Когда главы повести шли в набор, я встретился в Нью-Йорке с гражданкой США Викторией, дочерью замечательной русской актрисы Зои Федоровой, убитой в 1981 году.

Любители кинематографа помнят роли, сыгранные ими: "Подруги" Зои Федоровой и "Двое" Виктории вошли в анналы искусства навсегда как документы эпохи.

Мама была у меня в гостях несколько раз, — рассказала Виктория. — Однако, когда я пригласила ее в восьмидесятом, вскоре после того как здесь выпустили мою книгу "Дочь адмирала" отец умер в звании адмирала флота США, маме отказывали в выдаче паспорта. Я обратилась за помощью к тому сенатору, за которого голосовала, — Брэдли. После совещания в его штабе мне ответили: "Если бы мама просилась в эмиграцию, сюда, к вам, для воссоединения семьи, мы бы могли оказать какую-то помощь. В ином случае брежневская администрация нам откажет: "Давать или не давать выездной паспорт для поездки в гости — наше внутреннее дело…"

В семидесятых годах Феликс Розинер опубликовал в московских издательствах семь книг о музыке и музыкантах. После эмиграции в Израиль в 1978 году его проза и стихи выходили в зарубежной русской периодике. Роман Ф.Розинера "Некто Финкельмайер" в 1980 году был удостоен Парижской литературной премии имени В.Даля.

Рассказ "Посмертная хроника" был впервые опубликован в издательстве "Оуверсиз пабликейшнз" (Лондон, 1986). В настоящее время автор живет в США.

Жила она с интересом, с удовольствием, с любовью. Поразительно было то, что ни на чем, казалось бы, не основанную веру в непрестанное торжество разума, справедливости, добра и красоты она несла без тени сомнения сквозь все свои без малого семь десятилетий. Когда она приходила в восторг от чего-то рассказанного или прочитанного, когда она от шутки или анекдота до беззвучия остановившегося дыхания смеялась, охая потом и вытирая платочком слезы, — это ее поведение напоминало что-то ушедшее давным-давно и существовавшее, может быть, лишь в русских романах: возникал перед глазами образ доброй и простодушной, милой и наивной девушки-гимназистки, которую так легко обмануть розыгрышем и так же легко глубоко и грубо обидеть; или гувернантки, взятой из хорошего бедного семейства; или курсистки-народницы; или сельской учительницы. Она и вправду начинала свою жизнь воспитательницей детдома в годы разора и голодухи времен гражданской войны; была потом и студенткой, училась живописи, стала искусствоведом; по заводам Москвы, выполняя идею Максима Горького, записывала для истории рассказы рабочих о старом режиме и о том, как царя прогоняли; работала всю жизнь в музеях — и в нынешнем Пушкинском (прежде — Изящных искусств), и в Третьяковке, и в Историческом — реставрировала то западную и отечественную живопись, то древнерусские иконы. В Ярославле, Загорске и Переславле-Залесском в церквах, раскрывала фрески, чистила иконостасы, укрепляла, обновляла, вызывала к бытию из тлена и праха то, чему уж и места на нашей земле не оставалось…

Обо всем этом написала она талантливо и наивно, а потому — хорошо написала в "Былях и небылицах", которые лежат теперь в рукописном отделе Государственной библиотеки, сохраняя во времени ее имя. О жизни своей она сама написала. Мне осталось написать о ее смерти.

Но, я думаю, что писать о самой-то смерти? Нечего. Потому что миг ее никому не ведом, даже — кто знает? — и умирающему, наверно. Только был я около нее за двое суток до кончины и явственно видел, как смерть стояла уже между мною, вовсю живым пока что, и ею — уже глубиной своего существа стоявшей там, за гранью. Не было уже в ней, в самом дыхании и движении ее, ничего от той жизненной непринужденности, какая была так свойственна ей и какая, на самом деле, и есть главное свойство всего живого, когда любая мелочь жизни — перемещение взгляда, шевеление губ, слабый жест, смена голоса — все производится само собой, изнутри, тем горящим в организме реактором, что рождает жизненные силы. Не было уже этого всего: стоявшие неподвижно глаза обратились ко мне медленным поворотом, направляемые специальным усилием воли; и подобие улыбки сделала она, заставляя нужные мышцы на лице сдвинуть в стороны края иссушенного рта; полушепотом-полупаузами нанизала слог за слогом и для каждого вобрала и вытолкнула особую толику воздуха. Когда же я посадил ее на постели — точнее, на разложенном комбинированном кресле, прислонил спиною к торцу стоявшего в головах книжного шкафа и она попила из тяжелой керамической кружки чаю, то сил у нее ушло на это бог знает сколько. Стало мне страшно, что вот тут-то, сейчас, при мне и погасится ее свечечка… За час до того сыну надо было уйти на работу; внук четырнадцатилетний чуть позже, взяв велосипед, тоже ушел; теперь и мне бы пора покинуть ее: вскоре ждали меня в одном очень важном учреждении, а еще, к вечеру, собирался я поспеть на другое мероприятие, тоже очень важное… По счастью моему, попросила она уложить ее, повернуть на бок к стене, чтобы удобно ей было уснуть. Из последней капли ее истомившегося сознания донеслось до меня далекое, как через две рамы вагона отошедшего от перрона поезда: "…па…и…бо…то…ве…та…ния".

Было это третьего апреля. А пятого, к вечеру, позвонил ее сын: умерла. "Когда же?" — "Час назад". — "Тяжело ей было, мучилась?" — "Нет, не мучилась. В последний день, правда, боли появились, она постанывала, потом потеряла сознание… и вот… так и умерла". — "Угасла". — "Да…" — "Вот… Верно говорят, святым… (я поправился) добрым людям… (хотел сказать: "Бог посылает") смерть посылается легкая…" — "Да, говорят так…"

Умерла в пятницу вечером, а на воскресенье утром уже были назначены похороны. Мы удивились: ну и быстрота! За один день, да к тому же нерабочий, все оформлено, все заказано, место на кладбище подготовлено! Значит, в противоположность всему остальному наш сервис в том, что касается смерти, действует великолепно!.. Но тогда мы не знали еще, как он сработает, этот сервис…

Накануне воскресного дня испортилась погода. До того недели две было солнечно, днем доходило до пятнадцати — сухая, ясная, без бурного таяния весна, казалось, установилась надолго. Но вот барометр заспешил вниз, небо затянуло рыхлой серостью, временами стало моросить, подул ветер — холодный, пронизывающий. От этой, верно, резкой перемены, а еще от того, что будильник с вечера неаккуратно поставили и он разбудил слишком рано, в воскресенье вставали с головной болью. Поспешно поели, оделись во что-то незначащее по цвету (положенной черной одежды не нашлось), заехали на рынок за цветами. Т. взяла нарциссы, мне приглянулись какие-то грустные, коротконогие букетики плохо знакомых нам лесных весенних цветов — не то розовато-синих, не то сиренево-фиолетовых с желтой серединкой. Пустые автобусы быстро довезли до места, и оказалось, что до назначенных одиннадцати оставалось еще около часа.

Решили постоять в соседнем подъезде, подождать ребят — Ю. и С. — и подняться наверх всем вместе.

Промерзшие, мы отогревались постепенно. Стояли там минут пятнадцать — двадцать. Дверь подъезда была в передней стенке эдакого бетонного кубика, приставленного к плоскому фасаду здания; в боковых же стенках кубика имелись окошки, сквозь них просматривались такие же кубики с окнами, то есть соседние подъезды. Мы видели, что в ее подъезде тоже стояли люди — несколько старушек совсем не местного вида, а, пожалуй, "арбатского": береты, старомодные гребешки в седине и не истребленная временем печать культуры на лицах. Старушки держали букеты, перекладывали их из руки в руку, топтались вокруг друг друга, затем разом скрылись — прошли к лифту.

Мы меж тем говорили о сыне. Хороший ли у нее сын? Мы его почти не знали. Вроде бы ничего парень, говорил я, но что я в нем почувствовал — это его неприверженность всему, чем жила его мать и что нас с нею свело в эти последние годы: он, похоже, вовсе* был чужд искусству. И дело не в том, что не знал он чего-то, что так хорошо знала она и что хотели знать мы; он, почувствовалось мне, находился вне круга радостей, страданий и раздумий, связанных не столько, может быть, с какими-то определенными произведениями живописи, литературы и тому подобного, а, скорее, связанных с судьбой искусства вообще. Мы почему-то оказались больны от того, что искусству сейчас, в эти современные нам дни, — больно и плохо, и от этого нам тяжко, как если бы переживалась нами судьба любимого человека. Эти церкви разрушенные, которые она восстанавливала, и эти иконы, которыми мы вместе с нею занимались в ее комнатушке, — ну отчего дались нам они? Странные наши собрания за расчисткой икон были, по-видимому, верным служением чему-то печальному, отошедшему, невозвратному. Здесь, у нее на квартире, был островок, на котором курился жертвенный дым во славу "духа", "красоты", "возвышенного", тогда как пошлость, мелкая суета, гнусность и ложь стучали в сами стены и дверь утлой ее комнатенки на последнем этаже новехонького дома. За дверью, судя по всему, никто этого не понимал. Владычила в доме жена дорогого сына — резкая, хваткая женщина, достойная дочь смоленского полковника КГБ, который вроде бы до конца своих дней гордился, что во время оно посадил не меньше шестисот человек… Невестка ждала смерти Н.И. с завидной уверенностью: еще два года назад в миг острого столкновения она предсказала, что скоро будет спать в собственной спальне, то есть в комнате свекрови…

Появился в окне автобус — небольшой, без черной полосы и, видно было через его стекла, без какого-либо особого места для гроба: весь автобусный кузов, как обычно, был заполнен сиденьями. Но автобус явно предназначался для похорон, и мы заключили, что сыну дали его на службе, чтобы в него усадить провожающих, а катафалк будет само собой. Однако люк в задней стене как раз годился бы для протаскивания гроба…

Вышел шофер — спокойный мужчина средних лет, осмотрелся, пошел к нужному подъезду. Не став больше ждать своих друзей, пошли следом за ним и мы, и у лифта он спросил, здесь ли сто седьмая. "Нам туда же", — ответили мы ему, и мягко подрагивающая клеть понесла нас кверху. На звонок быстро отворили незапертую дверь. В тесноту прихожей, где кроме нас, пришедших, были еще две-три пожилые женщины, из комнат вышел сын, одетый в черный костюм с белой сорочкой, — красивый в замкнутости своего узкого лица, очерченного правильно и строго, но и по-восточному мягко.

— Машина? Но еще без четверти?.. — глухо и растерянно спросил он шофера. — Договаривались на половину… Не все пришли.

Шофер принял это без возражений:

— Если желаете в половину, пожалуйста, в половину.

— Вы уедете или будете ждать?

— Подожду.

Шофер ушел.

По двум комнатам, слева и справа от ее дверей, сидели и стояли люди, которые говорили хотя и негромко, но и без особенных приглушенных или расстроенных интонаций — говорили обыденно и обменивались сведениями о том — как доносилось сюда, в коридор, — что она, конечно, догадывалась, знала, но вот как же это быстро! — как неожиданно! — даже представить невозможно! — такая она была энергичная! О том же говорили и сидящие в ее комнате три арбатские старушки в беретах и пальто: их видно было в открытую дверь, наискосок, у правой стены, где третьего дня оставил я НИ. лежащей на кресле-кровати. Сын же, закончив с шофером, встал в дверях, и, когда мы, уже сняв свои пальто, входили в комнату, там рассказывалось, как она посылала подругам поздравления с недавним праздником и прощалась с ними.

— Она, конечно, знала, да? — спрашивали старушки у сына с видимой заинтересованностью-любознательностью, и доверчиво-восторженная удивленность так и поблескивала в их глазах.

— Да, знала, конечно. Только не хотела расстраивать. Делала вид. Мы тоже, — с угрюмой вежливостью отвечал он им.

Гроб, первым делом заметил я, стоял на том самом раскладном столике, — все, оказывается, в ее узкой комнатке было раскладным! — на том столике, вокруг которого садились мы для работы в продолжении нескольких лет. Под крышкой его, на дне открытого ящика, хранились до сегодняшнего, наверное, утра инструменты наши — скальпели, кисточки, оселок, а также коробочки со старой загустевшей олифой, снятой с икон, банка с воском, всевозможные ваточки, тряпочки, марли. Спирт, масло, нашатырь, одеколон, лаки, пигменты — это хранилось у нас в шкафу. Оттуда каждый раз все доставалось и тоже подавалось — ставилось на стол по мере надобности. Заканчивая работу, прилежно раскладывали все в прежнем порядке — что в шкаф, что в ящик. И стол снова складывался и пустел.

Теперь же стоял на нем гроб с ее телом. И самого-то стола — такого узкого — вовсе не было видно под гробом, только тонкие ножки изящно утыкались в пол. Не в пол, вернее, а в какие-то обернутые бумажными салфетками бруски: тонкие, остроконечные ножки могли бы продавить линолеум, впечатать в битум под ним следы свои навсегда, и вот побеспокоились хозяева сделать подкладки, чтоб этого избежать: так поняли мы назначение подкладок уже потом, задавая себе вопрос, не ритуал ли это — не ставить ножки прямо на пол? А может быть, ритуал? И мы зря наговариваем? Ведь никто из нас ритуала не знает…

Лицо ее помещалось близко к окну, среди всего вокруг происходящего одно только это лицо было зримым местом пиршества смерти. Победоносная жуткая тризна распада праздновалась на нем. Оконная приоткрытая створка немного покачивалась от сквозняка, и на лице перемещались полосы и пятна теней — и это шла работа кисти или резца умелого мастера: скрадывалось, убиралось как будто все ненужное — ненужное для жизни; оставлялось нужное для смерти: заострившийся, почему-то чуть вбок запавший нос; ряд зубов; прядь седоватых у корней и крашеных выше волос…

Присоединили к уже лежавшим в гробу и наши цветы. Стояли молча, смотрели. Кто-то из мужчин спросил сына, не пора ли. Тот ответил, что нет еще Ю. и С., надо ждать. Я спросил, та ли это машина, которую заказали из бюро. "Та самая". — "Почему же нет места для гроба, ведь там только ряды кресел, как в обычном автобусе?" — "Не может быть, что-то не так".

Я спустился вниз, к автобусу. Шофера не было, через окно заглянул в кузов. Нет, в самом деле, куда же мы поставим гроб? На пол? Но уместится ли он в проходе? Да и разве бывает так, чтобы гроб стоял на полу? Катафалк — это обязательно возвышение, постамент, что ли, для гроба. А вдоль него, по обе стороны — скамьи, и сопровождающие хотя и сидят, но все же обращены лицом к покойному, и во время его последней поездки как бы совершают последнее бдение, вахту, несут караул почета около тела умершего…

Вернулся в квартиру, рассказал об увиденном, бойкая женщина-соседка уверила, что гроб войдет, что можно подставить табуретки… С тем и согласились молча.

Остановилась около нас с Т. одна из женщин и почти радостно заговорила о том, как Н.И. нас любила, как рассказывала о нас: "Хорошо, что воспоминания успели отдать в библиотеку, она очень была довольна. Это было ее последним делом. И картина тоже. Картину она хотела отдать в Переславль, в музей".

Да, картина… Огромное полотно, два на два метра, которое не могло вместиться в комнате и было сверху несколько подрезано, стояло здесь же, косо расположенное в простенке от двери до боковой стены. Картина казалась еще одним зеркалом, таким же, как и то, музейной работы зеркало, что было прикрыто сейчас простыней. Картина и вправду стала зеркалом ее верований, ее мыслей и привязанностей, и вложила она, наверное, бездну труда и своих последних сил в эту свою последнюю работу. Изображала картина Ленина и группу детей, беседующих под густой зеленью огромного дерева в каком-то глухом и, я бы сказал, мрачноватом для этой светлой идеи лесном местечке — возможно, в парке Горок или Сокольников…

Женщины поблизости от нас начали что-то говорить сыну покойной по поводу платка, которым была покрыта ее голова. Он, как я понимал, хотел, чтобы платок сняли, бойкая же соседка доказывала, что надо оставить покойную в платке.

— Не носила она платка, — проворчал он.

Женщина — та, что говорила нам о картине, судя по всему, близкая подруга Н.И., примирительно и опять чуть ли не весело объяснила, что сын хочет видеть мать такой, какой она была. Нет, возразили на это, полагается ей быть в платке.

— А, да мне все равно, — махнул рукой сын и отошел.

— Ну, если полагается по обряду, — улыбнулась подруга и с некоторым недоумением снова обратилась к нам: — Она, по-моему, никогда не была верующей? Ведь так, вы не знаете?

Я пожал плечами. Неужто ей, подруге, оставалось неизвестным, что Н.И. — еврейского происхождения?

— Сама-то она все обычаи и праздники очень хорошо знала. Сколько она церквей разрушенных спасла! — с гордостью продолжала женщина. — Она народу очень много оставила! — И довольная этими красивыми, правильными словами, передвинулась куда-то с глаз…

В дверь позвонили: пришли Ю. и С. Как и мы, мучаясь, торопясь и волнуясь, оба снимают пальто, идут к гробу, кладут цветы, стоят, смотрят.

Теперь уже близилось к выносу, и я еще раз спустился к автобусу. Шофер был в кабине.

— Будем сейчас спускать гроб, — сказал я ему. — Но ваша машина… Она приспособлена? Что, разве на полу будет?..

— На полу, — подтвердил шофер.

— В проходе? Разве умещается? — все еще сомневался я, но уже с вялостью, зная, каков будет ответ. Он успокоил меня окончательно.

— Ну ладно, тогда покомандуете, — попросил я.

— Спускайте, спускайте, не беспокойтесь.

Я уже и не беспокоился. Поднялся наверх, сказал сыну, что шофер на месте.

— Ну ладно, — говорит он, — пожалуй, пора. — Оглянувшись назад, бормочет что-то, я расслышал слово "один” и тяну С. за собой. Не рассчитал ли оставшийся в комнате, или от сквозняка, но дверь за нами неприлично громко громыхнула.

Что он там говорил ей? Поцеловал ли? Подумал ли о чем? Обещал что-то себе на будущее, в память о ней? Вспоминал ли о прошлом сын, когда был еще с нею один на один, и житейское непонимание, а потом и жена еще не успели разъединить и отодвинуть от него материнскую душу?

И полминуты не прошло — он уж отворился и сказал в коридор: "Теперь можно”.

Мужчины принялись за дело.

Новые жилища не рассчитывают на то, к примеру, чтобы в них можно было вносить рояль: кому нужен сегодня в квартире рояль? Не рассчитывают и на то, чтоб выносить покойного. Да и если рассудить здраво, жилье оно служит только тем, кто в нем прописывается в момент вселения, на кого выдается ордер райжилотделом. Было для этой квартиры предназначено четверо — на них она и рассчитана. А если учитывать, что пятый и даже шестой здесь может народиться и ему понадобится место; или, напротив того, первый умрет и его понадобится выносить, — да если все это учитывать, как тогда строить? И дорого, и неразумно.

В двери гроб не проходит. Так что, кому для того же пригодится, можете сделать, как мы: свернутыми в жгуты простынями привязали покойницу к гробу — на уровне груди, где руки сложены, и на уровне бедер. Пронесли гроб сколько можно до упора в коридорную стенку и стали заваливать — боком, боком и подавая вперед вершок за вершком. Голова при этом клонится в сторону, однако тут уж ничего не поделаешь, потому что — дай Бог одно: не уронили бы гроб, не выпала бы покойная!.. И знаете — при известной смелости, то есть при отсутствии не то что бесполезного, но даже мешающего в этом случае уважения к смерти, — все можно сделать удачно, со сноровкой, и довольно скоро вынести гроб на лестничную площадку. А голова покойной, едва тело вновь повернулось спиною к земле, приняла почти прежнее положение, разве что несколько сохранила наклон к плечу. Однако и это, наверное, было неважно, потому что по узким маршам предстояло пройти одиннадцать этажей вниз, и мы, мужчины, так и эдак перемещались вдоль гроба, приноравливаясь, берясь, указывая друг другу, где и как лучше, меж тем как все это — и гроб, и мы с ним вместе, будто влекомые силой его тяжести вниз, по наклону лестницы уже уходили ниже и ниже. Дошли до первой площадки и, быстро решив, кому держать, кому забегать вперед, отпуская и перехватывая, стали разворачиваться — для чего пришлось воспользоваться единственной возможностью: приподнять гроб над перилами. Труба мусоропровода и трубы отопления то и дело ударяли в спину и в локоть, задевали о гроб, но мы уже спустились на этаж, на два и на три; отдохнули, поддерживая ношу на перилах; протиснулись еще несколько маршей, опять приостановились, кто-то (всего мужчин было шестеро) подхватил, кто-то отошел, затем вновь брались, — и я обнаруживал, что незаметно для себя оказывался то впереди, то в ногах, то сбоку, то в головах — все происходило споро, словно и вправду гроб сам собой двигался, а мы только были при нем. Вот бы не только в минуту смерти человеческой, а всегда бы люди так ладились, — пришло на ум.

Но вот уже и улица, и две колченогие табуреточки на асфальте. Поставили на них гроб осторожно, распрямились. Детвора подбежала, и низко, прямо в лицо, дети стали рассматривать мертвую; дождавшиеся привычного зрелища местные бабы, которые сидели до того на лавочке у подъезда, поднялись и смешались с провожающими. Вынесли венок, взяли гробовую крышку. Отвязали простыни, и кто-то, свернув плотно, положил их в ноги, под покрывало. Шофер сказал: "Ну, закрывайте!" — и умершую впервые закрыли от людских взглядов. Зев задней дверцы автобуса был откинут уже кверху, и, когда подтащили мы гроб, я увидел то, чего не смог обнаружить, когда заглядывал в окна: пара задних сидений была развернута вдоль стенки, и в хвосте автобуса проход поэтому был шире обычного, так что гроб тут действительно мог уместиться. Умещался он только-только, и конечно же, на полу — табуреток никаких, сказал шофер, не надо. Едва стали заносить в машину, какая-то женщина, как заметила Т., поспешно подбежала к табуреткам и положила их на земле набок — видимо, исполнила ритуальное действие, нам незнакомое вовсе.

Гроб вдвинули, жестко прогремел венок, и вертевшийся около нас мальчишка громко, будто хорошо отвечал на уроке, произнес: "А эти цветы — искусственные!" Он и вправду, этот венок, гремел, кажется, не железным своим каркасом, а дикой яростью анилиновых красок.

Стали рассаживаться в автобусе. Пропуская мимо себя женщин, я увидел, что жена сына не идет, стоит на месте. Не едет, значит, на похороны. Тут вспомнилось мне, что нет здесь внука. Наверно, услали куда-то, чтобы не видел мертвую бабушку, пощадили детскую душу. Но в четырнадцать-то лет — надо ли ограждать от такого?

Случайно или нет, Т. села на задних креслах, лицом к гробу; войдя, и я сел рядом. Напротив, по другую сторону гроба, сидел сын и с ним один из незнакомых мне мужчин.

У моих ног лежал на крышке венок, и меня вдруг разозлил вид белого картонного ценника, который нагло смотрел из стружечной листвы. Я дернул за проволочку, которой была укреплена картонка, но проволочка оказалась крепкой, перекрученной и зажатой металлической пломбой. Тогда я схватился за ценник, оторвал и, прежде чем сунуть его в карман, пробежал глазами написанное на нем: "Специализированный трест бытового обслуживания, ф-ка венков, цветов и других изделий ВЕНОК размер 110 см Цена 10 руб Веночник № 12".

Когда автобус двинулся и стало потряхивать и раскачивать, венок со скрежетом поползне крышки. Уложил его сбоку и красную ленту с надписью "От детей — любимой маме" подоткнул, чтобы она на полу не грязнилась.

Поехали по Аминьевскому шоссе, потом свернули к Очакову, проехали деревенской улицей и сразу же оказались на проспекте Вернадского. Ехали быстро. Переговаривались, поглядывали в окна. Я разглядывал затею гробового художника, постаравшегося охрой и белилами разрисовать под дерево само же дерево… Вдоль крышки тянулась трещина — уже успевший проявиться из-под краски широкий провал между двумя досками. Покатили по Внуковскому шоссе — мимо знаменитого, расхваленного газетами на все лады нового поста ГАИ, который, чтобы правительство спокойно могло проноситься к аэродрому и обратно, оборудовали не то телевизорами, не то радарами, не то какой-то другой электронной палочкой-выручалочкой…

Неожиданно с шоссе свернули влево, и тут уж я стал смотреть в окна внимательно, чтобы запомнить дорогу на кладбище.

Поворот этот находился, как я прикинул, километра через два после кольцевой дороги. Вдруг открылся какой-то убогий, не подмосковный пейзаж: миновали по петляющей бетонке несколько деревушечных домиков, оставшихся по правой стороне, и выехали на ровные пустые земли — бурые, в непросохших лужах, с клочьями прошлогодних безжизненных трав.

Если бы я был сказителем народным, вроде Рябинина, я сказал бы, что приехал я во чисто-поле; а был бы я символистом времен Беклина, как Андреев, сказал бы про остров мертвых. Но не все ли мы приверженцы реализма — социалистического, конечно, потому как не дети ли мы века своего и страны своей и не этой ли землей вскормлены?

Мы проезжали московской клоакой.

Я не видел, по малости тех моих лет, военной мясорубки (может быть, доведется еще). Но помню я военные фотографии в газетах, помню военные кинохроники, где под звуки симфонической музыки показывались русские поля с чернеющими на снегу трупами, с валяющейся по сторонам дороги разбитой техникой… Всплыло это вот теперь в памяти, когда увидел я творящееся вокруг. Только не оставалось уже снегу, и все, что разбросано было на поле, выглядело неопрятно-промокшим, осклизлым, будто разложившимся до потеков…

Ткнувшись носами в податливую почву, косились по обочинам грузовики; надвигались сарайчики из ржавого железа и скрывались, беззвучно разевая провалы дверей; вагончики на пустых осях с забитыми фанерой окнами неподвижно ехали в никуда. Фигуры, мало похожие на людские, в отвратительных залосненных одеждах, с темными лицами, в позах то склоненных к земле мародеров, то с воздетыми к небесам руками проповедников, возникали тут и там у сараев, у машин, у вагончиков; вороны лениво пролетали низко над землей, сливаясь с нею. И повсюду, сколько хватал глаз, полнилась земля жирным изобилием отбросов городской человеческой жизни: слипшиеся кучи разнообразного мусора покрывали почву так, что кое-где она едва ли не навсегда исчезала под слоями свезенной сюда всяческой дряни. Похоже, что это были застарелые, уже исторически сложившиеся слои. То же, что привозилось в железных баках на машинах и сваливалось по обочинам, подлежало, судя по всему, разбору, пересмотру и сортировке, и время от времени являлись взору кучи отделенного и сваленного вместе тряпья; холмы бумажного месива; горки из деревянных планок и ящиков; проблистала пирамида больших селедочных банок, за которыми так душатся в очередях хозяйки; и, как работа поп-мастера, промелькнуло нагромождение матрасных пружин. Всему тут было место, все было нужно, так как все тут снова готовилось на дальнейшую потребу, и люди, которые встречались на нашем пути, занимались своим делом — работой, хотя и грязной, но необходимой.

Сколько таких клоак вокруг Москвы? Глупо предполагать, что эта, южная, единственная на весь огромный городской организм. Есть, конечно, и другие такие же, где-нибудь и к западу, и к востоку, и к северу— о чем тут говорить. Для нашей людской жизни нужны все эти клоаки — мусоропроводы, свалки, помойки и кладбища.

На миг я упустил из сознания, что въезжаем-то мы на кладбище.

По этой петляющей среди поля неширокой бетонке продвигались мы уже не столь быстро, как по Внуковскому шоссе. Мы шли в непрерывной почти веренице машин — легковых такси, маршруток и небольших автобусов, подобных нашему. Точно такой же поток стремился навстречу, и весь этот транспорт был заполнен народом, которому так или иначе вышла необходимость побывать в этот день на кладбище. Если бы знал хоть кто-нибудь из нас обычаи, то, наверное, нашел бы объяснение тому, отчего так много людей стремилось побывать на кладбище в этот пасмурный день, когда православная церковь, по необычному стечению дат, отмечала одновременно два годовых весенних праздника — благовещение и вербное воскресенье. Быть может, в какой-то из праздников или всегда в праздники кладбище усиленно посещается? Так или иначе, но лишь только свалочные сооружения стали редеть, впереди увиделось необычайное людское скопление. Поле в той стороне чуть-чуть приподнималось, и на фоне белесого неба издали открылась панорама какого-то брожения, толчения на месте множества фигурок, каждая из которых силуэтиком головки и плеч напоминала верхнюю часть муравьиного насекомого, вставшего на задние лапки. Всего же остального — от груди или пояса, туловища и ног — увидеть было невозможно за какой-то пестролоскутной, мельтешащей в глазах то красным, то бурым, то зеленым неровной полоской, которая пролегала над землей. Что-то подобное видел я недавно на вильнюсской толкучке, удаленной за город, в поле: там было такое же среди пустоты копошение голов, производившее издали то же впечатление из-за множества цветастых одежек, которые держали на руках перед собой.

Но по мере того как подъезжали мы ближе, пестрая полоска постепенно проявлялась отдельными деталями, и можно было догадаться, что бурые пятна — это бугорочки земли; что красное и зеленое — ленты и ветки таких вот веночков, какой везли мы с собой; что из-за этих единообразных бугорочков люди видны лишь частично, что они едва ли не в шахматном порядке расположились в этом бугорчатом мире и что нам предстоит сейчас влиться в их массу и стать такими же копошащимися среди набухшей глины насекомыми.

Мы подъехали к нескольким вагончикам и сараям той же тягостной архитектуры, как и те, что остались только что позади, на свалочном поле. С десяток машин стояло тут, остановились и мы. У края дороги, рядом с битым кирпичом и кучей гравия, была воткнута железная табличка с поспешными черными буквами "Хованское кладбище".

— Не выходите, — посоветовал шофер. — У кого документы — идите в контору и оформляйте. А на место еще надо будет подъехать.

С документами пошел М. — приятель сына покойной. В салоне воцарилась тишина. В пути-то и мотор шумел, и переговаривались, кое-кто довольно громко; теперь одно гнетущее молчание говорило — красноречиво говорило, как все были подавлены окружающей картиной.

Снаружи, поодиночке и группами, деловито сновали люди: выбегали с бумагами, тащили железные таблички, садились в машины и отъезжали, освободившееся на стоянке место занимали вновь приехавшие. В одном из вагончиков отворялись дверцы, впуская и выпуская рабочих, измазанных в глине по воротник, в другой устремлялись заказчики. На каком-то из сараев была прибита доска с надписью: "Бетонный цех".

Ждали долго. Наконец кто-то обрадованно сообщил, что пошли уже к передней машине — значит, скоро и нам оформят. И верно: торопливой походкой прошел М., уже держа обмазанную алюминиевой краской табличку, скрылся где-то впереди, потом вдруг ввалился в двери: "Пятьдесят девятый участок!" — объявил он.

Заработал мотор. Машина по большой дуге стала огибать кладбище. Перед глазами, будто на киноленте, которую режиссер ускоренно прокручивает сквозь монтажный экранчик, чтобы вырезать ненужные куски пленки, замелькали картинки кладбищенского быта. Женщины торговали бумажными цветами. Потянулась какая-то бесконечная очередь — оказалось, на посадку в маршрутные такси. Горки песка и гравия — надо думать, его привезли для "Бетонного цеха" — облеплялись со всех сторон людьми с ведерками и лопатами — они растаскивали материал для могилок. Носили воду из кювета, здесь же, стоя в воде, отмывали сапоги от глины.

А вот и могилы начались. Пассажиры нашего автобуса имели уже немало возможностей убедиться, что кладбище это — новое, и как только в салоне снова стало шумно от двигателя, начался обмен мнениями и вопросами. Кто-то сказал, что открыли кладбище в прошлом году; кто-то пояснил, что здесь близко микрорайон Теплый стан — вон, видите, дома вдали. Одной из женщин очень понравилось слово "обслуживание", в которое она вкладывала, по-видимому, бездну иронического смысла, и очень хотела, чтобы все по достоинству оценили саркастические стороны ее ума, и потому громко повторяла, меняя на все лады интонацию: "Обслуживание! Обслуживание?! Это — обслуживание!" — и так далее без конца.

Когда остановились, одна из арбатских старушек не вовремя, во внезапной тишине, обронила трясущимся звуком: "Какой ужас!" — и осеклась.

Она, старушка эта, выдала то, что, больше или меньше, охватило нас всех.

Почему — не смерть сама? Почему — не самоисчезновение человека? Почему — не вид, уж если честно смотреть в лицо смерти, — почему не вид омертвевшего тела? Почему именно картина кладбища вселила "ужас" — не в одних только старушек, которым самим вот-вот готовиться к смерти, а и в нас, молодых, от которых, по нашему материальному разумению, смерть далека так же, как и Бог?

Не сумею, наверное, объяснить всего; да и не дано, я думаю, постигнуть суть этого, потому что касаются такие вопросы самой сущности человеческой, вникнуть в которую никто не может. Но только так уж, видно, мы устроены, что способны перенести, понять и даже простить надругательство над жизнью. Надругательство же над смертью — это деяние только в ужас может повергнуть.

Кладбище наше и было самим надругательством. Свалка отбросов; бумага, мусор и тряпье — и трупы. Все свозилось во чисто-поле и отделялось одно от другого: тряпье — у одних вагончиков, банки — у других, трупы — у третьих. С той разницей, что мусор намеревались пустить вновь в обработку и использование, трупы же почитались здесь бесполезными, и это, наверное, была единственная причина, по которой их закапывали в землю, а не складывали в компактные тюки и не сваливали в сараюшки. Была, можно предположить, и другая причина: обычай захоронения, которого привыкли придерживаться живые. Но смехотворно говорить здесь об этой другой причине. Ведь разрешили же люди попрать главный обычай, связанный с похоронами, — обычай уважать смерть. Почему же, доведя уже себя до ужаса этой кладбищенской картины, не позволить и еще одного шага? Почему, отдав смерть в руки "обслуживания", не позволить "обслуживанию" ну хотя бы уже из дому или из больницы увозить мертвецов, а там пусть делают с трупами что хотят — пусть бы и в тюки?..

Разрытая, разрыхленная, влажная глина горбилась со всех сторон. В глину эту брошены были гробы — ряд за рядом, тесно и близко: боками, ногами и головами, чуть дальше — чуть ближе друг к другу. Над покойными — будто утопленные в глине стремились вырваться из могил и все прыгнули вверх грудью — образовались бугры, кочки, горбики — повыше и пониже, в зависимости от того, сколько пролежал покойник: над новым — бугор был еще хорошо заметен, а над старым, словно у мертвого иссякли уже силы прогибаться грудью и держать слой глины на себе, — над старым все уже оседало, и горб проваливался. На этих старых участках захоронений, то есть, может быть, осенних, и суетились люди, стараясь спасти могилы от исчезновения. Люди, которые издали напоминали муравьев, и в самом деле выполняли муравьиную работу: так чинят, подправляют, укрепляют муравейник его жильцы, когда он оказался поврежден. Потому-то и таскали с энтузиазмом песок, щебенку, воду, сыпали, лопатили, месили, оглаживали — формировали могильные холмы. Люди толклись, задевая друг друга и мешая работе, поскольку проходы между могил были шириной в ступню, и каждый топтал и рушил то, что незадолго до него сделал сосед. Не муравьи — так дети, строящие из песочка, чтобы другие дети тут же сломали постройку…

Повсюду с бугров свисали красные ленты изделия "ВЕНОК размер 110 см Цена 10 руб"… Отрешившись от слова "кладбище", легко было принять все это за майскую демонстрацию: толпы людей и — красное, красное, красное, кое-где проглядывают синенькие, желтенькие, розовенькие бумажные цветочки, и чуть больше — бумажная и стружечная зелень. Даже, для полного довершения сходства, пронесли большой портрет в красном обрамлении. Только не из тех портретов. Тех, если их несут на кладбище, то не на это, а на Новодевичье.

Из автобуса, подъехавшего раньше, вынесли точно такой же, как наш, гроб.

— Степан! — крикнул шофер. — Отгони свою вон туда, я на твое место встану.

Передняя машина отошла, мы развернулись задним люком к дороге. Шофер открыл дверцы, все стали выходить, загремел и откинулся кверху люк. Через него потянули наружу гроб, я подправил его движение, стоя еще в машине, потом выбежал, чтобы успеть подхватить, когда понесут. По-деловому собранный М. уже указывал, куда нести. Оскальзываясь, наступая на скаты могил, протиснулись мимо них на голое окраинное место, которое отвели под сегодняшнюю партию захоронений. Тут стояли две сваренные из трубок подставки в уровень стола, и на пару продольных трубок мы и поместили ношу. М. сказал: "Бригадир сам подойдет, вон он". Все посмотрели на полноватого крупного парня с румяным простодушным деревенским лицом, которому неподалеку толковали что-то люди, пришедшие хоронить перед нами. Парень был в сдвинутой на затылок кепчонке, в синеватой спецовке — он, пожалуй, располагал к себе. Бригада же его была диким сборищем тяжелых личностей мрачного забулдыжного и биндюжного толка.

Вдруг прорезались звуки труб: четверо духовиков — труба, валторна, тенор, баритон — Ъгласили небо янычарской музыкой, в которой по отдельным признакам вспоминался шопеновский марш. Участникам похорон хватило трех тактов, и музыканты, вертя головами, — куда теперь? — гуськом, перебежкой скрылись в стороне.

Мы ждем, пока бригада освободится. Впереди, где только что опускали гроб, происходило что-то веселое: улыбались мужчины-заказчики, улыбались и рабочие. Оказывается, там появилась водка: разливали в стаканы, подносили, опрокидывали в горло, подставляли снова, и это была общая радость — такая простая и человечная. Один из рабочих подошел со стаканом к краю могилы, осклабясь, наклонился, оттуда высунулась рука и приняла стакан.

Рабочий в немыслимой на этом пронизывающем ветру одной лишь трикотажной майке торопливо прошагал к нам, выхрипнул нервно:

— Прощаться будете?

— Будем, будем, — сказали женщины.

— Что же стоите?! Прощайтесь! — велел он недовольно, тут же отходя. И уже около своих, все недовольный чем-то, что не имело к нам отношения, он густо заматерился.

Открыли гроб.

Она лежала, как уже все ее видели: со свернутой немного к плечу головой, в сбившемся платочке, маленькая, узкая, пожалуй, привычная уже, не пугающая. Женщины стали обирать живые цветы, разложенные вокруг головы и вдоль тела, и я понял, как неудобны оказались мои фиолетовые цветочки-коротышки — их приходилось брать по одному, а они вываливались из рук и падали на землю. Я стоял у ног, и тут взгляд мой упал на возвышение под покрывалом: в ногах покойной положены были простыни, которыми привязывали ее к гробу. Я приподнял покрывало, вынул простыни и сказал: "Вот, остались, куда их?"

— Их не надо убирать, надо оставить. Он хотел, — возразила стоявшая рядом женщина. Говоря "он", конечно, она имела в виду сына. Обращаясь к нему, женщина спросила: — Может быть, еще что-нибудь осталось? Нет?

Сын то ли не понял, то ли не расслышал. Он стоял и смотрел на мать.

— Положите, положите, — сказали мне женщины, и я поспешно, стыдясь своего незнания правил, стал укладывать простыни на прежнее место.

Быстро подошел М. с рабочим. Тот молча приложил лопату по длине гроба, и М. установил ноготь мизинца у края лезвия, рабочий перекинул лопату еще раз — она уложилась вдоль гроба ровно дважды.

— Ну? — вызывающе спросил рабочий. — Что я, не знаю, что ли?

И отправился к своим.

— Эй, забивай пока! — кричал кому-то бригадир. А к нам, беззлобно огрызаясь: "Иду, иду уже!" — и правда, уже подходил еще один рабочий с молотком.

Накрыли покойную крышкой. Теперь уж совсем, и самая молодая из них — двадцатилетняя соседская девчонка — выразила это совсем испуганным "ой!" — когда накрыли и когда застучал молоток.

— На замок рассчитывать нечего, — приговаривал рабочий, загибая какие-то жестяные полоски, — он все равно не держит. Так… Хорошо…

Он каждый раз смотрел, чтобы острие гвоздя не выходило снизу наружу: в этом был для него, по-видимому, свой профессиональный шик, а может быть, и смысл какой-то — не зацепить, например, веревкой за гвоздь, когда спускать будут в могилу…

— Вот так вот, — удовлетворенно проговорил рабочий, закончив. И беспечно-весело, с фамильярностью, с какой причастные делу указывают профанам: — Вот так, и ножками, ножками вперед понесете, в последний путь!

Некоторое время ждали, пока прикажет бригадир.

Отойдя немного в сторону, сошлись впервые за все это время мы вместе — Ю., С. и мы с Т.

— Это кошмар, — проговорил Ю.

И тогда мы кое-что сказали — горько и злобно — о нашей жизни и о нас самих, допускающих вершиться этому кошмару…

— Пошли!

Окружили гроб, сняли с подставки. Кто-то спросил, не надо ли на плечи. Нет, нет, ответили ему, так понесем.

Единственный среди нас пожилой мужчина догадался заранее выбрать места, где было лучше пройти, чтобы не увязнуть в грязи. Он шел впереди, и действительно, путь был сравнительно сух, но пролегал он между готовыми могилами, а не с краю кладбища, и мы рушили один холм за другим. Взяли бы гроб на плечи, — нам бы понадобилось, может быть, ширины меньше, но поделать уже ничего было нельзя.

— Заходите, заходите! Теперь уж головой придется, раз тут пошли! — направляли нас рабочие.

Мы развернулись, и последние метров пять гроб двигался вперед головой.

— Ставьте! На землю, на землю! — торопили они нас, возбужденные каким-то владевшим ими неизменным ритмом быстрой работы. Опустили на боковую насыпь, и рабочие разом оттеснили всех от гроба.

— Веревки где?

— Да тут, чего орешь!

Поодаль один из них, пьяный, видно, вконец, заматерился не вовремя — двое из бригады сразу же осекли его: "Хватит, хватит, ты что?!"

Гроб кантанули чуть влево, чуть вправо, чуть приподняли — веревки зазмеились по сторонам, а из маленькой, неглубокой могилки подтянулся на руках копатель, выскочил на скос и, не глядя, отбросил прочь лопату, задев чьи-то ноги.

— Смотрел бы, человека же зашиб, — сказал ему М.

— Прости! — рабочий отвечал проникновенно. — Прости, друг, не видал…

— Я, я возьму, отойди! — в деловом азарте нервничали рядом. — Поднимай свой конец!

— Заводи!

— В сторону, в сторону! — крикнули нам.

— Отпускай!!

И ухнули гроб! — сбросили, ящик грохнул дном об дно могилы, и ни зазоринки, ни щелинки вокруг него не осталось: лишней работы не сделали, тик в тик подогнана могилка, да и неглубока — полутора метров до гроба не будет.

Схватились за лопаты, закидывать начали, и один, не прерываясь, вопросил:

— Земельку-то бросать будете?

Поспешно я наклонился, бросил, отошел, топча соседнюю могилу, торопились уж и другие, но щепоти земли в гроб уже не могли достучаться — лопаты работали и быстрей, и сноровистей, бригадир уже, видя, что яма заполнилась и подгребают теперь для холма, стал указывать: "Тут три лопаты… сюда, в голова… Здеся больше!.."

Свершилось разом — и нет ничего. И сдавило, нахлынуло вновь ощущение свалки — всеобщей, вселенской, бездонной, бескрайней, в которой и я — я, вот он, стоящий, и те, и они, и она — все мы, бедствующие жизнью и смертью своей в этой взлохмаченной глине, на этой замусоренной земле… Не выдержало что-то внутри — навернулись слезы, но — "глупо!" — сказал я себе, и разум возобладал — не потекли.

— Живые? Цветы? Живые? Давайте, чего ж вы! — рабочий вырвал у Т. цветы из рук, ткнул в холм, и скоро, так скоро, как нужно было им, рабочим, стали укладывать и остальные цветы, прилаживать венок, втыкать железную дощечку с фамилией и датой — почему-то не смерти, а сегодняшней датой похорон.

Я огляделся, чтоб, может быть, чем-то отметить в памяти место. Вдруг увидел, что с одного краю, метров с трехсот, к кладбищу подступал березовый перелесок. "Там бы", — подумалось. Увидел еще, что где-то за ближайшими могилами торчали хрупкие ветки протянутых к небу ниточных стволиков: значит, сажали уже кое-где у могил деревца… Перевел взгляд поближе, но тут замечать вовсе было нечего: те же неровные кочки, те же дощечки, а фамилии на них: "Смирнов", "Крюкова", "Иванов", "Дронов", Не звучные фамилии.

И еще увидел несколько крестов. И они, как дощечки, сварены были из железа, проволокой меж перекладин обозначалось несколько простейших завитков, и все было крыто той же алюминиевой краской. Даже столь анахроничный, чуждый как будто всему здешнему предмет был подогнан видом своим к общему виду бессмысленности и суеты, царивших вокруг. Как был здесь "бетонный", как был "свалочный", так, верно, был и "сварочный цех" в одном из сараев, где варились дощечки — массой, а кресты — по отдельным заказам.

Стоя над новой могилой, бригадир говорил последнее слово — заученно, единым духом информировал:

— Ограды заборчики не разрешаются делаются стандартные бетонные обрамления два метра на сто восемьдесят общий размер сбоку место для родственников если кто заказывает оформляется в бетонном цехе.

— А когда оформлять? — спросили его.

— Там узнаете, в конторе. Уже заказы на октябрь, на ноябрь идут.

— А где сто восемьдесят? — зачем-то еще спросили.

— Сюда и сюда, — махнул бригадир по сторонам могилы. — А сюда и сюда — два. Больше запрещено, тут уже могилы.

Он повернулся, и бригада, нетерпеливо ожидая его, разом сдвинулась на пару метров в сторону, окружая следующую, уж почти готовую яму. И нас ждали: чтобы освобождали место — и для машины, и для проноса гроба, и для того, чтобы можно было отоптать и порушить наш неровно сложенный холм.

Потянулись к машине друг за другом, а Т. заходила в сторону и отворачивалась, потому что теперь нахлынуло на нее, и она заплакала.

Уже на дороге нас обогнала группа людей, тоже, судя по всему, только что хоронивших.

— А что? — говорили среди них. — Хорошо ли, плохо — и нас сюда же!

— Да уж сюда навряд. Год-два, и закроют, а такое же откроют еще где-нибудь.

— Все едино! Все там будем.

Поблизости от машины стоял нищий. Он был на костылях, держал в руках ушанку.

— Подайте, милые, несколько копеечек на поминки. В последний же путь проводили…

Был он, может быть, неопытный нищий, но в голосе его оказалась такая безнадежность, что, сделав два шага и стоя уже у машины, я оглянулся посмотреть на него. Он почувствовал мой взгляд, повернул голову, и мы с полминуты глядели в глаза друг другу. Лицо его было хорошим — чистым и правильным простым лицом, а во взгляде стояла скорбь. Я не выдержал и отвел глаза.

Расселись в автобусе в прежнем порядке, шофер спросил: "Все на месте?" "Все", — ответили ему нестройно. И двинулись в обратный путь.

Опять огибали кладбище и опять въезжали в помойку, и Ю. потерянно рассуждал, расширенными глазами призывая нас разделить с ним его состояние: "Как же можно? Чтобы после всего… смотреть на это?!"

Но мы смотрели. И я бы мог рассказать много новых замеченных мною подробностей из жизни свалки. Например, как оборудованная краном мусорная машина снимала крюком со спины своей квадратный бак и переворачивала, высыпая его содержимое. Почему бы, представилось, и не хоронить так людей? Небольшим катафалочным краном — и из гроба в могилу? А фреза канавокопателя все подготовит — без тяжелого ручного труда, без водки и без матерщины. И другие еще подробности видел я, но они вызывали у меня столь же праздные мысли и представления. Поэтому не буду о них говорить.

Но думалось мне и другое.

Умершая любила жизнь. Но не только жизнь безотносительно ко времени и месту: любила она эту, нашу жизнь, которая при ней началась и которая теперь без нее продолжалась. Эта жизнь подарила ей эту смерть. Ей, посвятившей себя спасению красоты, эта жизнь воздала — помойкой. Провезла сквозь клоаку и выбросила, как хлам. И если была умершая святой, то это и были ее последние, святые мучения…

Отца ее — верующего старика-еврея — убили фашисты. Он был зарыт в общей яме неизвестно где.

Мужа ее — молодого китайского коммуниста — убили в лагере в Магадане. Он был зарыт в общей яме — неизвестно где.

Она была зарыта — на Хованском кладбище, участок 59, в могиле № 2235.

— А все-таки замечательный у нас президент! — проговорил толстый человек в трусах и майке, вынимая распаренные ноги из эмалированного таза.

— Да будет вам, Николай Вениаминович! — игриво улыбнулась девушка в белом передничке, подавая полотенце. — Что ж в нем хорошего-то? Такой же чернушка, как и все.

Надо сказать, что этому ежевечернему ритуалу, который заменял ему баню в тяжелых тропических условиях, Николай Вениаминович Козлов — посол на далеком африканском Острове в Индийском океане — изменял всего дважды за годы службы. Один раз, когда президент затащил дипкорпус в свою родную деревню высоко в горах и караван "мерседесов" на целую ночь застрял после внезапного обвала. И второй, когда высокая делегация из Москвы в последний год застоя приехала поразвлечься на Остров, устроила прием в свою честь и не отпускала посла до самого утра.

— Зо-о-о-я, — поморщился Николай Вениаминович и показал взглядом на потолок.

— Ой! — махнула рукой простодушная Зоя. — У нас в "Планетарной" во всех номерах было понатыкано. Вот для таких же чернушек. И ничего, обходилось.

— Ты ведь раньше дежурной там работала? — освежил в памяти анкету Николай Вениаминович.

— Ага, — подтвердила Зоя. — Такого насмотрелась! Каждый день то америкашки, то индусня всякая! А больше всего мне нравились итальянцы. Приедут, шмотки побросают и к телефону — по своим бабам. Один, помню, дней пять не появлялся. Уж его автобус отходит, меня спрашивают: где? А я почем знаю? Только перед самым отходом является: здрасьте, давно не виделись…

— Стоп, Зоя, хватит! Ну что ты городишь, при чем тут твои итальянцы! У нас такие дела творятся, а ты со своими итальянцами…

Совершенно прав был Николай Вениаминович. Дела, действительно, творились необычные. И итальянцы к ним решительно никакого отношения не имели.

Николай Вениаминович к моменту повествования уже лет пять работал на Острове. Сказочном, таинственном, с кокосовыми пальмами, ослепительно белым песком пляжей, авангардистскими глыбами выступающих после отлива рифов, развалинами арабской крепости, свидетелями былого могущества Острова, бело-голубыми мечетями, кварталом пятиэтажек, построенных специалистами из ГДР, несколькими памятниками президенту в натуральную величину, рыбачьими лодками с рваными парусами, запахами гвоздики и перца, а также единственной приличной гостиницей "Шератон", вокруг которой и разыгралась одна из наиболее драматичных сцен во всей этой истории.

Должен сразу оговориться, что узнал я обо всем этом от самого Николая Вениаминовича, а также от его бывших коллег и подчиненных. История, прямо скажем, выглядит совершенно неправдоподобной, да таковой она, скорее всего, и является на самом деле. Хотя отдельные факты вроде бы и имели место — Козлов меня уверял в этом, — но и их нет смысла принимать на веру, потому что миф и реальность так тесно переплелись в этом рассказе, что было бы крайне трудно отделить одно от другого.

Впервые я встретил посла Козлова в подмосковном санатории, где он проводил отпуск.

Я сразу определил в нем старожила Африки по характерному загару и употреблению понятных всем, кто бывал в тех краях, слов "сафари" и "джамбо". И он признал во мне старого африканиста — это предопределило задушевность наших бесед.

Хороший это был санаторий. Там все настраивало на неторопливые беседы за чашкой душистого чая и рюмкой иноземного коньяка или на извилистой тропе, выходящей непременно на самый красивый берег озера, или же на балконе просторного, со вкусом обставленного номера.

Николай Вениаминович служил в Африке давно. Остров был его третьей страной, где он возглавлял советское посольство. И хотя страны попадались ему маленькие, незаметные в бурном море мировой политики, он был доволен, работу свою любил и отдавал ей все свое личное время.

В общем-то и до этой очной встречи я слышал о Козлове. Помню, меня сразу удивило, что почти все называли его только по отчеству: Вениаминыч. Даже на министерских совещаниях докладчик в разделе о работе с кадрами, упоминая лучших послов, неизменно вставлял: "И на Острове дела идут неплохо, там Вениаминыч заснуть нам не дает"'. Он, кстати, свое прозвище знал и не обижался. Более того, часто говорил о себе в третьем лице: "Вот вы, небось, думаете, отсидится Вениаминыч, промолчит! (Одобрительный смех в зале.) А Вениаминыч вот что скажет…" — и рубанет что-нибудь такое, что у всех в глазах темнеет. Но никого в таких речах не обижал — ни руководство, ни народ.

Вениаминычу уже перевалило за шестьдесят. В этом роковом для советского чиновника возрасте, когда не скроешь уже ни физических, ни душевных пустот, Вениаминыч вдруг обнаружил поразительное сходство с черепахой, у которой отняли панцирь, или, возможнее она сама сбросила его за ненадобностью, когда выходила в люди. Лысая голова, морщинистый лоб, маленькие быстрые глазки, нахальный бугорок носа. Он никогда не отличался ростом, но тут как-то еще осел, и теперь приходилось подкладывать на крутящееся руководящее кресло толстую войлочную подушечку, а то и том Большой Советской Энциклопедии. Вениаминыч долго курил и бросил только перед поездкой на Остров. Иногда он жалел, что бросил: низкий сипловатый голос делал его еще значительнее, еще выше для подчиненных. Надо признать, что любил он свой голос сверх всякой меры, и когда выпускал его наружу, то вслушивался в производимые звуки любовно и самозабвенно, не слыша собеседника, — что окончательно закрепило за ним славу жесткого руководителя.

Прежде Вениаминыч гордился своими предками-землепашцами, они не раз вытягивали его из неприятностей: стоило только обиженно побагроветь, выдавить слезу, мол, конечно, мы простые, нас — можно! — как оппоненты сразу вяли, сдавались и отдавали Вениаминычу положенное или прощали ему, отпускали грехи.

Правда, при новой, перестроечной власти этих родственников он уже не вспоминал, обходил стороной, зато вслух заговорил о глубоко запрятанных, со стороны супруги своей, Эльвиры Яковлевны, прежде презираемых им как классово чуждых и по всем статьям бесполезных. Были у Эльвиры Яковлевны в роду всякие вредители-инженеры, продавцы религиозного опиума и даже один враг народа по линии ее дяди, который благополучно вышел после "десятки" в лагерях, был реабилитирован и теперь на законном основании вовсю ругал Николая Вениаминыча, хотя и непонятно за что.

Этими родственниками и козырял теперь Вениаминыч. Чуть заходил разговор о преступлениях прошлого, он сразу выдавал про репрессированного дядю, вспоминал приходского священника во втором колене и так далее. Он и мне пожаловался — мол, маленькую пенсию установили пострадавшим при Сталине. Понадеялись на депутатов, а они, видать, только о себе думают.

Он так наловчился, что за годы перестройки прослыл вольнодумцем, либералом, врагом всякой косности и консерватизма и пользовался популярностью у министерской молодежи.

Особенно хорош Вениаминыч был на партийных собраниях. "Кем мы были раньше? — гневно вопрошал он и спрятанным глазом обводил замерших коммунистов. — Ра-бами! Да, рабами! А теперь? Мы стали свободны!" И под аплодисменты садился, смахивая невольную слезу. "Ну, дает Вениаминыч, — удивлялись сослуживцы. — Вот что перестройка с людьми делает!"

Начальство прощало Вениаминычу. Оно само было вынуждено кричать о свободе на других собраниях и даже производственных совещаниях — это уже стало своеобразным ритуалом. "Кем мы были раньше?" — этот клич раздавался на разных этажах самых разных ведомств. И вскоре можно было ожидать уже песен и стихов с этим риторическим вопросом. И действительно, межведомственный поэт Герман Кравалин, член Союза писателей и автор многих поэтических книг, в разные времена прославлявших разные гениальные решения властей, теперь выпустил сборник под смелым названием "Мы — свободные люди", причем Вениаминыч напросился к нему на прием и ушел с автографом, который всем показывал как доказательство своей давней дружбы с автором.

Так он укреплял слухи о своих связях, идущих высоко наверх, о поразительной способности открывать самые потаенные двери. Никто конкретно ничего не знал, но отношения с ним старались поддерживать хорошие.

Правда, время от времени появлялись и другие слухи, которые выглядели несколько странно. Например говорили, что в одной из своих командировок он якобы разводил овец и все дипломаты, включая советника, поочередно служили чабанами. И что в докладных по этому поводу Вениаминыч доказывал, что тем самым посольство вносит свой скромный вклад в реализацию Продовольственной программы, начертанной партией. Более того, утверждали, что посол — в это уж совсем нельзя было поверить — выделил из отары одного ягненка, которого назвал Васей в честь героя гражданской войны за его веселый и буйный нрав. А после того как озверевшие от пастушечьей жизни дипломаты сговорились и прирезали Васю, бунтовщиков отправили домой с такими характеристиками, что их не брали даже дворниками. Действительно, ходили по министерству какие-то мрачные типы, доказывая свою невиновность и пытаясь очернить Вениаминыча, но эта история выглядела уж слишком неправдоподобной, а типы эти вскоре куда-то сгинули.

Много еще подобного рассказывали про Вениаминыча. Про его многочисленных родственников, которые служили то в одном, то в другом посольстве, а потом выбирались на теплые руководящие позиции; про то, что когда-то он будто бы дал кому-то взятку или, наоборот, получил взятку — в общем, всякую чепуху, которой серьезные люди предпочитали не верить.

Я в общем-то тоже не верил, но все же не удержался, спросил Вениаминыча про ягненка.

— Вася-то? — быстро среагировал тот. — Было дело. Шустрый такой, ласковый… Убийцы! — помрачнел он. — Убийцы и лгуны!

Я что-то промямлил в том смысле, что, дескать, зря дипломатов заставлять чабанами…

— А на что они еще годятся? — удивился Вениаминыч. — Да ты что? Не осуждаешь ли меня часом?!

Он вдруг захохотал, хлопая себя по ляжкам:

— Вот умора! Да все же так делают! Да ты что, сам не видел, что ли? У меня был приятель в соседней стране, — успокоившись, продолжал Вениаминыч, — тоже живность разводил, правда, козочек. И ничего, пасли как миленькие. И соцсоревнование устроили. По надоям. И многие, должен сказать, выиграли, как в плане здоровья, так и в плане финансов. А ты Федора Кузьмича знал? — спросил он.

Я не знал.

— Замечательный в своем роде был человек. Дисциплина у него была железная. Личный прием — только через секретаря. Если возникла необходимость пообщаться — шлет записочку, а там — одни буквы!

— Это как? — не понял я.

— Очень просто! Гениально просто, но людей дисциплинирует. Например вот так. — Вениаминыч взял салфетку и написал: "М.П.Ср. Пр. З.Е.В.Д.". — На его языке это означало: "Михаил Петрович, срочно прошу зайти, есть важное дело”. А если этот самый М.П. упрямился, играл под дурачка, делал вид, что не понимает, Федор Кузьмич слал записочку секретарю партбюро. — Он снова взял ручку: "Н.ВЕ.В.Д.Пр. Ср. З.В.С.П.Б.”. — Секретарь, естественно, старался побыстрее расшифровать, потому что видел, что в тексте есть "Е.В.Д." — вроде грифа срочности. Помучавшись немного, он получал: "Николай Викторович, есть важное дело, прошу срочно заняться вопросом созыва партийного бюро”.

— А он тоже рассылал записочки? — съехидничал я, но, как оказалось, неудачно.

— Конечно! В этом-то и весь смысл воспитательной работы! И он подсовывал коллегам записочки, хотя, говорят, был щедрее на буквы. Что-то вроде: "Вас. Вас. Скаж. дежрефу, обзв. членов”. Федор Кузьмич этого секретаря очень ценил, а потом устроил в хорошую страну.

— ?

— Ну, в Европу или Америку, я уж не помню. А может, и в Японию.

— А Федор Кузьмич?

— А что Федор Кузьмич? Работает, снова в командировке, недалеко от меня, между прочим. Хотя посольство у него побольше. А сменил он такого фрукта, я тебе скажу! Тот, понимаешь, приказал спустить воду в посольском бассейне, чтобы бездельные жены и дети не отвлекали своим нерабочим видом мужей и отцов. Ну, это, положим, правильно. Нечего под окнами голыми валяться. Но он еще объявил коммунистический субботник, чтобы срыть теннисную площадку! Вот это было лишнее! Можно было и без субботника обойтись.

— Ему что — теннисисты мешали?

— Мешали, говорит. Стучали мячами днем и ночью. Волен и срыл, чтобы сотрудники могли полноценно отдохнуть. А потом знаешь, что сделал? Купил за бешеные деньги кактусы и засадил ими футбольное поле. А кактусы эти цвели юлько раз в году, в одну декабрьскую ночь. Выстреливали такие красивые белые чаши на длинных шеях. Этот день, вернее ночь, они называли "Праздник цветов", который отмечался всем коллективом не только отчетом о проделанной работе и концертом художественной самодеятельности, но и просмотром какого-нибудь революционного фильма. Чаще всего — "Ленин в Октябре". Я тоже его очень люблю, мы его все часто смотрим у нас на Острове.

— А цветы на следующее утро погибали?

— Нет, живучие были, как кошки! После праздника их срезали, упаковывали в большие коробки и Аэрофлотом отправляли в Москву. Хорошим людям. А ты думаешь, почему он так долго в этой теплой дыре сидел? Цвето-о-чки все, мой друг, цвето-о-чки!

— Ты вот, смотрю, меня осуждаешь, — помолчав, заметил Вениаминыч. — А я вот не обижаюсь. Человек ты молодой, пороху еще не нюхал. Что я? Да я по сравнению с другими еще ангел! Шутка, конечно! — снова рассмеялся он. — Недавно я проездом был в одной стране. Знаешь, что я нашел в посольстве? Бомбоубежище! Настоящее бомбоубежище, оборудованное по самому последнему слову техники! С цветами, отличной вентиляцией, картинками разными на стенах. В тропиках-то, подумай! Я спросил тамошнего хозяина, на что ему бомбоубежище, от кого спасаться, ведь до центров мирового империализма далековато будет. А он мне так серьезно отвечает, мол, у империализма длинные руки и нападения можно ожидать в любой момент. У вас, говорит, все погибнет, а у меня — в целости и сохранности. Знаешь, сколько он в эту свою игрушку денег убухал? Сказать страшно…

В тот день Вениаминыч был удивительно щедр на подобного рода истории — сказывалось, наверное, благотворное влияние подмосковной природы на его крепкий, но здорово ослабленный Африкой организм. Он еще рассказал о своем близком друге, тоже после, который фотографировался с диктатором той страны — прямо на советском танке и именно в тот момент, когда такими же танками давили восставших туземцев в соседнем городе.

А еще был посол, который подписывал важные бумаги, сидя в бассейне. Ему приносили папку и очки, причем это поручалось сотруднику молодому, еще не страдающему радикулитом. Посол подплывал к бортику, неизменно спрашивал: "Ну, что у вас еще там?", надевал очки и подписывал, не читая, хотя потом интересовался, все ли верно написано. Получив удовлетворительный ответ, нырял назад, рискуя замочить бумаги, поэтому от дипломата требовалось немалое проворство, чтобы уберечь ценный автограф. Когда ему рассказали, что угандийский президент Иди Амин установил в бассейне телефон — тоже на бортике, — наш не удивился, воспринял эту информацию всерьез и подумал провести линию и к себе в бассейн. "А что, если от президента позвонят? — заволновался он. — А то вдруг из Москвы?"

Рассказал он и о своем предшественнике в прошлой командировке. Тот запирал посольский лифт на большой амбарный замок, а ключ хранил у себя в кармане. "Здоровье нужно сохранять другим способом, — учил он подчиненных, — физзарядку делать или кусты в резиденции постричь". Стрижка кустов была его хобби. Он хищно щелкал огромными садовыми ножницами, глаза его стекленели, и подходить к нему в эти моменты боялись решительно все.

Так что Вениаминыч не был каким-то диким исключением в этой истории с ягнятами. Посол есть посол. Тем более в Африке. Всем не угодишь, а дисциплину держать нужно. Без дисциплины — никуда. И чем строже с ними (то есть с подчиненными), тем лучше. Вениаминыч же был строг, но работать умел.

И проходило время, слухи превращались в анекдоты, командировка подходила к концу, все расставались друзьями, а через какое-то время в "Известиях" появлялась скромная заметочка в рубрике "Хроника". И любопытствующий гражданин узнавал, что проверенный Вениаминыч снова приводился: его назначали послом в другую, такую же маленькую, но всегда важную страну.

Посольство на Острове размещалось в двухэтажном особняке, принадлежавшем министру свергнутого несколько лет назад правительства. Министр бежал в Европу, а его собственность национализировал новый президент, капитан Марсель Пепе, ставший вскоре маршалом и пожизненным президентом, близкий друг Вениаминыча.

На президентский счет раз в месяц аккуратно переводилась крупная сумма в иностранной валюте — арендная плата за особняк. Русскими он был доволен, они платили исправно. Да и остальные посольства редко опаздывали, за исключением разве что румын, непонятно зачем осевших на Острове. Ежегодно "Барклайс бэнк" направлял на кодированный счет солидного швейцарского банка круглую сумму. "На черный день", — шутил Пепе, когда бывал в добром расположении духа.

Из окон посольства открывался чудесный вид на море, белый, совершенно пустынный пляж. Местные сюда забредали редко, только рыбаки, чьи лодки выносила прибойная волна.

Когда-то здесь бурлила жизнь, играла музыка, на цветных шезлонгах отдыхали красивые женщины, вкусно пахло из кухни маленького ресторана, который славился королевскими креветками, сваренными в оливковом масле. Была и гостиница для тех, кто хотел провести ночь на берегу.

Теперь не было ни гостиницы, ни креветок, ни красивых женщин, ни ресторана. Только грязные развалины, полусъеденные дюнами.

Правда, президент часто напоминал о тех временах, когда знать паразитировала на трудовом народе, а богатые американцы уничтожали почти все запасы омаров в прибрежных водах.

Советские на пляж тоже не ходили. Во-первых, купаться перед окнами учреждения считалось неприличным. Во-вторых — и это была главная причина, — существовало официальное запрещение посла появляться без галстука на территории посольства. И наконец, было обращение партийного бюро ко всем коммунистам и беспартийным, в котором указывалось на все еще реальную возможность — несмотря на перестройку и гласность — происков западных спецслужб против лишенных одежды дипломатов и технических работников.

"Иностранные разведки, — говорилось в обращении, — никак не унимаются, желая добиться дестабилизации нашей политики. Они плетут все новые и новые интриги, строят различные козни и чинят всевозможные препятствия".

Купаться поэтому ездили на дальний пляж, километрах в трех от города, куда посол не ездил, но все равно в деталях знал от офицера безопасности Василиска Ивановича, кто и чем там занимался.

Только раз в году запрет нарушался. В новогоднюю ночь, когда разъезжались гости из соцстран, а посла уводили в резиденцию, на пляже собиралась почти вся колония. Купались, пели Высоцкого под гитару. Целовались в развалинах, пугаясь каждого шороха. Все это, разумеется, было чрезвычайно опасно, но риск лишь усиливал наслаждение.

Именно здесь, в новогоднюю ночь, созревали будущие персональные дела, рождались убийственные фразы в характеристиках: "Иванов допускал отклонения от норм поведения советского человека за границей", "Петрова проявляла чуждый советскому человеку индивидуализм".

Одной такой фразы, сочиненной бдительным Василиском Ивановичем и утвержденной единогласно партийным собранием, было достаточно для досрочного отъезда на родину и списания преступника в вечный разряд "невыездных".

Территорию посольства окружал трехметровый бетонный забор с колючей проволокой и битым стеклом поверху. По углам нацелились телекамеры, чтобы дежурный мог наблюдать за безопасностью всей государственной границы. Стена выходила на пляж и спускалась в воду, чтобы не заплыл коварный враг под видом простодушного туземца.

Буржуазный особняк эксплуататора-министра был переделан на наш, пролетарский лад. По фронтону шел нарядный кумачовый плакат "Планы партии — планы народа!", художественно выполненный завхозом Виктором, горничной Зоей и ее мужем-водителем, которого все звали просто Пашкой. Над дежурным нависал непомерно большой портрет Владимира Ильича. Рядом, в комнате для приема иностранцев, громоздился столь же большой бюст вождя на обитом тем же кумачом постаменте. По революционным праздникам посольские дети под одобрительными взглядами посла, секретарей партийной, комсомольской организаций, а также месткома возлагали к бюсту живые цветы и на несколько минут замирали в пионерском салюте. Завхоз в этот момент врубал фирменный магнитофон, и по округе разносились боевые звуки советского гимна. На четвертом году перестройки посол рекомендовал всем сотрудникам петь гимн, а не стоять истуканами, но поскольку текст все равно никто запомнить не мог, то включали фонограмму, и совграждане, совсем как участники какого-нибудь съезда, старательно открывали рты, стараясь попасть в слова.

Украшена была и лестница, ведущая на второй этаж, к кабинету посла. Дежурным вменялось в обязанность ежедневно ставить свежие цветы на всем маршруте Вениаминыча от входа до кабинета. "Запахи цветов и трав делают руководителя мягче и внимательнее к нуждам нижестоящих", — объясняла врач посольства, она же жена дежурного коменданта Чумова. Со стен приветливо глядели присланные из Москвы лица знатных колхозников, сталеваров и других передовиков производства. Портреты улыбались, создавая рабочее настроение. На обитой черной кожей двери медная табличка извещала: "Посол". Однажды разразился страшный скандал, когда уборщица обнаружила приписанные мелом к табличке "к черту". Вениаминыч приказал детей на второй этаж не пускать, а перед дверьми установить телекамеру, дабы дежурный днем и ночью вел наблюдение и за этой важной составной частью государственной границы.

Вениаминыч очень любил свое рабочее место. Не вылезал из кабинета часами: слушал радио, включал телевизор, когда крутили что-нибудь веселое, дремал в мягком глубоком кресле после чая с вкусными вафлями, которые по его просьбе приносила не старая бухгалтерша, обладавшая поразительно некрасивой внешностью да еще двумя отвратительными бородавками на правой щеке, а красавица Зоя. Кстати, это решение Вениаминыча, шедшее вразрез с постановлением женсовета, чуть было не вызвало бунт в сплоченном коллективе.

Дело в том, что должность носительницы чая хорошо оплачивалась и на нее существовала очередь. Больше трех месяцев никто не задерживался. Бухгалтерша, уже успевшая подсчитать, что выпишет из Гонконга за левые деньги, пришла просто-таки в ярость. Она обещала отправить на посла "телегу" и, как выяснилось позднее, обещание сдержала, хотя из скромности имени своего не поставила, подписав: "сотрудники посольства".

Широкий мятеж удалось задавить в самом зародыше с помощью оперативного совещания на тему: "Нравственность и морально-политическое состояние советского гражданина за границей". Василиск Иванович в сорокаминутном докладе яркими красками описал истинное лицо зачинщиков клеветы на руководство посольства и весьма прозрачно намекнул на репрессии, если подобные действия не прекратятся. "В то время как вся наша страна, весь великий советский народ отдают все свои силы перестройке всего нашего общества сверху донизу, а благосостояние населения растет не по дням, а по часам, находятся отдельные несознательные граждане, я бы не побоялся сказать, провокаторы, которые стремятся опорочить партию, руководство посольства и добиться своекорыстных, низменных целей".

В прениях выступили отобранные накануне верные бойцы партии: Пашка, завхоз Виктор, советник — он же секретарь партбюро — Игорь Петрович Стёбнюк и жена Василиска Ивановича, толстая и стервозная женщина по кличке Баба Надя, до командировки служившая медсестрой в московской больнице № 55. Эта больница была известна во врачебных кругах под названием "уголок здоровья". Тяжелобольные клиенты "скорой помощи" немедленно приходили в сознание, услышав, что их собираются везти в 55-ю, и умоляли водителя принять "четвертной", но не отправлять их "на верную смерть". По Москве одно время ходила версия, что там "больному в рану плюют". Не потому, конечно, что нет лекарств, — их нигде нет. Просто на работу в "уголок здоровья" принимали тех, кого не брал уже никто. Это был типичный отстойник, каковой имеется в любом ведомстве нашей необъятной страны. Так сказать, механизм по борьбе с безработицей и неуверенностью в завтрашнем дне.

Баба Надя отбарабанила там год и уж было договорилась перейти в больницу почище, как подвернулся ухажер, да еще какой — Василиск Иванович, "боец тайного фронта", которому срочно нужна была законная супруга для загранкомандировки.

— Ты, Надюш, не боись, — уговаривал он. — После командировки разведесься и будешь жить как человек. Мне такая, как ты, нужна.

А Баба Надя и не думала возражать. Кому неохота на загранку посмотреть, да чтоб еще платили да ублажали?

С первого же дня она стала правой рукой администрации в борьбе с правонарушениями. Не было такой склоки, где Баба Надя на правах члена женсовета, месткома и недавно организованного Добровольного Общества за перестройку в Семье (ДОПС) ни принимала бы самого активного участия.

Именно она обрушила на несчастную бухгалтершу такой шквал обвинений, что у той сделалась истерика и пришлось прямо в ходе собрания отпаивать ее валерьянкой.

После этого Зоя с победным видом ежемесячно появлялась в бухгалтерии и получала "чаевые" под ненавидящими взглядами бухгалтерши.

В кабинете Вениаминыч был не один. В затылок ему участливо смотрел Михаил Сергеевич. Справа улыбался в бороду Карл Маркс в белой манишке. А напротив устремляла к Вениаминычу распахнутые руки Алла Борисовна Пугачева, вся в кудряшках, в черном плаще, со смелым вырезом на груди. Вениаминыч заставлял себя почаще смотреть на Маркса, оборачивался за поддержкой к Михаилу Сергеевичу, но глаза его неумолимо влекло к коварной певице. Искушение было так сильно, что он чуть было не заменил Пугачеву на более скромную Софию Ротару, но неожиданно воспротивилась Зоя. Вениаминыч подумал, и Алла Борисовна осталась.

Посольство на Острове было маленьким даже по африканским меркам. Кроме упоминавшегося уже первого секретаря Василиска Ивановича да его безымянных коллег в штате состояли два советника — один из них по торговой линии и атташе Коля Сидоров, выполнявший одновременно несколько функций, сводившихся к одной: прислуга для всех, от посла до сторожа дяди Тома.

Все, кроме Сидорова, попались люди проверенные, уважающие начальство. А вот атташе прислали какого-то испорченного. На общих собраниях вел себя пассивно. Не употреблял спиртных напитков, чем, естественно, друзей себе не завоевал. Говорили, что он отказался смотреть эротический фильм, на который собралась половина совколонии! Все же свое свободное время он сидел в городской библиотеке и что-то писал.

Василиск Иванович докладывал, что, сидя в библиотеке, Сидоров может быть завербован иностранной спецслужбой. Баба Надя была уверена, что это уже произошло. В качестве аргумента она приводила тот факт, что после библиотеки атташе сразу же шел домой и запирался в комнате, не входя в контакт с соседями. Пару раз пробовали в комнату проникнуть, однако молодой нахал заявил, что это будет нарушением его прав, пугал хельсинкским соглашением, а также какими-то венскими договоренностями. "Вот мы тебе покажем венские договоренности!" — пригрозила Баба Надя, хотя от насилия была вынуждена временно отказаться.

На заседаниях ДОПСа она отводила душу.

— Почем мы знаем, что Сидоров, запершись в комнате, не шлет оттуда донесения в Вашингтон? Тем более что открывать и пускать общественную комиссию он нагло отказывается. А по вечерам? Когда все нормальные члены колонии спят или тихо занимаются досугом, он выходит за территорию посольства! Совершенно один! Куда, спрашивается, идет товарищ Сидоров? В чью сторону он идет?

Гнев Бабы Нади усилился после того, как она подслушала незатейливую частушку, которую напевал Сидоров: "То ли дарят нам весну, то ли ловят на блесну". Теперь в выступлениях Бабы Нади добавилась новая линия.

— И еще, товарищи. В последнее время этот самый Сидоров напевает песню явно антисоветского содержания. Якобы кого-то дурят и ловят на блесну. Это кого же ловят на блесну, не нас ли с вами, товарищи…

Ну и дальше, в таком же духе.

Вениаминыч донесения складывал в отдельную папочку, однако мер пока не принимал, копил до удобного случая. Но Василиск ждать не хотел. В таких делах, учил он молодых безымянных коллег, надо наносить удар первым. Потом, когда сбежит, поздно будет. И кто тогда будет виноват? Конечно, мы. Такого строгача влепят! А потом будешь в Москве сидеть, шилом и нитками работать.

— У нас коэффициент раскрываемости не растет, — жаловался Василиск перед сном Бабе Наде. — Нам раскрываемость нужна. Всех скрытых врагов нужно выявлять.

И он ежемесячно отсылал в Центр собранную информацию и предлагал принять самые жесткие меры вплоть до принудительного вывоза С. на родину под охраной его, Василиска Ивановича. Скажем, под видом служебной командировки. По прилете в Шереметьево, рекомендовал он, следует подогнать спецавтосредство непосредственно к самолету и посадить С. в указанное средство с целью негласного вывоза для профилактической беседы.

Вениаминыч не думал, что дело зайдет так далеко, но решил, что мальчишку придется поприжать.

— Возьми-ка его под свою опеку, — обратился он к советнику Стебнюку. — Пусть поработает по вечерам. А на следующем собрании оформим тебя наставником. Да погоняй его хорошенько. А то Василиск его сожрет, — добавил он.

Советник ему нравился. Человек тихий, застенчивый, очень работоспособный. В этом очень похожий на самого Вениаминыча.

Подражая послу, он всегда ходил в темном, застегнутом на все пуговицы костюме, сшитом в министерском ателье знаменитым портным, который, как уверяли, шил для самого Андрея Андреевича. Только в полдень он позволял себе расстегнуть пиджак. Конечно же, на пляж он тоже не ходил, если не считать экскурсионной поездки, организованной в первый месяц его пребывания на Острове. Когда он вышел из автомобиля на горячий песок городского пляжа, все взоры устремились на него. Был очень жаркий день. Но Стебнюк выдержал, не посрамил марку нашего человека. Заложив руки за спину, медленным шагом, глядя вниз, изредка посматривая на пальмы и неодобрительно покачивая при этом головой, он прошелся меж голых тел к воде, постоял немного у кружевной кромки моря и повернул обратно.

Позже него уходил только Вениаминыч. Эти два окна знали все иностранные дипломаты. Чтобы доказать свою верность работе, а также прилежание в соблюдении режима экономии, Стебнюк кондиционера не включал, доводя себя в буквальном смысле до седьмого пота. В кабинете Игоря Петровича было всегда полутемно. Именно так, думал он, должен выглядеть ответственный работник, отдавший всего себя делу народа. Настольная лампа под зеленым абажуром, полная пепельница окурков, непременные цветы в горшках — признак высокой культуры и мягкости характера — и напротив на отдельном столике аквариум с экзотическими рыбками.

Часто он держал дверь открытой, чтобы все видели, как он напряженно курит, обдумывая очередную аналитическую записку.

Сейчас он отдыхал. Перед ним сидел Сидоров. Был час наставничества.

— Вот ты идешь к начальнику. У тебя срочная бумага. Тебе нужно ее подписать. Как ты обращаешься к шефу?

— Ну, эта-а, подпишите, пожалуйста…

— Ну и пошлет он тебя куда подальше. Нужно вот как. — Игорь Петрович поднимается, выходит из-за стола, встает на цыпочки, мелко передвигает ноги, глаза опускает и даже немножечко вроде краснеет, как бы от радости общения с высокопоставленным лицом, воображаемую бумагу протягивает двумя руками и не своим, тонким голоском сообщает?.

— Тут у меня бумажечка малюсенькая, не поставите закорючечку?" А начальник, — тут Игорь Петрович, сбросив рабский вид, оказывается за столом, — начальник так лени-во. поворачивается, осматривает тебя с ног до головы, мол, правильно ли подошел, соответствует ли стойка просьбе, и говорит: "Ну, что там у вас еще?" А ты снова, — Игорь Петрович опять согнувшись у стола: "Предложеньице здесь, в приказик бы…" И подпишет, сразу подпишет, только для порядка, конечно, поморщится, скажет: "Ну что это вы здесь такую глупость сморозили, совсем, наверное, обалдели, ну да бог с вами". И все — подпись у тебя в кармане, ты выполнил свой гражданский долг, набрал важное очко и можешь быть свободен до следующего утра.

Игорь Петрович вытер испарину со лба, закурил и ласково улыбнулся новичку. Молодость, молодость! Когда-то и он бегал таким вот салажонком по коридорам, лестницам, стучал в двери, выпрашивал, постукивал — и вот добрался-таки до заветного кабинета, сидит один, рыбки вон напротив…

Советник был воспитан на старом добром правиле: исполнительская дисциплина — это способность подчиненного терпеливо сносить хамство начальника.

В эту аксиому верил и Вениаминыч. И мне он рассказывал, ругая министерскую систему, как карабкался по склизким ступеням карьеры, сколько ему пришлось вытерпеть от стоящих повыше. Вениаминыч высказал тогда любопытную, хотя и спорную, мысль о том, что, в сущности, в чиновничьей среде давным-давно, возможно, еще с допетровских времен, действует то, что сегодня мы называем дедовщиной. Канцелярская дедовщина, говорил он, более приемлема для общества, поскольку участвует в ней в разное время и в разной степени большинство населения. Возможно, добавил он, это явление носит и международный характер, не может быть, чтоб только у нас творились такие безобразия.

Впрочем, на склоне лет Вениаминыч относился к дедовщине довольно спокойно, даже, я бы сказал, положительно. "Мы все через это прошли, — замечал он, — и ничего, дослужились до больших звезд. Пусть и молодые узнают, почем фунт лиха на государственной службе".

Был доволен Вениаминыч и торговым советником Григорием Семеновичем Борзовым. Его горячо рекомендовал старый друг: жена торгового советника была умелой массажисткой и чрезвычайно нравилась жене друга. Но поскольку тот тоже уезжал, Григория Семеныча решили пристроить в теплое место.

Борзов особыми способностями не отличался, слыл даже простачком, хотя был смекалист и порой выдвигал смелые проекты. И не возражал против дедовщины; знал, что лучшую и устойчивую репутацию рождает старательность, инициативность, исполнительность.

На Острове ему сразу понравилось. Здесь можно было развернуться. Для начала он оброс общественными поруче ниями. Выступал на собраниях — в прениях, а потом и с докладами. И главное, засыпал Москву предложениями.

Он рекомендовал построить на Острове олимпийский стадион; продать большую партию "Лад" и "КамАЗов"; превратить Остров в самый большой и самый современный порт во всем мире, что, по его выкладкам, могло привлечь сюда не только торговые корабли, но и миллионы туристов. А раз туристы, то нужны будут гостиницы. И Тут "Интурист" на паях с "Хилтоном" возведут несколько тридцатиэтажных зданий, валюта потечет рекой!

Он познакомился с местным бизнесменом Кумаси, совладельцем фирмы "Кумаси и Джузеппе", тот каждый день приходил в гости, соблазняя русского самыми выгодными сделками, предлагая, например, ежедневно отправлять в Москву рейсами Аэрофлота несколько тонн самых свежих овощей и фруктов: "Слышал я, что у вас там не очень с этим делом, а, Григорий?"

Они пили представительскую водку, закусывая плодами авокадо с черной икрой, и обменивались проектами будущего сотрудничества. Григорий обнимал своего нового друга, приникал к его потной груди и шептал слова признательности.

— Голубчик ты мой! — умилялся он. — Если бы ты знал, как я тебя люблю! Как я ваш Остров люблю! Больше, чем жену!

Кумаси ковал горячее железо:

— Вот, какие хочешь, овощи пришлю: надо капусту — бери капусту, арбузы попросишь — пришлю арбузы.

Григорий Семенович пускал слезу умиления.

— Друг бесценный! — вскрикивал он. — Первый друг ты мой на всем Острове! Купим, все купим у тебя! Но платить-то чем? Переводными возьмешь?

Кумаси нахально уворачивался, не пускал голову Григория обратно на грудь.

— Переводными сам бери. Мне валюта нужна. А нет валюты — приму нефтью или алмазами. А хочешь мехами — давай мехами, я их в Швейцарии потом продам. Давай мехами, Григорий!

Борзов взвизгивал от удовольствия, бил ладошкой по Кумасиной черной руке и, проводив гостя, бежал сочинять очередную докладную.

"Фирма "Кумаси и Джузеппе" является самой влиятельной на Острове, располагает связями среди транснациональных корпораций, — завлекал Григорий Семенович начальство. — Предложение о продаже нам свежих овощей может резко поднять престиж нашего государства в глазах мировой прогрессивной общественности, особенно в странах "третьего мира", и, что самое главное, позволит нам осуществить точно в срок выполнение Программы обеспечения наших граждан продуктами питания и товарами первой необходимости до 2000 года".

Кумаси наведывался и к Вениаминычу, но тот его хоть и выслушивал, но от обещаний уклонялся. Не потому, что не верил бизнесмену, а просто не хотел ввязываться в непонятное для него дело. Ты к Борзову иди, к Борзову, советовал он, это он у нас за торговца-экономиста.

— Да что Борзов, — не отступал Кумаси. — Вы же хозяин, мистер Николай.

Горничной Зое Кумаои очень нравился.

— На вид вроде чугунок чугунком, — откровенничала она с начальником. — А вот если побелить, то совсем как белый мог бы стать.

Стебнюк, Василиск Иванович и Баба Надя — их прозвали "три богатыря" — были опорой партийной организации, которая подчинялась, разумеется, не Стебнюку, а самому послу. "Партия у нас всем руководит, — объяснял Вениаминыч. — Против этого ты ведь не возражаешь? Ну, давай дальше: а кто меня на этот высокий пост назначил? Верно, партия! Но не только она. И Верховный Совет утвердил. Стало быть, я должен совмещать два поста, согласен?"

И до перестройки Вениаминыч не мог жить без всякого рода собраний и совещаний, где он учил уму-разуму подчиненных, вырабатывал у них чувство личной ответственности за порученное дело. Там он мог послушать себя и дать урок зарвавшемуся сотруднику.

Вениаминыч был изобретателен на воспитательные приемы и никогда не показывал очередной жертве, что ее (его) ждет публичная расправа.

Свои обвинения он облекал поначалу в такие невинные выражения, что некоторые — не очень понятливые — думали, что он, напротив, хвалит обвиняемого. Но по ходу действия слова становились все более обидными, и все облегченно вздыхали: а мы-то думали, что хвалит. Если наказуемый менялся в лице, ерзал, бегал глазами, краснел, а товарищи с удовольствием наблюдали за его реакцией, то Вениаминыч добавлял еще пару сочных эпитетов и, удовлетворенный, садился. Цель достигнута, порок наказан.

При этом он испытывал необычайное облегчение. В такие моменты он добрел, глаза теряли волчий блеск, с ним можно было говорить по-человечески. И он, что характерно, отвечал по-человечески, как будто не был всесильным Хозяином, как будто не он только что распял коллегу по партии. После собрания он мог даже подойти к униженному и по-дружески приободрить его, сказать, что вот, мол, какое интересное, откровенное собрание получилось, вот что значит оздоровляющее влияние гласности, прямо душа радуется! И оплеванный подчиненный тоже добрел душой, понимал, что это нужно, что сегодня он, а завтра, глядишь, и сам Василиск попадется!

После Вениаминыча прения открывали "три богатыря”; были они косноязычны, злобны и напрочь добывали намеченную послом жертву. Иногда Вениаминыч менял сценарий и поручал кому-то из этой троицы высечь на собрании такого-то, употребив такие-то выражения. И они "ставили вопрос” о том, что наш товарищ, член, понимаете, нашего дружного коллектива, сплоченного, можно сказать, как одна семья, оказался совсем не таким, как мы, то есть некоторые, себе его представляли. Оказалось, товарищи, что этот член, как показывает практика, не участвует в общественной жизни, не отдает колонии всего себя, не хочет жертвовать всем тем, что имеет, ради заветной цели, товарищи! Все жертвуют, а у него, представляете, остается свободное время! Собрание глухо ворчало: "Свободное время? Ишь ты! Да как он посмел!”

Вениаминыч чуть не урчал от удовольствия. Так было хорошо! Кончалось тем, что виновника, а им, как вы понимаете, чаще всего оказывался все тот же Сидоров, нагружали дополнительными поручениями и подвешивали над ним дамоклов меч исключительной меры: написания "плохой” характеристики.

Вениаминыч, возможно, чувствовал себя в роли верховного вождя племени или "крестного отца" мафии, или президента небольшого государства: ведь он мог приказать все, что угодно, и рассчитывать не только на исполнение, но и на молчание: терпеливый вознаграждался. Я спросил об этом Вениаминыча, и он признался, что действительно ощущал полную свою безнаказанность.

— Да разве можно было иначе, — удивлялся он моему вопросу. — Ведь коллективом руководить, это совсем непросто. Одна паршивая овца может такого натворить… — он покачал головой. — Все наши беды из-за того, что некоторые слишком много о себе думают и смущают остальных. Нет, ты, мой милый, похлебай дерьма-то, а потом уже рассуждай! — Вениаминыч рассердился, и я перевел разговор на другую тему.

К своему первому партийному собранию Вениаминыч готовился особенно тщательно. Проштудировал последние программные документы пленумов и конференций. Освежил в памяти передовые центральных газет. Пролистал заготовки ответов на наиболее острые вопросы, которые обычно задают в отставших от действительности совколлективах. Такую заготовку ему вручили перед отъездом. Очень полезная штука оказалась! Потом вызвал Стебнюка и рекомендовал ему составить сценарий собрания, загодя определив роли для всех участников. "Без исключения, Игорь Петрович, — подчеркнул посол. — Коллектив у нас небольшой, все должны быть активны. Демократия демократией, но ведь и контролировать нужно. Так ведь нас партия учит?"

А догадливый Стебнюк уже и проектик набросал. Доклад ютов (он переписал его с прошлогоднего, освежив только цитаты), определены кандидаты на прения: один дипломат, один шофер-механик и один, то есть одна, врач. Социальная структура посольства соблюдена. Первый расскажет о благотворном влиянии перестройки на внешнюю политику. Второй отметит недостатки в работе профкома, зажимающего проблему досуга совграждан, а врачиха предупредит членов партии о вреде пьянства и внебрачных половых связей, заострит вопрос о СПИДе. Ну а посол все завершит, очертит глобальные задачи сегодняшнего и завтрашнего дня.

Вениаминыч проект одобрил, похвалил зардевшегося Стебнюка. Но попросил придумать какой-нибудь оживляж, чтобы не слишком засушить. Может, фильм показать или пусть дети стихи прочитают.

"И ты знаешь, как собрание это прошло? — говорил он мне. — До сих пор люди вспоминают! И критика на нем была, и самокритика, и дельные предложения, и анализ внутриполитической обстановки на Острове. Я уж не говорю об активности всех коммунистов и беспартийных. Просто образцовое собрание получилось!"

Сидя на собраниях, Вениаминыч часто думал, а как же они там, в американском госдепе, обходятся без ежемесячных партийных сходок, заседаний партбюро и партгрупп. Вообще без собраний — это вряд ли. С другой стороны — у них же много партий? Это значит, идет партсобрание республиканской партии, рядом демократы проводят отчетно-выборную кампанию, а по соседству какие-нибудь либералы песочат на самоотчете секретаря ячейки отдела соцстран. Во бардак! И ругаются, небось, между собой! Мы, мол, на собраниях сидим, как козлы, до полуночи, а вы — шесть пробьет — и к женам! А те им: а мы по субботам вкалываем, и в воскресенье вызывают. Ну уж нет, не пройдет у нас многопартийная система, успокаивался Вениаминыч.

Один из дипломатов, поработавших при Вениаминыче, показал мне выдержку из стенограммы, пункт третий — "прием в партию".

Секретарь зачитывает заявление: "Хочу быть в авангарде перестройки…"

Василиск Иванович: "Вы хотите участвовать во всех сторонах жизни перестройки?"

Вступающий: "Да, я хочу участвовать во всех сторонах жизни перестройки".

Бабя Надя: "А есть ли у вас удовлетворение от общественной работы, или это как в бездонную бочку?"

Вступающий: "Есть удовлетворение, хотя и неполное".

Посол: "Неполное?"

Вступающий: "Ну, не совсем полное".

Посол: "Ну, это другое дело".

Стебнюк: "Агитационной работой не занимаетесь? Как воспринимаете решения Пленума по сельскому хозяйству? В плане для себя лично?"

Вступающий: "В плане для себя лично большое. Потому что всегда поддерживал решения партии, будучи беспартийным, но комсомольцем, а также членом профсоюза".

Василиск: "Ну а к кооперативам какое отношение?"

Вступающий: "Резко отрицательное".

Посол: "Товарищи, по-моему, все ясно. Есть предложение принять. Кто "за"? Игорь Петрович, подсчитай. Единогласно".

Все же надо признать, что водились за Николаем Вениаминовичем некоторые странности. Были, были, чего сейчас скрывать. Отличался он редкой подозрительностью — и не только к своим, что вовсе и не странность, а к чужим. По его же словам, за ним постоянно следили, а телефон прослушивали, за резиденцией подсматривали, снимали на пленку интимные моменты жизни. Жене он не позволял раздеваться у окна: сфотографируют и будут этой карточкой шантажировать какого-нибудь честного советского человека. А вдруг он не выдержит пыток? Придется сознаваться. А сознается — сразу дело пришьют. А мне — с Центром объясняться: как, мол, допустил такое. Поэтому, Эльвира, раздевайся при потушенном свете, хотя и тут нет гарантии, что не применяют инфракрасные лучи.

В магазины он разрешал ездить только всем сразу один раз в неделю. Так надежнее, говорил он Василиску, и тот радостно соглашался. Ведь когда они следят, то за толпой ведь сложнее, правда, Василиск? Ведь не могут же они устроить провокацию в людном месте при покупке товаров первой необходимости и продуктов питания? Могут, уверял Василиск. Вон в Женеве давеча опять против нашего провокацию устроили — в карман подсунули перчатки, а в сумку мужские кожаные полуботинки. Вот ведь подлецы, возмущался Вениаминыч, знают, чем нашего брата взять!

Вениаминыч никогда не снимал пиджак, даже в самые жаркие дни, когда и президент появлялся на приеме в цветной рубашке, расстегнутой чуть ли не до пупа. "Дипломат в футляре", — шутил начитанный американский посол, имевший строгие инструкции с русским не связываться, потому что ждать от него можно чего угодно.

Такое отношение со стороны Соединенных Штатов имело под собой довольно веские основания. У Вениаминыча была еще одна странность, о которой знали немногие. Он был постоянно вооружен. Под пиджаком у него были все необходимые приспособления — пояс, кобура, карманчики для патронов. На специальных ремешках приторочены были два пистолета. А в кармане лежала граната. Именно поэтому он на пляж никогда и не ездил.

Сообщения Вениаминыча вызывали в Москве легкий обморок. Многие из них были плодом бессонных ночей, долгих часов наблюдений за Морским горизонтом, обрывистыми уступами скал, нависших над городом, быстрых проездов мимо стратегических объектов столицы — не отмечается ли подозрительного движения полиции или передислокации армейских частей, — звонки во вражеские посольства с невинными вопросами и мучительный анализ ответов, интонаций, случайно оброненных слов. Вывод почти всегда был единственным: американский империализм, поддерживаемый международной реакцией, готовит высадку наемников на Остров, чтобы свергнуть законное правительство, придерживающееся прогрессивной, близкой к социалистической ориентации. Одним нам тут не справиться. Нужна поддержка. И заканчивал убедительной просьбой направить отряд поенных кораблей, подводных лодок или ракетоносец, обеспечив наблюдение за данным районом со спутника и передачу снимков прямо ему в резиденцию.

Когда в госдепе получали расшифрованные в ЦРУ депеши русского, то за голову хватались: "Сумасшедший! Что он делает?! Ведь так и войну можно вызвать!"

Вениаминыч искренне боялся, что его конфиденциальные беседы с президентом перехватят американцы или французы. По совету Василиска Ивановича, большого доки в таких делах, на ночные встречи с президентом он отправлялся в багажнике собственного автомобиля. Разумеется, об этом необычном способе передвижения не знали только, возможно, школьники да обитатели глухих горных деревень. И когда машину посла останавливали у ворот президентского дворца и охранники засекали одинокий силуэт водителя, они сообщали по рации, что едет Друг. В багажнике, добавляли они. Слуги знали и держали наготове щетки и стакан горячего молока — приказ президента, — чтобы не простудился. Ведь если простудится, кто будет вести с ним такие долгие беседы, кто будет заказывать грозные военные корабли, чтобы все знали, какие надежные и сильные у него друзья и какое влияние он на них имеет.

А потому пусть ездит в багажнике, если ему так больше правится. Надо будет расстелить там небольшой персидский ковер, может быть, оборудовать даже безалкогольный бар, установить перископ, чтобы по дороге к дворцу мог наблюдать за подозрительными моментами. Марсель Пепе распорядился, чтобы такие подозрительные моменты появлялись обязательно, например, несколько человек с черными повязками на лице, вооруженные автоматами, лозунг на стене: "Долой президента!", мальчик с запиской клеветнического содержания в адрес Советского Союза.

И ничего удивительного в том, что просьбы Вениаминыча прислать корабли Марсель Пепе иногда подкреплял личной телеграммой.

Его тексты не отличались разнообразием. Он писал, как трудно дается перестройка, начатая им недавно в республике, как дорог для него опыт великого северного брата и как наглеют транснациональные корпорации, стремящиеся высосать все богатства маленького беззащитного народа, строящего общество без эксплуатации и угнетения. "Поэтому направление Вами небольшой военной эскадры будет служить делу взаимопонимания между народами и укрепления дружбы и сотрудничества во всем мире".

Самое поразительное, что на эти просьбы часто откликались.

На рейде маячил черный силуэт эсминца с корзинками антенн. На берег выходили отличники боевой и политической подготовки, которых встречал Вениаминыч в сопровождении министра обороны или даже сам президент. Гремели артиллерийские залпы, били в литавры музыканты. Американский посол строчил телеграмму, тоже требуя прислать хоть какой-нибудь корабль, чтобы сохранить баланс интересов в этом стратегически важном районе мира. А Вениаминыч ломал голову, чем занять гостей.

Моряки ходили по городу неразлучными тройками и четверками под контролем Василиска или Стебнюка.

— Смотрите, ребята, — напутствовал Вениаминыч наблюдателей. — Вся страна на вас смотрит, когда вы за ними смотрите. Но учтите, за вами еще и враг смотрит.

И — тут выявлялась еще одна странность Вениаминыча — как только очередная тройка отъезжала, он бросался наверх, в маленькую потайную комнату, приникал жадным, расширившимся глазом к подзорной трубе, ловил точку автомобиля, спускавшегося по улице к центру города, наводил на резкость, и сердце его билось, когда он замечал, как колыхнулись заросли слоновой травы вдоль дороги, как из-за камня появилась защитного цвета каска. "Они! Они! — шептал он, поворачивая трубу. — Следят!" А потом, бросив все, бежал в кабинет, запирал дверь, включал на среднюю громкость радио, вынимал из сейфа диктофон и, приложив ко рту, записывал, озираясь: "Первый, первый, я второй, докладываю обстановку. Противник проник в зону непосредственной близости объекта. Занял все подступы к единственной шоссейной дороге и продолжает наступление в направлении резиденции главнокомандующего. Передовая группа мор ской пехоты с боями прорвалась к пристани. Обеспечивая прикрытие, был ранен, а потом скончался смертью храбрых командир полковой разведки Василиск Громов. Остаюсь в осажденной крепости до последнего патрона. Прощайте, товарищи! Борьба продолжается!"

Он выключал диктофон, вытирал пот со лба, обессиленный откидывался в мягком кресле. Сердце постепенно успокаивалось, боевая дрожь проходила, теплыми волнами накатывал сон, он кивал прибывшему товарищу Морфею, соглашаясь с ним, падал, раскрыв руки, в его объятия и тихо плыл по облакам, не забывая вполглаза наблюдать за тем, что происходит на Земле.

На Земле, как всегда, творилось черт те что. Горничная Зоя, пользуясь занятостью хозяина, лежала в объятиях застенчивого референта-практиканта Крошкина, который зашел с докладом, но задержался по настоянию заботливой Зои, объяснившей, что когда посол работает, то беспокоить его нельзя, а лучше подождать, а еще лучше сесть рядом, вот так, да не бойся, глупенький, я не кусаюсь, поближе можно, жара-то какая, милый, да-да, вот сюда, мой птенчик, ах ты мой референтик… И она сдавалась, сжимая щуплого боязливого практиканта в своих железных руках, которые, бывало, поднимали нелегкого Николая Вениаминовича и несли по винтовой лестнице в спальню после ночных тайных прогулок с ответственным заданием, грязного и вымокшего; эти руки заботливо опускали его тело на необъятную пуховую перину, ласково раздевали, задерживаясь в интимных местах, накрывали невесомым, пуховым же одеялом и гасили свет… Утром Вениаминыч первым делом хватался за карман. Пиджак, выглаженный, висел на стуле. Граната была на месте.

С высоты Вениаминыч не мог крикнуть, чтобы прекратили безобразие, и парочка благополучно прошла все рифы и пропасти, замерев над последней в сладком забытьи, после чего Крошкин заспешил, а Зоя и не возражала, сыто глядя на его спину, оставаясь полулежать на представительском диване.

Вениаминыч помрачнел, отвернулся и увидел завхоза Виктора, который неторопливо переносил бутылки виски из складского помещения к себе на квартиру, не забывая делать какие-то отметки в толстой синей тетради.

Приблизилось окно советника, сидевшего в черном костюме с застывшей физиономией, с вечным пером наперевес. Перед ним лежал неислачканный лист бумаги. Советник думал.

Открылась взору домашняя склока между Бабой Надей и Василиском Ивановичем, зашедшим пообедать. Супруги ругались шепотом, чтобы не слышали соседи, и по их багровым лицам было понятно, что ссора нешуточная… Вениаминыч прислушался.

"…Вот бы Сталину шепнуть, вставай, мол! — укорял жену Василиск. — Он порядок быстро бы навел. Открутили бы кой-кому головы. Винтики вправили бы. Как ты смогла?! Сталин за 22 минуты опоздания под суд отдавал. И порядок был! А ты, стерва старая…" Василиск поднял глаза и вдруг увидел посла, парившего в небе. И сразу краска сошла с его лица, он закланялся, дергая непонимающую Бабу Надю за подол, и та наконец сообразила, раскрыла рот в улыбке.

Водитель Пашка, несчастный муж Зои, изливал душу коменданту Чумову.

— И чего здесь хорошего, в Африке-то? Кругом черные, куда ни глянь. Или наши. Разве это жизнь? СПИД проклятый. Зойка к этому шастает. Вот у меня мечта одна есть…

— Какая?

— Кожанку купить, с молниями. Эх! Накоплю деньжат и уеду домой, в Ростов. А Зойка пусть как хочет!

— Кожанку! Да ты, парень, трехнутый совсем! Кто же в коже-то сейчас ходит? Теперь видак нужен, да не плейер, а настоящий, чтоб записывал. Тыщи полторы зеленых, почти как твоя куртка, а пользы от него — посчитай-ка: сколько тебе в комке за твою тряпку дадут?

— Да при чем здесь комок? Я свою кожанку ни за какой видак не отдам. А захочу, куплю кампютер да загоню в кооператив. И два твоих видака в комке возьму.

— А Зойка что?

— Да ну ее, у нее одно на уме…

В бассейне президентского дворца Марсель Пепе купал своих любимых девушек числом в дюжину, все как на подбор, сверху были хорошо видны все подробности. В перекрест подзорной трубы попала девичья грудь, фокус сбился, стекло запотело, сразу захотелось вниз, и Николай Вениаминович проснулся.

В такие дни Вениаминыч, как уверяют некоторые, был просто опасен. Да и сам он чувствовал, как место уходящего сна заполняет черная злость, поднимавшаяся откуда-то из глубин. Давление нарастало, становилось нестерпимым, разрядка была необходима.

И горе подчиненному, который в такой день лез на глаза хозяину. Впрочем, коллектив настолько изучил повадки своего "лысого орла", как прозвал посла ехидный Сидоров, что безошибочно предсказывал наступление Дня гнева.

Как животные чуют стихийное бедствие, так и совграждане предчувствовали беду. Готовились заранее. Дипломаты назначали свидания в городе. Завхоз на целый день уезжал по хозяйственным делам. Дежурные коменданты вели себя как роботы, в точности соблюдая все нюансы инструкции. Даже Зоя сказывалась больной и пряталась дома, к радости Пашки. Замечено было, что во рту по таким дням стоял какой-то металлический привкус, а от резиденции исходило злобное красноватое свечение.

На следующий день, и это тоже повторялось с ритуальной точностью, Вениаминыч добрел и объявлял выходной. Красное свечение прекращалось, но напряжение не спадало: во-первых, случались рецидивы, а во-вторых, по таким дням посол любил выходить в черном с драконами японском халате, наброшенном на голое тело. Халат он не запахивал и гулял свободно, иногда прохаживался с советником по посольскому двору, обсуждая неотложные дела.

За воротами собирались африканцы и шумно приветствовали каждое появление посла. Советские женщины протестовали молча, с надеждой ожидая выхода поварихи Марии Егоровны, женщины прямой и грубоватой. Ходил слух, что однажды она хлопнула Вениаминыча половником по лысине и еще добавила несколько крепких и обидных выражений по адресу его мужских достоинств.

Вениаминыч такого не ожидал, сильно расстроился. Это был первый случай в его долгой дипломатической карьере, чтобы простая баба — и немолодая! — столь грубо обошлась с ним. О половнике он даже и не вспоминал. Как она могла?! Ведь он ни разу с ней не спал даже! Если бы она знала, как стонет Зоя в его объятиях! А как благодарила его уехавшая машинистка Даша, молодая совсем девка, она-то разбирается! Он хорошую характеристику послал ей вслед. А что? Пусть девчонка знает, что в этой жизни за все надо платить. Сейчас, говорят, в Америку оформляется… А разве там ее кто-нибудь приголубит, обласкает, как он? Как же. Знаем мы эти америки да англии. Набросится какой-нибудь атташе, затащит в постель, а потом сам же гадость какую-нибудь сделает…

А эта бабища, толстая и краснорожая, она-то что в мужчинах понимает? В Москву их отправить, что ли? Хотя им еще год до конца, да и прислал их сюда сам Николай Афанасьевич, с ним ссориться нельзя.

Поостынув, Вениаминыч решил оставить все как есть, но халат в присутствии Марии Егоровны запахивал мгновенно. Вот и сейчас, стоило ей появиться, как он повернулся и почти бегом исчез в комнатах.

"Старый… — коротко прокомментировала его отступление Мария. — И как ты его, Зойка, терпишь?"

Зоя хотела было возмутиться, но, подумав, промолчала. "Тоже мне, указчица, — сказала она про себя. — А сама со стажером спит".

Во дворе резиденции внезапно возник в дым пьяный по случаю неожиданного праздника ночной сторож дядя Том. Он шагал широко, делая резкие выпады вправо и влево, и при этом пел песню непонятного содержания на родном языке, но с частыми вкраплениями русского мата, которому выучил его хулиган-завхоз. Том пел громко, и Вениаминыч высунулся из окна как раз в момент очередного произнесения матерных вставок.

— Эт-то что такое? — Лицо Вениаминыча стало пунцовым от гнева. — Кто его пустил сюда?! Выгнать немедленно. Полицию! Уволить! Завхоза?

"Завхоза уволить”, — пронеслось по рядам столпившихся в испуге сотрудников. "Завхоза уволили", — передавали в посольстве.

Появился бледный как смерть завхоз.

— За что, Николай Вениаминыч, — промычал он и схватился за сердце, но почему-то с правой стороны.

— Ты здесь при чем? — не понял посол. — Вот этого, этого лови, в полицию его, всех уволить!

Завхоз мигом приобрел присущую ему живость и бросился ловить расходившегося сторожа. Но поймать его не удалось, потому что он сумел юркнуть за ворота и слиться с толпой африканцев, которые жадно следили за происходящим.

Раздалась сирена полицейской машины: кто-то понял посла буквально. Трое щуплых полицейских встали у ворот и жестами показывали, что хотят войти.

— А эти что здесь делают? — спросил посол у завхоза. — Что случилось? Зачем полицию вызывали? Я вас спрашиваю?!

Завхоз снова побелел и к тому же начал икать, что еще больше возмутило Вениаминыча. Он приказал вызвать советника, чтобы разобрался с полицией, и скрылся в доме.

Все это происходило накануне большого посольского праздника, посвященного приходу весны на родине. Находчивая Баба Надя в свое время предложила оригинальное название "День весны" — оно и закрепилось. Вениаминычу поэтому было не до разбора дворовых склок. Ему предстояло вместе с советником рассмотреть призывы и лозунги, а также программу праздника, которые потом предстояло утвердить на партбюро.

— Значит, так, Стебнюк. Как всегда, весеннюю демонстрацию. На трибуне — я, Эльвира и ты с супругой. Все пойдут колонной по кругу, сначала наши, потом иностранные гости. Как с лозунгами?

— На этот год, Николай Вениаминович, мы хотели бы предложить что-нибудь посмелее, в духе гласности.

— Хорошо! Давай посмотрим. Так, "Да здравствует перестройка!". Отлично. "Убеждения, действия, мысли — перестройке!". Это очень хороший лозунг. Он подтянет отстающих. А это что? "Наш посол — верный ленинец нового толка!" Не слишком ли, Игорь Петрович? Может, как-нибудь поскромнее, помягче?

— А по-моему, очень здорово сказано. Впрочем, если настаиваете, можно и так: "Наш посол — верный защитник перестройки!"

— Вот-вот, прям в точку! Защитник! Молодец, Стебнюк. От империализма защитник.

Быстро просмотрели программу. "Стержень нынешнего праздника, — говорилось в предложениях, — внедрить советскую культуру в сердца коллектива советской колонии." Далее шли пятнадцать пунктов. Вениаминыч рекомендовал сосредоточить внимание на двух, наиболее важных.

Рядом с резиденцией планировалось в торжественной обстановке произвести посадку Дуба, под которым мог гулять великий поэт Пушкин, а также заложить скамью, на которой он мог сидеть во время своего возможного краткого пребывания на Острове в отроческие еще годы. Вениаминыч собирался произнести под Дубом большую речь, посвященную проблемам родной культуры, задачам, вытекающим из этих проблем для совколлектива. Бюро рекомендовало пригласить на праздник президента Марселя Пепе, дипкорпус, вызвать из соседних стран корреспондентов ТАСС, АПН, Гостелерадио, "Правды" и "Известий". Накануне Вениаминыч уже направил в Москву депешу с перечнем мероприятий и добавил туда просьбу прислать семью хореографов-африканистов, которые смогли бы научить местную молодежь лучшим образцам советского танца.

По последнему пункту впоследствии завязалась живая переписка с Министерством культуры, которое было готово прислать одного хореографа, но не африканиста, поскольку, "учитывая ограниченное число хореографов-африканистов, направить запрашиваемую пару на Остров не представляется возможным".

Вторым, не менее важным, мероприятием должен был стать тематический женский чай. Каждой из участниц (а участвовать вызвались все женщины колонии) предстояло в стихах или прозе выразить свое отношение к ленинским идеям перестройки, исходя из целей советской внешней политики на Острове. Приготовление пирогов и чая взяла на себя Мария Егоровна. Увидев ее имя, Вениаминыч поморщился, но вычеркивать не стал.

Во дворе уже срубили небольшую, но вполне приличную трибуну, украсив ее красным знаменем с серпом и молотом и небольшим нейтральным портретом Фридриха Энгельса.

Вечером Вениаминыч отключил телефон, попросил Зою, чтобы его никто не тревожил, и засел за праздничный доклад.

В начале он намеревался коснуться истории советской дипломатии, а затем плавно перейти к проблеме взаимосвязи культур и конкретным задачам посольства на предстоящий период.

"…Дипломатами раньше были, как правило, лица, принадлежавшие к царской фамилии, князья, графы, бароны, высокопоставленные дворяне, — писал Вениаминыч. — Сейчас, при советской власти, все это отпало само собой. Наши дипломаты в основном вышли из рабочего класса и крестьянства и своими корнями глубоко уходят в них".

Он решил долго не останавливаться на этом вопросе, а побольше внимания уделить своим впечатлениям от недавних транзитов в Европе, чтобы продемонстрировать широту своих взглядов и призвать сотрудников к более критическому анализу мировой цивилизации, внушить гордость за отечественную культуру.

"Париж произвел на нас неплохое впечатление. Если быть до конца откровенным, то надо признать, что он похож на настоящий музей под открытым небом… Будете в Париже, обязательно зайдите в Лувр. Там вы увидите массу интересного. Мастерски, например, сделана улыбка у Моны Лизы. Но я бы не стал особенно перехлестывать и перебирать. Тем более что некоторые специалисты приходят к выводу, что на картине изображен чуть ли не сам Леонардо. Вот вам и прекраснейшая, красивейшая и несравненная, с якобы меняющейся улыбкой, которая, кстати, если и меняется, то, как говорят те же специалисты, исключительно под влиянием времени и от реставрации.

Сильное впечатление на меня, товарищи, произвели Венера и Ника. И хотя обе они без рук, а Ника даже без головы, но смотришь на них и не перестаешь удивляться красоте древнегреческих женщин и многотерпению скульпторов.

…Изумительной красоты и древности пирамиды, расположенные в Египте, неизменно вызывали у нас огромное чувство гордости за нашу великую страну, за советский народ — строитель коммунизма, который сумел уберечь эти национальные достояния от затопления при строительстве гигантской, я бы сказал, самой большой в мире плотины Асуан. Эти три пирамиды и Свинке, товарищи, глубоко западают в душу. Представьте: огромная голова Свинкса далеко видна над безбрежными песками Египта. Многие, наверное, и не знают, что такое Свинкс, и, возможно даже посмеиваются. Свинке, товарищи, это величайшее произведение ума и рук древних жителей этой дружественной нам страны. Но не только это. Очень интересным является также отдел мумий, вход в который осуществляется даже за отдельную плату. Мумия, для тех, кто не знает, это мертвое тело, замотанное несколько раз в древнюю материю, которая местами совершенно истлела от времени. Мумии там лежат в огромном количестве и у местных жителей не вызывают такого неподдельного интереса, как у нас. А жаль".

На этом месте Вениаминыч поставил точку и задумался. Вот ведь как получается: работаешь, работаешь от зари до зари, печешься о государственных интересах, а ни благодарности, ни соответствующего рвения от подчиненных. Третьего дня опять застал дежурного референта читающим порнографический роман на рабочем месте. Даже Зоя — кристальная душа — временами бывает холодной и равнодушной. Как добиться от народа большего трудолюбия, исполнительской дисциплины?

Вениаминыч подумал и написал:

"Все эти шедевры, товарищи, наполняют нас неиссякаемой силой более глубоко осмысливать духовный мир хомо сапиенс, без которого нет и не может быть исполнительской дисциплины. Но и не только поэтому. Нас, коммунистов, разумеется, это искусство должно интересовать не только само по себе, как таковое, но еще и потому, что нам нередко приходится беседовать о нем с иностранными дипломатами. Поэтому для квалифицированного ведения бесед на эти темы нам нужно также знать и это искусство, и, возможно, научиться что-то понимать. Хотя это сложно, товарищи, я понимаю".

Концовка понравилась. Вениаминыч отложил ручку и отправился инспектировать место посадки Пушкинского Дуба.

Праздник явно удался. Демонстрация трудящихся посольства и иностранных гостей, которые были представлены сторожем дядей Томом, его женой и садовником, прошла с большим подъемом. Вениаминыч лично выкрикивал некоторые наиболее важные лозунги и приветствия, а демонстранты подхватывали мощным отрепетированным "Ура!". Прекрасно прошла посадка Дуба, ну а скамья получилась просто сказочной, настоящей русской скамьей, на которой Пушкин мог сидеть не только в молодости, но и в более зрелом возрасте. Речь Вениаминыча была выслушана с большим вниманием и часто прерывалась аплодисментами. После речи прошло награждение победителей по итогам соцсоревнования. Вручили свои грамоты местком, партбюро и комитет ВЛКСМ. И тут — сюрпризом — встал Вениаминыч и сказал, что по случаю такого успеха Пушкинского праздника, в который органично перерос "День весны", он хотел бы от себя лично преподнести подарки особо отличившимся товарищам.

В толпе произошло непонятное движение, вместо возгласов радости пробежала какая-то волна разочарования и даже испуга. Сотрудники стали прятаться друг за друга и, если бы это было возможно, образовали бы колонну по одному, выставив вперед самого отчаянного.

Многие думали, что в этом-то году этого не произойдет, что посол не вспомнит об этом. И надо же — снова! Всех мучила мысль: кто станет очередной жертвой?

Тут надобно разъяснение. Поведение сотрудников, странное для непосвященного, было вполне резонным. Каждый год по большим революционным Праздникам, а то и так, без повода, Вениаминыч делал подарки кому-либо из подчиненнных. Причем хорошие подарки, дорогие. Золотые часы, например, фирмы "Сейко" или фотокамеру последней марки. Поначалу народ плакал от восторга, домой писали, что вот, мол, какой у нас начальник вам бы такого!

Но примерно через месяц на имя счастливца приходил счет от фирмы-изготовителя часов или фотокамеры и пожелание побыстрее выслать деньги по указанному адресу. А иногда завхоз, хмурясь, приносил записку от самого посла, где предлагалось "внести в подарочный фонд посольства такую-то сумму, израсходованную на приобретение Вам подарка". А суммы, надо признать, были немалые: кому приходилось две сотни выложить, а кому и все пятьсот.

Ясное дело, подарка от Вениаминыча никто не хотел. "Бойтесь посла, дары приносящего", — единственное диссидентское произведение Сидорова, за которое его никто не ругал на собраниях, включая, между прочим, и Бабу Надю, которая в прошлом году получила от Вениаминыча в знак ее особых заслуг на общественной ниве чудесную вязальную машину-автомат за 700 долларов.

— Итак, товарищи, мне доставляет огромную радость объявить имя счастливца, который получит вот эту замечательную вещь, — Вениаминыч поднял над головой небольшую коробку в праздничной бумаге с лентами. — Чудо современной техники! Портативный телевизор фирмы "Санью", многосистемный, с антенной для приема со спутников!

— Да что ж это, ребята, — испуганно шепнул водитель Пашка, — это ж на кусок тянет!

— Имя победителя… — Вениаминыч сделал паузу, как ведущий на конкурсе красоты, — имя победителя… Павел Крутов, наш уважаемый водитель! Поаплодируем, товарищи.

Оркестранты, страшно довольные, что не на них выпало, грянули туш. На Пашку было больно смотреть.

— Плакала твоя кожанка, — сказал злопамятный комендант Чумов.

Потом состоялся прием, и хотя Марсель Лепе не пришел, сослался на нездоровье, прибыли все министры. Пришли все послы, даже француз, с которым отношения были давно испорчены из-за истории с теннисной площадкой.

Когда-то, еще до Вениаминыча, прежний президент подарил русским большой участок земли, в который случайно попала часть французского спортивного клуба. Один корт вместе с раздевалкой оказался нашим. Время было тревожное, и, когда прибыл Вениаминыч, империализм уже угрожал буквально со всех сторон. Поэтому на многочисленные просьбы отдать корт он не отвечал, а велел устроить на нем волейбольную площадку, чтобы контингент, как он иногда именовал посольских, мог физически развиваться. Обиженные французы завесили свою сторону забора огромным полотном, чтобы не видеть потных русских, выходивших на игру в сатиновых ночных трусах.

Несколько раз французский посол жаловался в МИД на то, что шумные соседи мешают тихим теннисистам, да еще сквернословят. Причем помимо родного мата употребляют и специально заученные по приказу Вениаминыча французские и английские ругательства. Протест, разумеется, не был принят. Более того, министр иностранных дел, частый гость в резиденции Вениаминыча, рекомендовал представителю Французской республики не вмешиваться во внутренние дела дружественной Острову державы, которая, он это подчеркнул, часто направляет в его порты свои прекрасные военные корабли.

"Вам бы, мон шер, — добавил министр, — лучше бы увеличить нам экономическую помощь, которую в последнее время мы получаем не в тех объемах, как ожидалось".

С тех пор так и повелось, что французы к нам на приемы посылали чиновника мелкого ранга. А мы отвечали тем же в полном соответствии с дипломатическим протоколом. Француз, конечно, пришел не просто так. Вениаминыч получил накануне указание из Москвы наладить отношения с Парижем и уже пообещал корт возвратить.

Закончилось все за полночь концертом художественной самодеятельности. Звучала на празднике и группа "Крематорий" со своей знаменитой песней "Мусорный ветер". И Алла Борисовна исполнила свой последний шедевр, введя в мечтательное состояние души всех женщин. И были безымянные группы с замечательными современными шлягерами: "Пою хорошие напевы — и это все, что я могу", "Стоят у трапа члены КПСС, кто-то губы от волнения ест, у Пол Маккартни нет бумаги на въезд…". Исполнили и любимую Вениаминыча:

Ее исполняли на бис, а потом к поющим вышел и сам Вениаминыч. "Мать твою… твою мать!" — гремело советское посольство.

Местные жители из числа христиан крестились, а язычники нервно сжимали талисманы.

Деятельность Борзова на Острове за несколько лет отметилась замечательными свершениями. В сотрудничестве с

"Кумаси и Джузеппе" наши строительные организации возвели мукомольную фабрику, завод по изготовлению мясных консервов. Григорий продал Кумаси партию меха норки, за что тот, как и обещал, отправил в Москву несколькими рейсами Аэрофлота экзотические плоды киви, пэшн и стар фрут, авокадо, кокосовые орехи, а также высокосортный картофель, который по своим вкусовым качествам не уступал кубинскому.

Борзов не успевал получать благодарности. Высокое начальство распробовало авокадо и пэшн фрут и рекомендовало расширить торговые отношения с Островом, переведя их постепенно на бартерную основу.

Кумаси и Джузеппе познакомили Григория Семеновича с фирмой "Энимал фарм", которая предлагала мартышек зеленых по дешевой цене, попугаев какаду, питонов пятнистых, а также крокодилов молодых.

— Мартышки — чудо, только посмотри! — совсем как на наших рынках торговался фирмач, бывший лейтенант местной армии. — А питончики какие! Сам бы взял, да религия не позволяет.

Борзов уже собирался предложить строительство на Острове крупного металлургического предприятия и даже сумел заинтересовать этим ряд наших учреждений, как вдруг начались неприятности.

Мукомольная фабрика, гордость отечественной индустрии, встала: оказалось, что сырья в достаточном количестве нет, а чтобы предприятие стало рентабельным, необходимо было завозить зерно из соседних стран, что требовало огромных расходов в иностранной валюте. Консервный завод выдал первую партию говяжьей тушенки, большую часть которой мы и закупили, но и он прочно и надолго встал, так как среди местного скота внезапно объявился страшный недуг, скосивший половину поголовья, а вторую половину сделал опасной для потребления. Несколько автомашин, полученных из СССР с большими задержками, быстро проржавели, поскольку Кумаси не запросил запчастей, ошибочно полагая, что с ними проблем не будет. Проблем и не было, потому что не было запчастей.

Хуже всего получилось с тракторами. Красавцы на колесном ходу, раскрашенные во все цвета радуги, они своим внешним видом буквально унижали всякие там "катерпиллеры" и "вандербильты". Местные фермеры даже образовали очередь — вещь неслыханная на Острове. Через несколько дней краска слезла. Затем забарахлили и вышли из строя двигатели. Обиженные фермеры потребовали неустойку. Просто жалко было на них смотреть: вы когда-нибудь пробовали получить неустойку от нашей торговой организации?

Ситуация усложнялась тем, что западные фирмы, желая насолить нам, прислали на Остров свои трактора по субси-дированным ценам. И они работали как часы. И краска не слезала даже после тропических ливней.

Григорий Семенович замучился с адвокатами, которых пришлось нанять, чтобы замять дело.

Тут в дело вмешался какой-то панамский миллионер, оказавшийся хозяином "Кумаси и Джузеппе". Он позвонил Вениаминычу и объяснил, что по тамошним законам русские бизнесмены должны заплатить не только обманутым фермерам, но и правительству, которое осталось без мукомольни и консервов, а также самой фирме "Кумаси и Джузеппе", потерявшей часть своего авторитета на международном рынке.

Спасти положение, сказал панамец, может только новая сделка, которая, с одной стороны, покроет все расходы, а с другой — вернет престиж обоим партнерам и президенту Марселю Пепе, которого, как знает уважаемый посол, в последнее время часто преследуют крупные неприятности.

Вениаминыч растерялся. Впервые в своей жизни он разговаривал с миллионером, да тем более панамским. Об этой стране он знал только, что туда летает авиакомпания "Панам", которую он считал национальной, панамской.

Он вызвал торгового советника, но Борзов так сильно сдал за последнее время, так боялся, что его отзовут, что ничего дельного предложить не смог.

Возможно, это был первый сигнал о неполадках в посольском механизме, но Вениаминыч не придал этому значения, тем более что и неприятность была не по его, а по торговой линии. "Вот пусть они и расхлебывают", — решил он.

— Видимо, это была ошибка, — признался мне Вениаминыч, когда мы беседовали в санатории. — Этот панамский миллионер оказался типичной сволочью. Мы, знаете, привыкли на миллионеров смотреть, как на начальников — богатые люди, все могут. А они, я вам скажу, бандюги с большой дороги.

Я не мог не согласиться с Вениаминычем, потому что фирма "Кумаси и Джузеппе" внезапно прекратила все контакты с торговым советником, подала в суд на наши внешнеторговые организации и заодно настучала президенту на какие-то нарушения таможенных правил, которые действительно иногда допускал Григорий Семенович.

В самый накал событий, когда послу пришлось уже объясняться с министром иностранных дел, неожиданно на Остров на личном самолете прибыл пресловутый панамский миллионер Хулио Роберто Санчес. Это был довольно молодой, нахального вида человек в белом, как и полагается панамским миллионерам, костюме.

Он запросил встречу с Вениаминычем и прибыл к нему в резиденцию на белом же "кадиллаке" с потрясающей блондинкой за рулем. "Это мой телохранитель", — скромно пояснил Хулио Роберто Санчес.

Визит длился недолго. Миллионер предложил прекратить процесс, возобновить отношения в полном объеме и, кроме того, заключить очень выгодную сделку на разведку нефти на прибрежном шельфе Острова (с президентом договоренность уже имелась), если посол даст разрешение на выезд в Панаму Николая Сидорова. "Без вашего разрешения он почему-то не хочет", — удивлялся Хулио Роберто.

Вениаминыч сидел совершенно обалдевший, ничего не понимал.

— Так, значит, суда не будет? — переспросил он.

— Как только господин Сидоров ступит на панамскую землю, мы перевернем эту достойную сожаления страницу и начнем эру нового плодотворного сотрудничества, — торжественно заявил миллионер.

— Пусть едет, — быстро сказал Вениаминыч, ничуть не жалея Сидорова. — Только непонятно, зачем он вам понадобился?

— Э, господин посол, у нас есть свои коммерческие тайны. Но вам я ее открою. Мы получили сведения, что господин Сидоров недавно вступил в контакт с некоторыми существами, которые передали ему весьма важные сведения для успешного функционирования нашей компании. Мы бы хотели привлечь его к сотрудничеству, разумеется, на коммерческой основе.

"Привлечь к сотрудничеству! — пронеслось молнией в голове Вениаминыча. — Вот оно, началось!" Он тут же пожалел, что не пригласил на беседу Василиска Ивановича. И что это за существа такие? Сидоров ничего не докладывал. Очень, очень странная история.

— Нужно посоветоваться с Москвой, — вдруг сказал он. — Так, на себя, ответственность взять не могу.

— Но мистер посол, — возразил было Хулио, — вы же согласились…

— Мало ли что я тут наговорил. Появились новые обстоятельства. Нужна дополнительная информация. В общем, подумаем.

Блондинка умчала своего недоумевающего хозяина, а Вениаминыч распорядился немедленно вызвать атташе Сидорова.

Но его нигде не могли найти.

Более того, оказалось, что его вообще не видели последние три дня.

Василиск Иванович предложил объявить всеостровной розыск.

Вениаминыч принялся составлять срочную телеграмму в Москву.

В этот момент открылась дверь и вошел Сидоров.

Дежурный комендант рассказывал, что он сразу почувствовал какое-то жжение в глазах, странное свечение на входе и только потом обнаружил атташе, вернее, очень похожего на него человека. Дело в том, что вошедший был в шортах, майке со словами "Вся власть Советам", тапочках на босу ногу и широко улыбался. Между тем это был рабочий день, вторник. На вечер было назначено партсобрание, и в повестке дня стоял вопрос о поведении атташе. "Во, влип парень!" — почему-то подумал комендант.

Услыхав про это странное явление, все побросали работу и собрались у входа, рассматривая Сидорова с некоторым суеверным ужасом. А тот спокойно улыбался, и точно — от него исходило едва заметное свечение. Потом, правда, Баба Надя утверждала, что это просто пар шел от его разгоряченного тела и что солнце светило прямо в глаза, но факт — что-то было не так с Сидоровым.

Спустился вниз и Вениаминыч. Он ничего странного не нашел, только поморщился слегка, увидев, что атташе одет фривольно, не по форме.

— Ты что, голубчик, воскресенье со вторником спутал? Ну-ка, зайди ко мне.

И оба скрылись на втором этаже.

То, что Сидоров рассказал, было настолько невероятно, что Вениаминыч сначала ничему не поверил.

— Ты представь, — говорил он мне, — входит полуголый советский дипломат, весь из себя сияющий, как после пол-литры, и несет чушь о летающих тарелках, пришельцах и тому подобное. У меня, честно, мелькнуло, не послать ли за Василиском и врачом, и чтоб — в Москву, как психического. Но потом присмотрелся, вроде нормальный. А чушь несет. -

А с Колей Сидоровым случилось вот что.

Он шел с обеда на работу своим обычным маршрутом, в обычном костюме, рубашке с длинными рукавами и галстуке. Проходя мимо пустынного пляжа, он вдруг почувствовал непреодолимое желание раздеться и окунуться в манящую голубую воду Индийского океана. По его словам, как он ни боролся с собой, как ни противился порочному позыву, его против воли занесло на пляж, и через минуту он был в плавках. ("Откуда они взялись, Николай Вениаминович, ума не приложу".) Но не сразу вошел в воду атташе Сидоров. Непосредственно перед этим его постигло еще одно странное для советского дипломата желание — и опять же непреодолимое — сделать ряд упражнений по системе "ушу", которую, кстати, Сидоров не уважал. Но у него получалось все великолепно, и, когда он вошел в очень сложную позу "оленя, готовящегося к защите", дающую чрезвычайное наслаждение и собирающую волю в кулак, он ощутил слабое прикосновение к плечу. Он подумал, что это, наверное, дядя Том просит его уйти и не мешать уборке пляжа, потом понял, что туземец вряд ли столь нежно сумел бы взять его за плечо. Он обернулся. Над ним стояло бесплотное существо огромных размеров, с тремя светящимися глазами и маленькими рожками, как у жирафа. На руках было по три пальца. Тело было прозрачно, и сквозь него Николай ясно видел развалины старой гостиницы. Неподалеку стояли еще двое.

Страх, парализовавший Сидорова, как-то очень быстро улетучился, и он проникся горячей доброжелательностью к неведомым пришельцам.

— Вы кто? — полюбопытствовал он, хотя все было и так ясно.

— Пришельцы, — просто ответил один из них. — А ты Коля Сидоров, да?

— А откуда вы меня знаете? — опешил Сидоров.

— А мы все про вас знаем, — самоуверенно заявил дух. — Хочешь, проверь.

Сидоров задумался.

— Хорошо, — спросил он. — А вот кто у нас первый секретарь?

— Пожалуйста: Громов Василиск Иванович, он же офицер безопасности, 1929 года рождения, образование незаконченное высшее, работает не в том ведомстве, в котором вы, зарплату получает большую, а работает меньше, тайно выпивает, жену свою не любит, более того, женился на ней по расчету, собирается развестись по приезде, написал на вас донесение, после которого вам может быть плохо, — отбарабанил пришелец, как по писанному.

— Вот это да! — изумился Сидоров. — Это вы так про всех наших знаете?

— Не только про ваших, но и про всех землян.

— Ну, про землян не надо. Вы лучше про посла скажите!

— Посол, Козлов Николай Вениаминович, третья командировка, заслуженный дипломат чичеринской школы, испытанный боец партии и советской внешней политики, добрый семьянин, иногда выпивает, крепко любит Зою, но у него это не так серьезно, как кажется многим. У него будет много неприятностей, но все кончится хорошо.

— Ты понял? — говорил мне потом Вениаминыч. — Им уже тогда было известно, что у меня будут неприятности. Они там, наверху, все знают, от них ничего не скроешь. Конечно, спасибо им за характеристику, но могли бы что-то сделать, чтобы не доводить дело до черт знает чего. Хорошо еще, что Сидоров — наш человек. А если бы враг? Ты представляешь?

Николай, несмотря на свою начитанность, долго не верил в реальность происходящего. Он попросил пришельцев дать характеристику еще на нескольких совколонистов. Те не только не возражали, но, напротив, по своей инициативе сообщили Сидорову массу дополнительных подробностей.

Открылось, например, что Г.С. Борзов, торговый советник, вообще никакого отношения к внешней торговле никогда не имел, а тихо продвигался по службе благодаря успехам своей жены-массажистки. А та, в свою очередь, ловко использовала заинтересованность мужа в карьере и вела совершенно свободный образ жизни. Ей, кстати, вовсе не хотелось ехать в "эту глухомань", как она называла Остров, по-юму что жизнь в СССР ее полностью устраивала.

Григорий Семенович и не знал, что уже два года его супруга содержала нечто вроде салона на квартире, которую сняли для нее вскладчину несколько очень ответственных работников. И этот салон пользовался колоссальным успехом, хотя и среди очень ограниченного круга лиц.

Один из пришельцев настойчиво предлагал Сидорову письменный портрет Игоря Петровича Стебнюка, рекомендуя в случае командировки в Москву показать его кому следует. Про Стебнюка наговорили вообще черт знает что. И якобы ни одной мысли в его голове не родится, а все он списывает у других, и что жену он свою тихо запилил, замучил неуемной тягой к наставничеству. Сказано было, что он страшно ревновал посла к Зое и даже строил какие-то планы, как отбить Зою у своего руководителя. "Словом, — закончил пришелец, — неладно с морально-политическим обликом у вашего советника."

— А мне-то что, — вроде подумал Сидоров. А ему сразу и хором все пришельцы;

— А вы теперь за все в ответе.

Пришельцы оказались мирные. Они прибыли на Землю с планеты, которую наши астрономы еще не открыли, сами они называли ее планетой Амок. Так же назывался и язык местных жителей. Очень легкий, по словам Сидорова: в нем оказалось немало русских слов, и через три дня он разговаривал не хуже любого амокчанина.

У амокчан Сидоров научился многому: излечивать любые болезни, узнавать мысли на расстоянии, оказывать плияние на неживую материю, то есть передвигать предметы или противостоять их действию, а также предсказывать будущее. Единственное, в чем ограничили его пришельцы, — это в применении всех этих качеств в недобрых целях. Они разъяснили ему, что подразумевают под "недобрыми целями", и предупредили Сидорова, что, как только он преступит запрет, чудесные свойства исчезнут. За недостатком места мы не сможем привести всю философию добра и недобра планеты Амок, скажем лишь, что под недобром они понимают примерно то же, что и мы, однако не делают исключений для лиц, облеченных властью, деньгами или иными привилегиями.

Правда, впоследствии Сидоров утверждал — и об этом он говорил Вениаминычу, а Вениаминыч, в свою очередь, мне, — что уж больно незатейливой показалась ему теория добра и недобра планеты Амок. Сидорову даже в какой-то момент почудилось, не читал ли он чего-то подобного в одной из книжек популярной серии "Знание". Более того, довольно неожиданным был и интерьер космического корабля. На отдельном столике у пульта, который, кстати, был вполне фантастическим, в ряд стояли обычные советские телефоны — несколько черных аппаратов, один массивный под слоновую кость с гербом СССР на диске и еще один вообще без диска. "С кем же это они прямую связь поддерживают?" — подумал Сидоров. Но, поскольку он находился в полной эйфории, вопрос этот промелькнул тенью, потом забылся и вернулся лишь после того, как вся эта история закончилась. Между прочим, за эти два дня инопланетяне дали исчерпывающие характеристики на всех сотрудников посольства, включая дядю Тома и безымянных коллег Василиска. И что поразительно, они полностью совпали с мнением Вениаминыча об этих людях. После этого он перестал сомневаться. "Ну, это точно пришельцы!" — заявил он.

С Сидоровым было решено так: в Москву пока не сообщать, все держать в тайне, однако считать его в местном отпуске согласно новому духу демократизации и гласности. Если в колонии будут ворчать, предупредил посол, посылай всех ко мне.

Но кто мог ворчать в советской колонии, где сразу после этого произошел ряд чудесных, фантастических событий, изменивших жизнь каждого!

Все началось с того, что стенографистка Лариса призналась Зое, а та рассказала под страшным секретом повару, после чего знало все посольство, что Сидоров избавил ее от тайной беременности буквально одним взглядом. За что Лариса страстно влюбилась в атташе и предлагала сделать то же самое другим. Другие вскоре последовали ее примеру (речь идет не о беременности, вы понимаете!). Первой пала строгая бухгалтерша, у которой молодой экстрасенс заговорил и свел обе бородавки на лице, в результате чего на бухгалтершу стало приятно смотреть. Затем он ввел в состояние сладчайшего транса сразу двух жен военных специалистов, и они навсегда перестали пить снотворное. У дежурного коменданта Чумова пропала тяга к водке, которой он страдал с молодых лет. Более того, Сидоров неожиданно лишил ритуальных шрамов лицо дяди Тома, чем тот остался страшно недоволен, поскольку посчитал это нарушением прав личности и вмешательством во внутреннюю жизнь. Он зая-вил несколько устных протестов Сидорову и послу, а когда это не помогло, организовал демонстрацию представителей местных племен, вышедших с лозунгами на русском и английском: "Верните наши шрамы!" и "Не уступим сговору сверхдержав!". Под давлением общественности МИД Острова выступил со специальным заявлением, в котором осудил противоправные методы советского дипломата и потребовал вернуть шрамы обратно. Единственная газета Острова в редакционной статье гневно обрушилась на "новые формы неоколониализма", которые применяют "некоторые сверхдержавы".

Но как Сидоров ни старался, ничего поделать он не мог. Видимо, ликвидация ритуальных шрамов была побочным, непредвиденным эффектом, который не предусмотрели многоопытные пришельцы.

В дипкорпусе, уставшем от островной скуки, родилась идея приема в честь русского экстрасенса. Он состоялся в роскошной резиденции американского посла на вершине зеленого холма, неподалеку от дворца президента Марселя Пепе.

Сидоров провел краткий сеанс, в результате чего у трех послов резко улучшилось зрение, четыре дипломата вылечились от простуды, у пятерых пропал энурез. Влияние удивительных сил Сидорова было отмечено и в президентском дворце, где во время сеанса внезапно завыли все собаки и страшно засуетились, забегали в вольерах любимцы президента — страусы, завезенные из далекого Судана.

Сам президент почувствовал легкое приятное жжение в груди, которое вызвало необычайную жажду, причем не любимых им прохладительных напитков типа пепси-колы и фанты, а русского кваса, который он как-то пробовал на приеме у русских. Он распорядился немедленно связаться с Козловым, что и было сделано, и через час квас ему был доставлен, однако к тому времени жажда необъяснимым образом пропала и вид темно-коричневой, странно пахнущей жидкости вызвал у президента отвращение.

Надо добавить, что посол был настолько возбужден неожиданным заказом, который в кратчайшие сроки выполнили завхоз и красавица Зоя, что послал в Москву телеграмму следующего содержания:

"Сегодня в полчаса десятого вечера получили неожиданный вызов от президента, который в сильных выражениях высказал одобрение качеству советской экспортной сельскохозяйственной продукции и пожелание ознакомиться с ее лучшими образцами, а также заявил о поддержке всех недавних мирных инициатив нашего правительства, направленных на установление дружественных и стабильных отношений дружбы и сотрудничества во всем мире."

Известность и влияние Сидорова росли. И, как это ни пе-чально, менялся и сам Сидоров, недавно еще застенчивый и принципиальный молодой коммунист. Он перебрался из скромной посольской квартиры в пятизвездочный отель "Шератон", стал брать гонорары уже не только спиртным, сигаретами, но и видеосистемами, компьютерами и иностранной валютой. Накопленное добро он переправлял с помощью загипнотизированного представителя Аэрофлота в Москву, где его друзья реализовывали товар на черном рынке, а иностранную валюту переводил в швейцарский банк, который предоставил ему неограниченный кредит на все время действия его удивительных способностей.

Пришельцев, видимо, такая метаморфоза совершенно не волновала, поскольку таланты Сидорова продолжали восхищать всех.

К числу его замечательных деяний можно отнести:

— резкое сокращение детской преступности на Острове;

— снижение венерических заболеваний среди младшего офицерского и сержантского состава вооруженных сил;

— заключение перемирия между враждовавшими в течение последних десяти лет племенами хуму и мароси;

— приезд на Остров делегации Северной Ирландии — впервые за всю историю отношений между двумя странами, — хотя и непонятно, с какой целью, ибо руководитель делегации, очутившись на столичном аэродроме, долго не мог прийти в себя и все спрашивал, куда он попал; ведь он собирался всего-навсего сыграть партию в гольф в загородном клубе, однако был неведомо как доставлен в аэропорт города Белфаста и отправлен в неизвестном направлении. С членами делегации, уверял он, познакомился впервые уже в полете, причем и те не могли вспомнить, кто и когда отправил их в это путешествие. Впрочем, визит прошел успешно, было подписано несколько соглашений: о взаимопонимании, о признании совместных границ, о мире и сотрудничестве, а также было передано приглашение в ближайшее же время посетить с ответным визитом Ольстер;

— установление контакта с таинственным тибетским монахом, который предсказал, что конец света наступит не позже чем в 2009 году, поскольку на небесах крайне недовольны развитием событий на Земле. Большинство высказывается за радикальные меры по Апокалипсису. Но есть и противники крайних мер.

Сидоровым заинтересовались, разумеется, и в ЦРУ. Присланный на Остров под видом врачевателя из далекого индейского племени полковник ЦРУ Вилли Смит быстро вошел в контакт с нашим дипломатом и на первом же сеансе раскололся. Обливаясь слезами, он рассказал о своей нелегкой жизни шпиона, солдата невидимого фронта, кавалера плаща и кинжала, просил снисхождения и клятвенно за-верял, что больше никогда не переступит порога ЦРУ. В личном заявлении, написанном на имя Сидорова, он попросил политического убежища в отеле "Шератон" и обещал быть самым верным телохранителем знаменитого экстрасенса. Посольство США заявило протест Министерству иностранных дел, а также Вениаминычу, на что тот гордо ответил, что Америка — страна желтого дьявола, где ни один житель, тем более индейского происхождения, не может быть уверен в завтрашнем дне и где сотни тысяч людей влачат жалкое существование. Он лично, сказал Вениаминыч, не вполне одобряет методы своего подчиненного, но полностью поддерживает его милосердный, в духе нового мышления, поступок, выразившийся в предоставлении работы безработному американцу.

Самым поразительным в этой истории было то, что Сидоров продолжал платить партийные взносы — очень внушительные, надо сказать, — и изредка приходил на партсобрания. То есть, конечно, не приходил, а его привозил Вилли Смит в форменной одежде на сверхдлинном белом "ягуаре", изготовленном по заказу и присланном на Остров спецрейсом авиакомпании одного маленького арабского государства, глава которого получил конфиденциальную экстрасенсорную помощь от гениального русского. О приезде атташе извещалось заранее, и сотрудники посольства выбегали во двор, чтобы поглазеть на разбогатевшего сослуживца. Надо признать, что по прошествии некоторого времени коллектив изменил свое отношение к молодому коллеге. Ряд лиц даже высказывались откровенно враждебно в его адрес с добавлением таких эпитетов, которые вряд ли уместны в открытой печати. Прямо скажем: сограждане сильно завидовали Сидорову. Да и как было не завидовать? Вид одной только машины ясновидца мог свести с ума средней руки миллионера, не только рядового гражданина Страны Советов. Чего только не предусмотрели хитроумные автоумельцы. Система дальней связи через спутник позволяла соединиться с любой точкой земного шара — даже с Москвой, видеосистема, новейший компьютер. В салоне создавался особый микроклимат: с точностью до мельчайших элементов воспроизводилась атмосфера столь дорогого сердцу Сидорова Теплого Стана, вплоть до запаха гари от сжигаемого во дворе универсама № 29 мусора и ароматов русской кухни с соседних этажей.

Как только бывший полковник ЦРУ, а ныне личный шофер и телохранитель Сидорова, подрулил к зданию посольства, сотрудники буквально облепили машину. Многие просили автограф. Женщины умоляли о благословении. Сидоров не ломался и с широкой улыбкой кинозвезды расписывался в блокнотах, возлагал ладони на склоненные головы замиравших от счастья жен дипломатов.

Вслед за "ягуаром” в посольский двор на страшной скорости въехали машины иностранных корреспондентов, вооруженных фото- и видеокамерами, микрофонами, блокнотами. Один из них вел репортаж прямо в эфир для круглосуточной международной программы новостей, которую за огромные деньги покупали более 80 стран мира. "Мистер Николай Сидоров только что вышел из автомобиля и сейчас направится на партийное собрание. По имеющимся Сведениям, он выступит там в прениях по отчетному докладу секретаря парторганизации совпосольства относительно выполнения плана идеологической работы на текущий год. Только что он совершил свой знаменитый жест над головой одной из красивых русских женщин. Смотрите! (Камера крупным планом дает замершее лицо Зои.) Она мгновенно впала в транс! Она улыбается! Что-то говорит. Скорее перевод. Что? Внимание! (Губы Зои шевелятся, ясно слышны слова: "Созвездие Псов, созвездие Гончих Псов… Они уже здесь… Нужна помощь…") Она вступила в контакт! Новое откровение Великого Николая! Мы вынуждены закончить передачу, так как собрание уже начинается." У входа его поджидал Вениаминыч, гостеприимно распахнув объятия. Троекратно расцеловавшись под стрекот кинокамер и вспышки фотокоров, они вошли в зал, где участники собрания стоя приветствовали их аплодисментами.

Сидоров прижал руки к груди, как бы благодаря за встречу, и занял почетное место в президиуме. Собрание открыл Вениаминыч.

— Товарищи! На учете в нашей партийной организации состоит 20 человек. Двое больны или заняты по работе. Какие будут мнения?

— Начать собрание, — твердо заявил проинструктированный заранее водитель Пашка.

— Кто "за" прошу голосовать. Так… Кто "против”? Нет. Воздержались? Принимается единогласно.

Сидоров неожиданно попросил слова:

— Как-то по старинке у нас тут, товарищи. Не чую нового мышления. Коллектив у нас большой, а подсчитываем голоса, как в застойные времена. Нужно электронное табло установить, и пусть компьютер считает. А мы будем на кнопки нажимать. Мне кажется, так будет намного проще. Прошу этот вопрос поставить на голосование.

Вениаминыч обратился к собранию:

— Ну как, товарищи?

Товарищи загалдели одобрительно, и через минуту было решено идти в ногу со временем.

Сидоров обещал завтра же прислать специалистов, а Вениаминыч внутренне сжался, когда к нему подошел Василиск и шепотом попросил немедленно отменить решение:

— Так насуют же нам эти американцы вместе со своим таблом! Знаете, что с нами в Москве сделают?

В этот момент атташе Сидоров развел руки, широко открыл глаза и взглядом пригвоздил Василиска к месту. Так, с открытым ртом, на полуслове Василиск и замер, но мгновенно ожил… и собравшиеся в едином порыве вскочили с мест и одновременно выдохнули:

— У-у-у-х. х!!

Впервые за пять лет работы в посольстве (и, как оказалось, впервые за двадцать лет безупречной службы) Василиск Иванович Громов улыбнулся! Но как! Это была настоящая, обаятельнейшая улыбка, говорящая о доброте и искренности ее хозяина, о его щедрости, готовности делить с ближним радость и печаль.

— Боже! — вскрикнула Бабя Надя и упала в обморок. Когда ее откачали, Василиск все так же стоял на сцене у стопа президиума с тем же выражением счастья на лице. Сидоров повернулся к Вениаминычу. На упитанном лице посла юже появилась улыбка, вначале робко, как бы пробуя, удержится ли, затем все увереннее и, вот уже победно засветившись, озарила весь зал.

— Ох! — это уже Зоя, не в силах сдержать нахлынувшей любви, закатила глаза и поползла вниз. Ее вовремя подхватили.

— Хватит! Прекратите безобразие! — вдруг закричала Баба Надя.

Сидоров посмотрел и на нее.

— Спасибо! От всех нас спасибо! Да здравствует любовь! — засмеялась помолодевшая Баба Надя, вернее, Надежда Петровна, зааплодировала, не спуская восхищенных глаз с атташе.

Аплодисменты подхватили, и скоро весь зал, охваченный единым порывом, рванулся с мест, окружил сцену. "Да здравствует Сидоров, верный сын рабочего класса!" — крикнула очнувшаяся Зоя. "Ура!" — подхватили участники партийного форума. "Слава родному тезке!" — воскликнул Вениаминыч и, подойдя к дорогому гостю, обнял его и вновь троекратно облобызал, вызвав новую бурю оваций.

— Товарищи! — раздался голос Василиска. — Я хочу сделать важное заявление! Дайте мне слово!

Он поднялся на сцену.

— Товарищи! Друзья! В такой день я не могу больше молчать! Я глубоко виноват перед вами, мои любимые! Нет среди вас ни одного, на кого я не сочинил оперу. А про некоторых даже не раз. Все! — Василиск рванул галстук, лицо его налилось кровью, губы задрожали, а из глаз — о чудо! — полились настоящие слезы! — Больше не могу, товарищи! Заявляю перед всем миром: я, майор Василиск Иванович Громов, отказываюсь служить в бывшей своей конторе!

Аплодисменты мгновенно смолкли, наступила мертвая тишина.

— Вот и все, — взмахнул руками Василиск, как бы извиняясь, и снова улыбнулся. Это произвело на публику такое впечатление, что все снова зааплодировали. "Мы прощаем тебя, Василиск”, — раздался женский голос.

Аплодисменты перешли в овацию, откуда-то появились букеты цветов, их бросали на сцену, к ногам членов президиума. Маленькая девочка в национальном украинском костюме, розовошекая, с красными лентами, на вышитом рушнике вынесла на сцену хлеб-соль и, поклонясь, предложила Василиску.

— Да что вы, товарищи, — засмущался он. — Да разве мне, вон ему надо.

И повернулся туда, где минуту назад стоял и ободряюще кивал ему головой Сидоров.

Атташе не было. Никто не понял, каким образом он пропал. Бросились во двор. Дворник дядя Том подметал обрывки бумаги и магнитофонной ленты и напевал свою любимую туземную песню с нецензурными куплетами…

Следующий день прошел довольно спокойно, в обычном рабочем ритме. Провели собрание на тему "Перестройка и исполнительская дисциплина оперативно-дипломатического состава", на котором посол выступил с ярким докладом, выслушанным с глубоким интересом. Состоялась интересная встреча с представителем трудящихся Острова, простой прачкой Биби Тити, рассказавшей о драматичной борьбе против империализма и неоколониализма (эта беседа легла в основу информационной телеграммы в Центр). Вместе с секретарем партбюро обсудили повестку дня предстоящей научно-практической конференции: "Великий Октябрь и расцвет демократии и социалистической ориентации на Острове". Конференцию задумали провести с размахом и пригласить, кроме иностранных послов, весь кабинет министров, а также Институт Африки и Комитет дружбы и сотрудничества с Островом из Москвы.

Под руководством Вениаминыча были разработаны и отосланы в Москву предложения по ключевым вопросам современной обстановки на родине. "Гласность, гласность и еще раз демократия и перестройка! — повторял он на ежедневных полуторачасовых пятиминутках. — Мы должны непосредственно влиять на весь этот… то есть перестройку".

Предложения Вениаминыч направлял регулярно. Дело это было выгодным. Во-первых, сразу видна инициативность, озабоченность и неотрывность от домашних процессов. А во-вторых, можно написать все, что захочется. Такое время. Никто не возразит. Побоятся, потому что можно ведь и резко ответить, обратить внимание на зажим. Да и постесняются, скажут, что, мол, связываться, пусть пишет.

Ответов на свои предложения Вениаминыч не получал. Что его полностью устраивало.

В тот день был отправлен целый пакет идей: о поправках к Конституции; о законах о кооперации и печати; о проституции и падении нравов в целом; о событиях в Восточной Европе.

"Наша Конституция додержит один фатальный изъян, — упреждал Вениаминыч. — Почему, Опрашивается, территорию республики нельзя изменить без ее ведома, а про территорию всего Союза этого не сказано? Согласен, это и так не очень-то понятно, но на что же тогда мы учили наших уважаемых законоведов с партбилетами в кармане? Они просто обязаны усилить непонятность такого изъяна, подыскать новую формулу, чтобы вообще не возникало вопроса, подобного моему."

"Законы о кооперативах очень вредны, — продолжал он. — Простой трудовой народ жаждет равенства и братства, а какое же равенство, когда шашлык по три рубля за порцию? Кооперативы предлагаю запретить, а их создателей подвергнуть общественно-полезному перевоспитанию."

"Наши журналисты вольничают, — возмущался Вениаминыч. — Пишут что хотят, возбуждают народ якобы отсутствием товаров на полках и талонами на сахар. Некоторые доходят до того, что клевещут на народ и партию! Закон о печати должен крепко ударить по болтунам. Предлагаю первым пунктом записать: "Закон о печати под страхом уголовного наказания запрещает огульную критику общественно-политического строя, действий руководящих органов, высокопоставленных должностных лиц, включая послов". Одновременно ввести соответствующую статью в Уголовный кодекс."

"Очень многие наши беды происходят из-за того, что благодаря газетам развивается проституция и падение нравов. Прочитав статью, девушка начинает торговать телом, а это ведет не только к проникновению буржуазной идеологии, но и к проискам иностранных разведок, которые, как известно, не дремлют. Предлагаю: специальным указом проституцию упразднить, а за падение нравов привлекать к административной ответственности."

"Наконец, о событиях в Восточной Европе, — заключал Вениаминыч. — Наше посольство и местные средства массовой информации с неослабным вниманием следят за этими процессами, которые попахивают реставрацией капитализма и отходом от марксистско-ленинского понимания истории. Предлагаю: к событиям в Восточной Европе относиться сдержанно, с тревогой."

Словом, день был трудный, насыщенный, Вениаминыч чувствовал себя усталым и собирался принять, как обычно, ножную ванну, которую готовила ему все та же красавица Зоя.

И как раз в этот момент принесли первую недобрую весть.

Игорь Петрович Стебнюк, как всегда, в черном и наглухо застегнутом, попросил извинения, что прервал интимную процедуру.

— Только что получили данные, Николай Вениаминович, что на Острове зреет заговор. Хотят Пепе убрать. В основном молодые офицеры. Нити уходят, как обычно, за океан. Устраивают тайные митинги. Пишут прокламации. Между прочим, задевают и нас. Мол, присосались к Острову, снабжаем оружием, забираем продовольствие, и все в таком духе.

— Какая антисоветчина! — с чувством произнес Вениаминыч и вытащил ноги из тазика. Зоя тотчас подбежала с полотенцем.

— А Марсель знает?

— Пока нет. Мы полагали, что вам удобнее было бы его проинформировать.

— Вы полагали! Знаете, что раньше делали с гонцами, приносившими дурные вести? Хорошо, я подумаю. У вас все?

Оказалось, что еще не все. Стебнюк еще раз попросил извинения за беспокойство, в общем-то факт незначительный, хотя, впрочем, неприятности могут быть крупные. Дело в том, что из посольства пропала базука с полным снаряжением. И кто эго сделал, дознаться совершенно невозможно.

— Наши отпадают, — уверял он. — Наш базуку не повезет, да и не провезет куда спрячешь? Подозреваем дядю Тома. Он вполне мог вынести и продать. А если власти узнают, что оружие наше, да если оно попадет к заговорщикам, то может быть скандал.

Был арсенал в посольстве, был. Правда, не очень большой. Кроме исчезнувшей базуки, числился гранатомет (устаревшей конструкции, но вполне надежный), пятнадцать гранат, три автомата Калашникова, два охотничьих ружья в прекрасном состоянии и давно списанные как "проржавевшие" и целый ящик патронов.

Все это хранилось на посольском складе под контролем завхоза Виктора, бывшего боксера с полным ртом металлических зубов, которого, в свою очередь, должен был проверять Стебнюк.

Налицо был явный просчет заместителя.

— Вы что же это, голубчик? — строго глянул Вениаминыч. — Ваш просмотр, вы и будете отвечать.

Стебнюк потупил голову. Он и сам знал, что никто его не спасет.

Вениаминычу вдруг стало жалко его.

— Ну вот что. Давайте-ка всю эту мерзость утопим. Завтра же. Чтобы духу ее не было в посольстве! Пусть Виктор этим и займется, — вспомнил он о втором виновнике пропажи.

Настроение было испорчено. Его не поправили даже тезисы доклада "Социализм — всепобеждающее учение в Африке”, которые Стебнюк же грамотно подготовил для предстоящей научной конференции.

Что-то неясное томило Вениаминыча. Он как бы ждал продолжения неприятностей, хотя, разумеется, их не хотел. И, надо признать сразу, предчувствие его не обмануло. Между строк добавим, что, возможно, именно в этот тревожный вечер и обнажились замечательные организаторские способности Вениаминыча, благодаря которым наше повествование примет уж совершенно неправдоподобный характер.

Ближе к полночи, когда Вениаминыч, почитав на ночь любимый роман Пикуля (названия он не помнил, но говорил, что у Пикуля все вещи хорошие), собирался уже погасить лампу, резко зазвонил телефон.

Сердце на мгновение упало, в глазах поплыло. "Вот оно", — подумал Вениаминыч. В трубке голос дежурного попросил разрешения зайти с телеграммой.

В расшифрованном тексте было всего несколько слов: "Просим иметь в виду, что Ваша замена предполагается через два месяца".

Холодный пот прошиб Вениаминыча. Как это замена? Ведь в Москве он договорился, что его не будут трогать еще как минимум год, а то и два. Значит, правду говорили, что грозят какие-то серьезные перестановки, что новые начальники потащат своих людей на все теплые места и ему, Вениаминычу, придется уступить кому-то Остров.

Домой? Сейчас?!

Раньше Вениаминыч даже любил выезжать на Родину месяца на два. О, это были пышные выезды! Десятки чемоданов, тюков, свертков, коробочек и коробок, какие-то длинные свертки, похожие на замотанные трупы, букеты цветов, авоськи с фруктами, мягкие игрушки огромных размеров, пара больших попугаев-какаду, умевших говорить на нескольких языках, обезьянка на короткой серебряной цепочке. Все это заносилось в салон первого класса, и занимались все места. На этот рейс первый класс больше никому не продавали.

Но однажды вышла накладочка. Транзитом летел не то чех, не то болгарин, и как назло выпало ему стать попутчиком Вениаминыча.

Когда он поднялся на борт, стюардесса вежливо, но твердо преградила путь в салон первого класса:

— Закрыто, товарищ, — жестко сказала она. — Придется вам потерпеть. Там занято.

Чех попытался протестовать, тут на шум вышел Вениаминыч.

— Ты что кричишь? Ты что, не можешь там посидеть? Ну-ка, пойдем со мной. — Он взял упиравшегося чеха за руку и потащил за собой. Подвел к креслу, на котором лежала большая скульптура из черного дерева.

— Видишь? Знаешь, кому везу? Самому везу, мать твою!.. Понял? Самому! А ты тут претензии выставляешь!

Обезумевшего от неожиданности чеха вывели в туристский класс, где он и просидел, не двигаясь, до конца путешествия, отказываясь от еды и питья.

Но чем дальше, тем неуютнее чувствовал себя Вениаминыч в отпусках. Слишком многое — и быстро — менялось на Родине. Он избегал метро, где его бесцеремонно осматривали недобрые пассажиры. В глазах попутчиков он не видел ничего, кроме тоскливой неприязни. Некоторые норовили толкнуть. От них, соотечественников, плохо пахло. "Ах да, у них ведь нет мыла", — вспоминал Вениаминыч. И прятал нос в газету, запах которой возвращал его в школьные годы.

Но неприятно было не только под землей. Там, по крайней мере, большинство молчало. На улице же могли сказать гадость. Нищие в переходах тянули скрюченные руки именно к нему. Босоногие цыганята окружали его и нечистыми пальцами хватали за английский костюм.

И в родном департаменте не находил он отдыха. Каждый жадно глядел на его толстый новый портфель с блестящими застежками, на его карманы, следил за руками: ждали подарков. Сувенир был ключом к дальнейшему общению. Принес — начнут улыбаться, слушать. Просто так посидел в кабинете — чувствуешь себя, как в метро. Ну а самое страшное, когда уходишь и спиной ощущаешь, как тащат деготь и перья, хватают, катают по министерскому полу улюлюкающие сотрудники! Страшно! Страшно!

Бежал Вениаминыч вниз по узкой лестнице, сталкиваясь с пугливыми секретаршами, младшими товарищами с еще незрелой завистью в глазах, выскакивал в стеклянный проход мимо незлого милиционера и оказывался на любимой всеми иностранцами улице Арбат.

"Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое пристанище", — вертелось в голове. Оглянувшись в последний раз на "Гастроном", скрывавший над собой целое министерство, он медленно шагал по театрализованной улице, чувствуя себя иностранцем…

Удивительное дело, московский люд, так тонко чующий своего где угодно, хоть на Северном полюсе, хоть в нью-йоркской толпе, запросто поймается на обычно одетого, если идет он медленно, голову держит прямо и при этом улыбается. Ничем не проведешь нашего человека — ни шмотками, ни кейсами, ни небрежно перекинутым через руку плащом самого сумасшедшего покроя. Но улыбка…

Улыбаться умеют только иностранцы. Попросите рядового гражданина нашей страны улыбнуться. Он раздвинет губы, порой даже не побоится обнажить зубы. Лицо при этом сморщится, скукожится. Вот, мол, пожалуйста. Не нравится? Ах ты, скотина несчастная! Подонок, свинья, рогоносец проклятый! И — лица распрямляются, привычно звереют. Любо-дорого смотреть!

Улыбаться умеют только иностранцы. У них это выходит натурально, без натуги. Идет себе по городу и, когда хочется, — улыбается. Пытливый исследователь вряд ли и уследит за моментом рождения этой улыбки. А иногда все время улыбаются, лица такие счастливые, кормленные, розовые, глаза блестят, фотоаппараты на шее…

Вениаминыч шел и безмятежно улыбался. Ему уступали дорогу, льстиво заглядывали в глаза, надеясь на комплимент в адрес перестройки. "Вонт ту чейндж гринс?" — зашептали вдруг справа под локтем. Вениаминыч, не снимая улыбки, повернул голову — сопливый фарцовщик предлагал сделку, клюнул.

Еще шире улыбался Вениаминыч, стараясь, впрочем, не перебарщивать. Посрамленная фарца отваливала. Бородатые художники с надеждой провожали взглядами Вениаминыча. "Бест пикчерс ин Москоу", — взвивался один, за что удостаивался кивком улыбающейся посольской головы. Картинки были похожи одна на другую, как открытки в почтовом отделении. Сюжеты не баловали разнообразием. Церкви были в моде, зимние, летние, разрушенные, со святыми, с Христом, наши, ихние. В центре улицы стоял парень с мольбертом, писал, видимо, арбатский дом. Вениаминыч подошел. Художник отступил на полметра, полюбовался на пейзаж: на картоне лежал голубой снег, избушка призывно светилась огоньком, огромная луна висела над дымившейся трубой.

"Совсем спятили", — подумал Вениаминыч и погасил улыбку. Мгновенно его узнали. "Ишь, падла, под фирмача работает", — услышал он за спиной и заспешил прочь.

Только дома, заперев дверь на два замка, выписанных из Гонконга, задернув шторы, врубив видео с чем-то легким, эротическим, налив "Джонни Уокера" и погрузившись в глубокое кресло финского производства, он успокаивался. "Нет, скорей домой, к пальмам! — говорил он себе в такие минуты. — К черту этот город, на Остров!"

Решив, что он компенсирует себе московскую трату нервов транзитной остановкой в Амстердаме, где, как хорошо знают бывалые путешественники, расположен дешевый безналоговый магазин в аэропорту, Вениаминыч окончательно успокоился.

Он и не догадывался, какая буря собиралась над его головой.

Короче, Вениаминыч не хотел уезжать. Ему нравилось быть послом. Возвращение означало превращение в рядового гражданина Страны Советов — стоящего в очередях, выслушивающего хамство начальников и продавщиц. И жгла его зависть к преемнику. Он поселится в его доме, сядет в его кресло, в его автомобиль. И красавица Зоя будет ласкать не его, Вениаминыча, а нового… Вениаминыч тихо зарычал.

"Ни за что! — решил он. — После всего того, что я сделал, после всех внешнеполитических успехов — меня, как мальчишку, "через два месяца"?! Накося, выкуси!" — Вениаминыч сложил толстую фигу и выбросил руку вперед, под нос невидимому оппоненту.

"Что же делать? Что же делать?" — вертелось в голове. Положение действительно было незавидное. В Москве еще что-то можно было подправить, зайти к кому следует, позвонить по "хорошему" телефону, преподнести подарочек, сделать комплиментик супруге начальника, напомнить кое-кому о старой тесной дружбе. А отсюда, за тысячи километров от дома? "Так ведь и сожрут, — вдруг понял он. — Хищники, все хищники! Так и ждут, кого бы разорвать, теплой крови попить."

Нужно было срочно что-то предпринимать.

На следующий день рано утром все сотрудники посольства собрались в кабинете советника. Предстоял инструктаж.

Завхозу Виктору поручалось погрузить боеприпасы в лодку, выгрести подальше в море и тайно потопить. Остальные сотрудники в обычной форме, т. е. в костюмах, должны были разойтись по намеченным точкам берега и обеспечить наружное наблюдение в целях выявления возможных провокаций противника. Посол и Стебнюк останутся на наблюдательном пункте в резиденции и будут вести обзор района операции с помощью современной наблюдательной техники.

Операция началась в 6.07 утра. В цейсовский бинокль Вениаминычу хорошо было видно, как расторопный Виктор сильно греб в открытый океан, навстречу волнам и соленому ветру. Движения его были экономны. И посол, и советник одновременно фальшиво крякнули, полагая, что именно так надо реагировать на выдающиеся физические достижения подчиненного.

— Хорошо гребет, подлец, — с гордостью отметил Вениаминыч. — Моя школа. Он ведь перестал пить? — полуспросил, полунапомнил он и, получив неопределенный ответ, высказал соображение по поводу волн:

— Как бы не захлестнуло.

Группа вспотевших дипломатических сотрудников в этот момент старательно пряталась от прохожих туземцев под пальмами, чем вызывала все возрастающее любопытство. Уже дважды мимо них, правда, на приличной скорости пронеслась машина американского резидента. По Острову разнесся слух, что русские ожидают прихода подводной лодки с главнокомандующим всеми военно-морскими силами на борту. Почему зародился именно этот слух, сказать сейчас трудно, хотя есть некоторое подозрение, что распустили его злопамятные французы. Правда, один из министров позднее утверждал, что виноваты сами русские, поскольку дипломаты в темных парадных костюмах очень напоминали почетный караул, непонятно зачем выставленный на пустынном берегу. "Ясное дело, — добавил министр. — Раз на берегу почетный караул из дипломатов — значит, встречают важного гостя. Раз нет ни аэродрома, ни порта, ни вокзала — значит, прибывает на подводной лодке."

Президенту Пепе доложили об этом, когда Виктор, достигший обозначенной на карте точки, натужась, приподнял тяжелый ящик с патронами и бухнул его в воду.

— На подводной лодке? — переспросил президент. — Необычный способ государственного визита. Хотя сейчас от русских не знаешь чего и ждать. Как вы думаете, господин премьер-министр, не стоит ли выспать наш правительственный вертолет? Пусть покружит над районом предполагаемой высадки и сообщит нам заранее, чтобы мы могли приготовиться. А пока распорядитесь, чтобы на берегу не было посторонних.

— И русских тоже?

— Нет, их не трогайте, но и глаза им особенно не мозольте, а то подумают что-нибудь не то. Народ они мнительный, нервный, особенно сейчас.

Еще через полчаса безымянный коллега Василиска Ивановича бежал через две ступеньки по лестнице посольской резиденции. Он был красен от возбуждения и непрерывно шептал какие-то короткие слова в сочетании с разными именами, как русскими, так и иностранными.

— Николай Вениаминович! Николай Вениаминович! — ворвался он на веранду, откуда посольское начальство вело наблюдение. Посол с неудовольствием оторвался от бинокля.

— Беда! Беда! — махал руками безымянный. — Местные пронюхали о нашей операции. Достоверная информация из надежного источника! Близкого к кругам президента! Пепе все знает и уже отдал приказ направить войска на берег. Уже начались аресты! Все пропало!

— Да успокойся, мой друг, что ты, право, такой нервный сегодня! Расскажи все по порядку. Откуда они узнали? Мы же все предусмотрели. Неужели кто-то из наших проговорился? Или местные подслушали? Вот вы с Василиском все пугаете нас подслушивающей аппаратурой в моем кабинете, а кто план операции излагал именно там, в присутствии всего дипломатического состава? Кто виноват? Вот и расхлебывайте теперь!

На коллегу Василиска было больно смотреть. Он защищал лицо и грудь руками, как будто слова Вениаминыча причиняли ему физическую боль. Он зажмуривался, приседал, отворачивал голову, всем видом своим показывая, как несправедливы, как ужасающе обидны обвинения старшего начальника.

— Ну, хорошо, что теперь говорить, — прекратил нападки посол. — Что предлагаешь?

— Есть один вариант, товарищ посол. Во-первых, надо немедленно вывести совграждан из района операции. Для этого пошлем на двух автомобилях наших водителей и повара. Во-вторых, и это самое сложное, нужно предупредить Виктора, чтобы, если его будут брать, отвечал, что ездил ловить рыбу, но утопил удочку, с ним это уже один раз было, хотя в тот раз он был выпимши.

Николай Вениаминович настороженно поднял бровь.

Заметив это, Стебнюк пояснил:

— Он за это получил по партийной линии.

Бровь Николая Вениаминовича опустилась.

— Вплавь до него не добраться. Радиостанции у него нет. Остается одно: направить вертолет в зону действия.

— На вертолет нужно разрешение президента — он у них один, — задумчиво проговорил Вениаминыч. — А что, если ему из ракетницы пульнуть? Поймет?

— Мы с ним сигналов не обговаривали, товарищ посол.

— Вот видишь, и в этом твоя вина. Какой ты к черту профессионал, когда даже о таких элементарных вещах не можешь догадаться! Учти, если что случится с Виктором, вся ответственность ляжет на всех вас!

— А может, стоит попробовать? — вставил слово Стебнюк.

— Да, другого пути не вижу. Вот что Свяжитесь с президентом.

Солдаты Четвертого полка Национальной гвардии под командованием самого полковника Мусу, грозы всех шпионов и контрабандистов, в полном боевом снаряжении, в касках, низко надвинутых на глаза, с автоматами Калашникова наперевес занимали намеченные позиции. Они четко выполняли команду и на перепуганных русских внимания не обращали. Несколько солдат залегли у самых ног практиканта Крошкина. Первая его мысль была удрать, но увидев, что он окружен, Крошкин вспомнил дом, брата, который советовал ему идти в медицинский, подругу Алену, горько рыдавшую на аэродроме.

Стебнюк, переговоривший с канцелярией президента, четко доложил, что вертолет Национальных ВВС задействован по приказу президента и летит в район намеченного всплытия нашей подводной лодки, чтобы предупредить руководство страны.

— Какой подводной лодки? — глаза Вениаминыча стали большими.

Игорь Петрович вытянулся в струнку и повторил:

— Нашей подводной лодки с главнокомандующим на борту.

Николаю Вениаминовичу стало плохо. Впервые за его практику на Остров прибывает подводная лодка, да еще с главнокомандующим, а он ничего не знает. Его даже не поставили в известность! Значит, уже и в этих вопросах не доверяют! Возможно, плывут за ним, чтобы забрать его в Москву? "Живым не дамся", — решил Вениаминыч.

Виктор, утопивший наконец смертоносный груз, спокойно, размашисто греб к берегу, напевая песню про день рождения Светки Соколовой. На словах "Розовые розы Светке Соколовой" лодка уперлась во что-то твердое. Он обернулся. Сторожевой катер местных ВМС, солдаты на борту с оружием. "Документы", — рявкнули с борта. "Я советский, русский!" — крикнул струсивший Виктор. "Русских не трогать", — услышал он второй голос. Катер отполз, открывая путь. Виктор лихорадочно заработал веслами, сердце стучало. Берег был на редкость пустынным. Под некоторыми пальмами стояли фигуры в костюмах, а неподалеку он с ужасом увидел каски и дула автоматов, направленных в его сторону.

"Конец! — пронеслось в голове. — За что?" Выхода решительно не было. Виктор поднялся во весь свой могучий рост, почему-то перекрестился, крикнул зычно "Эх ма!", бросился через борт в соленую воду и кролем рванул по направлению к посольской стене.

На берегу не шелохнулись. По цепочке солдат передавали команду: "Это русский… русского не трогать".

С отплытием Виктора надобность в наружном наблюдении отпала, но покинуть пост было сложно, поскольку каждый сотрудник оказался в плотном кольце военных.

В небе появился вертолет, раскрашенный в боевые цвета Национальной гвардии: зеленое, красное и черное с сидящим орлом в белом круге. Он медленно повернул в сторону моря, рокот его винта постепенно стих, однако очень быстро возобновился снова. Вертолет, казалось, летел назад быстрее. Командиры напряженно прислушивались к походным рациям. Внезапно полковник Мусу воскликнул: "Едут! Едут!"

И действительно, на горизонте появилась небольшая точка, которая вскоре выросла до силуэта военного корабля. В бинокль был виден советский флаг.

— Вместо подводной лодки прислали эсминец, — доложил Мусу. — Становится на рейде.

Посол США, получив информацию о необычном передвижении войск вокруг советского посольства, президентского дворца и района порта, а потом и о приближении советского военного корабля, забил тревогу. "В городе отмечается нарастание напряженности, — сообщил он в Вашингтон. — Войска осадили все стратегические объекты. Русские направили свои корабли к Острову".

В Вашингтоне телеграмма вызвала резкую реакцию. Представитель Белого дома буквально через час выступил с заявлением, в котором осудил маневры СССР у берегов Острова, потребовал от правительства Марселя Пепе строгого соблюдения прав человека и добавил, что в этот район срочно направляется американский авианосец "Айова".

Во дворе посольства собрались все наблюдатели. Каждый наперебой рассказывал, что ему пришлось испытать и каким чудом он спасся от верной смерти. Стебнюк позвонил по внутреннему телефону послу.

Трубку подняла Зоя.

— Николай Вениаминович никого видеть не хотят, — сообщила она. — Они вместе с товарищем Николаем Сидоровым на втором этаже заперлись.

Все начали расходиться, однако через минуту телефон зазвонил вновь.

— Советник Стебнюк, — заговорила трубка голосом посла, — я приказываю вам временно взять на себя управление посольством. Мы с атташе будем выполнять задание особой важности. Связь держите через Зою. Шифровки из Москвы передавать немедленно. Вопросы есть?

— Нет, товарищ посол, слушаюсь, товарищ посол! — Стебнюк был вне себя от счастья.

Между тем у Вениаминыча созрела коварная идея. Он убедился, что Москва свое решение менять не собирается и спасти его могут только экстренные меры. Поэтому, рассудил он, необходимо совершить нечто такое, что заставит их там, по крайней мере, хорошенько подумать, прежде чем менять такого посла. Были мысли о массовом гипнозе членов коллегии министерства при помощи удивительного Сидорова, который, кстати, одобрил желание посла стоять до последнего и вызвался помогать ему во всем. Мелькнула идея об организации государственного переворота на Острове (с ведома Марселя Пепе, конечно) и спасения президента из рук кровожадных бунтовщиков. Он увлекся было сложным проектом своего кратковременного появления в Кремле во время какого-нибудь важного совещания. Но все это пришлось отбросить не только из-за множества побочных и непредсказуемых последствий, но и просто из-за нехватки времени.

И тут верный Сидоров предложил простой, но совершенно гениальный план. Вениаминыч полностью и в самые короткие сроки его одобрил, благо у них не было необходимости согласования его с партийным бюро и другими общественными организациями.

Первым почуял неладное работник межведомственной охраны Государственного универсального магазина ветеран труда Альберт Николаевич Брюханов. Где-то под утро ему показалось, что часы на Спасской башне как-то неприлично хрюкнули или всхлипнули. Он выглянул из своего укрытия, но ничего подозрительного не отметил. Заснеженная Красная площадь была пуста. Рубиновые звезды, часовые у Мавзолея и охранники в светло-зеленых шубах у ворот башни были на месте.

Позднее он решил сверить свои часы (марки "Победа”, выпуска 1958 года) и страшно удивился, что они жутко убежали вперед. Одновременно ему показалось странным, что хотя время, судя по Спасской башне, еще ночное, а на улицах появился народ.

Он набрал номер телефонного автоответчика. Его "Победа” отставала на минуту.

Тут только он отметил, что и у Спасской башни происходит скопление людей. Все смотрели наверх. С высоты неслось то же жалкое всхлипывание. Потом раздался известный всему миру бой курантов, после чего Спасская начала отмерять неизвестное время: когда пробило двадцать восемь раз, площадь была вся заполнена, милиция наводила порядок, в ворота на большой скорости заезжали длинные черные машины.

В тот же день полицейский в голубой ооновской форме, дежуривший у главного входа в штаб-квартиру ООН в Нью-Йорке, информировал телефонную службу о неисправности настенных часов у своего поста. "Вы уже шестой, кто жалуется, — ругнулись в трубке, — похоже, что везде встали.”

Через некоторое время выяснилось, что ни одни часы в голубом небоскребе на Ист-ривер не работают.

Пришлось отменить намеченные заседания Генеральной Ассамблеи.

Председатель Совета Безопасности был вынужден перенести встречу в связи с неявкой больше половины членов. В нижней части здания внезапно встали эскалаторы. Из всех лифтов работал только один, и тот шел так медленно, что в набитой коробке случилось два обморока, хотя и легких. Впервые в истории этой организации пришлось использовать пожарные лестницы для спуска сотен сотрудников, застрявших на верхних этажах.

Обратила внимание на сходство ситуаций в Москве и Ныо-Иорке телекомпания Эй-би-си, корреспонденты которой вели непрерывные репортажи с Красной площади и из штаб-квартиры ООН. Все попытки найти причину неполадок ни к чему не приводили.

Вениаминыч получил первые сообщения о случившемся от Би-би-си. Потом прорезалась "Свобода", которой он доверял больше. Со ссылкой на московское радио "Свобода" заявила, что профессор Лапировский резко протестовал против попыток бывшего журналиста Симака приписать себе остановку главных часов Советского Союза. "Я всегда говорил, — утверждал известный экстрасенс, — что мой метод внушения между строк порой приводит к самым неожиданным результатам. Вот только вчера одна молодая женщина как раз в момент сорокового удара часов Спасской башни вылечилась от заикания." По словам Лапировского, он уже получил много телеграмм подобного рода.

"Голос Америки" подтвердил, что президент США созвал специальное заседание Совета национальной безопасности с целью обсуждения сложившегося положения. В штаб-квартире НАТО отметили необычные передвижения советских войск в районе Москвы.

И только тогда Вениаминыч составил совершенно секретную и весьма срочную телеграмму в Центр.

Признаваясь, что именно он, вернее, атташе Сидоров стал причиной волнений, он сообщал, что этот шаг можно рассматривать как "ультиматум Вениаминыча", суть которого сводится к следующему:

первое: отозвать американский военный флот из района Острова в течение 24 часов;

второе: обеспечить свободу судоходства в Индийском океане;

третье: отменить решение о замене посла СССР на Острове.

Телеграмма эта попала на московские столы примерно в тo же время, как ее перевод был передан на главный компьютер Белого дома — ЦРУ снова перехватило тайное послание Вениаминыча.

Никто не скажет сейчас, каким образом и где произошла утечка, однако уже через час все крупнейшие агентства мира назвали главного виновника случившегося.

А еще через несколько часов диспетчеры маленького аэропорта Острова едва могли справиться буквально с тучей летательных аппаратов, желавших приземлиться. Толпы журналистов, наемников/ женщин легкого поведения, американских безработных, дешевых рабочих из Югославии и 1урции, видных политических деятелей, специальных помощников и представителей, любопытствующих туристов валили в город, к советскому посольству. Средства массовой информации всего мира ежедневно доносили правду о Вениаминыче до своих читателей. С кем только его не сравнивали! С Нероном, с Иди Амином, Арафатом, Наполеоном. Кто-то даже приравнял его, и довольно, кстати, неудачно, к Василию Ивановичу Чапаеву. Словом, интерес был тотальный

Резиденция Вениаминыча напоминала осажденную крепость. Вся армия и полиция Острова при поддержке единственного боевого вертолета Национальной гвардии была не в состоянии сдерживать напор возбужденной толпы. Особенно нахальные корреспонденты пытались прорваться за ограждение, но там их встречала молчаливая и дружная команда совграждан при участии дяди Тома, который с видимым удовольствием вносил посильный вклад в разгон и задержание нарушителей границы.

К концу второго дня, когда, казалось, уже совсем не осталось сил у осажденных, над резиденцией возникло невероятное розовое свечение, в котором постепенно материализовалась белоснежная тарелка с тремя мощными прожекторами. Внизу мгновенно все замерло. Журналисты повернули было свои камеры к тарелке, но непонятным образом техника не только не повиновалась, но даже не держалась в руках. Корреспонденты ныряли за выскальзывающими камерами.

"Представляешь, — удивлялся Вениаминыч в подмосковном санатории, — первый раз видел такое! Видеокамеры летают! А западники за ними, за ними, ну чисто дети!" — "Ну и что, поймали?" — "Куда там! Увертывались, падали на землю и разбивались! Ты знаешь, действительно хорошие пришельцы попались."

С небес вдруг послышался голос, напоминающий человеческую речь, хотя и явно механического происхождения. Говорили по-русски, с последовательным переводом на основные европейские языки.

— Внимание! Вам дается три минуты на то, чтобы покинуть площадку перед резиденцией советского посла. Через три минуты открываем огонь.

Площадка опустела мгновенно.

В тарелке медленно отползла в сторону панель, и из проема выдвинулась световая дорожка, вошедшая прямо на второй этаж резиденции. По дорожке мелькнула чья-то тень.

Тарелка, сверкнув огнями, мягко растворилась в воздухе, оставив после себя легкий запах горелого растительного масла и бледнеющее на глазах свечение.

Служащие посольства одновременно с этим услышали гул, как будто рядом заработал мощный генератор. А над балконом резиденции возникли светящиеся буквы: "Проезд и проход опасен для жизни". Из резиденции выскочила сияющая Зоя в купальнике с пачкой листков размером в тетрадочный лист. Она подбежала к Игорю Петровичу, стоявшему в центре притихших сотрудников, сунула пачку ему в руку и тотчас же исчезла, не сказав ни слова.

Стебнюк прочитал:

"Приказ № 1. Настоящим приказываю всем пришельцам из других стран, прибывшим на самолетах, пароходах, автомобилях и иных транспортных средствах, не подходить к резиденции ближе чем на сто метров под страхом немедленного и сурового наказания. Всем желающим обратиться с просьбами или пожеланиями к совпослу достаточно собраться в гостинице "Шератон", с которой будет установлен канал телепатической связи."

Разумеется, эта была не шутка. Резиденция оказалась защищенной биополем такой силы, что его не смогли бы пробить даже самые современные боевые средства, находящиеся на вооружении НАТО и стран Варшавского Договора. В спешном порядке на Остров направили профессора Лапировского, но его усилия, надо признать, самоотверженные, сопряженные со значительным риском для жизни, не увенчались успехом. Не помог и Ури Геллар, хотя его гонорар не шел ни в какое сравнение с суточными Лапировского. Единственное, чего он добился, что у половины совколонии вдруг тоже намертво встали часы. Что удивительно, кроме тех, которые раздарил Вениаминыч. Ни одна мастерская — ни на Острове, ни в Москве — так и не смогла докопаться, в чем тут дело.

Вызвали на Остров знаменитого предводителя наемников Боба Денара, отдыхавшего на Гавайях после очередного переворота. Из бразильских джунглей впервые за последние четверть века вышел Карл Штейнер, гроза президентов. И еще многие и многие флибустьеры, "псы войны", "дикие гуси" и прочие солдаты удачи. Все они пытались войти в контакт с Вениаминычем.

— Помилуйте, Николай Вениаминыч, — уговаривали они, — ведь перестройка у вас. Уступите добром, не подводите Россию.

— Подумаешь, перестройка, — стереотипно отвечал Вениаминыч. — У них перестройка, а мне зубы на полку, да?

Вызревал будто бы даже план предоставления Вениаминычу и всем его родственникам политического убежища на острове Борнео, но Вениаминыч это предложение отклонил как полнейший абсурд и провокацию. ''Родины своей не покину ни за что, — твердо заявил он. — Но и с Острова не уеду”

Специальный представитель госдепартамента США попытался было угрожать Вениаминычу международными санкциями, за что был наказан несколькими ударами жесткого рентгеновского излучения, которое Сидоров вызвал из далекого космоса.

Была идея высадить на Острове под покровом темноты израильских "коммандос", отличившихся в Энтеббе при освобождении заложников. Но, потыкавшись в непроницаемое, угрожающе гудящее поле, они, смущенные, были вынуждены отойти ни с чем.

Между тем складывалась не просто парадоксальная, но опасная ситуация. Ряд стран уже намекнули, что рассматривают бездействие СССР как попытку оказать давление на независимое государство "третьего мира”. Указывали также на возможность созыва Совета Безопасности для срочного рассмотрения деятельности Вениаминыча.

Корреспонденты центральных газет встретились с родителями Сидорова и его невестой, студенткой второго курса. На вопрос, как вы оцениваете поступок Коли, они ответили, что сначала гордились выдающимися способностями дорогого им человека, но теперь считают, что ему пора возвращаться домой, где его ждут любящие отец, мать, невеста. "Мы полагаем, — сделал заявление для печати отец Сидорова, потомственный рабочий шарикоподшипникового завода, — что в нынешней международной обстановке, когда повсюду побеждает новое политическое мышление, а перестройка затрагивает все новые и новые миллионы людей, Николай сможет внести значительный вклад в улучшение жизни советских людей у себя на Родине".

Из далекого сибирского городка в Лондон, Вашингтон и Париж — в редакции крупнейших газет — полетела телеграмма престарелой сестры Вениаминыча с требованием вернуть брата.

По всей стране начался сбор подписей: одни брали под защиту Вениаминыча и пришельцев, другие резко протестовали против использования внеземными цивилизациями временных трудностей землян, особенно из Советского Союза.

На разных центральных площадях города Москвы, в солидных зданиях, закрытых для свободного посещения, который день шло обсуждение срочных мер по выходу из сложившегося тупика. Одна из площадей требовала немедленно бросить на Остров специальный отряд хорошо обученных специалистов для "произведения задержания объекта в целях его непосредственной доставки в пределы СССР". Другая площадь резко возражала, резонно ссылаясь на статус неприкосновенности, которым обладают послы. Третья, мастерица по средним путям, предложила компромисс: отряд не посылать, а направить военную эскадру, о которой Вениаминыч сам и просил, а командиру поручить под удобным предлогом пригласить посла на борт флагмана и, как только он зайдет, отдать концы и выйти в международные воды. И только там, указала третья площадь, можно будет принимать специальные меры, если, конечно, они понадобятся.

Возражать третьей площади было не принято, и план утвердили.

А в самом посольстве непрерывно заседало партийное бюро. Прийти к решению было непросто. Указания из Москвы следовали одно за другим, но были настолько противоречивы, что у членов бюро появились трудности с идеями. Пришлось собрать объединенное заседание партийного, комсомольского бюро, месткома, а также Добровольного Общества за Перестройку в Семье. К концу совещания выработали решение из трех пунктов:

первое: объявить Вениаминычу полный бойкот, наложить запрет на экспорт продовольствия в Зону, как теперь называли резиденцию посла;

второе: в этой связи запретить Зинаиде Крутовой, супруге водителя-механика посольства, проход в Зону с целью прямого или косвенного нарушения пункта первого;

третье: созвать чрезвычайную партийную конференцию советских учреждений на принципах гласности и демократизации.

Перед Вениаминычем и Сидоровым встала реальная угроза голодной смерти.

"А что же пришельцы?" — допытывался я потом у Вениаминыча. Вениаминыч в ответ молчал. Боюсь, что так никто и не воссоздаст в деталях, что произошло на втором этаже посольской резиденции в тот роковой день. По некоторым высказываниям Сидорова можно было сделать вывод, что??мические гости ставили какие-то совершенно невыполнимый с точки зрения морально-этических принципов Вениаминыча условия. Но что якобы в ходе долгих дискуссий и споров удалось достичь консенсуса, и соглашение в конце концов было подписано. Что это было за соглашение, Сидорин сказать не успел, так как сразу же после этих слов заснул как убитый и не просыпался целые сутки. И потом ничего не помнил, конечно.

Как бы то ни было, именно в тот момент, когда в посольском клубе открылась чрезвычайная партконференция, произошли некоторые события, о которых участники важного митинга узнали намного позже.

Гул, исходящий от резиденции, внезапно прекратился. Авиадиспетчер, обезумевший от напряжения предыдущего дня, был разбужен дежурным по аэропорту, срочно потребовавшим его выхода на башню: на взлетную полосу один за другим выруливали летательные аппараты самых различных конструкций и взмывали в воздух, расходясь по неизвестным направлениям. Владелец гостиницы "Шератон" лихорадочно подсчитывал деньги, неизвестно как оказавшиеся в oгромном количестве во всех ящиках его конторки. Ури Гел-пар потом рассказывал, что впервые в жизни почувствовал, как неведомая сила заставляет его — его! — вылезти из постели в такое раннее время, одеться и рвануть в аэропорт самому, без сопровождающих. Ничего не понимавший Боб Денар, говорят, даже пытался отстреливаться, но и это ему но помогло: знаменитый наемник был отправлен назад на Гавайские острова, где и пришлось ему продолжить так странно прерванный отпуск.

Командир советского эсминца, вставший на рейде в день злополучного путешествия Виктора на лодке со смертоносным грузом, ничего не объясняя помощникам, дал команду сниматься с якоря и поворачивать назад, к родным берегам.

Эскадра наших боевых кораблей, приближавшаяся к Острову по решению трех площадей, внезапно тоже замедлила ход и, сделав плавный поворот, поплыла в обратном направлении, чем, кстати, немало изумила американских наблюдателей, внимательно следивших за ее продвижением.

Между прочим, то же самое произошло и с авианосцем "Айова", капитан которого, надо отдать ему должное, некоторое время сопротивлялся неведомо откуда пришедшему приказу повернуть назад.

Но самое удивительное, что посланная Вениаминычу грозная телеграмма с напоминанием о необходимости готовиться к отъезду так и не дошла до адресата и на следующее утро вновь легла на стол ничего не понимающего начальни-

Рядом с ней оказалось уже переведенное на прекрасный русский язык послание президента Острова, главнокомандующего всеми военно-морскими и сухопутными силами маршала Марселя Пепе с благодарностью советскому правительству за такого выдающегося посла чичеринской школы, каким является Вениаминыч, и настоятельным требованием задержать его еще на неопределенный срок (который должен быть согласован по дипломатическим каналам) в целях дальнейшего укрепления дружбы и сотрудничества между двумя государствами, а также мира во всем мире.

На чрезвычайной конференции люди рвались на трибуну. "Просмотрели мы тут, товарищи… Теперь-то мы… Как же это мы раньше…" — говорили решительно все: и красавица Зоя, предавшая своего благодетеля, и зловредная бухгалтерша Клавдия Васильевна, и отрекшийся Василиск Иванович. Выступил даже дядя Том, напомнив об оскорблении, выразившемся в несанкционированном удалении ритуальных шрамов с его щек, и потребовав исключения Сидорова из партии, а Вениаминычу — строгача с занесением.

Бурное было собрание. Каждый гневно клеймил старые порядки, выводил на чистую воду всех остальных, требовал очищения, покаяния, больше гласности, больше демократии и больше жалованья. К концу конференции не осталось ни одного неоплеванного. Но как раз это-то и сплотило коллектив еще сильнее. Он снова был един, уже на новой ступени своего развития. Тиран повергнут. Свобода! Да здравствует свобода, друзья!

Как только Василиск Иванович, выступавший теперь исключительно с крайне левых позиций, выкрикнул эти слова, немедленно покрытые бурей аплодисментов, открылась дверь и вошел небритый, помятый, осунувшийся Николай Вениаминович с белым флагом в правой руке. Левой он тащил за собой упиравшегося атташе Сидорова.

— Все кончено, я сдаюсь… — прошептал он и обессиленный упал на руки подскочившей Зои.

Настроение толпы мгновенно переменилось. Василиск Иванович первым простил, крикнув: "Качать Вениаминыча!" — и сразу нашлись добровольцы, подскочившие к телу посла, и стали подбрасывать его в воздух. Смена настроения была столь стремительной, что дядя Том, привыкший в своей туземной жизни к некоторой стабильности взглядов, был совершенно ошарашен. Впрочем его состояния никто и не заметил. Все были охвачены покаянием Вениаминыча.

— Отощал-то как! — сочувствовали сердобольные женщины. — Бедненький!

— Врача! Врача! — спохватился кто-то.

Добрая врачиха, еще десять минут назад клеймившая антисоветскую, антигуманную и антисоциалистическую выходку так называемого посла" (так было записано в стенограмме, которую мне потом дали почитать), хлопотала у стонавшего после качания Вениаминыча, причитая: "Ах, что же они с вами сделали, непутевый вы наш!" — и, кажется, была слова с такой страстью любить Вениаминыча, с которой только что его осуждала.

— Друзья! — вдруг слабым голосом произнес Вениаминыч. Все затихли.

— Друзья! — повторил Вениаминыч. — Передайте в Москву, что я признаю свои ошибки. Простите меня. Я больше не буду.

Боже, что тут началось! Слезы, мольбы о прощении. Клавдия Васильевна встала на колени, заломила руки и, стеная, умоляла Вениаминыча отпустить ее грехи. Торговый советник плакал очень крупными слезами, бережно стряхивая их с нового галстука. "Мученик! Мученик!" — пронеслось по толпе.

И только тут, не выдержав, зарыдал наконец сторож дядя Том.

Трогательное примирение закончилось массовым выходом на запретный пляж.

Огромная рыжая луна с багровыми разводами нависла над океаном, покрыв воду мириадами искр и блесток. Играна музыка, на пальмах зажглись разноцветные лампочки, весело кружились пары — кто во фраках и в бальных платьях, припрятанных, очевидно, на такой случай, кто просто в купальниках.

Завхоз Виктор вместе с Пашкой сгоняли на лодке к заметному рифу и наловили королевских креветок. Из маленького ресторанчика, который соорудила на месте развалин предприимчивая Мария Егоровна, неслись вкусные запахи.

Игорь Петрович Стебнюк вышел на пляж в новых, ни разу не надеванных плавках самой последней моды и обнаружил весьма недурную фигуру, что сразу же положительно было отмечено всеми посольскими женщинами. Опозоренный торговый советник Григорий Семенович вместе с чернокожим партнером Кумаси обсуждали план новой сделки, уже без участия Сидорова, которая гарантировала резкое повышение благосостояния как островитян, так и многочисленных народностей Советского Союза. Безымянные коллеги Василиска Ивановича бегали взапуски, приставая к девушкам. Сидоров с не отходившим от него ни на шаг Вилли Смитом рассматривали коллекцию марок, которую удалось недорого приобрести на лондонском аукционе "Сотби", перехватив ее у известного шахматиста. Баба Надя обнимала практиканта Крошкина под пальмой у самой кромки моря…

На песок со стороны посольства медленно въехал огромный трейлер с потушенными огнями. Бесшумно растворились дверцы, и безымянные помощники Василиска Ивановича, бросив игры, выгрузили столы и трубу зеленого сукна. Из темного чрева грузовика поплыли над головами ящики с "Кинзмараули", "Хванчкарой"; водками, несуществующими уже настойками, коньяками и матовыми, будто запотевшими, бутылями с черными в золоте этикетками "Реми Мартена"; ликерами и, конечно же, португальским "Виньо Верде", под которое так замечательно идут королевские креветки. Тут же подскочил Василиск Иванович со штопором, начал буровить пробки, разливать в подставленные бокалы.

На зеленом сукне в считанные минуты появились дымящиеся блюда с бесподобными омарами; антрацитом блестела икра в хрустальных на льду вазах; тут же и поросята, как живые, с пучком петрушки в улыбающихся пятачках; закопченные целиком осетры в легкой приправе из брусники и кинзы, с мармеладовыми шариками вместо глаз; гуси, индейки, телячьи бока, котлеты по-киевски; капустные котлеты и гречневая каша для решившего стать вегетарианцем Игоря Петровича, свежайшая сырая вырезка с красным перцем пири-пири для дяди Тома.

Последними вынесли из трейлера антикварные стулья давно ушедшей эпохи и уж просто роскошное кресло, обитое кровавым бархатом, с высокой резной спинкой и подставочкой для ног.

Зазвонил председательский колокольчик. Вмиг вся колония оказалась за столом в почтительном молчании. Только дядя Том, не привыкший к этикету, хмыкал и ковырял пальцем свою порцию мяса.

Во главе стола в бархатном кресле находился Вениаминыч в трусах и майке, прямой и строгий.

— Товарищи! — начал он и оглядел присутствующих. — Мы собрались сегодня здесь, чтобы…

И тут замолкшая было музыка грянула с такой силой, так разухабисто, что решительно ничего не стало слышно. Однако гости этого неудобства, казалось, не замечали и внимательно слушали выступавшего, аплодируя в нужных местах и беззвучно выкрикивая здравицы в честь хозяина.

Луна поднималась всё выше, как-то даже быстрее положенного, подул ветер, над горизонтом появилась светлая полоска и тут же начала розоветь. Море заиграло, волны, шипя, легли на песок, слизывая чьи-то следы. Стало совсем светло. Пляж оказался пустынным. Вдалеке маячил едино-кий парус. Ветер нес песок на развалины старой гостиницы. Слепые окна посольства горели золотом.

А в резиденции, на первом этаже, на обычном табурете (Николай Вениаминович порой уважал простое, исконное в быту) сидел посол в тех же трусах и той же майке.

Вошла Зоя с тазиком горячей воды.

— Николай Вениаминович, ноги мыть будем?

— Будем, Зоинька, обязательно будем…

— … И провожая видного дипломата чичеринской школы, нашего дорогого Николая Вениаминовича, или, как мы все привыкли его называть, Вениаминыча (аплодисменты), на заслуженный отдых, мы говорим: "Отдыхай спокойно, товарищ!" — докладчик выдержал паузу, переждал, пока сгихнет овация, обнял стоявшего рядом Вениаминыча и прикрепил дрожащей старческой рукой медаль к груди юбиляра.

Потом выступали коллеги Вениаминыча и говорили о "неустанном труде на благо Родины", "беззаветном мужестве", "необычайной скромности", "человеколюбии" нашего героя, подчеркивали, что его творческий потенциал смог раскрыться лишь при социализме, и особенно во время перестройки.

О событиях на Острове никто не вспоминал. Да и было бы это уместным?

Николай Вениаминович поздравления принимал с достоинством. Опускал глаза, если кто-то явно перехваливал, но высоко поднимал голову, когда говорили о его вкладе в советскую внешнюю политику. Один раз он обернулся ко мне и взволнованно прошептал: "Ты видишь?! Ведь оценили, ведь дошло и до них наконец!"

… Сейчас Вениаминыч мирно живет на пенсии, неплохо подрабатывая разведением роз на своей роскошной даче недалеко от столицы. После долгих уговоров жена его, Эльвира, взяла Зою к себе помощницей по хозяйству. Пашка купил заветную кожанку и разъезжает в ней на собственной "Волге". Игоря Петровича Стебнюка пристроили в хорошую страну — то ли в Европе, то ли в Америке. А возможно, и в Японию. Василиск Иванович развелся и поступил швейцаром в одну из ленинградских гостиниц. Удивительный атташе Сидоров со службы ушел. Накопленного ему должно хватить надолго. К сожалению, чудесный дар его после памятной партконференции пропал. Впрочем, авторитет врачевателя оказался таким прочным, что ему предлагают даже выступать на телевидении. Президент Марсель Пепе еще у власти: вопреки традиции, учитывая чрезвычайность обстоятельств, его решили никогда не свергать. Кумаси давно стал миллиардером и рекламирует себя как "знатока русских мехов, женщин и черной икры". Дядя Том по-прежнему работает в посольстве сторожем. Он давно все забыл и простил: вскоре после отъезда Вениаминыча к нему вернулись ритуальные шрамы.

Закономерности и случайности революции, ее категорические императивы и альтернативные возможности, линия ее судьбы в отечественной истории стали сегодня главными, первостепенными вопросами. Адресуя их Достоевскому, я знаю, что обращаюсь по точному адресу: современность далеко не изжила тех проблем, которые решались в творчестве этого писателя. Сегодня, как и 70 лет назад, говорить о Достоевском — значит все еще говорить о самых глубоких, мучительных вопросах текущей жизни, значит постигать психологию, идеологию, политическую механику революции на уровне и откровения, и пророчества, и предостережения.

Герой Достоевского размышляет над вопросом: сможет ли человек сам, без подсказки и команды, решить в чем его счастье? Или он должен всякий раз слепо идти за тем, кто придет и скажет: я знаю, где истина?

Герой Достоевского вынашивает идею: а не загнать ли человечество палкой в хрустальный дворец запланированного на бумаге всеобщего счастья и процветания, не построить ли для него земной рай, где будет торжествовать "вечное учение", "руководящее мнение" и принудительный, подневольный труд?

Герой Достоевского уверен, что нужно всего несколько дней — и 80 миллионов народу по первому зову снесут до кучи свое имущество, бросят детей, осквернят церкви, запишутся в артели — словом, переродятся капитально.

Герой Достоевского оправдывается: "Все законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, все до единого, были преступники уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом… и, уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь… могла им помочь".

Герой Достоевского доказывает себе, что именно он, а не кто другой способен дать миру новый правый закон, что он, а не кто другой имеет право на власть.

Итак, с одной стороны, "власть имеющий", с другой стороны, бесправный "человеческий материал", пресловутые девять десятых, — таким видится принцип разделения мира бунтарям Достоевского. И коль скоро власть дается тому, кто посмеет наклониться и взять ее, каждый из тех, кто "смеет", кто рвется к власти, вступает на путь борьбы, на путь революции.

"Анатомируя и распластывая душу революционного подполья, Достоевский добрался до таких интимных тайников ее, в какие не хотели заглядывать, робко обходя их, сами деятели революционного подполья… Он знал о революции больше, чем радикальнейшие из радикалов, и то, что он знал о ней, было мучительно и жутко, раскалывало надвое и терзало противоречиями его душу"[4]. Так было сказано о Достоевском в 1921 году, когда в знании писателя еще можно было усомниться. Сегодня, перечитывая "Бесов" Достоевского, мы имеем гораздо больше оснований для сопоставления нечаевской фантасмагории, отразившейся в романе, с трагедией реальной истории.

Опыт смуты — в виде лабораторного эксперимента — был произведен в масштабах только одного города, в течение только одного месяца, силами только одной пятерки, действовавшей подпольно и пока не имевшей власти.

С пугающей силой предвидения предсказывается в "Бесах" грядущая смута — ее стратегия и тактика, цели и сроки, характер власти, статус вождя, участь "человеческого материала".

"Мы проникнем в самый народ", — провозглашает Петр Верховенский, "практик революции". При ближайшем рассмотрении одна из главных целей главаря смуты оказы-вается весьма далекой от привычной революционной фразеологии."…Одно или два поколения разврата… неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жесткую, себялюбивую мразь, — вот чего надо". Неоднократно на протяжении романа назначает Петр Верховенский сроки смуты: в мае начать, а к Покрову кончить, то ость в течение нескольких месяцев перевести Россию в режим правления смуты. В черновых планах "О том, чего хотел Нечаев" вопрос о новом режиме власти и сроках обсуждается еще более определенно: "Год такого порядка или ближе — и все элементы к огромному русскому бунту готовы. Три губернии вспыхнут разом. Все начнут истреблять друг друга, предания не уцелеют. Капиталы и состояния лопнут, и потом, с обезумевшим после года бунта населением, разом ввести социальную республику, коммунизм и социализм… Если же не согласятся — опять резать их будут, и тем лучше".

Принцип же Нечаева, новое слово его в том, чтоб возбудить наконец бунт, но чтоб был действительный, и чем более смуты и беспорядка, крови и провала, огня и разрушения преданий — тем лучше. "Мне нет дела, что потом выйдет: главное, чтоб существующее было потрясено, расшатано и лопнуло".

Образ смуты представляется Петру Верховенскому в подробностях поистине апокалипсических. Русский Бог, который спасовал перед "женевскими идеями", Россия, на которую обращен некий таинственный index как на страну, наиболее способную к исполнению "великой задачи", народ русский, которому предстоит хлебнуть реки "свеженькой кровушки", — не устоят. И когда начнется смута, "раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам…"

"…И тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!"

Неистово рвущийся к власти самозванец, автор и дирижер смуты, маньяк и одержимый, манипулятор и мистификатор Петр Верховенский вполне точно обозначил пунктиры будущего строительства. Под маской революционера, социалиста и демократа, прикрываясь для официального политического ханжества фразеологией "ярко-красного либерализма", он намеревается устроить "равенство в муравейнике", при условии его полного подчинения деспотической диктатуре и идолократии. Страна, которую он избрал опытным полем для эксперимента, обрекается им на диктаторский режим, где народ, объединяя его вокруг ложной идеологии, превращают в толпу, где, насаждая идолопоклонство и культ человекобога, правители манипулируют сознанием миллионов, где все и вся подчиняется "одной великолепной, кумирной, деспотической воле". Логика смуты вела к диктатуре диктатора, к власти идеологического бреда, к кошмару Привычного насилия.

Бесовская одержимость силами зла и разрушения, гордыня идеологического своеволия, самозваные претензии на владение миром, сверхчеловеческое, "самобожеское" ("сам бог вместо Христа") мирочувствование — эти глубинные, неискоренимые духовные пороки политического честолюбца и руководителя смуты на языке исторических былей обретали апокалипсическое значение, обнажая некие сущностные, неотменимые законы противостояния добра и зла. Россия, раздираемая бесами, стояла перед выбором своей судьбы; угроза ее духовному существованию, опасность превращения страны в арену для "дьяволова водевиля", а народа — в человеческое стадо, ведомое и понуждаемое к "земному раю" с "земными богами", были явственно различимы в демоническом хоре персонажей смуты. Нравственный и политический диагноз болезни, коренившейся в русской революции, художественный анализ симптомов и неизбежных осложнений равнялись ясновидению и пророчеству.

В 1914 году в статье "Русская трагедия" С.Н. Булгаков писал: "Если Достоевский, действительно, прозирал в жизни ее трагическую закономерность, тогда уж наверное можно сказать, что не политика, как таковая, существенна для этой трагедии, есть для нее самое важное… Не в политической инстанции обсуждается здесь дело революции и произносится над ней приговор. Здесь иное, высшее судьбище, здесь состязаются не большевики и меньшевики, не эсдеки и эсэры, не черносотенцы и кадеты. Нет, здесь "Бог с дьяволом борется, а поле битвы — сердца людей", и потому-то трагедия "Бесы" имеет не только политическое, временное, преходящее значение, но содержит в себе такое зерно бессмертной жизни, луч немеркнущей истины, какие имеют все великие и подлинные трагедии…"[5]

Вряд ли можно что-либо возразить автору. И все-таки действительность давала пищу для размышлений, окрашенных именно политическими реалиями. "Все сбылось по Достоевскому, — утверждал в 1921 году В. Переверзев. — …В революции есть что-то дьявольски хитрое, бесовски лукавое. Ужас революции не в том, что она имморальна, обрызгана кровью, напоена жестокостью, а в том, что она дает золото дьявольских кладов, которое обращается в битые черепки, после совершения ради этого золота всех жестокостей. Революция соблазнительна, и понятно вполне почти маниакальное увлечение ею. Достоевский и его герои прекрасно знают этот революционный соблазн… Но вот из бездны поднимается навстречу, рассеивая обаятельные призраки, ничем не ограниченная тирания, — и соблазн уступает место отвращению"[6].

"Привычный масштаб, по которому часто судят и рядят о "Бесах", есть политическая расценка политических тенденций этого романа, — писал в 1914 году С.Н. Булгаков. — Одни ценят в нем глубокой и правдивое изображение русской революции, прямое пророчествование о ней, удивительно предвосхитившее многие и многие черты подлинной, через четверть века пришедшей русской революции (речь идет, естественно, о революции 1905–1907 гг. — Л.С.); другие ненавидят "Бесов" как политический пасквиль на эту же революцию, тенденциозный и вредный…"[7] Однако если уж говорить о масштабах, по которым должны быть расценены "Бесы", есть смысл обратиться непосредственно к Достоевскому: истинный масштаб романа был задан в свое время им самим. "Это — почти исторический этюд, — писал он в феврале 1873 года, обращаясь к наследнику престола А.А. Романову, будущему Александру III, и посылая ему отдельное издание "Бесов", — которым я желал объяснить возможность в нашем странном обществе таких чудовищных явлений, как нечаевское преступление. Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны, а потому и в романе моем нет ни списанных событий, ни списанных лиц".

Универсальность явления, помноженная на его внутреннее уродство и огромную разрушительную силу, — этим масштабом и предлагал Достоевский оценивать роман "Бесы" с точки зрения его идейной, философской и политической направленности. Что же касается доминанты, которую выделял Достоевский в нечаевском движении, то она совершенно отчетливо, и не один раз, была выражена в тех программах, какие писатель составлял, работая над романом. В идеале его бунт и разрушение, а там "что бы ни было" — на основании социального принципа, что бы ни было, а все лучше настоящего и что пора дело делать, а не проповедовать".

Обращаться к опыту Достоевского в эпоху потрясений и революций стало общим местом (в хорошем, благородном смысле этого понятия) не только для русских мыслителей начала века, которые сделали в этом плане колоссально много, но и для русских художников слова. Идеи и образы Достоевского явились тем могучим духовным противовесом, тем нравственным щитом, которые помогли выстоять рыцарям совести в моменты торжества тотального зла.

Так писал в стихотворении "Святая Русь" один из самых мужественных и честных летописцев революции Максимилиан Волошин. Вернувшись весной 1917 года в свой коктебельский дом и уже больше никогда не покидая его, Волошин принял на себя все те испытания, которые предстояло перенести стране."…Ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую, и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой, — писал он в автобиографии в 1925 году. — Стих остается для меня единственной возможностью выражения мыслей о свершившемся, но в 1917 году я не мог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Октября".

В традиционной советской критике (соцреалистической) принято — по отношению к Волошину — произносить такие казенно-обтекаемые формулировки, как "неверные оценки происходящего", "отсутствие классовых критериев", "ложные трактовки ряда событий современности", "революции он не понял"…

Однако суть дела состояла как раз в том, что революцию Максимилиан Волошин понял — так, как это велела ему совесть русского писателя. Вслед за своими учителями в литературе он отказался принять и оправдать насилие, кровопролитие, предельное понижение цены на человеческую жизнь. 10 декабря 1917 года им было написано стихотворение с символическим названием "Трихины" и с эпиграфом из Достоевского — "Появились новые трихины…"[8]:

Именно в ракурсе российской смуты воспринял и попытался объяснить революцию Максимилиан Волошин. "Бездомная, гуляющая, хмельная, во Христе юродивая Русь" пошла "исконным российским путем":

"Святая Русь", 19 ноября 1917 г.

"Бесы земных разрух клубятся смерчем огромным" — к такому образу революции, которая, по Волошину, и возмездие, и повторение старых, пройденных исторических дорог, и новая надежда, поэт пришел не без влияния российских провидцев. "Надрыв и смута наших дней", Достоевский помог, по признанию Волошина, понять и другую истину: бес разрухи, бес смуты, бес междоусобной войны овладел в одинаковой степени и "теми" и "этими" — в этом-то весь ужас, и вся трагедия, и вся печаль.

И вот главное, отчетливо "достоевское":

В этом стихотворении, озаглавленном "Гражданская война" (22 ноября 1919 г.), Максимилиан Волошин сформулировал свою человеческую, гражданскую, общественную позицию:

"Борьба с террором независимо от его окраски" стала единственно приемлемой для поэта формой участия в общественной жизни — формой протеста против любого насилия. "Это ставит меня в годы (1919–1923), — писал Волошин в автобиографии, — лицом к лицу со всеми ликами и личинами русской усобицы и дает мне обширнейший и драгоценнейший опыт. Из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода я вынес веру в человека…"

"Нет необходимости объяснять, — утверждал поэт С. Наровчатов в 1977 году в предисловии к дворнику стихов М. Волошина, — что ничему помешать Волошин не мог. Ожесточенная классовая борьба, вылившаяся в формы гражданской войны, опрокидывала "общечеловеческие" схемы, превращала в мираж абстрактный гуманизм, определявший сознание и владевший сердцем поэта. Миротворчество Волошина в России, расколотой надвое, не имело никакой почвы. Белый офицер тоже верил в Россию, но она не совмещалась с Россией красного комиссара. Заводчик Путилов и рабочий Путиловского завода не хотели, да и не могли найти общий язык"[9].

Конечно, стать на дороге гражданской войны и остановить ее Волошин не мог. И, наверное, не смог бы никто. Но странно: за привычной шелухой слов, взятых Наровчатовым в кавычки, как бы пропадают, теряются те, вовсе не абстрактные, а конкретные жизни, которые спас Волошин. Сердцем поэта владели не абстрактные схемы, а реальное, живое добро, милосердие, братолюбие. Видеть в белом офицере и в красном комиссаре брата — на это в момент гражданской войны нужно было больше мужества, чем на то, чтобы видеть в ком-нибудь одном из них врага. В этом смысле миротворчество русского поэта, имея под собой и твердую национальную почву, и богатую духовную традицию — ту самую "милость к падшим", — явило собой поучительный пример благородного гражданского неповиновения новой морали.

Культ насилия, овладевший страной, требовал, чтобы добро и человечность истолковывались как понятия классовые, а иногда и классово чуждые. На кострах классовых битв, которым надлежало разгораться год от года все сильнее и кровопролитнее, сгорали нормальные, естественные человеческие движения души — жалость и сострадание к слабому и больному, несчастному и обездоленному — кем бы он ни был. Жалость вообще изгонялась из обихода — ибо она, как было всенародно объявлено великим пролетарским писателем еще накануне первой революции, "унижает человека".

Ненависть, беспощадность, безжалостность стали фундаментом новой морали, на счету которой десятки миллионов жертв насилия и нравственная ущербность нескольких поколений.

Оглядываясь назад, хочется понять, когда это началось. Хочется упереться в какую-то точку времени, найти некую успокоительную дату, до которой все было замечательно, и "светлое будущее" разыгрывалось по правилам справедливым и разумным.

Может быть, эта дата затерялась где-то в начале 30-х годов, когда вокруг городов, где "был порядок и цены снижались", стоял непроходимый милицейский кордон и прикладами отгонял распухших" от голода мужиков и баб, оставивших вымершие деревни в надежде найти в городе кусок хлеба и добрую душу? Сознание цепляется за роковой 1929-й, затем за роковой 1924-й, но тут же память подсказывает: раньше, раньше, раньше…

Не тогда ли, когда будущие строители "прекрасного завтра" теоретически доказали миру необходимость насилия, провозгласив незыблемым правилом людоедский тезис о неизбежности жертв?

Не тогда ли, когда, овладев массами, идея жертвоприношения стала материальной силой и получила лицензию на массовые истребления?

Не тогда ли, когда именем "объективных законов истории" политические авантюристы учились прикрывать разбой и грабеж?

Припоминая основополагающие трактаты и манифесты, вглядываясь в теоремы и максимы, хочется понять степень ответственности идеи за воплотившийся результат.

…Законы, мораль, религия — все это для пролетариата не более как буржуазные предрассудки, за которыми скрываются буржуазные интересы…

…Всякую такую нравственность, взятую из внечеловеческого, внеклассового понятия, мы отрицаем… Мы говорим, что наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата…

…Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем…

Конечно, позиция Волошина ("молюсь за тех и за других") не имела ничего общего с тем хорошо знакомым лозунгом, который спустя всего лишь одно десятилетие будет освещен талантом и авторитетом Маяковского:

Мораль Петра Верховенского, которого (сам того, по-видимому, не подозревая) цитирует Маяковский, и в самом деле опрокидывала общечеловеческие схемы, превращала в 8’ мираж гуманизм и выбивала всякую почву у любого милосердного движения души.

"Наслаждение от милостыни, — говаривал главный бес-политик из романа Достоевского, — есть наслаждение надменное, наслаждение богача своим богатством, властию… Она развращает и подающего, и берущего и — кроме всего — не достигает цели. Милостыня только усиливает класс праздных лентяев, надеющихся жить милостыней… В новом устройстве не будет бедных…"

И все-таки милосердие и миротворчество Волошина, которые также "не достигали цели" и оставались в ситуации тотального расчеловечения "голосом, вопиющим в пустыне", смогли обнажить перед миром те катастрофы и тупики, к которым влечет политических безумцев путь насильственных экспериментов над человеком — путь "пытаний естества".

Тот факт, что В.Г. Короленко безоговорочно осудил Октябрьскую революцию, назвав ее авантюрой, что он так же не принял политическую систему, основанную на диктатуре пролетариата, получает в наше время совершенно иные, чем прежде, эмоциональное отношение и оценку. Вряд ли сегодня позиция Короленко может быть однозначно истолкована как набившее оскомину "свидетельство идейной и классовой ограниченности великого писателя".

Но дело в другом: являясь несомненным гражданским подвигом и исторической важности документом-свидетельством, публицистика Короленко, его знаменитые "открытые письма" к наркому просвещения Луначарскому, производит поразительное впечатление прежде всего набором аргументов и логикой доказательств. Анализ причинно-следственных обстоятельств, целей и средств, а также тактики и стратегии революции, предложенный Короленко и направленный в адрес "коммунистического правительства", позволяет "опознать" систему взглядов писателя: без натяжек и преувеличений монологи Короленко оказываются последовательным и как будто непосредственным опровержением уже неоднократно цитированной программы "О том, чего хотел Нечаев". Притом опровержением суммарным, соединившим все аргументы, приводимые в романе Достоевского порознь различными персонажами. Полемист, диагност и провидец Короленко обнаруживает редкостную солидарность с Достоевским по отношению к той беде, которую видел автор "Бесов" и которая стала темой писем к наркому Луначарскому.

Главный пункт полемики, обращенной к "вожакам скороспелого коммунизма", — это убеждение писателя, что боль-шевистская революция, разрушая до основания стены старого мира, воспроизводит затем в изуродованном, искаженном варианте все его прежние структуры.

Творческое бесплодие разрушителей — вот урок, который, по мнению Короленко, вынесла Россия из опыта революций. Жизнь вопреки реальным возможностям, переделывание и перестраивание человека вопреки его природным ресурсам, "мечтательно-озлобленные” прожекты вопреки разумному, трезвому и здравомыслящему взгляду на действительность — все это существование вопреки здравому смыслу и есть отличительная черта той утопии, куда стремятся загнать Россию ее правители. Поэтому "Россия стоит в раздумье между двумя утопиями: утопией прошлого и утопией будущего, выбирая, в какую утопию ей ринуться”[10]. Народ, так долго живший без политической мысли, и интеллигенция, столь же долго жившая без связи с народом и действительностью, дали, как пишет Короленко, ядовитую смесь, особо опасную в ситуации взрыва.

Феномен происшедшей революции для Короленко не является загадкой: ее вожди — авантюристы прежде всего потому, что они "только математики социализма, его логики и схематики". "Вы с легким сердцем приступили к своему схематическому эксперименту в надежде, что это будет только сигналом для всемирной максималистской революции… Вам приходится довольствоваться легкой победой последовательного схематического оптимизма над "соглашателями”, но уже ясно, что в общем рабочая Европа не пойдет вашим путем, и Россия, привыкшая подчиняться всякому угнетению, не выработавшая формы для выражения своего истинного мнения, вынуждена идти этим печальным, мрачным путем в полном одиночестве”.

"Фантастический коммунизм”, насильственное введение которого происходит на глазах Короленко, ассоциируется у писателя с прежними коммунистическими утопиями — фурьеризмом, сенсимонизмом, кабетизмом, которые одинаково кончались "печальной неудачей, раздорами, трагедиями для инициаторов”. Все эти благородные мечтатели кончали сознанием, что человечество должно переродиться прежде, чем уничтожить собственность и переходить к коммунальным формам жизни (если вообще коммуна осуществима), размышляет Короленко, почти дословно повторяя аргументацию оппонентов Петра Верховенского и его компании. Путь, которым в процессе длительного и постепенного развития может пойти человечество, и к чему в конце своих неудачных опытов приходили мечтатели утопического коммунизма, Короленко видит совершенно в духе Достоевского: "Души должны переродиться. А для этого нужно, чтобы сначала перерождались учреждения. А это, в свою очередь, требует свободы мысли и начинания для творчества новых форм жизни. Силой задерживать эту самодеятельность в обществе и в народе — это преступление, которое совершало наше недавнее павшее правительство". Знаменательно совпадение обоих писателей в пункте об "учреждениях" наряду с пунктом о "личности": "Тысячелетиями вырабатывалось, например, общественное, юридическое обеспечение в государстве, а между тем до какой степени оно неудовлетворительно везде! — восклицает Степан Трофимович. — Так медленно на практике организуется и устраивается такая насущная потребность каждого человека".

Стремление новой власти "разом" переделать человека и надежда на легкую победу над тысячелетним здравым смыслом, покушение на неприкосновенность и свободы частной жизни, самоуверенная готовность превратить жилье людей в казармы и ввести немедленный коммунизм путем милитаризации труда вызывает резкий протест Короленко, сформулированный им совершенно определенно: "Инстинкт вы заменили приказом и ждете, что по вашему приказу изменится природа человека. За это посягательство на свободу самоопределения народа вас ждет расплата".

"Не желал бы быть пророком…" — говорит Короленко. Но в сущности шесть его писем к наркому — это развернутая программа-предупреждение о страшной беде, которая ожидает Россию, если ее нынешние руководители не осознают, в какой тупик завел страну и народ схематический коммунистический максимализм. В этом смысле публицистика Короленко 1920 года является прямым продолжением дела Достоевского: роман-предупреждение "Бесы" в ситуации, продвинутой ровно на пятьдесят лет вперед, оказывается моделью, работающей в полную силу; в сущности, на материале той новой реальности, с которой имеет дело Короленко, ему приходится лишь уточнять подробности и дополнять фактуру тех предвидений, которые уже были сделаны за полвека до него.

Итак, "не желал бы быть пророком…". Каким же видит Короленко ближайшее (и отдаленное) будущее страны?

Введением "немедленного коммунизма", считает он, власти надолго отбили охоту даже от простого социализма, установление которого составляет "насущнейшую задачу современности". Являя собой первый опыт введения социализма посредством подавления свободы, Октябрьская революция по мере ее углубления будет давать результаты, обратные идее социальной справедливости. Убив и разрушив буржуазную государственность и промышленность, "вожаки скороспелого коммунизма" ничего не создали взамен и "проедают все, заготовленное при прежнем буржуазном строе, который приготовил некоторые излишки. Теперь не хватает необходимого, и это растет как лавина[11]… Ваша коммуна является огромным паразитом, питающимся от трупа". Четыре года революции в итоге, каким его видит Короленко, дали: обоюдное озверение, достигшее крайних пределов; бессудные расстрелы как следствие "административной деятельности" ЧК; вспышки "систематизированной ярости"; разрушение культуры и цивилизации — "общий развал". Четыре года революции усилили "извращения истины": Короленко доказывает, почему коммунистической власти тактически выгодно было раздуть народную ненависть к капитализму и натравить народные массы на русский капитализм, как "натравливают боевой отряд на крепость". Узаконенный грабеж и уничтожение материальных ценностей, которые являются не только наследием старого мира, но прежде всего народным достоянием, сам лозунг "грабь награбленное" ставят страну на грань катастрофы. В том, что катастрофа неминуема, Короленко в общем не сомневается: в городах начался голод, а власти озабочены "фальсификацией мнения пролетариата"; люди слепо "бредут врозь" от голода, а в "официозах" царствует внутреннее благополучие; провозглашаются победы коммунизма в украинских деревнях, в то время когда "сельская Украина кипит ненавистью и гневом, и чрезвычайки уже подумывают о расстреле деревенских заложников".

Сумма явлений, из которых слагаются "диктатура пролетариата" и "торжество коммунизма", включает, как пишет Короленко, вещи взаимоисключающие. С грустной усмешкой задает писатель вопрос: как осуществляется диктатура этого бедняги, нынешнего "диктатора" — рабочего-пролетария, как узнается и выражается его воля, если нет ни свободной печати, ни свободы голосования, ни права на самостоятельную мысль, ни тем более права на мысль оппозиционную? Как можно утверждать о торжестве коммунизма, если это торжество поддерживается только арестами, казнями, чрезвычайной, военной силой и содержанием в тюрьме бывших ближайших союзников, а ныне оппозиционеров?

И Короленко заключает — невольно становясь пророком:

"…Сердце сжимается при мысли о судьбе того слоя русского общества, который принято называть интеллигенцией…"

"…Дальше так идти не может, и стране грозят неслыханные бедствия. Первой жертвой их явится интеллигенция. Потом городские рабочие".

* "Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе", — провозглашает Петр Верховенский; исчезновение необходимого, как показывает Короленко, прямое следствие этого девиза.

"…Сердце сжимается предчувствием, что мы только еще у порога таких бедствий, перед которыми померкнет все то, что мы испытываем теперь. Россия представляет собою колосс, который постепенно слабеет от долгой внутренней лихорадки, от голода и лишений…",

Знаменательно, что и в предвидении тех путей, какие еще имеет правительство для выхода из кризиса, Короленко остается верным тому пророческому реализму, на котором строится вся его публицистика 1920 года. "Благотворным чудом" называет он гипотетическую возможность сознательного отказа от губительного пути насилия, риск честного и полного признания своих ошибок, которые совершены руководителями революции вместе с народом, шанс решительного поворота к правде и свободе.

"Но… возможно ли это для вас? Не поздно ли, если бы вы даже захотели это сделать?" — задает он свой последний вопрос (22 сентября 1920 г.), обращенный к наркому Луначарскому.

Ответа ни на этот вопрос, ни на все свои шесть писем Короленко не получил. Разве что косвенным ответом ему можно было бы счесть два других письма, адресованных годом раньше Лениным Горькому и годом позже Лениным Каменеву.

Первое: "Короленко ведь… почти меньшевик… Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками". "Нет. Таким "талантам" не грех посидеть недельки в тюрьме". "Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…" (15 сентября 1919 г.).

Второе: "По-моему, нужен (секретный?) циркуляр… против клеветников…бросающих клеветнические обвинения под видом "критики" (5 марта 1921 г.).

Семьдесят лет в нашей стране были под запретом "Несвоевременные мысли" Горького: его публицистика периода революции с 1918 года не переиздавалась и, как правило, нигде не упоминалась. Столь же долго оставались в густой тени стихи Волошина, посвященные событиям революции и гражданской войны. Ни разу не были изданы на родине письма Короленко — их время пришло только в 1988 году. И только в 1989-м настала пора для "Окаянных дней" Бунина — еще одной хроники революции, горько предугадавшей трагедию своей страны.

Конечно, ни один документ, ни одна хроника, ни одно свидетельство, даже самое авторитетное, не могут, наверное, претендовать на окончательность суждений и выводов о таком глобальном для столетия событии, как русская революция. Но когда те из них, которые, отказываясь петь "осанну" по приказу официальных идеологов и интерпретаторов революции, разделили общую судьбу ее жертв, тогда имеет смысл увидеть в частных, индивидуальных наблюдениях некий "указующий перст".

В этом отношении "Бесы" Достоевского имеют от названных текстов одно малосущественное отличие: будучи своего рода "воспоминанием о будущем" — фантастической хроникой предстоящего, роман был "амнистирован" и издан на тридцать лет раньше, чем хроники реального настоящего. Семьдесят лет — таким оказался срок давности для того, чтобы русский читатель мог разобраться в "осаннах" и "анафемах" по поводу родной истории.

В предисловии к одесскому дневнику И. Бунина публикаторы "Окаянных дней" подчеркивают:

"Иные записи могут вызвать резкое неприятие (наивно было бы предположить лишь умиленное поддакивание), но в одном Бунину при любых несогласиях с ним нельзя отказать — в честности. Будем же и мы честны по отношению к его тексту, отвергнув практику ретуши и подчисток. Не нужно только впадать в идолопоклонничество, в бездумное подчинение авторитету беллетриста. Нужно отдавать себе отчет в том, что литературные и политические антипатии Бунина характеризуют главным образом его самого"[12].

И однако личная честность писателя как раз и дает возможность отнестись к его политическим антипатиям без идолопоклонства, но с уважением и преклонением перед человеком, который "во дни погибели" нашел в себе душевные силы и гражданское мужество, часто рискуя жизнью и пряча листки с записями в щели карниза, чтобы вести свой дневник, — без надежды на просвет.

В работе Ю.Ф. Карякина "Зачем Хроникер в "Бесах"?" есть один интересный вопрос: "А что, если "вытащить" Петра Степановича Верховенского из романа и представить себе: как бы он отнесся к Хроникеру, к "Бесам" и к самому Достоевскому? Допущение, конечно, фантастическое, выходящее за рамки "чистого" литературоведения… У кого могут быть малейшие сомнения в том, что бы сделал Петруша с Хроникером, будь на то его полная воля и прослышь он о "хронике" во время ее написания или после?.. "Высшая мера", которую применил бы Петруша к Хроникеру, есть и высшая оценка Хроникера"[13].

Между тем, как ни фантастично это "ненаучное" допущение, именно в такую ситуацию попадает Бунин в качестве Хроникера — автора Московского и Одесского дневников. Во всем — от осознания своего долга ("очень жалею, что ничего не записывал, нужно было записывать чуть не каждый момент") до весьма рискованного осуществления своей миссии — Бунин следует категорическому императиву совести. На свой лад, по иным причинам, но и ему довелось испытать то заветное "достоевское": "Нельзя было быть более в гибели, но работа меня "вынесла". И несомненно — дневники, куда выплеснулись тоска, печаль, ненависть, любовь и бесконечное отчаяние свидетеля страшной стихии, спасли его самого от испепеляющего дыхания каиновой злобы, от исступления и умопомешательства — которые, по его собственному признанию, охватили всех повсеместно.

"Пишу при вонючей кухонной лампочке, дожигаю остатки керосину. Как больно, как оскорбительно. Каприйские мои приятели, Луначарские и Горькие, блюстители русской культуры и искусства… что бы вы сделали со мной теперь, захватив меня за этим преступным писанием при вонючем каганце или на том, как я буду воровски засовывать это писание в щели карниза?"

Дневники Бунина — это прежде всего документ "самовыделки" человека, его самоодоления, мучительного спора с самим собой на вечную тему — зачем жить. "В этом мире, в их мире, в мире поголовного хама и зверя, мне ничего не нужно…" И даже, кажется, не нужно писать — несмотря на посторонний (или внутренний?) голос: "Этим записям цены не будет". Но каждый раз художник побеждает: записи типа "пишу дрожащими, холодными руками" или "необыкновенный сюжет для романа, и страшного романа" дают некую внешнюю, надвременную точку зрения и просто позволяют дышать среди хаоса и погибели.

Если попытаться обозначить тематику записей Бунина — в самом общем виде это будет, пользуясь его же лексикой, вечная сказка про "белого и красного бычка".

Белые и красные в революции — их смертельное противостояние, общие заблуждения, общая вина и раздельная правда — вот главный аспект размышлений Бунина. И при всей его пристрастности, при всем его резком, болезненном неприятии "углубляющейся" революции коренные причины русской трагедии он видит в старой и русской же болезни — прежде всего болезни интеллигенции. Преступное легкомыслие, вечная демагогическая ложь и жесточайшее равнодушие к народу поставили между ним и просвещенной частью общества глухую стену непонимания и отчуждения. Русскому образованному слою "было совершенно наплевать на народ, — если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, — и которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-Экономическое общество".

Бунин едва не дословно повторяет один из основных тезисов Достоевского о том, как легко любить человечество и трудно — человека. "Я никогда в жизни не видал, как растет рожь", — говорит один из "интеллигентских" персонажей дневника Бунина. А писатель от себя добавляет: "А мужика, как отдельного человека, он видел? Он знал только "народ", "человечество", даже знаменитая "помощь голодающим" происходила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть правительство, подвести под него лишний подкоп". И опять же вспомним Шатова из "Бесов": "Ненависть тоже тут есть… Они первые (речь идет о либералах-интеллигентах) были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться!" Бунин (человек, не любивший Достоевского как писателя и идеолога) будто цитирует его героя (или продолжает монолог Шатова): "Страшно сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была".

Бунин предъявляет к интеллигенции, к образованным и культурным русским серьезный счет за вечное легкомыслие, шумный либерализм, преступную беспечность во времена самых тяжелых испытаний для страны ("страшно равнодушны были к народу во время войны, преступно врали об его патриотическом подъеме, даже тогда, когда уже и младенец не мог не видеть, что война народу осточертела"). Старая русская болезнь, которой переболело дворянство в XIX веке, — праздность, безделие, неумение сосредоточиться на длительной, будничной работе, томление, скука, разбалованность — и была, по мнению Бунина, той причиной, почему столь беспечно, спустя рукава, "даже празднично" отнеслась вся Россия к началу революции, "к величайшему во всей ее истории событию, случившемуся во время величайшей в мире войны!".

"…Белоручки были, в сущности, страшные", — констатирует Бунин и заключает свою мысль: "А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать".

Огромная вина интеллигенции, полагает Бунин, — и в том, как она влияла и влияет на народ. Сидеть сиднем в темной холодной избе, ждать "настоящего дела" и томиться, ничего не делая, — ибо хочется сделать необыкновенное (по признанию Герцена) — эта привычка в одинаковой степени свойственна и Чацкому, и простому мужику. Появление имен Герцена и Чацкого в рассуждениях Бунина и в связи с "народной" темой — еще одно удивительное совпадение мысли двух русских художников, думавших о России в ее роковые мгновения. Бунин иронизирует: "Ах, я задыхаюсь среди этой Николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, — карету мне, карету!" Шатов на страницах "Записных тетрадей" будто вступает в этот же диалог, подает ответную реплику: "Чацкий и не понимал, как ограниченный дурак, до какой степени он сам глуп, говоря это. Он кричит: "Карету мне, карету!" — в негодовании потому, что не в состоянии и сам догадаться, что можно ведь и иначе проводить время хотя бы и в Москве тогдашней, чем к перу от карт и к картам от пера. Он был барин и помещик, и для него, кроме своего кружка, ничего и не существовало… Народ русский он проглядел, как и все наши передовые люди, и тем более проглядел, чем более он передовой".

Эту мысль далее развивает Бунин: в народе есть страшная переменчивость настроений, обликов, "шаткость" (!). "Народ, — пишет Бунин, — сам сказал про себя: "Из нас, как из древа, — и дубина, и икона", — в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает. Сергий Радонежский или Емелька Пугачев". И вновь — словно ему отвечает, подхватывая идею, — Шатов: "Разврата и легкомыслия много накопилось. Если б трудились над жизнью и выживали ее с трудом, самостоятельно, с горем и борьбой, с тяготами и со всеми радостями успеха после борьбы, а главное, с трудом, главное, трудясь, а не под одной только административной опекой, то выжили бы факты, накопили бы много прожитого… и не так бы легкомысленно откликалось общество, как теперь, на всякую дрянь, глупых и развращенных безумных мальчишек". И далее — поразительная, будто глазами Бунина из 1919 года, — мысль: нет в Европе нации, народа, которые не смогли бы себя спасти собственными силами; даже в самый разгар революций и народных потрясений; даже на баррикадах тотчас же наводится порядок и ставится заслон ворам, обидчикам, поджигателям. И только лишь в России — все наоборот: приманкою зажигательства, убийства и цареубийства, разбоя и грабежа надеются во дни потрясений общества ("смуты великой") прельстить народ и возбудить к себе симпатию.

Таким образом, именно русские передовые люди, в силу собственной "шаткости" и переменчивости, праздности ("барчата или семинаристы"), легкомыслия и беспечности, виновны, по мысли Достоевского и Бунина, в том, что народ, оставленный на самого себя, был превращен в чернь, в дубину, в орудие кровавой вакханалии. Более того: на полный произвол судьбы была брошена (и не когда-нибудь, а во время величайшей мировой войны) величайшая на земле страна. И вот — наблюдение простых мужиков с бородами; воспоминание Бунина из апреля 1917 года: "Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит".

Тягостная, удручающая "повторяемость" событий и ситуаций русской истории, о которой все знали, но на которую никто не хотел обращать внимания ("никто ухом не повел"), — еще один аспект размышлений Бунина. "Воровское шатание", излюбленное Русью с незапамятных времен, разбойничья вольница, которой вновь охвачены сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы и всячески развращенных людей, — все это повторялось в русской истории много раз. Много раз повторялся и русский бунт, "бессмысленный и беспощадный". Много раз повторялось и осознание этой бессмыслицы и этой беспощадности. Почему же, задается вопросом Бунин, никто не хотел задуматься об этом всерьез? Почему освободительное движение творилось с легкомыслием изумительным, с непременным, обязательным оптимизмом, с обещаниями земного рая и всеобщего благоденствия? Зачем морочили голову людям — и молодежи, и мужику — мечтами о "светлом будущем", которое можно добыть топором и грабежом? Зачем (здесь Бунин прямо цитирует Степана Трофимовича Верховенского) "надевали лавровые венки на вшивые головы"? Зачем кадили народу и кокетничали с ним? Ответ — также в духе знакомых диалогов: "И "молодежь" и "вшивые головы" нужны были, как пушечное мясо" ("Похвалить мужичков все-таки тогда было необходимо для направления", — объясняет в "Бесах" Липутин). "Кадили молодежи, благо она горяча, кадили мужику, благо он темен и шаток".

проносится по страницам "Бесов" сочинение некоего прежнего либерального помещика. Но это (то есть топоры и виселицы), по глубокому убеждению Степана Трофимовича, "нисколько не принесет пользы ни нашим помещикам, ни всем нам вообще". И, словно заклинание, твердит все о том же Бунин:

"Разве многие не знали, что революция есть только кровавая игра в перемену местами, всегда кончающаяся только тем, что народ, даже если ему и удалось некоторое время посидеть, попировать и побушевать на господском месте, всегда в конце концов попадает из огня да в полымя? Главарями наиболее умными и хитрыми вполне сознательно приготовлена была издевательская вывеска: "Свобода, братство, равенство, социализм, коммунизм!" И вывеска эта еще долго будет висеть — пока совсем крепко не усядутся они на шею народа".

Невинная, милая либеральная болтовня одних, подполье других, знающих, к чему именно следует направлять свои стопы и как использовать весьма удобные для них свойства русского народа, образовывали тот самый взрывоопасный общественный настрой, который подталкивал историю в спину, торопил события. Повторяемость такого состояния русского общественного сознания Бунин демонстрирует на классических примерах с помощью классических же источников.

С. Соловьев, эпизод о Смутном времени: "Среди духовной тьмы молодого, неуравновешенного народа, как всюду недовольного, особенно легко возникали смуты, колебания, шаткость… И вот они опять возникли в огромном размере… У добрых отнялись руки, у злых развязались на всякое зло… Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев…"

Н. Костомаров, фрагмент о Стеньке Разине: "Народ пошел за Стенькой обманываемый, разжигаемый, многого не понимая толком… Были посулы, привады, а уж возле них всегда капкан. Стенька, его присные, его воинство были пьяны от вина и крови… возненавидели законы, общество, религию, все, что стесняло личные побуждения… дышали местью и завистью… Всей этой сволочи и черни Стенька обещал во всем полную волю, а на деле забрал в кабалу, в полное рабство, малейшее ослушание наказывал смертью истязательной, всех величал братьями, а все падали ниц перед ним".

В этом контексте — историческом и реальном — достоевское "выходя из безграничной свободы" обретало в глазах Бунина значение некой универсальной истины, уже познанной, уже добытой — с превеликим трудом и огромной ценой. Однако все, что разыгрывалось прежде, вернулось вновь — и вот опять "смуты” возникли в огромном размере. "Не верится, — восклицает Бунин, — чтобы Ленины не знали и не учитывали всего этого!"

Пророчество Бунина, как бы опрокинутое в прошлое, пройдя сквозь толщу истории, возвращалось к нему неотвратимой бедой, тем более невыносимо обидной, что он знал о ней, казалось, уже все.

"…Обещал во всем полную волю, а на деле забрал в кабалу, в полное рабство…"

Бунин вслед за Короленко, Волошиным, Горьким "Несвоевременных мыслей", вслед за Достоевским и всей русской гуманистической мыслью с огромной болью и тоской пишет о тотальном расчеловечении человека, о торжестве насилия, о низости и грязи, о зверстве. И о том, как проверяются, подтверждаются старые истины. Знакомое евангельское "вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь тучных, но сами от этого не станут тучнее" как нельзя точнее иллюстрировало то печальное и заведомо ожидаемое обстоятельство, что от грабежа награбленного бедных не убавится; что равенство, добытое ценою насилия, будет равенством в нищете, а не в достатке; что истребление, осквернение и разрушение всего не прибавит в мире ни счастья, ни свободы, ни равенства. "В один месяц все обработали: ни фабрик, ни железных дорог, ни трамваев, ни воды, ни хлеба, ни одежды — ничего!"

Столь же стара и хорошо известна истина о переименовании добра и зла, о самообманном утешении — будто можно искоренить зло, если назвать его другими, успокоительными словами. "Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? — спрашивает Бунин. — Все потому, что только под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови…" И только под защитой разного рода литературных штампов, расхожих метафор, идей, попавших на улицу, можно хоть как-то примириться с тем, что случилось теперь. И тут же Бунин ставит новый вопрос: "Во что же можно верить теперь, когда раскрылась такая несказанно страшная правда о человеке?"

Однако самое страшное, что содержится в "Окаянных днях", — это то, как сам Бунин отвечает на свой вопрос, как представляет себе "день отмщения и общего всечеловеческого проклятия теперешним дням". Собственно, этот ответ — попытка доказать самому себе, что в моменты всеобщего озверения, когда все и вся погибает, возможно сохранить человеческое достоинство и благородство, не поддаться разрушительной жажде мести и опустошительной ярости. И конечно, если читать бунинские дневники без специально заданной тенденции, можно ощутить, насколько трагична эта попытка.

Бунин предъявляет "красным завоевателям" огромный счет. Ему чудится их коварный замысел ("адский секрет"): убить в людях восприимчивость, научить (или заставить) человека перешагивать через черту, где кончается отмеренная ему чувствительность к злу и насилию. С едким сарказмом описывает он "красную аристократию": матросы с огромными браунингами на поясе, карманные воры, уголовные злодеи и какие-то бритые щеголи во френчах, в развратнейших галифе, в франтовских сапогах и непременно при шпорах, все с золотыми зубами и большими, темными, кокаинистическими глазами… Завоеватель шатается, торгует с лотков, плюет семечками, "кроет матом". С гневом и яростью обличает компанию Троцкого и всех тех, кто ради погибели "проклятого прошлого" готовы на погибель хоть половины русского народа. Завоеватели превратили жизнь человека в оргию смерти — во имя "светлого будущего", которое рождается из дьявольского мрака. И тот легион специалистов, "подрядчиков по устроению человеческого благополучия", который орудует в стране, не оставляет Бунину надежды хоть на какое-нибудь сносное будущее.

Возможность контакта с "ними" кажется писателю кощунственной, мысль о сотрудничестве — святотатственной. В течение многих "окаянных" месяцев и дней его поддерживает, греет, пожалуй, единственное чувство — "быть такими же, как они, мы не можем". Сознание своего отличия, в первую очередь нравственного, от тех, кто правит бал, малоутешительно, скорее — оно исполнено трагической безнадежности. "Быть такими же, как они, мы не можем. А раз не можем, конец нам!" — заканчивает Бунин свою мысль. Именно моральная несовместимость с "завоевателями" оказывается для Бунина тем самым препятствием, через которое невозможно перешагнуть, для того чтобы, хоть как-то приспособившись, вписаться в складывающуюся систему. "Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет "последних достижений в инструментовке стиха" какую-нибудь хряпу с мокрыми от пота руками!"

Складывающаяся в обществе "красных завоевателей" моральная атмосфера, весьма далекая от кодекса чести писателя и российского интеллигента Ивана Бунина, действительно ставила с ног на голову многие привычные понятия, отвергала многие понятные и приемлемые нормы. Представления о добре и зле переставали быть абсолютными, граница между ними оказывалась чрезвычайно подвижной и непринципиальной, возникал феномен переименования: когда то, что искони считалось безусловным злом, вдруг свою безусловность утрачивало. "Вообще теперь самое страшное, самое ужасное и позорное, — пишет Бунин, — даже не сами ужасы и позоры, а то, что надо разъяснять их, спорить о том, хороши они или дурны. Это ли не крайний ужас, что я должен доказывать, например, то, что лучше тысячу раз околеть с голоду, чем обучать эту хряпу ямбам и хореям, дабы она могла воспевать, как ее сотоварищи грабят, бьют, насилуют, пакостят в церквах, вырезывают ремни из офицерских спин, венчают с кобылами священников!"

Признание Ставрогина "я… имею привычки порядочного человека и мне мерзило" в контексте бунинской ситуации начинало звучать поразительно конкретно и становилось своего рода эпиграфом к тому выбору, на который была обречена имеющая особые привычки русская культура. Однако слова эпиграфа были слабым утешением: сталкиваясь с положениями противоположного свойства, всеми этими "кто не с нами, тот против нас", доводы совести и аргументы морали в лучшем случае служили самооправданием — на них мало кто обращал внимание и почти никто не принимал всерьез. В худшем же случае доводы и аргументы нравственного порядка дискредитировались изнутри: так, "Окаянные дни" Бунина содержат записи, ставящие под сомнение моральные права на правый же суд и самого писателя, и людей из его окружения. Перефразируя Бунина, хотелось бы сказать: самое ужасное, самое страшное заключалось не в том, что люди, лишенные нравственных тормозов, творили зло, а в том, что люди с высоким представлением о моральной норме были готовы ответить тем же.

Страшным, поистине катастрофическим диссонансом оказываются, с одной стороны, честное и убежденное "быть таким же, как они, мы не можем", с другой стороны, по-видимому, столь же честное, столь же убежденное и невероятно греховное ответное чувство каиновой злобы. Грех помысла описан Буниным так, что не оставлял никаких сомнений в искренности переживаемого: "Какая у всех свирепая жажда их (речь идет, разумеется, о "красных". — Л.С.) погибели! Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга".

Сокровенная мечта Бунина о "дне отмщения и общего всечеловеческого проклятия" на фоне воображаемой картины из жизни Одессы обретала весьма неоднозначные очертания. Зло порождало зло, смешивая краски и не различая цвета. Открытие Буниным "такой несказанно страшной правды о человеке" оказывалось куда более значительным, чем об этом подозревал писатель.

"— За что ты их ненавидишь?

— Кого?

— Коммунистов.

— Бесов-то? А за что их любить? Дом сожгли и сына убили… Даже пес жалеет своих щенят… На кострах жарить их надо…"[14].

Этот диалог из повести Бориса Савинкова "Конь Вороной” впечатляюще зафиксировал голоса "красно-белой" эпохи: когда правота каждого кроваво опровергалась озверением и озлоблением всех. В этом смысле личность самого Савинкова, "великого террориста", фанатика подполья, вождя боевиков, "честно” работавших на Азефа, человека, сделавшего своей профессией кровопролитие во имя идеи, является как бы живой иллюстрацией к нашей теме. Его повести-исповеди содержат уникальный и в общем совершенно достоверный документальный материал о том кошмаре, из которого складывался внутренний мир "супер бомбиста". Изнутри, от первого лица идет осмысление вины и стыда, греха и правды, — содеянных вопреки основным заповедям человеческого существования. Борьба как форма существования сметала все, что могло остановить, ограничить человека в его безумии и без-удерже. "Человек живет и дышит убийством, — размышляет литературный герой Савинкова, — бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает. Хищный зверь убьет, когда голод измучит его, человек — от усталости, от лени, от скуки. Такова жизнь. Таково первозданное, не нами созданное, не нашей волей уничтожаемое. К чему же тогда покаяние? Для того, чтобы люди, которые никогда не смеют убить и трепещут перед собственной смертью, празднословили о заповедях завета?.. Какой кощунственный балаган".

И все-таки тот балаган, в котором принял участие автор повести, Борис Савинков, несмотря на некий налет вневременности и надмирности, имел весьма определенные и узнаваемые политические очертания. Борьба, где кладут свои и чужие головы люди Савинкова из его боевых отрядов и герои из его художественных сочинений, мало похожа на первобытную борьбу за существование и выживание. Это предельно идеологизированное сражение, со всей тяжестью осознанно взятого на душу греха — с мучительными сомнениями и жаждой искупительного оправдания. Это вечное pro и contra, выраженное через "мы" и "они" белого движения с его трагической безысходностью и нравственным тупиком. Нельзя не понять и не признать правоты героя повести "Конь Вороной" Жоржа, когда он говорит, обращаясь к любимой женщине, оказавшейся в другом лагере: "А почему ты не с нами? Ведь вы давно отреклись от себя. Где ваш "Коммунистический манифест"? Подумай. Вы обещали "мир хижинам и войну дворцам", и жжете хижины, и пьянствуете во дворцах. Вы обещали братство, и одни просят милостыню "на гроб", а другие им подают. Вы обещали равенство, и одни унижаются перед королями, а другие терпеливо ждут порки. Вы обещали свободу, и одни приказывают, а другие повинуются, как рабы. Все, как прежде, как при царе. И нет никакой коммуны… Обман и звонкие фразы, да поголовное воровство".

Но тот же Жорж, доподлинно узнавший, куда привели те, кто, "выходя из безграничной свободы", сулил земной рай, тот же Жорж слышит в ответ и в свой адрес: "Что для вас народные слезы и кровь? Что для вас справедливость? Вы Родину любите для себя. Вы свободу цените только вашу…”

Пасьянс гражданской войны разыгрывается так, что обе стороны (и "мы” и "они"), утверждая свою правду насилием, не оставляют ни малейшего шанса на свободу для всех. Костры, пытки, расстрелы, призраки китайских казней — все это, совершавшееся во имя и ради России, неминуемо должно было обернуться ее величайшей трагедией. Срабатывал какой-то извеуный непреложный закон, по которому безграничная свобода, утверждаемая и завоевываемая насилием, вела к безграничному деспотизму — ибо не могла поставить заслон безудержу диктатуры и безумию политического вожделения диктаторов.

Вопросы о том, почему идея свободы роковым образом поселяет рядом с собой идею террора, почему завоевание свободы сопряжено с созданием особо жестокого механизма ее подавления, почему сам воздух свободы, как только ею повеяло, заражается ненавистью, злобой и страхом, — эти вопросы, выросшие из маленького эпизода, частного случая, приобрели под пером Достоевского универсальное, вселенское значение. "Все бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… все язвы, все миазмы, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!.." Россия, раздираемая бесами, — такой образ, явленный вначале метафизически, а потом и физически, увидели и Достоевский, и Андрей Белый, и Горький, и Короленко, и Волошин, и Бунин… Увидели все те, кто не хотел обманывать себя, когда восторг и эйфория по поводу революции сменились ужасом и запоздалым раскаянием. Уроки "Бесов" Россия усваивала под пытками и виселицами, на нарах и в корчах голодной смерти.

Но перед этим было оправдание судом присяжных террористического акта: с "легкой руки" Веры Засулич стрелять в чиновника по политическим мотивам перестало быть преступлением. И была беспрецедентная охота на царя, развернувшаяся на глазах всего мира. И была кромешная история в Ипатьевском доме, где пули красногвардейских наганов не пощадили семью с детьми и женщинами.

Пламя бесовского пожара разгоралось, не щадя ни своих, ни чужих, карающий топор стал эмблемой века. "Сто миллионов голов" — эта безумная фантазия ультрабеса Лямшина — утратила свою метафоричность.

Степан Трофимович Верховенский, герой "Бесов", подвергшийся со стороны тупого и самодовольного чиновника особых поручений при губернаторе унизительной и оскорбительной процедуре обыска, в результате которого были отобраны книги, бумаги и письма, в волнении и сильном душевном расстройстве произносит несколько загадочных фраз — почти смешных и безусловно нелепых в контексте реальностей русского губернского города конца 1860-х — начала 1870-х годов прошлого века. Переведем наполовину французский текст его речей на русский язык:

"Нужно, видите ли, быть готовым… каждую минуту… придут, возьмут, и фью — исчез человек!"

"Кто может знать в наше время, за что его могут арестовать?"

"У нас возьмут, посадят в кибитку, и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате…"

"…Ну пусть в Сибирь, в Архангельск, лишение прав — погибать так погибать! Но… я другого боюсь… высекут".

У Хроникера, собеседника и конфидента Степана Трофимовича, есть все основания считать "такое безумие" невероятным и невозможным преувеличением.

"Такое полнейшее, совершеннейшее незнание обыденной действительности было умилительно и как-то противно", — отмечает Хроникер Антон Лаврентьевич. Однако полнейшее, совершеннейшее незнание обыденной действительности — в отношении того, что вообще можно сделать с человеком, — проявленное малодушным Степаном Трофимовичем Верховенским, оказалось не безумием, а почти ясновидением. Может быть, в припадке раздражения и обиды Степану Трофимовичу померещилась совсем другая обыденная действительность — как образ будущего.

Будущее — в той его ипостаси, которая связана с судьбой отдельного человека и целого народа, — присутствует в "Бесах" скупыми, но устрашающими штрихами.

В программе смуты и беспорядка, крови, огня и разрушения преданий, составленной Петром Верховенским, есть важные пункты, касающиеся "строительства". В первую очередь, понимает он, следует подумать о человеке. "Главное, изменить природу человека физически. Тут вполне надо, чтоб переменилась личность на стадность, уже непосредственно, хотя бы он давно забыл первоначальную формулу". Развивая идею Шигалева о тотальном рабстве и органическом перерождении человеческого общества в равенство, Петр Верховенский вполне отчетливо и определенно обозначает тот уровень, "который нельзя будет переступить в будущем обществе". Развивая также свой собственный тезис "мы всякого гения потушим в младенчестве", Петр Степанович в черновой программе расшифровывает свой замысел, указывая на те необходимые средства, которые и должны привести к необходимому среднему уровню. Будущим — не теперешним, но будущим — принципам, рассуждает он, все, что выше среднего уровня, будет чрезвычайно вредно: "средина выше всех целей”.

Итак, главное — не допустить избытка желаний: "Чуть-чуть образование и развитие — вот уже и желания аристократические, во вред коммуне; чуть-чуть семейство или любовь — вот уже и желание собственности”. Искоренить в человеке чувства и желания семейственные, собственнические, любовные, даже просто интимно-половые, то есть все то, что выводит за пределы среднего уровня и выделяет человека из толпы и стада, — в этом и состоит кардинальный путь перерождения человечества. Ум, оставленный на самого себя; мир, оставивший веру; общество, лишенное нравственных оснований; цивилизация, измеряющая благосостояние государства числом, мерой и весом продуктов, которые производятся людьми, а не уровнем их нравственности, — образуют фундамент "строения каменного", задуманного Петром Верховенским.

Архитектурный проект будущего здания имеет центральную осевую линию — стержень всего замысла: "когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, — вот чего надо!".

Собственно говоря, программа перерождения человека действует отчасти уже в практике создания ячеек-пятерок. Человеческие качества в этом смысле — особая забота организатора: "Липутин мошенник, но я у него одну точку знаю. Нет мошенника, у которого бы не было своей точки. Один Лямшин безо всякой точки, зато у меня в руках".

Таким образом, новый человек, человек преображенный — без религиозных предрассудков, без моральных рефлексий, без нравственных оснований, без "аристократических" желаний и без избытка переживаний, — человек идеально усредненный и избавленный от такой обузы, как талант и совесть, честь и достоинство, — такой человек и должен, по замыслу, стать материальной силой задуманного строительства.

Строить же, по словам Петра Степановича Верховенского, "мы будем, мы, одни мы!".

В романе Евгения Замятина "Мы" — будто повинуясь гулкому эху "Бесов" — зародыши будущего из хроники Достоевского вырастают в грандиозную и гротескную картину уже завершенного здания. "Строение каменное" — Единое Государство, тысячу лет назад покорившее своей власти весь земной шар и поставившее главной задачей с помощью стеклянного электрического огнедышащего ИНТЕГРАЛА

(некоей суперкосмической машины) "проинтегрировать бесконечное уравнение Вселенной и подчинить себе неведомых инопланетян, находящихся в "диком состоянии свободы"[15]. "Если они не поймут, что мы несем им математически безошибочное счастье, — цитирует Государственную Газету главный герой романа нумер Д-503, строитель ИНТЕГРАЛА и Хроникер повествования, — наш долг заставить их быть счастливыми".

Как понимают счастье в Едином Государстве? Нумера, победившие в результате Двухсотлетней войны (после которой выжило две десятых населения земного шара) старого Бога, старую жизнь и былую свободу, живут в мире прямых линий и видят над собою всегда одно и то же стерильно безоблачное небо. Нумера ходят по стеклянным мостовым, обитают в идеально прозрачных коробках-квартирах, созерцают, глядя сквозь стены домов, квадратные гармонии серо-голубых шеренг из самих себя. "Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту мы, миллионы, встаем как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу — единомиллионно кончаем. И сливаясь в единое, миллионнорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко рту и в одну и ту же секунду выходим на прогулку и… отходим ко сну…" У нумеров одинаковы даже мысли. "Это потому, — объясняет одна из героинь романа, — что никто не "один", но "один из".

Контролю Единого Государства подлежат все сферы жизни нумеров, вплоть до сексуальной: и поскольку смысл бесчисленных жертв Двухсотлетней войны был прежде всего в том, чтобы стереть различия между нумерами, не оставив им повода для зависти или хотя бы сопоставления себя с другими, необходимо было обуздать Голод и Любовь — двух властелинов мира. Счастье, которое в Едином Государстве понимается как дробь, где блаженство и зависть — это числитель и знаменатель, требует самой жесткой, самой беспощадной — "ради счастья!" — регламентации знаменателя. Математически организованная стихия любви, когда дробь приближается к нулю, вырождается в "талонное право" — исторический "Lex sexualis": "всякий из нумеров имеет право — как на сексуальный продукт — на любой нумер". И вся сила переживаний — ярость, ревность, страсть, все бремя любви и ненависти — приведена в упорядоченном Государстве к "гармонической, приятно-полезной функции организма".

Кажется, знакомый завет из толстой тетради Шигалева услышан и воплощен в жизнь с точностью математической и со смыслом, исключающим произвольные толкования.

"Каждый принадлежит всем, а все каждому", — сказано там, и вот являются разовые талоны на партнера по предварительным заявкам; сексуальная жизнь становится плановой отраслью, и дети рождаются согласно научному детоводству (по аналогии с садоводством или птицеводством) от пары, прошедшей экспертизу по шкале Материнской и Отцовской норм.

"В стаде должно быть равенство". "Все к одному знаменателю". И вот нумера пуще огня — дикого, древнего огня — боятся как-то выделиться среди других, ибо "быть оригинальным — это нарушить равенство".

Они боятся видеть сны, ибо в идеологии Единого Государства сон — серьезная психическая болезнь, инородное тело в безупречно хронометрических механизмах мозга.

"В мире одного только недостает: послушания" — и вот, верные Скрижалям Единого Государства, нумера провозглашают: единственное средство избавить человека от преступления — это избавить его от свободы. Сам инстинкт свободы объявлен преступным и представлен как атавизм — подобно волосам на руках и ногах.

"Мы всякого гения потушим в младенчестве" — и вот мы нумера навсегда изгоняют припадки вдохновения, "леча" их как опасную форму эпилепсии.

"Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями" — и вот Государственный поэт R-13 поэтизирует смертный приговор по делу другого поэта, возомнившего себя гением… Нумера знают: "допотопные времена всевозможных Шекспиров и Достоевских — или как их там — прошли", великий ИНТЕГРАЛ дает возможность "проинтегрировать от нуля до бесконечности — от кретина до Шекспира". "Мы, — с гордостью говорят они о себе, — счастливейшее среднее арифметическое…"

На том экспериментальном поле, каким является пространство и время романа Замятина, проверяется в опыте художественного исследования принципиальная модель, согласно которой равенство и послушание преобразуют человеческую породу. "Материалу хватит на тысячу лет", — утверждает Петр Верховенский, и цивилизация Единого Государства всю эту тысячу лет штампует существа-нумера, которые едят нефтяную пищу, пользуются "правом штор" на промежуток талонной любви, лишены снов и на досуге осваивают систему научной этики, основанной на вычитании, сложении, делении и умножении. За тысячу лет задачка из старинного задачника ("те же девять десятых должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая". — Л.С.) успешно решена: нумера вновь простодушны и невинны, как Адам и Ева. "Никакой этой путаницы о добре, эле: все — очень просто, райски, детски просто". Воплотилась даже древняя мечта об ангелах-хранителях: розовые существа с ушами-крыльями, двоякоизогнутые из Бюро Хранителей, неотступно следуют за нумерами, любовно охраняя их от малейшей ошибки, от малейшего неверного шага. "Как много из того, о чем они (древние люди. — Л.С.) — только мечтали, в нашей жизни материализовалось", — констатирует Д-503. А Государственный поэт R-13 добавляет: "Благодетель, Машина, Куб, Газовый Колокол, Хранители — все это добро, все это величественно, прекрасно, благородно, возвышенно, кристально-чисто. Потому что это охраняет нашу несвободу — то есть наше счастье. Это древние стали бы тут судить, рядить, ломать голову — этика, неэтика…"

Антиутопия Евгения Замятина о роковом счастливом будущем человечества, рисуя странный, смутно узнаваемый мир шигалевщины через тысячу лет, ставит и решает в сущности один-единственный вопрос.

Может ли тоталитарный режим подчинить человека до конца? Могут ли граждане, чья воля полностью атрофирована, чьи судьбы слепо отданы во власть Благодетеля (или Вождя, или Ивана-Царевича), генетически сохраниться людьми и сберечь зародыши совести и гуманности? Может ли человек в ситуации тотального нравственного паралича сохранить облик и подобие Божие?

Ответ Замятина — при всей пугающей мрачности нарисованного им будущего мира — воспринимается скорее даже оптимистично. Роман-предупреждение, созданный в разгар военного коммунизма и вновь напомнивший об уже известной, предсказанной опасности, все-таки — несмотря на безрадостную футурологию — не беспросветен.

За пределами Зеленой Стены бушует лесная чаща — с дикими запахами цветов, меда и свободы. Там можно любить, рожать и у тебя не отнимут ребенка. Внутри Единого Государства разрастается эпидемия — образование души у нумеров: их томит бессонница, настигает старинная болезнь любви, просыпается "Я" взамен "МЫ". Государственная Газета сообщает: "По достоверным сведениям, вновь обнаружены следы до сих пор неуловимой организации, ставящей себе целью освобождение от благодетельного ига Государства". Зреет смута, и вот уже в День Единогласия тысячи рук взлетели на вопрос "против?". Бунт путает в сознании нумеров главные ориентиры — кто "мы" и кто "они". Возникает угроза дикого состояния свободы. Нумер Д-503 впервые увидел людей и ощутил пьяное, неведомое ему чувство — он стал единицей, отдельным, а не слагаемым существом…

Мир Единого Государства в романе Замятина не смог обрести спасительного для себя единообразия. Многообразие жизни, непредсказуемость каждого человека, даже если он "нумер", генетическая неистребимость в нем солнечного, лесного — оттуда, из чащи — оставляют некую надежду. И даже тогда, Когда, защищаясь, Государство обнаруживает источник повальной болезни нумеров — неистребленный мозговой узелок, продуцирующий фантазию, и подвергает народ Великой Операции, остается выбор: операция и "стопроцентное счастье" или — свободная жизнь среди не покорившихся Благодетелю лесных людей. Как свидетельствует Хроникер и строитель ИНТЕГРАЛА Д-503, предавший любовь, смирившийся и хирургически лишенный живительного узелка фантазии, значительное количество нумеров "изменило разуму".

И все-таки дурное предчувствие Степана Трофимовича Верховенского, как будто абсолютно вздорное и нелепое, томило и страшило его. "Они", которые угрожают ему, способны на все, "они" не остановятся ни перед чем. Кошмары пыток и подземелий мерещатся ему, доводя до исступления, до опустошительного отчаяния. Требовать своих прав, протестовать, исполнить долг неповиновения ("я гражданин и человек, а не щепка"), не допустить насилия и издевательства ("Он не смеет меня мучить, не то арестуй, арестуй, арестуй!") — значит для Степана Трофимовича сохранить самоуважение и человеческое достоинство. Позже Степан Трофимович задаст губернатору Лембке (в котором подозревает мучителя и гонителя) свой вопрос, исполненный в перспективе будущего символического значения. "Покорнейшая просьба моя объяснить мне, если возможно: каким образом, за что и почему я подвергнут был сегодняшнему обыску? У меня взяли некоторые книги, бумаги, частные, дорогие для меня письма и повезли по городу в тачке…"

Покорнейшая просьба Степана Трофимовича была уважена: с ним обошлись по-человечески; но самим вопросам — "почему?" и, главное, "за что?" — предстояла долгая и безответная жизнь.

Сфера и пределы применения насилия к человеку — так, как они изображены в "Бесах", — вызывают ощущения в высшей степени тревожные, если учитывать нравственные и правовые нормативы минувшей эпохи. Результаты воздействия насилия над человеком, немыслимые для гуманнейшего XIX века (конечно же, несправедливо названного "железным"), выглядят в романе Достоевского диким преувеличением, фантастическим сгущением красок или, как говорит Хроникер в случае со Степаном Трофимовичем, "безумием и бредом". Но именно это, может быть, гипертрофированное в контексте конкретного времени отношение к потенциалу насилия, этот почти апокалипсический ужас перед "тайной и авторитетом" механизмов подавления, пусть пока неведомых, привели к кардинальному вопросу XX века: есть ли что-нибудь такое, чего нельзя сделать с человеком силой?

Можно, собрав кучку приверженцев, хитростью и обманом втянуть их в политическое убийство. Можно путем самого бесцеремонного психологического давления, манипулируя ложными идеями, заставить человека стать послушным соглашателем, а то и соисполнителем в их реализации. Можно даже убедить его в необходимости и безальтернативности насилия. Можно, используя некоторые специфические качества личности, ее убеждения или верования, корыстно воздействовать на них вплоть до их искажения и разрушения. Можно расставить человеку такие идеологические ловушки, так опутать его ложью и демагогией, что он утратит какие бы то ни было нравственные ориентиры: "сбились мы, что делать нам?". Можно затолкнуть человека в ситуацию безвыходности и тупика и фактически вынудить его к самоубийству. Можно корыстно использовать факт самоубийства для доказательства своего алиби в деле об убийстве. Можно затравить и запугать человека, доведя его до умопомешательства и распада личности. Можно повязать людей круговой порукой страха, принудив к соучастию в преступлении. Можно добиться, чтобы вконец потерявшийся и запутавшийся человек оговорил себя и других. Можно найти такие способы давления на человека, при которых он способен отречься и от себя, и от своих близких. Можно, оказалось, еще и еще многое.

Вопреки общегуманистическим представлениям века, вопреки оптимистическим его прогнозам — о том, что человека невозможно сломить до конца, или о том, что человек сильнее чинимого над ним насилия, или о том, что человек "вынесет все", — роман "Бесы" сеял страшное подозрение относительно этого рокового вопроса: есть ли что-нибудь такое, чего нельзя сделать с человеком силой? Вопреки собственной иронической (почти сатирической) интонации роман Достоевского несомненно подразумевал действительную возможность реализации тех самых почти абсурдных нелепостей, которые в запале и горячке высказал Степан Трофимович: "Нужно, видите ли, быть готовым… каждую минуту… придут, возьмут, и фью — исчез человек!"

Теме исчезающих людей суждено было стать кровавым кошмаром XX века: кошмаром российской реальности и идеей-fixe мирового искусства. Самые отчаянные головы шли навстречу фактам, и эти факты, пропущенные через совесть, обретали статус художественной или документальной хроники тоталитаризма. В этом смысле честь явиться обличителем политической бесовщины и государственного террора в равной степени принадлежит и мемуарам, и документам, и произведениям с вымышленным сюжетом. Среди моря антитоталитарной литературы, генетически связанной с традицией Достоевского в его пророчествах о будущем, хочется особо отметить два произведения. Одно из них — повесть сибирского писателя Владимира Зазубрина (1895–1938) "Щепка", написанная в 1923 году, второе — всемирно известный роман классика английской литературы Джорджа Оруэлла "1984". Оба, в сущности, об одном и том же: что может сделать с человеком насилие.

"Повесть о Ней и о Ней" — такой подзаголовок имеет повествование Вл. Зазубрина. О Ней — значит о революции, о Ней — значит о любимой дочери революции — ЧК.

Человек на пути революции — ничто. Человек за минуту перед расстрелом в подвалах ЧК — и того хуже. Написанная под углом зрения кровавого палача Срубова, начальника губчека, повесть Вл. Зазубрина буквально распластывает попавшего под секиру революции человека — священнослужителя, старую крестьянку, белого офицера, молодую красавицу и сотни других.

"Расстреливали пятеро— Ефим Соломин, Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Алексей Боже, Наум Непомнящих. Из них никто не заметил, что в последней пятерке была женщина. Все видели только пять парных окровавленных туш мяса.

Трое стреляли как автоматы. И глаза у них были пустые, с мертвым стеклянистым блеском. Все, что они делали в подвале, делали почти непроизвольно. Ждали, пока приговоренные разденутся, встанут, механически поднимали револьверы, стреляли, отбегали назад, заменяли расстрелянные обоймы заряженными. Ждали, когда уберут трупы и приведут новых. Только когда осужденные кричали, сопротивлялись, у троих кровь пенилась жгучей злобой. Тогда они матерились, лезли с кулаками, с рукоятками револьверов. И тогда, поднимая револьверы к затылкам голых, чувствовали в руках, в груди холодную дрожь. Это от страха за промах, за ранение. Нужно было убить наповал. И если недобитый визжал, харкал, плевался кровью, то становилось душно в подвале, хотелось уйти и напиться до потери сознания. Но не было сил. Кто-то огромный, властный заставлял торопливо поднимать руку и приканчивать раненого… После четвертой пятерки Срубов перестал различать лица, фигуры приговоренных, слышать их крики, стоны. Дым от табаку, от револьверов, пар от крови и дыхания — дурнящий туман. Мелькали белые тела, корчились в предсмертных судорогах. Живые ползали на коленях, молили. Срубов молчал, смотрел и курил. Оттаскивали в сторону расстрелянных. Присыпали кровь землей. Раздевшиеся живые сменяли раздетых мертвых. Пятерка за пятеркой".

С жестоким, поистине варварским сладострастием наблюдает Срубов за корчами человека перед лицом насилия и смерти. Вот поп, раздетый, не владеющий собой, с глазами, вылезшими из орбит, деморализованный, с ноющим, дребезжащим голосом: "Святый боже, святый крепкий”… Вот двое других — с мертвыми, расширенными от ужаса глазами… Вот третий — которыми хрипел, задыхался, молил… "А для Срубова он уже не человек — тесто, жаворонок из теста. Нисколько не жаль такого. Сердце затвердело злобой”. От загубленных людей остаются "пуды парного мяса”, "кровью парной, потом едким человечьим, испражнениями пышет подвал”; "пощадите”, "умоляю”, "невинно погибаю", "господи, помилуй". "А в подвал вели и вели живых, от страха испражняющихся себе в белье, от страха потеющих, от страха плачущих… Сотни людей заняты круглые сутки… С гулким лязгом, с хрустом буравят черепа автоматические сверла. Брызжут красные непрогорающие опилки. Смазочная мазь летит кровяными сгустками мозга".

Фабрика смерти… Есть ли что-нибудь такое, чего нельзя сделать с человеком силой? Этот вопрос — на фоне подвала губчека — воспринимается как напыщенная, отвлеченная риторика, почти как издевательство над очевидностью.

"Я гражданин и человек, а не щепка", — волновался и кричал Степан Трофимович Верховенский, когда над ним было совершено насилие. "Щепка", — утверждает автор повести "О Ней и о Ней", имея в виду революционную "рубку леса". Повествование о страшной лаборатории уничтожения людей в губернских подвалах — потрясающий художественный документ о том, что делает с человеком насилие: с человеком, над которым оно чинится, и с человеком, который сам его творит.

Срубов, начальник губчека, человек железной воли, безжалостности и жестокости, на совести которого не десятки и даже не сотни загубленных, ищет формулу революции, которая оправдала бы пролитую им кровь. В одном случае — когда выпускает из подвала "обманутых крестьян" — это "братство трудящихся". В другом случае — когда товарищ Срубова по гимназии, университету и партийному подполью подписал смертный приговор отцу Срубова — рождается тезис, что "свобода — это бесстрашие". В третьем — когда его подчиненный, следователь Иванов, насилует перед расстрелом арестованную женщину и Срубов велит расстрелять обоих — формула уточняется. "Позволено то, что позволено… Иначе не революция, а поповщина. Не террор, а пакостничанье… Революция — это не то, что моя левая нога хочет. Революция… во-первых… ор-га-ни-зо-ван-ность… Во-вторых… пла-но-мер-ность, в-третьих… ра-а-счет… Революция — завод механический". А коллега Срубова Пепел добавляет: "Революция — никакой филозофии".

Машинист революции, чья машина работает "гневом масс, организованным в целях самозащиты", Срубов не только практик, но еще аналитик и поэт террора. Все свободные минуты своих "серо-красных" будней он заполняет, делая наброски для будущей книги о терроре. На протокольных листах, на бланках губернской чрезвычайки Срубов размышляет о преимуществах отечественных казней, о перспективах террора в будущем построенном обществе.

"Во Франции были гильотина, публичные казни. У нас подвал. Казнь негласная. Публичные казни окружают смерть преступника, даже самого грозного, ореолом мученичества, героизма. Публичные казни агитируют, дают нравственную силу врагу. Публичные казни оставляют родственникам и близким труп, могилу, последние слова, последнюю волю, точную дату смерти. Казненный как бы не уничтожается совсем.

Казнь негласная, в подвале, без всяких внешних эффектов, без объявления приговора, внезапная, действует на врагов подавляюще. Огромная, беспощадная, всевидящая машина неожиданно хватает свои жертвы и перемалывает, как в мясорубке. После казни нет точного дня смерти, нет последних слов, нет трупа, нет даже могилы. Пустота. Враг уничтожен совершенно".

И еще одна, методическая рекомендация (на подписанном протоколе обыска): "Террор необходимо организовать так, чтобы работа палача-исполнителя почти ничем не отличалась от работы вождя-теоретика. Один сказал — террор необходим, другой нажал кнопку автомата-расстреливателя. Главное, чтобы не видеть крови".

И Срубов, нервы которого уже не выдерживают "ритмов революции", а воспаленный мозг — "серо-красных", кровавых будней мясорубки-чека, Срубов, который стал бояться темноты, и к его приходу мать зажигала огонь во всех комнатах, записывает:

"В будущем "просвещенное" человеческое общество будет освобождаться от лишних или преступных членов с помощью газов, кислот, электричества, смертоносных бактерий. Тогда не будет подвалов и "кровожадных" чекистов. Господа ученые, с ученым видом, совершенно бесстрашно будут погружать живых людей в огромные колбы, реторты и с помощью всевозможных соединений, реакций, перегонок начнут обращать их в ваксу, в вазелин, в смазочное масло. О, когда эти мудрые химики откроют для блага человечества свои лаборатории, тогда не нужны будут палачи, не будет убийства, войн. Исчезнет и слово "жестокость". Останутся одни только химические реакции и эксперименты…"

Что делает с человеком то насилие, которое он сам чинит? Проходит ли безнаказанно для него обладание такой властью, такой недосягаемой высотой, с которой все остальные люди — не более чем точки, булавочные головки?

Справляется ли человеческое естество с функцией мясорубки?

Как бы ни оправдывался Срубов мысленно, какие бы аргументы об исключительности "чрезвычайных" людей ни находил, сколько бы ни убеждал сам себя в необходимости орудия классовой расправы, чем бы ни маскировал подлинную суть дела, которое он делал, "потом была койка в клиниках для нервнобольных. Был двухмесячный отпуск. Было смещение с должности предгубчека. Была тоска по ребенку. Был длительный запой…". И был "на спине, на плечах, на голове, на мозгу черный пепел жгучей черной горой".

Тогдашний критик, написавший предисловие к повести "Щепка", Валериан Правдухин, от всей души, видимо, стремившийся облегчить путь так и не осуществившейся публикации, прочел ее в духе тех позиций, которые и в самом деле могли продвинуть повесть в печать. Логика и аргументы критика — может быть, еще более выразительный документ эпохи, чем сама повесть.

"Повесть о революции и о личности" — так называется это предисловие. Критик отдает себе отчет, что тема революции, террора ЧК — жгучая и страшная тема и что материал повести страшен и чудовищен — как нагромождение ужасов. Но критик хвалит писателя за то, что ему удалось преодолеть обывательские разговоры о революции и дать вопросу "правильную постановку": "Зазубрин не сюсюкает, он не ужасается, он как художник с беспощадно-холодной внешней манерой и суровостью подходит к этой теме".

Новая форма для изображения революции — это, по мнению критика, самый стиль повести, ее ритм, "суровый, резкий, скупой и ударный": ведь революция "уничтожила не только старый миропорядок, наше былое, индивидуалистическое прекраснодушие, но и заставляет нас жить, чувствовать по-иному, утверждает новую поступь, ритмику наших душевных переживаний".

Какие новые душевные переживания и чувствования должна вызвать в человеке революция? Какие изменения в человеческом сознании должно производить разрешенное, санкционированное и идеологически обоснованное насилие? Критик В. Правдухин в своем кратком предисловии к повести дает, в сущности, новый кодекс моральных ценностей — в их кардинальном отличии от привычных ценностей старого мира. "Если Достоевский в "Бедных людях", если Л. Андреев — последыш индивидуалистического символизма в своем рассказе "Семь повешенных" ставили своей задачей вызвать ненужную жизни жалость в наших душах к ненужному Янсону: претворить никчемную кантовскую идею о самодовлеющей ценности существования каждого человека, то Зазубрин, изображая совсем не идеал революционера, ставит своей задачей показать, что есть общее — грядущий океан коммунизма, бесклассового общества, во имя которого революция беспощадно идет по трупам вырождающихся врагов революции".

"Нужна черная работа, — проповедовал Петр Верховенский. — Нужно злобу дня". Поэтизируя карающий меч революции, В. Зазубрин, как утверждает его критик, "художнически побеждает мещанство, индивидуализм, выжигая из нас оставшийся хлам мистических и идеалистических понятий в наших душах о нужности ненужных, остывших уже идей". Черная работа по окончательной ликвидации "атавистических" (выражение критика) понятий, "последних наслоений оставшихся напластований буржуазной мистики и морали" трактуется самодеятельным идеологом как высокое мужество, небывалая художническая дерзость. Само понятие трагедии, вслед за подобными "атавистическими" пережитками, полностью переосмысливается: так, трагедию и гибель Срубова, задушенного пролитою им кровью, критик интерпретирует как несчастье, происшедшее вследствие наличия у героя души — этой "исторической занозы". Герой "не выдерживает" подвига революции — и гибнет. Гибнет во имя революции, как Моисей, которому не дано войти в землю обетованную коммунистического общества. Здесь, с пафосом утверждал критик, "не корчи героев Достоевского, которые стоят над бездной вопроса, все ли позволено… Здесь перед нами герой, какого еще не видала человеческая история".

"Социальная педагогика" (пользуясь выражением Горького) повести "Щепка", указывающая на исторические раны и атавистические предрассудки, вроде души, должна была помочь "выжечь окончательно из своего существа оставшиеся "занозы" исторического прошлого, чтобы стать смелым инженером неизбежного и радостного переустройства его".

Крошечное, в полторы журнальные страницы, предисловие к повести "Щепка" зафиксировало, кажется, факт чрезвычайной важности: появление в литературе — в результате "смелой попытки молодого талантливого художника" — героя-мутанта; то есть героя, какого еще не видала человеческая история. Похоже, что и в самом деле в ходе углубления революции, по мере того как ее беспощадный кровавый меч обнажал своими ударами "проклятое наследие" "вековых блужданий человечества", удалось добиться органического перерождения человека, и он стал "мощным по-звериному, цельным и небывало сильным инженером переустройства мира".

Обнаружив и указав на тот внутренний дефект, который мешает человеку перешагнуть через последний барьер, литературный критик переходной эпохи 1923 года приветствовал рождение героя, максимально свободного от каких бы то ни было душевных рефлексий, героя будущего.

В великой книге XX века, романе Дж. Оруэлла “1984", образ будущего возникает как эпоха "одинаковых и одиноких", где былое превращено в небыль и где отрицается сам факт существования людей, исчезающих без следа по ночам.

Малодушная сентенция Степана Трофимовича Верховенского"…придут, возьмут, и фью — исчез человек!" достигает в романе Оруэлла наивысшей степени реализации; а качество исчезновения становится абсолютным.

"Бывало это всегда по ночам. Внезапно будят, грубая рука трясет тебя за плечи, светят в глаза, кровать окружили суровые лица. Как правило, суда не бывало, об аресте нигде не сообщалось. Люди просто исчезали, и всегда — ночью (вспомним рекомендацию Срубова! — Л.С.). Твое имя вынуто из списков, все упоминания о том, что ты сделал, стерты, факт твоего существования отрицается и будет забыт. Ты отменен, уничтожен: как принято говорить, распылен".

Органическое перерождение личности в системе АНГСОЦ, тоталитарной сверхдержаве Океании, воюющей с двумя другими сверхдержавами по стратегической формуле 2 + 1 с регулярной перестановкой внутри слагаемых, продвинулось далеко вглубь, затронув уже генетический код человека.

В плоть и кровь людей навечно вошло чувство полной беспомощности перед временем. Времена точных календарей и хронологий канули, почти не оставив следа, житель Океании образца 1984 года не знает доподлинно ни даты своего рождения, ни даты смерти близких, ни календарной даты текущего дня. Стертость прошлого, сомнительность настоящего и безысходность будущего в скудном, убогом, ветшающем и разрушающемся мире, где площади, дома, сигареты, кофе, спиртные напитки названы одним и тем же словом "Победа", где квартиры пропитались затхлым запахом несвежей и нездоровой пищи, где царит острейший дефицит предметов первой необходимости, но зато мебель расставлена так, чтобы экран слежения ни на секунду не упускал человека из виду, — создали новый тип социального и личного поведения человека. Люди живут по привычке, которая превратилась в инстинкт, — с сознанием того, что каждое слово подслушивается и каждое движение подсматривается. Люди, даже наедине с собой (но в присутствии экрана-шпиона), надевают на себя официально принятое в Океании выражение лица — "выражение спокойного оптимизма"; они — уже инстинктивно — научились скрывать чувства, владеть лицом, делать то же, что другие.

В мире ангсоца думать — значит совершать абсолютное преступление, содержащее в себе все остальные, — мыслепреступление; любить — значит подымать руку на священные устои Океании, цивилизации, построенной на ненависти. Условием существования сверхтоталитарной власти в Океании с иерархической пирамидальной структурой во главе с таинственным Старшим Братом становится постоянно разжигаемая и ставшая жизненным укладом наука ненависти — с ее праздниками, когда на участников нападает "исступленное желание убивать, терзать, крушить лица молотом". Умело спровоцированные, "люди гримасничали и вопили, превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя паяльной лампы". Природа человека изменена настолько, что задета даже специфика пола и возраста: именно женщины, и главным образом молодые, становятся самыми фанатичными приверженцами партийной идеологии, "глашателями лозунгов, добровольными шпионами и вынюхивателями ереси"; именно дети быстрее и охотнее всего превращаются в необузданных маленьких дикарей, шпионящих за родными в упорном стремлении поймать их на идейной невыдержанности и мыслепреступлении. "Теперь почти все дети ужасны… Стало обычным делом, что тридцатилетние люди боятся своих детей".

Уничтожение памяти, фальсификация прошлого и настоящего, подтасовки (в общегосударственном масштабе) любых статистических и вообще документальных данных, подгонка фактов вчерашнего дня под идеологическую концепцию сегодняшнего, ложная имитация социально-политической действительности лишают человека какой бы то ни было определенности бытия. "Двоемыслие" как официально принятый образ мыслей, означающий безмятежную готовность каждого в любую минуту поменять местами правду и ложь с тем, чтобы не различать их вовсе; "новояз" как официально принятый в верхних эшелонах власти язык, обслуживающий идеологию ангсоца и призванный максимально сузить горизонты мысли, а также лишить речь многообразия и оттенков смысла; наука ненависти с ее практическими упражнениями оставляли человеку весьма ограниченный набор переживаний. "Сегодня есть страх, ненависть и боль, но нет достоинства чувств, нет ни глубокого, ни сложного горя…"

Чистки и распыления, ставшие необходимой частью общегосударственной механики, призрачность бытия, грозящего небытием, задавленные или извращенные инстинкты, скудость материального существования призваны создать новый генотип человечества — правоверных людей-манекенов, не способных даже на "лицепреступления", то есть на отличное от официального выражение лица.

Жизнь, лишенная положительного нравственного содержания, стала, по описанию Оруэлла, тем самым "неслыханным, подленьким" развратом (о необходимости которого твердил Петр Верховенский), "когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь"."…Вот чего надо! А тут еще "свеженькой кровушки, чтобы попривык", — добавляет наш "мошенник, а не социалист".

Творцы английского социализма (ангсоца) преуспели в выполнении такой задачи, судя по их зыбкой и непрерывно меняющейся истории, всего за тридцать лет.

Однако герои романа Оруэлла чиновник Минправа (Министерства правды, занимающегося подгонкой вчерашнего дня под конъюнктуру сегодняшнего) Уинстон Смит и его возлюбленная Джулия, которым любовь на краткий миг возвратила нравственное освобождение, здравый смысл и дар полноценной, а не унифицированной речи, питают опасные иллюзии. Они знают, что их счастье не бесконечно, что они ходят по краю пропасти и — рано или поздно — их все равно разлучат. Но, надеясь на свою любовь, они уверяют друг друга, что пытки и насилия не способны лишить их чувства. "Ты представляешь, как мы будем одиноки? Когда нас заберут, ни ты, ни я ничего не сможем друг для друга сделать, совсем ничего. Если я сознаюсь, тебя расстреляют, не сознаюсь — расстреляют все равно. Что бы я ни сказал и ни сделал, о чем бы ни умолчал, я и на пять минут твою смерть не отсрочу. Я даже не буду знать, жива ты или нет, — и ты не будешь знать. Мы будем бессильны полностью. Важно одно — не предать друг друга… важно только чувство. Если меня заставят разлюбить тебя — вот будет настоящее предательство".

И вот иллюзии: "Этого они не могут. Этого они как раз и не могут. Сказать что угодно что угодно — они тебя заставят, но поверить в это не заставят. Они не могут в тебя влезть… Если ты чувствуешь, что оставаться человеком стоит — пусть это ничего не дает, — ты все равно их победил".

Зная, что их ждут пытки и издевательства, непереносимые боль и страх, изматывание бессонницей, отчаянием, одиночеством и непрерывными допросами, герои Оруэлла все-таки рассчитывают, что Минлюб (Министерство любви, пыточная организация) так и не научилось узнавать, что человек думает: "Они могут выяснить до мельчайших подробностей все, что ты делал, говорил и думал, но душа, чьи движения загадочны даже для тебя самого, остается неприступной".

Уинстону и Джулии пришлось дорого заплатить за свои романтические миражи. Есть ли что-нибудь такое, чего нельзя сделать с человеком силой? Можно ли пойти на все, лишь бы взорвать изнутри (или извне) ненавистный тоталитарный режим, власть Старшего Брата и внутренней партии? Есть ли некая черта дозволенного, которую нельзя переступить даже во имя святой цели борьбы с системой АНГСОЦ? Уинстон и Джулия оказываются заложниками этих трех взаимосвязанных проклятых вопросов. В ловушке теста на способность к насилию заключена страшная правда о них самих.

"— Вы готовы пожертвовать жизнью?

……Вы готовы совершить убийство?

— Совершить вредительство, которое будет стоить жизни сотням ни в чем не повинных людей?

— Изменить родине и служить иностранным державам?

— Вы готовы обманывать, совершать подлоги, шантажировать, растлевать детские умы, распространять наркотики, способствовать проституции, разносить венерические болезни — делать все, что могло бы деморализовать население и ослабить могущество партии?

— Если, например, для наших целей потребуется плеснуть серной кислотой в лицо ребенку — вы готовы это сделать?

— Вы готовы подвергнуться полному превращению и до конца дней быть официантом или портовым рабочим?

— Вы готовы покончить с собой по нашему приказу?"

Восьмикратное "да", произнесенное с величайшей готовностью и без тени рефлексий, — смертный приговор тому единственному, что может противостоять цивилизации, основанной на ненависти и страдании, — человеческому духу, человеческой натуре, способной восстать против тотального насилия.

В минуту тяжких испытаний — за гранью мыслимого — Уинстону Смиту придется прослушать запись своего разговора с суперидеологом-провокатором О'Брайеном. "Вы полагаете, что вы морально выше нас, лживых и жестоких?" — будет издеваться О'Брайен. Шигалев Океании, захвативший власть над третью человечества, он рисует перед физически и морально сломленным Уинстоном образ будущего — в виде сапога, вечно топчущего лицо человека. Цивилизация, где не будет иных чувств, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения, истребит все лишнее, искоренит все прежние способы мышления, изменит генотип, натуру и дух человека — ведь "люди бесконечно податливы".

"…Надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания", — проповедовал шигалевщину Петр Верховенский. "Послушания недостаточно, — как бы уточняет его мысль О'Брайен. — Подлинная власть, власть, за которую мы должны сражаться день и ночь, это власть не над предметами, а над людьми… Если человек не страдает, как вы можете быть уверены, что он исполнит вашу волю, а не свою собственную? Власть состоит в том, чтобы причинять боль и унижать. В том, чтобы разорвать сознание людей на куски и составить снова в таком виде, в каком вам угодно".

Созидатели социальных систем всех времен и народов были, как утверждал Шигалев, "мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия — все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого". Мир, который согласно шигалевской схеме создают О'Брайен и его единомышленники из "внутренней партии", также будет "полной противоположностью тем глупым гедонистическим утопиям, которыми тешились прежние реформаторы". Для того странного животного, которое называется человеком, партийная олигархия ангсоца строит мир страха, предательства и мучений, "мир топчущих и растоптанных, мир, который, совершенствуясь, будет становиться не менее, а более безжалостным".

Программа коллективной олигархии (как именует О'Брайен принцип идеально-деспотической власти Океании), звуча в уже знакомом ритме "мы пустим смуту…", безгранично расширяет смысл тезиса "в шигалевщине не будет желаний".

"…Мы истребим — все. Мы искореняем прежние способы мышления — пережитки дореволюционных времен. Мы разорвали связи между родителем и ребенком, между мужчиной и женщиной, между одним человеком и другим. Никто уже не доверяет ни жене, ни ребенку, ни другу. А скоро и жен, и друзей не будет. Новорожденных мы заберем у матери, как забираем яйца из-под несушки. Половое влечение вытравим. Размножение станет ежегодной формальностью, как возобновление продовольственной карточки. Оргазм мы сведем на нет. Наши неврологи уже ищут средства. Не будет иной верности, кроме партийной верности. Не будет иной любви, кроме любви к Старшему Брату. Не будет иного смеха, кроме победного смеха над поверженным врагом. Не будет искусства, литературы, науки. Когда мы станем всесильными, мы обойдемся без науки. Не будет различия между уродливым и прекрасным. Исчезнет любознательность, жизнь не будет искать себе применения… Но всегда… всегда будет опьянение властью, и чем дальше, тем сильнее, тем острее. Всегда, каждый миг, будет пронзительная радость победы, наслаждение от того, что наступил на беспомощного врага".

Идея прогресса, осуществляемого согласно лозунгу "от победы к победе", требует в сущности одного: снова и снова щекотать нерв власти. В страшных, нечеловеческих пытках постигает "последний человек" Океании Уинстон Смит главный принцип ангсоца: тайну и мистику власти. Что есть цель и что есть средство, когда речь идет о власти партии? За иллюзии о благородстве конечной цели, за мысль о том, что партия — "вечный опекун слабых, преданный идее орден, который творит зло во имя добра, жертвует собственным счастьем ради счастья других", Уинстон, привязанный к тюремной койке и соединенный с круговой шкалой, получает порцию тока, разрывающего суставы, переламывающего хребет. Рычагом и шкалой, проградуированной до ста, вколачивает О'Брайен в подопытного еретика Уинстона диалектику целей и средств власти.

В отличие от всех олигархий прошлого идеологи ангсоца откровенны и последовательны — и делают свое дело, не скрывая намерений. "Все остальные, даже те, кто напоминал нас, были трусы и лицемеры. Германские нацисты и русские коммунисты были уже очень близки к нам по методам, но у них не хватило мужества разобраться в собственных мотивах. Они делали вид и, вероятно, даже верили, что захватили власть вынужденно, на ограниченное время, а впереди, рукой подать, уже виден рай, где люди будут свободны и равны. Мы не такие. Мы знаем, что власть никогда не захватывают для того, чтобы от нее отказаться".

Итак, тайна власти коллективной олигархии ангсоца в том, что она — не средство, она — цель: так же, как цель репрессий — репрессии, цель пытки — пытка. Мистика власти в том, что цель власти — власть. И те, кого заботят не богатство, не роскошь, не счастье, не — тем более — чужое благо, а власть, чистая власть, те, которые, разобравшись в мотивах, понимают, что революция нужна для диктатуры, а не наоборот, а главное, те, кто открыто провозглашает такой декрет о власти, — действительно могут сделать с человеком абсолютно все. Они, как обещает О'Брайен, не удовольствуются негативным послушанием и униженной покорностью, они выжгут из человека все иллюзии, они вытравят из него все сомнения, они сотрут его, как пятно, и в прошлом и в будущем. Они, то есть "мы", уже опознаваемое "мы", качественно отличаются от прежних карателей. "Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем… Он станет одним из нас, и только тогда мы его убьем. Мы не потерпим, чтобы где-то в мире существовало заблуждение, пусть тайное, пусть бессильное. Мы не допустим отклонения даже в миг смерти".

Оруэлл подтвердил: с человеком можно сделать все. Можно выдернуть из потока истории. Можно уничтожить его физически и стереть самую память о нем. Можно промыть его дочиста: прежде чем вышибить мозги, сделать их "безукоризненными". Можно поместить в комнату сто один — где есть то, что хуже всего на свете персонально для каждого. И если человек, дойдя до последних степеней падения, все еще любит Джулию, там, в комнате сто один, он, заслоняясь от клетки с крысами, будет исступленно кричать: "Отдайте им Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне все равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей. Не меня! Джулию! Не меня!"

Оруэлл подтвердил: нельзя рассчитывать на торжество гуманизма или бессмертие души в мире тотального зла. Человек не рассчитан на пытки электричеством или бессонницей, на мучения комнаты сто один. Душа человеческая уязвима так же, как и тело, — ей больно и страшно, в нее можно влезть, чтобы деформировать, опустошить, истребить. Из поединка, в котором зло противостоит человеку, ему трудно, а может быть, и невозможно выйти победителем. И вопреки опасным иллюзиям, будто человек способен умереть героем, невзирая на все муки и страдания, Оруэлл утверждает: "Одно по крайней мере стало ясно. Ни за что на свете ты не захочешь, чтоб усилилась боль. От боли хочешь только одного: чтобы она кончилась… Перед лицом боли нет героев".

XX век, развеяв романтические представления о могуществе и неистребимости человеческого духа, сделал свой нерадостный вывод: зло способно подчинить человека до конца — как и боль. Думать иначе — значит утверждать законность пыток и истязаний, значит допускать их право на существование, хотя бы для того, чтобы выявить категорию сильных людей. Нет сильных людей, есть слабый ток в установке с рычагом и шкалой под кроватью узника — таков итог художественного эксперимента Оруэлла.

В фантастической, абсурдной реальности ангсоца-1984 страхи бедного Степана Трофимовича оказались бы более чем оправданны.

Говорят, американские ученые, узнав, что правительство собирается сбросить над Японией атомную бомбу, всполошились и чуть ли не стали собирать подписи под обращением в правительство, чтобы оно этого не делало. Говорят, когда к знаменитому физику Ферми обратились с просьбой принять в этом участие, он отказался.

— Что вы, ребята, — сказал он, — это же хорошая физика…

Может быть, все это было не совсем так, но в принципе это могло быть не только с физиком, но и с любым ученым, художником, политическим деятелем, в той или иной степени нравственно ограниченным.

Говорят, Ферми — великий ученый. Феномен? По-видимому. А разве чемпион мира штангист Алексеев не феномен? Или мой земляк, мельник Гераго, которого я хорошо знал. Однажды он осторожно подсел под корову со сломанной ногой, приподнял ее на плечах и вынес из оврага на ровное место.

Я хочу поставить вопрос так. Почему человек, который в три секунды может определить, сколько будет девятьсот девяносто девять, помноженное на девятьсот девяносто девять, должен вызвать во мне большее восхищение, чем человек, который почти за это же время перенес пострадавшую корову с одного места на другое, причем сделал это так хорошо, что корова даже не переставала жевать жвачку?

Если бы я был заведующим отделом кадров при Ноевом ковчеге и мне предстояло выбрать, кого взять в ковчег — Ферми или мельника Гераго, то я, не имея о них других данных, кроме изложенных (обстоятельство для кадровика фантастическое), предпочел бы все же мельника, даже рискуя получить выговор от товарища Ноя за разведение семейственности во вверенном ковчеге.

Мне могут напомнить о большей общественной ценности труда знаменитого физика по сравнению с ценностью труда человека, который перенес корову с одного места на другое. Но, во-первых, кто назначил эту общественную ценность труда? Данный момент военно-промышленного развития, а точнее, данное государство, которому этот труд действительно выгоден и которое его поэтому действительно поощряет.

А во-вторых, мы доподлинно знаем, что существовали времена, когда способность перенести корову с одного места на другое представляла не меньшую общественную ценность.

Я предпочел мельника, потому что в том ограниченном, но конкретном знании поступков обоих вижу большую одухотворенность мельника.

Так в чем непреходящая, прочная ценность человеческой личности? Я думаю, ответ прост — в его нравственной, то есть духовной, силе.

Расширение совести — это и есть духовное развитие человека. Расширение совести увеличивает площадь уязвимости человека и в этом смысле для жизни физической так же опасно, как и расширение сердца.

Двуединая сущность человеческого духа заключается в бессознательном сочувствии (жалость) ко всякой боли и сознательном выполнении долга, продиктованного совестью разуму и претворенного разумом в действие.

Нравственно одаренная личность бывает сильна в сочувствии к чужой боли, но может быть слаба в выполнении долга.

Нравственно развитая личность обязательно сильна и в том, и в другом. Человек начинается тогда, когда вид чужой крови ему страшнее собственной.

Слова Горького о том, что жалость унижает человека, подлейшим образом долгое время использовались палачами. Палачи не договаривали то, что они подразумевали, а именно: жалость унижает человека, следовательно, жестокость возвышает.

Ради справедливости надо сказать, что в контексте у Горького эта фраза не имеет столь грубого конвоирского смысла. Но ради той же справедливости надо сказать, что романтические перехлесты Горького, его пролетарское ницшеанство во многом сыграло роль проповедей Ивана Карамазова для грядущих Смердяковых.

Обычное возражение — жалости мало. Но кто сказал, что надо остановиться на жалости? Жалость — первоначальный толчок всякого сочувствия, переходящего в действие.

Другое дело, что жалость по природе своей чувство целомудренное, во многом похожее на любовь и поэтому нетерпимое ко всякому постороннему глазу.

Честный человек, из чувства жалости помогающий другому человеку, старается это сделать понезаметней, украдкой, как бы мимоходом.

Жест его говорит: я только восстанавливаю, насколько это можно, нарушенную справедливость и, ради бога, никаких благодарностей и особенно никаких свидетелей.

Сознательное воплощение долга — может быть, еще более удивительное свойство человеческой души.

Сигнал преобразован в действие. Как только первичный сигнал совести преобразуется в действие, человек начинает воспринимать контрсигналы инстинкта самосохранения, которые всячески стараются сбить его со взятого курса. Амплитуда действий контрсигналов — от обыкновенных, легко устранимых помех до дьявольской какофонии, призванной полностью заглушить первичный сигнал.

Нарастание силы контрсигналов идет примерно в таком порядке: действие нежелательно, действие невыгодно, действие рискованно, действие опасно, действие смертельно опасно! Действие — смерть!!!

Разумеется, далеко не всякий первичный сигнал требует трагического исхода. Обычно он исчерпывается раньше, так сказать, по исполнению задания. Но бывает… И в этом случае оправдывающийся дьявол может процедить: "Нельзя сказать, что его не предупреждали…"

В юности все мечтают о счастье. Мечта эта обычно остается неисполнимой по причине своей непроясненности или, точнее, по причине своей беспредельности. Но признаком нормальной юности можно считать такую юность, которая ставит перед собой неясную, расплывчатую, беспредельную задачу. Юность, ограничившая себя четкой и потому усеченной, и потому исполнимой задачей, подозрительна и даже чудовищна.

Когда же приходит возраст, который принято считать за зрелость, потому что ничего другого не остается, начинаешь мечтать о том, чтобы честно выполнить свой долг.

Оба эти состояния прекрасно выражены Пушкиным. Вот юность поэта:

Вот зрелый, усталый, всепонимающий Пушкин:

Кажется, в этих строчках Пушкин предугадал будущее литературы двадцатого века. Лучшая, настоящая литература нашего века не знала и не могла знать юности. Если юный Пушкин мог надеяться, что на обломках самовластья напишут имена честных сынов России, то художники двадцатого века начинали с того, что выносили из обломков старого гуманизма, построенного с расчетом на ход истории и цивилизации, уцелевшие нравственные ценности. На свете счастья нет, но есть мужество и товарищество, есть любовь-передышка, есть верность, есть точное знание, пусть маленького, но чисто и честно сделанного дела.

Лучшие герои Хемингуэя, Ремарка, Фолкнера и других писателей нашего времени кажутся статичными, даже если совершают динамичные поступки, кажутся глухонемыми, в крайнем случае контуженными, даже если много говорят. Такое впечатление, что жизнь их это начавшийся с юности и трагически затянувшийся эпилог.

Но это честная литература, и она не могла быть иной. Серьезная литература двадцатого века не знала надежды, по крайней мере до последнего времени. Надежду выражала только социалистическая литература, но ее чахоточный румянец мог обнадеживать только очень наивных и очень больных людей.

Мне кажется, надежда в современную мировую литературу пришла с именем Солженицына. Парадоксально и многозначительно, что человек, прошедший сталинские лагеря и переболевший самой страшной болезнью нашего века, раком, и напечатавший свое первое произведение в зрелом возрасте, внес в литературу двадцатого века то, чего в ней не было — сокрушающую молодость духовного здоровья.

Ничуть не умаляя достоинства писателей, о которых я говорил, я хочу сравнить одну особенность, бросающуюся в глаза и делающую их столь непохожими. Произведения, написанные Солженицыным в сорок с лишним лет, имея все признаки большой литературы, несут на себе печать литературной молодости: слишком прямолинейные характеры, могучий, но слишком по-юношески любующийся своими возможностями язык, даже щеголяющий порой сомнительными неологизмами, порой чересчур лобовая полемика.

Произведения Хемингуэя написаны человеком, которому нет еще и тридцати лет, но уже всемирная слава и вполне заслуженная, безукоризненное мастерство, изумительная пластика и точно выписанная безнадежность: вечный праздник, на котором никому не весело.

Старый гуманизм, основанный на вере в прогресс цивилизации, демократии, социализма, оказался полностью разрушенным. Первые пятьдесят лет двадцатого века принесли полную победу варварства и фашизма. Все варианты прогресса, в свое время досконально изученные и отвергнутые Львом Толстым, потерпели тот самый крах, который он предвидел и предсказывал. Путь, предложенный Толстым, казался длинным, скучным и неинтересным. Толстой предлагал каждому заняться прежде всего собственной душой. Но никому неохота было заниматься собственной душой и тем самым признавать свое несовершенство, всем охота было заниматься совершенствованием целого общества, страны, всего мира, а в крайнем случае хотя бы рабочего класса.

Такой идейный размах был особенно свойствен русским и немецким социальным деятелям. В этом размахе я вижу проявление тайного рабства, его порой неосознанной, но очаровательной сладости, которая заключается в безответственности. По-моему, мало кто замечал, что главная причина рабства не в том, что его силой насаждали, хотя и это было, а в том, что оно в себе заключает тайную сладость: безответственность.

Люди, боровшиеся с рабством в России, чаще всего были тайными рабами и удовлетворяли свою тайную рабскую потребность в безответственности. Одно дело самому выработать справедливое отношение к окружающим людям и научить этому хотя бы своего сына. Здесь слишком явна возможность проверки плодов просвещения. Другое дело учить всех или многих представителей класса. Тут — размахнись рука, тут — попробуй проверь, тут — такая сладость такой огромной безответственности, тут такая каша заваривается, что ого-го-го! Спасибо Марксу, очень подходящую теорию придумал! А как честное выполнение своего долга? Какая там честность, все вверх тормашками полетит, тут новый мир будет, а честность — это буржуазный предрассудок.

А между прочим, честность довольно забавное свойство человеческой натуры — среди честных честность слишком элементарна, чтобы считать ее достоинством, а среди мошенников — она просто недостаток, уродство.

Но все-таки бесчестный человек как-то оправдывает свои поступки.

В этом смысле интересно, что думали фашисты, когда захватывали и грабили целые страны. Неужели так и верили в свою миссию высшей расы? Интуиция нам подсказывает, что рядовые фашисты не этому верили. Интуиция и поэт и наш собственный здравый смысл могут нам подсказать многое, в том числе и то, чему верили фашисты.

…И верили, что наглость победит…

Так писал норвежский поэт Нурдаль Григ — и это точно. Мы победили — значит мы правы; мы правы, значит, честность за нами. Ухмылка хама — псевдоним философии силы.

…И верили, что наглость победит…

Наглость всегда сначала побеждает именно потому, что она наглость. Ночь длинных ножей и право первой ночи всегда за ней. И все-таки за первой ночью, даже если она растягивается до размеров полярной, рано или поздно наступает день расплаты и позора.

Здесь мы сталкиваемся с удивительным и прекрасным свойством человеческой природы.

Человек, который отнимает у другого человека свободу, оказывается, мало что получает. Человек, у которого отняли свободу, оказывается, почти все теряет. Потеряв почти все, человек идет на все, чтобы вернуть потерянное. Не получив почти ничего, захватчик не может идти на все, чтобы защищать захваченное.

Ни злостью, ни храбростью, ни воинским мастерством нельзя перекрыть главное — энергию праведного гнева.

Следует признать, что есть люди, от рождения нравственно одаренные, даже своего рода Моцарты духа, и есть люди, тугоухие на совесть. Тугоухость не снимает ответственности, потому что сигналы совести доходят и до них, пусть даже ослабленные.

Деятели, подобные Гитлеру или Сталину, по-видимому, рассуждали примерно так: совесть — это дело привычки, поэтому дайте мне время, и я бессовестность сделаю делом привычки.

В конечном итоге рано или поздно они терпели крах, а их уцелевшие последователи возвращались к совести под конвоем общества, как сифилитики когда-то возвращались из больницы, живые, но с провалившимися носами.

Гитлер, безусловно, был лишен чувства юмора. Отсутствие юмора делает политического деятеля крайне опасным для своего, а в случае удачи и для окружающих народов. Сталин был лишен чувства юмора настолько, что даже решался шутить.

В данном случае чувство юмора — это понимание тех бесчисленных препятствий, которые ставит жизнь на пути наших замыслов, это журчание мысли на ее порогах и перекатах.

Отсутствие чувства юмора у людей, обладающих властью, освобождает в их душах громадную энергию, при помощи которой они совершают великие сдвиги, впоследствии именуемые безумием.

Для политического деятеля юмор играет роль хорошо срабатывающего тормозного устройства.

И заметим такую вещь. Есть сумасшедшие, которых можно посадить за банкетный стол, и никто не догадается, что это сидит сумасшедший. Есть сумасшедшие, с которыми можно ходить на рыбалку. Почти с каждым из сумасшедших можно говорить о политике или об искусстве, да они сами с вами заговорят о них, дайте только возможность, но нет и никогда не было сумасшедшего, с которым можно было бы поделиться хорошей шуткой.

Но вернемся к странному предмету нашего разговора. Совесть — таинственное свойство человеческой души, мешающее ему оскотиниться. Мешающее, но не запрещающее. В этом тонкость. Совесть предлагает нам поступить в согласии с ней, но оставляет за нами право выбора, то есть возможность и не принять ее совет. Зато если мы принимаем ее совет, достоинство выбора и удовлетворение от него целиком принадлежат нам.

Есть люди, которые всю жизнь ходят на цыпочках, чтобы не разбудить свою совесть. Но, как легко заметить, особенность человеческой природы состоит в том, что голос совести слышен каждому нормальному человеку, но люди не в одинаковой степени ему подчиняются.

Здесь шкала, определяющая ценность человеческой личности. Здесь и только здесь. Ценность человеческой личности, ее красота и величие прямо пропорциональны степени подчинения голосу совести.

По-моему, мы не можем с научной достоверностью утверждать, что совесть, как свойство человеческой души, развивается вместе с историей и цивилизацией. Это может показаться странным, но это так. История безразлична к делам человеческим.

Реке все равно, что на ней ставят. — бойню или мельницу.

Между прочим, Толстой, упорно отрицавший историю, не отразил ли это отрицание в самом стиле своих произведений? Могучий, неторопливый стиль, как бы уподобляющийся ритмам и картинам природы: истории нет, спешить некуда.

Мы можем сказать, что с развитием цивилизации само понятие совести утончалось и уточнялось. Но это ни о чем не говорит. Более того, педагогический талант, проявленный Толстым и Достоевским в разъяснении этого понятия, может быть следствием повышенной тупости учеников.

Блага цивилизации очевидны. В том числе материальные и духовные. Но вредные последствия ее не так очевидны, вернее, материальные, то есть заражение рек, воздуха и так далее, сейчас заметны всем, но признаки духовного вреда нам еще не так заметны.

Например, невероятное обилие информации, которая сыплется на современного человека, безусловно ослабляет у него аппетит к знаниям.

Транзисторы, эти музыкальные орешки, которые щелкают на всех путях, безусловно ослабляют у наших современников желание принимать участие в тяжелых консерваторских пирах, где долгая старинная музыка подается на стол, как целиком зажаренные быки.

А путешествия? После телевизора и кино мы путешествуем как бы по следам своих снов. И даже не своих, а чужих. Повышенные удобства передвижений таят в себе еще более разрушительный грабеж, ибо преодоление препятствий можно считать одним из основных условий всякого наслаждения — физического и духовного.

Никогда уже больше никто не напишет "Путешествие в Арзрум", даже если появится человек, столь же одаренный, как Пушкин.

Чрезмерное обилие препятствий убивает удовольствие от достигнутой цели. Но и чрезмерно комфортабельный путь в достижении цели обесценивает самую цель.

Пейзаж, открывшийся с вершины горы, на которую мы взобрались пешком, совсем не тот, который мы увидим, высадившись на ту же вершину с вертолета.

Энергия, которую мы истратили, поднимаясь на вершину, вернулась преобразованной и как бы воодушевляющей зрение. Более того, отношение к человеку, который вместе с нами поднимался на вершину, совсем иное, чем к человеку, который вместе с нами прилетел на вертолете. Отношения к человеку, который вместе с нами поднимался на гору, при всех обстоятельствах богаче, в своей человеческой сущности он нам раскрылся неизмеримо глубже.

Цивилизация, приучая нас осуществлять свою волю через вещи незримо и незаметно, загромождает нам душу властью этих вещей. Обычно мы эту власть не замечаем, но в какой-то поворотный момент нашей жизни мы вдруг чувствуем, что вещи хватают нас бульдожьей хваткой, и хозяин вещей оказывается не таким уж хозяином.

— Плюнь на мою машину, если я вру, — без тени шутки сказал мне как-то один наш ответственный работник. Я ему поверил, тем более что мы стояли рядом с его персональной машиной.

Телефон, безусловно, стимулирует аморальность. Совершенно очевидно, что по телефону легче соврать, чем глядя в глаза. Кстати, отсюда и польза личных контактов, о которых так часто пишут в газетах. Впрочем, в глаза тоже врут достаточно.

Гостеприимство могло возникнуть из древней любознательности человека. Человек был рад принять у себя в хижине или пещере своего собрата из далекого края, чтобы узнать у него что-то новое.

В процессе общения наш пращур быстро заметил, что если чужеземца хорошо угостить да при этом время от времени орошать ему язык виноградной жидкостью, то новости из него польются одна другой удивительней.

Потом он заметил, что ему приятно не только узнавать что-то новое, но и приятно, что гостю у него приятно.

Так, значит, делать добро приятно само по себе, вдруг догадывался наш далекий предок, а если не догадывался, то нам самое время догадаться.

Гость, в свою очередь, хорошо поев и попив и чувствуя, что его с удовольствием слушают, знай рассказывает себе заморские были, и, понимая, что они приятны хозяину, он эти новости растягивает, расцвечивает, благо земляков нет, опровергнуть некому. Но я уж, кажется, выдаю цеховую тайну возникновения литературы.

У нас, конечно, гораздо меньше шансов ощутить радость общения с далеким гостем. Легкость преодоления пространства, которое гость проехал или пролетел, ослабляет ощущение разницы между дорогой и домашним уютом.

— Подумаешь, в самолете было не хуже, — как бы говорит гость, без особого любопытства оглядываясь и усаживаясь на диване.

— Посмотрим, чего стоят твои новости, — как бы отвечает хозяин комплиментом на комплимент.

Как преодолеть вредное влияние цивилизации? Приходится прибегнуть к виноградной или другой аналогичного воздействия жидкости. И вот уже разговор оживает, глаза загораются дружеской теплотой и вниманием. Понятно, чтобы размыть отупляющий слой цивилизации и добраться до дружеского взаиморасположения, нужно несколько больше времени да и размывочного материала.

Общество, которое, с одной стороны, сломало все социальные перегородки, а с другой стороны, поставило перед собой некую высшую социальную задачу и подчинило жизнь миллионов людей служению этой задаче, не могло не прийти ко всеобщему охамению. Это независимо от того, правильна или неправильна поставленная задача, важно, что человек с его честью и достоинством оттеснен на задний план. Более того, всячески доказывается, что честь и достоинство человека измеряются не честью и достоинством, а степенью самоотверженного служения социальной задаче.

Раз ценность человека не в человеческом достоинстве и чести, значит, можно топтать эти понятия, нечего церемониться. Никогда хамство не расцветало таким густопсовым цветом, никогда подлость не ухмылялась столь самодовольно: попробуй, докажи…

В свое время наша демократическая литература высмеяла и осудила дуэль. Главный аргумент ее, о котором легко догадаться, это то, что на дуэли, во-первых, и в самом деле могут убить, а во-вторых, убить не того, кто виноват. Каждая конкретная дуэль могла быть образцом несправедливости, и все-таки в целом в русском обществе дуэль была мощным средством нравственной санитарии.

В обычной жизни собственная смерть каждому человеку представляется бесплотной абстракцией. Хорошо это или плохо? Я думаю, плохо, как и другая крайность, навязчивое ощущение своей обреченности.

Привкус печали в радости и печаль, смягченная юмором или иронией, — вот состояние духа, которое мне представляется наиболее плодотворным. Мужественное и мудрое пушкинское состояние.

У настоящего поэта чувство смерти развито, как у хорошего боксера чувство дистанции.

Но вернемся к обычному состоянию обычного человека. Совершая тот или иной поступок, он, как правило, не соразмеряет этот поступок со своей жизнью в целом и тем более с оставшимся отрезком жизни. Но раз не соразмеряет, он неосознанно исходит из представления о бесконечности своей жизни, что приводит к нравственным ошибкам суеты.

Сила дуэли была в том, что она каждому человеку одним махом придвигала представление о собственной смерти. Зрелище получалось внушительным и даже как бы грандиозным, учитывая, что это твоя личная смерть. При виде этого зрелища человеку волей-неволей приходилось переосмысливать свои поступки и мечты. И в этом новом масштабе цен многое, казавшееся ранее хитроумным, блистательным, удачным, открывалось в своей истинной сущности, то есть ничтожной или подлой.

И это незримо воздействовало на отношения между людьми и хотя, естественно, не уничтожало угнетения и холопства, но все же львиную долю подлости удерживало в состоянии невоплощенного замысла.

Как и всякий пример, это воздействовало на ближайшие слои населения. В России многие разоблаченные казнокрады позору каторги предпочитали самоубийство, и это было довольно распространенным явлением, хотя, разумеется, не столь распространенным, как само казнокрадство.

В силу некоторых (вполне случайных) жизненных обстоятельств мне приходилось знавать многих казнокрадов, среди которых одни уже побывали в тюрьме, а другим еще только предстояло. Должен сказать, что ни один из них не был задержан при попытке покончить жизнь самоубийством.

Сколько бы ни утверждали философы, гуманисты и художники всех стран высочайшую ценность человеческой жизни и свободы, государство всегда будет исходить в оценке человеческой жизни и свободы, более или менее сообразуясь с историческим состоянием данного общества.

Люди, которые осуществляют власть, и есть наиболее наглядное воплощение исторического состояния данного общества. Они есть то, что они есть, и другими быть не могут.

Разумеется, внутри данного исторического состояния может зреть иное историческое состояние, но и претворять его в жизнь будут иные люди.

Но люди, жаждущие нового исторического состояния, всей душой понимающие его необходимость, часто никак не могут понять, что оно не может прийти через людей, воплощающих старое историческое состояние.

В общественной системе, основанной на силе, а не на праве, то и дело появляются наивные идеалисты, которые полагают, что все дело в том, чтобы объяснить государству, что оно в тех или иных случаях делает глупости. Но эти глупости не так глупы, как кажутся на первый взгляд. Общественная система, основанная на силе, как бы нарочно из чувства самосохранения вынуждена время от времени проводить абсурдные кампании, хотя сама она, вернее, люди, ее проводящие, могут и не воспринимать ее как абсурд.

Для чего это она делает? Для того, чтобы через наше подчинение абсурду почувствовать степень реальности авторитета силы. Иного способа определить прочность этой системы нет, а проверка прочности необходима ей, как и всякой системе.

Поэтому ей, этой системе, некоторое количество наивных идеалистов, которые время от времени берутся ее поправлять, даже полезно, для того чтобы почувствовать количество и качество неподчинения. Полное молчание было бы подозрительно.

Возможность проявления самых абсурдных утверждений и действий в системе, основанной на силе, есть высшее доказательство реальности этой силы.

Сталин, уничтожив миллионы людей, в том числе и товарищей по партии, объявил на весь мир, что создал общество, в котором человек — это высшая ценность.

Но даже и он страшился полного молчания. Система требовала проверки. И так как некоторое количество идеалистов, которые все еще оставались в России, были уничтожены, ему пришлось инсценировать сопротивление абсурду, чем и были многочисленные процессы.

Среди огромного количества осужденных было немало людей, которых обвиняли в покушении на Сталина. Я не верю, что кто-то предписывал следователям, во всяком случае многочисленным провинциальным следователям, создавать такие абсурдные дела. Я, например, знаю крестьянина, у которого на чердаке нашли старый, непригодный к употреблению пистолет и которого обвинили в подготовке покушения на жизнь товарища Сталина. Казалось бы, опасно следователю играть с таким огнем. Но нет, следователь, инстинктивно угадывая желание системы проверить свою силу через сопротивление абсурду, не боялся создавать схемы идеального противника абсурда, то есть тираноборца.

Мера наказания в каждой общественной системе определяется степенью разницы между жизнью на воле и в неволе. В странах, где разница небольшая, естественно, провинившемуся дают почувствовать наказание за счет более длительного срока заключения или дополнительного угнетения в самой тюрьме.

Теоретически можно представить себе страну с таким низким материальным и духовным уровнем жизни на свободе, что она почти равняется жизни в неволе. В такой стране человека, укравшего банан, пришлось бы лишить свободы на бесконечный срок, чтобы получить математически точное выражение наказания.

Значит ли из сказанного, что художники, философы, гуманисты должны определять ценность человеческой личности и свободы, сообразуясь с реальным историческим состоянием общества, в котором они живут?

В том-то и дело, что нет. Как только они захотят предъявлять обществу духовный счет, сообразуясь с реальными возможностями общества, они перестанут быть собой, то есть выразителями духовных стремлений человека.

Против такого нормирования свободы духа каждый раз восстает художник. В своих требованиях обществу он исходит из необходимости полного счастья каждому человеку, то есть из требований духовно необходимых, материально никогда не выполнимых полностью.

Во имя чего он восстает? Прежде всего из интуитивного стремления быть правдивым. Чувство справедливости ему подсказывает, что нет справедливости в том, что человека, укравшего банан в этой банановой республике, загнали в тюрьму, хотя это и рационально, с государственной точки зрения, в государстве, где все бананы наперечет.

Нет, не воровать бананы и сидеть за это в тюрьме, не для этого родился человек, а для чего-то более прекрасного. И потому нет и не может быть справедливости в том, что вы его посадили в тюрьму.

Представим себе, что тюремщик банановой республики, услышав такие речи, неожиданно заплакал и, протягивая художнику ключи, сказал:

— На, открывай дверь тюрьмы. Я выхожу из игры…

— Нет, — отвечает ему художник, — держи ключи при себе и выполняй свой долг.

— Тогда зачем ты меня расстраиваешь! — кричит тюремщик и поспешно прячет ключи в карман.

— Чтобы ты сторожил тюрьму, но знал, что дело твое, как и все наши дела, несовершенно, — отвечает ему художник, — чтобы ты печалился по этому поводу и мечтал о чем-то лучшем, чем наша банановая республика.

— Зачем ты меня расстраиваешь! — в лучшем случае кричат наши тюремщики, а в худшем — заталкивают художника туда, где сидит укравший банан.

В нормальном обществе между выразителями духовных стремлений и государственной властью должна происходить постоянная диалектическая борьба, ничего общего не имеющая ни со стремлением к анархии, ни с аргументом полицейской дубинки.

Иначе тюремщик так и не задумается над участью человека, укравшего банан, а также и своей участью. И что удивительнее всего, и это доказано историей, общество, где наибольшее количество людей задумываются над этим, в конечном итоге находило частичный выход из этой драмы в более продуктивных способах производства бананов.

Да, очень поздний. К счастью? К сожалению?

Прожить семьдесят три года, пройти — ребенком — через бури гражданской войны, через тринадцать раз сменявшиеся в моем родном Киеве власти, через немецкую оккупацию 1918 года, через деникинский погром, через бесчинства петлюровцев, через короткое комсомольское подполье во время захвата Киева белополяками… Потом, в юности и зрелости, пережить преследование и разгром внутрипартийных оппозиций (о преследовании и разгроме других социалистических партий я тогда не думала), пережить массовый террор 1935–1939 годов, когда я потеряла стольких близких, пережить бурный взлет антисемитизма 40—50-х годов, уже приближавшийся — вот-вот! — к своей кульминации… Пережить все это — и все, что было потом (постепенное освобождение собственной мысли: сначала "оттепель" и связанные с ней иллюзии, потом "Новый мир" Твардовского, дело Синявского, Даниэля, чтение самиздата, оккупация Чехословакии)… И наконец собственные статьи, впервые — без "внутреннего редактора".

Это все схема, пунктир. Но все это прожито, продумано, прочувствовано.

…А вот обыска у меня до сих пор не было. До семидесяти трех лет. До 25 января 1979 года. И даже не случалось мне ни разу попадать к моим друзьям, когда у них "шмонали" все — от стенограмм партийных съездов до любовных писем. Рассказов слышала много, читала того больше, но — должна признаться — ничто не заменяет личного опыта. Прав был Гёте: теория сера по сравнению с вечнозеленым деревом жизни.

…И как бы для того, чтобы перед концом моего жизненного пути дать подтверждение этого философско-поэтического тезиса, в моей передней прозвенел звонок…

…Я накинула халатик и пошла открывать. Была не ночь и не утро, примерно половина дня. Но я лежала в постели: меня знобило, я задыхалась, одолевая очередной сердечный приступ. Ждала медсестру из поликлиники: она примерно в это время приходила делать мне укол.

Открыла дверь. Моя крохотная, полтора метра на полтора, передняя мгновенно заполняется людьми. Входят четверо: женщина и мужчина постарше и двое совсем юных — парень и девушка студенческого типа.

Я еще ничего не понимаю.

— Товарищи, — говорю я, запахивая халатик, вы ко мне? Поговорить? Может быть, отложим разговор? Я очень плохо себя чувствую…

— Нет, нет, — возражает женщина постарше, — мы вам сейчас все объясним.

И, запирая дверь (вот тут меня что-то кольнуло), объявляет:

— Обыск!

Ах, обыск!

От входной двери до моей тахты — четыре шага. Я поворачиваюсь, иду в комнату, сажусь на постель и говорю:

— Предъявите ордер!

Женщина протягивает ордер и одновременно каким-то даже чуть щеголеватым, вызывающим движением раскрывает передо мной свое служебное удостоверение. Читаю: "старший следователь Мосгорпрокуратуры Корнакова". Корнакова, Корнакова?.. Почему такая знакомая фамилия? Ах, да, первый советский цветной фильм назывался "Груня Корнакова"… Неуместная эта ассоциация мелькает в мозгу, пока я отвечаю, что у меня нет "заведомо ложных клеветнических материалов", которые мне предлагается добровольно выдать.

Ритуал закончен. Я снова ложусь под одеяло, они приступают к делу. Перед этим мужчина постарше изысканно-вежливо спрашивает:

— Разрешите раздеться?

Сухо отвечаю:

— Я здесь сегодня ничего ни разрешать, ни запрещать не могу.

Снимают пальто. Попутно осведомляются:

— Вы больны, Раиса Борисовна?

— Как видите.

— К вам должен прийти врач?

— Нет, только медсестра.

Корнакова подходит к письменному столу, расчищает место и раскладывает письменные принадлежности (все пять часов она занималась исключительно канцелярской, секретарской деятельностью). Мужчина постарше (он так и остался безымянным) проходит к комодику и начинает рыться в белье. Двое юных (как я поняла, привезенные с собой "понятые" — какие-то ихние кагэбэшные студенты или курсанты) остаются посреди комнаты в статуарных позах. Парень за все пять часов так и не произнес ни слова; девица же (видимо, отличница) проявила больше активности.

…Звонок. Появляется пятый — тоже безымянный. Вот если бы он вошел вместе со всеми, я бы сразу догадалась. Почему? Не знаю. Какой-то явственный профессиональный отпечаток: холеная толстая морда, пустые глаза, неуловимое хамство в интонациях (хотя внешне все в нормах вежливости).

"Толстомордый" начинает "шмонать" стоящие за дверью книжные полки. Это в ногах моей постели. Лежу, смотрю. Читать не могу. Изредка отпиваю воду.

Девушке-"понятой" не сидится на месте. То ли ей впрямь чуточку неловко (не привыкла еще), то ли просто молодая энергия не дает покоя…

— Раиса Борисовна, может быть, вам что-нибудь нужно? Может быть, вам чайник вскипятить?

— Благодарю вас, — отвечаю я ледяным тоном, из которого не выхожу в тех редких случаях, когда раскрываю рот. — Мне от вас ничего не нужно.

Молчание. Они "работают", принося все, что находят нужным "изъять", к письменному столу, где следовательница в поте лица трудится над составлением описи. Даже мне, неопытной, ясно, что ее роль тут ничтожна, что ордер Мосгор-прокуратуры — чистая "липа", ширма для КГБ.

…Молчание. Нарушает его первым безымянный, изысканно-вежливый.

— Разрешите курить на кухне?

Тем же тоном повторяю: не могу ничего ни разрешать, ни запрещать. Они по очереди ходят на кухню.

…Молчание. И телефон, стоящий у моей постели, обычно беспрерывно трезвонящий, почему-то молчит. Странно, они его даже не отодвигают. Техника у них, что ли, такая, что позволяет отводить звонки?

…Молчание. На этот раз нарушает его "толстомордый". На книжных полках он, кроме старых самиздатских произведений, обнаружил неизвестную толстую рукопись в двух папках. Не помню, как она называется, — не читала. Что-то социологическое. Просили меня прочесть, а я все уклонялась: уж очень солидный "кирпич", а мне неохота тратить время — я не специалист…

"Толстомордый" тоже явно не специалист в социологии, но в своем деле понимает: перелистав несколько страниц, что-то учуял. С чуть заметной издевкой спрашивает:

— Диссертация?

— Возможно, — равнодушно отвечаю я.

Издевка в тоне усиливается.

— Ну и где же эту диссертацию собирались защищать?

— Понятия не имею, — следует столь же равнодушный (и вполне правдивый) ответ.

— Как она к вам попала?

— Мало ли как! Ко мне многие обращаются с просьбами — отрецензировать, отредактировать…

— И вы все это делаете за "спасибо"?

— А вы не способны представить, что можно что-нибудь делать за "спасибо"? — осведомляюсь я.

Замолчал — и понес толстые папки к следовательнице. Около нее неуклонно растет гора.

"Изысканно-любезный", покончив с моим бельевым комодиком, дергает дверцу письменного стола. Заперто. Он обращается ко мне:

— Раиса Борисовна, вы дадите нам ключи?

Дать? Не дать? Ну, допустим, не дам. Они взломают. Но и подавать им я не стану…

Не меняя позы, говорю:

— В связке ключей на входной двери находится и ключ от письменного стола.

"Любезный" находит ключ, открывает дверцу и погружается в содержимое ящиков. Вот где главный улов! Три ящика набиты до отказа, их даже трудно открывать. Он что, ищет определенное что-нибудь? Попытается разобраться? Ничего подобного. Все, что напечатано на машинке или написано от руки (а в моем литературном архиве все либо напечатано, либо написано от руки), без разбора летит к ногам следовательницы. Груда папок около нее растет — ящики катастрофически пустеют.

Не вставая, я говорю:

— Среди этих папок есть одна, на которой написано "Мои работы". Это действительно мои авторские работы, подписанные моей фамилией. Я настаиваю, чтобы вы их не забирали. Согласно авторскому праву.

— Да, — отвечает "любезный", — вот эта папка, она у меня в руках. Но мы возьмем все, что сочтем нужным… — И, листая содержимое папки: — A-а… скажите, Раиса Борисовна…ваши статьи, напечатанные в "Поисках”, здесь есть?

Ах вот оно что!

— Все, что я когда-либо написала, подписано моей фамилией. В остальном разбирайтесь сами.

…Молчание. Папки громоздятся на папки. Я хочу пить. Встаю, выхожу на кухню, возвращаюсь с чашкой воды. Девица вскидывается:

— Ну зачем вы, Раиса Борисовна? Я бы вам принесла…

(Интересно, ей в самом деле в глубине души немножко стыдно? Или ее там где-то на ихних курсах учат "политесу"? И объясняют, в каких случаях "политес" применять, а в каких нет?!)

Укладываюсь снова в постель. В это время "толстомордый", откопав на моих полках какие-то два листочка, несет их следовательнице. По дороге бросает мне:

— Заверить надо!

— Что — заверить? — не понимаю я.

— Ваше завещание…

Тут я выхожу из состояния замороженности.

— Мое завещание? — Я сажусь на постель. — А ну, подайте его немедленно сюда!

Пораженный моим тоном, он невольно останавливается.

— Мое завещание, — подымаю я голос, — это мой личный, интимный документ. Он распространению не подлежит. Его даже мои близкие могут прочитать только после моей смерти. Немедленно отдайте!

Он колеблется, но "любезный" делает ему какой-то неуловимый знак глазами (видно, он рангом повыше) — и "толстомордый" с неохотой отдает мне листочки. Однако не может удержаться от замечания:

— Обиделись на партию?

— Послушайте, вы… — говорю я медленно и раздельно (девица и юноша жадно слушают). — Я в этой партии много больше лет, чем вы существуете на свете. И мои взаимоотношения с этой партией вашей компетенции не под-ле-жат. Запомнили? Делайте вашу грязную работу — и молчите…

Теперь все молчат. "Толстомордый" продолжает "шмонать" на полках, "любезный" продолжает очищать ящики. Следовательница усердно пишет.

…Звонок… К двери бросаются сразу "толстомордый" и девица. На пороге — медсестра. "Толстомордый" выпаливает:

— Кто вы такая?

Медсестра удивлена и испугана. Она уже вторую неделю ходит делать мне внутривенные сердечные вливания и знает, что я живу одна. А тут — полная квартира людей, явно посторонних и явно недоброжелательных…

— Я… из поликлиники, — робко говорит она.

Мне жаль ее. Ну зачем ей это? Она тут при чем?

— Валя, — говорю я, — может, не будем сегодня делать укол? Пропустим?

Она ничего не понимает, она инстинктивно боится, но природное добросердечие и профессиональная добросовестность берут верх над страхом.

— Как это не будем? — энергично протестует она и начинает раздеваться. — Вон вы какая бледная… И задыхаетесь! Обязательно будем!

Вмешивается "любезный":

— Пожалуйста, пожалуйста… Мы выйдем…

В этом нет необходимости, но я не возражаю. Впрочем, они очень быстро исправляют свою оплошность. Пока Валя, пробравшись между папками, отламывает головки ампул и готовит шприц, дверь беззвучно отворяется и чуть ли не на цыпочках входит девица-отличница. Медовым голосом она говорит:

— Я постою у окна… Я отвернусь… Я не буду смотреть…

— Можете не отворачиваться, — говорю я, протягивая руку для укола.

Валя собирает свой чемоданчик, прощается и идет одеваться. Когда она уже готова, перед дверью вырастает "толстомордый".

— Ваши документы!

Тут медсестра не выдерживает:

— Почему я должна предъявлять вам свои документы? Кто вы такой? И что здесь происходит?

— Обыск! — значительным тоном произносит "толстомордый".

— О-обыск??!

Она поворачивается ко мне (я лежу напротив открытой двери). На лице ее — безграничное изумление, глаза становятся совсем круглыми. Конечно, она меня совсем не знает… Но уж больно не похожа эта худенькая старушка на преступницу… О-быск?!

Мне становится смешно. И опять — жаль ее.

— Не пугайтесь, Валя, я не уголовница.

"Любезный" снова делает неуловимый знак — и "толстомордый" выпускает медсестру, так и не поглядев на ее удостоверение (ограничился только тем, что узнал номер поликлиники).

Они возвращаются к прерванной "работе". "Толстомордый" теперь "шмонает" мой книжный шкаф. Не очень тщательно "шмонает": видно, они знают, что главная "крамола" у меня в письменном столе и на полках. Вынул два-три тома Ленина, удостоверился, что за ними стоит Маркс — и не стал дальше смотреть. Толстого, Достоевского, Чехова тоже обошел вниманием. Зато в тонких книжках стихов (а их много) рылся долго и усердно. Во многие книжки были вложены стихи, не вошедшие в сборники и перепечатанные на машинке, — это все он забрал. Забрал и сброшюрованный машинописный сборник "Образ Анны Ахматовой" (стихи, ей посвященные, — большая часть их опубликована в советских изданиях). Забрал и первый том американского издания произведений самой Ахматовой (вторрго не было дома), и небольшой сборник прозы Цветаевой "Световой ливень", и "Охранную грамоту" Пастернака, и, конечно, первую книгу "Записок" Лидии Чуковской об Анне Ахматовой. Вообще забрано все, что издано за границей, в том числе и ряд книг с авторскими надписями.

Я пытаюсь вмешаться.

— Почему вы забираете Ахматову, Цветаеву, Пастернака? Ведь все эти произведения печатались в советских изданиях.

— Разберемся, Раиса Борисовна, — следует успокоительный ответ. — Разберемся — и, что можно, вам возвратят…

Посмотрим. И посмотрим, что — "можно".

Дальше следует молчаливая консультация "толстомордого" с "любезным". Тут я не могу сдержать улыбку. Первый обнаружил в моем книжном шкафу два старых номера "Нового мира" и пошел показывать их второму. Тот махнул рукой — и "Новый мир" возвратился в книжный шкаф. После того как они ушли, я просмотрела оглавление этих номеров (я о них забыла). Журналы — за 1966 год. Напечатаны в двух номерах повесть Василя Быкова "Мертвым не больно" и рассказ А.И. Солженицына — самый, к сожалению, слабый — "Захар Калита"…

"Любезный" кончил опустошать мой письменный стол. Опустошать в точном смысле слова: в ящиках теперь просто нет ничего. Ничего, кроме нескольких поздравительных открыток и моей трудовой книжки.

Взгляд "любезного" падает на стоящий за моим письменным столом рюкзак.

— Это ваш рюкзак?

— Нет.

— Чей же?

— Одной моей приятельницы.

— Как фамилия этой приятельницы?

— Я не обязана сообщать вам фамилии моих друзей.

— Что в рюкзаке?

— У меня нет обыкновения заглядывать в чужие вещи.

Они развязывают рюкзак — и, кроме домашних вещей, находят в нем совсем неожиданный для себя "подарок". Моя неосторожная приятельница (теперь можно назвать ее имя — что уж тут! — Мальва Ланда) вместе со своими бумагами засунула туда же пенсионное удостоверение и сберегательную книжку, в которой была заложена пятирублевка. Пятирублевку мне торжественно вручают, бумаги "изымают", а заодно "приобщают к делу" и пенсионное удостоверение, и сберкнижку со сторублевым вкладом (деньги небольшие, но для пенсионера существенные). Хотя, насколько я понимаю, ни пенсионную, ни сберегательную книжку нельзя считать "заведомо ложными, клеветническими" документами…

Кажется, все?

Нет, не все.

— Теперь мы, с вашего разрешения, посмотрим на кухне…

Да, "политесу" их, видимо, и впрямь обучают. Впрочем, применяют они его отнюдь не всегда (вспомним хотя бы избиения вокруг Пушкинской площади 10 декабря 1978 года и аналогичные избиения в Ленинграде). Почему они так вежливы со мной? Значит, "с моего разрешения"?

— А если я не разрешу?

"Любезный" улыбается.

— Мы все равно посмотрим.

— Разумеется, — говорю я. — Только зачем тогда эти ужимки?

Ответа нет, да я его и не жду. Они идут на кухню. Я не сопровождаю их — к чему? За ними пятерыми я все равно не услежу, и сил у меня нет стоять над ними. Да и нет ничего на кухне, кроме пишущей машинки.

Именно с машинкой они возвращаются в комнату.

— Вы хотите забрать машинку? — спрашиваю я.

— Да.

— Зачем? Ведь чтобы определить, печатались ли на ней "заведомо ложные, клеветнические…" и так далее, вам достаточно снять образец шрифта?

— Нет, — наставительным тоном отвечает "любезный", — машинка останется у нас!

— До каких пор? — осведомляюсь я.

— До суда, — усмехаясь, выпаливает "толстомордый".

— Суда? — спокойно удивляюсь я. — Над кем? Надо мной?

"Любезный", досадливо морщась (то ли у них распределены роли, то ли просто разница характеров?), поправляет:

— До окончания следствия.

Так. А теперь что? Беглый просмотр подоконников, столика около постели, заваленного книгами и лекарствами. И наконец обращение ко мне:

— Вам, Раиса Борисовна, придется встать. Всего на несколько минут… Посидите пока в кресле…

Встать? Не встать? Противно думать, что они будут тащить меня насильно…

Встаю и пересаживаюсь в кресло. Они сразу хватаются за стопку книг, лежащих слева от подушки (я отобрала их, чтобы лишний раз не вставать с постели). Подбор, что и говорить, разнообразный: "Война и мир" Л. Толстого, двухтомник Эдмона Ростана, "Алиса в Стране чудес" Льюиса Кэрролла, 17-й номер "Континента" и "Светлое будущее" А. Зиновьева. Последние две книги, естественно, переходят к следовательнице, а над книгой Льюиса Кэрролла, новинкой, недавно изданной в серии "Литературные памятники", "любезный" задерживается. Нет, не по служебной обязанности, из библиофильского интереса. Перелистывает, закатывает глаза, прищелкивает языком:

— Прекрасная книжка!

— Да? — невинно спрашиваю я. — Правда, жаль, что ее нельзя включить в опись?

Проглатывает — и снова начинает заниматься своим делом. Они поднимают подушки, перетряхивают одеяло. Находят мою сумочку и знакомятся с ее содержимым. Как будто никакой крамолы больше нет? Впрочем… "Любезный" перелистывает мою телефонную книжечку и задумывается… Да, задача у него нелегкая: в моей телефонной книжке сам черт ногу сломит — я и то в ней с трудом разбираюсь…

Спрашиваю, намеревается ли он забрать книжечку? Да, намеревается. Пожимаю плечами: забирайте, хотя вы в ней все равно ничего не поймете…

— А вы нам не расшифруете? — искательно заглядывает мне в глаза "любезный".

(Дурак — хоть и Кэрроллом интересуется!)

— Нет, не расшифрую. Но вы берите, не сомневайтесь! Что с того, что она вам не пригодится? Зато меня вы лишите телефонов поликлиники, аптеки, "Скорой помощи", близких людей… Что ж вы? Берите, не стесняйтесь!

Он в затруднении. Что выгоднее: наказать меня, отобрав книжку, или проявить "гуманизм" — тем более дешевый, что от противоположной акции толку явно не будет. Решает в пользу "гуманизма": телефонную книжечку мне оставляет (у всех моих коллег на обысках такие книжки отбирали).

— Под диваном есть ящик? — спрашивает "толстомордый".

Ящика нет: я сплю на обычном пружинном матрасе, к которому приделаны ножки. Но я отвечаю:

— Нагнитесь и посмотрите.

Посмотрел. Нет ящика. Приставил к книжной полке стул, влез, заглянул наверх: ничего, кроме пыли.

…Притащили мешки, веревки, сургуч. Запаковывают добычу. Получается четыре мешка.

…Время уже около шести. "Толстомордый" звонит куда-то по начальству и жизнерадостно кричит в трубку:

— Кончаем… Да, порядочно… На полгода хватит читать!

Тут еще "подарочек” от Мальвы Ланды… Да, присылайте машину…

Все уже засургучено, зашито. Следовательница подносит мне протокол. Читаю. Но нельзя ни понять, ни проверить, что они записали, а что нет. Папки, в которых много различных с разными названиями материалов, записаны так: "начиная со слов…", "кончая словами…" — а что там посредине, на трехстах — четырехстах страницах, бог весть. Можно вложить туда и вынуть оттуда что угодно. Уже потом я обнаружила исчезновение ряда личных писем, не занесенных в протокол. Изъятое из рюкзака Ланды записано так: "Восемь целлофановых мешков с различными печатными и рукописными материалами, фотографиями, книгами…" Что теперь можно запихать в эти мешки? Как я узнала впоследствии, в рюкзаке находился также подарок — иконка-сувенир, в опись вообще не попавшая. Может быть, кто-нибудь из моих непрошеных гостей питает слабость не только к редким книгам, но и к миниатюрным иконам?

А это что такое? "28. Грифельная доска". В жизни не видала грифельной доски иначе, как в кино. Это, оказывается, дощечка, с которой мгновенно стирается запись. Ну ладно. А вот запись-шедевр; "68. В комнате также обнаружено и изъято 34 папки (тридцать четыре!) с различными рукописными и печатными текстами…" Какими текстами? Секрет следствия… Тридцать четыре папки и ни одного названия. Что же изъято? И как теперь требовать возвращения непоименованных материалов?

Сразу обращаю внимание на то, что в протоколе нет даже упоминания о тех двух, кто фактически проводил обыск. Фамилия следователя есть, фамилии понятых[16] с именами-отчествами и даже адресами есть (один живет на улице Уссурийской, другая привезена аж из подмосковного городка Железнодорожный). А вот "любезного" и "толстомордого" нет. Испарились.

Я поднимаю глаза на следовательницу.

— Почему в протоколе нет фамилий и должностей вот этих двух граждан, производивших обыск?

— Я проводила обыск, — вызывающим тоном говорит Корнакова. — Я имею право брать себе помощников…

— Прекрасно, — говорю я. — Берите себе хоть десять помощников. Но и я имею право знать, кто рылся в моих бумагах и моем белье, кто унес мои книги, архивы, машинку…

— Я, — повторяет Корнакова.

— Не клевещите на себя. Вы всего только технический секретарь вот этих двоих…

Бесполезно. Дочитываю протокол. Вижу, что на последней странице остается место всего для двух-трех строчек. Требую добавить лист. Пишу. Первый экземпляр протокола забирает Корнакова, второй, еле поддающийся прочтению (нарочно они, что ли, употребляют такую бледную копирку?), вручается мне.

Ну а теперь-то уж наконец все?

Нет. "Любезный" и юноша-понятой куда-то исчезают, но Корнакова, девица и "толстомордый" остаются. Я продолжаю сидеть в кресле, куда меня "перевели" с постели. Сил после пятичасовой процедуры совсем не осталось.

— Вы ложитесь, Раиса Борисовна, — проникновенным голосом обращается ко мне девица. — Ложитесь, вам будет легче…

— Мне будет легче, когда вы уйдете. Почему вы не уходите? Вы ведь уже кончили?

— Ждем машину, — откликается "толстомордый".

— Ну, это как будто меня уже не касается? Вытаскивайте свою добычу и ждите внизу…

— Машина скоро будет, — успокаивает "толстомордый". — Сейчас конец рабочего дня, самый разъезд…

— Какое мне до этого дело? Возьмите такси.

— Мы не поместимся в одно такси.

— Возьмите два.

— Вы оплатите? — иронически осведомляется "толстомордый".

— Разве Комитет государственной безопасности так беден? — в свою очередь осведомляюсь я. — Ведь хватило у него средств, чтобы потратить рабочий день пяти человек на одну старую больную женщину. Должны найтись средства и на то, чтобы избавить эту женщину от своего присутствия. Когда оно уже не вызывается государственной необходимостью…

…Звонок. На пороге мой сын, пришедший с работы навестить меня. За ним виднеются фигуры вернувшихся "любезного" и понятого. К сыну бросаются с двух сторон:

— Ваши документы!

…Не буду детально описывать, как они требовали документы у него, а он — безрезультатно! — у них. Не буду вообще больше излагать подробности — в концовке их еще немало, но это уже для моих мемуаров. Хватит и написанного. Это — не "художественное исследование", а почти точная фотография.

…Они наконец вытаскивают мешки с награбленным (чтобы не было "заведомо ложных, клеветнических измышлений", поправляюсь — с "изъятым") добром — и уходят.

Все. Точка.

Но это была не точка, а всего лишь многозначительное многоточие. В тот же день я узнала, что одновременно обыски были проведены еще у трех членов редакции "Поисков" и у трех сотрудников. И что у них так же выгребали дб дна все из письменных столов и забирали пишущие машинки, и личные письма, и семейные архивы, и собственные литературные работы.

Но, в отличие от меня, их еще таскали на допросы в Мосгорпрокуратуру. И сразу после обысков, и потом, и еще, и еще. Кто знает, может быть, "любезный" в последнюю минуту, когда все было уже готово и увязано, для того и отлучился, чтобы позвонить по автомату и получить указания: тащить ли меня, больную, в прокуратуру или нет?

Решили не тащить. Почему такой гуманизм? Только из-за моей болезни и старости?

Я думаю — не только. Известны случаи, когда и с восьмидесятилетними не стесняются. Но это все-таки столица, здесь полно корреспондентов, я — человек пишущий и, как можно было убедиться, языкастый: молчать не буду. И потом у них еще была надежда, что меня, напуганную и измученную обыском, еще можно будет отколоть от остальных, довести до "раскаяния", в крайнем случае — уговорить отойти, прекратить деятельность… Для этого надо пустить в ход иные средства, чем допрос в прокуратуре (они догадывались, что такой допрос будет безрезультатным). Надо воззвать к моей более чем пятидесятилетней партийности — и допрашивать меня не в прокуратуре, а в партийных органах.

Так, по-моему, был задуман акт второй. Он оказался куда более растянутым и куда менее детективным, чем первый.

…Я продолжала болеть. Сначала стало даже хуже: пятичасовой "шмон", несмотря на видимое спокойствие, обошелся мне недешево.

Потом полегчало.

Недели через полторы после обыска появились первые признаки того, что события начинают развиваться в предполагаемом мной направлении. Мне позвонили из Гагаринского райкома КПСС и начали проверять мои биографические данные. На вопрос, зачем это, ведь в райкоме есть моя учетная карточка, ответили: данные могли измениться, а секретарю райкома для составления справки обо мне требуются последние данные.

— Вот в проекте справки, лежащей передо мной, сказано, что вы — персональный пенсионер местного значения, а в вашей учетной карточке, что вы — обычный трудовой пенсионер…

Я ответила, что правильно в учетной карточке: я — обычный трудовой пенсионер. Награды? Наград у меня только две: медали "За доблестный труд в Великой Отечественной войне" и "К 800-летию Москвы" (эти медали есть почти у всех людей моего возраста). Последовали, не сказать чтобы умные, вопросы: почему я не персональный пенсионер и почему у меня нет медали "К 60-летию Октябрьской революции" (ее вручали старым членам партии)? Я ответила: вероятно, потому, что я никогда не ходатайствовала ни о назначении мне персональной пенсии, ни о вручении медали.

Разговор закончен. Ясно, что секретарь Гагаринского райкома не по собственной инициативе воспылал интересом к моей особе. Кто-то затребовал у него биографические данные Лерт Раисы Борисовны. Будем ждать дальнейших событий…

События развивались так. Где-то в конце февраля — новый телефонный звонок. На этот раз из парткомиссии при МГК КПСС[17]. Партследователь Иванов приглашает меня приехать для беседы.

(Вот, оказывается, какая я "шишка": сразу в горком. По уставу провинность члена КПСС полагается разбирать прежде всего в первичной парторганизации. Правда, на это уставное требование давно уже махнули рукой: например, коммунистов-"подписантов" 60-х годов еще тогда, минуя партсобрание, исключали из партии в райкомах. Но то райком, а тут даже райкому хода нет: время другое, да и дело больно щекотливое.)

Я не пытаюсь прикидываться удивленной, не понимающей что к чему. Просто сообщаю товарищу Иванову, что больна и врачи запретили мне выходить из дому. Следует серия вопросов: что со мной, где я лечусь и прочее. Отвечаю: воспаление легких и сердечная недостаточность, лечусь в районной поликлинике. Опять стандартный вопрос: "Вы персональный пенсионер?" — "Нет, не персональный". — "Почему?" Опять терпеливо объясняю: потому, что не просила. Видно, это с трудом укладывается в сознании: как можно отказаться от привилегий, которые тебе "положены"?

— Как же быть? — голос в трубке несколько растерян. — Необходимо с вами побеседовать…

— Что ж, — говорю я, — есть два выхода. Либо подождать моего выздоровления: мне сейчас все-таки лучше, чем тогда, когда ко мне ворвались непрошеные гости (так я даю понять, что знаю, в чем дело), либо пожаловать ко мне…

— Мы подумаем, — обещает голос и добавляет: — И позвоним.

Звонков с приглашением было еще несколько. Я понимаю: они хотят разговаривать со мной на своей территории, в официальной обстановке, а не у меня дома, где я лежу больная и где, что называется, стены помогают. Но ничего не поделаешь — и наступает день, когда они приезжают ко мне.

…Два старых человека: семидесятилетний Иванов (на три года моложе меня по возрасту и на четыре — по партийному стажу) и Пожилова. Пожилова — пожилая, но гораздо моложе нас с Ивановым. Эта уже вполне сталинской формации и выучки, по-моему, до пенсии (а может быть, и сейчас?) имела отношение к неназываемому ведомству. Она больше молчит и старательно записывает. Говорит, спрашивает, увещевает — Иванов.

Пересказывать всю беседу не стоит. Длилась она два часа и отличалась удивительной бессодержательностью. Бесконечное количество добротных, выдержанных штампов, которыми снабдил меня в ходе этой беседы товарищ Иванов. И, похоже, говорил он вполне искренне. Ибо давно добровольно и чистосердечно отрешился от каких бы то ни было поползновений (если они у него когда-нибудь были) самостоятельно думать. Да он и не помнит, наверное, тех времен, когда в партии самостоятельно думали, о чем-то спорили, что-то друг другу и другим — вне партии — доказывали.

Но кое-что приведу. Особенно — начало беседы.

— Гак вот, Раиса Борисовна, нам сообщили, что вы, старый член партии, примерно с 1976 года (эта дата значится в номере нашего "дела". — Р.Л.) связались с чуждыми, враждебными нашему строю людьми, общаетесь с ними, вместе с ними подписываете клеветнические письма и вот теперь принялись за издание антисоветского журнала…

— Кто вам сообщил? — спрашиваю я.

— Органы, — простодушно отвечает Иванов.

— А почему вы им верите?

На лице моего собеседника — безграничное удивление.

— Но… но как же? Ведь это — наши органы!

— По-моему, — замечаю я, — вы одного со мной возраста. Должны помнить, как эти "наши” органы уничтожили миллионы невинных людей, в том числе и лучших людей партии. И обвинения на них возводились похлеще, чем на меня сейчас…

Пожилова молчит и записывает. Иванов пытается возражать.

— Ну что вы, Раиса Борисовна, когда это было? Партия давно покончила с культом личности и вернулась к ленинским нормам. Там и людей этих давно нет…

— Людей, может, и нет — традиции остались. И разве это подходящее название для массовых убийств: "культ личности"? Да и какой же это возврат к ленинским нормам? Горком занимается моим делом по голословному доносу органов, минуя партийную организацию… А что до "культа личности", так по мне культ одной личности не лучше культа другой…

Не понял? Или не захотел понять? По-моему, просто не понял.

Ну и потом пошел бесконечный поток фраз о наших достижениях, о нашей демократии, о единстве партии и народа — и так далее, и так далее. Я пытаюсь перебить этот поток вопросом: читали ли они журнал "Поиски" и, в частности, мои статьи? Нет, конечно, не читали. Так о чем же говорить? Спрашиваю, почему не привлекают к ответственности тех, кто снабдил ордером Мосгорпрокуратуры секретных агентов КГБ? Тех, кто ворвался к нам на квартиры и унес наши архивы, машинки, книги? Следует успокоительный ответ: если у вас забрали то, что не должны были забирать, вам вернут.

— А самый налет вы ни во что не ставите?

— ?!

В общем, ни до чего не договорились. Они уходят и предупреждают, что вызовут меня на заседание парткомиссии. Действительно, мне звонят — раз, и два, и три. А я приехать не могу: сердечные приступы все сильнее. Да, по правде говоря, и не хочу: ну о чем я буду с ними говорить?

В четвертый раз это "выкручивание рук" мне надоедает.

— Если вам так не терпится, — сказала я, — решайте без меня, я пришлю вам письменное заявление.

И послала — заказным письмом с уведомлением (заявление это, датированное знаменательным числом 5 марта, печатается в приложении к этому очерку). Послала, получила уведомление о вручении — и успокоилась. Больше мне не звонили, и событий никаких не было — до 3 апреля.

…В этот день ко мне пришли из парторганизации получить партийные взносы. Это уже делалось раньше: я болела четвертый месяц. Только обычно приходил кто-нибудь один, а на этот раз пришли трое — три женщины. Все было обыденно: секретарь парторганизации получила с меня рубль двенадцать копеек за март 1979 года, отметила в партбилете, дала мне расписаться в ведомости. А потом вдруг сказала:

— А партбилет я вам не отдам…

Это было, скажем прямо, неожиданно. Расстаться с партбилетом я была готова давно, но не таким способом. Я точно знала, что моя парторганизация (при жилищной конторе) ровно ничего о моей истории не знает. И не положено ей знать: "органы" ее в известность не ставили. Исключать меня должно было бюро Московского городского комитета КПСС. Но минимум приличий полагалось соблюсти: сообщить, что я исключена из партии тогда-то и за то-то…

— Как это — не отдадите? — переспросила я.

— Так, не отдам. Партбилет вам не нужен. Вам его все равно придется сдать — ведь вы уезжаете в Израиль.

— Что-о??

— В райкоме нам сказали, что вы уезжаете в Израиль и чтобы мы забрали у вас партбилет.

Медленно закипая, я говорю:

— Скажите в райкоме, чтобы они не занимались провокациями. Скажите им, что я никуда не уезжаю. И никогда и никуда не уеду! — Я уже почти кричу. — И хоронить меня придется здесь!

— В райкоме лучше знают! — с великолепной убежденностью возражает она и отводит руку с партбилетом за спину. — Все равно партбилет вам я не отдам…

— Отдадите! — с внезапной яростью кричу я, стремительно вскакивая с постели, подбегаю к ней, сидящей в кресле, и вытаскиваю из-за ее спины партбилет. Это длится секунду. Они не ожидали такого натиска. Они ошарашены, сбиты с толку и, кажется, начинают смутно догадываться, что тут что-то не так. Во всяком случае, они теперь уговаривают меня "не волноваться", а секретарь, выманившая у меня партбилет, неожиданно заявляет: "Ну, если вы не уезжаете в Израиль, надо получить с вас партвзносы за апрель". Не выпуская из рук партбилета, я плачу еще рубль двенадцать копеек — и они уходят.

(Возможно, секретарю за это ее последнее распоряжение нагорело: ведь оказалось, что я исключена еще 21 марта. А уж за что исключена, это и для секретаря, и для всей сотни членов КПСС, составляющих парторганизацию, осталось, полагаю, секретом и по сей день. Даже если их ознакомили с формулировкой исключения. Ибо формулировка эта гласит только: "… за действия, несовместимые с высоким званием члена КПСС". А уж за какие "действия" — остается гадать.)

…Почему я так сражалась за партбилет, который готова была отдать и который через несколько дней спокойно отдала?

Это была внезапная импульсивная реакция. Меня просто захлестнула волна, если так можно выразиться, брезгливой ярости. В ту минуту, когда я вырвала партбилет из рук выкравшей его у меня женщины, я вовсе не боролась за свою партийность. И не думала о том, что сплетня о моем отъезде в Израиль призвана способствовать антисемитскому толкованию моих действий. Меня просто трясло, мутило от негодования. Ложь, которая меня давно окружала, которую я давно знала, была внезапно, грубо и прямо, как комок грязи, брошена мне в лицо.

Вот он, личный опыт!

И посейчас не понимаю, зачем понадобилась эта бессмысленная ложь. Даже если они думали, что я уезжаю. Ведь все уезжающие, сдают свои партбилеты добровольно.

Наутро я позвонила в парткомиссию. Пожилова сообщила мне, что решением бюро горкома от 21 марта 1979 года я исключена из партии. С решением могу ознакомиться в Гагаринском райкоме КПСС.

— Почему мне об этом не сообщили?

— Вот теперь вы знаете.

Вопрос исчерпан. Дальше все пошло обычным канцелярским порядком. Взяв такси, я поехала в райком, нашла учетный сектор, ознакомилась с напечатанным на бланке в двух экземплярах решением, расписалась на обоих экземплярах и сдала партбилет. Молодая женщина, заведующая учетным сектором, проводившая эту процедуру, запротестовала было, когда я стала записывать формулировку решения. Перевернув бланк, она показала мне напечатанное нонпарелью примечание: "Запрещается выносить из помещения, снимать копии и разглашать". "Это вам запрещается", — сказала я. Она возразила: "Нет, и вам тоже" — но не нашлась что ответить, когда я напомнила, что партийная дисциплина на меня уже не распространяется. Только предупредила, что, если я собираюсь апеллировать, надо об этом написать на тех же бланках.

Нет, апеллировать я не собираюсь. Она чуть удивлена; "Вы согласны с решением?" — "Нет, не согласна, но апеллировать не буду". — "Почему же?" — "Потому, что не хочу быть членом организации, способной выносить такие — и многие другие — решения". — "Но мы ведь не знаем сути дела, — и в голосе ее чуть слышна попытка оправдаться. — Мы только сообщили вам решение". — "Вот одна из причин, по которым я не буду апеллировать: что все можно делать помимо воли и сознания людей, которые принимают в этом участие…"

Перед тем как уйти, спрашиваю, кто сообщил моей парторганизации, что я якобы уезжаю в Израиль. Да, она уже знает о сцене, происшедшей у меня дома, она приносит свои извинения: это она сообщила. На каком основании? Видите ли, такие неопределенные формулировки исключения крайне редки и обычно применяются к тем, кто уезжает в Израиль… Вот она и думала…

Я не очень верю ей, что-то она недоговаривает. То есть верю, что такие формулировки применяются по отношению к членам партии, уезжающим в Израиль (так замаскировывается их число), но не верю, что именно она дала директиву выманить у меня партбилет: такие директивы — не в ведении учетного сектора. А без директивы секретарь парторганизации шагу не ступил бы. Указания были даны, видимо, кем-то повыше. Впрочем, я не знаю и, вероятно, уже никогда не узнаю, кто был автором этой короткометражки, которую можно бы озаглавить цитатой известной песенки: "Евреи, евреи, кругом одни евреи…"

Так, более чем буднично, завершилась моя пятидесятитрехлетняя партийность.

В начале этого очерка я писала, что ничто не может заменить личный опыт. Это верно, но верно и то, что пережитой опыт уже не повторяется. Нельзя, как утверждал еще древний философ, дважды вступить в одну и ту же реку: и ты другой, и река другая, и другие кругом берега.

…Меня уже исключали однажды из партии — сорок с лишним лет назад, в эпоху "бдительности", наступившей после убийства Кирова. Потом — восстановили. И не было для меня — тогдашней, тридцатилетней — периода в жизни более страшного, чем ощущение недоверия ко мне моей партии. Даже личные беды (а они были велики) блекли и меркли перед этим сознанием отчужденности, вытолкнутости, остракизма.

И вот прошло больше сорока лет. Сижу в своей обысканной квартире перед опустевшими ящиками и — думаю. Вот я исключена из партии, в которой пробыла пятьдесят три года и пять дней (с 16 марта 1926 года по 21 марта 1979 года), из партии, в которую вступила честно и восторженно, которой отдавала весь жар души, все силы и помыслы. Ищу в себе отзвук той, прежней, более чем сорокалетней давности, боли…

Нет, не нахожу. Нет боли. Нет, правда, и радости. Нечему соболезновать, но не с чем и поздравлять. Соболезновать — чему? Я не горюю — и никаких претензий к бюро горкома КПСС у меня нет. Нарушения уставного порядка — пустяки по сравнению с тем, что мои духовные связи с этой партией отмерли давно: они отмирали постепенно, по мере того как умирала и перерождалась сама партия.

Я не собираюсь, как некоторые, оправдываться в своей былой партийности: коммунистом я стала не случайно, никто меня не уговаривал и никто на меня не давил. Я вступила в партию убежденно и радостно, готовая на любые жертвы и тяготы. Но — не в эту партию. Той давно нет в живых, а звание члена этой партии я давно не считаю высоким. И с членством в этой партии мои взгляды действительно несовместимы — что правда, то правда.

Тогда почему нет радости? Почему не с чем поздравить?

Потому что — поздно. Поздно — и не по моей инициативе. Решение принято и осуществлено не мною, а ими — тогда, когда они нашли это удобным.

Почему я не отправила свой партбилет в ЦК, как Алексей Костерин, еще в 1968 году, после оккупации Чехословакии? Ведь мне уже тогда все было ясно…

Ищу в себе ответа на этот вопрос, хочу докопаться "до самой сути". Страх? Может быть, и страх: не буду пытаться выглядеть лучше, чем я есть. Но, мне помнится, главным было что-то другое, чего я не могу назвать иным словом, чем тоска. Память о былой общности еще рыла жива, еще ныла и болела, хотя самой общности уже давно не было — так "болят" ампутированные пальцы. Общности уже не было — ни идейной, ни эмоциональной. Я знала: пусть провозгласят свободу мысли и политических объединений — и люди, сидящие со мной на партсобрании, разбегутся не меньше чем по пяти партиям. А большинство вообще ни в какую партию не пойдет, а пойдет домой — сыты по горло. Но фантом, миф, иллюзия держали мою руку, мешали ей обрубить канат и полететь — в пустоту, в одиночество?

И чтобы уж совсем правда: я очень боялась публичного аутодафе. Почти физически я заранее ощущала, как буду стоять под ливнем грязи — и заранее содрогалась (вероятно, я ошибалась: скрыли бы, как скрыли сейчас). И, подсознательно избегая мучительной процедуры, ухватилась за советы трезвых друзей: не надо, оставаясь в партии, ты сможешь сделать больше. Вечные иллюзии трезвых, вечные оправдания нравственных уступок!

Так или иначе — я этого не сделала. Так с чем же сейчас меня поздравлять? С тем, что они решили за меня? С формальным завершением того краха всей жизни, который наступил давно?

…Река — другая, и берега — другие, и несет течение совсем не к той цели, к которой я стремилась.

Андрей Алексеевич Амальрик родился в 1938 году в Москве, в семье историка. В 1 963 году был исключен с исторического факультета Московского университета. До и после университета в поисках заработка сменил много профессий, считая своей основной работой писательский труд. За участие в Движении за права человека и за свои книги в 1965 — 1 966 годах был в ссылке в Западной Сибири, в 1 970 1 973 годах в тюрьме и лагере на Урале и Колыме, в 1973 1975 годах в ссылке в Магадане.

В июле 1976 года был вынужден эмигрировать. В 1977 1978 годах читал курсы лекций о Советском Союзе в Утрехтском университете (Голландия), Университете Джорджа Вашингтона и Гарвардском университете (США).

В октябре 1980 года А. Амальрик погиб в автокатастрофе.

Автор книг: Норманны и Киевская Русь, 1960 (Флоренция, 1979), Пьесы, 1963 1967 (Амстердам, 1970), Нежеланное путешествие в Сибирь, 1966–1967 (Нью-Йорк, 1970), Статьи и письма, 1967–1970 (Амстердам, 1971), Искусство "гнилого десятилетия", 1967 1979, Просуществует ли Советский Союз до 1984 года? 1969 (Амстердам, 1969, 1 970), Записки революционера, 1 977 1978.

Публикуемые ниже тексты А. Амальрика печатаются с любезного разрешения его вдовы Гюзель Амальрик по русскому изданию книги "СССР и Запад в одной лодке", выпущенной в свет в 1978 году издательством "Оуверсиз пабликейшнз" (Лондон).

…Христианская мораль с ее понятиями добра и зла выбита и выветрена из народного сознания. Делались попытки заменить ее "классовой" моралью, которую можно сформулировать примерно так: хорошо то, что в настоящий момент требуется власти. Естественно, что такая мораль, а также насаждение и разжигание классовой и национальной розни совершенно деморализовали общество и лишили его каких-либо несиюминутных нравственных критериев[20].

Так же христианская идеология, вообще носившая в России полуязыческий и вместе с тем служебно-государственный характер, отмерла, не заменившись идеологией марксистской. "Марксистская доктрина" слишком часто кроилась и перекраивалась для текущих нужд, чтобы стать живой идеологией. Сейчас, по мере все большей бюрократизации режима, происходит все большая его деидеологизация. Потребность же в какой-то идеологической основе заставляет режим искать новую идеологию, а именно великорусский национализм с присущим ему культом силы и экспансионистскими устремлениями[21]. Режиму с такой идеологией необходимо иметь внешних и внутренних врагов уже не "классовых"[22] например, "американских империалистов" и "антисоветчиков", а национальных — например, китайцев и евреев. Однако подобная националистическая идеология, хотя и даст режиму опору на какое-то время, представляется опасной для страны, в которой русские составляют менее половины населения[23].

Итак, во что же верит и чем руководствуется этот народ без религии и без морали? Он верит в собственную национальную силу, которую должны бояться другие народы[24], и руководствуется сознанием силы своего режима, которую боится он сам. При таком взгляде нетрудно понять, какие формы будет принимать народное недовольство и во что оно выльется, если режим изживет сам себя. Ужасы русских революций 1905–1907 и 1917–1920 годов покажутся тогда просто идиллическими картинками.

Конечно, есть и противовес этим разрушительным тенденциям. Сейчас советское общество можно сравнить со своего рода трехслойным пирогом: с правящим бюрократическим верхним слоем; средним слоем, который мы назвали выше "средним классом", или "классом специалистов"; и наиболее многочисленным нижним слоем — рабочими, колхозниками, мелкими служащими, обслуживающим персоналом и т. д. От того, насколько быстро пойдет рост "среднего класса" и его самоорганизация — быстрее или медленнее, чем разложение системы, — от того, насколько быстро средняя часть пирога будет увеличиваться за счет остальных, зависит, сумеет ли советское общество перестроиться мирным и безболезненным путем и пережить предстоящие ему катаклизмы с наименьшими жертвами.

При этом следует заметить, что есть еще один мощный фактор, противоборствующий всякой мирной перестройке и одинаково негативный для всех слоев общества: это крайняя изоляция, в которую режим поставил общество и сам себя. Это не только изоляция режима от общества и всех слоев общества друг от друга, но прежде всего крайняя изоляция страны от остального мира. Она порождает у всех — начиная от бюрократической элиты и кончая самыми низшими слоями — довольно сюрреальную картину мира и своего положения в нем. Однако чем более такое состояние способствует тому, чтобы все оставалось неизменным, тем скорее и решительнее все начнет расползаться, когда столкновение с действительностью станет неизбежным.

Резюмируя, можно сказать, что по мере все большего ослабления и самоуничтожения режима ему придется сталкиваться — и уже есть явные признаки этого — с двумя разрушительно действующими по отношению к нему силами: конструктивным движением "среднего класса" (довольно слабым) и деструктивным движением "низших классов", которое выразится в самых разрушительных, насильственных и безответственных действиях, как только эти слои почувствуют свою относительную безнаказанность. Однако как скоро режиму предстоят подобные потрясения, как долго еще сможет он продержаться?

По-видимому, этот вопрос может быть рассмотрен двояко: во-первых, если сам режим предпримет какие-то решительные и кардинальные меры по самообновлению и, во-вторых, если он пассивно будет идти на минимум изменений, чтобы сохранить свое совершенство, как это происходит сейчас. Мне кажется более вероятным второй путь, поскольку он требует от режима меньших усилий, кажется ему менее опасным и отвечает сладким иллюзиям современных "кремлевских мечтателей". Однако теоретически возможны и какие-то мутации режима: например, военизация режима и переход к откровенно националистической политике (это могло бы произойти путем военного переворота или же постепенного перехода власти к армии)[25] или же, наоборот, экономические реформы и связанная с этим относительная либерализация режима (это могло бы произойти путем усиления в руководстве роли прагматиков-экономистов, понимающих необходимость изменений). Оба эти варианта не кажутся невероятными, однако партаппарат, против которого, в сущности, были бы направлены оба переворота, настолько сращен как с армией, так и с экономическими кругами, что обе эти упряжки, даже рванув вперед, быстро бы увязли в том же самом болоте. Всякая существенная перемена означала бы сейчас персональные замены сверху донизу, поэтому понятно, что лица, олицетворяющие режим, никогда на это не пойдут: сохранить режим ценой самоустранения покажется им слишком дорогой и несправедливой платой.

Апрель — май — июнь 1969 года

Москва — деревня Акулово

''…Перечитав свою книжку, я вижу, что ее можно печатать без изменений — я согласен почти со всем, что я писал в 1969 году, и мне кажется, что прошедшие годы подтверждают содержащийся в ней анализ.

Правда, когда меня спрашивают теперь, считаю ли я развал советской системы неизбежным и 1984 год — реальной датой, я отвечаю обычно, что, когда я писал свою книгу, я был еще очень молод, а молодым людям всегда кажется, что все будет происходить гораздо быстрее, чем происходит на самом деле. Так что необходимы некоторые оговорки.

Во-первых, я не хотел бы, чтобы в моей книге видели какое-то "злорадство" или желание гибели СССР. Ее цель: указать быть может, в несколько драматической форме на грозящие СССР опасности, чтобы путем демократической перестройки и дальновидной внешней политики избежать анархии' и войны.

Во-вторых, нельзя выводить из книги как мне приписывали партаппаратчики, — что весь советский народ настроен "антисоветски". Если бы какая-то часть народа активно не поддерживала этот режим, а значительная часть пассивно не принимала, то он не просуществовал бы шестьдесят лет. Поддержка эта, впрочем, подвергается все большей эрозии.

В-третьих, вызывает мое сомнение замечание, что советское общество социально не мобильно. У меня накопились сейчас противоречивые наблюдения, и я думаю, что лучше говорить не о "немобильности", а об очень регламентированной мобильности.

В-четвертых, надо признать, что фраза о стране "без веры, без традиций, без культуры" написано сгоряча. Современная Россия имеет и традиции, и веру, и культуру но только странным образом стремится то совсем отказаться от них, то, наоборот, отгородиться ими от всего мира.

Письмо в редакцию газеты "Унита", Рим, Италия

Уважаемые господа!

В номере от 17.10.1976 Ваша газета поместила изложение моей беседы по телевидению с итальянскими журналистами, а на следующий день статью профессора Лучо Ломбардо Радиче. То, что представитель ИКП принял участие в беседе, а Ваша газета уделила ей столько места, очень радует и меня, и других советских инакомыслящих. Если ИКП не избегает дискуссии с нами, значит, она гораздо более уверена как в своей идеологии, так и в своей независимости от КПСС, чем многие другие европейские компартии.

Однако статья профессора Радиче выражает она мнение Вашей газеты или нет оставляет впечатление, что ее автор либо не знает многих фактов, либо неверно истолковывает их. Поэтому мне хотелось бы сделать следующие разъяснения.

1. Профессор Радиче пишет, что ИКП много лет публично выражает несогласие с запрещением высказывать свои мнения и с преследованиями за это.

Однако на протяжении многих лет "Унита” не напечатала ни одного письма, направленного ей советскими инакомыслящими некоммунистами, как Павел Литвинов и Юрий Орлов, и коммунистами, как Петр Григоренко и Иван Яхимович. Как раз то, что западноевропейские компартии, в том числе ИКП, проявляют безразличие к их борьбе с насилием, привело многих советских инакомыслящих к постепенному разочарованию не только в советской модели социализма, но и в возможности построения демократического социализма.

2. Профессор Радиче считает, что советские инакомыслящие теряют доверие и престиж, если они не заботятся о свободе повсюду, где ее угнетают.

В действительности большинство советских инакомыслящих понимают неделимость свободы и выступают против насилия во всем мире, откуда бы оно ни исходило справа или слева. Вот примеры: Юрий Галансков перед посольством США в Москве устроил демонстрацию против введения американских войск в Доминиканскую Республику; моя жена и я пикетировали английское посольство, протестуя против английских поставок оружия в Африку как против одной из форм неоколониализма; советская группа Международной Амнистии защищает политзаключенных не только в Югославии и в Шри-Ланке, но и в Уругвае и в Испании, где ей уже удалось добиться освобождения нескольких коммунистов; весной этого года двадцать инакомыслящих, в том числе академик Сахаров, профессор Орлов, доктор Турчин, генерал Григоренко и я, обратились с письмом к президенту Уругвая, протестуя против пыток в уругвайских тюрьмах. Кстати сказать, право подписать это письмо получили только те, кто не боится выступать в защиту политзаключенных и у себя на родине, в СССР.

Но вот обратный пример — когда тот же Юрий Галансков был сначала заключен в лагерь за состояние самиздатского сборника, а затем умирал в лагере из-за того, что ему не оказывали медицинской помощи, ни И КП, ни другие левые партии Запада ничего не сделали для его спасения. Галансков называл себя и был по своим убеждениям пролетарским демократом, его трагическая смерть упрек не только ИКП, но и всем западным левым.

Мы думаем о свободе для всех в мире, но мы понимаем, что когда чилиец получает возможность публично выступить — он прежде всего говорит о Чили, индонезиец — об Индонезии, испанец — об Испании. Почему же профессор Радиче удивляется, что я говорил о нарушении прав человека в СССР, а не в других странах? Профессор Радиче забыл также, что дискуссия состояла из вопросов и ответов и я мог говорить только о том, о чем меня спрашивали. Если бы кто-либо из журналистов, например член ИКП господин Сприано, спросил меня об отношении советских инакомыслящих к преследованию свободы в Чили или Уругвае, он получил бы недвусмысленный ответ. Но господин Сприано не задал мне этого вопроса, он был задан профессором Радиче уже после дискуссии и сам же профессор Радиче дал на него неверный ответ.

И если Движение за права человека в СССР, несмотря на свою малочисленность, постоянные аресты и высылки его участников, находит все же силы, чтобы помогать политзаключенным правых диктатур, то находит ли силы полуторамиллионная ИКП, чтобы помогать политзаключенным в СССР и в других восточноевропейских странах? Чем, например, ИКП помогла коммунисту Григоренко, который провел пять лет в тюрьме и психбольнице только за то, что он представляет социализм иначе, чем господин Брежнев? Ведь и господин Берлингуэр представляет социализм иначе, чем господин Брежнев.

3. Профессор Радиче негодует, что я назвал СССР самой консервативной и реакционной страной в мире и что таким образом я стал на дорогу антисоветизма, по которой легко скатиться вниз.

Я считаю консервативным режим, который не хочет проводить в своей стране никаких реформ, а если при этом режим пытается свести на нет предыдущие реформы и преследует всех, кто подвергает его малейшей критике, то это реакционный режим. 1956 год — год десталинизации — был началом несбывшихся надежд и незавершенных реформ, а последующие двадцать лет, несмотря на быстрый рост военной мощи и медленный рост благосостояния, не привели ни к каким социальным изменениям в СССР: советский человек не стал более свободным, советская экономика — более эффективной, советская наука после запуска первого спутника сдала свои позиции, даже отношение КПСС к другим компартиям не стало более терпимым, о чем свидетельствует хотя бы цензура речей господина Берлингуэра в "Правде”. А ведь еще полтора десятилетия назад та же "Правда" полностью напечатала политическое завещание господина Тольятти. Вот почему я говорю о реакции, а не о прогрессе в СССР.

Не приму упрека и в антисоветизме. "Советский" происходит от слова "совет" — Советы были созданы во время первой и второй русских революций и включали представителей всех социалистических партий, большевики составляли в них меньшинство. Когда Ленин выдвинул лозунг "Вся власть Советам!" речь шла именно о власти многопартийных советов, а не о власти одной партии. Но постепенно большевиками вся реальная власть Советов была ликвидирована, и они превратились в простой придаток компартии. Поэтому в 1920 году кронштадтские матросы выдвинули лозунг "За советскую власть без коммунистов!".

Демократическая оппозиция в СССР не выдвигает такого лозунга. Многие советские коммунисты понимают необходимость демократизации, а многие советские демократы сознают, что компартия, очистившись от бюрократов и карателей, может играть достойную роль в жизни страны. Поэтому я, как и многие мои товарищи, считаю своевременным лозунг, за советскую власть, в том числе и с коммунистами! И хотя на свободных выборах КПСС едва ли получит столько голосов, как ИКП, она все же — соревнуясь с другими партиями сможет сыграть более конструктивную роль, чем играет сейчас.

Таким образом, я, выступая за восстановление подлинной роли Советов депутатов трудящихся, настоящий советский человек, а господин Брежнев, который возглавляет партию, узурпировавшую роль этих Советов, типичный пример антисоветчика.

4. В связи с "опасностью антисоветизма" профессор Радиче пишет о постепенном движении Солженицына в "сторону от социализма".

Но интересно спросить, почему же наиболее крупный русский писатель шел от социализма", а не к социализму — ведь в юности Солженицын был убежденным марксистом. А произошло это, по-видимому, потому, что сама практика компартий разочаровала Солженицына: насилие в тех странах, где компартии стоят у власти, как в СССР и Китае, и под разными предлогами оправдание этого насилия там, где компартии находятся в оппозиции, как во Франции и Италии.

Восхищаясь Солженицыным как писателем, я не разделяю многих его политических взглядов и не считаю, что все зло исходит из СССР. В мире есть и другие источники зла. И я не думаю, что Солженицын прав, когда начинает сравнивать, какая диктатура мягче правая или левая; диктатура всегда остается диктатурой. Но ведь те же самые сравнения делает и профессор Радиче, называя одни диктатуры — правые — "самыми жестокими", а другие — левые — всего лишь "нечистым и несовершенным социализмом, который пока что дала история".

5. Профессор Радиче пишет, что можно и нужно критиковать "ошибки" Сталина, но нельзя забывать, что главным врагом Сталина был Гитлер.

Как главным врагом греческих полковников были не турецкие генералы, а греческая демократия, так и главным врагом Сталина был не Гитлер, а "социализм с человеческим лицом" — потому что Сталин сделал все, чтобы уничтожить возможность такого социализма еще в зародыше.

Борьба между двумя диктаторами, как война между двумя королями, не делает их принципиальными врагами. Профессор Радиче пишет, что ИКП была на стороне Сталина, когда он воевал с Гитлером. А на чьей стороне была ИКП, когда Сталин заключал с Гитлером договор о дружбе? Когда Сталин и Гитлер делили вместе Польшу?

Чемберлен поощрил Гитлера к захвату Чехословакии, Сталин — к захвату Польши; Гитлер, Чемберлен и Сталин вот три лица, которые несут главную ответственность за вторую мировую войну и миллионы человеческих жертв. Англия заменила Чемберлена Черчиллем, с которым тоже, надо полагать, солидаризуется профессор Радиче, поскольку Черчилль воевал с Гитлером, а наша страна не нашла сил сбросить Сталина несмотря даже на то, что он дезертировал в первые дни войны, и до сих пор тащит на себе его мертвое тело.

Уничтожение Сталиным интеллигенции, крестьян, своих партийных товарищей, высшего и среднего комсостава профессор Радиче называет "ошибкой". Но для Сталина как раз это не было ошибкой, со своей людоедской точки зрения он действовал безошибочно — именно благодаря тому, что он уничтожил все активные силы в стране, он смог остаться у власти, даже несмотря на свой просчет в дружбе с Гитлером, смог присвоить себе победу советского народа над Гитлером и навсегда очаровать таких людей, как профессор Радиче.

6. Профессор Радиче противопоставляет моему взгляду на будущее советской системы взгляд Роя Медведева.

Сравнение разных взглядов всегда полезно, конечно, при условии, что такое сравнение делается в интересах истины. Я рисую картину разрушения СССР, с тем чтобы указать на опасность такого исхода и, пока есть время, предотвратить его. Рой Медведев разрабатывает план перехода от тоталитарного социализма к демократическому, надеясь, что "верхи" примут его план всерьез. Я возлагаю надежды на демократическую оппозицию, Медведев — на "оппозицию" внутри партаппарата, не имея почти никаких сторонников среди инакомыслящих. Я вовсе не претендую на то, чтобы профессор Радиче соглашался со мной, а не с Медведевым, но я против того, что он пытается противопоставить одних инакомыслящих другим на том основании, что одни критикуют взгляды других.

То, что Сахаров, Солженицын, Григоренко, Турчин, Плющ, Орлов, Медведев, Амальрик и другие критикуют друг друга, говорит о том, что мы — после долгих лет принудительного единомыслия — понимаем важность разномыслия и взаимной критики, если мы хотим разработать лучшую стратегию перехода нашей страны к демократии. Но у всех есть одно общее: понимание, что никакое справедливое общество невозможно без уважения к правам человека. Движение за права человека — вот что объединяет всех подлинных инакомыслящих в СССР.

Движение за права человека в СССР смотрит сейчас на еврокоммунизм — и прежде всего на ИКП — с двойным чувством: недоверия и надежды. Недоверия, потому что мы хорошо знаем, как часто коммунисты меняли свои лозунги, приходя к власти. С надеждой, потому что еврокоммунисты говорят, что социально-экономические изменения возможны в условиях свободы и в новом обществе права человека будут незыблемы.

У нас есть два критерия для оценки искренности еврокоммунистов:

во-первых, это отношение к оппозиции внутри собственной партии; если внутрипартийной оппозиции не существует, едва ли партия, придя к власти, потерпит оппозицию другой партии или даже отдельного лица;

во-вторых, это отношение к оппозиции в тех странах, где коммунисты уже находятся у власти. Для нас это прежде всего отношение ИКП к инакомыслящим в СССР.

Пока что мы видели от вас больше пренебрежения, чем понимания, больше безразличия, чем помощи. Но мы хотим верить вашим словам. Наша надежда перевешивает наше недоверие. Мы протягиваем вам руку и спрашиваем вас: с кем вы в СССР? С сильными или со слабыми? С теми, кто сидит в тюрьме за свои убеждения, как Буковский, или с теми, кто сажает в тюрьму за убеждения, как Андропов? С теми, кто считает, что социализм — это советские танки в Праге, или с теми, кто не верит, что социализм можно построить с помощью танков?

Мы протягиваем вам руку и надеемся, что наша рука не повиснет в воздухе. Вы скажете: среди вас есть те, кто не верит в социализм. Да, они есть. Но есть именно потому, что сталинский и брежневский социализм сделал все, чтобы вызвать недоверие ко всякому социализму. Если вы хотите справедливого общества, прислушайтесь к голосу тех, кто говорит вам о трагическом опыте неудавшегося социализма. Не всегда это будут друзья социализма и не всегда они будут говорить вещи, приятные для вас, но их опыт нужен именно вам, если вы не хотите повторения "социализма танков".

Я начал с того, что Ваша газета не публиковала писем советских инакомыслящих, — надеюсь, что это письмо будет опубликовано. Чтобы между сторонниками демократического социализма в Италии и противниками тоталитарного социализма в СССР было больше понимания, я предлагаю начать дискуссию между нами, которая может стать плодотворной для обеих сторон.

Когда я был в Риме, ко мне подошел один служащий, пожал мне руку и сказал: как итальянский коммунист я желаю вам успеха в вашей борьбе. Это рукопожатие значило для меня больше, чем статья профессора Радиче, и я хочу, чтобы люди знали подлинные взгляды советских инакомыслящих. Я предлагаю устроить мою встречу с итальянскими коммунистами, чтобы рассказать им о Движении за права человека в СССР, высказать критику в их адрес и выслушать критику от них.

С уважением и надеждой

А.Амальрик

7 ноября 1976 г.

Утрехт

Я родился и рос в такой стране и в такое время, что само понятие свободы слова долго оставалось недоступным для меня. Составляя в тринадцать лет "свод законов" некоей воображаемой страны, я предусмотрел трехлетнее тюремное заключение за высказывание "неправильных мыслей". Когда моя тетя, которую я познакомил со своими законодательными планами и муж которой незадолго перед тем был посажен в тюрьму за "клевету на социалистический режим", робко пыталась возражать мне, что высказывание своих мыслей еще не есть преступление, я горячо заспорил. Я убеждал ее и она со мной согласилась, что, начни все говорить что хотят, неизбежно наступили бы полный разброд и анархия.

К сожалению, миллионы моих соотечественников и сейчас думают так же. Не все считают идеальным или даже нормальным то общество, в котором они живут, но, как и я четверть века назад, они полагают, что необходимо одномыслие, точнее, "одноправильномыслие". Даже некоторые из тех, кто, отстаивая свои убеждения, шел за них в тюрьму, не захотели бы примириться со свободой слова для своих идейных противников.

Можно условно выделить три степени свободы слова.

Во-первых, свободу мысли, когда человек берет на себя труд осмысливать происходящее, пытается давать ему свою оценку или сознательно принимает или отвергает ту оценку, которую ему предлагают другие.

Свобода мысли требует свободы высказывания, потребность сообщить свою мысль другим и получить тот или иной отклик на нее должна реализоваться, иначе невысказанная мысль умирает.

Наконец, потребность в общении между людьми настолько велика, что свобода высказывания перерастает в свободу печати, когда высказывание благодаря книгам, газетам, радио и телевидению становится достоянием практически всех, кто хочет познакомиться с ним. Право свободно читать и слушать так же важно, как и право свободно писать и говорить.

Опыт показывает, что это действительно три степени некоего единого понятия. Уничтожим свободу печати и свобода высказывания, замкнувшись в маленьких группках, начнет чахнуть и принимать все более провинциальный и узкий характер. Уничтожим свободу высказывания и мысль, заключенная в голове, как в одиночной камере, неизбежно начнет хиреть и вырождаться.

Моя страна прошла через эти три фазы уничтожения мысли. После полной ликвидации свободы печати обмен идеями еще как-то пульсировал в отдельных группах и семьях, но затем страх и огромное число доносов привели к тому, что те, кто еще продолжал думать, перестали говорить. Но невозможно было и думать, не имея возможности высказаться самому и услышать другого, а получая только однообразный идеологический паек. И люди переставали мыслить или, вернее, начинали "мыслить” точно в предписанных им рамках. Если бы в год смерти Сталина была внезапно объявлена полная свобода слова, едва ли великая страна сумела бы сказать что-нибудь значительное — было задавлено не только слово, но и мысль.

К счастью, сейчас мы наблюдаем начало обратного процесса. Одно из немногих русских слов, понятных всем без перевода, — это самиздат.

К пониманию необходимости свободы слова для всех меня привело сознание этой необходимости для меня, прежде всего как для писателя, ибо слово стало моей профессией и смыслом жизни. Но как только я начал отстаивать свое право на свободное слово, я стал получать один за другим трехлетние сроки заключения. Те самые трехлетние сроки, которые я тринадцатилетним мальчиком назначал за высказывание "неправильных мыслей".

Кажется очевидным, что свобода слова нужна писателям, журналистам — во всяком случае тем из них, кому есть что сказать, — ученым и вообще тем, кого в России называют интеллигенцией. Но можно думать, что для тех, кто занят повседневным и не связанным со словом трудом, кто озабочен мыслями о хлебе насущном, для тех свобода слова — роскошь, без которой можно обойтись и ради которой не стоит рисковать.

Казалось бы, во всяком случае в моей стране, подтверждения такому взгляду можно услышать на каждом шагу. "Живи и помалкивай" — девиз многих. "Сболтнул лишнее" — пренебрежительно говорят о том, кто сказал что-то неугодное властям.

Между тем мой опыт общения с народом убедил меня, что все это совершенно не так, что потребность высказаться и быть услышанным — одна из самых глубоких потребностей человека. Все невысказанные мысли, как и непроизнесенные проклятия, не разлагаются бесследно, а разрушают человеческую психику и деформируют сознание.

Общество, лишенное свободы слова, психически больное общество. Как психически больной человек может казаться нормальным, пока вы не заденете больные для него вопросы, так и подобное общество может казаться неискушенному взгляду здоровым. Но коснитесь запрещенных тем число их в моей стране достаточно велико, — и вы столкнетесь с патологической реакцией. Западное общество снижает значительную долю своего напряжения уже тем, что оно говорит о своих проблемах.

Статью о свободе слова я хотел бы закончить осторожной похвалой цензуре. Писателю и вместе с ним всему обществу необходимы преграды и преодоления преград, чтобы чувствовать себя реально свободным и осознавать ценность свободы. Трагично положение человека, который всю жизнь простоит перед наглухо закрытыми воротами; положение того, кто всю жизнь обречен ломиться в открытые ворота, — может стать комичным. Поэтому вопрос о свободе есть вопрос о ее пределах.

5 августа 1976,

Брабант

Статья была написана по просьбе Голландского объединения владельцев типографий и опубликована в их ежегодном сборнике за 1976 год, перепечатана в "Crossbow” (Великобритания) весной 1977 года.

…Благодарю Вас за экземпляры "Детектива и политики" с моим "Расследованием"…

Ваш перевод я считаю удачным, что же касается трактовки моего романа, которым редакция сопроводила его публикацию в качестве послесловия, то убедительной она мне не показалась. Странно, что никто до сих пор не понял истинных мотивов, которые заставили меня написать роман так, чтобы "разгадка загадки" отсутствовала.

Между тем все это легко объяснимо. Долгое время, читая книги, я сравнивал структуры детективных романов со структурами (ходом следствия, преступлений, судебных процессов) подобных происшествий или так называемых злодеяний и их расследованием в реальной действительности. Я уловил следующие закономерности: во-первых, процент обнаружения преступников в разных странах и по разным видам преступлений различен, но стопроцентных показателей не существовало никогда и нигде; во-вторых даже если преступник (преступники) предстает перед судом, никогда не бывает так, чтобы ста процентам подсудимых выносились приговоры со стопроцентной убежденностью, что ход преступления, а тем самым часто и идентификация преступника произведены безошибочно.

Взять хотя бы убийства выдающихся личностей, таких, как президент Кеннеди. Известно ведь, что и поныне не установлено, как же все это происходило, не существовало ли заговора и был ли только один преступник? То же самое можно сказать и относительно покушения на Папу. Несмотря на то, что Агджа был схвачен и судим, поговаривают, будто у него имелся сообщник или сообщники, а куда тянутся нити этого заговора тоже неизвестно, хотя был задействован мощный полицейский аппарат. Итак, подведу итог: структура всех романов часто (в почти ста процентах) детерминирована; в реальной же жизни царит еще больший детерминизм не в том смысле, что убил некто или никто, и убийство осуществил, например, дьявол или дух, но в том, что мы — люди, полиция, судьи мы не в силах восстановить весь ход происшедшего. Свидетели же всегда хотя бы отчасти недостоверны, так как обманчива сама человеческая способность наблюдать, как и человеческая память. Я уж не говорю о том, что "летающие тарелки" видели тысячи свидетелей, то есть были улики и свидетельские показания, но нет ни одного неопровержимого доказательства (например случая, когда такая "тарелка" разбилась бы, потерпев катастрофу, а после столь затянувшейся болтовни по этому поводу, которая длится более 35 лет, хотя бы однажды такое должно было бы с ней произойти, ибо безотказной техники нет и быть не может. Зато имеются целые библиотеки о "тарелках" и о доказательствах их приземления)…

Итак, мне хотелось написать роман, раскрывающий структуру происшествий, распутать которые полиция не может, а наука не в состоянии предложить большее, нежели решения чисто статистического свойства. Ведь и это типично для уровня современной науки, например, теории эволюции или теоретической физики. Появились даже так называемые Теории хаоса. Таким образом, нетрадиционное развитие событий в романе "Расследование" в мировоззренческом и реалистическом*смысле, как мрдель возможно считать даже более близким к действительности, чем те десятки тысяч романов и рассказов, в которых развитие событий происходит чисто рациональным образом, а мотивации преступников однозначны (если же автор не умеет их показать, то обычно использует версию безумия), а детективы и полиция тоже действуют чисто рационально, и в результате осечки никогда не бывает. Правда Эдгар Аллан По написал одну вещь (в данный момент не могу припомнить ее названия), в которой шла речь об исчезновении девушки, и там нет объяснения, кто ее убил и что вообще с ней произошло…

Если бы, однако, я написал роман о каком-нибудь "заурядном преступлении" вроде убийства с целью ограбления, а в итоге не позволил бы полиции найти преступника, то роман восприняли либо как нарушение определенной традиции, ибо читатель считает, что детективное произведение призвано показывать развязку тайны, либо, что может быть, существеннее, при рациональном мышлении всегда можно было бы сказать: разумеется, убийца был (как был тот, кто убил премьера Швеции Пальме), просто полиция не проявила достаточного профессионализма, и мой роман показывает деятельность плохой полиции, и ничего больше. Поэтому мне пришлось выйти за рамки заурядного преступления, создавая загадку, локализующий механизм которой (наш мир это воздействие непостижимого для нас фактора) невозможно установить, и полицейского Грегори никто, разумеется, в отсутствии профессионализма обвинить не сможет. Для нас загадка — поведение электронов в микромире (волна — частица, но не волна и не частица), загадка и нынешняя глобальная акселерация социально-политических перемен (то, что произошло такое непредсказуемое их ускорение), загадка — и само начало эволюции, возникновение разума и тому подобное, и только в детективном романе такие гении, что всё до самого конца они способны объяснить. Насколько все это принципиально проте-воречит всему реальному ходу человеческого познания, мне и хотелось показать. Показать, как это может выглядеть. Отсутствие окончательной развязки бывает типичным. Йети — снежный человек, которого видели не раз, видели его следы, но никто не сфотографировал его, никто не сумел поймать. Подобных примеров — тьма, и только наша людская страсть все упорядочить, наше ожидание, что сам ход причин и следствий можно всегда однозначно воспроизвести, приводит к тому, что сами перед собой мы делаем вид, будто то, у него нет финальной развязки, либо почти, либо вовсе не существовало.

"Расследование" в итоге говорит о том, что есть загадки, распутать которые мы не в состоянии, и что помимо этого мы не можем сказать: свидетельство ли это нашего бессилия, или первопричина — в окружающем нас мире, то есть либо это результат ограниченности разума, либо неуловимость самой природы мироздания.

Если редакция пожелает, то вышеприведенные рассуждения в виде моего письма к Вам можно опубликовать в одном из очередных выпусков "Детектива и политики".

С сердечным приветом,

Краков, 15 марта 1990 г.

Станислав ЛЕМ

5 р. 90 к.

ISSN 0235-6686

Читайте в третьем выпуске:

Дональд и Эбби ВЕСТЛЕЙК Человек, приносящий несчастье

Евгений ДОДОЛЕВ Оптимистический реквием

Леонид ЖУХОВИЦКИЙ Когда заложена взрывчатка…

Вячеслав КОСТИКОВ Загадка "Курского соловья"

Елена СВЕТЛОВА Стеклянная дорога в ад

Александр ГОРБОВСКИЙ Пророки и прозорливцы в Отечестве своем