Ничто не радовало Максима Георгиевича в предновогоднее утро: ни пенсия, которую повезло получить накануне за пять минут до закрытия банка, ни внезапно нормализовавшееся давление — пришлось аж три раза измерить на обеих руках (один раз сидя, дважды — лежа), чтобы убедиться, что тонометр не врет.

— 130 на 80, практически молодость, — хмуро констатировал он, убирая аппарат в ящичек тумбочки. И даже бегонии, распустившейся пышным розовым цветом аккурат к морозам, не суждено было порадовать его.

— Нашла время! — проворчал Максим Георгиевич, переставляя ее на подоконник — поближе к скудному зимнему свету.

Завел он ее себе в мае, сразу после похорон жены. По пути с кладбища зачем-то заглянул в ларек на выходе из метро и попросил бегонию. Ехал потом семь остановок на автобусе, бережно прижимал к груди горшок с чахлым кустиком и утирал слезы насквозь промокшим носовым платком.

Анютка очень переживала, что он курит. Совестила и просила, чтобы бросил. Покупала журналы по здоровью и читала ему о вреде табака.

— Завтра брошу! — отмахивался он.

— Сколько раз ты мне это уже обещал?!

Максим Георгиевич делал виноватое лицо и, выждав некоторое время, сутулясь и кашляя в кулак, выходил на лестничную клетку, чтоб покурить в распахнутую форточку. Во дворе протекала обычная московская жизнь, соседи в квартире напротив по своему обыкновению ругались так, что слышно было через тяжелую металлическую дверь, по трубе мусоропровода с грохотом скатывался хлам. Максим Георгиевич чутко прислушивался и, если мусор падал внизу со стеклянным звоном, сокрушенно качал головой: «Что за люди, ведь сто раз просили стеклянное на помойку выносить!»

В апрельском номере «Лечебных писем» Анютка нашла статью, где обстоятельно расписывались полезные свойства бегонии.

— Тут говорится, что она очищает воздух и потому строго рекомендуется заядлым курильщикам. Давай заведем. Чистый воздух — залог здоровья.

— Помрем хоть здоровыми, — хмыкнул Максим Георгиевич. Любовь супруги к народным рецептам казалась ему чем-то вроде причуды, и он часто подтрунивал над ней. Она не обижалась.

Бегонию он приобрел в память об Анютке, пускай будет, раз она этого так хотела. Бросать курить не собирался, смысл бросать, когда из близких остались только пожилая дворняжка Тузик, альбом с пожелтевшими семейными фотографиями и читаные-перечитаные книги, содержание которых помнишь наизусть. Ну и стопка журналов «Лечебные письма», которые рука не поднялась выкинуть.

Тузик после ухода хозяйки совсем сдал, лежал на своем коврике и молчал. Ел с большой неохотой, страдал обострением артрита. Максим Георгиевич варил каши на бульоне — себе и ему. Наложит две одинаковые порции, свою чуть подсолит, ест и нахваливает. Тузик какое-то время смотрел с жалостью, потом тоже принимался за кашу.

— Что поделаешь, — вел с ним разговор Максим Георгиевич, орудуя ложкой, — так велел ветеринар. Нужно, говорит, заинтересовать тебя едой. Вот стараюсь, как могу. Ты уж не обессудь, если что не так.

Тузик запивал кашу водой и отворачивался к стене. Тосковал по Анютке.

Максим Георгиевич приобрел хозяйственную сумку на колесиках и вывозил его во двор — подышать свежим воздухом и сходить до ветру. Сегодня пришлось в плед укутать — мороз на улице стоял сухой, хрусткий, аж дореволюционный — не вдохнуть и не выдохнуть. Анютка бы сказала — сусально-серебряный. Она очень любила слово «сусальный». Лето у нее было сусально-золотое, зима — сусально-серебряная. Лето в этом году выдалось жарким, зима ударила морозами. «Вот только зря старались, некому теперь вас сусальными называть!» — думал Максим Георгиевич, помогая Тузику выбраться из-под пледа.

На обратной дороге заглянули в продуктовый — прикупить хлеба и куриных крыльев. Магазин переливался новогодними огоньками, в витрине стоял огромный Дед Мороз — дородный, краснощекий — и приветственно махал прохожим красной варежкой. «И не подумаешь, что ненастоящий!» — проворчал Максим Георгиевич. Его сегодня действительно ничто не радовало, и даже веселый, словно из далекого детства, Дед Мороз навевал одно только уныние.

Он оставил сумку с Тузиком возле камер хранения, вопросительно глянул на охранника — тот покосился на собаку, но махнул рукой — не оставлять же на морозе. Максим Георгиевич коротко кивнул и прошел в зал. 31 декабря магазин работал до семи. До закрытия оставалось еще два часа, посетителей было очень мало — люди заблаговременно купили нужное и теперь, наверное, готовились к празднику. Анютка делала все обстоятельно: туго крахмалила кружевную скатерть, сворачивала из салфеток зай чиков со смешно торчащими ушками, зажигала обязательные красные свечи, заводила проигрыватель… Эх! У Максима Георгиевича защипало в носу. Он часто заморгал, отгоняя слезу, отругал себя за безвольность и решительно направился в отдел выпечки. Там он положил в тележку кирпичик дарницкого (надолго хватит), чуть поколебавшись, добавил еще коробочку курабье — к чаю. Осталось взять куриных крыльев и несколько пакетиков кошачьего корма — любимого лакомства Тузика. Путь лежал через молочный отдел. Вдоль морозильных ларей с мороженым, задумчиво распевая себе под нос песенку про елочку, ходил приставным шагом пятилетний мальчик в голубом комбинезоне. Иногда, прервав пение, он прижимался носом к прозрачной дверце и декламировал по слогам: «Плом-бир сли-воч-ный в мо-лоч-ном шо-ко-ла-де». И добавлял с восторженным шепотом: «Вау!»

— Где мама? — спросил Максим Георгиевич.

Мальчик не обернулся.

— Там, — махнул он в сторону отдела фруктов-овощей и продолжил чтение: — «Сахар-ный ро-жок плом-бир с клюквой».

Максим Георгиевич сразу разглядел маму мальчика (она выбирала мандарины, принюхиваясь к плодоножкам), но на всякий случай решил уточнить. Он помахал рукой, привлекая к себе ее внимание:

— Это ваш ребенок?

— Мой! — кивнула она. И поспешно добавила: — Он совершенно безобидный.

— Не такой уж и безобидный! — сварливо прогундосил мальчик.

— Артем! — смутилась мама. У нее было очень располагающее к себе открытое лицо и ямочки на щеках.

— Сама же и называла меня горем луковым! — проворчал мальчик и обернулся.

Максим Георгиевич крякнул — щека у него была залеплена большим пластырем.

— Это я случайно с Севой подрался, — пояснил мальчик.

— Специально дерутся только дураки, — согласился Максим Георгиевич.

— Да?

— Зуб даю.

Мальчик округлил глаза.

— Зачем?

Максим Георгиевич, продолживший было свой путь, притормозил:

— Что зачем?

— Зачем зуб даешь?

— Ну… Это выражение такое. Наподобие клятвы. Можно сказать «клянусь», а можно — «зуб даю».

Мальчик почесал себе нос.

— Понятно.

— Я пошел? — спросил разрешения Максим Георгиевич.

— Иди.

Кассирша пробила чек неправильно — продублировала печенье.

— Исмаил, подойди, пожалуйста! — пропела она тонким голоском в переговорную трубку.

Максим Георгиевич удивленно вздернул брови — буквально минуту назад она спросила у него хорошо поставленным басом социальную карту москвича. Исмаил оказался невысоким ослепительно лысым мужичком с мохнатыми бровями. Кассирша кокетливо улыбнулась ему и делано вздохнула — не знаю, что со мной сегодня происходит, постоянно перебиваю.

— Жить просто без меня не можешь, — хохотнул Исмаил.

— Не могу. Женишься на мне?

— А свою жену куда девать?

— Не знаю, не знаю, — последовал певуче-жеманный ответ.

Максим Георгиевич поспешно сложил в авоську продукты.

— Счастливого вам Нового года! — крикнула ему вдогонку кассирша.

Пришлось пожелать ей того же.

Фонарь за окном, наконец-то починенный к праздникам, освещал кусочек тротуара с припаркованной заснеженной машиной, на лобовом стекле которой кто-то вывел незатейливое «Люблю Любу».

— Ишь, — хмыкнул Максим Георгиевич, нацепив на кончик носа обе пары очков — для улицы и для чтения, и разглядывая надпись.

— Пиу-пиу-пиу! — взмыли в небо фейерверки и, взорвавшись разноцветными огнями, растворились в темноте.

Тузик завозился на своем коврике, вздохнул — он с детства не переносил шума и даже к старости, изрядно потерявши слух, нервно на него реагировал. Хотя сейчас скорее чувствовал его, чем слышал.

— Всю ночь будут взрывать. Придется потерпеть, — Максим Георгиевич с кряхтеньем нагнулся, погладил его по голове, почесал за ухом. Тузик с благодарностью лизнул ему ладонь, прикрыл глаза.

Анютка тоже не переносила шума. Она умела каким-то непостижимым образом убавлять вокруг себя звуки и приглушать тона — говорила всегда полушепотом, работала практически бесслышно. И мир как будто подлаживался под нее — деликатничал, притихал. Когда ее не стало, живая, наполненная заботой и нежностью тишина обернулась в бездушную и каменную. Только Анютка могла согреть ее своим ненавязчивым, тактичным присутствием.

Максим Георгиевич отчаянно тосковал по ней. Когда становилось совсем невмоготу, он выдергивал из стопки «Лечебных писем» журнал, раскрывал на последней странице и читал письма одиноких стариков, желающих найти себе вторую половинку. Никого он себе не искал, но чужими поисками удивительным образом утешался. Скупо комментировал письма, над некоторыми смеялся в голос, утирая слезу умиления.

— «Мне исполнилось всего 84 года». Всего 84, а?

— «Хотелось бы познакомиться с работящим дедушкой (без интима). Будем вместе ходить в лес по грибы, по ягоды и на речку купаться». Ишь, без интима ей. Где его в нашем возрасте возьмешь-то, интим этот?

— «Вдовец, 74 года. Был женат 5 раз. 4 раза неудачно, а пятый раз — со смертельным исходом». Кхех!

— «Ищу женщину не старше 50 лет. Приезжай, родная, если ты без судимости». А раз с судимостью, то ходи незамужней!

Максим Георгиевич захлопнул журнал, убрал на место. Достал из пачки сигарету, размял в пальцах.

— Покурить отпустишь?

Тузик не ответил.

— Я быстро.

Он накинул на плечи жакет (Анютка к семидесятилетию связала), завозился с замком, который раз упрекая себя за то, что забывает его смазать. Курил, ежась и постукивая ступней о ступню — холод в подъезде стоял нешуточный.

Дверь соседней квартиры приоткрылась, Максим Георгиевич нехотя обернулся, чтобы поздороваться.

Артем стоял в дверном проеме и смотрел на него правым глазом — левый был скрыт за косяком.

— А что это ты здесь делаешь? — спросил он.

Максим Георгиевич поспешно загасил сигарету.

— Живу. А что ты здесь делаешь?

— Ты снова открыл входную дверь? — послышалось откуда-то из глубины квартиры.

— Мам, смотри, кого я тут нашел! Того дедушку из магазина.

— Какого дедуш… — Мама Артема выглянула на лестничную клетку и обомлела.

— Я в квартире напротив живу, — пояснил Максим Георгиевич.

— Надо же, какое совпадение! А я — коллега ваших соседей. Они уехали на отдых в Таиланд, попросили за котом присмотреть. Вот мы с сыном и переехали. — На целых десять дней! — вставил Артем.

— Рад, что мы будем соседями целых десять дней. Меня зовут Максим Георгиевич.

Она протянула руку:

— Я Маша.

Он пожал ее руку и неожиданно для себя спросил: — Вам есть с кем Новый год встречать? Если нет — приходите ко мне. Вместе будет веселей.

Артем радостно подпрыгнул, но тут же деловито поинтересовался:

— А чем ты нас кормить будешь?

— Ничем, — растерялся Максим Георгиевич, — я, честно говоря, и не собирался отмечать. Но раз такое дело… — Он запнулся, не зная, как закончить предложение.

— Вы один живете? — спросила Маша.

— У меня Тузик. Дворняга. И бегония, которая с какой-то радости расцвела сегодня утром.

Маша улыбнулась широко и открыто. «Совсем девочка», — подумал Максим Георгиевич.

— А знаете что? Приходите-ка к нам с Тузиком и бегонией. У нас утка. И оливье. Правда, я туда вместо яблок репчатый лук добавляю, но это ведь ничего?

— Ничего, — согласился Максим Георгиевич.

— А еще у нас свекольный салат с грецкими орехами, сливками и чесноком. И торт, правда магазинный, но вкусный.

Артем дернул мать за рукав:

— Откуда знаешь, что вкусный? Ты же не пробовала его.

— Предчувствую, — коротко ответила Маша.

Максим Георгиевич кинул окурок в баночку, которая служила ему пепельницей, крепко закрутил крышку.

— Можно я спрошу? Почему вы нюхали мандарины?

Маша убрала руки за спину. Ответила, глядя чуть выше его плеча. Словно высматривала за спиной кого-то.

— У деда в Сухуми был большой мандариновый сад. Мне годика четыре было, но я до сих пор помню. Деда давно нет, и сада тоже нет. А я все нюхаю мандарины. Даже не знаю зачем. Может быть, ищу тот запах из детства. И не нахожу.

Артем слушал мать, затаив дыхание. Пластырь на щеке съехал набок, открыв обработанную йодом неглубокую царапину. Максим Георгиевич вздохнул, улыбнулся.

— Спасибо за приглашение. Придем обязательно.

Новогодняя ночь прошла за разговором. Артем спал на диване, уткнувшись лбом в теплую спинку кота, мигающие гирлянды раскрашивали комнатную темноту разноцветными огоньками. Тузик, не по возрасту бодрый, лежал в ногах Маши, положив голову на ее тапочку. Если она вставала, чтобы заварить новую порцию чая, он тут же выпускал тапочку и, резво цокая по паркетному полу когтями, сопровождал ее до плиты. Когда она усаживалась за стол, он тут же завладевал тапочкой.

— Ты, главное, не съешь ее, — шепнул Максим Георгиевич, подняв край скатерти. Тузик, моментально оскорбившись, глянул на него так, словно лапой у виска покрутил. «Ишь», — подумал Максим Георгиевич, но вслух ничего говорить не стал.

Маша рассказала ему обо всем: о родителях, похороненных в Калуге, о неудачном первом браке, о своем непростом решении уехать в Москву к любимому человеку, который вроде с тобой, а на самом деле — нет…

— Женат? — прямо спросил Максим Георгиевич.

— Женат. Пять лет обещает развестись.

— Зачем вам мужчина, который не умеет слова сдержать?

— Незачем. Потому я и согласилась пожить здесь. Нужно понять, как дальше быть.

Максим Георгиевич машинально размешал чай. Отпил, поморщился — переложил сахара.

— Свежего заварить? — поднялась Маша.

Тузик с готовностью высунулся из-под стола, чтобы сопроводить ее до плиты.

— Нет, спасибо.

За окном взрывались петарды, у соседей сверху громко играла музыка, на дне салатницы осталось немного оливье — Максим Георгиевич отломил кусочек хлеба, подобрал остатки салата, съел с нескрываемым удовольствием. Анютка натирала туда антоновку и добавляла только яичные желтки, заправляла оливковым маслом — берегла сердце. У Маши он был почти классический, только яблоки заменял репчатый лук, получилось острее и на удивление вкуснее.

— Я пятьдесят лет ел только то, что готовила Анютка. Думал, что ничего вкусного больше не попробую. А теперь вот! — признался Максим Георгиевич. И заплакал.

И, пока Маша бегала в его квартиру — за корвалолом, а проснувшийся Артем, с котом под мышкой (кот висел неудобно, ушастой башкой вниз, но попыток вырываться не делал), гладил его по плечу, он рассказывал, рассказывал, как они жили с Анюткой — душа в душу, пятьдесят с лишним лет, и как она собиралась купить бегонию, но не успела, легла и не проснулась, как жила, согревая собой все, что ее окружало, как однажды, сорок лет назад, она влюбилась в другого, призналась ему и попросила отпустить, но он не смог этого сделать, потому что любил так, что казалось — уйди она, и он прекратит дышать, и как он стоял перед ней на коленях, умолял не бросать его, и она осталась, и никогда, ни разу он не попрекнул ее случившимся, и она ни разу не попрекнула его тем, что не дал ей уйти, и как не случилось детей, хотя они о них мечтали и никогда не теряли надежды, и как он оплакивал Анютку, как перебирал ее платья в шифоньере, как нашел в коробке из-под обуви дневник, где она писала о своей любви к нему и о том, что ни минуты не сожалеет о том, что осталась с ним, и как сегодня расцвела бегония, а на заснеженном капоте машины кто-то вывел глупое «Люблю Любу» и заключил в кривенькое, но сердце, столько в мире любви, плакал Максим Георгиевич, впервые не стыдясь своих слез и не коря себя за мягкотелость, столько в мире любви, а у меня ее нет и никогда уже не будет!

Не думал, что когда-нибудь сознаюсь в этом детском грехе. Сюжет простой: я дал в долг бабушке и дьявол чуть не купил мою душу за двенадцать рублей.

Но по порядку.

Было мне одиннадцать лет, все шло хорошо, из денег я предпочитал красные десятки, хотя давали мне в школу максимум желтоватые рубли. Копейки и вовсе за деньги мною не воспринимались. Но лишь до тех пор, пока я не получил в подарок копилку. Опустив в борова первую монету, я сразу же лишился рассудка. Откуда-то взялась патологическая жадность и развился слух. Тратить деньги я перестал в принципе, а звон выпавшего из кармана чужого медяка слышал за несколько километров. Мне до дрожи в пятках хотелось поскорее наполнить свиноподобный сундучок и посчитать сокровища. Я даже начал взвешивать копилку на безмене, чем немало озадачил родителей, которые не понимали, как можно перевести силу тяжести в деньги. Незадолго до окончательного заполнения фарфоровый сейф переехал ко мне в кровать. Я засыпал и просыпался с ним в обнимку, так как боялся, что чудовища, которые не живут под кроватью уже пару лет как, вернутся и украдут накопленное.

Наконец наступил «день М». Я торжественно расколотил ларец, растекся между монетами, облобызал каждую, пересчитал их несколько раз, разложил по номиналу и достиг нирваны. Ненадолго вернувшись в реальный мир, я задумался: как же все это поменять на бумажные деньги? Малолетнему скряге пришлось обратиться к бабушке, которая умилилась и согласилась помочь. Следующим вечером она сообщила, что произвела обмен, но попросила эти деньги на пару дней в долг. Я был горд — профинансировал практически главу семьи! Проценты брать не стал. Еще через день бабушка попала в больницу, о чем я узнал из случайно услышанного разговора родителей.

Я, как мне кажется, не самый плохой человек и уж точно был хорошим ребенком. Близкие меня любили, и я их любил, заботился о них, рисовал им открытки, читал с табуретки стихи, писал про семью в стенгазете, гордился ею, ценил. Но в тот момент, когда я услышал о бабушкином несчастье, темная сторона силы сдула все ростки добродетели с поверхности моей души.

«А что будет с моими деньгами, если…» — проскочила мысль. Я загнал ее в самый дальний угол головы. Но и оттуда она сверкала пурпурно-фиолетовым. Мне было очень стыдно, мерзко и противно. Ох уж эти терзания порядочного человека, которые мешают спокойно совершать непорядочные поступки.

На мое и всеобщее счастье скоро выяснилось, что жизни бабушки ничего не угрожает, и я вновь стал ощущать себя достойным сыном своих родителей, пока не подслушал, что у бабушки после случившегося могут быть проблемы с памятью. Пока вопрос стоял: «жизнь или смерть», свет, разумеется, побеждал, и я не думал о деньгах, если не считать ту первую молнию сомнений. Но теперь дьявол занялся мною всерьез.

Я живо представил себе, как здоровая и невредимая бабушка возвращается домой. Все счастливы. Но она помнит обо всем, кроме своего долга. Воспаленное воображение нарисовало мне именно такую картину частичной потери памяти.

«Лучше бы она про что-нибудь другое забыла, например про тройки в четверти или про разбитую вазу, но ведь не вспомнит именно про деньги, уж я-то чувствую», — пару дней я провел, подробно изучая амнезию по имевшейся в доме медицинской литературе. Полученные знания меня не порадовали. Настроение ухудшилось до предела.

Ждать исхода не представлялось возможным, и я напросился на визит в больницу. Разумеется, признаваться в посещавших меня страхах в планах не было, но как-то прояснить ситуацию с бабушкиной памятью хотелось.

По дороге я провел разведку.

— Папа, а что, бабушка может про меня совсем забыть? — голосом, полным трагического сочувствия, поинтересовался я у отца-врача.

— А что ты натворил? — отреагировал отец, знавший, с кем имеет дело, и ни капли не поверивший в мою сентиментальность.

— Я ничего, просто так спросил. — Изобразить научный интерес, очевидно, не удалось.

— Ты не волнуйся. Я, если что, про тебя напомню. — После этой фразы я замолчал до самой палаты.

— Ну вот зачем вы ребенка в больницу притащили? — Бабушка была достаточно бодра.

— Сам вызвался, — сказал папа.

— Спасибо, Сашуль, мне очень приятно. Как дела?

А вот мне не было очень приятно. Вновь я испытывал стыд и самобичевание.

«Спроси, спроси ее про дни перед больницей», — шептал в ухо внутренний демон, державший в руках коньки, на которые я собирал деньги.

— Хорошо, — выдавил я.

— Очень твоей памятью интересовался, — огрел дубиной и меня и демона смеющийся отец. Я мгновенно вспыхнул.

— Моей памятью? — удивилась бабушка.

Я ненавидел себя, весь мир, деньги, коньки, копилки и особенно папу.

— Ага, вероятно, рассчитывает, что ты о чем-нибудь забудешь. Уж слишком тревожный голос у него был, когда спрашивал. — Отец упивался моментом, не подозревая, насколько далек был от истины.

— Слушай, а может, у меня и правда с памятью проблемы? Саня, напомни, что я должна забыть? Я не буду ругать, просто я грехов за тобой не помню последнее время.

Если бы я тогда знал, что такое сюрреализм, то точно бы охарактеризовал ситуацию этим словом. Я уже почти рыдал:

— Ты ничего не должна забыть! Я просто так спросил, когда услышал про болезнь! Я же все изучаю! — Это была правда. Я практически жил внутри Большой советской энциклопедии, если вдруг узнавал о чем-то новом.

— Да ладно, успокойся ты, ну забыла, значит забыла. Считай, что тебе повезло, — с улыбкой на лице «успокоила» меня бабушка. При этой фразе демон внутри меня начал смеяться. Я же был готов взорваться: «Повезло?!»

— Я пошел в туалет, — объяснил я свой уход голосом, дрожащим от обиды и разочарования.

«Деньги — зло. Я тону во вранье. Я больше никогда, никогда…» — вот такие мысли крутились в моей голове все дорогу из больницы домой. Я поклялся не давать в долг больше, чем готов потерять.

Вечером папа сдал мне мелочь, как это периодически происходило последний месяц, и спросил:

— Когда копилку-то разбиваешь?

Мне стало совсем нехорошо. В списке моих «никогда более» ложь находилась на первом месте, но рассказать отцу о судьбе накоплений в нынешних обстоятельствах означало бы катастрофу. Положение было полностью безысходным. Похолодевшими губами я пролепетал:

— Я ее уже разбил, так что мелочь больше не нужна. Спасибо.

— И сколько насобирал? — не отвлекаясь от книжки, поинтересовался отец.

Его равнодушие так диссонировало с бурей внутри меня, что мне казалось — этот контраст осязаем и виден невооруженным взглядом, как парашют Штирлица в известном анекдоте.

— Двенадцать рублей, — обреченность чувствовалась в каждом слове.

— Куда дел?

Я как раз в тот момент читал «Колодец и Маятник» Эдгара По. В рассказе инквизиция создала комнату, в которой стены сжимаются и загоняют жертву в бездонный колодец.

— В долг дал, — выполз ответ.

«Господи, если он не спросит кому, я обещаю тебе… Ну в общем, все обещаю, что хочешь!!!» — пронеслось у меня в голове.

— Кому? — Папа отвлекся от книги и посмотрел на меня с неподдельным любопытством.

Бога нет. О’кей. Я опустил глаза, обмяк, усох и начал сознаваться:

— Баб…

Вдруг зазвонил телефон. Я рванул к нему:

— Але!

— Саня, это бабушка. Папа дома? И, кстати, не забудь у меня свои двенадцать рублей забрать, когда в следующий раз придешь.

— Да мне не горит. — От щек можно было прикуривать в тот момент. — Пап, тебя.

За время их разговора я стремительно почистил зубы, разделся, лег спать и, поняв, что не засну, учился изображать спящего. Папа так и не заглянул. Я вошел в роль и вырубился.

Через два дня я заехал к бабушке, забрал деньги, положил их в варежку, которую немедленно оставил в трамвае. Я не удивился и не расстроился. В графе «Уроки» стояло «Оплачено».

После смерти бабушка решила за Катькой приглядывать. Во всяком случае, до тех пор, пока она не выйдет за хорошего человека.

Когда на похоронах бабуля подмигнула Катьке из гроба, та даже не удивилась.

— Ба, ну хватит, — прошептала Катька, прикрывая ладонью рот. — В девяносто восемь лет можешь ты вести себя прилично?

Бабушка сделала вид, что ничего не слышит, и прекрасно себе лежала, выражая лицом безмятежность.

Бабушка умирала долго. Катька взяла на работе отпуск за свой счет, а в институте договорилась с деканом. И круглосуточно сидела около постели больной.

— Ои-й, бестолковая, — тянула бабушка. — Чего ты высиживаешь тут? Найми сиделку, а то разберут всех женихов, покуда ты мне ночами читаешь, а потом слезами давишься. Я еще, может, месяца полтора так проваляюсь…

И правда, ровно через полтора месяца, как знала, бабуля подманила Катьку узловатым пальцем:

— Не выть, — велела она. — Я сейчас помру, но это не точно. Потому как сердце не на месте у меня.

— Бабушка, — Катька заплакала.

— Ну! — бабушка шлепнула ладонью по одеялу. — Не порти вечер, погуляем еще на твоей свадебке. Этой… Сазоновне позвони. Пусть придет. Я ей бусы янтарные обещала, она сорок лет ими любуется, надо отдать.

Бабушка довольно пожевала губами, закрыла глаза и испустила последний вздох.

— Света, ты должна меня выслушать…

— Я никому ничего не должна!

Напряжение набухло от разногласий и сочилось уже нескрываемым раздражением.

Мать и дочь сидели друг против друга за столом просторной гостиной. Каждая была абсолютно уверена в своей правоте, исчерпав в изнурительном споре все заготовленные аргументы.

Характерной декорацией немой сцены являлось серое ноябрьское утро, силившееся разразиться ненастьем, а пока роняющее редкие тяжелые капли, которые стекали волнистыми дорожками по стеклу панорамной стены генеральского особняка.

— Доченька, давай прекратим этот разговор, — наконец выдавила из себя Ольга Борисовна и, нервно покрутив на пальце кольцо, подняла глаза на Светлану. — Этот молодой человек — тебе не пара.

Поверь, мы с папой лучше знаем… Марк не войдет в нашу семью… Не думаю, что тебе следует затевать разговор о свадьбе с отцом. Пожалей папу!

— Понятно! Издержки личной жизни единственной генеральской дочки, — саркастически ухмыльнулась Света и, задрав вверх остренький подбородок, поджала накрашенные губки. — Судьбоносные решения — через заседание генерального штаба! Только я, мамочка, Марка бросать не собираюсь! Если вы — против, то я… Я перееду к нему! Нам есть где жить! У него, между прочим, бабушка купила себе загородный коттедж, а любимому внуку городскую квартиру подарила! Так что не переживайте, не пропаду без вашей заботы.

С этими словами двадцатичетырехлетняя «отступница», сверкая наполненным праведным гневом взглядом, выбежала из гостиной.

— Доченька, мы не договорили…

— Некогда! У меня сегодня рейд! — огрызнулась Светлана. — И запомните раз и навсегда — все решения относительно своей жизни я буду принимать самостоятельно!

Ольга Борисовна вздрогнула от резкого звука хлопнувшей двери и проводила взглядом выезжающий за ворота Porsche Cayenne, подаренный Светочке год назад по случаю первого трудового дня в налоговой инспекции.

— Вот так вот… — вздохнула генеральша, обращаясь к вошедшей в комнату домработнице. — Мы с отцом всю жизнь для нее…

— Бог отведет, — успокоила та хозяйку, убирая со стола чашки с недопитым кофе.

Целый день, источая искры невидимого электричества как последствия утреннего разговора с родительницей, налоговый инспектор Светлана Ситина безрезультатно проверяла соблюдение закона о применении контрольно-кассовых аппаратов.

Она терпела фиаско одно за другим на каждом из проверяемых объектов.

Ни одного нарушения!

Продавцы будто сговорились оставить молодую инспекторшу без актов и начисления штрафов.

Отчаявшись от «безрезультативно» потраченного времени, она направилась к последнему включенному в список объекту.

Крохотный продуктовый магазинчик напоминал домик дядюшки Тыквы, прилепленный к громадной стене двухэтажного крытого рынка.

Втиснувшись внутрь, Светлана как всегда сделала вид, что разглядывает витрину. Она незаметно включила на айфоне видеосъемку и наблюдала за продавщицей, обслуживающей очередь из трех человек.

Худосочная девчонка с огромными светлыми глазами ловко управлялась за прилавком, подавая товар и пробивая чеки на кассовом аппарате.

Подвыпивший мужик, купивший полкило колбасы, откровенно заигрывал с торговкой: то приглашал ее на свидание, то норовил ухватить за руку…

Та отшучивалась в ответ на предложение помятого Казановы и обещала вернуться к разговору после того, как ухажер проспится.

«Брачные игры приматов… — неприязненно подумала Светлана. — Везет лупоглазой! Вряд ли она у родителей спрашивает, с кем ей встречаться. Вот почему базарные шалавы самостоятельно распоряжаются своей личной жизнью? А я обязательно должна получать одобрение…»

Продавщица будто почувствовала мысли посетительницы и недружелюбно уставилась в ее сторону. Смотрела не мигая, так, что тонкая голубая венка под глазом начала пульсировать.

— Брать что-нибудь будете? — с вызовом спросила торговка, не понимая, зачем барышня такой модельной внешности крутится у прилавка с дешевой снедью.

— Здорово, Славка! Как жизнь? — внезапно раздался звонкий мальчишеский голос, спасший проверяющую от вынужденного объяснения.

Замызганный парнишка в не по сезону легкой поношенной ветровке выворачивал карманы, извлекая их содержимое прямо на прилавок: жвачки, мятые бумажки, смотанные в клубок наушники…

— Во! Нашел… Думал, выронил. — Он протянул пятидесятирублевую купюру. — Чипсы дай.

Продавщица протянула яркий шелестящий пакет пареньку и ласково потрепала его по спутанным волосам.

— Так бери, «покупатель»! Не надо денег.

— Спасибо, Славка!

Парень торопливо вернул содержимое карманов на место, схватил упаковку и выскочил за дверь.

Вот он — звездный час! Довольная Светлана демонстративно закончила съемку эпизода вопиющего нарушения норм закона!

— Слышь, ты зачем меня на телефон снимаешь? — продавщица перегнулась через прилавок и вцепилась в рукав норковой куртки незваного «оператора».

Налоговый инспектор поморщилась и свободной рукой поднесла раскрытое служебное удостоверение к лицу нахалки.

— Вы только что нарушили закон о применении контрольно-кассовых аппаратов, необходимо составить акт, — менторским тоном заявила предъявительница красных корочек.

— Светлана Владимировна Ситина, инспектор… — прочитала вслух продавщица. — Светлана Владимировна, Свет, слышь, не пиши… А?..

— Прекратите мне тыкать, я при исполнении… — Светлана высвободилась из цепких пальцев нарушительницы и брезгливо разгладила мех пострадавшего рукава новенькой шубки-«автоледи» с жемчужным отливом.

После чего нарочно медленно, по складам, прочитала имя на бейджике поникшей нарушительницы: «Ярослава».

— Ознакомьтесь с поручением на проверку и предоставьте документы. И еще… Входная дверь на время составления акта должна быть закрыта.

— Сейчас документы принесу, а дверь можешь сама закрыть — все равно через пятнадцать минут конец рабочего дня, — буркнула Ярослава, исчезая в подсобке.

Светлана Владимировна неохотно взялась двумя пальчиками за шарик металлической задвижки и закрыла засов. Вытащив из сумки пачку влажных салфеток, она брезгливо протерла руки и часть прилавка. Удовлетворенная «дезинфекцией», разложила документы и приступила к составлению акта.

Закончив с формальностями, протянула Ярославе исписанные листы.

— Ознакомьтесь, распишитесь…

Продавщица читала медленно.

— Я не поняла про штраф… За что штраф? — наконец спросила она.

— За нарушение кассовой дисциплины. Реализация товара без оформления чека. Штраф будет составлять тридцать тысяч рублей.

— Сколько?! Ты че, ополоумела?! Пиши сразу миллион! Какой чек?! Это же Егорка-беспризорник! Он на рынке ошивается! Его все жалеют, больной он… Да я сейчас эти пятьдесят рублей пробью!

— Поздно! Факт есть факт! Подписывать будете?

— Ничего подписывать не буду!

— Так и напишите, что от подписи отказались.

У Славки на глазах выступили злые слезы.

— Ну откуда ты такая цаца бездушная на мою голову? Да у нас все в порядке, видишь же, по документам! Пожалуйста, не пиши про эти чипсы проклятые… Меня хозяин с работы выпрет… Будь человеком!

— Увольте от подробностей! Из-за таких как вы — бюджет страны страдает! Из-за таких как вы — у пенсионеров пенсии маленькие! Расплодилось жулья! Вор на воре!

— Кто — вор? Я — вор? — Казалось, глаза продавщицы вылезут из орбит. — Да что ты про меня знаешь, краля разодетая? Твой телефон — три моих месячных зарплаты… Эх! — в сердцах выдохнула Ярослава. — Что с тобой говорить! Подавись своим актом!

Разъяренная торговка — со съехавшим набок форменным колпаком — схватила бумаги и размашисто расписалась на последней странице.

— Теперь бюджет не пострадает! С завтрашнего дня — профицит!

— Ух ты, какие слова знаешь! — съехидничала Светлана.

— А ты что, думаешь, одна умная?! А все дураки? Светлана Владимировна уже не слушала, в конце концов, это было ниже ее достоинства — пререкаться с хабалкой. Она засунула документ в сумку и, не попрощавшись, выпорхнула из тесного помещения. Выйдя на улицу, заспешила в сторону автостоянки. Было семь часов вечера, но темно, словно ночью. Фонари тускло освещали опустевшую рыночную площадь.

«Интересно, Марк обрадуется моему решению переехать к нему? Конечно, квартирка на Второй Планерной улице — это не генеральские хоромы, но пожить какое-то время — пока родители не одумаются — можно…» — размышляла Светлана, семеня на высоких каблуках в обход огромной лужи с плавающими на поверхности обрывками бумаг и сигаретными бычками.

Она не успела испугаться, когда сзади ее ударили по голове, вырвали из рук сумку и с силой толкнули в спину. Светлана только ойкнула и, потеряв равновесие, упала в отвратительную жижу.

Пытаясь подняться, она встала на четвереньки, уперлась руками в грязное дно и почувствовала, как в ладонь вонзилось что-то острое. С криком вытащив руку из лужи, она увидела, что из раны, источающей кровь, текущую вперемешку с грязной водой, торчит бутылочный осколок. Светлана взвыла в голос.

— Тихо, тихо, не ори, — откуда ни возьмись появившаяся Славка шагнула в лужу.

— Ерунда, сейчас вытащу, неглубоко зашло… Разожми руку-то и отвернись! — приказала продавщица.

— Ё-моё… — пропищала Света. — Вытащила?

— Вытащила, — подтвердила Славка, отшвырнув стекляшку и перевязывая рану носовым платком. — Вставай!

— У меня сумку украли… В сумке деньги, паспорт, ключи от машины… Телефон… — причитала Светлана Владимировна, ковыляя на сломанном каблуке, уцепившись за спутницу. — Надо папе звонить…

— Подожди ты, сейчас зайдем ко мне — я через дорогу живу. Помоешься, руку обработаем.

В тесной прихожей — с выкрашенными в бирюзовый цвет стенами — Светлана Владимировна, опершись на пузатый холодильник, стянула с себя мокрые сапоги, скинула на пол грязную шубку и, подталкиваемая спасительницей, прошлепала в ванную комнату.

Славка зашла следом, занесла чистое полотенце и байковый в цветочек халат.

— Это бабусин — надень, как помоешься. Я тебе пока джинсы и кроссовки подыщу — твои мокрые насквозь, а на сапогах каблуку кердык.

Минут через двадцать — в халате, дважды обернутом вокруг тела, и в чалме, накрученной из старенького розового полотенца, — Светлана вышла из ванной.

Заглянула в комнату: две простенькие кровати, стол и телевизор на тумбочке.

«Бедненько — чистенько!» — непроизвольно констатировала инспекторша.

— С легким паром! — Дверь кухни отворилась, и на пороге появилась сгорбленная старушка. — Айда чай пить! Я сегодня пирожков капустных испекла. Больше-то ничего нет, — оправдывалась она. — Но пирожки — вкусные…

— Извините, а где Ярослава?

— К Гургену побежала, соседу нашему, он всю рыночную шпану знает, может сумка твоя отыщется… Светлана села к столу и с удовольствием выпила огромную кружку крепкого горячего чая вприкуску с румяным пирожком.

— Вкусно? — спросила старушка и, улыбнувшись, погладила Свету по плечу. — Эх, девка, это горе — не беда, в жизни и похуже бывает. Когда чужие обижают — это одно, а вот когда свои, родные — сердце от обиды порваться может…

— С Ярославой конфликтуете? — просто так, лишь бы что-нибудь сказать, произнесла Света.

— Да что ты! — с улыбкой перекрестилась бабка. — Со Славочкой дружно живем, она — ангел мой. Таких как она сейчас днем с огнем не сыскать…

— Любите вы внучку. А у меня нет ни дедушек, ни бабушек. Я у родителей поздний ребенок.

— Балуют, наверное? Единственную красавицу… — снова улыбнулась старушка. — Я вот своего внучка единственного тоже любила-баловала, да так залюбила, что не заметила, как на улице оказалась.

— Как это, на улице? — непонимающе спросила гостья.

— Да просто, — спокойно ответила бабуля. — Дочка моя вторым браком за немца замуж вышла, все продала и в Германию укатила. Остались мы с внучком вдвоем в моей квартирке жить. Я работала, пока здоровье позволяло, внука поднимала. Он даже в институте выучился. Думала, на работу устроится, легче жить нам станет. Да куда там! Парень он видный, девки на него вешаться стали… А потом и дамочки постарше стали его то деньгами, то подарками завлекать. Не терпела я, все ему высказывала, вот, видать, и надоела. Одна дамочка у него особо ушлая была — умудрилась меня из квартиры выписать. Паспорт мой выкрали, меня — в машину и… За двести километров в заброшенный дом в пустующей деревне отвезли. Как я назад до города добралась — рассказывать сил нет. С бесстыжим внуком поговорить пыталась, да все напрасно. Говорит, что ему квартира нужнее — у него жизнь впереди, а мне, старухе, пора сдохнуть и оставить его в покое. Вот так вот! — горестно подытожила бабуля.

— А Ярослава? Кем она вам приходится? — потрясенная рассказом, испытывая жалость к старой женщине, спросила Светлана.

— Так, никем. Она меня на рынке подобрала. Смотрела-смотрела, как я побираюсь и под прилавком сплю, пожалела да и забрала к себе жить. Живем хорошо: я по дому управляюсь, Славочка работает и учится. Всё у нас хорошо. Давай еще чайку подолью…

— Как забрала? Просто нищенку забрала к себе домой? — ошарашенная слушательница застыла с протянутой чашкой.

— Так не все люди — плохие, и душевные бывают. До моих лет доживешь — много про людей узнаешь…

Хлопнула входная дверь, из прихожей раздался бодрый Славкин голос.

— Танцуй, Светлана Владимировна, сумка твоя нашлась. Денег и телефона — как понимаешь — нет… Извиняйте! Зато все остальное на месте.

Переодетая в короткие джинсы и слегка жмущие кроссовки, Света уже в коридоре шепотом попросила у Славки адрес бабусиного внука.

— Зачем? — удивилась та. — Он отпетый подонок, я сама с ним недавно разговаривала, хотя бы паспорт просила вернуть — бесполезно! Говорит, что его будущий тесть — большая шишка, в полиции связи имеет, и если надоедать не перестану — он меня со свету сживет. Ничего у тебя не получится!

— У меня получится! Мой папа — генерал, он поможет!

— Ну попробуй, сейчас напишу, только ручку найду.

— Подожди, — Светлана достала из сумки ручку и, вытащив из папки злосчастный акт проверки, оторвала половину листа. — Пиши.

Она протянула ошарашенной Славке обрывок бумаги, а остальные листы скомкала и положила на холодильник.

— Вот, написала: Вторая Планерная, дом семнадцать, квартира шесть, Марк Смирнов. Здорово будет, если он хотя бы паспорт вернет — больше нам с бабусей ничего от него не надо. Эй, слышь, подруга… Плохо тебе?

— Марк Смирнов… Вторая Планерная… — пробормотала побледневшая Светлана.

Она виновато посмотрела на Славку и, закрыв лицо руками, вдруг разрыдалась.

— Ты чего? — испугалась Славка, обняла Светлану и стала гладить ее по волосам. — Если сложности, то… не надо… Забудь! Ты ведь никому ничего не должна. У нас с бабусей все прекрасно! К нам гости приходят… И ты приходи обязательно! Ты на самом деле классная, таких нечасто встретишь… Ради меня раньше никто ничего не делал, а ты целый акт не пожалела…

Самым любимым выражением бабы Симы было: «Не доводите меня до белого каления!»

И Сережа сразу представлял колени бабушки — белые, круглые, как свиные голяшки, с розовой меткой под самыми чашечками от тугих резинок капроновых гольфов. Вот и сегодня утро выдалось хлопотное, и «белые колени» поминались чуть ли не поминутно. Все собирались за грибами…

— Ой, Валька! А ну как потеряется он? Шебутной же! — Так мы его от себя никуда не отпустим! — убеждала бабу Симу тетя Валя, укладывая на дно плетеной корзинки бутерброды с сыром и похожие на жабенышей свежие огурцы — зеленые с белым пузиком, пупырчатые.

Бабушка лишь качала головой.

— Да и лес знаком ему с детства, — продолжала тетя Валя. — Поди, каждое лето в Борисову Гриву ездим.

— Да в прошлом-то году грибов не было! Вот и сидели дома. Получается, в позапрошлое ходили. А ему тогда шесть всего было. Забыл уже все, небось!

— И ничегошеньки я не забыл! — буркнул Сережа. — И тропинку помню, и полянку, где два дуба растут, и ельник, и пень трухлявый!

— Да сгнил уже давно твой пень! — загоготал Мишка, сын тети Вали и Сережин двоюродный брат.

Баба Сима долго паковала внука в старую залатанную одежку, сохраненную в доме как раз на случай леса. Сережа смотрел на руки, торчащие из его когда-то любимой клетчатой рубахи, на протертые на коленках «салютовские» джинсы, из которых он вырос еще в прошлом году, и старательно отводил глаза, чтобы не натолкнуться на ехидный Мишкин взгляд.

«Мишке-то хорошо, — подумал Сережа, — уже десять стукнуло, и бабушка его мучить почти перестала». — Ба-а, ну шарф-то зачем?

— Сентябрь на носу, заморозки уже были.

— А штаны в носки заправлять?

Мишка нарочито прикрыл ладонью рот, будто ему так смешно, что уж не сдержаться! Сережина дворняжка Жулька — маленькая, пегая, кудрявая, как парик Мальвины из любимого фильма, нетерпеливо тявкала у двери, призывая поторопиться.

— Все надо заправлять. Рубашку в брюки, брюки в носки. От клеща поганого. И шею замотать, — командным голосом отдавала приказы баба Сима. — А лучше платочек на голову надеть, чтобы ушки… — Платочек?! — почти со слезами перебил Сережа. — От такой страхолюдины все грибы в лесу попрячутся! — засмеялся Мишка.

— Платочек, и правда, перебор, — вмешалась пожалевшая племянника тетя Валя. — Я ему кепку дам мужнину. Села, негодная, после стирки, Сереже аккурат в самый раз будет. И красивая — с олимпийским мишкой.

— Ах, не доводите меня до белого каления!

Баба Сима еще поворчала немного, потом повесила внуку на плечо клетчатый термос на ремне и наказала к шести вечера «кровь из носу» всем вернуться. А то грибы чистить придется «в ночи».

Никогда не доверяйте глазам. Внешность обманчива. За простачком может скрываться великодушный рыцарь, за уродливой глиняной фигуркой — шедевр мирового искусства, а за обычными бананами — необычная история, которая может перевернуть и вашу жизнь.

Был я как-то в командировке в Краснодаре. Детей судил. Ну, в смысле, жюрил на детском театральном фестивале. В качестве специально приглашенного театрального педагога из самой Москвы.

Фестиваль проводился тут уже не первый год и в местных кругах был необычайно популярен. Коллективов съехалось много, со всего края. Выступления пестрые. Приготовили, кому что по силам: кто стих прочтет, кто сценку разыграет, а кто и коллективом целый спектакль «забабахает».

В жюри нас было трое: я, степенная краснодарская дама с хриплым голосом, преподающая вокал, и возрастной режиссер из Ростова, обладатель пышных усов и вязаного кардигана.

Нам втроем предстояло к концу дня определить призовые места и произвести разбор предоставленных работ. Я загрустил уже ко второму часу просмотра: увиденное мне казалось жалкой самодеятельностью. Более же всего меня раздражал усатый режиссер, который после каждого выступления оборачивался ко мне за подтверждением собственных восторгов. Его благодушие и хвалебные комментарии по любому, даже самому примитивному поводу создавали ощущение, что он вовсе никакой не профессиональный деятель театра, а дедушка, который пришел в детский сад смотреть на собственных внучат.

Я чувствовал, что во мне зреет бунт, и готовился к разгромной речи на круглом столе. Я собирался безжалостно размазать всех и вся, пользуясь сложной театральной терминологией и правом председателя жюри.

Наступил обеденный перерыв. И вовремя — к этому моменту у меня закончились остатки терпения и сострадания к выступающим.

Наше судейство усадили в комнате, а-ля «переговорной», за большим столом. Принесли в пластиковых контейнерах подогретую еду. Мясо, гарниры, салат, как полагается. Я, еще с самолета ничего не евший, набросился на все без разбору. Война войной, а обед по расписанию.

Степенная краснодарская вокалистка из жюри отвергла кулинарное предложение оргкомитета фестиваля и отправилась закусывать в другой общепит, за пределами нашего дворца культуры.

Восторженный режиссер из Ростова, при свете оказавшийся похожим на располневшего Якубовича, тоже чинно отодвинул весь пластик на край стола.

Однако комнату не покинул. Вытащил из портфеля связку бананов. Штук пять, не меньше. Обтер один из них влажной салфеточкой и начал поглощать, размеренно, со вкусом.

«Он еще и веган, — пронеслось у меня в голове. — Только бы не воинствующий!»

Я отвернулся, так как любое внимание к пище подобного субъекта неминуемо грозило длинным нравоучением о правильном питании и здоровом образе жизни. Знаю я этих ЗОЖистов, сталкивался. — Это у нас семейное, — подал голос фальшивый Якубович. Заметил-таки мой взгляд! — И дети мои, и внуки — все бананы обожают. А началось все знаете с кого?

Я промолчал. Во-первых, я не знал, во-вторых, мне было не интересно.

— С деда моего! Представляете? Вот он просто по бананам с ума сходил! — победоносно объявил мне ростовский режиссер, раздвинув в улыбке пышные усы.

— Ничего себе, — делано удивившись, ответил я. — Гурман у вас дед был, что скажешь!

— Ага, — коллега с радостью продолжил разговор. — А в его-то время бананы вообще редкостью были. По крайней мере, у них в поселке. Он из Двубратского, слышали про такой? Тут недалеко.

— Не-а, — промычал я. — Я и в Краснодаре-то впервые.

— Да вы что? — Тот доел первый банан, с меткостью Майкла Джордана кинул шкурку в корзину у двери и принялся влажной салфеточкой протирать второй. — Так вот, представьте себе, дед мой в свое время за бананами в Москву ездил. Каждое лето. Это, конечно, для остальных он чего только не сочинял: и одежда, мол, в Москве лучше, и книги такие, которых в Двубратском не достанешь. А сам с вокзала первым делом — за бананами. Их тогда еще зелеными продавали, сразу и не съешь. Накупит столько, сколько увезти способен, и домой везет. Приедет с Москвы — одна сумка с вещами, книгами и гостинцами, а другая — с зелеными бананами. Ну, мы их дома по носкам рассовывали и на печку. Через пару дней вытаскивали: желтые, сочные! А пахли как! Мммм… Сейчас так уже не пахнут…

— Ого! — Дефицитное советское время я застал поменьше, чем благодушный усач. И воспоминания об отсутствии бананов на магазинных полках для меня были какими-то уж очень туманными. Ну не было бананов и не было. Потом же появились. Я и не задумывался никогда, что кто-то мог вот так охотиться за этими «редкими» фруктами… За полторы тыщи километров ездить.

— Что вы! — махнул рукой усатый режиссер на мои удивления. — Дед бы и чаще ездил… Если бы бабушка позволяла. Весь год, казалось, только этого и ждал.

Он хмыкнул, как будто бы вспомнил какую-то сногсшибательную историю. Покосился на меня, рассчитывая, что я проявлю интерес и тем самым позволю ему ее рассказать. Я же сделал максимально равнодушное, даже слегка сонное, лицо. Но это не помогло. Казалось, что двойник Якубовича именно во имя будущего рассказа и выдал мне банановую прелюдию. Поэтому он затянул речь, невзирая на мою кислую мину.

Я еле сдержался, чтобы не выйти немедленно вон. Как правило, такие усатые благодушные дедушки-режиссеры травят длинные нудные байки, кажущиеся им невероятно смешными. «На круглом столе отомщу за все!» — пронеслось у меня в голове.

— Мне тогда лет пять было, — загадочно покачивая головой, начал мой жюри-коллега. — Отец у меня был военный, его по службе все время из части в часть переводили. Вот и тогда — отправили служить в Хабаровск. Ну, он с матерью и поехал, обустраиваться. Меня же пока у деда с бабушкой оставили… Вообще, часто так оставляли, что уж. Да я как-то и не жалел особо: в Двубратском всегда тепло, хорошо, от еды столы ломятся. Дед Витя — балагур и приколист, бабушка Оля — сама доброта и забота. И весело, и сытно, что еще нужно?

Выношу на столик веранды чай с лимоном и бутерброд с сыром. Устраиваюсь в кресле и открываю газету — удивительно, что люди до сих пор печатают новости на бумаге. На первой странице заголовок: «К ЗЕМЛЕ ЛЕТИТ АСТЕРОИД Р05! Наступит ли конец света?» Не наступит. Вздыхаю с ностальгией по своей работе и опускаю газету.

Осень. И сегодня осень, и завтра осень, и еще неизвестно сколько лет будет осень. С клена в моем дворике сыпется листва, но дерево не остается голым: вот кружится ажурный лист, вместо него вырастет новый, быстро пожелтеет и тоже слетит.

Из сарая с деловым видом выходит мой внук Макар. Прищуриваюсь. Удивительно, как работает метаболизм в шестнадцать лет: месяц назад он выглядел как обычный сутулый подросток, а сейчас заметно окреп.

— Лариса, постарайся не упасть в обморок, — говорит он, скрывая от меня что-то за спиной.

— Смеешься? Ни разу в жизни не падала в обморок.

— Вот и сегодня не начинай! Я усовершенствовал твой зонт.

Какой еще зонт? Макар отводит руку в сторону, и я вижу тот самый злополучный черный зонтик. Это не внук, а наказание! Мало, что ли, нам неприятностей от этого зонта? И я тоже идиотка — давно пора было его выбросить или закопать где-нибудь за сараем!

Держа зонт, словно букет, Макар идет ко мне по тропинке, пройдя половину пути, останавливается и, согнув голову, начинает что-то настраивать в ручке зонтика. У него сосредоточенное выражение лица, ясное дело, он что-то задумал, и у меня предчувствие, что мне это не понравится. Но попробуй что-нибудь запрети упрямому подростку!

— Что пишут в газетах? — спрашивает Макар, выпрямляясь.

— К Земле летит астероид Р05. Довольно крупный и очень опасный, но не волнуйся, маги из ассамблеи сместят его траекторию.

— А я и не волнуюсь! — Макар раскрывает над собой зонт. Затем вцепляется в никелевую ручку двумя руками и отступает на шаг, расставив ноги. Он шевелит губами — сейчас начнется представление.

Крючок рукоятки зонта, дрогнув, выпрямляется и заостряется как пика.

Ручка зонта оживает и начинает рывками удлиняться, стремясь к земле. Она вонзается в тропинку, со скрежетом, как бур, и у Макара под ногами разрастается маленький вулкан, извергаясь песком и кусками глины.

Скрежет продолжается, но теперь он доносится из-под земли. Веранду, на которой я минуту назад спокойно завтракала, начинает покачивать: подпрыгивает стол, стул, чашка передо мной скачет по блюдцу — а Макар вскапывает двор, будто это в порядке вещей. Никогда не знаю, что у него на уме, и в такие моменты всегда жалею, что взялась его обучать.

Над зонтом сгущается воздух, образуется голубое свечение, а затем зонт начинает стремительно расти. Черная брезентовая ткань расширяется и, увеличиваясь, все громче хлопает, как натянутый парус атакующего пиратского корабля. Из моих рук улетает газета. Жухлая листва из сада летит на веранду, шлепаясь темно-желтыми лохмотьями на доски пола. Макар крепко держит ручку зонта, но отклоняет голову подальше — от ветра рукава его рубашки трясутся, а волосы встают дыбом. И я падаю в обморок.

Двенадцать лет назад.

Осенний воздух в парке пропитан дымком: за дубовой рощей кто-то жарит колбаски. Где-то далеко шумят дети и смеются взрослые, но в нашем с Сержем уголке парка расслабляющая идиллия.

— Легко, — отвечаю я. Через мгновение лист повисает в заданных координатах.

Серж смотрит на меня с театральным ужасом на лице.

— Так и знал! Нет чтобы поднять его осторожно, как перышко. Смотри.

Я наблюдаю, как другой листок отрывается от земли и, красиво кружась, я бы даже сказала, вальсируя, поднимается все выше-выше и ложится сверху на мой оранжево-желто-зеленый.

Серж выжидательно смотрит на меня и поднимает брови.

— А ты в душе художник, — замечаю я.

— Так и есть. Ты видишь, какое сегодня освещение, какие полутени — это я подправил денек под нашу встречу, — улыбается он. — Ну давай. Я жду.

Оранжево-желто-зеленый лист в одно мгновение перемещается обратно на газон, и Серж тихо смеется. Но зря он это делает, потому что мой лист стартует и медленно-медленно движется вверх, пока не поднимается на метр по кратчайшей траектории.

Серж разражается хохотом.

— Лариска, я тебя обожаю! Может, пропустишь это заседание, и метнемся ко мне?

Не может же он всерьез верить, что я пропущу такие важные дебаты? Разворачиваю голову и всматриваюсь в его лицо: взгляд умоляющий, вид несчастный, но в уголках губ подрагивает улыбка.

— Любишь ты меня подразнить.

— Люблю.

— К пяти мы должны закончить. А после пяти у тебя не получится?

Серж виновато качает головой — значит, очередные секретные переговоры.

Я знаю Сержа полжизни — мы познакомились после моего развода, и полжизни гадаю: чем же он занимается? Но у каждого мага свои секреты — мне ли это не знать.

— И никто, кроме тебя, не может провести переговоры?

— Никто, — уверяет меня Серж с непоколебимой уверенностью. — Я лучший переговорщик. А знаешь, в чем отличие между мной и другими? — Серж делает паузу и, чтобы он продолжал, я издаю заинтересованный звук. — Для иллюстрации возьмем френч-пресс, маленький кувшин для заваривания кофе. Так вот, я лишь слегка надавливаю на поршень, опускаю его ровно на столько, чтобы порошок кофе погрузился в воду — этого достаточно, чтобы произошло заваривание. А другие давят на пресс, втирая порошок в дно кувшинчика.

— Очень образно. Вот теперь мне ясно, почему ты лучший переговорщик. Извини, мне пора, — говорю я и тут же, пока он меня не заболтал, перемещаюсь в зал для дебатов генеральной ассамблеи магов.

— Работа плевая, — говорил дед. — Сиди да наблюдай, смотри на погоду.

Только позже я едва не отморозил руки.

— А приборы?! — продолжал дед. — Какие там приборы, Сережка! Это не твои эти мультики-игрушки, все серьезно! Армейская аппаратура! Все сама считает-фиксирует-сигнализирует! Я когда военным метеорологом служил — так же вот сидел! Будет, что после каникул-то рассказать!

Я не очень понимал, чем занимается «метеоролог», но вот «военный» — ясно укладывалось в моей голове. Дома ждали солдатики, на Новый год дед подарил мне игрушечный автомат с пульками, а в перестрелках снежками мне просто не было равных! — Напарник! — хлопал дед по плечу. — Одному там, знаешь, сутки-то не очень бывает… Скучно! Домик маленький, зима, а еще, — дед перешел на шепот, — туалет-то там чёрт-те где, почти у самой метеоплощадки. Каждый раз закрывай, открывай этот домик, как бы что не уперли… Армейская ж аппаратура! То ли дело вдвоем…

И в том домике, в единственной комнате, он усадил меня на диван болотного цвета и словно набитый вялой картошкой. Один его подлокотник упирался в старую печь, и та присыпала диван густой побелкой. А напротив — столы и яркие дисплеи лупоглазых мониторов, и заваленный книгами скособоченный шкаф у единственного окна.

— А где военное? — спросил я.

Дед не ответил, от его «плевой работы» не осталось и следа. Он бродил по комнате взад-вперед, нажимал кнопки, листал и перекладывал пухлые тетради, выглядывал в окно; и все время что-то бормотал. «Ему так проще думалось, это его „пунктик“, — говорила бабушка, — и всё слушать необязательно».

— …смотреть телевизор! — закончил дед и завел мне рябь единственного канала.

А сам засел в углу смотреть на погоду. Только смотрел он почему-то все на те же листочки, экраны мониторов, и даже окно с погодой оказалось у него за спиной.

Я наблюдал за ним почти что украдкой.

— Петь, это Холмоямск, метео, прими телеграммку, — говорил дед каждые пару часов и медленно выдавал ряд чисел: 54… 68… 75…

Он походил на разведчика; таким серьезным и важным было каждое его движение, взгляд в книгу, в монитор, очередной звонок, что всякое занятие, за которое я брался у него за спиной — все мои игрушечные воины, яркие энциклопедии, — все это уже казалось мне полной ерундой.

И я не усидел.

Я поднялся со скрипучего дивана, подошел к шкафу с перекошенными и прогибающимися полками, чтобы взять наугад одну-единственную книгу. Такую, что помогла бы мне стать похожим на деда.

Но на всякий случай я сразу взял стопку.

Игрушки ушли в сторону; книги я разложил на полу перед телевизором, а какой-то футляр приспособил под телефонную трубку. Мой наблюдательный пункт был готов.

И в ряби экрана я представлял крайне важные для нашего городка погодные сведения и надвигающееся ненастье. Каждую минуту я сверялся с метеорологическими книгами, которые только подтверждали мои догадки о скорой метели и сильных заморозках. Я настолько вжился в роль смотрителя за погодой, что не заметил, как в руке оказалась ручка. Естественно, для заметок на полях, для иллюстрации наблюдаемых катаклизмов и в помощь моим будущим коллегам.

Только зафиксировать все свои наблюдения я так и не успел.

Крепко мне влетело. Сильно, до слез.

— Садись, — сказал дед. — Баловень! Думаешь, это игрушки?! На вот, пожалуйста, поработай по-настоящему, метеоролог! Книги он разрисовывать вздумал!..

Дед освободил свое кресло, но никаким смотрителем за погодой я уже становиться не хотел. Я старался не расплакаться и немедленно нуждался в защите от всех этих экранов, армейских приборов, таблиц и пожелтевших заметок.

Но дед был непреклонен. Еще один «пунктик».

Я сел в кресло, а дед стоял позади и проводил скупой инструктаж.

— Данные обновляются каждые пять минут, а уже через час, гляди, — дед указал на пустую строчку внизу центрального экрана, — тут появятся цифры, и это называется «телеграммой», в ней вся погода, она пойдет в Центр. Это каждые три часа случается. Телеграмма обязательно должна появиться, не проморгай. И меня позови, их иногда надо исправлять. На все про все три минуты! Ну вот… Метеоро лог, наблюдай!

Так я начал смотреть на погоду, а дед — телевизор. На мониторе передо мной горели красные столбики температур, на экране другого — что-то про ветер и графики, в которых сам черт ногу сломит, как сказала бы бабушка. Справа и слева стояли, наверное, те самые армейские приборы: серые железные ящички с покачивающимися стрелками и маленькими экранчиками. А на столе лежала огромная амбарная книга с бесконечными столбцами цифр. Как завороженный я сидел и смотрел на изредка меняющиеся показания, скользил взглядом по странным кодировкам в книге… Пока не зазвонил телефон. — Да, — дед снял трубку. — Ох, вот дела! Да как я?.. У меня срок, Нина! Вот те на… Ну ладно, ладно, хорошо. Посиди у нее немного. Чуть-чуть, говорю! Скоро приду.

Дед положил трубку и согнал меня с рабочего места. Он долго сидел, вникая в цифры; он-то понимал, что там к чему!

— Бабушка звонила, — сказал он наконец. — Ворота не может открыть. Перемело весь двор, говорит. Домой никак не попадет. Такие дела.

Я наблюдал, как он ходит по маленькой комнатке взад-вперед и одевается.

— Схожу, расчищу подступы!

— А я?! И я!

— Нет уж. Смотри, как метет. И потом, куда со мной? Там не пролезть. Замерзнешь только. Так что вот… Посиди, дружочек, здесь. Заодно и за погодкой присмотришь, пока меня нет.

Я раскис. Все это было слишком ответственно и страшно, и уже начинало смеркаться. Словом, я был готов разрыдаться не на шутку.

— Ну, ты что! Большой, чтобы плакать, третий класс как-никак! Вот… Уже и работа у тебя! Ты не переживай, я быстро. Расчищу дорогу, вернусь, и можешь домой бежать. Оно вот ведь как бывает… Напарник! И протянул мне книжку. Я протянул к ней руку. Но тут же отдернул. Вот еще! У меня теперь есть дела поважнее. Думал, одурачит меня! Думал, меня теперь займет разукрашивание! В последнее время тут все в корне изменилось! Я теперь ответственный наблюдатель за погодой!

— Туда и обратно. — Дед собрался и уже стоял у двери с лопатой, весь укутанный в одежды. — Не закрываю тебя. Сам. Не дай бог ключи еще в снег выпадут! И вышел. А я к окну — еще раз помахать ему, но он только пощурился из-за сильной метели. Я закрыл дверь на крючок, сел на его место и продолжил наблюдать.

Метель за окном подвывала, теплый свет лился из единственной лампы на столе, и цифры с графиками опять захватили меня. Я старался не отрывать взгляд от мониторов, чтобы не дай бог не пропустить что-то важное, какое-то странное поведение погоды — только какое? — я понятия не имел. Так и таращился в экран, пока не заломило глаза от однообразия и напряжения. Почти что ничего в этих графиках и цифрах не менялось.

Тогда-то я и дал слабину — всего на секунду прикрыл глаза, а сколько проспал — не знаю. На улице стемнело, и под ухом снова верещал телефон.

Спросонья я решил, что это дед. Что он уже расчистил тропу к домику и звонит сообщить, что возвращается.

Я смело снял трубку.

— Алло!

— Иваныч, ветряк чудит! — кричали на другом конце. — Последнее время вроде ничего-ничего, а щас такое выдал! Неверные данные идут! Ты пойди на площадку сходи, глянь это сукино отродье! К следующему сроку надо исправить! А то ведь чушь какая-то получается! Слышишь, Иваныч?!

— Алло, — говорю опять, больше не нахожу, что сказать.

— Иваныч?! Плохо слышно, ну ты меня понял?! Ветряк! Ну, бывай! Отзвонись!

И кинули трубку.

Я ничего не понял, кроме того, что проспал свою первую телеграмму и теперь все пошло наперекосяк. И что-то случилось с ветряком. Дед показывал мне его из окна. Длиннющая такая железка вроде корабельной мачты. Торчит из земли, а сверху на ней флюгер крутится, и все это как-то ветер измеряет. Я подбежал к окну, уставился в темноту, пытаясь разглядеть ветряк на площадке. Наверное, думаю, заклинило. Такое же очень часто случается! Как с телевизором дома!

— Заклинило! — говорил дед и хрясь сбоку кулаком. — Заработало!

Только вот когда он вернется, чтобы кулаком?.. А дело это так оставлять нельзя. Ведь неправильные же цифры идут! А как этот дядька кричал — ясно, что дело важное. И так уже сколько погоды попортили! Дед больше никогда не доверит мне за ней наблюдать, если срочно все не поправить! Кто тут за главного в конце концов?

Надеваю свой полушубок и пытаюсь разыскать валенки. Дед упрятал их за печку. Горяченные! Одеваюсь, прикрываю дверь поплотнее, чтобы не намело снега, и выхожу. Заворачиваю за дом и… вспоминаю! Туалет! Армейская аппаратура! Дед всегда закрывает домик — а вдруг что!

Возвращаюсь, нахожу на столе ключ, запираю дверь и сую его поглубже в варежку, потому что никак не могу нащупать карманы на полушубке, а время не терпит!

Обхожу дом, прохожу туалет, а на тропе к метео-площадке — один большой сугроб. Целое поле снега! Начинаю медленно натаптывать тропу. Топчу и радуюсь от того, как обрадуется дед! Вернется усталый, а проблемы как не было! Главное, думаю, дядьке отзвониться не забыть. Может, нас даже наградят…

Хлоп!

Лежу в своем полушубке по самые уши в сугробе. Лицо в снегу; даже под шапкой снег: колется и тает. Карабкаюсь обратно, но только больше вымазываюсь. Ничего не вижу! Лицо мокнет от снега, щиплет, морозит, а я, балда, щеки и глаза еще варежками растираю!

Выбившиеся из-под шапки волосы липнут ко лбу, сползают на глаза: кручусь в сугробе, как ослепший, и уже жалею, что выбрался из дома.

В конце концов сбрасываю варежки куда-то под себя, в снежное месиво, и наконец могу отмахнуться от налипшего на лицо снега. Затем обеими руками обратно в сугроб — на поиски варежек — пока не сводит руки. От боли забываю, что такого важного в этих варежках, и быстрее вжимаю руки в рукава полушубка; поднимаюсь и иду дальше.

Когда добираюсь в конце концов до ограждения, думаю только о том, что валенки полны снега. От этого в сто раз обиднее, чем от какой-то поломанной железки, ведь какие теплые они были там, за печкой.

Подхожу к ветряку — он посреди сугробов, растяжки в разные стороны, точно вмерзший паук. Из-за метели и неуклюжей одежды почти не могу поднять голову и взглянуть, что же случилось там, наверху. Всякий раз закрываю глаза и прячу лицо в ладони. А метель, кажется, звереет. Куда ни повернись — ветер в лицо, и стоит отнять руки — невозможно вздохнуть!

Начинаю хлюпать носом от бессилия. Представляю, как будет ругаться дед. И что я вышел, и что починить не сумел, раз уж вышел… А если заболею?! От бабушки тоже достанется! И не видать мне больше работы наблюдателя… Только не по работе я раскисаю и не по наказанию, а от чего — сам не пойму. Обидно, и все тут!

Подхожу вплотную к мачте и начинаю пинать ее ногами. Уже не для того, чтобы расклинило, а потому что поделом! Носы у валенок мнутся — все бестолку, — только пальцам и больно! К ногам подключаю руки. Хватаю и трясу этот проклятый ветряк. Вспоминаю, как говорил тот мужик в телефоне. Про «сукино отродье».

Сукино отродье!

Но ветряк врос намертво. Даже не шевельнулся. Я возвращался к домику обиженный и побежденный. Не быть мне ни разведчиком, ни смотрителем за погодой. Даже напарник из меня никудышный! Я шмыгал носом, смахивал ладонями слезы, руки у меня болели не то от ударов, не то от холода, скорее всего — сразу от всего.

Но ничего страшного, думаю, руки отогрею, а про вертушку деду вообще ничего не скажу, стыдно. Будто ничего и не было! А следы мои сейчас мигом снегом засыплет! От этого мне стало чуть веселее. А потом я подошел к двери.

И в следующее мгновение уже разгребал сугробы на тропе к площадке. Из памяти мгновенно стерлось все: где упал, когда скинул варежки, в какой варежке был ключ, и даже как он, проклятый, выглядел!

Суетясь и ползая на коленях по заднему двору, я метался с одного края на другой, от сугроба к сугробу, и прокопал, кажется, десяток новых троп от дома до площадки. И ничего. Ни варежек, ни ключей.

Следующим решением стал побег домой, к деду. Страшная мысль, страшная во всех отношениях. Ведь и домик оставить нельзя, и от деда влетит похлеще, чем за книги; и как сильно он расстроится; а как влетит ему от бабушки! После бабушки я откинул это решение навсегда.

Я вернулся на крыльцо, сел на ступеньки — там поменьше дуло — и спиной привалился к злосчастной двери. Руки все не отпускало. Их немного покалывало, они немного зудели, а какие-то участки я даже не чувствовал. Я спрятал руки поглубже в рукава, весь сжался от холода и стал ждать.

Дед появился не скоро.

— Сережка, что случилось? — Он даже не сразу меня заметил; подошел почти вплотную. — Ты почему на улице?

— Я… Там ветряк заклинило!.. И я… Дядька звонил… Кричал, что… — я всхлипывал, шмыгал носом. — Я закрыл дверь, пошел туда… Как ты… Кулаком чтобы… Варежки потерял! И ключ!

И разрыдался. Сильно и бесконечно.

— Где потерял?! — Дед присел передо мной на корточки. — Успокойся, где ты ключ посеял?

Я махнул рукой не пойми куда. Дед заметил мои руки без варежек, наверное, красные или, наоборот, совсем белые. В темноте было не разобрать.

— Давай-ка, — сказал он и снял свои рукавицы. — Надень.

Я утонул в его огромных варежках, а дед медленно, осторожно ходил вокруг в поисках ключа.

— Я где-то там потерял, — сказал я. — Как к площадке идти.

Дед ушел. А я остался сидеть, не посмел подняться, пойти следом, помочь. Я и так уже наломал дров, как сказала бы бабушка. Так уж лучше сидеть.

Вскоре он появился, вывернул из-за угла дома, подошел и молча сел рядом.

— Нет, так мы ничего не найдем, — сказал он.

— Как же быть? — едва слышно спросил я.

— Весны ждать, — сказал дед. — Снег растает и ключ найдется.

Я ничего не ответил. Это прозвучало как шутка, но, похоже, это же и было правдой.

Дед посмотрел на часы.

— Скоро срок начнется, телеграмма минут через десять появится.

— Как же быть? — выдавил я и вновь расплакался.

Дед приобнял меня; я заметил, что его руки ничуть не лучше моих, с трудом сгибаются пальцы, подрагивает ладонь.

— Черт с ней, — сказал дед. — Черт с ней, с погодой. Это все не смертельно. Не на войне, в конце концов. Ты успокойся, слышишь? Я тоже виноват. Совсем забыл с этим снегом! Этот ветряк уже вторую зиму не работает… Надо было тебя предупредить. А мужик… Это Петька из центра! Ну, слышишь, успокойся! Ты все правильно сделал! Будет это нам всем уроком — спешка нужна только при охоте на блох. Так бабушка говорит, помнишь?

Но это меня не успокоило. Дед промокал мне лицо грубым рукавом дубленки, а я никак не мог унять слез.

— А хочешь, — сказал он. — Хочешь, фокус тебе покажу?! Метеорологический! По секрету! Его только настоящие метеорологи знают!

Я все плакал, а он потряхивал мое плечо и спрашивал, спрашивал… Хочу ли я?

И я кивнул. Хочу, конечно!

— Вот! Другое дело. Тогда вставай! Слезы отставить! Вон и так все лицо красное…

Метель не прекращалась, и мороз к ночи только крепчал. Мы опять зашли за угол, тропинка к метеоплощадке окончательно исчезла, вместо нее многочисленные снежные окопы да кратеры.

Дед долго примерялся, где лучше встать, и наконец скомандовал:

— Дай-ка мне варежку!

Я протянул деду его же рукавицу, и он поднял ее над головой. Торжественно покрутил, в самом деле как фокусник перед номером, и подбросил вверх. Ветер дернул варежку вперед, и та приземлилась в сугроб в паре метров от нас. Я молча следил за представлением.

— Вот! Два метра! — сказал дед. — Что это значит? Скорость ветра — приблизительно — метров пятнадцать в секунду! Будем считать, без порывов. Вот. Будет метр — тогда семь метров в секунду. А еще нам для фокуса север нужен, знаешь где?

Я замотал головой.

— Позади тебя, — сказал он. — Там еще Полярная звезда. Сейчас ее из-за метели не видно… Знаешь про такую? — Я опять помотал головой. — Она всегда смотрит на север. Получается, у нас с тобой, Сережка, северо-западный ветер пятнадцать метров в секунду. По-хорошему нам бы несколько таких измерений сделать… Ты что-нибудь понял?

Но я совсем запутался. Где же фокус? Где обещанное волшебство?

— Тут, понимаешь, какое дело, Сереж, — дед опустился на колено. — Эти ветряки клинит каждую зиму, а никто их чинить не хочет. Ну, кроме тебя, конечно!

Дед рассмеялся, встал с колена и попросил принести варежку; я поплелся.

— Вот мы и договорились мерить погоду варежкой, — продолжал дед. — Такие фокусы! Этим, в центре, им, понимаешь, главное, чтобы значения по области одинаковые были! Вот. А если показания у кого-то выбиваются — так они и мертвого поднимут! А этот Петька…

— Дед! — крикнул я. — Варежка!

— Что варежка?

— Варежки!

В сугробе с дедовской варежкой лежало что-то еще. А что, черт возьми, в тот вечер еще могло лежать в сугробе?! Конечно же, варежки, но уже мои. Полные снега, задубевшие, с трудом различимые, и одна, слава богу, с ключом!

А дед словно и не удивился моей находке, словно все это было частью его метеорологического фокуса. Он подошел, вытряхнул из варежек снег, выудил ключ.

— Это мы и к сроку с тобой успеем, получается! — сказал дед.

— Дед! — опять вскрикнул я. — Петька просил отзвониться! Когда ветряк починится…

— Ну тогда пойдем, — ответил дед. — Пойдем позвоним ему и скажем, что с ветряком полный порядок. Верно, напарник?!

Он улыбнулся и протянул мне варежки.

— Полный! — крикнул я и подкинул их до небес.

Солнце медленно пряталось за крышами домов. Белые лепестки яблонь уже почти осыпались, зато в щелковских садах буйно зацвела сирень. Двор жилого дома постепенно оживал. На вечернюю прогулку вышли молодые мамочки с детьми. Хотя на площадке было несколько каруселей и песочница, все малыши дружно полезли на горку. Опережая друг друга, они кубарем скатывались вниз, хохотали и, перелезая друг через друга, снова неслись к лестнице. Рядом с площадкой несколько мальчишек постарше играли в футбол.

Кутаясь в серую оренбургскую шаль, Марковна сидела на скамейке у подъезда, внимательно читая газету. Время от времени она поглядывала на часы, затем переводила взгляд на открытую дверь подъезда, словно ожидая кого-то. Темно-зеленая кофточка с широким бантом на горловине (привет из восьмидесятых) топорщилась на животе и опускалась складкой на тяжелую твидовую юбку. Из подъезда, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу, вышла баба Валя. Вообще-то Валентина была на три года моложе Марковны, но так уж повелось, что Марковну уважительно называли Мисс Марковна, а соседку бабой Валей. Тяжело опустившись на прогретые за день перекладины, баба Валя развязала яркий платок на голове, поправила волосы и снова завязала потуже узел на затылке.

— Неужто не понравилась вчерашняя серия? Хотя тебе ж только детективы подавай. Не зря тебя Мисс Марпловной сначала называли. Потом уж на Мисс Марковну перешли. Я, кстати, специально про эту Мисс Марпл в интернете кино нашла. Ничего особенного. Про любовь фильмы душевнее. А тебе неинтересно?

Марковна отрицательно покачала головой.

— Зря, — мечтательно вздохнула соседка. — В сегодняшней серии такая любовь душещипательная была. Я даже всплакнула. Ну разве сравнишь с твоими газетами? И не жалко тебе зрение на них переводить? Хотя тебе на глаза грех жаловаться.

Засунув руку в карман, она долго шарила и наконец вытащила катушку ниток с иголкой.

— Втяни, а то сегодня все утро глаза ломала.

Отложив газету, Марковна отмотала длинную нитку и, прищурившись, легко вдела ее в ушко иглы. Не отрывая нитку, соседка засунула иголку в катушку, повернув так, чтобы кончик плотно прилегал к деревянному кружку, и спрятала снова в карман.

— Лучше б ты по планшету читала. Удобнее ведь.

— Не могу я по планшету читать, Валя, — улыбнулась Марковна. — Мне надо чувствовать то, что читаю. Слышать, как страницы шелестят. Ощущать запах.

— Какой запах, Марковна? — хохотнула соседка. — Ты что же, думаешь, что газеты, как при Иване Федорове, на печатных станках делают? В голове у тебя запах. Чего хоть пишут?

— Да как всегда. Война в Сирии. На Украине никак не успокоятся.

— Это плохо, — вынесла вердикт баба Валя.

— У депутата машину угнали, — продолжила, переворачивая страницы, Марковна.

— Это хорошо, — довольно кивнула соседка.

— Чего ж хорошего?

— А чтобы знал, мародер, как народ обворовывать.

— Что же он у тебя украл? Живешь, вон и телевизор на полстены, и планшет, и телефон в руке не помещается.

— А тебе б все чужое считать. Что там еще пишут?

— Из частной коллекции украли двенадцать бриллиантов. Раритеты. Из диадемы княгини Юсуповой. Когда-то их выкрали и вывезли из России, а сейчас они в частной коллекции какого-то Нэ.

— Это тоже хорошо, — снова констатировала баба Валя. Увидев осуждающий взгляд Марковны, соседка нахохлилась: — Конечно, хорошо. Каким это местом частный коллекционер такие бриллианты заработал? Вот мы с тобой всю жизнь вкалывали, а бриллиантами что-то не сверкаем.

Поджав губы, баба Валя показательно отвернулась. В образовавшемся молчании крики местных футболистов казались особенно пронзительными. Вертясь, словно черно-белая юла, к ногам Марковны подкатился мяч. Приподняв стопу, она ловко затормозила мяч и, подтолкнув, послала точно в ноги подбежавшему пареньку. Между играющими бегал плюгавенький мужичок. Пьяно подпрыгивая, он пытался перехватить мяч, обидно комментировал игру и шепеляво свистел, глубоко засовывая в рот пальцы. Мальчишки раздраженно шипели, матерились, но прогнать «игрока» не решались.

— Нет, не будет из Стасика человека, — вздохнула баба Валя. — Природа не позволит. Тянет его Олеська, тянет, а зря. Еще деда его помню. Знатный алкаш был. Вовка эстафету от бати принял. Сколько с ним Анжелка мучилась, сколько кодировала-подшивала, бесполезно. Вот теперь Стасик семейное дело продолжает. На что Олеська надеется?

Мужичонка промахнулся по мячу, шлепнулся и под хохот и улюлюканье ребят потрусил к подъезду.

— Драсси, Мисс Марковна! Драсси, Бабваля! — поприветствовал он, дурашливо поднимая несуществующую шляпу.

Демонстративно поджав губы, женщины презрительно кивнули. Остановившись у почтовых ящиков, Стасик долго шарил рукой внутри ящика, затем осторожно закрыл дверку.

— Чего еще пишут? — забыв о соседе, спросила баба Валя.

— Трамп на Байдена снова бочку катит…

— Ой, а тут поподробнее, — заулыбалась баба Валя, — Трампушу я люблю. Че не скажет, все в хохот. В глубине подъезда хлопнула дверь. По лестнице зацокали каблуки и, распространяя аромат дорогих духов, во двор вышла молодая невысокая девушка. — К маме бежишь, Олесенька? — улыбнулась Марковна.

— А благоверного своего не боишься одного оставлять? — неприятно скривив губы, процедила баба Валя.

— Не боюсь, — отвела глаза Олеся. — Он на сегодня норму выполнил. Дома нет ни капли. Денег у него нет. Да и заначки тоже нет.

— А ты в почтовом ящике проверь, — прошептала Марковна, опуская взгляд.

Девушка нервно развернулась и бросилась в подъезд. Открыв почтовый ящик, достала плоскую бутылку. Прижавшись лбом к железной дверке, она несколько секунд постояла, затем вернула бутылку на место и закрыла ящик. Не прощаясь, Олеся прошла мимо соседок.

— Чего ж она бутылку-то не забрала? — растерянно развела руками баба Валя.

— Правильно сделала, — махнула рукой Марковна. — Чем быстрее поймет, что его не исправить, тем раньше начнет новую жизнь.

Время приближалось к ужину. Из открытых окон, покачиваясь, плыли запахи жареных сосисок, яичницы с беконом. Смешиваясь с ароматами цветущей сирени и вонью автомобильных выхлопов, они сплетали ту непередаваемую ауру, которая отличала спокойную уравновешенную жизнь маленького городка от сверканий мегаполиса.

— Ты нового Дашкиного хахаля видела? — вспомнив новую тему, встрепенулась баба Валя.

— А чего «хахаля»? — удивленно подняла глаза Марковна. — Сама не видела, но слышала, что он на несколько дней у Дашки комнату снял. Вроде студент из Ташкента. Мусульманин шибко верующий. Со своими четками не расстается. Говорят, что в общежитии нашей академии ремонт делают, а у него аллергия на краску.

— Ага, так я и поверила, — хохотнула баба Валя. — От мусульманина у него только борода да четки.

В этот момент одна из футбольных команд забила гол и мальчишки подняли такой ор, что малыши на площадке заревели. К общему галдежу подключились крики мамочек. Баба Валя раздраженно плюнула и испуганно дернулась. Из-за криков и поднявшейся суеты женщины не заметили, как из подъезда вышла соседка с третьего этажа. Марковна с бабой Валей мгновенно подвинулись, освобождая место. Васильевна грузно опустилась на скамейку. Скосив глаза на соседок, она тяжело вздохнула и прижала руку к сердцу. Глядя, как мелко подрагивают уголки губ, утонувшие в глубоких морщинах, Валентина незаметно перекрестилась.

— Опять стучал? — испуганно прошептала она.

— Ага, — кивнула Васильевна. — Почти месяц не стучал, а вчера опять.

— Оксана в командировку уехала? — задумчиво спросила Марковна.

— Откуда знаешь? — удивленно прошептала соседка.

— Он стучит, когда ты дома одна.

— Точно, — выдохнула Васильевна. — Я вчера даже в окно выглянула. Думала, может, увижу кого. Но кого можно увидеть-то? Третий этаж. Темнота. Двенадцать ночи. И только: тук-тук, тук-тук. Оксана через два дня вернется. Не говорю ей ничего, чтобы не расстраивать. А самой, чем ближе вечер, тем страшнее. Боюсь даже домой идти.

— Давай я у тебя переночую, — ни на кого не глядя, бросила Марковна. — Послушаю твоего «стукача».

Баба Валя с уважением покосилась на соседку. Пожалуй, если бы ей сейчас предложили поддержать компанию и идти ночевать к Васильевне, она бы ни за что не согласилась.

Стук в дверь застал Агнесс врасплох.

По столешнице растекались остатки такого желанного кофе.

Женщина тяжело вздохнула. Хорошо еще успела пригубить, вспомнить вкус и горьковатый аромат. Такую роскошь она теперь позволяла себе раз в год, на свой день рождения. Этот, шестидесятый, Агнесс планировала отметить с размахом.

Утром — горячий, сваренный в турке кофе с самым настоящим масляным круассаном. Приходилось весь год держать себя в руках, чтобы не сорваться, доставая из морозильной камеры остатки продуктов. Этот замороженный рогалик ждал определенного дня.

На обед — ризотто с морепродуктами. Обычного риса хотелось неимоверно… И хотя бы пару кусочков лосося. Если бы с запасами в подвальном леднике что-то случилось, чего Агнесс боялась даже сильнее вируса, женщина, пожалуй, не дожила бы до своего шестидесятилетия просто от безысходности.

А на ужин Агнесс припасла для себя нечто особенное. Удивительно, на что способен человеческий разум, если дать ему задание. Сохранить с осени три крупных садовых яблока, оставить на дне мешка несколько ложек сахара, и «забыть» на полке початую упаковку муки. И пусть не то что сливочного масла, даже маргарина не осталось, а яиц и подавно, яблочный пирог обещал быть необыкновенным. Ведь маленький порванный пакетик с корицей так и лежал себе среди ложек и вилок, засунутый туда еще до карантина.

Все утро Агнесс размышляла, куда эту неожиданную пряную находку определить. В кофе или в пирог. И, похоже, сделала правильный выбор — драгоценная жидкость звонко капала на плиточный пол кухни, а в заднюю дверь продолжали стучать.

Женщина тяжело вздохнула, посмотрела на еще теплый круассан и решительно встала из-за стола. «Неужели снова?» — думала Агнесс, вставляя патроны в мужнино ружье. Если мародеров больше двух, то, пожалуй, этот день рождения все же окажется последним. Жалко было отложенных на праздник запасов…

«Знала бы — съела все давно!» Например, когда от обычной царапины у Людвига развился сепсис, и он скончался в тяжелых муках, и потом Агнесс на заднем дворе сжигала тело мужа, потому что не смогла бы продолбить лопатой мерзлую землю. Невероятно, как может измениться жизнь, когда из нее пропадает пенициллин.

Или в тот день, когда сильнейший ветер все-таки уронил на крышу второго этажа тополь. Или когда кошка Элис не вернулась домой… А потом пришли первые грабители и забрали всю еду, которую смогли найти.

Хорошо, что Людвиг еще в самом начале пандемии оборудовал тайный подвал, который вот уже четвертый год был надежным хранителем запасов.

Пожалуй, выпей Агнесс свой заслуженный кофе и съешь свой подарочный завтрак, она даже не пошла бы за ружьем. Хватит, пожила. Да и Людвиг на том свете поди заждался. Только вот сегодня были вылиты на пол последние запасы, и терять вдруг стало нечего.

— Кто? — хрипло крикнула женщина через дверь, тихо снимая предохранитель с оружия.

Из-за двери раздалось невнятное мычание, и Агнесс, вдруг испугавшись, спустила курок.

Из гостиной раздавались уютные звуки телевизора, и пожилая женщина, тихонько напевая прилипчивый мотив, помешивала в турке свежий кофе.

Два месяца назад подключили городское электричество взамен дышащего на ладан генератора, и Агнесс не могла нарадоваться новым звукам в доме. Любимая когда-то передача на радио, старые сериалы, песни Джо Кокера и, конечно же, выпуски новостей каждый час.

Мир восстанавливался. Возобновилось сообщение между странами. И вот уже две недели Агнесс пила кофе каждое утро.

Вчера бригада волонтеров закончила ремонтировать проломленный потолок в западной комнате, а соседский мальчишка помогал с уборкой сада, подрезал кусты и чересчур разросшиеся ветки деревьев. Мистер Платц обещал завтра зайти с газонокосилкой, может, через какое-то время ее газон снова будет всем на зависть.

Агнесс принесла на журнальный столик у телевизора кофе в красивой чашке из китайского фарфора, поставила рядом поднос со свежими булочками — все-таки Эрин, ее помощница по хозяйству, замечательно умела готовить — и сделала звук погромче.

— По приказу Совета Временного правительства пенсионные выплаты людям, достигшим шестидесяти лет, увеличиваются в четыре раза…

Женщина довольно кивнула головой, соглашаясь с диктором. Эпидемия выкосила восемьдесят процентов стариков, и она, одна из немногих, теперь может ни в чем себе не отказывать.

Телевизор продолжал вещать:

— …Переговоры с Китайскими Провинциями закончились заключением ряда новых международных договоров…

— …Вчера на киностудии «Юниверсал» торжественно отмечали начало съемок нового фильма…

— …Антициклон принесет нам сильный ветер и дождь. Будьте осторожны, мы рекомендуем без необходимости не покидать дома…

Агнесс хрипло засмеялась. Рекомендуем. «Рекомендуем» можно и не слушать. Пожалуй, стоит сегодня немного прогуляться.

— …Напоминаем, что продолжаются поиски работника социальной службы, который после отмены карантина объезжал дома по восточному побережью и осуществлял доставку жизненно необходимых вещей, медикаментов и продуктов. Два месяца назад он перестал выходить на связь и не вернулся домой. Он был одет в желтый костюм с эмблемой Временного правительства и защитную маску. Если кто-то видел его или слышал что-то о последнем месте нахождения, просьба сообщить по номеру телефона на экране или в отдел полиции вашего города…

Агнесс недовольно поджала губы и выключила телевизор. Опять своей новостью испортили завтрак. — Миссис Смит, — позвала от двери Эрин, — я пришла! Смотрите, сколько свежих овощей я вам купила.

Пожилая женщина отодвинула от себя булочки и пошла за помощницей на кухню.

— И все-таки я до сих пор удивлена, что вам удалось продержаться столько лет без должного запаса продовольствия. — Девушка порхала от стола к холодильнику, раскладывая по полкам продукты. — Я экономная, — буркнула Агнесс.

— Что-то вы неважно выглядите, может, пойдете приляжете? А я принесу вам обед, когда приготовлю?

И когда женщина кивнула, Эрин засуетилась на кухне. А Агнесс, тяжело подволакивая ноги, пошла по темному коридору, на мгновение остановившись напротив кирпичной стены, где висел парадный портрет Людвига. Красиво получилось. Не подкопаешься. И в голову никому не придет, что в этом доме есть потайной подвал.

Где до сих пор в леднике лежат остатки продовольствия.

И работник социальной службы.

— Санька, не клюй носом, когда у тебя рыба клюет, подсекай давай! Рррезко, но мягко, — с глубоким тягучим «ррр» прорычал Трофим Ильич и обтер тыльной стороной сильной ладони темно-рыжие густые и очень живые усы. Когда он смеялся, усы ходили ходуном и будто танцевали в такт смеху, а когда ворчал, словно бы скукоживались, как испуганный ежик.

Санька дернула удочку вбок и сразу вверх, подняла двумя руками удилище над головой, стараясь не упустить улов. Мелкая рыбешка затормошилась на конце лески и заблестела в свете утреннего солнца, робкого, но обещающего совсем скоро расцвести в полную июльскую мощь и стать припекающим рыжим шаром.

— Давай я тебе помогу, — Трофим Ильич обернулся и шагнул было к Саньке, хлюпнув высокими резиновыми сапогами в мелкой камышовой заводи. Саньку он в воду не пускал: в речном иле водились пиявки, и пару раз он видел, как скользнула в воде темная лента змеи.

— Деда, не надо, я сама, — Санька откинула с влажного лба светлую короткую челку, оттопырила пухлую нижнюю губу и сделала «пффф», отгоняя от лица назойливую мошку, и качнула удочкой, зажатой в одной руке, чтобы другой рукой поймать леску с рыбешкой.

— Мелочь какая, — разочарованно протянула Санька, — давай отпустим?

— А если она золотая? Как же желание загадать? — подмигнул Трофим Ильич внучке, и солнце вдруг в один момент ярко вспыхнуло и ослепило его, и на миг ему показалось, что в руке у Саньки и впрямь золотая рыбка. Трофим Ильич моргнул.

— Нет, деда, — твердо и уверенно заявила Санька, — не существует ни золотых рыбок, ни ведьм, ни говорящих животных, все это сказки, а мне уже семь лет, и я в них не верю.

— Что же, дело твое, конечно, Санюшка, — ухмыльнулся дед, — давай отпустим ее.

И Трофим Ильич аккуратно, поджав и спрятав губы под усы, снял с крючка рыбку и положил ее в сложенные лодочкой Санькины ладони. Санька опустилась на корточки, положила рыбку в воду и легонько подтолкнула, чтобы та, махнув тонким щербатым хвостом, уплыла.

— Ну что, Саньк, давай складывать удочки и пойдем домой к завтраку, а то бабушка твоя ругать нас будет почем зря, если мы опоздаем, она блинов хотела напечь. С припеком, как ты любишь. — И Трофим Ильич довольно прищурился в предвкушении вкусной еды и с удовольствием и гордостью посмотрел в ведро для улова, где между десятком крупных карасей плавала и пара толстобоких щук. Фрося оценит.

Это был последний день, когда Саша слышала голос деда. Больше Трофим Ильич не разговаривал никогда.

— Я хотел бы, — сказал Антон Семенович после ее открытого урока, — поговорить с вами. Вы не против разговора за ужином?

От директора вкусно пахло кофе и табаком.

Он был высокий, толстый, с большим носом. Поверх рубашек носил трикотажные жилеты: то черный, то серый в клеточку. Даже, помнит Алена, ярко-красный однажды надевал. Так и виделось, что жилеты эти вяжет ему мать-старушка. Зимними, к примеру, вечерами. Торшер горит, бросив на пол круглый половик света, горит его двойник в глянцевом черном окне — мать-старушка сгорбилась в стареньком кресле со спицами и клубком. Сам же Антон Семенович — за столом, в круглых очках. Читает книгу. Ах, конечно, французскую! Он преподавал французский язык. Алена слышала, дети зовут его за глаза: Антуан.

А как он вышел на сцену, когда в актовом зале шел концерт ко Дню учителя! Свободный, спокойный. Алене показалось даже, что были на Антоне домашние тапочки — настолько просто и уместно он смотрелся у микрофона. Стоял, сунув руки в карманы, и пел. Слов песни она не понимала. Но явно обещали они защиту, конец всем тревогам. Покой. Ей никогда не хватало покоя. И надежности. Хотелось, чтобы в жизни был кто-то большой, сильный.

Должно быть, отсутствие в Алениной жизни «большого» бросалось в глаза окружающим. Во всяком случае, соседка Матильда Карповна очень ее за это жалела:

— Ничего, Аллочка, все у вас будет хорошо! Уж вы на меня положитесь, я, как ангел, все замечают… Жизнь могу спасти, устроить жизнь могу. Вот увидите, и замуж вас выдам! Да как же вас не выдать-то, такую красоточку?

«Красоточкой» Алена вряд ли могла считаться: что уж там было в ней? Очки в черной оправе да длинные, как у русалки, волосы. Для школы она их убирала в узел, а дома заплетала в тощую косицу.

— Натуральный блонд! — восхищалась Матильда. — Ну прямо как у Верочки… В точности!

Верочка — это Аленина бабушка. И квартира, и, увы, дружба Матильды Карповны перешли к Алене от нее. Матильда наведывалась каждый день — иногда с пирожками, иногда со стихами, и похоже было на то, что бабушка в свои восемьдесят шесть умерла для того лишь, чтоб не видеть больше своей дружелюбной соседки.

— читала Матильда.

— Ну как вам, Аллочка? Вашим мнением, как литератора, я особенно дорожу.

Алена насильственно улыбалась и мычала невнятное.

Однако в последнее время беспомощные ретроспективы семидесятилетней Матильды стали волновать: ведь и пустые фразы иногда попадают в самое нежное, незащищенное место. Ты позови — я прилечу.

Антон позвал на ужин, и, собираясь, Алена все бормотала: «Я прилечу… я прилечу…»

Первым делом, конечно, — под душ. В квартире с облезающими обоями и шкафом, который помнил царя, ванная комната была самым красивым местом. Сколько Алена денег бухнула, чтобы все вышло, как надо: и кафель, и зеркало над раковиной — и, главное, саму ванну с неотмываемыми желтыми потеками надо было выбросить, поменять… Мочалка, мыло, ай, да что ж ты скользкое-то такое… Пена шампуня, мокрые следы на плитке пола. Полотенце, бодрый гул фена. Карандаш для глаз в дрожащей руке. Пудреница, плойка, расческа. Никаких сегодня узлов, пусть видит, какие у меня локоны. Натуральный блонд! Платье. Боже, на нем пятно! Другое платье! В нем нельзя, живот выступает. Может, юбку и жакет? Но в этом я в школу хожу… Тогда блузка! Вот, блузка шелковая, двенадцать пуговичек, длинные рукава.

Запах нагретой утюгом ткани — и наконец она убегает, оставив на столе россыпь косметики, на кровати — пару платьев, пару оказавшихся со стрелкой колготок. Мобильник тоже остался — забытым на тумбочке.

Увидев такую Алену на пороге своей квартиры, Антон Семенович тяжело вздохнул.

— Алла Артуровна, как же вы еще молоды! — У него чуть не вырвалось «к сожалению».

В комнате к дивану был придвинут обеденный стол: салаты с помидорными розами, многослойные бутерброды на блюде. Острый блеск вилок и ножей, глянцевая белизна тарелок. Со стены, от ходиков, мягкое «тик-так».

«Все это уже чересчур, — думала Алена, робко проходя, и присаживаясь на стул напротив дивана, и оглядываясь в поисках старушки матери. — Он еще и готовить умеет… С меня, ей-богу, хватило б и пения…» А про торшер угадала! Действительно стоял, стоял возле дивана — простой, строгий, с абажуром цвета топленого молока.

Увидев на столе бутылку белого вина, Алена покраснела. Потом взгляд ее замер: приборов было три. Все-таки, значит, мать?

— Будет еще Татьяна Аркадьевна, — объяснил Антон Семенович. — В следующем году у вас обеих пятые классы, и у меня к вам есть разговор. Заговор! — тут директор радостно засмеялся.

Прохладное вино пахло как виноградный сок. После одного бокала ходики стали тикать прямо в висках. «Какой нежный у вас получился вот этот салат, что в нем такое? Да, еще ложечку можно, да, спасибо…»

Татьяна Аркадьевна так и не пришла, но ничему это не послужило — меньше всего их приватный ужин походил на свидание. Такой домашний в школе, Антуан ухитрился создать теперь безукоризненно официальную обстановку, так что Алене стало наконец казаться — они находятся на совещании, где почему-то еще и кормят.

Антуан говорил только о деле.

«Вот, — говорил он, — русский язык. Не знать его — неестественно для русского человека, как неестественно для здорового младенца не научиться в конце концов ходить». «Тик-так, тик-так!» — соглашались часы, и Алена тоже соглашалась, кивала с набитым ртом. «Почему же мы сплошь неграмотны? Почему точная, ясная речь — достояние избранных? А ведь это самое главное в жизни: уметь понять и быть понятым. Скажите мне, что я прав!» — «Тик-так!» — «Почему же, — я вас, Алена, спрашиваю: почему русский — у многих поколений школьников — самый нелюбимый предмет? Почему урок превратился в зубрежку правил орфографии-пунктуации, а не стал захватывающим изучением сложнейшей системы?»

Алена опять кивала: все верно, он, урок, превратился и не стал…

«Так-так, тик-так, тик-так».

— Теперь вы понимаете, зачем я вас пригласил? Вы хороший учитель. Может быть, еще вина? — потянувшись, он взял бутылку. — Урок, который я видел, был увлекательным. Но, увлекая детей играми, соревнованиями, вы невольно признаете: русский язык сам по себе настолько зануден, что его преподавание требует внешних эффектов. Вы меняете форму — а надо менять суть! Вот я и хотел бы направить вас и Татьяну Аркадьевну — что, интересно, ей помешало прийти сегодня? — на учебу. В Институте развития образования появилась новая программа… Возможно, это то, что нам нужно.

На этом подошли они к чаю.

Антон Семенович, высказав все, что хотел, теперь не спеша разбирался со сложным бутербродом. Скоро пора будет уходить.

…С людьми, робкими в общении, изредка случаются приступы внезапной дерзости. Вот нашло оно — и ты делаешь такое, чего и представить себе не мог. Так и Алена — р-раз! — и лежит на диване, голова на коленях у Антона, глаза зажмурены. Сердце стучит: тик-так, тик-так, тик-так! Господи, что я творю! Что он мне скажет! Что он сделает!

Жизнь директора была устроена таким образом, что прелестные головки учительниц у него на коленях не оказывались никогда. Антон Семенович машинально укусил бутерброд, но простая технология проглатывания пищи оказалась вдруг для него непосильно трудной. Фрагмент бутерброда прочно перекрыл Антону Семеновичу глотку. Он закашлялся, захрипел и умер.

Так близко был момент, когда его еще можно было спасти. Но паника, паника сожрала драгоценные секунды. Он эпилептик! Он отравился! Тогда я тоже отравилась! Аааа, какой ужасный хрип! Телефон, где телефон? Алена бежит в прихожую, вытряхивает сумочку — а в комнате наступает ужасная тишина.

Нет. Так не бывает.

Она медленно возвращается. Шаг. Еще шаг. Вот стол.

Поднимает руку. Смотрит на нее, как на чужую вещь. Механически берет этой рукой бокал. Вещь ей послушна. Подносит бокал ко рту. Глоток. Глоток.

Надо, наверное, убрать со стола.

Алена начинает убирать. Носит салаты в холодильник. Нехорошо, чтобы пропадала еда.

Потом берет тарелки, уносит, моет, вытирает жестким кухонным полотенцем.

Антон все сидел на диване.

А ведь за дверью, наверное, уже стоят его родственники! Что я им скажу? Опять нужно глоток, но ее бокал пуст, и она хватает Антонов. Или полиция. Ведь есть еще полиция. «Так почему вы, девушка, убили директора школы?»

Бокал выскользнул из руки — диван поймал его. Хорошо, не разбился… Так… На чем я остановилась? Бокалы — тоже помыть, протереть стол. Убрать свою чайную чашку. А его пусть стоит, он же чай еще не допил.

Незаметно Алена впала в подобие транса. В безвременье угодила, в зазор между этим днем и следующим. Пока она была тут, не вышла за дверь, для всего мира он оставался как бы живым. А стоит уйти — сорвутся, помчатся страшные неотвратимые события. Так надо длить этот зазор, остаться в нем: она искала и находила все новые и новые дела.

Пол в квартире был деревянный, крашеный. Алена, задрав юбку, ползала по нему на коленях, с тряпкой. Рукава шелковой блузки закатала до локтей, чтоб ловчее было полоскать тряпку в ведре. Снять бы эту блузку вообще! Она покосилась на Антона. Нет, неудобно.

Половицы мокро блестели.

Может, постирать что-нибудь? Или рубашки ему погладить…

Работая, Алена все время говорила с Антоном.

Она говорила, что, будь он жив, — они поженились бы и стали жить вместе. Говорила, что всегда ждала именно такого человека. И какое счастье, что наконец дождалась. А то многим не везет, и они до самой смерти так никого и не могут встретить. Ей так утешительно рядом с ним, так спокойно!

Наверное, тут и сошла бы она с ума. Но заиграла, запела мелодия из кармана сидящего, ухнуло сердце. Алена бросилась вон.

На работу назавтра она не вышла. И никто почему-то с работы не позвонил. Потом поняла: да, воскресенье… Вчерашний вечер не то чтобы вспоминался — он весь был тут, прямо здесь, с ней, в бабушкиной квартире, и, кроме этого вечера, ничего больше не было. Она бродила бесцельно, переставляла ноги, боялась остановиться, все шла и шла по кругу: кухня, спальня, ванная, коридор.

Сквозь бедную бабушкину обстановку проступала Антонова. Алена обходила по дуге пышный накрытый стол с бутылкой вина посередине, преодолевала беседу, приближаясь к своему роковому запрыгиванию на диван, а после оказывалась рядом со смертью, которая почему-то совпадала с холодным блеском зеркальной кафельной ванной комнаты. Выбиралась оттуда, но выходила опять к началу вечера, а путь был только один — мимо дивана, где так и сидел Антон с широко раскрытыми глазами, и вновь смерть встречала ее гладким кафелем. Опять и опять, третий раз, пятый — разговор, диван, кафельная зеркальная смерть… Алена знала, что самое главное — обойти диван, но это никак, никак не удавалось, он все оказывался поперек дороги, рос и ширился, давил, угрожал.

Наконец после неизвестно какого круга она поняла, почему смерть — это ванная; и одновременно осознала единственную возможность спастись.

Повернула оба крана. В ванну обрушился шум мощной струи.

Принесла из кухни несколько ножей, все, которые были. Стала расстегивать пуговицы. Вода сверкала электрическими огоньками. Страшный вечер притих и раскачивался тихонько, готовясь исчезнуть. И тут распахнулась дверь.

— Аллочка! Как дела у вас? Как здоровье? А у меня — новое стихотворение! Хочу отдать в газету. Это такой фельетон — вот послушайте. Ну, вроде басни, когда будто бы про зверей, а на самом деле про людей…

И Матильда завела тем неестественным тоном, какой бывает у людей, когда они плохо читают стихи:

— Матильда Карповна… — попыталась остановить ее Алена.

— Алла, это срочно! — строго сказала Матильда. — Стихотворение надо подготовить к печати! Я надеюсь, вы мне поможете расставить запятые, вы же учитель! Давайте сюда, сюда, вот так, садитесь и застегните вашу блузку — как это вы так ходите? Я вам сама прочту, а вы вот следите по бумажке, чтобы запятые и тире совпадали с моей личной авторской интонацией.

И она начала снова:

Вид у Матильды был самый решительный. Глядя в лицо соседки, Алена поняла, что та не отступится от своего, а будет читать и читать, пока не дочитает до конца. Хоть что случись, хоть гори дом. Умрет, а дочитает. Она так и видела это: пламя вокруг, дым пожирает воздух, с треском вспыхнул стол и вот уже занялся диван — да, диван сгорит теперь, это ясно! — а Матильда стоит, как ни в чем не бывало, и читает, читает дребезжащим своим голоском. Под глазами мешки, щечки трясутся. А платье в цветах, как у девушки.

И не отпустит ее теперь безжалостная Матильда, добыча одиночества и графомании.

Никуда не отпустит.

Ни за что.

— Что? Кого привезете? А почему ко мне? Вы совсем там сбрендили, что ли, какая внучка?! — Леда чуть не выронила свою любимую чашку — белую, в мелких голубых незабудках.

Она прошлась по кухне, взъерошила ежик волос на затылке, накрутила на палец угол расстегнутой рубашки.

— Да нет же, нет, как вы себе это представляете? Это же невозможно!

Мир рушился на глазах. Мать из Леды получилась, прямо сказать, никакая, с этим она давно смирилась, поэтому о себе как о бабушке не думала ни разу. Даже в страшном сне не могла такого представить. Она вовсе не была похожа на мифологическую красавицу Леду. Белобрысая, стриженная почти под ноль, в широковатом для нее джинсовом полукомбинезоне и просторной клетчатой рубахе поверх полосатой майки, она напоминала скорее странного мальчика-подростка, угловатого и нескладного, чем «бабу-ягодку-опять». Тем более чью-то бабушку.

Леда посмотрела в окно. Вдоль палисада ковыляла соседка — вот это нормальная баба: в меру болтливая, в меру хозяйственная и вполне себе бабушка. Ох уж эти соседи…

Да, соседи иногда перемывали Леде кости, но многого рассказать не могли. Хотя того, что они знали, уже хватало для разговоров полушепотом, с ужасом в глазах. Во-первых, она точно тронутая: занимается тем, что раскрашивает — как вы думаете, что? — двери. Да, да, вы не ослышались, двери. Притаскивает их с каких-то помоек, а то и сама сколачивает из досок, прямо в натуральную величину, почти метр на два. Вот зачем, скажите? Нормальные люди так не делают. И вообще, тут точно что-то нечисто. Ведь на этих раскрашенных дверях много не заработаешь, вот и спрашивается — на что живет? До пенсии еще далеко, на инвалидку не похожа. Ой, странно все это. И почему этот дом в наследство ей достался от совершенно чужого человека, тоже непонятно. Может, она ведьма какая, кровью младенцев питается?

Бабка Настасья тяжело опустилась на землю. Встав на колени и задрав зад, она припала жадными губами к едва заметному, пульсирующему среди влажных мхов ключу, и принялась жадно пить. Вода наполняла ее сладким холодом, остужала надорванное горло, унимала расшалившееся сердце. Напившись, Настасья перевалилась на спину и долго глядела в предутреннее небо, что уже начинало светлеть меж верхушек деревьев. «Закончилась ночь Купалы. И мой срок подходит», — подумала Настасья и вздрогнула. Она давно чуяла, что глаза стали не так остры, руки не так проворны, а ноги едва тащили дряхлое тело. Сила, что была ей дарована в семилетнем возрасте прабабкой, еще боролась со старческой немощью, но срок подходил.

Настасья вспомнила, как лет шестьдесят назад, таким же ранним утром после ночи на Ивана Купалу, бежала она, нагая, по деревенскому лугу. Сила и молодость переливались в ее теле, били через край. Руки, сильные и ловкие, как крылья птицы, разведены в стороны, высокая грудь вздымалась и опускалась, будто весь мир в себя вдыхала и отпускала через мгновенье, пышные бедра призывно колыхались над крепкими ногами, что легко несли ее по высокой траве, волосы черными змеями неслись за ней. Ах, как Настасья была хороша! И земля, и небо любовались ею, хохочущей и веселой. Вдоволь набегавшись, Настасья остановилась перевести дух, прежде чем спрятать свое ладное тело под старой одежей, и только тогда увидала Павла. Крепкий мужик, косая сажень в плечах, ладони, как лопата, председатель колхоза, ловкий на язык и смелый на расправу, стоял как деревом пришибленный. Глаза его удивленно и одновременно бесстыже разглядывали ее, хватали, щупали, мяли.

— Н… н… астасья, ты? — прохрипел Павел и протянул к ней руки.

— Не я, Паша. Сон это. — Настасья повела рукой, Павел повалился на землю и захрапел. Так и проспал весь день, не смогли добудиться.

Бабка Настасья захихикала. Одеваясь, она все еще вспоминала, как по деревне ходил слух, что Павел Иваныч боится молодую доярку Наську Зарубину. Обходит за три версты, а если и случается встретить где, то старается не глядеть в ее сторону.

Лес начинал просыпаться. Солнце повыбрасывало первые лучи, и ранние птахи, спеша в них искупаться, верещали от радости. Побежали мураши, зашуршали жуки-короеды. Мелькнула пожаром средь деревьев лисица. Никак собралась на луг — таскать полевок. В ветвях неподалеку зашуршало, большая сорока опустилась перед Настасьей на землю, коротко стрекотнула, мол, пора, и, зыркнув темным глазом, упорхнула. Настасья нехотя поднялась, вытащила из кармана припасенную краюху хлеба и щепоть соли. Положила у засохшего дуба, вздохнула. Раньше были силы, а сейчас только и хватило, чтоб кусок хлеба солью посыпать.

— Не обессудь, батюшка, чем богаты!

Лес благодарно зашумел. Благодарствую, Настасья. Кто, кроме тебя, матушка, еще обо мне помнит, да обряды старые чтит? Ступай домой! Ветки перед тобой разбегутся, корни в землю уйдут, колючки за ноги хватать не будут. Коль оступишься, мягкий мох тебя подхватит, ушибиться не даст. Не боись, матушка, лес тебя не обидит!

Тяжело ступая, Настасья побрела прочь. Занимался новый день, пора отдохнуть.

Калитка была распахнута настежь. Вот бесовьи дети, уже и утром от них нет покою! Сглаз отчитай, испуг отлей, грех спрячь. Того прокляни, того приворожи. Дай травки от сердечной боли, настойки от распухших ног, порошка от треску в голове. Помоги нам, успокой, дай надежду. Не она ведь дорожку средь бурьяна протоптала. Каждый день калитка скрип, в дверь тук-тук. Спасай, матушка! Старухи, бабы, девки молодые, дети малые. Со всех сторон глаза молящие, руки просящие. А силы-то уже не те, не те.

Бабка Настасья прикрыла калитку, и, покряхтывая, направилась к избе. На крыльце, головой уткнувшись в колени, сидела соседская девчонка Викушка. Как обычно, пряталась от отца, мужика собачьего нрава, коего черти уже который год бутылкой утешают. Бабка Настасья повела носом в сторону соседей и, учуяв спокойный сон, тронула Викушку за плечо. — Ты чего это тут, дитятко, всю ночь сидела? Дома уж угомонились давно, спят. Ишь, продрогла как.

— Здравствуй, баб Насть!

Викушка подняла лицо, и сердце Настасьи залило черной злобой. На вспухшей скуле девчонки разлился лиловый синяк, разбитая губа покрылась коркой засохшей крови, глаза и нос красные, видать, ревела тут всю ночь одна.

— Это кто же тебя, милая, так приветил?

Бабка Настасья открыла дверь в избу и поманила Вику. Та скользнула за порог и, повалившись на лавку, принялась реветь. Настасья не унимала, обида должна выйти вся до капли, неча в себе таскать. Тяжелая это ноша.

— Батя вчера опять пьяный пришел. Говорит, жрать хочу, садитесь за стол все. Сели. А он говорит, ты чего не жрешь? Я молчу. А он говорит, ты чего молчишь, тварь, а ну в глаза мне гляди. Я поглядела, а он мне по морде…

Вику трясло. Слова вылетали вместе с рыданиями, слезы, слюни, сопли лились из нее вместе со вчерашними унижениями, вместе с болью, что жгла сильнее, чем синяк на лице, чем разбитая губа.

— Я упала. Потом поднялась и кричу ему: «Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох!» Баб Насть, из меня как полилось, не могу остановиться, и всё тут. Ору и ору. Чтоб ты сдох, чтоб ты сдох! А тут мамка поднимается и хлоп мне по губам. Кровь полилась, она опомнилась. «Викочка! Викочка!» А я уж убежала. Ой, баб Насть, что же теперь будет!

Вика еще плакала, но рыдания уже не трясли ее слабую грудку. Вышло все. Скоро она совсем успокоится и будет долго спать тяжелым душным сном.

Настасья тяжело опустилась на лавку, неловко погладила девчонку по волосам. Эх, милая, то ли еще будет в твоей бабьей жизни.

— Ты, Викушка, не боись. Ступай домой. Они уж угомонились давно, спят. Тебя ни трогать, ни ругать не будут. Отвели давеча душеньку, куда еще. Как придешь, ложись сразу, отдохни. Синяк тебе лечить не буду, пусть глядят на него и вину свою чуют. На недельку их хватит. А после на-ко вот, возьми.

Настасья протянула Викушке бутылку мутной зеленоватой воды. На дне, подрагивая, еще светился лепесток папоротового цвета.

— В другой раз, как отец напьется, плесни из бутыли воды в левую руку и оботри лицо справа-налево. Станешь для них как невидимая, меж собой собачиться будут, а тебя не тронут. Только сама под руки не лезь. Поняла? Запомни, батя твой сам чертей на хребте катает, никто ему их туда не саживал, а мамка, ехидна, их прикармливает. Будешь разнимать али сердце по ним рвать, сама чертей нацепляешь. Поняла?

Викушка кивнула. Бутылку прижала к груди как самое дорогое сокровище.

— Расходуй помалу. Вода кончится, меня уже на свете не будет.

Глаза девчонки опять налились слезами, губешки задергались.

— Баб Насть, ты что, помираешь?

— Не боись, сегодня не помру. Ступай домой. Вечером мамка корову подоит, принесешь мне стакан молока. Поняла?

Викушка кивнула, бережно прижимая к груди бутылку, выбежала из избы. Бабка Настасья легла на лавку, накрылась старым шерстяным одеялом. Даже в летнюю жару ей теперь было зябко. Кровь не так резво бегала по жилам, как прежде. Срок подходил. Настасья прикрыла глаза, но тут же почуяла, что кто-то стоит рядом, унимает частое дыхание.

— Чего тебе еще?

Викушка оглянулась на дверь, будто кто-то мог их подслушать, наклонилась к самому лицу Настасьи и жарко зашептала:

— Баб Насть, а ты как помирать будешь, отдашь мне свою силу?

Настасья вскочила на лавке, как ошпаренная:

— А ну прочь пошла, пока я тебя крапивой не исстегала!

Викушки и след простыл, только калитка скрипнула. Вот дура девка! Мало ей своих горестей, так еще и силу подавай. Ох и бестолковая душа. Ох и бестолковая. Бабка Настасья умостилась на лавке, посмеялась про себя и провалилась в сон.

Бабка Настасья вскрикнула и проснулась. Волосы на голове слиплись от пота, одежда на ней была насквозь мокрая, тело, еще не оправившись от испуга, тряслось. Настасья села, положила руку на грудь, стараясь унять дыхание, будто бы и правда бежала все это время. «Сегодня, — мелькнула мысль, но Настасья мотнула головой, — рано, не настолько она еще одряхлела». За окном душный день сползал к вечеру, тень от ветвей старой яблони бежала по полу, стали слышны голоса на реке. Хорошее время летнее, суетное. Жизнь бурлит кругом: и в земле, и на земле, и под землей. Пойти бы собрать травы, подошли уже. Солнце влилось в тысячелистник, полынь и белену. Они готовы поддаться знающему человеку. Настасья, покряхтывая, поднялась и замерла. Кто-то ходил вокруг избы. Подходил к окошку, вздыхал, шел к двери, заносил руку для стука, но, так и не решившись, шел прочь по тропинке. Останавливался на половине пути, возвращался, стоял и глядел в ее окно. По шагам видно, что молодая женщина, да вроде и знакомая. Только старая голова совсем потеряла память, не поймет никак, кто такая. Настасья отворила дверь и тихонько — сразу видно, дело непростое, раз не решится никак, — позвала:

— Ну кто тама? Заходи уже или ступай домой.

В избу вошла Верка, молодая красивая баба. Таких не то что в деревне, и в городе наперечет. Налитая соками, что твое яблочко, и такая же румяная. Работает за семерых, живет за десятерых. Рука тяжелая, язык острый, но сердце горячее, жалостливое.

— Здравствуй, бабка Настасья!

Верка уселась на лавку и принялась глядеть в окно, будто что интересное увидала. А сама моргает часто-часто. Слова, что несла в груди, застряли в горле и нейдут. Сколько раз она вот так сидела молча, глядела на старую яблоню, а потом утыкалась в Настасьины коленки и плакала такими горькими слезами, что приходилось подол полоскать в семи водах. Потому как тяжко смыть слезы без вины виноватого. Бабка Настасья, поглядев на Верку, сразу все поняла, села рядом, погладила по голове.

— Сбежал, видать.

Верка кивнула, слезы — крупные, горячие — покатились по ее щекам, закапали с подбородка на ворот рубахи. Она судорожно глотнула воздуха, закусила губу, чтоб не завыть в голос.

— Присушить хочешь?

Верка дернула плечами, мол, толку-то. Все равно удерет. Ни один мужик не может владеть такой красотой, такой силой. Застит ему глаза, руки слабы. Обмельчали нынче богатыри.

— А чего явилась, раз не присуш… — начала было Настасья, но тут же почуяла тонкий ручеек жизни, что бился в Веркином чреве. Крохотный, но уже сильный, требовательный.

— Вон ты чего хочешь, — Настасья глянула на свои полки со снадобьями. — Ох, Верка, разве мало мы их с тобой передушили?

Верка закрыла лицо руками:

— Не мало! Не мало, бабка Настасья. Столько мы с тобой грехов прикрыли, мне не отмолить. А только кормить мне его нечем, а папашке ни он, ни я не сдались. И чего он будет оборванцем бегать, когда кругом все в добре? А когда спросит, где отец его, я чего скажу? Лучше уж сразу! И не мучиться!

Верка зарыдала. Душа у ней напополам рвется. Потому и топталась вокруг, и вздыхала, потому и рвалась уйти, выносить, родить. Кровь свою дальше передать, для того она и пришла на этот свет. Чтоб вынашивать да рожать. Эх, в прежние времена за такую Верку князья и ханы бились бы до последней капли крови, а теперь вот никому не нужна.

Бабка Настасья покопалась на своих полках, погремела стекляшками, выудила маленькую пузатую бутыль с чем-то черным, жидким. Раскрыла старый комод, достала деревянную шкатулку. Что-то пошептала и над тем, и над другим, протянула Верке.

— На. Даю тебе срок до утра. Решишь дите оставить, бери шкатулку, возвращай бутылку. Решишь задушить, утром принесешь шкатулку. Поняла?

Верка замотала головой:

— Шкатулку сразу забери.

Настасья зашумела:

— Я сказала до утра думать! У тебя там девка. Крепкая. Вот и думай, прежде чем душить! Будешь еще мне спорить!

Верка опустила голову. Слезы сорвались с ее ресниц, растеклись на деревянном полу неровными звездочками. Сколько раз она вот так приходила к Настасье. Поскребется темной ночью, пошепчет заветное свое желание, глотнет черной жижи из бутыли, а на следующий день уже хохочет да козочкой скачет. А сегодня, видать, что-то перевернулось в ее стрекозьей душе. Ишь, как слезы льет.

Верка шла по тропинке среди бурьяна, жалкая и растоптанная, с понурыми плечами. И бутыль, и шкатулку прижала к груди одинаково крепко. Бабка Настасья долго глядела на нее, силясь понять, что выберет. Ответ не приходил, и Настасья вернулась в избу, прикрыла дверь поплотнее.

То ли от натуги, то ли от бессилья голова ее закружилась так, что весь мир вокруг заходил ходуном. Еле-еле, хватаясь за стены, доползла Настасья до лавки, упала на старое одеяло, отдуваясь. В ушах загрохотало, сердце колотилось в испуге, ноги начала сводить судорога. Боль накатывала волнами, рвалась наружу приглушенными стонами. «Вот и все!» — с ужасом подумала Настасья. Сейчас в этом мире ее держала только сила, что уже вырывалась, ненасытная, искала другое, молодое, тело. Перемалывала ее старые кости, пытала, вынуждала перекинуть на другого свою ношу. «Викушка! — пронеслось в голове. — Викушка должна принести молока!»

Бабка Настасья застонала, сквозь пелену боли попыталась встать с лавки, но упала на пол. Будто раскаленные иглы вонзились в ее грудь, Настасья завыла. Ослепленная новой вспышкой боли, на ощупь подползла к двери, что вела в подпол. Попыталась приподнять, задохнулась, упала лицом в пол, заплакала. Боль стегала ее тело кнутами. Настасья уже не стонала — вскрикивала. Из последних сил приподняла дверь, просунула под нее пальцы. Затем руку по локоть, потом по самое плечо. «Вот так. Вот молодец! Скорее, скорее, Настасья!» — уговаривала себя, шарила рукой в пустоте, не понимая, куда ее направить. Красная пелена заволокла глаза, все тело тряслось, каждый вздох рвал грудь на куски, но пальцы наконец нащупали холодную землю подпола. Выхаркала из себя вместе с кровью заветные слова:

— Земля-матушка, прими, не побрезгуй!

Боль стеганула ее напоследок от макушки до пят раскаленной нагайкой и стихла. Настасья перевалилась на спину, тихонько вздохнула и закрыла глаза.

— Баб Насть, я весь день проспала, как ты и велела. Ну, то есть ты велела отдохнуть, а я проспала. Зато я вон сколько молока принесла. Мамка сказала, нечего стаканы туда-сюда тягать, бери банку. Молоко — мед! Баб Насть! Ой!

Верка услышала вскрик и грохот разбивающейся банки, побежала в избу. На полу лежала бабка Настасья, рядом сидела и глядела перепуганными глазами Викушка.

— Вера, она что, померла?

Верка наклонилась, потрогала Настасьину шею, ища пульс. Если бы не ледяная бабкина кожа, подумала бы, что та прилегла отдохнуть. Глаза закрыты, лицо умиротворенное, улыбается даже. Только кровавая пена застыла на губах, как помада.

— Померла бабка Настасья.

Викушка будто только и ждала от нее этих слов, принялась голосить. А Верка все никак не могла оторвать взгляд от усмехающегося Настасьиного лица. Сердце ее сжималось от жалости к несчастной старухе. Целое богатство хранила в шкатулке, а жила в халупе с прогнившей крышей. И ничего-то ей не нужно было: хлеба буханку, молока стакан, пачку соли, да иной раз яиц пяток. Сколько раз ее проклинали, избу поджигали, плевали вслед, а вот теперь нет ее. Кого грызть будут? Кого в бедах своих винить? Видно, чуяла свою гибель, образумить ее пыталась, денег дала. Защитила. А Верка ее не поняла, обругала.

Верка тронула за плечо утихшую Викушку:

— Надо бы проводить ее правильно.

Викушка хлопнула глазами:

— Священника позвать?

— Какого священника? Ты чего плетешь? Крышу надо разобрать и избу поджечь, чтоб она ушла.

— Как это ушла? — Викушка с испугом поглядела на тело Настасьи, вдруг она сейчас встанет и пойдет.

— Ну, чтоб душа ее ушла. Чтоб к тебе ночами под окошки не ходила, не стучалась. Дошло? Есть топор у вас? Сбегай принеси, а я пока ее обмою. Да не реви ты, малохольная! Мамка увидит, не выпустит. После наплачешься. Все после.

Они управились только глубоко за полночь. Верка забралась по лестнице на крышу, кое-как разгребла в одном месте солому, подрубила топором балку. Ночь, как на грех, была лунная, а ветер, резвясь, бросал Верке в лицо сор и засохших жуков, что давно издохли под старой соломой. Она задыхалась и чихала, цеплялась за солому. Теперь, когда решилась оставить ребенка, было страшно за себя, береглась. Викушка все это время топталась внизу, смотрела, чтоб никто из шатающихся без дела сельчан не приметил, чего там Верка делает на крыше.

Когда ветер наконец пригнал облака и закрыл ими луну, погрузив во тьму всю деревню, Верка и Викушка вошли в Настасьину избу. Бабка Настасья лежала на лавке, наряженная в лучшее свое платье, покрытая красным ситцевым платочком. Она все так же усмехалась, будто бы все это время следила за своими подопечными и веселилась от того, как бестолково они все тут устроили. Сев подле лавки, Верка и Викушка вдоволь наревелись, напричитались до икоты, умыли слезами свою защитницу и помощницу, которая так внезапно их оставила одних со своими горестями. После Верка рассыпала солому по полу и подожгла, и они с Викушкой побежали прочь от жаркого пламени, что разом охватило иссохшие деревянные стены, как если бы они были облиты чем-то горючим.

Обернувшись, Верка и Викушка увидели, как дым валит сквозь провалившуюся крышу, рвется вместе с яркими искрами в почерневшее небо. Пламя ревело, ворвавшись в окно, облизывало бурьян вокруг избы, но поджечь его не могло, и от этого еще больше ярилось. Викушка вцепилась в Веркину руку, распахнутыми глазами глядела на ревущий пожар. Все в этой ночи ей было и страшно и странно. Вдруг, ткнув пальцем в сторону неба, она заверещала:

— Вера, гляди!

Из клубов дыма сплелась женская фигура. Она повела крутыми плечами, качнула полными бедрами, распустила по ветру длинные волосы. А после раскинула призрачные руки и устремилась вверх, будто сливаясь с яркими звездами. В этот миг где-то в деревне прокукарекал петух, стены Настасьиной избы рухнули, рассыпавшись в прах, а огня и дыма не стало.

Бабуля стояла у сырного киоска на новом Одинцовском рынке.

Соорудили этот рынок быстро. Металлические некрашеные домики-киоски с окошечками поставили плотно друг к другу прямо на голую землю пустыря. Получился торговый городок с незаасфальтированными «улицами». Поздняя дождливая осень превратила землю в липкую грязь, люди кидали доски и картонки и толпились у окошек. Товар продавался штучно, без нарезки, взвешивания и оберток, потому быстро и, главное, дешево. Баснословно дешево. Ни в каком магазине так дешево не купишь. Но сыра надо было брать целую головку. Жирный, сытный, он пользовался популярностью. Брали напополам с друзьями. А еще делили дома на части и замораживали впрок. Время тяжелое. Девяносто второй год.

Люди устало толпились у киоска, хмурились, подходила их очередь, получали в руки покрытый красным воском шарик голландского в шуршащем целлофане или две доли дырчатого золотого эмменталя в пластике и замечали бабушку с протянутой рукой.

При ее виде мрачные лица разглаживались. Ей охотно жертвовали сдачу.

Опрятная скорбная старушечка в беленьком платочке и поношенных, но чистеньких ботиночках чем-то напоминала церковную свечечку. Еще не огарочек, но почти. Может, сходство со свечкой в подсвечнике добавляло то, что под ноги она всегда стелила круглую картонку из-под сырной упаковки.

Уж лучше подать вот такой смиренной бабушке, чем невнятным личностям, побирающимся по электричкам.

— Если копеечки остались, помогите, — бормотала она еле слышно, опустив глаза в землю.

Люди того времени ожидали подвоха от жизни, заранее отвечали агрессией на любой вопрос, любой разговор, не от злобы, а чтобы защитить себя, на всякий случай. Но тут моментально таяли перед беззащитной старостью. Как не помочь старому одинокому человеку.

А потом я встретила ее в подъезде, оказывается, она жила в том же доме, где мы снимали квартиру. Прописаны были с мужем и ребенком в общежитии на другом конце Подмосковья, а работали в Москве. Добираться из общежития на работу занимало два с половиной — три часа, снять недалеко от работы в Москве — неподъемные деньги, а вот в Одинцово нашлось жилье. Сына хозяйки посадили, она решила пока переехать к дочке, а квартиру сдать. Съём этот съедал львиную долю от двух зарплат, зато, если подгадать электричку, дорога отнимала всего полтора часа. Пешком или автобусом до станции, электричкой до платформы «Рабочий Поселок», там сына в детский сад и одним или двумя автобусами до нашего научного центра. Работу свою мы любили.

Я поздоровалась, старушечка тем же вечером постучала в двери.

— Деточка, если у тебя шампунька на дне осталась, ты бутылочку не выбрасывай, мне отдай. Я водички налью и волосики помою, мне хватит, — попросила она с порога. — И обмылочки не выбрасывай, я домылю.

Ну конечно же я отдала ей свой начатый шампунь. Мы сами жили впроголодь, но на следующий день я купила ей бутылку нового шампуня и мыло. А потом еще раз.

Старушечка зачастила к нам по вечерам. «Я только посидеть». Муж, открывая ей дверь, звал меня с улыбкой: «Вон, твоя бабуля греться пришла». Она пристраивалась тихонечко в уголке на кухне, потупив подслеповатые глазки. Так тихо, что я даже забывала, что она здесь. От нее не было ни пользы, ни вреда. Кроме иногда «шампуньки» и мыла, она ничего больше не просила, но от тарелки супа или котлеты не отказывалась. О себе не рассказывала, только раз, услышав колокольный звон — окна у нас выходили на Гребневскую церковь, — поделилась, что неверующая, но ходит туда обедать и брать продукты. Приход, оказывается, организовал помощь неимущим. Одинокая безобидная старая женщина. Мне казалось, что если она ни о чем не рассказывает, ничем не гордится, ни на что не жалуется, то из ее жизни ушел смысл, она просто доживает, перебиваясь с хлеба на воду, благодаря добрым людям. Ну точно свечечка, вернее огарочек. И из жалости я подкладывала ей вторую котлету.

Вдруг уже весной, перед самой Пасхой, поднимаюсь по лестнице и вижу, что дверь в ее квартиру распахнута. Оттуда пятится задом мужчина в дорогой черной кожанке.

— Ну давай, мать, что там у тебя еще, и я поехал!

В одной руке он держал толстенную пачку денег, в другую старушка совала ему две мои нераспечатанные бутылки с шампунем.

Он их неловко подхватывает. Я застываю от неожиданности. Он оборачивается, окатывает меня недовольным подозрительным взглядом, но даже не здоровается. Молчу от изумления и я.

— Когда же ты в следующий раз приедешь, Павлик? — цепляется за него старушка.

— Занят я, мать, стройку начал.

— Так я тебе еще денежек накоплю, мне много не надо, пенсию, слава богу, приносят. Хорошая пенсия.

— Ну соберешь — звони, только по пустякам не беспокой. Бывай, мать.

Он бегом спустился вниз, раздался звук отъезжающей машины.

— Сынок приезжал, Павлуша, — объяснила мне совершенно счастливая старушечка. Глаза у нее лучились радостью. И не в пример обычному она стала разговорчивой: — Я ему позвонила, навести, говорю, гостинчик приготовила. Мне много не надо. А он теперь строиться будет, — в голосе зазвучала гордость. — Только он просто так не приедет, занят очень. И жена ему не разрешает. Она такая важная вся из себя.

— Где он живет? — растерянно спросила я.

— Да тут неподалеку, — она назвала какой-то ближайший подмосковный город. И жалобно добавила: — Это жена его не пускает.

На Пасху я увидела, что старушка поднимается к нам зачем-то с сухой вербной веточкой. Вот откуда у нее вербочка? Она же на богослужения не ходит. Мне стало как-то досадно на неуместный ее жест, и я переждала, пока старушка не вернется к себе.

Мы вскоре перебрались в другую квартиру. Вернулся досрочно освободившийся сын нашей хозяйки. И мы нашли жилье даже удобнее — прямо возле станции. Старушечку я регулярно видела у сырного киоска. Все такая же «свечечка», только уже не на картонке, лето подсушило землю.

Однажды ее там не оказалось. И в следующий мой поход на рынок. И еще в один. Я уже заволновалась, не случилось ли чего. Но вышла с рынка через другие ворота и увидела знакомую фигурку с протянутой рукой у пивного киоска. Она не сразу меня узнала. Я напомнила, что раньше жила в ее доме, она закивала.

— Павлик давно приезжал? — спросила я.

— Давно. Но он приедет. Его жена не пускает, сильно важная. Я гостинчик соберу, и он приедет. Вот тут больше подают, я соберу, и он приедет.

И так тихо она это проговорила, неуверенно, безо всякой надежды, таким ровным бесцветным голосом, что я не выдержала, открыла кошелек и высыпала ей на ладонь мелочь.

Васютка Андреев был очень доволен.

И без того хороший день обещал закончиться великолепно. Васютку из детского садика забрал дедушка. И они вместе ехали по утопающему в сумерках городу туда, где их ждала Васина бабушка. И как полагается любящей бабушке — с горой свежеиспеченных пирогов и, может быть, даже блинов.

А ведь полчаса назад мальчуган даже не подозревал о таком исходе дня. Когда вся группа «Одуванчики» шла с занятий по танцам с Юлией Ивановной, Вася чуть замешкался в коридоре и бежал последним. И тут с виду совершенно незнакомый мужчина неожиданно соскочил с лавочки и сжал его в объятиях.

— Привет, внук! Как же я соскучился! — И, увидев, что мальчик явно растерян, продолжил: — Васёк, не признал, что ли, деда?

Вася не признал. Он смутно, но помнил рассказ мамы о том, что у него, у Васютки, к сожалению, нет ни одного дедушки и ни одной бабушки. И когда ребята в садике рассказывали про своих бабушек и дедушек, ему, Васе, нечем было поделиться, и он только с завистью вздыхал. А в это мгновение детская душа озарилась надеждой: «Наверное, мама ошиблась. Вот же он — дедушка! Настоящий!»

Дедушка был красивый — с яркими голубыми глазами под белыми, как снег, бровями, с такими же белыми усами под курносым (как у самого Васи) носом. На носу держались солидные очки.

— А где мама? — только и мог спросить Васютка, широко распахнув свои глазки.

— Родители уехали к тете Даше, заберут тебе в воскресенье. Да чего испугался-то? Бабка там уже пирогов напекла, тоже наскучалась за тобой.

— У меня и бабушка есть? — все еще не мог поверить своему счастью Вася.

— Есть, куда ж ей деться-то? Ох уж эти родители. Совсем внук одичал с этими садиками да няньками, — проворчал дедушка в свои шикарные усищи, попутно помогая Васе надевать комбинезон, шапку и ботиночки.

— А где вы живете… э… дедушка? — решил уточнить мальчик.

— Домчимся на моей ласточке до нас за полчаса, Васек, — обнадежил внука дед, — воспиталку твою предупредил, мамке с папкой позвоним, как до дому доберемся. Не боись! — Дедушка задорно и весело подмигнул голубым глазом.

И тише добавил:

— Хочешь, на переднем сиденье поедешь? Рядом со мной? Я уже и кресло твое там установил.

Вася обрадовался! В их машине рядом с папой всегда сидела мама, а он, их пятилетний сын, — только сзади. «Это же чудо какое-то! Настоящее чудо», — подумал мальчик.

Крепко взявшись с дедушкой за руки, они вышли из садика в теплый и безмятежный октябрьский вечер.

Библиотечные формуляры пахли пылью, старыми чернилами и еще чем-то неисправимо давним, наверное, самим временем. Рядом с формулярами лежала потертая, выструганная из дерева маленькая куколка.

Я смотрела на бабушкины руки — артритные пальцы чуть подрагивали, нежно поглаживая шершавую от времени бумагу.

Она сегодня была какая-то растревоженная. Вчера ей пришло извещение — заказное письмо на почте забрать.

А сегодня, вернувшись с почты, она села рассматривать старые формуляры, оставшиеся от ее работы в библиотеке. Она перекладывала их, а я смотрела на имена: Светлана Кочкина, Василий Бугаев и неожиданно Ген Гофман.

— Бабуль, — сказала я, — ты, наверное, когда заводила карточку, забыла дописать — Геннадий? И фамилия Гофман… гм… еврейская?

— Немецкая, — сказала бабушка.

— Ты знала его? — спросила я и взяла в руки формуляр.

Она ничего не ответила, взяла у меня из рук маленькую книжицу, собрала остальные в стопку и сложила обратно в шкатулку.

— Пойдем чайку попьем, — сказала она.

На кухне я поставила чайник на огонь и тронула ее за плечо:

— Бабуль, ты бы мне рассказала, а? — Я вдруг почувствовала, что ей есть что рассказать.

— Рассказать… — Бабушка растерянно улыбнулась. — Я даже не знаю, с чего начать.

— Начни с главного, — сказала я, цитируя фразу из старого фильма.

— С главного… — Она глубоко вздохнула. — С главного… наверное, мне действительно пора это все рассказать. Что ж… слушай.

Пятьдесят четыре года вместе. Нет, он хорошо держался. Сорок дней. Пока все звонили, приходили, выражали сочувствие. Соседи забегали проведать, еду приносили, сын и дочь заезжали часто, звали к себе пожить, хотя бы на время. Он соглашался, но позже. Позже, отстаньте.

Тимофеич сидел один в большой комнате. Стол без скатерти, шершавый, из натурального дерева. Водка, теперь уже без закуски. Одна рюмка. Вторая бутылка сегодня. Шел шестидесятый день после ее смерти. Нет, он не алкаш. Даже не пьяница. Так, в компании, в меру, с друзьями, как все.

Дом стоял почти в центре города. Когда-то объединили все городки и деревни вокруг областного центра, город стал миллионником. Поэтому старый аэродром, кладбище и несколько островков с частными домами, остатки деревень, теперь лежали довольно близко к центру. Стоимость домов и земли скоро выросла, а заинтересованные лица периодически приходили с предложениями.

Он оглядел комнату мутным взглядом — много вещей осталось от его матери. Заменили только кровать в спальне и стол со стульями. Остальная мебель была старинной: буфет, книжный шкаф, диван, уже отреставрированный. Они переехали в дом пять лет назад, квартиру оставили детям. Он не хотел ничего менять, воспоминания детства здесь в каждом закоулке. Занавески жена заменила на шторы, так что комната теперь выглядит вполне современно. Аннушка, что делать будем? Зачем мне этот дом без тебя? Продам. Ты сказала: «Женись, если захочешь». Как я могу? Странно даже: чужая женщина в нашем доме. А ты будешь смотреть с портрета? Нет. Не нужен мне никто.

В запое, который наступил неожиданно для всех и для него в том числе, он почти не ел, мало спал, наливал себе снова, как только голова начинала проясняться. Похудел, осунулся. Детям сказал не приезжать и не звонить недели две, якобы для эксперимента, чтобы понять, как ему будет одному, «без вашей мамки». Сам, мол, позвоню. Если стучали соседи, он орал через дверь, что все в порядке, зайдите завтра, или послезавтра, или, чуть тише, идите к черту.

Никакого плана не было. Три дня после ее смерти он не разговаривал. Кивал, когда спрашивали. После похорон на поминках он встал, чтобы сказать тост за подругу всей жизни, но не смог ничего произнести, кроме «Аннушка…», и потом молча стоял, глядя на ее портрет. Гости притихли, ждали деликатно. Сын сказал сдавленным голосом «земля пухом», все разом выпили, как вздохнули, начали закусывать, обсуждая вполголоса случившееся с женой.

Тимофеич налил, привстал, отпил из рюмки, чтоб не расплескать. Вкуса водки он уже не чувствовал. «Надо сожрать что-нибудь, а то свалюсь, не ровён час», но вставать к холодильнику не было сил. Снова налил до краев, тупо смотрел на водку, которая куполом дрожала над краями рюмки, добавляя по капле, пока не полилось на стол.

Выпил, занюхал рукавом. Пахнешь, брат, нет, уже воняешь!

Он встал, пошел сначала в туалет. В коридоре вздрогнул и замер, напротив него стоял худощавый мужик в рубахе навыпуск, в домашних трениках, в шерстяных носках. Недельная щетина, спутанная шевелюра с большой проседью. Глаза впалые, мутные. Зрение у него не очень, прищурился. Мужик тоже присел и прищурился. «Братан? Да ты охренел, Тимофеич!» Понял, что таращится на себя в большое зеркало шифоньера.

Однако надо завязывать, — сказал сам себе и, шатаясь, взял курс на туалет. Умылся, ощупал свое лицо. Посмотрел в зеркало. Прямой нос заострился, только глаза стали вроде больше и даже синее. Исхудал как. «Пожрать надо», — промямлил. До кухни не добрался, выпил еще рюмку и одним броском упал на диван, провалился в небытие до рассвета.

На пятый или восьмой день запоя он уже не распознавал дней, когда муть и тошнота отпустила, он полез в шифоньер, там лежали альбомы с фотографиями. Вывалил все на пол. Сел по-турецки, начал рассматривать снимки. Жена любила клеить фотографии. Попал в руки альбом тридцатилетней давности.

К тому времени дети выросли, а сами они стали грузными, серьезными, важными. Вспоминая жену, он представлял ее именно такой. Не бабушкой с пучком на затылке и сеткой морщин, а молодой женщиной в самом соку. Может, потому, что тогда он еще любил смотреть на ее лицо. Когда перестали вместе спать, все стало как будто серым, однотонным. Возникло отчуждение. В лицо друг другу почти не смотрели. А смотрели — не видели. Будто под этой сеткой морщин и потемневшей кожей с поблекшими бровями и ресницами, под этой маской все то же лицо, молодое, такое знакомое. Так видит только человек, знавший это лицо в молодости. Остальные видят маску и ничего больше. Люди долго живут вместе, внешность стирается, остается ощущение — человек рядом.

Тимофеич зашвырнул альбом к батарее, распинал ногами другие. Сел за стол в глухом озлоблении. Поднялся к холодильнику, набрал закусь. И снова пил так, чтобы помутилось в голове, чтобы не думать, не вспоминать. Аннушка смотрела на него с портрета на стене.

Он любил эту фотографию. Помнил, как друзья откровенно восхищались его женой, а она в тот момент была беременна дочерью. Ситцевое платье в цветочек, сиреневое с белым, черно-белое на фото. Темные глаза, они синие, белозубая улыбка. Желтая соломенная шляпка с полями, которую они покупали вместе на Черноморском побережье, которая так ей к лицу.

Тимофеич снял портрет со стены. Рассматривал его, поднес ближе к глазам. Прошел с портретом по квартире, подбирая для него новое место. Остановился посередине кухни, повернул портрет стеклом в пол, потянулся вверх, аж на цыпочки, чтобы грохнуть его со всего маху. Да и замер так, с поднятыми руками. Минуту шатался, две… засунул портрет в шифоньер. Вернулся за стол, выпил две рюмки подряд. Упал лицом на руки.

Забери меня к себе! Зачем мне теперь тут обретаться? Сад, огород без тебя никому не нужен. Цветы? Кто будет ими восхищаться? А кто будет мне готовить? Я бы тебе сам готовил. Конечно. Твой любимый…

Тут Тимофеич замер, посмотрел в то место, где был портрет. А что ты любила? Какое твое любимое блюдо? Он не помнил. Он так мало уделял ей внимания. Ее красоте — да, уделял. Но что она любила, чего хотела, не знал. Он любил ее? Конечно. А она любила его? Однозначно. Ну ладно-ладно. Никогда не бывает одинаково. Но у них было как-то неравномерно. В молодости она его больше любила, а в зрелом возрасте он ее ревновал к каждому столбу.

Он включил компьютер. Открыл почту, это он умел. Море писем. Читать не стал. Нашел очки. Набрал в поиске «сто способов самоубийства». Прочитал несколько. Представил, как будет выглядеть. Замутило. Выключил компьютер, вернулся за стол, выпил. Одну, вторую, третью. Взял стакан, чего мельтешить тут с этой рюмкой. Но нет. Жена ему иногда наливала по вечерам в эту маленькую рюмочку. Ритуал. Самому на себя руки накладывать — это грех. Может, просто позвать Смерть? Есть параллельный мир, где все иначе. Пьяные, говорят, чувствительны к потусторонним явлениям, слышал, что особенно в запое. Белочка, про которую анекдоты слагают, это же не впрямую белочка, это знаки «оттуда».

Боковым зрением он иногда наблюдал, кто-то мелькает на стенах. Отмахивался. Однажды решил выследить, кто там скачет. Прислонился к батарее у окна, ждал. Тянул водку из горла. Вдруг показалась ему тень за окном. Обернулся, увидел две луны. Высказался по этому поводу всеми непечатными словами, какие знал, допил бутылку и рухнул в сон, застыв в несуразной позе.

В бесчувственном состоянии он просыпался, в таком же засыпал. Невыносимая тоска на физическом уровне. Как будто душа материальна и оторвали часть от нее. А из этой рванины тянет холодом, засасывает, как черная дыра. Вот и пусть! Уйду сейчас. Дети выросли, внуки подрастают, хорошие. У них своя жизнь, я им не нужен. Что скажешь, Аннушка? Пусть затянет меня туда, к тебе. Сам-то я не смогу, грех. Почему не умерли мы с тобой в один день, как в сказке бывает? Помоги, Аннушка, позови Смерть ко мне. И я позову. Пусть придет.

Лучше умереть сейчас, вслед за женой. Чего ждать? Представил глубокую старость — зависть к чувствам, ненависть к молодым, плен дряхлого тела. Да, да, он себя знает. Ему не хватит мудрости радоваться жизни, когда ждешь смерти. Беспомощность! Нет, не хочу! Лучше смерть.

Он все решил и начал готовиться основательно к встрече со Смертью. Прочитал в интернете про ритуалы. Понял, что ничего не понял, только голову забил. Но все же решил главное для себя — провести свой собственный ритуал. Позвать Смерть по-своему.

Тимофеич почувствовал такую слабость во всем теле, будто ветер в костях, а вместе с тем необычайную легкость. Помылся. Побрился. Нашел свой выходной костюм, который надевал крайне редко с тех пор, как вышел окончательно на пенсию. Напялил его с галстуком. Костюм висел мешком. В шифоньере попались почетные грамоты. Медаль — ветеран труда. Он пришпилил ее к лацкану пиджака. Грамоты взял, покрутил в руках, закинул обратно.

Это случилось к концу первого курса, когда я все-таки свыкся с мыслью, что некоторым людям все же больше нравится, когда я отдаю им честь, чем когда этого не делаю. Я вдруг осознал, что моя юношеская уверенность в глупости взрослых постепенно проходит, и людям молодым, таким, каким сейчас стал мой сын, стоит поразмыслить насчет мудрости, переходящей от поколения к поколению. А произошло это весной, и если вы уж так хотите знать точно — в мае (это для тех, кто решит проверить некоторые факты). Наше артиллерийское училище, куда меня, по словам мамы, «с трудом затолкнули», было невероятно престижным, для меня же весь его престиж сводился к местонахождению на окраине города — в одной остановке от дома бабушки.

И вот в очередной раз, махнув через забор вместо пробежки, я, грубо говоря, отправился в самоволку (мягко говоря — завтракать к бабушке перед завтраком в училище). Уж не знаю почему, наверное, из-за интенсивного роста моего еще юного организма (хотя, как было отмечено несколькими экспертами, вежливо назвавшими меня «мешок с костями», рост того самого организма не проявлялся ни в сантиметрах, ни в килограммах), но есть я тогда хотел все время, не отведенное для сна. Не думаю, что за прошедшие годы что-то изменилось, но сейчас я все же стараюсь сдерживать свой гастрономический пыл в силу тех обстоятельств, что холестерин есть холестерин, а живот меня не красит. В те же времена о таких глупостях никто не задумывался, особенно бабушка с дедушкой, что жили в деревянном доме с большой треугольной крышей сверху и глубоким прохладным погребом, где хранили соленья, внизу. Они встречали меня исключительно блинами, пирогами, жареной картошкой и надеждой запихнуть в меня все это в больших количествах.

Солнце только встало, в воздухе улавливалась утренняя свежесть густых лесов, что в большом количестве произрастали на Уктусе, на траве еще лежала роса, и я довольно быстрым шагом свернул в переулок за троллейбусной остановкой, предвкушая завтрак. Дед мой был человеком мягким и курил самокрутку, бабушка какой была, такой и осталась — обстоятельной и деловитой. Когда я пришел, она обстоятельно осматривала огород.

— Никита пришел! — всплеснула она руками. Они никогда не знали точно, удастся ли мне осчастливить их своим появлением или нет, потому элемент интриги всегда оставался неотъемлемой частью моей натуры. — Похудел-то как!

Уж не знаю, как я сумел похудеть за два дня, но, видимо, тогда у меня это получалось в два счета.

— Все это из-за радивации, — деловито говорила она, попутно крича деду ставить чайник. — Ох, и не знаю, как это родители тебя отпустили воевать! — ворчала она, жаря желтые, как солнце, и горячие, как сердце пионера, блины.

— Бабушка, — объяснял я ей в который раз, — не воевать, а служить. Да даже просто учиться. Потом буду офицером…

— Ну вот я и говорю — и поедешь воевать.

— Ну с кем? Нам уже и воевать-то не с кем.

— Вот увидишь, будет война.

Она любила делать вид, будто бы знает гораздо больше, чем нам, простым смертным, кажется. Дед только подмигивал, мол, знаем-знаем про ваши связи в высших инстанциях. Дело в том, что вот уже несколько лет бабушка вела активную переписку с Кремлем. Сначала с Горбачевым, а потом и с Ельциным. Но, несмотря на то что она всегда получала конверты с благодарностью в ответ на свои излияния, правительство было виновато во всем, даже в затянувшемся дожде, если такой имелся. На ехидные выдумки соседок, мол, «это секретари пишут» — она возражала: «А это чья подпись тут внизу стоит? Борьки!» Вот и все — разговор короткий. И все они якобы там у нее под каблуком сидят, как и дед Миша, который будто там и родился.

Дед только улыбался своей светлой мягкой улыбкой и любовно смотрел на жену — говорят, в молодости она была очень хороша. Кто ж знает, может, он до сих пор видит ее ясноокой и русоволосой? Такую можно и не слушать, просто смотреть.

— Передай своим родителям, — она подлила варенья в блюдечко, вытерла стол от крошек, достала из холодильника молоко и нарезала колбасу одним движением, — пусть квартиру продадут, деньги в банк положат, а сами сюда жить приходят. Зачем им столько платить?

— Они будут просто в восторге! — Я привык с ней соглашаться, другого пути не было.

— Вот-вот. И до тебя недалеко. Зачем им такая большая квартира в центре? Опять большевики к власти придут — их раскулачат.

— Придут ли? — дед обмакнул блин в земляничное варенье и мечтательно вздохнул.

— Придут, не твое дело, как миленькие придут, ну-ка давай ешь, — это уже мне. — Я сейчас картошечки нажарю с луком.

Распространяя сладковатый запах, на сковородке шипело сливочное масло. Тихое утро сквозь открытые окна деревянного дома проникало сюда птичьими голосами, отдаленным лаем собаки и поскрипыванием калитки в соседнем доме.

— Бабушка, а где ваша соседка — вечно она там на скамейке сидела? — я указал, куда-то в сторону свободной рукой. — Вторую неделю не видно.

— Так ясно где. Инопланетяне ее забрали, — понижая голос, сказала бабушка, и все во мне замерло и немного заныло в боках. — Сейчас многих забирать стали.

— Не слушай ты ее! У! — прикрикнул дед, у него такие высказывания не вызывали оцепенения. — В больнице она.

— В больнице? В какой? — не унималась бабушка.

— Не знаю, откуда я знаю! Мне не докладывают.

— Вот-вот. Я об этом как раз Борису и написала. Мол, стали сейчас они людей воровать. Сначала наши у нас деньги воруют, а потом те за людей взялись. Нехорошо. Ну-ка ешь быстрее, а то к завтраку у себя опоздаешь. — Она немного постояла в нерешительности, вытирая о передник руки, будто решая серьезную проблему, затем вздохнула. — Я пойду мусор вынесу.

— Так я, бабушка, потом сам вынесу.

— Нечего тебе в форме по мусоркам ходить! Я сама тихонечко дойду, — и она вышла.

Баба Настя с ненавистью поглядела на девушку и туже затянула узелок платка под подбородком. Провела холодными шершавыми пальцами по губам, причмокнула и прошипела:

— Ко мне скоро внучеки жить приедут! Ты на кой тут?

Девушка вздрогнула. Кожа ее покрылась мурашками, словно в старую кухню проник промозглый осенний сквозняк. Она недоуменно поглядела по сторонам, но, не заметив ничего необычного, снова уткнулась в тарелку. Старуха принялась, не отрываясь, следить за вилкой в руке незнакомки. Ни одного кусочка на скатерть не упало, но бабка все равно процедила:

— Жрешь, как свинья…

На этот раз девушка вовсе никак не среагировала. Заставила себя не реагировать. Баба Настя поерзала на стуле и зашипела:

— Ко мне внучеки должны приехать. Жить. Внучеки! А ты тут не нужна. Убирайся. Убирайся. Убира-а-а-айся…

Девушка поежилась, но головы не подняла. Только рука с зажатой в ней вилкой замерла в воздухе.

— Убирайся… — хрипнула старуха, словно ветер прошуршал по подоконнику.

— Убирайся… — булькнула она горлом, будто вода в трубах под раковиной.

— Убирайся! — взвизгнула бабка пронзительным лаем дворняжки за окном и хватила сморщенным сухим кулачком по столу.

Тарелка лопнула, чуть подпрыгнув. Девушка шарахнулась назад, отбросив вилку и ударив ногами по столу. Ножки резко сдвинутого стула зацепились за дыру в прохудившемся много лет назад линолеуме, и она полетела кубарем. Затылок ее с громким стуком встретился с краем газовой плиты, пластиковая ручка сняла лоскут кожи с затылка. И не успел еще умолкнуть металлический отзвук, как старуха сорвалась с места. Издавая отвратительные визгливые вопли и размахивая накинутой на плечи шалью, она налетела на свою жертву, вцепилась ей в волосы, стиснула в мозолистых пальцах горло, завыла, запрокинув лицо к тусклой пыльной лампочке… А уже через сорок с небольшим минут бабка снова сидела на стуле, куталась в шаль и наблюдала, как усталый врач скорой помощи с сединой на висках бинтует голову незваной гостьи.

— Как же вас угораздило-то? — спрашивал доктор, поправляя повязку. — Хорошо, что ничего серьезного не случилось, просто небольшое рассечение. А если бы виском об угол? Вы одна живете?

— Вообще да… — неуверенно отвечала девушка, морщась от боли. Слезы оставили у нее на щеках белесые полосы, которые было особенно хорошо видно на фоне нервного румянца. — Но я что-то уже не уверена…

— Это как?

— Мне кажется, тут кто-то есть…

Врач задал вопрос между делом, но ответ заставил его присесть на стул, с которого он привстал, отрезая лишний бинт с узелка. Бросив обрезки на стол, он внимательно вгляделся в лицо пациентки.

— В смысле кто-то проник в квартиру?

— Нет, — девушка смутилась и покраснела еще сильнее. — Не совсем. Тут кто-то уже был. Тарелка же не сама собой лопнула, да и… в общем, на меня как будто навалился кто-то на полу, вцепился в горло. — Уходи или сдохнешь! — прошамкала бабка.

Девушка поморщилась и прикоснулась кончиками пальцев к макушке, которую прострелила тупая боль. Врач передернул плечами.

— Девушка, тут никого нет, я бы заметил! — уверенно и как-то по-особенному отчетливо проговорил мужчина. — Но может статься, что у вас зато есть сотрясение. У травм головы есть такие побочные эффекты. Галлюцинации, ощущение чужого присутствия. От боли дыхание перехватило, а вам показалось, что кто-то вас душит, к примеру. Вы, главное, не переживайте и, если не пройдет, обратитесь к врачу в поликлинику. Договорились? Или давайте вы все же с нами прокатитесь в больницу? Проверим вас по-человечески…

Девушка замотала головой:

— Нет, нет, я… Лучше просто отдохну.

— Ну как хотите, — вздохнул доктор.

Он поднялся из-за стола, накинул на плечи форменную куртку. Светоотражающая полоса на спине ярко вспыхнула, ослепив старуху и заставив ее зашипеть. Доктор обернулся, приподняв бровь, и с недоумением оглядел пустой угол кухни.

— Хм…

Пожевав губами, он небрежным движением подхватил со стола ярко-оранжевый ящик и направился в прихожую. Прокатиться в больницу больше не предлагал, думая о чем-то своем.

Девушка уехала вскоре после него, торопливо покидав так и не разобранные до конца вещи в спортивную сумку.

— Вот и проваливай, — шипела баба Настя, наблюдая за сборами, больше похожими на паническое бегство, из угла прихожей. — А ко мне внучеки скоро приедут! Жить приедут! А ты тут не нужна!

Даже после того как дверь захлопнулась и просторные гулкие комнаты погрузились во тьму, она еще долго бродила из угла в угол, потирая сухие ладони, поправляя платок и бормоча:

— Жить скоро приедут внучеки мои и доченька с мужем… Жить, насовсем жить приедут… Жить к бабушке любимой…

Профессор не торопясь шел по тротуару. Сегодня, конечно, все решится. И сегодня он, конечно, не передумает, как уже не раз бывало. Но и спешить незачем.

Часа пешей прогулки хватит, чтобы все обдумать.

Хотя думать ему, профессору, больше об этом не хотелось. Теперь он был уверен, что именно думание виновато в пресности прожитых 69 лет.

Так бы и умер он спокойно, если бы не появилась Она. Профессор и студентка. Анекдот. Банальщина. Признаться, он, профессор, все же ждал чего-то пооригинальней. На подарки судьбы не жалуются. Тем более когда жизнь идет к финалу.

Профессор летал от счастья. Его лекции стали живыми. Он даже позволял себе посмеиваться над своими единственными друзьями, классиками. Каждая Ее улыбка с первого ряда была для него сокровищем. О большем и мечтать нельзя.

Однако большее случилось.

После лекции Она подошла:

— Валентин Игоревич, а вы любите Чехова?

Чехова профессор любил.

И вот они уже с Ней в его кабинете обсуждают гуманистические идеи в творчестве писателя. Профессора несло. Она кивала. Ловила каждое его слово.

В кабинет вошел Он:

— Валя, привет! Помешал?

Профессор не любил Его. Прежде всего, Он — математик. Профессор даже не скрывал от себя, что завидует: Он был светилом. С Него сдували пылинки. Впрочем, профессор считал, что Светило довольно-таки темное.

— Приглашаю тебя на банкет по случаю моего гранта. В пятницу. — Тут Он увидел Ее. — Представишь меня своей очаровательной знакомой?

Он, шутя, поправил свои седые волосы. Она кокетливо засмеялась. Профессор посмотрел на Нее, и обмер — все сломалось.

Она больше не спрашивала про Чехова. Не улыбалась на лекциях. А потом — перестала их посещать.

Однажды профессор увидел, как Она садится к Нему в машину.

Месяц профессор страдал. В голове зудел Чехов: «А что ты хотел, Валентин? Ты ведь всю жизнь только книжки и читал. Как тебя назвать? Начитанный, знающий, ну интеллигентный. А Он — талант. Это уж прости, старина, от рождения. Таких один на миллион. Начитанный — это ремесло, любой может. Ее понять нетрудно».

Профессор, может, и был согласен с Чеховым, но слушать его не хотел. Он стал искать спасения у других своих друзей.

И вот теперь профессор шел к Нему на Черную речку. Там наверняка будет и Она. Сегодня, конечно, все решится.

Дойдя до трамвайной остановки, профессор почувствовал себя уставшим.

— Трамвай был бы кстати, — сказал Булгаков.

После колебаний профессор решился.

Вагон был почти пустой. Профессор сел у окна. Рядом с ним пристроился старичок.

— Трамвай все дело испортит, — проскрипел он. — Тут пешком нужно, подумать.

— Федор Михайлович, и без вас тошно, — отмахнулся профессор.

В трамвае было тепло. Профессор потек.

— Любви все возрасты покорны. Да, профессор? — весело сказал кто-то, сев напротив.

Профессор посмотрел на начищенные штиблеты нового собеседника.

— А вы что посоветуете, Александр Сергеевич? — спросил профессор.

— Пушкин ехать на Черную речку отказался. Суеверия, — ответил попутчик.

Профессор удивился и поднял глаза. Напротив сидел все тот же Чехов. Февральское солнце отсвечивало от его пенсне.

— По мне, вы зря себя губите, профессор, — продолжил Антон Павлович. — Вы ведь, в сущности, не такой уж и безнадежный человек. Есть в вас страсти. Ружье вот купили.

Ружье у профессора действительно было. Больше года назад он решил заняться охотой. Дальше покупки оружия дело не пошло.

— Я даже ни разу не выстрелил из него, — вздохнул профессор и покосился на свой пакет.

— Выстрелите. Такие правила.

— Absolutely, — вставил пробиравшийся к выходу Хемингуэй.

Профессор вышел через три остановки. До Его дома было недалеко. Появилась мысль вернуться.

Из окна уходящего трамвая по пояс высунулся Достоевский. Он обхватил себя руками и стал ими трясти.

— Сам ты тварь дрожащая, — огрызнулся профессор.

Профессор поправил пакет и решительно зашагал к Его дому. Он пытался вспомнить, когда был здесь последний раз. Давно. Еще до знакомства с Ней.

— Даже, пожалуй, до Ее рождения, — вставил едкий Чехов.

Вот и парадная, этаж, квартира. Перед дверью профессор замешкался.

— Делай что должно и будь что будет, — сказал из-за его спины Толстой и нажал на кнопку звонка. Профессор вздрогнул от резкого звука. За дверью зашуршали. Лязгнул замок. Теперь пути назад нет. Профессор спохватился и сунул руку в пакет. Дверь распахнулась.

— Валя? Какими судьбами? — удивленно вскинул Он брови.

— Андрей, кто там? — из глубины квартиры раздался женский голос.

Профессор замер — из-за Его плеча выглянула Она:

— Здравствуйте, Валентин Игоревич.

Опомнившись, профессор стал с яростью вырывать что-то из пакета. Шуршала упаковочная бумага. Содержимое цеплялось. «Андрей». «Валентин Игоревич».

Чехов нервно покашливал пролетом ниже. Он и Она переглянулись.

С облегчением профессор извлек огромный букет метровых красных роз. Вялые от мороза лепестки гроздьями падали на клетчатый пол парадной.

— С праздником! — профессор протянул ей голый букет.

Она, робко поглядывая на Него, взяла цветы. Он молчал.

Счастливый профессор выскочил из парадной.

«Сегодня или никогда», — написал взъерошенный старичок в рабочей тетради и посмотрел на свое изобретение, которое занимало добрую половину комнаты и было не чем иным, как машиной времени. Звали этого старичка Борис Александрович, а его изобретение — «Алла» — в честь последней влюбленности.

Машина времени была такой же настоящей, как в фильме «Иван Васильевич меняет профессию», и выглядела не менее эффектно. В форме полусферы, опутанная кучей проводов, «Алла» стояла так близко к окну, что плотные шторы никогда не закрывались. Несколько рычагов, сделанных из длинных носиков смесителей, были начищены до блеска и приварены без видимых швов. Вдоль изобретения тянулись извивающиеся шланги, похожие на пылесосные, а по центру располагался так называемый пульт управления со множеством кнопок, словно бы взятый из какой-нибудь радиорубки.

При определенных кнопочных комбинациях «Алла» «оживала»: подмигивала большими и маленькими лампочками, побулькивала разноцветными жидкостями в колбах и выдыхала струйки пара, чем доставляла Борису Александровичу особенное эстетическое удовольствие.

— Пап, мы пришли! — раздался в прихожей голос дочери Тани.

— Пап, ты здесь? — заглянул в комнату сын Игорь.

Отец не отвечал и не хотел размениваться даже на кивок — настолько его увлекла пайка очередной микросхемы.

По профессии Борис Александрович был сантехником, но по призванию — ученым. И чтобы подчеркнуть свой статус, по квартире он ходил в белом халате, надетом поверх серой водолазки с облегающим тонкую шею воротом.

Впрочем, сейчас старичок не походил ни на ученого, ни даже на сантехника — он скорее напоминал маленького беспокойного ежа, унюхавшего грибы, но пока еще не определившего, в какой они стороне. Колючая щетина делала и без того худые щеки еще более впалыми, седые волосы торчали в разные стороны клоками, а покрасневшие глаза намекали, что он работает над своим изобретением несколько часов подряд без отдыха.

За двадцать пять лет жизни «Алла» так ни разу и не доставила своего создателя в нужный год. А мечтал Борис Александрович только о семидесятых — где еда была вкуснее, воздух чище, а жизнь интереснее.

Со времен юности у него сохранились книги, посуда, шахматная доска с фигурами. Но самой большой ценностью считался альбом с этикетками и фантиками от полюбившихся советских продуктов: газировки «Крем-Сода», напитка «Байкал», печений «Лимонное» и «Шахматное», «Пионерских» вафель, плавленого сырка «Орбита», ирисок «Золотой ключик» и конфет «Гулливер». А на особо почетном месте — посреди отдельного листа — красовалась рыжая этикетка из-под сайры в масле — лучшей из рыбных консервов, которую удалось попробовать старичку почти за семьдесят лет жизни.

Еще одним артефактом из семидесятых была фотография, с которой смотрели трое моложавых ребят в расклешенных брюках и рубашках с «огурцами». То был сам Борис Александрович и двое его приятелей — близнецы Леша и Вася Курочкины. Черно-белый снимок в позолоченной рамке стоял по центру стола — как доказательство того, что это время действительно существовало, и напоминание о том, что в него обязательно нужно вернуться.

— Опять ничего не ел, — вздохнула Таня и сняла с плиты сковороду, где шипела вчерашняя картошка. — Пап, иди обедать! — крикнул Игорь.

Не дождавшись ответа, Игорь отправился в комнату и привел отца, слегка надутого на то, что его оторвали от работы. Таня за это время разложила картошку по тарелкам, посыпала ее свежим укропом, выловила из банки три последних огурца и поставила по центру стола сайру в масле.

— Смотри, пап, твоя любимая, — постучала Таня по синей банке консервов, но отец только отвернул нос.

— Его любимая — сайра из семидесятых, — ответил Игорь, на что старичок одобрительно кивнул.

— Пап, а у нас для тебя сюрприз, — сказала Таня и подмигнула брату.

— Слушай, — Игорь заглянул в покрасневшие глаза отца, — сегодня мы с тобой отправимся в семидесятые. По-настоящему! Я пообщался с приятелем с Физтеха и узнал верный способ.

Зрачки Бориса Александровича расширились, и он начал ловить воздух ртом, как ошалевшая рыба на берегу. Одновременно он пытался что-то сказать, но звуки никак не хотели складываться в слова. После третьего микроинсульта, произошедшего аккурат за очередным неудачным запуском машины времени и очередным обесточиванием дома, старичок не мог произнести ни слова. Зато продолжил еще усерднее работать над своим изобретением — «чтоб снова почуять вкус жизни и откушать настоящей еды, пока не помер», — как написал он в рабочей тетради.

— Успокойся, — улыбнулся Игорь и положил руки на плечи отца, — я знаю, что делать.

— Но прежде нужно поесть, — сказала Таня. — Считай это обязательным условием нашего путешествия.

На этих словах Борис Александрович схватился за вилку и принялся уплетать золотистую картошку с хрустящими огурцами и разваленной сайрой. Закончив трапезу, он кивком поблагодарил детей за обед и отправился обратно в комнату. Там он прямо в халате улегся на диван и уставился в белесый потолок.

Перед глазами возникали картины из прошлого: победа в областном турнире по шахматам, выезды в лес на легендарном мопеде «Верховина-5», первый глоток портвейна и первое курево, выступление Пугачевой на фестивале «Золотой Орфей» и последующая безумная влюбленность в нее…

Как много всего в семидесятые было сделано и прочувствовано впервые. Как непоколебима была вера в светлое будущее. Какими смелыми и дерзкими были друзья и он сам, так что недостаток опыта в любом деле с лихвой компенсировали пылким желанием и очаровательной наивностью. Борис Александрович улыбался и чувствовал, как постепенно проваливается в глубокий и спокойный сон без сновидений.

Часа через три он проснулся, вскочил с дивана и побежал на кухню. Игорь и Таня сидели на табуретах, привалившись к стене и читая книги из отцовской «Библиотеки современной фантастики».

— О, уже проснулся, — сказала Таня и захлопнула Воннегута.

— Пора собираться, — сказал Игорь и положил на стол Брэдбери.

После мытья и бритья Борис Александрович попробовал уложить свои жесткие волосы. Но спустя несколько тщетных попыток намеренно разлохматил их и отметил, что такая прическа идет ему даже больше других. Переодеваться не стал — остался все в том же белом халате, только на смену водолазке пришла темная клетчатая рубашка.

С собой он собрал небольшой коричневый чемоданчик, куда уложил только самое необходимое: «рабочую» водолазку, еще одну клетчатую рубашку с длинными рукавами, брюки, туфли, носки, нижнее белье, бритву, зубную щетку, две чистые тетради по сорок восемь листов, шариковую ручку. Со стола забрал рабочую тетрадь, подмигнул трем товарищам с фотографии и вышел.

Дети ждали его в прихожей — обутые и готовые к выходу, но Борис Александрович замотал головой и показал на свое изобретение.

— Пап, ты только не волнуйся, но отправимся мы не отсюда, — пояснила Таня.

— Приятель с Физтеха сказал, что лучше путешествовать во времени на других машинах, — дополнил Игорь. — И я специально взял одну напрокат.

— Пойдем посмотрим, — протянула руку Таня.

На улице их ждал черный и блестящий, как лакированная туфля, ГАЗ-24 — больше известный как «Волга».

— Знаешь, пап, я так подумал: а вдруг машину времени потому и назвали «машиной», что лучше всего перемещения во времени удаются именно на автомобиле? — сказал Игорь, открывая заднюю дверь. — Не бойся, мой приятель выяснил, что путешествовать нужно на одном из символов той эпохи, в которую хочешь отправиться.

— А еще мы узнали, — добавила Таня, — что на трассе Е-95 есть участок, где пространство такое тонкое, что пронзить его проще простого!

Борис Александрович сел в автомобиль и огляделся. С виду это была обычная «Волга», только очень опрятная: чистые велюровые сиденья, сверкающая приборная панель «под дерево», на окнах — ни царапинки.

Рядом с рычагом переключения передач возвышался загадочный металлический ящик. За его стеклом виднелось что-то похожее на рогатку без резинки.

— Это потоковый конденсатор, — пояснил Игорь, — «сердце» машины времени.

— Помнишь, как в фильме «Назад в будущее»? — спросила Таня и переключила рычажок, отчего «рогатка» замигала.

— Попробуем проделать дыру в пространстве на ста сорока двух километрах в час, — сказал Игорь, — как завещал Эмметт Браун.

Егоровна внаклонку полола клубнику. Конечно, жарко, спина болит, голова гудит — а что делать? Клубника сама себя не прополет, а если не полоть — ягод толком не принесет, а скоро правнуки приедут, как без ягод? Без ягод нельзя. Егоровна с трудом разогнулась, размяла спину, вытерла тыльной стороной ладони едкий пот и собралась было наклониться над грядкой снова, когда услышала:

— Здравствуйте, Таисья Егоровна!

Оглянулась — за забором маячил незнакомый мужчина. Интеллигентного вида, в очках, немолодой, одет по-городскому — в джинсы и белую рубашку.

«Менеджер, — догадалась Егоровна, — щас опять спутниковую тарелку какую-нибудь предлагать начнет. Развелось…»

— Здрасте, — прокричала Егоровна в сторону забора, не двигаясь, впрочем, с грядки.

— Вы извините, — не отставал мужчина, — что я вас от дел отрываю. Но мне бы с вами поговорить…

— Так вы говорите, — проорала Егоровна, повернувшись к визитеру спиной и наклонившись над грядкой.

«Не будет же он на задницу мою смотреть, — рассудила про себя Егоровна, — обидится и уйдет».

— Что, на всю улицу? — растерялся мужчина.

— А у меня секретов нету, — крикнула Егоровна. Мужчина замялся и замолк. Егоровна торжествующе хмыкнула и прицелилась к нагло проклюнувшемуся прямо рядом с клубничным кустом сорняку, когда в спину ей раздалось:

— Я ваш брат, Таисья Егоровна.

Егоровна резко разогнулась, обернулась и прищурилась, пытаясь разглядеть наглеца получше. Видно было плохо, мешали замельтешившие в глазах от резкого движения мошки. Егоровна медленно пошла к забору.

— Чего сказал? — навалилась Егоровна грудью на забор. — Кто ты?

— Б-брат ваш, — промямлил незнакомец и вдруг засуетился, полез в нагрудный карман, выудил трясущимися пальцами какую-то книжицу, уронил ее на землю, наклонился поднять, демонстрируя Егоровне обширную блестящую лысину.

«А ведь в годах, — почему-то отметила Егоровна, — сперва думала — сорок, а нет, все шестьдесят будет». — В-вот, — слегка заикаясь, продолжил незнакомец, протягивая Егоровне книжечку, — паспорт, можете убедиться. Зовут меня Вадим Егорович. Я ваш брат. Егоровна раскрыла паспорт, близоруко щурясь, прочла фамилию, имя и отчество, придирчиво сверила фотографию в паспорте со стоящим за забором оригиналом, зачем-то полистала паспорт дальше, до графы «семейное положение» с одним штампом. Закрыла паспорт и протянула его владельцу.

— Ну и что, что «Егорович»? Имя частое. Что мне теперь, все Егоровичи — братья?

— Там карточка в конце, посмотрите, — тихо подсказал Вадим.

Егоровна снова открыла паспорт. И правда, на последней странице лежала старая пожелтевшая фотография. Отец. Улыбающийся, красивый, хоть и немолодой уже. На обороте наискось химическим карандашом размашистым отцовским почерком было написано «Дорогой Танюше на память о д. о. „Красное“. С любовью, твой Егор».

— Танюша — это мама моя, — пояснил Вадим Егорович.

— Так я уж поняла, — вздохнула Егоровна и вернула фотографию, — а приехал ты зачем? Сказать, что отец тот еще ходок был? Так я и без тебя знаю.

— Познакомиться, — виновато признался Вадим Егорович, — все ж таки мы родственники. Мне, знаете, шестьдесят недавно исполнилось…

«Гляди-ка, угадала!» — почему-то обрадовалась про себя Егоровна.

— Вот вышел на пенсию, — продолжал Вадим Егорович, — и подумал — надо уже в конце концов с сестрой познакомиться. Ну, мало ли… Возраст все-таки. Может, помочь чем…

— У меня помощников и так хватает, — отмахнулась Егоровна, — без тебя. Помощник. Ты и топора-то небось в руках держать не умеешь.

— Не особенно, — неловко улыбнулся Вадим Егорович, — я, знаете, бухгалтером всю жизнь.

— Во-во, оно и видно, — хмыкнула Егоровна.

— Но кое в чем я все-таки, — многообещающе блеснул очками Вадим Егорович.

— Ну да, — протянула Егоровна, то ли согласно, то ли недоверчиво.

— Может быть, присядем, — неловко предложил Вадим Егорович, — я тут торт привез, вон в машине, вино сухое…

— В дом не пущу, — отрезала Егоровна.

«Конечно, не бандит он, — подумала про себя, — а вот проходимец — может быть. Да и Светка если узнает, что я кого чужого в дом пустила — ведь пополам перепилит! Как заверещит: „Мама! Ты с ума сошла“!»

— Да, конечно, я понимаю. Я не настаиваю, — виновато зачастил Вадим, — я вам чужой и вы меня — в первый раз… Впрочем, да. Вы меня извините, Таисья Егоровна. Я, пожалуй, пойду.

Егоровна какое-то время смотрела на удаляющуюся ссутуленную спину в белой рубашке, а потом неожиданно — и чего черт дернул — крикнула:

— Эй, Вадим Егорович, а ты женатый?

Ну конечно, женатый! Сама ж в паспорте видела. Но сработало. Вадим остановился, обернулся — не полностью, а так, слегка — и крикнул через плечо:

— Да.

— А дети есть?

— Есть. Дочке тридцать лет. Замужем уже. Внуку три годика.

— А жена с дочкой того… Не против, что ты ко мне приехал?

— А они не знают, — признался Вадим, — они у меня на юг уехали. К морю.

— Ну раз к морю, то к вечеру небось не вернутся. Заходи, что ли…

— Так вы ж сказали, не пустите…

— Я тебе про дом сказала. В дом не пущу. А на веранде — посидим.

— Вино нести?

— Вина не надо, — махнула рукой Егоровна, — а торт неси. Жалко, испортится же в машине!

…

— Так и жил, — подвел итог Вадим и отхлебнул остывший чай из красной в белый горошек чашки, — ничего, в общем. А на пенсию вышел — вообще хорошо стало. Пока работал, думал — чем на пенсии занимаются люди? Со скуки помирают? А вышел… Мать честная! Машина! Дача! Внук! Всегда при деле. — А то, — усмехнулась Егоровна. — Когда тут скучать? У меня вон какое хозяйство. И ведь все одна. Раньше с мужем, а как он умер… Сначала думала — не буду столько сажать, а потом жалко стало, земля все-таки. Вася столько сил в нее вложил. Тут ведь, считай, болото было. А Вася насыпал, выровнял, дом новый поставил. Ну, сам все видишь. Рукастый он у меня был, Вася-то. Вот только ушел рано. И до пенсии не дожил. Считай, тридцать лет его уже нет.

— Тридцать один, — внезапно поправил Егоровну Вадим.

— А ты-то откуда знаешь? — опешила Егоровна. — Я ведь не в первый раз сюда приезжаю, — виновато объяснил Вадим, — в первый раз приехал тридцать один год назад. У меня тогда мама умерла. И перед смертью она мне про отца и рассказала. Я ж рос, про отца ничего не знал. Нет и нет, дело житейское. Спрашивал, конечно, а мать ни в какую. Ты, мол, мой сын и больше ничей. А когда она помирать собралась, она мне все и выложила. Карточку отдала, адрес назвала. Точный она не знала — только поселок.

Егоровна кивнула.

— Ну вот я и приехал. Не сразу, правда. Сначала мялся, не знал, что скажу, как скажу. А потом решился. Приехал, ткнулся туда-сюда, мол, где такие-то? А мне и говорят, вы, наверное, на похороны к ним? Я думал, неужели отца…

— Да где ж отца, — вздохнула Егоровна, — его уж к тому времени сколько в живых не было. Он же мамы твоей лет на десять старше был.

— Да, я уж потом это узнал, — подтвердил Вадим, — это, получается, вашего мужа хоронили. Конечно, я к вам тогда не пошел. До меня ли? Подумал, потом приеду. Но год запомнил. И дату помню хорошо — пятнадцатое июня.

Егоровна всхлипнула, потерла глаза:

— И что, тридцать один год ждал, чтоб снова приехать?

— Почему, — смутился Вадим, — на следующий год у меня дочка родилась. Не до того. Потом Союз развалился. Опять не до поездок. Второй раз я к вам в девяносто восьмом приезжал. Осенью.

— Катька, — только и выдохнула Егоровна.

— Да. Сестра у вас тогда умерла, — кивнул Вадим, — точнее, у нас. Опять не ко двору. И я решил — потом приеду. И я приезжал, только…

— В две тыщи четвертом, — догадалась Егоровна, — тогда Олег…

— Понимаете, — виновато пожал плечами Вадим, — я нерешительный, долго собираюсь, а как ни приеду — все на похороны угадаю. И я уж потом ездить зарекся. Ну, как будто из-за меня это все. А тут вдруг не понимаю, что и нашло. Мои все уехали, и я без раздумий, без сборов сел за руль и махнул к вам. Ехал и думал, надо ж как-то… Ну, я не знаю…

— Хоть меня в живых застать, — подсказала Егоровна.

— Ну что вы, — замахал руками Вадим.

— Да ладно тебе, — Егоровна подлила гостю чаю, — я крепкая еще, помирать не собираюсь. Ты чай пей давай. И это… До утра, что ли, оставайся — гляди, темнеет уже. Куда ты на ночь глядя поедешь?

— Нет-нет, — вскочил с места Вадим, — я домой…

— Не суетись, — отрезала Егоровна, — и кстати, чего ты меня все на «вы»? Я ж сестра тебе, пусть и не родная. Хочешь, я тебе семейный альбом покажу? Там отцовы карточки есть, военные еще. И Катенька, и Олежек…

Стемнело. Вокруг зажженной на веранде лампы летали крупные мотыльки. Неподалеку от дома Егоровны, прислонившись спиной к дереву, стояла молодая женщина в черном. Она смотрела на освещенную желтым светом веранду, на которой над пухлым альбомом склонились двое — лысоватый очкастый мужчина и морщинистая седая старушка. Старушка листала альбом, водила пальцем по фотографиям, что-то рассказывала. Мужчина внимательно слушал и кивал. Иногда они вместе смеялись, и мужчина, хохоча, снимал очки, а старушка конфузливо прикрывала рукой рот со вставными зубами.

— Да, — непонятно кому сказала женщина, — опередил. В первый раз опередил. Ну ладно. Проигрывать тоже надо уметь. Потом приду.

Женщина отделилась от дерева, сделала несколько шагов по поселковой дороге и растворилась в сумерках.

Бабушка с дедушкой никогда не ссорились.

Прибегая к ним после школы пообедать, я неизменно заставала одну и ту же картину: дедушка чинно сервировал стол, расставляя белые тарелки с алыми ягодами на ободке под первое и второе. Я садилась рядом с раскрасневшейся от готовки бабушкой, и мы наблюдали, как плывут мимо нас ложки с золотистым орнаментом, аккуратная стопка салфеток, щедрые ломти белого хлеба, граненые стаканы под компот или лимонад, перечница и солонка в виде цыплят в плетеной корзиночке. А после обеда посуда так же неторопливо отправлялась в обратную дорогу. Иногда дедушка привлекал к уборке со стола меня, но бабушку — никогда. Он мыл посуду, вытирал чистым полотенцем каждую тарелку и расставлял их в буфете в строго определенной последовательности.

Бабушка каждое утро вставала пораньше, чтобы выгладить деду чистую рубашку и носовой платок. А он доставал к завтраку припрятанный гостинец — любимую бабушкину «Москвичку», свежую булочку, которую нужно было караулить в магазине на соседней улице, чтобы не разобрали, или первую корзинку спелой, крупной, ароматной малины.

Бабушка неизменно сопровождала дедушку в походах по врачам, раскладывала его многочисленные сердечные таблетки, отделяла половинки, четвертинки, приносила их по часам со стаканом чистой воды, которая отстаивалась в специальном дедовом красном графинчике. Дедушка никого не подпускал к бабушке в послеоперационной палате, кормил с чайной ложки бульоном, читал вслух рассказы Паустовского.

Бабушка разгадывала кроссворды, дедушка ежедневно точил карандаш и возвращал его на тумбочку у кровати. Дедушка носил часы, бабушка каждое утро сверяла их по шестичасовым новостям.

Бабушка ставила пластинку Магомаева, дедушка приглашал на танец, а я, взобравшись с ногами на диван, смотрела, как они медленно кружатся по сумеречной комнате.

Когда я подросла и стала догадываться, что в мире взрослых все не так идеально, как казалось в детстве, меня не раз посещали мысли, на самом ли деле бабушка с дедушкой жили в полном согласии или я видела только одну сторону их семейной жизни. Но когда бы я ни забегала в гости — после победы на конкурсе чтецов в 6 классе, сдав выпускные экзамены в школе или уже студенткой, приезжая на выходные из города, — я всегда заставала их прежними.

Заточенный карандаш, точно идущие часы, отутюженная рубашка и «Гимн» Магомаева.

А потом они решили купить новую плиту.

Был первый день летних каникул. Приехав из города, я почти сразу отправилась навестить бабушку с дедушкой. Дом встретил меня молчанием и нервным поблескиванием дверцы новой духовки.

Мрачный дедушка в несвежей мятой рубашке, скрестив руки, сидел на своем месте во главе небольшого кухонного стола. Бабушка, поджав губы, разливала обед по тарелкам. Она яростно зачерпывала густой красный борщ большим половником и плюхала с такой силой, что заляпанный красным стол начал напоминать поле боя. Каждый новый взмах дед сопровождал скептическим хмыканьем. Перед ним со стуком грохнулась тарелка. Следом приземлились ложка, пачка салфеток и булка хлеба. «Как поживаете?» — осторожно поинтересовалась я, забирая вторую тарелку. Бабушка одарила деда выразительным ядовитым взглядом, он снова хмыкнул.

Я еще надеялась растопить лед. Одним из любимых бабушко-дедушкиных моментов была торжественная демонстрация покупки. Только войдя в дом, я уже знала по хитрому лицу деда и бабушкиной таинственности, что произошли большие перемены. Как правило, это был новый шкаф, выбранный в местном универмаге, натертый до блеска и установленный на самом видном месте. Или первый утюг с паром, режимы которого дедушка демонстрировал с таким чувством превосходства, будто лично его изобрел. «Ой, как вкусно», — не слишком убедительным, чересчур оптимистичным тоном начала я, смиряясь с тем, что приходится включать режим общения пятилетней девочки. Обычно не приходилось долго уговаривать. Я надеялась, что они с упоением, будто по заранее расписанному сценарию, начнут показывать каждую конфорку, дед несколько раз осторожно щелкнет автоматическим включением, бабушка с гордостью откроет просторную духовку с несколькими новыми противнями. «А это у нас, внучка, чудо-плита. Новая. Некоторым, понимаешь ли, старая плита разонравилась. Вот мы и купили новую. Как у Валентины». «Да-да, в точности, как у Валентины, — дед буравил бабушку глазами. — Почему бы и не прислушаться к совету знающего человека». — «Ну конечно, знающего. Она же ни одной новости мимо не пропустит и по всей улице разнесет. Ты иди, еще к ней сходи, может, мудрости наберешься на старости лет. Все лучше, чем со мной, дурой, сидеть».

Я не понимала ничего, кроме того, что бабушка первый раз на моей памяти сказала «дура». А еще они явно снова не поделили что-то с заклятой подругой Валентиной — высокой, дородной соседкой, чьего острого языка боялась вся улица. «Ты живая, что ли, до сих пор, Матвеевна?» — неизменно приветствовала она бабушку на улице. «Только твоих похорон и жду, Валентина, — парировала бабушка. — Кто же еще тебя с таким злым языком захочет в последний путь провожать».

Дед Валентину не любил, и мы с ним старались заранее куда-нибудь деться, если она собиралась к бабушке в гости. «Да всё лучше, чем с тобой сидеть! — дед кинул ложку на стол. — Заладила: „Валентина, Валентина“. Сама с ней всю жизнь носишься, а меня обвиняешь. Провалитесь вы обе со своими пирогами!»

Дверь хлопнула, бабушка выждала минуту с суровым выражением лица и заплакала. Я села рядом, обнимала, гладила ее по голове, пока она сердито сморкалась в фартук и, обиженно утирая слезы, приговаривала: «Видишь, как разговорился — провалитесь. Сам и проваливайся к своей Валентине, раз она так в духовках разбирается».

Я не очень знала, что делать с сердитой, плачущей бабушкой, но все-таки попыталась ее расспросить: «Так что у вас, бабуль, случилось с этой плитой? И при чем тут пироги? И Валентина?»

Бабушка еще раз высморкалась, скомкала фартук и принялась рассказывать: «Я деду давно говорила: „Давай к лету новую плиту купим“. Наша старая уже совсем прогорела, ума ей не дам. Присмотрели мы небольшую плиточку, деньги с зимы откладывали. Поехал дед, через несколько часов привозят эту, — она сердито махнула рукой в сторону несчастной плиты, — импортная, здоровая, в духовке хоть чемоданы храни. А денег стоит — как „мерседес“! Говорит, мол, потихоньку откладывал, хотел тебе сюрприз сделать. Ну, сюрприз, так сюрприз, дареному коню, как говорится. Поставили нам эту плиту, стали мы ее зажигать, а дед и скажи: „Валентина говорила, что надо сначала всю маслом обмазать, а потом помыть с мылом, чтобы чище работала“. А при чем тут Валентина? Стала его расспрашивать, вижу, он не хочет рассказывать, но сознался в конце концов, что ходил к этой… Чаи там с ней гонял. И, видишь, духовка ему такая понадобилась непременно. А мне она на что? Здоровая такая, места много занимает, шумная, язык как помело…»

Бабушка оскорбленно шмыгнула носом и принялась убирать со стола, отказавшись от моей помощи. Я вышла во двор.

Дед сидел на ступеньках. Мне показалось, что он стал меньше ростом и похудел. Я обняла его, положила голову на плечо. «Дедуль, — осторожно начала я, — ты же Валентину терпеть не можешь, я знаю. Так что там все-таки с духовкой и пирогами?»

Дед вздохнул и поведал мне свою версию драматичных событий.

Каждый год летом Валентина приносила бабушке с дедушкой пирог с ягодами и сметанной заливкой. Длилась эта традиция со дня свадьбы бабушки и дедушки, на которой соседка преподнесла жениху с невестой свое фирменное блюдо. Дед из вежливости пирог подруги невесты похвалил, сказал, что никогда такого не ел. Валентина, со школьной скамьи соперничающая с бабушкой, слова эти запомнила и с тех пор неизменно появлялась на пороге с большим блюдом и торжествующим выражением лица. Бабушка хмурилась, но ела, вежливо благодарила, а после, взяв с деда страшные клятвенные обещания никому об этом не рассказывать, пыталась повторить пирог, рецепт которого Валентина не раскрывала, а бабушка, конечно, не спрашивала. К ужину бабушка подавала по кусочку свежеиспеченного пирога, но как бы дедушка его ни хвалил, оставалась результатом недовольна. Оставшийся пирог исчезал, а бабушка еще дня два ходила грустная и молчаливая. В этом году дед решил во что бы то ни стало прекратить эти страдания, а потому решился на отчаянный шаг — отправился к Валентине выведывать кулинарные секреты.

К шпионской операции подошел серьезно, соседка о цели визита не узнала, правда, и рецепт не выдала. Обронила только, что у хорошей кулинарки техника должна быть на высшем уровне. Дед название Валентиновой плиты запомнил, где брала — выведал. Стал копить деньги на необходимую для бабушкиных пирогов плиту. «А тут вот такое, — он развел руками. — Ну да и ладно. Нашла же повод. Валентина… Ясно, что хотела поссориться».

Дед махнул рукой и замолчал. Я отправилась назад в кухню.

Бабушка рассердилась еще сильней: «Для меня он рецепт пошел выпытывать?! Да я Валентину с ее пирогами… Сколько лет уже прошло, а у меня все в печенках сидит. Я же каждый год для него стараюсь: так ему эти ягоды в заливке в душу запали. Хотела мужа порадовать, научиться. Ну, не выходит у меня никак, то жидко, то густо… Валентина свои пироги не иначе как заговаривает».

И бабушка снова всхлипнула. Чувствуя себя почтальоном Печкиным между Шариком и Матроскиным, я пошла во двор. «Для меня?! — схватился за сердце дед. — Мне этот пирог вообще не нужен. Я ягоды не люблю. Для нее старался, раз ей так это важно…» Я еще не один раз прошлась по маршруту «кухня — крыльцо» и обратно.

Вечером бабушка с дедушкой тихо танцевали в поздних летних сумерках, а я на кухне готовила начинку для пирога, по самому обычному интернетовскому рецепту, просто чтобы поставить точку в этой многолетней истории. И думала: «Как же хорошо, что самая красивая сказка о любви моего детства и юности оказалась правдой».