Я был в таком месте, о котором ничего нельзя рассказать, и вот меня разбудил телефонный звонок. Вначале я не понимал, что это, откуда доносятся тревожные звуки, а когда понял, внутри все застыло в ожидании: что теперь? кто на этот раз?

Я уже нахожусь в том неромантическом возрасте, когда от ночных звонков не ждешь ничего хорошего. Да, иногда меня терзает бессонница; случается, я пишу по ночам, но, если бы это зависело от меня, я выбрал бы спокойный сон с двадцати трех до пяти, а вдохновляться предпочел бы на свежую голову. К сожалению, все реже голова бывает свежей. Это не поэтический экспромт, а констатация прозаического факта.

Я хоть и ленив, но еще не настолько стар, чтобы поставить телефон возле кровати. Луна за окном светила так ярко, что я различал стрелки на циферблате настенных часов. Было около двух. Дай бог, чтобы кто-то ошибся номером. Это я переживу. Ничего страшного, засну снова.

Я прошаркал к аппарату, стараясь не наступить на Зака – этот пес не имеет постоянного места и спит где попало. Странная собака, которая, наверное, думает обо мне: странный хозяин. Иногда у меня возникает ощущение, что я для него и не хозяин вовсе, а кто-то вроде случайного встречного, тоже пережидающего плохие времена в тихом месте. Учитывая обстоятельства, при которых он попал ко мне, это вполне могло оказаться правдой.

В шаге от телефонного аппарата я едва не поддался искушению развернуться и направиться в туалет. Физиологический позыв был слабоват, но с мочевым пузырем договориться иногда проще, чем с неизвестностью. Не тянул ли я время? Ну правильно, пытался. Есть у меня такой грешок – все чаще выбираю бездействие, а затем гадаю, постиг ли я мудрость недеяния или попросту струсил. Я надеялся, что тот, на другом конце провода, отвяжется, потеряет терпение… или потеряет надежду. Последняя мысль была моей ошибкой. Я угодил в ловушку долга. Никому не хочется быть последним человеком, которому какой-нибудь самоубийца звонил перед смертью и не дозвонился. Нельзя давать бессоннице еще один повод для визита – у нее на руках и без того слишком много козырей.

Я снял трубку:

– Алло?

– Илья, это ты? – Голос Елены, жены Давида.

– Я.

– Давид пропал.

Так, начинается.

– С чего ты взяла?

– Его мобильный не отвечает. Он не звонил мне уже больше двух недель. Я попросила Марка связаться с ним по электронной почте и этому… как его…

– Скайпу?

– Да.

– Ну и что?

– Ну и ничего. Я чувствую: что-то случилось.

Это аргумент. Лет двадцать назад я попросту отмахнулся бы или сказал ей: «Не бери в голову», – но с тех пор кое-что изменилось. Я стал осторожнее. А кроме того, теперь гораздо больше доверяю интуиции. Чему еще доверять, когда традиции истлевают и жизнь становится все абсурднее?

– Давай по порядку, – я попытался ее успокоить. – Когда ты видела его в последний раз?

– Перед отъездом на этот его дурацкий маяк, месяц назад. Потом он звонил оттуда пару раз, говорил, что скоро вернется и что книга продвигается отлично.

– Какая книга? – ляпнул я и спохватился: – А, ну да, ну да.

Но было поздно.

– А разве… – начала Елена, затем на том конце провода повисла зловещая пауза. Я ругал себя последними словами.

– Илья, – сказала она наконец голосом, остывшим до точки замерзания, – я все поняла. Вы с ним не пишете никакой книги! – (Если бы она знала, до какой степени права.) – Этот ублюдок меня обманывает, а ты, сучий потрох, его покрываешь! Если ты сейчас же…

– Ну-ну, полегче! – оборвал я ее, пока она не разошлась. Хуже женской истерики может быть только мужская сплетня. – Никто тебя не обманывает, а если и обманывает, то я здесь ни при чем. Да, на этот раз он решил что-то там накалякать без меня, ну и какого хрена ты орешь?!

Я сам начал заводиться. Где-то за спиной недовольно заворчал Зак. Вот поганец. Надо будет напомнить ему при случае, кто у кого живет. У пса мерзкий характер, но к Давиду он относился терпимо. Тот называл его Заккарией, а иногда Захером.

– Так, ладно, – сказала Елена неожиданно деловым тоном. – Если ты сейчас мне врешь, я тебя больше не знаю и знать не хочу. А если не врешь, то помоги.

– Чем же я могу тебе помочь?

– Скажи, где находится этот долбаный маяк.

Приехали. Я очутился между двух огней. Давид мне друг, а все истины относительны. Ну и что прикажете делать в такой ситуации? Впрочем, даже спросонья, пойманный врасплох посреди ночи, я понимал: сдавать маяк нельзя. Тут надо кое-что пояснить. Несмотря на явную и вполне искреннюю приверженность «семейным ценностям», Давид сумел ловко обустроить свое жизненное пространство и оградить его от вторжения посторонних. Что касается творческого процесса, тут посторонними считались даже его обожаемые домочадцы, и в некоторые места им доступа не было. «Иначе я просто не написал бы ни строчки, – говорил он. – Старый Рафа торчал бы у меня в кабинете и поминутно лез бы смотреть порносайты, а Ленка сверлила бы башку насчет благоустройства дачи…» Ну и так далее.

По старой привычке я пытался тянуть время:

– Зачем? Ты собираешься туда поехать?

– Да!

– Плохая идея. Это довольно отдаленное место, и добраться туда не просто. Давид специально выбирал, чтобы его там никто не беспокоил. А если он просто выбросил мобилу и пишет, как проклятый? Представляешь, что он с тобой сделает, когда тебя увидит? А меня так просто с дерьмом смешает…

– Чем дальше, тем я сильнее убеждаюсь, что ты, падла, его покрываешь.

– Закрой пасть, Елена. – Настал момент выложить главный козырь. Тем более что мой старый, но все еще надежный «ниссан патрол» со вчерашнего дня был снаряжен в путь. – Я сам туда съезжу и все выясню.

Такого поворота она не ожидала. Еще недавно я тоже от себя такого не ожидал. Однако бывают обстоятельства, когда даже лежачему камню приходится отправляться в дорогу.

– Нет, – заявила Елена, переварив мое предложение. – Я хочу видеть тварь, с которой он кувыркается.

– Что ты несешь? Нет никакой твари. Есть только книга, которую надо сдать до конца месяца.

Пока говорил, я сам в это верил. Ну, почти верил.

– А то что будет? – спросила она тихо.

– В смысле?

– Что будет, если вы с ним, а вернее, он не закончит книгу в течение месяца?

– Неустойка, – начал сочинять я. – Штрафные санкции. Очень плохо для репутации. Как ты знаешь, в октябре – Франкфурт…

– Не верю, – сказала она. – Не верю ни единому слову. Я еду с тобой.

Оп-па. Только этого мне не хватало – Елены на переднем сиденье. Учитывая, что это место давно облюбовал мой пес, поездочка получилась бы та еще. Меня это категорически не устраивало. Достаточно и того, что я вообще оторвал задницу от любимого дивана. При всем уважении, жена Давида в больших дозах мне противопоказана. Я не знаю, что с ней делать и как себя вести. На мой вкус, она не настолько привлекательна, чтобы соблазнять ее, рискуя хорошими отношениями с моим номинальным соавтором. А видеть в этой женщине просто собеседника, друга, советчика – нет уж, увольте.

В общем, я не смог придумать ничего лучше, кроме как пообещать ей все, что она хотела, и выехать пораньше. Без нее, разумеется.

Кажется, она заподозрила нечистую игру, но, слава богу, мы живем в разных концах города, а их машину наверняка взял Давид. Правда, существовали такси, но тут уж я вывернулся наизнанку, чтобы убедить ее до утра не дергаться, а затем подробнейшим образом обсудил с ней, где, когда и в какой позе я буду ждать ее на своем «ниссане» и что нужно взять с собой, чтобы успешно одолеть трудности дальнего пути.

Под конец она чуть ли не прониклась ко мне благодарностью – мне явно удалось ее обнадежить. Я чувствовал себя сволочью и понимал: пропал остаток ночи. Хоть собирайся и езжай прямо сейчас. Но я ненавижу, когда нарушаются мои планы, даже вынужденные, даже в мелочах. Кроме того, я испытывал нешуточную тревогу, которая за пределами дома, в ночной темноте, грозила перерасти в беспричинную панику. Хотя, если я не осознавал причин, это не значит, что их не было. В любом случае, я надеялся, что, как это случалось прежде не раз, при утреннем свете морок рассеется и пресс обязательств покажется легкой озабоченностью.

Ждать оставалось недолго – пару часов. Я включил торшер и уселся в старое, идеально продавленное под мой геморрой, кресло, в котором обычно читаю или слушаю музыку. Зак тотчас взобрался на освободившийся диван и развалился на нем лапами кверху. Ну ладно, так и быть, почему не побалдеть напоследок. Настроения читать у меня не было; я решил послушать что-нибудь ночное, меланхолическое, соответствующее текущему моменту. Выбрал Торда Густавсена, под которого и продремал до рассвета.

Я стоял над унитазом, когда раздался следующий звонок. Грешным делом подумалось, что это сучке Елене не терпится и она решила меня простимулировать. В принципе, время от времени я действительно нуждаюсь в побудительных пинках. Но не сегодня. До телефона я добрался примерно после двадцатого звонка. Приготовился отбивать атаку взвинченной женщины, снял трубку, рявкнул «Да!» – и услышал голос Марка, который выпалил, глотая половину звуков:

– Дядя Илья, мама в больнице, подозревают инфаркт.

Ну что вам сказать? Если буду отрицать, что испытал облегчение, вы все равно не поверите, а если признаюсь в нехристианских чувствах, рискую прослыть маленьким чудовищем, относительно безопасным только благодаря своей исключительной лени. Короче говоря, я уже бормотал слова сочувствия, когда шестнадцатилетний оболтус вдруг заявил:

– Я еду с вами.

Значит, за минувшие пару часов она успела рассказать сыну о нашей договоренности, как следует накрутить его и заработать сердечный приступ. Когда меня припирают к стенке, я начинаю отчаянно сопротивляться – просто из принципа.

– Нет, дорогой, – сказал я с лицемерной заботой, – а как же мама? Нельзя оставлять ее сейчас…

– За ней присмотрят дед и бабушка. Самое главное, что я могу для нее сделать, это найти отца.

– Это она тебе сказала?

– Она в реанимации, меня к ней не пускают.

– Извини. – Ясно было, что парень растерян и подвержен диаметрально противоположным порывам. Я постарался направить его юную нерасплесканную энергию в нужное мне русло. Когда семья большая и дружная (а у Давида семья именно такая) и все готовы горой постоять друг за друга, не так-то легко увернуться от последствий их трогательной взаимной заботы. – Я поеду сам и сделаю все, что смогу. Буду держать тебя в курсе. Ты номер своего мобильного не менял?

– Нет.

Я заверил парня, что, если его отец действительно исчез и я нападу на какой-нибудь след, то сразу же ему сообщу.

Положив трубку, я решил побыстрее отправиться в путь, пока моим намерениям не помешал очередной звонок. Позавтракать можно и в дороге. Я ограничился чашкой крепкого кофе, а также залил полный термос на перспективу. Зак к тому времени уже окропил абрикосовое дерево в моем старом заброшенном саду и намекал, что неплохо бы пожрать, то есть с грохотом возил по полу свою миску. Пришлось покормить проглота, который никогда не бывает сытым.

Пока он набивал брюхо, я закрыл окна, проверил газ, заднюю дверь и опустил роллеты. В доме нет ни денег, ни драгоценностей, но мне очень не хотелось бы, чтобы какой-нибудь дегенерат насрал на мой сильно потертый ковер или утащил мою стереосистему, не говоря уже о книгах, виниловых пластинках и компакт-дисках, которые я собирал долгие годы. Дело не в иллюзиях материального свойства; я прекрасно знаю, что это всего лишь бумага, куски фольги и пластика, а то, что на них запечатлено, – не более чем мое лекарство от пустоты и скуки, может быть, даже галлюциноген, уводящий от реальной жизни. Но у меня было предчувствие, что очень скоро я столкнусь с так называемой реальной жизнью лоб в лоб, и у меня это, черт возьми, не вызывало ни малейшей радости. Да, не вызывало ничего, кроме раздражения и заведомой усталости.

Напоследок я обвел взглядом комнату и, конечно, не избежал писательского соблазна «покачать» ситуацию. Явилась мысль: возможно, ты видишь это в последний раз. Я поспешно ее прогнал. Дьявола нельзя провоцировать; с ним можно до поры до времени играть в прятки – но, если играешь, тогда, по крайней мере, сиди тихо и не высовывайся.

Я вывел из гаража «патрол», запер ворота и двери. На часах было шесть с минутами. «Ну, с богом», – сказал я самому себе и выехал на дорогу. Пока дом не скрылся из виду, Зак смотрел назад и тихо поскуливал. Такого с ним раньше не бывало. Не оглядывайся на дом свой, пес.

Чтобы немного взбодриться, я включил FM-станцию, передававшую рок, и дал себе слово, что хотя бы попытаюсь получить от удовольствие от поездки, чем бы она не закончилась. Я еще помнил времена, когда был менее тяжел на подъем, а на том месте справа от меня, где сейчас лежит этот блохастый кобель, сидела Ирка. М-м-м, Ирочка… Мечта, а не женщина. Я имею в виду, мечта закоренелого холостяка. Она никогда ничего не требовала, ни на чем не настаивала, ничего никому не доказывала. Она просто была – и спасибо ей за это. За десять лет знакомства мы с ней ни разу не поссорились. Не возникало даже малейших напрягов, несмотря на мой махровый эгоизм и здоровенных тараканов в черепной коробке. Только не ждите от меня дешевой романтики, типа Ирочка погибла в автокатастрофе, и теперь я, одинокий и никем не понятый, хожу поплакать на ее могилку и тщетно ищу ее образ в каждой встречной женщине. Ничего подобного. Ирка жива-здорова (и дай ей бог всего самого-самого), обитает в Канаде, имеет свой книжный магазин и время от времени зовет меня к себе. Мне нравится думать, что у меня есть запасной аэродром. Может, когда-нибудь я, старый дурак, наконец брошу все, полечу к ней и забуду в ее объятиях о несбывшихся мечтах и самой смерти. Что меня здесь держит? Уж, во всяком случае, не басня о том, что писатель должен жить на родине, – достаточно вспомнить Набокова. Но об этом позже. Надеюсь, вы поймете. Хотя чаще всего я и сам себя не понимаю.

«Патрол» все еще неплохо чувствовал себя на трассе, а вот мой кошелек после первой же заправки почувствовал себя гораздо хуже, учитывая аппетит трехлитрового движка и нынешние цены на горючее. По моим прикидкам, денег должно было хватить на дорогу туда и обратно, но непредвиденные расходы могли пробить в бюджете черную дыру. Я думал об этом с содроганием. Не те времена, чтобы ездить автостопом, да еще со злобного вида дворнягой. «Эй, – сказал я себе, – это ты так получаешь удовольствие?»

Я отключил мозги и присмотрелся к пейзажу. То ли у меня проблемы с восприятием, то ли это проклятая богом страна – хоть убей, я не видел ничего, что радовало бы глаз. Вероятно, могла бы порадовать природа, если бы не была до такой степени искалеченной, отравленной, загнанной в резервации. По обе стороны шоссе возникали то убогие фермы, то уродливые крепости новых феодалов, то посадки маленьких сосен – будущих жертв Нового года, то останки горелого леса. Только в небе еще сохранилась иллюзия свободы: облака плыли от края до края, да изредка мелькала быстрая птица. Последний раз я проезжал этой дорогой года три назад, и с тех пор мало что изменилось, а если изменилось, то к худшему.

Но кафе «Отдых» пока стояло на месте, его не прикрыли из-за недостатка клиентуры и не сожгли бандиты. Помнится мне, тут кормили вкусно и сравнительно недорого, что сейчас большая редкость. Я зарулил на стоянку и поставил машину с краю, так, чтобы из нее не было видно входа в кафе, однако Зак уже понял, чем для него дело пахнет, уставился на меня и угрожающе зарычал.

– Какого хрена? – сказал я. – Пожру и тебе принесу. Пятнадцать минут, не больше.

В ответ он схватил зубами ручку переключения передач и выдернул ее из сочленения. Ручка была обычной только с виду. На самом деле она сделана на заказ и представляет собой рукоять стилета, клинок которого в замкнутом положении полностью спрятан внутри полого рычага. Таким образом, в критический момент ручка быстро и неожиданно для нехорошего попутчика может превратиться в оружие. До сих пор критический момент не наступал, и я надеюсь, никогда не наступит. Я не беру попутчиков. Принципиально.

– Ладно, ну тебя к дьяволу. – Я не без труда забрал у Зака опасную игрушку, достал поводок и пристегнул карабин к ошейнику. После чего вылез из машины и направился с упрямым псом в близлежащий лесок, где он изнурительно долго метил территорию. В конце концов мне все-таки удалось притащить его обратно к машине и привязать к переднему бамперу. Не без злорадства бросив «Охраняй!», я оставил его скрежетать зубами и зашел в кафе.

Обстановка здесь была прежняя, меню знакомое, цены вменяемые. Обслуживала та же приветливая официантка. В небольшом зале сидело несколько дальнобойщиков, парочка ссорящихся влюбленных и одинокий байкер, чей «чоппер» я приметил на стоянке. Из подвешенного под потолком телевизора изливался поток говна, которое зовется новостями и заставляет поверить в то, что ты заперт в психушке размером с планету.

Подошла официантка; я заказал себе завтрак и пакет на вынос. Пока ждал выполнения заказа, украдкой разглядывал байкера. Меня всегда интересовала эта братия, только не те ее представители, что днем сидят в банках и офисах, а ночью выезжают попижонить и верят в то, что, оседлав «чоппер», они имеют свободу сзади. Этот, кажется, принадлежал к другой породе, в наше время совсем малочисленной, практически вымершей в эпоху GPS. Он выглядел как последний призрак безвозвратного прошлого. На нем была потертая, запыленная и потрескавшаяся кожаная куртка с волчьей головой на рукаве, а спину его я не видел, потому что он сидел ко мне боком. Я бы дал ему лет шестьдесят, хотя борода и морщины возле глаз, возможно, сильно его старили.

Он почувствовал мой взгляд, повернул голову и несколько секунд смотрел на меня в упор. Я уже говорил вам, что мне не нужны неприятности, особенно в самом начале пути? Не говорил? Так вот, они мне не нужны. Я отвел глаза и принялся рассматривать других посетителей кафе, не столь колоритных. Дальнобойщики были классическими типами, ни влево, ни вправо, а влюбленные что-то яростно шептали друг другу, сблизившись головами, – то ли обменивались претензиями, то ли разжигали страсть.

Байкер допил стакан, в котором была жидкость, очень похожая на кефир, рыгнул и выгреб из кармана деньги. Когда он разжал пальцы, у него на ладони оказалось много мятых купюр и на удивление много монет. Он долго возился и с теми и с другими, разглядывая купюры и монеты так, словно вспоминал, что означает и с чем соотносится их номинал. Наконец бросил несколько бумажек на стол и поднялся на ноги.

Это был грузный мужик почти двухметрового роста, с длинными волосами, забившимися под воротник куртки. Поскольку он направился, тяжело ступая, не к выходу, а ко мне, я пожалел о том, что не захватил с собой стилет. Хотя, может, оно и к лучшему – байкер выглядел опасным человеком, способным отобрать у писателя его «перо» и засунуть ему же в задницу.

Нависнув надо мной, он положил на стол свои здоровенные ручищи (на тыльной стороне левой был вытатуирован якорь, а на правой – картуш с девизом, написанным по латыни, в коей я ни бельмеса не соображаю). Я застыл в напряжении, стараясь на этот раз не отвести взгляда от его водянистых, грязно-зеленых, словно подернутых тиной, глаз, и прислушиваясь к наступившей в кафе тишине, которую нарушало только журчание рекламы из телевизора.

Байкер вдруг заговорил таким хриплым и сдавленным голосом, будто у него были застужены связки:

– Когда встретишь Хендрика, передавай ему привет от Райхеля. И еще: собираемся в ночь зимнего солнцестояния в Неоновой гавани.

– Вы меня с кем-то путаете, – сказал я, гадая, не проще ли в таким случаях соглашаться передать любые приветы.

– Путаю? Ну-ну. – Байкер криво ухмыльнулся, обнажив крупные желтые зубы, развернулся и направился к наружной двери. Там, где на столешницу опиралась его правая пятерня, лежала монета. Я хотел сказать ему об этом, потом сообразил, что это ни хрена не случайность и тем более не чаевые для официантки. Он оставил монету специально. Для меня.

Похоже, никто из посетителей этого не заметил. Конфликта не произошло, мордобоя не будет; в общем, ничего интересного. Все снова занялись собой, а я попытался заняться своей яичницей. Правда, теперь делал это машинально; внимание было поглощено монетой, но хватать ее я не торопился. Она была блестящей, современной на вид, довольно большой, похожей на юбилейную медаль из тех, которые когда-то отливали на заказ по всякому поводу.

Снаружи завелся «чоппер». Я дождался, пока его удаляющееся бормотание окончательно стихло, и только тогда протянул руку и взял монету. Она не сохранила тепло другой руки, в которой побывала совсем недавно, и оказалась странно холодной. Но ладно бы только это. Теперь я мог разглядеть ее как следует. Это была монета достоинством двадцать канадских долларов выпуска 2005 года. На аверсе имелся рельефный портрет королевы Елизаветы Второй. Ничего необычного. Зато на реверсе был изображен маяк.

Более чем внятный намек. Тем не менее я честно обдумал другие варианты. Не знаю, каков курс канадского доллара, но для сувенира, врученного первому встречному, к которому байкер внезапно проникся симпатией, явно дороговато. Это не вызывало у меня сомнений, даже если бы не прозвучала фраза насчет «привета Хендрику». Ладно, беру, такими штуками не разбрасываются… и еще неизвестно, что придется предъявить этому самому Хендрику в качестве подтверждения моих полномочий.

Я сунул монету в карман, наспех забросил в себя остаток завтрака, расплатился и вышел на стоянку с намерением поскорее продолжить путь. Не получилось. Возле «ниссана» бушевала небольшая пыльная буря. На моего пса наскакивал здоровенный кобель. В собачьих породах я разбираюсь достаточно, чтобы отличить кавказскую овчарку от немецкой. На кавказце был строгий ошейник, но хозяина в поле зрения не наблюдалось. Несмотря на то что противник был раза в полтора больше, Зак яростно отбивался и даже изредка переходил в контратаки, насколько позволяла привязь. Я появился как раз в тот момент, когда два пса готовились войти в клинч для окончательного выяснения, кто кому первым вырвет глотку.

Я огляделся в поисках чего-нибудь похожего на дубину. В такие минуты остро сожалеешь о запрете на свободную продажу оружия. Между тем Зак изловчился и вцепился в кавказца снизу, повиснув на нем, словно рыба-прилипала на акуле. Челюсти у него были недостаточно большие, чтобы довести дело до конца, и долго это продолжаться не могло. Кавказец отчаянно метался, пытаясь стряхнуть с себя Зака, но я-то как раз боялся того, что он навалится на моего пса сверху и попросту задавит его своей массой. Вдобавок длина поводка была совсем небольшой, и вскоре наступил момент, когда Заку пришлось выбирать между жаждой крови и самоудушением.

Я немного помог ему определиться. Подскочил к кавказцу сзади и врезал ему ногой по яйцам, которые болтались на виду и представляли собой удобную мишень. Кавказец взвыл и пустил багровую струю. Никогда раньше я не видел такого эффекта. Полузадушенный Зак отлетел в сторону, а я, как завороженный, смотрел на его противника, который пытался подняться на раздвинутые задние лапы. Наверное, мой пес успел вдобавок порвать ему пах. Судя по всему, дела его были плохи.

Пора сматываться, решил я. Но тут хлопнули дверцы. Я поднял глаза и увидел черный «BMW», стоявший метрах в пятнадцати от моего «патрола». Из него вылезли двое… ну да, кавказцев. Они направлялись ко мне, и по их виду мне все стало ясно. Не иначе, они решили потренировать свою собаку и хотели получить удовольствие от зрелища, но Зак своей отвагой и я своим пинком нарушили их планы.

У меня сделалось кисло во рту. Один из кавказцев широко улыбался, однако его улыбка успокоила бы разве что клинического идиота. Я подумал, что наши с Заком трупы вполне могут оказаться вскоре в том самом месте, где я недавно его выгуливал. И найдут их не скоро…

– Зачем обижаешь собаку, дорогой? – спросил весельчак, доставая откуда-то из-под куртки пистолет, который, судя по виду и размерам, был знаменитым «стечкиным». – Ай, нехорошо. Злой ты человек.

Я медленно отступал к своей машине, не выпуская из руки пакет с едой и шаря взглядом по стоянке в поисках спасения. В мозгу, словно заезженная пластинка, крутилась мысль: «Что может быть глупее?» Влип в дерьмо, не отъехав от дома и на двести километров.

Кавказцы поравнялись со скулящей овчаркой, и у меня на глазах весельчак приставил ствол к голове своего пса и разнес ему пулей голову. Это было проделано хладнокровно и без малейших сомнений. Я быстро огляделся по сторонам в надежде, что хотя бы выстрел привлечет чье-нибудь внимание. Тщетно. Кроме нас, на стоянке не было ни души, в кафе шумел телевизор, а по трассе, не притормаживая, проносились машины.

Зак уже очухался, но мгновенная смерть недавнего врага, по-видимому, подействовала на него, как холодный душ. И слава богу, потому что он стал бы следующим, если бы бросился на кавказцев, я был в этом абсолютно уверен. Правда, меня это не очень утешило, поскольку по всему получалось, что следующим буду я.

Второй кавказец, не такой улыбчивый, тоже оценивал обстановку и заодно загораживал мне один из путей отступления – к кафе. Обстановка, с его точки зрения, была как нельзя более подходящей. Я догадывался, что вопрос заключается лишь в том, где именно меня прикончить. Кроме того, я не сомневался, что кавказцы возьмут себе «патрол» в качестве компенсации за моральный ущерб, а значит, скорее всего, отведут меня в сторонку, чтобы не забрызгать кровью машину и не возиться с трупом. Мои догадки подтвердились.

– Пошли, дорогой, – сказал весельчак, уперев ствол мне в живот. Я чуть не обоссался. Ну не герой я, мать вашу. Я тихий стареющий писака, который бывает крут только на бумаге. Все, чего я хотел в ту минуту, это чтобы происходящее оказалось дурным сном, чтобы в следующее мгновение я проснулся на своем диване и больше никогда, никогда, никогда с него не слезал, разве что покушать и в сортир.

Но кошмар не заканчивался. От кавказца исходил крепкий запах пота. Во взгляде читалось, что ему без разницы, кого резать: барана или человека. Человека даже интереснее. Барана может зарезать и пацан, а он – мужчина.

Нажим на мой живот усилился. Я был вынужден отступать туда, куда меня подталкивали. Зак с рычанием двинулся в нашу сторону. На нем была кровь.

– Хорошая собака. Смелая, – сказал весельчак, не повернув головы. – Не буду сразу убивать. Оставлю себе, всем покажу, потом чучело сделаю.

Он меня загипнотизировал своей болтовней и своим «стечкиным». Я двигался маленькими шажками, а выше пояса был словно оцепеневший кролик. Со стороны могло показаться, что три друга, мирно беседуя, направляются отлить, только почему-то не в биосортир, установленный позади кафе, а в другую сторону. И все же как минимум одному человеку так не показалось.

Голова весельчака внезапно мотнулась в сторону, и из нее выплеснулась струя крови. Умер он практически мгновенно. Выражение его лица не изменилось; он продолжал улыбаться, пока мешком оседал к моим ногам.

Выстрела я не слышал, из чего следовало, что стреляли либо издалека, либо использовали глушитель. А вот то, что весельчак мог рефлекторно нажать на спуск и выпустить очередь из «стечкина» в мой только что набитый живот, пришло мне в голову гораздо позже. Все происходило так быстро, что я со своей извечной рефлексией сильно отставал от событий.

Я инстинктивно наклонился и втянул голову в плечи. До этого я успел только увидеть, что второй кавказец, забрызганный кровью своего соплеменника, отшатнулся и сунул руку под куртку. Потом в моем поле зрения появилась его голова с разинутым ртом и дыркой во лбу.

До меня не сразу дошло, что это мое спасение; поначалу я решил, что стою третьим в очереди на отстрел. Поэтому мне не стыдно было упасть на четвереньки и из такого положения стартовать под прикрытие «ниссана». Пакет пришлось бросить – когда стреляют, становится не до жратвы. Уже по пути мне захотелось вернуться, но не за пакетом, а чтобы вооружиться «стечкиным», однако я тут же передумал, едва представил себе, что начнется, когда на стоянке обнаружат два трупа, сопоставят время, а меня наверняка вспомнят посетители кафе и официантка. Еще минуту назад отсутствие свидетелей было трагедией, но теперь меня охватила дикая радость, когда я понял, что никто из проезжающих мимо по-прежнему ничего не замечает. Я мысленно погладил себя по головке за то, что выбрал такое укромное местечко для стоянки. Теперь следовало побыстрее уносить ноги.

Зак, про которого я забыл, пока трясся за свою шкуру и тащил свое дерьмо под дулом пистолета в сторону лесочка, уже полностью отошел от схватки и при моем приближении, да еще на четырех конечностях, завилял хвостом, празднуя двойную победу. Я с трудом отвязал поводок непослушными, дрожащими от шока пальцами, почти забросил Зака на переднее сиденье, ввалился сам и еще три-четыре секунды не мог попасть ключом в замок зажигания. Наконец завел двигатель, развернулся и, с трудом сдерживаясь, чтобы не рвануть наобум, дождался «окна» в потоке идущих по трассе машин. Уже перестроившись в правый ряд, метрах в двухстах от кафе, я вдруг увидел знакомый «чоппер», стоявший на обочине. Байкера нигде не было видно.

И я почему-то вспомнил его слова, странную просьбу «передать привет от Райхеля». Я не знал, что и думать, но был бы не против, если бы у меня появился ангел-хранитель, который позаботится о том, чтобы привет дошел до неведомого мне Хендрика… и чтобы состоялась встреча старых друзей в Неоновой гавани.

Я так спешил убраться подальше от злополучной стоянки, что только километров через пятьдесят ненадолго остановился, чтобы осмотреть раны доблестного бойца. Рискованная затея, учитывая его реакцию и остроту зубов, однако, к счастью, новых укусов мне удалось избежать. Зак вроде бы не получил серьезных повреждений; оставалось надеяться, что убитый кобель не был болен чем-нибудь смертельным.

Следующие пятьсот километров мы миновали без приключений. Я вел машину, тщательно соблюдая все правила и скоростной режим, старался ничем не привлечь к себе внимания, останавливался только в людных местах и запирал Зака в машине, несмотря на его яростные протесты, а выгуливал пса прямо на обочине, не вылезая из «ниссана». При виде дорожных патрулей я начинал невнятно молиться, и, должно быть, где-то наверху все же снизошли до моей ереси и избавили меня от общения с теми, у кого возникают дурацкие вопросы в самый неподходящий момент и кого никогда не бывает рядом, когда это действительно нужно.

Под вечер погода начала портиться, сгустились тучи и закапал дождь. Во время последней остановки я сверился с картой. Мотелей на трассе было достаточно. Я выхлебал весь кофе из термоса и почувствовал сильнейшую усталость еще раньше, чем стемнело. С непривычки ломило спину, ныла натруженная задница, а однажды судорога прихватила ногу. Денек, прямо скажем, выдался нелегкий. Я решил остановиться в первом попавшемся мотеле. Судя по светящейся вывеске, он назывался «Роза ветров». Вероятно, это заведение появилось недавно; во всяком случае, такого названия я не помнил.

Каким-то образом Зак отличает мотели от других мест и ведет себя на редкость покладисто. Словно знает, что здесь не очень-то рады четвероногим друзьям постояльцев. Пару раз мы с ними уже проворачивали такой номер: я оставлял его в машине, регистрировался, а потом забирал к себе в комнату, где он ночевал по-человечески, то есть на своей половине кровати.

По такому же сценарию я действовал и теперь. Менеджером «Розы ветров» был низкий плотный человек с рыжей норвежской бородкой и редким в этих краях именем Олаф, что следовало из надписи на бэдже. Его маленькие глазки глядели на мир совершенно равнодушно, и я проникся уверенностью, что обращать внимание на мелочи вроде следов собачьих лап на полу было ниже его достоинства.

Он молча выдал мне регистрационную карточку и ключ от седьмого номера. Я собрался было сразу заполнить карточку, но он махнул рукой – дескать, как-нибудь потом. Я прошел вдоль стены мотеля под навесом, по которому барабанил дождь, и открыл дверь с цифрой 7. Вы уже, наверное, поняли, что я не люблю спать где-либо, кроме своего дома, и на чем-либо, кроме своего старого дивана. Но выбора не было. Я зашел в комнату и, не зажигая света, выглянул наружу через щели оконных жалюзи. Сгущались сумерки. На стоянку мотеля зарулил микроавтобус, из которого вывалилась компания – четыре парня и три девушки. Я дождался, пока они зайдут в офис менеджера, а охранник скроется в своей будке рядом со шлагбаумом, и, подняв воротник, отправился вызволять пса.

В виде исключения Зак при моем появлении заулыбался и без всякой команды затрусил следом, сохраняя дистанцию и делая вид, что он – бедная промокшая дворняга и ни на что не претендует. Правда, по пути он все же справил нужду на чье-то колесо. Охранник то ли его не заметил, то ли не обратил на него внимания, и вскоре я с облегчением запер дверь седьмого номера изнутри, разделся и принял душ. Зак мыть лапы категорически отказался, а я слишком вымотался, чтобы настаивать.

Мне казалось, что я усну, как только коснусь ухом подушки, но черта с два. В голову полезли непрошенные мысли, а в сердце – непрошенная печаль. Застреленные неведомым благодетелем кавказцы то и дело возникали перед глазами, а их головы лопались, как спелые арбузы, обдавая меня совсем не арбузным соком. Теперь я сожалел, что все-таки не подобрал «стечкина», хотя эти позывы были больше следствием слабости нервишек, нежели отголосками серьезных намерений.

Спустя сорок минут, как следует покрутившись на казенных простынях, я понял, что мне надо выпить. Вообще-то, я не пью. Дело тут не в принципах, просто не получаю удовольствия. Но сейчас алкоголь был нужен мне в психотерапевтических целях.

Кряхтя, я поднялся, оделся и пощупал пачку купюр. Она была тоньше, чем хотелось бы, а между тем начинались те самые непредвиденные расходы. Ладно, что делать, жизнь – сплошные потери. «Сиди здесь, я скоро», – сказал я Заку, которого, впрочем, и так не тянуло под дождь.

Снаружи уже наступила темнота. Магазин при мотеле поблескивал витриной и манил пивной рекламой. Меня интересовало что-нибудь покрепче. Перед магазином стоял синий «форд» с работающим двигателем. В машине никого не было, однако, войдя через стеклянную дверь, я обнаружил, что являюсь единственным покупателем. Продавец находился не за стойкой, а ближе к выходу – возился возле автомата, торгующего напитками. Он обернулся не сразу, и у меня была минута-другая, чтобы изучить ассортимент. Я уже присмотрел четвертьлитровую бутылку приличной водки, когда он продемонстрировал мне, что хороший торговец спиной угадывает желания клиента. Или же то, что, при внешней непритязательности, в «Розе ветров» хорошо налажена система обслуживания.

Пока я доставал из кармана деньги, он приблизился ко мне, держа в руке бутылку с темным во всех смыслах содержимым. На его морщинистом обветренном лице играла лукавая улыбка. Со словами: «Не беспокойтесь о деньгах, первая – за счет заведения», – он протянул мне бутылку. Это выглядело странновато, но явного повода отказаться не было, да к тому же появилась возможность слегка сэкономить. Я взял бутылку и взглянул на этикетку. Ром бакарди, черный. Информация о производителе то ли отсутствовала, то ли была напечатана исчезающе мелким шрифтом.

– Не пожалеете, – сказал продавец. – Снимет усталость, подарит полноценный сон. И что немаловажно, никакого похмелья.

Звучало слишком заманчиво, чтобы быть правдой. Вообще-то, я подозрительно отношусь к неизвестным мне напиткам и мало осведомлен по части импортного алкоголя, но подумал, почему бы не начать просвещаться прямо сегодня, а то ведь может оказаться поздно. Поблагодарил продавца и совершил обратную пробежку под усилившимся дождем. По пути сказал себе: «Братец, не кажется ли тебе, что подозревать, будто тебя хотят отравить в мотеле, где ты случайно остановился, – это уже паранойя? А заодно и манией величия попахивает. Кому ты на хер нужен?»

Как бы там ни было, перспектива ночевки в номере теперь выглядела немного иначе. По-моему, Зак мне слегка завидовал, хотя я не представлял, знакомо ли собакам состояние опьянения. Я решил закусывать шоколадом, которым запасся дома, откупорил «первую – за счет заведения» и плеснул на два пальца в металлическую дорожную кружку.

На запах и на вкус ром бакарди оказался ничего. Очень даже ничего. После второго захода я избавился от кровавых мальчиков в глазах, но ни в одном глазу по-прежнему не было сна. Не слишком хорошо осознавая, что делаю, я достал из кармана монету, оставленную мне загадочным Райхелем, повертел ее в руке, и вдруг меня прошиб холодный пот. Даже с поправкой на мой склеротический возраст, так долго избегать сопоставлений было непростительно. Не иначе, я просто отказывался воспринимать то, что грозило окончательно разрушить уютный мещанский мирок, тщательно охраняемый моей ленью.

Дело в том, что три дня назад я получил от Давида большое письмо по электронной почте. Собственно, оно и заставило меня сняться с насиженного места. Говорить о нем Елене я счел излишним по целому ряду причин. Теперь я сильно жалел, что не распечатал текст, чтобы всегда иметь его под рукой. У меня возникло острое желание перечитать его снова; почти каждое слово из тех, что я запомнил, приобрело иное звучание. События последних суток наполнили эти слова новым смыслом. То, в чем я раньше усматривал лишь попытку слегка развлечься за мой счет и, вероятно, в очередной раз сделать из меня клоуна, теперь попахивало намеками на некую тайну.

Если коротко, Давид просил меня срочно приехать, не считать его просьбу шуткой или розыгрышем, а к предупреждениям отнестись серьезно. Помню почти дословно: «Я не обкурился, хотя здесь по-прежнему хватает конопли». Мотивация? Новая книга, которая, по его словам, «будет иметь эффект разорвавшейся бомбы… если мы все сделаем правильно». Этой фразы я не понял. Так же, как не понял самой последней (хотя она врезалась мне в память намертво), поскольку знал, что Давид никогда не разбрасывался аллегориями. А фраза была такая: «Ничему не удивляйся: команда «Летучего голландца» сходит на берег».

Ну вот, пришла пора достать из шкафа первый скелет. Человека по имени Вадим Ильин не существует, но такого писателя знают многие. Считается, что под этим псевдонимом пишут двое: Давид и я, Илья Обломов (папа, за что?!). Перед тем как предложить издательствам наш первый – и единственный на сегодняшний день совместно написанный роман, – мы долго думали и решили, что сочетание на обложке имен Давид Бирнбаум и Илья Обломов лучше заменить конструкцией покороче и не вызывающей столь явных реминисценций. Роман стал международным бестселлером, был успешно экранизирован и кормил нас обоих долгие годы. В частности, мой «ниссан» – остаток той самой роскоши. Мы гребли деньги если не лопатой, то по крайней мере аккуратным совочком. В этом нет никакой тайны, и «скелет» заключается в другом. Надо было продолжать ковать железо, но, едва мы засели за следующую книгу, я обнаружил, что не могу выдавить из себя ни слова для этой затеи, которая с тех пор и навсегда сделала нас частью издательского конвейера. Меня тошнило от большой белой лжи под названием «show must go on», но кого интересовало состояние моего желудка? Давид рвался в бой, и, надо признать, у него для победы было все: талант, энергия, сила, умение договариваться с нужными людьми и умение им нравиться. Последними качествами я точно не обладал. В результате все последующие книги с надписью «Вадим Ильин» на обложке написал он один, а я тихонько кропал что-то свое под другим псевдонимом и мог рассчитывать лишь на то, что в лучшем случае гонорар покроет расходы на лазерный принтер. Надо ли говорить, что в нашу долбаную эпоху, когда ярлычки окончательно заменили содержание, издатели настаивали на сохранении «бренда»? Тогда я не возражал, потом было поздно. Ситуация устраивала всех, кроме меня, а если совсем уж честно, то и меня иногда устраивала. Давиду было без разницы, под каким именем пожинать плоды; публика плевать хотела на то, сколько у кого соавторов, а я ощущал себя причастным к Большой Литературе, пусть и не на вполне законных основаниях. В некоторых случаях, на презентациях, вручениях премий и встречах с почитателями, мне приходилось играть роль соавтора, и я говорил себе, что делаю это исключительно ради Давида. Потом наступало раскаяние; я сам себе был противен и даже периодически рвался покончить с этим, но Давид всякий раз останавливал меня: «Какого черта, старик, смотри на это проще, как на мистификацию. Они этого хотят? Пусть жрут. Твои вещи ничуть не хуже». Но я-то знал, что они хуже всего того, что написал блестящий и неповторимый Вадим Ильин. И Давид тоже это знал.

В общем, как видите, у нас сложились особые отношения. Внешне – дружеские; где-то в глубине – будто у дьявола с клиентом. Разобраться бы еще, кто на самом деле дьявол, а кто клиент… Во всяком случае, минувшие годы прошли под знаком определенной взаимной зависимости. Меня не покидало ощущение, что я обязан делать для Давида все, что могу. Его просьба приехать не оставила мне выбора. Но ведь в письме было еще кое-что: приглашение на чужой праздник жизни. Против новой книги, да еще «бомбы», да еще написанной действительно совместно, я бы, черт возьми, не возражал. Многое изменилось со времен того, первого, романа. Мне уже давно никто ничего не предлагал, а что может быть тяжелее невостребованных слов? Ведь они вобрали в себя все то, чего я, как мне казалось, недополучил в реальности – единственной и непоправимой.

Было и другое обстоятельство: у меня заканчивались средства к существованию. От моих новых книг господа издатели в последнее время отказывались. Электронные версии старых шли туго, и проценты я получал символические – пираты почти похоронили копирайт. Я все чаще поглядывал на карту Канады, ища на ней кружочек с надписью «Квебек». Я с трудом представлял себе, как туда перебраться и, главное, чем там кормиться. Я не посмел бы долго пользоваться Иркиной добротой; с другой стороны, работа где-нибудь на автомойке означала бы, что я окончательно просрал свою жизнь. Здоровье уже не то, энергии – кот наплакал, веры в себя – еще меньше. Куда дернешься с таким багажом? А все равно жаль. Трудно смириться с тем, что впереди только пустота, старческая немощь, угасание, одиночество. Потому я и тешил себя иллюзиями. Да и просто хотелось пожить по-человечески, как говорил герой одного хорошего старого фильма.

Вот так-то. Тебе удалось немало выжать из меня, чертова монета. Я обнаружил, что все еще машинально поглаживаю ее пальцами. Это было какое-то тактильное опьянение…

Ну, хватит на сегодня. Всего час до полуночи, а ведь завтрашний день мне предстояло провести в дороге. Не рассчитывая на то, что проснусь с рассветом, и уже не очень хорошо различая стрелки, я поставил будильник на пять часов. В бутылке осталось не больше трети, и произошло это как-то незаметно. Зак спал беспокойно, сучил лапами и рычал во сне. Наверное, тоже сражался со своими призраками, как я недавно, но у него, бедняги, не было «первой – за счет заведения».

Я погасил ночник и погрузился в темноту, куда проникали лишь скользившие по жалюзи слабые отблески фар проезжавших мимо мотеля машин, да еще тревожный гул двигателей. Продавец обещал мне полноценный сон. Обманул, мерзавец. Я ждал до полуночи, потом встал, оделся, сел в машину и долго ехал без единой мысли в голове, но со смутным ожиданием чего-то, а потом внезапно наступило утро и мимо промелькнула надпись «Добро пожаловать в Квебек» на трех языках. В моем «ниссане», оказывается, был установлен навигатор (не помню, чтобы я его покупал), и знакомый женский голос периодически подсказывал по-русски, где и куда поворачивать, чтобы попасть в пункт назначения. Это было похоже на игру, затянувшуюся лет на десять, но в конце концов я увидел дом, стоявший в таком красивом месте, что у меня защемило сердце, а возле дома меня ждала моя Ирочка. Она нисколько не постарела за прошедшие годы, только резче обозначились складочки, спускавшиеся от крыльев носа к уголкам губ, да глаза стали печальнее. Мы молча обнялись, потом, обнявшись, направились к дому. Оказавшись внутри, я понял, что не хочу никуда отсюда уезжать. Я еще не видел дома уютнее.

– Зак? – спросила Ирка.

– Умер в прошлом году. От старости. – Я действительно помнил это. Предчувствуя свою смерть, он с собачьей деликатностью хотел уйти со двора и начал рыть замерзшую землю под воротами. Он углубился всего на несколько сантиметров, на большее не хватило сил и времени. Я нашел его утром, уже окоченевшего; начинался снегопад, снежинки падали на него и не таяли.

Ирка коснулась губами моей щеки. Ее присутствие было для меня и лекарством, и надеждой.

Мы сидели в гостиной, отделанной панелями из светлого дерева. Через открытые французские окна лился солнечный свет, и в воздухе носились ароматы цветущего сада. Часы шли медленно, как будто время тоже наслаждалось покоем. Мы говорили о том, куда бы пойти или поехать завтра. Потом начали вспоминать общих знакомых.

– Как там Давид? – поинтересовалась Ирка.

А в самом деле – как? Я вдруг понял, что не знаю. Я даже не мог осознать, с какого момента начинается провал в памяти. Я помнил, что должен был попасть на маяк, но не помнил зачем. Несмотря на близость Ирины, меня охватило жуткое чувство: с одной стороны, утрачивая воспоминания, утрачиваешь жизнь; с другой – теперешняя идиллия была под угрозой; что-то, пока неразличимое, ворочалось в темноте будущего и приближалось, чтобы разрушить долгожданную гармонию. Неоконченное дело и неоплаченный долг наваливались тяжелым бременем; мне показалось, что потолок стал ниже, а снаружи доносится какой-то визг. Этот нестерпимый звук становился все громче, и в определенный момент из стены прямо передо мной появился огромный вращающийся диск. Он разрезал пополам камин, стоявшие на каминной полке часы, картину над ними, и вскоре уже вгрызался в потолочную балку…

Я потянулся к Ирине, чтобы взять ее за руку и увести из дома, но обнаружил, что ее нет рядом. В тот же миг на меня обрушилась крыша… нет, невесомая темнота, свист пилы перешел в звон будильника, и я проснулся в номере мотеля «Роза ветров».

Зак сидел рядом с кроватью – его голова находилась вровень с моей – и смотрел на меня с укоризной: мол, что же ты, старик, себе думаешь? Я пока ни о чем не думал. Главное, что у меня еще был шанс добраться до маяка, а значит, я смогу ответить на вопрос «Как там Давид?», когда мы встретимся с Иркой наяву.

До тех пор пока все не испортил будильник-пила, сновидение было на редкость приятным и многообещающим. Жаль, не удалось досмотреть его до конца. Интересно, если бы не вмешательство извне, дошло бы у нас с Иркой до постели? Ведь все казалось таким реальным…

Между прочим, похмелья я не ощущал. И потому решил, что надо бы заглянуть перед отъездом в магазин и запастись «снотворным» на следующие несколько ночей. Учитывая, что первая бутылка досталась мне даром, я был готов потратиться. В конце концов, в дальнейшем можно сэкономить на еде.

Я выпустил Зака на прогулку, а сам собрал вещи и забросил сумку в «патрол». Дождь прекратился, но небо по-прежнему было затянуто облаками. Я зашел в офис менеджера и уладил формальности с равнодушно-молчаливым Олафом, который, как я успел заметить, до моего появления смотрел на компьютере «Пиратов Карибского моря».

Магазин был открыт круглосуточно. Я снова оказался единственным клиентом, только вместо вчерашнего продавца за прилавком дремала перезрелая девица с расплывшимися формами и фиолетовыми губами. С первой же секунды стало очевидно, что мое появление неуместно и я ее сильно раздражаю. Вопрос «И что тебе, старперу, не спится?» так ясно читался на ее скривившейся физиономии, что полезнее всего для моих нервов было бы сразу развернуться и отчалить. Но я еще не вполне избавился от дурацкого заблуждения, что торгующие хоть немного заинтересованы в продажах.

– Две поллитровые бутылки бакарди, пожалуйста, – сказал я, выкладывая на прилавок деньги.

– Какого еще бакарди? – брезгливо осведомилась девица.

– Ром бакарди. Черный. Я вчера вечером брал.

– Ни хрена подобного, – нагло сказала она, начиная жевать жвачку, до этого, видимо, отдыхавшую за щекой. – Я тут всю ночь торчала. Ромом не торгуем.

Я открыл было рот, чтобы по гнилой интеллигентской привычке привести разумные аргументы, но потом еще раз взглянул на ее шевелящиеся губехи и понял: безнадежно. При общении с подобными персонажами апеллировать к головному мозгу себе дороже. В лучшем случае вас не поймут. В худшем обматерят.

Я спрятал деньги и вышел из магазина. Хмурый охранник гонял по стоянке Зака. С утра как-то все не складывалось – верный признак того, что пора уносить ноги из этого места. Оно исчерпало себя и свой запас приятных ночных сюрпризов. И если приберегало на день одни неприятные, то лучше их не дожидаться.

Я далек от мистицизма, но, надеюсь, также и от галлюцинаций. Человек, вручивший мне бутылку рома, мне не привиделся, да и бутылка – вот она. Что может быть убедительнее? Забравшись в машину, я открыл ее и понюхал содержимое. Запах воспоминаний и надежд. «Первая – за счет заведения». Значит, предполагались и следующие? С этой утешительной мыслью я покинул «Розу ветров».

Зак вел себя беспокойно, поскуливал и вертелся на сиденье, выбирая позу, в которой раны причиняли бы наименьшие неудобства. Сегодня он явно чувствовал себя хуже. Не настолько, чтобы я помчался на поиски ветеринарной клиники, но без визита в аптеку, похоже, не обойтись.

Спустя полчаса, проезжая через небольшой городок, я увидел аптечную вывеску, остановился и купил баночку мази Вишневского. Как выяснилось, выбросил деньги на ветер, потому что Зак не из тех, кто будет лежать спокойно, пока ты пытаешься облегчить ему жизнь, и дело тут не в глупости, а в мерзком характере. И еще, может быть, в запахе березового дегтя. Ну и ладно. Надеюсь, поговорка «заживает как на собаке» – не пустая выдумка любителей кошек.

Часам к девяти я основательно проголодался. Придорожных кафе было достаточно, но я не отказался от своего намерения экономить и решил купить продукты в каком-нибудь супермаркете. На въезде в очередной населенный пункт пришлось пережить небольшой стресс, когда меня остановил инспектор дорожного патруля. Я ничего не нарушил, причина была в другом. Убедившись, что машина не угнана, служивый отпустил меня с пожеланием счастливого пути. Думаю, не последнюю роль тут сыграл членский билет Союза Писателей с надписью «пресса», который я как бы случайно подаю в таких случаях вместе с водительским удостоверением. Надо же извлекать хоть какую-то практическую пользу из пребывания в рядах этой противоестественной организации.

В половине десятого завибрировал мобильник. Пару секунд я позволил себе помечтать: хорошо если бы это звонил Давид, который сообщил бы, что с ним все в порядке, ложная тревога, недоразумение исчерпано. Я бы развернулся и со спокойной совестью потарахтел в обратном направлении, а уже завтра, во второй половине дня, – неземное счастье! – развалился на своем диване с какой-нибудь книжкой и стаканом рома бакарди под рукой. А вечером, пожалуй, связался бы по скайпу с Иркой и попросил ее выяснить, что конкретно нужно сделать, чтобы произошло чудо и Канада приняла балласт массой девяносто пять килограммов, не способный ни на что другое, кроме как составлять более или менее внятные предложения из слов чужого языка.

Но звонил всего лишь отпрыск Давида. Поганец явно решил проконтролировать, как ленивый и необязательный дядя Илья выполняет свое обещание. Я заверил его, что нахожусь на полпути к цели, и поинтересовался, как себя чувствует Елена. Судя по тревожным нотам в голосе Марка, у нее были серьезные проблемы. Я снова подумал, не станет ли это лето последним для кое-кого из нас. Возможно, судьбе показалось, что она и так слишком долго баловала семейство Давида и его соавтора.

Зарулив на стоянку супермаркета, я приготовился к очередному раунду вечного спора с Заком по поводу того, оставаться ли ему в машине, но пес лишь вяло тявкнул пару раз, провожая меня взглядом. Людей в торговом зале было негусто. Я слонялся с корзиной вдоль забитых жратвой стеллажей, выбирая то, что подешевле и покалорийнее. Мое внимание привлекла старая цыганка в полной амуниции, которая катила тележку мне навстречу. Девушка, что раскладывала товар на полках – кажется, эта профессия сейчас называется кошмарным словечком «мерчандайзер», – сделала ей замечание:

– С кошками вход запрещен.

Цыганка пристально посмотрела на нее; в черных глазах засветился какой-то странный интерес. Я не мог взять в толк, о чем речь, потому что не заметил никаких кошек. В тележке у старухи лежали только сосиски и пакет молока.

– Это не кошка, а кот, – сказала цыганка. – Если ты его тоже видишь, тебе не нужно здесь работать.

Девушке явно сделалось не по себе. Мне знакомо это ощущение. Когда-то, по молодости и по глупости, я имел дело с цыганами и сравнительно дешево отделался. Однако я до сих пор помню досаду, которую испытывал после того «эксперимента», и гнетущее чувство, что был обманут в чем-то большем, чем потеря денег.

Цыганка спокойно покатила тележку дальше, а я свернул в другой ряд, но вскоре увидел ее снова. В этот утренний час работали всего два кассира, и образовалась очередь из трех-четырех человек. Цыганка пристроилась прямо за мной. Надо сказать, неприятное соседство. От нее пахло, причем не только в общепринятом смысле. Это был запах какого-то чуждого и опасного мирка, надежно спрятанного во внутренней темноте. И вдруг я услышал:

– Что тебе здесь нужно, мурдало?

По-моему, последнее слово прозвучало именно так, но деньги я бы на это не поставил. Я обернулся только для того, чтобы посмотреть, к кому она обращается, и наткнулся на встречный взгляд. Ее глаза напоминали куски антрацита. Я считаю себя не поддающимся гипнозу, но на всякий случай решил, что не позволю ей втянуть меня в бессмысленный разговор. К моему сожалению, очередь двигалась слишком медленно – впереди стояла дородная дама с полной тележкой.

Я отвернулся и принялся выкладывать товар из корзины на транспортировочную ленту, и тут что-то ударило меня по руке. Дернувшись от резкой боли, я посмотрел на тыльную сторону ладони – на ней краснели четыре параллельные царапины. И это не могло быть ничем иным, кроме как следами кошачьих когтей.

Я и в обычном состоянии не отличаюсь быстротой реакции, а в данном случае оказался просто в ступоре. «Черт, как она это сделала?» – задавал я себе вопрос и не находил ответа. Потом нахлынула ярость, причем худшая ее разновидность, не имеющая выхода. Как себя ни веди, все равно будешь выглядеть идиотом: если набросишься на старуху – в чужих глазах, если спустишь все на тормозах – в своих собственных. Я торчал в этом тупике, а цыганка прошипела мне в спину, но так тихо, что никто, кроме меня, ее не слышал:

– Убирайся туда, откуда явился, бэнг!

– Да пропади ты, тварь, – пробормотал я себе под нос, чтобы хоть немного стравить внутреннее давление.

Внезапно у меня потемнело в глазах. Вместо людей и предметов остались только тусклые силуэты, похожие на искаженные негативные изображения. Источники света превратились в черные круги и спирали, из которых струилась мгла. Это продолжалось не больше секунды и закончилось так же внезапно, как началось. Я пошатнулся, но устоял, опершись на поручни.

Зато цыганка, как выяснилось, рухнула замертво. Поднялся небольшой переполох. Кто-то крикнул: «Вызывайте скорую!» Передо мной освободилась касса, и больше не было причин задерживаться. Тем более что теперь я тоже видел черного кота, сидевшего на груди у цыганки и злобно скалившегося в мою сторону.

Супермаркет скрылся из виду, но осадочек, как говорится, остался. Остались и царапины на руке, которые я промыл ромом и смазал йодом из аптечки. Хотя, если кот бешеный, эти меры предосторожности были все равно что мертвому припарки. У меня даже аппетит пропал… на время. Потом все-таки вернулся, и я стал высматривать место, где можно было бы перекусить, размять ноги, а, если повезет, то и вздремнуть с полчасика. Проще говоря, безопасное место – но есть ли еще такие, это, конечно, вопрос.

Переезжая мост, я увидел несколько машин, стоявших на берегу метрах в ста от трассы. Погода постепенно улучшалась, и на диком речном пляже расположились три-четыре семейства, а в воде резвились детишки. Детей я не люблю – от них слишком много шума и суеты, – но тут решил, что выдержу сомнительное соседство ради того, чтобы избежать других, менее желательных встреч.

По наезженной колее, тянувшейся вдоль берега, я подобрался к автопарку беззаботных отдыхающих и заглушил двигатель в тени старой плакучей ивы. Некоторое время сидел неподвижно. Потом принялся есть бутерброды, запивая их яблочным соком из пакета. В спокойной речной воде отражался опрокинутый противоположный берег и полоса неба с голубыми просветами. Ниже по течению на шаткой сиже клевал носом рыбак в шляпе с поникшими полями. Дорого бы я дал сейчас за то, чтобы поменяться с ним местами, хотя ненавижу рыбалку, охоту и прочие традиционные мужские забавы.

В другое время Зак уже сожрал бы свой завтрак и половину моего, а затем прогрыз бы дыру в обшивке, стремясь побыстрее слиться с природой, но сейчас едва повел ушами, когда я предложил ему прогуляться. Покончив с бутербродами, я выбрался из машины и спустился к воде, чтобы ополоснуть руки. Тут меня ждал очередной неприятный сюрприз. В темном уютном затоне, образованном подмытым берегом и корнями ивы, я увидел мертвеца. Лиловое, слегка раздувшееся лицо проступало из черноты. Поверх него плавал мелкий мусор и узкие ивовые листья. Ниже шеи ничего нельзя было различить, как если бы мертвец стоял на дне, запрокинув голову… или, возможно, это была голова без тела. Изо рта что-то торчало: предмет тускло отсвечивал серебром и золотом. Наклонившись, я разглядел погон с большой контр-адмиральской звездой и якорем, зажатый между губами.

Я выпрямился и посмотрел по сторонам. Для всех присутствующих продолжался праздник жизни, то есть обычный летний день. Похоже, я начал притягивать проблемы, как некоторые известные субстанции притягивают мух. О том, чтобы подремать в холодке, теперь не могло быть и речи. Я отошел от берега и направился в заросли с намерением отлить, но по пути так скрутило живот, что я чуть не выблевал завтрак и надолго забыл о мочевом пузыре. Вряд ли это была запоздалая реакция на totenkopf – во время Семидневной Гражданской я видел вещи и поотвратительнее.

В любом случае намеки организма полностью совпадали с подсказками здравого смысла, и я поспешил к «ниссану» походкой человека, которого внезапно вызвали по срочному делу. Но так, собственно, и было. Я начал подозревать, что, хоть это и противоречит обывательскому здравому смыслу и даже попахивает мистикой, мои мелкие и крупные неприятности как-то связаны с конечной целью поездки. Маловероятные совпадения выглядят пошло только в романах. В жизни они происходят сплошь и рядом (сама жизнь есть результат крайне маловероятного стечения обстоятельств), но обращать внимание на зловещие знаки начинаешь лишь после того, как угроза становится неотвратимой.

Поэтому я нисколько не удивился, когда, вернувшись на трассу и включив радио, услышал в выпуске новостей сообщение о продолжающихся поисках контр-адмирала Корсака, пропавшего два дня назад. Никто не выходил на связь с родственниками. Мотивы похищения (если это похищение) неизвестны. Рассматриваются несколько версий.

Корсак сделал блестящую карьеру во время уже помянутой мной Семидневной войны, когда командовал эскадрой, которая жестоко подавила бунт на нескольких кораблях флота. С тех пор он считался чуть ли не национальным героем, но я не сомневался, что врагов у него было по крайней мере не меньше, чем родственников у погибших моряков. И еще в одном не сомневался: несмотря на то что лицо мертвеца в реке было раздуто, искажено и частично обезображено, я знал, где находится голова похищенного контр-адмирала. Насчет всего остального утверждать не взялся бы; я мог поручиться только за голову.

Вскоре я почувствовал себя хреновым актером на съемках третьеразрядного боевика, правда, никто не спрашивал моего согласия сниматься, а кроме того, меня забыли ознакомить со сценарием. Я сделался объектом преследования, и это уже была не паранойя. Здоровенная черная «тойота секвойя» пристроилась метрах в ста позади и в течение нескольких изматывающих часов сохраняла дистанцию, невзирая на мои жалкие попытки оторваться или, наоборот, пропустить ее вперед. Понятное дело, догнать меня труда не составляло. Но когда я притормаживал, водитель «секвойи» притормаживал тоже. В зеркале заднего вида я видел только его пальцы-сосиски, лежавшие на рулевом колесе. И ни малейшего намека на лицо – прямо какой-то анатомический театр.

Все это было игрой на моих изношенных нервах, которая не могла продолжаться долго. Я почти дозрел до того, чтобы сдать назад и проверить на прочность бампер «тойоты» (идея явно упадочная, учитывая соотношение размеров и лошадиных сил), когда «секвойя» внезапно развернулась через осевую и скрылась из виду.

Я ни хрена не понимал. В глотке у меня было сухо, как в Атакаме. Если бы дело происходило лет на сто раньше, я мог бы стать клиентом господина Кафки, а так приходилось рассчитывать только на собственное чувство художественного слова.

В общем, для полного соответствия заезженным клише теперь не хватало лишь появления длинноногой красотки, которая потом отдастся мне прямо на капоте «патрола», вот только я, толстоватый лысеющий литератор, не вписывался ни в один жанр, кроме мемуаров, ну и, пожалуй, эпитафии, но с последней я предпочел бы повременить.

Вместо красотки судьба свела меня с мальчиком. Не подумайте ничего предосудительного. Понимаю, что безнадежно отстал, но я все еще по старинке предпочитаю женщин. Кроме того, я стремился избежать любых контактов. Однако что прикажете делать, когда вы стоите на светофоре, а к вам подходит невесть откуда взявшийся пацан лет двенадцати в темных очках, с тросточкой и повадками слепого, и вместо предложения протереть лобовое стекло произносит следующее: «Отвезите меня к Хендрику»?

Поскольку вы начинаете лихорадочно соображать, что бы это значило, и в панике обшариваете взглядом горизонт в поисках воображаемых сообщников «слепого» провокатора, возникает мучительная пауза, и тогда он показывает вам точно такую же монету с изображением королевы и маяка, как та, что лежит в кармане ваших джинсов.

Но даже демонстрация монеты не ускоряет ваших мыслительных процессов и, главное, вашей реакции. Ваш принцип не брать попутчиков, какими бы несчастными они ни выглядели, казался непоколебимым еще пару минут назад, а теперь вас терзают противоречия, да вдобавок ко всему на светофоре уже загорелся «зеленый» и сзади загавкала клаксонами целая свора обезумевших придурков, которые так торопятся встретить на дороге свою смерть…

Ну что, с вас достаточно? С меня тоже.

– Садись! – сказал я слепому, мечтая, во-первых, научиться левитировать вместе с «ниссаном», а во-вторых, побыстрее убраться с перекрестка. Поскольку первая мечта была из разряда несбыточных, пришлось дождаться, пока под шквалом яростного мата мальчик обогнул капот, ведя по нему грязной ладонью, и взялся за ручку передней дверцы.

– Давай назад, – простонал я. – Здесь собака.

Стекла в дверцах были опущены, и мы слышали друг друга, несмотря на то, что самые нетерпеливые из придурков начали с натужным ревом и разрывающими пространство сигналами объезжать «патрол» с обеих сторон. Мальчишка находился в опасной зоне, но, судя по всему, на него не производила ни малейшего впечатления ни психическая, ни звуковая атака. Тоном зануды-всезнайки, отвечающего в школе урок, он спокойно разъяснил:

– Если я сяду сзади, вы не сможете меня визуально контролировать, и будете из-за этого нервничать.

Он был чертовски прав. И как ему удалось настолько четко сформулировать то, что я испытывал пока лишь на уровне инстинкта? Не говоря уже, как ему вообще удалось об этом догадаться.

– Я люблю собак, – продолжал мальчик. – Они меня никогда не трогают… почти. Как зовут вашу собаку?

Вы знаете, я ему поверил. Он был настолько не от мира сего, что можно было поверить во что угодно.

– Зак, – выдавил я из себя. – Садись куда хочешь, только быстрее!

В последний момент у меня мелькнула мысль, что я совершаю роковую ошибку. Натравить пса на малолетнего инвалида – не самый благовидный поступок. А как еще, скажите на милость, это выглядело бы в глазах свидетелей происходящего? За такое и линчевать могли, прямо тут, на дороге… Я успел только выстроить простую и очевидную логическую цепочку: незнакомец, сующийся в машину, да еще на любимое место моего пса, да еще с палкой в руках! Из этого следовало, что в следующую секунду, несмотря на свою депрессию, Зак попросту вырвет мальчишке глотку… но ничего подобного не произошло. Пальцы слепого очень бережно коснулись собачьей шерсти, потом он без фамильярности погладил Зака по спине. И при этом не задел покусанных мест.

– Хороший Зак, хороший, – сказал мальчик. – Подвинься, пожалуйста.

Я мог верить своим глазам, мог не верить – никто меня не спрашивал. Мальчишка был настолько худ, что занимал совсем мало места. Зак даже не заворчал. Я выдохнул сквозь зубы застоявшийся в легких воздух и хотел было тронуться, но уже загорелся «желтый». Снова пришлось ждать, и возникла нестерпимая пауза.

– Почему мы не едем? – спросил мальчик.

«Ну слава богу, – сказал я себе. – Он не монстр с открытым «третьим глазом». Безусловно, он что-то «видит», но далеко не все».

– Сейчас поедем. Откуда ты знаешь про Хендрика?

– Он мне приснился и сказал, что ждет меня.

Приснился. М-да. Неопровергаемая информация. Попробуй что-нибудь возразить.

– А меня ты как нашел?

– Мне вас Райхель показал.

– Как показал? Где?

– Во сне.

Я утопил педаль газа немного раньше, чем загорелся «зеленый», и едва не стал причиной ДТП. А жертвой вполне мог оказаться мальчик – удар как раз пришелся бы в правую сторону «патрола», если бы водитель ехавшего мне наперерез грузовика замешкался хоть на мгновение и не успел затормозить. Но мы каким-то чудом проскочили, и на следующие пятнадцать минут я заткнулся, пытаясь успокоиться, сосредоточиться, понять, как ко всему этому относиться и стоит ли еще о чем-нибудь расспрашивать, если у мальчишки прямое подключение к информационным программам «Морфей-ТВ».

Пацан не делал попыток заговорить, как будто чутко уловил, что со мной творится. А может, просто наслаждался ситуацией, добившись своего и обосновавшись в машине старого доверчивого болвана. Жаль, у меня не было предлога заглянуть под его очки, а изобретательностью я, если вы заметили, не отличаюсь. В общем, как можно было предположить с самого начала, я избрал тактику выжидания, теша себя тупым превосходством в силе: уж с кем-кем, а с мальчишкой я пока справлюсь.

И все же игра в молчанку надоела мне первому.

– Есть хочешь? – спросил я не без задней мысли.

– Хочу, но могу потерпеть, – ответил малый очень рассудительно. – По-моему, Зак хочет.

– Зак, если захочет, даст понять, – сказал я рассеянно. До меня начало доходить, что в стране, где без бумажки ты какашка, присутствие мальчишки в моей машине, не имеющее веских формальных оснований, может стать серьезной проблемой. – Как тебя зовут?

– Ну, в интернате меня называли Артемом, но это не настоящее имя.

– А какое настоящее?

– Не помню. В том-то и дело. Я не помню своего настоящего имени.

– А родителей своих помнишь?

– Нет.

– Значит, из интерната ты сбежал…

– Да, – со вздохом признал не-Артем, но в свое оправдание добавил: – В интернате меня не ожидало ничего хорошего.

– А там, куда ты собрался? Там тебя ожидает что-нибудь хорошее?

– Пока не знаю. Посмотрим. Но мне терять нечего.

Когда незрячие говорят «посмотрим», мне становится нехорошо. Неудобно за судьбу, если только она не слепая тоже.

Итак, я заделался сообщником малолетнего беглеца. В худшем случае, не разобравшись, мне пришьют киднеппинг. Дожился, Обломов, – суши сухари.

Подавив в себе сильнейшее желание высадить щенка немедленно, я свернул на пустынную дорогу, которая вела в малонаселенный прибрежный район. Дорога была соответствующего качества, так что пришлось сбросить скорость до пешеходной и уделить максимум внимания тому, чтобы уберечь от ударов подвеску. Еще пару лет без ремонта покрытия – и до маяка можно будет добраться только на вертолете. Пару лет? А ты, Илюша, оказывается, оптимист…

Да, совсем забыл сказать. На самом деле никакого маяка не существует.

По причине разбитого асфальта я значительно отставал от намеченного графика. Часам к шести вечера окончательно стало ясно, что засветло до пункта назначения не добраться, а в темноте, да еще с моими диоптриями, сильно возрастал риск угробить «ниссан». Если раньше этой дорогой довольно часто проезжали автомобили с расположенной неподалеку военно-морской базы, то теперь, после закрытия базы, местность выглядела словно зона смертельного заражения из какого-нибудь фильма-катастрофы. На закате солнца, когда птицы затихли в преддверии ночи, чувство затерянности сделалось особенно сильным. В воздухе появился привкус соли, повеяло морской свежестью. Тьма надвигалась с востока, будто знамя анархии.

Я включил радио, чтобы хоть что-нибудь напоминало о существовании внезапно отдалившейся цивилизации, но в эфире не было ни музыки, ни голосов. Я обшарил весь диапазон и, странное дело, не нашел ни одной станции. Динамики издавали только треск атмосферных помех, как в первый день творения.

А может, как в последний.

Я достал мобильный телефон. Сигнал отсутствовал. А что, если действительно всему хана? Прекрасная новость – значит, я уже в раю для мизантропов! Можно себя поздравить. И надеяться, что на другом континенте уцелела единственная женщина. Ну, в таком случае мне все равно надо двигаться в сторону моря… Дерьмо собачье. Слишком похоже на пережеванные истории о конце света. Кроме того, я ни секунды не верил в свою избранность. Во всех этих «Апокалипсисах сегодня» есть один существенный недостаток – пафос, которого я не переношу. А еще претензия на красивую смерть. Нет, такие, как я, коптят закопченное небо и умирают серо. Из серости – в черноту.

Перспектива ночевки в машине мне нисколько не улыбалась. Я предпочел бы хоть и чужую, но все же кровать. Мотелей и гостиниц не обещали ни дорожная карта, ни видимость, ни здравый смысл. Оставалось найти какой-нибудь заброшенный дом, желательно с сохранившимися удобствами. Вот только я ничего такого на пути не припоминал.

Заку к вечеру явно стало лучше – он уже не лежал, а сидел, разглядывая места, которые видел лишь однажды, во время прошлой поездки. На меня окружающий пейзаж нагонял сплин. Хорошо еще, что дорога не шла лесом, а то было бы совсем мрачненько. Невысокие деревья стояли по отдельности, либо небольшими группами, словно туповатые крестьяне, упрямо цеплявшиеся за свой надел. Холмы на севере и востоке приподнимали горизонт, и казалось, что машина ползет по дну гигантской впадины, в которую медленно стекает мгла.

Дорогу, которая уводила в сторону холмов, я упустил бы из виду, если бы не Зак. Он глухо заворчал на какой-то силуэт, едва выделявшийся в сумерках, и лишь тогда, приглядевшись, я понял, что это покосившийся указатель на обочине старой и когда-то асфальтированной однорядки. Прежде я не обращал на него внимания, но сейчас был особый случай. Вдруг повезет хотя бы с местечком для ночлега.

Я остановил машину, вытащил ключ зажигания, взял фонарик и пошел взглянуть на указатель. Подбежал Зак и, задрав лапу, помочился на столб. Неплохая идея. А главное, своевременная. Пока я, зажав фонарик в зубах, в меру своих скромных возможностей тоже участвовал в круговороте веществ в природе, у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть прикрепленный к столбу щит во всех подробностях. Когда-то он был выкрашен в зеленый цвет, но почти вся краска давно превратилась в лохмотья, и обнажился насквозь проржавевший металл. От надписи остались только белесые расплывчатые пятна, изучив которые с дотошностью криминалиста, я сумел идентифицировать только обрывок слова: «ница». Жаль, что не Ницца. И какие же варианты? Больница? Грязелечебница? Станица? Нет, казаками тут и не пахло. Что там еще – гробница? Ага, и в ней – девственница… А, к черту. Лишь бы нашлось пристанище на одну ночь.

Я подозвал Зака и вернулся к машине. Игры в загадки продолжались. Мальчишки на переднем сиденье не было. На всякий случай я заглянул на заднее и в багажный отсек, догадываясь, что никого там не увижу. Обвел лучом фонарика вокруг «патрола». Слепой как сквозь землю провалился.

Пописываю я давно; занятие это тяжелое и скучное, по ходу дела развлекаюсь как умею. Совершаю иногда резкие повороты, пытаясь удивить самого себя и увидеть собственную спину. При этом, случается, забываю, что там было до поворота. Приходится возвращаться. Вы, наверное, уже поняли, что несуществующий маяк – это второй скелет, причем не в моем шкафу, а, скорее, в шкафу Давида. Хотя, если разобраться, у меня с ним и этот шкаф – общий.

Итак, представьте себя на месте Давида Бирнбаума. Человек вы успешный и небедный. Вы ищете место для творчества (отдыха, уединения, интимных встреч – нужное подчеркнуть) и – о чудо! – находите то, что превосходит ваши самые наглые ожидания и практически идеально соответствует запросам. Несколько лет назад рухнула империя, кое-как державшаяся на не слишком качественном цементе милитаризма, и вы без проблем, лишь слегка подмазав кого надо, покупаете скромный двухэтажный, пять на восемь, домик бывшей военной метеостанции. Автономное электроснабжение от генератора; большой подвал и винный погребок; поблизости – источник пресной воды, фруктовый сад размером с городской сквер, а чуть дальше, на двух террасах – виноградник. Как видно, у метеорологов в погонах было достаточно свободного времени. Домик стоит на высоком скалистом берегу, откуда открывается обалденный вид на море, при этом рядом расположена уютная бухта, прикрытая с севера мысом, а с юга – небольшим полуостровом, который во время прилива становится настоящим островом. У вас есть крупица воображения, а кое-кто из критиков даже усматривает в ваших опусах признаки неизлечимого романтизма. Стоя в тридцати метрах над волнами, разбивающимися о берег, вы смотрите по сторонам и понимаете, что для полноты картины и вашего счастья не достает только одного: башни маяка на выдающейся далеко в море оконечности мыса. Вы еще не настолько богаты, чтобы купить, разобрать, перевезти и воздвигнуть здесь какой-нибудь старый маяк, зато вы платите хорошему художнику-маринисту, и на стене большой комнаты на втором этаже, превращенной в кабинет, появляется отличное полотно, на котором со скрупулезной точностью воспроизведен здешний пейзаж – разумеется, дополненный: с башней маяка и даже с парусником на горизонте. Ясное дело, с тех пор в любом разговоре вы всегда называете метеостанцию исключительно «маяком», а себя, полушутя-полусерьезно, – «смотрителем», и никак иначе. Тут вы творите с вдохновением, достойным этого прекрасного места, а в промежутках трахаете любовниц.

Увы, Елена, не могу снять шляпу перед твоей интуицией, поскольку все эти годы ты даже не догадывалась о масштабах разврата. Ты хотела увидеть «тварь, с которой он кувыркается»? Дитя мое, не советовал бы тебе подниматься на борт нашего Ноева ковчега, ибо это может окончательно разбить твое и без того больное сердце.

Я говорю «нашего ковчега», поскольку и сам грешен, но я хотя бы формально человек свободный. Пару раз я приезжал сюда с Ириной, а до нее находились и другие желающие провести недельку в романтической обстановке с половинкой знаменитого писателя. Что ни говорите, но рядом с литературой обычно лежат люди с тонкой душевной организацией; нам без прогулок под луной с трепетными музами ну никак не обойтись. Застой спермы оборачивается творческим запором, и к чертям болтовню про сублимацию.

Однажды случилось и так, что «Вадим Ильин» присутствовал на «маяке» сразу в обеих ипостасях – отмечал подписание контракта с «Random House» – и в угаре от выпитого шампанского и открывающихся перспектив имел секс с представительницей этого самого «House», темнокожей красоткой лет тридцати от роду, причем писательским половинкам пришлось изрядно попотеть, чтобы не ударить в грязь лицом и другими частями тела.

Искренне раскаиваюсь в содеянном. Когда вспоминаю нас с Давидом в чем мать родила, становится невыносимо стыдно. Но когда вызываю в памяти «деловую партнершу», выходящую из моря голышом, а также вид сзади, снизу, спереди и сверху, то слегка завидую Давиду, который после того случая еще пару раз мотался в Германию для «укрепления партнерских связей».

Да, с «маяком» связано многое, для меня там периодически начинается и заканчивается вторая, параллельная, жизнь. Вся суетливая городская возня вдруг оказывается такой далекой и нелепой, а все, к чему стремился, – досадным самообманом, пустой тратой времени. Эффект особенно силен ночью и в шторм. Под свист ветра и грохот прибоя совсем не трудно жить «здесь и сейчас», да и с любовью как-то проще – никого не интересует, что будет потом или даже завтра, и нет необходимости в привычной лжи по мелочам. Мне нравится это место, и страшно подумать, что моя нынешняя поездка может стать последней.

Но для начала надо хотя бы добраться до «маяка».

Меня снова охватили подозрения, что кто-то играет со мной в прятки, а слепой – марионетка из сундука этого карабаса. С другой стороны, если пацан действительно тот, за кого себя выдает, и попросту потерялся, я не мог бросить его здесь. К счастью, было на кого переложить бремя выбора. Зак с некоторым недоумением взирал на пустующее сиденье, а потом перевел взгляд на меня, словно спрашивал: «Что за фокусы, старичок?»

– Не знаю! – развел я руками. – Ищи.

Пес отправился куда послали, а я промочил горло черным бакарди. Жаль, рома осталось совсем мало – вряд ли хватит на еще один полноценный сон. Ценность снов для меня измерялась тем, насколько глубоко они погружали в любовь, тишину, покой и дарили отдохновение. М-м-м, почти безнадежно.

С той стороны, откуда мы ехали, донесся лай Зака. Мне была знакома эта торжествующая интонация – кобелина любил при случае показать, что его не пальцем делали. Я снова включил фонарик и пошел взглянуть на находку.

Как и следовало ожидать, мальчишка не успел уйти далеко. Он лежал на боку в неглубокой яме на обочине дороги. Сначала я подумал, что он свалился туда, ударился головой и потерял сознание, но его поза свидетельствовала о другом. Если бы это не звучало так нелепо, я сказал бы, что он прилег вздремнуть. На нем не было ни царапины. Даже очки не слетели. Он мирно спал под гавканье Зака, пока я не тронул его за плечо. Он сразу проснулся, нашел мою руку и схватился за нее, впившись в запястье ногтями с такой силой, что мне сделалось больно. Я направил луч фонарика ему в лицо. Никакой реакции.

– Не нужно ехать в то место, – сказал он чуть ли не умоляющим тоном.

– В какое место? На маяк?

– Нет, маяк – хорошее место. – Его лицо посветлело. – Вы отвезете меня туда?

– Отвезу, но не сегодня. Я устал и хочу спать. До маяка еще километров восемьдесят.

– Давайте останемся здесь, – попросил он.

– Слушай, ты понимаешь, что дядя больной и старый? Дяде нужно выспаться.

– Там вы не выспитесь.

– Да откуда ты знаешь?

– Йоост сказал.

– А-а, я понял. Йоост слов на ветер не бросает. Это он тебе во сне сказал?

Но мальчишка имел такой жалкий вид, что грех было над ним издеваться. Внушаемости я за собой никогда не замечал, тем не менее у меня уже пропало намерение искать койку в направлении «ницы». Это во второразрядных фильмах ужасов обязательно найдутся два-три кретина, которые полезут в плохое место, невзирая на все предчувствия и предупреждения. Обочина дороги мне тоже не нравилась, однако усталость брала свое. И в моих словах насчет старого больного дяди было гораздо больше правды, чем хотелось бы.

– Ладно, придется спать в машине. Пойдем.

– Поздно, – проговорил мальчишка.

– Да, поздно, черт возьми. Поэтому не тяни время.

– Вы ничего не слышите? – почти прошептал он.

Я прислушался. Вероятно, я слишком привык к постоянному звуковому фону или же у меня давление пошаливало, но ничего необычного я не слышал. Однако Зак навострил уши и повернул морду в ту сторону, где находилась эта проклятая «ница». Спустя несколько секунд я увидел в том направлении светящееся пятно. Сначала оно напоминало бледное зарево над холмами; отчего-то мне даже пришла на ум старая песня «Bad moon rising». Потом свет стал ярче и колеблющееся пятно распалось надвое. Похоже, это были обыкновенные фары, но нельзя сказать, что я испытал облегчение, – не то место и не те обстоятельства.

– Ты знаешь, кто это? – спросил я.

– Нет, – сказал не-Артем, – но они едут оттуда.

С меня было достаточно. Поскольку я точно не собирался участвовать в ночном ралли, а до встречи еще оставалось какое-то время, я вернулся к «ниссану» и прикончил остаток рома – не пропадать же добру. При этом сидящий внутри писатель настоятельно советовал как следует распробовать каждую каплю и насладиться ею – вдруг окажется последней, – однако, честно говоря, никакого особенного вкуса я не ощутил.

Зак предпочел держаться рядом со мной, а мальчишка остался стоять на краю ямы. В приближающемся свете фар его застывшее и смертельно бледное лицо сделалось неестественно ярким и похожим на покрытую эмалью маску.

Судя по звуку, нелегкая принесла из «ницы» грузовик. Я успел спросить себя, что буду делать, если он намотает парня на колесо и спокойно поедет дальше, но я так часто задаю себе неудобные вопросы, что давно отвык на них отвечать.

Потом в моем сузившемся поле зрения появился темный угловатый силуэт. Оказалось, что это «ГАЗ-66» с кунгом. Заранее сбросив скорость, автомобиль остановился в нескольких шагах от слепого. Я видел сверкающие отражения фар в стеклах его очков. Для меня все было черно-белым, как на гравюре.

Из кабины грузовика вылезли двое. Водитель, силуэт которого я едва различал, остался за рулем и не заглушил двигатель. Каждый из двух незнакомцев выглядел лет на сорок. Они были одеты в какие-то однотонные пижамы с закатанными до локтей рукавами. Широкие штаны с отворотами свободно болтались. На ногах – тапочки без задников. Один из приехавших был высокий, костлявый, с повязкой, которая закрывала левый глаз. Второй – низкий, плотный и совершенно лысый, похожий на ходячую будочку с мигалкой. У этого из уголка рта торчала то ли потухшая сигарета, то ли палочка от леденца.

Оставалось только гадать, откуда они взялись, из какой – тут меня озарило – задницы. Во всяком случае, они никуда не торопились и довольно долго молча рассматривали мальчишку. Это напоминало игру двух сытых котов со слепой мышкой.

– Ну что, Зоркий Сокол, набегался? – спросил наконец лысый. – Поехали к мамочке.

– В жопу твою мамочку! – ответил мальчишка, в один миг преобразившись в загнанного зверька. Он выставил перед собой трость и принялся водить ею из стороны в сторону.

Одноглазый издал тонкое ржание. Оружие и впрямь было смехотворным, а превосходство «пижам» – абсолютным. На меня они не обращали внимания.

Не выпуская из руки пустую бутылку, я подошел поближе.

– Может, объясните, что происходит?

Одноглазый посмотрел на меня и заржал еще громче. Лысый не снизошел даже до взгляда в мою сторону.

– Происходит возвращение сбежавшего пациента, – лениво объяснил он, посасывая свой «чупа-чупс». – Имеете что-нибудь против?

Что я мог иметь против? Беспокоили только явные нестыковки. Как говорится, концы с концами не сходились. Если парень меня обманул, то зачем напросился в попутчики? Чтобы я фактически привез его обратно? Да и «пижамы» сами больше смахивали на пациентов, чем на персонал. Правда, тут я себя осадил: представление о том, как выглядит персонал медицинских спецучреждений, я имел чисто умозрительное. И мог лишь предполагать, что иногда там происходит, осторожно выражаясь, перекрестное опыление.

– А вы можете это как-нибудь подтвердить? – сказал я, отчетливо понимая, что ступаю на скользкую почву.

– Подтвердить что? – спросил лысый, по-прежнему глядя на слепого и будто бы с ним и беседуя.

– Свои права на этого… пациента.

Одноглазый зашелся в очередном приступе визга, отдаленно похожего на смех.

– Права… – повторил лысый. По-видимому, ему потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить, что это слово означает. Мое вмешательство наконец пробудило в нем определенный интерес. Он повернул свой шар для боулинга, смерил меня взглядом с головы до ног и сказал:

– Слушай, дедуля, а как насчет твоих прав?

Крыть мне было нечем. Но и признавать поражение не хотелось.

– Что-то он не очень хочет возвращаться.

Одноглазый начал приближаться ко мне, сплетя пальцы в замок и демонстративно похрустывая суставами. Когда он заговорил, голос оказался на удивление низким. Вместо хохота гиены я услышал нечто членораздельное.

– Ты, вообще, кто такой и откуда взялся?

Что на это ответишь? Рассказывать, откуда на самом деле взялся, – слишком долго и, по-моему, бесполезно, а складно сочинять на ходу, особенно в напряженной обстановке, у меня никогда не получалось. Я прикинул свои шансы на случай перехода конфликта в стадию рукоприкладства. Если проявить чудеса резкости, можно успеть треснуть бутылкой сначала одноглазого, а потом лысого. Но оставался еще водитель, который пока сидел тихо и ни во что не вмешивался. На фоне его темной фигуры плавала оранжевая точка тлеющей сигареты. И возможно, в кунге был кто-нибудь еще из верных друзей неведомой мне мамочки.

Но с чего это я так рвался защищать мальчишку? Да и было ли, от кого защищать? Не исключено, что «пижамы» желали ему добра. С возрастом мне все чаще кажется, что добро и зло – будто две колбы песочных часов, а песок внутри один и тот же.

– А ты бы хотел на его месте? – спросил вдруг лысый. Хоть и с большим запозданием спросил, но следовало признать, что он был прав. Кому охота возвращаться туда, где нет настоящей мамочки и никто не знает твоего имени?

– Чего стоишь? – рявкнул лысый на мальчишку. – Сегодня на ужин твои любимые вареники с вишнями. Ты еще успеешь.

– Не отдавайте меня им! – закричал слепой, явно адресуясь ко мне. – Это все брехня про ужин. Я их вообще не знаю! Я не хочу…

– Ну хватит, – добродушно перебил лысый. – Не валяй дурака, Артем. И с маскарадом завязывай. Снимай очки – и вперед, в машину.

Вы знаете, на меня, плешивого болвана, это произвело определенное впечатление. Я стоял, сжимая в руке пустую бутылку, и гадал, когда же перестану попадать в идиотские ситуации. Наверное, никогда. Видно, одним на роду написано быть Бендерами или Абрамовичами, а другим – закапывать свои денежки на поле чудес в стране дураков.

Поскольку пацан не послушался, лысый протянул к нему руку и тут же схлопотал тростью по пальцам. Я узрел в этом свидетельство того, что щенок не слепой, а лысый перешел к решительным действиям. Хлесткие удары тростью его, конечно, не остановили. Он сократил расстояние до минимума, вырвал у мальчишки трость и схватил его так, что больше тот уже не мог сопротивляться, хотя и пытался укусить. Это была профессиональная хватка, железная и беспощадная. Пацан матерился по-черному, а лысый посмотрел на меня с ухмылкой, словно спрашивал: «Ну что, папаша, теперь видишь, как ты ошибался?»

Я был вне игры. Одноглазый решил помочь напарнику. Они взяли пациента под локотки и понесли к машине. Темные очки упали на землю в паре метров от меня, но не разбились. «Пижамам» оставалось совсем немного, чтобы забросить вопящего щенка в кабину или в кунг, когда из темноты внезапно появился новый персонаж – и этот оказался колоритнее всех нас, вместе взятых. Не то чтобы он был броско одет или имел экстравагантную внешность. Возможно, при других обстоятельствах, в другое время и в другом месте, он бы не слишком бросался в глаза, но здесь выглядел так, что у меня заледенела спина – верный признак встречи с прекрасным или невыразимым.

В данном случае о прекрасном речи не было. Серое застывшее лицо без возраста. Рот, постоянно растянутый в улыбке, которая не вызывала ни малейшего желания улыбнуться в ответ. Глаза, похожие на дешевые стразы. Влажные на вид, прилизанные волосы, напоминающие шкурку водного млекопитающего. Но главное, незнакомец был одет как патологоанатом при исполнении служебных обязанностей. Руки, обтянутые латексными перчатками, он держал согнутыми в локтях и слегка приподнятыми, словно собирался приветствовать кого-то возгласом «Хайль Гитлер!» или готовился к вскрытию. Как выяснилось вскоре, со вторым предположением я практически попал в точку. В правой руке он держал ланцет.

При его появлении одноглазый поделился с напарником наблюдением: «Везет нам сегодня с клоунами!» – и снова заржал в своей неподражаемой манере. Впрочем, смеялся он недолго. «Патологоанатом» шагнул к нему и сделал одно стремительное и чрезвычайно точное движение, после которого смех сменился хрипом и бульканьем. Из перерезанной глотки одноглазого брызнула кровь. «Патологоанатом» увернулся от кровавого фонтана с изяществом танцора и невозмутимостью ветерана скотобойни и слегка развернулся, явно собираясь заняться второй «пижамой».

Лысый соображал немного быстрее своего коллеги и, кроме того, получил секундную фору. Он закрылся мальчишкой, прижав его к своему левому боку и почти придушив локтевым сгибом, а другой рукой извлек из кармана нечто напомнившее мне электробритву. Правда, почти сразу же до меня дошло, что это все-таки электрошокер.

«Патологоанатом» не останавливался ни на мгновение. Он двигался плавно и вкрадчиво, завораживая и меня, и намеченную жертву своим молчанием, жуткой окаменевшей улыбкой, а также хорошо ощутимым излучением маньяка, если вы понимаете, о чем я. Да, парень был из славной когорты всех этих… почти нормальных… или нормальных до поры до времени. И в обычных условиях мне оставалось бы лишь уповать на то, что я окажусь достаточно далеко, когда пробьет его звездный час.

Поскольку наиболее выступающей частью тела лысого было брюхо, с него-то «ланцет» и начал. Он распорол его почти незаметным для моих глаз вертикальным ударом, и брюхо раскрылось, словно разрезанная надвое огромная медуза. Лысый еще не успел понять, что произошло, и все-таки ткнул в «патологоанатома» электрошокером.

Вспыхнула и погасла электрическая дуга, оставив на сетчатке тлеющие кислотно-синие пятна. Запахло одновременно озоном и горелым мясом. Но разряд при напряжении несколько сотен тысяч вольт произвел на «патологоанатома» не большее впечатление, чем прикосновение к пальчиковой батарейке. На его лице не дрогнул ни один мускул. Он продолжал разделывать пока еще стоящего толстяка так, словно тот был его клиентом в мертвецкой. И это заняло какие-нибудь три-четыре секунды. Я не успел вытереть обильно выступивший на лбу холодный пот, а все уже было кончено. Лысый превратился в анатомическое пособие.

Как это ни поразительно, мальчишку, зажатого до некоторых пор в судорожном объятии, смертоносное порхающее лезвие ни разу не задело. Ощутив свободу, он вырвался и повернулся ко мне лицом. В этот момент я впервые увидел его глаза, затянутые мутной пленкой, под которой невозможно было различить зрачки. Немой укор явной слепоты… Словно в трансе, я нагнулся и поднял темные очки.

Тем временем «ланцет» уже заскользил к кабине грузовика. По-видимому, водитель тоже на какое-то время впал в ступор от происходящего, но теперь пришел в себя и, со скрежетом врубив передачу, резко рванул с места. В случае наезда бампер должен был, по меньшей мере, сломать «патологоанатому» тазобедренные суставы, однако тот немыслимым образом избежал удара и, как оказалось, еще и выдернул из-под колес мальчишку.

Грузовик развернулся с заносом; свет фар ударил мне в лицо. Зажмурившись, я понял, что на этом моя поездка может закончиться, – «патологоанатом» находился всего в нескольких шагах от меня, и я не знал, усматривает ли он какое-либо различие между мной и «пижамами». Прошла секунда… вторая… третья… а я все еще был жив. Стоял, невольно втянув голову в плечи, и прислушивался к удаляющимся завываниям двигателя, но гораздо более напряженно – к звукам, что раздавались поблизости. Вполне допускаю, они мне только чудились.

Стало совсем темно. Я вспомнил о фонарике, который сунул в задний карман перед тем, как решил прикончить бутылку. Батарейки подсели, но главное я увидел.

«Ланцет» исчез. Кроме меня, слепого и Зака, на дороге никого не осталось. Я имею в виду, из живых. При этом, если мне не изменяло зрение, Зак спрятался под «ниссаном» и лишь робко выглядывал оттуда, что само по себе было весьма странно. Избавленный от созерцания кошмарных останков, мальчишка вел себя гораздо деятельнее. Он на ощупь нашел свою трость и теперь разгуливал по выпущенным кишкам лысого, разыскивая очки.

– Эй! – окликнул я его. – Стой на месте. Сейчас я к тебе подойду.

Он остановился и задрал голову, словно вынюхивал воздух.

– Так, значит, это не вы… Здесь есть еще кто-нибудь?

– Уже нет.

– Уже?.. Как он выглядел?

– Кто?

– Тот, кто меня спас.

– Как тебе сказать… – В самом деле, попробуйте описать «патологоанатома» в двух словах. И все же имелась особая примета, которая поразила меня сильнее прочего. – Он все время улыбался.

– Это был Йоост!

Я вложил очки мальчишке в руку. Вблизи его глаза выглядели как две закопченные стекляшки, вросшие между полураскрытыми веками. Он надел очки и побрел рядом со мной, постукивая по дороге тростью. На первых метрах наконечник трости то и дело попадал в мягкие и полужидкие субстанции, выпавшие или вытекшие из трупов. Я предпочитал не смотреть. Минута казалась подходящей для доверительной беседы.

– Ты, кажется, говорил, что Йоост – это кто-то из твоего сна?

– Да, во сне я его видел.

– А меня ты тоже видел?

– Вас мне показал Хендрик.

– И какой же я?

– Большой. Рыжий. У вас длинные волосы. Вы заплетаете бороду в такие смешные косички. Хендрик говорил, что вы рассказываете истории морякам, хотя сами не бывали дальше маяка.

Да, парню грех было жаловаться на воображение. Вообще-то, мне тоже, но сейчас я пытался душить в зародыше свои фантазии. И без того действительность с каждым часом становилась все мрачнее, давая фору предчувствиям.

Мы дошли до машины, и Зак вылез нам навстречу. Чуть ли не впервые в жизни этот пес имел виноватый вид. Не мне его осуждать. Лично у меня одна лишь мысль о чертовом призраке из морга вызывала содрогание. Кстати, сейчас я почему-то подумал, что ланцет – штука, пожалуй, старинная, давно вышедшая из употребления. Но, как видно, не везде.

Сил у меня было не больше, чем у околевшего кота, однако я держался на выпитом роме и на страхе. А еще на отвращении. Оказалось нелегко забыть, как чавкало полужидкое месиво, по которому пришлось потоптаться… из-за мальчишки, конечно.

– А ну-ка подожди, – сказал я, прежде чем он успел забраться в «патрол». Взял его за руку и отвел на несколько шагов в сторону от дороги – туда, где густо росла трава. Слепой не сопротивлялся, хотя мог бы, учитывая, как ловко он управлялся с тростью.

– Почисти обувь. И трость заодно.

Случалось, я и раньше обнаруживал в себе мелочный педантизм, граничивший с занудством. Но сейчас это смахивало на опасный для жизни идиотизм. Йоост внушал мне панический ужас, и тем не менее я тщательно (насколько это возможно в почти полной темноте) очищал подошвы кроссовок. Позже понял зачем – чтобы меня не вывернуло. Если бы в салоне появился запашок… Мальчишка тоже старался, шаркая рядом. Зато когда мы закончили, к «ниссану» рванули чуть ли не бегом. Больше ничто не могло удержать меня поблизости от двух мертвецов, разделанных точно свиные туши.

Выходило, что слепой все-таки добился своего. Мы снова двигались к «маяку».

Теперь я хотел одного – убраться как можно дальше от перекрестка, где произошла бойня, но дорога была хуже смерти. Зубодробительная тряска, пытка для моих суставов и приговор рефлексам, едкий песок в глазах, кровь во рту. И все же минут двадцать я продержался. А что касается моего портрета, который на словах набросал слепой… Знаете, цинизм – полезная штука; не позволяет забыть о разнице между видимостью и сущностью. Однако свой яд я привык использовать полностью.

– Не хотелось бы тебя разочаровывать, но я среднего роста, волосы у меня раньше были темные, а теперь седые, и я никогда не носил бороду, разве что трехдневную щетину, как сейчас.

– Но вы рассказываете истории? – уточнил слепой.

– Ну, если ты настаиваешь…

И после этого уже было бессмысленно спрашивать, как выглядит Хендрик.

Меня еще хватило на последнюю предосторожность: я съехал с дороги и загнал «ниссан» в какой-то чахлый кустарник. В темноте это могло сойти за маскировку. О приятных снах и не мечталось; даже о том, чтобы принять лежачее положение, речь не заходила. Я вырубился, сидя за рулем и едва успев заглушить двигатель, и мне было плевать, что там у слепого на уме.

Проснулся я оттого, что кто-то противно скреб по стеклу. Судя по окружавшей меня мглистой серости, наступил предрассветный час, когда звезды уже гаснут, а птицы еще не поют. Примерно в такие же сумерки были погружены мои мозги – с той лишь разницей, что на скорый восход солнца надеяться не приходилось.

Массивная темная фигура закрывала обзор слева. Ее обладатель сделал еще одну попытку – теперь он постучал костяшками в боковое стекло. Я различал его руку; слава богу, перчатки на ней как будто не было. Да и вряд ли «патологоанатом» проявил бы такую вежливость и такое долготерпение.

Стоило мне пошевелиться, и все тело протестующе заныло. Я прикинул, что поспал часа три-четыре, не больше. Для лентяя вроде меня это не сон, а издевательство. На сиденье справа посапывал Зак, а рядом с ним тихо спал мальчишка с запрокинутой головой и открытым ртом. Очень трогательно… Мои глаза закрылись.

– Эй, Илюшка, вставай! – раздался откуда-то сверху голос Давида.

– Иди ты, – проворчал я себе под нос.

Насколько мне известно, Давид почти всегда, за исключением особых случаев, поднимается ни свет ни заря. Ну и на здоровье. Не пойму только, какого хрена при этом будить человека с совиными биоритмами. А, ну да – книга. Мы же с ним наконец пишем вторую совместную книгу. Рабочее название – «В тени маяка». Оказывается, в моем возрасте уже трудно подстраиваться под соавтора. Еще труднее, чем под новую женщину. А зачем мне новая, у меня есть Иришка… которая сейчас где-то очень далеко.

– Вставай, ленивец! – орет Давид. – И чтобы к обеду была седьмая глава!

Он от меня не отстанет. Пощады не будет. Теперь одна надежда – на кофе. И, между прочим, я чую запах кофе!

Я продираю глаза, поворачиваюсь и едва не скатываюсь с дивана. Кое-как балансирую на самом краю, цепляясь за плед, в который завернулся ночью. На мне футболка и трусы. Я нахожусь в общей комнате на первом этаже «домика смотрителя», за окном шумит море, и, если не считать слишком ранних пробуждений, все идет замечательно. На маяке нас четверо, считая Зака. Работа продвигается ударными темпами. Никто и ничто не отвлекает. Уже разлито по бутылям молодое вино…

Давно я не чувствовал себя так хорошо. Это смахивает на вторую молодость. Не имею ничего против, лишь бы раньше времени не впасть в детство. А может, дело еще и в том, что я работаю на контрасте. Мы поделили героев; я пишу от лица толстого старого облезлого музыканта, который шатается по барам и кабакам, иногда играет, но чаще пьет и рассказывает свои истории всякому, кто достаточно пьян, чтобы его слушать. А жаль, потому что рассказчик он отменный; к этому у него настоящий талант… куда больший, чем у меня. Он помнит тысячи когда-либо прочитанных им книг, но никогда не опускается до банального пересказа. Он смешивает такие постмодернистские коктейли, добавляя пару капель собственной пьяной фантазии, что его пишущие и издающиеся конкуренты отдыхают – и только тень слепца Борхеса беспокойно шевелится в темных проходах заброшенной библиотеки…

Мы с Давидом набросали сюжетную линию. Седьмая глава должна была начинаться с того, что пьянчужка-музыкант получает приглашение от своей дочери, с которой не виделся много лет. В трезвую минуту он понимает, что на самом деле это не приглашение, а крик о помощи. Я человек злопамятный и в такой ситуации, наверное, притворился бы глухим. Но старый пьяница лучше меня и в этом отношении. Он находит еще чудом не пропитые деньги, снимается с места и едет в отдаленный портовый город, а там узнает, что его дочь исчезла. В последний раз ее видели в порту, возле причала, где было пришвартовано голландское судно. Средств на обратную дорогу у него, конечно, нет, и он вынужден остаться в чужом городе на неопределенный срок. Собственно, в его жизни мало что изменилось, и, вполне возможно, он вообще не заметил никаких перемен. Он спит где придется, играет в портовых барах за выпивку, еду или деньги (именно в таком порядке) и по-прежнему рассказывает свои истории всем, кому достаточно скучно, чтобы его слушать, – шлюхам, поджидающим клиентов, пьяным морякам, транзитным пассажирам и юным дурачкам, которые ищут свободу и приключения там, где есть только тяжелая работа, бездомность, плохая компания и ранняя смерть. Большую часть времени он не помнит, что делает в этом городе, но на самом деле он ждет прихода «голландца» в порт, и однажды «голландец» появляется на рейде…

Кофе мне! Я сползаю с дивана и шлепаю на кухню. Здесь уже обосновался Давид со своим ноутбуком, ест тосты с маслом и сыром и стучит по клавишам. Он прекрасно выглядит для своих лет – загорелый, подтянутый, без пробелов в благообразной шевелюре. В общем, тесные продолжительные контакты с «Random House» не прошли для него даром.

В углу на табурете сидит Дикарь, как всегда молчаливый и угрюмый, и чистит рыбу. Через открытое окно кухни я вижу Зака, который носится за чайками с каким-то щенячьим энтузиазмом, и думаю, что неплохо бы искупаться. Это меня освежит, и заодно окончательно проснусь. Я допиваю чашку кофе и направляюсь к выходу.

– Назад, – говорит Давид, не поднимая головы. – Как поживает наш алкоголик?

– У него все в порядке, если не считать того, что ему негде жить, дочь предположительно находится в сексуальном рабстве на голландском корабле и на повестке дня весьма вероятный цирроз печени.

– Хотелось бы что-нибудь почитать об этом.

– Обязательно. Ты сам сказал: до обеда. А сейчас серьезно, Давид. Мне надо окунуться, чтобы голова заработала. Я быстренько.

– Ладно, уйди с глаз моих. И не заплывай за буйки, деточка. Захера я покормил.

И когда он все успевает? То-то Зак так доволен жизнью… Пес спускается за мной по извилистой тропе, прорубленной в скалах, к узкому галечному пляжу, окаймляющему бухту. Этот путь небезопасен. Иногда я чувствую себя старым горным козлом – слишком старым для подобных упражнений. Но я все-таки добираюсь до воды без синяков и переломов.

Погодка что надо. Волнение два-три балла. Море изумрудное и без этой курортной человеческой грязи. Господи, спасибо тебе за то, что на свете еще остались такие места!

Я вхожу в воду, неуклюже переваливаясь на скользких камнях. Мою эквилибристику Зак воспринимает как игру и рыскает рядом, словно одуревшая торпеда. Я заплываю подальше от берега. Вскоре псу надоедает купание, и он возвращается. Я наконец остаюсь один. Ложусь на спину, и, несмотря на то что мое тело покачивается на волнах, мир замирает.

Не знаю, сколько это длится – минуту или десять. Кто-то толкает меня в плечо, а я так расслаблен, что не сразу пугаюсь. Это не Зак, потому что пес как минимум дышит. Я переворачиваюсь на живот, и прямо передо мной оказывается обезглавленный труп. Сердце пропускает пару ударов. Самое страшное, что в воде нельзя мгновенно отпрянуть. Я работаю руками и ногами, пытаясь сделать «полный назад», но мертвец будто приклеился ко мне. Я поневоле регистрирую подробности: на раздувшемся трупе форма военного моряка и только один контр-адмиральский погон. Это что-то означает, но я не могу вспомнить, что именно.

Вода, омывающая труп, попадает мне в рот. Я начинаю кашлять. К ногам подступает холод из глубины, темнеет в глазах. Проклятый шут в уголке мозга звенит бубенцами и посмеивается: «Братец, ничего менее дурацкого я от тебя и не ожидал!» А потом шепчет: «О лучшем пиаре нельзя было и мечтать. Само собой, Давид закончит книгу и в одиночку. Но когда станет известно, что один из соавторов утонул во время работы над романом… О-о-о! Я вижу твои портреты в выпусках новостей. Правда, сам ты их уже не увидишь…»

Я рвусь из объятий холода и глубины, выплевываю воду. Во рту – горечь и соль, а вокруг… вокруг темное неприветливое море, никакого берега и, черт подери, никакого «домика смотрителя». Под низкими тучами все едино – утро, день, вечер, – и в этих пепельных безрадостных сумерках я вижу трехмачтовый парусник, черный, как вдовьи ночи, похожий на ворона среди кораблей. На нем не осталось парусов, а мачты и реи составляют скелет, который еще кое-как поддерживают ванты и штаги. От него веет такой безысходностью, что он вполне годится в качестве последнего в жизни видения…

Судорога сковывает мои ноги; руки уже не в состоянии разгребать тяжелый жидкий лед. Надо мной скользит черный борт парусника; открытые пушечные порты будто выцарапаны пером в обгоревшем дереве. Ни одного человека нет на палубе, и только чудовищно истощенный пес, чьи ребра, обтянутые шкурой, напоминают корабельные шпангоуты, слишком обессиленный, чтобы лаять, скалит зубы на очередной проплывающий мимо кусок мяса, до которого нельзя добраться…

Наступает кромешная тьма, и тут у меня над ухом раздается рычание. Оно заглушает рев ветра и плеск воды. Этот новый звук, словно горловой рык шамана, изгоняет из меня кошмар, и я просыпаюсь оттого, что Зак дышит мне в лицо и глухо, но настойчиво ворчит, требуя выпустить его из «патрола».

На часах было около семи. Я выкатился из машины в густую траву и, по примеру пса, окропил кусты. Над землей стелился туман, сквозь который уже пробивалось солнце. Повсюду сверкала роса; влажный холод сразу забрался в кроссовки и под намокшие до колен штанины джинсов. А тут еще Зак принялся отряхиваться, устроив для меня омерзительный душ.

Мальчишка тоже проснулся, но не вылезал из «ниссана».

– Тебе в туалет нужно? – осведомился я.

– Нужно.

– Так чего ждешь?

– Вы без меня не уедете? – спросил он очень тихо.

– Не уеду, – сказал я и не покривил душой. Мотив у меня был вполне эгоистический. Как ни странно, теперь мне казалось, что со слепым будет безопаснее.

Для Зака я насыпал в миску собачьего корма, а для нас с мальчишкой разложил завтрак на капоте. Судя по тому с какой жадностью слепой поедал черствый хлеб, он жил впроголодь уже несколько дней. Сухой паек мы запивали газированной водой. Утро без кофе означало для меня долгие унылые сумерки сознания и вялость членов, но возиться с примусом не было ни времени, ни желания. Поскорее бы уже добраться до «маяка». Худшей поездки я в своей жизни не припоминал.

Это лишний раз подтвердилось, когда двигатель не завелся сразу. Я начал сильно нервничать. Во-первых, пешая прогулка на семьдесят-восемьдесят километров представлялась мне, мягко говоря, экстремальной нагрузкой, а во-вторых, я был не готов пожертвовать машиной. Даже ради моего драгоценного соавтора.

Пришлось усадить мальчишку за руль, объяснить, что к чему, и изрядно попотеть, прежде чем удалось завести «патрол» «с толкача». Вдобавок я испачкался, как свинья. Одно утешало: в конце концов я все-таки продолжил путь на четырех колесах, а не на своих двоих.

При дневном свете дорога (вернее, то, что от нее осталось) выглядела не так устрашающе, однако разогнаться больше чем до тридцати километров в час можно было разве что на воздушной подушке. По радио по-прежнему звучали только шорохи, от которых становилось не по себе. Несколько раз я проверил телефон – а вдруг. Сигнала не было.

Через два с половиной часа я увидел море, тронул за плечо мальчишку и чуть не ляпнул: «Смотри!»

– Что? – спросил он.

– Почти приехали.

Он кивнул:

– Маяк уже близко.

– Откуда ты знаешь?

– Светит. – Он ткнул указательным пальцем себе в голову. – Здесь.

Я не обратил на это особого внимания, поглощенный другой заботой – не случится ли (если уже не случилось) на «маяке» что-нибудь такое, после чего моя жизнь превратится в полное дерьмо, а канадское рандеву покажется несбыточной мечтой идиота. И чем ближе я подбирался к цели, тем сильнее становились опасения.

На последнем участке дорога пролегала среди скал, а слева внезапными вспышками синевы время от времени возникало море. Поскольку мы находились на высоте около сотни метров над уровнем воды, линия горизонта отодвигалась в иллюзорную бесконечность. Очень далеко, там, где соединялись поверхность моря и небо, я заметил едва различимый, темный и узкий силуэт. Судя по всему, военное судно. Ну а почему нет? Надеюсь, закрытая база была не единственной в акватории и другие продолжают функционировать, в противном случае я бы начал переживать за нашу обороноспособность, а мне нельзя волноваться, у меня давление.

Вам, наверное, хочется поскорее узнать, что я увидел на «маяке»? Мне тоже хотелось; прямо-таки в заднице свербело от желания покончить с неизвестностью. Но надо же, чтобы и вы ощутили хотя бы четверть того, что испытал я в своем четырехколесном «зале ожидания». Поэтому давайте-ка вместе притормозим в самом начале пологого двухкилометрового спуска к бывшей метеостанции, матернемся от досады и полчасика поработаем ручками.

Упавшее дерево перегородило дорогу, и, судя по еще зеленым листьям, упало оно совсем недавно. А это означало, что тут пронесся как минимум шквал. Ну, с деревом-то я кое-как справился – к счастью, они в этих краях невысокие и не слишком толстые, а у меня в багажном отделении всегда лежат топор, пила, лопата и еще целая гора разного инструмента на все случаи жизни.

Нет, не на все. Метров через триста впереди нарисовался завал, образовавшийся в результате оползня, и вот тут был нужен бульдозер. Или человек шесть праздных военных метеорологов с лопатами. Или взрывчатка. Шучу – подрывник из меня такой же, как и ходок на дальние дистанции. От слепого, понятное дело, помощи я не ждал, хотя он пытался помогать. Я своротил пару валунов ломом, а он на ощупь ковырял лопатой щебень, но очень скоро стало ясно, что такими темпами мы не управимся и за сутки.

Все-таки финишировать придется на своих двоих. Впрочем, отсюда уже была видна часть бухты, ограниченная оконечностью мыса, и я смирился с тем, что парковка находится в некотором отдалении от дома. Рассовал по карманам документы, ключи, телефон, а в сумку положил остатки еды, пластиковую бутылку с водой и фонарик. После некоторых колебаний сунул туда же аптечку. Запер машину и, как никогда сильно тоскуя по «стечкину», зашагал к «маяку» в компании слепого мальчишки и Зака.

Когда за поворотом появился «домик смотрителя», у меня отлегло от сердца. Даже не знаю почему, ведь я, конечно, не предполагал всерьез, что на его месте обнаружится воронка от взрыва авиабомбы или тарелка злобных пришельцев. Виноградник, сад, сам дом – все выглядело как обычно. Хотя не совсем. Над кронами деревьев торчала какая-то металлическая мачта. Тут я вспомнил телефонный разговор с Давидом, состоявшийся прошлой осенью. Он сказал, что установил на «маяке» ветряк, и был очень доволен. По его словам, эта штука в совокупности с аккумуляторной батареей экономила кучу бабок, работала бесшумно и не портила воздух. Сейчас, я думаю, Давид был сильно огорчен. Ветряк сильно пострадал во время шторма, и то, что от него осталось, выглядело удручающе. Верхняя часть мачты была покорежена; сорванная ураганным ветром турбина застряла в потрепанной кроне старой яблони.

Возле дома никого не было видно, но, учитывая здешнюю плотность населения, удивляться этому не приходилось. Давид в сию пору дня, как правило, работал в кабинете с видом на море, а Дикарь вообще редко попадался на глаза. Но своими черными гляделками он (я в этом отчего-то уверен) замечал абсолютно все.

Нам оставалось пройти метров сто пятьдесят, и тут я обратил внимание на странное поведение Зака. В другой раз он бы уже несся к дому, торопясь поприветствовать Давида, однако сегодня нехотя плелся позади меня, не отлучаясь даже для того, чтобы пометить территорию. Зато мальчишка устремился к «маяку» с такой решимостью, словно там ему было обещано исцеление в духе Иисусовых чудес. Поймите правильно, я ничего не имел бы против. Без веры жить тяжело, а умирать еще тяжелее, однако где же ее взять, если видишь вокруг себя и в зеркале только мясо, управляемое электрохимией, а самым богатым «мистическим опытом», говорят, обладают шизофреники? При этом, заметьте, я даже не возьмусь отрицать, что они (шизофреники) правы.

Давид давно утверждает, что устроен я по-дурацки – в частности, не вовремя принимаюсь обсасывать вечные вопросы и в результате теряю деньги или упускаю возможность вставить поклоннице. Проблемы с поклонницами уже не актуальны, а от занудства возраст не избавляет, и даже наоборот.

Пока я предавался глубокомыслию, слепой обогнал меня, так что мы двигались гуськом, и в памяти невольно всплыла старая картина, на которой вереница болванов, ведомая слепцом, тащится к пропасти. Кстати, в нашем случае обрыв тоже был недалеко, но парнишка с такой точностью держал курс на дом, что оставалось предположить, будто у него в башке имеется какая-то хрень вроде ультразвукового радара летучей мыши.

Он добрался до ступенек крыльца, опередив меня на десяток шагов, однако не стал подниматься на дощатую веранду, что опоясывала домик. То ли проявил инстинктивное уважение к частной собственности, то ли это была бесхитростная попытка первым пропустить в западню глупого старого павиана.

Может, и глупого, но осторожного. Для начала я несколько раз позвал Давида. Никто не ответил. Тогда я обошел вокруг дома. Все окна были закрыты. По пути я заглянул в небольшую пристройку из потемневшего кирпича и убедился в том, что генератор отключен. А жаль. Учитывая плачевное состояние ветряка, я мог рассчитывать теперь только на старые грязные технологии.

Хозяйский «брабус джи» стоял на своем обычном месте, рядом с беседкой на краю сада. Брезентовый навес, который когда-то защищал его от солнца, был сорван и облепил ближайшее дерево. На самом «брабусе» не было ни царапины. Дверцы оказались заперты, сигнализация не сработала. Ничего интересного в салоне я не заметил.

Не заходя в беседку, я разглядел в ее зеленоватой тени хорошо знакомый мне круглый стол, а на нем – стакан с остатками рубиновой жидкости, раковину-пепельницу и кофейную чашку. К столу были придвинуты четыре стула.

Я направился к обрыву. С учетом того что я успел здесь увидеть, несчастный случай представлялся вполне возможным вариантом. Я тут же вообразил себе картину: тело Давида, распростертое на камнях, торчащие наружу сломанные кости, разбитый череп – и чайки, чайки, склевывающие мозг. Бр-р-р. Трагично, печально, нелепо, но ничего экстраординарного в такой смерти не было. К тому же это все объясняло бы. Ну, почти все. Непроясненными остались бы сущие пустяки: полученное от Давида предупреждение насчет «Летучего голландца», кое-какие странности во время поездки, сновидения слепого и мои собственные сны. Ни одного весомого аргумента для человека, уверенного в том, что электрохимия может сделать с мясом что угодно.

Я приблизился к самому краю тридцатиметрового обрыва, и бухта открылась передо мной во всей красе. Невысокие волны бродили по ней и перехлестывали через перешеек, который соединял полуостров с «большой землей». Внизу, на полоске пляжа, никаких трупов не наблюдалось; на фоне серо-зеленых камней выделялись выброшенный штормом белый расщепленный ствол, несколько деревянных обломков поменьше и оранжевый спасательный жилет. Было бы неплохо взглянуть на жилет поближе, но скалолазание не входило в число моих первоочередных дел.

Возвращаясь к дому, я не мог удержать свою творческую фантазию от разработки темы убийства. При этом, поскольку «брабус» стоял нетронутый, чуть ли не главное место среди версий занимало убийство на почве страсти. Что, если какая-нибудь цыпочка, вместо того, чтобы вдохновлять и снимать озабоченность, пришила одного из виднейших писателей современности кухонным ножом? Кошмар… и опять-таки – какой пиар! Только на этот раз водичка на мою мельницу. Можно было бы под шумок пропихнуть что-нибудь эдакое. Но для начала пришлось бы срочно что-нибудь эдакое сочинить. И тут уже во мне заворочались самые черные мысли: если ноутбук Давида не украден и не покоится на дне бухты, надо бы добраться до него первым…

Стыдно мне не стало, потому что я знал: нет ничего страшнее некоторых наших мыслей и от них никуда не денешься. Иногда это похоже на игру с собственным сознанием; оно меня дразнит и смеется над моими претензиями: «Кто сказал тебе, дурачок, что я твое, что ты можешь управлять мной? Ах, не согласен? Тогда на, получи!» – и тут же демонстрирует парочку идеек-выкидышей, после которых приходится признать себя чудовищем, и спасение человечества только в том, что между моими мыслями и намерениями встает непреодолимая стена страха. И лени.

Я обогнул веранду. Слепой сидел на нижней ступеньке крыльца и постукивал тростью по камню. Внезапно я почувствовал, как сильно он меня раздражает.

– Ну, и что ты теперь будешь делать? – спросил я, наблюдая за своим псом, который, не приближаясь к дому, вынюхивал что-то на площадке наблюдений возле опрокинутой метеобудки, где когда-то находились все эти гигрометры, психрометры и прочие «метры» – судя по неадекватности прогнозов, совершенно бесполезные.

– Отведите меня к маяку, – попросил слепой.

Это становилось утомительным. За многие годы я свыкся с безвредной выдумкой Давида, но парень, по моим невнятным ощущениям, зашел гораздо дальше. Мне казалось, что он существовал, бодрствовал и спал в шлейфе тихого безумия – не обязательно собственного – и не отличал сон от яви. В эту схему не укладывался только Райхель с его монетой, улыбчивый «патологоанатом»… и, пожалуй, бутылка рому. Такое вот йо-хо-хо.

– Покатался, и хватит, – пробормотал я, оттягивая момент, когда нужно будет зайти в дом. И поймал себя на том, что заговорил, как «пижама». А для «пижам» подобные разговоры закончились плохо.

– Туда. – Он показал тростью в том направлении, где волны разбивались об оконечность мыса.

– Да нет никакого маяка, – сказал я, пытаясь вспомнить, в каком возрасте понял, что Деда Мороза не существует. Явно раньше, чем в двенадцать лет.

Я поставил сумку на пол веранды, достал фонарик и направился к двери, нащупывая в кармане куртки связку ключей. Но ключ не понадобился. Дверь оказалась незапертой.

Как только я вошел в большую полутемную комнату, именовавшуюся «кают-компанией», и дверь закрылась за спиной, меня прошиб холодный пот. Хорошо еще, что я попал сюда солнечным днем. Не уверен, что заставил бы себя отлипнуть от дверного косяка и сдвинуться с места ночью или во время шторма. Казалось бы, что такого случилось? Но симпатичное местечко, не внушавшее раньше ни малейших опасений, теперь сделалось чуть ли не зловещим.

Между «кают-компанией» и внешней стеной, обращенной к морю, находилась лестница на второй этаж, поэтому окон здесь не было, и только тусклый свет проникал снаружи сквозь блоки из волнистого стекла, служившие перегородкой. Давид все собирался заменить их витражом или бронзовой решеткой, но, видно, так и не собрался.

Над низким прочным столиком, слегка подпорченным сигаретными ожогами, пятнами алкоголя и вмятинами от острых женских каблучков, свисала рында, в которую Давид иногда звонил, когда ему взбредала в голову блажь собрать гостей на ужин или для ночного купания. Сейчас на столике лежала какая-то книга. Я направил на нее луч фонарика и подошел поближе. Старое издание, зеленоватая матерчатая обложка с тиснением. На обложке значилось: «И. А. Гончаров. Обломов».

Случайность? Шутка? При всем желании мне не удалось сыграть с собой в прятки. Нет, Илюша, ты у нас Обломов, мать твою. И это послание. Тебе. Знать бы еще, от кого оно и что означает…

Я раскрыл книгу страницами вниз и встряхнул. Ничего не выпало, да я и не рассчитывал, что игра окажется простой. В любом случае для чтения было темновато, так что я положил книгу на столик и снова обвел лучом вокруг себя. «Ты прямо как маяк, братец», – подначивал мимоходом сидящий внутри шут. В кают-компании Давид собрал еще несколько предметов, имевших отношение к мореплаванию: штурвал с яхты «Senor», морской секстан, компас, карту западной части Средиземного моря, которая, подозреваю, появилась у него после знакомства с Пересом-Реверте, о чем свидетельствовал и автограф последнего. Все находилось на своих местах: штурвал и карта – на стене, компас – на тумбе возле старого черно-белого телевизора «JVC», секстан – за стеклом в серванте, среди разнокалиберных рюмок, стопок и бокалов. Довершали картину уютный диван и пара глубоких кресел, в одном из которых любил почивать Зак («Заккария! Имей совесть, скотина, уступи даме место!» – «Р-р-р-р…»). Знакомая обстановка, но тревога не унималась. Вероятно, потому, что не хватало главного – признаков жизни. Или хотя бы признаков смерти.

Я направился к коридору, из которого можно было попасть либо на кухню, если свернуть направо, либо в одну из спален (прямо), либо по лестнице на второй этаж (дважды налево). И почему я раньше не замечал, что доски так противно скрипят? Зато на кухне уже не нужен был фонарик: окно выходило в сад, и резкий солнечный свет смягчался, приобретая приятный зеленоватый оттенок.

Никаких дурнопахнущих сюрпризов, включая трупы, я здесь не обнаружил. Продукты Давид хранил в погребе, и, честно говоря, я на них рассчитывал, ибо мои запасы еды подходили к концу. На кухонном столе высыхали яблоки. Вся посуда была вымыта и аккуратно расставлена на полках буфета. Если где и лежала пыль, то отнюдь не вековая. Это моя кухня обычно похожа на склад супермаркета после бомбежки, а Давид всегда отличался аккуратностью. Дикарь делал все так, чтобы у хозяина не возникало претензий, и большую часть времени оставался незаметным.

После кухни я заглянул в комнатушку, которая считалась моей. Я предпочитал ее, во-первых, потому, что не надо было таскаться вверх-вниз по лестнице, а во-вторых, она находилась ближе к сортиру. Из окна виднелась обращенная к берегу часть сада, мыс и море. Широкая низкая кровать должна была еще помнить мое тельце. На полке стояли и лежали книги, попадавшие сюда случайно на протяжении двух десятков лет, так что «Лифт на эшафот» соседствовал с какой-нибудь «Астрономической оптикой», а последнюю подпирал Дос Пассос (на всякий случай уточняю: это не описание операционной системы). Над кроватью висел привезенный Давидом из Германии мне в подарок плакат «Amon Duul II». В углу валялись мои ласты и маска для подводного плавания.

На первом этаже по другую сторону «кают-компании» находились еще кладовая и комната Дикаря, но их я оставил на потом и начал взбираться по лестнице к апартаментам хозяина. Одолевая двадцать три ступеньки, я успел перебрать в уме сердечные приступы, разорвавшиеся аппендициты, банальные судороги на расстоянии сотни метров от берега и еще кучу возможностей сдохнуть в этом захолустном раю, вдали от «амбулансов» и больниц. Правда, Дикарь, по-моему, кое-что соображал в медицине, по крайней мере мог оказать первую помощь. Но вот незадача – сам Дикарь либо тоже пропал, либо затаился где-то поблизости, причем второй вариант нравился мне гораздо меньше.

Наверное, пора кое-что прояснить насчет Дикаря, хотя я и сам о нем почти ничего не знаю. Это существо без возраста, несомненно мужского пола, однако я ни разу не замечал каких-либо признаков того, что его интересуют женщины или вообще другие люди. Идеальная кандидатура, чтобы охранять «домик смотрителя» в то время, пока хозяин живет в городе, и быть кем-то вроде разнорабочего, когда хозяин на «маяке».

Где Давид откопал своего «хаузкипера», рассказывать не стану. Их связывает давняя темная история, которая вполне могла бы сойти за очередной скелет в шкафу, но лично я не собираюсь его оттуда вытаскивать. Во всяком случае, когда я впервые появился на «маяке», Дикарь уже был тут. Его лицо, обезображенное длинным шрамом через всю левую сторону, производило отталкивающее впечатление, да он и не стремился нравиться или угождать. Он подолгу бродил по окрестностям, иногда приносил добычу – рыбу или дичь, – которая приятно разнообразила наше меню. Мне неизвестно его настоящее имя. Дикарь – кличка, которой я его наградил, но ни разу не произнес этого слова вслух. Давид называл его Пятницей – опять-таки не в его присутствии, а болтая со мной. В общем, загадочная личность. Не помню, чтобы я разговаривал с ним или слышал его голос. Он всегда молчал, хотя вовсе не был немым. Они с Давидом понимали друг друга с полувзгляда. Вполне допускаю, что, даже оставаясь на «маяке» вдвоем, они не испытывали ни малейшей нужды в словах. Наверное, все необходимое было сказано между ними тридцать лет назад, и теперь уже ничто не казалось Дикарю заслуживающим разговора.

Порой меня посещала мысль, что, поскольку Дикарь живет здесь безвыездно уже много лет, именно он и является истинным «смотрителем». Думаю, Давиду мое предположение пришлось бы не по вкусу.

Коридор второго этажа был короче, поскольку упирался в дверь, ведущую на террасу, которая находилась над «кают-компанией». Иногда мы с Давидом засиживались на террасе допоздна, пили вино и трепались о жизни, женщинах, книгах и музыке; при этом небо придвигалось так близко, что после второго стакана вполне могло показаться, будто весь дом беззвучно кренится, медленно сползает со скалы и начинает падать в ошеломительную пропасть, полную плавающих звезд. Пару раз в хорошую погоду я попытался спать на террасе, но для меня это было слишком: вселенная со вспоротым нутром – зрелище, способное отравить душу. Свет вечности чересчур ярок для Илюши, с его смехотворной защитой из чернильных струек, с его черными очками, которые он надевает днем, и с его голой розовой задницей зарвавшейся обезьяны, которую он смело показывает миру ночью…

Я выглянул на террасу. Пластиковый стол, шезлонг, потрескавшаяся плитка на полу. Маленькое деревце цеплялось за полоску нанесенной ветром земли. Не трогать его – это было по-нашему: живи и не мешай жить другим.

Кабинет – святая святых для Давида – я оставил напоследок и сначала открыл дверь его спальни, расположенной напротив. Это была уютная комната с видом на полуостров и восточную часть бухты. Размерами она не отличалась от «моей» – этажи были почему-то спланированы с зеркальной симметричностью, – но чувствовалось, что здесь чаще валялись, спали и занимались любовью. На стене висела хорошая репродукция «сухопутного» зимнего пейзажа Курта Куэрнера: корявое черное дерево на переднем плане, заснеженные синие холмы, рана заката над горизонтом. Постель была застелена пледом, на нем остался отпечаток тела, а на подушке – вмятина от головы.

Уже кое-что. Не Давид Бирнбаум, но хотя бы след его присутствия. И никаких признаков того, что в последнее время здесь побывала женщина. Мне от этого легче не стало. Честное слово, я предпочел бы обнаружить его занимающимся сексом (без разницы – с несовершеннолетней, с монашкой, с овцой или с Пятницей), получить втык за вероломное вторжение и на том успокоиться. Но покой мне только снился, да и то давно.

Наконец я открыл дверь кабинета и окунулся в полосатое солнечное сияние, что щедро лилось сразу через три окна. На всех трех решетки жалюзи находились в положении, дающем минимальную тень. Огромный письменный стол пятидесятых годов прошлого столетия, который когда-то внесли сюда не иначе как в разобранном виде, стоял вплотную к среднему окну, и первое, что бросилось мне в глаза, это Давидов «vaio» в центре стола, слегка приоткрытый и интригующий, как сейф с неизвестным содержимым.

Именно в ту секунду я окончательно уверовал в неотвратимость случившегося несчастья. Когда писатель-маньяк пропадает, бросив свой ноутбук, это уже серьезно. Я знал, что, если бы представилась такая возможность, Давид обязательно прихватил бы его с собой в преисподнюю, не думая о том, найдется ли там издатель.

Я прошел к столу, мимоходом отметив про себя, что в кабинете ничего не изменилось, за исключением, может быть, каких-то мелочей, и открыл ноутбук. Меня ожидало разочарование… или отсрочка. Эта штука не заработала. И появилась еще одна веская причина, чтобы до наступления темноты озаботиться запуском генератора.

Я выдвинул несколько ящиков стола в слабой надежде обнаружить распечатку или хоть что-нибудь написанное от руки и, конечно, ничего не нашел. Давид давно работал исключительно на компе. Это мне, ретрограду и консерватору, обязательно надо подержать в руках бумажку, чтобы понять, что же я натворил.

Ну вот, пришла очередь и так называемой пустой комнаты, в которую я заглядывал лишь однажды, а потом как-то не возникало нужды. Попасть в нее можно было только через неприметную дверь в углу кабинета. Я направился туда, но тут в кармане завибрировал телефон.

Казалось бы, приятная неожиданность, однако у меня задрожали руки от нехорошего предчувствия. Я поднес мобильник к глазам. Индикатор уровня сигнала показывал минимум. Вызов поступил от господина издателя.

– Привет, Илья. Не могу дозвониться до Бирнбаума. Хорошо, что тебя поймал. Слушай, как там наши дела?

– Двигаем понемногу, – сказал я осторожно, предполагая, что речь идет о новой книге Вадима Ильина.

– Хотелось бы успеть к Франкфурту, – мечтательно произнес собеседник, и я понял, что дьявол не дремал, когда я трепал языком, успокаивая Елену.

– Если не случится ничего непредвиденного… – Я начал готовить отходные пути, но кто бы воспринял это всерьез, не стоя здесь, в пустом (а пустом ли?) доме, перед сдохшим ноутбуком? Никто и не воспринял.

– Вы уж постарайтесь, ребята, – напутствовал кормилец, который был с моим соавтором на дружеской ноге. – Привет Давиду. Как он там?

Блядь, ну и цирк. Давно бы разбил свою мобилу, но всякий раз вовремя вспоминал, что она может оказаться моим единственным шансом на спасение. А может и не оказаться, если не удастся запустить генератор. Батарея почти разрядилась.

– Да вроде ничего, – сказал я, лишь бы что-нибудь сказать, догадываясь, что дьявол и сейчас подслушивает.

– Ладно, не буду отвлекать. Пусть Давид мне вечером звякнет, хорошо? Удачи.

Я нажал «сброс». С некоторыми достаточно переброситься парой фраз – и уже чувствуешь себя должником. Вечернего звонка от Бирнбаума я не мог ему гарантировать. В том, что издатели предпочитали вести дела с Давидом, не было ничего удивительного – он считался точным, аккуратным, обязательным бизнес-партнером. Не то чтобы я имел репутацию раздолбая, но по понятным причинам юридическими и финансовыми интересами Вадима Ильина занимался Давид. В конце концов, это были его интересы.

Единственная короткая полоска индикатора сигнала продержалась на дисплее еще несколько секунд, после чего исчезла. В результате только добавилось вопросов, которые загоняли меня в тупик. При этом вопросы, кто, каким образом и зачем устроил для меня специальный сеанс связи, казались мне далеко не главными. Я был уверен, что Давид и господин издатель имели в виду разные книги. Вероятно, мой «соавтор» набрел на опасную тему. Оставалось определиться, какая тема настолько опасна, что писатель-романист может исчезнуть.

Пустая комната оказалась совсем не пустой, хотя и обставленной я бы ее не назвал. С тех пор как я видел эти голые стены, пол, потолок и незавешенное окно, здесь кое-что изменилось: появился телескоп на треноге, направленный в сторону моря, кресло, обращенное ко мне спинкой, и человек, сидящий в кресле.

Если кресло я еще с трудом припоминал (кажется, оно когда-то все-таки присутствовало в кабинете), то телескопа среди Давидовых игрушек раньше точно не водилось. Застыв на пороге, я несколько секунд думал о разной всячине, оттягивая момент, когда придется вплотную заняться мертвецом. Как ни странно, насчет того, что человек мертв, сомнений у меня не возникло. Не то чтобы я чуял смерть, как собака, да и видел только темя и левую руку сидящего, – но его полная неподвижность, сигаретный фильтр, зажатый между мраморно-белыми пальцами, и горка пепла на полу были вполне красноречивы.

Бирнбаум не курил. Дикарь, прокоптившийся на солнце и с черными волосами до лопаток, смахивал на индейца. В общем, не мешало бы взглянуть на лицо мертвеца, однако мои подошвы приросли к полу. Я знавал за собой разные проявления страха, среди них и временный паралич. Сейчас моя реакция была такой, словно я с головой окунулся в клейкую вязкость кошмара. Я дергался, сокращался, сжимался внутри своего одеревеневшего тела – и ничего, ни одно движение не выходило наружу, безнадежно отставая от желания убежать, спрятаться, сделаться исчезающе маленьким, провалиться в щель между досками пола. Мысль была одна, резиновая и простая, независимо от вариаций: «Ну что, Илюша, с тебя еще не достаточно? Скажи «хватит» и вали отсюда».

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я взял себя в руки. Конечно, меня так и подмывало сделать то, что советовал внутренний голос, который до сих пор неплохо обо мне заботился. Однако я понимал, что, если сбегу сейчас, ничего толком не выяснив, то до конца жизни буду терзаться сомнениями, сожалениями и прочими проклятиями своей сложносочиненной натуры. К тому же я изрядно наследил, а значит, рано или поздно мне придется иметь дело со сторожевыми собаками долбаного государства. И я предпочел пока остаться с проблемой один на один. Зак был не в счет, а на чьей стороне слепой, покажет время.

Несколько шагов от порога до кресла дались мне нелегко. Отчего-то дико раздражали жгучие солнечные блики на латунных частях телескопа, которому на вид было лет сто. Почему телескоп, спрашивал я себя, а не морской бинокль или подзорная труба? Возможно, потому, что не всегда есть из чего выбирать. Вдобавок с какой-то дальней полки моей профессиональной памяти некстати слез еще один покойник, Билли Бонс, и захрипел в ухо голосом старого пропойцы: «Ром, свиная грудинка, яичница – вот и все, что мне нужно. Да вон тот мыс, с которого видны корабли, проходящие по морю…»

Сначала я увидел мертвеца в профиль и понял, что я его не знаю. О причине смерти можно было только догадываться. Он сидел с закрытыми глазами и, если бы не бледность с синеватым оттенком, выглядел бы так, будто пару минут назад откинулся на спинку кресла, утомленный долгим наблюдением… за чем? Этот вопрос вдруг приобрел важность, несмотря на охватившую меня липкую полуобморочность, в которой я с трудом передвигался и едва соображал.

Даже не рассмотрев мертвеца как следует, я начал наклоняться, чтобы заглянуть в окуляр телескопа. В определенный момент у меня смерзлись яйца от почти физического предощущения неминуемого прикосновения: я был в полной уверенности, что руки трупа пришли в движение и через секунду его холодные ладони лягут мне на шею. И тем не менее я не обернулся. Мне даже стало ясно, почему иногда не оборачиваются и те, кому грозит гораздо более реальная угроза. Манящая темнота внутри нас – возможно, тот самый танатос – заставляет поддаться азартной игре, а рассудок в это казино не пускают.

Я приблизил правый глаз вплотную к окуляру. Поле зрения, естественно, было очень небольшим. Я увидел перевернутое море и опрокинутое небо, ничего другого. Мгновение спустя мое любопытство уже казалось мне идиотским. И я повернул голову.

Передо мной сидел мужчина лет сорока, с одутловатым лицом, на котором смерть уже местами сделала подтяжку. Прямые светлые волосы свалялись и напоминали мокрые хвостики белых мышей. Мертвец был одет не по сезону – в повседневный морской военный костюм и расстегнутый бушлат. В разрезе рубахи виднелась тельняшка с бурым пятном над левой ключицей. На тыльной стороне левой ладони была старая нечеткая татуировка – что-то вроде розы ветров.

Я потянул носом воздух. В этой странной, словно на годы законсервированной комнате вообще ничем не пахло. И все же я ощутил настоятельную потребность срочно оказаться снаружи и немного проветриться. А заодно обдумать, что делать с телом.

Обратный путь занял считанные секунды. Кабинет, коридор, лестница, еще один коридор, «кают-компания» – и я вывалился на веранду примерно с такими же ожиданиями, с какими человек, страдающий от похмелья, сует голову под струю холодной воды. Если мне и стало легче, то лишь самую малость и ненадолго. Уже не действовало на нервы замкнутое пространство, зато настораживало другое: пока я обследовал «домик смотрителя», куда-то подевался мальчишка, да и Зака что-то было не видать.

Сумка не пропала – и на том спасибо. Я допил оставшуюся в пластиковой бутылке воду и проглотил таблетку эналаприла. К тому моменту привычная головная боль уже возвестила о себе постукиванием в висок – так формально стучат в дверь, когда разрешения войти на самом деле не требуется. Дома я бы сразу упал на диван, но здесь пришлось держаться – по крайней мере, до тех пор, пока не станет настолько хреново, чтобы плюнуть на все и улечься в «кают-компании» в нескольких метрах под мертвецом.

Проклиная возраст, все когда-либо съеденные бифштексы и выкуренные до недавнего времени сигареты, я потащился за угол, чтобы определиться с генератором. Гипертония разыгралась не на шутку. Под черепом задергался отбойный молоток. Солнце нещадно хлестало по глазам, стоило высунуться из спасительной тени. Я открыл дверь пристройки и погрузился было в прохладу полуподвала, когда издалека послышался лай Зака. Несмотря на расстояние, команда «Хозяин, ко мне!» звучала вполне отчетливо.

Нашел время, сволочь. Тут бы разобраться с агрегатом. Раньше мне, понятное дело, и в голову не приходило выяснять, как запускается эта штука (которая, кстати, называлась «lambordini»!), – хватало того, что Давид и Дикарь были в курсе. Давным-давно один ушлый грек сказал: «Необходимость – мать изобретения». С тех пор кое-что изменилось; во всяком случае, генератор изобрели до меня. Я мог бы назвать еще несколько кандидатур на роль «матери изобретения» – например, лень, страх и скуку. Это не очень мне помогло, как и древняя мудрость, а вот знакомство с одним вечно пьяным трактористом оказалось полезным.

Догадываюсь, что думают о писателях технократы, но вот им «fuck» – у меня получилось. Агрегат затарахтел, терзая мой слух и услаждая тщеславие; голая лампочка под потолком пару раз мигнула, потом устойчиво засияла. Я надеялся дожить до наступления темноты, а если повезет, то и до следующего утра, поэтому решил поберечь топливо. Отключил генератор и выбрался на свет божий.

Пес лаял не переставая, с подвыванием; это уже смахивало на истерику. Я отчего-то представил себе Зака лежащим на дне какой-нибудь расщелины с перебитыми лапами и двинулся через растерзанный ветром сад в сторону мыса. Минут пять я проблуждал между деревьями, прокладывая себе путь среди поломанных веток, потом наконец выбрался на тропу, что тянулась вдоль склона, на котором был разбит виноградник.

Полуденное солнце приняло меня в свои неласковые объятия. Кепи и темные очки я оставил в машине, что, в общем-то, для меня характерно. Глаза вылезали из орбит; когда я пытался зажмуриться, начинали судорожно подергиваться веки. В таком состоянии я был не в силах не то что любоваться пейзажем, но даже чуть не забыл, куда, собственно, иду, и только приближающийся лай служил чем-то вроде звукового целеуказателя. Остаток сознания я сосредоточил на том, чтобы не свалиться с тропы, которая уже извивалась по скалистому гребню мыса.

Раньше я редко сюда забредал – не в последнюю очередь потому, что на мысе со стороны бухты находилась оборудованная Дикарем лодочная пристань. Зная кое-что о его прошлом (и кое о чем догадываясь), я предпочитал держаться подальше от этого парня. Но не сегодня. Сегодня гнилая интеллигенция пошла ва-банк.

Я позвал Зака, и тот выскочил мне навстречу из-за нагромождения валунов. Я убедился, что пес в порядке. Своим истошным лаем он пытался привлечь мое внимание, и ему это удалось. Испытывая легкое отвращение, я догадывался, что Зак надрывает глотку ради мальчишки – эти двое снюхались еще в машине, когда один лечил другого наложением рук. Зато я не ждал от слепого ничего, кроме лишних проблем: либо упрямец разбился по пути к несуществующей башне маяка, либо заснул, как давеча в канаве, и видит сны. Вещие. А что ему – ведь Йоост потом позаботится обо всем. И обо всех.

Я начал спускаться вслед за псом с двадцатиметровой высоты. На мое счастье, природа устроила в этом месте естественную лестницу, и лишь кое-где человеческими усилиями были добавлены ступени из камней, уложенных и подогнанных достаточно плотно и тщательно, чтобы их не размывало дождями. Ближе к воде лестница дугообразно загибалась по часовой стрелке. За скальным уступом скрывалась невидимая со стороны дома пристань. Дикарю пришлось изрядно потрудиться, забивая сваи и укрепляя настил, но место было исключительным по удобству и защищенности от ветра и волн даже в самый жестокий шторм.

Сейчас тут вообще царили тишь да гладь. Мне бы прилечь на теплых, пропахших морем досках и заняться латанием дыр в своем пробитом навылет биополе. Но реальность – это то, чем нельзя пренебречь без вреда для жизни или здоровья. На краю пристани, спиной ко мне, стоял какой-то человек. Судя по фигуре, не Давид и не Дикарь. Незнакомец был высок и довольно грузен, опирался на внушительную металлическую трость, имел при себе потертый черный саквояж. Длинный грязно-зеленый плащ скрывал под собой остальной наряд, а шляпа с обвисшими полями наверняка затеняла большую часть лица.

Зак не переставал меня удивлять. С видом пса, выполнившего свой долг, в чем бы этот долг ни заключался, он спокойно развалился на тех самых теплых досках, будто издеваясь над моей мимолетной мечтой о рекреации.

Ответ на вопрос, откуда взялся человек в плаще и шляпе, долго искать не пришлось. По-моему, он как раз провожал взглядом выходившую из бухты шлюпку – не иначе посудину, с которой недавно высадился. Она была темно-серой и казалась слегка смазанной, окутанной мглистой дымкой, хотя море просматривалось до самого горизонта. Кое-что мне все-таки удалось различить: четверых гребцов, размеренно двигавших веслами, рулевого, сгорбившегося на корме. Почти уверен, что шестой, тщедушный силуэт, застывший на носу лицом к морю, словно фигура, высеченная из обгоревшего дерева, принадлежал слепому мальчишке. И знаете, меньше всего было похоже, что его увозили насильно. Наоборот, я не удивился бы, если бы подтвердилось, что кое-кто ждал беглеца на берегу… и значит, черт подери, Хендрик из сновидений его не обманул.

Через несколько секунд шлюпка обогнула оконечность мыса и скрылась из виду, а незнакомец обернулся ко мне.

– Ну здравствуй, сказочник.

Мне не понравилось, как он это сказал. Я за то, чтобы держать иронию при себе и почаще смеяться над собой. У него был голос переменной высоты и акцент, который, как я заметил впоследствии, то усиливался, то почти исчезал. Да и вообще все в нем – от пенсне со стеклами бутылочного цвета, сидящего верхом на огромном носу, который, если верить знатокам вопроса, свидетельствовал о выдающемся мужском достоинстве, до старых сапог с квадратными носами – выглядело случайно подобранным реквизитом. Но при этом он не был дутой величиной. Совсем наоборот. Опережая события, могу сказать: он неоднократно продемонстрировал мне, что его слова не расходятся с делом. В первый раз – прямо там, на берегу.

– Вижу, тебе совсем плохо, приятель. – Он подошел ко мне, поставил саквояж на землю, а трость сунул себе между ног. Зак на эти телодвижения никак не реагировал. – Ну-ка, ну-ка… Расслабься, я доктор.

Прежде чем я успел опомниться, незнакомец возложил руки мне на голову, точнее, мягко прикоснулся к моей голове одновременно десятью своими большими холодными пальцами.

И боль ушла. Не мгновенно, но в течение нескольких секунд.

Этим он купил меня сразу, с потрохами. Для приличия я, конечно, еще брыкался, однако, несмотря на привычный кислый скепсис, прекрасно понимал: отрицать реальность помощи было бы черной неблагодарностью. Рисковать, испытывая судьбу, не хотелось.

Мое самочувствие улучшилось настолько, что я начал замечать некоторые подробности. Например, набалдашник антикварной трости, торчавшей у незнакомца между ног, был золотым, сделанным в виде закрытого цветочного бутона, а на сапогах имелись потертости, которые, по-моему, были ни чем иным, как следствием долгого ношения шпор.

Анахронизм? Нелепость? Ну и ладно. Доктору, способному так быстро и легко, без всякой фармации, выдернуть меня из ада, я мог простить все. Кроме того, он ничем не дал понять, что его услуги являются платными. Конечно, расплачиваться все равно придется – не за одно, так за другое, – но он подарил мне отсрочку.

Оторопь прошла, и я наслаждался прозрачной тишиной и покоем под черепом, а он отнял руки и, возвышаясь надо мной задрапированной горой, смотрел на меня с улыбкой. У него были мясистые губы, желтые лошадиные зубы, очень бледная дряблая кожа, раздвоенный и плохо выбритый подбородок, тяжелые щеки мастифа. Торчавшим из-под шляпы волосам неопределенного окраса типа «соль с перцем» не помешала бы стрижка.

– Как насчет приюта для усталого странника? – спросил он. Стекла его пенсне отсвечивали на солнце, что придавало ему вид лукавого беса. Честно говоря, усталым странником он не выглядел – как, впрочем, и человеком, которому отказывают в его просьбах.

– Без проблем, – сказал я. – Места даже слишком много… для двоих.

– А как же он? – Указательный палец вытянулся в направлении Зака.

– Ну, для троих. Может, еще мальчишка вернется…

– В обозримом будущем не вернется.

Одной рукой он подхватил саквояж и трость, другой взял меня под локоток, как старого доброго знакомого, и повлек к лестнице, а я не очень-то сопротивлялся. На узких ступенях ему пришлось пропустить меня вперед.

– А куда это он собрался? – спросил я как бы вскользь.

– На корабль.

– Какой корабль?

– Вот с этим сложнее. У каждого свой корабль. Кстати, ты тоже сможешь подняться на борт, если кое с кем договоришься. Ах нет. – Он громко шлепнул себя по лбу. – Ты же сам не плаваешь, только рассказываешь истории…

– Должно быть, ты как раз с корабля? – Я оглянулся, чтобы видеть его лицо. К тому моменту мы уже двигались гуськом по тропе на гребне мыса. Зак семенил следом.

Доктор расплылся в улыбке:

– Точно! Понимаешь, давно хотел вернуть старый должок, а тут как раз случай подвернулся.

– Надолго к нам? – Я старался вести светскую беседу. Как относиться к услышанному, я пока не определился. Тихо радовался внезапному оздоровлению и складировал информацию.

– Как получится. В любом случае надо успеть до зимнего солнцестояния.

Я замедлил шаг, и доктор нагнал меня. Я посмотрел на него еще раз и понял, что с ним темнить бессмысленно.

– Слушай, а ты, случаем, не Хендрик?

– Ну наконец-то, приятель! – Он снял шляпу и отвесил старомодный поклон. Не вполне всерьез. И не совсем в шутку.

– Тогда у меня для тебя кое-что есть. – Я полез в карман и достал монету с профилем королевы и маяком. – Райхель передавал привет.

Хендрик мельком глянул на монету в моей ладони, брать ее не стал и только спросил:

– Ну и как он?

– По-моему, неплохо. Ездит на мотоцикле. Пьет кефир. – Отчего-то мелькнула мысль, а знает ли этот человек, что означают слова «мотоцикл» и «кефир». Я его недооценил.

– Кефир?! – изумился Хендрик, потом расхохотался так, что затряслось все его немаленькое тело под плащом. Через минуту, сняв пенсне и утерев слезы (я успел увидеть маленькие кабаньи глазки), он глубокомысленно заметил:

– Вот что делает с нами сухопутная жизнь…

Обратная дорога всегда короче. Мыс остался позади. Мы вошли под сень фруктовых деревьев, и мне стало совсем хорошо, даже захотелось жрать. Самое время проявить гостеприимство, лишь бы в погребе сохранилось что-нибудь съестное. И вино, конечно.

Но прежде надо было разобраться с трупом. Скрывать его наличие от дорогого гостя я счел неправильным, а кроме того, имел подозрение, что доктор куда лучше меня осведомлен о происходящем и о том, как надлежит распорядиться мертвым телом. Вот пусть и посоветует что-нибудь.

Остановившись перед домом, Хендрик осмотрел его, одобрительно кивнул и выразил желание «опорожнить трюм». Я показал ему коробку сортира, находившуюся за площадкой для метеонаблюдений. Канализация была одним из благ цивилизации, устройство которого на тридцатиметровой скале представляло существенные трудности. С водой и душем, благодаря бившему неподалеку источнику, было проще. Впрочем, в отношении бытовых условий Хендрик оказался не слишком переборчив.

Я подождал его на веранде, тщетно пытаясь подманить Зака – тот по-прежнему держался на приличном расстоянии от дома. Ну ничего, голод не тетка. Хотелось думать, что дело только в мертвеце, а не в каком-нибудь другом, еще не обнаруженном мной сюрпризе.

Вернулся Хендрик; судя по его счастливому виду, разгрузка трюма прошла успешно. Плащ был расстегнут, под ним виднелась не первой свежести рубаха и жилет с вышивкой. Я впервые задумался о содержимом его саквояжа. Что там могло быть? Медицинские инструменты? «Ланцет», – услужливо подсказала память.

– В доме мертвое тело, – предупредил я без обиняков.

– Да-а? – Хендрик изобразил лицом вежливый интерес. – Кого это ты так?

– Ты неправильно понял. Я никого не убивал и вообще не знаю, кто это. Я сам здесь недавно, если ты не в курсе, а тело нашел полчаса назад.

– Ну, значит, чужие дела, – небрежно сказал Хендрик. – Илайя, что ты от меня хочешь?

Немного раньше, по пути к дому, я назвал ему свое имя. С тех пор он уже трижды величал меня Илайей. И я никак не мог избавиться от навязчивых ассоциаций.

– Я хочу, чтобы ты взглянул на него. Может, ты его узнаешь.

– Слушай, если он мертвый, я ему больше не нужен.

Я решил схитрить:

– А если нет? Я-то не доктор, могу и ошибиться.

– Ну что ж, долг превыше всего, – высокопарно высказался Хендрик. – Веди.

Мы вошли в дом – я первый, он за мной. В его присутствии я чувствовал себя гораздо увереннее. Мерное постукивание трости казалось чуть ли не уютным, словно ход маятниковых часов. И темнота не пугала, и ноги не отнимались. Тем не менее эйфория миновала, и я задал себе вопрос, не преждевременно ли проникся к доктору щенячьим доверием. Трезвый ответ был: конечно, преждевременно. Этот человек не вписывался ни в один из сюжетов, плодившихся у меня в мозгу, за исключением самых фантастических. Правда, как в дальнейшем показала жизнь, не самых.

Войдя в кабинет Давида, я сразу увидел, что со стола исчез его ноутбук. Опять-таки, хорошо, что рядом находился Хендрик. Теперь я был уверен: кто-то играет со мной в прятки, а эта игра становится особенно неприятной, когда уже нашел одного покойника. Если игру затеял Бирнбаум, то, с моей точки зрения, я такого не заслуживал, не говоря уже о его семействе. Разве что семейство было с ним в сговоре. Нет, пожалуй, чересчур даже для писателя. А как насчет свихнувшегося Дикаря? Или доброго доктора? Но зачем всё, зачем? Чтобы заставить трепетать одного малозначительного старикашку, виновного лишь в том, что некогда тоже любил это место?

Перед дверью «пустой» комнаты я остановился – не иначе, появилось какое-то предчувствие. Хендрик хмыкнул сзади – вероятно, принял мою нерешительность за попытку выдержать драматическую паузу. Но в ту минуту мне было не до дешевых эффектов и не до роли фокусника, который вот-вот достанет кролика из цилиндра.

Доктору надоело ждать. Он оттеснил меня и первым вошел в комнату. Я поплелся за ним. Сделав несколько шагов, он обернулся ко мне:

– Ну и где твой покойник?

Наверное, я имел бледный вид. Хендрик снял пенсне, и его глазки иронически поблескивали. Я уставился на пустое кресло, перед которым стоял телескоп. Да, кролика не будет – ни живого, ни дохлого. Фокус не удался… Хотя с чьей точки зрения взглянуть – может, это как раз я торчал, одураченный, под чьим-то большим черным цилиндром.

– Он сидел тут, – заговорил я, испытывая детское желание оправдаться за то, что морочил дяде голову, – и был мертвее мамонта.

– Расслабься, верю, – успокоил Хендрик.

Последовать совету и расслабиться у меня не получилось. Оставалось давить на то, что даже «усталому страннику» наверняка хотелось бы отдохнуть в безопасности.

– Кто-то вынес его отсюда.

Хендрик пожал плечами:

– Или он сам ушел.

Мне было не до шуток.

– Тот, кто его прикончил, может быть где-то рядом.

«Усталого странника» это не впечатлило.

– В таком случае я ему не завидую. – До меня не сразу дошло, кого Хендрик имеет в виду. – Что может быть притягательнее возможности поквитаться за все? Разве не все мы мечтаем об этом?

Я внимательнее присмотрелся к велеречивому доктору. Нет, он не шутил. Он издевался. Нехорошо, Хендрик. Это ты потому такой снисходительный, что не видел Йооста, орудующего ланцетом. Или видел? А может, и другим показывал? И впрямь, с чего я взял, что доктор крутил свое ночное кино только для слепого мальчишки…

– Кстати, – сменил тему Хендрик, – меня вполне устроила бы эта комната. Если ты, конечно, не возражаешь.

Мне его идея не понравилась. Я не мог бы внятно объяснить, почему, но очень сильно не понравилась. И при этом ни одна хоть сколько-нибудь серьезная причина для возражений не приходила в голову. Кроме того, я не забывал, что я здесь не хозяин.

И все-таки я попытался отговорить гостя:

– Тебе здесь будет неудобно. Спать не на чем…

– Пустяки, – сказал Хендрик. – А кресло на что? Ну ладно, уговорил. – Глазки хитро блеснули. – В соседней комнате я видел отличный диван.

Трапезу я предложил устроить в беседке. Хендрик похлопал себя по брюху и объявил, что на палубе, то бишь на свежем воздухе, в него больше помещается, да и пить приятнее. Зак тоже не возражал: здесь он мог предаваться чревоугодию, не приближаясь к дому.

Давид, как всегда, не подвел. Еды в погребе хватило бы одному человеку на месяц. На сколько хватит вина прошлогоднего урожая, оценить было трудно; это зависело от дозы, обстоятельств и собутыльника. Собутыльник оказался с пониманием: пока я сервировал стол принесенными из кухни консервными ножами, вилками и спичками для ковыряния в зубах, Хендрик извлек из своего саквояжа, с которым не расставался, бутылку черного рома бакарди.

– Вот, – сказал он. – Рекомендую. Снимает усталость, дарит полноценный сон. И никакого похмелья.

– Где-то я это уже слышал. Слово в слово.

– Ну и как, подтвердилось?

– В общем-то, да…

– Вот видишь, у нас без обмана.

– Знать бы еще, у кого это – у вас.

– Узнаешь, Илайя, всему свое время. Давай, что ли, заморим червячка.

«Червячок» оказался стойким. Чтобы его заморить, понадобилось несколько банок говяжьей тушенки и рыбных консервов, штук двадцать картофелин, испеченных тут же, в углях, полкило сыра и гора сухарей. Даже с учетом разыгравшегося аппетита во мне едва ли поместилась пятая часть всего этого. Сначала я выставил две бутылки местного вина, затем пришлось спускаться в погреб за третьей. Правда, что касается возлияния, тут я проявил сдержанность – во-первых, пытался, насколько возможно, сохранить трезвый рассудок, а во-вторых, оставлял место для рома бакарди, ведь ночь была не за горами.

Доктор Хендрик смотрел на вещи проще, ел и пил без самоограничений, и количество потребляемого им продукта – как сухого, так и жидкого – поражало воображение. Правда, внешне это мало на нем отражалось, разве что он становился еще благодушнее. А вот цвет его лица не улучшался.

После первого же тоста («За прибытие!»), почмокав с видом знатока, Хендрик завел разговор о тонкостях выращивания винограда и изготовления вина, в чем я ни бельмеса не соображал. Пришлось слушать его разглагольствования. Из вежливости я время от времени поддакивал, а сам сидел как на иголках, дожидаясь удобного момента, чтобы свернуть с этой темы на ту, что интересовала меня гораздо больше.

Складывалось впечатление, что Хендрик специально тянет резину. Он начинал действовать мне на нервы – как, впрочем, и все, с кем я общался дольше часа. Наконец, после его длиннейшей и маловразумительной тирады, посвященной «истинному хозяину лозы», мне удалось вставить пару целых фраз:

– Кстати, о хозяине этого места. Ты будешь смеяться, но он тоже пропал.

– Да что ж такое, Илайя! Все у тебя пропадают. Похоже, ты неправильно выбираешь время встречи.

– Если ты насчет зимнего солнцестояния, то до этого я действительно не додумался. Понимаешь ли, о времени встречи мы не договаривались. Этот человек писал здесь книгу и, насколько мне известно, никуда не собирался.

– О, книгу? Значит, еще один сказочник?

Я едва не огрел его бутылкой, как Штирлиц Холтоффа (причем под рукой был именно бакарди), но вовремя вспомнил, от кого зависит состояние неблагонадежных сосудиков в моей башке и от чего – мои полноценные сны.

– Что тебе сделали сказочники, что ты их так не любишь?

– Ты не понял, приятель. Я и сам сказочник. Поэтому слушать других мне неинтересно.

– А вот я бы тебя послушал. – Это было не слишком искреннее заявление, учитывая, что Хендрик изрядно утомлял меня своей болтовней.

– Может, еще услышишь… когда заснешь.

– Понимаю, специализация. Такой себе Оле-Лукойе… Ну что, не подскажешь, где он может быть?

– Наш брат-сказочник? Если его позвали сирены, то он уже далеко.

– Какие еще сирены?

– А вот по этому поводу у меня есть тост, – заявил Хендрик и дал мне знак налить. – Как известно, люди делятся на сказочников, моряков и всех остальных. Эти остальные не слышат пения сирен, поэтому живут и умирают на суше. Сказочников и моряков зовут сирены. Сирены моряков – из мира мертвых, сирены сказочников – из мира живых. Они поют по-разному, но и те, и другие влекут к погибели. Выпьем, мой друг Илайя, за то, чтобы их сладкоголосое пение не заставило нас свернуть с пути истинного!

Мы выпили. Я отхлебнул глоток для видимости; Хендрик опрокинул в себя целый стакан.

– Да ты и сам как сирена, – сказал я, пытаясь понять, куда или от чего уводит он меня своей болтовней.

– Ну что ты, разве можно сравнивать! – осклабился Хендрик. – Их пение так прекрасно, что когда ты понимаешь, чему поддался и где оказался, становится слишком поздно. Но еще хуже то, что если ты все-таки не поддаешься их зову и не идешь к ним, они сами приходят за тобой.

– Ну и что? Пусть приходят. Может, хоть тогда я пойму, о ком речь.

– Не будь таким беспечным, Илайя. Твоя сирена уже близко.

В тот день я больше ничего от доктора не добился. Как следует накушавшись и напившись, он расстелил свой плащ под абрикосовым деревом, улегся и захрапел, напомнив мне счастливого дачника.

Честно говоря, я был сбит с толку и не знал, куда себя девать. Не то чтобы меня впечатлили туманные аллегории, которыми Хендрик сыпал на каждом шагу, но к тому времени уже накопилась критическая масса странностей, свидетелем которых я стал, и у меня появилось ощущение, что теперь хватит легкого толчка для запуска цепной реакции еще менее объяснимых событий. Это могло произойти в любую секунду; я не знал, когда именно, что как раз и являлось самым раздражающим. Не хотелось быть пойманным врасплох.

Сна у меня не было ни в одном глазу. Солнце уже клонилось к западу и слегка порозовело. Я выпил полстаканчика рому, понаблюдал за дрыхнущим Хендриком. Потом наведался в «кают-компанию». В отличие от ноутбука книга моего однофамильца не исчезла и лежала на прежнем месте. Я взял ее, и тут мне почудились шаги наверху. Я знал, что ни в одном доме не бывает абсолютной тишины – они живут и без нас, – но это были характерные отзвуки неспешной ходьбы. С трудом подавив желание выскочить наружу и разбудить Хендрика, я довольно долго простоял, целиком обратившись в слух, однако больше не услышал ничего похожего на чужую поступь.

Выйдя на веранду, я полистал «Обломова» при дневном свете. Перечитывать все четыреста страниц, конечно, не было ни времени, ни сил, ни настроения. На последней странице кто-то выделил красным маркером несколько строк – от слов Штольца «Обломов: я тебе много раз про него говорил» до «Сейчас расскажу тебе: дай собраться с мыслями и памятью. А ты запиши: может быть, кому-нибудь пригодится».

Что бы это ни значило и кем бы ни был шутник, я не собирался доставлять ему удовольствие, пытаясь найти двойной смысл в коротком фрагменте старого романа. Да и вообще засомневался, что «послание» оставлено для меня. Кому я говорил о своих намерениях? Елене и Марку – но баловство с маркером уж точно не их рук дело.

«Не бери в голову, Илайя», – сказал я себе, положил книгу на перила веранды и отправился взглянуть на море. Не скажу, что не имел задней мыслишки узреть хоть какой-нибудь корабль, но горизонт был чист, и только в очертаниях сизо-лиловых облаков на западе можно было усмотреть знамение – при наличии вьюношеского романтизма. При отсутствии оного облака напоминали бы разве что кляксы для психодиагностического теста Роршаха.

И вот там, стоя на скале, под невероятным небом с надвигавшейся на меня армадой гигантских призрачных кораблей, которые, казалось, уже окрасились кровью будущего заката и еще не принесенных жертв, я вдруг получил ответ на вопрос «зачем?», я увидел себя со стороны – крохотное, ничтожное существо, завороженное временем, неизвестностью, ожиданием конца и тем не менее принимающее во всем этом деятельное участие одним фактом своего существования, способностью рассказать о происходящем, претензией на то, чтобы стать объектом шутки – уж не знаю, дьявольски или божески жестокой, – но без меня был бы невозможен даже самый скверный анекдот. Я был нужен им даже больше, чем они мне. Чего стоит чувство юмора, если не над кем шутить?..

Наверное, так действовал ром в малых дозах. Рецидив мании величия – впрочем, легко излечимый. Хватило бы, скажем, Йооста.

Поспешно прогнав воспоминание о «патологоанатоме», который стал воплощением ночного кошмара, я начал спускаться к воде. Определенно, у меня был припадок нездоровой активности, и виновным в этом я назначил Хендрика. Несмотря на добавившиеся годы, лишние килограммы и отложения в суставах, спуск показался мне не таким уж экстремальным; надо было всего лишь избегать смотреть вниз на первых метрах. Прежде чем дом скрылся из виду за краем скалы, я обернулся. Зак стоял на дороге, по которой несколько часов назад мы пришли к «маяку», и тоже повернул голову, словно провожал меня взглядом. Я не придал этому значения, пес всегда был себе на уме.

При слове «пляж» у меня обычно возникали мимолетные приятные ассоциации (нагие тела юных купальщиц, или не такой юной, зато многоопытной особы с шоколадной кожей, а также прочие живые картинки, доставлявшие пожилому одиночке, увы, давно уже бесплотные маленькие радости). Но не в этот раз. Происхождение обломков мне выяснить не удалось. Во всяком случае, фрагменты обшивки в них не угадывались. Зато угадывалось кое-что другое. Судя по их состоянию, в воде они пробыли недолго. А на берегу появились потому, что кто-то не пожалел времени и сил, ломая большой деревянный ящик. Например, гроб.

Жилет выглядел как новый и лежал далеко от кромки воды, под самой скалой. Никакой маркировки, указывающей на принадлежность, на нем не было. «Взрослый» размер, морское исполнение, сигнальный огонь поиска, свисток на шнуре. Либо кто-то снял жилет, благополучно выбравшись на берег и обнаружив путь наверх, либо спасательным средством пренебрег кто-то из отплывающих. Второе предположение было не таким уж тупым. Говорил же один японский ас времен Второй Мировой, летавший всю войну без парашюта: «Самураю парашют не нужен».

Возможно, моей лихорадочной энергии хватило бы и на вечернее купание – я уже снял кроссовки и носки, – если бы не пес. Я говорю сейчас не о своем милом симпатяге Заке. Разогнувшись, я заметил над водой черную собачью голову. Какой-то другой пес плыл к берегу. На вопрос, откуда он взялся, имелся простой ответ: ниоткуда.

Даже у псов бывают отвратительные морды (хотя и реже, чем у людей), но этот был урод из уродов. Едва его туловище показалось из воды, я узнал в нем костлявого ублюдка с корабля мертвецов, что приснился мне минувшей ночью. Он и впрямь выглядел как оживший труп, над которым кто-то предварительно поглумился. На вид у этой твари, напоминавшей обугленный скелет, не должно было остаться сил даже для того, чтобы ползать, тем не менее пес отряхнулся, превратившись в карикатуру на панка, и двинулся в мою сторону.

Морду он держал свернутой набок и косил единственным глазом, сухим и красноватым. От второго осталась только щель, в которой, словно в мочеиспускательном канале скопца, торчал серебряный гвоздь, его шляпка блестела мертвым зрачком. Стянутые в подковы губы уже не смыкались, и можно было пересчитать оставшиеся зубы. В правом боку зияла рана, переливавшаяся всеми оттенками гноя.

Я нагнулся и поднял камень размером с кирпич. Размозжить череп этой дохлятине представлялось мне вершиной гуманизма. Сама дохлятина, по-видимому, считала иначе. Я швырнул в нее камень – не в последнюю очередь для того, чтобы предотвратить встречу Зака с выбравшейся на берег собачьей смертью. Пес без труда увернулся. Оскалившись и глухо рыча, он обогнул меня и начал взбираться по тропе, ведущей к «домику смотрителя».

Понятно, что желание окунуться у меня разом пропало. Противно было даже думать о том, чтобы зайти в оскверненную падалью воду, хотя прежде я не замечал за собой чрезмерного чистоплюйства. Я поспешно натянул носки и кроссовки и полез на скалу вслед за псом, который имел метров десять форы, причем это расстояние быстро увеличивалось.

На середине пути я был вынужден остановиться из-за тяжелейшей одышки. Когда стоишь, привалившись к неровной стене на высоте четвертого этажа, и сердце с трудом помещается в груди, грозя каждым новым толчком отправить тебя вниз, на камни, становишься очень религиозным, всерьез рассчитываешь на то, что тебя слышит кто-то с миллиардом ушей и достаточным чувством юмора, чтобы сыграть с тобой в «руку провидения», и тут же придумываешь молитвы, главная среди которых: «Пожалуйста, не сейчас!». Конечно, не сейчас. В твоей просьбе нет ничего от примитивного самосохранения. Ты просто очень хочешь увидеть, чем все закончится. И, может быть, даже запечатлеть. Поэтому – не сейчас. Как будто однажды наступит момент, когда ты скажешь: «Ну вот, теперь, пожалуй, можно».

Но по мере того как возвращается способность нормально дышать и балансировать на уступе, ты постепенно утрачиваешь инфантильное желание вверить свою жизнь чужим рукам, а единственные господа, с которыми ты согласен считаться и чью безраздельную власть готов признать, это Хаос и Случай. Сладкая парочка. Хаос приговаривает, Случай казнит.

Кстати, о случае. Я сказал себе: «Если что-то могло случиться, это уже случилось. Побереги миокард». После чего продолжал подъем – медленно. Наконец, взобрался на скалу и, пока шел к дому, успел представить себе издыхающего Зака во всех подробностях, с разорванной глоткой и выпущенными кишками. Но Зака нигде не было видно. Зато я увидел нечто такое, после чего вряд ли смогу когда-нибудь снова разделить трапезу с Хендриком.

Доктор уже проснулся. Он сидел, каким-то образом разместив свой необъятный зад на подножке «брабуса», и кормил черного пса. Я застал их как раз в тот момент, когда Хендрик, сунув два пальца себе в рот, с характерным звуком изверг на землю часть полупереваренного обеда. Пес тотчас принялся жадно слизывать его блевотину.

Я остановился. Меня самого едва не вывернуло. Но Хендрик, по-видимому, не находил в таком способе кормления ничего странного. Разогнувшись, он вытер ладонью оставшуюся на губах тошнотворную слизь. Мое присутствие его нисколько не смутило.

– Илайя! – воскликнул он с ухмылкой, выражавшей нечаянную радость. – Представляешь, Хергест вернулся!

Что на это скажешь? Вот и у меня не нашлось слов поздравления по поводу возвращения Хера-как-там-его-дальше. Слегка кружилась голова. Очень хотелось выпить, чтобы смыть появившийся во рту мерзкий привкус.

Некоторое время Хендрик откровенно любовался псом, вернувшимся не иначе как с того света. А потом снова сунул два пальца себе в рот.

Я бросился в беседку, схватил со стола початую бутылку рома и сделал несколько глотков «из горла». Постоял, глядя на темнеющий сад и отчетливо понимая, что надо немедленно сматываться отсюда. И так же отчетливо – что уже поздно.

– Илайя, – вкрадчиво позвал Хендрик. – Что-то не так?

Я обернулся. Он поглаживал своего говноеда, но смотрел на меня. От его взгляда поверх пенсне мороз продирал по спине.

– Это обязательно? – выдавил я из себя.

– Что – это? И что – обязательно?

– Кормить его… так.

– Ничего не поделаешь, у него особенные вкусы, а здесь не нашлось падали. Если только ты не будешь настаивать…

Я предпочел не выяснять, что он имел в виду.

– Где мой пес?

– Наверное, там, откуда вернулся Хергест. Я же сказал тебе, Илайя: чтобы получить второй шанс, можно договориться.

– С тобой, что ли?

– Со мной уже договорился кое-кто другой. Око за око. Душа за душу.

– Значит, ты еще и душами приторговываешь?

– Не приписывай мне полномочий, которыми я не обладаю. Я всего лишь скромный доктор, обремененный неоплаченными долгами.

Да, надо сматываться. Даже если поздно, надо хотя бы попытаться. Слишком похоже на бегство, да еще отягощенное предательством по отношению к собаке, но я собой не владел. Что-то неосознаваемое, рудиментарное, не имеющее понятия о морали и «неоплаченных долгах», гнало меня отсюда.

Я двигался будто сомнамбула. Успел сделать шагов пятнадцать.

– Покидаешь нас, Илайя? – спросил Хендрик в спину. – А как же твой друг-сказочник? Не бросай его, пока он сам тебя не отпустит… иначе однажды он вернется. Все возвращаются… когда приходит время платить.

Этим он поставил крест на моей попытке к бегству. Хватило нескольких слов, после которых внутри сделалось пусто и черно, как в дотла выгоревшем доме. Но хотя бы не было паники.

Я повернулся и медленно, шагом обреченного, направился в «свою» комнату. О незапущенном генераторе даже не вспомнил. Бутылку рома допил очень быстро. Казалось, не опьянел. Долго лежал без сна, не зная, как пережить наступающую ночь. Страх сгущался быстрее, чем сумерки.

Было уже темно, когда за дверью послышалась грузная поступь Хендрика и стук его трости. Доктор что-то напевал себе под нос. Из-за этого я не сразу различил другие звуки – тихое цоканье когтей по крашеным доскам.

Проходя мимо «моей» комнаты, Хендрик сказал вполголоса:

– Приятных снов, Илайя.

– Спокойной ночи, Хендрик.

За дверью раздался смех.

– Ты слышал, Хергест? «Спокойной ночи»… Ну и шутник.

Оказалось, что я все-таки заснул. Разбудило меня легкое поглаживание по щеке и очень знакомый шепот:

– Вставай, соня. Тебя ни на минуту нельзя оставить, сразу засыпаешь. Вставай, бессовестный…

Я открыл глаза. В окно светила луна. Ирка стояла рядом с кроватью, на ней был только легкий халатик. Я сразу все вспомнил. А ведь действительно бессовестный. В «кают-компании» дважды звякнула рында. Давид созывал «народ» на ночное купание.

– И вовсе я не сплю, – нагло заявил я. – Между прочим, я тебя ждал.

– Тогда идем?

– Идем, – согласился я, засовывая руку под халатик. Ее кожа была горячей, гладкой и твердой. А в нужном месте появилась скользкая влага. С ума можно сойти. Я мгновенно перестал помещаться в плавках.

– Давид обидится, – шепнула Ирка и с замечательной женской логикой тоже нашла меня своей правой рукой. А потом губами. М-м-м, некоторые части тела созданы друг для друга, но так редко бывают вместе.

– Не обидится…

Халатик соскользнул с нее, и я растворился в лунном серебре и аромате женщины. Болтовня текла своим чередом в промежутках между поцелуями.

– Думаешь, зачем он привез сюда свою лолиту?

– Ну, может, она ему как дочь…

– Ага, как дочь…

Трусики долой. Что тут у нас? А что тут может быть. Все то же самое… тысячи лет одно и то же, но никогда не надоедает.

– Или крестница…

– Ага, крестница…

Легкое плавное вхождение. С любимой женщиной каждый раз – как первый.

– Или он ее чему-то учит…

– Да, он ее научит…

Господи, такое впечатление, что в последний раз я трахался не прошлой ночью, а десять лет назад.

– Или она – его…

– Скорее всего, она – его…

Только не взорвись преждевременно от восторга, мой старый друг. А ведь уже не мальчик, полтинник разменял…

– А теперь ты сверху, моя сладкая…

Я очутился там, где нет времени. В точке сингулярности. Это была глубочайшая и нежнейшая сингулярность. Я пребывал в ней до Большого Взрыва.

– …Теперь купаться, – сказала Ирка. – Можешь не одеваться. На эту ночь Давид объявил свой пляж нудистским.

– Гм. – Оставалось надеяться, что при лунном свете я буду выглядеть не слишком уродливо. Заняться собой, что ли? Начать бегать по утрам… Нет, на фиг. На такие жертвы я не способен, даже если все лолиты мира морщат носики при виде моего пивного брюшка.

На краю скалы пылал костер – дело рук Дикаря. Иногда я подозревал в нем пиромана. А может, в него вселилась душа какого-нибудь бедняги, выброшенного на необитаемый остров. Во всяком случае, он порой разводил такие костры, что огонь, наверное, был виден с моря за десятки километров.

Внизу на пляже гремела музыка. Старый переносной «шарп» был включен на полную громкость, и Григорий Лепс разрывался в ночи: «Вот и кончилось лето – наше лето, не вернуть его…» Но лето, слава богу, только начиналось. И в стоявшем на берегу ящике не хватало пока только двух бутылок вина. Лунная дорожка уводила к горизонту, словно символ еще не потерянной надежды на еще не потерянный рай…

Давид плескался метрах в тридцати от берега. Информация насчет нудистского пляжа оказалась достоверной. «Крестница», одетая только в браслеты, танцевала на островке. Я посмотрел на нее и поздравил себя и своего старого друга с предусмотрительно осуществленным соитием. Потом я посмотрел на Ирку. Она была старше очередной Давидовой пассии лет на двадцать, но, ей-богу, я знал, кого бы я выбрал, если поставить их рядом. Теперь я мог спокойно веселиться.

Мы зашли в воду и поплыли к Давиду расслабленным брассом. Гостеприимный хозяин приспособил старый буй под плавучий столик и расставил на нем бутылки и стаканы, благо стоял полный штиль. Только не у меня в голове. Стоило на секунду прикрыть глаза, и я начинал видеть сверкание нездешних звезд. Приливы и отливы полузабытых эмоций сменяли друг друга с умопомрачительной быстротой. Мелькнул даже призрак чего-то похожего на счастье, но я никогда не умел жить и брать от жизни все. И внутри зазвучала другая песня, гораздо более старая:

– Ирочка, – начал Давид после того, как мы выпили, – мне иногда кажется, что я знал тебя раньше.

– Вряд ли. – Ирка смотрела на него без улыбки. – Я бы этого ни за что не забыла.

– Да, похоже, единственный случай, когда ленивец Илюшка меня опередил. Не могу себе простить. Я безутешен.

Она потрепала его по щеке:

– Давид, я для тебя слишком стара. Ты же предпочитаешь женщин помоложе. Может, пора позвать к нам твою юную утешительницу?

– Не надо, она и так достаточно выпила.

– Ей хотя бы исполнилось шестнадцать? – У меня был чисто умозрительный интерес. Хотелось понять, чем Давид охмуряет этих дурочек. Не читают же они, в самом деле, наши – пардон, его – романы в шестнадцать-то лет. Они вообще ничего не читают, кроме SMS и глянцевых журналов.

– Ей девятнадцать, – сказал Давид немного раздраженно. – Просто хорошо выглядит. Ты думаешь, я стал бы рисковать, связываясь с малолеткой?

– Кто вас, писателей, разберет. – Теперь Ирка заговорила игриво и подплыла к Давиду поближе. Мне даже показалось, что она коснулась его плеча обнаженной грудью. – Мало ли на что вы способны… в порыве страсти.

Давид неестественно засмеялся. Внезапно со стороны моря в нас ударил луч мощного прожектора. Одновременно завыла сирена и заглушила музыку. Уголок рая мгновенно превратился в филиал ада. Я отвернулся, чтобы не ослепнуть, и увидел на скале фигуру Дикаря, который дергался на фоне костра в каком-то исступленном танце.

Всем своим погруженным в воду телом я ощутил низкочастотную вибрацию. Под завесой слепящего света на меня надвигалось большое судно, и что-то совсем не верилось в добрые намерения тех, кто находился на борту. Раздался истошный лай. Гигантская тень закрыла луну и поглотила лунную дорожку на взбудораженной воде.

Пугающие метаморфозы продолжались. Сирена уже не выла, а пела хорошо поставленным контральто. Свет прожектора остался только в воспоминаниях, так же, как и шум силовой установки и винтов. Поднялись волны. Я крутился в холодеющей воде, пытаясь понять, куда в одночасье подевались Ирка и Давид. Берег стремительно удалялся от меня, словно в 3D-кошмаре. Страшная боль взорвалась в правой руке. Это крюк едва различимого в темноте багра вонзился в плечо.

– Тащи его! Тащи! – прохрипел чей-то смутно знакомый голос.

Я поднял руку, дернулся и освободился от крюка ценой вырванного куска мяса. Из-за боли я плохо соображал. Кажется, пытался плыть, но обнаружил, что не могу даже принять в воде горизонтального положения, – на мне был спасательный жилет. Снова мелькнула тень багра; на сей раз крюк вонзился в жилет. Неодолимая сила повлекла меня к борту корабля, превратившегося в старый парусник.

Не помню, как я оказался на палубе. Надо мной склонялись темные фигуры. За ними мертвым ровным светом сияли огни Святого Эльма на топах мачт без парусов. Мою щеку облизал длинный шершавый язык; из собачьей пасти несло блевотиной.

– Жив? – спросил кто-то.

– Жив, – ответила женщина.

– Отлично, мы его спасли, – произнес голос Давида.

Я с трудом различил его лицо, оно было ближе других. На нем появился шрам от виска до подбородка.

– С прибытием на борт, Илья, – сказал Давид. – Долго же пришлось тебя искать.

Он помог мне встать и избавиться от жилета, потом повел куда-то. Я обнаружил на себе холщовые штаны, подвязанные веревкой. Корабль отчаянно скрипел, словно доживал свои последние минуты. Если это спасение, то что тогда обреченность? Кровоточащая рана, налитые свинцом ноги, все еще воющая в голове сирена…

Мы пришли в каюту, где горела свеча. На откидной деревянной полке, используемой в качестве стола, лежала придавленная оловянным распятием стопка очень старой на вид бумаги. Рядом стоял специальный письменный прибор для путешественников в обтянутом кожей ящичке. Возле стены раскачивался гамак. В нем, словно пойманная сетью рыба, поблескивал серебристый корпус ноутбука. По-моему, того самого, что пропал из «домика смотрителя».

– Что за дерьмо, Давид? – спросил я, немного очухавшись. – Ты хотя бы предупредил, что тут снимается кино.

– Никакого кино, дружище. Все это настоящее, несмотря на меняющуюся видимость. Остальное здесь не имеет значения – ни лица, ни имена, ни одежда. Ни даже время.

– Здесь – это где?

– На борту корабля. Есть только плавание. Все, что кроме, – тяжелая болезнь. Источник заразы. Сухопутная лихорадка.

Лихорадка? Вполне возможно. Кто-то из нас двоих бредил.

– И ты пишешь об этом? – спросил я, уставившись на пачку бумаги и антикварный письменный прибор. – Теперь работаешь по старинке, да? Электричество – тоже источник заразы? «Маяка» тебе оказалось мало?

Не знаю, чего было больше в моих вопросах – сарказма или истерики. Давид молча смотрел на меня. Улыбался. Шрам, как ни странно, придавал его лицу достоверность, словно царапина на старой потрепанной фотографии. Потом он наконец произнес:

– За этим я тебя и звал. Ну так что, желаешь присоединиться?

В этот момент в дверь каюты постучали.

– Войди, – сказал Давид.

Дверь открылась. На пороге стоял Дикарь, одетый в рубище, которое выглядело так, точно было скроено из савана.

– Хозяин, капитан просил передать, что Адриан подстрелил сирену.

– Хорошо, я сейчас. Илюша, ты не против взглянуть?

– Давид, мне не нравится твоя плавучая психушка… в отличие от «маяка». Кажется, на этот раз ты зашел в своих фантазиях слишком далеко. Извини.

– Нет, это ты извини за беспокойство. Надеюсь, однажды ты созреешь, и это случится раньше, чем тебя найдет твоя сирена. А сейчас возвращайся.

– Куда?

– Туда, откуда явился. – Он подмигнул мне и вышел из каюты вместе с Дикарем.

Сразу после этого деревянные переборки и доски обшивки начали истлевать у меня на глазах. Сквозь прорехи со всех сторон хлынула субстанция, текучая, как вода, и черная, как нефть. Я уже не ощущал ее.

Утратив опору под ногами, я рухнул в темноту.

Сон. Слава богу, всего лишь сон. Хотя первая часть была действительно приятной. Настолько приятной, что оставила на память засохшую сперму. Поскольку я заснул, не раздевшись, теперь не мешало бы принять душ и поменять трусы. Но за чистыми трусами надо было топать к «ниссану», а в такую рань даже пробежка до сортира и обратно казалась мне подвигом.

В окно только-только просачивался рассвет. Как и обещал Хендрик, обошлось без похмелья (хоть в этом доктор не обманул), однако осадочек после сновидения был хуже иного похмелья. Я попытался избавиться от него самым дешевым способом – при помощи аутотренинга. Почти уговорил себя, что все приснившееся – чушь собачья, но для успешного самовнушения надо было установить границу между явью и сном. Тут я попал в ловушку: сдвигаясь назад во времени, вспомнил Зака и чуть не расплакался. Предположение, что пес вернулся и сейчас спит в одном из кресел в «кают-компании», слишком смахивало на голливудский хэппи-энд. Проверить его было очень просто, но именно поэтому я тянул время: знал, что никого там не найду… или еще хуже – вместо Зака найду одноглазого пожирателя блевотины.

Наверное, я еще долго валялся бы, не в силах выбраться из ночной трясины, если бы не Хендрик. Сначала я услышал тяжеленные шаги наверху. Доктор протопал через кабинет Давида и спустился по лестнице. Двигался он намного быстрее обычного. Возле двери «моей» комнаты он остановился и заорал:

– Илайя! Ты с кем-нибудь договаривался?

– О чем?

– Насчет обмена, твою мать!

– Какого, на хрен, обмена?!

– Так, значит, шхуна не за тобой?

Некоторые совпадения действуют как удар под дых. В мозгу, будто в миксере, снова завертелся не поддающийся разделению на ингредиенты коктейль из эротики, кошмара и разговора «по душам» со старым приятелем на борту парусника, смахивавшего на корабль-призрак.

Хендрик, между тем, не церемонился. От удара ногой щеколда с треском вылетела, дверь распахнулась, и доктор перешагнул порог. От его вчерашнего добродушия ничего не осталось. Морда была перекошена, пенсне болталось на шнурке, под глазками залегли черные тени. Похоже, Хендрик провел бессонную ночь. Уж не возле телескопа ли? Но в ту минуту меня больше беспокоила его металлическая трость с массивным набалдашником, которая вполне могла сделать мою голову непригодной для дальнейшего ношения.

– Я спрашиваю, шхуна пришла за тобой? – прорычал великан, демонстрируя, что для него сейчас нет вопроса серьезнее. А может, и для меня.

– Не пойму, о чем ты, – пролепетал я, прикидывая, удастся ли мне нырнуть под трость, боднуть доктора в живот и смыться. Шансы осуществить эти намерения и так были мизерные, а тут еще за Хендриком замаячила тень одноглазого ублюдка, скалившего клыки.

Доктор разразился яростным монологом на незнакомом мне языке – судя по тональности, осыпал кого-то проклятиями – и выскочил из комнаты. Хер-как-там-дальше последовал за ним.

Я скатился с кровати с горячим желанием поскорее очутиться вне дома. У меня была иллюзия, что на открытом пространстве я уж точно смогу убежать от Хендрика и как-нибудь отобьюсь от его вонючего дружка. Про свою сумку я и не вспомнил.

Рванул через коридор и «кают-компанию» к наружной двери. Едва не сверзившись с крыльца веранды, подвернул ногу и, прихрамывая, выбрался на дорогу. Единственный путь в глубь континента был свободен – оставалось молиться, чтобы «ниссан» завелся и в баке хватило бензина до ближайшей заправочной станции. Но даже если не хватит, я ощущал в себе готовность бежать марафон, несмотря на поврежденную лодыжку. Чего не сделаешь ради спасения собственной шкуры…

Многие мои планы выглядели неплохо, пока не доходило до реализации. Я заковылял в нужном направлении – медленнее, чем хотелось бы, но все же с каждым шагом удаляясь от «домика смотрителя»… нет, теперь – домика кошмаров. Оглянувшись, я увидел разновеликие фигуры двоих на букву «Х»: они стояли на краю скалы, вглядываясь в море, по которому, вполне возможно, и плыла какая-то шхуна, – после всего пережитого я готов был поверить во что угодно.

Вот и ладушки, ребята. Встречайте незваных гостей, разбирайтесь друг с другом, жрите блевотину, обменивайтесь на здоровье – только без меня. Я, пожалуй, предпочту все забыть. Не уверен, что у меня получится, но я буду очень сильно стараться, буду помогать себе любыми способами… возможно, даже куплю бутылочку-другую чего-нибудь покрепче… только не подсовывайте мне больше ром бакарди.

По мере того как все ярче разгоралось утро, во мне крепла надежда на благополучный исход. Я уже видел крышу «ниссана» над завалом, когда сзади донесся нарастающий шум двигателя. Этого я ожидал меньше всего. Родился вариант: Давид догоняет свихнувшегося Илюшу. Илюше нужна срочная помощь. Старичок совсем плох. Потеря памяти. Галлюцинации. Убил свою собаку. Сбежал с «маяка». Неадекватен. Опасен. Нуждается в госпитализации. Пришлите бригаду. Ах да, присылать-то некого: Йоост поработал на славу…

«Брабус» промчался мимо, не останавливаясь. Я успел увидеть за стеклом рожу Хендрика. Далеко он, конечно, не уехал. Безрассудная попытка преодолеть завал закончилась тем, что машина наскочила на камни, врезалась в скалу и едва не опрокинулась. Доктору, похоже, пришлось несладко – во всяком случае, самостоятельно он из «брабуса» не выбрался.

Но мне на какое-то время стало не до Хендрика. Даже если бы я раньше заметил новую угрозу, это вряд ли что-то изменило бы. И все-таки шестое чувство, местом обитания которого была моя задница, заставило меня обернуться. Я успел только сжаться и замереть в ожидании удара.

Со скоростью олимпийского чемпиона по бегу на средние дистанции на меня налетел огромный чернокожий детина с бритым черепом и рожей профессионального боксера. Он и уложил меня профессионально. Скосил ударом под колено, навалился сверху, обыскал на предмет оружия, достал откуда-то наручники и застегнул один браслет на моем правом запястье, а второй, предварительно согнув меня пополам, – на левой лодыжке. На моей, мать его, вывихнутой лодыжке! Я чуть не заорал, но он уговорил меня не делать этого тычком в зубы. После чего вскочил и побежал к «брабусу».

Находясь в крайне неудобной позе, но по крайней мере в сознании, я наблюдал за дальнейшими событиями. Спустя несколько секунд мимо меня пронесся второй шкаф – на этот раз бледнолицый, однако такой же мускулистый. Почему-то мне запомнились стразы на задних карманах джинсов, обтягивавших мощные ягодицы, и розовая футболка с надписью «Sweetest taboo».

Первый преследователь открыл дверцу «брабуса» и вытащил из машины полуживого Хендрика, но не успел проделать с ним то же, что и со мной, – на него бросился одноглазый ублюдок и вцепился зубами в предплечье. Парень даже не дернулся, как будто не чувствовал боли. Я стал свидетелем на редкость хладнокровной расправы. Свободной рукой здоровяк схватил пса за глотку. Придушив его, он заставил ослабить хватку и разжать челюсти, после чего размозжил ему голову одним ударом об угол кузова. Акустика в ущелье была такая, что хруст черепа донесся и до меня.

Тем временем второй, «розовый», шкаф занялся Хендриком и быстренько привел его в окончательно неходячее состояние. Пока его напарник доставал из «брабуса» аптечку и обрабатывал укус, «розовый» совершил с тростью доктора несколько резких телодвижений, которые свидетельствовали о том, что в умелых руках тяжелая палка может оказаться убойным оружием.

Потом оба громилы, похоже, слегка заскучали. Встали, привалившись к автомобилю, словно отключенные автоматы, и только челюсти двигались, перемалывая жвачку. Я гадал, чего они ждут. Вряд ли того, что мы с Хендриком сами сдохнем от солнечного удара. Не иначе, действовали по приказу и теперь ждали хозяина. Вернее, как выяснилось, хозяйку.

Но сначала она подошла ко мне, и я ощутил прохладу ее ладони на своем затылке. Я повернул голову. Внутри позвоночного столба возникла какая-то электризация. Мой взгляд поднимался от стройных ножек в тяжелых армейских ботинках и узких джинсах до мужской рубашки навыпуск, а затем и до кепи с надписью «Quebec». Вы скажете, что я кое-что пропустил. Ну да, пропустил. Лицо под козырьком кепи было мне знакомо. Оно нисколько не постарело и даже, по-моему, сделалось еще красивее – хотя бы потому, что я был так рад его видеть…

– Илюшка, – сказала Ирка с улыбкой, – тебя и на минуту нельзя оставить, не то что на десять лет. Обязательно влипнешь в дерьмо.

Возвращались мы неспешным шагом. Гламурные головорезы конвоировали Хендрика, один из них нес саквояж доктора. Я, на правах бывшего бойфренда, ковылял рядом с Иркой, опираясь на трофейную трость (ну и тяжеленная, доложу я вам, оказалась штука!). Когда улегся мой щенячий восторг по поводу нашей встречи, я задумался, что все это означает. Поскольку я и себе не вполне доверял, расспрашивать Ирку не торопился. Сама расскажет, если захочет. И если это вообще она. Да-да, вот до чего дошло. Как выразился соавтор моего сна: «Остальное здесь не имеет значения – ни лица, ни имена, ни одежда…»

Для начала меня интересовало, как к Хендрику попали ключи от «брабуса». Оказались ли они у него в результате вульгарного ограбления, а может, и убийства, или Давид сам их ему дал. Если верно последнее, значит, эти двое поменялись, что ли?

Ирка поглядывала на меня так, как умеет только она. Под ее взглядом чувствуешь, что тебя понимают без слов, и невольно пускаешь слюни тихой благодарности. А ведь мне пора было научиться лучше владеть собой. Я пытался не ухмыляться или по крайней мере ухмыляться не очень глупо. Кажется, зря старался. Я испытывал колоссальное облегчение, которое невозможно замаскировать. Хотя, если здраво рассудить, еще ничего не кончилось – в противном случае Хендрик не тащился бы впереди в наручниках, а я ехал бы сейчас домой на своем «ниссане».

В конце концов я не выдержал. Придвинулся поближе к своей спутнице и спросил вполголоса:

– Слушай, кто эти двое?

– Мои ассистенты. Чернокожего зовут Смоки, а того, что розовом, – Алекс.

– Иначе говоря, твои телохранители? – уточнил я.

– Не только. Я наняла их для выполнения любой работы, которая не по силам хрупкой женщине. Пока мальчики справляются.

– Ирка, я начинаю тебя бояться. А их тем более.

– Не волнуйся. Они тебя и пальцем не тронут.

Тут я вспомнил, что, когда еще валялся на земле, она сказала им что-то по-английски. Я разобрал только несколько слов: «boys» и «not to cripple». Это утешало. Но не до конца.

– Ты потрясающе выглядишь! Канада пошла тебе на пользу.

– А ведь я тебя неоднократно звала. Кстати, приглашение остается в силе.

– Ну, если мое место не занято кем-нибудь помоложе…

– Илья, у меня были мужчины, – сказала она. – Всякий раз ненадолго. Наступал момент, когда мне начинало чего-то не хватать.

– Чего?

– Не чего, а кого. Тебя, раздолбая.

– А у меня не было женщин после тебя. – Я был страшно доволен, что могу ей это сказать, не солгав, хотя в этом не было моей заслуги – никто не спешил занять очередь, чтобы запрыгнуть в мою постель.

Потом я решил, что подвернулся удобный случай прощупать ситуацию:

– Надеюсь, эти двое – не из числа твоих бывших мужчин?

– Они гомосексуалисты. Я их интересую только как работодатель.

– И после этого ты все еще утверждаешь, что мне ничего не угрожает?

– Илюша, считай, что я предоставила тебе иммунитет.

Я подвел промежуточный итог. Что мы имеем на данный момент: подругу дней моих суровых, которая зачем-то явилась из Канады; двух здоровенных гомосеков, готовых выполнить «любую работу»; Хендрика, пытавшегося от них сбежать и плененного с неизвестной целью. И по-прежнему никаких внятных сведений о местонахождении моего исчезнувшего «соавтора».

Ирка будто прочла мои мысли. Ее лицо сделалось очень серьезным:

– Илья, где Бирнбаум?

– Не имею понятия. Он вызвал меня сюда электронным письмом. Якобы для того, чтобы поработать над новой книгой. Потом с ним стало невозможно связаться. Я приехал вчера утром. Здесь никого не было… кроме покойника на втором этаже, который потом пропал. А после полудня появился этот. – Я указал подбородком на Хендрика.

– Значит, придется спросить у этого, – сказала Ирка с таким выражением, что я снова засомневался, та ли это женщина, которую я знал прежде. – Кажется, ты говорил по телефону, что завел собаку?

– Да, хотя «завел» – не совсем подходящее слово. Его зовут Зак. Или звали… Он тоже вчера пропал.

Но вспомнил я при этом почему-то не Зака, а слова, которые произнес Хендрик, когда пришел в себя и увидел труп одноглазого пса с разбитой головой. Он пожевал губами, безошибочно нашел взглядом убийцу и сказал: «Все равно Хергест вернется, только ты его не узнаешь, пока не наступит твой черед».

Мы подошли к дому. Я успел попрощаться с ним навеки, но вернулся меньше чем через пару часов. Кто бы мог подумать, что однажды мы снова встретимся с Иркой в этом месте при таких странных обстоятельствах. Тем утром я окончательно избавился от иллюзии, что можно реанимировать прошлое, если сильно захотеть. Нет, в лучшем случае это будет жалкая клоунада, а в худшем все ваше прошлое окажется ложью. Так что храните его в своих воспоминаниях и не пытайтесь воскресить.

«Мальчики» пристегнули Хендрика наручниками к одному из столбов, подпиравших навес веранды. Алекс открыл докторский саквояж и вытряхнул содержимое на землю. Там было много чего интересного, в частности старинный пистолет с колесцовым замком, еще одна бутылка черного рома бакарди, деревянная кукла, изображавшая человечка с большим носом, и – господи, помилуй! – ланцет. Смоки отправился за дом; минуту спустя я услышал, что заработал генератор.

Вслед за Иркой я зашел в «кают-компанию». На диване лежала большая дорожная сумка, а на полу стоял портативный переносной холодильник – и то, и другое, очевидно, было доставлено сюда «мальчиками». Ирка извлекла из холодильника две банки пива, протянула одну мне. Мы чокнулись. Она уселась в кресло и жестом предложила мне сделать то же самое. Наверное, пиво было неплохим, но я что-то никак не мог расслабиться и вкуса не оценил.

– Ирочка, пойми правильно, я очень рад тебя видеть, но что происходит?

Она помолчала, достала из нагрудного кармана пачку сигарет и прикурила от зажигалки. Это было что-то новенькое. «Десять лет, – сказал я себе. – Слишком долго, чертов ленивец».

– Как твоя нога, Илья?

– Терпимо.

– До лодочной пристани дойти сможешь?

– Сюда же добрался.

– Тогда давай прогуляемся, хочу тебе кое-что показать. Не возражаешь?

Я развел руками:

– А разве у меня есть выбор?

– Во всем, что связано со мной, у тебя по-прежнему есть выбор. – Это прозвучало обнадеживающе. Но и надежда могла быть изощренной ловушкой.

Мы вышли из дома. Хендрик как раз выплевывал на доски веранды кровь и пару выбитых зубов. Стоя перед ним, Смоки массировал свой кулак. Стал предельно ясен смысл некоторых приготовлений. Алекс вынес из кладовой удлинитель и утюг.

Ирка поморщилась:

– Мальчики иногда опережают события. Это от излишнего рвения. Пойдем. – Она потащила меня прочь от дома по тропе, ведущей к мысу.

Спустя десяток шагов я нашел в себе смелость прошипеть:

– Черт, тебе не кажется, что это уже слишком?

– Не гунди, Илья. Ты, наверное, хочешь получить ответы на свои вопросы, да поскорее? Хочешь-хочешь, тебя аж распирает. Вот и я хочу.

– Но не так же, черт подери!

– А как? Как, хренов гуманист? Может, подскажешь?

– Не знаю. Но чем участвовать в таком дерьме, я лучше останусь без ответов.

– Вот в этом ты весь. Как видно, тебе не очень-то нужны ответы. Потому что вопросы у тебя на самом деле дешевые. Они тебе ничего не стоили. Книжные вопросы. От безделья, а не от пережитого.

– А что ты такого пережила?

– Может, когда-нибудь я тебе расскажу. Но не сейчас. Сейчас меня интересует, куда подевался твой дружок Бирнбаум и его длинноволосый холуй.

– Да с чего ты взяла, что Хендрику это известно?

– С того, что он поменялся с кем-то из этих двоих. Отвечаю на твой следующий вопрос: да, я тоже кое с кем поменялась. Поэтому знаю, что почем.

– И ты пойдешь на все? Я имею в виду, по трупам?

– Поверь мне, они перед этим не остановятся. Ставки слишком высоки. Да и поздно давать задний ход.

– А мне еще не поздно. Ну как, отпустишь меня, или твои педрилы засунут мне в задницу паяльник?

Она остановилась и привлекла меня к себе. Да, теперь это была другая Ирка, но кое-что от прежней в ней еще осталось.

– Ладно, давай успокоимся. – Она гладила меня по щеке, и я действительно успокаивался. Когда она сочла, что мы можем продолжать без лишних эмоций, она тихо заговорила: – Слушай внимательно. Ты можешь уйти в любой момент, пока мы на берегу, и, повторяю еще раз, никто из моих людей тебя не тронет. За тех, других, я ручаться не могу. Кроме того, ты мне нужен. Я хочу, чтобы ты был со мной. Обещаю, что, когда все закончится, мы вернемся домой, где бы этот дом ни находился, и останемся вместе. Навсегда. А теперь скажи: чего ты хочешь сейчас?

– Чтобы ты прекратила экзекуцию. Давай я у него спрошу.

Она неожиданно легко согласилась:

– Ну давай. Только, если он не ответит, я буду спрашивать так, как найду нужным. Договорились?

Да, в пыточных делах «мальчики» действительно проявили рвение. Похоже, это был тот случай, когда грязная работа доставляет глубокое удовлетворение.

Хендрик уже не стоял, а висел на вывернутых руках, скованных наручниками. Он был без сознания. По приказу хозяйки Алекс сходил в душевую и принес ведро воды. После того как он окатил Хендрика с ног до головы, тот пришел в себя. Спутанные волосы закрывали лицо, но и так было понятно, что с побоями гомики перестарались.

– Эй, Хендрик, – позвал я. – Ты меня слышишь?

Он поднял голову. Как я и думал, зрелище оказалось не для слабонервных. Его лицо было окровавлено и изуродовано до крайности. Но, несмотря ни это, он ухмыльнулся, когда понял, кто перед ним.

– А-а, это ты, Илайя… Я тебя предупреждал… Но ты все равно попался…

По понятным причинам у него изменилась дикция, и я с трудом разбирал слова.

– О чем ты предупреждал?

– Твоя сирена, глупец… Она пришла за тобой… Теперь ее пение тебя не отпустит… И все-таки дам последний совет… Беги, дурак, пока не поздно… Больше ничем не могу помочь…

– Я здесь не для этого. Расскажи им все, что ты знаешь, и я постараюсь сделать так, чтобы тебя освободили.

Он покачал головой:

– Ты не понимаешь… Условиями сделки такая свобода не предусмотрена.

– Если не расскажешь, они будут пытать тебя, пока ты не сдохнешь.

Он снизошел до еще одного короткого монолога.

– Они не могут меня убить, проклятый кретин. Плавание продлится вечность, если не поддаваться пению сирен, а я ему не поддамся… Я буду возвращаться снова и снова, пока не заплачу все свои долги… и пока будет с кем поменяться.

Я вдруг почувствовал, какая пропасть нас разделяет. Он был избит и, возможно, уже искалечен – и при этом его пытка только начиналась. Тем не менее он смотрел на меня чуть ли не с жалостью, считал «Илайю» несчастным, обманутым существом, хуже того – жертвой самоубийственной слепоты, которая по глупости отказывалась от права на вечность. А кого видел в нем я? Безумца, способного заразить своим безумием каждого, кто попадет в паутину слов и необъяснимых обстоятельств? Нет, только не безумца. Может быть, фанатика. И, хоть убей, я не мог вызвать в себе ни капли жалости или сочувствия по отношению к нему. Странным образом он находился за пределами человеческого сострадания, а значит, и человеческой уязвимости. И никакие, даже жесточайшие пытки и боль не могли прервать его вечного плавания. Мне стало ясно, что «мальчики» даром теряют время.

Но Ирка считала иначе.

Мы сидели на камнях в том месте мыса, где начинался спуск к пристани.

Судно, стоявшее на якоре в бухте, выглядело здесь абсолютно инородным телом, а то и голограммой из другой жизни. Не знаю, что привиделось Хендрику на рассвете, но «шхуна» оказалась вполне современной моторной яхтой – сорокаметровой «Calma III», спущенной с верфи Maiora. Силовая установка – два двигателя «Friedrichshafen» суммарной мощностью 7500 лошадиных сил. Круизная скорость – двадцать четыре узла. Стоимость аренды – более ста тысяч евро в неделю. Правда, эти подробности я узнал немного позже, из Интернета. А тогда, при первом взгляде на яхту, я просто обалдел.

– Ты все-таки подцепила миллиардера.

– Брось, ты не видел яхты миллиардеров.

– Тогда откуда?

– Я же сказала, высокие ставки. Ты видишь перед собой все мои сбережения плюс банковский кредит. Магазин продан, машина тоже. Дом заложен.

– И ради чего все это? Сомневаюсь, что тебя охватила страсть к путешествиям.

– Когда-нибудь узнаешь… если поплывешь со мной.

– Я не могу все бросить.

– Что – все? Что у тебя есть?

– Немного, но мое. Дом, машина, привычная жизнь.

– А ты внимательнее посмотри на эту свою привычную жизнь. Что тебе светит? Одинокая нищая старость и смерть в богадельне? Кто ты без Бирнбаума? – а он уже не вернется.

Тут я понял, что она знает о нашем фальшивом «творческом союзе». И, наверное, знала раньше. Интересно откуда.

– Честно говоря, я просто слишком стар для этой беготни. Ты права, мне ничего уже не светит. Но в таком возрасте никому ничего не светит. И я постараюсь смириться с этим ничем, спокойно лежа на своем диване.

– Илья, ты никогда не был дураком. Неужели ты до сих пор не понял, что они не оставят тебя в покое?

– Кто – они?

– Те, с кем твой друг Давид договорился насчет обмена.

– А я здесь при чем?

– При том, что, образно выражаясь, он купил билет и для тебя. В один конец.

– Я думал, для участия в игре требуется мое согласие.

– Идиот, Бирнбаум никогда не спрашивал твоего согласия. Он распоряжался твоей жизнью, решал за тебя, трахал за тебя баб, писал за тебя, а недавно продал тебя с потрохами без твоего ведома. И даже твоим псом не побрезговал.

Мне бы задуматься тогда, что означало «трахал за тебя баб», но я зацепился за другое:

– Моим псом? Ты хочешь сказать, что Зак и тот одноглазый ублюдок…

Она медленно кивнула:

– Ты все правильно понял.

Я переваривал это пару минут.

– Ну и что теперь?

– А что теперь? Лично я собираюсь закончить то, что начала. Время еще есть – до ближайшего зимнего солнцестояния.

– Я не первый раз об этом слышу. Меня даже привет просили кое-кому передать. И напомнить насчет встречи в Неоновой гавани. О чем, вообще, речь?

– Старая традиция. Ночь большой встречи. Обратный обмен. Команда «Летучего голландца» возвращается с берега на борт, и плавание продолжается.

– А с кем поменялась ты?

– Какая разница? Все равно ты ее никогда не увидишь. Еще есть вопросы?

– Есть, но они у меня дешевые. Я оставлю их при себе.

– Тогда хотя бы выслушай напоследок, ведь ты мне небезразличен, и мне не все равно, что твоя жизнь под угрозой. Был еще кто-то. Сделка «три на три», догоняешь? Ты кого-нибудь подвозил?

У меня внутри сделалось очень холодно.

– Н-ну… да, слепого мальчишку.

Она схватила меня за руку и впилась в нее ногтями:

– Тогда опасайся слепого сменщика.

Я чувствовал, что больше никогда ее не увижу. От этого остаток ожидания превратился в долгую мучительную паузу. Говорить было не о чем. Не хватало воздуха. Даже смотреть на нее было больно. Поэтому я смотрел на серебристый призрак, застывший посреди бухты, – красивую игрушку, на борту которой я, наверное, смог бы забыться, особенно с Иркиной помощью… но надолго ли?

Спустя час или полтора появились «мальчики». Они выглядели подуставшими, как после напряженной тренировки, и слегка запачкались в крови. Но службу свою знали: багаж был при них. Встретившись взглядом с хозяйкой, Смоки едва заметно покачал головой. Ирина выдохнула сквозь зубы. Потом обняла меня, поцеловала в лоб и стала спускаться к пристани, где была пришвартована надувная лодка.

Надо было и мне уходить. Но я, долбаный мазохист, ждал чего-то – может, конца света? Это решило бы все проблемы разом…

Шлюпка отчалила. На веслах сидел Алекс, в его ручищах-окороках они казались игрушечными. Ирка повернулась лицом к берегу. Ее последний прощальный взгляд был словно гипс для посмертной маски, лившийся на мое лицо и слепивший глаза.

Три человека поднялись на борт яхты, и я сказал себе: «Еще не поздно. Чего ты тянешь, мудак? Даже если ты вернешься домой и по дороге тебя никто не тронет, что будет потом?» А ничего потом. Они не случайно подсунули мне ту старую книгу. Я знал, чем там все закончилось, а кое-кто знал меня лучше, чем я сам знал себя. Наверное, это был тот, кто все решал за меня, писал за меня… жил за меня. Но и он просчитался. Если я верно догадывался, что к чему, «Calma III» скоро полетит по его душу.

А два «Friedrichshafen» по 3750 лошадиных сил каждый – это вам не капризное непостоянство ветра в рваных парусах.

О нетерпеливые пожиратели дайджестов, именуемых современными романами! Не подгоняйте меня и не торопитесь сами. Что за времена – все куда-то спешат, и никто никуда не успевает. Расслабьтесь, вы-то как будто в безопасности, в противном случае вам было бы уже не до чтения. А пока есть время, можно позволить себе поразвлечься за мой счет. Ох, извините, – за ваш счет. Вы заплатили деньги и желаете получить удовольствие на всю сумму. Спрошу шепотом: а может, кроме удовольствия, вас интересует что-нибудь еще? Скажу сразу: насчет морали – точно не ко мне. Что касается ответов, то и с ними у меня проблемы, но только с промежуточными. Окончательные ответы мне известны. Например, в прекрасном фильме «Остров проклятых» есть хороший окончательный ответ. Я имею в виду те кадры, когда прибывшие на остров «федеральные маршалы» проезжают мимо плиты с надписью: «Помните нас, ибо мы тоже жили, любили и смеялись».

Я не претендую на то, чтобы меня помнили. Порой мне кажется, что я жил на одну десятую возможностей, не любил по-настоящему и очень редко смеялся. Но я уверен, что так начинает казаться почти каждому, у кого есть хоть крупица мозгов, по мере того как проходят годы. И ничего нельзя исправить, иначе у стариков были бы иллюзии шестнадцатилетних, а это уже опасно.

Второй раз за этот тяжелый день я тащил себя к «ниссану». Бегство Обломова, дубль второй. Правда, у раздолбаев вроде меня даже сбежать как следует не получается. Остатки адреналина давно иссякли. Лодыжка распухла и болела все сильнее. Мучила жажда, но худшим из всего было снова взлетевшее давление, а доктор Хендрик, умевший так чудесно управляться с этой бедой, стоял на коленях, прикованный к столбу веранды «домика смотрителя».

Когда я нашел его, над ним уже роились мухи. Вокруг было полно крови. Пахло горелым мясом. Наручники удерживали мертвеца в вертикальном положении. Голова была опущена, лица не видно. Я не стал трогать тело. Так же, как и ланцет, торчавший из его шеи.

При виде изуродованного трупа человека, с которым я совсем недавно ел, пил и ночевал под одной крышей, у меня добавилось решимости побыстрее покинуть это место, окончательно утратившее былое очарование. И даже на какое-то время добавилось сил. Я задержался только возле выпотрошенного саквояжа. Деревянная кукла исчезла. Сомневаюсь, что кто-нибудь из «мальчиков» взял ее себе в качестве сувенира. Ром они, видимо, не употребляли. Пистолет годился разве что для музея. В общем, я уходил налегке.

По пути проверил карманы. Ключи остались при мне, деньги тоже. Корпус мобильного телефона треснул – похоже, это случилось, когда меня прессовала нетрадиционно ориентированная горилла Смоки. Попытка включить телефон не увенчалась успехом. Сейчас это не имело значения, но в нескольких десятках километров отсюда он мог бы пригодиться. Чтобы не дразнить судьбу, я решил не забегать вперед и ограничил свои запросы до сиюминутных. Нарастающая боль помогла выбросить из головы все остальное.

Наконец я добрался до завала. Труп одноглазого Закова «сменщика» тоже пропал. Я начинал привыкать к непредсказуемому поведению мертвецов и получил лишнее подтверждение того, что надо поскорее делать ноги. Кое в чем мне все-таки повезло. Бак «брабуса» оказался полным, да еще обнаружилась канистра в багажном отделении. Кроме того, я позаимствовал новый аккумулятор. Пришлось повозиться минут сорок под яростный стук молоточков внутри черепа, зато «патрол» завелся без проблем, и я двинулся в путь, боясь поверить в то, что кошмар закончился.

Быстро, за каких-нибудь полчаса, изменилась погода. Меня догнал ветер с моря, и, будто опускающийся занавес, приползли дождевые облака. Я хватал ртом свежий холодный воздух. Физически мне стало легче. Потом хлынул дождь. Дорогу размывало на глазах. Похоже, у судьбы выдалось стервозное настроение, а может, у того, кто не хотел меня отпускать, имелись связи наверху.

«Дворники» едва справлялись с потоками воды. Я вглядывался в серую пелену за лобовым стеклом – ясно было, что рано или поздно «патрол» сядет, а потому лучше остановиться в подходящем месте, но потребность в непрерывном движении, в чувстве возвращения домой, была сильнее предусмотрительности. Вокруг давилось грязью мрачное безлюдье. Я приближался к перекрестку, на котором мне по пути к «маяку» довелось встретиться с «пижамами», ставшими вскоре жертвами Йооста. Я предпочел бы проскочить этот участок на максимальной скорости и не оглядываясь, однако муха тоже предпочла бы, чтобы на свете не существовало паутины.

Радио по-прежнему молчало, если не считать атмосферных шумов. В такой ситуации осознаешь, что был бы рад обществу Зака или даже слепого мальчишки, – а поздно. Как всегда не вовремя активизировался мой темный двойник, ничего не упускавший, не прощавший и не позволявший забыть об ошибках ни сразу, ни по истечении срока давности. «Ты настоящий придурок, Илюша, – нашептывал он. – Какого дьявола ты меня не послушался и поперся в дорогу? Думал, сбежишь – на том и сказке конец? Нет, таких концов не бывает, тебе ли не знать. Вот теперь и жри свое дерьмо. Отказался от морского круиза – получи сухопутную лихорадку».

Не замечал раньше, что у моего рефлексирующего «я» женский голос. Постепенно он начал подозрительно напоминать голос Ирины. Или моей сирены? Задрожали руки, меня и впрямь начинало лихорадить. Я опасался за свой рассудок, что в то же время обнадеживало: если бы я на самом деле свихнулся, то вряд ли сомневался бы в своем здравомыслии.

Дождь хлынул как из ведра. Я окончательно перестал различать дорогу и остановил машину. Мышеловка захлопнулась. Когда я заглушил двигатель, меня накрыло шумом ливня. Под стальной крышей это было похоже на бесконечную дробь барабанщика циркового оркестра в ожидании «смертельного номера».

Последние минут двадцать я испытывал потребность опорожнить мочевой пузырь; вскоре это стало совершенно необходимым. Проклиная себя, погоду и выпитое пиво, я открыл дверцу и попытался проделать взаимоисключающие вещи: помочиться и не намокнуть. Пришлось пожертвовать комфортом нижней половины. Я выставил ноги наружу и расстегнул пуговицы на джинсах.

Кайф был недолгим. Внеся свою лепту во всемирный потоп, я с трудом выдернул кроссовки из жидкой грязи и спрятался в машине. Со штанин капало, будто с зарезанной свиньи. Отвратительные ощущения. Но гораздо хуже был страх, ледяным колом пронзивший меня, когда кто-то постучал в боковое стекло с правой стороны.

Иногда нас делают фаталистами мокрые штаны, а вовсе не философские измышления. В полной уверенности, что от судьбы не уйдешь, я наклонился и открыл дверцу, которая, между прочим, оказалась незапертой, так что, если бы Йоост решил немного размяться, я больше ничего никому не сумел бы поведать.

Это был не «патологоанатом», но без неприятных сюрпризов все же не обошлось. Человек, сунувший голову в машину, похоже, не замечал ливня. У него было слегка раздутое землистое лицо, ко лбу прилипли мышиные хвостики белесых волос. Я его уже видел и даже точно знал, когда и где – вчерашним утром в комнате на втором этаже «домика смотрителя».

Я издал некий звук – то ли сдавленный смешок, то ли жалкий всхлип. Происходящее было за пределами того, что прежде мог вообразить себе литератор Илюша Обломов, лежа на своем диване, и его нежную незащищенную психику замкнуло накоротко. Рациональность выгорела дотла, извилины покрылись копотью. Не осталось ничего невозможного, а значит, в каком-то смысле мне уже было все равно.

Вчера блондин весьма успешно изображал мертвеца, да и сегодня выглядел неважно: темные пятна у него на шее и те, что распространялись вверх по щекам, имели вполне определенное происхождение. Вдобавок я почуял запашок, который ни с чем не спутаешь, и схватился за ручку переключения передач – не от внезапной смелости, а от безысходности.

– Что тебе надо?

– Мне надо… чтобы ты… поднялся на борт… вместо… меня.

У блондина был дребезжащий голос, лишенный всякой окраски, словно он экономил на модуляциях. Разговаривал он медленно, с долгими паузами; порой казалось, что он вспоминает слова или то, что они означают. Из-за грохота ливня я с трудом его понимал. Страх и отвращение никуда не делись, но они подпитывали желание покончить со всем этим.

– Ладно, как скажешь.

В застывшем лице ничего не изменилось.

– Много… времени… потеряно… надо… успеть.

– Хорошо, хорошо.

– Ты должен… быть на корабле… пока я… не вернусь.

– Договорились. А теперь отойди на хрен от машины.

Блондин резко подался вперед. Я ожидал чего-то в этом роде, но не думал, что он окажется настолько быстрым. Должно быть, меня ввело в заблуждение его заторможенное мычание, значительно отстававшее от рефлексов. Правда, ему помешал бушлат и скользкая грязь. Я успел отшатнуться, и удар тяжелого кулака, нацеленный мне в челюсть, пришелся в правое плечо.

Кошмарная рожа, покрытая трупными пятнами, вдруг придвинулась совсем близко. Не дожидаясь, пока снова прилетит кувалда, я выдернул стилет из рычага. Рука плохо слушалась, однако мне все же удалось развернуть его острием вверх, а сиденье пассажира послужило упором. Нанося второй удар, блондин сам навалился животом на стилет. Его кулак врезался мне в подбородок уже на излете. Терпимо. Я вжался в дверцу, надеясь, что его остановит клинок в брюхе. Зря надеялся. Он продолжал ползти на меня, словно Терминатор, преследующий Сару Коннор.

– С-сука, – просвистел он, когда я выдернул из него стилет. Было слишком тесно, рулевое колесо мешало мне повернуться. Пошарив у себя за спиной левой рукой, я наконец открыл дверцу и вывалился под дождь. Блондин схватил меня сзади за куртку. Пытаясь не потерять равновесие в потоке грязи, достигавшей щиколоток, я ударил его локтем. Попал в лицо и, похоже, сломал ему нос. Во всяком случае, что-то хрустнуло, но для него это были пустяки. Хватка не ослабевала; более того, он рванул куртку на себя и едва не свалил меня с ног. Я хотел избавиться от куртки, однако не сумел выдернуть руки из рукавов с застегнутыми манжетами.

Переложив стилет в левую, в обратный хват, я ударил вслепую, с разворота. Клинок скользнул по черепу блондина – как потом оказалось, оставив длинную рваную рану. Тут уже я сам не удержался на ногах и рухнул на правый бок. Ощущение такое, словно погрузился в неглубокое болото. В следующий момент вчерашний мертвец навалился сверху всей своей тушей. У меня потемнело в глазах. Сдавило грудь – не вздохнуть, ни крикнуть. Порция тухлятины зацементировала легкие.

Когда я понял, что он заламывает мне кисть левой руки, было уже поздно. Пальцы разжались, стилет выпал, и очень скоро я обнаружил его острие в паре сантиметров от моего левого глаза.

– Не дергайся… – произнес все тот же монотонный голос, будто записанный на пленку и повторяющий смертельно наскучившие слова. – Или тебе… глаз выколоть…

До меня дошло, что это был вопрос.

– Не надо, – выдавил я из себя, израсходовав остаток сил. На дальнейшее сопротивление меня уже не хватило. Что значил чужой глаз для парня, донашивавшего собственную плоть, словно старый рваный костюм, которого не жалко? Если для команды корабля сгодился слепой пацан, то одноглазый писака сойдет и подавно. Я решил поберечь зрение.

– Так лучше… для всех. – Стилет слегка отодвинулся. Кроме того, у меня появилась возможность дышать. Неглубоко. – Сейчас ты… сядешь в машину… и будешь делать… что скажут… не слышу… – Острие коснулось моего трепещущего века.

– Да. Да!

Блондин поднялся на ноги, извлек меня из грязи и заставил залезть в машину. Закрыл дверцу и обогнул капот. За это время я обнаружил, что ключ в замке зажигания отсутствует. Ублюдок предусмотрел все.

Он уселся на переднее сиденье и, как только коснулся затылком подголовника, снова превратился в мертвеца. Прошло минут десять. Блондин не шевелился, не произносил ни слова, не моргал и, насколько я мог судить, не дышал. Но он по-прежнему держал стилет в правой руке, а я по-прежнему хотел сохранить стереоскопический взгляд на вещи, поэтому оставил мысль о побеге. Да и куда было бежать? На пару сотен километров вокруг лежали пустоши бывших военных полигонов и стрельбищ. Как выяснилось, я решил совершенно правильно, потому что очень скоро, когда у меня затекли ноги и я попытался всего лишь немного переменить позу, острие стилета мгновенно оказалось в опасной близости от моего зрачка.

– Спокойно, – сказал я. – У меня проблемы с суставами.

Блондин убрал стилет и снова отключился. У него не было проблем с суставами. Очевидно, его проблемами были непролазная грязь, ненадежная разлагающаяся плоть… и некий толстый урод, нарушивший условия сделки.

Мы просидели в неподвижности, пока не кончился дождь. Самое долгое и самое мучительное ожидание в моей жизни. Наручные часы остановились (я никогда и не утверждал, что мои «Patek Philippe» – настоящие), а с ними, казалось, остановилось и время. Насквозь промокший, разбитый физически и потерявший всякую надежду, я погрузился в тупое оцепенение. Не испытывал ни голода, ни жажды, мной владели только холод и страх. Попросил разрешения включить обогрев, но блондин сказал: «Не надо». Ясное дело, идея ему не понравилась – парень давно созрел для холодильника.

Часа через полтора погода снова резко поменялась. Тучи уплыли за горизонт, будто с неба сдернули темное покрывало, и появилось солнце. Когда большая часть воды ушла в землю, блондин протянул мне ключ зажигания и сказал: «Заводи».

Плохо слушались застывшие конечности, ног я почти не чувствовал. Огляделся, с трудом поворачивая голову. Оказалось, что «патрол» стоит в каких-нибудь пяти метрах от дороги. Во время ливня я потерял ее из виду и не заметил, как съехал с обочины, а после этого еще некоторое время придерживался прежнего курса. Я приготовился к худшему, однако двигатель завелся без проблем.

– Поехали.

– Куда?

– Прямо.

Изрядно постаравшись, мне удалось выбраться на дорогу, вернее, на то, что от нее осталось. Переключать передачи с помощью укоротившегося рычага без ручки было очень неудобно. Травмированная нога напоминала о себе при каждом нажатии на педаль.

После получаса изматывающей езды я увидел знакомый покосившийся указатель.

Тот самый перекресток.

И те самые трупы.

При свете дня мертвецы выглядели аккуратно. Ливень смыл кровь, подсыхающая грязь замаскировала отвратительные подробности. Слабенькая надежда, что Йоост все-таки окажется галлюцинацией, развеялась в дым.

– Направо, – скомандовал блондин. То есть на разбитую асфальтовую однорядку, которая вела к «нице». Вот уж куда мне хотелось меньше всего, но по-прежнему не находилось аргументов против стилета.

Я свернул. Сначала дорога была почти прямой и полого поднималась в гору. Вскоре мы оказались среди голых холмов, которые я видел издалека позапрошлым вечером. Мрачный пейзажик соответствовал настроению. Не хватало только крестов, однако меня не покидало ощущение, что за этим дело не станет.

Под диктовку рельефа дорога несколько раз петляла, а потом, когда холмистая гряда осталась позади, выпрямилась и пошла под уклон. Я снова приближался к побережью. Мыслей по этому поводу у меня не было (как и по любому другому), и я слишком устал, чтобы строить догадки. Да еще приходилось бороться с тошнотой, которая накатывала все чаще по мере того, как салон нагревался и пропитывался запахом тухлого мяса.

Что означало слово-инвалид «ница» на указателе, так и осталось загадкой. Скорее всего, ничего настоящего, а скрывавшееся под липовой вывеской заведение было какой-нибудь военной лабораторией. По складу тела и характера я отношусь к вынужденным пацифистам, поэтому «военная лаборатория» и «дерьмо» для меня примерно одно и то же.

Заведению принадлежал приличный отрезок береговой линии и прибрежная территория, обнесенная колючей проволокой. Сделанный на совесть, ажурный, но непролазный заборчик неплохо сохранился до сих пор. Как и домик контрольно-пропускного пункта. Ворота были открыты, шлагбаум поднят. Добро пожаловать.

Сбросив скорость, я проехал через КПП. В глубине старого парка виднелось какое-то длинное приземистое здание. Природа брала свое, оставляя павших на поле боя. Некоторые деревья пролежали не один год, оголившись до белесой древесины. Кое-где торчали скелеты сухостоя. На столбах болтались оборванные провода. Упадок и запустение. Но это снаружи. Кто знает, что находится под землей… или под водой. Возможно, неведомая мамочка уже приготовилась мстить за зарезанных папочек и похищенное слепое дитя.

Я поневоле искал глазами грузовик, водитель которого недавно избежал близкого знакомства с Йоостом. «Кунга» не было видно, зато справа я разглядел гаражи и сооружение, похожее на водонапорную башню. Чуть не сказал – маяк.

Дорога уперлась в небольшую круглую площадь с насыпью посередине, которая когда-то, вероятно, была клумбой, а сейчас поросла кустарником. Дальше – точно в сказке: три пути на выбор. Пойдешь налево, направо, прямо… Как по мне, так хрен редьки не слаще.

– Тормози, – приказал блондин, после чего опустил левую лапу на клаксон.

Гудок был изнурительно долгим. Пока одно из моих «я» корчилось от звуковой пытки, другое отстраненно прикидывало, не попытаться ли сбежать. Главное – выскочить из машины до того, как блондин успеет воткнуть в меня стилет. «Ну и далеко ты убежишь со своей лодыжкой?» – вмешался еще один Илюша Обломов. Подозреваю, что не менее дюжины доброжелателей ждали очереди высказаться. И я могу их понять: им хотелось еще немного поносить это убогое тельце. Одно на всех. Такой себе маленький личный ад, к которому каждый из нас парадоксально привязан и от которого никуда не деться. Современный бумагомаратель, не говоря уже о пользователях кушеток, – это ходячая коммунальная квартира со странными жильцами, по большей части абсолютно невменяемыми. И если метемпсихоз не пустая выдумка, то, насколько я понимаю, никому из них не светит отдельная жилплощадь.

Я их жалею. Они жалеют меня. Весь ужас в том, что мы ничем не можем друг другу помочь. Мы лишь устало переругиваемся через закрытые двери. Издеваемся. Смеемся. Презираем. В лучшем случае – нашептываем советы из темноты. Но, насколько я себя помню, никто из нас ни разу этим не воспользовался. Кто же будет прислушиваться к советам врагов? Только доверчивый простак. А моего доверчивого простака убили на войне.

И конечно, тихо беседуя с собой, я так ни на что и не решился. Блондин дождался появления темной фигуры в парковой аллее и только тогда убрал руку с клаксона. По мере того как человек приближался, меня охватывало оцепенение. В конце концов я превратился в скульптуру из папиросной бумаги, наполненную дурно пахнущим холодком. И неудивительно – ведь я надеялся, что больше никогда не увижу Йооста.

Он по-прежнему улыбался так, словно однажды застал свою мамочку голой, в смешной позе, нанизанной с двух сторон на члены вонючих панков, – и никак не мог этого забыть, даже несмотря на то, что оба насильника умерли страшной смертью. Стояло лето, но его глаза все еще отражали тусклое и негреющее зимнее солнце других широт. Правда, он сменил халат на деловой костюм и снял хирургические перчатки. Теперь невольно приходилось гадать, в каком кармане спрятано его жуткое орудие, и это было едва ли не хуже, чем созерцать выставленное напоказ обнаженное лезвие.

Кроме того, Йоост приближался с моей стороны, и вскоре все пути для бегства оказались отрезаны. Подойдя к машине вплотную, он облокотился о дверцу и сунул голову в салон. Единственная хорошая новость: от него не пахло мертвечиной. Но тут же я с содроганием заметил, что глаза Йооста двигаются независимо один от другого. Правым он осматривал меня, а левый уставился на блондина. Я бы сказал, выжидающе.

Первым заговорил мой конвоир:

– Привет… Как дела?

– Отлично. (А кто бы сомневался?)

– Закончил?

– Да.

– А я еще нет… Попался упрямый… сменщик.

– Не пускает? – Оказывается, Йоост был способен изобразить ироническое сочувствие.

– Не пускает, с-с-сука… Ты возвращаешься?

– Да.

– Захвати его с собой… Я услуги не забуду… Если попытается… смыться… выколи ему… глаз.

– Лучше я ему уши отрежу.

– На твое… усмотрение… Главное… не дай ему… сбежать… Продержи его… на борту… пару недель… Этого достаточно.

– А потом?

– Что – потом?

– Что с ним делать?

– Делай… что хочешь.

– Это мне нравится. – Йоост медленно кивнул. В его словах мне почудилось предвкушение.

Я обливался ледяным потом и задыхался, зажатый между этими выходцами из кошмара. В глазах двоилось; деревья превратились в струи чернильных теней, текущие вверх вопреки силе тяжести и остаткам здравого смысла. Словно впитанные землей и перебродившие, смерть и тлен возвращались нефтяными фонтанами, питая собой порождения темноты, холода, отверженности и предательства, помогая им воплотиться и поддерживая эти воплощения в течение времени, достаточного для… А кстати, для чего? В сказочку про мертвецов, поднятых из могил или, если угодно, с морского дна, чтобы разобраться с живыми, – то есть, фактически, про воздаяние («…и воздастся каждому по делам его…»), я не верил ни секунды. Тут было что-то другое, гораздо более сложное и тонкое; действо, смысл которого от меня ускользал…

– Вылезай, дружище, – ласково попросил Йоост, прерывая лихорадочную суету моих мыслишек. – У Мариуса полно дел, не будем его задерживать.

Ну что же, теперь я, по крайней мере, знал, как зовут блондина. Пользы от этого не было никакой, разве что… когда-нибудь и я сойду на берег, чтобы кое с кем поквитаться. Интересно, буду ли я при этом скорее жив, как Йоост, или скорее мертв, как Мариус? И почувствую ли я хоть что-нибудь, кроме сосущей пустоты? Говорят, месть – ни с чем не сравнимое, единственное настоящее удовольствие…

Я уже потерял Ирину, сейчас у меня забирали машину, и впереди маячила реальная перспектива остаться без ушей, а я думал о всякой херне. Ощущение потери трансформировалось в игру с самим собой: я проверял, чего нужно лишиться, чтобы наконец схватиться за голую жизнь, будто за обломок кораблекрушения. Прежде у меня не хватало смелости на подобные опыты, а ныне все складывалось само собой. Это слегка напоминало падение в пропасть: если не видишь дна, возникает иллюзия свободного полета.

Как только подошвы моих кроссовок коснулись асфальта, блондин перебрался на освободившееся место. Двигатель «ниссана» взревел; машина резко развернулась и уехала. Я мысленно попрощался с «патролом», прослужившим мне верой и правдой столько лет. Ясно было, что Мариус его угробит, а Йоост, вероятно, угробит меня.

Однако я мог прожить еще минимум две недели. Учитывая, как круто все изменилось за минувшие двое суток, этот срок выглядел не таким уж смехотворным.

Байкер, доктор, мертвец, душегуб. Кто встретится мне следующим? Да и будет ли следующий? И с каждым разом – все хуже предчувствия, все тоскливей ожидания. Правда, после Мариуса даже Йоост мог показаться общительным спутником. Под старый анекдот о раввине, который посоветовал молодому еврею жениться на хромой («А так ты уже на всем готовом!»), он повлек меня, прихрамывающего, в темную аллею. Мои скованные движения он поначалу корректировал мягкими прикосновениями, потом, видно, счел это излишним. И, в общем-то, счел правильно: я ни за что не стал бы рисковать ушами, имея столь ничтожные шансы.

Мы брели, словно парочка отдыхающих, которые прогуливаются в санаторном парке, но на самом деле не было ничего более далекого от этой идиллической картинки. Кстати, о картинках. Слегка освоившись, я начал поглядывать по сторонам. Лучше бы я этого не делал. Очень скоро мне на глаза попалось первое свидетельство того, что Йоост действительно «закончил».

Совершенно голая женщина стояла на четвереньках перед миской, полной дождевых червей. Волосы были острижены очень коротко; кожа приобрела землистый оттенок. Прежде чем тело окоченело, его закрепили при помощи проволоки, натянутой между деревьями, так что отвратительная «скульптура» напоминала и о марионетках, и о собаках Павлова. Особенно если учесть, что над головой несчастной позвякивал на ветру привязанный к ветке колокольчик.

Дальше, в нескольких шагах от края аллеи, виднелся выпотрошенный корпус старого телевизора. Вроде бы ничего такого, но внутри находилась отрезанная голова. Из открытого рта веером торчали куски проволоки – на этот раз колючей. Вместо глазных яблок кто-то вставил круглые значки с флуоресцентными смайликами. Впрочем, я догадывался, кто обладал столь своеобразным чувством юмора.

Поймав мой искоса брошенный взгляд одним своим глазом (подозреваю, другой в это время продолжал смотреть вперед), Йоост пожал плечами – мол, сделал как умею, не судите слишком строго. Думаю, маршрут он выбрал не случайно; мне выпала сомнительная честь быть первым и, возможно, единственным посетителем выставки его жутких художеств. Наверное, убийцам тоже свойственно тщеславие, но кто способен по-настоящему оценить демонстрацию жертв? Разве что другой патологический убийца.

На меня же все это действовало, будто недостаточная для отключения доза наркоза: одурманивало, лишало воли, отравляло каждую вялотекущую мысль. Так что в любом случае Йоост не прогадал. Доставка «упрямого сменщика» не должна была причинить ему особых хлопот.

Я насчитал еще три трупа, прежде чем мы дошли до конца аллеи. Ни в одном случае Йоост не удовлетворился обыкновенным убийством. Каждой жертве он уделил немало времени, и, если бы существовал какой-нибудь театр мертвецов для окончательных извращенцев, он мог бы ставить в нем свои замороженные смертью аллегорические спектакли. Похоже, он потратил больше суток, облекая в плоть свое зловещее послание. Я, ничтожный и неблагодарный зритель, был далек от мысли, что эти постановки предназначены специально для меня, что я способен оценить их по достоинству, во всей полноте и многозначности, – однако от этого легче не делалось, и каждая застывшая сцена, каждый окоченевший «актер» вгоняли в дрожь. Вскоре я дрожал постоянно, будто обмочился на ледяном ветру. Воистину – «сухопутная лихорадка». Только теперь мне казалось, что высадившиеся с корабля-призрака вовсе не бежали от этой напасти, а сами были причиной и разносчиками болезни. И я стал очередным зараженным.

За парком ломаной линией выстроились скалы, между которыми блестел морской горизонт. Эта картина радовала меня не больше, чем вид эшафота веселит приговоренного. Йоост внезапно остановился, и мне пришлось сделать то же самое.

– Слушай, дружище, ты собираешься всю дорогу молчать? Так дело не пойдет. Поговори со мной, а то мне начинает казаться, что я тебе не нравлюсь.

М-да, опять этот легкий, искрящийся юмор, с которым легче жить, преодолевать невзгоды и сносить издевательства. Причин у Йооста могло быть сколько угодно – взять хотя бы явные, что называется на лице написанные, признаки синдрома Ангельмана. Я открыл рот и прохрипел что-то непонятное даже мне самому. В голову не приходило ничего, что могло бы развеять «опасения» этого улыбающегося чудовища. Никогда не умел по заказу выдавливать из себя нужные слова – ни на бумаге, ни вслух. Если от дурацкой болтовни зависело, состоится ли перепихон, я мог только мычать. Ничего удивительного, что сливки снимал очаровательный и всегда находчивый Бирнбаум. Может, мне следовало тренироваться перед зеркалом, а? Но теперь уже поздно.

Немного поморозив меня своим декабрьским взглядом, Йоост разочарованно хмыкнул.

– Какой же ты, мать твою, сказочник, если не можешь выдумать историю для простого моряка, который сошел на берег впервые за двадцать лет?

Я не стал спрашивать, с чего он взял, что я сказочник. Уроки Хендрика не прошли даром. Похоже, эти ребята из команды «Летучего голландца» водили друг друга и своих сменщиков по чужим снам с такой же легкостью, с какой я переключал каналы своего «филипса». И не только водили, а еще и показывали тех, до кого еще не добрались наяву.

Что-то щелкнуло у меня в мозгу, будто сработал спусковой механизм. Я вдруг заговорил – вопреки собственным ожиданиям и даже вопреки желанию. Непонятно, каким образом засорила мою память эта история, да еще с именами; я был почти уверен, что ничего подобного не читал. Возможно, я услышал ее от кого-нибудь, но не помнил, когда и от кого.

После первых же моих слов Йоост удовлетворенно кивнул и жестом предложил двигаться дальше.

– Однажды, во время стоянки в порту, капитан – назовем его… Бернард – увидел с мостика совсем юную девушку, которая явно искала приключений на свою молоденькую попку. Припортовыми шлюхами капитан брезговал, мысль о том, чтобы вставлять смазливому юнге, как это делал его помощник, внушала ему еще большее отвращение, а между тем давление в котле возрастало, и требовалось хотя бы изредка выпускать пар, чтобы не снесло крышу. Бернард был, как говорится, мужчина в самом соку, с женитьбой у него не сложилось, алкоголь не скрашивал одиночества, погружая в черную меланхолию. Впереди была пустыня моря и пустыня жизни.

Заметив интерес девушки к своему кораблю, он пригласил ее подняться на борт. Долго уговаривать не пришлось. Надо сказать, Бернард внушал доверие даже почтенным матронам, имел самую благообразную внешность, убедительные манеры и хорошо подвешенный язык. Большая часть команды сошла на берег, и капитан без помех показал девушке судно. Той льстило внимание столь солидного и обходительного морского волка. Ничего удивительного, что экскурсия закончилась в капитанской каюте. Страсть обуяла Бернарда, он потерял голову и забыл об осторожности. Девушка же оказалась не такой простой, как ему представлялось до близкого знакомства, да и не девушкой вовсе, а настоящей ведьмой.

Шантаж был незамысловатым, но действенным. Кому охота губить карьеру и лишаться свободы из-за малолетки, угрожающей обвинением в изнасиловании и готовой предъявить неоспоримые доказательства? Вот и Бернарду было неохота. Он запаниковал и не нашел ничего лучше, кроме как связать «жертву насилия» и заткнуть ей рот кляпом. До отплытия оставалось чуть больше суток, и за эти сутки надо было решить, что делать с… тварью.

Казалось бы, простейший вариант – заплатить, спровадить гадину с глаз долой и надеяться, что вдобавок к потере денег не обзавелся триппером или чем-нибудь похуже. Но этот вариант имел пару существенных недостатков. Во-первых, у капитана не было такой суммы, которую требовала за свое молчание юная шантажистка, а на меньшее она не соглашалась, очевидно, путая капитанов с судовладельцами. Во-вторых, кто поручился бы, что недавний предмет вожделения не проявит особую мерзость характера и не подаст жалобу в любом случае?

Другой вариант: после выхода судна из порта выбросить тварь за борт – и пусть добирается до берега вплавь… ну или тонет. Дело осложнялось тем, что некоторые видели, как малолетняя шлюшонка поднималась по трапу. Многовато свидетелей, да и в дальнейшем, опять-таки, никаких гарантий. Судя по всему, ведьма была настроена серьезно, имела понятие о законах, и, как заподозрил капитан, тут не обошлось без старшего и опытного вдохновителя. Или вдохновительницы. Несмотря на свою нынешнюю промашку, наивным Бернард не был и не удивился бы, даже если бы выяснилось, что некая мамаша торговала своей дочкой направо и налево.

Третий вариант – спрятать ее в своей каюте до… гм, как минимум до следующей стоянки. А еще – помечтать о высадке на необитаемом острове или предаться прочим бесполезным фантазиям. Капитан был реалистом: он знал, что у него хватает завистников и что очень скоро среди команды пойдут лишние разговоры, а значит, тюрьма не за горами. Сухопутная тюрьма. Или ссылка на галеры. Что могло быть хуже?

Мысль об убийстве, разумеется, тоже стояла в очереди на рассмотрение, но до поры до времени капитан – и его легко понять – предпочитал маскировать ее грубую сущность эвфемизмом «спрятать концы в воду». С реализацией имелись некоторые затруднения. Они заключались в том, что Бернард не был убийцей. Все-таки с этим надо родиться – я имею в виду, с печатью Каина. – То ли мне показалось, то ли Йоост при этих словах заулыбался шире, сочтя их комплиментом. – Вообще-то, капитан наверняка был способен застрелить пирата или приказать вздернуть на рее бунтовщика, однако своими руками удавить женщину (почти ребенка, хоть и порочного) и отправить ее на дно кормить рыб ему не позволяли моральные принципы и какая-никакая вера в бога.

Но вера и принципы не противоречили утверждению, что никто не несет ответственности перед Господом за деяния других. После некоторого размышления капитан решил обратиться за помощью… ну да, логично, к своему помощнику. Во-первых, тот был ему кое-чем обязан в прошлом. Во-вторых, как слышал Бернард, помощник сам был замешан в темных делишках и, судя по всему, умел улаживать такого рода проблемы. В-третьих, помощник был небезгрешен и по интимной части. В-четвертых, помощник знал, что капитан осведомлен о его содомитских наклонностях, и потому жил с ощущением постоянной уязвимости.

Свою просьбу Бернард подкрепил определенной суммой – гораздо меньшей, чем требовала тварь. В полночь, как было договорено, он ненадолго покинул свою каюту, а когда вернулся, ведьмы словно не бывало. Несмотря на тихую погоду, он не услышал ничего, ни малейшего всплеска. В результате капитан был избавлен от неприятных хлопот и угрызений совести. Помощник тоже почувствовал себя намного спокойнее…

Я излагал все это ровным голосом, словно изнутри меня вещал автомат. Между тем спуск к берегу был непростым. Где-то на его середине мне пришлось заткнуться и сосредоточиться на том, чтобы сохранить кости целыми. Внизу виднелись бетонные конструкции странных очертаний, вписанные в скалистый рельеф. Их продолжения уходили под воду.

Я все еще не мог отделаться от образов жуткой галереи, устроенной «простым моряком» под открытым небом, и гадал, кем были его жертвы – здешними обитателями или их доставили сюда тем же способом, что и меня. Но в любом случае они мертвы. Не была ли болтовня про двухнедельную отсрочку обманом, чем-то вроде анестезии – чтобы клиент не дергался и не причинял лишних хлопот?

После того как я замолчал, Йоост терпел недолго.

– Ну?

– Что – ну?

– Чем все закончилось?

– Эта история не имеет конца.

– Дерьмо! Ненавижу истории, которые не имеют конца. На хрен тогда было начинать?

Он не на шутку возбудился, а я почувствовал себя обанкротившейся Шехерезадой. По секрету: я понятия не имел, о чем рассказывать дальше. Голос, нашептывавший мне слово за словом, пропал так же внезапно, как появился. Откровенно говоря, я и сам понимал, что история капитана и «девушки» обязана иметь продолжение, иначе получался какой-то анекдот без ключевой фразы. Сплошные обманутые ожидания. Не выдумка, а жизнь. Но всем нам иногда хочется чего-то большего. Даже Йоосту.

– Наверное, не буду я ждать две недели, – сказал он сварливо, будто ссорился с самим собой, и сунул руку в карман. – Плевать мне на Мариуса…

– Я что-нибудь придумаю, – поспешно пообещал я.

Йоост просветлел челом и кивнул:

– Ты уж постарайся, дружище. Очень хочется узнать, как она разобралась с капитаном, когда вернулась.

Вот тебе и морячок, жадный до сказок. Черт возьми, ублюдок наметил за меня дальнейшее развитие сюжета. Это мне кое-что напоминало, и аналогии были не самыми приятными. Но я выторговал себе еще немного времени, а последние события не располагали к тому, чтобы заглядывать в будущее дальше чем на несколько часов. Я уже догадывался, как примерно проведу эти часы: внизу, в одном из тупиков лабиринта бетонных шхер, на воде покачивалась лодка. В ней лежали два весла и большой пластиковый мешок вроде тех, в которых перевозят костюмы. Или мертвецов.

Однако, когда мы спустились к лодке, Йоост не полез в нее. Он расположился на подогретой солнцем плите, достал из внутреннего кармана портмоне, открыл его и принялся перебирать содержимое. Усевшись рядом, я наблюдал за ним краем глаза. На групповой фотографии, бережно хранимой под целлулоидом, был запечатлен сам Йоост и, очевидно, его родители. Из всех троих улыбался только он один.

С потрепанными купюрами разных стран и союзов, которыми был набит кошелек, он обращался довольно небрежно, и я гадал, что же он ищет. Наконец он выудил из кожаных складок небольшую ампулу с темно-коричневым веществом и одноразовый шприц на два кубика. Сунул портмоне в карман, сломал ампулу, наполнил шприц и повернулся ко мне:

– Дружище, я, конечно, не Хендрик, но небольшую прогулку во владениях Морфея устроить могу. Закатывай рукав.

Словесного пассажа насчет «владений Морфея» я от Йооста не ожидал, но в любом случае меня уже тошнило от него, да и от себя тоже. На мой взгляд, не было ни малейшего смысла вести чужого сменщика на берег и здесь умерщвлять при помощи инъекции, однако пришлось напомнить себе, что видимость смысла – это всего лишь приятное совпадение нашего самообмана с происходящим.

Йоост не стал мириться даже с секундной задержкой. Змеиным движением он выбросил вперед руку, державшую шприц, и я почувствовал укол в то место, где когда-то имелся бицепс.

– Отдохни немного, – сказал Йоост. – Я скоро вернусь, и отчалим.

Не знаю, что за дерьмо было в ампуле, но подействовало оно почти мгновенно. Сначала я почувствовал, как отключились ноги, затем сделалось непослушным и чужим туловище. Голова уже не соображала, но взгляд еще некоторое время фиксировал картинки по эту сторону реальности.

Убедившись, что я отправился на «прогулку», Йоост выбросил шприц и двинулся по своим делам. Перебравшись через решетчатое ограждение, он спустился в затопленный наклонный колодец овального сечения, стенка которого была утыкана металлическими скобами, и скрылся под водой.

Я смотрел в темное жерло колодца, пока вода не успокоилась и ее поверхность не стала казаться мне искаженным диском черного солнца, восходящего над опрокинутым миром. Это был мир смеющихся убийц, погасших маяков, истлевших книг, обманутых сказочников, что развлекают проклятых моряков. Мне не было в нем места.

Я закрыл глаза. Затем открыл глаза и увидел настоящее солнце. Огромное и красное, оно уже опускалось к линии горизонта. Медленные волны с шорохом взбирались на прибрежный песок и, сбросив пенную кожу, уползали обратно. Шумели пальмы. Мой остров утопал в синих сумерках. Я с полным правом могу сказать «мой». Он не так уж велик. Я исследовал его вдоль и поперек и не обнаружил никаких следов пребывания человека. Наконец-то. Ни одной злобной, жадной, тупой двуногой твари на пятьдесят квадратных километров суши и еще на тысячу морских миль вокруг. Мечты сбываются. Здесь есть все необходимое для жизни, включая источник пресной воды, и я надеюсь прожить здесь до самой, так сказать, естественной смерти. Мне не нужен долбаный Пятница; у меня есть кое-что получше: автомат Калашникова и достаточно патронов, чтобы устроить горячий прием любителям экзотики и прочим людоедам, если они вдруг пожалуют на мой остров. Вместо радио и чужой болтовни я слушаю океан, ветер и тишину ночи, а вместо стоканального ТВ заново учусь смотреть на звезды. Там, в ночном небе, гораздо больше каналов. Звезды и провалы между ними показывают то, чего не увидишь ни по какому «ящику». Они показывают мне мою жизнь за привычными пределами, во времени и в пространстве. Я не ищу там бога. У меня нет претензии на некую вечность; у меня есть надежда, что мое сознание не так смертельно привязано к этому мешку с костями и мясом, зовущемуся телом, который обречен гнить и стать прахом. Иногда мне кажется, что надо только вспомнить свои настоящие логин и пароль, чтобы войти во вселенскую сеть, а там уж от меня самого будет зависеть, захочу ли я из нее выйти. Может быть, я наивно мечтаю о рае? Нет, ведь я уже в раю. Я ничем его не заслужил, и скоро буду из него изгнан. Это краткая остановка на пути в ничто, последний оазис в бесконечной пустыне. Но благодаря пребыванию здесь я излечился от страха перед жизнью. Когда существование лишено всего наносного и нет необходимости вести изнурительную борьбу за кусок хлеба, становится очевидно, до какой степени все искажено и извращено в дурдоме с семью миллиардами пациентов, из которого давно уволился персонал. А может, персонала никогда и не было; мы сами выдумали его себе в утешение, надеясь на исцеление хотя бы после смерти. Но даже у тех, кто родился нормальным, нет никаких шансов таковыми и остаться. Вообще никаких. Разве что повезет и удастся вовремя сбежать. Как мне, например.

Но, кажется, мое время заканчивается. Я слышу, как песок скрипит под чужими ногами. Автомат я оставил в хижине, а жаль… хотя что-то подсказывает мне, что автомат тут не поможет. Темный силуэт заслоняет звезды. Ничего нельзя разобрать на фоне этой темноты. Ничего, кроме голоса.

– Полежали, и хватит, – произносит голос, знакомый до отвращения. – Пора отчаливать.

Для верности Йоост похлопал меня по щеке, но я и так уже проснулся, только не сразу понял, куда подевался мой райский островок. Ночью смеющийся убийца выглядел спутником белой горячки, почему-то явившимся в одиночку. Его ухмылка напоминала висевший в небе серпик старой луны. Похоже, Йоост только что выбрался из колодца. С него капало.

Не представляю, как он сумел настолько точно подгадать со своим возвращением. Очевидно, полагая, что за время его отсутствия у меня могли появиться свободолюбивые устремления, и желая пресечь подобные поползновения, он все-таки вытащил ланцет и дал мне полюбоваться блеском лезвия – в профилактических целях.

– Лезь в лодку.

И я полез, стараясь не прикасаться к пластиковому мешку, в котором что-то лежало. Что-то небольшое. Возможно, пока не пригодившиеся для создания экспонатов части тел. Весел Йоост мне не доверил. Честно говоря, не знаю, хватило бы у меня смелости попытаться вырубить его веслом – он по-прежнему действовал на мою волю, как нервно-паралитический газ на ничем не защищенного пехотинца.

Видно было, что грести он умеет и дело это для него привычное. Ловко орудуя веслами и лишь изредка поглядывая через плечо, он повел лодку по узким каналам едва подсвеченного луной лабиринта.

– Давай дальше, – напомнил он.

Я ждал этого. И даже немного подготовился. На этот раз обошлось без заимствованного «вдохновения». Мне оставалось только заполнять словами пустоты между образами, возникавшими в мозгу, словно кадры старого черно-белого фильма.

– На следующий день корабль без каких-либо задержек вышел в очередное плавание, которое должно было продлиться три месяца, но затянулось на гораздо больший срок. Спустя неделю, ночью, при свете убывающей луны, один из вахтенных впервые увидел на палубе женщину. По его словам, та двигалась так, будто не существовало ни качки, ни ветра, ни мешка у нее на голове. Матрос, кроме того, утверждал, что женщина была голой, грязно-белой, как рыбий живот, с ранами по всему телу. Когда он ее окликнул, она отступила в тень парусов и затем исчезла.

На протяжении пяти суток она появлялась еще трижды. Списать это на чье-то разыгравшееся воображение было затруднительно, поскольку очевидцев насчитывалось около десятка и все они видели примерно одно и то же. Выглядела женщина все так же плачевно и бесследно пропадала, прежде чем кто-нибудь успевал к ней приблизиться. Капитан приказал обыскать судно, однако после тщательных поисков моряки обнаружили только нескольких крыс.

Между тем появление призрака с мешком на голове оказалось не единственной неприятностью, хотя, возможно, именно оно было знамением или причиной грядущих бед – и так думали многие, включая Бернарда.

В одну из ночей безотказный и покладистый юнга зарезал помощника капитана прямо в его каюте. Убийца не покинул место преступления. Достаточно долго он пролежал рядом с мертвецом, сжимая в руке нож, а когда его обезоружили и привели к капитану, то на вопрос, почему он это сделал, юнга ответил, что услышал женский голос, который сначала заворожил его пением, затем приказал убить «ввергающего в грех», а после снова пел, избавив от сомнений и сожалений.

«А сейчас ты слышишь этот голос?» – поинтересовался капитан.

«Да, – сказал юнга, – он шепчет мне, что мы никогда не вернемся домой».

Бернард велел запереть свихнувшегося молокососа, но к тому времени уже сильно сомневался в собственном здравомыслии. Достаточно сказать, что ему стали изменять прежде абсолютно надежные константы. Пытаясь установить местоположение корабля по солнцу и звездам, он получал нелепые результаты. Его опыт, знания и морские карты сделались бесполезными. Ветры больше не подчинялись сезонным направлениям, отметки глубин и течений не соответствовали действительности, и капитан все чаще задавал себе вопрос, а что вообще соответствует действительности.

Теперь он мечтал увидеть хоть какой-нибудь берег, но начался сильнейший шторм, который длился сутки, двое, трое… Потом он потерял счет суткам. Дни были неотличимы от ночей. Стихии ободрали судно, как кухарка обдирает птицу, а страх и отчаяние ободрали моряков и Бернарда до самых трепещущих душонок. Корабль получил столь сильные повреждения, что по всем законам ему давно полагалось пойти ко дну, но, похоже, сила проклятия одолела даже неумолимую природу, и искалеченная посудина продолжала свое бесцельное плавание. Это было так же необъяснимо и противоестественно, как если бы растерзанный картечью полутруп вдруг отказался умирать и стал бродить по земле, одним своим появлением отравляя воду в колодцах, насылая болезни на скотину, обрекая урожай на гибель, а попавшихся навстречу беременных женщин – на вынашивание уродов…

На борту давно кончились запасы пищи и пресной воды, но живые мертвецы из команды непрощенных уже не нуждались ни в том, ни в другом. Некоторые из них тоже услышали пение и сошли с ума, хотя Бернард не взялся бы судить, что можно называть безумием там, где не осталось ничего нормального. Погруженный в непрерывный кошмар, он тем не менее осознавал страшную правду: ему не позволено умереть – во всяком случае, в обозримом будущем. Так просто он не отделается.

Он дважды пытался покончить с собой. Нет, не пытался – он дважды покончил с собой. Первый раз – просто предоставив волне унести его с палубы в соленый мрак. Второй раз – перерезав себе вены (он предпочел бы пистолет, но порох отсырел). В обоих случаях после непродолжительной агонии наступило небытие, которое миновало как сон без сновидений. Бернард просыпался в своей каюте с головной болью, худшей всякого похмелья, обманутый смертью и наказанный жутчайшей пыткой уцелевшего рассудка – в первую минуту ему казалось, что он очнулся от летаргии в заколоченном деревянном ящике, зарытый живьем. В результате вместо вечного покоя он обзавелся лишь способностью не дышать, если не очень нужно, и незаживающими ранами на запястьях, из которых, правда, не лилась кровь, а сыпалась черная пыль.

Он не стал пробовать в третий раз, поскольку был проклятым, но не идиотом. Теперь вернувшуюся с того света тварь он воспринимал как должное. Он представлял, каково ей, и знал, что мешок на голове – ничему не помеха, ведь и перерезанные вены не мешали двигать пальцами, а прах в жилах не мешал чувствовать боль и ужас перед такой вечностью. Тварь все чаще являлась ему, будто напоминание о неискупимой вине и непоправимой ошибке. Иногда он слышал ее голос, и тогда шторм немного ослабевал, словно небеса тоже прислушивались к прекрасному, похожему на молитву, пению неупокоенного существа, выбравшего посмертные скитания и свидания со своим убийцей. Небеса прислушивались, чтобы сказать: «Интересно, как скоро она заткнется… Мы подождем».

Они ждут до сих пор.

Говорить мне пришлось много – наверное, больше, чем когда-либо за последние двадцать лет. В глотке пересохло, но не только от долгой работы языком и жажды. Рассказанная история все-таки заканчивалась не точкой, а троеточием, и я на всякий случай приготовился к худшему. По окаменевшей роже Йооста ничего нельзя было понять. Он смотрел сквозь меня и работал веслами, как заведенная кукла. Я бы не удивился, если бы выяснилось, что он собирается грести до самой Неоновой гавани, где бы та ни находилась, а если нашу лодчонку перекинет первая же приличная волна, этот двоякодышащий урод преспокойно отправится туда по морскому дну. А меня доставит к месту назначения в пластиковом мешке…

Уже сгинул в темноте берег, нас окружало спокойное (пока) море, вверху по-прежнему висел полумесяц в окружении латунных звездочек. Продержав меня в напряжении не меньше четверти часа, Йоост внезапно бросил грести и положил весла вдоль борта.

– Что-то мы проголодались, – заявил он, подтаскивая к себе мешок.

Его оскал показался мне на редкость плотоядным, прямо-таки людоедским. Правда, я и сам почувствовал голод. Обычно страх начисто лишает меня аппетита, и, наверное, только это до сих пор спасало меня от ожирения. Ведь страшно почти всегда. Когда мне говорят, что можно жить и не бояться, я начинаю гадать, кто передо мной – святоша или отморозок. Однако сейчас голод все же робко попискивал из-под смирительной рубашки страха. Внимательно наблюдая за тем, как Йоост роется в мешке, я зачем-то пытался вспомнить, когда ел в последний раз. Выходило, что во время трапезы с Хендриком. Потом мне стало не до воспоминаний.

Йоост вытащил из мешка бутылку (конечно, рому бакарди, тут и к бабке не ходи), большой кусок солонины, какие-то лепешки и круг заплесневелого сыра. Все съестное даже при лунном свете выглядело подозрительно, да и пахло не вполне едой. Но этим дело не ограничилось. Неописуемый запах усилился, когда в руках у моего конвоира появился сверток размером с запеленутого младенца. Он развернул грязный холст прямо на дне лодки, и оказалось, что внутри находится куча сырой земли. Из нее торчали куски дерева, к которым я присматривался очень внимательно, потому что время от времени мне чудилось, будто они шевелятся. Сами деревяшки своей формой весьма напоминали грубо вырезанные руки и ноги. В том месте, где могла находиться голова, Йоост сделал в слежавшейся земле углубление, похожее на жерло вулкана в миниатюре, после чего приступил к трапезе.

Жрал он жадно и быстро, издавая все положенные «простому моряку» звуки, и запивал еду ромом. Мне он угоститься не предложил, но, может, это и к лучшему, потому как я пытался преодолеть рвотный рефлекс, вызывавший при пустом желудке лишь безрезультатную череду содроганий и отвратительные вкусовые ощущения. И почти преодолел, когда Йоосту взбрело в башку повторить тот же номер, который выдал Хендрик, чтобы накормить черного пса.

Наполняя ямку в земле, Йоост блевал не так интеллигентно, как доктор, и мне оставалось только делать вид, будто не происходит ничего особенного, и пережидать наплывы помойной горечи во рту от разлива желчи. Но кое-что все-таки происходило, и, несмотря на возобновившиеся спазмы омерзения, я не мог отвести взгляд от кучи земли, впитывавшей «удобрения» и начинавшей осыпаться, словно от внутренней дрожи.

Я потянулся было за бутылкой, однако вспомнил о данном самому себе обещании не пить бакарди и не плодить дурные сны. Хотя как еще назвать все, что происходило после моего неудавшегося бегства, если не дурным сном? А раз так, то я не видел особых причин, почему бы ушлому и сведущему в нетрадиционной медицине доктору загодя не выстругать себе «наследника» на случай фатального стечения обстоятельств – «наследника», которого можно всюду носить с собой в саквояже и в нужный час оживить блевотиной в инкубаторе из парусины и матушки-земли. Правда, оставался непроясненным вопрос, каким образом кукла Хендрика попала к Йоосту, но тут даже я, хреновый сказочник, мог с лету придумать десяток удобоваримых объяснений.

«Поменьше фантазий. Терпи и жди, – прошептал во внутреннее ухо самый благоразумный из населявших меня Илюшек Обломовых. – Либо ты увидишь того, кто вылезет из мешка, либо… не увидишь. В любом случае у тебя есть проблемы посущественнее».

Йоост закончил кормление, реанимацию, ребефинг или чем там это было – короче, закончил блевать, высосал бутылку рому до дна и уставился на меня стекленеющими глазами. По идее, от такой дозы он должен был рано или поздно скопытиться, но этот счастливый момент никак не наступал. Темнота и черная вода окружали лодку, которая оставалась до странности неподвижной – ни малейшего покачивания. Словно мы находились не в море, а в застойном пруду.

Прошло, наверное, минут десять. Точнее сказать не могу; считать удары сердца казалось мне бессмысленным занятием, и оно требовало сосредоточенности; кроме того, мой сердечный ритм сбивался, выдавая джазовые синкопы. Наконец до меня дошло, что Йоост пребывает в трансе. Его тело сидело передо мной, но сознание отлетело куда-то очень далеко. Я вознадеялся, что у него не появится намерения вернуться, прежде чем я сделаю его возвращение затруднительным.

Стараясь двигаться очень плавно и очень тихо, я потянулся за одним из весел. Дотронулся до него пальцами и начал понемногу подтаскивать к себе. На мне все дрожало, будто под одеждой колыхался студень. Каждое мгновение я представлял себе, что будет, если Йоост внезапно придет в себя. Вряд ли он поверит, что я просто решил немного заняться греблей…

– Илайя, якорь тебе в задницу, что это ты задумал?

Голос, раздавшийся со дна лодки, пригвоздил меня к месту. Я не обделался только потому, что нечем было. Снизу на меня смотрело лицо Хендрика, обрамленное черной землей и раза в два меньшее, чем то, которое я видел совсем недавно. Еще оно было сморщенным, темным точно сырая печень, лишенным бровей и ресниц, – однако я сразу узнал его по выдающемуся шнобелю и поросячьим глазкам. «Поздравь дядю с днем рождения», – шепнула какая-то из моих ипостасей, сохранявшая чувство юмора до тех пор, пока отдуваться за всех приходилось мне.

Ответа, конечно, «новорожденный» не ждал.

– Не мешай хотя бы сейчас, проклятый придурок, – попросил Хендрик Второй. – Если он не найдет подходящий корабль, мы трое останемся в Лимбе. Одно могу сказать точно: тебе не понравится.

Еще не вникнув как следует в смысл услышанного, я едва не поддался истерическому порыву довести начатое до конца – раскроить череп Йоосту, а затем разделаться с ублюдочным клоном, покуда тот не способен оказать сопротивление. Но потом то ли трусость взяла верх, то ли окружающий мертвый мрак вдруг обернулся такой себе вполне библейской «безвидностью». Я наконец заметил, что надо мной уже нет луны и звезд. Это остудило мой боевой пыл и уничтожило всякое желание сражаться с ветряными мельницами рациональности.

Все, что являло собой неприкрытую плоть – личико Хендрика, рожа и руки Йооста, а также мои собственные пальцы, – выделялось в темноте, словно нарисованное мелом на черной доске. Я вдруг совершенно отчетливо осознал, что вижу лишь химер, поддерживающих реальность, будто мираж в пустыне, который заставляет двигаться изнемогающего от жажды путника, более того – что и сам я химера, чей рассудок обречен ослом тащиться за постоянно отодвигающейся морковкой саморазоблачения.

Это было куда убедительнее слов заговорившей куклы и не имело ничего общего с обретением веры в чудеса. Наоборот, всякое «чудо» я теперь воспринимал как дешевый и явно лишний кульбит фантазии. В то же время это давало некую призрачную (в полном смысле слова) надежду на выживание в мире, утратившем опору из слонов и черепах и отправившемся в свободное плавание по бескрайнему океану хаоса. Ну и что с того, что, блуждая в своем трансе, химерический Йоост способен затянуть меня в промежуточное царство, в море теней, или бросить прозябать в каком-то гребаном Лимбе? Не исключено, что и я смог бы. Дело за малым, и рецепт вроде бы известен: ром, сновидение, транс, корабль мертвецов…

Но я знал, что и это ложь, черная, точно пустота, в которую я проваливался со всеми своими догадками. Думаете, «черная дыра» – это конечный этап эволюции сверхмассивных звезд? Ни хрена. Я ощущал в себе черную дыру, в которой, как я сильно подозревал, похоронено мое прошлое и будущее, переставлены местами жизнь и смерть, а сам я приговорен к недолгому падению в недосягаемое ничто.

– …Так будет лучше для всех, Илайя, – успокаивающе проговорил Хендрик.

Личико полукуклы-получеловека снова скрылось под землей. Я поднял взгляд и увидел, как блуждают под веками закатившиеся зрачки Йооста. Из темноты начали проступать неясные пятна, тусклое свечение, будто где-то включился невидимый проектор. И тут я уловил синхронность движения закрытых глаз и скольжения света и тени. Как бы мой скептицизм ни восставал против этого, пришлось допустить, что смеющийся убийца и был чем-то вроде живого проектора. Но кто тогда крутил кино? Сам Йоост? Или все-таки Хендрик? А может, как раз эти двое были всего лишь тенями на экране моего одурманенного воображения? И, что гораздо интереснее, какое кино пришлось бы увидеть всем нам, если бы проектором сделали меня?

«А вдруг тебя уже им сделали, причем давно? – шепнул внутренний голос из наглухо запертой палаты солипсизма. – И кино ты показываешь все то же – с самого рождения и до самой смерти…»

Но реальность, сменившая мрак запределья, не располагала к размышлениям над праздными вопросами. Зыбь пошла по прежде мертвой воде, затем поднялась небольшая волна. Это изменение не сразу сказалось на лодке, как будто существовал некий сдвиг, несоответствие между видимостью и физическим воздействием. Однако спустя некоторое время началась качка. Задул резкий ветер, полетели соленые брызги.

Судя по всему, в Лимбе мы не задержались и по крайней мере на четверть суток поменяли часовой пояс. Это впечатляло. Была середина пасмурного дня; диск солнца иногда возникал среди туч. Я огляделся. Земли не видать, зато, похоже, Йоост действительно нашел «подходящий корабль». Насчет того, как он это сделал, у меня не было даже предположений, но на мелочи парень не разменивался. И если вы спросите, как в эпоху NAVSTAR, ГЛОНАСС, AIS и гравитационных масс-детекторов можно набрести на никем не оприходованный океанский лайнер, я отвечу: не знаю. Я, слава богу, не писатель-фантаст и не собираюсь впаривать вам вторичный продукт под видом экзистенциальной притчи, очередного боевичка о восставших мертвяках или хроник Бермудского треугольника. В той ситуации хватало других странностей, и не забудьте, помимо прочего, что лодчонка могла в любой момент пойти ко дну, а метрах в трехстах (или, как выразился бы простой моряк Йоост, меньше чем в двух кабельтовых) от нас находилась гораздо более надежная на вид посудина. Так что я чуть было не проникся благодарностью к «спасителю».

Кстати, когда я перевел взгляд на Йооста, тот уже вернулся из полета и выглядел почти таким же довольным, как при демонстрации своих некрохудожеств в «нице». С другой стороны, трудно не выглядеть довольным, если природа наградила «ангельманом» и при этом избавила от моральной озабоченности. На мое счастье, он не обратил внимания на то, что я пытался завладеть одним из весел. Сейчас он напоминал ребенка, который сделал нечто, по его мнению, выдающееся и ожидает заслуженной похвалы.

Ну и ладно. Пусть ублюдку будет приятно. Первый раз, что ли, потакать тем, кого я втайне ненавидел. А тут и не требовалось актерских способностей – мое удивление было вполне искренним. С изумленным видом я уставился на корабль, который с низкой точки и впрямь выглядел внушительно. Черный корпус примерно двухсотметровой длины возвышался мрачной стеной, испещренной несколькими рядами иллюминаторов. Две цилиндрические трубы торчали строго вертикально над грязно-белой надстройкой. Из труб не шел дым; я не слышал какого-либо механического шума и не видел на палубах ни одного человека.

Пока я разглядывал дрейфующий мертвый лайнер, у меня родилась страшненькая догадка: что, если Йоост не просто нашел корабль, покинутый экипажем и пассажирами, а, так сказать, приложил руку к их необъяснимому исчезновению? Кем тогда был он, да и другие, сошедшие на берег с «Летучего голландца»? И имела ли предел смертоносная сила проклятия, распространяемого ими, словно чумными крысами?

Между тем Йоост показал свою предусмотрительность. Поскольку волны то и дело перехлестывали через борт лодки, он тщательно завернул инкубаторского Хендрика в холстину (чуть не сказал: в плащаницу) и упрятал сверток в водонепроницаемый мешок. После чего снова взялся за весла и начал подгребать к борту корабля. Я не представлял, как мы на него заберемся, вернее, как я на него заберусь. А забраться хотелось бы, потому что лодчонка уже нахлебалась воды, кроссовки насквозь промокли и я стучал зубами от холода.

Йоост работал веслами, огибая судно, и стала видна часть надписи на корме, а затем и полное название: «NEON HARBOUR». Вот тебе и «гавань»… Значит, не место на карте, а пароход. Я был уверен, что это именно пароход, – форма корпуса и труб, обилие латунных деталей и отсутствие современного оборудования на мачтах указывало на постройку конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Невзначай я задался вопросом, когда был открыт неон, и решил, что примерно в те времена. Не думаю, что подобные суда долго проплавали после Второй Мировой.

И что же это, мать твою, Йоост, означает? Сомневаюсь, что «простой моряк» знал ответы на подобные вопросы, да и вряд ли он их себе задавал. А зачем? Он отлично поразвлекся на берегу, а теперь, похоже, был близок к возвращению. У меня мелькнула мысль насчет его сменщика: стало почти интересно, кто бы это мог быть.

Когда я увидел свисающий с палубы канат, оказалось, что остатки моего былого сарказма отлично сочетаются с матерными выражениями. Впрочем, я не настолько утратил инстинкт самосохранения, чтобы обматерить Йооста вслух. Канат слишком смахивал на приглашение, вот только я вряд ли мог им воспользоваться. О себе Йоост, понятно, позаботился, но не подумал, скотина, о старом толстяке, который последний раз взбирался по канату около полувека назад в школьном спортзале и запомнил это упражнение исключительно по причине сопутствовавшей ему юношеской эрекции.

Конец каната болтался в воде. Схватившись за него, Йоост с обезьяньей ловкостью взлетел на полубу, из чего я сделал неутешительный вывод, что он гораздо сильнее, чем можно было предположить. Дразня мои надежды, он сначала пропал, но затем свесился с борта. Снизу его глумливая морда выглядела такой маленькой и далекой, будто я видел ее со дна колодца. Чтобы не чувствовать себя настолько жалким и брошенным, я был готов на многое, но гравитации моя готовность оказалась похеру. Подергавшись, точно повешенная жаба, я признал, что без помощи Йооста не обойтись. Просить? Умолять? Без проблем. Отчаяние наверняка придало моей пантомиме редкую выразительность. Не чуждый пластическому искусству, Йоост должен был оценить. Но этот вечный клоун лишь ухмылялся и тыкал пальцем в мешок. Спорить не приходилось, тем более что вода в лодке уже поднялась выше щиколоток. Представляю, как ублюдок позабавился, пока я пытался обвязать мешок канатом, не имея понятия о морских узлах. Наконец мне удалось кое-как закрепить мешок, и я дал Йоосту знак поднимать. Его ответные жесты описать трудно, но я истолковал их в том смысле, что, выпади Хендрик из петли, которую я постарался потуже затянуть на его шее, – и я отправлюсь кормить акул вместе с ним.

Мешок поплыл вверх, угрожающе покачиваясь, а я скрючился в лодке и всерьез приготовился умереть, насколько к этому вообще можно приготовиться. Даже вычерпывать воду не пытался, чтобы не продлевать агонию. В то, что Йоост сбросит канат, уже не верилось, ну а в том, что Мариус извинит его за недоразумение, я не сомневался. Ворон ворону глаз не выклюет.

Судя по отметинам на ватерлинии, меня понемногу сносило к корме корабля. Когда перед носом лодки в воду плюхнулся канат, выяснилось, что танатоса во мне все-таки меньше, чем адреналина. Я тотчас вскинулся и отчаянно заработал веслом в позе каноиста, а последние пару метров одолел чуть ли не вплавь. Схватился за канат, оттолкнулся от ускользавшего из-под ног дна лодки и взглядом проводил ее под воду.

Поднимая почти центнер моего дерьма на высоту четырехэтажного дома, Йоост, должно быть, испытывал сильный соблазн «отпустить» меня на свободу. Пару раз я довольно сильно стукнулся о борт, однако держался за канат мертвой хваткой. Еще недавно покорный судьбе и согласный пойти ко дну, я вдруг обнаружил в себе неразведанные запасы жизнелюбия. Вместе с тем я отчетливо понимал, что Йоост может в любой момент пошутить, – и эта его шутка станет для меня последней.

Только перевалившись через фальшборт и сползая на палубу, я поверил, что еще немного поживу.

Йоост, по-видимому, рассудил, что теперь я никуда не денусь (особенно после того, как выяснилось, что я ни в коей мере не склонен к суициду), и наконец избавил меня от своей опеки. Мешок, в котором помещался клонированный Хендрик, он захватил с собой.

Я остался на палубе один, но облегчение испытывал недолго. Оказалось, что корабль без братьев по разуму действует на нервы едва ли не сильнее, чем какой-нибудь город-призрак Сайлент Хилл. Из города хотя бы можно сбежать… Йооста я к тому времени братом по разуму не считал, в лучшем случае – загримированной «сестрой милосердия» в костюме вместо савана и с ланцетом вместо косы.

Его шаги заглохли, а между тем посудина продолжала издавать множество звуков, тихих и не очень. От доносившихся отовсюду скрежетов и скрипов становилось муторно, точно от случайно подслушанных погребальных стенаний, которыми корабль провожал самого себя в последний путь.

Правда, путь этот, похоже, растянулся на целую вечность, и потому я мог рассчитывать, по крайней мере, на несколько относительно спокойных часов. Хотелось бы потратить их на то, чтобы переобуться, переодеться во что-нибудь сухое, согреться, попить, пожрать и поспать – именно в таком порядке. Выполнение программы требовало значительных усилий. Полежав еще немного, я накопил достаточно неудовлетворенности жизнью, чтобы подняться на ноги и отправиться на поиски пристанища.

Посещать нижние палубы я не собирался категорически. Меня привлекали места более или менее освещенные, защищенные от ветра и с наружным обзором. Желательно также, чтобы путь к ним можно было найти, не блуждая слишком долго. Этим критериям отвечали помещения, расположенные выше палубы надстройки.

За всю свою жизнь я не плавал ни на чем, превышающем размерами прогулочный катер, поэтому имел весьма приблизительное представление о судовой архитектуре. Хотя, каюсь, должен был. Как-никак Вадим Ильин являлся автором романа «Дети капитана Ахава». Кстати, того самого, после выхода которого в переводе на испанский Давид познакомился с кабальеро Пересом-Реверте.

И вот четверть часа спустя я стоял в полутемном проходе, по обе стороны которого находились двери пассажирских кают. На мне по-прежнему была мокрая одежда и обувь, я стучал зубами и хотел жрать. Насколько понимаю, я находился в салоне первого класса. Можно было приступать к мародерству, но оказалось (вот проклятая чувствительность!), что рыться в чужом барахле не так просто, когда откуда-то доносится музыка. Звучала веселая джазовая пьеска первой половины двадцатого века, и мне сдавалось, что постановщику реалити-шоу, в котором я участвовал помимо своей воли, нравились дешевые контрасты. Тем не менее колени у меня дрожали отнюдь не от холода, а подошвы кроссовок словно приросли к полу, и потребовалось некоторое время, чтобы заставить себя сдвинуться с места.

Я шел по коридору, постепенно погружаясь в темноту. Мотив, одновременно разбитной и пугающий по причине своей неуемной издевательской мажорности, повторялся снова и снова, будто игла незаметно возвращалась к началу звуковой дорожки. Было что-то общее в этой изматывающей музыке и в чудовищной галерее Йооста – наверное, прежде всего противоестественность. А это затягивает, несмотря на омерзение и страх.

Чтобы избавиться от наваждения, я непременно должен был выключить проклятый патефон. Судя по шороху, сопровождающему музыку, звучал именно патефон. Я уже видел, где он мог находиться, – в каюте, расположенной по правому борту. Туда меня манила открытая дверь. Двери остальных кают были закрыты. По мере моего приближения громкость постепенно нарастала, пока высокие ноты не сделались пронзительными до болезненности.

К стене коридора приткнулся столик на колесах. На нем были расставлены два десятка чашек, наполненных кофе. Я втянул носом воздух и потрогал чашки. Они были еще теплые. Под салфеткой обнаружилось большое блюдо с пирожными. Можно было поклясться, что испекли их совсем недавно, не больше получаса назад… плюс-минус неизмеримая пропасть во времени, в которую провалился стюард и те, для кого предназначались пирожные и кофе. Не очень уютно себя чувствуешь, оказавшись поблизости от ее края, но мне уже было не до сантиментов, и я принялся поспешно набивать рот пирожными. Никогда не ел выпечки вкуснее.

Потом я глотал остывающий кофе, пока спазмы желудка не сообщили, что хватит. Уцелевшие пирожные я завернул в салфетку и забрал с собой. Неплохое начало, «Гавань». Вот бы и дальше так…

Но обольщаться было рановато. В открытую дверь каюты я заглянул медленно и осторожно, ожидая очередной пакости от Йооста или других весельчаков из команды «Голландца».

Насчет патефона я угадал. Насчет пакости, кажется, тоже. Потому как «vaio» был единственной вещью в той каюте, которая не вписывалась в антураж, выглядела вопиюще чужеродной и точно не принадлежала женщине, купившей билет на пароход. И хотя можно было усомниться в том, что ноутбук – тот самый, что пропал из кабинета Давида в «домике смотрителя», лично мне никаких доказательств не требовалось.

Несколько шагов до изящного столика, на котором стоял патефон, дались нелегко, будто сами звуковые волны оказывали сопротивление. В луженую глотку раструба хотелось воткнуть что-нибудь вроде осинового кола, но по причине отсутствия последнего я ограничился тем, что сбросил дегенеративно подпрыгивавший звукосниматель с вертящейся пластинки. Громадное облегчение – вот только надолго ли? Воцарилась тишина, в которой любой громкий звук показался бы кощунством. Я поймал себя на том, что стараюсь двигаться как можно тише, по-прежнему чувствуя себя здесь то ли воришкой, то ли незваным гостем.

Меня так и подмывало открыть ноутбук, но сначала все же надо было переодеться. Я осмотрел каюту. Гостиная, спальня, ванная, сортир. Неплохо, совсем неплохо. Я уважал тех, кто умел путешествовать с комфортом и мог себе это позволить, – вероятно потому, что сам не умел и не мог. Признаки недавнего (или давнего – смотря насколько разошлись края разорванного времени) присутствия женщины были очевидны и ощутимы, начиная от платья, брошенного на кровати в спальне, и заканчивая запахом духов, который не выветрился, несмотря на открытые иллюминаторы. Незнакомый цветочный аромат. Олеографии на стенах – сплошь романтические девы или парусники. Экзотические бабочки под стеклом. Набор мундштуков из янтаря и дерева. Шляпа, похожая на клумбу…

К сожалению, дама путешествовала без мужа или любовника, и я не нашел мужской одежды. Ну что же, в моем распоряжении была еще сотня-другая кают. Чтобы не повторять былых ошибок, я прихватил ноутбук с собой. В коридоре подумал: вот ведь как обернулось, когда-то хотел совершить морской круиз, и виделось мне это примерно так же: одноместная каюта, ноутбук под рукой, никакой суеты и куча времени для писанины. Пирожные и кофе – за счет заведения. Похоже, сбылась еще одна мечта идиота…

Дверь соседней каюты оказалась запертой. Следующая тоже. В третьей по счету я обнаружил то, что искал: открытый чемодан с мужскими вещами. Неведомый пассажир предпочитал куцые пиджаки, брюки-дудочки, штиблеты и бельишко хэндмэйд, которое показалось консервативным даже такому старперу, как я. Чужим исподним я все-таки побрезговал и решил, пусть уж лучше мое высохнет на мне. Из костюмов выбрал тот, что потемнее; хорошо, мужик оказался не мелок. Мимоходом глянув в зеркало, увидел там печальное недоразумение, нарядившееся под ранних «Битлз». В кармане пиджака звякнула мелочь. Я достал несколько монет, и в глазах зарябило от знакомых профилей Елизаветы. С некоторым разочарованием (не вполне понятным мне самому) я понял, что на сей раз обошлось без маяков и паролей, – это были обыкновенные пенсы чеканки начала двадцатого века.

Завернувшись в одеяло, чтобы согреться и поскорее высушить под брюками трусы, я наконец раскрыл ноутбук. То, что эта штука включилась, удивляло не больше, чем неостывший кофе и свежие пирожные. Послание от Давида висело в окне «Word», и я начал читать его, убеждаясь в том, что дьявол все равно всегда смеется последним.

Первого из обещанных гостей (а может, как раз хозяев) я обнаружил в баре «Sea of dreams», куда забрел в поисках спиртного. Желание выпить возобладало над самоконтролем и темнотой, которая сгущалась вокруг и у меня в голове. Если все, что сказано в послании Бирнбаума, брехня, то я ничего не потеряю, напившись, а если правда, то, может, на дне стакана я отыщу немного мужества.

Конечно, я не собирался ничего писать, даже если бы мог выдавить из себя хотя бы пару строчек, – это означало бы снова плясать под чужую дудку. Знакомство с «последним романом» Вадима Ильина я отложил на потом, почти уверенный, что никакого «потом» не будет. Давиду удалось задеть меня по-настоящему, я даже не думал, что еще способен испытывать такую сильную душевную боль.

Закрыл ноутбук и несколько секунд раздумывал, что с ним делать: выбросить за борт или оставить в каюте – авось провалится в какую-нибудь «щель». Оставил. Во мне уже не было ни пневмы, ни хюбриса для очередной попытки к бегству, если, конечно, не считать таковой намерение растворить все беды – мнимые или действительные – в алкоголе.

Бар я отыскал без труда. Батарея бутылок на зеркальной витрине выглядела многообещающе. Барная стойка «Моря грез» была озарена мягким светом. Спросив себя, откуда взялось электричество, тут же задал встречный вопрос: «А тебе не все равно?». Согласившись, что все равно, я оглядел полутемное чрево бара и увидел в глубине его Райхеля, сидевшего за столиком в обществе необычно одетой девицы, которая годилась ему в дочери, хотя сошла бы и за внучку. Райхель не изменился: борода, длинные волосы, морщины и та же потертая кожаная куртка с нашивкой на рукаве в виде волчьей головы. Пожалуй, я не удивился бы, если бы где-нибудь поблизости находился и его «чоппер».

Угадайте, что он пил. Стеклянных бутылок с молоком или кефиром я не видел уже лет двадцать. На его столике стояла именно такая, и он отхлебывал из нее белую жидкость. Девица что-то нашептывала ему на ухо. Он ничем не дал понять, что заметил мое появление. Я же от неожиданности приостановился на пороге – первым побуждением было поискать другой бар. Но Райхель при нашей первой встрече не сделал мне ничего плохого, более того, я подозревал, что именно он завалил тех двоих кавказцев, из-за которых мое путешествие к «маяку» могло закончиться гораздо раньше. И учтите еще одно обстоятельство: разве я, черт возьми, не выполнил его просьбу?

Так что я проследовал за стойку, взял с полки бутылку водки (разумеется, стекляшки с ромом бакарди тоже имелись в наличии, призывно поблескивали, но были мной проигнорированы), схватил тремя свободными пальцами первый попавшийся бокал и направился к столику в темном углу.

Первые сто граммов я залил в себя без каких бы то ни было сопутствующих ощущений. Спустя еще столько же я сказал себе, что, собственно, ничего нового не случилось. Жизнь и раньше представлялась мне дерьмовой шуткой, причем я отлично знал, что зачастую шутит не столько слепая природа или наделавший под себя маразматик бог, сколько некоторые двуногие, отрастившие для этого достаточных размеров хюбрис. Кое в чем Ирка была совершенно права. Я действительно предпочитал держаться в стороне, надеялся, так сказать, отсидеться в тылу, пока самые простодушные сражались с ветряными мельницами. Да, но разве я один дезертир? Разве все вокруг не считают, что кое-кто уже достаточно за них пострадал, искупив наперед их мерзкие грешки? И очень удивляются, когда вдруг оказывается, что – нет, не достаточно. Я не Иисус Христос, который умер на кресте за других; я способен только уважать его и лицемерно целовать крест – до тех пор, пока это мне ничем не грозит…

– Опять ты, – раздался голос в тишине бара.

Райхель, который будто только что заметил мое присутствие, отвлек меня от безрадостных мыслей, а я сюда и пришел, чтобы отвлечься. Он вперил в меня мрачный взгляд, как когда-то в кафе «Отдых», но теперь, под градусом, я был почти рад такому вниманию.

– Опять я. – Наливая себе еще, я удивился, насколько мало осталось в бутылке. До этого меня понемногу согревала чужая сухая одежда, а теперь я наконец почувствовал, что тепло разливается внутри, но это тепло было лихорадочным, болезненным и тоже чужим, словно жадные объятия нелюбимой женщины.

– Не напивайся, сынок, – сказал Райхель, – иначе утонешь… в море грез.

Девица захихикала над тем, что, очевидно, показалось ей удачной шуткой, и впервые повернула мордочку в мою сторону. Это была молодая цыганка. Возможно, у меня уже разыгралась пьяная фантазия, но, несмотря на сорокалетнюю разницу в возрасте, девка чертовски напоминала ту ведьму с котом-невидимкой, которая сказала мне пару ласковых в супермаркете. Осторожнее со словами – выраженная в них воля иногда работает. А потом она умерла. Или не умерла. Неважно. Важно другое: чья воля поработала надо мной.

– Даже если утону, тебе-то что? – По-моему, это был резонный вопрос.

Райхель презрительно ухмыльнулся:

– Кому нужен дохлый сменщик? Или, еще почище, свихнувшийся сказочник.

– Я не твой… ыг! – на меня напала икота, – …Сменщик.

– Ты в этом уверен?

По спине пробежала волна озноба, словно я погрузился в ледяную воду. Но барахтался в ней недолго. Желанное беспамятство еще не наступило. Острие стилета у глаза и запах – разве такое забудешь?

– Уверен. Мариус… ыг!.. постарался.

– У меня для тебя две новости, старичок, причем обе хорошие. Первая: Мариус сдох. Окончательно. И поделом: нечего перехватывать сменщиков. Но что возьмешь с профоса, правда? – Кажется, Райхель подмигнул. Не уверен. По его грубо вытесанной роже нельзя было понять, то ли он издевается, то ли серьезен, как проповедник.

– Какого еще профоса?

– Ну ты даешь, сказочник… Профос – это палач на судне. Кто такой палач, надеюсь, знаешь? – Он в очередной раз отхлебнул белой мерзости из стакана. Как по мне, так Йоост гораздо больше годился на роль палача, но ведь я – возможно, на свое счастье – еще не был знаком с остальными членами команды.

А Райхель между тем продолжал:

– Ты думал, что, пока продолжается плавание, наказание откладывается на неопределенный срок? Нет, старичок, иначе слишком многие предпочли бы болтаться в море до скончания века и не сходить на берег… Кстати, вторая новость: ты сможешь сойти на берег. Твое плавание закончилось.

Я не знал истинного значения последней фразы (прозвучала она довольно зловеще), поэтому не обрадовался. Все могло обернуться очередной ловушкой. Или шуткой еще одного простого моряка, отчаянно скучающего за бутылкой кефира, несмотря на общество юной девы, которая вылизывала ему ухо.

Я почти пожалел о том, что напился, как будто дело было только в водочном тумане, коварно скрывшем от меня недостающие части головоломки. И все же я был не настолько пьян, чтобы попасться на удочку и спросить, где и когда я смогу сойти на берег. Но были и другие вопросы – один, мне казалось, достаточно хитрый.

– Ты уже видел Хендрика?

– Само собой, Илайя.

– Какого из них?

– А какого видел ты?

Глухая стена. Мои разговоры с людьми из команды «Голландца» напоминали блуждание в лабиринте, ходы которого неизменно заканчивались тупиками. А иногда в тупике я натыкался вдобавок на кривое зеркало – наверное, для смеха. Только хотелось плакать. Может, так и задумано? И все же с Райхелем мне было не в пример легче, чем с другими. Как ни странно, с ним я чувствовал себя в относительной безопасности. Скажу больше, я испытывал к нему симпатию. Возможно, это начинал проявляться стокгольмский синдром, но не исключено, что причина крылась в ином: я действительно был его сменщиком. Родство душ? Ну-ну, посмотрим, чем еще обрадует «родственничек».

За Райхелем дело не стало.

– Если хочешь, она тебе погадает.

Сначала мне показалось, что я ослышался.

– На кой черт мне это?

– Я бы на твоем месте не пренебрегал ничем, что может изменить судьбу.

– По-твоему, гадание влияет на судьбу?

– Ты ведь не на суше, Илайя. Когда до тебя наконец дойдет?

Девица вела себя так, словно разговор ее не касался. Похоже, Райхель немного устал от нее и решил сплавить хотя бы на время. Что ж, услуга за услугу.

– Ну, пусть погадает.

Куда более важным мне казался вопрос, что делать с оставшейся водкой: прикончить бутылку сейчас, чтобы поскорее пойти ко дну, или еще немного побултыхаться на искрящейся поверхности «Моря грез». У первого варианта был только один недостаток – я опасался, что меня вот-вот вывернет.

Райхель мотнул головой, и молодая цыганка, скорчив недовольную гримаску, направилась ко мне. Двигалась она так, будто танцевала под очень медленную музыку. На ней было красно-черное длинное платье, а поверх платья – жилет слишком большого размера, сильно смахивавший на военно-морской китель с отрезанными рукавами. На кителе сохранился один контр-адмиральский погон, блестящие пуговицы и орденские планки.

Усевшись передо мной, цыганка вытащила из кармана кителя колоду карт. Ее одеяние (а в особенности уцелевший знак различия) напомнило мне завтрак на берегу реки и голову с погоном во рту, которую я тогда увидел. Это случилось совсем недавно, но казалось, прошли годы.

Наклонившись к гадалке, я тихо спросил:

– А голову зачем отрезала?

Никогда не находил ничего страстного и прекрасного в черных очах. Вот и сейчас: девица была совсем близко и смотрела на меня не мигая, а я не различал в ее огромных глазищах ничего, кроме животной непредсказуемости. Вероятно, даже бессознательности. Как ни странно, это вызывало доверие. Возникало впечатление, что через этот безмозглый двуногий радиоприемник и впрямь будет вещать сама судьба. Хотя не знаю, правильно ли называть судьбой то, что можно изменить.

К тому времени меня сильно развезло, но опьянение не мешало отчетливо воспринимать дальнейшее. Пока цыганка разбрасывала свой судьбоносный пасьянс, я допытывался, где ее кот, и утверждал, что мне известно, как она умрет. Типа, ну и кто из нас круче? Поскольку преимущество явно было на моей стороне, я уже не слушал ее лепет и попытался снять с нее китель. Отбиваясь, она вскочила, и я наконец узрел вместо девы старуху, которая не говорила, а плевалась: «Убирайся туда, откуда явился, бэнг!», – и на плече у нее яростно скалился черный кот.

Потом старуха и кот сгинули. Фигура Райхеля придвинулась совсем близко. Но теперь он снял куртку, и под ней оказалась форма флотского священника. Я был уверен, что схожу с ума. Вцепившись в Райхеля, я заорал: «Что вы со мной сделали, твари?!!» Он только ухмыльнулся, словно видавший и не такое санитар из психушки. В руке у него появилось распятие – то ли серебряное, то ли оловянное, – которое он плашмя приложил в моему лбу.

Нет, дым не пошел, и горелым мясом не запахло. Я ощутил всего лишь холод металла. «Домой, сын мой, – тихо проговорил Райхель. – Пора домой».

Наступили спасительные алкогольные потемки.

И спокойствие.

Крики чаек. Отдаленный гудок. Чьи-то сабо простучали по доскам причала. Лениво, без воодушевления, тявкнул Зак…

Лейтмотивом всех моих похмельных мучений было запоздалое раскаяние, и очень часто не хватало того, кто отпустил бы мне грехи. На этот раз повезло – рядом была Ирка. Я ощущал у себя на лбу ее прохладную ладонь, и грехи – настоящие или придуманные – растворялись в этой прохладе. Время от времени она подносила к моему рту пузырек алкософта. И ни слова упрека. Я же говорил: сокровище, а не женщина.

Бессвязно жалуясь ей на свои кошмары, я вдруг испугался, что мое пробуждение может оказаться началом их очередной серии. Это заставило меня продрать глаза.

Через иллюминатор проникает серый свет пасмурного дня. Слава богу, в моей каюте все осталось на своих местах. Распятие, прикрепленное к переборке, смутно напоминает о чем-то, что связано с домом и сушей, но не более.

Я пытаюсь вспомнить, где мы. В смысле, где находится яхта. Кажется, побережье Адриатического моря. Как мы здесь очутились? Да очень просто: послали все к черту, включая благоразумие и мои пенсионные накопления. Случилось это после того, как стало известно о гибели Давида Бирнбаума. Можно сказать, его смерть освободила нас. Меня, во всяком случае, точно. Я больше не чувствую себя должником и фальсификатором. Я чувствую себя тем, кем вижу в зеркале и в мыслях на трезвую голову: стареющим человеком, до сих пор не знающим ответа на вопрос, что делать с остатком своей жизни. Ведь теперь она целиком принадлежит мне. Не такая интересная и плодотворная, как хотелось бы, но уж какая есть.

Не знаю, что у меня впереди. Я больше не заглядываю в будущее ни на один день и пытаюсь зацепиться за настоящее. Точки на карте, отмечающие следующие стоянки, – не в счет. Меня вполне устраивает географическое измерение времени: вчера это был Дубровник, а завтра, например, последует Сплит. Ирка намного моложе, но гораздо раньше «подняла якоря». Она помогла мне осознать, что кроме «здесь и сейчас» нет ничего. Вообще ничего.

Мне кажется, Давид это всегда понимал, потому он успел взять от жизни так много. Даже его неожиданную смерть не назовешь трагической. При желании в ней можно увидеть изрядную долю черного юмора. Как выяснилось, причиной была молния, ударившая в мачту ветряка как раз в том момент, когда Давид находился рядом. Кое-кто из «доброжелателей» договорился до того, что, дескать, Бирнбаума поразила стрела божьего гнева. Сомневаюсь. У него была завидная кончина. Не совсем то, что умереть на девушке, но почти. Давида угораздило в грозу мочиться под мачтой, так что божий гнев обрушился и на его детородный орган. Вернее сказать, детородный орган стал в полном смысле слова проводником божьего гнева. Ну разве не ирония? Знать бы еще – чья.

В общем, совсем неплохая смерть. Он умер в том месте, которое любил, в перерыве между любимыми делами. Не знаю, в какой последовательности он ими занимался в свою последнюю ночь, но, как показало расследование, на творческие свершения его вдохновляла некая особа, которая предпочла исчезнуть. Кто станет осуждать ее за это? Только не я. Так что чутье не подвело Елену Бирнбаум. Кстати, она и обнаружила труп. Ну да, это я отвез ее на «маяк», но оказался не столь расторопен. Хотя с какой стороны посмотреть. Пока она искала замолчавшего мужа, я побывал в «домике смотрителя» и нашел его ноутбук.

Между прочим, Дикарь пропал так же бесследно, как предполагаемая любовница Давида. Его никто и не искал. Он нигде не был зарегистрирован. С точки зрения чиновничьей братии, такого человека никогда не существовало. Похоже, то, что он обрел пристанище на «маяке», было исключительно проявлением доброй воли хозяина.

Ну да ладно. Бирнбаум умер, а с ним ушел в небытие и Вадим Ильин. Надеюсь, вы не разделяете наивной веры в бессмертие наших творений? Но мы-то с Иркой еще живы. И я все пытаюсь понять, есть ли у жизни еще хоть какой-нибудь вкус, кроме терпкости женских губ? Может, мне помог бы в этом ребенок? Не знаю. Слишком часто я видел людей, для которых дети становились самым большим разочарованием и причиной поистине адской боли.

Трудное это дело – ловить за хвост убегающую жизнь. У меня пока получается не очень. Вероятно, поэтому я частенько выпиваю, благо на борту имеется достаточный запас спиртного. Алкоголь многое смягчает, отодвигает, притупляет – наяву. В последнее время я пристрастился к рому; среди прочих марок предпочитаю бакарди. Странное дело, после этой штуки я вижу цветные сны, совсем как в детстве. Могу даже заказать самому себе сон с продолжением, и иногда мои заказы выполняются. Но чаще приходится расплачиваться за излишнюю склонность к рому жестоким похмельем (как, например, сегодня) или не менее жестоким сновидением.

Есть среди них одно, особенно мрачное и до отвращения правдоподобное. Оно повторяется довольно часто, с незначительными вариациями. Мне снится, что Давид жив, хотя я не понимаю, откуда знаю об этом. Нас обоих занесло на корабль, блуждающий, как говорится, без руля и ветрил вне времени, вне пространства, вне здравого рассудка. Подозреваю, что также вне жизни и смерти, потому что я встречаю на этом корабле счастливейших мертвецов и тех, кому давно полагалось бы умереть. Вот только наша встреча с Давидом, назначенная почему-то (и неведомо кем) на конец декабря, никак не состоится. В ответ на мои расспросы члены команды лишь ухмыляются, а судовой врач повторяет нелепую отговорку насчет «врожденного дефекта Зодиака», и я чувствую издевку в каждом его слове. Хотя с чего бы ему издеваться надо мной? В общем, там, в той преисподней для отверженных душ, душ-пропойц, душ-сомнамбул, ночь зимнего солнцестояния никогда не наступает.

Зато здесь, в непоправимо реальном мире, эта ночь уже наступила, и сегодня яхта снимется с якоря, чтобы к Рождеству бросить его возле Пескары. К экипажу претензий нет – эти двое знают свое дело и хорошо справляются, хотя поначалу казалось, что для такой посудины двоих маловато. Тем более что один из них почти мальчишка, а у капитана что-то с лицом. Он все время ухмыляется, и знаете, это раздражает. Меня не покидает смутное ощущение, что когда-то давно я уже видел и его, и юного матроса. Неспособность сложить мозаику из ускользающих от сознания фрагментов – одно из самых неприятных проявлений дежа вю.

Но если не принимать во внимание подобные мелочи и не дразнить судьбу, то надо признать, что в последнее время старому толстому эгоисту без определенных занятий грех жаловаться на жизнь. Впрочем, почему «без определенных занятий»? Есть у меня занятие. Я пописываю в промежутках между созерцанием морских далей, медленными, прочувствованными до каждой секунды и каждого миллиметра соитиями, поглощением содержимого очередной бутылки бакарди и чтением трехтомной «Истории Семидневной Гражданской войны».

Эта «История» далеко не во всем объективна и правдива. Недавно мне попался на глаза один весьма сомнительный эпизод. Во время расстрела эскадрой под командованием контр-адмирала Корсака мятежного эсминца «Неукротимый» на палубе последнего появился судовой священник и начал молиться под ураганным огнем, среди растерзанных тел и умирающих от ран моряков. Он не покинул палубу до тех пор, пока на борту не осталось ни одного человека, способного к сопротивлению. Но святой отец не пошел ко дну вместе с эсминцем. Несколько десятков «очевидцев» якобы наблюдали с борта флагмана и других кораблей эскадры, как фигуру священника окутало облако черного дыма, после чего он бесследно исчез.

По-моему, это совершенно лишняя выдумка. Одна из дешевых псевдогероических сказочек, слегка маскирующих кровь, грязь и дерьмо той войны. Я и сам в некотором роде сочинитель, но по крайней мере не лезу со своими баснями в «Историю».

Кстати, пописываю я небезрезультатно. Скоро в свет выходит последний роман Вадима Ильина «Пассажир «Летучего голландца»». Не вздумайте скачивать его бесплатно. Покупайте. От этого напрямую зависит, как долго еще я смогу наслаждаться остатком своих дней на борту «Calma III».

Покупайте книги, дигитальные вы мои, ибо все проходит.

Надеюсь, вам понравится.

Июнь – ноябрь 2011 г.