Псих
Как быть, если окружающие считают тебя психом?
А если среди окружающих также есть и врачи, поставившие тебе в детстве диагноз? В таком положении находится главная героиня романа Алиса – эксцентричная девушка со странностями. Ей семнадцать лет, и она ищет себя, пытается понять, что делать со своей жизнью. Но возможно ли честно ответить себе на подобный вопрос? Особенно когда твой разум постоянно расставляет ловушки.
© Рубинская Е., 2019
© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2019
Часть 1
Добрый день. Я псих.
То есть нет, понятно, книги так никто не начинает, но я псих, и мне это можно. Вы привыкнете, я буду часто повторять это слово. Чтобы вам было проще, я могу писать слово «псих» с большой буквы, потому что чаще всего меня называют так. В сущности, это мое имя. Хотя, с другой стороны, мне на вас абсолютно наплевать и я буду писать слова так, как мне вздумается, и никак иначе, потому что вы уже знаете, почему. Тем более мне плевать, привыкнете вы к этому или нет, вас сюда никто не приглашал.
Я не вижу необходимости давать эти нелепые разъяснения, но мой доктор сказал, что так будет лучше. Нет, разумеется, он не говорил «донеси до вселенной, почему ты псих». Он назвал это «историей гнева». История. Конечно. Хронология полетов тяжелых предметов в представителей человеческой расы. Диахронное исследование бранной лексики и ее акустических характеристик. Доктор уверен, что это все не я, что это мой гнев самовыражается, заставляя меня не хотеть спать ночью, хотеть спать утром, не хотеть пить таблетки, хотеть есть чипсы, пить газировку, убиваться в тренажерном зале до семнадцатого пота и бросаться на людей. По-моему, такая формулировка лишает меня права на самоопределение.
Вообще говоря, что удивительного – вон даже Холдена Колфилда уложили на кушетку, а ведь он по сравнению со мной первоклассник. Более того, он парень. Парням до определенной степени можно больше, чем девушкам. Парень подрался – молодец, рыцарь, шрамы украшают, etc. Девочки должны быть хорошими в любом возрасте. Что мальчикам можно с определенного возраста, девочкам с того же возраста становится еще больше нельзя. Это нехорошо – ругаться матом или залепить пощечину другой девочке, даже если эта девочка – последняя сволочь во вселенной, и пощечина – меньшее и далеко не самое эффективное, что ты хотела бы с ней сделать.
В эту игру играют двое: психоаналитик (П) и пациентка (п). Психоаналитик притворяется психоаналитиком, хотя на самом деле он усталый пожилой мужчина с внуками и сединой. Пациентка притворяется или не притворяется, для транзакционного анализа игры это не имеет значения.
П: Что ж, дорогая, давайте посмотрим, что у нас тут.
п: Где?
П: Что – где?
п: Где – тут?
П: Это фигуральное выражение. Милая, я уже говорил вам, что ваша страсть придираться к словам – один из симптомов подавленного гнева.
п: Я просто интересуюсь. Извините.
П: За что?
п: (победоносно) Что – за что? Вы придираетесь к словам.
П (недовольно): Хорошо, сразу перейдем к инциденту.
Молчание.
П: Ничего не хотите мне рассказать?
п: Совершенно ничего.
Молчание.
п: А. Вы о том, что меня хотят исключить из школы?
П: Вот, наконец-то мы начали общаться в конструктивном русле.
п: Не обольщайтесь. Вы еще не знаете, чем кончится разговор.
П: Я могу это предсказать.
п: Ваша фамилия Кончис?
П: Что?
п: А, да, правильнее Конхис. Или наоборот, я не помню. Где ваши близняшки в нижнем белье?
П (укоризненно): И вы по-прежнему слишком много читаете.
п: По-прежнему.
П: Ну так что там с исключением? Это ведь не ваша вина?
п: Разумеется.
П: Тогда расскажите поподробнее, чтобы я мог с вами согласиться.
п: Мне не станет легче оттого, что вы со мной согласитесь.
П: Я должен понять вашу мотивацию.
п: Хорошо, я вылила на девочку стакан чая.
П: Кипятка.
п: Чай из автомата остывает небыстро, все претензии к производителю.
П: Что произошло до этого?
п: Она сказала, что мне пора лечиться.
П: А еще раньше?
п: Я пожелала ей здорового потомства и счастливой личной жизни.
П: В цензурных выражениях?
п: О нет.
П: Использование нецензурной лексики…
П и п:
(говорят хором) – это признак подавленного гнева! (Радостно улыбаются в камеру.)
Они, разумеется, не удивлены, что у меня проблемы с личной жизнью. Еще бы, мне ведь надо «перерасти». Родители пытаются впихивать меня в общество других лиц женского пола в надежде, что я собезьянничаю у них манеру красить глаза или просто заведу бойфренда, но этот номер не проходит. Я не выношу девушек. В школе и в университете учатся особенно невыносимые девушки. Они еще большие психи, чем я, если говорить откровенно, но их идиотизм возведен в ранг изюминки. Я так не умею.
Вы можете подумать, что я завидую другим девушкам, но я постараюсь показать вам, что это не так. У каждой из них свой дамоклов меч, если можно так сказать. Одна работает с утра до вечера, чтобы не бывать дома; если она не переспит с работодателем, ее уволят. Другая не переносит крик, но кричат у нее дома постоянно – мать-истеричка, отец-алкоголик. Третья вцепилась, как паучиха, в парня, который ей не нужен, который не нужен никому, но его радует даже иллюзия нужности. И они все красятся утром, как на парад, и идут учиться. Как будто в их голове есть место другому тексту, кроме постоянного самообвинения и обвинения других, как будто можно слышать другой голос, кроме голоса внутреннего критика.
Кстати, о внутреннем критике.
Доктор говорит, что мне нужно научиться бороться с внутренним критиком. Он предлагает мне вести дневник гнева (это, по-моему, так же прекрасно, как и история гнева) – о, что будет, если я разрешу своему гневу вести дневник. Внутренний критик будет, пожалуй, делать записи в другой тетради. Черт, я ведь совсем забыла, что нужно подарить маленький блокнот в клеточку еще и внутреннему ребенку. Доктор будет рад. Множественное расстройство личности – это гораздо интереснее.
Сегодня мы с внутренним критиком почистили зубы, приняли душ, позавтракали. Он сказал, что я отвратительно готовлю. Я пожелала ему катиться в ту подворотню, в который он вырос. Позже он разнес в пух и прах мою новую прическу, уронил две тарелки и ключи – два раза.
Что действительно интересно во внутреннем критике, так это то, что у меня это не я. И даже не мои родители. Если к нам в группу или просто на мою орбиту попадает новый человек, я всегда чувствую, что не нравлюсь ему. В большинстве случаев, разумеется, я просто придумываю – людям редко когда на самом деле действительно интересно, что со мной происходит. Главное не это. Дело в том, что у меня в голове тут же рождается сценарий возможного скандала.
Когда мы дурачимся с моими друзьями и орем во всю глотку глупости, эта новенькая вдруг говорит мне:
– Чего ты так громко кричишь? У меня уши болят от тебя.
И я – о ужас! – пасую перед ней, смущаюсь, втягиваюсь в свою раковину и сижу там до конца дня.
На самом-то деле этого не было, вряд ли это произойдет, но переживаю-то я
Преследовать внутреннего критика довольно тяжело. Во всяком случае, ты никогда не знаешь, какое именно слово (и чьим голосом произнесенное) заставило тебя разозлиться на себя и несколько раз хорошенько удариться головой об стену. У меня стойкое ощущение, что моя голова слишком велика для меня; это все равно что иметь у себя на шее постоянно кипящий, свистящий и плюющийся паром чайник.
Волшебные слова, которые бесконечно повторяет доктор: «Надо меньше читать». Иначе, думает он, мой внутренний критик не скакал бы, меняя обличье каждые пятнадцать секунд, по бескрайним полям моего подсознания. Я пишу это и вижу его как наяву – огромный ушастый кролик, примерившись, перепрыгивает с полушария на полушарие.
Кстати, когда за день меня слишком измучат психотерапией, мне снится, что за мной гонятся гигантские ежи.
Что я уже только не пробовала в этой жизни. Медитация не работает – я из тех, кого йога не успокаивает, а раздражает. Гештальт-терапия меня смешит. Цветовые тесты Люшера я каждый раз прохожу по-разному просто для того, чтобы позлить доктора. Была еще арт-терапия, и какое-то время мне даже было хорошо. Нас посадили в большую светлую комнату, дали бумагу и краски и сказали рисовать, что в голову придет. Буйные стали играть в психоделический пейнтбол, тихие молча возились с акварелью. Мне было скучно, и никакого вдохновения, чтобы рисовать, я не испытывала. Вместо этого я решила развеселить тихую сонную женщину в очках и с зубами кролика и нарисовать на ее листе бабочку, после чего она закатила такой крик, что меня под белы руки вытащили из комнаты и больше рисовать не пускали. Доктор сказал, что моя склонность устраивать диверсии неприемлема.
Видите, мне никто не верит.
– У меня огромные губы, – разочарованно говорю я, глядя на себя в зеркало.
– Не глупи, – говорит мама, – с твоим лицом все в порядке.
– Нет, не в порядке.
– Хочешь посоветоваться с доктором? Наверное, это все искаженное родительское зеркало. Даже не знаю, что мы сделали не так, – огорченно вздыхает она.
– О господи, – говорю я, – что, если я скажу «Мам, мне нужно пойти пописать», ты тоже предложишь обсудить это со специалистом? Мне дышать-то вообще можно? Почему нужно столько внимания уделять тому, что я говорю?
– Заинька, ты ведь знаешь, что у тебя проблема. Мы над ней работаем.
– ТЫ над ней не работаешь. Тебя не кормят таблетками и не заставляют вымазываться краской с ног до головы.
– До чего с тобой сложно общаться! – снова вздыхает мама.
– Было бы проще, – говорю я, – если бы вы немного меньше думали обо мне и немного больше занимались своими делами. Надоело уже. Каждое утро одно и то же. Ничего объективного нет. «Мне не нравится моя внешность» – критик. «Я расстроилась, что пошел дождь» – подавленный гнев. «Меня сейчас стошнит от ваших сочувственных взглядов» – ярость! Я хоть за что-нибудь в этой жизни отвечаю?
Моим родителям и просто и сложно одновременно. Сложно – потому что у них психически неуравновешенная дочь. Еще сложнее оттого, что они сами себе это внушили. Просто – потому что все проблемы воспитания уже десять лет за них решают разные доктора. Я сменила их восемь.
Еду в автобусе.
Вы когда-нибудь обращали внимание, что заходящие в переполненный транспорт старушки всегда прицельно ищут жертв? Я такая жертва. При наличии сидящих мальчишек, парней и мужчин бабушка всегда целенаправленно стремится ко мне, чтобы прочитать мне лекцию о том, как безобразно себя ведет молодежь и, разумеется, поднять меня. Это вызывает у меня припадки не потому, что я против бабушек, а потому, что у меня хронические боли в спине.
Так вот, я еду в автобусе и смотрю на стоящую неподалеку бабушку с сумками, у бабушки исключительно воинственный вид.
Хотя она даже не смотрит в мою сторону. Господи, как свински я себя веду.
Что обо мне думают все эти люди?
Пожилая женщина стоит, ей неудобно, а я, здоровая кобыла с расстроенной психикой и хроническими болями в спине, сижу.
А ну вставай немедленно.
«Крииииииииииииитик!» – радостно думаю я и всю оставшуюся дорогу поливаю напалмом внутреннего критика, который только было начал маскироваться под бабушек.
Как славно, лето кончилось, можно возвращаться в университет и продолжать сеять хаос. В университете меня все боятся – они, видимо, думают, что человек, который регулярно посещает психотерапевта, может ни с того ни с сего прыгнуть на люстру или еще что-то в этом роде; в общем, люди держат такую испуганную дистанцию, что иногда мне нравится этим пользоваться. Внезапно спросить у кого-нибудь что-нибудь и наблюдать, как этот кто-то делает без разбега десятиметровый прыжок прочь по коридору. Это довольно весело, особенно когда больше нечем заняться. По правде говоря, именно сегодня у меня довольно паршивое настроение, даже гадости делать не хочется, и я знаю, что это неспроста. У нормальных людей все, как правило, случается наоборот – происходит какое-нибудь безобразие, в результате которого портится настроение. У меня, в отличие от нормальных людей, все вверх тормашками – сначала иррациональная мировая скорбь, потом двойки по контрольным, просроченные шоколадки в столовой, уезжающие секундой раньше нужного автобусы. Может быть, это тоже побочные эффекты таблеток? А не подать ли мне на них в суд за то, что ломают мою невинную юную жизнь?
Это было бы интересно – подать в суд на таблетки, думаю я, меланхолично бредя мимо своей кафедры; и вот тут-то долгожданная Закономерная Гадость, Обязательная После Ненормально Длинной Белой Полосы, настигает меня в коридоре. Закономерная Гадость выглядит как мой научный руководитель. Самый подходящий мне научный руководитель в мире.
– О, идите сюда, милочка, вы мне нужны, – говорит она, растягивая все гласные.
(Тех, кто найдет эти записи, на всякий случай приглашаю на мои похороны в ближайшие выходные. Опоздавшие могут просто поплакать у надгробия.)
В эту игру по-прежнему играют двое.
п. Доктор, запретите ей делать это, а?
П. Почему бы вам самой ей это не запретить?
п. (мрачно) Вы ее видели хоть раз в жизни? Она же меня проглотит не жуя.
П. А вы ее боитесь, это интересно.
п. Ничего тут интересного нет. И никого я не боюсь. Я просто не хочу, чтобы меня потом затаскали по судам за моральный ущерб или что-нибудь еще в этом роде.
П. А почему вы так уверены, что нанесете кому-то бред?
п. (как раненый зверь) ДОКТОР, да посмотрите на меня, кого я могу учить? И чему? Я хорошо умею с разбегу кидаться головой в стену, это, пожалуй, все.
П. (пишет в блокноте) Нет, это на самом деле интересно. Не помню, чтобы раньше вы кого-либо боялись. Я вас не узнаю!
п. Нет, слушайте, ну как мне еще вам объяснить разницу между страхом и логикой?!
П. Давайте по порядку. Еще раз. Что от вас требуется?
п. (мрачно) Дополнительно заниматься с какой-то малахольной.
П. Интересно.
п. Вот мне тоже будет интересно, когда меня посадят за рукоприкладство.
П. Кстати, а почему вы называете ее малахольной?
Я сижу в пустом маленьком классе, стол передо мной усеян сухими (то есть теперь уже влажными) салфетками, и я борюсь с желанием выйти в окно. Нет, по крайней мере в магазин за новой порцией салфеток мне точно придется выйти, иначе мы все здесь утонем. Моя зараза пахнет кошками и загадочно молчит. Другая – теперь, к сожалению, уже тоже моя зараза – ревет не переставая, потому что минут десять назад я попросила ее назвать ее любимую книгу. Я чувствую себя очень странно: по-моему, впервые в жизни я не самая неадекватная личность в комнате.
Блин, ну и как мне еще ее называть – эмоционально неустойчивой?
– У меня есть два основных тезиса, – говорю я повелительнице котов, выпроводив свою подопечную в туалет. – Во-первых, по-моему, она дислексик. Если это так, то ей надо к врачу. Во-вторых, еще немного такого общения, и к врачу понадобится мне.
– Делайте свое дело, – отвечает эта старая черепаха, то снимая, то надевая очки, – ваша задача подтянуть ее по литературе. Она совершенно не соответствует уровню моих занятий. Если так пойдет и дальше, то нам придется с ней распрощаться.
– Ну так давайте ускорим этот процесс. Распрощаемся побыстрее. Как она будет здесь учиться, если у нее от книг повышенное слезоотделение?
– Милочка, тренируйтесь, я в вас верю, у вас все получится, – одним непрерывным медленным треком увещевает меня она.
Ну конечно, думаю я, стерва ты чешуйчатая, ищешь повод поиздеваться только потому, что лень самой заниматься с ученицей. Так эта плакса хоть бы еще читать умела.
– А что мне будет, если я ее вдруг случайно убью?
– Вряд ли вас оправдают, – жизнерадостно говорит она, – но у вас же, как это… смягчающие обстоятельства… Может, придется в больнице немного полежать.
О нет.
Я забираю рюкзак и пулей несусь домой, пока они меня не догнали. Мне жизненно необходимо устроить кому-нибудь истерику.
В эту игру играют родители (Р) и ребенок (р). Время и место абсолютно не имеют значения, потому что все равно все кончается одинаково.
р. Я…
Р. Милая, звонил твой доктор. р. Да, я…
Р. Он сказал, что есть какая-то конфликтная ситуация в университете.
р. Ну да, там…
Р. И что ты захочешь ее с нами обсудить.
р. Естественно, захочу. Мне нужно…
Р. Милая, имей терпение дослушать взрослых до конца, когда они к тебе обращаются.
р…
Р. Вот и славно. Он сказал, что в общем и целом вы с ним все обсудили, и он считает, что для тебя никакой угрозы в случившемся нет.
р. То есть…
Р. Он был довольно убедителен, и мы с папой склонны полагаться на его точку зрения. Доктор ведь не будет советовать плохого, да, милая?
р. (молча пинает кроссовкой стену)
Р. Так что ты хотела рассказать нам с папой?
– Ок, – говорю я наутро.
– Что «ок»? – интересуется мама, намазывая бутерброд маслом. – Мне не нравится твой жаргон, милая.
– Давно ли это жаргон, – бормочу я под нос.
– Я не расслышала.
– Не страшно, – говорю я, – просто не надо говорить с филологом про жаргоны.
– Как скажешь, – покладисто отвечает мама. Она определенно ждет от меня акции протеста против насильственного репетиторства. Как бы не так.
– Я говорю «ок» к тому, что я согласна.
– Согласна быть учительницей? – подозрительно спрашивает мама, капая медом на стол.
– Давай только не называть это «учительницей». Омерзительное слово. Плохо пахнет, плохо одевается и не спит с мужчинами. Впрочем, ладно, все равно у меня есть условие.
– Какое же?
– Я больше не пью таблетки, – говорю я.
– Мне кажется, мы это уже обсудили.
– ВЫ – да, но вот только я не понимаю, почему ВЫ обсудили то, что отправляется в МОЙ организм.
– Девочка моя, – проникновенно говорит мама, – ты вряд ли в состоянии отвечать за свои поступки, поэтому…
– Поэтому вот то, что и требовалось доказать, – подытоживаю я. – Я в состоянии отвечать за свои поступки только тогда, когда это удобно вам и мировой медицине. А когда нужно пить химическую бесполезную дрянь, от которой меня рвет дважды в неделю и от которой я не могу писать, влюбляться и видеть цветные сны в программе телепередач, так это сразу меняет мое состояние. Не пойдет. Надоело. Короче, я бросаю пить таблетки и иду заниматься с умственно отсталыми. Если я кого-нибудь убью, привези мне мой плед в тюрьму, там вроде холодно.
– Но если…
– Но если кто-нибудь из вас проболтается об этом доктору и он будет заставлять меня пить таблетки снова, или опять попытается положить меня в свой электрифицированный санаторий для овощей, я заявлю о совращении несовершеннолетней. Меня, то есть. Пусть меня у вас заберут и отдадут каким-нибудь пожилым лысым одуванчикам.
Пока мама обдумывает мой спич, я задаюсь вопросом, почему не сделала этого раньше.
– А, и еще, – говорю я, – не кроши мне таблетки в еду, мы это уже проходили. Представляешь, как меня будет плющить, если я еще и есть перестану?
Не знаю, как мама, а я себе это уже представила. Я не пью таблетки уже почти неделю, и теперь у меня есть на это официальное разрешение.
Прости меня, дорогой дневник, простите меня, доктор, простите меня, случайные читатели – это совершенно неприемлемо с точки зрения медицины, я каюсь, я готова приползти куда-нибудь на коленях, если понадобится, но между этими словами и предыдущими прошел месяц. Видите ли, я не из тех, кто в состоянии писать саморазоблачающие дневники на крышке унитаза, хотя я знаю, что многие так делают, и считают это героическим. Каждый сходит с ума по-своему, воистину.
Что-то символичное, однако, есть в том, что от сюжетной линии вы далеко не ушли: мое первое занятие, где оценки буду ставить не я, состоится только сегодня. Там были разные причины, я так всего и не поняла. Может, я выглядела слишком плохо даже для своей ученой рыбины, а может, моя ученица и вправду очень вовремя заболела, я не знаю. Меня мало это интересует. У меня в голове удивительно пусто, и я не хочу мешать этой восхитительной, прелестной пустоте.
Поэтому уже который раз я с умным видом и тетрадкой в руках сижу в маленьком классе, где обычно у нас проходят занятия по иностранным языкам; на носу у меня огромные черные очки. К сожалению, у меня нет делового костюма, поэтому маскарадный костюм психоаналитика удался лишь частично – кроме того, я ненавижу очки, я проносила их десять лет и больше не хочу, но чего не сделаешь от скуки.
Студентка Марселла *** характеризуется преподавателями и студентами как отзывчивая и доброжелательная девушка, хороший товарищ. (Так всегда пишут, если нечего больше сказать. Видели бы вы мою характеристику – это покруче Генри Миллера, но я вам ее не покажу.) Испытывает, однако, определенные трудности в общении, с одной стороны, и в усвоении учебных дисциплин –
Собственно, наверное, там было что-то еще, но вытащить лист из папки чуть подальше мне не удалось, потому что в этот момент пришла секретарша и выставила меня с кафедры. Я пытаюсь понять, откуда могло взяться такое чудо природы. Ни в одной из соцсетей страницы у нее нет; я почти уверена, что есть розовый блог в сердечках «ах-мои-пони-мои-улитки-перышки-зефиринки», закрытый больше чем от всех пользователей. Если его нет в Интернете, то уж точно есть у нее под подушкой, и обязательно закрывается на замочек. Такие замочки открываются одним хорошим усилием, даже без пилки для ногтей – учась в школе, я вскрыла дневники всей женской части нашей параллели. Ничего интересного там не было, хотя я так надеялась найти родственную душу – кого-нибудь, кто тоже принимает наркотики и кому всегда не с кем поговорить, кроме психоаналитика. Кстати, за это мне ничего не сделали – и не сделали бы, даже если бы могли, потому что у меня есть справка, мне надо сочувствовать, меня надо поддерживать и т. п. По чести говоря, все просто спихнули на мальчишек: кому еще могут понадобиться розово-шоколадные секреты двенадцатилетних школьниц.
Какой-то толк в массовом взломе чужих дневников все-таки был – потому что благодаря этому я определенно знаю, что у моей ученицы мозг девочки, учащейся в средних классах ближе к младшим. Без всяких намеков на переходный период.
Первая проблема, которая угрожающе нависла передо мной, – не знаю, как ее учить. Это не потому, что я умная, а она нет, или что-то в этом роде. У меня объективно очень быстрый процессор в голове. Двенадцатиядерный, наверное (мне по барабану, производят ли такие). Поэтому одна из вещей, которая меня страшно бесит – это когда люди соображают медленнее меня. Кроме того, когда я произношу что-нибудь типа «ну, возьми книжки, которые заявлены в списке литературы и… эээ…» – я на самом деле не знаю, что с ними дальше делать, с книжками-то. Я не готовлюсь к семинарам. Только если у нас дома вдруг отключили электричество. Или если я сижу в больнице в очень длинной очереди, и совершенно случайно у меня с собой в сумке конспект. Я принципиально не хожу в библиотеки, потому что мне ЛЕНЬ. Спрашивается, что я должна ей сказать? Для меня схема всегда одна и та же – возьмем, скажем, Средневековье: до вечера я хожу и ною, что змея опять задала нам нечто, чего в природе не может быть ни под каким видом; потом, когда критик начинает грызть голову, я лезу в шкаф в надежде найти там книгу со словом «средневековье» в названии. Потом совершенно случайно оказывается, что этот Х¸йзинга крут и что я прекрасна, а все остальные в нашей группе идиоты. Это неправда, потому что идиоты – это слишком узкая специализация. Бывают еще придурки, имбецилы, извращенцы.
Поэтому мне нужно выяснить две вещи. Во-первых, какого результата от меня ждет змея; во-вторых – что она сделает со мной, если ничего не получится. А, да, и есть еще в-третьих. Подумайте сами – если змеища готова продать дьяволу любого, кто не успевает по ее предмету, то откуда вдруг такая любовь к сирым и убогим?
Как-то раз я захожу к ней на кафедру и говорю:
– Ээээ, помните, у меня занимается девочка ваша?
– Да, – радостно говорит мне она, – как ваши успехи, милое дитя?
– Ну, в данный момент мне нужно, чтобы вы поставили ей А.
– Дорогая, я с радостью это сделаю, если ваш труд действительно оказался более эффективен, чем мой.
Да никогда в жизни. Убей меня Господь, если так произойдет.
– Ну, понимаете, это нужно для, эээ, мотивации.
(Не думайте, что к моим симптомам добавилась умственная отсталость и что я внезапно стала забывать слова. Просто мне всегда выпадает счастье вломиться на кафедру именно в тот момент, когда все соберутся на обеденный перерыв, на консультации или еще там что-нибудь, и при появлении нового человека в дверях мгновенно бросают свои дела и слушают, с чем же он пожаловал. Я ненавижу нашу кафедру.)
– В общем, я хвалю ее, конечно, она делает, ммм, определенные успехи, но, по-моему, уже и вам пришло время подключаться к воспитательному процессу.
Нет.
Нет, нет, нет.
Только не это и только не сейчас.
Ваш новый друг – подавленный гнев. В то время как мое сознание неосмотрительно вышло на перекур, подсознание вернулось домой злое, влезло на стульчик и сейчас начнет голосить. Вот почему психотерапевты предпочитают кормить его вкусными таблетками и вот почему в отсутствие оных оно слетает с катушек.
– То есть, понимаете, я уже три недели своей жизни трачу неизвестно на что. Чем вы там с ними занимаетесь на третьем курсе? У меня вообще появилось желание до него не дожить, до третьего курса вашего. Да кто в состоянии это все прочитать вообще, моральные уроды, которых родители-садисты закрывают дома по вечерам? Блин, да откуда у нас должны появляться свои собственные мысли, если вы нас душите таким количеством чужих, и вообще…
Надеюсь, вы получили достаточно полное впечатление о моем темном попутчике, но если вы думаете, что за эту пламенную речь я была торжественно расстреляна педсоставом, то вы ошибаетесь. После слова «вообще» я элементарно разворачиваюсь и убегаю. Вот что-что, а ремонт помещения (который будет неизбежен, если мне под руку подвернется стул) в мои планы не входит.
Я неделю никуда не выхожу; вы не знаете, что такое ад.
Ад – это когда у тебя нет права закрывать за собой дверь комнаты. Она в любом случае будет распахнута. С криками, без криков, просто с тихим подозрительным шорохом *звонить в реанимацию или уже поздно?* Моя мама не верит, что бывают моменты, когда мне не хочется «об этом поговорить» (сколько можно говорить об одном и том же?). Иногда мне не хочется говорить вообще. Иногда хочется орать. Иногда хочется послушать громкую музыку. Самое главное, что этого бы хватило. Две, три минуты этого, и я могу нормально функционировать без таблеток.
– Что означает эта закрытая дверь? – иронически спрашивает мама.
– Эта закрытая дверь означает только то, что не надо ее открывать, – говорю я.
Мне просто нужен покой, покой и сон, а вместо этого у меня электрический свет, распахнутая дверь комнаты днем и ночью; мои редкие телефонные разговоры внимательно слушают, поэтому я даже не стараюсь понижать голос. Упреждая ваши вопросы о моей плохой наследственности – мои родители не чокнутые, но вы поставьте себя на их место, а я отдохну пока. Я себя ставить на их место смертельно устала.
– А-а… Алиса?
– Ну кто еще это может быть, – устало говорю я, – это же мой мобильный. Проблемы?
– Нет… то есть… нет, вообще-то нет. Все нормально. Все хорошо. Я просто хотела…
Я даю ей собраться с мыслями секунд тридцать, потом она наконец выдает:
– В среду у меня день рождения.
– Круто, – говорю я, – только, по-моему, поздравлять заранее как-то нехорошо…
– Нет, я не поздравлять… то есть… В общем, приходи ко мне домой. Праздновать.
Я? Домой? Праздновать?
– На всякий случай напоминаю, что я твой злобный репетитор из университета, а не какая-то другая Алиса, милая и добрая, за которую ты меня приняла.
– Я знаю, – уныло говорит она. Странно.
– Ну раз знаешь, тогда ради бога. Напишешь, когда и куда мне приходить.
Она прощается и вешает трубку, а я еще раз думаю, что это странно.
Странности, собственно, начались некоторое время назад. На мой день рождения Марселла (кто ей вообще сказал, что у меня день рождения?) пришла на занятие с маленьким розовым пакетиком, в котором лежала маленькая розовая коробочка, в котором лежали маленькие черные (простите, я против художественного вымысла – кстати, если дневник ведется в терапевтических целях, то его автор имеет право приукрашивать детали? У кого бы узнать?)… да, маленькие черные наушники, которые носят на голове для тепла. Вязаные и местами пушистые.
– Спасибо, – сказала я, хотя мой речевой аппарат хотел совсем не этого, – здорово, конечно, но… как бы это сказать… без подарков можно было бы обойтись.
– Тебе не нравится?
Черт возьми, я обидела девочку-аниме. Позор на мои седины.
– Да нет. Наоборот, это очень красиво и круто вообще.
Это и вправду было очень красиво, но я даже не знаю, с чем такое носить.
– Просто понимаешь, это, эммм, дорого и все такое прочее.
– Нестрашно, – говорит она мне, – у меня есть еще. В этом я совершенно не сомневаюсь.
В моем мире, однако, мало места розовым девочкам, любящим пони – даже если они дарят мне черные наушники, которые я надела и не снимаю.
Почему они все говорят, что нужно смотреть вперед? Кто это сказал? Что у меня впереди? Мне семнадцать лет, я провела выпускной бал в санатории для умственно отсталых. Я уже никогда не влюблюсь в кого-нибудь пятнадцатилетнего. У меня уже не будет школьной любви. Я не буду играть в школьной постановке. Неважно, хочу ли я этого, – у меня даже нет возможности, просто нет возможности. Вы считаете, что этого мало? Это потерянное время. Это просто потерянное время. Неизвестно на что. Скажите, что я могу сделать сейчас?
(Шорох пленки.)
Ждать. (Смех.) Офигенно. Ждать. Вы вообще слушали, что я тут говорю?
Дома у Марселлы, как я и ожидала, есть рояль, пушистые ковры и домработница. Мы сидим на полу, и у нас что-то вроде китайского (кто еще пьет чай на полу?) чаепития. Я всю голову себе сломала с подарком, но придумала кое-что очень конструктивное. Убийство целого стада зайцев за раз.
Мы чокаемся чаем и обсуждаем «Красное и черное», потому что… а, вот почему, вы же еще не знаете новость века – змея сломала ногу. Это само по себе классное выражение, но это круто еще и тем, что уже месяц ни у нас, ни у кого бы то ни было еще нет семинаров, поэтому я била баклуши. Она вернется в следующую пятницу, в этот проклятый день по расписанию пары и у нас, и у Марс – но если первое меня мало беспокоит, то вот за второе я реально могу получить по шапке. Или по наушникам, что принципиального значения не имеет. За это время я успела вдрызг разругаться с одной педагогической дурой…
(На спецкурс нас ходит мало, я сижу на второй парте, первая парта занята. Я сижу одна. Педагогическая дура считает, что сделала нам большое одолжение, придя к нам на пару в шесть вечера; мы сонные и молча шевелим ручками, а она каждые три секунды дергает нас. А, пишите, Бэ, пишите, Вэ, вы меня слушаете?
Когда дело доходит до меня, я прихожу в восторг от апофеоза здравого смысла в ее словах.
– Ну вы сидите от меня далеко, и мне все время кажется, что вы разговариваете.
– Ну, – говорю я, – вы тоже сидите от меня далеко, и мне все время кажется, что вы не преподаватель.
Пока она открывает и закрывает рот, я делаю вид, что это не я.)
…и понять, в свою очередь, что я сама не меньшая дура в плане педагогики.
Короче говоря, пару дней назад я подумала, пошла и вытребовала себе поездку на бог знает какую конференцию бог знает куда – потому что она была в среду, предполагала культурную программу на четверг и отъезд домой в пятницу. Железное алиби. Железнее не бывает. Не удивляйтесь, мне все вс¸ дают по той простой причине, что никому не хочется быть похороненным под грузом справок о моей аномальной психической активности (или, как минимум, слушать полтора часа, как я разоряюсь на темы гражданских прав человека). Кроме того, на конференции у нас ездят реальные психи. И участвуют в них, насколько я знаю изнутри эту вакханалию интеллекта, тоже далеко не адекватные люди. Поэтому мне там самое место.
А теперь почему я так горда собой – у меня там, собственно, ДВА места. На меня и на научного руководителя. Вы же помните, где мой научный руководитель? Боюсь, что со сломанной ногой она будет еще больше похожа на Мефистофеля. Справки и командировки как-нибудь замну, главное, что у меня есть два хороших и бесплатных билета черт-те куда, где хорошо и трехразово кормят и даже иногда развлекают.
Итого: я решила вопрос со взаимностью подарка, мы обе пропускаем пятницу, нам за это ничего не будет, я отдохну морально, а Марс получит документальное подтверждение того, что некоторые люди способны говорить связно больше десяти секунд подряд.
И я целых два прекрасных, замечательных, благословенных дня не буду дома, я буду видеть людей, которые ничего про меня не знают и которым нет до меня дела. Иногда это неописуемо круто. Теперь надо придумать, что ответить доктору на вопрос, который он мне непременно задаст. Убедительно врать на эту тему я не могу.
Может, зря я бросила таблетки.
Часть 2
Мои предки посадили нас на поезд, предварительно дав мне понять, что в случае чего за Марселлу несу ответственность я, потому что они не желают разбираться с ее родителями и проч., проч. Как будто мы едем испытывать атомную бомбу. Худшее, что я когда-либо делала на научной конференции – это предложила оппоненту отправляться вон из науки, да и то потом мне стало его жалко. Это было еще в школе, и он был такой же салабон, как и я. Что тут толку от того, что я ору громче. Но эти проводы были почти похожи на что-то человеческое. Впервые в жизни меня не запихивали в поезд насильно или наоборот, я не ехала куда-нибудь тайно, выйдя из дома за пакетом молока.
– Мы же тебя любим, – всегда с ужасом говорила мама, когда меня где-нибудь находили (что случалось редко).
– Может, вы меня и любите, – отвечала я на слезе, потому что мои таблетки делали меня сентиментальной, – но в основном вы на меня давите. И скоро раздавите совсем. Не хочу себя чувствовать Пинком Флойдом, которого пожирает родная мать.
(Весь следующий вечер они с папой смотрят и конспектируют «Стену». Ха-ха, класс.)
Родители растроганы и напряжены, Марселла путается в лямках рюкзака, билетах и волосах, а я не нервничаю. Все начинается хорошо. Хотя это как раз скорее повод задуматься. Вы же знаете, что хорошее начало применительно ко мне – это очень, очень подозрительно.
В поезде я была, можно сказать, счастлива – если бы это все еще было физически возможно. По сравнению с другими людьми, у которых от большого количества таблеток начинается ангедония, мне еще повезло, потому что иногда какие-то порывы счастья долетают и до меня. Как штормовая погода. Мало, конечно, но с другой стороны – вот вы спросите кого-нибудь, счастлив ли он сейчас – если он ответит «да», то он идиот, потому что уже за время произнесения слова «да» флюиды счастья выветриваются к чертям; ну а если нет, то мы видим эффективную работу Капитана Очевидность. Быть счастливым – испытывать боль от потери того, чего у тебя никогда не было. Как-то так.
– Ой, – говорит Марселла вдруг. Мне интересно, скоро ли она заметит что-то подозрительное. Например, то, что перед отъездом я послала ее делать реверансы перед родителями, а сама вытрясла у нее из рюкзака плюшевую розовую чушь, которой там было девяносто семь процентов. Вместе с дневником в бисерной обложке – она не я, нечего записывать все подряд. Тем более то, что она пишет… ладно, будем делать вид, что я хорошая девочка и больше не читаю чужие дневники.
Конечно, ей ничего не остается, кроме как достать «Красное и черное» и попросить еще чаю. Лично я, пока не сядет батарейка, буду слушать «Смитс». Вы должны знать, как это здорово – слушать «Смитс» в поезде, когда тебя и так укачивает (да, не надо смеяться, меня иногда укачивает в поезде. Меня и просто так иногда укачивает).
Ночью я вспоминаю, правда, что у меня есть еще одно дело (Марселла уже сопит в две дырочки, но закладка на семидесятой странице, и это прекрасно), и достаю нетбук.
Время от времени ты оставляешь какие-то ядовитые записи в своем блоге – я думаю, ты определенно знаешь, что я его читаю, выяснить это не такая уж большая сложность. Большая сложность, дорогая моя, это оформить твой яд в осмысленные предложения и адресовать их лично мне. Я понимаю, что это трудно, что это не все умеют. Но, заметь, я сейчас пишу это тебе в личку, а не вывешиваю в собственном блоге. Это не потому, что я такая крутая, просто я уже переросла желание публично обнажаться. Тем более делать вид, что это совсем не публично, просто бумаги и ручки в доме не оказалось.
Если ты хочешь честности, хорошо, пусть будет честно. Я захожу в твой блог с единственной целью – еще раз порадоваться, что не стала такой, как ты. То, что и как ты пишешь, меня умиляет и пугает до крайности. Тебе семнадцать лет, как и мне, но ты похожа на старую деву, обиженную миром до предела; ты всех судишь, до всего тебе есть дело, на все у тебя есть собственное мнение, злое и резкое. Я тоже была бы такой, если бы не сама-знаешь-кто. Возможно, провести месяц в клинике – сомнительная альтернатива превращению в ворчливые синие колготки (прости, но чулок – это слегка излишне сексуально); да, мне никогда в жизни не было так плохо, но по крайней мере, я никому не вру. И мне есть что вспомнить – без ярлыка «куда катится мир». И если мне плохо – я кричу, пью таблетки, не пью таблетки, иду или не иду к врачу, иду плакать в подушку, иду плакать в парк вместо занятий. Может быть, это звучит банально (в любом случае я это как-нибудь переживу), но я что-то предпринимаю и никого не виню, потому что никто не виноват.
Мы приехали на вокзал, потом полчаса колесили в такси в поисках гостиницы, в которой нам нужно было поселиться до двенадцати ноль-ноль. С семи утра мои родители успели позвонить уже четыре раза, когда телефон был включен, и еще четырнадцать, пока он был выключен. Лучше бы я его и не включала – мы могли бы рассчитывать на мировой рекорд. Марселла липнет ко мне с вопросами, чего я терпеть не могу, потому что а) красивые далекие города нужно впитывать самостоятельно; б) я не энциклопедия; в) у нее тоже есть органы зрения и слуха, больше ничего не надо.
Потом все резко стало плохо.
Точнее, вы можете расслабиться, с вашей точки зрения, все может быть совсем и не плохо, а очень даже хорошо. Но это кому как. Во всяком случае, в очереди на регистрацию в гостинице я точно поняла, что если лично мои органы зрения меня не обманывают, мне надо срочно обратно на вокзал – потому что в двенадцать ноль два отходит пригородный поезд, и я как раз успею под него броситься.
Блин, почему, когда мне кажется, что я вижу Райдера, я никогда не ошибаюсь?
И мне, честно говоря, все равно, если вы сейчас офигеете. Да, у меня есть большая и роковая любовь, которую я знаю с пяти лет; да, наши родители считают, что мы поженимся; да, она сейчас торчит в той же очереди в стае каких-то не зарегистрированных мной женщин. Или женщины, как всегда, стоят отдельно, а мое воображение дополняет ими Райдера. Неважно. В любом случае Райдер – это опухоль мозга.
Кстати, к слову «поженимся». Когда моя мама видит меня на кухне, у нее начинается страшный педагогический зуд и припадки педантизма одновременно. Ей все равно, что этот бутерброд не представляет собой эстетический объект, что я через десять секунд после приготовления сжую его, и мне при этом будет абсолютно все равно, как он выглядит.
– Твой будущий муж не заслуживает такой хозяйки, – вздыхает мама.
– Мам, да меня вообще мало кто достоин. Ни у кого в мире больше нет такого количества справок и предписаний, а я не хочу, чтобы на мне женились по расчету.
Мама выразительно молчит.
– И вообще, – говорю я, – я не настроена выходить замуж.
– Интересно, почему? (Сарказм. Читай: кому такая нужна?)
– Потому что еще одного человека, который проверяет толщину масла на моих бутербродах, я не перенесу.
Он два года молчал, а потом вдруг у меня в блоге появилась песня Depeche Mode – All I wanna do is see you again.
Это было примерно месяц назад. Просто песня?
Память о том, что я люблю «депешей»? Просто-просто песня вообще без подтекста? С подтекстом?
Блин, читатели, послушайте ее, пожалуйста, и скажите мне, что он имеет в виду.
Он единственный, из-за кого я могу опять начать пить таблетки. Еще он единственный, о ком ничего не знает мой психотерапевт. То есть, наверное, он видит, что есть какой-то вирус в системе, но его хитрые вопросы не работают.
– Мне… тяжело без дневника, – говорит Марселла стеснительно. – Как без части тела.
– Ты там пишешь ерунду, – уверяю ее я, методично отрывая от лужайки травинки то там, то сям. – На ерунду не надо тратить время.
За что я люблю этот город, так это за парки. Вы помните, что я люблю плакать в парках? Тут есть озера, в которых плавают лебеди, и вообще, я была бы рада, как здешние студенты, ходить через парк с озерами в университет. Не через шоссе, и шоссе, и шоссе, и жилые кварталы, и шоссе. Мне тут так хорошо, что я даже немного задыхаюсь. Много солнца, люди, деревья. Я боюсь, правда, что за каким-нибудь из них увижу Райдера. Увидеть его на самом деле и подумать, что увидела – для моей больной головы однофигственно. В любом случае буду мучить себя. Уже это делаю.
Перестань, критик, заткнись. Со мной все в порядке. Я в это не верю, но это совершенно не твое дело. ЗАТКНИСЬ.
– А ты никогда не писала дневник? Вроде же, ну… обычно…
– Психически больным надо писать мантры каждый раз, когда они хотят схватиться за автомат, – продолжаю я. – Нет. Я не пишу, во всяком случае. У меня паранойя.
– Понятно, – говорит Марселла, глядя на лебедя, который вразвалочку пересекает остров.
– Я писала когда-то, – внезапно говорю я. – Когда было совсем плохо. И какое-то время назад я достала эти несколько тетрадок и прочитала, потому что до этого я боялась. Думала, что там что-то страшное. А там такая ерунда. «Меня никто не любит. Все сволочи. Все дураки. Ааааа. Ыыыы». Я даже расстроилась.
– Почему?
– Потому что такая дура была. Я так надеялась всегда, – говорю вдруг я со слезами в голосе (если б только этот чертов Райдер не появлялся здесь), – что я там найду какой-то ответ. И успокоюсь. Что там будет написана какая-то причина, о которой я забыла. Что я какое-то послание оставила себе. Делать так-то. Не быть такой-то. А там…
Характерно, что говорю я, а плачет Марселла.
– Чего ты-то рыдаешь?
– Ты такая хорошая и такая несчастная, – ревет она.
– О господи, – говорю я, – а я-то думала, ты плачешь над нашей змеищей, которая сейчас пытается доказать на кафедре, что она никуда никого не посылала.
В игру играют двое: докладчик (Д) и слушатель (С). Важно помнить, что у слушателя совершенно искреннее отношение к происходящему, и его поведение ни в коем случае не является издевкой или троллингом.
Сценарий:
1) Д (читает доклад)
(Поведение С в это время различается в зависимости от типа С. Первый тип наивен и искренен, в прослушиваемом тексте ничего не понимает, но очень хочет сделать приятное докладчику и спросить у него что-нибудь. Второй тип – скептик, интеллектуал, в прослушиваемом тексте тоже, как правило, ничего не понимает, потому что выкопал вглубь только свою собственную узконаправленную тему.)
С1: ловит в потоке речи знакомые слова. Вопрос рождается из ассоциаций. Если в докладе, например, звучит фраза «построенный по модели произведений Баха», Д может остерегаться застенчивого «Любите ли вы Баха?»
С2: вопросы приходят к нему из космоса.
2) Когда Д дочитывает доклад, С задает ему наивный вопрос\вопрос из космоса.
3) С выигрывает.
Комментарий: если вы еще не догадались, С выигрывает просто потому, что он искренен, а вопрос его лишен логики. Представьте себе любую реакцию Д. Удивление? Попытки воззвать к здравому смыслу? Признание (упаси боже) в том, что суть вопроса ему непонятна? Нет, ребята, ничего из этого не работает. Вас запомнят только потому, что вы обломались с ответом на вопрос.
Если вы в рамках этой игры захотите задать мне вопрос, к чему это я и зачем тогда я регулярно участвую в акциях бессмысленной и беспощадной резни интеллекта, я честно засыплюсь с худшим из возможных ответов. НЕ ЗНАЮ.
Дело в том, что вообще-то это довольно смешно. Девяносто три процента времени это грустно, скучно, еще как-то, вообще никак, но процентов семь времени бывает адски смешно. Байки рассказывать не буду. Обойдетесь.
Мы слушаем одиннадцатый доклад, я рисую чертиков в тетрадке, Марселла терпит – я еще и пинаю ее стул. Я так успокаиваюсь. Иначе я могу пнуть стулом докладчика.
(Жалко, что Райдера здесь нет. Нет, не потому. Потому что если бы он был здесь, у меня не было бы возможности внезапно столкнуться с ним где-нибудь еще.)
Между мной и Марселлой лежит стопка бумаги – это мой доклад. Марселла удивительно мужественный человек, правда, у нее в глазах уже концентрические круги. Ничего-ничего, я придумала, как ее развеселить. Когда суровая женщина в очках провозглашает тему моего доклада, мои имя и фамилию, я пинаю Марселлин стул посильнее, и пока она, беспомощно глядя по сторонам, выходит из транса, я говорю:
– Поддержите оратора, пожалуйста, он выступает в первый раз. Давай, мы в тебя верим, – пинаю стул еще раз и сую ей в руки доклад.
По дороге в комнату она подавленно молчит, а потом трагическим шепотом спрашивает, ЗАЧЕМ.
– Затем что? – говорю я. – Судя по всему, никто из присутствующих не умер. Ты, кажется, тоже.
– Все равно, это было ужаааааааасно! (Да, вот именно столько «а».)
– Слушай, – возвещаю я ей, уже лежа в номере на кровати ногами кверху, – было одиннадцать докладов. Так? Так.
– Таааак.
– Скольких докладчиков ты поняла? Эммм, нет, сколько докладов тебе понравилось? Нет, нет, не надо быть ко всем вежливой. Мне нужна сухая статистика.
– Ыыыы.
– Два, ага, я так и думала, – говорю я. – Они понравились всем. По той простой причине, что у них нет дефектов речи и они сами понимают, что говорят. Все остальные Никому Не Интересны. И в данном случае то, что ты попадаешь в их число, не плохо, а очень даже хорошо. Ты читаешь незнакомый текст так же, как его читала девочка, которая собственноручно его написала. Я знаю людей, которые уже надцатый доклад подряд на наших конференциях читают как ты. То есть уткнувшись носом в свои бумажки и демонстрируя публике макушку. И вообще, ты мне наврала. И змеюка мне наврала. С тобой же все в порядке? Ты не бухнулась в обморок и не разбила мне что-нибудь о голову.
Марселла молчит, но по крайней мере больше не всхлипывает.
– Короче, признайся, ты довольна собой, – говорю я и иду в ванную, потому что мне звонит Райдер.
– Чего тебе? – отвечаю, то открывая, то закрывая холодный кран. Руки, блин, да успокойтесь уже. Сядь. Приди в себя. Начинаешь. Нет, не могу.
– Да так, просто, – говорит он.
– Нет, я не буду кричать «ах, как можно звонить так просто через два года».
– Ой, меня так давно не психоанализировали. Я даже скучал. Никто, понимаешь, не говорил мне, что я скажу через два предложения.
– Даже говорить тебе что-то не хочу после этого.
– Ух ты, – говорит Райдер. – Шах и мат.
– Хватит, – говорю я – На меня упала вся мировая тоска, когда ты позвонил. Мог бы понимать. Как отец?
– Умер.
Видимо, я очень долго молчу.
– Что тебе еще сказать? Прошло два месяца. Я продал вещи. Квартира теперь пустая, не знаю, что буду делать с ней.
– Мне его так жалко, – говорю я и плачу.
– Это самое удивительное. Его никто не любил толком, а все плачут и говорят, что жалко. Я один не могу. Может, попросить у тебя таблеток каких-нибудь, чтобы заплакать?
– Нет у меня таких.
– Ну и хрен с ним.
– Блин, – говорю я, – ну не злись на меня, я не знаю, что еще обычно говорят нормальные люди. Мне жалко. Он был классный. Он и меня любил. Тоже. Мне иногда хотелось, чтобы он и моим родственником был.
– Нормальные люди не разговаривают по телефону, закрывшись в ванной, – говорит Райдер. – Я потом перезвоню. Пойду напьюсь, что ли.
Я вам когда-нибудь потом про него все расскажу, хорошо?
В такие утра, как следующее, когда все еще спят, когда совершенно обалденная погода и можно идти гулять в парк, остается одно – включать какую-нибудь гитарную музыку (The Kooks мне нравится, ага, оставьте) и многозначительность. Чтобы все это со стороны было похоже на один из фильмов, которые так любят пользователи социальных сетей. Жалко, мой мозг не умеет делать презентации из детских фотографий, это могло бы сюда очень пойти. Много солнца. Там, где я живу, его мало. Редкий случай, когда я чувствую себя совсем как два года назад, когда была молодой.
Я брежу. Выключите меня.
Что я могу вам сказать: сейчас все довольно печально. Хорошо, пожалуй, только то, что я целыми днями лежу пузом кверху – формально меня никуда не выпускают, но мне и самой никуда не хочется, так что это даже и насилием над личностью не назовешь. Я не знаю, правда, стоит ли теоретически проверять состав моей овсяной кашки на наличие интересностей. Не удивлюсь, если они там есть – но и это мне понятно, все-таки меня не штормило уже много-много месяцев.
Вы, несомненно, правы – я ухожу от сути, у меня такая каша в голове, что я плохо понимаю вещи. Шторм начался в поездке. Потом мы приехали домой, я имела какой-то разговор с матерью Марселлы, которая, в свою очередь, явилась с гастролей; потом я имела разговор с завкафедры, потом три тысячи раз мне позвонила охромевшая змея, которая так рассчитывала… а я… а она… да она бы никогда… да что она теперь. Все это я помню исключительно плохо, хотя доктор требует подробностей – не дождется, вскрывать психологические нарывы я лучше буду перед кем-нибудь другим. Разговоры сами по себе не такая уж страшная вещь, но после того, как много взрослых в течение дня на тебя орут, нужно хоть ненадолго отстраниться – если, конечно, твои добрые родители не припасли на вечер важный разговор.
Играют Родитель (Р) / Родители, ребенок. Игра непременно начинается во время трапезы за семейным столом. Для того, чтобы лучше усвоить ее механизм, рекомендуется понаблюдать за тем, как хозяева щенят тыкают их носами в лужу на ковре.
Р. (скорбно) По-моему, пришло время поговорить о твоем будущем.
(Опытный ребенок сохраняет молчание столько, сколько может. Ребенок-новичок, выразив недоумение, проигрывает с треском, не начав играть. Следующая часть сценария представляет собой тезисы выступления Родителя, которые одинаково эффективны вне зависимости от последствий. Необходимое и достаточное условие для выигрыша Родителя – проникновенный тон.)
Р. Ну и что ты планируешь делать в жизни?
Р. Все это, конечно, хорошо, но пора бы уже серьезно призадуматься.
Р. Времена сейчас такие, что в любой момент все может коренным образом измениться.
Р. Ваши эти игры подростковые пора прекращать.
Р. Я не хочу сказать, что ты ничего не делаешь, нет. Совсем нет. Ты же знаешь, как мы тебя любим. Но (здесь классический вариант игры предполагает перечисление грехов ребенка, начиная с самого раннего возраста)…
Р. Мы хотим как лучше.
Р. Твои увлечения – это прекрасно, но нужно заработать себе на кусок хлеба. А потом уже все остальное.
Р. Никто не запрещает тебе личную жизнь, но на что вы собираетесь жить? (Пара, которая, казалось бы, предполагается местоимением «вы», совершенно необязательно существует в реальности. Для Родителя это всегда мнимая единица.)
Р. Да пойми же ты, никто тебе ничего не запрещает. Вот чем ты хочешь заниматься? (Пауза до трех секунд.) Видишь, ты даже не можешь сформулировать, чего ты хочешь.
Р. Мы по-прежнему желаем тебе только добра.
Я придумываю эту игру, проваливаясь в сон. Понимаете, я ведь и так уже была на взводе. И хотя я опытный игрок, в какой-то момент я беру вазу (я давно говорила, что из квартиры надо убрать все бьющиеся предметы), выпускаю ее из рук и иду к себе в комнату. Я чувствую себя злой. Видите ли, мы договаривались, что я буду себя контролировать. Мы договаривались, проще сказать, что я буду вести себя благопристойно даже тогда, когда у меня разболелся зуб или когда мне просто хочется поныть о жизни, или когда мне попался плохой вопрос на контрольной, или когда я с кем-то повздорила. Причем я не могу просто промолчать, я обязательно должна устроить шоу степфордской жены, сиять двадцатью восемью зубами (больше у меня пока нет) и рассуждать на темы позитивного отношения к жизни. Иначе у родителей стремительно обостряется паранойя, и я с пинка отправляюсь к врачу. Понимаете, в чувствах семнадцатилетней девушки может разобраться только специалист.
И я не могу сказать, что я не привыкла. Наоборот, когда я бессмысленно пялюсь в потолок, единственный вопрос у меня в голове – куда все делось? Все же было так хорошо, и я поразвлекалась вдоволь, и у меня было достаточно сил, чтобы высмеять десяток озверевших взрослых и пойти себе дальше.
Завтра надо будет подумать на эту тему. Успею сформулировать и выкинуть из головы до встречи с мужчиной моей жизни в его личном кабинете с ремонтом, осуществленным (цифры приблизительные, но все же) за счет моей разнообразной симптоматики.
П. (пишет что-то в блокноте)
п. (смотрит на П.)
П. (продолжает писать в блокноте)
п. (некоторое время изучает потолок, потом книги на полке, потом свою обувь, потом пол)
П. (с надеждой, что эксперимент идет к концу, продолжает писать в блокноте)
п. (подумав немного, достает из сумки блокнот и начинает в нем писать)
П…
П. Чего вы хотите в данный момент?
п. Вот есть как-то очень хочется.
П. А более глобально?
п. (осматривается) Насколько более?
П. Ну, скажем, не в пределах данного момента. Что бы доставило вам удовольствие?
п. А насколько глобально?
П. Как вам угодно.
п. Нет, я просто пытаюсь измерить степень глобальности новой куртки. Это глобальнее, чем еда?
П. Пожалуй, да.
п. А по-моему, нет. Без куртки прожить можно. А без еды как-то не получается. Так что пойду поем.
Впрочем, действительно меня может порадовать Марселла. Но почему-то не радует.
– Ты же умеешь разговаривать, – напоминаю я ей по телефону, лежа кверху ногами на кровати.
– У меня в-в-возможности не было.
– Ч-ч-чего у тебя не было? Может, змеюка бы злиться на меня перестала, если бы из тебя что-нибудь получилось.
– Так у нас девочки постоянно отвечают.
– В топку девочек. А хотя что за девочки?
Когда-то я провернула на своих однокурсницах такой номер – прислала им ссылки на псевдоконкурс интернет-красавиц. Дедлайн голосования (случайно?) совпал с окончанием семинара, на котором мне нужно было ответить, чтобы меня не отправили на повторный курс. Поэтому пока они дома с выпученными глазами строчили комменты в свою поддержку, я разливалась соловьем целую пару. Сейчас, правда, у нас на факультете вай-фай, поэтому еще раз номер не пройдет.
– Я зато контрольную на семьдесят написала, – застенчиво говорит Марселла, – а все остальные на восемьдесят.
– По барабану, как написали остальные. Когда ты будешь писать на девяносто, а все остальные на сто, вообще никакой разницы не будет. Списывала?
– Списывала, – довольно говорит она. Повисает многозначительная пауза.
– Давай рассказывай уже, что не так.
– Все так, – говорит она. – Алиса, это не то, что ты думаешь.
– О господи, – говорю я. – А что это?
– Ну… Ну, то есть я слышала, как вы разговаривали по телефону, и мне стало интересно, как он выглядит. Потом на вокзале, уже здесь, ты их увидела вместе и расстроилась.
– Если ты так же связно контрольную написала, я удивляюсь, как у тебя вообще выше плинтуса что-то получилось. Наблюдательная ты моя.
– Н-несмешно, – говорит Марселла сурово, – а я за ними пошла и проверила. Никакая это ему не баба. Родственница. Не расстраивайся.
– И вешает трубку.
И что, спрашивается, мне делать с этим маленьким Франкенштейном, который все замечает?
Верный признак честности моих родителей, которые ничего не сыплют мне в еду – это то, что мне снится цветной сон, в котором я даю пресс-конференцию толпе журналистов с микрофонами.
Почему бы вам не покончить с собой?
А что я потом буду делать?
А уйти из дома, например, вы не пробовали?
Пробовала.
Что же вам помешало?
Я передумала.
Или, скорее, я вытащил тебя из автобуса, – говорит Райдер, который почему-то сидит во втором ряду.
Хоть тут ты можешь оставить меня в покое? Тоже мне борец за правду.
Скажите, вы не пробовали альтернативные методы лечения?
Это какие, уринотерапию, что ли? Я пробовала гипноз.
Он вам не помог?
Помог, – сообщает Райдер, сверкая глазами, – просто она его боится, потому что начинает всех прощать. А когда она начинает всех прощать, внезапно появляются старые знакомые, которые почувствовали, что их простили. И это, видите ли, очень страшно.
Отстань. Дело совсем не в этом. Дело в том, что сначала мне помогало, а потом я стала выпадать во время сеансов, и это очень неприятно, как будто ты спишь – а тебя кто-то пинает в голову.
На этих словах я тяжело и резко просыпаюсь, как будто меня действительно кто-то пнул, а когда я опять засыпаю, мне снится, что моя кровать – вместо задней парты в одной из наших университетских аудиторий. Я открываю глаза – я лежу под своим одеялом в своей пижаме, а вокруг сидят мои нормально одетые одногруппники, а преподаватель говорит:
– О, Алиса, вы проснулись, присоединяйтесь к нам. Мы обсуждаем термоядерность Джойса.
– Мне все равно, что вы обсуждаете, – говорю я, – вон все из моей комнаты. Развели тут мусорку. Вызовите моего шофера кто-нибудь.
Сегодня получилось как-то даже неинтересно – я только поднимаюсь по лестнице, а преподаватель уже рыдает в коридоре. Судя по тому, что дверь в нашу аудиторию открыта и там стоит дым коромыслом, моим сокурсникам раз в жизни удалось что-то интересное. Не все же мне развлекать окружающих.
По расписанию у нас сейчас французский, который с энтузиазмом ведет восторженная аспирантка – ни энтузиазм, ни восторг меня не вдохновляют в людях, поэтому на пары я к ней не хожу. Даже если я пытаюсь тихо рисовать чертиков за последней партой, она козочкой скачет вокруг меня, «вовлекая в работу». У нее какие-то вечные карточки, бонусы, мультики, костюмированные представления – жуть, а не французский язык. Интересно, сколько лет ей понадобится на то, чтобы начать, как все нормальные люди, орать на студентов?
– Что за цирк? – спрашиваю у сидящих на первой парте.
– Сама виновата, – говорит существо с ногтями в десять сантиметров (Новая Барби – рыжая кобыла, в продаже только у нас. Айподы, айпэды, провода, две модификации по обе стороны – белобрысая и шатенка – и бутылка колы-лайт в комплекте). Я не помню, как их зовут, но мне это и не надо – психотип ясен без лишних слов. Такие девицы на пары приходят редко, а если приходят, то для того, чтобы выпросить баллы у преподов мужского пола и поиздеваться над представительницами женского. Этот экземпляр рад любым новым слушателям и раааааасскааааазываеееет мне следующее: у аспиранточки все начало пары звонил телефон, она терялась, краснела, извинялась и выбегала поговорить, а потом Барби-клике это надоело, и они стали выражать ей своей недовольство. В конце концов главная Барби отобрала у той телефон, после чего аспирантка почему-то побежала плакать в коридор.
Мне становится ясен Барбин настрой – она, видимо, думает, что раз у меня справка, так я сейчас с ходу предложу им полить француженку бензином или запущу в нее стулом. Они все думают, что я из тех, кто может внезапно достать из рюкзака живую мышь и проглотить, запив неразбавленным спиртом. Да, между прочим, и такие у нас есть – но я, в отличие от них, моюсь и не штукатурю лицо. И у меня Хэллоуин не круглый год.
Вместо этого я совершаю подвиг.
Я не снимаю с Барби скальп и не выбрасываю ее из окна. Я осторожно, одним пальцем отодвигаю от края парты бутылку с колой, пока она с радостным бульком не опрокидывается на свою хозяйку, ее часики, ее сумочку и ее разнообразную технику. Телефон я успеваю сбросить на пол, потом поднимаю, в коридоре на бегу сую его француженке, которая уже наплакала вокруг себя целую лужу, и несусь прятаться в женский туалет – воровать ключи у уборщицы иногда бывает полезно.
Я сижу на подоконнике в самом дальнем углу туалета и думаю, что, естественно, за мной никто не побежит, что Барби утрет слезы и станет звонить сначала папочке, потом мамочке, а потом семейному адвокату. Или нет, адвокату она позвонит первым. Кстати, приходит мне в голову, у нас же запрещены мобильные телефоны – француженка получит по шапке, если все выплывет наружу, в каком бы виде оно ни выплыло. Я на всякий случай пересчитываю стоимость испорченной техники, что приводит меня в еще более глубокое раздумье. Давайте мыслить логически. Мне уже приходилось врать под присягой (один раз, но зато какой), перепрыгивать рельсы перед едущим поездом (один раз, и больше не хочу), совершать подлог и воровать (бессчетное количество раз) – слушайте, ну какая-то там бутылка кока-колы… Если бы эта бутылка еще давала гарантию, что кто-то станет умнее. Пора слезать с подоконника и идти домой – все равно, считайте, меня уже отстранили.
Почему мне жалко таких дурочек, как Марселла, или как эта специалистка по Аполлинеру? Может, потому что я сама старая сентиментальная идиотка?
ОТСТРАНИЛИ!
Два месяца.
Блин, два месяца терапии, скорее всего. Дома ремонт, туча строительной пыли, я «плохо, криво, нелогично, не так, нерационально» выношу и переставляю мебель, натягиваю на нее пленку, вытираю пыль, в то время как можно было спокойно спать в университете без урона для глаз, легких и нервов. И вы вряд ли угадаете, почему.
В кабинете декана, к моему удивлению, не было рыжей Барби. Зато была курица породы «французская особая слепая», которая распахнула блокнот и заявила следующее: я систематически неуважительно относилась к ее занятиям, занималась на них ерундой и теперь вот этот вопиющий инцидент. На что я (клянусь, исключительно от неожиданности) сказала, что в следующий раз мне следовало бы заявить на нее в учебную часть за нарушение дисциплины и отправить ее телефон поплавать в городском парке. Она подняла такой визг, что декан молниеносно послал меня в двухмесячное изгнание только для того, чтобы мы обе скрылись с глаз долой.
Правосудие, ага. Господа, у меня такое впервые, клянусь медицинской картой.
Два дня бьюсь головой об стену – хочется на лекции. У меня острый недостаток информации в организме, тем более что компьютер вместе с другой техникой спит под пленкой на антресолях – у меня нет и этого, часто единственного, окна в окружающий мир. Вот разве что телефон. Кстати, меня не ругают и даже не отправляют к доктору – затихли. Не знаю, что бы это могло значить. Смирились, что ли? Так по-моему, это еще хуже. Если у меня есть возможность улизнуть, я болтаюсь по городу, иногда звонит Марселла, и мне даже кажется, что она пытается меня поддержать. Нет, мне не то чтобы жаль себя, просто, знаете, иногда бывает чувство, что это уже слишком, что на нервах кто-то прыгает, как на батуте.
И вот как-то раз я захожу к себе в комнату, которая похожа на склеп под слоями белой от пыли пленки (странно, но мне нравится), и обнаруживаю там Райдера, который клеит обои. Черт, как, наверное, это должно быть романтично. Меня сейчас стошнит. Я вчера и так имела неприятный разговор с родителями, которые давай названивать его отцу, чтобы помог с ремонтом – у них всегда был такой, знаете, взаимообмен, особенно когда мы были младше. Ну и, как вы можете догадаться, они ему не дозвонились. Целый вечер выясняли, почему я молчала. (А почему же вы не знали, если вы были такие друзья – как хорошо, что я не сказала это вслух.)
Сейчас, когда я бегаю туда-сюда с ведрами и тряпками, помогая Райдеру, молчать как-то приятнее. Во всяком случае, комфортнее. Наверное, надо будет сказать ему спасибо. Может, после задушевных бесед с моими родителями о его дальнейшей судьбе его это хоть немного утешит.
Я думаю о том, стоит ли мне вообще перепрыгивать эту двухмесячную пропасть, есть ли в этом какой-то великий смысл. Может, нужно провести два месяца как белая женщина, а потом наплевать. Может, я еще успею соскочить с поезда «высшее образование», потому что ни черта хорошего оно что-то не образовало во мне, да я и учусь, в сущности, чуть больше года. Может, ближайшие три или четыре не стоят моих мучений. Вам, наверное, это странно, но мне тяжело являться в университет раз в два месяца, когда все смотрят на меня как на дикое животное; тяжело приспосабливаться к тому, что надо долго слушать, что нельзя пойти посмотреть в окно или выйти погулять по коридору, если слушать не очень интересно. Я очень плохо стала писать, и десять минут письма от руки могут довести меня до изнеможения. Я не рисую кардиограммы, как Эстер Гринвуд, конечно; я просто потеряла навык. Я думаю о том, что я еще могу потерять, если еще немного поживу такой полужизнью. Что еще можно разучиться делать, если не знаешь, что будет завтра? Кстати, если что, я не прошу вашей жалости. Мне просто печально, что я разучилась держать ручку в руке.
Надеюсь, у меня еще осталось время.
Райдер говорит, что раз я все равно почти всегда поступаю правильно и почти ни за что себя не виню, ответ напрашивается сам собой. Видимо, я очень здорово притворяюсь, если даже Райдер думает, что я ни в чем никогда себя не обвиняю. Он сам соскочил на последнем курсе, но вряд ли хочет, чтобы я шла по его стопам – хотя в его случае никогда не знаешь точно, хочет он чего-нибудь или нет. Он все время тебя проверяет. Это, кстати, почти единственная причина, по которой я не очень люблю с ним общаться – от него идет такой сильный фон, что у моего внутреннего голоса сбиваются настройки, и я вполне реально перестаю понимать, куда мне двигаться дальше. И одновременно начинаю видеть очень четко, куда. Путано, но я почти уверена, что вы меня поняли – все дело в том, что я не очень хочу видеть направление своей медикаментозной эволюции. Если честно, я не вполне к этому готова.
Может, я стану большой писательницей, а? Никакого образования для этого не нужно. Или каким-нибудь гештальт-терапевтом. Не скажу, что для этого образование не нужно, просто у меня такое ощущение, что я сама уже могу вылечить кого угодно от чего угодно. Или по крайней мере так же убедительно имитировать бурную деятельность, как это делают мои врачи. Не то чтобы я кого-то из них обвиняла, естественно – но хоть бы одному из них хватило духу сказать: «Вы выбрасываете деньги на ветер. Лечить ничего не надо». Было бы так здорово первые минут десять. А потом родители сказали бы, что это шарлатан, и пошли бы искать менее принципиального человека. А Райдер опять сказал бы, что мне надо снимать квартиру, и желательно где-нибудь на другом континенте – иначе все мое нытье представляет собой жалкий мазохизм. На что я скажу ему, что пока он снимал квартиру на другом континенте, умер его отец. На что он ответит мне, что пока вся семья толпилась у постели, умерла его мать. И я, наверное, извинюсь. Райдер такого же мнения о жалости, как и я.
В любом случае, у меня теперь есть время подумать, потому что меня насильственно переселили к Марселле, и я теперь ее няня, кормящая мать и духовный наставник в одном лице. Ну, может, с кормящей матерью я погорячилась – ее биологическая матушка отбыла в турне, иначе она бы меня у себя в доме точно не перенесла. Ее прошлый визит свел на нет все мои жалкие педагогические потуги – после родительской недели Марселла снова заикается, а попытки заставить ее читать больше напоминают со стороны избиение младенца. Наша змея на костылях, заметив это, решила, что ей не хватает моего позитивного влияния, и велела удвоить мою преподавательскую нагрузку. Блин, и как она вообще заметила, что у меня что-то получалось? Как ее угораздило?
Я позвонила ей и попыталась объяснить, что я тут была совершенно ни при чем. Тем более что после нашего приезда из командировки я была виновата во всех смертных грехах, и никаких лавров Марии Монтессори не получала. Я сделала бы вид, что ничего не слышу, если бы Марселла не сообщила мне по телефону, что мне уже приготовили постель у нее дома и что ее матери не будет ближайшие месяца три, так что как только я соберу вещи, она меня ждет. Пора, в конце концов, было остановить это насилие над моей личностью.
– Я верю в вас, дорогая, – сообщила мне на это змея.
– А я в себя не верю, – сообщила ей на это я, – у меня два месяца заслуженного отдыха. Меня не приговаривали к общественно полезным работам. Тем более с умственно отсталыми.
– Ну откуда, откуда в вас, молодых, столько злобы?
– Злобы? Никакой тут злобы нет. И потом, тут нет никакого большого количества молодых. Только лично непосредственно я. И я отстаиваю свои гражданские права. И еще я терпеть не могу, когда обобщают.
Собственно, еще пока я это говорила, у меня в голове стал созревать лучший план в моей жизни. Быть дома мне все равно надоело, меня там все время воспитывают; а если я буду постоянно пинать Марселлу, может быть, ко времени экзамена из этого и будет какой-то толк – ничего более взаимовыгодного я пока не придумывала. А вопросы деликатности, как вы знаете, меня волнуют мало. Меня волнует, что эта идея не мне первой пришла в голову. Все равно у меня нет пока другой возможности поднять свой рейтинг в глазах змеищи. Хотя черт его знает, будет ли мне нужен этот рейтинг вообще.
п. Доктор, а я тут решила уйти из дома.
П. Похвально.
п. Вы серьезно, что ли? Я шучу. Я так, временно.
П. Тем более. Знаете, я думаю, сейчас нам с вами нужно серьезно поговорить.
п. К лянусь, это не я.
П. (пропуская мимо ушей) Думаю, мы должны прекратить сотрудничество.
п. Мммм. Так вот как это называлось. А что так вдруг?
П. По-моему, мы с вами сделали все, что смогли. Если хотите, я могу порекомендовать вам другого специалиста, кого-то из своих коллег.
п. ММММММ. Я правда это слышу? Вы правда думаете, что мы что-то сделали? Вы правда ищете повод сказать, что ничего не получается?
П. Нет, на самом деле я закрываю практику в этом городе и уезжаю к детям.
п. Слава тебе, господи, я не попала в филиал рая на земле. Доктор, я вас попрошу, можно? Если что, я по-прежнему хожу к вам. Ничего, конечно, не могу предложить вам взамен.
П. Слушайте. Почему бы вам просто не сказать вашим родителям, что вы больше не хотите посещать терапию?
п. Я несовершеннолетняя.
П. А если бы вам уже было восемнадцать, сказали бы?
п. Я вижу, к чему вы клоните. Не знаю. Давайте прекращать этот разговор, а не то я начну жалеть, что мы с вами расстаемся.
…
…
…
Эй, ребята, раз у меня нет доктора, я теперь могу ничего не писать!
Пока-пока. (Шутка)
Если, не дай бог, этот период моей жизни придется освещать в автобиографии, я напишу так:
Мне было семнадцать, я жила в музее, ела траву на завтрак, обед и ужин и спала в пещере.
Еще я рискую спиться на нервной почве, но это, я думаю, моим потомкам знать необязательно. Приятно разве что то, что море рядом.
…
Да, рядом море. Вы ничего не перепутали, я тоже ничего не перепутала. Марселлу возит в университет личный шофер, дорога занимает два с половиной часа, поэтому первые и вторые пары для нее как бы не существуют. Что до места, где мы отмечали ее день рождения – я приняла его за дом ошибочно. Это не дом. Упаси вас бог называть это «дом». Это, ммм, как же она сказала, «летняя гостевая квартира»? Интересно, а, например, специальная ноябрьская квартира у них есть? Наверное, нет, раз я сейчас еду не туда. По-моему, страшное упущение с их стороны.
Собственно, мне было предложено ехать машиной вместе с Марселлой, когда ее будут забирать с лекций, но я не люблю ни машины, ни понты. Поэтому я купила билет на автобус, трясущийся ровно четыре часа по всем кривым и выбитым дорогам, которые можно найти в радиусе трехсот километров. У меня с собой гора книг по психологии (мне нужны новые умные формулировки, которые я буду выдавать за слова своего прежнего врача) и зимнее пальто. Больше почти ничего нет, потому что ничего не поместилось. Понятия не имею, кстати, как ведет себя море в ноябре, а в декабре тем более. Что там вообще можно делать зимой, выковыривать чаек изо льда? Или песок из снега? Когда-то я уже ездила именно к этому морю, но то было лето, и ничего хорошего не получилось – по дороге меня просквозило, разболелось ухо, и я ныла всю поездку. Никто, конечно, не верил, что это просто ухо. И даже если бы это было ухо, оно бы болело исключительно вследствие психологических проблем. Интересно, каких. (Мне было восемь лет, и лень придумывать.)
Поскольку лишенные логики решения обычно приводят к лишенным логики последствиям, я оказалась в одном автобусе с членами секты «Царство Божье на земле». (Это не сарказм, а название секты. Я его не придумала. Оно на этих людях написано.)
Если у меня и есть в жизни слабости, то это страх перед большими количествами невменяемых. Поэтому я саботирую групповую терапию, если мне доводится на нее попасть, а мое лежание в психиатрической клинике ограничилось двумя неделями только потому, что родители поняли – насмотрелась. Чуть ли не единственный раз, когда они пошли на поводу не у своей целительной интуиции, а у жалости ко мне. Я честно старалась вести себя хорошо и пить таблетки, потому что опять туда не хотела. Теперь пытаюсь правдоподобно спать, чтобы меня оставили в покое, но эта толпа, состоящая наполовину из старушек, а наполовину из мужчин неопределенного возраста в рубашках и при галстуках, несет свет очень громко. Кажется, я старею – раньше надо было просто свистнуть бейджик у просветленного и повернуть бумажку вниз. А сейчас я так усердно сплю, что гарантировала себе крепатуру лицевых мышц.
– Наконец-то, – говорит Марселла довольно, – я смогу поспать наверху.
(У нее в комнате двухъярусная кровать. И да, она единственный ребенок в семье.)
– Да мне без разницы, – говорю я, – я на верхних полках только спать не люблю, а тут потолок далеко, могу и сверху, спи где спала…
– Нет, – говорит она серьезно, – я никогда еще не спала на втором этаже, а теперь могу.
– Извини, а раньше тебе что мешало? Твоя же кровать.
Этот вопрос оставляет ее в такой глубокой задумчивости, что я молча ставлю сумку в шкаф и иду бродить по дому. Меня не обманули, вид на море здесь есть. И само море есть. Все, что здесь не принадлежит Марселле (читай: все, кроме детской), – белого цвета. Альтернатива жизни в детской – жизнь в больничной палате. Ну да, дорогой палате, с роялем, с книжными полками. Книжки, естественно, бестолково подобранные и не имеющие практического пользования. Руки бы поотрывала. Не очень хорошо, наверное, будет дальше загружать Марс моими внутренними противоречиями, поэтому я нахожу стол, достаю бумагу и ручку и начинаю писать – я как раз хотела этого с самого утра.
Письмо в редакцию
Вы, наверное, думаете, что письма в редакцию пишут только идиоты. Отчасти это так – у меня, например, даже есть справка.
1) Джаггер вроде бы и пел, и танцевал, но все это было уже не то. Вокалист явно чего-то недодал публике в этот вечер.
2) Оркестровки произведений группы были рассчитаны на эстетов, напоминая партитуры Баха и Бетховена.
3) Дирижер ничего особенного из себя не представлял.
Второе. Прекрасно, что вам известны слова «партитура», фамилии Бах и Бетховен. В следующий раз, когда будете строить ассоциативный ряд со словом «симфонический» (оно, видимо, настолько поразило вас, что вы решили вывалить на нас все, что связано с ним в вашей душе), вы могли бы когда-никогда упоминать и другие фамилии – запомните, для начала, например, «Берлиоз». Думаю, это будет нетрудно сделать – она тоже начинается на букву Б.
Третье. Бессовестный идиот, вы правда думаете, что ваша оперативная память способна на обработку первого в истории концерта «Роллинг Стоунз» у нас в столице? И вы имеете право говорить Мику Джаггеру что-то кроме «спасибо, господин»? Убейте себя об стену, и немедленно.
Надо сказать, что приведенное выше письмо не отражает и десятой доли моего праведного гнева – дело в том, что я начинала писать его три раза, и к тому времени, как меня окончательно достали мои кривые руки и я перебралась за компьютер, возмущение как-то само собой сдулось. Кстати, если вы думаете, что проще было бы повесить то же самое на сайте уважаемой газеты, вы неправы – таких троллей, как я, там пруд пруди. Сразу же стали бы горой и за уважаемую газету, и за уважаемого журналиста. (Я лично подозреваю, что комментарии на форуме они вообще пишут себе сами. Может быть, у них даже есть специально оплачиваемые люди, которые сочиняют реплики за «Красотку13», «Доктора» и «Несогласного». Может, это даже один и тот же человек. Клевая работа. Стоит перестать выполнять ее бесплатно.)
Допускаю, что в ответ мне предложат побольше интенсивной терапии – между прочим, не помешает. У меня давно уже не было никакой терапии. Во-первых, мне лень, а во-вторых, и в-главных, она не помогает. А та, что помогает хоть чуть-чуть, пожалуй, еще хуже – очень хорошо дает почувствовать разницу между идеальной жизнью из книг по самопомощи и нормальной, настоящей жизнью, которой стоит жить. В пятнадцать лет я где-то полгода занималась самогипнозом – вы помните, что я его не люблю. Это были самые счастливые полгода в моей жизни, потому что эта адская методика почти сразу приносит плоды, особенно если пациент в принципе уже знает, как с самим собой работать. Я, естественно, знала. У меня получилось отпустить происходящее, я нашла несколько идиотских давних проблем у себя в голове, я стала полагаться на интуицию – если хотите, вы можете попробовать, какое-то время это действительно похоже на магию, действительно чувствуешь себя сверхчеловеком, которому вселенная чем-то обязана лично и поэтому подсовывает самые вкусные кусочки.
А вот потом происходит самое странное. Вам продолжает везти, интуиция по-прежнему вам помогает, но все начинает рушиться. Поскольку вас учат признавать уныние и плохое настроение одной из частей лечения, и вообще абсолютно нормальной повседневной вещью, которую нужно заметить и отпустить, вы далеко не сразу заметите, что все пропало. Что дело было не в плохой расстановке планет или естественных взлетах и падениях, или как еще там это красиво называется, а в том, что магия исчезла. Дальше стараться бесполезно. Бесполезно убеждать себя, что это пройдет, потому что больше такая терапия на вас никогда не подействует. До нее ваше подсознание думало, что у вас все плохо оттого, что вас никто не любит, вы некрасивый, нежеланный и бла-бла-бла. После нее ваше подсознание вообще не знает, что ему думать – оно искренне верит, что вы умный и прекрасный, но лучше от этого ничего не становится. Как будто вы приехали домой после долгого путешествия, вам там целый день все были рады, а потом внезапно, ни с того ни с сего, вы на следующий день стали во всем виноваты и всем надоели. Хотя само путешествие, определенно, было прекрасным; хотя вы остались прекрасным, хотя вы на самом деле верите, что вселенная вас любит – и как там дальше по книжке. И почему же меня, такого хорошего и любимого, по-прежнему возит мордой по асфальту? Интересно, правда?
Список литературы, который змея приготовила Марселлиному курсу, лично меня в ужас не повергает – я все это читала еще в школе. Тем не менее там почти шестьдесят книг, а мы пока, как идиоты, топчемся на «Красном и черном». Это любимая змеищина книга, поэтому мимо пройти мы просто не можем. Контрольные задания по ней Марселле попались сразу же после нашей поездки, а я в это время плотно общалась с фарфоровым другом, мне пришлось непедагогично пересказать ей краткое содержание фильма. Но, во-первых, больше одного раза по теории вероятности такое не прокатывает, а во-вторых, это как-то слишком просто и не дает возможности почувствовать себя повелителем мира. Я отложила на время «Красное и черное» и попыталась понять, что вообще Марселла осознает из змеиных лекций. (А, черт, я скучаю по университету. Когда у меня нет практики, я медленно соображаю и привожу бестолковые примеры.)
– И что там дальше с вашим Копперфилдом было? – говорю я, почти удивившись тому, что Марселла в состоянии пересказать конспект.
– Не знаю.
– Тебя не было, что ли?
– Н-нет, она разозлилась.
– Охотно верю. А из-за чего разозлилась?
– Ну, мы не знали, сколько ему лет.
– Кому, Дэвиду?
– Ну да, она сказала, что там это написано, а мы д-дебилы и страна неизвестно зачем пытается сделать из нас людей, а лучше бы вместо этого тестировала на нас продукты вместо ж-животных.
– Ммм, – говорю я, – у нас Диккенса, естественно, еще не было, но старшие курсы доносили, что она любит брать на понт.
– З-зачем?
– Слушай, ты правда заикаешься или прикалываешься? Не было же этого десять минут назад. О нет, хватит, я поняла по твоей букве П, что все серьезно, можешь больше не повторять. Затем. Затем, чтобы вам хватило нахальства сказать ей, что вы не помните или, что будет точнее, – что там такого не было.
– Так, а как я с-с-скажу ей, что там такого не было, если я не знаю, было там т-т-такое или нет?
– Хороший вопрос, – говорю я, – люблю, когда люди сами отвечают на свои вопросы.
И тут внезапно меня берет такая злоба – за все сразу, за то, что у меня ничего не получается, за то, что… короче говоря, за ВСЕ то, что у меня не получается, и я спрашиваю:
– Слушай, на кой черт ты вообще поступила в университет? На кой черт тебе вообще надо было куда-то поступать? Ты же не можешь связать двух слов, ладно там это не твоя вина, но ты же должна это понимать! Неужели ты не понимаешь, что остальным на тебя либо плевать, либо еще больше плевать? Либо, в крайнем случае, им интересно посмотреть, как ты барахтаешься и как ты в конце концов захлебнешься? Не надоело быть посмешищем-то, а? Сиди дома и крути фигурки из бумаги, это все, что нам с тобой остается, потому что мы никому не нужны, потому что где сейчас мои родители? А твои? Где наши друзья, ауууу, друзья, есть вы вообще? Хватит врать уже, правда, мы же чертовы инвалиды, хватит смешить людей. Выкинь этот список литературы в мусорное ведро и бейся головой об стену, будет больше толку. Я вот пойду побьюсь.
Уже к середине спича трезвая часть моей личности, которая лениво наблюдает за тем, как другая часть орет и плюется огнем, решает, что надо пойти налить всем троим валерьянки и завалиться спать, пока Марселла, не дай бог, не сказала мне что-нибудь в ответ. Боюсь, я этого не переживу.
Вам, наверное, будет это странно слышать, но и мне бывает за себя неудобно – очень редко, но бывает. В большинстве случаев я знаю, что единственное, в чем могу себя обвинить – это в отсутствии контроля над психованными детками в моей голове. Нет, правда, они же не делают плохо никому, кроме меня – толку-то переживать. А вот когда из меня начинает вылетать неуместная правда, мне впоследствии всегда очень печально и хочется выйти из себя. В смысле бросить тело и уйти погулять. Поэтому я надеваю куртку и через заднюю дверь выхожу на улицу, где можно удобно сесть под окном Марселлы, в котором еще горит свет, и что-нибудь накорябать в тетради для успокоения совести.
Впервые я подумала, что было бы неплохо уметь выходить из себя, когда мне было десять лет и школьный психолог пришла к нам с дурацкими наивными тестами. Когда мы были в этом возрасте, нас постоянно тестировали – видимо, надеялись, что лет через пятнадцать по улицам будет бегать меньше маньяков. Вопросы были наивные не только для меня, но и для любого ребенка с интеллектом – можно было угадать, что надо хотеть стать балериной или пожарником, любить шоколадные конфеты и мыльные пузыри, и еще желательно маму с папой. Эта конкретная психологиня стала расспрашивать нас, много ли мы смотрим телевизор, нравятся ли нам комиксы и, в конечном итоге, – на кого из супергероев мы хотим быть похожими. Мы все хотели быть похожими на Брюса Уиллиса и безнаказанно лупить одноклассников, но это был плохой ответ, поэтому пришлось врать про умение летать, телепортацию и прочее. Идея была в том, что каждый рассказ имел один и тот же месседж: «я хочу делать мир лучше и помогать людям». Когда все окончательно стало похоже на встречу слезливых анонимных алкоголиков, я не выдержала и сказала, что мне сейчас очень понадобилось бы умение вылетать из собственного тела или, как вариант, перемотка времени. Я подробно рассказала психологине, которая десять раз поменялась в лице, как такие тесты проводятся в специализированных учреждениях и по каким признакам она должна была бы реально отбирать себе маньяков для похода к директору. Разумеется, до конца уроков я сидела у нее в кабинете, она держала меня за руку и проникновенно рассказывала мне о том, почему очень некрасиво так себя вести. Я сказала ей на это, что ей нечего нервничать за свой авторитет – все равно она молодая, и авторитета у нее никакого нет.
Из школы меня забирал Райдер. Психологиня долго и с упоением рассказывала ему, что именно он должен передать родителям относительно своей буйной сестры, он слушал, очаровательно склонив голову набок; а потом их беседа внезапно перешла на какой-то игриво-развлекательный уровень, который мне тогда, естественно, был малопонятен. Клянусь, я до этого оскорбляла людей только словесно и не со зла, но тут на меня напала такая ревность, что я со всей силы треснула Райдера рюкзаком по ноге (он как раз недавно в очередной раз свалился с мотоцикла) и побежала прочь. Я буквально не могла найти себе места часа два – сделала три круга около дома в одну сторону, четыре в другую; поскольку происходило что-то, чего я тогда не могла объяснить (а объяснить себе я могла все и всегда), меня рвало на части.
Насколько я помню, я даже в детстве не ревновала друг к другу родителей, Фрейд обошел меня стороной. Друзей я тоже ни к кому не ревновала, потому что у меня их не было. А вот Райдер был постоянно. И хотя девушки у него тоже были постоянно, меня это мало интересовало.
Видите ли, я знала, что если я совсем застряла с домашним заданием и мне грозят двойка и психотерапевт, Райдер выставит из комнаты мою маму, сядет рядом и будет меня охранять, пока я буду корябать цифирьки. Моя мама в нем души не чаяла. Так же, впрочем, как и школьные учительницы, продавщицы в магазинах, куда мы заходили после школы, кассирши в кино. А я охраняла его, пока он спал. Он иногда скрывался у нас, если что-то пакостил и не хотел возвращаться домой к отцу – в основном после каких-то ночных гулек.
– У него что, строгий п-п-папа? – спрашивает Марселла, которая почти наполовину свесилась из окна и уже пятнадцать минут дышит мне в ухо, думая, что я этого не замечаю.
– Нет, самый обыкновенный. Райдер сам у себя строгий. У него эти самые, моральные принципы.
– А супергерои тут при чем?
– Ни при чем. Не знаю. Я просто скучаю по своему доктору, понимаешь, он любит такие истории. Всякие стыдные гадости из детства.
– Ты же не отрывала хвосты к-к-кошкам, – с надеждой говорит Марселла, по-прежнему торча из окна. – Ты тут п-п-простудишься, я больше все равно не с-сержусь, поэтому заходи.
– Блин, – говорю я и вожу чашку с чаем туда-сюда по столу, – ну ничего же хорошего. Ни-че-го. Один сплошной фейл.
– Да ну нет, – задумчиво говорит Марселла.
– Ну а что хорошего, реально? Я поступила на первый курс и хотела по-человечески проучиться хотя бы семестр. Нет, я совершенно серьезно собиралась это сделать. Я думала, что напишу пару каких-нибудь статей, чтобы змея отстала – тоже совершенно серьезно. Я себя убедила, что наука – это очень интересно, но я терпеть свою тему не могу, потому что мне только и приходится, что повторять за кем-то другим. Доктор меня бросил. Так и быть, не будем считать это за фейл. Я бросила таблетки. Лучше не стало. Я вожусь с тобой уже четыре месяца и не заставила тебя прочитать ни одну книжку. Раз уж мы заговорили про Райдера… а, эту тему можно сразу же закрывать.
– Ты про родителей ничего не говоришь…
– Это потому что я с ними сейчас общаюсь по телефону. По телефону, как же, все очень милые. Меня еще ни разу не отругали, даже обидно как-то.
– Ну тогда плохого не так уж и много.
Я возмущенно рычу и роняю голову на стол. У меня уже нет никаких сил.
– Слушай, – говорю я, – ну вот если судить по книжкам о парнях, которые оказываются в такой же ситуации, как мы с тобой… Там одно сплошное личное становление, преодоление трудностей, бла-бла – почему я ни одного романа воспитания про женщину не помню? Почему девушкам после переходного возраста либо замуж, либо в дурдом, либо во второстепенные персонажи?
– Еще можно покончить с собой, – мечтательно говорит Марселла, как будто это лучший из возможных вариантов. – Как Сильвия.
– Забудь про Сильвию, тебе до нее еще два года жить.
– А ты забудь про университет. Тебе до него еще полтора месяца.
– Эй, – в ужасе говорю я, – кто разрешил пользоваться моими аргументами? Так нечестно. Это плагиат.
– А учиться нам вообще еще три года. Тебе вообще четыре.
– Марс, – говорю я, – ты уверена, что мы через три года будем лучше знать, чего мы хотим? Мне когда было восемь лет, я очень хотела, чтобы мне уже скорее было пятнадцать. Я реально верила, что уж в пятнадцать-то лет я точно буду что-то знать о жизни. Нет, вот вроде логично, да? Не может же то же самое продолжаться целых семь лет, за это черт-те сколько всего должно произойти…
Я вздыхаю.
– И да, произошло много всего, но когда мне исполнилось шестнадцать, я как будто с разбега налетела на фонарный столб – я там же, все вокруг те же, вс¸ вокруг то же, и я могу бесконечно продолжать надеяться на следующие семь лет и продолжать проживать их неизвестно как.
– У меня все то же самое, – говорит Марселла. – Но я об этом не думаю.
– А о чем думаешь?
– Ни о чем. Я смотрю кино. Я знаю, что оно поднимает н-настроение, поэтому как только мне грустно, я что-нибудь смотрю.
– Если бы ты так книжки читала, – говорю я уныло, – было бы одной проблемой меньше…
– Все равно они ничего нам не сделают, – сонно отвечает Марселла, рассматривая дно своей чашки, – все равно мы их победим.
Я смотрю на часы и отмечаю, что уже почти час ночи.
– Ладно, завтра что-нибудь придумаем. Сядем с утра и будем думать.
– Только не завтра, а уже сегодня, – раздается в ответ.
– Вот зануда, – говорю я.
Как безошибочно определить, что у вас имеется срочное или неприятное дело, требующее умственных усилий и постоянной подготовки:
1) Вы уже третий час выбираете обои на рабочий стол.
2) Вы лихорадочно ищете еще место, в котором можно навести порядок.
3) Вы ловите себя на мысли о том, что неплохо было бы поставить себе какой-нибудь многозначительный статус со словом «депрессия».
4) Ближайший час вы вслепую тыкаете в плейлист, надеясь на знак свыше.
5) Вы забываете о чем-то бессмысленном, что хотели сделать пять минут назад, и переключаетесь на что-то еще более бессмысленное.
6) Иногда вы для вида открываете вордовские документы или Википедию, намекая себе, что вы уже почти что заняты решением проблемы.
7) Вы ложитесь спать с чувством глубокого отвращения к себе.
Писать сейчас нечего. У нас медленно идут дела, хотя мы каждое утро добросовестно разбегаемся и шарахаемся головами о список литературы (так уже пять дней). То, что я сейчас сочиняю, даже играми назвать нельзя – настолько это бездарно. То, что я регулярно обращаюсь к вам, дорогие читатели, еще совсем не значит, что вы есть. С одной стороны, не выбросишь же за один день привычку писать дневник так, чтобы доктору не было скучно читать. А с другой стороны, ребята, у меня такая паранойя, что поверьте – вас нет. Если вы это где-нибудь нашли и читаете, значит, я гарантированно уже стою с лопатой у вас за спиной. Бу!
Другие новости дня: на свое письмо в редакцию я наловила, как на удочку, кучу троллененавистников, которые стали популярно мне объяснять, какого хорошего человека и талантливого автора я оскорбила и какое вообще дерьмо этот наш рок, воспитавший из нас людей, которые оскорбляют других людей – гораздо более заслуживших признания, – которые, в свою очередь… Да, представьте себе, они ПЕРЕПЕЧАТАЛИ мое письмо. Надеюсь, они ослепли, разбирая мой почерк.
– Н-ничего, – спрашивает Марселла, усердно выводящая буквы, – что тут столько раз «который»?
– Не умничай, – говорю я. У нас тут, видите ли, сложился кооператив – одна не может писать, другая читать. Учитывая то, что написание этого самого письма в редакцию у меня заняло четыре часа с перерывами на попить воды и нехорошо выругаться, решение о найме секретаря оказалось вполне оправда…
– К-какой еще я тебе секретарь, эй! – сердито говорит Марселла, пытаясь меня пнуть (безуспешно).
– Ну а как мне тебя называть? Печатная машинка? Персональный компьютер?
– Я ведь могу и уволиться вообще-то.
– Давай на скорость, кто быстрее уволится, а?
– Никто не уволится, – печально сообщает Марселла, – нам отсюда идти некуда. Кстати, тебе звонили из дома.
А вот это действительно плохо. И даже хуже, чем мои непишущие руки.
– Судя по всему, ты не имеешь в виду, что мне звонили на мобильный, а я этого как-то случайно не заметила, – говорю я с надеждой.
– Нет, звонили на домашний телефон – я сказала, что меня зовут не Марселла, а тебя тут нет, но мне не поверили.
– Знаешь, что интересно? Когда ты выдумываешь, ты перестаешь заикаться, – говорю я и иду звонить домой сама. Откладывать неприятности нерационально.
(Если хотите, можете поверить, что я забыла рассказать родителям, куда именно еду, и упомянула свою двоюродную бабушку случайно. Я бы на вашем месте этого не делала. Хотя знаете, учитывая тот факт, что вас нет, можете делать что хотите.)
Возможны разные вариации игры, но для большей эффективности рекомендуется заранее отрепетировать проникновенным и страшным голосом следующие фразы:
3) Ты понимаешь, что доставляешь людям неудобства?
4) Ты вообще соображаешь, что ты делаешь?
6) Как нам теперь смотреть в глаза людям?
(Обратите внимание, что использование слова «люди» концептуально необходимо – как говорится в пророчестве, оно усиливает страх слушателя перед наказанием свыше в четыреста раз.) Повторять до тех пор, пока у соперника не начнется передозировка чувством собственного убожества.
Черт, а я уже и забыла, что я постоянно в чем-то виновата. Мне давненько об этом не напоминали. Чувство прямо как из детства – когда ты еще не в состоянии понять, что когда взрослые ругают тебя за раздражительность, это часто означает, что они раздражены сами. Вот что за идиотская привычка – делать из детей универсальный контейнер для своих чувств. Я хороший, у меня никаких негативных эмоций, это все мой плохой ребенок. Он это чувствует, а не я. Он мой неправильный маленький аватар. Так же гораздо удобнее, да? Тьфу. Главное, что это настолько очевидно, настолько прозрачно, что аж зло берет – как, спрашивается, они этого не видят?
Классический способ выведения из себя: дождаться дня, когда я либо буду долго занята в университете, либо допоздна буду возиться с заказами; конкретнее – дождаться момента, когда я освобожусь; еще конкретнее – момента, когда я уже почти что найду себе какое-нибудь расслабляющее занятие или одной ногой буду в душе… и заставить меня давать срочную консультацию по обращению с компьютером\ набору текстов\неработающему Интернету. Как вы понимаете, причину, по которой что-то не получается, я должна называть не сходя с места. Любое другое слово оказывается произнесенным не тем тоном, после чего начинается чтение вечерней лекции «вот если бы мы тебя так учили». Было бы интересно, ага. Если бы вы меня учили, а я орала после каждого слова, что вы плохие учителя и что высшее образование вы, судя по всему, получили хреновое, что бы из этого вышло? Еще какой-нибудь новый диагноз? Новый повод смотреть соседям в глаза с кроткой печалью (вы-же-понимаете-какое-у-нас-в-семье-несчастье-выросло)?
В данном случае, признаюсь, их еще можно понять. Нелогично будет, если я скажу, что не вижу ничего сверхъестественного в своем житье у Марселлы – иначе, наверное, я бы об этом и не врала. Кажется, иногда врач бывает жизненно необходим – ведь трудно же обойтись без человека, который за твои же деньги будет говорить тебе, что именно ты чувствуешь в данный момент! Хотя, впрочем, если на основе всех моих чувств составить разноцветную диаграмму, то больше всего, наверное, займет желание пойти еще раз поставить чайник и расслабиться.
И как раз когда я спрашиваю, какой чай заварить Марселле, телефон звонит опять.
Разговор с нашей педагогиней я вам передавать не буду. Она сошла с ума. Она начинает с того, что я нахлебничаю и что мои родители имеют резон (кто так говорит вообще?), а заканчивает тем, что у нее есть еще парочка слабых учеников, которых можно было бы поднатаскать, и если у меня под рукой есть бумага и ручка, то она прямо сейчас даст мне их…
– Слушайте, – говорю я ей сердито, – у Марселлы не то что не будет успехов, я ее сейчас заставлю забыть все, что она до этого знала. Включая алфавит.
Когда телефон звонит в третий раз, Марселла начинает нервно хихикать.
– Я не буду отвечать, – говорю еще более сердито, – я не привыкла, чтобы моей скромной персоне оказывали столько внимания. И вообще, твой дом, ты трубку и бери.
– А мне никто никогда не звонит, – сообщает Марселла радостно, – поэтому бери ты.
– Да пусть звонит, – говорю я в сердцах, – да пусть вообще провалится! Сейчас окажется, что это какая-нибудь моя школьная учительница, которую на меня натравили родители. Будет возвращать меня в лоно семьи. Они же знают уже, наверное, что доктором меня уже пугать не получится. Так пусть она подавится своими тетрадками, я ее предмет никогда не любила, заранее в этом уверена. Я, наверное, на него и не ходила даже. Пусть…
– Ой. Это Райдер.
– Ну прекрасно, – говорю я, – это даже лучше, чем учительница. Всегда подгадывает момент, когда мне охота поорать.
– Слушай, – говорит Райдер, – я понимаю, что у тебя там, как всегда, борьба с внутренними демонами и так далее, но сейчас просто заткнись и дай мне сказать, хорошо?
– Ничего, что ты сам задал мне вопрос?
– ЗАТКНИСЬ, в конце концов!
– Чертов сексист, – говорю я, – возмутительно так разговаривать с женщиной.
– Чертова женщина, у тебя дома есть что-то, что можно было бы опубликовать? Твои записи, дневники, что угодно?
– Райдер, – говорю я, – по-моему, ты должен помнить, что у меня паранойя. Нет, естественно. Новое я ношу с собой, старое лежит у тебя.
– Ну тогда зачем твоим родителям литературный агент?
– Вот это хороший вопрос, – говорю я, и мне становится так тошнотворно и уныло, что я натягиваю сапоги и прямо в футболке и шортах иду на улицу. Хотя Марселла возмущенно кричит что-то о температуре ниже нуля.
– Если это опять та же история, что четыре года назад, то это… печально.
– Для начала, – говорит он, – достань голову из-под крана, из духовки или из форточки. Или что ты там делаешь на этот раз. Пока все было на уровне разговоров. Вот интересно, как публикуются рукописи, а вот не знаешь ли ты, случайно – я, естественно, случайно не знаю…
– Все равно плохо, – говорю я. – Как в очень хреновом и неизобретательном кино. Теперь мне придется ехать в Африку лечить больных зверей от людей, занимающихся благотворительностью.
– Ближайшие дня два, я надеюсь, ты никуда не собираешься ехать?
– А ты?
– Я завтра приеду, – говорит Райдер, – только у меня вообще никаких идей.
– Не комплексуй, у меня их тоже нет.
– Что у вас случилось? – требовательно спрашивает Марселла, наполовину высунувшись из окна.
– Ничего, – говорю я, – мама с папой ссорятся. Так, на всякий случай: если соседи донесут твоей матери, что сюда ездят мужики, скажешь, что это ко мне.
1. От нечего делать написала стихи на уроке литературы. Учительница, будем говорить прямо, вырвала их из моих цепких лапок (получилась почти драка, ага); собралась уже насыпать мне замечаний по макушку, а потом внезапно решила, что это гениально.
2. Не знаю, насколько гениально это было на самом деле – серьезно, не знаю, у меня проблемы с самооценкой не только в психологическом, но и в бытовом смысле тоже. Не спрашивайте у меня, хорошо или плохо то, что я делаю, я никогда не знаю наверняка. Загвоздка была в том, что: а) как раз приближался какой-то литературный конкурс местного разлива для школьников нашего возраста, б) у меня в классе интереса к творчеству никто не проявлял, в) а творчество – это же так прекрасно, так престижно, и школе хорошо, и учительнице, и автору не так чтоб уж совсем противно.
3. Я выиграла.
4. Появились журналисты газет еще более местного разлива, которым в школе с удовольствием вывалили всю мою историю болезни, после чего, естественно, их интерес ко мне возрос в кубе.
5. Я бы, пожалуй, не обратила на них внимания, если бы не оказалось, что мои родители очень вдохновлены интересом прессы и перерывают мои бумажки в поисках чего-нибудь еще, что можно было опубликовать.
6. Да, собственно, тогда я, увидев разгром у себя в комнате, развернулась на 180 градусов и поехала покупать билеты на какой-нибудь междугородный автобус. Все, что можно было опубликовать, было в рюкзаке, а рюкзак всегда был при мне. Родители могли успокоить себя разве что тем, что генеральная уборка никогда не бывает лишней.
7. И тогда же из автобуса меня выдернул Райдер, который перед этим бил морду журналисту, подкатившему к нему с вопросом о бедной девочке, увечной, но талантливой. (Хотя я бы на его месте дослушала вопрос до конца.)
8. А, и тогда же я полюбила журналистов и, как видите, не упускаю ни одной возможности с ними пообщаться.
9. Завершая обзор: с той поры я официально псих.
Если до этого я просто была девочкой с проблемами социальной адаптации, то теперь иначе как ненормальной меня не называли. Это же ненормально – не хотеть, чтобы о тебе писали в газетах и чтобы в твоих вещах рылись без спроса. А верить в существование личного пространства и собственных планов на жизнь (пускай даже тринадцатилетних, идиотских, но не имеющих отношения к сомнительной славе первого стихоплета Специальной Олимпиады), как бы это вам сказать, нерационально. В эпоху, когда собственное избиение модно выкладывать в Интернет, чего уж тут стесняться статьи в газете, которую читают только ее издатели, пенсионерки или люди в метро.
– Тебе еще чаю налить? – спрашивает Марселла, отвлекая меня от созерцания стены напротив.
– Да не могу я уже его пить, спасибо. Слушай, съезжу-ка я завтра в университет вместе с тобой, надоело тут сидеть по утрам.
– Выгонят же.
– Меня? – говорю я кисло. – Кто, например? Мне запрещено появляться на парах, но никто не говорил, что я не могу приехать на консультацию к змеище, например.
– А телефон?
– Слушай, не превращайся в мой внутренний голос, у меня их хватает без тебя. Может, я дура и до этого не додумалась. Если тебя это беспокоит, я могу изменить внешность до неузнаваемости и притвориться студенткой по обмену.
– Здорово, – говорит Марселла с энтузиазмом. – Я хочу на это посмотреть.
– Вот, опять, – говорю я, – как какую-нибудь гадость затевать, так она сразу не заикается!
Я, само собой, покривила душой насчет того, что меня пустят в университет без проблем – охрана меня знает прекрасно и с удовольствием даст пинок под зад, особенно когда есть официальное предписание. Что-что, а это переодевание было уже от крайней степени скуки. Честно говоря, даже планы моих родителей не особо возбуждали во мне интерес к жизни, хотя раньше я бы плевалась огнем неделю, как минимум. Скорее всего, я ждала чего-то в этом роде – ну не могло же все идти по одной траектории, а тем более так неправдоподобно нормально. И возможность моего отъезда, и расставание с врачом, и то, что я уже почти пришла в себя без таблеток. Вот только писать я давно не пробовала, не хочу расстраиваться.
В любом случае, мне надо точно знать, какие у меня отходные пути. Учитывая то, что мое желание находиться здесь теперь почти равняется нулю, для чистоты эксперимента нужно найти хоть что-то, что меня держит. В конце концов, мне уже не тринадцать лет, и брать билет на первый попавшийся автобус как-то… а знаете, это по-прежнему хорошая идея.
Пока мы едем в университет, дрожа от холода, мысли меня одолевают совсем нехорошие. Дело не в том, что у меня проснулась внезапная социопатия и я боюсь показываться на факультете, и даже не в родителях. Я сейчас одета в свитер Марселлиной матери, на голове у меня шарф вместо шапки – выгляжу, наверное, как идиотка, но, по крайней мере, как другая идиотка, не я. На вопрос, почему я раньше так не делала, отвечаю другим вопросом: вам не кажется, что это слишком просто? Столько времени провести, как бы это сказать, с открытым забралом, позволить приклеить столько ярлыков к своему собственному лицу, чтобы теперь строить из себя мистера Икс? Смешно, да. Я не люблю упрощать себе задачу, тем более что в моем случае любая задача – сложная, и на упрощение реагирует плохо.
– С-слушай, а почему ты раньше так не делала?
Я подпрыгиваю на сиденье.
– Прекратите озвучивать мои мысли. Вообще, тебе и Райдеру нужно ходить парой – он мне каждые полгода предлагает переехать.
– К нему, что ли? – любопытствует Марселла.
– Дело не в этом, – говорю я, – дело в самой вашей идее о том, что мне обязательно надо куда-нибудь убежать, чтобы у меня все стало хорошо. Ага. Как будто в точке назначения мне выдадут новую голову. Только что с конвейера. С новыми винтиками, смазанную маслом, блестящую такую. Кстати, почему вы вообще решили, что меня что-то не устраивает?
– Ну т-т-ты же никогда не говоришь ничего на эту т-тему. Н-надо же мне было что-то решить.
– Тогда ладно, не буду обобщать.
Наверное, надо сказать Марселле что-нибудь вроде того, чтобы она за меня не беспокоилась. Все-таки люди, беспокоящиеся за меня, редкость, а недостаток моего состояния еще и в том, что я плохо различаю, когда беспокоятся, а когда надоедают. Поэтому пока я вспоминаю, какую мою печальную и дурацкую мысль прервал вопрос Марселлы, вы можете приблизительно подсчитать, сколько людей с учетом моего возраста я уже успела от себя отпихнуть, если сейчас окончательно не отпихнувшихся осталось примерно двое.
Так, о чем это я? Я года два уже, наверное, хотела посмотреть свои старые дневники – те, что были у Райдера. Пока шла терапия, мне всегда казалось, что там есть какие-то ответы. Как в кино. Прочитаю и смирюсь с тем, что происходит. Впрочем, я когда-то уже говорила вам, что ничего подобного после прочтения одной из моих старых тетрадей не случилось – я прохохотала полчаса, но ничего более приятного, к сожалению, не последовало. Я бессмысленно смотрю в окно машины и думаю, что даже не хочу их видеть, наверное, эти тетради. Отдавая их Райдеру, я знала – на вопрос о том, где они находятся, мне будет нечего отвечать, потому что если Райдер не здесь, то где он, непонятно. Может, и хорошо, что я уже столько времени не читаю этот бред.
Вы бы видели вообще, как я его писала. Я одевалась сегодня за открытой дверцей шкафа и вспомнила, что когда-то это было единственное безопасное место у меня дома. Дверь же нельзя закрывать, вы помните. Если очень плохо, внезапно слезы напали или что-то в этом роде – открываешь дверцу шкафа и ревешь себе за ней, а когда твое безжизненное тело начинают искать, хоп-ля, всего лишь наводила порядок на полке, что-то случилось? Знаете, я иногда часами не могла оттуда выбраться, у меня даже не было сил дотянуться до ноутбука, чтобы вывалить куда-нибудь свое горе.
Ладно, боюсь, сейчас нет никакого смысла об этом думать – если я явлюсь на факультет вся в соплях, меня неминуемо раскроют. Как считает мой критик, я единственная в мире не умею держать себя в руках, и все вокруг об этом знают.
Топчусь возле кафедры, за окном очередная стройка. У Марселлы сейчас ведет приснопамятная мадмазель с разбитым телефоном – я только сейчас решила, что на пару к ней можно было бы и завалиться, но после звонка прошло уже минут двадцать, и все это время я медитирую, глядя на подъемный кран.
Вот чего я на самом деле хочу – это не уехать просто так, непонятно куда, как это делает Райдер и предлагает сделать мне. Я хочу первый день в каком-нибудь другом университете. Крутой, настоящий первый день, когда еще не знаешь никого в лицо и никто не знает тебя, когда еще понятия не имеешь, чего ждать от преподавателей (и даже если кто-то окажется врединой или придурком, ты еще пока не знаешь этого и совершенно от этого не зависишь). К тому времени, когда наступит этот замечательный первый день, было бы отлично уже хоть что-то понимать, а не надеяться, что все покатится само по себе, как только зайдешь в аудиторию.
В первый день здесь я пришла прямо из больницы (на своих двоих, потому что с транспортом были проблемы), чуть не упала в обморок на посвящении в студенты (оно ни чуточки не было трогательным, просто продолжалось три с половиной часа), а потом нам раздали студенческие и отпустили по домам. На второй, третий и четвертый день мы приходили только для того, чтобы нас отпустили, потому что на факультете шел ремонт.
Пока я стояла разглядывала голубей за окном, мне в голову неожиданно пришли две замечательные идеи, одна из которых делала необязательным приезд Райдера, другая – мое присутствие дома у Марселлы. Короче говоря, идеи были не только замечательные, но и бессмысленные.
А потом меня внезапно схватили за руку и стали тащить в распахнутую дверь кафедры, крича что-то вроде «обожемойвотионакакнамповезло». Я узнала змеищин голос, равно как и ее змеиную (!) хватку, только не могла понять, по-прежнему ли я иностранная студентка по обмену или же можно бесстрашно начинать материться. Драка была бы определенно эффектна, но, к сожалению, неэффективна – змеища весит, как минимум, вдвое больше меня. Я, конечно, за равенство, братство и так далее, и против полных людей ничего не имею – а теперь даже стала им завидовать. Вот так просто берешь нужного человека и уносишь к себе в берлогу. Помогиииите.
Жаль, правда, что мне так быстро стало все понятно – на кафедре расположилась заплаканная Марселла два-ноль.
– Слушайте, – говорю я, – я не собираюсь бесплатно делать то, за что сама платила кучу денег. А ты, детка, признай, что тебе просто лень учиться.
– Мне не лень, – патетически восклицает девица, – у меня слабое здоровье!
Ооо. Да я, кажется, обидела Марселлу сравнением.
– Настолько слабое, что ты потрудилась припереться сюда, чтобы послушать неизвестно кого, который должен сказать тебе неизвестно что? Скажи прямо – мне нужна оценка, а список литературы длинный, поэтому прокручу-ка я сценарий своей одногруппницы Марселлы и буду давить старой маразматичке на жалость какой-нибудь подростковой дистонией, послушаю для вида другую маразматичку, которую она мне посоветует, а потом попробую с ней договориться, и через месяц – хоп, божественное исцеление, стипендия, второй семестр, пара новых кофточек от родителей.
Она смотрит на меня, губы у нее трясутся – как и у змеищи.
– Я могу записать на бумажку, если ты не запомнила, – говорю я. – Порепетируешь дома, заодно и память потренируешь. Вы ведь уже задавали им учить наизусть список кораблей из «Илиады»?
– Вы переходите всякие границы, – говорит змеища сурово. Я уже слышала этот тон, когда путешествие Чайльд-Гарольда в моем исполнении приобрело черты наркотического трипа. (Расслабьтесь, я всего один раз приходила на семинар под кайфом, и то это было потому, что я невнимательно читала инструкции к своим лекарствам. Теперь читаю внимательно.)
– Нет, – говорю я, – простите, но меня это бесит. Я подыхаю от скуки. Я очень глупо и примитивно подыхаю без лекций. После них мне хотя бы меньше хочется выть от тоски. Я хотя бы немного вижу людей и получаю информацию, не уткнувшись в монитор или в книгу, мне книги ОСТОЧЕРТЕЛИ, они еще бесполезнее лекарств. И вы ничего не сказали, ни слова не сказали, чтобы меня оставили.
– Так вы уже знаете?
?
А, теперь уже знаю.
– Что пишешь? – бодро интересуется Марселла.
– Так, – говорю я, – список подарков на Рождество.
– А что ОНА сказала?
– Ничего, привела мне новую тебя. Из твоей группы.
– Но…
– Я знаю, «Хата свободна, люблю своих друзишек, отжигали, чмафф». Я тоже бываю на твоей странице на Фейсбуке, когда тебя нет дома.
А вы-то думали, что я неконтролируемо нападаю на невинных людей. Неа. Только на людей, которые глупо врут. Именно поэтому компьютеризация и интернетизация преподавателей – первоочередная задача… а чья, интересно?
– Черт, снегу-то нападало, – говорю я наконец, когда мы выходим из здания.
В дом мы пробираемся в снегу выше чем по колено. Кажется, в новостях сейчас скажут, что все везде застряли, чтобы все оставались на своих местах и никуда не намыливались, особенно в автомобилях. В ближайшие полчаса мне по очереди звонят папа, мама и бабушка, чтобы выяснить, где я нахожусь, и высказать занятное пожелание немедленно приехать домой. Приходится благодарить их за заботу, стараясь при этом не ржать.
Через полчаса на мне (в порядке удаления от тела): майка, майка, футболка, майка (под футболку не влезла), водолазка, свитер, плед; мы сделали себе домики из одеял и пытаемся придумать, как пить чай, не высовывая наружу руки и голову. В новостях одна ерунда.
Знаете, а мне нравится, когда в природе происходят сдвиги по фазе. До этого я видела такое всего один раз, когда мне было лет одиннадцать – мы с папой полгорода прошли пешком в сильную метель, с толпой таких же фиолетовых от холода людей, которые бросили свои машины где пришлось. Прямо какая-то «Война миров», ей-богу. Как просто и как быстро, оказывается, можно сбить нас с толку – с нашим электричеством, с нашими машинами, с Интернетом нашим дурацким. Даже жалко как-то, что сейчас я очень далеко от дома и мне никуда не надо.
Зато очень хотелось бы знать, где находится Райдер.
Что сейчас действительно важно, так это то, что дверь надо пинать полчаса, прежде чем она откроется. Следовательно, если нужно куда-то излить подростковую агрессию, то приходится либо банально бить посуду, либо лезть на улицу через окно в ванной. Чем я, собственно, и занимаюсь. Я съездила бы за заначкой таблеток домой, если бы погодные условия позволяли.
Кажется, это самая длинная ночь в моей жизни. Я вылезаю на улицу, ложусь в снег, лежу там, по-моему, очень долго; пока конечности еще функционируют, а мозг хоть чуть-чуть остыл, я лезу обратно. Мне кажется, что одно мое путешествие занимает минимум полтора часа (я герой! у меня будет отличный иммунитет!), а потом выясняется, что прошло пятнадцать минут, и утро по-прежнему не настает.
Я с упорством идиота повторяю упражнение до четырех часов. В начале пятого в голове что-то щелкает, и я думаю – а что я делаю? Пойду лучше напишу какой-нибудь тетке на Фейсбуке, что она стремная.
Это называется, мы поговорили с мамой.
Мне интересно, если бы каждый раз, когда меня начинали отчитывать за то, что я якобы сказала или сделала не так, со злым умыслом, с желанием оскорбить, подколоть, «подлить масла в огонь», я бы взрывалась и орала в ответ – что бы было? Может, стоило попробовать? Я, как минимум, не была бы сейчас «бесчувственной», и то приятно. А с другой стороны, может, действительно лучше быть бесчувственной, чем знать, что тебя не хотят ни слушать, ни понимать, и помощи твоей тоже не хотят? И никогда не просят о ней? Я инвалид, да, что я могу сделать. Я не могу давать советы, я не могу рассчитывать на то, что со мной поделятся. Я не могу предложить мне доверять, потому что у меня всегда есть какой-то умысел. Хотела бы я знать, какой. Я сволочь, что я не работаю и теперь уже не учусь. Я сволочь, потому что даже не хочу начинать работать с девяти до шести, чтобы приходить домой поспать и поорать на детей. И кого волнует, что если я поступлю еще раз в следующем году, у меня будет еще несколько лет на самоопределение – я не уверена, что я больше захочу работать лишь бы где ради каких-то там ваших «гарантий». Меня плющит, уже когда я начинаю представлять себе, что меня ждет после учебы. Не сам факт работы. А то, с каким энтузиазмом и мощью меня будут на нее выдавливать.
И я не могу позвонить (потому что меня не хотят слышать), а могу только сидеть и строчить в чертовом вордовском файле. Да, я разговариваю с ним чаще, чем с тобой. По крайней мере, мне не нужно ждать, пока вордовский файл уйдет на работу, чтобы можно было поплакать, вычленить из себя психотерапевта и научить его фразе – ты же понимаешь, что попала под горячую руку; послушать критика, который радостно будет орать, что ты сама во всем виновата; послушать ребенка, который проснулся и тоже орет, но только в ужасе, потому что мама рассердилась.
Это мрачное колесо крутится у меня в голове, наворачивая на себя мои мысли о том, кем я хочу быть, о том, что я всегда пересказываю себе все самое интересное, что узнаю – как будто у меня есть собеседник; о том, сколько виртуальных объяснений я обычно придумываю на случай, если вдруг меня спросят не о моем самочувствии, не о домашних делах, а о том, что я вижу или что мне нравится; о том, что мне вечно нужно представлять рядом с собой друга или взрослого, которому теоретически можно доверять, но который с тем же успехом приведет меня обратно в больницу. Колесо со скрипом катится, и я понимаю, что каждые слезы предсказывают собой новые слезы, а то, что между ними, не имеет значения, поскольку сейчас ты плачешь опять и знаешь, что будешь плакать еще и еще.
Разлюбите меня уже раз и навсегда, пожалуйста. Мне легче будет жить, не вычисляя постоянно, любите вы меня или нет.
Столько снега нападало, что надо, наверное, пойти слепить снеговичка. Ну или хотя бы принести снежок и положить Марселле за шиворот. Я провела ревизию холодильника – в принципе, стараниями Марселлиной домработницы еды у нас хватит на месяц (а если учитывать, сколько ест Марселла, то на два). Хотя нет, если учесть, сколько ем я, то все равно на месяц.
– Ты можешь слушать аудиокниги, – говорю я из-за дивана, когда слышу, как Марселла начинает миграцию в сторону кухни.
– З-зачем?
– Это з-з значит, что ты заикаешься или что тебе холодно?
– Не знаю, – вяло говорит она. – Зачем аудиокниги?
– Подумай сама, – говорю я, – буквы складывать я тебя все равно не научу. Но на слух-то ты человеческую речь, я надеюсь, воспринимаешь?
– Клевая идея, – отвечает Марселла, шлепая тапочками по полу, – но мне не очень нравится.
– Это почему еще?
– П-потому что мне тогда будет не с кем жить.
– Это, конечно, очень мило, – говорю я, – но у тебя вообще-то есть мать.
– Нет у меня никакой матери.
– Слушай, хватит меня трансли…
– Она выходит замуж, – сообщает Марселла так, как будто бы это само собой разумеется. А, точно, интервью же висит в топе на ютьюбе, а я так его и не посмотрела. Хотя что мне на нее смотреть – я еще в прошлый раз ее хорошо запомнила. Когда она на меня орала.
– Ну хоть кусочек свадебного торта тебе привезет?
– Не нужен мне никакой торт, – говорит Марселла зло.
– А что нужно, мама под боком?
– Тем более не нужна. И хватит п-п-п-п-рятаться за диваном, давай лучше есть.
– Я не прячусь, я медитирую, – говорю я, – но есть – тоже хорошая идея.
– Будешь слушать аудиокниги, когда я уеду, – говорю я.
– А куда ты уедешь?
– В Гонолулу.
– В ближайшее время ты никуда не поедешь, – говорит Марселла, которая, если ей что-то надо, моментально излечивается от заикания.
– Даже до троллейбусной остановки не дойдешь.
– Спорим, дойду? Это будет даже прикольно. У меня будут самые накачанные ноги в мире.
– А я что буду делать?
– То же, что обычно делаешь, когда дома никого нет. Сидеть и плакать, роняя слезы на розовый дневничок.
– Как будто ты делаешь не то же самое, – обижается Марселла.
– Я? То же самое. Только у меня больше веселых функций, кроме плача.
Один из наиболее действенных способов борьбы с депрессией – учиться идентифицировать депрессивные мысли, но не подавлять их. Главное – просто признать, что мысль типа «меня никто не любит», «я никому не нужен» и т. п. является депрессивной, деструктивной и не имеет отношения к действительности.
Понаблюдайте за своими мыслями в течение недели, стараясь идентифицировать депрессивные идеи и настроения. Не пытайтесь подавить или изменить их – рано или поздно вы перестанете воспринимать их как правдивые.
Депрессивная. Депрессивная.
И эта депрессивная.
Хотя, впрочем, я все рав… ДЕПРЕССИВНАЯ, ОЧЕНЬ ДЕПРЕССИВНАЯ.
Еще депрессивнее.
(продолжительность эксперимента: 3 минуты 48 секунд)
Если вам кажется, что вы не чувствуете биение жизни, сконцентрируйтесь на своем дыхании и мысленно называйте предметы, которые видите перед собой. Это поможет установить и укрепить вашу связь с реальностью.
Потолок.
Пальцы ног.
Противоположная стена.
Стена слева.
Стена справа.
Что теперь, начинать считать полоски на обоях?
Ой, нет, спасибо, «я добрая, я красивая, я нужна вселенной» – это детский сад.
Нет, если и есть какая-то доля правды в советах по борьбе с депрессией (черт, это прямо как борьба с организованной преступностью), то это вот что – спихни себя с дивана и делай что-нибудь. Даже если это будет распиливание ножки стола на восемь частей. Из людей с депрессией, если верить книгам, можно создавать десанты уборщиков: они будут методично и мрачно драить пространство вокруг себя, потому что если порядок не наводится внутри, то пусть будет хотя бы снаружи. У меня все получается наоборот – я могу часами с отвращением смотреть на какие-нибудь две бумажки, если мне действительно плохо.
А еще не знаю, как у вас, а у нас тут близится Новый год. Снега по-прежнему чуть больше, чем нужно гиганту семидесятиметрового роста; дорожку в супермаркет мы протоптали, елки нет, Райдера нет. Сигнала телефонного большую часть времени тоже нет. Это, наверное, неплохо – в Интернете на тебя не нападают с криками «на что ты тратишь свою молодую жизнь». Хотя, по-моему, родители успокоились. Или затаились, не знаю. Если бы не разговор с Райдером по поводу агента, я бы вообще на их счет не нервничала. Но это-то, как всегда, и подозрительно.
– Где-то в кладовке есть искусственная елка, – сообщает Марселла задумчиво.
– Да фиг с ней, с елкой, – говорю я, – нарежем снежинок из бумаги. Хотя снега вон, на улице предостаточно.
– Я не умею вырезать снежинки.
– О боже, – говорю я, – возьми вон там ноутбук, в нем есть Интернет, он тебе поможет.
– А ты умеешь?
– А что тут, интересно, уметь?
(В последний раз я это делала лет десять назад. Причем даже, наверное, не конкретно это, а просто что-то связанное с ножницами и бумагой. Потом меня на всякий случай оградили от клея и ножниц – спасибо, что хоть бумага осталась.)
А, черт, кривые мои руки. Ножницы – это же гораздо хуже ручки.
Я смотрю на вполне себе приличную искусственную елку (правда, мы еще не решили, куда ее приткнуть – слишком много места иногда такая же проблема, как и слишком мало), которую мы облепили фантиками от конфет. Елка имени Сахарного диабета. Спасибо, что это не упаковки от таблеток, говорю я себе. Блин, вообще, хватит этой медикаментозной бравады, я уже сама устала напоминать, какой я опытный в приеме лекарств человек. Как будто мне за это могут дать медаль.
Мда, елка, прости, но загадывать желания я под тобой не буду, это нервирует и совершенно бесполезно. Я знаю, что в этом году у меня внутри хоть что-то разжалось, но этого мало, этого адски мало по сравнению с тем, насколько сильная надежда иногда посещает меня в конце декабря и насколько бессовестно она меня обманывает. С другой стороны…
Таблеток (клянусь, это последнее упоминание слова «таблетки» в этом году) у меня больше нет.
Доктор (хоть я его и не убила собственноручно) оставил меня в покое. Ладно, док, вы были не так уж плохи, мне придется это признать.
Университет кончился, не начавшись, и я только сейчас понимаю, какой это был для меня груз. Нет, понимаете, абстрактные мечтания на тему интересных лекций, когда ты сидишь дома – это одно (читай: «это эскапизм»), а конкретная необходимость постоянно держать себя в форме и ничего хотя бы чисто с информационной точки зрения не получать взамен – это, соответственно, другое. Как хорошо, что я больше туда не пойду. По крайней мере, пока.
В общем, да, идея предыдущих тезисов в том, что мне почти что грех жаловаться. Надо оформить это в жизнеутверждающее эссе и опубликовать где-нибудь под названием «Размышления у новогодней елки». Кстати, насчет публикации – хотелось бы знать, где все-таки чертов Райдер.
– Я м-могу тебе сказать, – говорит Марселла застенчиво, – но ты будешь ругаться.
(Нет, она не читает мои мысли. Я хотела придать этой сцене больший драматический эффект.)
– Ну, намекни хотя бы, – мрачно говорю я.
– Ну, мм, м-м-моя городская квартира.
– Блин, это действительно интересно. А главное, что интересно – это как это получилось. И почему я об этом до сих пор не знаю, если человек, мать его, уже неделю не берет трубку, а на дворе, мать его, природный катаклизм. В итоге, что он там делает?
– С-с-снимает.
– Квартиру? Блин, да перестань свистеть.
– Квартиру.
– А зачем он тогда свою продал?
– Не знаю, – осторожничает Марселла, и вид у нее такой, как будто она сейчас сообщит, что на Марсе нашли жизнь. Какой прелестный каламбур. Ее саму явно нашли на Марсе. – Не знаю, зачем продал, это т-т-тебе виднее, но просто когда мама уехала, он мне н-н-написал и спросил, нельзя ли ее снимать. Я д-д-даже не знаю, откуда он знает про квартиру.
– Да, действительно, совершенно неочевидно, что он знает про нее от меня.
– Не кричи, мне вообще-то нужны были деньги, потому что м-м-мама уже какое-то время ничего не присылает. Еще в прошлой п-п-поездке было мало денег. Я думаю, – Марселла внезапно начинает говорить очень зло, – что это все ее чертов новый любовник.
– Любовник не любовник, а картина такая интересная, что мне хочется начать материться. Я тут живу, оказывается, на деньги человека, которому проще снимать квартиру, чем продолжать жить в собственной, но в одном доме со мной.
– П-п-перестань, – говорит Марселла печально. – Ты валишь все в кучу.
– Извини, но при таком раскладе меня почему-то очень тянет валить все в кучу.
Я осторожно переступаю клубки гирлянд на полу, которые мы еще не успели повесить, и, очень стараясь ничего не пнуть и не обрушить по дороге, иду искать в горе новогоднего мусора компьютер. Хрен с ним, с Райдером, я могу начать и без него.
Я открываю свеженькую учетную запись в блоге, для которого вчера весь день мастерила оформление, и начинаю методично заливать туда все свои записи, которые уже успела набрать. Работы оказалось немного, потому что уже какое-то время я не могу писать от руки. Я чувствую даже не облегчение, а опустошение. Главное, что все это теперь отдельно от меня – хоть я и прятала все это так долго. Теперь забирайте и делайте, что хотите.
– Извини меня, – произносит Марселла с безопасного расстояния.
– Я на тебя не сержусь.
Единственный способ что-то улучшить – писать, но мне лень писать, лень формулировать, в общем, жить как-то лень. Даже когда я помню, что записи – единственное, что меня спасает, приходится заставлять себя вынимать из головы то, что совершенно не хочется прояснять. Все равно что чистить пылесос. Внутри куча мусора, это раз, работает и так, это два. Зачем напрягаться.
Чувствую, историю скоро придется заканчивать. Я не знаю, может быть, я проснулась знаменитой на следующее утро после того, как залила рассказы о своих душевных метаниях в Интернет. Не могу проверить – у нас нет электричества. На случай, если свет включится, а в блоге меня все обругали, нужно придумать парочку положительных комментариев.
Мне нравится жить как на грани гуманитарной катастрофы. Сообщение с городом понемногу налаживается, но мне там делать нечего, а вот Марселла уже дважды уползала в университет. На днях ей сдавать литературу – этот факт по идее должен был заставить меня подводить какие-то итоги, но подводить мне нечего, потому что ничего у нас не получилось. Марселла, однако, считает, что у нас вполне взаимовыгодное существование – да, что-то в этом есть, я действительно живу с ней в мире, как с какой-то очень маленькой и очень робкой частью себя, которую придавило страхами, фрустрациями и разной другой хренью.
Повторюсь, я еще не знаю, чем кончилась моя затея – вдруг мне дали Нобелевскую премию за самое эффективное игнорирование проблем человечества? Но шутить у меня больше нет сил, читать умные книги тем более; телевидение меня не радует, Интернет угнетает. Пожалуй, для вас мои проблемы на одно лицо – может быть, для вас они и не проблемы вовсе, но если это так, то хочется спросить, какого вы здесь забыли.
Я чувствую уныние, а со мной такого никогда не было. Никто мне не мешает ничего делать, мне нечему сопротивляться, а это сковывает сильнее, чем вы можете себе представить. Вина, вина, много вины, злость, нравоучения критика. С утра до вечера и наоборот.
Я иногда думаю, какой смысл делиться с вами тем, в чем нет ни грамма жизнеутверждающего. Для чего вам полтонны чужого негатива? Какое вам вообще до меня может быть дело, если у меня нет ничего такого, что вы сами бы хотели иметь? Вам, возможно, просто хочется с кем-то себя сравнить, и чтобы сравнение было гарантированно в вашу пользу, чтобы вам казалось, что у вас по сравнению со мной проблем никаких. У меня вот, господа, тоже никаких проблем, кроме той, что мне одиноко, как какой-нибудь вороне, если ее закинуть на орбиту. Что мне не с кем поговорить, потому что я понятия не имею, о чем. Это печально, но Интернет еще более дохлый номер, чем все остальные номера – опять создавать себе какую-нибудь ненастоящую личность, у которой все прекрасно или, наоборот, ныть в специализированных сообществах?
Что мне делать?
Что?
Если вам нечем заняться, как и мне, рекомендую нагуглить что-нибудь на тему того, что значат постоянные беспричинные просыпания среди ночи в одно и то же время. (Да, я еще и плохо сплю.) На всякий случай подготовлю тех, у кого та же проблема, что и у меня, к страшной правде:
Зато Райдер спит как убитый. Гад. Мне еще нужно подготовить к этой мысли Марселлу, потому что она третий день пересдает литературу и здесь не появляется. Я не могу понять, правда, где она живет – у подруги, что ли? У Марселлы подруги? Я действительно так плохо на нее влияю? Пора, кажется, рисовать карту всеобщих перемещений – скоро кончится тем, что Марселла переедет жить ко мне.
Райдер явился несколько часов назад. Я сказала, что он удивительно быстро и чутко реагирует, а главное, помнит обещания. (Он обещал приехать почти месяц назад. Сделаем поправку на непогоду и допустим, что он ждал автобуса две недели.) Мне, впрочем, было бы легче, если бы он оставил рюкзак с моими тетрадками под дверью и уехал назад. Я не знаю, что мне с ним делать. Видимо, поэтому я и веду себя так, как будто мне опять внезапно стало двенадцать лет.
То есть да, надо было эти четыре года уговаривать себя, что звонить ему меня никто не заставляет, что хватит сообщения где-нибудь; что клавиатура не взорвется, если я его напишу, а самое главное – что не взорвусь я.
В конце концов, вы, наверное, хотите знать, как все это было. Честно, история не стоит выеденного яйца, но такие истории почему-то куда-то там западают и что-то там очень ранят. Даже не то, что ранят – они остаются жить с тобой. Даже определяют тебя, что ли.
Короче, уже после того, как Райдер вернул меня домой, один раз мне было как-то уж совсем экзистенциально плохо, и я ушла к нему пожить на время. Я знала, что родители поднимут жуткий скандал – им же никто не сказал, что я спокойно сплю в соседней квартире и что мне просто нужно несколько дней тишины. Райдер меня не выдал сначала. Потом, как я поняла, он все-таки сказал им, но они уже не сопротивлялись – конечно, Райдер лучше, чем какой-нибудь наркоманский притон, он же почти что любимый сын.
И да, это была почти самая классная неделя в моей жизни. К Райдеру являлись какие-то мамзели, иногда он их выпроваживал, иногда нет – они все, естественно, думали, что я его младшая сестра, и кому-то из них даже приходило в голову выпроводиться самим. В остальное время он писал какие-то бумажки (тогда он еще не бросил учебу), а я сидела рядом и смотрела то на бумажки, то на него. Одна вещь, которую я помню очень хорошо и которая ранит меня, пожалуй, сильнее всего остального – как я долго сидела рядом с ним, засыпая, а потом вдруг взяла его за руку и поцеловала ее. Правда, это должно звучать ужасно сентиментально, но я не знала, как еще сказать ему спасибо за то, что я сейчас здесь, а не в дурдоме, что я вообще не одна. По-моему, он обалдел тогда даже сильнее меня, хотя Райдера очень трудно вывести из равновесия. Я думала, что он понял меня, потому что он бросил свою писанину, мы обнялись, и я очень долго ревела. Мне сейчас кажется, что я плакала как минимум двое суток, но это была очевидная неправда, потому что через день я увидела, что в квартире подозрительно чисто и пусто и что у Райдера собраны сумки.
И вот тогда мне захотелось сесть посреди кухни и заплакать обо всех, кто меня когда-либо бросал – о бабушке и дедушке, которых не стало и которые тоже меня понимали, о школьных друзьях, особенно одной подруге, к которой я очень привязалась – а потом она уехала навсегда куда-то на край земли, о других друзьях, которых никогда не было. Я получила единственный урок от любви – я ее не стою, поэтому те, кого я люблю, будут бросать меня до тех пор, пока я этого не пойму.
Но слезы почему-то так и не появились. Тогда я собрала собственные вещи и пошла домой, чтобы сказать родителям, что я согласна лечь в больницу.
Сижу и думаю, когда на меня снизойдет вдохновение. Было бы неплохо, если бы оно снизошло поскорее. Вы понимаете, я теперь в какой-то степени чувствую ответственность за тех, кто меня читает – ну вот очень же приятно думать, что я своим потоком сознания спасла кого-то от повешения. Или от утопления. Да, как минимум, меня радует, что с той стороны тоже приходят вести.
Тайная надежда на то, что мне за мои откровения уже предложили пару контрактов, была. Самих контрактов, естественно, не было. Зато было какое-то количество гостей и немножко комментариев. Я очень удивилась, но почти все они были вменяемые – я-то все эти несколько дней, пока не было света, придумывала миллион остроумных ответов для троллей. Вот как будто троллям они нужны, мои остроумные ответы.
Еще, наверное, я вас огорчу, но я сильно подобрела за эти дни, и мне больше не хочется убивать направо и налево. Я исправно звоню родителям, да. Пописываю фрилансерские статейки на всякие псевдоразумные сайты. Я теперь специалист самого широкого в мире профиля – я уже очень много знаю про корпоративную этику, авторское право в искусствоведении и концепцию «чужого» в современном индийском кино.
Да, еще я какое-то время провела за чтением того, что привез мне Райдер. Райдер учит Марселлу играть в шахматы. Литературу она с горем пополам сдала на тройку – чуда не случилось, если не считать того, что теперь ей на эту тройку совершенно плевать.
– Ты знаешь вообще, почему ее завалили? – интересуется Райдер, пока я задумчиво пялюсь в экран.
– Понятия не имею. Ты же теперь лучшая подруга, тебе и сплетни собирать.
– Ради бога, – говорит Райдер, – можешь обзывать меня подругой, но я такое в себе держать не могу. Она вашей преподавательнице устроила истерику насчет тебя. Можешь описать это в журнальчике.
– Я-то опишу, – говорю я, – только я не люблю приступы самопожертвования.
– Что, приятно быть самой самоотверженной в комнате?
– Прикинь.
Райдеру интересно, почему я ничего не говорю ни насчет своих тетрадей, ни насчет того, что он приехал с такой задержкой – я даже не узнаю подробности про его разговор с родителями и про их грандиозные литературные планы. Поэтому, естественно, он ищет какие-нибудь обходные темы. Вам стоит знать, что Райдер талантливее многих моих докторов.
Со мной всегда случается одно и то же: мне кто-то нравится, какое-то время мне кажется, что и этому кому-то я нравлюсь, а потом такое впечатление, как будто я обрастаю панцирем-невидимкой. Меня не замечают, и я не могу пошевелиться, чтобы хоть что-то исправить. Самое убийственное ощущение в жизни – сразу после момента, когда между вами порвался провод. Я ненавижу себя за то, что у меня все и всегда так одинаково.
Заходишь в сеть, видишь у Райдера на стене очередные бабские откровения – ну что мне с вами делать? А если точнее – что делать с собой, если выйти из себя и уйти к чертовой матери не получается?
Каждый раз, каждый гребаный раз, когда мне дают надежду, я вижу, к чему все идет. Я вижу свои бесцельные хождения туда-сюда в надежде выгнать из себя чертовых бесов ревности, я вижу, как стремительно растет стена у меня внутри, я знаю даже, что и с кем у него произойдет. И приблизительно знаю, когда. Как бы я хотела быть дурой и всего этого не видеть. Почему я не могу просчитать собственное будущее, почему я не знаю, что со мной будет через месяц или два, но точно знаю, что в эти месяц-два Райдер опять вывернет меня наизнанку, а потом… это «потом» таким тошнотворным эхом раскалывает мне голову, что лучше я не буду произносить ничего вслух.
(Пафосной записи три с половиной года. Самое печальное, что с тех пор не изменилось ничего. Вывод: никогда не превращайте любовь в единственный фактор, определяющий вашу жизнь. Вам слишком часто придется вешаться.)
Почти все книги о самопомощи гласят: когда вам плохо, изгоняйте иррациональные чувства холодной суровой логикой. Делайте логические, а не эмоциональные, выводы. О’кей. Я отбросила эмоции и, посмотрев на свой удивительно долгий жизненный путь, могу логически доказать – я люблю, меня не любят, меня бросают, я плачу. На последнем слове можно ставить любое ударение, повторять до бесконечности. Это не то чтобы печально… а хотя почему, это печально, и весьма.
Захожу в ванную зареванная, смотрю на себя в зеркало и начинаю ржать – я похожа на вампира и клоуна одновременно. Нет, Райдер, пока мы живы, я от тебя не отстану. Чисто из принципа.
Пока мы пилили опилки всеми возможными способами, пришла весна. Я сажусь на автобус до дома – самое время забрать оттуда вещи полегче и вообще посмотреть, что мне может пригодиться из того, что осталось там. Мне, конечно, интересно, что они мне скажут – я уехала на два месяца, приехала через четыре, и то только для того, чтобы опять уехать (и желательно не возвращаться). Кстати, кого еще интересует морально-этическая сторона моей жизни у Марселлы? Я немножко подрабатываю фрилансом, Райдер исправно платит за квартиру, которую снимает у Марселлы, но живет почти постоянно с нами. Я думаю, что мы скоро организуем коммуну и пошагаем к светлому будущему – если, конечно, до этого не приедет Марселлина мать и все не испортит.
А почему бы, собственно, и не жить так. Я в детстве мечтала жить без взрослых, как все дети. То есть не столько без совершеннолетних, сколько без тех, кто считает, что по достижении совершеннолетия нельзя истерически ржать над глупостями и не иметь постоянной работы со стабильным заработком. Поверьте, я знаю много таких восемнадцатилетних. Поэтому как-то страшно думать, что и мне уже скоро восемнадцать – вдруг работает какая-то особая дебильная магия, которая ровно в полночь включит самовлюбленность, снобизм, снисходительный тон и неодолимую тягу стать белым воротничком?
– Согласись, – говорит Райдер, – без денег все-таки бывает печально.
– Бывает, – говорю я, – но я сомневаюсь, что я и с деньгами буду всегда иметь то, чего хочу.
– А чего ты хочешь?
– Чтобы не надо было волосы красить. Пусть сразу растут такого цвета, как мне надо.
– Глобально, – говорит Райдер. – Хотя я ждал чего-то в этом духе. А что-нибудь попроще? Типа переехать в другой город? Или всю жизнь прожить в этом? Или сплавиться на байдарке по реке Миссисипи?
– Я не знаю, – отвечаю я, и почему-то этот вопрос меня ранит.
– Знаешь, – говорит Райдер.
– ДОРОГОЙ ДОКТОР, Я ЗДОРОВА, ХВАТИТ МЕНЯ ЛЕЧИТЬ. Я ужасно злюсь, когда он так делает.
– Ты будешь еще здоровее, если кому-нибудь когда-нибудь признаешься, чего тебе хочется. И доктора тут ни при чем, между прочим. Я просто все это проходил. Ты считаешь, что никто не станет тебе помогать – поэтому чем озвучивать свои планы, лучше сразу себе запретить их выполнять, чтобы это не успел сделать кто-нибудь другой. А всем, между прочим, по фиг. Они плохо разбираются, чего ты хочешь и почему, поэтому мешать тебе вряд ли смогут. Помогать, впрочем, тоже, но тебе, по-моему, и так никто никогда не помогал.
– Прекрати, – уныло говорю я. – Я действительно не помню, чего я хочу. Это где-то очень глубоко. И потом, у меня есть идиотская страсть ждать, пока все сами догадаются. Чего, как правило, не происходит никогда.
Я напряженно думаю полдня.
Мой печальный опыт признаний в любви можно условно разделить пополам. К первой половине отнесем миллион раз, которые я предпочитала промолчать. Ко второй половине – несколько занятных случаев, когда я героически и великодушно решала высказаться. Как правило, это выглядело как перекладывание своего тяжкого креста на предмет своего обожания – типа, это же тебе выпало счастье быть любимым мной, вот ты теперь и думай. Я знаю это чувство, потому что (да!) раза три сама оказывалась на этом месте, и мне ни разу не понравилось. Когда тебе нечего предложить взамен тому, кто хочет тебя съесть немедленно, а потом жить с тобой долго и счастливо – тебе тоже больно. Да, ребята, кто-то из вас меня точно читает, поэтому сообщаю: мне больно и сейчас. Может, вас это успокоит.
Вот почему каждый раз распутье выглядит одинаково по-идиотски – в любом случае мучаются все.
– Я сформулировала, – говорю я.
– Офигенная новость, – говорит Райдер, который собирался идти спать и ничего такого не ожидал.
– Я хочу, чтобы между нами не было этой идиотской дистанции, которая есть сейчас, потому что я тебя люблю. Блин, и я не то чтобы хочу, чтобы мы гуляли за ручки под луной – я вообще себе это плохо представляю… просто, черт, я хочу понимать, что ты чувствуешь, мне уже надоело догадываться. Я никогда не спрашиваю не потому, что мне все равно, а потому что не могу себя заставить, хотя я больше всего хочу знать тебя. Хрен с ним, может, это и не любовь. Я не знаю.
– Ммм, – говорит Райдер. – Я чувствую себя как идиот.
– Не надо, – прошу я, потому что мне вдруг очень хочется развернуться и убежать.
– Ну, просто странно, знаешь. Когда чувствуешь себя слабым, сонным, усталым и не самым удачливым, а кто-то еще хочет об этом знать.
Если бы я знала, что это будет так легко, то мне стоило бы сделать это лет триста назад. Я не знаю, правда, что мне еще сказать, чтобы этого хватило.
– Я не ожидал, – говорит Райдер тепло. – Я уже говорил, что я идиот?
– Мы можем вернуться к теме дискуссии?
– Можем. Я не думал, что ты когда-нибудь это мне скажешь после того, что я обычно делаю. Но я тебя тоже люблю.
– Ага, – говорю я, – какой-нибудь теплой братской любовью. Или отеческой.
– Нет. Нормальной обычной человеческой любовью. Теперь уже я не знаю, что мне сказать.
– Ага, – коварно говорит Райдер, – и это кто еще не ожидал.
Можете представить, как у меня гудит голова теперь, когда я сижу в дурацком автобусе и пытаюсь уговорить себя – ну почему же, по теории вероятности он, конечно, может меня любить. Но я не могу разрешить себе ни радоваться, ни расслабиться. По крайней мере пока не попала домой, не вернулась назад и не застала Райдера на месте.
Да, и вообще-то мне совершенно не нужны никакие весенние вещи. Мне просто срочно нужно сбежать.
Да, для этого определенно нужно иметь талант – у тебя не получилось даже пробарахтаться каких-то четыре года в университете. Ты же всю плешь проела тем, что не можешь больше учиться в школе. Про какие-то чудесные первые дни в новом университете рассказывала. О дивный новый мир! Дорогая, и где все это? Где твое прилежание, где твоя обещанная успеваемость? Почему ты опять закрылась в своей раковине? Это ненормально, когда люди не хотят общаться. Представляю, насколько ненормальной ты себя чувствуешь, когда не можешь заставить себя пойти на вечеринку, на которую тебя пригласили. А если тебя на нее не пригласили – и подавно. Бедная, бедная девочка. Такие, как ты, мучаются лет до тридцати-сорока, а потом расстреливают невинных людей на улице. Тех людей, которым, в отличие от тебя, удалось приспособиться.
Зачем мстить этим беднягам за собственное несовершенство, подумай хорошенько? Все, что тебе нужно сделать сейчас – это исправить себя, и как можно скорее, потому что драгоценное время уходит. Ты можешь очень долго настаивать на том, что кому-то могут понадобиться тараканы в твоей голове, что кто-то будет готов говорить с тобой о том, о чем хочешь именно ты. Но ты прекрасно знаешь, что такого не произойдет. А так как ты у нас упрямая девочка, тяжелая на подъем, я постараюсь ускорить процесс твоего исправления.
Когда тебе кажется, что черепная коробка горит изнутри – это я.
Когда ты просыпаешься среди ночи в ужасе, хотя день был прекрасен, –
Когда ты вдруг обнаружишь, что уже много дней у тебя под ребрами зашит камень, – это мой привет, дорогая.
Когда ты не знаешь, что сказать, что сделать, когда тебе стыдно за себя, когда тебе страшно, когда у тебя нет сил –
Поэтому просыпайся и будь хорошей девочкой. Делай так, как говорят старшие.
«Ты живая?
Бесполезно писать, что мы нервничаем, но мы нервничаем. Напиши хотя бы, доходят ли письма»
– Доходят, – говорю я монитору, – все сорок восемь штук. Марселла достигла удивительных успехов в литературном деле – она ни разу не повторилась с текстом письма, хотя все эти три недели могла бы просто копировать одно и то же сообщение. Вроде как и гражданский долг свой выполняешь, и не заморачиваешься с выражением мысли. Во всем надо быть экономными.
Правда, если этот авторский подвиг и останется кем-то замеченным, то уж точно не мной – я читаю письма и удаляю. Да, может быть, потом я захочу их перечитать, но это в любом случае будет от жалости к себе и от желания хоть чуть-чуть подсластить себе пилюлю. Надо же, и по мне тоже кто-то скучает, я тоже кому-то нужна.
Я хотела здесь написать что-то вроде «нет, я не окончательно сошла с ума», а потом задумалась. Черт его знает, может быть, и сошла. В любом случае, детский сад с надеждами и планами кончился. Никакой картинки, соответствующей будущему, у меня в голове нет, поэтому будет считать, что остаток жизни я проведу в этой комнате. Она отремонтирована до такой степени, что еще меньше похожа на мою, чем когда-либо. Хотя вы что, смеетесь? Я не Вирджиния Вулф, никакой своей комнаты у меня быть не может.
Назавтра мне надоело выделываться, и я с самого утра ушла гулять в парк. Там я соглашалась фотографировать незнакомых людей, объясняла туристам, как пройти туда-то и туда-то, вешалась на деревья и пыталась петь голосом Оззи Осборна. Я вспоминала обо всем, что начинала и не доводила до конца, я придумывала себе миллион занятий – и мне действительно хотелось чем-то заниматься. Я думала о том, что летом можно будет всем втроем поехать на море, и мне вполне нравилось концентрироваться на этой минуте, а не на прошлых или будущих глупостях.
Повторяйте предыдущие два абзаца до бесконечности, и вы поймете, почему я до сих пор не могу никуда уехать из дома. Последние три недели я напоминаю себе осьминога, который запутался в собственных щупальцах и совершенно их не контролирует. Эти качели с настроением делают мою жизнь невыносимой.
Я застряла, черт возьми.
– Тебе все-таки стоило бы показаться доктору, – говорит мама. Тон: «мы совершенно не настаиваем, решение принимать тебе» + «если решение нам не очень понравится, мы больше не будем спрашивать твоего согласия».
– Хорошо.
– Хорошо? – озадаченно переспрашивает она.
– Давай допустим, что я за эти полгода поумнела и экономлю твое и свое время, пропуская гневные речи о правах человека и о том, что лечение никогда и ничего, так почему же вдруг сейчас…
Мама в воодушевлении берет мобильный – разумеется, она уже знает нового доктора, которому нужно звонить.
– А сколько вам предлагали за публикацию? – говорю я.
– Публикацию чего, милая?
– Оооо, – говорю я, – это «милая» – вместо тысячи слов. Я думаю, мне пора собирать вещи.
– А мы хотели, чтобы ты погостила подольше. ПОГОСТИЛА.
– Значит, я не ошибалась, когда говорила, что у меня нет дома, – черт, разумеется, я сейчас начну орать, – значит, я не всегда преувеличиваю! А давайте представим, что я всегда права, а? Я, а не вы и не доктор! Я понимаю, что легче быть уверенными в том, что у вас дочь как трещина в стене, подкрашивай-подмалевывай и молись, чтобы все не рухнуло в один прекрасный момент! Зачем мы вообще друг другу нужны? Давайте договоримся уже наконец – я не буду ни от чего лечиться, и я никогда не буду счастливой, и я никогда не буду такой, как вам нужно, поэтому делайте что хотите, но если не можете меня хоть чуть-чуть любить просто так, а не только за хорошие оценки и за таблетки, то лучше просто оставьте меня в покое, хорошо?
Кстати, вы помните, что в припадках хорошего настроения я фантазировала о поездке на море втроем?
А помните, что Марселла живет у моря? А может, тогда все-таки к врачу?
Я, пожалуй, открою нотариальную контору и буду официально регистрировать всех, кто решил вступать в межличностные отношения с другими людьми. Пусть пишут расписки о том, что никуда не уйдут. Еще я хочу, чтобы на законодательном уровне было разрешено не здороваться с людьми, которые меня бесят. У меня сейчас не очень хорошо с переводом агрессии в рациональное русло.
Я лежу на лужайке в парке и думаю, что пропустила уже два автобуса обратно к Марселле. Великая и прекрасная таблетка успокоительного соблазняет меня. Ну что я, наркоман, что ли? Мне всегда было интересно, как я распознаю ту грань, за которой не буду способна справляться сама.
Где мой предел?
Если не здесь, то где-то близко, наверное. Надо успокоиться, говорю я себе, надо начать задавать себе вопросы, и рано или поздно ответ всплывет сам собой. Ложь. Уже какое-то время, кроме злости и мусора, не всплывает ничего. Зато сны снятся совершенно чудесные. Я смеха ради каждое утро изучаю сонники в Интернете – что бы мне ни приснилось за последние пару недель, значение у него одно: надо тянуться к людям. Мое сознательное желание к кому-нибудь тянуться тоже завалено мусором. Но факт: даже если сегодня ночью мне приснится хор баклажанов, жонглирующий зубными щетками, это будет значить, что я слишком закрытая, что меня ждут перемены и что я, по всей видимости, к ним не готова.
Да ну вас на фиг. Между нами и так что-то обрубилось после того, как я уехала. Дура ты этакая, говорит рациональная часть меня, еще бы оно не обрубилось. Дура не дура, говорю я, а так поступают все. Это же так сейчас модно – начать что-нибудь важное и тут же отбежать на безопасное расстояние, чтобы посмотреть, что получилось. И фотографировать. И в блог писать. И встречаться только ради того, чтобы было что написать в статусе. И путешествовать ради того же. Да, говорит мудрое рацио, только где твой статус? Ты-то зачем отбегала?
Затем, что я боюсь, говорю я. Затем, что я как Салли Боулз – уже вижу воображаемых несчастных детей, играющих на замызганной лестнице, пока их мама развлекает нацистов в кабаре. А я, между тем, еще даже не беременна. Хотя нет, если быть конкретнее, я вижу воображаемых других девиц Райдера, которые заполонили вселенную и бесконечно мне звонят, а я сижу в маленьком кабинетике и, как верная секретарша, отвечаю им на вопросы и вношу их в его плотный график.
Ты даже не дала ему шанс, печально говорит рацио.
Я знаю, говорю я – и мне тоже становится очень печально, потому что я понимаю, что это правда. И еще я понимаю, что нам все равно придется поговорить, раз уж я не последняя сволочь.
А если так, то желательно говорить быстрее. Пока критик не догнал и не убил.
Краткое содержание:
Псих представляется. Псих ходит в университет и к доктору. Псих знакомится с Марселлой и очень неохотно ее перевоспитывает. Псих не хочет пить таблетки. Псих не хочет ходить к врачу. Псих занимается ерундой восемнадцать глав. Псих вылетает из университета (как результат). Псих любит Райдера (в свободное время).
Оказывается, того, что я пишу, не так уж и много – я просто пишу его долго. Мне лень ежедневно записывать, где я бываю и что делаю, тем более что это довольно неинтересно. А вот где-то раз в месяц, когда мне становится действительно плохо, я решаю выдать что-нибудь концентрированное. Это, кстати, правда и для постов про моих врачей. Некоторые психологи (что особенно меня порадовало – студенты-психологи) начали тут меня обличать, что врачи такими не бывают. Разумеется, они такими не бывают. Если бы я хотела показать их максимально реалистично, я бы просто носила с собой в кабинет скрытую камеру.
И да, вы классные психологи, если называете незнакомого человека «ноющей эгоистичной стервой». Я боюсь, что вы тут переплюнули всех моих докторов, потому что такой записи в моей медицинской карте пока не было. И это печально, что уж говорить. Опущу, пожалуй, то, что я написала вам в ответ – тем более что для вас это просто симптомы, ага.
По похожим причинам мне трудно отвечать на вопрос, будет ли у всего этого писания конец и если да, то когда. Может, пока я пишу это предложение, мне надоест его писать. Я же не романист, в конце концов. Я знаю, что все истории нужно заканчивать, иначе это не истории – но я и не претендую на то, чтобы быть литератором. В отличие от них, я пишу о себе, даже несмотря на то, что многое придумываю. (Как сказать многое – ну, фактически все придумываю, кроме собственно себя.) И, к сожалению, я не только литератор, но еще и не экстрасенс, поэтому понятия не имею, чем и когда это может кончиться. Так что вам придется терпеть.
А раз уж вам так сильно нужен конец, представьте, что все написанное ранее – это первая часть чего-то. И потом представьте, что она кончилась. Это особенно забавно звучит, если учитывать то, что между концом первой части и начало второй прошло примерно минут тридцать. Тридцать лет, ей-богу, выглядели бы более литературно, но я еще не готова к себе в разгаре кризиса среднего возраста.
Если совсем коротко – увидимся через полчаса, господа.
Часть 3
Мы с соседом по парте пытались справиться с совершенно неподъемной контрольной за десять минут, а учительница и другие ученики постоянно вопили, что мы их задерживаем. Я рявкнула на учительницу и была изгнана в коридор. Коридор был похож на кабаре. В соседнем классе я видела всех моих школьных приятелей, которые готовились к празднику – я не понимала, почему я не там, и провозгласила, что я немедленно возвращаюсь сюда, что здесь мне и место. И когда я решила вернуться за своими вещами, я увидела, что все в этом новом классе, и этом коридоре, одеты в праздничную одежду, что девочки все накрашены красной помадой и одеты в черное кружево. То ли гангстерские похороны, то ли кабаре. И в какой-то момент в коридоре стало так много людей, что мне просто не захотелось никуда возвращаться, и я прошла мимо нужной двери, чувствуя себя чужой.
– Аааа, какой отвратительный сон, – говорю я и замечаю, что возле моей кровати сидит почти лысая Марселла. Нет, ну не совсем лысая, конечно, но ежик у нее довольно беспомощный. Так, я не хочу, чтобы все сейчас превратилось в сопливую мелодраму. Одна книга – один больной человек. Все остальные больные люди – вон отсюда.
– Тебе нравится? – спрашивает Марселла и делает вид, как будто вытряхивает из головы побелку.
– Ты всю ночь тут сидела и ждала, чтобы это спросить?
– Нет, просто уже десять утра, а ты спишь с девяти вечера. Вредно так много спать.
– Вредно притворяться тифозной больной, когда у тебя нет тифа, так можно и сглазить, – говорю я.
Такое чувство, что я на секунду проваливаюсь обратно в сон.
– Это ад, – говорю я.
– Кошмар приснился?
– Лучше бы кошмар. Я никогда в жизни не хочу иметь ничего общего со школой. И с университетом тоже. Бррр, такое впечатление, что все навечно стало плохо и никогда не станет хорошо. И что совершенно не имеет значения, что вчера был прекрасный день, потому что дальше все будет отвратительно, и я никогда не буду счастлива, и мне все время придется провести в рабстве у каких-то чертовых школьных учителей.
– Печально, – говорит Марселла.
Я какое-то время таращусь на предметы в комнате, чтобы не закрывать глаза и снова случайно не заснуть. Я вижу свою нераспакованную сумку у стены, вижу, что за окном, вдалеке, люди вереницей идут на пляж. Море слепит глаза.
– И что вокруг будет куча людей, неважно, хороших, или плохих, главное, что куча. И что они будут все время приставать ко мне с вопросами, и что я не смогу от них отвязаться даже по выходным, а выходной у меня будет всего один и каждый раз в другой день недели. И что мне будет за себя постоянно стыдно, и я буду ходить и мечтать о том, как бы мне на голову так замечательно кирпич упал.
– Прекращай, – говорит Марселла со слезой в голосе.
– Я не могу. Я действительно сейчас верю, что все так и будет.
– Поговори с Райдером.
УЫЫЫЫЫААААААААААААААА.
– О господи, что это?
– Это критик, – говорю я. – Он сейчас убеждает меня, что не существует никакого Райдера.
– Существует, – мрачно говорит Марселла, – иначе у меня бы не было этой идиотской п-п-п-прически.
– Проспорила? – радостно интересуюсь я. Видимо, Марселлу совсем захлестывает обида, потому что она безнадежно застревает на букве «п».
– Это странно, но тебе идет. Хотя будет лучше, когда немного отрастет, и ты станешь хоть чуть-чуть лохматой.
Если верить картине событий, восстановленной со слов Марселлы и Райдера, вчера вечером я приехала, не сказав ни «здрасьте», ни «до свидания», и торжественно легла спать, не посоветовавшись с общественностью. Я помню только, что ехала совершенно идиотским поездом, потому что мне внезапно расхотелось садиться на автобус. Знаете, это все теперь напоминает другой идиотский тип фильмов, наподобие какого-нибудь «Мальчишника в Вегасе», но я совершенно серьезно вижу у себя в голове вчерашний день как сквозь мокрую тряпочку. Я смутно помню, что рядом со мной кто-то все время разговаривал по телефону, какая-то девица – уже по тону, которым было сказано «алло», было понятно, что она не закроет рот часа три. Потом у нее села батарейка, она (девица, хотя батарейка была бы здесь веселее) стала меня разглядывать и потом заорала – эгегей, да ты же младшая сестра, да как он там, да мы были…
– Женат, – сказала я сурово, – женат, трое детей, эмигрировали всей семьей в Северную Корею. Страницу на Фейсбуке ведет специально нанятый человек, и на ней все неправда.
Я не знаю, рассказывать ли это Райдеру, когда он явится – он все равно решит, что я издеваюсь.
Марселла ушла и, судя по звукам, роется в холодильнике, но я не могу заставить себя встать, потому что я не верю, что я наконец-то здесь, и по крайней мере сейчас можно ни о чем не думать. Я почти ныряю обратно в сон, когда со мной рядом, как мне кажется, раздается дикий грохот – кровать подпрыгивает, я вместе с ней, и я окончательно просыпаюсь.
– Пошли купаться, – говорит Райдер, который только что упал на кровать рядом со мной и теперь тыкает меня пальцем в бок, как будто у меня там кнопка.
Я хорошо помню Вас как дважды участницу ежегодных конференций, которые проходят в ***. Как председатель студенческого совета филологического факультета ***, я чрезвычайно заинтересовалась информацией о том, что Вы больше не являетесь студенткой*****. На очередном собрании представителей студенческого совета филологического факультета *** одним из первостепенных вопросов был вопрос о поиске и отборе первоклассных кандидатов для обучения на филологическом факультете ***. Мы предоставляем первоклассные условия для обучения успешных кандидатов. Как призер ежегодных конференций, проходящих в ***, Вы имеете льготы при поступлении на филологический факультет ***. Со своей стороны, как председатель студенческого совета филологического факультета ***, обещаю всестороннюю информационную поддержку вашего обучения.
Пожалуйста, как можно скорее сообщите, заинтересованы ли Вы в данном предложении. В данный момент студенческий совет филологического факультета *** производит сбор и обработку первоначальной информации о потенциальных новых членах дружного сообщества ***.
Председатель студенческого совета филологического факультета,
Главная проблема даже не в том, что мне хочется распечатать и носить это письмо с собой, периодически доставая его из нагрудного кармана и покрывая поцелуями с обеих сторон. Главная проблема в том, что искомый университет действительно хорош. Я позволяла себе иногда лениво пофантазировать на тему того, как могла бы там учиться, болтаться в парке в перерывах между лекциями, жить в кампусе с видом на озеро. (Да, я старая и сентиментальная калоша.) И да, я могла поступить туда вне конкурса еще после школы – хотела бы здесь рассказать что-нибудь трогательное на тему того, что меня неделю держали под домашним арестом, но у меня сейчас припадок патологической честности. Я никому не показывала приглашение. Видите ли, мне казалось, что бесконечно наказывать себя по поводу и без – это очень умно.
Собственно, новое приглашение пока тоже не видел никто, кроме меня.
Да, я помню, что люблю поезда, что мне будет нравиться кататься туда-сюда, что там мало знакомых людей. Я даже помню, как мечтала о первом дне в новом университете (и здесь я, как гостеприимная хозяйка блога, должна вставить ссылку на свои мечты, но мне лень, найдете сами). А теперь я перечитываю письмо, стараясь отфильтровывать «председателей» и «филологических», и у меня впервые в жизни ощущение, что если я уеду, здесь мне будет что терять.
Черт возьми, да, надо было ехать год назад, когда меня изводило лечение. Я еще не начала возиться с Марселлой, а Райдер был неизвестно где. Может, если бы и я была неизвестно где, я бы сейчас о нем не думала.
Самое печальное, что я хочу попросить их совета, но понимаю, что сейчас буду беспощадно извращать информацию – просто чтобы они отреагировали так, как мне надо. Ей-богу, я не хочу слышать «эгегей, езжай, это же ***, ты же этого всегда хотела» – критик уже и так радостно вцепился в этот тезис. Хотя какая разница. Поеду я или нет, критик неизменно будет считать меня дерьмом.
Как быть успешной девушкой, претендующей на общественную должность (по мотивам показательной, но, к счастью, недолгой работы в группе обсуждения глобально-этических вопросов, созданной в рамках ежегодной конференции ***)
1. Бесконечно переспрашивайте, как кого зовут. При этом проникновенно смотрите в глаза (можно еще доверительно взять за руку), игнорируя бейджик на груди. В последующем имя произносите с придыханием (и смотрите в глаза!).
2. Услышав стоящую идею, моментально повторите ее столько раз, чтобы автор либо забыл о своем авторстве, либо сдался, предпочитая больше вас не слышать.
3. Записывайте стоящие идеи и озвучивайте, непременно озвучивайте этот факт. Во время чужой речи нетерпеливо стучите ручкой по блокноту, чтобы говорящий как можно полнее чувствовал свою ответственность перед вами и вашим самовольным избранием на должность секретаря.
5. Однако если с вами кто-то не согласен, непременно продемонстрируйте ему мощь своего голоса и пасть, оснащенную тремя рядами зубов. Переключение обратно в режим милой девушки должно осуществляться мгновенно, пока оппонент не оправился от культурного шока.
6. После того, как вас неминуемо изберут спикером группы, соглашайтесь со всеми предложениями команды и делайте по-своему.
7. И ради бога, перестаньте уже удивляться, что все вас ненавидят.
Конечная цель исполнения указанных правил – создать у слабых ощущение, что никто, кроме вас, не способен ими управлять, а у сильных – глубочайшее нежелание находиться с вами рядом.
Краткая сводка с полей: Марселла летит на свадьбу матери и бросает нас с Райдером на произвол судьбы. Неплохо, что Райдер здесь, потому что домработница Марселлы от него в телячьем восторге, а меня считает террористкой (так же, впрочем, считает и мать Марселлы, но ей, очевидно, лень лететь домой только для того, чтобы пшикнуть на меня дихлофосом). Конечно, с ее точки зрения, я оглоед, а Райдер просто в творческом отпуске. Я не знаю, как он это делает. Не в смысле – как он уходит в творческий отпуск. Он может найти себе работу на полгода (по-моему, он никогда не остается дольше, даже если его просят), а следующие полгода делать что взбредет в голову. Причем это похоже на график. Выглядит, во всяком случае, так, как будто Райдер особенно не зависит от денег – мы скидываемся на еду, но по магазинам он не ходит, не покупает себе никакую дорогостоящую ерунду. Исключительно положительный юноша.
Я пишу всю эту околовсяческую ересь о Райдере, хотя стоило бы сосредоточиться на Марселле – ну вы же можете себе представить, с каким скрипом мы ее провожали. Девяносто процентов причитаний были посвящены теме Марселлиной новой прически и когнитивного диссонанса, который эта новая прическа обязательно вызовет у ее матери.
– Она меня выгонит, ей-богу, выгонит при всех, – повторяет Марселла, которая уже третий час не знает, с чего ей начать собирать вещи.
– Вот вечно все приходится делать за тебя, – говорю я, кидая в сумку то, что мне кажется ценным в недельной поездке на другой конец вселенной.
– Все равно, – говорит Марселла. – И потом, этот ее новый муж.
– Если верить Интернету, он юный, – сообщает Райдер из-за компьютера. – Можешь спросить, какие у него любимые мультики. И потом, вот приедешь ты сейчас, такая молодая и свежая, практически лысая, и отобьешь его к чертовой бабушке.
Марселла рычит в ответ, хотя по ней видно, что и эта мысль приходила ей в голову.
– Это будет самая трагическая любовная история в мире, – говорю я. – Стеснительная лысая зайка отбивает молодого человека у могущественной матери.
– А язвительные з-з-з-завистники наблюдают.
– С попкорном, – соглашаюсь я.
– И аплодируют, – добавляет Райдер.
Я немножко слоняюсь по дому, нахожу время разобрать сумку, которая благополучно простояла неделю. «Говори, говори, говори» – внутренний голос не затыкается последние несколько часов. Откуда он взялся, кстати? Я знаю, дорогой, ты прав. Я не люблю советоваться, не люблю делиться, я люблю молчать. Когда я молчу, мне кажется, что проблема пропала. Вместо этого она просто капсулируется, что ли, и капсула падает куда-то внутрь меня. Мне кажется, что у меня там целая полочка для таких капсул – может, поэтому у меня иногда бывает чувство, что внутри осталось очень мало места.
*пятиминутка бреда окончена*
Мне не то чтобы некомфортно, что мы на целую неделю остаемся с Райдером одни. Вот, кстати, тоже странно – можно сказать «мы остаемся одни», а можно сказать «мы остаемся вместе».
Наверное, это все возможно только где-то в другой жизни. Чтобы я нашла себе занятие по душе, делала все настолько классно, насколько бы смогла. Чтобы Райдер по возможности был рядом. Ну и Марс, чего уж там. Я зародыш писателя, личинка недоучительницы. Недолеченная психбольная. Кому такое нужно, спрашивается. Я никогда никому не была по-настоящему нужна. И никто, естественно, никогда мне по-настоящему не принадлежал.
Я не знаю, почему я так зациклена на этой идее – просто правда же, никогда нельзя быть уверенной, что кто-то действительно хочет быть с тобой, что его не заставили путем обмана, запугивания и шантажа. А даже если хочет? Может ведь перехотеть. Было бы круто, если бы здесь, а не в другой фантастической вселенной, можно было просто верить, что сейчас вы рядом, и вам здорово вместе, и даже если это когда-нибудь кончится, это будет когда-нибудь.
Блин, ну вот кто так делает. Когда Райдера не было, ты складывала в голове печальные песенки о том, как было бы здорово, если бы он здесь был. Когда он здесь, ты думаешь о том, сколькими способами можно будет прикончить ту, с которой он тебе обязательно изменит. Да, он обязательно тебе изменит, хотя между вами еще даже ничего не было. Поэтому ты предпочитаешь сидеть и бояться сделать шаг навстречу – лучше пусть изменит сразу, а?
Например, вы пойдете вместе в магазин, и он будет расплачиваться, а ты спросишь у них с кассиршей, давно ли это у них, потому что догадалась ты уже давно. В кино ты будешь думать, не нравится ли ему соседка по другую руку от него. В метро ты будешь представлять тебе, что он внезапно выйдет из вагона и через пару лет напишет тебе письмо, или вообще ничего не напишет. Или нет, вот сейчас он выйдет из ванной и скажет, что он женат и у него трое детей. И это только те, о ком он знает.
Я вешаю этот пост (легче не стало, но я и не надеялась) и иду читать очередную умную книжку. Мне нужно где-нибудь взять ответ, прямо как в «Трассе 60». Я каждый раз надеюсь, что в комментах кто-нибудь напишет, что мне делать, на что мне надеяться (кто-нибудь по фамилии Кант?) – или что, как минимум, я ознакомлюсь с новой прогрессивной теорией, которая позволяет ненадолго себя одурачить.
Все. Я вернулась на круги своя. Завтра я перееду домой, а послезавтра запишусь на прием к новому врачу.
Книжка рассказывает о стыде. О том, что с помощью стыда нельзя воспитывать и уж точно нельзя менять в лучшую сторону ничье поведение, разве что только в худшую. Пару лет назад все это было бы как бальзам на душу, но сейчас я вообще ничего не могу почувствовать. Это отвратительно, когда единственный твой ответ на что бы то ни было – «я знаю».
Я захожу в блог, сонно соображаю и понимаю, что, видимо, обновилась раньше, чем пост загрузится, и ничего не опубликовалось. Вешаю еще раз и иду делать себе чай. Когда прихожу, поста снова нет.
– Да что такое, – сердито говорю я ноутбуку. Ноутбук, слава богу, ничего не говорит. Я решаю проверить, не слишком ли длинный текст (не слишком), и снова зафутболиваю его в блог – мне уже элементарно интересно, чем это кончится. Если вдруг кто-нибудь взломал и развлекается, надо поймать и убить. Я внезапно очень хочу выпить успокоительное, потому что представляю, как кто-нибудь остроумный решил порыться в моем не то чтобы грязном, но оригинального вида белье. Брррр. Убить.
Текст висит минуту и исчезает. Еще через минуту он появляется, но я, мягко говоря, его не узнаю.
Я написала четыре версии этого поста. Каждая из них длиной приблизительно в километр и состоит из развернутого плана, введения, основной части и заключения, в которых я подробно излагаю, почему не могу оторвать свою прелестную задницу от компьютерного кресла и ближайшую неделю провести в комнате Райдера (по коридору прямо и направо). Список литературы на эту тему могу выслать желающим, но предварительно я все-таки проследую по коридору прямо и направо, чтобы удостовериться, что у Райдера нет жены, детей, любовниц, кассирш, стюардесс, похотливых соседок и бывших одноклассниц с претензиями. Как и сил все это терпеть.
По-моему, успешные девушки в кино только и делают, что убиваются в тренажерном зале. Это, по мнению режиссера, должно символизировать, как упорно они стараются первыми добежать туда, куда добежать в принципе невозможно. Если, конечно, пункт назначения – не сердечный приступ. Я убиваюсь в местном тренажерном зале только потому, что мне нравится потом прийти в комнату в бессознательном состоянии, залезть в душ и рухнуть на кровать. Я не могу заснуть сразу, но какое-то время у меня очень пустая голова, и я чувствую себя здесь и сейчас. Серьезно, все так болит, что думать о той ерунде, о которой я обычно думаю, не получается.
Еще, конечно, если я брошу ходить, у меня опять начнет болеть спина. Я в жизни не сидела на одном неудобном стуле по шесть часов подряд.
Я так долго не писала просто потому, что не хотелось. Может быть, и нужно было, но у меня на это просто не было времени. Много всего нужно было решать с переездом, много бегать. Я приехала рано утром и сразу с поезда – на пары, не было даже времени отдышаться. Поэтому, как видите, я очнулась только в середине октября. Сейчас, кажется, этот ритм жизни более или менее стал родным, и я понемногу вспоминаю, чем еще можно заниматься, кроме зубрежки и тренировок.
Я не писала, чтобы не чувствовать себя больной, вот что. Слишком напоминает о том, как мне (предположительно) было плохо. Я не могу сказать со стопроцентной уверенностью, что сейчас мне хорошо, просто теперь это неважно. Может быть, в этом и заключалось выздоровление. Или я просто переросла, не знаю. Перед тем, как писать это, я честно открыла свои старые записи и обалдела от их количества. По всей видимости, я была какая-то дерганая и очень несчастная. Сейчас все настолько иначе, что я себя там просто не узнаю. По крайней мере, теперь мне… нет, я не могу сказать, что мне спокойнее, просто я тверже стою на ногах и меньше думаю о том, что будет завтра. Как и о том, что было вчера.
Вчера, между тем, мне написали, что змея умерла. Я не поехала бы к ней на похороны, даже если бы захотела – не успею вернуться до конца выходных, да и деньги на билеты выкраивать особо не из чего. Марселла пишет, что последние полтора месяца она только и делала, что сокрушалась по поводу моего отъезда и повторяла, какая я образованная и талантливая. Да, она свела меня с Марселлой, но попутно лечила мою предполагаемую звездную болезнь и ничегошеньки не сделала, когда меня выгнали. И, видимо, она даже не знала, что это было нехорошо.
И да, пожалуй, я могу еще раз десять повторить себе, что если бы не она, может быть, я бы тут сейчас не сидела. У меня бы не было своей комнаты, новых вкусно пахнущих книжек и окна, из которого я вижу старинное здание своего факультета. Но это один из тех вопросов, которые мой мозг не умеет решать однозначно и тяжело переваливается с полушария на полушарие. Так можно бесконечно оправдывать одно другим, и никто никогда не будет виноват, потому что в конце концов все было хорошо.
Написала бы что-нибудь пафосное на тему «я не умею прощать», но это как-то даже некрасиво. Я просто предпочла бы, чтобы змея не обращалась со мной так, как она это делала. И чтобы после всего этого она вообще обо мне не говорила, потому что я не люблю, когда обо мне врут. Исправить это уже нельзя. Вот и вся проблема.
Само собой, у меня возникает идиотская мысль о том, что это все, должно быть, символично. Вещи здесь вообще складываются довольно странно – даже как-то страшно об этом думать. Я могу лениво подумать о чем-то, не найти ответа и услышать его через минуту в коридоре, когда его кто-нибудь проорет на весь факультет. Или по радио. На меня сыплются люди, разделяющие мои вкусы. Я думаю о том, что следующая книга в списке литературы идиотская, и нам внезапно заменяют ее на другую. Я думаю о том, что мне не нравится кто-то на факультативе, и этот кто-то выбирает другой факультатив. Если бы Марселлины письма с берега не продолжали связывать меня с действительностью, я бы подумала, что я как-то самопроизвольно попала в рай.
Да, у меня по-прежнему немного звенит в голове, когда я об этом думаю, но у меня сейчас этап, которым стоит наслаждаться. Чего и вам желаю. Поверьте, у вас так быстро пройдет эйфория, если вы влюбитесь по-настоящему, что вам каждую минуту стоит бить себя по голове и говорить – время подходит к концу, поэтому сделаем еще один бульк в эндорфиновый бассейн.
Я очень боюсь выгореть, если честно. Это со мной тоже случалось. Все равно что маниакально истратить все семейные сбережения за пятнадцать минут и ближайшие месяцы сидеть на хлебе и воде. Если говорить о Райдере, я сейчас чувствую так много, что для меня это даже слишком. Такое впечатление, что я могу все.
Может быть, в этом году Новый год даже будет на что-нибудь похож. Я еще не вполне отошла от прошлой зимы, когда нас завалило снегом, как муми-троллей – но местные говорят, что здесь такое в порядке вещей. Снег выпадает рано, лежит долго, зима не клинически холодная, но длинная. Это определенно делает меня счастливой. Там, откуда я родом, можно было по два-три месяца собираться купить себе новую шапку, но так и не покупать, с удивлением наблюдая, как вокруг становится все теплее и теплее. Зима с дождями и непролазной жидкой грязью – это почти самое отвратительное, что может быть в природе.
По части праздников я конформист. Если уж Новый год, то давайте мне елку, снег и подарки. И, возможно, даже семейные посиделки – хотя в этом году получится вряд ли, и я не знаю, радует меня это или нет. Мои родители несколько дней как уехали. Еще два-три месяца друг без друга с терапевтической точки зрения будут полезны.
Да, серьезно, мои родители приезжали. Видимо, они решили, что сама я не приеду (я действительно не приеду, и не потому, что не хочу, а потому что не вполне в настроении сутки трястись в поезде ради двух дней дома, в комнате, которая мне не нравится).
Когда я хочу написать, что они тут вспоминали молодость среди эпически опупительной архитектуры, у меня складывается впечатление, что они древние. Или такие себе стереотипные «родители средних лет» – средних по сравнению с чем? Мне как-то внезапно пришло в голову, что они еще вполне молодые, раз мне только недавно исполнилось восемнадцать. Мне интересно, почему они не завели еще детей. Еще интересно, что было бы с этими другими детьми. Мы бы все вместе бегали по докторам? По крайней мере, это могло быть весело.
Короче, на самом деле я не хочу думать ни про докторов, ни про других детей, но привычка постоянно тянет меня в сторону псевдопсихологической дури, которой я увлекалась раньше. Серьезно, я больше не думаю об этом – по крайней мере, сознательно. Это все было хорошо до тех пор, пока это хотя бы немного меня спасало, а сейчас, кажется, временно можно перестать спасаться. Мне мало что снится, меня не тянет перечитывать свой старый блог, хотя комментарии туда приходят исправно. Я по-прежнему бегаю из библиотеки в тренажерный зал с редкими остановками в столовой – у меня такое впечатление, что я не сплю и не ем, а только читаю и качаю пресс. Я здорово похудела, и теперь на мне все висит, но я себе почти что нравлюсь. Хотя сегодня утром, например, какой-то человек в столовой купил бутерброд и отдал его мне, и я теперь пытаюсь понять, не попала ли в секту образца «заплати другому». Может, мне теперь нужно купить еще три бутерброда и отдать их жаждущим? Или страждущим? Или как там это вообще у вас все работает?
Мне уже интересно, насколько обросла Марселла – не люблю разговаривать по скайпу, поэтому фактически мы не виделись уже почти полгода. Она два месяца провела в метаниях непонятного рода. Я догадывалась, что появилось у нее на уме после смерти змеищи, и ждала, пока она сама до чего-нибудь не дойдет – в итоге вчера ночью она сообщила мне, что переводится в мой нынешний университет. Забавно, но это значит, что она будет учиться на курс старше меня.
– Ну ты же точно думаешь на эту тему что-то глубокое и неожиданное, да? – спрашивает Райдер, когда я рано утром тщетно пытаюсь заставить себя поверить, что у меня нет первой лекции, и лежать дальше.
– Неа. Я почему-то хочу, чтобы у нее здесь все было круто. То есть… ну, мне нравится представлять, что она приедет вся из себя лысая, бледная и эльфийская, и будет рвать на части семинары по поэзии романтизма.
– Не очень она уже и лысая, – говорит Райдер. – А ты сама что-нибудь рвешь на части?
– Я об этом не думаю, – отвечаю я. – У нас пока в основном лекции были, а на семинарах я не успеваю встревать.
– Лиииииис.
– Что Лис? Слушай, мне хорошо. Я… да, я, наверное, хочу тоже кого-нибудь рвать на части, но не сразу. Я пока не знаю, достаточно ли я хороша.
– Ну я так и знал.
– Неа, Райдер, – говорю я, и мне становится очень печально.
– Ты опять себя не видишь со стороны. А я вижу, что ты там ходишь в своих крупногабаритных вещах бомжа, худая и прекрасная, с впалыми щеками и жалобным взглядом. «Покормите меня или хотя бы дайте пропуск в библиотеку».
– Ты поэт.
– Блин, – говорит Райдер. – Ты ничего не поняла. Почему я должен работать всепонимающим другом-геем?
Я слышу гудки и еще какое-то время с интересом смотрю на телефон, чувствуя, что пора бы пойти поесть.
Я больше не люблю Райдера. Просто потому, что невозможно любить часть себя. Он та часть меня, которой я завидую, которую не могу выпустить наружу. Его всегда все любили, и особенно мои родители. Он всегда был свободен и болтался где хотел. Я тоже могу так делать, я тоже могу быть любимой и даже иногда ею бываю, но пока я рядом с Райдером, я ничего из этого делать не смогу.
И еще я, кажется, просто перегорела. Невозможно так долго поедать себя изнутри. Тащить за собой детскую, юношескую любовь, с одними и теми же страхами, с одними и теми же идиотскими страданиями. Может быть, я взрослею. Но я реально хочу кому-то что-то отдавать, радовать кого-то. Мне раньше как-то эгоистично хотелось, чтобы сбывались лично мои мечты, чтобы развлекали меня. Но блин, этого не будешь делать ради человека, которого по-настоящему не любишь. А меня, по всей видимости, никто по-настоящему не любил. Поэтому и я перестаю любить не по-настоящему. Я перестаю, черт возьми, ныть, жаловаться, верить в чудо, верить в то, что однажды кто-нибудь прозреет. Я перестаю надеяться на то, что любви ждать целесообразно, потому что пока я влюблена не в человека, а в собственные комплексы, пытаться быть счастливой бесполезно.
Я понятия не имею, что я буду делать вместо этого всего, но я так больше не могу.
Завтрак – отдельная песня. Он настолько прекрасен, насколько вообще может быть прекрасна еда. Там всегда пятнадцать тысяч блюд, включая блинчики, варенье, мед, творог, идеально круглую яичницу и так далее – я не в состоянии все это перечислять и не хотеть есть. Когда я не в столовой, я вечно хочу есть. Вообще не помню, чтобы раньше со мной такое происходило. Еще, по идее, мне нужно купить новые линзы, потому что я плохо отличаю симпатичных парней от несимпатичных, и всматриваюсь во всех без разбора – со мной даже нервно здороваются из-за этого.
Глупо, но одна из прелестей университета для меня в том, что никто не пишет на доске. А если и пишет, то гигантскими буквами, которые увижу даже я. В школе у меня вечно раскалывалась голова, потому что, согласно медицинскому заключению, мне можно было сидеть хотя бы за третьей партой (где я провела какое-то время), но я и оттуда ничего не видела. Вы сейчас будете смеяться, но окулист мне не верил и считал, что у меня дефицит внимания. Я не видела и не вижу таблицу для проверки зрения – я наивно думала, что учить ее наизусть или угадывать буквы глупо, потому что мы тестируем не память и не интуицию.
1) Маленькой мне было всегда страшно идти на проверку, потому что с каждым походом я видела все хуже и хуже, и мне казалось, что я плохой ребенок и подвожу доброго врача, который старается мне помочь. Добрые врачи думали, что я выделываюсь, и пытались кормить меня конфетами, чтобы я называла правильные буквы.
2) Лет в четырнадцать, когда меня решили освободить от физкультуры (я не увижу хренов мяч, если он будет лететь мне в лицо!), старый дедушка-врач заявил, что: а) мне еще рожать, б) я могу не пытаться его обмануть. Я не знаю, как одно связано с другим.
3) В университете я попробовала новую стратегию – я честно пыталась называть якобы те буквы, которые я якобы вижу (было как-то странно, что вся таблица состояла из Ш и Ь). Здесь пожилая женщина сурово сказала: «Ничего ты не видишь» – и отправила меня за «отвечающей действительности» справкой в мою больницу. То есть к дедушке, который считает меня не желающей размножаться лгуньей.
4) Пока они разберутся, кто прав, я ослепну, решила я и больше ни к кому из них не ходила.
В моей куриной слепоте меня действительно беспокоит, пожалуй, всего одна вещь – я не здороваюсь с семьюдесятью процентами людей, которых знаю, потому что слишком поздно успеваю их рассмотреть. Приходится делать вид, что я опасный мизантроп – но в случае с преподавателями может выйти боком (потому что среди них попадаются действительно опасные мизантропы).
В каждой истории должно быть «если бы не», иначе не будет истории. Мое существование здесь было бы идеальным, обучение – стопроцентно эффективным, а душевное состояние – безмятежным, если бы не два обстоятельства. Первое обстоятельство, естественно, критик, который не затыкается с тех пор, как я позвонила Райдеру. Райдер сказал, что он ничего не понял и все равно собирался уезжать, но не знал, как мне сказать об этом. Я не знаю, почему он должен был как-то по-особенному говорить мне об этом, если я сама уже столько времени сижу на другом конце страны.
В тринадцать лет я представляла себе его где-нибудь далеко и пыталась убедить себя, что он думает обо мне. Теперь я понимаю, что, находясь далеко от дома, вообще мало о чем можешь думать. Тем более о тринадцатилетних девочках. Я не могу сказать, что о нем не думала – первое время было очень плохо, а потом расстояние стало методично отчищать все лишнее от тяги вернуться назад или позвать его сюда. Критик неутомимо говорит мне, что я бессовестная эгоистка. Я ничего ему не говорю, потому что я и так это знаю – несмотря на все позитивное мышление в мире, несмотря на все аутотренинги. Я эгоистка, да. Надо с этим как-то жить.
Второе обстоятельство – я с удовольствием бы сказала, что это опасный мизантроп, но, по-моему, это просто идиот. Все любители психологических игр и преданные поклонники Робина Уильямса, считающие, что нужно ловить момент – идиоты. (Это про преподавателей – к нормальным людям тезис не относится.) Плюс ко всему, это довольно красивый идиот (Гилдерой Локхарт?). Что поразительно, у него интересные лекции – первое время я слушала, записывала и особо не рассматривала. Потом началась дурь.
Нужно было написать письменную работу с ответами на простые теоретические вопросы. Все получили тройки, кроме одной девочки, которая соединила все ответы в один сплошной текст. К тексту у меня претензий нет, он действительно вышел логичный. Мы переглянулись и забыли. В следующий раз повторилось то же самое, но пятерки на этот раз были у двух девочек – у прежней и у новой, которая ответы написала в корявых стихах. Мне стало весело, и к ответам на следующие контрольные вопросы я приписала, что если креатив является обязательным условием получения хорошей оценки, то это стоит указывать в требованиях к работе, а если нет, то мне хотелось бы услышать более развернутые комментарии моей оценки.
Вам может показаться, что я нарываюсь. Мне и самой так кажется. (Потому что так и есть.) Но видите ли, я наивно полагала, что имею дело с человеком, у которого есть чувство юмора. Контрольную я получила назад с тройкой и лаконичным: «Не надо клянчить».
К следующей контрольной я приписала: «Клянчить – это как раз стараться выделиться, отвечая на простые вопросы. Креативное мышление ценно тогда, когда его обладатель чувствует нужные моменты для его использования, а не просто сыплет креативом направо и налево».
Моя тройка (единственная в группе) сопровождалась припиской: «Не старайтесь».
В конце концов, кто-то из нас должен был быть умнее, да и письменных работ в ближайшее время не предвиделось – поэтому я подавила желание подойти и пообщаться с глазу на глаз. Хотя моя свежеоткрытая мания величия хлестала из всех щелей. Я постеснялась говорить Райдеру, но, черт возьми, я всем здесь нравилась и получала столько комплиментов, что иногда меня начинало от них тошнить.
Я строила разные догадки. Не хотелось быть в положении безнадежного влюбленного, который зациклился только по той простой причине, что его отвергли. Да, если быть совсем честной, это был удар по самолюбию, но меня интересовала логика. Прошло недели три, письменная работа наконец настала, и я, уже выяснив опытным путем, что вся группа разными способами извращается над ответами, в очередной раз написала чисто теоретическую выкладку с постскриптумом: «Теперь я – единственный оригинал в группе. Как вам?»
«Я счастлив».
Проблема в том, что я сейчас вообще не могу затормозить. Когда мы поговорили с Райдером, я удивилась тому, что я даже не расстроена – как-то было глухо внутри, как в танке. Началось через неделю. Я несколько месяцев бегала бодрой лошадкой, а теперь каждый день происходит что-то новое – либо меня скручивает гастрит, либо болит спина так, что я еле высиживаю лекции, либо глаза слезятся так, что я не то что не могу читать, я не могу держать их открытыми. Всем понятно, что таким образом организм говорит мне спасибо за месяцы упорного труда.
Снег выпал, черт возьми.
И да, я даже успела купить себе две новые шапки, с ушами и без, но пока ни одну не надела, потому что мне как-то не холодно. Сегодня по дороге в университет меня сильно озадачила прекрасная и девственная поляна снега, по которой еще никто не успел потоптаться, и я почти на пять минут застряла около нее, думая, стоит ли мне сделать ангелочка – или, может, вытоптать что-нибудь язвительное. Я пока не настолько знаю любителя креатива, чтобы сделать надпись с тонким намеком на его прогрессивную методику.
(К тому же он красивый и у него хорошие лекции.)
Заткнись, критик, вот просто заткнись сейчас.
Марселла будет здесь через две недели. Мне интересно, как это будет. Насколько у нас будет совпадать расписание, где ее поселят, сможем ли мы болтаться вместе в обед. Я никогда и ни с кем не проводила время в местах своей учебы. Да, я иногда слонялась в школе от человека к человеку, но у меня не было ничего похожего на друзей или хотя бы на людей, с которыми вместе можно обедать.
Наверное, вам интересно, как за четыре месяца можно было не завести ни одного друга – учитывая то, что мне нравится университет, и люди в нем нравятся. Это получается как-то само собой – мы просто плаваем как рыбы в аквариуме, сталкиваясь иногда. К кому-то я постучала в друзья в соцсети, но ответной реакции никакой не было, и мне стало неинтересно. (А критику наоборот.) В целом я привыкла ни с кем не общаться дольше двух минут. Иногда девушки, с которыми мы стояли вместе в очереди в столовой или оказались за одним столом в библиотеке, маниакально здороваются со мной по двести раз в день, и я отвечаю. Может, это им зачем-нибудь нужно. Некоторые из них могут поймать меня в коридоре – они думают, что я нормальная, и со мной можно просто так поговорить про какую-нибудь ерунду типа расписания. Вот зачем вам мое расписание? Какая вам разница, о чем и у кого я буду писать курсовую? Почему это все так похоже на соцопрос?
Вообще я начинаю постепенно впадать в крайности. Раньше все было хорошо, потому что я не успевала задумываться – столько всего надо было делать, что я носилась туда-сюда, не тратя время на анализ. Сейчас на предметах, которые у меня хорошо получаются, мне стыдно, потому что я могу одна проговорить весь семинар. (Я наврала Райдеру насчет своей успеваемости – не хотелось рассказывать, что меня хвалят. Это как-то по-идиотски.) Пока я там, я чувствую себя совершенно комфортно и говорю себе, что никто никому не мешает нормально готовиться, да и рты здесь не затыкают, поэтому, если я выучила и поняла, мне стыдиться нечего. Ну и да, угадайте, что происходит на занятиях, где я не в числе первых – там, разумеется, мне стыдно за то, что я какая-то не такая, раз все вс¸ понимают, а я нет.
Очень тяжело бывает уговаривать себя, что не все и не вс¸. Когда мне удается очнуться, я вижу, что никто на самом деле на меня не смотрит с осуждением – просто потому, что все заняты собой. Все тоже боятся сплоховать, как и я. Я понимаю умом, что не стоит все время придираться к себе и искать, что можно было бы улучшить. Когда у меня получается действительно довериться себе, лучше меня (хотя бы для меня) никого нет. Я редко ловлю эту волну – но, надеюсь, это достигается тренировкой.
А можно ведь было бы заниматься писательством помимо блога, разве нет? Разве не к этому все шло? Что обычно делают люди в моей ситуации? Пишут мемуары, по которым снимают фильмы разной паршивости. (Мне стоит развить эту прекрасную мысль, но ближайшие сорок минут я провожу в раздумьях насчет того, кому стоило бы отдать главные роли.)
Я нечеловечески стесняюсь писать художественно. Возможно, я и не умею этого делать, но я хотела бы понять – я действительно не умею или просто не могу через что-то в себе переступить. Есть, конечно, вариант, что мне элементарно лень. Я иногда думаю, что трачу, наверное, процентов пять своих реальных сил, причем на ерунду. А остальные девяносто пять, с помощью которых можно было бы нести свет в массы, просто постепенно сгнивают где-то внутри меня. Может, когда-нибудь им станет мало места, и я начну фонтанировать идеями. А может, мы сгнием вместе. Кто знает. Я говорю об этом единственно потому, что я боюсь себя и плохо представляю, чего от себя можно ждать. Уж тем более я не знаю, у кого просить совета, если вдруг что. По-моему, люди не ходят по улице просто так и не говорят – извините, вы не знаете, что делать с нерастраченным творческим потенциалом? Нет? Вам отсыпать, может?
Я методично отпиливаю себе кусочек блина с творогом (наша столовая по-прежнему божественна) и рассматриваю людей вокруг. У меня есть еще тридцать пять минут, и я очень стараюсь есть медленнее, потому что сидеть просто так, без еды, скучно, а болтаться в коридоре тем более. Нет, слушайте, ну правда, все эти юные создания вокруг гораздо интереснее меня. Хватит с меня литературы. Я все равно никогда не смогу писать о чем-то, кроме себя и своих бесконечных страданий. Лучше буду говорить, что у меня творческий кризис – хотя в самом деле, ну разве кто-то будет спрашивать.
Черт.
Пожалуйста, спросите у меня что-нибудь, что угодно, не связанное с литературой, расписанием и общежитием.
Я знала это очень давно, слышала у себя в голове каким-то далеким эхом, но надеялась, наверное, что все-таки не услышу наяву. Еще со времен психологических книжек, самопомощи, докторов, излишней опеки это витало в воздухе – я кому-то не нужна, я мешаю, я лишняя, что бы я ни делала, хотя вслух мне этого не скажут. Мои поздравления – вслух наконец-то сказали.
И знаете, удивительно, но это не какой-то страшный удар. Я понимаю теперь, что это жизнь, что никто не обязан любить тебя насильно. Просто странно, когда кусок этой жизни подходит к логическому завершению у тебя на глазах. Ты слышишь то, чего ждал много лет, все вроде бы становится на свои места, но время идет против твоей воли. Идиотское выражение – но надо как-то дальше жить. А хочется на какое-то время лечь и умереть.
Вы все почему-то говорите, что в таких случаях кто-то один должен быть умнее, но я не хочу, чтобы это постоянно была я. Видите ли, я могу глотать обиды как конфеты, уходить к себе в комнату на полчаса, возвращаться с просветленным лицом и продолжать как ни в чем не бывало. И прощать вас. Хотя вы, как показывает практика, никогда и ни за что не прощаете меня. Вы называете меня злопамятной и обижаетесь, когда я, доведенная наконец-то до белого каления, вспоминаю, как ранили меня вы. Наконец-то все действительно на местах – у вас были другие планы, я помешала им. Можно было сразу так и сказать. Когда, интересно, полагается говорить детям такие вещи? В четырнадцать лет? В десять? Или сразу, как только они начинают понимать речь?
Правильно. Сказать: «Ты мне помешал и испортил жизнь» – гораздо проще, чем что-нибудь вроде: «Я тоже человек, и мне тоже больно, и сейчас ты делаешь мне больно, но вне зависимости от результата, мы с тобой как-то это переживем».
И когда я после получасового топтания на вокзале вижу Марселлу, я, как дура, бегу ее обнимать. Мне кажется, что она моя сестра. Она сонная, взъерошенная и какая-то неживая. Я никогда никого не обнимала лет с десяти, наверное, и особенно не хотелось.
– Т-т-ты что? Что случилось? – в ужасе спрашивает она откуда-то из-за моего уха.
– Ыыыыыыыыы, – сообщаю я. – У меня припадок.
Потом, когда мы плетемся наружу, я вижу наше отражение в витрине. Мы почти одинаковые, хотя еще полтора года назад у нас не было ничего общего. Мои волосы тоже короче, разницы в их цвете практически не видно, одеждой можно было бы смело меняться без ущерба для внешнего вида. Обе худые. Разве что Марс чуть выше меня.
Я думаю, что нужно отзвониться родителям и Райдеру. (Стоит ли звонить родителям после безобразной сцены, которая между нами произошла, и Райдеру – с тех пор, как мы пошли каждый своей дорогой?)
– Я ему позвонила, – говорит Марселла устало, – можешь не переживать.
– Я не переживаю. Мне просто теперь надо больше времени на обдумывание.
– Т-ты и раньше по полчаса думала, только по другой п-п-причине.
– Ну их всех к чертям, – сердито говорю я. Я сержусь, видимо, оттого, что выгорела от необходимости долго ждать – я два месяца уговаривала себя, что вот приедет Марселла, и… – У нас целых две недели каникул, а мы еще не решили, чем их занять.
Мы талантливо заняли каникулы обсуждением новой девушки Райдера. Новая девушка Райдера стучится к нам в друзья и всячески хочет общаться. Марселла подавленно молчит, ожидая моей реакции. Я плююсь ядом и обзываю новую девушку Райдера чертовой Люси Стил.
Может, я, конечно, его больше и не люблю, но ревную очень качественно.
– Ну а что плохого, – говорит Марселла с сочувствием (оно может быть адресовано кому угодно), – она, наверное, просто дружелюбная… Ты меня слушаешь вообще?
Нет, я не слушаю. Я представляю свой могильный камень с надписью: «Откинулась в возрасте 88 лет старой девой. Мир вздохнет спокойно».
Да, я по-прежнему буду грузить вас литературными аналогиями, но вы можете считать это заменой психотерапии и бесконечным докторам. Во всех романах воспитания есть поворотный момент, когда герой впервые вступает в мир взрослых и неизведанных чувств. Почему-то ни один прославленный автор, однако, не пишет о том, что после этого момента мозг героя не выключается двадцать восемь часов в сутки, требует немедленного ответа на вопрос: «И как теперь со всем этим жить?» – и настоятельно рекомендует либо бегать по кругу с жалобным воем, либо с ним же биться головой о стену.
И я очень хочу сейчас все это делать, но не осмеливаюсь. Просто потому что критик говорит мне, что я сама все испортила, что я собственными руками отдала счастье чертовой Люси Стил, которая неутомимо комментирует мои фотографии и таскает к себе мои песни. Тот самый критик, который заставил меня думать, что моя нынешняя жизнь прекрасна и без Райдера. И что раз все наладилось, я могу дать себе остыть и подумать. Хорошенько же я подумала, критик.
Я ненавижу тебя так сильно, критик, что я бы вырвала тебя изнутри, даже если бы меня в конечном итоге осталось совсем немного. Главное, чтобы это немногое состояло из чистого стопроцентного неотрефлексированного блаженства. Ладно, нет, я даже согласна на спокойствие. Даже на небольшую долю сомнений – ровно такую, которая нужна для выживания. Все остальное, черт возьми, мне не нужно, совершенно не нужно, это все равно что носить у себя в груди машину смерти, которая уничтожает тебя с твоего же разрешения.
Я сейчас мысленно двинулась куда-то в другую сторону и думаю о том, как бывает, когда случается что-то на самом деле болезненно невыносимое – нервы либо застывают, либо вибрируют от каждого легкого прикосновения, а мозг превращается в камень. И какое-то время не можешь громко разговаривать или слышать, как громко разговаривают другие. Хочется заткнуть всех и помолчать вместе.
А потом начинаются робкие разговоры про какие-то бытовые мелочи (я так хорошо себе это представляю, что мне нужно на секунду отвернуться и поплакать), тишина нарушается, снова становится живой, и в какой-то момент ты вспоминаешь что-то смешное – и такое впечатление, что ты смеешься сейчас впервые с начала времен.
Как раз теперь, когда тяжесть внутри понемногу поддается твоему дыханию, можно начать думать о том, что дальше будет просто лучше, а потом, может быть, даже хорошо. Это маразм – думать про такие дни как про необходимость. Это крайняя степень маразма – говорить о том, что чей-то уход, в каком бы смысле он ни случился, способен чему-то научить. Но в момент, когда после временной пустоты ты опять даешь себе команду что-то почувствовать, становится ясно, что жить дальше можно. Что, может быть, еще через какое-то время ты будешь счастливее, рассмотришь возле себя что-то нужное, перестанешь себя терзать.
Марселла учит французский. Я тоже хочу учить французский, но пока я над ней издеваюсь, потому что мне скучно. На каникулах здесь практически никого не осталось, мои родители звонят и проявляют нездоровый интерес к моим оценкам, коридоры пусты. Да, это слегка напоминает любые рождественские каникулы из «Гарри Поттера», но нам, в отличие от него, решительно нечем заняться.
– Это рейс 452? – нерешительно спрашивает Марселла у учебника.
– Кто здесь? – отвечаю я вместо нарисованного на странице недоуменного клерка.
– Да, это рейс 452. Сколько сейчас времени?
– Женщина, оставьте меня в покое, я не разговариваю с незнакомыми.
Я получаю учебником по голове и покорно удаляюсь в Интернет. Я уже давно не обновляю свой блог – во всяком случае, мои реальные дневниковые записи теперь туда не попадают. Иногда я вешаю какие-нибудь хорошие песни или просто просматриваю комментарии. Странно, но кто-то это по-прежнему читает, хотя я уже плохо ассоциирую себя с тем, о чем тогда писала. Как будто это была не я.
«Ты такая талантливая и замечательная! Обязательно продолжай писать, у тебя очень хорошая фантазия! Такое впечатление, что это все происходило на самом деле. Райдер передает тебе привет!
Чертова Люси Стил»
(Вы же понимаете, что в целях конфиденциальности я вынуждена была заменить ее имя и фамилию совершенно вымышленными и ни на что не намекающими.)
– Слушай, ну какие макароны должны быть в голове у человека, который подписывает свой комментарий как заявление, а? – говорю я, видя, что Марселла отложила учебник и смотрит на него как на врага.
– Т-такие, как у меня сейчас, я вообще ничего не понимаю.
– Тебе и не надо сейчас ничего понимать, у тебя каникулы.
– Я хотела заняться чем-то полезным, – печально говорит Марселла.
– Вот, а пару лет назад ты ела конфеты и писала в розовый дневничок.
– Т-т-твои заслуги перед человечеством очевидны. Т-только ты же не на меня сейчас злишься, верно?
– Естественно, – говорю я. – У меня хорошая фантазия. У меня такая хорошая фантазия. Я надеюсь, она медленно читает, иначе она бы уже стояла над моей кроватью с топором.
– А ты не хочешь удалить то, что писала… о вас?
– Еще чего.
Я пинаю ноутбук с такой силой, что он почти что падает с кровати.
– Тем более что ничего не было, – говорю я. – Что она может узнать оттуда, кроме того, что мы друг другу говорили? Я могу, конечно, повыделываться и сказать, что не хочу афишировать свою личную жизнь, но я не могу писать о том, чего на самом деле нет, понимаешь?
– Подожди. А тайная связь?
– Какая тайная связь, – отвечаю я, – откуда. У меня? Понимаешь, это все книжки, это все мои дурацкие книжки. Я думала, что если смоделирую какое-то подобие счастливого конца, какой-то идиотский, неправдоподобный заказ вселенной, то меня кто-нибудь услышит. Или я просто хотела успокоить женскую аудиторию. Или себя. Я не знаю. У нас никогда ничего не было. Я спросила, стоит ли мне ехать. Он сказал, что стоит. Какой смысл был что-то начинать… тем более, что никто и не предлагал что-то начинать, куда уж тут. И потом, что бы мы делали сейчас, плакали друг другу в трубку? Если мы не можем быть вместе, когда сидим в метре друг от друга, то зачем издеваться над собой и придумывать какой-то взаимный дебилизм через всю страну? Такие вещи не работают, никогда, ни для кого, и мне просто надо смириться с этим. Только я хочу, чтобы меня оставила в покое эта чертова Люси Стил, я не могу ее ни видеть, ни слышать.
– Слушай, – говорит Марселла решительно, – я позвоню ему и скажу, чтобы она перестала к тебе лезть, а ты перестанешь себя мучить, хорошо?
Я, кажется, воспитала маленького борца за права угнетенных.
– Не надо, – слабо говорю я, потому что у меня почти что сел голос. – Может, я еще над ней как-нибудь поиздеваюсь. И не смотри на меня так, я не собираюсь разводить ее на деньги.
Телефон пискнул – пришел какой-то новый комментарий.
«Вы сейчас оскорбили автора.
Любопытный аноним»
– Занятно, если это не Райдер, – говорю я про себя. Я не придумала, что мне отвечать Люси Стил, потому что я стараюсь больше не врать, а посылать ее к чертям только из-за того, что она глупый дружелюбный щеночек, ниже моего достоинства. (Ох уж это мое достоинство.) Поэтому я многозначительно молчу – у меня же мог сломаться Интернет. Или уведомления перестали приходить. Или, черт возьми, я просто не хочу отвечать ей.
Правда, что ответить анониму – я тоже не знаю. Будем молча дожидаться потенциальной драки.
В конце концов, мне еще только восемнадцать. Почему, спрашивается, я уже должна озаботиться поисками пары? Я всегда плохо понимаю, как можно абстрактно хотеть замуж, хотеть влюбиться просто так. Если подумать, даже самые добрые сказки вбивают нам какие-то идиотские стереотипы, которые на самом деле – всего лишь одна из версий правды. И если мозгом мы додумываемся до того, что жизнь разная, а норма для всего в ней подвижная, то подсознание этого не слышит, потому что там сидит критик, которому постоянно подкидывают вкусненькое.
– Что ты пишешь? – говорит Марселла, почти успевшая заглянуть мне через плечо. Я подпрыгиваю на кровати и успеваю швырнуть блокнот в другой угол комнаты.
– Сопливые бабские романы, – говорю я.
– Разумная реакция.
Честно, я пытаюсь разобраться в себе доступными мне методами и не могу. Я даже докторам никогда не говорила о том, что меня на самом деле беспокоит, поэтому мне казалось, что будет проще писать – это необязательно кому-то показывать и вообще можно уничтожить, если понадобится.
Между прочим, в этом часть проблемы – я не хочу оставлять следов. Поэтому я не пишу в старый блог. Он теперь меня смущает, как какой-то неприлично ведущий себя родственник. Да, я знаю, что смогу читать его через несколько лет и вполне трезво оценивать свои поступки, не содрогаясь внутренне от каждого слова. Но это только через несколько лет.
Мне просто в целом нормально, но я хочу, чтобы было еще лучше. Я не хочу, чтобы то там, то сям выскакивали мысли о Райдере и Люси Стил – я даже практически перестала сидеть в Интернете из-за этих двоих. (Стоит послать им открытку с благодарностью за то, что я теперь больше читаю.) Это бывает очень неприятно – как будто во все вещи насыпали битого стекла, на которое ты натыкаешься в самый неожиданный момент.
Я думала об этом все каникулы, пока у меня не начал закипать мозг. Потом мне как-то само собой пришло в голову, что я свободна, и это хорошо. И что я в любом случае не могу ничего предсказывать, и это тоже в определенной степени хорошо. Никто не обязывает меня с ними дружить, никто не обязывает меня стремительно влюбиться в кого-нибудь еще. Никто не заставляет меня разлюбить Райдера. (Последняя мысль заставила меня понять, что это уже почти произошло.) Я знаю, что я тяжело справляюсь с такими вещами и что, скорее всего, это пройдет нескоро – но меня по-прежнему никто не торопит, кроме меня самой. По всем вышеперечисленным причинам в первую ночь перед началом второго семестра я спала как убитая, даже без снов, и мне было хорошо.
Через два дня я влюбилась.
Меня уже измучило то, до какой степени мне хорошо. Это все равно что есть вкусную еду, когда уже сыт ей по горло. Я, кажется, понимаю, почему люди не встречают свои вторые половинки или как там называют эти запчасти – если они встретятся, находясь в таком состоянии, их элементарно разорвет.
Кстати, я буквально не могу есть, потому что мне кажется, что за мной постоянно наблюдают.
Я не могу читать.
Я не могу смотреть кино.
Я не могу перемещаться в пространстве, потому что у меня ватные ноги.
Если я хорошенько уговорю себя, я могу позаниматься в спортзале, и после этого мне становится несколько легче – но ненадолго.
Меня парализует страх. Я не узнаю свой голос, когда мне приходится что-то говорить. Я очень хочу сделать в своей комнате шалаш из подручных средств, забиться в него и не выбираться, пока это не пройдет.
Я не могу ничего слушать, потому что мне везде слышатся: а) вариации на тему имени; б) вариации на тему фамилии; в) реальные имя\фамилию; г) собственно голос субъекта – потому что чувства чувствами, а не видеться мы в силу определенных причин не можем. (Хотя я уже с горя думала о том, чтобы переехать обратно на родину или еще куда-нибудь подальше.)
Естественно, я не могу спать. Это продолжается уже две недели. После некоторых колебаний я выпила успокоительное – оно немного тормозит меня, но толком не помогает, поэтому ночь за ночью я вздыхаю и ворочаюсь, как дура.
Я никогда ничего подобного не делала, но я молюсь, чтобы это прошло. Возможно, настоящие молитвы выглядят не так, но девяносто процентов времени я повторяю у себя в голове – пожалуйста, пусть это кончится, пусть это поскорее кончится.
– ЧТО ЗНАЧИТ ПОЧЕМУ, – устало говорю я, потому что у меня нет никаких сил на вопросительную интонацию. Я могу только немного увеличить громкость.
– Ну, – говорит Марселла, и в ее голосе я чувствую искреннее восхищение, – это же очень хорошо. Это то, что нужно делать в нашем возрасте.
– Еще говорят, что в нашем возрасте нужно много пить, а я не переношу пить. И то, что сейчас происходит, я, видимо, тоже не переношу.
– Ты хочешь сказать, что с Райдером было по-другому?
– Я не помню, как было с Райдером, я в-в-в, черт возьми, я превращаюсь в тебя. Я влюбилась в него лет триста назад, я уже ничего не могу помнить. Но мне точно никогда не было так плохо.
– Да почему плохо-то? – не понимает Марселла.
– Откуда я знаю, – огрызаюсь я, – я просто говорю тебе, как есть, и все. Я ничего в этом не понимаю, но я не хочу, чтобы это продолжалось. Я не могу думать. У меня голова гудит. Если бы я знала, что этим все кончится, я бы вообще никуда не ехала. Черт бы побрал этот чертов университет.
– Я знаю, что это бесполезный вопрос, – задумчиво говорит Марселла, – но мне интересно, кто этот чертов…
ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА
Я бужу Марселлу среди ночи, потому что у меня уже нет никаких сил. Из меня текут слезы, и я понятия не имею, что мне делать. Может быть, для таких случаев есть какой-то специальный экзорцист?
Мне становится немного легче, и я начинаю писать. Слова лезут из меня, и если бы я хотела, у меня вряд ли получилось бы их остановить, но я не хочу. По утрам я уныло смотрю на свое отражение в зеркале – белое лицо, синяки под глазами, лопнувшие сосуды. Я пишу ночами, потому что не могу спать и не могу не писать.
Хочу, чтобы мы сблизились, чтобы он влюбился в меня, чтобы мы выяснили отношения и были вместе.
(Неудачная попытка сформулировать позитивную установку – зачеркнуто два миллиона раз, вместо слова «выяснили» дырка в бумаге.)
Удивительно, но мои оценки почти не страдают. Я забываю подготовиться к семинару – меня не спрашивают. Я забываю сдать письменную работу – меня прощают, потому что я все всегда сдаю вовремя. Я не читаю две из четырех книг, нужных для контрольной работы – убедительно вру, вспомнив критику или экранизации. По-моему, это какой-то баг. Человеку в адекватном состоянии не может так везти.
Гормоны счастья – ерунда для маленьких детей. Наш наркотик – надежда. Влюбленным нельзя давать даже самую маленькую чуточку, даже крохотную капельку надежды, потому что дальше они начнут ее искать где надо и где не надо, а когда ее внезапно отнимут, им будет хуже, чем при самой сильной ломке.
Справка: к надежде у влюбленных приравнивается все, что не является ее отсутствием.
Я знаю это потому, что уже второй раз за два месяца у меня отняли надежду.
Умные книги доверительно сообщают мне, что это я во всем виновата и сознательно привлекаю недоступных мужчин. Если раньше эта точка зрения вызывала у меня ленивый протест, то теперь я протестую более активно, швыряя те книги, которые купила в бумажной версии, в стену. Я вынашиваю идею написать кому-нибудь из авторов гневное письмо на Фейсбуке или еще где-нибудь, потому что, в самом деле, так это оставлять нельзя.
Наше подсознание, господа, якобы специально привлекает тех, кто не обратит на нас внимания или обратит, но обязательно бросит. Знаете, даже если это правда, я ее видела в гробу. Ты читаешь книжку, делаешь упражнения; может быть, они тебе первое время помогают – да, серьезно, там бывают полезные вещи. Ты начинаешь разбираться в себе, но самую главную вещь, которой от тебя требуют, ты сделать не можешь – ты не можешь перестать ждать результата. А результата нет. Вряд ли стоит писать, что его не будет. Опять же, если это правда, то я не Оруэлл и не собираюсь писать антиутопии, в которых никто никому не нужен.
Я написала бы, где моя главная ошибка, если бы могла, но я не могу. Я бы с удовольствием судила бы себя жестче, но я прекрасно понимаю, что не могла ничего предвидеть в своем идиотском любовном угаре, если я даже не удостоверилась узнать хоть что-нибудь об объекте своей страсти. Например, то, что у него есть совершенно невнятная невеста старше его на несколько лет, которая иногда мелькает на факультете. Наши дамы сообщают, что он ей нужен только потому, что он молод и прекрасен. Он же ее, как они предполагают, любит, потому что иначе это вообще нельзя никак объяснить.
Я не хочу видеть ни эту мадам, ни объект своей страсти, но, как назло, информация продолжает поступать. Сначала я вижу ее и понимаю, что это действительно она (я очень не люблю судить людей и стараюсь этого не делать, но она мне не нравится чуть более чем вообще). Потом я слышу в столовой о том, что кто-то слышал, что он делал ей предложение несколько лет назад, но она не хочет ни замуж, ни детей. Не запоминать всю эту отраву я не могу, но могу параллельно думать о чем-нибудь еще. Поэтому я думаю о том, что мне самой несколько лет назад могло быть четырнадцать или пятнадцать, и я лежала в больнице, и была очень несчастна, и даже не догадывалась, что в это самое время кто-то важный для меня делает предложение другой девушке, которая это предложение слышать не хочет.
Признаюсь, у меня было желание позвонить Райдеру, но это возведет сюрреализм ситуации в куб.
Возможно, все это неплохо с терапевтической точки зрения, потому что на какое-то время окружающий мир вообще перестает меня интересовать. Последние полгода он интересовал меня слишком живо. Я слишком привыкла к тому, что все может быть интересно и разнообразно, и самая большая душевная боль может быть связана с дурацким ответом на контрольной или длинной очередью в столовой.
Слушайте, ну правда, я не хочу, чтобы все повторялось в который раз. Я представляю себя в двадцать пять, тридцать, сорок лет такой же – сидящей над книгой не в состоянии читать, потому что надежды в очередной раз нет и не предвидится. Что касается книг – я вообще теперь не могу их читать, я везде вижу знаки. Вместо мозгов какое-то сито с избирательной проницаемостью. Каждая хорошая книга пожирает меня изнутри. Я больше не могу трезво смотреть на вещи. Может быть, стоит начать пить и смотреть на них нетрезво?
– Я не понимаю одного, – говорю я Марселле, прежде чем мы окончательно проваливаемся в сон. – Они все пишут, что надо как-то прочистить чакры, и тогда автоматически притянешь свою вторую полобуэээ, я не могу больше произносить это вслух.
– Нуууу, – сонно протягивает Марселла, вися над подушкой на локте.
– Я влюбилась, – говорю я. – Что они еще хотят?
– Чтобы ты влюбилась в того, кто покажется тебе твоей второй, как ты называешь это, полубуэээ, покупала их новые книги и оставляла восторженные комментарии на Фейсбуке.
– За комментарии они могут мне просто заплатить, если им так надо, – говорю я. – Можно они не будут вынимать мне душу за мои же деньги?
– Неужели все так плохо? – озабоченно говорит Марселла. Мне стыдно оттого, что я не даю ей спать, но я давила это все в себе несколько дней, понимая, что говорить одно и то же в миллионный раз бесполезно, но иначе меня просто разорвет.
– Плохо, – говорю я.
Хуже всего, пожалуй, то, что я и отсюда хочу бежать. Как можно дальше и как можно скорее. Я люблю здесь каждый камень, каждую колонну, пруды, лебедей в прудах – всех вместе и каждого по отдельности – но все это теперь отравлено, и я ничего с этим не могу поделать, совсем ничего. И просить совета мне не у кого.
Кто-то затеял дискуссию на тему того, можно ли считать блоги литературой (вторая по бессмысленности тема после сложных взаимоотношений курицы с яйцом), и я ненадолго отвлеклась на Геймана, потому что сказать мне было нечего. Нет, пожалуй, это не то слово – мне не хотелось встревать. День был довольно приятный, предыдущие две лекции мне понравились, поэтому у меня не было желания портить себе настроение и заводиться из-за чего-то, по поводу чего невозможно прийти к компромиссу. Я уже морально приготовилась к тому, что по этому предмету меня завалят. Трудно что-то сдавать человеку, с которым вы переругиваетесь из-за оценок и который, видимо, считает вас самовлюбленной и умственно отсталой в одно и то же время. А у вас при виде него в голове автоматически запускаются сентиментальные плейлисты, сыплются искры и стремительно умирают нервные клетки.
(По крайней мере, они умирают счастливыми.)
И, как это всегда бывает, когда удается попасть на свою волну, возвращение на волну реальности получилось как кирпичом в лицо, потому что сквозь Геймана до меня донеслась вольная, но все же вполне узнаваемая цитата из моего дневника.
Я пропустила следующую его пару, на которой предлагалось меня анализировать. Я убедила себя, что никто не посчитает это подозрительным – в самом деле, люди там и тут пропускают пары.
И знаете, дело было даже не в том, что какие-то незнакомые мне люди измеряют художественность моего дневника. Для полного счастья мне недоставало бы только пригласить в аудиторию своих психотерапевтов (хотя бы парочку) – и все-таки позвонить Райдеру. Я позвала бы еще змею, если бы она не умерла. Странно, но это первый раз, когда я что-то действительно чувствую в связи с ее смертью.
– Жаль, что вас не было, – говорит он у меня над ухом, когда я притормаживаю в коридоре, чтобы положить книги в рюкзак. Черт побери, это же было позавчера. – Разговор вышел интересный.
– У меня получился библиотечный день, – отвечаю я бесстрастно, – извините.
(Сделай нормальное лицо, немедленно сделай нормальное лицо. Ладно, о чем это я, ты все равно будешь похожа на киборга-убийцу.)
– Насколько я помню, у вас уже есть один… библиотечный день? (А у вас, черт вас возьми, есть девушка, отойдите от меня и перестаньте интересоваться моей успеваемостью, иначе я за себя не отвечаю.)
Я чувствую, что вот-вот заплачу, и это совершенно не укладывается у меня в голове. Я жду момента, когда мне наконец-то станет жалко своих усилий, вколоченных в прошлый семестр, и я разозлюсь на себя, а не на него, но злоба не появляется.
Видимо, мой взгляд настолько красноречиво сообщает: «отойдите от меня, у меня больше нет сил» – что он смотрит на меня еще секунд пять в ожидании ответа, потом осторожно трогает меня за плечо, говорит: «Ну вы ходите на пары все-таки» – и исчезает.
Учебный процесс на сегодня можно считать сорванным.
Пока я молчала, наступил апрель. Я отвечала на семинарах сухие глупости, позволявшие мне, тем не менее, получать хорошие оценки. Моя искра куда-то делась, и мне действительно хотелось только молчать. Единственное, что я чувствую, – это что мои истории уже миллион раз пережеваны, поэтому мне не стоить просить помощи ни у кого, даже у Марселлы.
Мне даже с ней, кстати, теперь не совсем комфортно, потому что я не знаю, что мне говорить. Я какое-то время назад решила для себя, что она и так уже видит меня как законченную невротичку и что все мои проблемы ей прекрасно известны, а потому повторять лишний раз не следует.
Кроме того, повторять больно. Это заставляет думать о том, о чем думать совсем не хочется. Неважно, что я делаю – листаю учебники, засыпаю в очереди в столовой, таскаю гантели туда-сюда, – я больше нигде не чувствую себя счастливой. Я бы предпочла не знать, что такое ощущение счастья, потому что теперь я без него как без ноги. Его больше не будет, но перестать о нем думать невозможно, потому что для него есть свободное место, которое должно быть чем-то занято.
И да, мало приятного в том, что дело только во мне. Я могу быть где угодно и с кем угодно, но рано или поздно найдется что-нибудь, что будет высасывать мою жизнь, и, видимо, я вечно буду бегать от человека к человеку, из города в город только чтобы понять, что это совершенно ничего не дает. Просто потому, что я не могу выбежать из себя.
Поэтому, серьезно, круто бы было иметь хотя бы спокойствие, способность принимать то, что я не умею жить как все. Но где там.
Я снова почти плачу, глядя в потолок ночью, хотя у меня внутри все довольно глухо, и думаю, что единственный выход – смириться, больше никогда никого к себе не подпускать и надеяться, что перестанут подходить. Надеяться на что-то еще глупо и больно. Я знаю, что мой идиотский бунтарский характер начнет прорываться, как только я приму это решение наверняка, но с ним тоже придется серьезно поговорить. Я не собираюсь больше делать себе больно. Честно говоря, я вообще не собираюсь больше ничего чувствовать.
– Я тебя не узнаю, – с тихой скорбью говорит Марселла.
– Что ты там не узнаешь? – мрачно говорю я. – Руки на месте. Ноги на месте. Голова дурная, но это не новость. Что еще не так?
– Неужели все до такой степени плохо?
– Нет, – говорю я, – все хорошо. Я же не иду бросаться под поезд. Вон у твоей мадам Бовари дела гораздо хуже, чем у меня.
– Это потому, что она д-дура. А тебя я не узнаю. Что у тебя за любовь такая?
– Д-д-дурацкая.
– Можешь д-д-дразниться сколько хочешь.
Повисает пауза, и я печально смотрю, как за окном посреди голубого неба плывет одно-единственное идиотское облако. Да, видите, я слишком много времени провожу на creative writing. Скоро с помощью метафор и аллюзий буду просить еду в столовой.
– Неужели совсем нет никакой надежды? – со все той же тихой корбью вопрошает Марселла.
– Да на чтоооо надежды, откуда она, ну правда? Никакой. Это глупо.
– Да, а сидеть вот так и превращаться в развалину очень умно. Сколько времени ты уже не ходишь на занятия?
– Ну, две недели. А что тут такого? И потом, неправда, что я не хожу, я хожу на creative writing.
Кажется, я сказала это зря.
– На creative writing, – говорит Марселла, и я вижу, как на ее лице сменяются стадии осознания. – Оооооооо. Ооо.
Следующие полчаса мы проводим в глубоком молчании, потому что выражение лица Марселлы наконец застыло напротив отметки «ну и как мне с этим дальше жить», и наблюдать за ней довольно весело.
– Нет, ну а что, – говорит она, когда я отвлекаюсь от созерцания и лезу проверять почту, – он красивый. И умный, наверное. И на Райдера не похож. А ты действительно его любишь?
– Действительно. И потом, я не могу перестать сравнивать его и Райдера.
– И что, похоже?
– Похоже, – говорю я, – только они из разного теста.
Я решаю все-таки написать конспект самой первой необходимости и уже целых пять минут верчу в пальцах ручку, когда Марселлу снова прорывает:
– А вы хотя бы общаетесь? Ну… то есть, ты хоть знаешь, какой он?
Сесть в троллейбус на другом конце города, никого не трогать, слушать музыку, увидеть объект, смотреть на него в упор минуту в полном ужасе, забыть поздороваться, выйти на две остановки раньше.
Обнаружить объект за собой в очереди в столовой. Забыть, что хотела заказать. Изображать умственно отсталую, готовясь в случае чего сказать, что это на спор.
Мирно спать у себя в комнате, услышать звонок, поднять трубку, получить от объекта телефонограмму, ни черта не понять, переспросить три раза. Не спать ближайшие два дня. На третий день отважиться прийти на пару и выяснить, что телефонограмма предполагала передачу группе изменений в расписании. Быть сурово осужденной коллегами. Быть снисходительно воспринятой объектом вследствие своей умственной отсталости.
Откуда-то всплыл идиотский термин «интеллектуальное одиночество». Если совсем просто – это когда тебе не с кем поговорить, потому что никто не достоин. И никто не понимает. Нет, скорее всего, все и все прекрасно понимают, просто ты этого не понимаешь.
Видите, как creative writing улучшает ясность изложения?
Мне даже стыдно перед Марселлой – она мой единственный друг, но я не могу с ней поговорить о том, о чем хочу. Мне все время приходится себя останавливать и говорить себе – эй, в самом деле, хватит навязываться, никому не нужно то, что ты любишь. Я хочу делиться и не могу.
Сводки с полей
Оно вообще-то началось у нас только со второго семестра, и на самом деле я могу на него не ходить, потому что это программа следующего курса. Когда меня спросили, я мрачно ответила, что в следующем году планирую провести этот семестр в Зимбабве по программе студенческого обмена, поэтому мне не хочется ничего пропускать. Я сижу с чужим курсом, который нравится мне не больше и не меньше моего собственного. Я их не знаю, если честно – ни тех, ни других. Тут тяжело разобраться – я им действительно не нравлюсь или проецирую на них свой собственный дискомфорт, в то время как им очень предсказуемо нет до меня дела.
Я усердно скрываюсь от своего унылого спутника в надежде, что он не проявит себя с хорошей стороны на наших парах и ему не предложат ходить еще и сюда.
Мой принц дал нам задание написать эссе о том, чего нам больше всего не хватает, мотивируя это тем, что люди интереснее всего отвечают на идиотские вопросы. Общественность кинулась писать о свободе, равенстве, личном пространстве и т. д. и т. п. Я написала, что мне не хватает автоматической руки, как у Железного Человека – мне не нужно, чтобы она стреляла, но очень пригодилось бы самогенерирующееся в ладони зеркальце. Далее я пустилась в пространные рассуждения о том, как именно это должно выглядеть с конструктивной точки зрения, потому что боялась, что меня неправильно поймут. В постскриптуме на восьмой странице я вспомнила свою старинную идею о волосах, которые раз и навсегда могли бы поменять цвет без покраски – мне показалось, что автоматическая рука сама по себе может произвести недостаточное впечатление на читающего.
Я всегда сдаю письменные работы первая, сколько бы я ни написала, и когда я с очень тяжелой головой вышла из корпуса в парк, мне вдруг стало понятно. Когда я пишу и говорю, я думаю только о себе и ориентируюсь только на себя. Поэтому, собственно, я никому не нужна. Мне легче иногда честно и точно высказать свое собственное, чем искать понимание и создавать при этом что-то чужое. Слушайте, да как оно вообще получится, это понимание, если мы такие разные, если при сложении выходят не плюсы и минусы, а поезд и кусок мыла?
– Тебя никто не любит, – ядовито говорит критик. – И сравнения твои тоже.
– Я знаю, – говорю я.
– Эй, – говорит Райдер, – ну раз уж ты здесь, есть одна штука, которую, видимо, ты должна знать. Может, ты ее уже знаешь.
– Мм?
– Твоя мама завела блог.
– Ну офигеть теперь, – говорю я. Я это уже сегодня говорила или где-то слышала? – И что я должна делать? Там гадости про меня? Или про чудеса их воспитания?
– Лис, эммм, он на сайте будущих матерей.
– Это уже интереснее, – говорю я. – И давно? Хотя какая, собственно, разница, если я могла об этом не узнать еще лет семьдесят.
– Пять-шесть месяцев. Ну то есть я не о самом блоге сейчас, да. Я не знаю, что ему ответить.
– Лис, – говорит Райдер, – я вообще не собирался тебе говорить, но и чтобы ты совсем не знала, если знаю и я, и Марселла…
– Еще интереснее. С каких пор вы оформили надо мной официальную опеку? Когда вы мне сообщите, зачем вы меня удочерили?
– Лис…
– Я не хочу быть ничьим ребенком, – говорю я. – Ни их, ни вашим. Так что можете отметить это вечеринкой два на два.
Лето началось так хорошо, так прохладно, так расслабленно, что мне очень лень писать. Все, что меня волновало, постепенно сошло на нет, и у меня не было особого желания думать, что это на меня не похоже. Я хотела в летний лагерь под руководством моего любимого филологического мужчины, Марселла ехала домой. У нас оставалось еще три недели на то, чтобы официально открыть сезон мороженого и комаров.
Это было впервые, когда в конце учебного года действительно что-то заканчивалось, кроме самой учебы. Моего молчаливого друга отчислили за выходку со стрельбой. Поскольку я теперь отравлена литературоведческим анализом, я не могу не думать, что его роль в той истории, которую я пишу, оказалась маленькой и крайне дурацкой. Мать Марселлы разводилась со своим юным мужем и тоже, как и сама Марселла, возвращалась домой. Я хотела бы посмотреть на воссоединение семьи, но инстинкт самосохранения у меня сильнее.
Ну и да, у меня теперь есть младший брат. Я узнала об этом фактически случайно – я могла вычислить сроки, естественно, но ребенок родился недоношенным, и я всего лишь услышала на заднем плане детский плач, когда мне звонила мама. Я поздравила ее. Она стала сокрушаться, что в моей комнате не успели закончить ремонт, и детская была не готова к рождению малыша.
Наверное, если бы я была мужчиной, я бы с трагическим видом закрылась у себя в комнате в общежитии (да, хоть где-то у меня осталось несколько квадратных метров) и несколько дней пила бы не просыхая. Но я не хотела ни о чем подобном думать. Наша семья окончательно раскололась. Вероятно, было неплохо, что у них теперь появилась замена мне. Я ушла в свободное плавание, и мне было необязательно возвращаться – даже если я и хотела.
Я хотела. Какое-то время. Когда здесь все стало налаживаться, я иногда думала, что можно было бы потихоньку перестать ругаться с родителями и устроить какое-то подобие мира. Проблема была в том, что я приняла за мир элементарное отсутствие интереса к себе. И сколько бы я ни раскладывала это по полочкам, мне все равно было обидно – когда-то больше, когда-то меньше.
Я завела блокнот и выписывала цитаты из книжек.
Я пыталась сочинять песни и петь их под гитару.
Оказалось, что надо перестать выделываться и выплакаться хорошенько, на несколько недель вперед. Действительно, мое отношение к вещам сразу изменилось в сторону ленивого равнодушия.
Райдер приехал в конце июня. Если до этого здесь было прохладно, то сейчас стало откровенно холодно, и все время шли дожди. Марселла заработала ангину и валялась в комнате – какое-то время я валялась с ней вместе, а когда становилось скучно, надевала резиновые сапоги и скакала по кампусу туда-сюда. Мы знали, что вернемся уже в конце августа, но ощущение конца года все равно было противным. Мне не хотелось собирать вещи, не хотелось видеть нашу комнату пустой, хотя смотреть на пустеющий университет было довольно занятно.
– У нас еще будет время, – хрипит Марселла, пока я пытаюсь стащить ее с кровати, заставить одеться и идти пить к Райдеру.
– Два дня, ага. Я вон буду у Райдера еще целую неделю, а ты уедешь послезавтра.
– Я хочу в-в-выздороветь, я не хочу под дождь.
– Ну что я там одна буду делать?
– Ты, кажется, забыла, что он вообще-то твой друг. Изначально. А не мой. Т-т-так что я не вижу проблем. Или это из-за?…
Да, Райдер разошелся с Люси Стил, и мне приходится прикусить язык – хотя это, в общем-то, бесполезно, потому что Марселла живет со мной уже слишком давно. Слушайте, это нечестно, когда ваши коварные замыслы так быстро раскрываются.
– Я в-в-вижу здесь две потенциальных угрозы, – возмущенно говорит Марселла, – либо ты не хочешь его видеть, п-п-потому что он теперь свободен, либо твоя страсть все закруглять требует, чтобы мы с ним п-п-поженились.
Ну, этого я не могу отрицать. И не отрицаю.
– Почему, интересно, мы должны жениться? Чтобы было красиво? А ты, как всегда, будешь одиноко писать посты про одиночество?
Это я тоже не отрицаю.
– Тьфу на тебя, – говорит Марселла, – теперь я тем более никуда не пойду.
Ну и пожалуйста, думаю я, натягиваю шорты, сапоги и куртку и иду одна. Что я могу поделать, если я вечно вижу логику событий на несколько месяцев вперед. Особенно если это напрямую не касается меня. Ладно, нечего об этом думать – в конце концов, я скучала по Райдеру, и надо было сосредоточиться на предстоящем вечере выпивки и забвения.
Я почти заплакала, заходя в бар – меня очень прилично стукнула по плечу тяжелая дверь, и я лишний раз подумала, что всегда надо плакать вовремя и по нужному поводу, а не когда-нибудь потом и из-за дурацкой двери.
Я не знала, кем работает Райдер, сколько ему лет и что он делал все то время, пока его не было дома. Я стала думать об этом, когда увидела его в баре – я не видела его так долго, что как будто бы уже совсем не знала. Телефон, естественно, не считается – по телефонному разговору очень тяжело определить что-то наверняка.
Серьезно, я не знала его. Я была влюблена в него лет десять и понятия не имела, что он вообще такое. Эта мысль так веселит меня, что я каждые три минуты начинаю нервно смеяться. Ну то есть как если бы меня посадили рядом с Джоном Ленноном и заставили задавать ему вопросы, а я была бы в состоянии только хихикать и повторять «вы такой классный».
Райдер был классный, между тем. Он был лохматый, чуть-чуть небритый, сверкал глазами. Я его не узнавала. Я помнила, как он заканчивал школу. Потом – такое ощущение, что я на него толком не смотрела. Что, в общем, и неудивительно – я столько времени занималась собой, своими выдуманными болезнями, своими страхами. (Я понимаю, что это правда. Вот подумайте, часто ли вы смотрите на тех, кого якобы знаете. Может статься, что у вас в голове есть какая-то воображаемая картинка, которую вы все время подсовываете себе, когда вам надо об этом человеке подумать. А на самом деле вы даже толком не поднимаете на него глаза, когда он рядом. Самое глупое, что вы так делаете особенно часто, когда вам кто-то симпатичен.)
Мы говорим какое-то время о Люси Стил («А, бог с ней, я ее толком и не знал», – беспечно говорит Райдер), а потом он отставляет стакан и целует меня.
Логично.
Нет, действительно.
– Насчет дальше, – говорю я ночью, – я подумаю об этом завтра, можно?
– Тоже мне, Скарлетт О’ Хара. И потом, вообще-то уже двадцать три минуты завтра.
– Ладно, я подумаю об этом сегодня, только попозже, хорошо?
– Хорошо бы ты ненадолго перестала думать, а? – говорит Райдер.
– А то мне очень нравится, как ты сейчас думаешь о том, как именно тебе надо подумать попозже. Во сколько, где при этом находиться и сколько отвести времени на мыслительный процесс.
– Ладно, – опять говорю я, – тогда давай просто лежать. Рано или поздно мы заснем, а потом можно будет проснуться, поесть и идти сдаваться Марселле. Или не идти. Если будет дождь, можно будет сидеть здесь. Или я буду таскать тебя по кампусу и всем демонстрировать. Хотя там сейчас никого нет. Тогда, знаешь, тебе придется приехать в сентябре, чтобы я тебя всем демонстрировала.
– Похоже на план, – говорит Райдер сонно. – А теперь спи.
– А еще ты мне расскажешь, кем ты работаешь и что ты делал последние десять лет. И зачем ты приехал. И почему все-таки Люси…
– Ммммм, – говорит Райдер, – так ты спишь с незнакомыми мужчинами. Придется заняться твоим перевоспитанием.
– Ага, попробуй. Желаю удачи. Спокойной ночи, незнакомый мужчина.
– Спокойной ночи, Лис.