снабжения, жившей этажом ниже, и выяснила, что в Главсовхозе сегодня не было никаких совещаний. В понедельник заседания обычно не назначают, вероятно, потому, что существует старинное поверье: понедельник день тяжелый; у некоторых болит голова, у других сердце или печень.
— Да. Было маленькое совещание в райисполкоме. Обсуждали вопросы снабжения города ранними овощами… Вот видишь, — сказал он, показывая рукой на папку, и, для большей правдоподобности, прибавил: — Скоро будем покупать дешевые огурцы.
— Знаю я твою дешевку! — проворчала Надежда Васильевна, не имея возможности придраться к чему-нибудь другому. — В среднем по одному огурцу на человека, а на деле одному десять, а остальным шиш на постном масле!
Надежда Васильевна частенько критиковала, или вернее, упрекала мужа средними цифрами. Это была его специальность, и он всегда с точностью до одной сотой высчитывал, какое количество продукции в среднем поставлял Главсовхоз на человека…
— В этом месяце мы сдали много молодого картофеля, в среднем по одному килограмму и двести семьдесят четыре грамма на человека, — говорил он каждый год в начале сентября.
— А где она? Что-то я вашей картошки не видела ни одного грамма!
— Потому что ты на рынок ходишь.
— А где же ее взять? Дай адрес!
— Этого я не знаю… Мы сдаем заготовительным организациям, а они распределяют по магазинам.
— Вот я тебя и спрашиваю, где эти магазины? Куда в среднем завезли вашу картошку?
— Надюша, при чем тут мы? Магазинами ведают другие организации…
Подобные разговоры обычно ничем не кончались, и каждый оставался при своем. Иван Петрович на основании документов точно знал, какое количество продукции поступило в продажу для населения, а Надежда Васильевна по опыту знала, что в продаже такой продукции нет.
Раньше Иван Петрович не придавал серьезного значения критическим замечаниями жены, относя их за счет плохого характера, но сегодня почему-то задумался.
В самом деле! Совхозы пригородного треста давно уже сдавали ранние овощи, и парниковой редиски, например, было выращено по две целых и двадцать восемь сотых штуки на человека. Он знал это по документам, и раза два ему привозили агрономы несколько штук редиски сорта «ледяная сосулька» на пробу. Но где она? Может быть, действительно, жена права и их продукция гниет где-то на складах, продается по спекулятивным ценам на рынке или знакомым, как говорил Коля, «по блату», с черного хода. Странно, что этот вопрос никого в Главсовхозе не трогал. Все считали, что их дело управлять, планировать, спускать кредиты, сдавать продукцию и получать оправдательные документы, а куда денутся плоды совхозных трудов — за это отвечали другие.
Мне кажется, что как раз над этим вопросом и задумался Иван Петрович, после того как выслушал ядовитое замечание об огурцах. Но, может быть, я ошибаюсь. Между планирующим отделом Главсовхоза, где работал Иван Петрович, и совхозами была дистанция такого размера, что ни он, ни его начальник даже не представляли, с каким чувством рабочие совхозов готовят парники, сеют, ухаживают и, наконец, собирают урожай. Чувствами плановый отдел не занимался. Творческий порыв, потрепанные нервы, пролитый пот и торжество успешной работы… Ничего этого в номенклатуре планового отдела не числилось и заменялось одним понятием — рабсила.
Пообедал Иван Петрович молча, прочитал свежую газету, затем, как всегда, устроился у окна и взялся за лобзик.
— Надя, а где Николай? — спросил он неожиданно строгим тоном.
— Пошел к приятелю уроки учить.
— А тебе не кажется, что он нас обманывает?
— Коля обманывает?! — удивилась она. — Меня? С какой стати?
— Видишь ли, в чем дело… Если бы он действительно каждый день учил уроки, то получал бы отметки выше двоек…
— У него есть и тройки.
— А ты думаешь, что он не может учиться на четверки и пятерки? Неужели он такой тупой…
— Что значит «тупой»? Коля очень способный мальчик, одаренный, но в школах сейчас такие программы, что можно с ума сойти.
— Но ведь другие дети учатся на пятерки и даже получают золотые медали, — невозмутимо продолжал Иван Петрович.
— А зачем нам золотая медаль? Ну ее!.. Пускай ребенок будет лучше здоровым… А к чему ты завел этот разговор?
— Я думаю о том, что не делаем ли мы ошибки… не слишком ли много воли мы ему даем? По существу, он у нас безнадзорный…
— Не говори глупости! У него есть мать и отец. Не то что у других детей. Как он может быть беспризорным?
— Не беспризорный, а безнадзорный, — поправил Иван Петрович.
— Это все равно! Коля у нас воспитывается свободным. Так и должно быть! Я всегда была за свободу. Когда детям все запрещают, из них воспитываются рабы! Ты хочешь, чтобы он стал рабом? Да?
Иван Петрович понимал, что возражения жены основаны на какой-то неизвестной ему педагогической теории и не решался опровергать передовые идеи, но «новый дух», вселившийся в него после встречи с Угрюмовым, не хотел сразу сдавать позиции.
— Свобода — это, конечно, хорошо, — задумчиво произнес он. — Пускай делает, что ему нравится… Ну, а если ему захочется по карманам шарить? — спросил Иван Петрович и, видя, что жена не поняла, пояснил: — Воровать!
— Да ты в своем уме! — возмутилась Надежда Васильевна. — Как ты смеешь оскорблять своего родного сына!.. Это надо же!
— Подожди, Надюша… Поговорим спокойно. Я совсем не думаю, что он уже ворует. Я только говорю о том, что вдруг ему захочется… Попадет в плохую компанию…
— Да с какой стати ему воровать! Я же даю деньги на эскимо, на кино. Воруют только те, у кого нет денег.
Логика Надежды Васильевны была железная, она легко доказала мужу, что если родители отказывают ребенку в невинных удовольствиях, то тем самым и толкают на путь воровства. К этому она прибавила, что нужно быть очень плохим отцом и совершенно не любить своего ребенка, чтобы возводить на него такие поклепы.
Спорить с Надеждой Васильевной, как видите, было трудно. Иван Петрович терпеливо выслушал все до конца и вернулся к исходному положению.
— Мы с тобой начали говорить о свободе… Мне кажется, Надюша, что ты не совсем верно понимаешь это слово…
— Где уж мне! Я институтов не кончала!
— Свобода — это совсем не значит «делай что хочу»! Человек живет в обществе и должен считаться с другими людьми…
— Например, с тобой! — перебила его Надежда Васильевна. — Ты только о себе и думаешь…
После этого замечания Иван Петрович с грустью посмотрел на жену и прекратил бесполезную дискуссию.
Если читатель думает, что Надежда Васильевна всегда была такой, и в таком духе разговаривала с мужем, то это неверно. В тридцатых годах нашего столетия Надежда Васильевна была прелестным, наивным созданием, восхищавшим не только Ивана Петровича. Звали ее тогда Надюша, Наденька, Наточка и даже Чуточка. Пухлые губки Наденьки произносили такую очаровательную чепуху, что мало кто из молодых людей, окружавших ее, мог остаться равнодушным. У Наденьки было много воздыхателей и поклонников, или как их между собой называли подруги — «ухажеров», но, по воле судьбы и назло своей матери, выбор ее остановился на Иване Петровиче.
Может быть, грусть, застывшая в глазах Ивана Петровича, как раз и объяснялась тем, что он вспомнил тридцатые годы и образ милой, прелестно-наивной девушки, не дававшей ему когда-то ни спать, ни есть, ни заниматься. Была ли это любовь? Вероятно, да! Во всяком случае, это было новое, сильное, неизведанное чувство, захватившее обоих. А следовало ли им жениться? Над этим вопросом молодые люди обычно не задумываются. Какие могут быть сомнения! Если пришла любовь, то значит нужно оформить ее браком. И чем скорей, тем лучше. В те неповторимые дни обоим казалось, что счастье будет продолжаться бесконечно, и чувство их так велико, что его хватит на весь мир… Так оно казалось когда-то… почти двадцать лет тому назад.
Что же все-таки случилось? Когда и кто перевоспитал Надюшу в то, что мы видим сейчас? К сожалению, на этот вопрос не только академия педагогических наук, но даже народная мудрость не может ответить. Русская поговорка честно и с явным недоумением спрашивает: «Все девки хороши, откуда злые жены берутся?»
5. Дама пик
Вторник, среда и четверг прошли для всех служащих Главсовхоза незаметно, но в душе Ивана Петровича они пробороздили глубокий след. Все эти дни он был молчалив, много и сосредоточенно думал, присматривался к посетителям и каждый раз, когда в комнату входила незнакомая женщина, вздрагивал. Необычное состояние Прохорова не ускользнуло от внимания Зиночки.
— Иван Петрович, что с вами? — лукаво спросила она, когда начальник отдела вышел к начальнику Главка с докладом.
— Со мной?.. А что такое со мной?
— Вы что-то переживаете…
— Да нет… ничего особенного. С сыном неважно… Не любит учиться, а меня это беспокоит.
Ответ Ивана Петровича вполне удовлетворил любознательность секретарши. Среди женщин Главсовхоза Прохоров считался хорошим трезвым семьянином, не позволявшим себе никаких дополнительных удовольствий, это мнение сложилось потому, что было точно установлено — «подкожных» денег Иван Петрович не имеет и всю получку отдает жене.
Прошу извинения у женатых мужчин, но я обязан дать пояснение. «Подкожными» деньгами назывались те деньги, что под каким-нибудь предлогом утаивались от жены для личного потребления, чаще всего на выпивку.
— Ой! С детьми сейчас никакого сладу нет! У моей двоюродной сестры сын в пятом классе… — затараторила Зиночка. — Вы даже не представляете, как ей трудно! Каждую неделю вызывает директор школы и жалуется…
Высказав несколько соображений о проблемах воспитания, она вернулась к прерванному занятию. А дел у секретарей много. Главсовхоз изготовлял и выпускал в свет громадное количество бумажек, и между отделами шло соцсоревнование за качество. Каждая исходящая: директива, приказ, распоряжение, указание, пояснение, наряд, напоминание, ответы или даже просто сведения, особенно если они подписывались начальником Главка или адресовались в Москву, редактировались весьма тщательно. Начальник был человек образованный и требовал грамотности, он добился того, что все секретари, по собственной инициативе, обзавелись орфографическими словарями и разработали образцы своей продукции. Надо сказать, что после того, как на производственном совещании обсудили вопрос о качестве исходящих, талант Зиночки развернулся во всю широту, и она заняла одно из первых мест среди секретарей. Сравнивать ее могли только с секретаршами самого начальника Главка. Зиночка первая купила словарь, первая разработала образцы, причем ей удалось создать не только показательно-грамотные фразы, но даже и интонацию. Так бумажки, отправляемые в министерство, имели тон вежливо-сдержанный, наполненный чувством достоинства и, конечно, почтения. Бумажки трестам составлялись в более холодных, непреклонных, лаконических выражениях, совхозам же писали категорические, требовательные, не признающие никаких возражений приказы.
Я думаю, что читатель имеет только общее представление о том, что такое секретарша и какое она имеет значение… Начальник без секретарши — не начальник. Это беспомощный, жалкий, малоавторитетный человек. Всякому, кому только вздумается, без доклада может к нему зайти и начать разговор, к которому он не подготовлен. Некому соединить его по телефону, и он даже не в состоянии закурить, если у него не окажется спичек. А кто будет оформлять его распоряжение на бумаге? Кто вызовет к нему нужного сотрудника? Кто даст ему необходимую справку?.. Нет, что бы там ни говорилось, а хорошая секретарша — это половина начальника. Немалое значение имеет и внешность секретарши. Внешность секретарши должна соответствовать внутренним качествам начальника, а поэтому Зиночка могла бы удовлетворить очень взыскательный вкус, и удивительно, как Иван Петрович оставался равнодушным к ее прелестям. Невысокого роста, но на высоких каблуках, Зиночка ходила плавно, словно перекатывалась с места на место. Светлые волосы она заплетала в косы и укладывала на голове в виде кокошника. Пышный бюст, пухлые щечки и губки — не потеряли ее свежести. Высокий мелодичный голос, большие глаза, чуть вздернутый носик…
Михаил Михайлович Столбоворотов, юрисконсульт Главсовхоза, тот самый, что проиграл пуговицы, среди мужчин называл Зиночку «мешок с арбузами». Прозвище не пристало к секретарше, но совсем не потому, что различные выпуклости ее тела не походили на арбузы, выпирающие из мешка. Просто все мужчины Главка прекрасно понимали, чем вызвана злость юрисконсульта. Дело в том, что Столбоворотов имел прочную славу неисправимого донжуана, и если верить словам, то достаточно одного его взгляда, как любая из женщин мгновенно теряла голову. По-видимому, Зиночка оказалась каким-то непонятным исключением из этого правила и, несмотря на очень выразительные взгляды и вздохи юриста, осталась к нему совершенно равнодушной… Ну, а что касается остальных женщин, то я, конечно, не могу поручиться.
В конце рабочего дня Михаил Михайлович вышел на площадку лестницы. Здесь он увидел интересную молодую женщину, стоявшую против диаграммы, где в доступной форме и даже в красках были изображены показатели соцсоревнования по трестам. По всей вероятности, нарисованные на диаграмме коровы, свиньи, куры, бидоны, овощи мало интересовали даму и ее появление не имело отношения к производственным успехам трестов. Внешность посетительницы произвела на юрисконсульта настолько сильное впечатление, что он мгновенно преобразился. По мере возможности Столбоворотов выпятил могучую грудь, расправил плечи, втянул животик, отчего фигура его приобрела стройный, как ему казалось, вид. В глазах его, на губах заиграла обольстительная улыбка. Небрежной, чуть развалистой походкой он подошел к даме и вкрадчивым голосом спросил:
— Прошу извинить, но я вижу, вы в затруднении. Долг призывает меня прийти вам на помощь. Здесь помещается Главсовхоз…
— Да, я знаю, — ответила дама.
— Ах, так! Мне показалось, что вы ошиблись этажом. Вы к нам по делу?
— Да. У меня личный вопрос. Мне нужен Иван Петрович Прохоров…
Михаил Михайлович прекрасно знал Ивана Петровича, но почему-то сделал вид, что впервые слышит эту фамилию.
— Прохоров!?. Позвольте, позвольте… кто же у нас Прохоров?
— Плановик, — подсказала дама.
— Возможно, возможно… вполне возможно. Иван Петрович Прохоров. Знакомая фамилия… Так вы хотите, чтобы я разыскал Прохорова и сообщил ему, что его ждет очаровательная посетительница?
— Если это вас не затруднит…
— Ради вас, сударыня, я готов забыть все свои дела… Иду на розыски!
Юрист приложил руку к сердцу, сделал поклон и, повернувшись, пошел не оглядываясь все той же легкой, небрежной походкой.
Не будем останавливаться и разбирать, как отнеслась дама к некоторой старомодной изысканности поведения и слов Столбоворотова, заимствованной им из литературы, отнюдь не юридической. Об этом мы узнаем дальше.
Войдя в комнату, где занимались плановики, юрисконсульт обратился к Прохорову игривые тоном:
— Иван Петрович! Кто бы мог думать! Кто бы мог подозревать!
— А что такое? — с удивлением спросил Иван Петрович.
— У вас такие знакомые… Идемте, идемте! Неудобно даму заставлять себя ждать, а тем более в прихожей…
С этими словами юрист взял недоумевающего Ивана Петровича под руку и повел к выходу.
— Вот вам и Иван Петрович! — сказал юрист. — Вы с таким нетерпением хотели его видеть, что я счел бы преступлением малейшее промедление со своей стороны…
— Благодарю вас!
— Помилуйте!.. Стоит ли благодарности такой пустяк! Считаю своим долгом…
Михаил Михайлович сказал еще несколько любезных, переходящих местами в комплименты фраз, и убедившись, что Иван Петрович не собирается знакомить его со своей дамой, вынужден был вернуться к себе.
— Пойдемте туда… — кивнув головой, сказала дама, проводив глазами юрисконсульта.
На площадке лестницы, возле лифта было светло. Прислонившись к перилам, дама быстрым и понимающим взглядом окинула Ивана Петровича с головы до ног, и улыбнулась.
— Будем знакомы! Меня зовут Клавдия Евгеньевна, а проще — Лола. Так называют меня коллеги по сцене. Можете и вы так звать…
Говоря это, она открыла свою сумочку и, вместе с платком, вытащила маленькую пасьянсную карту. Повернув ее лицевой стороной к Ивану Петровичу и убедившись, что он разглядел напечатанную там пиковую даму, спрятала ее обратно.
— Вы кончаете работу в шесть? — спросила она.
— Да, — с трудом от волнения проговорил Иван Петрович.
— Вас не задержат?
— Н-нет…
— Хорошо, я пойду сейчас в сквер у Казанского собора и буду вас ждать. Надеюсь, вы узнаете… Посмотрите на меня как следует, Иван Петрович, и запомните, — сказала она, но прежде чем уйти, спросила: — Кто этот болван, который ходил за вами?
Ивана Петровича несколько покоробила такая обнаженная характеристика сослуживца, но он не стал его защищать.
— Это наш юрисконсульт.
— Удивительный болван! Так я вас жду…
До конца работы оставалось полчаса, и все это время Иван Петрович посвятил тому, чтобы собраться с мыслями и, что называется, взять себя в руки. Надо сказать, что этому сильно помогла Зиночка. Как только он вернулся назад и сел за свой стол, между ними завязался разговор.
— Кто это к вам приходил, Иван Петрович?
— Так… одна знакомая. Дальняя родственница.
— Артистка!
— Почему вы так думаете?
— Это же сразу видно! Артистки, во-первых, очень мажутся… Между прочим, светлый кирпичный тон ей идет. Потом этот разрез на юбке и чулки с пяткой…
Иван Петрович взглянул на Зиночку и в глазах его не трудно было прочесть изумление. Оказывается, Зиночка успела под каким-то предлогом сходить в приемную начальника и по пути бросить короткий взгляд на посетительницу. Оказывается, одного этого взгляда было достаточно, чтобы увидеть разрез на юбке, хотя Лола была в пальто, и чулки с какой-то пяткой, хотя Лола стояла к ней лицом, и кирпичный цвет помады на губах, и многое другое, что она увидела, поняла, но по каким-то соображениям не сказала Ивану Петровичу. Вот вам яркий пример того, насколько женщина наблюдательней и проницательней мужчины. Иван Петрович, например, ничего этого не видел.
6. Коньяк «Юбилейный»
В сквере, возле Казанского собора, на скамейке сидела интересная молодая женщина и, щурясь от яркого солнца, с явным удовольствием наблюдала за играющими детьми. Большая куча песка была очень подходящим материалом, и малыши развернули грандиозное строительство. Два мальчика, в разных концах кучи, копали туннель. Сосредоточенно сопя, они засовывали руки до плеча, выгребали песок и, по всем правилам, скоро должны были встретиться. Несколько девочек набирали песок в ведерки и уносили его в сторону. Здесь у них была организована «фабрика-кухня» и шла стряпня всевозможных куличей. Слева от строителей туннеля в одиночку трудился круглый как шарик, раскрасневшийся карапуз. У него был построен дом и он обносил его забором, сгребая и прихлопывая песок ладошками.
В это время по дорожке на трехколесном велосипеде, гудя и шипя как паровоз, к куче подъехал мальчик. Несколько секунд он смотрел на мирное строительство, но вдруг с воинственным криком соскочил с велосипеда и взбежал на песок. Туннель рухнул. Затем он двумя пинками сломал дом, перебежал к девочкам и растоптал их куличи.
Женщина, возле которой остался велосипед и которая видела всю эту сцену, поймала мальчика за руку, когда тот собирался уехать.
— Ты зачем это сделал? — спросила она.
— Пусти-и! — плаксиво закричал пойманный. — Я маме скажу… Мама! Чего она пристает…
Откуда ни возьмись появилась солидная дама и как взъерошенная клуха, защищающая своего цыпленка от ястреба, набросилась на женщину.
— Оставьте сейчас же ребенка! Какое вы имеете право!
— Дело в том…
— Оставьте его! Грязными руками хватает ребенка…
Но тут на помощь пришли возмущенные за своих детей мамы и началась дружная перебранка…
Мальчик уехал, дети давно уже восстановили разрушения, а родители продолжали выяснять, кто какое имеет право и почему?
Подобная сценка не редкость и понадобилась она совсем не для того, чтобы скоротать время до прихода Ивана Петровича. Сценка эта наглядно показывает, как воспитываются у нас эгоисты, не уважающие труд других, для которых нет ничего святого…
Иван Петрович появился, когда родительский скандал уже затухал. Лола увидела его издали и пошла навстречу.
— Прошу меня извинить… — начал было Иван Петрович, но Лола перебила:
— Ничего, ничего. Я не скучала. Погода прекрасная. Куда же мы пойдем? Вы хотите есть? Я тоже… Идемте обедать.
С этими словами она взяла его под руку и настойчиво повела в сторону Садовой.
— Первое наше свидание мы должны отметить, — говорила она, лукаво поблескивая глазами. — И поговорить без свидетелей. Теперь я зачисляю вас моим поклонником…
Иван Петрович внимательно слушал оживленную болтовню своей спутницы, но с тревогой поглядывал по сторонам. Он боялся встретить кого-нибудь из сослуживцев. Его прогулку по Невскому с дамой под руку могли расценить как волокитство, и тогда от ехидных замечаний и косых взглядов не избавиться.
В конце концов так оно и случилось. Трудно установить, кто первым пустил слух о том, что Иван Петрович влюбился на старости лет в молодую артистку…
Но не будем забегать вперед. Ничего не подозревая, увлекаемый Лолой, Иван Петрович свернул у бывшей Думы, пересек Невский и они оказались у входа в Восточный ресторан.
— Сюда! — сказала Лола.
— Не стоит… я, знаете ли, не привык, — запротестовал было Иван Петрович, но было уже поздно.
Дверь перед ними распахнул швейцар, Лола тянула вперед, и волей-неволей пришлось войти.
По-видимому, Лолу здесь знали. Гардеробщик, почтительно улыбаясь, как у старой знакомой, принял пальто и вполголоса сообщил:
— Свежие огурчики получили!
— Чудесно! Раздевайтесь живей…
Что же оставалось делать Ивану Петровичу? Конечно, он снял пальто, взял номерок и отправился за Лолой в зал. Народу было мало, и она выбрала столик в укромном уголке.
— Мне нравится восточная кухня. В кавказском ресторане готовят лучше, но там помещение противное. Подвал, — говорила она, изучая меню. — Что мы будем пить?
— Пи-ить? — удивился Иван Петрович.
— Ну да, пить! Водку или коньяк? Не бойтесь. Выставлять я вас не буду.
Эту странную фразу Иван Петрович не понял, или вернее понял по-своему и немного успокоился. Но не надолго. Когда подошел официант и Лола начала заказывать скромный, как она выразилась, обед, на лбу у Ивана Петровича выступил холодный пот.
— Два салата из огурчиков, два харчо, два шашлыка, два компота, черный кофе… Это обед. Так!.. Теперь, значит, принесете нам бутылочку коньяку юбилейного и лимончик. Все!.. Иван Петрович, вам больше ничего не нужно?
— Да как вам сказать… В общем, нет.
— Ну и чудесно! Значит, все!
Я думаю, что читатель давно догадался, почему наш герой чувствовал себя как на горячей сковороде. Да! У него с собой было семь рублей, сэкономленных за последние дни от карманных расходов. Положение у Ивана Петровича создалось действительно неприятное. Обед заказан и расплачиваться придется. Как же теперь быть? Подождать и, если в ресторан придет кто-нибудь из знакомых, попросить взаймы? Сомнительная надежда. Сказать директору, что забыл дома деньги и оставить в залог паспорт? А может быть, пока еще не принесли обед, просто удрать? Выйти под каким-нибудь предлогом, одеться и уехать…
— А вы загадочный человек, Иван Петрович! — произнесла Лола. — Вика мне говорил, что вы как лапортея… Знаете, что это такое? — спросила она и, не дожидаясь ответа, пояснила: — В тропических лесах есть такое растение. Оно очень привлекательное на вид, но голыми руками трогать его нельзя, оно сильно обжигает кожу.
Довольная своими познаниями в области ботаники, Лола откинулась на спинку стула и, прищурив глаза, засмеялась.
— Да. Я человек загадочный! — неожиданно для самого себя, вдруг заявил Иван Петрович. — Все принимают меня за простачка, а я молчу… Пускай!
— Вы очень хорошо сказали! Очень, очень правильно! Мне тоже завидуют все наши безголосые эстрадницы, а я плевать на них хотела.
В это время официант принес вино, лимон и салат. Ивану Петровичу предстояла солидная выпивка; не оставлять же коньяк в пользу этого краснощекого официанта, которому место не в ресторане, а на лесозаготовках. С другой стороны, бутылка коньяку на двоих — не многовато ли? Он вопросительно взглянул на Лолу и увидел, что свою рюмку она наливает доверху.
— Ну, Иван Петрович! За наши успехи! — сказала она, поднимая рюмку. — Честно говоря, я думала, что вы другой…
— Я тоже думал, что «Пиковая дама»… — начал он, оглядываясь по сторонам.
— Старая ведьма в очках. Так? Сознайтесь!
— Приблизительно так…
— И приятно разочаровались… Погодите… еще и не то будет, — тихо сказала Лола и чокнулась.
Здесь нужно заметить, что советы подполковника государственной безопасности Угрюмова Иван Петрович усвоил хорошо. Держался просто и естественно, ни о чем не расспрашивал, а если и заговорил о «Пиковой даме», то только потому, что повод для этого дала сама Лола.
Во время беседы подполковник спросил, как действует на Ивана Петровича вино, и пояснил при этом, что действует оно на людей по-разному. Бывает, что скромный, застенчивый человек, выпив одну-две рюмки, превращается в забияку и непременно хочет с кем-нибудь подраться. Других почему-то вместе с винными парами окутывает грусть и они плачут. Третьи поют и смеются без всякой видимой причины. У четвертых развязываются языки и они начинают много болтать… Иван Петрович сообщил, что вино действует на него вдохновляюще. Обостряет память, фантазию, наблюдательность, и у него появляется желание создать что-нибудь выдающееся. Выпилить, например, лобзиком ажурный павильон и поставить его в парке культуры и отдыха. Сообщил он также, что до бессознания никогда не напивался и лишнее как будто не болтает.
После второй рюмки глаза у Лолы заиграли каким-то особенным блеском, а на губах появилась странная многозначительная улыбка. Так улыбаются женщины, когда хотят показать, что они что-то имеют или знают, но до поры до времени скрывают. Улыбка эта сильно встревожила Ивана Петровича. Ему показалось, что Лола догадалась, что он не тот Прохоров, за которого его приняли.
— Вы танцуете? — томно спросила она.
— Нет.
— Как жаль! Но я вас научу… Только не здесь. Учиться мы будем без свидетелей, — сказала она и улыбнулась при этом так, что Ивану Петровичу стало совсем не по себе.
Официант принес харчо, разлил по тарелкам и неуклюже поставил их перед гостями. Иван Петрович с презрением следил за всеми движениями этого сильного, здорового верзилы…
Харчо ели молча. У Лолы оказался незаурядный аппетит, и во время еды она все время бросала на Ивана Петровича какие-то загадочные многозначительные взгляды. Иван Петрович в ответ кривил губами, по-прежнему думая, что он разоблачен. Мысленно он прощался с женой, сыном, с Главсовхозом и проклинал жестокую судьбу.
Ну, а что это были за взгляды?
Я уже говорил, что Иван Петрович обладал каким-то особого рода свойством — нравиться женщинам. Было в нем что-то такое, что привлекало и волновало многих, кроме жены, конечно. Всякое явление у нас принято объяснять научно, а поэтому можно допустить, что организм Ивана Петровича вырабатывал и испускал какие-то электро- или радио-магнитные волны. Это не вполне точно, но для научно-художественной гипотезы достаточно.
Лола не избежала женской участи. Электромагнитное обаяние Ивана Петровича подействовало на нее, как и на других, и в этом заключалась разгадка ее улыбок и многозначительных взглядов. Ничего таинственного, как видите, нет, но как же в этом разобраться Ивану Петровичу? Добродетельный муж, по специальности плановик, он никакого значения не придавал… да, вероятно, и не знал о своем свойстве испускать какие-то волны, хотя «Король треф» и говорил, что он должен встречаться с Лолой под предлогом ухаживания, но ему и в голову не могло прийти, что она всерьез флиртует с ним.
Когда от харчо на тарелках остались только косточки и лавровый лист, Лола рассказала несколько весьма двусмысленных анекдотов, повторить которые я не решаюсь. Как ни странно, но анекдоты не смутили скромного Ивана Петровича, хотя и напомнили ему о приближающейся расплате и о семи рублях в кармане. Снова он почувствовал себя одиноким, беззащитным, брошенным на произвол судьбы в незнакомой, чужой обстановке.
В этот момент, когда он почувствовал себя особенно плохо, и беспомощно оглянулся кругом, взгляд его вдруг встретился со взглядом какого-то знакомого человека. Больше того! Человек этот чуть подмигнул ему левым глазом и кивнул головой в сторону. Несколько секунд воспаленный вином мозг Ивана Петровича лихорадочно работал, перебирая в памяти лица известных ему людей и, наконец, нашел. За столиком сидел Сергей Васильевич. Тот самый иронически настроенный к нему молодой человек, помощник Угрюмова. Открытие это мгновенно переменило настроение, и от чувства одиночества не осталось и следа. Но теперь следовало решить вторую задачу. «Зачем Сергей Васильевич подмигнул, да еще и кивнул при этом головой?» Над второй задачей Иван Петрович ломал голову не дольше, и сообразив, что означают поданные ему знаки, с независимым видом начал шарить по карманам своего костюма.
— Лола! Я прошу извинить, но я забыл в пальто…
— Очки или платок! — сказала она и засмеялась. — Идите, идите, но «это» помещается не в раздевалке, а вон там за занавеской…
Здесь я в полном замешательстве. Я даже не знаю, какое название употребить, чтобы читатель понял, куда направился Иван Петрович, и что под словом «это» подразумевала Лола. Названий накопилось очень много, но все они не устраивают стыдливую часть человечества, а если и встречаются в напечатанном виде, то только в словарях. Да и не только названия. Во всем громадном Ленинграде помещения с такими названиями встречаются не чаще, чем в литературе. Если, например, вы окажетесь где-нибудь в центре Петроградской стороны и вам понадобится такое помещение — катастрофа неизбежна. Единственным оправданием для Ленинграда может служить то, что и в Москве с такими помещениями не лучше. Приезжая в командировку, я не раз встречал людей, которые обливаясь потом, с испуганным выражением на лице, почти с ужасом, бегали по улице в поисках нужного места… Вот кстати и вполне приличное русское выражение.
Иван Петрович отправился в «нужное место» и, благодаря указанию Лолы, скоро его нашел. Сюда же пришел и Сергей Васильевич.
— Что у вас? — тихо спросил он.
— Да вот притащила в ресторан…
— Это нормально. Деньги есть?
— В том-то и дело…
— Держите!
Иван Петрович почувствовал в своей руке кредитки и с благодарностью взглянул на спасителя.
— Я вам верну…
— Тише! — остановил его Сергей Васильевич. — Об этом потом. Она вам глазки строит… Прожженная, видала виды. Не торопитесь, Иван Петрович, не теряйтесь, выжидайте… в случае чего, я рядом…
Нужно ли говорить, в каком прекрасном настроении вернулся Иван Петрович к столику. С деньгами человек всегда чувствует себя иначе, чем без денег, но дело не только в этом. Теперь он был не одинок и знал, что если ему понадобится помощь, она рядом.
Лола сразу обратила внимание на перемену настроения Ивана Петровича, но поняла это по-своему.
На тарелках лежал шашлык, рюмки были наполнены.
— Послушайте, Лола, а не много ли вам будет? — спросил Иван Петрович, когда она подняла свою рюмку.
— Мне!.. О-о! Вы меня не знаете! Я — бездонная бочка. Может быть, вы боитесь за себя? Не хитрите…
— Ну, я все-таки мужчина…
— Да… и вы опасный мужчина! — многозначительно сказала она и подняла рюмку. — Ничего, я свою меру знаю.
Если харчо Иван Петрович ел без всякого удовольствия, то шашлык показался ему удивительно вкусным. Кстати, и на официанта он уже смотрел не так люто и даже прикидывал в голове, сколько ему дать «на чай».
В первые годы революции у нас прошла большая кампания против «чаевых». Говорили, что такая подачка унижает достоинство советского человека. В дальнейшем махнули рукой, сообразив наверно, что унижать достоинство можно только тогда, когда оно есть, а под понятием «советский человек» скрывается нечто большее, чем юридическое понятие «советский гражданин». Путаница эта происходит и до настоящего времени, и когда, например, председатель месткома обращается к Лоле, то он говорит:
— Послушайте, Лола, вы же советский человек! Вы же понимаете, что поездка шефской бригады в колхоз — это важное политическое мероприятие.
— Я все прекрасно понимаю! — отвечает она. — Не делайте из меня дурочку!.. А почему вы не посылаете в колхоз заслуженных?
— Ну, Лола, при чем тут заслуженные? Вы общественница, вы активный член нашего профсоюза…
— Хорошо! Я согласна, но с условием. Мы даем десять концертов, а вы нам компенсируете их в городе.
— Чем?
— Десятью концертами, но только не на задворках!
— Договорились. Это мы сделаем.
Поторговавшись немного, обе стороны приходят к соглашению, а в стенгазете помещается заметка о том, что общественная работа в эстраде поднимается на новую высоту.
Пример этот имеет еще одно значение. Он раскрывает одну из причин, почему в приличном концерте, как принудительный ассортимент, выступают иногда бездарные, безголосые, косноязычные артисты.
Обед заканчивался. Казалось, что наступил подходящий момент для откровенного разговора, и Лола действительно болтала много, но только не о том, что хотел услышать Иван Петрович. Рассказала она о своем ревнивом, но, как она выразилась, «ручном» муже. Похвасталась, что благодаря Гоголю живет неплохо, хотя и скучно. Затем заговорила о своей работе и сразу пожаловалась, что если бы не происки и подвохи завистливых конкуренток, она давно бы устроила себе звание заслуженной или стала лауреаткой какого-нибудь конкурса.
Иван Петрович слушал внимательно и с интересом. Перед ним раскрывался другой мир. Он смутно чувствовал, что освещение этого мира какое-то однобокое и несколько уродливое, вроде того, что он встретил в дежурной комнате милиции. «Левые концерты», «жучки», «халтура», «гарантия», «амортизация», «конъюнктура» и другие специфические выражения, встречавшиеся в лексиконе Лолы, имели какой-то глубокий смысл, но они чем-то напоминали Ивану Петровичу Колины словечки.
— А не пора ли нам, Петушок, домой? — сказала вдруг Лола, принимаясь за черный кофе. — Я буду называть вас Петушком. Идет?
— Почему?
— Потому, что мне так нравится! В вас есть что-то такое от петушка…
— Зовите как хотите, но только здесь… наедине.
— Не-ет… этот номер не пройдет! Я буду вас и при жене называть Петушком! — со смехом сказала Лола. — Воображаю, как она вытаращит глаза. Она у вас ревнивая?
Вместо ответа Иван Петрович пожал плечами, как это он всегда делал, но Лола не отставала.
— А вы не увертывайтесь, Петушок, — ревнивая? Да? Ну, сознайтесь честно!
— Не знаю.
— Вот тебе и на… А кто же знает?
— Наверно она и знает.
— Э-э… нет! То, что она знает, я тоже знаю… Я все знаю, Петушок… Она ревнива как кошка, но скрывает. Она делает вид, что ей наплевать! Есть такая порода женщин… Имейте в виду, что все бабы ревнивы… да, да! И вы ей не верьте, Петушок. Она говорит одно, а делает наоборот. И всегда так!.. Всегда! Послушайте, что я вам скажу, Петушок. У женщин нет ни совести, ни чести. Вот ни на грош!.. Они кого угодно продадут, если случай представится. Да, да!.. Я их как облупленных знаю. За пару шелковых чулок, за тряпки они готовы на все!.. Собственного мужа под суд подведут!.. Все вы, мужчины, наивны как дети. Вас обвести вокруг пальца ничего не стоит… Она вам сделает глазки, ласково погладит ручкой и все… готово… растаяли…
Надо думать, что Иван Петрович мысленно представил, какие «глазки» сделает Надежда Васильевна при его возращении, и улыбнулся.
— Что! Ты мне не веришь, Петушок? — переходя на «ты», спросила Лола. — Значит, ты безнадежный тюфяк! Нельзя же быть таким наивным… Вот Вика понимает… его не проведешь! Он баб насквозь видит!
— А кто этот Вика?
— Виктор! Ты же знаешь… Виктор Георгиевич — «Король треф», — сказала Лола, невольно снижая тон.
— А-а! Один из ваших поклонников!
— Хм… поклонник!.. Нет, это, голубчик мой, типичное не то…
Иван Петрович не понял, почему Лола хмыкнула и как-то неопределенно покрутила в воздухе рукой, но расспрашивать не стал. Достаточно было уже того, что он узнал. «Короля треф» звали Виктор Георгиевич.
— Н-да… А я, кажется, маленько забурела, — созналась Лола. — Но это ничего… Сейчас пройдет. Ты меня, Петушок, запакуешь и в такси домой отвезешь… А жене ты не верь. Все они из одного теста сделаны…
— И вы в том числе…
— А что я?.. Зато я не строю из себя…
Здесь Лола употребила уже совсем не литературное выражение. Пускай желающие сами угадывают, что она сказала, а я воспользуюсь смущением Ивана Петровича и закончу эту мало эстетическую сценку.
Надеюсь, читатель не упрекнет меня за то, что я показал подвыпившую женщину. Картина, действительно, не очень привлекательная. Не знаю как у других, но у меня вид пьяной женщины всегда вызывает чувство сожаления.
Что касается высказываний Лолы о женщинах вообще, то я записал ее слова для того, чтобы лишний раз показать, как некоторые люди по себе судят о других.
7. Условные рефлексы
Прошу меня извинить, но седьмую главу я хочу начать с цитаты. Этой цитатой я не собираюсь показать свою ученость, а тем более скрыть отсутствие своих собственных мыслей и убеждений. Ведь я не защищаю кандидатскую или, скажем, докторскую диссертацию. Мне не нужно во что бы то ни стало поднимать свой авторитет, чтобы оправдать занимаемую должность. Никакой должности у меня нет и никаких степеней, званий мне не нужно, я писатель. Только и всего. А писателем может стать любой человек, без всяких назначений и даже без диплома.
Почему же я хочу начать с цитаты?
Были в России люди, которые, не в обиду будь сказано кому-нибудь из современников, прежде чем браться за дело, изучали его глубоко и со всех сторон. Они знали, понимали и любили свое дело. Именно поэтому многие их мысли могут осветить некоторые стороны и нашей жизни.
Константин Дмитриевич Ушинский в свое время предупреждал: «Приучая детей слушать высокие слова нравственности, смысл которых не понят, а главное, не прочувствован детьми, вы приготовляете лицемеров, которым тем удобнее иметь пороки, что вы дали им ширмы для закрытия этих пороков». Прошло почти сто лет. И мысль Ушинского, казалось бы, проверена на многих поколениях…
Но вот вам для примера Коля Прохоров. В семье он мало лицемерил. Зачем? Отец у него «шляпа», как он называл его в среде товарищей, а мать ослеплена любовью к сыну и пляшет под его дудку. Но где-нибудь в другом месте: в школе, на собрании или в разговоре с директором, Коля вел себя совсем иначе, чем дома. И он отлично знал, как нужно себя держать и что следует говорить для достижения собственного успеха и благополучия.
Но дело не только в Коле. Мы встретимся с более взрослыми людьми, которые воспитаны как Коля…
Возьмем нужное нам сейчас и высокое слово бдительность! Какая прекрасная ширма! Клевета, анонимные письма, склоки, травля, доносы для сведения личных счетов, разве все это не проделывается под прикрытием такого понятия как бдительность. А разве бдительностью не прикрывают свою подозрительность слишком осторожные люди, когда встречаются с какой-нибудь инициативой или новаторством?..
Но будем продолжать повесть.
Около десяти часов вечера такси с Лолой и провожавшим ее Иваном Петровичем остановилось возле большого, построенного два года назад дома на улице Маяковского.
— Тихо, тихо… стоп! Дальше нельзя! — погрозив пальцем, сказала Лола, когда Иван Петрович, расплатившись с шофером, подошел к ней. — Здесь моя тихая пристань. Телефон записали?
— Да.
— Звоните и мы условимся… До свиданья, Петушок! Поцелуйте вместо меня жену и успокойтесь…
Просторная квартира со всеми удобствами, какие только были известны в строительной технике, помещалась на третьем этаже. Квартиру эту получила не Лола, а ее муж, доктор искусствоведческих наук, театровед Григорий Павлович Наумов. Здесь мы встречаемся с человеком, профессия которого мало известна рядовому читателю, а поэтому следует кое-что разъяснить. Искусствоведы, литературоведы, музыковеды и другие «еды» деятельно изучают наследство классиков, по-новому освещают исторические факты и тем самым двигают свою науку вперед, активно участвуя в строительстве коммунизма. Григорий Павлович числился в штате научно-исследовательского института театра и музыки, но известность получил как специалист по «Женитьбе». Кроме института он по совместительству читал лекции, писал статьи, и Лола нисколько не преувеличивала, говоря, что за счет Гоголя ей живется неплохо. Николай Васильевич в свое время даже и мечтать не смел о тех доходах, которые извлекал в течение многих лет из его «Женитьбы» Григорий Павлович. Разделавшись с Гоголем, Наумов переключился на другую тему. Изучая театральные здания восемнадцатого века, он наткнулся на замечательное открытие, сделанное каким-то предшественником, — о том, что с 1781 по 1783 год в Петербурге существовал театр Книппера, где был поставлен «Недоросль». История этой постановки, как утверждал Григорий Павлович, имела большое значение для науки, и он решил ей посвятить остаток своей жизни. Можете не сомневаться в том, что это стоящая тема, и Григорий Павлович поднимет антрепренера Книппера на должную научную высоту, а студентам театрального вуза придется потом зубрить и осваивать исторические находки Наумова. Я даже думаю, что Григорий Павлович сумеет как-нибудь связать Книппера с Книппер-Чеховой и выяснить его влияние на драматургию А. П. Чехова…
Когда Лола вернулась в свое гнездышко, то застала мужа с одним из его сослуживцев, доктором филологических наук, литературоведом Николаем Трофимовичем Сажиным. Специальностью этого ученого был Радищев.
— А вот и хозяйка! — приветствовал он появление Лолы. — «Без хозяйки и дом сирота»… Вашу прелестную ручку, божественная!
— Клавочка! Где же ты была? — спросил муж, заметив озорной блеск в глазах жены.
— Я?!.. Я была на свидании со своим будущим любовником!
— Да неужели?
— Ты не веришь?
— Нет, я верю тебе, крошка!
Оба ученые, переглянувшись, весело подмигнули друг другу и расхохотались.
— Ну что за прелесть! Она такая остроумная! — с восторгом сказал литературовед.
— Детка! Но ты, по-моему, выпила вина… — мягко упрекнул муж. — И немало…
— Ты угадал, Гоша… я пьяная…
— Но ты же мне обещала…
— Ну, а что делать? Был банкет, чествовали товарища… Тридцать лет работы на эстраде… Это шутка, по-твоему?
— Да, да… почтенный юбилей! — заступился Сажин. — Причина вполне уважительная.
— Не ворчи, Гоша… Я сейчас пе-ре-о-денусь… и буду угощать вас чаем… хотите чаю?
— Великолепное предложение!
— Потерпите немного…
Лола ушла к себе, а ученые сели в кресла и заговорили о делах библиографических…
Иван Петрович возвращался домой пешком, и я бы не сказал, что вид его был удрученный. Предстоящее объяснение с женой по сравнению с тем, что он пережил в ресторане, казалось, вероятно, пустяком.
Так оно всегда и бывает. Меньшее зло по сравнению с большим вызывает чувство почти приятное. Приведу такой пример… Представьте себе, что вы получили повестку явиться без опоздания к такому-то времени и в такое-то место, а для какой цели вас приглашают — не сказано. И вот вы невольно начинаете думать — «за что?». Какую вы совершили ошибку и что вам за это будет? Нагоняй, выговор, неприятное объяснение с управляющим… И вдруг выясняется, что вас вызывали на очередную лекцию. Какое чувство вы переживаете? Несмотря на то, что лектор плохой, тема лекции жевана-пережевана, вы сидите, слушаете почти с удовольствием, и даже мысли о напрасно потраченном времени вас мало огорчают.
Само собой разумеется, что, к моменту возвращения мужа, Надежда Васильевна была так взволнована и обеспокоена, что даже не вязала.
— Что случилось, Ваня? — спросила она со страхом, как только он вошел в комнату.
— Ничего особенного, Надюша. Ты меня извини, но я немного выпил… Пустяки… Выпил от радости… — говорил он, пытаясь повесить пальто за верхнюю петлю. — Приехал, понимаешь, директор совхоза… Он получил орден в связи с пятидесятилетием и устроил поздравления на свои средства… Да, да! На свои средства… от радости. Обмыл, так сказать, орден… Пригласил и меня… Ну, как не порадоваться за человека?.. Я не мог отказаться…
— А почему ты меня не предупредил?
— Не мог… Я ведь не знал, что она сегодня зайдет…
— Кто она?
— Кто она? — спросил в свою очередь Иван Петрович. — Я говорю, директор совхоза зайдет.
— Нет, ты сказал «она». Директор женщина?
— Ну, что ты говоришь, Надюша! Федор Иванович! Как же может быть Федор Иванович женщиной?.. Это тебе послышалось.
— Ну, хорошо. Я вижу, что говорить с тобой бесполезно. Ты так пьян, что на ногах не стоишь.
— Почему? Наоборот!.. Я могу что угодно… хоть по одной половице…
— Обедать ты, конечно, не будешь?
— Обедать? Да что ты… я так сыт!
— Боже мой! И это мой муж… На кого ты похож… Нечего сказать, хороший пример для сына!
Не трудно заметить, что коньяк подействовал на Ивана Петровича сильней, чем это казалось вначале. Но это только хитрость. Скрыть свое опьянение от жены невозможно, а значит ему было выгодней притвориться пьяным больше, чем есть на самом деле. «Пьяному и море по колено». Пьяный, как и сумасшедший, не отвечает ни за свои поступки, ни за свои слова. Именно поэтому многие люди, как говорится, «на копейку выпьют, а на рубль пьяны».
Когда Надежда Васильевна пространно заговорила о моральном облике советского человека, Иван Петрович вдруг резко оборвал ее:
— Довольно, Надя!
— Что довольно?
— Неужели тебе самой не надоело? Скворчишь, скворчишь, как будто я маленький пацан. Ты бы мне еще соску купила и за ручку на службу водила…
— Но ведь я же беспокоилась… — невольно снижая тон, возразила Надежда Васильевна.
— И совершенно напрасно. Если я задержался, значит, надо, и нечего блажить. У меня общественная работа, собрания, кружки.
— Какие кружки? — спросила Надежда Васильевна, услышав знакомые слова.
— Обыкновенные! Историю партии изучаем… — сразу нашелся Иван Петрович. — Да, да! Каждый раз я тебе отчитываться в своих делах не намерен. И давай прекратим раз и навсегда. Я устал, а ты скворчишь. Мало нам на службе морали бубнят. Все только и делают, что воспитывают…
Должен сказать, что отповедь Ивана Петровича подействовала на Надежду Васильевну так, словно он повернул рычаг стоп-крана в вагоне быстро идущего поезда.
— Ты устал, Ваня… Ну, не сердись, — сказала она почти ласково. — Ложись отдыхать. Все равно скоро спать.
Через несколько минут Иван Петрович лежал в кровати и раздумывал над странным поведением жены. Что это значит? Почему она вдруг успокоилась и заговорила совсем другим тоном?
Надеюсь, что читателя не удивила такая резкая перемена в поведении Надежды Васильевны? Современный читатель может научно объяснить причину, потому что знаком с учением И. П. Павлова об условных рефлексах. Коля выработал у матери рефлекс, а Иван Петрович нечаянно воспользовался им.
Здесь мы снова сталкиваемся с явлением, в котором следует разобраться поглубже. Условный рефлекс изучался на собаках, и спрашивается, какое отношение имеют опыты Павлова к людям? Что может быть общего между собакой и человеком?.. Ну, а стоящая на задних лапках собака, разве не похожа она на любого из подхалимов? Разница здесь только в том, что собаку вынуждают это делать, а подхалим действует по собственной инициативе… Ну, а разве не встречаются собаки, которые набрасываются на человека с криком и руганью только потому, что его не знают?.. Прошу меня извинить. Я хотел сказать — разве не встречаются люди, которые набрасываются с рычаньем и лаем… то есть, наоборот!.. Одним словом, запутаться в этом сравнении нетрудно.
Так или иначе, но Павлов, по-моему, не делал ошибки, изучая условные рефлексы на собаках. Впрочем, он не оставил без внимания и обезьяну… Ну, а между обезьяной и человеком общее искать не приходиться, стоит только взглянуть на модниц или на стиляг, как оно само бросается в глаза.
8. Контрразведка действует
Я нисколько не сомневаюсь в том, что некоторые мои читатели досадуют и даже сердятся на автора за то, что он иногда пускается в рассуждения и отвлекает их от действия повести. Больше того. Я уверен, что наиболее нетерпеливые, особенно молодые читатели, просто пропускают эти рассуждения, сосредоточив все свое внимание на приключениях Ивана Петровича. Ну что ж. Вкус у людей очень разнообразный и угодить на всех невозможно. Но среди читателей наверняка найдутся и такие, которым понравятся эти рассуждения. Возможно, что не все и не всегда согласятся с моими заключениями, но это тоже вполне естественно, читатель имеет не только свой вкус, но и свою собственную голову, о чем, к сожалению, у нас иногда забывают.
Дверь распахнулась, и заглянувшая в комнату секретарша коротко отчеканила:
— Иван Петрович, срочно к Поликарпу Денисовичу!
Поликарп Денисович Куликов, первый заместитель начальника Главсовхоза, имел диплом агронома. Само собой разумеется, что он бережно хранил в памяти весь необходимый набор сельскохозяйственных терминов и с успехом применял их на практике. Чистые листы бумаги были той почвой, часто целиной, где он сеял и выращивал богатые урожаи всевозможных инструкций, указаний, распоряжений.
Но не будем придираться к Поликарпу Денисовичу, тем более что за письменными столами во всех отделах Главсовхоза таких агрономов сидело немало.
Настоящим призванием Поликарпа Денисовича была административно-руководящая работа, и он не случайно пересидел трех начальников Главка за одним и тем же столом, не меняя дощечки на дверях своего кабинета.
Известно, что смена начальника учреждения не означает каких-то изменений в системе руководства или отмену существовавших ранее порядков. Начальники приходят и уходят, а учреждение остается. Все, что было ранее заведено, было и утверждено в вышестоящих инстанциях, а значит, с этим необходимо считаться. Всякий начальник обычно проявляет себя только тем, что дополнительно вводит какие-нибудь правила, формы отчетности, новые анкеты, и таким образом оставляет после себя новый слой бюрократических отложений.
Поликарп Денисович, пересидевший трех начальников, вжился в сложную систему управления совхозами, знал ее историю и прекрасно разбирался во всех наслоениях. Он был строгим, взыскательным, осторожным администратором и никогда не действовал без оснований. Смысл руководящей работы заключался, по его мнению, в самом слове, составленном из существительного «рука» и глагола «водить». Так он и поступал. Водил за руку подчиненных, но водил всегда на каком-то основании.
Поликарп Денисович относился к разряду ответственных работников, убежденных в том, что ответственность он несет только перед вышестоящим начальством. Оно его назначало, от него зависят премии, награды, оно же может его и снять.
Прошу не спутать двух понятий: материально ответственный и просто ответственный. Первым доверяются материальные ценности, и они несут уголовную ответственность за пропажу, скажем, продуктов или порчу каких-нибудь железных, деревянных, фарфоровых изделий, вторым доверяют судьбы людей, и никакой ответственности ни за порчу, ни тем более за пропажу их, они, конечно, не несут.
— В понедельник на этой неделе вас вызывали в райисполком? — строго спросил Поликарп Денисович.
Вопрос застал Ивана Петровича врасплох, и он смутился. Начальник не пригласил его сесть, не обратился к нему по имени, а это было верным признаком того, что он чем-то недоволен.
— Да.
— Что вы там докладывали?
— В основном… перспективный план на тысяча девятьсот пятьдесят первый год… положение со строительством новых теплиц и парников.
— План по ранним овощам?
— Да, да… их интересовал план по ранним овощам.
— Там было совещание?
— Не могу сказать… В полной мере назвать это совещанием нельзя, но, конечно… вроде совещания, — путаясь и запинаясь говорил Иван Петрович, не понимая, чего хочет от него начальник.
— А что значит «вроде»? Выражайтесь, пожалуйста, поточней! — с раздражением сказал Куликов. — Кто там присутствовал?
— Там был товарищ Угрюмов и еще один… я не знаю его фамилии.
— А кто такой Угрюмов?
— Если не ошибаюсь, он работает в райисполкоме…
— В райисполкоме я знаю всех ответственных работников. Никакого Угрюмова там нет.
— Может быть, и нет… Я не в курсе, Поликарп Денисович. Меня попросили сообщить данные, и я сообщил…
— Но ведь я же вас просил выяснить… Вы там ничего не напутали?
— Нет… напутать я не мог. У меня были с собой материалы.
— Я думаю, что напутали! — тоном, не допускающим возражений, сказал Куликов. — Возьмите документы и снова отправляйтесь в райисполком. И узнайте, кто такой Угрюмов. Если это обследование, то по какой линии.
— Хорошо.
— И что они обследуют? — прибавил Поликарп Денисович. — Не забудьте напомнить, что мы идем первыми по плану ранних овощей. У вас есть последние сведения по редиске и луку?
— Нет.
— Возьмите в отделе.
Кроме министерства, которому Главсовхоз подчинялся непосредственно, работу его контролировали и направляли многие другие организации, и нет ничего удивительного, что Поликарп Денисович был всегда настороже. С централизацией шутки плохи. В памяти всякого администратора, как предупреждение, хранятся весьма поучительные примеры.
Вот один из них. В научно-исследовательском институте подгнившие переплеты стеклянной крыши не выдержали обильно выпавшего снега и надломились. Крыша грозила рухнуть на дорогое оборудование лаборатории. Что делать? Всякий здравомыслящий хозяйственник занялся бы срочным ремонтом. Так и сделал директор института. Несмотря на предупреждение бухгалтера о том, что расходы на ремонт сметой не предусмотрены, что действия директора, с точки зрения финансовых органов, противозаконны, почти преступны, он дал вторую подпись, и крышу починили.
Что же случилось дальше? А дальше на голову директора обрушилась не крыша, а нечто похуже. Ревизия КРУ. Действия директора немедленно получили должную оценку. Не благодарность. Нет. Несгибаемая воля контрольно-ревизионного управления не признает незапланированных стихийных бедствий, не интересуется существом дела и не знает пощады.
Я не могу сказать точно, что решил суд, но приговор директору был не оправдательный. О подобных случаях в газетах не пишут, но о них знают все директора, и они имеют большое воспитательное значение.
Сергей Васильевич поджидал Ивана Петровича в подъезде райисполкома. Кивнув головой, он провел его в одну из свободных комнат.
— Здравствуйте, Иван Петрович! — приветливо сказал подполковник Угрюмов. — Извините, что пришлось вас потревожить в рабочее время. Мы хотели встретиться вечером, но обстоятельства несколько изменились. Как вы себя чувствуете?
— В общем и целом — ничего… Но вот начальник мой недоволен. Откровенно говоря, я даже растерялся. Не знал, что ему и отвечать…
Иван Петрович передал содержание беседы с Поликарпом Денисовичем и вопросы, на которые он должен был ответить после своего возвращения.
— Ну что ж… Об этом нужно подумать, — сказал подполковник, взглянув на Сергея Васильевича. — Не смущайтесь, Иван Петрович. Вы делаете большое, государственной важности дело, и мы вас в обиду не дадим. Куликов ваш, насколько мне известно, чинуша. Интересы у него узковедомственные, а беспокоится он, главным образом, за себя. Успокоить его довольно просто. Скажите, Иван Петрович, вы бывали когда-нибудь в Заречинском совхозе?
— Нет.
— И никого там не знаете?
— Нет… Впрочем, туда поехала работать молодой агроном, знакомая девушка. Дочь моего приятеля, погибшего на фронте.
— А зоотехника Суханова не знаете?
— Нет, — подумав, ответил Иван Петрович.
— И директора не знаете?
— Директором там Любимов. Я встречал его на совещаниях, но знаком только так… шапочно.
— Ну, хорошо. Об этом мы поговорим позднее. Расскажите теперь, какое впечатление произвела на вас «Дама пик»?
— Впечатление самое отвратительное, товарищ Угрюмов. Я не встречал еще таких распущенных женщин. Ни стыда ни совести. Пьет, например, как лошадь…
— Да! Особа любопытная! — со смехом согласился Угрюмов. — Будем считать, что боевое крещение вы получили. И ничего, как видите, страшного… Главное — держитесь просто, естественно. Меньше говорите, а больше слушайте, наблюдайте. Никаких наклеенных усов и бород, никаких переодеваний… Все это плохие выдумки бульварной литературы. Враги сейчас маскируются совсем иначе. Они вежливы, образованны, говорят красивые слова. Они вращаются в нашем обществе как полноправные граждане, правда, иногда под чужой фамилией, но у них есть паспорта, дипломы… Народ наш доверчивый. Врагам легко прикидываться патриотами, пробираться на выборные должности, на ответственные посты. Мы еще не умеем за словесной шелухой разглядеть подлинное лицо человека. А главное, никогда не считайте врагов глупей себя. Я много чего видел в жизни, но ни разу еще не встречал дурака шпиона…
Здесь я поставил три точки, чтобы переждать, пока товарищ Угрюмов закончит инструктирование. Ивану Петровичу все это было необходимо знать, и он слушал затаив дыхание, но зачем об этом передавать читателю? По собственному опыту я знаю, сколько нам приходится ежедневно, ежечасно слушать всяких наставлений, поучений, нотаций, да еще в обязательном порядке. Очень многие люди почему-то считают своим долгом и обязанностью поучать всех и каждого. Литература, радио, кино, театры, газеты, брошюры и даже вывески и таблички на стенах насквозь пропитаны всевозможными поучениями. Каждый выступающий на собрании оратор три четверти своей речи тратит на поучения…
Но не думайте, пожалуйста, что я против поучений, особенно когда они подкрепляются примерами из жизни. Иногда поучения необходимы и, как видите, рассуждая о поучениях, я тем самым поучаю воздерживаться от поучений.
Проинструктировав Ивана Петровича и выслушав его рассказ о свидании с Лолой, Угрюмов достал из кармана фотографию.
— Взгляните на этот снимок, — сказал он и, увидев, что Иван Петрович удивленно поднял брови, засмеялся: — Ба! Знакомые все лица! Не так ли?
— Да! Это они, — подтвердил Иван Петрович, сразу узнав «Даму пик» и разговаривающего с ней мужчину.
На Лоле было надето сверхмодное темное пальто и маленькая в виде колпака шапочка. Она смотрела прямо на аппарат и, судя по выражению лица, не подозревала, что ее снимают. Мужчина стоял боком, но Иван Петрович на всю жизнь запомнил прямой нос и слегка выдающийся вперед подбородок «Короля треф».
— Будем считать, что нам повезло, — продолжал Угрюмов. — С первой задачей мы справились легко и быстро. Личность установлена. Ниточка в наших руках, и теперь начнем разматывать клубок. Не удивляйтесь, Иван Петрович, если на днях вас командируют в совхоз Заречинский.
— Кто командирует?
— Ваше начальство. Сейчас весна и вполне нормально, если вас направят в совхоз обследовать подготовку к посевной кампании или что-нибудь в этом роде.
— В совхозах я обычно не бываю… В тресты приходится ездить.
— Вы считаете, что командировка в совхоз неправдоподобна? — насторожился Угрюмов. — Неестественна?
— Нет, почему же… Бывает, что даже машинисток посылают. Все-таки я плановик…
— Тем лучше! Дня за два до отъезда сообщите этой особе о вашем отъезде, — сказал подполковник, постучав ногтем по фотографии. — Но так… между прочим. «Дорогая Лола, как мне ни прискорбно, но я должен сообщить, что на несколько дней покидаю Ленинград, а значит и вас. Не скучайте… не грустите», — чуть нараспев, шутливо продекламировал Угрюмов.
— А если она спросит, куда я еду?
— Вот, вот! Это нам и нужно. Очень может быть, что она даже попросит вас взять ее с собой. Загорать, подышать свежим воздухом…
— Взять!?.. — с испугом спросил Иван Петрович.
— Ни в коем случае! Скажите, что командировка деловая, утомительная, останавливаться в Заречинском совхозе негде… Понимаете — в Заречинском! Дайте ей понять, что вы едете не куда-нибудь, а именно в Заречинский совхоз.
— А дальше?
— А дальше будет видно.
Из этой встречи читателям стало ясно, что подполковник Угрюмов не сидел сложа руки. Органы государственной безопасности имели уже фотографию, установили личность «Короля треф» и знали кое-что другое, о чем Иван Петрович даже и не догадывался.
Разговор с Угрюмовым еще больше окрылил его, и сегодня он с особенной силой почувствовал, что ему доверяют. Поучения подполковника носили характер дружеской беседы опытного человека с начинающим. Так разговаривает настоящий педагог с учеником, уважая в нем мыслящего человека, полноправного гражданина, имеющего чувство собственного достоинства. Увидел Иван Петрович здесь и то, что его мнение ценят, с его мнением считаются. От этого он почувствовал свою ответственность, и в нем проснулось дремавшее до сих пор чувство гражданского долга. В этом разговоре подполковник дал понять, что Иван Петрович является сейчас членом крепкого, спаянного, деятельного коллектива, перед которым стоят большие, трудные задачи, и что в затруднительном случае коллектив ему поможет и не даст в обиду. Коллектив заинтересован в нем так же, как и он в коллективе.
Придирчивый читатель может возразить примерно так:
— Что вы нам сказки рассказываете! Иван Петрович работает, а значит, уже является членом коллектива.
— Это, конечно, верно! — ответил бы я. — Всякое учреждение у нас принято называть коллективом. Коллектив школы, коллектив завода, коллектив театра, коллектив артели… Но, как мне кажется, нередко в таких коллективах никакого коллектива нет, а есть группа людей, работающих под одной вывеской.
В настоящем коллективе люди объединены общими задачами, общим стремлением. Там люди болеют душой за общее дело, за общие интересы. Там они прилагают все свои силы, способности, инициативу в интересах общего дела. Создать такой коллектив в советских условиях, при умелом руководстве, несложно, а развалить его еще проще. Стоит только поставить во главе коллектива тщеславного человечка, считающего себя полновластным «единоначальником». Лицемерно говоря своим подчиненным о коллективе, такой руководитель на деле будет подавлять всякую инициативу, приписывать себе заслуги коллектива и на каждом шагу подчеркивать, что он начальник, а остальные подчиненные.
Иван Петрович в Главсовхозе никогда не чувствовал себя членом коллектива. С его мнением не считались и все вопросы решались за его спиной. Никакого уважения к себе он не видел и нередко в его голове бродили невеселые мысли: зачем он высиживает восемь часов за письменным столом и за что ему платят деньги?
В такого рода «коллективах» даже творческие, беспокойные люди быстро затухают, машут на все рукой и превращаются в чиновников.
9. Приказ подписан
Через несколько дней Поликарп Денисович снова вызвал к себе Прохорова, но на этот раз не смотрел на него как удав на кролика.
— Садитесь, Иван Петрович! — вежливо сказал он, указав карандашом на кресло. — Вопрос такой… Вам придется выехать в район на обследование.
— Куда?
— В Заречинский совхоз. Соберете сведения по посевной, посмо́трите, как они выполняют последние наши указания по агротехнике раннего картофеля и в каком состоянии стадо после зимовки. Ясно?
— Поликарп Денисович, но в коровах я не разбираюсь… у них племенной скот…
— А чего там разбираться! Живы коровы, молоко дают, этого достаточно. Ничего, ничего! Не боги горшки обжигают. По своей части познакомьтесь — что им спустил трест? Зайдите в парк и выясните, как обстоит дело с тракторами, у меня есть сведения, что из пяти тракторов отремонтирован только один. Любимову скажите, что я ему голову оторву, если он с картофелем затянет! Чтобы к десятому мая закончить!
— Хорошо.
— Приказ о командировке я подписал. Можете получить документы и деньги. Выезжайте вечерним поездом…
— Сегодня? — удивился Иван Петрович.
— Да. Сегодня.
Иван Петрович пристально посмотрел прямо в глаза начальнику, вспомнил свой разговор с Угрюмовым и вдруг неожиданно твердо сказал:
— Нет! Сегодня я не успею, я поеду через два дня, то есть в четверг.
Теперь пришла очередь удивляться Поликарпу Денисовичу. Никаких возражений он не терпел вообще, а тем более от такого незаметного и незначительного работника, как Прохоров. Особенно поразил Куликова тон этого возражения. Подчиненный разговаривал с начальником как равный с равным!
— То есть, как это в четверг? — сильно покраснев и с трудом сдерживая себя, проговорил Куликов. — Приказ подписан.
— Придется переделать, Поликарп Денисович, — слегка побледнев, пролепетал Иван Петрович.
— Да вы что… Что это за разговоры!.. Вы думаете, с кем вы говорите, товарищ Прохоров?
— Очень сожалею, Поликарп Денисович, но я не могу… у меня, как бы это сказать… дома есть дела, — все больше бледнея, заикаясь и путаясь, говорил Иван Петрович. — Могу выехать только в четверг.
— При чем тут дом! Вы находитесь на государственной службе, и извольте подчиняться!
Иван Петрович снова взглянул на красное от негодования лицо начальника, набрал полную грудь воздуха, но вместо слов только покачал головой: спорить и возражать он был уже не в состоянии.
Видя такое упорство, Поликарп Денисович резко встал из-за стола и вышел из кабинета.
Иван Петрович понял, что Куликов отправился к «самому», сообщить о невероятном случае в Главке. Проводив начальника глазами, он положил руки на дрожащие от волнения коленки, опустил голову и стал покорно ждать решения своей участи.
В приемной томились посетители, не потерявшие еще надежды попасть к начальнику управления. Некоторые из них сидели на стульях, держа наготове какие-то бумажки, двое беседовали возле окна, а трое, срочно вызванные в Главк и утомленные бессонной ночью в дороге, откровенно спали, прислонив свои головы к карнизу камина. Назначенные для приема посетителей часы подходили к концу, но начальник, как сообщила секретарша, был очень занят и никого к себе не впускал.
И он, действительно, был занят важным делом. Начальник готовился, или говоря точнее, знакомился со своим докладом о весенней посевной.
Завтра его доклад стоял на бюро обкома партии, затем он должен был выехать в Москву, прочитать его в министерстве и, наконец, дать в газету для напечатания.
«Выполняя исторические указания великого вождя народов гениального товарища Сталина, работники и работницы совхозов, агрономы, инженеры, механики, овощеводы, животноводы, полеводы и служащие Главного Управления Совхозов с великой радостью и единодушием приняли обязательства встретить весну…»
Я не буду переписывать весь доклад. Читатели много раз слышали на собраниях, по радио, читали в газетах, а кое-кто и сам писал подобные произведения. Все доклады пишутся по одному шаблону, а поэтому особенного интереса для художественной литературы не представляют.
Алексей Николаевич Харитонов сидел, склонившись над столом, и вдумчиво читал напечатанные лучшей машинисткой управления страницы. Рядом с ним стоял в ожидании вопросов его помощник Вася Калугин, написавший или, как он говорил, составивший этот доклад. Калугин был так молод, что в Главсовхозе все звали его Васей и даже не знали имени его отца.
— Вася, а почему мы планируем будущий урожай в пудах? — спросил Харитонов.
— Так принято, Алексей Николаевич. По традиции! Один миллион пятьсот семьдесят пять тысяч пудов! — с чувством сказал он, выделяя слово «тысяч». — Здорово звучит! А переведите в тонны! Что получится? Жидко. В шестьдесят раз меньше! А вот где мы запрашиваем удобрения, на тридцать четвертой странице, там в тоннах. Чтобы в министерстве не пугались.
— Не возражаю, — подумав, согласился Харитонов и снова углубился в изучение своего доклада.
Видя, что начальник заканчивает чтение раздела о будущем урожае, Вася переложил одну из папок, лежащих на кресле и приготовленных для справок.
— Подожди, подожди! — заметив движение, остановил его Харитонов. — Вот с процентами опять что-то непонятное… Почему для сравнения мы берем сорок шестой год, а не пятидесятый?
— Потому что по сравнению с прошлым годом мы должны повысить урожай только на семь процентов, Алексей Николаевич, а по сравнению с сорок шестым годом на триста двадцать процентов.
— Себя обманываем, Вася…
— Да что вы, Алексей Николаевич! Какой обман? Мы же ничего не завышаем. Вы же сами предупреждали, чтобы с обязательствами совхозов не увлекаться. Хотите знать, что получится, если взять среднюю по соцобязательствам? — сказал Вася, раскрывая папку, где аккуратно были подшиты протоколы собраний.
— А ну их! — отмахнулся Харитонов. — Безответственная публика! Каждый год дают обещания и никогда не выполняют. С них — как с гуся вода…
Ну как тут удержаться от рассуждений? Надо же выяснить, кого имел в виду начальник управления, говоря о гусях. Скорей всего, что к этому разряду относятся не в меру ретивые организаторы соцсоревнований, досок почета, соцобязательств, соцдоговоров и других стимулирующих производительность труда мероприятий. Не учитывая реальных возможностей, эти пустозвоны «мобилизуют» рабочих и служащих на повышение урожая, удоя, прироста, а вышестоящие организации, на основании этих обещаний, составляют планы.
Выслушав замечание начальника относительно гусей, Вася почесал нос.
— Алексей Николаевич, — осторожно сказал он, — но если в обкоме узнают, что мы не приняли во внимание соцобязательств рабочих и, значит, занизили план, будет большой разговор.
— Ничего. В министерстве трезво относятся к этим бумажкам, — успокоил его Харитонов, и откинулся на спинку кресла. — Даже самая красивая женщина не может дать больше того, что она имеет, — шутливо напомнил он французскую поговорку, но тут же спохватился: — Да! Кстати… Двадцать страниц я прочитал — и ни одной цитаты! Подбери-ка что-нибудь. Хорошо бы для раскраски какую-нибудь литературную выдержку…
— Вроде красавицы?
— Нет, нет! — с улыбкой возразил Харитонов. — Что-нибудь посерьезней. Салтыкова-Щедрина, Гоголя…
— Они же сатирики!
— Ничего не поделаешь. Хозяин цитирует Щедрина, значит и нам надо равняться…
В этот момент дверь кабинета распахнулась и вошел Куликов.
— Ты что, Поликарп Денисович? Что-нибудь срочное?
— Да. Ваше распоряжение я выполнил, Алексей Николаевич, но Прохоров отказался ехать в Заречинский…
— Отказался? — с удивлением протянул начальник.
— Отказался ехать сегодня, — поправился Куликов. — Заявил, что по семейным обстоятельствам может выехать только в четверг.
— A-а! Ну в четверг, так в четверг. Его дело!
— Я уже подписал приказ и дал распоряжение в бухгалтерию…
— Это ничего… Пускай оформляется, а в приказе исправишь число, — сказал Харитонов и, видя, что на лице Куликова появились красные пятна, поднял руку. — Подожди. Не перебивай. Командировка не от нас. Ты к нему не придирайся, Поликарп Денисович… Понял? Поручение секретного отдела.
— Прохорову! Да что они… — удивился Куликов. — Неужели не могли подобрать более энергичного человека? А зачем он едет именно в Заречинский?
— Не знаю! — пожав плечами сказал Харитонов. — Это не наше дело и ты, пожалуйста, не вмешивайся. Есть указание. Много у меня там в приемной народу?
— Сидят… человек десять, — сообщил Куликов.
— Прими их, пожалуйста, Поликарп Денисович. Мне надо закончить с докладом.
Как видите, Алексей Николаевич Харитонов не забыл о посетителях. Имея диплом о высшем образовании — он окончил педиатрический институт — Алексей Николаевич считался среди служащих Главсовхоза хорошим начальником, культурным, вежливым и даже добродушным человеком. Чувствуя свое превосходство, Харитонов никогда с подчиненными не повышал голоса, говорил снисходительно-покровительственным тоном, как и полагается говорить человеку, занимающему такой высокий пост.
Когда-то Владимир Ильич говорил, что в советском государстве ответственные работники должны получать ставку высококвалифицированного рабочего. Больше того. Он писал о том, что коллектив, выдвигающий на ответственную работу человека, может отозвать его в любое время, если тот забюрократится. К великому несчастью народа, Ильич рано умер и не успел провести это в жизнь.
Трудно представить в 1951 году такую, скажем, выписку из протокола общего партийного собрания:
Слушали: о начальнике Главсовхоза А. Н. Харитонове.
Постановили: ввиду того, что товарищ Харитонов оторвался от народа, забюрократился и формально руководит Главком, отозвать его с этой работы и просить направить директором в один из совхозов той же системы.
Нет. К сожалению, таких протоколов не найти.
В 1951 году ответственные работники не выдвигались, не выбирались, а назначались. Для того, чтобы оный работник покрепче держался за свое место, дорожил им и был предан — место это утеплили: высоким окладом, персональной машиной, квартирой, дачей и другими благами на государственный счет.
Все это, вместе взятое, и воспитало из сына простого рабочего Алешки Харитонова вельможного сановника.
10. Десятка пик
Вернувшись в свой кабинет, Поликарп Денисович как-то по-новому, с интересом посмотрел на Ивана Петровича. Он даже забыл, что несколько минут тому назад готов был выгнать его не только из кабинета, но и вообще с работы.
Здесь нужно заметить, что выгнать с работы, или вернее, уволить «по собственному желанию» таких скромных, безответных людей, как Иван Петрович, просто. Стоит начальнику холодно сказать: «Я вижу, мы с вами не сработались. Подавайте заявление об уходе». И Иван Петрович без лишних разговоров напишет такое заявление. Но попробуйте уволить какого-нибудь нахала-склочника! Это уже другая картина. Нахал знает, кому жаловаться, у кого искать защиту или, как он будет говорить, правду. Знает, как доказывать свою «невиновность», и в чем обвинять директора. Склочник затеет такую кутерьму, что директор потеряет покой, здоровье и, в конечном итоге, поймет, что директором он только называется, а вопросы за него решают другие, и никаких прав у него по существу нет.
Я могу привести два известных мне примера, когда директора пытались уволить, в одном случае, плохого актера, а в другом, негодную учительницу. Оба уволенных были совершенно бездарны, оба склочники, оба портили, в одном случае, спектакли, а в другом, детей. Но уволенные имели бумажки-дипломы об окончании специальных учебных заведений, оба были членами профсоюза, оба имели право на труд… К сожалению, в Конституции не сказано — «труд по способностям»… Оба умели пользоваться такими указаниями, как «забота о человеке», и оба знали кодекс законов о труде. Несмотря на то, что коллектив театра и преподаватели школы были целиком на стороне директора, мнение их в расчет не принималось. Оба склочника были восстановлены на работе.
Но я уклонился в сторону.
Иван Петрович был крайне удивлен, когда Поликарп Денисович, вернувшись от начальника, заговорил с ним как ни в чем не бывало, самым доброжелательным тоном и даже с какой-то многозначительной усмешкой.
— Так значит, вам нужно ехать в четверг? Надо было мне прямо так и сказать…
— Я же говорил, Поликарп Денисович.
— Вы говорили что-то насчет семейных дел, а не служебных. Ну, хорошо! Идите выписывайте себе командировочное удостоверение, получайте подотчетные деньги, я дам указание о приказе.
В конце рабочего дня, спустившись этажом ниже, Иван Петрович зашел в будку телефона-автомата и набрал номер «Пиковой дамы».
— Я у телефона!
Иван Петрович не ожидал услышать мужской голос, растерялся и забыл нажать кнопку.
— Извините, пожалуйста, я, кажется, не туда попал, — пробормотал он.
— Алло! Я слушаю! Алло! Не понимаю, в чем дело?
Затем раздался щелчок и все стихло.
Иван Петрович тоже повесил трубку и задумался. «Как же быть? Если это муж, то нужно найти какой-то предлог, чтобы попросить ее к телефону. Но какой? Сказать, что приглашаю выступать в концерте? Нет, не годится! Сказать, что она забыла свою сумочку… Вызвать на репетицию…»
Так, вероятно, размышлял Иван Петрович, пока не придумал подходящий предлог.
Вытащив свой пятиалтынный из автомата, он снова опустил его в отверстие и набрал номер.
— У телефона!
Иван Петрович решительно нажал кнопку и заговорил каким-то сдавленным голосом:
— Это квартира артистки Клавдии Евгеньевны?
— Почти — да! — шутливо ответил мужчина.
— Попросите ее, пожалуйста, к телефону.
— А зачем она вам?
— Нужна по делу.
— А кто это говорит?
— Портной из ателье.
— О-о! Это важно. Одну минутку. Лола! Быстро к телефону! Ты что-то много шьешь, деточка. Давно ли звонили две портнихи, а сейчас опять портной…
Все это, сильно волнуясь, Иван Петрович слышал в трубке и ругал себя за то, что не мог придумать более удачного предлога. Послышался стук каблуков и голос певички:
— Алло! Кто это говорит?
— Клавдия Евгеньевна, извините меня, я назвался портным и, кажется, подвел вас…
— Кто это? Валерка, ты?
— Нет. Это Прохоров Иван Петрович.
— О-о-о! Петушок! — радостно воскликнула Лола. — Портной Петушок! Великолепно! Где это ты пропадал? Я уж хотела ехать к тебе на квартиру в гости. На жену посмотреть. А зачем ты назвался портным?
— Я думал, что это ваш муж…
— Ну так что? В следующий раз называй свою фамилию и требуй меня. Муж у меня дрессированный… Откуда ты говоришь?
— Из автомата. Значит, к телефону подходил не муж?
— Нет, нет.
— А кто это?
— Мой партнер по сцене. Мы с ним репетируем. Один мой поклонник раскопал где-то в архиве старинный водевиль и сделал из него советский скетч. Это просто… Вместо Петербурга поставил Ленинград, вместо помещика председателя колхоза, вместо купца директора магазина… Ну, а генерал так и остался генералом. Получилась очень современная вещичка.
— Много мужчин…
— Один! Представь себе, все роли играет один. В этом-то и фокус. Трансформация. Я играю веселую вдовушку. Муж мой был генералом и умер. Оставил, конечно, наследство. Понимаешь? И вот приходят ко мне женихи… Смешная! С пением и танцами, — болтала Лола.
Неосведомленному читателю, на первый взгляд, может показаться невероятной подобная трансформация, но, подумав, он согласится, что ничего неправдоподобного в этом нет. Уж если в науке, ну хотя бы все в той же педагогической, старые приемы, формы и методы получают современные названия и выдаются за новые, то чему тут удивляться.
— Клавдия Евгеньевна, вы меня извините, это очень интересно, но я звоню по делу, — остановил Иван Петрович «Даму пик». — А дело вот в чем… В четверг я уезжаю в командировку на несколько дней. И вот… считал необходимым поставить вас в известность.
— А куда ты едешь?
— Обследовать один из наших совхозов. Посевная кампания, план, коровы… Совхоз Заречинский…
— Заречинский? Вот что! Я слышала об этом совхозе. Ты один едешь?
— Один.
— Возьми меня с собой. Мы там прекрасно проведем время. Я не буду мешать! Возьми, Петушок!
— Всей бы душой, но нельзя. Пойдут разговоры, сплетни…
— Ну и наплевать!
— Остановиться в совхозе негде. Мне придется все время ездить по фермам…
— Такая погода… Черемуха цветет! А сколько ты там пробудешь?
— Два-три дня.
— Жаль… Очень жаль!.. Значит, в четверг? Ну, что ж… Остается пожелать ни пуха ни пера. Петушок, а если ты мне понадобишься до четверга?.. Знаешь, как мы условимся? Каждый день после работы заходи в сквер возле Казанского собора. Если меня на правой скамеечке нет, значит, ты мне не нужен. Согласен?
— Хорошо.
— Договорились. Ну, будь здоров!
Выполнив задание Угрюмова, Иван Петрович повесил трубку и отправился домой.
Не будем останавливаться и выяснять, как отнеслась Надежда Васильевна к неожиданной командировке мужа. Скажу только, что часть суточных денег она забрала на хозяйственные расходы, заявив, что питание на все время командировки приготовит сама и, тем самым, избавит его от посещения буфетов, столовых, ресторанов, а значит, и от пьянства. Иван Петрович не возражал, зная, что, хотя совхоз и производит сельскохозяйственные продукты, но купить там нечего и питаться негде.
На другой день, после работы, Иван Петрович завернул в сквер и издали заметил сидящую на скамейке Лолу.
— Здравствуй, Петушок! Садись. К сожалению, у меня сегодня мало времени. Уже опаздываю на репетицию. Но мне необходимо было тебя повидать. Каким поездом ты едешь?
— В четверг ночным.
— Точней.
— Ноль часов, десять минут.
— Это значит в двенадцать ночи. Ого! Ну, ничего. Успею! — сказала она и, увидев приближающегося к ним Столбоворотова, заторопилась. — Слушай, Петушок, я приду тебя провожать. От Вики будет маленькое поручение. Жди меня около газетного киоска на платформе. Знаешь?
— Найду.
— Там два киоска. Фу! Этот болван идет сюда. Один киоск стоит спиной к площади. Там и встретимся… Познакомь-ка меня с вашим юристом. Скажи, что я твоя племянница…
Михаил Михайлович заметил Ивана Петровича с троллейбусной остановки, и без особых колебаний направился в сквер.
— Кого я вижу! Прелестная посетительница… Вот уж не думал, что встречу вас…
— А почему? Гора с горой не сходится…
— Вот именно! Очень метко сказано. Иван Петрович, а вы еще не уехали? Вчера я ставил визу на приказе и думал, что вы в командировке.
— Я еду в четверг. Знакомьтесь, пожалуйста. Это моя племянница.
— Очень рад! Очень рад! Столбоворотов! Зовут меня дважды Михаил. То есть, Михаил Михайлович.
— А меня зовут Клавдия Евгеньевна, но вы можете называть просто Лолой.
— Лола! Какое поэтическое, музыкальное имя!
— Так зовут меня товарищи по сцене.
— Боже мой! Вы артистка! Какая приятная неожиданность! Искусство — это моя страсть! Это единственная радость…
— Лола, я пойду домой.
— Да, да… иди, милый дядя! Я тоже тороплюсь. Товарищ Столбоворотов меня проводит…
— Ой, нет! Только не товарищ… — плаксивым голосом возразил юрист. — В ваших устах это так официально. Зовите, как хотите, но только не товарищ…
Лола помахала рукой уходящему и оглянувшемуся в этот момент Прохорову и взяла юриста под руку.
— Я тороплюсь на репетицию. Если у вас найдется время…
— Для вас?! Какие могут быть сомнения!
— Тогда проводите меня. Как мы поедем? На троллейбусе?
— Но если вы торопитесь, то лучше на такси.
— Совсем хорошо!
Если Иван Петрович, идя рядом с Лолой по Невскому, стеснялся и со страхом оглядывался по сторонам, боясь встретить знакомых, то Столбоворотов держал себя прямо противоположным образом. С гордо поднятой головой, расправив плечи и по мере возможности втянув живот, он осторожно, почти торжественно вел артистку к стоянке такси. Завтра он расскажет в управлении, как ловко увел из-под самого носа Ивана Петровича красивую молодую женщину. И хорошо бы встретить кого-нибудь из сослуживцев-свидетелей.
В такси Лола забросала Михаила Михайловича вопросами и, пока они ехали, узнала почти столько же, сколько он сообщал о себе в анкетах.
Рассуждать об анкетах я не буду, потому что про них и без меня написано множество фельетонов, куплетов, одноактных сценок… Анкеты от этого не изменились, но благодаря им живет и развивается советская сатирическая литература. Правда, есть еще одна тема, на которой держится сатира. Управхозы…
В четверг вечером Лола сидела за чайным столом в обществе мужа и двух почтенных гостей, один из которых был автором переделанного водевиля. Стенные часы зашипели и гулко ударили один раз.
— Ой! Боже мой! Я же совсем забыла! — воскликнула Лола, вскакивая из-за стола. — Гоша, я оставлю вас ненадолго.
— Клавочка, но ты посмотри на часы! Половина двенадцатого!
— Вот, вот… Часы-то мне и напомнили, что я забыла… Я должна была повидать Соню. Если дома ее не застану, придется ехать в дом культуры. Самое позднее через час я буду дома! — скороговоркой сказала она и выпорхнула из комнаты.
Иван Петрович, конечно, сообщил Угрюмову по телефону, что «Король треф» собирается дать ему какое-то поручение через «Даму пик». Сильно волнуясь, ходил он по платформе Финляндского вокзала. Разглядывая лица шагавших, бегущих, стоящих пассажиров, он надеялся увидеть подполковника или Сергея Васильевича и получить от них указания.
Стрелки электрических часов каждую минуту делали короткий скачок, постепенно приближаясь к полуночи. Без пяти двенадцать он услышал сзади себя знакомый голос:
— Иван Петрович! Ну что же ты… Ведь мы условились ждать возле киоска…
— Да… я отошел немного размяться…
— Ну, идем в сторонку. Тут сумасшедшие с ног собьют! — С этими словами Лола взяла Ивана Петровича под руку и потянула к закрытым киоскам. — Вот паникеры! Поезд когда еще отходит, а они бегут, словно опоздали…
В укромном и безлюдном углу Иван Петрович поставил большой тяжелый чемодан, сильно оттянувший ему руку.
— Теперь внимательно слушай! Держи письмо и вот… Десятка пик. Ты десятка пик! — вполголоса сообщила она, передавая маленькую пасьянсную карту и запечатанное в конверте письмо. — В Заречинском совхозе есть наш человек. Зоотехник Суханов. Запомнил? Выбери подходящий момент и покажи ему карту. Он тебе тоже покажет девятку пик. После этого ты можешь говорить с ним свободно. Отдай письмо. Привезешь ответ. Вот и все. Смотри, времени уже много!.. Ты все запомнил?
— Фамилию запомнил. Зоотехник Суханов, а все остальное — не забуду. Лола, а что значат эти карты?
— Вещественный пароль. Иди, иди, Петушок! Опоздаешь! А меня дома ждут.
Иван Петрович взглянул на часы, взял чемодан и, в сопровождении Лолы, направился к поезду.
Здесь он поставил чемодан в тамбуре вагона, предъявил проводнице билет, посмотрел вслед уходящей Лоле и беспомощно оглянулся по сторонам. Что делать? Поезд скоро отойдет, но ни Угрюмова, ни Сергея Васильевича до сих пор нет.
— Проходите, гражданин… чего вы на дороге встали! Туда или сюда… Загородил проход…
Иван Петрович вытащил свой чемодан на платформу и пропустил в вагон сердитую женщину.
— А вы что, пассажир, не садитесь? — спросила проводница.
— Да тут один человек должен меня провожать…
— Опоздал наверно.
— Не должен был опоздать, — неуверенно пробормотал Иван Петрович, с тоской глядя на бегущих мимо пассажиров.
Прошла минута. Радио предупредило об отходе поезда, попросило провожающих покинуть вагоны, а через пять минут раздался свисток дежурного.
Часть вторая
11. Хре́новая проблема
В вагоне было свободно. Дачный сезон еще не разгорелся, грибникам и ягодникам в лесу делать нечего, а рыбаки и охотники выезжают обычно с субботы на воскресенье.
Напротив Ивана Петровича устроился пожилой мужчина с туго набитым портфелем. Фетровая черная шляпа, летнее габардиновое синее пальто, поношенный, но хорошо сшитый серый костюм, галстук говорили за то, что сосед Ивана Петровича ленинградский житель, интеллигент. Но брезентовые брюки, заправленные в кирзовые сапоги, говорили о другом.
Пассажир был явно чем-то расстроен. Глядя в окно, на мелькавшие мимо огоньки фонарей, на силуэты корпусов депо, складов, домов, он часто и шумно вздыхал.
Иван Петрович тоже чувствовал себя неважно. Знакомое чувство одиночества, какое он испытывал в Восточном ресторане, снова закралось в душу, хотя и не в такой острой форме. Письмо шпиона лежало в кармане и было неизвестно, имеет ли он право распечатать и переписать его содержание. А может быть, оно написано шифром или какими-нибудь симпатическими чернилами?
— У вас тут свободно?
Иван Петрович оглянулся и увидел стоящего в проходе Сергея Васильевича.
— Пожалуйста, пожалуйста! Садитесь! — обрадовался он.
Сосед, занятый своими мыслями, даже не взглянул на нового пассажира.
— А этот вагон курящий? — спросил через минуту Сергей Васильевич, устроившись рядом с Иваном Петровичем.
— Первый раз в жизни слышу о курящих вагонах! — не поворачивая головы, пробурчал сосед.
— Извините! Я вижу, вы тонкий знаток русского языка, я хотел спросить: вагон для курящих?
— Нет. Только для пьющих.
— Жаль. Значит, надо в тамбур идти, — сказал Сергей Васильевич и, подмигнув Прохорову, вышел.
Теперь Иван Петрович знал, что делать. Он снял и повесил на крючок пальто, фуражку, задвинул под сиденье чемодан, калоши, причесал волосы и, видя, что сосед не обращает на него внимания, пошел в конец вагона. Сергей Васильевич ждал в тамбуре.
— Вот хорошо, что вы здесь! Я просто не знал, как быть с письмом, — тихо сказал Иван Петрович, передавая запечатанный конверт капитану госбезопасности. — Оказывается, зоотехник Суханов — девятка пик! А я теперь десятка. Велено показать ему карту, а после того, как он покажет свою, можно разговаривать открыто. Но о чем я буду с ним разговаривать — ума не приложу!
— Иван Петрович, а вы меньше разговаривайте. Помните, что говорил подполковник? Больше слушайте. Есть же такие молчаливые люди, из которых слова не вытянешь.
— А если он начнет задавать вопросы?
— Ну, это смотря по тому, какие вопросы! На месте будет видно.
— А с письмом как?
— Письмо я верну.
Из соседнего вагона вышла полная седая проводница с допотопным фонарем, в котором горела свеча. Она поднесла его к надписи «В тамбуре стоять строго воспрещается» и спросила:
— Грамотные?
— Извините, пожалуйста. Я только покурить…
Но проводница, не слушая оправданий, открыла дверь и ушла в соседний вагон.
— Ничего, ничего, Иван Петрович! Все идет нормально, слушайте, наблюдайте и мотайте на ус, — говорил Сергей Васильевич. — Скажу вам откровенно — я не ожидал от вас… думал — испугаетесь, растеряетесь и, вообще, был против.
— Ну, а сейчас?
— Вполне! Держитесь вы правильно. Теперь я спокоен… Возвращайтесь назад. Увидимся еще.
Поезд вышел за город. Вагон перестал вздрагивать на стрелках и колеса начали ровно выстукивать какой-то знакомый мотив детской песенки.
Сосед Ивана Петровича успел разложить на столике газету, а на нее выкладывал из портфеля колбасу, копченую селедку, булку.
— Вы далеко едете? — спросил он, когда Иван Петрович сел на свое место.
— До Отрадного.
— Там и живете?
— Нет, я в командировку.
— Ах, вот оно что… На посевную?
— Да. Командировка связана с посевной.
— Мобилизовать широкие массы трудящихся на героический трудовой подвиг…
Говоря это, сосед покосился на желтые ботинки Ивана Петровича и достал пол-литра водки, эмалированную кружку и перочинный ножик.
— Давайте за компанию? — предложил он. — Одному как-то не то…
— Нет, спасибо! — отказался Иван Петрович, но аппетитные приготовления соседа вызвали в желудке приятное томление.
Заразительное занятие вагонная еда. Стоит одному из пассажиров, в самое неурочное время, достать бутерброд, как его примеру последуют все, кто имеет что жевать.
Иван Петрович не долго раздумывал. На место он приедет рано утром, и пока доберется до совхоза, пока устроится, пройдет немало времени. А значит, следует подкрепиться.
Многие люди считают, что теплые человеческие чувства, вроде любви, дружбы, симпатии, уважения проявляются главным образом в словах, но, как мне кажется, это неверно. Настоящее чувство познается только в делах.
Кулек с пирожками в чемодане Ивана Петровича, вареные яйца, большой кусок жареной телятины, булочки, заботливо приготовленные и упакованные руками Надежды Васильевны, без всяких слов, неопровержимо доказывали, что она, хотя и несколько своеобразно, но любит Ивана Петровича.
— Э-э… сколько у вас закуски! Ну как тут не выпить сто грамм! — воскликнул сосед, и вышел из купе.
Скоро он вернулся с граненым стаканом и, не слушая возражений, налил полную кружку себе и половину стакана Ивану Петровичу.
— Я вам немного… половинку. Не с бутылкой же мне чокнуться.
— Пить водку на ночь глядя…
— Какая там ночь! Светает уже… Берите, берите. Как вас прикажете величать?
— Иван Петрович.
— Да что вы говорите! И меня зовут Иваном Петровичем. А фамилия?
— Прохоров.
— Да не может быть! — поразился сосед. — Удивительно!
— А что?
— Так я тоже Прохоров! Вот уж, действительно, тезка! По этому случаю надо чокнуться! Берите, берите! Не хватало еще, чтобы вы агрономом были.
— Нет. Я не агроном, но работаю в сельскохозяйственной организации.
Выпили и принялись за еду. Иван Петрович предложил домашние пирожки, телятину. Второй Иван Петрович не отказался.
— Н-да! Сразу видно, что женатый человек, — со вздохом проговорил он.
— А вы?
— У меня все очень сложно… Я женатый холостяк. Давайте еще! — снова предложил он, берясь за бутылку. — Чуть-чуть! Десять грамм. Не оставлять же на дне… Какая нам еще радость в жизни осталась? Водка сердце веселит, и на душе как-то легче…
Иван Петрович слушал агронома со странным чувством подозрения. Случайно встретив одного из многочисленных Иванов Петровичей Прохоровых, о которых говорил ему Угрюмов, и зная, что среди них когда-то находился шпион, невольно стал об этом думать. «А вдруг он тот самый…»
— А вы далеко едете? — осторожно спросил плановик.
— Я еду к себе в колхоз.
— Вы работаете в колхозе?
— А чему вы удивляетесь? Не похож на колхозного агронома? Согласен! Мало похож. Всю свою сознательную жизнь в канцелярии просидел. «Совбюром», как нас Ленин называл. Глупо сложилась жизнь… А кто виноват, и сам не знаю. Себя винить не хочется. Но, видимо, никуда не денешься… Вы тоже в канцелярии сидите?
— В плановом отделе.
— Вот, вот… Потребитель!
Агроном взял водку, вылил остатки в свою кружку, поставил бутылку под скамейку, выпил и взъерошил волосы. По всем признакам, ему хотелось излить душу. Так оно и случилось.
— Мистика! — сказал агроном, обращаясь к пустой кружке. — Удивительные вещи творятся на белом свете! — продолжал он, поворачиваясь к Ивану Петровичу. — Чем больше думаю, тем страшней становится…
Минуты через две, когда «градусы» поднялись до верхней точки, агроном наклонился и, уже точно адресуясь к соседу, заговорил:
— Уважаемый тезка!.. Послушайте, что я вам расскажу. Ехать нам долго, делать нечего… а история моя — прямо хоть в литературу!.. Окончил я институт и сразу попал в земельный отдел за письменный стол. Мальчишкой был! Казалось, что здесь-то и есть главная цель и смысл жизни. Ну как же! Руководитель в районном масштабе. Могу приказы писать!.. Ну и писал. Двадцать два года писал! Горы бумаги, море чернил извел я за свою жизнь. А чем больше писал, тем выше поднимался, по служебной лесенке. Последние годы довольно высокий пост в областном земельном управлении занимал. Квартира в городе, семья… Все было!.. Да!.. И все пошло прахом… скажу вам откровенно. На склоне лет величайшую глупость сотворил. Женился на молодой! Первая жена в конце войны умерла, ну а я был мужчина, как говорится, в соку. Долго ли попасться на удочку. Соблазнительные приманки на каждом шагу. Не я первый, не я последний. Ну и вот… Пришла расплата. В один прекрасный день все мое семейное счастье, второе по счету, рухнуло! Квартиру оставил ей, а сам уехал работать в колхоз.
— А дети? — спросил Иван Петрович.
— Дети на ногах. Взрослые! — махнув рукой, сказал агроном. — Дело не в этом… Уехал я в колхоз не только потому, что хотел бежать из города, от семейной трагедии. Нет! В наше время все это легче переносится. Что я! Советский Отелло? Можете вообразить себе такого? Нет!.. Уехал я в колхоз… Может быть, вы решили, что на службе какие-нибудь неприятности вышли и меня отправили в колхоз, так сказать, в виде наказания? — подозрительно спросил он. — Многие так почему-то думают. Нет! Я поехал в колхоз по идейным соображениям. Захотелось на старости лет из потребителя в производителя переквалифицироваться, захотелось творческой работы! Должен сказать, что смолоду я имел пристрастие к научной работе. И даже тема у меня была задумана… Знаете, какая тема? Хрен! Да-да, самый обыкновенный хрен!.. Еще в детстве я заметил, что коровы очень любят хрен. Растение это многолетнее. Как сорняк растет. Ботва у него жирная, крупная… Как ни странно, а хрен очень мало изучен. Это я уж потом выяснил, в институте. А я, например, уверен, что хрен растение лекарственное и какие-нибудь серьезные болезни излечивает. А вот какие — неизвестно! — он взял свою кружку, заглянул в нее и со вздохом поставил назад. — Все… Кажется, я доложил вам, что коровы очень любят хрен. Не только листья, но… прямо из земли корни выгрызают! И вот… Решил я в колхозе параллельно с основной работой заняться наукой. Посадить хрен, выделить несколько коров, кормить их, делать анализы, сравнивать… как хрен на молоке отражается, не является ли молокогонным растением, не увеличивает ли удой… Ну и, конечно, подумывал о кандидатской диссертации… Предложил правлению. Давайте, мол, посадим гектар хрену! Соток двадцать я для научной работы возьму, а остальные будем выращивать и продавать. Как раз я очень подходящий участок земли нашел… Хрен в городе любят! Осетрина с хреном, поросенок, мясо… А мне говорят — нельзя! Почему? Был, говорят, два года тому назад у нас один бойкий человек из промкооперации и предлагал заключить договор на хрен. Какая-то артель хотела в баночках его выпускать. И условия, говорят, подходящие предлагал, но только нам не разрешили. Как так? Почему не разрешили? Кто мог запретить?.. Вытащили они из колхозной папки-подшивки бумажку и показали… И что же вы думаете? Областной земельный отдел, действительно, запретил разведение хрена… А подпись?.. Моя! Да-да! Моей рукой бумажка подписана. Я вам, кажется, докладывал, что последние годы в областном управлении работал… Конечно, я не мог вспомнить, при каких обстоятельствах подписал эту бумажку, но факт остается фактом! Подпись моя!.. Вот какие бывают истории… Сам себе сюрприз устроил. Поехал я, знаете ли, в район отменять это запрещение. Ничего, говорят, сделать не можем. Область запретила. Да не область, говорю, а я!.. А вы кто такой? Сейчас я колхозный агроном, а раньше работал в областном управлении, и бумажку эту сам подписал. Ну, конечно, после этого на меня косо стали смотреть. Мы, говорят, верим вам, но кроме подписи на бумажке есть штамп и исходящий номер. А если, говорят, вы персонально запрещали, то значит было указание вышестоящих органов или постановление… Так ничего в районе и не добился. Пугливый народ! К тому же все почему-то думают, что я проштрафился… Не мог же я сам, по своей воле поехать в колхоз! От добра добра не ищут…
Агроном посмотрел в окно и снова, взъерошив волосы, продолжал:
— А вот сейчас я еду из Ленинграда. И что же вы думаете? Отменил я свою подпись? Получил разрешение? Нет! Где я только не побывал. С кем я только не говорил. Ничего не получилось. Смеются, конечно… Курьезная история! Но сделать ничего не могут и не хотят. Главное — не хотят!.. Но не это меня потрясло. К бюрократизму мы привыкли, узаконили, так сказать, и сжились с ним. Все это в порядке вещей. Но меня поражает другое! Теперь я отлично знаю, что никаких указаний от вышестоящих организаций о хрене не было, и, тем не менее, я запретил! Почему? Машинально? Не читая? Нет. Я всегда знал, что подписываю. Это было мое правило, почти закон. Почему же я запретил? Как это я мог подписать подобное запрещение? И кто я такой в данный момент? Тот ли, кто подписал бумажку или тот, кто хочет ее отменить? Вы понимаете, дорогой тезка? Это же мистика! Я раздвоился! В данный момент я думаю совсем иначе и не могу понять того, первого Прохорова, «совбюра». Куда же он подевался? Или он сидит где-то внутри… Понимаете? Притаился и выжидает… Ну, разве это не мистика?
Здесь рассказ колхозного Ивана Петровича оборвался, потому что пришел Сергей Васильевич.
— Приятного аппетита!
— Спасибо! Давайте с нами за компанию…
— Нет. Мне скоро выходить надо.
Агроном тупо посмотрел на нового собеседника, поднялся и, держась за перегородки, нетвердым шагом направился в конец вагона.
— Лишнее перехватил? — спросил Сергей Васильевич.
— Грамм триста пятьдесят. Но у него есть уважительная причина. Он раздвоился…
— Это видно.
— Не-ет… тут сложная проблема, хреновая! — пояснил Иван Петрович. — Забавную исторейку он рассказал…
Как видите, дорогой читатель, Иван Петрович довольно поверхностно отнесся к рассказу агронома. Ничего кроме «забавной исторейки» он не увидел. А ведь я умышленно не перебивал второго Прохорова, надеясь, что первый Прохоров поймет всю глубину этой «мистики». Впрочем, особенно винить его нельзя. У нас не принято обобщать, и пока на тебя не покажут пальцем и не назовут фамилию, можно жить спокойно, в самом деле! Разве был у нас хотя бы один случай, когда, скажем, в отделе «По следам наших выступлений» газета поместила такое письмо:
«В номере „Правды“ была напечатано статья о плохой постановке партийной учебы в Ждановском районе города Ленинграда. Куйбышевский район партии города Москвы обратил внимание, что все недостатки, на которые указала „Правда“, имеют место и в нашем районе. Обсудив на бюро…» И так далее.
Естественно поэтому, что Иван Петрович ничего поучительного для себя в «хре́новой проблеме» не увидел, хотя рассказ подвыпившего агронома имеет прямое отношение не только лично к нему, но и ко всякому чиновнику… Но не будем забегать вперед.
Поезд приближался к станции, где Сергей Васильевич должен был покинуть Ивана Петровича. Письмо он вручил ему в том же виде, в каком оно было получено.
— Как только вернетесь в Ленинград, сразу мне позвоните. Прямо с вокзала.
— Хорошо!
— Ну, желаю всего хорошего! Держитесь уверенней и смелей!
Сергей Васильевич крепко пожал руку и четким военным шагом направился к выходу.
12. Галоши и шпион
В наших местах природа не имеет великого чувства меры и каждый год ударяется в крайности. Белая ночь! Не успеет солнце по-настоящему закатиться, как снова вылезает. Общее количество восходов и заходов от этого не меняется, но интервал между ними явно недостаточный. Однако многие поэты почему-то восхищаются и даже воспевают в стихах такое малополезное явление. Если бы они знали, что из-за этих белых ночей некоторые растения у нас не могут нормально развиваться и даже не цветут. Возьмем для примера белую акацию. Белая акация не цветет у нас только потому, что есть белые ночи. А про белую акацию стихов можно написать не меньше, чем про белую ночь…
Говоря о природе, я хотел воспользоваться случаем и намекнуть, что чувство меры, крайне необходимое везде и всюду, всем и каждому, имеют далеко не все. Мы очень часто будем встречаться с этим явлением… Бьют без меры, зазнаются без меры, врут без меры, хвастают без меры…
Но это все впереди.
Когда Иван Петрович вышел из вагона на крошечной станции Отрадное, солнце уже взошло. Вытащив из кармана часы и взглянул на стрелки, он с недоумением поднял брови: что такое? Стрелки показывали без пяти пять. Приложив часы к ушной раковине, услышал ровный, чуть звенящий стук. Идут! Но в чем же тогда дело? Почему часы показывают ночное время, когда город еще крепко спит, а солнце уже взошло?
Не стоит высмеивать Ивана Петровича. Откуда ему знать, когда восходит и когда заходит солнце? На встречи и проводы белых ночей, устраиваемых ежегодно парком культуры и отдыха, он не ходил, а просыпался всегда в восемь часов. Природу видел по пути из дома до места работы. Но что это была за природа? Постриженный газон, постриженные липы, клумбы с цветами, и все это густо покрыто копотью заводов, перегаром бензина, солярки…
Одним словом, когда Иван Петрович несколько раз полной грудью вдохнул чистый воздух, то почувствовал, что у него закружилась голова.
— Ну вот! Не надо было водку пить, — проворчал он, направляясь к железнодорожному складу, где трое людей возились с выгруженными из вагона ящиками.
Расспросив, какой дорогой лучше добраться до Заречинского совхоза, Иван Петрович смело направился в путь. Чемодан сильно оттягивал руку, но он чувствовал себя прекрасно. Молодая листва недавно распустившихся деревьев, разноголосый щебет всевозможных птиц, желтые цветы, ярко-зеленые квадраты посевов, а главное — чистый воздух, наполняли весь организм какой-то бодростью.
Вдруг закуковала кукушка. Это было так неожиданно, что Иван Петрович остановился, поставил чемодан и стал слушать.
— Ку-ку!
— Раз!
— Ку-ку!
— Два!
— Ку-ку!
— Три…
И каждый раз он загибал палец, чтобы не сбиться со счета. Пальцев не хватило. Кукушка сообщила, что жить Ивану Петровичу осталось тринадцать лет.
Подождав с минуту, не будет ли продолжения, он нагнулся за чемоданом. Взглянув на свои новые галоши, Иван Петрович, вероятно, подумал о том, что в детстве бегал босиком по мокрой траве и не простужался. Вспомнил, вероятно, и о том, что когда-то купался, лазил по деревьям, ловил рыбу, ночевал у костра, ел печеную картошку и ржаной хлеб, пил холодную сырую воду… И все это было так интересно, вкусно…
Неприятности начались после того, как тропинка вывела его на дорогу.
Для того, чтобы иметь хотя бы приблизительное представление о совхозной дороге, нужно видеть собственными глазами эти ямы, заполненные густой грязью, из которой местами торчали обломки жердей, досок, сучьев, срубленных поблизости деревьев, пучки соломы… Нетрудно было догадаться, что много раз и подолгу буксовали здесь совхозные машины.
Но хуже всего дорога была возле конторы, рядом с которой помещался магазин райпо. Пробираясь с камня на камень, по обочине, Иван Петрович добрался до конторы, но, по незнанию, оказался отрезанным от нее широкой полосой грязной дороги. Возвращаться назад, искать удобный переход не хотелось.
Сидя на крыльце дома, спала женщина в романовском полушубке. Ночной сторож.
— Эй! Гражданка! — во весь голос крикнул Иван Петрович.
— Ну что ты орешь? — ответила женщина, не делая при этом никакого движения.
— Это контора Заречинского совхоза?
— А что, ты не видишь? Конечно, контора.
— Там кто-нибудь есть?
— Кому там быть в такую рань?
— А где директор живет?
— На первой ферме.
— А когда он приходит в контору?
— Не знаю, я в райпо работаю.
— А что же это у вас с дорогой… Ни пройти ни проехать.
— Машин много, вот и размесили, — невозмутимо прояснила сторожиха, поднимаясь со ступенек и потягиваясь. — Высохнет, окрепнет.
— А если дожди пойдут?
— Тогда еще хуже станет.
Иван Петрович поставил чемодан на один из бесчисленных камней, лежавших по краям дороги, сел и, сняв шляпу, вытер лоб платком. Сторожиха с любопытством наблюдала за горожанином.
— А вы не знаете случайно, где живет агроном совхоза? — спросил он.
— Старый или новая?
— Новая. Ольга Игнатьевна.
— А вон, видите, домик за елками белеет. Там она и живет.
— Вот спасибо! — обрадовался Иван Петрович.
Агроном совхоза была дочерью погибшего на фронте друга, в судьбе которой он принимал некоторое участие, у нее и можно остановиться на время командировки.
Но теперь оставалось перебраться через дорогу. Если бы на ногах у него были надеты резиновые, как у сторожихи, или кирзовые, как у спутника-тезки, сапоги, тогда все было бы просто.
Пройдя шагов тридцать вдоль дороги, Иван Петрович нашел подходящее, как ему показалось, место для переправы. Грязь была здесь густая и, по всей вероятности, неглубокая. Набравшись смелости и сделав три крупных скачка, он оказался на твердой почве и сразу почувствовал какое-то облегчение не только в душе, но и в ногах. Обе калоши остались в грязи.
Приключения Ивана Петровича были даровым развлечением для сторожихи, которая, вдоволь налюбовавшись его обескураженным видом, пришла на помощь.
— Главное что! — говорила она, вытаскивая калоши. — Земля тут глинистая, жирная… вон как засосало! Другой раз, после дождей, машина сядет — жалко смотреть. Мучается бедная! Колеса крутятся, а сама ни с места… Много тут машин поломали!
— А почему дорогу не чинят? — спросил Иван Петрович. — Кругом камней сколько угодно и песок, наверно, есть.
— Ну как не быть песку! Сахарного песку нет, а такого сколько угодно! А только кто ее станет чинить?
— Да ведь люди-то живут!
— Люди пешком ходят. Дорога им ни к чему. Лошадей теперь не держат.
— А почему лошадей не держат?
— Воспрещается! Точно не скажу, а только нельзя, — сообщила сторожиха, наблюдая, как Иван Петрович вытирает калоши сухой травой. — Я полагаю, что из-за тракторов запретили.
Вывод был несколько неожиданный.
— А при чем тут трактора? — заинтересовался Прохоров.
— Ну как же! Если лошадей опять заведут, что же тракторам делать? — глубокомысленно заключила женщина.
Иван Петрович подозрительно посмотрел на сторожиху, но ничего не сказал. В ее словах он почувствовал плохо замаскированную критику, и насторожился.
Не забывайте, с какой целью приехал Иван Петрович в совхоз. Здесь живет и работает враг. И вряд ли он одинок.
— Вот погодите, скоро коммунизм объявят, тогда не только что лошадей, но и коров и всякую другую живность запретят, — продолжала женщина, видя, с каким вниманием слушает ее горожанин.
— Выдумаете?
— А как же! Все машинами станут делать. Заместо масла — маргарин, а заместо коровьего молока — соевое будут выдавать.
— Кто это вам сказал?
— Сама читала, грамотная…
Последняя фраза несколько смутила Ивана Петровича. Ничего подобного ему читать не приходилось, но ведь он читал далеко не все, и может быть в какой-нибудь книге, выпущенной специально для деревни, об этом и было написано. Писали же одно время, что при коммунизме будут питаться пилюлями.
— Не знаю… я не читал, — сознался он.
— Ну как же? По всей видимости дело к тому идет. Фабрики и заводы строят, а сельское хозяйство зорят.
— Кто зорит? Что вы глупости говорите! — резко оборвал ее Прохоров.
Сторожиха обидчиво поджала губы и молча поплелась на свой пост.
Даже не поблагодарив словоохотливую женщину за помощь, Иван Петрович отправился в дальнейший путь. О чем он думал, пока медленно шагал к домику, угадать нетрудно.
С первых шагов и совершенно случайно, ему пришлось столкнуться с плодами враждебной деятельности «девятки пик». Последняя фраза женщины не оставляла в этом никакого сомнения…
Нет, конечно, Иван Петрович был далек от мысли, чтобы зачислить сторожиху в разряд сознательных сообщников или хотя бы сторонников шпиона. Скорей всего она была просто слепым орудием в его руках.
Неожиданно для самого себя Иван Петрович понял, насколько его задача оказалась сложней и значительней, чем он предполагал вначале. Отправляясь в совхоз, он по своей наивности, или вернее оторванности от жизни, даже не подозревал, что может встретиться не только с врагом, но и с плодами его вредительской деятельности. Имеет ли он право не обращать на это внимание? Конечно, нет. Ему доверили такую ответственную операцию, и значит, необходимо удвоить бдительность и постараться осторожно выяснить… Во-первых, где и как успел навредить шпион? Во-вторых, разоблачить его сообщников, которых он успел завербовать, и вообще…
Взять для примера дорогу. Кто, как не он, довел ее до такого состояния? А зачем? Чтобы безнаказанно ломать машины, затруднять всякие перевозки. Это же ребенку ясно!
Взглянув на свои галоши, Иван Петрович вспомнил, что и они чуть не оказались жертвами…
Здесь не следует понимать Ивана Петровича буквально. Думая о деятельности, он имел в виду прямо обратное, читатель по себе знает, что бездеятельность иной раз бывает куда вреднее всякой деятельности.
13. Странные слезы
Возле открытого окна, склонившись над подоконником, сидела девушка. Перед ней лежала куча бумаг. Весенние ручейки запросов, инструкций, указаний, напечатанных на машинке, на ротаторе и просто написанных от руки, безудержно неслись отовсюду, сливались в поток и грозили утопить молодого агронома. И чем больше было работы на полях, тем полноводней становился канцелярский поток. Многочисленные организации района, области и даже столицы интересовались, как проходит посевная кампания в Заречинском совхозе и, потеряв чувство меры, всячески хотели помочь неопытному специалисту.
— Оля!
Девушка подняла голову и увидела стоявшего перед окном мужчину.
— Вам что?.. О! Дядя Ваня!
Она выбежала из дома и обняла улыбающегося во весь рот Ивана Петровича.
— Дядя Ваня! Какими судьбами? Как я рада! Как хорошо, что вы приехали!
На солнечной стороне, возле стены была сделана скамеечка.
— Я не могу пригласить вас домой. Мы живем трое в одной комнате. Они еще спят, — говорила Ольга, усаживая гостя на скамейку. — А на кухне поселился шофер. У нас очень плохо с жильем. Ну, рассказывайте, дядя Ваня! Как Надежда Васильевна? Как Коля?
— Ничего. Живы, здоровы. Все по-прежнему. А почему ты сама не приедешь?
— Ой! Да разве сейчас вырвешься, столько работы! Погибаю… Просто погибаю! Ничего не успеваю. Главное — писанина! Столько писать приходится, ужас! Всякие сводки, сведения, ответы, отчеты… А вы приехали навестить меня?
— Не совсем. Я приехал с обследованием.
— Неужели! — воскликнула Оля и, хлопнув в ладоши, звонко расхохоталась.
Иван Петрович, не видя ничего смешного в своей командировке, нахмурился.
— Не понимаю! Чему ты обрадовалась?
— Сейчас в совхозе две комиссии работают, — пояснила она. — Обследуют! Вы третий. Одна комиссия по мелиорации, другая по защите растений. Как видите, обследуют тоже без меры.
— Ты меня извини, Оля, но все-таки я не вижу в этом ничего смешного.
— Да? Потому что вы не читали акты, у нас накопилось столько всяких протоколов, актов… Просто ужас! И все они такие противоречивые. А потом, дядя Ваня… Может быть, я еще неопытна, но я не понимаю… Не слишком ли много развелось у нас начальства? Они ведь очень мешают работать, — переходя на шепот, говорила Оля. — И знаете, дядя… они ни-че-го не понимают в сельском хозяйстве. Решительно ничего. Мне даже неудобно перед рабочими делается. Дают такие нелепые указания — невозможно передать! Доярки, например, рассказывали, как один представитель спрашивал их про яловую породу коров. Нет, верно! Он думал, что яловость — это порода. Представляете? Ну они ему такого наговорили… Просто ужас!
Надо заметить, что Иван Петрович, хотя и слышал про «яловость», но не совсем точно понимал значение этого слова. Чтобы не оказаться в положении того «представителя», расспрашивать не стал.
— Значит, работой ты довольна? — спросил он.
— Нет.
— Вот тебе и раз! Такая жизнерадостная, веселая, молодая! Что же тебе здесь не нравится?
Оля взглянула на Ивана Петровича и, опустив голову, тихо сказала:
— Все!
— Даже все. Не ожидал. Ну, поделись со мной… Я тебе человек не посторонний. Поговорим откровенно, выясним, разберемся и устраним недостатки.
Оля снова глубоко вздохнула и отрицательно замотала головой.
— Нет. Вы ничего сделать не можете, дядя Ваня.
— Неужели! — шутливо удивился Иван Петрович. — Главсовхоз такая незначительная организация, что ничего для тебя сделать не может…
— Главсовхоз тут ни при чем.
— А кто же при чем?
— Не знаю. Теперь я и сама запуталась… Ну, хорошо! Я вам скажу… Во-первых, я не понимаю, кому мы подчиняемся и кого мне слушать? Столько всяких распоряжений! Столько всяких начальников!
— Ну, ну… ты преувеличиваешь.
— Хотите, я покажу вам бумажки, полученные за неделю?
— Зачем? Я и так верю.
— Райкому мы подчиняемся?
— По партийной линии.
— Да ничего подобного! Они к нам ближе всех и больше всех вмешиваются. Дальше! Райисполкому мы подчиняемся? Дальше! Тресту мы подчиняемся? Обкому, облисполкому, Главсовхозу, министерству… Всех сразу и не перечислишь!
— Что же ты хочешь?
— Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Я училась, я хочу работать. Я требую, чтобы мне доверяли. Вот когда я не справлюсь, тогда можете снимать, отдавать под суд, разорвать меня на части! Я не хочу быть слепой исполнительницей всяких идиотских распоряжений!
— Не нужно горячиться, Оленька, — попытался успокоить разволновавшегося агронома Иван Петрович.
— Двадцать гектаров капусты! А где у нас навоз? А где у нас рабочие? А где поливка? Тресту на это наплевать! Им нужны для отчета гектары! А что вырастет на этих гектарах — это вас не касается. Одна хряпа! Да и ту сорняки забьют. Я бы на одном гектаре вырастила капусты в десять раз больше, чем на двадцати. Почему вы планируете гектары, а не продукцию? — все больше волнуясь, говорила она. — Почему? Поставили бы перед нами задачу — вырастить столько-то тонн капусты. И все! А как мы ее вырастим, сколько гектаров земли займем — не ваше дело! Земля-то ведь разная бывает…
Почти с ужасом слушал Иван Петрович горячую речь молодого агронома. С такой критикой низового работника ему еще не приходилось встречаться. А критику в те памятные дни можно было рассматривать с разных точек зрения, и делать всякие выводы, вплоть до пятьдесят восьмой статьи уголовного кодекса.
— А нормы? — продолжала между тем Оля. — Какой это сумасшедший утверждал такие нормы? Скоро мы будем закладывать плантацию земляники… Знаете, какая норма посадки усов на одну работницу за восемь часов? Три тысячи штук? Что это такое?
Иван Петрович быстро оглянулся по сторонам и убедился, что их никто не слушает.
— А что тут особенного? — тоном заговорщика возразил он. — Полминуты… нет, даже больше: шесть десятых минуты на штуку.
— Да, но ведь это земляника! Плантация закладывается на пять лет. Усы нужно принести на место, нужно разметить рядки, сделать особую ямку, расправить корни, обжать… Я сейчас не знаю, что и делать! Не могу же я требовать от работниц таких норм? Они же не автоматы! Это же люди, дядя Ваня! А качество? Если они начнут выполнять нормы, что это будет за посадка? Ничего не приживется. Сплошной брак…
И тут Оля не выдержала. Подступившие слезы брызнули из глаз, и она разрыдалась. Плакала она горько, обильно, как обиженный ребенок…
Нет, это сравнение здесь не подходит. Впрочем, советский читатель, именно советский и никакой другой, без сравнений поймет Олю. Эти слезы особые! Никогда, ни в какой стране девушка не заплачет по такому поводу…
С пионерского возраста она готовилась отдать все свои силы народу. Она прилежно училась, чтобы принести как можно больше пользы дорогой родине. Так ей говорили в школе, и она, конечно, верила. В совхоз она приехала с грандиозными планами, с радужным настроением, и вот…
Некоторые называют это трудностями. А трудности для молодежи — романтика.
Может быть, это и так, спорить не решаюсь, однако Оля плакала почему-то не от восторга.
— Не надо, Оленька! Ну зачем же плакать… — пытался ее успокоить растерявшийся Иван Петрович. — Ну, мало ли что бывает! Нормы-то не с потолка же взяты. Вероятно, ученые в институте обсуждали.
— Да, да… ученые! Вон, посмотрите… у нас работает одна барыня! Научный сотрудник из института, — всхлипывая и сморкаясь, говорила она.
— Ну вот, видишь…
— Вижу! Я каждое утро мимо хожу, у нее опытный участок в десять квадратных метров. Понимаете — метров! Две работницы, ассистентка, да она сама. Четыре человека на крошечный кусочек земли. Делают опытные посевы, а потом помножат на гектары и спустят нам нормы.
— А как же иначе?
— Да поймите, дядя Ваня! У меня четыре человека на десять гектаров, а у нее на десять метров.
— Наука же…
— А на кой черт нам такая наука нужна! — рассердилась Оля. — Она с детишками отдыхать на дачу приехала за государственный счет, а не работать.
— Поговорим спокойно, не горячись… Если применять технику…
— Какую технику? — перебила его Оля. — Никакой техники у нас нет. Граблей, леек… и тех не хватает. Даже лопат хороших нет.
— Ну что ты говоришь, Оля? А трактора?
— А при чем тут трактора? Ну, вспашут они землю, ну, разборонят, а дальше что? Грядки делать, сеять, рыхлить, полоть, поливать, подкармливать… Все же руками делается!
За спиной послышался смех. Иван Петрович оглянулся и обомлел. Из окна высунулась головы двух женщин, в дверях стоял мужчина в сиреневой футболке, с полотенцем в руках.
— Так, Ольга Игнатьевна! Правильно! На одних тракторах в социализм не приедешь! — сказал он и, спустившись с крыльца, ушел умываться.
Чтобы скрыть смущение и не показать свою причастность к такой критике, Иван Петрович торопливо достал записную книжку.
— Я, конечно, поговорю… Обязательно поговорю с начальством!
— Бесполезно! — грустно сказала Оля.
— Почему?
— Потому что кто-то опасно заболел гигантоманией и всех заразил… Количество! Только и слышишь — количество! И никому нет дела до качества. Цифры, цифры… Миллиарды лошадиных сил, миллионы гектаров, небоскребы, каналы, лесозащитные полосы… А люди живут в землянках!
— Где?
— У нас! Вы хотите посмотреть?
— Я все понимаю, Оля, но… но должен тебя предупредить, — сильно волнуясь, сказал Иван Петрович. Он больше не сомневался, что все, о чем говорила Оля, дело рук Суханова, и даже боялся подумать о том, как глубоко укоренились эти, мягко выражаясь, нездоровые настроения. — У тебя неверное представление… прямо скажу, вредное… Критика должна быть, как бы это сказать… осмотрительной. Нельзя же видеть только плохое! Ты можешь нарваться на неприятности. Понимаешь? Я говорю об этом потому, что слишком хорошо к тебе отношусь…
— Да, да… Товарищ Суханов тоже меня предупреждал несколько раз.
При этих словах Иван Петрович чуть не подскочил на месте.
— Какой Суханов?
— Наш зоотехник. Он тоже хорошо ко мне относится. Но я не могу, дядя Ваня! Душа болит! Равнодушно смотреть на все эти возмутительные безобразия… Ну посудите сами! Высаживать капусту на двадцати гектарах и точно знать, что ничего не вырастет? Что это такое? Это все равно что сеять сахарный песок или манную крупу!.. Ведь это же обман! А кого мы обманываем? Зачем?
— Ты слишком сгущаешь краски…
Иван Петрович чувствовал, что надо что-то делать, возражать, доказывать, открыть ей глаза и показать, перед какой пропастью она стоит. Но, с одной стороны, он не был специалистом по затронутым вопросам, а с другой, боялся проговориться и расшифровать себя. «Слушать и наблюдать! Слушать и наблюдать!» — мысленно твердил он себе.
Оля сидела опустив голову и, занятая своими невеселыми мыслями, нервно комкала платок.
— Если бы вы знали, дядя Ваня, как рабочие относятся к своей работе? Тяп-ляп! Кое-как…
— Ну вот, опять!
— А почему? Потому что мы их вынуждаем и… и поощряем такое отношение к труду! — продолжала Оля. — Если он сделает плохо, но много, по-стахановски, — его хвалят, ставят в пример, платят. А если хорошо, но мало — он ничего не заработает…
Здесь я должен прекратить этот разговор, потому что на дороге показался зоотехник Суханов. О том, что творилось в душе Ивана Петровича, мы узнаем дальше. Рассуждать же по поводу затронутых Олей вопросов, пожалуй, не стоит. Для читателей, которые знали положение дел в совхозах, все ясно, а для тех, кто считает, что овощи, фрукты и ягоды растут сами по себе, вроде черники в лесу или клюквы на болоте, тем на словах все равно ничего не докажешь.
Возьмите для примера Поликарпа Денисовича Куликова. Из института он попал в канцелярию и лет двадцать с лишним руководит сельским хозяйством, имея о нем теоретическое представление. Он глубоко убежден, что капуста вырастет на любом количестве гектаров, стоит ему только подписать приказ. В самом деле! Как она смеет не вырасти, если есть приказ! И планирует он, исходя не из возможностей совхозов, а выполняя указания вышестоящих организаций, а точнее — министерства.
14. Девятка пик
Зоотехник Суханов вышел из-за дома и неожиданно появился перед сидящими на скамейке.
— А вот и Валерий Николаевич! Легок на помине! — обрадовалась Оля. — Знакомьтесь, пожалуйста. Иван Петрович Прохоров из Главка. Приехал нас обследовать.
— Оч-чень рад! — с удовольствием проговорил зоотехник, протягивая руку. — Суханов!
Знакомство с «девяткой пик» вызвало на лице Ивана Петровича легкий румянец, и даже что-то вроде улыбки, но больше он ничем не выдал своего волнения.
— Чему же я обязан? — обратился Суханов к девушке. — Как вы поминали меня, Ольга Игнатьевна? Добрым словом или наоборот?
— Конечно, добрым. Просто я сказала, что вы ко мне хорошо относитесь.
— А как же иначе! Вы молодой специалист. Партия требует чуткого, заботливого отношения к молодым кадрам. Всячески помогать в работе, — чуть нараспев пояснил он, и повернулся к Прохорову. — Простите, Иван Петрович, а вы по какой линии намерены производить обследование?
— У меня целый ряд вопросов.
— Наше стадо вас тоже интересует?
— Да.
— Прекрасно! Когда же вас прикажете ждать? Дело в том, что я могу уехать на другую ферму…
— А хоть сейчас. Правда, надо бы повидать сначала директора.
— Директор будет в конце дня, — сообщила Оля. — Уехал на совещание в район. Дядя Ваня, знаете что! Оставьте у меня чемодан, а сами идите, куда вам надо. Ну, хотя бы на скотный двор с Валерием Николаевичем. К обеду вы меня найдете у парников. А сейчас давайте чай пить! — предложила она.
От завтрака Иван Петрович отказался, потому что плотно поел в вагоне. Оставив чемодан, он отправился за Сухановым.
Погода стояла великолепная. Сокращая путь, они шли тропинками вдвоем. Сейчас можно было, предъявив пароль, передать письмо, но Иван Петрович не торопился. Ему хотелось присмотреться к шпиону.
— Скот перезимовал чудесно. Все коровы в хорошем состоянии, и сейчас мы готовимся переводить их на летнее пастбище, — певуче говорил Суханов. — Поликарпу Денисовичу, пожалуйста, передайте, что его указания я прочитал с большим удовлетворением. Сразу видно, что он очень знающий человек. Я приложу все силы, чтобы в кратчайший срок выполнить и даже перевыполнить его предложения. Работать с таким руководителей одно удовольствие. Вы согласны, Иван Петрович?
— Да. Он человек требовательный.
— И знающий свое дело, — прибавил Суханов.
— А вот Оля недовольна…
— Ну, это простительно! — добродушно сказал Суханов. — Ольга Игнатьевна еще слишком молода. Всякий энтузиаст своего дела на первых порах хочет работать по «щучьему веленью». Я тоже когда-то был таким. Загорелось — подай! Ольга Игнатьевна еще не привыкла. Так сказать, не вжилась в сложную структуру нашего организма.
— А как у вас с молоком? — спросил Иван Петрович.
— Великолепно! Мы идем на первом месте по нашему тресту. Отдельные коровы дают надой пятнадцать, семнадцать литров.
— А в среднем?
— В среднем? — переспросил зоотехник. — В среднем четыре и три десятых литра. В июне надой должен значительно повыситься. Всю зиму трудновато было с кормами. Несмотря на мои требования, Главсовхоз отгрузил нам только половину потребности.
— А своих кормов не хватает? — спросил Иван Петрович и, оглядываясь по сторонам, показал рукой на ровные, ярко-зеленые квадраты полей. — У вас, я вижу, много посеяно.
Они были на возвышении и перед глазами открылись — как сказал бы поэт — «необозримые просторы земли» или «бескрайние дали полей».
— Да, немало. Но это зерновые. Урожай мы сдаем государству.
— Но ведь ваш совхоз животноводческий. Посеяли бы вместо зерновых клевер, тимофеевку. А? Изготовили бы силос, — наивно спросил Иван Петрович.
— Вашими бы устами да мед пить! — с улыбкой произнес Суханов.
— Так зачем же дело встало?
— Не знаю. Об этом вас и нужно спросить. Вы нам планы спускаете. Вы же плановик.
— Нет. Я тут ни при чем. Посевы планируют агрономы…
Очевидно, Иван Петрович сообразил, что его совет шел вразрез со всей системой централизованного управления, и замолчал.
В самом деле, если все совхозы начнут сами планировать свои посевы, что же делать плановикам в городе?
— Н-да! А по надою значит летом повысите? — спросил Прохоров через несколько секунд.
— Безусловно! Можете с уверенностью говорить о дальнейшем подъеме совхозного животноводства, — снова оживился Суханов. — Если взять данные за последние пять лет, то вы увидите, каких успехов мы добились под руководством Алексея Николаевича Харитонова. Как он себя чувствует?
— Ничего. Работает, — неопределенно ответил Иван Петрович.
— Удивительно культурный, чуткий к запросам трудящихся человек! Зимой я был на совещании животноводов и мне посчастливилось слышать его исторический доклад. Он произвел на меня большое впечатление. Глубокий анализ достигнутых успехов и достижений…
Я не знаю, с каким чувством слушал Иван Петрович этого совхозного «патриота», но слушал он его очень внимательно. Да это и понятно. Только что Оля нарисовала ему довольно мрачную картину и со слезами критиковала недостатки… И вдруг — прямо противоположное мнение. Слова Суханова, как хорошая колыбельная песня, приятно баюкали, ласкали самолюбие, успокаивали взбудораженные Ольгой нервы. Суханов говорил об успехах и достижениях, о процентах роста, о нарастающем подъеме…
Что бы это могло значить?
Если бы слова девушки передать Суханову, а ей говорить, как говорил он… Тогда все было бы в порядке. Но сейчас получалось странное противоречие, и оно никак не укладывалось в голове Ивана Петровича.
В конце концов, хотя и временно, но он нашел объяснение. Оля критиковала раздел овощеводства, а Суханов говорил о разделе животноводства. Естественно, что в разных разделах работа могла протекать по-разному.
Я не буду вмешиваться в беседу моих героев, тем более что зоотехник затрагивал вопросы малоинтересные, узкоспециальные, о которых городские читатели имеют очень смутное представление. Ну, а если уж кому-нибудь очень захочется подробней узнать об успехах животноводства в минувшие дни, он может взять книгу и почитать. В библиотеках сохранились весьма приятные и утешительные произведения на эту тему.
В ботинок Ивана Петровича забралась крупная песчинка и мешала твердо ступать.
— Одну минутку! — остановил он спутника, увидев большой плоский камень, выпирающий из земли. — Надо вытряхнуть…
Устроившись на природном сиденье, он неторопливо начал развязывать шнурок.
— Ну, а как у вас тут с людьми?
— С рабочими неважно. Большая текучесть, — охотно ответил Суханов, усаживаясь на другой камень. — Работают в основном женщины, но тоже бегут.
— Куда?
— Счастье искать! У нас тут на Карельском перешейке большинство таких… искателей счастья.
— Надо бы закреплять как-то, — нерешительно проговорил Иван Петрович, вытряхивая песчинку.
— Как? Заработками их все равно не удержишь. Им ведь хочется получать побольше, а работать поменьше. Они по-своему толкуют заботу партии и правительства… Так сказать, потребительски. Если забота — значит, давай!
Но Иван Петрович не слушал. Идея, неожиданно мелькнувшая в голове, захватила его целиком. Держась за концы шнурков, он задумчиво смотрел на маленький домик, видневшийся за озером, возле опушки леса.
— Поселить бы человека в такой домик, — мечтательно проговорил он. — Дать ему участок земли под сад, огород. Помочь обзавестись курами, гусями, овечками… Куда бы он побежал из совхоза? Врос бы тут корнями.
— Овец держать здесь запрещено, — заметил Суханов.
— Почему?
— Потому что в совхозе собирались разводить ценную породу мериносов.
— Ах, вот оно что! — протянул Иван Петрович, и начал завязывать ботинок. — Чтобы помесей не было… Понимаю. Ну и как? Разводите?
— Нет. Пытались, но ничего не получилось. Здесь нужна романовская порода.
— Так в чем же дело?
— Что именно? — не понял Суханов.
— Вы сказали, что здесь запрещено разводить овец. Если у вас ничего не получилось…
— Ах, вы насчет запрещения? — засмеялся Суханов. — Извините, я не понял! Да. Овцеводство в нашем совхозе отменили, а запрещение осталось. Забыли отменить.
Судя по выражению лица, Иван Петрович в этот момент вспомнил рассказ о «хре́новой проблеме». Но может быть, я и ошибаюсь. Что общего между запрещением разводить хрен в колхозе и запрещением разводить овец в совхозе? Хрен и овцы! Общее если и есть, то только в методике руководства. И в том и в другом случае — запрещение.
— Ну, а если бы даже и разрешили, то все равно ничего бы не вышло, — продолжал Суханов. — Держать овец убыточное дело.
— Почему убыточное? — насторожился Иван Петрович. Со школьной скамьи он знал, что держать овец очень выгодно.
— Романовская порода овец может дать самое большее килограмма полтора шерсти, — пояснил зоотехник, — а налог — два килограмма. Где же взять недостающие полкило? Если даже свои волосы стричь для сдачи, все равно не хватит. Полкило не нарастет за год у многочисленной семьи.
Прохоров хмуро посмотрел на улыбающегося шпиона и не сразу нашел слова для возражения.
— Вы считаете, что шерсть государству не нужна? — холодно спросил он.
— Ну что вы! — спохватился тот. — Наоборот! Если я и говорил об убытках, то имел в виду только людей несознательных, отсталых, собственников, так сказать… К сожалению, они еще встречаются. Конечно, сознательный советский человек не будет считаться с каким-то полкилограммом шерсти. Если надо, значит, надо!
— Вот именно! — назидательно подтвердил Иван Петрович.
Следует заметить, что здесь Иван Петрович попал в очень трудное положение. Не буду кривить душой. Мне тоже не раз и не два приходилось оказываться в таком положении. Патриотизм не позволял признаться, что в словах противника есть доля правды. Но как же тогда быть? Отрицать? Назвать его клеветником? Или просто послать подальше и сообщить кому следует, как это и делали некоторые. Но ведь он говорит о фактах! Ведь и в самом деле стимул личной заинтересованности в данном случае не присутствует. Надо очень любить овец, чтобы так вот бескорыстно и даже в убыток себе разводить их. Или быть настолько сознательным… Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что в расчете на сознательность строилась вся налоговая политика в те дни. Возьмем для примера яйца. Яйца государству нужны. Каждому сознательному человеку это ясно, вот и обложили яичным налогом всех колхозников, независимо от того, есть у него птица или нет. И ничего не поделаешь — сдавали. Но если зоотехник, говоря о шерсти, острил насчет собственных волос, то с яйцами, при отсутствии куриц, гораздо сложней. Их можно только купить.
— Да. Сознание советского человека стоит на очень высоком уровне, — строго заметил Иван Петрович, поднимаясь. — И фашисты выяснили это на своей собственной шкуре. А ваши нездоровые настроения вызывают сожаление…
— Безусловно… Вы совершенно правы, — залебезил вдруг Суханов.
Таким образом, противник получил достойную отповедь и был посрамлен. И надо отдать должное Ивану Петровичу, что хотя он и не был оригинален в своих возражениях, но применил их вовремя и к месту.
15. Сложная арифметика
Высокая, ярко-красная черепичная крыша, белые стены, большие широкие окна в окружении зеленеющих полей были очень живописны.
Иван Петрович привык к тому, что в лучших зданиях обычно размещались всякие учреждения, а потому, не задумываясь, спросил:
— Это что у вас, контора?
— Контора там, за кустарником, — ответил Суханов, показывая пальцем назад. — Вон, видите, крыша высовывается.
— Ах, да! — вспомнил Иван Петрович, и невольно посмотрел на свои калоши. — Знаю. В том же доме, где и магазин. Нет, я спрашиваю про этот дом. Больница, что ли… или дом культуры?
— Где? — снова не понял зоотехник.
— Да вон, впереди, с красной крышей.
— Так это и есть скотный двор.
— Да-а?! — удивился плановик.
Скотный двор совхоза, построенный на берегу озера, издали действительно походил на что угодно, но только не на жилье для скота. Но только издали. Приблизившись, Иван Петрович сразу увидел, как грубо он ошибся. Грязь, окружавшая это красивое строение, не оставляла сомнения, что здесь живет скот. Впрочем, если вспомнить дорогу возле конторы, то разница не покажется слишком большой.
Иван Петрович остановился. Жирная грязь, перемешанная копытами животных, весело и коварно блестела на солнце. Кое-где для прохода были брошены доски, кирпичи, но Иван Петрович не решался следовать за Сухановым.
— Ничего, ничего… идите смело по дорожке. Тут неглубоко, и основа крепкая.
Действительно, под слоем грязи ощущался не то асфальт, не то бетон, и если бы счистить это «культурное наслоение», как говорят археологи, дорожка давно бы высохла.
Ученый горьким опытом, Иван Петрович переставлял ноги осторожно, и несмотря на то, что на каждом шагу калоши его предательски норовили остаться в грязи, благополучно добрался до входа.
Слева, за дверью раздавался жизнерадостный, веселый говор женских голосов, смех и выкрики.
Доярки встретили зоотехника взрывом насмешливых восклицаний, но увидев Прохорова, сразу притихли.
— Вот, девушки… товарищ из Главсовхоза приехал вас обследовать, — представил Суханов Ивана Петровича, когда установилась полная тишина.
— Нас или коров?
— Давайте не будем уточнять! — погрозил он пальцем совсем еще юной девушке.
— Здравствуйте, товарищи! — проговорил Прохоров, все больше смущаясь под любопытными взглядами женщин. — Ну, как вы тут поживаете?
— Живем, хлеб-соль жуем, лучшего ждем, — неопределенно ответила одна из пожилых женщин.
— Тем лучше! Ну, а со стадом как?
— Стадо перезимовало, — пожав плечами, сказала она. — Живы.
— Это хорошо! Так я и передам начальнику. Ну, а может быть у вас есть какие-нибудь претензии?
Женщины переглянулись, кое-кто из молодых хихикнул, но промолчали.
— Говорите, не бойтесь! — вмешался Суханов.
— А чего нам бояться! Вы все сами знаете, Валерий, Николаевич, чего нам надо. Кормов!
— Вот и скажите начальству. Глас народа…
— Глас вопиющего в пустыне, — в тон ему подхватила девушка, и все засмеялись.
— Говори, не говори, все без толку! Словами коров не накормишь! — зло сказала самая высокая. — Я полагаю так… Захотят молока, дадут кормов, а не захотят, все равно не допросишься.
— Вы меня извините, товарищи, — смущенно начал Иван Петрович. — Я в животноводстве плохо разбираюсь… Я по специальности плановик… Но мне кажется, что вы не правы. Насколько я помню, корма мы планировали… по научным нормам. Я не знаю, почему вам не хватало. Коровы что ли едят больше, чем полагается?
— Нет. Это мы их сожрали, ваши корма! — грубо перебила высокая.
— Не сердитесь, пожалуйста, на меня, — робко остановил ее Иван Петрович. — Мне и самому не понятно, в чем дело? Хозяйство у нас плановое. Если мы вам дадим больше, чем запланировали, значит, кому-то другому не хватит.
— А мы лишнее и не просим, — снова вмешался Суханов. — Дайте то, что запланировали.
— Так почему же вы не берете?
— Не дают!
— Почему?
— Вот я и спрашиваю — почему? Звоню, пишу… Последний раз получили два вагона комбикормов в марте, и все. Крутись как хочешь!
— Ну, хорошо. Я это обязательно выясню. Обязательно! — проговорил Иван Петрович и, вытащив блокнот, записал. — Мне и самому интересно…
— А когда нам зарплату дадут? — спросила насмешливая девушка. — Третий месяц не платят.
— Зарплату! — удивился Иван Петрович. — Вам не выдают зарплату? Почему?
— Банк денег не дает, — пояснил Суханов.
— Как же так? С какой стати?
— План не выполнили, продукцию не сдали, вот и не дают.
— Опять какая-то чепуха! — рассердился Иван Петрович. — Фонды зарплаты… Позвольте, а при чем же тут рабочие? Им же надо жить!
— Вы меня извините, товарищ Прохоров, но у меня такое впечатление, что вы с луны свалились! — с иронией проговорил Суханов. — Банк занимается цифрами, у них есть указание не платить, если продукция не сдана, и они не платят. Банк, так сказать, контролирует, подхлестывает, стимулирует нашу работу… Кто виноват? Мы виноваты! Ну, а если ми виноваты, нас и нужно наказывать!
— Вы виноваты, администрация! Согласен. Ну, а рабочие?
— Они же хозяева! Возьмите для примера Нюру… Вызвала на соцсоревнование доярок Октябрьского совхоза, а план не выполняет…
— Да как же я могу выполнить, когда кормов нет! — со слезами в голосе заговорила девушка. — Вы же сами обещали: «Соглашайся, соглашайся, мы тебя всем обеспечим!» А я, как дура, и поверила. Обеспечили? Вам бы только бумажку подписать. Скажите спасибо, что коровы-то живы остались. Всю зиму воду на себе таскали…
— Ну, довольно! — строго остановил ее Суханов.
— Ничего не довольно! — вмешалась высокая женщина. — Пускай товарищ знает…
Иван Петрович хмуро слушал справедливые упреки женщин и даже не смущался, когда кто-нибудь из них вставлял такие крепкие выражения по адресу руководителей, каких не только в литературе, но даже и в «Толковом словаре» советского издания не найти. Искоса поглядывая на шпиона, Прохоров недоумевал. Как примирить сладкие речи зоотехника с тем, что говорили доярки? По их словам получалось, что с животноводством дело обстоит совсем плохо…
Постепенно выяснилось, что скотный двор до появления здесь совхоза был прекрасно оборудован, но сейчас водопровод почему-то не действовал, автопоилки сломаны, и даже навоз приходилось убирать вручную.
Но главное — корма. Чтобы коровы давали молоко, оказывается, их надо кормить! Знает ли об этом Поликарп Денисович, когда подписывает приказ, планирующий надой? А может быть, и его вводит в заблуждение Суханов, посылая неверные сведения?
Скотный двор Иван Петрович покинул с тяжелым чувством. Молча прошли они мимо недостроенного свинарника и остановились возле овощехранилища. Здесь Ивану Петровичу тоже суждено было увидеть и услышать удивительные и странные вещи, о которых он имел очень смутное и только теоретическое представление.
Трехтонный грузовик, стоявший возле овощехранилища, до краев был нагружен сильно побитой, мокрой картошкой. Задний борт его был открыт. Две женщины деревянными лопатами сталкивали картофель с грузовика на землю. Сонными глазами наблюдал за разгрузкой шофер, сидевший на опрокинутом ящике.
— Михайлов! Вы когда вернулись? — спросил Суханов.
— Ночью. Разгружать было некому, — вяло ответил шофер, лениво вытаскивая из кармана пачку папирос и закуривая.
— Картошка-то мороженая?
— Померзла малость.
— А чего вы брали?
— А мне-то что! — пожав плечами, ответил Михайлов. — Там разговаривать много не приходится. Бери что дают! Хорошо, что еще кладовщик знакомый. Не задержал.
Зоотехник подошел к грузовику, взял несколько клубней, помял их, понюхал и бросил в кучу.
— Придется перебирать, — проворчал он.
— Новый способ хранения придумали! — со смехом проговорила разгружавшая картофель женщина. — Я читала, что всякие ягоды, фрукты теперь хранят научно, в замороженном виде. Как свежие сохраняются. Не портятся.
— Пока не оттают! — весело отозвалась вторая.
— А зачем оттаивать? Так и надо есть!
Иван Петрович понял настроение женщин по-своему. Уныло на душе бывает, когда в закромах пусто. А иметь дело с продукцией, пускай даже немного попорченной, всегда приятно. Неудивительно поэтому, что на Суханова вид картофеля произвел совсем другое впечатление, и вместо того, чтобы радоваться, он нахмурился и сердито посмотрел на женщин.
— Ничего-о! Съедим, Валерий Николаевич! — успокоила его первая, перехватив этот взгляд. — Нам не привыкать! Во время войны и не такую ели!
В ее словах была горькая ирония, но Иван Петрович не сразу разобрался в том, что увидел.
— Вот народ! — со вздохом проговорил Суханов, когда они отошли. — Вы очень правильно заметили, Иван Петрович, что русский народ сознательный. И даже не столько сознательный, сколько терпеливый. Невероятно терпеливый!.. Во имя идеи, во имя, так сказать, коммунизма, они готовы переносить любые лишения… Им даже весело!
— Вполне нормально! — сказал Прохоров. — Получили картофель…
— Да, но ведь этот картофель они же сами и выращивали.
— То есть, как? Откуда же его привезли?
— Из Ленинграда.
— Ну?
— Осенью мы сдали весь урожай в Ленинград, а сейчас часть получаем обратно, и как видите… мороженый. Причем сдавали мы его по четырнадцать копеек, а получили по два рубля за килограмм.
— А себестоимость?
— Себестоимость не помню… рубль с чем-то. Сложная арифметика! Пять цен на каждый вид продукции.
— Почему пять? Четыре! — поправил его плановик.
— Нет, пять.
— Какие же?
— Плановая — раз. Фактическая — два. Заготовительная — три. Продажная — четыре. Рыночная — пять.
Разумеется, Иван Петрович знал всю эту сложную арифметику, как выразился шпион, но ничего в ней сложного не находил. Правда, он имел дело в основном только с плановыми ценами и заготовительными, потому что приходилось подсчитывать разницу, а потом покрывать образовавшийся дефицит. В Главсовхозе, за письменным столом, вся эта «сложная арифметика», многочисленные колонки цифр на чистых листах бумаги, производили внушительное впечатление. Здесь, в натуре, она выглядела как-то иначе. Действительно, почему совхоз должен сдавать по четырнадцать копеек и получать по два рубля… Неужели путешествие картофеля в Ленинград и обратно вскочило в рубль восемьдесят шесть копеек за килограмм. И зачем его, вообще, возить туда и обратно? Но особенно смутило Ивана Петровича то, что картофель оказался мороженым. Ему никогда не приходилось сталкиваться с таким явлением ни в Главсовхозе, при составлении планов, ни в быту.
Организации, стоящие над совхозами, планируют размеры посевных площадей, предполагаемый урожай, но никогда не планируют так называемые потери. Да и как их предусмотреть? По каким нормам? Как можно, например, предусмотреть грозу, во время которой градом побьет какую-то часть урожая? Какую именно? Или как можно предусмотреть, что зерно останется на корню по вине отсутствия запасных частей к тракторам или другим машинам. Как предусмотреть, что зерно будет свалено под открытым небом, попадет под дождь и сгорит. Много, очень много существует в сельском хозяйстве причин, включая сюда и воровство, предусмотреть которые не в состоянии ни один самый талантливый плановик. Конечно, какой-то процент утруски, усушки и естественной убыли предусматривается, но это уже потом, когда урожай попадет в торговую сеть и на перерабатывающие предприятия…
На перекрестке дорог они остановились.
— Иван Петрович, я пойду на вторую ферму, — сказал Суханов. — Если вы хотите со мной… Но предупреждаю — это далеко. Лучше завтра возьмем лошадку…
— А что это такое? — спросил Иван Петрович, показывая на большую кучу порошкообразного, сероватого вещества, сваленного в поле, недалеко от перекрестка.
— Какое-то удобрение. Точно я не знаю. Надо спросить агрономов.
— А почему оно здесь?
— Вывезено на поля!
— Позвольте… «Удобрения вывезены на поля»… Недавно начальник делал доклад и выразился именно так. Но я как-то иначе понимал. Я подразумевал, что оно рассеяно, то есть, разбросано по полям… запахано в землю…
— А чем его рассеивать? Руками?
— Зачем же тогда оно здесь, под открытым небом?
— Приказано вывозить на поля, вот и вывезли.
— Любопытно! — проговорил Иван Петрович и полез за блокнотом, чтобы записать очередной вопрос. — Удобрения дают, а чем их разбрасывать не дают… Так и запишем.
Суханов со смешанным чувством удивления, неприязни и сожаления наблюдал за этим странным обследователем. «Что это? Наивность или глупость?» — так, надо полагать, думал он.
Ну, а вы, дорогие мои читатели? Как вы расцениваете поведение нашего героя? Наивность, глупость, неопытность или что-нибудь другое? Почему Иван Петровича возмущают вполне обычные и уже мало кого беспокоившие вещи?
Вон в кустах стоят заржавевшие за зиму конные грабли, а немного дальше брошена дисковая борона. Возьмите лопату и попробуйте копать перепаханное с осени поле. Здесь в прошлом году рос картофель. Сейчас вы наберете его больше, чем было собрано прошлой осенью… И никого это не удивляет!
Почему же Иван Петрович, вместо того чтобы пойти в контору и взять нужные сведения, сует свой нос везде и не проходит равнодушно мимо, как другие чиновники, а записывает все в свой блокнот… В чем же дело? Я думаю, что дело тут не только в том, что Иван Петрович добросовестный человек, но и в том, что с какого-то момента в нем проснулось чувство гражданского долга, ответственности за безопасность государства. Иван Петрович везде ищет плоды вредительской деятельности. И как видите — находит!
Но давайте продолжать повесть.
— Так вы пойдете со мной? — спросил Суханов.
— Нет. Я пойду на парники к Ольге.
— На парники по этой дороге, к парку, и сразу поворот налево.
— Подождите, Валерий Николаевич! — остановил его Прохоров и, оглянувшись по сторонам, продолжал: — Я должен с вами поговорить. Нет. Обследование тут ни при чем… совсем другое… Как бы нам встретиться?
— А может быть, вы зайдете ко мне пообедать? Никаких разносолов я не обещаю. Живу на холостом положении, — пояснил шпион, — но стряпуха у меня хорошая. Соседка!
— Ну что ж… Когда вы будете дома?
— Приходите часам к трем. Живу я в розовом домике, недалеко от Ольги Игнатьевны. У меня вы можете и переночевать.
— Спасибо!
Суханов ушел, а Иван Петрович долго еще смотрел на сероватую кучу и, очень может быть, что по привычке подсчитывал, на сколько процентов эти удобрения могли бы поднять урожай на полях совхоза.
16. Красота и капуста
Парники совхоза расположены на пологом склоне, тут же построена небольшая тепличка. С севера парники защищены старинным парком с могучими липами, лиственницами, кленами и дубами.
В полном смятении прошел Иван Петрович парк и остановился. В городе таких красок не увидишь! В открытых парниках зеленая с синеватым отливом капуста, стекла рам разбрасывают во все стороны ослепительных зайчиков, за парниками ровные черные грядки, покрытые молодыми всходами каких-то растений, а в бороздах сидящие на корточках огородницы в разноцветных платьях. И все это в окружении зелени, на фоне озера и голубого неба.
В это мгновение, как мне кажется, Иван Петрович пожалел, что не родился полноценным художником и не может перенести эту яркую картину на полотно. Единственно, что он мог сделать, как и всякий другой человек, снять на фото, а потом с помощью «волшебного фонаря» перевести рисунок на бумагу или холст и затем раскрасить. Увы! Фотоаппарата у него не было, да Иван Петрович и не подозревал, что существует подобный творческий метод; когда он видел, например, висящий на стене в кабинете Поликарпа Денисовича портрет, то с уважением думал о мучительных поисках и вдохновенном творчестве художника.
Хочется отметить еще и то, что, восторгаясь красотой, Иван Петрович совсем не думал о содержании. Ну совсем как поэт, который воспевает красоту цветущих во ржи васильков…
Из теплички вышла Оля и, подойдя к Ивану Петровичу, взяла его под руку.
— Ну как? Побывали на ферме?
— Побывал.
— Понравилось?
— Кое-что понравилось, кое-что нет, — неопределенно промямлил он. — Сразу так не ответишь.
— А что понравилось? — настойчиво спросила она. — Скажите, дядя Ваня! Мне очень интересно!
— Кое-что… Помещение понравилось… Люди понравились. Доярки. Хотя они и ругались, но это ничего… простительно. А это все твое хозяйство? — спросил он, переводя разговор на другую тему. — Молодец! Какая рассада замечательная! Красавица! Из парников уже вылезает.
— А что толку, — с кислой улыбкой сказала девушка. — Капуста в теплых парниках мне напоминает, знаете кого?
— Кого?
— Нашу молодежь, когда она еще в школе. А вот высадим ее в поле, и вся красота пропадет. Она будет долго болеть… Листики посинеют, пожелтеют и опадут. Останется только сердцевинка живая, но она должна будет заново развиваться…
Сама того не подозревая, просто по интуиции, Оля привела очень любопытное сравнение. Естественно, что Иван Петрович вспомнил своего сына и насторожился.
— Позволь, позволь! О чем ты говоришь, Оленька? Я ведь не агроном… Расскажи подробней.
— Капуста в парниках растет изнеженная, неприспособленная к жизни в поле. Мы заботимся о внешней ее красоте, о вершках, так сказать, и совсем не думаем о корешках. Корни отстают от роста верхней части растения. Земля в парниках жирная, поливаем мы ее обильно и регулярно… Ну, одним словом, искусственно создаем хорошие условия, и выращиваем вот такую красавицу… И только на словах заботимся о ее будущем.
— А как же надо?
— Надо ее закалять, выращивать крепкую, выносливую, с хорошими, сильными корнями, чтобы в поле она себя чувствовала не хуже, а может быть, даже и лучше, чем здесь.
— Ну так в чем же дело? Выращивай!
— Не полагается. Не разрешают. Вон я для пробы посеяла немного. Хочу старику доказать.
— Ну, а в институте как вас учили? А в книгах как рекомендуют выращивать?
— Все так же, по старинке.
— Почему?
— Ну что вы, дядя Ваня! Да просто потому, что так привыкли! Раньше так выращивали, ну и сейчас!.. А книги? Они же друг у друга переписывают, только и всего.
— Подожди, Оленька, я хочу до конца разобраться в данном вопросе. Почему же, все-таки, раньше так выращивали?
— Не знаю.
— Ведь и раньше были умные, дельные люди.
— Ну откуда я могу знать, дядя Ваня! Я же раньше не жила!
Здесь придется немного помочь молодому агроному. Вопрос, который ее волновал, был поставлен перед ней не в институте, не в теории, а здесь, на практической работе. И поставлен был самой жизнью. Действительно, почему агротехника выращивания капустной рассады была такой и раньше, и сейчас? До революции и после революции? На первый вопрос я могу ответить почти с уверенностью. Потому, что раньше рассада была товаром. Огородники выращивали рассаду для продажи и заботились о том, чтобы она была красива. А что с ней будет дальше, их мало интересовало. На второй вопрос: почему она так выращивается и сейчас, я не могу ответить. Может быть, Оля и права? Может быть, и в самом деле по привычке. Сила привычки, как говорил Владимир Ильич — великая сила.
Сравнение со школой, где, по утверждению Оли, наше поколение выращивается как и рассада капусты, заставляет задуматься… Но о школе мы потолкуем позднее, когда подвернется более подходящий случай.
Иван Петрович любовался цветистыми платьями работниц, сидящих на корточках в бороздах. Подойдя ближе, он увидел, что женщины выдергивают пальцами из земли бурно растущие сорняки. Сорняки не сеют, никакими планами не предусматривают и, видимо, по этой причине в Главсовхозе и других вышестоящих организациях им не придают особого значения.
— Что они делают? — спросил Иван Петрович молодого агронома.
— Полют!
— А зачем?
— То есть, как зачем? Чтобы сорняки не заглушали морковку.
— Это я понимаю. Но как ты допустила, что они тут… как бы это сказать… посеялись и растут. Надо было раньше предусмотреть… и не допускать.
— Дядя, отойдем подальше, — тихо сказала Оля, оттягивая Ивана Петровича за рукав в сторону. — Они слышат!
— Ну так что?
— Неудобно, дядя Ваня… Помните, я рассказывала про яловую породу? У вас получается еще хуже!
— Почему? Разве нельзя предусмотреть?.. Я, конечно, не агроном, но думаю, что если землю сначала просеять… или как-нибудь по-другому отделить семена сорняков…
— Тс-с-с… не так громко. Вы ужасные вещи говорите!
— А что… нельзя?
— Конечно, нельзя!
— Странно! Техника так шагнула вперед… Шагающие экскаваторы, самолеты, электроника, радио… А тут сорняки! По-старинке, по штучке пальцами таскают… Сделали хотя бы какие-нибудь щипчики!
— Чтобы маникюр не портили? — иронически спросила Оля.
Иван Петрович не обиделся, но смутился.
— Ну, может быть, и не маникюр, но нельзя же так. По моркови план у вас очень маленький. Ну, а представь себе, что мы вам спустим гектаров десять?
— Пожалуйста, спускайте. Не все ли нам равно!
— Что значит — все равно? Сорняки же вас заглушат!
— Конечно!
— Надо же что-то делать! Придумывать. Изобретать.
— Все давно изобретено. Дайте нам две-три планетки…
— Планетки? А что это такое?
— Очень простая, удобная… Это даже не машина. На двух колесах. Колеса идут по бороздам. А между колесами, на оси, сменные части, приспособления. Планеткой можно сеять, рыхлить, полоть…
— А мотор?
— Да никакого мотора! Просто руками держать за рукоятки, толкать вперед и все. Быстро и хорошо!
— Опять же руками! В наш век техники!
— Да! В наш век техники сидят женщины в борозде и пальцами таскают сорняки.
— Нет… Надо все-таки механизировать по-настоящему! Поставить мотор…
— Да не надо нам моторов! Дайте хоть ручную!
— Странно ты рассуждаешь…
— Ничего не странно. Если мотор, значит, без запасных частей, значит, опять она будет стоять и без конца чиниться…
Здесь можно согласиться с Иваном Петровичем. В самом деле, разве не странно слышать возражения против механизации из уст молодого агронома? Можно понять малосознательную колхозницу, которая, в разгар летней работы, кричит на всю деревню своему механизатору:
— Идите вы к черту с вашей машиной! То у них шпунтиков-винтиков нет, то колесо заело… то тут сломалось, то там сломалось. Да лучше мы руками все сделаем!
Малосознательная женщина не желает считаться с тем, что машина — не человек. Машина требует и ухода, и запасных частей, и горючего, и смазочного, а главное — технических знаний.
Колхозница не хочет считаться и с тем, что директору завода, выпускающему эту продукцию, интересно сделать побольше машин, а не запасных частей. У него план. Если машина сломалась и встала из-за какого-нибудь шпунтика-винтика, как выражалась колхозница, директору от этого ни холодно, ни жарко, и даже не икается. Ругают-то ведь не его, а машину и механизаторов!
Оля получила высшее образование и, как мне думается, не имела права возражать против сложных механизмов. Чем же виноваты машины? В конце концов, и ручная планетка может сломаться, как сломался водопровод, автопоилки и другие приспособления.
— Хорошо! Насчет планетки я поговорю, — неожиданно согласился Иван Петрович и, вытащив блокнот, записал: «Планетка. Приспособление для обработки гряд. Необходима для производительности».
17. Эврика!
От парников Иван Петрович спустился по тропинке к озеру. Здесь он решил немного передохнуть, в одиночестве привести в порядок растрепанные чувства и собраться с мыслями.
На берегу разбросано много гниющих бревен. Огромное количество топляков были видны и в прозрачной воде, но Прохоров не обратил на них внимания, а выбрал сухое бревно потолще и устроился на нем.
Распушившиеся деревья и кустарник, голубое небо и мелкие облака отражались в тихом озере. Звонко перекликались зяблики. Барабанная дробь дятла… Но красота природы перестала волновать Ивана Петровича.
Тяжелое чувство, после разговора с Олей и доярками, превратилось в тревогу. Нужно было что-то делать, куда-то сообщать, кого-то звать на помощь… Мороженая картошка, удобрения, сваленные возле дороги, брошенные в кустах машины и все, что он увидел и услышал на парниках, потрясли его до глубины души.
Разве можно оставаться спокойным, когда на виду у всех и под самым носом у руководства действовал враг. И как действовал! Лицемерно прикрываясь хвастливыми словами об успехах и достижениях, он бесцеремонно разваливал не только хозяйство, но и подрывал политико-моральное состояние людей.
«Что может натворить один человек! — думал, вероятно, Иван Петрович. — И как просто! Говорит одно, а делает другое, обещает и не выполняет, сам создает трудности, а сваливает на вышестоящее руководство».
Невольно вспомнилось предупреждение Угрюмова о том, что враги умны и хитры.
Действительно, хитры! Установить налог на шерсть больше, чем дает овца…
Тут Иван Петрович спохватился, сообразив, что вряд ли Суханов мог влиять на налоговую политику. Конечно, нет… Суханов тут ни при чем, но ведь он только «девятка пик». Есть карты и постарше…
Размышляя о вредительской деятельности Суханова, Иван Петрович пришел к неожиданному выводу, о котором следует сказать подробней, потому что этот вывод сыграл в дальнейшей судьбе нашего героя большую роль.
Здесь, на бревне, Иван Петрович понял, что нездоровые настроения и вся критика Оли, доярок и даже сторожихи райпо были направлены не по адресу советской власти, а против вредной деятельности Суханова. Значит, все, что они говорили — правда! Ну, а если правда, то почему это называется нездоровыми настроениями? Почему они нетерпимо относятся к недостаткам, а Суханов наоборот, замалчивает их и говорит только об успехах?
И вот тут-то Ивана Петровича и осенило! Подобно Архимеду, который в «древние времена», с криком «Эврика!», голый выскочил из купальни и побежал домой, чтобы проверить так неожиданно открытую им теорию, Иван Петрович вскочил и, размахивая руками, побежал куда-то по берегу, пока не споткнулся о торчавший на тропинке корень и не упал. Но даже и лежа на влажной земле, он продолжал возбужденно двигать руками и что-то бормотать. Архимед пришел в такой раж потому, что открыл основной закон гидростатики. Ну, а Иван Петрович?.. Он тоже открыл нечто вроде закона. Сформулировать его можно примерно так:
«Недостатки и ошибки критикует человек, не желающий с ними мириться, и критикует их потому, что у него душа болит за дело».
Естественно, напрашивалось и продолжение.
«Замазывает или замалчивает недостатки и ошибки человек, которого они устраивают»…
Здесь мне, как автору, придется вмешаться. С первой половиной открытого Иваном Петровичем закона я полностью согласен, ну а продолжение… он просто не додумал. Конечно, если иметь в виду Суханова, то это так. Враг не будет критиковать наши промахи и недостатки. Они его, действительно, устраивают. Но нельзя же, скажем, Поликарпа Денисовича или других работников Главсовхоза назвать врагами только потому, что они замалчивают недостатки своей системы, причины здесь другие, и причин много.
Во-первых, прежде чем критиковать, надо знать и понимать. Сам Иван Петрович, например, пока не приехал в совхоз, был убежден, что дело здесь обстоит совсем иначе… Примерно так, как сообщалось на собраниях или в отчетах. Во-вторых, не у каждого человека душа болит за дело. Надо еще иметь такую душу, в-третьих… Признание своих собственных недостатков и ошибок называется самокритикой, а это далеко не одно и то же, что и критика. «Самокритикующийся» всегда может регулировать: отобрать то, в чем полезно сказать, понимает — как сказать и для чего сказать. Критикой же называется разговор о чужих недостатках, и критикующий обычно отбирает факты и случаи наиболее яркие, хлесткие, а значит и обидные. Но зачем обижать?.. Русский человек добрый, «жалостливый»… Если критика идет сверху вниз, то это еще ничего. Но если снизу вверх… О-о! Это совсем другое дело. Начальство, как правило, бывает особенно обидчиво и бдительно оберегает свой авторитет.
И наконец, нужно вспомнить еще об одной причине, сильно повлиявшей на критику в минувшие годы. Воспитывать советских людей полагалось только на положительных примерах. Не будем спорить. Положительный пример действительно воспитывает, вдохновляет и вызывает желание подражать, если он приводится вовремя, к месту и не очень назойливо. Короче говоря, когда воспитатель имеет великое чувство меры, в противном же случае, получается иначе…
Читатель, вероятно, еще не забыл, какое широкое распространение получила в те годы эта простая, а для многих и очень удобная теория. В самом деле. Если положительные примеры вызывают желание подражать, то значит, их нужно почаще повторять, а всевозможные недостатки и отрицательные явления нашей действительности в воспитательных целях переделывать или, на худой конец, просто замалчивать. Таким образом, отрицательные люди и плохие руководители автоматически превращались в хороших.
Как было приятно сознавать, что у нас нет ни бюрократов, ни очковтирателей, ни взяточников, ни других отрицательных героев, вызывающих только чувство досады и сожаления за советского человека.
Вполне естественно, что при этом исчезли и всевозможные столкновения между людьми, доказательством чего может служить «теория бесконфликтности», родившаяся в литературе. Незамедлительно появились и художественные произведения, где авторы, по мере своих сил и возможностей, показали всю прелесть этой бесконфликтной жизни.
Само собой разумеется, что Иван Петрович особенно не задумывался о воспитательных задачах положительного примера, потому что был не воспитателем, а воспитанником. Все и всегда он принимал на веру и быстро привык считать, что если критикуют чужие недостатки, то это значит или клевета, или личные счеты, или нездоровые настроения, или просто враждебная вылазка…
Теперь, я думаю, читатель поймет, почему открытие Ивана Петровича привело его в такое возбужденное состояние.
Пока я записывал свои размышления, Иван Петрович уже немного успокоился и, сидя на новом бревне, с блаженной улыбкой смотрел на озеро. Приятно было реабилитировать Олю, доярок и даже сторожиху. На основании открытого им закона было ясно, что они не только не попали под влияние врага, но наоборот, косвенно стремились его разоблачить.
В сухих камышах что-то зашлепало и вдруг раздался оглушительный выстрел. Мысль о том, что стреляют в него, на какое-то мгновение лишила Ивана Петровича способности двигаться, и он даже не сумел вскочить.
В воздух поднялась утка, и грянул второй выстрел, птица упала на воду и сразу нырнула. В кустах послышалась смачная брань, а еще через минуту вышел в замасленной рабочей одежде охотник. В одной руке он держал ружье, а в другой согнутую пополам кепку, в которой что-то лежало. Увидев сидевшего на бревне Ивана Петровича, молодой человек некоторое время удивленно смотрел, не столько на лицо, сколько на новенькие галоши.
— Вот, зараза… Теперь ее не возьмешь. Будет нырять, проклятая, — словно оправдываясь, пояснил он, направляясь к плановику.
— Улетело ваше жаркое! — пошутил Иван Петрович.
— Да. Видно, чуть крыло задел.
Кепку с утиными яйцами охотник положил на землю, ружье прислонил к бревну и сел.
— Ну ничего. Зато яичница есть! — успокоил его Иван Петрович, разглядев содержимое кепки.
— Еще неизвестно. Наверно, насиженные, — недовольно пробормотал тот, расчесывая пальцами и приглаживая взлохмаченные волосы. Затем он вытащил из кармана папиросы и протянул Прохорову. — Закуривай!
— Спасибо, я некурящий.
— Пошел посмотреть, не играет ли где щука. Да нет, уж поздно. Нынче мы много взяли! — похвастал он, зажигая спичку. — Месяц назад я с одного выстрела два пуда взял! Самка была — во! Ужас какая!.. Ну, а теперь все… отыграла.
Иван Петрович слушал с интересом, и даже не подозревал, что имеет дело со злостным браконьером, которого следовало бы привлечь к ответственности. Браконьеры наносят серьезный вред государству, портя и уничтожая рыбу, дичь, зверей в недозволенное время и недозволенными способами. Браконьеры — хищники, живущие минутой удачи и совершенно не думающие о будущем… Впрочем, если сравнить всех браконьеров с одним только министром рыбной промышленности или директором завода, спускающим в реку отходы производства, то вред от браконьерства покажется настолько мизерным, что не стоит о нем и говорить.
— Вы в совхозе работаете? — спросил Иван Петрович.
— Ага! Трактористом.
— Почему же вы на охоте?
— Загораем! Запчастей нет.
— Вот тебе и на… Как же так? В самое горячее время и вдруг трактор стоит, — забеспокоился Иван Петрович. — Почему же вы раньше не позаботились? Надо было выписать!
— А чего выписывать, когда их на складе нет.
— Как нет! Что значит нет! — все больше возмущался Прохоров. — Должны быть!
— Это правильно. Должны, — равнодушно подтвердил тракторист.
— Ну?
— Ну, а нет.
— Фу! Да неужели вам все равно?
— А мне-то что! Я человек маленький, сам вроде тех запчастей. Скажут — делаю! — весело пояснил тракторист. По-видимому, ему понравилось сравнивать себя с запчастями. — Заведут меня — тяну! Не заведут — дым пускаю!
— Ну, а как с остальными машинами? — спросил Иван Петрович.
— С какими машинами?
— С другими? Кроме тракторов, надеюсь, у вас есть и другие машины?
— У-у! Машин у нас до черта. Даже комбайн прислали. Зерносушилка, культиваторы, хлопковые сеялки… Да черт их не знает, какие там еще свалены!
— Почему свалены?
— Потому что без надобности. Культиватор, к примеру, тут не годится. Камни везде. А хлопковые сеялки? Смех один! Или комбайн? Пустили мы его раз как молотилку… так, для пробы.
— Зачем же вы их берете, если они вам не нужны?
— А нас не спрашивают. Присылают и весь разговор… Надо, не надо — бери!
— А где-нибудь в другом месте их не хватает! — снова возмутился Иван Петрович.
— Точно! — согласился охотник. — Там не хватает, а здесь ржавеют. Растаскивают помаленьку. То подшипник снимут, то другое что… В утиль надо сдавать.
Иван Петрович вытащил записную книжку и начал записывать новые факты.
— Чего это вы пишите? — поинтересовался охотник. — Вы кто, корреспондент из газеты, что ли?
— Вроде! — буркнул Иван Петрович.
— О-о! Понятно! — усмехнулся парень. — Вы запишите, что из пяти тракторов у нас только один работает. Четыре на приколе…
Договорить ему не удалось. В кустах раздался пронзительный женский голос:
— Пашка-а…
— Нашла ведь! — с досадой вырвалось у браконьера. — Ты не говори ей, что я тут был, — попросил он, нагибаясь за кепкой и, подхватив ружье, побежал в кусты.
Не прошло и минуты, как в другой стороне затрещал сухой валежник и появилась запыхавшаяся, раскрасневшаяся молодая женщина в желтом сарафане. Был момент, когда она приняла Ивана Петровича за Пашку, и решительно направилась к нему, но, не доходя несколько шагов, остановилась. Приложив ладонь к бровям, увидела, что обозналась.
— Вы не встречали… не проходил тут один бездельник с ружьем? Чумазый такой, в спецовке? — сердито спросила она.
Ивану Петровичу очень хотелось сказать правду, но… какая-то сила удержала. Не мог же мужчина выдать мужчину, когда ясно, что дела тут чисто семейные… Женщина в таком случае поступила бы иначе. Они как-то умеют не солгать, хотя и правды не скажут.
Услышав, что Иван Петрович, вот уже почти час сидит в одиночестве, женщина с презрением посмотрела на него и, махнув рукой, направилась в кусты по следу мужа.
18. Тайник шпиона
Иван Петрович почувствовал известное всем томление в желудке и сообразил, что приближается время обеда. Часы подтвердили, что желудок не ошибся.
Дороги он не знал, но тропинка привела его точно к дому Суханова, хотя и с тыльной стороны. Весь участок оказался скрытым высокими и очень часто посаженными елями, продраться через которые было почти невозможно. Приходилось обходить. В одном месте Иван Петрович заметил между деревьями пространство, где, как ему показалось, можно было пролезть. И ветки здесь почему-то оказались не такими густыми. Приподняв колючие лапы, Иван Петрович увидел близко дом, а через окно склонившегося над столом зоотехника.
Я уверен, что при виде шпиона сердце Ивана Петровича екнуло, и он сразу почувствовал себя в положении Пинкертона. Во всяком случае, он замер с поднятыми руками и долго стоял так, без движения. Когда Суханов выпрямился и зачем-то прошел в конец кухни, Иван Петрович отпустил ветку и вплотную приблизился к стволу. Сейчас он оказался закрытым со всех сторон и прекрасно видел все, что делается в кухне.
Не берусь угадывать, что переживал наш герой, но думаю, что его легко поймут те из читателей, кто, любопытства ради, подглядывает иногда в замочную скважину или, приложив ухо к стене, слушает, о чем говорят в соседней комнате. Правда, мы с вами, дорогой читатель, через Ивана Петровича тоже подглядываем за шпионом, а значит, и наши чувства, хотя и в микроскопической дозе, но чем-то схожи…
Перед Сухановым лежала папка с бумагами, и никакого подозрения она вызвать, конечно, не могла. Мало ли получает зоотехник совхоза всевозможных инструкций, указаний, запросов при таких деятельных руководителях, как Харитонов и Куликов. Вытащив из кармана какой-то документ, Суханов положил его в папку, захлопнул ее и перешел к полкам, на которых стояла посуда. Это было подобие самодельного буфета, приделанного к стене и открытого спереди, здесь он отодвинул одну из досок, а в образовавшуюся щель между бревном и обшивкой засунул папку. Затем поставил доску на место и закрыл ее снятой ранее кастрюлей.
Как видите, я не напрасно задержал ваше внимание. Иван Петрович увидел тайник. Теперь можно думать, что угодно… Что лежит в папке? Не будут же прятаться в тайник распоряжения Главсовхоза…
Где-то за спиной вдруг громко запел петух. От неожиданности Иван Петрович вздрогнул, спрятал голову за дерево, но скоро сообразил, что петухи и куры здесь явление обыкновенное и не могут привлечь внимание шпиона.
Увидев, что Суханов по-прежнему спокоен, он согнулся и осторожно, чтобы не пошевелить ветки, выбрался за еловую изгородь. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, пошел в обход.
Зоотехник встретил его на крыльце.
— Где это вы пропали? — приветливо спросил он. — Я уже с полчаса поджидаю.
— Да все плутаю… не освоился… Дороги у вас без указателей… Грязные, между прочим!
— Весна! Не просохли еще. Проходите, Иван Петрович. Как ваши успехи?
— Да так себе… — неопределенно отвечал Прохоров, снимая в сенях галоши и проходя в знакомую уже кухню. — Не радуют…
— Пожалуйста! Если хотите руки помыть, вот рукомойник, вот мыло, полотенце… сейчас будем обедать. Рюмочку для аппетита выпьете?
— Нет. Спасибо. Я непьющий.
— Сердце, печенка?
— Да… всего понемножку.
— Бывает! А мы тут прикладываемся со скуки. Деваться некуда по вечерам, ну и развлекаемся…
Пока Иван Петрович мыл руки, причесывался, Суханов, с ухватками опытной хозяйки, накрыл на стол, нарезал хлеб, достал из русской печи горячий чугунок.
— Кислые щи любите? — спросил он, размешивая поварешкой густые щи.
— Да-а… Великолепное кушанье!
— Самая русская еда!
— Вы один? — неожиданно спросил Иван Петрович, пододвигая к себе тарелку и почему-то снижая голос.
— Как один? Ах, в доме! Да, сейчас мы одни. Можете говорить свободно. Наверно, что-нибудь Столбоворотов просил?
— А что он может просить? — заинтересовался Прохоров.
— Ну… дровишек подбросить, или насчет дачи…
— Нет. Столбоворотов тут ни при чем… У меня другой разговор. Вернее поручение… — с волнением начал Иван Петрович, разыскивая куда-то затерявшуюся карту. Наконец, он нашел ее в боковом кармане и выложил перед собой на стол. — Ясно?
Взглянув на десятку пик, Суханов сначала вытаращил глаза, и вдруг расхохотался. Смеялся он долго, искренне и, смеясь, сходил в соседнюю комнату. Вернувшись назад, он так же положил на стол, перед собой, девятку пик.
— Ясно! — подтвердил он, и снова засмеялся. — Значит, сыграем! Но здорово вы меня провели! Вот уж никогда бы не подумал…
Серьезным он стал только после того, как получил письмо и, разорвав конверт, занялся чтением.
Читатель, вероятно, помнит, что Иван Петрович не знал содержание письма, и сейчас бросал исподлобья сердитые взгляды на шпиона, недобрым словом вспоминая капитана. В самом деле. Почему он не сообщил, что там написано? Ну хотя бы вкратце.
Чужие секреты всегда интригуют… Не случайно значит считается неприличным шептаться и секретничать в обществе, или говорить на незнакомом языке. В наши дни, с появлением радио, это чувство досады переживал каждый человек. Я знал одного старика, который с удивительным упорством просиживал все вечера возле дорогого радиоприемника, подаренного ему внуком. Поймает, бывало, какую-нибудь станцию: немецкую, английскую или французскую и сидит, склонив голову.
— Ну что, дед?
— Да вот слушаю.
— Ты бы лучше музыку нашел.
— Музыка мне ни к чему. Я не девка, музыкой забавляться.
— Так ведь все равно не понимаешь, о чем они говорят.
— Да! — с огорчением признавался дед, почесывая в затылке. — Диво! Чего-то говорят, а чего — не разберешь.
— Зачем же ты слушаешь, если не разобрать?
— Должо́н понять!.. Не может быть такого положения, чтобы люди людей не поняли. Вникнуть надо как следовать…
— Вот оно что! Значит, ты вникаешь?
— Вникаю, милый человек. Изо всех сил вникаю.
— Ну и как? Успехи-то есть?
— Как им не быть. При старании завсегда успехи будут… Некоторые слова я уж разбираю… Социализм поминают, коммунизм… Советишен болтают… Русишен…
Но вернемся к повести. Прочитав послание «Короля треф», Суханов скомкал его и вместе с конвертом засунул в топку плиты. Затем открыл заслонку трубы и поджег письмо.
— Давно вы видели Виктора Георгиевича? — спросил он, когда огонь пошел на убыль.
— Недавно.
— Как он себя чувствует?
— Да как вам сказать… Процветает!
— Очень рад, — равнодушно проговорил Суханов. — Передайте ему, что у меня все в порядке. Знакомство на аэродроме есть. Человек не очень подходящий, но успел задолжать мне пятьсот рублей… под расписку. Жена у него клад! Любит тряпки. Особенно заграничные, и через нее можно многое сделать…
Вернувшись к столу, Суханов выпил стопку столичной водки и с аппетитом принялся за еду.
— И все? — спросил Иван Петрович, видя, что тот не собирается продолжать.
— Все! Нужные документы, скажите, собрал.
— А совхоз? — не выдержал и, явно нарушая совет Угрюмова, спросил Иван Петрович.
— А что совхоз?
— Ну здесь-то вы что-нибудь… Вы же тут работаете…
— Ну так что?
— Да нет… я так спросил. Увидел, что дела в совхозе, как бы это сказать… оставляют желать лучшего, ну и вот… спросил.
— Да… оставляют желать лучшего, — задумчиво повторил Суханов. — И за это нужно вас благодарить!
— Меня-а-а? — поразился Иван Петрович.
— Да! То есть, не лично вас, а Главное управление и кое-кого из других руководителей. Иной раз выполняешь какое-нибудь предписание, а самому страшно делается — вдруг придут со свечками да спросят: «Вы что! Вредительством занимаетесь?..» И никакая бумажка тогда не спасет. «Вы что, скажут, дурачком прикидываетесь! Специалистом считаетесь, а такие распоряжения выполняете? Почему не возражали? Почему не писали куда следует?» — все больше оживляясь говорил зоотехник. — Я теперь каждый раз в письменной форме директору свои соображения пишу… на всякий случай. С копией. Нервы, понимаете ли, не выдерживают.
— Ну, например…
— Да на каждом шагу… Не разрешают, например, сокращать поголовье.
— Правильно!
— Что правильно? Правильно, что мы держим коров с одним соском и за их счет снижаем надой? Правильно, что у нас петухи числятся яйценоскими?
Иван Петрович смутился. Слово вырвалось, и назад его не воротишь. А между тем, он понял, что зоотехник прав. Держать и кормить петухов, с надеждой, что они начнут нести яйца, так же бессмысленно, как и ждать от порченой коровы прибавки молока. Ну, а что делать, если сверху пришел категорический приказ — не сокращать поголовье! Спорить и доказывать бесполезно.
— Да нет… вы меня не так поняли, Валерий Николаевич. Не в том смысле! — выкрутился Иван Петрович.
— А в прошлом году какой номер выкинули! — продолжал Суханов. — С весны подняли шум. Лозунг повесили: «Зеленые овощи Ленинграду». Собрания проводили, агитировали, обязательства взяли… Ну, рабочие поднажали. Огурцов посеяли что-то гектаров пять. Сначала думали ударят утренники, все погибнет. Так нет. Обошлось. Огурцы растут, цвести начинают. А тут, как оно всегда и бывает, красный паучок появился. Вредитель. Дело обыкновенное. Нельзя сказать, чтобы много, но директор сообщил в Главк. Там встревожились. Дело-то такое… Кампания! Прислали вагон ДДТ, распылители — паучка уничтожать. Большая была проделана работа! Весь порошок раскидали. Паучка уничтожили, а вместе с ним уничтожили и всех шмелей, пчел километров на десять в окружности. Старичок наш овощевод из себя выходил. Возражал, писал во все инстанции. Да разве с ним будут считаться? Все делалось по научным нормам и методам… Одним словом, ботва огуречная в прошлом году росла пышно, а огурцов мы так и не дождались. Опылять их было уже некому! — щелкнув языком, закончил Суханов и налил себе еще водки.
Из щей выловили кусок свинины и разрезали его пополам: на второе блюдо.
Следует заметить, что настроение Ивана Петровича после того, что он услышал от шпиона, не поддается никакому определению. Подумайте сами! До прихода сюда он получил, как говорят плановики, «исходные данные», сделал необходимые выводы и постепенно нашел необходимое подтверждение, и даже открыл закон, о котором мы говорили раньше. И вдруг все оказывается совсем не так. Его предположение, или иначе — гипотеза — лопнула, как мыльный пузырь.
Не могу удержаться, чтобы не сделать еще одного замечания. Иван Петрович, как и все другие плановики, привык к тому, что исходные данные: цифры и нормативы — дает кто-то другой. Сам он, как правило, не занимался их проверкой. Какое ему дело, если исходные данные, скажем, завышены, а значит, и составленные им планы не реальны, так сказать — липа… Свое дело он делал добросовестно, в поте лица, и план утвердило начальство, а какое ему дело до тех, кто будет выполнять его план…
Долго молчал наш Иван Петрович, обдумывая, как ему сейчас поступить. Судя по картам, он был на одно очко выше Суханова, и это его к чему-то обязывало… Ведь всякий начальник всегда держится с подчиненными иначе, чем с равными, и чувствует, что старшинство его к чему-то обязывает… Но к чему? Именно этого-то и не знал Иван Петрович.
— Н-да! Все понятно! — многозначительно произнес он. — Ну, а чем же все это кончилось? Я что-то забыл. Огурцы мы, действительно, планировали. Это я помню. А насчет опылителей — не слышал.
— Кончилось все к общему удовольствию, — серьезно ответил Суханов. — Приехала комиссия, посмотрела на посевы, проверила документы и пришла к выводу, что все было сделано правильно, по последнему слову науки. Вот если бы директор послушал старика-овощевода, тогда другое дело… Были бы огурцы, но директору обязательно попало. Почему не принял мер против паучка…
Иван Петрович покосился на зоотехника и понял, что тот говорит с мало заметной, но все-таки с иронией.
— А вы остроумный человек, Валерий Николаевич!
Вы, наверно, заметили, дорогой читатель, что факт с огурцами как-то перекликнулся с тем, что говорила Оля об ученых дамах, дачницах, производящих опыты на десяти квадратных метрах.
Иван Петрович не обратил на это внимание, потому что ко всему, что связано с наукой, относился со священным трепетом. Достаточно было ему сказать, что перед ним кандидат каких-нибудь наук, как он терял всякую способность соображать, а тем более возражать… Какую бы чепуху тот не говорил!.. Он не мог допустить мысли, что кандидат наук иногда никакого отношения к науке не имеет, диссертацию за него писал другой человек, и вообще, путь в науку ему проложил телефонный звонок.
По своей наивности не понимал он и того, что звание и знание совершенно различные вещи. В науке, как и во всяком другом деле, должно быть разделение труда. Одни работают, другие едят… То есть, извините, я не так хотел сказать! Одни ученые занимаются тем, что исследуют, изобретают, открывают, и для этого им, конечно, необходимы знания, но не обязательны звания. Другие ученые занимаются внедрением научных открытий, а для этого никаких особенных знаний не требуется, но зато нужны звания. И чем выше будут звания, тем шире будут внедряться, как новые, так и старые научные открытия.
— Послушайте, Валерий Николаевич, — начал Иван Петрович, ковыряя спичкой в зубах, — я, понимаете ли, попал в неприятное положение и хочу с вами посоветоваться.
— А в чем дело?
— Да вот насчет совхоза… Поликарп Денисович дал задание, а я не знаю, что ему теперь и сказать… Насчет тракторов, например? Он очень недоволен! Есть, говорит, слухи, что из пяти… один отремонтирован, да и тот в борозде стоит.
— Это, наверно, Ольга Игнатьевна сообщила! — со смехом и не совсем твердо сказал Суханов. — Никак не может успокоиться. И все на свою голову.
— Почему?
— Да потому что никак не найти виновника. Почему трактор стал? Нет запасных частей… Ну, а если в Главсовхозе об этом узнают, что изменится? Запасные части Поликарп Денисович все равно не пришлет. Их нет! Тю-тю!.. Но зато он сделает нагоняй директору, механику, снабженцу… сплошные неприятности! А что она получит? Премию? Благодарность? Ничего подобного. Только неприятности!
— Как же быть?
— Тебе? — вдруг переходя на «ты», спросил Суханов.
— Да. Что я должен привезти? Я же, как-никак, с обследованием приехал.
— Спроси у директора. Ему лучше знать: стоят трактора или пашут.
— А если он скажет, что пашут?
— Тем лучше! Так и надо сообщать.
— Это же очковтирательство!.. Если Куликов проверит и узнает?
— Зачем? Он никак в этом не заинтересован. Если трактора пашут, значит, дела идут хорошо. Все спокойны, все довольны. Ты меня извини! — сказал Суханов, посмотрев на часы. — Мне надо минут на сорок отлучиться. На ферму сходить. Отдыхай пока. Ложись на мою кровать, не стесняйся. Скоро директор вернется и пойдем вместе…
Прохоров не возражал, и когда шпион вышел из дома, долго смотрел в окно, пока тот не скрылся за поворотом дороги.
О чем в этот момент думал Иван Петрович? Скорей всего об очковтирательстве… Несмотря на предубеждение ко всему, о чем говорил зоотехник, он понял, что какая-то истина в его словах есть. Действительно, ни Харитонов, ни Куликов, ни многие другие служащие Главсовхоза не заинтересованы знать голую правду. Зачем? Правда хороша, если она красиво одета, не противоречит плану и воспитывает людей в положительном направлении… Ну, а цифры, это такая гибкая и податливая вещь, что, при умелом жонглировании, они всегда дадут нужные итоги.
Но очень может быть, что, размышляя об очковтирательстве, Иван Петрович пришел и к другому выводу. «А зачем я ломлюсь в открытую дверь? Какое мне дело до совхоза? Меня послал сюда Угрюмов, и наплевать мне и на трактора, и на поголовье, и на планетку, и вообще, на все!»
А может быть, он так и не думал… Во всяком случае, Иван Петрович вдруг махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху, и оглянулся. Затем воровато прошел в другую комнату, выглянул за дверь и убедившись, что в доме действительно никого нет, задернул занавеску на окне, через которое сам наблюдал за Сухановым. Сняв кастрюлю с полки самодельного буфета, он легко отодвинул доску и вытащил из тайника папку. Судя по тому, как Иван Петрович побледнел, ходил на цыпочках и постоянно поглядывал во второе окно, он сильно волновался. Да это и понятно. Кто бы другой…
Однако, здесь следует удержаться от рассуждений.
В папке оказались документы: два паспорта, военный билет, пропуск на аэродром на разные фамилии и несколько справок со штампами и печатями. Сверху лежало большое заявление, подписанное Сухановым. Сначала Иван Петрович не обратил на него внимание, но, просмотрев документы и справки, пробежал глазами первые строчки и обомлел…
«В органы госбезопасности, от зоотехника совхоза Заречный Валерия Николаевича Суханова…»
Дальше следовала целая исповедь о том, как Суханов, будучи молодым и неопытным в жизни человеком, был коварно и хитро завербован иностранной разведкой, как он любит Родину, как его мучает совесть, как ему хотелось сбросить с души эту тяжесть, и как он решил сообщить о себе все, в надежде, что чистосердечное признание и раскаяние облегчат его участь.
Читая заявление шпиона, Иван Петрович даже забыл об осторожности и не смотрел в окно. Вполне могло случиться так, что Суханов распахнул бы дверь и застал его врасплох.
Но этого, к счастью, не случилось.
Часть третья
19. Загадочный пакет
— Что желает жена, когда мужа дома нет! — кричал когда-то на оживленном перекрестке великовозрастный парень, помахивая стопкой затрепанных книжонок.
И надо сразу сказать, находились легковерные, особенно среди командированных мужей, охотно покупавшие его товар.
Ну что ж! Реклама — двигатель торговли, как утверждают в капиталистическом мире. Не обманешь — не продашь.
Действительно, наглый обман обнаруживался с первых же страниц. Книга оказывалась никому не нужной макулатурой, статистическим справочником царского времени, устаревшей политической брошюрой, школьным учебником или даже молитвенником.
Но дело сделано. Деньги заплачены, а торговца и след простыл.
Теперь такой рекламы нет. Времена нэпа ушли в область воспоминаний. К тому же советские покупатели смотрят на всякого рода крикливую рекламу совсем иначе. «Если рекламируют, значит, товар лежалый. А залежался он потому, что плохой».
Нет. Теперь не так. Теперь и рекламируют, и обманывают по-другому. Приближается, скажем, полугодие, а магазин не выполнил плана. Что делать? Склад забит спичками или мылом. Умный директор не выдает мыло за сахар или за масло, не кричит, не хвастает.
— Ольга Ивановна! Советую вам запасти мыла! — осторожно советует он по телефону одной из своих знакомых. — Только по секрету! Между нами! Есть сведения, что в мыловаренной промышленности не хватает жиров, и будут перебои…
И все. Через несколько дней план перевыполнен, и во всем городе нет в продаже мыла. Да и не только мыла. На всякий случай раскупили и спички, и галоши, и алюминиевые кастрюли. В зависимости от того, что сказал «по секрету» директор магазина. Прием много раз проверенный и действующий безотказно.
Удивительно, что наши пропагандисты и агитаторы не учитывают особенностей психологии и не пользуются таким действенным приемом. По старой привычке они держаться за явно устаревшие методы и назойливо долбят о том, что всем давно известно.
Но мы начали отвлекаться. Вернемся в исходное положение.
«Что делает жена, когда мужа дома нет?»…
К сожалению, я должен разочаровать некоторых читателей… Надежда Васильевна, воспользовавшись отсутствием мужа, свиданий не назначала, в кино не ходила, а наварила обед на три дня и занялась генеральной уборкой комнаты.
Но вот о чем она думала, когда яростно обметала стены и натирала пол, это другой вопрос. Жены бывают разные. Некоторые думают о том, что их мужья, уехавшие в командировку, непременно погибнут во время крушения поезда, попадут под гусеницы трактора или, в лучшем случае, утонут в озере. Другие жены рисуют в своем воображении более спокойные картины о том, как муж сломал ногу, бегая по полям, или заболел гриппом. Третьи начинают думать о том, как он встретил в совхозе смазливую доярку или свинарку, и та «закрутила ему голову». И наконец, некоторые жены бывают уверены, что, вырвавшись на волю, муж беспробудно пьянствует в каком-нибудь ресторане с новыми приятелями.
Надежда Васильевна относилась к последней категории жен. Ей было наплевать на то, что в совхозах не только ресторанов, но даже столовых нет.
— Вы его не знаете! — сердито скажет она в ответ на такое возражение. — Что значит нет ресторанов? Найдет, если нужно!
На второй день после отъезда Ивана Петровича, к вечеру, комната блестела. Все было перетерто, перемыто, пыль выбита, и все стояло на своих местах. Коля, как всегда, ушел делать уроки к мифическому Женьке, а Надежда Васильевна взялась за свое успокоительное средство — вязанье. Звонок в прихожей она даже не услышала.
— Надежда Васильевна, к вам пришли! — сообщила ей соседка в полуоткрытую дверь каким-то особенным шепотом.
— Кто?
— Мужчина! — еще более таинственно сказала соседка.
«Вот оно… начинается! — с удовольствием подумают некоторые читатели. — Муж в командировке, и к жене пришел мужчина».
В крайней недоумении Надежда Васильевна отложила носки, вышла в коридор и здесь увидела и сразу узнала «важного гостя».
— Ах, это вы! — воскликнула она. — Очень приятно! Вы наверно к мужу, но я извиняюсь, он уехал в командировку.
— Это мне известно.
— Известно! — несколько растерянно повторила Надежда Васильевна, не понимая, зачем же тогда он пришел.
— Я хотел кое-что сказать лично вам… и по секрету.
— Ах, мне… Проходите, пожалуйста! Я очень рада! Такой редкий гость… Только не обращайте внимания на беспорядок в комнате, — говорила она, открывая дверь и жестом приглашая войти. — Такая неожиданность… а у меня не прибрано…
Я думаю, что читатель не осудит Надежду Васильевну за эту невинную ложь. Просто ей хотелось обратить внимание гостя на необыкновенную чистоту и порядок в комнате. Точно так же, как другая, но более молодая женщина, желая обратить на себя внимание, кричит из соседней комнаты через открытую дверь:
— Не смотрите на меня, я переодеваюсь!
«Король треф» оставил шляпу на вешалке и прошел за хозяйкой.
— Садитесь, пожалуйста! Чем вас угощать? Может быть, чаю? В прошлый раз вы меня обидели…
— Я пришел по делу.
— Один стаканчик!
— Не нужно. Когда вы ждете Ивана Петровича?
— Думаю, что завтра к вечеру вернется.
— Он не звонил?
— У нас нет телефона.
— Он мог звонить и на службу.
— Право, ничего не могу вам сказать… Если бы звонил, мне бы передали.
Надежда Васильевна не знала имени гостя, но считала неприличным спрашивать прямо. По правилам хорошего тона, неизвестно кем и когда установленным, полагалось ждать подходящего момента или выяснять каким-нибудь окольным путем.
— Тесновато у вас…
— Да! Но что делать, — со вздохом отозвалась она. — Ваня у меня очень непредприимчивый. Другие во время войны не растерялись и захватили целые квартиры. А он нет… Слишком скромный. Не любит, знаете ли, просить… Да и, вообще, не умеет жить.
— Скромность, это не так уж плохо. Как ваше имя и отчество? — спросил он, не заботясь о хорошем тоне.
— Надежда Васильевна! Извиняюсь, но я тоже забыла ваше отчество?
— Виктор Георгиевич!
— Да, да… совершенно верно! Память у меня очень плохая.
Тяжелый взгляд гостя задержался на улыбающемся лице женщины, и он приподнял руку, призывая к вниманию.
— Так вот, Надежда Васильевна! Возможно, мне придется завтра уехать, и я не скоро увижу Ивана Петровича. Попрошу вас передать ему пакет. Но так, чтобы никто не знал…
С этими словами «Король треф» достал из кармана толстый конверт и положил его на стол.
— Я не знаю, как вы живете с мужем, — продолжал он, — но предупреждаю… Поменьше болтайте! Язык у вас без костей…
Виктор Георгиевич хлопнул по конверту и встал. Обескураженная прямотой и грубоватым тоном гостя, Надежда Васильевна усиленно заморгала, но ни спорить, ни защищаться, а тем более оправдываться не стала.
— Никогда не забывайте, что всякие посторонние доходы вызывают нездоровый интерес и, как бы это вам сказать… зависть. Секрет — есть секрет! Вы правильно заметили… Надо уметь жить!
Захватив шляпу, гость направился к выходу. Надежда Васильевна не удерживала его, но пошла провожать.
— Помните, как в опере поют, — поучал он на ходу. — Ловите миг удачи! Пусть плачут неудачники… Это их частное дело. До свиданья! Мы еще увидимся!
Гость ушел. Надежда Васильевна с минуту стояла возле выходной двери, размышляя о коротком и очень странном визите. Возможно, она вспомнила первый его приход и неожиданное предположение мужа о том, что это сумасшедший? Нет. Сумасшедшим она его назвать, конечно, не могла, но бурбоном или нахальным вполне. Надо же брякнуть малознакомой женщине: «Поменьше болтайте. Язык без костей»…
— Кто это к вам приходил, Надежда Васильевна? — лукаво спросила выглянувшая из кухни соседка.
— Так… Один Ванин сослуживец. Командировочный.
— Какой пронзительный мужчина! Упаси Бог встретиться с ним в интемной обстановке!
Здесь не опечатка. Соседка так и произносила это слово, вкладывая в него сразу два смысла: темноту и что-то еще. Ну, а под словом «обстановка» она имела в виду, очевидно, какую-то мебель.
Словарь соседки стоит того, чтобы немного задержаться. Стараясь, по выражению Надежны Васильевны, показать свою образованность, Тина, так звали эту женщину, любила употреблять особо изысканные, «аристократические» слова и выражения. «Две большие разницы», «Что он из себя представляет», «На пару дней», «Столько много», «Намочилась под дождем»… В словах «звонит», «молодежь», «роман», «портфель», «квартал», «процент» — она делала ударение на первом слоге. Слово «бульон» произносила — «блюен». Вместо «шитья» говорила «пошив». Вместо «повезло» — «подвезло». В магазине она просила не нарезать колбасу, а порезать…
На этом примере, как и на примере Колиного разговора, читатель может заметить, что русский язык изменяется. И ничего удивительного в этом нет. Явление вполне нормальное. Всякому живому, разговорному, а за ним и литературному языку полагается меняться. Другой вопрос — как и кто вносит в него подобные изменения?..
Но ведь соседка Прохоровых жила в эпоху обязательного и бесплатного среднего обучения, и надо полагать, школа дала ей необходимые знания для дальнейшего словотворчества. К тому же, Тина чаще не сама изобретала все эти слова и ударения, а лишь перенимала и повторяла то, что слышала или читала.
— Как же вы его отпустили! — упрекнула она Надежду Васильевну. — Мужчина, можно сказать, самостоятельно пришел на квартиру…
— Он приходил по делу.
— Ну это одна только видимость. Для близира. Они и всегда так… Придут по делу, а на уме совсем другое. Известно, какие у них дела! Нет, напрасно вы его отпустили. Ни себе ни людям! Я бы за поллитром сбегала…
Не будем записывать пустые упреки и сожаления разведенной вдовы, тем более что «Король треф» все равно назад не вернется, а значит, ничего пикантного произойти не может.
Оживленная болтовня соседки несколько отвлекла Надежду Васильевну, но, когда она вернулась в комнату, пузатый конверт, лежавший на столе, снова заполнил все ее мысли. Она зачем-то понюхала его, потом попробовала согнуть вдоль и поперек и, наконец, с глубоким вздохом спрятала на этажерку, за книги. Некоторое время Надежда Васильевна слонялась по комнате в поисках какого-нибудь дела. Дела не было. Пошла в кухню, и здесь нашла и вымыла стеклянную банку из-под зеленого горошка. Затем вернулась назад и попробовала вязать. Как это ни странно, но испытанное средство не помогло. Загадочный пакет не давал покоя, и с каждой новой минутой становился все загадочней. Наконец, после того как она решила спуститься этажом ниже и узнать у машинистки отдела снабжения — не звонил ли Иван Петрович на службу, нервы не выдержали! Она достала пакет. Конверт был обычный, из тех, что продавались в любом киоске. Заклеен он был главным образом слюной, а поэтому распечатать его при помощи шпильки оказалось совсем просто. В пакете лежали согнутые пополам сторублевки. В первый момент при виде денег Надежда Васильевна оцепенела. Придя в себя, она дрожащими пальцами пересчитала кредитки.
— Ровно три тысячи, — проговорила она вслух, вздрагивая от звука собственного голоса и невольно оглядываясь на дверь.
Деньги? Есть от чего прийти в смятение.
Между прочим, я вполне понимаю Надежду Васильевну, потому что и сам оказался в таком же положении. Как увязать образ положительного героя с получением каких-нибудь денег? Где деньга, там может быть и жадность, зависть, ссоры, лицемерие… Одним словом, капиталистические пережитки. С деньгами связаны не только зарплата, премии, но и спекуляция, кража, взятки и всякие незаконные комбинации, а значит и «срок». А «сроки» в те годы раздавались очень щедро. Неудивительно поэтому, что и писать о заработках, о личной заинтересованности — чрезвычайно трудно. Не случайно у нас нашли другой путь, и вообще избегают писать о деньгах.
Читая газеты, книги, а в особенности сидя в театре или в кино, мы видим советских людей, независимо от профессии и заработка, обеспеченных полностью. Живут они в прекрасно обставленных квартирах, едят и пьют что хотят, одеваются по последней моде… И даже великолепные дачи, построенные на скромный оклад, не вызывают у нас удивления.
А вспомните, с каким презрением у нас говорят о рабочем, который гонится за «длинным рублем»… Здесь нужно сразу оговориться. Должности с высоким окладом, конечно, нельзя причислить к «длинному рублю», потому что эти рубли особые, утвержденные. Не виноват же человек, когда его выбирают или назначают на такие рубли… то есть, должности.
Мне совершенно ясно только одно. Деньги для советского человека никогда не были и не будут стимулом… если они есть. Но вот когда их нет или когда их в обрез, как это и было у Прохоровых, тогда разговор другой.
Удовлетворив свое любопытство, Надежда Васильевна сунула деньги в конверт, положила обратно на этажерку и со спокойным сердцем отправилась к машинистке.
За время ее отсутствия вернулся Коля. Судя по тому, как он бросил пальто и швырнул тетради, настроение у него было отвратительным. В поисках матери он сходил в кухню, заглянул в ванную, без стука открыл дверь в комнату соседки и… Здесь должен бы раздаться пронзительный визг, но не раздался. У Коли же от того, что он увидел, захватило дух, а ноги приросли к полу.
— Ну что ты смотришь? Тебе не стыдно? — с улыбкой спросила Тина, протягивая руку за халатиком. — Вот сейчас выйдет мама, и тебе влетит…
— А ее нет, — сиплым шепотом возразил Коля. — Честное слово, нет…
— Все равно. Уходи, пожалуйста! Я ведь знаю, что у тебя на уме… Но ты еще мальчишка… ничего не понимаешь. Уходи, уходи!
С этими словами, она подошла вплотную и, даже не запахнув халатика, который успела накинуть на плечи, мягко вытолкала его из комнаты. Коля не упирался. Как это ни странно для его шестнадцати лет, но он еще не знал, как нужно себя вести в подобном случае. Правда, в школе с девчонками он позволял себе всякие вольности, и не только на словах. Но то были девчонки, а здесь взрослая тетенька. А это, по выражению Тины, «две большие разницы».
Я не знаю, что понадобилось Коле на этажерке, как только он вернулся в свою комнату. Может быть, там, среди книг он тоже что-то прятал от любопытных глаз. Место очень удобное. На этажерке стояли книги, те же книги, что и на полках книжных магазинов. Стояли годами, без движения, и редко когда Надежда Васильевна обмахивала с них пыль… Так или иначе, но мальчик сразу заметил и извлек спрятанный пакет. Содержимое не испугало его, как мать, а скорей обрадовало. После короткого раздумья, он вытащил одну сотенную бумажку и, оглянувшись на дверь, спрятал ее в карман.
20. Под стук колес
Громадный зал залит огнями. Куда бы ни взглянул Иван Петрович, всюду сидели люди. От волнения, жары и необычного состояния он плохо соображал, плохо слышал, как будто все это происходило во сне. Рядом сидел Алексей Николаевич Харитонов, и это еще больше волновало Прохорова.
— Иван Петрович, успокойтесь. Не надо бояться. Я знаю, что вы не из храбрых, но уверяю вас… ничего страшного! — уговаривал его начальник управления. — Сейчас вам дадут слово… Вы только что побывали в совхозе. Все видели своими глазами… Вот! Держите, — шептал он, суя в руку бумажку. — Тут все написано. Все цифры, данные… Не подкачайте! Все мы ждем от вас…
Иван Петрович слышал слова начальника, делал над собой усилие, чтобы сосредоточиться и понять, о чем он говорит, но ничего не понимал. «Все ждут. Кто это все? Кого он имеет в виду: рабочих, служащих, доярок, трактористов?.. А разве он имеет право выступать от их имени?.. Цифры? Но ведь все цифры — липовые, с потолка…»
И вдруг в наступившей тишине, где-то далеко, в конце зала раздался низкий мужской голос:
— Слово предоставляется товарищу Прохорову!
Дружные аплодисменты слились в один гул, словно неподалеку заработало множество моторов. Кто-то подхватил Ивана Петровича под руки, слегка толкнул в спину, и он, не чуя под собой ног, направился вперед, по проходу. Постепенно, по мере того как он приближался к президиуму, шум аплодисментов нарастал. Поднявшись по ступенькам на трибуну, Иван Петрович повернулся лицом в зал и, растянув губы, оскалил зубы. Издали это походило на улыбку. Приветливо кивая головой налево и направо, как артист перед выступлением, он, между тем, еле держался на ногах. Сердце бешено колотилось в груди, коленки подгибались, кровь приливала к голове и лица людей начинали мутнеть, сливаясь в один розоватый цвет.
— Ничего, ничего, сейчас все пройдет, — успокаивал он себя. — Сейчас я им все скажу… Да, да, без утайки… невзирая на лица — все скажу, обо всем, — бормотал он, перебирая бумаги. — Будь что будет! Пока не поздно, нужно предупредить. Они живут в городе и не знают, что делается в сельском хозяйстве. Верят очковтирателям, верят липовым отчетам и обязательствам…
Наконец в зале наступила тишина. Иван Петрович уже набрал в легкие воздуха, чтобы произнести первые слова, но повернул голову и вдруг увидел в президиуме человека с усами.
Сталин! Сам Сталин!
Слова застряли в горле. Затаив дыхание и не в силах закрыть рот, Иван Петрович, не мигая, уставился на великого вождя. «Господи! — с каким-то неземным восторгом, мысленно воскликнул он. — Сподобился! Своими глазами лицезрел». Иван Петрович уже был готов, как когда-то в детстве, упасть на колени и отбивать поклоны, ударяясь лбом о холодные, железные плиты, но не тут-то было… Все его тело оцепенело. «Им овладела, — как выразился один начинающий писатель, — немогота управления членами»…
Неизвестно, сколько бы длилось состояние восторженного оцепенения, если бы сам Сталин не пришел ему на помощь.
— Не смущайтесь, товарищ Прохоров! — ободряюще сказал он, и кивнул головой. — Начинайте свою речь! Туда говорите… всем!
Иван Петрович вскинул обе руки кверху и, захлебываясь от восторга, выкрикнул на весь зал:
— Дорогие товарищи… друзья! На мою долю выпало великое счастье доложить вам, каких свершений, какого подъема, каких успехов в сельском хозяйстве добились мы под мудрым руководством гениального вождя народов товарища Сталина!
Неожиданно для самого себя, Иван Петрович почувствовал, что слова полились сами собой, без всякого затруднения и усилий с его стороны, словно он слышал их множество раз и заучил наизусть.
— Я только что вернулся из совхоза и могу заверить вас, что исторические указания товарища Сталина выполняются рабочими совхоза с ликованием! Доярки просили передать, что, если будет нужно, они дадут молока сверх плана, сколько будет нужно. Они зальют всю страну молоком, маслом, сметаной. Трактористы обязались перепахать, если будет нужно, весь земной шар…
Иван Петрович произнес эти слова и сразу же подумал: «Не многовато ли? Не переборщить бы»… Дальше он начал замечать, что речь его льется самостоятельно, без всякого контроля с его стороны, мозг как бы выключился и прислушивается к тому, что произносит язык. Походило на то, что он раздвоился, вроде тезки, попутчика по вагону.
В самом деле! Язык бросает в зал слова об успехах и достижениях, о дальнейшем подъеме сельского хозяйства, а голова думает совсем о другом. «Зачем я так говорю? Кто меня тянет за язык? — критиковал он сам себя. — Ведь я хотел сказать правду. Хотел предупредить».
И тут произошло совсем неожиданное.
— Подождите, товарищ Прохоров! — вдруг остановил его Сталин. — Вот вы говорите, что все наши достижения происходят под моим руководством. Ну, а недостатки у нас бывают?
— Кое-где… да… изредка еще встречаются… до конца не изжиты, — ответил Иван Петрович, слегка запинаясь и, скосив глаза в зал, увидел, как побледневшее было лицо Алексея Николаевича снова покрывается ярким румянцем.
— Ну, а недостатки под чьим руководством? — вдруг спросил Сталин и, заложив руку за борт мундира, откинулся на стуле, в ожидании ответа…
Пока Иван Петрович не проснулся, я прошу обратить внимание читателей на два чемодана, лежавших рядом на верхней полочке. Один из них принадлежал нашему герою, но который именно, сказать трудно. Чемоданы были так похожи друг на друга, как бывают похожи все изделия, имеющие один артикул, до тех пор, пока время не наложит на них отпечаток индивидуальности. Радиоприемники или, скажем, автомашины в первое время можно отличить друг от друга по номеру, но ведь на чемоданах номеров не ставят, а значит, различать их можно только по содержимому.
— Пискаревка! — предупредил проводник, проходя по вагону. — Гражданка! Слышите? Гражданка…
— Куда? Что такое? — спросила женщина, открывая глаза.
— Ваш билет до Пискаревки?
— Да.
— Подъезжаем.
— Уже? Фу! Чуть не проспала!
Выглянув в окно, женщина заторопилась. Наскоро поправив сбившийся платок, она схватила чемодан и побежала к выходу, задев при этом сладко спавшего плановика.
Иван Петрович проснулся в холодном поту, и не сразу сообразил, где он находится и как попал в вагон идущего поезда прямо с трибуны совещания.
Я не знаю, что ответил Иван Петрович, да и вообще успел ли он ответить на вопрос Сталина, но холодный пот, обильно выступивший у него на лбу, ясно показывал, в какое положение поставил его этот вопрос. В самом деле! Всякое явление должно иметь причину, и ничего из ничего не происходит. Значит и недостатки сами по себе не бывают.
Некоторое время, тупо уставившись на торчавший из порванного носка палец ноги спавшего на второй полке какого-то гражданина и прислушиваясь к стуку колес, Иван Петрович думал о том, что и как ответить Сталину, но сообразив, что сон уже кончился и отвечать теперь не обязательно, облегченно вздохнул и стал думать о другом.
Почему он видел Сталина, и что значит этот сон? Будет ли сон иметь какие-нибудь последствия в будущем, и как его толковать — буквально, в обратном смысле или как-нибудь по-другому? Раньше значение любого, даже самого запутанного сна, можно было разгадать. Стоило только взять популярный толкователь снов — «Сонник», и там все было сказано. А как быть сейчас? После революции сны стали другими, значение снов изменилось и изданные раньше «Сонники» сильно устарели. Насколько мне известно, наши ученые занимаются изучением причин сновидений, и даже придумали всякие сложные приборы, но почему-то до сих пор не опубликовали ни одного «Сонника». Следует признать, что в этом отношении они безнадежно отстали от некоторых зарубежных коллег.
Бесполезно продумав минут пять, Иван Петрович перешел к новой теме. Почему он не сказал правды, а подхваченный каким-то восторженным порывом, взвился под облака и даже во сне говорил совсем не то, что хотел и что нужно было сказать? Почему не сработал открытый им на берегу озера закон? Неужели ему не дороги интересы и процветание государства? Неужели он закоренелый лицемер, больше того, враг, которого устраивает такое положение в совхозе?
«Нет, нет! — с ужасом отмахивался Иван Петрович от возникающих в голове упреков. — Просто я не хотел „выносить сор из избы“, не хотел подводить начальника управления, — оправдывал он себя. — Если сказать правду, отвечать пришлось бы Алексею Николаевичу, как ответственному, номенклатурному работнику».
Пришлось искать другую причину.
«Нет. Конечно, дело не в Харитонове, — думал он. — И не надо щадить себя. Просто я боялся за свою шкуру. Испугался мести со стороны Куликова».
Но и этот довод рассыпался сразу, как только он вспомнил Угрюмова.
«Разве дал бы тот меня в обиду…»
В конце концов Иван Петрович, так ничего и не поняв, успокоил себя тем, что решил: «Если я и не сказал правды, то только потому, что совещание происходило во сне. А во сне человеку трудно управлять собой. И это я докажу наяву. На первом же собрании».
Покончив с этим вопросом, Прохоров снова вернулся в исходное положение. Почему же все-таки он видел во сне Сталина?
Вряд ли наш герой сам разберется в этом, еще более сложном вопросе. Надо ему помочь. Мне кажется, что сон Ивана Петровича явился своего рода отзвуком… Дело в том, что не только Иван Петрович, но и многие другие патриоты, встречаясь с каким-нибудь безобразием: бюрократизмом, жульничеством, очковтирательством, мысленно думали: «Вот если бы об этом узнал Сталин?..» Ну, а от мечты до сна один шаг.
А ведь находились и такие, которые, отчаявшись добиться справедливости или укрощения самодуров своими силами, не только мечтали, но и писали Сталину. И даже получали ответ. Правда, ответ, как правило, приходил от того самого самодура, на которого человек жаловался, потому что письма пересылались ему без всякой задержки.
Ну что ж. Это вполне понятно. Надо полагать, что писем было немало, и не мог же Сталин сам разбираться во всем. С другой стороны, пересылая письма по адресу виновника, он был уверен, что руководитель узнает о своих безобразиях и, само собой разумеется, постарается их исправить.
Когда поезд подошел к Финляндскому вокзалу, Иван Петрович совершенно успокоился и, не спеша, снял свой чемодан с полки.
В первый момент ему показалось, что чемодан почему-то стал тяжелей. Но мало ли что может показаться после такого сна…
21. Возле будки
Выйдя из вагона, Иван Петрович внимательно оглядел всех стоявших на перроне людей, надеясь среди встречавших увидеть Сергея Васильевича, но сообразив, что они не условились о дне и часе возвращения, направился к телефону-автомату, чтобы предупредить о своем приезде. Возле будки стояло два человека.
— Вы последний?
— Гражданин, я попрошу вас не оскорблять меня! — сухо ответил мужчина в фетровой шляпе. — Я никогда не был последним.
— Извините, но я ничего плохого не хотел сказать. Вы стоите в очереди к телефону последним?
— Не последний, а крайний! — с раздражением поправил его мужчина.
Иван Петрович невольно вспомнил язык своей соседки, с которой никогда не связывался, но здесь решил не уступать, тем более что делать в очереди было нечего.
— Позвольте! Что же получается? — с наивным недоумением спросил он. — Стоят в очереди два человека, и оба крайние…
— А почему оба? — живо заинтересовался второй.
— Вы крайний спереди, а он крайний сзади.
— Правильно, — подумав, согласился крайний спереди. — Я первый, он второй… И можно сказать — оба крайние.
— Ничего не значит! — упрямо заявил крайний сзади. — Но последним я никогда не был и не буду.
— Последним вы были, пока я не подошел, — не отступался Иван Петрович. — Сейчас я последний.
— Пожалуйста! Если вам нравится быть последним… Пожалуйста! Ваше дело.
— Не последним, а последним в очереди. Вы плохо знаете русский язык.
Мужчина повернулся к плановику, сдвинул шляпу на затылок, оглядел его круглыми глазами с ног до головы, но ограничился только одной фразой:
— Дурак ты и больше ничего!
Иван Петрович почувствовал, как у него внутри начинает закипать, но сдержал себя, тем более что дальнейшее развитие спора призывало к действию. Словесные доказательства были грубо исчерпаны последней фразой.
Из будки автомата вышла молодая женщина с каракулеподобными, плохого качества волосами, и ее место занял крайний спереди.
Затем пришла очередь мужчины в шляпе. Поставив туго набитый портфель на пол, он плотно затворил дверцу и достал из кармана записную книжку.
Наблюдая за ним через стекло, Иван Петрович вспомнил весь разговор, и как бы посмотрел на себя со стороны. «Что со мной произошло? Откуда такая воинственность?» — с удивлением спрашивал он себя, и как все занимающиеся самоанализом люди, ответа не находил. И не найдет.
Когда происходят какие-то изменения в человеке, сам он их почти не замечает. Узнает он о своих изменениях со стороны. Знакомые при встрече говорят: «О-о! Как вы изменились!» Не убедительно? Согласен, знакомые могут преувеличить в ту или другую сторону, чтобы сделать человеку приятное или наоборот. Ну, а приборы? Ведь они беспристрастны. Весы, например, показывают, что человек прибавил на пять, а то и больше килограмм. Шутка сказать! Прибавить пять килограмм и не почувствовать… Измерения показывают, что человек вырос на три, а то и больше сантиметра, и тоже не заметил, как рос.
Такая же история произошла и с Иваном Петровичем, он явно изменился, но не почувствовал, когда изменился, почему изменился и в каком направлении произошли эти изменения. На первых страницах повести он бы никогда не решился спорить в очереди, да еще с человеком, в руках которого портфель.
Занятый самоанализом, Иван Петрович забыл, что для разговора по телефону нужен пятиалтынный и спохватился, когда мужчина вышел из будки. Нужной монетки в карманах не оказалось, но к счастью, «крайний» оставил в кабине не только густой воздух, но и монетку в телефоне. Распахнув дверцу, чтобы проветрить кабинку, Иван Петрович набрал номер.
— Сергей Васильевич! Здравствуй, дорогой! — нарочито развязным тоном прокричал Прохоров, когда услышал голос капитана. Спиной он чувствовал, что кто-то подошел к будке, а значит, надо маскировать разговор так, чтобы никому и в голову не пришло, что он говорит с сотрудником органов госбезопасности. — Сергей! Это я! Ванюшка Прохоров! Узнал теперь? Здоро́во! Вернулся, понимаешь. Прямо с вокзала звоню. Ага! Надо отметить. У меня, понимаешь, гроши остались командировочные. Сила! Договорились! Домой я успею заскочить. Да, чемодан заброшу. Спрашиваешь! Пока…
Не успел Иван Петрович повесить трубку, как услышал женский голос:
— Вот уж никогда бы не поверила!
Оглянувшись, он увидел агронома управления Галину Владимировну Евсееву, она же и председатель месткома. Раньше Иван Петрович, зная особенности характера этой женщины, пришел бы в ужас, но сейчас, если и растерялся, то совсем не потому, что она слышала его разговор. Ему казалось, что кабинка еще недостаточно проветрилась, и Галина Владимировна могла подумать на него.
— Здравствуйте, Галина Владимировна. Очень рад, что встретил вас, — сказал он, загораживая проход в будку. — Вы с поезда или на поезд?
— Я ездила дачу снимать! — вызывающе ответила она, но сейчас же спохватилась и, уже в другом тоне, пояснила: — Не для себя, конечно. Мы решили летом наших детей на лоно природы вывезти. Так сказать, претворяем в жизнь лозунг счастливого детства. Ваш сын, кажется, вышел из этого возраста?
— Да. Он уже почти взрослый.
— А куда это вы сейчас собирались… «отметить»?
— Не отметить, а отметиться после командировки, — нисколько не смущаясь, поправил он профсоюзницу.
— Извините, но я ясно слышала: вы сказали «отметить».
— Ну, если вы так слышали — спорить не буду, при желании можно услышать что угодно. Впрочем, может быть, я оговорился.
— Под этим словом мужчины обычно подразумевают что-то такое… нетрезвое.
— Возможно. Вам это лучше знать.
На какой-то момент Галина Владимировна замолчала, не зная, как отнестись к этим явно дерзким ответам плановика, но его безупречная репутация сыграла свою роль, и она решила не обострять разговора.
Очень может быть, что мы еще встретимся с Галиной Владимировной, а поэтому о ней следует сказать подробней.
Председатель месткома держалась со своими сослуживцами управления, как строгая воспитательница или вернее — надзирательница. Так она понимала задачи профсоюза. Правда, воспитывала она и надзирала только за сотрудниками Главсовхоза. Все остальные люди не входили в орбиту ее деятельности, и с ними она вела себя, как обыкновенный человек. Окончив сельскохозяйственный институт бригадным методом, Галина Владимировна, как активная общественница, имевшая навыки обращения с массами, была оставлена сначала при институте, затем перекочевала на работу в земельный отдел. Оттуда ее перевели в трест, позднее еще куда-то, пока, наконец, она не оказалась в Главсовхозе. Галина Владимировна имела диплом агронома, но давно забыла, чему училась. Ценилась она главным образом за то, что работала в различных учреждениях, имеющих отношение к сельскому хозяйству, и ее знали все, от самых маленьких до самых ответственных сельхозработников. Само собой разумеется, что знала всех и она. Причем знания ее были не только анкетного характера. Память Галины Владимировны хранила такие подробности быта, семейной и внесемейной жизни, каких ни одна анкета не предусматривала. Она могла точно ответить, какие взыскания, за что, когда и от кого получил любой из сельскохозяйственных деятелей. Знала кого и почему снизили, повысили, передвинули или перебросили на другое место. Знала наклонности, слабости, помнила все сплетни и ярлыки, которыми обрастает репутация человека. Одним словом, она была незаменимым, живым справочником, и могла «заткнуть за пояс» любую, самую полную картотеку отдела кадров.
22. Водевильная ситуация
На лице Надежды Васильевны не появилось ни изумления, ни радости, когда она открыла входную дверь и увидела на площадке лестницы мужа.
— Вернулся? — подозрительно спросила она.
— Здравствуй, Надюша! — с улыбкой сказал Иван Петрович, прикладываясь носом к щеке жены. — Вы уже обедали?
— Нет. Коля еще не пришел.
— Колю я ждать не могу. Дай-ка мне что-нибудь перекусить, и я побегу.
— Куда?
— По делам. Ну, как вы тут? Все в порядке? — говорил он уже в комнате, снимая галоши, пальто, шляпу. — Я тороплюсь, Надюша. Поговорим потом. Через полчаса у меня назначена встреча.
— С кем?
— С одним человеком. Деловая встреча. Не беспокойся, в ресторан мы не пойдем. Ни пива, ни коньяку пить не буду… И вообще, я тороплюсь. Есть у тебя что-нибудь поесть?
— Нет. Во-первых, я не ждала тебя. Ты даже не соизволил предупредить. Хотя бы позвонил на службу.
— Ну хорошо, — добродушно остановил ее Иван Петрович. — Не ворчи. На нет и суда нет. Забегу в автомат и там позавтракаю.
— Новое дело! Ты будешь по автоматам ходить, а потом я буду с твоей язвой желудка мучиться!
Надежда Васильевна любила преувеличивать, но какая-то доля правды в ее словах всегда была. Дело, конечно, не в язве желудка, но Иван Петрович действительно мучился изжогой после того, как заходил в столовую. Странно, не правда ли? Ведь в столовой работают люди, окончившие специальные учебные заведения, блюда изготовляются по научно разработанным рецептам, закладку, раскладку производят по утвержденным свыше нормам, и прежде чем утвердить рецепт какого-нибудь блюда, лаборатория предварительно делает анализ и точно определяет количество калорий, жиров, белков, углеводов, витаминов и всего того, что полагается для полноценного питания. Ученые даже разрабатывают внешний вид подаваемых блюд. И казалось бы, откуда взяться изжоге. Единственно, чего не могли предусмотреть ученые кулинары — это запахи и вкус. О вкусах, как известно, не спорят, а значит, бесполезно их и изучать. Ну, а запах зависит от разряда столовой.
Нет, конечно, Надежда Васильевна сильно преувеличивала, пугая мужа язвой желудка и, тем самым, лишая не только его, но и себя всех прелестей общественного питания. Она, как какая-нибудь знахарка, пользовалась допотопными рецептами и не признавала кулинарной науки. Ясно, что у нее было чем покормить Ивана Петровича, но, прежде чем отправиться в кухню, она спросила:
— Скажи, пожалуйста, за что тебе причитаются деньги?
— Какие деньги?
— Немалые.
— Не знаю, Надюша.
— И ты ни от кого не ждешь?
— Нет.
— Я так и думала. Разве ты сумеешь подработать для семьи на стороне? Хоть бы какую-нибудь полочку выпилил и продал… Возьми на этажерке, за книгами деньги. Я надеялась, что ты их заработал…
— Кто их принес? — спросил Иван Петрович, вытаскивая пакет.
— Твой друг. Я не знаю, кто он такой, твой Виктор Георгиевич! Знаю только, что нахал!
Услышав имя «Короля треф», плановик почувствовал, как все в нем напряглось, словно у спортсмена на старте перед выстрелом.
— Почему он нахал, Надюша? — медленно спросил Иван Петрович. — Что-нибудь позволил лишнее?
— Что значит лишнее? Если муж пустил такую славу про свою собственную жену…
— Какую славу?
— Ты же сам знаешь, какую славу. Кроме тебя…
— Не болтай чепухи! — сердито перебил ее Иван Петрович. — Ничего я не знаю.
— Вот, вот… «Не болтай». Значит, я по-твоему болтушка и у меня язык без костей. Так и он сказал. Твои слова.
— Фу! Прекрати, наконец! — строго прикрикнул Иван Петрович, чем поставил Надежду Васильевну в довольно сложное положение.
Спорить и доказывать она не могла, потому что не о чем было спорить и нечего доказывать. С другой стороны, ей даже нравилось такое «мужественное», как она потом определила, поведение мужа.
— Когда он приходил? — строго спросил Иван Петрович.
— Вчера.
— Ну? А дальше?
— Дальше? Оставил тебе пакет и сказал, что не скоро придет. Куда-то уехал.
— Дальше? Что он еще сказал?
— Сказал, что я болтушка и у меня язык без костей. Сказал, что ты не умеешь жить, не предприимчивый и поэтому мы живем в тесноте, и вообще неудачники.
— Так. И все?
— Все.
— Я надеюсь, что ты никому не говорила об этом? — спросил Иван Петрович, вынимая из конверта деньги.
— Новое дело! Кому я могла сказать?
— А почему пакет распечатан?
— Я распечатала.
— Напрасно, в следующий раз категорически предлагаю не трогать. Запомни!
Надежда Васильевна вытаращила глаза, потому что в голосе Ивана Петровича, как говорится, зазвенел металл, словно в горло ему вставили стальную пластинку.
— Ваня, но ведь эти деньги не нам? — с робкой надеждой спросила она.
— Конечно, нет. Что за мысли. Кто мне будет платить также деньги? И за что?
— Да! Я так и подумала, — со вздохом проговорила Надежда Васильевна, и ушла на кухню.
Вернулась она с поджаренными макаронами, среди которых можно было заметить кусочки мяса.
— Странная сумма, — проговорил Иван Петрович, принимаясь за еду. — Две тысячи девятьсот…
— Ты плохо считал. Там ровно три тысячи.
— Сосчитай сама. Я два раза пересчитал.
— Я же считала…
— Значит, не я, а ты плохо считала.
Надежда Васильевна медленно пересчитала пачку.
— Действительно. Две тысячи девятьсот. Неужели, я обсчиталась? — задумчиво проговорила она. — А сколько должно быть?
— Не знаю.
— Зачем же тогда говоришь — странная сумма?
— Ну, мне казалось, что счет должен быть ровный… Возможно, вычли налоги.
— Налоги?
— А почему и нет? Недавно я узнал, что налоги бывают всякие. Не только в пользу государства. Мне рассказывали в совхозе, что иногда расписывается человек в ведомости на тысячу, а на руки получает пятьсот. А причитается ему триста. Сложная бухгалтерия! Кстати, ты расписывалась?
— Нет.
— Опять что-то не так… Как же он будет отчитываться. Впрочем, это не мое дело!
Видя, что муж напихал полный рот макарон, и значит продолжать разговор не может, Надежда Васильевна отошла в конец комнаты и занялась чемоданом.
Теперь попробуйте, дорогие читательницы, представить себя на месте Надежды Васильевны, а читатели постарайтесь понять состояние Ивана Петровича, когда из открытого чемодана она достала сначала серые туфли на высоком каблуке, а затем цветистое платье с короткими рукавами.
— !?.. — это была первая ее реакция, и выразилась она в виде каких-то нечленораздельных, восклицательно-вопросительных звуков, мало похожих на человеческие.
Через минуту остолбенение прошло и Надежда Васильевна заговорила нормально. И даже слишком нормально.
— Все понятно! Она перепутала и впопыхах сунула свои вещи в твой чемодан. В темноте, наверно!
— Кто она?
— Ну уж, знаешь… Я еще должна тебе сказать, кто она? Может быть, имя и фамилию? Ты позабыл или вообще не спрашивал? Может быть, адрес? Кто она? Свинарка, доярка, огородница, навозница! — с последними словами Надежда Васильевна невольно понюхала платье, которое держала в руках, и продолжала с издевательской похвалой: — Скажите, пожалуйста! «Красной Москвой» душится. Не ты ли ей купил? Хороший кавалер? Крепдешин… ничего себе! Не случайно меня предупреждали, что ты волочишься за какой-то артисткой…
— Успокойся, Надя, — с трудом проглатывая непрожеванные макароны, проговорил Иван Петрович. — Ну чего ты говоришь глупости!
— Это глупости? — потрясая платьем перед самым носом мужа, возмутилась, уже по-настоящему, Надежда Васильевна. — Может быть, ты будешь утверждать, что я все это выдумала?
— Конечно, выдумала. Свинарку какую-то выдумала. Артистку!
— Выдумала! На пощупай, убедись! Что это такое? Во сне я вижу? Может быть, это мне только чудится? На самом деле это не платье, а твоя сорочка? А это не модельные женские туфли, а твои шлепанцы?
— Ну, довольно! Откуда ты взяла, что это мой чемодан? — спокойно спросил Иван Петрович.
— То есть, как? — опешила она. — Что я, не знаю нашего чемодана? Конечно, наш чемодан.
— Ну, а если наш, то значит там и шлепанцы, и сорочка, и полотенце с мылом. Поищи-ка…
Надежда Васильевна решительно бросилась к чемодану и сейчас же из него полетели самые различные женские вещи: три пары чулок, комбине, две пары трико, юбка, коробочка, из которой вывалились и рассыпались по полу бусы, клипсы и что-то еще.
С любопытством наблюдая за каждым движением жены, Иван Петрович принялся за прерванный завтрак и, надо сказать, ел он с аппетитом. Дело в том, что эта сцена не огорчила и, конечно, не оскорбила его, а только развлекала. Совесть его была чиста. Кроме того, чувство ревности, как ему казалось, было несвойственно Надежде Васильевне, и с подобным случаем супруги столкнулись вообще впервые.
Напрасно утверждала «Дама пик», что все женщины без исключения ревнивы как кошки. Ничего подобного. Мы с Иваном Петровичем убеждены, что в этом правиле, как раз, больше исключений, и доказательством этого служит вся прошлая жизнь Прохоровых.
Естественно, что Надежда Васильевна возмутилась и вышла из себя, найдя в чемодане мужа женские вещи. Но все ее упреки и предположения шли не от сердца, не диктовались чувством, а были позаимствованы в литературе и со слов подруг и знакомых. Именно поэтому ничего оригинального в этой сцене ревности я не увидел. Обычная, почти банальная, водевильная сцена.
Когда все содержимое чемодана было выброшено на пол и в нем не оказалось ни полотенца, ни сорочки, ни даже шлепанцев, Надежда Васильевна явно растерялась. Нужно было давать отбой.
Тщательно осмотрев чемодан внутри и снаружи, она села напротив Ивана Петровича и виновато улыбнулась.
— В самом деле… чемодан чужой, — мирно сказала она. — На подкладке нет жирного пятна… Где ты его взял?
— А ты думаешь, что я взял его умышленно?
— Нет, но ведь как-то он к тебе попал?
— В том-то и дело, что я и сам не знаю. Если бы я знал, я бы не взял. Неужели, это Ольгин? Я оставлял свой чемодан у нее…
— Нет! — твердо заявила Надежда Васильевна. — Не Олин. Это какой-то немолодой бабы.
— Ты так уверена?
— Олины вещи я знаю.
— Но разве она не могла купить новые?
— Такие бы не купила. И номер туфель не ее.
— Вот это другой разговор. Надюша, ты посмотри еще раз повнимательней. Нет ли там каких-нибудь пометок. Неудобно все-таки получается… Вещи ей наверно нужны.
— Надо отнести в милицию, в бюро находок.
— В конце концов, конечно! — согласился Иван Петрович. — Если не найдем хозяйку.
— Нечего и искать! — сказала Надежда Васильевна, небрежно сгребая все вещи в кучу. — Отдадим в милицию, и все. Ну, а как же твой чемодан?
— Не знаю. Не в поезде ли я его оставил?
— А взял чужой?
— Вполне возможно. Видишь, как чемодан похож…
Но в бюро находок чемодан не попал. Когда Иван Петрович ушел, Надежда Васильевна вытряхнула все вещи на стол и задумалась. О чем она думала, глядя на лежавшие перед ней принадлежности женского туалета, я не знаю, но скажу сразу, что эти принадлежности были очень хорошего качества, а значит и дорогие.
Здесь уместно вспомнить о ценах на женские тряпки. Они меня всегда потрясают. Какая-нибудь прозрачная блузка, которая ни весит, ни согревает, ничего не прикрывает и, вообще, вся может в спичечную коробку поместиться, а стоит… Надеюсь, вы сами знаете, сколько она стоит? Или возьмем для примера босоножки. Одна моя знакомая колхозница называет их бесоножками… Кожи на них два ремешка для ручных часов, ну еще подошва да каблук, а цена наравне с двумя парами мужских кирзовых сапог.
Стук в дверь и появление соседки прервали размышления Надежды Васильевны.
— Ах! Что за прелесть, — сразу защебетала Тина, как только увидела разложенные вещи. — Кремнешиновое платье! И какая расцветка! Это не наша продукция… Импотированная! Правда?
— Не знаю.
— Ай да Иван Петрович! Где он только оторвал такие вещички? Трико шелковое. И чулки капроновые с пяткой. Мечта! Уступите мне одну пару, Надежда Васильевна. Вы же мало выходите. Умоляю! Ну куда вам три пары? Я в два раза дороже дам…
— Это не мои вещи.
— А чьи?
— Неизвестно, он с кем-то поменялся чемоданом. Понимаете? Перепутали чемоданы.
— Да что вы говорите! Научная фантазия! Везет же людям! Такой дефицитный товар и достался даром! Какая вы все-таки счастливая…
— Что значит достался? Вещи чужие, их нужно вернуть.
— Да вы с ума сошли! С какой стати! Ой! Не говорите, пожалуйста… а то у меня сердце заходится! — возмутилась соседка и принялась примерять туфли. — Я вижу, вам они велики. Да вы смотрите! Как раз! Мой номер, и совершенно новые. Туфли вы мне, конечно, уступите…
— Ну что вы говорите, Тина! Я же вам сказала, что вещи чужие.
— Нет, вы меня просто смешите, Надежда Васильевна! Что значит чужие, если вы даже не знаете чьи? Это же находка! Трофей! — негодовала и уговаривала Тина. Но Надежда Васильевна ее не слушала.
В коробочке, куда она хотела сложить бусы и клипсы, оказалось распечатанное письмо.
Я думаю, что находкой этого письма можно и закончить главу. Вряд ли Тина может прибавить что-нибудь новое к тому, что уже сказала, но даже если бы и сказала, все равно Надежда Васильевна не станет ее слушать.
23. Шпион-перестраховщик
Сергей Васильевич поджидал Ивана Петровича на лестнице Исполкома и проводил в знакомый кабинет.
— Здравствуйте, Иван Петрович! — приветливо встретил его Угрюмов. — Ну вот… С приездом! А вы загорели! И здорово загорели!
— Да… солнце там, понимаете ли, с утра до вечера. Весеннее.
— Садитесь, пожалуйста, и рассказывайте. Закрой, Сережа, дверь и присоединяйся. Надеюсь, ничего страшного не случилось? — обратился он к Прохорову, когда тот сел в кресло, на котором уже однажды сидел.
То была первая встреча, и была она совсем недавно, но Ивану Петровичу казалось, что прошел, по меньшей мере, год.
— А чего страшного? — пожав плечами, ответил он. — Лично мне ничего не грозило. Сначала, конечно, непривычно как-то… Но потом освоился, и даже, знаете ли, один раз, как сыщик, следил. Спрятался за елками и следил.
— Вот как! — насторожился подполковник.
— Случайно получилось. Шел к Суханову и попал в ельник, а оттуда окна видны… Ну я остановился…
Иван Петрович подробно рассказал о том, как наблюдал за Сухановым, как увидел тайник, а позднее прочитал и заявление шпиона.
Не подозревая о том, как врезалось в памяти содержание этого заявления, он очень точно пересказал, почти процитировал его.
— И знаете, товарищ Угрюмов, мне показалось, что это все искренно и честно написано, — сказал он в заключение. — И сам он произвел на меня тоже… впечатление человека дельного… как бы это сказать?.. Ну, запутался человек! Попал, знаете ли, в такое положение, испугался…
— Почему же он заявление держит у себя?
— Вот об этом я не могу сказать. Не знаю. Скорей всего, что не успел еще… Вы не верите? — спросил Иван Петрович, видя, что подполковник и его помощник с трудом сдерживаются, чтобы не расхохотаться. Ничего смешного в заявлении шпиона он не видел. Наоборот. Там говорилось о тяжелых переживаниях, отчаянии и полном раскаянии.
— А вы верите? — в свою очередь спросил Угрюмов.
— Представьте — да! Если ему дать возможность, я думаю, он может исправиться и искупит свою вину.
— А какая за ним вина? Он вам что-нибудь рассказывал?
— Нет. О своей… как бы это выразиться?.. о шпионской работе вообще избегал говорить. О совхозе говорил. Возмущался… Ну, об этом я вам потом расскажу.
— А вы не помните, какое число стоит на его заявлении? Когда оно написано?
— Число… Дата? — переспросил Иван Петрович, и нахмурился.
— Напрасно думаете, Иван Петрович. Там нет числа.
— Да. Кажется, нет… Стояла подпись и все. Ясно помню… только подпись.
— А знаете почему? Заявление заготовлено на случай провала. Когда мы его арестуем… А ведь это рано или поздно случится… Он будет ссылаться на свое заявление. И тоже скажет, что не успел передать.
— Подумайте! Вот уж никогда бы не догадался. И тут перестраховка! Шпион-перестраховщик! — с таким простодушным изумлением произнес Иван Петрович, что оба чекиста расхохотались.
— Нет, Иван Петрович! Враги очень хитрые!
— Конечно, конечно… — торопливо согласился Прохоров. — Верить им нельзя.
— Почему нельзя? — возразил Угрюмов. — Если они говорят правду, верить можно.
Иван Петрович с удивлением посмотрел на подполковника, подумал и развел руками.
— А черт его не знает, когда он говорит правду?
— Если бы он действительно раскаялся, то никаких заявлений заранее не писал, а просто пришел бы сюда сам и дал показания. Расскажите лучше, что он вам говорил насчет аэродрома?
— А вы уже знаете?
— Кое-что знаем.
И опять Иван Петрович очень точно, почти слово в слово, передал все, о чем сообщил шпион для «Короля треф».
— Та-ак! — с удовлетворением протянул Угрюмов. — Фамилию этого человека он не назвал?
— Нет.
— И вас к нему не приглашал?
— Нет.
— Все?
— Нет. Тут еще есть… — спохватился Иван Петрович, доставая из кармана пакет. — Без меня заходил Виктор Георгиевич и оставил жене деньги. Чтобы она мне передала. А для какой цели — неизвестно. Сказал, что куда-то уехал и не скоро вернется.
— Да. Теперь он не скоро вернется, — с улыбкой подтвердил Угрюмов, принимая пакет. — Здесь три тысячи?
— Нет. Две тысячи девятьсот.
— А вы хорошо считали?
— Ну еще бы! Я два раза считал и жена… Правда, она вначале говорила, что в пачке было три тысячи, но когда пересчитала, оказалось на одну сотню меньше.
— Вот как! — похлопывая пакетом по столу, проговорил Угрюмов. — Сто рублей никакой роли не играют, но вы все-таки поинтересуйтесь, Иван Петрович. Он вам принес ровно три тысячи. С тех пор как деньги были получены и переданы вам, прошло какое-то время… Если эта сотня затерялась…
— Неужели взял сын! — вырвалось у Ивана Петровича. — У меня уже мелькнуло подозрение…
Наступило неловкое молчание. Так бывает, когда в разгаре оживленной беседы кто-нибудь проговорится и, сам того не желая, выдаст тайну хозяина или хозяйки, или по незнанию обругает одного из присутствующих. Одним словом, «в доме повешенного заговорит о веревке».
Опустив голову на грудь, Иван Петрович некоторое время сидел без движения.
— Не огорчайтесь, — попытался успокоить его Угрюмов. — В таком возрасте… они довольно легкомысленно относятся к чужой собственности. Воспитывают у нас плохо…
— Но, может быть, он не виноват? — прибавил Сергей Васильевич. — Надо еще проверить.
— Больше некому! — с отчаянием сказал Прохоров и глубоко вздохнул. — Ничего не поделаешь. Сам виноват. Передоверил воспитание жене, а она… Ну, мать, конечно! Души в нем не чаяла. Все позволяла.
— Н-да! Воспитание мальчиков женщинам можно доверять до определенного возраста, — задумчиво произнес Угрюмов. — А потом необходимо мужское вмешательство…
И снова я удержусь от рассуждений на педагогическую тему, потому что еще не известно, как дальше поступит Иван Петрович и какие он примет меры для воспитания честности и чувства ответственности у сына.
Замечание Угрюмова по поводу длительного отъезда «Короля треф» и его осведомленность относительно денег не удивили Ивана Петровича. Теперь он знал и даже привык к тому, что контрразведка работала параллельно с ним.
Вероятно, чтобы несколько развеять горестные мысли Ивана Петровича, Угрюмов заговорил о совхозе.
— Ну, а как ваше обследование? Как дела в совхозе?
Прохоров поднял глаза на подполковника, но не оживился, как тот ожидал, а наоборот: безнадежно махнул рукой.
— Совсем плохо!
— Вот как! Почему же?
— Я не разобрался еще до конца, товарищ Угрюмов. Нужно поднять документы и точно все выяснить, но у меня сложилось такое впечатление, что сельское хозяйство кто-то умышленно «зорит». Так выразилась одна женщина… Действительно, понимаете ли, «зорят». И эти люди самые опасные враги… Страшнее всяких шпионов. Шпионов вы посадите, и дело с концом, а вот, что с ними делать? Суханов говорил, что даже он боится выполнять их распоряжения, уж слишком явно они вредят.
— А кто это «они»? Кого вы имеете в виду?
— Да как вам сказать? Их много… Я, понимаете ли, говорил с работниками совхоза, с директором… и они назвали некоторые фамилии. Нет, конечно, врагами они их не назвали. Это я от себя… Но так получается. Если, например, человек руководит и подписывает какой-нибудь приказ, распоряжение или, скажем, план, то ведь он должен нести за это ответственность?
— Безусловно! — не задумываясь, ответил Угрюмов.
— От этого приказа зависит много… Судьба людей! Ну, а если этот приказ, прямо скажем, дурацкий, не реальный, и он только ухудшает дело, то как это назвать? Ведь это что же получается? Берется, скажем, такой человек руководить сельским хозяйством, а сам ничего не понимает…
— Ах, вот вы о чем! — с облегчением произнес Угрюмов. — Я сначала не понял. Вы говорите о бюрократах, чиновниках.
— Вот, вот!
— Да. Чинуш у нас хватает. Благодаря им, конечно, и недостатков немало.
— А вы не думаете, что среди этих чиновников есть и такие, которые умышленно занимаются… этим? — осторожно спросил Иван Петрович.
— Вполне возможно.
— Есть, есть! — вмешался Сергей Васильевич. — Но как это выяснить и доказать?
— Да. И вообще такими вопросами занимается другой отдел, Иван Петрович. Мы боремся с агентами иностранной разведки, — подчеркивая слово «иностранной», пояснил Угрюмов.
— Ведь до чего дошло! — продолжал Иван Петрович, не поняв тонкого намека подполковника. — На руководящую работу в совхоз или в колхоз посылают в виде наказания. Провинится, скажем, человек в городе… Ну, пьяница, скажем, взяточник, проворовался. И вместо того чтобы выгнать его из партии, отдать под суд, его отправляют председателем колхоза или директором совхоза.
— С глаз долой, так сказать! — со смехом согласился Сергей Васильевич. — Исправляться!
— Бывает, бывает. Но с этими случаями нужно бороться иначе, Иван Петрович. Доказывать, критиковать, разоблачать на собраниях…
— Или такой пример, — продолжал Иван Петрович. — Составляются, скажем, отчеты, сводки… и чаще всего липовые. Очковтирательством занимаются. Это у них называется «показухой». Директор мне откровенно пожаловался. Не хочется, говорит, втирать очки, а вынужден. Если, говорит, ранний картофель до десятого мая не посажу, Куликов обещал голову оторвать. Куликов, это наш заместитель начальника, — пояснил Прохоров. — И как раз через меня Куликов и пообещал насчет головы. Я сам директору передал такую угрозу…
— Ну, это образное выражение.
— Да, но картофель-то сажать нельзя. Земля-то еще не готова.
— Вот вы и скажите об этом Куликову.
— Скажу! Обязательно скажу. Теперь я, знаете ли, не боюсь. Я понял там… Много чего понял! — взволнованно говорил Иван Петрович. — Я такой материал в совхозе собрал… Представьте себе, что наше управление, например, потребовало перепахать клевер, посеянный в прошлом году, чтобы выполнить план по черному пару, да, да!.. Ну, а что делать в совхозе? Жаловаться? Кому? Перепахали. Приказ управления — дело серьезное.
Угрюмов и Сергей Васильевич слушали с интересом, удивляясь больше не тому, о чем говорил Иван Петрович, а тому, как он говорил. Сейчас перед ними сидел совсем другой человек, если и похожий на прежнего Прохорова, то только внешне.
— Вы меня простите, товарищ Угрюмов… Когда я ехал назад, то все думал, что надо сказать всю правду. Нельзя, понимаете ли, молчать. Совесть не позволяет, гражданский долг… И я хотел с вами посоветоваться… Я думал, органы госбезопасности должны как-то… Если так будет продолжаться… Ведь сельское хозяйство нас кормит! — горячо говорил он. — Железом, машинами мы не будем сыты. Хотя и говорят, что «не единым хлебом жив человек»… Не единым! А все-таки хлеб на первом месте, а потом все остальное…
Я думаю, что на пожилого и опытного в житейских делах подполковника необычная перемена, которая произошла с Иваном Петровичем, не произвела сильного впечатления. Угрюмов не только знал, но и не раз наблюдал, как меняются люди, если их поставить в другие условия жизни. Именно эти условия, и только они, воспитывают всевозможные нужные и не нужные человеческие свойства.
Сергей Васильевич никогда не задумывался над вопросом — «что меняет человека», да и вообще мало интересовался всякими воспитательными процессами. Сейчас он был просто удивлен. Что это такое? Неужели он ошибся? Давно ли он утверждал, что Иван Петрович «ни рыба ни мясо», беспомощный, робкий, безынициативный и даже равнодушный ко всему на свете, кроме своего собственного «пупа». А что оказалось? Прохоров волнуется, говорит об интересах государства, и тем самым задевает за живое и капитана.
— Иван Петрович, но что-нибудь в совхозе все-таки делается? — с улыбкой спросил Угрюмов, после того как тот рассказал о дедовских методах труда, о планетке, об удобрениях, о запасных частях, о нормах и приписках, и даже о налоге на овец. — Вас можно понять так, что там кроме головотяпства — вообще ничего не делается.
— Делается! Конечно, делается. Люди там работают, стараются. И работали бы еще лучше, и результаты были бы во много раз больше, если бы им… ну, хотя бы, не мешали. Приехала молодой агроном. Она училась, дело знает, а над ней стоят полные невежды, да еще командуют.
— Понятно… Вот об этом и не забудьте сказать на собрании, — дружески посоветовал Угрюмов. — Чиновники, бюрократы, конечно, большое зло. И Ленин предупреждал об этом партию… Но ведь есть и другие, хорошие, передовые люди…
— Ну, а если они есть, то никуда и не денутся, — возразил Иван Петрович.
— В общем-то да. Но все-таки… Как бы не получилось, что из-за деревьев вы и леса не увидели… Но я вижу, что ездили вы не напрасно. Материала собрали много.
— А мне не попадет, если я все это выложу перед собранием?
— За что? — спросил Сергей Васильевич. — За правду? За самокритику? Пускай только попробуют! Кройте, Иван Петрович. По-нашему, по-комсомольски. Не давайте пощады чинодралам…
— Ну, ну… спокойно, Сережа, — остановил своего помощника Угрюмов. — Товарищ Прохоров все-таки не комсомолец и выступать должен обоснованно… Кроме того, Иван Петрович может говорить только о Заречинском совхозе.
— А в других совхозах вы думаете лучше, товарищ подполковник? Эти приказы под копирку пишутся.
— И даже на стекле печатаются, — прибавил Прохоров.
— Да, но у нас не принято так обобщать. Можно крепко ударить по конкретному факту, по конкретным людям, называя их фамилии, но говорить вообще о всех совхозах — не следует. Для этого нужен и материал другой — пошире, — и место для выступления более значительное…
Здесь я поставил три точки, чтобы не повторяться, скажу только, что, как мне кажется, Угрюмовым не руководило чувство чрезмерной осторожности или перестраховки, когда он удерживал своего молодого помощника и советовал Ивану Петровичу предварительно все взвесить, обдумать, подкрепить, обосновать… Он понимал, что без этого выступать нельзя. Обиженные бюрократы могут все извратить, и вместо того чтобы заняться исправлением своих ошибок, начнут обвинять Ивана Петровича в чем угодно: в клевете, в злопыхательстве, во враждебной агитации…
24. На берегу Невы
В Главсовхоз Иван Петрович решил сегодня не ходить, тем более что рабочий день приближался к концу. Ему хотелось побыть одному, обдумать свои дальнейшие действия, и поэтому он направился не к дому, а в сторону набережной.
Набережных в Ленинграде много. Одетые в гранит, с решетками, они привлекают поэтов, фотографов, киноработников и, конечно, влюбленных. Некоторые отрезки набережных, вроде Зимней канавки, Горбатого мостика, до такой степени засняты и воспеты, что никакого интереса уже не представляют. Там встречались пары в разные эпохи, там назначались свидания, там и топились, несмотря на то что воды в этой канавке по колено и утонуть при всем желании невозможно.
Но есть в Ленинграде и другие набережные. Там нет ни гранита, ни решеток, там не гуляют влюбленные, зато на берегу горы песку, щебенки, бревен, досок, кирпича, дров. Там работают экскаваторы, грузовые машины, бригады разнорабочих. В воде стоят баржи, снуют буксирные пароходы, оглашая окрестности пронзительным криком своих гудков. Здесь нет асфальта, а булыжная мостовая до такой степени разбита, что Ивану Петровичу невольно вспомнилась совхозная дорога. «Скажи мне, какая у тебя дорога, и я скажу, какой ты хозяин», — мысленно перефразировал он известную пословицу.
Внизу, у самой воды, на черных деревянных сваях, торчавших у берега, сидели два рыбака. Один был в фетровой шляпе, другой в кепке. Иван Петрович не раз видел мальчишек, забрасывающих свои удочки с гранитных парапетов, видел, как весной рыбаки-колхозники ловят корюшку и миногу, но ему и в голову не приходило, что в Неве водится настоящая рыба, которая может интересовать таких серьезных пожилых людей.
К воде шел довольно крутой спуск и укреплен он был здесь не бетоном, а ярко-зеленой травой.
— Здравствуйте! Ну как клюет?
Один из рыбаков оглянулся на Ивана Петровича, чуть приподнял в ответ шляпу и пожал плечами.
— Плохо. Рано утром брала, а сейчас нет.
У рыбака было полное, загорелое лицо и совершенно белые усы.
— Буксир тут шныряет…
— А что вы удите?
— Ловим, что попадет. Окушки берут, лещ, плотва, язь.
— Мелкие?
— Разные.
— Интересно! А я, представьте, даже не подозревал, что в центре города можно рыбу удить. Всю жизнь прожил в Ленинграде и как-то не задумывался над этим.
— Ну как же… здесь много рыбы! — охотно пояснил рыбак. — Проходная из Финского залива и местная. Местная, правда, керосином воняет.
— Валерий Кузьмич, у вас клюет! — сердито предупредил второй рыболов.
— Вижу, вижу…
Наступило молчание. Раза три рыбак протягивал руку к удочке, но не брал ее.
— Мелочь. Объела наживку наверно, — проворчал он.
Почувствовав, что второму рыболову не нравится его болтовня, Иван Петрович не возобновлял разговора. Оглянувшись, он увидел неподалеку от симпатичного рыбака сделанное кем-то сиденье из кирпичей. Как можно осторожней, он перешел туда, положил на кирпичи валявшийся рядом обрезок доски и сел.
Удивительное чувство охватило Ивана Петровича. За спиной фырчали грузовики, выбираясь из ям, по мосту шли трамваи, автобусы, по реке бежали катера, буксиры… Но ничего этого он не замечал и не слышал. Ему казалось, что он еще не вернулся из командировки…
Впрочем, что ему казалось, я точно не знаю. Такого рода ощущения дело индивидуальное. Одним кажется одно, другим другое. Я могу с уверенностью сказать, что наш герой оказался на берегу Невы в поисках покоя, с намерением подумать о жизни, о том, как дальше воспитывать сына? А если мы и отправились за ним, то совсем не для того, чтобы любоваться видами на Неву.
Симпатичный рыбак, так охотно отвечавший на вопросы Ивана Петровича, был ученый педагог, и до того, как вышел на пенсию, больше четырех десятков лет проработал на ниве народного образования. Без сомнения, он бы мог много чего сказать огорченному отцу о поступке сына и дать научный совет, как поступать дальше. К сожалению, Иван Петрович ничего не знал о прошлой профессии рыбака и, как это часто бывает в жизни, даже не подозревал, какой это полезный для него человек.
Рыба и в самом деле безнаказанно объела червяка, а затем перешла к следующему крючку.
Минут пять продолжалось молчание. Вдруг сверху прилетел большой камень и шлепнулся между удилищами.
Иван Петрович поднял голову и увидел на краю откоса трех улыбающихся во весь рот подростков, с туго набитыми портфелями.
— Во какая сыграла! Это наверно щука! — проговорил самый рослый.
— Дяденька, ловите ее!
— Ребята, что вы делаете! Как вам не стыдно! — возмутился Иван Петрович.
— А ты видел? Это вовсе и не мы!
— Я вот вам сейчас уши оборву!
Угроза не произвела никакого впечатления на ребят.
— О-о! Какой нашелся! А ну попробуй! — крикнул рослый, и все засмеялись.
Иван Петрович рассердился. Он встал и сделал было шаг с намерением подняться наверх, но рыбак остановил его.
— Не нужно, товарищ. Не связывайтесь.
— Но ведь это же черт знает что!
— Ничего особенного. Так было, есть и будет. Лучше всего не обращать внимания.
Сверху прилетел еще камень, но сразу же за этим раздался отчаянный вопль. Какой-то рабочий, подошедший сзади и все видевший, схватил озорника за воротник.
— А-а-а… Пусти-и… Чего ты пристаешь… пусти! — орал мальчишка. — Мама-а!
— Я тебе, паршивец, голову оторву! Бездельники…
Мальчишка вырвался, и все трое отбежали на почтительное расстояние.
— А тебе какое дело! Мы тебя не трогаем! — донеслось с набережной.
— Чего ты к ним пристаешь, Максим? — вмешался еще мужской голос. — Пускай играют.
— Какое там играют! Хулиганят! На берегу рыбаки сидят, так они в них камнями кидают.
— Ну и пускай рыбаки сами разбираются.
— Где ж им догнать? Старики.
— А ты не имеешь права! — раздался мальчишеский голос. — Нева не твоя!
— Идите своей дорогой. Вон отсюда!
— Ладно. Оставь их. Дети же… Давай на кран!
После того как прекратилась эта сцена, а школьники ушли, прошло минуты три, прежде чем возобновился разговор.
— Вот она! Смена растет! — со вздохом пробормотал Иван Петрович.
— Это еще цветочки… И не самые худшие. Ягодки впереди, — сразу отозвался рыбак и, помолчав, заключил: — К счастью, я не доживу.
— Вот тебе и раз! — удивился Прохоров. — Где же тут счастье? Что-то я не понял?
Рыбак грустно посмотрел на Ивана Петровича, вытер лоб платком и поправил удочку.
— Счастье в том, что не увижу результатов этой, с позволения сказать, учебно-воспитательной работы. Само собой разумеется, что так не может продолжаться вечно. Спохватятся… Но сколько искалеченных душ останется на шее народа.
Все это рыбак проговорил в сторону Невы, и вся горечь неизвестной Ивану Петровичу обиды упала в воду, но он не мог остаться равнодушным.
— Искалеченные души? — переспросил он. — Извините, я не совсем понял, в каком смысле… кого вы имеете в виду? Школьников? У меня тоже учится сын и я замечаю, что воспитывают его, действительно, не качественно…
Рыбак оглянулся на собеседника, прищурив глаза пристально посмотрел на него, и улыбнулся.
— А школа и не занимается воспитанием, — спокойно возразил он. — Там учат. Так сказать, о-бу-чают!
— Ну как же! Насколько мне известно, им преподают всякие моральные нормы и вообще… У них даже есть воспитательский час.
— Не спорю. Есть. Но все воспитательные средства направлены на то, чтобы повысить процент успеваемости учащихся. У нас принято считать, что, давая детям знания, школа тем самым их воспитывает. Чем лучше ребенок учится, тем он лучше во всех отношениях: честней, смелей, отзывчивей, благородней, добрей, принципиальней. И следовательно — чем выше процент успеваемости, тем лучше учителя, тем правильней работает школа. У нас дело дошло до классов стопроцентной успеваемости…
— Правильно!
— Что правильно?
— Насчет успеваемости — правильно.
— А вы уверены, что знания и убеждения — это одно и то же?
— Да как вам сказать? — подумав, неопределенно протянул Иван Петрович. — Нет, конечно. Это разные понятия.
— Вам не приходилось слышать о высокообразованных, но очень плохих людях: лицемерах, ханжах?
— А как же… Капиталистические пережитки в сознании…
— Великий русский педагог Ушинский говорил, — продолжал рыбак, не слушая Ивана Петровича. — Вздор, что мораль переходит в детей через уста родителей и наставников… Бесконечные моральные проповеди делают негодяев, предупреждая и затрудняя нормальное развитие из собственных своих действий и действий других, которое и есть единственно прочное…
По-видимому, педагогу доставляло удовольствие высказывать такие узкоспециальные мысли. Может быть, он скучал по работе, а тут подвернулся такой внимательный слушатель…
Думаю, что и нам стоит терпеливо прослушать этот разговор до конца, потому что педагог может научно вскрыть корни многих явлений, с которыми мы встречаемся не только в повести, но и в жизни.
— Дело, видите ли, в том, что у нас в педагогике действуют два направления, — продолжал педагог, воображая себя на кафедре. — И не только в школе. Ведь школа через своих учеников передает взгляды, навыки и привычки в жизнь. Взрослые люди действуют на работе точно такими же методами, какими их учили в школе, к чему они там привыкли, видели и перенимали от учителей. Это все вошло в характер…
Сосед вытащил из воды отчаянно сопротивлявшуюся серебристую рыбку, и тем отвлек внимание говорившего.
— Ельца поймал, — пояснил Ивану Петровичу педагог. — Представьте себе, никому и никогда я не завидовал, а вот рыбакам, когда они поймают рыбешку, завидую. Ужасно завидую!
— Вы начали говорить о двух направлениях в педагогике, — напомнил Иван Петрович, которого пойманная рыбка совершенно не интересовала.
— Да… Одно направление, как мне думается, выросло и опирается на безрассудную, сюсюкающую любовь к ребенку. Как бы это вам сказать?.. Вы отец и наверно наблюдали, что некоторые родители любят не самого ребенка, а свою любовь к нему. Эта любовь доставляет радость и удовольствие им, родителям… Они не думают ни о будущем ребенка, ни о воспитании хороших свойств. Им просто приятно хвалить своего ребенка, покупать ему подарки, все разрешать, умиляться, восхищаться, как созданной ими игрушкой. Так вот… У родителей это идет от слепого чувства, от инстинкта, а в педагогике такая любовь чаще всего — показная. «Вот как мы любим детей! Вот какие мы хорошие!..» Есть и другое направление в нашей педагогике. Оно особенно развилось последние годы, но осталось нам тоже в наследство от прошлого. Это направление прямо противоположное первому. Управление детьми, дрессировка их, подавление в них всякой самостоятельности или, как выражался создатель этого направления, «подавление дикой резвости детей, кидающей их из стороны в сторону». Пять принципов этой педагогики доступны каждому и укоренились в сознании. Угроза, надзор, запрещение, приказание и наказание… Так или иначе, но педагоги обоих направлений не видят в ребенке и не уважают в нем человека.
— Да, да… Вы совершенно правы! — взволнованно подтвердил Иван Петрович. — Не уважают человека… Запрещение, приказание, угроза, наказание, надзор… Так и в нашем управлении… Это главные принципы…
— Воспитания?
— Руководства, — поправил Иван Петрович.
— Ну, а если руководства, то и воспитания. Руководить, это и означает воспитывать. А в каком управлении вы работаете? — поинтересовался рыбак.
— В Главсовхозе. Мы руководим сельским хозяйством и, надо признаться, — плохо руководим.
— Ничего удивительного, — спокойно сказал рыбак. — Хорошо руководить в нашем государстве старыми методами невозможно. Новое содержание всегда требует и новых форм, нового стиля.
— Скажите, пожалуйста, а кто придумал эти пять принципов? Вы не знаете?
— Знаю. Реакционный прусский педагог Гербарт. Но он их не придумал, а собрал… Такова была жизнь, таковы были требования господствующего класса. Он создал довольно стройную теорию — оболванивания людей.
— Вот оно что… И давно?
— Порядочно. Скоро как раз исполнится сто десять лет со дня его смерти.
— У-у-у! — удивился Иван Петрович. — Да что вы говорите! Я думал, это недавно… Странно все-таки… Ну, а как же его теория попала к нам, в Россию?
— Через гимназию.
— И до сих пор держится.
— Ну, реакционная сущность теории, конечно, давно отвергнута, но… некоторые методы и принципы держатся. И держатся они не только в силу привычки. Запретить, приказать, наказать — это же очень просто. Гораздо проще, чем доказать, убедить, посоветовать.
— Совершенно верно! — с чувством согласился Иван Петрович. — Особенно, знаете ли, когда какой-нибудь тупой бюрократ или невежда попадает в начальники…
— Вот-вот! Для них и была создана эта теория.
— Удивительно! Просто удивительно все, что вы мне сказали. Очень вам благодарен! У меня, знаете ли, вроде как пелена какая-то с глаз упала… Сын у меня учится в школе, и я несколько раз думал, кем же он будет?
— Чиновником, — спокойно ответил педагог.
— Почему?
— Если он не будет учиться в вузе, то куда же ему деться? Наша школа, это копия старой гимназии, и выпускает она миллионы чиновников. Для физического труда, а тем более для сельского хозяйства после десятого класса они не годятся… В вузы поступят не многие. Ну, а остальные, значит, в канцелярию пойдут.
В этот момент кончик удилища несколько раз дернулся и, когда педагог схватил удочку, она согнулась дугой. Иван Петрович сначала подумал, что его собеседник зацепил какую-то корягу. Но нет. Это оказалась довольно крупная рыба. Борьба была короткой, но сильной, и скоро сияющий педагог держал в руке язя.
— Видали какой! Ах ты, мой красавчик! Как он сцапал-то! — со счастливой улыбкой говорил он. — Я думал уйдет… А сила какая!..
После того как рыба была водворена в ящик, на котором сидел педагог, и пока он успокоился, прошло немало времени.
— Скажите, пожалуйста, — начал Иван Петрович. — Вы как будто неодобрительно отозвались о первом направлении, когда детей слишком балуют, если я правильно понял. Но все-таки это лучше, чем второе, по прусскому образцу…
— Никак нет. Как то, так и другое плохо. И трудно сказать, где результаты будут хуже.
— Ну, а если как-то сочетать эти два направления?
— Есть и такое сочетание. Палка и пряник… Но есть еще и наше направление — советское.
— Все-таки есть?
— Ну, конечно. Все прогрессивные педагоги прошлого, демократы, великие умы думали и писали о воспитании человека в человеке. Я могу назвать вам десятки имен… Между прочим, вы слышали о Макаренко?
— Ну как же.
— Так вот Макаренко даже практически разработал новые методы и принципы воспитания в наших условиях.
— Так в чем же дело?
— Что именно?
— Почему же тогда в школах не применяют?
— А вот на этот вопрос я вам не могу ответить по целому ряду причин… Спросите об этом кого-нибудь другого… Я сейчас на пенсии.
Несмотря на то, что рыболов не ответил на последний вопрос, Иван Петрович несколько успокоился. Значит, не так безнадежно обстоит дело с наукой о воспитании, и новая педагогика все-таки есть… Впрочем, и среди начальников Иван Петрович встречал людей нового направления, которые считают себя обыкновенными людьми, с уважением относятся к подчиненным и держатся с ними, как старшие товарищи, руководители. Превосходство их, если и чувствуется, то потому, что у них больше знаний, опыта и, прямо скажем, ума. Они морщатся от лести, гонят от себя подхалимов, терпимо относятся к критике, выдвигают беспокойных новаторов, не присваивают себе чужих заслуг и болеют душой за дело…
25. Излюбленный метод воспитания
Дорогие читатели, меня немного мучает совесть и такое чувство, как будто я кого-то обманываю.
Дело в том, что когда я задумывал эту повесть, то мне казалось, что должна получиться довольно забавная и даже веселая история, приключившаяся с Иваном Петровичем.
А что же получается?
В начале — еще куда ни шло, но чем дальше, тем больше герои уводят меня куда-то в сторону, в другой жанр, и я ничего с ними поделать не могу.
То ли это свойство русского характера, то ли общий стиль времени, то ли черт его знает что… но даю вам честное слово, что я не виноват.
Не могу же я передвигать героев и заставлять их делать то, что мне заблагорассудится и что им совсем не свойственно. Я пустил их в повесть, они быстро освоились, стали жить самостоятельно и поступают, как им вздумается.
Для смеху можно было бы, например, заставить Надежду Васильевну оставить себе так неожиданно и случайно попавшие ей вещи в чемодане, и откровенно говоря, я так и хотел сделать, чтобы вызвать столкновение между мужем и женой… Но не тут-то было! Надежда Васильевна даже не задумалась над возможностью присвоить себе вещи. Как автор, я сделал немало усилий, убеждал ее не хуже соседки Тины, но ничего не получилось. Она взяла чемодан и отправилась разыскивать владелицу.
В чем же дело? Кто, а главное — как воспитали в ней такую честность? Кто они, эти великие педагоги?
Для уточнения возьмем еще один пример, торговых работников. Разве мало среди них имеющих большой стаж работы и до сих пор оставшихся честными? Разве это не удивительно? Подумайте сами. Оклады маленькие, а соблазны большие. Дверей много и никакой охраны. Взять и вынести. Проще простого. А главное, как бы торговый работник ни был честен, все равно на него смотрят как на вора только потому, что он торговый работник. Профессии продавщицы, буфетчицы, директора магазина почему-то считаются у нас отрицательными. И несмотря на все это, процент честных людей среди торговых работников не меньше, чем в любой другой профессии.
В чем тут дело? Кто их воспитывал?
А вот пример другого сорта. Коля. Почему Коля не задумываясь украл деньги у родителей? Разве он не знал, что это плохой поступок и что воровать нельзя? Разве школа не успела воспитать в нем честность?
Впрочем, я точно не знаю, в каком классе по программе полагается воспитывать честность. Да и вообще, предусмотрено ли это программой?
Однако вернемся к Ивану Петровичу. Он, как мне думается, услышав мудрые мысли о воспитании, о педагогике, должен был сделать какой-то правильный, прогрессивный вывод… Он его и сделал. Но, как мне кажется, вряд ли этот вывод можно назвать прогрессивным. Судите сами.
Направляясь домой, Иван Петрович зашел в полуподвальный охотничий магазин и некоторое время внимательно разглядывал висевшие между полок ремни для ружей, ошейники, поводки для собак.
— Вам что прикажете? — очень любезно обратился к нему пожилой продавец.
— Мне бы, знаете ли, какой-нибудь ремешок. Не очень чтобы толстый… но такой… как бы это сказать… покрепче.
— Для ружья?
— Нет.
— Для собаки?
— Нет.
— А для чего?
— Для сына, — невольно снижая тон и несколько смутившись, пояснил Иван Петрович.
— Для сына! — удивился продавец. — Ах, для сына! Извините, я сначала не понял. Играть в лошадки или что-нибудь вроде…
— Да нет! — поморщился Иван Петрович и, оглянувшись по сторонам, наклонился над прилавком и шепотом сообщил: — Решил, понимаете ли, выработать условный рефлекс у сына. Выпороть.
Смысл сказанного не сразу дошел до сознания продавца. Сначала он нахмурился, затем брови поднялись и на лице его появилось сочувствующее, понимающее выражение.
— Ну как же, как же… сам отец! Вот, пожалуйста. Подойдет? — с этими словами он снял с гвоздя связку ремней и положил на прилавок. — Ошейники! Достаточно крепкие, эластичные. По длине подходят. Удобно держать в руке. Немного широковаты… А сколько лет вашему сыну?
— Шестнадцать.
— У-у… — разочарованно протянул продавец. — Извините… Ошейник не подойдет, я думал лет пять-шесть. Поводки, пожалуй, тоже… На десятилетний возраст еще годятся. Не знаю… Просто не знаю, что и предложить. Шестнадцатилетнего это все не проберет… — продавец почесал переносицу и развел руками.
— А вашему сколько? — поинтересовался Иван Петрович.
— Старшему десять, а младшему семь.
— Ну и как вы… Тоже так воспитываете?
— Иногда приходится. Ничего не поделаешь! — охотно заговорил продавец. — Вызывает в школу учительница, жалуется и прямо намекает. У нас, говорит, ограниченные возможности воспитания. Ну ясно, в чем дело! Мальчишки бойкие. Как с ними справиться? Для условного рефлекса, как вы сказали, нужны не слова. Нужно чтобы чувствовали, запоминали. А что может учительница? Пальцем погрозить, выговор, проработка на сборе, нотация… Все это, конечно, не действует. Вот и приходится вызывать родителей в школу…
— А вы тоже их ошейником?
— Никак нет. У меня есть поясной ремешок. Очень подходящий для воспитания. От армии остался… А знаете, что я вам посоветую. Для бытовых электроприборов есть провода… от утюга, чайника. Очень стоящая вещь для шестнадцатилетнего возраста.
— А что… это идея, — задумчиво произнес Иван Петрович. — Неплохая идея. Как-никак с техникой связано, с современностью. Это не то, что дореволюционная розга или какой-нибудь шпандырь. Спасибо за совет!
Не удивляйтесь, читатель. Иван Петрович не одинок. Если он не хочет употреблять для воспитания сына дореволюционный шпандырь или розги, то и наши ученые педагоги идут тем же путем, — осовременивают. Так, например, дореволюционный «кондуит» модернизирован и назван сейчас «Журналом поведения учащихся», а наказание — «Оставление без обеда» — переделано в приказе министерства в «Оставление после уроков для выполнения не сделанного домашнего или классного задания». Гербартовская теория «воспитательного обучения» — называется теперь «учебно-воспитательной работой», а золотые и серебряные медали имеют совершенно другой рисунок. «Умело сочетая методы убеждения с мерами принуждения», как говорится в том же приказе министерства… Разумно применяя меры поощрения и наказания, у нас укрепляется сознательная дисциплина, воспитывается чувство общественного долга, личного достоинства, сознания ответственности за свои действия и поступки, обеспечивается успешность занятий, твердый режим и порядок…
Но не будем упрекать чиновника, писавшего или подписывающего подобные приказы, строчки из которых я цитировал. Делают они это совершенно искренне и глубоко убеждены, что только так и можно воспитать коммунистическую сознательность. Они привыкли и иначе не умеют. Как и Иван Петрович. Правда, Иван Петрович только что разговаривал с настоящим педагогом и должен был что-то понять… Но ведь и чиновникам партия дает очень ясные указания и направление в работе. Однако, сила привычки — великая сила.
Провод от электроплитки Иван Петрович нашел сразу в кухне, как только вернулся домой. Но теперь нужно было умело его применить. Не забывайте, что Коля физически был уже не слабей отца, и если бы дело дошло до схватки, то неизвестно, на чьей стороне оказалась бы конечная победа. Кроме того, прежде чем приступить к порке, полагалось еще и снять штаны.
— Ты давно пришел? — спросил Иван Петрович своим обычным тоном.
— Ясно давно. Целый час дома торчу.
— А где мама?
— А кто ее знает. Куда-то смылась… Жрать хочется, как крокодилу.
— А сам ты не можешь налить себе супу…
— Да что ты на самом деле! Девчонка я, что ли… Прольешь там, а потом и слушай, как она морали скворчит.
— Ну хорошо. Сделаем так… Переодевайся и пойдем в ресторан обедать.
Иван Петрович достал из шкафа новые выходные штаны и вельветовую куртку сына.
— Ну да! — обрадовался Коля. — Сила! Ты гроши получил? Да?
— Я решил тебя сегодня угостить, — неопределенно сказал Иван Петрович, с удовольствием наблюдая, как охотно и проворно снимал сын штаны. — Давно бы надо… А сегодня кстати и мамы нет. Она бы нам все мероприятие испортила.
— Давай!
Коля протянул руку за одеждой, которую отец держал в руках, но вместо того, чтобы получить новые штаны, он увидел, как отец взял снятые, отошел в конец комнаты и выворотил из них карманы. На пол вывалились: перочинный нож, платок, две пуговицы, расческа, коробка спичек и несколько кредиток. После этого Иван Петрович спрятал всю одежду в шкаф и закрыл на ключ.
Коля с удивлением наблюдал за действиями отца. Деньги, выпавшие из кармана, вызвали на его лице легкое покраснение.
— Так… откуда у тебя деньги? — спросил Иван Петрович, пересчитывая кредитки. — Семьдесят два рубля.
— Как это откуда? Что у меня, не может быть денег?
— Откуда? Ты же еще не заработал ни одной копейки.
— Так это не мои. Мы устроили складчину… Ну, вроде членских взносов, — нашелся он. — А зачем ты штаны запер?
— Чтобы ты не сбежал.
— Да что ты, папа, блажишь… Хотел угостить…
— Да… Угостить березовой кашей.
— Ну вот еще… Какую-то кашу выдумал… Куда я побегу…
— Действительно, бежать тебе некуда. Пока ты сидишь на нашей шее, у тебя, как говорится, ни кола ни двора.
— На вашей шее… Подумаешь! Давай штаны!
— Вот кстати насчет штанов… Они тоже куплены на мои заработанные гроши… тьфу! — с досадой плюнул Иван Петрович и поправился: — Деньги. А ты, между прочим, когда-нибудь задумывался над тем, что деньги даром не даются? Что их нужно зарабатывать?
— Ну, это смотря кому? Одни вкалывают почем зря, а другие просто так берут. Был бы блат… Давай штаны! Что я так и буду сидеть в трусиках!
— А я с тебя еще и трусики сниму и выгоню из дома, каким ты родился.
— Ну да… попробуй.
Коля уже начал догадываться, чем вызван этот странный разговор и, чувствуя свою вину, держался как подобает в таких случаях: вызывающе и нагло.
— Да, выгонять тебя, действительно, некуда. И бесполезно. Ты и в другом месте будешь паразитничать.
— Ты прямо какой-то ненормальный сегодня. Вы же сами меня родили… Я же вас не просил. Ну и значит должны содержать!
— Ах вот как! Мы обязаны тебя содержать, а ты что обязан делать?
— Я? Учиться.
— И все! Ну, предположим. Но как ты обязан учиться?
— Обыкновенно… как полагается. По способностям… Хм… Выгонять! — вскинул плечами Коля. — Да ты и не имеешь права. По конституции, тебя через милицию заставят, по суду… Вот когда наступит коммунизм, тогда, пожалуйста, я и сам уйду.
— А ты думаешь, что при коммунизме тебя будет содержать кто-то другой?
— А тогда вообще всего будет завались! И бесплатно. Что надо, то и бери.
— Кто это тебе сказал?
— Что значит «кто»? Я же не маленький, знаю.
Часы пробили полчаса и напомнили Ивану Петровичу, что в любой момент может вернуться жена и помешать воспитанию. Следовало поторопиться. Он взял приготовленный провод, сложил пополам и выпрямил. Еще недавно ему казалось, что все это просто, но злость прошла и теперь он не знал, как приступить к порке. К тому же Иван Петрович не был уверен до конца, что деньги украл сын.
— А зачем ты провод взял? — с явным беспокойством спросил Коля.
— Ты считаешь, что при коммунизме все можно будет брать. Захочешь и бери! Может быть и так. Не знаю, — спокойно начал отец, подходя к сыну. — Но сейчас… Сейчас, если человек берет что-нибудь без разрешения, это называется воровством. А в старину говорили: «Не тот вор, кто ворует, а тот, кто ворам потакает». Не слышал такой пословицы?
— Не-ет.
— Мудрая, между прочим, пословица. И я тебе потакать не намерен. Ты украл сто рублей?
— Ничего я не брал.
— Вот здесь, на этажерке лежали деньги…
— Где? Здесь? Не видел. Нет, честное пионерское, не видел.
— Мало того, что ты украл, ты еще и врешь. Нагло врешь! Кто же у нас может украсть, кроме тебя?
— Откуда я знаю, что ты ко мне пристал!
— Лучше сознавайся, Николай, — медленно проговорил Иван Петрович. — Иначе будет хуже…
Коля не на шутку струсил. Он никогда не сталкивался с такой решительностью, с таким твердым, волевым поведением отца, и чувствовал, что всякое сопротивление с его стороны может вывести отца из равновесия. И тогда действительно будет хуже.
— Папа… ну что значит украл… я никогда не был вором. Ну, я взял одну бумажку… Там же их было много… Папа, я же не знал, что нельзя…
У Ивана Петровича отлегло от сердца. Сознание доказывало, что сын еще не совсем испортился и есть надежда на исправление, или как говорят, на перевоспитание, а еще точнее — на довоспитание. Думаю, что последний термин придется больше по душе тем людям, которые занимались воспитанием Коли. Ведь все-таки это значит, что они не сидели сложа руки все эти годы и получали зарплату не зря. Они его воспитывали, но увы… Не успели еще воспитать до конца. Не довоспитали. Термин же «перевоспитание» зачеркнул бы всю их работу.
Дальше я воспользуюсь приемом кинематографистов — затемнением или диафрагмой. И вот почему.
Как только отец замахнется, так некоторые читатели, а особенно читательницы, без сомнения, поднимут крик:
— Что он делает! Он калечит душу своего собственного ребенка!
Как будто душа помещается в задней части тела.
Другие читательницы, не без злорадства, немедленно сделают вывод:
— Ага! Следовательно автор рекомендует телесные наказания!
Как будто, показывая, скажем, самоубийцу, автор тем самым рекомендует самоубийства, и есть опасность, что все, прочитавшие книгу, немедленно пойдут топиться или, как в данном случае, схватят провода и начнут лупить детей.
Но безусловно найдутся и такие читатели, которые скажут так:
— Правильно! Это единственно надежный и проверенный способ. Наши отцы и деды были не глупей и не меньше любили своих детей, когда их лупцевали… И ничего. Поколение выросло неплохое. Даже революцию сделали. Недаром говорили в старину: «За одного битого двух небитых дают, да и то не берут». А сейчас? Что это за молодежь? Ни страха, ни совести…
Будут, вероятно, и другие мнения.
Но что я могу сделать? Автор обязан внимательно прислушиваться к мнению всех читателей, независимо от того — хвалят его или ругают. Признаюсь сразу, мне почему-то больше нравится, когда меня хвалят. Но это, видимо, чисто индивидуальное свойство.
Итак, каково бы ни было мнение читателей, я ничего не могу поделать с моими героями. Они поступают, как им заблагорассудится.
26. «Принцесса грез»
Живет человек день, другой, живет неделю, месяц и даже год и не обращает внимания на то, что он живет. И вдруг спохватывается. «Батюшки! Прожил полстолетия и не заметил: скоро конец жизни. А что я сделал? Как жил? Зачем жил?»
И начинает он вспоминать.
Говорят, что в старости люди любят вспоминать, и даже, для назидания потомству, мемуары пишут.
Ну, а если не о чем писать? Если в голове сохранились обрывки отдельных воспоминаний: о денежной реформе, об отмене карточек на продукты, о том, как был получен ордер на ботинки, о первом свидании, о полученной когда-то премии… И все. Остальное исчезло из памяти, как будто ничего и не было.
Тогда человек начинает философствовать об отсутствии в жизни смысла вообще… Именно «вообще», потому что такой человек чаще всего по себе судит и о других. Да это и понятно. Разве скупой и жадный когда-нибудь поймет поступки великодушного и щедрого человека? По той же причине — благородный человек верит подлецу, и бывает жестоко обманут.
С момента прихода «Короля треф» в жизни Ивана Петровича пошла такая яркая полоса, что забыть ее он даже при желании не сможет. Будет о чем вспомнить в старости. Центральное и самое захватывающее воспоминание будет, конечно, день возвращения из командировки. День начался с удивительного сна в вагоне, и все еще продолжается. Наступил вечер, а главные события еще впереди. И какие события!
Когда домой вернулась оживленная Надежда Васильевна с чемоданом Ивана Петровича, сын сидел за столом и, сосредоточенно кусая кончик вставочки, решал задачу, а муж, как ни в чем не бывало, выпиливал у окна очередную полочку.
— Ну что! Заждались? Воображаю, что вы тут переживали! Наверно, думали, что я под трамвай попала?
— Ну что ты, Надюша… Я догадался, что ты повезла чемодан.
— Неужели догадался! Как?
— Как только увидел, что его нет.
— Да. Привезла твой. Вот он! — Надежда Васильевна раскрыла чемодан и, с явной гордостью, начала вынимать содержимое. — Все тут: и полотенце, и мыло, и шлепанцы… На письме оказался адрес. Даже два. Туда и обратно, я поехала наугад. И представь себе, Ваня, сразу нашла. Она так обрадовалась! Даже прослезилась от радости. Оказалась такая милая женщина! Усадила меня чай пить… Всю жизнь мне рассказала. И я тоже… Мы с ней подружились. Прекрасная женщина!
— Ну, а кто виноват?
— Представь себе, она заснула в вагоне, а когда подъехали к Пискаревке, спросонок схватила твой чемодан…
— Надюша, не будем мешать Коле, — спохватился Иван Петрович. — У него скоро экзамены, и надо заниматься. Мы с ним немного тут поговорили, и он решил поднажать… Сам!.. Без всякого с моей стороны принуждения.
— Молодец Коленька! Извини, пожалуйста. Сейчас я вас чаем напою…
Между тем, в этот самый момент, неподалеку от дома, где жили Прохоровы, остановилась молодая, красивая женщина, тоже с небольшим чемоданом и, чуть прищурив подкрашенные глаза, стала наблюдать за проходившими по проспекту молодыми людьми определенного стиля. «Прошвырнуться по Бродвею вечерком», как они выражались, было их постоянным, почти обязательным занятием. Шли они медленной, развинченной походкой, лениво поглядывая по сторонам. Один из таких, давно не стриженных кавалеров, с длинным ярким галстуком, обратил внимание на женщину и, повернув голову, процедил сквозь зубы своему спутнику:
— Переведи окуляры влево. Товар…
— Переросток! — презрительно ответил тот, взглянув на Лолу. — Она тебе сигнал подает.
— Мне? — переспросил первый. — Верно — мне. Боб, я торможу.
Молодой человек свернул влево и, наперерез людскому потоку, направился к женщине.
— Хелло, миледи! Я оказался в поле вашего внимания. В чем дело?
— Ты мне нравишься.
— О-о! Польщен.
— И я почти уверена, что ты не откажешь в любезности помочь даме.
— Если я в силах…
— Да, да! Дело совсем пустяковое, — оживленно начала Лола и, взяв длинный конец яркого галстука, подтянула молодого «пижона» к себе поближе. — Мне позарез нужно вызвать одного знакомого из квартиры. Жена у него такая ревнючая, что если узнает про нашу встречу, произойдет невериятный скандал, — передразнивая одну из певичек филармонии, говорила она. — Просто невериятный! Ясно?
— О, да! Это было бы забавно…
— В театре, может быть!.. Слушай, детка. Вопрос серьезный.
— Что я должен сделать, миледи?
— Подняться на третий этаж этого дома, позвонить… кажется, два раза… или три? Там написано. Когда откроют дверь, попроси вызвать на лестницу Ивана Петровича Прохорова. Ясно? Ему ты скажешь, чтобы он срочно спустился на улицу. Сделай таинственное лицо… так! — с последними словами Лола опустила кончики губ и нахмурила брови. — Разыграем немножко! Скажи — вас поджидает под окнами «Пиковая дама». Ясно?.. Больше ничего не объясняй и сейчас же уходи.
— И это все?
— Все, детка!
— А что я буду с этого иметь?
— Все, что пожелаешь! — лукаво ответила Лола, не выпуская галстука. — Я повяжу твою удавку по самой последней моде. Так еще никто из вас не умеет.
— Да! Это интересно! — заулыбался молодой человек. — Повторите, пожалуйста, адрес этого… Прохорова?
Я остановился на этой сценке, чтобы задержать ваше внимание. «Стильные» молодые люди!.. Вам приходилось иногда встречаться на проспектах Ленинграда? Внешний вид, манера держаться, жаргон, повадки их настолько крикливы, что сразу бросаются в глаза и не заметить их — просто невозможно. Убежден, что многие из вас с недоумением провожали их глазами и вслух спрашивали:
— Что это такое? Откуда в нашей среде появились эти «чуваки» и «чувихи», как они себя называют?
Кто может ответить на ваш вопрос? Кандидаты или доктора педагогических наук? Думаю, что нет. Они изучают, главным образом, детей и юношество по литературе прошлых веков, а подобные — непредусмотренные, так сказать, самобытные и не устоявшиеся явления их не касаются. Единственно, что они могут сказать и при этом пожать плечами: «Подражание!»
Не будем спорить. Действительно, если в молодой голове ничего своего еще не созрело, приходится кому-то подражать. Я слышал, что до революции подобные, «без царя в голове» юноши, подражали богатым и знатным «белоподкладочникам», и назывались они тогда «тоняги», от слова хороший тон.
В наше время идеалы и образцы для подражания изменились, и я уверен, что даже педагогический академик окажется в затруднительном положении, если мы спросим: почему некоторые советские юноши подражают героям западных кинокартин, вроде «Тарзана», и кто же все-таки виноват в том, что вкусы молодых людей так странно извращаются?
Почесав в затылке, академик, вероятно, скажет, что подобное явление настолько нетипично для всей массы советской молодежи и что «стиляг» такой незначительный процент, что не стоит о них и говорить.
Но ведь процент этот может увеличиться? Кроме того, под прической «а-ля Тарзан» возникают такие странные мысли и стремления…
Но, однако, не будем раздражать ученых мужей. Не может же, в самом деле, академия педнаук взять на себя ответственность за подобные явления. Академия педнаук анализирует, собирает, но никак не влияет или направляет.
Иван Петрович ожидал, что молодой человек, вызвавший его на площадку лестницы, покажет какую-нибудь карту, вроде двойки или тройки пик, но тот быстро проговорил: «Вас ждет внизу „Дама пик“» и, резко повернувшись, вприпрыжку, спустился к парадной двери. Был момент, когда сердце нашего героя сжалось от предчувствия какой-то беды… И предчувствие не обмануло Ивана Петровича. Беда действительно случилась, но совсем другого сорта.
Лола встретила его насмешливо-радостным восклицанием:
— О-о! Наконец-то мой Петушок вернулся. Ну, как ты погулял?
— Да как вам сказать… В общем, все в порядке.
— Кто тебе там глазки строил? — лукаво спросила она и, видя удивление на лице Прохорова, пояснила: — Блондинка, шатенка?
Не ожидая ответа, Лола передала чемоданчик Ивану Петровичу и, взяв его под руку, потянула в поток гулящих людей.
— Уединимся. Свернем на Литейный. Там есть укромный уголок перед больницей… Ну, а пока рассказывай о своих амурных похождениях. И, пожалуйста, не отрицай. Я знаю, чем занимается мужчина в командировке. Мужчина средних лет… вдали от супруги…
Как видите, Лола сразу оседлала любимую тему. И ничего не поделаешь. Среди людей обоего пола встречаются немало таких… Я бы сказал — с «петушиной» психологией. Что бы они ни делали, о чем бы не говорили или даже мечтали, — все, в конечном счете, сводится к половой проблеме. Это единственная тема, которая их как-то волнует… Ну что ж! Взаимоотношение полов — тема и в самом деле громадная, я бы даже сказал главная, но любовь, в представлении этих людей, так опошлена и оскотинена, особенно в искусстве, что не случайно табличка: «Детям до шестнадцати лет…» — вывешивается при демонстрации почти каждой кинокартины…
Для того чтобы установить гранитную чашу, куда чугунная змея выпускает воображаемый яд, решетку пришлось вдавить полукругом в садик больницы, а за символической чашей поставить скамейки.
— Смотри, как здесь прелестно! Никогда никто не сидит. Можно совершенно свободно разговаривать, — говорила Лола, усаживаясь на одну из скамеек. — Разве что из-за решетки?.. Садись, Петушок, и внимательно слушай. «Принцессу грез» я оставлю тебе до возвращения, — кивнув головой на чемоданчик, тихо сказала она. — Ты знаешь, что Виктор уехал?
— Слышал. Он заходил к жене.
— Я тоже должна выехать на концерты. В одной бригаде заболела певичка и меня срочно посылают. Так не вовремя!.. Но ничего не поделаешь. Скандалить нельзя! — со вздохом сообщила она, и передала Ивану Петровичу маленький ключик. — Возьми!
— Зачем?
— Это от «Принцессы грез»… Что! Ты не знаешь? — с явным удивлением спросила она.
— Да как вам сказать… я слышал, конечно… но не приходилось… то есть, давно…
Иван Петрович боялся сознаться, что он полный профан и впервые слышит такое поэтически-сказочное название. «Что бы это могло значить? „Принцесса грез“? — думал он. — Скорей всего в чемодане лежит какое-нибудь произведение искусства, а может быть, кондитерские изделия».
— Значит, ты еще не занимался, — решила Лола и, пододвинувшись к Ивану Петровичу, быстро зашептала: — «Принцесса грез» — это бомба замедленного действия. Взрыв ее очень сильный. Внутри есть свободное место, куда можно положить документы, шифры, оружие… или что хочешь. А потом закрыть. Замок закроется автоматически, щелкнет. Открывать можно только этим ключом. Если кто-нибудь попробует открывать «принцессу» без ключа, насильно… Она сработает. Да так сработает, что и сказать невозможно… Слушай дальше. Сбоку есть часы. Вернее, стрелки на футляре и деления по кругу. Этим же ключом можно их завести, а стрелки поставить на то время, когда «принцесса» должна сработать. Ну, а как с часами обращаться, ты и без меня наверно знаешь. Так?
— Ну, конечно… какой может быть разговор, — с трудом выдавил из себя Иван Петрович.
— Тем лучше! Если я вернусь раньше Виктора, то возьму ее назад, — сказала она, и при этом фамильярно похлопала по чемодану.
От такого легкомысленного отношения к «Принцессе грез» у Ивана Петровича захватило дыхание, и он мог только произнести:
— Н-ненадо…
— Я бы ее оставила у себя, — как ни в чем не бывало продолжала Лола, — но знаешь… моя вторая половина последнее время что-то стал косо поглядывать. И всякие такие намеки… Боюсь, что кто-нибудь из наших баб насплетничал, и он возревновал. Глупо, но приходится считаться! Полезет, чего доброго, без меня искать письма любовников… Представляешь, что может получиться! Была квартира… и нет квартиры. Был муж… и нет мужа.
В это время на рядом стоящую скамейку сел мужчина и, нагнувшись, начал зашнуровывать ботинок.
Лола сразу заговорила другим тоном.
— Передай привет вашему Миху! — насмешливо сказала она.
Мысли Ивана Петровича были сосредоточены на чемодане, и он не обратил никакого внимания на человека и не сразу понял, о чем она говорит и какому Миху он должен передать привет.
— Между прочим, он не верит, что я твоя племянница… И не стоит его разубеждать. Слышишь, Петушок? — слегка толкнув его в бок, продолжала она. — Пускай думает, что хочет. Если он и тебе скажет об этом, сделай загадочный вид и ни бе ни ме! Ты это умеешь!
Иван Петрович тупо смотрел на улыбающуюся собеседницу и никак не мог понять, о каком же все-таки Михе она говорит. И только после следующей фразы он, наконец, догадался, что речь идет о юристе управления.
— У этого болвана бывают минуты просветления. Вчера у нас был юридический спор. Если бы ты только слышал! Он мне всерьез пытался доказать, что у нас, как правило, прав тот, у кого больше прав… Да, да! И как он пыхтел и вздувался! Боже мой!.. А я ему доказала, как дважды два четыре, что всегда бывает права женщина… жена или любовница. А ведь такие женщины юридически вообще не имеют никаких прав. Так? Ты с этим согласен?
Иван Петрович невольно вспомнил о своей жене и подумал, что какая-то доля истины в словах Лолы есть.
— Вообще-то да… но это смотря по тому, какая женщина, — начал он.
— Ушел! — остановила его Лола.
— Кто ушел?
— Да вон тот… Ботинок у него развязался. Ну, мне надо топать домой. Завтра утром я уезжаю. Господи! Такое дерьмо на душе, и настроение — хоть вешайся. Ко мне не звони. Вернусь и сама приду на службу. Не провожай. Будь здоров!
С этими словами Лола ласково похлопала Ивана Петровича по щеке и быстро пошла в сторону Невского проспекта.
27. Пропажа
Прохоров остался наедине с чемоданчиком, мирно стоявшим возле его ног. Надо сказать, что «Принцесса грез» произвела на Ивана Петровича очень сильное впечатление. Я даже не знаю, с чем сравнить его чувства?..
Лет пять назад Коля принес домой горсть дроби. Увидев дробь, Надежда Васильевна пришла в панический ужас, и Иван Петрович никак не мог убедить жену, что эти свинцовые шарики совершенно безопасны и не могут взорваться, что бы с ними ни делать. Надежда Васильевна была уверена, что при желании можно из палки выстрелить, а потому и не желала ничего слушать. Успокоилась она только после того, как дробь была спущена в унитаз и, по ее мнению, размокла в воде.
Сейчас Иван Петрович оказался в таком же положении, как и жена, с той только разницей, что некому было убедить его в том, что чемоданчик совершенно безопасен, если его не открывать. Человечество придумало множество самых различных взрывчатых веществ, и большинство из них можно бросать, ударять по ним молотком, пилить, резать, поджигать… и ничего не случится. Они взрываются только в определенных условиях…
Обо всем этом хорошо рассуждать, а попробуйте остаться наедине с пакетом, в котором завернут, скажем, динамит, тол или хотя бы порох, а вы не сапер и даже не охотник и никогда никакого дела со взрывчатыми веществами не имели. Как бы вы стали обращаться с таким пакетом?
Ивану Петровичу было ясно, что «адскую машину», как он мысленно назвал чемодан, нужно как можно скорей передать Угрюмову или Сергею Васильевичу, но время было уже позднее и на работе их, конечно, не найти. Домашнего же телефона он не знал. Значит, передача откладывалась до утра.
Но что же все-таки делать? Нести «Принцессу грез» домой он, конечно, не мог. Жена или Коля захотят посмотреть, что в чемодане… А об этом даже страшно подумать!
Вначале Иван Петрович решил ждать утра возле «адской машины» где-нибудь в саду, в сквере, и делать вид, что ему негде ночевать. Именно эти размышления привели его к другому, более подходящему решению: ведь если ему негде ночевать, значит он приехал в Ленинград не в гости, а в командировку, и свободных номеров в гостинице, как правило, нет или все они забронированы. Для бездомных же, чтобы они не таскались с чемоданами по городу, на вокзалах есть камеры хранения ручного багажа.
Итак, если он сдаст чемодан в камеру хранения, то может вернуться домой и будет спокойно спать до утра.
Я не буду подробно показывать и описывать, как наш герой уверял себя, что с «Принцессой грез» ничего не случится, если обращаться осторожно; как он постепенно приучил себя к мысли, что рано или поздно ему все равно придется взяться за ручку чемодана; как он, наконец, набрался храбрости и, взяв чемодан, понес его так, словно там лежала сотня яиц.
Чтобы его не толкали гуляющие по Невскому, Иван Петрович направился к вокзалу переулками и благополучно добрался до камеры хранения Московского вокзала. Здесь он пережил много неприятных минут. Недавно пришел какой-то поезд дальнего следования и в камере оказалась масса желающих сдать свои чемоданы и узлы. Приехавшие вели себя бесцеремонно. Толкались, цеплялись своим багажом за чемоданы других, и даже не извинялись… Впрочем, извинения Ивану Петровичу были не нужны. Каждый раз после толчка у него на несколько секунд замирало сердце, и он останавливался как вкопанный. Какие уж там извинения! Наконец, он занял очередь в одну из секций, поставил «Принцессу грез» возле ног и немного успокоился. Когда впереди стоявшие двигались, Иван Петрович наклонялся и осторожно переставлял свой смертоносный багаж на шаг вперед.
Может быть, со стороны это все и забавно, но, честное слово, мне искренне жаль Ивана Петровича, над которым так зло подшучивала судьба.
Очередь продвигалась быстро, но когда Иван Петрович переставил «принцессу» в третий раз, возле окна произошло шумное недоразумение. Получив два чемодана и громадный узел, пассажир заявил, что он сдавал еще и корзину. Запарившиеся «хранители» утверждали, что они все выдали. Пассажир возмутился и, призывая в свидетели стоявших в очереди, доказывал, что корзины он не получил, а в квитанции она значилась. Прошло минуты три, пока проверяли квитанцию, искали корзину.
Все это время Иван Петрович с любопытством прислушивался к своеобразному лексикону пассажира. Многие слова, ударения и целые выражения не имели никакого отношения к русскому языку, хотя пассажир несколько раз повторил: «Я же вам русским языком говорю!» и «Что вы, не понимаете русского языка?»
Наконец, корзину нашли. Связав чемоданы поясным ремнем и перекинув их через плечо, с узлом и корзиной в руках, пассажир направился к выходу. Очередь продвинулась вперед. Иван Петрович нагнулся за «принцессой» и ясно почувствовал, как сердце у него теперь уже оборвалось и куда-то покатилось… Чемодана рядом не было.
Еще не понимая всего ужаса происшествия, он беспомощно оглянулся кругом.
— Пропал… товарищи, у меня принцесса пропала… то есть, чемодан… — не очень внятно пробормотал Иван Петрович и выбежал из очереди. — Как же так? Товарищи? Украли! Чемоданчик украли! — все больше повышая голос, выкрикивал он, оглядывая багаж соседей. — Караул! Что же делать? Это же не простой чемодан…
— А чемоданчик ваш молодой человек унес, — услышал он сбоку невозмутимый женский голос.
— Мой?
— Ну да! Который возле ваших ног стоял.
— Что же вы…
— А мне-то какое дело!
— Где он?
— Пошел к выходу.
— Ой! Что он сделал…
Иван Петрович вскинул зачем-то кверху руки и, расталкивая столпившихся вокруг людей, бросился в погоню. Выбежав на площадь и оглянувшись по сторонам, он, вероятно, сразу понял, что одному тут ничего не сделать. Даже если бы он и увидел вора, последний без труда затеряется в этой массе людей и скроется.
А что потом? Вор думает, что в таком хорошем, чистеньком чемоданчике лежат ценные вещи и постарается как можно скорей его открыть. И конечно — без ключа. Лола говорила, что взрыв «принцессы» очень сильный. А что значит сильный? Достаточный, чтобы уничтожить спрятанные в чемодане документы, или больше? Комнату? Дом? А может быть, еще больше? И значит где-то поблизости каждую секунду можно ждать взрыва…
Мне кажется, что Иван Петрович именно под впечатлением таких мыслей, с явным страхом, оглянулся кругом, весь как-то съежился и очень быстро зашагал к Лиговке.
В дежурной комнате пятого отделения милиции никого, кроме дежурных, не было, когда дверь широко распахнулась и на пороге появился с вытаращенными от ужаса глазами человек.
— Товарищи! Где начальник отделения? Скорей, скорей… Где начальник? — крикнул он.
Дежурный поднял голову и внимательно посмотрел на посетителя.
— В чем дело, гражданин?
— Мне нужен начальник! Срочно! Понимаете, срочно! Там закрыто… я ходил к нему в кабинет.
— Вы сначала успокойтесь!
— Какое там успокойтесь…
— Тихо, тихо! Успокойтесь, вам говорят… А потом толком расскажите, в чем дело?
— У меня чемодан украли…
— Ну вот… Это другое дело. Теперь понятно, — равнодушно произнес дежурный. — И начальник тут ни при чем.
— Да не простой чемодан…
— Тоже понятно. Сейчас составим протокол…
— Какой там к черту протокол!
— А как же! Оформим, как полагается! — говоря это, дежурный достал бланк протокола. — Где у вас украли чемодан?
— В камере хранения… Да дело не в протоколе. Я же вам говорю, это не простой чемодан… это… это…
Иван Петрович оглянулся и, убедившись, что их никто не слышит, перевесился через барьер.
— Это сама «Принцесса грез»… Не знаете? Адская машина!
— Как вы сказали? Машина? — переспросил дежурный. — А почему адская?
— Она взрывается! Понимаете? Если ее открыть без ключа, она взорвется!
Дежурный нахмурил брови.
— Гражданин! Взрывчатку держать при себе не положено. Вы что… рыбу глушили? Предъявите-ка документы!
От отчаяния у Ивана Петровича опустились руки. Ведь ему казалось, что лейтенант милиции должен понять все с первого слова и немедленно принять меры… Какие именно меры, он, конечно, не знал. Ну, например, объявить тревогу по всей милиции города и, не теряя ни одной секунды, броситься на поиски чемодана.
— Да при чем тут мои документы? Неужели вы такой бестолковый!
— Гражданин, попрошу без выражений!
— Вам говорят, что украдена адская машина! — с возмущением продолжал шептать Иван Петрович. — Бомба! Понимаете? Очень сильная бомба! Она может взорваться в любой момент…
Слово «бомба» подействовало на дежурного, и он встал из-за стола, оказавшись на одном уровне с Прохоровым.
— Бомба, говорите? — таким же шепотом спросил он.
— Ну да! Бомба… очень сильная.
— В вашем чемодане?
— Ну да!
— А зачем вам бомба?
— Да не мне! Ну что вы глупости спрашиваете! Послушайте, товарищ милиционер, позвоните по телефону полковнику Угрюмову… вдруг он еще не ушел… или там скажут, где его искать…
Услышав номер органов госбезопасности, дежурный быстро ушел в телефонную будку, и даже не закрыл за собой дверь. Иван Петрович видел, как он набрал номер, а через несколько секунд заговорил.
— Алло? Кто у телефона? Говорит дежурный пятого отделения милиции Алферов. Мне нужен полковник госбезопасности товарищ Угрюмов. Ах, это вы? Тут какой-то гражданин пришел с заявлением, что у него украли чемоданчик…
Услышав, что дежурный разговаривает с Угрюмовым, Иван Петрович заметался вдоль барьера в поисках прохода.
— Никак нет, он мне и дал ваш телефончик. Утверждает, что чемоданчик не простой, — продолжал, между тем, дежурный. — Будто бы там взрывчатка или что-то такое… и будто бы может взорваться… Как ваша фамилия, гражданин? — высунувшись из будки, спросил дежурный.
— Прохоров! — крикнул Иван Петрович, переваливаясь через барьер. — Иван Петрович Прохоров! Дайте мне трубку!
Дежурный, несколько озадаченный и сбитый с толку необычным происшествием, передал трубку, вышел из будки и, увидев, что в комнату вошла дворничиха с каким-то парнем, плотно прикрыл дверь. Теперь было трудно разобрать, о чем говорил Иван Петрович…
Прежде, чем продолжать нашу повесть, следует подумать и выяснить, о чем же писать?
Подполковник Угрюмов сказал, что немедленно выезжает на место и приказал Ивану Петровичу ждать его в дежурной комнате.
Приедет он, вероятно, быстро, но ведь читателю хочется знать, что в это время происходит с «Принцессой грез»? Так, по крайней мере, мне кажется. А стоит ли об этом писать?
Кража чемодана простая случайность. Если у Ивана Петровича украли чемодан, то только потому, что автор не мог заранее предусмотреть или, вернее, запланировать такое малопоучительное происшествие, как это и бывает в жизни.
А какой вывод может сделать читатель для себя, прочитав о краже чемодана? О том, что у нас еще бывают кражи?
Ну да, бывают, и все об этом знают. С этим явлением можно бороться. И самый эффективный способ борьбы, конечно, замалчивание! Создается впечатление, что краж нет, а значит нет и виноватых, кто должен нести за это ответственность.
Я бы не стал нарушать установившуюся традицию, если бы не нашел одну неплохую идейку, которая может быть использована педагогами для предупреждения воровства. Именно эта идея и дает мне право нарушить традицию и рассказать о том, что произошло дальше с «Принцессой грез».
Женька, по кличке Свищ, давно не посещал Московский вокзал. Здесь у него были особые счеты с сотрудниками районного угрозыска и поэтому он избегал лишний раз показываться им на глаза. Трудно промышлять, когда тебя знают в лицо и обязательно подозревают в неблаговидных намерениях.
Между прочим, читатель уже знаком со Свищом. Мы встречались с ним в пятом отделении милиции, как раз когда туда приходил Иван Петрович. В тот день Женька «засыпался». Залез в сумочку одной гражданки, но его поймали и привели в отделение. Правда, он отделался легким испугом. Помните, как его обыскал оперативный уполномоченный, а потом, установив личность и его местожительство, отпустил его на все четыре стороны?
Это и был Женька Свищ. Именно он утащил чемоданчик у Ивана Петровича из-под ног, воспользовавшись тем, что тот отвлекся на минуту, наблюдая за скандалом у окна камеры хранения.
Свищ, конечно, даже не подозревал, чем может закончиться это его преступление. Он очень был доволен, завладев таким хорошим чемоданчиком. Скрыться ему удалось очень ловко и быстро.
Пока Иван Петрович пытался организовать поиски пропавшего чемоданчика, призвав на помощь пятое отделение милиции и самого подполковника Угрюмова, Свищ благополучно скрылся в подвале нежилого кирпичного дома, который давно был предназначен на снос.
Свищ, конечно, с нетерпением жаждал узнать, что же ему удалось так удачно украсть. Но как открыть чемоданчик без ключа от него? Ключ, как мы знаем, остался в кармане у Прохорова.
Можно только предполагать, что Свищ позвал на помощь своих друзей-воров, таких же как он сам, или же постарался открыть чемодан самостоятельно, чтобы не делиться…
Взрыв был очень силен… Настолько силен, что он разрушил кирпичный дом, в подвале которого скрывался незадачливый вор.
Дом разрушился и осел аккуратной грудой, похоронив под собой преступника со всеми его надеждами.
Причем разрушен дом был именно так, как и должны были сделать это взрывники, но долго не решались, так как необходимо было, чтобы не пострадали соседние жилые дома! Всем на удивление, именно так и произошел снос старого дома…
Теперь необходимо вспомнить о той назидательной идее, которая появилась у автора повести, и может быть использована педагогами для предупреждения воровства!
Да! Ведь для Женьки Свища эта история закончилась трагически и совсем не так, как он ожидал.
Такие случаи бывают нечасто. Но, как мы увидели, все-таки бывают. И это как раз может послужить предупреждением в назидание любителям легкой поживы. Воровать и брать чужие вещи не только стыдно и нехорошо, но иногда и смертельно опасно.
Библиографическая справка
Повесть «Дела давно минувших дней» — приключенческая и остросатирическая, сюжет развивается и в мирное, и в послевоенное время. По стилю написания напоминает манеру Ярослава Гашека в его романе «Похождение бравого солдата Швейка». Повесть была у редактора и готовилась к изданию в Лениздате, но не успела выйти из-за неожиданной смерти автора, а вскоре умер и редактор…
Е. Г. Недорубова