Н. ГРИБАЧЕВ. Товарищи! Говорят, что даже мифические крылья вдохновения обладают большей подъемной силой при хорошей погоде. У нас в общественном смысле ясная погода, чистые дали, и наш съезд проходит в условиях многообразного благоприятствования. Разумеется, и мы тоже сотворцы этой погоды, и наш труд входит в труд республики, но главное и определяющее все же состоит в том, что мы, как все творческие силы страны, унаследовали дух XXIV съезда КПСС, дух созидательного оптимизма, единения и сплочения.

Для нашей литературы, продолжающей традиции великих предшественников и считающей высшей доблестью народность в содержании и форме и служение народу в качестве конечной цели,— это наследство первозначно. Порой иные эстетики, возводя головоломные сооружения из иноязычной терминологии и наукообразных ребусов, все еще ищут доказательств связи жизни с литературой, а между тем уже в фольклоре, стоявшем у колыбели литературы, явлена и на практике тысячекратно подтверждена истина: «Как живется, так и поется!»

И когда один из западных литераторов исторгает стон: «Бог, атом, империя, семья — все распалось, следовательно, почему бы не распасться и роману», то он и поступает логично, и подтверждает тем основное положение марксистско-ленинской эстетики.

С другой стороны, когда на недавних выборах в Верховные Советы избиратели практически стопроцентно проголосовали за кандидатов блока коммунистов и беспартийных, что явилось и всенародным одобрением Программы и политики партии, то такое единомыслие при быстром повышении материального и духовного образа жизни открывает самые захватывающие перспективы и для художественного творчества. Однако перспективы — еще не свершение, а будущее не любит, когда к нему приходят с громкими общими словами, но полупустыми руками.

Поэтому главный вопрос съезда — как сделать литературу, которая к тому же лежит в основе других искусств, достойной завтрашнего дня? Как развивать ее, чтобы она верно отражала жизнь во всей многосложности и сама была актом жизнетворчества? Как, наконец, увеличить ее атакующую мощь в мировой армии прогресса, поскольку мы никогда не сидели и не собираемся сидеть в болотах идейного нейтрализма? Обо всем мы просто не успеем высказаться и договориться, но нужно хотя бы тезисно условиться по основным проблемам.

Исходным являются наши достижения, и они несомненны. Наибольшая часть их сосредоточена и в наиболее важном потоке — в прозе. И не просто по количеству хороших книг, а в принципиальном плане. В недавнем прошлом нашу прозу зримо пошатывало: в военной теме частенько главенствовало просто человеческое страдание, за которым исчезали и идейное противостояние фашизму, и готовая на жертвы сознательность, и удививший мир советский патриотизм — движущие силы подвига и победы; в сельской теме нет-нет да и выдвигались на авансцену, опять-таки в страдательном плане, только трудности и перегибы коллективизации, и в искусственном их нагнетании утопали и жертвенные действия коммунистов, сознательных крестьян и рабочих, и сама историческая необходимость коллективизации, без которой трудно было бы провести индустриализацию, выиграть войну и достигнуть того уровня обеспеченности и культуры, которые теперь стали нормой сельской жизни.

Мы давно живем в условиях, когда оторвать революционное от человеческого — значит утратить понимание и одного и другого. Константин Симонов вдохновенно и красиво говорил здесь об истории. Верно, когда перед историей ставятся кривые зеркала, то искажается и облик прошлого, и настоящего, и лица людей, и души людей. К этому следует добавить только одно — нельзя рассуждать об истории вообще, с точки зрения некоего всевышнего духа — история всегда была, и есть, и будет классовой и в непосредственных свершениях, и в художественных опосредствованиях… (Аплодисменты.) Забыть об этом — все равно что выбросить компас за борт, находясь в штормовом океане. (Аплодисменты.)

Первым достижением прозы последних лет и следует считать уход от таких художественно-исторических лжесвидетельств. Серьезнее и обоснованнее, с учетом связи и смысла судеб и событий, стали исторические концепции, глубиннее исследование пластов народной жизни. Вместе с тем жизненно достовернее становились герои и персонажи произведений, естественнее сюжетные построения — словом, совершенствовалось не только содержание, но и все изобразительные средства. У меня нет возможности перечислять все книги, в которых по-разному и в разной мере отражены эти тенденции, и я для примера назову лишь те, что читал в самое последнее время,— это «Межа» Ананьева, «Горячий снег» Бондарева, новая часть романа «Блокада» Чаковского — всей книги я еще не знаю,— «Война» Стаднюка, «Чинара» Аскада Мухтара. И такого рода романов, повестей, рассказов становится все больше. Иногда говорят — а вот произведений, каким был для своего времени «Тихий Дон», не создано. Да, это так. Вспомним только, что подобного рода эпохальных произведений в последние десятилетия не было и в мировой литературе. Важно и другое — продолжающийся с убыстрением процесс идейного и художественного обогащения прозы перспективен, особенно с учетом того, что он усваивается молодежью и поддерживается критикой. Недостатком же многих других произведений прозы является поверхностность и схематизм, измельченность проблем и характеров, серый язык и повергающее в уныние многословие.

Сложнее с поэзией. Несомненно повысился общий уровень поэтического письма, умножилось общее количество глубоких, эмоциональных, философских произведений. Лирика в ее высших образцах сделала заметный шаг вперед в исследовании мира и человека. Но, к сожалению, из поэзии, по крайней мере из русской, почти начисто ушли эпические формы — поэмы, сюжетное стихотворение, а без этого большой поэзии не бывает. Попробуйте представить Пушкина без поэм и «Евгения Онегина», Лермонтова — без «Демона» и «Мцыри», Некрасова — без «Кому на Руси жить хорошо», Маяковского — без «Хорошо!», «Владимир Ильич Ленин», «Облако в штанах», Твардовского — без «Страны Муравии» и «Василия Теркина» на этом свете. (Смех, оживление в зале.) С уходом эпической формы из поэзии исчезают события, характеры и герои, разговорная речь, драматизм и комизм,— исчезает многообразие жизни. Мне кажется, тут повинны и сами поэты, утратившие вкус к широкоформатным полотнам, и критика, которая не заметила, как вместо реалистического героя и характера ей подкинули подсадную утку — так называемого «лирического героя», подобно поручику Киже, лица не имеющего. А ведь поэзии нашей, богатой мощными талантами, нет никакого расчета ходить в этой лирической «мини-юбке» — во имя ее жизненности необходимо развивать все жанры.

Одновременно, по свидетельствам критики, расплодилось в ней непомерное количество стихов гладко-поверхностных, с мизерностью мысли и чувства. Один из западных писателей сказал, что авангардизм породил тысячи новых приемов, но позабыл один старый — как изображать человеческое достоинство, а оно-то и является «плотью и кровью литературы». Авангардизм позабыл, а некоторые наши лирики еще до того и не дошли. Между тем поэтическая болезнь маломыслия при многословии перекинулась и на песенное творчество. Несть числа нареканиям, что в музыке размывается национальная основа, что некоторые композиторы, не надеясь, очевидно, на собственный талант, тащат откуда попало заимствования, в первую очередь от джаза, действуя по пословице «С миру по нитке — голому рубашка», что в вокале насаждается нудное модерновое завывание — один слог на километр. По этим статьям должна болеть голова у композиторов. Но и поэтическая основа многих песен не лучше. Разрешите привести один текст, записанный по радио:

Сегодня приснилась песня, А о чем — не припомню толком, Помню только — вокруг полесье, А над речкой густые елки. Помню только костер в тумане И его голубые искры. Почему голубые — не знаю, Только все это очень близкое. А поутру с метелью вместе Я бужу голубые елки. Мне сегодня приснилась песня, А о чем — не припомню долго. Марина Никитина

Мысль убога, форма, включая рифмовку, безнога. Ничего автор не знает, не понимает, не припоминает, но, обряженный в подражательские музыкальные обноски, морочит головы миллионным аудиториям. И как-то не вяжется, что, с одной стороны, мы говорим о высокой социалистической духовной культуре — и такая культура действительно создана! — а с другой стороны, без протеста терпим эту серость и убогость, рассчитанную разве что на интеллект кроликов.

И тут самое время сказать о критике, на недостатки которой указывал в своей речи на съезде партии Леонид Ильич Брежнев. Именно на ней — первая доля ответственности и за кружение псевдолирических ветряков, которые мелют мякину, и за эти песенные всхлипы и всхрапы. Не думаю, что правильно купать критиков в холодной воде огулом, у нас есть превосходные литературоведческие работы, серьезные, умно и с душевным жаром написанные статьи, И все же главная задача критики, как ее определил Белинский,— сравнение искусства с жизнью, его породившей, и с идеалами искусства; она является движущейся эстетикой, впередсмотрящим в литературном процессе и связующим звеном между литературой и обществом. Однако частенько это высокое назначение забывается, и в ряду с немногими добротными статьями мельтешит множество статей и статеек комплиментарных, поверхностных, приплясывающих. Возможно, многие из них продиктованы добрыми намерениями, но в конечном счете оборачиваются они медвежьей услугой.

В «Литературной газете» за 9 июня напечатана большая статья Ал. Михайлова «Волжская сюита». Критик он интересный, талантливый, любящий дискуссии, но, видимо из желания «ямбом подсюсюкнуть» волжанам, пишет: «Воды Волги словно несут в себе и поэтическое обновление… поэт оказался на подступах к большой теме современности. Не ограничиваясь ретроспективным анализом, он повышает нравственный спрос к человеку и, прежде всего, к самому себе». Высоко взято, прямо на Пушкина впору! А какие стихи приводит Михайлов в подтверждение? А вот какие:

А жизнь кипит, а жизнь клокочет, А жизнь за шиворот берет, Бьет новизна и, между прочим, Других выводит наперед. Ложится в повесть и поэму, В добротный просится роман. Ее силком не втиснешь в схему, А втиснешь — песня пополам. Владимир Жуков

Стихи беспомощны — чего стоят одни эти «жизнь клокочет», «за шиворот берет» и кого-то, «между прочим, выводит наперед». Содержание их — изжеванные прописи. Откуда же взялась «поэтическая ширь», «ретроспективный анализ», который повышает «нравственный спрос», и даже «понимание жизни и творчества — диалектическое понимание» с восклицательным знаком? Не знаю, может быть, поэма достойна внимания, но Ал. Михайлов комментирует приведенные строфы — для чего же нужно прицепом к телеге делать современный электровоз? (Аплодисменты.)

Высшая доблесть критика — непредвзятость. Литератор и читатель должны верить в беспристрастность критика, как католик в непогрешимость папы,— ведь не случайно называют критиков судьями. Но вот в том же номере «Литературной газеты» Игорь Волгин пишет о стихах Владимира Соколова — вслушайтесь, как пишет! — «Зрелый Соколов ищет и находит оправдание безусловной ценности своего лирического героя». И в подтверждение цитирует строфу:

Я все тебе отдал. И тело, И душу — до крайнего дня. Послушай — куда же ты дела, Куда же ты дела меня? Владимир Соколов

Хорошая строфа на своем месте, но с помощью какой магии и хиромантии можно обнаружить в ней «оправдание безусловной ценности своего лирического героя»? Полагаю, что и для Владимира Соколова это загадка. А ларчик открывается просто — вслед за этой цитатой следует признание: «Эти заметки о стихах Соколова субъективны, ибо автор их пристрастен», причем слово «пристрастен» подчеркнуто.

Случайность, единичность? Если бы. 23 июня в «Литературной газете» напечатана большая статья Владимира Орлова «Подлинная поэзия и «стихи как стихи»…». Опытный критик возвышает глас свой против поэтического мелкотемья и против формотворчества в ущерб содержанию, назидает: «Поэзия — дело настолько важное и ответственное, что, когда речь заходит о ее роли и назначении, никаким недомолвкам и околичностям не может быть места». Праведно изречено! Но, изрядно пожонглировав общими положениями, обозрев местность с птичьего полета, Орлов не приводит ни одного конкретного примера мелкотемья и формотворчества, а вот в конце, сверстав короткую, карабинного типа обойму имен, скороговоркой поминает Смелякова и Вознесенского, Межелайтиса и Ахмадулину. По какому смыслу и принципу? Никак не понять. Скажем, Вознесенского и я и критиковал, и защищал от петушиных наскоков, все еще жду многого от его несомненного таланта. Но пока он выступает не в своем весе, пока в его творчестве, ограничивая значимость содержания и внося в него сумятицу, на первый план лезут формалистические забавы и забавки, и в его же интересах ему это надо сказать честно и открыто.

Ахмадулина обладает несомненным талантом к живописанию словом, но ведь факт, что облегченность и бесцветность содержания ее стихов постоянно подвергаются критике. С какой же целью набивает таким образом Орлов эту уравнилочную обойму, не находя в то же время места, скажем к примеру, для гражданственной поэзии Михаила Дудина и Василия Федорова? Может быть, правая рука не знает, что делает левая? Нет, знает, потому что уже в начале статьи Орлов признается: «У каждого из нас есть свои пристрастия». Не привожу других образцов кокетства субъективизмом и пристрастиями по недостатку времени — их найдется немало.

Так какой же должна быть критика — объективной или пристрастной? Если пристрастной, то пусть и печатают критики свои статьи для узкого круга — литературе от них скорее ознобно, чем жарко. Или, может быть, термин «пристрастность» равноценен понятию «требовательность»? Но вот что свидетельствует толковый словарь Ожегова: «Пристрастие… сильная склонность, несправедливое, необъективное отношение к чему-нибудь». (Аплодисменты.)

Спрашивается, будем ли мы, дезориентируя писателей и читателей, играть в эти игрушки и дальше или с учетом того, что сказано на съезде в адрес критики, поставим все на свое место?! (Аплодисменты.) Не обвиняю никого в злоумышлении — хочется думать, что упомянутые критики стали жертвой модной методологии и терминологии; не обвиняю газеты — им нелегко, у них предложения не покрывают спроса, а выходить надо. Решать проблему нам. Коллегиально. Поэтому хочу внести два предложения.

Первое — организовать при Секретариате Правления Союза писателей СССР представительную комиссию по критике с целью обобщения опыта, разработки и постановки проблем, организации дискуссий, координации усилий, и чтобы возглавил эту комиссию один из секретарей.

Второе — просить «Литературную газету» сократить количество мелких приплясывающих рецензий и ввести взамен, с одной стороны, колонку или две аннотаций, что очень важно для ориентации читателей в книжном потоке, а с другой — в каждом номере — критическую статью на полосу по одной книге, плохой или хорошей, даже одному рассказу или стихотворению с развернутым идейно-художественным анализом.

Тут тройная выгода — это развяжет руки критикам, потому что нельзя же заставлять серьезных людей заниматься чириканьем на пятьдесят строк, повысит уровень критической ответственности и, что особо важно, в первую очередь для воспитания молодежи, даст широким кругам читателей образцы углубленного и правильного подхода к суждению о книге и литературе.

Товарищи! Наша многонациональная литература, избрав в качестве идеала и цели преобразование общества на коммунистических началах, в условиях единомыслия и органической связи с народом, превратилась, независимо от неизбежных издержек, в главное прогрессивное течение мирового литературного процесса, стала феноменом, не имеющим аналогов.

Мы, литераторы,— и это было особо подчеркнуто на съезде партии,— работаем рука об руку с миллионами наших граждан всех профессий во имя всеобщего блага и прекрасного человеческого будущего, причем значение этого труда выходит далеко за внутренние пределы и учитывается В опыте других стран и народов.

Давайте же, товарищи, будем достойны нашей страны, нашего времени, нашей профессии, никогда не забывая, что слово — «полководец человечьей силы»! (Продолжительные аплодисменты.)