Он был не один.

Об этом говорила белая стрелка крошечного прибора на пульте управления.

Тем не менее в рубке, кроме него, никого не было. Слышался лишь шум двигателя. Но белая стрелка ползла вверх. Когда маленький корабль оторвался от «Звездной Пыли», она стояла на нуле, а теперь она двигалась. Это означал что за дверцей грузового отсека присутствует какое‑то тело, излучающее тепло.

Это могло быть только живое человеческое тело.

Он откинулся в кресле. Он был пилотом КЭПа, не раз видел смерть и всегда без колебаний выполнял все, что от него требовалось. Но даже для пилота КЭПа нужно некоторое время, чтобы заставить себя пересечь рубку и хладнокровно, без рассуждений убить человека, которого никогда до этого не встречал.

Однако таков был закон, четко и лаконично сформулированный в пункте восемь мрачного параграфа «л» Межпланетной инструкции: «Любой пассажир, обнаруженный во время полета на КЭПе, подлежит немедленному уничтожению». Таков был закон, и от него не могло быть никаких отступлений. Он был продиктован не прихотью человека, а условиями границ обитаемого мира. После того как человек вылетел за пределы солнечной системы и началось завоевание Галактики, возникла необходимость наладить контакт с колониями и исследовательскими партиями, работавшими на новых планетах. Напряженными усилиями человеческого гения были созданы огромные звездные корабли. Постройка каждого корабля требовала колоссальных затрат и отнимала много времени. Корабли появлялись на разных планетах строго по графику и уносили колонистов к новым мирам. Они никогда не выходили из графика: любая задержка нарушила бы регулярное сообщение между старой Землей и новыми мирами Границы.

Однако часто приходилось оказывать помощь или снабжать оборудованием и продовольствием группы людей на той или иной планете в непредусмотренное расписанием время. Для этого предназначались КЭПы – корабли экстренной помощи. Маленькие, хрупкие, изготовлявшиеся из легких металлов и пластмасс, они легко умещались в корпусе звездолета. У них был небольшой ракетный двигатель, потреблявший сравнительно немного горючего. На борту каждого звездолета помещалось четыре КЭПа. Когда приходил сигнал о помощи, ближайший звездолет выпускала КЭП с грузом, а затем продолжал свой путь.

Снабженные атомными конвертерами, звездолеты не нуждались в жидком ракетном топливе, потребляемом кораблями экстренной помощи. Они могли брать лишь очень ограниченный запас этого тяжелого горючего, и поэтому тратить его приходилось чрезвычайно экономно. Счетные машины определяли курс, массу КЭПа, пилота и груза, необходимое количество горючего. Они были очень точны и ничего не упускали в своих расчетах, но они не могли учесть дополнительный вес непредвиденного пассажира.

«Звездная Пыль» приняла сигнал одной из исследовательских партий, работающих на Вудене. Шесть человек были поражены лихорадкой, вызываемой укусом зеленой мошки «кула», а весь имевшийся у них запас сыворотки уничтожил ураган, который пронесся накануне над лагерем.

Получив сигнал, «Звездная Пыль» уменьшила скорость, выпустила КЭП с небольшим грузом сыворотки, а затем легла на прежний курс, и вот час спустя прибор показывал, что в грузовом отсеке, кроме маленькой картонной коробки с сывороткой, находилось живое существо. Пилот остановил взгляд на узкой белой дверце. За ней жил и дышал человек, которому предстояло узнать, что его убежище открыли слишком поздно. Пилот ничем не мог ему помочь. Из‑за добавочной массы пассажира ему не хватит горючего во время торможения; истратив последние остатки топлива, КЭП начнет стремительно падать. Корабль вместе с пилотом и пассажиром врежется в землю и превратится в груду человеческих костей и обломков металла. Спрятавшись на корабле, этот человек подписал себе смертный приговор.

Он снова взглянул на предательскую белую стрелку и поднялся. То, что ему предстояло совершить, было тяжело для них обоих, и чем скорее все будет кончено, тем лучше. Он пересек рубку и остановился перед белой дверцей.

– Выходите! – Приказ прозвучал резко и отрывисто, заглушив на мгновение рокот двигателей.

За дверью послышался шорох, и затем снова стало тихо. Он представил себе забившегося в уголок пассажира, который вдруг осознал ужасные последствия своего легкомысленного поступка.

– Я сказал – выходите!

Он слышал, как человек двинулся, чтобы выполнить его приказ. Он ждал, не спуская глаз с дверцы. Рука лежала на рукоятке атомного пистолета, висевшего у него на поясе.

Дверь открылась, и оттуда появился улыбающийся пассажир.

– Ладно, сдаюсь. Что теперь будет?

Перед ним стояла девушка.

Он молча смотрел на нее. Рука соскользнула с пистолета. Это было ужасно. Пассажир оказался девушкой, которой не было еще и двадцати лет. Она спокойно стояла перед ним в своих летних туфельках, и ее каштановая кудрявая головка едва доставала ему до плеча. От нее исходил слабый аромат духов. Она подняла к нему улыбающееся лицо, и ее глаза смотрели бесстрашно и выжидающе. ,

Что теперь будет? Если бы этот вопрос был задан самоуверенным голосом мужчины, он бы ответил на него решительно и быстро. Сорвав с него опознавательный жетон, он открыл бы люк. В случае сопротивления он пустил бы в ход пистолет. Все кончилось бы в несколько минут, и тело случайного пассажира было бы выброшено в безвоздушное пространство. Все было бы просто, будь пассажир мужчиной, Он вернулся к своему креслу и жестом предложил девушке сесть на стоящий у стены стенд с контрольными приборами. Видя его мрачное лицо, девушка перестала улыбаться. Она напоминала напроказившего щенка, которого застали на месте преступления и который знает, что его ждет наказание.

– Вы еще ничего мне не сказали, – начала она робко. – Я виновата. Что же теперь со мной будет? Мне, наверное, придется уплатить штраф?

Он резко прервал ее:

– Что вы здесь делали? Почему вы спрятались в КЭПе?

– Я хотела повидать брата. Он работает на Вудене в правительственной топографической экспедиции. Я его не видела целых десять лет, с тех пор как он покинул Землю

– Куда вы летели на «Звездной Пыли»?

– На Мимир. Я устроилась там на работу. Брат все время посылал нам деньги – отцу, матери и мне. Он платил за мои курсы по изучению языков. Я окончила досрочно и мне предложили место на Мимире. А Джерри еще не скоро покончит с Вуденом, он попадет на Мимир не раньше чем через год. Поэтому я здесь и спряталась. Ведь здесь хватит для меня места, и, если нужно, я уплачу штраф. У меня нет больше ни братьев ни сестер, а мы с Джерри не виделись очень долго. Мне не хотелось ждать еще целый год, и я спряталась здесь. Я, конечно, понимала, что нарушаю какие‑то правила...

Нарушаю какие‑то правила! Она была не виновата, что не знала законов. Она жила на Земле. Там не понимали, что законы Границы по необходимости жестоки и безжалостны, как и среда, породившая их. Но ведь была же в звездолете надпись на двери! У входа в секцию, где находился КЭП: «Посторонним не входить!» И все‑таки она вошла.

– Ваш брат знает, что вы летели на Мимир?

– Конечно. Я еще месяц назад сообщила ему, что окончила курсы и лечу на Мимир на «Звездной Пыли». Я знала, что он собирается через год уехать с Вудена. Он получит повышение и хочет тогда обосноваться на Мимире.

На Вудене работали две исследовательские партии. Он спросил ее:

– Как зовут вашего брата?

– Кросс. Джерри Кросс. Он в Группе Два. Он дал нам такой адрес. А вы его знаете?

Сыворотку нужно было доставить Группе Один. Группа Два находилась на расстоянии восьми тысяч миль от нее, за Западным морем.

– Нет, я никогда его не встречал.

Он повернулся к пульту и уменьшил торможение, хорошо зная, что это все равно не отвратит неизбежного конца. Он делал все, чтобы хоть немного его отсрочить. Почувствовав, что корабль задрожал и начал падать, девушка слегка привстала от удивления.

– Мы сейчас летим быстрее? Почему? – спросила она.

– Чтобы сэкономить горючее.

– Так, значит, его мало?

Он медлил с ответом. Затем спросил:

– Как вам удалось спрятаться на корабле?

– Я дождалась, когда никто на меня не смотрел, и пробралась сюда. Кто‑то говорил, что пришел сигнал с Вудена и туда направляют КЭП, а я слышала. Я проскользнула в грузовую камеру, а корабль был уже готов к полету. Сама не знаю, как мне это удалось. Все казалось очень просто: попасть на Вуден и увидеть брата. А теперь у вас такое лицо... я понимаю, что это был не очень мудрый поступок.

Она снова улыбнулась ему.

– Я буду примерным преступником. Я хочу возместить все расходы и уплатить штраф. Я умею готовить и чинить одежду и вообще знаю много полезных вещей. Я даже могу быть сиделкой.

– А вы знали, что мы везем для партии?

– Нет. Вероятно, какое‑нибудь оборудование?

Почему она не была мужчиной, преследующим свои тайные и корыстные цели, или преступником, который бежал от правосудия в надежде навсегда затеряться в огромном новом мире? Никогда еще пилоту КЭПа не приходилось сталкиваться с таким пассажиром. Среди тех немногих, кто пробирался на корабль, бывали люди низкие и эгоистичные, жестокие и опасные, но никогда еще на борту КЭПа не было голубоглазой улыбающейся девушки, готовой уплатить штраф и выполнять любую работу только для того, чтобы увидеть брата.

Он повернулся к пульту управления и нажал кнопку вызывая «Звездную Пыль». Это было бесполезно, но он должен был испробовать все средства. Нельзя было схватить ее и толкнуть в люк, как поступил бы пилот, будь «пассажир» мужчиной. До тех пор пока КЭП тормозился силой тяготения, отсрочка была неопасной. Из коммуникатора раздался голос:

– Слушает «Звездная Пыль». Сообщите опознавательные и докладывайте.

– Бартон. КЭП 34ГII. Экстренно. Вызываю командира корабля Делхарта.

Послышалось слабое нестройное гудение. Вызов проходил через соответствующие каналы.

Девушка молча наблюдала за ним. Она больше не улыбалась.

– Вы хотите, чтобы они вернулись за мной? – спросила она.

Коммуникатор щелкнул, и далекий голос сказал:

– Командир, вас вызывает КЭП.

– Они вернутся за мной? – еще раз спросила она. И я не смогу увидеть брата?

– Бартон! – раздался резкий голос Делхарта. – Что за срочность?

– Пассажир.

– Пассажир? – в вопросе прозвучало удивление. – Тогда почему срочный вызов? Вы его обнаружили вовремя, непосредственной опасности нет. Вам надо связаться с Бюро корабельной информации, чтобы они оповестили ближайших родственников.

– Пассажир еще на борту, и обстоятельства не совсем обычные...

– Необычные? – перебил его командир. В его голосе ясно слышалось нетерпение. – Вы отлично знаете, что у вас мало горючего. И вам не хуже, чем мне, известен закон: «Каждый пассажир, обнаруженный во время полета на КЭПе, подлежит немедленному уничтожению».

Бартон услышал, как вскрикнула девушка.

– Этот пассажир – девушка.

– Что?!

– Она хотела повидаться с братом. Это – еще совсем ребенок. Она не представляла себе, что делает.

– Понятно, – голос стал мягче. – И вы меня вызвали, надеясь, что я смогу вам чем‑нибудь помочь? – Не дожидаясь ответа, он продолжал: – Мне очень жаль, Бартон, но не в силах ничего сделать. Звездолет не может отклониться от графика. От этого зависят жизни слишком многих людей. Я чувствую то же, что и вы, но я не в состоянии что‑либо изменить, как и вы. Выполняйте свой долг. Соединяю вас с Бюро информации.

Голос в коммуникаторе замолк. Оттуда доносилось лишь легкое потрескивание. Бартон повернулся к девушке. Она сидела, подавшись вперед, и смотрела на него испуганными, широко раскрытыми глазами.

– О чем он говорил? Что вы должны сделать? Уничтожить? Что он имел в виду? Этого не может быть!

Оставалось мало времени, и он не мог ей лгать.

– Он сказал то, что следовало.

– Нет!

Девушка отпрянула от него, как будто он собирался ее ударить. Она подняла руку, словно желая отстранить то страшное, что надвигалось на нее.

– Однако это так.

– Нет! Этого не может быть. Вы не в своем уме. Что вы говорите!

– Мне очень жаль,– он старался говорить с ней как можно мягче.– Мне следовало сказать вам раньше, но я хотел сделать все, что в моих силах. Я вызвал «Звездную Пыль». Вы слышали, что сказал командир?

– Это невозможно. Если вы выбросите меня за борт, я умру.

– Да.

Она ловила его взгляд, стараясь прочесть в нем правду, недоверие в ее глазах сменилось ужасом. Она прижалась к стене, маленькая и беззащитная, как мягкая тряпичная кукла. Казалось, в ней угасла последняя искорка надежды.

– И вы собираетесь это сделать? Вы хотите меня убить?

– Мне очень жаль, – сказал он. – Вы даже не представляете себе, как мне вас жаль. Но так должно быть и никто во всей вселенной не в силах что‑либо изменить.

– Вызываю КЭП, – раздался металлический голос в коммуникаторе. – Говорит Бюро информации. Дайте опознавательные данные.

Бартон встал с кресла и подошел к девушке. Она судорожно вцепилась в край своего сиденья. Лицо, поднятое к нему, было совершенно белым под густой шапкой каштановых волос. Тем резче выделялась на нем ярко‑красная полоса губной помады.

– Уже?

– Мне нужен ваш опознавательный жетон, – сказал он.

Она разжала руки и нащупала дрожащими пальцам висевшую у нее на шее цепочку, к которой был прикреплен маленький пластмассовый диск. Пилот помог ей снять диск и вернулся на свое место.

– Сообщаю данные. Опознавательный номер Т837...

– Одну минуту, – прервал его голос. – На серой карточке?

– Да.

– Время исполнения приговора?

– Я сообщу вам позже.

– Позже? Это не по форме. Сначала требуется точное время смерти...

Он с огромным трудом заставил свой голос не дрогнуть.

– Тогда пусть будет не по форме. Сначала запишите остальные данные. Пассажир – девушка, и она все слышит. Вы это можете понять?

Наступила тишина. Затем голос сказал:

– Простите. Продолжайте.

Он начал читать очень медленно, чтобы дать ей возможность оправиться от первого чувства ужаса и постепенно свыкнуться с неизбежностью.

– Номер Т8374 тире 54. Имя – Мэрилин Ли Кросс. Пол – женский. Родилась 7 июля 2160 г. («Ей только восемнадцать», – пронеслось у него в голове.) Рост – 5, футов 3 дюйма. Вес – 110 фунтов.

Казалось странным, что такого маленького веса было достаточно, чтобы сокрушить целый корабль.

– Волосы – каштановые. Глаза – голубые. Телосложение – хрупкое. Группа крови – 0. («Господи, кому нужны эти сведения», – подумал он.) Пункт назначения – Порт‑Сити, Мимир.

Он кончил и сказал: – Я вас вызову позже.

Затем снова повернулся к девушке. Она прижалась к стене и смотрела на него каким‑то зачарованным взглядом.

– Они хотят, чтобы вы убили меня? Вы все ждете моей смерти?

В ее голосе исчезло напряжение, и она говорила, как испуганный и смущенный ребенок.

– Все хотят меня убить, а я ничего не сделала. Я никому не причинила зла. Я только хотела увидеть брата.

– Все не так, как вы думаете, совсем не так, – сказал он. – Никто не хочет вас убивать. И никто не допустил бы этого, если бы это зависело от людей.

– Но тогда почему все так? Я не понимаю.

Он объяснил ей создавшееся положение. Она долго молчала, а когда наконец заговорила, в ее глазах уже не было ужаса.

– Значит, все это только потому, что у вас мало топлива?

– Да.

– И я должна умереть, чтобы не погибли ещё семь человек?

– Именно так.

– И никто не хочет моей смерти?

– Никто.

– Тогда, может быть... Вы уверены, что ничего нельзя сделать? Неужели люди не спасли бы меня?

– Все с радостью помогли бы вам, но никто ничего не в состоянии сделать. Все что я мог – это вызвать «Звездную Пыль».

– А она не вернется, понимаю. Но, может быть, есть другие звездолеты? Неужели нет никакой надежды?

Она наклонилась вперед, с волнением ожидая его ответа.

– Нет.

Слово упало, как холодный камень. Она снова откинулась к стене, глаза ее потухли.

– Вы в этом абсолютно уверены?

– Да. На расстоянии сорока световых лет нет ни одного корабля, и никто ничего не может изменить.

Она опустила глаза и начала нервно перебирать складки платья. Постепенно она свыкнется с мыслью о своей странной судьбе. Но на это нужно время, а его у нее очень мало. Сколько же его осталось?

На КЭПе не было установки, охлаждающей корпус. Поэтому необходимо было уменьшить скорость до среднего уровня, прежде чем корабль войдет в атмосферу. А сейчас они приближались к месту назначения со скоростью, превышающей установленную для них счетными машинами. Вот‑вот должен был наступить критический момент, когда придется возобновить торможение, и тогда вес девушки станет очень важным фактором, который не учли счетные машины при определении количества топлива. Когда начнется торможение, она должна будет покинуть корабль. Иного выхода не было.

– Сколько я могу еще здесь оставаться?

Бартон невольно вздрогнул: этот вопрос прозвучал как эхо его собственных мыслей. Сколько? Он и сам не знал. Это было известно только счетным машинам. Каждый КЭП получал ничтожное количество дополнительного горючего на случай неблагоприятных условий полета. Все сведения, касающиеся курса корабля, хранили запоминающие элементы вычислительных машин. Эти данные нельзя было изменить. Можно было только сообщить счетным машинам новые данные – вес девушки и точное время, когда он уменьшил торможение.

Не успел он вызвать «Звездную Пыль», как из коммуникатора раздался голос командира:

– Бартон, Бюро информации сообщило, что вы не кончили рапорт. Вы уменьшили торможение?

Командир уже догадался.

– Я торможу при одной десятой силы притяжения ответил он. – Уменьшил торможение в семнадцать пятнадцать, а вес – сто десять. Мне бы хотелось оставаться на одной десятой, пока позволяют счетные машины. Вы сможете сделать расчет?

Пилоту КЭПа строго запрещалось во время полета вносить какие бы то ни было изменения в курс, вычислений для него счетными машинами, но командир даже не напомнил ему об этом. Делхарт никогда не был бы назначен командиром космического корабля, если бы не умел быстро разбираться в обстановке и не знал хорошо людей. Поэтому он только сказал:

– Я передаю сведения счетным машинам.

Коммуникатор умолк. Пилот и девушка ждали. Счетные машины должны были ответить немедленно. Новые данные вкладывались в стальную пасть первого элемента, и электрические импульсы проходили через сложную цепь, время от времени щелкало реле, поворачивался крошечный зубец. Электрические импульсы безошибочно находили ответ. Невидимые, они с убийственной точностью решают сейчас, сколько осталось жить девушке, сидящей напротив пилота. Пять маленьких металлических сегментов на втором элементе двигались один за другим, соприкасаясь с лентой, смазанной краской, а затем другая стальная пасть выбрасывала листок с ответом.

Хронометр на распределительной доске показывал 18.10, когда снова раздался голос командира:

– Вы должны возобновить торможение в 19.10.

Девушка взглянула на хронометр и тут же отвела взгляд.

– Это – оставшееся время? – спросила она.

Бартон молча кивнул, и она опять опустила глаза.

– Запишите исправления в курсе, – сказал командир. – При обычных обстоятельствах я не допустил бы ничего подобного, но я понимаю ваше положение. Вы не должны отклоняться от этих инструкций. В 19.10 представьте рапорт.

Незнакомый технический служащий продиктовал Бартону новые сведения, и тот записал их на бумажной ленте, прикрепленной к краю пульта управления. Он знал, что при сближении с атмосферой ускорение достигнет такой величины, при которой сто десять фунтов превратятся в пятьсот пятьдесят. Техник кончил читать. Бартон коротко поблагодарил и прервал связь. После минутного колебания он выключил коммуникатор. Хронометр показал 18.13. До 19.10 оставался почти час. Ему было бы неприятно, если бы кто‑нибудь услышал то, что скажет двушка в этот последний час. Он начал медленно проверять показания приборов.

Было уже 18.20, когда девушка пошевелилась.

– Это – единственный выход? – спросила она.

Он повернулся к ней.

– Теперь вы понимаете? Никто не допустил бы этого, если бы можно было хоть что‑то изменить.

– Я понимаю,– произнесла она. Лицо ее уже не было бледным, и помада теперь не выделялась так резко.– Я не имела представления о том, что делала, когда пряталась на этом корабле. Теперь я должна за это расплачиваться.

Она нарушила закон, установленный людьми, – «не входить», и это повлекло за собой нарушение физическогд закона: количество топлива h, обеспечивающее доставку КЭПа с массой m к месту назначения, окажется недостаточным, если масса будет m+x.

КЭП подчинялся только физическим законам, а их не могли изменить даже горы человеческого сочувствия,

– Я боюсь. Я не хочу умирать. Я хочу жить, но никто ничего не делает, чтобы спасти меня. Никого не трогает, что я умру.

– Трогает,– сказал он, – и меня, и командира, и служащего из Бюро информации. Всех нас это волнует, и каждый сделал то немногое, что было в его силах. А больше мы ничего сделать не можем.

– Я еще могу понять, что не хватает топлива, – с тоской произнесла она, словно не слыша его последних слов. – Но почему я должна умереть из‑за этого? Одна я...

Она не могла примириться с этой мыслью. Никогда раньше она не знала, что такое опасность смерти, ничего не знала о мирах, где человеческая жизнь была хрупкой и эфемерной, как морская пена, разбивающаяся о скалистый берег. Она жила на доброй старой Земле, в спокойном и дружелюбном мире, где люди имели право быть юными и легкомысленными и могли смеяться. На Земле жизнь человека ценили и оберегали. Там всегда была уверенность, что наступит завтра. Она пришла из мира мягких ветров, теплого солнца, музыки, лунного света, и ей была неведома суровая и трудная жизнь Границы.

– Как ужасно быстро все это произошло. Еще час назад я летела на Мимир, а теперь «Звездная Пыль» продолжает свой путь без меня, а я должна умереть. Я никогда больше не увижу Джерри и маму с папой. Никогда... ничего... не... увижу.

Он колебался, не зная, как сделать, чтобы она все поняла и не считала себя жертвой жестокой несправедливости. Она мыслила категориями спокойной и безопасной Земли, где не уничтожали красивых девушек. На Земле ее призывы о спасении заполнили бы эфир и быстроходные черные дозорные корабли вылетели бы ей на помощь; имя Мэрилин Ли Кросс стало бы известно повсюду, и все было бы сделано для ее спасения. Однако они были не на Земле и здесь не было дозорных кораблей, не было ничего, кроме «Звездной Пыли», удаляющейся от них со скоростью света.

Никто, никто не сможет ей помочь. Мэрилин Ли Кросс не будет улыбаться с экранов телевизоров. Мэрилин Ли Кросс останется только в навсегда отравленной памяти пилота КЭПа, а имя ее, занесенное на серую карточку, будет передано в один из отделов Бюро корабельной информации.

– Здесь все не так, как на Земле, – сказал он, – и вовсе не потому, что никого не волнует ваша судьба; просто... здесь все не так, как на Земле. Граница необъятна, и вдоль нее, на окраине обитаемых миров, далеко друг от друга, разбросаны колонии и исследовательские партии. На Вудене, например, всего шестнадцать человек, шестнадцать человек на целой планете! Участникам исследовательских партий, топографических отрядов, колонистам постоянно приходится бороться с чуждой для них средой, чтобы проложить дорогу тем, кто последует за ними, но среда не дремлет, и поэтому каждая ошибка оказывается роковой. На протяжении Границы нет надписей, предупреждающих об опасности, и их не будет, пока не проложены пути для новых поколений и не освоены до конца новые миры. До тех пор люди должны будут жестоко расплачиваться за свои ошибки и никто не сможет им помочь.

– Я летела на Мимир и ничего не знала о законах Границы. Меня интересовал только Мимир, и мне казалось, что там безопасно.

– На Мимире – да, но вы покинули корабль, на котором вы летели.

Помолчав, она сказала:

– Все казалось таким заманчивым. На вашем корабле было для меня достаточно места. Я ничего не знала о топливе и о том, что может произойти.

Она замолчала; Бартон отвернулся и стал смотреть на экран телевизора. Он хотел дать ей возможность самой справиться с тяжелым чувством страха, на смену которое должно было прийти спокойное примирение со своей судьбой.

На первый взгляд, у Боба Хэйнса и Пола Септимуса Чанлера было мало общего, разве тот факт, что они оба оказались в затруднительном положении, оставшись на чужой планете без всяких средств.

Хэйнс, третий пилот космического лайнера, был обвинен в неподчинении начальству и высажен в Игнархе, торговой столице Марса и центре пересечений космических линий. Обвинение, выдвинутое против него, было полностью делом субъективной антипатии, но, так или иначе, Хэйнсу до сих пор не удалось подыскать себе новое место, а месячное жалование, выплаченное ему при расставании, поглощалось с ужасающей быстротой пиратскими расценками в отеле «Теллуриан».

Чанлер, профессиональный писатель, специализирующийся на межпланетной беллетристике, прибыл на Марс, чтобы подкрепить свой, наделенный богатым воображением, талант солидной основой наблюдений и личного опыта. Спустя несколько недель деньги его иссякли, а новые поступления, ожидаемые от издателя, еще не прибыли.

Помимо неудач, их объединяла также безграничная любознательность ко всему марсианскому. Жажда экзотики, склонность бродить по местам, обычно избегаемым землянами, свела их вместе и сделала верными друзьями, несмотря на явные различия в темпераментах.

Забыв о своих тревогах, они провели уходящий день в причудливом и беспорядочно загроможденном лабиринте зданий старого Игнарха, называемого марсианами Игнар‑Ват, на восточном берегу великого Яханского канала. Возвращаясь в предзакатный час по идущей вдоль канала набережной из пурпурного мрамора, они подходили к мосту длиной в милю, ведущему в современную часть города, Игнар‑Лут, где находились консульства землян, конторы по перевозке грузов и отели.

Это был час марсианского богослужения, когда Айхаи собираются в своих не имеющих крыши храмах, умоляя вернуться заходящее солнце. Подобно биению возбужденных металлических пульсов, нескончаемые звуки бесчисленных гонгов пробивали разреженный воздух. Невероятно извилистые улицы были почти пустынны; и только несколько барж, с огромными ромбовидными розовато‑лиловыми и алыми парусами, неспешно проплывали взад и вперед по угрюмым зеленым водам.

Дневной свет угасал с заметной быстротой где‑то там, за тяжеловесными башнями и похожими на пагоды пирамидами Игнар‑Лута. Прохлада наступающей ночи ощущалась в тени огромных солнечных часов, довольно часто встречающихся по берегам канала. Раздражающий слух металлический лязг гонгов в Игнар‑Вате внезапно прекратился, и наступила наполненная таинственными шепотами тишина. На фоне черно‑изумрудного неба, усыпанного ледяными звездами, прорисовывались громады зданий древнего города. Окружающие сумерки полнились едва уловимыми экзотическими запахами, которые несли в себе какую‑то чуждую тайну, они возбуждали и беспокоили землян. Приближаясь к мосту, они примолкли, ощутив на себе гнет жуткой чужеродности, скапливающейся со всех сторон в сгущающемся мраке; гораздо глубже, чем при дневном свете, они ощущали приглушенное дыхание и скрытые обманчивые движения жизненных форм, навсегда остающихся непостижимыми для детей других планет. Межпланетная пустота между Землей и Марсом была преодолена, но кто может пересечь эволюционную бездну между землянином и марсианином?

Молчаливое поведение марсиан было достаточно дружелюбным: они терпимо отнеслись к вторжению землян, позволили им наладить торговлю между двумя мирами. Ученые с Земли овладели языками марсиан, изучили их историю. Но оказалось, что настоящего обмена идеями так и не произошло. Марсианская цивилизация развилась в своей отличной от земной многосложности и одряхлела еще до того, как опустились на дно океана Лемурия; ее науки, искусства, религия были покрыты сединой невообразимого количества тысячелетий, и даже самые простые обычаи являлись порождением чужеродных сил и условий.

Чувствуя всю ненадежность своего положения, Хэйнс и Чанлер испытывали настоящий ужас от неведомого мира, окружившего их своей неизмеримой древностью.

Они ускорили шаг. Широкая набережная, идущая по берегу канала, казалось, была пустынна; легкий мост без перил охранялся только десятью колоссальными статуями марсианских героев, которые стояли в боевых позах у первого пролета.

Земляне вздрогнули; фигура марсианина, немногим уступающая по размерам каменным изваяниям, внезапно отделилась от сгущающейся тени статуй и мощными шагами двинулась вперед.

Марсианин, около десяти футов ростом, был выше среднего Айхаи на целый ярд, но являл собой тот же облик: массивная выпирающая грудная клетка и длинные костлявые руки и ноги. Голова его отличалась далеко выступающими ушами и глубокими ямами ноздрей – даже в сумерках заметно было, как они сужались и расширялись. Глаза, утонувшие в бездонных глазницах, были практически невидимы, за исключением маленьких красноватых искорок, которые, казалось, горели, повиснув в пустых глазницах черепа. Согласно местным обычаям, этот странный персонаж был практически полностью обнажен, но своего рода обруч на шее – из плоской полоски кованого серебра – указывал на то, что он является слугой какого‑то благородного господина.

Хэйнс и Чанлер застыли в изумлении, поскольку они никогда раньше не видели марсианина такого огромного роста.

Было ясно, что это «привидение» намеревалось преградить им путь. Марсианин замер перед ними на мраморной мостовой. Друзья еще больше изумились, услышав странно гремящий голос, полный грохочущих раскатов, как у чудовищной лягушки, которым он обратился к ним. Несмотря на бесконечные гортанные модуляции, неразборчивое звучание отдельных гласных и согласных звуков, они поняли, что это были слова человеческого языка.

– Мой хозяин призывает вас, – прогромыхал гигант. – Ваше затруднительное положение известно ему. Он щедро отблагодарит вас в обмен на определенные услуги, которые вы можете оказать ему. Пойдемте со мной.

– Это звучит, как приказ, не допускающий возражений, – пробормотал Хэйнс. – Так что, пойдем? Возможно, это какой‑то щедрый принц Айхаи, занимающийся благотворительностью и прослышавший о наших стесненных обстоятельствах. Интересно, в чем же здесь подвох?

– Предлагаю последовать за ним, – с жаром сказал Чанлер. – Его предложение напоминает первую главу триллера.

– Хорошо, – сказал Хэйнс возвышающемуся над ними гиганту. – Веди нас к своему хозяину.

Несколько умерив свою размашистую поступь и приспособив ее к походке землян, колосс повел их прочь от охраняемого героями моста, углубляясь в зеленовато‑пурпурный мрак, затопивший Игнар‑Ват. Сразу за набережной зиял вход в аллею, подобно пещере среди особняков и хранилищ, чьи широкие балконы и выступающие крыши, казалось, висели в воздухе. Аллея была пустынна; Айхаи двигался в сумраке непомерно вытянувшейся тенью и вскоре остановился у высокой и глубоко врезанной в стену двери. Застыв за его спиной, Чанлер и Хэйнс услышали резкий металлический скрип отпирающейся двери, которая, как все марсианские двери, убиралась вверх, наподобие опускающейся решетки в средневековых крепостных воротах. Очертания их проводника вырисовывались в шафрановом свете, льющемся из выпуклых светильников с радиоактивными минералами, укрепленных на стенах и потолке круглой прихожей.

Согласно обычаям, марсианин вошел первым; последовав за ним, спутники оказались в пустой комнате. Дверь опустилась за ними, без какого‑либо видимого действия со стороны.

Оглядывая эту комнату без окон, Чанлер почувствовал неуловимую тревогу, которая иногда ощущается в закрытом пространстве. В данных обстоятельствах, казалось, не было причины бояться опасности или предательства; но внезапно его охватило дикое желание бежать отсюда.

Хэйнс, со своей стороны, с удивлением и некоторой озадаченностью размышлял о том, почему закрыта внутренняя дверь и почему до сих пор не появился встречать их хозяин дома. Почему‑то дом этот произвел на него впечатление нежилого, а в окружающей их тишине ощущалась какая‑то пустота и заброшенность.

Айхаи, стоящий в центре пустой, необставленной комнаты, повернулся к землянам, как бы собираясь обратиться к ним. Его глаза загадочно сверкали в глубоких глазницах; рот приоткрылся, обнажив два ряда неровных зубов. Но ни один явно слышимый звук не слетел с его шевелящихся губ; а те, что он возможно и издал; должно быть принадлежали к обертонам, воспроизводить которые были способны только марсиане, и которые находились за пределами слышимости землян. Без сомнения, механизм двери был приведен в действие подобного же рода обертонами, а сейчас, как бы в ответ на молчаливый призыв марсианина, весь пол комнаты, сделанный из сплошного темного металла, начал медленно опускаться, словно проваливаясь в глубокую шахту. Вздрогнув от удивления, Хэйнс и Чанлер увидели, как шафрановые огни светильников удаляются от них. Вместе с гигантом они опустились в мир теней и мрака по широкому, округлого диаметра, стволу шахты. Раздавался непрекращающийся скрип и скрежет металла, действуя друзьям на нервы нестерпимо высоким тоном звука.

Подобно суживающемуся скоплению желтеющих звезд, огоньки вверху над ними стали тусклыми и маленькими.

А спуск все продолжался, спутники уже не могли больше различить в эбеновом мраке, через который они падали, ни лиц друг друга, ни лица Айхаи. Тысячи сомнений и подозрений осаждали Хэйнса и Чанлера, землянам подумалось, а не поступили ли они опрометчиво, приняв приглашение Айхаи.

– Куда ты нас ведешь? – грубо спросил Хэйнс. – Разве твой хозяин живет под землей?

– Мы идем к моему хозяину, – ответил марсианин с загадочной окончательностью в голосе. – Он ожидает вас.

Созвездие огней наверху слилось в единственную звезду, которая, все уменьшаясь, постепенно исчезла, как будто наступила бесконечная ночь. Земляне ощущали некую безысходную глубину, как будто они спустились до самого центра этого чуждого им мира. Странность ситуации наполняла их все возрастающим беспокойством. Они связали себя, казалось, неразрешимой таинственной загадкой, от которой начало попахивать угрозой опасности. Чего‑либо допытываться от проводника было бесполезно, отступление невозможно, да и к тому же у них не было оружия.

Резкий визг металла замедлился и превратился в приглушенный вой. Землян ослепило ярко‑красное сияние, пробившееся к ним через стройные колонны, заменившие стены шахты. Еще мгновение, и пол под ними замер.

Сейчас он стал частью пола большой каверны, освещенной малинового цвета полусферами, вделанными в потолок. Каверна имела сферическую форму, и из нее во всех направлениях вели разветвления коридоров, как спицы колеса, расходящиеся от оси. Множество марсиан, не уступающих проводнику землян гигантскими размерами, сновали взад и вперед, как будто запятые выполнением каких‑то загадочных поручений. Странный приглушенный лязг и громоподобное грохотанье скрытых механизмов пульсировали в воздухе, отдаваясь вибрацией в содрогающемся полу.

– Как ты думаешь, куда мы попали? – пробормотал Чанлер. – Мы, должно быть, находимся на много миль ниже поверхности. Я никогда не слышал ни о чем, похожем на это место, разве что в некоторых древних мифах Айхаи. Тогда, возможно, это место и есть Равормос, марсианская преисподняя, в которой Валтум, Бог Зла, предположительно лежит спящим уже в течение тысячи лет среди своих идолопоклонников.

Проводник услышал его слова.

– Вы действительно прибыли в Равормос, – прогудел он важно. – Валтум проснулся и не заснет вновь в течение следующей тысячи лет. Это он призвал вас к себе; и сейчас я приведу вас в зал аудиенций.

Безмерно удивленные Хэйнс к Чанлер проследовали за марсианином из странного лифта к одному из ответвляющихся проходов.

– Должно быть, готовится какая‑то глупая шутка, – проворчал Хэйнс. – Я тоже слышал о Валтуме, но лишь как о религиозном суеверии, вроде земного Сатаны. Современные марсиане не верят в него, хотя я слышал, что среди отверженных и представителей нижних каст все еще существу нечто вроде культа дьявола. Готов держать пари, что кто‑то из придворной знати затевает революцию против правящего императора, Сикора, и разместил свой штаб действий под землей.

Звучит резонно, – согласился Чанлер. – Глава переворота мог бы назвать себя Валтумом: эта уловка будет соответствовать психологии Айхаи. У них есть вкус к высоким метафорам и причудливым титулам.

Оба замолчали, испытывая благоговение перед обширностью мира каверны, чьи освещенные коридоры простирались во всех направлениях. Предположения, которые они высказали, казалось, опровергались самой действительностью: невероятное подтверждалось, мифическое становилось реальным и все больше и больше захватывало их.

Далекий, таинственный лязг и грохот был явно необычного происхождения, спешащие через пещеру гиганты с неизвестными ношами передавали атмосферу сверхъестественной активности и предприимчивости. Хэйнс и Чанлер и сами были высокими, рослыми людьми, но марсиане, находящиеся рядом с ними, все были не ниже девяти или десяти футов. Рост же некоторых из них приближался даже к одиннадцати футам, и все они были прекрасно сложены. Только на лицах – отпечаток чудовищного, как у мумий, возраста, несовместимого с их энергией и проворством.

Хэйнса и Чанлера повели по коридору, с выгнутого аркой потолка которого, через равномерные промежутки, ослепительно светили, подобно плененным солнцам, красные полусферы, сделанные, несомненно, из искусственно созданного радиоактивного металла. Прыгая со ступеньки на ступеньку, они спустились по огромной лестнице, следуя за легко идущим впереди марсианином. Тот остановился у помещения с открытым порталом, высеченного в твердой и темной скальной породе.

– Входите, – сказал проводник, пропуская землян вперед.

Помещение было небольшим, но очень высоким, подобно устремившемуся ввысь шпилю. Его пол и стены были окрашены кроваво‑фиолетовыми лучами единственной полусферы, расположенной далеко вверху в сужающемся своде. Единственным предметом в помещении был странного вида треножник из верного металла, укрепленный на полу в центре комнаты. На треножнике покоилась овальная глыба хрусталя, а из нее, как из замерзшего водоема, поднимался замерзший цветок, открывая гладкие лепестки из слоновой кости, слегка окрашенные в розовый цвет странным освещением комнаты. Глыба, цветок, треножник – все это, казалось, было частями одной скульптуры.

Переступив порог, земляне тотчас же заметили, что пульсирующее громыхание и вибрирующее лязганье сменились глубокой тишиной, словно вошли в святилище, в которое не проникал ни один звук благодаря какому‑то таинственному барьеру. Портал позади них оставался открытым. Их проводник, по всей видимости, удалился. Но почему‑то земляне чувствовали, что они не одни – им казалось, что из‑за голых стен их рассматривали спрятавшиеся глаза.

Обеспокоенные и озадаченные, они разглядывали бледный цветок, обратив внимание на семь похожих на язычки лепестков, слегка выгибающихся наружу, отходящих от дырчатой, похожей на маленькую курильницу, сердцевины. Чанлер засомневался, была ли это действительно резная работа или же настоящий цветок был превращен в камень с помощью марсианской химии. Затем, к изумлению землян, из цветка послышался голос: голос невероятно мелодичный, чистый и звучный, чьи модуляции и звуки, чрезвычайно отчетливо прозвучавшие, явно не принадлежали ни Айхаи, ни землянину.

– Я, который говорит, являюсь существом, известным как Валтум, – произнес голос. – Не удивляйтесь и не пугайтесь: единственное мое желание – отнестись к вам дружески и помочь в обмен на услугу, которую, я надеюсь, вы не сочтете неприемлемой. Прежде всего, однако, я должен прояснить некоторые вопросы, озадачивающие вас. Без сомнения, вы слышали известные легенды в отношении меня и отвергли их как обычные предрассудки и суеверия. Подобно всем мифам, они отчасти верны, частью же – нет. Я не бог и не демон, а существо, прилетевшее на Марс из другой вселенной много веков назад. Хотя я и не бессмертен, протяженность моей жизни гораздо дольше, чем у любого обитающего в мирах вашей солнечной системы. Организм мой управляется чуждыми для вас биологическими законами, при этом чередуются периоды сна и бодрствования, охватывающие целые столетия. Это истинная правда, что, как верят Айхаи, я сплю в течение тысячи лет, а затем постоянно бодрствую в течение следующей тысячи.

В те далекие времена, когда ваши предки все еще были кровными братьями обезьян, я бежал, гонимый неумолимыми врагами, из своего родного мира, став космическим изгнанником. Марсиане говорят, что я упал с небес подобно огненному метеору – вот так миф толкует спуск моего космического корабля. На Марсе я обнаружил зрелую цивилизацию, хотя и стоящую на несравнимо более низкой ступени развития, чем та, которая изгнала меня.

Короли и иерархи этой планеты, вероятно, прогнали бы меня прочь; но я сплотил вокруг себя небольшое число приверженцев, снабдив их оружием, значительно превосходящим все, что было создано марсианской наукой; и после великой войны я прочно здесь закрепился и завоевал много сторонников. У меня не было желания покорять весь Марс, я просто ушел в этот подземный мир, в котором и обитаю с тех пор вместе со своими подданными. За их преданность я даровал им долгожительство, почти равное моему собственному. Чтобы его гарантировать, одарил их также сном, по продолжительности равным моему. Они засыпают и пробуждаются вместе со мной.

Мы поддерживали этот порядок существования в течение многих веков. Я редко вмешивался в дела и поступки живущих на поверхности. Они же, однако, превратили меня в духа или бога зла; хотя зло, по моему мнению, это слово, не имеющее значения.

Я обладаю многими чувствами и способностями, неизвестными ни вам, ни марсианам. Мои восприятия и ощущения могут охватывать обширные сферы пространства или даже времени. Так я узнал о вашем бедственном положении и призвал вас сюда в надежде получить ваше согласие на определенный план. Короче говоря, мне надоел Марс, дряхлый мир, приближающийся к смерти, – я хотел бы осесть на более молодой планете. Земля в этом отношении меня вполне устроит. Уже сейчас мои последователи строят новый космический корабль, в котором я собираюсь совершить путешествие.

Я не хотел бы повторить печальный опыт своего прибытия на Марс, приземлившись среди народа, ничего не знающего обо мне и возможно настроенного враждебно. Вы, будучи землянами, могли бы подготовить многих из своих соотечественников к моему прибытию, могли бы собрать прозелитов, которые бы служили мне. Вашим вознаграждением – и их тоже – будет эликсир долгожительства. И у меня есть много других даров… драгоценные камни и металлы, которые вы так высоко цените. Есть также и цветы, чей аромат более соблазнителен и обольстителен, чем что бы то ни было еще. Однажды вздохнув, вы поймете, что даже золото по сравнению с ним ничего не стоит, а, надышавшись им, вы и все остальные ваши соплеменники с радостью будете служить мне.

Голос замолчал, оставив после себя вибрации воздуха, еще некоторое время вызывающие трепет у слушателей. Как будто перестала звучать чарующая музыка, в нежной мелодии которой едва улавливались зловещие обертоны. Она ошеломляла и смущала чувства Хэйнса и Чанлера, усыпляя их изумление и превращая его в некое неясное принятие и одобрение голоса и высказанных им заявлений.

Чанлер сделал попытку сбросить с себя эти обвораживающие чары.

– Где ты находишься? – спросил он. – И как мы можем знать, действительно ли ты сказал нам правду?

– Я нахожусь рядом с вами, – ответил голос, – но в настоящий момент я предпочитаю не показывать себя. Доказательства же всего того, что я вам рассказал, будут предоставлены вам в надлежащее время. Перед вами находится один из тех цветков, о которых я говорил. Как вы, возможно, догадались, это не скульптурное произведение, а антолит, или окаменелый цветок, привезенный, вместе с другими цветами того же вида, с моей родной планеты. Хотя при обычной температуре он не испускает никакого запаха, под воздействием тепла он начинает источать благоуханный аромат. Что же касается этого аромата… впрочем, вы можете судить сами.

Воздух в помещении не был ни теплым, ни холодным. Внезапно земляне почувствовали изменение температуры, как будто зажглось спрятанное рядом пламя. Казалось, тепло исходило от металлического треножника и хрустальной глыбы, накатываясь волнами на Хэйнса и Чанлера. подобно излучению невидимого тропического солнца. Жара стала знойной, но не нестерпимой. В то же самое время, как‑то незаметно, земляне начали ощущать аромат, не похожий на что‑либо вдыхаемое ими ранее. Неуловимое благоухание иного мира витало у их ноздрей, сгущаясь сначала медленно, а потом все интенсивнее и превращаясь в поток пряностей. Это половодье запахов казалось смесью приятной прохлады затененного листвой воздуха и жаркого зной.

Чанлер больше чем Хэйнс подвергся воздействию последовавших затем странных галлюцинаций; хотя и с разной степенью правдоподобия, их впечатления были до странности схожими. Внезапно Чанлеру показалось, что этот аромат уже не является для него абсолютно чужеродным, а был чем‑то, что он помнил по иным местам и временам. Он попытался вспомнить обстоятельства, при которых ему уже встречался этот запах, и его воспоминания, появившиеся как бы из запечатанных резервуаров его предыдущего существования, приняли форму реальной действительности, заменившей окружающую его каверну. Хэйнс не был частью этой реальности, он исчез из поля зрения Чанлера. Потолок и стены пещеры также исчезли, уступив место раскинувшемуся лесу из древовидных папоротников. Их стройные перламутровые стволы и нежные листья покачивались своим великолепием, олицетворяя Эдем, освещенный лучами первобытного рассвета. Папоротники были высокими, но еще выше росли цветы, излучающие вниз из курильниц цвета белоснежной плоти все подавляющий сладострастный аромат.

Чанлер почувствовал неописуемый экстаз. Ему казалось, что он вернулся назад к фонтанам времени первичного мира и впитал в себя из восхитительного света и благоухания, пропитавших его чувства до последней нервной клетки, неистощимую жизненную силу, молодость и энергию.

Экстаз все больше усиливался, и Чанлер услышал пение, исходившее, казалось, из уст цветов; это было как пение гурий, превратившее его кровь в золотистый любовный напиток. Для Чанлера, находившегося в бредовом исступлении, звуки эти ассоциировались с ароматом, исходившим от цветов. Звуки нарастали, вызывая головокружительный восторг, который невозможно было подавить; он подумал, что сами цветы взметнулись вверх подобно языкам пламени, и деревья устремились за ними, и сам он стал раздуваемым огнем, вздымающимся вместе с пением к некоей предельной вершине наслаждения. Весь мир понесся вверх в потоке экзальтации, и Маклеру показалось, что в пении стали слышны четко выговариваемые слова:

– Я – Валтум и ты – мой с начала сотворения мира, и будешь моим до его конца…

Чанлер очнулся в окружении, которое почти можно было считать продолжением фантастических образов, увиденных им под воздействием дурманящего запаха. Он лежал на ложе из коротко подстриженной кудрявой травы цвета зеленого мрамора, над ним наклонились огромные, тигровой расцветки цветы, а между свисающих ветвей странного вида деревьев с плодами малинового цвета на него падало мягкое сияние лучей янтарного заката. Сознание происходящего медленно возвращалось к Чанлеру, он понял, что его разбудил голос Хэйнса, который сидел рядом с ним на необычном газоне.

– Послушай, ты что же, не собираешься просыпаться? – услышал Чанлер резкий вопрос, доносящийся как сквозь пелену сна. Мысли его путались, а воспоминания странным образом переплетались с псевдо‑воспоминаниями, взятыми как бы из других жизней, прошедших перед ним в его бредовом сне. Было трудно отделить фальшивое от реального; здравомыслие возвращалось к нему постепенно; и вместе с ним нахлынуло чувство глубокой усталости и нервного истощения, что было явным признаком, того, что он только что пребывал в фальшивом раю сильнодействующего наркотика.

– Где мы сейчас находимся? И как мы сюда попали? – спросил он.

– Насколько я могу судить, – ответил Хэйнс, – мы находимся в подземном саду. Кто‑то из этих больших Айхаи, должно быть, перенес нас сюда после того, как мы испытали воздействие этого запаха. Я дольше, чем ты, сопротивлялся его действиям и помню, что слышал голос Валтума перед тем как отключился. Голос сказал, что он даст нам сорок восемь земных часов, в течение которых мы должны обдумать его предложение. Если мы его примем, он отправит нас обратно в Игнарх с баснословной суммой денег и с запасом этих наркотических цветов.

К этому времени Чанлер уже полностью пришел в себя. Вместе с Хэйнсом они стали обсуждать свое положение, но так и не смогли прийти ни к какому определенному решению. Все происходящее было совершенно необычно и сбивало с толку. Неизвестное существо, назвав себя именем марсианского дьявола, предложило им стать его агентами или эмиссарами на Земле. Помимо распространения пропаганды, предназначенной облегчить его пришествие на землю, им предстояло ввести в употребление чужеродный наркотик, не менее сильнодействующий, чем морфий, кокаин или марихуана – и, по всей видимости, не менее пагубный.

– А что если мы откажемся? – спросил Чанлер.

– Валтум заявил, что в этом случае возвращение станет для нас невозможным. Но он не стал точно определять нашу дальнейшую судьбу – просто намекнул, что нас будут ожидать неприятности.

– Ну что ж, Хэйнс, нам нужно подумать, как выбраться из этой истории, если мы, конечно, сможем это сделать.

– Боюсь, что размышления нам не особенно помогут. Мы, должно быть, находимся за много миль от поверхности Марса – а освоить механизм подъемников, по всей вероятности, вряд ли по силам землянину.

Прежде чем Чанлер смог что‑либо на это возразить, среди деревьев появился один из гигантских Айхаи, неся две причудливых марсианских посудины, называвшихся «кулпаи». Это были два глубоких блюда, сделанных из металлоидной керамики, снабженные съемными чашами и вращающимися графинами. В кулпаи можно было подавать обед, состоящий из всевозможных кушаний и напитков. Айхаи поставил блюда на траву перед Хэйнсом и Чанлером, а затем застыл неподвижно, с непроницаемым лицом. Земляне, почувствовав волчий аппетит, с жадностью набросились на еду, которая представляла собой набор различных геометрических фигурок, нарезанных или вылепленных из неведомых пищевых продуктов. Хотя, возможно, и искусственного происхождения, еда была очень вкусной, и земляне проглотили все до последнего конуса и ромба, запив все это темно‑красным вином из графинов.

Когда они закончили, прислуживающий им марсианин впервые заговорил.

– Валтум желает, чтобы вы обошли весь Равормос и осмотрели все чудеса и диковины каверн. Вы свободны передвигаться по своему желанию и без всякого сопровождения, или, если вы предпочитаете, я буду служить вам в качестве проводника. Меня зовут Та‑Вхо‑Шаи, и я готов ответить на любые вопросы, какие вы зададите. Вы можете также отпустить меня, когда пожелаете.

После краткого обсуждения, Хэйнс и Чанлер решили принять предложение осмотреть город с проводником.

Они последовали за Айхаи по саду, протяженность которого было трудно определить из‑за дымки янтарного свечения, как бы наполняющего сад лучистыми атомами и создающего впечатление безграничного пространства. Как они узнали от Та‑Вхо‑Шаи, свет испускали высокий потолок и стены каверны, под воздействием электромагнитного излучения с длиной волны еще короче, чем у космических лучей, и сияние это обладало всеми основными свойствами солнечного света.

В саду росли причудливые растения и цветы, многие из которых смело можно было бы назвать экзотикой и для Марса, поскольку наверняка были завезены из иной солнечной системы, жителем которой был Валтум. Некоторые из цветов представляли собой огромные ковры из сплетенных лепестков, подобно сотне орхидей, соединившихся в одну. Были здесь и крестообразные деревья, украшенные фантастически длинными и разнообразными по форме пестрыми листьями, напоминающими геральдические флажки или свитки, заполненные таинственными письменами; диковинные ветви других деревьев были увешаны необычными плодами.

Пройдя сад, земляне вошли в мир открытых коридоров и выдолбленных в скалах каверн; некоторые из них были заполнены механизмами, чанами для хранения жидкостей или урнами. В других грудами лежали огромные слитки драгоценных и полудрагоценных металлов, а огромные сундуки выставляли напоказ сверкающие самоцветы, как будто пытаясь соблазнить землян.

Большинство механизмов работало и без всякого присмотра, а Хэйнсу с Чанлером было сказано, что они могут действовать подобным образом в течение столетий или даже тысячелетий. Принцип их действия был непонятен даже Хэйнсу, хотя он и обладал обширными познаниями в механике. Валтуму и его приверженцам удалось выйти за пределы светового спектра и слышимых звуковых колебаний, они заставили скрытые силы Вселенной раскрыться и служить им.

Повсюду слышалось громкое размеренное биение, как будто стучали металлические пульсы, глухо ворчали плененные африты и попавшие в рабство железные титаны. С громким лязгом открывались и закрывались клапаны. Здесь были помещения, в которых возвышались стрекочущие динамо‑машины, и другие, где группы непостижимым образом висящих в воздухе сфер безмолвно кружились, подобно солнцам и планетам в космическом пространстве.

По ступеням лестницы, колоссальным как ступени пирамиды Хеопса, они поднялись на более высокий уровень. Хэйнс смутно, как во сне, вспомнил спуск по этим ступеням и подумал, что они приближаются к помещению, в котором он и Чанлер имели беседу с этим скрытым существом, Валтумом. Однако он не был до конца уверен в этом; а Та‑Вхо‑Шаи провел их через ряд просторных залов, которые, казалось, служили лабораториями.

В большинстве из них находились древние гиганты, склонившиеся как алхимики над печами, горевшими холодным огнем, и ретортами, над которыми причудливо курились странные испарения. Одна из комнат была не занята, и в ней не было никаких приборов и механизмов, кроме трех больших бутылей из прозрачного неокрашенного стекла, размерами выше человеческого роста, и напоминающих по форме римские амфоры. Судя по всему, бутыли были пусты; но они были закупорены пробками с двумя рукоятками, которые едва ли мог отвернуть обычный человек.

– Что это за бутыли? – спросил Чанлер у проводника.

– Сосуды Сна, – ответил Айхаи с важным и нравоучительным видом лектора. – Каждый из сосудов заполнен редким, невидимым газом. Когда приходит время для тысячелетнего сна Валтума, газ выпускается; смешиваясь с атмосферой Равормоса, он проникает даже в каверны самого нижнего уровня, вызывая на такой же срок сон и у нас, слуг Валтума. Время перестает существовать; и тысячелетия для спящих – не более чем мгновения, а пробуждаются они только в час пробуждения Валтума.

Хэйнс и Чанлер, терзаемые любопытством, задали множество вопросов, но на большинство из них Та‑Вхо‑Шаи отвечал туманно и двусмысленно, высказывая желание продолжить показ достопримечательностей других, расположенных далее частей Равормоса. Марсианин не мог ничего сказать им о химической природе газа; да и сам Валтум, если верить Та‑Вхо‑Шаи, оставался тайной даже для своих последователей, большинство из которых никогда не видели его в лицо.

Та‑Вхо‑Шаи вывел землян из комнаты с сосудами и повел их в глубь длинной, полностью безлюдной каверны, где их встретило грохотанье и биение бесчисленных механизмов. Водопадом зловещих громыханий обрушился на них звук, когда они вышли на поддерживаемую колоннами галерею, окружающую километровой ширины бездну, освещенную ужасным блеском языков огня, непрерывно вздымающихся из ее глубин.

У землян возникло ощущение, что они смотрели на какой‑то адский круг разгневанного света и подвергающейся пытке тени. А далеко внизу виднелось колоссальное сооружение из изогнутых сверкающих брусьев и ферм, как будто странным образом сочлененный скелет металлического чудища лежал, вытянувшись, на дне этой преисподней. Вокруг него изрыгали огонь печи, похожие на пылающие пасти драконов, огромные краны двигались вверх и вниз без остановки подобно длинношеим плезиозаврам; и в зловещих отблесках пламени сновали фигуры работающих гигантов, словно багровых демонов.

– Они строят космический корабль, в котором Валтум отправится на Землю, – пояснил Та‑Вхо‑Шаи. – Когда все будет готово, корабль пробьет себе дорогу на поверхность, используя атомные дезинтеграторы. Перед ним расплавятся и превратятся в пар даже сами скалы. Игнар‑Лут, лежащий на поверхности прямо над этим местом, будет поглощен огнем, как если бы жар ядра планеты вырвался наружу.

Хэйнс и Чанлер, напуганные этими словами, не сказали в ответ ни слова. Их все больше и больше ошеломляли таинственность и размеры, ужас и угроза, исходящие из этого подземного мира, о существовании которого они и не подозревали. Земляне чувствовали – губительная сила, вооруженная бессчетными таинствами науки, замышляет некое зловещее завоевание; здесь во мраке секретности вынашивались гибельные планы для всех населенных миров солнечной системы. Самим им, по всей видимости, вряд ли удастся бежать и послать предупреждение, и их собственная судьба была окутана плотной завесой мрака и уныния. Клубы едких горячих металлических испарений, поднимающихся из бездны, пахнули землянам в лицо, когда они глянули с галереи вниз. Чувствуя тошноту и головокружение, они отошли назад.

– А что находится по другую сторону пропасти? – спросил Чанлер.

– Галерея ведет к малоиспользуемым внешним кавернам, из которых выходит высохшее русло древней подземной реки. Это русло затем через много миль появляется в осевшей значительно ниже уровня моря пустыне, лежащей к западу от Игнарха.

Услышав эту информацию, земляне невольно вздрогнули, поскольку она, казалось, открывала им возможный путь к бегству. Оба, однако, сочли благоразумным скрыть свой интерес. Делая вид, что устали, они попросили Айхаи отвести их в какое‑нибудь помещение, где они могли бы немного отдохнуть и не спеша обсудить предложение Валтума.

Та‑Вхо‑Шаи, заявив, что готов выполнить их любое пожелание, отвел землян в небольшую комнату, расположенную рядом с лабораториями. Наверное, это была спальная комната с двумя ярусами кушеток вдоль стен. Эти ложа, судя по их длине, были явно предназначены для гигантских марсиан. Здесь Та‑Вхо‑Шаи молча дал понять, что в его присутствии больше не было нужды, и оставил Хэйнса и Чанлера одних.

– Что ж, – сказал Чанлер, – похоже, у нас есть шансы на побег, если мы только сможем добраться до этого речного русла. Я старательно запоминал все коридоры и проходы, которые мы миновали на обратном пути от галереи. Это будет нетрудно сделать, если только за нами не наблюдают.

– Единственное, что настораживает, так это кажущаяся легкость. Но, так или иначе, мы должны попытаться. Все лучше, чем томиться в ожидании своей участи. После всего, что мы увидели и услышали, я начинаю верить, что Валтум – это действительно сам Дьявол, даже если он и не признает себя таковым.

– Эти десятифутовые Айхаи приводят меня в содрогание, – сказал Чанлер. – Я охотно поверю, что им миллион лет или около того. Чудовищное долголетие и объясняет их размеры. Большинство животных, живущих дольше своего обычного срока, приобретают гигантские размеры; без сомнения, и эти марсиане развивались подобным же образом.

Повторить путь к поддерживаемой колоннами галерее, окружающей бездонную пропасть, оказалось для землян довольно легким делом. Большую часть пути им пришлось просто следовать по главному коридору; и уже один только звук грохочущих механизмов мог выслужить указателем их цели. В проходах и коридорах им никто не встретился, а те Айхаи, которых земляне видели через открытые порталы лабораторий, были полностью заняты таинственными химическими опытами.

– Мне это не нравится, – пробормотал Хэйнс. – Слишком это хорошо, чтобы быть правдой.

– А я так не думаю. Возможно, Валтуму и его приверженцам просто не пришло в голову, что мы можем попытаться бежать. В конце концов, мы ведь ничего не знаем об их психологии.

Держась поближе к внутренней стене, прячась за толстыми колоннами, земляне двигались вправо по длинной, слегка изгибающейся галерее. Она была освещена только дрожащими отблесками высоких языков пламени, бушующего в глубинах бездны. Двигаясь таким образом, они будут укрываться от глаз работающих гигантов на случай, если бы кто‑нибудь из них взглянул вверх.

Время от времени их окутывали ядовитые испарения, и земляне чувствовали адский жар топок, а лязг свариваемых металлических конструкций и грохот невидимых механизмов отпугивал их эхом, подобным ударам молота.

Постепенно они обогнули пропасть и оказались на ее противоположной стороне, там, где галерея изгибалась и поворачивала назад, к ведущему в нее коридору. Здесь, в полумраке, они рассмотрели неосвещенный вход в большую каверну, ведущую в сторону от галереи.

Эта каверна, как они предполагали, должна была привести их к опустившемуся руслу реки, о котором говорил Та‑Вхо‑Шаи. К счастью, у Хэйнса был при себе небольшой карманный фонарик, и он направил его луч в каверну, осветив прямой коридор с многочисленными мелкими ответвлениями. Друзья торопливо шли по пустынному залу пещеры. Ночь и тишина, казалось, поглотили их, громыхание, издаваемое трудившимися титанами, быстро и таинственно затихло.

На потолке коридора виднелись служившие когда‑то для его освещения, как в других залах Равормоса, а сейчас темные и безжизненные металлические полусферы. Земляне поднимали за собой облака мелкой пыли, воздух стал прохладным и разреженным, теряя мягкую и влажную теплоту центральных каверн. Было очевидно, как и говорил им Та‑Вхо‑Шаи, что эти внешние проходы редко использовались или посещались.

Землянам показалось, что они прошли милю или больше по этому адскому коридору. Затем стены начали выпрямляться, пол стал шероховатым и пошел резко под уклон.

Уже не было ответвлений и поперечных проходов, а когда они ясно увидели, что вышли из искусственных каверн в естественный туннель, в сердцах друзей ожила надежда. Туннель вскоре расширился, а его пол превратился в ряд спускающихся вниз уступов. По этим уступам Хэйнс и Чанлер спустились в глубокую пропасть, которая очевидно и была тем речным руслом, о котором говорил им Та‑Вхо‑Шаи.

Света маленького фонаря едва хватало, чтобы осветить полностью этот подземный водный путь, в котором уже не осталось больше ни струйки из его доисторического бурного потока. Дно реки, сильно размытое, выветрившееся и заваленное булыжниками, было более сотни ярдов шириной, а над ним терялся в непреодолимом мраке изгибающийся аркой свод. Осторожно обследовав на небольшом расстоянии дно реки, Хэйнс и Чанлер определили по его постепенному уклону направление, в котором когда‑то текли бурные воды. Они решительно двинулись вниз по этому высохшему руслу, мысленно надеясь на то, что им не встретятся непреодолимые препятствия в виде пропастей или бывших водопадов, которые могли бы задержать или помешать их выходу на поверхность в пустыне. Помимо опасности преследования, это было единственное, чего опасались земляне. Хэйнс и Чанлер почти ощупью пробирались вперед, а извилины и повороты русла приводили их то к одному берегу высохшей реки, то к другому. В некоторых местах каверна расширялась, и берега отступали далеко в стороны, спускаясь вниз уступами и террасами, оставленными уходящими некогда водами. Высоко вверху в некоторых местах видны были образования, напоминающие громадные древесные, грибы, выращиваемые в кавернах под современными каналами. Эти наросли, напоминающие по форме дубинки геркулесов, часто достигали высоты трех футов и более. У Хэйнса, пораженного их металлическим сверканием в свете фонаря, возникла любопытная идея. Хотя Чанлер и протестовал против задержки, Хэйнс взобрался на уступ, чтобы поближе рассмотреть группу этих грибов и обнаружил, как он и подозревал, что они были не живыми образованиями, а окаменелостями, насыщенными минералами. Он пытался отломать один из них, но тот успешно сопротивлялся его усилиям. Однако, с помощью обломка булыжника, Хэйнсу удалось все‑таки разбить основание окаменевшей дубинки, и она упала с металлическим звяканьем. Она была довольно тяжелой, с утолщением на верхнем конце, и в случае необходимости

могла послужить хорошим оружием. Он отломил такую же для Чанлера, и вооруженные таким образом земляне возобновили свой путь.

Было невозможно определить расстояние, которое они преодолели. Канал делал повороты и изгибался, иногда резко обрывался вниз, часто перемежался уступами и изломами, поблескивавшими незнакомыми рудами или покрытыми яркими пятнами странных окислов лазурного, ярко‑красного и желтого цветов. Мужчины то двигались с трудом, то увязая по щиколотки в черном песке, то карабкаясь на похожие на плотины баррикады из порыжевших валунов, огромных, как наваленные друг на друга менгиры. То и дело они лихорадочно прислушивались к любому звуку, предвещающему погоню.

Но только тишина заполняла до краев непроглядный как ночь канал, и нарушали ее лишь звуки шагов землян и скрип их башмаков.

Наконец, не веря собственным глазам, они увидели далеко впереди отблески бледного света. Постепенно, подобно жерлу вулкана, освещаемому подземными огнями, стали видны мрачные своды гигантской каверны. На какой‑то момент путников охватило ликованье, и они подумали, что приближаются к выходу из тоннеля; но свет стал усиливаться со сверхъестественно потрясающей быстротой и походил скорее на отблеск пламени печей, а не солнечный свет, попадающий в пещеру. Он неумолимо полз по стенам и полу пещеры и, упав на пораженных землян, затмил слабый свет фонаря Хэйнса.

Зловещий и непонятный свет, казалось, угрожающе наблюдал за ними. Изумленные, они стояли в нерешительности, не зная, то ли им продолжать свой путь, то ли вернуться назад. Затем из пламенеющего воздуха раздался голос, говорящий как бы с легким упреком: звучный, мелодичный голос Валтума.

– Возвращайтесь назад тем же путем, земляне. Никто не может покинуть Равормос без того, чтобы я не знал об этом, или против моей воли. Смотрите! Я послал своих стражей сопроводить вас.

Освещенный воздух, казалось, был совершенно пуст, а дно реки было покрыто только огромными, нелепой формы валунами и их короткими тенями. Внезапно, как только перестал звучать голос, Хэйнс и Чанлер увидели перед собой на расстоянии десяти футов двух внезапно появившихся существ, не сопоставимых ни с чем ни в марсианской, ни в земной зоологии. Жирафы, с короткими ножками, отдаленно напоминающими лапы китайских Драконов, и длинными спиралевидными шеями, похожими на кольца свернувшейся анаконды. Их головы обладали тремя мордами, и они могли бы сойти за триад некоего дьявольского мира. Казалось, каждая из рож была безглазой, но при этом из глубоких глазниц под косыми бровями вылетали длинные языки пламени. Бесконечной рвотной массой огонь изливался из зияющих, как у горгулий, ртов. На голове у каждого из монстров светились нестерпимым блеском тройные зубчатые ярко‑красные гребни, у обоих были бороды в виде завитушек малинового цвета. Их шеи и изогнутые спинные хребты окаймлялись острыми, длиной со шпагу, лезвиями, уменьшающимися до размеров кинжала на суживающихся хвостах, все их тела, так же как и это грозное вооружение, казалось, горели, словно они только что вышли из огненной печи.

От этих химер ада исходил ощутимый жар, и земляне поспешно отступили перед летящими огненными клочьями, похожими на относимые ветром лохмотья большого пожара, оторвавшимися от струй огня, вылетающих из глазниц и рта.

– Боже мой! Эти твари сверхъестественны! – вскричал потрясенный и напуганный Чанлер.

Хэйнс, хотя и был явно поражен увиденным, все же склонялся к более ортодоксальному объяснению.

– Это должно быть разновидность голографии, – утверждал он, – хотя я не могу представить, как можно проецировать трехмерные образы и одновременно создавать ощущение жара… Правда, у меня мелькнула мысль, что за нашим побегом наблюдают.

Он поднял тяжелый обломок металлизированного камня и с усилием бросил его в одного из светящихся монстров. Нацеленный безошибочно, камень ударил чудовище в лоб, и в момент соприкосновения, казалось, взорвался дождем искр. Существо ярко вспыхнуло и раздулось до громадных размеров, послышалось огненное шипение. Хэйнс и Чанлер отпрянули назад – волны опаляющего жара были нестерпимы, их стражи шаг за шагом следовали за ними по каменистому дну. Оставив всякую надежду на побег, преследуемые по пятам монстрами, земляне возвращались в Равормос, с трудом передвигая ноги в проваливающемся песке, перебираясь через уступы и желоба в скалах.

Достигнув места, где они спустились в речное русло, они обнаружили, что выход из него охраняется еще двумя ужасными драконами. Им не оставалось иного пути, как взбираться по высоким уступам к поднимающемуся наклонно тоннелю. Всеконечно устав от длительной ходьбы и обессилев от тупого отчаяния, земляне вновь оказались во внешнем зале, с идущими теперь уже впереди стражами, выполняющими роль почетного эскорта самого дьявола. Оба были ошеломлены осознанием ужасной и таинственной силы Валтума; и даже Хэйнс хранил молчание, хотя мозг его был занят тщетным и отчаянным поиском путей выхода из сложившейся ситуации. Более чувствительный Чанлер испытывал все муки и ужасы, которые могло причинять ему в данных обстоятельствах его чересчур развитое воображение.

Наконец, они подошли к галерее с колоннами, окружающей широкую пропасть. Пройдя половину галереи, химерические создания, шедшие впереди землян, вдруг повернулись к ним, изрыгая ужасные языки пламени; и когда люди замерли от страха, два монстра, шедших сзади, продолжали наступать на них, шипя, как дьявольские саламандры. В этом узком месте жара накатила на землян потоком горячего воздуха из топки, колонны же были негодным укрытием. Из бездны внизу, где трудились марсианские титаны, в то же мгновение на них обрушился ошеломляющий чувства гром; и ядовитые испарения поползли вверх извивающимися кольцами.

– Похоже, они собираются загнать нас в пропасть, – проговорил Хэйнс, задыхаясь и судорожно пытаясь вдохнуть огненный воздух. Он и Чанлер стояли, пошатываясь перед возвышающимися монстрами, и едва Хэйнс успел произнести эту фразу, как на краю галереи возникли еще два адских создания, словно поднявшихся из бездны, чтобы предупредить их смертельный прыжок вниз, который только и мог бы предложить им спасение от остальных чудовищ.

Почти теряя сознание, земляне смутно ощутили перемену в поведении угрожающих им химер. Пламенеющие тела потускнели, уменьшились в размерах и потемнели, жара спала, в провалах ртов и глазницах исчезло пламя. Существа придвинулись ближе, принимая отвратительный раболепный вид, высовывая бледные языки и закатывая черные глаза.

Языки, казалось, разделились… стали еще бледнее, стали похожими на лепестки цветов, которые Хэйнс и Чанлер уже где‑то видели. Дыхание химер, подобно легкому порыву ветерка, коснулось лиц землян… и это дыхание напоминало прохладный и пряный аромат, с которым они уже были знакомы… наркотический аромат, опьянивший их после аудиенции со скрывающимся хозяином Равормоса… С каждым мгновением монстры все отчетливее перевоплощались в изумительные цветы, колонны галереи стали гигантскими деревьями, стоящими во всем очаровании первобытной зари, громовые раскаты в бездне стихли и превратились в далекий нежный шепот моря у берегов Эдема. Кишащий ужасами Равормос, угроза мрачной обреченности – всего этого как будто никогда и не было. Хэйнс и Чанлер, почуяв забвение, погрузились в рай, вызванный неизвестным наркотиком…

Пробудившись во мраке ото сна, Хэйнс обнаружил, что лежит на каменном полу внутри окружающей бездну колоннады. Он был один, огненные химеры исчезли. Призраки его наркотического обморока были грубо рассеяны лязгом и грохотом, все еще доносившимся из бездны. Оцепенев от ужаса, он вспомнил все, что произошло.

Шатаясь, Хэйнс поднялся на ноги, вглядываясь в полумрак галереи в поисках следов своего спутника. Дубинка из окаменевшего гриба, которая была у Чанлера, как и его собственное оружие, лежали там, где они выпали из рук побежденных землян. Но сам Чанлер исчез, и сколько Хэйнс ни кричал, ответом ему были только жуткие раскаты эха в глубине сводчатой галереи.

Побуждаемый настойчивым желанием незамедлительно разыскать Чанлера, Хэйнс подобрал свою тяжелую булаву и зашагал по галерее. Вряд ли это оружие могло оказаться полезным против сверхъестественных слуг Валтума, но так или иначе тяжесть металлической дубинки придавала ему уверенность.

Приближаясь к главному коридору, ведущему в центральные залы Равормоса, Хэйнс был вне себя от радости, увидев идущего ему навстречу Чанлера. Прежде чем Хэйнс смог произнести радостное приветствие, он услышал голос Чанлера:

– Привет, Боб, это мое первое трехмерное телевизионное появление. Очень удачно получилось, не так ли? Я нахожусь в личной лаборатории Валтума, и Валтум уговорил меня принять его предложение. Как только ты решишься поступить так же, мы вернемся в Игнарх с подробными инструкциями в отношении нашей миссии на Земле и с денежными средствами, соответствующими сумме в миллион долларов каждому. Обдумай это, и ты поймешь, что больше ничего не остается делать. Когда ты решишься присоединиться к нам, следуй по главному коридору в центр Равормоса, и Та‑Вхо‑Шаи встретит тебя и приведет в лабораторию.

Закончив эту удивительную речь, фигура Чанлера, не дожидаясь, казалось, никакого ответа от Хэйнса, легко шагнула на край галереи и поплыла среди клубящихся испарений. Затем, улыбнувшись Хэйнсу, она исчезла как призрак.

Сказать, что Хэйнс был как громом поражен, значит не сказать ничего. Фигура и голос призрака были, во всем правдоподобии, фигурой и голосом Чанлера во плоти и крови. Хэйнс почувствовал, как по телу пробежал суеверный холодок, вызванный магией и чародейством Валтума, которые создали такую правдоподобную проекцию изображения, что смогли обмануть даже его. Он был поражен и шокирован сверх всякой меры капитуляцией Чанлера, но ему как‑то и в голову не пришло, что здесь мог быть какой‑то обман.

– Этот дьявол достал его, – подумал Хэйнс. – Никогда бы не поверил в это. Я совершенно не думал, что он мог оказаться таким типом.

Печаль, гнев, замешательство и удивление попеременно овладевали Хэйнсом, пока он шел по галерее; когда же он вошел во внутренний зал, он все еще не мог прийти ни к какому решению. Кем ему быть? Сдаться, как поступил Чанлер, было для него немыслимо отвратительным. Если бы он вновь смог увидеть Чанлера, возможно ему удалось бы убедить его передумать и снова стать в решительную оппозицию к чужеродному существу. Для любого землянина позволить втянуть себя в более чем сомнительные планы Валтума было бы деградацией и изменой человечеству. Помимо планируемого вторжения на Землю и распространения неизвестного утонченного наркотика, предполагалось безжалостное разрушение Игнар‑Лута, которое должно будет произойти, когда космический корабль Валтума пробьет себе дорогу на поверхность планеты. Его долгом, и долгом Чанлера являлось предотвратить все это, если только это будет в человеческих силах. Так или иначе, они – или он один, если это будет необходимо – должны остановить зародившуюся в каверне угрозу. Поскольку Хэйнс был прямодушным и честным человеком, у него даже на мгновение не возникало мысли о том, чтобы выиграть время или приспособиться к ситуации.

Все еще держа в руках окаменелую дубинку, он продолжал идти еще несколько минут, размышляя над ужасной проблемой, но, будучи не в состоянии прийти к какому‑либо решению. Из‑за привычки вести постоянное наблюдение за окружающим, более или менее автоматической для многоопытного космического пилота, он заглядывал, проходя мимо, в двери различных комнат, где в чашках и ретортах, под присмотром древних колоссов, бурлили неведомые химические вещества. Затем, совершенно неожиданно, Хэйнс подошел к безлюдной комнате, в которой находились три огромных сосуда, которые Та‑Вхо‑Шаи назвал Бутылями Сна. Он вспомнил, что говорил Айхаи в отношении их содержимого.

В порыве отчаянного вдохновения, Хэйнс смело вошел в комнату, надеясь, что в тот момент он не находился под наблюдением Валтума. У него не было времени для размышлений или любых других задержек, если только он собирался реализовать пришедший ему в голову дерзкий план.

Поднимавшиеся выше его головы, с раздувшимися очертаниями больших амфор и на первый взгляд пустые, Бутыли тускло отсвечивали в неподвижном свете. Приблизившись к первой из них, Хэйнс увидел в изгибающемся вверх стекле свой искаженный образ, похожий на призрак надутого гиганта.

В его мозгу билась только одна мысль, одно намерение. Какова бы ни была цена, он должен разбить Бутыли, чьи высвобожденные газы распространятся по Равормосу, и ввергнуть приверженцев Валтума – если не Валтума самого – в тысячелетний сон. Он и Чанлер, несомненно, также будут обречены на сон; и для них, не подкрепленных таинственным эликсиром бессмертия, пробуждение, по всей видимости, не наступит. Но в данных обстоятельствах это будет лучшим выходом, и благодаря этой жертве двум планетам будет предоставлена тысячелетняя отсрочка. Сейчас у него была единственная возможность сделать это, и казалось неправдоподобным, что такая возможность представится когда‑нибудь еще.

Он поднял булаву из окаменевшего гриба, широко размахнулся и изо всей силы ударил по вспучившемуся стеклу. Раздался звучный и длительный звон, подобный удару гонга, и от вершины до днища огромного сосуда побежали лучистые трещины. После второго удара осколки стекла провалились внутрь сосуда с резким, пугающим звоном, похожим на членораздельный пронзительный крик, и на мгновение лицо Хэйнса овеял прохладный ветерок, легкий и нежный, как вздох женщины.

Задержав дыхание, чтобы не глотнуть газа, он повернулся к следующей Бутыли. Она разлетелась на куски после первого же удара, и вновь он почувствовал как бы легкий вздох, последовавший за этим.

Громовой голос, казалось, заполнял комнату, когда Хэйнс поднял свою палицу, чтобы ударить по третьей Бутыли:

– Глупец! Этим поступком ты приговорил к смерти себя и своего соотечественника – землянина.

Последние слова смешались с грохотом заключительного удара Хэйнса. Наступила гробовая тишина, перед которой, казалось, ослабело и отступило далекое приглушенное грохотанье механизмов. Землянин некоторое время смотрел на расколотые Бутыли, а затем, бросив бесполезный обломок своей палицы, разлетевшейся на несколько кусков, выбежал из помещения.

Привлеченные шумом битья сосудов, в зале появились несколько Айхаи. Они бесцельно и несогласованно бегали по помещению, словно мумии, приводимые в движение ослабевающим гальваническим током. Никто из них не пытался задержать землянина.

Будет ли наступление сна, вызванное газами, быстрым или медленным, Хэйнс не мог предположить наверняка. Насколько он мог судить, воздух в кавернах оставался неизменным: не чувствовалось ни запаха, ни ощутимого воздействия на его дыхание. Но уже сейчас, во время бега, он почувствовал легкую вялость и сонливость, и тонкая пелена, казалось, окутала все его чувства.

Казалось, что в коридоре начинают клубиться едва заметные испарения, и сами стены выглядели иллюзорными и нереальными.

Его бегство не преследовало каких‑либо определенных целей или намерений. Он почти не удивился, когда словно спящего, погруженного в сновидения, его приподняло от пола и понесло по воздуху в каком‑то необъяснимом воспарении. Было так, словно его захватил несущийся поток… или несли на себе невидимые облака. Мимо него быстро проплывали двери сотни секретных комнат, порталы, сотни таинственных залов, и он мельком видел колоссов, которые, выполняя различные поручения, пошатывались и клевали носом, оказываясь в поле действия вое более распространяющейся сонливости. Затем, как в тумане, Хэйнс увидел, что находится в комнате с высоким сводом, храпящей окаменелый цветок на треноге из хрусталя и черного металла. В гладкой скале противоположной стены комнаты открылась дверь, и непонятная сила бросила в нее Хэйнса. Еще мгновение он, казалось, падал вниз в подземелье, пролетая мимо огромной массы неизвестных механизмов и вращающегося диска, издающего адское гудение, затем он оказался стоящим на ногах, внутренность помещения приобрела устойчивые очертания, а диск возвышался прямо перед ним. Диск к этому моменту уже перестал вращаться, но в воздухе все еще пульсировали его дьявольские вибрации. Это место походило на механический кошмар, посреди переплетения блестящих спиралей и динамо‑машин Хэйнс разглядел тело Чанлера, привязанное металлическими шнурами к раме, напоминающей дыбу.

Рядом с ним, застыв в неподвижности, стоял гигант Та‑Вхо‑Шаи; а прямо перед ним полулежало невероятного вида существо, части тела которого тянулись и извивались среди механизмов.

Некоторым образом существо это напоминало гигантское растение, с бесчисленными корнями, бледное и раздувшееся, ответвляющееся от луковицеобразного ствола. Этот ствол, наполовину скрытый от глаз, был увенчан ярко‑красной чашей наподобие чудовищного цветка; из чаши же поднималась миниатюрная фигурка жемчужного цвета, сложенная утонченно красиво и пропорционально, фигурка обратила к Хэйнсу свое личико лилипута и заговорила звучным голосом Валтума:

– Ты победил, но не надолго, я не таю на тебя злобы. Я виню свою собственную беззаботность.

До Хэйнса голос доносился как отдаленные удары грома, слышимые уже наполовину заснувшим человеком. Постоянно останавливаясь и спотыкаясь, как будто собираясь вот‑вот упасть, он пробрался к Чанлеру. Изнуренный и измученный, Чанлер молча смотрел на него с металлической рамы, и его вид вызывал у Хэйнса смутное беспокойство.

– Я… разбил Бутыли, – свой собственный голос показался Хэйнсу нереальным, доносившимся как сквозь пелену сна, – поскольку ты перешел на сторону Валтума, мне это показалось единственным, что можно было сделать.

– Но я не согласился на предложение Валтума, – медленно проговорил Чанлер. – Все это было только чтобы обманом заставить тебя уступить Валтуму… И они пытали меня, потому что я не сдавался… – голос Чанлера стал слабеть и, казалось, он больше не мог произнести ни слова. Медленно выражение боли и измученности стало исчезать с его лица, вытесняясь постепенным наступлением глубокого сна.

Хэйнс с трудом пытался постичь происходящее сквозь свою собственную дремоту, разглядел зловещего вида инструмент, похожий на заостренное металлическое стрекало, свисающий с пальцев Та‑Вхо‑Шаи. С ряда его тонких, как иглы, кончиков падал непрекращающийся поток электрических искр. Рубашка на груди Чанлера была разорвана, а на его коже от подбородка до диафрагмы была видна татуировка из крошечных сине‑черных отметин, образующих дьявольский рисунок. Смутный, нереальный ужас охватил Хэйнса.

Хотя сон забвения все больше и больше овладевал его чувствами, Хэйнс сознавал, что слышит голос Валтума; и спустя некоторое время ему показалось, что он понимает значение произнесенных слов.

– Все мои методы убеждения не дали результата, но сейчас это не имеет значения. Я уступаю сну, хотя мог бы продолжать бодрствовать, если бы пожелал этого, не поддаваясь действию газов и призвав на помощь свои научные знания и жизненную энергию. Мы все заснем крепким сном… и для меня и моих последователей тысяча лет пролетит как одна‑единственная ночь. Для вас же, чьи жизни так коротки, эти годы станут Вечностью. Скоро я воспряну ото сна и воплощу свой план завоевания… а вы, которые осмелились помешать мне, будете лежать рядом со мной кучкой пыли… и пыль эту сметут прочь.

Голос замолчал, и миниатюрное существо, казалось, начало клевать носом в чудовищной ярко‑красной чаше. Хэйнс и Чанлер теперь видели друг друга как будто сквозь растущую, колышущуюся дымку, словно между ними поднялся серый туман. Повсюду царила тишина, адские механизмы полностью остановились, и титаны прекратили свою работу, Чанлер расслабился на раме для пыток, и его веки опустились. Хэйнс, шатаясь, сделал несколько шагов, упал и застыл без движения. Та‑Вхо‑Шаи, все еще сжимающий свой зловещий инструмент, покоился на полу как мумифицированный гигант. Тяжелый сон, подобно молчаливому морю, заполнил каверны Равормоса.

Если прогнозы докторов оправдаются, жить мне осталось всего несколько марсианских часов. За это время я попытаюсь рассказать, в качестве предостережения другим, которые могут пойти по нашим следам, о необычайных и страшных событиях, положивших конец нашим поискам среди руин Йох‑Вомбиса. Если мой рассказ хотя бы послужит тому, чтобы предотвратить там дальнейшее исследование, он уже будет не напрасным.

Нас было восемь человек, все профессиональные археологи, с опытом как земных, так и инопланетных исследований. Мы отправились с местными проводниками из Игнарха, торговой столицы Марса, чтобы осмотреть древний, тысячелетия назад покинутый город. Аллан Октейв, наш официальный руководитель, получил эту должность благодаря тому, что знал о марсианской археологии больше, чем любой другой землянин на этой планете; а другие члены нашего небольшого отряда, такие, например, как Уильям Харпер и Джонас Халгран, сопровождали его во многих предыдущих исследованиях. Сам же я, Родней Северн, был скорее новичком, прожив на Марсе всего несколько месяцев, а большая часть проведенных мной внеземных изысканий ограничивалась раскопками на Венере.

Полуобнаженные, широкогрудые Айхаи пытались удержать нас от этой экспедиции, говоря о бескрайних пустынях, над которыми постоянно витают песчаные смерчи, через которые нам предстояло пройти, чтобы достичь Йох‑Вомбиса; и, несмотря на наши предложения щедро заплатить, нанять проводников для экспедиции оказалось весьма трудно. Поэтому мы были удивлены и обрадованы, когда после семи часов блужданий по плоской, безлесной, оранжево‑желтой пустынной равнине к юго‑западу от Игнарха, наконец, подошли к заброшенным руинам.

Впервые в лучах заходящего маленького, далекого солнца мы созерцали цель нашего путешествия. Вначале мы подумали, что треугольные башни без куполов и разрушенные временем монолиты принадлежали какому‑то другому, малоизвестному городу, а не тому, который мы искали. Но расположение руин, лежащих в виде дуги почти на всем протяжении низкого, в несколько миль длиной каменистого возвышения, сложенного из обнаженных, изъеденных временем гнейсовых пород, а также и сам тип архитектуры, вскоре убедил нас, что мы достигли исконной цели. Никакой другой древний город Марса не был расположен подобным образом; а странные многоуступчатые опоры, напоминающие ступени лестницы забытого Анакима, были характерны для доисторической расы, построившей Йох‑Вомбис.

Я видел среди бесплодных, пустынных Анд седые, бросающие вызов небесам стены Мачу‑Пичу; я видел замерзшие, построенные гигантами зубчатые стены башен Уогама в ледяной тундре ночного полушария Венеры. Но они казались детскими игрушками по сравнению со стенами, на которые мы смотрели. Весь этот район находился вдалеке от животворных каналов, за пределами окрестностей которых редко можно встретить даже самую неприхотливую и ядовитую флору и фауну; и мы не встретили ни одного живого существа с момента нашего выхода из Игнарха. А здесь, в этом месте окаменевшей стерильности, вечной бесплодности и уединения, жизнь, казалось, вообще никогда не могла существовать. Я думаю, все мы получили одно и то же впечатление от увиденного, когда стояли, молча разглядывая окрестности, пока бледные, гнойного цвета лучи заходящего солнца скупо освещали мрачные циклопические руины. Я помню, как с трудом ловил ртом воздух, который был будто тронут леденящим холодом смерти; и я слышал такие же резкие звуки стесненного дыхания остальных членов нашего небольшого отряда.

– Это место еще более мертво, чем египетский морг, – заметил Харпер.

– И уж, конечно, оно гораздо древнее, – согласился Октейв. – Согласно наиболее достоверным легендам, Йорхи, которые построили Йох‑Вомбис, были стерты с лица земли нынешней господствующей расой, по крайней мере, сорок тысяч лет назад.

– Помнится, существует легенда, – сказал Харпер, – что последние остатки Йорхи были уничтожены какой‑то неизвестной силой – чем‑то настолько ужасным и невероятным, что об этом невозможно было упомянуть даже в мифах.

– Конечно же, я слышал эту легенду, – согласился Октейв. – Возможно, среди руин мы найдем свидетельство, чтобы либо доказать, либо опровергнуть ее. Быть может, Йорхи были уничтожены какой‑то ужасной эпидемией, наподобие чумы Яшта, вирусом которой была зеленоватая плесень, поражающая все кости тела, начиная с зубов. Не думаю, что нам следует бояться заразиться ею, – даже если в Йох‑Вомбисе и сохранились мумии, после стольких тысячелетий высыхания планеты бактерии будут так же мертвы, как и их жертвы.

Солнце ушло за горизонт со сверхъестественной быстротой, как если бы оно исчезло благодаря ловкости рук фокусника. Мы тотчас же почувствовали прохладу сине‑зеленых сумерек; и небо над нами стало похоже на громадных размеров прозрачный купол темного льда, усыпанного миллионом холодных искорок – звезд. Мы надели куртки и шлемы из марсианского меха, которые всегда носят по ночам; и, отойдя к западной стороне, разбили лагерь под их укрытием с подветренной стороны так, чтобы хотя бы немного защититься от джаара , жестокого ветра пустыни, всегда дующего перед зарей с востока. Затем мы сели, зажгли спиртовые лампы, захваченные для приготовления пищи, сгрудились вокруг них, в ожидании пока приготовится наша вечерняя трапеза. Поужинав, скорее не столько из‑за усталости, сколько ради хоть какого‑нибудь комфорта, мы забрались в спальные мешки; а два наших проводника – Айхаи завернулись в складки напоминающих погребальные саваны накидок из марсианского материала бассы . Кожистые тела марсиан и при минусовых температурах вполне удовлетворялись такой защитой от непогоды. Даже в плотном, с двойной подкладкой спальном мешке, я ощущал пронизывающую стылость ночного воздуха; это мешало мне заснуть довольно долгое время, но я, наконец, забылся тяжелым сном, беспокойным и прерывистым. Меня не беспокоили даже малейшие предчувствия тревоги или опасности, и я посмеялся бы над самой мыслью, что в окрестностях Йох‑Вомбиса может таиться что‑то опасное; ведь среди его не снившихся и во сне и поражающих разум древностей даже сами призраки мертвых давно уже растаяли и превратились в ничто.

Длительное время я засыпал урывками и просыпался снова. Наконец, в один из таких моментов бодрствования, я увидел в каком‑то полусне, что взошли обе маленькие луны, Фобос и Деймос. Их свет отбрасывал громадные, далеко простирающиеся тени от лишенных куполов башен, тени, которые почти касались закутанных тел моих спутников.

Над всей этой сценой царила мертвая тишина, и никто из спящих не шевелился. Затем, когда мои веки стали снова закрываться, я уловил какое‑то движение в застывшем мраке; и мне показалось, что от самой длинной тени отделилась какая‑то ее часть и медленно поползла к Октейву, лежащему ближе всех к руинам.

Даже сквозь свою тяжелую дремоту я ощутил предчувствие чего‑то сверхъестественного и, возможно, зловещего. Я попытался сесть, и как только я пошевелился, затененный предмет, или что там было, отодвинулся назад и вновь слился с длинной тенью. Его исчезновение полностью пробудило меня, и, тем не менее, я не мог быть полностью уверен, что действительно видел его. В тот краткий миг, когда я видел этот предмет, он показался мне круглой формы куском материи или кожи, темным и сморщенным, двенадцати или четырнадцати дюймов в диаметре, который полз по земле, сокращаясь как червь, складываясь и разворачиваясь удивительным образом по ходу движения.

Почти целый час я не мог вновь уснуть; и если бы не пронизывающий холод, я, без сомнения, поднялся бы, чтобы посмотреть и удостовериться, действительно ли там что‑то было, или же мне все это приснилось. Но я убедил себя, что предмет этот был слишком невероятным и фантастичным, чтобы оказаться чем‑либо иным кроме плода моего воображения. И, в конце концов, я вновь задремал.

Демоническое, вызывающее дрожь завывание джаара в развалинах стен пробудило меня, и я увидел, что слабый лунный свет начал окрашиваться бледным румянцем ранней зари. Мы все поднялись и приготовили завтрак окоченевшими от холода руками. Даже тепло спиртовок не смогло отогреть их.

Мое странное ночное видение еще больше приобрело оттенок фантасмагорической нереальности, я не стал больше и думать об этом и ничего не сказал своим спутникам. Мы все горели нетерпением скорее начать исследования; и вскоре после восхода солнца отправились на предварительный осмотр руин.

Как это ни странно, оба марсианина отказались сопровождать нас. Бесстрастные и молчаливые, они не объяснили причин своего отказа; но было совершенно очевидно, что ничто не могло побудить их войти в Йох‑Вомбис. Мы не могли определить, боялись ли они этих развалин: их загадочные лица, с маленькими раскосыми глазами и огромными раздувающимися ноздрями, не выказывали ни страха, ни каких‑либо иных эмоций, понятных землянам. В ответ на наши вопросы они просто заявили, что ни один Айхаи не ступал среди этих руин в течение многих столетий. Очевидно, с этим местом было связано какое‑то таинственное табу.

В эту нашу предварительную вылазку мы взяли в качестве снаряжения только ломик и электрические фонари. Все наши другие инструменты, а также заряды взрывчатки мы оставили в лагере, чтобы при необходимости воспользоваться ими позже, после более подробного осмотра местности. У одного или двух из нас было автоматическое оружие; но его мы тоже оставили в лагере, поскольку казалось абсурдным представить, что среди руин может встретиться какая‑либо форма жизни.

С самого начала нашего осмотра Октейв был явно возбужден и с жаром комментировал все увиденное. Остальные члены нашей группы вели себя тихо и молчаливо: было невозможно стряхнуть с себя мрачное благоговение и изумление, исходящие из этих циклопических каменных построек.

Мы прошли некоторое расстояние среди уступчатых, треугольной формы зданий, следуя по зигзагообразным улицам, вписывающихся в эту своеобразную архитектуру. Большинство башен были в той или иной степени разрушены; и везде были видны следы глубокой эрозии, нанесенной тысячелетиями песчаных бурь, которые, во многих местах, закруглили острые уступы некогда могучих стен. Мы входили в башни, но внутри обнаруживали только пустоту. Если в них когда‑то и были мебель или оборудование, они давно рассыпались в пыль; а пыль была выметена прочь пронизывающими шквальными ветрами пустынь.

Наконец мы подошли к стене обширной террасы, вырубленной прямо в самом скальном плато. На этой террасе, в центре, стояла группа зданий, напоминающих акрополь. Ряд изъеденных временем ступеней, более длинных, чем у землян или даже у современных марсиан, поднимался к верхнему уровню террасы.

Остановившись, мы решили отложить осмотр высоких зданий, которые, будучи более других подвержены разрушительному воздействию непогоды, совсем развалились и вряд ли могли компенсировать чем‑либо ценным наши труды. Октейв вслух выражал свое разочарование по поводу наших неудач в попытках обнаружить какие‑нибудь предметы или резные изображения исчезнувшей цивилизации, способные пролить свет на историю Йох‑Вомбиса.

Затем, немного справа от ступеней, мы заметили входное отверстие в стене, наполовину заваленное древними обломками и песком. За грудой мусора мы обнаружили начало ведущих вниз ступеней. Отверстие зияло темнотой, из него потянуло зловонным и затхлым воздухом, неким первобытным застоявшимся разложением и гниением. Мы ничего не могли разглядеть уже за первыми ступенями, которые словно висели над черной бездной. Направив луч фонаря в провал, Октейв начал спускаться по ступеням. Его нетерпеливый голос звал нас следовать за ним.

Спустившись по высоким, неуклюжим ступеням вниз, мы оказались в длинном просторном склепе, напоминающем подземный коридор. Его пол был покрыт толстым слоем пыли, попавшей туда еще в незапамятные времена. Тяжелый воздух сохранял своеобразный запах, как будто остатки древней атмосферы, не такой разреженной, как марсианская атмосфера, осели внизу и остались в этой застоявшейся темноте. Дышать здесь было труднее, чем на открытом воздухе, а легкая пыль поднималась перед нами при каждом шаге, распространяя слабый запах тлена, как прах рассыпавшихся в пыль мумий. В конце склепа, перед узкой и высокой дверью, свет наших фонарей осветил огромных размеров, но неглубокую урну или чашу, поддерживаемую короткими, кубообразными ножками, сделанную из тусклого, зеленовато‑черного вещества. На дне урны мы смогли различить осадок – частицы темного пепла, от которого исходил легкий, но неприятный аромат, подобно призраку какого‑то более едкого запаха. Октейв, наклонившись над краем урны и вздохнув, тут же начал кашлять и чихать.

– Это вещество, чем бы оно ни было, вероятно, было очень сильным благовонием, – заметил он. – Население Йох‑Вомбиса, должно быть, пользовалось им для дезинфекции склепов.

Находящийся за урной проход привел нас в более просторное помещение, пол в котором был относительно чист и свободен от пыли. Мы обнаружили, что темный камень, находящийся под нашими ногами, был расчерчен разнообразными геометрическими фигурами, раскрашенными охрой, среди которых, как в египетских картушах, встречались иероглифы и чрезвычайно символизированные рисунки. Большинство из них были для нас малопонятными; но человеческие фигуры на многих из них, без сомнения, изображали самих Йорхи. Подобно Айхаи, они были высокого роста, угловатыми и худыми, с большими, как кузнечные меха, грудными клетками. Их уши и ноздри, насколько мы могли судить, не были такими огромными и раздувающимися, как у современных марсиан. Все Йорхи были изображены обнаженными; но на одном из картушей, выполненном видимо с большей поспешностью, чем другие, мы разглядели две фигуры, чьи высокие конические черепа были обернуты, как нам показалось, своего рода тюрбанами, которые они собирались то ли снять, то ли поправить. Художник, казалось, старался особо подчеркнуть тот странный жест, с которым гибкие четырехфаланговые пальцы пытались сорвать эти головные уборы; сами позы этих Йорхи были необъяснимо искажены.

Из второго склепа проходы разветвлялись во всех направлениях, ведя в истинный лабиринт катакомб. В них, выстроившись строгими рядами вдоль стен и едва оставляя место для прохода двоих из нас одновременно, стояли громадные пузатые урны, сделанные из того же материала, что и чаша для благовоний, но возвышающиеся выше человеческой головы и снабженные плотно пригнанными крышками с рукоятями. Когда нам удалось снять одну из них, мы увидели, что сосуд был до краев наполнен пеплом и обожженными кусочками костей. Без сомнения (а такой обычай и сейчас существует среди марсиан), Йорхи хранили в одной урне кремированные остатки целых семей.

Даже Октейв замолчал, по мере того как мы продвигались дальше – созерцательное благоговение, казалось, заменило его прежнее возбуждение. Мы же, я думаю, были совершенно подавлены мраком и тьмой древности, отвергающей все наши представления о действительности, о прошлом, в которое мы, казалось, погружались с каждым шагом все глубже и глубже…

Тени трепетали перед нами как чудовищные бесформенные крылья призрачных летучих мышей. Вокруг не было ничего, кроме мельчайшей пыли веков и урн с пеплом давно вымершего народа. Но в одном из дальних склепов я заметил на потолке прилипший к нему темный и сморщенный лоскут округлой формы, напоминающий высохший гриб. Дотянуться до этого предмета было невозможно; и мы продолжали разглядывать его, высказывая многочисленные предположения. Как ни странно, в тот момент я не вспоминал о сморщенном темном предмете, который я видел или который мне приснился прошлой ночью. Я не знал о том, какое мы прошли расстояние, когда подошли к последнему склепу; но, казалось, что мы бродили по этому забытому подземному миру целые столетия. Воздух становился все более зловонным и малопригодным для дыхания, густым и влажным, как будто в нем растворили какой‑то гнилостный осадок. Мы уже почти решили повернуть назад. Затем, дойдя до конца длинной, уставленной урнами, катакомбы, мы совершенно неожиданно для себя оказались перед глухой стеной.

Здесь мы встретились с одним из самых странных и таинственных наших открытий – мумифицированной и невероятно высушенной фигурой, стоящей у стены. Она была более семи футов ростом, цвета темного асфальта и совершенно обнажена, если не считать нечто похожее на черный капюшон, слегка покрывающий голову и свисающий с обеих сторон сморщенными складками. Судя по размерам и общим очертаниям, это явно был один из древних Йорхи – возможно, единственный представитель этой расы, чье тело сохранилось в целом и нетронутом виде. Мы все почувствовали невыразимое волнение и возбуждение, только подумав о возрасте этого высохшего существа, которое, находясь в сухом воздухе склепов, пережило все исторические и геологические превратности этой планеты, чтобы оказаться связующим звеном с утраченными эпохами.

Затем, посветив фонарями и пристальнее вглядевшись, мы поняли, почему мумия сохраняла вертикальное положение. Ее щиколотки, колени, талия, плечи и шея были прикованы к стене тяжелыми металлическими обручами, так сильно изъеденными ржавчиной, что мы вначале не смогли различить их в полумраке с первого взгляда. Странный капюшон на голове и при ближайшем рассмотрении продолжал вызывать недоумение. Он был покрыт тонким слоем похожего на плесень пушка, грязного и пыльного, как многовековые паутины. Было что‑то в этом капюшоне, я так и не понял что, отвратительное и отталкивающее.

– Клянусь Юпитером! Вот это настоящая находка! – воскликнул Октейв, тыкая фонарем в высохшее лицо, по которому как живые двигались тени в бездонных впадинах глазниц, в огромных тройных ноздрях и широких ушах, выступающих из‑под капюшона.

Все еще держа поднятым фонарь, он протянул свободную руку и слегка дотронулся до тела. Каким бы робким ни было прикосновение, нижняя часть бочкообразного торса, ноги, кисти и руки рассыпалась в пыль, оставив голову и верхнюю часть тела все еще висящими в своих металлических оковах. Процесс разложения, видимо, протекал до странности неравномерно, поскольку оставшиеся части тела не подавали признаков распада.

Октейв вскрикнул от испуга и отчаяния, а затем начал кашлять и чихать в окутавшем его облаке коричневой пыли, плывущей с воздушной легкостью. Все отступили назад, чтобы избежать контакта с этим порошком. Поверх расползающегося облака пыли я увидел невероятную картину. Черный капюшон на голове мумии по краям начал извиваться и дергаться; он корчился в отвратительных судорогах, затем свалился с высохшего черепа и, падая, продолжал конвульсивно свертываться и развертываться в воздухе. Затем он опустился на обнаженную голову Октейва, который остался стоять у самой стены, будучи в расстроенных чувствах по поводу разрушения мумии. В это мгновение, в приступе необычайного ужаса, я вспомнил предмет, который при свете двойных лун отделился от теней Йох‑Вомбиса, а затем при первом моем движении отполз назад как плод моего дремотного воображения.

Прилипая, как плотно облегающая ткань, существо окутало собой волосы, лоб, глаза Октейва, и он дико и пронзительно закричал, бессвязно призывая на помощь. Неистово вцепившись пальцами в капюшон, Октейв пытался сорвать его, но ему это не удавалось. Его крики перешли в безумное крещендо агонии, как будто его пытали дьявольскими, бесчеловечными пытками; он приплясывал и прыгал вслепую по всему склепу, ускользая от нас с какой‑то странной быстротой, в то время как все мы бросались вперед, пытаясь схватить его и освободить от этой жуткой вещи. Все происшедшее было сверхъестественным и нереальным, как какой‑то кошмар; но существо, упавшее на голову Октейва, явно было какой‑то неизвестной формой марсианской жизни, которая, вопреки всем известным законам науки, выжила в этих первобытных катакомбах. Если мы сможем, мы должны спасти Октейва от объятий этого создания.

Мы попытались приблизиться со всех сторон к обезумевшей фигуре нашего начальника – что в тесном пространстве между последними урнами и стеной, казалось, было легким делом. Но, метнувшись прочь, – из‑за его ослепленного состояния вдвойне непонятным образом, – Октейв обогнул нас и побежал прочь, скрывшись среди урн в лабиринте пересекающихся катакомб.

– Боже мой! Что с ним случилось? – вскричал Харпер. – Он ведет себя так, как будто в него вселился дьявол!

У нас явно не было времени для дискуссий по поводу этого загадочного происшествия, и мы помчались за Октейвом с такой скоростью, какую предполагало наше изумление. В темноте мы потеряли его из виду; и когда мы подошли к первому разветвлению катакомб, мы засомневались, какой из проходов он выбрал, пока не услышали пронзительный несколько раз повторившийся крик в крайней левой от нас катакомбе. В этих воплях было что‑то неземное, что, видимо, можно было приписать застоявшемуся воздуху или особой, акустике разветвляющихся каверн. Но я как‑то не мог представить, что звуки эти исторгали человеческие губы – или, по крайней мере, губы живого человека. Казалось, в них содержится бездушная, механическая агония, как будто их исторгал труп, с вселившимся в него дьяволом. Направляя лучи фонарей перед собой в качающиеся, прыгающие тени, мы бежали между рядами громадных урн. Вопли замолкли в могильной тишине, а далеко впереди мы услышали легкий приглушенный топот бегущих ног. Мы побежали туда, очертя голову; но, задыхаясь в испорченном, насыщенном миазмами воздухе, вскоре вынуждены были замедлить шаг, так и не догнав Октейва. Очень слабо, и уже гораздо дальше, как поглощаемые могилой шаги призрака, слышались затухающие звуки его шагов. Затем и они прекратились; и мы уже ничего не слышали, кроме собственного судорожного дыхания и пульсирующей в висках крови, отдающей в ушах как бой барабанов, извещающих об опасности. Мы продолжали двигаться дальше, разделив вскоре наш небольшой отряд на три части, подойдя к тройному разветвлению каверн. Харпер, Халгрен и я пошли по среднему проходу и прошли, казалось, бесконечный путь, не обнаружив никаких следов Октейва. Мы осторожно пробрались мимо ниш, заставленных до потолка колоссальными урнами, должно быть, наполненными прахом сотен поколений, и вышли в огромных размеров помещение с геометрическими рисунками на полу. Вскоре здесь же появились остальные члены нашего отряда, которым также не удалось обнаружить нашего исчезнувшего начальника.

Было бы бесполезно подробно описывать возобновившийся и длившийся часами осмотр несметного числа склепов, многие из которых мы до этого не обследовали. Никаких признаков жизни – все они были пусты. Я помню, как еще раз прошел через склеп, в котором я видел темный округлый лоскут на потолке, и с содроганием заметил, что кожаный предмет исчез. Было просто чудом, что мы не заблудились в этом подземном лабиринте; но, в конце концов, мы снова вернулись в последнюю катакомбу, в которой обнаружили прикованную мумию. Подходя к этому месту, мы услышали размеренный, повторяющийся лязг металла – в теперешних обстоятельствах звук чрезвычайно настораживающий и таинственный, как будто вурдалаки колотили молотками по какому‑то забытому саркофагу… Мы подошли ближе, свет наших фонарей открыл нам совершенно неожиданное и необъяснимое зрелище. У останков мумии, повернувшись к нам спиной, стояла человеческая фигура. Голова ее была скрыта под раздувшимся черным предметом, напоминающим по размерам и форме диванную подушку. Человек этот что есть сил бил в стену заостренным металлическим брусом. Как долго Октейв находился здесь и где он разыскал этот брус, мы не знали. Под его неистовыми ударами глухая стена осыпалась, оставив на полу кучу обломков и обнажив маленькую узкую дверцу, сделанную из того же неизвестного материала, что и урны с прахом, и чаша для благовоний.

Изумленные и совершенно сбитые с толку, мы были полностью лишены воли и способности действовать. Слишком фантастичным и ужасным казалось все происходящее, одно было совершенно ясно, Октейв был охвачен безумием. Что касается меня, то я почувствовал сильный приступ внезапной тошноты, когда опознал отвратительное раздувшееся существо, охватившее голову Октейва и свисающее опухолью отвратительного вида. Я и не смел предполагать, отчего эта дрянь вдруг так раздулась.

Прежде чем кто‑либо из нас опомнился, Октейв отбросил в сторону металлический брус и начал что‑то нащупывать в стене. Должно быть, это была скрытая пружина; хотя как он мог узнать о ее существовании или местоположении, остается за пределами разумных догадок. С неприятным резким скрипом вскрытая дверь подалась вовнутрь, тяжелая и плотная, как плита над захоронением, открывая отверстие, из которого полуночный мрак хлынул потоком тысячелетиями накапливавшейся отвратительной скверны. Почему‑то в этот момент наши электрические фонари замигали, и свет их потускнел; в нос ударило удушающее зловоние, как будто потянуло сквозняком откуда‑то из недр этого древнего мира, с незапамятных времен охваченных разложением и гниением. Октейв повернулся к нам лицом, стоя в небрежной позе перед открытой дверью, как человек, выполнивший предписанное ему задание. Я первый из нашего отряда сбросил парализующие чары и, выхватив складной нож, – единственное подобие оружия, которое я носил, – подбежал к Октейву. Он отступил назад, но не настолько быстро, чтобы ускользнуть от меня, когда я вонзил четырехдюймовое лезвие в черную, набухшую массу, охватывающую всю верхнюю часть его головы и свисающую на глаза.

Чем было это существо, я не мог даже вообразить – если вообще можно было вообразить что‑либо подобное. Оно было бесформенным, как большой слизень, не имело ни головы, ни хвоста, ни каких‑либо иных видимых органов – грязное, раздувшееся, кожистое существо, покрытое мелким, похожим на плесень ворсом, о котором я уже говорил. Нож пробил его как прогнивший пергамент, нанеся глубокую рану, и это порождение ужаса, казалось, опало, как проткнутый пузырь. Из него хлынул вызывающий тошноту и отвращение поток человеческой крови, перемешанной с кусками темной массы, являющейся, возможно, наполовину растворенными волосами, плавающими желатинообразными сгустками, напоминающими расплавленную кость, и лоскутами свернувшегося белого вещества. В это же самое время Октейв пошатнулся и упал на пол, растянувшись во весь свой рост. Потревоженная его падением, пыль рассыпавшейся мумии поднялась облаком и окутала его, оставив лежать под этим покровом совершенно неподвижным.

Поборов отвращение и задыхаясь от пыли, я наклонился над ним и сорвал с его головы мерзкую тварь, из которой все еще сочилась жидкость. Она далась с неожиданной легкостью, как будто я снял мокрую тряпку: но лучше бы я не трогал ее! Под ней уже не было больше человеческого черепа, поскольку все было выедено до самых бровей. Я поднял похожее на капюшон существо – передо мной обнажился наполовину съеденный мозг. Я выпустил мерзкую тварь из внезапно онемевших пальцев и, падая, она перевернулась, обнаружив на обратной стороне ряды розоватых присосок, расположенных по окружности вокруг бледного диска, покрытого волосками нервных окончаний и образующего нервный узел. Мои спутники сгрудились у меня за спиной, но долгое время никто не произносил ни слова.

– Как вы думаете, как долго он уже был мертв? – вслух обратился Халгрен с этим ужасным вопросом, который каждый мысленно задавал себе. Было очевидно, что никто не мог или не желал отвечать, все только стояли и глазели на Октейва как завороженные, испытывая чувство непередаваемого отвращения.

Наконец, я заставил себя отвести взгляд; и, повернувшись к останкам прикованной мумии, с каким‑то механическим, неестественным ужасом впервые заметил, что высохшая голова была наполовину выедена. Затем мой блуждающий взор остановился на открывшейся в стене двери и вначале я не мог понять, что же привлекло мое внимание. В дверном проеме, в слабеющем свете далекого фонаря, с содроганием я заметил множество копошащихся, извивающихся, ползущих теней на дне глубокого черного колодца. Казалось, сама темнота кишела ими; отвратительный авангард бесчисленной армии извергнулся через широкий порог в склеп – существа эти были родственными той чудовищной дьявольской пиявке, которую я сорвал с выеденной головы Октейва. Некоторые из этих тварей были тощими и плоскими, подобно извивающимся, складывающимся дискам из материи или кожи, другие – более или менее упитанными и ползли медленно и пресыщенно. Чем они могли питаться в запечатанном вечном мраке ночи, я не знаю, и, надеюсь, так и не узнаю никогда.

Черная армия нескончаемым потоком шла вперед из распечатанной бездны, двигаясь с кошмарной быстротой, подобно рвоте, извергающейся из пресытившегося ужасами ада. Я отпрянул в ужасе, как будто меня ударило электрическим током. Масса этих тварей двигалась к нам, накрыв тело Октейва извивающейся и корчащейся волной, а, казалось бы, мертвое существо, которое я отбросил в сторону, стало подавать признаки жизни. С вызывающими отвращение усилиями оно пыталось подняться и последовать за своими собратьями.

Ни я, ни мои спутники не могли больше выносить этого зрелища. Повернувшись, мы пустились бежать среди рядов огромных урн, а бесчисленная масса дьявольских пиявок скользила за нами по пятам. Добежав до первого пересечения катакомб, не обращая внимания друг на друга, мы в слепой панике разбежались в разные стороны, наугад в разветвляющиеся проходы. Я услышал, как кто‑то сзади споткнулся и упал, услышал слова проклятья, перешедшие в безумный вопль. Я знал, что если только я остановлюсь и поверну назад, меня постигнет та же зловещая смерть, что застигла врасплох бежавшего сзади товарища. Все еще сжимая в руках электрический фонарь и складной нож, я помчался по боковому проходу, который, насколько я помнил, должен был привести меня прямо к большому внешнему склепу с разрисованным полом. В этом проходе я бежал один. Остальные мои спутники придерживались главной катакомбы; далеко позади и в стороне слышались безумные крики, как будто сразу несколько человек были схвачены преследователями.

Вероятно, я ошибся направлением, поскольку эта галерея поворачивала и изгибалась незнакомым образом, многократно пересекая другие проходы. И вскоре я обнаружил, что заблудился в черном лабиринте, где в течение жизни неисчислимых поколений лежала нетронутая ногами живущих пыль. Лабиринт погребальных катакомб вновь погрузился в тишину, и я слышал только собственное неистовое тяжелое дыхание, громкое и хрипящее, как будто в мертвой тишине подземелья находился титан. Внезапно, когда я двинулся вперед, луч фонаря высветил человеческую фигуру, бредущую мне навстречу во мраке склепа. Прежде чем я смог справиться с испугом, фигура миновала меня длинными и размеренными как у автомата шагами, возвращаясь, по всей видимости, во внутренние склепы. Думаю, что это был Харпер, поскольку он был примерно такого же роста и телосложения; но я не уверен полностью, так как его глаза и верхняя часть головы были закутаны темным, раздувшимся капюшоном, а бледные губы плотно сжаты, как будто в столбнячной судороге или смерти. Кто бы то ни был, он бросил где‑то свой фонарь и шел вслепую, в полной темноте, вероятно, направляясь на поиски фонтана высвобожденного ужаса, управляемый неземным вампиром. Я знал, что человеческая помощь ему уже бесполезна и даже не пытался остановить его.

Трясясь как в лихорадке, я вновь бросился бежать. Мимо меня прошли еще двое из нашего отряда, шествуя с механической быстротой и уверенностью, неся на головах капюшоны из этих дьявольских пиявок. Остальные, должно быть, вернулись по главным катакомбам, поскольку я их не встретил, и, наверное, мне уже никогда не суждено было увидеть их вновь.

В состоянии затмевающего сознание адского ужаса я покрывал оставшуюся часть пути. Еще раз, подумав, что приближаюсь к внешней каверне, я обнаружил, что окончательно сбился с пути и снова побежал через протянувшиеся в вечность ряды чудовищных урн, через неисследованные нами склепы, простиравшиеся на неведомое расстояние. Казалось, я бегу уже годы; легкие мои были забиты мертвым тысячелетним воздухом, а ноги, казалось, готовы были подломиться подо мной. Наконец, я увидел далеко впереди крошечную точку благословенного дневного света. Из последних сил я побежал к ней, оставляя позади себя все ужасы чужеродного мрака. Передо мной расступились проклятые ненавистные тени – склеп заканчивался у низкого, полуразрушенного входа, заваленного обломками камней, на которые падал осой луч солнечного света.

Это был другой вход, не тот, через который мы проникли в это смертоносное подземелье. Я находился уже на расстоянии дюжины футов от выхода, когда совершенно и беззвучно неожиданно что‑то упало мне на голову с потолка, мгновенно ослепив и стянув мою голову как сетью. В мой череп вонзились миллионы иголок, которые, проникнув сквозь черепные кости нарастающей агонией, сходились в самой сердцевине мозга.

Ужас и невыносимые страдания, обрушившиеся на меня в этот момент, были хуже, чем мог вместить в себя ад земного сумасшествия, или безумного бреда. Я почувствовал на себе отвратительные, кровожадные когти ужасной смерти – и более чем просто смерти.

Наверное, в этот момент я уронил фонарь, но правая рука все еще сжимала открытый нож. Скорее инстинктивно – поскольку я уже вряд ли обладал сознанием и волей – я вскинул руку и несколько раз ударил ножом – снова и снова – существо, объявшее голову смертельными складками. Лезвие, должно быть, многократно пронзило прилипшую мерзкую тварь, а во многих местах задело и мою собственную плоть; но среди миллионов пульсирующих, источающих мучение огней, охвативших меня, я не чувствовал боли этих ран…

Наконец, я увидел свет; спавшая с глаз черная полоска, сочащаяся моей собственной кровью, свисала со щеки. Она слегка извивалась, и я срывал эти мерзкие остатки существа со лба и головы, отдирая одно за другим сочащиеся кровавые лохмотья. Пошатываясь, я побрел к выходу из склепа. Тусклый свет казался далеким, танцующим и отступающим передо мной пламенем, летевшим последней звездой мироздания над зияющим, наплывающим хаосом и забытьем, в которое я стремительно падал…

Говорили, что я недолго пробыл без сознания. Придя в себя, я увидел загадочные лица двух наших марсианских проводников, склонившихся надо мной. Моя голова раскалывалась от острой боли, а полузабытые ужасы теснились в мозгу как тени слетевших гарпий. Я перевернулся и посмотрел назад, на вход в каверну, от которого меня марсиане отнесли на некоторое расстояние. Вход этот находился под нависшей террасой здания, из которого был виден наш лагерь.

Я вгляделся в зияющее черное отверстие с чувством отвращения и очарования одновременно, улавливая в полумраке смутное движение – отвратительное шевеление корчащихся существ, которые наползали из темноты, но не выходили на свет. Без сомнения, они не могли выносить солнечный свет – эти создания мрака космической ночи, запечатанные на тысячелетия разложения.

И вот тогда последний ужас – начинающееся безумие – охватил меня. Вместе с отвращением и желанием бежать подальше от этого кишащего мерзкими тварями входа в склеп, у меня возник совершенно противоположный импульс – вернуться и проделать обратный путь через все катакомбы, как мои несчастные спутники; спуститься туда куда ни один человек, кроме них, непостижимо обреченных и проклятых, никогда не ступал, разыскать, находясь во власти ужасного принуждения, преисподнюю, которую и представить себе не сможет человеческая мысль. В тайниках моего мозга зажегся черный свет, прозвучал призыв, внушенный этими существами вызов действовал как всепроникающее колдовское зелье. Этот призыв завлекал меня к подземной двери, замурованной вымирающим народом Йох‑Вомбиса, чтобы заточить этих адских бессмертных пиявок, этих паразитов мрака, внедряющих свои мерзкие жизни в полусъеденные мозги мертвых. Он звал меня в бездны мрака, туда, где обитают Они, правящие отвратительным царством мертвых, и для кого мерзкие пиявки, со всей их дьявольской властью вампиров, являлись всего лишь самыми мелкими слугами…

Вернуться назад мне помешали только эти два Айхаи. Я сопротивлялся, отбивался от них изо всех сил, когда они пытались удержать меня своими мягкими вялыми руками; но, должно быть, я был совершенно изнурен нечеловеческими приключениями этого дня; и я снова спустя некоторое время провалился в бездонное небытие, из которого я периодически выплывал через долгие промежутки времени, чтобы осознать, что меня несут через пустыню по направлению к Игнарху.

Вот и весь мой рассказ. Я пытался рассказать обо всем обстоятельно и связно, заплатив цену, которая покажется немыслимой любому человеку в здравом уме… рассказать прежде, чем безумие снова охватит меня, а произойдет это очень скоро – уже сейчас происходит… Да, я рассказал свою историю… а вы ведь записали ее, не правда ли? Сейчас я должен вернуться в Йох‑Вомбис – вновь пересечь пустыню и, спустившись вниз, пройдя через все катакомбы до самых нижних склепов. Что‑то сидит у меня в мозгу, что приказывает мне и направляет меня… Говорю вам, я должен идти…

Распухая и быстро поднимаясь, как джинн, выпущенный из одного из сосудов Соломона, над горизонтом планеты появилось большое облако. Огромная колонна цвета ржавчины неслась над мертвой равниной, пересекая небо, темное, как соленая вода морей пустыни, высохших и ставших похожими на лужи среди песков.

– Похоже, опять надвигается песчаная буря, – заметил Маспик.

– Чем же еще это может быть? – отрывисто бросил Беллман. – В этих краях ни о каких других стихиях и слыхом не слыхивали. Эту адскую мешанину население планеты – Айхаи – называют зоорт ; и, кстати, он движется в нашу сторону. Я думаю, нам следует поискать укрытие. Меня как‑то однажды настиг зоорт, и я не порекомендую никому хотя бы раз вдохнуть пыли из этой ржавой окалины.

– Там, справа, на берегу бывшей реки, есть пещера, – сказал Чиверс, третий член группы, тщательно осматривающий пустыню беспокойным взглядом проницательных глаз.

Трое землян, заядлые искатели приключений, отказавшиеся от услуг марсианских гидов, вышли пять дней назад из сторожевого поста Ахум в безлюдный район, называемый Чаур. Здесь, в руслах великих рек, по которым уже многие столетия не текла вода, по слухам можно было натолкнуться на лежащее кучами, как груды соли, бледное, похожее на платину, золото Марса. Если фортуна окажется к ним благосклонна, их вынужденному изгнанию, длившемуся на красной планете много лет, скоро придет конец. Их предупреждали об опасностях Чаура, и они слышали в Ахуме странные, жуткие истории о том, почему не вернулись отправившиеся ранее золотоискатели. Но опасность, какой бы ужасной или экзотической она ни была, являлась всего лишь частью их повседневной рутинной жизни. Имея хорошие шансы найти груду золота в конце путешествия, они отправились бы в путь и через весь Хинном.

Их запасы провианта и бочонок с водой покоились на спинах трех странного вида млекопитающих, называемых вортлапы . Своими удлиненными ногами и вытянутыми шеями, покрытыми роговыми пластинами телами, они напоминали мифический гибрид ящера и ламы. Эти животные, хотя и неописуемо безобразные, были ручными и послушными, хорошо приспособленными к путешествию в пустыне, будучи в состоянии идти, не имея воды в течение месяцев.

Последние два дня искатели следовали по высохшему руслу безымянной, шириной в милю, древней реки, извивающейся среди холмов, которые благодаря тысячелетиям воздействия разрушительных сил природы превратились в небольшие пригорки. Вокруг не было ничего, кроме истертых валунов, гальки и мелкого шуршащего песка. Все замерло – молчаливое неподвижное небо, высохшее русло реки, голые, высохшие камни, лишенные признаков всякой растительности. Зловещий столб зоорта, увеличиваясь, приближался – единственный признак оживления в этой безжизненной стране. Покалывая своих вортлапов стрекалами с железными наконечниками – только они и могли увеличить скорость этих медлительных монстров – земляне направились к входу в пещеру, замеченному Чиверсом. Пещера находилась на расстоянии примерно в треть мили, и вход в нее располагался довольно высоко на отлогом берегу. Зоорт полностью закрыл солнце еще до того, как они оказались у подножия древнего склона, зловещие сумерки окутали все вокруг цветом высохшей крови. Вортлапы, издавая негодующий рев, стали взбираться по отлогому берегу, спускающемуся более или менее правильными уступами, отмечающими когда‑то медленное отступление вод древней реки. Колонна песка, поднимаясь и грозно закручиваясь, достигла противоположного берега в тот момент, когда искатели вошли в пещеру. Вход в пещеру находился на лицевой стороне низкого утеса, пронизанного жилами железной руды. Часть входа обрушилась и лежала грудами окислившегося металла и темной базальтовой пыли. Но отверстие еще оставалось достаточно свободным, чтобы впустить землян и вьючных животных. Темнота, тяжелая, свитая из черных нитей паутины, заполняла внутренность пещеры. Путешественники не могли представить себе ее размеров, пока Беллман не вынул из вьюка фонарь и не направил луч в окружающий их мрак.

Он едва пробил несколько метров, не определив всего размера пещеры, которая, гладко отполированным когда‑то текущими здесь водами полом, уходила в темноту и постепенно расширялась.

Отверстие входа потемнело, и на пещеру налетел зоорт. Слышались какие‑то неземные стоны. Налетевшие вихрем мельчайшие частицы песка жалили подобно измельченному алмазу.

– Песчаная буря продлится, по меньшей мере, с полчаса, – сказал Беллман. – Может, нам пройти в глубь пещеры? Возможно, мы и не найдем там ничего ценного. Но исследование поможет нам скоротать время. А, может, нам повезет, и мы натолкнемся на фиолетовые рубины или янтарно‑желтые сапфиры – они иногда встречаются в этих заброшенных дырах. Вам двоим тоже лучше взять фонари.

Его спутники сочли это предложение достойным, чтобы ему последовать. Вортлапов, благодаря чешуйчатой броне совершенно равнодушных к песчаному урагану, оставили у входа в пещеру. Чиверс, Беллман и Маспик, разрывая лучами фонарей сгустившийся мрак, который за все истекшие тысячелетия, возможно, никогда не испытал вторжения света, стали продвигаться в расширяющуюся глубь пещеры.

Она была голой и отдавала пустотой смерти давно заброшенных катакомб. Свет фонарей не давал ни единого блика на покрытом ржавчиной полу и стенах. Дно пещеры отлого шло вниз, на стенах, на высоте шести‑семи футов, виднелась отметка уровня когда‑то текущей здесь воды. Без сомнения, в давние времена здесь был тоннель подземного русла реки. Камни и мусор давно были унесены водой, и сейчас катакомбы напоминали зал некоего циклопического акведука, ведущего к гигантской подземной каверне. Ни один из искателей приключений не страдал избытком воображения и не был подвержен излишней нервозности, но всех троих охватили неясные предчувствия. Под покровами загадочной тишины снова и снова они, казалось, слышали невнятный шепот, подобно вздоху погребенного на недосягаемой глубине моря. В воздухе ощущался еле заметный привкус влаги, и чувствовалось почти неуловимое дуновение ветра. Самым странным было присутствие необъяснимого запаха, напоминающего одновременно логово животного и специфический дух жилья марсиан.

– Как считаете, встретится нам что‑нибудь живое? – спросил Маспик, с сомнением принюхиваясь.

– Вряд ли, – кратко ответил Беллман. – Даже дикие вортлапы избегают Чаур.

– Но в воздухе совершенно четко ощущается влага, – настаивал Маспик. – Это означает, что где‑то есть вода; а там, где есть вода, может быть и жизнь – возможно, опасного вида.

– У нас есть револьверы, – сказал Беллман. – Но я сомневаюсь, что они нам понадобятся – разве что встретим соперников – золотоискателей с Земли, – цинично добавил он.

– Послушайте, – донесся приглушенный голос Чиверса. – Вы слышите что‑нибудь?

Все трое замерли. Где‑то впереди, во мраке, они услышали протяжный невнятный звук неприятного на слух тембра. Он напоминал одновременно шуршание или дребезжание, будто по скальному грунту тянули что‑то металлическое, и чмоканье мириадов мокрых, огромных ртов. Вскоре он стал удаляться и стих где‑то глубоко внизу.

– Странно это все, – неохотно признался Беллман.

– А что это может быть? – спросил Чиверс. – Одно из тех многоногих подземных чудовищ, в полмили длиной, о которых рассказывают марсиане?

– Ты наслушался слишком много местных сказок, – упрекнул его Беллман. – Ни один землянин ничего подобного никогда не видел. Многие из этих глубоко залегающих каверн на Марсе были тщательно исследованы; и все пещеры, находящиеся в пустынных регионах, подобно Чаур, оказались полностью безжизненны. Не могу представить, что могло издавать подобный звук, – в интересах науки мне бы хотелось спуститься вниз и выяснить.

– Мне становится что‑то не по себе, – сказал Маспик. – Но я пойду, если вы оба решитесь.

Без дальнейших споров или комментариев трое изыскателей продолжили движение в глубь пещеры. Они шли довольно быстрым шагом уже минут пятнадцать и углубились на расстояние по меньшей мере в полмили от входа. Наклон дна пещеры становился круче, изменилась и структура стен: по обе стороны высились уступы из отливающего металлом камня, чередующиеся с колоннообразными нишами, глубину которых с помощью фонаря определить было невозможно.

Воздух стал тяжелым – обилие в нем влаги уже не вызывало сомнений. Чувствовалось дыхание застоявшихся древних вод. Липнущим зловонием пронизывал мрак подземелья запах диких животных и жилых помещений Айхаи, жителей Марса.

Беллман шел впереди. Внезапно его фонарь осветил край пропасти – старый канал здесь резко обрывался, а уступы стен расходились в разные стороны на неизмеримое расстояние. Подойдя к самому краю, он направил луч света в бездну, осветив уходящий вертикально вниз утес, обрывающийся у его ног в темноту. Дна пропасти не было видно. Мощности фонаря не хватало, чтобы осветить противоположную стену провала; вероятно, до нее было несколько миль.

– Похоже, когда‑то именно отсюда срывался поток, – заметил Чиверс. Оглядевшись, он подобрал небольшой булыжник и что есть силы зашвырнул далеко в пропасть. Земляне прислушивались, стараясь уловить момент падения, но прошло несколько минут, а из черной бездны так и не донеслось ни звука.

Беллман принялся обследовать скалистые уступы по обе стороны обрывающегося в бездну прохода. Справа он различил полого спускающийся вниз выступ, ведущий по краю пропасти на неопределенное расстояние. Начало спуска находилось несколько выше уровня пола пещеры, и к нему вели грубо вырубленные в стене ступени. Уходящий вниз выступ был шириною в два ярда, с небольшим уклоном и поразительно ровной поверхностью. Все указывало на то, что перед ним древняя дорога, вырубленная в скальном массиве. Над уступом нависала стена, образуя как бы разрубленную пополам сводчатую галерею.

– Вот и наша дорога в преисподнюю, – сказал Беллман. – И спуск к тому же достаточно легок.

– А есть ли смысл идти дальше? – спросил Маспик. – Что касается меня, то мрака и темноты уже довольно. И если впереди мы и найдем что‑нибудь, оно вряд ли будет представлять, какую‑либо ценность, а то и просто окажется неприятным.

Беллман стоял в нерешительности.

– Возможно, ты и прав. Но мне хотелось бы пройти по этому уступу, чтобы получить представление о величине каверны. Если вы с Чиверсом боитесь, вы можете подождать здесь.

Было очевидно, что Чиверс и Маспик не хотели признаваться в том тревожном беспокойстве, которое они испытывали. Они последовали за Беллманом вниз, прижимаясь к внутренней стене. Беллман же беззаботно шел по самому краю пропасти, часто направляя луч фонаря в огромный провал, поглощавший его слабый свет. Уступ все больше утверждал землян в правильности их догадок: перед ними была дорога – неизменная ширина, уклон, гладкая поверхность, сверху – нависшая арка скалы. Но кто мог построить эту дорогу и пользоваться ею? В какие забытые века и для какой загадочной цели была она задумана? Воображение землян пасовало перед колоссальной бездной из марсианской древности, зияющей перед ними и навевающей мрачные вопросы.

Беллман заметил, что по мере их продвижения стена медленно, но верно изгибалась вовнутрь. Вне всякого сомнения, следуя по этой дороге, они со временем обогнут всю пропасть. Дорога раскручивалась медленной, огромной спиралью, постепенно спускаясь вниз, возможно, к самой сердцевине Марса.

Искатели продвигались дальше в благоговейном молчании. Они были ужасно поражены, когда вдруг услышали в мрачных глубинах тот же своеобразный долгий звук или комбинацию звуков, слышанных ими чуть раньше наверху у входа в пещеру. Сейчас эти звуки рисовали в воображении другие образы: шуршание стало напоминать скрежет напильника; мягкое, равномернее чмоканье смутно напоминало звуки, производимые каким‑то громадным существом, пытающимся вытащить свои лапы из трясины.

Звук был необъясним и наводил ужас уже потому, что его источник находился далеко, что, в свою очередь, указывало на огромные размеры того, кто его издавал, и подчеркивало глубину пропасти. Услышанный в каверне под безжизненной пустыней, этот звук удивлял и поражал. Даже Беллман, до этого момента бесстрашно шагавший вперед, стал поддаваться необъяснимому ужасу, поднимающемуся как некая эманация из ночных глубин.

Шум стал слабеть и, наконец, прекратился, создавая впечатление, что его источник спустился по перпендикулярной стене в самые отдаленные глубины провала.

– Может вернуться? – спросил Чиверс.

– Пожалуй, да, – без колебаний согласился Беллман. – Чтобы обследовать это место, понадобится целая вечность.

Они начали подниматься обратно по уступу. Все трое, ощущая каким‑то шестым чувством приближение скрывающейся опасности, были обеспокоены и насторожены. Хотя с исчезновением странного звука каверна вновь погрузилась в тишину, изыскатели испытывали смутное чувство, что они были не одни. Откуда может прийти опасность, или какую она примет форму, они не могли предположить, но тревожное ощущение начинало перерастать в панику. Будто сговорившись, никто из них не стал упоминать об этом, не стали и обсуждать жуткую тайну, на которую так случайно натолкнулись.

Сейчас уже Маспик шел несколько впереди других. Они прошли, по меньшей мере, половину обратного пути до обрывающегося в пропасть канала, когда его фонарь, освещающий на двадцать футов дорогу впереди, высветил бледные фигуры, выстроившиеся по трое в ряд, загораживая им дорогу. Свет фонарей Беллмана и Чиверса, идущих сзади, также с ужасающей четкостью выхватил из темноты лица и тела этой неопределенной толпы.

Существа, стоявшие совершенно неподвижно и молчаливо, будто в ожидании землян, в общих чертах походили на Айхаи, аборигенов Марса. В то же время они, казалось, принадлежали к какому‑то деградировавшему и отклонившемуся от нормы виду – мертвенная бледность их тел, казавшихся покрытыми плесенью, могла означать только одно – жизнь в подземелье в течение многих поколений. Ростом они были ниже взрослых Айхаи, в среднем всего пять футов. Огромные, широко раздутые ноздри, выступающие, торчащие в стороны уши, бочкообразные грудные клетки, тонкие руки и ноги марсиан – но все они были безглазые. На лицах одних, там, где должны были быть глаза, еще можно было различить остатки рудиментарных отверстий; лица других зияли пустыми глазницами, по‑видимому, глазные яблоки были удалены.

– Боже! Что за ужасная компания! – вскричал Маспик. – Откуда они взялись? И чего они хотят?

– Не могу себе представить, – сказал Беллман. – Но наше положение довольно щекотливое – разве что они окажутся дружественно настроенными к нам. Они, должно быть, прятались вверху на выступах каверны, когда мы вошли в нее.

Выйдя смело вперед и оттеснив Маспика, он обратился к существам на гортанном языке Айхаи, многие из звуков которого с большим трудом едва могли произнести земляне. Некоторые из существ тревожно зашевелились и стали издавать пронзительные, похожие на писк звуки, имевшие мало сходства с марсианским языком. Было ясно, что они не могли понять Беллмана. Язык жестов, по причине их слепоты, также был бесполезен.

Беллман вынул револьвер, приглашая других последовать его примеру.

– Нам так или иначе необходимо прорваться через них, – сказал он. – А если не позволят нам пройти без борьбы ‑…щелчок взведенного курка закончил его мысль.

Этот металлический звук как будто послужил давно ожидаемым сигналом – толпа слепых бледных существ внезапно ожила и хлынула на землян. Это было похоже на наступление автоматов – неотразимое движение машин, согласованное и методичное, находящееся под управлением скрытой силы. Беллман нажал на курок раз, два и три, стреляя в упор. Промахнуться было невозможно; но пули оказались так же тщетны, как камешки, брошенные в неудержимо несущийся потек. Безглазые существа не дрогнули, хотя у двоих из них потекла желтовато‑красная жидкость – кровь марсиан. Один из них, двигавшийся с дьявольской уверенностью, – пули его не задели, – схватил руку Беллмана и своими длинными четырехсуставными пальцами вырвал у него револьвер прежде, чем тот смог еще раз нажать на курок. К удивлению Беллмана, существо не пыталось отобрать у него фонарь, который он и сейчас держал в левой руке; брошенный в темноту и пустоту рукой марсианина, сверкнул стальным блеском кольт. Мертвенно‑бледные тела, давясь и толкаясь на узкой дороге, окружили его, придавив так плотно, что активное сопротивление оказалось невозможным. Чиверс и Маспик, успев сделать всего несколько выстрелов, также лишились оружия, но по какой‑то необъяснимой причине им тоже сохранили фонари.

Весь этот эпизод продлился всего несколько мгновений. Надвигающаяся толпа задержалась лишь на секунду, когда нескольких ее членов, застреленных Чиверсом и Маспиком, их собратья поспешно сбросили в пропасть. Наконец, передние ряды, ловко расступившись, окружили землян и заставили их повернуть обратно. Вновь тесно сжав путешественников в тиски отвратительных тел, толпа понесла их вниз. Они ничего не могли сделать с кошмарным потоком и заботились лишь о том, как бы не потерять фонари. Они мчались с ужасающей скоростью по тропе, которая вела еще глубже в бездну, изыскатели сами стали частью этой безглазой и таинственной армии, видя перед собой только освещенные спины кошмарных существ. Десятки марсиан неумолимо подгоняли их. Спустя некоторое время положение, в котором они оказались, стало оказывать на них парализующее действие. Казалось, они идут уже не человеческими шагами, а двигаются с быстротой и автоматизмом, подобно холодным и липким существам, тесно обступившим их. Мысли, желания даже ужас были притуплены неземным ритмом ведущих в пропасть шагов. Скованные этим гипнотическим ощущением, чувством полной нереальности происходящего, они лишь переговаривались друг с другом, произнося односложные фразы, слова, которые, казалось, утратили свое значение. Это напоминало речь механических автоматов. Безглазые люди не произносили ни слова – единственным звуком было непрекращающееся шлепанье бесчисленных ног по камню.

Они продвигались все дальше и дальше, и на смену часам мрака так и не приходило время рассвета. Медленно, мучительно дорога поворачивала вовнутрь, как будто делая витки внутри огромного слепого Вавилона. Землянам казалось, что они уже многократно обошли пропасть по этой ужасающей спирали; но расстояние, которое они прошли, и действительные размеры ошеломляющей бездны были непостижимы.

Не считая света фонарей, мрак вокруг оставался абсолютным, неизменным. Он был древнее солнца и заполнял пещеры всю прошедшую вечность. Чудовищным бременем мрак нависал над ними, пугающе зиял под ногами. Откуда‑то снизу поднималось все усиливающееся зловоние застоявшихся вод. И по‑прежнему не раздавалось ни звука, кроме мягкого и равномерного шлепанья ног, спускающихся в бездонный Абаддон.

Но вот, наконец, как будто по прошествии столетий ночи и мрака, движение в бездну остановилось. Беллман, Чиверс и Маспик почувствовали, как ослабло давление скучившихся тел, почувствовали, что стоят на месте, хотя мозг по‑прежнему продолжал пульсировать нечеловеческим ритмом ужасного спуска. Здравый смысл и ужас происходящего медленно возвращались к ним. Беллман поднял фонарь, и пятно света осветило толпу марсиан, многие из которых уже разбрелись по большой каверне, где заканчивалась окружающая пропасть дорога. Другие же оставались поблизости, будто сторожили землян. Они настороженно вздрагивали при каждом движении Беллмана, как будто улавливали их каким‑то сверхъестественным чувством.

Рядом, справа, ровный пол пещеры резко обрывался. Подойдя к краю, Беллман увидел, что пещера была образована открытой каверной в вертикальной стене. Далеко‑далеко внизу во мраке играли фосфоресцирующие отблески, как светящиеся огоньки подводного царства океана. Его обдало зловонным дыханием теплого ветра; и он услышал вздохи вод, накатывающихся на скалы, – вод, колышущихся в этой бездне неисчислимые тысячелетия, пока происходило высыхание планеты.

Преодолевая головокружение, он отошел прочь. Его спутники стали обследовать внутренность пещеры. Похоже, она была искусственного происхождения – то в одном, то в другом месте лучи фонарей выхватывал из мрака громадные колонны, испещренные глубоко врезанными в них барельефами. Кто и когда их вырезал, оставалось такими же неразрешимыми загадками, как и происхождение вырубленной в скалах дороги. Детали барельефов были так же непотребны, как и видения сумасшедших; в тот краткий миг, когда их обегал луч фонаря, они шокировали взгляд подобно сильному удару, передавая нечеловеческое зло, бездонные низменные чувства.

Пещера была действительно огромных размеров и уходила далеко в глубь скалы, с многочисленными выходами, дающими доступ к ее дальнейшим разветвлениям. Лучи фонарей изгоняли тени, колышущиеся в стенных нишах, высвечивали неровности дальних стен, уходящих вверх в недоступный мрак, дрожали на существах, бродящих взад и вперед подобно чудовищным комкам живой плесени, оживляли на короткое мгновение бледные, похожие на полипы растения, прилипшие отвратительными формами к темным камням. Место это угнетало, оно подавляло чувства, сокрушало мозг. Сами камни являлись воплощением мрака, а свет и зрение были эфемерными незваными гостями в этих владениях слепых. Почему‑то землян угнетала убежденность, что бегство отсюда невозможно. Странная летаргия охватила их. Оки даже не обсуждали свое положение, а просто стояли, равнодушные и молчаливые.

Вскоре из зловонного мрака появилось несколько марсиан. С таким же контролируемым автоматизмом, отмечающим все их действия, они вновь собрались возле путешественников и принялись подталкивать их в зияющую внутренность пещеры.

Шаг за шагом трое несчастных продвигались в этой жуткой процессии прокаженных. Отвратительного вида толпа все увеличивалась; по мере продвижения в глубь пещеры перед ними открывались все новые и новые залы, где они обнаруживали все новых и новых мерзких существ, дремлющих во мраке ночи. Их сковывало вначале слабое, но постепенно усиливающееся чувство сонливости, какое обычно вызывают зловонные ядовитые испарения. Они пытались противиться этой зловещей и губительной сонливости. Дурман все усиливался, и, наконец, они приблизились к источнику внушающих ужас эманации.

Между толстыми, уходящими ввысь колоннами пол пещеры образовывал возвышение в виде алтаря, состоящего из семи наклонных пирамидальных ярусов. Наверху алтаря виднелась фигура из светлого металла, не превышающая зайца, но невообразимо чудовищная и отвратительная.

Странная, неестественная сонливость землян, казалось, усилилась, когда они стали рассматривать это изображение. Марсиане беспокойно проталкивались вперед, как идолопоклонники, собирающиеся перед своей святыней. Беллман почувствовал, как чьи‑то пальцы сжимают его руку. Обернувшись, он увидел у своего локтя совершенно неожиданное и удивительное существо. Такое же бледное и грязное, как и обитатели пещеры, с зияющими пустыми глазницами вместо глаз, но создание это, безусловно, являлось (или, по крайней мере, было когда‑то) человеком! Он был бос, из одежды на нем сохранилось только несколько полуистлевших от времени лохмотьев цвета хаки. Его белая борода и волосы на голове были покрыты слизистой грязью и забиты всевозможным сором. Вероятно, когда‑то он был одного с Беллманом роста, но сейчас согбенная спина и крайняя истощенность сделали его не выше окружающих карликовых марсиан. Он дрожал в лихорадочном ознобе и почти идиотский вид безнадежности и ужаса был запечатлен на чертах его лица.

– Боже мой! Кто вы? – вскрикнул Беллман, внезапно приведенный шоком в состояние бодрствования.

В течение нескольких мгновений человек этот бормотал что‑то невразумительное, словно забыл слова человеческой речи, или уже больше не был способен произносить эти звуки. Затем прохрипел слабым голосом, постоянно запинаясь и прерывая свое повествование;

– Вы земляне! Земляне! Они сказали мне, что вас захватили… так же, как они захватили меня… Когда‑то я был археологом… Меня звали Чалмерс… Джон Чалмерс. Это было давно… Я не знаю, сколько лет прошло. Я прибыл в Чаур исследовать древние руины. Они захватили меня – эти существа из бездны… И с тех пор я нахожусь здесь. Побег невозможен… Обитатель Бездны следит за этим.

– Но кто эти существа? И чего они хотят от нас? – спросил Беллман.

Чалмерс, казалось, несколько восстановил свои силы. Его голос зазвучал более отчетливо и ровно.

– Они – дегенерировавшие остатки Йорхи, древней марсианской расы, которая существовала еще до Айхаи. Все полагают, что они полностью вымерли. Руины некоторых их городов все еще сохранились в Чаур. Насколько я мог узнать (а я теперь могу говорить на их языке), это племя было загнано под землю высыханием Чаур, и они следовали за уходящими водами подземного озера, лежащего на дне этой бездны. Сейчас они мало чем отличаются от животных, и они поклоняются таинственному монстру, живущему в озере… Обитателю Бездны, как они его называют… существу, которое может подниматься по отвесной скале. Маленький идол, которого вы видите на алтаре, – это изображение этого монстра. Сейчас они собираются провести одну из своих религиозных церемоний, и хотят, чтобы вы приняли в ней участие. А я должен проинструктировать вас… Это станет началом вашего посвящения в жизнь Йорхи.

Беллман и его спутники, слушая странное заявление Чалмерса, испытывали смешанное чувство кошмарного отвращения и удивления. Бледнеое, безглазое, со спутанной бородой лицо существа, стоявшего перед ними, казалось, несло на себе отпечаток той же деградации, которую они заметили у жителей пещеры. Его уже вряд ли можно было назвать человеком. Без сомнения, его надломил ужас долгого плена, в темноте, среди чуждой ему расы.

Путешественники чувствовали, что находятся среди отвратительных тайн, а пустые глазницы Чалмерса невольно наталкивали на вопрос, который никто из них не решался задать.

– А что это за церемония? – спросил Беллман, помолчав некоторое время.

– Пойдемте, я покажу вам. – В срывающемся голосе Чалмерса прозвучала странная живость. Он потянул Беллмана за рукав и начал подниматься на пирамиду алтаря с легкостью и уверенностью, говорящими о том, что путь этот был ему хорошо знаком. Двигаясь, как во сне, Беллман, Чиверс и Маспик последовали за ним. Изображение идола не было похоже ни на что из всего, что они видели когда‑либо на красной планете – или где бы то ни было еще. Изваяние из странного металла, казавшегося светлее и мягче золота, представляло собой фигуру горбатого животного, покрытого гладким нависающим панцирем, из‑под которого по‑черепашьи выглядывали голова и конечности. Голова, плоская и треугольная, как у ядовитых змей, была безглазой. По углам разреза безжалостного рта изгибались вверх два длинных трубчатых хоботка с присосками на концах. Существо обладало двумя рядами коротких ножек, расположенных на одинаковом друг от друга расстоянии под панцирем, а под припавшим к земле телом спиралью извивался странный длинный хвост. Основания лап были круглыми и напоминали по форме маленькие перевернутые бокалы.

Грязный и животный – плод воображения чьего‑то атавистического безумия – идол, казалось, дремал на алтаре. Он излучал эманации медленного, незаметно подкрадывающегося ужаса, притуплял чувства исходящим от него оцепенением. Такие же эманации исходили когда‑то от первобытных миров до того, как появился свет, когда жизнь кипела и лениво пожирала все вокруг в темном, слепом иле.

– И это чудовище действительно существует? – казалось, Беллман слышал свой собственный голос через наползающий покров дремоты, как будто кто‑то другой заговорил и разбудил его.

– Это Обитатель Бездны, – пробормотал Чалмерс. Он наклонился над идолом, и его вытянутые вперед пальцы затрепетали в воздухе, двигаясь взад и вперед, как будто он хотел приласкать бледный ужас. – Йорхи создали этого идола очень давно, – продолжил он. – Я не знаю, как он был сделан… И металл, из которого его отлили, ни на что не похож… Какой‑то новый элемент.

– Поступайте, как я… и вам уже не будет так противна темнота… Вам не будут уже нужны ваши глаза. Вы будете пить гнилую, вонючую воду озера, будете поедать сырых слизней, слепых рыб и озерных червей и находить их вкусными… И вы не узнаете, когда Обитатель Бездны придет и возьмет вас.

С этими словами он принялся ласкать изваяние, поглаживая горбатый панцирь и плоскую змеиную головку. Его слепое лицо приняло выражение мечтательной апатичности курильщика опиума, его речь превратилась в бессвязное бормотание и стала напоминать звуки плещущейся густой жидкости. Его окружал ореол странной, нечеловеческой порочности.

Беллман, Чиверс и Маспик, с удивлением наблюдая за ним, внезапно заметили, что на алтарь хлынули бледные марсиане. Некоторые из них протиснулись на другую сторону и, расположившись напротив Чалмерса, также принялись гладить изваяние, совершая как бы некий фантастический ритуал прикосновения. Они водили тонкими пальцами по его отвратительным очертаниям; их движения, казалось, следовали четко прописанному порядку, от которого ни один из них не отклонялся. Они издавали звуки, напоминающие писк сонных летучих мышей. На их мерзких лицах был написан наркотический экстаз. Совершив свою причудливую церемонию, стоявшие у алтаря фанатики отходили от изваяния. Но Чалмерс, уронив голосу на покрытую лохмотьями грудь, продолжал ласкать его медленными и сонными движениями. Со смешанным чувством отвращения и любопытства земляне, подталкиваемые стоящими позади марсианами, подошли ближе и положили свои руки на идола. Вся эта процедура казалась им чрезвычайно таинственной и в какой‑то степени отталкивающей, но представлялось разумным следовать обычаям захвативших их марсиан.

Изваяние было холодным на ощупь и липким, будто совсем недавно лежало в куче слизи. Но под кончиками пальцев оно казалось живым, пульсируя и увеличиваясь. Тяжелыми нескончаемыми волнами от него исходили эманации, которые можно было описать только как наркотический магнетизм или электрические колебания. Создавалось впечатление, что неизвестный металл испускал какой‑то мощный алкалоид, воздействующий на нервные окончания благодаря поверхностному контакту. Беллман и его спутники почувствовали, как быстро, без всякого сопротивления таинственная вибрация пронизывает их тела, заволакивает их глаза и наполняет кровь тяжелой сонливостью. Дремотно размышляя, они пытались объяснить самим себе этот феномен в терминах земной науки; но когда наркоз стал усиливаться все подавляющим опьянением, они забыли о своих предположениях.

Чувствами, как бы плавающими в странной темноте, они смутно ощущали давление толкающихся тел, сменяющих друг друга на вершине алтаря. Вскоре часть из них, видимо, пресытившись наркотическими эманациями, вынесла с собой путешественников по наклонным ярусам алтаря, и вместе с обмякшим, отупевшим Чалмерсом они оказались на полу пещеры. Все еще держа фонари в онемевших пальцах, изыскатели увидели, что пещера кишела бледным народцем, собравшимся на эту дьявольски жуткую церемонию. Сквозь неясные очертания теней изыскатели наблюдали, как люди из бездны бурлящим потоком взбегали наверх пирамиды и затем скатывались вниз, как живая, пораженная проказой, ворсистая лента.

Чиверс и Маспик, первыми испытавшие на себе влияние излучения, опустились на пол пещеры и забылись тяжелым сном. Но Беллман, обладавший большей сопротивляемостью организма, казалось, медленно падал и плыл в мире темных грез. Он испытывал аномальные, доселе совершенно неизвестные ему ощущения. Вокруг него нависла некая почти осязаемая могущественная Сила, для которой он не мог подобрать видимого образа: Сила, источающая миазмы, вызывающие дурной сон. В этих сновидениях, по какой‑то неощутимой традиции, забывая последние проблески своего человеческого «Я», Беллман каким‑то образом отождествлял себя с безглазым народцем; он жил и двигался как они – в глубоких кавернах, на темных дорогах. И в то же время – как будто благодаря участию в непотребном мерзком ритуале – он был чем‑то еще; Существом без имени, управляющим слепым народцем и обожаемом ими; созданием в древних зловонных водах, в непостижимых глубинах и периодически выходящим на поверхность, чтобы с жадностью набрасываться на все живое и пожирать его. В этой двойственности бытия Беллман одновременно и насыщался безглазым народцем на своего рода пиршествах, и сам был пожираемым вместе с ними. В качестве третьего элемента, составляющего полную гармонию этой личности, был идол – но только в осязательном, а не в зрительном плане, поскольку здесь не было ни проблесков света, ни даже воспоминаний о нем.

Беллман так и не понял, когда он перешел от этих неясных кошмаров к тяжелому беспробудному сну, и были ли они вообще. Его пробуждение, темное и летаргическое, вначале напоминало продолжение сновидений. Приоткрыв слипшиеся веки, он увидел на полу луч света выроненного им фонаря. Свет падал на что‑то, чего он сначала не мог распознать, его сознание было все еще притуплено. Сначала им овладело какое‑то беспокойство; наконец, зарождающийся ужас пробудил к жизни все его чувства.

Постепенно он пришел к осознанию того, что увиденное им лежащее на полу нечто было ни чем иным, как наполовину съеденным телом Чалмерса. На обглоданных костях виднелись лохмотья из полуистлевшей материи; и хотя голова отсутствовала, останки явно принадлежали землянину.

Беллман, шатаясь, поднялся и осмотрелся вокруг взглядом, затуманенным пеленой мрака. Чиверс и Маспик лежали рядом с ним в каком‑то тяжелом оцепенении, а вдоль пещеры и на всех семи ярусах алтаря лежали поклоняющиеся изваянию марсиане.

Пробуждающемуся от летаргического сна Беллману показалось, что он слышит какой‑то знакомый шум: звуки скользящего тела и равномерного всасывания, одновременно постепенно стихающие среди массивных колонн за спящими телами. В воздухе повис запах гнилой воды.

На каменном полу Беллман различил множество мокрых отпечатков странной круглой формы, какие могли бы оставить, например, ободки перевернутых больших чашек. Подобно отпечаткам следов ног, они уходили от тела Чалмерса во мрак внешней пещеры, обрывающейся в бездну: в том же направлении, в котором удалялся странный шум, теперь уже почти неслышимый. Безумный ужас охватил Беллмана, окончательно разрушая чары, все еще опутывавшие его. Он наклонился над Маспиком и Чиверсом и стал по очереди грубо трясти их, пока они не открыли глаза и не начали протестовать, сонно бормоча что‑то.

– Поднимайтесь, черт вас возьми, – пригрозил им Беллман. – Если когда‑нибудь нам и представился случай сбежать из этой адской дыры, то самое время сделать это сейчас.

После многочисленных проклятий и упреков, с помощью огромных физических усилий, ему удалось поднять своих спутников на ноги. В полусонном состоянии они, казалось, не заметили останков того, кто был когда‑то несчастным Чалмерсом. Шатаясь, как пьяные, они последовали за Беллманом среди лежащих повсюду марсиан, прочь от пирамиды, на которой светлое изваяние по‑прежнему тягостно нависало зловещей дремотой над своими почитателями.

Клубящаяся тяжесть нависала над Беллманом, одновременно ощущалась и расслабленность, вызванная наркотическими чарами. Но он уже ощутил возвращающееся чувство собственной воли и огромное желание сбежать из этой бездны, от всего того, что обитало в ее темноте. Его спутники, совершенно порабощенные погружающей в сон силой, восприняли его руководство и предводительство оцепенело и бессмысленно, подобно скотам.

Беллман был уверен, что сможет вернуться назад тем же путем, по которому они следовали к алтарю. Этот путь оказался также и маршрутом, по которому продвигалось существо, оставившее на камнях кругообразные отметки зловонной мокроты. Проблуждав, как им показалось, очень долго, среди колонн с отвратительными барельефами, изыскатели подошли, наконец, к обрыву в пропасть, к тому самому портику черного Тартара, из которого открывался вид вниз, в зияющую бездну. Там, далеко внизу, в гниющих водах, разбегались расширяющиеся фосфоресцирующие круги, как будто воды только что приняли погружение тяжелого тела. У самых ног, вплоть до края пропасти, на скале виднелись влажные круглые отпечатки.

Они повернулись и пошли прочь от обрыва. Беллман, содрогаясь от воспоминаний о своих безумных грезах и от ужаса пробуждения, разыскал в углу пещеры начало ведущей вверх дороги, поднимающейся по кромке обрыва дороги, которая должна будет привести их назад к утраченному солнцу. По его приказу Маспик и Чиверс выключили свои фонари, чтобы иметь в запасе батарейки. Было неясно, сколько еще времени они могли идти, а свет был первой необходимостью путешественников. Света одного фонаря Беллмана будет достаточно, и он послужит им всем, пока батарейки полностью не разрядятся. Из пещеры черного сна, в которой марсиане лежали вокруг гипнотизирующего изваяния, не доносилось ни звука. Не было видно там и никакого движения. Но страх, подобного которому он никогда не испытывал за время всех своих приключений, вызвал у Беллмана приступ тошноты и едва не привел к обмороку, в то время как он стоял, прислушиваясь, у выхода из пещеры.

В пропасти тоже царила тишина, и фосфоресцирующие круги перестали разбегаться в пучине ее вод. И, тем не менее, эта тишина каким‑то образом затуманивала чувства, сковывала все члены тела. Она поднималась вокруг Беллмана, как липкая слизь, идущая с самого дна преисподней, в которой, казалось, ему суждено было утонуть.

С невероятным усилием он начал подниматься вверх по дороге, таща за собой своих спутников, проклиная их и награждая пинками, пока они, наконец, послушно не пошли за ним, как сонные животные.

Это был подъем из преддверия ада, восхождение из бездны тьмы, казавшейся осязаемой и вязкой. Все дальше и вверх с трудом тащились земляне, двигаясь по однообразному, едва заметно изгибающемуся уклону, где все меры расстояния были утрачены, а время измерялось только вечным повторением шагов. Темнота ночи редела перед слабым лучом фонаря Беллмана, сзади она смыкалась за ними все поглощающим морем, неумолимым и терпеливым, дожидаясь своего часа, когда свет фонаря, наконец, погаснет.

Заглядывая периодически через край провала, Беллман замечал, что свечение глубинных вод постепенно ослабевало. Фантастические образы рождались в его воображении. Это было похоже и на последние отблески адского огня в некоем погасшем инферно, и на погружение галактических туманностей в черное межзвездное пространство за пределами Вселенной. Он чувствовал головокружение, как у смотрящего в бесконечное пространство… Вскоре внизу осталась только густая чернота, и по этому признаку Беллман определил, какое огромное расстояние они преодолели на пути вверх.

Чувства голода, жажды, усталости были подавлены чувством страха, охватившим Беллмана. С Маспика и Чиверса также стала, хотя и очень медленно, спадать пелена сонливости, и они тоже стали ощущать довлеющую над ними тень ужаса, бескрайнего, как сама ночь. Чтобы заставить их идти вперед, уже больше не требовалось пинков и угроз Беллмана.

Ночь повисла над ними – зловещая, древняя, усыпляющая. Она напоминала густой и зловонный мех летучих мышей: нечто материальное, забивающее легкие, умертвляющее все чувства. Она была молчалива, как тяжелый сон мертвых миров… Но из этой тишины, по прошествии, казалось, целого ряда лет, вдруг возник и застигнул врасплох беглецов такой знакомый двойной звук: шум чего‑то скользящего по камням далеко внизу в бездне и одновременно чмокающий звук существа, вытаскивающего свои лапы из трясины. Необъяснимый и вызывающий безумные, неуместные мысли, как звуки, услышанные в бреду, он довел ужас землян до неистового сумасшествия.

– Боже! Что это? – выдохнул Беллман. Казалось, он вспомнил слепых существ, вызывающих отвращение, но вполне реальных на ощупь, формы первобытной ночи, которые не были разумной частью человеческих воспоминаний. Его сновидения, кошмарное пробуждение в пещере, гипнотизирующий идол, наполовину съеденное тело Чалмерса, намеки, которые ронял Чалмерс, мокрые круги, ведущие к бездне, – все это возвратилось к Беллману как плод страдающего безумием воображения, чтобы наброситься на него на этой ужасной дороге, на полпути от подземного моря к поверхности Марса.

Ответом на вопрос Беллмана был только продолжающийся шум. Казалось, он становился громче, поднимаясь снизу по вертикальной стене. Маспик и Чиверс, включив свои фонари побежали, делая отчаянные прыжки; и Беллман, потеряв последние остатки контроля над собой, следовал за ними. Это был бег наперегонки с неизвестным ужасом. Заглушая учащенное биение сердец, громкий топот их ног, в ушах землян по‑прежнему раздавался этот зловещий, необъяснимый звук. Казалось, они пробежали уже целые мили темноты, а шум все приближался, поднимаясь из бездны под ними, как будто его издавало существо, взбирающееся по отвесной скале.

Сейчас звук уже казался пугающе близким – и доносился откуда‑то впереди. Внезапно он стих. Лучи фонарей Маспика и Чиверса, двигающихся рядом, высветили припавшее к камням существо, заполнявшее всю двухъярдовую ширину уступа.

Хотя они и были видавшими виды искателями приключений, земляне зашлись бы истерическим криком или бросились бы со скалы в пропасть, если бы вид этого монстра не вызвал у них оцепенения. Будто бледный идол с пирамиды, разросшийся до огромных размеров и отвратительно живой, поднялся из бездны и, припав к скале, сидел перед ними!

Это, очевидно, и было существо, которое изображало то, внушающее ужас, изваяние: существо, которое Чалмерс назвал Обитателем Бездны. Горбатый, чудовищных размеров панцирь, смутно напоминающий броню глиптодонта, сиял блеском влажного белого металла.

Безглазая голова, настороженная и в то же время дремлющая, была выдвинута вперед на непристойно выгнутой шее. Дюжина или больше коротких ножек с чашеобразными присосками косо выступали из‑под нависающего панциря. Два хобота, каждый длиной в ярд, с теми же присосками, выходили из углов прорези ужасной полости и медленно покачивались в воздухе перед землянами.

Это создание казалось таким же древним, как и сама умирающая планета – неизвестная форма первобытной жизни, обитающая в застоявшихся пещерных водах.

Стоя перед монстром, земляне чувствовали себя опоенными той же зловещей и губительной сонливостью, вызываемой гипнозом того же минерала, из которого было выполнено его изваяние. Несчастные оставались стоять, направив лучи фонарей прямо на этот Ужас. Они не могли ни двинуться, ни закричать, когда он внезапно поднялся и выпрямился, показав покрытое костяными пластинами брюхо и необычайный раздвоенный хвост, скользящий с металлическим скрежетом по скале. Открывшиеся многочисленные лапы были полыми внутри и напоминали перевернутые чаши; из них сочилась зловонная жидкость. Без сомнения, они служили присосками чудовищу, помогая передвигаться по вертикальной поверхности.

Короткими, быстрыми и уверенными движениями задних лап, опираясь на хвост, монстр приблизился к беспомощным людям. Два хобота безошибочно изогнулись и опустились на глаза Чиверса, стоящего с запрокинутым вверх лицом. На какое‑то мгновение они покоились там, целиком закрывая глазницы. Затем раздался дикий, агонизирующий крик, и стремительным движением, гибким и энергичным, подобно броску змеи, полые концы хоботов оторвались от лица Чиверса.

Изгибаясь от боли, усыпленный наркотическим воздействием чудовища, он медленно покачивался. Стоящий рядом с ним Маспик, как в тусклом сне, отметил зияющие пустотой глазницы товарища… И это было последним, что он увидел. В это же мгновение монстр бросил Чиверса, и ужасные присоски, сочащиеся кровью и зловонной жижей, опустились на его глаза.

Беллман, стоявший позади своих спутников, осознавал происходящее как сторонний свидетель отвратительного и мерзкого кошмара, не имеющий сил ни вмешаться, ни убежать. Он стоял и наблюдал за манипуляциями органов с присосками, слышал единственный ужасный вскрик Чиверса и вскоре последовавший за ним вопль Маспика. Мелькнув над головами его спутников, продолжавших сжимать в онемевших пальцах теперь уже бесполезные фонари, хобот, наконец, опустился на его лицо…

…С залитыми кровью лицами, в сопровождении дремлющего и в то же время бдительного и неумолимого безглазого монстра, который следовал за ними по пятам и подгонял их, не давая свалиться с обрыва в пропасть, трое землян начали свой второй спуск по дороге, ведущей вниз, в покрытый мраком ночи Авернус.

Прежде чем попытаться уснуть, я должен сделать кое‑какие записи, предваряющие мой официальный отчет обо всем происшедшем. Явление, с которым мне довелось столкнуться, кажется настолько своеобразным и настолько противоречащим нашему прошлому опыту и нашим видам на будущее, что несомненно заслуживает самого подробного описания.

К западу от Аркхема высятся угрюмые кручи, перемежающиеся лесистыми долинами, в чьи непролазные дебри не доводилось забираться ни одному дровосеку. Там встречаются узкие лощины, поросшие деревьями с причудливо изогнутыми стволами и столь густыми кронами, что ни одному лучу солнца не удается пробиться сквозь их своды и поиграть на поверхности сонно журчащих ручьев. По отлогим каменистым склонам холмов разбросаны древние фермерские угодья, чьи приземистые, замшелые строения скрывают в своих стенах вековые секреты Новой Англии. Там повсюду царит запустение – массивные дымоходы разрушены временем, а панелированные стены опасно заваливаются под тяжестью низких двускатных крыш. Местные жители давно покинули эти места, да и вновь прибывающие переселенцы предпочитают здесь не задерживаться. В разное время сюда наезжали франкоканадцы, итальянцы и поляки, но очень скоро все они собирались и следовали дальше. И вовсе не потому, что обнаруживали какие‑либо явные недостатки, – нет, ничего такого, что можно было бы увидеть, услышать или пощупать руками, здесь не водилось, – просто само место действовало им на нервы, рождая в воображении странные фантазии и не давая заснуть по ночам. Это, пожалуй, единственная причина, по которой чужаки не селятся здесь, ибо доподлинно известно, что никому из них старый Эмми Пирс и словом не обмолвился о том, что хранит его память об «окаянных днях». Эмми, которого в здешних краях уже давно считают немного повредившимся в уме, остался единственным, кто не захотел покинуть насиженное место и уехать в город. И еще, во всей округе только он один осмеливается рассказывать об «окаянных днях», да и то потому, что сразу же за его домом начинается поле, по которому можно очень быстро добраться до всегда оживленной дороги, ведущей в Аркхем.

Некогда дорога проходила по холмам и долинам прямиком через Испепеленную пустошь, но после того, как люди отказались ездить по ней, было проложено новое шоссе, огибающее местность с юга. Однако следы старой дороги все еще можно различить среди густой поросли наступающего на нее леса, и, без сомнения, кое‑какие ее приметы сохранятся даже после того, как большая часть низины будет затоплена под новое водохранилище. Когда это случится, вековые леса падут под ударами топоров, а Испепеленная пустошь навсегда скроется под толщей воды, на поверхности которой будет отражаться безмятежное голубое небо и поигрывать бликами солнце. И тогда тайна «окаянных дней» станет всего лишь еще одной непостижимой тайной водных пучин, еще одним сокрытым на века секретом древнего океана, еще одной недоступной человеческому пониманию загадкой древней планеты.

Когда я только собирался отправиться к этим холмам и долинам на разметку нового водохранилища, меня предупредили, что место это «нечистое». Дело было в Аркхеме, старинном и, пожалуй, одном из немногих оставшихся городков, где легенды о нечистой силе дожили до наших дней, и я воспринял предупреждение как часть обязательных страшных историй, которыми седовласые старушки испокон веков пичкают своих внуков на ночь. Само же название «Испепеленная пустошь» показалось мне чересчур вычурным и аффектированным, и я, помнится, еще удивлялся, откуда вся эта сверхъестественная чушь могла просочиться в предания потомков благочестивых пуритан. Однако, после того как я собственными глазами увидел эту невообразимую мешанину темных ущелий и обрывистых склонов, я перестал удивляться чему‑либо, кроме загадочной природы катаклизма, ее породившего. Когда я добрался туда, было ясное раннее утро, но стоило мне ступить под мрачные своды ущелий, как я оказался в вечном полумраке. Для типичных лесов Новой Англии деревья росли здесь слишком часто, а стволы их были чересчур толсты. Да и мертвая тишина, царившая в узких проходах, была чересчур мертвой, и слишком уж много сырости таил в себе настил из осклизлого мха и древнего перегноя.

На открытых местах, большей частью вдоль старой дороги, мне попадались маленькие фермы, притулившиеся к склонам холмов. На некоторых из них все постройки были в сохранности, на иных – только одна или две, но встречались и такие, где среди развалин возвышалась лишь одинокая печная труба или темнел разверстый зев полузасыпанного мусором погреба. Повсюду властвовали сорняки и колючки, в зарослях которых при моем появлении начиналась беспокойная возня неведомых лесных тварей. На всем, что меня окружало, лежала печать тревоги и смертной тоски, некая вуаль нереальности и гротеска, как если бы из привычной с детства картины вдруг пропал жизненно важный элемент перспективы или светотени. Теперь я уже не удивлялся тому, что переселенцы не захотели обосновываться в этих местах, ибо вряд ли нашелся бы хоть один человек, который согласился бы остаться здесь на ночь. Слишком уж походил этот пейзаж на картины Сальватора Розы, слишком уж сильно напоминал он нечестивые гравюры из забытых колдовских книг.

Но все это не шло ни в какое сравнение с Испепеленной пустошью. Как только я наткнулся на нее посреди очередной долины, я тотчас же понял, что это она и есть, ибо ни одно другое название не могло бы столь верно передать своеобразие этого места, как, впрочем, и ни одно другое место на земле не могло бы столь точно соответствовать этому названию. Это определение казалось рожденным в голове неведомого поэта после того, как он побывал в данной географической точке необъятного материка: На первый взгляд пустошь представляла собой обычную проплешину, какие остаются в результате лесного пожара, – но почему же, вопрошал я себя, на этих пяти акрах серого безмолвия, въевшегося в окрестные леса и луга наподобие того, как капля кислоты въедается в бумагу, с тех пор не выросло ни одной зеленой былинки? Большая часть пустоши лежала к северу от старой дороги, и только самый ее краешек переползал за южную обочину. Когда я подумал о том, что мне придется пересекать это неживое пепельное пятно, я почувствовал, что все мое существо необъяснимым образом противится этому. И только чувство долга и ответственность за возложенное поручение заставили меня наконец двинуться дальше. На всем протяжении моего пути через пустошь я не встретил ни малейших признаков растительности. Повсюду, насколько хватало глаз, недвижимо, не колышимая ни единым дуновением ветра, лежала мельчайшая серая пыль или, если угодно, пепел. В непосредственной близости от пустоши деревья имели странный, нездоровый вид, а по самому краю выжженного пятна стояло и лежало немало мертвых гниющих стволов. Как ни ускорял я шаг, я все же успел заметить справа от себя груду потемневших кирпичей и булыжника, высившуюся на месте обвалившегося дымохода, и еще одну такую же кучу там, где раньше, по всей видимости, стоял погреб. Немного поодаль зиял черный провал колодца, из недр которого вздымались зловонные испарения и окрашивали проходящие сквозь них солнечные лучи в странные, неземные тона. После пустоши даже долгий, изнурительный подъем под темными сводами чащобы показался мне приятным и освежающим, и я больше не удивлялся тому, что стоит только разговору зайти об этих местах, жители Аркхема переходят на испуганный шепот. Я не смог различить поблизости ни одного строения или хотя бы развалин: похоже, что и в старые времена здесь редко бывали люди. В наступивших сумерках никакая сила не смогла бы подвигнуть меня на возвращение прежним путем, а потому я добрался до города по более долгой, но зато достаточно удаленной от пустоши южной дороге. Все время, пока я шагал по ней, мне смутно хотелось, чтобы налетевшие вдруг облака закрыли собой неисчислимые звездные бездны, нависшие над моею головой и рождавшие в глубине души первобытный страх.

Вечером я принялся расспрашивать местных старожилов об Испепеленной пустоши и о том, что означала фраза «окаянные дни», которую они так часто повторяли в своих уклончивых ответах. Как и раньше, мне не удалось ничего толком разузнать, кроме, пожалуй, того, что загадочное происшествие, возбудившее мое любопытство, случилось гораздо позднее, чем я предполагал, и было не очередной выдумкой, испокон веков передающейся из поколения в поколение, но совершенно реальным событием, многочисленные свидетели которого и по сию пору находятся в добром здравии. Я выяснил, что дело происходило в восьмидесятых годах прошлого столетия и что тогда была убита или бесследно пропала одна местная фермерская семья, но дальнейших подробностей мои собеседники не смогли, а может быть, и не пожелали мне сообщить. При этом все они, словно сговорившись, убеждали меня не обращать внимания на полоумные россказни старого Эмми Пирса. Это поразительное единодушие как раз и послужило причиной тому, что на следующее утро, порасспросив дорогу у случайных прохожих, я стоял у дверей полуразвалившегося коттеджа, в котором на самом краю леса, там, где начинают попадаться первые деревья с уродливо толстыми стволами, в полном одиночестве обитал местный юродивый. Это было невероятно древнее строение, от которого уже начинал исходить тот особый запах, который имеют обыкновение издавать дома, простоявшие на земле чересчур долго.

Пришлось изрядно поколотить в дверь, прежде чем старик поднялся открыть мне, и по тому, как медлительна была его шаркающая походка, я понял, что он далеко не обрадован моему посещению. Он оказался не такой развалиной, как я его себе представлял, однако потухшие, опущенные долу глаза, неряшливое платье и всклокоченная седая борода придавали ему довольно изнуренный и подавленный вид. Не зная, как лучше подступиться к старику, я притворился, что мой визит носит чисто деловой характер, и принялся рассказывать о цели своих изысканий, попутно вставляя вопросы, касающиеся характера местности. Мое невысокое мнение о его умственных способностях, сложившееся из разговоров с городскими обывателями, также оказалось неверным – он был достаточно сметлив и образован для того, чтобы мгновенно уяснить себе суть дела не хуже любого другого аркхемца.

Однако он вовсе не походил на обычного среднестатистического фермера, каких я немало встречал в районах, предназначенных под затопление. Во всяком случае, я не услышал от него ни одного протеста по поводу уничтожения переросших лесов и запущенных угодий, хотя, возможно, он отнесся к этому так спокойно лишь потому, что его собственный дом находился вне границ будущего озера. Единственным чувством, отразившимся на его лице, было чувство облегчения, как будто он только и желал, чтобы мрачные вековые долины, по которым ему довелось бродить всю свою жизнь, исчезли навсегда. Конечно, их лучше затопить, мистер, а еще лучше – если бы их затопили тогда, сразу же после «окаянных дней». И вот тут‑то, после этого неожиданного вступления, он понизил голос до доверительного хриплого шепота, подался корпусом вперед и, выразительно покачивая дрожащим указательным пальцем правой руки, начал свой рассказ.

Я безмолвно слушал и, по мере того как его дребезжащий голос все больше завладевал моим сознанием, ощущал, как, несмотря на теплый летний день, по моему телу все чаще пробегает невольный озноб. Не раз мне приходилось помогать рассказчику находить потерянную нить повествования, связывать воедино обрывки научных постулатов, подхваченных им из разговоров проезжих профессоров, или же преодолевать иные запутанные места, в которых ему изменяло чувство логики и последовательности событий. Когда старик закончил, я более не удивлялся ни тому, что он слегка тронулся умом, ни тому, что жители Аркхема избегают говорить об Испепеленной пустоши. Не желая снова очутиться один на один со звездами, я поспешил вернуться в гостиницу до захода солнца, а на следующий день уже возвращался в Бостон сдавать свои полномочия. Я не мог заставить себя еще раз приблизиться к этому мрачному хаосу чащоб и крутых склонов или хотя бы взглянуть в сторону серого пятна Испепеленной пустоши, посреди которой, рядом с грудой битого кирпича и булыжника, чернел бездонный зев колодца. Теперь уже недалек тот день, когда водохранилище будет построено и несколько саженей воды надежно упрячут под собою всю эту стародавнюю жуть. Однако я отнюдь не уверен, что, даже после того, как это произойдет, я когда‑либо отважусь проезжать по тем местам ночью, – и уж ничто на свете не заставит меня испить хотя бы глоток воды из нового аркхемского водопровода.

По словам Эмми, все началось с метеорита. До той поры по всей округе невозможно было сыскать и одного страшного предания – все они повывелись после прекращения ведьмовских процессов, но даже в те глухие времена, когда охота на ведьм шла в полную силу, прилегающие к Аркхему западные леса не таили в себе и десятой доли того ужаса, каким люди наделили, например, небольшой островок посреди Мискатоника, где у каменного алтаря причудливой формы, установленного там задолго до появления на материке первых индейцев, сатана имел обыкновение устраивать свои приемы. Здешние же леса нечистые духи обходили стороной, и до наступления «окаянных дней» в их таинственном полумраке не скрывалось ничего зловещего. А потом появилось это белое полуденное облако, эта цепочка разрывов по всему небу и, наконец, этот огромный столб дыма, выросший над затерянной в дебрях леса лощиной. К вечеру того дня всему Аркхему стало известно: порядочных размеров скала свалилась с неба и угодила прямо во двор Наума Гарднера, где и упокоилась в огромной воронке рядом с колодцем. Дом Наума стоял на том самом месте, где позднее суждено было появиться Испепеленной пустоши. Это был на редкость опрятный, чистенький домик, и стоял он посреди цветущих садов и полей.

Наум поехал в город рассказать тамошним жителям о метеорите, а по дороге завернул к Эмми Пирсу. Эмми тогда было сорок лет, голова у него работала не в пример лучше, чем сейчас, и потому все последовавшие события накрепко врезались ему в память. На следующее утро Эмми и его жена вместе с тремя профессорами Мискатоникского университета, поспешившими собственными глазами узреть пришельца из неизведанных глубин межзвездного пространства, отправились к месту падения метеорита. По прибытии их прежде всего удивил тот факт, что размеры болида оказались не такими громадными, как им за день до того обрисовал хозяин фермы.

«Он съежился», – объяснил Наум, указывая на довольно высокий буроватый холмик, возвышавшийся посреди неровного пятна искореженной почвы и обуглившейся травы рядом с колодцем, однако ученые мужи тут же возразили, что метеориты «съеживаться» не могут. Наум добавил еще, что жар, исходящий от раскаленной глыбы, не спадает с течением времени и что по ночам от нее исходит слабое сияние. Профессора потыкали болид киркой и обнаружили, что он на удивление мягок. Он действительно оказался мягким, как глина или как смола, и потому небольшой кусочек, который ученые мужи унесли в университет для анализа, им пришлось скорее отщипывать, нежели отламывать от основной глыбы. Им также пришлось поместить образец в старую бадью, позаимствованную на кухне у Наума, ибо даже столь малая частичка метеорита упрямо отказывалась охлаждаться на воздухе. На обратном пути они остановились передохнуть у Эмми, и тут‑то миссис Пирс изрядно озадачила их, заметив, что кусочек метеорита за это время значительно уменьшился в размерах, да к тому же еще почти наполовину прожег дно гарднеровской бадьи. Впрочем, он и с самого начала был не очень велик, и, может быть, тогда им только показалось, что они взяли больше.

На следующий день – а было это в июне восемьдесят второго – сверх меры возбужденные профессора опять всей гурьбой нагрянули на ферму Гарднеров. Проходя мимо дома Эмми, они ненадолго задержались, чтобы рассказать ему о необыкновенных вещах, которые выделывал принесенный ими накануне образец, прежде чем исчезнуть без следа вместе со стеклянной мензуркой, в которую его поместили. По сему поводу университетские умники долго покачивали головами, рассуждая о странном сродстве ядра метеорита с кремнием. И вообще, в их образцовой исследовательской лаборатории анализируемый материал повел себя неподобающим образом: термическая обработка древесным углем не произвела на него никакого воздействия и не выявила никаких следов поглощенных газов, бура дала отрицательную реакцию, а нагревание при самых высоких температурах, включая и те, что получаются при работе с кислородно‑водородной горелкой, выявило лишь его полную и безусловную неспособность к испарению. На наковальне он только подтвердил свою податливость, а в затемненной камере – люминесцентность. Его нежелание остывать окончательно взбудоражило весь технологический колледж, а после того как спектроскопия показала наличие световых полос, не имеющих ничего общего с полосами обычного спектра, среди ученых только и было разговоров что о новых элементах, непредсказуемых оптических свойствах и прочих вещах, которые обыкновенно изрекают ученые мужи, столкнувшись с неразрешимой загадкой.

Несмотря на то что образец сам по себе напоминал сгусток огня, они пытались расплавить его в тигле со всеми известными реагентами. Вода не дала никаких результатов. Азотная кислота и даже царская водка лишь яростно шипели и разлетались мелкими брызгами, соприкоснувшись с его раскаленной поверхностью. Эмми с трудом припоминал все эти мудреные названия, но, когда я начал перечислять ему некоторые растворители, обычно применяемые в такого рода процедурах, он согласно кивал головой. Да, они пробовали и аммиак, и едкий натр, и спирт, и эфир, и вонючий дисульфид углерода, и еще дюжину других средств, но, хотя образец начал понемногу остывать и уменьшаться в размерах, в составе растворителей не было обнаружено никаких изменений, указывающих на то, что они вообще вошли в соприкосновение с исследуемым материалом. Однако вне всякого сомнения вещество это было металлом. Прежде всего потому, что оно выказывало магнетические свойства, а кроме того, после погружения в кислотные растворители ученым удалось уловить слабые следы видманштеттовых фигур, обычно получаемых при работе с металлами метеоритного происхождения. После того как образец уже значительно поостыл, опыты были продолжены в стеклянных ретортах, в одной из которых и были оставлены на ночь образцы, полученные в ходе работы из исходного куска. На следующее утро все они исчезли вместе с ретортой, оставив после себя обугленное пятно на деревянном стеллаже, куда накануне вечером их поместил лаборант.

Все это профессора поведали Эмми, остановившись ненадолго у дверей его дома, и дело кончилось тем, что он опять, на этот раз без жены, отправился с ними поглазеть на таинственного посланника звезд. За два прошедших дня метеорит «съежился» настолько заметно, что даже не верящие ни во что профессора не смогли отрицать очевидность того, что лежало у них перед глазами. За исключением нескольких осыпаний почвы, между краями воронки и сжимающейся бурой глыбой теперь было изрядное количество пустого места, да и ширина самой глыбы, равнявшаяся накануне семи футам, теперь едва ли достигала пяти. Она все еще была невыносимо горяча, и потому городским мудрецам пришлось соблюдать максимальную осторожность, исследуя ее поверхность и – при помощи молотка и стамески – отделяя от нее еще один довольно крупный кусок. На этот раз они копнули глубже и при извлечении своей добычи обнаружили, что ядро метеорита было не столь однородным, как они полагали вначале.

Взору их открылось нечто, напоминавшее боковую поверхность сверкающей глобулы, засевшей в основной массе болида, наподобие икринки. Цвет глобулы, отчасти схожий с некоторыми полосами странного спектра, полученного учеными накануне, невозможно было определить словами, да и цветом‑то его можно было назвать лишь с большой натяжкой – настолько мало общего имел он с земной цветовой палитрой. Легкое пробное постукивание по лоснящемуся телу глобулы выявило, с одной стороны, хрупкость ее стенок, а с другой – ее полую природу. Потом один из профессоров врезал по ней как следует молотком, и она лопнула с тонким неприятным звуком, напоминающим хлюпанье. Однако более ничего не произошло: разбитая глобула не только не выпустила из себя никакого содержимого, но и сама моментально исчезла, оставив после себя лишь сферическое, в три дюйма шириной, углубление в метеоритной породе да надежду в головах ученых мужей на обнаружение других подобных глобул.

Надежда эта оказалась напрасной, и после нескольких неудачных попыток пробурить раскаленный болид в поисках новых глобул в руках неутомимых исследователей остался лишь образец, который им удалось извлечь нынешним утром и который, как выяснилось позднее, в лабораторных условиях повел себя ничуть не лучше своего предшественника. Кроме уже известных пластичности, энергоемкости, магнетизма, способности светиться в темноте, немного охлаждаться в концентрированных кислотах и неизвестно куда улетучиваться в воздушной среде, а также уникального спектра и предрасположенности к бурному взаимодействию с кремнием, результатом которого являлось взаимное уничтожение обоих реагентов, исследуемое вещество не выказало ровным счетом никаких индивидуальных свойств. В конце концов, исчерпав все существующие методы анализа, университетские ученые вынуждены были признать, что в их обширном хранилище знаний для него просто не существует подходящей полки. Метеорит явно не имел ничего общего с нашей планетой – он был плоть от плоти неведомого космического пространства и, как таковой, был наделен его неведомыми свойствами и подчинялся его неведомым законам.

Той ночью разразилась гроза, а когда на следующее утро профессора опять появились на ферме Наума, их ожидало горькое разочарование. Обладая ярко выраженным магнетизмом, метеорит, очевидно, таил в себе некие неизвестные электростатические свойства, ибо, согласно свидетельству Наума, во время грозы «он притягивал к себе все молнии подряд». Ему довелось наблюдать, как в течение часа молния шесть раз ударяла в невысокий бугорок посреди его двора, а когда гроза миновала, от пришельца со звезд не осталось ничего, кроме наполовину засыпанной оползнем ямы рядом с колодцем. Раскопки не принесли никакого результата, и ученые были вынуждены констатировать факт полного исчезновения метеорита. Больше им тут делать было нечего, и они отправились назад в лабораторию продолжать свои опыты над неуклонно уменьшающимся в размерах образцом, который они на этот раз предусмотрительно запрятали в свинцовый контейнер. Этого последнего кусочка им хватило на неделю, по окончании которой они так и не узнали ничего ценного о его природе. Когда же образец наконец прогорел окончательно, от него не осталось ни шлака, ни осадка, ни каких‑либо иных следов его материального существования, и с течением времени профессора начали терять уверенность в том, что вообще видели этот загадочный обломок нависшей над нами необъятной бездны, этот необъяснимый знак, посланный нам из других галактик, где властвуют иные законы материи, энергии и бытия. Вполне естественно, что аркхемские газеты, куда университетские мужи бросились помещать свои статьи о необычном феномене, устроили грандиозную шумиху по поводу метеорита и чуть ли не ежедневно посылали корреспондентов брать интервью у Наума Гарднера и членов его семьи. А после того как у него побывал и репортер одной из бостонских ежедневных газет, Наум быстро начал становиться местной знаменитостью. Это был высокий, худой, добродушный мужчина пятидесяти лет от роду. Он имел жену и троих детей, и все они в добром согласии жили на небольшой, но по всем показателям образцовой ферме посреди долины. Наум и Эмми, как и их жены, частенько заглядывали друг к другу в гости, и за все годы знакомства Эмми не мог сказать о нем ничего, кроме самого хорошего. Наум, кажется, немного гордился известностью, которая нежданно‑негаданно выпала на долю его фермы, и все последующие недели только и говорил, что о метеорите. Между тем в июле и августе того года для фермеров выдались горячие деньки, и ему пришлось изрядно повозиться с заготовкой сена, от темна до темна курсируя на своей грохочущей телеге по лесным просекам, соединявшим ферму с пастбищем за Чепменовским ручьем. В этом году работа давалась ему не так легко, как прежде, и он с грустью замечал, что чувствует приближение старости.

А затем наступила осень. День ото дня наливались соком яблоки и груши, и торжествующий Наум клялся всякому встречному, что никогда еще его сады не приносили столь роскошного урожая. Достигавшие невиданных размеров и крепости плоды уродились в таком поразительном изобилии, что Гарднерам пришлось заказать добавочную партию бочек для хранения и перевозки своего будущего богатства. Однако, когда пришло время собирать фрукты, Наума постигло ужасное разочарование, ибо среди неисчислимого множества этих, казалось бы, непревзойденных кандидатов на украшение любого стола не обнаружилось ни одного, который можно было бы взять в рот. К нежному вкусу плодов примешивались неизвестно откуда взявшиеся тошнотворная горечь и приторность, так что даже самый малейший надкус вызывал непреодолимое отвращение. То же самое творилось с помидорами и дынями, и вскоре упавший духом Наум вынужден был примириться с мыслью о том, что весь его нынешний урожай безвозвратно потерян. Будучи сообразительным малым, он тут же сопоставил это событие с недавним космическим феноменом и заявил, что это метеорит отравил его землю и что теперь ему остается только благодарить Бога за то, что большая часть остальных посадок находилась на удаленном от дороги предгорье.

В том году зима пришла рано, и выдалась она на редкость суровой. Эмми теперь видел Наума не так часто, как прежде, но и нескольких коротких встреч ему хватило, чтобы понять, что его друг чем‑то не на шутку встревожен. Да и остальные Гарднеры заметно изменились: они стали молчаливы и замкнуты, и с течением времени их все реже можно было встретить на воскресных службах и сельских праздниках. Причину внезапной меланхолии, поразившей доселе цветущее фермерское семейство, невозможно было объяснить, хотя временами то один, то другой из домашних Наума жаловался на ухудшающееся здоровье и расстроенные нервы. Сам Наум выразился по этому поводу достаточно определенно: однажды он заявил, что его беспокоят следы на снегу. На первый взгляд то были обыкновенные беличьи, кроличьи и лисьи следы, но наметанный глаз потомственного фермера уловил нечто не совсем обычное в рисунке каждого отпечатка и в том, как они располагались на снегу. Он не стал вдаваться в подробности, но у его собеседников сложилось впечатление, что таинственные следы только отчасти соответствовали анатомии и повадкам белок, кроликов и лис, водившихся в здешних местах испокон веков. Эмми не придавал этим разговорам большого значения до тех пор, пока однажды ночью ему не довелось, возвращаясь домой, проезжать мимо фермы Наума. В ярком свете луны дорогу перебежал кролик, и было в этом кролике и его гигантских прыжках нечто такое, что очень не понравилось ни Эмми, ни его лошади. Во всяком случае, понадобился сильный рывок вожжей, чтобы помешать последней во весь опор понестись прочь. После этого случая Эмми серьезнее относился к рассказам Наума и уже не удивлялся тому, что каждое утро гарднеровские псы испуганно жались по углам, а со временем настолько утратили былую бодрость, что и вовсе перестали лаять.

Как‑то в феврале сыновья Макгрегора, что с Медоу‑Хилл, отправились поохотиться на сурков и неподалеку от фермы Гарднеров подстрелили весьма странный экземпляр. Тушка зверька приводила в замешательство своими непривычными размерами и пропорциями, а на морде было написано жутковатое выражение, какого до той поры никому не приходилось встречать у сурков. Изрядно напугавшись, мальчишки тут же забросили уродца подальше в кусты и вернулись домой, так что по округе принялся ходить лишь их ничем не подтвержденный, довольно фантастический рассказ. Однако тот факт, что поблизости от дома Наума лошади становились пугливыми, больше не отрицался никем, и постепенно отдельные темные слухи начали слагаться в легенды, которые и до сих пор окружают это проклятое место.

Весной стали поговаривать, что близ фермы Гарднеров снег тает гораздо быстрее, чем во всех остальных местах, а в начале марта в лавке Поттера, что в Кларкс‑Корнерз, состоялось возбужденное обсуждение очередной новости. Проезжая по гарднеровским угодьям, Стивен Райс обратил внимание на пробивавшуюся вдоль кромки леса поросль скунсовой капусты. Никогда в жизни ему не доводилось видеть скунсову капусту столь огромных размеров – и такого странного цвета, что его вообще невозможно было передать словами. Растения имели отвратительный вид и издавали резкий тошнотворный запах, учуяв который лошадь Стивена принялась храпеть и взбрыкивать. В тот же полдень несколько человек отправились взглянуть на подозрительную поросль и, прибыв на место, единодушно согласились, что подобные чудовища не должны пускать ростков в христианском мире. Тут все заговорили о пропавшем урожае предыдущей осени, и вскоре по всей округе не осталось ни единого человека, который не знал бы о том, что земли Наума отравлены. Конечно, все дело было в метеорите; и, памятуя об удивительных историях, которые в прошлом году рассказывали о нем университетские ученые, несколько фермеров, будучи по делам в городе, выбрали время и потолковали с профессорами о всех происшедших за это время событиях.

И вот однажды те вновь заявились к Науму и часок‑другой покрутились на ферме, но, не имея склонности доверять всякого рода слухам и легендам, пришли к очень скептическим заключениям. Действительно, растения выглядели довольно странно, но скунсова капуста в большинстве случаев имеет довольно странный вид и окраску. Кроме того, не исключено, что какая‑нибудь минеральная составляющая метеорита и в самом деле попала в почву, но если это так, то она вскоре будет вымыта грунтовыми водами. А что касается следов на снегу и пугливых лошадей, то это, без сомнения, всего лишь обычные деревенские байки, порожденные таким редким научным явлением, как аэролит. Серьезному человеку не следует обращать внимания на нелепые пересуды, ибо давно известно, что сельские жители только и знают, что рассказывают небылицы и верят во всякую чушь. А потому, когда наступили «окаянные дни», профессора держались в стороне от происходящего и только презрительно фыркали, услышав очередное невероятное известие. Только один из них, получив полтора года спустя от полиции для анализа две наполненные пеплом склянки, припомнил, что непередаваемый оттенок листьев скунсовой капусты, с одной стороны, очень напоминал одну из цветовых полос необычного спектра, снятого университетским спектроскопом с образца метеорита, а с другой – был сродни окраске хрупкой глобулы, обнаруженной в теле пришельца из космической бездны. Припомнил он это потому, что две горстки праха, принесенные ему для анализа, дали в своем спектре все те же странные полосы, однако через некоторое время явление это прекратилось и все снова пришло в норму.

На деревьях вокруг гарднеровского дома рано набухли почки, и по ночам их ветви зловеще раскачивались на ветру. Тадеуш, средний сын Наума, уверял, что ветки качаются и тогда, когда никакого ветра нет, но этому не могли поверить даже самые заядлые из местных сплетников. Однако все явственно ощущали повисшее в воздухе напряжение. У Гарднеров появилась привычка временами безмолвно вслушиваться в тишину, как если бы там раздавались звуки, доступные им одним. Выйдя из этого своеобразного транса, они ничего не могли объяснить, ибо находившие на них моменты оцепенения свидетельствовали не о напряженной работе сознания, а скорее о почти полном его отсутствии. К сожалению, такие случаи становились все более частыми, и вскоре то, что «с Гарднерами неладно», стало обычной темой местных пересудов. Когда расцвела камнеломка, было замечено, что ее бутоны опять‑таки имели странную окраску – не совсем такую, как у скунсовой капусты, но несомненно чем‑то родственную ей и, уж конечно, непохожую ни на какую другую на земле. Наум сорвал несколько цветков и принес их редактору «Аркхемских ведомостей». Однако сей почтенный джентльмен не нашел ничего лучшего, как написать по этому поводу пространный фельетон, очень изящно выставлявший на посмешище темные страхи невежественных людей. Со стороны Наума и впрямь было ошибкой рассказывать солидному трезвомыслящему горожанину о том, что некоторые бабочки – в особенности черные, немыслимых размеров траурницы – вытворяли над цветками этих камнеломок.

В апреле среди местных жителей распространилась настоящая эпидемия страха, которая и привела к тому, что пролегающая мимо дома Наума аркхемская дорога была окончательно заброшена. Причиной страха была растительность. Деревья в гарднеровском саду оделись странным цветом, а на каменистой почве двора и на прилегающих к дому пастбищах пробилась к свету невиданная поросль, которую только очень опытный ботаник мог бы соотнести с обычной флорой данного региона. Все, за исключением трав и листвы, было окрашено в различные сочетания одного и того же призрачного, нездорового тона, которому не было места на Земле. Один взгляд на бикукуллу внушал ужас, а невероятная пестрота волчьей стопы, казалось, служила треклятому цветку для того, чтобы издеваться над проходившими мимо людьми. Эмми вместе с Гарднерами долго размышляли о том, что бы могла означать эта зловещая окраска, и в конце концов пришли к выводу, что она очень напоминала окраску хрупкой глобулы, найденной в ядре метеорита. Бессчетное количество раз Наум перепахивал и засевал заново свои угодья в долине и предгорьях, но так ничего и не смог поделать с отравленной почвой. В глубине души он знал, что труды его были напрасны, и надеялся лишь на то, что уродливая растительность нынешнего лета вберет в себя всю дрянь из принадлежащей ему земли и очистит ее для будущих урожаев. Однако уже тогда он был готов к самому худшему и, казалось, только ждал того момента, когда нависшая над его семьей туча разразится страшной грозой. Конечно, на нем сказалось и то, что соседи начали их сторониться, но последнее обстоятельство он переносил гораздо лучше, чем его жена, для которой общение с людьми значило очень многое. Ребятам, каждый день посещавшим школу, было не так тяжело, но и они были изрядно напуганы ходившими вокруг их семьи слухами. Более всего страдал от этого Тадеуш, самый чувствительный из троих детей.

В мае появились насекомые, и ферма Наума превратилась в сплошной жужжащий и шевелящийся кошмар. Большинство этих созданий имело не совсем обычный вид и размеры, а их ночное поведение противоречило всем существующим биологическим законам. Гарднеры начали дежурить по ночам – они вглядывались в темноту, окружавшую дом, со страхом выискивая в ней сами не ведая что. Тогда же они удостоверились и в том, что странное заявление Тадеуша относительно деревьев было чистой правдой. Сидя однажды у окна, за которым на фоне звездного неба простер свои разлапистые ветви клен, миссис Гарднер обнаружила, что, несмотря на полное безветрие, ветви эти определенно раскачивались, как если бы ими управляла некая внутренняя сила. Это уже были явно не те старые добрые клены, какими они видели их еще год тому назад! Но следующее зловещее открытие сделал человек, не имевший к Гарднерам никакого отношения. Привычка притупила их бдительность, и они не замечали того, что сразу же бросилось в глаза скромному мельнику из Болтона, который в неведении последних местных сплетен как‑то ночью проезжал по злосчастной старой дороге. Позднее его рассказу о пережитом той ночью даже уделили крохотную часть столбца в «Аркхемских ведомостях», откуда новость и стала известна всем фермерам округи, включая самого Наума. Ночь выдалась на редкость темной; от слабеньких фонарей, установленных на крыльях пролетки, было мало толку, но, когда мельник спустился в долину и приблизился к ферме, которая, судя по описанию, не могла быть никакой иной, кроме гарднеровской, окружавшая его тьма странным образом рассеялась. Это было поразительное зрелище: насколько хватало глаз, вся растительность – трава, кусты, деревья – испускала тусклое, но отчетливо видимое свечение, а на мгновение мельнику даже почудилось, что на заднем дворе дома, возле коровника, шевельнулась какая‑то фосфоресцирующая масса, отдельным пятном выделявшаяся на общем светлом фоне.

До последнего времени трава оставалась незараженной, и коровы спокойно паслись на прилегавшем к дому выгоне, но к концу мая у них начало портиться молоко. Тогда Наум перегнал стадо на предгорное пастбище, и положение как будто выправилось. Вскоре после того признаки недуга, поразившего траву и листву деревьев в саду Гарднеров, можно было увидеть невооруженным глазом. Все, что было зеленым, постепенно становилось пепельно‑серым, приобретая по мере этого превращения еще и способность рассыпаться в прах от малейшего прикосновения. Из всех соседей теперь сюда наведывался только Эмми, да и его визиты становились все более редкими. Когда школа закрылась на летние каникулы, Гарднеры потеряли последнюю связь с внешним миром и потому охотно согласились на предложение Эмми делать для них в городе кое‑какие закупки. Вся семья медленно, но верно угасала как физически, так и умственно, и когда в округе распространилось известие о сумасшествии миссис Гарднер, никто особенно не удивился.

Это случилось в июне, примерно через год после падения метеорита. Несчастную женщину преследовали неведомые воздушные создания, которых она не могла толком описать. Речь ее стала малопонятной – из нее исчезли все существительные, и теперь она изъяснялась только глаголами и местоимениями. Что‑то неотступно следовало за ней, оно постоянно изменялось и пульсировало, оно надрывало ее слух чем‑то лишь очень отдаленно напоминающим звук. С ней что‑то сделали – из нее высасывают что‑то – в ней есть нечто, чего не должно быть – его нужно прогнать – нет покоя по ночам – стены и окна расплываются, двигаются… Поскольку она не представляла серьезной угрозы для окружающих, Наум не стал отправлять ее в местный приют для душевнобольных, и некоторое время она как ни в чем не бывало бродила по дому. Даже после того, как начались изменения в ее внешности, все продолжало оставаться по‑старому. И только когда сыновья уже не смогли скрывать своего страха, а Тадеуш едва не упал в обморок при виде гримас, которые ему корчила мать, Наум решил запереть ее на чердаке. К июлю она окончательно перестала говорить и передвигалась на четвереньках, а в конце месяца старик Гарднер с ужасом обнаружил, что его жена едва заметно светится в темноте – точь‑в‑точь как вся окружавшая ферму растительность. Незадолго до того со двора убежали лошади. Что‑то испугало их посреди ночи, и они принялись ржать и биться в стойлах с поистине ужасающей силой. Все попытки успокоить животных не принесли успеха, и когда Наум наконец открыл ворота конюшни, они вылетели оттуда, как стадо встревоженных лесных оленей. Четверых беглянок пришлось искать целую неделю, а когда их все же нашли, то оказалось, что они не способны даже нагнуться за пучком травы, росшей у них под ногами. Что‑то сломалось в их жалких мозгах, и в конце концов всех четверых пришлось пристрелить для их же собственной пользы. Для заготовки сена Наум одолжил лошадь у Эмми, но это на редкость смирное и послушное животное наотрез отказалось приближаться к сараю. Она упиралась, взбрыкивала и оглашала воздух ржанием до тех пор, пока ее не увели обратно во двор, и мужчинам пришлось на себе волочить тяжеленный фургон до самого сеновала.

А между тем растения продолжали сереть и сохнуть. Даже цветы, сначала поражавшие всех своими невиданными красками, теперь стали однообразно серыми, а начинавшие созревать фрукты имели кроме привычного уже пепельного цвета карликовые размеры и отвратительный вкус. Серыми и искривленными выросли астры и золотарники, а розы, циннии и алтеи приобрели такой жуткий вид, что Наумов первенец Зенас однажды забрался в палисадник и вырезал их все под корень. Примерно в это же время начали погибать заполонившие ферму гигантские насекомые, а за ними и пчелы, перед тем покинувшие ульи и поселившиеся в окрестных лесах.

К началу сентября вся растительность начала бурно осыпаться, превращаясь в мелкий сероватый порошок, и Наум стал серьезно опасаться, что его деревья погибнут до того, как отрава вымоется из почвы. Каждый приступ болезни у его жены теперь сопровождался ужасающими воплями, отчего он и его сыновья находились в постоянном нервном напряжении. Они стали избегать людей, и, когда в школе вновь начались занятия, дети остались дома. Теперь они видели только Эмми, и как раз он‑то во время одного из своих редких визитов и обнаружил, что вода в гарднеровском колодце больше не годилась для питья. Она стала не то чтобы затхлой и не то чтобы соленой, а просто настолько омерзительной на вкус, что Эмми посоветовал Науму не откладывая дела в долгий ящик вырыть новый колодец на лужайке выше по склону. Наум, однако, не внял предупреждению своего старого приятеля, ибо к тому времени стал нечувствителен даже к самым необычным и неприятным вещам. Они продолжали брать воду из зараженного колодца, апатично запивая ею свою скудную и плохо приготовленную пищу, которую принимали в перерывах между безрадостным, механическим трудом, заполнявшим все их бесцельное существование. Ими овладела тупая покорность судьбе, как если бы они уже прошли половину пути по охраняемому невидимыми стражами проходу, ведущему в темный, но уже ставший привычным мир, откуда нет возврата.

Тадеуш сошел с ума в сентябре, когда в очередной раз, прихватив с собой пустое ведро, отправился к колодцу за водой. Очень скоро он вернулся, визжа от ужаса и размахивая руками, но даже после того, как его удалось успокоить, от него ничего невозможно было добиться, кроме бессмысленного хихиканья да еле слышного шепота, каким он бесконечно повторял одну‑единственную фразу: «Там, внизу, живет свет…» Два случая подряд – многовато для одной семьи, но Наума не так‑то просто было сломить. Неделю или около того он позволял сыну свободно разгуливать по дому, а потом, когда тот начал натыкаться на мебель и падать, запер его на чердаке, в комнате, расположенной напротив той, где содержалась его мать. Отчаянные вопли, которыми эти двое обменивались через запертые двери, держали в страхе остальную семью. Особенно угнетающе они действовали на маленького Мервина, который всерьез полагал, что его брат переговаривается с матерью на неизвестном людям языке. Болезненная впечатлительность Мервина пугала Наума, который к тому же заметил, что после того, как его брата и товарища по играм заперли наверху, Мервин просто не находил себе места.

Примерно в это же время начался падеж скота. Куры и индейки приобрели сероватый оттенок и быстро издохли одна за другой, а когда их попытались приготовить в пищу, то обнаружилось, что мясо их стало сухим, ломким и непередаваемо зловонным. Свиньи сначала непомерно растолстели, а затем вдруг стали претерпевать такие чудовищные изменения, что ни у кого просто не нашлось слов, чтобы дать объяснение происходящему. Разумеется, их мясо тоже оказалось никуда не годным, и отчаяние Наума стало беспредельным. Ни один местный ветеринар и на милю не осмелился бы подойти к его дому, а специально вызванное из Аркхема светило только и сделало, что вылупило глаза от изумления и удалилось, так ничего и не сказав. А между тем свиньи начинали понемногу сереть, затвердевать, становиться ломкими и в конце концов развалились на куски, еще не успев издохнуть, причем глаза и рыльца несчастных животных превратились в нечто совершенно невообразимое. Все это было тем более странно и непонятно, если учесть, что скот не получил ни единой былинки с зараженных пастбищ. Затем мор перекинулся на коров. Отдельные участки, а иногда и все туловище очередной жертвы непостижимым образом сжималось, высыхало, после чего кусочки плоти начинали отваливаться от пораженного места, как старая штукатурка от гладкой стены. На последней стадии болезни (которая во всех без исключения случаях предшествовала смерти) наблюдалось появление серой окраски и общая затверделость, ведущая к распаду, как и в случае со свиньями.

О преднамеренном отравлении не могло быть и речи, так как животные содержались в запертом коровнике, расположенном вплотную к дому. Вирус не мог быть занесен и через укусы хищников, ибо ни одна из обитающих на земле тварей не смогла бы проникнуть через крепко сколоченные стены. Оставалось предположить, что это была все‑таки болезнь – однако что это за болезнь, да и существует ли вообще на свете болезнь, которая могла бы приводить к таким ужасным результатам, было непостижимо уму. Когда пришла пора собирать урожай, на дворе у Наума не осталось ни единого животного – птица и скот погибли, а все собаки исчезли однажды ночью, и больше о них никто не слышал. Что же касается пятерых котов, то они убежали еще на исходе лета, но на их исчезновение вряд ли кто‑нибудь обратил внимание, ибо мыши в доме давным‑давно перевелись, а миссис Гарднер была не в том состоянии, чтобы заметить пропажу своих любимцев.

Девятнадцатого октября пошатывающийся от горя Наум появился в доме Пирсов с ужасающим известием. Бедный Тадеуш скончался в своей комнате на чердаке – скончался при обстоятельствах, не поддающихся описанию. Наум вырыл могилу на обнесенном низкой изгородью семейном кладбище позади дома и опустил в нее то, что осталось от его сына. Как и в случае со скотом, смерть не могла прийти снаружи, ибо зарешеченное окно и тяжелая дверь чердачной комнаты оказались нетронутыми, но бездыханное тело Тадеуша носило явные признаки той же страшной болезни, что до того извела всю гарднеровскую живность. Эмми и его жена, как могли, утешали несчастного, в то же самое время ощущая, как у них по телу пробегают холодные мурашки. Смертный ужас, казалось, исходил от каждого Гарднера и всего, к чему бы они ни прикасались, а самое присутствие одного из них в доме было равносильно дыханию бездны, для которой у людей не было и никогда не будет названия. Эмми пришлось сделать над собой изрядное усилие, прежде чем он решился проводить Наума домой, а когда они прибыли на место, ему еще долго пришлось успокаивать истерически рыдавшего маленького Мервина.

Зенас не нуждался в утешении. Все последние дни он только и делал, что сидел, невидящим взором уставясь в пространство и механически выполняя что бы ему ни приказал отец, – участь, показавшаяся Эмми еще не самой страшной. Временами рыдания Мервина сопровождались душераздирающими женскими криками, доносившимися с чердака. Заметив вопросительный взгляд Эмми, Наум сказал, что его жена слабеет не по дням, а по часам. Когда начало смеркаться, Эмми удалось улизнуть, ибо даже старая дружба не могла задержать его до утра в доме, окруженном светящейся травой и деревьями, чьи ветви колыхались без малейшего намека на ветер. Эмми еще повезло, что он уродился ни особо сообразительным, ни чересчур чувствительным и все пережитое лишь слегка повредило его рассудок. Обладай же он хоть каплей воображения и способностью сопоставлять отдельные факты зловещих событий, ему бы не миновать буйного помешательства. Он почти бежал домой в сгущавшихся сумерках, а в ушах его все звучали пронзительные крики малыша и его безумной матери.

Прошло три дня, а ранним утром четвертого (Эмми только что отправился куда‑то по делам) Наум ворвался на кухню Пирсов и заплетающимся языком выложил оцепеневшей от ужаса хозяйке известие об очередном постигшем его ударе. На этот раз пропал маленький Мервин. Накануне вечером, прихватив с собой ведро и лампу, он пошел за водой – и не вернулся. В последнее время состояние его резко ухудшилось. Он практически не отдавал себе отчета в том, что делает и где находится, и с криком шарахался от собственной тени. Его отчаянный вопль, донесшийся со двора в тот вечер, заставил Наума вскочить на ноги и что есть мочи ринуться к дверям, но, когда он выскочил на крыльцо, было уже поздно. Мервин исчез без следа, нигде не было видно и зажженного фонаря, который он взял, чтобы посветить себе у колодца. Сначала Наум подумал, что ведро и фонарь пропали вместе с мальчиком, однако странные предметы, обнаруженные им у колодца на рассвете, когда после целой ночи бесплодного обшаривания окрестных полей и лесов он, почти падая от усталости, вернулся домой, заставили его изменить свое мнение. На мокрой от росы полоске земли, опоясывающей жерло колодца, поблескивала расплющенная и местами оплавленная решетка, которая когда‑то несомненно являлась частью фонаря, а рядом с нею валялись изогнутые, перекрученные от адского жара обручи ведра. И больше ничего.

Наум был близок к помешательству, миссис Пирс балансировала на грани обморока, а от вернувшегося домой и узнавшего о случившемся Эмми тоже было мало проку. Нечего было даже думать о том, чтобы искать помощи у соседей, которые от одного вида Гарднеров убегали как от огня. Обращаться же к горожанам было и того не лучше, ибо в Аркхеме давно уже только похохатывали над россказнями деревенских простофиль. Тед погиб. Теперь, видно, пришла очередь Мервина. Какое‑то зловещее облако надвигалось на несчастную семью, и недалеко уже был тот миг, когда гром и молния истребят ее целиком. Уходя, Наум попросил Эмми приглядеть за его женой и сыном, если ему суждено умереть раньше их. Все происходящее представлялось ему карой небесной; вот только за какие грехи ему ниспослана эта кара, он так и не мог понять. Ведь насколько ему было известно, он никогда нарушал заветов, в незапамятные времена оставленных людям Творцом.

Две недели о Науме ничего не было слышно, и в конце концов Эмми поборол свои страхи и отправился на проклятую ферму. Представшая его взору картина была поистине ужасна: пепельно‑серый ковер из увядшей, рассыпающейся в прах листвы покрывал землю, высохшие жгуты плюща свисали с древних стен и фронтонов, а огромные мрачные деревья, казалось, вонзили в хмурое ноябрьское небо свои острые сучья и терзали ими низко пролетавшие облака (Эмми показалось, что это впечатление возникло у него из‑за того, что наклон ветвей и впрямь изменился и они смотрели почти перпендикулярно вверх). Огромный дом Гарднеров казался пустым и заброшенным; над высокой кирпичной трубой не вился, как обычно, дымок, и на секунду Эмми овладели самые дурные предчувствия. Но, к его радости, Наум оказался жив. Он очень ослаб и лежал без движения на низенькой кушетке, установленной у кухонной стены, но, несмотря на свой болезненный вид, находился в полном сознании и в момент, когда Эмми переступал порог дома, громким голосом отдавал какие‑то распоряжения Зенасу. В кухне царил адский холод, и, не пробыв там и минуты, Эмми начал непроизвольно поеживаться, пытаясь сдержать охватывающую его дрожь. Заметив это, хозяин отрывисто приказал Зенасу подбросить в печь побольше дров. Обернувшись к очагу, Эмми обнаружил, что туда и в самом деле уже давно не подбрасывали дров – слишком давно, если судить по тому, как холоден и пуст он был и как неистово крутилось в его глубине облако сажи, вздымаемое спускающейся вниз по трубе струей ледяного воздуха. А когда в следующее мгновение Наум осведомился, сталоли ему теперь теплее или следует послать сорванца за еще одной охапкой, Эмми понял, что произошло. Не выдержала, оборвалась самая крепкая, самая здоровая жила, и теперь несчастный фермер был надежно защищен от новых бед.

Несколько осторожных вопросов не помогли Эмми выяснить, куда же подевался Зенас. «В колодце… Он теперь живет в колодце…» – вот и все, что удалось ему разобрать в бессвязном лепете помешанного. Внезапно в голове у него пронеслась мысль о запертой в комнате наверху миссис Гарднер, и он изменил направление разговора. «Небби? Да ведь она стоит прямо перед тобой!» – воскликнул в ответ пораженный глупостью друга Наум, и Эмми понял, что с этой стороны помощи он не дождется и что надо приниматься за дело самому. Оставив Наума бормотать что‑то себе под нос на кушетке, он сдернул с гвоздя над дверью толстую связку ключей и поднялся по скрипучей лестнице на чердак. Там было очень тесно, пахло гнилью и разложением. Ниоткуда не доносилось ни звука. Из четырех дверей, выходивших на площадку, только одна была заперта на замок. Один за другим Эмми принялся вставлять в замочную скважину ключи из связки, позаимствованной им внизу. После третьей или четвертой попытки замок со щелчком сработал, и, поколебавшись минуту‑другую, он толкнул низкую, выкрашенную светлой краской дверь.

Внутри царил полумрак, так как и без того маленькое окошко было наполовину перекрыто толстыми деревянными брусьями, и Эмми поначалу не удалось разглядеть ровным счетом ничего. В лицо ему ударила волна невыносимого зловония, и, прежде чем двинуться дальше, он немного постоял на пороге, наполняя легкие пригодным для дыхания воздухом. Войдя же и остановившись посреди комнаты, он заметил какую‑то темную кучу в одном из углов. Когда ему удалось разобрать, что это было такое, из груди его вырвался протяжный вопль ужаса. Он стоял посреди комнаты и кричал, а от грязного дощатого пола поднялось (или это ему только показалось?) небольшое облачко, на секунду заслонило собою окно, а затем с огромной скоростью пронеслось к дверям, обдав его обжигающим дыханием, как если бы это была струя пара, вырвавшаяся из бурлящего котла. Странные цветовые узоры переливались у него перед глазами, и, не будь он в тот момент напуган до полусмерти, они бы, конечно, сразу же напомнили ему о невиданной окраске глобулы, найденной в ядре метеорита и разбитой профессорским молотком, а также о нездоровом оттенке, который этой весной приобрела едва появившаяся на свет растительность вокруг гарднеровского дома. Но как бы то ни было, в тот момент он не мог думать ни о чем, кроме той чудовищной, той омерзительной груды в углу чердака, бывшей некогда женой его друга, а теперь разделившей страшную и необъяснимую судьбу Тадеуша и большинства остальных обитателей фермы. А потому он стоял и кричал, отказываясь поверить в то, что этот воплощенный ужас, продолжавший у него на глазах разваливаться, крошиться, расползаться в бесформенную массу, все еще очень медленно, но совершенно отчетливо двигался вдоль стены, словно стараясь уйти от опасности.

Эмми не стал вдаваться в дальнейшие подробности этой чудовищной сцены, но из его рассказа я понял, что, когда он покидал комнату, бесформенная груда в углу больше не шевелилась. Есть вещи, о которых лучше не распространяться, потому что акты человеческого сострадания иногда сурово наказываются законом. Так или иначе, на чердаке не было ничего, что могло бы двигаться, и я полагаю, что Эмми принял верное решение, ибо оставить живую человеческую душу претерпевать невиданные муки в этом адском месте было бы гораздо более страшным преступлением. Любой другой на его месте несомненно свалился бы без чувств или потерял рассудок, но сей достойный потомок твердолобых первопроходцев лишь слегка ускорил шаги, выходя за порог, и лишь чуть дольше возился с ключами, запирая за собой низкую дверь и ужасную тайну, что она скрывала. Теперь следовало позаботиться о Науме – его нужно было как можно скорее накормить и обогреть, а затем перевезти в безопасное место и поручить заботам надежных людей. Едва начав спускаться по полутемному лестничному пролету, Эмми услышал, как внизу, в районе кухни, с грохотом свалилось на пол что‑то тяжелое. Ушей его достиг слабый сдавленный крик, и он, как громом пораженный, замер на ступеньках, тотчас вспомнив о влажном светящемся облаке, обдавшем его жаром в той жуткой комнате наверху. Что же за дьявольские бездны всколыхнуло его внезапное появление и невольный крик? Охваченный неизъяснимым ужасом, он продолжал прислушиваться к происходившему внизу. Сначала он различил глухие шаркающие звуки, как если бы какое‑то тяжелое тело волочили по полу, а затем, после непродолжительной тишины, раздалось настолько отвратительное чавканье и хлюпанье, что Эмми всерьез решил: это сам сатана явился из ада высасывать кровь у всего живого, что есть на земле. Под влиянием момента в его непривычном к умопостроениям мозгу вдруг сложилась короткая ассоциативная цепочка, и он явно представил себе то, что происходило в комнате наверху за секунду до того, как он открыл запертую дверь. Господи, какие еще ужасы таил в себе потусторонний мир, в который ему было уготовано нечаянно забрести? Не осмеливаясь двинуться ни вперед ни назад, он продолжал стоять, дрожа всем телом, в темном лестничном проеме. С того момента прошло уже четыре десятка лет, но каждая деталь давнего кошмара навеки запечатлелась у него в голове – отвратительные звуки, гнетущее ожидание новых ужасов, темнота лестничного проема, крутизна узких ступеней и – милосердный Боже! – слабое, но отчетливое свечение окружавших его деревянных предметов: ступеней, перекладин, опорных брусьев крыши и внутренней обивки стен.

Прошло несколько страшных минут, и Эмми вдруг услыхал, как во дворе отчаянно заржала его лошадь, за чем последовал дробный топот копыт и грохот подскакивающей на выбоинах пролетки. Звуки эти быстро удалялись, из чего он совершенно справедливо заключил, что напуганная чем‑то Геро стремглав бросилась домой, оставив оцепеневшего от ужаса хозяина торчать на полутемной лестнице и гадать, какой бес в нее вселился в самый неподходящий момент. Однако это было еще не все. Эмми был готов поклясться, что в разгар всего этого переполоха ему почудился негромкий всплеск, определенно донесшийся со стороны колодца. Поразмыслив, Эмми решил, что это был камень, который выбила из невысокого колодезного бордюра наскочившая на него пролетка, ибо именно возле колодца он оставил свою лошадь, ввиду ее мирного нрава не удосужившись проехать несколько лишних метров до привязи. Он стоял и раздумывал над всеми этими вещами, а вокруг него продолжало разливаться слабое фосфоресцирование, исходившее от старых, изъеденных временем стен. Боже, каким же древним был этот дом! Главное здание было возведено около тысяча шестьсот семидесятого года, а пристройки и двускатная крыша – не позднее семьсот тридцатого.

Доносившиеся снизу шаркающие звуки стали теперь гораздо более отчетливыми, и Эмми покрепче сжал в руках тяжелую палку, прихваченную им на всякий случай на чердаке. Не переставая ободрять себя, он спустился с лестницы и решительным шагом направился на кухню. Однако туда он так и не попал, ибо того, за чем он шел, там уже не было. Оно лежало на полпути между кухней и гостиной и все еще проявляло признаки жизни. Само ли оно приползло сюда или было принесено некой внешней силой, Эмми не мог сказать, но то, что оно умирало, было очевидно. За последние полчаса оно претерпело все ужасные превращения, на которые раньше уходили дни, а то и недели: отвердение, потемнение и разложение уже почти завершились. Высохшие участки тела на глазах осыпались на пол, образуя кучки мелкого пепельно‑серого порошка. Эмми не мог заставить себя прикоснуться к нему, а только с ужасом посмотрел на разваливающуюся темную маску, которая еще недавно была лицом его друга, и прошептал:

– Что это было, Нейхем? Что это было?

Распухшие, потрескавшиеся губы раздвинулись, и увядающий голос прошелестел в гробовой тишине:

– Не знаю… не знаю… просто сияние… оно обжигает… холодное, влажное, но обжигает… живет в колодце… я видел его… похоже на дым… тот же цвет, что у травы этой весной… колодец светится по ночам… Тед, и Мервин, и Зенас… все живое… высасывает жизнь из всего живого… в камне с неба… оно было в том камне с неба… заразило все кругом… не знаю, чего ему надо… та круглая штука… ученые выковыряли ее из камня с неба… они разбили ее… она была того же цвета… того же цвета, что и листья, и трава… в камне были еще… семена… яйца… они выросли… впервые увидел его на этой неделе… стало большое, раз справилось с Зенасом… Зенас был сильный, много жизни… сначала селится у тебя в голове… потом берет всего… сжигает тебя… вода из колодца… ты был прав… вода была плохая… Зенас не вернулся с колодца… от него не уйти… оно притягивает… ты знаешь… все время знаешь, что будет худо… но поделать ничего нельзя… я видел его не раз с тех пор, как оно взяло Зенаса… не помню, где Небби, Эмми?.. у меня в голове все смешалось… не помню, когда кормил ее последний раз… оно заберет ее, если мы не помешаем… просто сияние… оно светится… ее лицо точь‑в‑точь так же светится в темноте… а оно обжигает и высасывает… оно пришло оттуда, где все не так, как у нас… так сказал профессор… он был прав… берегись, Эмми, оно не только светится… оно высасывает жизнь…

Это были его последние слова. То, чем он говорил, не могло больше издать ни звука, ибо составлявшая его плоть окончательно раскрошилась и провалилась внутрь черепа. Эмми прикрыл останки белой в красную клетку скатертью и, пошатываясь, вышел через заднюю дверь на поля. По отлогому склону он добрался до десятиакрового гарднеровского пастбища, а оттуда по северной дороге, что шла прямиком через леса, побрел домой. Он не мог пройти мимо колодца, от которого убежала его лошадь, ибо перед тем, как отправиться в путь, бросил на него взгляд из окна и убедился в том, что пролетка не оставила на каменном бордюре ни малейшей царапины – скорее всего, она вообще проскочила мимо. Значит, это был не камень, а что‑то другое… Что‑то неведомое, что скрылось в колодце после того, как разделалось с беднягой Наумом.

Вернувшись домой, Эмми обнаружил там свою лошадь, пролетку и сильно испуганную жену, которая уже начала строить самые мрачные предположения относительно его судьбы. Не вдаваясь в объяснения, он успокоил ее и сразу же отправился в Аркхем заявить полиции, что семьи Гарднеров больше не существует. В полицейском участке он вкратце сообщил о гибели Наума и Небби (о Тадеуше уже знали в городе) и высказал предположение, что причиной смерти послужила та же самая неведомая болезнь, что ранее погубила весь скот на ферме. Кроме того, он заявил об исчезновении Мервина и Зенаса. После этого Эмми подвергли официальному допросу, а кончилось дело тем, что его заставили сопровождать на злосчастную ферму трех сержантов, коронера, судебно‑медицинского эксперта и ветеринара, обследовавшего гарднеровский скот. Уговорить его стоило огромных трудов – близился полдень, и он опасался, что расследование затянется до темноты, – но, в конце концов, поразмыслив и решив, что с такой оравой ему нечего опасаться, он согласился.

Шестеро представителей закона разместились в легком фургоне, Эмми уселся в свою пролетку, и около четырех часов пополудни они уже были на ферме. Даже привыкшие к самым жутким ипостасям смерти полицейские не смогли сдержать невольную дрожь при виде останков, найденных на чердаке и под белой в красную клетку скатертью в гостиной. Мрачная пепельно‑серая пустыня, окружавшая дом со всех сторон, сама по себе могла вселить ужас в кого угодно, однако эти две груды праха выходили за границы человеческого разумения. Никто не мог долго глядеть на них, и даже судмедэксперт признался, что ему тут, собственно, не над чем работать, разве что только собрать образцы для анализа. Тогда‑то две наполненные пеплом склянки и попали на лабораторный стол технологического колледжа Мискатоникского университета. Помещенные в спектроскоп, оба образца дали абсолютно неизвестный спектр, многие полосы которого совпадали с полосами спектра, снятого в прошлом году с кусочка странного метеорита. Однако в течение месяца образцы утратили свои необычные свойства, и спектральный анализ начал стабильно указывать на наличие в пепле большого количества щелочных фосфатов и карбонатов.

Эмми и словом бы не обмолвился о колодце, если бы знал, что за этим последует. Приближался закат, и ему хотелось поскорее убраться восвояси. Но как он ни сдерживался, взгляд его постоянно возвращался к каменному парапету, скрывавшему черное круглое жерло, и когда наконец один из полицейских спросил его, в чем дело, он вынужден был признаться, что Наум ужасно боялся этого колодца – боялся настолько, что ему даже в голову не пришло заглянуть в него, когда он искал пропавших Мервина и Зенаса. После этого заявления полицейским ничего не оставалось, как досуха вычерпать колодец и обследовать его дно. Эмми стоял в сторонке и дрожал всеми членами, в то время как полицейские поднимали на поверхность и выплескивали на сухую, потрескавшуюся землю одно ведро зловонной жидкости за другим. Люди у колодца морщились, зажимали носы, и неизвестно, удалось бы им довести дело до конца, если бы уровень воды в колодце не оказался на удивление низок и уже через четверть часа работы не обнажилось дно. Полагаю, нет необходимости распространяться в подробностях о том, что они нашли. Достаточно сказать, что Мервин и Зенас оба были там. Останки их представляли собой удручающее зрелище и почти целиком состояли из разрозненных костей да двух черепов. Кроме того, были обнаружены небольших размеров олень и дворовый пес, а также целая россыпь костей, принадлежавших, по‑видимому, более мелким животным. Ил и грязь, скопившиеся на дне колодца, оказались на редкость рыхлыми и пористыми, и вооруженный багром полицейский, которого на веревках опустили в колодезный сруб, обнаружил, что его орудие может полностью погрузиться в вязкую слизь, так и не встретив никакого препятствия.

Сгустились сумерки, и работа продолжалась при свете фонарей. Через некоторое время, поняв, что из колодца не удастся более выжать ничего ценного, все гурьбой повалили в дом и, устроившись в древней гостиной, освещаемой фонарями да призрачными бликами, которые показывавшийся иногда из‑за облаков месяц отбрасывал на царившее кругом серое запустение, принялись обсуждать результаты проведенных изысканий. Никто не скрывал своего замешательства, равно как и не мог предложить убедительной версии, которая связывала бы воедино необычную засуху, поразившую близлежащую растительность, неизвестную болезнь, приведшую к гибели скота и людей на ферме, и, наконец, непостижимую смерть Мервина и Зенаса на дне зараженного колодца. Конечно, им не раз доводилось слышать, что говорят об этом в округе, но они не могли поверить, чтобы рядом с ними могло произойти нечто, абсолютно не отвечающее законам природы. Без сомнения, метеорит отравил окрестную землю, но как объяснить тот факт, что пострадали люди и животные, не взявшие в рот ни крошки из того, что выросло на этой земле? Может быть, виновата колодезная вода? Вполне возможно. Было бы очень недурно отправить на анализ и ее. Но какая сила, какое безумие заставило обоих мальчиков броситься в колодец? Один за другим они прыгнули туда, чтобы там, на илистом дне, умереть и рассыпаться в прах от все той же (как показал краткий осмотр останков) иссушающей серой заразы. И вообще, что это за болезнь, от которой все сереет, сохнет и рассыпается в прах?

Первым свечение у колодца заметил коронер, сидевший у выходившего во двор окна. Снаружи уже совсем стемнело, и все окружавшее дом пространство было залито таким ярким лунным светом, что казалось, земля, деревья и деревянные пристройки светятся сами по себе. Однако это новое сияние, отчетливо выделявшееся на общем фоне, не было иллюзией. Оно поднималось из черных недр колодца, как слабый луч фонарика, и терялось где‑то в вышине, успевая отразиться в маленьких лужицах зловонной колодезной воды, оставшихся на земле после очистных работ. Сияние это было весьма странного цвета, и когда Эмми наконец получил возможность выглянуть во двор из‑за спин сгрудившихся у окна людей, он почувствовал, как у него останавливается сердце. Ибо окраска загадочного луча, вздымавшегося к небу сквозь плотные клубы испарений, была хорошо знакома ему. Это был цвет хрупкой глобулы, в ядре зловещего метеорита, цвет уродливой растительности, появившейся этой весной, и, наконец, – теперь он мог в этом поклясться! – цвет того движущегося облачка, что не далее как сегодня утром на мгновение заслонило собой узенькое окошко чердачной комнаты, таящей в себе невыразимый ужас. Одно лишь мгновение переливалось оно у окошка, а в следующее – влажная обжигающая струя пара пронеслась мимо него к дверям, и какая‑то тварь точно такого же цвета прикончила внизу беднягу Наума. Умирая, тот так и сказал: того же цвета, что и трава весной, что и проклятая глобула. И лошадь понеслась прочь со двора, и что‑то тяжелое упало в колодец – а теперь из него угрожающе выпирал в небо бледный, мертвенный луч все того же дьявольского света.

Нужно отдать должное крепкой голове Эмми, которая даже в тот напряженный момент была занята разгадкой парадокса, носящего чисто научный характер. Его поразил тот факт, что светящееся, но все же достаточно разреженное облако выглядело совершенно одинаково как на фоне светлого квадратика окна, за которым сияло раннее погожее утро, так и в кромешной тьме посреди черного, опаленного смертью ландшафта. Что‑то здесь было не так, не по законам природы, и он невольно подумал о последних страшных словах своего умирающего друга: «Оно пришло оттуда, где все не так, как у нас… так сказал профессор… он был прав».

Во дворе отчаянно забились и заржали лошади, оставленные на привязи у двух чахлых ив, росших на самой обочине дороги. Кучер фургона направился было к дверям, чтобы выйти и успокоить испуганных животных, когда Эмми положил трясущуюся руку ему на плечо.

– Не ходи туда, – прошептал он. – Там нечто такое, что нам и не снилось. Наум сказал, там, в колодце, живет что‑то… Оно высасывает жизнь. Он сказал, оно выросло из круглой штуки – такой же, что была в этом треклятом метеоритном камне, который упал прошлым летом. Все видели эту штуку – такую круглую, как яйцо. Он сказал, оно жжет и высасывает, а из себя как облачко – просто сияние – и цвет у него такой же, как у вон того облачка за окном, такого бледного, что с трудом видать, а уж сказать, что это такое, и вообще нельзя. Наум говорил, оно пожирает все живое, и чем больше ест, тем сильнее становится. Он сказал, что видел его на этой неделе. Оно пришло издалека, оттуда, где кончается небо, – так сказали доктора из колледжа, когда были здесь в прошлом году. Оно устроено не так, как весь остальной Божий мир, и живет оно не по его законам. Это нечто извне.

Кучер в нерешительности остановился у дверей, а между тем сияние во дворе становилось все ярче, и все отчаяннее ржали и дергали поводья привязанные у дороги лошади. Это был поистине ужасный момент: мрачное, навевающее ужас жилище, четыре чудовищных свертка с останками (включая поднятые со дна колодца) в дровянике у задней двери и столб неземного, демонического света, вздымающийся из осклизлой бездны во дворе. Под влиянием этого момента Эмми и удержал кучера – он совсем забыл, что влажная струя светящегося пара, пронесшаяся утром близ него на чердаке, не причинила ему никакого вреда, – но, может быть, это было и к лучшему. Теперь уже никто никогда не узнает, какой опасности они подвергались в ту ночь, и хотя до той поры адский огонь, разгоравшийся в ночи, казалось, был бессилен причинить вред собравшимся в доме людям, неизвестно, на что он был способен в те последние минуты, когда готова была высвободиться вся его устрашающая сила и когда на черном небосводе, наполовину скрытом облаками, вот‑вот должна была обозначиться его конечная цель.

Внезапно один из толпившихся у окна полицейских издал короткий сдавленный вопль. Все присутствующие, вздрогнув от неожиданности, проследили его взгляд до того участка внешней тьмы, к которому он был прикован. Ни у кого не нашлось слов, да и никакие слова не смогли бы выразить охватившее всех смятение. Ибо в тот вечер одна из самых невероятных легенд округи перестала быть легендой и превратилась в жуткую реальность – и когда несколько дней спустя свидетели этого превращения подтвердили его истинность, весь Аркхем содрогнулся от ужаса, и с тех пор там уже не осмеливались в полный голос обсуждать события «окаянных дней». Нужно заметить, что в тот вечер в воздухе не ощущалось ни дуновения ветерка. Позднее поднялась настоящая буря, но в тот момент воздух был абсолютно недвижим. Даже высохшие лепестки поздней полевой горчицы, пепельно‑серые и наполовину осыпавшиеся, не колыхались, как обычно, в струях исходившего от земли тепла, и, как нарисованная, застыла окаймлявшая крышу фургона бахрома. Вся природа замерла в жутком оцепенении, но то, что вселилось в черные, голые ветви росших во дворе деревьев, по‑видимому, не имело к природе никакого отношения, ибо как объяснить тот факт, что они двигались на фоне всеобщего мертвого затишья! Они судорожно извивались, как одержимые, пытаясь вцепиться в низколетящие облака, они дергались и свивались в клубки, как если бы какая‑то неведомая чужеродная сила дергала за связывающую их с корнями невидимую нить.

На несколько секунд все затаили дыхание. Затем набежавшее на луну плотное облачко ненадолго скрыло силуэты шевелящихся деревьев в кромешной тьме – и тут из груди каждого присутствующего вырвался хриплый, приглушенный ужасом крик. Ибо тьма, поглотившая бившиеся в конвульсиях ветви, лишь подчеркнула царившее снаружи безумие: там, где секунду назад были видны кроны деревьев, теперь плясали, подпрыгивали и кружились в воздухе тысячи бледных, фосфорических огоньков, облепивших каждую ветвь наподобие огней святого Эльма или сияния, сошедшего на головы апостолов в Троицын день. Это чудовищное созвездие замогильных огней, напоминавших рой обожравшихся светляков‑трупоедов, светило все тем же пришлым неестественным светом, который Эмми отныне суждено было запомнить и смертельно бояться всю оставшуюся жизнь. Между тем исходивший из колодца столб света становился все ярче и ярче, а в головах сбившихся в кучу дрожащих людей, напротив, все более сгущалась тьма, рождая мрачные образы и роковые предчувствия, выходившие далеко за границы обычного человеческого сознания. Теперь сияние уже не истекало, а вырывалось из темных недр, плавно и бесшумно подымаясь к нависшим над головой тучам.

Ветеринар поежился и направился к дверям, чтобы положить поперек них добавочный деревянный брус. Эмми продолжало трясти, и ему стоило больших трудов поднять руку – в ту минуту голос отказался служить ему – и указать остальным на деревья, которые с каждой секундой светились все ярче и напоминали теперь скорее брызжущие во все стороны фосфорические фонтаны. Ржание и беспокойство лошадей у привязи становились невыносимым, но ни один из бывших в доме ни за какие земные блага не согласился бы выйти наружу. Свечение деревьев все нарастало, а их извивающиеся ветви все более вытягивались к небу, принимая почти вертикальное положение. Теперь светилось и деревянное коромысло над колодцем, а когда один из полицейских молча ткнул пальцем в сторону каменной ограды, все обратили внимание на то, что притулившиеся к ней пристройки и навесы тоже начинают излучать свет, и только полицейский фургон да пролетка Эмми оставались не вовлеченными в эту огненную феерию. Через некоторое время со стороны дороги донесся шум отчаянной возни и громкий стук копыт. Эмми поспешно погасил лампу, и прильнувшие к стеклу люди увидали, как оборвавшая наконец поводья пара гнедых удирает вместе с фургоном по направлению к городу.

Это происшествие немного ослабило напряжение, царившее в доме, и присутствующие принялись возбужденно шептаться.

– Оно… это явление… распространяется на все органические материалы, какие только есть поблизости, – пробормотал судмедэксперт.

Ему никто не ответил, но тут полицейский, которого опускали в колодец, заявил, содрогаясь всем телом, что его длинный багор, очевидно, задел нечто такое, чего не следовало было задевать.

– Это было ужасно, – добавил он. – Там совсем не было дна. Одна только муть и пузырьки – да ощущение, что кто‑то притаился там, внизу.

Лошадь Эмми все еще билась и ржала во дворе, наполовину заглушая дрожащий голос своего хозяина, которому удалось выдавить из себя несколько бессвязных фраз:

– Оно вышло из этого камня с неба… выросло там, внизу… оно убивает все живое… пожирает душу и тело… Тед и Мервин, Зенас и Небби… Наум был последним… все они пили воду… плохую воду… оно взяло их… становилось все сильнее… оно пришло извне, где все не так, как у нас… теперь оно собирается домой.

В этот момент сияющий столб во дворе вспыхнул ярче прежнего и начал приобретать определенную форму – но форму такую фантастическую, что позднее ни один из видевших это явление собственными глазами так и не смог толком его описать. Одновременно бедная, привязанная у дороги Геро издала жуткий рев, какого ни до, ни после того не доводилось слышать человеку. Все присутствующие зажали ладонями уши, а Эмми, содрогнувшись от ужаса и тошноты, поспешно отвернулся от окна. Смотреть на то, что там происходило, было выше человеческих сил, и когда он наконец набрался достаточно мужества, чтобы снова выглянуть в окно, он различил в том месте, где стояла его лошадь, лишь темную бесформенную груду, возвышавшуюся между расщепленными оглоблями пролетки. Ему больше не довелось увидеть свою бедную, смирную Геро – полицейские, которые на следующий день обследовали развалины фермы, похоронили все, что от нее осталось, в ближайшем овраге. Однако в тот момент Эмми было не до траура по своей бедной лошадке – один из полицейских знаками давал понять остальным, что пылающая смерть уже находится вокруг них, в этой самой гостиной! Лампа, которую Эмми незадолго до того затушил, теперь не мешала видеть, как все деревянные предметы вокруг них начинали испускать все то же ненавистное свечение. Оно разливалось по широким половицам и брошенному поверх них лоскутному ковру, мерцало на переплете окон, пробегало по выступающим угловым опорам, вспыхивало на буфетных полках над камином и постепенно распространялось на двери и всю мебель. Оно усиливалось с каждой минутой, и вскоре уже ни у кого не осталось сомнений в том, что, если они хотят остаться в живых, им нужно немедленно покинуть этот дом.

Через заднюю дверь Эмми вывел всю компанию на тропу, пересекавшую поля в направлении пастбища. Они брели по ней, как во сне, спотыкаясь и покачиваясь, не смея оборачиваться назад, до тех пор, покуда не оказались на высоком предгорье. Все очень обрадовались существованию этой тропинки, ибо никто не рискнул бы пройти по двору мимо дьявольского колодца. И без того они натерпелись страху, когда пришлось миновать светящиеся загоны и сараи, не говоря уже об изуродованных фруктовых деревьях, ветви которых – хвала Создателю, на достаточном удалении от земли! – продолжали свою сумасшедшую пляску. Едва они пересекли Чепменовский ручей, как луну окончательно заволокло облаками, и им пришлось ощупью выбираться на открытое место.

Когда они остановились, чтобы в последний раз посмотреть на долину, их взору предстала ужасающая картина: вся ферма – трава, деревья, постройки, и даже те участки растительности, что еще не были затронуты обжигающим дыханием серой смерти, – все было охвачено зловещим сиянием. Ветви деревьев теперь смотрели вертикально в небо, и на концах их плясали тоненькие язычки призрачного пламени, в то время как другие огневые струйки переливались на кровле дома, коровника и других строений. Все это напоминало одно из видений Фюссли: светящееся аморфное облако в ночи, в центре которого набухал переливчатый жгут неземного, неописуемого сияния. Холодное смертоносное пламя поднялось до самых облаков – оно волновалось, бурлило, ширилось и вытягивалось в длину, оно уплотнялось, набухало и бросало во тьму блики всех цветов невообразимой космической радуги.

А затем, не дав потрясенным зрителям прийти в себя от этого сверхъестественного зрелища, отвратительная тварь стремительно рванулась в небо и бесследно исчезла в идеально круглом отверстии, которое, казалось, специально для нее кто‑то прорезал в облаках. Онемевшие от изумления люди застыли на склоне холма. Эмми стоял, задрав голову и тупо уставившись на созвездие Лебедя, в районе которого пущенная с земли сияющая стрела была поглощена Млечным Путем, когда донесшийся из долины оглушительный треск заставил его опустить взор долу. Позднее многие ошибочно утверждали, что это был взрыв, но Эмми отчетливо помнит, что в тот момент они услышали только громкий треск и скрежет разваливающегося на куски дерева. Однако последствия этого треска были действительно очень похожи на взрыв, ибо в следующую секунду над обреченной фермой забурлил искрящийся дымовой гейзер, из сердца которого, ослепляя окаменевшую группу людей на холме, вырвался и ударил в зенит ливень обломков таких фантастических цветов и форм, каким не должно быть места в привычном нам мире. Сквозь быстро затягивающуюся дыру в облаках они устремились вслед за растворившейся в космическом пространстве тварью, и через мгновение от них не осталось и следа. Теперь внизу царила кромешная тьма, а сверху резкими ледяными порывами уже налетал ураган, принесшийся, казалось, непосредственно из распахнувшейся над людьми межзвездной бездны. Ветер свистел и завывал вокруг, подминал под себя поля, неистово сражался с лесами, и перепуганные, дрожащие люди на склоне холма решили, что, пожалуй, им не стоит ждать, пока появится луна и высветит то, что осталось от гарднеровского дома, а лучше поскорее отправиться восвояси. Слишком подавленные, чтобы обмениваться замечаниями, все семеро поспешили прочь по северной дороге, что должна была вывести их к Аркхему. Эмми в тот день досталось больше других, и он попросил всю компанию сделать небольшой крюк и проводить его домой. Он просто представить себе не мог, как пойдет один через эти мрачные, стонущие под напором ветра леса. Ибо минуту тому назад бедняге довелось пережить еще одно потрясение, оставившее в глубине его души свинцовую печать ужаса, от которого он так и не сумел избавиться за все прошедшие годы. В то время как все остальные благоразумно повернулись спиной к проклятой долине и ступили на ведущую в город тропу, Эмми замешкался и еще раз взглянул в клубящуюся тьму, которая навеки скрыла его несчастного друга. Он задержался лишь на мгновение, но этого мгновения было достаточно, чтобы увидеть, как там, далеко внизу, с обожженной, безжизненной земли поднялась тоненькая светящаяся струйка – поднялась только затем, чтобы тут же нырнуть в бездонную черную пропасть, откуда совсем недавно стартовала в небо светящаяся нечисть. Что это было? Просто сияние, маленькая цветная змейка – но цвета, в который она была окрашена, не существовало ни на небесах, ни под ними. Эмми узнал этот цвет и понял, что последний слабый отросток чудовищной твари затаился все в том же колодце, где и будет теперь сидеть, ожидая своего часа. Именно в тот момент что‑то повернулось у Эмми в голове, и с тех пор он так уже и не оправился.

Эмми больше не бывал на ферме Гарднеров. Прошло уже сорок четыре года, и все это время он старательно обходил прóклятое место стороной. Он очень обрадовался, когда узнал, что долина будет затоплена под водохранилище. Откровенно говоря, при мысли об этом я тоже испытываю огромное облегчение, ибо мне вовсе не нравятся те странные, неземные тона, в которые окрашивались лучи заходящего солнца над заброшенным колодцем. Я также очень надеюсь, что вода в этом месте будет достаточно глубока, но даже если и так, я ни за что не соглашусь отпить и глотка из аркхемского водопровода. И вообще, я не думаю, что когда‑нибудь снова приеду сюда.

На следующий после происшествия день трое полицейских вернулись на ферму, чтобы осмотреть развалины при дневном свете. Однако они не нашли там практически никаких развалин – только кирпичный дымоход, завалившийся каменный погреб, разбросанный по двору щебень вперемешку с металлическими обломками да бордюр ненавистного колодца. Все живое или сделанное из органического материала – за исключением мертвой лошади Эмми, которую они оттащили в ближайший овраг и закопали в землю, да его же пролетки, которую они в тот же день доставили владельцу, – исчезло без следа. Остались лишь пять акров жуткой серой пустыни, где с тех пор так и не выросло ни одной былинки. Так и лежит она посреди лесов и полей, как въевшаяся в бумагу капля кислоты, и те немногие местные жители, у которых хватило духу сходить посмотреть на нее, окрестили ее Испепеленной пустошью.

Странные слухи расползаются по округе. Но если ученые когда‑нибудь удосужатся взять на анализ воду из заброшенного колодца или серую пыль, которую никакой ветер не может вынести за пределы пустоши, реальные факты могут оказаться еще более странными. Ботаникам также следовало бы заняться изучением причудливой, медленно гибнущей растительности по краям выжженного пятна и заодно опровергнуть, если, конечно, удастся, бытующую в округе легенду, гласящую, что это самое пятно медленно, почти незаметно – не более дюйма в год, – наступает на окружающий его лес. Еще люди говорят, что каждую весну в долине появляются молодые побеги очень необычного цвета, а зимою на снегу можно встретить ни на что не похожие следы. Между прочим, на Испепеленной пустоши снега выпадает гораздо меньше, чем в остальной округе. Лошади – те немногие, что еще остались в наш автомобильный век, – проявляют неожиданно буйный норов, стоит им только приблизиться к долине, а охотящиеся в окрестных лесах фермеры не могут положиться на своих собак.

Еще говорят, что проклятое место влияет и на душевное здоровье. Со времени гибели Наума было много случаев помешательства, и всякий раз чувствовавшим приближение болезни людям не хватало духу покинуть родные очаги. Однако мало‑помалу старожилы набирались решимости и уезжали в город, и теперь только иностранцы время от времени делают попытки прижиться под крышами древних, обветшалых строений. Но и они не остаются здесь надолго. Если же кто‑нибудь начинает подтрунивать над горе‑переселенцами и обвинять их в том, что они запугивают друг друга нелепыми страшными байками, они шепчут в ответ, что кошмары, мучающие их по ночам в этой жутковатой глухомани, не похожи на обычные земные кошмары, и это‑то их пугает больше всего. И немудрено – одного взгляда на это царство вечного полумрака бывает достаточно, чтобы пробудить в человеке самые нездоровые фантазии. Ни один путешественник, побывавший в этих краях, не избежал гнетущего ощущения чьего‑то чужеродного присутствия, а художники, которым доводилось забираться в здешние ущелья с мольбертом, не могли удержаться от невольной дрожи, перенося на полотно недоступную глазу обычных смертных загадку древнего леса. Сам я навсегда запомню ужас, охвативший меня во время одинокой прогулки накануне того дня, когда я повстречался с Эмми. Я буду помнить, как в сгущавшемся ночном сумраке мне смутно хотелось, чтобы налетевшие вдруг облака закрыли собой неисчислимые звездные бездны, нависшие над моей головой и рождавшие первобытный страх в моей душе.

Не спрашивайте меня, что я обо всем этом думаю. Я не знаю – вот и все. Эмми был единственным, кто согласился поговорить со мной тогда, – из жителей Аркхема невозможно было вытянуть и слова, а все три профессора, видевшие метеорит и сверкающую глобулу, давно умерли. Однако в том, что там были другие глобулы, можете не сомневаться. Одна из них выросла, набралась сил, пожрав все живое вокруг, и улетела, а еще одна, как видно, не успела. Я уверен, что она до сих пор скрывается в колодце – недаром мне так не понравились краски заката, игравшие в зловонных испарениях над его жерлом. В округе говорят, что серое пятно расширяется примерно на один дюйм в год, – следовательно, засевшая в колодце тварь все это время питается и копит силы. Но какой бы дьявол ни высиживал там свои яйца, он, очевидно, накрепко привязан к этому месту, иначе давно уже пострадали бы соседние леса и поля. Может быть, его держат корни деревьев, что вонзают свои ветви в небо в напрасной попытке вцепиться в облака? Недавно в Аркхеме как раз прошел слух о том, что могучие дубы окрестных лесов внезапно обрели привычку светиться и шевелить ветвями в темноте, чего обычно деревья себе не позволяют.

Что это такое, знает один только Бог. Если верить описаниям Эмми, то это, несомненно, газ, но газ этот не подчиняется физическим законам нашей Вселенной. Он не имеет никакого отношения к звездам и планетам, безобидно мерцающим в окулярах наших телескопов или безропотно запечатлевающимся на наших фотопластинках. Он не входит в состав атмосфер, чьи параметры и движения усердно наблюдают и систематизируют наши астрономы. Это просто сияние – сияние извне, – грозный вестник, явившийся из бесконечно удаленных, неведомых миров, о чьей природе мы не имеем даже смутного представления; миров, одно существование которых заставляет содрогнуться наш разум и окаменеть наши чувства, ибо при мысли о них мы начинаем смутно прозревать черные, полные опасностей бездны, что ждут нас в космическом пространстве.

У меня есть все основания сомневаться в том, что рассказ старого фермера был намеренной выдумкой или, как меня уверяли в городе, бредом душевнобольного. Что‑то поистине ужасное поселилось в здешних лесах и полях после падения памятного многим метеорита, и это что‑то – не знаю, правда, в каком качестве – несомненно обитает в них до сих пор. Так или иначе, я буду рад, когда вся эта жуткая местность скроется под водой. И надеюсь, что до той поры ничего не случится со стариком Пирсом. Он слишком часто встречался с этой тварью – а ведь она, как известно, не отпускает своих жертв. Не потому ли он так и не собрался переселиться в город? Не мог же он забыть последние слова умирающего Наума: «От него не уйти… оно притягивает… ты знаешь… все время знаешь, что будет худо… но поделать ничего нельзя». Эмми такой славный старик – пожалуй, когда строители выедут на место, я накажу главному инженеру получше присматривать за ним. Мне ужасно не хочется, чтобы он превратился в пепельно‑серое, визжащее, разваливающееся на куски чудовище, что день ото дня все чаще является мне в моих беспокойных снах.

Своего имени у корабля не было, так что людской экипаж назвал ее «Лавиния Уэйтли». Она, по всей видимости, не имела ничего против. Во всяком случае, длинные цепкие щупальца ее стабилизаторов ласково извивались, когда главные инженеры похлопывали ее по переборкам, называя запросто – «Винни», а любые передвижения экипажа по кораблю она предупредительно сопровождала биоподсветкой, даруя людям освещение, чтобы было удобно ходить, работать и жить. «Лавиния Уэйтли» была буджумом , обитателем космических глубин. Этот вид зародился в бушующих оболочках газовых гигантов, и до сих пор свое потомство они выводили там, в туманных яслях вечных бурь. Отсюда – обтекаемая форма туловища, которая землянам напоминает огромную колючую рыбу‑льва. Бока, покрытые газовыми мешками с водородом, туго скрученные крылья и плавники. Сине‑зеленая шкура – такая темная, что кажется глянцевито‑черной, пока ее не коснется луч света; бока, заросшие водорослями‑симбионтами.

Там, где был свет, она делала кислород. А где был кислород – делала воду.

Корабль был воплощенной экосистемой, так же как капитан корабля – воплощенной властью. А внизу, в недрах инженерного отдела, Черная Элис Брэдли, обычный человек без всякой власти, любила этот корабль.

Черная Элис приняла присягу в тридцать втором, после беспорядков на Венере. Причин своего появления на корабле она не скрывала, и капитан, окинув ее удивленным взглядом холодных, темных глаз, сказала: «Милочка, покуда ты исполняешь свои обязанности, меня это не касается. Но если вздумаешь меня предать – отправишься назад на Венеру с ветерком». Быть может, именно поэтому (а еше потому, что Черная Элис была не способна попасть из лучевика даже в борт грузового корабля) ее и назначили инженером, где проблем с этикой поменьше. В конце концов, ей было все равно, куда отправляться.

Черная Элис стояла на вахте, когда «Лавиния Уэйтли» заметила добычу. Элис ощутила характерную дрожь предвкушения, пробежавшую по палубам корабля. Чувство ни с чем не сравнимое – этот трепет Винни испытывала лишь во время погони. И вот они уже на всех парах скользят вниз по гравитационному склону прямо к Солнцу, и ожили, ярко замигали все экраны в инженерном отделе (которые капитан Сонг обычно держала выключенными, полагая, что вовсе не обязательно матросам, уборщикам и кочегарам знать, где находится и куда направляется корабль).

Все подняли головы, и Полуджек воскликнул: «Вот он! Вот!». И действительно: пятнышко на экране, которое можно было бы принять за отпечаток пальца, по мере того как поворачивалась Винни, двигалось, превращаясь в грузовой корабль – громадный, неуклюжий и безнадежно устаревший. Легкая добыча. Легкая нажива.

«А деньги нам совсем не лишние», – подумала Элис. Настоящая пиратская жизнь сильно отличалась от сетевых легенд и слухов и состояла отнюдь не из одних заморских деликатесов и услужливых рабов. Особенно когда три четверти любой прибыли отправлялись на содержание «Лавинии Уэйтли», чтобы та была счастлива и довольна. И с этим никто не спорил: все помнили историю с «Марией Кюри».

Голос капитана по оптоволоконному кабелю, протянутому возле нервных узлов «Лавинии Уэйтли», прозвучал так четко и ясно, будто она стояла у Черной Элис за спиной. «Занять позиции по боевому расчету», – приказала капитан Сонг, и команда поспешила повиноваться. Два солнечных года прошло с тех пор, как капитан Сонг протащила Джеймса Брэди под брюхом корабля в наказание за какую‑то провинность, но никому из тех, кто это видел, не забыть его лопнувших глаз и замерзающего крика.

Черная Элис заняла свое место и уставилась на экран. На корме грузовика она разглядела золотые буквы на черном фоне – «Жозефина Бейкер», а также венерианский флаг, туго прикрученный к мачте на корпусе. Это был обычный железный корабль, не буджум. и все преимущества были на стороне пиратов. На мгновение Элис показалось, что грузовик попытается улизнуть.

И тут он развернулся и наставил на них свои пушки.

Ни малейшего ощущения движения, ни ускорения, ни потери ориентации. Ни хлопка, ни свиста перемешенного воздуха. Просто изображение на экранах сменилось другим, когда Винни перепрыгнула, то есть телепортировалась в другое место, как раз над кормой «Жозефины Бейкер», подмяв под себя чужой флагшток.

Черная Элис ошутила телом скрежещущую дрожь и едва успела схватиться за пульт, прежде чем «Лавиния Уэйтли» взяла грузовик на абордаж. Теперь щупальца ее стабилизаторов извивались отнюдь не ласково.

Краем глаза Черная Элис заметила, как Святоша, который на «Лавинии Уэйтли» был чем‑то вроде капеллана, перекрестился и пробормотал себе под нос: «Ave, Grandaevissimi, morituri vos salutant». Это было единственное, что он мог предпринять, пока все не закончится, да и после вряд ли появится шанс сделать больше. Капитан Сонг была не против заботы о душе, но исключительно в нерабочее время.

Голос капитана отдавал приказы, посылая абордажные отряды на правый и левый борта грузовика. А здесь, в инженерном отсеке, оставалось только одно: наблюдать по мониторам за корпусом «Лавинии Уэйтли» и приготовиться дать отпор, если экипаж грузовика отважится на ответную атаку. Об остальном позаботится Винни – до того момента, когда нужно будет уговорить ее не съедать добычу, пока не получены все ценности. Дело это щекотливое, доверяли его лишь главным инженерам, однако Черная Элис внимательно смотрела и слушала, полагая, что, если когда‑нибудь появится шанс, она справится не хуже.

Это была ее маленькая честолюбивая мечта, о которой она никому и никогда не говорила. Ведь как было бы круто – стать тем, кого слушается буджум…

Она с трудом заставила себя переключиться на скучные экраны своего сектора и не вертеть головой, бросая взгляды на те мониторы, где шла настоящая драка. Святоша обходил всех по кругу, раздавая пистолеты из оружейного ящика – так, на всякий случай. Когда «Жозефина Бейкер» будет захвачена, то младшим инженерам и прочей мелкой сошке придется подниматься на борт, чтобы забрать оборудование.

Случалось и такое, что на захваченных кораблях прятались оставшиеся в живых члены команды. И неосторожный пират мог запросто получить пулю.

Следить за ходом битвы из инженерного отсека трудно. Васаби, как обычно, выставил на одном из экранов секундомер, и все периодически на него поглядывали. Пятнадцать минут прошло, значит, группы захвата не встретили никаких сюрпризов. (Черная Элис знавала пирата, который был на «Маргарет Мид», когда ту угораздило напасть на грузовой корабль, перевозивший на спутник Юпитера отряд морских пехотинцев.) Тридцать минут – нормально. Сорок пять минут. Когда проходит больше часа, люди начинают проверять оружие. Самая длинная битва, в которой Черной Элис довелось участвовать, длилась шесть часов сорок три минуты и пятьдесят две секунды. Последний раз, когда «Лавиния Уэйтли» работала вместе с партнером… На капитанском мостике в банке до сих пор хранилась голова капитана Эд‑вардса, а на корпусе Винни осталось уродливое кольцо шрамов от удара «Генри Форда».

На этот раз часы остановились на пятидесяти пяти минутах тридцати секундах. «Жозефина Бейкер» сдалась.

Через блестящий исцарапанный шлюз Израиль Иризарри шагнул на станцию «Кадат». Он чуть пошатывался, привыкая к местной гравитации. На плече у него, растопырив щупальца и вытянув шею, восседала Мангуст и пробовала воздух высунутым языком, цветом выражая вопрос. Еще несколько шагов – и он тоже почувствовал запах, который уже унюхала Мангуст: едкую аммиачную вонь личинок.

Он дважды коснулся обвившегося вокруг шеи щупальца, что означало «скоро». Изменив окраску, Мангуст оцветила удовольствие, и Иризарри, утешая и сдерживая, погладил гладкую бархатистую остренькую мордочку. Подаваясь к ласкавшей ее руке, зверюшка сверкнула четырьмя фасеточными и двенадцатью простыми глазками и смягчила, но не изменила цвет. Ей не терпелось поохотиться, и он не винил ее за это. Буджум «Манфред фон Рихтгофен» заботился о своем хищнике. А Мангусту пришлось довольствоваться рационом Иризарри, а она терпеть не могла питаться мертвечиной.

Коль скоро Иризарри смог учуять личинок, значит, ситуация на «Кадате» была гораздо серьезней «незначительного заражения», о котором говорилось в послании начальника станции. Само собой, сообщение дошло до Иризарри через третьи, четвертые или даже пятнадцатые руки, поэтому он понятия не имел, сколько всего прошло времени. Возможно, когда начальник станции посылала за ним, нашествие в самом деле было именно незначительным. Но он знал манеры бюрократов, а потому призадумался.

Проходившие мимо люди удивленно глазели на него, в том числе ультра‑усовершенствованные христиане‑культисты с телескопическими конечностями и биолиновыми глазами. Такие встречаются на каждой станции и каждом стальном корабле, хотя обычно на буджумах их нет. Никто христиан особо не любит, но они могут работать там, где погибнет неусовершенствованный человек или даже джилли, поэтому капитанам и начальникам станций приходится с ними мириться.

В переходах «Кадата» встречалось много джилли, и все они замедляли шаг, чтобы подмигнуть Мангусту. Один остановился и, взмахнув руками, отвесил замысловатый поклон. Иризарри почувствовал, как щупальце Мангуста проскользнуло в обе его серьги. Хотя зверюшка не понимала, что означают в изумлении вытаращенные глаза, – это было чуждо ее собственным, фасеточным, – она чувствовала внимание и стеснялась.

В отличие от кораблей‑буджумов, которые они обслуживали, станции под названием «Провидение», «Кадат», «Ленг», «Данвич» и другие строились людьми. Их радиальная симметрия была вполне предсказуема, и, для того чтобы отыскать начальника «Кадата», Иризарри пришлось всего лишь пройти от стыковочного дока буджума «Манфред фон Рихтгофен» вглубь строения. Там он и обнаружил одну из неизменных карт безопасности («Вы находитесь здесь; в случае декомпрессии сохраняйте спокойствие и продвигайтесь к убежищам, расположенным здесь, здесь и здесь») и низко склонился над ней, чтобы разглядеть крохотные буковки. Подражая ему, Мангуст наклонила голову на одну сторону, потом на другую, хотя плоские изображения для нее ровным счетом ничего не значили. Наконец в овальном пузыре он отыскал офис начальника станции, причем ведущая в него дверь была видна с того места, где он стоял.

– Ну что ж, девочка, пошло‑поехало, – сказал он Мангусту, которая, хоть и оцепенела, прижалась к нему в ответ на вибрацию голоса.

Иризарри терпеть не мог эту часть своей работы, он не выносил аппаратчиков и функционеров, а их, само собой, в офисе начальника станции было предостаточно; администратор, секретарь, еще какой‑то другой особый секретарь, и затем в конце концов – Мангуст к этому моменту уже забилась к Иризарри под рубашку и совершенно скрылась у него под волосами, а сам Иризарри чуть не задохнулся от воспоминаний о ком‑то, кого помнить совсем не хотел, – его провели во внутреннюю комнату, где с угрюмым выражением на круглой физиономии и скрещенными руками его ожидала начальница станции Ли.

– Господин Иризарри, – проговорила она, расцепляя руки и протягивая ему ладонь в подобии учтивого приветствия.

Он махнул рукой, здороваясь с ней, и с облегчением понял по лицу начальницы, что она его не узнала. Собственный опыт научил его, что лучше оставить мертвецов там, где они упали.

– Прошу прощения, начальник станции, – сказал он, – я не могу.

Он хотел спросить ее об ужасном зловонии и о том, понимает ли она, насколько скверно обстоят дела. Люди при малейшей возможности склонны внушать себе уйму всякого бреда.

Но, вместо этого, он решил заговорить о своей помощнице:

– Мангуст терпеть не может, когда я прикасаюсь к другим людям. Она ревнива, как попугай.

– Здесь чешир? – Она опустила руку, лицо ее выражало одновременно уважение и тревогу. – Что, вне фазы?

Что ж, по крайней мере, начальнице станции известно о чеширских котах чуть больше, чем прочим.

– Нет, она спряталась у меня под рубашкой.

Спустя половину стандартного часа, пробираясь во влажных недрах вентиляционной шахты, Иризарри постучал по дыхательной маске, чтобы прочистить нос и рот от въевшегося запаха личинок. Не особо помогло; он приближался.

Здесь Мангуст вовсе не казалась застенчивой. Она восседала у него на голове, во всю длину растопырив щупальца, неспешно пульсирующие хищными зеленым и красным цветами. Усики скользнули в его волосы и обвились вокруг шеи, появляясь и исчезая из фазы. Чтобы ее сдержать, он коснулся гладкой упругой шкурки кончиками пальцев. Меньше всего ему сейчас нужно, чтобы Мангуст исчезла и устремилась по коридору к колонии личинок.

Дело не в том, что она не вернется; она вернется – но только если сможет выбраться без его помощи.

– Спокойно, – скомандовал он, хотя, конечно, она не могла его услышать. У адаптированного к вакууму существа ушей нет. Но она ощущала вибрацию голоса в горле, и ее усики коснулись губ, считывая дуновение воздуха и форму слова.

Он вновь дважды коснулся щупальца – скоро! – и почувствовал, как он сократился. Боковым зрением он увидел, как она вспыхнула голодным оранжевым цветом. Она экспериментировала с окраской ягуаров – после еженощных чтений Пуха на буджуме «Манфред фон Рихтгофен» они подолгу вели разговоры о ягуарах и тиграх, потому что Мангуст желала знать, кто такие ягуары и тигры. Иризарри уже рассказал ей о мангустах и прочел ей «Алису в Стране чудес», так что она узнала и о Чеширском коте тоже. Спустя два дня – он все еще очень отчетливо это помнил – она исчезла постепенно и медленно, начиная с кончиков длинных завитков хвоста и щупалец и заканчивая острыми стрелами зубов. А потом вновь появилась, вся взбудораженная и зеленовато‑голубая да розовая, чуть ли не подпрыгивая, и он похвалил ее, погладил и напомнил себе, что не стоит думать о ней как о кошке. Или мангусте.

Она легко уяснила разницу между ягуарами и ягуларами и почти так же быстро решила, что она ягулар. Иризарри хотел было поспорить, но передумал. В конце концов, она была Очень Хорошим Сеттером. Никто никогда не замечал ее приближения, если она сама того не желала.

Когда в конце коридора слабо засветились личинки, он почувствовал, как вся она сильно задрожала, затем засветилась темным светом и тесно прильнула к его голове. Иризарри погасил огни и надел очки ночного видения. Личинки были настолько же слепы, насколько Мангуст – глуха, но такое обширное заражение могло означать, что трещины расширились так, что сквозь них могли пробраться твари покрупнее, а если здесь были крысины, незачем предупреждать этих монстров о своем появлении.

Он трижды коснулся обвившегося вокруг шеи щупальца и шепнул:

– Иди.

Ей не нужно было повторять дважды; на самом деле, с оттенком сухой иронии подумал Иризарри, ею вообще не нужно командовать. Он едва ощутил, как легкое существо оторвалось от него и совершенно неслышно, словно сова на охоте, помчалось по коридору. Даже в инфракрасных очках он не видел Мангуста, ибо тело ее принимало температуру окружающей среды, но по опыту знал, что ее щупальца и усики широко раскинуты, и он услышал вопли личинок, когда она оказалась среди них.

Личинки примостились на потолке коридора – панцирные существа длиной с руку, прилипшие к зловонному секрету, сочащемуся из сочленений экзоскелета. Верхняя треть тела каждой личинки склонившейся веткой свисала вниз, давая ей возможность пустить в ход поблескивающую клейкую приманку языка и клешни, способные разорвать плоть. Иризарри понятия не имел, чем эти твари питаются в своей родной фазе, или измерении, или где там еще.

Здесь же он знал, что они едят. Все что ни попадя.

Он держал на изготовку электрошоковый щуп и поспешал за Мангустом, чтобы подсобить ей при необходимости. Наверняка тут очень много личинок, а в этом случае даже чеширскому коту может грозить опасность. Вот впереди какая‑то личинка заверещала и внезапно потемнела: Мангуст убила первую жертву.

В считаные мгновения колония личинок загомонила уже вся, и от их воплей у Иризарри разболелась голова. Он осторожно пробирался вперед, бдительно высматривая признаки крысин.

Самая большая колония личинок ему попалась на заброшенном стальном корабле «Дженни Линд», который они с Мангустом обследовали, пока занимались спасательными работами на буджуме «Гарриет Тубман». Личинки покрывали корпус старого корабля изнутри и снаружи; колония была столь огромна, что, сожрав все что можно, она начала сама себя поедать; личинки питались своими соседями и, в свою очередь, тоже шли на корм. Мангуст славно поохотилась, перед тем как «Гарриет Тубман» уничтожил обломки, и среди оставшихся отбросов Иризарри обнаружил странные звездовидные кости взрослой крысины. Чудовище‑брандашмыг, которое поубивало людей на борту «Дженни Линд», погибло вместе с ее ядерным реактором и капитаном. Пропали несколько пассажиров и экипаж, и некому было поведать о несчастье.

Иризарри приготовился. Здешняя колония была меньше той, что сосредоточилась на «Дженни Линд», но больше личинок ему никогда не доводилось видеть вне карантина, и он готов был съесть свои инфракрасные очки, если где‑то на станции «Кадат» не рыскали крысины.

К его ногам шлепнулась мертвая личинка, ее безглазая голова была ловко отделена от членистого туловища, и через миг Мангуст материализовалась у него на плече и пронзительно щелкнула, что означало: «Иризарри! Внимание!»

Он вытянул руку на уровне плеча, и Мангуст подалась вперед, телом оставаясь на плече Иризарри и касаясь усиками его губ и шеи, но щупальца для общения она обвила вокруг его руки. Свободной рукой он поднял очки и включил фонарик, чтобы считывать цвета зверька.

Она вела себя беспокойно и нетерпеливо переливалась желтым и зеленым. И настойчиво изобразила у него на ладони букву «К».

Скверно. Это означало «крысина». Но все же лучше, чем «Б». Если бы здесь объявился брандашмыг, то они все были бы все равно что ходячие мертвецы, а станция «Кадат» уже была бы обречена так же, как и «Дженни Линд».

– Ты учуяла ее? – спросил он.

Вокруг верещали личинки.

«Почувствовала вкус», – сказала Мангуст.

Иризарри работал с ней в паре уже почти пять солнечных лет и понимал: личинки отдавали привкусом крысины, а это значит, что они недавно кормились крысячим гуано. Принимая во внимание стремительность пищеварительной системы личинок, получается, что крысина патрулирует территорию станции.

Мангуст сильнее вцепилась ему в плечо.

«К. – снова повторила она. – К. К. К.».

У Иризарри екнуло сердце. Крысина не одна. Трещины расширяются. Брандашмыг – всего лишь вопрос времени.

Начальница станции Ли не желала слышать об этом. Это читалось в ее позе, в наигранной рассеянности, в том, как она избегала визуального контакта. Вероятно, правила этой игры были ему известны лучше, чем ей. Он вторгся в ее личное пространство. Мангуст дрожала у него на шее, усики ерошили ему волосы. Даже не видя ее, Иризарри знал, что сейчас она тревожного густо‑изумрудного цвета.

– Крысина? – переспросила начальница станции Ли, тряхнув головой, – у женщины более молодой и менее угрюмой этот жест, возможно, выглядел бы кокетливо. И снова зашагала по комнате. – Вздор! Со времен моего деда на станции «Кадат» не было ни единой.

– Что не гарантирует отсутствия, заражения на данный момент, – спокойно заметил Иризарри.

Коль скоро ей охота разыгрывать спектакль, он будет сохранять хладнокровие.

– Я сказал: крысины. Во множественном числе.

– Еще возмутительней. Мистер Иризарри, если вами движет непродуманная попытка завысить гонорар…

– Отнюдь. – Он намеренно произнес это решительно, но без тени возмущения. – Начальник станции, насколько я понимаю, сейчас я скажу то, что вам слышать совсем не хочется, но вы должны ввести на «Кадате» карантин.

– Невозможно, – отрезала она, словно он попросил ее направить «Кадат» сквозь кольца Сатурна.

– Конечно, возможно! – сказал Иризарри, и она наконец смерила его взглядом, возмущенная тем, что он осмелился ей противоречить. Мангуст вонзила ему в шею коготки. Она не любила, когда он сердился.

Вообще‑то дело не в этом. Иризарри и сам знал, что ярость – пустая трата сил и времени. Данная эмоция ничего не способна решить и урегулировать. Не может вернуть то, что потеряно. Людей, жизни. То, что смыло потоком времени. Или то, что прошло, хотим мы того или нет.

Но ВОТ ЭТО…

– Вы ведь знаете, что может сотворить колония взрослых крысин, не так ли? С собранными в замкнутом пространстве людьми, которые станут для них добычей? Скажите мне, начальник станции, может, вы стали замечать, что в сараях ютится меньше народу?

Она вновь отвернулась, вычеркивая из своей космологии сам факт его существования, и сказала:

– Мистер Иризарри, данный вопрос закрыт для обсуждения. Я наняла вас для того, чтобы разобраться с предположительной возможностью заражения. И рассчитываю на то, что вы справитесь. Если вы считаете, что не в состоянии решить задачу, то, само собой, я охотно позволю вам отбыть со станции на любом корабле, который возьмет вас на борт. Полагаю, что в систему отправляется «Артур Гордон Пим», или же вы предпочитаете двинуться в направлении Юпитера?

Иризарри напомнил себе, что вовсе не обязан выиграть в этой стычке. Он может отойти в сторону, попытаться предупредить кого‑то еще, вместе с Мангустом убраться прочь с «Кадата».

– Хорошо, начальник. Но когда ваши секретари начнут исчезать, вспомните о том, что я вас предупреждал.

Когда он дошел до самых дверей, она крикнула:

– Иризарри!

Он остановился, но поворачиваться не стал.

– Я не могу, – низким голосом торопливо проговорила она, словно боялась, что ее могут подслушать. – Не могу я ввести карантин на станции. В этом квартале наша численность и так в убытке, и новый комиссар… У меня куча неприятностей, разве не понимаете?!

Он не понимал. Даже не желал в это вникать. Ибо и поэтому тоже он – странник, который никогда не хотел быть похожим на нее.

– Если Сандерсон станет известно о карантине, она прознает и о вас тоже. Мистер Иризарри, ваши документы в полном порядке для скрупулезного рассмотрения?

Он повернулся, уже раскрыв рот, чтобы сказать, что он думает о ней и ее грубых попытках шантажа, но она опередила его:

– Я готова удвоить гонорар.

В тот же миг Мангуст дернула его за волосы, и он ощутил, как рядом с его позвоночником часто и сильно бьется ее сердце. И его слова прозвучали ответом на страдания зверька, а не на предложение взятки от начальницы станции.

– Все в порядке, – сказал он. – Я сделаю все возможное.

Подобно эпидемии, личинки и крысины распространялись из одного исходного пункта – Нулевого Пациента, в данном случае им являлась щель в пространстве‑времени, сквозь которую пробралась первая личинка. По мере того как плодятся личинки, образуется все больше прорех, но именно та, самая первая особь вырастет настолько большой, чтобы превратиться в крысину. Тогда как личинки ленивы и медлительны – они твари весьма энергосберегающие, как чопорно говорят аркхемцы, – и никогда не уползают дальше, чем это необходимо для того, чтобы найти удобную плоскость для прикрепления, крысины действуют вполне обдуманно. Они охотятся поблизости от первоначальной щели, чтобы дорога к отступлению была всегда открыта. И постоянно расширяют прореху.

Личинки не представляют собой угрозы, хотя являются досадной неприятностью: расходуют ценный кислород, закупоривают сеть воздуховодов, пожирают домашних питомцев, истекают с потолков липкой жижей и противно влажно хрустят под ногами. Крысины куда как хуже, они – самые настоящие хищники. Их естественной добычей могли бы быть личинки, но они нападали на некрупных джилли или маленьких людей.

Но даже они не столь опасны, как твари, из‑за которых Иризарри не мог сомкнуть глаз во время двух отведенных на сон смен. В прорванную личинками и расширенную крысинами щель могли пробраться хищники, стоящие на самом верху этой чуждой пищевой цепи.

Брандашмыг: Pseudocanis tindalosi. Древние хроники и аркхемцы‑аскеты называли их гончими, но, само собой, собачьего в них было не больше, чем в Мангусте – кошачьего. Иризарри довелось посмотреть заархивированные видео с заброшенных станций и кораблей, где по углам герметизированных помещений появлялись мерцающие костлявые конечности брандашмыга, напоминающие усеянные шипами лапки богомола. Ему не доводилось слышать, чтобы кто‑то уцелел там, где появился брандашмыг, только если удалось чертовски быстро добраться до аварийной кабины. Больше того, даже живущие на своих допотопных кораблях аркхемцы, заводчики Мангуста и всего ее племени, признавали, что не располагают данными о ком‑нибудь, кто улизнул бы от брандашмыга.

Теперь ему нужно первому, до брандашмыгов, отыскать источник заражения и уничтожить личинок и крысин вместе с прорехой, через которую они лезли в этот закоулок вселенной. Найти щель – где‑то на протяжении многих миль инфраструктуры «Кадата». Именно поэтому Иризарри оказался в малоиспользуемом коммуникационном коридоре, где Мангуст обследовала каждый обнаруженный ими вентиляционный воздуховод.

Поблизости от облюбованных колонией шахт в переходах на станции «Кадат» разило личинками – стоял тяжелый аммиачно‑серный дух. Когда Иризарри задрал голову к вентиляционному трубопроводу, под края маски проникла мерзкая вонь. Морщась, он сломал печать кислородной системы и оттянул от лица на тугих эластичных тесемках, стараясь при этом не выпустить аппарат. Сломанный нос этот день не улучшит.

Мимо быстро пронеслась на легких ногах культист‑инженер, из‑за узости коридора ее четыре змееподобные руки были туго обмотаны вокруг туловища. У нее была вполне милая для христианина улыбка.

Мангуст была слишком сосредоточена на добыче, чтобы пугаться. Величина колонии личинок, возможно, нервировала ее, но Мангуст обожала этот запах – для нее он был словно аромат готовящегося вкусного обеда, так думал Иризарри. Она развернулась вокруг его головы, наподобие капюшона, выпустила щупальца и вся так и сверкала, когда тянулась к вентиляционному отводу. Он чувствовал, как подрагивали все ее мышцы и усики, и повернулся в ту сторону, куда была обращена ее остренькая клиновидная мордочка.

Иризарри чуть не опрокинулся назад, когда нос к носу столкнулся с незнакомцем, о существовании которого здесь даже не подозревал. Это оказалась женщина среднего роста и ничем не примечательного телосложения, ее каштановые волосы были гладко зачесаны назад и убраны в тугую кичку; очень бледная кожа слегка рдела на скулах, словно инфракрасные светофильтры костюма защищали ее не полностью. Она была одета в глянцевую космически‑черную униформу с тускло‑серебристыми погонами, на каждом запястье красовалось по четыре оловянных цветных браслета. В районе сердца на костюм крепилась эмблема с изображением стилизованного солнца и тандема Земля‑Луна.

Комиссар. Она равнодушно восприняла нарочитую демонстрацию сенсорных средств Мангуста.

Зверек, словно испуганная актиния, всосал в себя усики и теплой шейкой прижался к голове Иризарри там, где у него уже редели волосы. Странно, что Мангуст вообще не спряталась под рубашкой: шеей он чувствовал, как она дрожит.

Комиссар не подала руки. Сказала:

– Господин Иризарри? Непросто вас отыскать. Я полковник разведки Садхи Сандерсон. Пожалуйста, ответьте на несколько вопросов.

– Я, э‑э‑э… сейчас немного занят, – заметил Иризарри.

И неловко добавил:

– Мэм…

Меньше всего ему хотелось задеть ее неучтивостью.

Сандерсон посмотрела на Мангуста и сказала сухим, словно порошок, голосом:

– Да, по‑видимому, вы охотитесь. Я хочу поговорить об этом тоже.

О черт! Целых полтора дня ему удавалось держаться подальше от комиссара, что оказалось очень непросто, учитывая очевидную напряженность между Ли и Сандерсон и то, что он слышал в казарменном городке: все джилли до смерти боялись Сандерсон, и, похоже, ни у кого не находилось доброго словечка для Ли. Даже христиане, поджав тонкие губы, могли сказать только, что она докучает им не очень сильно. Как‑то раз Иризарри на целых полгода застрял на стальном корабле вместе с христианской конгрегацией, тогда он и оценил их стремление хорошо обо всех отзываться; он точно не знаk, было ли так предписано их верой, или же они придерживались соответственной тактики выживания, но, когда старец Доусон произнес: «Она не причиняет нам очень сильного беспокойства», Иризарри совершенно верно понял, что это означает.

О Сандерсон говорили и того меньше, и Иризарри мог их понять: экстремистские культы и правительство не в восторге друг от друга. Зато он с избытком наслушался разговоров шахтеров и портовых рабочих, а в особенности экипажа конфискованного стального корабля, отзывавшихся о ней с грубоватым красноречием. Суть сводилась к тому, что полковник Сандерсон здесь появилась недавно, наводила порядок и не входила в число женщин, с которыми хочется переспать.

– Я с удовольствием приду к вам в офис через час или, может, два? – предложил он. – Дело в том, что…

Мангуст пуще прежнего вцепилась ему в голову, притом так неожиданно и сильно, что Иризарри даже вскрикнул. Пока он предпринимал слабые попытки отделаться от полковника Сандерсон, головка зверька тянулась назад к трубопроводу и теперь уже почти туда всунулась, а радужная шейка вытянулась на полтора фута.

– Господин Иризарри?

Он предостерегающе поднял руку, потому что сейчас было не до разговоров, и снова вскрикнул, когда Мангуст потянулась вниз и вцепилась в нее. Он зарекся не забывать, насколько подвижно и текуче ее тело, ведь оно на самом деле представляло собой не более чем компромисс с измерением, в котором он мог ее ощущать, но порой Мангуст все равно его удивляла.

А потом Мангуст произнесла: «Нагайна», и он бы выругался вслух, если бы рядом не стояла и не хмурила брови полковник Сандерсон. За исключением брандашмыга – а он теперь мог появиться в любое время, не забывай, Иризарри, – размножающаяся крысина была самой большой неприятностью, какую только можно себе вообразить.

– Кажется, ваш чешир взволнована, – заметила Сандерсон совершенно спокойным голосом. – Проблемы?

– Есть ей очень хочется. И, ну… она чужих не любит. – И это была правда, как и все то, что можно сказать про Мангуста, а неистовые цвета, струящиеся по ее усикам, давали ему представление о том, что вытворяют за его головой ее хроматофоры.

– Вижу, – сказала Сандерсон. – Кобальтовый и желтый, этот пунктирный рисунок вместе с входом и выходом из фазы означает, что она настроена агрессивно, но это же страх, не так ли?

Что бы ни собирался сказать Иризарри, это замечание заставило его замолчать. Он моргнул – совсем как джилли, злобно подумал он, – и осознал, что отшатнулся назад, только когда сквозь комбинезон почувствовал, что прижался к перегородке.

– Знаете, – доверительно и явно ерничая, сказала Сандерсон, – в этом коридоре разит личинками. Дайте угадаю: дело не только в личинках.

Иризарри все еще был озадачен ее способностью считывать цвета Мангуста.

– Что вам известно о чеширах?

Она улыбнулась ему так, словно он был учеником‑тугодумом, и сказала:

– Кое‑что известно. На «Дженни Линд» я служила лейтенантом – там, на борту, был чешир, и я видела… Господин Иризарри, однажды увидев такое, вовек не забудешь.

У нее на лице промелькнуло непонятное выражение – внезапно появилось и тут же исчезло.

– Погибшего на борту «Дженни Линд» чешира звали Демон, – осторожно произнес Иризарри. – Ее напарником был Длинный Майк Слайдер. Вы их знали?

– Слайдер Джон, – сказала Сандерсон, глядя на свои ногти. – Он был известен под именем Слайдер Джон. Хотя имя чешира вы назвали правильно.

Когда комиссар снова взглянула на него, изгиб аккуратно выщипанной брови поведал ему о том, что ее не удалось одурачить.

– Верно, – согласился Иризарри. – Слайдер Джон.

– Мы дружили, – покачала головой Сандерсон. – Тогда я была совсем юной и получила первое назначение: меня поставили связным Демона. Спайдер Джон любил говорить, что у нас с ним одна профессия. Только я не смогла заставить капитана поверить ему, когда он пытался донести до нее, насколько плохо обстоят дела.

– Как же вам удалось уцелеть, когда появился брандашмыг? – спросил Иризарри.

Он не был глупцом и понимал, что ее внезапная откровенность была не чем иным, как попыткой втереться в доверие, но все же отчаяние и застарелая печаль звучали искренне.

– Вначале он напал на Слайдера Джона – должно быть, знал, кто ему угрожает больше всех. А Демон – она набросилась на него, хотя монстр был в пять раз крупнее. Она дала нам время добраться до аварийного плота, а капитан Головнина успела перевести системы в ручной режим.

Она помолчала.

– Знаете, я его видела. Так, мельком. Он лез через эту… эту прореху в мироздании, словно большой гончий пес, который протискивается узловатыми лапами сквозь дыру в одеяле. Не один год я задавалась вопросом, уловил ли он мой запах. Знаете, стоит им почуять добычу, они никогда не остановятся…

Она умолкла и подняла глаза, встретившись с ним взглядом. Он никак не мог решить, означала ли морщинка между ее бровей смущение, оттого что она рассказала ему так много, или же продуманное ожидание его ответа.

– Так. Значит, если я правильно вас понял, вы узнали этот запах.

У нее была привычка отвечать вопросом на вопрос:

– Я права насчет крысин?

– Матка, – кивнул он.

Она содрогнулась.

Иризарри глубоко вздохнул и отошел от люка.

– Полковник Сандерсон, чтобы успеть добраться до нее, нужно идти прямо сейчас.

Она прикоснулась к микроволновому импульсному пистолету у бедра и предложила:

– Хотите, составлю вам компанию?

Он не хотел брать напарника. Ей‑ей, в самом деле, не желал. Но даже если б захотел, то его выбор бы не пал на комиссара станции «Кадат». Но не мог же он ее обидеть отказом… к тому же у него не было лицензии на ношение оружия.

– Ну хорошо, – согласился он и понадеялся, что голос не выдал чувств. – Только не вставайте на пути у Мангуста.

Полковник Сандерсон одарила его мрачной и жесткой улыбкой и заверила:

– Даже не подумаю!

Хуже живых личинок смердели разве что наполовину съеденные.

– Придется пройтись пылесосом по всему сектору, – заметила Сандерсон: ее дыхание со свистом вырывалось из фильтров.

«Если, конечно, мы проживем достаточно долго, для того чтобы это понадобилось», – подумал Иризарри, но у него хватило ума промолчать. Нельзя с политиканом говорить о поражении. И если вам настолько не повезло привлечь к себе внимание сего персонажа, тогда по крайней мере не нужно высказывать ему свое мнение.

Мангуст бежала впереди, но Иризарри обратил внимание, что она старалась держаться в пределах света его фонаря и как минимум один усик зверька был все время направлен на него и Сандерсон. Когда они имели дело с обычным заражением, Мангуст опрометью носилась по потолкам и оставляла после себя клочки растерзанной плоти и струи биолюминесцентной жижи. На сей раз она аккуратно пробиралась вперед, трепетными усиками исследуя перед собой поверхность, и напоминала Иризарри паука или отправившегося на разведку осьминога.

Он шел за Мангустом и следил за ее цветами, которые теперь стали тусклыми, выражая осторожность. На перекрестках она останавливалась, в каждом направлении пробовала воздух и поджидала, когда ее нагонит эскорт.

Служебные туннели станции «Кадат» обычно были достаточно высокими, Иризарри и Сандерсон могли идти по ним гуськом, выпрямившись во весь рост, но пару раз приходилось ползти на животе по подсохшей слизи личинок. Иризарри казалось – по крайней мере, он надеялся, что ему это только кажется, – что он чувствует истончение и растяжение реальности, он видел это в изгибах туннелей и покореженных панелях под ногами. Он как будто примечал размытые тени, слышал шепчущие звуки, улавливал нечеткие запахи, словно что‑то здесь уже почти материализовалось.

Мерещится – так он твердо заверил себя, понимая при этом, что слово неправильное и неверно отображает действительность. Но когда он снова упал на живот, чтобы протиснуться через крохотный лаз, заваленный свежими трупами только что убитых личинок, ему понадобилась вся его выдержка.

Расчищая проход, он чуть не врезался в Мангуста, которая бросилась к нему и забилась за пазуху. Ее щупальца скрючились, а сама она была настолько близка к тому, чтобы перейти в иную фазу, что превратилась в теплую тень. Но когда Иризарри увидел, что находится по ту сторону лаза, то пожалел, что ему больше не мерещится.

Его взору предстал один из станционных центров по сбору и переработке отходов: чаша метров десять в диаметре, резко сужающаяся к центру, где была навалена куча мусора. В подобных местах обычно встречаются незначительные заражения личинками. Предполагается, что корабли и станции должны быть свободны от паразитов, но на деле выходит так, что при совместном пользовании космическими трассами вместе с буджумами это невозможно. При этом на станции «Кадат» кто‑то манкировал своей работой.

Сандерсон коснулась его колена, и Иризарри поспешно отодвинулся так, чтобы она смогла пробраться к нему. Внезапно он почувствовал благодарность за то, что она рядом. Ему вовсе не хотелось бы оказаться здесь одному.

Никогда Иризарри не доводилось видеть столь масштабного заражения личинками, даже на «Дженни Линд». Весь свод помещения был густо усеян их похожими на слизняков телами, длинные языки приманками свешивались на полметра вниз. Повсюду порхали маленькие твари: молоденькие крысины, полупрозрачные в данном сдвиге фазы. Пока Иризарри смотрел на все это, одна из них наткнулась на колонию гигантских слизняков, и личинка тут же среагировала с неожиданной силой. Шансов у крысинки не было.

«Нагайна, – сказала Мануст. – Нагайна. Нагайна. Нагайна».

В самом деле, среди мусора в яме шевелилось что‑то огромное. И это еще не все. То неприятное ощущение давления, которое Иризарри отметил раньше, – чувство, что на тебя смотрит множество глаз, костлявые тела льнут к той хрупкой материи, которая до поры сдерживает их, – здесь усиливалось вплоть до того, что он почти ощутил прикосновение к шее не вполне вошедших в фазу усиков.

Сандерсон, сжимая в руке пистолет, подползла к нему. Похоже, Мангуст была не против того, что комиссар рядом.

– Что это там, внизу? – прошипела Сандерсон.

– Яма для размножения, – ответил Иризарри. – Чувствуете? Некое странное ощущение растяжения во вселенной?

Сандерсон кивнула и сказала:

– Полагаю, вас вряд ли обрадует то, что я ощущала это и раньше…

Как ни печально, Иризарри вовсе не удивился.

Сандерсон спросила:

– Что будем делать?

Вопрос ошарашил Иризарри, что, по‑видимому, читалось у него на лице даже под маской, потому что комиссар резко высказалась:

– Вы же специалист. Начнем с того, что вы именно поэтому появились на станции «Кадат» и поэтому начальнику станции Ли так сильно не хотелось, чтобы я узнала об этом. Хотя я не понимаю, каким образом она собиралась и впредь скрывать столь обширное заражение.

– Всегда можно сослаться на диверсию, – рассеянно проговорил Иризарри. – Обвинить христиан. Или джилли. Или же разбушевавшихся спейсеров, наподобие экипажа «Карузо». Полковник, такое то и дело случается. Появляется кто‑то вроде меня и Мангуста и вычищает личинок, затем власти станции принимают крутые меры против того, кто им больше всего докучает, и жизнь снова налаживается. Только начальник Ли ждала слишком долго.

Матка снова начала рожать. Размножающиеся крысины медлительны – гораздо менее расторопны, чем молодые особи или сексуально неактивные взрослые разбойники, – потому что они защищены доспехами, наподобие титановых броненосцев. Если им грозит опасность, они действуют двумя способами. Детеныши сбегаются к матери, которая затем сворачивается в шар, и расправиться с ними можно только боевым ядерным оружием. Или же мамаша выходит на тропу войны. Иризарри как‑то раз довелось повидать, как обозлившаяся матка уничтожила на стальном корабле целый отсек; им чертовски повезло, что она не разнесла весь корпус.

Стоит крысинам начать плодиться, как вот эта матка, они могут произвести на свет десять‑двадцать детенышей в день на протяжении периода от недели до месяца, в зависимости от кормовой базы. Чем больше рождается молодняка, тем тоньше становятся стены мира, тем ближе появление брандашмыгов.

– Первое, что нам нужно сделать, – сказал он полковнику Сандерсон, – это немедленно убить матку. Затем вы установите на станции карантин и отправите партии волонтеров истреблять крысин, чтобы они не смогли вывести другую матку, или превратиться в нее, или черт его знает, как там это у них работает, я понятия не имею. Это гнездо придется вычищать огнем, с другими попробуем разобраться мы с Мангустом. Только огонь, полковник Сандерсон. Личинкам глубоко наплевать на вакуум.

Полковник могла бы отчитать его за некорректную речь; она этого не сделала. Просто кивнула и спросила:

– Как мы убьем матку?

– Да уж, вот это вопрос, – промолвил Иризарри.

Мангуст издала резкий щелкающий звук, что у нее означало: «Иризарри!»

– Нет, – отрезал Иризарри. – Мангуст, не смей…

Но она не обратила на запрет никакого внимания. Мангуст не могла больше терпеть и ждать, пока Иризарри завершит странные взаимодействия с представителями своего рода. Она была Рикки‑Тикки‑Тави, а матка – Нагайной. и Мангуст знала, что должно произойти. На ходу меняя фазу, она катапультировалась с его плеча; Иризарри теперь уже никак не мог отозвать ее назад, потому что связь между ними прервалась. Не прошло и секунды, а он уже не знал где Мангуст.

– Вы умеете обращаться с этой штуковиной? – спросил он полковника Сандерсон, показывая на ее пистолет.

– Вполне, – ответила она, и брови ее снова полезли на лоб. – Только, простите, разве не для этого предназначены чеширы?

– Они хороши против крысин, само собой. Но… полковник, вы когда‑нибудь видели матку?

По всей яме заверещали личинки, им тут же хором ответили соседи. Мангуст взялась за дело.

– Нет, – покачала головой Сандерсон, не сводя глаз с того места, где горбилась, неуклюже барахталась и, наконец, встала матка, стряхнув с себя полупрозрачных детенышей и загрызенных личинок. – О боже!..

Описать крысину невозможно. Нельзя даже смотреть на нее дольше нескольких секунд кряду, тут же начинается мигрень. Эти разбойники – просто неясные кляксы теней. Матка же, массивная, защищенная броней, не обладала никакими характерными особенностями, за исключением омерзительной слюноточивой заостренной пасти. Иризарри не знал, есть ли у нее глаза и нужны ли они ей.

– Она может ее убить, – сказал он, – но только если доберется до ее нижней части. В противном случае нам придется ждать до тех пор, пока матка полностью развернется, и…

Он содрогнулся.

– Мне повезет, если удастся найти хоть какие‑то ее останки для похорон. Итак, сейчас мы, полковник, сделаем вот что: нам надо изрядно разозлить эту тварь, чтобы дать Мангусту шанс. Или же…

Тут он подумал, что вообще‑то это не входило в служебные обязанности полковника Сандерсон.

– Если вы одолжите мне пистолет, вам не обязательно здесь оставаться.

Она посмотрела на него очень яркими темными глазами, потом перевела взгляд на матку, которая медленно поводила бесформенной головой туда‑сюда, пытаясь выследить Мангуста.

– Даже не мечтайте, господин Иризарри, – сухо отрезала она. – Говорите, куда целиться.

– Стрельба не может ей навредить, – предупредил Иризарри, и Сандерсон кивнула в ответ.

Хотя она не поверила, пока не выстрелила, а матка даже не заметила этого. Но Сандерсон не сдавалась. Сжав губы, она устроилась поудобней и снова выстрелила, целясь матке в лапы, как велел Иризарри. Лапы как таковые у нее уязвимыми не назовешь, зато они чувствительны – выстрел в лапы для нее гораздо серьезней, чем выстрел в голову для человека. Но, даже несмотря на это, чудовище по‑прежнему полностью сосредоточилось на Мангусте, которая гоняла верещащих личинок по всей окружности логова, и, чтобы оно наконец повернуло башку к людям, пришлось пальнуть еще раза три, целясь в то же самое место поблизости от передней лапы.

Матка взвыла:

– Уаааурррргггг!

На Иризарри и Сандерсон хлынул рой крысин‑подростков.

– Ох, черт! – выругался Иризарри. – Постарайтесь их не убить.

– Прошу прощения, постараться не убить – кого?

– Если мы перебьем слишком много молодняка, матка решит, что мы скорее представляем собой угрозу, чем досадную неприятность. Тогда она свернется в шар, и у нас появится шанс разделаться с ней, только когда она вновь выпрямится. А к этому времени здесь наплодится куда больше крысин.

– И вполне возможно, появится брандашмыг, – закончила Сандерсон.

Она смахнула наполовину материализовавшуюся крысину, пытавшуюся обернуться вокруг разогревшегося пистолета.

– Если мы достаточно долго простоим неподвижно, – проговорил Иризарри, – они могут высосать из нас столько тепла, что нам грозит переохлаждение. Но они не кусаются, пока маленькие. Когда‑то я знавал одного чеширмена, который божился, что они питаются, забираясь в пузо матки, где лакают то, что она переваривает. Я все же надеюсь, что это неправда. Давайте, цельтесь ей в лапы.

– Будет сделано.

Иризарри не мог не признать: Сандерсон тверда как ската. Он стряхивал крысин‑подростков с них обоих. Мангуст в темноте продолжаю резню, а Сандерсон, раз найдя цель, палила точно и размеренно. Она не промахивалась, не пыталась мудрить. Только сквозь зубы заметила через некоторое время:

– Знаете, батарея моего пистолета не вечна.

– Знаю, – отвечал Ириззари. – Но вы хорошо стреляете. Действенно.

– Откуда вы знаете?

– Она злится.

– Откуда вы знаете?

– По ее воплям.

Матка‑крысина перешла от рыка «уооааауррррргг» к гортанным угрожающим крикам и пронзительному визге.

– Она нам грозит. Продолжайте стрелять.

– Хорошо, – кивнула Сандерсон.

Иризарри смахнул очередную парочку крысиного молодняка с ее головы. И пытался не думать, отчего взрослые крысины не явились на помощь матке, попавшей в беду? Как далеко они разбежались по станции «Кадат»? Насколько большую территорию они уже считают своими охотничьими угодьями и не пришло ли время для второй матки? Скверные вопросы. Все как один.

– Люди в последнее время не исчезали? – спросил он у Сандерсон.

Она не взглянула на него и ответила не сразу:

– Ничего такого, что выглядело бы именно как исчезновение. Так уж повелось, что население у нас на станции постоянно меняется, от властей никто не в восторге. И если честно, у меня было столько хлопот с начальницей станции, что я не уверена в достоверности информации, которой располагаю.

Хотя комиссару нелегко будет переварить услышанное, Иризарри сказал:

– Скорее всего, в яме лежат человеческие кости. И в их тайниках тоже.

Сандерсон начала было отвечать, но тут матка решила, что ее терпение лопнуло. И, широко разинув пасть, двинулась к ним через груды мусора и трупов.

– Что теперь? – спросила Сандерсон.

– Продолжайте стрелять, – велел Иризарри. – Мангуст, где бы ты ни была, пожалуйста, приготовься.

Он был на семьдесят пять процентов уверен в том, что крысина встанет на задние лапы, когда приблизится к ним. Этих тварей мудрыми не назовешь, в этом они не похожи на чеширов, но все же они по‑своему умны. Они знают, что самый быстрый способ лишить человека жизни – это обезглавить его, а следующий быстрейший способ – вспороть живот, а этого стоя на четвереньках не сделаешь. Для брюха матки люди не представляли угрозы; Сандерсон со своим пистолетом доставляла крысине неприятные ощущения, но пробить шкуру не могла.

План был опасный – целых двадцать пять процентов за то, что они с Сандерсон погибнут в жутких корчах, сожранные монстром, – но он все же сработал. Матка встала на задние лапы, замахнулась для удара громадной бесформенной передней конечностью, собираясь снести голову Сандерсон или, возможно, размозжить ее о ближайший люк, но тут неожиданно материализовалась в фазу подле крысины яростная Мангуст, готовая разить врага когтями, зубами и двухдюймовыми щупальцами с острыми краями.

Крысина взвыла и свернулась в шар, но было поздно. Мангуст уже завладела ее краями – Иризарри даже не знал, каким словом это назвать. Вагина? Клоака? Яйцеклад? То, откуда появлялись на свет малютки‑крысины. Единственное уязвимое место матки. Куда Мангуст просунула узкий клин головы и когтистые передние лапы и начала рвать.

Не успела крысина дотянуться до нее, как все податливое тело Мангуста полностью скользнуло внутрь, и матка – визжащая, скребущая лапами – была обречена.

Иризарри взял Сандерсон за локоть и сказал:

– Теперь отходим, очень медленно. Пусть леди докончит начатое.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Нортвест Смит откинул голову, почувствовав затылком стену склада, и посмотрел на темное ночное небо Венеры. Как обычно, с наступлением ночи над портовыми кварталами нависла мертвая тишина, вызывавшая смутное ощущение затаившейся смертельной угрозы. Несмотря на то, что единственными звуками, доносившимися до ушей Смита, были бесконечно повторяющиеся всплески небольших волн, ритмично набегающих на опоры причала, он хорошо представлял себе опасности, грозившие случайно оказавшемуся здесь прохожему. Не последнее место среди них занимала мгновенная смерть, внезапно бросающаяся на вас из засады немых теней.

Иногда казалось, что в нем просыпается легкая ностальгия, в особенности когда он смотрел на тучи, скрывавшие прекрасную зеленую звезду, которая находилась (он очень хорошо знал это) совсем низко над горизонтом, ‑ его родную планету, его Землю. Но, пожалуй, если он и думал о ней так, эти мысли могли вызвать лишь легкую сардоническую усмешку ‑ слишком давно оборвались все нити, связывавшие его с Землей, и вряд ли она приняла бы с благосклонностью блудного сына.

Он по‑прежнему неподвижно сидел в темноте. Из прорезанного прямо над ним окна в стене склада на влажную набережную падал тусклый прямоугольник света. Смит отодвинулся еще дальше в густую тень и устроился поудобнее, обхватив руками колени.

Внезапно он услышал чьи‑то тихие шаги. Возможно, что он и ожидал чего‑то подобного, так как мгновенно повернулся всем телом в ту сторону и застыл, прислушиваясь. Шаги явно не принадлежали мужчине ‑ слишком легко ноги касались дощатого настила. На лбу Смита прорезались глубокие борозды морщин. Женщина? Ночью, на погруженной во мрак набережной? Даже самые отпетые портовые шлюхи не осмеливались появляться в этих кварталах Эднеса ночью, в часы, когда не взлетали и не приземлялись космические корабли. Тем не менее звуки порхающих женских шагов доносились до него все отчетливее.

Вжавшись в темный угол, Смит терпеливо ждал. Вскоре на темно‑сером фоне появился еще более темный силуэт женщины, и только небольшой светлый треугольник лица немного выделялся. Когда она пересекла пятно света, падавшего из окна склада, Смит понял, почему эта женщина осмелилась проникнуть ночью в портовые трущобы: ей было дозволено все. Ее фигура скрывалась под длинным черным плащом, но хорошо различимое лицо, похожее очертаниями на сердце, призрачно светилось под небольшим трехрогим убором из бархата, распространенным среди обитательниц Венеры. Смутно виднелась и волна пышных волос цвета красной меди. По этому восхитительному лицу, по огненным волосам Смит безошибочно понял, что перед ним ‑ девственница Минги.

Это действительно было одно из чудесных созданий, воспитывавшихся в цитадели Минги с доисторических времен, идеал женской красоты и изящества; их лелеяли точно так же, как на Земле выращивают породистых скаковых лошадей. С самого раннего детства они обучались наряду со многим и многим другим искусству обольщать мужчин. На всех трех планетах не было уважающего себя владетеля, не стремившегося ‑ разумеется, если позволяло состояние казны ‑ иметь при своем дворе какое‑нибудь из этих изысканнейших существ с непринужденной грациозной походкой, кожей ослепительно молочного цвета, огненными волосами и прекрасным страстным лицом.

Короли и герцоги, князья и бароны разных стран и народов бросали свои сокровища к вратам цитадели Минги, и девушки, похожие на изваянные искусной рукой статуэтки из золота и слоновой кости, разъезжались по тысячам городов, дабы украсить собой бесчисленные дворцы и замки. Так было всегда с тех пор, как на берегу Великого Моря возник Эднес.

Девушка шла совершенно спокойно, не опасаясь, что кто‑нибудь осмелится чем‑либо досадить ей; она была надежно защищена своей красотой и происхождением. Тяжелая десница властелина Минги простиралась над ее очаровательной головкой, пылающей медью волос, и ни один мужчина в порту не осмелился бы даже коснуться пальцем молочно‑белой кожи девственницы Минги, зная о неизбежной жестокой каре. Пираты и бродяги космоса опасливо перешептывались, намекая на нечто страшное, собравшись в притонах разных стран за столами вокруг бутылок с водкой "сегир"; если верить слухам, то это были наказания жестокие, загадочные, неописуемые, несравненно более свирепые, чем все то, что может причинить человеку нож или термопистолет.

Неизъяснимые опасности стояли также и на страже ворот цитадели. Недаром фразы о целомудренности девушек Минги давно превратились в поговорку. Любая из них могла чувствовать себя в самых жутких ночных трущобах Венеры гораздо спокойнее, чем монашенка, бредущая днем по какому‑нибудь бедному кварталу земного города.

И все равно девушки крайне редко покидали стены цитадели, к тому же никогда не выходили в город без сопровождающих. Смиту еще ни разу не приходилось встречать их вблизи. Он немного передвинулся, чтобы лучше разглядеть и проходившую мимо девушку, и эскорт, который должен был следовать за ней. Это легкое движение привлекло ее внимание. Она остановилась, внимательно вгляделась в темноту и сказала нежным и мелодичным, словно звуки арфы, голосом:

‑ Не хотите ли вы заработать золотую монету, добрый человек?

Неосознанная вспышка сарказма заставила Смита отказаться от обычного для него грубого жаргона, и он ответил максимально изысканным тоном на безупречном диалекте высшего общества Венеры:

‑ Нет, благодарю вас, о прекраснейшая из дам.

Девушка застыла на мгновение, безуспешно пытаясь разглядеть в темноте лицо говорившего. Он, напротив, хорошо видел в падавшем из окна тусклом свете прекрасные, несколько напряженные черты ее лица, на котором едва заметно проступило изумление. Затем она распахнула плащ, и отблески неверного света заиграли на металлическом цилиндре электрического фонаря. Нажала на кнопку, и вспышка белого света ослепила его.

В тот момент, когда луч фонаря осветил его лицо, он продолжал сидеть, небрежно откинувшись назад и опираясь спиной о стену здания. Он выглядел весьма живописно: затянутый в кожаную куртку космического навигатора, местами прожженную или разорванную, с кобурой термопистолета низко на бедре, с повернутым к ней смуглым обветренным лицом, на котором недобро светились слегка прищуренные глаза. Он явно чувствовал себя как рыба в воде на этой пустынной набережной, на этих сумрачных опасных улицах. Он принадлежал к известному типу людей, нередко встречающихся в подобных местах, ‑ оказавшихся вне закона космических бродяг, единственной опорой в жизни которых является термопистолет. Их образ жизни полон опасностей, и они стараются как можно реже попадать в поле зрения межпланетной полиции. Однако на повернутом к свету бронзовом лице читалось и нечто большее. Девушка, безжалостно ослепившая его, не могла не заметить следы воспитания, намеки на принадлежность к высшим слоям общества; его претензии на использование высокого стиля в разговоре не казались шокирующими. Но в прозрачных, холодных, как сталь, глазах явно таилась насмешка.

‑ Нет, ‑ сказала девушка, выключив фонарь, ‑ я дам вам не одну золотую монету, а сто. И совсем за другую работу, а не за ту, что я хотела поручить вам сначала.

‑ Благодарю вас, ‑ вежливо ответил Смит, продолжая сидеть, ‑ и извините ‑ я отказываюсь.

‑ Пятьсот монет, ‑ хладнокровно сказала она своим мелодичым голосом.

Смит нахмурился. Ситуация приобретала фантасмагорический оттенок. Но почему?

Она мгновенно уловила его недоумение.

‑ Да, я понимаю вас. Это кажется нелепым. Видите ли, я узнала вас, когда включила свой фонарь. Может быть, вы все же согласитесь? Вы наверняка сможете выполнить мою просьбу. Но я не могу объяснить вам все прямо здесь, на улице.

Смит долго молчал, и у него в голове с бешеной скоростью сменялись самые невероятные предположения. Потом он улыбнулся, что осталось незамеченным в темноте, и сказал:

‑ Я приду. ‑ И мгновенно оказался на ногах. ‑ Где я должен быть и когда?

‑ Там, где Замковая улица подходит к крепости Минги. Третья дверь налево от центральных ворот. Скажите сторожу: Водир.

‑ Это...

‑ Мое имя. Вы сможете прийти через полчаса?

Смит продолжал испытывать колебания; внезапно ему очень захотелось опять отказаться. Но затем он пожал плечами.

‑ Да.

‑ Значит, примерно в три часа ночи вас будут ждать.

Она попрощалась с ним по венерианскому обычаю странным движением руки и, закутавшись в плащ, словно растворилась в темноте. Только острый слух Смита еще долго улавливал, как непривычное эхо ее шагов постепенно замирало вдали.

Смит остался на прежнем месте, терпеливо ожидая чего‑то, но если бы его спросили, то вряд ли бы смог ответить, чего ждет. Постепенно им все больше овладевало недоумение. Неужели ставшие легендой рассказы о недоступности Минги ‑ досужая болтовня? Неужели красавицы из цитадели, находящиеся под строжайшим надзором, могут позволить себе прогуливаться в одиночестве по ночному городу и договариваться о свиданиях? Или произошедшее было всего лишь какой‑то непонятной мистификацией?

Вековые традиции гласили, что ворота цитадели Минги охраняются настолько бдительной необычной стражей, что даже мышь не может проникнуть за стены без ведома Алендара, загадочного властелина Минги. Следовательно, когда он шепнет сторожу, словно пароль, имя "Водир", и перед ним откроются двери, это будет сделано по приказу Алендара? Если, разумеется, они откроются. Может быть, девушка принадлежит одному из знатных сеньоров Эднеса, решившему сыграть с ним какую‑то злую шутку? Он покачал головой и улыбнулся только глазами, не дрогнув ни одним мускулом лица. Зачем ломать напрасно голову ‑ все равно скоро узнает, в чем дело.

Смит еще немного выждал в своем мрачном укрытии. Небольшие волны по‑прежнему с тихим плеском разбивались о сваи причала. Неожиданно стартовавший космический корабль с оглушительным грохотом разорвал черное полотнище ночи, залив окрестности ослепительным светом.

Наконец он встал и с наслаждением потянулся всем телом. Поправив на бедре кобуру с пистолетом, направился по ночной улице в сторону цитадели. Несмотря на грубые сапоги космонавта, шаги его были на удивление легкими; сейчас во всем его облике проявлялось что‑то от крупного хищника.

Через двадцать минут ходьбы по темным пустынным улицам он очутился вблизи от цитадели, этого города в городе, известного под названием Минга. Перед ним высоко вздымались мрачные стены; древность покрыла их камни причудливыми наростами мха и лишайников, бурно разраставшихся в условиях Горячей планеты. Замковая улица обрывалась перед глубоко утопленными в стене главными воротами, надежно хранившими бог знает какие зловещие тайны. Смит двинулся налево, стараясь держаться глубокой тени у подножия стены. Отсчитав две двери, он остановился перед третьей, укрывшейся между двумя выступами контрфорсов. Когда‑то она была окрашена в зеленый цвет, но за многие годы краска основательно пострадала от ржавчины, и карабкающиеся вверх по стене лианы почти полностью скрывали дверь от нескромных взглядов. Если бы он не искал, то наверняка прошел бы мимо, не заметив ее.

Застыв на месте, Смит довольно долго не шевелился, внимательно всматриваясь в металлические створки, врезанные, казалось, в монолитную скалу. Он даже принюхался к густому, насыщенному пряными ароматами воздуху. Осторожный, словно дикий зверь, не решающийся прянуть из засады на показавшуюся чем‑то подозрительной добычу, он все еще колебался. Наконец шагнул, поднял руку и постучал ‑ очень тихо, самыми кончиками пальцев.

Дверь бесшумно отворилась, и перед ним появилась абсолютно черная дыра, выделяющаяся даже на фоне абсолютно черной стены. Кто‑то шепотом спросил:

‑ К'а ло‑валл?

‑ Водир, ‑ прошептал в ответ Смит с неожиданной, похожей на внутреннюю щекотку, дрожью едва сдерживаемого беззвучного смеха. Наверное, не один городской щеголь стучался ночью в эти двери и, полный надежд, шептал стражу мрачного входа имя какой‑нибудь рыжей красотки. Но, если легенды не лгут, ни одному мужчине еще не удавалось этим или любым другим способом проникнуть за ограду Минги. Похоже, что он будет первым, кто услышал шепот стража, приглашающего его пройти внутрь крепости через небольшую прорезанную в толще стены дверь: "Входите".

Смит расстегнул кобуру на бедре и шагнул вперед, пригнувшись под низким каменным сводом. Дверь закрылась за его спиной, и он оказался в полной темноте, охватившей его со всех сторон, словно темная вода ныряльщика. Он остановился, напряженно прислушиваясь, но различая только тревожные удары своего сердца и не убирая руки с рукоятки пистолета. Неожиданно помещение озарил бледно‑голубой свет ‑ его включил привратник, стоявший у противоположной стены небольшой комнаты, очевидно, игравшей роль вестибюля. Невысокий толстый человек, выглядевший весьма импозантно в роскошной одежде из алого бархата. Очевидно, это был один из евнухов Минги. Одну руку он еще держал на выключателе, а другой придерживал переброшенный через плечо пурпурный плащ. Переливы света на плаще и на одежде евнуха придавали происходящему оттенок торжественности.

Раскосые глаза внимательно изучали гостя, но они оставались на редкость невыразительными, и Смит не уловил даже намека на то, что могло скрываться за ними. Можно было, конечно, предположить почти неощутимые нотки страха, немного юмора и даже восхищения в этом бесстрастном взоре, но Смиту было не до тонкостей психологии. Не скрывая любопытства, он огляделся. Очевидно, небольшое помещение вестибюля целиком размещалось внутри крепостной стены чудовищной толщины. Но фоне более чем скромной обстановки резко выделялась своим великолепием вторая дверь из литой бронзы, покрытая причудливыми узорами.

Смит вопросительно взглянул на евнуха.

Тот шагнул к нему с угодливым видом, пробормотав при этом: "Разрешите", и накинул на его плечи пурпурный плащ. Величественные складки тяжелой материи, источавшей слабый приятный аромат, обвились вокруг с неожиданной лаской, укутав его огромную фигуру до самого пола. Когда евнух попытался закрепить плащ на груди драгоценной застежкой, он непроизвольно отшатнулся, не сдержав отвращения.

‑ Пожалуйста, набросьте на голову капюшон, ‑ прошептал евнух, словно и не заметивший брезгливости Смита. Тяжелые складки не только полностью закрыли выгоревшие на солнце волосы, но и надежно укрыли в тени черты лица.

Евнух отворил внутреннюю бронзовую дверь, и Смит увидел через ее проем длинный коридор, плавно поворачивающий вправо. Его убранство, на первый взгляд скромное, оставляло тем не менее впечатление тщательно продуманной изысканности, прежде всего благодаря странному сложному узору, сплошь покрывавшему стенные панели из блестящего серебристого металла.

Следуя за евнухом, Смит чувствовал, как его грубые сапоги глубоко погружаются в плотную шерсть ковра, вызывая при этом почти чувственное удовольствие. Дважды он услышал, как за приотворенной освещенной изнутри дверью, выходившей в коридор, раздалось невнятное бормотанье, и каждый раз его рука под складками плаща мгновенно оказывалась на рукоятке термопистолета. Но никто так и не показался в пустом слабо освещенном коридоре, уходившем вдаль.

Все, произошедшее до сих пор, казалось Смиту на удивление легким, обескураживающе легким. Или легенды лгали, говоря о недоступности Минги, или прекрасная Водир предусмотрительно оплатила эту легкость с невероятной щедростью. Или ‑ снова эта тревожная мысль ‑ он передвигался без помех внутри Минги с позволения Алендара?

Слегка изгибавшийся коридор закончился у дверей с серебряным решетчатым узором. За ее порогом они очутились в другом коридоре, плавно поднимавшемся вверх. Его стены были украшены столь же изысканно, как и в предыдущем. В конце виднелась круто уходящая в сторону лестница со ступенями, казалось, отлитыми из матово блестевшей золотистой бронзы. Этажом выше снова начался коридор, освещенный свисавшими со сводчатого потолка розовыми светильниками. В конце его ‑ еще одна, на сей раз украшенная ажурной серебряной вязью лестница, спускавшаяся вниз спиральными витками.

Весь этот путь они проделали, не встретив ни души. За закрытыми дверьми иногда раздавались певучие женские голоса, а как‑то глухо донеслись музыкальные аккорды. Но коридоры были по‑прежнему пусты ‑ или по специальному приказу, или же им сопутствовало невероятное везение.

Они шли, минуя двери, иногда открытые в неосвещенные комнаты, и волосы на затылке у Смита время от времени вставали дыбом, когда он ощущал близкое присутствие кого‑то, пристально и враждебно наблюдающего за ним.

Вот уже на протяжении доброго получаса они то спускались, то поднимались по винтовым лестницам и то и дело меняли направление. В конце концов даже натренированное чувство ориентации у Смита отказало. Он уже не смог бы сказать, ни на какой высоте над уровнем моря они находятся, ни в каком направлении вел коридор, который они только что миновали. Это раздражало его, и его нервы были натянуты, словно стальные струны, и только волевым усилием он не позволял себе нервно оглядываться перед каждой приоткрытой дверью. Казалось, что весь воздух коридоров заполнен неотчетливым томлением и почти осязаемой угрозой. Тихие голоса за дверьми, ощущение следящих за ним глаз, какие‑то непонятные колебания воздуха, смутные шорохи...

Смит следовал за евнухом сквозь великолепие всех этих коридоров и переходов, словно пробиваясь сквозь волны сладострастных призывов, но его рука по‑прежнему сжимала рукоятку пистолета, а волосы на голове то и дело шевелились, когда они проходили перед дверьми, за которыми таилась темнота. Все было слишком легко. Вековые традиции гласили, что Минга ‑ это символ недоступности, крепость, охраняемая чем‑то более страшным, чем оружие. А он шел коридорами цитадели, он уже проник в самое ее сердце, и для этого оказалось достаточным закутаться в бархатный плащ. Ему не встречались ни стражи, ни просто случайный прохожий, который наверняка бы обратил внимание, что какой‑то неизвестный, гораздо более высокого роста, чем обитатели крепости, бродит потайными коридорами недоступной Минги. Он пошевелил пистолет в кобуре.

Евнух в алом бархате уверенно шел впереди. Только однажды Смит заметил его колебание. Они как раз достигли развилки коридора и проходили мимо темного ответвления, когда вдруг до его ушей долетели странные звуки словно в темноте от развилки в сторону оттащили что‑то мягкое, но скребущее по каменным плитам пола. Он увидел, как евнух задрожал и едва не повернул назад, но тут же собрался и почти бегом устремился вперед, замедлив шаги только после того, как между ними и зловещим боковым коридором остался довольно большой отрезок освещенного перехода.

Они проходили полуосвещенными коридорами, вдыхая насыщенный загадочными ароматами воздух, и мимо них мелькали то открытые в темноту двери, за которыми заметно сгущался полумрак, то закрытые створки, скрывающие бормочущую тайну. И все время Смит физически ощущал бдительно и недобро следящие за ним глаза. Наконец, после бесконечных извилистых переходов они достигли более низкого, чем предыдущие, коридора, стенные панели которого были покрыты филигранной резьбой по перламутру. Все двери, выходящие в него, были украшены серебряными решетками. И здесь случилось то, чего напряженные нервы Смита ожидали с самого начала фантастического путешествия.

Одна из дверей внезапно отворилась, и на пороге возник силуэт женщины, с которой они столкнулись лицом к лицу.

Пистолет Смита словно сам собой бесшумно скользнул под плащом ему в руку. Ему показалось, что он увидел, как напряглась спина евнуха, и тот на мгновение сбился с шага.

Эта была совсем юная девушка, одетая в простое белое платье, очевидно, рабыня. Увидев возникшую перед ней высокую фигуру, закутанную в красный плащ с поднятым капюшоном, она тихо вскрикнула и рухнула на колени так неожиданно, словно ей нанесли удар сзади. Буквально уткнувшись лицом в ковер, она распростерлась у ног Смита, и тот потрясенно отметил, что все ее хрупкое тело била крупная дрожь.

Он бросил пистолет в кобуру и, остановившись на секунду, склонился над столь необычно приветствовавшей его девушкой; не успел он протянуть к ней руку, как евнух обернулся и нетерпеливым жестом поторопил его. Лицо евнуха блестело от пота, и в раскосых темных глазах плескалась тревога, словно у загнанного животного.

Как ни странно, но явный страх, испытываемый евнухом, несколько успокоил Смита. Этот страх означал, что они подвергались реальной опасности быть обнаруженными, а Смит достаточно хорошо представлял, что он будет делать, столкнувшись с подобной угрозой... Если бы только это! Но упорное ощущение следящих за ним глаз, звуки, издаваемые невидимыми созданиями, ползающими в темных коридорах, ‑ вот что по‑настоящему держало его в напряжении... И все же, и все же, все шло слишком гладко, подозрительно гладко...

Евнух остановился перед одной из серебряных дверей где‑то посередине очередного коридора и, прижавшись лицом к решетке, едва слышно пробормотал несколько слов. Через мгновение чей‑то голос довольно громко ответил: "Прекрасно!", дверь скрипнула и отворилась. Евнух опустился на колено, расплескав вокруг себя волны алой ткани, и Смит на мгновение увидел на обращенном к нему лице глаза, в которых еще не полностью рассеялся ужас, но уже светилась ирония, смешанная с уважением. После этого дверь раскрылась шире, и он шагнул через порог.

И очутился в комнате, более всего напоминавшей подводный грот. Стены были обтянуты зеленой парчой, вдоль них располагались низкие, тоже зеленые, диваны; на зеленом кресле под свисавшим с потолка зеленым светильником сидела, словно королева на троне, ослепительная Водир, и языки пламени ее роскошных волос клубились вокруг нее. На ней было платье из зеленого бархата; в соответствии с требованиями венерианской моды, одно плечо было полностью открыто, а сбоку имелся высокий разрез, при каждом движении обнажавший стройную белоснежную ногу.

Смит впервые увидел ее при ярком свете. Она была невероятно привлекательна со своими медными волосами, волнами спадающими на плечи, и бледным, слегка улыбающимся лицом. Обрамленные длинными ресницами черные миндалевидные глаза, свойственные ее расе, спокойно встретили стальной взгляд Смита.

Он нетерпеливо отбросил назад мешавший ему капюшон.

‑ Могу я наконец снять его? Мы здесь в безопасности?

Она коротко рассмеялась, и смех ее прозвенел, подобно колокольчику.

‑ В безопасности? ‑ с иронией воскликнула она. ‑ Конечно, снимите его, если хотите. Мы зашли уже настолько далеко, что можем не придавать значения подобным пустякам.

Когда с его плеч соскользнули складки великолепной ткани, обнажившие коричневую куртку космического навигатора, Водир с явным любопытством оглядела его, так как видела Смита только в слабом свете электрического фонаря.

Этот могучий мужчина, затянутый в кожу, со смуглым обветренным лицом, на котором читались настороженность и почтительность, резко диссонировал с обстановкой изысканного будуара.

Она всмотрелась в его мужественное лицо, испещренное следами лучевых ударов термопистолета и шрамами от ножей и когтей; лицо, на котором неизгладимый отпечаток оставили скитания на бесконечных дорогах космоса. Казалось очевидным, что недоверчивость и решительность были главными чертами его характера, так же, пожалуй, как и непреклонность; они сквозили в каждой складке лица. Встретившись взглядом со спокойными непроницаемыми глазами, она почувствовала нечто вроде удара тока, словно коснувшись провода под напряжением. Это были глаза человека, привыкшего убивать в случае необходимости, убивать быстро и без лишних колебаний.

И тогда она поняла, что нуждалась именно в таком человеке. Слухи о репутации Нортвеста Смита достигли даже перламутровых коридоров Минги. Но даже если бы и не знала никогда раньше о нем и о приписываемых ему подвигах, она все равно поняла бы по холодному дерзкому взгляду, что перед ней находится единственный человек, способный помочь ей, если только это в человеческих силах.

Не только подобные, но и многие другие мысли молниеносно пронеслись у нее в голове, сталкиваясь, словно скрестившиеся клинки. Она прикрыла глаза, стараясь прекратить немой поединок, выдававший все, что она знала о грозившей им смертельной опасности, и медленно произнесла его имя: "Нортвест... Смит..." ‑ тоном, в котором неопытный слух уловил бы только мечтательные нотки.

‑ К вашим услугам, ‑ ответил Смит, и в его вежливых словах отчетливо прозвучал намек на насмешку.

Она не ответила и только медленно смерила его взглядом с головы до ног.

‑ Чего вы хотите от меня? ‑ спросил он уже с нотками нетерпения.

‑ Я нуждалась в услугах человека из порта, ‑ ответила она тихим подавленным голосом. ‑ Я не слишком хорошо разглядела вас. Там, возле порта, можно встретить многих навигаторов. Но вы ‑ только один, о человек Земли...

Она протянула руки и прильнула к Смиту, склонившись, как камыш на ветру, и ее руки нежно обвили его шею, и ее губы оказались совсем близко от его губ...

Смит прищурившись посмотрел на нее. Он достаточно хорошо знал обитателей Венеры, чтобы разгадать ожесточенную схватку различных мотивов, которыми руководствуется в своих поступках каждый из них. К тому же он успел заметить разыгравшуюся в ней борьбу, прежде чем она опустила веки.

Она подняла на него недоуменный взгляд, не веря, что еще не оказалась в его объятьях.

‑ К'а ло‑валл? ‑ пробормотала она. ‑ Неужели ты так холоден, человек Земли? Или я столь мало желанна для мужчины?

Продолжая молчать, он взглянул ей в лицо, и кровь забурлила в его жилах помимо желания. Слишком много столетий в девушках Минги воспитывалось искусство очаровывать мужчин, чтобы Нортвест Смит не почувствовал желания откликнуться на приглашение ее глаз. От ее медных волос на него пахнуло нежным ароматом, облегающее бархатное платье соблазнительно подчеркивало прелести ее тела, о белизне которого можно было догадаться по ослепительному блеску выглядывавшего бедра. Но Смит ухмыльнулся и отодвинулся.

‑ Нет, ‑ сказал он, ‑ вы великолепно владеете своим искусством, но меня не устраивает эта ситуация.

‑ Что вы хотите сказать?

‑ Я должен знать гораздо больше, чем сейчас, прежде чем решить, стоит ли мне идти дальше.

‑ Глупец! ‑ воскликнула она с раздражением. ‑ Вы и так уже влезли в эту историю по уши. Вы находитесь в центре событий ‑ с того момента, как пересекли порог двери в наружной стене. И все пути отступления для вас отрезаны.

‑ Но это получилось так легко, ‑ пробормотал Смит. ‑ Пожалуй, даже слишком легко.

Она придвинулась ближе и, прищурившись, пристально взглянула на него, мгновенно отбросив всякие попытки соблазна.

‑ Вы тоже обратили внимание?.. ‑ спросила она почти шепотом. ‑ Вам тоже показалось, что это было слишком просто? Великий Шаор, если бы я могла быть уверена! ‑ И ее прекрасное лицо исказила гримаса ужаса.

‑ Может быть, мы все‑таки присядем, и вы все расскажете, ‑ предложил Смит, никогда не забывавший о таком замечательном качестве, как практичность.

Она коснулась своей рукой, белой, как молоко, и нежной, как шелк, его смуглой руки и увлекла за собой на один из низких диванов, расставленных вдоль стен комнаты. В жесте сквозило неосознанное кокетство, веками и поколениями прививавшееся ее расе, тем не менее Смит заметил, что рука Водир слегка дрожала.

‑ Скажите же наконец, чего вы так боитесь? ‑ спросил он с любопытством, когда они расположились на зеленом бархате. ‑ Вы же знаете, что смерть приходит только однажды.

Она презрительно тряхнула своей медной гривой.

‑ Речь не о том. По крайней мере... Нет, я сама хотела бы знать, что пугает меня, ‑ а неведение хуже всего. Но я хотела бы... Я предпочла бы, чтобы это не оказалось таким простым делом ‑ привести вас сюда.

‑ Везде было совершенно безлюдно, ‑ задумчиво заметил Смит. ‑ Мы не встретили ни души. Нигде ни одного стража. Только один раз нам попалось живое существо ‑ рабыня. Мы столкнулись с ней в коридоре перед вашей комнатой.

‑ И что она сделала? ‑ замирающим голосом спросила Водир.

‑ Она упала... Вообще по тому, как она вела себя, можно было подумать, что ей повстречался по меньшей мере сам дьявол.

‑ Тогда все в порядке, ‑ с облегчением сказала она. ‑ Рабыня приняла вас за... Алендара. ‑ Ее голос слегка дрогнул, прежде чем произнести это имя, как будто в нем было нечто ужасное. ‑ Он обычно тоже бывает одет в плащ. Но появляется здесь крайне редко.

‑ Я никогда не встречал его, ‑ промолвил Смит. ‑ Неужели он настолько ужасен? Рабыня едва не потеряла сознание, увидев меня.

‑ О, тише, бога ради, тише! ‑ взмолилась Водир, и голос ее был полон страха. ‑ Нельзя говорить о нем подобное. Он... Именно так и нужно вести себя при встрече с ним ‑ пасть ниц и спрятать лицо. Если бы только я...

Смит резко повернулся к ней, вгляделся в черные глаза. И отчетливо увидел там, в самой глубине, прячущийся неописуемый ужас.

‑ О чем вы говорите? ‑ спросил он.

Она съежилась, сотрясаемая дрожью, и ее испуганный взгляд обежал стены комнаты.

‑ Разве вы не чувствуете? ‑ шепотом спросила она, и этот шепот прозвучал, помимо ее желания, как ласка.

Он улыбнулся про себя, подумав, насколько сильна была в ней куртизанка, инстинктивно старающаяся быть привлекательной и сохраняющая интонации соблазна в голосе, даже умирая от страха.

‑ ...И так всегда, всегда! ‑ рыдала она. ‑ Немая, тайная угроза, постоянно бродящая вокруг тебя! Она здесь повсюду, в любом помещении дворца, в любом коридоре. Разве вы не почувствовали это, когда оказались внутри?

‑ Да, пожалуй, ‑ медленно произнес Смит. ‑ Да, у меня было ощущение чего‑то, подкарауливающего за темными дверными проемами, какого‑то витающего в воздухе неясного напряжения...

‑ Смертельная, страшная опасность, невыразимый ужас... О, я чувствую его везде, куда бы ни пошла, где бы ни находилась... Он проник в меня, пропитал все мое существо, стал частью моего тела и моей души...

Смит понял, что с ней вот‑вот произойдет истерика, и быстро спросил:

‑ Зачем вы искали меня в порту?

‑ Я не могу сказать, что сделала это намеренно. ‑ Она с явным усилием справилась с собой, после чего продолжала уже более спокойным тоном: ‑ Я действительно искала кого‑нибудь из завсегдатаев порта, как уже говорила, но он был нужен мне совсем для другого. Для чего, теперь уже не имеет значения. Но, когда я осветила вас лучом фонаря и узнала... Видите ли, я слышала о вас в связи... с делом Лаккманда.

‑ Но о чем все‑таки идет речь? И как я могу помочь?

‑ Это длинная история, ‑ ответила она, ‑ и настолько необычная, что вам трудно будет поверить, что не выдумана. К тому же все в ней слишком туманно, неопределенно, чтобы вы восприняли ее всерьез. Тем не менее я знаю, что... Кстати, вы знакомы с историей Минги?

‑ Немного. Я слышал, что ее начало теряется в глубине веков.

‑ Уходит к началу мира ‑ и даже еще дальше. Я не уверена, что вы поймете меня. Дело в том, что здесь, на Венере, мы находимся гораздо ближе к истокам жизни, чем вы на Земле. Жизнь развивалась гораздо быстрее и шла иными путями, чем представляют себе ваши ученые. На Земле цивилизация формировалась достаточно медленно, чтобы... чтобы элементали ‑ эти зародыши, предтечи жизни ‑ успели уйти во мрак небытия и забвения. Но на Венере... О, как ужасно, когда человек развивается слишком быстро! Жизнь порождение мрака и тайны, в ее рождении участвуют существа слишком странные и слишком жуткие. Земная цивилизация созревала сравнительно медленно, и к тому времени, когда люди стали настолько культурными, чтобы заинтересоваться своим прошлым, они оказались достаточно далеко от истоков, чтобы иметь счастье ничего не узнать о них. Но мы на Венере слишком ясно, слишком отчетливо видим эти мрачные истоки... Великий Шаор, спаси меня! О, что мне пришлось пережить!

Ее руки взметнулись к лицу, словно пытаясь остановить внезапно хлынувший из глаз ужас, и волна медных волос окутала душистым облаком грудь. Даже сейчас она оставалась соблазнительным, желанным созданием ‑ это было для нее столь же естественно, как дыхание.

В наступившей тишине Смит невольно посмотрел по сторонам. В комнате царило угрожающее спокойствие.

Чтобы удержать дрожь, Водир обхватила свое обтянутое бархатом колено, после чего продолжала:

‑ Цитадель Минга ‑ сооружение настолько древнее, что никто не знает, когда она была основана. Фар‑Турса, вышедший из морских туманов со своим войском и основавший город у подножия гор, строил первые дома под стенами крепости, уже находившейся здесь. И Алендар стал продавать девушек Минги морякам, и люди начали селиться тут, и возник большой город. Такова легенда, но выходит, что Минга была всегда.

Алендар, владевший крепостью, растил девушек с медными волосами и обучал их искусству очаровывать мужчин, охраняя их с помощью странного оружия. Продавая девушек принцам соседних королевств, он выручал бешеные деньги. Алендар тоже был здесь всегда. Однажды я встретила его...

Лучше было бы сразу опуститься на колени и спрятать лицо... Но когда я встретила его... Это высокий человек, такой же высокий, как вы, мужчины Земли, но его глаза похожи, наверное, на межзвездную бездну. Я заглянула в них из любопытства ‑ в то время я не боялась ни людей, ни демонов ‑ прежде чем почтительно склониться перед ним... и с той поры не могу избавиться от страха. Я заглянула в саму сущность зла, заглянула словно в зловонное болото. Мрак, пустота, первичное зло... Бесстрастное, обезличенное... Элементарное зло, древний ужас, из которого возникла жизнь. И теперь я уверена, что Алендар родился не от смертной женщины. Жизнь была и до человека... Она появилась невероятно давно, и ей пришлось преодолеть бесчисленные препятствия, прежде чем она стала такой, какой мы ее знаем. У Алендара глаза не похожи на человеческие ‑ я видела их, и теперь проклята навсегда!

Ее голос постепенно становился все тише ‑ так слабеет затухающий огонь. Наконец она замолчала; лишь взгляд продолжал потерянно блуждать среди кошмарных образов, пробужденных ее словами.

‑ С той поры я проклята, осуждена на ад, более страшный, чем все, чем грозят грешникам жрецы Шаора, ‑ продолжила она после паузы. ‑ Нет, не думайте, я не брежу. Я еще не рассказала вам самое жуткое. О, великий Шаор, как бы я хотела, чтобы это было не так!

Наше происхождение теряется в легендарном прошлом. Но почему с самого начала самый первый Алендар уже жил среди приморских туманов и растил своих девушек с волосами цвета меди? Ведь в то время он еще не продавал их. Откуда он узнал секрет повторения одного и того же женского типа? И замок, согласно легенде, находился здесь за много веков до того, как его обнаружил Фар‑Турса. Девушки всегда были сказочно красивы, что говорит о многих более ранних поколениях, ушедших в небытие. Кто и когда построил цитадель? И зачем? Какие могут быть мотивы, заставляющие жить здесь, оставаясь неизвестным для всего мира и воспитывая девушек ‑ чудо красоты и изящества, когда полудикое человечество еще бродит в звериных шкурах? Иногда мне кажется, что я все же догадываюсь о причинах этого...

Ее голос затих в звенящей тишине, и некоторое время она молча сидела, уставившись невидящим взором в обтянутую тканью стену напротив. Возобновив разговор, резко сменила тему.

‑ Как вы считаете, я красива?

‑ Вы прекраснее всех девушек, которых мне когда‑либо приходилось видеть, ‑ искренне ответил Смит.

Ее рот искривился в горькой усмешке.

‑ В этом замке есть девушки настолько совершеннее меня, что даже стыдно за ваши слова. Ни один смертный никогда не видел их, если не считать Алендара, а его вряд ли можно относить к смертным. И не увидит. Они не предназначены для продажи. В конце концов, они просто исчезнут, исчезнут навсегда.

Можно подумать, что женская красота способна достигнуть предела в своем развитии. Но это не так. Она может быть доведена до... Нет, мне не хватает слов, чтобы выразить мысли. Я думаю, что ее развитие неограничено, особенно, когда оно ‑ дело рук Алендара. Что же касается красавиц, о которых мы иногда слышим от прислуживающих им рабынь... ходят слухи ‑ есть такие изумительные, что мужчина даже не в состоянии смотреть на них. А другие, настоящие чудеса красоты, скрываемые Алендаром в потайных помещениях Минги?

Мир никогда ничего не узнает о них. Ни один монарх трех планет не обладает богатством, достаточным для того, чтобы приобрести хотя бы одну из этих сказочных красавиц, спрятанных в недрах цитадели. На протяжении бесчисленного количества поколений властители Минги создают все более и более законченную красоту. И вот она должна внезапно исчезнуть. Дуновение и ее уже нет. Почему? Где? Как? Никто не знает.

Именно это больше всего пугает меня. Я не обладаю даже крупицей той красоты, о которой только что говорила, и все же мне достанется та же судьба! Я смотрела в глаза Алендару... и знаю теперь, что ждет меня. Я уверена, что мне придется еще раз взглянуть в его черные бездонные глаза, но это произойдет гораздо более ужасным образом, будет концом всего... И я схожу с ума от ужаса при одной мысли о том, что мне вскоре предстоит узнать.

Меня ожидает нечто невероятно жестокое, и оно с каждой минутой все ближе и ближе. Завтра, может быть, послезавтра или немного позже я исчезну, и мои подруги сначала удивятся, посудачат немного шепотом, а потом замолчат и забудут. Подобное уже случалось, и не однажды. Великий Шаор, что мне делать?

Последняя фраза Водир прозвучала мелодичным стоном отчаяния. Немного помолчав, она продолжала совсем другим тоном, и в ее голосе теперь слышались нотки сожаления.

‑ И я еще увлекла с собой вас! Я нарушила все законы и традиции Минги, когда привела вас сюда, и это получилось без малейшей помехи. Все оказалось просто, слишком просто. Думаю, что обрекла вас на смерть. Когда вы появились здесь, я решила очаровать вас, с помощью соблазна завлечь настолько далеко, чтобы вы, стараясь вернуть себе свободу, сделали все, что потребую. Но теперь понимаю, что, только пригласив вас сюда, я уже зашла гораздо дальше, чем собиралась. Я поняла это, хотя и не знаю, каким образом, ‑ очевидно, это буквально носится в воздухе. Чувствую, что меня осаждают со всех сторон призывы, против которых бессильна. Моя вызванная страхом поспешность в стремлении заручиться чьей‑либо поддержкой навлекла проклятье на нас обоих. Это постоянно твердит мой внутренний голос с того момента, когда вы беспрепятственно оказались здесь... Боюсь, что вам не удастся выйти отсюда живым. Я знаю, что пропала и что вы пропали вместе со мной. О, Шаор, что я наделала!

‑ Но чего же вы, в конце концов, хотите от меня? ‑ Смит нетерпеливо хлопнул себя ладонью по колену. ‑ Какая опасность грозит нам? Стража? Яд? Ловушки? Гипноз? Дайте же мне хотя бы общее представление о том, что может ожидать.

Он наклонился вперед, чтобы лучше видеть ее лицо. Она нахмурилась, силясь подобрать наиболее точные слова, и с ее губ уже готова была сорваться первая фраза...

‑ Стражи! ‑ воскликнула она внезапно. ‑ Стражи!

И на ее лице появилось выражение такого всепоглощающего ужаса, что Смит непроизвольно стиснул колени руками, и волосы на его затылке зашевелились. Это был не хорошо знакомый ему страх перед чем‑то осязаемым; нет, это был пронизывающий нематериальный ужас, жуткая уверенность в том, что вот‑вот случится непоправимое, невероятное. Он взглянул на Водир. Ее глаза потухли, она явно ничего не видела вокруг себя. Черты ее восхитительного лица застыли без выражения, и за этими пустыми глазами, за этой прекрасной неподвижной маской он как‑то смутно почувствовал, как в ее душе все настойчивей и настойчивей звучит призыв мрака.

Водир медленно встала с дивана. Смит уже был на ногах, держа перед собой дулом кверху термопистолет, и по его коже бегали ледяные мурашки, так как он уловил странные колебания воздуха в комнате, будто вызванные взмахами огромных крыльев. Трижды эти невидимые крылья сотрясли воздух, после чего Водир сдвинулась с места и направилась к двери ‑ механически, словно автомат, с маской ужаса на лице, порабощенная невидимым кошмаром. Смит протянул было руку, пытаясь задержать ее. Но вместо нежной живой плоти ощутил нечто холодное, безжизненное, и какой‑то болезненный удар пронзил все его тело. И опять он почувствовал взмахи гигантских крыльев. Водир словно не заметила его прикосновения; тогда он отпустил ее руку.

Он больше не пытался пробудить ее. Он шел, пригнувшись, опустив плечи, и в его громадной фигуре проглядывало что‑то от большой кошки, крадущейся за добычей. Он был готов ко всему, и его палец привычно ощущал курок термопистолета.

Они двигались по совершенно пустому коридору, и за выходящими в него дверьми ни разу не мелькнул лучик света, ни разу звуки голоса не нарушили звенящую от напряжения тишину. Но странные приглушенные вибрации то и дело пронизывали воздух, и сердце Смита билось так, словно было готово выскочить из груди.

Водир, окоченевшая в своем жутком кошмаре, двигалась как механическая кукла. Серебряная решетчатая дверь на их пути оказалась распахнута, и они без малейшей помехи устремились дальше. Тем не менее он успел заметить, что вторая дверь, находившаяся рядом, была заперта на огромный замок и перегорожена прочными брусьями. Это вызвало у него неясное чувство тревоги. Похоже, они не имели возможности сами выбирать дорогу.

Развилки попадались то и дело, но каждый раз все двери, кроме одной, были закрыты. Коридор плавно опускался и наконец привел их к винтовой лестнице, уходившей куда‑то вниз. Водир уверенно вступила на серебряные ступени и пошла, не касаясь перил. Это была бесконечная спираль, и чем ниже они оказывались, тем слабее становилось освещение; вокруг них постепенно сгущалась темнота. В насыщенном причудливыми ароматами воздухе все отчетливей угадывались запахи влаги и морской соли. На каждом повороте лестницы, на небольшой площадке, находились коридоры очередного этажа, но двери были на запоре. Так они миновали множество этажей, продолжая неуклонно спускаться. Смит подумал, что как бы высоко ни находился зеленый будуар Водир, теперь они наверняка спустились глубоко в недра крепости. И лестница продолжала вести их вниз, и однообразные витки ее спирали мелькали и мелькали перед ними. Видневшиеся за решетчатыми дверьми коридоры становились все менее роскошными, все более темными. А через некоторое время они пропали ‑ теперь серебряные витки лестницы спускались в вырубленном в сплошной скале колодце. Освещение стало совсем тусклым, и свет от далеко расставленных друг от друга светильников едва позволял различать стены из полированного камня. На их поверхности появились капли воды, стали преобладать запахи подземелий и мрачных болотистых лагун.

Смит уже начал думать, что им суждено спускаться таким образом до самого сердца Венеры, как вдруг лестница закончилась. Они оказались на дне колодца. Выход в виде арки, за которой шла сумеречная галерея, обрамлял красивый узор. Водир без колебаний пересекла порог. Настороженный взгляд Смита пристально обшаривал все окружающее, и, хотя он не замечал никаких признаков жизни, в нем крепла уверенность, что кто‑то продолжает украдкой следить за ними.

За низкой галереей обнаружилась открытая дверь из кованого железа, петли которой были прочно закреплены в толще скалы. Водир, не останавливаясь, шагнула в проем, и Смит последовал за ней, пытаясь разглядеть в темноте подкарауливающие их опасности. Он был удивительно похож на дикого зверя, настороженно пробирающегося через незнакомые джунгли.

Короткий коридор за железной дверью заканчивался, упираясь в перегораживающий от пола до потолка черный занавес. Смит почувствовал, что они достигли цели. Пока они шли сюда, у него не было ни единой возможности свернуть с дороги ‑ он был вынужден следовать за Водир. Все боковые двери были заперты ‑ для него не существовало других путей. Зато с ним был его верный пистолет.

Сверкнули молочной белизной руки Водир, распахнувшей плащ, чтобы отвести в сторону складки занавеса. На мгновение она мелькнула в вырвавшемся из помещения свете ‑ зеленое, медное и белое на черном фоне. Затем складки тяжелой материи снова сомкнулись, и она исчезла, словно сверкнувшая на черном бархате молния.

После секундного колебания Смит тоже раздвинул складки черной завесы и бросил взгляд в помещение.

Он увидел комнату, обтянутую черным бархатом, казалось, жадно впитывавшим скудный свет, лившийся из‑под потолка, где одна‑единственная лампа висела как раз над небольшим круглым столом из эбенового дерева. За столом сидел мужчина очень высокого роста.

В полумраке помещения он казался мрачной глыбой. Наклонив вперед голову, он пристально смотрел прямо на Смита. На его наполовину скрытом в тени лице глаза казались пустыми черными дырами, и только время от времени из‑под опущенных ресниц выскальзывали острые лучики, направленные не на стоящую прямо перед ним Водир, а на Смита, почти полностью скрытого занавесью.

Этот сумеречный взгляд мгновенно завладел глазами Смита, как магнит, притянувший к себе кусок железа. Затем он почувствовал словно удар клинка, пронизавший до самого мозга. Однако пересилил себя и, раздвинув стволом пистолета ниспадающие складки занавеса, вошел в комнату. Его пылающие решимостью глаза спокойно выдержали сверкающий взгляд незнакомца.

Водир сделала еще несколько шагов все с той же механической монотонностью, впрочем, оказавшейся неспособной полностью лишить ее прелестную фигурку врожденной грациозности. Она вплотную подошла к сидевшему за столом мужчине и остановилась. И тут же словно судорога пробежала по ее телу, и она рухнула на колени, наклонившись вперед так, что ее лоб коснулся пола. Мужчина, казалось, совершенно не обративший внимания на коленопреклоненную медноволосую красавицу, продолжал пристально смотреть в глаза Смиту. Неожиданно раздался его низкий голос, глубокий, словно спокойно текущие черные воды:

‑ Я ‑ Алендар.

‑ Значит, вы знаете, кто я, ‑ холодно ответил Смит, и в его голосе отчетливо прозвучала угроза.

‑ Вы Нортвест Смит, ‑ снова раздался глубокий, ровный и бесстрастный голос. ‑ Человек вне закона с планеты Земля. И закон вы сегодня нарушили в последний раз, Нортвест Смит. Люди не входят сюда без приглашения, чтобы выйти живыми. Вы, наверное, слышали об этом.

Тяжелые звуки голоса медленно застыли, и в комнате воцарилась тишина. Уголки губ Смита вздернулись кверху в безрадостной улыбке попавшего в засаду хищника, и державшая пистолет рука взметнулась вверх. В его глазах вспыхнул зловещий огонь убийства. Но тут же с оглушающей внезапностью окружающий мир разлетелся вдребезги. В голове загрохотали яростные взрывы, заплясали, закрутились языки адского пламени, и наконец все захватил могучий вихрь мрака, в котором все огни слились в две сверкающие невыносимым светом точки ‑ два глаза под черными бровями.

Когда мир вокруг успокоился, Смит осознал, что стоит, бессильно уронив руки, а пистолет валяется на полу. Зловещая улыбка зазмеилась на губах Алендара.

Но затем Алендар медленно отвернулся от Смита, еще оглушенного, борющегося с сильным головокружением, и взглянул на распростертую перед ним на полу девушку. На черном ковре резко выделялась масса ее рыжих волос, живописно рассыпавшихся вокруг головы. Зеленое платье эффектно подчеркивало округлость форм; казалось, в мире не может быть ничего прекраснее этой бархатистой белизны на темном фоне.

Черные глаза Алендара бесстрастно рассматривали Водир. Затем опять раздался его глубокий ровный голос:

‑ Скажите, есть ли у вас на Земле такие девушки?

Смит встряхнул головой, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. И, когда он отвечал, его голос звучал по‑прежнему твердо, хотя он и не полностью пришел в себя. Возможно, именно поэтому внезапный поворот разговора к столь банальной теме не показался странным.

‑ Я никогда и нигде не видел таких красавиц, ‑ спокойно сказал он.

‑ Она рассказывала вам, ‑ продолжил Алендар, ‑ что у меня есть девушки, превосходящие ее настолько, насколько Солнце ярче свечи. И все же... в ней есть нечто большее. Вы не почувствовали этого в Водир?

‑ У них у всех есть нечто большее, чем красота. Зачем бы тогда столько властителей стремилось их приобрести? ‑ ответил Смит, не совсем понимая, чем вызван переход к светской беседе с ним, минуту назад пытавшимся убить Алендара.

‑ Но у Водир есть что‑то, более утонченное, чем способность очаровывать, более желанное, чем красота. У нее есть ум. И мужество. Не знаю, откуда ‑ я воспитываю своих девушек совсем для другого. Но однажды, взглянув ей в глаза ‑ она, кажется, рассказывала вам об этом?.. ‑ я увидел то, что влечет сильнее, чем красота. Я позвал ее ‑ и следом явились вы. Интересно, догадываетесь ли вы, почему не расстались с жизнью уже в тот момент, когда пересекли порог дверей во внешней стене? Или в любом из коридоров, по которым пришли сюда?

Удивленный взгляд Смита натолкнулся на бесстрастную бездну черных глаз Алендара.

‑ Так вот, только потому, что... что в вас тоже есть нечто любопытное. Мужество, непреклонность, несгибаемая сила духа. Да, вы обладаете большой мощью, даже не зная этого. И я думаю, что смогу найти ей применение, человек Земли.

Зрачки Смита сузились. Такой мирный, банальный разговор...

Но смерть приближалась к нему ‑ он улавливал это каким‑то шестым чувством. Смерть ‑ а может быть, и нечто более страшное?.. Он хорошо помнил, о чем шепотом рассказывали подвыпившие навигаторы в портовых тавернах.

Распростершаяся на полу девушка пошевелилась и слабо застонала. Невозмутимый взгляд Алендара слегка скользнул по ее телу, и он приказал тихим голосом:

‑ Встань, Водир.

Она поднялась, пошатываясь на подгибающихся ногах, и застыла перед ним, опустив голову. Было похоже, что владевшее ею последнее время оцепенение прошло. Обрадовавшись, Смит воскликнул:

‑ Водир!

Она подняла глаза, повернула голову, и их взгляды встретились. По позвоночнику Смита пробежала холодная струйка ужаса. Да, она пришла в себя, но стала иной, и он почувствовал горькую уверенность, что никогда больше не увидит ту мужественно сражающуюся со страхом красавицу, которую встретил совсем недавно. В ее глазах светилось знание Зла, и лицо лишь едва скрывало это. Это было лицо существа, побывавшего в аду, несравненно более жутком, чем можно вообразить в самом невероятном кошмаре. Пройдя через ад, она овладела знанием, тяжесть которого не может выдержать ни одно человеческое существо, оставаясь живым.

Некоторое время Водир молча смотрела на него, затем снова повернулась к Алендару. И в тот момент, когда тончайшая нить их взглядов обрывалась, Смиту почудилось, что в ее глазах блеснула отчаянная мольба.

‑ Идите за мной! ‑ приказал Алендар, затем поднялся, повернувшись к Смиту спиной. Тот мгновенно вскинул термопистолет, охваченный дрожью решимости... и опустил руку. Нет, торопиться явно не стоило. Оставалась еще надежда на возможность благополучного исхода до того, как со всех сторон обрушится смерть.

Он двинулся за Алендаром. Девушка медленно последовала за ними, опустив голову и словно погруженная в медитацию. Казалось, она непрерывно обдумывает ужасное знание, так жутко светившееся в ее глазах.

Они прошли под мрачным сводом в глубине комнаты. Когда Смит шагнул через порог, ему показалось, что свет в комнате на мгновение погас, и этого было достаточно, чтобы пистолет в руке взлетел вверх, словно живой. Он тут же осознал бессмысленность своего жеста, и его разум, казалось, содрогнулся перед окружавшей зловещей бесконечностью. Но все произошло очень быстро, и Смит, опуская пистолет, решил, что ему скорее всего почудилось, что ничего не было. Но Алендар небрежно бросил через плечо:

‑ Это психический барьер, который я установил здесь, чтобы охранять моих красавиц. Непреодолимый для вас, не будь вы со мной, он тем не менее... Ну, теперь что‑то стало понятней для тебя, моя Водир? ‑ В его вопросе было нечто неуловимо двусмысленное, странным образом привнесшее в бесстрастные интонации оттенок особой выразительности.

‑ Да, теперь я понимаю, ‑ отозвалась, словно эхо, девушка, и голос ее был одновременно и музыкален, и равнодушен, словно приглушенная серебряная нота.

Эти нечеловеческие звуки, издаваемые двумя человеческими существами, больно ударили по болезненно напряженным нервам Смита, заставив невольно вздрогнуть.

Они молча прошли длинным коридором. Смит двигался беззвучно, несмотря на грубые сапоги, и все его силы были направлены на постоянную оценку обстановки. Тем не менее он подумал, сам удивившись своему спокойствию, что вряд ли хоть одно существо, наделенное сознанием, когда‑нибудь добровольно проходило здесь; наверное, девушки с золотыми волосами следовали сквозь барьер мрака либо во власти невыразимого ужаса, лишавшего рассудка, либо же их души уже были пусты.

Коридор постепенно опускался; освещение превратилось в тонкие лучики света, жалко трепетавшие в воздухе, который, казалось, все сильнее и сильнее насыщался запахами соленой воды.

Вскоре Алендар снова заговорил, и Смиту показалось, что звуки его голоса не столько нарушили тишину, сколько слились с ней так тесно, что даже не смогли пробудить эхо.

‑ Я веду вас туда, где не побывал ни один человек. Любопытно, какова будет реакция ваших натренированных чувств на то, что вы увидите. Я достиг возраста... ‑ он едва заметно улыбнулся, ‑ когда меня начинают интересовать некоторые эксперименты. Смотрите же!

Смит невольно зажмурился, ослепленный. В темноте, пронизанной багровыми вспышками, которыми невыносимо яркий свет давал знать о себе даже через опущенные веки, он уловил вокруг непонятную вибрацию ‑ словно менялась сама структура атомов, слагающих вещество окружавших их стен. Когда он вновь открыл глаза, они находились у входа в длинную галерею, залитую нежным переливающимся светом.

Это было нечто вроде вытянутого в длину большого зала, облицованного блестящим полированным камнем. Вдоль стен через правильные промежутки были расставлены низкие мягкие диваны, а посередине манил свежестью бассейн с голубой водой. Воздух в помещении необъяснимо искрился золотистыми проблесками, и в этой играющей, словно пенящееся шампанское, атмосфере медленно передвигались чьи‑то силуэты.

Смит застыл, созерцая открывшуюся перед ним сказочную картину. Алендар, на лице которого можно было прочесть лишь знание того, что должно было произойти дальше, вонзил в него взгляд, достаточно острый, чтобы проникнуть до самых потайных глубин мозга землянина.

Водир, не поднимавшая головы, казалось, продолжала бесконечно перебирать в уме черные знания, пряча их за опущенными веками. Из всех троих только Смит смотрел через дверной проем в галерею, постепенно осознавая, что перемещалось там среди насыщавших воздух искр.

Это были юные девушки, которые вполне могли быть богинями или ангелами, беспечно бродившими в золотом раю. Наверное, их было десятка два или три ‑ прогуливавшихся, устроившихся отдохнуть на диванах, плескавшихся в бассейне. Они были одеты в простые элегантные венерианские платья с открытым плечом и длинным разрезом сбоку, сшитые из тканей самых нежных оттенков фиолетового, голубого, изумрудно‑зеленого цвета. Их красота производила оглушающее действие. Каждый жест был преисполнен гармонии, поющей грациозности, бесконечного очарования; сочетание всего этого постепенно начинало вызывать у Смита почти болезненное ощущение.

Он знал, что Водир восхитительна, но теперь видел красавиц настолько более изысканных, что их вид едва не причинял страдание. Легкие нежные голоса вызывали бархатную дрожь во всех его нервах, а звуки сливались в одно певучее щебетанье, как будто они исполняли хором какую‑то мелодию. Очарование их движений внезапно заставило сжаться его сердце, и кровь жарко запульсировала в висках.

‑ Они кажутся вам красивыми? ‑ голос Алендара столь же совершенно гармонировал с мелодичными звуками, как перед этим он идеально сливался с тишиной. Его взгляд не отрывался от бледно‑серых глаз Смита, и он почти незаметно улыбался. ‑ Так что вы скажете? Они великолепны, не правда ли? Но, подождите...

Его громадная мрачная фигура быстро двинулась вперед, резко контрастируя с переливающейся всеми цветами радуги обстановкой галереи. Следовавший за ним по пятам Смит шел, словно очарованный, словно окруженный волшебным облаком. Да, не каждому смертному выпадает на долю побывать в раю! Он ощущал воздух вокруг, как пенящийся шипучий напиток, восхитительные ароматы нежно ласкали обоняние. Золотые фигурки расступались перед ними, и он замечал, как девушки широко раскрытыми удивленными глазами разглядывали его тяжелые сапоги и потрепанную кожаную куртку. При этом они вздрагивали и старались поскорее отвернуться от шедшей понурив голову Водир.

Теперь Смит видел, что их лица были столь же восхитительны, как и пленительные фигуры. Это были лица счастливых, не ведающих о своей прелести существ, не знакомых с иной жизнью, не знающих забот. Существ, лишенных обычной человеческой души. Он почувствовал это безошибочным инстинктом. Да, они воплощали абстрактное понятие красоты; и все же, на гораздо менее прекрасном лице Водир он недавно видел выражение решимости, сожаления и другие чувства, ставившие ее несравненно выше.

Музыкальные голоса смолкли, и они шли дальше в полной тишине. Было очевидно, что обитательницы галереи хорошо знакомы с Алендаром, потому что лишь изредка бросали на него безразличные взгляды. Смит же явно был первым мужчиной, оказавшимся здесь, ‑ завидя его, девушки буквально замирали от изумления. Наконец, последнее из окружавших их очаровательных созданий осталось позади. Сама собой отворилась дверь, украшенная резьбой из слоновой кости. Они спустились по короткой лестнице, затем прошли еще одним коридором. Ощущение искрящегося воздуха пропало, но еще можно было различить, как далеко позади них возобновился сладостный перезвон голосов. Затем в коридоре резко потемнело, так что вскоре наступила почти полная темнота.

Тогда Алендар остановился и обернулся.

‑ Я храню каждое из моих самых драгоценных сокровищ, ‑ сказал он, ‑ в отдельном футляре. Как, например, вот это.

Он протянул руку, и Смит разглядел свисающую с потолка портьеру. Алендар раздвинул тяжелые темные складки, и вырвавшийся наружу свет четко обрисовал металлическую решетку, прутья которой отбросили резкие тени на их лица. Смит шагнул вперед и заглянул в комнату.

Ее убранство было удивительно скромным ‑ стол, диван у противоположной стены... Тут сердце Смита подпрыгнуло в груди и, кажется, остановилось: на диване лежала женщина. И если девушки в галерее походили на богинь, то эта была прекраснее всего, что когда‑либо осмелился бы вообразить человек. Она превосходила кого угодно: стройные белоснежные ноги на черном бархате, плавно круглившиеся под облегающим формы платьем, медные волосы, разлившиеся, словно огненная лава, по почти прозрачным плечам; лицо с печатью нечеловеческого покоя... Красота лежавшей с закрытыми глазами женщины казалась неживой, словно у идеально выполненной мраморной статуи. От нее исходили почти осязаемые волны одурманивающего, магнетического очарования и волшебного, как наваждение, соблазна. Смит не мог отвести от женщины взгляд ‑ он был, словно муха, увязнувшая в сиропе...

Алендар что‑то сказал через плечо Смита, и его голос, прозвучавший странно громко, вырвал красавицу из сладкого сна. Веки приоткрылись, живой свет разлился по только что такому невозмутимому лицу, и на месте мраморной бесстрастности вспыхнуло невыносимая нежность. Она поднялась с дивана гибким движением волны, набегающей на скалу, и улыбнулась, пленив своей колдовской прелестью все чувства Смита. Затем женщина склонилась в глубоком реверансе, так что ее волосы заплескались вокруг нее, и в таком положении снова застыла.

Алендар опустил портьеру и повернулся к Смиту, пришедшему в себя только после того, как ослепительное видение исчезло. Снова его острый взгляд погрузился в самые глубины сознания Смита, и снова Алендар чуть заметно улыбнулся.

‑ Идемте дальше, ‑ сказал он и двинулся вперед по коридору.

Они прошли мимо трех следуюших портьер и остановились у четвертой. Позднее Смит вспоминал, что портьера словно сама по себе раздвинулась перед ним, и то, что он увидел в комнате, как огнем выжгло в мозгу все воспоминания. Находившаяся в комнате стояла, приподнявшись на носках, и у Смита прервалось дыхание, когда он увидел ее. Исходившее от нее магнетическое очарование потянуло к себе, и он вцепился побелевшими от напряжения пальцами в прутья решетки, забыв обо всем на свете, кроме единственного неудержимого испепеляющего желания...

Девушка сделала несколько шагов; ослепительная прелесть сопровождала, словно музыкальный аккомпанемент, каждый ее жест. Экстаз, охвативший Смита, все же не смог лишить его осознания, что если бы даже и можно было бесконечно сжимать в объятьях это восхитительное тело, то он все равно продолжал бы желать чего‑то большего; оно пробуждала в его душе голод, несравненно более сильный, чем простое плотское влечение. Мозг трепетал от желания обладать, и в то же время это было невозможно. Неутолимое желание обрушилось на него, подобно безумию, и все вокруг закружилось в вихре страсти, и девушка, столь же недоступная, как звезды, исчезла в розовом тумане. Он с трудом сделал вдох и отступил перед этим невероятным видением.

Алендар улыбнулся и опустил портьеру.

‑ Идемте, ‑ повторил он голосом, в котором сквозила ирония.

Они довольно долго шли по коридору мимо висевших на стенах через правильные интервалы портьер. Наконец остановились перед очередной, из‑за которой по краям наружу пробивался свет, как будто за ней находился очень сильный источник освещения.

‑ Здесь я храню абсолютную красоту, едва связанную с материальной оболочкой. Смотрите.

Смит едва успел бросить беглый взгляд на находившуюся в комнате женщину. Ослепляющий шок взрывом встряхнул все его нервы, и рассудок безвольно отдался смертельному соблазну, проникшему, словно магические волны, до самой глубины естества. Эта невероятная красота влекла с неудержимой силой, порабощая чувства, растворяя в себе мозг и тело.

Он успел бросить в комнату единственный взгляд, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать охватившие его муки неутолимого адского желания; затем он закрылся рукой и, шатаясь, отступил в темноту. Немое рыдание подступило к горлу, и вокруг вихрем закружилась тьма.

Портьера упала. Смит прислонился к стене; мало‑помалу бешеные удары его сердца затихли. Колдовское очарование постепенно ослабляло свою мертвую хватку.

В глазах Алендара, когда он отвернулся от двери, сверкали искры зеленого огня, и выражение безудержной алчности, словно тень, накрыло его лицо.

‑ Я мог бы показать вам, землянин, и других красавиц, ‑ сказал он, но это может кончиться для вас потерей рассудка. Вы и так только что опасно балансировали на грани безумия. А у меня имеются другие планы. Начинаете ли вы хотя бы догадываться, каковы они?

Смит потряс головой, чтобы избавиться от следов головокружения, и пощупал рукоять пистолета. Ощутив под рукой свое надежное оружие, он почувствовал себя гораздо увереннее. Смит понимал, что теперь не может рассчитывать даже на малейшее снисхождение, так как проникнул в самые сокровенные тайны Минги. Да, его ждала смерть, готовая обрушиться, как только Алендару наскучат праздные разговоры. Но если Смит будет настороже, если зрение и слух не подведут в нужный момент, то, может быть, он не умрет один. Яростная вспышка из дула термопистолета ‑ вот все, о чем можно было мечтать.

‑ Смерть читается в ваших глазах, человек Земли, ‑ сказал Алендар, вновь улыбнувшись, ‑ а разум поглощен мыслями об убийстве. Неужели вам не известно ничего, кроме постоянных схваток? Неужели у вас полностью отсутствует любопытство? Вам не интересно знать, зачем мы пришли сюда? Да, смерть действительно подкарауливает вас, но она будет совсем не такой страшной. К тому же ведь это рано или поздно случается с каждым живым существом... Выслушайте меня внимательно. Я хотел бы попытаться понять инстинкт самосохранения, парализующий разум. Дайте проникнуть в ваш мозг поглубже ‑ и тогда ваша смерть будет приятной и в чем‑то даже полезной. Короче говоря, зверь мрака голоден. И он питается плотью. А я предпочитаю более изысканную пищу. Слушайте же.

Зрачки Смита сузились. Более изысканная пища... Его окружала опасность, опасность невероятно страшная. Она буквально пропитывала все вокруг, носилась в воздухе. Инстинктивно он чувствовал, что угроза заставляет сознание открыться Алендару, подчиниться властной силе его глаз...

Коридор неожиданно расширился, его потолок изогнулся высоким сводом туннеля; почти тут же противоположная стена растворилась в бесконечной тьме. Они очутились рядом с огромным водным пространством, откуда к подножию обрыва, на котором они стояли, накатывались тяжелые черные волны.

Смит едва не выругался от неожиданности. Еще мгновение тому назад они пробирались низкими, давящими на сознание подземельями глубоко в недрах цитадели. И вот теперь оказались на берегу огромного моря мрака, и легкий ветерок овевал их лица своим таинственным дыханием.

Внезапно вдали, на границе света и тьмы, черная масса забурлила. Высокие волны неотчетливо осветились призрачными вспышками фосфоресценции; казалось, что они состояли из более плотной субстанции, чем вода, скорее похожей на смолу или жидкую грязь.

Алендар пристально смотрел на волны, слабо освещенные колеблющимися вспышками. Через несколько мгновений среди водоворота на поверхность вынырнуло что‑то огромное, расплескавшее далеко вокруг вязкую жидкость, настолько жуткое, что нужно было благодарить тьму, милосердно скрывшую это от взглядов. Почти сразу же чудовищная масса погрузилась в глубину, оставив на поверхности мелкие волны ряби над движущимся телом.

‑ Вы знаете, ‑ сказал Алендар, не оборачиваясь, ‑ жизнь ‑ невероятно древнее явление. И есть разумные расы, гораздо более древние, чем человек. Я принадлежу к одной из них. Жизнь родилась из черного ила морских пучин и двигалась к свету не одним, а многими путями. Некоторые ее ветви достигли зрелости и глубочайшей мудрости, когда предки человека еще раскачивались на деревьях в тропическом лесу.

На протяжении многих столетий, если считать время по‑вашему, в цитадели живу я, Алендар, воспитывающий красавиц. В последние годы я продал несколько из них, второстепенного значения. Пожалуй, я сделал это только для того, чтобы показать самодовольному человечеству, что оно не способно понять истину, даже если и узнает ее. Может быть, теперь вам становится яснее? Моя раса отдаленно схожа с теми порождениями жизни, которые питаются кровью; несколько ближе к тем, кто использует в качестве еды жизненную энергию. Но у моей расы более утонченные вкусы. Мы питаемся красотой. Да, именно красотой.

Она столь же материальна, как и кровь. Разве вы никогда не замечали, что у некоторых женщин идеальная красота соседствует с какой‑то внутренней холодностью? Эта энергия настолько могуча, что может подавлять все остальное, существуя за счет ума, доброты и прочих человеческих качеств.

Здесь, в самом начале (потому что моя раса, возникшая на другой планете, уже была стара, когда этот мир только переживал свою юность), мы долго дремали в иле, но затем пробудились, чтобы питаться энергией, свойственной человеку даже в то время, когда он жил в пещерах. Разумеется, это была весьма скудная пища. Мы внимательно изучили вас, а затем отобрали представителей для дальнейшего разведения. Мы построили цитадель и принялись совершенствовать человеческий род. Постепенно мы пришли к тому, что дало современный тип красоты. Можно сказать, мы достигли почти идеального совершенства. Наверное, вам было бы интересно узнать, что получалось в других мирах, с совершенно иными разумными расами...

Итак, теперь вы знаете. Женщины, воспитываемые, словно домашние животные, чтобы удовлетворить стремление к красоте, которой мы живем, ‑ вот что такое Минга.

Но это меню постепенно стало казаться все более однообразным, как и любая постоянно употребляемая пища. Я увидел в Водир искру качеств, которые только в редчайших случаях удается наблюдать среди девушек Минги. В ней, в скрытом состоянии, сохранились ум и отвага. Разумеется, благодаря этому ее красота несколько уменьшилась, но появилась острота ощущения чего‑то нового по сравнению с унылым однообразием остальных. И это показалось интересным. Так я думал до тех пор, пока не увидел вас.

Тогда я вспомнил, что уже весьма и весьма давно мне не приходилось отведать мужской красоты. Она так редка и столь отлична от женской, что я почти забыл о ее существовании. Конечно, она весьма своеобразна, груба и сурова... Но вы обладаете ею...

Я сказал все это для того, чтобы проверить качество вашего духа. Если бы я ошибся в оценке его глубины, вы тут же отправились бы на корм зверю бездны. Теперь я вижу, что не ошибся. Под вашим панцирем животного инстинкта таятся те самые глубинные силы, которыми питаются корни мужской красоты. Думаю, что не использую вас сразу, а сначала с помощью известных мне приемов постараюсь развить ее у вас, прежде чем... она пойдет мне в пищу. Полагаю, это будет восхитительно.

Голос Алендара угас в гнетущей тишине, и глаза Смита, помимо его воли, обратились к пронизывающему взгляду Алендара. Настороженность постепенно покинула его, неудержимая притягательная сила огненных искр на фоне черной пустоты заворожила и заставила оцепенеть.

Неотрывно следя за их алмазным блеском, он увидел, как светящиеся точки стали быстро уменьшаться, превратившись в бездонные черные провалы. Не имея возможности отвести глаза, он продолжал смотреть в этот олицетворяющий первичное зло мрак, столь же примитивный и столь же безграничный, как и космическое пространство, продолжал погружаться в оглушающее невыразимым ужасом ничто... все глубже, глубже... Вокруг уже начала клубиться тьма... И мысли, чужие мысли начали проникать в его сознание, словно ползучие извивающиеся гады... И тогда он увидел, нет, скорее угадал отвратительное место, где, судя по всему, уже находилась душа Водир; что‑то страшное стало с огромной скоростью поглощать его, засасывать в чудовищный черный водоворот, которому нельзя было сопротивляться...

Внезапно затягивающая в бездну сила на мгновение ослабела. Во время короткой передышки он осознал, что сжимает непослушными пальцами рукоять пистолета, а на берег все так же лениво накатываются тяжелые маслянистые волны... Потом снова обрушился мрак, но уже иной, в нем ощущалась тревога, он уже не был той всепоглощающей неумолимой силой, как в предыдущем кошмаре. Теперь у Смита появилась возможность бороться.

И он вступил в отчаянную схватку, стал сражаться, не шевельнувшись, не издав ни звука, охваченный черным океаном ужаса. Мерзкие, отвратительные чужие мысли снова стали извиваться, словно черви, в доведенном до изнеможения сознании, и зловещие тучи продолжали накатываться на него. Иногда, в те краткие мгновения, когда давление несколько ослабевало, он успевал почувствовать рядом третью силу, также боровшуюся с жадно засасывающей разум темной мощью, неудержимо влекущей в неведомую бездну, и тогда наступала краткая передышка в судорожной отчаянной схватке. Эта сила иногда настолько ослабляла зловещее притяжение, что наступали мгновения полной ясности мысли, и он оказывался свободным от чужого влияния на берегу подземного океана. Он чувствовал, как пот струился по лицу, как сердце тяжело билось судорожными рывками, а легкие пылали из‑за нехватки воздуха в перехваченном горле, но он знал, что должен продолжать сражаться до последней клеточки тела, до последней частицы души против неумолимых сил.

Внезапно по нахлынувшему на него ощущению яростного отчаяния противника он понял, что враг собирается с силами для последнего решающего усилия. И действительно, враждебная сила тут же обрушилась, словно волны бешеного прилива. Он продолжал сопротивление, потрясенный, ослепший, оглохший и потерявший дар речи, охваченный беспросветным мраком в самых недрах этого безымянного ада. И разум начал понемногу отступать перед страшными, отвратительными, липкими мыслями, неудержимо вторгавшимися в сознание. Он с ужасом почувствовал себя беззащитным. В то время, как его засасывала грязь, неизмеримо более мерзкая, чем любая земная, потому что была порождением нечеловеческих существ, он внезапно уловил, что кишевшие в его сознании жуткие мысли постепенно приняли поистине чудовищный характер. Они набегали бесформенным потоком, были порождением знания столь ужасного, что рассудок был неспособен воспринять его, и даже на уровне подсознания каждый атом души буквально корчился от омерзения, пытаясь отстраниться от безумно извращенной мудрости. Черное знание захлестывало, пропитывало квинтэссенцией ужаса, и он почувствовал, что разум начинает разрушаться, что он вот‑вот будет сметен чудовищной лавиной.

В этот миг, когда безумие уже почти захватило его, когда он балансировал на неуловимой грани бытия и небытия, ‑ в голове что‑то словно взорвалось.

Тьма распахнулась, как поднятый занавес, и ошеломленный Смит опять увидел себя на обрыве над морем мрака. Все продолжало медленно вращаться в беспорядочном адском водовороте, но он уже различал отдельные устойчивые островки в хаосе, постепенно становившиеся более и более надежными прочные черные скалы, набегавшие на них тяжелые пологие волны ‑ вновь обретали форму и массу. Наконец он почувствовал твердую почву под ногами, и в снова принадлежащее только ему сознание вернулась обычная ясность.

Сквозь последние остатки покидавшего мозг дурмана неожиданно прорвался чей‑то отчаянный крик: "Убей! Убей его!", и он увидел Алендара, цепляющегося за балюстраду на краю обрыва в попытке сохранить равновесие. Его силуэт показался Смиту странно нечетким. Не успел он разобраться, в чем тут дело, как увидел возле Алендара Водир. С пылающим взором, с ожившим смертельно прекрасным лицом она кричала "Убей его!" голосом, в котором оставалось крайне мало человеческого.

Рука Смита, продолжавшая сжимать пистолет, взметнулась вверх, и он ощутил мощный толчок отдачи. Голубая молния, вырвавшаяся из дула, вонзилась в темную фигуру Алендара. Раздался страшный грохот, и еще одна вспышка ослепила Смита.

Через мгновение он открыл глаза, в которых расплывались радужные круги, и тут же с силой зажмурил, чтобы вернуть четкость зрения. Но первый же взгляд на Алендара заставил усомниться в том, что рассудок вышел из схватки неповрежденным. Он подумал, что омерзительные чужие мысли все еще продолжают извиваться в его мозгу, придавая окружающему оттенок нереальности ‑ настолько неправдоподобным показалось зрелище, представшее его взору.

Перед ним был... Что же это было? Повисшее на балюстраде темное тело, из которого вытекала не кровь, а какая‑то отвратительная вязкая масса. На землю тяжело стекало нечто неописуемое, бесформенное, похожее на густую черную грязь. Темный силуэт Алендара словно таял на глазах, заметно уменьшаясь в размерах, мягко оседая в омерзительную лужу, медленно растекавшуюся по плоской каменной поверхности.

Смит, продолжая сжимать пистолет, ошеломленно смотрел на жутко распадающееся тело Алендара, от которого вскоре осталась лишь куча вязкой грязи, расплывшаяся по земле. Живая, хищно вспучивающаяся и бурлившая в попытках восстановить человеческую форму грязь. Впрочем, она быстро меняла свой облик, становясь все более и более жидкой, и вскоре осела, словно растаяв в черной жидкости, которая тут же целеустремленно заструилась к морю. Смит, не будучи в состоянии оторвать взгляд от жуткой картины, увидел, как она быстро просочилась между столбиками балюстрады и вся, до последней капли, исчезла за кромкой обрыва, оставив после себя чистую гладкую поверхность камня.

...Смит пришел в себя от удушья, поняв, что все это время непроизвольно сдерживал дыхание. Только теперь он увидел Водир, бессильно прислонившуюся к скале. Он подошел к ней как раз вовремя, чтобы не дать ей рухнуть на землю.

‑ Водир! ‑ воскликнул он и, осторожно встряхнув девушку, попытался привести в сознание. ‑ Что произошло? Неужели это мне не снится? Может быть, теперь мы в безопасности? И вы... Вы теперь очнулись от наваждения?

Медленно поднялись тяжелые веки, и бездонные черные глаза взглянули на Смита. И он увидел в них отражение знания о той бездне мрака, в которую ему пришлось едва лишь заглянуть, и он понял, что теперь всю оставшуюся жизнь тень этого знания будет преследовать его. Водир же была погружена в него, буквально пропитана им. И это столь отчетливо читалось в ее глазах, что Смит отшатнулся.

Водир едва не упала, но удержалась на ногах, продолжая смотреть на него; только редкие жалкие проблески отдаленно напоминали о той юной отважной красавице, с которой он совсем недавно встретился в порту. И когда она заговорила монотонным бесцветным голосом, он понял, что ее слова страшная правда.

‑ Очнулась? Нет, это уже невозможно, человек Земли. Я слишком далеко проникла в ад... Алендар наказал меня еще более страшной карой, чем хотел, потому что во мне сохранилось достаточно много человеческого, чтобы понимать, во что я превратилась, и чтобы еще сильнее страдать от этого.

Да, Алендар исчез, превратившись в первичный ил, из которого когда‑то появился. Но я слишком долго была частью его души, я слилась с ним во мраке его сущности и знаю свою судьбу. Прошла вечность с того мгновения, когда на меня обрушилась тьма; я бесконечно долго пробыла в черном волнующемся океане его страшного разума, и он передал мне чудовищное знание... Так как я была одним целым с ним, а он исчез, то и мне вскоре предстоит исчезнуть. Но перед этим я постараюсь ‑ если только это будет в моих силах ‑ вывести вас отсюда. Конечно, если мне удастся вспомнить обратную дорогу...

И Водир, пошатываясь, двинулась в том направлении, откуда они пришли. Смит быстро шагнул за ней и попытался поддержать, обхватив рукой за плечи, но она резко высвободилась, затрепетав.

‑ Нет, нет, это совершенно невыносимо ‑ прокосновение нормального человеческого существа... Кроме того, это нарушает последовательность событий, запечатлевшихся в моей памяти; я боюсь, что не смогу восстановить наше общее с Алендаром сознание... Но это необходимо, необходимо...

И она двинулась дальше, спотыкаясь на каждом шагу и едва не теряя равновесие.

Смит, бросив последний взгляд на черные волны подземного моря, последовал за ней.

Водир то и дело опиралась о стены высеченного в сплошной скале туннеля, и до его ушей обрывками доносилось невнятное бормотание. Впрочем, иногда он с содроганием думал, что ему лучше было бы не слышать...

‑ ...черная грязь... тень, набегающая на Солнце... все так дрожит... везде грязь, грязь, и это волнующееся море... Знаете ли вы, что он вышел из моря задолго до того, как на Венере появились разумные обитатели? Он невероятно стар. Похоже, он был всегда ‑ один‑единственный вечный Алендар. Не знаю, каким образом ему удалось подняться над породившей его слизью возможно, это случилось так же, как с его сородичами на иных планетах. Но он принял человеческий облик и начал выращивать девушек...

Они шли мрачными коридорами мимо портьер, за которыми скрывалось материальное воплощение идеала красоты, и неуверенные шаги Водир словно отбивали странный ритм, попадая в такт с ее бессвязными, часто неразборчивыми фразами.

‑ ...он прожил здесь бесконечно долго, создавая и пожирая красоту, утоляя свой инстинкт вампира этой удивительной пищей. Я представляю, что он чувствовал при этом, потому что была с ним одним целым. Он душил красоту глубоко под толщей первичного ила, поглощая со свирепой жадностью... И его чудовищное знание было неимоверно древним и фантастически могучим. Он мог извлечь из человека душу через глаза, низвергнуть в ад и утопить в невыразимой мерзости... Он наверняка проделал бы это и с моей душой, если бы я не отличалась от остальных. Но, великий Шаор, как бы я хотела быть похожей на других! Я предпочла бы быть утопленной в аду, лишь бы не ощущать страшную грязь того, что узнала. Но благодаря скрывавшейся во мне силе подчинилась не полностью, и, когда он пытался воздействовать на вас, мое сознание смогло вмешаться в борьбу, находясь внутри него. В результате он был вынужден сражаться сразу с двумя противниками, и вам удалось разрушить его человеческую оболочку. Тогда он вернулся в ил, из которого когда‑то вышел ‑ в черный, липкий, вязкий ил... Я не совсем понимаю, как это произошло, ‑ может быть, сражаясь на два фронта ‑ одновременно с внешним и внутренним врагом, ‑ он затратил столько сил, что пришлось использовать часть энергии, необходимой для поддержания человеческого облика? И к тому моменту, как вы атаковали его, он был ослаблен настолько, что оболочка разрушилась...

Она покачнулась и едва не упала. Чудом удержавшись на ногах, она продолжила путь, стараясь держаться подальше от Смита, как будто близость с человеком была невыносимой.

Скоро они преодолели серебряную дверь и очутились там, где воздух казался искрящимся и колючим, словно глоток хорошего шампанского. Голубой бассейн по‑прежнему сверкал, как драгоценный камень в золотой оправе, но вокруг не было ни души ‑ ослепительные девушки исчезли.

Дойдя до конца коридора, Водир остановилась и повернула к спутнику лицо, искаженное невероятным усилием. Казалось, она пытается вспомнить...

‑ Здесь меня ждет самое страшное, ‑ сказала она. ‑ О, если бы мне удалось... ‑ Она стиснула голову ладонями, раскачиваясь в отчаянии. ‑ У меня больше нет сил, я больше не могу, ‑ услышал Смит жалобное бормотание. Затем внезапно она резко выпрямилась и протянула к нему руки. Он неуверенно взял их, почувствовав, как она вздрогнула при этом. По ее лицу пробежала болезненная судорога, которая передалась ему, и его передернуло от отвращения. Он увидел, что глаза Водир стали безжизненными, страшное напряжение исказило черты лица, и на лбу проступили капельки пота. Довольно долго она стояла неподвижно, словно охваченная оцепенением, с печатью смертной муки на лице, с глазами, пустыми, словно межзвездное пространство.

Он ощущал сотрясавшую его дрожь, словно черные волны ужаса; он снова увидел волнующееся море мрака, снова провалился в ад, от которого только что избавился в схватке над обрывом. Пожалуй, только теперь он понял по‑настоящему, какую пытку должна была испытывать Водир, оставаясь в недрах этой страшной тьмы. Черный вихрь начал вращаться вокруг него все быстрее и быстрее, и вскоре они оказались захвачены смерчем черной грязи, и он уловил, как первые мерзкие мысли закопошились в недрах сознания.

Потом их на мгновение охватила абсолютная тьма, и тут же все вокруг сместилось в одно мгновение необъяснимым образом, как если бы разом изменились атомы вещества... и когда Смит открыл глаза, они уже находились в наклонно идущем вверх коридоре, воздух которого был насыщен резким запахом соли.

Возле него едва слышно стонала Водир, трепетавшая с ног до головы.

‑ Сейчас мне будет лучше, ‑ задыхаясь, прошептала она. ‑ Мне потребовались почти все мои силы, чтобы провести вас... Подождите...

Они молча стояли в темном коридоре, вдыхая тяжелый, пропитанный испарениями соленой влаги воздух, пока не утихла сотрясавшая тело Водир дрожь.

Теперь они находились недалеко от барьера черного небытия, установленного Алендаром перед порогом его комнаты. Дойдя до барьера, Водир остановилась и снова решительно протянула руки Смиту. Тот опять почувствовал, как ему передалась внутренняя дрожь Водир, снова увлекая в отвратительные мутные волны адского вихря. Как и в первый раз, их охватила тьма. Потом Водир отпустила его руки, и они оказались перед низкой сводчатой дверью, за которой была комната Алендара.

Чувствовалось, что это перемещение нелегко далось Водир, потому что волны тошнотворной слабости, вызванной нечеловеческим усилием, все еще накатывались, постепенно ослабевая, на ее сотрясаемое дрожью тело. Тень смерти читалась на ее лице, когда она наконец повернулась к Смиту.

‑ Идемте, идемте скорее, ‑ умоляющим тоном воскликнула она, и они двинулись дальше.

Шагая вслед за Водир, Смит прошел через большую железную дверь в коридор, закончившийся у подножия серебряной лестницы. Здесь сердце в его груди сжалось, когда он подумал, что едва державшаяся на ногах Водир должна будет преодолеть этот бесконечный подъем. Но Водир, сделав первые неуверенные шаги по уходящим вверх спиралью бесконечным ступеням, стиснула зубы и продолжала решительно и настойчиво, хотя и очень медленно, подниматься все выше и выше.

До него снова долетели обрывки неотчетливых фраз:

‑ Подождите! О, подождите хоть немного! Дайте мне дойти до конца... дайте мне возможность исправить хоть часть причиненного мной зла... И тогда... Нет, нет, о, великий Шаор, все, что угодно, только не эта черная бездонная грязь!

Она остановилась, повернув к Смиту осунувшееся лицо, на котором неуловимо чередовались оттенки обреченности и надежды.

‑ Слушай, человек Земли, ты должен обещать мне... ты не позволишь мне умереть просто так! Ты должен убить меня, когда мы дойдем до конца, омыть мою душу и тело огнем... прежде чем меня навеки охватит этот мрак, из которого я пытаюсь спасти тебя. О, ты должен обещать мне это!

‑ Я обещаю тебе, ‑ спокойно ответил Смит. ‑ По крайней мере, это я могу обещать.

И они продолжили смертный путь. Ступени лестницы поднимались бесконечной спиралью, и в ногах Смита уже отдавался болью каждый очередной шаг, сердце, казалось, хотело вырваться из груди. Но Водир словно не ощущала усталости. Она поднималась с тем же выражением непреклонности на лице, с которым она перед этим прошла по бесконечным коридорам.

Казалось, целая вечность осталась позади, прежде чем они достигли конца лестницы.

И здесь Водир рухнула как подкошенная. Она упала так внезапно, словно на вершине серебряной лестницы ее настигла смерть, и Смит на мгновение ужаснулся, что не выполнил обещания. Но через несколько секунд она пошевелилась и стала медленно подниматься.

‑ Нет, я должна продолжить, я буду продолжать свой путь, ‑ бормотала она сквозь зубы. ‑ Я добралась сюда, и я должна теперь выдержать до конца...

И она, шатаясь, двинулась дальше по коридору, розовое освещение которого подчеркивало удивительную красоту перламутровых стенных панелей.

Было очевидно, что ее силы давно иссякли, и можно было только восхищаться упорством, с которым она цеплялась за жизнь, вытекавшую из нее с каждым вздохом под неудержимым натиском злобных сил мрака. Словно одержимая, она брела по коридору мимо дверей, покрытых резьбой по перламутру, под розовыми светильниками, придававшими ее изможденному лицу оттенок цветущего здоровья. Так они добрались до серебряной двери в конце коридора. Дверь оказалась открытой, поперечный брус был убран.

Водир толчком открыла дверь и шагнула через порог. Кошмарный путь продолжался. Смит подумал, что снаружи, наверное, уже начинает светать. Коридоры были пустынны, хотя в неподвижном воздухе время от времени ощущались странные колебания, похожие на чье‑то мощное дыхание.

Водир тут же ответила на невысказанный вопрос, словно она, как Алендар, обладала способностью читать чужие мысли:

‑ Это стражи Минги... они всегда бродят ночными коридорами... когда их выпускают на свободу... Приготовь свой пистолет, человек Земли...

После этих слов он продолжал идти с удвоенным вниманием, непрерывно держа под наблюдением, насколько хватало глаз, коридор и перед ними, и позади них. В один из моментов он услышал отчетливо прозвучавший шум, производимый огромным ползущим по каменным плитам телом. Несколько раз он почувствовал приступ тошноты от волны соленого воздуха, напомнившего ему о тяжело волнующемся под обрывом море мрака... Но все оставалось спокойным, опасность явно не угрожала им.

Шаг за шагом уходили назад коридоры, казавшиеся удивительно однообразными, хотя иногда ему и казалось, что он узнает отдельные приметные места.

Наконец они достигли, как ему показалось, после многих часов отчаянных усилий, залитой голубым светом галереи, в конце которой должна была находиться дверь наружу. Водир уже передвигалась отдельными рывками, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть, вцепившись руками в резную решетку на очередных дверях и кусая губы, словно она пыталась таким образом удержать последние капли покидающих тело жизненных сил. Каждый ее шаг теперь был больше похож на падение, и только выставленная вперед нога не позволяла упасть. Смит со страхом ожидал, что вот‑вот она рухнет навзничь и не встанет, провалившись в подстерегающую черную бездну...

Дойдя до бронзовых дверей, Водир, собрав последние силы, легко отшвырнула в сторону тяжелый стальной брус и распахнула ее. Смит успел увидеть расположенный в толще стены вестибюль, словно освещенный яркой вспышкой света, и какую‑то бесформенную массу на полу, когда понял, что Водир падает вперед, покорившись наконец смыкающейся над ней черной пустоте. Она умирала, продолжая падать, и прежде чем осознать происходящее, он почувствовал отдачу от выстрела, и голубая молния пронзила навылет падающее тело. Он мог бы поклясться, что на неуловимый миг ее глаза вспыхнули радостным светом, что перед ним мелькнула та отважная девушка, которую он увидел совсем недавно в ночном порту. Да, огонь отмыл ее от грязи, очистил за мгновение до того, как смерть стиснула в своих ледяных объятьях.

Она упала у его ног, и он почувствовал, что под его веками вскипают слезы. Но неожиданно на ослепительную красоту хлынула тень зловещей тьмы, и с невероятной скоростью ее тело охватило жуткое разложение, превратившее его в несколько мгновений ‑ быстрее, чем это можно сказать, ‑ в лужу черной грязи, из которой высовывались края зеленого бархатного платья.

Нортвест Смит зажмурился и попытался извлечь из упрямо сопротивляющейся памяти давно забытые слова молитвы, выученной им еще в другой жизни лет двадцать назад. Потом открыл глаза и решительно шагнул через черную лужу.

Теперь он более отчетливо разглядел валявшуюся на полу бесформенную груду, замеченную, когда Водир отворила дверь в вестибюль. Кара настигла евнуха. Да, это было то, что осталось от его тела, судя по лохмотьям красного бархата. Но ничего человеческого невозможно было различить в жуткой кровавой мешанине на полу. Воздух бы насыщен тяжелым запахом соли, и полоса грязи протянулась от останков евнуха к стене, упираясь в нее, хотя там не было не только дверей, но даже небольшой щели...

Смит взялся за запор и откинул его. Пригнувшись, прошел под свисающими со стены вьющимися растениями, затем выпрямился и полной грудью вдохнул чистый свежий воздух, свободный от дурманящих и тревожных ароматов. Розовая заря разгоралась над Эднесом.

Ричард и я сидели на веранде моего небольшого домика на берегу моря и молчаливо наблюдали за прибоем. Дым от наших сигар был густым и душистым, что в некоторой степени спасало нас от роящихся кругом комаров, не подпуская их ближе определенного расстояния. Вода была прохладного голубовато‑зеленоватого цвета, а небо – бездонным и сочно‑синим. Очень красивое сочетание.

– Так значит, «дверной проем»… – задумчиво повторил Ричард. – Откуда у тебя такая уверенность в том, что мальчика убил именно ты? Может, тебе это, все‑таки, просто приснилось?

– Да не приснилось мне это! Но и убил его не я – я же говорил тебе уже! Убили его они! Я был только дверным проемом…

Ричард вздохнул.

– Ты похоронил его?

– Да.

– Помнишь, где?

– Конечно, – мрачно ответил я, доставая из нагрудного кармана сигарету. Кисти рук, из‑за наложенных на них повязок, были очень неуклюжими и, к тому же, отвратительно зудели. – Если хочешь посмотреть на это место, то лучше поехать туда на твоем багги. На этом, – я кивнул на кресло‑каталку, – ты не дотолкаешь меня туда по песку.

Для езды по глубокому зыбкому песку у Ричарда была специально приспособленная для этого машина выпуска, кажется, 1959 года и совершенно непонятного происхождения – Ричард своими усовершенствованиями и нововведениями изменил ее внешний вид до неузнаваемости: он поснимал с нее крылья, крышу и чуть‑ли не все, что только можно было снять, а вместо обычных колес приспособил огромные дутые шины – специально предназначенные для езды по любому песку. На этом чуде техники он разъезжал вдоль береговой черты и собирал принесенные прибоем доски, ветви и прочий деревянный хлам, из которого делал потом очень красивые и совершенно фантастические скульптуры. Скульптуры эти он продавал потом по дешевке, за чисто‑символическую плату, зимним туристам. Вообще, Ричард был моим другом и появился здесь, в Ки‑Кэрэлайн, лет пять назад, выйдя в отставку и переехав сюда из Мэрилэнда.

Задумчиво глядя на прибой, он выпустил густой клуб сигарного дыма.

– Мне не все понятно. Расскажи‑ка мне еще раз обо всем с самого начала.

Я вздохнул и попытался прикурить свою сигарету. Ричард взял коробок из моих неуклюжих рук и зажег спичку сам. Прикурив, я сделал две глубоких затяжки и попытался сосредоточиться. Зуд в пальцах стал уже совсем невыносимым.

– Ну хорошо, – начал я. – Прошлым вечером, часов в семь, я сидел, точно так же, как сейчас, здесь на веранде, любовался прибоем и курил…

– Не с этого места, раньше, – мягко перебил меня Ричард.

– Раньше?

– Расскажи мне о полете.

– Ричард, я же рассказывал тебе о нем уже много‑много раз! – устало затряс я головой.

Напряженно вслушиваясь в каждое мое слово, Ричард морщил лоб и был похож на какую‑нибудь из своих необычных скульптур.

– Да, рассказывал. Но, может быть, ты не все вспомнил тогда, что‑то упустил. А сейчас, может быть, вспомнишь – попытайся. Мне кажется, сейчас у тебя может что‑нибудь получиться.

– Ты так думаешь?

– Ну а почему бы нет? А потом, когда ты закончишь, мы можем поехать поискать могилу.

– Могилу… – машинально повторил я. В моем воображении возникло огромное, пустотелое и ужасно‑черное кольцо. Ничто не могло сравниться с ним в черноте… Такой непередаваемо‑ужасной тьмы не видел я даже тогда, когда мы с Кори, пять лет назад, плыли по бесконечному космическому океану далеко‑далеко от нашей планеты. Это была тьма… Настоящая тьма, тьма, тьма…

Пальцы под бинтами – мои новые глаза – слепо таращились в эту тьму и зудели, зудели, зудели…

Камала Шастри вернулась в этот мир такой же, какой оставила его, – обнаженной. Она неуверенно шагнула наружу из сборщика, стараясь сохранить равновесие в слабом притяжении станции «Туулен». Я подхватил ее, одновременно заворачивая в халат, а затем опустил на надувную подушку. Три года, проведенные на другой планете, переменили Камалу. Она похудела, стала мускулистее. Ногти на руках отросли сантиметра на два, по левой щеке тянулось четыре параллельных шрама, наверное, они соответствовали гендианским канонам красоты. Но что поразило меня больше всего – вопиющая отчужденность во взгляде. Это место, такое привычное для меня, кажется, едва не повергло ее в шок. Словно она сомневалась в этих стенах и скептически воспринимала местный воздух. Она научилась думать, как инопланетянин.

– Добро пожаловать обратно!

Надувная подушка зашуршала, потом громко зашипела, когда я потащил ее по коридору.

Камала с трудом глотнула, и мне показалось, что она сейчас заплачет. Три года назад она заплакала бы. Многие странники чувствуют себя опустошенными, когда выходят из сборщика, это потому, что нет никакого перехода. Несколько секунд назад Камала была на Генде, четвертой планете той звезды, которую мы называем Эпсилоном Льва, и вот она уже здесь, на лунной орбите. Почти дома, самое большое приключение ее жизни подошло к концу.

– Мэттью? – спросила она.

– Майкл. – Я невольно ощутил себя польщенным – она меня помнит. В конце концов, она изменила мою жизнь.

Я проводил, наверное, сотни три странников, приходящих и уходящих, с тех пор как впервые прибыл на «Туулен» изучать динозавров. Камала Шастри – единственный квантовый скан, которого я лично убил. Сомневаюсь, что динозавров это заботит, подозреваю, время от времени они сами позволяют себе подобные нарушения. Я знаю о ней, по крайней мере той, какой она была три года назад, больше, чем о себе самом. Когда динозавры отправили ее на Генд, ее масса составляла 50391,72 грамма, а количество эритроцитов в крови – 4,81 миллиона на кубический сантиметр. Она умела играть на нагасварам, роде бамбуковой флейты. Ее отец – уроженец Таны, под Бомбеем, жевательную резинку она любит со вкусом арбуза, у нее было пять любовников, в одиннадцать лет она мечтала стать гимнасткой, но вместо этого стала инженером по биоматериалам и в возрасте двадцати девяти лет добровольно отправилась к звездам, чтобы научиться выращивать искусственные глаза. Ей потребовалось два года для прохождения соответствующей подготовки, она знала, что может отказаться в любой момент, вплоть до того мгновения, когда Силлойн переведет ее в сверхлюминальный сигнал. Она понимала, что означает сохранение равновесия.

В первый раз я увидел ее 22 июня 2069 года. Она прибыла на «челноке» из порта Люнекса L1 и оказалась в нашей воздушной камере ровно в 10:15, маленькая, кругленькая женщина с темными волосами, расчесанными на прямой пробор и плотно прилегающими к голове. Ей вычернили кожу для защиты от радиационного излучения Эпсилона Льва, теперь она была цвета синих сумерек. На ней был полосатый комбинезон, на ногах тапочки на липучке, чтобы облегчить ей передвижение на тот короткий промежуток времени, который она должна была провести в нашей микрогравитации.

– Добро пожаловать на станцию «Туулен». – Я улыбнулся и протянул руку. – Меня зовут Майкл. – Мы обменялись рукопожатием. – В принципе, я сапиентолог, но по совместительству еще и местный проводник.

– Проводник? – Она рассеянно кивнула. – Хорошо. – Камала всматривалась куда‑то мимо меня, словно ожидая увидеть кого‑то еще.

– О, не волнуйтесь, – произнес я, – динозавры сидят по своим клеткам.

Глаза ее широко раскрылись, и рука выскользнула из моей.

– Вы называете ганениан динозаврами?

– А почему нет? – Я засмеялся. – Они же зовут нас младенцами. Или даже плаксами.

Камала покачала головой в изумлении. Люди, никогда не видевшие динозавров, обычно романтизировали их: мудрые, благородные рептилии, в совершенстве познавшие сверхлюминальную физику и познакомившие землян с чудесами галактических цивилизаций. Сомневаюсь, что Камала видела когда‑либо, как динозавр играет в покер или заглатывает верещащего кролика. И она точно никогда не спорила с Линной, которая до сих пор сомневается, что люди психологически готовы к путешествию к звездам.

– Вы что‑нибудь ели? – Я махнул рукой на коридор, ведущий к гостевым комнатам.

– Да… то есть нет. – Она не двинулась с места. – Я не голодна.

– Дайте‑ка я угадаю. Вы слишком взволнованы, чтобы есть. И даже слишком взволнованы, чтобы разговаривать. Вы хотите, чтобы я заткнулся, засунул вас в шар и переместил отсюда. Давайте‑ка попробуем преодолеть это состояние, ладно?

– На самом деле я не возражаю против разговора.

– Тогда пойдемте. Надо сказать, Камала, моей главной обязанностью является предупредить вас, что на Генде нет ни арахисового масла, ни хлеба с вареньем. И куриного вин‑далу тоже нет. Кстати, как меня зовут?

– Майкл?

– Смотри‑ка, а вы не так уж и взволнованы. Никакого тако и ни кусочка пиццы с баклажаном. Вам предоставляется последний шанс поесть по‑человечески.

– Хорошо. – Она не улыбнулась, была слишком занята тем, чтобы выглядеть храброй, но уголок ее рта дрогнул. – Пожалуй, я не откажусь от чашки чаю.

– А вот чай у них как раз есть. – Она позволила проводить ее в комнату «Д», ее тапочки со щелчком отрывались от ковра. – Но, естественно, заваривают его из того, что настригают с лужаек.

– У гендиан нет лужаек. Они живут под землей.

– Освежите, пожалуйста, мою память. – Я положил руку ей на плечо, мышцы под комбинезоном были будто камень. – Они похожи на хорьков, или это такие штуки с оранжевыми наростами?

– Они совсем не похожи на хорьков.

Мы протолкнулись сквозь дверной пузырь в гостевую комнату «Д», небольшое прямоугольное помещение с расставленной в беспорядке низкой безопасной мебелью. В одном конце располагалась кухня, в другом – уборная с вакуумным унитазом. Потолок был небесно‑голубой, на длинной стене живая панорама Чарльз‑ривер и Бостона в свете закатного июньского солнца. Камала только что получила докторскую степень в Массачусетском технологическом институте.

Я отключил дверь на вход‑выход. Она присела на краешек кушетки – птичка, готовая улететь.

Пока я заваривал ей чай, у меня замигал встроенный в ноготь монитор. Я настроился на прием, и крошечное изображение Силлойн возникло в скрытом режиме. Она не смотрела на меня, была слишком занята наблюдением за лучами в аппаратной.

– У нас проблема, – прожужжал ее голос у меня в наушнике, – хотя и ничтожная. Однако нам придется исключить двоих последних из сегодняшнего расписания. Оставь их на Люнексе до завтра, до первого сеанса. А эту можно будет задержать на часок?

– Конечно, – ответил я. – Камала, хочешь познакомиться с ганенианином? – Я переместил изображение Силлойн в стенное окно размером с динозавра. – Силлойн, это Камала Шастри. На самом деле главная здесь Силлойн. Я же просто привратник.

Силлойн поглядела сквозь стекло одним глазом, затем развернулась и уставилась на Камалу вторым глазом. Для динозавра она была невысокая, чуть больше метра, зато ее громадная голова покачивалась на шее, словно арбуз, балансирующий на грейпфруте. Наверное, она только что намазалась маслом, потому что все ее серебристые чешуйки сверкали.

– Камала, могу ли я сказать, что с тобой связаны мои самые радостные ожидания? – Она подняла левую руку, растопырив кожистые пальцы и демонстрируя темные полумесяцы рудиментарных перепонок.

– Конечно же, я…

– И ты даешь разрешение на то, чтобы мы осуществили твое перемещение?

Камала выпрямилась.

– Да.

– У тебя есть вопросы?

Уверен, вопросов у нее было несколько сотен, но в данный момент она, должно быть, была слишком испугана, чтобы спрашивать. Пока она колебалась, влез я:

– Что раньше, ящерица или яйцо? Силлойн проигнорировала меня.

– Когда тебе будет удобнее начать?

– Сейчас она пьет чай, – сказал я, передавая Камале чашку. – Я ее приведу, когда мы закончим. Скажем, через час?

Камала съежилась на своей кушетке.

– Нет, на самом деле мне не нужно столько… Силлойн показала нам свои зубы, некоторые из них были размером с рояльную клавишу.

– Да, это наиболее приемлемо, Майкл. – Она отключилась, чайка летела теперь по стене, где только что было ее окно.

– Зачем вы это сделали? – Голос Камалы прозвучал резко.

– Просто мне сообщили, что вам придется подождать своей очереди. Вы не единственный странник, который отправляется сегодня утром. – Это, ясное дело, была ложь, расписание пришлось сократить, поскольку Джуди Лэтчоу, еще один сапиентолог, работающий на «Туулене», в данный момент представляла в университете имени Хиппарчуса наш доклад по ганенианской концепции определения личности. – Не переживайте, со мной время пролетит незаметно.

Какое‑то мгновение мы глядели друг на друга. Я мог бы проболтать без умолку весь час, я довольно часто так делал. Или же мог бы вытянуть из нее, ради чего она решилась на перемещение. Наверняка у нее оказалась бы какая‑нибудь слепая бабушка или кузина, дожидающаяся ее возвращения домой с искусственными глазами, не говоря уже об обязательном наборе жалостливых историй, где речь непременно шла бы о чахотке, голоде и преждевременной эякуляции, и так далее и тому подобное. Или же мог бы оставить ее в одиночестве таращиться на стены. Вот тогда и выяснилось бы, насколько она на самом деле испугана.

– Откройте мне какую‑нибудь тайну, – предложил я.

– Что?

– Тайну, ну, понимаете, что‑то такое, о чем не знает больше никто.

Она смотрела на меня так, будто я только что свалился с Марса.

– Послушайте, через весьма короткий промежуток времени вы отправитесь на расстояние – какое? – в триста десять световых лет, да? По графику вы проведете там три года. К тому времени, когда вы вернетесь, я запросто могу уже стать богатым, знаменитым и вообще уехать куда‑нибудь, возможно, мы никогда уже больше не встретимся. Так что же вы теряете? Я обещаю никому не рассказывать.

Она откинулась на кушетке и поставила чашку на бедро.

– Это очередной тест, верно? После всего, через что меня провели, они так и не решили, можно ли меня отправить?

– О нет, через пару часов вы уже будете щелкать орешки вместе с хорьками в какой‑нибудь темной норе на Генде. Я просто спрашиваю для поддержания разговора.

– Вы ненормальный.

– Ну, лично мне больше нравится научный термин «логоманьяк». Это по‑гречески, «логос» означает «слово», а «мания» значит, что я просто люблю поболтать, вот и все. Давайте я начну первый. Если моя тайна окажется недостаточно смачной, можете вообще ничего мне не рассказывать.

Ее глаза превратились в узкие щелки, пока она прихлебывала чай. Уверен, что бы ни волновало ее в данный момент, это точно не перспектива быть проглоченной большим синим шаром.

– Я воспитывался в католической вере, – начал я, усаживаясь в кресло напротив нее. – Теперь я уже не католик, но тайна не в этом. Мои родители определили меня в школу Девы Марии, Матери Божьей, мы ее называли «Мамабо». Школу держала чета священников, отец Томас и его жена, матушка Дженифер. Отец Том преподавал физику, по которой у меня была вечная двойка, в основном из‑за того, что он говорил так, будто у него рот набит грецкими орехами. Матушка Дженифер преподавала теологию, а человеческого тепла в ней было приблизительно столько, сколько в мраморной церковной скамье, мы ее прозвали «мама Мамабо».

Как‑то вечером, за пару недель до нашего выпуска, отец Том и мама Мамабо сели в свой шевроле «Минимус» и отправились за мороженым. По дороге домой мама Мамабо проморгала желтый свет, и их протаранила машина «скорой помощи». Как я уже говорил, матушка была старая, наверное, лет ста двадцати, у нее должны были изъять права еще в пятидесятых. Она умерла на месте. Отец Том скончался в больнице.

Разумеется, всем нам полагалось скорбеть по ним, наверное, я ощущал некоторое сожаление, но, откровенно говоря, они никогда мне не нравились, и я был скорее возмущен тем, что их смерть испортила нам выпуск. Так что я больше негодовал, чем сожалел, и в то же время ощущал некоторые угрызения совести по поводу собственного жестокосердия. Наверное, нужно расти католиком, чтобы понять это. Как бы то ни было, через день после происшествия всех собрали в спортивном зале, мы ерзали на скамьях, пока самый настоящий кардинал вел в телеэфире заупокойную службу. Он все время пытался утешить нас, будто бы погибли наши родители. Когда я попытался пошутить по этому поводу, обращаясь к соседу, меня застукали, и последнюю неделю в старшем классе я был отстранен от занятий.

Камала допила чай. Тихонько поставила пустую чашку на один из держателей, вмонтированных в стол.

– Хотите еще? – спросил я. Она обеспокоенно шевельнулась.

– Зачем вы рассказываете мне все это?

– Это все часть моей тайны. – Я подался вперед в своем кресле. – Дело в том, что мы тогда жили недалеко от кладбища Святого Духа, и, чтобы перехватить рейсовый автобус на авеню Мак‑Кинли, я срезал путь через кладбище. И вот что произошло через пару дней после того, что случилось на мессе. Было около полуночи. Я возвращался домой с выпускного вечера, где выкурил пару просветляющих разум «косяков», и теперь ощущал себя хитрее царя Соломона. Проходя через кладбище, я наткнулся на два земляных холма, расположенных рядом друг с другом. Сначала я подумал, что это цветочные грядки, но потом увидел деревянные кресты. Свежие могилы, в них лежали отец Том и мама Мамабо. В могильных крестах не было ничего особенного, просто палки с перекладинами, выкрашенные в белый цвет и воткнутые в землю. Имена были написаны на них от руки. Насколько я понял, это были временные кресты, отмечающие место захоронения, пока не поставят каменные надгробия. Не нужно было никакого просветления, чтобы понять: вот он, шанс, который выпадает в жизни один раз. Если я поменяю кресты местами, какова вероятность, что это кто‑нибудь заметит? Выдернуть их из земли не составило труда. А потом я отряхнул землю с ладоней и помчался так, словно ад гнался за мной по пятам.

До этого момента ее, кажется, забавляла моя история, она начала проявлять ко мне снисхождение. Но теперь в ее глазах промелькнула тревога.

– Но это же ужасный поступок, – произнесла она.

– Абсолютно согласен, – сказал я, – хотя динозавры считают ужасной саму идею закапывать тела на кладбищах и обозначать места резными камнями. Они утверждают, что у мертвой плоти нет никакой индивидуальности, так к чему все эти сантименты? Линна постоянно спрашивает, почему мы до сих пор не додумались помечать собственное дерьмо. Только это все еще не тайна. Дело было теплой ночью в середине июня, но когда я бросился бежать, воздух вдруг похолодел, сделался морозным – я видел пар от собственного дыхания. И ботинки у меня становились все тяжелее и тяжелее, словно наливаясь свинцом. Когда я приблизился к задним воротам, мне казалось, что я сражаюсь с ураганным ветром и с меня вот‑вот сорвет одежду. Я замедлил ход. Я знал, что могу выйти, но сердце бешено колотилось, а потом я еще услышал шум, похожий на шум внутри морской раковины, и запаниковал. Так вот вам моя тайна: я трус. Я поставил кресты на место и больше никогда не заходил на это кладбище. Более того, – я кивнул на стены гостевой комнаты «Д» станции «Туулен», – когда я повзрослел, то убежал от того места настолько далеко, насколько сумел.

Она наблюдала, как я снова откидываюсь в кресле.

– Все чистая правда, – заверил я, поднимая правую руку. У Камалы был такой ошарашенный вид, что я засмеялся.

Улыбка расцвела на ее темном лице, она вдруг тоже захихикала. Звук был такой робкий, жиденький, словно тонкий ручеек побежал по круглым камням, отчего я засмеялся еще сильнее. У нее были полные губы и белоснежные зубы.

– Ваша очередь, – сказал я, отсмеявшись.

– О нет, я не могу. – Она замахала на меня руками. – У меня в запасе нет ничего столь интересного. – Она помолчала, затем нахмурилась. – Вы уже рассказывали эту историю раньше?

– Один раз, – признался я. – Ганенианам, во время психологического теста при приеме на работу. Только я не рассказывал им финальной части. Я знаю, как думают динозавры, поэтому завершил рассказ на том месте, когда поменял местами кресты. Все остальное для них детский лепет. – Я нацелил на нее палец. – Помните, вы обещали хранить мою тайну.

– Неужели?

– Расскажите мне о своей юности. Где прошло ваше детство?

– В Торонто. – Она поглядела на меня оценивающе. – Там со мной случилась одна история, только совсем не веселая. Грустная.

Я кивнул, подбадривая ее, и сменил стенные обои на панораму Торонто, в небе которого доминировали телебашня «Си‑Эн‑Тауэр», «Торонто‑Доминион Центр», «Коммерц Корт Уэст» и Королевский Шпиль.

Она обернулась, чтобы рассмотреть картинку, и заговорила:

– Когда мне было десять, мы переехали на другую квартиру, в центре, на Блёр‑стрит, чтобы матери было удобно добираться на работу. – Она указала на стену и повернулась ко мне. – Она бухгалтер, а отец писал программы стенных обоев для «Имаджиниринг». Дом был громадный, мы каждый раз оказывались в лифте с десятком соседей, которых видели в первый раз. Однажды я возвращалась домой из школы, и меня остановила в фойе пожилая женщина. «Девочка, – сказала она, – хочешь заработать десять долларов?» Родители запрещали мне разговаривать с чужими, но эта старушка явно жила в нашем доме. Кроме того, у нее были допотопные искусственные ноги, так что я решила: в случае чего смогу убежать. Она попросила меня сходить в магазин, дала мне список продуктов и кредитную карточку и велела принести все в квартиру 10W. Я должна была бы отнестись к ее просьбе с подозрением, поскольку во всех магазинах имелась служба доставки, но уже скоро я догадалась, что на самом деле старушке просто хотелось с кем‑нибудь поговорить. И она готова была за это платить, обычно пять или десять долларов, в зависимости от того, как долго я задерживалась у нее. И довольно скоро я начала заходить каждый день после школы. Думаю, родители запретили бы мне ходить к ней, если бы узнали, они были очень строгие. Им бы не понравилось, что я беру у старушки деньги. Но только они приходили домой не раньше шести, поэтому никто не узнал о моей тайне.

– Кто она была такая? – спросил я. – О чем вы с ней разговаривали?

– Ее звали Маргарет Эйс. Ей было девяносто семь лет, кажется, раньше она была как‑то связана с юриспруденцией. Ее муж и дочь умерли, она осталась одна. Я мало о ней узнала, в основном она заставляла болтать меня. Расспрашивала о моих друзьях, о предметах в школе, о моей семье. И все в том же духе…

Камала замолчала, когда мой ноготь засветился. Я ответил на вызов.

– Майкл, имею удовольствие пригласить вас сюда, – прожужжал голос Силлойн у меня в ухе. Она проявилась почти на двадцать минут раньше, чем мы договорились.

– Вот видите, я же сказал, что со мной время пролетит незаметно. – Я поднялся, глаза Камалы широко распахнулись. – Я готов, если готовы вы.

Я протянул ей руку. Она позволила мне помочь ей подняться. Женщина чуть пошатнулась, и я ощутил, насколько мала ее уверенность в себе. Я обнял ее за талию и повел в коридор. В микрогравитации станции «Туулен» она уже казалась нематериальной, как воспоминание.

– Так расскажите же мне, что такого печального произошло потом?

Сначала мне показалось, она не услышала вопроса. Она шагала по коридору молча.

– Не держите меня в подвешенном состоянии, Камала, – попросил я. – Вы должны завершить историю.

– Нет, – сказал она. – Ничего я не должна.

Я не стал принимать этот ответ близко к сердцу. Моей главной целью было развлечь ее. Если она не желает расслабляться, это ее дело. Некоторые странники продолжали болтать вплоть до того момента, как оказывались в большом синем шаре, но большинство умолкали гораздо раньше. Они уходили в себя. Возможно, мысленно Камала уже шла по Генду, щурясь от жесткого белого света.

Мы пришли в центр сканирования, самое большое помещение на станции «Туулен». Тут же перед нами оказался шар, вместилище безопасного квантового сенсорного луча, БКСЛ, короче говоря. Шар был молочно‑голубой, словно изо льда, и размером с двух слонов. Его верхняя полусфера поднялась, и, словно серый блестящий язык, выдвинулся стол для сканирования. Камала приблизилась к шару и коснулась своего отражения, расползшегося по гладкой поверхности. Справа от шара помещались мягкая скамейка, туалетный столик и кабинка туманообразователя. Я посмотрел налево, через окно аппаратной. Силлойн стояла и смотрела на нас, склонив набок свою невероятную голову.

– Она послушная? – прожужжал у меня в ухе ее вопрос.

Я поднял два скрещенных пальца.

– Добро пожаловать, Камала Шастри. – Голос Силлойн вырывался из колонок вместе с негромким шорохом. – Ты готова приступить к переносу?

Камала кивнула окну.

– Одежду можно оставить здесь? – Если ты будешь столь любезна.

Камала проскользнула мимо меня к скамье. Кажется, я перестал для нее существовать; то, что происходило сейчас, касалось только ее и динозавра. Она быстро разделась, аккуратно сложила свой комбинезон, засунула тапочки под скамью. Краем глаза я видел маленькие ступни, широкие бедра и красивую, гладкую темную кожу спины. Она зашла в кабинку и закрыла дверь.

– Готова, – крикнула она.

В аппаратной Силлойн повернула выключатели, и кабинку затянуло густым облаком нанолинз. Наночастицы дошли до Камалы и рассеялись, покрывая все ее тело. Вдыхая частицы, она перемещала их из легких в кровоток. Кашлянула всего дважды – она была прекрасно подготовлена. Прошло восемь минут, Силлойн очистила воздух в кабинке тумано‑образователя, и Камала вышла. По‑прежнему не обращая на меня внимания, она повернулась лицом к аппаратной.

– Теперь следует перейти на стол для сканирования, – произнесла Силлойн, – чтобы Майкл мог зафиксировать тебя.

Она двинулась к шару, не колеблясь, поднялась по придвижному трапу, забралась на стол и легла на спину. Я пошел за ней.

– Точно не хотите рассказать мне до конца вашу тайну? Она смотрела в потолок не моргая.

– Ну ладно. – Я достал из сумки на боку емкость с распылителем. – Все будет происходить так, как вас учили. – Я принялся распылять наночастицы на подошвы ее ног. Я видел, как поднимается и опадает ее живот, поднимается и опадает. Она полностью погрузилась в дыхательную гимнастику. – Помните, в сканере не скакать и не свистеть.

Она ничего не ответила.

– Теперь глубоко вдохните, – сказал я, приближая распылитель к большому пальцу у нее на ноге. Раздался коротенький треск, когда наночастицы на поверхности кожи сплелись в сеть и застыли, лишая ее возможности двигаться.

– Полайте за меня на хорьков. – Я собрал свое оборудование, спустился по трапу и откатил его обратно к стене.

С негромким скрипом большой голубой шар втянул в себя «язык». Я наблюдал, как закрылась верхняя полусфера, поглотив Камалу Шастри, потом пошел к Силлойн в аппаратную.

Я не принадлежу к тем ученым, которые считают, будто бы динозавры воняют, иначе я не стал бы изучать их с такого близкого расстояния. Париккаль, например, насколько я могу судить, вообще не пахнет. Силлойн обычно издает слабый и не лишенный приятности запах подкисшего вина. Однако, когда она сильно волнуется, запах делается уксусным и пронзительным. Должно быть, у нее выдалось трудное утро. Дыша ртом, я сел на свой стул.

Она работала быстро, теперь, когда шар был закрыт. Несмотря на всю подготовку, на странников довольно скоро накатывала волна клаустрофобии. Все‑таки они лежали в темноте, обездвиженные нанокорсетом, в ожидании перемещения. В ожидании. Симулятор в Сингапурском центре подготовки во время учебного сканирования издает звук, больше всего похожий на слабый дождик, бьющий по шару, некоторым он кажется похожим на шуршание статического электричества в приемнике. Пока они слышат этот звук, странникам кажется, что они в безопасности. Мы воспроизводим этот шум в то время, как они находятся в шаре, хотя сканирование занимает всего три секунды и происходит совершенно беззвучно. Со своего насеста я видел, как перестали мигать окна сагиттального и осевого разреза, корональное окно, что означало завершение сбора информации. Силлойн что‑то озабоченно бормотала себе под нос, ее компьютер не удосуживался давать перевод. Видимо, она не говорила ничего такого, что нужно знать малышу Майку. Ее голова покачивалась, когда она просматривала бесконечные списки считанных данных, когти щелкали по сенсорным экранам, горящим оранжевым и желтым светом.

Передо мной был только один экран, отображающий состояние странника, и одна‑единственная белая кнопка.

Я не кривил душой, утверждая, что я всего лишь привратник. Моя сфера деятельности – сапиентология, а не квантовая физика. Если что‑то в то утро и пошло не так во время перемещения Камалы, я все равно ничего в этом не понимал. Динозавры говорили мне, что безопасный квантовый сенсорный луч в состоянии опровергнуть принцип неопределенности Гейзенберга, нарезая пространство‑время на крошечные кусочки и не нарушая при этом двойственности волны‑частицы. Насколько крошечные кусочки? Они утверждают, никто не в силах увидеть то, что составляет 1,62 на десять в минус тридцать третьей степени сантиметров в длину, потому что при таком размере пространство и время разделяются. Время перестает существовать, а пространство превращается в пробабилистическую пену, что‑то вроде квантового плевка. Люди называют это длиной Планка‑Уилера. Существует и время Планка‑Уилера, это десять в минус сорок пятой степени секунды. Если нечто происходит, а рядом с ним происходит нечто еще, и разница во времени между этими событиями составляет какие‑то десять в минус сорок пятой степени секунды, невозможно сказать, какое событие произошло раньше. Все это динозав‑ровы штучки, сейчас же шло простое сканирование. Ганениане используют различные технологии для создания искусственных червоточин в пространстве, держат их открытыми с помощью электромагнитного вакуума, передают через них сверхлюминальный сигнал, а затем принимают странника в виде элементарных частиц в пункте назначения.

На своем экране, отображающем состояние Камалы, я видел, что сигнал, которым сделалась Камала Шастри, уже сжат и затолкнут в подготовленную «червоточину». Все, что нам оставалось теперь, – это подождать, пока на Генде подтвердят прибытие. Как только они официально информируют нас, что она у них, настанет время мне восстановить равновесие.

Тук‑тук, тук‑тук‑тук.

Некоторые их технологии такие мощные, что могут изменить саму реальность. «Червоточины» могут использовать какие‑нибудь фанатики, желающие исправить ход истории, с помощью сканера‑приемника можно создать миллионы Силлойн или Майклов Берров. Изначальная реальность, не искаженная никакими отклонениями, – вот что динозавры называют гармонией. Прежде чем сапиентолога принимают в галактический клуб, он обязуется следить за повсеместным сохранением равновесия.

С тех пор как я прибыл на «Туулен» изучать динозавров, я нажимал белую кнопку больше двухсот раз. Это как раз то, что я обязан делать по условиям контракта. Нажатие на эту кнопку посылает убийственный импульс ионизированной радиации через кору головного мозга дублированного, а стало быть, уже ненужного тела странника. Нет мозгов, нет боли, смерть наступает за секунду. Однако первые несколько раз, когда я восстанавливал равновесие, это представляло для меня проблему. И до сих пор осталось делом… неприятным. Но такова цена на билет к звездам. И если некоторые странные люди вроде Камалы Шастри считали, что цена приемлемая, это их выбор, а не мой.

– Результат неутешительный, Майкл. – Силлойн обратилась ко мне в первый раз с тех пор, как я зашел в аппаратную. – Обнаруживаются несоответствия.

На своем экране состояния я видел, как начали включаться режимы проверки ошибок.

– Проблема здесь? – Я внезапно ощутил, как все во мне завязалось в узел. – Или там?

Если наш исходный скан окажется верным, все, что останется Силлойн, – снова отправить его на Генд.

Повисло долгое напряженное молчание. Силлойн уставилась на угол широкого экрана, словно там показывали ее первого детеныша, вылупляющегося из яйца. Кожаный мешок у нее за плечами раздулся, став в два раза больше своего нормального размера. Мой экран показывал, что Камала провела в шаре четыре лишних минуты.

– Наверное, было бы целесообразно откалибровать сканер и начать все сначала.

– Твою мать! – Я грохнул кулаками по стене, боль пронзила локоть. – Я думал, ты все уже починила. – Когда проверка на ошибки показывала, что проблема действительно существует, почти всегда принималось решение о повторе передачи. – Ты уверена, Силлойн? Ведь она была уже чуть ли не на месте, когда я только заталкивал ее в сканер.

Силлойн возмущенно фыркнула на меня и захлопала по листам с распечатками ошибок маленькой костлявой ладошкой, словно таким образом надеялась вернуть все в норму. Как Линна и прочие динозавры, она выходила из себя при виде того, что считала нашими слезливыми страхами перед перемещением. Однако, в отличие от Линны, она была твердо убеждена, что в один прекрасный день, после того как мы достаточно свыкнемся с ганенианскими технологиями, мы научимся думать, как динозавры. Возможно, она права. Возможно, когда мы полазим по их «червоточинам» несколько сотен лет, мы будем с радостью сбрасывать свои ненужные тела. Когда перемещаются динозавры и прочие сапиентологи, оставшиеся тела сворачиваются сами – весьма гармонично. Они пытались проделывать это с гуманоидами, но срабатывало не всегда. Вот поэтому я здесь.

– Необходимость очевидна. Процесс продлится около тридцати минут, – сообщила она.

Камала провела одна в темноте почти шесть минут, дольше, чем любой странник из тех, кого я сопровождал.

– Дай мне послушать, что делается в шаре.

Аппаратная комната наполнилась звуками рыданий Камалы. Эти звуки показались мне совершенно не человеческими, скорее похожими на визг покрышек перед аварией.

– Мы должны вынуть ее оттуда, – сказал я. – Это младенческое мышление, Майкл.

– Так она, по‑вашему, и есть младенец, черт возьми! – Я знал, что выпускать странников из шара чревато большими неприятностями. Я мог бы попросить Силлойн отключить колонки и сидеть, где сидел, пока Камала страдает. Но я принял решение.

– Не открывай шар, пока я не подтащу лестницу. – Я бросился к двери. – И не выключай звук.

Заметив полоску света, женщина взвыла. Верхняя полусфера, кажется, поднималась особенно медленно, Камала билась внутри шара в сети наночастиц. Когда я уже решил, что громче кричать невозможно, она все‑таки сумела это сделать. Мы с Силлойн достигли невероятного результата: начисто стерли личность храброго инженера по биоматериалам, оставив вместо него до смерти напуганное животное.

– Камала, это я. Майкл.

Ее безумные крики обретали словесную форму.

– Не надо… перестаньте… о боже, помогите же, кто‑нибудь!

Если бы я мог, я запрыгнул бы в шар, чтобы успокоить ее, но сенсорные лучи очень хрупкие, и я не хотел создавать лишние проблемы. Нам обоим пришлось ждать, пока верхняя полусфера откроется полностью и стол для сканирования подвезет Камалу ко мне.

– Все хорошо. Страшно больше не будет, правда. Сейчас мы вас высвободим, вот и все. Ведь все в порядке?

Когда я освободил ее, обработав из распылителя, она кинулась на меня. Мы опрокинулись назад и едва не скатились по ступенькам. Она вцепилась в меня так, что я едва не задохнулся.

– Не убивайте меня, прошу вас, не надо! Я перекатился, подминая ее под себя.

– Камала! – Я высвободил одну руку и оперся на нее, отстраняясь от Камалы. Отступил боком к верхней ступеньке. Неуклюже пошатываясь в микрогравитации, она доковыляла до меня, ее ногти проехались по кисти моей руки, оставив кровавые полоски. – Камала, прекратите! – Это было все, что мне оставалось, не бить же ее в ответ. Я спустился по ступенькам.

– Скотина! Что вы все, сволочи, пытались со мной сделать? – Она судорожно втянула в себя воздух и зарыдала.

– Со сканером что‑то случилось. Силлойн сейчас над ним работает.

– Причина поломки неясна, – отозвалась Силлойн из аппаратной.

– Но дело не в вас. – Я отступил к скамье.

– Они все врали, – забормотала она и вроде бы как‑то сложилась внутри себя, будто бы состояла из одной кожи без плоти и костей. – Говорили, что я ничего не почувствую и… а вы знаете, на что это похоже… это же…

Я поднял ее комбинезон.

– Слушайте, вот ваши вещи. Может быть, оденетесь? И мы выйдем отсюда.

– Вы скотина, – ответила она, но без всякого выражения.

Она позволила мне свести ее по трапу. Я считал пупырышки на стене, пока она влезала в свой комбинезон. Пупырышки были размером с десятицентовики, которые когда‑то собирал мой дедушка, они светились мягким золотистым светом. Я успел насчитать сорок семь, пока она оделась, чтобы вернуться в гостевую комнату «Д», где раньше она сидела в ожидании на краешке кушетки. Теперь она снова села на то же место.

– И что дальше? – спросила она.

– Не знаю. – Я прошел в кухонный угол и взял кувшин из дистиллятора. – Что дальше, Силлойн? – Я принялся поливать руку водой из кувшина, чтобы смыть кровь.

Царапины засаднили. В наушниках ни звука в ответ. – Наверное, надо ждать, – сказал я наконец.

– Чего?

– Пока она починит…

– Я не собираюсь туда возвращаться.

Я решил пропустить это мимо ушей. Наверное, сейчас еще слишком рано спорить с ней по этому поводу, хотя, когда Силлойн откалибрует сканер, у Камалы будет очень мало времени, чтобы передумать. – Не хотите ли чего‑нибудь из кухни? Например, еще чашечку чаю?

– А как насчет джина с тоником, тоник у вас есть? – Она потерла глаза. – Или двести миллилитров серентола?

Я попытался сделать вид, что принимаю ее слова за шутку.

– Знаете, динозавры не позволяют нам открывать бар для странников. Сканер может неверно считать химические параметры мозга, и ваше путешествие на Генд превратится в трехгодовой запой.

– Вы разве не понимаете? – Она снова была на грани истерики. – Я никуда не перемещаюсь!

Я не винил ее за такое поведение, но все, чего я хотел в данную минуту, – это избавиться от Камалы Шастри. Мне было плевать, отправится ли она на Генд, вернется ли на Люнекс или вообще потопает по радуге в страну Оз, главное, что мне не придется торчать в одной комнате с этим жалким существом, пытающимся привить мне чувство вины за то происшествие, к которому я не имею ни малейшего отношения.

– Я думала, я справлюсь. – Она зажала руками уши, словно не желая слышать собственного отчаяния. – Я убила два последних года на то, чтобы убедить себя, будто бы мне нужно будет просто лежать там и ни о чем не думать, а потом вдруг я окажусь далеко‑далеко. Я собиралась отправиться в чудесный далекий край. – Она издала какой‑то сдавленный звук, руки упали на колени. – Я хотела помочь людям обрести утраченное зрение.

– У вас все получилось, Камала. Вы сделали все, о чем мы просили.

Она покачала головой.

– Я не могла не думать. Вот в чем проблема. А потом там оказалась она, пыталась дотронуться до меня. А я не вспоминала о ней с… – Камала вздрогнула. – Это вы виноваты, вы заставили меня вспомнить.

– Вашего тайного друга, – догадался я.

– Друга? – Кажется, Камалу изумило это слово. – Нет, я не говорила, что мы стали друзьями. Я всегда немного побаивалась ее, потому что так и не могла до конца понять, чего же она все‑таки от меня хочет. – Она задумалась. – Как‑то раз я зашла в квартиру 10W после школы. Она сидела в своем кресле, глядя вниз, на Блёр‑стрит. Спиной ко мне. Я окликнула ее: «Здравствуйте, миссис Эйс». Я собиралась показать ей сочинение, которое написала, только она ничего не сказала мне в ответ. Я обошла вокруг нее. Ее кожа была пепельного цвета. Я взяла ее за руку. Казалось, рука сделана из пластмассы. Она была жесткая, негнущаяся, это было уже не живое существо. Она стала похожа на какую‑то вещь, на перо или на кость. Я побежала, мне хотелось выбраться оттуда. Я ворвалась в нашу квартиру и спряталась от нее.

Камала скосила глаза, словно наблюдая и оценивая себя, маленькую, сквозь линзу времени.

– По‑моему, теперь мне ясно, чего она хотела. Наверное, она понимала, что умирает, должно быть, она хотела, чтобы я была с ней до самого конца или хотя бы обнаружила потом ее тело и сообщила бы о нем. Только я не могла. Если бы я рассказала всем, что она умерла, об этом узнали бы и мои родители. Или люди начали бы подозревать, что я сама сделала с ней что‑то нехорошее… не знаю. Я могла бы позвонить в службу охраны, но мне было всего десять лет, я боялась, что они каким‑нибудь образом выяснят, что это я. Прошло недели две, а ее так никто и не обнаружил. К тому времени было уже поздно рассказывать что‑либо. Все бы осудили меня за то, что я так долго молчала. По ночам я представляла, как она чернеет и гниет в своем кресле, словно банан. От всего этого я заболела, не могла ни есть, ни спать. Пришлось отправить меня в больницу, потому что я коснулась ее. Коснулась смерти.

– Майкл, – зашептала Силлойн без всякого предупреждающего сигнала. – Произошло невозможное.

– Как только я оказалась вне дома, мне стало лучше. А потом ее тело обнаружили. Вернувшись домой, я изо всех сил старалась позабыть миссис Эйс. И мне удалось, почти. – Камала обхватила себя руками за плечи. – Но прямо сейчас она снова пришла ко мне, там, в шаре… Я не видела ее, но почему‑то знала, что она тянет ко мне руки.

– Майкл, Париккаль здесь, и Линна тоже.

– Разве вы не понимаете? – Камала горько рассмеялась. – Как же я могу отправиться на Генд? У меня галлюцинации.

– Происходящее нарушает гармоническое равновесие. Немедленно иди к нам, один.

Мне захотелось прихлопнуть навязчиво жужжащий в ухе голос.

– Знаете, я никогда раньше не рассказывала об этом.

– Ну, может быть, в конце концов, из этого выйдет какая‑нибудь польза. – Я похлопал ее по коленке. – Извините, я покину вас на минуту.

Вроде бы она удивилась, что я ухожу. Я выскользнул в коридор, пузырь двери затвердел, запирая Камалу внутри.

– Что за невозможное? – спросил я, устремляясь к аппаратной.

– Она не станет возражать против возвращения в сканер?

– Еще как станет. Она испугалась до потери пульса.

– Говорит Париккаль. – У меня в ушах его скрежет пробивался сквозь шипение, словно там поджаривался бекон. – Смятение имеет место повсюду. Неприятное происшествие связано не с нашей станцией.

Я протолкнулся через пузырь в центр сканирования. Увидел трех динозавров за окном аппаратной. Они яростно мотали головами.

– Объясните‑ка мне, – попросил я.

– Связь с Гендом была нарушена случайной помехой, – сообщила Силлойн. – Камала Шастри была принята там и восстановлена.

– Она переместилась? – Я ощутил, как пол уходит у меня из‑под ног. – А как же та, которая осталась тут, у нас?

– Самое простое – поместить оставшееся тело в сканер и покончить с…

– У меня для вас новость. Она теперь и близко к шару не подойдет.

– Ее присутствие здесь нарушает гармоническое равновесие.

Это первый раз заговорила Линна. На самом деле Линна не работала на станции «Туулен», она была скорее старшим компаньоном. Париккаль с Силлойн раньше отказывались от ее услуг, во всяком случае, мне кажется, что отказывались.

– Чего вы ждете от меня? Чтобы я свернул ей шею?

Повисла минутная тишина, которая действовала на нервы не так сильно, как их глаза, разглядывающие меня сквозь стекло, головы их сейчас застыли совершенно неподвижно.

– Нет, – сказал я.

Динозавры заскрежетали друг на друга, головы их кивали и мотались из стороны в сторону. Сначала они отрезали меня от связи, и повисла тишина, но вдруг их дискуссия прорвалась в мои наушники.

– Все точно так, как я и предупреждала, – сказала Линна. – Эти создания не ощущают гармонии. Было бы неправильно и дальше раскрывать перед ними другие миры.

– Возможно, ты права, – сказал Париккаль. – Но об этом мы поговорим позже. Сейчас на первом месте стоит необходимость восстановить равновесие.

– Времени нет. Нам придется самим уничтожить остаточное тело.

Силлойн обнажила длинные коричневые зубы. Наверное, ей потребуется секунд пять, чтобы перерезать Камале горло. И хотя Силлойн была динозавром, лучше всех относящимся к нам, я нисколько не сомневался, что убийство доставит ей удовольствие.

– Я буду настаивать на приостановлении перемещения людей до тех пор, пока не изменится мышление этого мира, – заявила Линна.

Это было типичное высказывание динозавра. Надо заметить, хотя они вроде бы спорили друг с другом, на самом деле они обращались ко мне, расписывали ситуацию подробно, чтобы даже малыш‑сапиентолог все осознал. Они давали мне понять, что я ставлю под сомнение космическое будущее человечества. Что Камала, ждущая в комнате «Д», умрет независимо от того, откажусь я или нет. Что уничтожение ее тела необходимо для восстановления равновесия и должно произойти прямо сейчас.

– Погодите, – сказал я. – Возможно, я смогу уговорить её вернуться в сканер.

Мне нужно было остаться одному. Я вынул наушники и сунул в карман. Я так спешил уйти, что споткнулся, выходя из центра сканирования, и пролетел через коридор. Остановился на секунду, посмотрел на руку, упершуюся в стену. Мне показалось, я смотрю на расставленные пальцы через другой конец телескопа. Я был так далек от себя самого.

Она сидела, съежившись, на кушетке, обхватив руками подтянутые к груди колени, словно пыталась сжаться так, чтобы ее никто не видел.

– Все уладилось, – сообщил я бодро. – Вы пробудете в шаре меньше минуты, обещаю.

– Нет, Майкл.

Мне показалось, что я падаю со станции «Туулен».

– Камала, вы отказываетесь от значительной части собственной жизни.

– Это мое право. – Глаза ее сверкали.

Нет, уже нет. Она была оставшимся телом, у нее не было никаких прав. Как там она говорила о мертвой старушке? Она стала вещью, как кость.

– Ну, ладно, тогда… – Я ткнул ее негнущимся пальцем в плечо. – Идем.

Она подскочила.

– Куда идем?

– Обратно на Люнекс. Я задержал для вас «челнок». Только что прибыли назначенные на после обеда странники, я должен помочь им разместиться, вместо того чтобы возиться с вами.

Она медленно распрямилась.

– Идемте. – Я грубо поставил ее на ноги. – Динозавры хотят, чтобы вы покинули станцию «Туулен» как можно скорее, и я хочу того же. – Я был так далеко отсюда. Я больше не видел перед собой Камалу Шастри.

Она кивнула и позволила мне провести ее через пузырь двери.

– И если мы встретим кого‑нибудь в коридоре, держите рот на замке.

– Вы ведете себя так грубо, – невнятно прошептала она.

– А вы ведете себя как ребенок.

Когда внутренняя дверь скользнула в сторону, открываясь, женщина мгновенно догадалась, что здесь нет ведущей к «челноку» кишки. Она пыталась вырваться из моей хватки, но я толкнул ее плечом, сильно. Она пролетела через воздушную камеру, ударилась о внешнюю дверь и упала на спину. Когда я дернул рычаг, закрывающий дверь, я пришел в себя. Какую ужасную вещь я сотворил, я, Майкл Берр. Я не смог сдержаться и захихикал. Когда я видел ее в последний раз, Камала ползла по полу в мою сторону, но было уже слишком поздно. Я удивился, что она больше не кричит, все, что я слышал, – ее тяжелое дыхание.

Как только внутренняя дверь была заперта, я открыл внешнюю. В конце концов, много ли существует способов убить кого‑нибудь на космической станции? Оружия здесь нет. Возможно, кто‑то другой мог бы ударить ее ножом или задушить, но только не я. Отравить, но как? Кроме того, я не размышлял, я отчаянно старался не думать о том, что делаю. Я был сапиентологом, а не врачом. Мне всегда казалось, что выпадение в открытый космос влечет за собой мгновенную смерть. Взрывная декомпрессия или что‑то в этом духе. Я не хотел, чтобы она страдала. Я старался сделать все как можно быстрее. Безболезненнее.

Я услышал хлюпанье высасывающегося воздуха и подумал, что это конец, тело унесло в космос. Я уже развернулся, чтобы уйти, когда послышался стук, бешеный, как удары скачущего в груди сердца. Должно быть, она сумела за что‑то зацепиться. Бах, бах, бах! Это было уже слишком. Я привалился к внутренней двери, – бах, бах! – соскользнул по ней вниз, хохоча. Выходит, если выдохнуть из легких воздух, в открытом космосе можно прожить минуту или, может быть, две. Мне показалось, это очень смешно. Бах! Нет, правда, это весело. Я сделал для нее все, что было в моих силах, рисковал своей карьерой, и как она мне отплатила? Когда я прислонился щекой к двери, стук начал слабеть. Между нами было всего несколько сантиметров, расстояние от жизни до смерти. Теперь она знала все о восстановлении равновесия. Я хохотал так, что начал уже задыхаться. Так же, как и это тело за дверью. Умирай же наконец, ты, слезливая сука!

Не знаю, сколько это заняло времени. Удары затихли. Прекратились. А потом я стал героем. Я сохранил гармоническое равновесие, оставил нам дорогу к звездам открытой. Я надулся от гордости: я научился думать, как динозавр.

Я протолкнулся сквозь пузырь двери в гостевую комнату «Д».

– Пора загружаться на «челнок».

Камала переоделась в комбинезон и тапочки на липучке. В стене светилось не меньше десятка окон, комната была полна болтающими головами. Друзьям и родственникам сообщили: их обожаемая Камала вернулась, целая и невредимая.

– Мне пора идти, – сказала она стене. – Я вам позвоню, когда приземлюсь.

Она одарила меня улыбкой, которая казалась искусственной – так долго она не улыбалась.

– Хочу еще раз поблагодарить вас, Майкл. – Интересно, сколько времени требуется странникам, чтобы снова ощутить себя людьми. – Вы так сильно мне помогли, я была такой… я была не в себе. – Она в последний раз обвела взглядом комнату и вздрогнула. – Я была по‑настоящему испугана.

– Это верно.

Она покачала головой:

– Неужели настолько сильно?

Я пожал плечами и повел ее в коридор.

– Теперь я чувствую себя полной дурой. То есть я хочу сказать, ведь я пробыла в шаре меньше минуты, а потом, – она щелкнула пальцами, – раз, и я на Генде, как вы и обещали. – Она прижалась ко мне плечом, пока мы шли, тело под комбинезоном было крепким. – Как бы то ни было, я рада, что представился случай поговорить с вами. Я действительно собиралась найти вас по возвращении. И, разумеется, не ожидала, что вы все еще здесь.

– Решил остаться. – Внутренняя дверь в воздушную камеру скользнула, открываясь. – Такая работа, к которой прикипаешь всем сердцем. – Кишка дрожала, пока уравнивалось давление между станцией «Туулен» и «челноком».

– Вас ждут очередные странники, – предположила она.

– Двое.

– Завидую им. – Она повернулась ко мне. – А вы сами никогда не думали о том, чтобы отправиться к звездам?

– Нет, – ответил я.

Камала провела рукой по моему лицу.

– Это все меняет.

Я ощутил укол длинных ногтей, на самом деле настоящих когтей. На миг мне показалось, что она хочет оставить на моей щеке такие же шрамы, какие украшали ее лицо.

– Знаю, – ответил я.

Женщина, спотыкаясь, шла по длинному коридору. Она так устала, что бежать уже не могла. Высокая, босоногая, в изодранной одежде. На большом сроке беременности. Сквозь пелену боли она заметила знакомый голубой свет. Илюзовая камера. Идти больше некуда. Она отворила дверь, вошла внутрь и закрыла дверь за собой.

Впереди была последняя дверь, а за ней вакуумная бездна. Женщина быстро повернула четыре рычага, герметично запирающие дверь. Сверху донесся тихий ритмичный предупреждающий сигнал. Теперь запертую дверь удерживало лишь давление воздуха внутри шлюза, а внутреннюю можно будет открыть только после того, как снова закроется внешняя.

Женщина слышала шум в коридоре, но знала, что уже в безопасности. Если они попробуют высадить внутреннюю дверь, сработает сигнал тревоги, и тогда на место прибудут и полиция, и люди из воздушного департамента.

Свою ошибку она поняла, когда у нее лопнули барабанные перепонки. Женщина начала кричать, но крик замер вместе с последней струей воздуха, вырвавшейся из легких. Она сидя продолжала бить кулаками по металлическим стенкам шлюза, но кровь уже ручьем потекла у нее изо рта и из носа.

Глаза женщины затуманились, и в этот момент внешняя дверь поднялась вверх; перед ней открылся лунный пейзаж. При свете солнца все вокруг было белым и красивым, вскоре и тело женщины покрыл такой же красивый, холодный иней.

Рассекая черноту звездных трасс, космический корабль летел в направлении орбиты третьей планеты. Его путешествие было долгим. Он возвращался домой.

Дональд Шейвер сидел с серым лицом, уставившись в навигационную панель. Он рассматривал полетные карты, но его узкие плечи сотрясала мелкая дрожь.

Высокий блондин рывком открыл люк и буквально впрыгнул в штурманскую каюту, излучая радость.

– Хей, Донни, – взревел он.

– Мы покинули, наконец, эту чертову дыру. А? Что скажешь? Он привычно глянул на яркую красную точку на навигационной панели, затем повернулся и поглядел радостно в иллюминатор, потирая руки от удовольствия.

– Хотел бы я сейчас быть дома, – сказал Шейвер угрюмо.

Блондин засмеялся.

– Ты и 80 других! Не волнуйся, парень, мы летим домой. Еще неделя и…

В голосе Дональда зазвучала тоска.

– Хотел бы я сейчас быть дома. – Он сделал вдох, дрожь прошла по его телу.

Блондин повернулся, его глаза расширились тревожно.

– Донни, – сказал он мягко. – В чем дело, парень?

– Я болен, Скотти!.. О, Скотти, пожалуйста, позови Дока, мне очень плохо! – Внезапно лицо его свела судорога, руки его соскользнули со стола, и он упал вперед.

Скотти успел подхватить его и смягчил падение.

– Держись, Донни, прошептал он, – я позабочусь о тебе.

Неожиданно парень согнулся в приступе кашля, от напряжения его лицо посинело. Спина выгнулась, дернулась конвульсивно; затем внезапно тело его обмякло.

Скотти пересек комнату, схватил телефон со стола и бешено стал накручивать диск.

– Штурманская вызывает Центральную, – отрывисто бросил он в трубку. – Дока сюда – быстро. Я думаю… – он посмотрел на безжизненное тело на полу. – Я думаю, здесь только что умер человек.

Д‑р Джон Кроуфорд откинулся назад в кресле‑релаксаторе, вытянув перед собой длинные ноги, и угрюмо посмотрел в иллюминатор. Он сидел здесь уже более часа, перебирая изящными пальцами карты сероватого цвета, с застывшим взглядом, куря и хмурясь. Впервые за все долгое путешествие он почувствовал усталость, одиночество и… страх.

Доктор был худощав, темная двухдневная щетина добавляла жесткости его лицу, а копна иссиня‑черных непричесанных волос усиливала впечатление озабоченности, владевшей им. «Задумчивый доктор» назвал его однажды кто‑то из команды, и он ухмыльнулся про себя, проходя мимо.

Вероятно, именно таким он казался людям на борту корабля – неторопливая речь, возможно, несколько скучноватый, довольно приятный и безобидный человек, казавшийся чересчур высоким, чтобы гулять по коридорам космического корабля. Доктор Кроуфорд, конечно, знал, что это не так. Он был просто осторожен. Доктор на корабле, выполняющем исследовательский полет, должен быть осторожным в своих мыслях и поступках. Огромные, охваченные болезнью корпуса десятков исследовательских кораблей ранее доказали это со всей определенностью.

Доктор Кроуфорд смотрел в иллюминатор, наблюдая за немигающими белыми точками звезд на черном фоне, и хмурился все сильнее. Назвать путешествие неудачным со всех мыслимых точек зрения – значит еще ничего не сказать. После всех ожиданий, надежд – провал. Полный, унизительный, безусловный провал – от начала до конца. Ни славы. Ни открытий. Ничего.

До того, что случилось час назад.

Он смотрел на карты, которые держал в руках. Ровно час назад Йенсон, Главный врач, принес эти карты ему, тяжело дыша от быстрого бега. И доктор Кроуфорд, изучив их, ощутил холодок под ложечкой.

Внезапно он вскочил с релаксатора и направился по темному коридору в сторону каюты командира корабля. Свет над люком говорил о том, что командир на месте. Невозможно с этим к капитану – и все‑таки он знал, что выбора у него нет.

Капитан Роберт Джефф посмотрел на входящего в каюту доктора, и на его круглом лице появилась ухмылка. Доктор нагнулся, чтобы не удариться головой о притолоку, и направился к столу капитана. Как он ни старался, он не мог вымучить улыбку. Глаза капитана стали серьезными.

– В чем дело, Док?

– У нас серьезные неприятности, Боб.

– Неприятности? После этого путешествия? – он ухмыльнулся и откинулся назад. – Ерунда. Какие могут быть неприятности?

– У нас на борту необычный человек, Боб.

Капитан пожал плечами и поднял брови:

– У нас на борту 80 необычных людей. Именно поэтому они участвуют в этой экспедиции…

– Я не имею в виду необычность в этом смысле. Это нечто абсолютно невероятное, Боб. У нас на борту человек, разгуливающий, здоровый и крепкий, когда он должен быть мертвым.

– Странно слышать такое от доктора, – произнес капитан осторожно. – Что ты имеешь в виду?

Кроуфорд махнул в его сторону картами:

– Это здесь. Отчеты из лаборатории. Как ты знаешь, я приказал провести полное медицинское обследование каждого, находящегося на борту, на следующий день после взлета с Венеры. Обычная процедура – мы должны быть уверены, что никто не подцепил ничего необычного. Среди прочего мы выполняем полное лабораторное обследование каждого члена экипажа – анализ мочи, крови и тому подобное. И мы получили некоторые удивительные результаты.

Джефф затянулся сигаретой, внимательно следя за доктором.

– На корабле сейчас 81 человек, – продолжал доктор. – Из них у 80 со здоровьем все в порядке, никаких замечаний. Но с одним дело обстоит несколько иначе. – Он постучал по картам изящным пальцем. – У него все в порядке: число кровяных телец, хлориды, кальций, отношение альбумин/глобулин – все так, как должно быть. Затем мы проверили содержание сахара в крови, доктор вытянул ногу, внимательно разглядывая на ней пальцы. – У этого человека нет сахара в крови, – сказал он. – Вообще нет.

Капитан Джефф напрягся, его глаза неожиданно расширились.

– Подожди секунду – я не врач, но даже я знаю…

– … что человек не способен жить без сахара в крови, – докончил доктор. – Ты абсолютно прав. Но это не все. После того, как мы не смогли найти и следа сахара, мы провели тест на содержание в крови креатинина. Это продукт распада протеина, быстро выводимый из организма, – если его содержание достигнет 10 миллиграмм на 100 cc крови, пациент будет чувствовать себя плохо. Самое высокое содержание, с которым я сталкивался – 25 мг, – и этот человек был мертв, когда у него брали кровь. Человек с таким содержанием креатинина должен быть мертвым, он не может быть живым, – он остановился на секунду, вытирая пот, струйкой стекающий со лба. – У этого человека, как показал тест, значение – 135.

Джефф смотрел на доктора. Нагнувшись над столом, он взял лабораторные карты и начал их молча изучать.

– Может быть, ошибка лаборатории? Путаница с используемыми реагентами? Кто‑нибудь дурачится или что‑то в этом роде?

– Исключено, – сказал доктор. – Мы получили эти результаты вчера, и, естественно, я вызвал этого человека. И он пришел, здоровый, как огурчик, прямо в лабораторию. Розовые щеки, глубокое дыхание. Я вновь взял у него кровь на анализ. Я провел химические исследования сам, и Йенсон их проверил. Мне не понравились результаты. Второй анализ оказался абсолютно нормальным.

Пальцы Джеффа заметно задрожали.

– Может химический состав крови человека меняться так быстро?

– Боюсь, что нет. Даже при самых смелых допущениях. Но – факт налицо. Не прошло и 20 часов со времени взятия первого анализа. Анализы не смешивались – они идентифицированы номерами и отпечатками пальцев. Оба из вены одного и того же человека.

Раздался звонок селекторной связи у локтя Джеффа. Он поднял трубку, и металлический голос проскрежетал ему что‑то в ухо.

– О’кей, – сказал он. – Мы будем немедленно. – Он сорвал наушник и повернулся к доктору. – Док, тут кое‑что для тебя. Только что умер человек, прямо в штурманской. Его имя Дональд Шейвер.

Человек был мертв. В этом сомнений не было. Доктор Кроуфорд застегнул пуговицы на рубашке, встряхнул головой и вздохнул.

– Скотти, извини, сказал он высокому блондину. – Он уже был мертв, когда ты звонил.

Скотти смотрел на неподвижную фигуру, лежащую на столе, беспомощно сжимая и разжимая кулаки.

– С ним было все в порядке утром – готов поклясться. Он был у меня перед глазами практически весь день, и вид у него был здоровый еще 20 минут назад.

Капитан всунул свои руки в карманы.

– Что это, Док?

Доктор кивком приказал остальным выйти. Затем повернулся к Джеффу.

– Это не похоже ни на что, виденное мною раньше. Получены отчеты из лаборатории?

Капитан подал ему серую карту, и он взял ее нетерпеливо; его глаза сужались по мере чтения написанного.

– Сахар в крови – ноль, содержание креатинина – 130, – сказал он без выражения. – Человек должен быть мертв.

– Так это тот, о ком ты говорил? Я помню, ты сказал, что у него опять все в норме.

Доктор угрюмо посмотрел на тело, лежащее на полу.

– Извините, Кэп, это другой.

– Другой! Но кто?

– Того, о ком я говорю, зовут Вескотт. Физическое состояние этого человека было нормальным.

– Док, мы где‑то ошиблись. Точно. Какая‑то болезнь проникла…

– Вздор, – резко бросил Кроуфорд. – Мы подготовили тарелочки с культурой до того, как первый человек высадился на Венеру. Весь персонал был на поверхности без какого‑либо защитного снаряжения в течение трех с полных месяцев, и мы каждого перед возвращением обработали ультрафиолетовым облучением; никакая болезнь не обнаружена. За три месяца – ничего. А сейчас вот это. По твоему это похоже на болезнь?

Капитана передернуло.

– Мы исследовали Венеру – не Землю. Мне приходилось видеть корабли, Док, другие корабли с чумой, как тот, который вернулся с Титана и был сожжен месяц назад. Вирус проел их легкие и поразил весь корабль за 6 часов. Подумай, Док.

Доктор не слушал. Он наклонился над телом мужчины, изучая его глаза и уши. Несколько долгих мгновений он смотрел на его руку, затем хлопнул себя по бедру и выругался.

– Как глупо, – пробормотал он. – Мне кажется, что я видел этого парня.

В первый раз в глазах доктора появилась настоящая тоска.

– Дайте мне еще раз взглянуть на эти карты!

Он изучил их внимательно, сверяясь с теми, которые были у него в карманах.

– Невероятно! Боб, это не болезнь!

– Но если этот человек и Вескотт подвергались внешнему воздействию, и этот человек умирает…

– Но этот человек не был на поверхности Венеры, и он не встречался ни с чем из того, с чем сталкивались остальные. Этот человек заболел и был помещен в лазарет на третий день после взлета с Земли. У него был постельный режим во все время нашего обитания на Венере. Я сделал ему последний укол вчера утром. Он ни разу не покидал корабль.

Джефф смотрел на доктора, широко раскрыв глаза. – Тогда я не понимаю…

– А мне, кажется, кое‑что стало понятно. Что‑то неладно на корабле. Но это не болезнь.

Гигантский корабль рассекал пространство. Только что начался третий ночной период, поэтому доктор включил настенный свет в своей каюте и стал готовить кофейную смесь.

Капитан Джефф, нервничая, прошелся несколько раз по каюте и погрузился в кресло.

Доктор открыл бутылку рома и налил несколько капель в кофе капитана.

– Поспокойней, – сказал он мягко и добавил, – не надо так нервничать.

Джефф глотнул горячей жидкости.

– А что мне остается, – пробурчал он в ответ. – Это мой корабль, и я несу ответственность за людей, и этого унылого путешествия довольно, чтобы любой на моем месте стал таким. Эта экспедиция была самой скучной, самой рутинной и самой ординарной из всех когда‑либо предпринимавшихся экспедиций. Посуди сам. Мы занялись нашей работой, состоявшей в изучении Венеры и подготовке отчета. Мы установили тарелочки с культурой и получили отрицательный результат. Сделали анализ атмосферы, нашли ее несколько разреженной, но вполне пригодной для дыхания. Климат жаркий, но терпимый. Потом мы убрались с нее – и какие результаты мы имеем? Никаких. Люди выходят, что‑то ищут, потеют, возвращаются и едят горячий обед. Жизненные формы? Никаких. Растения? Полностью отсутствуют. Ценные минералы? Ничего похожего. – Голос его стал громче. – Мы сделали снимки, составили отчеты, упаковались и отправились восвояси. С таким же успехом мы могли это сделать, оставаясь дома. И сейчас, после трех дней обратного пути обнаруживается болезнь. Так не бывает, Док.

– Точно, не бывает, – резко ответил доктор. – Только мы имеем дело не с болезнью. Это надо понять, наконец. Не с болезнью, Кэп, тут совсем другое.

– Тогда отчего, по‑твоему, умер Шейвер? От тоски по дому?

Доктор погрузился в кресло и его голос зазвучал напряженно.

– Слушай. Метаболизм человека, это метаболизм человека. Человек способен приспосабливать обмен веществ к поразительно широкому диапазону условий, но есть такие вещи, которые просто невозможны. Возьмем, например, содержание сахара в крови. Нет ни единого шанса, что содержание сахара в крови у живого человека может упасть до нуля. Если содержание упадет до ⅓ и ¼ от нормального, то неизбежно состояние комы. Задолго до нуля человек будет мертв.

Кроуфорд встал и вновь наполнил свою чашку.

– Так же обстоит дело и с креатинином в крови, – продолжил он тем же напряженным голосом в тишине каюты, – человек будет мертв задолго до того, как содержание креатинина достигнет отметки 135 миллиграмм. Он просто не сможет создать такую концентрацию в своей системе и остаться живым.

– Но все‑таки, какая‑нибудь болезнь – что‑то совершенно новое.

– Никогда! Дело не в возникновении нового феномена, Кэп! Дело в полной невозможности. Никогда это не может произойти с метаболической системой человека!

Лицо капитана было серым. Д‑р Кроуфорд довольно долго сидел молча, глядя в черноту пространства за панелью наблюдения.

– Здесь возможен только один вывод. Я не знаю, что есть сейчас Роджер Вескотт. Но он не есть человеческое существо.

Джефф вскочил, его глаза сверкали.

– Послушай, Док, но это же бред! Из всех идиотских… – выпалил он, не находя слов.

– Просто предположим, что Венера была не такой абсолютно мертвой, как нам показалось. Бредовая идея, без сомнения, но просто предположим, что там была жизнь – разумная жизнь, умная, осмысленная и с богатыми ресурсами. Допустим, что мы прибыли не незамеченными и невстреченными, а напротив, за нами внимательно наблюдали все время, пока мы занимались изысканиями и научной работой, те формы жизни, которые по некоторым причинам не хотели обнаруживать свое присутствие. Просто предположим, что обследованные нами области Венеры были заботливо для нас приготовлены, так, чтобы мы ничего не увидели, ничего не обнаружили, ничего не узнали и отправились домой с пустыми руками. – Доктор вытянул перед собой руки, наклонясь вперед в кресле‑релаксаторе.

– И допустим, ради спора, что эти формы жизни не имеют определенной анатомии, как имеем ее мы. Возможно, просто некоторый вид желеобразной протоплазмы, способной видоизменяться в соответствии с окружающими условиями. Возможно, они могут копировать все, что захотят скопировать, и сидеть, наблюдая за нами, под нашими носами, в виде скал, песка, булыжника, может быть, даже людей!

Джефф откинул волосы со лба, и глаза его были более испуганы, чем сердиты.

– Ерунда, – проворчал он. – Я видел эту планету собственными глазами. Там ничего не было.

Доктор кивнул.

– Ладно, пусть ерунда, но предположим, что это правда и эти венеряне хотели узнать больше о нашей планете, хотели изучить нас, наш корабль, наш образ жизни. Как они могли бы это сделать? Может быть, один из них попытался попасть на корабль в облике человека. Может быть, один из них убил Роджера Вескотта где‑нибудь в песках и проник на корабль в облике человека, копируя его внешний вид, его поведение, надеясь, что его примут за Роджера Вескотта и доставят домой. Предположим, что он допустил ошибку в копировании. Он не знал вначале химический состав крови. Понадобилось время на внесение изменений и точное копирование, и он взошел на борт – отличная, совершенная оболочка – и полная мешанина и неопределенность внутри. И когда «кровь» была взята у него, то с ней был явный непорядок. Он узнал об этой ошибке и попытался скрыть ее – быть может, путем убийства другого человека, скажем, Шейвера, копированием его и симуляцией смерти, такой, скажем, какой как будто умер Шейвер, с тем, чтобы навести нас на мысль о некоей таинственной болезни, на вычисление которой у нас ушла бы оставшаяся часть пути. Просто предположим, что это было так.

Капитан потер рука об руку.

– Предположим, что это было так, – хрипло выговорил он. – Если так, тогда Вескотт – не Вескотт. Но как это узнать?

– Хороший вопрос. Мы не знаем, в чем заключается имитация. Мы не знаем, насколько точна имитация, мы только можем предположить, как он получает нужную информацию. Но, допустим, это проникает в тело человека, изучает каждый нерв и каждую клетку, каждое химическое и количественное соотношение, каждый мыслительный шаблон. Это будет абсолютная копия, похожая на прототип, со всеми особенностями его поведения, до последней клетки мозга, за исключением уголка чужого разума, думающего, четко придерживающегося чужой индивидуальности, подчиняющегося чужим мотивам. Имитация будет совершенной.

Они посмотрели друг другу в глаза. Гудение моторов стало слабо доходить до них сквозь тишину каюты, ровное и устойчивое. Капитан посмотрел на свои руки, его ладони были мокрыми от пота. Когда он поднял глаза, в них был страх.

– Это ведь подлость, да? Поступать так – тайно и подло.

– Да.

– И мы можем принести это с собой назад?

– Да.

Джефф поставил чашку на стол.

– Док, ты веришь в это?

– Боюсь, что да.

– Но что мы можем сделать?

Последовала долгая пауза. Затем доктор сказал:

– Не знаю. Я… Я просто не знаю. Но думаю, надо испытать Вескотта. Я никогда не слышал об имитации, которую нельзя разоблачить.

Харрингтон протиснулся в кабину. Темные волосы на его голове немилосердно спутались, а беспрестанный зуд там, куда дотянуться не было никакой возможности, доводил до бешенства. Отсюда, из кабины марсианского вездехода, высоко поднятой над огромными шарообразными колесами, хорошо видны были окрестности – сплошное скалистое плоскогорье, окрашенное в тусклый ржаво‑коричневый цвет – такой оттенок придавала ему пыль, густым слоем лежавшая на поверхности. В кабинете было нормальное земное давление, поэтому Харрингтон удобства ради снял шлем. Он устал и проголодался, пора было возвращаться на Базу – приближалось время очередного сеанса с Землей, но если начистоту, все его желания в эту минуту сводились к одному почесаться. Его товарищ – геолог экспедиции Пагг – не спешил занять свое место в вездеходе, и Харрингтон раздраженно поискал его взглядом. Пагг сосредоточенно занимался делом, непосредственно связанным с его прямыми обязанностями: он отбивал геологическим молотком образцы породы и складывал их в сумку, висевшую на боку. Харрингтон наклонился вперед, нажал кнопку на пульте и сказал в микрофон:

– Поторопись, Шорти. Мне надо успеть к сеансу связи.

Ответ Пагга последовал через несколько секунд. Геолог говорил резким и громким голосом, казалось, он был чем‑то очень взволнован. – Еще пару минут. Похоже, я что‑то нашел.

Харрингтон, недовольный задержкой, исподлобья наблюдал за тем, как фигурка в скафандре быстро удалялась от вездехода. И вдруг Пагг исчез, словно грунт под его ногами расступился и поглотил его с головой. Только небольшое облачко пыли, поднявшееся над тем местом, где пропал геолог, свидетельствовало о том, что что‑то там произошло.

– Пагг?

В ответ из динамика послышалось свистящее дыхание, затем сдавленный голос:

– Шлем… нечем дышать… иллюминатор… помоги… спаси!

Харрингтон молниеносно натянул на голову шлем, подхватил с пола моток веревки, запасной иллюминатор шлема, баллон с кислородом и выскочил из кабины. Привязав конец веревки к вездеходу, он быстрым шагом направился к тому месту, где исчез Пагг. Поскольку гравитация на Марсе составляла всего треть земной, двигаться было легко.

– Пагг? – крикнул он снова.

На этот раз в ответ раздался скрежет, заставивший его вздрогнуть и ускорить шаг.

Пагг лежал на дне расщелины, судорожно сжимая обеими руками треснувший во многих местах иллюминатор шлема. Харрингтон сбросил вниз баллон и запасной иллюминатор и, держась за веревку, спустился к геологу. Паггу уже ничто не могло помочь.

Как это могло случиться? Стоило человеку споткнуться на ровном месте и сразу такая трагедия. Что скажет Брунель, когда узнает о смерти геолога? Харрингтон поежился – он хорошо знал вспыльчивый характер командора. Но разве он, Харрингтон, виноват в том, что случилось? Марсианская атмосфера, лишенная кислорода, убийственна для человека. Харрингтон поднялся наверх и потащился назад, чувствуя смертельную усталость. Добравшись до вездехода, он сообщил на Базу о несчастном случае с геологом. Спустя несколько секунд ему ответил сердитый голос Брунеля:

– Оставайся на месте, мы выезжаем.

Харрингтон с беспокойством ждал появления командора. Он не любил Брунеля. Впрочем, командора не жаловали нежными чувствами и остальные члены команды – руководитель Первой Марсианской Экспедиции был кадровым военным, а военные никогда не пользовались особой популярностью у ученых.

Писк радиосигнала прервал его размышления. Близилось время сеанса связи, Харрингтон уже никак не успевал вернуться на Базу к сроку, и Лейн просил инструкции. Харрингтон подробно описал ему то, что следовало сделать, чтобы сеанс связи прошел нормально.

Вдали показался вездеход, он на полной скорости подкатил к машине Харрингтона и развернулся. Из кабины выскочили Брунель и Дэйлби.

– Где ты был, когда это случилось? – Брунель настаивал на объяснениях.

– В машине.

– Значит, Пагг остался один снаружи? А ведь я специально отдал приказ, запрещающий кому бы то ни было работать снаружи в одиночку! Что ему там, к чертям собачьим, надо было?

– Мы все время были вместе, но я спешил – пора было выходить на связь с Землей, поэтому я вернулся в вездеход, а Пагг почему‑то замешкался.

Лицо Брунеля за панорамным стеклом шлема побелело от гнева. Даже в скафандре, скрадывавшем индивидуальные черты владельца, его фигура казалась воплощением суровой ярости, слова стегали, словно бич.

– Погиб, потому что ослушался приказа. С сегодняшнего дня будем работать снаружи не только попарно, но и обязательно связываясь веревкой. Что ты можешь добавить к тому, что уже сказал?

– Пагг сообщил, что нашел что‑то, но что именно – сказать не успел, как раз в этот момент провалился.

Брунель ничего не ответил и направился к расщелине, за ним следовали Харрингтон и Дэйлби.

– Интересно, что это такое Пагг сумел там найти? – сказал Дэйлби.

Брунель осторожно подошел к расщелине. Это место непонятно почему ассоциировалось у него с чем‑то вроде ловушки. В глубине души в нем росла уверенность в том, что Пагга сюда заманили. Он тщательно обвязался веревкой и спустился на дно расщелины. По всей видимости Пагг летел вниз головой, ударился шлемом об острый скальный выступ и расколотил вдребезги его иллюминатор. Брунель интуитивно чувствовал, что за этим что‑то кроется. Он лихорадочно искал следы чего‑либо необычного, но натыкался лишь на скальные обломки, да сквозь пальцы сыпалась все та же вездесущая пыль.

Брунель обвязал веревкой мертвое тело Пагга, подхватил сумку с пробами грунта и вскарабкался наверх. Харрингтон и Дэйлби совместными усилиями вытащили туда же останки геолога.

– Снимите с него скафандр, – приказал Брунель. – Может, пригодится еще для чего‑либо.

Командор направился к вездеходу и вскоре вернулся, неся в руках лопату. Копая по очереди, они вырыли в марсианском грунте неглубокую могилу и положили в нее окоченевший уже труп геолога. Харрингтон и Дэйлби склонили головы, когда Брунель произнес слова соответствующей молитвы:

– Из праха ты вышел и в прах…

Засыпав песком нагой труп, они вернулись в свои вездеходы и двинулись в сторону Базы.

Бледное солнце скрылось за горизонтом и вскоре после этого стемнело. Через разреженную атмосферу планеты ярко светили звезды. Какой‑то заблудившийся метеор врезался в поверхность грунта, оставив в нем небольшой кратер. И вдруг, хотя царил абсолютный покой, который не нарушало ни малейшее дуновение ветра, над грунтом взвилось маленькое облачко пыли. Взвилось и тут же опало, рассыпавшись мелким дождем.

Белая ладонь отгребла песок, до тех пор ее скрывавший, потянулась к небу. Спустя мгновение к ней присоединилась вторая… Появились плечи и голова – голова с лицом Пагга. Из полураскрытого рта сыпался песок.

Нагое тело поднялось и выпрямилось. Оно качалось из стороны в сторону, руки тряслись и беспорядочно дергались. Труп геолога на секунду застыл, словно пытаясь сориентироваться в своем местоположении, затем, тяжело ступая, направился вперед. Нагое мертвое тело шло сквозь кромешную ночную тьму по направлению к Базе.

Харрингтон сидел у передатчика под заполненным воздухом куполом Базы. На нем уже не было скафандра, только рубашка и брюки, и он чувствовал себя легко и свободно. Харрингтон снова был один – после короткого ночного отдыха остальные члены экспедиции отправились продолжать исследования. Один из них – Лейн, металлург, – практически не выпускал из рук бур, систематически, через каждый метр отбирая пробы грунта. Только что из динамика донесся его голос:

– Похоже я наткнулся на месторождение необыкновенно чистой железной руды.

Харрингтон выслушал это сообщение без особого интереса, все сказанное по радио автоматически записывалось и его обязанности сводились лишь к обеспечению четкой работы записывающих механизмов. Оставшись на Базе в одиночестве, он имел теперь достаточно времени, чтобы обдумать то, что произошло. Мог ли он спасти Пагга? Какое‑то странное, полуосознанное чувство вины будоражило его совесть и не позволяло успокоиться.

Пытаясь немного размяться, Харрингтон вытянул руки вперед, задев одну из лежавших на столе проб грунта, извлеченных из сумки Пагга. Брунель проанализировал каждую из них, но не нашел ничего необычного. Со скуки Харрингтон начал расчесывать пальцами свои вьющиеся волосы. В этот самый момент над входной дверью загорелся зеленый огонек: кто‑то пытался проникнуть на Базу. Удивленный Харрингтон передвинул рычаг, включающий механизм шлюза, и спросил:

– Кто там? Кто из вас вернулся?

Поскольку радиоконтакт с обоими вездеходами был постоянным, его слова услышали там, и спустя секунду из динамика послышался голос Брунеля:

– О чем ты, Харрингтон? Ведь никто еще не вернулся. Мы все здесь, в каких‑нибудь десяти километрах от Базы. Насколько я знаю, Лейн со своим буром тоже где‑то рядом?

Винцент, врач экспедиции, спокойным голосом подтвердил слова командора.

– Да, я вижу Лейна. Он справа от вездехода. Эй, дружище, что там у тебя случилось?

В этот момент Харрингтону показалось, что на него вылили ведро ледяной родниковой воды. Он содрогнулся. Что происходит, черт возьми? Он, словно загипнотизированный, вглядывался в манометр, показывавший давление под куполом Базы. Открылся люк. Харрингтон сорвался с места, машинально оттолкнул кресло в сторону. Из динамика донесся охрипший голос Брунеля:

– Харрингтон! Что случилось? Отвечай!

А Пагг ждал. Он, не двигаясь с места, молча стоял у распростертого на полу тела Харрингтона до тех пор, пока голос в динамике не умолк окончательно.

Лейн, не задумываясь, отшвырнул бур и стрелой помчался к вездеходу. Харрингтон молчал, и в мозгу Лейна зародилось зловещее предчувствие, что больше он никогда его не услышит.

Брунель отдал по радио приказ:

– Винцент и Лейн, возвращайтесь немедленно на Базу. Я присоединюсь к вам немного позднее.

Винцент вел вездеход на максимальной скорости. Он на полном ходу перескакивал через вырытые метеоритами рвы, вздымая вверх клубы коричневой пыли.

– А не разлетится от такой езды наш бедный вездеход на мелкие части?

– Надеюсь, что нет, хотя и таких условиях ни за что ручаться нельзя, проворчал Лейн и потянулся за биноклем. Он подождал, пока База появилась в поле зрения и поднес бинокль к глазам.

– Вроде все нормально, – бросил он в микрофон через несколько минут.

Спустя секунду пришел ответ Брунеля:

– Меня беспокоит то, что происходит внутри. Остановите вездеход, и ты, Лейн, пойди и посмотри, что там случилось. Винцент пусть останется в машине. Все время держите со мной связь.

Винцент остановил вездеход у входного отверстия шлюза. Непрозрачный купол Базы в нескольких местах был поврежден ударами метеоритов, а затем восстановлен. Из‑под него не слышалось ни, единого звука. Никаких признаков жизни. Инженер энергично натянул шлем на свою рыжеватую шевелюру.

– Пойду проверю, – сказал он партнеру.

– Ладно, – ответил тот.

– Пока.

– Все время будь на связи.

Лейн выскочил из вездехода и подбежал к шлюзу. Откручивая барашек запорного вентиля, он вспоминал последние слова Харрингтона, услышанные по радио. Нет, это не авария. Оставалось сделать последний оборот барашком, и люк открылся бы, но Лейн медлил, его буквально парализовал страх. Наконец, разозлившись на себя за малодушие, он крикнул в микрофон:

– Я открываю шлюз, – и шагнул вперед.

Харрингтон сидел у передатчика и смотрел на Лейна пустыми, мертвыми глазами. Вся его рубашка была залита кровью. Он не дышал.

– Харрингтон мертв, – информировал Лейн Винцента. – Судя по всему, его ударили ножом. Но это ведь нонсенс…

Вдруг Лейн вскрикнул в ужасе. Харрингтон медленно поднимался с кресла, его взгляд насквозь пронизывал инженера. В эту же секунду Лейн увидел мертвое тело Пагга, появившееся сбоку от него и закричал:

– Пагг здесь! Он воскрес!

Лезвие скальпеля разрезало скафандр и углубилось в грудь Лейна. Он почувствовал ужасную боль, в глазах потемнело, все вокруг завертелось в бешеном танце и исчезло.

Винцент с несказанным облегчением встретил второй вездеход, в котором приехали Брунель и Дэйлби.

– Что нового? – спросил командор.

– Ничего, – покачал головой Винцент. Он уже рассказал по радио обо всем, что видел и слышал после того, как Лейн вошел в шлюз Базы, поэтому долгих объяснений не требовалось.

– Там внутри только Харрингтон и Лейн! – сказал Брунель. – И никого больше! Запомните это, никого больше!

– Пагг…

– Забудь о Пагге! – резко оборвал Винцента Брунель.

Командор и Дэйлби объехали в своем вездеходе Базу по периметру.

– Ты что‑нибудь заметил? – спросил Брунель товарища.

Бородатый физик покачал головой.

И вдруг Брунель закричал:

– Следы! Вижу следы человеческих ног!

Теперь и Дэйлби их увидел: в сыпучей марсианской пыли уходила к горизонту ровная линия отпечатков босых человеческих ног.

– Это Пагг! – воскликнул потрясенный увиденным Дэйлби.

Брунель ничего не ответил и направил вездеход к шлюзу, где их нетерпеливо ожидал Винцент.

– Исключая небольшой аварийный запас, все, что мы имеем, лежит под куполом. Кислород, вода, батареи…

Брунель помолчал, желая подчеркнуть серьезность ситуации, затем продолжил:

– Чтобы продержаться до прибытия корабля, нам потребуется все это. Надо идти!

Никто не стал возражать.

Брунель одел шлем и вышел из вездехода. Он подошел к вентилю, врезанному в подножие купола, и повернул его в положение: «Открыто». Из‑под купола почти мгновенно улетучился воздух, а его оболочка сморщилась, подобно мехам гармони, и опала. Под серыми складками не замечалось ни малейшего движения.

– Дело сделано, – сказал Брунель. – Там не может быть никого живого. Помогите мне стащить оболочку.

Дэйлби и Винцент нехотя покинули кабины вездехода и присоединились к Брунелю. Совместными усилиями они стащили мягкую пластиковую оболочку с оборудования. Это была нелегкая работа: пластик цеплялся за острые края контейнеров и приборов. Они не успели еще снять его полностью, когда под ним что‑то зашевелилось. Трое астронавтов застыли в ужасе. К ним шел Харрингтон в окровавленной рубашке, за ним нагой Пагг, последним шагал Лейн. Из скафандра инженера улетел воздух, это сковывало его движения. Мертвецы молча приближались к пока живым еще астронавтам. Брунель глубоко вздохнул и крикнул:

– Бежим!

Командор повернулся и что было сил помчался к своему вездеходу. В его кабине он на всякий случай приготовил автоматический пистолет единственное оружие, которое они прихватили с собой в экспедицию. Винцент и Дэйлби, словно прикованные, стояли на месте. Они не отводили глаз от приближавшихся к ним фигур, а когда очнулись, было уже поздно. Пагг настиг Дэйлби и вонзил скальпель в его трепещущую под скафандром грудь. Харрингтон и Лейн схватили Винцента, вырвали из его кислородного баллона гофрированный шланг и вдавили обмякшее тело врача в песок.

Брунель выскочил из вездехода с пистолетом в руке. Когда Пагг повернулся к нему, он послал в его белое тело целую очередь. Тело разорвалось во многих местах, брызнула кровь, но Пагга это не остановило. Обойма кончилась. Брунель швырнул ставшее бесполезным теперь оружие в лицо страшному противнику, вскочил в вездеход и помчался по пустынному зловещему плоскогорью. Его холодный аналитический ум не в силах был справиться с фактом воскрешения мертвых. Мысли путались. Он не осознавал того, что делает, куда едет, машиной автоматически управляли его руки, ведомые странным иррациональным инстинктом. Только через некоторое время Брунель дал себе отчет в том, что за ним никто не гонится.

Овладев, наконец; своими чувствами, Брунель несколько снизил убийственную скорость вездехода. Постепенно до него начала доходить вся сложность положения, в котором он очутился. Итак, ему нужен кислород и нужна вода. Чтобы их добыть, придется воспользоваться аварийным запасом. И при этом нужно все время держаться настороже. Он теперь единственный живой человек на‑Марсе. Аварийный запас даст ему шанс продержаться до прибытия корабля с Земли. Корабль! Удастся ли ему предупредить об опасности его команду? Прежде всего, однако, ему надо позаботиться о самом себе. Если он погибнет, корабль не спасет ухе ничто.

Он повернул вездеход и направил его к складу с аварийным запасом. «Если корабль уже вылетел с Земли, он находится где‑то на половине пути. Все придется экономить», – думал Брунель.

Радиолокатор привел его на нужное место. Командор внимательно осмотрел все вокруг. Ни малейших признаков чьего‑либо присутствия. Обрадованный этим, Брунель начал переносить припасы в вездеход. Он набил его до отказа, не оставив ни кусочка свободного пространства, продовольствием, батареями, баллонами с кислородом и контейнерами с водой.

Едва командор закончил переноску грузов, на горизонте что‑то едва заметно дрогнуло. Он решил присмотреться внимательнее, напряг зрение и увидел пять человеческих фигур. Три из них были в скафандрах. «Значит, Дэйлби и Винцент присоединились к ним», – подумал Брунель. Зловещие силуэты брели по ржаво‑красному песку, приближаясь к нему.

Брунель вскочил в вездеход и на огромной скорости помчался навстречу в голове билась единственная мысль: сбить, раздавить, уничтожить эти проклятые привидения. Поверхность грунта в этом месте была неровной и изрытой метеоритами, поэтому вездеход прыгал, словно мячик. Брунель ринулся в атаку, но призраки мгновенно расступились, и он промчался мимо. В тот же миг он увидел перед собой широкую расщелину и резко затормозил, обливаясь холодным потом. После секундного колебания Брунель повернул назад. Если бы вездеход перевернулся, с ним было бы покончено. Теперь он вел машину с удвоенным вниманием. Обернувшись назад, он увидел, что те преследуют его. Но у него было преимущество – скорость. Хотя что из того, если вездеход оставляет за собой след: Рано или поздно они придут за ним по следу. А ведь он нуждается во сне. И тут командор снова вспомнил о корабле. Его команду можно предупредить только через передатчик Базы. Эта мысль подхлестнула его. Вездеход описал плавную дугу и направился к Базе. Остановив машину у шлюза, Брунель схватил батареи и выскочил из кабины. Но передатчика на месте не оказалось. Вероятно, те забрали его с собой или где‑нибудь спрятали. Скорее всего, зарыли в песок. Эта предусмотрительность противника поразила его, широта его возможностей казалась неограниченной. Живая смерть, обладающая разумом! И тут он увидел их снова. Точки, появившиеся на горизонте, быстро увеличивались в размерах. Брунель забрался в вездеход и включил мотор. В отличие от тех, кому это чувство стало совершенно чуждым, он очень устал и нуждался в отдыхе. Тем же, скорее всего, сон вообще не требовался. И, похоже, они догонят его рано или поздно.

Вездеход ехал по пустынной равнине, притормаживая перед кусками застывшей лавы и небольшими камнями. Брунель был настолько измучен, что почти ничего не соображал. В довершение ко всему подул сильный ветер. Его порывы постепенно нарастали, вздымая вверх густую стену пыли. Небо затянули тучи. И все же, несмотря на столь сильную поземку, на поверхности грунта все еще отчетливо выделялись следы шин вездехода. Брунель снова повернул, а затем сбросил скорость, желая избежать ненужного риска. Ветер превратился в ураган, взметнувший вверх тонны песка и пыли. Брунель выключил мотор и тут же уснул.

Когда он проснулся, ураган уже успокоился. Из‑за туч проглядывало бледное солнце. Вездеход стоял в небольшой котловине, окруженной нагими холодными скалами. Место это показалось командору совершенно незнакомым. Подумав, Брунель пришел к выводу, что лучшее, что можно сделать в такой ситуации, это остаться на месте. Когда корабль прилетит, он попытается связаться с ним из машины, быть может, ему хоть в последние минуты удастся предостеречь об опасности команду.

Теперь его занимала иная проблема. Что вообще произошло? Кто захватил тела его товарищей? Какая‑то иная формат жизни, которая, словно кукловоды в театре кукол, оживляет мертвые игрушки? Может быть, вирус? Вирус, который поражает мозг и всю нервную систему человека, погружая его организм в состояние летаргии. Может быть, это какой‑нибудь марсианский паразит, который внезапно активизировался? Вирус… Брунель с трудом вспомнил его строение. Белковая оболочка, ядро из нуклеиновой кислоты… Когда вирус проникает в тело носителя инфекции, то образует свой вариант нуклеиновой цепочки, который затем репродуцирует с величайшей точностью. Размножаясь, вирус заражает все новые и новые клетки, затем переходит в следующий организм. Тут происходит что‑то похожее. Как справиться с этой эпидемией? Как уберечь от нее Землю? Ведь вскоре прилетит корабль… Брунель понимал, что он должен, просто обязан продержаться до его прибытия, ибо он единственный, кто еще может остановить распространение этой заразы.

Командор очнулся. Его губы запеклись, тело ломило. Воздух в кабине невыносимо спертый – конструкция вездехода не была рассчитана на столь долгое пребывание в нем человека. Брунель выпил глоток воды и с трудом прожевал половину порции концентрата. Делать нечего, надо ждать. Те, если и продолжают погоню, потеряли, его след. Нет смысла менять место стоянки след колес тут же его выдаст. Когда он в последний раз включал рацию? В эфире тишина. Надо экономить батареи – они еще пригодятся. Сколько еще ждать? Он машинально вычеркнул из календарика очередной день.

Ужасно болит голова. Нечем дышать. Придется рискнуть и съездить на Базу за кислородом. Но найдет ли он его там? Брунелю с трудом удавалось собрать мысли. Постепенно он все глубже погружался в сон. С минуты на минуту…

Но что это?

Высоко вверху, в глубоком пурпуре неба, сверкнул едва заметный огонек. Неужели ракета? Брунель взглянул на календарь. Неужели он ошибся в расчетах? Нет, это невозможно.

Но этот огонек действительно был космическим кораблем, прилетевшим с Земли с новой командой на борту.

Брунель включил радио и вдруг услышал:

– Корабль вызывает Базу. Слышите ли наши сигналы?

Командор замер от неожиданности, когда в наушниках прозвучал спокойный голос Харрингтона:

– Слышим вас хорошо.

– Я рад, Харрингтон, что говорю именно с вами. Мы постараемся сесть как можно ближе к Базе. Как там у вас? Нашли уже командора Брунеля?

– У нас все в порядке. Что касается Брунеля, увы – пока без перемен. Пока…

Брунель мгновенно стряхнул с себя шок и не долго думая, крикнул в микрофон своей радиостанции:

– Не садитесь! Говорит командор Брунель! Не садитесь! Кроме меня все тут мертвы! В их телах чужаки!

С корабля донесся другой голос:

– Говорит доктор Эллиот. Прошу вас: командор, успокойтесь. Мы сейчас будем у вас.

– Умоляю! Не садитесь на Марсе!

И снова голос Харрингтона:

– Я же говорил вам, что он спятил.

– Ладно. Мы займемся им сами.

Брунель сорвал машину с места и помчался по пустыне, пытаясь добраться до места посадки корабля первым. Собрав всю свою волю, он постарался скрыть страх, прорывавшийся в голосе:

– Повторяю! Не садитесь рядом с Базой! То, что на Базе, – не люди!

Они не обращали на него внимания. Монотонный голос ритмично отсчитывал:

– Десять… девять… восемь… семь…

Брунель мчался на максимальной скорости. Он должен их опередить. Шины вездехода, словно мячики, скакали по неровной поверхности.

Вдали показалась База. Он отчетливо видел ее надутый воздухом купол. Рядом со вторым вездеходом стояли фигурки в скафандрах – ждали посадки корабля. Все выглядело настолько естественно, что Брунель в отчаянии выругался во весь голос.

Вдруг одно из колес вездехода попало на склон небольшого кратера, машина резко накренилась и перевернулась. Брунель сверхчеловеческим напряжением мышц успел схватить шлем и в последний раз крикнул:

– Не открывайте люк! Не пускайте их в корабль!

Тело ломило от многочисленных ушибов. Дверь кабины заклинило, ветровое стекло разбилось при ударе. Брунель лежал, не в силах сдвинуться, теряя сознание от волнения и боли. Отсюда, из этой расщелины он ничего не мог увидеть – даже посадку корабля. Оставалось только ждать…

Из приемника послышались голоса вновь прибывших, приветствующие членов Первой Марсианской Экспедиции. И вдруг все оборвалось. Тишина… Тишина… Брунель зарыдал.

Пагг в конце концов пришел за ним, но Брунель не стал дожидаться того момента, когда его зарежут скальпелем. Он быстрым движением руки стащил шлем, позволив марсианской атмосфере ворваться в свои легкие. Чуть позже он присоединился к мертвецам на борту корабля, который, опершись на столб огня, взвился в пурпурное небо и взял курс на Землю.

– Вы снова напились, мистер Пайн, – сказала Сара. Я решил, что надо бросить какое‑то из моих занятий: или перестать пялиться на эти проклятые снимки, присланные из полиции сегодня утром, или оставить в покое ногти, или прекратить думать о сексе. Что‑то надо сделать. Но что бы я ни сделал, это все равно не имело значения, поскольку Сара не задавала вопросов. На это она уже не тратила времени. Она стала совсем другой девочкой и говорила с такой откровенностью и уверенностью, которые никак не вязались с ее искусственно‑красивым личиком. Этот диссонанс, эта абсолютная неоправданность ожидания всегда заставляла людей сидеть тихо и слушать. Если я тогда рассматривал снимки – а я, честно говоря, не могу вспомнить, чем занимался, – то, вероятно, отложил их в сторону и посмотрел на Сару.

– Есть и другие, не менее интересные занятия, – ответил я, что прозвучало как попытка извинения или оправдания, но Сара нахмурилась и покачала головой.

– Только не для тебя, – прошептала она.

Ее голос был настолько тихим, что я с трудом разобрал слова, сквозь негромкое гудение ее внутренних органов и шорох автомобильных шин на улице за окном. Сара моргнула, отвернулась, и стала рассматривать темно‑серое небо, низко нависшее над Гудзоном. Снегопад наконец‑то прекратился, и тяжелые рваные тучи угрожающе выделялись на блеклом небосводе. Господи. Я помню эти чертовы тучи, могу даже вспомнить связанные с ними ощущения, но не могу вспомнить, чем занимался, когда Сара сказала, что я опять напился. Что‑то помним, что‑то забываем. Всего поровну.

– Агентство не будет платить пьяницам, мистер Пайн. На улицах Нью‑Йорка полным‑полно алкоголиков и наркоманов. Они стоят не дороже крысиного дерьма. Агентству нужны люди с ясными мозгами.

Сара отчетливо выговаривала каждое слово, чтобы оно врезалось в мозг. И никогда не забывала упомянуть Агентство. Никогда. Возможно, в ее речевой программе произошел какой‑то сбой, а может, при встрече с ней я просто становился параноиком. Сара, выпивка, проклятое Агентство и, если уж на то пошло, февраль на Манхэтгене. К слову сказать, я пожертвовал бы тремя пальцами из десяти, чтобы ближайшим же рейсом вылететь обратно в Лос‑Анджелес.

– Мы тебя наняли только потому, что Фенимор поручился, что ты не пьешь. Мы проверили твои записи в Департаменте…

– Сара, зачем ты пришла? Что тебе нужно? У меня много дел, – И я ткнул большим пальцем в сторону захламленного стола напротив неубранной постели. – Это дела твои и Агентства.

– Ты ни на что не годен, когда пьян.

– Верно, так почему бы вам не уволить мою бесполезную, отравленную алкоголем задницу и не отправить ближайшим рейсом в Лос‑Анджелес? После сегодняшнего утра я действительно ни на что не годен.

– Мистер Пайн, когда вы брались за это задание, вы знали, что могут возникнуть непредвиденные обстоятельства. – Она продолжала смотреть в окно на мутную, запорошенную снегом реку и Джерси, и ее лицо приняло почти выжидающее выражение, а тусклый зимний свет нехотя скользил по нестареющему покрытию, заменившему кожу. – Мы же специально обговорили этот пункт.

– Конечно обговорили, – пробормотал я, больше для себя и лишь в малой степени для киборга, который все еще требовал называть себя Сарой.

А потом я обошел кровать и уселся на крутящийся алюминиевый стул перед столом. Я изобразил кипучую деятельность, перелистывая многочисленные бумаги в надежде, что Сара поймет намек и оставит меня в покое. Мне требовалось выпить и немного побыть в одиночестве, чтобы решить, что же делать дальше. После всего, что довелось увидеть и услышать, после просмотра полученных фотографий, после всего, что мне запретили фотографировать, я начал понемногу понимать, почему Агентство в этом случае предпочло не бить тревогу и оставило в неведении и Центр по контролю за заболеваниями, и Всемирную организацию здравоохранения, и БиоКон. Почему они решили вызвать чистильщика.

– Ближе к утру снова пойдет снег, – сказала Сара, не отрывая взгляда от окна.

– Если только эту гадость можно назвать снегом, – нетерпеливо отозвался я. – Он даже не белый. И пахнет… черт, я даже не могу сказать, чем он пахнет, но уж точно не снегом.

– Вам надо научиться забывать прошлое, мистер Пайн. Иначе дело может кончиться плохо. Очень плохо.

– Это политика Агентства? – спросил я, и Сара нахмурилась.

– Нет, это я так считаю.

Она вздохнула, и мне стало интересно, было ли это просто атавистической привычкой или кислород действительно необходим для функционирования сложных биомеханических устройств ее начинки. Интересно, сохранила ли она способность заниматься сексом? У нас с ней было несколько встреч, давным‑давно, когда она еще на все сто процентов состояла из плоти и крови. В те давние времена, когда она была внештатным чистильщиком, до того, как Агентство предложило ей постоянный контракт и отправило в эту громадную мусорную кучу под названием Манхэттен. И, если меня спросят, могу ответить, что тогда, давным‑давно, я сказал ей, что это ее жизнь, и решение принимать надо ей самой, и что девушка вроде Сары не нуждается ни в чьих советах при выборе своего пути.

– Я только хотела сказать, что надо жить настоящим. Это все, что у нас…

– Ладно, забудь, – бросил я, чересчур быстро отводя взгляд от слишком четких и кровавых картинок, скользивших по экрану старенького портативного компьютера «Сони Акамацу». – Но все же спасибо за совет.

– Не за что, – прошептала Сара. – Это мой долг.

Она наконец отвернулась от окна и застыла темным силуэтом среди морозных узоров на плексигласе, разделившим пополам широкое небо.

– Если мне что‑нибудь понадобится, я позвоню тебе или Темплтону, – сказал я.

Сара изобразила улыбку и направилась к двери моего крошечного гостиничного номера. Она отворила дверь и, перешагнув одной ногой порог, остановилась. Плотный холодный воздух и резкий свет флуоресцентных ламп из коридора создали вокруг ее фигуры ореол, словно остаточное излучение.

– Постарайтесь оставаться трезвым, – сказала она. – Пожалуйста, мистер Пайн. Это… На этот раз все может оказаться гораздо тяжелее, чем обычно.

Ее зеленовато‑карие глаза – эти удивительные устройства по восемь миллионов за пару, изготовленные из оптоволоконных нитей и устойчивого к внешним воздействиям акрила, снабженные платиново‑ртутными линзами и напичканные микросхемами, которые лучшие немецкие оптометристы сумели разместить в шести с половиной кубических сантиметрах, – замерцали влажным блеском. И я предположил – тогда или, может быть, позже, это я тоже не могу вспомнить, – что этот блеск говорил о чем‑то, что Сара побоялась произнести вслух, что в ее мозгу было заблокировано пометкой «Ограниченный доступ».

– Пожалуйста, – повторила она.

– Обязательно. В память о прошлом, – ответил я.

– О чем бы то ни было, мистер Пайн.

И она вышла, тихо притворив за собой дверь и оставив меня в моей мрачной комнатушке, с еще более мрачным светом зимнего солнца, проникающим в единственное покрытое уличной копотью окно. Я слышал, как ее шаги затихли у лифта в дальнем конце коридора. Удостоверившись, что Сара не вернется, я потянулся за полупустой бутылкой шотландского виски, припрятанной под кроватью.

Я еще раз сверила данный мне адрес Томаса Мартинеса, прикрывая листок бумаги от дождя, пока разбиралась в собственных каракулях. Номер, записанный мною, не соответствовал номерам давно устаревших офисных зданий, но зато полностью совпадал с цифрами, указанными на одном из сдаваемых за небольшую плату особнячков, которые располагались на уровне улицы.

В этом районе вертикальные поверхности каньона Тредфолл на высоту шести или семи этажей были изрезаны и застроены всяческими зданиями, занимавшими также и все свободное пространство внизу котловины. Большую часть стен покрывали строения, громоздившиеся на крышах друг у друга и поддерживаемые хаотично расположенными системами стоек и шаткими бамбуковыми мостками. С одной стороны улицы на другую протянулись перекидные мостики со ступеньками и веревочными лесенками, змеящимися в темных расщелинах между домами. Там и здесь стремительно рассекали воду колеса транспортников, гоня мутные волны коричневатой жидкости по собственным следам. Изредка над головами плавно скользили клешнеобразные «летуны». «Летуны» были техникой из внешнего мира, и поэтому не многие жители Края Неба могли позволить себе такую роскошь.

М‑да, хотя и выглядит неправдоподобно, но очевидно – это то самое место.

Я шагнула с залитой водой улицы на деревянную платформу перед зданием и постучала в стеклянную входную дверь. Струи дождя обильно поливали меня сквозь прорези полосатого навеса над крыльцом. Я откинула волосы с лица, и в этот момент дверь отворилась.

Я видела достаточно фотографий Мартинеса, чтобы сообразить, что передо мной не он. Крупный, быкообразного вида мужчина занимал весь дверной проем. Он скрестил руки на мощной груди, прикрытой только черным жилетом с застежкой на талии. Мыщцы его выпирали столь рельефно, будто он натянул на себя нечто вроде обтягивающего костюма с накладной мускулатурой. Массивная и полностью лишенная волос голова покоилась на толстой и бугристой, как древесный ствол, шее. Кожу вокруг правого глаза украшало четко видимое бледное пятно, отличающееся цветом от остального лица.

Очень большой человек оглядел меня с высоты своего роста, как грязь, намытую дождем.

– Ну? – произнес он голосом, напоминавшим отдаленный грохот артиллерийской канонады.

– Я к мистеру Мартинесу.

– Мистер Мартинес перед вами, – заявил он.

– Как вам будет угодно. Но я здесь, чтобы увидеть мистера Мартинеса. Он назначил мне встречу, и я…

– Диксия Скэрроу, – голос, произнесший мое имя, был намного приветливее и принадлежал невысокому пожилому мужчине, которой, сдернув изящное пенсне с носа, появился позади перегородившего дверь великана. – Впусти ее, Норберт. Ее ожидают. Просто она немного опоздала.

– Я задержалась в районе Арместо, мой взятый напрокат «колесник» угодил в яму и перевернулся. Я не смогла снова его завести, и поэтому пришлось…

Невысокий мужчина жестом прервал мои извинения:

– Вы уже здесь. Так что все это не имеет значения. Если хотите, Норберт высушит вашу одежду.

– Было бы неплохо.

Я сняла пальто.

– Норберт также позаботится о ваших галошах. Желаете что‑нибудь выпить? Чай уже приготовлен, но если вы предпочитаете что‑нибудь другое…

– Чай – это замечательно, мистер Мартинес, – сказала я.

– Пожалуйста, зовите меня Томас. Мое искреннее желание, чтобы мы сотрудничали и общались по‑дружески.

Я вылезла из галош и вручила громиле забрызганное дождевыми каплями пальто. Мартинес сухо кивнул, по‑птичьи склонив голову, и затем церемонно пригласил меня пройти в помещение. Он оказался худощавее и старше, чем я ожидала, но все же походил на свои фотографии. В его поредевших волосах обильно проступала седина, лицо было чисто выбрито. Серый плащ поверх серого же цвета рубашки – манера одеваться придавала Томасу Мартинесу вид унылого, скучного клерка.

Мы двинулись вглубь здания по извилистому лабиринту между штабелей коричневых ящиков высотой в человеческий рост.

– Прошу прошения за беспорядок, – извинился Мартинес, покосившись через плечо в мою сторону. – Я знаю, что мне следует всерьез заняться проблемами сортировки и хранения, но постоянно возникают более важные дела, а до этого руки не доходят.

– Я удивляюсь, что вы находите время, чтобы поесть, не говоря уже о вышеупомянутых проблемах.

– Ну, должен признаться, в последнее время такие вещи действительно мало меня беспокоят. Если вы следите за новостями, то знаете, что я уже поймал свою самую большую рыбу. Чтобы закончить эту работу, требуется совсем немного усилий, но я сейчас так занят, что… – Мартинес внезапно остановился около ряда коробок, водрузил пенсне на кончик носа и смахнул пыль с бумажного ярлычка, прикрепленного к боку ближайшего к нему ящика. – Нет, – раздраженно пробормотал он, покачав головой. – Не на том месте. Черт побери, не на том месте! Норберт!

Норберт плелся следом за нами, мое промокшее пальто было изящно наброшено на его огромную мощную руку.

– Мистер Мартинес?

– Этот ящик стоит не там, где надо! – невысокий мужчина повернулся и ткнул пальцем в просвет между двумя коробками на противоположной стороне прохода. – Он должен быть здесь. Надо его передвинуть. Дело Кесслера передается в суд в следующем месяце, и мне не нужны неприятности из‑за пропавшей документации.

– Позаботиться об этом, – громыхнул Норберт.

Прозвучало как приказ, но я восприняла это как высказывание в том смысле, что он займется ящиком после того, как справится с чисткой моих вещей.

– Кесслер? – переспросила я, когда Норберт ушел. – Тилман Кесслер, дознаватель Северной Коалиции?

– Именно так. Вы с ним пересекались?

– Ну, тогда бы я тут не стояла.

– Вполне вероятно. Однако имеется небольшое количество людей, которым удалось выжить после встречи с Кесслером. Их свидетельские показания отдадут Кесслера в руки суда.

– На котором вы подвергнете его пыткам.

– В ваших словах звучит некоторое неодобрение, Диксия, – заметил Мартинес.

– Вы правы. Это варварство.

– Подобные вещи всегда происходят. Вспомните Хауссмана, если вам угодно.

Скай Хауссман, человек, который дал имя этому миру и развязал 250‑летнюю войну, которую лишь недавно и с большим трудом удалось прекратить. Когда они пытали Ская, они думали, что таким образом положат скорейший конец жестокостям. Большей ошибки нельзя было допустить. С тех пор пытки применялись при каждой казни.

– Вы просили меня приехать сюда из‑за Кесслера, сэр? Вы полагаете, я могу что‑нибудь добавить к показаниям против него?

Мартинес приостановился у массивной деревянной двери.

– Нет, не из‑за Кесслера. К концу года я очень рассчитываю увидеть его прибитым гвоздями к верхушке Моста. Дело касается человека, чьим орудием был Кесслер.

Я на мгновение задумалась:

– Кесслер работал на полковника Джекса, не так ли? – Мартинес открыл дверь и ввел меня в комнату. Теперь, по логике вещей, мы должны были находиться внутри стен каньона. Дышалось здесь трудновато, словно в подземной гробнице.

– Да, Кесслер был человеком Джекса, – подтвердил Мартинес. – Я рад, что вы улавливаете связь. Это избавит меня от объяснений, почему Джекса надо отдать в руки правосудия.

– Я полностью с вами согласна. Половина здешнего населения разделяет ваше мнение. Но я боюсь, вы немного опоздали – Джекс давно умер.

В комнате нас уже дожидались двое. Мужчина и женщина сидели на диванчиках по обе стороны низкого черного столика, где располагалось скупое угощение – чай, кофе и какой‑то алкоголь, кажется, бренди с лимонным соком.

– Джекc не умер, – покачал головой Мартинес. – Он просто исчез, но теперь я знаю, где он. Садитесь, пожалуйста.

Он знал, что я заинтригована. Знал, что я не смогу выйти из этой комнаты, прежде чем не услышу всю историю о полковнике Брэндоне Джексе. Но было и еще кое‑что, заставившее меня подчиниться. В голосе Мартинеса звучали непререкаемые командирские ноты, исключавшие всякую возможность неповиновения. Во время службы в Национальной гвардии мне пришлось усвоить, что некоторые люди обладают подобной харизмой, а некоторые нет. Этому нельзя обучить или освоить самостоятельно, и притворяться тоже бесполезно. Ты либо обладаешь такой способностью с рождения, либо – увы.

– Диксия Скэрроу, позвольте представить вам моих гостей, – произнес Мартинес, когда я заняла свое место за столом. – Джентльмен напротив вас – Сальваторе Николаси, ветеран одного из отрядов Службы анабиоза Северной Коалиции. Справа – Ингрид Соллис, эксперт по личной безопасности, специалист в области систем противовторжения. Ингрид первоначально участвовала в военных действиях на стороне Саутлэнда, но потом оставила военную службу и занялась работой в сфере личной безопасности.

Я прикусила язык и отвела взгляд от этой женщины, прежде чем с моих губ слетели слова, о которых мне пришлось бы сожалеть потом. Мужчина – Николаси – больше напоминал актера, чем солдата. Полное отсутствие шрамов. Лицо украшает выхоленная остроконечная борода столь красиво очерченной формы, словно ее вырезали по трафарету. Агенты Службы анабиоза всегда меня раздражали, независимо от того, чью сторону они занимали. Они постоянно кичились своим превосходством над обычными войсками и поэтому не считали нужным утруждать себя физической подготовкой, а уж до того, чтобы обзавестись такой мускулатурой, как у Норберта, у этих ребят дело никогда не доходило.

– Позвольте представить вам Диксию Скэрроу, – продолжил Мартинес, кивнув в мою сторону. – На счету Диксии пятнадцать лет безупречной службы в Национальной гвардии Саутлэнда вплоть до окончания военных действий. У нее блестящий послужной список. Я надеюсь, она будет ценным дополнением к нашей команде.

– Возможно, мы немного забегаем вперед, – заметила я. – Я не давала согласие на участие в какой‑либо команде.

– Мы преследуем Джекса, – примирительно пояснил Николаси. – Разве вас это не интересует?

– Он был на вашей стороне, – напомнила я. – Отчего вы так стремитесь увидеть его повешенным?

Николаси на мгновение скривился, как от боли:

– Он был военным преступником, Диксия. Мне очень хочется, чтобы такие чудовища, как Джекс, предстали перед судом. В той же степени я желаю подобной участи мерзавцам из Саутлэнда, которые занимались тем же, что и он.

– Николаси прав, – подала голос Ингрид Соллис. – Если мы собираемся научиться мирно сосуществовать на этой планете, мы должны судить по закону всех и каждого, невзирая на их бывшую государственную принадлежность.

– Слова, вполне естественные для дезертира, – медленно проговорила я. – Очевидно, государственная принадлежность не слишком много значила для вас в прошлом, поэтому меня не удивляет, что она ничего не значит для вас сейчас.

Мартинес, все еще стоявший во главе стола, примирительно улыбнулся, как будто ничего иного от меня и не ожидал.

– Вы неправильно поняли меня, Диксия. Ингрид не дезертировала. Ее ранило при исполнении служебного долга. Серьезное ранение. После выздоровления она была отмечена за отвагу, проявленную в боях, и ей предложили выбор между почетным увольнением и возвращением на фронт. Нельзя винить ее за вышеупомянутый выбор, особенно после того, что ей пришлось пережить.

– О, простите, я ошиблась. Просто я никогда не слышала о людях, вышедших в отставку до окончания войны.

Соллис холодно взглянула на меня:

– Некоторые из нас поступили именно так.

– Все присутствующие здесь имеют безупречный послужной список, – Мартинес слегка повысил голос. – Я твердо уверен в этом, поскольку весьма тщательно изучил ваши биографии. Вы именно те, кто подходит для нашей работы.

– А я в этом не уверена, – возразила я, порываясь встать. – Я просто отставной солдат, который испытывает неприязнь к дезертирам. Я не состояла ни в каких дерьмовых отрядах Службы анабиоза, и я не совершила ничего такого, за что бы мне выразили благодарность за отвагу. Так что жаль, коллеги, но мне кажется…

– Сядьте, Диксия.

И я вновь ему повиновалась.

Мартинес продолжил, его голос сохранил размеренность и терпение.

– Вы участвовали по крайней мере в трех операциях с высокой степенью риска, Диксия, – три опасных рейда в тылы врага. Вывод двух глубоко внедрившихся саутлэндских шпионов и – серьезный козырь – перебежчика из Северной Коалиции. Вы же не станете это отрицать?

Я покачала головой. Суть того, что он предлагает, все еще ускользала от меня.

– Я не смогу вам помочь. Я ничего не знаю о Джексе…

– Знать вам и не нужно. Это мои проблемы.

– Откуда у вас такая уверенность, что он жив?

– Я бы тоже хотел это знать, – вступил в разговор Николаси, поглаживая изящными пальцами бороду.

Мартинес наконец сел в кресло, стоящее во главе стола. Таким образом, получилось, что он возвышается над приглашенными. Он снял пенсне и, повертев в руках, положил на колени.

– Вы должны убедиться в важности и достоверности того, что я собираюсь вам сказать. Я долгие годы собираю данные о таких людях, как Джекс, и в этом деле приходится полагаться на целую сеть информаторов, многие из которых, поставляя мне сведения, подвергают себя огромному риску. Если я расскажу вам все полностью и хотя бы часть сказанного распространится за пределы моего кабинета, их жизнь окажется под угрозой. Не говоря уже о том, что это серьезно подорвет мои возможности передать в руки правосудия других скрывающихся от закона преступников.

– Мы понимаем, – кивнула Соллис, и меня возмутило, что она осмеливается говорить за всех.

Возможно, она считала, будто в долгу перед Мартинесом просто потому, что он принял ее сторону в недавней перепалке. И снова я прикусила язык и ничего не сказала.

– Долгое время я получал любопытные сведения относительно полковника Джекса: поговаривали, что он на самом деле не умер и находится на свободе.

– Где? – спросила Соллис. – На Крае Неба?

– Похоже что нет. Конечно, было много слухов и ложных следов, указывающих на то, что Джекс зарыт в землю где‑то на этой планете. Но я не принимал их на веру и отмел один за другим. Постепенно правда становилась очевидной. Джекс все еще жив и находится в пределах этой системы.

Я почувствовала, что пришло время внести свой позитивный вклад в разговор:

– Не кажется ли вам, что такой кусок дерьма, как Джекс, попытался бы удрать из системы при первой же возможности?

Мартинес благосклонно отнесся к моему замечанию и удостоил меня взглядом:

– Я тоже боялся, что он может сбежать, но появившиеся факты говорят о другом.

Он протянул руку, чтобы налить себе чаю. Коктейли остались на столе невостребованными. Сомневаюсь, что желудки кого‑либо из присутствующих способны потреблять алкоголь в это время суток.

– Где же он тогда? – спросил Николаси. – У множества криминальных сообществ есть причины, чтобы предоставить убежище такому человеку, как Джекс, но цена, назначенная за его голову, – серьезный соблазн выдать его властям…

– Он не скрывается, – возразил Мартинес, отхлебнув немного чаю, прежде чем продолжить. – Он на борту космического корабля, в полном одиночестве. Корабль предположительно утерян или разрушен в самом конце войны, когда обострилось противостояние в космосе, но у меня есть сведения, что корабль практически не поврежден, его системы жизнеобеспечения функционируют. Это веская причина предполагать, что Джекс еще жив и находится на борту этого транспортного средства в пределах системы.

– Чего же он дожидается? – поинтересовалась я.

– Когда воспоминания о нем потускнеют, – усмехнулся Мартинес. – Подобно многим физически крепким людям, Джекс мог применить препараты, продлевающие жизнь, или, по крайней мере, исключающие угрозу ее прекращения, на последних стадиях войны. Время не властно над ним.

– Этот корабль… – я подалась вперед. – Вы полагаете, надо просто проникнуть на борт и взять Джекса живьем?

Мартинеса, казалось, удивила прямолинейность моего вопроса. Прежде чем ответить, он на мгновение прикрыл глаза.

– По существу, да.

– Он не будет оказывать сопротивление?

– Думаю, не будет. Ультрас, которые определили местоположение транспорта, сообщили мне, что корабль производит впечатление впавшего в спячку: он находится в режиме силовой консервации. Сам Джекс, возможно, заморожен и пребывает в анабиозе. Корабль не отвечает на сигналы ультрас, поэтому нет повода полагать, что он как‑то отреагирует на наш подлет и стыковку.

– Насколько близко подходили ультрас? – спросила Соллис.

– В пределах трех‑четырех световых минут. Опять же нет причин полагать, что мы не можем подойти ближе, не вызвав тревогу на корабле.

– Откуда вы знаете, что Джекс на борту корабля? – подключился к расспросам Николаси. – Это может быть просто никому не нужный бродяга.

– Сведения, которые я тщательно собирал, указывают на присутствие на борту человека пожилого возраста, определенных размеров и внешнего вида. Все совпадает.

– Итак, давайте займемся охотой, – заявила Соллис, снова взяв на себя право высказываться за всех. – Вы собрали нас здесь, поскольку полагаете, что мы – подходящая команда, чтобы захватить полковника. Я специалист по вторжению, поэтому вы можете рассчитывать, что я проведу вас внутрь корабля. Николаси – ветеран службы, значит, не говоря уже о том, что он отлично управляется с несколькими видами оружия, он сообразит, как вывести Джекса из анабиоза, если полковник подвергся заморозке. А она – как вы сказали, ее зовут?

– Диксия, – напомнила я, и, возможно, в моем голосе прозвучала угроза.

– А она выведет нас оттуда. Как я понимаю, она спец в своей области, иначе бы ее здесь не было.

Мартинес выдержал паузу и затем кивнул:

– Вы совершенно правы, Ингрид: состав исполнителей подбирался именно так. Я приношу извинения, что мои намерения столь ясны и прозрачны. Но факт в том, что вы действительно идеальная команда для этой операции. Я не сомневаюсь, что, объединив ваши таланты, вы добьетесь успеха в возвращении полковника Джекса на Край Неба и, следовательно, передаче его суду. Теперь согласитесь: это будет нечто особенное, не так ли? Убить последнего дракона!

Николаси обозначил свое согласие глубоким вздохом.

– Люди, подобные Кесслеру, просто безумцы. Когда вы уничтожаете таких чудовищ, как Кесслер, вы на самом деле караете нож, а не человека, который им орудует. Если вы желаете истинной справедливости, надо найти настоящего убийцу. Для этого нужны профессионалы.

– Сколько нам заплатят? – поинтересовалась Соллис. На лице Мартинеса промелькнула улыбка.

– Пятьдесят тысяч аустралов каждому после доставки полковника Джекса целым и невредимым.

– Что, если мы найдем его мертвым? – вмешалась я. – К этому времени мы уже не раз подвергнемся риску при подлете и стыковке.

– Если Джекс уже мертв, тогда вам заплатят по двадцать пять тысяч аустралов.

Мы обменялись взглядами. Я знала, о чем думают остальные. Пятьдесят тысяч аустралов – деньги, которые могут изменить всю твою жизнь, но и половина этой суммы совсем неплоха. Убить Джекса будет намного легче и безопаснее, чем вытаскивать с корабля…

– Само собой разумеется, я буду находиться рядом, – сказал Мартинес. – Поэтому вам не придется заботиться о доказательствах того, что Джекс уже был мертв, когда вы появились. Если это произойдет.

– Если с нами пойдете вы, – спросила я, – возможно, есть еще кто‑то, о ком нам необходимо знать?

– Только Норберт. В его компетенции вы можете не сомневаться.

– Значит, нас будет пятеро.

– Пять – хорошее число, не правда ли? И это проверенная на практике оптимальная численность диверсионной группы. Я приобрел небольшой, но мощный корабль, полностью соответствующий нашим целям. Если он перевезет пятерых, у него хватит мощности вернуться обратно с полковником. Я обеспечу оружие, оборудование и скафандры, но вы вправе взять с собой все, что, на ваш взгляд, может оказаться полезным.

Я оглядела скупую, монашескую обстановку комнаты и вспомнила мрачные интерьеры офисов, расположенных у подножия каньона Тредфолл.

– Три раза по пятьдесят тысяч аустралов… плюс то, сколько стоит нанять и оборудовать корабль. Не возражаете, если я спрошу… Из каких источников вы черпаете деньги?

– Это мои личные фонды, – отрезал Мартинес. – Поимка Джекса – долговременная цель, а не некая эксцентричная выходка, затеянная мною недавно. Я счел бы за счастье умереть в нищете, если бы знал, что Джекс подвешен на самой высокой опоре Моста.

Некоторое время все молчали. Мартинес высказался столь мягко и спокойно, что мы восприняли смысл его слов с некоторым запозданием. И когда он все же дошел до нас, думаю, мы все воочию увидели ошметки человеческого тела, казненного традиционным способом, «по Хауссману».

– Оружие качественное? – спросила я. – Никакого некондиционного дерьма с черного рынка?

– Только самое лучшее.

– Технические характеристики корабля Джекса? – Соллис подключилась к выяснению деталей операции.

– У вас будет достаточно времени, чтобы просмотреть данные в пути. Я не сомневаюсь, что женщина с вашими талантами легко сможет определить точку входа.

Соллис польщенно улыбнулась:

– Полагаю, что да. Что скажете, Сальваторе?

– Полковник Джекс и ему подобные позорят честь и достоинство Северной Коалиции. Мы не монстры. Если я могу сделать что‑то, чтобы заставить людей поверить в это… – Николаси умолк и пожал плечами. – Да, я согласен. Это мой долг, мистер Мартинес.

– Тогда остаетесь вы, Диксия, – сказала Соллис. – Для меня сумма в пятьдесят тысяч аустралов звучит очень заманчиво. Полагаю, что и для вас тоже.

– Это вас не касается.

– Как сказать… Похоже, вам так же сильно нужны деньги, как и нам.

Я подумала, что очень близка к тому, чтобы ответить «нет», выйти из этой комнаты и вернуться под непрекращающийся мутный дождь каньона Тредфолл. Вероятно, если я сильно постараюсь, Норберт не станет меня задерживать, поэтому мне не придется выслушивать дальнейшую болтовню о том, как группа совместными усилиями арестует полковника Джекса. Но я никогда не получу шанса узнать, что задумал Мартинес, если не пойду с ним.

И еще мне следовало вспомнить о том, что я вижу, когда гляжусь в зеркало, и на что могу употребить пятьдесят тысяч аустралов.

Поэтому я сказала «да».

Доктор Седрик Элтон вошел в свой офис черным ходом, повесил плащ в узкий шкафчик, затем взял аккуратную стопку историй болезни, которые секретарша Хелена Фицрой сложила для него на углу стола. Карточек было всего четыре ‑ а могла быть и сотня, согласись доктор Элтон принимать всех желающих. Ему многократно удавалось добиваться весьма впечатляющих результатов, и его репутация как психиатра была столь замечательна, что в глазах публики само имя Седрика Элтона стало синонимом психиатрии...

Пробежав глазами по строчкам самой верхней карточки, доктор нахмурился. Затем подошел к двери приемной, в которую был вделан квадратик зеркального стекла, прозрачного лишь изнутри, и выглянул. Он увидел четырех полисменов и человека в смирительной рубашке.

Человека звали Джеральд Бочек, сообщала карточка, и он застрелил пятерых в супермаркете ‑ а потом, когда его брали, убил одного полицейского и ранил двоих.

Если не обращать внимания на смирительную рубашку, Джеральд Бочек не производил впечатления опасного преступника. Ему было на вид около двадцати пяти лет, шатен, глаза голубые. Сейчас он улыбался и от нечего делать глазел на Хелену ‑ а та притворялась, что изучает карточки в настольной картотеке, но, разумеется, видела, что ее разглядывают.

Седрик вернулся за стол. В карточке Джерри Бочека было еще коечто. Будучи схвачен, Бочек твердил, что убил вовсе не людей, а голубых венерианских ящериц, пробравшихся в его космолет, и что это была самозащита.

Доктор Седрик Элтон неодобрительно покачал головой. Фантастика дело хорошее, но только когда она на своем месте. Увы, слишком многие принимают ее всерьез. И вот результат! Разумеется, фантастика сама по себе не виновата ‑ это всё люди, какие в прошлом принимали всерьез фантазии иного рода. Жгли женщин, называя их ведьмами, забивали камнями мужчин, в которых видели демонов...

Седрик включил интерком и попросил:

‑ Джеральда Бочека сюда, пожалуйста.

Дверь в приемную открылась.

Хелена немного испуганно улыбнулась Седрику и поспешно уступила дорогу. Полицейские ввели Джеральда Бочека ‑ один впереди, один сзади и двое подпирали его широкими плечами. Последний полицейский тщательно закрыл за собой дверь. Впечатляет, подумал Седрик. Он кивком указал на кресло для посетителей перед своим столом. Полицейские усадили затянутого в смирительную рубашку арестанта и встали вокруг, готовые к любым неожиданностям.

‑ Вы ‑ Джерри Бочек? ‑ спросил Седрик. Связанный весело кивнул.

‑ Я ‑ доктор Седрик Элтон, психиатр, ‑ представился Седрик. ‑ Вы догадываетесь, почему вас доставили ко мне?

‑ Доста‑авили? ‑ хохотнул Джерри. ‑ А может, хватит валять дурака? Ты мой старый дружок Гар Касл. Доставили, говоришь? Да куда бы я делся от тебя из этой вонючей жестянки?

‑ Вонючей жестянки? ‑ переспросил Седрик.

‑ Ну, из корабля, ‑ пояснил Джерри. ‑ Слушай, Гар. Может, развяжешь меня? Эта хреновина зашла слишком далеко.

‑ Меня зовут доктор Седрик Элтон, ‑ сухо и отчетливо повторил Седрик. ‑ И вы не на космическом корабле. Вас доставили ко мне четверо полицейских ‑ они сейчас стоят позади вас и...

Джерри Бочек повернул голову и с искренним любопытством оглядел каждого полисмена.

‑ Ты имеешь в виду эти вот четыре шкафа с инструментами?.. ‑ Он сочувственно посмотрел на доктора Элтона. ‑ Ты бы, Гар, попробовал лучше взять себя в руки. Бредишь ведь.

‑ Я ‑ доктор Седрик Элтон, ‑ повторил Седрик. Джеральд Бочек наклонился вперед и не менее твердо поправил:

‑ Тебя зовут Гар Касл. Я отказываюсь звать тебя "доктор Седрик Элтон", потому что ты Гар Касл, и я намерен называть тебя Гар Касл, поскольку во всем этом безумии нужна опора хоть на кусочек реальности, или ты вконец потеряешься в выдуманном тобой мире.

Брови Седрика взлетели чуть ли не до середины лба.

‑ Забавно, ‑ улыбаясь, проговорил он. ‑ Но это те самые слова, которые я как раз собирался сказать вам!

Седрик продолжал улыбаться. Напряженная серьезность начала понемногу исчезать с лица Джерри, и наконец тот улыбнулся в ответ уголками рта. Когда он усмехнулся, Седрик расхохотался, и Джерри захохотал вслед за Седриком. Четверо полисменов беспокойно переглянулись.

‑ Превосходно! ‑ выговорил наконец Седрик. ‑ Надо понимать, это ставит нас в равные условия! Вы ‑ сумасшедший для меня, я ‑ для вас!

‑ Вот уж точно ‑ равные условия! ‑ хохотнул Джерри, которого эта мысль, похоже, позабавила даже больше, чем Седрика. Потом он, однако, мягко добавил: ‑ Если не считать, что я связан.

‑ Вы в смирительной рубашке, ‑ поправил Седрик.

‑ Это веревки, ‑ твердо возразил Джерри.

‑ Дело в том, что вы опасны, ‑ объяснил Седрик. ‑ Ведь вы убили шестерых, в том числе сотрудника полиции, и ранили двух других.

‑ Я подстрелил пятерых венерианских ящеров ‑ пиратов, пробравшихся на корабль, ‑ стоял на своем Джерри, ‑ выжег дверь шкафчика со снаряжением, а на двух других повредил краску выстрелами... Ты же не хуже меня знаешь, Гар, что космическое безумие заставляет больного персонифицировать все окружающее. Именно поэтому нам, астронавтам, вбивают в голову, что, как только тебе покажется, что на корабле больше народу, чем в начале полета, пора открыть аптечку и принять желтую пилюлю. От нее, как известно, вреда никому не будет, кроме как галлюцинациям.

‑ Коль скоро это так, ‑ указал Седрик, ‑ почему это вы, а не я в смирительной рубашке?

‑ Я связан веревками, ‑ терпеливо повторил Джерри. ‑ Ты же меня и связал. Или забыл?

‑ Так‑так, а эти четверо полицейских позади вас, значит, шкафы со снаряжением? ‑ проговорил Седрик. ‑ Прекрасно. Н‑ну, а если один из шкафов подойдет к вам и даст вам в челюсть? Вы и тогда будете утверждать, что это шкаф?..

Седрик кивнул одному из полисменов ‑ тот обошел Джеральда Бочека и довольно аккуратно ударил его в подбородок. Не слишком сильно, чтобы причинить боль, но достаточно, чтобы голова арестованного мотнулась от удара. Джерри удивленно моргнул, а затем улыбнулся Седрику.

‑ Ну как? ‑ осведомился Седрик негромко. ‑ Почувствовали?

‑ Почувствовал что? ‑ переспросил Джерри. ‑ Ах да! ‑ Он засмеялся. ‑ Ты вообразил, что один из шкафов со снаряжением, он же, в твоем иллюзорном мире, полисмен, подошел и ударил меня? ‑ Он сочувственно покачал головой. ‑ Как же ты не поймешь, Гар, что на самом деле этого не было? Развяжи меня, и я докажу это. Я на твоих глазах открою дверцу этого твоего "полисмена" и достану оттуда скафандр, или там магнитный захват, или что там лежит. Или ты боишься? Ты окружил себя разнообразными защитными иллюзиями. Я связан веревками ‑ а ты считаешь их смирительной рубашкой. Ты воображаешь себя психиатром, доктором Седриком Элтоном, благодаря чему считаешь себя нормальным, а меня ‑ психом. Может быть, ты даже полагаешь себя очень знаменитым психиатром, к которому все ломятся на прием. Мировая знаменитость ‑ наверняка. Может, ты веришь еще, что у тебя есть красотка секретарша и всякое такое? Как ее звать?

‑ Хелена Фицрой, ‑ машинально ответил Седрик.

‑ Ну так и есть, ‑ покорно вздохнул Джерри. ‑ Хелена Фицрой ‑ это экспедиторша из Марсопорта. Ты к ней клеишься каждый раз, когда мы в Марсопорте, но она тебя каждый раз отшивает...

‑ Стукните его еще разок, ‑ попросил Седрик полисмена. Когда Джерри все еще тряс головой от удара, Седрик спросил:

‑ Ну а теперь? Ваша голова мотается от удара. Или это опять мое воображение?

‑ Какого удара? ‑ улыбнулся Джерри. ‑ Я ничего не почувствовал.

‑ Вы хотите сказать, ‑ недоверчиво склонил голову Седрик, ‑ что никакой уголок вашего сознания, даже самый маленький, не говорит вам, что ваши утверждения не соотносятся с реальностью?

Джерри скорбно улыбнулся.

‑ Вынужден признать, ‑ пробормотал он, ‑ когда ты говоришь с такой уверенностью, что ты в своем уме, а я спятил, меня почти берет сомнение. Ладно, Гар, развяжи меня, и попробуем разумно во всем разобраться... ‑ Он криво улыбнулся. ‑ Знаешь, Гар, у одного из нас в голове осталось меньше шариков, чем во фруктовом пироге...

‑ Если полицейские освободят вас от смирительной рубашки, что вы сделаете? ‑ спросил Седрик. ‑ Попытаетесь выхватить у одного из них пистолет и убить еще кого‑нибудь?

‑ Вот, между прочим, что меня еще беспокоит, ‑ отозвался Джерри. ‑ Если, пока я связан, заявятся новые пираты... ты же сейчас болен космическим безумием как раз достаточно, чтобы любезно пригласить их на борт! Так что ты обязан развязать меня. От этого могут зависеть наши жизни!

‑ Так, ну а где вы возьмете оружие? ‑ осведомился Седрик.

‑ Там, где оно лежит и всегда лежало, ‑ ответил Джерри. ‑ В шкафу.

Седрик бросил взгляд на кобуры полисменов. Старший полицейский усмехнулся.

‑ Боюсь, мы пока не можем снять с вас смирительную рубашку, сказал Седрик. ‑ Сейчас я попрошу, чтобы вас увели. Завтра мы побеседуем с вами снова. А до тех пор ‑ советую вам поразмыслить. Попытайтесь преодолеть барьер, отделяющий вас от реальности. Стоит пробить в нем брешь ‑ и иллюзия рухнет. ‑ Он повернулся к полицейским. ‑ Спасибо, джентльмены, заберите его. Завтра в это же время, пожалуйста.

Полицейские подняли Джерри. Тот мягко посмотрел на Седрика.

‑ Я попытаюсь, Гар, ‑ сказал он. ‑ И надеюсь, ты сам последуешь своему совету. Я рад: несколько раз в твоих глазах мелькнуло явное сомнение... И... ‑ Двое полицейских подтолкнули Джерри к выходу. ‑ И прошу тебя, прими желтую пилюлю, Гар. Она в аптечке. ‑ Джерри умоляюще взглянул на доктора Элтона. ‑ Она тебе не повредит!..

Около половины шестого Седрик тактично выпроводил последнего пациента, запер кабинет изнутри и устало прислонился к двери.

‑ Трудный день, ‑ вздохнул он. Хелена на миг оторвалась от машинки, взглянула на шефа и вновь затарахтела клавишами.

‑ Вот заканчиваю расшифровку последней стенограммы, ‑ сообщила она. ‑ Немного осталось.

Через минуту она вытянула лист из машинки и положила в ровную стопку таких же бумаг.

‑ Я разберу и подошью их утром, ‑ сказала Хелена. ‑ А день действительно был нелегкий. Этот Джеральд Бочек ‑ самый необычный ваш пациент за все время, что я у вас работаю. И бедный мистер Поттс! Такой блестящий бизнесмен, с доходом в полмиллиона в год ‑ и должен все бросить! А ведь на вид он вполне нормальный...

‑ Он, безусловно, нормален, ‑ кивнул Седрик. ‑ Однако люди с повышенным давлением зачастую страдают от точечных мозговых кровоизлияний таких маленьких, что пораженный участок не превышает размеров булавочной головки. Единственный видимый симптом состоит в том, что больной забывает хорошо знакомые ему вещи. Их можно заучить заново, однако человек, чье суждение должно иметь решающее значение, не вправе полагаться на свою память в случае подобного заболевания. Он не может рисковать. Так, мистер Поттс уже совершил одну ошибку, стоившую его компании свыше полутора миллионов. Именно поэтому я согласился взять его как... знаете, Хелена, этот Джеральд Бочек действительно меня обеспокоил... Так вот, поэтому я и согласился взять бизнесмена с годовым доходом в пятьсот тысяч в качестве своего пациента.

‑ Он пугает, правда? ‑ спросила Хелена. ‑ Даже не потому, что он совершил массовое убийство, а...

‑ Знаю‑знаю, ‑ кивнул Седрик. ‑ Хелена, помогите‑ка мне доказать, что он не прав. Давайте поужинаем вместе.

‑ Но мы же договорились...

‑ Разочек соглашение можно и нарушить.

Хелена твердо покачала головой.

‑ Уж во всяком случае ‑ не сейчас, ‑ сказала она. ‑ К тому же это ничего не докажет. Он вас поймал, по крайней мере в этом пункте. Согласись я поужинать с вами, это значило бы только одно ‑ что в вашем иллюзорном мире происходит осуществление нереализованных желаний.

‑ фу, ‑ поморщился Седрик. ‑ Ну зачем ругаться такими словами?.. Но вот что меня беспокоит: откуда он узнал про желтые пилюли? Я не могу отделаться от мысли, что если бы у нас были космические корабли и если бы существовало такое психическое заболевание, как описанное им космическое безумие, при котором больной склонен персонифицировать окружающие объекты, то именно желтая пилюля была бы надежным средством от галлюцинаций.

‑ Каким образом? ‑ поинтересовалась Хелена.

‑ Этот препарат почти утраивает мощность нервных импульсов от периферийных органов. Как результат ‑ воспринимаемая реальность напрочь "заглушает" любые иллюзии. Действие просто ошеломляющее. Я как‑то принял такую пилюлю три года назад, когда они появились впервые. И поразился насколько мало из того, на что мы смотрим, мы видим. В особенности это относится к людям. Мы видим не реальные объекты, а их символы! Оказалось, я просто не в состоянии работать без привычных профессиональных символов, позволяющих видеть людей не тем, кем они являются в действительности, а как бы комплексами нормальных и анормальных симптомов...

‑ Хотела бы я попробовать, ‑ заметила Хелена.

‑ А забавный был бы поворотец в сюжете, ‑ засмеялся Седрик. Воображаемый персонаж в иллюзорном мире принимает желтую пилюлю, после чего обнаруживает, что эта таблетка на самом деле не более чем его галлюцинация!..

‑ А хотите, оба примем по штуке? ‑ с вызовом предложила Хелена.

‑ М‑хм, ‑ твердо покачал головой Седрик. ‑ Я после нее работать не смогу.

‑ А может, боитесь прийти в себя на космическом корабле? поддела его, улыбаясь, Хелена.

‑ А может, и боюсь, ‑ согласился Седрик. ‑ Вам странно?.. Дело в том... есть кое‑что... очень серьезный пробел в моей реальности. Такой, что я вас о нем и спрашивать боюсь.

‑ Вы что, серьезно? ‑ подняла брови Хелена.

‑ Увы, да, ‑ кивнул Седрик. ‑ Почему полиция доставила Джеральда Бочека ко мне, вместо того чтобы поместить его в психиатрическое отделение городской клиники или тюремного госпиталя, а меня вызвать к нему? Почему окружной прокурор не связался со мной заранее?

‑ Я... я не знаю! ‑ растерянно сказала Хелена. ‑ Никаких звонков не было. Они просто приехали... и я была уверена, что они не могли бы приехать без договоренности с вами. На сегодня первой в списке была миссис Фортескью ‑ я позвонила и застала ее как раз вовремя, она уже выходила из дому; и я ее предупредила... ‑ Она смотрела на Седрика круглыми от волнения глазами.

‑ Теперь мы можем представить себе, что чувствует пациент, заметил Седрик, открывая дверь в кабинет. ‑ Не правда ли, пугающая мысль представить, что, если принять желтую пилюлю, все это может просто исчезнуть: мои годы в колледже, ординатура, моя слава ‑ слава лучшего в мире психиатра ‑ и, наконец, вы. Скажите, Хелена, вы‑то уверены, что вы не экспедитор из Марсопорта?

Он шутливо свел брови и закрыл за собой дверь.

Сняв плащ, Седрик подошел сразу к квадратику односторонне прозрачного стекла в двери приемной. Джеральд Бочек, по‑прежнему в смирительной рубашке, был там, и те самые четверо полицейских с ним.

Седрик подошел к своему столу и, не присаживаясь, придавил клавишу интеркома.

‑ Хелена, ‑ проговорил он, ‑ прежде чем впустить Бочека, соедините меня с окружным прокурором.

Он проглядел четыре истории болезни, лежащие на столе. Один раз, оторвавшись от карточек, потер глаза: он провел ночь почти без сна.

Зазвонил телефон. Седрик снял трубку.

‑ Алло, Дэйв?.. Надо бы поговорить об этом Джеральде Бочеке...

‑ Да‑да, как раз собирался сегодня с вами связаться, ‑ ответил прокурор. ‑ Я звонил вам вчера в десять, но никого не застал, а потом у меня не было времени. Уолтерс, наш полицейский психиатр, уверяет, что вы можете дня за два привести Бочека в норму ‑ по меньшей мере на достаточно долгий срок, чтобы мы сумели вытрясти из него более или менее разумные ответы. Сами понимаете, под бредом с ящероподобными венериан‑скими пиратами должны быть какие‑то причины для массового убийства...

‑ Да, но почему вы распорядились привезти его ко мне? ‑ спросил Седрик. ‑ То есть я не против, но... я имею в виду... я думал, так не делается! Мне казалось, нельзя брать такого пациента из городской клиники и возить по городу...

‑ В принципе да, ‑ подтвердил прокурор. ‑ Но я хотел ускорить дело и притом обременять вас как можно меньше.

‑ О, ‑ кивнул Седрик. ‑ Понятно. Ну хорошо, хорошо, Дэйв. Он уже у меня в приемной. И я действительно сделаю все что смогу, чтобы привести его для вас в норму.

Нахмурясь, он медленно положил трубку. "Ускорить дело!.." Он прошептал эти слова еще раз и щелкнул клавишей интеркома.

‑ Приведите Джеральда Бочека, пожалуйста.

Дверь открылась, и вошла знакомая уже процессия ‑ пациент и четверо полицейских.

‑ Ну‑ну, Гар, доброе утро, ‑ приветствовал его Джерри. ‑ Как спалось? Ты почти всю ночь разговаривал сам с собой.

‑ Я ‑ доктор Седрик Элтон, ‑ твердо поправил Седрик.

‑ Ах да, ‑ спохватился Джерри. ‑ Я же обещал попытаться посмотреть на вещи вашими глазами. Хорошо, я попробую помочь, доктор Элтон. ‑ Джерри повернулся к полицейским. ‑ Итак, пробуем. Значит, эти шкафы со снаряжением на самом деле полицейские, верно? Здравствуйте, джентльмены, как дела? ‑ Джерри слегка поклонился, потом оглядел кабинет. ‑ А это, стало быть, ваш кабинет, доктор Элтон? Впечатляет. И сидите вы, конечно, не за штурманским планшет‑стендом, а, насколько я понимаю, за письменным столом. ‑ Он внимательно оглядел стол. ‑ Металл, серая пластикраска ‑ верно?

‑ Настоящее дерево, ‑ сухо ответил Седрик. ‑ Орех.

‑ Ну да, ну да, ‑ пробормотал Джерри. ‑ Как глупо. Поверь, я правда хочу проникнуть в твою реальность, Гар... то есть я хочу сказать, доктор Элтон. Или впустить тебя в мою реальность. Но я в невыгодном положении. Я связан и не могу взять из аптечки желтую пилюлю и принять ее, а ты можешь. Ты уже принимал ее?

‑ Еще нет.

‑ Э‑э... Может быть, вы опишете мне ваш кабинет, доктор Элтон? предложил Джерри. ‑ Давайте поиграем. Вы начинайте описывать что‑нибудь в нем, а я попробую продолжить за вас. Начнем со стола. Натуральный орех значит? Стол в деловом стиле, так? Пойдем отсюда.

‑ Ну хорошо, ‑ согласился Седрик. ‑ Справа от меня интерком в корпусе из зеленой пластмассы. А прямо передо мной ‑ телефон.

‑ Стоп, ‑ перебил Джерри. ‑ Теперь я попробую назвать ваш номер. ‑ Он наклонился к столу и взглянул на телефон, стараясь удерживать равновесие, невзирая на стягивающую его брезентовую рубашку. ‑ Хм‑м... нахмурился он. ‑ М5‑9037?

‑ Нет, ‑ ответил Седрик. ‑ Мой телефон ‑ С7...

‑ Стоп! ‑ опять перебил Джерри. ‑ Я скажу. С7‑4399.

‑ Так вы прочли его и просто валяли дурака, ‑ фыркнул Седрик.

‑ Как угодно, ‑ пожал плечами Джерри.

‑ А как еще вы объяснили бы тот факт, что это действительно мой номер, если вы не в состоянии видеть реальность? ‑ сердито спросил Седрик.

‑ Вы абсолютно правы, доктор Элтон, ‑ ответил Джерри. ‑ Я, кажется, начинаю понимать, как шутит надо мной мое сознание. Я читаю ваш номер, но сознание не воспринимает его прямо. Оно прячется за галлюцинации, и вот я притворяюсь, будто гляжу на аппарат, которого не вижу, и думаю: конечно же, номер телефона будет одним из тех, которые мой друг хорошо знает. Скорее всего домашний телефон Хелены Фицрой из Марсопорта. Поэтому я назвал именно его ‑ но оказалось, что номер не тот. Но когда вы сказали "С7" ‑ я понял, что это ваш собственный номер. Твой домашний, Гар.

Седрик застыл. Действительно, номер М5‑9037 ‑ это домашний телефон Хелены. А он и не вспомнил этого, пока Джерри не сказал.

‑ Итак, вы начали понимать, ‑ произнес Седрик наконец. ‑ Вы начали понимать, что ваш разум отгородился от реальности, замещая ее сложной системой символов, и теперь ждать прорыва недолго. Стоит вам увидеть что‑то таким, каково оно в реальности, и вся иллюзия рухнет.

‑ Понимаю, ‑ мрачно ответил Джерри. ‑ Продолжим? Может, я ухвачусь за что‑то.

Они занимались игрой в описание кабинета еще с час, и к концу Джерри почти не ошибался, продолжая за Седриком рассказ о той или иной вещи.

‑ Вы определенно далеко продвинулись, ‑ с довольным видом заметил Седрик.

Джерри помедлил, явно колеблясь.

‑ Да, вероятно, ‑ проговорил он. ‑ Вероятно, вы правы. Но на сознательном уровне я думаю ‑ это, конечно, все шутки подсознания, ‑ что я просто уловил схему ваших иллюзорных представлений, так что, опираясь на данные вами один‑два ключевых элемента, я могу достроить картинку. Но я стараюсь... доктор Элтон.

‑ Прекрасно, ‑ от души сказал Седрик. ‑ Тогда до завтра, время то же. Я думаю, завтра мы преодолеем иллюзию.

Когда полицейские увели Джеральда Бочека, Седрик вышел в приемную.

‑ Отмените прием на сегодня, ‑ распорядился он.

‑ Но почему? ‑ поразилась Хелена.

‑ Потому что мне не по себе! ‑ рявкнул Седрик. ‑ Откуда псих, которого я никогда не встречал раньше, может знать номер вашего домашнего телефона?!

‑ Из справочника.

‑ Будучи заперт в палате для буйных психиатрического отделения городской клиники? ‑ язвительно возразил Седрик. ‑ И к тому же, откуда он узнал вчера ваше имя?

‑ То есть как откуда?! Прочел, конечно, на табличке. У меня на столе.

Седрик опустил глаза на бронзовую табличку.

‑ Действительно, ‑ хмыкнул он. ‑ Конечно. Совсем про нее забыл. Так привык к табличке, что перестал ее замечать.

Он резко повернулся и ушел в кабинет.

Он сел за стол. Встал. Прошел в стерильно‑белую маленькую лабораторию и дальше, мимо внушительных электронных аппаратов ‑ к стеклянному шкафчику с лекарствами. Там, на верхней полке, стояло то, что было нужно Седрику, ‑ запечатанный флакончик. Внутри ярко желтела сотня пилюль. Седрик вытряхнул одну на ладонь и убрал флакончик на место. Вернувшись в кабинет, он сел и положил пилюлю на страницу открытого ежедневника.

В дверь постучали и сразу открыли ее ‑ вошла Хелена.

‑ Я отменила все встречи на сегодня, ‑ сказала она. ‑ Может, поедете играть в гольф? Перемена обстановки была бы... ‑ Тут она увидела пилюлю, желтевшую на белой странице ежедневника, и умолкла.

‑ Чего вы испугались? ‑ спросил Седрик. ‑ Не того ли, что можете исчезнуть, если я приму это?

‑ Не надо так шутить, ‑ сказала Хелена.

‑ Я не шучу, ‑ возразил Седрик. ‑ Когда вы сказали о бронзовой табличке с вашим именем, я взглянул на стол ‑ да, табличка там была. Какуюто секунду она выглядела расплывчатой, как недопроявленный снимок, затем стала твердой и ясной... И я вдруг вспомнил, что первое, что я делаю, когда беру нового секретаря, ‑ это заказываю для нее бронзовую табличку с именем. А когда она увольняется, дарю ей эту табличку на память.

‑ Но ведь так оно к есть! ‑ с жаром подтвердила Хелена. ‑ Вы мне это рассказывали, когда я только начала работать у вас. И тогда же сказали, что я должна обещать, что никогда не приму от вас приглашение на ужин или любое другое приглашение... в этом роде, потому что дело и удовольствие мешают друг другу. Вы это помните?

‑ Помню, ‑ ответил Седрик. ‑ Превосходный пример того, как подсознание превращает в моей реальности ваш отказ в мой собственный прежде чем мне откажете вы. Сохранение удовлетворенного эго ‑ первый принцип безумия.

‑ Но это же все не так! ‑ закричала Хелена. ‑ Милый, я же здесь! Это же реальность! Мне все равно, можешь меня выгнать ‑ но я люблю тебя и всегда любила, и ты не должен позволять этому убийце вывести тебя из равновесия! И вообще я думаю, что он вовсе не сумасшедший ‑ просто притворяется, чтобы не отвечать за преступление!..

‑ Вы так думаете? ‑ с интересом спросил Седрик. ‑ Что же, возможно и это. Но для этого ему надо знать психиатрию по меньшей мере не хуже меня... Видите? Вот вам еще и мания величия.

‑ Конечно, ‑ слабо засмеялась Хелена. ‑ Наполеон был, очевидно, безумен, коль скоро считал себя Наполеоном.

‑ Может быть, ‑ нетерпеливо ответил Седрик. ‑ Но вы должны признать, что, если вы реальны и если я приму пилюлю ‑ с вами ничего не случится. Пилюля лишь подтвердит, что воспринимаемое мною реально.

‑ Но вы целую неделю не сможете работать!

‑ Не слишком высокая цена за сохраненный рассудок, ‑ отрезал Седрик. ‑ Я приму ее.

‑ Нет! ‑ закричала Хелена, пытаясь схватить желтый шарик. Но Седрик успел взять его первым, увернулся от рук секретарши и кинул пилюлю в рот. Громко проглотил. Затем откинулся в кресле и с любопытством взглянул на секретаршу.

‑ Скажите, ‑ мягко спросил он, ‑ скажите, Хелена... вы ведь все это время знали, что являетесь лишь плодом моего воображения? Я хочу знать это, потому что... ‑ Он зажмурился и сжал голову руками.

‑ Боже! ‑ выдохнул он. ‑ Я, кажется, сейчас умру! Мне не было так плохо, когда я принимал ее впервые... ‑ Внезапно шум в его голове прекратился, мысли прояснились. Он открыл глаза.

...На планшет‑стенде перед ним лежал опрокинутый флакончик с пилюлями. Желтые горошины раскатились по всему планшет‑стенду. У дальней стены рубки лежал Джерри Бочек, прислоненный спиной к одному из четырех шкафов со снаряжением. Джерри крепко спал. Его опутывало столько веревок, что он никак не мог бы сам подняться на ноги. А вокруг Джерри стояло еще три шкафа; на двух обгорела и облупилась от жара краска, а у третьего была выжжена дверца.

И наконец в рубке имелись полусожженные тела пяти голубочешуйчатых венерианских ящериц.

У Гара тупо заныло в груди. Хелена Фицрой исчезла. Исчезла... после того, как призналась, что любит его.

Неожиданно Гар вспомнил. Доктор Седрик Элтон... так звали психиатра, который освидетельствовал его для получения лицензии пилота межпланетных грузовиков третьего класса.

‑ Боже!.. ‑ опять простонал Гар. Внезапно его начало тошнить. Он метнулся к санблоку, и вскоре ему стало легче.

Когда Гар наконец смог разогнуться и оторваться от раковины, он уставился в зеркало и долго разглядывал себя, ощупывая втянувшиеся щеки и запавшие глаза. Похоже, он съехал с катушек дня два‑три назад.

Это с ним впервые. Ужасно... И странно: раньше он как‑то не верил в космическое безумие.

Вдруг он вспомнил Джерри. Вот бедолага!

Гар кинулся из санблока обратно в рубку. Джерри уже проснулся. Он поднял взгляд на Гара и выдавил улыбку.

‑ Здравствуйте, доктор Элтон, ‑ произнес он. Гар пошатнулся как от удара.

‑ Все в порядке, доктор Элтон, ‑ сообщил Джерри, и улыбка его стала шире. ‑ Все вышло, как вы и говорили!

‑ Забудь это, ‑ прорычал Гар. ‑ Я принял желтую пилюлю. Я опять в норме.

Улыбка Джерри резко исчезла.

‑ Я теперь понимаю, что я наделал, ‑ горько вздохнул он. Ужасно. Я убил шесть человек. Но теперь я снова в своем уме! И готов понести наказание...

‑ Забудь, я сказал! ‑ рявкнул Гар. ‑ Тебе больше незачем смешить меня. Погоди, я тебя сейчас развяжу...

‑ Вот спасибо‑то, доктор! ‑ искренне сказал Джерри. ‑ Я, признаться, здорово устал от смирительной рубашки...

Гар опустился на колени около Джерри, распутал узлы и снял веревки.

‑ Сейчас ты будешь в порядке, ‑ приговаривал Гар, растирая вялые руки Джерри. Физическая усталость затекших от неподвижности конечностей и психологический стресс сделали свое дело.

Наконец он восстановил кровообращение Джерри и помог ему подняться на ноги.

‑ Не тревожьтесь, доктор Элтон, ‑ говорил меж тем Джерри. ‑ Я не знаю, почему убил этих людей, но знаю, что больше ничего подобного не будет. Я, наверно, был совсем не в своем уме.

‑ Теперь можешь стоять? ‑ спросил Гар, отпуская Джерри.

Джерри прошелся немного туда‑сюда. Сначала его шатало, но постепенно он расходился и с каждым шагом все меньше напоминал робота.

Гар почувствовал, как к горлу вновь подкатывает тошнота, и постарался побороть ее.

‑ Ну как ты, Джерри, дружище? ‑ участливо спросил он.

‑ Прекрасно, доктор Элтон, ‑ признательно ответил Джерри. Большое спасибо за все, что вы для меня сделали.

Джерри повернулся, подошел к двери шлюза и открыл ее.

‑ До свидания, доктор Элтон, ‑ сказал он.

‑ Постой! ‑ закричал Гар, прыгая к Джерри.

Но тот уже вошел в шлюзовую камеру и закрыл за собой дверь. Гар пытался открыть ее, но ничего не вышло ‑ Джерри уже включил насосы, и давление в камере стало падать.

Гар, в ужасе выкрикивая имя товарища, дергал дверь. Через небольшой квадратный иллюминатор толстого стекла он видел, как раздулась и опала грудная клетка Джерри, изо рта и носа брызнула кровь, глаза выпучились, а затем правый лопнул и вытек...

Он видел, как Джерри повернулся в сторону ("к Хелене!") и улыбнулся. Затем отвернул кремальеру внешнего люка и вылетел наружу, в пустоту.

И когда Гар наконец перестал кричать и без сил упал на кресло за планшет‑стендом, костяшки его пальцев были разбиты и кровоточили от ударов по голому металлу.

Торренс провел правой рукой, той, которую не видел робот, по боку. Резкая боль в трех сломанных ребрах заставила расшириться его глаза.

ЕСЛИ ГЛАЗНЫЕ ЯБЛОКИ ЛОПНУТ ‑ СМЕРТЬ, подумал Торренс.

Смешанное бормотание спасательной станции вокруг вернуло его к действительности. Глаза снова устремились к медицинскому шкафчику, висящему на стене рядом с нишей робота.

ЧЕРТ, ТАК БЛИЗКО И В ТО ЖЕ ВРЕМЯ ТАК ДАЛЕКО, ВСЕ РАВНО, ЧТО НА БАЗЕ АНТАРЕСА, подумал Торренс. Безумный смех рвался из его горла. Он вовремя удержался. СПОКОЙНЕЕ. ТРИ ДНЯ СПЛОШНОЙ КОШМАР, НО СВИХНЕШЬСЯ, И КОНЕЦ СТАНЕТ ЕЩЕ БЛИЖЕ.

Торренс согнул пальцы правой руки. Это все, чем он мог двигать. Молча он проклял техника, проверявшего исправность робота, и политика, добившегося, чтобы робота поместили в спасательную станцию, из‑за полученной им доли прибыли от правительственного контракта. И ремонтника, который не позаботился все проверить. Он проклял всех.

Они это заслужили.

Он умирал.

Он плотно закрыл глаза и позволил звукам спасательной станции затихнуть. Медленно сменилось тишиной бульканье охлаждающей жидкости в трубах, щелканье машин, собирающих и передающих сведения со всей Галактики, жужжание антенн, поворачивающихся в гнездах. За прошедшие три дня Торренс много раз порывал с реальностью. Либо это, либо бодрствующий робот. А рано или поздно придется двинуться, двинуться же означало умереть. Все очень просто.

Торренс перестал вслушиваться в шепот спасательной станции, он слушал шепот в самом себе.

До него через бездны пространства доносились звуки войны. Конечно, все это лишь воображение, но Торренс ясно слышал свист бластера разведчика, посылающего луч за лучом в ведущий корабль кейбенского флота.

Разведчик снайперского класса Торренса находился впереди земного флота и неумолимо сближался с чужим кораблем. Тогда‑то все и произошло.

Одну секунду Торренс находился в самой гуще битвы, левый борт гигантского кейбенского дредноута раскалялся под его ответными ударами.

В следующую секунду его выбросило из строя. Земной флот тормозил, чтобы кейбенцы подошли поближе, а земляне надеялись воспользоваться своим превосходством в маневренности.

Торренс попал прямо под огонь передних орудий жабообразного кейбенского разрушителя. Первый луч уничтожил орудийную установку и навигационное оборудование. Второго удара Торренс умудрился избежать.

Радиоконтакт был коротким: Торренс, если сможет, должен вернуться на базу Антарес. А если это не удастся, то флот будет ожидать его сигнала со спасательной станции на любой планете, до которой ему удастся дотянуть. Что он и сделал. Карты сообщили, что он находится вблизи космического булыжника 1‑333, Г‑А, М5, ЗС. Все то координаты, последние буквы которых означают, что где‑то на поверхности расположена спасательная станция.

Отвращение к выходу из боя и необходимость приземляться на безжизненном астероиде компенсировались страхом остаться без горючего, прежде чем он определится в пространстве, страхом лететь бесконечно или превратиться в искусственный спутник какого‑нибудь светила.

Корабль терял скорость, двигатели работали в реверсивном режиме. Корабль подпрыгнул и скользнул по поверхности астероида, теряя куски обшивки. Он остановился в двух милях от спасательной станции. Прежде всего предстояло связаться с флотом.

Торренс преодолел две мили пустой, лишенной атмосферы поверхности планетоида до герметического купола спасательной станции, втиснутой между скалами. Он вошел в декомпрессионную камеру, рукой в толстой перчатке нажал клавишу выключателя и, услышав свист воздуха, наполнявшего помещение, снял шлем. Стянув перчатки, он открыл внутреннюю дверь и вошел в помещение станции.

ДА БЛАГОСЛОВИТ ТЕБЯ БОГ, МАЛЕНЬКАЯ СПАСАТЕЛЬНАЯ СТАНЦИЯ, подумал Торренс, роняя на пол перчатки и шлем. Оглядевшись, он увидел аппаратуру связи, получающую информацию извне, сортирующую ее и рассылающую во всех направлениях, робота в нише и часы с разбитым циферблатом на стене.

ДА БЛАГОСЛОВИТ БОГ ТЕХ, КТО ПРИДУМАЛ СПАСАТЕЛЬНЫЕ СТАНЦИИ И ПОВСЮДУ ИХ НАСАЖАЛ ДЛЯ ТАКИХ СЛУЧАЕВ.

И Торренс двинулся вперед.

В тот же момент служебный робот, использовавшийся для присмотра за механизмами и разгрузки кораблей, с грохотом вышел из нищи и мощным ударом стальной руки швырнул Торренса через все помещение. Космонавт ударился о стальную переборку, боль пронзила спину, бок, руки и ноги. Удар сломал три ребра. Торренс лежал, неспособный шевельнуться. Несколько секунд он даже не мог дышать. Вероятно, это и спасло ему жизнь. Боль ошеломила его, а робот с грохотом вернулся на свое место в нише.

Торренс попытался сесть. Робот тут же странно загудел и двинулся вперед. Торренс замер, и робот отступил к нише.

Еще две попытки убедили Торренса, что нельзя менять позу.

У робота что‑то перепуталось в печатных схемах, изменилась программа, и теперь он настроен на разрушение всего движущегося.

Торренс взглянул на часы и понял, что при виде разбитого циферблата должен был заподозрить неладное. Конечно же! Стрелки двигались, и робот разбил часы. Торренс двигался, и робот ударил его.

И еще раз ударит, если он шевельнется.

С тех пор, не считая движения глаз, Торренс не двигался три дня. Он решил попробовать добраться до люка декомпрессионной камеры, останавливаться, когда робот выступит из ниши, дать ему возможность вернуться назад и снова немного продвигаться. Но при первом же движении эта мысль исчезла. Страшная боль в сломанных ребрах делала такое передвижение невозможным. Торренс застыл в неудобной позе и будет лежать так, пока не найдет выход из тупика.

Он находился в двенадцати футах от маяка, который должен привести к нему спасателей. Но раньше он умрет от ран или с голоду. Или его прикончит робот. Панель маяка могла находиться и в двенадцати световых годах отсюда.

Что случилось с роботом? На размышления времени было с избытком. Движение робот видит, а мысль ‑ нет. Впрочем, Торренсу это не поможет.

Компании, снабжавшие спасательные станции необходимым оборудованием, работали по правительственным контрактам. Кто ‑то в длинной цепочке производителей использовал сталь с примесями или настроил вычислительные машины на более дешевые операции. Кто‑то не очень тщательно настроил робота... Кто‑то совершил убийство.

Торренс чуть‑чуть приоткрыл глаза. Еще немного, и робот заметит движение век. Тогда ‑ смерть.

Он посмотрел на машину.

Строго говоря, это даже не робот, просто набор стальных деталей, управляемых на расстояний, бесценный для застилания постели, замены стальных пластин в скафандре, разгрузки корабля и высасывания пыли с ковров. Тело робота, отдаленно напоминающее человеческое, но без головы, было только придатком. Подлинный мозг, сложный лабиринт пластиковых экранов и печатных схем, находился за стеной. Слишком опасно помещать такие хрупкие детали в тяжелый механизм. Робот может упасть при разгрузке, в него может угодить метеорит, он может попасть под рухнувший корабль. Поэтому в роботе размещались лишь чувствительные приемники, которые видели и слышали, что происходит вокруг, и сообщали об этом мозгу за стеной.

Именно в этом мозге что‑то и произошло. Он стал безумным. Не как человек, но вполне достаточно, чтобы убить Торренса.

ДАЖЕ ЕСЛИ Я СМОГ БЫ ЧЕМ‑НИБУДЬ УДАРИТЬ РОБОТА, ЭТО ЕГО НЕ ОСТАНОВИТ.

Торренс успел бы чем‑нибуцдь швырнуть в машину, прежде чем она доберется до него, но что это даст? Мозг робота останется нетронутым, и придаток будет функционировать. Безнадежно...

Торренс смотрел на массивные руки робота. Ему показалось, что на пальцах одной руки он видит кровь. Торренс знал, что это лишь вображение, но не мог убедить себя. Он снова согнул пальцы скрытой от робота руки.

За три дня он ослаб. Голова кружилась от голода, казалась легкой, а глаза горели. Торренс лежал в собственных испражнениях и уже не замечал этого. Бок горел, боль раскаленным копьем пронзала его при каждом вдохе.

Торренс благодарил бога, что на нем по‑прежнему скафандр, иначе движение груди при дыхании привлекло бы внимание робота. Выход только один, и название ему ‑ смерть.

Торренс никогда не был трусом, но не был и героем. Он был одним из тех, кто участвует в войнах, потому что нужно воевать. Он относился к тем, кто позволяет оторвать себя от жены и дома и швырнуть в бездну, именуемую космосом, во имя того, что называют верностью и патриотизмом, защищать то, что велено. Но в подобные минуты такие люди, как Торренс, начинают мыслить.

ПОЧЕМУ ЗДЕСЬ? ПОЧЕМУ ТАК? ЧТО Я СДЕЛАЛ ТАКОГО, ЧТОБЫ УМЕРЕТЬ В ГРЯЗНОМ СКАФАНДРЕ НА ПУСТЫННОМ ОБЛОМКЕ, И УМЕРЕТЬ НЕ ГЕРОИЧЕСКИ, А В ОБЩЕСТВЕ СВИХНУВШЕГОСЯ РОБОТА? ПОЧЕМУ ЖЕ Я? ПОЧЕМУ Я?! ПОЧЕМУ?..

Торренс знал, что ответа нет. Он и не ждал ответа.

Торренс не был разочарован. Проснувшись, он инстинктивно взглянул на часы. Разбитый циферблат смеялся над ним, заставив в ужасе широко раскрыть глаза. Робот загудел и пустил искру. Торренс не моргал, и гудение прекратилось. Торренс знал, что не сумеет долго держать глаза ткрытыми, не моргая. Жжение вызывало слезу, словно кто‑то тыкал иголкой в глаза. Слезы побежали по лицу и щекам. Торренс закрыл глаза. Робот не издал ни звука.

МОЖЕТ, ОН ОКОНЧАТЕЛЬНО ВЫШЕЛ ИЗ СТРОЯ? РИСКНУТЬ ПРОВЕРИТЬ?

Торренс чуть‑чуть изменил позу. В то же мгновение робот двинулся. Торренс замер. Робот остановился всего в десяти люймах от его вытянутой ноги. Он загудел, причем гудение доносилось как от самого робота, так и из‑за стены.

Внезапно Торренс насторожился.

Если бы машина работала нормально, от придатка доносился бы лишь слабый гул, а из‑за стены его вообще не было бы слышно. Но он работает ненормально, и отчетливо слышится шум мозга за стеной.

Робот откатился назад, его глаза по‑прежнему были устремлены на Торренса. Чувствительные органы машины находились в торсе, придавая ей вид приземистого чудовища, угловатого и смертоносного.

Жужжание стало громче, потом послышалось "Пфф!" и полетели искры. Торренс на мгновение испугался короткого замыкания. На станции мог вспыхнуть пожар, а робот бездействует.

Он внимательно прислушался, стараясь определить, где именно за стеной находится мозг.

Торренсу показалось, что он уловил шум либо за переборкой рядом с холодильником, либо у коммутатора.Оба места возможного нахождения мозга были всего в нескольких футах друг от друга, но между ними имелась большая разница. Гул робота отвлекал и мешал точно определить место.

Торренс глубоко вздохнул. Концы сломанных ребер соприкоснулись. Торренс застонал.

Мучительный стон замер, но продолжал звучать в голове. Торренс в агонии облизнул губы. Робот двинулся вперед. Торренс закрыл рот. Робот остановился и откатился назад в свою нишу.

Пот вычступил на теле. Торренс чувствовал, как струйки бегут под одеждой, и к боли в ребрах прибавился нестерпимый зуд. Торренс чуть сдвинулся внутри скафандра. Зуд не уменьшался. Чем больше Торренс пытался не думать о нем, тем сильнее он становился. Подмышки, сгибы рук, бедра ‑ все нестерпимо свербило. Он должен почесаться!

Торренс начал было движение, но тут же одумался, понимая, что не доживет до чувства облегчения. Он мысленно рассмеялся.

БОЖЕ ВСЕМОГУЩИЙ, КАК Я ВСЕГДА СМЕЯЛСЯ НАД СОЛДАТАМИ, КОТОРЫЕ ВО ВРЕМЯ ИНСПЕКТОРСКОЙ ПРОВЕРКИ НАЧИНАЮТ ВДРУГ ЧЕСАТЬСЯ. КАК Я ТЕПЕРЬ ИМ ЗАВИДУЮ!

Зуд не прекращался. Торренс слегка шевельнулся и стало еще хуже. Он снова глубоко вздохнул. Концы ребер соприкоснулись, и на этот раз он потерял сознание от боли.

‑ Ну, Торренс, как вам нравится первый взгляд накейбенцев?

Эрни Торренс наморщил лоб и провел рукой по лицу, потом взглянул на командора и пожал плечами.

‑ Фантастические существа.

‑ Почему фантастические? ‑ спросил командор Фоул.

‑ Потому что похожи на нас. Не считая, конечно, ярко‑желтой кожи и пальцев‑щупалец. В остальном они идентичны человеку.

Командор закрыл витрину, достал из серебряного ящичка сигареты и предложил лейтенанту. Закурив, он прищурил от дыма один глаз, и посмотрел на подчиненного.

‑ Боюсь, что не только это. Их внутренние органы выглядят так, словно кто‑то их вынул, смешал с внутренностями нескольких других видов и засунул обратно. Уже двенадцать лет мы ломаем головы, поптаясь понять, как они живут.

Торренс хмыкнул, вертя в пальцах незажженную сигарету.

‑ Этого еще мало.

‑ Вы правы, ‑ согласился командор. ‑ Следующую тысячу лет мы будем гадать, как они мыслят, почему сражаются, что ими движет?

Если они дадут нам такую возможность, подумал Торренс.

‑ Почему мы воюем с кейбенцами? ‑ спросил он вслух.

‑ Потому что кейбенцы убивают людей.

‑ А что они имеют против нас?

‑ Какая разница? Может быть, потому что у нас не желтая кожа. Может, потому что пальцы у нас не гнутся, как резиновые. Может, наши города слишком шумны для них. А может, чтото еще. Не в этом дело. Нам важно выжить.

Торренс кивнул. Он понял. Но кейбенец тоже понял. Он ухмыльнулся и достал свой бластер. Торренс выстрелил, и борт кейбенского корабля раскалился до бела.

Торренс увернулся от отдачи собственного орудия. Сидение скользнуло в сторону, голова закружилась...

А пропасть все ближе. Торренс пошатнулся. Губы его побелели от усилий, рука тянулась к медицинскому шкафчику.

К нему неуклюже приближался робот. Свинцовый башмак навис над лицом...

Дальше, дальше, пока стало некуда двигаться...

Вспыхнул свет, яркий, ярче любой звезды... Свет вспыхнул в груди робота. Робот зашатался и остановился.

Робот загудел, засвистел и разлетелся на миллион кусков, куски полетели в пропасть, над которой шатался Торренс. Торренс замахал руками, пытаясь удержаться на краю обрыва...

Его спасло подсознание. Даже в аду кошмара оно помнило о положении. Торренс не застонал и не шевельнулся в бреду.

Он знал, что это так, потому что был еще жив.

Удивленное движение, когда он подумал об этом, вывело чудвище из ниши. Торренс опомнился и неловко замер у стены. Робот отступил.

Торренс тяжело дышал. Еще секунда, и он положит конец этим трем дням (Или больше? Сколько времени он был без сознания?) пытки.

Торренс чувствовал жажду. Боже, как он хотел питьь! Боль в боку усилилась, даже мелкое дыхание было мучительным. А зуд сводил с ума. Торренс прижимался к холодной стене, ручейки пота буравили кожу. Ему хотелось умереть...

Но он не хотел умирать, слишком уж легко осуществить это желание.

Если только разрушить мозг робота... Совершенно невозможно. Разве что использовать собственную прямую кишку в качестве лассо.

Нужно полностью разрушить мозг, а за это время робот успеет сто раз убить его.

Мозг за стальной переборкой. Никаких шансов на успех, ноль целых, запятая и еще множество нулей.

Может, попытаться добежать до декомпрессионной камеры?.. Бессмысленно. В таком состоянии робот схватит его прежде, чем он успеет встать на ноги. Даже допуская чудо, что он сумеет добраться туда, робот взломает дверь и разрушит механизм подачи воздуха. Но даже, допуская двойное чудо, что это даст? Перчатки и шлем останутся здесь, он даже не сможет выйти на поверхность. Корабль искалечен, послать оттуда сигнал невозможно.

Чем больше Трренс размышлял, тем яснее понимал, что скоро свет мигнет для него в последний раз.

Свет мигнет в последний раз.

Свет мигнет...

Свет...

Свет?!

БОЖЕ, НЕУЖЕЛИ ТЫ УСЛЫШАЛ МЕНЯ? Торренс не был религиозен, но такое чудо могло обратить и его. Чудо еще не свершилось, но Торренс нашел выход.

Он начал медленно спасать себя.

Медленно, очень медленно он двинул правую руку, ту, которую не видел робот, к поясу. На поясе висели различные необходимые для космонавта приспособления. Гаечный ключ. Компас. Счетчик Гейгера. И вспышка!

Последнее и было чудом.

Торренс благоговейно ощупал фонарь, потом отцепил его, все еще неподвижный для глаз робота.

Он держал фонарь сбоку, в дюйме от тела.

Если робот смотрит на него, то видит лишь неподвижные ноги. Для машины он неподвижен.

НО ГДЕ ЖЕ МОЗГ? ЕСЛИ ЗА КОММУНИКАТОРОМ, Я МЕРТВ. ЕСЛИ У ХОЛОДИЛЬНИКА ‑ СПАСЕН. НУЖНО УЗНАТЬ ТОЧНО. НУЖНО ШЕВЕЛЬНУТЬСЯ.

Торренс шевельнул ногой. Робот двинулся к нему. Гудение и искры.

Робот остановился рядом с ним. Все решали секунды. Робот погудел, поискрил и вернулся в нишу.

Теперь Торренс знал!

Он нажал кнопку. Невидимый луч вспышки ударил в стену над холодильником. Стена ярко осветилась. Торренс снова и снова нажимал кнопку, на стене появлялся и исчезал круг света. Появлялся и исчезал...

Робот заискрил и выкатился из ниши. Он повернулся к Торренсу, затем ролики сменили направление, и машина двинулась к холодильнику.

Стальной кулак описал дугу и с грозхотом ударил в то место, где появлялся круг света. Робот бил и бил по переборке, пока она не поддалась, раскололась, обнажив путаницу проводов и трубок. Робот ударил и тут же застыл с занесенной для удара рукой. Мертвый. Неподвижный. И мозг, и придаток.

Даже тогда Торренс продолжал яростно давить на кнопку, и вдруг понял, что все кончено.

Робот мертв, сам же он ‑ жив. Его спасут. Торренс не сомневался в этом. Теперь он может заплакать.

Медицинский шкафчик расплывался в глазах, коммуникатор улыбался ему.

ДА БЛАГОСЛОВИТ ТЕБЯ БОГ, МАЛЕНЬКАЯ СПАСАТЕЛЬНАЯ СТАНЦИЯ, подумал Торренс и потерял сознание.

Когда Иисус из Назарета, умирая, висел на кресте, волкрины миновали его агонию на расстоянии менее светового года, направляясь наружу.

Когда на Земле свирепствовали Войны Пламени, волкрины парили вблизи Старого Посейдона, моря которого были еще не названы и не тронуты рыбацкими сетями. Ко времени, когда гиперпривод превратил Соединенные Народы Земли в Федеральную Империю, волкрины добрались уже до края пространства, занимаемого хранганами. Хранганы никогда об этом не узнали. Как и мы, они были детьми маленьких светлых миров, кружащихся вокруг разбросанных солнц, и не очень‑то интересовались теми, кто путешествовал сквозь космическую пустоту. Еще меньше они знали о них.

Война пылала тысячу лет, и волкрины пролетели сквозь ее центр, невидимые и неприкосновенные, в безопасном месте, где не могут вспыхнуть никакие огни, Потом Империя легла в руинах и погибла, а хранганы исчезли во мраке Коллапса, однако, для волкринов тьма не наступила.

Когда Клерономас вылетел с Авалона на своем исследовательском корабле, волкрины оказались в десяти световых годах от него. Клерономас открыл множество вещей, однако не открыл волкринов. Ни тогда, ни во время своего возвращения на Авалон поколение спустя.

Когда я была трехлетним ребенком, Клерономас был уже только пылью, таким же далеким и мертвым, как Иисус из Назарета, а волкрины пролетали возле Даронны. В тот год все чувственники крейов вели себя странно – сидели, глядя в небо светящимися мерцающими глазами.

Когда я выросла, волкрины были уже за Тарой, став неощутимыми даже для крейов, и по‑прежнему направлялись наружу.

Теперь, когда я уже стара и старею все больше, волкрины скоро пробьют Вуаль Грешницы, висящую между звездами как черный туман, а мы летим за ними. Летим за ними… Сквозь заполненные тьмой уголки пространства, в которые никто не заходит, сквозь пустоту и тишину без конца мы преследуем их, мой «Летящий сквозь ночь» и я…

Они медленно спускались вдоль прозрачной трубы, соединяющей орбитальную станцию с ожидающим кораблем.

Меланта Йхирл – единственная среди них, кто в месте, лишенном гравитации, не выглядела неуклюже и, казалось, чувствовала себя совершенно свободно – остановилась на минуту, чтобы взглянуть на висящий внизу пятнистый шар Авалона – величественный гигант из черноты и янтаря. Улыбнувшись, она быстро поплыла в низ трубы, с непринужденной грацией опередив своих товарищей. Каждый из них уже поднимался на борт корабля, но никогда – таким образом. Большинство кораблей стояли возле стен станции, однако этот, нанятый Кэроли Д'Бранином, был слишком велик и имел слишком необычную форму. Он висел перед ними: три небольших, размещенных друг возле друга яйца, ниже под прямым углом – два больших шара, между ними – цилиндр, в котором размещался привод, а все вместе соединялось секциями труб. Весь корабль в целом был большим и очень функциональным.

Меланта Йхирл прошла сквозь воздушный шлюз первой, а остальные карабкались следом, пока все оказались на борту – пять женщин и четверо мужчин, каждый с академическим званием; их прежние жизненные пути были такими же разными, как и области их научных интересов. Молодой щуплый телепат Тэйл Лесамер вошел последним. Пока остальные разговаривали, ожидая окончания процедуры входа, он нервно поглядывал по сторонам.

– За нами наблюдают, – сказал он, наконец.

Наружная дверь закрылась за ними, коммуникационный рукав отсоединился. Открылась внутренняя дверь.

– Добро пожаловать на борт «Летящего сквозь ночь», – донесся из‑за нее мягкий голос.

Однако, за дверью никого не было.

Меланта Йхирл вошла в коридор.

– Привет, – сказала она, с интересом поглядывая по сторонам. Кэроли Д'Бранин вошел за ней следом.

– Привет, – повторил голос. Он доносился из‑за сетки коммуникатора, ниже темного экрана.

– Говорит Ройд Эрис, хозяин «Летящего сквозь ночь». Я очень рад, Кэроли, что снова вижу тебя, как рад тому, что могу приветствовать всех остальных.

– Где вы? – спросил кто‑то.

– В своей квартире, в помещениях, занимающих половину жилой части корабля, – дружелюбно ответил голос Ройда Эриса. – Вторая половина состоит из кают‑компании, одновременно являющейся библиотекой и кухней, двух санитарных помещений, одной двухместной каюты и одной, довольно небольшой, одноместной. Боюсь, что тем, кто в них не поместится, придется повесить гамаки в грузовых трюмах. «Летящий» был запроектирован как грузовик, а не пассажирский корабль. Однако, я открыл все возможные проходы и соединения, поэтому везде, даже на складах, есть воздух, отопление и вода. Я подумал, что вам будет удобнее, если вы разместитесь подобным образом. Ваше снаряжение и компьютерная система также размещены в грузовом трюме, но уверяю вас, там еще множество места. Предлагаю вам разместиться, а потом встретиться в кают‑компании за обедом.

– Вы присоединитесь к нам? – спросила Агата Марий‑Блек, ворчливая женщина с узким острым лицом.

– В некотором смысле, – ответил Ройд Эрис. – В некотором смысле.

Во время обеда появился дух.

После того, как гамаки были развешены, а личные вещи разложены возле мест, на которых они должны были спать, без особых трудов нашли кают‑компанию. Это было самое большое помещение в этой части корабля. Один его конец занимала полностью укомплектованная и снабженная большим количеством продуктов кухня, а в противоположном они нашли несколько удобных кресел, два читника, голобункер и стену, полную книг, лент и кристаллических косточек памяти. Центр кают‑компании занимал длинный стол с приготовленными для десяти человек местами.

Их уже ждал легкий горячий обед. Ученые сами обслуживали себя и заняли места за столом, смеясь и разговаривая, расслабившись по сравнению с тем, какими входили на корабль. Искусственная гравитация была включена, и это в значительной мере поправило всем настроение. Собственная неловкость во время перехода на корабль была быстро забыта.

Наконец, все места, кроме стоящего во главе стола кресла, были заняты.

Именно в н„м и материализовался дух.

Разговоры мгновенно прекратились.

– Привет, – сказал призрак – светящаяся тень худого светлоглазого юноши с белыми волосами. Одет он был в вышедший из моды двадцать лет назад костюм – свободную пастельно‑голубую рубашку с широкими, стянутыми в запястьях рукавами и узкие белые брюки, соединенные с ботинками. Они могли видеть сквозь него, зато его глаза не видели совершенно ничего.

– Голограмма, – сказала Элис Нортвинд, ксенотех, низкая и полная.

– Ройд, Ройд, я ничего не понимаю, – пожаловался Кэроли Д'Бранин, широко раскрытыми глазами вглядываясь в призрачную фигуру.

Дух слабо улыбнулся и поднял руку.

– Мое жилище находится по ту сторону этой стены, – сказал он. – Однако, боюсь, что между половинами этой части корабля нет никакого соединения, никаких дверей. Большую часть времени я провожу в одиночестве, поскольку ценю уединение. Надеюсь, все вы отнесетесь к этому с пониманием и уважите мою волю. Однако, я буду добрым и вежливым хозяином. Здесь, в кают‑компании, вас будет сопровождать моя голограмма, в других же местах, если вам что‑то понадобится или вы захотите со мной поговорить, просто воспользуйтесь коммуникатором. А теперь, возвращайтесь, пожалуйста, к обеду и вашим разговорам. Уже очень давно у меня на борту не было пассажиров.

Они попытались, однако призрак во главе стола бросал длинную тень, и обед был закончен торопливо и в напряжении.

С тех пор, как «Летящий сквозь ночь» перешел на гиперпривод, Ройд Эрис наблюдал за учеными.

Большинство из них в течении нескольких дней привыкли к бесплотному голосу из коммуникатора и голографическому призраку во главе стола, однако только Меланта Йхирл и Кэроли Д'Бранин чувствовали себя в его присутствии совершенно свободно. Остальные были бы еще более напряжены, если бы знали, что Ройд постоянно находится рядом. Он имел глаза и уши даже в санитарных помещениях.

Он смотрел, как они работают, едят, спят, занимаются любовью; он неутомимо прислушивался к их разговорам. За неделю он узнал их – всех девятерых – и начал замечать вещи, которые были их маленькими, стыдными тайнами.

Кибернетик Ломми Торн разговаривала со своими компьютерами, и, казалось, предпочитала их общество обществу людей. У нее был живой ум, подвижное выразительное лицо и небольшое мальчишеское тело. Большинство остальных членов группы считали ее привлекательной, однако, она не любила, когда к ней прикасались. Она занималась сексом только раз – с Мелантой Йхирл. Носила юбки из мягко тканного металла и имела в запястье имплантант, позволявший ей непосредственно связываться с компьютерами.

Ксенобиолог Роян Кристоферис был озлобленным, сварливым мужчиной, циником, с трудом контролирующим свое презрение к коллегам. Напивался в одиночку. Был высоким, сутулым и некрасивым.

Двое лингвистов, Дэннел и Линдрен, были любовниками напоказ: в присутствии других они постоянно держались за руки и прижимались друг к другу. Когда же оставались одни, ссорились почти непрерывно. Линдрен находила нездоровое удовольствие, разя Дэннела в наиболее уязвимое место, насмехаясь над его профессиональной компетентностью. Оба они часто занимались сексом, но всегда только друг с другом.

Агата Марий‑Блек, псипсих, была ипохондриком, переживающим черную депрессию, которая еще более усиливалась в тесных замкнутых помещениях «Летящего сквозь ночь».

Ксенотех Элис Нортвинд неустанно ела и никогда не мылась. Ее квадратные ногти всегда имели ободки грязи, первые две недели путешествия она носила один и тот же комбинезон, снимая его только для занятий сексом, да и то ненадолго.

Телепат Тейл Лесамер был нервным человеком, легко поддающимся настроению. Он боялся всех вокруг, однако, имел склонность к приступам дерзости, во время которых провоцировал своих товарищей обрывками мыслей, уловленных из их разумов.

Ройд Эрис наблюдал за всеми, изучал их, жил с ними и сквозь них. Он не забывал никого, даже тех, кого считал наиболее отталкивающими, однако, не прошло и двух недель движения «Летящего» в мутном потоке гиперпривода, и двое из них привлекли его большее внимание.

– Из всех вопросов, которые можно задать о них, я больше всего хочу знать – ПОЧЕМУ? – сказал ему Кэроли Д'Бранин искусственной ночью на вторую неделю после вылета с Авалона.

Светящийся дух Ройда сидел в затемненной кают‑компании возле Д'Бранина, глядя, как ученый пьет горький шоколад. Остальные члены группы уже спали. На корабле понятия дня и ночи потеряли смысл, хотя «Летящий» поддерживал традиционный цикл, и большинство пассажиров приспособились к нему. Старый Д'Бранин, администратор, координатор и глава экспедиции, был исключением. Он придерживался собственного расписания, предпочитал работать, а не спать, а больше всего любил говорить о своей навязчивой идее – расе волкринов, за которой охотился.

– ЕСЛИ – не менее важен, Кэроли, – сказал Ройд. – Ты можешь быть уверен, что эти твои чужаки действительно существуют?

– Я могу быть уверен, – подмигнув, сказал Д'Бранин.

Он был худощавым, невысоким мужчиной, с пепельно‑серыми всегда старательно уложенными волосами и идеально чистой туникой, однако широкие жесты во время разговора и взрывы неконтролируемого энтузиазма противоречили его решительному и трезвому внешнему виду.

– Этого хватит, – продолжал он. – Если бы все прочие были так уверены, мы имели бы здесь вместо твоего маленького «Летящего» целый флот исследовательских судов. – Он глотнул шоколада и довольно вздохнул. – Ройд, ты знаешь что‑нибудь о Нор Т'алуш?

Ройд никогда не сталкивался с таким названием, однако, получение информации из бортовой библиотеки заняло у него лишь мгновение.

– Раса чужаков, живущая на противоположной – относительно занятой человеком – стороне пространства, за мирами Финдии и Дамуш. Скорее всего – легендарная.

Д'Бранин захохотал.

– Нет, нет, нет! Твоя библиотека устарела, ты должен пополнить ее во время очередного визита на Авалон. Это вовсе не легенды. Они совершенно реальны, хотя и так далеки. У нас мало информации о Нор Т'алуш, но мы уверены, что они существуют, хотя ни ты, ни я скорее всего никогда не встретим никого из них. Они явились началом этого всего.

– Расскажи мне об этом, – сказал Ройд. – Мне интересно, чем ты занимаешься.

– Когда‑то я кодировал для компьютеров Академии пакет информации, который после двадцати стандартных лет дошел с Дам Туллиан. Часть его составлял фольклор Нор Т'алуш. Я не знал и не знаю, как долго эта информация шла до Дам Туллиан, а также того, как она туда попала, но это не имело значения – так или иначе, фольклор стоит выше времени, а это был пленительный материал. Ты знаешь, что я получил за него магистра по ксеномифологии?

– Да? Я не знал. Пожалуйста, говори дальше.

– Один из мифов Нор Т'алуш содержал рассказ о волкринах. Он удивил меня – в нем говорилось о разумной расе, отправившейся из какого‑то таинственного места в центре галактики, движущейся к ее границам, а затем, предположительно, в межгалактическое пространство, не садящейся на планеты и редко приближающейся к звездам ближе чем на световой год. – Серые глаза Бранина сверкали, руки разошлись в стороны, словно он хотел обнять всю галактику. – И совершающий все это без гиперпривода. Ройд, это просто чудо! Совершающий все это на кораблях, которые двигались с долей скорости света! Это поразило меня больше всего. Насколько же они должны быть иными – мои волкрины – мудрыми и терпеливыми, долговечными и дальнозоркими, не имеющими в себе ничего от торопливости и страстей, в которых сгорают низшие расы. Подумай, насколько старыми должны быть эти корабли волкринов!

– Очень старыми, – согласился Ройд. – Кэроли, ты сказал «корабли». Значит, их больше одного?

– О, да, – ответил Д'Бранин. – По данным Нор Т'алуш, они появились на внутренней границе их пространства, поначалу один или два, но потом прибыли другие. Их были сотни и каждый двигался отдельно от других, а все вместе они летели наружу, всегда наружу. Направление их полета было всегда одно и то же. Они летали сквозь звездные системы Нор Т'алуш пятнадцать тысяч стандартных лет, а потом, начали их покидать. Легенда говорит, что последний корабль волкринов вылетел из пределов их звезд три тысячи стандартных лет назад.

– Восемнадцать тысяч лет, – сказал Ройд. – Неужели эти Нор Т'алуш такие старые?

– Не как звездные путешественники, – ответил Д'Бранин, улыбаясь. – Судя по их собственным записям, Нор Т'алуш цивилизованы всего половину этого времени. Когда‑то это меня беспокоило, ибо явно превращало историю волкринов в легенду. Прекрасную легенду, это правда, но не больше. Однако, я не мог оставить этого так. В свободные минуты я проводил исследования, сравнивая разные мифологии, чтобы проверить, появится ли этот фрагмент у других рас. Я считал, что, возможно, мне удастся сделать на этом докторскую работу, ибо эта линия поисков выглядела многообещающей. Я был удивлен тем, что обнаружил. У хранган и подчиненных им рас не было ничего, но это вполне понятно. Они находятся вне пространства, занимаемого человеком, и волкрины не могли добраться до них, не пройдя перед этим звездных систем, населенных нами. Однако, когда я взглянул вовнутрь, рассказы о волкринах оказались везде. – Д'Бранин наклонился, явно возбужденный. – Ах, эти рассказы, Ройд, эти рассказы!

– Я внимательно слушаю, – сказал Ройд.

– Финдии называют их «ий‑вивии», что переводится как орда из бездны или черная орда. Все племена финдии рассказывают одну и ту же историю, и только слепец может в нее не поверить. Рассказывают, что корабли у них огромные, гораздо больше известных в их или нашей истории. Военные корабли, говорят они. Существует история об исчезнувшем племени финдии, триста кораблей которого были уничтожены при встрече с ий‑вивии. Разумеется, это случилось много тысяч лет назад, поэтому детали неясны. У дамуш есть другая история, которую они считают истинной, а дамуш, как ты знаешь, старейшая раса из всех, с которыми мы до сих пор сталкивались. Они называют моих волкринов народом из залива. Великолепные истории, Ройд, великолепные! Корабли как большие и темные города, спокойные и тихие, двигающиеся медленнее, чем вселенная вокруг них. Легенды дамуш говорят, что волкрины – это беглецы с какой‑то невообразимой войны глубоко в ядре галактики, ведшейся с истоков времен. Они покинули планеты и звезды, на которых выросли, чтобы в пространстве между ними искать истинный покой. У гетсоидов есть подобный миф, но в нем эта война уничтожила всех живых существ в галактике, а волкрины являются своего рода богами, сеющими жизнь на минуемых планетах. Другие расы видят в них тени из ада или посланников Бога, предупреждающих нас, велящих бежать от чего‑то страшного, что должно вскоре выйти из ядра галактики.

– Рассказы, о которых ты говоришь, Кэроли, противоречат друг другу.

– Да, да, конечно, но все они сходны в основном – волкрины движутся к границам галактики, минуя на своих стародавних, медлительных, неуничтожимых кораблях наши недолговечные империи. И это главное. Остальное – не имеющее значения украшение. Скоро мы будем знать, сколько во всем этом правды. Я проверил информацию, которая есть у нас о расах, живущих еще ближе к центру галактики, чем Нор Т'алуш, о цивилизациях и существах, которые сами наполовину легендарны: дан'лаи, улиш, рохенна'кх. И везде, где мог вообще что‑то найти, я снова находил истории о волкринах.

– Легенда о легенде, – сказал Ройд. Уголки широких губ призрака поднялись в улыбке.

– Верно, – согласился Д'Бранин. – Я обратился к экспертам, специалистам их Института Изучения Внеземного Разума, и два года мы вели исследования. Все было там, в библиотеках, в памяти и матрицах Академии, однако до сих пор никто не потрудился взглянуть на эти материалы и сопоставить их. Волкрины двигались сквозь занимаемое человеком пространство на протяжении почти всей человеческой истории, с времен, предшествовавших космическим полетам. Пока мы учились свертывать структуру пространства, обманывая теорию относительности, они летели на своих больших кораблях через самое сердце нашей так называемой цивилизации, рядом с нашими густонаселенными мирами, со степенной досветовой скоростью, направляясь к Границе и темноте между галактиками. Это чудесно, Ройд, чудесно!

– Чудесно! – согласился Ройд.

Кэроли Д'Бранин одним глотком осушил свою чашку и вытянул руку, чтобы схватить за плечо Ройда, но ладонь прошла сквозь световое пятно. На мгновение он смутился, но потом начал смеяться над собой.

– Ах, мои волкрины! Я, кажется, впадаю в чрезмерный энтузиазм, Ройд. Я уже близок к цели. Десять лет они целиком занимали мои мысли, а теперь через месяц я буду их иметь, буду наслаждаться их великолепием. А потом… потом, если только мои люди сумеют найти кого‑нибудь такого великого и удивительного, как они, такого отличающегося от нас, я надеюсь, Ройд, надеюсь, что найду ответ по крайней мере на вопрос – ПОЧЕМУ!

Дух Ройда улыбнулся ему, глядя перед собой спокойными прозрачными глазами.

Пассажиры корабля, использующего гиперпривод, обычно быстро начинают скучать, тем более на корабле таком небольшом и скромном, как «Летящий сквозь ночь». К концу второй недели полета предположений было уже множество.

– Кто на самом деле этот Ройд Эрис? – спросил однажды ночью Роян Кристоферис. ксенобиолог. Они вчетвером играли в карты. – Почему он к нам не выходит? Какая цель в изолировании от всех?

– Спроси у него. – посоветовал Дэннел. лингвист.

– А если это какой‑то преступник? – сказал Кристоферис. – Мы же ничего о нем не знаем. Его нанял Д'Бранин, а он, как нам известно, просто старый, дряхлый глупец.

– Твой ход, – сказала Ломми Торн.

Кристоферис с треском бросил карту.

– Блок, – объявил он. – Тебе придется снова тянуть. – Он оскалился. – А возвращаясь к этому Эрису, какие у нас гарантии, что он не планирует нас перебить?

– Конечно, из‑за наших огромных состояний, – сказала Линдрен, второй лингвист.

Она положила карту на ту, которой сыграл Кристоферис.

– Бью, – и она мягко улыбнулась.

Наблюдавший Ройд Эрис тоже улыбнулся.

Приятно было смотреть на Меланту Йхирл.

Молодая, здоровая, жизнерадостная, она лучилась энергией, которую напрасно было искать в ком‑то из остальных членов группы. Она была большой во всех отношениях – на голову выше всех на борту, крепко сложенная, длинноногая. Под ее черной, как уголь, кожей легко двигались сильные мускулы. Аппетит у нее тоже был большой. Ела она в два раза больше, чем любой из ее коллег, и много пила, впрочем, никогда не напиваясь. Каждый день она четыре часа занималась гимнастикой на снарядах, которые привезла с собой и смонтировала в одном из грузовых трюмов. Первые две недели путешествия она занималась сексом со всеми четырьмя мужчинами, находящимися на борту, и с двумя женщинами. Даже в постели она всегда была активна, совершенно изматывая большинство партнеров. Ройд наблюдал за ней с растущим восхищением.

– Я – улучшенная модель, – однажды сказала она ему, интенсивно упражняясь на параллельных брусьях. Ее обнаженная кожа блестела от пота, тесная сетка стягивала длинные черные волосы.

– Улучшенный? – спросил Ройд. Он не мог посылать голограмму в грузовые трюмы, однако, Меланта пригласила его поговорить с помощью коммуникатора, не зная, что все равно он был бы рядом с ней.

Она прервала упражнение, силой мышц удерживая тело в стойке на руках.

– Измененная, капитан, – сказала она. Такова была у нее форма обращения к нему – «капитан». – Я родилась на Прометее среди элиты, как ребенок двух генетических чародеев. Я была улучшена, капитан. Мне нужно в два раза больше энергии, чем вам, но я целиком использую ее. У меня более эффективный обмен веществ, сильное и выносливое тело, предполагаемая продолжительность моей жизни в полтора раза больше, чем у среднего человека. Мои земляки совершили несколько страшных ошибок, пытаясь радикально перемоделировать человечество, но небольшие усовершенствования выходили у них совсем неплохо.

Она вновь занялась упражнениями, двигаясь быстро и без видимого усилия. До конца их она молчала. Наконец, сделав в воздухе сальто, спрыгнула на пол и мгновенье стояла неподвижно, тяжело дыша, потом сложила руки на груди, подняла голову и улыбнулась.

– Теперь ты знаешь историю моей жизни, капитан, – сказала она, стянула с головы сетку и распустила волосы.

– Наверняка в ней было не только это, – сказал голос из коммуникатора.

Она рассмеялась.

– Конечно. Хочешь ли ты услышать о моем богатстве на Авалон, о его причинах и обстоятельствах, о возникших после него осложнениях для моей семьи на Прометее? А может, тебя больше интересуют мои чрезвычайные достижения в области культурной ксенологии? Хочешь послушать?

– Возможно, в другой раз, – вежливо ответил Ройд. – Что это за кристалл, который ты носишь?

Обычно он висел между ее грудями, но раздеваясь для тренировки, она его сняла. Теперь она подняла его и повесила не шею – небольшой зеленый камень, тронутый черными жилками, на серебряной цепочке. Касаясь его, она на мгновенье закрыла глаза, а открыв их снова, улыбнулась.

– Он живой, – сказала она. – Ты никогда не видел такого? Это шепчущий камень, капитан. Резонансный кристалл – псионически сформированная матрица, содержащая в себе какое‑нибудь воспоминание или чувство. Прикосновение кристалла на мгновение воскрешает его.

– Сам принцип мне известен, но я еще не сталкивался с его практическим использованием. Значит, в твоем кристалле укрыто какое‑то особенно дорогое тебе воспоминание? Может семейное?

Меланта подняла полотенце и принялась вытирать пот с тела.

– Мой кристалл содержит впечатления от исключительно удачного сексуального сеанса, капитан. Это меня возбуждает. Или, точнее, возбуждало. Со временем шепчущие камни теряют свою силу, и чувства, записанные в моем, уже не так интенсивны, как когда‑то. Однако временами – обычно после сексуального контакта или утомительных упражнений – они оживают с новой силой.

– О, – сказал голос Ройда. – Значит, сейчас ты возбуждена? Собираешься с кем‑нибудь копулировать?

Меланта улыбнулась.

– Я знаю, какую часть моих воспоминаний ты хотел бы выслушать, капитан. Ту, что касается моей бурной и полной страсти любовной жизни. Этого ты и не услышишь. По крайней мере, до тех пор, пока я не узнаю историю твоей жизни. Среди моих скромных достоинств не последнее место занимает неудовлетворенное любопытство. Кто ты такой, капитан? Только честно.

– Несомненно, – ответил Ройд, – такой улучшенный человек, как ты, может и сам в этом разобраться.

Меланта рассмеялась и бросила полотенце в сетку коммуникатора.

Ломми Торн большую часть времени проводила в грузовом трюме, предназначенном для компьютеров, монтируя систему, которая должна была служить для анализа данных о волкринах. Очень часто к ней приходила Элис Нортвинд, предлагая свою помощь. Кибернетик имела привычку свистеть во время работы; Нортвинд выполняла ее поручения в мрачном молчании. Время от времени они разговаривали.

– Эрис не человек, – сказала однажды Ломми Торн, глядя за установкой большого монитора.

– Что? – буркнула Нортвинд. Ее плоское неинтересное личико сморщилось – из‑за Кристофериса и его теорий она начала очень нервно реагировать на упоминания о Ройде. Поставив на место очередную деталь, она повернулась.

– Он разговаривает с нами, но остается невидимым, – сказала кибернетик. – Здесь нет никакого экипажа; все, кроме него, похоже, автоматизировано. Почему бы тогда кораблю не быть автоматизированным до конца? Держу пари, что этот Ройд Эрис просто сложная компьютерная система, может даже настоящий искусственный разум. Даже скромная программа может вести псевдоразговор, который почти невозможно отличить от человеческого. Так что, вс„ это может быть обманом.

Ксенотех кашлянула и вернулась к прерванной работе.

– Тогда зачем он изображает человека?

– Потому, – ответила Ломми Торн, – что большинство правовых систем не признает за ИР‑ами никаких гражданских прав. Корабль не может быть хозяином себя самого, даже на Авалоне. «Летящий сквозь ночь» вероятно боится, что будет схвачен и выключен. – Она свистнула. – Смерть, Элис, конец чувства существования, конец сознательных мыслей.

– Я каждый день работаю с машинами, – упрямо сказала Элис Нортвинд. – Включение, выключение – какая разница? Они ничего не имеют против этого. Почему эта машина должна быть недовольна?

Ломми Торн улыбнулась.

– Компьютеры – совсем другое дело, Элис. Разум, мысли, жизнь – большие системы имеют все это. – Ее правая ладонь сомкнулась вокруг левого запястья, большой палец начал бесцельно ощупывать неровности имплантанта. – А также чувства. Я это знаю. Никто не хочет вдруг перестать чувствовать. Они не так уж сильно отличаются от тебя и меня.

Ксенотех оглянулась и покачала головой.

– В самом деле? – повторила она бесцветным недоверчивым тоном.

Ройд Эрис смотрел и слушал, но без улыбки.

Тейл Лесамер был молодым хрупким существом – нервный, легко возбудимый, со слабыми соломенными волосами и глазами голубыми и водянистыми. Обычно он одевался как павлин, отдавая особое предпочтение кружевным, разрезанным спереди, рубашкам без воротничка и облегающим трико с различными добавками – одежде, до сих пор модной среди низших классов его родного мира. Однако в день, когда он навестил Кэроли Д'Бранина в его тесной личной каюте, он был одет в скромный серый комбинезон.

– Я чувствую это, – сказал он, хватая Д'Бранина за руку и болезненно впиваясь в нее пальцами. – Что‑то не в порядке, Кэроли, исключительно не в порядке. Я начинаю бояться.

Ногти телепата царапали кожу, и Д'Бранин резко вырвал руку.

– Больно же, – запротестовал он. – В чем дело, дружище? Ты боишься? Чего, кого? Ничего не понимаю. Чего тут можно бояться?

Лесамер поднес бледные ладони к лицу.

– Не знаю, – плаксиво сказал он, – не знаю. Однако, оно здесь, я чувствую. Кэроли, я начинаю что‑то принимать. Ты знаешь, что я хорош в своем деле, и потому ты меня выбрал. Перед тем, как ухватить тебя ногтями, я чувствовал это. Кстати, я могу сейчас прочитать тебя – выборочно. Ты думаешь, что я слишком легко возбуждаюсь, что на меня воздействует это замкнутое пространство, что нужно меня успокоить. – Молодой человек рассмеялся коротким истерическим смехом, который стих так же внезапно, как и начался. – Видишь? Я хорош – первый класс, подтвержденный тестами – теперь я говорю тебе, что я боюсь. Я выхватываю это, чувствую. Оно снится мне. Я чувствовал это еще входя на корабль, и оно становится все хуже. Это что‑то опасное. И чужое, Кэроли, чужое!

– Волкрины? – спросил Д'Бранин.

– Нет, это невозможно. Мы летим на гиперприводе, а они еще удалены на световые годы. – Он снова захохотал. – Я не настолько хорош. Я слышал твой рассказ о крейях, но я всего лишь человек… Нет, это рядом. На корабле.

– Один из нас?

– Возможно, – ответил Лесамер и задумался, потирая щеку. – Я не могу этого локализовать.

Д'Бранин по‑отцовски положил руку ему на плечо.

– Тейл, это твое воображение… Может, потому, что ты просто устал? Мы все здесь живем в постоянном напряжении. Бездействие может быть действительно утомительным.

– Убери свою руку! – рявкнул Лесамер.

Д'Бранин быстро убрал ладонь.

– Все это правда, – упирался телепат, – и я не хочу, чтобы ты начал думать, что зря меня взял и так далее. Я так же уравновешен, как и все на этом… этом… как смеешь ты думать, что я неуравновешен?! Тебе бы заглянуть вовнутрь некоторых наших товарищей: Кристофериса с его бутылкой и маленькими грязными фантазиями, Дэннела, почти больного от страха, Ломми, с ее машинами. Йхирл груба, Агата даже в мыслях непрерывно думает… оплакивает себя, а Элис – пуста, как корова. Ты их не трогаешь, не смотришь в них, что ты можешь знать об уравновешенности? Это пропащие люди, Д'Бранин, тебе дали банду пропащих людей, я среди них один из лучших, и не смей думать, что я неуравновешен и болен, слышишь? – Его голубые глаза блестели, как в горячке. – Слышишь?

– Спокойно, – сказал Д'Бранин. – Спокойно, Тейл, ты слишком возбужден.

Телепат заморгал, и внезапно его возбуждение улетучилось.

– Возбужден? – переспросил он. – Да. – Он смущенно огляделся. – Кэроли, я знаю, что это трудно, но поверь мне. Ты просто должен. Я тебя предупреждаю. Мы в опасности.

– Я поверю, но не смогу ничего сделать без более точной информации. Ты должен воспользоваться своим талантом, чтобы ее для меня получить. Хорошо? Ты же можешь это сделать?

Лесамер кивнул.

– Хорошо, – сказал он, – хорошо.

Они спокойно говорили еще около часа, после чего телепат вышел совершенно спокойным.

Сразу после этого Д'Бранин пошел к псипсиху, которая лежала в своем гамаке, окруженная лекарствами, и жаловалась на непрекращающиеся боли.

– Интересно, – заметила она, когда Д'Бранин рассказал ей о визите Лесамера. – Я тоже что‑то чувствовала, имела какое‑то чувство угрозы, правда, очень слабое, размытое. Я думала, что это идет из меня самой. Затворничество, скука, то, как я ее принимаю… Мое настроение порой обращается против меня самой. Он сказал что‑нибудь конкретное?

– Нет.

– Я постараюсь пересилить боль и немного походить; загляну в него, загляну в других, посмотрю, что можно выловить. Хотя, если это реально, он должен почувствовать первым. У него первый класс, а у меня только третий.

Д'Бранин кивнул.

– Похоже, он очень чувствителен. Рассказывал мне много вещей о других.

– Это ничего не значит. Иногда, если телепат уверяет, что перехватывает все, это значит, что он ничего не перехватывает. Воображает какие‑то мысли, чувства, чтобы заменить ими те, которые не хотят к нему приходить. Я буду внимательно следить за ним, Д'Бранин. Иногда талант может сломаться, скользнуть в подобие истерии и начать передавать вместо того, чтобы принимать. Это очень опасно, особенно в замкнутых системах.

– Конечно‑конечно, – согласился Д'Бранин.

В другой части корабля Ройд Эрис нахмурился.

– Ты обратила внимание на одежду голограммы, которую он нам высылает? – сказал Роян Кристоферис, обращаясь к Элис Нортвинд.

Они были одни в грузовом трюме и лежали на мате, стараясь избегать влажного пятна посередине. Ксенобиолог закурил самокрутку, предложил ее своей партнерше, но Нортвинд отказалась взмахом руки.

– Немодная по меньшей мере уже десять лет, а может, и больше. Мой отец носил такие рубашки, когда был мальчиком на Старом Посейдоне.

– У Эриса старомодный вкус, – ответила Элис Нортвинд. – И что с того? Мне все равно, как он одевается. Я, например, люблю свои комбинезоны. Они очень удобны, и мне все равно, что думают об этом другие.

– Тебе действительно все равно? – сказал Кристоферис, морща свой огромный нос. Она этого не заметила. – Впрочем, дело не в том. А если это вообще не Эрис? Проекция может быть кем угодно, даже составленной из различных элементов. Сомневаюсь, что он на самом деле так выглядит.

– Да? – В ее голосе появился интерес. Она перекатилась и склонилась над ним, уперев тяжелые белые груди в его ребра.

– А если он болен, деформирован и стыдится показать, как выглядит на самом деле? Может, он чем‑то заражен? Медленная зараза может страшно изуродовать организм человека, но проходят десятилетия, прежде чем она его убьет. А ведь есть и другие заразные болезни – мантракс, новая проказа, болезнь Лангамена, целая масса. Может, одиночество, навязанное себе Ройдом, является просто КАРАНТИНОМ? Подумай над этим.

Элис Нортвинд нахмурилась.

– Все, что говорят об Эрисе, – сказала она, – бросает меня в дрожь.

Ксенобиолог затянулся и рассмеялся.

– В таком случае, добро пожаловать на борт «Летящего сквозь ночь». Все остальные уже там.

На пятую неделю полета Меланта Йхирл довела свою пешку до шестой линии. Ройд понял, что остановить ее невозможно, и сдал партию. Это было восьмое подряд поражение, нанесенное ему Мелантой на протяжении такого же числа дней. Девушка сидела, скрестив ноги, на полу кают‑компании, имея перед собой доску с расставленными фигурами, а дальше – темную плоскость экрана. Рассмеявшись, она сбросила с доски фигуры.

– Не переживай, Ройд, – сказала она. – Я – улучшенная модель. Всегда на три хода впереди противника.

– Нужно было воспользоваться помощью компьютера, – ответил он. – Ты никогда бы не узнала.

Его голограмма вдруг материализовалась перед экраном и улыбнулась ей.

– Я догадалась бы после трех ходов. Можешь попробовать.

Они были последними жертвами шахматной горячки, которая неделю назад охватила «Летящего сквозь ночь». Шахматную доску и фигуры сделал Кристоферис, он же сначала уговаривал других поиграть. Однако всеобщий энтузиазм быстро испарился, когда начал играть Тэйл Лесамер и одного за другим победил всех. Каждый считал, что ему это удалось благодаря чтению мыслей противника, однако, поскольку телепат был в воинственном настроении, никто не решился вслух высказать подобное обвинение. Впрочем, Меланта выиграла у него без труда.

– Не такой уж он хороший игрок, – сказала она потом Ройду, – и если даже пытался прочесть мои мысли, то встретил ничего не значащее бормотание. Улучшенные модели знают способы дисциплинирования своих мыслей. Так уж получилось, что я могу успешно защищаться.

Позднее Кристоферис и остальные пробовали силы в одной‑двух партиях с Мелантой, и все были наголову разбиты. В конце концов, Ройд спросил, может ли сыграть и он. Только Меланта и Кэроли были склонны сесть с ним за доску, а поскольку Кэроли вечно забывал, как движутся фигуры, постоянной соперницей Ройда стала Меланта. Обоих, казалось, захватывала игра, хотя Меланта всегда выигрывала.

Теперь она встала и пошла на кухню, пройдя сквозь призрачную фигуру Ройда. Она упорно отказывалась принять общее стремление делать вид, что фигура эта реальна.

– А остальные всегда обходят меня.

Она пожала плечами и нашла в холодильнике банку пива.

– Капитан, – сказала она, – когда ты наконец сдашься и позволишь мне навестить тебя за этой стеной? Тебе там не одиноко? Нет ли у тебя сексуальной неудовлетворенности? Клаустофобии?

– Я путешествую на «Летящем сквозь ночь» всю жизнь, – ответил он и выключил голограмму – она все равно ее игнорировала. – Будь у меня склонность к сексуальной неудовлетворенности, клаустофобии и нелюбви к одиночеству, это было бы невозможно. Это должно быть для тебя очевидно, раз уж ты улучшенная модель.

Она выдавила в рот немного пива и засмеялась мягко и мелодично.

– Я еще раскушу тебя, капитан, – предупредила она.

– А пока, – ответил он, – расскажи мне еще несколько сказок о своей жизни.

– Вы когда‑нибудь слышали о Юпитере? – вызывающе спросила ксенотех. Она была пьяна и раскачивалась на своем гамаке, висящем в грузовом отсеке.

– Это название как‑то связано с Землей? – сказала Линдрен. – Кажется, обе планеты находились в одной мифической системе.

– Юпитер, – громко заявила ксенотех, – это газовый гигант из той же солнечной системы, что и Старая Земля. Вы этого не знали, правда?

– У меня есть более важные дела, чем засорять голову всякими мелочами, – ответила Линдрен.

Элис Нортвинд улыбнулась, довольная собой.

– Эй, слушайте, я говорю вам. Когда был открыт гиперпривод – очень давно – как раз собирались исследовать это Юпитер. Потом, конечно, никто уже не забивал себе головы газовыми гигантами. Достаточно было скользнуть в сверхскорость и найти миры, на которых можно было поселиться, а потом и заселить их, не обращая внимания на кометы, астероиды и газовые гиганты. Просто‑напросто – о, смотрите, в нескольких световых годах есть следующая звезда, а вокруг нее подходящие планеты. Однако, были люди, считавшие, что на газовых гигантах может существовать жизнь. Понимаете?

– Я понимаю только, что ты в дымину пьяна, – сказала Линдрен.

Кристоферис, похоже, был чем‑то раздражен.

– Если на газовых гигантах действительно существует разумная жизнь, она до сих пор не проявила желания покинуть свой дом, – буркнул он. – Все мыслящие виды, с какими мы до сих пор столкнулись, вышли из миров, подобных Земле, и большинство из них дышит кислородом. Или ты хочешь сказать, что волкрины родом с газового гиганта?

Ксенотех медленно села и таинственно улыбнулась.

– Не волкрины, – ответила она. – Ройд Эрис. Проделайте дыру в стене этой кают‑компании, и увидите, как из нее начнут вылетать струи метана и аммиака.

Она сделала плавный волнистый жест рукой и расхохоталась.

Компьютерная система была подключена и пущена в ход. Кибернетик Ломми Торн сидела у главной консоли – гладкой черной панели из пластика – на которой в голографическом танце появлялись и исчезали призрачные изображения наборов клавиш, изменявшиеся даже тогда, когда она ими пользовалась. Перед ее лицом и вокруг находились кристаллические блоки памяти, ряды экранов и читников с марширующими колонками цифр и вращающимися геометрическими фигурами, а также темные колонны абсолютно гладкого металла, содержащие разум и душу системы. Счастливая, она сидела, посвистывая, в полумраке. Ее пальцы вслепую, с ошеломляющей быстротой бегали по сверкающим клавишам, проводя компьютер сквозь последовательность простых проверочных программ.

– О, – сказала она, улыбаясь, потом добавила: – Хорошо.

И вот подошло время последней проверки. Ломми Торн подвернула металлическую ткань левого рукава, сунула руку под пульт, нашла болты и сунула их в отверстие имплантанта.

Соединение…

Экстаз…

На экранах завертелись, слились, а потом расплескались в стороны чернильные пятна десятков пульсирующих цветов.

Мгновение спустя все уже кончилось.

Ломми Торн вынула руку. Улыбка на ее губах была несмелой и удовлетворенной, однако, в ней было и кое‑что еще: едва заметный след удивления. Она коснулась большим пальцем отверстий на своем запястье и отметила, что их края горячи и вызывают мурашки на коже. Она вздрогнула.

Система действовала великолепно, оборудование было в отличном состоянии, все наборы программ работали согласно плану, соединение прошло безо всяких помех. Как всегда, это было очень приятно. Когда она подключилась к системе, то стала мудрой, могучей, полной света и электричества, а также неуловимых флюидов жизни. Холодная и чистая, она не была больше одинокой, не чувствовала себя маленькой и беспомощной. Все было, как всегда, когда она сливалась воедино с системой и разрасталась в ней и сквозь нее.

Однако, на этот раз было некоторое отличие. На мгновение она почувствовала прикосновение чего‑то холодного. Чего‑то очень холодного и вызывающего ужас. Какое‑то время и она, и система видели это отчетливо, а потом оно исчезло, отступило.

Кибернетик покачала головой, отгоняя абсурдные мысли, и вернулась к работе. Вскоре она уже снова посвистывала.

На шестой неделе полета Элис Нортвинд сильно поранилась, приготовляя какую‑то закуску. Она стояла в кухне, нарезая насыщенное приправами мясо длинным острым ножом, и вдруг вскрикнула.

Дэннел и Линдрен подбежали к ней и увидели, что Элис с ужасом смотрит на лежащую перед ней доску. Нож отсек кончик указательного пальца ее левой руки точно на уровне первого сустава. Кровь лилась пульсирующей струйкой.

– Корабль дернулся, – сказала она бесцветным голосом, глядя на Дэннела. – Вы почувствовали? Он дернулся, и нож у меня соскользнул.

– Нужно чем‑то остановить кровь, – сказала Линдрен.

Дэннел в панике огляделся.

– О, я сама сделаю это, – сказала Линдрен. И сделала.

Псипсих, Агата Марий‑Блек, дала Нортвинд обезболивающее, потом посмотрела на двух лингвистов.

– Вы видели, как это случилось?

– Она сама это сделала, ножом, – ответил Дэннел.

Из коридора, издалека, до них донесся дикий истерический смех.

– Я дала ему подавляющее средство, – доложила Марий‑Блек Д'Бранину немного позже в тот самый день. – Псионин‑4. Это на несколько дней уменьшит его впечатлительность. Потом я могу дать ему еще, если потребуется.

Д'Бранин казался обеспокоенным.

– Мы разговаривали несколько раз, и я заметил, что Тэйл производит впечатление все более испуганного, но никогда не может мне этого ясно объяснить. Это подавление было необходимо?

Псипсих пожала плечами.

– Он был уже на грани нерациональных поступков. Если бы он ее перешел, то мог бы, учитывая уровень своего таланта, забрать нас всех с собой. Не следовало нанимать телепата с первым классом, они слишком неуравновешены.

– Мы должны установить контакт с чужаками, а это вовсе не легко. К тому же, волкрины будут более чужаками, чем любая другая раса, с которой мы до сих пор сталкивались. Нам нужны способности первого класса, если мы хотим надеяться на связь с ними. Ведь они могут нас столькому научить!

– Вполне правильно, – сказала она. – Но, принимая во внимание состояние твоего телепата, мы можем вдруг вообще потерять любые способности. Половину времени он проводит в гамаке в позе плода, а оставшуюся половину пыжится или несет вздор, и все время почти умирает от страха. При этом он утверждает, что нам грозит реальная физическая опасность, но не может сказать, ни почему, ни откуда. Хуже всего в этом то, что я не могу с уверенностью определить, действительно ли он что‑то чувствует или это всего лишь приступ паранойи. Очевидно, что он выказывает некоторые классические параноидальные признаки. В числе прочего, он утверждает, что за ним постоянно наблюдают. Может, его состояние не имеет ничего общего с нами, волкринами и его талантом, но я ни в чем не уверена.

– А что с твоим талантом? – спросил Д'Бранин. – Ведь ты эмпат, правда? (Человек, умеющий поставить себя на место другого, сопереживающий).

– Не учи меня моей работе, – резко ответила она. – Я спала с ним на прошлой неделе. Невозможно достичь лучших условий для псионического изучения. Однако, даже в таких обстоятельствах мне не удалось узнать ничего наверняка. Его разум – это хаос, его страх так силен, что им пропитываются простыни. И из остальных наших коллег мне не удалось ничего вытянуть, кроме обычных напряжений и неудовлетворенностей. Но у меня всего лишь третий класс, так что это ничего не доказывает. Мои возможности довольно ограничены. Кроме того, ты же знаешь, что я плохо себя чувствую. Я едва дышу на этом корабле. Воздух кажется мне густым и тяжелым, у меня постоянно болит голова, и я должна лежать в постели.

– Да, конечно, – поспешно согласился Д'Бранин. – Я и не собирался тебя критиковать. Ты делаешь все, что в таких трудных условиях в твоих силах. Сколько времени продлится возвращение Тейла к нам?

Псипсих утомленно потерла виски.

– По‑моему, нужно держать его в теперешнем состоянии до конца путешествия. Предупреждаю тебя – телепат, впавший в безумие или истерию, становится действительно опасным. Тот случай с Нортвинд и ножом мог быть его делом. Как ты помнишь, вскоре после этого он начал верещать. Возможно, он коснулся ее, только на мгновение… О, я знаю, что это безумная мысль, но такое вполне возможно. Дело в том, что мы не можем позволить себе рисковать. У меня достаточный запас псионина‑4, чтобы держать его в нужном состоянии до возвращения на Авалон.

– Но… Ройд скоро выключит гиперпривод, и мы будем устанавливать контакт с волкринами. Тэйл со своим разумом и своим талантом будет нам нужен. Неужели его подавление неизбежно? Нет ли другого выхода?

Марий‑Блек скривилась.

– Другой вариант – это укол эсперона. Он полностью откроет его и на несколько часов десятикратно усилит его чувствительность. Надеюсь, тогда он сможет локализовать опасность, которую пока только чует. Сможет отбросить ее, если она мнима, или расправиться с ней, если она реальна. Однако, псионин‑4 значительно безопаснее. Эсперон – это дьявольское средство с массой побочных действий. Он резко усиливает кровяное давление, порой вызывает гипервентиляцию или апоплексический удар. Известны также случаи остановки сердца. Лесамер достаточно стабилен эмоционально, чтобы вынести такую огромную мощь. Псионин тоже должен нам кое‑что дать. Если признаки паранойи сохранятся, я буду знать, что они не имеют ничего общего с его телепатическими способностями.

– А если нет? – спросил Д'Бранин.

Агата Марий‑Блек двусмысленно улыбнулась.

– Если Лесамер успокоится и перестанет болтать об опасности? Это будет значит, что он перестал что‑либо принимать, верно? А это, в свою очередь, будет означать – есть нечто такое, что можно принимать, и, следовательно, он с самого начала был прав.

Вечером за ужином Тэйл Лесамер был тих и, казалось, витал мыслями гдето далеко. Он ел автоматически, а его голубые глаза казались затуманенными. После еды он извинился перед всеми и отправился в постель, сразу провалившись в тяжелый сон.

– Что ты с ним сделала? – обратился Торн к Марий‑Блек.

– Заблокировала его любопытный разум.

– Нужно было сделать это еще две недели назад, – сказала Линдрен.

– Послушного его гораздо проще переносить.

Кэроли Д'Бранин почти не притронулся к еде.

Наступила искусственная ночь, и призрак Ройда материализовался рядом с Кэроли Д'Бранином, задумчиво сидящим над своим шоколадом.

– Кэроли, – сказало видение, – возможно ли соединение компьютера, собранного твоей командой, с бортовой системой «Летящего»? Твои рассказы о волкринах очаровали меня, и я хотел бы иметь возможность изучить их в свободную минуту по детальнее. Держу пари, что результаты твоих исследований введены в память.

– Конечно, – автоматически ответил Д'Бранин, как будто думая о чем‑то совсем другом. – Наша система уже запущена. Соединение ее с «Летящим» не должно представлять трудности. Я скажу Ломми, чтобы завтра она этим занялась.

В кают‑компании повисла тяжелая тишина. Д'Бранин прихлебывал шоколад и неподвижно вглядывался в темноту, почти не замечая присутствия Ройда.

– У тебя какая‑то забота, – сказал наконец Ройд.

– Что? Ах, да. – Д'Бранин поднял голову. – Прости, дружище. Слишком много на меня свалилось.

– Это связано с Лесамером, правда?

Кэроли Д'Бранин долго смотрел на бледную светящуюся фигуру, потом сухо кивнул головой.

– Да. Можно спросить, откуда ты это знаешь?

– Я знаю обо всем, что происходит на «Летящем».

– Ты наблюдал за нами, – мрачно сказал Д'Бранин, с явной нотой обвинения в голосе. – Так вот откуда взялось чувство, о котором говорил Тэйл, впечатление, что за нами наблюдают. Ройд, как ты мог? Шпионить недостойно тебя.

Прозрачные глаза призрака были безжизненны и ничего не видели.

– Не говори об этом другим, – сказал Ройд. – Кэроли, друг – если мне можно так тебя называть – у меня есть причины, чтобы следить за вами, причины, познание которых ничего тебе не даст. Поверь, я не собираюсь вредить вам. Ты нанял меня, чтобы я довез вас до волкринов и обратно, и именно это я собираюсь сделать.

– Ты уходишь от ответа, Ройд. Почему ты следил за нами? Ты наблюдал за всем? Тебе приятно подглядывать? А может, ты наш враг, и потому никогда лично не выходишь к нам? Подглядывание – это все, что ты собираешься делать?

– Твои подозрения ранят меня, Кэроли.

– А меня ранит твоя неискренность. Как ты ответишь мне?

– У меня везде есть глаза и уши, – сказал Ройд. – На «Летящем» нет места, где можно было бы от меня укрыться. А вижу ли я все? Нет, я смотрю не всегда. Я всего лишь человек, независимо от того, что думают обо мне твои коллеги. Мне нужен сон. Мониторы остаются включенными, но нет никого, кто бы на них смотрел. Я могу сосредоточиться только на одном‑двух изображениях или разговорах одновременно. Я наблюдаю все, Кэроли, но не вижу всего.

– А зачем? – Д'Бранин налил себе новую чашку шоколада, с трудом сдерживая дрожь в руках.

– Я не обязан отвечать на этот вопрос. «Летящий сквозь ночь» – мой корабль.

Д'Бранин отпил шоколада, заморгал и кивнул.

– Ты меня огорчаешь, дружище. Не даешь мне выбора. Тэйл сказал, что за нами наблюдают и, как я теперь вижу, был прав. Кроме того, он говорит, что мы в опасности, что здесь есть что‑то чужое. Это ты?

Голограмма осталась тихой и неподвижной.

– Ты молчишь… Ох, Ройд, что мне делать? Я должен верить ему. Мы в опасности, и, может быть, именно ты угрожаешь нам, поэтому я должен отказаться от полета. Возвращайся на Авалон. Ройд. Таково мое решение.

Дух бледно улыбнулся.

– Так близко от цели, Кэроли? Мы вскоре выключим гиперпривод.

Д'Бранин издал тихий печальный звук откуда‑то из глубины горла.

– Мои волкрины, – вздохнул он. – Так близко… Как мне жаль, что я должен их покинуть… Но я не могу поступить иначе, не могу.

– Можешь, – сказал голос Ройда Эриса. – Верь мне, это все, о чем я прошу. Поверь, что я не имею ничего против вас. Тэйл Лесамер может говорить об опасности, но до сих пор ни с кем не случалось ничего плохого, верно?

– Да, – признал Д'Бранин. – Да, если не считать Элис, которая поранилась сегодня.

– Что? – Ройд на мгновенье заколебался. – Поранилась? Я этого не видел. Когда это случилось?

– О, довольно рано. Кажется, перед тем, как Тэйл начал кричать.

– Понимаю, – задумчиво сказал Ройд, потом добавил: – Я смотрел, как тренируется Меланта, как это случилось?

Д'Бранин рассказал.

– Послушай, Кэроли, поверь мне, и я дам тебе твоих волкринов. Успокой своих людей, убеди их, что я не представляю для вас опасности. И постарайся, чтобы Лесамер и дальше оставался спокойным, понимаешь? Это очень важно. Все дело именно в нем.

– Агата советует почти то же самое.

– Знаю, – сказал Ройд, – полностью с ней согласен. Ты сделаешь, как я тебя прошу?

– Сам не знаю, – ответил Д'Бранин. – ты не облегчаешь мне жизни. Не пойму, что тут не в порядке, дружище. Может, скажешь мне больше?

Ройд Эрис не ответил. Его дух ждал.

– Ну, хорошо, – вздохнул наконец Кэроли. – Ты не хочешь говорить и все затрудняешь. Когда это будет, Ройд? Когда мы увидим моих волкринов?

– Скоро, – ответил Ройд. – Я выключу гиперпривод примерно через семьдесят часов.

– Семьдесят часов… Это не долго. Поворот назад уже ничего нам не даст. – Он облизал губы, поднял чашку и заметил, что она пуста. – Хорошо, летим дальше. Я сделаю, как ты просишь. Поверю тебе, прикажу давать Лесамеру наркотик и не скажу остальным, что ты за ними следишь. Этого хватит? Дай мне волкринов, я так долго ждал их!

– Знаю, – сказал Ройд. – Знаю.

Дух исчез, и Кэроли Д'Бранин остался один в темной кают‑компании. Он попытался долить себе шоколада, но руки его так дрожали, что он облил себе пальцы и уронил чашку, ругаясь, удивляясь и страдая.

Следующий день был днем нарастающего напряжения и тысячи мелких раздражений. Линдрен и Дэннел устроили мелкую «личную» ссору, которую можно было слышать в половине корабля. Тройная стратегическая игра в кают‑компании закончилась катастрофой после того, как Кристоферис обвинил Меланту Йхирл в обмане. Ломми Торн жаловалась на необычайные трудности во время попыток соединения своей системы с бортовыми компьютерами. Элис Нортвинд полдня сидела неподвижно в кают‑компании, с угрюмой ненавистью разглядывая свой забинтованный палец. Агата Марий‑Блек бродила по коридорам, жалуясь, что на корабле слишком жарко, что у нее болят суставы, что воздух густой и полон дыма, что на корабле слишком холодно. Даже Кэроли Д'Бранин был угрюм и раздражен.

Только телепат производил впечатление довольного. По уши накачанный псионином‑4, он был вялым и сонным, но по крайней мере не прятался по укромным уголкам.

Ройд Эрис не объявился ни голосом, ни голографической проекцией.

На обеде его по‑прежнему не было. Ученые были беспокойны, каждую секунду ожидая, что он материализуется на своем обычном месте и включится в разговор. Когда на столе поставили чашки послеобеденного шоколада, чая или кофе, их ожидания все еще не были исполнены.

– Наш капитан кажется очень занятым, – заметила Меланта Йхирл, откидываясь вместе со стулом назад и вертя в руках бокал с бренди.

– Скоро будет выключен гиперпривод, – сказал Д'Бранин. – Наверняка есть дела, которые нужно до этого сделать.

В душе он был раздражен отсутствием Ройда и гадал, следит ли он за ними.

Роян Кристоферис откашлялся.

– Поскольку все мы здесь, а его нет, возможно, самое время обсудить кое‑какие вопросы. Меня мало волнует, что его не было на обеде, ведь он не ест. Это просто паршивая голограмма. Но почему все так? Возможно, иначе не может и быть – нам нужно поговорить об этом. Кэроли, у многих из нас возникают странные предчувствия, связанные с Ройдом Эрисом. Что ты вообще знаешь об этом таинственном человеке?

– Что я знаю, дружище? – Д'Бранин наполнил чашку густым горячим шоколадом и начал медленно пить, стараясь выиграть немного времени на обдумывание. – А что тут вообще можно знать?

– Ты наверняка заметил, – сухо сказала Линдрен, – что он никогда не присоединяется к нам лично. Прежде, чем ты нанял этот корабль, кто‑нибудь говорил тебе о такой его привычке?

– Я тоже хотел бы получить ответ на этот вопрос, – сказал Дэннел, второй лингвист. – Авалон – оживленный порт, и через него проходит масса кораблей. Почему ты выбрал именно этот? Что тебе о нем говорили?

– Что мне о нем говорили? Признаться, немного. Я разговаривал с несколькими портовыми чиновниками и представителями чартерных компаний, но никто не знал о Ройде ничего конкретного. До сих пор он не использовал Авалон как порт приписки.

– Это довольно удобно, – сказала Линдрен.

– Это достаточно подозрительно, – добавил Дэннел.

– Откуда же он родом? – спросила Линдрен. – Дэннел и я слушали его очень внимательно. Он говорит на стандартном хорошо, без заметного акцента, и безо всяких идиоматических выражений, которые могли бы выдать его происхождение.

– Порой его речь звучит несколько архаически, – вставил Дэннел, – и время от времени обороты, используемые им, вызывают у меня смутные ассоциации. Однако, каждый раз другие. Он много путешествовал.

– Блестящее наблюдение, – сказала Линдрен, похлопав его по руке. – Торговцам приходится путешествовать, дорогой. Для того они и обзаводятся кораблями.

Дэннел косо посмотрел на нее, но она продолжала:

– А если серьезно, ты что‑нибудь о нем знаешь? Откуда взялся этот корабль?

– Понятия не имею, – признался Д'Бранин. – Мне никогда не приходило в голову спрашивать его.

Члены группы недоверчиво переглянулись.

– Тебе не приходило в голову спросить? – сказал Кристоферис – Как же получилось, что ты выбрал именно его корабль?

– Просто он был доступен. Административный совет утвердил проект и выделил мне персонал, однако, ни один принадлежащий Академии корабль не был свободен. Были также бюджетные ограничения.

Агата Марий‑Блек кисло рассмеялась.

– Тем из нас кто еще сам не додумался: Д'Бранин просто хочет сказать, что Академия была восхищена его исследованиями в области ксеномифологии и обнаружением мифа о волкринах, но с гораздо меньшим энтузиазмом приняла план обнаружения их самих. Ему выделили немного средств, чтобы он был доволен и работал дальше, одновременно предполагая, что его экспедиция будет совершенно бесплодной. И людей ему дали таких, о которых никто на Авалоне не вспомнит. – Она посмотрела по сторонам. – Взгляните на себя. Никто из вас не работал с Д'Бранином на ранних стадиях исследований, но все мы были свободны, когда подбирали персонал для этого полета. К тому же, никто из нас не является высококлассным ученым.

– Говори за себя, – сказала Меланта Йхирл. – Я вызвалась добровольно.

– Не буду спорить. Суть в том, что выбор «Летящего сквозь ночь» не такая уж загадка. Ты просто нанял самый дешевый корабль, который смог найти. Верно Д'Бранин?

– Некоторые из свободных кораблей сразу отбросили мое предложение, даже не обдумав его, – сказал Д'Бранин. – Признаться, выглядело это несколько странно. Впрочем, многие капитаны испытывают почти суеверный страх перед выключением гиперпривода в межзвездном пространстве, не имея рядом ни одной планеты. Из тех, что принимали мое предложение, Ройд Эрис предложил лучшие условия, а кроме того, мог отправиться немедленно.

– А нам просто необходимо было вылететь немедленно, – сказала Линдгрен. – Иначе волкрины могли бы удрать. Ведь они летят через этот район галактики всего лишь десять тысяч лет.

Кое‑кто засмеялся. Д'Бранин был явно смущен.

– Друзья, конечно, я мог отсрочить вылет. Признаться, я хотел поскорее встретиться с моими волкринами, увидеть их огромные корабли и задать им все те вопросы, которые так мучили меня, раскрыть их намерения и мотивы. Однако, нужно признать, что опоздание не грозило нашей миссии. Хотя, зачем нам ее откладывать? Ройд был для нас хорошим хозяином, он пилот высокого класса.

– Ты с ним встречался? – спросила Элис Нортвинд. – Ты видел его, когда обсуждал условия?

– Мы разговаривали много раз, но я был на Авалоне, а Ройд в корабле на орбите. Я видел только его лицо на экране.

– Это могло быть что угодно – проекция, компьютерная симуляция, – сказала Ломми Торн. – Я могу приказать компьютеру изобразить на твоем экране любое лицо, Кэроли.

– Никто и никогда не видел этого Ройда Эриса, – констатировал Кристоферис. – С самого начала он сделал из себя загадку.

– Наш хозяин хочет, чтобы его покой и одиночество не нарушались, – сказал Д'Бранин.

– Отговорки, – вставила Линдрен. – Что он скрывает?

Меланта расхохоталась, а когда глаза всех обратились к ней, покачала головой, все еще улыбаясь.

– Капитан Ройд идеален, странный человек для странного путешествия. Неужели никого из вас не привлекают тайны? Мы летим за световые годы, чтобы перехватить гипотетический корабль из самого сердца галактики, движущийся к ее границе дольше, чем человечество ведет войны, а вы все выходите из себя, поскольку не можете пересчитать прыщи на носу у капитана. – Она наклонилась над столом, чтобы вновь наполнить свой бокал, а потом небрежно добавила: – Моя мать была права: нормальные люди – ненормальны.

– Может, нам следует послушать Меланту? – Задумчиво сказала Ломми Торн. – Фобии и неврозы Ройда – это его личная проблема, пока он не начнет их нам навязывать.

– Эта ситуация плохо действует на меня, – пожаловался Дэннел.

– Из того, что нам известно, – сказала Элис Нортвинд, – можно предположить, что мы летим с чужаком или преступником.

– Юпитер, – буркнул кто‑то. Ксенотех покраснела до самых ушей, а вокруг стола послышались сдавленные смешки.

Тэйл Лесамер украдкой взглянул поверх своей тарелки и захохотал.

– С чужаком, – сказал он. Его голубые глаза прыгали во все стороны, как бы в поисках угла, куда бы он мог скрыться. Они были блестящими и дикими.

Марий‑Блек выругалась.

– Кончается действие наркотика, – поспешно сказала она Д'Бранину.

– Мне нужно сходить за новой дозой.

– Какого наркотика? – потребовала объяснений Ломми Торн. Д'Бранин старательно избегал говорить слишком много о бредовых видениях Лесамера, боясь роста напряженности на борту. – Что здесь происходит?

– Опасность, – сказал Лесамер. – Он повернулся к сидящей рядом с ним Ломми и крепко схватил ее за руку, вонзив длинные накрашенные ногти в серебристый металл блузки. – Мы в опасности, говорю тебе, я отчетливо это чувствую. Это что‑то чуждое, и оно хочет нашей гибели. Кровь, я вижу кровь… – Он рассмеялся. – Ты чувствуешь ее вкус, Агата? Я почти чувствую его. И это что‑то тоже может чувствовать.

Марий‑Блек встала.

– Он плохо себя чувствует, – заявила она. – Я подавляла его псионином, стараясь избавить от видений. Пойду, принесу еще дозу.

И она направилась к двери.

– Ты его подавляла? – с ужасом спросил Кристоферис. – Он нас о чем‑то предупреждал, ты разве не слышала? Я хочу знать, что это такое.

– Не псионин, – посоветовала Меланта Йхирл. – Попробуй эсперон.

– Не учи меня моей работе, женщина!

– Прости, – Меланта скромно пожала плечами. – Но мне кажется, я вижу чуть дальше, чем ты. Эсперон может помочь ему избавиться от этих видений, верно?

– Да, но…

– Он может помочь ему сосредоточиться на опасности, которую он якобы чувствует, так?

– Я хорошо знаю характеристику эсперона, – осторожно сказала псипсих.

Меланта улыбнулась поверх бокала с бренди.

– Не сомневаюсь, и все же послушай. Похоже, всех вас здорово беспокоит Ройд. Вы не можете вынести того, что не знаете, что он скрывает. Роян неделями придумывает теории, и уже готов поверить в любую из них. Элис так взволнована, что отрезала себе палец. Все мы постоянно ссоримся. Такой настрой не поможет нам в общей работе. Нужно с ним кончать, и это довольно легко. – Она указала на Лесамера. – Вот сидит телепат первого класса. Усилим его мощь эспероном, и он опишет нам биографию капитана с такой точностью, что нам надоест его слушать. А при случае справится и со своими собственными демонами.

– Он на нас смотрит, – тихо сказал телепат.

– Нет, – сказал Кэроли Д'Бранин. – Тэйла нужно постоянно подавлять.

– Кэроли, – заметил Кристоферис, – это зашло уже слишком далеко. Некоторые из нас на грани нервного срыва, а этот парень в ужасе. По‑моему, нужно прояснить ситуацию и покончить с тайной Ройда Эриса. На этот раз Меланта права.

– Мы не имеем права, – защищался Д'Бранин.

– Но имеем необходимость, – сказала Ломми Торн. – Я согласна с Мелантой.

– Да, – подтвердила Элис Нортвинд. Двое лингвистов кивнули головами.

Д'Бранин с грустью вспомнил об обещании, данном Ройду. Однако, выбора у него не было. Глаза его встретили взгляд псипсиха.

– Сделайте это, – вздохнул он. – Дайте ему эсперон.

– Он хочет меня убить! – крикнул Тэйл Лесамер. Он вскочил на ноги, а когда Ломми Торн положила ладонь ему на плечо, пытаясь успокоить, схватил чашку с кофе и швырнул ей в лицо. Потребовалось три человека, чтобы его удержать.

– Скорее, – рявкнул Кристоферис, и Марий‑Блек вышла из кают‑компании.

Когда она вернулась, остальные подняли Лесамера на стол и заставили его лечь, откинув длинные светлые волосы и открыв артерию на шее.

Марий‑Блек подошла к нему сбоку.

– Перестаньте, – сказал Ройд. – Это ни к чему.

Дух появился, мерцая, в пустом кресле во главе стола. Псипсих замерла, всовывая ампулу эсперона в пистолет шприца, а Элис Нортвинд вытаращила глаза и выпустила одну из рук Лесамера. Телепат не вырывался. Он лежал на столе, тяжело дыша, неподвижный, стеклянными глазами вглядываясь в голограмму Ройда, как будто парализованный его внезапной материализацией.

Меланта Йхирл подняла в тосте бокал с бренди.

– Фи, – сказала она. – Ты опоздал на обед, капитан.

– Ройд, – сказал Кэроли Д'Бранин, – мне очень жаль.

Дух невидящим взглядом смотрел на противоположную стену.

– Отпустите его, – потребовал голос из коммуникаторов. – Я выдам свои великие тайны, если их существование так вас поражает.

– Он действительно следил за нами, – сказал Дэннел.

– Мы слушаем. – В голосе Нортвинд звучало подозрение. – Кто ты?

– Мне понравилась твоя идея насчет газовых гигантов, – сказал Ройд. – К сожалению, действительность менее драматична. Я обычный гомо сапиенс средних лет. Шестьдесят восемь стандартных, если быть точным. Голограмма, которую вы видите, является настоящим Ройдом Эрисом, по крайней мере, таким, каким он был несколько лет назад. Теперь я старше, но пользуясь старым компьютерным изображением, чтобы показываться гостям.

– Да? – Лицо Ломми Торн покраснело в местах, обожженных кофе. – А зачем эта таинственность?

– Я начну рассказ со своей матери, – ответил Ройд. – «Летящий сквозь ночь» был когда‑то ее кораблем, построенным на заказ по ее проекту на одной из верфей Ньюхолма. Моя мать была свободным торговцем, довольно удачливым. Она родилась в трущобах мира с названием Весс, который находится очень далеко отсюда, хотя, возможно, некоторые из вас о нем слышали. Ступень за ступенью она поднималась вверх, пока дошла до собственного корабля. Вскоре у нее уже было состояние, полученное за то, что она всегда была готова принимать необычные грузы, летать вдали от главных торговых путей и забирать посылки, адресованные на световые годы дальше областей, куда их обычно возили. Такого типа занятия более рискованны, чем полеты по почтовым трассам, но и лучше оплачиваются. Мою мать не заботило то, как часто она и ее экипаж появлялись дома. Ее домом были корабли. Она забыла о Вессе сразу после отлета, и редко посещала один и тот же мир дважды, если этого можно было избежать.

– Авантюристическая натура, – сказала Меланта Йхирл.

– Нет, социопатическая. Видишь ли, моя мать не любила людей. Совершенно. Экипаж не дарил ее симпатией, и она отвечала им взаимностью. Ее мечтой было полное освобождение от необходимости иметь на борту людей, и, став достаточно богатой, она это сделала. Результатом явился «Летящий сквозь ночь». Войдя в Ньюхолме на его борт, она никогда больше не коснулась человека и не поставила ногу на поверхность планеты. Все свои дела она совершала с помощью визиофонов или лазерных коммуникаторов из помещений, которые теперь принадлежат мне. Вы могли бы назвать ее безумной, и были бы правы. – Дух бледно улыбнулся. – Однако, она вела интересную жизнь даже после добровольной изоляции. Кэроли, какие миры она видела! Она могла бы рассказать тебе о вещах, от которых твое сердце разорвалось бы. Однако, ты не услышишь этих рассказов – она уничтожила большинство своих записей из страха, что другие люди после ее смерти воспользуются ее опытом. Вот такая она была.

– А ты? – спросила Элис Нортвинд.

– Ей пришлось коснуться по крайней мере одного «другого» человека,

– улыбаясь, добавила Линдрен.

– Вообще‑то, я не должен называть ее своей матерью, – сказал Ройд.

– Я ее клон противоположного пола. После тридцати лет одиночных путешествий на корабле она почувствовала скуку. Я должен был стать ее товарищем и любовником. Она могла сформировать меня так, чтобы я стал идеальным разнообразием ее жизни. Однако, у нее не было терпения на детей и желания лично меня воспитывать. Закончив клонирование, она поместила меня в инкубатор и подключила к компьютеру. Он и был моим учителем: до рождения и после. Собственно, рождения не было. Я оставался в инкубаторе еще долго после того времени, когда рождается обычный ребенок. Я рос и учился, остановленный во времени, слепой и полный снов, кормимый искусственными пуповинами. Меня должны были выпустить, когда я достигну периода созревания, поскольку она решила, что тогда я буду подходящим для нее спутником.

– Ужасно, – сказал Кэроли Д'Бранин. – Ройд, дружище, я ничего об этом не знал.

– Мне очень жаль, капитан, – сказала Меланта Йхирл. – У вас украли детство.

– Я никогда не тосковал о нем. Да и о ней тоже. Видите ли, все ее планы пошли прахом. Она умерла через несколько месяцев после клонирования, когда я был еще плодом в инкубаторе. Однако, она предвидела такую возможность и соответственно запрограммировала корабль. Компьютер выключил гипер‑привод, корабль был закрыт и погашен. Одиннадцать стандартных лет он дрейфовал в межзвездном пространстве, и все это время компьютер делал из меня… – Он замолчал, улыбаясь. – Я хотел сказать, «компьютер делал из меня человека». Что ж, пусть будет так: компьютер делал из меня существо, каким я стал сейчас. Таким образом, я стал хозяином «Летящего сквозь ночь». А когда, наконец, родился, то провел несколько месяцев, учась управлять кораблем и знакомясь со своим происхождением.

– Восхитительно, – сказал Кэроли Д'Бранин.

– Да, – согласилась Линдрен, – но это не объясняет, почему ты отделился от нас.

– Именно объясняет, – сказала Меланта Йхирл. – Капитан, может, ты объяснишь это по доходчивее для менее улучшенных моделей?

– Моя мать ненавидела планеты. Ненавидела смрад, грязь и бактерии, изменчивость погоды и вид других людей. Она создала для нас идеальное общество, настолько стерильное, насколько это было возможно. Не любила она и гравитации. За годы, проведенные на старых кораблях, которые не могли позволить себе гравитационные сетки, она привыкла к невесомости и не хотела отвыкать от нее. В таких условиях я родился и вырос. Мое тело не имеет иммунологической системы, не обладает естественной сопротивляемостью. Контакт с любым из вас, вероятно, убил бы меня, и уж точно вызывал бы тяжелую болезнь. Мои мышцы очень слабы, в некотором смысле, они уже атрофировались. Гравитация на «Летящем» создается сейчас для вашего удобства, а не моего. Для меня это агония. В эту минуту мое настоящее тело помещено в висящем в воздухе кресле. И все‑таки я страдаю, а мои внутренние органы могут быть повреждены. Это одна из причин, по которым я так редко беру пассажиров.

– Ты разделяешь мнение своей матери об остальных людях? – спросила Марий‑Блек.

– Нет, совсем нет. Я люблю людей и примирился с тем, чем являюсь, но в конце концов, это был не мой выбор. Нормальная человеческая жизнь доступна мне только с помощью заменителей. Я с жадностью поглощаю книги, ленты, голографические зрелища, беллетристику, драмы и всякого рода документы. Экспериментировал я и с наркотиками. А иногда, осмелев, беру пассажиров. В таких случаях я купаюсь в их жизни столько, сколько смогу.

– Ты мог бы делать больше рейсов с пассажирами, если бы все время поддерживал на корабле невесомость, – предположила Ломми Торн.

– Верно, – мягко ответил Ройд. – Однако, я заметил, что большинство рожденных на планетах чувствуют себя одинаково плохо и в невесомости, и при нормальной тяжести. Хозяин корабля, не имеющего искусственной гравитации или сознательно ее не включающий, не может рассчитывать на популярность пассажиров. Те немногие, что попадаются, большую часть полета обычно болеют или одурманивают себя наркотиками. Да, я знаю, что мог бы тоже встречаться с пассажирами, если бы все время оставался в своем кресле и носил сплошной комбинезон. И я уже делал так, отметив, что это скорее затрудняло, чем облегчало контакты с ними. Я сразу становился игрой природы, искалеченным существом, которому требуется особое и от которого лучше держаться подальше. Все это не очень‑то помогло моим целям. Поэтому я предпочитаю полную изоляцию. И так часто, как только могу, наблюдаю за чужаками, которых забираю пассажирами.

– Чужаками? – в голосе Элис Нортвинд звучало непонимание.

– Вы все для меня чужаки, – мягко ответил Ройд.

В кают‑компании «Летящего сквозь ночь» воцарилась тишина.

– Очень жаль, дружище, что мы довели до этого, – сказал Кэроли Д'Бранин. – Мы не должны мешаться в твои личные дела.

– Жаль, – буркнула Агата Марий‑Блек. Нахмурившись, она сунула ампулу с эспероном в зарядник шприца. – Все это звучит очень гладко, но правда ли это? У нас по‑прежнему нет доказательств, а только очередная сказочка. С тем же успехом он мог сказать нам, что является существом с Юпитера, компьютером или смертельно больным военным преступником. Нет никакой возможности проверить его рассказ. Хотя, нет, один есть. – Она сделала два быстрых шага к лежащему на столе Лесамеру. – Ему по‑прежнему требуется лечение, а нам нужно подтверждение истинности этой истории. Я не вижу смысла отступать сейчас, когда мы зашли уже так далеко. Зачем жить в постоянном беспокойстве и неуверенности, если мы можем сразу и навсегда с этим покончить? – Она повернула безвольную голову телепата набок, нашла на шее артерию и прижала к ней шприц.

– Агата, – сказал Кэроли Д'Бранин, – тебе не кажется,… может, это не нужно теперь, когда Ройд…

– Нет, – сказал Ройд. – Не делай этого. Я приказываю. Это мой корабль. Прекрати, или…

– Или что? – Шприц громко зашипел, и на шее телепата появилось красное пятно.

Лесамер, опираясь локтями, приподнял тело в полусидячее положение. Марий‑Блек придвинулась к нему.

– Тэйл, – сказала она своим самым профессиональным голосом, – сосредоточься на Ройде. Ты можешь это сделать, все мы знаем, как ты хорош. Еще минуту, и эсперон все откроет для тебя.

Голубые глаза телепата затуманились.

– Слишком далеко, – пробормотал он. – Первый… у меня первый класс… проверенный… Я хорош, вы знаете, что я хорош, но мне нужно быть близко. – Он задрожал.

Псипсих обняла его, погладила, прижала к себе.

– Эсперон даст тебе все, Тэйл, – сказала она. – Чувствуй это, чувствуй, как растет твоя сила. Чувствуешь? Все становится чистым и светлым, правда? – Голос ее успокаивающе гудел. – Ты можешь услышать мои мысли, конечно, можешь, но не обращай на них внимания. И мысли других тоже, но прогони их, весь этот шум: мысли, желания, страх. Гони это все, Тэйл. Вспомни об опасности. Помнишь? Найди ее, Тэйл, иди и найди опасность. Загляни за эту стену, и скажи нам, как за ней. Скажи нам о Ройде. Правду ли он говорил? Скажи нам. Ты болен, все мы это знаем, и ты должен нам сказать. – Фразы текли с ее губ, как песня.

Он оттолкнул ее руку и сел.

– Я чувствую это, – сказал он. Глаза его вдруг стали чистыми. – Что‑то… как болит голова… Я боюсь!

– Не бойся, – продолжала Марий‑Блек. – Эсперон не делает ничего плохого с твоей головой, просто ты становишься еще лучше. Мы все здесь, с тобой. Тебе нечего боятся. – Она погладила его лоб. – Скажи нам, что видишь.

Тэйл Лесамер взглянул на призрак Ройда Эриса глазами испуганного маленького мальчика, язык его быстро облизнул нижнюю губу.

– Он…

И в ту же секунду его череп взорвался.

Голова телепата разлетелась на части, обрызгав всех кровью, осколками костей и кусочками кожи. Еще довольно долго его тело конвульсивно дергалось на столе, кровь пурпурным потоком текла из шейных артерий, руки изгибались в страшном танце. Голова Лесамера попросту перестала существовать, но тело не успокаивалось. Агата Марий‑Блек, находившаяся ближе всех к нему, выронила шприц и замерла с открытым ртом. Она была мокрой от крови, покрыта разбрызганным мозгом и клочками кожи. Длинный осколок кости воткнулся ей в щеку под правым глазом, и ее собственная кровь смешалась с кровью Лесамера. Она этого не заметила.

Роян Кристоферис откинулся на спинку кресла, потом неловко встал и прижался к стене. Дэннел кричал и кричал, пока Линдрен изо всех сил не ударила его по измазанному кровью лицу и велела заткнуться. Элис Нортвинд упала на колени и принялась бормотать молитву на каком‑то странном языке. Кэроли Д'Бранин сидел неподвижно, глядя, моргая и держа в руке забытую чашку с шоколадом.

– Сделайте что‑нибудь, – простонала Ломми Торн. – Да сделайте же что‑нибудь…

Одна из рук Лесамера дернулась и коснулась ее. Ломми отскочила с пронзительным криком. Меланта Йхирл отодвинула бокал с бренди.

– Успокойся, – твердо сказала она. – Он мертв и ничего тебе не сделает.

Все, кроме Кэроли Д'Бранина и Марий‑Блек, которые, казалось, окаменели, посмотрели на нее. Меланта вдруг поняла, что голограмма Ройда в какойто момент исчезла. Она принялась распоряжаться.

– Дэннел, Линдрен, Роян – найдите простыню или что‑то, во что можно завернуть тело, и уберите его отсюда. Элис, вы с Ломми принесите воду и губки. Здесь нужно убрать.

Когда все зашевелились, чтобы выполнить порученное, Меланта села рядом с Д'Бранином.

– Кэроли, – сказала она, мягко кладя руку на его плечо. – С тобой все в порядке, Кэроли?

Он поднял голову и взглянул на нее.

– Я… да, да, со мной ничего не случилось… Меланта, я говорил ей, чтобы она этого не делала. Я говорил ей!

– Да, говорил, – ответила она, утешительно хлопнув его по плечу, обошла стол и подошла к Агате Марий‑Блек.

– Агата, – окликнула она.

Псипсих не ответила даже тогда, когда Меланта схватила ее за плечи и сильно встряхнула. Глаза ее были пусты.

– Она в шоке.

Меланта скривилась, видя осколок кости, торчащий из щеки Агаты. Вытерев ей лицо салфеткой, она осторожно вытащила его.

– Что делать с телом? – спросила Линдрен. Они уже завернули его в найденную где‑то простыню. Труп уже не дергался, хотя кровь еще сочилась, пятная красным белое полотно.

– Положим в пустой грузовой трюм, – предложил Кристоферис.

– Нет, – ответила Меланта, – это негигиенично. В трюме тело сгниет. – Она на мгновение задумалась. – Наденьте комбинезоны и отнесите его в двигательный отсек. Пронесите через шлюз, а там как‑нибудь привяжите. Если будет нужно, порвите простыню. В той части корабля – вакуум, и там ему будет лучше всего.

Кристоферис кивнул, и все трое ушли, неся мертвый груз. Меланта повернулась к Агате Марий‑Блек, но только на секунду. Ломми Торн, вытиравшую куском тряпки кровь со стола, вдруг начало рвать. Меланта выругалась.

– Кто‑нибудь, помогите ей! – крикнула она.

Кэроли Д'Бранин наконец шевельнулся. Он встал и вынул из рук Ломми пропитанную кровью тряпку, потом проводил ее в свою каюту.

– Я не могу делать это одна, – плаксиво сказала Элис Нортвинд, с отвращением отворачиваясь от стола.

– В таком случае, помоги мне, – сказала Меланта.

Вместе они вывели, или точнее, вынесли псипсиха из кают‑компании, раздели ее и вымыли, а потом, введя одно из ее собственных лекарств, уложили спать. Позднее Меланта взяла шприц и сделала обход. Нортвинд и Ломми Торн хватило слабого успокаивающего, Дэннелу потребовалось гораздо более сильное.

Прошло три часа, прежде чем они снова смогли встретится.

Они собрались в самом крупном грузовом трюме, где трое из них повесили свои гамаки. Пришли семеро из восьми. Агата Марий‑Блек все еще была без сознания – может, просто спала, а может, впала в кому или была в шоке. Никто не знал этого наверняка. Казалось, что остальные пришли в себя, хотя лица их были бледны и сосредоточены. Все поменяли одежду, даже Элис Нортвинд, которая натянула новый комбинезон, идентичный предыдущему.

– Не понимаю, – сказал Кэроли Д'Бранин. – Не понимаю, что…

– Его убил Ройд, и это все, – с горечью заметила Нортвинд. – Его тайна оказалась под угрозой, и он просто… просто разорвал ему голову. Мы все это видели.

– Я не могу в это поверить, – сказал Кэроли Д'Бранин голосом, полным муки. – Не могу. Ройд и я… мы разговаривали много ночей, когда вы спали. Он мягкий, любознательный, впечатлительный. Это мечтатель. Он понимает все, что я говорю ему о волкринах. Он не сделал бы ничего подобного, просто не смог бы.

– Наверняка его голограмма, когда это случилось, исчезла достаточно быстро, – сказала Линдрен. – И заметьте, с тех пор он с нами не разговаривал.

– Мы и сами были не очень‑то разговорчивы, – заметила Меланта Йхирл. – Не знаю, что думать обо всем этом, но инстинктивно я на стороне Д'Бранина. У нас нет доказательств, что капитан ответственен за смерть Лесамера. Здесь есть что‑то такое, чего никто из нас еще не понимает.

Элис Нортвинд фыркнула.

– Доказательства, – сказала она.

– Честно говоря, – продолжала Меланта, не давая сбить себя с толку, – я даже не уверена, что кто‑то в этом виноват. Ничего не случилось до тех пор, пока мы не дали ему эсперон. Возможно ли, чтобы виноват был этот наркотик?

– Побочное действие, – буркнула Линдрен.

Роян Кристоферис нахмурился.

– Это не моя область, но я бы сказал, что нет. Эсперон – необычайно сильное средство, имеющее побочные действия, как в психической, так и физической сферах, но они не такие крайние.

– Так что же его убило? – спросила Ломми Торн.

– Смерть, вероятно, была вызвана его собственным талантом, – сказал ксенобиолог, – в ту минуту здорово подхлестнутым наркотиком. Кроме усиления телепатической чувствительности, эсперон мог пробудить другие псионические способности, которые до сих пор не проявлялись, были скрыты.

– Какие же? – спросила Ломми.

– Биоконтроль. Телекинез.

Меланта Йхирл понимала быстрее всех.

– Эсперон всегда усиливает давление крови. Если поднять давление в голове, перекачав туда кровь из тела, одновременно понизив давление воздуха вокруг головы, с помощью телекинеза создав вакуум, то… Подумайте об этом.

Они подумали, и никому из них это не понравилось.

– Но кто мог сделать такое? – сказал Кэроли Д'Бранин. – Это могло быть сделано только им, только его уже не поддающимся контролю талантом.

– Или навязано ему талантом еще большим, – сказала Элис Нортвинд.

– Ни один телепат‑человек не обладает такой мощью, мощью, которая позволила бы ему хоть на секунду взять контроль над кем‑то другим, над его телом, разумом и душой.

– Вот именно, – откликнулась ксенотех. – Ни один телепат‑человек.

– Опять жители газовых гигантов? – Ломми Торн явно провоцировала.

Элис Нортвинд надменно взглянула на нее.

– Я могла бы напомнить о чувственниках крейов или о гитуанках, высасывающих души, могла бы назвать дюжину других рас, но в этом нет нужды. Я назову только одну: Хранганский Сверхразум.

Это была довольно беспокоящая мысль. Все замолчали и начали беспокойно крутиться, размышляя об огромной, непримиримо враждебной мощи Хранганского Сверхразума, скрытого в командных помещениях «Летящего сквозь ночь». Наконец, Меланта Йхирл расхохоталась коротким ироническим смехом, разрушив чары.

– Ты пугаешь сама себя, Элис, – сказала она. – То, что ты говоришь, абсурдно, и ты сама это поймешь, если немного подумаешь. Надеюсь, это не очень большое требование. Кажется, ты ксенолог, а остальные – специалисты по языкам нечеловеческих рас, их психологии, биологии и технике. В это трудно поверить. Мы воевали со старым Хранганом тысячу лет, но ни разу нам не удалось установить контакта с Хранганским Сверхразумом. Если Ройд Эрис – хранганин, значит, за несколько столетий, прошедших после Коллапса, они изрядно продвинулись в искусстве общения.

Элис Нортвинд покраснела.

– Ты права, – признала она. – У меня сдают нервы.

– Друзья, – сказал Кэроли Д'Бранин, – мы не можем позволить, чтобы паника или истерия диктовали нам образ действий. Произошло страшное событие: один из наших коллег умер, а мы не знаем, почему. Пока мы этого не узнаем, мы можем делать только то, что делали до сих пор. Сейчас не лучшее время начинать поспешные действия против невинных. Возможно, когда мы вернемся на Авалон, следствие выяснит, что, собственно, произошло. Тело будет сохранено, верно?

– Мы пронесли его через воздушный шлюз в двигательный отсек, – сказал Дэннел. – Оно выдержит.

– И его можно будет внимательно изучить после нашего возвращения, – закончил Д'Бранин.

– Которое должно начаться немедленно, – сказала Нортвинд. – Прикажи Эрису повернуть корабль!

Д'Бранин, казалось, был потрясен.

– А волкрины?! Еще неделя, и мы их увидим, если мои расчеты верны. Возвращение заняло бы шесть недель. Наверняка стоит пожертвовать еще неделю, и убедиться, что они существуют. Тейл не хотел бы, чтобы его смерть оказалась напрасной.

– Перед смертью Тейл почти спятил, он постоянно говорил о чужаках и опасности, – настаивала Нортвинд. – И мы как раз летим навстречу чужакам. А если это они являются той опасностью? Может, эти волкрины сильнее даже Хранганского Сверхразума и не хотят, чтобы с ними встречались, наблюдали и изучали? Что скажешь, Кэроли? Ты когда‑нибудь думал об этом? Эти твои мифы… не говорится ли в них о страшной судьбе рас, столкнувшихся с волкринами?

– Легенды, – сказал Д'Бранин, – суеверия.

– В одной из этих легенд исчезает целое племя финдии, – добавил Роян Кристоферис.

– Мы не можем верить историям, рожденным страхом других, – упирался Д'Бранин.

– Может, эти истории действительно ничего не значат, – продолжала Нортвинд, – однако, хочешь ли ты рисковать? Я, например, не хочу. Да и зачем? Данные, на которые ты опираешься, могут быть фиктивными, преувеличенными или попросту ошибочными, твои выводы и расчеты могут быть неверны, а волкрины, возможно, сменили курс, и их не окажется в радиусе целых световых лет от места, где мы выйдем в обычное пространство.

– Ага, понимаю, – сказала Меланта Йхирл. – Мы не должны туда лететь, потому что их там не будет, а кроме того, они могут быть опасны.

Д'Бранин улыбнулся, а Линдрен громко рассмеялась.

– Это вовсе не смешно, – запротестовала Элис Нортвинд, но больше к своим рассуждениям не возвращалась.

– Сомневаюсь, – продолжала Меланта, – что опасность, которая нам угрожает, может усилиться за время, необходимое для выхода из гиперпространства и осмотра на месте. Мы и так должны вернуться в обычное пространство, чтобы перепрограммировать корабль на возвращение домой. Кроме того, ради волкринов мы проделали огромный путь, и, признаться, они интересуют меня. – Она по очереди взглянула на каждого, но никто ей не ответил. – Итак, летим дальше.

– А Ройд? – спросил Кристоферис. – Что делать с ним?

– А что мы можем с ним сделать? – буркнул Дэннел.

– Относитесь к капитану, как прежде, – решительно сказала Меланта.

– Мы должны связаться с ним и поговорить. Может, уже сейчас мы сумеем выяснить часть тайн, которые нас волнуют, конечно, если Ройд захочет говорить с нами откровенно.

– Друзья мои, он, вероятно, так же потрясен и испуган, как и мы, – сказал Кэроли Д'Бранин. – Быть может, он боится, что мы возложим на него всю вину и будем пытаться отомстить.

– По‑моему, мы должны разрезать эту стену, войти в его помещения и вытащить его оттуда, даже если он будет орать и пинаться, – заметил Кристоферис. – У нас есть нужные инструменты. Это быстро покончило бы с нашими опасениями.

– Это могло бы убить Ройда, – сказала Меланта. – И он имел бы полное право делать все, чтобы нас остановить. Он контролирует корабль, и может сделать действительно многое, если решит, что мы его враги. – Она энергично покачала головой. – Нет, Роян, мы не можем атаковать Ройда. Скорее, нужно заверить его, что у нас нет враждебных намерений. Я сделаю это, если никто из вас не хочет с ним разговаривать. – Желающих не было. – Хорошо. Но я не хочу, чтобы кто‑то предпринимал какие‑либо идиотские действия. Занимайтесь своим делом и ведите себя нормально.

Кэроли Д'Бранин утвердительно кивнул.

– Выбросим Ройда и бедного Лесамера из наших мыслей и сосредоточимся на работе, на наших приготовлениях. Датчики должны быть готовы к размещению сразу после выключения гиперпривода и возвращения в нормальное пространство, так, чтобы мы могли найти нашу цель. Кроме того, нужно еще раз просмотреть все наши записи о волкринах.

Он повернулся к лингвистам и начал обговаривать различные вступительные действия, которых от них ждал. Вскоре разговор сосредоточился на волкринах, и страх медленно, капля за каплей, начал вытекать из них.

Ломми Торн сидела неподвижно, прислушиваясь к разговору. Большой палец ее машинально гладил имплантант на запястье. Никто не обратил внимания на глубокую задумчивость в ее глазах.

Даже наблюдавший за ними Ройд Эрис.

Меланта Йхирл вернулась в кают‑компанию одна; кто‑то уже выключил свет.

– Капитан? – мягко сказала она.

Он появился для нее, бледный, слабо светящийся, с ничего не видящими глазами. Его одежда, легкая и давно уже немодная, была всех оттенков белизны и выцветшей голубизны.

– Привет, Меланта, – сказал голос из коммуникаторов. Одновременно губы духа шевельнулись, произнося те же слова.

– Ты слышал, капитан?

– Да, – ответил он. В его голосе звучало едва уловимое удивление.

– Я слышу и вижу все, что происходит на моем «Летящем сквозь ночь». Не только в кают‑компании и не только тогда, когда включены коммуникаторы и экраны. Давно ли ты это знаешь?

– Знаю? – Она улыбнулась. – Я уверена с тех пор, как ты похвалил Элис за теорию о газовых гигантах, объясняющую тайны Ройда Эриса. В тот вечер, когда она ее расписывала, коммуникаторы были выключены. Ты не мог ее знать, разве что…

– Никогда прежде я не совершал таких ошибок. Я рассказал все Д'Бранину, но сделал это умышленно. Прости. Я действовал тогда в стрессе.

– Верю, капитан, – сказала она. – Впрочем, неважно. Я же улучшенная модель, помнишь? Догадалась я неделю назад.

Некоторое время Ройд молчал, потом сказал:

– Когда начнешь меня успокаивать?

– Именно это я и делаю. Ты еще не чувствуешь себя успокоенным?

Призрак пожал плечами.

– Я рад, что вы с Кэроли не верите, что это я убил того человека. Однако, я действительно испуган. События выходят из‑под контроля, Меланта. Почему она меня не послушала? Я сказал Д'Бранину, что Лесамера нужно постоянно подавлять. Говорил я и псипсиху, чтобы она не делала этого укола. Я предупреждал ее.

– Они тоже боялись, – ответила Меланта. – Боялись, что ты хочешь их только испугать, что таким образом хочешь скрыть какие‑то страшные намерения относительно нас. Я сама точно не знаю. В некотором смысле это моя вина, ведь это я предложила использовать эсперон. Я думала, это ослабит Лесамера и позволит нам узнать кое‑что о тебе. Мне было интересно. – Она нахмурилась. – Пагубное любопытство. Теперь на моих руках кровь.

Глаза Меланта привыкли к темноте кают‑компании. В слабом свете, идущем от голограммы, она могла уже видеть стол, на котором все произошло, а на его поверхности, между тарелками, чашками и остывшими чайниками с чаем и шоколадом темные потеки засыхающей крови. Слышно было также, как что‑то капало, и она не могла понять, кровь это или кофе. Она вздрогнула.

– Не нравится мне здесь.

– Если хочешь отсюда выйти, я могу быть с тобой везде, куда бы ты ни пошла.

– Нет, – ответила она. – Я останусь. Ройд, я думаю, было бы лучше, не пребывай ты с нами везде, куда мы направляемся. Если бы ты – если можно так выразится – закрыл свои глаза и уши. Если я тебя попрошу, ты выключишь свои мониторы по всему кораблю? Ну, может, за исключением этой кают‑компании? Уверена, это поправило бы самочувствие всей группы.

– Но они же не знают.

– Узнают. Мы все слышали твое замечание о газовых гигантах. Кое‑кто, вероятно, уже догадался.

– Даже если я скажу, что все выключил, ты никак не сможешь проверить, правда ли это.

– Я могла бы тебе поверить.

Тишина. Призрак смотрел на нее.

– Как хочешь, – сказал, наконец, голос Ройда. – Я выключаю. С этой минуты я вижу и слышу только здесь. Но ты, Меланта, должна обещать, что будешь их контролировать. Никаких тайных планов или попыток ворваться в помещения, которые я занимаю. Ты можешь это сделать?

– Думаю, да, – ответила она.

– Ты поверила в мою историю? – спросил он.

– О, это была странная и удивительная история, капитан. Если это неправда, я охотно посоревнуюсь с тобой во лжи. Делаешь ты это действительно мастерски. Если же она истинна, то ты удивительный и странный человек.

– Я говорил правду, – тихо сказал дух. – Меланта…

– Да?

– Тебе не мешает, что я… что я за тобой следил? Следил, когда ты этого не знала?

– Немного мешает, – ответила она, – но, думаю, смогу это понять.

– Я смотрел, как ты занимаешься любовью.

– О, в этом я хороша. – Она улыбнулась.

– Я не мог бы оценить этого, – сказал Ройд, – Но мне приятно было на тебя смотреть.

Тишина. Она старалась не слышать постоянного тихого звука капель, доносящегося откуда‑то справа.

– Да, – сказала она наконец.

– Да? А что?

– Да, Ройд, вероятно, я пошла бы с тобой в постель, если бы это было возможно.

– Откуда ты знаешь, о чем я думаю? – Голос Ройда стал вдруг неуверенным, полным удивления и почти страха.

– Это просто. Все‑таки, я улучшенная модель. Догадаться было не трудно. Я всегда на три хода перед тобой. Помнишь, я говорила?

– Ты не телепат, правда?

– Нет, – ответила она. – Нет.

Ройд долго думал над этим.

– Думаю, что успокоился, – сказал он наконец.

– Это хорошо.

– Еще одно, Меланта, – добавил он. – Иногда не следует опережать других на слишком много ходов. Понимаешь?

– Нет, не очень. Ты меня испугал, и сейчас должен успокоить. Твоя очередь, капитан Ройд.

– Очередь на что?

– Что здесь произошло? Только честно.

Ройд молчал.

– Я думаю, ты что‑то знаешь. Ты выдал нам свою тайну, чтобы удержать от введения Лесамеру эсперона. Однако, даже после того, как твой секрет перестал быть им, ты запрещал нам этот эксперимент. Почему?

– Эсперон – очень опасное средство.

– Это отговорки, капитан. Тут что‑то большее. Что убило Лесамера? Или, может, кто?

– Не я.

– Один из нас? Волкрины?

Ройд молчал.

– На борту твоего корабля есть чужаки, капитан?

Тишина.

– Мы находимся в опасности? Я в опасности? Я не боюсь. Разве это не глупо?

– Я люблю людей, – сказал он наконец, – люблю иметь на борту пассажиров, когда могу это выдержать. В конце концов, это не так уж страшно. Особенно я люблю тебя и Д'Бранина, и не позволю, чтобы с вами что‑то случилось.

– А что может с нами случиться?

Ройд не ответил.

– А как с остальными, Ройд? С Кристоферисом и Нортвинд, с Дэннелом и Линдрен, как с Ломми Торн? Их ты тоже опекаешь, или же только меня и Д'Бранина?

Ответа не было.

– Ты сегодня не очень разговорчив, – заметила она.

– Я встревожен, – ответил его голос. – Кроме того, безопаснее не знать того, о чем ты спрашиваешь. Иди спать, Меланта. Мы уже долго говорили.

– Хорошо, капитан, – сказала она.

Она улыбнулась духу и вытянула руку. Призрачная ладонь поднялась навстречу. Теплая черная кожа и бледное сияние сошлись, слились, стали одним целым. Потом Меланта повернулась и направилась к дверям. Только выйдя в коридор и снова оказавшись в полном свете ламп, она начала дрожать.

Полночь. Разговоры прекратились и ученые один за другим разошлись спать. Лег даже Кэроли Д'Бранин, чей аппетит к шоколаду уничтожили воспоминания о происшедшем в кают‑компании.

Лингвисты перед сном шумно и бурно занимались любовью, как будто после ужасной смерти Лесамера хотели убедиться, что еще живы. Роян Кристоферис слушал музыку. Но теперь все уже спали.

«Летящий сквозь ночь» был полон тишины.

В темноте самого большого грузового трюма висели друг против друга три гамака. Меланта Йхирл то и дело ворочалась с боку на бок, словно ее мучили кошмары. Элис Нортвинд лежала на спине и громко храпела, из глубин ее толстой груди доносился размеренный спокойный свист.

Ломми Торн не спала и размышляла.

В конце концов она встала и спрыгнула на пол, нагая и тихая, легкая как кошка и осторожная. Натянув тесные брюки, она надела через голову блузку с широкими рукавами из черной металлической ткани, стянула ее в поясе серебряной цепочкой и, встряхнув головой, раскинула короткие волосы. Ботинки она не надела – босиком было тише. Ступни у нее были маленькие и мягкие, без следов ороговения.

Подойдя к среднему гамаку, она потрясла Элис Нортвинд за плечо. Храп стих.

– Что такое? – спросила ксенотех.

– Идем, – прошептала Ломми Торн и махнула рукой.

Нортвинд тяжело поднялась, опустила ноги и, сонно моргая, пошла вслед за Торн к двери, а потом в коридор. Она спала в комбинезоне, просто раздвигая замок почти до паха. Сейчас она нахмурилась и застегнулась.

– Что, черт побери? – буркнула она, заспанная и недовольная.

– Есть способ проверить, была ли история Ройда правдивой, – медленно сказала Ломми Торн. – Однако, Меланте это бы наверное не понравилось. Решишься попробовать?

– Какой? – спросила Нортвинд. На ее лице появился интерес.

– Идем, – сказала кибернетик.

Они тихо прошли по кораблю к помещению, где стояли компьютеры. Система была включена, но бездействовала. Они осторожно вошли вовнутрь – там было пусто. Лучи света плавно текли вниз по кристаллическим каналам в сетках памяти, встречаясь, сливаясь, снова расходясь – потоки бледного, многоцветного сияния, пересекающие темный пейзаж. Помещение было темным, и единственным звуком в нем было высокое гудение, почти на пределе слышимости. Оно утихло, когда Ломми прошла через комнату и начала касаться клавишей, передвигать выключатели, управлять тихими светящимися потоками. Машина просыпалась, контур за контуром.

– Что ты, собственно, делаешь? – спросила Элис Нортвинд.

– Кэроли велел мне соединить нашу систему с компьютерами корабля, – ответила Ломми, не прерывая работы. – Мне было сказано, что Ройд хочет познакомиться с данными относительно волкринов. Хорошо, я сделала это. Ты понимаешь, что это значит?

При каждом движении ее блузка шептала мягким металлическим голосом.

На плоском лице Элис Нортвинд появилось возбуждение.

– Эти две системы сейчас одно целое!

– Именно. То есть Ройд может знакомиться с данными о волкринах, а мы можем знакомиться с данными о нем. – Она нахмурилась. – Мне хочется знать побольше о снаряжении, которое есть на борту «Летящего», но, думаю, я найду нужный путь. Д'Бранин заказал систему с неплохими возможностями.

– Ты можешь взять управление над всем?

– Взять управление над всем? – Ломми удивилась. – Ты снова пила, Элис?

– Нет, я говорю совершенно серьезно. Используй свой компьютер чтобы вломиться в контрольную систему корабля, убери блокировку, отмени данные Эрисом приказы и заставь «Летящего» реагировать на наши, идущие отсюда, распоряжения. Разве не окажемся мы в большей безопасности, если будем сами управлять этим кораблем?

– Возможно, – неуверенно сказала кибернетик. – Я могу попытаться, но зачем?

– На всякий случай. Нам не обязательно использовать полученные возможности. Хватит, если мы будем иметь их на случай чрезвычайных обстоятельств.

Ломми Торн пожала плечами.

– Чрезвычайные обстоятельства и газовые гиганты. Я хочу только успокоить разум, узнать, имел ли Ройд Эрис что‑то общее со смертью Лесамера. – Она подошла к пульту, состоящему из полудюжины метровых экранов, полукругом окружающих консоль, и включила один из них. Ее длинные пальцы затанцевали на голографических клавишах, появляющихся и исчезающих, как только она их касалась, объединяющихся в клавиатуру, которая постоянно менялась. Ее красивое лицо стало задумчивым и серьезным.

– Вошли, – сказала она.

По экрану поплыли цифры, красные искорки в стеклянной черной глубине. На втором экране появилась схема «Летящего», которая вращалась, делилась, составляющие ее части меняли размер, положение, послушные желаниям пальцев Ломми, точно описываемые линией высвечиваемых ниже данных. Некоторое время кибернетик смотрела, потом остановила оба экрана.

– Здесь, – сказала она. – Здесь находится ответ на вопрос, касающийся оборудования. Можешь попрощаться с мыслью о перехвате управления, разве что нам помогут твои жители газовых гигантов. Система «Летящего» гораздо больше нашего мальца. И это имеет смысл, если над этим подумать. Корабль полностью автоматизирован, и только Ройд является исключением.

Пальцы ее снова шевельнулись, и в ответ ожили два следующих экрана. Ломми Торн начала посвистывать и подбадривать поисковую программу теплыми словами.

– Похоже, что Ройд действительно довольно важен. Здесь ничто не согласуется с классической конфигурацией программ для автоматических кораблей. Черт возьми, это может быть что угодно.

Буквы и цифры снова поплыли по экранам. Ломми внимательно смотрела на них.

– Здесь характеристика системы жизнеобеспечения. Может, это нам что‑то скажет.

Палец ее ударил по клавише, и один из экранов замер.

– Ничего особенного, – Элис была явно разочарована. – Стандартная печь для сжигания мусора. Устройства для очистки воды. Преобразователь продуктов со сменным запасом протеина и витаминов. – Ломми снова начала посвистывать. – Контейнеры со мхом Ренни и нео‑травой, удаляющими двуокись углерода. Система замкнутого обращения кислорода. Никакого метана или аммиака. Мне очень жаль.

– А‑а, да трахайся ты с этим своим компьютером!

Кибернетик улыбнулась.

– А ты пробовала? – Пальцы ее снова шевельнулись. – Чего еще нужно искать? Ты знаешь технику – за что тут можно уцепиться? Подкинь какую‑нибудь идею.

– Проверь списки и описания инкубаторов, клонирующих камер и тому подобного, – сказала ксенотех. – Это должно сказать нам, была ли история Ройда правдой.

– Не уверена. Это было давно. Он мог все это выбросить, как ненужное оборудование.

– Проверь записи его болезней, – сказала Нортвинд. – Или болезни его матери. Получи список проведенных операций, всей этой их торговли. У них должны быть какие‑нибудь записи. Торговые книги, сопоставление прихода и расхода, заказы на перевозки и тому подобное. – Внезапно она обняла Ломми сзади и возбужденно крикнула: «Журнал! Бортовой журнал! На каждом корабле должен быть бортовой журнал! Найди его!»

– Хорошо, – Ломми Торн посвистывала, счастливая, свободная со своей системой, уносимая вихрем данных, управляющая им уверенной рукой. В какойто момент экран напротив нее вспыхнул ярко‑красным светом и начал мигать. Она улыбнулась и нажала призрачную клавишу, клавиатура расплылась и изменилась под ее руками. Она попыталась пойти другим путем. Еще три экрана стали красными и начали мигать. Она перестала улыбаться.

– Что это значит? – спросила Элис.

– Защита. Я обойду ее мгновенно. Смотри. – Еще раз она изменила клавиатуру, ввела другую поисковую программу, добавила к ней петлю, защищающую от блокировки. Очередной экран вспыхнул красным. Она приказала машине обработать собранную информацию и поискать другой путь. Опять краснота, пульсирующая, мерцающая.

– Очень хорошая защитная программа, – удивленно сказала она. – Бортовой журнал великолепно охраняется.

Элис Нортвинд что‑то пробормотала.

– Мы заблокированы? – спросила она.

– Время реакции слишком растянуто, – ответила Ломми Торн, задумчиво покусывая нижнюю губу. – Однако, есть способ исправить это.

Она улыбнулась и подвернула мягкий черный металл рукава.

– Что ты делаешь?

– Смотри внимательно.

Она сунула руку под консоль, нашла контакты, подсоединилась.

– О… – сказала она низким горловым голосом.

Пульсирующие красные прямоугольники экранов гасли один за другим по мере того, как ее разум двигался сквозь систему «Летящего сквозь ночь», ломая всякие блокады.

– Ничего нет подобного, чтобы сравнилось с прохождением сквозь защиту незнакомой системы. Это так, словно входишь в человека.

Записи бортового журнала мчались по экрану слишком быстро, чтобы Элис Нортвинд могла их прочесть. Однако для Ломми это было нормально.

Внезапно кибернетик замерла.

– Холодно, – сказала она и тряхнула головой. Ощущение холода исчезло, однако в ушах ее раздался вой, страшный, пронзительный вой.

– Черт возьми, – выругалась она, – это разбудит всех.

Она взглянула вверх, чувствуя, как ногти Элис вонзаются в ее плечо.

Серая стальная плита двигалась почти беззвучно, закрывая вход в коридор и отсекая вой сирен.

– Что происходит? – спросила Ломми.

– Это перегородка, защищающая внутренности корабля от утечки воздуха, – мертвым голосом ответила Нортвинд. Она знала космические корабли. – Ее закрывают, когда грузовой трюм должен быть заполнен или опорожнен в космосе.

Взгляды их устремились к огромному круговому воздушному шлюзу вверху. Внутренняя перегородка была почти полностью открыта, и теперь, когда они смотрели, открылась до конца и остановилась. Во внешних дверях появилась щель шириной в полметра, и щель эта продолжала расширяться, а за ней было только скрученное ничто, пылающее так ярко, что больно было смотреть.

– О! – сказала Ломми Торн, чувствуя, как холод ползет по ее рукам. Больше она не посвистывала.

По всему кораблю выли сирены и пассажиры начали беспокойно шевелиться. Меланта Йхирл выкатилась из своего гамака и выскочила в коридор голая, настороженная. Заспанный Кэроли Д'Бранин сел на постели. Псипсих, погруженная в усиленный лекарствами сон, что‑то пробормотала. Роян Кристоферис предупреждающе крикнул.

Где‑то далеко раздался звук скручиваемого, разрываемого металла, и по кораблю прокатилась резкая дрожь, выбросив лингвистов из гамаков и сбив Меланту с ног.

В центре управления «Летящего сквозь ночь» находилось сферическое помещение с белыми гладкими стенами, посредине которого висел меньший шар – главный пульт управления. Когда корабль летел на гиперприводе, стены были слепыми, поскольку смотреть на кружащуюся, сверкающую изнанку пространства‑времени было слишком болезненно.

Однако, теперь в помещении ожила голографическая панорама, возникли звезды – острые, ледяные бриллианты и холодная тьма без верха, низа и направления, с поднимающимся главным пультом как единственным отличительным элементом в этом симулированном океане ночи. «Летящий сквозь ночь» вернулся в нормальное пространство.

Меланта Йхирл поднялась и стукнула по выключателю коммуникатора. Аварийные сигналы выли по‑прежнему, и трудно было что‑либо услышать.

– Капитан, – крикнула она, – что происходит?

– Не знаю, – ответил голос Ройда. – Сам стараюсь понять. Подожди.

Меланта ждала. Кэроли Д'Бранин неуверенно вышел в коридор, сонно протирая глаза. Вскоре после него появился Роян Кристоферис.

– Что это? Что случилось? – спросил он, но Меланта только покачала головой.

Затем подошли Линдгрен и Дэннел. Марий‑Блек, Элис Нортвинд и Ломми Торн все еще не подавали признаков жизни. Ученые с беспокойством поглядывали на переборку, блокирующую вход в грузовой трюм номер 3. Наконец Меланта поручила Кристоферису пойти посмотреть. Он вернулся через несколько минут.

– Агата все еще без сознания, – сказал он, пользуясь всей мощью своего голоса, чтобы пробиться сквозь вой сирен. – Она до сих пор под воздействием порошков, но уже двигается и кричит.

– А Элис и Ломми?

Кристоферис пожал плечами.

– Я не мог их найти. Спроси у своего друга Ройда.

Аварийные системы замолчали и коммуникатор снова ожил.

– Мы вернулись в обычное пространство, – сказал голос Ройда. – Однако, корабль поврежден. Третий трюм, то есть ваше компьютерное помещение, был пробит, пока мы летели в гиперпространстве. Корабельный компьютер автоматически вывел нас в обычное пространство, и очень хорошо сделал, поскольку действующие силы могли бы разорвать на куски весь корабль.

– Ройд, – сказала Меланта, – мы не можем найти Нортвинд и Торн.

– Кажется, – осторожно ответил Ройд, – в момент, когда пробило трюм, ваш компьютер был включен и использовался. Не могу утверждать с уверенностью, но по‑моему, обе женщины мертвы. По требованию Меланты я выключил большинство своих мониторов, оставив только те, что в кают‑компании, поэтому не знаю, что случилось на самом деле. Однако, это небольшой корабль, и если их нет с вами, приходится ожидать худшего. – Он помолчал. – Если это может вас утешить, они наверняка умерли быстро и безболезненно.

– Ты убил их, – сказал Кристоферис. Лицо его было красным и гневным. Он хотел говорить дальше, но Меланта решительно закрыла ему рот ладонью. Лингвисты обменялись долгими многозначительными взглядами.

– Известно, почему это случилось, капитан? – спросила Меланта.

– Да, – ответил он с колебанием.

Ксенобиолог понял, наконец, что от него требуется, и Меланта убрала ладонь, чтобы он мог дышать.

– Ройд? – спросила она.

– Это звучит неправдоподобно, Меланта, – ответил голос, – но, кажется, твои коллеги открыли грузовые ворота трюма. Конечно, я сомневаюсь, что они сделали это сознательно. Они пытались использовать факт соединения обоих компьютеров, чтобы получить доступ к базе данных «Летящего» и его контрольным системам. При этом нейтрализовали все предохранительные системы.

– Понимаю, – сказала Меланта. – Страшная трагедия.

– Да. Может еще страшнее, чем ты предполагаешь. Мне нужно определить размеры повреждений, которые получил корабль.

– Не будем тебя задерживать. Все мы потрясены, и сейчас трудно разговаривать спокойно. Проверь состояние корабля, а к этому разговору вернемся в более подходящее время. Хорошо?

– Да, – ответил Ройд.

Меланта выключила коммуникатор. Теперь, по крайней мере теоретически, устройство было мертво – Ройд не мог ни слышать, ни видеть их.

– Ты ему веришь? – рявкнул Кристоферис.

– Сама не знаю, – сказала Меланта Йхирл. – Однако, я знаю, что оставшиеся три грузовых трюма могут быть вычищены с тем же успехом, что и третий. Я переношу свой гамак в каюту. Предлагаю спящим во втором трюме сделать то же самое.

– Это разумно, – сказала Линдрен, быстро кивнув головой. – Мы можем немного потесниться. Это будет неудобно, но сомневаюсь, чтобы после случившегося мне удалось бы спать сном праведника в теперешнем месте.

– Нужно также забрать со склада в четвертом наши скафандры, – предложил Дэннел, – и держать их под рукой. Так, на всякий случай.

– Как хочешь, – сказала Меланта. – Вполне возможно, что все четыре трюма откроются внезапно и одновременно. Ройд не может иметь к нам претензий за то, что мы принимаем меры предосторожности. – Она невесело усмехнулась. – После сегодняшнего дня мы заслужили право действовать нерационально.

– Сейчас не время для твоих шуточек, Меланта, – сказал Кристоферис. Лицо его было по‑прежнему красно, а голос полон страха и гнева. – Трое людей мертвы, Агата, возможно впала в кататонию, а остальным грозит серьезная опасность.

– Да. А мы до сих пор не знаем, что происходит, – подчеркнула Меланта.

– Ройд Эрис убивает нас! – рявкнул Кристоферис. – Не знаю, кто или что он такое, не знаю, правда ли рассказанная им история, и не хочу этого знать! Может, он Хранганский Сверхразум, ангел мести волкринов или второе воплощение Христа. Да и какая нам разница? Он нас убивает!

– Он по очереди посмотрел на каждого. – Следующим может быть любой из нас. Любой! Разве что… Мы должны разработать какой‑нибудь план, что‑нибудь сделать, чтобы раз и навсегда положить этому конец.

– Надеюсь, ты понимаешь, – тихо сказала Меланта, – что мы не можем быть уверены, действительно ли наш добрый капитан выключил свои мониторы. Именно в эту минуту он может разглядывать нас, слушая наши разговоры. Но, конечно, он этого не делает. Он сказал, что не будет, и я верю ему. Однако, у нас есть только его слово. Роян, ты, кажется, ни на грош ему не веришь, и, если так, не должен принимать всерьез его обещания. Из этого следует, что с твоей точки зрения неразумно говорить то, что ты только что сказал. – Она хитро улыбнулась. – Понимаешь, о чем я говорю?

Кристоферис открыл рот и быстро закрыл его снова. При этом он выглядел как большая некрасивая рыба. Он ничего не сказал, но глаза его украдкой поглядывали по сторонам, а румянец на лице еще более усилился.

Линдрен слабо улыбнулась.

– Кажется до него дошло, – сказала она.

– Так, значит, компьютер пропал? – сказал вдруг Кэроли Д'Бранин тихим голосом.

Меланта взглянула на него.

– Боюсь, что да.

Кэроли пригладил волосы пальцами.

– Волкрины… – буркнул он. Как мы будем работать без компьютера?

– Он кивнул головой. – У меня в каюте есть небольшой – переносная модель – может, его хватит. Должно хватить, должно! Я возьму данные от Ройда, узнаю, в каком месте мы прервались. Простите, друзья, но я должен идти. – И он ушел, разговаривая сам с собой.

– Он не слышал ни слова из сказанного нами, – недоверчиво констатировал Дэннел.

– Представь, как он был бы рассеян, погибни мы все, – добавила Линдрен. – Некому стало бы помогать ему при поисках волкринов.

– Оставьте его в покое, – сказала Меланта. – Он страдает, как и все мы, может даже сильнее. Просто он иначе реагирует на это. Его мания – его защита.

– Ага. А что будет нашей защитой?

– Возможно, терпение, – ответила Меланта. – Все погибшие в момент смерти пытались разгадать загадку Ройда. Мы не пытались, и живем до сих пор, обсуждая их смерть.

– Тебе не кажется, что это очень подозрительно? – спросила Линдрен.

– Да, очень. Есть даже способ проверить подозрения. Кто‑нибудь из нас может предпринять еще одну попытку узнать, говорил ли капитан правду. Если он или она умрет, мы обретем уверенность. – Она пожала плечами. – Однако, простите, но я не буду тем, кто попробует. Впрочем, можете не стесняться, если у вас действительно есть желание. Я с интересом посмотрю на результат. А пока займусь переносом своих вещей из грузового трюма и немного посплю. – Она повернулась и ушла, оставив их одних.

– Наглая шлюха, – почти бесстрастно заметил Дэннел, когда Меланта скрылась из виду.

– Вы действительно думаете, что он может нас слышать? – прошептал Кристоферис.

– Каждое наше слово, – сказала Линдрен, и улыбнулась, видя его смущение. – Идем, Дэннел, переберемся в безопасное место и вернемся в постель.

Дэннел кивнул.

– Но мы должны что‑то делать, – настаивал Кристоферис. – Составить план. Защищаться.

Линдрен окинула его напоследок уничтожающим взглядом и потащила Дэннела за собой.

– Меланта? Кэроли?

Услышав свое имя, даже произнесенное шепотом, она проснулась мгновенно, почти сразу обретя полноту сознания. Села на краю узкой односпальной кровати. Кэроли Д'Бранин, лежавший рядом, охнул и повернулся на спину.

– Ройд? – спросила она. – Что, уже утро?

– Меланта, мы дрейфуем в пространстве в трех световых годах от ближайшей звезды, – сказал со стен мягкий голос. – В таких обстоятельствах термин «утро» лишен смысла. Хотя да, уже утро.

Меланта засмеялась.

– Дрейфуем, говоришь? Насколько серьезны повреждения?

– Они серьезны, но не опасны. Третий трюм полностью разрушен и свисает с корабля, как половина раздавленного яйца, однако, повреждения имеют ограниченное распространение. Главный привод не пострадал, а компьютеры «Летящего», похоже, не повреждены во время уничтожения вашей системы. Я боялся этого, потому, что слышал о явлениях типа электронного болевого шока.

– Что? Ройд? – спросил Д'Бранин.

Меланта ласково похлопала его.

– Я потом расскажу тебе, Кэроли. Спи дальше, – сказала она. – Ройд, ты, кажется, обеспокоен. Что‑то еще?

– Меня беспокоит наше возвращение, – ответил он. – Когда я снова введу «Летящего» в гиперпространство, наружные приливные силы будут действовать на части корабля, не подготовленные к воздействию таких усилий. К тому же, форма нашего корабля теперь изменилась. Я могу показать вам его математический образ, однако самое главное сейчас – приливные силы. Особое внимание следует обратить на воздушную переборку у входа в третий грузовой трюм. Я проиграл ситуацию на компьютере, но по‑прежнему не знаю, выдержит ли эта переборка напряжения, которым будет подвергнута. Если нет – весь мой корабль распадется на части. Даже если не будет повреждена система жизнеобеспечения, все мы скоро умрем.

– Понимаю. Мы можем что‑то с этим сделать?

– Да. Открытые части довольно просто можно усилить. Внешняя оболочка, конечно, достаточно прочна, чтобы выдержать силы, действующие снаружи. Мы можем закрепить ее в самых ненадежных местах – это будет примитивная защита, но, согласно моим расчетам, этого должно хватить. Если сделать все нужным способом, это поможет и математике формы. Крупные куски оболочки были сорваны, когда трюм открылся, но по‑прежнему находятся рядом, на расстоянии километра или двух. И их можно использовать.

Во время этих объяснений Кэроли Д'Бранин окончательно проснулся.

– У моей группы есть вакуумные скуттеры, – сказал он. – Мы можем доставить тебе эти куски, дружище.

– Отлично, Кэроли, но не это тревожит меня сильнее всего. Мой корабль обладает способностью к саморемонту, но на сей раз повреждения на порядок превзошли эту способность. Мне придется делать ремонт лично.

– Тебе? – Д'Бранин был явно удивлен. – Ройд, ты же говорил… твои мышцы, слабость… эта работа будет тебе не под силу. Мы наверняка сможем сделать это за тебя.

– Кэроли, я калека только в гравитационном поле, – спокойно ответил Ройд. – В невесомости я чувствую себя в своей стихии. Через минуту я выключу гравитационную сетку «Летящего», чтобы собраться с силами для ремонтных работ. Ты неправильно меня понял – я вполне способен работать. У меня есть необходимые инструменты, а также свой собственный тяжелый скуттер.

– Думаю, я знаю, что тебя беспокоит, капитан, – сказала Меланта.

– Очень рад, – ответил Ройд. – Тогда, возможно, ты сможешь ответить на мой вопрос. Если я выйду за пределы своего помещения, сможешь ли ты удержать коллег от нападения на меня?

Кэроли Д'Бранин был явно шокирован.

– О, Ройд, как ты мог такое подумать? Мы ученые, а не… не преступники, солдаты или… звери. Мы люди – как же ты можешь думать, что мы окажемся для тебя угрозой, будем на тебя нападать?

– Вы – люди, но для меня вы – чужаки, – повторил Ройд. – И вы не доверяете мне. Не давай легкомысленных обещаний, Кэроли.

Д'Бранин был оскорблен в своих лучших чувствах, и Меланта взяла его за руку, прося, чтобы он вел себя тише.

– Ройд, – сказала она, – я не буду тебе лгать. Разумеется, некоторая опасность будет тебе угрожать. Однако, надеюсь, что показавшись в своем настоящем виде, ты их буквально осчастливишь. Они смогут воочию убедиться, что ты говорил правду, увидеть, что ты человек. – Она улыбнулась. – Они увидят это, верно?

– Да, увидят, – ответил Ройд, – но хватит ли этого, чтобы развеять их подозрений? Ведь они уверены, что это я ответственен за смерть тех троих.

– Уверенность – это слишком сильно сказано. Они подозревают это, боятся этого. Они перепуганы, капитан, и для этого есть серьезные основания. Даже я боюсь.

– Не сильней меня.

– Я была бы менее испугана, если бы знала, что произошло на самом деле. Ты скажешь мне?

Тишина.

– Ройд, если…

– Я совершил несколько ошибок, Меланта, – сказал Ройд гробовым голосом, – но в этом я не одинок. Я сделал все, чтобы предотвратить введение Лесамеру эсперона. Не удалось. Я мог спасти Ломми и Элис, если бы их видел, слышал, знал, к чему они стремятся. Я не могу помочь, не зная об опасности, а ты заставила меня выключить мониторы. Почему? Предвидела ли ты такой результат – ведь ты всегда на три хода впереди?

Меланта Йхирл испытала на мгновение чувство вины.

– «Меа сиера», капитан, я тоже виновата в этом. Поверь, мне это известно. Однако, тяжело предвидеть три следующих хода, если не знаешь правил игры. Объясни мне их.

– Я слеп и глух, – сказал Ройд, игнорируя ее слова. – И это меня расстраивает. Я ничем не могу помочь, пока не вижу и не слышу. Меланта, я собираюсь снова включить мониторы. Очень жаль, если ты с этим не согласна. Мне нужно твое согласие, но я сделаю так, как сказал, с ним или без него. Я должен видеть.

– Включай, – задумчиво сказала Меланта. – Я была не права, капитан. Нельзя было просить, чтобы ты ослеплял себя. Я не понимала ситуации и переоценила свои способности контроля за другими. Моя вина. Улучшенные модели слишком часто считают, что могут все. – Мысли ее мчались галопом, она чувствовала себя почти больной. Она просчиталась, ошиблась, и теперь на руках у нее было еще больше крови. – Думаю, что теперь я понимаю лучше.

– Что понимаешь? – спросил Кэроли Д'Бранин.

– Неправда, не понимаешь, – сурово сказал Ройд. – Не делай вид, что все по‑другому, Меланта. Нет! Неумно и опасно быть на слишком много ходов впереди. – В голосе его было что‑то пугающее. Меланта понимала и это.

– Что? – сказал Кэроли. – Я ничего не понимаю.

– Я тоже, – осторожно сказала Меланта. – Я тоже, Кэроли. – Она легонько поцеловала его. – Никто из нас ничего не понимает, правда?

– Вот и хорошо, – сказал Ройд.

Она кивнула и успокаивающе обняла Д'Бранина.

– Ройд, – сказала она, – вернемся к вопросу о ремонте. Мне кажется, ты должен заняться им лично, невзирая на любые обещания с нашей стороны. Ты не будешь рисковать кораблем, переводя его в таком состоянии на гиперпривод, а единственной альтернативой этому является дрейфование здесь, пока все мы не умрем. Какой же у нас выбор?

– У меня есть выбор, – сказал Ройд. – Я мог бы вас всех убить, будь это единственный способ спасти себя и корабль.

– Можешь попробовать, – ответила Меланта.

– Пожалуйста, не будем говорить о смерти, – вмешался Д'Бранин.

– Ты прав, Кэроли, – сказал Ройд. – Я не хочу убивать ни кого из вас, но я должен быть уверен в своей безопасности.

– И будешь, – заверила его Меланта. – Кэроли может отправить остальных за кусками обшивки. Кроме того, я буду тебя охранять. Я все время буду рядом с тобой. Если кто‑нибудь захочет тебя атаковать, сначала ему придется расправиться со мной. И убедиться, что это не так‑то просто. К тому же, я могу помогать тебе в работе. Дела пойдут в три раза быстрее.

Ройд старался быть вежливым: – Я по опыту знаю, что большинство рожденных на планетах в невесомости довольно неуклюжи и быстро устают. Мне кажется, один я буду работать эффективней, но я с удовольствием приму твои услуги как личного телохранителя.

– Хочу напомнить, что я улучшенная модель, капитан, – сказала Меланта. – В невесомости я так же хороша, как в постели, и буду действительно полезна.

– Ты упряма. Ну, хорошо, как хочешь. Через несколько секунд я отключу питание гравитационной сетки. Кэроли, пойди подготовь своих людей. Переоденьтесь в скафандры и выводите наружу свои скуттеры. Я покину «Летящего» через три часа, когда приду в себя после болей вашей гравитации, и хочу, чтобы к этому времени все были снаружи. Это условие понятно?

– Да, – ответил Кэроли. – Все, кроме Агаты. Она еще не пришла в сознание, дружище, и с ней не будет проблем.

– Нет. Я имею в виду всех вас, вместе с Агатой. Забирайте ее с собой.

– Но, Ройд! – запротестовал Д'Бранин.

– Капитан здесь ты, – твердо ответила Меланта. – Будет, как ты сказал – все наружу. Вместе с Агатой.

Снаружи.

Это было так, словно какой‑то чудовищный зверь выгрыз часть звезд.

Меланта Йхирл ждала на своем скуттере у борта «Летящего» и смотрела на звезды. Видимые отсюда, из глубины космической пустоты, они вовсе не были какими‑то другими. Холодные, замерзшие точки света, неподвижные и суровые, как будто в них было меньше тепла, чем тогда, когда атмосфера заставляла их мерцать и танцевать. Однако, прежде всего отсутствие четких конкретных точек привязки напоминало ей, где она находится: в местах «между», там где не останавливаются мужчины и женщины и их корабли, где в своих древних кораблях летят волкрины. Она хотела найти солнце Авалона, однако не знала, где его искать. Созвездия были ей незнакомы, и она не имела понятия, в какую сторону смотрит. За ней, перед и над ней, а также со всех сторон тянулись бесконечные поля звезд. Она посмотрела вниз, точнее в ту сторону, которая в эту минуту казалась низом, мимо своих ног и скуттера, мимо «Летящего сквозь ночь», ожидая увидеть очередную бесконечность чужих звезд. И выгрызенная пустота ударила ее почти с физической силой.

Меланта с трудом справилась с головокружением. Она висела над зияющей бездной, расщелиной во вселенной, черной, беззвездной, огромной. И пустой.

Потом она вспомнила – Вуаль Грешницы. Это просто облако темных газов, ничего страшного, галактическая свалка, поглощающая свет звезд Границы. Однако, с такого близкого расстояния Вуаль казалась гигантской, ужасающей, и Меланта заставила себя отвести взгляд, когда ей показалось, что она падает. Это была открытая пасть под ней и под хрупкой серебристо‑белой раковиной «Летящего сквозь ночь», пасть, готовая их проглотить.

Меланта коснулась одной из кнопок управления на вилкообразном руле, повернувшись так, чтобы Вуаль была сбоку, а не под ней. Это немного помогло. Не обращая внимания на стену тьмы, она сосредоточилась на «Летящем». Это был самый большой объект в ее вселенной, светлый среди тьмы, а разодранный грузовой трюм делал корабль плохо уравновешенным.

Она видела другие скуттеры, описывающие петли в темноте, собирающие части разорванной обшивки корабля, цеплявшие их и тащившие обратно. Лингвисты как обычно работали вместе, деля один скуттер. Роян Кристоферис был один, работая в мрачной тишине. Меланте пришлось пригрозить ему применением силы, чтобы он присоединился к ним. Ксенобиолог был уверен, что все это – очередная ловушка, что когда они окажутся снаружи, «Летящий сквозь ночь» включит гиперпривод и улетит, оставив их на верную смерть. Его подозрения еще больше подогрел алкоголь – от него так и несло, когда подгоняемый Мелантой и Д'Бранином он надевал скафандр. У Кэроли тоже был скуттер, а также молчаливый пассажир – Агата Марий‑Блек, спящая в своем комбинезоне после свежей порции лекарств, привязанная к сидению экипажа.

Пока ее коллеги работали, Меланта ждала Ройда Эриса, время от времени разговаривая с ним по радио. Лингвисты не привыкли к невесомости и почти непрерывно жаловались, находя однако время для ссор. Кэроли приходилось то и дело успокаивать их. Кристоферис почти не говорил, а если и открывал рот, его комментарии были сухи и язвительны. Он все еще был зол. Меланта проводила его взглядом, когда он пролетал в ее поле зрения – прямая фигура в облегающем черном скафандре, крепко держащаяся за руль скуттера.

Наконец, круговой шлюз на вершине ближайшей из главных сфер «Летящего» открылся, и из него вылетел Ройд Эрис.

Она смотрела, как он приближается, гадая о его истинном внешнем виде. Воображение предлагало дюжину противоречащих друг другу обликов. Его изысканный, культурный, пожалуй, слишком формальный голос и способ говорить напоминали ей иногда темнокожих аристократов ее родного Прометея, волшебников, играющих с человеческими генами и забавляющихся странными сложными играми в общественное положение. В другой раз его наивность заставляла представить его как неопытного юношу. Голограмма, которой он пользовался, изображала молодого мужчину, несколько утомленного, однако по его собственным словам он был значительно старше. Впрочем, когда он говорил, Меланте было трудно представить, что она слушает старого человека.

Она почувствовала дрожь возбуждения, когда он приблизился. Его скуттер и скафандр беспокояще отличались от тех, которыми они пользовались. Это сделано чужаками, подумала она и быстро отогнала эту мысль. Такие отличия ничего не доказывали. Скуттер Ройда был большим – длинная овальная плоскость с восемью снабженными суставами рабочими руками, торчащими из‑под нее, как ноги металлического паука. Под пультом управления был смонтирован высокоэнергетический лазер, грозно выдвигающий вперед свое длинное рыло. Скафандр Ройда был гораздо массивнее, чем старательно спроектированные Академией вакуумные костюмы, которые они носили, с горбом между лопатками, вероятно, скрывающим усилитель, и стрелками на руках и шлеме. Все вместе приводило к тому, что фигура казалась тяжелой, горбатой и деформированной.

Однако, когда он приблизился настолько, что Меланта смогла увидеть его лицо, оказалось, что оно совершенно обычное.

Белое, очень белое – таково было первое впечатление. Белые, коротко подстриженные волосы, белая щетина на резко очерченном подбородке, почти невидимые брови, под которыми беспокойно бегали глаза, большие и ярко‑голубые – лучшая из черт его облика. Кожа его была бледной и без морщин, почти не тронутая временем.

Он выглядит скованным, подумала она, и возможно, несколько испуганным.

Ройд остановил свой скуттер возле нее, среди искореженных руин, которые были грузовым трюмом номер три, и внимательно осмотрел разрушения, хаос мусора, который когда‑то был телами, кровью, металлом, стеклом, пластиком. Теперь их было трудно различить, они перемешались, сплавились и замерзли.

– У нас много работы, – сказал он. – Можно начинать?

– Сначала поговорим, – ответила она, подвела свой скуттер ближе и вытянула руку в его направлении, но расстояние было слишком велико: их разделяла ширина корпусов двух скуттеров. Меланта отступила и повернулась вверх ногами, потом снова направилась в его сторону, остановив скуттер прямо поднад его экипажем. Их руки в перчатках встретились, соединились, разошлись. Меланта уточнила высоту, и их шлемы соприкоснулись.

– Я коснулся тебя, – сказал Ройд дрожащим голосом. – Никогда прежде я никого не касался и никто не касался меня.

– О, Ройд, это не прикосновение, не настоящее прикосновение. Нас разделяют комбинезоны. Но я коснусь тебя, действительно коснусь. Клянусь.

– Ты не сможешь. Это невозможно.

– Я найду какой‑нибудь способ, – уверенно ответила она. – А сейчас выключи свой коммуникатор. Наши голоса будут слышны через шлемы.

Он заморгал и передвинул языком выключатель.

– Теперь мы можем поговорить, – сказала она. Наедине.

– Мне это не нравится, Меланта. Это слишком очевидно. И опасно.

– Другого способа нет, Ройд, я знаю.

– Да, – ответил он. – Я это понял. На три хода впереди, верно? Я помню, как ты играешь в шахматы. Но эта игра гораздо серьезнее, и ты была бы в большей безопасности, делая вид, что ничего не знаешь.

– Я отлично понимаю это, капитан. Однако, я не уверена в другом. Можем ли мы об этом поговорить?

– Нет. Не проси меня об этом. Просто делай так, как я говорю. Вы все в опасности, но я могу вас защитить. Чем меньше вы будете знать, тем надежнее будет моя защита. – Его лицо, видимое сквозь прозрачное стекло шлема, было печально.

Она заглянула ему в глаза.

– Это может быть другой член экипажа, кто‑то, спрятанный в твоей квартире, но я в это не верю. Это сам корабль, правда? Нас убивает твой корабль. Не ты, а он. Правда, это не имеет смысла. Ты отдаешь «Летящему сквозь ночь» приказы, как же он может действовать самостоятельно? И зачем? По какой причине? И как был убит Тэйл Лесамер? Случай с Элис и Ломми – дело простое, но псионическое убийство?… Космический корабль, наделенный способностями пси? В это я поверить не могу. Это не может быть корабль. С другой стороны, это не может быть ничто иное. Помоги мне, капитан.

Он заморгал, в глазах его была мука.

– Я не должен был принимать предложение Д'Бранина, потому что среди вас был телепат. Это было слишком рискованно. Но я хотел увидеть волкринов, а Кэроли говорил о них так увлекательно. – Он вздохнул. – Ты и так уже слишком много поняла, Меланта. Большего я тебе сказать не могу, иначе окажусь бессилен тебя защитить. Деятельность корабля неправильна, и это все, что тебе нужно знать. Слишком упрямые поиски правды опасны. Думаю, что до тех пор, пока управление в моих руках, я смогу защитить от опасности тебя и остальных. Верь мне.

– Доверие должно быть взаимным, – сказала Меланта.

Ройд поднял руку и оттолкнул ее, а потом вновь включил свой коммуникатор.

– Хватит этой болтовни, – сказал он. – Нас ждет работа. Пошли, посмотрим – действительно ли ты улучшена.

В одиночестве своего скафандра Меланта выругалась.

С искореженным куском металла, покоящимся в магнитном захвате его скуттера, Роян Кристоферис полетел обратно в сторону «Летящего». Издалека смотрел он, как Ройд появляется из корабля на своем слишком большом скуттере. Он был несколько ближе, когда Меланта Йхирл повернула скуттер и прижала свой шлем к шлему Ройда. Кристоферис слушал их вступительный разговор, слышал, как Меланта поклялась коснуться Эриса – этого нечеловека, этого убийцы! Он проглотил нарастающую ярость. А потом они отключились, отрезали его и всех остальных. Однако, она продолжала висеть там, возле этой загадки в горбатом скафандре, и лица их были прижаты друг к другу, как у целующихся любовников.

Кристоферис подлетел ближе, освободил пойманную плиту так, чтобы она двигалась в их сторону.

– Держите, – сказал он. – Лечу ловить следующую.

Он выключил коммуникатор и выругался, а его скуттер описал круг вокруг «Летящего» и его соединительных труб.

Каким‑то образом, с горечью подумал он, они все в этом замешаны: Ройд, Меланта, а может и старый Д'Бранин. Она с самого начала защищала Эриса, удерживала их, когда они могли вместе что‑то предпринять, словно знала, кто или что такое этот Эрис. Он был прав, что не верил ей. Мурашки побежали у него по спине, когда он вспомнил, что ложился с ней в постель. Она и Эрис – одно и то же, что бы это ни означало. А теперь мертвы бедная Элис, эта дурная Торн, и даже этот проклятый телепат, но Меланта по‑прежнему с ним, и против всех остальных. Роян Кристоферис был здорово испуган, разозлен и полупьян.

Лингвисты и Д'Бранин были за пределами поля зрения, гоняясь где‑то за кружащимися плитами превращенного почти в шлак металла. Ройд и Меланта занимались друг другом, значит, корабль был пуст и не охранялся. Это был его шанс. Ничего удивительного, что Эрис настаивал, чтобы все вышли в пространство перед ним. Отделенный от управления «Летящего сквозь ночь», он был просто человеком. И к тому же слабым.

Жестко улыбаясь, Кристоферис повел скуттер вдоль грузовых сфер и, скрытый от чьего‑либо взгляда, исчез в открытой пасти цилиндра, в котором располагались двигатели. Это был длинный туннель, открытый в пространство, защищенный от коррозии, вызываемой воздухом. Как большинство кораблей, «Летящий сквозь ночь» имел тройную двигательную систему: гравитационное поле для посадок и стартов, недействующее вдали от источников гравитации, ядерный привод для досветовых маневров в космическом пространстве и, наконец, огромные машины гиперпривода. Лучи фар скуттера скользнули по кольцу ядерных двигателей и длинными яркими полосами легли на корпуса закрытых цилиндров гиперпривода – больших машин, опутанных металлическими сетями, машин, которые изгибали ткань пространства‑времени.

В конце туннеля находились большие круглые двери из усиленного металла – главная воздушная переборка.

Ксенобиолог приземлился, сошел со скуттера – с некоторым трудом освободив ботинки из магнитного захвата – и подошел к переборке. Это самое трудное, подумал он. Обезглавленное тело Лесамера было привязано к мощной стоявшей рядом опоре и казалось мрачным стражником, охранявшим дальнейший путь. Что‑то заставляло Кристофериса не отрываясь смотреть на него, пока он программировал вход. Сколько бы он ни отводил взгляд, в следующее мгновение глаза его упрямо возвращались к трупу. Тело выглядело почти естественно, как будто никогда не имело головы. Кристоферис хотел вспомнить, как выглядел Лесамер, но черты лица телепата ускользали от него. Он начал беспокойно вертеться, и был очень благодарен дверям, когда те наконец открылись, и он мог войти в шлюз.

И вот он оказался на борту «Летящего сквозь ночь» – один. Будучи человеком осторожным, он не снял скафандра, хотя и открыл шлем, стянул с головы ставшую вдруг дряблой металлическую ткань и отбросил ее за спину, как капюшон. Если бы возникла необходимость, он мог бы достаточно быстро надеть шлем снова. В грузовом трюме номер четыре, где члены экспедиции сложили свое снаряжение, он нашел то, что искал – переносной режущий лазер, полностью заряженный и готовый к использованию. У лазера была небольшая мощность, но и ее должно было хватить.

Медлительный и неуклюжий в невесомости, цепляясь руками за стены, он добрался до кают‑компании.

В ней было очень холодно, и воздух холодом ложился на его щеки. Кристоферис старался не обращать на это внимания. В дверях он собрался с силами и оттолкнулся ногами от стены, пролетев над мебелью, к счастью, крепко закрепленной на полу. Во время этого полета что‑то холодное и мокрое коснулось его лица. Он вздрогнул, но ощущение исчезло прежде, чем он понял, что было его причиной.

Когда это повторилось, Кристоферис быстро поднял руку к лицу и что‑то схватил. Почти тут же он почувствовал приступ тошноты. Он совсем забыл, что до сих пор никто не убрал в кают‑компании. Здесь до сих пор оставались… останки, плавающие теперь в воздухе – кровь, клочки кожи, осколки костей, мозг. Повсюду вокруг него.

Добравшись до противоположной стены, он притормозил руками и спустился вниз, к месту, которое хотел найти. Перегородка. Стена. Не было видно никаких дверей, но он сомневался, что металл будет очень толстым. За ним находился пульт управления, выходы компьютера, безопасность, могущество. Кристоферис не считал себя мстительным человеком и не собирался причинять Ройду никакого вреда. Не ему судить его. Он только возьмет управление над «Летящим сквозь ночь», нейтрализует Эриса и убедится, что тот будет закрыт в своем скафандре. Потом он доставит их всех обратно, безо всяких новых загадок и очередных трупов. Арбитры Академии выслушают всех участников истории, изучат Эриса и решат, кто был прав, а кто ошибался, кто был виноват, а кто нет, и что со всем этим делать дальше.

Лазер выпустил из себя тонкий карандаш рубинового огня. Кристоферис улыбнулся и направил его на стену. Это была работа, требующая времени, но он был терпелив. Они не заметят его отсутствия, он был сегодня неразговорчив, а если и заметят, то подумают, что он забрался куда‑то за очередным обломком металла. Для окончания ремонтных работ Эрису потребуются часы, а может, и дни. Из места, где светлое острие лазера касалось металла, пошел дым. Кристоферис наклонился ниже.

Что‑то шевельнулось на краю его поля зрения – небольшое, едва заметное движение. Поднимающийся кусок мозга, подумал он, или осколок кости. А может, окровавленный лоскут кожи с волосами. Отвратительно, но бояться этого незачем. Он был биологом, и привык к виду крови, мозгов и кусков кожи. И даже к более худшим вещам, гораздо более худшим. В свое время он вскрывал множество чужаков, прорезал хитин, продирался сквозь слизь, открывал пульсирующие и вонючие желудки и мешки с ядом, видел все это и касался этого.

Снова движение. Кристоферис чувствовал, что должен взглянуть в ту сторону, хотя не хотел этого. Каким‑то образом он не мог не смотреть, так же, как не мог отвести взгляда от безголового тела у шлюза. Он посмотрел.

Это был глаз.

Кристоферис вздрогнул, и луч лазера резко ушел в сторону. Он с усилием ввел его снова в прорезаемый в стене канал. Сердце колотилось, как бешеное. Он попытался успокоиться. Бояться нечего, здесь никого нет, и если даже вернется Ройд, что ж, у него есть лазер и скафандр на случай открытия воздушных шлюзов.

Он снова взглянул на висящий в воздухе глаз, силой воли отгоняя страх. Это всего лишь глаз, один из глаз Лесамера, светло‑голубой, искривленный, но целый, тот самый водянистый глаз, что сидел в голове парня, пока тот был жив. Ничего сверхъестественного. Кусочек мертвого тела, висящий в кают‑компании среди других кусков. Все‑таки, кому‑то придется здесь убрать, со злостью подумал он. Оставлять здесь все это было неприлично, недостойно цивилизованных людей.

Глаз висел неподвижно. Другие останки дрейфовали, подталкиваемые воздушными потоками, но глаз был неподвижен. Высота, на которой он висел, не менялась. Он смотрел на ксенобиолога.

Кристоферис выругал себя за глупость и сосредоточился на лазере и своей работе. Он уже прожег в стене прямую вертикальную линию почти метровой длины и начал резать следующую, под прямым углом к первой.

Глаз бесстрастно смотрел на него, и ученый вдруг понял, что больше этого не вынесет. Одна из его рук ослабила хватку лазера, вытянулась, схватила глаз и швырнула его вглубь помещения. Это привело к тому, что он потерял равновесие и полетел назад, окончательно выпустив лазер, с руками, трепещущими, как крылья абсурдно тяжелой птицы. Наконец он ухватился за край стола и остановился.

Лазер висел в центре кают‑компании между кофейными чашками и обрывками человеческой плоти, продолжая излучать. При этом он медленно вращался. Это не имело смысла – лазер должен был автоматически выключиться, вылетев из его рук. Испортился, нервно подумал Кристоферис. Дым поднимался от линии, которую тонкий луч света рисовал на ковре.

С внезапной дрожью Кристоферис понял, что лазер поворачивается в его сторону.

Он поднялся, уперся руками в стол и толкнул себя вперед поплыв к потолку, убегая от дымящейся полоски.

Теперь лазер начал поворачиваться явно быстрее.

Кристоферис сильно оттолкнулся от потолка, ударился в стену, застонал от боли и отскочил от пола, размахивая ногами. Лазер быстро двигался, преследуя его. Кристоферис поднялся повыше, готовясь к очередному отскоку от потолка. Луч описал круг, однако, слишком медленно. Я достану его, когда он еще будет излучать в другую сторону.

Он приблизился, вытянул руку… И увидел глаз.

Он висел над лазером, глядя на ученого.

Роян Кристоферис тихо заскулил, и рука его на мгновение замерла – только на мгновение, но этого хватило. Рубиновый луч поднялся и повернулся к нему.

Его прикосновение было для шеи как легкая горячая ласка.

Прошло больше часа, прежде чем они заметили, что его с ними нет. Первым заметил его отсутствие Кэроли Д'Бранин, вызвавший ксенобиолога по коммуникатору и не получивший ответа. Он и сообщил остальным.

Ройд Эрис сдал обратно, отодвинувшись от стальной плиты, которую монтировал. Сквозь прозрачное стекло его шлема Меланта заметила, как твердеют черты его лица.

И именно в эту минуту начался шум.

Пронзительный крик страха и боли, потом стоны и бульканье. Чудовищные, мокрые звуки, как будто человек, издающий их, давился собственной кровью. Это слышали все – звуки без остатка заполнили внутренность их шлемов. И почти чисто среди этой муки прозвучало что‑то, похожее на слово: «Помогите!»

– Это Кристоферис, – сказал женский голос. Линдрен.

– Что‑то с ним случилось, – добавил Дэннел. – Он зовет на помощь. Не слышите, что ли?

– Где… – начал кто‑то, но тут заговорил Ройд Эрис:

– Глупец! Я предупреждал…

– Я собираюсь проверить, – заявила Линдрен. Дэннел освободил зацепленный кусок обшивки, который, крутясь, улетел в пространство. Скуттер лингвистов повернул вниз к «Летящему сквозь ночь».

– Остановитесь, – приказал Ройд. – Если хотите, я вернусь в свою квартиру и проверю все оттуда, но вам нельзя сейчас входить в корабль. Вы должны оставаться снаружи, пока вам не разрешат войти.

Страшные звуки не умолкали.

– Иди к черту! – рявкнула Линдрен.

Кэроли Д'Бранин тоже развернул свой скуттер, спеша за лингвистами, но он был гораздо дальше от корабля.

– Что ты хочешь сказать, Ройд? Мы должны ему помочь, неужели ты не понимаешь? С ним что‑то случилось, послушай.

– Нет, – ответил Ройд. – Кэроли, остановись! Если Роян один вернулся на корабль, то он уже мертв.

– Откуда ты знаешь? – крикнул Дэннел. – Ты это подстроил? Расставил ловушки на случай, если мы не будем послушны?

– Нет. Послушайте меня. Вы не можете ему сейчас помочь. Только я мог бы его спасти, но он не хотел меня слушать. Поверьте мне и остановитесь. – В его голосе звучало отчаяние.

Вдалеке скуттер Д'Бранина явно притормозил. Однако, машина лингвистов – нет.

– Я бы сказала, что мы слишком долго слушали тебя, – заметила Линдрен. Ей приходилось почти кричать, чтобы ее услышали сквозь раздающиеся в их шлемах рыдания и стоны, отвратительные мокрые всасывания, сдавленные призывы на помощь. Агония заполнила всю вселенную.

– Меланта, – продолжала Линдрен, – задержи Эриса там, где он есть. Мы будем осторожны и посмотрим, что там делается, но я не хочу, чтобы он добрался до своего пульта управления. Поняла?

Меланта Йхирл колебалась. Звуки били по ее ушам, и ей трудно было собраться с мыслями.

Ройд повернул скуттер, оказавшись к ней лицом. Она чувствовала тяжесть его взгляда.

– Останови их, – сказал он. – Меланта, Кэроли, прикажите им остановиться. Меня они не послушают. Они не понимают, что делают. – Он явно страдал.

Выражение его лица помогло ей принять решение.

– Быстро возвращайся вовнутрь, Ройд, и сделай, что в твоих силах. Я постараюсь их задержать.

– На чьей же ты стороне? – обвиняюще спросила Линдрен.

Ройд кивнул ей, но Меланта уже послала свой скуттер вперед. Выбравшись из района работ, усеянного обломками корпуса и прочим мусором, она резко увеличила скорость, летя вокруг «Летящего сквозь ночь» в сторону двигательного отсека.

Однако, еще издалека она видела, что слишком поздно. Лингвисты были слишком близко и двигались гораздо быстрее ее.

– Не делайте этого, – приказала она. – Кристоферис мертв.

– Может, это его дух зовет на помощь? – ответила Линдрен. – Когда тебя собирали, шлюха, наверное, повредили ген, ответственный за слух.

– Корабль опасен!

– Шлюха… – Это был единственный ответ, который она получила.

Скуттер Д'Бранина напрасно преследовал их.

– Друзья, остановитесь, прошу, умоляю вас об этом. Обговорим все вместе.

Ответом ему были только ужасные звуки.

– Я ваш начальник, – говорил Д'Бранин, – я приказываю от имени Академии Человеческого Знания! Я приказываю вам ждать снаружи! Вы слышите? Прошу вас, друзья, прошу!

Меланта беспомощно смотрела, как Линдрен и Дэннел исчезли в отверстии туннеля. Минутой позже ее скуттер затормозил перед ждущими черными губами, и она задумалась, должна ли лететь за ними вглубь «Летящего». Возможно, она успеет перехватить их, прежде чем откроется воздушный шлюз.

Голос Ройда, хриплый на фоне криков, ответил на ее невысказанный вопрос:

– Останься, Меланта. Не двигайся дальше.

Она оглянулась – скуттер Ройда приближался к ней.

– Что ты здесь делаешь? Иди через свой вход. Тебе же нужно попасть в твою часть!

– Не могу! – спокойно ответил он. – Корабль не реагирует на мои распоряжения. Шлюз не хочет открываться, и я заперт снаружи. Главная переборка в двигательном отсеке – единственная, которую можно открыть вручную. Меланта, я не хочу, чтобы вы входили на корабль прежде, чем я доберусь до пульта управления – ни ты, ни Кэроли.

Меланта Йхирл заглянула в отверстие туннеля, где исчезли лингвисты.

– А что будет…

– Проси их, чтобы вернулись, умоляй их. Может, еще не слишком поздно.

Она попыталась. Попробовал и Кэроли Д'Бранин. Какофония боли и мольб продолжалась, казалось, без конца, но никак не повлияла на решение Дэннела и Линдрен.

– Выключили коммуникаторы, – с яростью в голосе сказала Меланта. – Не хотят нас слышать. Нас или… эти звуки.

Скуттеры Ройда и Д'Бранина подлетели к ней одновременно.

– Я ничего не понимаю, – сказал Кэроли. – Почему ты не можешь попасть вовнутрь, Ройд? Что здесь происходит?

– Это просто, Кэроли, – ответил Эрис. – Я задержан снаружи, и так будет до тех пор, пока…

– Ну? – поторопила его Меланта.

– Пока моя мать не расправится с ними.

Лингвисты оставили свой скуттер возле машины, брошенной Кристоферисом, и прошли через шлюз, почти не взглянув на мрачного безголового проводника.

Внутри они остановились на минуту, чтобы снять и забросить за спину шлемы.

– Я по‑прежнему слышу его, – сказал Дэннел. Внутри корабля звуки стали заметно тише.

– Это из кают‑компании. Быстро!

Цепляясь руками и ногами, они одолели коридор меньше чем за минуту. Звуки становились все более отчетливыми и близкими.

– Он там, внутри, – сказала Линдрен, когда они добрались до входа.

– Да, – согласился Дэннел, – но один ли он там? Нам нужно какое‑нибудь оружие. Что, если… Нет, Ройд, конечно, лгал. На борту этого корабля есть кто‑то еще. Возможно, нам придется защищаться.

Линдрен не хотела ждать.

– Нас двое! – сказала она. – Идем, наконец.

Она оттолкнулась и пролетела сквозь вход, зовя Кристофериса по имени.

Внутри кают‑компании было темно. Единственный свет шел из коридора, и глазам ее потребовалось время, чтобы привыкнуть. Стены, пол, потолок были такие же, как всегда, однако Линдрен потеряла чувство направления.

– Роян! – неуверенно крикнула она. – Где ты?

Кают‑компания казалась пустой, но возможно, дело было просто в освещении или ее ошеломлении.

– Иди на звуки, – предложил Дэннел. Он висел в дверях, внимательно оглядываясь, потом осторожно, ощупью, двинулся вдоль стены.

Как бы в ответ на его предложение, плаксивые звуки стали вдруг громче. Однако, казалось, что сначала они шли из одного угла комнаты, потом из другого.

Линдрен нетерпеливо оттолкнулась и пролетела через все помещение, оглядываясь по сторонам. Она добралась до стены в районе кухни, и это напомнило ей об оружии и опасениях, высказанных Дэннелом.

– Эй, – сказала она через некоторое время, поворачиваясь в его сторону. – У меня есть нож, и это должно придать тебе отваги.

Она воинственно помахала ножом, задев случайно пролетавший мимо пузырь жидкости размером с ее кулак. Он разлетелся, превратившись в сотни маленьких шариков. Один из них пролетел перед ее лицом, и Линдрен лизнула его языком. Кровь!

Но ведь Лесамер уже давно мертв. Его кровь должна уже засохнуть, подумала она.

– Боже милосердный, – сказал Дэннел.

– Что? – спросила Линдрен. – Ты нашел его?

Дэннел неуклюже двигался к выходу, ползя по стене, как большое насекомое.

– Беги отсюда, Линдрен, – предупреждающе крикнул он. – Быстро!

– Почему? – Она вздрогнула. – Что случилось?

– Эти крики, – сказал он. – Стена, Линдрен, стена. Звуки.

– Плетешь какую‑то ерунду, – рявкнула она. – Возьми себя в руки!

– Неужели ты не видишь? – пробормотал он почти нечленораздельно. – Эти звуки идут из‑за стены. Коммуникатор… Они подделаны… Это имитация!

Дэннел добрался до выхода и нырнул в него, громко вздохнув. Он не стал ждать ее, и вскоре исчез в глубине коридора, торопливо перебирая руками, неловко отталкиваясь и брыкаясь.

Линдрен собралась и двинулась за ним.

Звуки появились перед ней, у дверей.

– Помогите мне, – говорили они голосом Рояна Кристофериса. Вновь она услышала стон и тот страшный захлебывающийся звук. Линдрен остановилась.

Сбоку донесся хриплый, жуткий смертельный стон.

– А‑а‑а… – Он перекрыл все остальные звуки. – Помогите мне… – Помогите, помогите, помогите, – говорил Кристоферис из темноты за ее спиной.

Кашель и слабый стон под ногами.

– Помогите мне, помогите, помогите, помогите, – звучал целый хор голосов.

Голоса становились выше, набирали силы, слова перешли в крик, а тот кончился мокрым захлебывающимся хрипом, свистом, смертью. Потом все стихло, просто стихло и все.

Линдрен оттолкнулась ногой и поплыла в сторону двери, сжимая нож.

Что‑то темное и тихое выползло из‑под стола и поднялось, блокируя ей дорогу. На секунду она увидела его отчетливо, появляющееся между нею и светом. Это был Роян Кристоферис, по прежнему в своем вакуумном скафандре, но со снятым шлемом. Он что‑то держал в руках, направляя это в ее сторону. Лазер, поняла она вдруг, обычный режущий лазер.

Совершенно беспомощная, она двигалась прямо на него, размахивая руками, чтобы остановиться, но все было напрасно.

Оказавшись достаточно близко, она увидела, что под подбородком у Кристофериса есть вторые губы – длинный почерневший разрез – что губы эти смеются, и при каждом его движении из них вылетают маленькие капли крови…

Дэннел, охваченный диким страхом, удирал вдоль коридора, ударяясь о стены и проходы. Паника и невесомость сковывали его движения, делали неуклюжим. Время от времени он оглядывался через плечо, надеясь увидеть спешащую за ним Линдрен, и одновременно ужасаясь тому, что может увидеть вместо нее. Поворачиваясь, он каждый раз терял равновесие, переворачивался и летел в сторону.

Воздушная переборка открывалась долго, очень долго. Он ждал, дрожа всем телом, но пульс его начал постепенно успокаиваться. Звуки пропали гдето сзади, и не было ни следа погони. С трудом он взял себя в руки, а когда оказался внутри шлюза, отделенный от кают‑компании закрытыми внутренними дверями, почувствовал себя в безопасности.

Сейчас он никак не мог вспомнить, почему он так перепугался.

Ему было стыдно – удрал, бросил Линдрен. И почему? Что его так испугало? Пустая кают‑компания? Шум из‑за стен? Тут же ему пришло в голову вполне рациональное объяснение. Звуки означали, что бедный Кристоферис находился где‑то в другом месте корабля, живой и страдающий, изливающий в коммуникатор свою агонию.

Дэннел печально покачал головой. Он знал, что безболезненно это не кончится. Линдрен любила над ним издеваться, и никогда не позволит ему забыть об этом. Однако, он может по крайней мере вернуться и объясниться. Это должно зачесться в его пользу. Приняв решение, он вытянул руку в сторону рычага, остановил цикл перехода и повернул его вспять. Воздух, уже частично высосанный с шипением вернулся в камеру шлюза.

Когда открывалась внутренняя дверь, Дэннела вновь на мгновение охватил страх – короткий укол ужаса, вызванный мыслью о том, что могло появиться из кают‑компании и ждать его в коридорах

«Летящего сквозь ночь». Он боролся с этим страхом, и силой воли подавил его.

Когда он вышел, то увидел, что его ждет Линдрен.

Он не заметил ни гнева, ни презрения на ее удивительно спокойном лице, однако направился к ней, пытаясь выразить словами просьбу о прощении.

– Сам не знаю, почему я…

Сонным замедленным движением ее рука появилась из‑за спины. Сверкнул нож, описывая убийственную дугу, и только в этот момент Дэннел заметил прожженную в ее скафандре дымящуюся дыру, точно между грудями.

– Твоя мать? – недоверчиво спросила Меланта Йхирл.

– Она слышит все, что мы говорим, – ответил Ройд, – но сейчас это уже не имеет значения. Роян сделал что‑то очень глупое и страшное. Теперь она решила убить вас всех.

– Она, она! Что ты хочешь этим сказать? – Голос Д'Бранина выражал искреннее удивление. – Может, убедишь нас, что твоя мать до сих пор жива? Ты же сказал, что она умерла еще до твоего рождения.

– Умерла, Кэроли, – сказал Ройд. – Я не лгал.

– Конечно, нет, – согласилась Меланта. – Я была в том уверена. Но ты и не сказал нам всей правды.

Ройд кивнул.

– Мать умерла, но ее… ее дух по‑прежнему живет и заполняет моего «Летящего». – Он вздохнул. – А может, лучше сказать – ее «Летящего». Мой контроль над кораблем по крайней мере ограничен.

– Ройд, – сказал Д'Бранин, – духи не существуют. Жизни после смерти не бывает. Мои волкрины более реальны, чем какие‑либо духи.

– Я тоже не верю в духов, – жестко добавила Меланта.

– Тогда называйте это как хотите, – сказал Ройд. – Мое название так же хорошо, как и любое другое. Действительности не изменишь терминологией. Моя мать, или же какая‑то ее часть, по‑прежнему живет в «Летящем сквозь ночь», и будет убивать вас всех по очереди, как перед этим убивала других.

– Ройд, в твоих словах нет смысла, – упирался Д'Бранин.

– Спокойно, Кэроли. Позволим капитану объяснить до конца.

– Да, – сказал Ройд. – Как вы сами видите, «Летящий сквозь ночь» очень… очень современен. Автоматизированный, саморемонтирующийся, большой. Он должен был быть таким, если мать хотела избавиться от необходимости иметь экипаж. Если помните, он построен на Ньюхолме. Я никогда там не был, но полагаю, что и наука, и техника там очень развиты. Подозреваю, что Авалон не смог бы построить такого корабля, его копию. Немногие миры смогли бы это.

– И в чем же суть, капитан?

– Суть… суть заключается в компьютерах, Меланта. Мать хотела, чтобы они были действительно исключительными. И они такие есть. Центральные системы основаны на кристаллических матрицах, кроме того, лазерная память, сенсорные периферические устройства и другие… дополнения.

– Ты хочешь сказать, что «Летящий сквозь ночь» является искусственным Разумом? Ломми Торн догадывалась об этом.

– Она ошибалась, – продолжал Ройд. – Мой корабль не является Искусственным Разумом в том смысле, какой вы ему приписываете. Но это нечто родственное ему. Мать потребовала встроить устройства, делающие возможным копирование человеческой личности. Она заполнили центральный кристалл своими воспоминаниями, желаниями, извращениями, своей любовью и… ненавистью. Именно потому мое воспитание она целиком доверила компьютеру, понимаете? Она знала, что он воспитает меня так, как сделала бы это она, хвати ей терпения. Ввела она в него и некоторые другие программы.

– А ты не можешь его перепрограммировать, дружище? – спросил Д'Бранин.

В голосе Ройда звучало отчаяние:

– Я пробовал, Кэроли. Но я плохо разбираюсь в компьютерах, а программы необычайно сложны. По крайней мере, трижды мне казалось, что я ее ликвидировал, но каждый раз она возникала снова. Это – это компьютерный вирус, и я не могу ее локализовать. Она является, когда хочет, и уходит тоже. Как дух, понимаете? Ее воспоминания и личность так переплетены с программами, которые поддерживают жизнь «Летящего», что я не могу избавиться от них, не уничтожая центрального кристалла. А это было бы моим концом. Я никогда не смог бы записать новые программы, а без компьютеров мой корабль перестал бы функционировать – двигатели, системы жизнеобеспечения, вообще все. Мне пришлось бы покинуть «Летящий», и это убило бы меня.

– Ты должен был нам это рассказать, дружище, – заметил Кэроли Д'Бранин. – На Авалоне есть много кибернетиков, и некоторые из них – выдающиеся умы. Мы могли бы тебе помочь. Могли бы дать тебе высококвалифицированных советников. Ломми Торн могла бы тебе помочь.

– Кэроли, я уже пользовался услугами экспертов. Дважды я приглашал на борт специалистов по компьютерным системам. Первый из них сказал мне то, что я сейчас вам повторил – избавление от вируса невозможно без ликвидации всех программ. Второй учился на Ньюхолме, и считал, что, возможно, сумеет мне помочь. Мать убила его.

– Ты постоянно что‑то скрываешь от нас, – сказала Меланта Йхирл. – Я понимаю, каким образом твой кибернетический дух может в нужный момент открывать и закрывать воздушные переборки. Но как ты объяснишь происшедшее с Лесамером?

– В конце концов, вина ложится на меня, – ответил Ройд. – Одиночество подсказало мне решение, которое оказалось страшной ошибкой. Я думал, что смогу обеспечить вам безопасность, даже если среди вас будет телепат. Я уже перевозил других пассажиров, наблюдая за ними и предотвращая опасные поступки. Если мать пыталась вмешаться, я нейтрализовал ее действия прямо из главного центра управления. Обычно это помогало. Перед этим полетом она убила только пять раз, и первая тройка умерла, когда я был еще молод. Именно так я и узнал о ней, узнал о ее существовании на моем корабле. В той группе тоже был телепат. Однако, я должен был предвидеть, Кэроли. Мой голод жизни обрек вас всех на смерть. Я переоценил свои возможности и недооценил ее страх перед обнаружением. Она наносит удар, оказываясь в опасности, а телепаты – это непрерывная угроза. Они чувствуют ее. Чье‑то больное мрачное присутствие, говорят они, что‑то холодное, враждебное и нечеловеческое.

– Да, – сказал Кэроли Д'Бранин, – именно это говорил мне Лесамер. И это было что‑то чуждое, он не сомневался в этом.

– Ничего удивительного, что она казалась чужаком телепату, привыкшему к знакомым образцам органических разумов. У нее ведь не человеческий мозг. Я даже не могу сказать, что она такое – комплекс кристаллической памяти, дьявольская сеть взаимосвязанных программ, контуров и души, соединенных воедино. Да, я могу понять, почему она казалась ему чужой.

– Ты все еще не объяснил, каким образом компьютерная программа может привести к взрыву человеческого черепа, – сказала Меланта.

– Ты носишь ответ на груди, Меланта.

– Мой шепчущий камень? – удивилась она, и в этот момент почувствовала его под скафандром и одеждой прикосновение холода, туманное воспоминание эротизма, которое заставило ее задрожать. Это было так, словно камень ожил от одного воспоминания о нем.

– Я ничего не знал о шепчущих камнях до тех пор, пока ты не сказала мне о своем. Принцип здесь тот же самый. Псионическое воплощение, сказала ты. Значит, тебе известно, что псионическую силу можно аккумулировать. Центральная система моего компьютера является резонирующим кристаллом, гораздо большим, чем твой маленький бриллиантик. Я думаю, что на смертном одре мать впечатала в него свой узор.

– Только одаренный псионическим талантом может впечатать свой узор в шепчущий камень, – сказала Меланта.

– Никто из вас никогда не спросил о причинах всего этого. Вы не спросили, почему моя мать так ненавидела людей. Видите ли, она родилась с даром, талантом. На Авалоне она, пожалуй, имела бы первый класс, проверенный, тренированный и признаваемый всеми, ее талант берегли бы и хорошо вознаграждали. Думаю, она могла бы стать знаменитой. Возможно, она была даже сильнее первого класса, но не исключено, что получила такую силу только после смерти, оказавшись в компьютере «Летящего». Однако, она родилась не на Авалоне. На Вессе ее дар сочли проклятием, чем‑то чуждым и ужасающим, и решили от него вылечить. Для этого использовали наркотики и электрошок, а также постгипнотическое внушение, после которого ее рвало каждый раз, когда она пыталась воспользоваться своим даром. Впрочем, были и другие, менее деликатные методы. Разумеется, она не утратила своих способностей, потеряла лишь умение эффективно использовать их, рационально контролировать. Талант остался ее неотъемлемой частью, как источник стыда и боли, проявляющийся в минуты эмоциональных напряжений. Пять лет постоянной опеки привели ее почти к безумию. Ничего удивительного, что после этого она возненавидела людей.

– А в чем состоял ее талант? Телепатия?

– Нет. Ну, может, в какой‑то зачаточной форме. Я читал, что все псионические таланты обладают несколькими как бы спящими способностями в дополнение к своей основной. Однако, мать не могла читать мыслей. У нее были некоторые эмпатические способности, но процесс лечения повернул их так, что все принимаемые ею эмоции вызывали у нее рвоту. Однако, ее главным талантом, силой, которую пять лет пытались разбить и уничтожить, был телекинез.

Меланта Йхирл выругалась.

– Ничего странного, что она ненавидела гравитацию! Телекинез в невесомости, это…

– Да, – закончил Ройд. – Поддержание гравитации на «Летящем» является для меня пыткой, но ограничивает мою мать.

В тишине, воцарившейся после этих слов, каждый посмотрел вглубь темного туннеля. Кэроли Д'Бранин неловко шевельнулся на своем скуттере.

– Дэннел и Линдрен еще не вернулись, – сказал он.

– Вероятно, они мертвы, – бесстрастно заметил Ройд.

– Что же нам делать? Нужно составить какой‑то план. Мы не можем ждать здесь без конца.

– Основной вопрос звучит так: что делать мне? – сказал Ройд. – Заметьте, я говорил совершенно открыто. Вы заслужили право знать. Мы уже прошли точку, до которой незнание было защитой. Дела зашли слишком далеко. Было слишком много смертей, и вы были свидетелями каждой из них. Мать не может позволить вам вернуться на Авалон живыми.

– Это правда, – сказала Меланта. – Но что она сделает с тобой?

– В том и заключается проблема, – согласился Ройд. – Ты всегда на три хода впереди, Меланта, и я думаю, хватит ли этого. В этой игре противник предвидит четыре хода, а большинство твоих фигур уже сбиты. Боюсь, что мат в таких условиях неизбежен.

– Разве что мне удастся подбить на сотрудничество короля моего противника, правда?

Ройд слабо улыбнулся.

– Если бы я решил перейти на вашу сторону, она, вероятно, убила бы и меня. Собственно, я ей не нужен.

Кэроли Д'Бранин, похоже, никак не мог понять всего.

– Но… но что еще можно…

– Мой скуттер снабжен лазером, а ваши – нет. Я мог бы убить вас обоих, сейчас же, и тем самым вернуть себе благосклонность «Летящего сквозь ночь».

Сквозь три метра пустоты, которые разделяли их скуттеры, глаза Меланты встретились с глазами Ройда. Руки ее спокойно лежали на рычагах управления экипажа.

– Можно попробовать, капитан. Только помни, что убийство улучшенной модели – не такая простая штука.

– Я никогда не убью тебя, Меланта Йхирл, – серьезно ответил Ройд.

– Я прожил шестьдесят восемь стандартных лет, и за все это время не попробовал жизни. Я устал, а ты изобретаешь великолепную ложь. Ты правда коснешься меня?

– Да.

– Я многим рискую для твоего прикосновения. Однако, в некотором смысле, я не рискую ничем. Если мы проиграем, то умрем все, а если победим, я все равно умру, когда «Летящего сквозь ночь» уничтожат на Авалоне. Или это, или жизнь калекой в орбитальном госпитале. Уж лучше смерть.

– Мы построим для тебя новый корабль, капитан, – пообещала Меланта.

– Лгунишка, – сказал Ройд, однако тон его голоса стал значительно мягче. – Это неважно. И так мне уже осталось немного. Смерть не пугает меня. Если мы победим, тебе придется рассказать мне о волкринах, Кэроли. А ты, Меланта, сыграешь со мной в шахматы, найдешь способ коснуться меня, и…

– И лечь с тобой в постель? – закончила она, улыбаясь.

– Если захочешь, – тихо сказал он, потом пожал плечами. – Мать наверняка все слышала, и будет внимательно слушать любые планы, которые мы можем разработать, поэтому нет смысла вообще что‑то планировать. Теперь уже нет никакой надежды, что я смогу пройти через свой шлюз, потому что он управляется прямо из компьютера. Придется нам последовать за остальными через двигательный отсек, войти через главный шлюз и максимально использовать шанс, который у нас будет. Если мне удастся добраться до моего пульта и вернуть гравитацию, мы можем победить. Если же нет…

Его прервал низкий стон.

В первое мгновение Меланте показалось, что «Летящий сквозь ночь» начинает бомбардировать их звуками, и ее удивила глупость повторения одной и той же тактики. Потом стон зазвучал снова, с задней части скуттера Д'Бранина. Забытая четвертая участница их группы начала возиться с креплениями.

Кэроли Д'Бранин торопливо повернулся, чтобы освободить ее. Агата Марий‑Блек попыталась встать и почти вылетела из скуттера. Д'Бранину пришлось схватить ее за руку и притянуть обратно.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил он. – Ты меня слышишь? У тебя что‑то болит?

Испуганные глаза за прозрачной пластиной перескочили с Д'Бранина на Меланту, потом на Ройда и поврежденный «Летящий». Меланта засомневалась, что женщина в своем уме, и уже хотела предостеречь Д'Бранина, когда Агата Марий‑Блек заговорила.

– Волкрины! – сказала она. – О‑о‑о… Волкрины!

Вокруг выхода из туннеля засветилось кольцо атомных двигателей. Меланта услышала, как Ройд резко втянул воздух, и повернула рукоять, управляющую ускорением скуттера.

– Быстрее, – сказала она. – «Летящий» готовится к отлету.

На трети пути через туннель Ройд догнал ее и полетел рядом, грозный в своем черном массивном скафандре. Бок о бок они миновали цилиндры и сети гиперпривода, и перед ними в слабом свете показалась главная воздушная переборка со своим кошмарным охранником.

– Когда доберемся до переборки, перебирайся на мой скуттер, – сказал Ройд. – Я хочу быть вооружен и иметь экипаж, а два скуттера не поместятся в камере шлюза.

Меланта Йхирл быстро оглянулась.

– Кэроли, – позвала она. – Где ты?

– Снаружи, дорогая, – донесся ответ. – Я не могу лететь с вами. Простите меня.

– Нам нужно держаться вместе!

– Нет, – сказал Д'Бранин. – Я не могу рисковать, когда мы так близко. Это было бы трагично и не имело смысла. Подлететь так близко, и в последнюю минуту отступить! Я не имею ничего против смерти, но сначала должен их увидеть.

– Моя мать собирается улететь отсюда, – вмешался Ройд. – Кэроли, останешься здесь – погибнешь.

– Я подожду, – ответил Д'Бранин. – Мои волкрины летят, и я должен ждать их.

Время разговора прошло, поскольку они были уже почти у переборки. Оба скуттера притормозили и остановились, Ройд Эрис вытянул руку, чтобы запрограммировать проход, а Меланта перескочила на его скуттер. Наружная дверь открылась, они влетели в камеру шлюза.

– Все начнется после открытия внутренних дверей, – сказал Ройд равнодушным голосом. – Меблировка корабля вделана в пол или прикреплена к нему, но вещи, которые принесла с собой ваша группа – нет. Мать использует их как оружие. И берегись дверей, воздушных переборок – всего, что соединено с компьютером корабля. Надеюсь, не нужно говорить, чтобы ты не расстегивала скафандра?

– Не нужно, – ответила она.

Ройд несколько уменьшил высоту, и рабочие руки скуттера заскрежетали, касаясь пола камеры.

Внутренняя дверь с шипением открылась, и Ройд рванул с места.

Внутри ждали Дэннел и Линдрен, плавающие в облаке капель крови. Дэннел был распорот почти от паха до горла, и его кишки покачивались, как гнезда белых разозленных змей. Линдрен по‑прежнему держала нож. Они поплыли навстречу, двигаясь с грацией, которой никогда не имели при жизни.

Ройд поднял передние руки скуттера и отбросил их в сторону, одновременно двигаясь вперед. Дэннел, как биллиардный шар, отскочил от стены, оставив широкий мокрый след там, где ударил в нее, из распоротого живота вывалились еще внутренности. Линдрен выпустила из руки нож. Ройд прибавил скорости и промчался мимо, направляясь сквозь облако крови вглубь коридора.

– Я буду смотреть назад, – сказала Меланта, повернулась и оперлась на его спину. Два мертвых тела остались позади, нож плавал в воздухе. Она хотела сказать Ройду, что все в порядке, как нож вдруг повернулся и полетел за ними, управляемый невидимой силой.

– Поворачивай! – крикнула она.

Скуттер вильнул в сторону. Нож промахнулся на метр, и, звеня отскочил от стены.

Однако, он не остановился и снова полетел к ним.

Впереди появилось темное отверстие входа в кают‑компанию.

– Двери слишком узкие, – сказал Ройд. – Нам придется оставить… – В этот момент они ударились. Ройд ввел скуттер прямо во фрамугу прохода, и резкий рывок скинул их в воздух.

Какое‑то время Меланта беспомощно кувыркалась в коридоре, пытаясь определить, где низ, а где верх. Нож быстро ударил, разрезая скафандр, и располосовал ей предплечье почти до кости. Она почувствовала резкую боль и тепло текущей крови.

– Проклятье! – выругалась она.

Нож снова повернулся к ней, разбрасывая красные капли.

Рука Меланты рванулась вперед и схватила рукоять. Что‑то пробормотав про себя, женщина вырвала нож из невидимой руки, которая держала его.

Ройд уже вернулся к пульту управления скуттера и начал что‑то делать. Внезапно Меланта заметила, что под ними, в темноте кают‑компании, поднимается какая‑то фигура.

– Ройд! – остерегающе крикнула она.

Фигура включила небольшой лазер, который держала в руках, и тонкий луч света ударил Ройда прямо в грудь.

Эрис нажал на свой спуск. Мощный лазер, смонтированный на скуттере, ожил яркой линией света. Луч ударил прямо в оружие Кристофериса, испепелив его и отрезав ему правую руку и часть грудной клетки. Пульсируя, он повис в воздухе, а из места, где коснулся противоположной стены, начал подниматься дым.

Ройд ввел по приборам какие‑то поправки и начал резать дыру.

– Мы пробьемся минут за пять или еще быстрее, – сказа он.

– С тобой все в порядке? – спросила Меланта.

– Да. Мой скафандр защищен гораздо лучше ваших, а этот лазер – всего лишь игрушка небольшой мощности.

Меланта вновь сосредоточила свое внимание на коридоре.

Лингвисты медленно приближались, двигаясь вдоль стен, чтобы напасть с обеих сторон одновременно. Она сжала руку. Предплечье пульсировало болью, но в остальном она чувствовала себя сильной, почти непобедимой.

– Трупы снова собрались нас атаковать, – сообщила она Ройду. – Я займусь ими.

– Разумно ли это? – спросил Ройд. – Их двое.

– Я улучшенная модель, – ответила она, – а они мертвы.

Она оттолкнулась от скуттера и поплыла к Дэннелу по высокой траектории. Он поднял руки, чтобы ее остановить, но она отбила их в стороны и выгнула одну далеко назад, слыша, как хрустит кость. Потом, уже понимая, что это бесполезно, вонзила ему нож в горло. Кровь хлынула из шеи Дэннела все расширяющимся облаком, но руки не переставали колотить ее. Зубы трупа гротескно клацали.

Меланта отдернула нож, схватила Дэннела и, вложив в это всю свою силу, швырнула его вглубь коридора. Он полетел, дико крутясь, и исчез в облаке собственной крови.

Меланта полетела в обратную сторону, медленно крутясь, и тут руки Линдрен схватили ее.

Ногти принялись яростно царапать шлем, из под них показалась кровь, оставлявшая на пластике кровавые полосы.

Меланта повернулась, чтобы оказаться лицом к лицу с нападающей, схватила ее за руку и швырнула вслед за товарищем. Отдача закрутила ее, как волчок, и только широко раскинув руки, ей удалось остановиться.

– Я пробился, – сообщил Ройд.

Меланта повернулась, чтобы взглянуть. В одной из стен кают‑компании была вырезана квадратная дыра площадью в метр. Ройд выключил лазер, ухватился за две противоположные стороны прохода и протиснулся в кают‑компанию.

Внезапно возникла пронзительная какофония звуков. Меланта сжалась в агонии, потом быстро высунула язык и лизнула выключатель коммуникатора. Воцарилась благословенная тишина.

В кают‑компании шел дождь. Столовые приборы, стаканы и тарелки, куски человеческих тел – все летело через комнату и отскакивало от бронированного скафандра Ройда, не причиняя ему никакого вреда. Меланте, хотевшей пойти за ним следом, пришлось беспомощно отступить. В своем легком тонком скафандре она была бы рассечена на куски этим дождем смерти. Ройд добрался до стены и исчез в таинственной части корабля. Меланта одиноко уселась на пол.

«Летящий сквозь ночь» рванулся, и внезапное ускорение на секунду создало что‑то, напоминающее гравитацию. Меланта перевернулась на бок, раненная рука болезненно ударилась об основание скуттера.

Вдоль всего коридора открывались двери.

Дэннел и Линдрен снова приближались к ней.

«Летящий сквозь ночь» был уже далекой звездочкой, сверкавшей своими атомными двигателями. Их окружала темнота и холод, под ногами была бесконечная пустота Вуали Грешницы, но Кэроли Д'Бранин не испытывал страха. Он чувствовал себя странно изменившимся.

Бездна оживлялась надеждой.

– Они подлетают, – шепнул он. – Даже я, не имеющий никаких пси‑способностей, чувствую их. Рассказ крейов должен касаться именно этого – их можно чувствовать даже с расстояния в световые годы. Великолепно!

Агата Марий‑Блек казалась маленькой и скрюченной.

– Волкрины, – пробормотала она. – Что они могут для нас сделать? Мне больно, а корабль улетел. Д'Бранин, у меня страшно болит голова. – Она вдруг тихо, испугано запищала. – Так сказал Тэйл сразу после укола, и перед… перед сам знаешь чем. Он сказал, что у него болит голова. Страшно болит.

– Успокойся, Агата, и ничего не бойся. Я с тобой. Подождем. Подумай только, что мы увидим, подумай об этом!

– Я чувствую их, – сказала псипсих.

Д'Бранин дрожал от возбуждения.

– Тогда покажи мне. У нас есть наш маленький скуттер, и мы можем полететь к ним. Веди меня!

– Да, – согласилась она. – О, да.

Гравитация вернулась, и мгновенно вселенная вновь стала нормальной.

Меланта упала на пол, быстро перевернулась и, как кот, поднялась на ноги. Предметы, зловеще вылетавшие через открытую дверь в коридор, с грохотом падали.

Кровь из тумана превратилась в скользкий покров на полу коридора.

Два тела тяжело рухнули, и уже не шевелились.

Из коммуникаторов, встроенных в стены, донесся голос Ройда:

– Получилось.

– Я вижу.

– Я у главного пульта управления. Мне удалось вернуть гравитацию, перейдя на ручное управление, и сейчас я включаю большую часть функций компьютера. Однако, опасность еще не миновала. Она попытается найти способ обойти то, что находится под моим контролем. Пока я преодолеваю ее приказы силой. Мне нельзя ничего пропускать, и если мое внимание ослабнет хоть на секунду… Меланта, твой скафандр поврежден?

– Да. Разрез на предплечье.

– Поменяй его. Немедленно! Надеюсь, программы, которые я сейчас ввожу, предотвратят открывание воздушных переборок, но рисковать мы не можем.

Меланта уже бежала по коридору к грузовому трюму, где лежали скафандры и другое снаряжение.

– Как переоденешься, – продолжал Ройд, – засунь тела в преобразователь материи. Камера находится возле шлюза в двигательный отсек, слева от пульта управления. То же самое сделай со всеми незакрепленными предметами, которые не являются необходимыми: научными приборами, книгами, лентами, столовыми приборами…

– Ножами, – подсказала Меланта.

– Безусловно.

– Капитан, телекинез по‑прежнему угрожает нам?

– В гравитационном поле мать неизмеримо слабее, – ответил Ройд. – Ей приходится преодолевать его. Даже используя мощь «Летящего», она может двигать только один предмет за раз, и лишь с долей силы, которой располагает в невесомости. Но она по‑прежнему может это делать, не забывай. Возможно, она найдет способ обойти мою защиту и вновь выключить гравитацию. С места, где я нахожусь, я могу вернуть ее почти в ту же секунду, но не хочу, чтобы даже такое короткое время где‑нибудь рядом лежали предметы, которые можно использовать как оружие.

Меланта добралась до грузового трюма. В рекордно короткое время она скинула с себя старый скафандр и надела новый, кривясь от боли в руке. Рана кровоточила, но пока ей приходилось не обращать на это внимания. Подняв брошенный скафандр, она набрала полные руки научных приборов и сунула все в камеру преобразователя. Потом решила заняться телами. С Дэннелом не было никаких проблем, зато Линдрен ползла за ней по коридору, когда Меланта проталкивала тело Дэннела через отверстие, а потом слабо сопротивлялась, когда пришла ее очередь – кошмарное напоминание, что не вся мощь «Летящего» исчезла. Меланта легко подавила сопротивление и втолкнула ее в камеру.

Сожженное тело Кристофериса извивалось в ее руках и тянулось к ней зубами, но серьезных проблем с ним не было. Когда она очищала от предметов кают‑компанию, в сторону ее головы полетел кухонный нож. Однако, он приближался медленно, и Меланта просто отбила его в сторону, а потом подняла и присоединила к куче вещей, ждущих отправки в преобразователь.

Она как раз осматривала кабины, неся под мышкой брошенные лекарства и шприц‑пистолет Агаты Марий‑Блек, когда услышала крик Ройда.

Секундой позже чудовищная сила навалилась ей на грудь, как рука невидимого гиганта, сжала и потащила к полу.

Что‑то двигалось среди звезд.

Неясное и далекое, но четко видимое, хотя Д'Бранин не мог еще различить деталей. Но оно было там, было наверняка – какой‑то большой силуэт, заслоняющий часть звездного пейзажа. Оно летело прямо к ним.

Как хотел бы он иметь сейчас с собой свою группу, компьютер, своего телепата, экспертов, приборы!

Добавив мощности двигателям, Д'Бранин полетел навстречу своим волкринам.

Меланта Йхирл, пришпиленная к полу, рискнула включить вмонтированный в скафандр коммуникатор. Нужно было поговорить с Ройдом.

– Ты там? – спросила она. – Что… что происходит?

Давление было ужасно, и постепенно становилось все хуже. Она едва могла двигаться.

Ответ был полон боли и приходил очень медленно.

– … пере… хитрила… меня, – прошептал голос Ройда. – … больно… говорить…

– Ройд…

– … передвинула… телекинезом… рычаг… вверх… два «же»… три… больше… здесь… на пульте… я должен… пере… ставить… его… обратно… попытаюсь.

Тишина, потом, когда Меланта была уже почти сломлена, раздался голос Ройда:

– … не… могу…

Меланта чувствовала себя так, словно на грудь ей положили тяжесть, десятикратно превосходящую ее собственный вес. Можно было представить агонию, которую переживал Ройд, для которого гравитация даже в один «же» была болезненна и опасна. Она знала, что даже если бы рычаг находился на расстоянии вытянутой руки, его слабые мускулы никогда не сумели бы до него дотянуться.

– Зачем, – начала она – разговор не представлял для нее такой трудности, как для него, – зачем ей… увеличивать гравитацию… ведь это и ее… еще больше… ослабляет… верно?

– Да… но… через секунду… минуту… час… мое сердце… не… выдержит… лопнет… и тогда… тогда ты… одна… она… выключит… гравитацию… убьет тебя…

Кривясь от боли, Меланта вытянула руку и немного передвинулась по полу.

– Ройд… держись… я иду к тебе…

Она снова подтянулась. Набор лекарств Агаты по‑прежнему висел у нее на плече, невероятно тяжелый. Сняв ремешок, она принялась отталкивать его. Казалось, что контейнер весит по крайней мере сто килограммов. Потом в голову к ней пришла другая мысль, и Меланта открыла крышку.

Все ампулы были старательно обозначены. Она быстро просмотрела их, ища адреналин или синтастин – что‑нибудь, что могло дать ей силы доползти до Ройда. Она уже нашла несколько стимуляторов, выбрала самый сильный, и медленно, неуклюже вкладывала ампулу в зарядник шприца, когда взгляд ее случайно остановился на запасе эсперона.

Меланта не знала, почему заколебалась в эту секунду. Эсперон был лишь одним из дюжины находящихся в контейнере псионических стимуляторов, и ни один из них не принес бы ей никакой выгоды, однако, что‑то в его присутствии здесь беспокоило ее, напоминало о чем‑то, чего она не могла до конца осознать. Она пыталась решить этот вопрос, когда услышала шум.

– Ройд, – сказала она, – твоя мать… может… нет, наверное, не может… ничего сдвинуть… в такой высокой гравитации?… Верно?

– Не знаю, – ответил он. ‑… если сосредоточит… всю мощь… сосредоточится… возможно… сумеет… А почему… ты…

– Потому, – мрачно сказала Меланта, – что что‑то… проходит через… воздушный шлюз…

– Это не корабль, – говорил Кэроли Д'Бранин, – не такой корабль, которого я ждал. – Его комбинезон, спроектированный специалистами Академии, имел встроенное кодирующее устройство, и сейчас Д'Бранин записывал для потомков свои комментарии, чувствуя себя странно спокойно перед лицом надвигающейся неизбежной смерти. – Его размеры трудно вообразить и трудно оценить. Он огромен… У меня нет ничего, кроме наручного компьютера, никаких инструментов, и я не могу выполнить точных замеров, но сказал бы, что он имеет… э… сто, может даже триста километров в диаметре. Разумеется, это не однородная литая масса. Он деликатен, воздушен, не похож на корабли, которые мы знаем, не является также и городом. Он… он прекрасен! Это хрустальная паутина, живущая своими собственными огнями, огромная, сложная сеть, немного похожая на старые, движимые солнечным ветром корабли, какие использовали перед открытием гиперпривода, но эта огромная конструкция не сплошная, и не могла бы разгоняться давлением солнечных лучей. Она вообще не является кораблем. Она вся открыта в пространство, не имеет никаких кабин или систем жизнеобеспечения, во всяком случае, ничего подобного не видно, разве что устройства подобного типа находятся за пределами моего поля зрения. Хотя, нет, я не могу поверить в это, все слишком открыто и хрупко. Движется он довольно быстро. Хотел бы я иметь приборы, которые позволят мне измерить его скорость, но достаточно быть здесь, чтобы видеть – она значительна. Я веду скуттер под прямым углом к линии его полета, желая уйти с дороги, но не могу сказать, удастся мне это сделать. Он движется гораздо быстрее нас. Не со скоростью света, нет, гораздо медленнее, однако, быстрее «Летящего», использующего свои атомные двигатели. Но это лишь догадка.

Корабль волкринов не имеет никаких видимых двигателей. Честно говоря, мне интересно, каким образом он движется – может, это все‑таки солнечный парус, запущенный тысячелетия назад, а теперь порванный и уничтоженный какой‑то невообразимой катастрофой? Хотя, нет, он слишком симметричен и красив.

Я знаю, что должен его описать и быть при этом очень точен. Это трудно, поскольку я взволнован. Как я уже говорил, он имеет много километров в диаметре. Форма его приблизительно… минуточку… да, приблизительно октагональная. Центральная часть светится – это небольшое темное пятно, окруженное значительно большим пространством света. Только темная часть кажется сплошной, освещенные же места прозрачны. Я могу видеть сквозь них звезды, правда, цвет их смещен в сторону красного. Вуали – я буду называть их так. От центра и вуалей отходят восемь длинных – очень длинных! – ответвлений через неравные угловые величины, так что это не правильный многоугольник… О, теперь я вижу лучше, одно из ответвлений меняет положение, очень медленно… вуали идут волнами… Значит, они подвижны, между ними и вокруг них натянута паутина, но какая‑то странная. Это не простая сеть паука. В образующих ее линиях я не могу заметить никакого порядка, но чувствую, что в этом есть какой‑то смысл, значение, которое ждет своего прочтения.

Там есть и огни. Я уже упоминал о них? Самые яркие около центральной оси, однако, нигде они не выглядят очень яркими, скорее затемненными фиолетовым. Хотел бы я получить ультрафиолетовую картину этого корабля, но у меня нет нужных приборов. Огни движутся. Вуали идут волнами, и огни непрерывно движутся вверх и вниз ответвлений, с разными скоростями, а порой можно заметить, как сквозь паутину движутся другие огни. Понятия не имею, что это такое. Может, какая‑то форма общения. Не могу сказать, находится их источник внутри корабля или снаружи. Я… О! Появилось что‑то новое: между ответвлениями короткая вспышка, взрыв света. Сейчас его уже нет – исчез. Он был гораздо интенсивнее остальных, цвета индиго. Я чувствую себя совершенно бессильным, ничего не понимаю. Однако они прекрасны, мои волкрины…

Легенды… это не очень‑то согласуются с ними… не до конца. Размеры, огни… Волкрины часто связывались со светом, но свидетельства об этом были неоднозначны и могли описывать что угодно, начиная от лазерного движителя до простой наружной иллюминации. Я не мог знать, что их источником было именно это. Но до чего же оно таинственно! Корабль по‑прежнему слишком далеко, чтобы я мог видеть детали. Он так велик… Сомневаюсь, что нам удастся уйти с его дороги. Мне кажется, что он повернул в нашу сторону, но я могу ошибаться. О, мои приборы! Будь они здесь, со мной! Возможно, темное пятно в центре и есть сам корабль, жилая капсула. Волкрины должны быть внутри него. Хотел бы я, чтобы со мной была моя группа. И Тейл, бедняга Тейл… У него был первый класс, мы могли бы установить контакт, могли бы с ними поговорить. Сколькому они могли бы нас научить! Сколько они видели! Как подумаю, насколько стар этот корабль, как долго они летят… Меня переполняет суеверный страх. Понимание было бы таким даром, таким невероятным даром, но они такие чуждые!…

– Д'Бранин, – низким голосом сказала Агата Марий‑Блек, – ты ничего не чувствуешь?

Кэроли Д'Бранин взглянул на нее так, словно видел впервые в жизни.

– Ты их чувствуешь? У тебя только третий класс, но ты можешь их теперь чувствовать, правда?

– Уже давно, – ответила псипсих.

– А передавать ты можешь? Поговори с ними, Агата. Где они находятся? Там, в центре, в темном пространстве?

– Да, – ответила она и рассмеялась. Смех ее был пронзительным и истерическим, и Д'Бранин напомнил себе, что она больна. – Да, там, в центре, Кэроли. По крайней мере, оттуда приходят волны. Вот только ты совершенно не прав относительно них. Это вообще не ОНИ. Твои легенды были нагромождением лжи! Я бы не удивилась, окажись мы первыми существами, которые увидели волкринов и подошли к ним так близко. Остальные – эти твои чужаки – едва чувствовали их смутно и издалека, видели в своих снах и видениях кусочек природы волкринов и додумывали остальное, как им нравилось. Корабли и войны, раса вечных скитальцев, все это… все…

– Да? Что ты имеешь в виду, Агата? Ты говоришь совершенно бессмысленно. Я ничего не понимаю.

– Действительно не понимаешь? – Голос ее вдруг стал мягким. – Ты не чувствуешь этого так, как я. Так отчетливо. Таким образом должен чувствовать человек, накачанный эспероном.

– Что ты чувствуешь? Что?

– Это не ОНИ, Кэроли. Это ОНО. Живое и совершенно безмозглое, уверяю тебя.

– Безмозглое? – спросил Д'Бранин. – Нет, ты ошибаешься, не понимаешь того, что чувствуешь. Я могу согласиться, что это одна особь, огромный, великолепный звездный странник, но как он может быть безмозглым? Ты чувствовала его – его разум, его телепатические эманации. Ты, и каждый из чувственных крейов, и все прочие. Может, его мысли для тебя слишком чуждые, чтобы ты могла их правильно прочесть?

– Возможно. Но то, что я читаю, вовсе не такое чужое. Оно просто животное. Его мысли медленны и темны, это скорее не мысли, а импульсы. Холодные и далекие завихрения. Его мозг действительно огромен, можешь в этом не сомневаться, но не служит для формулирования рациональных мыслей.

– Как там?

– Это двигательная система, Кэроли. Ты ничего не чувствуешь? Не чувствуешь этих волн? А мне кажется, что они вот‑вот взорвут мой череп. Ты еще не понял, что толкает этих проклятых волкринов через галактические просторы? И почему они избегают гравитационных полей? Ты еще не знаешь, как они движутся?

– Нет, – ответил Д'Бранин, но пока он говорил это слово, лицо его озарилось светом понимания. Он повернулся и вновь взглянул на волкрина, на приближающегося гиганта, полного движущихся огней, тронутых волнами вуалей, летящего все вперед и вперед сквозь световые годы, световые века и тысячелетия.

Когда он снова взглянул на Агату, губы его произнесли всего одно слово:

– Телекинез.

Она кивнула.

Меланта Йхирл напрягла все силы, чтобы поднять шприц и прижать его к вене. Она нажала спуск, послышалось громкое шипение, и содержимое ампулы влилось в ее организм. Меланта легла, отдыхая и пытаясь мыслить. Эсперон, эсперон – почему он так важен? Он убил Лесамера, сделав из него жертву собственных, дремавших до поры, способностей, усилил его мощь и его слабость. Пси – все упорно возвращалось к пси.

Внутренняя дверь шлюза открылась, и сквозь нее прошло безголовое тело.

Оно двигалось резкими неестественными рывками, ни на секунду не отрывая ног от пола, изгибалось и обмякало, почти раздавленное собственной тяжестью. Каждое движение ступни было быстрым и неуклюжим – какая‑то сила буквально дергала вперед сначала одну ногу, потом другую. Тело приближалось медленно, руки его неподвижно висели.

И все‑таки оно приближалось.

Меланта призвала на помощь все резервы своего организма и поползла вперед, не спуская глаз с кошмарного преследователя.

Мысли кружились в ее голове, ища какого‑нибудь не хватающего до полноты картины элемента, решения шахматной загадки и ничего не находя.

Труп двигался быстрее, чем она. Он явно догонял ее.

Меланта попыталась встать. С бьющимся сердцем, постанывая, она поднялась на колени. Потом на одно колено. Попыталась поднять огромный груз, лежащий на ее плечах, словно была спортсменом, поднимающим штангу. Снова и снова повторяла она себе, что является улучшенной моделью и достаточно сильна для такой задачи.

Однако, едва только она оперлась на одну ногу, мышцы не выдержали, и Меланта неуклюже свалилась. Удар о пол был как падение с высокого здания. Она услышала громкий треск и почувствовала взрыв боли в руке – той неповрежденной, которой хотела смягчить падение. Боль была страшной, парализующей. Она заморгала, борясь со слезами и почти давясь рвущимся из горла криком.

Тело Лесамера было уже на середине коридора. Меланта заметила, что обе ноги у него сломаны – но ему было все равно: его поддерживала сила большая, чем содержащаяся в сухожилиях, костях и мускулах.

– Меланта… я слышал… уже все… Меланта?

– Тихо, – рявкнула она на Ройда. Нельзя было терять дыхания на разговор.

Она использовала все виды самоконтроля, которым когда‑либо училась, чтобы преодолеть боль. Бессильно дергала ногами, ботинки царапали пол, ища опоры, потом она начала подтягиваться, пользуясь рукой, которая не была сломана, и не обращая внимания на жжение в предплечье.

Тело по‑прежнему двигалось вперед.

Женщина переползла через порог кают‑компании, пробравшись под разбитым скуттером. Она надеялась, что хоть на какое‑то время задержит жуткую погоню. Нечто, называвшееся когда‑то Тейл Лесамер, было от нее чуть дальше метра.

В темноте кают‑компании, где все это началось, силы окончательно покинули ее.

Дрожа, она прижалась к влажному ковру, зная, что не сумеет передвинуться даже на сантиметр.

По другую сторону двери тело замерло неподвижно. Скуттер задрожал, а потом со скрежетом металла начал отползать назад короткими, резкими рывками, освобождая проход.

Пси‑способности… Меланте хотелось проклинать их и плакать. Как бы она хотела иметь эту силу, оружие, которое позволило бы ей взорвать оживленный телекинезом труп, освободиться от опасности. Я была улучшена, с отчаянием подумала она, но недостаточно. Родители подарили ей все, что было им доступно, но пси‑способности были вне их досягаемости. Гены, которые отвечали за это, были астрономически редкими, рецессивными, и…

… и вдруг ее осенило.

– Ройд, – сказала она, вкладывая в слова остатки своей воли. Лицо ее было мокрым от слез. – Рычаг… используй… телекинез… Ройд… передвинь его… телекинезом!

Его ответ был почти неслышим:

– … не могу… не я… мать… только… она… а я… нет…

– Да, не мать… – с отчаянием сказала она. – Ты всегда говоришь… мать. Забудь о ней… забудь… слушай… это не мать… ты ее клон… те же самые гены… у тебя они тоже есть… сила…

– Нет, – ответил он. – Никогда… должен быть… тот же самый пол…

– Неправда! Не должен. Я знаю… я с Прометея. Ройд… не говори… прометейцу… о генах… передвинь его!

Скуттер прыгнул почти на полметра и повалился на бок.

Дорога в кают‑компанию была свободна.

Тело Лесамера снова двинулось вперед.

– … пытаюсь. – сказал Ройд. – Нет… не могу!

– Она тебя вылечила, – с горечью сказала Меланта. – Успешней… чем ее… лечили… перед рождением… но это просто… подавлено… ты можешь!

– Я… не… знаю… как…

Труп подошел к ней, остановился. Руки с бледной кожей задрожали, подпрыгнули вверх. Длинные накрашенные ногти, кривые, как когти… Они начали подниматься.

Меланта выругалась.

– Ройд!

– Про… сти…

Она плакала, дрожала и бессильно сжимала кулаки…

А потом вдруг гравитация исчезла. Где‑то далеко раздался крик Ройда, а затем наступила тишина.

– Вспышки света становятся чаще, – диктовал Кэроли Д'Бранин, – а может, это только кажется, потому что я теперь ближе и могу их лучше видеть. Это вспышки индиго и темно‑фиолетового цвета, короткие и быстро гаснущие. Между нитями паутины. Думаю, это что‑то вроде силового поля, а вспышки – частицы водорода, разреженной материи межзвездных пространств. Они касаются поля и на секунду вспыхивают видимым светом. Преобразование материи в энергию, помоему, это именно оно. Мой волкрин кормится. Он заполняет уже половину вселенной и продолжает приближаться. Нам не удастся уйти. Агата покинула меня, она затихла, и кровь забрызгала ее шлем изнутри. Я почти вижу темное ядро, почти вижу. Странное дело, там, в центре, есть лицо, маленькое, крысоподобное, без губ, носа или глаз, но в некотором смысле это лицо, и оно смотрит на меня. Вуали движутся так чувственно! Вокруг нас повисает паутина.

О, свет, свет!

Труп взлетел в воздух, руки его бессильно обвисли. Меланту, крутящуюся в невесомости, начало вдруг рвать. Она сорвала с головы шлем, позволила ему упасть. Потом отодвинулась от рвотных масс, готовясь к неизбежной теперь атаке.

Однако, тело Лесамера висело мертвое и неподвижное, и в темноте каюткомпании ничто не двигалось.

Наконец, Меланта немного успокоилась, неуверенно подошла к трупу и толкнула его, легонько и осторожно. Он поплыл к противоположной стене.

– Ройд? – позвала она.

Ответа не было.

Тогда она протиснулась сквозь вырезанное в стене отверстие.

И нашла Ройда. Он висел в воздухе, по‑прежнему в черном массивном скафандре. Она встряхнула его, но он не шевелился. Дрожа, она осмотрела скафандр, потом начала его расстегивать.

– Ройд, – говорила она, – ты чувствуешь? Я здесь, Ройд, ты чувствуешь? – Скафандр поддавался легко, и она отбрасывала в сторону его части. – Ройд, Ройд!

Он был мертв. Его сердце не выдержало. Она сжимала его, била, пытаясь вбить в него новую жизнь, но все напрасно – он умер.

Меланта отодвинулась от него, ослепленная слезами, оперлась о пульт и взглянула вниз.

Он был мертв.

Однако, рычаг гравитационной сетки был установлен не на ноль.

– Меланта, – позвал мягкий голос из стены.

Я держу в руках хрустальную душу «Летящего сквозь ночь».

Она темно‑красная, многогранная, большая, как моя голова, а на ощупь ледяная. В ее пурпурной глубине пылают, а иногда как будто кружатся две маленькие искорки.

Я заползла вовнутрь системы, ничего не повредив, осторожно обошла все предохранители и кибернетические сети, и положила ладони на этот большой кристалл, зная, что именно в нем живет ОНА.

Я не могу решиться стереть его.

Дух Ройда просил, чтобы я этого не делала.

Прошлым вечером мы снова разговаривали на эту тему в кают‑компании, сидя за бренди и шахматами. Ройд, конечно, не может пить, но присылает свою голограмму, которая улыбается мне и говорит, как ходить его фигурами.

В тысячный раз он предложил отвезти меня на Авалон или какой‑то другой мир. Если бы только я вышла наружу и закончила ремонт, заброшенный столько лет назад, «Летящий сквозь ночь» мог бы безопасно перейти на гиперпривод.

И в тысячный раз я отказалась.

Теперь он, без сомнения, сильнейший. Их гены идентичны, и сила тоже. Умирая, он также нашел способ записать свое естество в большом кристалле, и сейчас корабль живет ими обоими. Они часто борются между собой. Иногда она обманывает его, и тогда «Летящий» делает странные, непредсказуемые вещи. Гравитация падает, растет или полностью исчезает, по ночам одеяла обертываются вокруг моего горла, из темных углов в меня летят различные предметы.

Однако, такое случается все реже, и когда все‑таки начинается, Ройд ее в конце концов нейтрализует, или же это делаю я. «Летящий сквозь ночь» – наш корабль: его и мой.

Ройд утверждает, что достаточно силен, что я ему, собственно, уже не нужна, и он сам может держать ее в узде. Может и так, хотя сомневаюсь. Я все еще выигрываю у него девять из десяти шахматных партий.

Есть и другие вещи, которые нужно принимать во внимание. Во‑первых, наша работа. Кэроли был бы доволен нами. Скоро волкрин нырнет в облако Вуали Грешницы, а мы летим за ним, изучая его, записывая, делая все то, чего ждал бы от нас старый Д'Бранин. Все находится в компьютере, а также на ленте и на бумаге, на случай, если система будет когда‑нибудь уничтожена. Интересно будет посмотреть, как волкрин отреагирует на Вуаль. Материя там значительно гуще в сравнении с убогой диетой из межзвездного водорода, которая была его уделом бесконечные века.

Мы пытались с ним связаться, но без результата. Не думаю, чтобы он вообще был разумным. Кстати, Ройд в последнее время решил последовать его примеру и напрягает все силы, пытаясь двинуть «Летящего» с помощью телекинеза. Хоть это и странно, но иногда его мать помогает ему в этом. До сих пор все их усилия кончались ничем, но мы будем продолжать пробовать.

Так и идет наша работа. Мы знаем, что результаты ее дойдут когда‑нибудь до людей. Ройд и я обсудили этот вопрос, и у нас есть планы. Перед смертью, зная, что мое время кончается, я уничтожу центральный кристалл и вычищу память компьютеров, а потом вручную направлю «Летящего» так, чтобы курс его пролег рядом с обитаемой планетой. Тогда «Летящий» станет действительно кораблем‑призраком. Это должно удаться. У меня много времени, а кроме того, я улучшенная модель.

Я стараюсь думать о другом решении, хотя для меня многое значит, что Ройд снова и снова предлагает его. Несомненно, я могла бы закончить ремонт и, возможно, Ройд мог бы контролировать корабль и продолжать работу без меня. Но не это важно.

Я сделала много ошибок: эсперон, мониторы, мой контроль за всеми – это мои поражения, цена моего высокомерия. Эти поражения мучат меня. Когда я наконец коснулась его – первый, последний и единственный раз – тело было еще теплым, но сам он уже ушел. Он никогда не чувствовал моего прикосновения – я не смогла выполнить этого обещания.

Но я выполню другое.

Не оставлю его с ней одного.

Никогда!

1