И как давно он наблюдает за мной?
Я стоял здесь уже с четверть часа, безразлично переводя взгляд с маленьких мальчиков в матросских костюмчиках на их сестер в фартучках, глядя, как все они, под пристальным надзором целого батальона нянь и нескольких матерей, бродили, словно карликовые гиганты, подгоняя свои игрушечные кораблики, сгрудившиеся в Серпентайне[1].
Дунул внезапный ветерок, закруживший опавшие листья и принесший едва ощутимую прохладу в этот идиллический день ранней осени. Я поежился и поднял воротник, волоски на моей шее вздыбились.
Точнее было бы сказать, что поднятый воротник заставил их улечься на место, но оттого, что до этого момента я не чувствовал своих стоявших дыбом волос, мне стало еще больше не по себе.
Может быть, это произошло потому, что на прошлой неделе я присутствовал на демонстрации профессора Малабара в «Палладиуме». Его необъяснимые контакты с невидимым миром заткнули рты даже самым ярым скептикам, к которым я, уж можете мне поверить, никогда не относился.
Должен признаться, что я всегда верил в теорию о том, что из глаз смотрящего исходит некая сила, улавливаемая еще не открытой наукой чувствительной точкой на шее человека, за которым наблюдают, — феномен, который, я убежден, вызван особыми свойствами магнетизма, принципы которого нами еще не вполне осознаны.
Короче говоря, я знал, что на меня внимательно смотрят, — факт, сам по себе, не обязательно неприятный. Что, если на меня положила глаз одна из аккуратно одетых нянечек? Хотя ныне я более консервативен, чем прежде, я прекрасно знаю, что выгляжу все еще весьма внушительно. Во всяком случае, когда сам этого хочу.
Я медленно повернулся, стараясь, чтобы мой взгляд скользил поверх голов гувернанток, и, завершив свой сканирующий полукруг, убедился, что все они заняты либо болтовней, либо чтением.
Тогда я стал изучать их более пристально, обратив особое внимание на ту, что сидела одна на скамейке, склонив голову словно в безмолвной молитве.
Именно в тот момент я его и увидел: за лебедями, за игрушечной подводной лодкой.
Он тихо сидел на скамейке, сложив ладони на животе, его полированные туфли составляли идеальный прямой угол с гравийной дорожкой. Адвокатский секретарь, подумал было я, хотя его аскетическая худоба никак не стыковалась с юриспруденцией.
Сам он явно хотел остаться незамеченным (будучи мастером этого искусства, я сразу это понял), но его взгляд — на удивление пронзительный — был взглядом орла: жестким, холодным, объективным.
Внезапно, к ужасу своему, я почувствовал, как ноги сами несут меня по направлению к незнакомцу и его скамейке, словно он призывал меня каким-то неведомым оккультным устройством.
Еще мгновение, и я… стоял перед ним.
— Чудесный день, — сказал он голосом, вполне подходящим для шекспировской сцены, однако, при всей его глубине, слегка искусственным. Помолчав, он добавил: — После дождя всегда особенно остро чувствуешь запах города.
Я вежливо улыбнулся. Все мои инстинкты умоляли меня не затевать разговора с этим словоохотливым незнакомцем.
Он подвинулся, прикоснувшись к деревянному сиденью длинными пальцами.
— Садитесь, прошу вас, — сказал он, и я подчинился.
Я достал портсигар, вынул сигарету и похлопал по карманам брюк в поисках спичек. Словно по волшебству спичка «Люцифер»[2] зажглась в его руке, и он дал мне прикурить.
Я протянул портсигар ему, но он вежливо отказался. В осеннем воздухе повисла струйка дыма.
— Похоже, вы пытаетесь избавиться от этой вредной привычки?
Должно быть, я выглядел совершенно ошарашенным.
— Запах бергамота[3], — произнес он. — В Америке это называют «чай осуиго»; там его отвар пьют исключительно ради удовольствия. Бывали в Америке?
— Не был давно, — сказал я.
— А… — Он кивнул. — Так я и думал.
— Похоже, вы очень наблюдательный человек, — рискнул заметить я.
— Стараюсь поддерживать форму, — сказал он, — хотя это уже не так легко, как в молодости. Странно, не правда ли, что, по мере того как прибывает опыт, чувства словно притупляются? Их нужно тренировать, играя ими, как этот паренек, Ким. Из Киплинга. Вам нравится Киплинг?
У меня возник соблазн ответить хриплым голосом старого хрыча: «Не знаю, я и в Киплинге давненько не бывал», — но что-то подсказывало мне (опять это странное чувство!), что с ним шутить подобным образом не стоит.
— Читал, но очень давно, — сказал я.
— Киплинг. Исключительный писатель. Интересно, не так ли, что близорукий человек столь красочно описывает именно это чувство?
— Вероятно, компенсация, — предположил я.
— Ха! Да вы психиатр! И последователь Фрейда!
Черт бы его побрал. Через минуту он попросит меня вытащить карту и скажет мне телефонный номер моей тети.
Я сделал легкий кивок.
— Так я и думал, — сказал он. — По вашим туфлям я понял, что вы бывали в Вене. Подошвы герра Штокингера не спутать ни с какими другими.
Я повернулся и впервые рассмотрел этого человека с головы до ног. Тесный пиджак, потертые брюки, открытый воротник рубахи, красный шарф вокруг шеи, а на голове — кондукторская фуражка с номером 309 на медной бляхе.
Рабочий? Нет, староват для такого занятия, подумал я. Скорее кто-то, кто хотел бы выдать себя за работягу. Возможно, детектив страховой компании? При одной мысли об этом мое сердце похолодело.
— Должно быть, частенько сюда наведываетесь? — спросил я, принимая правила его игры. — Угадываете профессию незнакомцев… Развлекаетесь понемногу?
Его брови чуточку приподнялись.
— Развлечение? На поле жизненной битвы нет места развлечениям, мистер…
— Де Воорс, — сказал я, произнеся первое, что пришло в голову.
— А! Де Воорс. Следовательно, голландец.
Это был не столько вопрос, сколько утверждение — словно он проверял по пунктам какой-то невидимый список.
— Да, — сказал я. — По происхождению.
— Говорите по-голландски?
— Нет.
— Как я и думал. Лабиальные звуки у вас формируются иначе.
— Послушайте, мистер…
— Монтегю, — сказал он, обхватив мою руку в самом сердечном рукопожатии.
Но почему у меня возникло чувство, что он одновременно прощупывает пальцем мой пульс?
— Сэмюэл Монтегю. Рад познакомиться с вами. Искренне рад.
Он приложил два пальца к козырьку фуражки, словно отдавая мне честь.
— Вы не ответили на мой вопрос, мистер Монтегю, — сказал я. — Так часто вы сюда наведываетесь, чтобы понаблюдать?
— Парки нашей столицы просто подталкивают мысль, — сказал он. — К тому же обилие зелени помогает высвободиться уму.
— Свободная езда не всегда безопасна, — сказал я, — особенно для ума, привыкшего ездить по накатанной дорожке.
— Великолепно! — воскликнул он. — Метафора! Хотя голландцы не особенно склонны к метафорам.
— Послушайте, мистер Монтегю, — сказал я. — Не уверен, что мне нравится…
Но его ладонь уже сжимала мою руку.
— Без обид, дружище. Без обид. Во всяком случае, стало ясно, что ваш британский ежик оказался более колючим, чем ваша голландская куница.
— Что, черт дери, вы хотите этим сказать?! — Я вскочил на ноги.
— Ничего, абсолютно ничего. Попытался пошутить — увы, неудачно. Прошу прощения.
Он потянул меня за рукав и заставил снова опуститься на скамью.
— Видите того типа… Вон там… — сказал он негромко. — Не смотрите на него так открыто. Да, тот, что за оградой газона. Что вы о нем можете сказать?
— Он врач, — сказал я быстро, радуясь, что разговор пошел не обо мне. Расширившиеся глаза собеседника подсказали мне, что я угадал.
— Но откуда вы знаете? — требовательно спросил он.
— У него слегка сутулые плечи, выдающие человека, которому приходится проводить долгие часы у постели больного.
— И?..
— И кончики его пальцев в пятнах от нитрата серебра, которым он сводит бородавки.
Монтегю рассмеялся.
— Почему вы уверены, что он не обычный аптекарь-курильщик?
— До сих пор он ни разу не закурил, притом аптекари не носят черные саквояжи.
— Великолепно! — воскликнул Монтегю. — Добавьте к этому значок больницы Барта на его лацкане, печатку Королевского колледжа хирургов на цепочке от часов и, конечно, стетоскоп в кармане пиджака.
Я заметил, что улыбаюсь ему во все тридцать два зуба — как Чеширский кот.
Похоже, включаюсь в игру.
— А смотритель парка?
Я обвел взглядом старика, который острым наконечником палки накалывал бумажки и со снайперской точностью стряхивал их в мусорный бак на колесиках.
— Старый солдат. Хромает. Был ранен. Большое крупное тело, которое с трудом удерживают слабые ноги. Вероятно, провел много времени в госпиталях, залечивая свои раны. Не офицер — не та выправка. Я бы сказал — пехота. Служил во Франции.
Монтегю слегка закусил губу и подмигнул мне.
— Прекрасно! А вот теперь… — Он указал подбородком на женщину, сидящую на самой ближней к воде скамейке. — Совершенно ординарный, ничем не примечательный человек. Спорю на шиллинг, что вы не сможете сообщить мне о ней три значимых факта.
Пока он говорил, женщина вскочила на ноги и бросилась к ребенку, который уже по колени вошел в воду.
— Генрих! Иди сюда, милый лягушонок!
— Она немка, — сказал я.
— Безусловно, — кивнул Монтегю. — Но дальше? Пожалуйста, продолжайте!
— Она немка, — произнес я так, словно ставил точку на этом бесполезном упражнении. — И всё.
— И всё? — спросил он меня, придвинувшись почти вплотную.
Я счел ниже своего достоинства отвечать.
— Что ж, разрешите взглянуть мне, если вы позволите начать оттуда, где остановились. Как вы уже заметили, она немка. Начнем с этого. Отметим далее, что она замужем: кольцо на безымянном пальце левой руки делает этот факт очевидным, а подтверждает его то, что юный Генрих, потерявший палочку в воде, вылитая копия своей матери.
Она вдова — и, насколько я могу судить, с совсем недавнего времени. Ее черное платье буквально на днях было приобретено в магазине траурных принадлежностей Питера Робинсона. Ярлычок все еще не срезан, что говорит — среди прочего — о том факте, что, невзирая на ее кажущиеся спокойствие и уравновешенность, она чрезвычайно расстроена, а служанки у нее уже нет.
Несмотря на то что она не обратила внимания на ярлычок, у нее прекрасное зрение. Это следует из того факта, что она читает книгу очень маленького формата и одновременно — лишь приподняв глаза — следит за малышом, который играет почти посередине пруда. Как вы думаете, что привело такую женщину в общественный парк?
— Но послушайте, Монтегю, — сказал я. — Вы не имеете права…
— Тихо! Я всего лишь рассматриваю возможности. По правде говоря, я еще и не начинал. Так на чем мы остановились? Ах да. Немка. Безусловно немка. Но из какой области?
Начнем с маленького герра Генриха. Как она назвала его? «Милый лягушонок», не так ли? Это выражение не ограничивается окрестностями Бадена, однако встречается там гораздо чаще, чем в любой другой части страны.
Прекрасно. На данный момент у нас есть гипотеза, что эта молодая вдова — из Бадена. Как мы можем проверить столь смелое предположение?
Обратите внимание на ее зубы. Когда она звала ребенка, мы с вами оба заметили два ряда очень ровных и сильных зубов, которые примечательны не их радующей глаз ухоженностью, а тем, что они розоватого цвета. Явление достаточно редкое, но тем не менее отмеченное наукой. Оно наблюдается только у тех, кто с детства — с рождения — пил воду из определенных источников, содержащих большое количество железа.
Мне известно — ибо я сам лечился в тех местах, и с успехом, — что один из источников с самым высоким содержанием железа находится в окрестностях Мергентгейма. Да, мы вряд ли ошибемся, если скажем, что наша дама — швабка из Бадена. Об этом, кстати, говорит и ее акцент.
Я едва удержался от смеха.
— Притянуто за уши, абсолютно. Ваша гипотеза, как вы ее назвали, базируется лишь на предположениях. Что, если она носит траур по отцу? Или по матери? Или по бабушке, в конце концов?
— Тогда ее фамилия не стояла бы на первых полосах всех газет как жены жертвы убийства.
— Что?
— Трагично, но правда, уверяю вас.
Он выудил из жилетного кармана газетную вырезку в две колонки, которую затем развернул и расправил на колене.
— «Шокирующая смерть на Банком-Плейс, — прочитал он. — Сегодня ранним утром полиция прибыла в дом номер шесть на Банком-Плейс, будучи вызвана миссис Фридой Барнетт, которая за мгновения до того обнаружила своего мужа, Уэлланда Барнетта, пятидесяти лет, проживавшего по тому же адресу, лежащим в луже крови. Жертве было нанесено множество колотых ран в основание шеи, каждая из которых, согласно заключению судмедэксперта, могла быть смертельной…»
Он на мгновение оторвался от газетной вырезки.
— Вот этого им не стоило писать. Во всяком случае, до вскрытия и тщательного расследования. Уверен, что чьи-то головы слетят с плеч — если вы не сочтете мою фразу слишком жестокой.
Я не нашелся что ответить, и Монтегю продолжил чтение:
— «Соседи характеризуют покойного как человека добропорядочного. У него не было врагов, как сообщила нам миссис Барнетт, оплакивавшая потерю вместе с ее единственным сыном Генрихом четырех лет…»
Эти газетенки всегда целят в самое сердце — как солдаты на учебных стрельбах. На чем мы остановились? Ах да, ее ребенок…
Монтегю сделал паузу, посмотрев на малыша, который наконец выудил свою палочку из пруда и сейчас сердито шлепал ею по поверхности воды, словно в наказание.
— «…Ее единственным сыном Генрихом четырех лет, — продолжил он. — Инспектор Грегсон из Скотленд-Ярда сказал, что, по его мнению, мотивом могло быть ограбление, поскольку Эллен Димити, кухарка Барнеттов, сообщила, что у жертвы на цепочке для часов недостает маленького серебряного ключика особой формы. До окончания расследования инспектор Грегсон отказался сообщить другие детали, однако обратился ко всем, кто мог бы располагать информацией о данном преступлении…» — и т. д., и т. п. Хотите взглянуть?
Он протянул мне вырезку, но я отрицательно мотнул головой.
— Нет, спасибо. Такие вещи меня расстраивают.
— Да, — сказал он, — меня тоже. Именно потому я и поехал в дом номер шесть на Банком-Плейс и упросил своего старого друга Грегсона позволить мне осмотреть место происшествия.
— Инспектора Грегсона? Так вы с ним знакомы?
Монтегю хохотнул: на удивление высокое кудахтанье, закончившееся сдавленным кашлем.
— Говорят, что даже у старых каторжников есть друзья, — заявил он. — Странно, не правда ли, какие неожиданные встречи случаются в парке?
Я ничего не сказал, потому что сказать мне было нечего.
— Самое любопытное здесь, — продолжал он, словно я его об этом спрашивал, — положение ран, которые были нанесены в самый верх шеи. Уэлланд Барнетт был очень высоким человеком — шесть футов и три или четыре дюйма[4] по моим собственным измерениям лежащего тела. Я не расстроил вас?
— Нисколько, — возразил я. — Просто сегодня я еще не успел позавтракать, и это, видимо, сказывается.
— А, вот в чем дело. Нам стоило бы зайти к «Шарманщику Харту» за порцией свиных ножек и пинтой «Бертона». Тогда мы будем готовы ко всему остальному.
Я слабо улыбнулся.
— И, кстати, о вдове, — сказал он, взглянув на женщину в черном, которая неподвижно сидела на скамейке, глядя вниз немигающими глазами. — Вам не кажется странным, что она явилась в общественное место, тогда как ей было бы куда лучше пребывать дома, с задернутыми шторами и нюхательными солями?
Хотя, может быть, все дело в ребенке? Возможно, она хотела побыстрее увести маленького Генриха из этого дома смерти? Но нет, старина Грегсон уверил меня, что ребенок всячески противился тому, чтобы его вытаскивали на улицу, и закатил такую сцену, что пришлось вмешаться даже соседям.
Конечно, Грегсон не имел права удерживать ее. Она сообщила о том, где нашла тело мужа, ее слова внесли в протокол, дом обыскали, а тело унесли.
Но тогда почему, почему же она ушла?
Я пожал плечами.
— Кто знает? — сказал я. — Причин может быть столько, сколько звезд на небе. Гадать тут бесполезно.
— Гадать? — И голос, и брови Монтегю взлетели вверх. — Когда мы имеем дело с убийством, всякие гадания летят в урну! Факты, и только факты, которые нужно удар за ударом вколачивать в загадку, как гвозди в подкову. Бах! Бах! Бах! Бах! Вы слышите эти удары, мистер Де Воорс?
— Нет, — ответил я, — но большим воображением я никогда не отличался.
— Ну так я помогу вам, — сказал он. — Представьте себе вот что. Представьте, что в один прекрасный осенний день женщина покидает дом, где только что зверски убили ее мужа, и отправляется со своим единственным ребенком в парк, отстоящий более чем на милю от дома.
Почему не в парк, расположенный буквально через дорогу? Или в соседнем квартале? Или в следующий за ним?
У ребенка с собой никакого кораблика — только палочка, которую он подобрал у ворот. Я это видел своими глазами. Значит, главным фактором в выборе парка было не наличие воды, а расстояние, хотя и оно играло второстепенную роль. Она не хотела, чтобы за ней наблюдали. Она пришла именно
— Вы сказали: «второстепенную роль». А что же было первостепенным?
— Я полагал, это очевидно, — сказал Монтегю. — Она пришла, чтобы встретиться с кем-то.
— Боже! — воскликнул я. — Но с кем?
— С вами, — ответил Монтегю, сворачивая газетную вырезку и пряча ее в карман. — Прежде чем вы появились, я наблюдал за женщиной, поигрывающей ключом. Она с полдюжины раз доставала его из сумочки, чтобы убедиться, что он еще при ней. Когда наконец вы пришли — кстати, опоздав, судя по тому, сколько раз она бросала взгляд на часы, — она подчеркнуто не смотрела в вашу сторону. Еще интереснее то, что и вы не смотрели на нее. Если подумать, ведь это странная штука: женщина с такой великолепной фигурой, которую не пожирает глазами джентльмен вашего… хм… темперамента…
— Это абсурд и нелепость, — сказал я.
— В самом деле? — спросил он голосом, ровным, как игорный стол. — Несмотря на все доказательства противного?
— Какие доказательства? — Я не смог удержаться от вопроса. Этот тип пытался обставить меня!
— Во-первых, ваш рост, — сказал он. — Вы вполне могли нанести колотые раны в шею такому гиганту, как Уэлланд Барнетт. Конечно, сам по себе рост еще ничего не значит. Но далее мы переходим к вашему поведению. Вы описывали круги вокруг скамейки, на которой сидит эта дама, однако не приближались к ней. Сначала, по-видимому, из-за гувернантки — рыжей девицы, подошедшей к мадам попросить карандаш, чтобы заполнить один из этих новомодных сканвордов, которые стали всеобщей манией. Потом вам помешал пенсионер, присевший рядом с ней и долго, невозможно долго кормивший голубей. После этого — прошедшие мимо два полицейских констебля. Увы, сэр, у нее просто не было возможности передать вам заветный ключик — ключик, что даже на таком расстоянии и при моем уже небезупречном зрении очень похож на тот, который подходит к депозитным боксам для хранения ценностей в компании «Нэшнл сейф депозит компани» на Виктория-стрит.
Что же касается ваших с ней отношений, то об этом лучше не спрашивать. Стоит разве что упомянуть об изящной схеме, касающейся солидной суммы денег, а также, если я не ошибаюсь, полиса страхования жизни. Старая история: психоаналитик-фрейдист, его пациентка, запертая в золотой клетке брака без любви, сочувственные беседы (у вас это, кажется, называется трансференцией?), соблазн, падение…
— Это возмутительно! — гневно воскликнул я. Гувернантки уже в открытую пялились на нас.
— Да, и еще, — сказал Монтегю, словно припомнив что-то. — На подошве вашей правой туфли остались следы крови. Я заметил это, когда вы скрестили ноги.
Я вскочил со скамейки и быстро осмотрелся. Совсем недалеко от нас сидела Фрида, все так же, словно в трансе, уставившись взглядом в землю. Видела ли она ту безнадежную ситуацию, в которой я оказался?
— Ватсон, — позвал он кого-то совершенно иным тоном. — Мне кажется, наступил ваш черед. Поднимите его свернутую газету. И будьте осторожны — там нож.
Тот самый доктор, который до сих пор безмятежно стоял под одним из деревьев, двинулся к нам, и в его ладони внезапно появился старый, но от того не менее опасный армейский пистолет. Он прикрывал его своей черной сумкой так, что оружие было видно только Монтегю и мне.
— Стойте спокойно, — сказал Монтегю. — Мой друг-медик давно не практиковался по части стрельбы, а спусковой крючок у этой штуки очень чувствительный. Несчастные случаи нам сейчас ни к чему. А вот и констебли! — сказал он, подзывая приближающихся полицейских. — И, как всегда, вовремя. Здесь есть кое-кто, кого ваше начальство очень хотело бы видеть. И кто знает — может быть, кого-то из вас ждет повышение по службе?
— Дьявол! — сплюнул я в сердцах. — Ты такой же Сэмюэл Монтегю, как я марсианин. Ты Шерлок Холмс!
Когда констебли с обеих сторон взяли меня за руки, он поднялся, стукнув шутливо каблуками друг о друга, и поклонился.
— Кстати, — сказал он полицейским, — дама на второй скамеечке — миссис Барнетт. Инспектор Грегсон будет перед вами в неоплатном долгу, если вы упомянете о странной формы серебряном ключике, который наверняка найдете в ее сумочке.
Обращаясь к доктору, он произнес:
— Пойдемте, Ватсон. Сегодня в «Гэйети»[5] выступает несравненная Эвелин Лэй, и у нас как раз хватит времени на то, чтобы подкрепиться ростбифом в ресторанчике «У Симпсона». Театральное искусство не всегда получает заслуженно энергичные аплодисменты.
Когда меня уводили, я не сдержался и бросил через плечо:
— Однако что же вы будете делать, Холмс, когда поймаете последнего преступника в Лондоне? Чем тогда можно будет оправдать ваши бесконечные переодевания и грим? Кем вы станете без чужого обличья?
Признаюсь, ярость вывела меня из равновесия. Когда мы проходили мимо Фриды, то она, бедная, дорогая, такая слабая Фрида, с розоватыми — о чем мы уже говорили — зубками, даже не подняла глаз, чтобы взглянуть на меня.
— Элементарно, — услышал я ответ Холмса, когда мы шли по усаженной деревьями аллее в сторону железных ворот. — Всё элементарно, дружище. Я уже присмотрел себе коттедж в Сент-Мэри-Мид[6].