Они явились на пустующие земли поздно вечером и недовольно уставились на шестерых волков, наблюдавших за ними с кромки горизонта. С собой они пригнали стадо коз и дюжину черных овец. Их не волновало, что местность уже принадлежит волкам, – в их сознании собственность была сугубо человеческой короной, которую никто иной не смеет возложить на чело. Что до зверей, те не возражали против совместной борьбы за выживание, против охоты и преследования, ведь у мемекающих коз и блеющих овец такие нежные глотки, да и осторожностью стадные животные не отличаются; а про двуногих пришельцев волки пока еще мало что знали. Стада служат источником пищи самым разным созданиям. Волки нередко делили трапезу с койотами и воронами, им даже доводилось иной раз ссориться из-за лакомого кусочка с неуклюжим медведем.

Когда я набрел на дом, который пастухи выстроили на откосе над долиной, то увидел приколоченные у главного входа шесть волчьих черепов. В своих странствиях менестреля я многое успел повидать, мне даже расспросов не потребовалось – в конце концов, все уже давно вплетено в историю человеческого рода. Не стал я спрашивать ни про развешанные по стенам медвежьи и антилопьи шкуры, ни про оленьи рога. Не повел бровью, обнаружив в мусорной яме гору бхедериньих костей, а вокруг – дохлых стервятников, отведавших предназначенного для койотов отравленного мяса.

Тем вечером в виде платы за ночлег я спел множество песен и легенд. Я пел им о героях и подвигах, и они остались довольны. Пиво было не самым худшим, да и жаркое не подвело.

Поэты подобны оборотням – поскольку способны влезть в шкуру мужчины и женщины, ребенка и зверя. Есть среди них и такие, кто отмечен тайной печатью, присягнул первозданным культам. Той ночью я оделил каждого своим ядом, и наутро покинул притихший дом, где не осталось даже собаки, чтобы скулить по мертвым. Я сел на вершине холма, раскурил трубку и вновь призвал диких зверей. Я защищаю их права, когда они сами на это не способны, и от обвинений в убийстве не отрекаюсь, однако умерьте ваш ужас, друзья мои: разве существует общепринятый закон, что ставил бы человеческую жизнь превыше жизни зверя? Как вам подобное в голову-то пришло?

Откуда-то доносились предсмертные вопли, но к подобным звукам Военный вождь Голл за свою жизнь успел привыкнуть. Он развернул своего коня на проселке, вгляделся – глаза ел плавающий в воздухе дым – и разразился потоком проклятий. Из обнаружившейся в долине деревушки высыпало сразу несколько конных разъездов – пики высоко вздеты, на них подпрыгивают и развеваются окровавленные трофеи.

– Колтейн забери этих болванов, да и растопчи напрочь! Джарабб, скачи к их командиру. Я приказываю ему собрать отряд и возобновить разведку на юге – и чтоб больше никаких атак! Скажи придурку, что если он еще раз ослушается, я отберу у него всю добычу, и жены его с дочерьми тоже будут моими, все до единой.

Джарабб сощурился.

– Это Шелемаса, вождь.

– Пусть так. Значит, я заберу ее мужа и сыновей, обращу в рабство и продам кому-нибудь из д’рас. Клянусь сломанным носом Бальта, ей следует получше управлять своими воинами.

– Воины просто следуют ее примеру, – возразил Джарабб. – Она сама хуже бешеной волчицы.

– Много треплешься, – проворчал Голл, хотя ему хотелось сейчас выдернуть ногу из стремени и хорошенько поддать тому по ребрам – слишком уж он за последнее время освоился, обнаглел, сплошные, Худ его подери, словеса да понимающие взгляды. Ничего, когда разберусь с Шелемасой, щенок тоже получит как следует, и пусть потом сколько угодно корчит обиженную физиономию.

Джарабб попытался было улыбнуться, но осекся, когда Голл еще больше нахмурился. Мгновение спустя юный гонец – «Бегущая слеза» – ударил пятками в бока коню и устремился навстречу вопящим всадникам.

На небе поверх мутного слоя дыма не было ни единого облачка – ярко-синий шатер и злобное солнце, словно бы кипящее в самой его середине. Стаи длиннохвостых птиц хаотично метались туда-сюда, страшась приземлиться, – внизу скакали сейчас во всех направлениях воины-хундрилы. По вытоптанным полям ползала жирная, в палец размером саранча.

По дороге к ним приближался сейчас отряд, высланный ранее на разведку далеко вперед, и Голл с удовольствием отметил, что кони скачут размеренной, дисциплинированной рысью, а пики за спинами воинов торчат вертикально вверх. Кто там у них во главе? Разглядев, что на темляке у командира болтается обтянутый кожей обруч, он понял, что знает ответ. Ведит – в начале кампании он разгромил городской гарнизон. Понес большие потери, но это как раз неудивительно. Молодой и по-глупому горячий – однако взять его на заметку все же стоит, поскольку воинов своих он явно держит в подчинении.

На некотором расстоянии от вождя Ведит взмахнул рукой, после чего все всадники у него за спиной застыли на месте, сам же он подъехал поближе к Голлу, прежде чем остановиться.

– Военный вождь, армия Болкандо поджидает нас в двух лигах отсюда. Десять тысяч, два полных легиона, и к ним еще подтягивается обоз численностью примерно втрое. На лигу вокруг вырублены все деревья. Готов ручаться, что они стоят там уже третий или четвертый день.

– Болваны они там, в Болкандо. Что проку кормить армию, если она ползает, словно бхедерин, которому ноги поотрубали. Мы спокойно можем их обойти и двинуться прямо на столицу. Там бы я согнал короля с трона и уселся на его место, даже рук не замарав, тут бы все и закончилось. – Он фыркнул. – Генералы и военачальники ничего не соображают. Им кажется, что все решает битва, – словно они на задворках каких-нибудь на кулачках дерутся. Колтейн, тот понимал: война не цель, а средство. Главное не перебить побольше народу, а добиться превосходства в последующих затем переговорах.

С севера к ним неслась сейчас еще одна всадница, из-под копыт ее коня, скачущего прямо по изуродованным бороздам, летели комья земли. Дальше у нее на пути оказался клочок вытоптанных злаков, оттуда брызнули перепуганные зайцы. Голл некоторое время смотрел в ее сторону, потом развернулся в седле и уставился на юг. Верно, еще один всадник несется галопом, лошадь в мыле, что-то кричит, уворачиваясь от оказавшейся у него на пути вопящей оравы воинов Шелемасы. Военный вождь хмыкнул.

Ведит тоже заметил обоих всадников.

– Нас обошли с флангов, – умозаключил он.

– И что теперь? – поинтересовался Голл, снова сощурившись на молодого, но сообразительного воина.

Тот лишь пожал плечами.

– Даже будь у нас сейчас на пятках четвертая армия, вождь, мы можем попросту проскользнуть между ними – в конце концов, они ведь пешие.

– Да, словно ящерица между когтей ястреба. При этом ухватить нас за хвост у них нет ни малейшей надежды. Ведит, я назначаю тебя командиром над тысячей – именно так, пятьдесят разъездов. На тебе северная армия – они сейчас на марше, устали, как псы, наглотались пыли и вряд ли успели перестроиться из походной колонны. Не теряй зря времени. Налетишь на них, посечешь, пока все не смешается, – и прямиком к обозу. Что сможешь, заберешь с собой, остальное сжечь. И не позволяй своим воинам увлечься. Подрезать врагу поджилки и оставить его там – тебе все ясно?

Ведит радостно улыбнулся и кивнул.

– Только я бы все-таки выслушал разведчика, – добавил он, чуть помедлив.

– Само собой.

Голл увидел, что Джарабб отыскал-таки Шелемасу, оба скакали сейчас следом за южным разведчиком. Он сплюнул, чтобы избавиться от привкуса дыма на языке.

– Клянусь глазами Дукера, паскудная вышла заваруха. Как будто никто вообще ни на чем не учится.

– Вождь?

– Можно подумать, болкандцы согласились бы терпеть, поступи мы с ними так, как они с нами. Нет. Разумеется, нет. Так как же они сами оправдывали свое поведение?

– Полагали, что оно сойдет им с рук.

Голл утвердительно кивнул.

– Не видишь ли ты ошибки в подобной логике, воин?

– Ее трудно не заметить, вождь.

– А обратил ли ты внимание, что именно те, кто считает себя умней других, на деле и есть полнейшие идиоты? – Изогнувшись в седле, он звучно и обильно выпустил газы. – Нижние боги, от местных пряностей у меня в кишках настоящий ураган разбушевался.

К ним подъехала разведчица с севера, пот у нее на лбу и предплечьях казался припорошенным пылью.

– Вождь!

Голл отстегнул бурдюк с водой и перебросил его всаднице.

– Сколько – и как далеко?

Задержавшись не более чем на несколько глотков, она отрапортовала, перекрикивая тяжкое дыхание своего коня:

– Тысячи две, из них около половины – новобранцы в легкой броне и почти без снаряжения. В двух лигах отсюда, в походной колонне, и дорога для нее слишком узкая.

– Обоз?

На чумазом лице появилась улыбка.

– Не в середине, вождь, и без флангового прикрытия. В арьергарде около трех сотен разномастной пехоты – похоже, из тех, кто совсем уже ноги посбивал.

– Они вас заметили?

– Нет, вождь, не думаю. Их конная разведка жмется поближе к колонне, там с обеих сторон плоские поля. Они знают, что за холмами могут быть наши разъезды, и не хотят подставляться.

– Прекрасно. Перемени коня и будь готова вести на них Ведита и его крыло.

Она бросила на Ведита взгляд своих темных глаз – откровенно оценивающий.

– Что-то не так? – уточнил Голл.

– Все в порядке, вождь.

– Но он еще так молод?

Она лишь пожала плечами.

– Можешь ехать, – отрезал Голл.

Перебросив ему обратно бурдюк с водой, всадница ускакала прочь. Голл и Ведит остались дожидаться гонцов с юга. Поерзав в седле, чтобы расслабить затекшую спину, Ведит поинтересовался:

– Вождь, а кто поведет воинов в атаку против южной челюсти капкана?

– Шелемаса.

Увидев, как брови воина поползли вверх, Голл добавил:

– Нужно дать ей возможность исправиться – или моя щедрость вызывает у тебя вопросы?

– Что вы, вождь, я бы никогда и не подумал…

– А тебе бы следовало, Ведит. Если малазанцы нас чему и научили, так именно этому. Меч у тебя в руке или кузнечный молот – и то, и другое работа, и мы в свою вовлечены все до единого. Побеждает та сторона, где люди не стесняются использовать собственные мозги.

– Если только их не предадут.

Голл поморщился.

– Даже если и так, Ведит, ответ…

– …дадут вороны, – закончил Ведит. После чего оба сотворили знамение черного крыла, молча отдавая честь Колтейну, его деяниям и его непоколебимому вызову против худшего, на что способны люди.

Мгновение спустя Голл развернул коня навстречу южному разведчику, за которым изо всех сил пытались сейчас угнаться еще двое воинов.

– Клянусь дерьмом Дурного Пса, вы только взгляните на эту парочку!

– Я вам еще нужен, вождь?

– Можешь ехать. Собирай свои разъезды. – Он еще раз наклонился, чтобы пустить ветры. – Нижние боги!

Он узрел иное прошлое. Состоявшееся, когда выбора сделано не было. Он видел то, что ему знакомо, но заключенное в чужом и неизвестном мире. Там они с сородичами сбивались в кучки около костров, а вокруг завывал ветер и во мраке двигались новые существа. Их же преследовала неудача за неудачей. Вместе со своими псами явились соперники, змейкой проскользнули в поросшие мхом соборы хвойных лесов, двинулись вдоль неглубоких речек, а им самим осталось лишь подбирать останки убитой не один день назад дичи и хмуро разглядывать обломки каменных орудий – незнакомых, никогда прежде не виданных. Он понял, что это – вот это все – было тем медленным угасанием, которого удалось избежать в его собственном прошлом.

Посредством Ритуала Телланн. Запечатлевшего живые души внутри мертвой плоти и кости, заключившего искорки разума в иссохшие глазницы.

Здесь, в ином прошлом, в ином месте, ритуала не случилось. А лед, что в его мире служил игрушкой яггутам, здесь двигался куда пожелает, ни на кого не оглядываясь. Мир словно бы уменьшался в размере. Конечно же, подобное случалось и раньше. Приносило с собой мучения, кто-то от них погибал, остальные превозмогали и продолжали жить дальше. Только в этот раз все было по-другому.

В этот раз пришли чужаки.

Он не знал, зачем ему все это показано. Просто до абсурда подробная ложная история, призванная причинить ему боль? Но нет, слишком уж все глубоко проработано, слишком много всего потребовалось, чтобы выстроить концепцию. В конце концов, у него ведь имелись и настоящие раны, которые несложно разбередить. Да, видение, конечно же, было издевательским, но столь масштабным, что личные неудачи на его фоне меркли. Ему показали неотъемлемую слабость его народа, он чувствовал то же самое, что чувствовали последние из выживших в этом ином, горьком мире, мутное понимание – все подходит к концу. Семьям – конец, друзьям – конец, детям – конец. Дальше ничего не будет.

Главное – конец тому, что и сомнению-то никогда не подвергалось. Непрерывности. Мы уверяем себя, что каждому из нас суждено умереть, но наш народ будет жить и дальше. Это самый глубокий из корней, что питает нашу волю к жизни. Если этот корень перерубить, увянет и жизнь. Увянет, иссохнет, выцветет.

Ему дали возможность заплакать еще один, последний раз. Не по себе, но по своему народу.

Когда на землю последний раз падала соленая слезинка имасса? И почувствовала ли земля разницу со всеми предыдущими слезинками? Была ли эта, последняя, горше? Слаще? Обожгла почву, точно кислотой?

Он видел эту слезинку, ее смертельное падение, растянутое до бесконечности, неизмеримо медленный путь. И в то же время понимал, что это фальшь. Последний из них умер с сухими глазами – здесь, в ложном прошлом, Онос Т’лэнн был тому свидетелем – как несчастный храбрец лежит, связанный, истекая кровью, и ждет, когда опустится нож из слоновой кости с кремневым лезвием в руке чужака. Чужаки тоже были голодны, тоже страдали. Сейчас они убьют имасса, последнего из своего народа, и съедят его. Бросят его разбитые, перерубленные кости на полу пещеры, вперемешку с остальными, – а потом, в припадке суеверного ужаса, чужаки бросятся прочь, не оставив ничего им принадлежащего, чтобы духи убитых не смогли их отыскать и преследовать.

В этом, ином мире народ Тлена закончил свое существование под ударом ножа.

Кто-то завывал сейчас, и плоть его была готова разорваться под напором гнева.

Дети имассов, которые на деле никакие не дети, но тем не менее наследники, заполнили собой мир, а во рту у них остался привкус имасской крови. Просто очередной соперник, вышибленный прочь, в забвение, так что не осталось ничего, лишь неясное беспокойство где-то глубоко внутри, метка греха, ужас первого преступления.

Сын пожирает своего отца – сердцевина тысячи мифов, тысячи полузабытых преданий.

Сочувствие опало с него, словно шелуха. Вой, что он слышал, исходил из его собственной глотки. Гнев лупил по его телу изнутри, словно кулаками, подобный рвущемуся наружу демону.

Они за это заплатят…

Но – нет. Онос Т’лэнн продолжал ковылять вперед, под замотанными в шкуры ступнями хрустели замерзшие мхи и лишайники. Он выберется из этой фатальной, жестокой судьбы. Вернется в свой собственный мир, в рай за пределами смерти, где ритуалы даровали им одновременно проклятие – и спасение. Он не повернет назад. Сейчас он слеп, словно загнанный на край утеса зверь, но это неважно: та смерть, что ждет его впереди, все же лучше, чем вот эта смерть…

Он увидел всадника, сгорбленную фигуру в капюшоне верхом на тощей серой лошади, дыхания которой не было видно, несмотря на мороз. Увидел двояковыгнутый рхивийский лук в исхудавшей руке – и Онос Т’лэнн понял, что этот всадник ему знаком.

Этот наследник.

Тлен остановился в двадцати шагах от него.

– Тебя не может здесь быть.

Голова чуть наклонилась, черноту под капюшоном прорезал блеск единственного глаза.

– Как и тебя, мой друг, однако мы оба здесь.

– Уйди с моей дороги, Ток Младший. Дай мне пройти. Там меня ждет то, что я заслужил. То, к чему я возвращаюсь, – мое. Я снова увижу огромные стада, величественных айев и ранагов, окралов и агкоров. Увижу своих сородичей, рогатый тенаг подарит мне свою тень. Буду качать смеющегося ребенка у себя на колене. Я покажу детям их будущее, расскажу, как наш род продлится, никогда не прекращаясь. Я найду здесь бесконечное множество вечно исполняющихся желаний. Не отбирай у меня этого, Ток, друг мой. Ты и твои сородичи отняли у меня все остальное, так не отбирай хотя бы этого.

– Я не могу позволить тебе пройти, Тлен.

Ладони Тлена, израненные, покрытые шрамами, сжались в кулаки.

– Ради нашей с тобой дружбы, Ток Младший, не поступай так.

В другой руке Тока появилась стрела, легла на тетиву – и быстрее, чем Тлен мог разглядеть, снаряд с зазубренным наконечником промелькнул в воздухе и врезался в землю у его ног.

– Я мертв, – сказал Тлен. – Меня нельзя ранить.

– Мы оба мертвы, – ответил Ток холодным, незнакомым голосом. – Но я могу лишить тебя ног, и раны будут настоящими – я оставлю тебя искалеченным, в крови и муках. Ты не пройдешь.

Тлен сделал еще шаг вперед.

– Но почему?

– В тебе пылает гнев, разве не так?

– Бездна его забери – хватит с меня сражений! Хватит уже всего этого!

– У меня во рту, Онос Т’лэнн, вкус имасской крови.

– Ты хочешь, чтобы я с тобой дрался? Я ведь могу – думаешь, твои жалкие стрелы остановят имасса? Да я взрослому ранагу шею ломал! Меня на рога брали! Окрал меня калечил! Когда мы охотимся, то убиваем добычу голыми руками, и достается эта победа ценой боли и сломанных костей.

В землю глухо ударила вторая стрела.

– Ток – зачем ты так поступаешь?

– Ты не должен пройти.

– Но я… я же дал тебе имасское имя. Разве ты не понял тогда, какая это честь? Разве не знал, что подобного никогда не удостаивался никто из твоего народа? Я тебя другом называл. Я рыдал, когда ты умер.

– Я вижу тебя здесь во плоти, раньше же знал лишь кости.

– Ты и таким меня видел, Ток Младший.

– Я не…

– Ты тогда меня не узнал. У стен Черного Коралла. Я нашел тебя там, но даже лицо у тебя было другое. Мы оба тогда поменялись. Если бы я мог вернуться обратно… – Тут ему изменил голос, но он продолжил: – Если бы я мог вернуться, я не позволил бы тебе пройти мимо. Я бы заставил себя узнать.

– Это ничего не меняет.

Внутри Оноса Т’лэнна что-то надломилось. Он отвел взгляд.

– Ты видел, как я умирал на оул’данской равнине.

Тлен отшатнулся, словно его ударили.

– Я же не знал…

– Как и я, Тлен. Истина возвращается к нам, совершив полный круг, со всей присущей проклятиям элегантностью. Я не узнал тебя у стен Черного Коралла. Ты не узнал меня на равнине. Некоторые судьбы… словно бы отражаются одна в другой. – Ток умолк, потом издал горький шипящий смешок. – А теперь вспомни, как мы с тобой познакомились у Морна? И посмотри на нас нынешних. Теперь я – иссохший труп, зато ты… – Он содрогнулся, будто кто-то невидимый нанес ему удар, но тут же оправился: – Там, Онос Т’лэнн, на равнине. За что я отдал собственную жизнь? Помнишь ли ты?

Тлен чувствовал во рту невыносимую горечь. Ему хотелось сорваться на визг, выцарапать собственные глаза.

– За жизнь детей.

– А сам ты сможешь так поступить?

Жуткие слова Тока ранили куда больней, чем стрелы.

– Ты же сам знаешь, что не могу, – хрипло проговорил Тлен.

– Ты хочешь сказать – «не стану»?

– Это не мои дети!

– Ты нашел гнев имассов – тот гнев, Тлен, которого они смогли избежать через Ритуал. Ты увидел истины иного прошлого. А теперь хочешь сбежать от всего этого? И ты, Онос Т’лэнн, действительно полагаешь, что тем самым обретешь покой? Найдя его в самообмане? Ты лишь отравишь той ложью, что говоришь сам себе, мир у меня за спиной, куда ты так стремишься. Даже детский смех, и тот будет звучать там фальшиво, а в глазах любого зверя ты прочтешь, что он видит тебя насквозь, таким, каков ты есть.

Третья стрела ударила ему в плечо, развернув, но не сбив с ног. Тлен восстановил равновесие и протянул руку к древку. Переломив его, он вытянул наружу оперенную часть. Кремневый наконечник и остаток древка с ладонь размером упали на землю у него за спиной.

– Чего… чего ты от меня хочешь?

– Ты не должен пройти.

– Но чего ты хочешь?

– Ничего, Тлен. Мне не нужно ничего. – Он наложил еще одну стрелу.

– Тогда убей меня!

– Мы и так мертвы, – ответил Ток. – Убить тебя я не смогу. Но могу остановить. Развернись, Онос Т’лэнн. Отправляйся обратно.

– И что меня там ждет?

Ток Младший замешкался, словно в первый раз за время их столь безрадостной встречи не знал, что ответить.

– Мы виноваты, – медленно произнес он, – в том, что случилось в прошлом, во множестве прошлых. Призовут ли нас когда-нибудь к ответу хотя бы за одно из них? Понимаешь, я жду, когда судьбы отразятся одна в другой. Жду этого мгновения – прекрасного, отравленного.

– Ты хочешь, Ток Младший, чтобы я простил – вас, твой народ?

– Как-то раз, в Мотте, я забрел на рынок и там обнаружил себя перед рядами, где продают обезьян-крикунов, что обитают в тамошних болотах. Я посмотрел им в глаза и увидел всю глубину их страдания, их жажды освободиться, той пытки, в которую превратили их жизнь. Но при всем при этом я понимал, что у них попросту недостаточно разума. Чтобы не простить нас за это. Но ты, имасс, разумен. И посему. Не прощай нас. Никогда не прощай!

– Я что, должен стать оружием твоей ненависти к самому себе?

– Если б я знал…

Вот за этими четырьмя словами Тлен узнал своего друга – угодившего в западню, отчаянно пытающегося освободиться.

– После Ритуала, – продолжил Ток, – вы в некотором смысле избрали не того врага для своей бесконечной отомстительной войны. Не кажется ли тебе, что куда справедливей было бы объявить войну нам, людям? Может статься, когда-нибудь Серебряная Лиса это поймет и изберет для своих неупокоенных армий иного врага. – Он пожал плечами. – Это если предположить, что я верю в справедливость… или скорее в ее способность все видеть достаточно ясно. Видеть, что вы, т’лан имассы, вы и только вы имеете возможность свершить необходимое воздаяние – за обезьян-крикунов, за всех так называемых братьев наших меньших, что стали, и продолжают становиться, жертвами наших неуемных потребнос- тей.

Он говорит словами мертвых. Его сердце застыло. Его единственный глаз способен видеть все и не отворачиваться. Он… страдает.

– Ты вот такого ожидал от смерти? – спросил его Тлен. – А как же Худовы врата?

Сверкнули зубы.

– На замке.

– Разве это возможно?

Стрела раздробила ему правую коленную чашечку. Тлен взвыл от чудовищной боли и рухнул. Он катался по земле, а ногу жгло словно огнем. Боль… слой боли за слоем, обвивающие друг друга, – рана, убитая дружба, погибшая любовь, история, взвившаяся вверх столбом пепла.

Медленно приближающийся звук лошадиных копыт.

Сморгнув слезы, Тлен уставился в изуродованное, полусгнившее лицо своего старого друга.

– Онос Т’лэнн, замок – это я.

Боль казалась невыносимой. Он не мог вымолвить ни слова. Пот, солоней любых слез, разъедал глаза. Друг мой. Единственное, что во мне оставалось, умерло. И убийца – ты.

– Возвращайся, – сказал Ток невозможно усталым голосом.

– Я… не могу идти…

– Тебе станет легче, когда ты повернешь назад. Когда двинешься обратно по собственным следам, и тем легче, чем дальше… от меня.

Тлен окровавленными руками вытащил торчавшую в колене стрелу. Боль нахлынула такая, что он едва не потерял сознание и мог лишь глотать воздух широко открытым ртом.

– Найди своих детей, Онос Т’лэнн. Не кровных. Духовных.

У меня их не осталось, сукин ты сын. Как ты сам сказал, подобные тебе перебили их всех до единого. Обливаясь слезами, он все-таки сумел подняться на ноги, и, извернувшись, уставился туда, откуда пришел. Череда утыканных камнями холмов, низкое серое небо. Вы все у меня забрали…

– И продолжаем забирать, – сказал Ток у него за спиной.

С этого мгновения я отказываюсь от любви. Я выбираю ненависть.

На это Ток ничего не ответил.

Тлен захромал вперед, припадая на искалеченную ногу.

Ток Младший, бывший некогда Анастером, Перворожденным от Мертвого Семени, бывший некогда малазанским солдатом, одноглазый сын безвестно пропавшего отца, сидел на мертвой лошади и смотрел, как раненый воин ковыляет к отдаленной гряде холмов.

Когда, очень не скоро, Тлен перевалил наконец через гребень и исчез из виду, Ток опустил свой единственный глаз. Взгляд его скользнул по заляпанной кровью мертвой траве, по двум окровавленным стрелам, сломанной и целой, и по двум другим, торчащим из полумерзлой земли. По стрелам, которые Тлен сделал своими руками, давным-давно, на равнине далеко отсюда.

Он вдруг резко наклонился вперед, согнувшись, словно ребенок, которого предательски ударили в живот. Из груди его вырвался жалобный всхлип. Тело его тряслось, кости скрипели в мертвых суставах, а он продолжал плакать – без слез, одними лишь звуками, рвущимися сквозь истлевшую глотку.

В нескольких шагах от него раздался голос:

– Герольд, принуждать тебя к подобному не доставляет мне ни малейшего удовольствия.

Со стоном взяв себя в руки, Ток Младший выпрямился в седле и уставил единственный глаз на древнюю заклинательницу костей, стоящую сейчас там, где недавно был Тлен. Оскалил тусклые сухие зубы.

– Твоя рука, ведьма, холодней, чем у самого Худа. Полагаешь, Худ будет рад, что ты похитила его герольда? И используешь его сообразно собственным прихотям? Безнаказанным такое не останется…

– У меня нет оснований опасаться Худа…

– Зато есть опасаться меня, Олар Этил!

– И как ты думаешь меня найти, Мертвый Всадник? Я здесь, но меня здесь нет. В мире живых я сплю сейчас под яркими звездами, завернувшись в шкуры…

– В сне ты не нуждаешься.

Она усмехнулась.

– Сон мой сторожит молодой воин, которого ты в свое время прекрасно знал. И которого ты преследуешь теперь по ночам, стоит ему смежить веки, – когда эта истина мне открылась, она и помогла мне тебя отыскать. Ты заговорил со мной, умоляя спасти ему жизнь, которую я и взяла под свою опеку. Привело же все в результате… вот к этому.

– А я еще решил было, что зла не существует, – пробормотал Ток. – И скольких еще ты намерена так… использовать?

– Стольких, Герольд, скольких мне понадобится.

– Я разыщу тебя. Когда наконец закончу все остальные дела – клянусь, разыщу.

– И чего ты этим добьешься? Онос Т’лэнн от тебя уже оторван. От тебя и, что еще важней, от твоего народа. – Помолчав, она вдруг оскалилась: – Вот только я не поняла, что это за чушь ты сумел из себя выдавить насчет того, чтобы Тлен искал своих детей. Он мне для другого нужен.

– Я пытался от тебя освободиться. Он увидел… услышал…

– Но он не понял. Теперь Онос Т’лэнн тебя ненавидит – по- думай об этом, о том, как глубоко он был способен любить, и знай, что ненависть имассов еще глубже любви. Спроси у яггутов, если не веришь. Скачи от нее прочь, Герольд! Я тебя освобождаю.

– Но мы еще обязательно встретимся, Олар Этил, – произнес Ток, берясь за поводья.

Дар осквернения – тишина. От священного валуна в добрую телегу размером остались одни осколки. Рядом на дне провала бил родник, но его усилий хватало лишь на то, чтобы наполнить черной водой небольшой прудик. Траву и камни тянущегося от края провала старого русла усеивали кости антилоп и мелких грызунов, свидетельствуя, что вода в роднике ядовита.

Тишина содержала в себе множество истин, в большинстве своем столь ужасных, что Сечула Лата бросило в дрожь. Сгорбившись и охватив руками туловище, он смотрел на восходящее солнце. Кильмандарос перебирала каменные осколки, словно находя удовольствие в изучении дела собственных рук многотысячелетней давности. Эстранн же набрал горсть камешков и швырял их сейчас в пруд один за другим – они исчезали беззвучно, не оставляя кругов. Странника это, похоже, лишь забавляло, если полуулыбка на его лице хоть что-то значила.

Сечул Лат, впрочем, прекрасно знал, что судить Старшего бога, известного склонностью отводить глаза, по внешнему виду не стоит. Возможно, он наслаждается сейчас собственным удовлетворением от того, что никто не посмел проигнорировать его призыв здесь собраться; возможно, предвкушает, как возьмет за горло бога-выскочку. А то и чего похуже. Странник он, в конце концов, или нет? Его храм – предательство, его алтарь – издевательское невезение, в том храме, на том алтаре приносятся в жертву души смертных – а движет всем единственно его собственная прихоть. Ну, может быть, еще скука. Такова главная роскошь силы, которую он так обожал, которую теперь так жаждет вернуть.

Но это невозможно. Неужели ты не видишь? Наше время ушло. К прежним играм уже не вернуться. Этот мир унаследовали дети – как и другие миры, на которые мы некогда наводили ужас. Мы промотали все, что имели, уверовав в собственное всемогущество. Этот же мир – Эстранн, того, что уже не существует, вернуть нельзя.

Ты провозгласил: «Трон снова станет моим!» И добрая тысяча лиц тех прочих, кто на него притязал, вспыхнув на миг и тут же погаснув, слилась воедино. Стоило лишь моргнуть глазом – и потеряно множество жизней. Да, Эстранн, если ты выиграешь, то вернешь себе трон, встанешь, как и прежде, позади него, и одно лишь твое присутствие наполнит ложью амбиции и грезы смертных, любые их упования на справедливую власть, на равенство. На мир и процветание.

Ты превратишь все это в пыль, одну грезу за другой, не останется ничего, кроме пыли, протекшей у них между пальцев.

Вот только, Старший бог, в этом люди давно оставили тебя позади. Чтобы обращать грезы в пыль, ты им больше не нужен. И никто не нужен.

– Таковы, – произнес он, обращаясь к Эстранну, – и должны быть наши намерения.

Странник задрал брови, его единственный глаз сверкнул.

– Каковы? Просвети же меня поскорей.

– Встать перед детьми – перед молодыми богами – и сказать им всю правду.

– Которая заключается – в чем?

– В том, что все, чем они якобы обладают, можно найти и в душе смертного. Эти боги, Эстранн, никому не нужны. В них нет никакого смысла, как и в нас самих. Ни малейшего. Они, как и мы, не более чем пустое место. Ничего при этом не значащее.

Руки Странника задергались. Он отшвырнул камешки в сторону.

– Неужели, Кастет, кроме нытья от тебя не будет никакой помощи? Мы еще не начали войну, а ты уже сдался на милость победителя.

– Так и есть, – согласился Сечул Лат, – вот только ты не до конца понимаешь все связанные с этим тонкости. Сдаться можно самыми разными способами…

– Это верно, – перебил его Странник, – вот только лицо у всех этих способов одно, и это – лицо труса.

Кастет, которого это заявление развеселило, просто стоял и смотрел на него. Эстранн сжал кулаки.

– Что тут смешного?

– Согласно твоим же собственным словам, тот, кто сдался в плен собственным заблуждениям, ничуть не меньший трус, чем остальные.

Кильмандарос выпрямилась и встала. На этот раз она приняла обличье тел акай, и, пусть и возвышалась над ними обоими, но не такой громадой, как обычно. Она одарила Странника улыбкой, в которой не было и тени веселья:

– Лучше бы тебе, Эстранн, не играть с ним в игры. Неважно, костяшки это или слова. Он тебе мигом мозги в узел завяжет, только голова разболится, да и все.

Эстранн злобно уставился на нее:

– Ты меня что, за простачка держишь?

Улыбка исчезла.

– Очевидно, это ты сам обо мне подобного мнения.

– Если ты предпочитаешь думать кулаками, не нужно жаловаться, когда другие считают тебя бестолковой.

– Так и жалуюсь я тоже кулаками, – возразила она. – И когда до этого доходит, даже у тебя, Эстранн, нет иного выбора, кроме как выслушать эти жалобы. Поэтому рекомендую тебе быть поосторожней, а то я как раз в настроении пожаловаться. Мы тут проторчали всю ночь, а эфир вокруг этого места тем временем породил к жизни нечто – у меня нервы огнем пылают, это здесь-то, где кроме мертвых руин ничего и нету. Ты сказал, что призвал сюда других. Ну и где же они?

– На подходе, – ответил Странник.

– И сколько их?

– Достаточно.

Кастет вздрогнул.

– И кто же отверг твой призыв?

– Никто не отвергал! Просто… можно я попробую объяснить?

– Было бы неплохо, – согласился Сечул Лат.

– Ни у кого не было выбора меня отвергнуть. Драконус… вряд ли он мог что-то услышать, находясь в Драгнипуре. Гриззин Фарл, я так думаю, мертв. Его телесной сущности больше не существует. – Он помешкал, потом нахмурился и добавил: – Ускользнуть от моего призыва удалось разве что Ардате, но от нее ведь в любом случае никогда не было особого толку?

– Тогда где же все остальные?..

– Одну я вижу, – сказала Кильмандарос, указывая на север. – Клянусь вкусом крови, принять эту форму с ее стороны было очень мудро. Вот только… я чувствую, как от нее воняет элейнтом!

– Держи себя в руках, – посоветовал ей Эстранн. – Она умерла так давно, что ничем не может пахнуть.

– А я говорю…

– Это лишь твое воображение и больше ничего. Дочь Тиам не пережила собственной матери – это же существо приняло Ритуал Телланн, – она теперь меньше себя прежней.

– Ну да, более-менее, – кивнул Кастет.

Эстранн лишь фыркнул, не почувствовав, что Сечул Лат над ним издевается.

Кильмандарос заметно трясло от злости.

– Прошлой ночью, – прошипела она, – это ведь ее песня и была. Это она разбудила древнюю силу! Олар Этил!

Сечул Лат заметил на лице у Странника внезапную тревогу. Уже сейчас все начало выходить из-под его контроля.

– Я тоже это почувствовал, – произнес голос у них за спиной.

Обернувшись, они увидели стоящего рядом с провалом Маэля. Старческое тело, старческое лицо, водянистые глаза смотрят на Странника твердо и холодно.

– Все уже идет вразнос, Странник. Война – такое дело, которое никто из участников не контролирует. «Меч обречен хаосу».

Эстранн вновь фыркнул.

– Аномандра Рейка цитируем? Будет тебе, Маэль. И потом, это его слова из пророчества. Другие смыслы в них уже потом вложили.

– Ах да, – пробормотал Маэль, – что касается пророчества…

Сечул Лат ожидал, что он продолжит, но Маэль умолк и смотрел сейчас, сощурившись, на Олар Этил. Она уже давно избрала для себя тело имасской женщины, широкобедрой, с большой грудью. Кастет вспомнил, что когда видел ее в последний раз, та еще была жива. Вспомнил странный головной убор, что она носила, больше всего напоминавший обвязанную веревкой плетеную корзинку. Без отверстий для глаз или рта. Матрона всех заклинателей костей, мать целой расы. Но даже у матерей бывают секреты от детей.

Маску она больше не носила. Да и плоти-то почти не осталось. Все иссохло, сохранились лишь кости да сухожилия. Т’лан имасска. На шее – плетеный ремешок из змеиной кожи, а к нему привязаны разнообразные загадочные предметы: камешки с дырками, неограненные самоцветы, костяные трубочки – вероятно, свистульки или обереги, амулеты из выдолбленного оленьего рога, какой-то пучок мелких дохлых птичек. Веревочный пояс, а за ним – грубо обработанный обсидиановый нож.

Оскал ее, вероятно, лишь казался улыбкой, зубы выглядели слишком большими и имели цвет темного янтаря. В глазницах ничего не блестело.

– Расскажи-ка еще раз, как у тебя это вышло, – обратился к ней Сечул Лат. – Одновременно дитя своей матери и ее же любовник. Как это тебе все-таки удалось саму себя зачать?

– Элейнты, – проворчала Кильмандарос.

Олар Этил заговорила:

– Я прошла через царство первородного огня. Я летала в мертвом поднебесье Проклятия Каллора. Я видела все, что нужно видеть. – Скрипя и похрустывая шеей, она принялась поворачивать голову, пока не оказалась лицом к лицу со Странником. – Вот только тебя я нигде не видала. Ты все прятался за своим жалким троном, непрерывно подтверждая, что власть не более чем иллюзия, – вот только мир тебя уже давным-давно услышал, пусть ему по самой его природе это знание и ни к чему. Ты, Эстранн, только время зря тратил.

Сечул Лат поразился, насколько ее слова созвучны его собственным мыслям. Зря стараешься, Олар Этил. Он тебя все равно не услышит.

Она тем временем повернулась к Маэлю.

– Твои дочери совсем от рук отбились.

Старик лишь пожал плечами:

– С дочерьми такое случается. Вернее сказать, им так и положено. Иначе бы они меня разочаровали. Плох тот отец, который сперва не подтолкнет, а потом не отпустит, – уверен, что если Страннику доведется собрать остатки мозгов, он именно это и станет твердить. Когда у тебя та ведьма глаз вырвала, вместе с этим случайно больше ничего не вытекло?

Олар Этил хихикнула. Эстранн обиженно выпрямился:

– Это я вас сюда призвал! И никто не посмел мне отказать!

– Это проще, чем мне за тобой бегать, – заметил Маэль. – Тебе, Странник, за многое предстоит ответить. Твоя страсть портить жизнь смертным…

– Но это то, что я делаю! И всегда делал – к тому же, Маэль, кто бы говорил? Сам-то ты сколько миллионов душ утопил? Сотни миллионов, и все лишь ради того, чтобы подпитывать собственные силы. Нет, старик, не тебе меня отчитывать!

– И чего же ты хочешь? – спросил его Маэль. – Ты ведь не думаешь, что в этой войне нам удастся победить?

– Ты просто отстал от жизни, – ответил Эстранн. – Боги объединяют свои силы. Против Павшего – они не желают ни с кем делить этот мир…

– Как, похоже, и ты.

– Мы никогда не мешали никому из взошедших присоединиться к пантеону, Маэль.

– Ты это серьезно?

Странник оскалил зубы.

– Можно подумать, у нас были основания опасаться, что крови смертных на всех не хватит? Это наши дети нас предали, отвернувшись от этого источника силы и приняв то, что предложил им К’рул. Тем самым именно они лишили нас нашего законного места!

– И где же он, в таком случае? – спросил Сечул. – Где наш брат К’рул? И Сестра Холодных Ночей? Как насчет Волков, правивших этим миром еще до того, как появились первые люди? Ты что же, Эстранн, единолично решил их не приглашать?

– К’рул заслуживает той же судьбы, что и остальные боги, он среди них наихудший из предателей, – небрежно махнул рукой Эстранн. – С Волками все равно невозможно договориться, я уже давным-давно перестал пытаться. Пусть Трон Зверя остается за ними, там им и место.

– Тем более, – сухо заметил Маэль, – что амбиции их все равно не обуревают. Тут тебе повезло.

– Всем нам!

Маэль в ответ лишь пожал плечами. Олар Этил вновь хихикнула, потом заговорила:

– Никто из вас ничего не понимает. Вы слишком долго прятались от мира. А тем временем все возвращается назад. Поднимается, подобно приливу. Но тупые людишки даже ничего не замечают. – Убедившись, что все ее внимательно слушают, она сделала паузу, издала дребезжащий звук, похожий на вздох. – Каллор, тот все понимал – поскольку знал истинную цену Серебряной Лисе. Знает. Вы что же, думаете, время т’лан имассов ушло? Пусть она по молодости и сделала ошибку, отпустив Первого меча, я ее за это простила. И даже позаботилась, чтобы он вернулся. А яггуты? Вылезающие там и тут, словно поганки? Так приятно думать, что они неспособны к объединению, – ну так лжи вообще свойственно быть приятной. Не угодно ли вам услышать, что каких-то несколько дней назад на Пустоши сразу четырнадцать неупокоенных яггутов уничтожили сотню на’руков? Не желаете узнать, что пять тысяч человек с примесью крови тисте анди прошли Галлановой Дорогой? Что та, в чьих жилах течет кровь андийских королей, въехала во врата мертвого Харканаса? А сама Галланова Дорога? Этот путь крови стерегут сейчас дозоры тисте лиосан. А также, – она заскрипела шеей, оборачиваясь к Кильмандарос, – кое-кто похуже. Нет, вы все попросту слепы. Увечный бог? Да он же никто. Его союзники среди богов разъединены и бросают его. Что до смертных, там его культ разъедает порча, последователи перебиты или неуправляемы – у Каминсода нет армии, которая могла бы его защитить. Куски его тела разбросаны по семи континентам. Его уже можно считать покойником. – Тут она ткнула костлявым пальцем в Странника. – Даже у Колоды Драконов теперь новый Господин, и вот что я тебе скажу, Эстранн. Тебе против него не устоять. Тебя не хватит.

Ветер взвыл, словно подчеркивая ее слова.

Все молчали. Даже Эстранн выглядел ошарашенным.

Погромыхивая костями, Олар Этил подошла к расколотому камню.

– Кильмандарос, – сказала она, – ты просто корова. Жалкая безмозглая корова. Имассы создали это святилище, движимые любовью, как место, где ни один из нас не мог бы до них дотянуться и отравить их души.

Кильмандарос сжала кулаки и бессмысленно уставилась на старуху.

– Плевать я хотела, – сказала она наконец.

– Я могу уничтожить молодых богов, – произнес Эстранн неожиданно. – Всех до единого.

– А Кильмандарос ты про своего тайного убийцу рассказал? – поинтересовалась у него Олар Этил. – О да, мне известно, что ты там был. Я понимаю, что ты сделал. И что намерен делать.

Сечул Лат нахмурился. Он не успевал следить за нитью беседы. Слишком мало времени прошло после речи Олар Этил, от которой он никак не мог в себя прийти. Тайный убийца?

– Расскажи же ей, – продолжала Олар Этил, – про элейнта.

– Когда мы выпустим палача и он сделает все, что от него требуется, – улыбнулся Эстранн, – на долю Кильмандарос тоже достанется праздник.

– Убить убийцу.

– И тем самым, когда все закончится, останемся только мы. Олар Этил, все то, о чем ты сейчас говорила, совершенно неважно. Яггутов, будь они там живые или мертвые, слишком мало, чтобы представлять угрозу. Прах т’лан имассов пересек океан и уже приближается к побережью Ассейла, и мы прекрасно знаем, что их там ожидает. А Харканас, как ты и сама утверждаешь, мертв. Пусть даже туда возвратилась обладательница королевской крови анди. Мать Тьма отвернулась от своих детей. Что до тисте лиосан, они лишены руководства – неужели хоть кто-то здесь думает, что Оссерк к ним вернется?

Сечул Лат еще крепче охватил руками туловище. Не решаясь поднять глаза на Кильмандарос. Ни Олар Этил, ни Эстранн даже не упомянули форкрул ассейлов. Они что же, ни о чем не догадываются? Действительно ли то знание, которым обладает Сечул – и Кильмандарос тоже, – является секретом для остальных? Олар Этил, мы не можем тебе доверять. Эстранн совершенно напрасно тебя сюда позвал. Ты еще хуже К’рула. От тебя угрозы больше, чем от Драконуса или Идущего по Граням. Ты и элейнт, и т’лан имасс, а мы ни теми, ни другими никогда не управляли.

– У Господина Колоды, – заговорил тем временем Маэль, – имеется союзница. О которой, похоже, не знаешь даже ты, Олар Этил, а это костяшка из совершенно неуправляемых, такие даже Сечулу Лату не по плечу. – Его холодный взгляд уперся в Странника. – Ты готов пожрать наших детей, но само это желание показывает, насколько ты оторвался от реальности, насколько ты – мы, все те, кто здесь собрался, – являем собой лишь мусор на обочине истории. Наши дети, Странник, успели вырасти. Неужели ты не осознаешь, что это значит?

– Что за чушь ты сейчас…

– Вырасти настолько, – перебил его Сечул Лат, до которого в этот миг все дошло, – чтобы обзавестись собственными детьми.

Бездна!

Эстранн заморгал, но все же нашел в себе силы небрежно махнуть рукой:

– Когда разделаемся с их родителями, мы и их без труда передавим, разве нет?

– Передавим. Как нас самих передавили?

Эстранн вытаращился на Маэля. Сечул же Лат горько рассмеялся:

– Понимаю тебя, Маэль. Убив богов, мы попросту расчистим дорогу для их собственных детей.

– Но это же смешно, – попытался возразить Эстранн. – Я не чувствовал никаких… внуков. Вообще никаких.

– Худ собирает мертвецов, – заговорила Олар Этил, словно слова Маэля направили ее мысли по одному ей видимому пути. – Однако четырнадцать неупокоенных яггутов ему не подчиняются. Над ними у него нет власти. Их призвал взошедший, который какие-то несколько лет назад сам был среди смертных. – Она обернулась к Маэлю. – Я видела мертвых. Они движутся, но не бестолковой толпой, а как армия. Похоже, мир по ту сторону Худовых Врат изменился.

Маэль кивнул.

– И это заставляет задаться вопросом, что у Худа на уме. Он ведь и сам из яггутов. С каких это пор яггуты переподчиняют управление кому-то другому? Олар Этил, кто этот взошедший?

– Он был дважды причислен к тем, кому поклоняются. В первый раз – племенем, давшим ему имя Сакув Арес. Носитель мудрости, спаситель. Во второй – как командир отряда солдат, которым сотканная таннойским духовидцем песнь обещала восхождение. И да, погибнув, они действительно взошли всем отрядом.

– Солдаты? – нахмурился Эстранн. – Взошли? – Теперь он казался ошарашенным. Даже напуганным.

– И каким именем его звали эти взошедшие солдаты? – уточнил Маэль.

– Скворец. Он был малазанцем.

– Малазанцем, – кивнул Маэль. – Как и Господин Колоды. Как и непредсказуемая, непознаваемая союзница Господина – адъюнкт Тавор, что сейчас ведет малазанскую армию на восток через Пустошь. Ведет их, – он обернулся к Сечулу Лату, – в Коланс.

Сукин сын все знает! Он разгадал нашу игру! Ему стоило огромного труда не выдать себя, стрельнув глазами на Кильмандарос. От спокойного знания, которое он прочитал во взгляде Маэля, его словно морозом продрало.

Олар Этил в третий раз одарила их хихиканьем, что никого не развеселило.

Эстранна, впрочем, было так просто не одурачить. Он уставился на Сечула Лата единственным глазом, в котором сверкало подозрение.

– Так значит, – произнес он глухо, – пока вы с Кильмандарос вечерами швыряли костяшки… похоже, у вас нашлось о чем поговорить, чтобы развеять скуку. Что, Сеш, никак планы строили? Теперь-то я вижу, как глупо с моей стороны было думать, что вы спокойно согласитесь на роль расходного материала, согласитесь всего лишиться. Похоже, – его улыбка сделалась угрожающей, – вы все это время мной играли? Пользуясь всеми своими выдающимися талантами?

– Наша встреча, – медленно протянул Маэль, – оказалась явно преждевременной. Странник, можешь считать, что доступ в Летерас тебе отныне закрыт. Если я почувствую, что ты вернулся, то отыщу тебя и утоплю так же легко, как ты сам – Пернатую Ведьму.

Он направился в сторону родника, спустился в провал и исчез из виду.

Олар Этил ткнула пальцем в сторону Кильмандарос, предупредительно покачала им в воздухе и двинулась на север. Жалкий пучок кожи да костей. Трое оставшихся Старших богов смотрели ей вслед. Отойдя шагов на пятьдесят, т’лан имасска обратилась в дракона и, подняв тучу пыли, взмыла в небо.

Кильмандарос негромко взрыкнула.

Сечул Лат потер лоб. Вздохнул.

– Что касается силы, которую ты намерен забрать себе без остатка, Эстранн, – сказал он, оборачиваясь к Страннику, – ну, короче говоря, похоже, мы все заняты примерно одним и тем же.

– Вы догадались, что я этим займусь.

Сечул пожал плечами.

– Мы совершенно не ожидали тебя за этим застать.

– Я не люблю, Сеш, когда со мной играют. Вы что же, совсем меня не цените как союзника?

– Твои действия необратимо повлияли на нашу стратегию. Как справедливо заметил Маэль, пусть даже руководствуясь иными соображениями, встреча оказалась преждевременной. Теперь наши враги предупреждены. – Он снова вздохнул. – Если бы ты все это не затеял, не высунулся, что ж… тогда мы с матушкой стащили бы эту силу прямо у них из-под носа.

– И поделили бы между собой.

– Добыча достается победителям. – Однако без этой безумной узурпации, этой страсти вернуть то, что было прежде. – Но рискну уточнить, что если бы ты как следует попросил, мы бы, вероятно, проявили определенную щедрость… по старой памяти.

– Понимаю.

Кильмандарос обернулась к нему:

– Точно ли понимаешь, Господин Обителей? Ты призвал нас сюда лишь для того, чтобы обнаружить, что из нас всех ты самый слабый, самый невежественный. И заставил нас всех – Сечула, Маэля, Олар Этил – указать тебе твое истинное место. Дать понять, что это ты единственный из нас погряз в жалости к самому себе и понапрасну тратишь время, бездействуя. Может, Маэль и считает, что наше время ушло, вот только почему он так заботится о подъеме собственного культа? Настолько, что жрец-джистал Маэля вот-вот окажется на троне империи, подобной которой по мощи мир не видел со времен Каллора и Дессимбелакиса? Ну и кто из нас показал себя сегодня круглым болваном?

Эстранн выругался и резко отвернулся.

Сечул обратился к матушке:

– По-моему, Маэль хотел нас предупредить. Насчет той адъюнкт Тавор, про которую он говорил. И тех треклятых малазанцев.

– И детей богов. Да, Сечул, мы услышали немало предупреждений. От Олар Этил вот тоже. Яггуты, т’лан имассы, тисте анди – куда уж больше?

– О былой деликатности и речи нет, – согласился с ней Сечул Лат. – Эстранн, иди сюда, нам еще многое нужно обсудить. Давай же – я расскажу тебе, какой путь мы для себя приготовили. Расскажу, насколько мы уже близки к тому, к чему все стремимся. А ты в ответ расскажешь нам, как именно намерен освободить Отатаралового элейнта. Согласись, без подобного обмена никакой альянс – не альянс.

Бедолагу здорово сейчас пристыдили. Что ж, в уроках заключается определенная польза. Пока их преподают кому-то другому.

Заговорила Кильмандарос:

– Эстранн, настало время заново построить мост между нами. И позаботиться, чтобы он был крепким, способным противостоять огню и прочим угрозам. Расскажи мне, как я смогу убить Отатаралового элейнта – уже за это одно я обещаю тебя не оставить.

В конце концов он все же подошел к ним. Они и не сомневались.

Кости ритена покоились на ложе из переливающихся чешуек, словно перед смертью рептилия сбросила кожу, расстелила ее поверх жестких кристаллов мертвой поверхности Стеклянной пустыни, чтобы прилечь поуютней, встречая свой последний закат. Ящероволк умер в одиночестве, и взирающие сверху на его капитуляцию звезды даже не моргнули. Ни единого раза.

Ветер чешую не потревожил, а безжалостное солнце тем временем объело с костей ядовитую плоть, сами же кости вычистило и отполировало, придав им чуть золотистый блеск. Однако в костях этих было что-то опасное, и Бадаль долго разглядывала жалкие останки, стоя совершенно неподвижно – только сдувала мух с облепивших рот язвочек. Золотые кости – сокровище, на котором наверняка лежит заклятие.

– Алчность убивает, – негромко произнесла она, вот только голос сорвался и вырвавшиеся наружу звуки вряд ли удалось разобрать даже стоящему совсем рядом Сэддику.

Ее крылья скукожились, опалились, оставив разве что культи. От полетов сохранились лишь присыпанные тонкой золой воспоминания, и она не чувствовала внутри себя ничего, побуждающего отряхнуть ту золу. Все прежние достижения были теперь так далеко, что почти исчезли из виду. Далеко позади – у нее, у них, у каждого. Но этим деградация не завершится. Она понимала, что еще немного – и поползет. Потом начнет извиваться, будто умирающий червяк, понапрасну дергаясь, будто бы делала один широкий жест за другим, широкий, но совершенно бесплодный. Дальше – изнеможение и неподвижность.

Наверное, она уже когда-то видела такого червяка. Наверное, как и положено ребенку, присела рядом на корточки, разглядывая его жалкие потуги. Скорее всего, чей-то безжалостный клюв вытащил его наружу из темного уютного мирка, а потом обронил в полете, и червяк с маху ударился о твердую непроницаемую поверхность – да, верно, о каменную плитку, такими была выложена извилистая дорожка через весь сад. И ему, покалеченному, слепому под палящим солнцем, оставалось теперь лишь молиться всем богам, которых он только мог вообразить. Молиться о благословенной воде, ручейке, что унес бы его сейчас к мягкой почве, горстке сладкой землицы, что накрыла бы сверху. Или о том, чтобы милосердный божок протянул руку, забрал отсюда, даровал спасение.

Она видела червяка, это точно. Но не могла вспомнить, сделала тогда хоть что-то или лишь смотрела. Дети очень рано осознают, что в неделании заключается власть. Недеяние – выбор, прямо-таки исходящий всемогуществом. Можно сказать, божественный.

В этом, как она теперь понимала, и заключается причина, почему боги ничего не делают. Доказательство их всезнания. Поскольку всякое деяние во всеуслышание признает их постыдную ограниченность, первым-то действует шанс, любые случайные события происходят вопреки воле богов, на их долю остаются лишь попытки смягчить последствия, изменить произошедшее естественным путем. Действовать, тем самым, означало признать собственную ущербность.

Мысли эти были довольно сложными, но в то же время очень ясными. Чистыми, словно кристаллы, торчащие из земли у ее ног. Которые уверенно ловили свет солнца и аккуратно его преломляли, доказывая тем самым, что радуга – вовсе не мост на небеса. Что спасения ждать не следует. Змейка превратилась в червяка, и червяк тот сейчас извивается на каменной плитке.

Дети воздерживаются от поступков. Делают вид, что они боги. Так же поступали и Отцы, не поводя и бровью, когда дети умоляли их дать хоть чуть-чуть пищи, воды. Отцы же, руководимые собственной ностальгией, ничего не делали, так что не было ни пищи, ни воды, а сладкая прохладная земля оставалась лишь воспоминанием, присыпанным тонкой золой.

Этим утром Брейдерал сказала, что видела в лучах восходящего солнца высоких чужаков – у самого хвоста костлявой змейки. Однако если глядеть на восход, можно лишь ослепнуть. Кто-то поверил Брейдерал, кто-то нет. Бадаль предпочитала не верить. Визитеры не собирались за ними гоняться, даже Отцы давно отстали, как и костогрызы, как и все пожиратели мертвой или умирающей плоти – не считая осколков, способных добраться до них за многие лиги. Нет, в Стеклянной пустыне костлявая змейка осталась в одиночестве, боги лишь взирали на нее с высоты и ничего не делали, демонстрируя тем самым собственное могущество.

Но у нее было что им противопоставить. В этом заключалась восхитительная истина. Она могла заставить их извиваться в небесах, скукоживаться на солнце. И она отказывалась им молиться. Вообще хоть что-то им говорить. Она ведь пролетала мимо этих богов, когда совсем молоденькой, только что вылупившись, порхала в небесах. Видела, что вокруг их обеспокоенных глаз пролегли глубокие морщины. Различала давние следы всевозрастающих страха и ненависти. Вот только тем, кто богам поклонялся, подобные чувства не обещали ничего хорошего. Эти лица, выражения на лицах, принадлежали существам, которых никто кроме них самих не заботит. Понимание это оказалось подобно огню. Крылышки вспыхнули. Она полетела вниз по сумасшедшей спирали, оставляя за собой дымный след. Обжигающие истины кусали ее плоть. Она пролетела прямо сквозь рой осколков, чуть не оглохнув от шипящего рева многочисленных крыльев. Увидела протянувшуюся через сверкающее море костлявую змейку и с ужасом обнаружила, что та сделалась совсем уже тощей и коротенькой.

Она снова подумала о богах, оставшихся высоко вверху. Их лица ничем не отличались от ее собственного. Боги, как и она, были совершенно разбиты, изнутри и снаружи. И, подобно ей, бродили по пустоши, где и идти-то некуда.

Отцы нас прогнали. Дети им больше не нужны. Теперь она верила, что и богов тоже изгнали их собственные отцы и матери, вытолкали наружу, в пустые небеса. Люди далеко внизу ползали кругами, каждый замкнут в своем собственном, а боги наверху ничего в их движении не могли понять. Те же, что пытались, лишь сходили с ума.

– Бадаль.

Она моргнула, пытаясь отогнать плавающие перед глазами туманные тени, но те тут же приплыли обратно. Как она теперь понимала, боги тоже наполовину слепы – из-за облаков.

– Рутт.

У него было лицо старика, слой запекшейся пыли на нем – в глубоких трещинах. Ноша плотно укутана лоскутным одеялом. Глаза Рутта, остававшиеся тусклыми столь долго, что Бадаль уже казалось – так было всегда, непривычно блестели. Словно кто-то их лизнул.

– Многие сегодня умерли, – сказала она. – У нас есть пища.

– Бадаль.

Она отдула мух.

– Я сочинила стихотворение.

Он лишь покачал головой.

– Я… я больше так не могу.

Визитеры никогда не уходят. Мы верим в ложь этого имени, Но они не оставят нас До самой смерти. Кусая за хвост. Но мы лишь тени на стекле. Вперед нас гонит солнце. Визитеры спрашивают, Но мы поедаем Ответы.

Он уставился на нее.

– Значит, она не ошиблась.

– Брейдерал не ошиблась. У нее в крови – нити. Рутт, если ей не помешать, она нас всех убьет.

Он отвернулся, и она поняла, что он вот-вот заплачет.

– Рутт! Не надо.

Его лицо сморщилось.

Он начал оседать, но она подхватила его, подхватила и как-то нашла силы удерживать, пока он содрогался от всхлипов.

Теперь и он сломан. Вот только этого им нельзя допускать. Ей нельзя – если он сломается, от Визитеров уже не спастись.

– Рутт. Без тебя нам не донести Ношу. Послушай, Рутт. Я летала, и очень высоко – у меня были крылья, словно у богов. Я летала так высоко, что могла разглядеть кривизну мира, как и учили нас старухи, и я видела – слышишь, Рутт, – видела край Стеклянной пустыни.

Он лишь потряс головой.

– И я видела кое-что еще. Город, Рутт. Стеклянный город, и завтра мы до него доберемся. Визитеры туда не войдут, им будет страшно. Этот город – они о нем знают из собственных легенд, в которые сами давно перестали верить. Теперь он для них невидим, Рутт, там мы от них спасемся.

– Бадаль… – он говорил ей в шею, голос глухо шелестел по коже. – Не сдавайся, ради меня. Если и ты сдашься, я не смогу… не справлюсь…

Она давно уже сдалась, но говорить этого было нельзя.

– Я с тобой, Рутт.

– Нет. Нет, я хотел сказать… – он высвободился, пристально глянул ей в глаза. – Не сходи с ума. Прошу тебя.

– Рутт, я больше не могу летать. Крылья обгорели. Все в порядке.

– Пожалуйста, Бадаль, пообещай мне. Пожалуйста.

– Обещаю, но только если ты сам пообещаешь не сдаваться.

Он кивнул, но не слишком уверенно. Она видела, что самообладание его истончилось и потрескалось так же, как и обожженная солнцем кожа. Я не собираюсь сходить с ума, Рутт. Разве ты сам не видишь? Я обладаю властью ничего не делать. Божественной властью.

Костлявая змейка не умрет. Нам ничего не нужно делать, просто идти вперед. Я летала туда, где заходит солнце, и знаешь, Рутт, – мы идем прямо в огонь. Прекрасный, совершенный огонь.

– Ты сам увидишь, – сказала она ему.

Рядом с ними стоял Сэддик, глядя и запоминая. Его врагом была пыль.

Йан Товис, изможденная и слабая, миновала ворота следом за братом и вступила в мертвый Харканас. То, что она там увидела, уже и так было впечатано прямиком в ее душу потаенными легендами, которые хранились у нее в роду. Еще пересекая мост, она окуталась эхом собственных шагов по камням, столь же знакомым и столь же пропитанным печалью, как плащ покойной прабабушки. Пройдя сквозь многоэтажную арку, она словно бы ощутила себя дома – но дом казался брошенным, как если бы она унаследовала чужую ностальгию. Стоило ей выйти из прохладной тени, как ощущение неуюта сменилось явным беспокойством – перед ней открылось безмолвное и безжизненное зрелище грязных башен, зданий со следами копоти, разбитых статуй. Не позволившие сорнякам заглушить себя террасные сады превратились в плотную массу кривых деревьев, корни их прошли сквозь ограду, змеями спустились вдоль насыпей и вспучили мостовую. На карнизах поверх расписанных белым гуано стен лепились птичьи гнезда. По углам гнили кучи нанесенных ветром листьев, а между булыжниками пробивалась трава.

Она чувствовала и древнюю магию, словно бы трепетавшую где-то на краю поля зрения. Бесчисленные эпохи город пережил куда лучше, чем ему следовало. И волшебство до сих пор противостояло безжалостному напору времени. Можно было подумать, что открывшееся перед ней место покинуто какое-нибудь поколение назад, хотя в действительности это случилось в невообразимой древности.

Двигаясь как оглушенная, Кильмандарос медленно поднялась с земли. Она нагнулась вбок и сплюнула красную слизь, а затем отыскала взглядом Эстранна, свернувшегося на жухлой траве, как мертворожденный теленок. В стороне стоял Сечул Лат, с бледным лицом, крепко обхватив себя руками.

Кильмандарос снова сплюнула.

– Это он.

– Совершенно неожиданный призыв, – сказал Сечул. – Удивительно, Эстранн, похоже, не очень-то рад, что у него получилось.

Кильмандарос выпрямилась, хотя и с трудом.

– Он мог быть тоньше, если бы пожелал, – сказала она гневно. – А он только решил дать нам понять.

– И не только нам, – ответил Сечул и добавил: – И вовсе не по глупой беззаботности.

– Думаешь, из-за гнева?

Он двумя ладонями потер лицо.

– Последний раз, когда Драконус дал выход гневу, матушка, ничто не уцелело. Ничто. – Он помедлил, а потом затряс головой. – Нет, не гнев, по крайней мере, пока. Он просто хотел, чтобы все знали. Хотел заставить нас вертеться волчком.

Кильмандарос зарычала:

– Мерзкий ублюдок.

Они стояли в конце длинного ряда менгиров, идущих вдоль широкого священного рва – курсуса. Прямо перед ними начиналась аллея с десятками камней поменьше, ведущих спиралью к почерневшему алтарю с плоской верхушкой. Разумеется, от всего этого мало что осталось в реальном мире. Несколько опрокинутых менгиров, пучки травы и взрытая копытами кочующих бхедеринов земля. Эстранн принес их совсем близко к месту, где само время растворялось в смятении. Зараженная хаосом, под угрозой забвения, даже земля под ногами была словно пористая и грозила провалиться под их весом.

От строителей святыни давно не осталось ничего. Лишь отголосок, от которого чесалась кожа Кильмандарос, и избавиться от него было невозможно. И настроение еще ухудшилось. Глядя вниз на Эстранна, она спросила:

– Он поправится? Или будет скакать за нами на одной ноге?

– Заманчивая картина, – согласился Сечул, – но он уже приходит в себя. После шока голова лучше работает. – Он подошел к лежащему Эстранну. – Хватит, Эстранн. Подымайся. Нам нужно дело делать, и теперь – больше, чем прежде.

– Она забрала глаз, – прохрипел лежащий. – А с ним бы я увидел…

– Только то, что хотел видеть, – закончил за него Сечул. – Теперь уже неважно. Ничего не воротишь. Мы не узнаем, что замыслил Драконус, пока он нам не покажет… или, Бездна упаси, пока не найдет нас. – Сечул пожал плечами. – Он бросил перчатку…

Эстранн фыркнул.

– Перчатку? Сеш, это был кулак.

– Так дай сдачи, – отрезал Сечул.

Кильмандарос рассмеялась.

– Хорошо я его воспитала?

Эстранн развернулся и сел, мутно глядя на алтарный камень.

– Нельзя просто не обращать внимания на него. И на то, о чем говорит его появление. Он свободен. Меч Драгнипур разбит – иначе из него было не выбраться. А если меч разбит…

– Тогда Рейк мертв, – сказала Кильмандарос.

Все замолчали. Кильмандарос видела, как на их лицах проявляются чувства от простого понимания того, что Аномандр Рейк мертв. Неверие, отказ, удивление, удовольствие и радость. А потом… страх.

– Да, – сказала она. – Большие изменения, ужасные перемены.

– Но как, – Эстранн посмотрел на нее, – как такое возможно? Кто мог сделать такое? Вернулся Оссерк… нет, мы бы ощутили. – Эстранн поднялся на ноги. – Что-то пошло не так. Я чувствую.

Сечул посмотрел ему в лицо.

– Господин Обителей, покажи нам мастерство. Взгляни на свои руки, на то, какая в них сила.

– Слушай моего сына, – сказала Кильмандарос. – Ищи истину в Обителях, Эстранн. Нам нужно знать, что к чему. Кто победил его? Почему? И как разбит меч?

– Даже забавно, – сказал, сухо ухмыльнувшись, Сечул. – Исчезновение Аномандра словно пробило врата – в одно мгновение открылся прямой и ясный путь. И только для того, чтобы в пролом вышел Драконус. Такой же смертоносный, каким был Рейк, но гораздо более жестокий, гораздо более близкий к хаосу. Думаю, его появление предвосхищает грядущее безумие. Прищурь глаз, Эстранн, и скажи, что видишь в будущем что-то кроме полного разорения.

Однако Странник потряс головой.

– Теперь я могу сказать, кто разбил Драгнипур. Больше некому. Воевода.

Кильмандарос зашипела.

– Бруд. Да, понимаю. Оружие в его руках – только оно. Но это еще больше все запутывает. Рейк по своей воле не уступил бы свое оружие никому – даже Каладану Бруду. – Она обвела всех взглядом. – Мы согласны, что Сын Тьмы мертв? Вот только его убийца не забрал Драгнипур. Возможно, что его убил Воевода?

Сечул Лат фыркнул.

– Века размышлений – кто из них двоих смертельнее? Знаем ли мы ответ? Просто нелепо – может ли кто-то хотя бы представить, что разделило этих двоих? После всего, что у них было?

– Возможно, причиной стал сам Драгнипур…

Кильмандарос хмыкнула.

– Подумай как следует, Эстранн. Бруд должен был понимать, что разбить меч – значит освободить Драконуса и тысячи других взошедших… – она сжала кулаки. – И элейнтов. Он не стал бы этого делать, будь у него выбор. Ничто не могло разорвать древний союз, ведь это был не просто союз. Это была дружба. – Она тяжко вздохнула и посмотрела в сторону. – Мы сталкивались, да, но даже я… нет, я не стала бы убивать Аномандра Рейка, если бы такая возможность представилась. Не стала бы. Он существовал… ради цели. На него можно было положиться, когда правосудию требовался надежный меч. – Она провела ладонью по глазам. – Думаю, мир лишился части цвета.

– Неверно, – сказал Сечул. – Драконус вернулся. Но послушай. Мы зациклились вокруг ужасной ЯМЫ истины. Эстранн, так и будешь стоять тут, как оцепенелый заяц? Не думаешь, что у Господина Колоды кровь идет из ушей? Не медли, друг, он не в состоянии помешать тебе. Давай, пусть думает, что мы сами спланировали все, – заставь его поверить, что это мы устроили побег консорта из Драгнипура.

Кильмандарос смотрела на сына широко раскрытыми глазами.

Эстранн медленно кивнул.

– Своего рода маневр. К счастью, не сложный. Помогите.

– Я останусь здесь, – заявила Кильмандарос. Увидев удивление и подозрение на лице Странника, она подняла кулаки. – Была опасность – так близко от элейнтов, – что я потеряю контроль. Разумеется, – добавила она, – ты не хотел, чтобы я была рядом, когда проходил через последние врата. Нет, лучше я останусь здесь. Вернешься, когда все кончится.

Эстранн оглядел камни святилища.

– Мне казалось, это место не подходит тебе, Кильмандарос.

– Здесь очень тонкая ткань мироздания. И от моего присутствия она слабеет еще больше – и мне приятно.

– Откуда такая ненависть к людям, Кильмандарос?

Она задрала брови.

– Ну в самом деле, Эстранн. Какая из рас первой заявляет о праве судить всех и вся? Кто считает, что это право принадлежит им одним? Лесоруб заходит глубоко в лес, и там на него нападает полосатый кот и съедает его – и что говорят друзья лесоруба? Они говорят: «Кот – зло, и его надо наказать. Кот должен ответить за свое преступление; и он и его родичи ответят на наш гнев». И вскоре в лесу не остается ни одного кота. А люди считают, что это справедливо. Правильно. Эстранн, если бы я могла, собрала бы всех людей на свете и наградила бы своим правосудием – вот оно, мои кулаки.

Эстранн пощупал пустую глазницу и слабо улыбнулся.

– Отлично сказано, Кильмандарос. – Он повернулся к Сечулу Лату: – Вооружайся, друг. Обители стали опасны.

– Куда сначала?

– К той, что под камнем яггутов, само собой.

Кильмандарос наблюдала, как их поглотила мутная тьма. После отбытия Странника эфемерная хрупкость древнего святилища постепенно рассеялась, открывая флегматичные развалины. Поваленные, разбитые камни с облупившейся облицовкой и неразборчивыми изображениями. Кильмандарос подошла ближе к алтарному камню. Он был иссечен и расколот пополам. Кто-то изрядно попыхтел и попотел, всерьез вознамерившись надругаться над святым местом.

Об осквернении Кильмандарос знала все. Это ведь стало привычкой, навязчивым соблазном, одолевавшим ее вновь и вновь, притягивающим с неодолимой силой.

Несколько тысяч лет назад люди собрались, чтобы создать это святилище. Некто достиг славного звания тирана, угрожающего жизням и душам, и смог подчинять сотни своим прихотям. Чтобы обтесывали громадные камни, тащили их сюда и ставили на попа, как проклятые фаллосы. И кто из тех последователей действительно верил в избранность тирана? Голос богов в небесах, стоны шлюх на земле, небесные кони, подгоняющие времена года, мифология идентичности – все эти понятия лишь иллюзии. В древние времена люди были не глупее нынешних, и невежество вовсе не обеспечивало комфортного бытия.

И они построили этот храм, они – артель ясноглазых циников, жертвующих свой труд во славу богов; но отнюдь не боги грелись в лучах славы – а проклятый тиран, которому нужно было демонстрировать власть, чтобы повелевать, который желал прославить свою власть в вечности.

Кильмандарос прекрасно понимала коллективный гнев, который уничтожил это место. Каждый тиран доходит до того же предела, когда дряхлеет от старости или видит жажду в глазах напыщенных наследников. Этот предел – смерть, и после нее вся слава рассыпается пылью. Даже камень не может сопротивляться ярости отрекающихся смертных.

Природа равнодушна к храмам, к святым местам. Она не сдерживает свои грызущие ветра и беспутные дожди. Она пожирает такие места с той же неумолимостью, с какой уничтожает дворцы и городские стены, жалкие хижины и громадные акведуки. Но вырежи в камне лицо – и кто-то обязательно разрушит его задолго до того, как природа примется за него со своей неторопливой эрозией.

Кильмандарос понимала подобные порывы, горькую необходимость сокрушать монументальные достижения, будь то каменные статуи или великая поэма. У власти тысяча лиц, и трудно среди них найти хоть одно красивое. Нет, они все уродливы, и если удастся им создать что-то чудесное, память о творце от этого только хуже.

– На каждую душу, сдувающую пыль, – произнес кто-то за спиной Кильмандарос, – найдутся тысячи, сыплющие ее горстями.

Кильмандарос не обернулась, но все же оскалилась.

– Я уж начала терять терпение.

– Здесь давно уже не было дождя. Только под камнями еще есть немного влаги. Пришлось следовать за вами через утренний туман, через пар от дыхания зверей. – Через мгновение Маэль оказался перед ней, глядя на разбитый алтарный камень. – Я гляжу, не твоих рук дело. Обидно?

– Я не тщеславна.

– Как и все смертные, кого сокрушат твои кулаки. Да, предполагается, что все они идиоты.

– Ты знаешь, куда они отправились, Маэль?

Он вздохнул.

– Обители уже не те, что прежде. Полагаешь, они могут не вернуться?

– Эстранн – Господин Обителей…

– Был, если точнее. У Обителей не было господина десятки тысячелетий, Кильмандарос. Тебе понятно, что ты заставила Странника отступить от Обителей? Он боялся, что ты пришла за ним, чтобы уничтожить его и его драгоценные творения.

– И правильно боялся.

– Гляди, как все повернулось. Его призыв не был обязательным ни для кого из нас – ты должна это понять.

– Дело не в том…

– Потому что продолжать обманывать его в твоих интересах. А теперь Кастет идет бок о бок с ним. Точнее говоря, на шаг позади. И когда ударит нож?

– Моему сыну известно искусство изящества.

– Это не искусство, Кильмандарос, это очередная тактика – как получить то, что хочешь. Настоящее изящество – если никто даже не замечает, что ты сделал. Так Сечул умеет?

– А ты? – резко спросила она.

Маэль улыбнулся.

– На такое способны очень немногие. Один – смертный и мой близкий друг. Второй не был смертным, но теперь мертв. И, разумеется, Драконус.

Кильмандарос уставилась на него.

– Он? Да ты с ума сошел!

Маэль пожал плечами.

– Просто поразмысли. Драконусу что-то было нужно. И теперь, похоже, у него все получилось. А он даже пальцем не пошевелил. Никто и не заметил его участия. Только один победил его. Только один мог владеть Драгнипуром, но не преклонял перед ним колени. Только один мог видеть уничтожение меча – любой ценой. Только один мог положить конец отречению Матери Тьмы. И только один мог противостоять хаосу не моргнув глазом.

Кильмандарос шумно выдохнула, словно зарычала.

– И теперь он мертв.

– А Драконус теперь на свободе. Драконус разбил проклятие Каллора. В его руках Тьма – в мече уничтожения. Он больше не закован, не в бегах, его не одолевает ужасная ошибка суждения – Драгнипур.

– И все это – его рук дело? Я не верю, Маэль.

– Вот о чем я и говорю, Кильмандарос. О настоящем изяществе. Узнаем мы когда-нибудь, консорт ли устроил все, что я описал? Нет.

– Если он сам не признается.

– Да кто бы признался?

– Ненавижу твои слова, Маэль. Они бьют, как волны, которые ты обожаешь.

– Мы все уязвимы, Кильмандарос. Не жди, что Драконус построит маленькую ферму в горной долине и проведет остаток дней, вырезая свистульки, а птички будут вить гнезда в его шевелюре. Он знает, что мы здесь. Знает, что мы что-то затеваем. Или уже выяснил, что именно, и тогда придет, чтобы найти нас, или прямо сейчас думает, как расстроить наши планы.

– Кто убил Аномандра Рейка?

– Дэссембрей, мечом, который выковал сам Рейк.

Кильмандарос застыла. Мысли неслись галопом.

– Отмщенье?

– Он самый.

– Это оружие всегда ужасало меня, – сказала Кильмандарос. – Никогда не понимала, почему он оставил его.

– Правда? Рука, держащая этот меч, должна быть чиста в помыслах. Кильмандарос, Рейк передал его брату, потому что его сердце уже было разбито, а Андарист… ну, мы все знаем эту историю.

Когда смысл слов Маэля дошел до Кильмандарос, она почувствовала, что дрожит.

– Андарист… – прошептала она. – Этот… этот… – Чтобы описать чувства, не хватало слов. Она снова поднесла ладони к лицу.

– Он ушел… – Голос перехватило. – Аномандр Рейк ушел!

Маэль заговорил неожиданно жестким голосом:

– Оставим Дэссембрея в покое. Он – такая же жертва, как и все остальные. Хуже того, его обманули и использовали, и теперь его страдания неизмеримы.

Она покачала головой, хрустнув челюстями.

– О Дэссембрее я не думала.

– Кильмандарос, слушай внимательно. То, что я думаю о Драконусе – о его возможной вине, – недоказуемо. Только размышления, и все. Если захочешь столкновения с Драконусом – если жаждешь отмщения, – ты погибнешь. И, возможно, понапрасну, ведь Драконус, скорее всего, ни в чем не виноват.

– Ты и сам не веришь.

– Я только напомнил тебе, как он опасен для нас. Как долго он был закован в Драгнипуре? Как заточение повлияло на него? На его разум? Он хотя бы в своем уме? И еще кое-что – и подумай как следует, Кильмандарос. Стал бы Рейк по своей воле освобождать безумного Драконуса? Принимал ли он непродуманные решения? Хоть когда-нибудь?

Кильмандарос прищурилась.

– У него была цель.

Маэль сухо улыбнулся.

– Даже в мертвого, мы продолжаем верить в него. Необычно, правда?

– Мать Тьма…

– Больше не отворачивается; и дело не только в Тьме, но и…

– В Свете. Нижние боги, Маэль. К чему он нас привел?

– К последнему расчету, могу поспорить. К концу этой глупой игры. Как будто запер нас всех в одной комнате – и никто не выйдет, пока мы не утрясем все раз и навсегда.

– Скотина!

– Твое горе оказалось недолгим, Кильмандарос.

– Потому что твои слова верны… да! Именно так Рейк и думал, так ведь?

– А иначе не принял бы собственную смерть – не сошел бы со сцены. Он не просто завершил буйное отречение Матери Тьмы, он теперь подталкивает нас – мы все проснулись: Старшие и дети, смертные и бессмертные.

– И к чему подталкивает? К какому концу? – спросила она. – Море крови? Целый проклятый океан?

– Нет, если мы сможем этого избежать, – ответил Маэль. К какому концу, говоришь? Думаю, вот к какому: он хочет, чтобы мы заключили сделку с Увечным богом.

– С этой жалкой тварью? Ты же не всерьез, Маэль!

– Пока рана гноится, яд распространяется. Сила чуждого бога – проклятие. И нужно все исправить, пока не придумаем что-то еще. И пока не потеряем дар К’рула навсегда.

– У Эстранна были другие мысли.

– И у тебя тоже, и у Сеша. И у Олар Этил. И у Ардаты.

– Думаю, и у Драконуса.

– Нам неизвестно, говорил ли Аномандр Рейк с Драконусом – заключили ли они соглашение в Драгнипуре? «Я дам тебе свободу, Драконус, если…»

– Они не могли говорить, – перебила Кильмандарос. – Ведь Рейк был убит мечом Отмщенье. Ты сам сказал.

Маэль прошел к алтарному камню и сел на один из осколков.

– Ну, да. Есть еще кое-что. Помимо прочего. Скажи, Кильмандарос, какую Обитель выбрал Эстранн?

Она моргнула.

– Ну, понятно какую. Смерти.

– Тогда начну вот с какой любопытной подробности… интересно знать твое мнение по поводу… э… последствий. – В глазах Маэля вспыхнул какой-то огонек. – Прежде чем Рейк встретил Дэссембрея, он повстречал Худа. Повстречал и убил. Драгнипуром.

Кильмандарос застыла, и Маэль продолжил:

– И там были еще два бога, насколько я знаю.

– Кто? – прозвучал скрипучий вопрос.

– Престол Тени и Котильон.

Как бы сейчас пригодился ей высокий гордый менгир, заносчивый монумент тщеславия… прямо здесь, в пределах досягаемости ее кулака, вступившего на путь свирепого разрушения.

– Эти!..

– Это не просто, – сказал он, нахмурившись собственным мыслям, – но это в мире – то есть среди людей. В обществе, в культуре, в народе – в мире есть те, кто нападает, и те, кто защищается. У большинства из нас присутствует и то, и другое, но в общем каждый попадает в тот или иной лагерь – какой больше соответствует его натуре.

Ветер обдувал иссеченный камень. Пятна гуано, оставшиеся на темной, щербатой поверхности, напоминали старую стертую краску. От камней поднимался теплый запах – он накатывал и уносился с каждым порывом ветра. Однако солнце не уступало в этой битве, за что Риадд Элейс был благодарен.

Глаза Силкаса Руина были устремлены куда-то на северо-запад, а Риадду камень закрывал обзор в том направлении. Ему было любопытно, но он терпеливо ждал, когда Силкас продолжит, зная, как порой белокожему тисте анди трудно выразить свои мысли. И когда получалась долгая, подробно аргументированная речь, Риадд молча внимал. Ему было чему поучиться.

– И нельзя сказать, что агрессию проявляют только те, кто нападает, – продолжил Силкас. – Вовсе нет. Например, я, умело владея мечом, по большей части выступаю в защите. И делаю упор на ритм и контратаку – использую порыв атакующего, прямолинейность его намерения. И контратака, разумеется, тоже своего рода агрессия. Понимаешь различия?

Риадд кивнул.

– Думаю, да.

– У агрессии может быть много форм. Активная, пассивная, прямая, косвенная. Внезапная, как взрыв, или сдержанная, как долгая осада. Часто она не хочет ждать, а обрушивается на тебя со всех сторон. Если одна тактика не срабатывает, пробуешь другую – и так далее.

Улыбнувшись, Риадд сказал:

– Да. Я очень часто играл с детьми имассов. То, что ты описываешь, любой ребенок постигает от рук забияк и соперников.

– Прекрасно. Конечно, ты прав. Но учти: все это относится не только к периоду детства. То же самое продолжается и процветает и среди взрослых. Вот что следует понять: нападение атакующего – форма защиты. Это инстинктивный ответ на угрозу, реальную или воображаемую. Он может быть вызван отчаянием или привычкой; или тем и другим сразу – когда отчаяние становится образом жизни. За атакой прячется хрупкий человек.

Он замолчал, и Риадд понял, что Силкас предлагает ему поразмыслить над всем сказанным. И, возможно, определиться самому. Нападающий он или защитник? Доводилось быть и тем, и этим, а еще бывало, что он нападал, когда следовало защищаться; бывало и наоборот. Я не знаю, кто я из них. Пока не знаю. Но, кажется, ясно одно: когда я чувствую угрозу, я атакую.

– В культурах обычно одно доминирует над другим – и в результате индивид добивается успеха и процветает или, наоборот, – проигрывает и гибнет. Общество, где преобладают нападающие – и где качества атакующего превозносятся и открыто поощряются, – взращивает людей с толстой кожей, которая защищает очень хрупкое «я». Их раны кровоточат, но остаются спрятанными. А культуры, ориентированные на защиту, растят тонкую кожу и чувствительность к оскорблениям – и ты наверняка понимаешь, что это тоже вид агрессии. Культура атакующих требует подчинения, и очевидность этого подчинения служит доказательством превосходства старшего над младшими. Культура защитников призывает к согласию через конформизм, наказывает инакомыслящих и таким образом добивается молчания, а молчание это соучастие.

Последовала долгая пауза – и Риадд был доволен, ведь Силкас дал ему вдоволь пищи для размышления. Имассы? Ну, думаю, защитники. Да. Конечно, всегда есть исключения, но об этом он тоже говорил. Есть примеры и того, и другого, но в целом… да, защитники. Если подумать о судьбе Онрака, о его любви к Килаве, о преступлениях, на которые его толкала любовь. Он восстал против конформизма. И был наказан.

Сложнее подумать о культуре, где правят нападающие. Летери? Риадд подумал об отце, Удинаасе. Он защищается, когда сам по себе. Но атакует насмешками, хотя и тогда не прячет своей уязвимости.

– Силкас, а третьего пути не существует?

Воин улыбнулся.

– За свою долгую жизнь, Риадд, я видел много вариаций… особенностей поведения и взглядов; и я видел, как одно сменяет другое – если опыт оказался разрушительным, или когда признаешь врожденные слабости и в результате полностью отказываешься от них. Однако различные слабости существуют и на другом пути – и часто оказываются смертельной ловушкой. Мы сложные существа, это правда. И главное, я думаю, придерживаться собственных принципов, того, что ценишь, и не позволять никому судить о твоих вкусах. Также нужно разработать стратегию – как парировать и нападающих, и защищающихся. Используй агрессию, но только для самозащиты; самозащиты, которая объявляет о неуязвимости твоей брони, о непоколебимой уверенности и подтверждает безгрешность твоей самооценки. Нападай, если необходимо, но не из высокомерия. Защищайся, когда брошен вызов твоим ценностям, но не в гневе. Против нападающих твоя самая надежная защита – холодная сталь. Против защищающихся часто лучшая тактика – убрать оружие в ножны и выйти из игры. Оставь презрение для того, кто заслужил его, но считай презрение не оружием, а защитой против атаки. И наконец, будь готов разоружиться с улыбкой, даже если глубоко ранишь словами.

– Пассивная агрессия.

– Да, в каком-то смысле. Дело в том, чтобы предупредить вероятного противника. По сути, ты говоришь: «Не подходи слишком близко. Ты не можешь причинить мне вред, но если будешь чересчур давить, я тебя раню». В чем-то уступать нельзя никогда, но в чем именно – не закреплено навеки; ты сам решаешь каждый раз и меняешь, если сочтешь нужным. И в своем решении не поддаешься давлению других, но все же учитываешь их аргументы. Все время оцениваешь их и взвешиваешь, решая самостоятельно, насколько они ценны. Но если чувствуешь, что другой пересек черту, если ощущаешь, что атакована твоя самооценка, то готовься к бою и будь тверд.

Риадд поскреб пушок на щеках.

– Услышал бы я такие слова от своего отца, если бы остался дома?

– В каком-то смысле, да. Удинаас – человек огромной силы…

– Но…

– Огромной силы, Риадд. Он достаточно силен, чтобы раскрыться, не пряча своей уязвимости. Достаточно храбр, чтобы подпустить тебя ближе к себе. Если причинишь ему боль, он отступит, как и положено, но тогда путь к нему будет навеки закрыт. Хотя он всегда начинает, даря себя. И от того, что сделает с этим даром другой, зависят дальнейшие отношения.

– А что о доверии?

Красные глаза уперлись в него и снова посмотрели в сторону.

– Я долго обеспечивал им безопасность, – тихо сказал Силкас. – Избегал летерийских магов и солдат. Все это было не обязательно.

– Мой отец знал.

– Думаю, и Фир Сэнгар знал тоже.

– И значит, тебе не доверял ни один.

– Наоборот. Они верили, что я сохраню решимость.

Теперь уже Риадд отвел взгляд.

– А ей обязательно было умирать?

– Она никогда и не была живой, Риадд. Ее прислали как возможность. Я следил, чтобы она реализовалась. Хранят ли надежду семена? Можно думать и так. Но на самом деле на- дежда принадлежит создателю этого семени, и тем, кто решил посадить его.

– Для всех она выглядела ребенком.

– Азаты используют то, что попадется.

– Так она еще жива?

Силкас Руин пожал плечами.

– Возможно, более чем прежде. Живая, но юная. И очень уязвимая.

– И значит, – сказал Риадд, – мой отец желает выживания Азатов и по-прежнему надеется на твою решимость. Только, наверное, «надеется» – не то слово. Правильнее было бы верит.

– Если так, то ты сам ответил на свой вопрос.

А что с моей решимостью? Ты веришь в нее, Силкас Руин?

– Они все ближе, – сказал тисте анди, поднимаясь с камня, и, помолчав, добавил: – Будь осторожен, Риадд, она опасна, и я не могу предсказать, чем кончится этот разговор.

– Что она сделает со мной? – спросил Риадд, тоже вставая.

– Это мы и хотим узнать.

Темнота, о город тьмы, скрывает твое уродство.

Они взошли на мост. Сандалат опиралась на плечо мужа, чья спокойная сила ее сейчас одновременно радовала и раздражала.

– Так ты что же, совсем не видишь?

– Санд?

Она покачала головой.

– Неважно. Сам воздух словно живой. Неужели ты не чувствуешь? Вифал, ну хоть это-то?

– Твоя богиня, – ответил он. – Ну да, жива – и плачет.

И это было правдой. Мать Тьма вернулась в печали, скрутившейся горестным узлом. Темнота беспомощно сжимала кулаки, словно вдова, из последних сил пытающаяся удержать потерю. Да, потерю, случилась какая-то утрата. Она снова к нам повернулась, но скорбит. Глаза опущены, она на нас не смотрит. Она здесь, но скрыта за вуалью. Что за горький дар ты нам преподносишь, Мать Тьма.

Силы к ней возвращались, но очень медленно. Воспоминания щелкали челюстями по сторонам, словно голодные волки. Харканас. Сандалат цеплялась за правую руку Вифала, ощущая могучие мускулы, канаты его воли. Он из тех мужчин, что похожи на умело выкованный меч – снаружи жесткие ножны из грубой кожи, но их содержимое способно гнуться – если потребуется. Такого мужа она недостойна. Это до боли очевидно. Возьми меня в заложницы, муж мой. Это я, по крайней мере, понимаю. С этим способна жить. Хотя в конце концов и не выдержу – нет, гони прочь эти мысли. Подобных воспоминаний никто здесь не заслужил.

– В городе горят огни.

– Верно. Здесь… живут.

– На развалинах поселились дикари?

– Разумеется, нет. Это шайхи. Мы их нашли.

– Значит, добрались и они?

Она кивнула.

За десять шагов до того, как мост кончился, он ее остановил.

– Санд. Скажи мне еще раз, зачем ты хотела их отыскать. Чтобы предупредить, верно? О чем?

– Уже поздно. Галлан их отослал, теперь его призрак тянет обратно. Он на них проклятие наложил. Сказал, что они могут уйти, но заставил запомнить достаточно – в самый раз, – чтобы принудить вернуться.

Вифал вздохнул, по его лицу было видно, что прозвучало неубедительно.

– Народу, Санд, нужно знать, откуда он пошел. Особенно если он прожил без этого знания не одно поколение. Они ведь всегда были беспокойным племенем, верно? И почему, как ты думаешь?

– Тогда мы все беспокойны, Вифал, поскольку в глубине души никто из нас не знает, откуда мы пошли. И куда направляемся.

Он скорчил гримасу.

– В основном-то всем наплевать. Но хорошо, будь по-твоему. На шайхах проклятие. Предупредить их ты не успела. И что теперь?

– Не знаю. Но то, что осталось у них от андийской крови, давно уже утонуло в крови человеческой. Ты найдешь в них подходящее общество, и это уже хорошо.

– Кроме тебя, Санд, мне никакое общество не требуется.

Она усмехнулась.

– Очень мило с твоей стороны, но полная ерунда. Попробуй взглянуть на это вот как. Я принадлежу земле – вот этой самой земле. Ты – дальнему морю. А шайхи? Эти – Берегу. Здесь же и сейчас мы с тобой стоим на мосту. – Она скривилась. – Я почти что вижу лицо слепого поэта. Почти что вижу, как он кивает. Когда горе делается невыносимым, Вифал, мы себе глаза начинаем выцарапывать. Сам подумай, что это про нас говорит?

Он пожал плечами.

– Я, Санд, за тобой не поспеваю. Попробуй рассуждать попроще.

– Шайхи вернулись домой и в то же время никогда еще не были так далеко от дома. Простит ли их Мать Тьма? Отдаст ли им город? Признает ли наследниками тисте анди?

– В таком случае, может статься, Санд, ты здесь все-таки не зря.

Она вгляделась ему в глаза – и ее обожгло сострадание, которое она в них увидела.

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе нужно будет убедить Мать Тьму, чтобы она все это сделала. Ради шайхов.

Муж мой. Я была всего лишь заложницей. А потом, потом даже этого лишилась.

– Матери Тьме нет дела до таких, как я.

– Расскажи мне, в чем вообще заключалась эта затея с заложниками.

Прямо мысли читает. Она отвернулась, вгляделась в скользящую под мостом замусоренную реку. Темные воды…

– Первые Семейства враждовали. Власть переходила из рук в руки. Мы же были той монетой, которой они обменивались. Пока нас не тратили, пока… – не портили —…сохраняли в неприкосновенности, битвы оставались относительно бескровными. Мы сделались чем-то вроде валюты власти.

Только золото ничего не чувствует. Ни о чем не мечтает. Не ждет с нетерпением, чтобы его коснулась рука владельца. Нас можно выиграть или проиграть, а вот съесть нельзя. Зато можно спрятать. Можно отполировать поярче и носить на цепочке вокруг шеи. Можно зарыть, можно даже запечатлеть на нас подобие ваших лиц, только когда пламя вспыхнет вновь, любое сходство исчезнет.

Но есть нас нельзя, и спать с нами тоже нельзя. Нельзя.

– Санд?

– Что?

– А заложников когда-нибудь убивали?

Она отрицательно покачала головой.

– До самого конца – нет. Но потом все… посыпалось. Всего-то и нужно, – сказала она, чувствуя, как туманят голову воспоминания, – нарушить одно правило, один-единственный закон. Нарушить – и не быть призванным к ответу. Как только такое случается, стоит пройти первому потрясению – и рушатся уже все законы. О достойном поведении не остается ни малейшего представления. И псы внутри каждого из нас срываются с привязи. Вот тогда-то, Вифал, – она встретилась с ним взглядом, увидела, что ему больно, но все равно продолжила: – мы и показываем себя такими, каковы мы есть. Не животными – много хуже. Такими, каковы мы глубоко внутри. Ты видишь пустые глаза тех, кто совершает один ужасный поступок за другим, и никто, никто при этом ничего не чувствует.

Ее била дрожь, он крепко прижал ее к себе – иначе она упала бы на колени. Сандалат уткнулась лицом в изгиб между его плечом и шеей. И приглушенно добавила:

– Лучше бы ей было к нам не оборачиваться. Я скажу ей «уходи» – мы и тогда были недостойны, и теперь лучше не стали. Я скажу тебе… ей…

– Санд…

– Нет, я стану ее умолять. Отвернись. Любовь моя, умоляю, отвернись!

– Санд, шайхи…

Казалось, раскачивается сам мост под ними. Она изо всех сил вцепилась в Вифала.

– Шайхи, любовь моя. Нашли нас.

Она зажмурилась. Я знаю. Знаю.

Детям свойственно блуждать. Они бродят так, словно будущего не существует. Взрослых оставшиеся за спиной годы заставляют сосредоточиться на том, что ждет впереди, – но не детей. Прошлое для них – лишь запутанные, размытые ощущения, будущее же бело, словно поверхность солнца. Понимание всего этого Бадаль не успокаивало. Она оставалась ребенком, это если бы кому-то взбрело в голову думать о ней как о существе определенного возраста – но вот двигалась, словно старуха, прихрамывая, подволакивая ноги. Даже голос у нее сделался старческим. А заполнившая голову тусклая смесь не желала пробуждаться.

Она смутно припоминала, неуверенная даже, было ли такое на самом деле, как смотрит на дряхлую женщину – возможно, собственную бабку или другую пожилую родственницу. Та, совсем уже усохшая, лежала на кровати, укутанная шерстяными одеялами. Все еще живая, способная моргать, способная слышать. И однако глаза ее в своем неподвижном, мутном внимании ничего не выражали. Взгляд умирающей. Взгляд, перекрывший расщелину и уже постепенно утрачивающий хватку на живой ее стороне, готовый вот-вот целиком соскользнуть на противоположную, мертвую. Поставляли ли эти глаза пищу для мыслей? Или остались лишь впечатления, цветные пятна, неясные движения – как если бы рядом со смертью человек попросту возвращался к тому, что видит новорожденный? Она представила себе глаза младенца в первые мгновения, первые дни после появления на свет. Видящие – и при этом ничего не видящие, и улыбка на лице тоже не настоящая, а лишь знаменует невинность незнания.

Присев недавно на колени рядом с безымянным мальчиком здесь, на самой границе Хрустального города, она вглядывалась в его глаза, зная, что он ее видит, – но только это и зная. Лицо его не выражало ничего (какой это ужас – видеть ничего не выражающее лицо, спрашивать себя, кто это там, внутри, и почему оставил попытки выбраться наружу). Он тоже смотрел на нее – это, по крайней мере, она видела – не отводя взгляда, словно не хотел в последние мгновения жизни оставаться один. Отвернуться она не могла, и не смогла бы ни за что. С ее стороны самая малость, ничего другого у нее просто не имелось, но для него это, может статься, было всем.

Все и в самом деле так просто? Умирая, он предложил ей свой взгляд, словно чистый лист? На котором она вольна нацарапать все, что только заблагорассудится, – лишь бы облегчить свои собственные муки.

Она получит ответы на эти вопросы, когда приблизится ее собственная смерть. Она знала, что тоже будет молчать, наблюдая, но ничего не выказывая. Глаза ее будут смотреть как наружу, так и вовнутрь, и внутри она обнаружит свои собственные истины. Принадлежащие ей одной, и никому больше. Кому захочется быть щедрым в последние мгновения? Ей будет уже не до того, чтобы облегчать чью-то боль.

Этого-то Бадаль больше всего и боялась. Оказаться эгоистичной в собственной смерти.

Она не заметила, когда именно глаза мальчика покинула жизнь. Оказывается, сам этот миг есть глубоко личное откровение. Осознание пришло не сразу, свинцовая неуверенность все накапливалась внутри, и Бадаль наконец поняла – в глазах, в которые она вглядывалась, ничего уже не светится. Ушел. Он ушел. Сквозь призмы стеклянных стен пробились солнечные лучи, и застывшее лицо превратилось в радужную маску.

Вероятно, ему было лет десять, не больше. И он прошел весь путь лишь для того, чтобы умереть прямо на пороге спасения. Что мы, живые, знаем про истинную иронию? Выдубленная кожа его лица туго обтянула кости. Огромные глаза, казалось, принадлежали кому-то еще. Ресницы и брови выпали.

Вспоминал ли он то, что было до похода? Тот, другой мир? Вряд ли. Она старше его, и сама почти ничего не помнит. Обрывочные картинки, причудливые сны, заполненные невозможными вещами. Густые зеленые листья – сад? Амфоры с поблескивающими боками, чудесный вкус во рту. Язык без язв, губы без трещин, яркая улыбка – да было ли такое на самом деле? Или это фантазии из снов, что теперь преследуют ее не только ночью, но и днем?

Я отращиваю крылья. И летаю по миру, по множеству миров. Прилетаю в рай и оставляю за собой лишь опустошение, поскольку питаюсь всем, что вижу. Пожираю все целиком. Я одновременно открывательница и разрушительница. Меня ждет где-то гигантская гробница, последняя обитель моей души. Мне еще предстоит ее найти. Гробница или дворец – какая разница, если ты мертва? Там я и поселюсь навеки, в объятиях своего ненасытного голода.

Ей снились дети. Она смотрела на них с огромной высоты. Она наблюдала, как они маршируют, десятки тысяч. У них был скот, были тягловые мулы и волы. Многие ехали на лошадях. И ослепительно сверкали на ярком солнце, словно несли на себе все сокровища мира. Дети – но не ее дети.

Потом день подошел к концу, землю окутала тьма, и ей приснилось, что настало наконец время спускаться – по спирали, сквозь завывающий воздух. Свой удар она нанесет быстро и по возможности незаметно. Внизу, в огромном, многочленном лагере имеются маги. Лучше бы их не побеспокоить. Если понадобится, она будет убивать тех, кто готов поднять тревогу, но задача у нее иная.

Ей приснилось, что ее глаза – а глаз у нее было больше, чем положено, хотя это неважно – нашли внизу две ярко пылающие точки. Два золотистых очага – она уже давно их выслеживала, подчиняясь полученному приказу.

Она спускалась к детям.

Чтобы похитить пламя.

Да, сны были странными, но, похоже, для них имелась причина. Своими поступками она добивалась там определенной цели, и это было куда больше, чем наяву.

Визитеров удалось отогнать. Песней, стихами, словами. Брейдерал, шедшая с ними шпионка, скрылась где-то в городе. За оставшихся в живых отощавших путников отвечал теперь Рутт, он разместил всех для сна в прохладных зданиях, что выходили окнами на обширный фонтан. Стоявшая в его центре хрустальная статуя плакала сладчайшей водой. Воды было маловато, на всех никогда не хватало, дно окружающего фонтан бассейна покрывали глубокие трещины, жажда которых тоже была ненасытной. И все же им удавалось пить достаточно, чтобы не умереть.

За сверкающим зданием обнаружился фруктовый сад, где росли никем прежде не виданные деревья. Их ветви усыпали плоды – длинные, покрытые плотной кожицей цвета грязи. Однако мякоть под ней оказалась мягкой и до невозможности сочной. Она насыщала, и животы от нее не болели. Они сразу же съели все, что нашли, но на следующий день Сэддик отыскал другой сад, размером даже больше первого, а потом – еще один. Голод отступил. По крайней мере, временно.

Конечно, тех детей, кто почему-то продолжал умирать, они тоже съедали – никому в голову не приходило разбазаривать пищу. И никогда не придет.

Бадаль шагала по пустым улицам неподалеку от сердца города. В самом центре находился дворец – единственное здесь сооружение, подвергшееся целенаправленному разрушению, словно по нему лупили гигантскими молотами и палицами. Из груд битого хрусталя Бадаль выбрала осколок в локоть длиной. Обмотала один его конец тряпками, и теперь в руках у нее было самодельное оружие.

Брейдерал еще жива. Брейдерал хочет их всех убить. И прежде всего хочет отыскать Бадаль – отыскать, чтобы убить ее.

Она шагала и нашептывала специальное стихотворение. Написанное для Брейдерал. Убийственное.

Где ты, дитя справедливости? Ты поймешь правду ножа у меня в руках Почувствуешь сердцем Где ты, дитя справедливости? Благородно выплюнутое в мир Которому надлежит пасть на колени И принять рабство Где ты, дитя справедливости? Я хочу убедиться, что ты Заслуживаешь того, что утверждаешь Покажи мне свой нож Где ты, дитя справедливости? Мы скрестим с тобою оружие Можешь требовать всего, что угодно Мне же нужна только ты

Во сне она спустилась вниз. Похитила пламя. Кровь не пролилась, маги не встревожились. Дети спали и ничего не видели, невежество даровало им покой. Проснувшись, они повернулись лицом к восходящему солнцу и продолжили марш.

Уже одна эта подробность означала, что дети – чужие.

Она смотрела на мальчика, пока жизнь его не покинула. Потом съела его – совместно с Руттом, Сэддиком и еще двумя дюжинами оставшихся. Пережевывая жилистое окровавленное мясо, она думала про тот его взгляд. Понимающий, спокойный, ничего не выдающий.

Пустой взгляд никого не может обвинить. Но разве пустота сама по себе – не обвинение?

Разве нет?