Избранное. Стихи, песни, поэмы

fb2
Городницкий Моисеевич Александр

«Атланты», «У Геркулесовых столбов», «Над Канадой небо сине», «На материк», «Жена французского посла», «Перекаты», «Снег», «Кожаные куртки» («Песня полярных летчиков») – эти песни Александра Городницкого, написанные в дальних океанских плаваниях и в экспедициях на Крайнем Севере, давно стали народными. А сам поэт по праву признан живым классиком, чьё имя стоит в одном ряду с Владимиром Высоцким, Булатом Окуджавой, Юрием Визбором.

Песня Александра Городницкого «Атланты держат небо…» является официальным гимном Государственного Эрмитажа и неофициальным гимном Санкт-Петербурга. Творчеству знаменитого поэта и барда посвящены многочисленные научные статьи и диссертации.

Александр Городницкий – заслуженный деятель искусств Российской Федерации, заслуженный деятель науки РФ, первый лауреат Государственной литературной премии имени Булата Окуджавы, первый лауреат литературной премии Евгения Евтушенко «Больше, чем поэт». Его именем названы малая планета (астероид) № 5988 Gorodnitskij и перевал в Саянских горах.

В эту книгу вошло более 500 избранных произведений Александра Городницкого, самые новые из которых датированы 2021 годом.

Стихи и песни

Снег

(песня)

 Тихо по веткам шуршит снегопад, Сучья трещат на огне. В эти часы, когда все ещё спят, Что вспоминается мне? Неба далёкого просинь, Давние письма домой… В царстве чахоточных сосен Быстро сменяется осень Долгой полярной зимой. Снег, снег, снег, снег, Снег над палаткой кружится. Вот и кончается наш краткий ночлег. Снег, снег, снег, снег Тихо на тундру ложится, По берегам замерзающих рек Снег, снег, снег. Над Петроградской твоей стороной Вьётся весёлый снежок, Вспыхнет в ресницах звездой озорной, Ляжет пушинкой у ног. Тронул задумчивый иней Кос твоих светлую прядь, И над бульварами Линий По-ленинградскому синий Вечер спустился опять. Снег, снег, снег, снег, Снег за окошком кружится. Он не коснётся твоих сомкнутых век. Снег, снег, снег, снег… Что тебе, милая, снится? Над тишиной замерзающих рек Снег, снег, снег. Долго ли сердце твоё сберегу? – Ветер поёт на пути. Через туманы, мороз и пургу Мне до тебя не дойти. Вспомни же, если взгрустнётся, Наших стоянок огни. Вплавь и пешком – как придётся, – Песня к тебе доберётся Даже в нелётные дни. Снег, снег, снег, снег, Снег над тайгою кружится. Вьюга заносит следы наших саней. Снег, снег, снег, снег… Пусть тебе нынче приснится Залитый солнцем вокзальный перрон Завтрашних дней. 1958, Ленинград

Песня полярных лётчиков

(песня)

 Кожаные куртки, брошенные в угол, Тряпкой занавешенное низкое окно. Бродит за ангарами северная вьюга, В маленькой гостинице пусто и темно. Командир со штурманом мотив припомнят старый, Голову рукою подопрёт второй пилот, Подтянувши струны старенькой гитары, Следом бортмеханик им тихо подпоёт. Эту песню грустную позабыть пора нам, – Наглухо моторы и сердца зачехлены. Снова тянет с берега снегом и туманом, Снова ночь нелётная даже для луны. Лысые романтики, воздушные бродяги, Наша жизнь – мальчишеские вечные года. Прочь тоску гоните вы, выпитые фляги, Ты, метеослужба, нам счастья нагадай! Солнце незакатное и тёплый ветер с веста, И штурвал послушный в стосковавшихся руках… Ждите нас, не встреченные школьницы-невесты, В маленьких асфальтовых южных городках! 1959

Деревянные города

(песня)

 Укрыта льдом зелёная вода, Летят на юг, перекликаясь, птицы. А я иду по деревянным городам, Где мостовые скрипят, как половицы. Над крышами картофельный дымок, Висят на окнах синие метели. Здесь для меня дрова, нарубленные впрок, Здесь для меня постелены постели. Шумят кругом дремучие леса, И стали мне докучливы и странны Моих товарищей нездешних голоса, Их городов асфальтовые страны. В тех странах в октябре – ещё весна, Плывёт цветов замысловатый запах, Но мне ни разу не привидится во снах Туманный запад, неверный дальний запад. Никто меня не вспоминает там, Моей вдове совсем другое снится… А я иду по деревянным городам, Где мостовые скрипят, как половицы. 1959

За белым металлом

(песня)

Памяти геолога Станислава Погребицкого, погибшего в 1960 г. на реке Северной

 В промозглой мгле – ледоход, ледолом. По мёрзлой земле мы идём за теплом: За белым металлом, за синим углём, За синим углём да за длинным рублём. И карт не мусолить, и ночи без сна. По нашей буссоли приходит весна. И каша без соли пуста и постна, И наша совесть – чиста и честна. Ровесник плывёт рыбакам в невода, Ровесника гонит под камни вода. А письма идут неизвестно куда, А в доме, где ждут, неуместна беда. И если тебе не пишу я с пути, Не слишком, родная, об этом грусти: На кой тебе чёрт получать от меня Обманные вести вчерашнего дня? В промозглой мгле – ледоход, ледолом. По мёрзлой земле мы идём за теплом: За белым металлом, за синим углём, За синим углём – не за длинным рублём! 1960, р. Северная, Туруханский край

Перекаты

(песня)

Памяти геолога Станислава Погребицкого, погибшего в 1960 г. на реке Северной

 Всё перекаты да перекаты – Послать бы их по адресу! На это место уж нету карты, – Плыву вперёд по абрису. А где-то бабы живут на свете, Друзья сидят за водкою… Владеют камни, владеет ветер Моей дырявой лодкою. К большой реке я наутро выйду, Наутро лето кончится, И подавать я не должен виду, Что умирать не хочется. И если есть там с тобою кто-то, – Не стоит долго мучиться: Люблю тебя я до поворота, А дальше – как получится. Всё перекаты да перекаты – Послать бы их по адресу! На это место уж нету карты, – Плыву вперёд по абрису. 1960, Ленинград

На материк

(песня)

 От злой тоски не матерись, – Сегодня ты без спирта пьян: На материк, на материк Идёт последний караван. Опять пурга, опять зима Придёт, метелями звеня. Уйти в бега, сойти с ума Теперь уж поздно для меня. Здесь невесёлые дела, Здесь дышат горы горячо, А память давняя легла Зелёной тушью на плечо. Я до весны, до корабля Не доживу когда-нибудь. Не пухом будет мне земля, А камнем ляжет мне на грудь. От злой тоски не матерись, – Сегодня ты без спирта пьян: На материк, на материк Ушёл последний караван. 1960, Ленинград

Ах, не ревнуй меня

(песня)

 Ах, не ревнуй меня к девке зелёной, А ты ревнуй меня к воде солёной. Ах, не ревнуй меня к вдове дебелой, А ты ревнуй меня к пене белой. Закачает вода, завертит, Всё изменит в моей судьбе, Зацелует вода до смерти, Не отпустит меня к тебе. Ах, не ревнуй меня к ласке дочерней, А ты ревнуй меня к звезде вечерней. Ах, не ревнуй меня к соседке Райке, А ты ревнуй меня к серой чайке. Только чайка крылом поманит – И уйду от любви твоей, Пусть сегодня она обманет – Завтра снова поверю ей. Ах, не ревнуй меня к глазам лукавым, А ты ревнуй меня к придонным травам. Ах, не ревнуй меня к груди налитой, А ты ревнуй меня к песне забытой. Мне бы вовсе её не слушать, Как услышу – дышать невмочь, Снова песня источит душу И из дома погонит прочь. Ах, не ревнуй меня к девке зелёной, А ты ревнуй меня к воде солёной. Ах, не ревнуй меня к вдове дебелой, А ты ревнуй меня к пене белой. Закачает вода, завертит, Всё изменит в моей судьбе, Зацелует вода до смерти, Не отпустит меня к тебе. 1962, парусник «Крузенштерн»

Английский канал

(песня)

Анне Наль

 Над Английским каналом огни, Над Английским каналом туманы. Ах, зачем до тебя всё считаю я дни, – Наши встречи редки и обманны. Снова чайка кружится, трубя, Над негромкой вечерней волною. Ах, зачем, ах, зачем так люблю я тебя, Когда нет тебя рядом со мною? Цвет на серый меняет вода, И становятся звёзды на место. Ах, зачем ты судьбой одинокой горда – Не жена, не вдова, не невеста? А над Английским каналом огни, Над Английским каналом туманы. Ах, зачем мы с тобой в целом мире одни, Ах, зачем мы с тобой постоянны? 1962, пролив Ла-Манш

Вперёдсмотрящий

(песня)

 Маяк далёкий в темноте погас. Ползёт туман, и близок шквал летящий. Не отводи от горизонта глаз, Вперёдсмотрящий, вперёдсмотрящий. Ты вспоминаешь серые глаза, Ты хвалишься любовью настоящей, – Смотри вперёд и не смотри назад, Вперёдсмотрящий, вперёдсмотрящий. Нам бьют в лицо холодные дожди, И ветер обжигает нас слепящий. Скажи же нам, что ждёт нас впереди, Вперёдсмотрящий, вперёдсмотрящий. Избавлен ты от тысячи забот, Ночей бессонных и тоски щемящей, – Ведь должен ты всегда смотреть вперёд, Вперёдсмотрящий, вперёдсмотрящий. 1962, парусник «Крузенштерн», Северная Атлантика

Пиратская

(песня)

 Пират, забудь о стороне родной, Когда сигнал «К атаке!» донесётся. Поскрипывают мачты над волной, На пенных гребнях вспыхивает солнце. Земная неизвестна нам тоска Под флагом со скрещёнными костями, И никогда мы не умрём, пока Качаются светила над снастями! Дрожите, лиссабонские купцы, Свои жиры студёные трясите, Дрожите, королевские дворцы И скаредное лондонское Сити, – На шумный праздник пушек и клинка Мы явимся незваными гостями, И никогда мы не умрём, пока Качаются светила над снастями! Вьёт вымпела попутный ветерок. Назло врагам живём мы, не старея. И если в ясный солнечный денёк В последний раз запляшем мы на рее, – Мы вас во сне ухватим за бока, Мы к вам придём недобрыми вестями, И никогда мы не умрём, пока Качаются светила над снастями! 1962, парусник «Крузенштерн», Северная Атлантика

Чистые пруды

(песня)

Анне Наль

 Всё, что будет со мной, знаю я наперёд, Не ищу я себе провожатых. А на Чистых прудах лебедь белый плывёт, Отвлекая вагоновожатых. На бульварных скамейках галдит малышня, На бульварных скамейках – разлуки. Ты забудь про меня, ты забудь про меня, Не заламывай тонкие руки. Я смеюсь пузырём на осеннем дожде, Надо мной – городское движенье. Всё круги по воде, всё круги по воде Разгоняют моё отраженье. Всё, чем стал я на этой земле знаменит, – Темень губ твоих, горестно сжатых… А на Чистых прудах лёд коньками звенит, Отвлекая вагоновожатых. 1962, р. Сухариха, Туруханский край

Брусника

(песня)

 Ты мне письмо прислать рискни-ка, Хоть это всё, конечно, зря. Над поздней ягодой брусникой Горит холодная заря. Опять река несёт туманы, Опять в тепло уходит зверь. Ах, наши давние обманы, Вы стали правдою теперь. Меня ты век любить смогла бы, И мне бы век любить ещё, Но держит осень красной лапой Меня за мокрое плечо. И под гусиным долгим криком, Листвою ржавою соря, Над поздней ягодой брусникой Горит холодная заря. 1962, Игарка

Атланты

(песня)

 Когда на сердце тяжесть И холодно в груди, К ступеням Эрмитажа Ты в сумерки приди, Где без питья и хлеба, Забытые в веках, Атланты держат небо На каменных руках. Держать его, махину – Не мёд со стороны. Напряжены их спины, Колени сведены. Их тяжкая работа Важней иных работ: Из них ослабни кто-то – И небо упадёт. Во тьме заплачут вдовы, Повыгорят поля, И встанет гриб лиловый, И кончится Земля. А небо год от года Всё давит тяжелей, Дрожит оно от гуда Ракетных кораблей. Стоят они, ребята, Точёные тела, – Поставлены когда-то, А смена не пришла. Их свет дневной не радует, Им ночью не до сна. Их красоту снарядами Уродует война. Стоят они, навеки Уперши лбы в беду, Не боги – человеки, Привычные к труду. И жить ещё надежде До той поры, пока Атланты небо держат На каменных руках. 1963, парусник «Крузенштерн», Северная Атлантика

Паруса «Крузенштерна»

(песня)

 Расправлены вымпелы гордо. Не жди меня скоро, жена, – Опять закипает у борта Крутого посола волна. Под северным солнцем неверным, Под южных небес синевой – Всегда паруса «Крузенштерна» Шумят над моей головой. И дома порою ночною, Лишь только раскрою окно, Опять на ветру надо мною Тугое поёт полотно. И тесны домашние стены, И душен домашний покой, Когда паруса «Крузенштерна» Шумят над моей головой. Пусть чаек слепящие вспышки Горят надо мной в вышине, Мальчишки, мальчишки, мальчишки Пусть вечно завидуют мне. И старость отступит, наверно, – Не властна она надо мной, Когда паруса «Крузенштерна» Шумят над моей головой. 1963, парусник «Крузенштерн»

Не женитесь, поэты

(песня)

 Позабыты недочитанные книжки, Над прудами шумное веселье – Это бродят беззаботные мальчишки По аллеям парковым весенним. Им смеётся солнышко в зените, Дразнят их далёкие рассветы… Не женитесь, не женитесь, не женитесь, Не женитесь, поэты! Ненадолго хватит вашего терпенья. Чёрный снег над головами кружит. Затерялись затупившиеся перья Между бабьих ленточек и кружев. Не нашёл княжны упрямый витязь, Для стрельбы готовы пистолеты… Не женитесь, не женитесь, не женитесь, Не женитесь, поэты! Зимний вечер над Святыми над Горами, Зимний вечер, пасмурный и мглистый. И грустит портрет в тяжёлой раме, И зевают сонные туристы. Ткёт метель серебряные нити, В белый пух надгробия одеты… Не женитесь, не женитесь, не женитесь, Не женитесь, поэты! 1963

Как грустна осенняя вода

(песня)

 Как грустна осенняя вода, Как печальны пристани пустые! Вновь сентябрь на наши города Невода кидает золотые. И, ещё спеша и суетясь, Всё равно – смешно нам или горько, Трепыхаясь в лиственных сетях, Мы плывём за временем вдогонку. Ни надежд не будет, ни любви За его последнею границей. Ах, поймай меня, останови, Прикажи ему остановиться! Только ты смеёшься, как всегда. Только ты отдёргиваешь руки. Надо мной осенняя вода Начинает песню о разлуке. Как грустна осенняя вода, Как печальны пристани пустые! Вновь сентябрь на наши города Невода кидает золотые. 1964

Над Канадой

(песня)

 Над Канадой, над Канадой Солнце низкое садится. Мне уснуть давно бы надо, – Отчего же мне не спится? Над Канадой небо сине, Меж берёз дожди косые… Хоть похоже на Россию, Только всё же – не Россия. Нам усталость шепчет: «Грейся», – И любовь заводит шашни. Дразнит нас снежок апрельский, Манит нас уют домашний. Мне снежок – как не весенний, Дом чужой – не новоселье: Хоть похоже на веселье, Только всё же – не веселье. У тебя сегодня слякоть, В лужах солнечные пятна. Не спеши любовь оплакать, Подожди меня обратно. Над Канадой небо сине, Меж берёз дожди косые… Хоть похоже на Россию, Только всё же – не Россия! 1963, Галифакс, Новая Шотландия

Перелётные ангелы

(песня)

Памяти жертв сталинских репрессий

 Нам ночами июльскими не спать на сене, Не крутить нам по комнатам сладкий дым папирос. Перелётные ангелы летят на север, И их нежные крылья обжигает мороз. Опускаются ангелы на крыши зданий, И на храмах покинутых ночуют они, А наутро снимаются в полёт свой дальний, Потому что коротки весенние дни. И когда ветры тёплые в лицо подуют И от лени последней ты свой выронишь лом, Это значит – навек твою башку седую Осенит избавление лебединым крылом. Вы не плачьте, братишечки, по давним семьям, Вы не врите, братишечки, про утраченный юг, – Перелётные ангелы летят на север, И тяжёлые крылья над тундрой поют. 1964

Петровские войны

 А чем была она, Россия, Тем ярославским мужикам, Что шли на недруга босые, В пищальный ствол забив жакан, Теснили турка, гнали шведа, В походах пухли от пшена? Кто мог бы внятно нам поведать, Чем для него была она? А чем была она, Россия, Страна рабов, страна господ, Когда из их последней силы Она цедила кровь и пот, На дыбу вздёргивала круто, На мёртвых не держала зла, Цветы победного салюта Над их могилами несла? В её полях зимой и летом Кричит над ними вороньё. Но если б думали об этом, – Совсем бы не было её. 1965

Испанская граница

(песня)

Овадию Савичу

 У испанской границы пахнет боем быков – Взбаламученной пылью и запёкшейся кровью. У испанской границы не найдёшь земляков, Кроме тех, что легли здесь – серый крест в изголовье. Каталонские лавры над бойцами шумят, Где-то плачут над ними магаданские ели. Спят комбриги полёгших понапрасну бригад, Трубачи озорные постареть не успели. Эй, ребята, вставайте! – нынче время не спать. На седые шинели пришивайте петлицы. Вы бригаду под знамя соберите опять У испанской границы, у испанской границы! Но молчат комиссары в той земле ледяной, Им в завьюженной тундре солнце жаркое снится. И колымские ветры всё поют надо мной У испанской границы, у испанской границы. 1965, парусник «Крузенштерн», Гибралтар

Геркулесовы столбы

(песня)

 У Геркулесовых столбов лежит моя дорога, У Геркулесовых столбов, где плавал Одиссей. Меня оплакать не спеши, ты подожди немного, И чёрных платьев не носи, и частых слёз не сей. Ещё под парусом тугим в чужих морях не спим мы, Ещё к тебе я доберусь, не знаю сам, когда. У Геркулесовых столбов дельфины греют спины И между двух материков огни несут суда. Ещё над чёрной глубиной морочит нас тревога Вдали от царства твоего, от царства губ и рук. Пускай пока моя родня тебя не судит строго, Пускай на стенке повисит мой запылённый лук. У Геркулесовых столбов лежит моя дорога. Пусть южный ветер до утра в твою стучится дверь. Ты не спеши меня забыть, ты подожди немного, – И вина сладкие не пей, и женихам не верь! 1965, парусник «Крузенштерн»

Моряк, покрепче вяжи узлы

(песня)

 Моряк, покрепче вяжи узлы – Беда идёт по пятам. Вода и ветер сегодня злы, И зол, как чёрт, капитан. Пусть волны вслед разевают рты, Пусть стонет парус тугой – О них навек позабудешь ты, Когда придём мы домой. Не верь подруге, а верь в вино, Не жди от женщин добра: Сегодня помнить им не дано О том, что было вчера. За длинный стол посади друзей И песню громко запой, – Ещё от зависти лопнуть ей, Когда придём мы домой. Не плачь, моряк, о чужой земле, Скользящей мимо бортов. Пускай ладони твои в смоле, Без пятен сердце зато. Лицо закутай в холодный дым, Водой солёной умой, И снова станешь ты молодым, Когда придём мы домой. Покрепче, парень, вяжи узлы – Беда идёт по пятам. Вода и ветер сегодня злы, И зол, как чёрт, капитан. И нет отсюда пути назад, Как нет следа за кормой. Никто не сможет тебе сказать, Когда придём мы домой! Сам чёрт не сможет тебе сказать, Когда придём мы домой! 1965, парусник «Крузенштерн»

Народовольцы

 Цареубийцы из домов приличных, Интеллигенты с белыми руками, О ваших судьбах юношеских личных Молчат архивы за семью замками. Над вашими портретами не плачем: Как мало вы похожи на живых. Как холодно от ваших шей цыплячьих, От ваших взглядов – светлых, ножевых. Летать во сне и слушать Баха робко, На лето ездить к тётушке в Херсон, Мальчишеским пушистым подбородком С намыленной петлёй играть в серсо. Ни поцелуя, ни письма любовного Единой страстью сердце сожжено. И плакали. И поднимали бомбу, Как сеятель, кидающий зерно. 1965

Освенцим

(песня)

 Над просёлками листья – как дорожные знаки, К югу тянутся птицы, и хлеб недожат. И лежат под камнями москали и поляки, А евреи – так вовсе нигде не лежат. А евреи по небу серым облачком реют. Их могил не отыщешь, кусая губу: Ведь евреи мудрее, ведь евреи хитрее, – Ближе к Богу пролезли в дымовую трубу. И ни камня, ни песни от жидов не осталось, Только ботиков детских игрушечный ряд. Что бы с ними ни сталось, не испытывай жалость, Ты послушай-ка лучше, что про них говорят. А над шляхами листья – как дорожные знаки, К югу тянутся птицы, и хлеб недожат. И лежат под камнями москали и поляки, А евреи – так вовсе нигде не лежат. 1966

Треблинка

(песня)

 Треблинка, Треблинка, Чужая земля. Тропинкой неблизкой Устало пыля, Всхожу я, бледнея, На тот поворот, Где дымом развеян Мой бедный народ. Порою ночною Всё снится мне сон: Дрожит подо мною Товарный вагон, И тонко, как дети, Кричат поезда, И жёлтая светит На небе звезда… Недолго иль длинно На свете мне жить, – Треблинка, Треблинка, Я твой пассажир. Вожусь с пустяками, Но всё до поры: Я камень, я камень На склоне горы. Плечом прижимаюсь К сожжённым плечам, Чтоб в марте и в мае Не спать палачам, Чтоб помнили каты – Не выигран бой: Я камень, я камень Над их головой. О память, воскресни, – Не кончился бой: Я песня, я песня Над их головой. 1966, Варшава

Песня подводников

(песня)

 На что нам дети, на что нам фермы? Земные радости не про нас. Всё, чем на свете живём теперь мы, – Немного воздуха и – приказ. Мы вышли в море служить народу, Да нету что-то вокруг людей. Подводная лодка уходит в воду – Ищи её неизвестно где. Здесь трудно жирным, здесь тощим проще, Здесь даже в зиму стоит жара, И нету поля, и нету рощи, И нет ни вечера, ни утра. Над нами, как над упавшим камнем, Круги расходятся по воде. Подводная лодка в глубины канет – Ищи её неизвестно где. Нам солнце на день дают в награде, И спирта злого ожёг во рту. Наживы ради снимают бляди Усталость нашу в ночном порту. Одну на всех нам делить невзгоду, Одной нам рапорт сдавать беде. Подводная лодка уходит в воду – Ищи её неизвестно где. В одну одежду мы все одеты, Не помним ни матери, ни жены. Мы обтекаемы, как ракеты, И, как ракеты, устремлены. Ну кто там хочет спасти природу И детский смех, и весенний день? Подводная лодка уходит в воду – Ищи её неизвестно где. 1966

Монолог маршала

(песня)

 Я – маршал, посылающий на бой Своих ушастых стриженых мальчишек. Идут сейчас весёлою гурьбой, А завтра станут памятников тише. В огонь полки гоню перед собой Я – маршал, посылающий на бой. Я славою отмечен с давних пор, Уже воспеты все мои деянья. Но снится мне зазубренный топор, И красное мне снится одеянье, И обелисков каменная твердь. Я – маршал, посылающий на смерть. Пока в гостях бахвалится жена, Один бреду я по своим хоромам, И звякают негромко ордена Неугомонным звоном похоронным, И заглушить его мне не суметь. Я – маршал, посылающий на смерть. Не знающему робости в боях, Немало раз пришлось мне нюхать порох. Но странный я испытываю страх В пустых соборах и на школьных сборах. И объяснить его мне не суметь. Я – маршал, посылающий на смерть. И победить его мне не суметь. Я – маршал, посылающий на смерть. И мне не крикнуть совести: «Не сметь!». Я – маршал, посылающий на смерть. 1967

Владимиру Высоцкому в роли Галилея

1. Галилей

(песня)

 Отрекись, Галилей, отрекись От науки ради науки! Нечем взять художнику кисть, Если каты отрубят руки, Нечем гладить бокал с вином И подруги бедро крутое. А заслугу признать виной Для тебя ничего не стоит. Пусть потомки тебя бранят За невинную эту подлость, – Тяжелей не видеть закат, Чем под актом поставить подпись, Тяжелей не слышать реки, Чем испачкать в пыли колено. Отрекись, Галилей, отрекись, – Что изменится во Вселенной? Ах, поэты и мудрецы, Мы моральный несём убыток В час, когда святые отцы Волокут нас к станкам для пыток. Отрекись глупцам вопреки, – Кто из умных тебя осудит? Отрекись, Галилей, отрекись, Нам от этого легче будет.

2. Антигалилей

(песня)

 Ну, кто в наши дни поёт? – Ведь воздух от гари душен. И рвут мне железом рот, Окурками тычут в душу. Ломает меня палач На страх остальному люду. И мне говорят: «Заплачь!» А я говорю: «Не буду!» Пихнут меня в общий строй, Оденут меня солдатом, Навесят медаль – герой! – Покроют бронёй и матом. Мне водку дают, как чай, Чтоб храбрым я был повсюду. И мне говорят: «Стреляй!» А я говорю: «Не буду!» А мне говорят: «Ну что ж, Свою назови нам цену. Объявим, что ты хорош. Поставим тебя на сцену». Врачуют меня врачи, Кроят из меня Иуду. И мне говорят: «Молчи!» А я говорю: «Не буду!» 1967

Элегия

Евгению Клячкину

 Сентябрь сколачивает стаи, И первый лист звенит у ног. Извечна истина простая: Свободен – значит, одинок. Мечтая о свободе годы, Не замечаем мы того, Что нашей собственной свободы Боимся более всего. И на растерянные лица (Куда нам жизни деть свои?) Крылом спасительным ложится Власть государства и семьи. В углу за снятою иконой Вся в паутине пустота. Свободен – значит, вне закона. Как эта истина проста! Входная дверь гремит, как выстрел, В моём пустеющем дому. Так жить нам вместе, словно листьям, А падать вниз по одному. 1967

Друзья и враги

(песня)

 Наших пыльных дворов мечтатели, Вспоминаю вас я, По игре в футбол – неприятели И по партам – друзья. Но не знаю я тем не менее, От каких же шагов Начинается разделение На друзей и врагов. Все мальчишками были близки мы – По плечу и на «ты». Под гранитными обелисками Догорают цветы… Что же ты, моё поколение, Не сносило голов? Опоздало ты с разделением На друзей и врагов! А зелёненький шарик крутится, Молодым не до сна А на улице вновь распутицу Затевает весна. Обнажают реки весенние Рубежи берегов. Начинается разделение На друзей и врагов. 1968

Любовница блока

(песня)

Памяти Л. А. Андреевой-Дельмас

 Без дерева высохшей веткой, При солнечном свете страшна, В салопе, затёртом и ветхом, Бредёт тротуаром она. Плывёт привиденье дневное По улицам мимо ворот, И шёпот ползёт за спиною: Любовница Блока идёт. В могиле своей одинокой Лежит он – чужой и ничей. Ни прибыли нету, ни прока От тех позабытых ночей. С болонкою лысой и старой, Из года бессмертная в год, Пугая влюблённые пары, Любовница Блока идёт. Летит над землёю горбатой Военных угроз дребедень. Наш век беспокойный двадцатый Клонится к закату, как день. Разгул революций неистов, Ракеты уходят в полёт. Под звонкое кваканье твиста Любовница Блока идёт. Идёт через воду людскую, Идёт по любимым гробам, И серые губы тоскуют По мёртвым и чистым губам. И, новых грехов отпущенье Даруя другим наперёд, Навстречу земному вращенью Любовница Блока идёт. 1968

Поэты

 Лежат поэты на холмах пустынных, И непонятно, в чём же корень зла, Что в поединке уцелел Мартынов, И что судьба Дантеса сберегла? Что, сколько раз ни приходилось биться, Как ни была рука его тверда, Не смог поэт ни разу стать убийцей, И оставался жертвою всегда? Неясно, почему? Не потому ли, Что был им непривычен пистолет? Но бил со смехом Пушкин пулю в пулю, Туза навскидку пробивал корнет. Причина здесь не в шансах перевеса, – Была вперёд предрешена беда: Когда бы Пушкин застрелил Дантеса, Как жить ему и как писать тогда? 1969

Новелле Матвеевой

(песня)

 А над Москвою небо невесомое, В снегу деревья с головы до пят, И у Ваганькова трамваи сонные, Как лошади усталые, стоят. Встречаемый сварливою соседкою, Вхожу к тебе, досаду затая. Мне не гнездом покажется, а клеткою Несолнечная комната твоя. А ты поёшь беспомощно и тоненько, И, в мире проживающий ином, Я с твоего пытаюсь подоконника Дельфинию увидеть за окном. Слова, как листья, яркие и ломкие, Кружатся, опадая с высоты, А за окном твоим заводы громкие И тихие могильные кресты. Но суеты постылой переулочной Идёшь ты мимо, царственно слепа. Далёкий путь твой до ближайшей булочной Таинственен, как горная тропа. И музыкою полно воскресение, И голуби ворчат над головой, И поездов ночных ручьи весенние Струятся вдоль платформы Беговой. А над Москвою небо невесомое, В снегу деревья с головы до пят, И у Ваганькова трамваи сонные, Как лошади усталые, стоят. 1969

Переделкино

(песня)

Лидии Либединской

 Позабудьте свои городские привычки, – В шуме улиц капель не слышна. Отложите дела – и скорей к электричке: В Переделкино входит весна. Там зелёные воды в канавах проснулись, Снег последний к оврагам приник. На фанерных дощечках названия улиц – Как заглавия давние книг. Здесь, тропинкой бредя, задеваешь щекою Паутины беззвучную нить. И лежит Пастернак над закатным покоем, И весёлая церковь звонит. А в безлюдных садах и на улицах мглистых Над дыханием влажной земли Молча жгут сторожа прошлогодние листья – Миновавшей весны корабли. И на даче пустой, где не хочешь, а пей-ка Непонятные горькие сны, Заскрипит в темноте под ногами ступенька, И Светлов подмигнёт со стены. И поверить нельзя невозможности Бога В ранний час, когда верба красна. И на заячьих лапках, как в сердце – тревога, В Переделкино входит весна. 1969

Остров Гваделупа

(песня)

Игорю Белоусову

 Такие, брат, дела… Такие, брат, дела – Давно уже вокруг смеются над тобою. Горька и весела, пора твоя прошла, И партию сдавать пора уже без боя. На палубе ночной постой и помолчи. Мечтать за сорок лет – по меньшей мере, глупо. Над тёмною водой огни горят в ночи – Там встретит поутру нас остров Гваделупа. Пусть годы с головы дерут за прядью прядь, Пусть грустно от того, что без толку влюбляться, – Не страшно потерять уменье удивлять, Страшнее – потерять уменье удивляться. И, возвратясь в края обыденной земли, Обыденной любви, обыденного супа, Страшнее – позабыть, что где-то есть вдали Наветренный пролив и остров Гваделупа. Так пусть же даст нам Бог, за все грехи грозя, До самой смерти быть солидными не слишком, Чтоб взрослым было нам завидовать нельзя, Чтоб можно было нам завидовать мальчишкам. И будут сниться сны нам в комнатной пыли Последние года, отмеренные скупо, И будут миновать ночные корабли Наветренный пролив и остров Гваделупа. 1970, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев»

Ночная вахта

 Ночная вахта в тёплом океане. Дрожь палубы, звон колокола ранний, Апрельских звёзд летящие тела, И темнота таинственная рубки, И штурмана светящиеся руки Над золотой поверхностью стола. Ночная вахта в тёплом океане. Немыслимая дальность расстояний, Благословенье Южного Креста, Тяжёлых рей мерцающие ноки. Мы здесь, как космонавты, одиноки, – Созвездия вокруг и пустота. Как этот миг торжественен и странен! Там, на Земле, трамвай грохочет ранний, Бесчинствует весенняя капель, А нас качает, как младенца в ванне, Ночная вахта в тёплом океане – Солёная и сладкая купель. Напарник мой, в каюте крепко спит он. Весь воздух электричеством пропитан, Звезду от капли отличить нельзя. Стою на грани двух стихий великих, И волн фосфоресцирующих блики Мне опаляют зеленью глаза. Неблагодарный отпрыск мирозданья, Давно уж атеизму отдал дань я, То верой, то неверием горя, Но вот молчу, испуганно и строго, И верю в Бога, и не верю в Бога У этого большого алтаря. Да, я недолго видеть это буду, И за десятки тысяч миль отсюда Песчинкой лягу неизвестно где. Но будет жить поверившая в чудо Душа моя бессмертная, покуда Горит огонь на небе и в воде. 1970, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Северная Атлантика

Атлантида

(песня)

 Атлантических волн паутина И страницы прочитанных книг. Под водою лежит Атлантида – Голубого огня материк. А над ней – пароходы и ветер, Стаи рыб проплывают над ней… Разве сказки нужны только детям? Сказки взрослым гораздо нужней. Не найти и за тысячу лет нам – Объясняют учёные мне – Ту страну, что пропала бесследно В океанской ночной глубине. Мы напрасно прожектором светим В этом царстве подводных теней. Разве сказки нужны только детям? Сказки взрослым гораздо нужней. Век двадцатый, войною палимый, – Смерть прикинется тёплым дождём… Кто нам скажет, откуда пришли мы? Кто нам скажет, куда мы уйдём? Кто сегодня нам сможет ответить, Сколько жить нам столетий и дней?.. Разве сказки нужны только детям? Сказки взрослым гораздо нужней. И хотя я скажу себе тихо: «Не бывало её никогда», Если спросят: «Была Атлантида?» – Я отвечу уверенно: «Да!» Пусть поверят историям этим. Атлантида – ведь дело не в ней… Разве сказки нужны только детям? Сказки взрослым гораздо нужней. 1970, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев»

Новодевичий монастырь

(песня)

 Снова рябь на воде и сентябрь на дворе. Я брожу в Новодевичьем монастыре, Где невесты-березы, склоняясь ко рву, Словно девичьи слёзы роняют листву. Здесь все те, кто был признан в народе, лежат. Здесь меж смертью и жизнью проходит межа. И кричит одинокая птица, кружа, И влюблённых гоняют с могил сторожа. У нарядных могил обихоженный вид, – Здесь и тот, кто убил, рядом с тем, кто убит. Им легко в этом месте – ведь тот и другой Жизни отдали вместе идее одной. Дым плывёт, невесом. Тишина, тишина… Осеняет их сон кружевная стена. И металлом на мраморе их имена, Чтобы знала, кого потеряла, страна. А в полях под Москвой, а в полях под Орлом, Порыжевшей травой, через лес напролом, Вдоль освоенных трасс на реке Колыме, Ходит ветер, пространство готовя к зиме. Зарастают окопы колючим кустом. Не поймёшь, кто закопан на месте пустом: Без имён их земля спеленала, темна, И не знает, кого потеряла, страна. Я люблю по холодной осенней поре Побродить в Новодевичьем монастыре. День приходит, лилов, и уходит назад, Тусклый свет куполов повернув на закат… Не хочу под плитой именною лежать, – Мне б водою речной за стеною бежать, Мне б песчинкою лечь в монастырь, что вместил Территорию тех безымянных могил. 1970, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Северная Атлантика

Донской монастырь

(песня)

 А в Донском монастыре Зимнее убранство. Спит в Донском монастыре Русское дворянство. Взяв метели под уздцы, За стеной, как близнецы, Встали новостройки. Снятся графам их дворцы, А графиням – бубенцы Забубённой тройки. А в Донском монастыре Время птичьих странствий. Спит в Донском монастыре Русское дворянство. Дремлют, шуму вопреки, И близки, и далеки От грачиных криков, Камергеры-старики, Кавалеры-моряки И поэт Языков. Ах, усопший век баллад, Век гусарской чести! Дамы пиковые спят С Германнами вместе. Под бессонною Москвой, Под зелёною травой Спит – и нас не судит Век, что век закончил свой Без войны без мировой, Без вселенских сует. Листопад в монастыре. Вот и осень, – здравствуй. Спит в Донском монастыре Русское дворянство. Век двадцатый на дворе, Тёплый дождик в сентябре, Лист летит в пространство… А в Донском монастыре Сладко спится на заре Русскому дворянству. 1970, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Северная Атлантика

Жена французского посла

(песня)

 Мне не Тани снятся и не Гали, Не поля родные, не леса, – В Сенегале, братцы, в Сенегале Я такие видел чудеса! Ох, не слабы, братцы, ох, не слабы Плеск волны, мерцание весла, Крокодилы, пальмы, баобабы И жена французского посла. Хоть французский я не понимаю И она по-русски – ни фига, Но как высока грудь её нагая, Как нага высокая нога! Не нужны теперь другие бабы – Всю мне душу Африка свела: Крокодилы, пальмы, баобабы И жена французского посла. Дорогие братья и сестрицы, Что такое сделалось со мной? Всё мне сон один и тот же снится, Широкоэкранный и цветной. И в жару, и в стужу, и в ненастье Всё сжигает он меня дотла, – В нём постель, распахнутая настежь, И жена французского посла! 1970, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев»

Воздухоплавательный парк

(песня)

 Куда, петербургские жители, Толпою весёлой бежите вы? Какое вас гонит событие В предместье за чахлый лесок? Там зонтики белою пеною, Мальчишки и люди степенные, Звенят палашами военные, Оркестр играет вальсок. Ах, лётчик отчаянный Уточкин, Шофёрские вам не идут очки. Ну что за нелепые шуточки – Скользить по воздушной струе? И так ли уж вам обязательно, Чтоб вставшие к празднику затемно, Глазели на вас обыватели, Роняя свои канотье? Коляскам тесно у обочины. Взволнованы и озабочены, Толпятся купцы и рабочие, И каждый без памяти рад Увидеть, как в небе над городом, В пространстве, наполненном холодом, Под звуки нестройного хора дам Нелепый парит аппарат. Он так неуклюж и беспомощен! Как парусник, ветром влеком ещё, Опору в пространстве винтом ища, Несётся он над головой. Такая забава не кстати ли? За отпрысков радуйтесь, матери, Поскольку весьма занимателен Сей праздничный трюк цирковой. Куда, петербургские жители, Толпою весёлой бежите вы? Не стелют свой след истребители У века на самой заре, Свод неба пустынен и свеж ещё, Достигнут лишь первый рубеж ещё… Не завтра ли бомбоубежище Отроют у вас во дворе? 1971

Романс Чарноты

(песня)

К спектаклю по пьесе М. А. Булгакова «Бег»

 Как медь умела петь В монастыре далече! Ах, как пылала медь, Обняв крутые плечи! Звенели трензеля, Летели кони споро От белых стен Кремля До белых скал Босфора. Зачем во цвете лет, Познавший толк в уставе, Не в тот пошёл я цвет, На масть не ту поставил? Могил полны поля, Витает синий порох От белых стен Кремля До белых скал Босфора. Не лучше ли с ЧеКой Мне было бы спознаться, К родной земле щекой В последний раз прижаться, Стать звоном ковыля Среди степного сора Меж белых стен Кремля И белых скал Босфора?.. 1971

Дуэль

(песня)

 За дачную округу Поскачем весело, За Гатчину и Лугу, В далёкое село, Там головы льняные Склоняя у огня, Друзья мои хмельные Скучают без меня. Там чаша с жжёнкой спелой Задышит, горяча, Там в баньке потемнелой Затеплится свеча, И ляжет – снится, что ли? – Снимая грусть-тоску, Рука крестьянки Оли На жёсткую щеку. Спешим же в ночь и вьюгу, Пока не рассвело, За Гатчину и Лугу, В далёкое село. Сгорая, гаснут свечки В час утренних теней. Возница к Чёрной речке Поворотил коней. Сбежим не от испуга – Противнику назло, За Гатчину и Лугу, В далёкое село!.. Там, головы льняные Склоняя у огня, Друзья мои хмельные Скучают без меня. 1971

Аэропорты девятнадцатого века

(песня)

 Когда закрыт аэропорт, Мне в шумном зале вспоминается иное: Во сне летя во весь опор, Негромко лошади вздыхают за стеною, Поля окрестные мокры, На сто губерний ни огня, ни человека… Ах, постоялые дворы, Аэропорты девятнадцатого века! Сидеть нам вместе до утра, – Давайте с вами познакомимся получше. Из града славного Петра Куда, скажите, вы торопитесь, поручик? В края обвалов и жары, Под брань начальства и под выстрелы абрека. Ах, постоялые дворы, Аэропорты девятнадцатого века! Куда ни ехать, ни идти, В любом столетии, в любое время года Разъединяют нас пути, Объединяет нас лихая непогода. О, как к друг другу мы добры, Когда бесчинствует распутица на реках!.. Ах, постоялые дворы, Аэропорты девятнадцатого века! Какая общность в этом есть? Какие зыбкие нас связывают нити? Привычно чокаются здесь Поэт с фельдъегерем – гонимый и гонитель. Оставим споры до поры, Вино заздравное – печали лучший лекарь. Ах, постоялые дворы, Аэропорты девятнадцатого века! Пора прощаться нам, друзья, – Окошко низкое в рассветной позолоте. Неся нас в разные края, Рванутся тройки, словно лайнеры на взлёте. Похмелье карточной игры, Тоска дорожная да будочник-калека… Ах, постоялые дворы, Аэропорты девятнадцатого века! 1971

Соловки

(песня)

 Осуждаем вас, монахи, осуждаем, – Не воюйте вы, монахи, с государем! Государь у нас – помазанник Божий, Никогда он быть неправым не может. Не губите вы обитель, монахи, В броневые не рядитесь рубахи, На чело не надвигайте шеломы, – Крёстным знаменьем укроем чело мы. Соловки – невелика крепостица, Вам молиться бы пока да поститься, Бить поклоны Богородице Деве, – Что шумите вы в железе и гневе? Не суда ли там плывут? Не сюда ли? Не воюйте вы, монахи, с государем! На заутрене отстойте последней, – Отслужить вам не придётся обедни. Ветром южным паруса задышали, Рати дружные блестят бердышами, Бою выучены царские люди – Никому из вас пощады не будет! Плаха алым залита и поката. Море Белое красно от заката. Шёлка алого рубаха у ката, И рукав её по локоть закатан. Шёлка алого рубаха у ката, И рукав её по локоть закатан. Враз поднимется топор, враз ударит… Не воюйте вы, монахи, с государем! 1972

Российский бунт

 В России бунты пахнут чернозёмом, Крестьянским потом, запахом вожжей. Прислушайся, и загудит над домом Глухой набат мужицких мятежей. Серпы и косы заблестят на солнце, – Дай выпрямиться только от сохи! С пальбой и визгом конница несётся, И красные танцуют петухи. Вставай, мужик, помазанник на царство! Рассчитываться с барами пора! Жги города! – И гибнет государство, Как роща от лихого топора. Трещат пожары, рушатся стропила, Братоубийцу проклинает мать. Свести бы лишь под корень то, что было! На то, что будет, трижды наплевать! И под ярмо опять, чтоб после снова Извергнуться железом и огнём: Кто сверху ни поставлен – бей любого, – Хоть пару лет авось передохнём! 1972

Песня строителей петровского флота

(песня)

 Мы – народ артельный, Дружим с топором. В роще корабельной Сосны подберём. Православный, глянь-ка С берега, народ, Погляди, как Ванька По морю плывёт. Осенюсь с зарёю Знаменьем Христа, Высмолю смолою Крепкие борта. Православный, глянь-ка С берега, народ, Погляди, как Ванька По морю плывёт. Девку с голой грудью Я изобра ж у. Медную орудью Туго заряжу. Ты, мортира, грянь-ка Над пучиной вод, Расскажи, как Ванька По морю плывёт. Тешилась над нами Барская лоза, Били нас кнутами, Брали в железа. Ты, боярин, глянь-ка От своих ворот, Как холоп твой Ванька По морю плывёт. Море – наша сила, Море – наша жисть. Веселись, Россия, – Швеция, держись! Иноземный, глянь-ка С берега, народ, – Мимо русский Ванька По морю плывёт! 1972

Почему расстались

(песня)

 Сильный и бессильный, Винный и безвинный, Словно в кинофильме «Восемь с половиной», Забываю вещи, Забываю даты – Вспоминаю женщин, Что любил когда-то. Вспоминаю нежность Их объятий сонных В городах заснеженных, В горницах тесовых. В тёплую Японию Улетали стаи… Помню всё – не помню, Почему расстались. Вспоминаю зримо Декораций тени, Бледную от грима Девочку на сцене, Балаган запойный Песенных ристалищ. Помню всё – не помню, Почему расстались. Тех домов обои, Где под воскресенье Я от ссор с собою Находил спасенье. Засыпали поздно, Поздно просыпались. Помню всё – не помню, Почему расстались. Странно, очень странно Мы с любимой жили: Как чужие страны, Комнаты чужие. Обстановку комнат Помню до детали, Помню всё – не помню, Почему расстались. Век устроен строго: Счастье до утра лишь. Ты меня в дорогу Снова собираешь. Не печалься, полно, Видишь – снег растаял… Одного не вспомню – Почему расстались. 1972

Вспоминая Фейхтвангера

(песня)

 По-весеннему солнышко греет На вокзалах больших городов. Из Германии едут евреи В середине тридцатых годов. Поезд звонко и весело мчится По стране безмятежной и чистой, В воды доброго старого Рейна Смотрят путники благоговейно. Соплеменники, кто помудрее, Удивляются шумно: «Куда вы? Процветали извечно евреи Под защитой разумной державы. Ах, старинная кёльнская площадь! Ах, саксонские светлые рощи! Без земли мы не можем немецкой, – Нам в иных государствах – не место!» Жизнь людская – билет в лотерее, Предсказанья – не стоят трудов. Из Германии едут евреи В середине тридцатых годов. От Германии, родины милой, Покидая родные могилы, Уезжают евреи в печали. Их друзья – пожимают плечами. 1973

Пролив Сангар

(песня)

Анне Наль

 Бьёт волна – за ударом удар. Чайки крик одинокий несётся. Мы уходим проливом Сангар За Страну восходящего солнца. Всходит солнце – зелёный кружок, Берег узкий на западе тает. …А у нас на Фонтанке снежок, А у нас на Арбате светает… За кормою кружится вода. В эту воду, как в память, глядим мы. И любимые мной города Превращаются в город единый. Тихий смех позабывшийся твой Снова слышу, как слышал когда-то, Белой ночью над тёмной Невой, Тёмной ночью над белым Арбатом. Бьёт волна – за ударом удар. Чайки крик одинокий несётся. Мы уходим проливом Сангар За Страну восходящего солнца. И в часы, когда ветер ночной Нас уносит по волнам горбатым, Всё мне снится мой город родной, Где встречаются Невский с Арбатом. 1973, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Тихий океан

Арбатские старушки

(песня)

 Ах, как у времени нашего норов суров! Дня не пройдёт, чтоб какой-нибудь дом не разрушить. Скоро не будет арбатских зелёных дворов, Скоро не будет арбатских весёлых старушек. Ах, как стремительно мы убегаем вперёд, – Что нам теперь деревянных домишек обломки? Что доживает, само постепенно умрёт. То, что само не умрёт, доломают потомки. Годы уходят, состаримся скоро и мы, – Смена идёт нам, асфальтом на смену брусчатке, – Дети скрипящей и снежной арбатской зимы, Дети исчезнувшей ныне Собачьей площадки. Буду некстати теперь вспоминать перед сном Солнечный мир тишины переулков, в которых Не уважают газету и свой гастроном И уважают соседей, собак и актёров. Будет глаза мои радовать липовый цвет, Будут кругом улыбаться забытые лица. Нет разрушенья в помине, и времени нет, Да и войны никакой, говорят, не случится. Ах, как у времени норов сегодня суров! Дня не пройдёт, чтобы что-нибудь в нас не разрушить. Скоро не будет арбатских зелёных дворов, Скоро не будет арбатских весёлых старушек. 1974

Годовщина прорыва блокады

 Мне эта дата всех иных Важнее годовщин, Поминки всех моих родных – И женщин, и мужчин. Там снова тлеет, как больной, Коптилки фитилёк, И репродуктор жестяной Отсчитывает срок. Я становлюсь, как в давний год, К дневному шуму глух, Когда из булочной плывёт Парного хлеба дух. Сказать не смею ничего Про эти времена. Нет мира детства моего, – Тогда была война. 1974

«Шалея от отчаянного страха…»

 Александру Кушнеру Шалея от отчаянного страха, Непримиримой правдою горя, Юродивый на шее рвал рубаху И обличал на площади царя. В стране, живущей среди войн и сыска, Где кто берёт на горло, тот и нов, Так родилась в поэзии российской Преславная плеяда крикунов. Но слуховое впечатленье ложно. Поэзия не факел, а свеча, И слишком долго верить невозможно Поэтам, поучающим крича. Извечно время – слушатель великий. Столетие проходит или два, И в памяти людской стихают крики И оживают тихие слова. 1974

Царское Село

(песня)

 Давай поедем в Царское Село, Где птичьих новоселий переклички. Нам в прошлое попасть не тяжело, – Всего лишь полчаса на электричке. Там статуи, почувствовав тепло, Очнулись вновь в любовном давнем бреде. Давай поедем в Царское Село, Давай поедем! Не крашенные за зиму дворцы, Не стриженные за зиму деревья. Какие мы с тобою молодцы, Что бросили ненужные кочевья! В каком краю тебе бы ни везло, Без детства своего ты всюду беден, – Давай поедем в Царское Село, Давай поедем! В зелёном и нетающем дыму От дел своих сегодняшних проснуться, К утраченному миру своему Руками осторожно прикоснуться… Ну, кто сказал: воспоминанья – зло? – Оставим эти глупости соседям! Давай поедем в Царское Село, Давай поедем! Орут грачи весёлые вокруг, И станет неожиданно понятно, Что кончился недолгой жизни круг И время поворачивать обратно: Увидеть льда зеркальное стекло И небо над ветвями цвета меди, – Давай поедем в Царское Село, Давай поедем! 1974, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Тихий океан

Памятник в Пятигорске

(песня)

 Продаёт фотограф снимки, О горах толкует гид. На Эльбрус, не видный в дымке, Молча Лермонтов глядит. Зеленеют склонов кручи, Уходя под облака. Как посмели вы, поручик, Не доехать до полка? Бронза греется на солнце. Спят равнины зыбким сном. Стриж стремительный несётся Над пехотным галуном. Долг вам воинский поручен, – Проскакав полтыщи вёрст, Как посмели вы, поручик, Повернуть на Пятигорск? Пикники и пьянки в гроте, Женщин томные глаза… Ваше место – в вашей роте, Где военная гроза. Там от дыма небо серо, Скачут всадники, звеня. Недостойно офицера Уклоняться от огня. Ах, оставьте скуку тыла И картёжную игру! Зря зовёт вас друг Мартынов Завтра в гости ввечеру. На курорте вы не житель, – В деле было бы верней. Прикажите, прикажите Поутру седлать коней! 1974

День Победы

 Подобье чёрно-белого экрана – Скупая ленинградская природа. По улице проходят ветераны, Становится их меньше год от года. Сияет медь. Открыты окна в доме. По мостовой идут они, едины, И сверху мне видны, как на ладони, Их ордена и сгорбленные спины. С годами всё трудней их марш короткий, И слёзы неожиданные душат От их нетвёрдой старческой походки, От песен их, что разрывают душу. И взвода не набрать им в каждой роте. Пусть снято затемненье в Ленинграде, Они одни пожизненно – на фронте, Они одни пожизненно – в осаде. И в мае, раз в году, по крайней мере, Приходится им снова, как когда-то, Подсчитывать растущие потери, Держаться до последнего солдата. 1974

Кратер Узон

 Узона марсианские цвета, Где булькают таинственные глины, Где неподвижен свет, и тени длинны, И чаша неба алым налита. Косяк гусей, прижившихся в тепле, Стараюсь ненароком не спугнуть я. Здесь киноварь рождается во мгле, Кровавя почву смертоносной ртутью. Земли новорождённой вид суров: Здесь пузыри вскипают неустанно И гейзеры взлетают, как фонтаны, Над спинами коричневых китов. Здесь понимаешь: сроки коротки И ненадёжна наша твердь земная, Где словно льды плывут материки И рушатся, друг друга подминая. И мы живём подобием игры, Ведя подсчёт минутным нашим славам, На тоненькой пластиночке коры, Над медленно клубящимся расплавом. 1974, Камчатка

Дворы-колодцы

 Дворы-колодцы детства моего, Я вижу их из года в год всё ближе. На них ложился отблеск солнца рыжий, Над ними выли голоса тревог. Слетал в них сверху нежный пух зимы, Осколки били проходящим градом. Здесь жили кошки, голуби и мы – Болезненные дети Ленинграда. Нас век делил на мёртвых и живых. В сугробах у ворот лежала Мойка, И не было отходов пищевых В углу двора, где быть должна помойка. Но март звенел капелью дождевой, Дымилась у камней земля сырая. Мы прорастали бледною травой Меж лабиринтов дровяных сараев. И плесень зацветала на стене, И облака всходили жёлтой пеной, И патефон в распахнутом окне Хрипел словами песни довоенной. Дворы-колодцы, давнее жильё, Мне в вас теперь до старости глядеться, Чтобы увидеть собственное детство – Былое отражение своё. 1974

Остров Маккуори

 В пространстве ледяном Огонь мерцает в море, – Взгляни же перед сном На остров Маккуори, Плывущий из сегодня во вчера. Сейчас там дождь и мрак, Туссок двуостролистый, И синезвёздный флаг, И двадцать австралийцев, Исследующих сушу и ветра. Ты слышишь трубный звук, – Слоны трубят в тумане, Зовя своих подруг. Их водоросли манят В холодные подводные леса. Литые их тела Покрыты горькой пылью, И вторит им скала, Где пахнущая гнилью Прибойная вскипает полоса. Густеет темнота. Мне не вернуть теперь их, – Безлюдные места, Где падает на берег Тяжеловесный занавес дождя. Там утром над водой, Настоянной, как вина, Над пеною седой Беседуют пингвины, Руками по-одесски разводя. Покинут материк, Текут морские мили. Покажется на миг, Что нету и в помине Земли той, где родился ты и рос, – На острове крутом Твои остались корни, Где быстрый, как «Фантом», Пикирует поморник, И над гнездом танцует альбатрос. Смотри же на залив, Где дышит Антарктида. Так, ужас затаив, В преддверии Аида Цеплялись греки глазом за края Покинутой земли, И с середины Стикса Назад, пока могли, Смотрели, зубы стиснув: Недобрая, а всё-таки своя. Очерчен контур гор Путём неярким Млечным, И остров, как линкор, Уходит курсом встречным, – Был близок он и сразу стал далёк. Там мечется трава В прибойном гулком плеске, И всё – лишь острова, Короткие отрезки, Как ты, как я, как наших жизней срок. 1976, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Тихий океан

Острова в океане

(песня)

 И вблизи, и вдали – всё вода да вода. Плыть в широтах любых нам, вздыхая о ком-то. Ах, питомцы Земли, как мы рады, когда На локаторе вспыхнет мерцающий контур! Над крутыми волнами в ненастные дни, И в тропический штиль, и в полярном тумане Нас своими огнями всё манят они, Острова в океане, острова в океане. К ночи сменится ветер, наступит прилив. Мы вернёмся на судно для вахт и авралов, Пару сломанных веток с собой прихватив И стеклянный рисунок погибших кораллов. И забудем мы их, как случайный музей, Как цветное кино на вчерашнем экране, – Те места, где своих мы теряем друзей, – Острова в океане, острова в океане. А за бортом темно. Только россыпь огней На далёких хребтах, проплывающих мимо. Так ведётся давно – с незапамятных дней. И останется так до скончания мира. Не спеши же мне вдруг говорить про любовь, – Между нами нельзя сократить расстояний, Потому что, мой друг, мы ведь тоже с тобой Острова в океане, острова в океане. 1976, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Тихий океан

Петербург

 Кем вписан он в гранит и мох, Рисунок улиц ленинградских, На перепутье двух эпох, Бессмысленных и азиатских? Насильно Русь привёл сюда Разочарованный в Востоке Самодержавный государь, Сентиментальный и жестокий. Для пушек выплавив металл, Одев гранитом бастионы, Он об Италии мечтал, О звонкой славе Альбиона. Не зря судьба переплела Над хмурой невскою протокой Соборов римских купола, Лепное золото барокко. И меж аллей, где тишина Порхает легкокрылым Фебом, Античных статуй белизна Сливается с полночным небом. Прости же, Англия, прости И ты, Италия седая! Не там Владимир нас крестил – Был прав безумный Чаадаев. Но, утомлённые Москвой, Купив билет на поезд скорый, С какой-то странною тоской Мы приезжаем в этот город. И там, где скользкие торцы Одела влажная завеса, В молчанье смотрим на дворцы, Как скиф на храмы Херсонеса. Шумит Москва, Четвёртый Рим, Грядущей Азии мессия, А Петербург – неповторим, Как Европейская Россия. 1977

Предательство

(песня)

 Предательство, предательство, Предательство, предательство – Души незаживающий ожог. Рыдать устал, рыдать устал, Рыдать устал, рыдать устал, Рыдать устал над мёртвыми рожок. Зовёт за тридевять земель Трубы серебряная трель, И лошади несутся по стерне. Но что тебе святая цель, Когда пробитая шинель От выстрела дымится на спине? Вина твоя, вина твоя, Что надвое, что надвое Судьбу твою сломали, ротозей, Жена твоя, жена твоя, Жена твоя, жена твоя, Жена твоя и лучший из друзей. А все вокруг – как будто «за», И смотрят ласково в глаза, И громко воздают тебе хвалу, А ты – добыча для ворон, И дом твой пуст и разорён, И гривенник пылится на полу. Учитесь вы, учитесь вы, Учитесь вы, учитесь вы, Учитесь вы друзьям не доверять. Мучительно? – Мучительно! Мучительно? – Мучительно. – Мучительнее после их терять. И в горло нож вонзает Брут, А под Тезеем берег крут, И хочется довериться врагу! Земля в закате и в дыму – Я умираю потому, Что жить без этой веры не могу. Предательство, предательство, Предательство, предательство – Души незаживающий ожог. Рыдать устал, рыдать устал, Рыдать устал, рыдать устал, Рыдать устал над мёртвыми рожок. Зовёт за тридевять земель Трубы серебряная трель, И лошади несутся по стерне. Но что тебе святая цель, Когда пробитая шинель От выстрела дымится на спине! 1977

Меж Москвой и Ленинградом

(песня)

 Меж Москвой и Ленинградом Над осенним жёлтым чадом Провода летят в окне. Меж Москвой и Ленинградом Мой сосед, сидящий рядом, Улыбается во сне. Взлёт, падение и снова Взлёт, паденье – и опять Мне судьба велит сурово Всё сначала начинать. Меж Москвой и Ленинградом Я смотрю спокойным взглядом Вслед несущимся полям. Все события и люди, Всё, что было, всё, что будет, Поделилось пополам. Меж Москвой и Ленинградом Шесть часов – тебе награда, В кресло сядь и не дыши. И снуёт игла экспресса, Сшить стараясь ниткой рельса Две разрозненных души. Меж Москвой и Ленинградом Тёплый дождь сменился градом, Лист родился и опал. Повторяют ту же пьесу Под колёсами экспресса Ксилофоны чёрных шпал. Белит ветер снегопадом Темь оконного стекла. Меж Москвой и Ленинградом – Вот и жизнь моя прошла… 1977

След в океане

 В ночи Венера надо мной Горит, как дальнее окошко. Смотрю назад, где за кормой Кружится водяная крошка. Там пенный след вскипает, крут, На дне бездонного колодца, А через несколько минут Волна волной перечеркнётся. С водою сдвинется вода, Сотрёт затейливый рисунок, – Как будто вовсе никогда Её не вспарывало судно. Учёные немало лет Гадают за закрытой дверью, Как обнаружить этот след, Чтоб лодку выследить, как зверя. Среди безбрежной синевы Их ожидают неудачи, Поскольку нет следа, увы, И нет решения задачи. И ты, плывущий меж светил, Недолог на своей орбите, Как этот путь, что прочертил По небосводу истребитель, Как облаков холодный дым, Что завивается, как вата, Как струйка пенная воды, Что называется «кильватер». События недолгих лет Мелькнут, как лента на экране, И ты пройдёшь, как этот след В невозмутимом океане. 1977

Понта-Дельгада

(песня)

 В городе Понта-Дельгада Нет магазинов роскошных, Гор синеватые глыбы Тают в окрестном тумане. В городе Понта-Дельгада Девочка смотрит в окошко, – Красной огромною рыбой Солнце плывёт в океане. В городе Понта-Дельгада, Там, где сегодня пишу я, Плющ донжуаном зелёным Одолевает балконы. Трели выводит цикада, Улицы лезут по склонам, Явственен в уличном шуме Цокот медлительный конный. Спят под лесами вулканы, Как беспокойные дети. Подняли жёсткие канны Красные свечи соцветий. Ах, это всё существует Вот уже восемь столетий – Юбки метут мостовую, Трогает жалюзи ветер. Если опять я устану От ежедневной погони, Сон мне приснится знакомый – Ночи короткой награда: Хлопают чёрные ставни, Цокают звонкие кони В городе Понта-Дельгада, В городе Понта-Дельгада. 1977, научно-исследовательское судно «Академик Курчатов», Атлантический океан

Пётр Третий

 Немецкий принц, доставленный в Россию, Где груб народ, напитки и закуски, В солдатики играл, читал Расина, И не учился говорить по-русски. Всё делавший без толку и некстати, Казался слабоумным он и хилым. В своём дворце убогом в Петерштадте, В алькове под тяжёлым балдахином, Он пробуждался, страхами измучен, И слушал, как часы негромко били, И озирался на окно, где тучи На родину неторопливо плыли. Холодный ветер приносил с востока Рассветных красок розовые перья. Вздыхая о Германии далёкой, Дежурный офицер дремал за дверью. Болезненный, худой, одутловатый, Под барабаны, что играли зорю, Принц одевался, плечики из ваты Топорщились на набивном камзоле. И в зеркало балтийской светлой ночью Смотрелся над шандалом трехсвечевым. Мечтал ли он, голштинец худосочный, Об облике ужасном Пугачёва? 1977

Родина

 Забытые ударят годы, Как одноклассник по плечу. Воспитанник сырой погоды, Я о другой не хлопочу. Закутанный в дожди и холод Фасад петровского дворца Стал для меня ещё со школы Привычным, как лицо отца. Над городом, войной разбитым, Светлело небо по ночам. Он был мне каждодневным бытом, И я его не замечал. Атланты, каменные братья, И кони чёрного литья – Без них не мог существовать я, Как без еды или питья Не существуют. Мне казалось, Что всадник с поднятой рукой, Музеев чопорные залы, Мост, разведённый над рекой, И шпиль, мерцающий за шторой – Домашней обстановки часть, – Простые вещи, без которых Прожить немыслимо и час. 1977

Батюшков

 Не пошли, Господь, грозу мне Тридцать лет прожить в тоске, Словно Батюшков безумный, Поселившийся в Москве. Объявлять при всём народе, Не страшась уже, как встарь, Что убийца Нессельроде, Что преступник – государь. Стать обидчивым, как дети, Принимать под ветхий кров Италийский синий ветер, Лёд Аландских островов. Тридцать лет не знать ни строчки, Позабыть про календарь, И кричать в одной сорочке: «Я и сам на Пинде царь!» И сидеть часами тихо, Подойти боясь к окну, И скончаться вдруг от тифа, Как в Гражданскую войну. 1977

Два Гоголя

 Два Гоголя соседствуют в Москве. Один над облаками дымной гари Стоит победоносно на бульваре, И план романов новых в голове. Другой неподалёку за углом, Набросив шаль старушечью на плечи, Сутулится, душою искалечен, Больною птицей прячась под крылом. Переселён он с площади за дом, Где в тяжких муках уходил от мира, И гость столицы, пробегая мимо, Его заметит, видимо, с трудом. Два Гоголя соседствуют в Москве, Похожи и как будто не похожи. От одного – мороз дерёт по коже, Другой – сияет бронзой в синеве. Толпой народ выходит из кино, А эти две несхожие скульптуры – Два облика одной литературы, Которым вместе слиться не дано. 1977

Пасынки России

 …Глаз разрез восточный узкий, Тонкий локон на виске. Хан Темир, посланник русский, Переводит Монтескьё. От полей вдали ледовых Обласкал его Людовик, Но, читая Монтескьё, Он вздыхает о Москве. …Громко всхрапывают кони, Дым костра и звон оков. Жизнь и честь свою полковник Отдаёт за мужиков. Что ему до их лишений? На его немецкой шее, Любопытных веселя, Пляшет русская петля. …Зодчий Карл Иваныч Росси, И художник Левитан, Как ответить, если спросят, Кто вы были меж славян? Кто вы, пасынки России, Неродные имена, Что и кровь свою, и силы Отдавали ей сполна? Тюрки, немцы или греки? Из каких вы родом стран? Имена теряют реки, Образуя океан. 1977

Матюшкин

 Вольховский, первый ученик, Князь Горчаков и гений Пушкин… Всех дальновиднее из них Был мореплаватель Матюшкин, Что, поручив себя волнам, Сумел познать все страны света, И жаль, что он известен нам Лишь как лицейский друг поэта. Не дал он (не его вина) Законов мудрых для державы, За стол багряного сукна Не приглашал его Державин, Но вне покинутой земли Такие видел он пейзажи, Каких представить не могли Ни Горчаков, ни Пушкин даже. Жил долго этот человек И много видел, слава Богу, Поскольку в свой жестокий век Всему он предпочёл дорогу. И, к новым нас зовя местам, От всех сомнений панацея, Зелёный бронзовый секстан Пылится в комнатах Лицея. 1977

Старый Пушкин

 И Пушкин, возможно, состарившись, стал бы таким, Как Тютчев и Вяземский, или приятель Языков. Всплывала бы к небу поэм величавых музыка, Как царских салютов торжественный медленный дым. И Пушкин, возможно, писал бы с течением дней О славе державы, о тени великой Петровой, – Наставник наследника, гордость народа и трона, В короне российской один из ценнейших камней. Спокойно и мудро он жил бы, не зная тревог. Настал бы конец многолетней и горькой опале. И люди при встрече шептали бы имя его, И, кланяясь в пояс, поспешно бы шапки снимали, Когда, оставляя карету свою у крыльца, По роскоши выезда первым сановникам равен, Ступал он степенно под светлые своды дворца, С ключом камергера, мерцая звездой, как Державин. Царём и придворными был бы обласкан поэт. Его вольнодумство с годами бы тихо угасло. Писалась бы проза. Стихи бы сходили на нет, Как пламя лампады, в которой кончается масло. А мы вспоминаем крылатку над хмурой Невой, Мальчишеский профиль, решётку лицейского сада, А старого Пушкина с грузной седой головой Представить не можем; да этого нам и не надо. 1978

Могила декабристов

 Над ними нет ни камня, ни креста, Могила их – весь остров Декабристов, Где новую сооружают пристань, Преображая топкие места. А за моим окном который год Горит прожектор возле обелиска. Там далеко от снов моих и близко Их облик неопознанный живёт. То меркнет он, то светится опять. Запомнятся мне, видимо, до смерти Чугун решётки, шпаги рукоять И цепи на гранитном постаменте. И где б теперь я ни был, всё равно В потустороннем сумеречном дыме Я вижу заснежённое окно И церковь, вознесённую над ними, Где в синеве заоблачных высот Сияет шпиль, хлопочут птичьи стаи И ангел крест над городом несёт, Не ведая, куда его поставить. 1978

Кюхельбекер

 Когда б я вздумал сеять хлеб И поучать других при этом, Я был бы, видимо, нелеп, Как Кюхельбекер с пистолетом. Ах, эти ночи над Невой И к рифме сладкое влеченье, Азарт атаки штыковой И безысходность заточенья! Превозмогая боль и страх, Сырой овчиной руки грея, В чужом тулупе, в кандалах, Был так похож он на еврея, Когда оброс и исхудал, Что Пушкин в тёмном помещенье Его при встрече не узнал И отвернулся с отвращеньем. Судьба сказала: «Выбирай!» И поменял любовник пылкий Прибалтики цветущий край На тяготы сибирской ссылки, Чтобы среди чужих степей, Свой быт уподобляя плачу, Былых оплакивать друзей И Якубовича в придачу. Когда, касаясь сложных тем, Я обращаюсь к прошлым летам, О нём я думаю, затем Что стал он истинным поэтом. Что, жизнь окончив на щите, Душою по-немецки странен, Он принял смерть – как россиянин: В глуши, в неволе, в нищете. 1978

Веневитинов

 Рождённый посреди созвездий С талантом редким и умом, Был Веневитинов с письмом В столице схвачен по приезде. «Как ведал жизнь! Как жил он мало!», Когда, бестрепетно легка, Его на гибель обрекала Любимой женщины рука. Недолго длилось заключенье – Дней пять от силы или шесть, Но, видимо, причина есть Тому, что впрок не шло леченье, Что умер он от странной боли, Которой и названья нет… Поэт не может жить в неволе, А кто живёт, тот не поэт. 1978

Ах, зачем вы убили Александра Второго

(песня)

 Ах, зачем вы убили Александра Второго? Пали снежные крылья на булыжник багровый. В полном трауре свита спешит к изголовью. Кровь народа открыта государевой кровью. Ненавистники знати, вы хотели того ли? Не сумели понять вы народа и Воли. Он в подобной заботе нуждался едва ли, – Вас и на эшафоте мужики проклинали. Бросьте браунинг ржавый, было б знать до поры вам: Не разрушить державы неожиданным взрывом. Может снег этот сонный лишь медленно таять. Не спешите же, Соня, метальщиков ставить. Как пошло, так и вышло: неустройства и войны, Пулемётные вышки и крики конвойных, Туча чёрная пыли над колонной суровой… Ах, зачем вы убили Александра Второго? 1978

Ахматова

 Разжигать по утрам керосинки мерцающий свет, Жить на горькой Земле равнодушно, спокойно и долго И всегда обращаться к тому лишь, кого уже нет, С царскосельской дорожки, из Фонтанного мёртвого дома. Пить без сахара чай, слушать шум заоконной листвы В коммунальных квартирах, где свары кухонные грубы, И смотреть на живущих – как будто поверх головы, Обращаясь к ушедшим, целуя холодные губы. Взгляды в спину косые, по-нищенски скудный обед. Непрозрачная бездна гудит за дверною цепочкой. И берёт бандероль, и письма не приносит в ответ Чернокрылого ангела странная авиапочта. 1978

Города

 Великие когда-то города Не вспоминают о своём величье. Владимиру не воротить обличья, Которое разрушила орда. Ростов Великий вовсе не велик – Собор да полустёршиеся плиты. И Новгород, когда-то знаменитый, Совсем не тот, что знали мы из книг. Не сетует на Зевса Херсонес, В чужом краю покинутый ребёнок, И Самарканд, песками погребённый, Давно уже не чудо из чудес. Великие когда-то города Не помышляют об ушедшей славе. Молчат колокола в Переяславле, Над Суздалем восходит лебеда. Они меж новых городов и сёл – Как наши одноклассники, – ребята, Что были в школе первыми когда-то, А жизнь у них не вышла. Вот и всё. 1978

Художник Куянцев

 В убогом быту коммунальной квартиры, В своей однокомнатной секции-клетке Художник Куянцев рисует картины, – Они на стене – словно птицы на ветке. Художник Куянцев, он был капитаном, И море – его постоянная тема. Две вещи он может писать неустанно: Простор океана и женское тело. Лицо его сухо. Рассказы бесстрастны: Тонул, подрывался, бывал под арестом. Он твёрдо усвоил различие в красках Меж нордом и зюйдом, меж остом и вестом. Упрятаны в папки его акварели, Полны необъятного солнца и ветра, И я закрываю глаза – неужели Бывает вода столь различного цвета? Но в праздничность красок вплетается горе, Поскольку представить художнику трудно Цветущие склоны без форта и море Без хищной окраски военного судна. И снова этюдник берёт он, тоскуя, И смотрит задумчиво или сердито В окно на дома и полоску морскую, Откуда однажды пришла Афродита. 1979

«Стою, куда глаза не зная деть…»

 Стою, куда глаза не зная деть, И думаю, потупясь виновато, Что к городу, любимому когда-то, Как к женщине, возможно охладеть. И полюбить какой-нибудь другой, А после третий – было бы желанье. Но что поделать мне с воспоминаньем Об утреннем асфальте под ногой? Мне в доме старом нынче – не житьё. Сюда надолго не приеду вновь я. Но что поделать с первою любовью, С пожизненным проклятием её? Обратно позовёт, и всё отдашь, И улыбнешься горестно и просто, Чтобы опять смотреть с Тучкова моста На алый остывающий витраж. Горит полнеба в медленном дыму, Как в дни, когда спешил на полюс «Красин», И снова мир печален и прекрасен, – Как прожил без него я, не пойму. 1979

Самозванец

 Два пальца, вознесённых для креста, Топор и кнут. В огне не сыщешь броду. О, самозванство – странная мечта, Приснившаяся некогда народу! Отыскивая этому причину, Я вижу вновь недолгую личину, Народную беду и торжество, Лжедмитрия бесславную кончину И новое рождение его. Что проку пеплом пушку заряжать, Кричать с амвона, чуя смертный запах? Сегодня ты им выстрелишь на запад – Назавтра он воротится опять. Под Тушино хмельную двинет рать, Объявится с Болотниковым в Туле, Чугунным кляпом в орудийном дуле Застрянет, чтобы снова угрожать. Не красоваться у Москвы-реки Боярским, соболями крытым шубам, К палатам опустевшим мужики Идут толпой с «невежеством и шумом». И за верёвку дёргает звонарь. И вызревает вновь нарыв на теле. Дрожи, Москва, – грядёт мужицкий царь! Ликуй, Москва, – он царь на самом деле! Его казнят, и захлебнётся медь, Но будут вновь по деревням мужчины Младенцам песни дедовские петь При свете догорающей лучины И, на душу чужих не взяв грехов, Всё выносить – и барщину, и плети, Чтоб о Петре неубиенном Третьем Шептались вновь до первых петухов. 1979

Ностальгия

 Белой ночи колодец бездонный И Васильевский в красном дыму. Ностальгия – тоска не по дому, А тоска по себе самому. Этой странной болезнью встревожен, Сквозь кордоны границ и таможен Не спеши к разведённым мостам: Век твой юный единожды прожит, Не поможет тебе, не поможет Возвращение к прежним местам. На столе институтские снимки, Где Исаакий в оранжевой дымке И канала цветное стекло. Не откроются эти скрижали. Мы недавно сюда приезжали, После выпили, – не помогло. Этот контур, знакомый и чёткий, Эти мальчики возле решётки, Неподвижная эта вода. Никогда не стоять тебе с ними, Не вернуться на старенький снимок Никогда, никогда, никогда. 1979

Гвардейский вальсок

(песня)

 Задушили Петра, Задушили по делу. Не с того ли с утра Так листва поредела? Всюду крики «Ура!» – И опущен шлагбаум. Пыль уносят ветра На Ораниенбаум. От Фелицы, увы, Мало нам перепало, – Воспитайте же вы Цесаревича Павла. Сколько всё это раз Пересказано за ночь! Вся надежда на вас, Граф Никита Иваныч. Произволу конец, – Мост опустит охрана, Мы войдём во дворец И прикончим тирана. Пусть, бедою грозя, Нам вещает Кассандра, – За свободу, друзья, За царя Александра! Лейб-гусар удалой, Испытаем судьбину: Николая долой, И виват Константину! …На булыжниках кровь, Алый туз на одежде. На наследников вновь Пребываем в надежде. 1980

Памяти Владимира Высоцкого

1

 Погиб поэт. Так умирает Гамлет, Опробованный ядом и клинком. Погиб поэт, а мы вот живы, – нам ли Судить о нём как встарь – обиняком? Его словами мелкими не троньте, – Что ваши сплетни суетные все! Судьба поэта – умирать на фронте, Вздыхая о нейтральной полосе. Где нынче вы, его единоверцы, Любимые и верные друзья? Погиб поэт, не выдержало сердце, – Ему и было выдержать нельзя. Толкуют громко плуты и невежды Над лопнувшей гитарною струной. Погиб поэт, и нет уже надежды, Что это просто слух очередной. Теперь от популярности дурацкой Ушёл он за иные рубежи: Тревожным сном он спит в могиле братской, Где русская поэзия лежит. Своей былинной не растратив силы, Умолк певец, набравши в рот воды, И голос потерявшая Россия Не замечает собственной беды. А на дворе – осенние капели, И наших судеб тлеющая нить. Но сколько песен все бы мы ни пели, Его нам одного – не заменить.

2

(песня)

 На Ваганьковом горят сухие листья. Купола блестят на солнце – больно глазу. Приходи сюда и молча помолись ты, Даже если не молился ты ни разу. Облаков плывёт небесная отара Над сторожкой милицейскою унылой, И застыла одинокая гитара, Как собака над хозяйскою могилой. Ветви чёрные раскачивают ветры Над прозрачной неподвижною водою, И ушедшие безвременно поэты Улыбаются улыбкой молодою. Их земля теперь связала воедино, Опоила их, как водкою, дурманом. Запах вянущих цветов и запах дыма – Всё проходит в этом мире безымянном. На Ваганьковом горят сухие листья. За стеной звенит трамвай из дальней дали. Приходи сюда и молча помолись ты – Это осень наступает не твоя ли? 1980

Песни к спектаклю по повести Юрия Давыдова «На скаковом поле, около бойни…»

1. Если иначе нельзя (Первая песня Дмитрия Лизогуба)

 Если иначе нельзя И грядут неизбежные битвы, Дав путеводную нить И врагов беспощадно разя, Боже, не дай мне убить – Избери меня прежде убитым, Если иначе нельзя, Если иначе нельзя. Боже всевидящий мой, Ты нам шлёшь испытания плоти. Пусть же к вершинам твоим Приведёт нас крутая стезя, Чтобы пророк над толпой Возвышался бы на эшафоте, Если иначе нельзя, Если иначе нельзя. Если иначе нельзя Слышать птиц несмолкающий гомон, Видеть, как чайка летит, На крыле неподвижном скользя, Пусть возражают друзья – Не отдай эту чашу другому, Если иначе нельзя. Если иначе нельзя… 1980

2. Губернаторская власть (Третья песня Дмитрия Лизогуба)

 Выделяться не старайся из черни, Усмиряй свою гордыню и плоть: Ты живёшь среди российских губерний, – Хуже места не придумал господь. Бесполезно возражать государству, Понапрасну тратить ум свой и дар свой, Государю и властям благодарствуй, – Обкорнают тебе крылья, сокол. Губернаторская власть хуже царской, Губернаторская власть хуже царской, Губернаторская власть хуже царской, – До царя далеко, до Бога высоко. Ах, наивные твои убежденья! – Им в базарный день полушка – цена. Бесполезно призывать к пробужденью Не желающих очнуться от сна. Не отыщешь от недуга лекарства, Хоть христосуйся со всеми на Пасху, Не проймёшь народ ни лаской, ни таской, Вековечный не порушишь закон: Губернаторская власть хуже царской, Губернаторская власть хуже царской, Губернаторская власть хуже царской, – До царя далеко, до Бога высоко. Заливай тоску вином, Ваша милость. Молодую жизнь губить не спеши: Если где-то и искать справедливость, То уж точно, что не в этой глуши. Нелегко расстаться с жизнию барской, Со богатством да родительской лаской. Воздадут тебе за нрав твой бунтарский – Дом построят без дверей и окон. Губернаторская власть хуже царской, Губернаторская власть хуже царской, Губернаторская власть хуже царской, – До царя далеко, до Бога высоко. 1981

Пушкин и декабристы

Слух обо мне…

А. С. Пушкин В Завод Петровский пятого числа Глухая весть о Пушкине пришла. Дыханье горна судорожно билось, Ночная вьюга пела и клубилась, Три каторжника сели у огня, Чугунными браслетами звеня. Дымились, просыхая, полушубки, Сырые не раскуривались трубки. За низким зарешеченным окном Стонали ели от метели лютой, И очень долго, более минуты, Никто не заговаривал о нём. «Ещё одно на нас свалилось горе, – Сказал Волконский, общим думам вторя, – Несчастный, мы могли ему помочь. Хотя он не был даже арестован, Его казнили в качестве шестого, Как пятерых на кронверке в ту ночь. Когда б стоял на площади он с нами, Он стал бы наше истинное знамя И, много лет отечеству служив, Пусть в кандалах, но всё же был бы жив. Когда бы принят был он в наше братство, Открыто посягнувшее на рабство, То, обретя свободу для души И черпая в страданьях вдохновенье, Он мог бы создавать свои творенья, Как Кюхельбекер – в ссылке и глуши». «Нет, – произнёс угрюмо Горбачевский, – Уж если строго говорить по чести, Не по пути всегда нам было с ним: Его поступки и дурные связи! Всё погубить в одной случайной фразе Он мог бы легкомыслием своим. Что нам поэты, что их дар Господень, Когда заходит дело о свободе И пушечный не умолкает гул, Когда не уступает сила силе, И миг решает судьбы всей России!» («И Польши», – он подумал и вздохнул.) Так говорил, своею дерзкой речью Заслуженному воину переча, Хотя и был он не в больших чинах, Неистовый питомец Тульчина. Кругом в бесчинстве бушевали пурги: В Чите, Нерчинске, Екатеринбурге, Сшивая саван общих похорон. В Святых Горах над свежею могилой Звал колокол к заутрене унылой, И странен был пустынный этот звон. И молвил Пущин: «Все мы в воле Божьей. Певец в темнице песен петь не может. Он вольным жил и умер как поэт. От собственной судьбы дороги нет». Мела позёмка по округе дикой. Не слышал стражник собственного крика. Ни голоса, ни дыма, ни саней, Ни звёздочки, ни ангельского лика. Мела метель по всей Руси великой, И горький слух как странник брёл за ней. 1981

Дорога

(песня)

К спектаклю по роману Чингиза Айтматова «И дольше века длится день…»

 Небеса ли виной или местная власть, – От какой, непонятно, причины, Мы – куда бы ни шли – нам туда не попасть Ни при жизни, ни после кончины. Для чего ты пришёл в этот мир, человек, Если горек твой хлеб и недолог твой век Между дел ежедневных и тягот? Бесконечна колючками крытая степь, Пересечь её всю никому не успеть Ни за день, ни за месяц, ни за год. Горстку пыли оставят сухие поля На подошвах, от странствий истёртых. Отчего нас, скажите, родная земля Ни живых не приемлет, ни мёртвых? Ведь Земля остаётся всё той же Землёй, Станут звёзды, сгорев, на рассвете золой, – Только дыма останется запах. Неизменно составы идут на восток, И верблюда качает горячий песок, И вращается небо на запад. И куда мы свои ни направим шаги, И о чём ни заводим беседу, – Всюду коршун над нами снижает круги И лисица крадётся по следу. Для чего ты пришёл в этот мир, человек, Если горек твой хлеб и недолог твой век, И дано тебе сделать немного? Что ты нажил своим непосильным трудом? Ненадёжен твой мир и непрочен твой дом – Всё дорога, дорога, дорога! 1981

Ленинградская

(песня)

 Мне трудно, вернувшись назад, С твоим населением слиться, Отчизна моя, Ленинград, Российских провинций столица. Как серы твои этажи, Как света на улицах мало! Подобна цветенью канала Твоя нетекучая жизнь. На Невском реклама кино, А в Зимнем по-прежнему Винчи. Но пылью закрыто окно В Европу, ненужную нынче. Десятки различных примет Приносят тревожные вести: Дворцы и каналы на месте, А прежнего города нет. Но в плеске твоих мостовых Милы мне и слякоть, и темень, Пока на гранитах твоих Любимые чудятся тени И тянется хрупкая нить Вдоль времени зыбких обочин, И теплятся белые ночи, Которые не погасить. И в рюмочной на Моховой Среди алкашей утомлённых Мы выпьем за дым над Невой Из стопок простых и гранёных – За шпилей твоих окоем, За облик немеркнущий прошлый, За то, что покуда живёшь ты, И мы как-нибудь проживём. 1981

Шотландская песенка

(песня)

К радиоспектаклю по роману Жюля Верна «Дети капитана Гранта»

 Пока в печи горят дрова И робок свет дневной, И мёрзнет жёлтая трава Под снежной пеленой, Пока в печи горят дрова, – Собравшись за столом, Раскурим трубки, но сперва Мы друга помянем. Плывёт он в этот час ночной Неведомо куда, Над непрозрачной глубиной Ведёт его звезда. Пока в печи горят дрова И ждёт его жена, Пусть будет нынче голова И цель его ясна. Пусть над холодной зыбью вод, Где женщин рядом нет, Его от стужи сбережёт Шотландский пёстрый плед. Пусть в этот день и в этот час Среди ночных дорог Его согреет, как и нас, Шотландский тёплый грог. Там ветры злобные свистят И пенная вода, И льда повисла на снастях Седая борода. Пока в печи горят дрова, Собравшись за столом, Про всех мы вспомним, но сперва Подумаем о нём. Пока свирепствует норд-ост И стынет бересклет, Провозгласим свой первый тост За тех, кого здесь нет. За тех, кого в чужих морях, От милых мест вдали, Вселяя в сердце боль и страх, Качают корабли. Пусть сократится долгий срок, Что им разлукой дан. Пусть возвратит на свой порог Их грозный океан. Пока в печи горят дрова И вьюга за окном, Запьём заздравные слова Мерцающим вином. 1982

Рембрандт

 В доме холодно, пусто и сыро. Дождь и вечер стучат о порог. «Возвращение блудного сына» Пишет Рембрандт. Кончается срок. Сын стоит на коленях, калека, Измождённых не чувствуя ног, Голова – как у бритого зэка, – Ты откуда вернулся, сынок? Затерялись дороги во мраке. За спиною не видно ни зги. Что оставил ты сзади – бараки? Непролазные дебри тайги? Кто глаза твои сделал пустыми, – Развратители или война? Или зной Иудейской пустыни Всё лицо твоё сжёг дочерна? Не слышны приглушённые звуки. На холсте и в округе темно, – Лишь отца освещённые руки Да лица световое пятно. Не вернуться. Живём по-другому. Не округла, как прежде, Земля. Разрушение отчего дома – Как сожжение корабля. Запустение, тьма, паутина, Шорох капель и чаячий крик, И предсмертную пишет картину Одинокий и скорбный старик. 1982

В батискафе

 За зелёным стеклом батискафа, От высокого солнца вдали, Проплывают огромные скалы На подводных просторах Земли. И в луче напряжённого света Я взираю, прижавшись к стеклу, На обширную эту планету, Погружённую в холод и мглу. Там на фоне клубящейся хмари Нас локатором отыскав, Молча смотрят подводные твари На светящийся батискаф. Смотрят рыбы большими глазами, Что приучены к жизни ночной. Так смотрели бы, верно, мы сами На посланцев планеты иной. Хорошо, если души могли бы, Нас покинув в назначенный час, Воплотиться в подобие рыбы С фонарями светящихся глаз; Чтобы плавать им вместе со всеми В этой горько-солёной среде, Где не властно всесильное время В недоступной теченью воде. 1982

Около площади

(песня)

К спектаклю по пьесе Бориса Голлера «Вокруг площади»

 Ветер неласковый, время ненастное, хмурь ленинградская. Площадь Сенатская, площадь Сенатская, площадь Сенатская. Цокали, цокали, цокали, цокали, цокали лошади Около, около, около, около, около площади. Мысли горячие, мысли отважные, мысли преступные. Вот она – рядом, доступная каждому и – недоступная. Днями-неделями выйти не смели мы, – время нас не щадит. Вот и остались мы, вот и состарились около площади. Так и проходят меж пьяной беседою, домом и службою Судьбы пропавшие, песни неспетые, жизни ненужные… Цокали, цокали, цокали, цокали, цокали лошади Около, около, около, около, около площади. 1982

Питер Брейгель Младший. «Шествие на Голгофу»

 О чём он думал, Питер Брейгель, Какими образами бредил, Когда изобразил Христа На фоне северной равнины, Сгибающим худую спину Под перекладиной креста? Фламандские вокруг пейзажи, – Взгляните на одежды стражи, На эти мельницы вдали! Ещё один виток дороги, И он, взойдя на холм пологий, Увидит в море корабли. Ещё не бог он. На мольберте Он человек ещё, и смертен, И явно выглядит чужим В долине этой, в этом веке, Где стужа сковывает реки И над домами вьётся дым. Светало. Около отлива Кричала чайка хлопотливо. Тяжёлый дождь стучал в окно. О чём он думал, Младший Питер, Когда лицо устало вытер, Закончив это полотно? О чём он думал, старый мастер? В ночном порту скрипели снасти, Холодный ветер гнал волну. Об одиночестве пророка, Явившегося позже срока, Попавшего не в ту страну? Толпа в предчувствии потехи. Мерцают золотом доспехи, Ладони тянет нищета. Окрестность – в ожиданье снега, И туча провисает с неба, И над Голгофой – пустота. 1982

Николай Гумилёв

 От неправедных гонений Уберечь не может слово. Вам помочь не в силах небо, Провозвестники культуры. Восемь книг стихотворений Николая Гумилёва Не спасли его от гнева Пролетарской диктатуры. Полушёпот этой темы, Полуправда этой драмы, Где во мраке светят слабо Жизни порванные звенья – И застенок на Шпалерной, И легенда с телеграммой, И прижизненная слава, И посмертное забвенье. Конвоир не знает сонный Государственных секретов, – В чём была, да и была ли Казни грозная причина. Революция способна Убивать своих поэтов, И поэтому едва ли От погрома отличима. Царскосельские уроки Знаменитейшего мэтра, Абиссинские пустыни И окопы на Германской… И твердят мальчишки строки, Что солёным пахнут ветром, И туманный облик стынет За лица бесстрастной маской. И летят сквозь наше время Горькой памятью былого, Для изданий неуместны, Не предмет для кандидатских, Восемь книг стихотворений Николая Гумилёва, И как две отдельных песни – Два «Георгия» солдатских. 1982

Иван Пущин и Матвей Муравьёв

(песня)

 За окнами темно, Закрыты ставни на ночь. Ущербная луна Струит холодный свет. Раскупорим вино, Мой друг Иван Иваныч, Воспомним имена Иных, которых нет. Сырые рудники Хребты нам не согнули. И барабанный бой Над нашею судьбой. Острогам вопреки, Штрафной чеченской пуле, Мы выжили с тобой, Мы выжили с тобой. Кругом колючий снег, Пустыня без предела. За праздничным столом Остались мы вдвоём. Идёт на убыль век, И никому нет дела, Что мы ещё живём, Что мы ещё живём, Свечей ложится медь На белые затылки. Страшней стальных цепей Забвения печать. Лишь прятать нам под клеть С записками бутылки Да грамоте детей Сибирских обучать. Не ставит ни во что Нас грозное начальство, Уверено вполне, Что завтра мы умрём. Так выпьем же за то, Чтоб календарь кончался Четырнадцатым не – забвенным декабрём! 1983

Девятнадцатый век

 Век девятнадцатый притягивает нас – Сегодняшнего давнее начало! Его огонь далёкий не погас, Мелодия его не отзвучала. Забытый век, где синий воздух чист, Где стук копыт и дребезжанье дрожек, И кружится неторопливый лист Над гравием ухоженных дорожек! А между тем, то был жестокий век Кровавых войн и сумрачных метелей. Мы вряд ли бы вернуться захотели К лучине и скрипению телег. Минувшее. Не так ли древний грек, О прошлом сожалея бесполезно, Бранил с тоскою бронзовый свой век, Ещё не помышляя о железном. 1982

Иосиф Флавий

Натану Эйдельману

 В бесславье или славе Среди чужих людей Живёт Иосиф Флавий, Пленённый иудей? Глаза его печальны, И волосы – как медь. Он был военачальник, Но медлил умереть. Рать воинов суровых Ушла навеки в ночь, Всесильный Иегова Не в силах ей помочь. Ему лишь для мученья Недоставало сил, – Ценою отреченья Он жизнь свою купил. Живёт Иосиф в Риме, И римлянам претит, Что ласковей, чем с ними, Беседует с ним Тит. Не знает Цезарь тучный, За ум его ценя, Что ввёз он в Рим могучий Троянского коня. Твердят про иудея, Что «Флавий» наречён, Что он пером владеет Искусней, чем мечом. Невольник этот дерзкий Латынь уже постиг Сильней, чем иудейский Свой варварский язык. У римского причала Ступив на жёсткий склон, Диаспоре начало Положит первым он. Прилипчив по натуре, Приникнет он, изгой, К чужой литературе, К истории чужой. Живёт он не затем ли, Чтоб, уцелев в бою, Врасти в чужую землю Надёжней, чем в свою? 1983

Дух времени

 Кто за грядущее в ответе, Монгол, усатый ли грузин? Дух времени не есть ли ветер, Как утверждает Карамзин? Орошено какою тучей, Из чьих краёв принесено, Взошло на почве нашей тучной Холопства горькое зерно? Страшнее нет господней кары, Не отмолить её в ночах, Опричнина или татары В нас воспитали этот страх? Стране, где рабство выше нормы Укоренилось за года, Вредны внезапные реформы, Как голодающим еда. Земля в вечернем освещенье, И понимается не вдруг, Что не способно просвещенье Сей тяжкий вылечить недуг. Откуда брать исток надежде, Где корень нынешних потерь? Как мы вперёд смотрели прежде, Так смотрим в прошлое теперь! 1983

Мифы Древней Греции

 Я перечитываю Куна Весенней школьною порой. Мне так понятен этот юный Неунывающий герой, За миловидной Андромахой Плывущий к дальним берегам – Легко судьбу свою без страха Вручить всеведущим богам! Я перечитываю Куна. Июль безоблачный высок, И ветер, взбадривая шхуны, Листает воду и песок. Сбежим вослед за Одиссеем От неурядиц и семьи! В далёких странствиях рассеем Земные горести свои! Я перечитываю Куна. В квартире пусто и темно. Фонарный свет струится скудно Через закрытое окно. Ужасна смерть царя Эдипа, Язона горестен финал. Как этот мир устроен дико! Как век наш суетен и мал! Когда листва плывёт по рекам, У осени на рубеже, Читайте мифы древних греков. – Там всё написано уже. Судьба души твоей и тела – Лишь повторённое кино, Лишь вариация на тему, Уже известную давно. 1983

Для чего тебе нужно

(песня)

 Для чего тебе нужно в любовь настоящую верить? Всё равно на судах не узнаешь о ней ничего. Для чего вспоминать про далёкий покинутый берег, Если ты собираешься снова покинуть его? Бесполезно борта эти суриком красить-стараться, – Всё равно в океане они проржавеют насквозь. Бесполезно просить эту женщину ждать и дождаться, Если с нею прожить суждено тебе всё-таки врозь. Для чего тебе город, который увиден впервые, Если мимо него в океане проходит твой путь? Как назад и вперёд ни крутите часы судовые, Уходящей минуты обратно уже не вернуть. Все мы смотрим вперёд, – нам назад посмотреть не пора ли, Где горит за кормой над водою пустынной заря? Ах, как мы легкомысленно в юности путь свой избрали, Соблазнившись на ленточки эти и на якоря! Снова чайка кричит и кружится в багровом тумане. Снова судно идёт, за собой не оставив следа. А земля вечерами мелькает на киноэкране, – Нам уже наяву не увидеть её никогда. Для чего тебе нужно по свету скитаться без толка? – Океан одинаков повсюду – вода и вода. Для чего тебе дом, где кораллы пылятся на полках, Если в доме безлюдном хозяина нет никогда? 1983, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Атлантический океан

Родословная

 И мы когда-то были рыбы И населяли тонкий слой В расселинах горячей глыбы, Что именуется Землёй. И нас питала эта влага, Вскипающая под винтом, Лишь постепенно, шаг за шагом, На сушу вышли мы потом. Об этом помню постоянно Над крутизной морских глубин. Милее мне, чем обезьяна, Сообразительный дельфин. И я, не знаю, как другие, Испытываю близ морей Подобье странной ностальгии По давней родине моей. Когда циклон гудит за шторой, Всмотритесь в утренний туман: Зовёт назад, в свои просторы, Наш прародитель Океан. И, словно часть его здоровья, Дарованная навсегда, Стучится в жилах наших кровью Его солёная вода. 1983

Прощание с каютой

 Осенний норд-ост виноградную клонит лозу. Уходит таможня, довольная сделанным сыском. Цементное небо клубится над Новороссийском. Прощаюсь с каютой, земля ожидает внизу. Прощаюсь с каютой. Домой сувениры везу. Земная усталость в моём ошвартованном теле. Окончены сборы. Стенные шкафы опустели. Получены деньги. Земля ожидает внизу. Прощаюсь с каютой. Внезапной соринкой в глазу Царапает веки пустяшная эта утрата. Уложены вещи. Машина чернеет у трапа. Прощаюсь с каютой, земля ожидает внизу. Какие пейзажи мне виделись в этом окне! – Мосты над Килем, золотые огни Лиссабона, Гавайские пальмы, Коломбо причальные боны, Снега Антарктиды в негаснущем жёлтом огне. Прощаюсь с каютой, где помню я штиль и грозу, Мужские беседы и шёпот опасливый женский, Где ждал телеграммы и мучился скорбью вселенской. Уходят минуты, земля ожидает внизу. Прощаюсь с каютой. Лежалый сухарик грызу. Закон о питьё напоследок ещё раз нарушу. Я вещи собрал, но свою оставляю здесь душу. Прощаюсь с каютой, земля ожидает внизу. Прощаюсь с каютой. Скупую стираю слезу. Не ради валюты, не ради казённого хлеба Поднялся и я в океана солёное небо. Полёт завершился, земля ожидает внизу. 1984

Средиземное море

 Неподвижность заката над мраморной низкой стеною, Черепичные кровли и моря пронзительный свет. Родились мы когда-то от общего пращура Ноя, Мы едины по крови, друзья мои, Хам и Яфет. Здесь нас грудью кормили, и песни забытые пели, И как будто им вторя, вот так же качалось у ног, В блёстках солнечной пыли, подобие тёплой купели, Средиземное море, цветных побережий венок. Воин бронзовый дремлет у края коринфской террасы. Я к нему подойду, и раскроется передо мной Курс истории древней, учебник для пятого класса, В сорок пятом году, в Ленинграде, разбитом войной. Изуродован в битвах триремы окованный кузов. Этот мир обречён, он у времени на волоске, И опять, как в забытых за тысячу лет Сиракузах, Тень солдата с мечом заслоняет чертёж на песке. 1984

На Маяковской площади в Москве

(песня)

 На Маяковской площади в Москве Живёт моя далёкая подруга. В её окне гнездо свивает вьюга, Звезда горит в вечерней синеве. Судьбы моей извилистая нить Оборвана у этого порога. Но сколько ни упрашивай я Бога, Нам наши жизни не соединить. На Маяковской площади в Москве, Стремительностью близкая к полёту, Спешит она утрами на работу, Морозный снег блестит на рукаве. Наш странный затянувшийся роман Подобен многолетней катастрофе. Другим по вечерам варить ей кофе, Смотреть с другими в утренний туман. Но в час, когда подводный аппарат Качается у бездны на ладони, Её печаль меня во тьме нагонит И из пучины выведет назад. Но в час, когда, в затылок мне дыша, Беда ложится тяжестью на плечи, Меня от одиночества излечит Её непостоянная душа. На Маяковской площади в Москве, За тёмною опущенною шторой Настольной лампы свет горит, который Мерцает мне, как путеводный свет. Пусть седина змеится на виске, Забудем про безрадостные были, Пока ещё про нас не позабыли На Маяковской площади в Москве. 1984

Улисс

 Скажи, Улисс, о чём поют сирены? Чем песня их пьянящая манит, Когда штормит, и струи белой пены Секут волну, как кварц сечёт гранит? Когда над мачтой, наклонённой низко, Несётся тучи сумеречный дым И снова Понт становится Эвксинский И негостеприимным, и седым? В чём этих песен тягостная мука? Когда гремит норд-ост, начав с низов, Я слышу их неодолимый зов, Подобный колебаньям инфразвука. Не потому ль мы покидаем быт свой, В желаниях и чувствах не вольны, И гонит нас слепое любопытство Навстречу пенью утренней волны? Не потому ли, озарив окрестность, В неведомую веру обратив, Морочит душу этот неизвестный, В тысячелетья канувший мотив? Так, изогнувшись хищно и горбато, Фарфор атоллов, акварель лагун Крушит волна, рождённая когда-то На противоположном берегу. Глухая ночь. Предельный угол крена. Куда плывём погоде вопреки? Скажи, Улисс, о чём поют сирены? Хотя бы смысл, хотя бы часть строки! 1984

«Причин потусторонних не ищите…»

 Причин потусторонних не ищите. Уже Сальери держит яд в горсти. И если Рим нуждается в защите Гусей, – его, как видно, не спасти. Всё наперёд записано в анналы, И лунный диск уменьшился на треть. Но Моцарт жив, и отступают галлы, И не сегодня Риму умереть. Любой полёт – лишь элемент паденья. Когда кругом обложит вас беда, Не стоит покоряться Провиденью. Исчезнет всё, но вот вопрос – когда? Не надо рвать в отчаянье одежду – Искусство в том, чтоб не терять лица. Благословим случайность и надежду И будем защищаться до конца! 1984

Эгейское море

(песня)

 Остров Хиос, остров Самос, остров Родос, – Я немало поскитался по волнам. Отчего же я испытываю робость, Прикасаясь к вашим древним именам? Возвращая позабывшиеся годы, От Невы моей за тридевять земель Нас качают ваши ласковые воды – Человечества цветная колыбель. Пусть на суше, где призывно пахнут травы, Ждут опасности по десять раз на дню, – Чёрный парус, что означить должен траур, Белым парусом на мачте заменю. Трудно веровать в единственного бога: Прогневится и тебя прогонит прочь, На Олимпе же богов бессмертных много, Кто-нибудь да согласится нам помочь. Что нам Азия, что тесная Европа – Мало проку в коммунальных теремах. Успокоится с другими Пенелопа, Позабудет про папашу Телемах. И плывём мы, беззаботны как герои, Не жалеющие в жизни ничего, Мимо Сциллы и Харибды, мимо Трои, – Мимо детства моего и твоего. 1984, научно-исследовательское судно «Витязь»

Индийский океан

(песня)

 Тучи светлый листок у луны на мерцающем диске. Вдоль по лунной дорожке неспешно кораблик плывёт. Мы плывём на восток голубым океаном Индийским Вдоль тропических бархатных благословенных широт. Пусть, напомнив про дом, догоняют меня телеграммы, Пусть за дальним столом обо мне вспоминают друзья, – Если в доме моём разыграется новая драма, В этой драме, наверно, не буду участвовать я. Луч локатора сонный кружится на тёмном экране. От тебя в стороне и от собственной жизни вдали Я плыву, невесомый, в Индийском ночном океане, Навсегда оторвавшись от скованной стужей земли. Завтра в сумраке алом поднимется солнце на осте, До тебя донося обо мне запоздалую весть. Здесь жемчужин – навалом, как в песне Индийского гостя, И алмазов в пещерах – конечно же, тоже не счесть. Пусть в последний мой час не гремит надо мной канонада, Пусть потом новосёлы моё обживают жильё, Я живу только раз – мне бессмертия даром не надо, Потому что бессмертие – то же, что небытие. Жаль, подруга моя, что тебе я не сделался близким. Слёз напрасно не трать, – позабудешь меня без труда. Ты представь, будто я голубым океаном Индийским Уплываю опять в никуда, в никуда, в никуда. 1984, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Индийский океан

Комарово

 Время, на час возврати меня в молодость снова, После вернёшь мою душу на круги свои! Дачная местность, бетонный перрон, Комарово, – Низкое солнце и запах нагретой хвои. Снова сосна неподвижна над рыжею горкой, Снова с залива, как в юности, дуют ветра. Память, как зрение, делается дальнозоркой, – Помню войну – и не помню, что было вчера. Пахнет трава земляникой и детством дошкольным: Бодрые марши, предчувствие близких утрат, Дядька в будёновке и полушубке нагольном, В тридцать девятом заехавший к нам в Ленинград. Он подарил мне, из сумки коричневой вынув, Банку трески и пахучего мыла кусок. Всё же неплохо, что мы отобрали у финнов Озеро это и этот прозрачный лесок. Дачная местность, курортный район Ленинграда. Тени скользят по песчаному чистому дну. Кто теперь вспомнит за дымом войны и блокады Эту неравную и небольшую войну? Горн пионерский сигналит у бывшей границы. Вянут венки на надгробиях поздних могил. Что теперь делать тому, кто успел здесь родиться, Кто стариков своих в этой земле схоронил? 1985

Двадцать девятое ноября

 С утра горит свеча в моём пустом дому В честь матери моей печальной годовщины. Я, где бы ни бывал, неясно почему, Обычай этот чту – на то свои причины. Кончается ноябрь. Нет хуже этих дней – Тень снега и дождя летит на подоконник. Я вспоминаю мать, я думаю о ней, На огонёк свечи смотрю, огнепоклонник. Он жёлт и синеват. Смотри и не дыши, Как льёт неяркий свет в горенье беззаветном Прозрачная модель витающей души, Горячая струя, колеблемая ветром. Свечою тает день. В густеющем дыму Уходит город в ночь, как в шапке-невидимке. Недолгая свеча горит в моём дому, Как юное лицо на выгоревшем снимке. Беззвучный огонёк дрожит передо мной, Веля припоминать полузабытый род свой И сердце бередить унылою виной Незнания корней и горечью сиротства. И в комнате сидеть понуро одному, Укрывшись от друзей, весёлых и беспечных. До полночи свеча горит в моём дому И застывает воск, стекая на подсвечник. 1985

Душа

 В безвременье ночном покой души глубок – Ни мыслей о судьбе, ни тени сновиденья. Быть может, небеса на тёмный этот срок Берут её к себе, как в камеру храненья. Когда же новый день затеплится в окне И зяблик за стеклом усядется на ветку, Её вернут опять при пробужденье мне, Почистив и помыв, – не перепутать метку! Душа опять с тобой, и завтрак на столе, А прожитая ночь – её совсем не жаль нам. Мороз нарисовал узоры на стекле. Безветрие, и дым восходит вертикально. Но горько понимать, что ты летишь, как дым, Что весь окрестный мир – подобие картинки И всё, что ты считал с рождения своим, Лишь взято напрокат, как лыжные ботинки. Что сам ты – неживой – кассетник без кассет, И грош цена твоей привязанности к дому. Что ошибутся там, устав за много лет, И жизнь твою возьмут, и отдадут другому. 1985

Памяти Юрия Визбора

(песня)

 Нам с годами ближе Станут эти песни, Каждая их строчка Будет дорога. Снова чьи-то лыжи Греются у печки, На плато полночном Снежная пурга Что же, неужели Прожит век недлинный? С этим примириться Всё же не могу. Как мы песни пели В доме на Неглинной И на летнем чистом Волжском берегу! Мы болезни лечим, Мы не верим в бредни, В суматохе буден Тянем день за днём. Но тому не легче, Кто уйдёт последним, – Ведь заплакать будет Некому о нём. Нас не вспомнят в избранном – Мы писали плохо. Нет печальней участи Первых петухов. Вместе с Юрой Визбором Кончилась эпоха – Время нашей юности, Песен и стихов. Нам с годами ближе Станут эти песни, Каждая их строчка Будет дорога. Снова чьи-то лыжи Греются у печки, На плато полночном Снежная пурга. 1985

Герой и автор

 Учебники нас приучают с детства, Что несовместны гений и злодейство, Но приглядитесь к пушкинским стихам: Кто автор – Моцарт или же Сальери? И Моцарт и Сальери – в равной мере, А может быть, в неравной, – знать не нам. Определить не просто нам порою Соотношенье автора с героем, – С самим собой возможен диалог. И Медный Всадник скачет, и Евгений По улице бежит, и грустный гений Мицкевича всё видит между строк. Из тьмы полночной возникают лица. Изображенье зыбкое двоится. Коптит лампада, и перо дрожит. Кто больше прав перед судьбою хитрой – Угрюмый царь Борис или Димитрий, Что мнением народным дорожит? Не просто всё в подлунном этом мире. В нём мало знать, что дважды два – четыре, В нём спутаны коварство и любовь. Немного проку в вырванной цитате, – Внимательно поэта прочитайте И, жизнь прожив, перечитайте вновь. 1985

На даче

Натану Эйдельману

 Мы снова на даче. Шиповник растёт на опушке, Где прячутся в травах грибы, что зовутся свинушки. Прогулки вечерние и разговор перед сном О первенстве мира по шахматам или погоде, Опилки в канаве, кудрявый салат в огороде И шум электрички за настежь раскрытым окном. Сосед мой – историк. Прижав своё чуткое ухо К минувшей эпохе, он пишет бесстрастно и сухо Про быт декабристов и вольную в прошлом печать. Дрожание рельса о поезде дальнем расскажет И может его предсказать наперёд, но нельзя же, Под поезд попав, эту раннюю дрожь изучать! Сосед не согласен – он ищет в минувшем ошибки, Читает весь день и ночами стучит на машинке, И, переместившись на пару столетий назад, Он пишет о сложности левых влияний и правых, О князе Щербатове, гневно бичующем нравы, О Павле, которого свой же убил аппарат. Уставший от фондов и дружеских частых застолий, Из русской истории сотню он знает историй Не только печальных, но даже порою смешных. Кончается лето. Идёт самолёт на посадку. Хозяйка кладёт огурцы в деревянную кадку. Сигнал пионерский за дальнею рощей затих. Историк упорен. Он скрытые ищет истоки Деяний царей и народных смятений жестоких. Мы позднею ночью сидим за бутылкой вина. Над домом и садом вращается звёздная сфера, И, встав из-за леса, мерцает в тумане Венера, Как орденский знак на портрете у Карамзина. 1985, Переделкино

Блок

 Чёрный вечер. Белый снег… Александр Блок Колодец двора и беззвездье над срубом колодца. Окраины справа и порт замерзающий слева. Сжигаются книги, и всё, что пока остаётся, – Поверхность стола и кусок зачерствелого хлеба. Не слышно за окнами звонкого шума трамваев – Лишь выстрелов дальних упругие катятся волны. В нетопленой комнате, горло платком закрывая, Он пишет поэму, – в названии слышится полночь. Не здесь ли когда-то искал свою музу Некрасов? В соседнем подъезде гармошка пиликает пьяно, И мир обречённый внезапно лишается красок, – Он белый и чёрный, и нет в нём цветного тумана. Ночной темнотой заполняются Пряжка и Невки, Кружится метель над двухцветною этой картиной, И ломятся в строчки похабной частушки припевки, Как пьяный матрос, разбивающий двери гостиной. 1985

Комаровское кладбище

 На Комаровском кладбище лесном, Где дальний гром аукается с эхом, Спят узники июльским лёгким сном, Тень облака скользит по барельефам. Густая ель склоняет ветки вниз Над молотком меж строчек золочёных. Спят рядом два геолога учёных – Наливкины – Димитрий и Борис. Мне вдруг Нева привидится вдали За окнами и краны на причале. Когда-то братья в Горном нам читали Курс лекций по истории Земли: «Бесследно литосферная плита Уходит вниз, хребты и скалы сгрудив. Всё временно – рептилии и люди. Что раньше них и после? – Пустота». Переполняясь этой пустотой, Минуя веток осторожный шорох, Остановлюсь я молча над плитой Владимира Ефимовича Шора. И вспомню я, над тишиной могил Услышав звон весеннего трамвая, Как Шор в аудиторию входил, Локтем протеза папку прижимая. Он кафедрой заведовал тогда, А я был первокурсником. Не в этом, Однако, дело: в давние года Он для меня был мэтром и поэтом. Ему, превозмогая лёгкий страх, Сдавал я переводы для зачёта. Мы говорили битый час о чем-то, Да не о чем-то, помню – о стихах. Везде, куда ни взглянешь невзначай, Свидетели былых моих историй. Вот Клещенко отважный Анатолий, – Мы в тундре с ним заваривали чай. Что снится Толе – шмоны в лагерях? С Ахматовой неспешная беседа? В недолгой жизни много он изведал, – Лишь не изведал, что такое страх. На поединок вызвавший судьбу, С Камчатки, где искал он воздух чистый, Метельной ночью, пасмурной и мглистой, Сюда он прибыл в цинковом гробу. Здесь жизнь моя под каждою плитой, И не случайна эта встреча наша. Привет тебе, Долинина Наташа, – Давненько мы не виделись с тобой! То книгу вспоминаю, то статью, То мелкие житейские детали – У города ночного на краю Когда-то с нею мы стихи читали. Где прежние её ученики? Вошла ли в них её уроков сила? Живут ли так, как их она учила, Неискренней эпохе вопреки? На этом месте солнечном, лесном, В ахматовском зелёном пантеоне, Меж валунов, на каменистом склоне, Я вспоминаю о себе самом. Блестит вдали озёрная вода. Своих питомцев окликает стая. Ещё я жив, но «часть меня большая» Уже перемещается сюда. И давний вспоминается мне стих На Комаровском кладбище зелёном: «Что делать мне? – Уже за Флегетоном Три четверти читателей моих». 1985

Тридцатые годы

 Тридцатых годов неуют, Уклад коммунальной квартиры, И жёсткие ориентиры, – Теперь уже так не живут. Футболка с каймой голубой, И вкус довоенного чая. Шум примуса – словно прибой, Которого не замечаешь. В стремительном времени том, Всем уличным ветрам открытом, Мы были легки на подъём, Поскольку не связаны бытом. Мы верили в правду и труд, Дошкольники и пионеры. Эпоха мальчишеской веры, – Теперь уже так не живут. Хозяева миру всему, Поборники общей удачи, Мы были бедны – потому Себе мы казались богаче. Сожжён зажигалками дом. Всё делится памятью поздней На полуреальное «до» И это реальное «после». Война, солона и горька, То чёрной водою, то красной Разрезала, словно река, Два сумрачных полупространства. На той стороне рубежа Просматривается всё реже Туманное левобережье – Подобие миража. 1985

Рим

 Над Колизеем в небе дремлет Заката праздничная медь. Как говорил один из древних: «Увидеть Рим – и умереть». Припоминать ты будешь снова, На свете сколько ни живи, И замок Ангела Святого, И солнечный фонтан Треви, И храмов золотые свечи, И женщин редкой красоты, – Но города, который вечен, В том Риме не увидишь ты. Великий город, это ты ли Последний испускаешь вздох? Его навеки заслонили Строения иных эпох. Но у руин былого дома, У полустёршейся плиты Тебе покажутся знакомы Его забытые черты. На Капитолии, и в парках, И там, где дремлет акведук, – Империя времён упадка Везде присутствует вокруг. Ещё идут войска по тропам, Достойны цезари хвалы, Ещё простёрты над Европой Литые римские орлы, И лишь пророками услышан Недуг неизлечимый тот, Который Тацит не опишет, И современник не поймёт. 1985

Мыс Рока

Земля переходит в воду с коротким плеском.

Иосиф Бродский У края Португалии любезной, Где ветра атлантического вой, Завис маяк над пенящейся бездной, Последней суши столбик верстовой. По склону козьи убегают тропы, У волн прилива обрывая след. Здесь в океан кидается Европа «С коротким плеском» – как сказал поэт. Тяжеловесней жидкого металла Мерцает здесь, не молод и не стар, Предел Земли, куда дойти мечтала Неистовая конница татар. Вблизи границы шума и молчанья, Над дряхлой Европейскою плитой, Поймёшь и ты, что вовсе не случайно Потомков одурачивал Платон, Что ветер, опустивший ногу в стремя Крутой волны, и влажных чаек крик – Суть не пространство мокрое, а время, Что поглотит и этот материк. 1986

Гробница Камоэнса

 У края католической земли, Под арками затейливого свода, Спят герцоги и вице-короли, Да Гама и Камоэнс – спят у входа. Луч в витраже зажёгся и погас. Течение реки неумолимо. Спит Мануэль, оставивший для нас Неповторимый стиль мануэлино. Король, он в крепостях своей страны Об Индии далёкой думал страстно, Его гробницу чёрные слоны Несут сквозь время, как через пространство. Рождённые для чести и войны, Подняв гербы исчезнувшего рода, Спят рыцари у каменной стены, Да Гама и Камоэнс – спят у входа. Придав убранству корабельный вид, Сплетаются орнаменты, как тросы. Спят под скупыми надписями плит Торговцы, конкистадоры, матросы. Неведомой доверившись судьбе, Чужих морей пригубив злые вина, Полмира отвели они себе, Испании – другая половина. Художников не брали в океан, Но нет предела дерзостному глазу: Сплетения бамбука и лиан, Зверей и птиц, не виданных ни разу, Они ваяли, на руку легки, Всё в камень воплотив благоговейно, О чём им толковали моряки Над кружкой лисбоанского портвейна. Встаёт и снова падает заря. Меняются правители и мода. Священники лежат у алтаря, Да Гама и Камоэнс – спят у входа. Окно полуоткрыто. Рядом с ним Плывут суда за стенами собора. Их бережёт святой Иероним, Высокий покровитель Лиссабона. Сверкает океанская вода, Серебряные вспыхивают пятна. И мы по ней отправимся туда, Откуда не воротишься обратно. Но долго, пробуждаясь по утрам И глядя в рассветающую темень, Я буду помнить странный этот храм Со стеблями таинственных растений, Где каждому по истинной цене Места посмертно отвела природа: Властитель и епископ – в глубине, Поэт и мореплаватель – у входа. 1986, Лиссабон

«В старинном соборе играет орган…»

 В старинном соборе играет орган Среди суеты Лиссабона. Тяжёлое солнце, садясь в океан, Горит за стеною собора. Романского стиля скупые черты, Тепло уходящего лета. О чём, чужеземец, задумался ты В потоке вечернего света? О чём загрустила недолгая плоть Под каменной этой стеною, – О счастье, которого не дал Господь? О жизни, что вся за спиною? Скопление чаек кружит, как пурга, Над берега пёстрою лентой. В пустынном соборе играет орган На самом краю континента, Где нищий, в лиловой таящийся мгле, Склонился у входа убого. Не вечно присутствие нас на Земле, Но вечно присутствие Бога. Звенит под ногами коричневый лист, Зелёный и юный вчера лишь. Я так сожалею, что я атеист, – Уже ничего не исправишь. 1986, Лиссабон

Памяти Владимира Маяковского

 Этот маузер дамский в огромной руке! Этот выстрел, что связан с секретом, От которого эхо гудит вдалеке, В назидание прочим поэтам! Отчего, агитатор, трибун и герой, В самого себя выстрелил вдруг ты, Так брезгливо воды избегавший сырой И не евший немытые фрукты? Может, женщины этому были виной, Что сожгли твою душу и тело, Оплатившие самой высокой ценой Неудачи своих адюльтеров? Суть не в этом, а в том, что врагами друзья С каждым новым становятся часом, Что всю звонкую силу поэта нельзя Отдавать атакующим классам. Потому что стихи воспевают террор В оголтелой и воющей прессе, Потому что к штыку приравняли перо И включили в систему репрессий. Свой последний гражданский ты выполнил долг, Злодеяний иных не содеяв. Ты привёл приговор в исполнение – до, А не задним числом, как Фадеев. Продолжается век, обрывается день На высокой пронзительной ноте, И ложится на дом Маяковского тень От огромного дома напротив. 1986

Ермаково

 Паровозы, как мамонты, тонут в болоте. Потускневшее солнце уже на излёте. Машет крыльями грустно, на юг улетая, Туруханского гнуса пора золотая. Край поры молодой, я там с юности не был, Где горит над водой незакатное небо, И светлеют, обнявшись, спокойные реки, – Белый плёс Енисея и синий Курейки, Где стоят, высоки, приполярные ели, Где вождя мужики утопить не сумели. Паровозы, как мамонты, тонут в болоте. Вы подобное место навряд ли найдёте, Где гниют у низины пустынного леса Силачи-исполины, четыре «ИэСа»[1], Словно памятник грозной минувшей эпохи. Ржавых труб паровозных невеселы вздохи. Много лет, как сюда завезли их баржою, И стоят они здесь, поедаемы ржою. Волк голодный, обманутый рыжею кровью, Пробирается, крадучись, к их изголовью. Эти призраки все я запомнил толково На краю Енисея вблизи Ермаково, Где осинник пылал светофором над нами, Где пути вместо шпал замостили телами. Но истлели тела – и дорога насмарку, Что связать не смогла Салехард и Игарку. Сколько лет пробивался по тундре упрямо Этот путь, что заложен задолго до БАМа? Половодье в начале недолгого лета До сих пор вымывает из кручи скелеты. Нынче норы лисиц и берлоги медвежьи Заселяют туманное левобережье, Да остатки бараков чернеют, убоги, У покинутой насыпи мёртвой дороги. Паровозы, как мамонты, тонут в болоте. И когда эти строки вы в книге прочтёте, Помяните людей, что не встретили старость, От которых нигде ничего не осталось. 1987

Пётр Третий

(песня)

Виктору Сосноре

 Шорох волн набегающих слышен И далёкое пенье трубы. Над дворцовою острою крышей Золочёные светят гербы. Пол паркетный в покоях не скрипнет, Бой часов раздаётся не вдруг. Император играет на скрипке, – Государство уходит из рук. Держит строй у ограды пехота – Государева верная рать. Надо срочно приказывать что-то, – Что-то можно ещё предпринять… Спят в пруду золочёные рыбки, Режут в кухне петрушку и лук. Император играет на скрипке, – Государство уходит из рук. Приближённые в страшной тревоге, Приближается пьеса к концу, Приближаясь по пыльной дороге, Кавалерия скачет к дворцу. В голос скрипки, тревожный и зыбкий, Посторонний вплетается звук. Император играет на скрипке, – Государство уходит из рук. Блеском сабель и пламенем алым Ненавистных пугая вельмож, Он вернётся огнём и металлом, На себя самого не похож. А пока – одинокий и хлипкий, – Завершая свой жизненный круг, Император играет на скрипке, – Государство уходит из рук. 1987

Дом Пушкина

Фазилю Искандеру

 Бездомность Пушкина извечна и горька, Жилья родного с детства он не помнит – Лицейский дортуар без потолка, Сырые потолки наёмных комнат, Угар вина и карточной игры. Летит кибитка меж полей и леса. Дома – как постоялые дворы, Коломна, Кишинёв или Одесса. Весь скарб нехитрый возит он с собой: Дорожный плащ, перо и пистолеты, – Имущество опального поэта, Гонимого стремительной судьбой. Пристанищам случайным нет конца, Покоя нет от чужаков суровых. Михайловское? – Но надзор отца. Москва, Арбат? – Но скупость Гончаровых. Убожество снимаемых квартир: Всё не своё, всё временно, всё плохо. Чужой, не по летам его, мундир, Чужая неприютная эпоха. Последний дом, потравленный врагом, Где тонкие горят у гроба свечи, Он тоже снят ненадолго, внаём, Который и оплачивать-то нечем. Дрожащие огни по сторонам. Февральский снег восходит, словно тесто. Несётся гроб, привязанный к саням, – И мёртвому ему не сыщут места! Как призрачен любой его приют! – Их уберечь потомкам – не под силу, – Дом мужики в Михайловском сожгут, А немцы заминируют могилу. Мучение застыло на челе – Ни света, ни пристанища, ни крыши. Нет для поэта места на Земле, Но, вероятно, нет его и выше. 1987

Дворец Трезини

(песня)

Рудольфу Яхнину

 В краю, где суровые зимы И зелень болотной травы, Дворец архитектор Трезини Поставил у края Невы. Плывёт смолокуренный запах, Кружится дубовый листок. Полдюжины окон – на запад, Полдюжины – на восток. Земные кончаются тропы У серых морей на краю. То Азия здесь, то Европа Диктуют погоду свою: То ливень балтийский внезапен, То ветер сибирский жесток. Полдюжины окон – на запад, Полдюжины – на восток. Не в этой ли самой связи мы Вот так с той поры и живём, Как нам архитектор Трезини Поставил сей каменный дом? – То вновь орудийные залпы, То новый зелёный росток… Полдюжины окон – на запад, Полдюжины – на восток. Покуда мы не позабыли, Как был архитектор толков, Пока золочёные шпили Несут паруса облаков, – Плывёт наш кораблик пузатый, Попутный поймав ветерок, – Полдюжины окон – на запад, Полдюжины – на восток. 1987

Юрий Левитан

 Как канонады отголоски, С блокадных питерских времён Я помню голос этот жёсткий, Военного металла звон. В дни отступленья и отмщенья, В дни поражений и тревог, Он был звучащим воплощеньем, Небесным голосом того, Кого от центра до окраин Любили, страху вопреки, И звали шёпотом: «Хозяин», – Как будто были батраки. Того, кто их в беде покинул, Кто гением казался всем, Кто наводил им дула в спину Приказом Двести двадцать семь. Я помню грозный этот голос В те исторические дни. Он был подобьём правды голой И дымной танковой брони. Он говорил о Высшей каре, Он ободрял и призывал. Владелец голоса, очкарик, Был худощав и ростом мал. В семейной жизни не был счастлив, Здоровье не сумел сберечь, И умер как-то в одночасье, Не дочитав чужую речь. Но в дни, когда в подлунном мире Грядёт иная полоса, Когда на сердце и в эфире Звучат другие голоса, Когда порой готов я сдаться И рядом нету никого, Во мне рокочет Государство Железным голосом его. 1987

Чаадаев

 И на обломках самовластья Напишут наши имена! А. С. Пушкин. «К Чаадаеву» Потомок Чаадаева, сгинувший в сталинской тьме, На русский язык перевёл большинство его «Писем». Из бывших князей, он характером был независим, На Зубовской площади жил, и в Лубянской тюрьме. Уверенный духом, корысти и страха лишён, Он в семьдесят восемь держался, пожалуй, неплохо, И если записке Вернадского верить, то он Собою украсить сумел бы любую эпоху. Он был арестован и, видимо, сразу избит, И после расстрелян, о чём говорилось негромко. А предок его, что с портрета бесстрастно глядит, Что может он сделать в защиту себя и потомка? В глухом сюртуке, без гусарских своих галунов, Он в сторону смотрит из дальней эпохи туманной. Объявлен безумцем, лишённый высоких чинов, Кому он опасен, затворник на Новой Басманной? Но трудно не думать, почувствовав холод внутри, О силе, сокрытой в таинственном том человеке, Которого более века боятся цари. Сначала цари, а позднее – вожди и генсеки. И в тайном архиве, его открывая тетрадь, Вослед за стихами друг другу мы скажем негромко, Что имя его мы должны написать на обломках, Но нету обломков, и не на чем имя писать. 1987

Старые песни

 Что пели мы в студенчестве своём, В мальчишеском послевоенном мире? Тех песен нет давно уже в помине, И сами мы их тоже не поём. Мы мыслили масштабами страны, Не взрослые ещё, но и не дети, Таскали книги в полевом планшете – Портфели были странны и смешны. Что пели мы в студенчестве своём, Когда, собрав нехитрые складчины, По праздникам, а чаще без причины К кому-нибудь заваливались в дом? Питомцы коммуналок городских, В отцовской щеголяли мы одежде, И песни пели те, что пелись прежде, Не ведая потребности в иных. Мы пели, собираясь в тесный круг, О сердце, не желающем покоя, О юноше, погибшем за рекою, О Сталине, который «лучший друг». «Гаудеамус» пели и «Жену», И иногда, вина хвативши лишку, Куплеты про штабного писаришку И грозную прошедшую войну. Как пелось нам бездумно и легко, – Не возвратить обратно этих лет нам. Высоцкий в школу бегал на Каретном, До Окуджавы было далеко. Свирепствовали вьюги в феврале, Эпохи старой истекали сроки, И тёмный бог, рябой и невысокий, Последний месяц доживал в Кремле. 1987

«Этот город, неровный, как пламя…»

 Этот город, неровный, как пламя, Город-кладбище, город-герой, Где за контуром первого плана Возникает внезапно второй! Этих храмов свеченье ночное, Этих северных мест Вавилон, Что покинут был расой одною И другою теперь заселён! Где каналов скрещённые сабли Прячет в белые ножны зима, И дворцовых построек ансамбли Приезжающих сводят с ума! Лишь порою июньскою летней, Прежний облик ему возвратив, В проявителе ночи бесцветной Проступает его негатив. И не вяжется с тем Петроградом Новостроек убогих кольцо, Как не вяжется с женским нарядом Джиоконды мужское лицо. 1987

Петровская галерея

 Эпоха Просвещения в России, – На белом фоне крест небесно-синий, Балтийским ветром полны паруса. Ещё просторны гавани для флота, На острове Васильевском – болота, За Волгою не тронуты леса. Начало просвещения в России. Учёный немец, тощий и спесивый, Спешит в Москву, наживою влеком. Надел камзол боярин краснорожий. Художник Аргунов – портрет вельможи, – Медвежья шерсть торчит под париком. Начало просвещения в России, – Реформы, о которых не просили, Наследника по-детски пухлый рот, Безумие фантазии петровской, Восточная неряшливая роскошь, Боровиковский, Рокотов, Гроот. Встал на дыбы чугунный конь рысистый. История империи Российской Пока ещё брошюра, а не том, Всё осмотреть готовые сначала, Мы выйти не торопимся из зала, – Мы знаем, что последует потом. 1988

Вальс тридцать девятого года

(песня)

 На земле, в небесах и на море Наш напев и могуч и суров: Если завтра война, Если завтра в поход, – Будь сегодня к походу готов! Припев из предвоенной песни «Если завтра война» Полыхает кремлёвское золото. Дует с Волги степной суховей. Вячеслав наш Михайлович Молотов Принимает берлинских друзей. Карта мира верстается наново, Челядь пышный готовит банкет. Риббентроп преподносит Улановой Белых роз необъятный букет. И не знает закройщик из Люблина, Что сукно не кроить ему впредь, Что семья его будет загублена, Что в печи ему завтра гореть. И не знают студенты из Таллина И литовский седой садовод, Что сгниют они волею Сталина Посреди туруханских болот. Пакт подписан о ненападении – Можно вина в бокалы разлить. Вся Европа сегодня поделена – Завтра Азию будем делить! Смотрят гости на Кобу с опаскою. За стеною ликует народ. Вождь великий сухое шампанское За немецкого фюрера пьёт. 1988

Баллада о спасённой тюрьме

 Я это видел в шестьдесят втором – Горела деревянная Игарка. Пакеты досок вспыхивали жарко – Сухой июль не кончился добром. Дымились порт, и склады, и больница, – Валюта погибала на корню, И было никому не подступиться К лохматому и рыжему огню. И, отданы милиции на откуп, У Интерклуба, около реки, Давили трактора коньяк и водку, И смахивали слёзы мужики. В огне кипело что-то и взрывалось, Как карточные, – рушились дома, И лишь одна пожару не сдавалась Большая пересыльная тюрьма. Горели рядом таможня и почта, И только зэки, медленно, с трудом, Передавая вёдра по цепочке, Казённый свой отстаивали дом. Как ни старалась золотая рота, На две минуты пошатнулась власть: Обугленные рухнули ворота, Сторожевая вышка занялась, И с вышки вниз спустившийся охранник, Распространяя перегар и мат, Рукав пожарный поправлял на кране, Беспечно отложивши автомат. За рухнувшей стеною – лес и поле, Шагни туда и растворись в дыму. Но в этот миг решительный на волю Бежать не захотелось никому. Куда бежать? И этот лес зелёный, И Енисей, мерцавший вдалеке, Им виделись одной огромной зоной, Граница у которой – на замке. Ревел огонь, перемещаясь ближе, Пылали балки, яростно треща, Дотла сгорели горсовет и биржа, – Тюрьму же отстояли сообща. Когда я с оппонентами моими Спор завожу о будущих веках, Я вижу небо в сумеречном дыме И заключённых с вёдрами в руках. 1988

Дорога

 Солнце в холодную село воду, В небе лучом полыхнув зелёным. Человечество делится на скотоводов И земледельцев. В делении оном, Неприменимом в двадцатом веке, Осталась верной первооснова, Коренящаяся в самом человеке, А не в способе добывания съестного. Ты это всё вспоминаешь, в душной Комнате, тусклой порой вечерней. В теле твоём законопослушном Неопрятный ворочается кочевник, Не отличающий оста от веста, Но ненавидящий прочные стены, Надеющийся переменой места Произвести в себе перемены. Прочь же поскачем, в пыли и гаме, Не доверяя земле вчерашней! Пастбище, вытоптанное ногами Сотен животных, не станет пашней. Где остановимся? Что засеем? Чем успокоим хмельные души? Вслед за Колумбом и Моисеем, Вплавь и пешком, по воде и по суше. Женщины этой ночное ложе, Дом твой, вместилище скучных бедствий, – Что бы ни выбрал ты, выбор ложен, – Первопричина открытий – в бегстве. 1988

Поминальная польскому войску

 Там, где зелень трав росистых, Там, где дым скупого быта, Посреди земель российских Войско польское побито. Не в окопе, не в атаке, Среди сабельного блеска, – В старобельском буераке И в катынских перелесках. Подполковник и хорунжий – Посреди берёзок стылых, Их стреляли, безоружных, Ближним выстрелом в затылок. Резервисты из Варшавы, Доктора и профессура – Их в земле болотной ржавой Схоронила пуля-дура. Серебро на их фуражках Поистлело, поистлело Возле города Осташков, В месте общего расстрела. Их зарыли неумело, Закопали ненадёжно: «Ещё Польска не сгинела, Але Польска сгинуть должна». Подполковник и хорунжий Стали почвой для бурьяна. Но выходят рвы наружу, Как гноящаяся рана. Над планетой спутник кружит, Вся на пенсии охрана, Но выходят рвы наружу, Как гноящаяся рана. Там, где мы бы не хотели, Там, где сеем мы и пашем. Не на польском рана теле – А на нашем, а на нашем. И поют ветра сурово Над землёй, густой и вязкой, О весне сорокового, О содружестве славянском. 1988

Шинель

 На выставке российского мундира, Среди гусарских ментиков, кирас, Мундиров конной гвардии, уланских, И егерских, и сюртуков Сената, Утяжелённых золотым шитьём, Среди накидок, киверов и касок, Нагрудных знаков и других отличий Полков, и департаментов, и ведомств, Я заприметил странную шинель, Которую уже однажды видел. Тот шкаф стеклянный, где она висела, Стоял почти у выхода, в торце, У самой дальней стенки галереи. Не вдоль неё, как все другие стенды, А поперёк. История России, Которая кончалась этим стендом, Неумолимо двигалась к нему. И, подойдя, увидел я вблизи Огромную двубортную шинель Начальника Охранных отделений, Как поясняла надпись на табличке, И год под нею – девятьсот десятый. Была шинель внушительная та Голубовато-серого оттенка, С двумя рядами пуговиц блестящих, Увенчанных орлами золотыми, Немного расходящимися кверху, И окаймлялась нежным алым цветом На отворотах и на обшлагах. А на плечах, из-под мерлушки серой Спускаясь вниз к раскрыльям рукавов, Над ней погоны плоские блестели, Как два полуопущенных крыла. И тут я неожиданно узнал Шинель доисторическую эту: Её я видел много раз в кино И на журнальных ярких фотоснимках Мальчишеских послевоенных лет, Где мудрый Вождь свой любящий народ Приветствует с вершины мавзолея. И вспомнил я, как кто-то говорил, Что сам Генералиссимус тогда Чертил эскиз своей роскошной формы – Мундира, и шинели, и фуражки. Возможно, подсознательно ему Пришёл на память облик той шинели Начальника Охранных отделений, Который показался полубогом, Наглядно воплотившим символ власти, Голодному тому семинаристу, Мечтателю с нечистыми руками, Тому осведомителю, который Изобличён был в мелком воровстве. Теперь, когда о нём я вспоминаю, Мне видятся не чёрный френч и трубка Тридцатых достопамятных годов, – Воспетая поэтами одежда Сурового партийного аскета, Не мягкие кавказские сапожки, А эти вот, надетые под старость, Мерцающие тусклые погоны И серая мышиная шинель. 1988

Избиение младенцев. Питер Брейгель Старший

 Избиение младенцев в Вифлееме. В синих сумерках мерцает свет из окон. Где оливковые рощи? Снег и темень В этой местности, от Библии далёкой. Избиение младенцев в Вифлееме. Но заметить я, по-видимому, должен: От влияния позднейших наслоений Неспособен был избавиться художник. Перепутав географию и даты, Аркебузы ухватив, как автоматы, Скачут грузные испанские солдаты, Шуба жаркая напялена на латы. И стою у полотна, не зная – где я? Вифлеем ли это, право, в самом деле? Снег кружится в этой странной Иудее, И окрестные свирепствуют метели. Прячут головы несмелые мужчины, Плачет женщина пронзительно и тонко, – Двое стражников, одетых в меховщину, Вырывают у неё из рук ребёнка. Вьюга тёмная младенцев пеленает. Снег дымится, от горячей крови тая… То не ты ли, Белоруссия родная? То не ты ли, Украина золотая? 1988

Плавание

 Невозможно на сфере движение по прямой. Отвыкаешь со временем ост отличать от веста, Ведь куда бы ни плыл ты – в итоге придёшь домой, Постарев на полгода, а значит – в другое место. Любопытства хватает на первые десять лет, А потом понимаешь – нельзя любопытствовать вечно. На вопросы твои не пространство даёт ответ, А бегущее время, – уже не тебе, конечно. Океан не земля – он меняется и течёт, Пересечь его трудно и лайнеру, и пироге. Капитаны безумны – один Одиссей не в счёт, Он домой торопился и просто не знал дороги. Покидающий гавань уже не вернётся сюда, Без него продолжается шумная жизнь городская. От намеченных курсов вода отклоняет суда, Из минуты в минуту стремительно перетекая. 1988

Русская церковь

 Не от стен Вифлеемского хлева Начинается этот ручей, А от братьев Бориса и Глеба, Что погибли, не вынув мечей. В землю скудную вросшая цепко, Только духом единым сильна, Страстотерпием Русская церковь Отличалась во все времена. Не кичились седые прелаты Ватиканскою пышностью зал. На коленях стальных император Перед ними в слезах не стоял. Не блестел золотыми дарами Деревенский скупой аналой. Пахло дымом в бревенчатом храме И прозрачной сосновой смолой. И младенец смотрел из купели На печальные лики святых. От татар и от турок терпели, Только более всех – от своих. И в таёжном скиту нелюдимом, Веру старую в сердце храня, Возносились к Всевышнему с дымом, Два перста протянув из огня. А ручей, набухающий кровью, Всё бежит от черты до черты, А Россия ломает и строит, И с соборов срывает кресты. И летят над лесами густыми От днепровских степей до Оби, Голоса вопиющих в пустыне: «Не убий, не убий, не убий!» Не с того ли на досках суровых Всё пылает с тех памятных лет Свет пожара и пролитой крови, Этот алый пронзительный свет? 1988

Камиль Коро

 Разрушение Содома На картине у Коро, – Угол каменного дома, Дуб с обугленной корой. Красный дым на небосводе, Сжаты ужасом сердца, Дочь из города уводит Престарелого отца. На лету сгорает птица Меж разрядов грозовых, И темны от страха лица Прародителей моих. Разрушение Содома На картине у Коро. Нет людей в долине Дона, Нет на Темзе никого. Обгорят у лавров кроны, В реках выкипит вода, – Нет гражданской обороны От Господнего Суда. Разрушение Содома На картине у Коро. Возле ног, как ад, бездонно Разверзается метро. Долго после вернисажа Будит в полночи меня Жаркий воздух в дымной саже, Пляска тёмного огня. И до самого рассвета Сотрясает блочный дом Небо Ветхого Завета С чёрным атомным грибом. 1988

Цусима

 Цусимы погребальные дымы Из памяти изгладились едва ли. Почти что век всё бередит умы Легенда о бездарном адмирале, Отдавшем наш Балтийский грозный флот На истребленье азиату Того. Что знали мы до этого? – Немного. Архив японский новый свет прольёт На давний полюбившийся нам миф О глупости. Вводя эскадру в дело, В кильватер флагман выстроил умело Свои суда, врага опередив. И правые борта окутал дым, И грянули басы наводки дальней, Но не было заметных попаданий – Ответ же оказался роковым. Напрасны обвинения молвы В стрельбе неточной. Дело было вот как: Без промаха сработала наводка, Снаряды же не взорвались, увы. Из побеждённых кто об этом знал, Когда, лишенный флота и охраны, Рожественский, злосчастный адмирал, Сдавался в плен? – Хлестала кровь из раны. Кто клевету бы после опроверг, Припомнив запоздалый этот довод? Империя, как взорванный дредноут, Пошла крениться ржавым брюхом вверх. И двинулся беды девятый вал, Сметая государства и народы. Рожественский, конфузный адмирал, Не ты виновник нынешней свободы. Не флагманы, разбитые поврозь, И не раскосый желтолицый ворог – Виной пироксилин – бездымный порох И русское извечное «авось». 1988

Русская словесность

 Святой угодник Мирликийский Со свитком в высохшей руке. Исток словесности российской В церковном древнем языке. Духовный, греческо-славянский, Его надёжа и оплот, Неповоротливый и вязкий, Как в сотах затвердевший мёд. Не куртуазные баллады, Не серенады струнный звон, А тусклый свет и едкий ладан, И Богу истовый поклон. В неё вложила голос веский Небес торжественная синь. Язык церковный здесь и светский Не разводила врозь латынь. Из бывших риз её знамёна. Есть в музыке её речей Суровость Ветхого канона И жар оплавленных свечей. Не лёгкость музы, что незримо Определяет лад стихов, А покаяние и схима, И искупление грехов. Не современные манеры, Газетный шумный разнобой, А правота жестокой веры, Враждебность к ереси любой. 1988

Колокол Ллойда

 Между реклам, магазинов и бронзовых статуй, Грузных омнибусов и суеты многолюдной, В лондонском Сити, от времени зеленоватый, Колокол Ллойда звонит по погибшему судну. Зрелище это для жителей обыкновенно. В дымное небо антенны уводят, как ванты. Мерно звенит колокольная песня Биг-Бена, Вторят ему погребальные эти куранты. Стало быть, где-то обшивку изранили рифы, Вспыхнул пожар, или волны пробили кингстоны. Жирные чайки кружатся, снижаясь, как грифы. Рокот воды заглушает проклятья и стоны. Кто был виною – хозяин ли, старая пройда, Штурман беспечный, что спит под водой непробудно? В лондонском Сити, у двери всесильного Ллойда Колокол медный звонит по погибшему судну. Где ты, моё ленинградское давнее детство? Тоненький Киплинг, затерянный между томами? Тусклая Темза мерцает со мной по соседству, Тауэр тонет в томительно тёмном тумане. Как же я прожил, ни в Бога, ни в чёрта не веря, Вместо молитвы запомнивший с детства «Каховку»? Кто возместит мне утраты мои и потери? Кто мне оплатит печальную эту страховку? Сходство с судами любому заметить нетрудно В утлом гробу или в детской тугой колыбели. Колокол Ллойда звонит по погибшему судну, – Не по тебе ли, любезнейший, не по тебе ли? В час, когда спим и когда просыпаемся смутно, В час, когда время сжигаем своё безрассудно, В лондонском Сити, практически ежеминутно, Колокол Ллойда звонит по погибшему судну. 1988

«Из всех поэтов Кушнера люблю…»

 Из всех поэтов Кушнера люблю, Он более других мне интересен, Хотя гитарных не выносит песен, Которые поём мы во хмелю. Мне нравится традиционный строй Его стихов, гармония неброских Полутонов, которые порой Милее мне, чем гениальный Бродский. Быть может, переехавший в Москву, Я оттого люблю их, что другие Во мне не вызывают ностальгии Туманную и вязкую тоску. Из всех поэтов Кушнера люблю, За старенький звонок у старой двери, За то, что с детства он остался верен Плывущему над шпилем кораблю. За то, что не меняет он друзей, Что и живёт он там как раз, где надо – На берегу Таврического сада, Близ дома, где Суворовский музей. И я опять стремлюсь, как пилигрим, Туда, где он колдует над тетрадкой, И кажется не горькою, а сладкой Вся жизнь моя, написанная им. 1988

Памятник

 Я обошёл все континенты света, А город мой всё тот же с давних пор, Там девочка, склонясь у парапета, Рисует мост, решётку и собор. Звенят трамваи, чаек заглушая, Качает отражения вода. А я умру, и «часть меня большая» Не убежит от тлена никуда. Моих стихов недолговечен срок. Бессмертия мне не дали глаголы. Негромкий, незапомнившийся голос Сотрут с кассет, предпочитая рок. Прошу другого у грядущих дней, Иная мне нужна Господня милость, – Чтобы одна из песен сохранилась, Став общей, безымянной, не моей. Чтобы в глухой таёжной стороне, У дымного костра или под крышей, Её бы пели, голос мой не слыша, И ничего не зная обо мне. 1988

Монолог Моисея

 Прегрешенья наши, Господи, прости нам. Пусть никто не обвинит меня в тиранстве. Сорок лет вожу народ я по пустыне, Чтобы вымерли родившиеся в рабстве. Про жестокий им назначенный экзамен Знают путники бредущие едва ли, Эти женщины с бездонными глазами И мужчины, что оковы разбивали. Тот, в ком с детства кровь от страха в жилах стынет, Неспособен жить при равенстве и братстве. Сорок лет вожу народ я по пустыне, Чтобы вымерли родившиеся в рабстве. Вот идут они, словам моим поверя, Позабыв об униженьях и напастях, Но нельзя войти в сияющие двери С синяками от колодок на запястьях. Всё возможно только средствами простыми, – Мы в самих себе не в силах разобраться. Сорок лет вожу народ я по пустыне, Чтобы вымерли родившиеся в рабстве. След причудливый за нами вьётся гибко. Звон бубенчиков и топот караванный. Тем, кто вышел вслед за мною из Египта, Не добраться до Земли Обетованной. Схоронив своих мужей в песке постылом, Плачут вдовы в белом траурном убранстве. Сорок лет вожу народ я по пустыне, Чтобы вымерли родившиеся в рабстве. Треплет ветер их убогую одежду. Солнце гневное восходит на востоке. Я внушаю им покорность и надежду И считаю им отпущенные сроки. Бурдюки с водой становятся пустыми. Серый коршун растворяется в пространстве. Сорок лет вожу народ я по пустыне, Чтобы вымерли родившиеся в рабстве. Скоро смерть в свои холодные объятья И моё возьмёт измученное тело, Но не должен прежде срока умирать я, Не закончив мне порученное дело. И покуда не скончается последний, Буду я водить народ мой по барханам. В царство светлое войдёт его наследник, Лишь родителя увидев бездыханным. Мне на посох всё труднее опираться. Бог всевидящий, меня не слышишь разве? …Чтобы вымерли родившиеся в рабстве, Чтобы вымерли родившиеся в рабстве! 1988

Пётр Первый судит сына Алексея. Картина Николая Ге

 Прогрессу мешает духовность. Не ведая истины сей, Умрёт от подушки пуховой Царевич святой Алексей. В немецком постылом мундире, С родителем встрече не рад, Он на пол глядит в Монплезире, Ступая на чёрный квадрат. Ах, шахматной партии этой Недолог печальный конец! Внизу ожидает карета, И в сторону смотрит отец. Боярин предерзостный Пушкин Казнён за лихие дела. Молчат перелитые в пушки Чугунные колокола. Волны опьяняющий запах Пером описать не берусь. Россия стремится на Запад, – В скиты удаляется Русь. Хмельных капитанов орава Уводит на Балтику флот. Держава уходит направо, Духовность – налево идёт. 1989

Падение Рима

 Если вправду разрушен Рим И от этого над горою Пахнет ветер солёной кровью И багровый клубится дым, Если варвар и вправду смог, Набирая сил понемногу, Апеннинский тугой сапог Натянуть на босую ногу, И дворцовое пьют вино Эти воры с большой дороги, На портянки пустив сукно Императорской алой тоги, И не врёт этот рыжий галл, Неотвязчивый и лукавый, Поднимая рукою правой Золочёный чужой бокал (На щеке его – след клейма, Пляшет тело его от зуда. Он оскалил гнилые зубы, И внимает ему корчма), Если рухнули те столбы, Что веками держали своды, – Это значит, что мы, рабы, Дождались наконец свободы. Что не станет нас жечь, как встарь, Ежедневное чувство страха. Каждый будет отныне – царь, – Вот неясно, кто будет пахарь. Это значит – плыви, плотва, Безопасной от щук рекою! Это значит – гуляй, братва, – Начинается средневековье! И задумался пилигрим, На мгновенье забыв о Боге: «Если вправду разрушен Рим, То куда же ведут дороги?» 1989

«Покуда солнце длит свой бег…»

 Покуда солнце длит свой бег, Распространяя отблеск меди, С соседями из века в век Враждуют ближние соседи. Земли медлительный ковчег Поскрипывает от нагрузки. Эстонцы проклинают русских, Словака презирает чех. Не одолел двадцатый век Людей звериную натуру, – Армяне ненавидят турок, С киргизом ссорится узбек. За всё им предъявляют счёт: За облик, с собственным несхожий, За цвет волос, и глаз, и кожи, – Да мало ли, за что ещё! За ежегодный недород, За жизнь, которая убога. И каждый нож вострит, и Бога К себе в сообщники зовёт. И в доме собственном несмело Я стороною прохожу, Своё отверженное тело Подставив этому ножу. Я слышу чей-то выкрик злой, Я вижу толп оскал крысиный, И нестерпимо пахнет псиной Над первобытною землёй. 1989

Последний летописец

Памяти Натана Эйдельмана

 Скончался Натан Эйдельман, Последний российский историк. Пустует промятый диван, Завален бумагами столик. В квартире, где мёртвая тишь, Раскатистый голос не слышен. Вчерашние скрыты афиши Полотнами новых афиш. Скончался Натан Эйдельман, Последний российский историк. Его сочинений тома Отныне немалого стоят. При жизни он не был богат, Теперь же – богат он несметно, – Истории ангельский сад Ему остаётся посмертно. Для веком любимых детей Господняя явлена милость: Эпоха их жизней сменилась Эпохой великих смертей. Скончался Натан Эйдельман, Последний российский историк. В густеющий глядя туман, В своих убеждениях стоек, Твердил он опять и опять, Борясь со скептическим мненьем, Что можно Россию поднять Реформами и просвещеньем. Свой мерный замедлили бег Над чёрною траурной датой Его девятнадцатый век, Его беспокойный двадцатый. От бремени горестных пут Теперь он на волю отпущен. Его для беседы зовут Рылеев, и Пестель, и Пущин. И снова метель в декабре – Предмет изысканий учёных. Пополнив отряд обречённых, Безмолвное стынет каре. Скончался Натан Эйдельман, Последний российский историк, И весь черносотенный стан Гуляет у праздничных стоек. За что их звериная злость И ненависть эта? За то ли, Что сердце его порвалось, Всеобщей не выдержав боли? Что, славу презрев и почёт, России служа безвозмездно, Он, им вопреки, предпочёл Единственный способ отъезда? Скончался Натан Эйдельман. Случайно ли это? – Едва ли: Оборван истории план, Стремящийся вверх по спирали. Захлопнулась времени дверь, В полёте застыла минута, – Безвременье, голод и смута Страну ожидают теперь. И нам завещает он впредь Познание тайны несложной, Что жить здесь, увы, невозможно, Но можно лишь здесь умереть. 1989

Голодай

Евгению Рейну

 «Поболтать и выпить не с кем», А сознаться в этом больно. За Ростральные колонны Прогуляюсь я туда, Где за кладбищем Смоленским Зеленеет остров Вольный, И становится солёной Несъедобная вода. На границу топкой суши Прихожу опять сюда я, Где гниёт пустая пристань Возле серых валунов, Где витают чьи-то души Над песками Голодая, И могилу декабристов Отыскал поэт Чернов. Царство сырости и стужи, Чёрно-белые эстампы. В берег бьёт неутомимо Грязноватая волна. Над Маркизовою лужей Проступает контур дамбы, Нас отрезавшей от мира, Как Берлинская стена. Ничего не бережём мы Из того, что есть на свете. Не далось нам счастье в руки, Откровенно говоря. Нас покинувшие жёны, Нас покинувшие дети, Нас покинувшие внуки Улетели за моря. Только ты живёшь бездарно В неуюте тёмных комнат, На Васильевском унылом, Озираясь, словно тать. Из потомков благодарных Кто тебя сумеет вспомнить? Кто потом твою могилу Захотел бы отыскать? Что ж в места приходишь эти, Убежав от срочных дел ты, Где за каменною грудой, Не застынув в холода, Уподобясь дымной Лете, Две протоки Невской дельты Вытекают ниоткуда И впадают в никуда? 1990

Спарта

 Время шлемов золочёных, Что оставило для нас ты? В Спарте не было учёных, – Лишь солдаты и гимнасты. Не поведают секретов Полустёршиеся плиты. В Спарте не было поэтов, – Были воины-гоплиты. У Афин все ныли раны, – Спарта ширилась и крепла. От Афин остались храмы, А от Спарты – кучка пепла. Где Пилаты и Оресты, Эврипиды и Солоны? От Афин остались фрески, А от Спарты – пук соломы. От Афин остался Фидий, Разойдясь в десятках копий, А от Спарты только фига, – Наконечники для копий. Наступает век суровый, Солнце в понт ныряет рыбой, И умы морочит снова Невесёлый этот выбор. 1990

«Когда я в разлуке про Питер родной вспоминаю…»

 Когда я в разлуке про Питер родной вспоминаю, Взирая на облик его многочисленных карт, Всё время мне кажется область его островная Похожей на сердце, которое гложет инфаркт. Ещё под крестом александровым благословенным, Как швы, острова ненадёжные держат мосты, Ещё помогают проток истлевающим венам Гранитных каналов пульсирующие шунты. Но сквозь оболочку как будто живущего тела Уже проступает его неживое нутро. Исходит на нет кровеносная эта система, Изъедено сердце стальными червями метро. Живущие ныне – лимитчики и полукровки, – От них этот город уходит теперь навсегда, – Он с теми, кто канул в бездонные рвы Пискарёвки, Кто возле Песочной лежит без креста и следа. Взгляни на него, ностальгией последнею позван, На серое взморье в балтийской закатной крови, И сам убедишься, что реанимировать поздно, Как Санкт-Петербургом вдогонку его ни зови. 1991

Петербург

 Провода, что на серое небо накинуты сетью, Провисают под бременем туч, постепенно старея. Город тонет в болотах не год и не два, а столетье, – Человек утонул бы, конечно, гораздо быстрее. У Кронштадтского створа, грозя наводненьем жестоким, Воду вспять повернули балтийские хмурые ветры. Погружается город в бездонные финские топи Неизменно и медленно – за год на полсантиметра. Вдоль решёток узорных спешите, проворные гиды, – Гложет дерево свай ледяная болотная влага. Вместо плена позорного выбрал он честную гибель, Не желая спускать с голубым перекрестием флага. Современники наши увидят конец его вряд ли, Но потомкам когда-нибудь станет от этого жутко: На волне закачается адмиралтейский кораблик, Петропавловский ангел крылом заполощет, как утка. Позабудут с веками, смешав отдалённые даты, О дворцах и каналах, о славе и подвигах ратных. От орды сберёжет его, так же, как Китеж когда-то, Праотец его крёстный, высокого рая привратник. Он уходит в пучину без залпов прощальных и стонов, Чуть заметно кренясь у Подъяческих средних и малых, Где землёй захлебнулись, распахнутые как кингстоны, Потаённые окна сырых петербургских подвалов. 1991

Терпандр

(песня)

 Зевс-громовержец, людей покарай недостойных, Век свой проведших в покорном и рабском молчанье! На площадях, перекрёстках и даже в застольях Все друг на друга кидаются нынче с мечами. Полные прежде, театры пусты и бассейны. Нету спасенья от мести враждующих партий. Град покидая, бегут со стенаньями семьи, – Все разбегутся, и кто же останется в Спарте? Зевс-громовержец, людей покарай недостойных, Путь позабывших в твои белоснежные храмы! Всюду проклятия, крики и хриплые стоны, Снадобий скоро не хватит, чтоб вылечить раны. Жадно Афины следят за кровавою дракой, – Не избежать поражения нам и полона… Что же нам делать? Ответствуй, дельфийский оракул! – Надо Терпандра позвать и почтить Аполлона. Четверострунную лиру сменив семиструнной, Чуткими пальцами тронет он струны тугие. Песня начнётся – окончатся споры и ругань. Братья вчера – мы сегодня друг другу враги ли? Кончим раздоры, воспомним о собственном доме, Брань заглушат музыкальной гармонии звуки. Бросим мечи, от железа очистим ладони, Для хоровода сплетём дружелюбные руки! Кубки наполните пеннокипящею влагой, Мрачные речи заменим напевом весёлым. Пусть состязаются силой своей и отвагой Лучники, копьеметатели и дискоболы. Предотвращая разящие грозно удары, Не иссякает мелодия струн этих тонких. Слава Терпандру, певцу Аполлонова дара! Жаль его песен – о них позабудут потомки. 1991

Бахайский храм

(песня)

 У вершины Кармель, где стоит монастырь кармелитов, У подножья её, где могила пророка Ильи, Где, склоняясь, католики к небу возносят молитвы И евреи, качаясь, возносят молитвы свои, Позолоченным куполом в синих лучах полыхая, У приехавших морем и сушей всегда на виду, Возвышается храм новоявленной веры Бахаи Возле сада, цветущего трижды в году. Этот сказочный храм никогда я теперь не забуду, Где все люди вокруг меж собой в постоянном ладу. Одинаково чтут там Христа, Магомета и Будду, И не молятся там, а сажают деревья в саду. Здесь вошедших, любя, обнимают прохладные тени, Здесь на клумбах цветов изваянья животных и птиц. Окружают тебя сочетания странных растений, Что не знают границ, что не знают границ. Буду я вспоминать посреди непогод и морозов Лабиринты дорожек, по склону сбегающих вниз, Где над синью морской распускается чайная роза И над жаркою розой недвижный парит кипарис. Мы с тобою войдём в этот сад, наклонённый полого, Пенье тихое птиц над цветами закружится вновь. И тогда мы вдвоём осознаем присутствие Бога, Ибо Бог есть любовь, ибо Бог есть любовь. 1991

Иерусалим

 Этот город, который известен из книг Что велением Божьим когда-то возник Над пустыни морщинистой кожей, От момента творения бывший всегда На другие совсем не похож города, – И они на него не похожи. Этот город, стоящий две тысячи лет У подножия храма, которого нет, Над могилою этого храма, Уничтожен, и проклят, и снова воспет, Переживший и Ветхий и Новый завет, И отстраиваемый упрямо. Достоянье любого, и всё же ничей, Он сияет в скрещенье закатных лучей Белизною библейской нетленной, Трёх религий великих начало и цель Воплотивший сегодняшнюю модель Расширяющейся Вселенной. Над Голгофой – крестов золочёная медь, На которую больно при солнце смотреть, А за ними встаёт из тумана Над разрушенным Котелем – скорбной стеной, Призывая молящихся к вере иной, Золотая гробница Омара. Этот порт у границы небесных морей Не поделят вовек ни араб, ни еврей Меж собою и христианином. И вникая в молитв непонятный язык, Понимаешь – Господь всемогущ и велик В многоличье своём триедином. 1991

Не разбирай баррикады у Белого дома

(песня)

Александру Хочинскому

 Белого дома защитник, коллега мой славный, Где ты сегодня? Тебя повстречаю едва ли. Время меняется – нынче февраль, а не август. Смолкли оркестры, цветы на могилах увяли. Снег обметал ненадёжной свободы побеги, В тёмном краю появляется свет ненадолго. Не обольщайся бескровной и лёгкой победой, Не разбирай баррикады у Белого дома. Вязнут в ушах о недавнем геройстве былины. Всем наплевать на смешную твою оборону. Вслед за игрушечным заговором Катилины Цезарь идёт, открывая дорогу Нерону. Снова в провинции кровь потекла, как водица, – Дым на Днестре и ненастье в излучине Дона. Памятник этот ещё нам, дружок, пригодится – Не разбирай баррикады у Белого дома. Пусть говорят, что рубеж этот больше не нужен, – Скорбь о погибших, обманутых злая досада. Всюду измена – противник внутри и снаружи, – Нас одолела ползучая эта осада. «Вечно добро» – объясняли тебе не вчера ли? Пообветшала наивная детская догма. Нас торгаши обучают сегодня морали – Не разбирай баррикады у Белого дома. Скоро ли снова мы танковый грохот услышим, Ранней весной или поздним засушливым летом? В небе московском у края заснеженной крыши Дымный закат полыхает коричневым светом. Старых врагов незаметно сменили другие, Сколько ни пей, эта чаша черна и бездонна. Не изживай о победной поре ностальгии, Не разбирай баррикады у Белого дома! 1992

Молитва Аввакума

(песня)

 Боже, помоги, сильный, Боже, помоги, правый, Пастырям своим ссыльным, Алчущим твоей правды. Стужа свирепей к ночи, Тьмы на берега пали. Выела вьюга очи – Ино побредём дале. Боже, помоги, крепкий, Боже, помоги, святый. Глохнут подо льдом реки. Ужасом сердца сжаты. Плоть мою недуг точит, Грудь мою тоска давит, Нет уже в ногах мочи – Ино побредём дале. Господи, твой мир вечен – Сбереги от соблазна; Льстивые манят речи, Царская манит ласка: «Много ли в цепях чести? Покаянье беда ли? Три перста сложи вместе!» – Ино побредём дале. Впору наложить руки. Воют за плечом черти. Долго ли сии муки? Аж до самыя смерти. Жизнь, моя душа, где ты? Дышишь ли ты, жива ли? Голос мой услышь с ветром! – Ино побредём дале. Тлеет ли свеча в храме, Ангел ли в ночи трубит, В мёрзлой ли гниём яме, В чёрном ли горим срубе, Душу упокой, Боже, – Долго мы тебя ждали. Век наш на Земле прожит – Ино побредём дале. 1992

В Михайловском

 Мчится тройка – ближе, ближе, И проносится в ночи. Одинок и неподвижен Огонёк твоей свечи. Не уснуть подобно прочим, – Воет ветер над стрехой. Это бес тебя морочит Тёмной полночью глухой. То коснётся половицы, То застонет у крыльца. Воротили бы в столицу, Чтоб не спиться до конца! Подопри рукой затылок. Чёрный сон, – бессилен он Перед ящиком бутылок, Что из Пскова привезён. Истопить прикажем баньку, И раскупорим вино, Кликнем Зинку или Маньку Или Дуньку – всё равно. Утешайся женской лаской, Сердце к горестям готовь. Скоро, скоро на Сенатской Грянет гром, прольётся кровь. Сесть бы нам с тобою вместе, Телевизор засветить, Посмотреть ночные вести И спокойно обсудить. Страшновато нынче, Пушкин, Посреди родных полей. Выпьем с горя, – где же кружки? Сердцу будет веселей. 1992

Меншиков

(песня)

 Лошади каурые, крепка снасть, Лишь мосток некрашеный трещит. С перепою хмурый он князь, князь, Государя нашего денщик. Лошади по городу тук-тук, Лошади по городу топ-топ. А за ними ворона круг, круг, На четыре стороны топь, топь. Лошади по городу цок-цок, А перед каретою цуг, цуг, Жалован Ижорою герцог, Государю Петеру друг, друг. Государю Петеру камрад, С голубою лентою камзол. Если хама плетию – хам рад, Ежели молебеном – хам зол. Меж фасадов розовых вскачь, вскачь, По снегу морозному вжик, вжик. Кулинар берёзовых каш, каш, Будешь ты в Берёзове жить, жить. Скор за занавесками шаг, шаг, Иноходи-поступи в лад, в лад. Королевству Свейскому шах, шах, Королевству Польскому мат, мат. Сбруи позолочены, бренчат, Колесо накатано, скрип, скрип, А возле обочины – чад, чад, Крепостных да каторжных хрип, хрип. Им по свае молотом бить, бить, Не сменив исподнее, пропасть, Петербургу-городу быть, быть, И на то Господняя власть, власть. Колокол на Троице дон-дон, Белая холодная пыль, пыль, Скоро здесь достроится дом, дом, А под ним болотная гниль, гниль. По Неве над рёбрами льдин, льдин Крест могильный, веха ли – топ, топ. Бубенец серебряный динь-динь, Вот мы и приехали – стоп, стоп. Ветер, словно леший во лесах – лют, Конские загубники, зима, стынь. Седоку светлейшему салют, Душам позагубленным – аминь. Вьюгой завивается снег, снег, По-над их могилами синь-наст. Новый начинается век, век – Господи, помилуй и спаси нас! 1992

Ахилл

 На афинском базаре я эту картинку купил, Под старинную фреску подделанный грубый лубок. Вспоминаю тебя, быстроногий красавец Ахилл, Полукровка ахейский, что был полугрек-полубог. Понимаю тебя, неподвижно сидящий Ахилл. Отражает твой профиль щита потускневшая медь. Шлемоблещущий Гектор с тобою в сравнении хил: Победил он Патрокла – тебя ему не одолеть. На него регулярно садится ночами жена, В нарастающем ритме сгибая раскрылия ног. У троянца жена, у тебя же, увы, ни хрена, – Вот убили Патрокла, и сделался ты одинок. Вот убили Патрокла, и сразу не нужен успех, Понапрасну связался ты с этой Троянской войной. Почерневшая кровь его твой покрывает доспех С золочёной насечкой коринфской работы ручной. На троянские стены сырой опускается мрак, Только крик часовых и собак несмолкающий лай. Что тебе Агамемнон, надутый и старый дурак, Хитроумный Улисс, рогоносец тупой Менелай? Вот убили Патрокла, и жизнь тебе недорога. Жадной грудью вдыхая рассола эгейского йод, Ничего ты не видишь – лишь сильное горло врага, Что, обняв Андромаху, из кубка тяжёлого пьёт. 1992

Горный институт

Владимиру Британишскому

 Наш студенческий сборник сожгли в институтском дворе, В допотопной котельной, согласно решенью парткома. Стал наш блин стихотворный золы неоформленным комом В год венгерских событий, на хмурой осенней заре. Возле топкого края василеостровской земли, Где готовились вместе в геологи мы и поэты, У гранитных причалов поскрипывали корабли, И шуршала Нева – неопрятная мутная Лета. Понимали не сразу мы, кто нам друзья и враги, Но всё явственней слышался птиц прилетающих гомон, И редели потёмки, и нам говорили: «Не ЛГИ» Три латунные буквы, приклёпанные к погонам. Ветер Балтики свежей нам рифмы нашёптывал, груб. Нас манили руда и холодный арктический пояс. Не с того ли и в шифрах учебных студенческих групп Содержалось тогда это слово щемящее «поиск»? Воронихинских портиков временный экипаж, Мы держались друг друга, но каждый не знал себе равных. Не учили нас стилю, и стиль был единственный наш: «Ничего кроме правды, клянусь, – ничего кроме правды!» Не забыть, как, сбежав от занятий унылых и жён, У подножия сфинкса, над невскою чёрною льдиной, Пили водку из яблока, вырезанного ножом, И напиток нехитрый занюхивали сердцевиной. Что ещё я припомню об этой далёкой поре, Где портреты вождей и дотла разорённые церкви? Наши ранние строки сожгли в институтском дворе И развеяли пепел – я выше не знаю оценки. И когда вспоминаю о времени первых потерь, Где сознание наше себя обретало и крепло, Не костры экспедиций стучатся мне в сердце теперь, А прилипчивый запах холодного этого пепла. 1992

«Глаза закрываю и вижу…»

 Детство моё богато чужой позолотой, Которую я полагал своей. Кованный лев на чугунных воротах, Золототканые шапки церквей, Мрамором связанное пространство, Летнего неба серебряный дым, Всё, что себе я присваивал страстно Будучи молодым. Всё, что щекочет усталые нервы, Всё, что с младенчества взглядом впитал Таинством первым, любовию первой, Неистребимый даёт капитал. Вот изначальное виденье мира, Где уживаются ночью и днём Бедный уклад коммунальной квартиры И янтари куполов за окном. Старых дворцов ежедневное чудо, Вязкая от отражений вода. Брошенным буду, безденежным буду, – Нищим не буду уже никогда. 1992

«Глаза закрываю и вижу…»

 Глаза закрываю и вижу: Во мраке невидимых вод, Как прежде, подвижный в подвижном, Подводный кораблик плывёт. Он будит, светящийся атом, Глубин непрозрачный покой. И я там когда-то, и я там К стеклу прижимался щекой. Меж скал ноздреватой породы Придонное время текло. Смотрела чужая природа На нас через это стекло. Там в облаке взвешенной пыли Крутой кипяток закипал, Лиловые гейзеры били, Неся растворённый металл. В расплавленном этом металле, Где красная встала трава, Коричневой серой питались Таинственные существа. Пьянея от этих открытий, Поднявшись, мы пили вино, Чтоб было число наших всплытий Числу погружений равно. И в медленном солнечном дыме, Над тёмной вися глубиной, Мы делались сами иными, Соседствуя с жизнью иной. 1992

Остров Израиль

 Эта трещина тянется мимо вершины Хермона, Через воды Кинерета, вдоль Иордана-реки, Где в невидимых недрах расплавы теснятся и стонут, Рассекая насквозь неуклюжие материки. Через Негев безводный, к расселине Красного моря, Мимо пыльных руин, под которыми спят праотцы, Через Мёртвое море, где дремлют Содом и Гоморра, Словно в банке стеклянной солёные огурцы. Там лиловые скалы цепляются зубчатым краем, Между древних гробниц проводя ножевую черту. В Мировой океан отправляется остров Израиль, Покидая навек Аравийскую микроплиту. От пустынь азиатских – к туманам желанной Европы, От судьбы своей горькой – к неведомой жизни иной, Устремляется он. Бедуинов песчаные тропы Оборвутся внезапно над тёмной крутою волной. Капитан Моисей уведёт свой народ, неприкаян, По поверхности зыбкой, от белых барашков седой. Через этот пролив не достанет булыжником Каин, Фараоново войско не справится с этой водой. Городам его светлым грозить перестанет осада, И над пеной прибоя, воюя с окрестною тьмой, Загорится маяк на скале неприступной Масады, В океане времён созывая плывущих домой. 1993

Фельдфебель Шимон Черкасский

(песня)

 Кавалер Святого Георгия, фельдфебель Шимон Черкасский, Что лежит на Казанском кладбище в Царском Селе осеннем, Представитель моей отверженной в этой державе касты, Свой последний бивак наладивший здесь, под дубовой сенью. Гренадёр императорской гвардии, выходец из кантонистов – Нелюбимых российских пасынков выпала с ним судьба нам. Неродного отечества ради был он в бою неистов, Управляясь в часы опасности с саблей и барабаном. Давний предок единокровный мой фельдфебель Шимон Черкасский, За отвагу на поле брани орден свой получивший, Обладатель ружья огромного и медной блестящей каски, В девяносто четвёртом раненый, в девяносто шестом – почивший. Ах, земля, где всегда не хватало нам места под облаками, Но которую любим искренне, что там ни говорите! Ощущаю я зависть тайную, видя надгробный камень, Где заслуги его записаны по-русски и на иврите. И когда о последнем старте я думаю без опаски И стараюсь представить мысленно путь недалёкий сей свой, Вспоминается мне лейб-гвардии фельдфебель Шимон Черкасский, Что лежит под опавшими листьями на окраине царскосельской. 1993

Подполковник Трубятчинский

(песня)

 Подполковник Трубятчинский, бывший сосед по каюте, С кем делили сухарь и крутые встречали шторма, Не качаться нам впредь в корабельном суровом уюте, Где скрипят переборки и к небу взлетает корма. Опрокинем стакан, чтобы сердце зазря не болело. Не кляните судьбу, обо всём не судите сплеча! В зазеркалье у вас всё читается справа налево, – В иудейской пустыне нашли вы последний причал. Подполковник Трубятчинский – в прошлом надежда России – Он сидит у окна, и в глазах его чёрных – тоска. Позади океан, ядовитой пропитанный синью, Впереди океан обожжённого солнцем песка. Подполковник Трубятчинский, что вам мои утешенья! – Где бы не жили мы и какое б не пили вино, Мы – один экипаж, все мы жертвы кораблекрушенья, Наше старое судно ушло невозвратно на дно. Подполковник Трубятчинский, моря солёного житель, Как попасть вы смогли в этот город безводный Арад? Надевайте погоны, цепляйте медали на китель И – равненье на флаг, – наступает последний парад!.. Возвращение в рай, а скорее – изгнанье из рая, Где ночные метели и вышки покинутых зон… Подтянувши ремень, обживает он остров Израиль – Наших новых времён, наших новых морей Робинзон. 1993

Провинция

 Насколько мы честно себя ощущаем провидцами? Согласно Ключевскому, центр России – провинция. Не Питер надутый, не матушка Первопрестольная, Откуда лишь смуты и нравы идут непристойные. Здесь мысли неспешны, и топкие вёрсты немеряны, Фельдъегерь с депешей блуждает, в пространстве затерянный. В начальстве изверясь, не примут здесь, семечки лузгая, Ни Никона ересь, ни немца одежду кургузую. Иные здесь лица, иные заботы и праздники, В столице царица, а здесь Пугачёвы да Разины. Здесь дали туманны, а люди дотошны и въедливы, – Так глубь океана и стынет и греется медленно. Столичные взрывы не тронут их быта сутулого, – Известно, что рыба гниёт с головы, а не с тулова. Истлеет во рву, кто задумал с ней мериться силою, Кто, взявши Москву, возомнит, что владеет Россиею. Сто раз оплошает, но снова, болезная, вытянет, Поскольку решает сама – не цари и правители, Не боги столицы, которых возносят и чествуют. Устав им молиться, согласен с идеей Ключевского. 1993

«Имперский дух в себе я не осилю…»

 Имперский дух в себе я не осилю, Когда, проснувшись в утренней Москве, На карту неохватную России Взираю в ностальгической тоске. И, разглядев, со страхом понимаю, Увидевши её издалека, Как велика страна моя родная, Или точнее – слишком велика. Не удержать соединений ржавых, Спасительным рецептам вопреки. Трещит по швам великая держава, Готова развалиться на куски. Скрипят суставы в одряхлевшем теле Империи – пора её пришла, Не зря веками в стороны смотрели Две головы двуглавого орла. Осыпались колосья, серп и молот Не давят на долины и хребты. Евразиатский материк расколот – Байкал зияет посреди плиты. Так неподвижность зимнюю взрывая, Ломает льдины чёрная вода, Так, волноломы разнеся и сваи, Прибрежные ночные города Крушит удар внезапного цунами, И в штормовом кипении зыбей Огромный танкер, поднятый волнами, Ломается от тяжести своей. 1993

Землетрясение

 Ненадёжно приходящее веселье, Наша жизнь – подобье шахматного блица. Невозможно предсказать землетрясенье, – Никакое предсказанье не годится. Геофизики апофиз тупиковый, Я твоим соображениям не верю. Распадается жилище, и подкова Отскочила от рассыпавшейся двери. Разрушается и гибнет в одночасье Всё, что глаз своею прочностью ласкало, Распадается империя на части, Как, казалось бы, незыблемые скалы. И бегут, свои дома покинув, семьи, Что внезапно оказались за границей. Невозможно предсказать землетрясенье, – Никакое предсказанье не годится. Ненадёжна приходящая минута. Все модели и гипотезы – случайны. Захлебнётся информацией компьютер, Но никто, увы, не знает этой тайны. Ни сейсмолог в тишине обсерваторий, Ни астролог, загадавший на планеты, – Знает Бог один всеведущий, который Не откроет никому свои секреты. Ах, земля моя, мать-мачеха Расея, – Тёмным страхом перекошенные лица! Невозможно предсказать землетрясенье, – Никакое предсказанье не годится. 1993

Переименование

 Твой переулок переименован, И улица Мещанской стала снова, Какой она когда-то и была, А ты родился на Второй Советской, И нет тебе иного в мире места И улицы, – такие вот дела. О, бывшая одна шестая суши, Где не умеют строить, не разрушив! В краю всеразрушающих идей От торопливой удержусь оценки: Вчера ещё доламывали церкви, Теперь ломают статуи вождей. Истории людской досадный выброс, – Но я как раз родился в нём и вырос, – Вся жизнь моя в десятках этих лет, И сколько бы ни жил под облаками, Я помню Ленинградскую блокаду, А петербургской не припомню, нет. Давно уже забыты песни эти, Становятся чужими наши дети, Исчезли с карты наши города. Нас как бы вовсе не было на свете, И ни один историк не ответит, Зачем мы жили, где или когда. В краю, где опустели пьедесталы, Мы доживаем жизнь свою устало, И оборвётся наш недолгий след На улице, что имя поменяла, В том городе, которого не стало, И в той стране, которой больше нет. 1993

Павел

 Курчавый и седой, похожий на грузина, На шутки моряков упрямо сжав уста, В Афины прибыл он. Распятье не грозило На эллинской земле апостолу Христа. Он выслушан был здесь внимательно и строго, Изгнаннику не причинили зла, Но проповедь единственного Бога Меж мраморных богов поддержки не нашла. Уверенных в себе ревнителей культуры Не смог он убедить, как говорит Лука. Кривили рот, смеясь, питомцы Эпикура И стоики ему внимали свысока. Лишь логике сухой вверяющий идеи Дремал ареопаг, не покидая мест. Чем мог их удивить посланец Иудеи, Твердивший про спасение и крест? Не выигравший спор, в плаще дорожном рваном, Он шёл, босой ступнёй нащупывая путь. Как сказано в посланье к коринфянам: «Младенцем будь во зле, в добре же взрослым будь». Внизу сияли воды голубые. Смирение с трудом одолевало злость. Его позднее римляне убили, – Философов меж ними не нашлось. 1993

Беломорские церкви

 Нелегко представить нам, Над крыльцом увидев дату, Что сосновый этот храм Белоснежным был когда-то. Свежеструганой доской Меж лесов, не знавших ночи, Он светился день-деньской, Словно дева, непорочен. Свежеструганой доской, Бересты молочной пеной. Ежедневною тоской Наполнялись эти стены. Сладким ладаном дыша, Забывали здесь невзгоды, – Чем светлей уйдёт душа, Тем темнее станут своды. И стоят среди полей, Исцелив людские раны, Срубы чёрные церквей, – Негативы белых храмов. 1994

«Когда судьба поставлена на карту…»

 Когда судьба поставлена на карту, И темнота сгущается, грозя, Припомним изречение Декарта: Источник страха избегать нельзя. Ведь убежав, уносишь страх с собою. Не лучше ли без ноши, налегке, Навстречу нежелательному бою Идти вперёд со шпагою в руке? Испуг свой кушаком стяни потуже. Назад не поворачивай коней. Быть может, то, что породило ужас, Лишь воздух и движение теней. Когда душа от горечи и боли Сжимается, на суше и морях, Проявим любознательность и волю, Преодолев незнание и страх! 1994

Санкт-Петербург

 Санкт-Петербурга каменный порог Славянские не одолеют тропы. Так близок он и всё-таки далёк От видимой, казалось бы, Европы! Отделена границей узких вод, От острова с Ростральною колонной, Здесь Азия упорная живёт За Лиговской, Расстанной и Коломной. Здесь тонут итальянские дворцы, – Их местный грунт болотистый не держит. И бронзовую лошадь под уздцы Не удержать – напрасные надежды. И царь в полузатопленном гробу Себе прошепчет горестно: «Финита. Империи татарскую судьбу Не выстроить из финского гранита». Не первый век и не последний год, Среди пастушек мраморных и граций Здесь русская трагедия идёт На фоне европейских декораций. 1994

Язык екатерининского века

 Язык екатерининского века, Музейных невостребованных книг, Не для простого создан человека, – Он этим, вероятно, и велик. В провинции, нечёсаной и грязной, Его навряд ли кто-нибудь поймёт. Он для приёмов годен куртуазных, Рескриптов государственных и од, Радищевских эпистолярных жанров, Нацеленных в грядущие века. Державинскою кажется, державной, Его тяжеловесная строка. Две сотни лет на нём не говорим мы, И всё же привлекает этот быт, Где испытатель петербургский Рихман Громокипящей молнией убит. Где солнечная стрелка над верстою Подвыпивших торопит ямщиков, И языка замшелые устои Не тронули ни Пушкин, ни Барков. 1994

Созвездие Рыбы

 Смотрят звёзды с высоты неотрывно, Новорожденным желая удачи. Я родился под созвездием Рыбы, Это что-нибудь, наверное, значит. В непроглядной черноте небосклона, Все во власти первобытных утопий, Их открыли жрецы Вавилона, Размышляя о новом потопе. Атлантиды припомнили гибель, К небу руки воздевали сухие. И назвали созвездие «Рыбы», Чтобы грозную задобрить стихию. И, солёным обдавая дыханьем Хрупкой суши каменеющий остов, Волны пенились за зыбким барханом, Аравийский охватив полуостров, Где не спали пастухи до рассвета, Наблюдая недвижно и немо, Как смещается в созвездие это Золотая звезда Вифлеема. В чёрных тучах голубые разрывы Над нахмуренным Финским заливом. Я рождён под созвездием Рыбы, И себя ощущаю счастливым. Беспределен океан серебристый, Породивший земную природу. И крещенье, по-латыни – «баптиста», Означает «погружение в воду». 1994

Вестиментиферы

 В глубинах ночных океана, Куда не дотянемся мы, Из чёрного дна неустанно Крутые восходят дымы. Среди закипающей черни, Рождающей множество руд, Огромные плоские черви В горячих рассолах живут. Едят они серу на ужин, Вкушая от этих щедрот. Здоровью их даром не нужен Полезный для нас кислород. И в час, когда вспыхнет пожаром Земная недолгая плоть, И ядерным смертным ударом Людей покарает Господь, И солнце погаснет, и реки Покроются пепельным льдом, Они лишь освоят навеки В наследство доставшийся дом. И ступят на цепкую лапу, Что станет позднее ногой, – Начало другого этапа, И будущей жизни другой. 1994

«Над клевером зависшая пчела…»

 Над клевером зависшая пчела, Мохнатая, в тигриной позолоте, Как уголёк негаснущий светла, И тяжела, как пуля на излёте. Короткий век свой жить какой ей толк С соцветиями липкими в обнимку? Что значат для неё любовь и долг, И Родина? Согласно Метерлинку, Неизмеримо больше, чем для нас. Мы чужаки в рассветном этом дыме. Мерцающий в тумане Волопас Не нас пасёт под звёздами своими. Нам не вписаться в гармоничный ряд Земных зверей, растений и мелодий, Где о свободе вслух не говорят, А просто умирают в несвободе. И сколько к мирозданью ни вяжись, Любые рассуждения напрасны О смысле бытия, поскольку жизнь Бессмысленна, недолга и прекрасна. 1994

Смутное время

 Ничего не надо кроме Развесёлого питья. Помнишь, друже, город Кромы, Полный девок и шмотья? От рождения до плахи Нет покоя голове. Говорят, сегодня ляхи Разгулялись по Москве. Учиним мы им побудку, Встретим с кольями зарю, Плясовую всунем дудку В руку мёртвому царю. Мы его ударом в спину Повалили на крыльцо И напялили личину На разбитое лицо. Пусть над собственной кончиной Посмеётся государь. Мы его разоблачили: Он расстрига, как и встарь. Голытьба и оборванцы, Наш заветный пробил час, – Все мы нынче самозванцы, Разодетые в атлас. Все цари мы ненадолго, Свой ограбившие дом. А потом бежать на Волгу, За Урал или на Дон. Затеряться в сизой дали, Не оставивши концов, Чтобы ноздри не спознали Бело-розовых щипцов. Не гляди, приятель, косо, – Хочешь – пей, а хочешь – плачь. Будет снова царь Московский Скоморох или палач. Будет вновь он, зубы скаля, Выдавать за правду ложь. Мы б другого отыскали, Только где его возьмёшь? 1994

Константин Леонтьев

 «Россию надо подморозить, Чтобы Россия не гнила». В леонтьевской предсмертной прозе Любая фраза тяжела. На койке монастырской узкой, В последний собираясь рейс, Он утверждает: «Надо русским Сорваться с европейских рельс». Он пишет, скорбный и увечный, Смиряя боль в суставах рук, Что кроме гибели конечной Недостоверно всё вокруг. «Нам конституция опасней, Чем пугачёвщина, – увы». В окне – листва берёзы красной На фоне бледной синевы. Над белокаменною Лаврой Витает колокольный звон. Ах, неужели мы неправы, И правым оказался он, В краю, где над морями бедствий Горят кресты церковных вех, И близким связаны соседством Слова «успенье» и «успех»? 1994

«Дух города, он неизменно стоек…»

 Дух города, он неизменно стоек, И в радости и в горести утрат. Проснуться меж безликих новостроек, Но твёрдо знать, что это Ленинград. Что облако, летящее крылато, И золото, горящее под ним, Такие же, как видел ты когда-то Над островом Васильевским своим. Что вновь тебе свою явила милость Земля обетованная твоя, Которая теперь распространилась До Муринского мутного ручья. Пусть с сердца не отмыть мне ржавых пятен, Лицо своё не сделать молодым, – Всё те же мы: нам сладок и приятен Отечества канцерогенный дым. И бьётся сердце юношеским ритмом, Его уже забывшее давно, Когда из кухни малогабаритной В Финляндию распахнуто окно. А за окном – желтеющие дюны, Июньский день, не знающий конца, И провода натянуты, как струны, Над декою трамвайного кольца. 1994

Галилея

 Путём окольным шла семья Марии, Чтобы возможной избежать беды, – Галилеянам в строгой Самарии Ни хлеба не давали, ни воды. Среди других паломников от Храма С трёхлетним сыном шли они назад, И горного ландшафта панорама Усталый завораживала взгляд. Себя Господним объявивший чудом, Ночной злодей и возмутитель сёл, Галилеянин дерзостный Иуда В тот год войной на Кесаря пошёл. Но показал им Публий Вар Квинтилий, Что римские мечи ещё остры, И вдоль дорог безлюдных засветили У ног распятий дымные костры. Стервятники кричали над добычей. На много стадий в воздухе подряд Распространялись громкий клёкот птичий И трупный сладковатый аромат. Цветную ткань на голову набросив, В обход крестов, чернеющих вдали, Его Мария и отец Иосиф Попеременно за руку вели. И шла дороги частая гребёнка В родные галилейские места, И множились в больших глазах ребёнка Навязчивые контуры креста. 1994

Евангелисты

 Ученики не дождались Христа, Но верили в пришествие второе И не касались позднею порою Пергаментного жёлтого листа. Апостолы Христа не дождались, Но верили в пришествие второе. Могилы над Масличною горою Умножились. Ушли деревья ввысь. Сгущался фиолетовый туман На иудейских обмелевших реках. Отправился на север Иоанн, Иаков проповедовал у греков. Дышал гееной огненной хамсин, И пожилые поняли мужчины, Что не вернётся человечий сын До их уже означенной кончины. Разобщены пространствами дорог, Свой скудный отдых сокращая ночью, Они писать взялись поодиночке, Между собою не сверяя строк. И появлялась, множа имена, Вослед помарке новая помарка, И то, о чём Матфей упоминал, Не совпадало с описаньем Марка, Бесстрастные свидетельства Луки Отличны от поэмы Иоанна, Но в главном, друг от друга далеки, Они совпали, как это ни странно. И кончился отпущенный им срок Недолгого служения земного, И к нам вернулось сказанное слово, Которое обозначало – Бог. 1994

Шестидесятники

 Некрасов, Добролюбов, Чернышевский, Дорогу в революцию нашедший, Что делать знавший и с чего начать, О вас всё чаще думаем сегодня, – На вас благословение Господне И каинова вечная печать. Те приступы историобоязни, Что после привели к гражданской казни, Уже не могут кончиться добром. Царей и царств нарушена отрада. Ах, Николай Гаврилович, не надо Заигрывать с крестьянским топором! Ещё откушав утреннего чая, Торопится в гимназию Нечаев. Глядит Желябов в узкое окно. Готовит динамит Спарафучиле. Фабричных маловато. Как учили, Восстание, увы, обречено. В двадцатом веке, где иные нравы, Где битвы посерьёзнее Полтавы, И не сдержать взбесившихся коней, Не сладко от солёной вашей каши. К сороковым вернуться бы, но наши Сороковые ваших пострашней. Мы идеалом движимы единым, Но пахнут разложением и дымом Обочины проторённых дорог. Мы связаны одною светлой целью, Через века протянутою цепью, И наше место – Нерчинский острог. 1995

Снятие блокады

 Уцелевшие чудом на свете Обживали весною дворы Ленинградские нищие дети, Иждивенцы блокадной поры. По-зверушечьи радуясь жизни, Что случайно была продлена, Мы о бедах своих не тужили, Из немытого глядя окна. Там пузатые аэростаты, Как слонов, по асфальту вели, Свежий мрамор закопанных статуй Доставали из вязкой земли. И, белея плечами нагими, На спасителей глядя с тоской, Из песка возникали богини, Как когда-то из пены морской. Там в листве маскировочной сетки, Переживший пилу и пожар, Расправлял поредевшие ветки Как и мы, уцелевший бульвар. На безлюдные глядя аллеи На залива сырой окоём, Я о прожитых днях не жалею, О безрадостном детстве своём, Где не сдох под косой дистрофии, Пополняя безмолвную рать, Персонажем в прокрученном фильме, Ничего не успевшим сказать. Лучше в тесной ютиться коробке И поленья таскать в холода, Чем в болотной грязи Пискарёвки Догнивать без креста и следа, С половиною города рядом, Возле бабы с осанкой мужской, Под её немигающим взглядом, Под её равнодушной рукой. 1995

«Не убежишь от Господня гнева…»

 Не убежишь от Господня гнева, Топкая тундра, Москва ли, Киев. Через какие ворота в небо? – Так ли уж важно – через какие? Молча кончину свою приемлю, Не возражая и не тоскуя. Через какую траншею в землю? – Так ли уж важно – через какую? От долголетия мало толку. Чёрные ветер разносит метки. Листьям последним дрожать недолго На опустевшей холодной ветке. Ступим ногой в ледяное стремя В робкой надежде достичь покоя. Через какое забудут время? – Так ли уж важно – через какое? 1995

Очередь

 Я детство простоял в очередях, За спичками, овсянкою и хлебом, В том обществе, угрюмом и нелепом, Где жил и я, испытывая страх. Мне до сих пор мучительно знаком Неистребимый запах керосина, Очередей неправедный закон, Где уважали наглость или силу. Мне часто вспоминаются во сне Следы осколков на соседнем доме, И номера, записанные мне Карандашом чернильным на ладони, Тот магазин, что был невдалеке, В Фонарном полутёмном переулке, Где карточки сжимал я в кулаке, Чтоб на лету не выхватили урки. Очередей унылая страда. В дожди и холода, назябнув за день, Запоминать старался я всегда Того, кто впереди меня и сзади. Голодный быт послевоенных лет Под неуютным ленинградским небом, Где мы писали на листах анкет: «Не состоял, не привлекался, не был». Но состоял я, числился и был, Среди голодных, скорбных и усталых Аборигенов шумных коммуналок, Что стали новосёлами могил. И знаю я – какая ни беда Разделит нас, народ сбивая с толка, Что вместе с ними я стоял всегда И никуда не отходил надолго. 1995

«Всем домам на Неве возвратили теперь имена…»

 Всем домам на Неве возвратили теперь имена Обитателей прежних, повесив табличку на каждом, Чтобы в нынешний век про своих знаменитых сограждан Вспоминала с надеждой печальная наша страна. Здесь отважный Кутузов в двенадцатом грозном году Ночевал перед тем, как пути перекрыть Бонапарту, Баснописец вальяжно посиживал в Летнем саду, Каракозов летел, поспешая к смертельному старту. Покоритель Кавказа свои ордена надевал На приём к Государю, позавтракав в собственном доме, И курчавый проказник влезал под австрийский диван, Рандеву дожидаясь с графиней лукавою Долли. А про нас, безымянных, никто и не вспомнит потом, – Наши скромны деянья, чины или звания низки. Имена наши канут в архивы жилищных контор По местам проживанья, согласно забытой прописке. Да и правда ли, полно, что в городе этом и ты Появился и рос, над Невою бродил до рассвета? К небу, светлому в полночь, ладони воздели мосты, Задавая вопрос, на который не будет ответа. 1995

Колымская весна

(песня)

Памяти жертв сталинских репрессий

 Потянуло теплом от распадков соседних, И каймой голубой обведён горизонт. Значит, стуже назло, мой седой собеседник, Мы холодный с тобой разменяли сезон. Нам подарит заря лебединые трели, Перестанет нас мучить подтаявший наст. Пусть болтают зазря о весеннем расстреле, – Эта горькая участь, авось, не про нас. Станут ночи светлы, и откроются реки, В океан устремится, спотыкаясь, вода. Нам уже не уплыть ни в варяги, ни в греки. Только сердце, как птица, забьётся, когда Туча белой отарой на сопке пасётся, И туда, где не знают ни шмона, ни драк, Уплывает устало колымское солнце, Луч последний роняя на тёмный барак. Нас не встретят друзья, не обнимут подружки, Схоронила нас мать, позабыла семья. Мы хлебнём чифиря из задымлённой кружки И в родные опять возвратимся края, Где подушка бела и дома без охраны, Где зелёное поле и пение птиц, И блестят купола обезлюдевших храмов Золотой скорлупою пасхальных яиц. 1995

«Полагаться нельзя на всесильным казавшийся разум…»

 Полагаться нельзя на всесильным казавшийся разум В час, когда холода засыпают листвою аллею. Я летящего ангела в небе не видел ни разу И об этом немного на старости лет сожалею. Видел лишь неподвижных – на шпилях и на колоннадах Петербургских соборов и фресках Сикстинской капеллы, Но с надеждой наивной слежу я слабеющим взглядом За вскипающим краем светящейся облачной пены. Я ловлю под ногами теней их скользящие пятна, Кверху голову вскинешь – кружит одинокая птица. В реактивный наш век тихоходны они, вероятно, Но не знающим времени некуда торопиться. В вечереющей Лавре, безлюдной юдоли печали, Оставляя венок у подножия мраморной глыбы, Вверх взмывают они белоснежным подобием чаек, Унося с собой души, трепещущие, как рыбы. Не с того ли всё явственней брезжат из памяти смутно В довоенном окне куполов золочёные соты, И как в детстве далёком меня пробуждает под утро Страх падения вниз и счастливое чувство полёта? 1995

Чеченская война

 Умирать, не дождавшись света, не хочется никому, – Даже, если необходимо, всё-таки неохота. Над обрубками чёрных веток птицы кричат в дыму, Неуместные среди дыма, как в горах морская пехота. Начинается вновь экскурсия по лермонтовским местам, – Валерик, огнём опалённый, снежный отрог Казбека. Депутаты горланят бурсою, хотя караул устал. Танковой бронеколонне город не взять с разбега. Значит надо вновь эскадрильям и сухопутным полкам Отправлять к мусульманскому Богу наших недавних братьев. Это прежде звалось «герилья». Нельзя покорить вулкан, Даже поставив ногу в засыпанный пеплом кратер. Иностранные корреспонденты кричат в телефонную сеть. Продолжается наступление. Дудаев не арестован. Неубитым некуда деться, убитых некуда деть. По аулам кавказские пленники бродят, как у Толстого. И пылают стальные уродины на перекрёстке дорог, И стоят часовые у знамени возле комендатуры, А урок повторения пройденного снова идёт не впрок, Не укрепляя знания русской литературы. 1995

«Покинув дом и проклиная век свой…»

 Покинув дом и проклиная век свой, Из Питера сбежишь или из Польши, Недалеко уйдёшь от места бегства, – Сто восемьдесят градусов – не больше. Земля мала. Её узнав поближе, Не различишь, где тропики, где вьюга. В Нью-Иорке, Тель-Авиве и Париже, Ты всюду на дуге большого круга. Земля кругла. Среди другого быта, Страну приобретённую любя, Не убежишь от песни позабытой, От Родины и самого себя. Земля кругла. И все перемещенья, По теореме Эйлера бесстрастной, Вращения. И тема возвращенья Заложена в условие пространства. 1995

Прощай, оружие

 Избежавший по случаю в детстве блокадных могил, Собиравший патроны под Вырицей каждое лето, Разбирать я винтовку на школьных уроках любил И во влажной ладошке сжимать рукоять пистолета. В экспедициях долгих, в колючей полярной пурге, В заболоченной тундре, в глуши комариной таёжной, Я привык на ходу ощущать самодельные ножны, И ружейный приклад, ударявший меня по ноге. Нам давали оружие в поле с собой, что ни год, Положение наше в краях необжитых упрочив, – «Парабеллум» немецкий, российский наган-самовзвод, – Карабин трехлинейный мне нравился более прочих. Я его на привале к сухим прислонял рюкзакам, Засыпал по ночам с воронёною сталью в обнимку. Из него я палил по напившимся в дым мужикам, Что явились насиловать нашу коллекторшу Нинку. Я патроны казённые в каждом сезоне копил, – Мне давала завод эта сила холодная злая, Но отец мой однажды сложил их в авоську, гуляя, И подсумки с патронами в ближнем пруду утопил. И распродал я ружья, доставшиеся с трудом, А наборные финки друзьям раздарил я по пьяни, Поручая себя уготованной свыше охране, От ненужных предметов очистив пустеющий дом. И когда засыпаю, усталых не чувствуя ног, Доживающий старость в пору крутизны оголтелой, Не дрожит от испуга защиты лишённое тело, Не колотится сердце, и сон мой спокойный глубок. 1995

Тригорское

 Опять опаздывает почта, Трещит замёрзший водоём. Но путешествие в Опочку! Но речи в уголку вдвоём! Зизи, Аннета и Алина, Короткий день и вечер длинный, В альбоме звонкая строка. Ликуй, уездный Мефистофель, – Холодный ждёт тебя картофель С утра, и кружка молока. Безлюдный дом убог, как хата, Сенная девушка брюхата, Печурка не даёт тепла, Окошко снег бинтует липкий, Старуха, клюкнувши наливки, Уныло песню завела. Воюя с собственною тенью, Как разобщить тугие звенья Паденья вниз, полёта ввысь? Запомнить чудное мгновенье И повелеть ему: «Продлись»? Недолгий срок тебе отпущен. Да будет жизнь твоя легка, Покуда заплутавший Пущин В ночи торопит ямщика. Пока тебя оберегает Союз бутылок и сердец, Пока нутро не прожигает Дантесом посланный свинец. 1995

Бостон

 Мы узники географии. В талом Снегу припортовым бредём кварталом, Стараясь вырулить в Чайна-таун К ресторанчикам с надписями «Сифуд». Европы сторожевым форпостом, В чередовании улиц пёстром, Вокруг поворачивается Бостон, Перемещаясь за футом фут. Это ещё не Америка. Старый Свет здесь представлен пустою тарой Из-под таможни, сырой отарой Облаков, бегущих издалека Над океана сияющей лентой, Разобщившей некогда континенты, Как утверждал это Вегенер некто, Чьё имя переживёт века. Переселенцы, оставим пренья, – В мире всеобщего ускоренья, Затуманенным ностальгией зреньем Не то увидишь, на что глядел. Если Европу с Америкой сдвинуть, Соединив, как две половины Яблока, – в самую середину Бостона угодит раздел. Не потому ли в раздумьях над тостом, Соусом поперхнувшись острым, В контурах зданий Васильевский остров Видишь за окнами вдруг, В зале, где саксы, евреи, непальцы, Вышитые на разных пяльцах, Переплетаются, словно пальцы Соединившихся рук? Там – за знакомыми с детства домами, Словно за сдвинутыми томами, В сеющейся атлантической манне, Твой обрывается след. Так грозовое дыханье озона Снова напомнить могло Робинзону Остров его – каменистую зону, Столько унёсшую лет. Слово «юнайтед» рюмахой уважив, В небе с потёками дыма и сажи, Разные мы созерцаем пейзажи Из одного окна, Объединённые общей тоскою, Жизнью единою городскою, И гробовой недалёкой доскою, Где будут разные письмена. 1995

«Все города, стоящие у моря…»

 Все города, стоящие у моря На плоской суше, в сущности, похожи – Сырою и промозглою зимою, Зонтами неулыбчивых прохожих, Вечерним отражением в каналах, Где ароматы гнилостные стойки, И без труда отыщется аналог Канала Грибоедова и Мойки. И всё яснее видится с годами Родного дома сумеречный абрис, Хотя в Нью-Иорке или Роттердаме Искать нелепо ленинградский адрес. Возможно дело не во внешнем виде, Когда, начав от смога задыхаться, Не понимаешь, к набережной выйдя, Нева перед тобою или Хадсон. На Пятой линии, на Пятой авеню ли, Где в темноте неразличимы лица, Где зябко в марте, тягостно в июле, Стоишь, и время безразмерно длится. К местам далёким стоило ль стремиться, Чтобы они назад тебя вернули? Все города, стоящие у моря, Неразделимо молоды и стары. Прямая отрезается прямою, И торжествуют перпендикуляры. Здесь новосёлам заблудиться трудно, А здания, дворцы и монументы Стоят, как бы высматривая судно, – Лицом к воде, спиною к континенту. Поскольку набегающие воды И крики чаек в самолётном гуде Рождают ощущение свободы, Которой нет и, видимо, не будет. 1995

«Над простреленною каской…»

 Над простреленною каской Плачет мать в тоске вселенской От Германской до Афганской, От Афганской до Чеченской. Пепел кружится, рассеян, Над размытыми путями. Злая мачеха Расея, Что ты делаешь с дитями? Для того ли их кормили Сбережёнными кусками, Чтобы к братской их могиле Мы тропиночку искали? Нет житья с добром и лаской, Нету счастья доле женской, От Германской до Афганской, От Афганской до Чеченской. Опечаленные лица, Звуки сдержанного мата, Пыль дорожная клубится Возле райвоенкомата. Для солдатской службы честной Будут мальчики рождаться От Афганской до Чеченской, От Чеченской до Гражданской. 1995

«Художник, склонясь над гравюрой…»

Рудольфу Яхнину

 Художник, склонясь над гравюрой, Старинные режет суда. Под ними поверхностью бурой Мятежная дышит вода. Их реи мелькают, как спицы, Сшибая звезду на лету. Над ними безумная птица Несётся, крича, в темноту. Художник на чёрной картине Старинные строит суда. Растёт стапелей паутина, Кипит трудовая страда. Над Новоголландскою верфью, Где гости гуляют и пьют, Роняя цветы фейерверка, Взлетает победный салют. И сам я стою, как привязан, От автора невдалеке, Завидуя точному глазу, Уверенной этой руке. Мне слышится ветра музыка, И чаек прерывистый плач, А ночью приснится Языков И море, лишённое мачт. 1995

Приглашение к плаванию

(песня)

Владимиру Туриянскому

 Солёной метлой заметает вода Концы и начала историй. Но в голову мне не придёт никогда Назвать переборку стеной. Компания «Ллойд» не страхует суда, Выходящие в пятницу в море, – Мы выйдем в субботу навстречу годам, Бегущим волна за волной. Дырявая память – надёжный компас – Ведёт нас по картам затёртым. Растерян в тавернах былой экипаж, Утрачен журнал судовой. Барометру падать. Не вздумай хоть раз Подставиться прошлому бортом! – Иначе, наверно, концы ты отдашь, Нырнувши в него с головой. И всё-таки вспомним про юную прыть, – Былые свои увлеченья. От суши ногой оттолкнёшься разок – И станешь опять молодой. Пускай далеко не сумеют уплыть, Гребущие против теченья, – Плывущие только ему поперёк Не сносятся тёмной водой. Не верю советам других стариков, С кем соли не связывал пуд нас. За день в океане я месяц отдам Обыденной жизни земной. Для судна, что встало на вечный прикол, Ветров не бывает попутных. Мы выйдем в субботу, навстречу годам, Бегущим волна за волной. 1995

«Относителен возраст. «Старик Геккерен», – говорим…»

 Относителен возраст. «Старик Геккерен», – говорим. Старику Геккерену тогда было сорок четыре. Продолжительность жизни в античном безъядерном мире В сорок лет устанавливал грозный дотошливый Рим. Мы с начальницей в поле в одном ночевали мешке. Мне семнадцать, ей тридцать, – чего было надобно, дуре? Продавщица вчера в овощном мне сказала ларьке, Подавая авоську: «Возьмите картошку, дедуля». Относителен возраст. Заздравную рюмку налей. Помнишь, пили мы в юности за окончанье семестра? В современном спектакле не знать нам заглавных ролей, Для отцов благородных у нас не хватает семейства. Мы уходим со сцены, и зрители любят не нас, А других персонажей. Мы всё незаметней с годами. «За добавленный месяц, добавленный день или час, – Говорил мне отец, – должен Богу ты быть благодарен». Я ему благодарен и роли не требую впредь, – Пусть уже из кулисы, – другого желания нету, Мне позволит дослушать, дочувствовать и досмотреть Этот акт, этот выход, последнюю реплику эту. 1995

Дельвиг

 Мечтатель, неудачник и бездельник, Я обращаюсь памятью к тебе, Стеснительный и неумелый Дельвиг, Мой старший брат по музам и судьбе. В советники ты вышел еле-еле, Несчастлив был в любви и небогат, Прообразом для Гоголя в «Шинели» Ты послужил, сегодня говорят. Но в мелкий дождь и в зимние морозы, Народ застольный распевает, пьян, О молодце, что проливает слёзы На свой расшитый бархатный кафтан. Себе навек твои присвоив строчки, Отца не вспоминающий и мать, Тебя он тоже позабудет прочно. Ему, народу, в общем наплевать, Что пить, что петь. Он выпьет что придётся, Добавит снова и хлебнёт кваску, И горестная песня инородца Разбередит российскую тоску. 1995

Песня о подземных музыкантах

(песня)

 В теснинах метро, где неясно, зима или лето, Над пеной людской, в электрической тусклой ночи Звенит болеро, и поют под гитару поэты, Усталой рукой обнимают металл трубачи. Их лица землисты, а их имена неизвестны. Что кажется внове, возможно, назавтра умрёт. Но эти артисты относятся к публике честно, Поскольку за номер не требуют денег вперёд. Покинув уют, по поверхности каменной голой, Толпою влеком, я плыву меж подземных морей, Где скрипки поют и вещает простуженный голос О детстве моём и о жизни пропащей моей. Аккорд как постскриптум, – и я, улыбаясь неловко, Делящий позор с обнищалой отчизной моей, В футляр из-под скрипки стыдливо роняю рублёвку, Где, что ни сезон, прибавляется больше нулей. Пусть правит нажива, дороже еда и одежда, Правители лживы, и рядом бушует война, – Покуда мы живы, ещё существует надежда, Покуда мы живы, и музыка эта слышна. И люди в надежде бегут по сырым переходам, Тому, кто поёт, не давая взамен ничего. И снова, как прежде, искусство едино с народом, Поскольку живёт на скупые подачки его. 1995

«Российской поэзии век Золотой…»

 Российской поэзии век Золотой, – Безумного Терека берег крутой, Метель над Святыми Горами. Смертями великими он знаменит, И колокол заупокойный звонит В пустом обезлюдевшем храме. Поэзии Русской Серебряный век, – Саней по заливу стремительный бег, Рассвет на Ивановской башне. Расстрельною пулей пробитый висок И лагерной пайки голодный кусок Тот день обозначат вчерашний. А Бронзовый век наступает теперь. Каких от него ожидаем потерь В сравнении с теми веками? У музы про эти спроси времена, И молча в тоске отвернётся она, Лицо закрывая руками. 1995

«У защищённых марлей окон…»

 У защищённых марлей окон, На подмосковной старой даче (Две комнатушки и терраса, На лето взятые внаём), Себе признаюсь ненароком, Что мог бы жизнь прожить иначе, – Жаль лет, потраченных напрасно, – С тобой не прожитых вдвоём. Недугом медленным затронут, Но им пока ещё не сломлен, Припомнив о сыновнем долге У края каменной плиты, Я проследить пытаюсь хроны Своей безвестной родословной, Мой путь наметившей недолгий От темноты до темноты. Здесь третьим не был я к поллитре, А был всегда я третьим-лишним, На землях, глинистых и вязких, Которых не было роднёй. Я краска из другой палитры, – Так уготовано Всевышним, И нет в крови моей славянских Болотных северных корней. Сохой не вспарывал я землю, Не рыскал с кистенём по чаще, И коршун, над Каялой рея, Не трогал моего лица. Я мутного хмельного зелья Из белой и округлой чаши Не пил, поскольку у евреев Не пьют из черепа отца. Что проку мне в степной полове, В речонках узеньких тарусских, В напеве песни однозвучной, Что с детства в памяти жива? Мой дед в губернском Могилёве Писал с ошибками по-русски, Мои израильские внучки Забудут русские слова. Я вывих древа родового, Продукт диаспоры печальной, Петля запутанной дороги, Где вьюга заметает след, Но Бог, что был вначале Словом, Дал здесь мне воздух изначальный, И сочетанье звуков в слоге, Которому замены нет. Не быть мне Родиной любимым, Страны не знать Обетованной, Но станут в час, когда я сгину, Замучен мачехою злой, Строка моя, смешавшись с дымом, Российской песней безымянной, А плоть моя, смешавшись с глиной, Российской горькою землёй. 1995

Нью-Йорк

 По Нью-Йорку ночному катайтесь, Если случай туда вас закинет. В Чайна-тауне больше китайцев, Чем в оставленном ими Пекине. В Боро-Парке в окне синагоги Напряжённо горит семисвечник, – Вспоминают здесь чаще о Боге, Чем в покинутом Городе Вечном. И гремит саксофонами Гарлем, Рассыпая огни до рассвета, – Там гуляют курносые парни Шоколадно-кофейного цвета. Под галдёж атлантических чаек, Океанской широкой рекою, Вдаль плывут небоскрёбы, качаясь, – Я вослед помашу им рукою. Над ковчегом в бензиновой гари Восходящее солнце лучится. На борту каждой твари по паре, Семь пар чистых и семь пар нечистых. Обитателям Нового Света, Где поймёт человек человека, Я желаю попутного ветра На исходе двадцатого века. С берегов обречённой Европы Я рукою махну им с причала, – Не ступайте на старые тропы, – Начинайте, ребята, сначала. 1995

Крест

Юлию Киму

 Минувшие даты разбавленным спиртом запей В Норильске далёком, что стал недоступен и лаком, И вспомнишь тогда ты про крест из чугунных цепей, Что смотрится сбоку большим вопросительным знаком. Он в местном музее стоит, неприметный на взгляд, Безмолвный вопрос к уходящему нашему веку. Его ротозеи скорей обойти норовят, – Не требует слёз монумент неизвестному зэку. Экстаз экспедиций. Мечтателей юных орда. Рюкзак за спиною. Со спиртом тяжёлая фляга. Не знали мы в лица погибших в былые года Расстрельной весною в кромешных потёмках ГУЛАГа. Мы молоды были, а молодость к бедам слепа. Изловленный хариус был после выпивки сладок, И мы позабыли, как плыли весной черепа По речке Сухарихе около наших палаток. Среди этих мест поминальных не ставят церквей, – Лишь вьюги слепящей холодное сеется просо. Здесь памятный крест из заржавленных склёпан цепей, Что сбоку смотрящему видится знаком вопроса. Кто может ответить на этот железный вопрос? Какой нам синоптик предскажет назавтра погоду? Крепчающий ветер и цепкий таймырский мороз Царапают ногтем в базальт обращённую воду. И с чувством любви, вспоминая об этих местах, Я вижу во мгле, на рядне снегового экрана, То храм на крови, то бревенчатый храм на костях, То храм на золе. Да на чём ещё русские храмы? 1995

Памятник Петру I

Михаилу Шемякину

 Взирает ангел свысока На пятигранный камень. Там лысый царь без парика, С костлявыми руками, Сидит, расставив башмаки, С убитым сыном рядом, Уставив в подданных зрачки Полубезумным взглядом. Его глаза вгоняют в дрожь, – Куда от них податься? Он худобою чёрной схож С блокадным ленинградцем, Тянувшим из последних сил И прятавшимся в щели, Что, как и он, не выносил Просторных помещений. Без парика и без венка, Что Фальконетом выдан, Бритоголового зэка Напоминая видом, Сидит он, подлокотник сжав, Над хмурою Невою, – Судьбы печальной горожан Пророчество живое. 1995

Кремль

 Этих звуков не переведёт толмач, Живописец не подберёт мазков сих. Здесь кресты церквей, как верхушки мачт Кораблей, застрявших в снегах московских На зимовку. Весною растает лёд, И они разойдутся, роняя блики. Храм Архангельский к северу поплывёт, Устремится к югу Иван Великий. В океане пустом – среди гиблых мест, Где тайфуны воду вкрутую месят, Оглянись вокруг и увидишь крест, – Не натянешь парус на полумесяц. А пока под метелями борт о борт Все стоят, своего ожидая часа, Корабли, населившие зимний порт С маяком на башне Святого Спаса. Если жизнь сухопутная тяжела, И тоска земная тебе обрыдла, Приходи сюда, где колокола Отбивают часы судовою рындой. К небу голову запрокинь слегка, И над храмами поплывут, качаясь, Парусами ставшие облака И кричащие негативы чаек. 1995

«Была ли Атлантида или нет?..»

Никто не знает флага той страны…

Александр Кушнер Была ли Атлантида или нет? Профессор греческий внимает мне серьёзно. Ночное небо летнее беззвёздно. Струится в комнату холодноватый свет С залива Финского. Отвечу, что была, И положу на стол морскую карту, И подчиняясь детскому азарту, Подводный опишу архипелаг, Который наблюдал через стекло Иллюминатора в подводном аппарате, Где, помнится, дышалось тяжело, И фотоплёнку попусту истратив, Я рисовал старательно затем Всё то, что в полутьме доступно глазу, – Руины башни, лестницы и стен, – И сам поверю своему рассказу. Ведь этот старый выдумщик Платон, Сократом уличённый в фантазёрстве, Не мог с Солоном разделить позор свой, Воспоминаний завершая том. За окнами становится темней. Нас осеняет общая идея Легенды допотопной. Перед ней Ни эллина уж нет, ни иудея. И проявив научное чутьё, Из фляги греческой некрепкое питьё, Мерцающее в сумерках, как пламя, Мы разольём, поднявшись над столами, И выпьем, чокнувшись, за гордый флаг её, За детство, что у каждого своё, За прошлое, утраченное нами. 1995

«Фотографии старые блекнут с годами…»

 Фотографии старые блекнут с годами. Я бы рад показать их, – да только кому? Это бухта Нагаевская в Магадане, Это практика летняя в южном Крыму. В проявителе времени тонут, нестойки, Миловидные лица далёких подруг. Вот наш класс выпускной перед школой на Мойке, Вот я сам, в батискафе откинувший люк. Для чего, покоряясь навязчивой моде, В объектив я ловил уходящую даль? Фотоснимки и слайды дымятся в комоде. Их бы выбросить надо, а всё-таки жаль. Проржавели суда, и закаты потухли, Поразбрёлся и вымер смеющийся люд. Это выкинут всё, как ненужную рухлядь, Новосёлы, что в комнату после придут. Но пока ещё лампы медовые нити Сохраняют накал, занавесив окно, Я листаю альбомы, единственный зритель, И смотрю своей жизни немое кино. 1996

Старый друг

 Многолетняя дружба – всегда многолетняя ссора, И поэтому часто напоминает браки, Там с годами делается предметом спора То, что в школе было предметом драки. Многолетняя дружба сродни многолетнему браку, – Кто ещё так умеет смотреть на тебя спесиво? Понапрасну стараешься – ты для него не оракул, Убедивший других, ты его убедить не в силах. Он с улыбкой оттачивает очередную фразу, Безошибочно больно тебе нанося уколы. Ну и что, что тебя он не заложил ни разу? Это просто кодекс послевоенной школы. Только он сознаёт, что победы твои – пораженья, Только он тебя помнит без титулов и залысин. Подавляя внезапно вспыхнувшее раздраженье, Понимаешь с тоскою – что ты от него зависим. Вас навеки друг с другом сковало общее детство, Отдалённо мерцающее, словно руно Колхиды. Никуда не деться тебе, никуда не деться До твоей или, может быть, до его панихиды, Где в толпе почитателей и устроителей бодрых, Голоса сливающих в неразличимом хоре, Онемеет внезапно от горькой своей свободы Тот, за кем остаётся последнее слово в споре. 1996

Тымера

 Когда разгораются тёмным подобьём костра На вянущем склоне рябины багряные кисти, Мне вновь вспоминается злая река Тымера, Что значит дословно «опасная» по-эвенкийски. Сегодня и дня не дано мне вернуться в года Хмельного веселья, похмельного вязкого горя. О камни звеня, убежала в Тунгуску вода, Потом к Енисею, и далее в Карское море. Но явственно, словно всё это случилось вчера, В базальтовых скалах поток изогнувшая туго, В ушах моих снова грохочет река Тымера, Где тело искал я пропавшего без вести друга. Когда одинокий, всю жизнь неизменно греша, Явлюсь без гитары в тот край невесёлый безлунный, На вечные сроки моя там пребудет душа Больною и старой, – его же – останется юной. Асфальт у ворот запорошило ранним снежком, Серебряный шёлк затянул туруханские реки. Кто старым умрёт, – так и будет всегда стариком, Кто юным ушёл, – молодым остаётся навеки. 1996

Синдром Хемингуэя

 Популярна давно невесёлая эта затея, Что теперь называют «синдромом Хемингуэя», – Только дуло винчестера сунь понадёжнее в рот И вперёд. Смит и Вессон, и Браунинг, – в этой навязчивой теме, Как потом выясняется, дело отнюдь не в системе, – И верёвка годится, особенно если спьяна. Можно также использовать в случае интереса Пистолеты системы Мартынова или Дантеса (Есть и менее, впрочем, известные имена). …Он охоту любил, на кулак и на выпивку скорый, Мичиган переплыл и азартно выкрикивал: «Торо!», Карандаш лишь ценя и дешёвой бумаги клочок. Что его побудило, забыв о присутствии Бога, Укрепить аккуратно точёный приклад у порога И босою ногою нащупать холодный крючок? Где начало берёт это чувство сосущее боли, Нестерпимое жженье на рану насыпанной соли, Неопознанный ген, неожиданно всплывший в крови? …И уже совершенно неважно – стихи или проза, Океан за окном или чахлая эта берёза, – Важно только остаться с собою самим визави. 1996

Уроки немецкого

 Под покрывалом бархатным подушка, С литою крышечкой фаянсовая кружка, Пенсне старинного серебряная дужка, Мне вспоминаются по долгим вечерам, Агата Юльевна, опрятная старушка, Меня немецким обучавшая словам. Тогда всё это называлось «группа». Теперь и вспоминать, конечно, глупо Спектакли детские, цветную канитель. Потом война, заснеженные трупы, Из клейстера похлёбка вместо супа, На Невском непроглядная метель. Ах, песенки о солнечной форели, Мы по-немецки их нестройно пели. В окошке шпиль светился над Невой. …Коптилки фитилёк, что тлеет еле-еле, Соседний двор, опасный при обстреле, Ночной сирены сумеречный вой. Не знаю, где теперь её могила, – В степях Караганды, на Колыме унылой, У пискарёвских горестных оград. Агата Юльевна, оставим всё, как было, Агата Юльевна, язык не виноват. Спасибо за урок. Пускай вернётся снова Немецкий чёткий слог, рокочущее слово, Из детства, из-за тридевять земель, Где голоса мальчишеского хора, Фигурки из саксонского фарфора И Шуберта прозрачная капель. 1996

Бавария

 В Баварии летней, близ города славного Мюних, Мы в доме немецком гостили в начале июня. Там сад колыхался в оконном, до пола, стекле, Дразня сочетанием красок, пронзительно светлых, И фогельхен утром кричали приветливо с веток: «Вставайте, бездельники, – завтрак уже на столе». Плыл благовест тихий от мачты недальнего шпица. Алела нарядно на крышах крутых черепица, Над сбитыми сливками белых по-южному стен. Хозяин в войну был десантником, но, слава Богу, Под Лугой сломал при ночном приземлении ногу, А после во Франции сдался союзникам в плен. Он строил потом водосбросы, туннели, плотины, – Его окружают знакомые с детства картины У жизни в конце, понемногу сходящей на нет. Австрийские Альпы парят вдалеке невесомо, По радио внук исполняет концерт Мендельсона, Упругими пальцами нежно сжимая кларнет. И хмель обретает брожение солнца на склонах Над быстрым Изаром, у вод его светло-зелёных, Вокруг навевая счастливый и медленный сон. И можно ли думать о грянувшей здесь катастрофе Под дивные запахи этого свежего кофе И тихую музыку? Слава тебе, Мендельсон! 1996

«На планете, где нас соблазняют Венера и Бахус…»

 На планете, где нас соблазняют Венера и Бахус, Где сменяется лето морозной и вьюжной зимой, Никогда Ахиллес не сумеет догнать черепаху, Никогда Одиссей не сумеет вернуться домой. Не надейся, прощаясь, что снова обнимешь подругу, – Познаётся несложно разлуки печальный итог. Неотступно вращаясь, Земля улетает по кругу, – Разогнуть невозможно закрученный туго виток. Покидающим дом не дано возвратиться обратно, Волю рока слепого лишь тем от себя отдалив, Что Столбы Геркулеса зовутся сегодня – Гибралтар, А Харибда и Сцилла – Второй Сицилийский пролив. И опять, как в года, где стихий необуздана ярость, Бесконечно пространство, а боги – темны и хитры, Уплывающий вдаль распускает доверчиво парус, Обещает: «Вернусь» – и выходит навек из игры. 1996

Набатея

(песня)

Юлию Киму

 О, Набатея, ушедшая в небытиё, Камни поют, – ударяясь о гулкие стены. Вспомню во сне я лиловое небо твоё В дальнем краю, где снега и дожди неизменны. Искры и гром высекает табун на скаку. Соты гробниц в полыхании жаркого ветра. Тот на своём ничего не увидел веку, Кто не бродил у подножия города Петра. Город зари, предваряющий небытиё. Грифы прилежно над красною кручей кружатся. Мне подари снаряжённое ядом питьё, Злую надежду в пещере твоей задержаться. Теми местами, где деды и прадеды шли, Общей тропою уйдёшь ты и сам, незаметен, Если не станешь сверкающей солью земли, Тёмной скалою, багровым песчаником этим. Гавань морей, омывающих небытиё, Горький подсчёт, приходящий на смену веселью. Лишь умерев, мы своё обретаем жильё, Жизнь же течёт, как течёт караван по ущелью. Не потому ли верблюды от пыли белы, Мерно шагая вослед за исчезнувшим Лотом, Входят, сутулясь, в игольное ухо скалы И исчезают навек за крутым поворотом. 1996

«Прикоснись к пожелтевшему черновику…»

Памяти Иосифа Бродского

 Прикоснись к пожелтевшему черновику, Чтобы ясно представить, как всё это было. На гусином пере засыхали чернила, Торопя поскорее закончить строку. Оплывая в шандале, коптила свеча, Золотую слезу проливая на блюдце. То ли сразу рассказ дописать сгоряча, То ли бросить, чтобы никогда не вернуться. Вот разгадка для стиля, которого нет В наш компьютерный век и не будет, пожалуй. Так писал, на письмо отвечая, поэт За неделю до смерти, а время бежало. Подперевший рукой рыжеватый висок, Был он сбоку похож на присевшую птицу, И струился, шурша, старомодный песок На ещё недописанную страницу. 1996

На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа

(песня)

 На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа Забвения не вырастает трава, – Её, разодет, как любовник, Стрижёт регулярно садовник. На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, Где статуи стынут в песцовых боа, Покой обрели эмигранты, – Свободы российской гаранты. На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа Земля от февральского снега бела, И смотрят на чёрные кроны, Забыв про коней, эскадроны. Звенит у обители Сен-Женевьев Скворцов прилетевших двусложный напев, Связав её пением птичьим С Донским или Новодевичьим. Опять, в ожидании новой весны, Покойникам снятся московские сны, Где вьюга кружится витая, Литые кресты облетая. Знакомые с детства родные места, И купол сияет над храмом Христа, Склоняя усопших к надежде, Что всё возвратится, как прежде. На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, Исчезнув с планеты, как птица моа, Лежит лебединая стая, В парижскую землю врастая. Меж мраморных ангелов и терпсихор Поёт им каноны невидимый хор, И нету, как ясно из пенья, Свободы помимо Успенья. 1996

Воробей

 Было трудно мне первое время Пережить свой позор и испуг, Став евреем среди неевреев, Не таким, как другие вокруг, Отлучённым капризом природы От мальчишеской шумной среды. Помню, в Омске, в военные годы Воробьёв называли «жиды». Позабыты великие битвы, Неприкаянных беженцев быт, – Ничего до сих пор не забыто Из мальчишеских первых обид. И когда вспоминаю со страхом Невесёлое это житьё, С бесприютною рыжею птахой Я родство ощущаю своё, Под чужую забившейся кровлю, В ожидании новых угроз. Не орёл, что питается кровью, Не владыка морей альбатрос, Не павлин, что устал от ужимок И не филин, полуночный тать, Не гусак, заплывающий жиром, Потерявший способность летать. Только он мне по-прежнему дорог, Представитель пернатых жидов, Что, чирикая, пляшет «семь сорок» На асфальте чужих городов. 1996

Духовенство

 Дорогой тернистою шла, как известно, Духовность российская от духовенства, – От тихого пенья и вязкого звона, От полоцкой кельи отца Симеона. От злой семиотики семинарий, Что в робкую оттепель семенами В подзолистом слое всходили упрямо, Питаясь золою сожжённого храма. Поймёшь только под вечер, путая даты: Мы все из поповичей вышли когда-то. Не нас ли гурьбой за соблазном предерзким Манили с собой Чернышевский с Введенским? Не вы ли, аскеты, пошли в разночинцы, Готовя пакеты с гремучей начинкой? Забывшие требы, спешили не вы ли Дорогой Отрепьева и Джугашвили, Чтоб снова потом, вспоминая обеты, Наперсным крестом заменить партбилеты? От ветхих заветов до «Краткого курса» Нас школила эта кровавая бурса, И мучило долго, неся по теченью, Стремление к догме и нравоученью. Воздастся ли каждому полною мерой, Кто ереси жаждал как истинной веры? 1996

«В Вашингтоне, в музее истории мира…»

 В Вашингтоне, в музее истории мира (Не пройдите, когда там окажетесь, мимо), В допотопных долинах рычат диплодоки, Неподвижные, словно дредноуты в доке. Там зубастые птицы застыли в полёте, – Вы сегодня таких на Земле не найдёте. Это слева от вас происходит, а справа Из вулкана, светясь, извергается лава, В океане плывут кистепёрые рыбы, Оставляя в воде голубые разрывы. Птеродактили в тучах, внизу – стегозавры, Входят лёгкие в моду уже, а не жабры, И леса, на ветру колыхаясь упруго, Превратятся нескоро в сегодняшний уголь. И любуется сверху морями и сушей Всемогущий, Всеведущий и Вездесущий, Отдыхая в начале рабочей недели, Не спеша перейти к неудачной модели. 1996

«Начинается всё и кончается речкой…»

 Начинается всё и кончается речкой, – Это вечно. Не бывает другого пути. Так лосось, голубые глубины качавший в сетчатке, Прорывается снова в речные ущелья Камчатки, Чтобы вверх по камням на израненном брюхе ползти. Так мерцающий угорь балтийский, себе же на горе, Покидает плавучий цветник Саргассова моря И плывёт на восток, затевая с волнами игру, Чтобы, вновь отыскав им когда-то покинутый Неман, В омутах его сгинуть покорно и немо, Перед смертью молокой обрызгав икру. Да и сам я, рождённый под знаком созвездия Рыбы, Ощущаю в себе неизвестные прежде порывы Умирать возвратиться к истокам покинутых рек, Где икринкой качался за тонкой квартирною стенкой Между невской протокой и мутною речкой Смоленкой, Где с моим заодно и двадцатый кончается век. И когда, уступая беде, Я на дно погружусь, в неизвестность последнюю канув, То увижу на миг не просторы пяти океанов, – Надо мной проплывёт на исходе финала Неопрятный пейзаж городского канала, Отражённый в холодной воде. 1997

Кратил

 Всё, что незыблемым прежде считали мы с вами, Перед закатом меняется неотвратимо. Выразить это почти невозможно словами, – Только рукой шевелить, уподобясь Кратилу. Это же понял позднее Кратила Державин: Перед доскою, что стала посмертною книгой, Глянул на пальцы, которые грифель держали, И замолчал, только пальцами всё ещё двигал. Славный Кратил, оппонент Гераклита отважный, В наши сердца поселивший тревогу и смуту, В реку времён не войти нам не то, чтобы дважды, Но и однажды, – изменится всё за минуту. Были мы смолоду тоже глупы и наивны, – Твёрдой казалась нам зыбкая наша планета, – Белыми были снега и обильными ливни, Долгой зима, продолжительным жаркое лето. Нынче же не остаётся предметов надёжных. Завтрашний день, ускользая, сквозит во вчерашний, И на лету высыхает пролившийся дождик, Не достигая его ожидающей пашни. 1997

Пальмира

 Какие видения ждут за туманной завесой, Когда изогнувшись волною упругой и гибкой, Шумит Адриатика юною догарессой, Лицо своё спрятавшей под кружевною накидкой? Ты завтра войдёшь в этот город великий и странный, Где море и небо строкою и кистью согреты, Там солнце купается в мраморной ванной И возле причалов поскрипывают вапоретто. Не лги понапрасну четырежды на день, Что эти каналы, палаццо синьоров и дожей, Похожи на виды, к которым привык в Ленинграде, Не верь ностальгии – ничто ни на что не похоже. Ещё ты успеешь открытие сделать любое, Не зная о том, как опасно натянуты нервы. Но то, что, возможно, последнею станет любовью, Всегда почему-то смыкается с первой. Долой осторожную мудрость, – пусть глупое детство До самой кончины бездумно командует нами, Покуда способны мы в мир удивлённо вглядеться Лишёнными зоркости старческими глазами. 1997

Система Декарта

(песня)

Наталье Касперович

 Давайте отложим вчерашние планы до нового марта, – Дожди, бездорожье и рыжее пламя в системе Декарта. И в небе над бором срываются звёзды с привычного круга. «В осеннюю пору любить уже поздно», – вздыхает подруга. Забудем про бремя мальчишеской прыти, в леса эти канув. Кончается время весёлых открытий и новых романов. Поймёшь в холода, поразмысливши мудро, что крыть уже нечем, И даже когда начинается утро, то всё-таки вечер. Храните от боли усталые нервы, не слушайте бредни Об этой любови, что кажется первой, а стала последней. Сырой и тревожной для леса и поля порой облетанья Менять невозможно по собственной воле среду обитанья. Но жизнь и такая мила и желанна, замечу я робко, Пока привлекают пустая поляна и полная стопка. Пока мы под сердцем любовь эту носим, всё ставя на карту, И тихое скерцо пиликает осень в системе Декарта. 1997

Аристотель

 О, Аристотель, седой ученик Платона, Всё, что вокруг, ты поставить сумел на место. Челюсть ежа описал и хребет тритона, Птиц отделил от рептилий и ост от веста. Новые после идеи придут – не верь им, – Разум бедней человеческий век за веком, – Рыба, плывущая в море, не станет зверем, И обезьяне не сделаться человеком. Наша душа, энтелехия или форма, Суть бытия – принадлежность живого тела. С ним, как жена, существует она покорно, И улететь неспособна, куда хотела. Ей не скитаться по солнечным райским кущам, Не воплотиться ни в коршуна, ни в собаку. – Раб пожилой, что хозяином вдруг отпущен, Вольным не станет под знаками зодиака. Только одно не даёт ей сгореть как свечка, Прахом рассеяться в почвенном жирном слое, – Шанс, от рождения выданный ей на вечность, – Осуществление в звуке, мазке и слове. 1997

Урок физики

 Мне снится год пятидесятый И коммунальная квартира. В России царствует усатый – Его ударом не хватило. Десятый класс, любовь, разлука, Туристский лагерь в Териоках, И я, испытывая муку, Стишки кропаю на уроках. Колени сдвинули до хруста Атланты довоенной лепки. Вокруг шпана шныряет густо, До самых глаз надвинув кепки. И небо в облачных заплатах Не предвещает ненароком, Что тяжкий рок пятидесятых Заменится тяжёлым роком Восьмидесятых. День погожий. Внизу на Мойке шум моторки. А я по всем предметам должен Тянуть на круглые пятёрки. И далека пора ревизий В теперь распавшемся Союзе. Мне говорит с усмешкой физик: «Таким как ты не место в вузе». Горька мне давняя опала, Как и тогда в десятом классе. «Как это было, как совпало!» – Позднее удивится классик. Но это мелочи, поскольку Любовь поставлена на карту, И мандариновая долька Луны склоняет время к марту. 1997

Выбор

 Видно так и умру, различать не научен Незаметную грань между злом и добром. Семисвечником «Боинг» врезается в тучу, Оставляя кренящийся аэродром. Исчезает земля, обращённая в ветер. Разрываясь, пространство летит у окон. По какому закону живу я на свете? Внуки – в Ветхом завете, а я – ни в каком. Пролетели года, – мне нисколько не жаль их. Лишь недавно я понял, лишённый волос: Мой завет оставался на третьей скрижали, Что с Синайской горы Моисей не донёс. Я с ладони кормил заполярных оленей. На спине моей шрамы от ран ножевых. Блудный сын, я припал бы к отцовским коленям, Только папы давно уже нету в живых. В справедливость земную поверивший прочно, О молитвах забыв, что читал ему дед, Он лежит в ленинградской болотистой почве, Сохранивший до смерти партийный билет. Распадаются жизни непрочные звенья, И, как видно, причина тому не проста, Что не может рука совершить омовенье, И не может подняться она для креста. И боюсь я, потомок печального Лота, На покинутый дом обернуться назад, Где мерцает звезда под крылом самолёта, Возвещая о том, что приходит шабат. 1997

Встреча на Эльбе

 Снова чаек тревожный над гаванью крик, И ненастная нынче погода. «Immer regnet»[2], – сказал мне печально старик, Ожидавший со мной перехода. Я сначала расслышал его не вполне В мокром сквере над хмурой рекою. «Immer regnet», – опять улыбнулся он мне, И, махнув на прощанье рукою, Растворился бесследно во мгле дождевой, И невольно подумалось, – он-то, Уж, конечно, из тех, кто вернулся живой Из окопов Восточного фронта. Век двадцатый стремительно тает, как год, И не так уж и много осталось Дней погожих в запасе, а глянешь вперёд, – Одиночество, холод и старость. Вот и встретились снова мы, два старика, Под шуршание ливней обильных, И мерцает угрюмая Эльба-река, Словно кадры забытого фильма. 1997, Гамбург

Амстердам

 Возврати, Амстердам, ненадолго свой облик вчерашний, Где ветшающий храм, наклонившись Пизанскою башней Над сплетеньем каналов, его осеняет крестом, Укрепляя надёжность отсюда невидимой дамбы. Покажи мне опять акварели твои и эстампы, – Позабытого детства рассыпанный том. Проведи меня снова по розовому кварталу, Где за тонким стеклом отдыхают устало Разноцветные жрицы любви, Колыхаясь в луче, как аквариумные рыбки. Их движения плавны, молочные контуры зыбки. Сотню гульденов дай – и останешься с ней визави. На каналах подтаявших, в однообразном порядке – На окне занавески, на палубе садик и грядки – Неподвижные баржи крутые качают бока. В этой местности, где с океаном схлестнулась Европа, Все живут на воде, словно Ной в ожиданье потопа, Пуповиною кабеля связаны с сушей пока. Так и мне бы прожить в корабельном уюте убогом, Там, где птица кружит над теряющим разум Ван Гогом, Где шприцы и бутылки швыряет в канал наркота, В интерьере домов, как и в Новой Голландии строгом, Между чёртом реальным и полумифическим Богом, Вспоминая василеостровского неба цвета. Так и мне бы прожить, не страшась наводнений и ливней, Возле зыбкой межи, в окруженьи пейзажей наивных, На краю континента, у северных хмурых морей, Где в цене из одежды лишь то, что надёжней и проще, И тюльпанами нежными летом расцвечена площадь, И горит над мостами рубиновый свет фонарей. 1997

Венеция

 Не ступить уже, видно, на старости лет На омытый солёной волной парапет У собора Сан-Марко. Не услышать ночной баркаролы слова, Не увидеть над книгой сидящего льва, – Разве только на марках. Этот город, что кажется явленным сном, Постоянно нам грезился в мире лесном. Ах, снегурочки, бросьте, – К неизвестным морям убегает ручей, Нету слаще на свете медовых речей Веденецкого гостя. Бесполезно с далёких мальчишеских пор Продолжать этот ставший бессмысленным спор, Если крыть уже нечем. Ленинградской голодной поры детвора, Мы привыкли в каналы глядеться с утра, А теперь уже вечер. Полистай календарь и взгляни на число, – Азиатским бурьяном быльё поросло, И состарились мифы. Ты куда уносила нас Волга-река? – Не в варяги и греки плывём мы века, А в татары и скифы. Но под осень, заблудших ловя в невода, Заполняет каналы морская вода, Вынуждая к попойке, И мечтою наивной пугая юнцов, Всё дрожат отражения странных дворцов На Фонтанке и Мойке. 1997

Германия

 Этот вид, из вагонных открывшийся окон, Этот зелени пышной насыщенный цвет! Что Германия больше понравилась Блоку Чем Италия, в том непонятного нет. Школьных лет предваряя былые вопросы, Заготовил ответы любой поворот. Здесь когда-то поход начинал Барбаросса, Карл Великий на Майне отыскивал брод. Меж руинами замков, у ног Лорелеи, Безмятежного Рейна струится вода. Почему её так обожали евреи И себе на беду приезжали сюда? Вслед за этим в золу обратившимся хором Воспеваю и я то пространство, в котором То гравюра мелькает, то яркий лубок, Где над Кёльнским растаявшим в небе собором Обитает в тумане невидимый Бог. Меж Висбаденом, Марбургом и Гейдельбергом, Всем блокадным сомненьям моим вопреки, Возникают великие тени и меркнут Под навязчивый шёпот знакомой строки. Триста лет состояли мы в брачном союзе, То враждуя, то снова друг друга любя. Не напрасно немецкой медлительной музе Ломоносов и Тютчев вверяли себя, Белокурых невест подводя к аналою, И в итоге недавней войны Мировой Стали русские парни немецкой землёю, А солдаты немецкие – русской землёй. Никогда не изжить этот горестный опыт, Императоров наших немецкую кровь, То окно, что когда-то пробито в Европу, Неизбывную эту любовь. 1997

Бронзовый Гейне

 Бронзовый Гейне на Ратушной площади Гамбурга, Сумрачный гений германский, похожий на Гамлета, Стынущий молча у края холодных морей. Видят туристы глазами, до слёз умилёнными, Что не сгорел с остальными шестью миллионами Этот случайно избегнувший казни еврей. Бронзовый Гейне над облаком гари ли, смога ли, Напоминающий обликом скорбного Гоголя В скверике пыльном напротив Арбатских ворот. Благоговейно субботами и воскресеньями Бюргеры здесь собираются целыми семьями, – Непредсказуем грядущего дня поворот. Бронзовый Гейне, из ямы с отбросами вынутый, Сброшенный раз с пьедестала и снова воздвигнутый, Пахнущий дымом своих уничтоженных книг, Пусть отличаются наши родные наречия, Радуюсь этой, такой неожиданной встрече я, Единокровный поклонник твой и ученик. Бронзовый Гейне на площади шумного Гамбурга. Рюмка рейнвейна над узкой портовою дамбою, Голод блокады, ушедших друзей имена, Контур Европы над жёлтою школьной указкою, Чёрный сугроб под пробитой немецкою каскою, «Traurigen Monat November», родная страна. Бронзовый Гейне, грустящий на площади Гамбурга, – Томик стихов в переводах, мне помнится, Вайнберга, Послевоенный лежащий в руинах Большой. Малая Невка, лесистый ли Гарц, Лорелея ли, – Что за мечты мы в мальчишеском сердце лелеяли, К странам чужим прирастая незрелой душой? Бронзовый Гейне, что зябко под ветром сутулится, Не переменишь рождением данную улицу, Город и век, ни в Германии, ни на Руси. Так повелось со времён Перуна или Одина. Что же поделаешь, если свобода и Родина – Две несовместные вещи – проси не проси? 1997

Имена вокзалов

(песня)

Ирине Муравьёвой

 Чтобы сердце зазря не вязала Ностальгии настырная боль, Имена ленинградских вокзалов Повторяю себе, как пароль. Пахнет свежестью снежной Финляндский, Невозвратною школьной порой, Неумелой девчоночьей лаской, Комаровской янтарной сосной. Ах, Балтийский вокзал и Варшавский, Где когда-то стоял молодой, Чтобы вдоволь потом надышаться Океанской солёной водой! Отзвенели гудков отголоски, Убежала в каналах вода, Я однажды пришёл на Московский И уехал в Москву навсегда. Но у сердца дурные привычки: Всё мне кажется, будто зимой Я на Витебском жду электричку, Чтобы в Пушкин вернуться домой. Очень жалко, что самую малость Я при этом, увы, позабыл, – Никого там теперь не осталось, Только пыльные камни могил. Дым отечества, сладкий и горький, Открывает дыхание мне. Ленинградских вокзалов пятёрку Удержать не могу в пятерне. Но когда осыпаются кроны На исходе холодного дня, Всё мне снятся пустые перроны, Где никто не встречает меня. 1997

Прощание с Окуджавой

 В перекроенном сердце Арбата Я стоял возле гроба Булата, Возле самых булатовых ног, С нарукавным жгутом красно-чёрным, В карауле недолгом почётном, Что ещё никого не сберёг. Под негромкие всхлипы и вздохи Я стоял возле гроба эпохи В середине российской земли. Две прозрачных арбатских старушки, Ковылять помогая друг дружке, По гвоздичке неспешно несли. И под сводом витающий голос, Что отличен всегда от другого, Возникал, повторяясь в конце. Над цветами заваленной рампой, Над портрет освещающей лампой Нескончаемый длился концерт. Изгибаясь в пространстве упруго, Песни шли, словно солнце по кругу, И опять свой полёт начинали, После паузы небольшой, Демонстрируя в этим в финале Разобщение тела с душой. И косой, как арбатский художник, Неожиданно хлынувший дождик За толпою усердно стирал Все приметы двадцатого века, Где в начале фонарь и аптека, А в конце этот сумрачный зал. И как слёзы глотая слова, Нескончаема и необъятна, Проходила у гроба Москва, Чтоб уже не вернуться обратно. 1997

Эллада

 Развалины обугленные Трои, Титаны, бунтовавшие зазря. Снижается стервятник за горою, Над Прометеем скованным паря. И дальше на Земле не будет лада. Под старость разучившийся читать, Я припадаю бережно, Эллада, К твоим первоисточникам опять. О, двуединство времени и места, Ночных сирен сладкоголосый плач! Как человек, пытающийся в детстве Найти причины поздних неудач, Во времени живущий несчастливом, Куда нас мутной Летой унесло, Плыву я снова по твоим проливам, Пифагореец, верящий в число, Испытывая яростный катарсис От позабытых слёз твоих и бед. С годами мы не делаемся старше – В двадцатом веке всё нам двадцать лет. И словно зритель, позабывший где я, Кричу я вдаль под вспышками комет: «Не убивай детей своих, Медея! Не подходи к Тезею, Ликомед!» 1997

«Меня спасли немецкие врачи…»

 Меня спасли немецкие врачи В одной из клиник Гамбурга сырого, Мой позвоночник разобрав и снова Соединив его, как кирпичи. Я перед этим твёрдо осознал: За двадцать дней бессонницы и боли Подпишешь ты признание любое. Как вы – не знаю, – я бы подписал. Меня спасли немецкие друзья, Снабдивши визой, авиабилетом, И объяснив жене моей при этом, Что часа медлить более нельзя. И сколько бы ни дал мне Бог здоровья, Я буду помнить на своём веку Красавицу Наташу Касперович, Погромы пережившую в Баку, И Вас, профессор Ульрика Байзигель, С кем были незнакомы мы почти, Которая чиновникам грозила, Чтоб не застрял я где-нибудь в пути. В дождливой атлантической ночи, Пропитанной настоем листопада, Меня спасли немецкие врачи, Блокадного питомца Ленинграда. И город, что похож на Ленинград, Я полюбил порой осенней поздней, – Где громкие слова не говорят, Поскольку делом заняты серьёзным, Чугун мостов на медленной реке, Где наводнений грозные отметки, И пусть не слишком знаю я немецкий, – Мы говорим на общем языке. 1997

Старый Питер

 Петербург Достоевского, который его ненавидел, Для потомков теперь представляется в виде Чёрно-белых гравюр, иллюстраций из «Белых ночей». Там в подвалах горбатых теней шевеление злое, И Раскольников прячет топор под полою, И качается пламя свечей. Вот и автор к Владимирской тёмным плетётся проулком (На пустой мостовой раздаются шаги его гулко, И пальто на костлявой фигуре трепещет, как флаг), Солженицына издали обликом напоминая, И пора вспоминается сразу иная: Довоенные годы, блокада, ГУЛАГ. Воды Мойки холодной, смещаясь от Пушкина к Блоку, Чьи дома расположены, вроде бы, неподалёку, Протекают неспешно через девятнадцатый век, Мимо Новой Голландии с кладкой петровской старинной, Мимо окон юсуповской, пахнущей смертью, гостиной, К сумасшедшему дому направив невидимый бег. И канал Грибоедова, Екатерининский прежде, Где вода задыхается в тесной гранитной одежде, Высочайшею кровью окрасив подтаявший снег, Всё петляет, ныряя под Банковский мостик и Львиный, Между спусков гранитных, заросших коричневой тиной, Направляясь к слиянию рек. А Фонтанка бежит от прозрачного дома Трезини, От решётки сквозной, на которую смотрят разини, Убиенного Павла минуя багровый дворец, Мимо дома Державина, сфинксов египетских мимо, Трёх веков продолжая медлительную пантомиму, Чтоб уже за Коломной вернуться в Неву, наконец. Здесь и сам ты родился, и это имеет значенье, Где эпохи и реки сплетает тугое теченье, И блокадное зарево с верхних глядит этажей, Где скучают богини меж северных чахлых растений, И мелькают на Невском в камзолы одетые тени, Затесавшись в толпу новых русских и старых бомжей. В этом городе хмуром, где только по звону трамвая, Отличаешь наш век, девятнадцатый век проживая, Припозднившись в застолье, дорогой идёшь непрямой, Мимо серых кварталов, в потёмках рассветного часа, И тебя за плечо задевает Некрасов, Из игорного дома бредущий под утро домой. 1998

Николай Первый

 Исполинские зиккураты Слабость гибельную таят. Проиграл войну император, И заплакал, и принял яд. И сказал на прощанье сыну, Ставя точку в своей судьбе: «Оставляю, Сашка, Россию Я в плохом порядке тебе». Уважавший во всём порядок, Истощивший остаток сил, Как преступника вне разрядов Он себя самого казнил. Но не будет ломанья шпаги И падения в пыль лицом, Лишь приспущены будут флаги Над покинутым им дворцом. О земном позабывший гневе, Причастится он тайн святых, И уйдёт, догоняя в небе Им повешенных пятерых. 1998

Церковь в Биаррице

 Православная церковь стоит под бискайскими грозами, На краю Биаррица, в пейзаже его светло-розовом, В серо-каменном стиле былых византийских времён. Две старухи в платках, завсегдатаи этой обители, И монашенка в чёрном – дневной литургии любители, Вслед за дьяконом тянут четырехголосный канон. За церковной стеной мерседесы летят с лимузинами, Магазины курортные манят прохожих витринами, Как коньяк пятизвёздный, сияет напротив отель. А внутри тишина. Дуновением слабым влекомая, Догорает свеча под неяркою старой иконою, И на пол деревянный ложится неровная тень. Здесь бывал, вероятно, Набоков, но это сомнительно, – Он ведь был атеистом. Другие досужие зрители На экскурсии только порой забредают сюда. Их влекут казино со своей знаменитой рулеткою И прибрежные пляжи, где в пору сезонную летнюю На приливной волне голоногая скачет орда. Новых русских сюда не затянешь, а старые вымерли, Не успевши при жизни у Господа Родину вымолить. Стал квартетом теперь многолюдный отлаженный хор. Превратится он в трио, в дуэт, превратится он в соло ли? И в последнее море, которое горько и солоно, Погружается солнце, катясь с католических гор. 1998

«Клёны горбятся понуро, ветки бьются о стекло…»

 Клёны горбятся понуро, ветки бьются о стекло. Что минуло, то минуло, устаканилось, прошло. Я на север нелюдимый улетал, покуда мог, Над дрейфующею льдиной зябкий теплил огонёк. Страх, под пьяным стоя дулом, не выказывал врагу, Стал от тяжестей сутулым, спал на шкурах и снегу. Кисти жёлтые рябины, спирта синего напалм. Я палил из карабина, – слава Богу, не попал. Я на рею, горд безмерно, в качку лез, полунагой, В припортовую таверну дверь распахивал ногой, В океанские глубины погружался и всплывал, А тогда из карабина, слава Богу, не попал. Я искал лихие рифмы, и любил неверных жён, Я коралловые рифы расковыривал ножом. Звёзд подводные рубины добывая, вспоминал, Что паля из карабина, слава Богу, не попал. Облаков седая грива, и промокшее пальто. Я судьбе своей счастливой благодарен не за то, Что подруг ласкал любимых, что не слишком век мой мал, – Что паля из карабина, слава Богу, не попал. 1998

«Зачем тебе о Пушкине писать?..»

 «Зачем тебе о Пушкине писать? Приумножая буквенные знаки, О нём сегодня вспоминает всякий, – Сказал мне Кушнер. – У тебя же стать Особая, и, значит, нужды нет Чужим шаблонам следовать заранее, Поскольку ты единственный поэт, Который погружался в океане, Где Атлантиды видел ты следы, Подводный мир, на этот непохожий». И вспомнил я, как ощущая кожей Пятикилометровый слой воды, На дно я погружался, приумножив Ныряльщиков отважные ряды. В зелёную проваливаясь бездну, Где полумрак колеблющийся мглист, Наш аппарат титаново-железный, Вращался при падении, как лист. Планктонной вьюги снежные порывы Взлетали вверх в светящемся окне, Глубинные невиданные рыбы В глаза в упор заглядывали мне, И опьянял, увиденный впервые Подводной темноты круговорот. «Для новичков опасна эйфория» – Предупреждал меня второй пилот. То жарким потом обдавало тело, То холодом охватывало вдруг, И солнце ослепительно блестело, Когда, поднявшись, мы открыли люк. И билось сердце гулко и тревожно Под небом, что подарено опять. Всё это было чувствовать возможно, Но было невозможно описать. 1998

Климат

 Если климат суров, то суровы обычно и нравы. Чем земля безотраднее, тем тирания сильней. Из бесплодной пустыни поход начинают арабы, Прут татары на запад – окончился корм для коней. Не привиться у нас демократии, выросшей в Риме, Возле тёплых лагун и средиземноморских олив: Возмущённый народ её сразу же грубо отринет, Смутным временем после свободу свою объявив. Не для русских метелей зелёная эта дубрава, Не для наших укрытых лишь крёстным знамением лбов. Где лютуют морозы – не действует римское право, Ибо римское право в виду не имеет рабов. А когда затомится душа от нечаянной боли, Одолеет внезапно похмельной тоски полоса, Проплывут перед нами лишь дикие символы воли, – Гайдамацкая степь, да варнацкие злые леса. 1998

Прощание с «Крузенштерном»

 На корме «Крузенштерна», как прежде, встречаю рассвет Перед тем, как сойти на безлюдную пристань. Промелькнули, как миг, тридцать пять с половиною лет. Я вернулся на борт. Ненадолго вернулся – туристом. Лет, отпущенных мне, истекает положенный срок. Мне кривою иглой не латать парусиновой ткани. Командиров моих не услышу родной матерок: Бессловесны теперь, они в пятом плывут океане. Мне не ждать на корме от далёкой подруги вестей, Не взбегать на авралах по чёрным вантинам на рею. Забываю уже имена парусов и снастей, – Следовательно, старею. Чем слабее глаза, тем привычней сердечная боль, И верней понимаешь тому, что потеряно, цену. Сухопутный червяк, судовую утративший роль, Я на берег схожу, как актёр, покидающий сцену. Между мною и судном всё шире воды полоса. Троекратно гудя, порасставив курсантов на вантах, Оперив кливера и прямые подняв паруса, Как минувшая жизнь в чёрно-белых её вариантах, Пронося вымпела в духоте раскалённого дня Над горячими крышами порта испанского Виго, Навсегда в океаны уходит оно от меня, Закрывается книга. 1998

Кронборг

 В Кронборгском замке бездонные рвы, Между бойницами мёрзлой травы Льдистая корка. Темно-зелёная, словно руда, От Хельсиньёра гуляет вода До Хельсинборга. Тяжеловесный минуя карниз, Чайка Офелией падает вниз. Ров атакуя. Тучи над Зундом струятся, как дым. Призракам разве приволье одним В пору такую. В давние мифы не веруя впредь, Самое время на замок смотреть, Век свой итожа. Занят другими проблемами мир. Не было Гамлета, да и Шекспир Выдуман тоже. Но по российской и датской земле, С вечною думой на скорбном челе, В холод и темень, Изобличить не успев подлецов, Бродят загубленных наших отцов Горькие тени. 1998

«Разнимать не спешите сплетённые руки…»

 Разнимать не спешите сплетённые руки, – Над осенней Европой стоят холода. В Амстердаме дожди, и туман в Оснабрюке. Непрозрачная стынет в каналах вода. И летят журавли над водою проточной, Исчезая за краем французской земли, Где вдогонку им мельница машет платочком, Словно рыцарю вслед на рисунке Дали. Здесь в гостинице старой с морозным узором На стекле и скрипучей петлёю дверной Мы ночуем напротив «Ночного дозора», Что сокрыт за кирпичною красной стеной. И округа, что травкой дурманящей дышит, Городские пейзажи несёт надо мной, Словно катер стеклянный с прозрачною крышей, Что кружит по каналам порою дневной. Здесь начало любви и конец её близкий, И твоя голова у меня на плече Нереальна и призрачна, как одалиски, Что колышутся плавно в неярком луче. 1998

Урок литературы

Памяти моей незабвенной учительницы Ларисы Михайловны Львовой

 В прошлое заглядывая хмуро, Вспомню, забывая про дела, Педагога, что литературу В нашем классе некогда вела. Тот предмет, которому учила, Полюбила с юности она И от этой, видимо, причины Коротала жизнь свою одна. Внешним видом занималась мало, На уроках куталась в пальто И меня от прочих отличала, Сам уже не ведаю за что. Но судьба любимчиков капризна И в итоге неизменно зла. «Пушкин однолюбом был по жизни», – Как-то раз она произнесла. «Пушкин был по жизни однолюбом». И, примерный прежде ученик, Засмеялся громко я и грубо, Ибо знал, наверное, из книг Вульфа, Вересаева и прочих, Их прочтя с прилежностью большой, Что не так уж был и непорочен Африканец с русскою душой. Помнится, имевшая огласку, В дневнике михайловском строка, Дескать: «Я надеюсь, что на Пасху…» – Далее по тексту дневника. Гнев её внезапный был прекрасен, Голос по-девически высок: «Городницкий, встаньте. Вон из класса. Двойка за сегодняшний урок!» И ещё ушам своим не веря, Получивший яростный отлуп, Снова я услышал из-за двери: «Пушкин был по жизни однолюб. Женщин на пути его немало, Но любовь всегда была одна. В том, что не нашёл он идеала, Не его, наверное, вина». Мне её слова понятны стали Через пятьдесят с лихвою лет. Подмечаю новые детали, Наблюдая пушкинский портрет: Горькие трагические губы, Сединою тронутая бровь. Навсегда остался однолюбом – Жизнью заплативший за любовь. 1998

Ной

 Нас океан качает неустанно, Не предъявляя признаков земли. Мне не прибегнуть к помощи секстана, – Его покуда не изобрели. Сопят несыто пенистые недра. Со всех сторон пустынно и темно. Топорный киль, что вытесан из кедра, Набух водой и просится на дно. Нубийский лев в затылок дышит жарко, Качает трюм, переминаясь, слон. Я с ними – как директор зоопарка, Который посетителей лишён. Всё явственнее за спиною ропот. Гниёт в бочонках пресная вода. Погибли Атлантида и Европа, От Азии не сыщешь и следа. Но тайную подсовывая книгу, С похмелья стопке поднесённой рад, Мне сообщил египетский ханыга, Что существует остров Арарат. И над равниной, зыбкою и голой, Я вглядываюсь пристально во тьму, Где бумерангом сделавшийся голубь Садится на просевшую корму. 1998

Штутгарт

(песня)

 Был и я когда-то юн и безус, Да не помнится теперь ничего. В этом городе повешен был Зюсс, Эта площадь носит имя его. Был у герцога он правой рукой, Всех правителей окрестных мудрей, В стороне германской власти такой Ни один не добивался еврей. Не жалея ни богатства, ни сил, Став легендою далёких времён, Многих женщин он немецких любил И за это был в итоге казнён. Я прочёл это полвека назад, У завешенного сидя окна, А за стенкой замерзал Ленинград, А за стенкой громыхала война. Скажет каждый, у кого ни спрошу, В этом городе повешен был Зюсс. Отчего же я здесь вольно дышу, А в Россию возвращаться боюсь? Я сегодня, размышляя о нём, Путь к спасению последний отверг Там, где солнечным восходят вином Виноградники земли Вюртемберг. Я сегодня, размышляя о нём, Путь к спасению последний отверг, И уносятся назад за окном Виноградники земли Вюртемберг. 1998

«В последние годы жизни мать боялась всего…»

 В последние годы жизни мать боялась всего: Ночных телефонных звонков, неожиданной телеграммы. Любая мелочь была ей поводом для тревог. Прошло уже много лет с тех пор, как не стало мамы. Когда возвращался я поздно в те давние времена, Своё изнурённое сердце подбадривая валидолом, Часами могла неподвижно сидеть она у окна, Вглядываясь в полутёмную улицу перед домом. Тревога в ней постоянно теплилась, как свеча, Притягивая беду, которая в дверь стучится. Она умерла от инфаркта перед приходом врача, Перемывая пол, показавшийся ей нечистым. Когда беспокойные мысли терзают душу мою И явственно ощущаю неясного страха броженье, Я, обернувшись на зеркало, внезапно в нём узнаю Её испуганных глаз безумное выраженье. 1999

Кладбище Вайсензее в Берлине

 На кладбище Вайсензее (По-русски Белое море) Экскурсии, как в музее Летом и зимою. На кладбище Вайсензее, Где весной расцветает ландыш, Похоронены евреи, Защитники Фатерлянда. Успевшие воплотиться В ветки кустов кривые, – Сапёры и пехотинцы, Фельдфебели и рядовые Лежат на земле любимой, Ничуть не подозревая, Что вовремя их убила Первая Мировая. Что, в печи гоня их семьи Неутомимо и косно, Отплатит достойно всем им Родина Холокоста. Так же, как и когда-то, С правофланговым вровень, Держат в строю солдаты Мрамор своих надгробий. Досужие ротозеи Приходят сюда, глазея, На кладбище Вайсензее, На кладбище Вайсензее. 1999

Китеж

 На холодной озёрной перкали Чёрной ряби славянская вязь. Город Китеж идёт в зазеркалье, Отраженьем своим становясь. Помолись чудотворной иконе, Чтобы близкой избегнуть беды. Разлетятся татарские кони И застынут у самой воды. Обернувшись серебряной тканью, Сберегая свой праведный люд, Город Китеж ушёл в зазеркалье, Не дожив до раскола и смут. Эту северную Атлантиду Не отыщет никто никогда. Только вдруг под придонною тиной Заблестит куполами вода, И на льду, заметённом метелью, Ожидая над лункой улов, Рыболовы услышат с похмелья Тихий благовест колоколов. 1999

Венеция

Марии Дориа де Дзулиани

 Венеция – это вода и стекло, Изгиб голубых изолиний И время, которое не утекло, Поскольку осталось в заливе У скал Сан-Микеле, близ мраморных плит Великих убийц и убитых, Надгробия русские вечность хранит Среди лангобардского быта, Которые, раз затесавшись сюда, Не могут с лагуной расстаться. Венеция – это стекло и вода, Сплетённые в медленном танце, На люстре, в палаццо, над круглым столом Последней из патрицианок, Что стала сама веницейским стеклом, Сойдя с полотна Тициана. В нечаянный этот вступив карнавал Над узким ущельем канала Ты всех позабудешь, кого волновал, И всё, что тебя волновало. И радостно думать, что гибель близка, Под небом пунцовой окраски, Где тускло мерцает свинцовый оскал Печальной ромбической маски. 1999

Гибель Помпеи

Фазилю Искандеру

 Зарево гудит под облаками. Город задыхается в дыму. Человек закрыл лицо руками, Погибая в собственном дому. Набирает силу, свирепея, Огненная красная река. Исчезает грешная Помпея, Чтобы сохраниться на века. Плавится водою ставший камень. Надо бы молиться, но кому? Человек закрыл лицо руками, Погибая в собственном дому. Тем же, кто войдёт в иную эру, Пользуясь расположеньем звёзд, Им переживать ещё холеру, Войны, Хиросиму, Холокост. Перед предстоящими веками На планете, устремлённой в ад, Человек закрыл лицо руками Два тысячелетия назад. 1999

Неаполь

 Неапольской бухты пронзительно ясные дали Покой обещают вконец измочаленным нервам. Из дальней России бежали всегда не сюда ли, От Третьего Рима спастись понадеявшись в Первом? В зелёном камзоле, порою июльскою душной, Любуясь судами на гладкой поверхности синей, Здесь бродит беспечно, ещё не задушен подушкой, Опальный царевич с подругой своей Евфросиньей. И слушая плач италийской чарующей скрипки, Не зная о том, что назавтра на дыбе ей биться, Гуляет пешком, не скрывая счастливой улыбки, Княжна Тараканова об руку с цареубийцей. А там, где за мысом лазурный виднеется остров, Куда ни Лука не сумеет добраться, ни Сатин, В соломенной шляпе, в рубахе просторной и пёстрой Сидит на скамье пролетарский великий писатель. Но шторм подступает, лиловою тучей разбухнув, И сразу пустеют прибрежные бары и пляжи, И море смывает с холста нарисованной бухты Самих беглецов и старинные их экипажи. Балтийской овчинкой становится небо рябое, Кровавою пеной вскипает придонная глина, И пахнут внезапно солёные волны прибоя Гнилою водой Алексеевского равелина. 1999

Капитан Кусто

 Я встречал капитана Кусто, Космонавта подводного мира. Мы с ним, помнится, спорили – что Он нашёл возле острова Тира. Атлантида ли это была, Как считали учёные раньше? Он сказал: «Это ваши дела, – Я всего лишь обычный ныряльщик». Я встречал капитана Кусто, Космонавта подводного мира. В долгополом французском пальто Был похож он на грустного мима. В сухопутной холодной Москве, Мне казалось, он выглядел странно, И мерцал океан в синеве Повседневного телеэкрана, Им открытый для тысяч людей, Неспособных надеть акваланги. Был он полон каких-то идей, Не по-старчески скроенный ладно. И теперь, возвращаясь назад, Постепенно состарившись тоже, Я горжусь, если мне говорят, Что немного мы в профиль похожи, Подражая невольно ему В безоглядной мальчишеской прыти Перед тем погруженьем во тьму, За которым не следует всплытий. 2000

«Опознать невозможно тобою покинутый город…»

 Опознать невозможно тобою покинутый город В перекопанных улицах, в царстве унылого мата. Здесь трамваи нечасты, как будто в блокадную пору. В них сидение сломано, дверца железная смята. Опознать невозможно тех женщин, которых покинул (Или сами они покидали тебя – безразлично), В этих грузных старухах, уныло сутулящих спину, В изменившемся нынешнем их невесёлом обличье. Возвращаться не стоит к местам позабытым и датам, Если сердцу мешает сухой и насмешливый разум, Чтобы вдруг не увидеть всё то, что любил ты когда-то, Посторонним, холодным, и значит, нелюбящим глазом. Пусть сияет всегда в золочёном свечении шпилей Этот город нетленный в июньской ночи-невидимке, И прекрасные женщины, те, что когда-то любили, Улыбаются снова на невыцветающем снимке. 2000

Время для хора

 По холодной золе Опознают следы человека. На сибирской земле Остаётся от прошлого века Незалеченный шов Бесполезно гниющего БАМа. Век гитары прошёл, – Начинается век барабана. Неба розовый шёлк Догорает, в минувшее канув. Век поэтов прошёл, – Начинается век графоманов. Бьётся лист о стекло, Извещая, что кончилось лето. Время книги ушло, – Начинается век Интернета. Остывает вода, Понемногу шугой обрастая. Предстоят холода, – И пора разбиваться на стаи. Стиснув сердце в кулак, Я смотрю, как и прочие люди, На густеющий мрак, Где сплетается с гулом орудий Тяжелеющий рок Дискотечного рёва лихого. Век солистов истёк, – Начинается время для хора. 2000

Нева – Эльба

(песня)

Нильсу Вулькопу

 Два города этих так странно похожи, Так странно похожи две этих реки. Они далеки друг от друга, и всё же Они для меня неизменно близки. Здесь птичьего зова небесные гаммы Мешают порою весеннею спать. Мне в Питере снова привидится Гамбург, А в Гамбурге Питер приснится опять. Два города этих так странно похожи. Обоим преподали горький урок Глубокие раны жестоких бомбёжек, Ночные сирены воздушных тревог. Здесь волны грохочут за низкою дамбой, Внезапным грозя наводнением стать. Мне в Питере снова привидится Гамбург, А в Гамбурге Питер приснится опять. И, кажется, жизнь повторится сначала, И сердце как птица забьётся, когда От берега Эльбы, от невских причалов, Уходят, гудя, в океаны суда. От края земного к другим берегам бы, Как в юности дальней, и мне уплывать. Мне в Питере снова привидится Гамбург, А в Гамбурге Питер приснится опять. 2000

Сан-Суси

(песня)

 Бабье лето в Сан-Суси, бабье лето, – Золотая полоса в Сан-Суси. Если Бог тебя торопит со света, Ты отсрочку у него попроси. Ты пройди через осенние краски К тем раскрылиям игрушечных рек, Где нашёптывает старые сказки Куртуазный восемнадцатый век. Гложет осени холодное пламя Жёлтых листьев ненадёжную медь, Машет мельница неспешно крылами, Вслед за стаей собираясь взлететь. И над тёмною водою усталой Я горюю от Москвы вдалеке, Что ладонь твою, как лист пятипалый, Удержать я не сумею в руке. Белый мрамор остывающих статуй, Туча синяя с багряной каймой. Век кончается суровый двадцатый, Век кончается нечаянный мой. Но в потоке уходящего света Обещают мне любовь навсегда Эти отблески минувшего лета, За которыми грядут холода. 2000

Немецкие замки

(песня)

 Старинные замки стоят на холмах У Рейна и Эльбы. Орлиных раскрылий медлительный взмах, Поющие эльфы. Там призраки бродят всю ночь до утра, Пугливы как дети. На башнях высоких скрипят флюгера, – Меняется ветер. Немецкие замки стоят над водой Дуная и Майна. Под чёрными сводами дышит бедой Забытая тайна. Столетней войны, Семилетней войны Угрюмые вехи. Бесстрастно портреты глядят со стены, Мерцают доспехи. Здесь шпаги звенели раз сорок на дню, И плакали вдовы. Их стены и башни сводил на корню Французский Людовик. Но к небу они поднимались опять, Вставая из пепла. Их каменной плоти упрямая стать Мужала и крепла. Мне снятся в берёзовом русском лесу Немецкие замки, Куда поселяне под вечер несут Сухие вязанки. И кажется странным их сказочный вид Меж нынешних буден, А в замке красавица юная спит, Пока не разбудят. 2001

Регенсбург

 В Регенсбурге старинном над быстротекущим Дунаем, Где о камни быков разбивается, пенясь, вода, Сожалею о том, что окрестного мира не знаю, И скорее всего не узнаю уже никогда. Я родился вдали, на окраине Дикого Поля, И в затылок мне дышит полынных степей суховей. Отчего же грущу по чужой и несбывшейся доле, Устыдившись внезапно обыденной жизни своей? Мне милы этот мост и из лука потешные стрельбы, Бой соборных часов и альпийских предгорий ветра. Так саксонский курфюрст над зелёной излучиной Эльбы Соблазнил навсегда дикаря молодого Петра. Мне милы это небо багряно-осенней раскраски, И торцы мостовой, и вайнахтовских праздников грим, – Те цветные картинки из детской забывшейся сказки, Что придуманы были весёлыми братьями Гримм. Я родился вдали, и не знать мне другого удела: Мой оставшийся путь неизбежен, недолог и прям, Вслед за этой рекой, что с немецкого водораздела Убежав навсегда, к азиатским уходит морям. 2001, Регенсбург

Едвабне

Меиру Строяковскому, внуку убитого раввина

 В воду речную войти попытаемся дважды: Всё изменилось вокруг со времён Гераклита. В польской земле существует местечко Едвабне, Тайна кровавая в этом местечке сокрыта. После войны на полвека умолкло местечко, Взгляд отводили поляки, которые старше, Но неожиданно вдруг объявилась утечка – Жид уцелевший, в Нью-Иорке профессором ставший. Год сорок первый, дыхание горькой полыни, Непогребённые юных жолнеров останки. Польские земли идут из огня да в полымя, – То под советские, то под немецкие танки. И возникает, над Польшею вороном рея, Эта позорная, чёрная эта страница, Как убивали в Едвабне поляки евреев, Чтобы деньгами и скарбом чужим поживиться. Били и мучили их, убивали не сразу, Тех, с кем годами до этого жили в соседстве, Не по приказу немецкому, не по приказу, А по велению пылкого польского сердца. Красное знамя нести заставляли раввина, Гнали по улицам через побои и ругань. После загнали под чёрные срубы овина И запалили бензином политые срубы. В тот же сарай запихнули совместно с жидами Статую Ленина, сброшенную с постамента, Так и смешались, в одной захоронены яме, Пепел людской и обугленный гипс монумента. Что ещё вспомнится в этом пронзительном вое, Дыме и копоти? – В общем, не так уж и много: Школьник весёлый играет в футбол головою Только вчера ещё чтимого им педагога. Дети и женщины, и старики, и калеки, – Было их много, – не меньше полутора тысяч. Кто их припомнить сумеет в сегодняшнем веке? Кто имена потрудится на мраморе высечь? Всех извели, чтобы было другим неповадно, Чтобы от скверны очистилась Речь Посполита. В польской земле существует местечко Едвабне, Тайна кровавая в этом местечке сокрыта. Я побывал там недавно со съёмочной группой, В том городке, что по-прежнему выглядит бедно. Площадь, базар, переулки, мощёные грубо, Старый костёл прихожан призывает к обедне. Спросишь о прошлом, – в ответ пожимают плечами Или слова подбирают с трудом и не быстро. Как им живётся, им сладко ли спится ночами, Внукам людей, совершавших когда-то убийства? Мэр городка черноусый по имени Кшиштоф Дал интервью, озираясь на окна в испуге: «Да, убивали поляки, конечно, но тише, – Этого нынче никто не признает в округе». Что до прелатов – ответ их всегда одинаков: «Те и виновны, что в общей укрылись могиле, – Сами себя и сожгли, чтобы после поляков В том обвинять, что они никогда не творили». Стебли травы пробиваются из-под суглинка, В нынешнем веке минувшее так ли уж важно? В польской истории нету названья «Треблинка», В польской истории нету названья «Едвабне». Мир убиенным, землёй безымянною ставшим, Красным бурьяном встающим над склоном покатым. В русской истории нету названья «Осташков», В русской истории нету названия «Катынь». Ветер в два пальца свистит, как раскосый кочевник. Дождик танцует по сумрачному бездорожью. Новые школьники новый листают учебник, – Новая кровь открывается старою ложью. 2001, Едвабне

Осень в Бадене

 В Бадене, где проигрался когда-то великий Русский безумец, писавший потом «Игрока», Низкое солнце кидает неяркие блики, Сонной рулеткой кружит, замедляясь, река. Воздух пропитан живою водой и азартом. Птицами листья взлетают у стен казино. Осень суёт под ладошку краплёную карту, Фишки крупье на зелёное сыплет сукно. Выигрыш близко, ну как удержаться от риска, Если возможно Фортуну купить за гроши? Не потому ли сей западный дьявольский искус Станет врагом для мятущейся русской души? Пышный пейзаж в золочёной затейливой раме, – Встройся в него и о дальних местах не тужи, Где у промозглой Сенной проходными дворами В поисках тары печальные бродят бомжи. Нужно ли было звенеть кандалами в глубинке, Биться в падучей, острожных выкармливать вшей, Чтобы сидеть у метро на Владимирском рынке, Бронзой чернея в унылом ряду алкашей? В этом краю, где не знают морозного снега, Не отмолить занесённых метелями душ, И европейское золото падает с неба, Недолговечное, словно отыгранный куш. 2001

Одиннадцатое сентября

 Заступись ты, Господь, за Россию, Где на воздух взлетают дома. Дай улечься хмельной её силе И добавь ей немного ума. Укажи ей во мраке дорогу От её ненасытных князей, Чтоб не жить ей, как прежде, убого, Перепутав врагов и друзей. Заступись за Израиль, Всевышний, Неразумных детей возлюбя, За него заступиться, так вышло, Больше некому, кроме тебя. Там кровавый припрятав гостинец, На затылок напялив кипу, Неприметный бредёт палестинец, Затесаться стараясь в толпу. Заступись за Америку, Боже, Где предсмертные стоны слышны, Ту страну, что не знала бомбёжек Мировой отгремевшей войны. Там высокие рушатся башни, И взрывная гуляет волна. Мы войны ожидаем вчерашней, Но иная сегодня война, Где из дома на улицу выйдя, Прикасаешься сразу к беде, Где безжалостен враг и не виден, Где везде он всегда – и нигде. 2001

«Ванинский порт, Салехард, Игарка…»

 Ванинский порт, Салехард, Игарка, Магаданское небо, тёмное и рябое. Песня с годами обкатывается, как галька, Голосами поющих, словно волной прибоя. В ней срезаются лишние выступы и детали. Остаётся лишь главное – только первооснова. Сколько раз эти строки хрипели, пели, шептали, На правдивость и звук поверяя любое слово! И слова, как солдаты перед парадом, Друг за другом выстраиваясь постепенно, Свой единственный обретают порядок, Словно плоские камушки за щекой Демосфена. Становясь осенней огненною листвою, Разлетается песня, искру на ветер бросив. И не в силах автор снова её присвоить, Как не может Бога сыном признать Иосиф. И взлетев над забвения чёрною преисподней, Покидает песня Северную Итаку, Чтобы с нею вместе люди пошли на подвиг, На этап и к стенке, в изгнание и в атаку. 2001

Песня о Клеобуле

(песня)

 Жил на Родосе грек Клеобуля, По профессии был он тиран. Клеобуля в начале июля Пообедать зашел в ресторан. Там гуляли служители культа, Было им от питья хорошо, И какой-то подвыпивший скульптор Похмелиться туда же зашел. И сказал алкашу Клеобуля, Колыхая маслину во рту: «Чем сидеть в ресторане на стуле, Ты маяк мне придумай в порту. Оплачу я расходы по смете, Чтобы не был наш остров дырой. Шесть чудес мне известны на свете, – Ты седьмое мне чудо построй». И сварганил тот скульптор колосса, Поднимавшего факел рукой, – От Геракловых скал до Фороса Красоты не видали такой. Только нету от судеб спасенья: Посейдон, как последний дебил, Вызвал жуткое моретрясенье И колосса того уронил. Но сдаваться беде не умея, Для троянцев, к которым попал, Сделал скульптор зелёного змея, Что с похмелья его донимал. И во время ужасное óно, В апогее питейных затей, Этот змей придушил Лакоона И двоих его пьющих детей. Одиссей и другие герои, Перепившихся сняв часовых, Загубили несчастную Трою, Чтобы выпить потом на троих. Пили всё, что попало, ребята, – Хоть бы кто дураков просветил! Замочили злодеи Сократа, Вместо водки подсунув метил. И буквально за считанный квартал Поменялась афинская власть. Дольше всех продержалася Спарта, Но и та в результате спилась. И вступая под своды Аида, Погружаясь навеки во мрак, Утонула в вине Атлантида, – До сих пор не отыщут никак. Так погибнули древние греки, А на Ближнем Востоке – Содом, И оставили память навеки О безудержном пьянстве своём. Чтобы жить нам теперь по-другому, Чтоб иная настала пора, Похмеляйтесь, товарищи, дома И не лезьте к тиранам с утра. 2001, Родос

Памяти подводной лодки «Курск»

(песня)

 Наша держава, как судно, сбивается с курса. Век приходящий, как прежний, тревожен и лих. Вечный покой морякам затонувшего «Курска», Вечный позор адмиралам, покинувшим их. Дым от разрывов расходится в небе морозном. Сраму не имут лишь те, кого нету в живых. Вечная память солдатам, убитым под Грозным, Вечный позор генералам, подставившим их. Снова нам жить, меж собою мучительно ссорясь, Спорить о том, что такое свобода и честь. Мир поделён на подонков, утративших совесть, И на людей, у которых она ещё есть. Бой барабана ударит в усталые уши, Струны гитары сердца позовут за собой. Бой продолжается снова за юные души, Самый последний и самый решительный бой. Наша держава, как судно, сбивается с курса. Век приходящий, как прежний, тревожен и лих. Вечный покой морякам затонувшего «Курска», Вечный позор адмиралам, покинувшим их. 2001

«Под крылом облака, под форштевнем тугой бурун…»

 Под крылом облака, под форштевнем тугой бурун. Убегая от времени, исколесим планету. Отражаясь в чужих зеркалах, остаёшься юн, Возвратившись назад, понимаешь, что шансов нету. Вымирают ровесники. Склянка шуршит песком. Утекают минуты, и век мой короткий прожит. Мне Самойлов беспомощным помнится стариком, А теперь получается – был он меня моложе. Водопад Ниагары, Памирский хребет в снегу, Нидерландское небо, низкое и сырое. По округлой планете, оглядываясь, бегу, Как испуганный Гектор вокруг осаждённой Трои. Заполярную вьюгу сменяет палящий зной. Поистратив ресурс, пулемётом грохочет сердце, И тяжёлое солнце вдогонку летит за мной, Словно бронзовый щит настигающего ахейца. 2002

Стамбул

 Московские вьюжные зимы Пока обойдутся без нас. В Стамбуле поют муэдзины, Народ совершает намаз. Над площадью, солнцем согретой, Пронзительный голос звенит. Космические минареты Нацелены точно в зенит, Стартуют над дымом предместий Подобием грозных ракет. Не так ли с конём своим вместе На небо взлетал Магомет? Проулков прибрежные тропы, Жаровен немыслимый чад. У скального края Европы Османские чайки кричат. Проливов зелёные реки Отсюда видны с высоты. Здесь два континента навеки Стальные связали мосты. Но знает оборванный дервиш, Расчётам сухим вопреки: Единой уздой не удержишь Столь разные материки. Их снова во времени скором Крутая разделит волна, И нити мостов над Босфором Натянуты, словно струна. 2002

Родос

 Кричат во мгле невидимые птахи. Окрестный мир пургою оснежён. Как Одиссей о солнечной Итаке, Тоскую я об острове чужом, Чьих видов сине-белые обрывки Всплывают вдруг из утреннего сна, – Фарфор лагун, цветущие оливки, И вязкость непрозрачного вина, И горечь размыкаемых объятий, И с Грецией недолгое родство. Как написал мой питерский приятель: «Мы праздником считаем воровство». Слепит глаза мне жаркий храм Афины, Троянским солнцем раскаленный мел. Я список кораблей до середины Не прочитал, поскольку не успел. Мне синий крест на выгоревшем флаге Не видеть над собою никогда, Не возвратиться на архипелаги, Где синяя колышется вода. Там гальки чередующийся ропот, Прибрежных чаек неумолчный гам, И на быке сидящая Европа Стремится к азиатским берегам. 2002

Шерри Блоссом

 Над водою деревья свой пышный Подвенечный надели наряд. В Вашингтоне цветение вишни, «Шерри блоссом» – как здесь говорят. Этот праздник недолгий весенний, Где невестами ветки парят, Городское рождает веселье И торжественный шумный парад. Лепесток оторвавшийся, тонок, Начинает недолгий полёт Над бурливой рекою Потомак, Где вода у порогов поёт. Вашингтонское влажное лето Принесёт изнурительный зной. Оттого ль, что своих у нас нету, Так приятен нам праздник чужой? Я не третий и всё-таки лишний В этом розовом теплом снегу. Отцветает японская вишня На чужом для неё берегу. 2002

«Отца никак не вспомню молодым…»

 Отца никак не вспомню молодым: Всё седина, да лысина, да кашель. Завидую родителям моим, Ни почестей, ни денег не снискавшим. Завидую, со временем ценя В наследство мне доставшиеся гены, Их жизни, недоступной для меня, Где не было обмана и измены. Безропотной покорности судьбе, Долготерпенью к холоду и боли, Умению быть равными себе И презирать торгашество любое. Они, весь век горбатя на страну, Не нажили квартиру или виллу, Деля при жизни комнатку одну, А после смерти – тесную могилу. Чем мы живём сегодня и горим? Что в полумраке будущего ищем? Завидую родителям моим, Наивным, обездоленным и нищим. 2002

Меч и посох

 Мне жгли лицо Полярный Север И Антарктида. Я видел посох Моисея И меч Давида, В Стамбуле, во дворце султана С огромным садом, Они под куполом стеклянным Хранятся рядом. Я целый час смотрел украдкой, Не сняв котомки, На меч с тяжёлой рукояткой И посох тонкий, Слова забывшейся молитвы Прося у Бога. Один – сражения и битвы, Другой – дорога. О, юных лет былые даты, Пора вопросов! Я мог бы выбрать меч когда-то, Но выбрал посох. Я шёл туда, где небо стынет, Вослед пророку, И солнце жёлтое пустыни Висело сбоку. Я плёлся выжженной травою Над преисподней, Но над чужою головою Меча не поднял. Я брёл проулками предместий Вдали от тронов, Но ни для славы, ни для мести, Меча не тронул. И не горюю я нимало, В безвестность канув, Что не сгубил ни птахи малой, Ни великанов. Для жизни выбирает каждый Доступный способ. Не сожалею, что однажды Я выбрал посох. 2002

Ночёвка в Чикаго

(песня)

 Ночёвка в Чикаго, В гостинице «Holiday Inn». Ночная цикада Поёт серенаду двоим. Скучает природа, Загнавшая лайнеры в парк, Прервав непогодой Полёт из Сиэтла в Ньюарк. Мой город далёкий Сейчас на работу встаёт. Америка в шоке, Который не скоро пройдёт. Припомнив картинки, Где рушатся вниз этажи, Шмонают ботинки И ищут под платьем ножи. Ночёвка в Чикаго, В гостинице «Holiday Inn». Техасец чеканный Сосёт из соломинки джин. В полуночном баре, Где дремлет усталый мулат, В кармане пошарив, Закажем питьё и салат. В прогнозе осадки, В окне и на сердце темно. В порту пересадки Пригубим сухое вино. Единственный стимул, Рулеткой крутя города, От жизни постылой Лететь неизвестно куда. 2002

Легенда о доме

 Солнце Эллады, яви ослепительный лик свой В шорохе гальки и сладостных звуках сиртаки! В бойне троянской и жаркой постели Калипсо Не позабыть Одиссею любимой Итаки. Груда камней, где и места для пастбища нету. Ветхий дворец, где сутулая ждёт Пенелопа. Стоит ли рваться туда, огибая планету, Спорить со Сциллою, глаз выжигать у циклопа? Но не свернуть кораблю от невидимой цели. В топоте конском и мате ахейской атаки, Хрюкая хряком меж ног золотистых Цирцеи, Не позабыть Одиссею любимой Итаки. Он возвратится туда стариком, не героем. Дом-развалюха, жена в седине и морщинах. Где же трофеи тобою ограбленной Трои? Где ордена, что так ценятся нынче в мужчинах? Но не обманут героя ни Арес, ни Эрос, Не поглотит Посейдон в атлантическом мраке. В жарких краях и в полярном дыхании Эос Не позабыть Одиссею любимой Итаки. В горе и странствиях, лица упрятав в ладони, В зное пустынь и холодном арктическом дыме, Кто бы мы были без этой легенды о доме, Горстки камней, что наивно считаем своими? 2002

«За окнами гудит гиперборей…»

 За окнами гудит гиперборей, И слышу снова сорок сороков я. Московия, лишённая морей, Стремительно летит в средневековье. Раскол и смута. Спирт и анаша. Грозит Орда кровавою расплатой. Сидит Кучум на бреге Иртыша, Евразиатской думою объятый. Клубится дым у Терека-реки. Ждёт беглецов литовская граница. Так распадаются материки, Чтобы потом опять соединиться. Лихие наступают времена. Русь, как пружина, сжата до отказа. Всё будет вновь: Ливонская война И покоренье Крыма и Кавказа. 2002

Америка

 Преодолевая Америку с востока на крайний запад, От восхода к закату перелистывая города, Между двух океанов, чей йодистый резкий запах, Раз вдохнув, не забудешь, видимо, никогда, Между длинными плоскими отмелями Ньюпорта И лесистым Сиэтлом, где вечно идут дожди, Открываешь жизнь совершенно иного сорта, Не сравнимую с той, что истрачена позади. Здесь другой Орлеан, не такие Москва и Питер, Стоязыких племён неожиданное родство, И второе пришествие в кратере Солт-Лейк-Сити Возвращает надежду на старое божество. От холодных озёр до горячих степей Техаса, Облачённая в шорты и прочую лабуду, Всё куда-то торопится эта весёлая раса, Несъедобную пищу дожёвывая на ходу. С изначальных времён здесь иные кипели страсти, У реки Сакраменто или реки Юкон. Здесь веками не ведали тоталитарной власти, Над собой признавая деньги или закон. И Эйнштейн в Вашингтоне у края безлюдного Молла Земляка опознавший, тебя привечает кивком. И себя, даже если пока ты молод, Возвратившись в Россию, чувствуешь стариком. И обратно потянешься с чувством внезапной утраты В те края, где впервые пробил тебя сладостный шок, И шумит человечество новой эпохи, упрятав Все созвездия мира в один полосатый мешок. 2002

Русский марш

Владимиру Фрумкину

 Народной песне русской не сродни Бряцание победоносной меди. Пусть маршируют грозные соседи, А нас от маршей Боже сохрани. А если что и вспомнится по пьянке, То горечью осядет на губах Печальный марш «Прощание славянки», Убитый на дуэли Тузенбах. Славянский марш Чайковского щемящий, С которым не шагают на парад, Со временем мне слышится всё чаще, Когда смотрю я мысленно назад. Ведёт свою мелодию не быстро Далёкая и скорбная труба. В ней не звучат романтика убийства, И спесь вооружённого раба, И гневные призывы революций: В ней запах свежескошенной травы, А также обещание вернуться, В которое не верится, увы. 2002

Баллада о фотолюбителе

 Герхард Марквард, Германии скромный солдат, В мирной жизни машиностроитель, На Земле проживавший полвека назад, Был отчаянный фотолюбитель. Он старался во всю свою юную прыть Фатерлянду казаться полезным – В полевой жандармерии славно служить И крестом красоваться железным! В Белоруссии, в грозные эти года, На суровых дорогах военных, Он насиловал женщин, и жёг города, И пристреливал раненых пленных. И везде, на опушке, где хаты горят, Над убитою стоя еврейкой, Всё, что видел в округе, снимал он подряд Безотказною старенькой «лейкой». Гитлерюгенда преданный ученик, Как его ни сгибала работа, Он всегда заносил аккуратно в дневник, Где какое им сделано фото. Застрелил на базаре под Гомелем он Старика, голодавшего в гетто, И второй для контроля истратил патрон, И никто бы не ведал про это. Он калек до могильных дотаскивал ям, И, схватив рукоять пистолета, Беззащитные жертвы расстреливал сам, И никто бы не ведал про это. Развесёлою ротой своею любим, Он снимался под Оршею где-то, У виска партизана держа карабин, И никто бы не ведал про это. Я смотрю на его неулыбчивый рот, На газетную ретушь портрета, И досада меня запоздалая жжёт, Что никто бы не ведал про это, Если б сам он, наивный и преданный пёс, Исполнитель приказов ретивый, На себя самого невзначай не донёс, Проявляя свои негативы. Был альбом в пятьдесят обнаружен втором. Десять дней проведя в Моабите, Наградил и себя деревянным крестом Незадачливый фотолюбитель. Он оставил двоих малолетних детей, И жену, и каталог предлинный Фотографий своих, ежедневных затей С аппаратом поклонник невинный. Я сижу в ресторане у Эльбы-реки, Вспоминая забытые были, А вокруг улыбаются мне старики, Что сниматься тогда не любили. 2002

Рахиль

(песня)

 Подпирая щёку рукой, От житейских устав невзгод, Я на снимок гляжу с тоской, А на снимке двадцатый год. Над местечком клубится пыль, Облетает вишнёвый цвет. Мою маму зовут Рахиль, Моей маме двенадцать лет. Под зелёным ковром травы Моя мама теперь лежит. Ей защитой не стал, увы, Ненадёжный Давидов щит. И кого из своих родных Ненароком ни назову, Кто стареет в краях иных, Кто убитый лежит во рву. Завершая урочный бег, Солнце плавится за горой. Двадцать первый тревожный век Начинает свой год второй. Выгорает седой ковыль, Старый город во мглу одет. Мою внучку зовут Рахиль, Моей внучке двенадцать лет. Пусть поёт ей весенний хор, Пусть минует её слеза. И глядят на меня в упор Юной мамы моей глаза. Отпусти нам, Господь, грехи И детей упаси от бед. Мою внучку зовут Рахиль, Моей внучке двенадцать лет. 2002

Конец света

 Мне во сне привиделось что ли, Что всё это будет так, И сумеют спастись лишь те, В ком устойчива божья вера, Потому что магнитное поле Вдруг поменяет знак, И в невидимой высоте Отключится ионосфера. И наступит кромешный ад, И петух закричит в ночи, Атмосферы прозрачный слой Распадётся над головою, И из космоса полетят Смертоносные гамма-лучи, Убивая энергией злой Всё, что есть на пути живое. И следа не найдёте вы От великих когда-то стран. Не сумев избежать беды, Задохнётся во тьме планета. Континенты умрут, увы, Но останется океан, Потому что толща воды Излучение гасит это. Будет после уже без нас Потрясённая жить Земля, Забывая во тьме веков Про погибшие наши души. Будет снова, в который раз, Начиная отсчёт с нуля, Земноводных и пауков Заселять на безлюдной суше. А потом, как учили в школе, Всё вернётся за шагом шаг – Город в праздничной суете, Небывалых расцветов эра, Но земное магнитное поле Вновь поменяет знак, И в невидимой высоте Отключится ионосфера. 2003

Питер

 Тот город, где легендой стали были, Как белым снегом чёрные дожди, Который императоры любили, И страстно ненавидели вожди. Тот город, что не встанет на колени, Предпочитая умереть в бою. В Москву не зря бежал отсюда Ленин, Спасая жизнь недолгую свою. Корабликом на шпиле этот город Одолевает бурные года. Его не задушил блокадный холод, Не затопила невская вода. Мне семьдесят, ему сегодня триста, Он так же юн, а я – уже старик. Но как мальчишка выхожу на пристань, Услышав чаек сумеречный крик. И мне сулит немереное счастье Немереной гордыни торжество, Что сделаться и я могу причастным К суровому бессмертию его. И до конца отжив свой век короткий, Уже не слыша пушку над Невой, Стать завитком литой его решётки И камнем безымянной мостовой. 2003

Лавуазье

 Снова осень переходит в зиму. Потемнело небо – быть грозе. «Головы мои грызут корзину, – Так палач сказал Лавуазье, – За неделю каждую источат, Подавай им новую – хоть плачь! Ну, а вам, месье, спокойной ночи!» – Улыбнулся ласково палач. Дождь звенит о черепицу кровель. Тает дым от факельных огней. Страшен человек, вкусивший крови, – Зверя ненасытного страшней. Казней ежедневная рутина – К ней так быстро привыкаем мы! И стучит в Париже гильотина, Истребляя лучшие умы. Так пойдёт и дальше. Век от века Будет всюду крови до колен. Человек, убивший человека, Укрепит в потомстве этот ген. Будут долго в мире править черти Бесконечный и кровавый бал. Ну, а жизнь возможна после смерти, Как Лавуазье и полагал. 2003

Царь Давид

 Первый бард на планете, пастух иудейский Давид, Что плясал от восторга во время общения с Богом, Отчего и сегодня еврей в лапсердаке убогом При молитве качаться вперёд и назад норовит. И тебе, говорят, с сыновьями не слишком везло, Ты чужую жену возжелал, несмотря на запреты. Научи различать, где добро обитает, где зло, – То, что тысячи лет различать не умеют поэты. Научи меня счастью коротких любовных минут, Тёмной ярости боя, и светлому пенью кифары, Научи меня стойкости, если друзья предадут, Потому что, как ты, скоро немощным стану и старым. Давний предок таинственный, царь моей древней страны, О тебе, постарев, вспоминаю всё чаще сегодня. Научи меня петь, не жалея себя и струны, А порвётся струна, – так на это уж воля Господня. Пусть тучнеют стада меж библейских зелёных полей, Где звенят твои песни, земным неподвластные срокам, И склонились посланцы у пыльной гробницы твоей Трёх враждебных религий, тебя объявивших пророком. 2003

Серебряный век

 Когда говорят: «Серебряный век», – я вспоминаю Чайную ложечку из серебра, купленную в «Торгсине» На деньги, накопленные отцом ко дню моего рожденья, Как говорили тогда: «На зубок». После её обменяли В блокадном сорок втором году на тощую пайку хлеба. Когда говорят: «Серебряный век», мне вспоминается снова Ахматовой белая голова, убранная цветами, Под низким сводчатым потолком храма Николы Морского, Плывущая в открытом гробу над всхлипывающей толпою. Когда говорят: «Серебряный век», я вспоминаю небо, Червлёным пылавшее серебром над крышей соседнего дома, В проёме распахнутого окна узенькой комнатушки, В которой ютились мы после войны с родителями моими, И подоконник перед окном, крашеный белой краской, Со стопками уцелевших книг, не знавших переизданий. Серебряный век не дошёл до нас. Он канул в чёрную Лету, Как эта ложечка из серебра, сточенная зубами. Минувший век поседеть успел в самом своём начале, Предчувствуя две Мировых войны, Освенцим и Хиросиму, Когда поэты будут молчать и разговаривать пушки. О нём вспоминаем мы невзначай, когда в июньскую пору Расплавленной полночи серебро затопляет собой каналы, Над которыми шпилей и куполов горят поминальные свечи. 2003

Памяти конвоя PQ-17

(песня)

 Аргумент в неоконченном споре – Злой сирены пронзительный вой. Для похода в студёное море Корабли собирает конвой. Им волна раскрывает объятья, Им поют, провожая, гудки. Это ваши друзья или братья, – Помолитесь за них, моряки. Каждый твёрдо в звезду свою верит. Только знать никому не дано, Кто вернётся обратно на берег, Кто уйдёт на холодное дно. Не дожить им до скорой победы, Ненадёжной мечте вопреки. Это ваши отцы или деды, – Помолитесь за них, моряки. Вспомним тех, кто стоит у штурвала, Чтоб погода нелётной была, Чтобы бомба суда миновала И торпеда в пути обошла. Отлетают их светлые души, Словно чайки в полёте, легки. Никому не добраться до суши, – Помолитесь за них, моряки. Над водою, солёной от горя, День полярный горит синевой. Для похода в студёное море Корабли собирает конвой. Там грохочут салюты прибоя, И намокшие тонут венки. Это те, кто закрыл вас собою, – Помолитесь за них, моряки. 2003, гидрографическое судно «Сенеж», Баренцево море

Успенская церковь на Васильевском острове

Девушка пела в церковном хоре…

Александр Блок «Вождей и воинов, на поле брани убиенных, Прими к себе, и память сотвори». Нестройный хор звучит в церковных стенах, Где пахнет свежей известью внутри. Здесь отпевают моряков конвоев, Что сгинули отсюда вдалеке. Меж прочих, с непокрытой головою, Стою и я со свечкою в руке. Забытые припоминая раны, Под флагами союзных прежде стран, Среди других согбенных ветеранов Стою и я, как будто ветеран. Поскольку здесь мой дом сгорел в блокаду, В которую мне выжить довелось, И сам я уроженец Ленинграда И Петербурга нынешнего гость. Знаком мне с детства чаек этих гомон, И монументов бронзовая рать. Сюда и сам я, не в пример другому, Когда-нибудь отправлюсь умирать. А девушки поют в церковном хоре, И далеко от питерской земли Шумит в тумане Баренцево море, Погибшие скрывая корабли. 2003

Добрые люди

 Слово «добро» на Руси означало «богатство». Добрые люди – богатые люди: не дрань-голытьба. Их призывали в свидетели. Это лишь братство Объединяло владельцев крещёного лба. Золото храма, с узорной насечкой кольчуга – Всё разорит повидавшая виды орда. Нищие толпы приходят с востока и юга, Пыльная конница с визгом берёт города. Колокол бьётся в набатном прерывистом гуде. Время приходит за други своя постоять. Враг приближается, – ратуйте, добрые люди! Гибнет добро, – и святая рассыпана рать. Так и пошло на заснеженном русском просторе – Грабить подряд, не щадя ни своих, ни чужих: Тушинский вор возомнит о московском престоле, Царские бармы похмельный примерит мужик. Своды усадеб глодает голодное пламя. Шлют кулаков на этап в Соловки и Инту. Кто и когда, по какому бесовскому плану, В ранг добродетели ввёл на Руси нищету? С давних времён до сегодняшних сумрачных буден Длится лихая, разбойная эта пора. Где вы, откликнитесь, ратуйте, добрые люди! – Нету без вас, и не будет в России добра. 2003

Попутчик

 Под крылом, над спящим Ленинградом, Небо разгорается в дыму. Мой сосед, со мной сидящий рядом, Он куда летит и почему? Осторожным удивлённым глазом Он в окно глядит на облака. Он покуда не женат ни разу И друзей не хоронил пока. Снежного не покидал причала, С чёрной не соседствовал бедой. Он худой, носатый и курчавый, – Я сутулый, лысый и седой. Повидал пока он в жизни мало, В дальний отправляясь перелёт. Ждёт его на Мойке дома мама, А меня никто уже не ждёт. Как бы жизнь свою построил, если Всё начать сначала, не пойму. Мой сосед, сидящий рядом в кресле, Он куда летит и почему? Снова оказалось по пути нам, Неразрывным связанным родством. Я лечу на турбореактивном, Он ещё на старом – винтовом. За окошком сгустки чёрной влаги Превращает солнце в молоко. Далеко лететь ему, бедняге, – Мне уже – совсем недалеко. Пропасти под облаками круты. На востоке теплится рассвет. Мы летим по одному маршруту С разницею в пять десятков лет. 2003

Московское время

 Московское быстрое время Нельзя удержать тормозам. Москва забывает быстрее, Поскольку не верит слезам, Порою при этом, однако, Не помня и собственных слёз. Так конница рвётся в атаку, Бросая обузой обоз. От силы каких-нибудь минет Лет пять или десять, и вот Нет Галича нынче в помине, Высоцкий назавтра уйдёт. Уляжется общее горе, Утихнет людская молва. А в Питере время другое Неспешно течёт, как Нева. Там в белые ночи без тени, Когда поднимают мосты, О Бродском скучает Литейный, Ахматову помнят «Кресты». И память печальная длится, Как полночь в июне светла. Две разные эти столицы, Как две головы у орла. Один часовой у них пояс, Но разного времени бой. Несущийся бешено поезд Не может связать их собой. И мы понимаем внезапно, Что бьются сердца их не в лад, – Москва устремляется в завтра, А Питер всё смотрит назад. 2003

Финикийцы

 Финикийцы, пришельцы из моря, – Непоседы, торговцы, пираты, Были, как утверждает историк, Низкорослы, худы, вороваты. Города же, подобные Тиру, Были, если свидетельствам верить, Не дома их, а ориентиры, Опознать помогавшие берег. Оплывая вокруг океаны, Нападая на более слабых, Острова открывали и страны, От потомков не требуя славы. Погибали под чаячьим плачем, От стихии не ждя сантиментов, Но ни счастья они, ни удачи, Не искали внутри континентов. Не пасли они коз, как евреи, И не плавили медь, как шумеры, А стремились уплыть поскорее, Чтобы море под днищем шумело. Всё равно им – Восток или Запад, Всё равно, что упрятано в трюмах, Лишь бы чувствовать йодистый запах Этих волн, неизменно угрюмых. И не важно название понта, – Лишь бы снасти скрипели негромко, И плыла у краёв горизонта Узкой суши зелёная кромка. 2003

Поэзия

(песня)

 Начинается всё с вакханалий, С буйных оргий сатиров и нимф, Где кифара уместна едва ли, А затем превращается в миф. Начинается с пенья свирели, Что весёлый ведёт хоровод, А кончается всё на дуэли, Где от пули судьба не спасёт. Начинается всё же с верлибра, С голых танцев на тёплых ветрах, Где какую подругу ни выбрал – Всё прекрасно на первых порах. А кончается в русской метели, И пройдя этот горестный путь, Как Волошин в своём Коктебеле, Не сумеешь назад повернуть. Начинается с пьяного пира И плетенья веночков из лоз, А кончается драмой Шекспира, Где актёр погибает всерьёз. Начинается с пляски по кругу, Возлияний на белой скале, А кончается зимнею вьюгой И свечой, что горит на столе. 2003

«Мне бы жить на зелёном Рейне…»

Auf die Berge will ich steigen.

Heinrich Heine Мне бы жить на зелёном Рейне, Где поёт Лорелея сладко, Умереть молодым, как Гейне, И шестого не знать десятка. Путешествовать по Гарцу, Где гуляет свободный ветер И молочная друза кварца В полутёмной пещере светит. Останавливаться в сёлах, Где в ущельях звенят потоки, И любить его муз весёлых, Полноногих и краснощёких. В долголетии мало толка. Хитроумным врачам не верьте: Жизнь поэта должна быть долгой Не при жизни, а после смерти. Мне бы жить на зелёном Рейне, Наблюдая его теченье, Где то праздничные ферейны, То любовное увлеченье. Мозельвейна прозрачным зельем На закате снимать усталость, Воспевая чужую землю, Что с рожденья тебе досталась. И на светлые глядя кроны, Невозможно поверить просто, Что придёт «Ein trauriger Monat» Неизбежного Холокоста. 2003

Эгейское море

 Чета облаков на поверхности лунного лимба, Закатное небо, пылающее в огне. Эгейское море капризно, как боги Олимпа, – Сегодня смеётся, а завтра впадает во гнев. Страна островов, что покрыты бессмертною славой! Не здесь ли когда-то в эпоху поры молодой Возникло у греков впервые желание плавать По узким проливам с пронзительно синей водой? О, вечный соблазн, неизменно оставшийся острым, Что гонит вперёд, любопытство на миг утолив: Лишь только вот этот соседний обследовать остров, Лишь только один пересечь неширокий пролив. Но землю покинув, как в нынешний век космонавты, На узкой фелюге, подняв над собой полотно, Уже отплывают, уверовав в миф, аргонавты В далёкой Колхиде украсть золотое руно. Спеши же поймать убегающий край горизонта, Пока благосклонен сегодня к тебе Посейдон. На север плыви за пределы Эвксинского Понта, Где в мелкое море впадает медлительный Дон. Пусть чайки, как жёны, над брошенным берегом плачут. Взяв хлеб и вино, изготовив для схватки броню, Восславим богов и наполним свой парус удачей, – Удача, как ветер, меняется трижды на дню. И манит плывущих то Азия вновь, то Европа, И тает бесследно кильватерный след за кормой, Где в доме забытом унылая ждёт Пенелопа, Надеясь наивно, что муж возвратится домой. 2003

Филодем

 Благословите, о боги, певца Филодема, В гости к Эроту идущего нынче опять. В доме гетер, приходя для любовного дела, Драхмы свои он считает, с оплатой боясь оплошать. Предпочитает дешёвый нарцисс он венку из душистых левкоев, Мире сирийской – простую шафранную мазь. Флейтой кривою готов он свой слух успокоить, С новой подругой вступая в любовную связь. Там, где другие по десять швыряют талантов, Пять только драхм он заплатит – не всё ли равно? Маслом лиловых олив наполняя настольную лампу, Самое недорогое закажет вино. Так и останется в памяти он у потомков, Если сумеет припомнить его кто-нибудь. Ярче сияй для поэтов, Селена, в потёмках, К ложу любви освещая извилистый путь! 2004

Рамонь

 Океанской пронзительной сини Не увяжешь с лесной стороной. Корабельная слава России Начиналась на глади речной. Там под шорох былинной дубравы, Где лесные закаты грустны, Остроносые ладили шнявы, Не щадя корабельной сосны. И сплавляли их туркам на горе Вдоль по Дону до самых низов, Где стояла, закупорив море, Басурманская крепость Азов. И чесали седые затылки Воеводы, несмелы пока, Но, как пробку из винной бутылки, Этот кляп вышибала река. И смотрел на воронежский берег, На кораблик свой первый ступив, Лейтенант необстреляный Беринг, Что откроет холодный пролив, И умрёт капитан-командором На границе арктических вод, В океане Великом, в котором Свой последний закончит поход. Там прибои грохочут, как пушки Под скуленье голодных песцов. Вдалеке от кудрявой опушки, Где придумывал вирши Кольцов. И горит под круженьем вороньим Перелесков зелёный огонь, Над прозрачною речкой Воронеж В том краю, что зовётся Рамонь. 2004

Пожелание

(песня)

Светлане Сивковой

 Когда, путь закончив трудный, Стану немощным и старым, Бесполезный для науки, Попаду в небесный трал, Дайте место мне на судне, На котором прежде плавал, И гитару дайте в руки, На которой я играл. Дайте в руки мне гитару, Позолоченные струны, Чтобы, жизнь начав сначала, Стал я снова молодой. И, рождён кассетой старой, Поплывёт мой голос юный У знакомого причала Над балтийскою водой. Будут плыть по водной ртути Теплоходы или яхты, Мимо судна в ровном беге Проплывая стороной, Буду я сидеть в каюте На своей бессрочной вахте, Над чужой рекою Прегель, К морю синему спиной. Буду в праздничном прикиде, Позабывший про амуры, Я смотреть потомкам в лица, Ничего не говоря. И, наверное, при виде Восковой моей фигуры Будут юноши стремиться В отдалённые моря. Пусть над палубою влажной Маяки горят в тумане, И ласкает снова уши Чаек сумеречный смех, Потому что очень важно, Чтобы плавать в океане, Отпихнуть ногою сушу, Как говаривал стармех. 2004

Люксембургский сад

 Студенты лежат на траве в Люксембургском саду, Из памяти вызвав Мане голубые полотна. Подобную сцену навряд ли в России найду, Что так же была бы безоблачна и беззаботна. Под надписью, что запрещает лежать на траве, Стоит полицейский, скучая на солнце весеннем. Вокруг на лужайках ленивое длится веселье, Влюблённые дремлют, прильнув голова к голове. Вся Франция спит в этот час в Люксембургском саду – Младенцы в колясках, в узорных шезлонгах старушки. Не здесь ли гремели теперь устаревшие пушки, Неся коммунарам последнюю в жизни беду? Их здесь расстреляли, у этой вот низкой стены, Где юная пара целуется самозабвенно, Являя собою скульптурную группу Родена, Что спит, убаюкана миром дневной тишины. И я через сад по песчаной дорожке иду, На них озираясь завистливо и воровато. Студенты лежат на траве в Люксембургском саду, Сбежавшие с лекций, как мы убегали когда-то. Шумящий Париж обтекает сей мир лежебок, Где спят амазонки, короткую сдвинув тунику, И дремлет над садом на солнечном облаке Бог, Как праздный студент, что дождаться не может каникул. 2004

Данте Россетти

 Рыжеволосые женщины художника Данте Россетти, Которые вряд ли реально существовали на свете, Воплощённые в Прозерпину, Еву или Лилит, – Я впервые их встретил на выставке в Амстердаме И, раз заглянув им в глаза, забыть не могу годами, – Они вызывают бессонницу, и сердце от них болит. Рыжеволосые женщины с незагорающей кожей, Они на его натурщиц были совсем непохожи И непохожи были на жён его и подруг. Неясно теперь – по божьей, по дьявольской ли указке Смешивал он в палитре жёлто-зелёные краски, Вызывая у современников восхищение и испуг. Рыжеволосые женщины с глазами болотного цвета, Бездонней которых в мире, оказывается, нету Ни голубых, ни карих, ни антрацитовых глаз, Тебя поведут за ними зелёные звёздные карты От глаз троянской Елены до пристальных глаз Астарты, В которые ты заглянешь в самый последний час. Рыжеволосые женщины художника Данте Россетти. Печальны и неулыбчивы они на любом портрете. За спинами их то замок, то эллинский белый храм. Франческа и Саломея, Далила и Беатриче, – Различны у них наряды, но нету у них отличий. Они исчезают на время и снова приходят к нам. Вот оно, доказательство любовного постоянства: Рыжеволосые женщины заполняют собой пространство. Тысячелетние царства состарятся и умрут. Меняются одеяния, обычаи и пейзажи, Но на скользящем фоне остаётся одна и та же Рыжеволосая женщина с глазами, как изумруд. 2004

В кафе

 Вниз ведущая крутая ступенька. Сигаретный над стойкою дым. Забегают сюда выпить частенько Ленин вместе с Николаем Вторым. С Красной площади сбежав от туристов, От валютных небогатых щедрот, Двести граммчиков возьмут или триста, И в придачу иногда бутерброд. Выпьют водочки с закуской попроще, Залатают перед зеркалом грим И вернутся на морозную площадь За два доллара сниматься с любым. Потешается эпоха другая, Не боящаяся прожитых бед. А история глядит, не мигая, Двум подвыпившим актёрам вослед. Лента яркая в петлице алеет. Тускло светит мишура эполет. Одному из них брести к мавзолею, А другому – за Уральский хребет. 2004

Иннокентий Анненский

 Дева с кувшином над вечной водою, О земляке своём печалься. Анненский, борющийся с нуждою, Грозным недугом и начальством, Умер на привокзальных ступенях, Не доехав до царскосельской чащи, Не прочтя приказа об увольнении, Утверждённого высочайше. Его современники были грубы И стихам поэта не слишком рады. Говоря о нём, поджимали губы, Встречаясь с ним, отводили взгляды. Знаток и ценитель латыни косной. Серебряного века предтеча. Напечатай сонеты его Маковский, Возможно, сердцу бы стало легче. У вершины Олимпа упавший наземь, Покоряясь капризу Господня гнева, Он остался учителем тех гимназий, До которых нам теперь – как до неба. Под царскосельскими облаками Он витает в красном закатном дыме. Посмертно обобранный учениками И всё-таки – не превзойдённый ими. 2004

Стыд

 Снова ноябрь, по-московски сырой и гриппозный, Мокрые вьюги и дождь ледяной во дворе. Чувство стыда появилось сравнительно поздно, В Греции древней, на хмурой троянской заре. Неотомщённой обиды оно не простит нам, И милосердия тоже оно не простит: Стать победителем, кровь проливая, не стыдно, – Стать побеждённым – вот это, действительно, стыд. Попеременно, то слабость являя, то силу, По лабиринту уводит непрочная нить. В смертном бою наплевать на ахейцев Ахиллу, Но за Патрокла не может он не отомстить. Вечно сражаясь с людскою натурою дикой, Кверху побеги зелёные тянет лоза. В царстве теней нелегко будет, верно, Эдипу: Как на родителей сможет поднять он глаза? Стала сложнее со временем эта картина. Вот и мои на исходе, как будто, года. Так почему же оно на меня накатило, Невыносимое, жгучее чувство стыда? Стыд за мученья моих опозоренных предков, Стыд, что по жизни не лучшею шёл из дорог. Стыд потому, что обманывал близких нередко, А не обманывать тоже, как будто, не мог. Стыд за народ мой, привыкший к порядкам острожным, Стыд за желание новому верить царю, Стыд за молчание, и за того, кто возможно Не понимает, о чём я сейчас говорю. 2004

Церковь Рождества Богородицы в Кремле

 Там, где звёзды над башнями меркнут, Остывая в морозной пыльце, Рождества Богородицы церковь Сохранилась в Кремлёвском дворце. Повествуют старинные книги, Как в забытые нынче года Самодержцы, – убийцы, расстриги, Приходили молиться сюда. Мне охранник, от жизни усталый, По секрету поведал о том, Что бывал здесь украдкою Сталин, И в начале войны, и потом. Грохот танков у волжской излуки. Сорок третий решительный год. На коленях стоит колчерукий И земные поклоны кладёт, Повторяя, как это ни странно, Убиенных друзей имена. И дрожит за дверями охрана, Ибо слышать его не должна. Видно, сильно его прихватило, Если, верящий в кровную месть, Осознал он, что Высшая сила И над ним, выясняется, есть. Все злодеи, что связаны кровью, В Бога веруют до одного. «Шмо, Исроел» – промолвил Зиновьев, Когда ставили к стенке его. И дрожа перед скорой расплатой, Мутным глазом кося на киот, Вспоминает молитвы усатый И в сообщники Бога зовёт. И кружит над столицею мглистой, Дополнением прочих улик, Нечестивого семинариста Не услышанный Господом крик. 2004

Страх

 Неоднократно за годы моих экспедиций Страх я испытывал, ибо коварен маршрут. Тем, кто кричит, что нигде ничего не боится, Не доверяю, поскольку, наверное, врут. Нервные клетки не раз приходилось мне тратить: В небе горел, штормовал у оскаленных скал, В глубоководном на дне побывал аппарате, И под прицелом ревнивого мужа стоял. Прыгал с порога на лодке в районе Талнаха, Одолевая объятую ужасом плоть. Доблесть не в том, чтобы вовсе не чувствовать страха, – Доблесть, скорее, в умении страх побороть. Остерегайся его ядовитых укусов, – Невычислимо движение горних светил. Не позволяй, в нежелании праздновать труса, Чтобы врасплох он, внезапно тебя захватил. 2004

Век аккордеона

 Бинтует землю монотонно Забвенья сумеречный снег. Мы жили в век аккордеона, Гитарный предварявший век. С победной сочетаясь датой, С войной распаханных полей, К нам из неметчины проклятой Пришёл сей воинский трофей. Он стал подобием обновки В быту голодных городов, И перламутровые кнопки На нём сияли в шесть рядов. Пришелец этот чужестранный В степи бескрайней и тайге Напоминал о жизни странной И о поверженном враге. Он модным щёголем ворвался В войною разорённый край, Где закружил нас в вихре вальса Про старый голубой Дунай. И человеческий обрубок, Безногий пьяный инвалид, Меха растягивая грубо, Кричал о Сталине навзрыд. Ах, эта песенная древность, Всё заполнявшая вокруг! Добро и зло, любовь и ревность, Вмещал щемящий этот звук. Тоска пронзительных мелодий Переполняет грудь мою, Когда в подземном переходе Его я вновь опознаю, Где под мехов глухие вздохи, Перед бегущею толпой, Старик, как памятник эпохи Стоит над шапкою пустой. 2004

Тень предка

 Я не сам по себе – я лишь тень отдалённого предка. Временами мне кажется – с ним я один человек. Я на дереве общем всего лишь случайная ветка, От которой появится новый зелёный побег. Я лишь тень моих предков, поэтому режут мне уши Свист нубийских мечей и немецкое «хальт» за спиной. Чёрный дым Холокоста меня в сновидениях душит: То, что с ними случилось, случилось уже и со мной. Я за их униженья живу в постоянной обиде. Ощущаю надёжность к работе приученных рук. И когда ты испуг временами в глазах моих видишь, Я отчётливо знаю, откуда приходит испуг. Не останусь с тобою, – меня призывает дорога, Как она призывала их тридцать столетий назад. И когда говорю, что в единого верую Бога, То не я говорю тебе это, – они говорят. Миллионы за мною и передо мной миллионы. Жар свирепой пустыни, зола от костров на снегу. Как измученный зэк, из невидимой этой колонны Я и рад убежать бы, да только, увы, не могу. 2004

Песня о Кремле

(песня)

 За этой красною стеной И днём и ночью бьют куранты, Цари в соборах мирно спят Под тёмным золотом икон. Здесь иногда порой дневной Толпою бродят экскурсанты, Звенит, как много лет назад, Церквей кремлёвских перезвон. За этой красною стеной Дымила сталинская трубка, Рубил не покладая рук Боярам головы Иван. Над необъятною страной Он возвышается, как рубка, И плещет времени вокруг Необозримый океан. Но он настанет, этот миг, Когда ответят государи За все кровавые дела, За все минувшие года, Когда Царь-пушка прогремит, Когда Царь-колокол ударит, Оповещая, что пришла Пора для Страшного суда. Пока безмолвствует народ, А в небесах, где зимний холод, Над тьмою храмов и палат Добро и зло играют блиц, – Через столетия плывёт Ненаселённый этот город, И звёзды красные горят Над самой лучшей из столиц. 2004

Островитянин

Мы старые островитяне…

Вадим Шефнер От рождения островитянин, Я спокоен и весел, когда За трамвайными блещет путями В неподвижных каналах вода. Никогда я на море не трушу, Доверяя себя кораблю. Не люблю я бескрайнюю сушу, А бескрайнее море люблю. Мне далёкие архипелаги Приносил на заре океан, Где вились разноцветные флаги Неизвестных до этого стран. От Колгуева до Гонолулу, От Курил и до Малых Антил, Привыкая к прибойному гулу, Я их в юности все посетил. Собирал деревянные маски, С аквалангом нырял между дел, И на идолов острова Пасхи С суеверным восторгом глядел. Но, ходившему Зундом и Бельтом, Больше дальних морских берегов, Полюбилась мне невская дельта, – Полинезия в сто островов. Изучивший от веста до оста Океана пронзительный цвет, Полюбил я Васильевский остров, В мире равных которому нет. Где весною на запад с востока Проплывают флотилии льда, И у Горного, возле футштока, О гранит ударяет вода. 2004

«У природы законы простые…»

 У природы законы простые, Что об этом ни говорите. Мне случись бы родиться в пустыне, Я бы песни слагал на иврите. Я с судьбой понапрасну не спорю, Чтобы сердце потом не болело. Если б рос я у тёплого моря, То писал бы я справа налево. Жил бы в доме под красною крышей, И стихи бы читал на тусовке, Где одни лишь согласные пишут, Добавляя потом огласовки. Тасовал бы ивритские рифмы, Возмужал бы на службе солдатской И нырял на эйлатские рифы, Аквалангом снабжённый и маской. В том краю, где цветные эстампы Иллюстрируют Библию снова, Я, наверное, классиком стал бы, А по-русски не знал бы ни слова. Мне желали бы многие лета, И в журналах печатали фото, Только был бы не я уже это, А другой, неизвестный мне кто-то. 2004

Дамба

 Всё, что в памяти стёрто годами, Вижу, вновь в освещении резком. Я стою на недостроенной дамбе Меж Кронштадтом и Сестрорецком. Чайка белая кружится устало. Жжёт лицо прикосновение влаги. Рядом грузные пыхтят самосвалы, И опоры городят работяги. Бьёт по берегу волна однозвучно И о камни разбивается в пене. «Торопитесь, – говорит, – потому что Приближается пора наводнений». Все события из памяти стёрты, Их сегодня и следа не ищи ты. Эти ставшие руинами форты, Были грозною когда-то защитой. Не вчера ли мы при тлеющей лампе Подыхали в окруженье немецком? Я стою на недостроенной дамбе Меж Кронштадтом и Сестрорецком. Ветер Балтики крепчает нагонный, Подгоняя: «Поспешайте, не ждите!» За спиною дворцы и колонны, За спиной исчезающий Питер. Объявление звучит штормовое. Перечислить сумею едва ли, Сколько раз с неугомонной Невою Понапрасну земляки воевали. Но проливами становятся реки, И учёные расчислили точно: То, что было в девятнадцатом веке, И в двадцатом – это только цветочки. Неприятно вместо добрых напутствий Нам напутствия слышать такие. Неужели Петербургу быть пусту, Как пророчила ему Евдокия? Угрожает нам солёным напитком Новый век, что не пройдёт стороною. Представляется наивной попытка От него отгородиться стеною. Эту дамбу потомки в финале Раскопают наподобие Трои, Потому что всё, что мы начинали, Никогда не успевали достроить. Были с детства мы к лишениям стойки, Но лихие не рассеялись чары: Лишь руины мы встречали и стройки, Как заметил мой приятель Анчаров. А под старость так хотелось и нам бы Хоть немного помечтать о хорошем! Я стою на недостроенной дамбе Между будущим веком и прошлым. 2004

Попытка к бегству

 Кровавые знамёна Октября, Мы с ними век свой прожили не зря, – Они и нынче причиняют боль нам. Поэт, изображавший бунтаря, С потомками сквозь годы говоря, Был в личной жизни слабым и безвольным. Он, изо всех вытягиваясь жил, Великой Революции служил, С родной страной делил её напасти, Но, полюбивший с юношеских лет, Свои стихи подняв, как партбилет, От женщины зависел и от власти. Помахивая грозным кулаком, Он пел, одолевая в горле ком, Всю звонкую им отдавая силу. Обеими обманут и влеком, Он у обеих был под каблуком, И обе привели его в могилу. Невозмутимый сохраняя вид, Он бронзовый на площади стоит, Хвалебными статьями пережёван. Его поэм артиллерийский ряд Потом опять для жизни возродят Письмо и резолюция Ежову. Последний выезд. Франция. Париж. Не убежишь, Володичка, – шалишь: О Яковлевой и не думай лучше. Обратно возвращаясь, по пути, Он отдал фирме «Лориган Коти» Весь гонорар, который был получен. Печален звук оборванной струны. Давно уже в помине нет страны, Чей паспорт был ему иного ближе. Погиб поэт, и нет его вины, Что никому сегодня не нужны Все сто томов его партийных книжек. Минувший век немыслимо далёк. Он догорает, словно уголёк. Конец поэта горестен и жалок. Но много лет, пока не вышел срок, Его подруге клали на порог Букеты им оплаченных фиалок. 2004

«В парижском Дворце инвалидов…»

 В парижском Дворце инвалидов, Где Наполеон погребён И статуи скорбного вида Склонились у пышных колонн, Где слава витает в зените И всё говорит о войне, Я надпись нашёл на иврите На серой надгробной стене. Гласили под надписью даты, Что вечный нашли здесь покой Погибшие в битвах солдаты Далёкой войны Мировой. И глядя на список унылый Спасавших французскую честь, Я вспомнил: такие могилы В Берлине во множестве есть. На кладбище Вайсензее, Где юность свою и талант Зарыли солдаты-евреи, Погибшие за Фатерлянд. Сражаясь на Марне и Ипре, Воюя с обеих сторон, Евреи за Родину гибли, Врагу причиняя урон. В краях, где железная вьюга Огнём выжигала поля, Они убивали друг друга Чужого отечества для, Его в размышлении косном Наивно считая своим. И жирным костром Холокоста Европа ответила им. 2004

Улица Толбиак

 Угловая квартира в доме на улице Толбиак, С двух сторон обтекаемом автомобильным потоком, Где над острою крышей вращается зодиак, И дубовые бочки в подвале лежат глубоком. Этот город поэтов, художников и забияк, Что, однажды увидев, потом позабыть не просто. Угловая квартира на улице Толбиак, И окно, выходящее прямо на перекрёсток. Угловая квартира на улице Толбиак Хороша особенно летними вечерами, Когда в тёмных углах постепенно сгущается мрак, И вечерний Париж оживает в оконной раме. Парижане приветливы только на первый взгляд, Но увидев Париж из распахнутых этих окон, Возвращаешься в юность студенческую назад, И становится вроде не так уж и одиноко. Не спеши же, приятель, спускать перед жизнью флаг, Ты ведь сам попасть стремился сюда, не так ли? Угловая квартира на улице Толбиак, Театральная ложа над ежевечерним спектаклем. Пусть на сердце тревога, и утро сулит грозу. Всё изменится сразу, лишь только окно раскройте. Декорацией станут ночное кафе внизу И старинная церковь, что громко звонит напротив. И качается дом твой, волне подставляя лаг, Рассекая форштевнем сверкающую окрестность. Угловая квартира на улице Толбиак, Рубка старого судна, плывущего в неизвестность. 2004

«Солнце, кружась на волне, ударяет в литавры…»

 Солнце, кружась на волне, ударяет в литавры, Диском небесным о диск отражённый звеня. Слово «кентавр» происходит от древнего тавра, Соединившего вместе себя и коня. Так он когда-то впервые привиделся грекам, Крепко сжимая коленями конский хребет. Всё это сказки давно миновавшего века. В нынешнем мире кентавров давно уже нет. Да и коней на Земле остаётся немного, Верных помощников предков моих кочевых. Кто одолеть нам поможет сегодня дорогу В век механизмов, бездушных и глухонемых? Пересекая со свистом холодное небо, Мчась по асфальту в бензиновом едком дыму, С кем поделиться посоленным ломтиком хлеба? Песню унылую спеть по дороге кому? Ах, не вчера ли над зябью дымящейся пашни, С Богом своим и суровой природой в ладу, Жили мы дружно с семейством животных домашних, С ними привычно и радость деля, и беду? Не возвратить нам обратно былого уюта. В мире сегодняшнем стал человек одинок. Автомашина или персональный компьютер Не заменяют собаки, лежащей у ног. 2004

Державинская лира

Сергею Некрасову

 Чьи имена запишут на скрижали, Глаголом прожигавшие сердца? Благословил ли Пушкина Державин, Мы так и не узнали до конца. Известно, что, приехав на экзамен, Измученный дорогою старик, Слезящимися поморгав глазами, Спросил швейцара: «Где у вас нужник?» И, не входя в торжественную залу, У печки на кушетке отдыхал, А лицеиста юного, пожалуй, В тот вечер он и слыхом не слыхал. Потом уже легенды накатили: Воображенья юношеский пыл, И сцена, что так ярко на картине Художник Репин нам изобразил. Забудем же про детские игрушки Над золотыми россыпями слов. Нуждались ли в благословенье Пушкин, И Лермонтов, и Анненский, и Блок? Любой из них единственностью славен, Любого опознаешь без труда. Благословил ли Пушкина Державин, Мы так и не узнаем никогда. Но ясно окружающему миру, Витающему в солнечном дыму: Поэт свою единственную лиру Передавать не может никому. 2004

Истоки

 Мне рассказывал Быков Ролан, что играет в «Рублёве» Скомороха, которого стражники бьют, Что хотел воплотить на экране он в подлинном слове Эти песни, что много веков не поют. Он в Публичку пошёл, получив документы на это, И в спецхране нашёл, где истлевшие свитки лежат, Те забытые песни, которые пели поэты На Руси православной пять долгих столетий назад. Он прочёл эти песни, которые пелись когда-то, И в режимную папку обратно упрятал, стыдясь, Ибо в них ничего не сумел отыскать, кроме мата, Непролазного, чёрного, словно апрельская грязь. Что за зрители были в далёком пятнадцатом веке На Великой Руси, из конца им пройдённой в конец, Если брань изрыгая, рукой барабаня по деке, Только этим и мог себя слушать заставить певец? От татарской стрелы занимались пожарами срубы. В осквернённых соборах лежал человеческий кал. И срамные слова повторяли бескровные губы, Предваряя те строки, которые автор искал. Не любовная песня под тёплой козлиною шкурой, Не вакханки хмельные, что пляшут с тимпаном в руках, А площадная ругань да взгляд исподлобия хмурый – Вот и всё, что осталось на память об этих веках. Только дыба и кнут, и разбухшие трупы в колодцах, Да кричащее в небе прожорливое вороньё. Только брань или стон. Этот стон у нас песней зовётся, Как Некрасов сказал, впрочем, это уже не моё. 2004

«От Анадыри до Ямала…»

 От Анадыри до Ямала Шёл я тундрою и тайгой. От статей моих проку мало, – Их бы мог написать другой. Позабытые среди прочих, Отойдут они во вчера. Что останется? – Пара строчек. Их споют потом у костра, Старой песенкой, как молитвой, Души страждущие томя, И помянут меня поллитрой, Даже, может быть, и двумя. Видно, прожил я век недаром, Раз витает мой светлый дух Над клубящимся едким паром Просыхающих брезентух. Был и я там, подобно многим, Где над тундрой огни дрожат. И пускай отдыхает Нобель: Мне не надо его деньжат. Мне хлебнуть бы из общей фляги За соседом полсотни грамм, Да чтоб песенку работяги Тихо пели по вечерам. 2004

Часы

 Жизнь свою вечности на весы Положить не стоит труда. Лишь в шестнадцатом веке пришли часы В европейские города. Природа устроила так сама, Сшившая свет и тень, Что вслед за летом идёт зима, Следом за ночью день. А значит и жизнь, как явь за сном, Вернётся потом назад, Как этот колос, полный зерном, Этот зелёный сад. И монах, над лучиной сидя в дыму, Своих не подписывал строк, Ибо уверовал, что ему Продиктовал Бог Те строчки, что в сотах каменных нор Выводила его рука. И когда затевали строить собор, Возводили его века. И не смели ни мастер, ни ученик Ставить своих имён, Поскольку каждый знал в этот миг – Сделал это не он. А над шпилем в бездонности синевы Плыли облака, И жизнь была коротка, увы, Была, увы, коротка. И, запирая дверь на засов, Колокольный слушая звон, Не считали люди своих часов, Не ценили своих имён, Над прялкою напрягая нить Или ложку неся ко рту, Ибо некуда было им спешить – Из темноты в темноту. 2004

Балаклава

Андрею Соболеву

 Балаклавская бухта. Окрестных домов отраженье. Катера у причала – сдается на выбор любой. Оттолкнись от земли, и волны голубое круженье, Как и в юные годы, поманит тебя за собой. Вяжет свежий норд-ост кружевную прибойную пену. На прибрежных кустарниках зелень татарских знамен, И отметины ядер впечатались в скальную стену, Повествуя о битвах былых ушаковских времен. Генуэзские башни чернеют над скифской страною. На надгробных камнях иудейских племен письмена. Всё здесь дышит историей или, точнее, войною, Потому что история – это обычно война. Море с шумом листает цветные скользящие кадры. Пахнет северный ветер горячей полынью степной. Где теснились когда-то фрегаты британской эскадры, Стая лодок подводных укрылась под рыжей стеной. От сарматской стрелы и до этих ржавеющих лодок, Вот и всё, что придумал за тысячи лет человек. И зияет пещера – хранилище боеголовок, Как наглядный пример, что пещерный не кончился век. 2004

«Поделиться могу секретом…»

 Поделиться могу секретом, Что итог мой научный жалок: Доверяю теперь приметам, Уважаю теперь гадалок. Верю чёрному наговору, Наводящему злую порчу, Из себя, как в былую пору, Атеиста уже не корчу. Всё мне прежде, как на ладони, Было ясно по крайней мере, Да вот двери откроешь в доме, А за ними другие двери. И в познании ни насколько Не продвинулись мы, наверно. Пробурили дыру на Кольском, А попали вновь на поверхность. Ближе к старости понимаешь, Что учебники лгут нам с детства, А наука – игра ума лишь И не может спасти от бедствий. Ибо Дарвинская цепочка Или Броуново движенье В этом мире, увы, неточном, Только первое приближенье. 2004

Киров

В железных ночах Ленинграда

По городу Киров идёт…

Николай Тихонов Организатор великих строек, Завершавший с успехом любое дело, Основатель чрезвычайных троек С правом немедленного расстрела, Закалённых партийцев трибун и знамя, Что любимцем народа недаром назван, Умер со спущенными штанами В нестерпимой судороге оргазма. Марширующим массам уже не нужен, На диване, в своём кабинете, в Смольном, Он погиб от карающей пули мужа, Адюльтерный разрушившей треугольник. Повествуют факты как будто точно, Что убил его не усатый гений. Заметает вьюга поля в Песочной На местах расстрельных захоронений. И иду я, сомнениями охвачен, В заводской район за Невой-рекою, Где у Нарвских ворот на проспекте Стачек Он шагает с поднятою рукою. Год напомнив тридцать четвёртый страшный, Он идёт сквозь белую ночь июля В неизменной чугунной своей фуражке, Которую не пробивает пуля. 2005

Колыбельная Анне-Ирине

(песня)

 Спи, моя радость, вздыхая доверчиво, Мир обретённый зажав в кулачке. Где будешь жить ты, тебе не отвечу я, И на каком говорить языке. Звёзды вечерние смотрят участливо Через окно на твою колыбель. Будь же ты счастлива, будь же ты счастлива, Девочка Анна-Ирина-Рашель. Пусть окружают друзья тебя верные В дальнем пути и невзгоде любой. Пусть за любовью туманною первою Грянет последняя сразу любовь. Пусть принесёт тебе радость не частую Юных мечтаний заветная цель. Будь же ты счастлива, будь же ты счастлива, Девушка Анна-Ирина-Рашель. Пусть обойдёт тебя доля увечная, Горьких болезней и бед полоса. Пусть в твоём доме с утра и до вечера Детские будут звенеть голоса. Пусть согревают тебя, как причастие, Тёплые ветры далёких земель. Будь же ты счастлива, будь же ты счастлива, Женщина Анна-Ирина-Рашель. Ну, а пока ты всему улыбаешься, Птичьему крику и шуму дождя. Ну, а пока ты ещё обживаешься, В наш перевёрнутый мир приходя. Звёзды вечерние смотрят участливо Через окно на твою колыбель. Будь же ты счастлива, будь же ты счастлива, Девочка Анна-Ирина-Рашель. 2005

Песня о Баку

(песня)

М. С. Гусману

 Этот город картинкой из сказки Неожиданно вспомнится мне, Там луною сияющий Каспий Пахнет нефтью, добытой на дне. Этот город преградой зелёной Постоянно стоит на пути, По Торговой и по Телефонной В сотый раз предлагая пройти. Невесёлые мысли откиньте На чужбине и в дальнем пути, Потому что бакинец бакинца Где угодно сумеет найти. Меж чужого прохожего люда Улыбнётся земляк земляку: «Посидим-ка, дружок, за армудом И припомним далёкий Баку». Под парижскою острою крышей Или в Хайфе, бредя по песку, От подруги я снова услышу: «Этот город похож на Баку». На базаре, где запахи кинзы, И у края морской синевы, Видит мир она глазом бакинским, Для меня недоступным, увы. Я секрет этот, сколько ни бился, До сих пор разгадать не могу, Я завидую тем, кто родился На лазурном его берегу. Над прибойною белою пеной, Новой песни рождая строку, Пусть кружится всегда во Вселенной Этот глобус с названьем Баку. 2005

«На одной из картин Шагала…»

 На одной из картин Шагала Смерть рождается вместе с ребёнком И лежит в младенческой люльке С небольшою своей косою. Беспокойно ночами плачет, Просит грудь и болеет корью, Начинает вставать на ножки, Понемножечку вырастая. После в школу она поступит И освоит азы науки, Вместе с нами переживая Неудачи романов первых. Едет в отпуск, сидит в застолье, Бесполезные пьёт лекарства И умрёт близнецом сиамским, Чтобы с каждым родиться снова. Постоянной своей соседки Мы, как правило, не замечаем, – Лишь художники и поэты Ощущают её дыханье. 2005

Из Мартина Нимёллера

 Полицейской машины рёв по ночам, Звонки у соседних дверей. Когда брали евреев, я молчал, Потому что я не еврей. Когда коммунистов везли в лагеря, Молчал я, душою чист, Поскольку любому известно, что я, Конечно, не коммунист. Когда за католиками потом Пришли через пару лет, Сидел я снова с закрытым ртом, – Ведь я не католик, нет. А холодный ветер выл за стеной, На Германию ставя печать. И когда пришли, наконец, за мной, Некому было молчать. 2006

Марбург

 Здесь когда-то живал Ломоносов, Постигая науки азы, А поздней, кантианский философ, Накануне вселенской грозы, Молодого учил Пастернака Познавать окружающий мир. Это всё позабыто. Однако Над фахверками съёмных квартир Ранней готикой дышат соборы, И кричит ежечасно петух, Заполняя пространство собою, Говоря, что огонь не потух. В половодье тюрингских туманов Сохранился рассеянный свет, Что идёт от крутых алеманнов И неистовой Элизабет. Над зелёными водами Лана, Это место немало веков Было так почему-то желанно Для далёких моих земляков. Не по их ли незримой указке Приезжаю сюда, пилигрим, Где придумывать начали сказки Два студента по имени Гримм? Не с того ли, от жизни усталый, Я любуюсь, забыв про дела, Той Германией, доброй и старой, Что из памяти нашей ушла? 2006, Марбург

Песня о рыбах

(песня)

 Как научный над этим ни трудится люд, Не разгадана тайна земная: Рыбы знают, куда в океане плывут, А подводная лодка не знает. Из Саргассова моря плывут они к нам, Без особых притом приключений, Пролагая свой путь по магнитным полям, И, возможно, по полю течений. Под тяжёлым покровом морской синевы, В океане – от оста до веста, Ни один командир не сумеет, увы, Не всплывая, найти своё место. Под поверхностью водной, где чаячий гам И волны серебристой изгибы, Рыба жизнь в своем брюхе несёт к берегам, А подводная лодка – погибель. От науки устав, пожилой и седой, Почему, догадался я всё же, Рыба может свой путь отыскать под водой, А подводная лодка не может. Потому что в краю, где отлив поутру, И туманами бухты одеты, Будет рыба метать золотую икру, А подводная лодка – ракеты. 2006

Петербург и Одесса

Светлане Щекатолиной

 Петербург и Одесса – ворота двух разных морей, Что означили путь азиатской державы в Европу. Сколь отличен в столетиях их исторический опыт: Питер создали немцы, а здесь окопался еврей. Под десницею Дюка бульвары в цвету, как в снегу. Веселится народ у когда-то захваченной пушки. Юный Пушкин в Одессе – не скорбный затравленный Пушкин, Пистолет уронивший на питерском чёрном снегу. Да и прочие авторы незабываемых строк, Их легко различить, – всюду нравы свои и замашки. И представить нельзя, чтобы Бабель родился на Пряжке, На Фонтанке Багрицкий, и на Дерибасовской Блок. От кормы броненосца прерывистый катится гром. В серость северных линий вплетается яркая краска. По Потемкинской лестнице детская скачет коляска. В Петрограде восстание – на Молдаванке погром. Непохожая речь и в заливах другая вода В приднестровской степи и на почве болотной и зыбкой. Что на севере горе, – на юге встречают улыбкой, Эта маска горюет, а эта – смеётся всегда. Разойдутся ли врозь двуединые эти миры Или снова вольются притоками в общую Лету. Петербург без Одессы тоскует, как брат без сестры, Как тоскуют зимой по горячему южному лету. 2006

Язык Бога

 Вспоминаю багровый песок Иудейской пустыни, Португальские храмы эпохи Великих открытий. На каком языке разговаривал Бог, – на латыни? На каком языке разговаривал Бог, – на иврите? На церковно-славянском, английском, и греческом, или Языке бессловесном мелодий сурового Баха, В закопчённых соборах, чьи к небу воздетые шпили Вызывают у жителей чувство восторга и страха? На каком языке разговаривал Бог на полотнах Рафаэля и фресках Сикстинской капеллы и прочих, Где среди облаков барражируют ангелы плотно, Отделяя от грешников тех, кто душой непорочен? На каком языке разговаривал Бог, сотрясающий недра, Вниз по склону Синая горячие сыпля каменья? Загорается куст от горячего пыльного ветра, Но не каждый понять в состоянии эти знаменья. Иногда он тайфуном становится чёрного цвета И волною цунами, карая людские пороки. Иногда ненадолго он входит в жилище поэта, По ночам ему в ухо шепча стихотворные строки. Мы общения с Богом всё время мучительно жаждем, Обращаясь к нему раз по сорок, как минимум, на день. На родном языке он умеет беседовать с каждым, Но ответ его каждому вряд ли бывает понятен. 2006

Коломна

(песня)

 Был и я семиклассник зелёный, И, конечно, в ту пору не знал, Что ступаю на землю Коломны, Перейдя через Крюков канал. Поиграть предлагая в пятнашки, Возникает из давних времён Между Мойкой, Фонтанкой и Пряжкой Затерявшийся этот район. Вдалеке от Ростральной колонны Он лежит в стороне от дорог. Был и я обитатель Коломны, Словно Пушкин когда-то и Блок. Здесь следил я, как ранняя осень Гонит жёлтые листья в моря. Здесь осталась на Мойке, сто восемь, Разорённая школа моя. Здесь, гордынею полон безмерной, Я о славе мечтал перед сном, В коммуналках сырых на Галерной, И на Мойке, и на Дровяном. Здесь влюблялся темно и случайно, И женился бездумно и зря, Но кружила над крышами чайка, И гремели в порту якоря. Я ступаю на землю Коломны, Перейдя через Крюков канал, И себя ощущаю бездомным Оттого, что её потерял. Там кружит над Голландией Новой И в далёкие манит края, Прилетая из века иного Белокрылая чайка моя. Прилетая из века иного Невозвратная чайка моя. 2006

Кадеты

 Непросто в эпохе, что прежде была, Теперь разобраться. На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа Кадетское братство. Лежат они молча в сырой темноте, Но нету претензий. Кадетский погон на могильной плите И павловский вензель. Нас школьные манят обратно года, И некуда деться, – Дорога из жизни везде и всегда Идёт через детство. Лежат командиры походов былых, Землёю одеты, И звания нету превыше для них, Чем званье кадета. Лежат генералы дивизий лихих, Геройские деды, И звания нету превыше для них, Чем званье кадета. Кричат, улетая на юг, журавли, Усопших тревожа. Кончаются деньги, – из этой земли Их выпишут тоже. Меняют окраску в соседних лесах Земли обороты. Смыкают привычно ряды в небесах Кадетские роты. Забудьте, кадеты, про пушечный дым, Немного поспите. Пускай вам приснится, мальчишкам седым, Покинутый Питер. Старинной усадьбы таинственный мир С желтеющим садом. И мамино платье, и папин мундир, И Родина рядом. 2006

«От беды не сулит избавленья…»

 От беды не сулит избавленья Ненадёжный научный прогноз. Мы глобального ждём потепленья, А назавтра ударит мороз. Снег повалит в окрестностях Рима, Затвердеют моря, как металл, И придёт ледниковый период, Что в семнадцатом веке бывал. Никогда перед Яблочным Спасом Не случалось напасти такой: Выла вьюга прерывистым басом Над замёрзшей Москвою-рекой. Опустела крестьянская миска, Урожаи сгубила зима. Не старайся напрасно, Бориска, Не помогут твои закрома. Смерть ступила костяшкою в стремя, Мор и холод, проси не проси. Потому-то и Смутное время Началось на голодной Руси. И молились монахи во страхе, И не ведаем мы до сих пор, Что причиною были не ляхи, Не измена, не Тушинский вор. А причина того, что случилось В стародавние эти года, – Византийского Господа милость, Ниспославшего нам холода. 2006

Имена на панели

 В краснокаменном гамбургском доме, Где недолгое время живу, Где улыбчивый старый садовник Постригает утрами траву, И сажает в газончике розы, Ежедневный верша ритуал, Я смотрю на таблички из бронзы, Запечатанные в тротуар. Проживали здесь прежде евреи. Их убила родная страна. Моет дождик, и солнышко греет Позабытые их имена. Оглянись, торопливый прохожий, На оставленный мёртвыми след: Готфрид Клеве, что года не прожил, Эльза Клеве двенадцати лет. Доктор Готлиб, заслуженный медик, Что на третьем живал этаже. Из живущих поныне соседей Их никто не припомнит уже. Был единый финал неизбежен Для детей, стариков и девиц. Адреса депортации те же: Аушвиц, Аушвиц, Аушвиц. Обещание новой угрозы, Раздувающей новый пожар, Эти десять табличек из бронзы, Запечатанные в тротуар. Мир устроен теперь по-другому, И живые живут для живых. Но когда выхожу я из дома, Я всегда спотыкаюсь о них. Я ступаю на них по привычке, Невесёлым раздумьем томим: Заблестят ли такие таблички Перед домом московским моим? 2006

Жаркое лето в Париже

(песня)

 В полудневном чаду от холма, где собор Сакре-Кёр И до Пляс де Конкорд, где на солнце блестят мостовые, Я с подругой пройду, её руку сжимая в руке, Через весь этот город, который увиден впервые. Посмотри под мосты, где качает речная вода Иллюстрации яркие в детстве прочитанных книжек, И, наверное, ты не забудешь уже никогда Этот солнечный день, это жаркое лето в Париже. Я бродил по тайге, я другие любил города, Погружался на дно, поднимался к поверхности снова, Но в дождях и пурге и подумать не мог никогда, Как прекрасно оно – ощущение счастья земного. Кто сказал вам, друзья, что для жизни достаточен Рим? Для меня этот город гораздо милее и ближе. Словно юность моя, он прекрасен и неповторим, Этот солнечный день, это жаркое лето в Париже. Я спускался с вершин, замерзал на дрейфующем льду, Гнал порогами плот, тосковал с нелюбимой женою. Я немало грешил, от судьбы я пощады не жду, Знаю я наперёд, что назавтра случится со мною. Но, когда за окном, не давая мне больше дышать, Запылает закат надо мной, по-осеннему рыжий, Перед будущим сном, я, наверное, вспомню опять Этот солнечный день, это жаркое лето в Париже. 2006

«Мир понятен был классе в десятом…»

 Мир понятен был классе в десятом И до третьего курса примерно. Я в учебники веровал свято: Напечатано, – стало быть, верно. Был отличник я – не оттого ли Твёрдых истин мне помнится масса. Всё я знал про магнитное поле И о роли рабочего класса. Но когда-то понятное в школе Непонятно мне стало под вечер. Ты спроси про магнитное поле, – Я тебе про него не отвечу. Стариком, сединой убелённым, Жизнь прожившим по чьей-то указке, Я известным не верю законам, И охотнее верю я сказке. Облетела увядшая ветка. Времена наступили другие, Но по прошлой эпохе нередко Я испытываю ностальгию. Где припомню в любые моменты Непреложные факты и даты, И на месте стоят континенты, Что сегодня дрейфуют куда-то. 2006

Дерево за окном

 Когда просыпаюсь утром на жёсткой больничной койке И на спине неподвижно после лежу часами, Стараясь не потревожить оперированный позвоночник, То прямо перед собою вижу в окне палаты Чёрные ветви каштана, проступающие из мрака. Так в допотопную пору проявляемых фотографий, В растворе гидрохинона с чёрного дна кюветы Неторопливо всплывали контуры лиц и зданий. Потом восходит солнце, и дерево оживает. Его серебристые ветки населяют зелёные листья, Вспыхивающие на солнце осколками изумруда. Синевой заполняется небо и жемчужными облаками. Потом прилетают птицы, добавляя в картину краски. Антрацитовые грачи с ослепительно жёлтым клювом, Перламутровые дрозды и оранжевые синицы. Это буйство цветов и красок перед вечером убывает. Улетают и молкнут птицы, угасают и меркнут листья, И цветное кино на экране вновь становится чёрно-белым, Чтобы опять раствориться в темноте наступившей ночи. Так в Прощальной симфонии Гайдна отыгравшие музыканты, Отодвигая пюпитры и гася за собою свечи, Неосвещённую сцену покидают поодиночке. И последней свечу свою гасит и уходит первая скрипка, На ходу уже в полумраке доигрывая попутно. И почему-то я вспомнил, как в годы моих погружений В сине-зелёные воды Тихого океана, Глубоководные рыбы, вырванные из мрака Ярким лучом прожектора нашего батискафа, Вспыхивали, сияя, жёлтым, лиловым, красным, Розовым и другими бархатными цветами. А наверху, на судне, вынутые наружу, Быстро они тускнели, с жизнью теряя краски. И, неподвижно лёжа возле окна в больнице, Я для себя внезапно понял природу смерти, Поскольку смерть, вероятно, это потеря красок, Смена цветной палитры Рубенса и Матисса Чёрно-белой гравюрой Дюрера и Серова. И человек, который мир цветной покидает, Как бы его ни держали фаюмские живописцы, Станет бесплотной тенью, чёрной на белом фоне. Эту нехитрую истину понял когда-то Данте, Прогуливаясь с Вергилием в чёрных пространствах ада, Напоминающих штольни угольных шахт Кузбасса, Встречаясь там в Круге Первом с черноволосой Франческой, И заводя беседу с пепельными тенями Великих философов древности Аристотеля и Платона, Которых на первом курсе Горного института Презрительно называли примитивными материалистами Наши самодовольные лекторы по марксизму. 2006

Стена Плача

Виолетте Кибак

 Были оба храма сожжены. Миновала их Господня милость. Только часть разрушенной стены, Вот и всё, что нынче сохранилось. Если обложила вас беда, А на сердце – сумерки и слякоть, Приезжайте к Котелю сюда Богу помолиться и поплакать. На затылке – чёрная кипа, За плечами – полосатый талес. Молится усердная толпа, Господа разжалобить пытаясь. Да и сам я около стены, Глядя на библейские долины, Вспоминаю первый день войны, Ленинграда скорбные руины. Ах, Россия, горькая страна, Где метель за окнами и дождь всё! Нам стена для плача не нужна: У любой заплачь – не ошибёшься. 2006

Любите Родину

 Когда метель за окнами шальная Свирепствует, порою, иногда, Учительницу нашу вспоминаю, Войною опалённые года. Она твердила по сто раз когда-то Голодным ленинградским пацанам: «Всегда любите Родину, ребята», – За что любить, не объясняя нам. Был муж её в тридцать седьмом расстрелян, А мать её в блокаду умерла. «Любите Родину, ведущую нас к цели! Любите Родину и все её дела!» Она болела тяжело под старость. Ушла её седая голова. И всё, что от неё теперь осталось, – Вот эти лишь наивные слова. Я к ней несу цветочки на могилу И повторяю по сто раз на дню: «Любите Родину, покуда будут силы». За что любить, увы, не объясню. 2006

Державин

 Кто вспоминает о Господней каре, Стараясь быть угодным небесам? Старик Державин был и льстец, и скаред, Как правильно Самойлов написал. Курил табак и пил вино, невесел, Алкая новых званий и наград, Трёх мужиков в имении повесил, Несправедливой казни этой рад. Его не стало, – только ветер дунул. Историк, вспоминать не горячись, Что он черту оседлости придумал, И был он в картах на руку нечист. Густой туман. Эпоха беспредела. Струна на лире порвана, как нить. Глагол времён. Кому какое дело, Кто будет после в колокол звонить? Я приезжаю в старый этот город, Настоянный на северных ветрах, Где у стены Софийского собора Перезахороненный этот прах Покоится, народом уважаем, Под желтизною новгородских трав. «Так! – весь я не умру», – писал Державин, И, вероятно, оказался прав. 2006

«Почему лишь Пушкин – наше всё…»

Галине Седовой

 Почему лишь Пушкин – наше всё, Не Толстой, не Лермонтов, не Гоголь, Почему лишь он – наместник Бога, Только он нам грудь мечом рассёк? Почему лишь Пушкин – наша боль, А не Достоевский и Тургенев? Почему лишь он, курчавый гений, Занимает вечно эту роль? Властью и женою не любим, Свой покой нашедший лишь в могиле. Почему мы так о нём скорбим Будто бы вчера его убили? Не с того ли, что вокруг враги, Что, как он, и наше поколенье Не успеет выплатить долги И не отомстит за оскорбленье? И опять потеря тяжела, И опять нам утешаться нечем В час, когда десятого числа В феврале мы зажигаем свечи. 2006

Топонимика

 Слово «река» на угорском наречии «ва», Это известно зырянам с девятого века. Слово «Нева» означает холодную реку, Мутную реку означило слово «Москва». Ну а по-скифски река называется «дон»: Днестр, Дунай или Днепр, а корень единый. Пахнут слова ароматом костерного дыма, Горькой травой, заменявшей кочевнику дом. Кто был хозяином здесь с допотопных времён, Скажут названья, с которыми спорить нелепо. Так Вифлеем на иврите был «Городом хлеба», «Городом дружбы» – арабский сегодня Хеврон. Перекроит эти горы и долы война, Перепродаст многократно политик блудливый, Но восстановят всегда на Земле справедливость Первоначальные древние их имена. 2006

Памяти Иосифа Бродского

 Белое платье невесты похоже на парус, Как отмечал Северянин, забытый поэт, В таллинском парке, где листьев осенних опалость Красит дорожки в багряный и охровый цвет. Парус похож на вопрос, обращённый в пространство, Бродский заметил, уже на другом берегу. Долгие годы постылого их эмигрантства В мире свободы нельзя пожелать и врагу. Что они видели, в море смотрящие зорко, Землю чужую привычно пиная ногой, Первый – с песчаной и плоской косы Кадриорга, С голой вершины Трескового мыса другой? Для неприкаянных нету ни Оста, ни Веста, – Где на вопрос отыскать они смогут ответ? Белое платье, как парус, уносит невесту В тихую заводь, откуда спасения нет. Книгу раскрыв, над судьбою поэтов не плачьте, Их житие превращая со временем в миф. Крест на могиле в Усть-Нарве – подобие мачты, С острова мёртвых в Венеции виден залив. Не для того ли, водою и сушею между, Над побережьями кружится чаячий гам, Чтобы навеки оставить усопшим надежду В путь устремиться к отторгнувшим их берегам? 2006

«Чем моложе, тем менее смерти боишься…»

 Чем моложе, тем менее смерти боишься, Потому что силён, потому что здоров. И из дома опять убежать норовишь всё Под зелёный с поющими птицами кров. И опасность пьянит нездоровым азартом, Испытанием нервов: авось, не помру. Я сижу и считаю таблетки на завтра, С бестелесной партнёршей кончая игру. Для чего был азарт этот в юности нужен, Когда в ряске бездонной тонула нога? Для чего я дразнил разъярённого мужа, Вынимавшего пьяной рукою наган? Для чего под волной, что ломала надстройки, Закреплял я какую-то шлюпку, дурак? Я сижу у стола, пожилой и нестойкий, И поступков своих не пойму я никак. Сколько лет ещё будет испуг этот длиться, На моём недалёком и зыбком пути? И смеются на снимках весёлые лица Тех друзей, что не дожили до тридцати. 2006

«На венках погребальных увяли цветы…»

 На венках погребальных увяли цветы. Над крестами вороны кричали. Почему неулыбчивы лики святых И полны неизменной печали? Не с того ли, что век их был краток и лих, И, по облику судя и жесту, Очевидно, – нисколько не радует их Предстоящее после блаженство. В панихиду и пору венчальных торжеств, Всё маячит он перед глазами, Осторожный, предостерегающий жест, Обращённый к собравшимся в храме. Так пошло с Византии, от первых икон, Где страстей было, видимо, вдосталь, И потом умножалось во веки веков На холстах живописцев и досках. И неярок их нимбов мерцающий свет, Чтобы стало любому известно, Что в загробном блаженстве веселия нет И улыбка, увы, неуместна. 2006

Василий Суриков

 Красноярск – сплошные сумерки, Дня и ночи паутина. Это всё художник Суриков Перенёс в свои картины. Холст с песчаниками бурыми Не украсит вернисажи. У него глядятся хмурыми Даже крымские пейзажи. Почему, в палитру веруя, В вековые дали канув, Видит мир за сеткой серою Сын сибирских атаманов? Не сияющий, не розовый, Как у шустрых италийцев, – Хмурый Меншиков в Берёзове, Стон над утренней столицей. Площадь Красная до полночи Кровью полнится и дымом. Ах, не солнечно, не солнечно На сторонушке родимой. Не пройти из грязи в князи нам. Над водою спозаранку Он сидит Степаном Разиным, Утопившим персиянку. Думу думает тревожную Над могучею рекою. Ой, ты, Русь, – тоска острожная, Горе горькое людское! 2006

Сухариха

 С жёлтого песчаного откоса, Где прошла звериная тропа, Половодье приносило кости, Кисти рук, ключицы, черепа. На свободу их из заключенья Выносила мутная вода. Мы стояли ниже по теченью На реке Сухарихе тогда. Запах тленья, приторный и сладкий, Вниз распространялся по реке. Поутру проснёшься – у палатки Скалит череп зубы на песке. В лагерях на быстрых этих реках, Где срока не меньше десяти, По весне расстреливали зэков, Чтобы летом новых завезти. Мы со спиртом поднимали кружки, Поминая этих доходяг. С той поры мне объяснять не нужно, Что такое сталинский ГУЛАГ. 2006

Мариинский театр

 Ах, Мариинка, год тридцать шестой, Отец и я, трёхлетка желторотый. Зал зрительный, пока ещё пустой, Отсвечивает тусклой позолотой. Я помню изумрудный бархат лож, Свои коленки, скованные дрожью, И мягкие ковровые дорожки – По ним как бы летишь, а не идёшь. Мгновения несбыточные те Из памяти не вычеркнули годы, – Таинственные звуки в темноте Опробуемых скрипок и фаготов. В тот давний довоенный выходной Давали «Сказку о царе Салтане». Потом пришла година испытаний, Душила смерть ладошкой костяной. Театр от бомбы в ночь под Рождество Погиб зимой голодною и длинной, И плакал я над чёрною руиной Разрушенного детства моего. Сюда с отцом попали мы опять В сорок шестом, когда он был отстроен. Я это посещение второе До самой смерти буду вспоминать. Всё тот же бархат, скрытый полутьмой, Негромкий гомон праздничного люда, И занавес с плетёной бахромой, Скрывающий таинственное чудо. И понял я, что не вернётся, нет, Блокады нескончаемое иго. Услышанную оперу «Князь Игорь» Любить я буду до скончанья лет. Вокруг меня, куда ни кинешь глаз, Цвели на лицах бледные улыбки, И в оркестровой яме пели скрипки О том, что жизнь другая началась, Где не пугает орудийный гром, Глаза не дразнят хлебные довески, И суть совсем не в плясках половецких, А в этом вот рождении втором. 2006

Гамбург

 В этом городе все деловиты, И суровы, как глянешь, на вид. В этом городе, где ни живи ты, Всюду слышно, как церковь звонит. Батарейка в часах моих села, И сегодня весь день дотемна, Я считаю удары несмело, Что доносятся из-за окна. Отдаётся под сердцем тревожно Эта Божья о времени весть. Ни минуты вернуть невозможно: Два часа, и четыре, и шесть. Пять веков под вороньею стаей, Над медлительной тёмной рекой, Били эти часы, призывая На молитву, на труд, на покой. Что с того, что живёшь ты иначе, И к часам электронным привык? Каждый час твоей жизни оплачет Колокольный тяжёлый язык. И поймёшь ты, идущий за теми, Кто такой же испытывал страх, Что иное считается время На огромных соборных часах. Мне вникать непривычно и странно В эту повесть далёких времён, Что приносит сейчас из тумана Колокольный прерывистый звон. 2006, Гамбург

Поэт и художник

Евгению Абезгаузу

 Не стоит судить пристрастно О разнице измерений: Художник живёт в пространстве, Поэт обживает время. Над жизни пучиной вязкой, Где тонем не докурив мы, Художника держит краска, Поэта проносит рифма. И там, где с бедой бороться Все способы ненадёжны, Поэт за перо берётся, Берётся за кисть художник. С рождения и до гроба Извилиста их дорога. Они неугодны оба И всё же угодны Богу, Когда за питьём нехитрым, Свои затевают пренья, Связуя путём поллитры Столь разные измеренья. Недолог их шумный праздник. Струится листва по рекам. Художник уйдёт в пространство, Поэт – с уходящим веком. Поэт престарелый жалок, Своё переживший время, Который, гнобим державой, Вослед не ушёл за всеми. Он, в век попадая новый, С обидою вдруг услышит: «Вы пишете в рифму? Что вы, – Давно уже так не пишут». Но, вытесненный другими, Времён унесён рекою, Он будет лежать в могиле, О прошлом не беспокоясь, Уйдя от земного быта, В эпоху забивший клинья, Как ракушка трилобита В зелёной кембрийской глине. 2006

Лжедмитрий Второй

 Белорусский еврей, возомнивший о царском престоле, Лжедмитрий Второй, что известен как Тушинский вор. От бояр до псарей обращенье имел он простое, Был рябой и хромой, но умом неизменно остёр. Всем врагам на беду он процарствовал зиму и лето, Власть свою утверждавший от Тушино и до Твери, И в девятом году в патриархи возвёл Филарета, От которого дальше Романовы вышли в цари. Был хитёр этот жид, но, хотя был горазд на интриги, Недостаточно крут, чтобы Русь удержать в кулаке. Когда был он убит, на иврите старинные книги, В том числе и талмуд, отыскали в его сундуке. Век наш тёмен и лих. На Земле беспредел и разруха. Нищета и застой, и вражда стоязычных племён. «Повесть лет временных» повествует бесстрастно и сухо, Что Владимир Святой был еврейкою тоже рождён. Но когда разобраться пытаюсь в потёмках былого, И крепчает над Волгою смутного времени гром, Всё мне видится, братцы, земляк мой из города Шклова, Что, хотя и недолго, но был-таки русским царём. 2006

«На киот поглядываю косо…»

Менахему-Михаэлю Гитику

 На киот поглядываю косо И не верю в ангельскую весть. Где был Бог во время Холокоста, Если он и вправду в мире есть? Русский, итальянский и еврейский, Где он был, незыблемый в веках, На полотнах, куполах и фресках Медленно парящий в облаках. На вопрос ответить мне непросто На местах бесчисленных могил, Где был Бог во время Холокоста, Если он и вправду где-то был? Я об этом думаю с тоскою, Ощущая с мёртвыми родство. Если мог он допустить такое, Значит вовсе не было его. На восходе или на закате, Для чего в молитвах и мечтах, От него всё ждём мы благодати, Перед ним испытывая страх? 2007

Дорога в Израиль

(песня)

 Дорога в Израиль. Летя самолетом «Эль Аля» И глядя в окно, где плывут под крылом облака, За пару часов осознать успеваешь едва ли, Как эта дорога на деле была нелегка. Её пролагали терпение, труд и отвага, Мечты вековые избавить народ от беды, Туда, где сияют цветами еврейского флага Цвет белого камня и синей прозрачной воды. Дорога в Израиль идёт по российской глубинке, В болотах Полесья, по краю украинских сёл, И через музеи Освенцима или Треблинки, Где туфельки тех, кто когда-то туда не дошёл. Дорога в Израиль в потёмках теряется где-то. Там женские крики и трупы на чёрном снегу, И розовый дым над Варшавским пылающим гетто, Которое дорого жизнь продавало врагу. Дорога в Израиль идёт через горные кручи, По жаркой пустыне, где вязнут колёса в песке, И через улыбки счастливых смеющихся внучек, Что песни поют на забытом тобой языке. Дорога в Израиль идёт через поиски Бога, По братским могилам погибших в неравном бою. На свете одна существует такая дорога, И всё-таки каждый туда выбирает свою. 2007

Определение дома

 Жил я достаточно долго. Где я умру – неизвестно. Определение дома. Определение места. Всё отыскать его силюсь я, Запечатлеть его в слове. Я родился на Васильевском, Мать и отец – в Могилёве. Внучки родились в Израиле, Рядом с погибшим Содомом. Кто растолкует мне правильно, Что мне считать своим домом? Гнал ураган меня галсами С яростью невыносимой. В спальный мешок забирался я, Пахнущий дымом и псиной. Север пургой меня потчевал Над океаном бездонным. Кто объяснит мне доходчиво, Что мне считать своим домом? Долго не ведал я, баловень, Истины в горьких облатках. Жил я подолгу на палубах Разных судов и в палатках. Там, где для мыслей подобных Попросту не было времени. Определение дома. Определение племени. Живший стихами и песнями, Был бы, возможно, всегда я Счастлив с подругою, если бы Не появлялась другая. Таинство детского лепета, Блин, что останется комом. Кто объяснит мне бестрепетно, Что мне считать своим домом? Предки, что газом удушены, В братской исчезли могиле. Дом мой, в блокаду разрушенный, Люди обжили другие. Необратимо потеряно Всё, что с рожденья дано нам. Кто объяснит мне уверенно, Что мне считать своим домом? Город ли жёлто-медовый, – Этот заснеженный мыс ли? Определение дома. Определение смысла Жизни, что теплится вроде бы, – Значит – не кончился порох. Определение Родины – Призрачной точки опоры. 2007

Поэты

 Короток срок, что отпущен для жизни поэтам. Есть среди них исключения, дело не в этом. Дело в других, что не прожили и половины: Пуля, наркотики или иные причины. Короток срок, что отпущен поэтам при жизни. Нет им признания в неблагодарной отчизне. Нету ни славы при жизни у них, ни богатства, – Тонкой свечой загорелась она и погасла. Короток срок, что поэтам для жизни отпущен. Не ожидают за гробом их райские кущи. Ждут их щипцы, смоляные котлы и жаровни, Ибо, как правило, были поэты греховны. Но, чем короче дневное горенье поэта, Тем долговечней, подобием звёздного света, Длится ночное, посмертное это свеченье, А остальное навряд ли имеет значенье. 2007

«Этот питерский мир чёрно-белый…»

Ирине Быковой-Голдовской

 Этот питерский мир чёрно-белый, Это небо в холодном дыму. Где ни странствуй, и что ты ни делай, Ты обратно вернешься к нему. На гранитные эти колонны, На последнем своем рубеже, Будешь снова смотреть удивленно Из окна на шестом этаже В старом доме над мутною Мойкой, Память юную в сердце храня, И ступать на асфальт этот мокрый В ожидании нового дня. Под пронзительно алым закатом, Уводя в голубые моря, Жизнь мелькала стремительным кадром, Многоцветье палитры даря. Жизнь была обещанием чуда, Продолжением детской игры. Никогда уже, видно, не буду Я стремиться в цветные миры. Куполов зажигаются свечи Над чугунною лепкой скульптур. Постигается только под вечер Черно-белая четкость гравюр. Я смотрю в неподвижные воды. На душе и светло, и темно. Будто вновь в довоенные годы Черно-белое смотришь кино. Не трясись над дряхлеющим телом, О минувших годах не грусти, – Мир становится черным и белым, Возвращая к началу пути. 2007

Антонио Гауди

 Гауди, Гауди, Гауди, По трамвайным путям не ходи. Не ходи по трамвайным путям, Если хочешь закончить ты сам Этот храм, что горе вознесён, Как тобою увиденный сон. Кто оценит подобные сны Накануне гражданской войны? Гауди, Гауди, Гауди, Что Испанию ждёт впереди, Не увидишь уже никогда, Своего не закончишь труда. Словно плакальщиц руки, собор К небу шпили витые простёр. Этой готики поздней черты Не напрасно придумывал ты. Гауди, Гауди, Гауди, На творенья свои погляди, Где в зверином изгибе камней Продолжение лап и корней. Обратится ли в серую пыль Этот мягкий тропический стиль, Что среди португальских земель Узаконил король Мануэль? Если б не был трамваем ты сбит, Был бы, верно, как Лорка, убит, А не спасся, подобно Дали, Схоронившись от дома вдали. То, что строил один человек, Не достроить другим и за век, Не достроить другим и за два. А над храмом горит синева. Гауди, Гауди, Гауди, Твоё сердце стучится в груди Перелесков, хребтов и полей Каталонии гордой твоей. Не отыщешь на свете страны, Где так травы всегда зелены. У какой ещё в мире из стран Флаг, начерченный кровью из ран? Над Испанией небо опять Так безоблачно, что не сыскать И намёка на тучку на нём. Что маячит за завтрашним днём? То, что прежде стояло века, Размывает сегодня река. Сохранятся ли эти дома, Если новая грянет чума? 2007

Минск

 Сон неотвязный терзает меня постоянно. Нету с ним сладу в последнее время, хоть плачь. Дети и женщины сходят в расстрельную яму. Самым последним спускается в яму скрипач. Короток путь их, ступени смертельные круты. К скрипке прижавшись худым угловатым плечом, Будет играть он до самой последней минуты, Прежде чем пуля его остановит смычок. В дальних пределах я жизнь свою прожил иначе, Стоя на сцене, по трапу сходя на причал. Путь этот горький и мною давно уже начат – Просто вначале я этого не замечал. Но по ночам, отрывая раздумья упрямо От неудач моих мелочных или удач, Будет мне сниться бездонная Минская яма. Будет мне сниться в неё уходящий скрипач. Лишь перед смертью родство своё кровное ценим. Живший годами от предков своих вдалеке, Следом за ним я спускаюсь по тем же ступеням, Хрупкую скрипку сжимая в горячей руке. Поздно сейчас после драки махать кулаками. В местную землю впиталась еврейская кровь. Предки мои эту землю любили веками, Да без взаимности, видимо, эта любовь. В близкое море текут равнодушные реки. Крик журавлиный – подобье скрипичной игры. Эту страну мы теперь покидаем навеки, – Будьте здоровы, мои дорогие сябры. Срок мой кончается. Год истекает за годом. Вместе с другими из края озёр и болот Я ухожу за моим бесприютным народом, Грустною песней его завершая исход. 2007

Саров

 Еврей, создавший ядерную бомбу В Америке, не знал того еврея, Который ту же бомбу мастерил В монастыре Саровском, на границе Нижегородской области с Мордовской. Им встретиться при жизни не пришлось, Поскольку Харитон и Оппенгеймер, Хотя и были оба пацифисты, Принадлежали к разным лагерям, Отчаянно враждующим друг с другом. Здесь побывала царская семья В монастыре Саровском, и молилась, Чтоб Бог им дал наследника. Тогда Здесь церковь надкелейную открыли Над кельей, где провёл когда-то годы Отшельник преподобный Серафим. И был обряд перезахороненья Святых его мощей, и Государь Нёс гроб с мощами. Пятеро гвардейцев, Что вместе с ним тяжёлый гроб несли, Сменялись поминутно, Государь же, Хоть бледен был, но смены не просил. Теперь музей открыт в монастыре, Не в честь святого, – в честь орудий смерти. Там Сахаров не старый на портрете. И Берия в мерцающем пенсне. А в середине зала, под стеклом, Макеты смертоносных их изделий, Похожие на серебристых рыб, Плывущих в направлении заката. Не от таких ли серебристых рыб В далёком прошлом взорвалась однажды Протопланета наша Фаэтон, И мы возникли в результате взрыва? Я сам фотографировался здесь На фоне водородной, и нейтронной, И ядерной, испытывая ужас Перед смертельным этим совершенством. Об этом я нередко вспоминаю, Когда смотрю, как на телеэкране Святой водою, при поддержке власти, Священники, под пение молитв, Кропят борта подводных новых лодок, И крейсера на стапелях, и шахты Для пуска баллистических ракет, – Орудия всеобщего убийства. И всякий раз, когда я это вижу, Саровскую я вспоминаю пустынь, Где контуры обители святой Теперь навеки соединены С акульей мордой водородной бомбы. 2007

Закат Московского царства

Павлу Седову

 В пищаль забивают свинец. Невесты становятся вдовами. Московскому царству конец, Лесному, речному, кондовому. Редеет морозная мгла, Плывя над палатами душными. Печалятся колокола, Что станут со временем пушками. Мужайся, двуглавый птенец, Ерошь неокрепшие перья! Московскому царству конец – Его доконает империя. Икон монастырская грусть И ветры сырые балтийские. Уходит Московская Русь, Татарская и византийская. Не ткать ей, как прежде, рядно, – Прощай, азиатская вотчина. Открыто в Европу окно, Что будет потом заколочено. Не ладить ей шатких саней, Во сне не почёсывать пузо ей. Не будет кафтанов у ней, А будут камзолы кургузые. Стрелецкой кончины заря, И пушкинских строк озарение, И выход в чужие моря, Что русскими станут со временем. 2008

«Кончилась эпоха Гутенберга…»

Николаю Якимчуку

 Кончилась эпоха Гутенберга, Ей дороги в будущее нет. Книги окончательно, наверно, Вытеснит назавтра Интернет. Век необратимо миновал их, Вызывавших радость или страх. Их когда-то прятали в подвалах, Как людей, сжигали на кострах. Вечер опускается на землю. Урожай осенний недожат. Пулями свинцовыми в музеях Литеры ненужные лежат. Обесценил прошлую их силу Времени стремительный виток. Не нужны бумага и чернила, Ни к чему резец и молоток. О томах покинутых жалея, Я себя не в силах приучить Пушкина прочитывать с дисплея, Библию на принтер выводить. Веселятся пьяные расстриги, Зарево качается во мгле, И народ, что был народом книги, Лишним оказался на Земле. 2008

От Оренбурга до Петербурга

(песня)

 От Оренбурга до Петербурга Месяц не срок. Чахлый багульник, рыжий и бурый, Возле дорог. Радость ли – грусть ли, домра ли – гусли, Солнца ожог. Смотрит недвижно в спину мне суслик, Словно божок. От Оренбурга до Петербурга Тысячи вёрст. Жёлтые травы, словно на бурке Выгорел ворс. В небе плывёт над старой станицей Коршуна крик. С серой Невою может ли слиться Быстрый Яик? Нам не заменит жизни суровой Нынешний быт. Слышишь – над степью стелется снова Топот копыт. То ли метели снежные танцы Ищут улов, То ли на встречу там с самозванцем Скачет Гринёв. От Оренбурга до Петербурга Трудно дойти. Чёрные пурги, злобные урки, – Всё на пути. Не умолкает зимняя вьюга В дикой степи? Нам далеко до встречи, подруга, – Жди и терпи. От Оренбурга до Петербурга Скука и грусть. От Оренбурга до Петербурга Тянется Русь. От Оренбурга до Петербурга В стуке колёс Жизнь мою ветер пыльною бурей В степи унёс. 2008

«Мне от тайны зловещей себя не отвлечь…»

 Мне от тайны зловещей себя не отвлечь Ни в былые года, ни под старость: Почему так послушно пошли они в печь, За себя постоять не пытаясь? Почему, не стараясь хоть голой рукой С близстоящим разделаться немцем, Так и двигались молча тупою толпой Сквозь Майданек и через Освенцим? Вспоминаю, хотя вспоминать не хочу, О холодной той газовой бане, Где никто из бредущих в кадык палачу Не пытался вцепиться зубами. Почему так покорно толпа эта шла, Возникает вопрос невесёлый. Потому ль, что раздели их всех догола, – Человек же беспомощен голый? Потому ль, что надежд берегла огонёк Их молитвы печальная фраза, Что внезапно еврейский вмешается Бог, И спасёт их от пули и газа? Лишь частично на это ответили мне Чёрно-белые старые снимки, Где Варшавское гетто пылает в огне И дымятся бараки Треблинки. 2008

Максимилиан Волошин

 В голодной России бушуют метели, Все певчие птицы на юг улетели, Почуяв беду. Мне видится снова в пустом Коктебеле Волошин, рисующий акварели В тридцатом году. К мольберту прижав непослушную руку, Стараясь унять безысходную муку, Грызя карандаш, Смертельной тоске наступая на горло, За сутками сутки он пишет упорно Всё тот же пейзаж. Залив на пейзаже означенном оном, И мыс, именуемый Хамелеоном, Летящий во мглу. Чтоб сердце измученное не болело, На каждом пейзаже он дерево слева Рисует в углу. Над жёлтою бухтой и синей скалою, Над юных костров неостывшей золою, Где чаячий плач, Над чёрным хребтом разорённого Крыма, Присутствуя в каждом рисунке незримо, Стоит карагач. Горит его листьев зелёное знамя. Он в жёсткую почву вцепился корнями, На склоне скользя. В земле нелюдимой, порою тревожной, Срубить его можно, сломать его можно, Но вырвать нельзя. Лохматый старик, уходя в неизвестность, Он станет со временем гением места В той горькой стране, Где я поутру, не вставая с постели, Смотрю, как меняют цвета акварели На нашей стене. 2008

На каком языке

(песня)

 Я о детстве своём вспоминаю опять, Где затишье сменяет гроза, На каком языке говорит с нами мать, Когда мы открываем глаза? От сегодняшней жизни твоей вдалеке, В тот войною оборванный год, На каком языке, на каком языке Тебе бабушка песню поёт? На каком языке называем мы дом, Когда ловит чужбина в петлю, И подруге потом говорим на каком Невозможное слово «люблю»? Где какое гнездо ни пытаешься свить, Меж каких языков ни живи, Не порвёшь эту нить, не сумеешь забыть Нержавеющей первой любви. А когда в холода пожелтеет трава И наступит осенняя тишь, Мы какие внезапно припомним слова Над кроваткой, где плачет малыш? На каком языке говорим мы, когда Словно листья плывём по реке, И когда в никуда нас уносит вода, На каком говорим языке? 2008

Тургенев

 Что за странные тени, однако, Отражаются в тёмном стекле! Умирает Тургенев от рака На уютной парижской земле. В этот вечер, закатный и длинный, Что ему вспоминается вдруг, – Бенефисы прекрасной Полины, Или Бежин покинутый луг? Или хмурый предутренний Невский У Владимирской церкви немой, Где устало бредёт Достоевский Из игорного дома домой? Кто талант из них был, а кто гений? Всё растаяло нынче во мгле. Умирает от рака Тургенев На уютной парижской земле. Благородного профиля облик, Головы нерастаявший снег Уплывут, как серебряный облак, В недалёкий Серебряный век. Я смотрю на тома его прозы, Я лечу ими раны души. Там цветут меж беседками розы, И свежи они, и хороши. Над усадьбою веет прохлада. Неподвижна озёрная гладь. И не рубят вишнёвого сада, И не учат ещё убивать. 2008

Ахматова и Модильяни

 Эпоха печальных зияний, Где смерти обилен улов. Ахматова и Модильяни, Ахматова и Гумилёв. Небесной от Господа манны Дождаться не может изгой. Короткими были романы, Несчастливы тот и другой. Лишь жившему долгие лета Доступен бывает секрет, – Художника или поэта Любить неспособен поэт. На то понапрасну не сетуй, Что каждый до срока сгорел: Один захлебнулся абсентом, Другой угодил под расстрел. От связей тех не было толка, И дальше потянется нить, Поскольку обоих надолго Сумела она пережить. Но с ними, пусть даже и мало, Делившая ложе и кров, Она навсегда их связала, Пришельцев из разных миров. Как колокол гулкий в тумане Звучит сочетание слов: «Ахматова и Модильяни, Ахматова и Гумилёв». 2008

«Лежащий вдали от Империи…»

 Лежащий вдали от Империи Под полуопавшим каштаном, Поручик Донской артиллерии Не станет уже капитаном. Под тёплым светящимся лучиком, Расставшийся с миром подлунным, Он будет навеки поручиком, Весёлым, восторженным, юным. Мерцает осенняя лужица, И нет сожаления снова, Что он никогда не дослужится До звания очередного. Он вспомнит мосты с переправами И окна родимого дома, Где пахло нагретыми травами Над водами Тихого Дона, Степными, дремучими, терпкими, На фоне темнеющей сини. А здесь православная церковь лишь Напомнит о бывшей России. И лет эмигрантских – как не было, – Есть только храпящие кони И это далёкое небо лишь, Где звёздочки, как на погоне. 2008

Михаил Анчаров

 Когда песни гитарной начало Вспоминаю в сегодняшнем дне, Михаил Леонидыч Анчаров Обязательно вспомнится мне. Литератор, художник и воин, – Все пути ему были даны, И витал над его головою Грозный отблеск недавней войны. Был он вспыльчив и вздорен порою, Зная силу в своих кулаках, И гитару цыганского кроя, Как невесту качал на руках. Ах, мужские смертельные чары, – Не уехать от них, не уйти. Михаил Леонидыч Анчаров Многих женщин сгубил на пути. Лабиринтом запутывал тропы Непролазный самшитовый лес. Напрягали упругие стропы Парашюты, что приняли вес. И в жару, и в январскую вьюгу Било время навылет и влёт, И не шли наши кони по кругу, А вперёд убегали, вперёд. Миновала эпоха прелюдий. Годы мчатся стремительно вскачь, Шепчут на ухо старые люди, Что гэбэшник он был и стукач. Нас по-разному слава венчала, Но любой засыхает венок. Михаил Леонидыч Анчаров, Навсегда он теперь одинок. Но сквозь времени злые гримасы Снова песню его узнаю, Там, где стынут тяжёлые МАЗы Возле неба, на самом краю. 2008

Риф

 Мне было совсем не до рифмы, Когда, оторвавшись от дел, Плывя над коралловым рифом, Я вниз через маску глядел. В пространстве темнеющем этом, От северной суши вдали Лиловым и розовым цветом Подводные твари цвели. Скалы многоцветным придатком Светился коралловый риф. Во мраке мерцали тридакны, Тяжёлые створки раскрыв. Как сверху спустившийся ангел, Посланец заоблачных сил, В небесном прописанный ранге, Над ними я плавно парил. Над этим богатством несметным, Подводный освоившим кров, Себе я казался бессмертным Пришельцем из высших миров. Теперь, когда доля иная Ко мне пододвинула лёд, Всё явственней я вспоминаю Торжественный этот полёт. 2008

Навстречу судьбе

(песня)

 Когда ты шагнёшь навстречу судьбе, Родной перейдя порог, И мама шепнёт вдогонку тебе: «Постой, не спеши, сынок», – Откроется вид, где чайка парит, И море вдали поёт. А солнечный луч тебя ослепит, И ветер наполнит рот. Когда обоймут иные края Тебя пеленой цветной, И скажет тебе подруга твоя: «Мой милый, побудь со мной», – Блеснёт тебе вид, где чайка парит, И солнечный вьётся дым. Обнимешь её, покинешь жильё, И следом пойдёшь за ним. Когда это всё припомнишь ты вдруг, Беспомощен, стар и сед, И спросит тебя испуганно внук: «О чём ты заплакал, дед?» – Не стоит тужить, что хочется жить, Что кончился твой черёд На солнечный вид, где чайка парит И море вдали поёт. 2008

Одиссей

 Бесконечного понта холодные чёрные волны И знакомая бухта, где воды синеют у скал. «Одиссей возвратился пространством и временем полный» На оставленный остров, который так долго искал. Там не спится ему с Пенелопою после Цирцеи, И не пьётся с друзьями, не знавшими дальних морей. От подобной болезни другой не сыскать панацеи Кроме верного средства – покинуть его поскорей. Не привыкнуть ему к этой суше унылой и краткой. Не забыть никогда за морями увиденных стран. В стороне от детей вечерами он смотрит украдкой На тяжёлое солнце, садящееся в океан. Обветшалое судно натягивает швартовы. Поднимается ветер, – терпеть невозможно ни дня. И велит он рабам для похода корабль изготовить, И уйдёт на рассвете, пока не проснулась родня. 2008

Осенний вальс

(песня)

 Обрывает дневные дела Заоконная тишь. Вот и осень моя подошла, Я молчу, ты молчишь. То ль курантов полуночный бой, То ли утренний дождь. Мы, конечно, не вечны с тобой: Я уйду, ты уйдёшь. Я с подругами падал в траву, – Се ля ви, се ля ви. Мне казалось, и я проживу Без любви, без любви. Ты меня, дорогая, прости, – Оправдания нет, Что к тебе потерял я в пути Столько лет, столько лет. Пожелать эту смуту в крови Не хочу и врагу. Все на свете живут без любви, А вот я не могу. На моём на коротком веку Та любовь не умрёт. Я к мотиву прилажу строку И отправлю в полёт. Я швырну эту песню во мрак, Где потом утону, Как бутылку с запиской моряк В штормовую волну. Заметёт нас забвения снег, Но, струною звеня, Та любовь сохранится навек Без тебя, без меня. 2008

Вертинский

 Когда вспоминаю певцов и артистов, Не знавших гитарной струны, Мне снова на память приходит Вертинский, Вернувшийся после войны. Сквозь грозные годы грохочущей стали, Которым не видно конца, Я слышу негромкие звуки рояля И вкрадчивый голос певца. Изваянный внешне из хрупкого теста, По той невесёлой поре Прошёл он, стихи отделяя от текста, И от кабака кабаре. И все мы, привыкшие жить по указке, Устало бредя от метро, Опять вспоминаем забытые сказки, Где плачет печальный Пьеро. И солнце пробилось сквозь серые тучи, И время замедлило бег, Как будто послал нам серебряный лучик Далёкий Серебряный век. Он славил в стране, вознесённой над бездной, Наивной любви торжество, И занавес рухнул, недавно железный, От тихих романсов его. 2008

Остров Крым

 Не выжили, с кочевниками споря, Сугдея, Херсонес, Пантикапей. Народы юга приходили с моря, А варвары – из выжженных степей. Хазары, чингизиды и Аттила Всё затопляли мутною рекой. Любому континенту бы хватило Истории насыщенной такой. Не одолеет варварское племя Европою обученная рать. Она его задержит лишь на время, Но не способна противостоять. Коней косматых взмыленные морды, – Не удержать свирепый их галоп, И красных наступающие орды Не остановит белый Перекоп. Что обещают будущие годы? Могильники травою поросли. Не получить покоя и свободы, Не оторвавшись от Большой Земли. И Крым летит, как малая планета, Во времени космическом дыму, Так и не ставший островом, как это Василий Палыч пожелал ему. 2008

«Гулкий прибой чередуется, вторя…»

 Гулкий прибой чередуется, вторя, Ритмы строки постоянно итожа. Если бы в Греции не было моря, То и поэтов бы не было тоже. Тонет ландшафт в сочетаниях линий, Ярких тонах, что по-южному резки. Если б в Италии не было пиний, Как бы художник придумывал фрески? Ветер вздыхает в саду к непогоде. Волн неумолчных гремит канонада. Ритмы стихов существуют в природе, – Просто прислушаться к этому надо. Низкое солнце горит на заходе. В буйство оттенков впадаю, как в детство. Краски картин существуют в природе, Стоит лишь пристально к ним приглядеться. В мире, звучащем невнятно и глухо, Это почувствовать могут с рожденья Лишь обладатели чуткого слуха, Лишь обладатели острого зренья. 2008

Земля моя

(песня)

 Ах, Земля моя обретённая, Полыхание синевы, Левантийское море сонное И сухие пучки травы. Могендовиды, полумесяцы, Христианства святой огонь. На ладони она поместится, Если взять её на ладонь. Ах, Земля, что была утрачена И недавно возвращена, За которую кровью плачено И похоже, что не сполна. Мне работать на ней и сеять бы, Воротив молодую прыть, Только мне, как и Моисею здесь Не придётся уже пожить. Та Земля, что вдоль моря тянется, От которой отчалил Ной, Навсегда мне чужой останется, А для внуков моих родной. Обречённого человечества Прорастающее зерно, Над которым пылает вечера Неразбавленное вино. 2008

Ветераны

 Фронтовые забытые были И цветы на гранитной плите. Те, кого на войне не убили, Прозябают теперь в нищете. На пособиях нищих и жалких Доживают последние дни В неприглядных своих коммуналках, Вымирающих, как и они. Утешая усталые нервы, Им под праздник дают невзначай Из просроченных партий консервы И лежалый от времени чай. И надев на засохшие раны Пиджаки с орденами и без, За подарком своим ветераны Ковыляют в районный собес, Где подачку считая удачей, Ископаемым прошлых веков, Я, стыдливо глаза свои прячу От таких же, как я, стариков. 2009

Русский Север

 Луг, мечтающий о посеве Над неспешным теченьем рек. Умирающий Русский Север Умирает не первый век. Здесь напитки грубы и нравы, И протяжён напев стихов, И сосновые тлеют храмы, Почернев от людских грехов. Заколочены накрест двери, Над трубою не вьётся дым. Укрепившийся в старой вере Не останется молодым. Не тужите, что жизнь убога – Всё болота да холода: Ближе к северу – ближе к Богу, Небо ниже, светлей вода. И дела не важны мирские, Благодать здесь, – куда ни глянь. И открыты пути морские В Мангазею и Колывань. 2009

Духовые оркестры

 Я люблю духовые оркестры, Что других мне оркестров нужней. Это всё начинается с детства, С довоенных забывшихся дней. Те старинные слушая марши, Что запомнил тогда наизусть, Почему-то я делался старше И впадал в непонятную грусть. Поистлели нашивки и канты, Неуместны в эпохе другой, Те военные спят оркестранты Кто под Гатчиной, кто подо Мгой. Позабыть бы давно это надо – Где обратно дорогу найду? Догнивает пустая эстрада В Соловьевском осеннем саду. Мне оркестр духовой не поможет, – Впереди холода и дожди. Отчего же, скажи, отчего же Снова сердце заныло в груди? Не вернуть мне васильевских линий. Что я в жизни хорошего знал? Всё уходит, как в фильме Феллини, Где всегда неизменен финал. Где теряешь и дом, и подругу, И годами налаженный быт, А оркестр всё ходит по кругу И весёлые марши трубит. 2009

Булат Окуджава

 В исчезающей литературе Всё вчерашнее нынче старо. Если Ким – Арлекин по натуре, Окуджава, конечно, Пьеро. Подпирая худыми плечами Свод небес, что для нас невесом, Он всегда неизменно печален, – То о том загрустит, то о сём. Не увидеть цветного тумана Из России во все времена. Утешенье – одна его мама, Только что она может одна? Всё он отдал любимой отчизне, Чтоб вдали от неё умереть. Кто улыбчивым не был по жизни, Тот не станет улыбчивым впредь. От Арбата, под Вязьму и Тулу, В тишину подмосковных полян, Он уходит походкой сутулой, Как его изваял Франгулян. 2009

Родина

 За железной стеной моей жизни прошла половина, Среди диких народов, на этой земле коренных. Мы привычно любили сухие грузинские вина, Потому что по жизни не пробовали иных. Для краёв, где полгода свирепствует зимняя вьюга, Где измученный пахарь калечил о камни соху, Было Чёрное море пределом заветного юга, И Марселем казался богатый когда-то Сухум. Мы веками страдали от собственных наших утопий. То, что дорого нам, за границей не стоит и грош. Говорят, что и Пушкина ценят не слишком в Европе, Оттого, что на Байрона он поначалу похож. Равнодушно внимая раскатам небесного гнева, Как внезапной грозе, что воздушной тревоге под стать, Мы не сдвинем на Запад своё азиатское небо, И не сможем, увы, никогда европейцами стать. Не дано нам с рожденья бассейнов и теннисных кортов, Лишь колодец двора да заросший травой водоём. Всё, что нравилось нам, оказалось не первого сорта. Мы до первого сорта навряд ли теперь доживём. И уже на закате, сыграть приготовившись в ящик, На холодную землю ступая усталой ногой, Утешаюсь я тем, что любовь к ней была настоящей, Первосортной, единственной, – значит, не нужно другой. 2009

Марианская впадина

 В Марианской глубокой впадине Обитают не год, не два, Неизвестные миру гадины, Мягкотелые существа. Там живут, говорят учёные, В темноте, где не видит глаз, Осьминоги-мутанты чёрные, Что схарчат батискаф на раз. Там в пучине, всегда ночующей, Где блуждающие леса, Трёхголовые бродят чудища, Разгрызающие троса. И меняются поколения, Подавая другим пример, Не боящиеся давления Больше тысячи атмосфер. Допотопные поколения, На планете оставив след, Перейдут они в наступление Через несколько тысяч лет. И когда мы по-настоящему С вами примемся умирать, Снова выйдут на сушу ящеры И заселят её опять. 2009

У памятника австралийскому солдату

Александру Ильину

 Солдат сутулится устало, Надвинув каску до бровей. Австралия не воевала На территории своей. Чужой туман, чужие топи. В чужой земле погребены, По Азии и по Европе Рассеяны её сыны. В чужой песок, в чужую воду, Они навеки полегли, Чтоб защитить свою свободу Вдали от собственной земли. Чтобы могилы чужеземцев За все минувшие года – Японцев, русских или немцев – Здесь не возникли никогда. Солдат сутулится устало В зелёном лиственном дыму, И я стою у пьедестала С невольной завистью к нему. 2009

Петербург

 Петербург – Венеции аналог, Помнится в обличии ином. Много раз я по его каналам Проезжал на катере речном. Помню это плавное скольженье По воде зелёного стекла. Золотые сверху отраженья Яркие роняли купола. Юноши из бронзы надо мною Лошадей держали под уздцы, Над гранитной серою стеною Колыхались стройные дворцы. Тех пейзажей песенная нота В сердце отпечатала следы. Петербург видней не с самолёта, Питер начинается с воды. Не постичь иначе этих линий, Каменных фантазий торжество. Потому-то с детства и доныне Снизу вверх смотрю я на него. 2009

Волны-убийцы

 Не позволяют вроде Ответа пока добиться Следствия и причины, С которыми я знаком. Как возникают в природе Огромные волны-убийцы, Из океанской пучины Встающие, как дракон? Над нефтеносными банками Мощью тысячетонной Они зависают грозно, Металл превращая в хлам. Огромные супертанкеры От этих ударов тонут, Суперконтейнеровозы Ломаются пополам. Что их рождает – ветер, Или Господня кара? Судно над преисподней Кружится, словно лист. На это не может ответить Мой друг академик Захаров, В области волн сегодня Главный специалист. Напрасно в проблемы эти Пытаемся углубиться. Одним утешаюсь всё же Уже на исходе лет: Откуда на этом свете Берутся люди-убийцы? На это наука тоже Пока не даёт ответ. 2009

Музыка в Освенциме

 На главном перроне Освенцима, Юдоли смерти и страха, Оркестр играет весело Шуберта и Баха. Встречая семьи еврейские, Что завтра пойдут на мыло, Оркестр играет весело Для тех, кого гонят мимо. В потоке людского месива, Обречённого на убийство, Оркестр играет весело Штрауса и Листа. Радостная и грустная, В шуме собачьего лая, Плывёт немецкая музыка, Вечная и святая, В воздухе, перегретом Пламенем адских жаровен. Думали ли об этом Моцарт или Бетховен? Себе представляли вряд ли Гении и таланты, Что станут когда-нибудь рядом С этой зондеркомандой. Понять не могли заранее, Что нет с палачами слада. Слава тебе, Германия, Слава тебе, слава! 2009

Окленд

 Восемь каноэ приплыли сюда с островов Раротонга, В каждом по сорок гребцов, женщины, свиньи и дети. Мифы изустные нам повествуют о том, как Осуществлялись нелёгкие плаванья эти. Чайки кричали над ними тревожно и тонко. Светом багровым пылали во мраке зарницы. Восемь каноэ приплыли сюда с островов Раротонга За шесть веков до прихода людей бледнолицых. Восемь каноэ приплыли сюда с островов Раротонга, К чёрным базальтам и красным камням рапакиви. Бронзоволицые нынче гордятся потомки Тесным родством с полосатою птицею киви, Что в полуночном сиянии лунной дорожки, В час, когда в небе развёрнута звёздная карта, Спит, опираясь на нос и на тонкие ножки, Как самолёт в ожидании нового старта. 2009

Степан Разин

 Он снова мне является во сне, Подобием цветного фотоснимка, Хмельной казак, сидящий на корме, С княжною персиянскою в обнимку. Повремени, убивец, не спеши, Не мни её узорную одежду, На вечное спасение души Не отвергай последнюю надежду. Вези, казак, жену свою домой, Где майский сад в черёмуховом дыме. Он руки разжимает над кормой И кверху поднимает их пустыми. Стучит под сердцем бешеная кровь, Вздувая кумачовую рубаху. Он топит в Волге счастье и любовь, Он выбирает ненависть и плаху. 2009

«Когда бы Спаситель наш зоркий…»

 Когда бы Спаситель наш зоркий Вернул мне минувшие дни, Я мог бы родиться в Нью-Иорке, Где яркие светят огни. Одно бы у Бога просил я, Судьбою доволен вполне, Не знать ничего о России, Не думать об этой стране. Когда бы счастливую карту Мне в детстве подкинул Господь, Я б в Африке с юным азартом Осваивал чёрную плоть. Одно бы у Бога просил я За все благодарен года, Не знать ничего о России, Не слышать о ней никогда. Когда бы меня эта карта Снабдила вторым бытиём, Я жил бы на склоне Монмартра С любимой подругой вдвоём. Одно бы у Бога просил я Своё завершая житьё, Не знать ничего о России, Не видеть ни разу её. Когда б довелось мне родиться У тёплых и синих морей, Я мог бы собою гордиться, Красивый и умный еврей. Одно бы у Бога просил я, Покуда на свете живу, – Не знать ничего о России, Не видеть её наяву. Забуду я только в могиле Зелёный её окоём. Она стопудовою гирей Повисла на сердце моём. И я поминутно не в силах До края отпущенных дней Не знать ничего о России, Не думать всё время о ней. 2009

Католическая свадьба

 Что мне подруг случайные объятья, От истинного брака вдалеке? Я видел католическую свадьбу В Нормандии, в прибрежном городке. Молодожёны, как с киноэкрана, В одеждах белых, излучали свет Под сводами готического храма, Где предки их венчались сотни лет. У алтаря они стояли оба, В преддверье общих радостей и бед, Уверены, что сохранят до гроба Торжественно озвученный обет. И по-французски, мягко и гортанно, В заботах о рождавшейся семье, Полузабытым голосом Монтана Пел о любви священник-шансонье. Под витражом пятнадцатого века, При свете догорающего дня, В соборе не нашлось бы человека, Кто был бы любопытнее меня. Святые со стены взирали строго, И понял я, стоявший не дыша, Что жизнь моя, прошедшая без Бога, Не стоит, вероятно, и гроша. Мне в этот миг совсем не вспоминать бы Про собственное грешное житьё! Я видел католическую свадьбу, И лучше бы не видел я её. 2009

Ратхауз

 Открываю глаза на холодное утро в обиде. В небе ворон кружит, и построен мой дом на песке. Если смотришь назад, ничего впереди не увидишь, – Так и будешь всю жизнь пребывать в неизменной тоске. Всё исчезло вдали, и тебя, что ни день, всё упорней В этой утренней мгле донимает настырная грусть, Что из старой земли поздновато вытаскивать корни, Что на новой земле я навряд ли уже приживусь. У Ратхауза Гамбурга, в месте, где бронзовый Гейне Зябко ёжится, кутая туберкулёзную грудь, Новогодняя ярмарка, всюду огни и ферейны, – Ты глухую тоску свою хоть на часок позабудь. Много разных соблазнов ещё существует на свете. Выпей тёплого грога, забудь про печальный финал. Продолжается праздник, смеются весёлые дети, И совсем ненамного ты сам на него опоздал. 2010

«Не поверю уже никогда…»

 Не поверю уже никогда В ненадёжные женские чары. Просочились сквозь пальцы года, Как заметил приятель Анчаров. Не воротишься в те времена, В заметённые вьюгою избы. «Ты разлукам не верь, старина», – Написал нестареющий Визбор. Вспоминается старый мотив, Острый запах бензиновой гари. Юра, трубку свою отложив, Подыграет мне вновь на гитаре. Этой песни знакомой слова Мы дуэтом споём по старинке. За окном засыпает Москва, И машины шуршат на Неглинке. Новогодний кружится снежок. Неотложная утром работа. И под сердцем, не то чтоб ожог, Удивительно тёплое что-то. 2010

Только любовь остаётся

(песня)

 Гранями крыш блещет Париж В шуме чужого народца. Давний роман канул в туман, Только любовь остаётся. Где он, мой дом? Светят ли в нём Звёзды на дне колодца? Гаснет огонь, стынет ладонь, Только любовь остаётся. В дальней стране, в мире, в войне Жили мы все, как придётся. Горе и зло прочь унесло, Только любовь остаётся. Горный ли пик, рю ли Лепик, Вновь ничего не вернётся. Всё в никуда сносит вода, Только любовь остаётся. Память храня, вспомни меня, С временем бросив бороться. Горечь обид в ночь улетит, Только любовь остаётся. Кончился круг, время из рук Струйкою тонкою льётся. Кто мне из вас скажет сейчас, Что же потом остаётся? Чайки крыло бьёт о стекло, Новое солнце смеётся. В речке светло вспыхнет весло, Значит, любовь остаётся. 2010

Камни

 Много раз говорили, и всё же неясно пока мне, Почему на могилы не цветы возлагают евреи, а камни? Потому ли, что в гиблых песках Аравийской пустыни, Где остались могилы, цветов этих нет и в помине? Потому ли, что там, где дороги души бесконечны, Нету жизни цветам, а вот камни – практически вечны? Или кто-то решил, так бывает порою нередко, Снявши камень с души, передать его умершим предкам? Потому ли, что Бог, об идущих к нему вспоминая, Эти камушки мог сыпать сверху со склона Синая, Где над жёлтой рудой, в голубой белизне пегматита, Прорастали слюдой непонятные буквы иврита? Может быть, эти камни – осколки погибшего храма, О котором веками стенают потомки упрямо? К ним приходят потом, как к стене неизбывного плача, Вспоминая о том, кто уже невозвратно утрачен. А возможно, сейчас здесь иная основа идеи – Эти камушки – часть каменистой земли Иудеи, Чтоб прошедшие тризну, в какой бы земле ни лежали, Вспоминали отчизну, откуда их предки бежали. Всё в минувшее канет, и всё же понять я не в силах, Почему только камни лежат на еврейских могилах? Век сегодня иной, но покорный традиции этой, И холодной зимой, и неласковым питерским летом, К невесёлой обители, к старой раскидистой ели На могилу родителей камни несу я в портфеле. Никаких не скажу над могилой родительской слов я, На плиту положу эти камни у их изголовья, Постою над плитой, над водою невидимой Стикса, Подчиняясь крутой, позабывшейся воле инстинкта. И когда под плитой успокоюсь я с предками рядом, Под осенней листвой, под весенним прерывистым градом, Принесите мне камушки тоже, – неважно какие, Но желательно всё же, чтобы был среди них рапакиви. Потому, что, конечно, порвать не сумею я нити С этим городом вечным, стоящим на финском граните, Где пока что хожу я и, где, вероятно, усну я, Эту землю чужую, наивно приняв за родную. 2010

Будет помниться война

 Будет помниться война, Строчки столбиком слагая, У Самойлова одна, А у Слуцкого другая. Тает в небе серый дым Над синявинским болотом. Был Самойлов рядовым, Спал в обнимку с пулемётом. С медсанбатом был знаком, Отправлялся на заданья И гордился мундштуком И единственной медалью. Обольщал попутных дур, Сердцеед и выпивоха. Был Самойлов балагур, – Оттого и жил неплохо. Слуцкий, к почестям горазд, Был в то время офицером, И старался всякий раз Всю войну увидеть в целом. Громко Родину любя, И её причастен силе, Говорил не от себя, А от имени России. Смело вглядывался вдаль, Был во всём согласен с ТАССом. Что солдатская медаль Пред его иконостасом! Комиссар и политрук, Партбилет нося в кармане, Догадался он не вдруг О трагическом обмане. Будет помниться война, Современников пугая, У Самойлова одна, А у Слуцкого другая. Поменялись времена, Но подсказывает опыт, Что видней всегда война Из солдатского окопа. 2010

Память о Питере

 Память о Питере, память о Питере, память о Питере, – Вот чем богаты мы все, ленинградские жители. В стуже норильской и жаркой долине Израиля, Мир помогает увидеть всегда она правильно. Память о Питере, память о Питере, память о Питере, Как наводнение, душу грозит затопить она, Ставши зимою и в пору недолгую летнюю, Первой любовью, которая будет последнею. Память о Питере, память о Питере, память о Питере, Город другой никогда не даёт полюбить она. И в бурелом, и в пустыню, что мучает жаждою, В сердце своём унести по плечу её каждому. Память о Питере, память о Питере, память о Питере Не отпускает ни трезвым меня, ни в подпитии, И от неё никуда не могу уже деться я В Брюгге сыром и на мутных каналах Венеции. Станет она, подогретая водочным градусом, Снимком на стенке в дому эмигрантском безрадостном, Снова услышанной старой родительской байкою, Мёрзлого хлеба блокадною нищею пайкою. Память о Питере, память о Питере, память о Питере, – Я никому ни за что не могу уступить её. Ни времена не опасны ей, ни расстояния. Нету ценнее её у меня достояния. Не жил нисколько ни в пышных палатах, ни в тереме. Пусть же над койкой, в безвестном пространстве затерянной, В час мой последний салютом блеснёт ослепительным Память о Питере, память о Питере, память о Питере. 2010

«Сторониться опасности поздно…»

 Сторониться опасности поздно, – Всё равно не сносить головы. Мандельштамом украденный воздух Для дыханья не годен, увы. Это Эгмонта смертная нота, Что парит над окрестною мглой. Это то, что кричат с эшафота, Когда стянуто горло петлёй. Так над словом, звенящим без фальши, Замирает испуганно зал. Так хрипит, задыхаясь, ныряльщик, Если вдруг акваланг отказал. Только тот знает воздуху цену, Кто остался навек молодой, Кто на плаху всходил, как на сцену, И берёг кислород под водой. Только он отберёт у природы, Торопя своей жизни итог, Этот воздух недолгой свободы, Самый сладкий, последний глоток. 2010

«Материки объехав на планете…»

 Материки объехав на планете, Усвоил я за долгие года, – В стране, где королева на портрете, Не будет тирании никогда. Перебывавший в разных странах мира, С уверенностью знаю наперёд, – В краю, где короли на сувенирах, Режим авторитарный не пройдёт. Я видел рабства разные оттенки В иных местах, среди других людей, Где на меня смотрели с каждой стенки Портреты обожаемых вождей. Лишь там, где громко дикторы вещают, Где суеты и ненависти гам, И толпы молодёжи обещают Разбить собачьи головы врагам, Где говорят от имени народа, В любом краю, в любые времена, Ни равенства не будет, ни свободы, И жизни человека – грош цена. 2010

Прощание с Питером

Михаилу Спиридонову

 Полночь бьёт на часах истории, пока вы спите. Надоевшим речам не верю я, – к чему слова? Нам сегодня для града стольного не нужен Питер, Распадающейся империи нужней Москва. Обещает шторма восьмибальные голодный ропот. Одевайся надёжно на зиму, – в тепло не верь. Если прежде и пробивали мы окно в Европу, Мы сегодня обратно в Азию открыли дверь. Нам другие пути неведомы, – войдём без стука, Узнавая родные запахи, лицуя гимн. Для того ль воевали шведа мы или турка, Чтобы нынче моря на западе отдать другим? Как державу нашу странно мы раскроили, И при этом позорно трусили всякий раз! Потеряли Балтийские страны мы с Украиной, Потеряем потом Белоруссию и Кавказ. Нас забытые ждут обители и полати. Мы в леса, что снегами скованы, уйдём опять. Слава нашим руководителям, исполать им, И тебе, сторона московская, исполать. Подготовить себя нам надо бы к другому горю, – Над Петрополем утопающим сойдётся круг, И сомкнётся седая Ладога с Балтийским морем, Как считает профессор знающий, мой старый друг. Ты над этой не плачь потерею, российский житель: На деревне мы станем первыми, гуляй, братва! Распадающейся империи не нужен Питер, – Распадающейся империи нужней Москва. Мы пройдём полосу унижения, скитанья розного, Убиваться напрасно нечего – пора придёт: Калиту возьмём на княжение, на царство Грозного, На Литву опять и Туретчину учиним поход. Будет птица двуглавая перьями шевелить в зените, Вступят сталины вновь и берии в свои права. Распадающейся империи не нужен Питер, – Распадающейся империи нужней Москва. 2010

«Не надо раскрашивать фильмы военных времён…»

 Не надо раскрашивать фильмы военных времён. Не надо раскрашивать фильмы времён довоенных. Там дым от разрывов, колонны измученных пленных, Руины селений и вышки заснеженных зон. Там чётко прописано, кто тебе друг или враг. Иного не сыщешь контрастных цветов этих между. На белом снегу неизменно чернеет барак, В кромешной ночи неизменная брезжит надежда. Под чёрной иконой бесцветная тлеет свеча, По чёрной степи заключённых везут эшелоны. Не стоит раскрашивать чёрный мундир палача, – И китель его, и его золотые погоны. Покуда весеннее солнце горит в облаках, И завязь на ветке листом прорастает несмелым, Отныне и присно, и в будущих новых веках, Останется чёрное чёрным, а белое белым. 2010

Чехов

 На полях бесплодная люцерна, Над виском седеющая прядь. Чехов – основатель постмодерна, В Ялту приезжает умирать. Гулкий кашель мучает ночами. Сумерки по-южному густы. Новый век пока ещё в начале, Не определить его черты. Слабое биение аорты. Кипарис, растущий у окна. Год туманный девятьсот четвёртый, Дальняя Японская война. На сегодня душу перестроив, Стародавний одолев невроз, Трудно нынче чеховских героев Принимать по-прежнему всерьёз. Бьёт тоска по истощённым нервам, Радужным надеждам вопреки. Так и мы сегодня в двадцать первом, Как они в двадцатом, чужаки. Посреди неверия и страха, Говорим ненужные слова. На дуэли мочат Тузенбаха, Сад вишнёвый рубят на дрова. Не мечтай, что проживёшь достойно, Господа на помощь не зови. Дальше – революции и войны, И закаты в огненной крови. Под уклон с похмельною слезою Русь ползёт, срывая тормоза. Всюду душно, как перед грозою. Не печальтесь – скоро и гроза. 2010

Хвалынское море

 Из бакинского порта невозможно уплыть далеко, – Только к югу в Иран, или в Астрахань к северным рекам. Стаи правят на запад, где мингрелы поют «Сулико», И на северо-запад к упорным чеченским абрекам. Если мачеха злая тебя выгоняет взашей, Значит, время пришло устремиться к единственной цели, – За Кавказским хребтом от всеслышащих скрыться ушей, Как поручик писал, что дружбаном убит на дуэли. За Кавказским хребтом забываешь московское зло, Всемогущих врагов и саднящие душу потери. Здесь пытался укрыться Есенин, но не помогло. Оттого-то возможно в петлю и полез в «Англетере». По Хвалынскому морю невозможно уплыть далеко. На горячих камнях просыхают рыбацкие сети. Лишь в глубины времён, через сотни минувших веков, В Мировой океан, получивший название Тетис. Здесь горит на ветру бирюзой осетровой вода. Замыкается суша, и видимо, в этом причина. Из Хвалынского моря уже не уплыть никуда, Потому и от жизни твоей оно неотличимо. 2010

«Еврей Зюсс» – фильм без совести

Оскару Рёлеру

 Этот фильм повествует о фильме другом, Что в кино посмотреть удалось бы сегодня едва ли. Двадцать пять миллионов ревели и рукоплескали, Когда шёл на экранах нацистской Германии он. Там на сером экране кривляется Зюсс-иудей, Воплощение яркое светлой нацистской идеи, Что злодеи такие же – все на Земле иудеи, – Только внешне отчасти похожи они на людей. Во втором же – повторно из дома выносится сор, О котором сегодня уже подзабыла планета. Там в Варшавском, поздней целиком уничтоженном, гетто, Входит в образ еврея игравший еврея актёр. И когда ты услышишь, как лают собаки в ночи, Осознаешь, ладони у вечного пламени грея, Что не может ариец сыграть достоверно еврея, – Чтобы верно сыграть, должен с ним он погибнуть в печи. Не с того ли и критика вся норовит поскорей Объявить эту ленту пустым и незначащим вздором, Чтобы в сердце немецком не сделалось лишним укором Для него, как всегда, неприятное слово «еврей»? Не с того ль этот фильм, как и первый, теперь запрещён (И не в том ли, увы, демократии гибнущей признак), Чтобы снова не вызвать зловещий мерцающий призрак Стародавнего фильма из тех довоенных времён? 2010

Время в пути

 Жить остаётся уже недолго, В склянке песок течёт. Время в дороге и время дома Разный имеют счёт. Это поймёт любой беспристрастно Мыслящий человек: Время, повязанное с пространством, Свой изменяет бег. Жизнь свою, словно монету, звонко Бросивший на весы, Мчался всегда я за днём вдогонку, Переводя часы. Стал потому для меня оплотом В жизни моей земной Поезда, судна и самолёта График очередной. От неподвижности мало толка, Так уж заведено. Если в вагоне лежишь на полке, Движешься всё равно. В море, на судне, где дизель бойкий Корпус вгоняет в дрожь, Даже, если ты спишь на койке, Ты всё равно плывёшь. В небе, когда над землёй окрестной Мгла и ночная тишь, Даже, если ты дремлешь в кресле, Ты всё равно летишь. Время несётся в морях бездонных, Быстрое, как кино, И, как всегда, по дороге к дому Медленнее оно. Общий язык отыскать мне с теми, Видимо, не дано, Кто во дворах коротает время, Меряясь в домино. Гор пламенеющие отроги, Дальних морей заря, Время, потраченное в дороге, Не пропадает зря. Путь за окошком мерцает млечный. Снова дышать легко, Если до станции нам конечной Всё ещё далеко. Мчится дорога от Оста к Весту, После – назад опять. Время прибытия неизвестно, – Лучше его не знать. 2010

Хермят

Джавиду Имамвердиеву

 Там, где пляшет синий ветер На бензиновой волне, Где когда-то о поэте Загрустила Шаганэ, Где задумчивый меняла Дарит евро за манат И седая внучка Лалы Юных пестует внучат, Где над городом на крыльях Сосны южные парят, Мне приятели открыли Слово важное «хермят»[3]. В том краю, где вечно лето И не знают снежных зим, Где горланит с минарета Вечерами муэдзин, На молитву призывая Правоверных мусульман, Это слово навсегда я Сохраню, как талисман. Здесь оно нужнее денег, И надёжнее, чем нож, Без него здесь не неделю, – Двух часов не проживёшь. Это слово непреложно Существует, иншалла. Без него здесь невозможны, Ни женитьба, ни дела. Здесь оно первооснова, Словно солнце в синеве. Очень жаль, что это слово Неизвестно нам в Москве. 2010

Шёлковый путь

 Освоим с тобою шёлковый путь, Шёлковый путь, шёлковый путь. Поедем весною куда-нибудь, Поедем куда-нибудь. Через оазисы и пески, Прочь от тоски, прочь от тоски, Пока мы с тобою ещё близки, И не белы виски. Чтобы, босых не жалея ног, Выяснить снова в пыли дорог, Так ли, как прежде, хитёр Восток, Запад так же жесток? Погружаясь в бездну минувших лет, Пойдём за солнечным светом вслед, Через пределы далёких стран, Которыми правит Коран. Вдоль по долинам высохших рек, Где непонятен времени бег, Поскольку по ним не течёт вода, Впавшая в никуда. Туда, где великие города Смыла беда – сушь и орда, Где неизменно была всегда Ценнее крови вода. Через исчезнувшие моря, Над которыми чайки кружатся зря, И неясно, как попали сюда Брошенные суда. Мы пройдём этот путь из конца в конец Через ханский осыпавшийся дворец, Где лежит под плитою былой гарем, Неподвижен теперь и нем. Здесь представит каждый, куда б ни шёл, Как по смуглым бёдрам струился шёлк, Как мерцали браслеты на нежных руках, Что поэт воспевал в стихах. Давно бы уже этот мир зачах, Когда б не горели на тех плечах Изумрудов матовые лучи, Беспощадные, как мечи. Туда, где войску дороги нет, Пути отыскивал самоцвет. Туда, где воинам не пройти, Проложили шёлка пути. Пусть погонщика высохшая рука Караваны гонит в морях песка, И покуда сердцу любовь близка, Будут в цене шелка. Только то, что может любовь зажечь, Покоряет страны верней, чем меч. Эта ткань, что и мне не даёт уснуть, Твою обтекая грудь. И да будет вечной любовь, пока Эту ткань ощущает моя рука, И над нами качаются облака, Плывущие издалека. 2010

Дождь в Сиэтле

Анне и Андрею Бураго

 Темнота ли, свет ли, будет счастье, нет ли, Ощущаешь кожей жизни поворот. Дождь идёт в Сиэтле, дождь идёт в Сиэтле, Видимо, такой же в Питере идёт. Если бы на сутки оказались там мы, Где в каналах тесных жёлтая листва! На стене рисунки, на стене эстампы, – Шпиль Адмиралтейства, Мойка и Нева. О далёком крае, где не будем снова, Что сейчас внезапно вспомнится опять? Дождь стучит по окнам, осень в Комарово, И пора назад нам в город уезжать. В мире заоконном пение капели, Сладкая отрава вспоминать о том. Дождь шумит по кронам исполинских елей, Дождь шуршит по травам штата Вашингтон. Год идёт за годом в сумраке дождливом, Нет на свете выше питерских красот. Дождь танцует в водах сонного залива, Дождь стучит по крышам фирмы «Майкрософт». Вечер или утро, юность или старость, От чужбины-сводни многого не ждёшь, Всё, что нам, как будто, общего осталось С Питером сегодня – только этот дождь. Ужин ли, обед ли, есть работа, нет ли, Жизнь течёт, как дождик, медленно сочась. Дождь идёт в Сиэтле, дождь идёт в Сиэтле, Дождь идёт такой же в Питере сейчас. 2010

«Жизни невозвратные моменты…»

 Жизни невозвратные моменты В ослабевшей памяти храня, Признаюсь, что солнечная Брента Не манит, как в юности, меня. Мне милей со временем иное, – То, что от рождения узнал, – Невских вод дыханье ледяное, Старый Грибоедовский канал. Старику, впадающему в детство, Новая любовь не по годам. Я поклонник северных венеций – Петербург, Стокгольм и Амстердам. Где дождями частыми омыты, У просторов Балтики седой, Челюсти из финского гранита Сжаты над свинцовою водой. В том краю, где вечно небо хмуро И неколебимы холода, Эти черно-белые гравюры Врезаны мне в сердце навсегда. Я хочу, судьбе попавши в невод, Умирая неизвестно где, Над собой увидеть это небо, В серой растворенное воде. 2010

Прощание с трамваем

 Прощай, трамвай, прошла твоя пора. Ты вровень стал с ненужными вещами. Тебе вчера лишь оды посвящали, А нынче выгоняют со двора. Прощай, трамвай, не надо лишних слов. Ты в прошлое ушёл. Не на тебе ли Сквозь питерские чёрные метели Летел навстречу смерти Гумилёв? На рубеже изменчивых времён Не ты ли вызывал в сердцах стеснённых Церквей, большевиками разорённых, Из детства возвращённый перезвон? В блокадные лихие времена, Будя людей неугомонным звоном, Внушал ты горожанам истощённым, – Мы победим, и кончится война. Прощай, трамвай, тебе уж не звенеть По площадям и набережным старым. Тебя автобус не заменит впредь, Бензиновым чадящий перегаром. Забуду ли мальчишеских времён Былой азарт? По островам зелёным Ты двигался к футбольным стадионам, Увешанный людьми со всех сторон. В далёкие студенческие дни Ты неизменно доставлял нас к цели, Через дожди, туманы и метели Светили разноцветные огни. Теперь к поре не возвратишься той, Когда во тьму мы вглядывались зорко, Где шла зеленоглазая «семёрка» И желтоглазый шёл «двадцать шестой». Прощай, трамвай, ты устарел давно. С тобою завтра встретимся едва ли. Те парки, где трамваи ночевали, Распроданы теперь под казино. Прощай, трамвай, скорее уезжай. Твой звон я не услышу спозаранку. Ты вытеснен сегодня за Гражданку, За Купчино, за Охту, за Можай. Прощай трамвай, судьба твоя темна. Мы оба – уходящие натуры, Два персонажа той литературы, Которая сегодня не нужна. 2010

Комендантский аэродром

 В прошлый век попасть нам не удастся, Где сходили зрители с ума. На аэродроме Комендантском Девятиэтажные дома. Здесь когда-то, разорвав туманы Над Невою, медленной рекой, «Ньюпоры» взлетали и «Фарманы», Русскою ведомые рукой. На Земле пора теперь иная, В синем небе самолетный гром. Отчего я снова вспоминаю Комендантский тот аэродром? Над травою утренней росистой Медленный кружит аэроплан. Слава авиаторам российским, Путь открывшим в пятый океан. Поглазеть на этакое чудо Праздный собирается народ, И бегут мальчишки отовсюду, И труба веселая поет. Гул мотора совпадает, ровен, С радостным биением сердец. В дальнем белорусском Могилеве Год назад родился мой отец. Безмятежно питерское лето, Облака седые холодны. Никаких еще бомбежек нету, И блокады нету, и войны. 2010

«Люди с Востока по Гамбургу едут в автобусе…»

 Люди с Востока по Гамбургу едут в автобусе, В городе старом, который привык к тишине, Громко кричат и смеются, не ведая робости, Будто веками живут они в этой стране. Им не нужны янычарские сабли, наверное, Им до поры – работягами мирными быть. «Руку с улыбкой покорно целуй у неверного, Если пока что не можешь её отрубить». Так хорошо им, что даже становится завидно. Их не прельщает стамбульских небес бирюза В этом краю укрепились они, как хозяева. Немцы молчат и отводят в окошко глаза. Вот он конец европейской хмельной демократии, – Хмурые лица и серое небо в дыму. Сколько бы лет на неё понапрасну ни тратили, Не удержаться надолго ей в этом дому. Где те знамёна, что в небе, победные, реяли, Гордая надпись на стенах домов «Юденфрай»? Надо ли было тогда разбираться с евреями, Чтобы потом мусульманам отдать этот райх? Бледное утро крадётся звериными тропами. Гамбургских улиц брусчатка звенит под ногой. Сумрачный день над тревожною брезжит Европою, Где исламисты с одной стороны и нацисты с другой. 2010

Памяти Беллы Ахмадулиной

 Через реку времён устало Гонит лодку Харон седой. Мы Ахматову помним старой, Ахмадулину – молодой. Старость так к ней и не пристала, Не коснулась её чела, Хотя было ей лет немало В год, когда она умерла. Разрушаются пьедесталы Окружающею средой. Мы Ахматову помним старой, Ахмадулину – молодой. Этот взгляд из-под чёрной чёлки, Опьяняющий без вина, Эта стать озорной девчонки Без оглядки на времена! В ожидании ледостава Чайки кружатся над водой. Мы Ахматову помним старой, Ахмадулину – молодой. Этот стих, неизменно звонкий, Чья немеряна глубина! Этот голос высокий, тонкий, Как натянутая струна! И покуда рокочут струны Над серебряною водой, Ахмадулина будет юной, Не стареющей, молодой. 2010

Невский проспект

 Не допоёшь, что в юности не спето, В свой одинокий стариковский час. Различен облик Невского проспекта У Гоголя, у Блока и у нас. Пересекая реки и каналы, Стремительно он движется к Неве, Где парусника старого аналог В бледнеющей мерцает синеве. Мурлыкая забытые мотивы, Ориентируясь на этот свет, Шагаю я по Невской першпективе, – Другой мне в мире перспективы нет. Дорогой от Московского к «Пассажу» Знакомых встречу на любом углу. Как наркоман, пожизненно подсажен Я на адмиралтейскую иглу. И сладкий запах карточного хлеба Меня туда уводит напролом, Где до сих пор атланты держат небо За Главным штабом, справа, за углом. 2010

Учительница музыки

Наталье Погуляевой

 Завидую учительнице музыки, С которой я немало лет знаком, Что за роялем, в комнатушке узенькой, С очередным сидит учеником. Поглядываю на неё украдкою: В глаза мужские не пускают пыль Её прическа, неизменно гладкая, Её консерваторский строгий стиль. Завидую учительнице музыки, Что на меня взирает свысока. Она всегда в родстве и дружбе с музами И с тенями великими близка. И вправду, ведь она совсем не ровня нам, Когда, поставив ноты на рояль, Накоротке беседует с Бетховеном И делит с Бахом светлую печаль. Последствия труда её бездонного Не растворятся в сумерках веков. Та слава, что ей в юности не додана, Прольётся на её учеников. При свете дня, обыденного, грустного, Когда ей снова загляну в глаза, Привидится мне в освещенье люстровом Оцепеневший от восторга зал, Где в звуках угасающей симфонии Под потолком витает, словно дым, Невидимый и вечный бог гармонии, Который на Земле необходим. 2010

«Жёлтый лист уносят реки…»

 Жёлтый лист уносят реки. В небе облак серебристый. Уродись я в прошлом веке, Я пошёл бы в акмеисты. Я бы слушал Мандельштама, И Цветаеву, конечно, Избегал словесных штампов Над Невою быстротечной И писал о капитанах, Подбирая точно слово, Видя рядом постоянно Бритый череп Гумилёва. Я бы брёл в рассветном дыме Мимо мостиков горбатых. И погиб бы вместе с ними, Не в двадцатых, так в тридцатых, Не поняв, что в общей лодке Нас несёт к пучине бурной Век Серебряный, короткий, Как каналы Петербурга. 2011

Кижи

 Не позабудет остров Кижи Его увидевший хоть раз. Здесь день светлей, и небо ближе, И холоднее, чем у нас. Сырые ветры дуют с веста У края северной земли. Зыряне жили здесь и вепсы, Пока славяне не пришли. И вознесён Господней славой Над миром горя и греха, Здесь храм возник сорокоглавый, – Серебряные лемеха, Архитектурный гений места, Неповторимый до сих пор. Его рубить закончил Нестор И бросил в озеро топор. И славил Господа, понеже Нет храма с этим наравне, Ни на Двине, ни в Заонежье, Ни в новгородской стороне. И нет нагляднее примера За все минувшие века, Что может сделать Божья вера, Когда в душе она крепка. 2011

ЦПКиО

 Метро называлось «Крестовский остров». Я шёл, отыскивая остатки Пейзажей детства, цветных и пёстрых, Которых было всегда в достатке. Трамвайная станция кольцевая. Кружатся листья в гребном канале. В округе не сыщешь теперь трамвая, – Его три года уже как сняли. Трамвайные вспоминая рейсы, Пытаясь в прошлое достучаться, Смотрю на осиротевшие рельсы, Надёжно впечатанные в брусчатку. Сюда приезжал я в тридцатые с папой, Край суши таинственный обнаружив, Где лев неподвижный тяжёлой лапой Свой шар над Маркизовой катит лужей. Я помню это начало моря, Над жёлтой синеющею дорожкой, И небо, бесцветное и немое, Ещё не беременное бомбёжкой. Я помню праздников майских флаги, И облака золотистый локон, И вспышки чаек, и мост Елагин, Воспетый в старых стихах у Блока. И в мире не было места лучше, – Куда там Израилю или Штатам! И в кронах дубовых светился лучик, Неспешно тающий над Кронштадтом. 2011

Новокузнецк

Через четыре года

Здесь будет город-сад!

Владимир Маяковский Не допроситься милости у Бога, Отравленный вдыхая ветерок, В том городе, что начат был с острога, И после снова превращён в острог. Построенный на торфяном болоте, Он жителей губил из века в век. Нет места в мире, что ценою плоти Не обживал бы русский человек. Здесь пахнет коксом, копотью и газом, И непригляден хмурый этот вид. А Маяковский не был здесь ни разу, – Он лишь сейчас на площади стоит. О городе, где верят в перемены, У Бриков оказавшийся в гостях, Поэту бригадир поведал Хренов, А Хренова гноили в лагерях. И для забавы заставляли часто, В десятый раз глумясь над ним опять, По прихоти похмельного начальства Те строки Маяковского читать. Не станет садом город этот серый, Мечту поэта воплощая в быль. Здесь, как в аду, витает запах серы, И оседает угольная пыль. Пусть нам марксисты не читают лекций, Капитализму объявляя шах, – Здесь подыхали спецпереселенцы В землянках и убогих шалашах. Смотрю вокруг, и жжёт меня досада За детские наивные года. Уже не будет этот город садом, Ни ныне и ни присно, никогда. Но верю снова строчкам этим старым, Мечтая, чтобы город садом стал, Когда поются песни под гитару, И льётся в ковш расплавленный металл. 2011

Русская поэзия

 Тот язык, поначалу косный, – Битый палкою Тредиаковский, Ломоносов или Капнист Невозвратно теперь забытый, Что писать не давал пииту, Понапрасну марая лист. Начиналось всё с перевода, – Год из года, год из года, Итальянский, немецкий, френч. Слава Вам, Василий Андреич, Слава Вам, Александр Сергеич, Что России открыли речь. Всё заёмное, – что ни троньте, – Шиллер, Байрон и Пиндемонти, И Вергилий, и Ювенал. И другие потом поэты За чужие брались сюжеты, Забывая оригинал. Перелётные пойте, музы. Съели рифмы свои французы И любая иная масть. Но поэзии нет предела: Европейская захирела, А российская – началась. 2011

«Мир заоконный с годами становится ýже…»

 Мир заоконный с годами становится ýже. Школьником робким по-новой его узнавай. Ширь океана Маркизовой сменится лужей, Парусник белый в речной обратится трамвай. Снова в окошке Исаакий горит златоглавый. В дальних морях разошёлся кильватерный след. Мир необъятный, что ты облетал и оплавал, Так же таинственен, как и в четырнадцать лет. С детства привычна знакомая эта картина: Над Голодаем багровая стынет заря, Мойка по-прежнему пахнет гниющею тиной И призывает немедленно плыть за моря. Снова под старость тебя за собой поманила Давняя страсть из далёких мальчишеских дней. Будто и не было Бергена или Манилы, Мыса Игольный, по Зунду летящих огней. И безразлично – Восток впереди или Запад, И наплевать, что приблизилось дуло к виску, – Лишь бы опять ощутить этот въедливый запах, Что вызывает в поношенном сердце тоску. 2011

Кладбище Джангимиран

 Тишину этих гор и зелёных долин по утрам Муэдзин нарушает подобием птичьего крика. Символ древнего воина – крутоголовый баран На заброшенном кладбище, недалеко от Лерика. Здесь весною опять запоют о любви соловьи Для людей молодых, что уснули в земле бездыханно. Здесь сложил свою армию шах Исмаил Хатаи И лежит погребённая младшая дочь Чингисхана. О великих их подвигах серые камни молчат, О судьбе их узнать мы сумеем сегодня едва ли. На надгробиях выбиты луки, и меч, и колчан, И какие-то знаки утраченных воинских званий. На заброшенном кладбище вновь вспоминаю войну, Позабытую рану под сердцем нечаянно тронув. Не с того ли положено здесь соблюдать тишину, Что солдаты устали от лязга мечей и от стонов? Здесь пятнадцатый век, и седьмой неопознанный век, И двенадцатый век, и другие забытые даты. Неужели убийством единым живёт человек, И золотоголовыми могут быть только солдаты? В этом месте безлюдном – угроза войны Мировой, На грядущие войны скупые ориентировки, Свист снарядов и бомб, и сирены пугающий вой, И суровый гранит безымянных могил Пискарёвки. 2011

«Помириться так и не сумели…»

 Помириться так и не сумели Стихотворцы из былых времён, – Те, кто революцию воспели, С теми, кто уехал за кордон. Понимаешь вдруг, хоть и не быстро, Посмотрев внимательно назад: Строчкой подстрекавший на убийство, Так же, как убийца, виноват. В гуле пушек и вороньём гаме По воде расходятся круги. Умершие смертными врагами, И сегодня – смертные враги. На погостах покосились ели. Новые приходят времена. Все другие войны отшумели, – Длится лишь Гражданская война. Кожа переплётная бугрится. Тянет едким порохом от слов: Маяковский, Тихонов, Багрицкий, Бунин, Ходасевич, Гумилёв. 2011

Морской пейзаж

 Моря похожи, что ни говорите, Но берега всегда у них другие. Французский – ожидание открытий, Американский берег – ностальгия. В полутонах закатных освещений, На устьями закончившихся реках, Есть странное смешенье ощущений Дюмон-Дюрвиля и Тулуз-Лотрека. Солёность у воды, как будто, та же, И очертанья континентов те же, Но невозможно совместить пейзажи Двух противоположных побережий. В любые времена, в любые даты Они уже обратно не сойдутся. Манят нас в неизвестное закаты, Рассветы – заставляют оглянуться. И океан, пейзажей этих между, Гремит волнами, ярок и неистов, Рождая непонятную надежду У моряков и импрессионистов. 2011

«Моя Марусечка»

 Из былого не вызвать далёкой поры сокровенной, Позатёрта войной невозвратная та полоса. Довоенную песню не спутаешь с послевоенной, – Там мотивчик иной, по-другому звучат голоса. Там ещё на ветру не горят украинские хаты, Не хрипит Ленинград пересохшим от голода ртом. Не с того ли сегодня так любим мы песни тридцатых, Что всегда вспоминаем о том, что случилось потом? Не ржавеет в пшенице скелет обгоревшего танка. Безопасное небо весенней полно бирюзы. Эти «Брызги шампанского», – полузабытое танго! Эта капля на строчке от пролитой дамской слёзы! Не вернутся обратно года довоенные наши, Где поёт саксофон и фонариков свет не погас. Все вокруг веселятся, поют, и танцуют, и пляшут. Мы с тобою, Марусечка, тоже попляшем сейчас. Над Европою туча военной немецкой угрозы, Оборвётся назавтра непрочная струнная нить. В летнем парке Чаир распускаются первые розы, И так хочется жить, так мучительно хочется жить! 2011

Памяти актрисы Н. И. Сундаревой

 Мы живём среди мира странного, Впрочем, здесь не нужны слова. Моя тёща Нина Ивановна Умерла в девяносто два. Своенравная и капризная, Много лет она с давних пор Всё сидела в дому безвылазно И смолила свой «Беломор». И под ретро – фокстроты, танго ли, Вспоминала свою весну: Режиссёров, театр Вахтангова И поездки на фронт в войну, Где срывала всегда овации, Став богинею наяву, На фронтах, и в эвакуации, И вернувшись назад в Москву. Отзвенели былые песенки В лихолетье минувших лет. Ни друзей её, ни ровесников И в помине сегодня нет. Нелегко ей порой осеннею, Между серых кулис дождя, Догонять своё поколение, В одиночку за ним бредя. Поминальною горькой кружкою Лишний раз её помяну, – Беззаботною хохотушкою И красавицей в ту войну. На портрете работы Акимова Хороша она и юна. На кого она нас покинула В эти смутные времена? 2011

Не влюбляйтесь в людей с корабля

(песня)

 Ах, красотки из дальних портов, Что вчера нас на пирсе встречали, Привлечённые скрипом швартов, Не ходите гулять на причале. Ошибаться сердцам не веля, Не спешите влюбляться без толка. Не влюбляйтесь в людей с корабля, – Корабли простоят здесь недолго. Ненадёжной любви не зови В ожидании близкой утраты, – Непригодны для долгой любви Те, кто сходят на землю по трапу. Не для них шелестят тополя. Их дорога трудна и превратна. Не влюбляйтесь в людей с корабля, – Корабли не приходят обратно. Морякам из неведомых стран Не вверяйте незрелые души. Не вернёт их назад океан И жена на покинутой суше. Эта драма, начавшись с нуля, Повторяется неоднократно. Не влюбляйтесь в людей с корабля, – Корабли не приходят обратно. Чтоб не плакать потом по ночам И себя не готовить во вдовы, Не ходите гулять на причал, Где суда напрягают швартовы. И покуда кружится Земля, И на Солнце меняются пятна, Не влюбляйтесь в людей с корабля, – Корабли не вернутся обратно. 2011

Рихард Зорге

Фуаду Ахундову

 Говорят, что при жизни его не любил никто. Не любила Германия, за которую он сражался Ещё безусым мальчишкой в Первую Мировую. Не любили правительства стран, на которые он работал, Собирая секретные сведения о намерениях фашистов. Не любил Сталин, который ему не поверил, Предупреждённый о дне и часе гитлеровского удара. И, когда японцы в Токио взяли его с поличным, То три года держали его, приговорённого к смерти, Терпеливо надеясь на то, что его обменяют На такого же своего арестованного шпиона В Соединённых Штатах или в Советском Союзе. Но никто не желал спасти его, – все от него отступились. И поэтому в сорок четвёртом, за год до дня победы, В тюремном дворе, в Японии, он всё-таки был повешен, Став первым за всю историю казнённым там иностранцем. Говорят, что при жизни его не любил никто, За исключением женщин, которые для него Предавали своих мужей, ломали свою карьеру, Собирали секретные сведения с риском для собственной жизни, Или ломали ноги, прыгая из окошка. И он любил этих женщин, в Японии и России, Постоянно их обольщая, изменяя им и бросая. Среди них были баронессы, и великие пианистки, Секретари и жёны чопорных дипломатов, Предававшие всех и вся, а его никогда, ни разу. И последняя из женщин, неожиданно брошенных им, Которую он покинул из-за костлявой старухи, Отыскала его останки среди безымянного пепла, Опознав его бывшую челюсть по золотому мосту, Превратившемуся от пламени в бесформенный жёлтый слиток. Она этот жёлтый слиток перелила в колечко, Которое, раз надев, с собой унесла в могилу. Говорят, что при жизни его не любил никто. Но его любили женщины, а это не так уж мало. Потому что уходят бесследно режимы, вожди и страны, Но неизменна женская единственная любовь, Которая может сделаться колечком и жёлтым слитком, Но всегда остаётся золотом самой высокой пробы. 2011

«Задавал я вопросы упорно…»

 Задавал я вопросы упорно, Но нигде мне не дали ответа, – Почему в деревнях этих горных Все ашуги кругом и поэты. Потому ли, что в крае нехлебном, Добывая дрова или пищу, В непрерывном труде многодневном, Жизнь иную в стихах они ищут? Не с того ли так много поэтов В этой горной далёкой деревне, Что не могут испортить газеты Их язык, первозданный и древний? Или звук стихотворного метра Только здесь образуется, вторя, На вершинах за два километра От далёкого уровня моря? К восприятию песни, как хлеба, Их склоняют окрестные горы, Потому что, чем ближе до неба, Тем слышнее подсказки суфлёра. 2011, Азербайджан

«От бессонницы ночью сойдёшь с ума…»

 От бессонницы ночью сойдёшь с ума. Истончается жизни нить. Для чего я строил свои дома, Не сумею я объяснить. А когда засыпаю я, невесом, Становясь спокойным на вид, Всё мне тот же навязчивый снится сон, Где родительский дом горит. И над городом вспыхивает, красна, Артобстрелов ночных гроза, И опять я молча лежу без сна, Не рискуя открыть глаза. Вспоминаю далёкие времена, Мёд, стекающий по усам. Только первый дом мой сожгла война, – Остальные я рушил сам. 2012

Чувство вины

 Нету прощенья неправедным вашим деяньям, Сколько бы в этом позднее ни каялись вы. Не торопитесь себя очищать покаяньем, – Чувство вины до добра не доводит, увы. С чувством вины уживаться на свете не просто. Чувство вины сорняков стимулирует рост. Чем себя громче народы винят в Холокосте, Тем вероятней, что будет второй Холокост. Сколько у старых дверей ни старайся стучаться, В прежние годы вернуться пытаясь назад, Вряд ли сумеешь добиться ты прежнего счастья С женщиной, перед которой ты был виноват. Чувство вины несовместно с дыханьем свободы: В мыслях и чувствах становимся мы не вольны. Между собой враждовать будут вечно народы, Отягощённые геном взаимной вины. 2012

Памяти Приморской армии

Алексею Чалому

 Крымское небо янтарное. Контур далёких гор. Реквием брошенной армии Петь начинает хор. Дымная нитка тянется От неземных миров, К вам, адмирал Октябрьский, К вам, генерал Петров. Позарастали травами Белые костяки, Там, где лежат державою Брошенные полки. Позарастали тиною, Ржавые за года, На произвол противнику Брошенные суда. Белая чайка реет Над синевою вод. Политруки и евреи, По три шага вперёд! Смешана память прошлого С бездною голубой. Реквием армии брошенной Гулкий поёт прибой. Грянет молвою позднею Правда во все концы. Будут герои опознаны, Трусы и подлецы. Память о вас останется, – Ваш приговор суров: Ваш, адмирал Октябрьский, Ваш, генерал Петров! 2012

Святогорский монастырь

 Время, спеша, перелистывает страницы Вьюжной зимой и коротким засушливым летом. Если бы Пушкина выпустили за границу, Стал бы, наверное, он двуязычным поэтом. Он бы писал на французском, знакомом с рожденья, Он бы гулял по осенним парижским бульварам. Он не страдал бы, скрывая свои убежденья, Мы бы его, вероятно, запомнили старым. Он бы стремился к ему уготованной цели, Радуясь тесным налаженным с Францией узам. Не потому ли друзья в Царскосельском лицее В шутку когда-то его называли «Французом»? Он послужил бы потомкам достойным примером, Не помышляя о ждущей его катастрофе. Он за абсентом общался бы с другом Проспером, И с Оноре разговаривал после за кофе. Колокол бьёт, – собирайтесь к заутрене, братья. Снег на надгробье, курчавый портрет на конверте. Цепко родная земля заключила в объятья, – Ни до могилы не выпустит, ни после смерти. 2012

Ближний Восток

 Над хлевом щербатым погасла в ночи звезда. Мечты о былом постоянно выходят боком. Зачем нас когда-то привёл Моисей сюда, На этот разлом между Западом и Востоком? Хребты неподвижны – скитаний его итог, Две пальмы под ветром качаются одиноко. Хотя здесь и Ближний, но всё-таки здесь Восток, Где следует жить, соблюдая закон Востока. Завесою мутной дышать не даёт хамсин. Горячие ветры срезают траву, как бритва. Здесь каждое утро читает молитву сын, – Тебе, что ни день, всё понятней его молитва. Истошно над крышей кричит муэдзин в свой срок, И слышен ночами коней бедуинских цокот. Хотя здесь и Ближний, но всё-таки здесь Восток, И здесь непреложен суровый закон Востока. Лежат под песками забытые города. Зелёный росток пробивается вверх упрямо. Была здесь веками ценнее, чем кровь, вода, А жизнь человека не стоила и дирхама. Пустынею выжжен, обуглится тот росток, И реки иссякнут поблизости от истока. Хотя он и Ближний, но всё-таки он Восток, И здесь непреложен суровый закон Востока. И Остом, и Вестом затронутые места Живут сокровенно, – не зная пути простого. Не сдвинут их с места ни проповеди Христа, Ни Запад растленный, ни новый поход крестовый. Здесь суть пятикнижий читается между строк, Суды неизменны, где око идёт за око. Хотя здесь и Ближний, но всё-таки здесь Восток, И всё здесь живёт, соблюдая закон Востока. Понять здесь нельзя, если в дружбе клянётся друг, Когда он внезапно тебе нанесёт удар свой. Здесь честному слову не верят давно вокруг, Где хитрость в почёте, предательство и коварство. «Не верь чужеземцу», – годами учил пророк, Блажен, кто сумеет исполнить завет пророка. Хотя здесь и Ближний, но всё-таки здесь Восток, Где следует жить, соблюдая закон Востока. Ни слов, ни усилий напрасно своих не трать, Чтоб быть европейцем в обычаях и одежде, – Европа пришла и обратно уйдёт опять, А здесь всё останется так же, как было прежде: Народ неизменно безграмотен и жесток, Палящее солнце безжизненно и жестоко. Хотя здесь и Ближний, но всё-таки здесь Восток, И выжить нельзя здесь, не зная закон Востока. 2012

Ода империи

Александру Мирзаяну

 Под крылом у империи ищут спасенья народы, Опасаясь соседей своих постоянной угрозы. Здесь татарин Державин читал Государыне оды, И писал Карамзин, зачиная российскую прозу. Лишь в Великой империи место для малых народов, Лишь в Великой стране открывается путь человеку. Нам наглядный пример подаёт неслучайно природа, Собирая притоки в одну полноводную реку. На бескрайних полях от холодной Двины и до Дона Может каждый дерзнувший талант проявить свой и норов. Станет русским поэтом Жуковский, турчанкой рождённый, Полководцем российским рождённый армянкой Суворов. Мировая история будет вещать их устами, На просторах имперских доступно им будет полмира, – По отцу Нахимсон, адмиралом Нахимовым станет, Станет канцлером русским внук выкреста – бывший Шапиро. За собою в полёт их орёл увлекает двуглавый, К петербургским дворцам и полям, начинённым картечью, А иначе вовек бы не знать им блистательной славы, Прозябая уныло в аулах своих и местечках. На просторах имперских любому отыщется место, – Холмогорскому парню и гордому внуку Баграта, И поэтому нету ей равных от Оста до Веста, И поэтому ей не страшны никакие утраты. Здесь потомок арапа величием кесарю равен, Здесь не спросит никто, чей ты сын и откуда ты родом, И народ, погибавший в глуши азиатских окраин, Лишь в Великой империи станет Великим народом. И на митингах шумных, собрав малочисленный кворум, Жить начавшие врозь, позабывшие славные даты, Не спешите назад расползаться по брошенным норам, Не ломайте свой дом, возведённый отцами когда-то. 2012

Односельчанин Пушкина

(песня)

 Односельчанин Пушкина По Царскому Селу, Смотрю я на воздушную Заснеженную мглу. Там, звонкий и ершистый Мальчишеский народ, Пируют лицеисты, Встречая Новый год. Плывёт тепло от печки Вдоль крашеной стены. И все ещё беспечны, И все ещё равны. Здесь места нет заботе О будущих делах, Где будут те в почёте, А эти – в кандалах. Односельчанин Пушкина, Встречаю Новый год. Что в жизни нам отпущено, Не скажешь наперёд. В том веке девятнадцатом, В семнадцатом году, Никак не опознать тебе Грядущую беду. Ещё за зимней сказкою Не жжёт тебя тоска, И губы африканские – Два алых лепестка. Плывёт тепло от печки, Где тлеет уголёк, И путь до Чёрной речки Пока ещё далёк. 2012

Николай Васильич Гоголь

 Николай Васильич Гоголь, Гениальный малоросс, Он ссутулился убого, И в глазах его вопрос. Николай Васильич Гоголь, Надрывая кашлем грудь, Между дьяволом и Богом Отыскать пытался путь. Саквояж и плащ потёртый, И седеющая прядь. Между ангелом и чёртом Как дорогу отыскать? В бубенцах, звенящих бойко, В белой путанице вьюг, Мчится бешеная тройка, Начиная новый круг. Николай Васильич Гоголь Не умножил племя вдов. Соблюдал посты он строго, Недолюбливал жидов. И в минуту роковую, От реальности вдали, Книгу сжёг свою вторую, Как сжигают корабли. Николай Васильич Гоголь Повсеместно знаменит. Николай Васильич Гоголь То ли умер, то ли спит. И когда метель над крышей Ночью пляшет без конца, Горький смех его услышишь У Бульварного кольца. 2012

Тарас Бульба

(песня)

 О Тарасе Бульбе Не суди огульно, – Жизнь его построчно Знаем наизусть: Утопил жидочков, Застрелил сыночка, Сгинул, – это точно, За святую Русь. Снова утром хмурым, На коне кауром, Бешеным аллюром, – Впереди темно, Шляхом, Богом данным, Скачем за Богданом, После за Петлюрой, После за Махно. О Тарасе Бульбе Не суди огульно. Сабля или пуля Не помогут впредь. Москали да ляхи Доведут до плахи, Чтоб, рванув рубахи, С честью умереть. Не помогут вера, И Степан Бандера, Пьяное веселье С грустью поутру. Бедная Украйна, Снова будешь крайней Во чужом похмелье На чужом пиру. 2012

Северный полюс

 Дойти до полюса, дойти До полюса, дойти до точки, Берёз зелёные листочки Припоминая по пути. Туда, где не видать ни зги, Привязанным к разбитым нартам, Приникнув к компасу и картам Лицом, распухшим от цинги. Лететь сквозь вьюгу и мороз, Ступая в сотый раз на грабли, На обречённом дирижабле, Что разобьётся о торос. Плыть на убогом корабле, Не приспособленном к ледовым Объятиям, чтоб после вдовы Носили траур на Земле. Хрипя национальный гимн, Вцепиться в полюс первым в мире, Чтоб не достался он ни Пири, Ни Амундсену, ни другим. Какая пагубная страсть, Покоя не давая нервам, Гнала их в ледяную пасть В надежде оказаться первым? За гибельное ремесло Поднимем чару с влагой горькой, За тех, кому в смертельной гонке Трагически не повезло. 2012

Казанское кладбище

 Кресты на могилах, метели холодная взвесь, И храм, что Кваренги поставил Ланскому когда-то. Пять тысяч мятежников были расстреляны здесь, Которых прикладами гнали сюда из Кронштадта. Отсюда потомкам отправлена чёрная весть, От этих могил, утонувших в заснеженных дюнах. Пять тысяч мятежников были расстреляны здесь, Пять тысяч матросов, здоровых, весёлых и юных. Пять тысяч матросов, Балтийский прославленный флот, Где в памяти живы недавних событий моменты. Не вы ли вчера юнкеров отправляли в расход, На флотский бушлат нацепив пулемётные ленты? Не слушать вам больше, как плещет волна за бортом, Не ведать вам впредь ни тропических вахт, ни авралов. Успели ли вы пожалеть перед смертью о том, Что так торопливо топили своих адмиралов? Затем ли буксиром тащили «Аврору» в Неву, Валы перекопские голыми брали руками, Чтоб сгинуть потом в неумело закопанном рву, В конце революции, преданной большевиками? И тот, кто в веках, не жалея потраченных сил, Свободу российскую в нашей истории ищет, Пусть ищет её посреди безымянных могил, За Царским Селом, на Казанском смиренном кладбище. 2012

Истребители

 Мне фильм довоенный приснится, Сегодняшним дням вопреки. Бернес с «кубарями» в петлице, Зелёные «ишаки». В их грозном обличье фанерном, Которых не видеть нам впредь. Их после сожгут в сорок первом, Ещё не успевших взлететь. Припомнится мне издалёка Любая из фильма деталь, – И женский светящийся локон, И песней звенящий рояль. Над тихой тенистой рекою В весеннем кипенье сады, И город мой, спящий спокойно На самом краю у беды. Ах, лётчики славные наши, Надежда великой страны, Чья жизнь была – полная чаша, Что были смелы и юны! За окнами небо высоко, Смеётся весёлая рать. И нету, как будто, намёка, Что завтра им всем умирать. 2012

«Высоцкий, воспаривший в облака…»

 Высоцкий, воспаривший в облака, Которого мы в памяти лелеем, Был Гамлетом в далёкие века, А после, вероятно, Галилеем. В двадцатом веке стал Жегловым он. Представить роли невозможно круче, С тех пор, как был в Крыму приговорён Себе в висок стреляющий поручик. Его всегда хранили небеса, В судьбе его героев ставя точку. Не потому ли сам он написал, Что час зачатья помнит он неточно? В безвестность наступающих времён С надеждою мы смотрим не затем ли? В обличии каком предстанет он, Вернувшись на покинутую Землю? 2013

«Блохин и Трапезников, умершие от рака…»

 Блохин и Трапезников, умершие от рака, Всю жизнь неустанно своих пациентов лечили, И знали недуг досконально как будто, однако, Скончались, как это ни странно, по той же причине. Нам этот пример осознать, вероятно, поможет, Что всё же заразен невидимый раковый вирус. Вперед медицина продвинулась нынче, и все жё В последние годы процент умирающих вырос. Заздравным речам о победах науки не верьте. Их список нельзя перечитывать без укоризны: Всесильны науки, работающие для смерти, Бессильны науки, работающие для жизни. 2013

Миф о Сталине

 Там, где вороны кружат злыми стаями, Всё растёт, как на дрожжах, миф о Сталине. Голосуют за него без сомнения Не видавшие его поколения. Умножает свой улов миф о Сталине: «Там бандитов и воров к стенке ставили. Дирижабли поутру плыли по небу, Разгромили немчуру и Японию. И снижали, что ни год, цены вроде бы, И вела весь мир вперёд наша Родина». В стороне, где беспредел и коррупция, Загрустила о вожде революция. Там, где нынче от свободы устали мы, Всё растёт, как на дрожжах, миф о Сталине. Не рассеять там туман культа личности, Где кровавый царь Иван Грозным кличется. Что шуметь об этом зря, дома, в прессе ли, – Снова будут лагеря и репрессии, Века злого избежать сможем вряд ли, Если снова наступаем на грабли. 2013

Княжна Тараканова

 Ах, Лиза бедная! Она В века безвестно канула, Не та, что у Карамзина, А та, что Тараканова, Что в незапамятном году Погибла в заточении, Не в Шереметевском пруду, А в невском наводнении. Княжне романовских кровей, На дыбе было биться ей За то, что в глупости своей Сошлась с цареубийцею. Её за то взяла река Своей волною мутною, Что полюбила мужика, Кровавого, распутного. Что в южном выросши тепле Красивой и изнеженной, Вдруг возомнила о земле Суровой и заснеженной. Ей было жить дано судьбой Короткой жизнью дерзкою. И проиграть смертельный бой С принцессой Ангальт-Цербстскою, Чтобы, когда спадёт вода И снова станет низкою, Войти в грядущие года Картиною Флавицкого. 2013

Памяти Семёна Фридлянда

 Когда жизненный путь обрывается, мал, Оператор становится тем, что снимал: Теплоходом, пейзажем, закатом. Кинокамеру выпустивший из рук, Он становится миром, шумящим вокруг, В невесомую флешку закатан. Оставляя вчерашнюю жизнь за спиной, Устремляясь к неведомой цели иной, Направляясь в приёмную Бога, Расставаясь с друзьями и бывшей женой, В том числе, вероятно, он станет и мной, Потому что снимал меня много. Эстафету внезапную перехватив, На себе ощущаю его объектив В повседневном мгновении каждом. Он на суше и в зыбях далёких морей Постоянно присутствует в жизни моей, Оставаясь всё время за кадром. Когда вдруг неожиданный грянет финал, Оператор становится тем, что снимал, Если кадр оборвался и замер. И пока существует небесная гладь, Этот мир, что успел он при жизни отснять, Мы его будем видеть глазами. 2013

Киевская Русь

 Куда ушла ты, Киевская Русь, Дорогой невозвратною и длинной? Твоих сказаний перепев былинный Со школьных лет я знаю наизусть. Когда Боян твой возлагал персты На гуслей переливчатые струны, В какие дали устремлялась ты, Варяжские перепевая руны? Без колебаний принимая бой, В сражениях не ведала ты страха. Колокола звенели над тобой, Твоим героям славу рокотаху. Покуда не сожгли тебя дотла Татары, перебравшись через Волгу, Для нас окном в Европу ты была До Питера дождливого задолго. Куда ушла ты, Киевская Русь, В какие степи и леса какие? Твоих закатов сохранило грусть Немеркнущее золото Софии. Пока бежит днепровская вода И вызревает жито молодое, Не сможешь ты ужиться никогда С Московской Русью, ставшею Ордою. 2013

Твоя голова на плече

(песня)

 На годы свои не держу я обиды, – Мне многое было дано: Ступал я ногою на лёд Антарктиды, Нырял в океане на дно. И грохот прибоя, и шум водопада, И стол при горящей свече. Но главная в жизни была мне награда – Твоя голова на плече. Отдам без сомнения дьяволу душу, Родное покину жильё, Чтоб снова как тихую музыку слушать Ночное дыханье твоё. И мне ни богатства, ни славы не надо, Ни старческих лет при враче. Одна для меня существует награда – Твоя голова на плече. Когда я уйду от друзей и от комнат, В итоге земного пути, Что в жизни минувшей сумею припомнить, С собой захочу унести? Багряные листья осеннего сада, Мой город в вечернем луче. Но главная в жизни была мне награда – Твоя голова на плече. 2013

Ангел над городом

Евгению Анисимову

 Ангел, летевший над городом Санкт-Петербургом, В прежних веках и минувшем столетии бурном, В здешнем музее пылится, уйдя на покой. Вместо него, продолжая во времени гонку, В небе витая с трубою, трубящею громко, К будущим дням устремляется ангел другой. Видно, лететь ему далее не было мочи. Он пролетел сквозь блокадные чёрные ночи, Крылья свои обморозив на зимнем ветру. Он в облаках зависал неподвижно когда-то Над взбудораженной площадью возле сената, Бой барабанный услышав внизу поутру. Он пролетал, поводя своей женской головкой, Над усыпальницей царскою и Пискарёвкой, Зимним дворцом и свинцовым разливом Невы. В дни наводнений и шумных народных волнений Он избавлял нас от горестных наших сомнений, И избавлял иногда понапрасну, увы. Вечно парящий над городом ангел-хранитель, С ним навсегда нас связали незримые нити, С ним неразрывна нелёгкая наша судьба. И воплотятся надежды в грядущие были, Если крыло его вспыхивает на шпиле, В небе трубит, за собой увлекая, труба. 2013

«К чему напрасно ворошишь…»

 К чему напрасно ворошишь Из прошлого детали? Французы, сдавшие Париж, Евреев немцам сдали. Посовещавшись меж собой, Вздыхая о погроме, Они их гнали на убой, Собрав на велодроме. В стране, где нынче гладь и тишь, Грустят о том едва ли. Французы, сдавшие Париж, Евреев немцам сдали. Вдоль Сены, медленной реки, В фонарном тусклом свете, Бредут понуро старики, И женщины, и дети. О чём ты думаешь, малыш, В ночные глядя дали? Французы, сдавшие Париж, Евреев немцам сдали. И там, где серая доска И убиенных лики, Теперь грызёт меня тоска По Франции Великой. 2013

Васильевский остров

 Корабельные ростры и в горле ком. Мне казался остров материком. Он плывёт через океан времён, – Только памяти волю дай. На одном конце Тома де Томон, На другом конце Голодай. Этот остров с рождения мне знаком. Он казался в детстве материком, Где таинственен каждый дом. Он вместил недолгую жизнь мою: Старый Пушкинский дом на одном краю, Воронихинский – на другом. Постепенно освоив его потом, Я читал, как читают за томом том, Перелистывать не спеша, Этот остров, похожий на материк, Где голодных чаек тревожный крик, Где осталась моя душа. И когда меня нянька сквозь листопад На прогулку вела в Соловьевский сад, И собор надо мной возник, Где Святого Андрея светился лик, Для меня этот остров, как материк, Необъятен был и велик. Не с того ли, когда котелок с водой, Нёс с Невы я, слабеющий и худой, Той блокадною злой зимой, И мешал мне ветер, толкая в грудь, Мне казался тысячевёрстным путь По замёрзшей моей Седьмой? Много раз за отпущенные года Я менял континенты и города, Мир стремясь обойти кругом. А теперь очевидно и без очков: На одном конце этот мост Тучков, Николаевский на другом. Под мостом убегает в залив вода, И опять недоступны мне, как тогда, Удалённые те места Вдоль пути, по которому я прошёл, Где в начале – родильный дом на Большом, А в конце пути – темнота. Над рекой Смоленкой стоят кресты. Здесь окажешься вскоре, возможно, ты, Если сгинешь невдалеке. От тебя вблизи, от тебя вдали, Будут плыть кварталы, как корабли, Отражая огни в реке. Белой ночи негаснущая заря, Призывает в неведомые моря. Над Маркизовой лужей дым. Был ребёнком, сделался стариком. Стал мне остров снова материком, Необъятным и молодым. 2013

Последний царь московский

Павлу Седову

 Под плитою мраморною плоской, Под собора каменным крыльцом, Погребён последний царь московский, Убиенный собственным отцом. В стороне от царских усыпальниц, Обратив свою кончину в миф, Он лежит здесь, Государь опальный, Царства своего не получив. Возле входа, под высоким шпилем, Под простёртым ангельским крылом, Он лежит, восстановить не в силах Царство, обречённое на слом. Потому что войны и злодейства, Заговоров чёрный наворот, Общего не поменяют действа, Времени, идущего вперёд. И не знает, о царе стеная, Дикая московская страна, Что судьба имперская, иная, На её восходит рамена[4]. 2013

Улица Времени

 В Петропавловской крепости улица Времени. Из какого бы ни был ты рода и племени, На соседей похожий, постой и задумайся, – Ты всего лишь недолгий прохожий на улице. В Петропавловской крепости улица Времени. Из таёжной веками вела она темени Двухголового кочета с тощими перьями От уездного царства к великой империи. В Петропавловской крепости улица Времени Равнодушной Неве придаёт ускорение, Направляясь навстречу земному вращению, И не будет обратно уже возвращения. В Петропавловской крепости улица Времени, – Звон задевшего саблю гусарского стремени, Метронома блокадного стуки нечастые. Здесь ни дня не могу задержаться, ни часу я. Повстречать не могу здесь ни в зиму, ни в лето я Тех, кто раньше прошёл, и за мною последует. В Петропавловской крепости улица Времени, – Поминальных огней пискарёвских горение Над травою могил, что закопаны наскоро, Грохот пушек над площадью зимней Сенатскою. По торцам громыхают кареты старинные. За собою уводит дорогою длинною В Петропавловской крепости улица Времени, Что уходит всегда лишь в одном направлении. 2013

Формула скорби

Константину Пахорукову, краеведу Царского Села

 В лицейских садах знаменитых С солнечными опушками, Крикливые чайки реют, И воды спокойные блещут. Здесь немцами были убиты Евреи города Пушкина: Восемь сотен евреев, – Детей, стариков и женщин. Грустит ли о них держава, О подданных безотказных? Сумею забыть едва ли О горестном их конце я. Известно, что их держали В ночь накануне казни Запертыми в подвалах Пушкинского лицея. Сумрак клубился мглистый, Напомнив им о рассвете. День наступал суровый, Их завершая сроки. Им снился ли смех лицеистов В часы последние эти И Пушкина молодого Жизнелюбивые строки? Далёкие скорбные были, Давно надоевшая тема. Во въедливой глине синей Растворены их кости. На месте, где их убили, Теперь поставлена стела, Первый во всей России Памятник Холокосту. Вблизи от дворца Растрелли, Сквозь них прорастают корни, В болотистой вязкой почве, Где – неизвестно толком. Пылится на месте расстрела Гранитная формула скорби, Как знак электронной почты, Переданной потомкам. 2013

Восковые фигуры

 Восковые фигуры ушедших из жизни людей, Как две капли воды, на людей настоящих похожи. Здесь с героем в соседстве пылится обычно злодей, От которого сразу мороз пробегает по коже. У убийц и убитых всё тот же безрадостный вид. Не для добрых деяний свели их музейщики вместе. Здесь фон Пален зловещий над Павлом безмолвно стоит, И Дантес по соседству с великим невольником чести. С револьвером в руке, возвращая кровавые дни, Встал Юровский неистовый рядом с царём Николаем. Разведите их врозь, чтобы впредь не встречались они, И останутся живы, как все мы того им желаем. Я надеюсь наивно, что сменится воля небес, И не будет судьба к персонажам, как прежде, сурова. Что не выстрелит в Пушкина рядом стоящий Дантес, Гриневицкий пройдёт, не взорвав Александра Второго. И живу я в плену утопических этих идей, Посреди тишины просыпаясь ночами тревожно. Восковые фигуры похожи всегда на людей, И поэтому кажется, что оживить их несложно. 2013

Исход

Леониду Гомбергу

 Поймёшь внезапно в круговерти буден, В осенней холодеющей поре, Всё то, что было, и всё то, что будет, Давно уже записано в Торе. И в наше время, если разобраться, Её страницы древние свежи. История исхода – это распри, Роптание, измены, мятежи. Рабы, что убежали от неволи, В своей судьбе чужой ища вины, Всё время были чем-то недовольны, Беспомощны, крикливы, голодны. И Моисей, о заповедях строго Заботившийся более всего, Не египтян боялся, и не Бога, – Боялся он народа своего. Не скажут исторические сплетни, Где их мотали пыльные ветра. Лишь первый год известен и последний. Всё остальное – чёрная дыра. За сорок лет, шагая неустанно, Они могли бы Африку пройти, До Тихого добраться океана, Всю Азию освоив по пути. Но получив панические вести, Что приносил разведчиков отряд, Они топтались попусту на месте, И норовили повернуть назад. Они готовы поминутно сдаться, Не веря ни пророку, ни творцу. Им непременно надо поклоняться, – Неважно – Богу или же тельцу. Ленивы и трусливы от природы, Боящиеся двигаться вперёд. Что от другого требовать народа, Когда таким был избранный народ? В конце пути он, как и прежде, ропщет, Похоронив в песке своих отцов, Хотя в толпе, по переписи общей, Нет никого из первых беглецов. А это значит, Моисей напрасно Водил народ в пустыне сорок лет: Повымерли родившиеся в рабстве, Но ничего не изменилось, нет. И призывают повернуть обратно, Отыскивая в прошлом идеал, Уже не те, кто пережили рабство, А те, кто рабства этого не знал. О времени библейском этом диком Я думаю в столетии ином, Когда опять о Сталине великом Я слышу разговоры за окном. Раздор и несогласие в народе, Как в давние лихие времена. Как медленно движение к свободе, Как ночь непроходящая темна! Остановись, безудержное время! Дорогу нашу, солнце, освети. Свой трудный путь уже прошли евреи, А мы – в начале этого пути. 2013

«Дело врачей»

(песня)

Наталье Рапопорт

 Помню «Дело врачей» и объятую страхом столицу, Меж январских снегов неожиданно грянувший гром. Истерию речей и газетные передовицы, Где клеймили врагов, подстрекая людей на погром. Виноградов, и Вовси, и Сталин, глядящий с портрета, – От Камчатки до Польши нещадно карающий рок. Вероятно, и вовсе не петь бы мне песенки этой, Проживи он подольше, да только прибрал его Бог. Но когда я в четыре опять просыпаюсь во мраке, Вспоминать я не рад, что не дома я здесь, а в гостях, Будто снова в Сибири сосновые ставят бараки, Эшелоны стоят под Москвой на запасных путях. И навязчивой болью стучась в мой висок поседелый, Не давая уснуть в непроглядности зимних ночей, Вновь на ссадину солью ложится то давнее дело, Надрывает мне грудь позабытое «Дело врачей». 2013

«Аргус»[5]

 Обрастающий золотом август Мне напомнить опять норовит Про подводный кораблик мой «Аргус», Что сегодня на суше стоит. Избежав океанского зелья, Возвратившийся из глубины, Он красуется возле музея, Что напротив Кремлёвской стены. Снимки делая у аппарата, Ротозеи толпятся вокруг. Неужели и вправду когда-то Я вот этот задраивал люк? От земной убежавший рутины, Где бессмысленно время текло, На руины седой Атлантиды Я смотрел через это стекло? Здравствуй, друг мой испытанный «Аргус», Мой стоглазый мифический брат. Ты прими от меня благодарность За года, где не знали утрат. Я вверял тебе тело и душу, В погружениях страх затая, А сегодня мы оба на суше, – Ты в музее, на пенсии я. Возврати ощущенье свободы В океанской солёной среде, Где оставил я лучшие годы В никуда не текущей воде. 2013

Ода Киплингу

 Земные успехи сводил я к нулю, Не слушая мудрых советов. Я Киплинга с детства любил и люблю, Из всех выделяя поэтов. Ему возводил я в душе пьедестал, Деля с ним и радость, и горе. Ему благодарен за то, что не стал Бухгалтером в душной конторе. За сине-зелёный пронзительный цвет Ледовых полей Антарктиды, За то, что не жаль мне истраченных лет, И нету на сердце обиды. За холод ночёвок на скальном плече, И гром волнового раската, За рыб неизвестных, плясавших в луче За толстым стеклом батискафа. За то, что когда мне от боли невмочь, Представить могу на секунду Огни судовые, летящие в ночь По тёмному узкому Зунду. А если о чём-нибудь я и скорблю, На пыльном домашнем диване, То только о том, что не встану к рулю В Индийском ночном океане. 2013

Николаю Трубятчинскому, теплоходу и человеку

 Мне не плавать уже по холодным арктическим водам, По далёкому дому привычную грусть затая. Николай Николаевич, ставший теперь теплоходом, Ты один возвратился в суровые эти края. Не забыть никогда к небесам подлетавшего юта, Неизменных штормов посреди океанских дорог. «Бычий глаз» освещал неприглядную нашу каюту, Тараканы и крысы делили наш скудный паёк. Не ужился надолго ты с иноязычным народом, Где жара за окном и домашний насиженный хлам. Николай Николаевич, ставший теперь теплоходом, Ты вернулся назад к белоснежным ледовым полям. Вспоминаю опять эти дни над солёною бездной, Предзакатного солнца зелёную яркую медь. Николай Николаевич, в жизни ты не был железным, А теперь я желаю подольше тебе не стареть. Не забыть никогда долгожданные радиовести, Волн глухие удары, по борту скрипение льдин. Мы полвека назад это плаванье начали вместе, А сегодня его продолжать ты уходишь один. От морей я всё дальше теперь становлюсь год за годом. Ты пройдёшь этот путь, что с тобой не успели пройти. Николай Николаевич, ставший теперь теплоходом, Восемь футов тебе и попутных ветров на пути. 2013

О русской поэзии

 У поэзии русской система одна кровеносная. Что ни век, то беда, что ни время, то время несносное. Там летит сквозь года стихотворное звонкое слово, Кровь убитого Пушкина бьётся в груди Гумилёва, Чтобы снова расстаться с распоротой пулями веною, И другим передаться строкой его неубиенною. У поэзии русской система одна кровеносная. Птицей кружит строка над берёзами или над соснами. И от выстрелов влёт не кончается это парение, Где слова перелётные не убывают во времени. У поэзии русской система одна кровеносная. Время мчится вперёд, чередуя года високосные. У поэтов сегодня в сердцах беспокойных стучится ли Маяковского кровь, или Когана, или Кульчицкого, Чтоб строкою ожить, что из века минувшего послана? У поэзии русской система одна кровеносная. 2014

О русской прозе

 Век классической прозы уходит в России на убыль, С допотопным призывом, что следует жить не по лжи. Нынче проза иная в дома наши ломится грубо, Воспевая убийство, насилие и грабежи. Там, где царствует зло, говорить о добре бесполезно. Безнадёжных усилий не трать понапрасну, постой. Девятнадцатый век, что казался когда-то железным, С рубежей двадцать первого смотрится как золотой. О классической прозе припомнят потомки едва ли. В небе дым городов и горящих украинских хат. Невозвратно кончается век христианской морали, – Христианской морали объявлен сегодня джихад. Над классической прозой горят поминальные свечи. На могилах её пожелтела забвенья трава. Позабылся Толстой, Достоевский его долговечней, – Человек из подполья свои получает права. Над землёю российскою снова восходит, как тесто, Полоса беспредела и новых кровавых затей. И толстовская проза сегодня, увы, неуместна, Как механика Ньютона в век световых скоростей. 2014

Народ и толпа

 Не спорьте со стихиею слепой, – Обманчива коварная природа. Когда народ становится толпой, В нём мало остаётся от народа. Неистовых времён круговорот Рождает снова бешенство тупое, И в ужасе безмолвствует народ Увидев сотворённое толпою. Там факельные дымные огни, И злобой перекошенные лица. Толпа орёт: «Распни его, распни»! Чтобы народу плакать и молиться. Нащупав указующую нить, Покончивший со злом бесповоротно, Он будет храмы к небу возносить, И создавать бессмертные полотна. Чтобы потом, преобразившись вмиг, Под небосводом, тлеющим багрово, Опять сооружать костры из книг Толпою став, готовой для погрома. 2014

Гражданская война

 Мы живём, за собою не зная вины, Доживая положенный срок. От безумной страны, от Гражданской войны, Сохрани нас, всевидящий Бог. Мировою войной города сметены, – Мы отстроили заново их. Но страшней не бывает Гражданской войны, Где свои убивают своих. Между собственных хат тяжелей во сто крат Ежедневная горечь утрат. Неуместен парад, не бывает наград, Там, где с братом сражается брат. И, почуяв добычу, по следу идут Мародёры и стаи ворон, Там, где танковый гуд, и бессовестно лгут Журналисты с обеих сторон. Там не двинешь вперёд необученных рот. И вчерашних не вылечишь ран. Там, как мухи на мёд, отвратительный сброд Изо всех собирается стран. У наёмных солдат на плече автомат, А в подкорке – кровавая прыть. Они знать не хотят, кто и в чём виноват, Потому что им важно убить. От империи стали народы вольны, Да пошла им свобода не впрок. От безумной страны, от Гражданской войны, Упаси нас, всевидящий Бог. 2014

Театральная маска

(песня)

 В любви и работе, и дома, и в школе, И в мирные дни, и в бою Нам всем театральные розданы роли, И каждый играет свою. Одна получается здесь неувязка, Которая, впрочем, мала: Захочется снять театральную маску, А маска к лицу приросла. За век твоего театрального плена Десятки ролей перебрав, Ты Гамлета хочешь сыграть непременно, Тебе же достался Фальстаф. И роли своей не давая огласку, Поправить стараясь дела, Захочешь ты снять театральную маску, Да маска к лицу приросла. Создателя пьесы меняя идею, Нередко бывает, мой друг, Что роли героя и роли злодея Местами меняются вдруг. И, чувствуя роли иную окраску, Что стала тебе тяжела, Захочешь ты снять театральную маску, Да маска к лицу приросла. Когда же внезапно во время антракта Поймёшь, ощущая испуг, Что жизнь твою тоже к последнему акту Невидимый гонит худрук, Предчувствуя близкую эту развязку, Земные кончая дела, Захочешь ты снять театральную маску, Да маска к лицу приросла. 2014

Слово о Питере

Наталии Соколовской

 Что могу рассказать я сегодня о Питере? Не пристало в любви объясняться родителям, С кем с момента рождения жили обыденно, Без которых и жизни бы не было, видимо. Я родился вот здесь, на Васильевском острове, Что повязан и днесь с корабельными рострами, На Седьмой не менявшей названия линии, Где бульвар колыхался в серебряном инее. Я родился за этой вот каменной стенкою, Меж Большою Невой и рекою Смоленкою, Под стремительных чаек надкрышным витанием, И себя называю я островитянином. Что могу рассказать я сегодня о Питере, Облысевший старик, «гражданин на дожитии», Сохранивший упрямство мышления косного Посреди переменного мира московского? Переживший эпоху Ежова и Берии, Я родился в столице Великой империи. Я родился в заштатной советской провинции, Населенной писателями и провидцами. Вспоминаю ту зиму блокадную жуткую, Где дымился наш дом, подожжённый буржуйкою, И пылали ракет осветительных радуги Над подтаявшим льдом развороченной Ладоги. Переживший здесь чувство и страха, и голода, Полюбить не сумею другого я города. Испытав ностальгии страдания острые, Полюбить не сумею другого я острова. Что могу рассказать я сегодня о Питере? Я хочу здесь остаться в последней обители, Растворившись в болотах его голодаевых, Где когда-то с трудом выживал, голодая, я. Мне хотелось бы, братцы, над каменной лесенкой, Безымянной остаться единственной песенкой, Что и в трезвости люди поют, и в подпитии. Вот и всё, что могу рассказать я о Питере. 2014

Вечный огонь

 Нам не угнаться за временем быстротечным. Листьям осенним недолго с деревьев падать. Вечный огонь никогда не бывает вечным, – Что-нибудь кончится, – газ, а скорее память. В будущем вряд ли узнать захотят о том, как Мы умирали, и как нелегко мы жили. Разве что в голову нашим придёт потомкам Руки согреть у огня на чужой могиле. Я за историю в будущем не ручаюсь, – Тёмен народ, а политики наши ловки. Долго ли будет гореть, на ветру качаясь, Синий огонь над могилами Пискарёвки? Не сохранить в повседневных заботах быта Память о времени мужества и страданий. В том, что «Никто не забыт и ничто не забыто», Я сомневаюсь: забудется всё с годами. Все мы по жизни беспамятны и беспечны. И понимаешь, уроки судьбы итожа: Вечный огонь никогда не бывает вечным, – Кончится газ, да и память иссякнет тоже. 2014

АПЛ

 Похоронка в сереньком конверте И морей обманчивая гладь. Атомная лодка после смерти Тоже продолжает убивать. Держит вахту до скончанья века Северных морей посмертный страж, Где гниёт в заржавленных отсеках Вместе с ним погибший экипаж. Отравив окрестную природу, Местных рыб пугая и наяд, Там сочится в ледяную воду Смертоносный цезиевый яд. В Карском море и Норвежском море, Где вода солёная на вкус, Атомная лодка «Комсомолец», И оплаканная лодка «Курск», И другие, рыбакам на горе Брошенные Богу вопреки, В Белом море, в Баренцевом море, Возле Колы, медленной реки. Сводкам утешительным не верьте, Лгущим постоянно, что ни день: Атомные лодки после смерти Продолжают убивать людей. 2014

Последняя любовь

(песня)

 В окне вечернем гаснет свет, неспешно догорая. Воды весенней тяжелей осенняя вода. За первою любовью вслед последует вторая, А за последней ничего не будет никогда. Не перечитывай письмо в надорванном конверте, – Судьба возврата не даёт в былые времена. Свою последнюю любовь берёг бы ты до смерти, Когда бы ведал наперёд – последняя она. Дрожит над маревом дорог осенний мелкий дождик. Не возвратит весенних дней кончающийся год. Свою последнюю любовь берёг бы ты надежней, Когда бы ведал, что за ней другая не придёт. Когда становятся длинны и непроглядны ночи, Обратно летнего тепла по глупости не жди. Ах, почему до седины нам голову морочат Надежды юношеских лет, что счастье впереди? 2014

Велизарий

 Покоится, как воин на щите, Античных статуй белоснежный мрамор. А Велизарий умер в нищете, Питаясь подаянием у храма. Он от вандалов вновь очистил Рим И выгнал их за дальние пределы. О нём, как о герое, говорим, Но всё напрасно, что бы он ни делал. Не свяжет он разорванную нить, Хотя, как будто, воевал неплохо, И варваров нельзя остановить, Поскольку им принадлежит эпоха. И вырастет забвения трава У рухнувшего Рима на могиле, А Византия, что ещё жива, Обречена на верную погибель. И, будущему пальчиком грозя, Потомкам говорит литература, Что воскресить империю нельзя, Когда уже разрушена культура. 2014

Туруханск

 В Туруханске, на улице вдоль Енисея, Девять месяцев длится зима. Здесь, держа направление с юга на север, Деревянные встали дома. Если ты начинаешь её от причала, О своей размышляя судьбе, Дом родильный на ней повстречаешь сначала, Детский садик в соседней избе. Ты идёшь, деревянным скрипя тротуаром, Снова домом сменяется дом. Надпись «Школа» на доме бревенчатом старом, И «Контора по сплаву» потом. Здесь ни днём и ни ночью нельзя заблудиться, И маршрут незатейливый прост. Здесь в конце его рядом тюрьма и больница, А за ними чернеет погост. И сюда на сезон прилетевший геолог, Белой ночью пытаясь уснуть, Понимаешь ты вдруг, что суров и недолог Человеку назначенный путь. 2014

Переулки Арбата[6]

(песня)

 Нет пути, нет возврата В переулки Арбата, – В перелив, перестук, перезвон, К той земле позабытой, Позабытого быта, – Только в сердце останется он. Утомлённое солнце Освещало оконце. Радиола стояла в окне. Звуки старого танго, На портрете Вахтангов Неожиданно вспомнятся мне. Нет пути, нет возврата В переулки Арбата, К незапамятным тем временам, С нашей юностью шаткой И Собачьей площадкой, Что однажды привиделась нам. Нет пути, нет возврата В переулки Арбата, Но оплакивать их не спеши: Есть звенящая вечность, И щемящая верность Оголённой, как провод, души. Нет пути, нет возврата В переулки Арбата, В позабытые нынче года. Этот мир необъятный Не вернётся обратно, Никогда, никогда, никогда. 2015

Стихи о позвоночнике

 Боль в спине, и днём, и даже ночью. Нету спасу – хоть на крик кричи. «Начисто изношен позвоночник», – Говорят сочувственно врачи. Да и как ему не износиться На холодных вьюжных северах, Где пришлось мне двадцать лет трудиться В партиях, за совесть и за страх! Там, себя считая молодцами, Мы лицом не ударяли в грязь, Рюкзаки таская с образцами, На уступы мёрзлые садясь. Да и как ему не износиться На судах, за три десятка лет, Где не раз за время экспедиций Мы здоровью причиняли вред. Где к проблемам подходя по-русски, И в дневное время, и в ночах, Судовые тяжкие погрузки На своих мы вынесли плечах. Не щадя свой позвоночник ломкий, Я трудился, не жалея сил. Если б знал заране, то соломки Где-нибудь, возможно, постелил. И хотя мы все, увы, не вечны, И уже пора гасить свечу, Всё же позвоночник мой увечный На другой менять я не хочу. Потому что, завершая бал сей, Я скажу, в минувшие года Он болел, стирался и ломался, Но не прогибался никогда. 2015

«Колонны Царскосельского дворца…»

Ужасный век, ужасные сердца…

А. С. Пушкин Колонны Царскосельского дворца, Античных статуй облик величавый. «Ужасный век, ужасные сердца», – Промолвит после лицеист курчавый. Записано так, видно, на роду. Счастливым бы родиться, да куда там! Сожгут Москву в двенадцатом году, Друзей его повяжут в двадцать пятом. И в новом веке не поднять лица, Недолго сердцу трепетному биться, – Ужасный век, ужасные сердца, Ужасное дуэльное убийство. А времени неумолимый ход Опять на жизни опускает цену, И век назавтра ядерный грядет Кровавому железному на смену. Какую здесь страницу ни открой, Повсюду невеселая картина: Предощущенье Третьей Мировой, Афганистан, Чечня и Украина. Перелистав историю с конца, Поэту вслед мы скажем, подытожив: «Ужасный век, ужасные сердца». Другого нет, и даже быть не может. 2015

Памяти Владимира Высоцкого

(песня)

 Если вдруг умолкает актёр и поэт, Ни защиты ему, ни спасения нет От посмертных наветов и басен. Исполинских внезапно лишившийся сил, Государству он сразу становится мил, Потому что уже не опасен. И артистов эстрадных несметная рать, Безуспешно пытаясь ему подражать, Представители нынешней школы, Все к нему приплетают попсовую нить, Будто можно, и вправду, другим заменить Этот хриплый и яростный голос. На губах у поэта застыла печать, И опять телевиденье или печать, Журналистов отважная рота, Всё его приукрасить пытаются зря, Будто можно, и впрямь, превратить бунтаря В верноподданного патриота. Он по-прежнему «против» всегда, а не «за», Немигающим взглядом он людям в глаза С фотоснимков взирает сурово. Он любому начальству сегодня не в масть, Он бандитам мешает и грабить, и красть, И пора запрещать его снова. 2016

Памяти Новеллы Матвеевой

 Землю медью готовясь засеивать, Гроздья листьев дрожат на ветру. Что не стало Новеллы Матвеевой, Я сегодня узнал поутру. Посижу я в обнимку с гитарою, И тугую поправлю струну. Запою её песенку старую, После рюмкой её помяну. Как смогла она в жизни неласковой, Молодёжи недолгий кумир, Написать акварельными красками Свой далёкий загадочный мир? Как добру ухитрялась учить она, Посреди городских тополей, Где, чем жить становилось мучительней, Тем в душе её было светлей? Хоть и видел немало я вдов ещё, Было грустным её бытиё, В том быту повседневном чудовищном, В неуютной квартире её. И не стоит, наверное, сетовать, Что, оставшись на свете одна, Из московского мира бесцветного В свой цветной возвратилась она. Там морей побережия синие, Стаи птиц на крутом вираже, И страна, что зовётся Дельфиния, Где теперь у неё ПМЖ. 2016

Вдова

 В стороне, где дождь сменяет вьюгу, На недолгом жизненном пути, Выбирай внимательно подругу, – Жизнь прожить – не поле перейти. Женишься – гляди, приятель, в оба, Доверяя ей свои дела, – Чтоб хранила верность не до гроба, Чтобы после верною была. Чтоб была толкова и умела, И в потоке повседневных дел Завершить со временем сумела, То, что ты при жизни не сумел. В стороне, где рвётся всё, что тонко, Где растёт забвения трава, Не нужна влюблённая девчонка, А нужна надёжная вдова. Лишь её выпрашивай у Бога, В тёмные глухие времена, Потому что жён бывает много, А вдова, как Родина, одна. 2016

Что я знал о любви

 Что я знал о любви, там, где сосны растут, а не пальмы, Посреди мужиков, отсидевших срока и опальных, Что живут здесь года, за собою не зная вины? Меж унылого мата и зэковских песен печальных, На ночлег забираясь в свой пахнущий псиною спальник, Ожидая письмо от меня позабывшей жены? Что я знал о любви, на судах, где внезапны побудки, Где в ночных кабаках зазывают к себе проститутки В припортовых кварталах неведомых ранее стран? Где за вахтою вахта уносит за сутками сутки, Где звучат за столом офицерские пошлые шутки, И стучит о борта белопенный седой океан? Что я знал о любви – вспоминаю минувшего вехи, – За нее принимая недолгих свиданий утехи, Тех случайных попутчиц, которые были и нет, На земле и в морях, в экспедициях дальних и ближних, Где дымилась пурга над моей заметенною лыжней, И вода за кормой растворяла кильватерный след? Что я знал о любви, что была постоянная мука, Где короткие встречи надолго сменяла разлука, И бессильная ревность – души нестерпимый ожог? И весенней порою, и поздней осенней порою, Я в наивной надежде квартиры для жен своих строил, Только жить там подолгу я, все-таки, так и не смог. Что я знал о любви, чьи остатки и в старости сладки? Для чего исписал я свои черновые тетрадки? Чем наполню легенды моей неутешной вдовы? На судьбу не пеняю, напрасно не жалуюсь Богу: Тот, кто выбрал себе вместо жизни оседлой дорогу, Тот уже никогда однолюбом не станет, увы. 2016

Евреи моют мостовую

 Мне этот памятник, наверно, Не позабыть, пока живу я. На перекрёстке, в центре Вены Евреи моют мостовую. Для них сегодня всё иначе. Не жить им здесь с другими вровень. Для них бесповоротно начат Путь унижения и крови. Дворцов нахмуренные стены Глядят на эту сцену злую: На перекрёстке, в центре Вены, Евреи моют мостовую. Их сладострастно унижая, Стоят австрийцы у обочин. В земле, что стала вдруг чужая, Горит огонь Хрустальной ночи. Осталось каждому немного Себя считать, как прежде, венцем. Им уготована дорога В Треблинку или же Освенцим. Растаял в небе дым сражений, И осознать сегодня просто: Что начинают с унижений, То завершают Холокостом. Сегодня в мире перемены, Но вижу вновь, как наяву я: На перекрёстке, в центре Вены, Евреи моют мостовую. 2016

Любимые поэты

Оглянешься – а вокруг враги;

Руки протянешь – и нет друзей;

Но если он скажет: «Солги», – солги.

Но если он скажет: «Убей», – убей.

Эдуард Багрицкий В покаянии позднем для нас утешения нету. Мы шагали в строю и кричали злодеям «Ура»! В том виновен Багрицкий, а также другие поэты, Что воспели убийство, как высшую степень добра, Маяковский, который писал революции оды (И себя самого расстрелял он за это потом). Я любил их стихи в те далёкие школьные годы, У безумной истории на повороте крутом. И хоть сами они никого не убили ни разу, Вспоминая о них, потому ощущаю я грусть, Что расстрельные после подписывали приказы, Те, кто эти стихи их могли прочитать наизусть. Не забыть и до смерти поэзии этой уроки. Расходились круги по поверхности тёмных зыбей, И наивных мальчишек учили звенящие строки: «Если надо, солги», и ещё: «Если надо, убей». И опять вспоминаю я строки проклятые эти, И с собою самим продолжаю немой разговор. Тот, кто звал убивать, перед Богом в таком же ответе, Как и тот конвоир, что уже передёрнул затвор. 2016

Понятие «Родина»

 Понятие «Родина» стало с годами сложнее. Возможно, поэтому вижу всё чаще во сне я Исаакия купол, светившийся в нашем окне, Костры экспедиций, которыми память богата, И улицы Питера, и переулки Арбата, Где жил я когда-то в распавшейся после стране. Понятие «Родина» стало со временем проще: Листва под ногами в осенней берёзовой роще, Те песни, что пели в студенческие времена. И снежной зимою, и осенью, тёплой и влажной, С чего начинается Родина, так ли уж важно? Гораздо важнее, где кончиться может она. Понятие «Родина» может меняться с годами. Картинкою стать, над кроватью висящею в раме, В заморской стране, из которой нет хода назад. Забытой строкою, которую в памяти ищем, И в Царском Селе малолюдным Казанским кладбищем, Где в тесной могиле родители вместе лежат. Понятие «Родина», что это всё-таки значит? Васильевский остров, где путь, что кончается, начат? В весенних каналах плывущий от Ладоги лёд? А, может быть, чувство, что невыносимою болью, Грызёт твою душу на раны насыпанной солью, И ноет под сердцем, и ночью уснуть не даёт? 2016

Марк Шагал

 Когда время вперёд семимильными мчится шагами, И из прожитой жизни любой эпизод выбирай, Вспоминаю нередко художника Марка Шагала И родной Беларуси лесной и болотистый край. Знаменитых картин вспоминаю невольно детали, Где евреи парят над домами вблизи и вдали, И стараюсь понять – не с того ли они и летали, Что в России для них не осталось ни пяди земли. Там витает над городом в витебском воздухе плотном Над домами евреев погрома весёлый дымок. Он хотел их спасти, забирая к себе на полотна, Только всех на полотна забрать он, конечно, не мог. И кружились в садах лепестки облетающих вишен, И цветочный горшок разбивался, упав за карниз, И скрипач на картине, который играет на крыше, Разговаривал с Богом, не глядя, как правило, вниз. Вспомним тех, кто внизу, обречённых на смертную муку, Где к печам Холокоста протянута дымная нить. Уходящие в небо, подайте оставшимся руку, Потому что на Землю им некуда больше ступить. 2016

День летнего солнцестояния

 Земные пройдя расстояния, С тяжёлой повязан войной, День летнего солнцестояния Сияет опять надо мной. Шагнув из него же вчерашнего, Стою я над невской водой. Там живы мои однокашники, И сам я ещё молодой. Мне ночью не встретятся этою Друзья из студенческих дней, Которые, сколько ни сетую, Уже не отбросят теней. Привязана к памяти нитями, Которые не превозмочь, Пылает над городом Питером Июньская белая ночь. Над храмами и над каналами, Нездешней горя белизной, Плывёт над ночными кварталами Пронзительный свет неземной. Как будто, в преддверье отмщения, На Страшный свой Суд по пути, Господь осветил помещение, Чтоб всех виноватых найти. 2016

Стихи о революции

Тебе обывательское:

«О, будь ты проклята трижды»,

И моё, поэтово: «О, четырежды славься, благословенная!»

Владимир Маяковский. Ода революции От песков каракумских до речки арктической Колы, От кубанских степей до норильских холодных широт, Мы любовь к революции в сердце впитали со школы За неё принимая Октябрьский переворот. Вспоминая теперь те наивные юные годы, Я нисколько за них не испытываю стыда, Привязав к революции сладкое слово «свобода», О которой понятия мы не имели тогда. Нас морили в ГУЛАГе и ставили нас на колени, Всюду ложь и стукачество, что наугад ни затронь, И любовь к революции тлела в моём поколеньи, Как в торфяниках тлеет невидимый сверху огонь. Нас учила терпенью недобрая наша природа. Далеко не ушли мы от «Повести лет временных». Наше главное качество – долготерпенье народа, Так как русский народ терпеливее многих иных. Пребываю, как все, в постоянной на власти обиде, На счастливый сценарий причины рассчитывать нет, Но не дай мне, Господь, этот бунт беспощадный увидеть, О котором писал в девятнадцатом веке поэт. Я надеждой живу, что назавтра беда не случится, Потому что я понял, как истина ни тяжела: Революция – это убийства, разбой и бесчинства, И возврат тирании, что хуже, чем прежде была. 2016

Немецкий хлеб

 Озираясь вокруг с опаской, Сядь за столик и не дыши. Хлеб в Германии – это сказка Для блокадной моей души. И признаться неплохо мне бы, Что за прожитые года Я в России такого хлеба И не пробовал никогда. Эти бротхены и багеты Соблазнительны, дорогой, Но невольно в минуту эту Вспоминается хлеб другой. Тот сырой, с отрубями, жмыхом, Что для нас заменял обед, Что пропитан блокадным лихом И запомнился с детских лет. Доживаю свой век короткий, Понимая, что он нелеп, Доедаю немецкий бротхен, Вспоминая блокадный хлеб. И меня (я о том не в курсе) Гложут мысли – нету лютей: Не с того ли их хлеб так вкусен, Что отобран был у детей? 2016

Осеннее равноденствие

(песня)

 Осеннее равноденствие Стоит у твоих ворот, – Единство места и действия И времени поворот. И нравится ли, не нравится, Но суть остаётся та, Что завтрашний день убавится, Прибавится темнота. Осеннее равноденствие Весеннему не чета, – Над улицами окрестными Недолог полёт листа. Полёт затевает, танец ли, Оранжевый листопад? Но стаи, что к югу тянутся, На север не полетят. Осеннее равноденствие, Последней любви причал. Его почему-то в детстве я Ни разу не замечал. Пока ещё в плюсе градусы, И снега не намело, Живи, мой дружок, и радуйся, Когда за окном светло. 2016

Зимнее солнцестояние

 Время зимнего солнцестояния Наступает в конце декабря. Поздний полдень, и сумерки ранние, И недолгою вспышкой заря. Под вороньими чёрными стаями Снеговая лежит пелена. День рожденья товарища Сталина Отмечает родная страна. Ночь плывёт над сибирскими реками, Над бараками брошенных зон, Над замёрзшей рекою Курейкою, Где бескраен полярный сезон. Свет короткого дня растворяется В нескончаемой этой ночи. Не в такую ли ночь появляются На холодной Земле палачи? Век сегодня иной, тем не менее Не расстаться нам с прошлым, смеясь. Для людей моего поколения Всё живёт эта грустная связь, Что суровой природой оставлена На последние наши года: День рожденья товарища Сталина, Непроглядная ночь, холода. 2016

Памяти Людмилы Ивановой

 Весеннее биение сердец В канун зимы не возвратить обратно. Конец шестидесятникам, конец, – Последние уходят невозвратно. Перелистаю старую тетрадь, Припомнив наши юные тусовки, И «Современник» вспомню я опять, Что был ещё тогда на Маяковке. В неразберихе миновавших лет. Старинные перебирая даты, Я вспомню неожиданно куплет Из песни, посвящённой мне когда-то. Уходит поколение. За ним Идём и мы, забыв былые споры, И наши роли раздадут другим Безвестные пока что режиссёры. Всё явственнее видятся вдали Те берега, сокрытые в тумане, Куда подруги первыми ушли И за собою нас с улыбкой манят. Уйдя в потусторонние леса, Мы растворимся в залетейских странах, Оставив на бобинах голоса И наши лица на киноэкранах. Нам не дано узнать в конце пути О том, для нас недостижимом цикле, Когда существованье во плоти Продляется существованьем в цифре. На поединок вызывая зло, Мы победить надеялись едва ли, И всё-таки нам в жизни повезло, Что мы когда-то песенки писали. Поскольку нам забвенье суждено, От долголетья не прибудет толка. Забудутся театры и кино, А песенка запомнится надолго. 2016

Хрустальная ночь

(песня)

 Вспоминаю в холодной осенней поре, Что вопрос о евреях непрост. Не такою ли ночью в сыром ноябре Начинался тогда Холокост? На асфальте опять будут свечи стоять, У табличек, где их имена. И пылает свеча, словно кровь горяча, А земля в ноябре холодна. Одинокий горит над свечой огонёк, Погляди на него и молчи. Снова видится мне, как на этом огне Синагоги пылают в ночи. Вновь сегодня, и вновь за еврейскую кровь Будет каяться эта страна. И пылает свеча, словно кровь горяча, А чужая земля холодна. Вспоминая о зле, убиенным во мгле Поминальную песню спою, Что погибли когда-то на этой земле, Принимая её за свою. С ними вновь говорим, превращёнными в дым, Вспоминая про те времена. И пылает свеча, словно кровь горяча, А чужая земля холодна. Ты ночною порою постой над огнём, Вспоминая Хрустальную ночь. И о том, что с тобою случится потом, Понапрасну, дружок, не пророчь. Завтра в школу с утра побежит детвора, – Не нужна ей чужая вина. И погаснет свеча, словно кровь горяча, А чужая земля холодна. 2016, Гамбург

«Когда уже жить остаётся немного…»

 Когда уже жить остаётся немного, И бурь не предвидится впредь, Нас бес неуёмный толкает в дорогу, Мешая в дому умереть. Быть может, у смерти на подступах ближних, В последний отпущенный год, Страшит подсознательно нас неподвижность, Которая скоро придёт. Позыв этот, необъяснимый и странный, Своим ощущали нутром, Толстой, распростившийся с Ясной Поляной, И Амундсен, бросивший дом. Не верь ностальгии, внезапной и острой, Что сердце морочит опять. Нелепо вернуться на брошенный остров Затем лишь, чтоб там умирать. В стихающем гаме, в редеющем дыме, Умножим тот славный пример, Который давали стихами своими Цветаева или Бодлер. Уйти, позабыв про былые утраты, С собою не взяв ничего. Уйти, не заботясь о точке возврата, Поскольку не будет его. И кажется, утро ещё, а не вечер, И тянется тонкая нить. Покуда пространство струится навстречу, О времени можно забыть. 2016

«В сумятице века иного…»

 В сумятице века иного, Во мраке вечерних минут, Тебя вспоминаю я снова, Арктический мой институт. С тобой не спеша расставаться, Припомню, хотя и с трудом, Стоящий на Мойке, сто двадцать, Окрашенный охрою дом. Мы были задорные парни, И каждый – судьбою любим. Дышать не давал накомарник, Плечо натирал карабин. Весёлой толпой оборванцев Мы шли по течению рек. Был с нами профессор Урванцев, Седой и заслуженный зэк. А если тонули и если Другой обретали мы кров, Нам пел погребальные песни Пронзительный хор комаров. Не сгинул в воде и не спился, Тот опыт ловя на лету, Но вкус разведённого спирта Навеки остался во рту. Я видывал виды другие, Давно уже не был я там, Но гложет меня ностальгия По тем комариным местам. Где были стихи неуместны, А спины – от пота мокры. Где нас по путям неизвестным На нартах везли каюры. Где был мне и вилкой и ложкой Тяжелый охотничий нож. Где трусость простить было можно, Но где непростительна ложь. И снова ревут перекаты, Где лодку мотает поток. Опять пробираюсь куда-то, Сжимая в руке молоток. О будущем не беспокоясь В том давнем счастливом году, Когда убеждал меня компас, Что верной дорогой иду. 2006, 2017

По сталинским местам

 Я в юности прошёл по сталинским местам, Начав с далёких мест, где побывал он сам, Где воют туруханские метели. Истории страны печальной вопреки, Там утопить его хотели мужики, Да, к общему несчастью, расхотели. Я в юности прошёл по сталинским местам, С посёлка, где ему воздвигли после храм, С курейского пустого пьедестала. Я шёл за горизонт, касаясь сложных тем, Среди безлюдных зон, обрадованный тем, Что был я здесь, когда его не стало. Мы никель или медь тогда искали там. Нас ангел смерти вёл во тьме, как капитан, Комар и гнус пытались взять на вилы. Везде, где из болот пузырился метан, У зэковской страны шагая по пятам, Мы находили общие могилы. Среди сибирских рек, далёких от Кремля, Холодная навек запомнила земля Всё то, что сотворил усатый гений. Меж тающих снегов, где нас вела тропа, С размытых берегов всплывали черепа Из неизвестных мест захоронений. Я в юности прошёл по сталинским местам, Где был когда-то путь, предвосхитивший БАМ, На мерзлоте построен бестолково. Стоящий на костях, он обрастает ржой, Могучие ИС, завезены баржой, Гниют в болотах возле Ермаково. Я в юности прошёл по сталинским местам, Испытывая шок среди расстрельных ям, Прислушиваясь к ветровому гуду. Уходит в океан сибирская вода, Но памятники те, что видел я тогда, Теперь уже до смерти не забуду. 2017

«Когда-нибудь смогу ли позабыть…»

 Когда-нибудь смогу ли позабыть, Как, нахлебавшись самодельной браги. Меня пообещали замочить Мои, из бывших зэков, работяги? Когда в краю, где ледяная гладь На озере и стынущие ели, Своею я осмелился назвать Ту песенку, что у костра запели. Они кричали, мне внушая страх, Свои слова перемежая матом, Что сами эту песенку когда-то Услышали в норильских лагерях. Мне говорили бывшие зэка, Что не поверят мне они, хоть тресни, Поскольку человек с материка Не может сочинить такую песню. Кто не хлебал баланду поутру На рудниках, где зэки эти были, Где лёгкие сгорают на ветру От едкой медно-никелевой пыли. Покуда в Енисей бежит вода И старенькая рвётся кинолента, Уже до самой смерти, никогда Не заслужу такого комплимента. 2017

Думные бояре

Александру Кобринскому

 Мороча молодых и старых, Живёт столетия не зря Легенда о плохих боярах Вокруг хорошего царя. Не зря, живя над местом Лобным, Цари, испытывая жар, Всегда их опасались злобных, Сильней, чем ляхов и татар. Не веря их фальшивой лести, Не потому ли, может быть, Они бояр своих в злодействе Всегда старались упредить? Вороньей стаей в небе реет Над Русью злая эта рать, Стремясь царей, кто их добрее, Всегда душить или взрывать. Нам шлёт январские метели Суровый византийский Бог. И снова слабый свет в тоннеле От нас немыслимо далёк. Нам не уйти из этой хмари, Поскольку, что ни говори, В России думные бояре Извечно хуже, чем цари. 2017

Весеннее равноденствие

 Мне счастливая выпала карта, Что спасала не раз в беде: Я родился двадцатого марта, В равноденствия светлый день. Я пришёл в этот мир суровый, У распутья холодных рек, На Васильевском, у Большого, Где на улицах таял снег. У эпохи крутых обочин, Белой выстеленных пыльцой, Я рождён на исходе ночи, Между Рыбою и Овцой. Под балтийскими облаками Лето, спорящее с зимой. Далеко ещё до блокады, Год не близко тридцать седьмой. Мне мальчишеского азарта И до смерти не превозмочь: Я родился двадцатого марта, Когда день обгоняет ночь. Пусть родительский скуден завтрак, В узкой комнатке теснота. День длиннее, чем ночь, назавтра, – Это, видимо, неспроста! Много лет, далеко отсюда, В неуюте других квартир, Вспоминать я нередко буду Перевёрнутый этот мир, Где горит в поднебесье чистом День полуденной синевой, В подоконник капель стучится, Чайки кружатся над Невой. 2017

Различие в возрасте

 Различие в возрасте, в раннем заметное детстве, В пору увядания станет заметно опять, Когда закисает в кадушке вчерашнее тесто, О прожитой жизни уже бесполезно вздыхать. Мы в зрелые лета, друзей и любимых встречая, В любви и работе, не глядя обычно назад, Различие это, как правило, не замечаем, Ни в тридцать, ни в сорок, ни даже ещё в пятьдесят. Редеет листва, улетают от холода стаи, И мы понимаем, в потерях своих не вольны, Что год или два, это разница всё же большая: Тому, кто моложе, становимся мы не равны. Тебя обгоняю я, если считать хорошенько, На четверть оставшейся жизни, а после – на треть, И как ни мала между нами пока что ступенька, Мне эту ступеньку обратно не преодолеть. От боли и хворости в старости некуда деться. Шумя перекатно, в моря убегает вода. Различие в возрасте, в раннем заметное детстве, Приходит обратно, похоже, уже навсегда. 2017

За что мы любим Царское Село

 За что мы любим Царское Село? За то, что здесь берёт своё начало Поэзия российская. Светло И радостно она здесь зазвучала. Здесь смуглый и курчавый лицеист Грызёт перо, не зная о Дантесе, И в первый раз влюблённый гимназист Цветы подносит юной поэтессе. Здесь будущие канцлеры, пока Безвестные, проходят обученье, Чтобы в руке рука через века Шагали вместе власть и просвещенье. Спеша Россию вывести из тьмы, В Отечестве души своей не чаяв, Здесь начинали лучшие умы, И Лермонтов здесь был, и Чаадаев. Над парками закат светился, ал. Звенели лейб-гусарские гитары, И Карамзин, тогда ещё не старый, Историю России начинал. За что мы любим Царское Село, Отмеченное милостями Бога? Отсюда электричество пошло И первая железная дорога. Добро всегда здесь побеждало зло. Отсюда путь наш европейский начат. И, если бы и дальше нам везло, Могло бы повернуться всё иначе. 2017

Поэт

 Поэт, Провидения вестник, Печалью богов не гневи. Тебе бы придумывать песни О радости и о любви. Тебе бы кифару настроить На счастье и мир вековой, Но дым догорающей Трои Качается над головой. И снова живётся нам плохо, И тонкая рвётся струна. Идёт за эпохой эпоха, Идёт за войною война. И снова, зимою и летом, На раны нам сыплется соль. А значит, призванье поэта – Принять на себя эту боль. Препятствовать войнам бесславным, Над павшими плакать навзрыд, Писать неизменно о главном, А главное – то, что болит. 2017

Холокост

 Под монументом каменным надгробным, Где в небе коршун белорусский реял, Мой друг, хасид, мне объяснял подробно, Что Холокост был карой для евреев. Он излагал спокойно, без запинки, Перебирая горестные даты, Что в жертвах Аушвица и Треблинки Евреи сами были виноваты. Что это всё была Господня кара, Чья миссия возложена на немцев, Для всех евреев, молодых и старых, И только что родившихся младенцев. Что Гитлер и другие палачи, По существу, посланцы были Божьи. Смири свою гордыню и молчи: Они посланцы все, и Сталин тоже. Был взор его, как у младенца, чист. Он верил свято в Божью справедливость. Его я молча слушал терпеливо И утешался тем, что атеист. 2017

Памяти Вадима Шефнера

 Над холодной невскою водой Давняя мне вспомнилась беседа. Невысокий, тихий и седой, Он и вправду был похож на шведа. За его сутулою спиной Плыл наш остров в облике туманном, Рядом с Петроградской стороной И соседним островом Буяном. Возвращаясь к прошлым временам, Оценить сумеют ли потомки Книги, им оставленные нам, Этот голос питерский негромкий? На пороге перемен лихих, Возле заболоченного устья, Я его забытые стихи Иногда припоминаю с грустью. Мне они – лекарство от тоски. Шли мы в жизни разными путями. Не с того ли так они близки, Что мы оба с ним островитяне? И мерцает, близок и далёк, Остров наш, в закатной дымке тая, Что от Стрелки биржевой пролёг До песчаных мелей Голодая. 2017

Памяти Евгения Евтушенко

 Безжалостна беда сей горестной утраты. К минувшим временам назад дороги нет. Он первым в пору был шестидесятых, Когда забрезжил нам в окне неяркий свет. Тот век теперь далёк. Припомним годы оны, – Мир песен и бесед тех юношеских лет, Когда от звонких строк гудели стадионы И на Руси поэт был больше, чем поэт. Кружится лист, скользя над плитами надгробий. Оборвана стезя, и всё пошло не в лад. Ушли его друзья: Андрей, Василий, Роберт. Ушли его друзья: и Белла, и Булат. Умолкли в век иной тех песен отголоски. Всё в Лете утечёт сегодняшней порой. Покажется смешной и перепалка с Бродским, И гамбургский расчёт на первый и второй. В круговороте дел, подумав хорошенько, На свой вопрос ответ отыщешь без труда: Той славы, что имел Евгений Евтушенко, Не знал другой поэт нигде и никогда. Тускнеет неба шёлк. Неумолимы будни. С минувшим рвётся нить. Вращается Земля. Последним он ушёл, как капитан на судне, Что должен уходить последним с корабля. Далёкие года. Забывшиеся сплетни. Июльского дождя на перепутьях след. Он первым был тогда, – теперь он стал последним. Последним уходя, он гасит в доме свет. 2017

«Шумит новорождённая листва…»

 Шумит новорождённая листва. Столетия проходят друг за другом. Сначала уголь вытеснил дрова, А нефть позднее вытеснила уголь. Живущие в эпохе нефтяной, С автомобилем, танком, самолётом, Не знаем мы реальности иной, Которая уже за поворотом. Где нефть потом заменит термояд, Энергия нейтронного распада. Вернуться не сумеем мы назад Из завтрашнего ядерного ада. А в небе ворон медленно кружит, И чешем мы в сомнении затылки, Не ведая, что нам готовит джин, Упрятанный в очередной бутылке. 2017

Расстрелянный Пушкин

Татьяне Горшковой

 В те дни, когда страною правил Сталин, В полузабытый довоенный год, Был в Пушкине тот памятник поставлен, На въезде, у Египетских ворот. Год сорок первый. Горькие утраты. Превратности военных перемен. Его в траншею не успели спрятать, И немцами он был захвачен в плен. В жару и холод, и зимой и летом, К пальбе бесцельной проявляя рвенье, Они скульптуру бронзовую эту Своей потешной сделали мишенью. В полуживотной ненависти стадной, Палаческого потешая беса, Они его расстреливали жадно, Как будто не хватило им Дантеса. Не преклоняя бронзовых коленей, Не слыша истерического крика, Перед врагом стоял курчавый гений, Как Себастьян, что стрелами утыкан. Убийцы незатейливые эти Растаяли в потустороннем дыме. Остались на гранитном постаменте Следы от пуль, что выпущены ими. И в дни, когда пришла пора возмездий, Советских войск отряд передовой, Встречал поэт на том же самом въезде, Израненный, но всё-таки живой. Три года быв у немцев на прицеле, Он верил твёрдо, что растает мрак. Не оттого ли на его Лицее Был водружён победы нашей флаг? Любимый Пушкин вызволен из плена. Покуда в океан стремятся реки, Поэзия его неубиенна, И в наши дни, и присно, и вовеки. 2017

Васильевский остров

(песня)

 Если в сердце ожог От бессонницы острой, И на завтра надежды Почти уже нет, Возвращайся, дружок, На Васильевский остров, Где когда-то забрезжил В окне твоём свет. Возвращайся опять На Васильевский остров, Ностальгией ведом, Перед смертью домой. Чтобы вновь увидать Корабельные ростры И родительский дом, Что стоит на Седьмой. Возвращайся домой, Мой дружок, поскорее, Если жизнь ты истратил Неведомо где. Зазвенит над тобой Храм святого Андрея, Затанцует твой катер На невской воде. Ночь мосты разведёт. Чайки крик торопливый Прозвучит, как успенья Последний звонок. И душа поплывёт, Направляясь к заливу, Где грозит наводненьем Кронштадтский футшток. Если в жизни твоей Всё сложилось непросто И тепла маловато От прожитых лет, Возвращайся скорей На Васильевский остров, Где впервые когда-то Увидел ты свет. 2017

Окно в Европу

 Напрасно, как подсказывает опыт, В Европу прорубили мы окно. Живущим на окраине Европы Понять её, как видно, не дано. Она бедой грозит нам неуклонно. Ты от неё хорошего не жди. Приносят европейские циклоны Опасную заразу и дожди. Нашла коса варяжская на камень. Мы осознать, наверное, должны, Что если щит держали мы веками, То мы не с той держали стороны. За самобытность русскую радея, Языческого бога не гневи: Зачем нам непонятные идеи О равенстве, о братстве, о любви? Не лучше ли от них отгородиться, Вернуться в допетровские лета, Смещая азиатскую границу На запад от Уральского хребта? 2018

Дмитрию Быкову

 Когда уходят в прошлое поэты, С собою унося свои секреты, Читателей всё мучает вопрос: В их жизни, не счастливой и не длинной, Кто с кем из них повязан пуповиной? Кто из кого когда-то произрос? И снова литератор Быков Дима, Которому узнать необходимо, Кто от кого пошёл, и почему, По строчке стихотворной или фразе Старается нащупать эти связи, Перебирая их по одному. Те связи отыскать надежды мало В гулаговских краях лесоповала, Где не было просвета впереди. Там вырубали всех, кто непокорен. Когда деревья рубятся под корень, От них побеги новые не жди. Век ядерный сменяет век железный. Отыскивать те связи бесполезно В переплетенье судеб или строк. Неблагодарна выбранная тема. Так дарвинская рушится система В безвременье глобальных катастроф. Кому бы лиру передал Державин? Забыты моисеевы скрижали, – Преемственность попробуй сохранить. Горит планета в мировом пожаре. Через войну от Блока к Окуджаве Не протянуть связующую нить. Среди морзянки звёздного пунктира, Опять, как в пору сотворенья мира, Пуста новорождённая Земля. Утеряна поломанная лира, И рвётся связь времён, как у Шекспира, И строки начинаются с нуля. 2018

Галерник

 В далёкой античной эре Шуршит за бортом вода. Прикованному к галере Не всё ли равно куда? Над высохшей жалкой плотью Печально лицо раба. Убоги его лохмотья, Ужасна его судьба. Здесь всё, что себе, пожалуй, Получит он за труды, – Сухарь залежалый, ржавый, Да кружку гнилой воды. На осте или на весте Не всё ли ему равно? Он с этой галерой вместе Однажды уйдет на дно. Ему здесь сидеть, седея, Жену позабыв и мать, Далёкую Иудею Стараясь не вспоминать. А сверху кружится чайка, Свободна и голодна. «Надейся и не скучай-ка», – Ему закричит она. И будет он, лоб наморщив, Мечтать, не пойми о чём, Пока не хлестнёт надсмотрщик По мокрой спине бичом. Созвездия многоточье, Крутых берегов края. Мне питерской светлой ночью Приснится, что это я. 2018

Испанские вина

 Только собственной жизни пройдя половину, Понимаешь внезапно, что жизнь коротка. Обожаю испанские красные вина, Что корридою пахнут и кровью быка. В них босые ступни молодой андалузки, Что давила вино, подоткнувши наряд, Её смуглая грудь, что танцует под блузкой, И глаза, непрозрачные, как виноград. Башмаков деревянных чечёточный танец, Пиренеев осенних крутые бока, И закат, догорающий в океане, Над Америкой, что не открыта пока. В них фанданго стремительная дискотека, Тёмный бархат кастильских не вянущих роз, И тяжёлая кровь убиенных ацтеков, Ибо: «Кровь мою пьёте», – промолвил Христос. В них итог конкистадоров трудной работы, Атлантических чаек пронзительный гам, Будто с золотом красным идут галиоты От Вест-Индии дальней к родным берегам. И, с судьбою нелёгкою яростно споря, Отвергая грядущей истории хлам, Устремляется снова Испания в море, С Португалией мир поделив пополам. 2018

Погружения

 Спешу не зря из моря в море я, Любому погруженью рад. Познанье мировой истории Сулит подводный аппарат. Смотрю я через воду серую На совмещение времён, Где рядом с римскою галерою Лежит испанский галеон. Смотрю я через воду синюю На то, что сгинуло давно. Там броненосец, под Цусимою Когда-то пущенный на дно. Там спят египетские воины, Попавшие в водоворот, И над Полярными конвоями Кружится баренцевский лёд. Там, новой меркой время меряя, Где неподвижная вода, Лежат погибшие империи, Как затонувшие суда. 2018

Импрессионисты

Алёне Петровской

 Когда осенний дождь неистов И день безрадостен в окне, Припомню импрессионистов: Дега, Сислея и Моне. Когда густеет сумрак плотно И не даёт спокойно спать, Взгляну на яркие полотна, И жить захочется опять. От буден серого кошмара Сбежав на несколько минут, Смотрю на женщин Ренуара, Которые меня не ждут. А если жизнь меня обманет, И утро посулит беду, Взгляну на Тауэр в тумане Или на лилии в пруду. Творцы невероятной краски. Бесцветной жизни вопреки, Цветные создавали сказки Их негасимые мазки. Была им, вероятно, лестна Им предоставленная честь: Изобразить наш мир окрестный Прекрасней, нежели он есть. 2018

Восхождение к Эрмитажу

М. Б. Пиотровскому

 Восхождение к искусству по ступеням Эрмитажа, Где стоят потупясь грустно серо-мраморные стражи. Здесь себя являет зримо гений творческий, неистов, – От Эллады и от Рима и до импрессионистов. Восхожденье к Эрмитажу, ранней осени наброски. Довоенные пейзажи линий василеостровских. На судьбу свою в обиде, приходи под своды эти: Всё, что в детстве ты увидел, ты в ином увидишь свете. Осознаешь это, вроде, лишь подумав хорошенько, – Ты всю жизнь к нему восходишь, за ступенькою ступенька, В этот храм под облаками, что всегда – источник света. Только выживший в блокаду осознать способен это, Кто сберечь пытался душу, проживая жизнь на риске, Обошёл моря и сушу, потерял родных и близких. Только тот, кто предан другом, кто любовью был изранен, Кто в палатке слушал вьюгу ледяными вечерами, Кто прозрел, возможно, поздно, понимает, век из века, Этот мир, который создал Бог руками человека. Восхождение к искусству по ступеням Эрмитажа. Мёрзлый хлеб, блокадный вкусный, лейб-гвардейские плюмажи – Всё смешалось в этом месте, в храме кисти и ваянья, Всё взошло на этом тесте, ожидая покаянья. Восхождение из бездны, к опустевшей зале тронной, С Иорданского подъезда, от подъезда с Миллионной. Эта трудная дорога возвращает людям счастье. Кто несчастлив, – ищет Бога, а счастливые – не часто. Восхождение к искусству по ступеням Эрмитажа. На дворе темно и пусто, в небе звёзд не видно даже. Сквозь колонн ростральных свечи, в грустной жизни изуверясь, Приходи сюда под вечер: остальное – вздор и ересь. Помолчи минуту строго, подойдя к картинной раме: Нету бога кроме Бога, что витает в этом храме. 2018

Древняя Греция

 Античной Греции заря, Её остатки сладки. Там сфинкса мучают царя Туманные загадки. Ещё ведёт Язона прыть Не дальше горизонта, И Одиссею не доплыть До истинного Понта. Земля в цветении лугов – Подобье школьной карты, И афинянам нет врагов Страшней соседней Спарты. Струится между берегов Ручей с названьем Лета, А если много есть богов, То их и вовсе нету. И ни Платону в этот миг Неясно, ни Эзопу, Куда везёт эгейский бык Наивную Европу. 2018

Мойка, 12

Сергею Некрасову

 Раздумьями ведом, похмельный, как с попойки, Я прихожу сюда, на перепутье рек, В печальный этот дом на набережной Мойки, Где Пушкин и беда повязаны навек. Там в детской пустота и интерьер старинный, За окнами январская метель, Несметные счета, и крест Александрины, В чужую затесавшийся постель. Жилетка под стеклом – следы засохшей крови. Зачем и стар, и мал, уже немало лет, Приходят в этот дом послушать, хмуря брови, О том, как умирал в мучениях поэт? Не скрыться от беды, стоящей на пороге, – От смерти не бывает панацей. Спешим же в синий дым по Пулковской дороге, Туда, где дремлет утренний Лицей. Где на скамейке, бронзовый, курчавый, Глядит юнец на солнце в облаках, И не написана пока ещё «Полтава», И «Годунова» нет в черновиках. 2018

Происхождение войны

 Вспоминаю допотопный век, Сказочные кущи в свете лунном, Где всю жизнь был молод человек, И до смерти оставался юным. Но просил у Бога Авраам, И Ицхак с ним вместе, и Иаков, Чтобы тот, кто старше по летам, С молодыми не был одинаков. Чтобы постепенно увядал, Облик свой меняя год от года, Чтобы от болезней он страдал Накануне своего ухода. Бог дремал, уставший от забот, Азию создавший и Европу, Но с Земли, где прозябал народ, Неизменно доносился ропот: «Не хотим ни нынче мы, ни впредь, Стариковской неприглядной доли, Не хотим сгибаться и седеть, И под старость мучиться от боли». Понял Бог, что дал он слабину, Над Землёй витая в синем дыме, И тогда придумал Бог войну, Чтобы умирали молодыми. 2018

Не ищите, евреи, в Европе приют

(песня)

 За стеною куранты церковные бьют, Прихожан призывая к обедне. Не ищите, евреи, в Европе приют, – Это всё – нереальные бредни. Не для вас христианская эта страна, Где на каменных уличных плитах На латунных дощечках блестят имена Ваших братьев, недавно убитых. Барражируют чайки над Эльбой-рекой, Постепенно снижаясь в полёте. Не ищите, евреи, в Европе покой, – Вы в Европе его не найдёте. Не смотрите, что тишь здесь сегодня и гладь, Забывая былые утраты. Никогда европейцами вам не бывать, Потому что вы все – азиаты. Не влюбляйтесь в чужие для вас города, Вам надеяться не на что больше: Вас погонят отсюда, как гнали всегда, Из Испании или из Польши. Вам опять здесь спокойно уснуть не дадут, Вас опять конвоиры торопят. Не ищите, евреи, в Европе приют, – Вы его не найдёте в Европе. Здесь не ваша земля и не ваша вода. Не живите здесь, прочим на зависть. Вас когда-то привёл Моисей не сюда, Почему же вы здесь оказались? Видно, был Холокост недостаточно крут, Убивал недостаточно люто. Не ищите, евреи, в Европе приют, – Не найдёте в Европе приюта. 2018

«В этом главная беда…»

 В этом главная беда: Сколько век ни длится, Русский с русским никогда Не договорится. Бедовать им вечно врозь Под славянским небом. Так исконно повелось От Бориса с Глебом. Брату брат в любом году Хуже иноземцев. Если первый за Орду, То второй за немцев. Не видать в ночи ни зги – Дым кругом да пламя. Приходите к нам, враги, Володейте нами. Где страданиям конец? Нет назад возврата. Сына бьёт в висок отец, Брат встаёт на брата. Знать, лихие времена Кончатся не скоро, – Всё Гражданская война, Бунты да расколы. Заливает города Красная водица. Русский с русским никогда Не договорится. Не замирятся добром, Как того желаем, Алексей с царём Петром, Ленин с Николаем. Сговорятся всем на страх, Ахнуть не успеем, Немец с немцем, с ляхом лях, И еврей с евреем. В океан бежит вода, Улетает птица. Русский с русским никогда Не договорится. Не дано ему понять Равенства и братства. Он, придя голосовать, Выбирает рабство. Невесёлые года, Горестные лица. Русский с русским никогда Не договорится. 2018

Поэты пушкинской поры

 Люблю стихи, поскольку это Бальзам для ноющей души. В России нет плохих поэтов, – Все на поверку хороши. Не зря известен повсеместно, В забвенье кануть не спеша, Рылеев, что придумал песню «На диком бреге Иртыша». Языкова припомним вскоре: Ему поведать суждено, Что нелюдимо наше море, Что день и ночь шумит оно. И Баратынский, – в ритме терций Его заслуга велика. И Батюшков, что память сердца Для нас придумал на века. Поэты пушкинского века, С ним распивавшие вино, Они Медина нам и Мекка, Нам их забыть не суждено. Они – как звёздочки в колодце Российской тягостной ночи, Где заменить не может солнце Огня мерцающей свечи. 2018

Иоганн Себастьян Бах

(песня)

Игорю Петровскому

 Вспомнятся подружки мёдом на губах. Пью я чай из кружки, а на кружке Бах. Он считает доли у меня в руке, В сереньком камзоле, в светлом парике. Музыкою с неба он ведёт назад. Где лежит под снегом мёртвый Ленинград. В доме ни полушки, метроном стучит. Где грохочут пушки, музыка молчит. Мысли о минувшем вызывают страх. Пью я чай из кружки, а на кружке Бах. Не могу вглядеться в эти времена: Вспоминаю детство, – вспомнится война. Там немецкий город у речной волны. Чёрные соборы бомбой сметены. Ходит смерть кругами в горестной стране, Медные органы плавятся в огне. В доме, где старушки, житиё – не ах. Пью я чай из кружки, а на кружке Бах. Встала у порога снежная пора. Вспоминать про Бога, видимо, пора. Себастьян любезный, милый Иоганн, Я стою над бездной, где же твой орган? Говорю, как другу, – рвётся моя нить. Ты сыграй мне фугу, чтобы мог я жить. 2018

Любовь и дружба

Виктору Спрогису

 На свете сколько ни живи, Я, как дурного сглаза, Боюсь нечаянной любви, Опасной, как зараза. Её ты не прогонишь прочь. Отравою кессонной Вскипает кровь твоя, и ночь Становится бессонной. Она свободу, се ля ви, Твою отнимет разом. На помощь разум не зови, – Она отнимет разум. Несёт немало горьких бед Её сухое пламя. А вот друзей со школьных лет Мы выбираем сами. Любовь, как горная река, Коварна и беспечна. Любовь обычно коротка, А дружба долговечна. Боюсь, судьба моя опять Не ту сослужит службу. Но если можно выбирать, Я выбираю дружбу. 2018

«Холокоста кровавой вехою…»

 Холокоста кровавой вехою Жизнь отмечена и моя. В этом зале судили Эйхмана, Где сейчас выступаю я. Вспоминаю с тоскою тяжкою Беларуси родной края, Могилёв и посёлок Пашково, Где убита моя семья. Эхо залпов расстрельных гулкое, Сорок первый проклятый год, Где травили их душегубкою, Набивали землёю рот. Миновавший рубеж столетия, Переживший войну старик, Запоздалым стою свидетелем, Их предсмертный услышав крик. Униформа убийц мышиная, Мор, который невычислим. За стеною гудит машинами Молодой Иерусалим, Где пою я порой вечернею, У забывшейся той вехи, К обвинительному заключению Добавляя свои стихи. 2018

«Мне в Бога бы давно поверить надо…»

 Мне в Бога бы давно поверить надо. Как я удачу объясню свою, Что пережил голодную блокаду, На Ладоге не канул в полынью? Он мне помог, у смерти отнимая, Тотальный сократив её улов, Когда не дал нам в сорок первом, в мае, К родителям поехать в Могилёв. В глухой тайге, на лагерной стоянке, Где на пути нас ураган застал, Ревнивый муж стрелял в меня по пьянке, Но из пяти ни разу не попал. Бог помогал мне выжить однозначно, Когда внезапно оборвав полёт, На лёд мы сели не совсем удачно, И провалилась «Аннушка» под лёд. И в океане Бог, меня жалея, Сумел продлить мой жизненный лимит, Когда, упав, схватился я за леер, И с палубы волною не был смыт. Отдавший долг научному познанью, Уже перед вхождением во тьму, Поверил я в его существованье. Иначе непонятно, почему Не сгинул на Тунгуске под порогом, Под Пашково травою не пророс. Чем дольше жизнь, отпущенная Богом, Тем строже, вероятно, будет спрос. 2018

Царское Село

(песня)

Елене и Игорю Пахоруковым

 Парков небо голубое, Золотые купола. Повезло тебе с судьбою, Житель Царского Села. По Садовой и Гусарской, Где весенняя пыльца, Обойди удел свой царский От дворца и до дворца. Обойди сады и парки, От воды и до воды, Где на солнце блещут ярко Колонистские пруды. Старых песен отголоски Тёплый ветер принесёт По дороге от Орловских До Египетских ворот. Славен город твой музейный, Где и твой сегодня дом, – Был сперва на Магазейной, И на Кедринской потом. Здесь росточек завязался Молодой твоей семьи, Здесь на кладбище Казанском Спят родители твои. Город пушкинского детства, Город воинов и муз, Никуда тебе не деться От его незримых уз. И поймёшь в минуты эти, Забывая про дела, – Места нет на белом свете Лучше Царского Села. 2018

Швейцарские банки

Патриции Серт

 В том убедился наяву я: Швейцарии прекрасней нет, Что во Вторую Мировую Свой сберегла нейтралитет. Не ввязываясь в перебранку, Той тайны тлеющую нить Ищите у швейцарских банков, Его сумевших сохранить. В былое возвращаясь время, Вопрос незаданный задам: Где то, что взято у евреев По европейским городам? Где эти сотни тысяч франков, Что звоном траурным звенят? Спросите у швейцарских банков, Что тайну бережно хранят. В проблемах нынешнего быта Вопрос незаданный зачах: Где эти ценности убитых, Сожжённых в лагерных печах, Чьих искалеченных останков Не вспоминают в наши дни? Спросите у швейцарских банков, Где нынче спрятаны они. Под южным солнцем загорай-ка, Не вспоминая ясным днём, Про золото былого Райха, Что пахнет кровью и огнём. Там, что ни год, всё выше планка, Оно крепчает, как вино. Спросите у швейцарских банков, Где нынче спрятано оно. А в банке мягкая прохлада, И строг величественный зал, И неизменна тайна вклада, Кому бы ни принадлежал. И, глядя в небо надо мною, Мне вспоминать охоты нет, Какой неслыханной ценою Оплачен тот нейтралитет. 2018

Памяти Анатолия Наля

 Мой тесть Анатолий Миронович Наль, Я не был знаком с ним при жизни, а жаль, Поэт, режиссёр, переводчик, Который недолго на свете прожил. Его уничтожить тянулся из жил Сосед в коммуналке, доносчик. Мой тесть Анатолий Миронович Наль, В чьей жизни важна мне любая деталь, Хотя мы с ним не были близки. Он всю свою жизнь Мельпомене служил, С Волошиным и Антокольским дружил, С Цветаевой был в переписке. Той жизни недолгой, что прожита им, Суровой судьбой постоянно гоним, Другому хватило бы на три. В записках его нескончаемый счёт Актёрских работ, режиссёрских работ В любимом когда-то театре. Ты бережно эти тетради храни, – Нам высветить многое могут они В забвенья густеющей дымке. Ушёл невозвратно в минувшие дни Вот этот красавец Гаспар Саверни На старом и выцветшем снимке. Мой тесть Анатолий Миронович Наль, Которого помнят сегодня едва ль, Талантище, умница, профи. Он в небе плывёт превратившийся в дым, И в воздухе светлом мерцает над ним Чеканный вахтанговский профиль. Мой тесть Анатолий Миронович Наль, За ним открывается синяя даль, Под звук коктебельской свирели. И окнами той недоступной страны Глядят на меня по утрам со стены Волошинские акварели. 2018

Если мною назовут пароход

(песня)

 Мне не страшен будет времени ход На последнем для меня вираже, Если мною назовут пароход, В дни, когда меня не будет уже. Вспоминается ясней, что ни год, Отдалённых побережий туман. Если мною назовут пароход, Снова я смогу пойти в океан. Если мною назовут пароход, То в далёком зарубежном порту Удивляться будет праздный народ, Эту надпись прочитав на борту. Если мною назовут пароход, Попаду я на спасательный круг. Пусть плывёт он от полярных широт До экватора и дальше на юг. Чтобы топливо он бережно жёг, Увозящий экипаж от семьи, Чтобы в сутки там, хотя бы разок, Снова песенки звучали мои. Чтоб никто, ни на свету, ни во мгле, Не испытывал тоску или страх, И забывшие меня на земле, Вспоминали обо мне на морях. Чтобы шёл он через шторм и грозу, Не старел и не ржавел много лет, Чтобы там на переборке внизу Мой нестарый красовался портрет. И, в солёную попав синеву, В беспределе атлантических вод, С вами вместе я ещё поживу, Если мною назовут пароход. 2018

Сан-Франциско

 Попав в категорию риска, Ходить не спешу по врачам. Я вижу во сне Сан-Франциско, И тридцать девятый причал, И сладкую водку текила, И мост в предзакатном дыму. Всё это впервые случилось Лет сорок примерно тому. Дружков моих нет и в помине, С которыми пили тогда, А мост тот стоит и поныне, И бьётся о камни вода. Как будто, в минувшее канув, Я сам ещё там молодой, Где стаи кружат пеликанов Над сине-зелёной водой. И в воздухе алом туманном, Меня призывая назад, Над Тихим стоит океаном Полнеба обнявший закат. 2018

На могиле Шагала

 Не ищите безнадёжно Поминальные поллитры. Здесь покоится художник В красках радужной палитры. Он землёй навеки скован Не в родном российском поле, – Над скалою известковой, Под часовнею Сен-Поля. В этом месте, полном грусти, В освещенье южном резком, Вдалеке от Беларуси, Не на кладбище еврейском, Под массивною плитою, Меж чужих людей положен, В царстве синего покоя, Так на Витебск непохожем, Он лежит, ушедший в небо, Над французскою горою, Чтобы быть поближе к небу, Где летят его герои. 2018

Церн

 Что сулит нам адронный коллайдер, Что туннель под землёю наладил, Совмещая ниобий и медь? Он во тьме разгоняет частицы. Нам давно бы пора причаститься И на эти дела не глядеть. Там, в неведомом царстве Плутона, Где сшибаются лбами протоны, Неизвестная зреет беда. В нашей жизни, недолгой и бренной, Для чего нам познанье Вселенной? – Нам её не познать никогда. Исполать тебе, физик пытливый, Что стремится столкнуть торопливо С раскалённым протоном протон, Жизнь свою отдавая работе И нисколько притом не заботясь, Что из этого выйдет потом! Нас опять призывают под знамя Любопытство и жажда познаний, Наши славные поводыри, Человечество взявши на мушку. Так ребёнок ломает игрушку, Чтобы выяснить что там внутри. Так наш предок, убогий веками, Камень вновь ударяя о камень, Уповая на помощь небес, Не сумеет помыслить и близко, Что от этой нечаянной искры Загорится засушливый лес. 2018

Река

(песня)

 Припоминаю с грустью лёгкою Родной родительский порог, Где детства раннего далёкого Струится звонкий ручеёк. Легко смеётся там и плачется. Всё впереди ещё пока, И наша жизнь, что только начата, Ещё ручей, а не река. Припомню, взяв монетку за щеку, Минувшей юности года. Рождает радужные зайчики Её прозрачная вода. Плывут цветные отражения, И путь-дорога далека, И жизни лёгкое движение – Необратимо, как река. Там небо синее высокое Скользит по солнечному дну, И наши жизни две притоками Соединяются в одну. Её неспешная мелодия Плывёт, качая облака, И нашей жизни полноводие – Необратимо, как река. Закаты алые вечерние, И шорох тёплого дождя. Слабеет быстрое течение, К речному устью подходя. И нам сказать «спасибо» хочется, Что мы плывём ещё пока, И наша жизнь, что скоро кончится, Необратима, как река. 2018

Муза истории

 Смолкни, несносная лира! Видишь, стоит вдалеке Муза истории Клио, – Свиток тяжёлый в руке? Вот она передо мною, В бронзе, зелёной на треть, С тонкою длинной трубою – Славу героям воспеть. Их не запомнят потомки, Глядя в багровый туман. Слов не услышать негромких Там, где стучит барабан. Голубь взлетает пугливо. Лук зазвенел тетивой. Муза истории Клио, Труд не кончается твой. Горестна эта наука, Если посмотришь назад. Сладостных мало в ней звуков, – Стоны, проклятья и мат. Годы проносятся мимо. Время спешит по кривой. Муза истории Клио, Труд не кончается твой. Что мы оставили сзади? Что этот век посулил? Может быть, в Древней Элладе Не было братских могил? Снова история мира – Это история войн. Муза истории Клио, Труд не кончается твой. Грохот и дым канонады, Кровью посоленный хлеб. Тот, кто писал Илиаду, Снова бы с горя ослеп. Клин вышибается клином. Бомбы свистят над Невой. Муза истории Клио, Труд не кончается твой. Глядя на жёлтый папирус, Сколько архивы не рой, Не отыскать тебе вирус Новой войны мировой. Сохнут без дела оливы. Рвы зарастают травой. Муза истории Клио, Труд не кончается твой. 2018

Старорусская поэзия

 Та поэзия старорусская, – Нищей кельи окошко узкое, Незаписанная, изустная, Бесшабашная или грустная. Та, срамная и непечатная, Стиховедами непочатая, Что питалась скупыми крохами, Увязавшись за скоморохами. В староверских скитах горевшая, По случайности уцелевшая, От Евангелия до лешего, В ней немало всего намешано. Та, с амвона в народ кричавшая, Государей не величавшая, С похабели свой путь начавшая, Не молчавшая, обличавшая. Обречённая, окаянная, От предсмертного страха пьяная, Над морозною чёрной ямою Призывавшая к покаянию. Невесёлой порою мглистою, Над летящими с веток листьями, Меж метельного злого свиста я Слышу голос её неистовый. 2019

Анри Матисс

Алёне и Игорю Петровским

 Над берегом ласковый бриз Кружит одинокую птицу. Французский художник Матисс Влюбился в курортную Ниццу. В разлуке тоскуя по ней, Он прибыл сюда из Парижа, Чтоб быть до конца своих дней К сияющим краскам поближе. Лишь в Ницце нашёл он себя, Где галькой засыпаны пляжи, Пейзажи в окне полюбя И женщин на фоне пейзажей. Под шорохи тёплой волны Пространство он создал цветное. Здесь две Мировые войны Его обошли стороною. Пылала Европа в огне, В крутящемся дыме и саже. Блажен, кто умеет в окне Лишь яркие видеть пейзажи. Трудившийся в поте лица, Другого увидеть не мог он. Отели менял без конца, Чтоб виды менялись из окон. Античным героям сродни Он видел лишь то, что хотел он: Слепящие краски одни И женское яркое тело. Искусство – превыше всего. Подобия радостной сказки Цветные полотна его, Где буйствуют яркие краски. Старинного дома карниз, Турист, поедающий пиццу. Французский художник Матисс Влюбился в курортную Ниццу. И счастлив он был, как дитя, Что счастливы будут потомки, Её красоту обретя И свет её, мягкий и тонкий. Единою страстью горя, Он в ней нескончаемо длится. На кладбище монастыря Он спит над любимою Ниццей, Где чайки стремительный крик Утрами звенит у причала. Он был потому и велик, Что солнце его освещало. 2019

«На питерские глядя здания…»

 На питерские глядя здания, На Мойке, Пряжке и Неве, Я улиц детские названия Держу привычно в голове. От жизни питерской оторванный, Домой вернувшийся опять, Иду по улицам, которые Мне стало трудно опознать. Их имена читая заново, Которых в школе я не знал, Иду по улице Плеханова На Грибоедовский канал. Иду, стараясь не сутулиться, Таблички новые читать: Вот Красная родная улица, Галерной ставшая опять. С проспектов Кирова и Ленина, Где жизнь прошла как будто вся, Уходит наше поколение, Названья эти унося. Их имена свинцовой краскою Стирает невская вода, И лишь Блокада Ленинградскою Была и будет навсегда. 2019

Руки прочь от Высоцкого

(песня)

 Вам, певуны безликие, Этот призыв несу, – Песни его великие Не превращать в попсу. Сеть для поэта соткана, Видимо, неспроста. Руки прочь от Высоцкого, – Память о нём чиста. Стыд, режиссёры бравые, Что на подъём лихи, Рядом с всемирной славою Ставить его грехи. Пусть обойдут вас «Оскары» Ложкою мимо рта. Руки прочь от Высоцкого, – Память о нём чиста. Вам, журналисты лживые, Что не крестили лба, Золотоносной жилою Стала его судьба. Шутки уймите плоские, – Тема для вас не та. Руки прочь от Высоцкого, – Память о нём чиста. Не одолеть вам зависти, Ибо из года в год В магнитофонной записи Голос его живёт. Вниз не отпустит сокола Светлая высота. Руки прочь от Высоцкого, – Память о нём чиста. 2019

Борьба за живучесть

 Стариков незавидная участь Неизбежна для тех, кто в летах. Начинаю борьбу за живучесть, Как в былые года на флотах. В ситуациях этих нештатных, Из далёких забывшихся лет, Мне старпом бы помог, вероятно, Да старпома давно уже нет. Я в бортах бы заделывал дыры, Приказаниям правильным рад, Но давно уж мои командиры Деревянный надели бушлат. Мне б стараться в машинном отсеке, Чтоб работал двигун без помех, Да ушёл, очевидно, навеки, Матерщинник весёлый стармех. Под трёхцветным потрёпанным флагом, От родных берегов в стороне, Понимаю, что главное – лагом Не вставать к оголтелой волне. 2019

Ночной дозор. Картина Рембрандта ван Рейна

 Нам тяжела господня эта данность, Что предсказал когда-то Нострадамус. Каких бы мы ни вынесли страданий, Нам новые страдания грозят. Звучат курантов мерные удары, Посторонитесь, господа и дамы, Ночной дозор идёт по Амстердаму, Как проходил столетия назад. Ночной дозор, подвыпивший и грузный, Под тяжестью согнулся аркебузной. Кто узнан был из них, а кто не узнан, Их лица в темноте не разобрать. Не положить предела в век иной нам Разрухе, оккупациям и войнам. Любимый город не уснёт спокойно, На их хмельную полагаясь рать. Свой век был ими прожит без остатка, А в нынешнем, похоже, им не сладко. Не может навести сейчас порядка Их караул, что, видимо, устал. В канале, где подтаявшая льдина, Валяются шприцы от кокаина, Над городом, где храмы нелюдимы, Горит в ночи оранжевый квартал. Не слыша ни проклятий, ни рыданий, Ночной дозор шагает в Амстердаме, Как будто пребывает он годами В другой стране, во времени ином. Чтоб, на вопросы не найдя ответа, Пока округа темнотой одета, В музейный зал вернуться до рассвета И снова стать недвижным полотном. Ночной дозор идёт по Амстердаму. Его заметить можем без труда мы. На площадях безлюдных, и у дамбы, Он в темноте холодной растворён, Но у вокзала и в районе порта, Хотя следы на мостовой и стёрты, Мы слышим стук тяжёлого ботфорта И алебард негромкий перезвон. В осенний дождь и под весенним градом, Ночной дозор проходит с нами рядом, И кажутся сегодня маскарадом Его костюмы из былых времён. Он в темноте высматривает зорко, Где Анны Франк убогая каморка, И нам с тобою неизменно горько, Что защитить её не может он. 2019

Малые голландцы

 Привет вам, малые голландцы, Таланты маленькой страны, Что нынче, – стоило стараться, Великим сделались равны. Ушедшие бесповоротно, Питомцы северных широт, На ваши малые полотна Всё смотрим мы из года в год. Для жизни Север выдал Бог нам, И знаем мы с далёких пор: Чем меньше у жилища окна, Тем больше за окном простор. Художники и капитаны, Ученики великих школ, Выращивавшие тюльпаны, Суда поставив на прикол. Что гнёта разрывая узы, Какому Богу ни молись, Меняли кисть на аркебузы, И аркебузы вновь на кисть. Им не нужна «Мадонна Литта», Библейских далей благодать. Скупа голландская палитра, – В ней красок ярких не сыскать. Вдали от солнечных италий, Под атмосферою седой, Они годами привыкали Бороться с ветром и водой, Искусства верные солдаты, Потомки гёзов и гуляк. Не зря Голландия когда-то России подарила флаг, И, пережив свой век суровый, Вошла в число великих стран, Когда Голландиею Новой Назвал Австралию Тасман. 2019

Горящий Нотр-Дам

(песня)

 Обратимся к минувшим годам, Видя кадры зловещие эти. Над Парижем горит Нотр-Дам, Что сохранен был восемь столетий. Знак тревоги нам Господом дан, Предвещание злых потрясений: Над Парижем горит Нотр-Дам, Отражаясь в разбуженной Сене. Превращается в серую пыль То, что прежде стояло веками: Обгоревший обрушился шпиль, Раскалённый обуглился камень. Грош цена нашим тщетным трудам, В бытии ненадёжном убогом. Над Парижем горит Нотр-Дам, Подожжённый невидимым Богом. Уберечь не сумели его От огня и крутящейся сажи Ни писатель суровый Гюго, Ни пожарные чуткие стражи. О любви позабудьте, мадам, – Стёкла окон мерцают пожаром. Над Парижем горит Нотр-Дам, Угрожая бедой горожанам. Возвращает к иным временам, Заставляя задуматься – где я, Погибающий в пламени храм, Что когда-то горел в Иудее. Разрушенье суля городам, Вызывая испуганный ропот, Над Парижем горит Нотр-Дам – Поминальной свечой для Европы. 2019

«Воды Леты текут устало…»

 Воды Леты текут устало, Потерявшие счёт годам, От пылающего Рейхстага До горящего Нотр-Дам. Снова завтрашний день неведом, За деревьями тёмен лес. За процессом Лейпцигским следом Нюренбергский грядёт процесс. Ненадёжная нынче данность Европейская тишь и гладь. Ты поведай нам, Нострадамус, Что назавтра грозит опять? Снова свой повторяет опыт Неопознанный аноним, И качается над Европой Неизбежных пожаров дым. Где, по воле судьбы капризной, Счёт мы вновь начинаем свой, От нацизма до коммунизма, От Гражданской до Мировой. 2019

Бронзовые барды

(песня)

 Сделались другими московские стати. Каждому прохожему нынче знаком Бронзовый Булат, что стоит на Арбате, Бронзовый Высоцкий, что встал на Страстном. Бронзовеет Визбор на сретенском доме, Около воспетого им же двора. Звонкую гитару не взять им в ладони, – На Земле сегодня иная пора. Немощны друзья их сегодня и стары, Песенки другие поёт молодёжь. В шуме городском не услышишь гитары, В текстах современных стихов не найдёшь. Нам, как прежде, за руки взяться бы, братцы, Но с телеэкранов кричат о войне. Там, где призывают с врагами сражаться, Не звенеть негромкой гитарной струне. Авторская песня сегодня некстати. Снова вспоминаются мне перед сном, – Бронзовый поэт, что молчит на Арбате, Бронзовый поэт, что молчит на Страстном. Летнею порою, зимою морозной, Мимо, торопясь, пробегает народ. Авторская песня становится бронзой, Да вот только бронза, увы, не поёт. 2019

Скрижали

 Как на старости лет ни лысей, Стать мудрее сумеешь едва ли. На рисунке несёт Моисей Богом данные людям скрижали. Ожидал он, возможно, иных, Уходящий с вершины Синая. Он согнулся под тяжестью их, Осторожно по склону ступая. Злой хамсин над пустыней плывёт. Далеки ханаанские рощи. А внизу ожидает народ, Что бунтует всё время и ропщет. Ими медный командует змий. Их следы заметаются сзади. Им не нужен завет «Не убий», Им не нужен завет «Не укради». Он заветы народу несёт С грустным видом печального мима, Ибо знает и сам наперёд, – Всё заведомо невыполнимо. 2019

Лион Фейхтвангер

 Припомнится снова некстати Из школьных забывшихся лет Фейхтвангер, немецкий писатель, – Его и в помине уж нет. На прочее время не тратя, Куда бы ни гнала беда, Фейхтвангер, немецкий писатель, Писал о евреях всегда. Нацистская чёрная стая Гналась постоянно за ним. Его одурачивал Сталин. Бездомен он был и гоним. Арийский безжалостный ангел Летел разрушать его дом. Еврейский писатель Фейхтвангер Писал о народе своём. За ним через годы незримо Повсюду проследовал он, От времени грозного Рима До горестных наших времён. Всегда он смертельно изранен, Господь его всюду отверг: Кастилия или Израиль, Тюрингия и Вюртемберг. И верить не стоит надежде Евреям на скорбном пути, – Нигде на Земле, как и прежде, Покоя им впредь не найти. Того от потомков едва ли Забвения скроет трава, Чьи книги в Берлине сжигали, Читать запрещала Москва. Боюсь твоих доводов веских, – И мне они тоже не впрок, Фейхтвангер, писатель немецкий, Последний еврейский пророк. 2019

Михайловский замок

 Цареубийством пахнет этот замок, Который неизменно одинок. Здесь штукатурка облупилась за год, И позолота доживает срок. Поставлен изначально он не вровень Среди дворцов окрестных и домов. Его стена, где цвет засохшей крови, Всегда давала пищу для умов. Недаром, у судьбы на повороте, Поэт, что у Тургеневых бывал, Смотря на замок из окна напротив, Здесь оду «Вольность» некогда писал. И неизменно, дождик или вьюга, Со школьных лет и до недавних пор Я чувствую подобие испуга, Когда вхожу во мрачный этот двор, Где в чаячьем неугомонном писке Сидит теперь с печалью на лице Тот рыцарь неудачливый мальтийский, На русской не прижившийся земле. 2019

Петрарка

 Когда душа болит, обнажена, И образы мучительные ярки, Лишь точка приложения нужна, Как было в сочинениях Петрарки. В его стихах реальной страсти нет, Им не нужны любовные амуры. Навряд ли там отыщется портрет Существовавшей некогда Лауры. Его сонетов неразрывна нить. Страдания души его несметны, – Живую ли мадонну возносить, Или её оплакивать посмертно. Учёный зря старается народ В истории найти её живую, – Она в сонетах автора живёт, Помимо них нигде не существуя. Они потомкам отданы на суд, И не нужны ни имя здесь, ни дата, Как на венках, что после принесут К могиле неизвестного солдата. 2019

Дмитрий Кедрин

И тогда государь

Повелел ослепить этих зодчих…

Дмитрий Кедрин Дмитрий Кедрин, московский поэт, Под Москвою злодейски убитый, Что унёс, невозвратно забытый, Этой смерти зловещий секрет. Есть поэты погромче, и пусть. Только он мне – источник печали, Православную славивший Русь, О которой вздыхаем ночами. Неизбывна стихов его грусть. Он прошёл свой монашеский постриг, Воспевая Московскую Русь, Как никто до него или после. Я о нём вам напомнить хочу, Что познал государеву ласку. Я ему в Рождество и на Пасху Поминальную ставлю свечу. Он витает, душой воспарён, Меж поэтов загубленных прочих, Разделивший судьбу своих зодчих, Ослеплённых Иваном-царём. 2019

Литовская граница

 Прилетающий с Балтики дождик, И туманных созвездий узор. Неустойчива и ненадёжна Тишина зарасайских озёр. Здесь в болотах теряются тропы, При невиданных птиц голосах. Здесь для нас начиналась Европа В непроглядных полесских лесах. Этот сон нам столетия снится. Не с того ли, в былые года, До литовской добраться границы Диссиденты хотели всегда? Там победы Речи Посполитой, Холокоста кровавый позор, Сотни тысяч евреев убитых Смотрят в небо глазами озёр. Там гремят куртуазные танцы, Как в далёкие те времена, И бегут из Руси самозванцы, И опять возникает война. 2019

Капитан Соболевский

 Капитан Михаил Соболевский, Воевавший в Полярных конвоях, Что освоил холодные воды На исходе мальчишеских лет. Нам теперь его сравнивать не с кем, – Он романтик с седой головою, Что давно уже вышли из моды, И которых в помине уж нет. Капитан Михаил Соболевский, Представитель исчезнувшей школы, И под старость казавшийся юным, Не по возрасту страстью горя, Что путём, для других неизвестным, В час прилива, на дальних атоллах, Проходил в середину лагуны, Отдавая потом якоря. Капитан Михаил Соболевский Не боялся коралловых рифов. Бороздя океан неустанно, Посейдона седой пилигрим. Я сказать о нём должен без лести: Ставший темой для сплетен и мифов, Был одним он из тех капитанов, О которых рассказывал Грин. Вспоминая о времени том, вы Неуместные шуточки бросьте, Откровения памяти тронув, Где в портах отдалённых морей, Наше судно ведя на швартовы, Выходил он неспешно на мостик, В золотом излученье шевронов, В белоснежной фуражке своей. Капитан Михаил Соболевский, Вспоминаю о нём поминутно. Он художником был и поэтом, И командой своею любим. Сколько попусту ни соболезнуй, Он в могиле лежит сухопутной, Пребывая зимою и летом Вдалеке от зелёных глубин. В одночасье расставшийся с нами От его одолевшей болезни, Он в просторы далёкие манит, В невозвратные нынче года. Он растаял, как судно в тумане, Где включать ревуны бесполезно. Он ушёл, как корабль в океане, За собой не оставив следа. Капитан Михаил Соболевский. Держит время нас рыбой на леске. Вопреки огорчениям веским, – Мол, не светит уже ничего, В освещенье вечернем нерезком, Перебрав своей жизни отрезки, Если мне побеседовать не с кем, Я всегда вспоминаю его. 2019

Григорий Отрепьев

(песня)

 Ты прощай, полать, жёстка иночья, Нынче жить-поживать стану иначе. Ты молчи – ни гу-гу, келья чудова, Далеко убегу я отсюдова. Не хочу ходить в чёрной я рясе, Государем быть мне Всея Руси. Государем быть мне Всея Руси, Во палатах жить в верхнем ярусе. Не кружись, голова, высоко лечу. Мне что девка, что вдова, нынче по плечу. Ни об этих, ни об тех рук не пачкаю, А желаю утех я с полячкою. Отправляйся в путь, бело облачко, У полячки грудь – спело яблочко. Зеленеет лоза над запрудами, У полячки глаза изумрудами. Ах, ночные голоса – пьяно-молодо, – У полячки коса – чисто золото. У полячки уста – алы вишенки, Тёплый светится стан из-под вышивки. Ей любовь – не грех, ей король – чета, У полячки смех колокольчатый. У полячки речь – тихим шёпотом, Если с нею лечь, хорошо потом. Напою допьяна лебедь белую, Что прикажет она, то и сделаю. Эй, окольничий, ты на стол мечи Мёды-куличи аж до полночи. Отхлебнём кваску, отщипнём мяску, Разведём тоску, тряханём Москву. Зададим святой шума-шороха. Даже пепел мой станет порохом. Во земле сырой не сопреть ему, За одним второй, быть и третьему. Наберу другую рать под Коломною, Не привыкло пустовать место Лобное. Мне под Тулою звенеть, и под Тушино. Будет пламя это впредь не потушено. Ах, родная сторона неучёная, Никому не нужна правда чёрная. Распрямись, тетива, снова ввысь лечу Через год, через два, через тысячу. Заменись, молотьба, новой битвою, Подымись, голытьба позабытая! Вновь из грязи князь, снова рвань чиста, Укрепись, помолясь, самозванчество! Ты петляй-колеси, бездорожие, Наше дело на Руси – дело Божие. 1996, 2019

«Великие события истории…»

 Великие события истории Не требуют огромной территории. Как правило, они произошли На малых территориях Земли. Истории великие события, В Британии, на Ниле ли, на Крите ли, В Израиле – игрушечной стране, Они на память вновь приходят мне. События истории великие, – Вокруг пространства обживались дикие, Шли каравеллы через океан Из невеликих европейских стран. Как будто Бог, создавший Землю только что, Культуру эту высеял на стёклышко, И лишь потом ему шепнула прыть На всю планету их распространить. 2019

Полуночная сирена

 Когда за окном медицинская воет сирена, В себе ощущаю я угол предельного крена, Друзей моих нету, и время сегодня иное. Спасибо, что это пока что ещё не за мною. Когда за окном полуночная воет сирена, Тридцатых годов вспоминаю домашние стены И шёпот отца, когда звук этот шёл стороною: «Спасибо, что это пока что ещё не за мною». Когда за окном полуночная воет сирена, Родной Ленинград вспоминается мне неизменно, И снова меня заставляет подумать о Боге Неистовый зов позабытой воздушной тревоги. Когда за окном полуночная воет сирена, Мне близость беды напрягает усталые вены, И я понимаю, со страхом смотря из окна, Что дом загорелся мой, город мой, или страна. Непросто живётся, когда по соседству больница. Наутро качнётся на ветке в окошке синица, И чёрные сны остаются опять за спиною. Спасибо, что всё это было пока не со мною. 2019

Наполеон Бонапарт на Аркольском мосту. Картина Антуана-Жана Гро

Игорю Петровскому

 Коммунальную вспомню квартиру, Если детство своё перечту, И ещё в Эрмитаже картину «Бонапарт на Аркольском мосту». Был, похоже, я храбрым не слишком В пятиклассной далёкой поре, – Сдачи дать не умел я мальчишкам, Обижавшим меня во дворе. Не умевший как следует драться, В Эрмитаж попадая опять, Не с того ли подолгу я, братцы, Мог у этой картины стоять? Там гудела свинцовая вьюга, Развевался над воином флаг, И бока его стягивал туго Генеральский двухцветный кушак. Если в сердце тревожная смута И от страха я в липком поту, Вспоминается мне почему-то Бонапарт на Аркольском мосту. 2019

Фридрих II Великий

 Великий Фридрих был толков, Настойчив и упрям. Освоил много языков, Не верил докторам. Играл на флейте ввечеру, И был в сраженьях лих, Ценя военную игру Превыше остальных. Ему не ставим мы в вину, Поскольку был он смел, Что Семилетнюю войну Он проиграть сумел. Ему не ставим мы на вид, Что этот господин Не раз был русскими побит, И русским сдал Берлин. Растаяв в вековой дали, Велик бы не был он, Когда бы немцы не взошли На Всероссийский трон. 2019

Эгмонт

(песня)

 Перелистываю жизнь бегло, На старинные смотря шпили. Это площадь, где казнён Эгмонт, – Про него я прочитал в «Тиле». В узком доме, где пекут тесто, Он, оставшись до конца гордым, Ночь последнюю провёл вместе Со сподвижником своим Горном. Вижу профиль я его дерзкий И фламандских кружевов завязь. Почему-то этот граф с детства Вызывает у меня зависть. Вот такую бы судьбу мне бы, – Покидая городов соты, С эшафота уходить в небо, Превращаясь навсегда в ноты. Не услышишь голосов хриплых, К позабытым воротясь темам. Вот рванётся в вышину скрипка, И расстанется душа с телом. Но назавтра победят люди, – Корабелы, плясуны, гёзы. Ах, спасибо тебе, ван Людвиг, За мальчишеские те грёзы. Не уйти от своего эго, – Этот немощный старик ты ли? Здесь на площади казнён Эгмонт, – Про него я прочитал в «Тиле». Вспоминая о его тризне, Эту доблесть по себе мерьте. Не завидую чужой жизни, А завидую чужой смерти. 1997, 2019

Ван Гог

Алёне Петровской

 Желтизна на полотне Ван Гога Неслучайна, видимо, мой друг. Жизнь его печальна и убога, В тридцать семь оборванная вдруг. Этот цвет пронзительный осенний, Что в безумный мозг его проник, Начал он отыскивать на Сене И в окне на улице Лепик. Обойти нельзя путём окольным, Ставший темой горестных легенд, Роковой парижский треугольник – Сифилис, бордели и абсент. Будущее к живописи глухо, На Олимп дорога нелегка. Он себе отрезал после ухо, Как у побеждённого быка. Неуживчив, вздорен и несносен, В городе, в дороге, на лугу, Он носил с собой повсюду осень В яростно пылающем мозгу. Позабыв о ежедневном хлебе, Обречённый мучиться в аду, Он, как космонавт, на тёмном небе Жёлтую отыскивал звезду. Посреди французов полусонных, Взятый во враждебное кольцо, Он всегда старался, как подсолнух, К солнцу поворачивать лицо. Снова несуразности в природе: В Амстердаме дождь, а в Арле снег. Видится мне снова на исходе Тот далёкий сумеречный век, Где его подталкивает к бездне, Нас теперь лишающая сна, Ставшая историей болезни, Солнечная эта желтизна. 2019

Люнебург

 Та готика в немецких городках, Которой мы любуемся сегодня, Что выжила по милости Господней И навсегда останется в веках, Которую не тронула беда Тридцатилетней или Семилетней, И той войны безжалостной последней, Что фосфором сжигала города, Напоминает сказки братьев Гримм, Которые забудутся не скоро. Они сейчас, как театральный грим, Что сохранился на лице актёра. Старинные дома по берегам, И запахи рождественского вурста, О Боге возвещающий орган Над криптою усопшего курфюрста, Канала непрозрачная вода, И витражей прозрачные узоры, Напомнят о Германии, которой Теперь уже не будет никогда. 2019, Люнебург

Яркие краски

 В небе закат, нестерпимо красный, И в синеве вода. Юные любят яркие краски, Старые – никогда. Все друг на друга они похожи, Свой доживая срок, Чтобы внезапно среди прохожих Не отыскал их Бог. Тщетны наивные их старанья, – Время идёт к концу. Это защитное одеянье Им уже не к лицу. Скоро и мне никуда не деться. Вижу, себе на страх, Чёрное небо блокадного детства В синих прожекторах. Наши убогие маскировки, Что заклинали смерть, Где я не мог и подумать, робкий, Свечку зажечь посметь. Не потому ли во сне мне брезжат, Разуму вопреки, Тусклые лампы бомбоубежищ, – Не разглядеть руки. И потому, вероятно, буду Я до скончанья лет Светлые краски любить повсюду, Солнечный яркий свет. 2019

Первая Мировая

 Мы Первую припомним Мировую, Столетьем отделённую от нас. Друг друга убивали там вручную, Попеременно применяя газ. О ней сегодня думаем мы мало, Её могилы заросли травой. Планета никогда ещё не знала Таких потерь, как в Первой Мировой. И ясно, даже в первом приближенье, На чьей ты ни воюешь стороне, Что все там потерпели пораженье, А победивших не было в войне. Людские связи, словно струны, рвутся. Поток несчастий чёрен и бурлив. И загремели взрывы революций, Империи на части развалив. И, если бы истории капризной Не жечь войною европейский дом, То не было бы, видимо, нацизма, И коммунизма не было потом. Об этом мог подумать ли когда-то, Народ в ту бойню ввязывая свой, Последний всероссийский император, За это поплатившись головой? 2019

Вхождение в старость

(песня)

 Увы, обмануть невозможно природу, К последней черте приближается поезд. Я в старость вхожу, как в холодную воду: Сперва по колено, а после – по пояс. Как будто я вновь попадаю на Север, – Река, и закатное небо над нею. Так плыли когда-то мы по Енисею, – Чем далее к Северу, тем холоднее. Что завтра судьба мне готовит тупая? Опасности жду за любым поворотом. Я в старость вхожу, осторожно ступая, Как двигался прежде к полярным широтам. Здесь климат другой, и другая погода, И реки другие, текущие быстро. Я в старость вхожу, как в холодную воду, И скрыть не могу своего любопытства. Я в старость вхожу, как в холодную воду: Сперва по колено, а после – по пояс. Как будто бы в Арктике в юные годы В безлюдных краях начинается поиск. Я в старость вхожу, вспоминая о Боге, Который на это мне выписал полис, Поскольку страна та знакома немногим И труднодоступна, как Северный полюс. 2019

Благослови врачей своих, Россия

 Когда над «скорой» свет мерцает синий, Я повторяю вновь себя в минуты эти: Благослови врачей своих, Россия, Спешащих на работу на рассвете. Блажен, кто в пору юности незрелой, Беспечность проявляя и отвагу, В халат впервые облачился белый И принял Гиппократову присягу. Чтобы в работе, трудной и бесславной, Бессрочной службы сделавшись солдатом, Бой принимать заведомо неравный И без вины быть вечно виноватым. Они бедны. И сколько б ни просили, Хозяйство их скудеет час от часа. Благослови врачей своих, Россия, – Бойцов, что лишены боеприпасов. Кого просить о помощи? Мессию? Святого Духа, и Отца, и Сына? Позор твоим чиновникам, Россия, Которыми забыта медицина. Осознаёшь у края преисподней: Лишь только эта специальность свята, Когда страна огромная сегодня – Реанимационная палата. Они порою плачут от бессилья Под смерти ухмыляющейся мордой. Благослови врачей своих, Россия, Усталых, обездоленных и гордых. Когда в надежде выиграть сраженье, Они в больницах, нищих и убогих, Отыскивают путь из окруженья, Уже не помышляя о подмоге. 2003, 2020

Иероним Босх

 Самый загадочный автор Прежних времён и народов, С чувством особенной страсти Изображал он уродов. Веря в религию строго, Склонный к монашеской схиме, Был он при этом астролог, Маг, еретик и алхимик. Ад им не зря нарисован В вечной своей круговерти, – Жабы, скелеты и совы, Древние символы смерти. Учит нас жить, разуверясь, – Средство от грехопадений, Тайно сокрытая ересь Всех его произведений. Хуже ночных наваждений, Душу всегда леденящий, Сад ли земных наслаждений, Страшный ли Суд, предстоящий. И полюбил эти сказки, Славой недоброй увитый, Мрачный властитель испанский, Злобный король-инквизитор. Живший в кровавом замесе, Близок он был от реалий, Эти картины развесив В сумрачном Эскориале. Знать, по наводке бесовской, Верящий в звёздные знаки, Взял псевдоним себе Босха Юный голландец ван Акен. Всё, что при жизни с ним было, Дело совсем не простое. Тайной осталась могила, Что оказалась пустою. В сумерках нового века, Что, как считают, последний, Стал он Мединой и Меккой Эзотерических бредней. И над дырою бездонной Мастера славит сегодня Нынешний мир, озарённый Тусклым огнём преисподней. 2020

Троицкий мост

 Уходит, в забвение канув, Недолгий Серебряный век. Поэт и писатель Иванов, Своих переживший коллег, Припомнит в Париже далёком Минуту печальную ту, Где вечером встретился с Блоком, На Троицком скользком мосту, Усталый, небритый, сутулый, Дышал он, похоже, на лад. Прерывистым пушечным гулом Был слышен мятежный Кронштадт. В раздумиях, горьких и тяжких, Они разойдутся домой. Один – в направлении Пряжки, И на Петроградку другой. Сплетение горестных судеб, Скрещение разных путей. Их грозное время рассудит, Своих беззащитных детей. Конец одного неизбежен, В том августе ближнем сыром, «Крупнейший поэт зарубежья», – Напишут поздней о втором. И молча стоят они двое, При мартовском ветре крутом, На тёмном мосту над Невою, Что Кировским станет потом. 2020

Пишу статью про Тихий океан

 Лабораторный выполняя план, Перед окном, где утро тлеет вяло, Пишу статью про Тихий океан Для нашего научного журнала. Пишу я, водрузив на нос очки, Про дно его, плывущее под нами, Про грозные подземные толчки И волны смертносные цунами. Пишу статью про Тихий океан И вспоминаю океан Великий: В проливе Дрейка розовый туман И золотые отмели Вайкики. И, вытесняя быт унылый мой, Из памяти всплывают постепенно Рыдающие чайки за кормой И белая кильватерная пена. Пишу статью про Тихий океан И сразу вспоминаю почему-то Вечерние огни прибрежных стран И скупость корабельного уюта. Я слышу, как тайфун летит вослед, Тугих снастей перебирая спицы, Моих друзей, которых больше нет, Я вижу вновь смеющиеся лица. Пишу статью про Тихий океан И снова вспоминаются некстати Тропических небес телеэкран, И теснота в подводном аппарате, И тот недолгий горестный роман, Что мне с годами делается ближе. Пишу статью про Тихий океан, Которого я больше не увижу. 2020

Клод Лоррен

 Входя в эту жизнь постепенно, Что брезжит пока ещё смутно, Смотрите картину Лоррена, – Она называется «Утро». Там медленно движется солнце Навстречу незримому Богу, И блеют голодные овцы, Зовя собираться в дорогу. Когда ещё долго идти нам, А путь и на четверть не пройден, Смотрите другую картину, – Она называется «Полдень». Там небо горит над Синаем Подобием синим экрана, Навязчиво напоминая, Что нам отдыхать ещё рано. Когда вам не выправить крена, И крыть уже вроде бы нечем, Смотрите картину Лоррена, – Она называется «Вечер». Уходит вечернее время, Как годы последние эти, И смысл пейзажей Лоррена Совсем не в библейском сюжете. 2020

Русская Ницца

 Последняя в жизни страница, Где вечер закатный пунцов, Привет тебе, тёплая Ницца, Прибежище беглецов. Любимый приют эмигрантов, От русских сбежавших систем, Немало он видел талантов, И здесь хоронил их затем. Теперь никуда их не денешь, – В далёкой французской земле И Герцен лежит, и Юденич, Растаявшие во мгле. Поссорившись с Родиной круто, Предсмертный почувствовав страх, Желали они почему-то Лишь в ней упокоить свой прах. Какие на ней ни порядки, Для тех, кто лежит не дыша, Земля – лишь подобье площадки, С которой взлетает душа. Надгробий гранитная груда При этом совсем не нужна. Не так уж и важно, откуда Полёт начинает она. 2020, Ницца

Античные залы Эрмитажа

 «Недолговечен век тревожный наш, С которым нас рождение связало», – Я думаю, когда я в Эрмитаж Вхожу опять, минуя эти залы. В неярком свете питерского дня, В античных залах, что обычно пусты, Со всех сторон взирают на меня Из мрамора изваянные бюсты. Наглядно иллюстрирует любой, Лицом своим отображая кратко, Век Рима, поначалу золотой, И времена имперского упадка. Оставило забывшееся время На лицах их неизгладимый след. Вот римский император Марк Аврелий, – Империи невиданный расцвет. Вот Люций Вер, имперский соправитель, В ту пору живший. Роскошь возлюбя, Себя он к высшей причислял элите, И золотом припудривал себя. Вот поздний Рим, раздорами разъятый, Где варваров сжимается кольцо: Нечаянный солдатский император, – Простолюдина грубое лицо. И над круговоротом всех событий, К далёким возвращая временам, Сидит огромной статуей Юпитер, О Флавиях напоминая нам. Отображают мраморные лица Эпохи поражений и побед, И возникает в воздухе, и длится, Империя, которой больше нет. 2020

Петербург

 Два города, живущие в одном, Июньской ночи ровное горенье. И ночью их, и сумеречным днём Невидимые связывают звенья. От одного другой неотделим, Хотя на островах им вместе тесно, И то, что в городе одном уместно, Несовместимо с городом другим. Они срослись, как пальцы на руке, Как старость, неотрывная от детства, И даже Ленин на броневике Отсюда никуда не может деться. Не вяжется с предместьем заводским Его проспектов гордая осанка, И набережных вид несовместим С замёрзшим трупом, что везут на санках. Пересеклись на пятачке одном Двух городов неразделимых стили. Сегодняшний, в котором мы живём, И тот, в котором мы когда-то жили. И странными покажутся порой Два несовместных этих измеренья, Его дворцов несовременный крой, Его мостов ночное воспаренье. 2020

Бетховен

 Был всегда не слишком многословен И с годами становился глух Композитор Людвиг ван Бетховен, Невозвратно потерявший слух. Он сидел у клавикорда сонный, Помощи не ждущий от врача, А в окне с утра неугомонно День неумолкающий звучал. А в окне, где мир окрестный светел, Для него беззвучный, как мираж, Пели птицы и смеялись дети, Громыхал проезжий экипаж, Благовест струился от часовен, Птицелов опробовал манок. Композитор Людвиг ван Бетховен Всё это навряд ли слышать мог. Но под красной черепичной крышей, В тёмные глухие времена, Он такую музыку услышал, Что другому уху не слышна. 2020

Клод Моне

Юрию Магаршаку

 Краса болот, открытая Моне, И осени, воспетой Левитаном, Рождают чувства странные во мне В пору прощанья с миром этим странным. Внушает горечь эта красота, И умирать ужасно неохота. А в Заполярье тает мерзлота И открывает новые болота. Там из болот пузырится метан, Напомнив нам о гибели Содома, А здесь, по левитановским местам, Листва берёз пылает возле дома. Французский созерцатель Клод Моне, Его пейзажи с юности нас манят: Вестминстер в остывающем огне, Фасад собора в солнечном Руане. Но видится мне вновь на полотне Заросший пруд в ежевечерней дымке, Где в гнилостной болотной глубине Мерцают разноцветные кувшинки. Для каждого наступит этот час, Когда нас окликает мирозданье, И вида нет прекраснее для нас, Чем медленное это увяданье, Где ни конца и ни начала нет, В необратимой вечной круговерти, И тает свет, и возникает свет, И снова жизнь рождается из смерти. 2020

Рафаэль

 Итальянский гений Рафаэль, А точнее – Раффаэлло Санти, Был в Урбино высажен в апрель При небесном ангельском десанте. В полутьме забывшихся времён, Промелькнув подобьем сновиденья, В тридцать семь ушёл из жизни он, Умерев в день своего рожденья. Шесть веков, растаявший во мгле, И уйдя от нас бесповоротно, Он на им покинутой Земле Продолжает жить в своих полотнах. От родных оторванный земель, В той стране, где холода и пурги, Итальянский гений Рафаэль Обживался в хмуром Петербурге. Где мадонне, в зимней темноте За окном посвистывая тонко, Помогала русская метель По ночам укачивать ребёнка. Привезён сюда издалека, Славой окружён благоговейной, Стал он в Эрмитаже на века Гордостью всемирною музейной. Южный гений из других времён, Рядом с ним шумел вечерний Невский. Здесь к нему нередко на поклон Пушкин приходил, и Достоевский. Там ему бы долгие года Жить и жить, не ведая напасти, Но лихая грянула беда От родной советской нашей власти. Доводам разумным вопреки, В грабежах картин великих ловки, Две из четырёх большевики Продали за море по дешёвке. Не укрыть изъяны на стене, Там, где небо южное бездонно, И скучает по своей родне Юная библейская мадонна. 2020

Пабло Пикассо

 Того не позабуду часа, Когда впервые в Эрмитаже Увидел раннего Пикассо На многолюдном вернисаже. Припомню, в памяти пошарив, Те отдалённые моменты. Там девочка стоит на шаре, Сидят любители абсента. Там осень встала на пуанты, И ленинградский день короткий. Бродячие комедианты Рукой подпёрли подбородки. Ещё юнец он неизвестный, И впереди его утраты. И не распался мир окрестный Ни на кубы, ни на квадраты. Но в эти ранние этапы, – И в розовый, и в голубой, – Стремительные результаты В работе видятся любой. Став знаменитым и богатым, Он две войны переживёт. Он будет славить мирный атом. Его полюбит наш народ. Фортуны не боясь капризной, Недосягаем для коллег, Спокойно он уйдёт из жизни, С надеждой на грядущий век. А новый век принёс несчастье. И неприветлив он, и хмур. Мир распадается на части, В зловещий превращаясь сюр. Пророчат в нём больные дети. Назавтра жди беды любой. Хрипит любовь, попавши в сети, Меж розовой и голубой. Толпа в безумном этом мире Швыряет памятники вниз, И грозный вирус пандемии Над континентами повис. И почему-то спать мешает Картин полузабытых вид, Где девочка стоит на шаре, С абсентом женщина сидит. …Приносит ветер запах гари, Тревожный день встаёт во мгле, Где мы, как девочка на шаре, На ускользающей Земле. 2020

Хаим Сутин

 Хаим Сутин, великий художник, Пары лет до победы не дожил, И в России известен не стал. В залетейском он тает тумане, Где запомнились лишь Модильяни Или Марк белорусский Шагал. Был с рождения путь его труден: Непроглядность смиловичских буден, От которой куда убежишь. Нищета, неприятие, голод, Неприютный насмешливый город, – Минск безрадостный, Вильно, Париж. Жить ему в суете Монпарнаса Не позволит спокойно и часа Неудачливых лет круговерть. Что ни время, то новые раны: Умирает дружок Модильяни, Оккупация, язва, и смерть. Бытие несчастливое это На его отразилось портретах, – Неизбывная эта беда: Невесёлые люди – уроды, Неуютная злая природа, Натюрморты – сплошная еда. Вы его знаменитых полотен По музеям у нас не найдёте, – Их в России практически нет. Эрмитаж подсчитал свои средства, И достался России в наследство Лишь единственный автопортрет. Хаим Сутин, художник великий, Не услышит заздравные крики, – Он в России великим не стал. Я альбом его молча листаю, И портрет его мысленно ставлю На незримый его пьедестал. 2020

Блокадный Эрмитаж

М. Б. Пиотровскому и Г. В. Вилинбахову

 Минувшее с годами ближе На фоне нынешних рутин. Я Эрмитаж блокадный вижу, – Пустые рамы без картин. Уничтоженья злая участь Не обошла бы Эрмитаж, Когда б не бился за живучесть Его голодный экипаж. Профессора, интеллигенты, Не потерявшие лица, Которые ушли в легенду, Но защищались до конца. В бомбоубежище, в подвале, Где в темноте ни встать, ни лечь, Живые люди умирали, Чтобы атлантов уберечь. И в громе бомбовых ударов Придумывали наперёд Проекты триумфальных арок, Когда победный день придёт. И верили бесповоротно, Как ни кромешна темнота, Что возвратятся все полотна На довоенные места. Вдыхая невский влажный воздух, Они, когда уйдёт зима, Вернутся вновь, как птицы в гнёзда, Как люди в прежние дома. На выставках и вернисажах Припоминайте иногда Бойцов безвестных Эрмитажа, Что в те жестокие года, Вернув музею облик прежний, Отчизны отстояли честь, И значит жить ещё надежде, Пока такие люди есть. 2020

Ольга Берггольц

Никто не забыт и ничто не забыто.

Ольга Берггольц Под питерской январскою пургой, Где сердце горькой памяти не радо, Мне Ольга вспоминается Берггольц, Блокадная мадонна Ленинграда, Что помнила блокадною зимой Беду, которой не бывает хуже: Передвоенный год тридцать восьмой, Когда чекисты расстреляли мужа. Ей виделся проклятый этот год, Крутящийся в мозгу, как киноплёнка, Где дознаватель бил её в живот, Чтоб будущего умертвить ребёнка. Но в сумрачные выжив времена, Седеющая от тоски и горя, Неколебимо верила она: Они – одно, а Родина – другое. И в чёрный год, где жизни – грош цена И делались несметными потери, Из гулких репродукторов она Нас призывала к мужеству и вере. Я помню голос яростный её, Перемежавший стуки метронома, Когда сирены вязкое нытьё Сгоняло нас в укрытия из дома. Блокадною кромешною порой Домашнего не уберечь ей крова, – Скончался муж от голода второй Морозною зимой сорок второго. В голубизне прожекторных сетей, Под шквалами осколочного града, Ей заменили умерших детей Неумершие дети Ленинграда. Над непрозрачной невскою водой, Один из этих выживших потомков, Её я помню старой и седой, Читающей стихи свои негромко. Была судьба к ней неизменно зла, И жизнь её была невыносима. Она до смерти горькую пила, Свою тоску преодолеть не в силах. Но, в новые грядущие века Протягивая солнечные нити, Живёт её бессмертная строка На пискарёвском траурном граните. 2020

Камиль Писсарро

 Родоначальник импресссионизма, Нарушивший закон своих отцов, Что не был современниками признан, Но знаменитым стал в конце концов. Держись, художник. Плакать ты не должен В чужой стране, не верящей слезам. Путь каждого – на прочих непохожий: Ван Гог, Гоген, Моне или Сезанн. Среди забот, в скупом быту предместий, Над Сены непрозрачною водой, Лишь он один соединил их вместе, Библейский старец с белой бородой. К холсту и кисти яростною страстью Невидимая связывала нить Тех гениев, но воздух и пространство Лишь он один сумел изобразить. Он был художник, прочее – детали, Хотя еврею этот путь не прост: Его картины боши растоптали, Предвосхитив задолго Холокост. Не получал он от судьбы подарки. Полуслепой, смотря через окно, Он видел всё таким цветным и ярким, Как зрячему увидеть не дано. Всё временно, и первый Райх, и третий, Бессмертны только кисть или перо. И потому не первое столетье Мы видим мир глазами Писсарро. 2020

Тициан

 Благословенная Венеция, Волна, что плещет за окном, К тебе не в силах приглядеться я, – Ты в измерении ином. Замолкни, нынешняя публика. Пусть вспыхнет в яркой полосе Венецианская республика В её неслыханной красе. Там роскошь шёлка оттоманского И каранавальный перепляс, Там под серебряными масками Бездонные глубины глаз. Искусству отдавая должное, Вдохнём цветной её туман. Был величайшим из художников Венецианский Тициан. Сумел повсюду он прославиться. Его картин не перечесть. Венецианские красавицы Считали близость с ним за честь. К нему, воспетому поэтами, Спеша со всех концов Земли, Стремились дружно за портретами Прелаты, дожи, короли. Явивший редкое усердие, Свет отделяющий от тьмы, Он, заслужив своё бессмертие, Внезапно умер от чумы. Кончины не представить звонче нам: Собравшись к Богу, налегке, Перед картиною законченной Упасть, сжимая кисть в руке. Припомню вновь, подобный бурсе, я Послевоенный пятый класс. На эрмитажные экскурсии Учителя водили нас. Испытывая чувство странное, Голодный питерский пострел, На пышных женщин Тициановых Я с вожделением смотрел. Не той ли памятью завещано, Что, сколько сердцу ни велю, Мне нравятся большие женщины, А худощавых не люблю? Холодный день встаёт над крышею, И я теперь уже старик. Навряд ли, видимо, услышу я Венецианских чаек крик. Мне жизнь назавтра не обещана, Но, краткий прерывая сон, Мне по ночам всё снятся женщины Из Тициановых времён. 2020

Диего Веласкес

 В Мадриде, где летние краски, Затерянный спит под плитой Художник Диего Веласкес – Испании век золотой. Пройдя через долгое время, Он вечности лёг на весы, Крестившегося еврея Из прочих любимейший сын. Придворный в Мадриде художник, Филиппу Четвёртому мил, До славы всемирной он дожил, Которую заслужил. Не тративший время на отдых, Работать часами готов, Бывал с королём он в походах, Писал королевских шутов. Всеобщею славой согретый, Любимец высоких властей, Писал он монархов портреты И взятия крепостей. Потомкам незыблемо свято, Какой из работ ни коснись, Всё то, что воспела когда-то Великого мастера кисть. В музее сегодняшнем Прадо Немало висит уже лет Типичного аристократа Торжественный автопортрет. Не зря из музейного зала Мне видится в давних веках Держава, что прежде держала Полмира в имперских руках. Когда я смотрю на вальяжный Художника автопортрет, То мне совершенно неважно, Что этой империи нет. Сквозь годы неся своё знамя, Теперь, и во все времена, Великими лишь именами Великой бывает страна. Её укрепляет надёжно, Продливший её бытиё, Веласкес, великий художник, Великою сделав её. 2020

Каспар Давид Фридрих

Г. В. Вилинбахову

 Навряд ли вы могли бы догадаться, Что русский император Николай, Который Лермонтова ненавидел И с виселиц своё правленье начал, Как отмечал правдолюбивый Герцен, Был в глубине души сентиментален. Чтобы самим вам в этом убедиться, Советую однажды посетить Его былую дачу в Петергофе, Куда с семьёй он часто уезжал, Сбегая от дворцов своих парадных, Из Зимнего и Царского Села. И сам он, и жена его Шарлотта, Родившаяся прусскою принцессой, Художника немецкого любили, Что нравился суровому монарху. Тот дрезденский художник Каспар Фридрих, Чьим почитателем и близким другом Василий был Андреевич Жуковский, В своих работах тоже был романтик, Повязанный с немецким романтизмом, Где сумрачный витал германский гений. Запечатлел он на своих полотнах В тумане заходящие светила, Искрящиеся льды, и якоря, Что брошены в неведомые воды, Где светится на горизонте парус. Все персонажи на его картинах Мучительным охвачены раздумьем: Две женщины, что смотрят с балюстрады В ночное небо с паутиной мачт, Или его безмолвные мужчины На полотне «Восход луны над морем», Что смотрят не на близстоящих женщин, А вдаль, на исчезающие яхты. И император русский регулярно Старался покупать его картины, Которыми подолгу любовался, В кругу детей и любящей жены. Романтиком был русский император. Не потому ли, много лет спустя, Когда ввязавшись в Крымскую войну, Россия потерпела пораженье, И Австрия Россию предала, О чём поведал возмущённый Тютчев, Лейб-медика позвал к себе он Мандта И приказал немедля выдать яд, Успев сказать наследнику при этом: «Тебе Россию оставляю, Сашка, В плохом порядке». И ушёл из жизни. И мы взираем в залах Эрмитажа На Каспара туманные картины И вспоминаем русского царя, Который был, как нас учили в школе, Жандармом и душителем свободы, И в то же время скрытый был романтик, С ранимою и тонкою душой. 2020

Пушкин 1836

Эльмире Афанасьевой

 «Отцы пустынники и жёны непорочны…» – Стихи, что в памяти запечатлелись прочно, Он написал их в свой последний год, Где жить поэту становилось сложно, Хотя и не предчувствовал, возможно, Что и за ним назавтра смерть придёт. Что будет и ему, на самом деле, Не избежать бичей Страстной недели И боли от тернового венца. Ему уже судьба в затылок дышит. Он новое Евангелие пишет, Но дописать не сможет до конца. Не потому ли, в тишине дубравы, Или на храм смотря золотоглавый, И в небеса протягивая нить, Уже земной не ожидая славы, Стихи он нумерует, словно главы Поэмы, что ему не завершить? Не потому ли, на лесной поляне, В рассветном проступающем тумане, На снег, запорошивший всё окрест, Когда противник выстрелит, спесивый, Он, как Спаситель, потерявший силы, Вдруг упадёт и свой уронит крест? В преддверии печального итога, Посты и службы чередуя строго, Догадываться мог ли он о том, Что и ему назначены от Бога Мучительная смертная дорога И вечное бессмертие потом? 2020

Каналетто

 Минувшее необратимо Уносит медленная Лета. Смотрю на главную картину Прославленного Каналетто. Она прекрасна неизменно. Там жёлтое сияет солнце. На ней торжественная сцена – Приём французского посольства. Колокола гудят в соборах. В воде цветные пляшут краски. Высокочтимые сеньоры Надели праздничные маски, Заполнив мраморные ложи. Вокруг шумит народ весёлый. К дворцу венецианских дожей Плывут посольские гондолы. Гремят салюты неуклонно, И солнцем высвечены ярко Палаццо, храмы и колонны На площади Святого Марка. Прекрасно небо молодое, Роскошно одеянье дожа. Всё длится праздник над водою, И нет конца ему, и всё же… Сгущаются на небе тучи, Назавтра обещая грозы, И над республикой могучей Висит смертельная угроза. Доносит с моря ветер свежий Рыданье чаячьего крика, И неизбежен, неизбежен Закат Венеции Великой. Сквозит в чертах её усталость. Судьба поставлена на карту. Ей семь десятков лет осталось До генерала Бонапарта. 2020

Николаевский мост

 Мост Николаевским этот назван В честь императора Николая И чудотворца Николы Морского, Архиепископа Мир Ликийских, Покровителя тех, кто плавает в море, Всех путешествующих, сирот, Детей и неправедно осуждённых. На нём стояла тогда часовня Святого угодника Николая. Поводом для её созданья Была мозаичная икона, С изображением чудотворца, Которую привезли из Рима Студенты Академии художеств, Там обучавшиеся ваянью. Сам Николай утвердил тогда Проект, который ему представил Архитектор прославленный Штакеншнейдер. Она на крайнем быке стояла, У самого разводного пролёта. Отсюда, от линий василеостровских, Суда уходили в дальние страны, Через неведомые моря, И на корме моряки молились, Прощальный взгляд на неё бросая, Чтобы помог Николай Угодник Назад им вернуться на этот берег. А по соседству, с причалом рядом, Где линия начиналась Седьмая, В академическом старом доме, Который досками нынче увешан С именами знаменитых учёных, В доме том некогда обитавших, Жил тогда академик Павлов. Согласно легенде, эту часовню Из-за него не трогали долго, – Он приходил сюда и молился У иконы святителя Николая. Всё же в тридцатом её сломали, А академик Павлов умер, Пережив ненадолго эту часовню. Гранитною неподвижной грудой Долго у моста она лежала. Был я в ту пору ещё малолетка, Сюда с отцом мы гулять ходили, И я спросил у него наивно: «Папа, когда её снова склеят?» Её не склеили, а разобрали, Использовав этот гранит для ремонта Пообветшавшего парапета Екатерининского канала. Поскольку уже этот мост назвали Именем лейтенанта Шмидта, Который разжалован был вначале Из капитанов второго ранга, А после расстрелян был за мятеж, Собирались памятник здесь поставить Злосчастному этому лейтенанту, Да так, похоже, и не собрались. И нет теперь на мосту часовни. Только модель от неё осталась, Из яшмы и розового гранита, Хранящаяся сейчас в Эрмитаже. А на мосту Николаевском пусто, – Не на кого теперь молиться. Может быть, в этом первопричина, Что появилось в России после Много неправедно заключённых, Начали реже смеяться дети Стали суровыми ураганы, И корабли погибают чаще. 2020

Иван Бунин

 В суматохе нынешних шумных буден, Где минувшее – невелика утрата, Мне припомнится русский писатель Бунин, Что евреев в войну от нацистов прятал. Вернисажи в Ницце и фестивали, Променады в Ницце и биенале. А французы евреев вокруг сдавали, И его бы сдали, когда бы знали. Не отыщешь счастья в чужой лагуне. Бог не выдал время ему иное. Невезуч был русский писатель Бунин, – Со страной не везло ему и с женою. Но, когда приближаются снова бури, Холокостом нынешним пахнет время, Всё мне видится русский писатель Бунин, Что в войну от нацистов спасал евреев. И надеялся вряд ли, смотря безучастно На альпийских гор ледяные кручи, Что блеснёт ему напоследок счастье, Словно в тёмной аллее внезапный лучик. 2020

Строительство Колизея

Игорю Петровскому

 Развалины Храма слезой посоли, Идя по обугленным плитам. Был взят и разграблен Иерусалим Наследником цезаря Титом. Разрушив столицу еврейской земли, Ограбив святилища в Храме, Сто тысяч евреев они увели, Своими их сделав рабами. И нам повествуют сегодня музей И горькая память людская, Что строили эти рабы Колизей, Огромные камни таская. И было им строить его тяжело, – Их старые мучили раны, И золото для Колизея пошло, Украденное из Храма. И Рим победивший, врага одолев, Поверженных грабил открыто, О чём и сегодня твердит барельеф На арке победного Тита. Но канула память о прошлом в века, И в Риме, где пыльно и жарко, Уже начала осыпаться слегка Его триумфальная арка. И, выжив в двухтысячелетнем аду, Победе над Гитлером рады, Под нею прошли в сорок пятом году Солдаты Еврейской бригады. 2020

Ночной город

 Свеченье собора упало в холодную воду. Люблю этот город, когда в нём немного народу. На средних и малых все жители спят непробудно, На чёрных каналах и улицах – всюду безлюдно., На финской плите обезлюдевшей бывшей столицы, В ночной темноте мне другие привидятся лица. Там статуи в бронзе свои разминают суставы, Проклявшие позы, в которых стояли устало. При свете нерезком, на тёмном скрещении улиц Стоит Достоевский, от стужи осенней сутулясь. Спустилась с плиты пьедестала Ахматова Анна, Смотря на «Кресты», что встают из ночного тумана. С собора ночного пробили негромко куранты. На лысину снова напялил парик император. Покинув свой дом, появляется Пушкин на Невском, Жалея о том, что ему разговаривать не с кем. И там, где у вод близ Аничкова сумрак клубится, Со свитой идёт куртуазная императрица. А в Летнем саду, посреди задремавших растений, На узком пруду возникают античные тени. И Корсаков-Римский, обрадованный разминкой, Вдоль Мойки идёт, по дороге беседуя с Глинкой, И Ленин из бронзы спешит сквозь безлюдные залы, Покуда не поздно, с Финляндского ехать вокзала. Но утра забродят на окнах неяркие пятна, И тени уходят к своим пьедесталам обратно. С безмолвным укором опять застывают в металле, Покинув свой город, как прежде его покидали, Дневной суете уступая ночную заботу, Вернув его тем, кто утрами спешит на работу. 2020

Мой город

 Великих архитекторов творенья, Со школьных лет привычные для глаз, – Дворец Аничков, созданный Кваренги, И Горного дорический анфас. Был ими путь мой с детства обозначен, Которому идёт теперь конец. Не потому ль стишки писать я начал, Что мне ходить хотелось во дворец? Не потому ли путь мой в жизни торный Был невозвратно тем определён, Что я потом пошёл учиться в Горный, Под сенью воронихинских колонн? Я помню крики мартовские птичьи В окне, где из рассеявшейся тьмы Сиял Исаакий в золотом обличьи, Блокаду переживший, как и мы. Мне с давних лет запомнилось прекрасно: Когда военный разошёлся дым, Как с купола его сдирали краску, Что стал он, как и прежде, золотым. Мне в память с детства врезалось весомо, Из лет, что растворяются вдали, Как золотом сиявшего Самсона По Невскому торжественно везли. И залпом салютующих орудий Гремела Петропавловки стена, И плакали на тротуарах люди От счастья, что закончилась война. Я думаю об этом на рассвете, Отечества вдыхая горький дым. Кто с городом прошёл все годы эти, Не уживётся с городом другим. 2020

Берген-Бельзен

 Берген-Бельзен, лагерь уничтожения, Лагерь смерти, боли и унижения, Где была замучена Анна Франк. Я стою над братской её могилою, На бетонные плиты смотря унылые, На густеющий в перелеске мрак. Берген-Бельзен, лагерь уничтожения. Палачи, потерпевшие поражение, Понимая, что время бежать, Неизменно в своих злодеяниях люты, Всё старались до самой последней минуты Убивать, убивать, убивать. Берген-Бельзен, лагерь уничтожения, Это поле проигранного сражения, Поминальные доски на пяти языках, Коммунисты, евреи, цыгане и пленные, И сегодня их души неубиенные Всё витают над лагерем в облаках. Берген-Бельзен, лагерь уничтожения, Нашим детям и внукам предостережение. Между тысяч неведомых душ не найдена, Там витает, озоном высот дыша, Убиенной девочки из Голландии Неопознанная душа. 2020, Берген-Бельзен

Музей Мирового океана

 В Музее Мирового океана Качается усталая вода. Стоят среди холодного тумана Сюда навек попавшие суда, В трюма воспоминания упрятав. Им здесь стоять надолго суждено, Вблизи от устаревших аппаратов, Когда-то погружавшихся на дно. Из порта в море выйти не мечтая, Совсем ещё не старые на вид, Стоит корабль «Космонавт Пацаев», И «Витязь» мой прославленный стоит. Они сейчас недвижны и бесстрастны, Но этой неподвижности не верь, – Закончившие плаванья в пространстве, Во времени плывут они теперь. Не будет там сопровождать их снова Ночных циклонов сумеречный вой. В безлюдной рубке нету рулевого, Поскольку им не нужен рулевой. Их дальний рейс календарём отслежен, И никогда не завершится он, Поскольку бесконечен и безбрежен Невозмутимый океан времён. 2020

Дмитрий Шостакович

 У меня на старом фотоснимке Композитор Дмитрий Шостакович. На покатой ленинградской крыше Он стоит военною порою, В рукавицах и пожарной каске, Напряжённо вглядываясь в небо, Что грозит внезапною бомбёжкой. Этот снимок мне давно подарен, И в года последние всё чаще На него смотрю я, вспоминая Хлебную урезанную пайку, Вой неумолкающий сирены, И глаза испуганные мамы, И дрова, которые кидали В жерло ненасытное буржуйки. Композитор Дмитрий Шостакович Обвинялся позже в формализме, Но когда я в современном зале Вновь симфонию Седьмую слышу, Неизменно начинаю плакать, Следом за рыданиями скрипок. И стоит тот старый фотоснимок У меня теперь на книжной полке, С томиком Ахматовой в соседстве, Пушкиным и Ольгою Берггольц. 2021

Первое гетто

 Гид, читавший нам целую лекцию, Оказался на редкость толков. Слово «гетто» идёт из Венеции, Из забытых сегодня веков. Это место в далёкие лета, В незапамятные года, Получило название «джетто»: Здесь плавильня стояла тогда. Здесь, где дремлет район Каннареджо, Меж каналов и ветхих домов, Было гетто старинное прежде, – Постоянная пища умов. В том краю, где бесснежные зимы, От сожжённого храма вдали, И сефарды, и ашкеназимы, Многолетний приют обрели. Здесь рождались и старились дети, Толковали Тору мудрецы, И сырой юго-западный ветер Пахнул дымом сгоревшей мацы. Здесь столпы христианской морали, На краю итальянской земли, Их четыреста лет запирали, Чтобы ночью уйти не могли. Над Венецией кружатся птицы В полуночном мерцании звёзд. Не отсюда ли путь к Аушвицу Им проложит потом Холокост? И ночами всё снится мне что-то, Будто плещутся волны у ног, И скрипят за спиною ворота, Запираемые на замок. 2021

Отрицатели Холокоста

 Снова слышится время от времени Эта злая нацистская ложь: «Холокост был придуман евреями. Доказательств его не найдёшь». И читают «историки» лекции, Проповедуя ложь эту яро, Будто не было вовсе Освенцима, Терезина и Бабьего Яра. Полагает людей дураками Беззастенчивость лживых речей, Будто не было газовых камер И Треблинки дымящих печей. Объясняется это просто, И пустые излишни прения: Отрицание Холокоста Означает его одобрение. Ожидая, что вымрут свидетели, Проявляют завидную прыть, Этой славной идейки радетели, Что мечтают его повторить. 2021

Марк Аврелий

 Забываешь нынешнее время, Возле бюста в Эрмитаже стоя. Император римский Марк Аврелий Был писатель и философ-стоик. О добре мечтая каждым утром, В сумраке безжалостного века, Был он рассудительным и мудрым, Эпиктета чтивший и Сенеку. Оргиям не предавался пьяным, Ублажая Вакха и Амура. Спал всегда на ложе деревянном И звериной укрывался шкурой. Эти годы не вернуть обратно, Что когда-то проходили в школе. Всё, что должен делать император, Делал он, как будто, поневоле. Ни пророком не был он известным, Ни завоевателем великим, Но его встречали повсеместно Громкие приветственные крики. Жизнь он прожил в двуединстве странном, Опираясь на закон и право. Зла не причинил бы христианам, Но народ потребовал расправы. И, хоть войны ненавидел сроду, И не мог убийствами гордиться, Много лет он проводил в походах, Защищая римские границы. Думая о жизни бесконечной, О природе, что необозрима, От чумы умрёт он скоротечной, Что косила легионы Рима. Делаясь легендою в народе, Думая, что в смерти счастье ищет, Он уйдёт, смотря в глаза природе, Отказавшись от врачей и пищи. И какой сегодня век не тронешь, Ни в новейшем времени, ни в старом, Не найдёшь философа на троне, Ибо власть мыслителю – не пара. 2021

«Днём и ночью, зимою и летом…»

 Днём и ночью, зимою и летом, Вспоминая о прошлом опять, Остаюсь ленинградским поэтом, – Петербургским мне так и не стать. Сколько помню себя от начала И до скорбных блокадных утрат, Это слово повсюду звучало: «Ленинград, Ленинград, Ленинград». Вспоминаю январские пурги, Мёрзлый привкус скупого пайка. В Ленинграде, а не в Петербурге, Пискарёвка стоит на века. В ленинградской родившийся эре, До скончанья отпущенных дней, Как галерник прикован к галере, Я прикован пожизненно к ней. За гранитным крутым парапетом Застывает в Фонтанке вода. Петербургским не быть мне поэтом Никогда, никогда, никогда. 2020

Русский язык

 Холодная осень придёт, по приметам. Ненастная нынче в окошке погода. «Мне выпало счастье быть русским поэтом», – Самойлов писал накануне ухода. Всё чаще теперь вспоминаю об этом. Себе мы представить не можем и близко, Что Пушкин бы стал африканским поэтом, А Лермонтов стал бы поэтом английским. И странный бы мы испытали катарсис, И было бы нам побеседовать не с кем, Когда бы Державин считался татарским, И был Мандельштам бы поэтом еврейским. Поэты, кем названы библиотеки, Которых мы любим, о ком говорим мы, – Их русскими сделал с рожденья навеки Язык их, великий и неповторимый. И выдержать должен любое ненастье, Не слушать хулы, не испытывать грусти, Кому от рождения выпало счастье Писать, разговаривать, думать по-русски. 2019

Родство по слову

 Неторопливо истина простая В реке времён нащупывает брод: Родство по крови образует стаю, Родство по слову – создаёт народ. Не для того ли, смертных поражая Непостижимой мудростью своей, Бог Моисею передал скрижали, Людей отъединяя от зверей? А стае не нужны законы Бога – Она живёт заветам вопреки. Здесь ценятся в сознании убогом Лишь цепкий нюх да острые клыки. Своим происхождением, не скрою, Горжусь и я, родителей любя, Но если слово разойдётся с кровью, Я слово выбираю для себя. И не отыщешь выхода иного, Какие возраженья ни готовь, – Родство по слову порождает слово, Родство по крови – порождает кровь. 1999

Поэмы

Прощание с отцом

(поэма)

1

 Купаю в ванной старого отца. Как реставратор чуткий и художник, Я губкой вытираю осторожно Черты его усталого лица. Он жмурится, глаза ладонью трёт, И смутно я припоминаю: Витебск. Отец мой молод. Мне, примерно, год. Меня купают в цинковом корыте. Я жмурюсь, отбиваясь, как слепец. Скатив меня водою напоследок, Мать держит полотенце, и отец В руках меня вращает так и эдак. Я набираю мыло на ладонь И тру суставов жёлтые сплетенья. Я скатываю тёплою водой Младенческое розовое темя. Отец молчит, его сейчас здесь нет, – Заполненное паром помещенье В нём тоже вызывает ощущенье Его далёких, самых первых лет. Начало жизни и её конец Обручены с беспомощностью детства, С теплом воды, и никуда не деться От этого. Прости меня, отец!

2

 Услышав, что отец мой обречён, Что сколько путь к светилам не тропи я, Бессмысленна любая терапия, А знахари и травы – ни при чём, Ему купил я общую тетрадь, И тепля в нём судьбы его незнанье, Просил его начать воспоминанья, – О юности и детстве написать. Отец, переживавший свой недуг И не привыкший к долгому безделью, Поставил столик рядышком с постелью И стал писать, не покладая рук. День изо дня он вспоминал с трудом, То позабыв, то вдруг припомнив снова, Старогубернский облик Могилёва, И дедовский сгоревший позже дом. Жизнь возвращал он близким и родным, Их имена записывал в тетрадку, Как человек, приученный к порядку, И делом озабоченный своим. Отец слабел и таял с каждым днём. Его писанья приближались к цели, И лёгкие внутри него горели Неугасимым тлеющим огнём. Тупою болью наполнялись сны. Мгновение бедою нам грозило. С трудом переходила осень в зиму, И радости не ждал я от весны. А он писал, невидимо горя, Не славы и не заработка ради, Хотя, увы, листы календаря Мелькали чаще, чем листы тетради. Он годы жизни гнал наоборот, Неугасимым пламенем объятый. Воспоминанья двигались вперёд: Семнадцатый, двадцатый, двадцать пятый. И видел я, его успехам рад, Осенний сад с крутящейся листвою, Мерцающие шпили над Невою, – Таким отцу открылся Ленинград. Там над колонной вспыхивал кумач, Литые трубы полыхали медью. Недолго продолжался этот матч, – Соревнованье между ним и Смертью. Когда в гробу лежал он, недвижим, В парадной, непривычной мне, одежде, И родичи, не умершие прежде, Склонялись опечаленно над ним, Он светел был и был далёк от нас, Заплаканных, угрюмых, мешковатых, Как будто находился в этот час В начале вспоминаемых тридцатых, Где оборвал последние слова Внезапной смерти цепенящий холод, Где мать была покойная жива, И я был мал, и он ещё был молод.

3

 Я вижу на холсте снегами убелённый Васильевский. Возок торопится по льду. Дворцовый мост вдали, Ростральные колонны, – Так выглядело всё в пятнадцатом году. Пустынен невский лёд. Ещё трехтрубный крейсер Из моря не спешит на помощь Ильичу. Мой дед среди болот над чёрствой коркой пресной Всё молится и жжёт до полночи свечу. Вот угловой наш дом, в котором и в помине Меня пока что нет. Вот Соловьевский сад, Гуляющие в нём, и краски на картине Пока ещё не мне, а им принадлежат. Над площадью Труда – мерцанье колоколен, – От них уже давно не сыщешь и следа. Семь лет пока отцу, и учится он в школе, – Лишь через десять лет приедет он сюда. Я верить бы хотел, что мой потомок дальний В каком-то для меня недостижимом дне Увидит этот холст, и зыбкий контур зданий Покажется ему знакомым, как и мне. Пусть будет мир снегами запорошён, Пусть те же за окном клубятся облака, Покуда он глядит, задумавшись о прошлом, На улицу и дом, где нет его пока.

4

 Мой дед утверждал, что радио придумали большевики (И он, и его старуха их жаловали не очень), Не смеха придумали ради – думать уже не с руки, Когда тебе что-то в ухо с утра кричат и до ночи. Усердно молившийся Богу он пережил трёх царей, И в восемьдесят четыре себя ощущал не старым, Всегда соблюдал субботу как верующий еврей, Из радостей бренных мира русскую баню с паром Предпочитая другому. Он умер в тридцать шестом, Не зная хмельного зелья, на пороге эпохи гиблой, А бабку в военные годы немцы уже потом Живьём закопали в землю, – где теперь их могилы? Мой дед невелик был ростом, лыс и седобород. Когда его вспоминаю, видится мне иное: Лугов белорусских росы и вязкая ткань дорог, Которую припоминаю пыльной своей ступнёю. В вечернюю тихую пору куда-то мы с ним идём Сквозь тёплый и синий воздух, и небосвод над нами Как бархатный свиток Торы вращается, и на нём Высвечиваются звёзды жёлтыми письменами.

5

 Отец мой умер на моих руках. Не верую в переселенье душ я. Сценарий смерти я, себе на страх, Знал наперёд: кровь горлом и удушье. Его лицо я не могу забыть С улыбкой виноватою и странной, Когда отца успел я обхватить Руками, – он упал, дойдя до ванной. Об этом часто вспоминать не смею. Любовь – не подвиг, жизнь – не самоцель. Что сыну написать могу в письме я, Отправленном за тридевять земель? В его последних, так сказать, строках? Сижу один, не зажигая света. Отец мой умер на моих руках, – Не каждому даётся счастье это.

6

 Я разбирал отцовское жильё, К нему боясь притронуться вначале. Пускай вас минет, пуще всех печалей, Унылое занятие моё. И позднее отчаяние жгло Меня, когда медлительный и робкий, Я книги упаковывал в коробки И в тряпки заворачивал стекло. Мне вспомнились блокада и война, Пора бомбёжек и поспешных сборов, Закрашенные купола собора, Что виден был из нашего окна. Осколки бомб царапали фасад, Но, связывая узел из одежды, Вернуться я надеялся назад, – Теперь на это не было надежды. Я разрушал отцовское жильё, Дом детства моего, мою защиту. Пусть этот подвиг будет мне засчитан, Когда земное кончу бытие. Был интерьер его неповторим В пространстве тесном с мебелью не новой. В той комнате, что спальней и столовой Немало лет служила нам троим. Сюда сентябрь зашвыривал листву, Июньский свет в окне полночном брезжил. Женившись, переехал я в Москву, И навещал родителей всё реже. Я вспоминаю поздние года, Когда работой суетной измучен, Здесь ночевал наездом иногда На стареньком диванчике скрипучем. За занавеской лунный свет в окне Тяжёлая раздваивала рама, Часы негромко били в тишине, – Всё хорошо, мол, спите, ещё рано. Крахмальная хрустела простыня, Родители дремали по соседству, И взрослого баюкало меня Пушистое прикосновенье детства. Был кораблю подобен этот дом, Куда я заезжал всего на сутки. Раскачивались ветки за окном, И пол скрипел, как палуба на судне. Мне всё казалось неизменным в нём, И сам я, возвратившийся из странствий, Не замечал, что вместе мы плывём Во времени, увы, а не в пространстве. Летучим снегом сделавшись, вода Легла на Землю чёрную устало, И ранние настали холода, Когда внезапно матери не стало. Отцу здесь горько было одному, – Он сгорбился и высох от страданий, Но был он педантичен, и в дому Поддерживал порядок стародавний. Сияла так же люстра над столом, Смотрел с портрета на вошедших Пушкин, Сияли статуэтки за стеклом, – (Мать с юности любила безделушки). Пора спешить – машина ждёт внизу. Воспоминаньем сердца не утешу. Я вещи в новый дом перевезу, И люстру над столом своим повешу. Пускай они врастают в новый быт, И новое приобретают имя. Пусть будет факт потомками моими, Столь очевидный для меня, забыт, Что этот рог смешной из хрусталя, Резной орёл из дерева и кресло, – Не вещи, а обломки корабля, Которому не суждено воскреснуть.

7

 Меняет время цвет лица. Различны старики, и всё же, Они на моего отца Теперь становятся похожи. Где их теперь ни встречу я, Мне в каждом видится родное, – Как будто летние края Зима сравняла белизною. Любви цветочная пыльца, Загар дорог, и копоть боя, – А время грим сотрёт с лица, И каждый станет сам собою. Мне всех талантов и ума Дороже право первородства: Пусть и во мне найдут с ним сходство, Когда придёт моя зима!

8

 Покинут сыном, схоронив отца, Сижу один, невесел и немолод. Из двух дверей смертельный дует холод, Попахивая близостью конца. Перед закатом пасмурного дня Я собираю прошлого осколки, Старательно и бережно, поскольку Нет будущего больше у меня. Пытаюсь лица близких различить На пожелтевших выгоревших снимках. Как увязать оборванную нить? Как прошлое увидеть через дымку, Что пахнет дымом детства моего, Отсвечивает вспышками пожара? Лет восемьдесят разберёшь, пожалуй, А дальше не отыщешь никого. Смотрю я понапрасну в черноту Стеклянных довоенных негативов: Мой род сгорел, как листья на ветру, Ушёл в песок, не сохранив архивов. Шумит на ветках новая листва, Плод современный зелен до оскомин, И как Иван, не помнящий родства, Я одинок, беспомощен и тёмен.

9

 И всё же есть моя земля, – Теперь я знаю это точно. Там за канавою проточной, Где царскосельские поля Глухой обрезаны стеной, Увенчанной вороньим криком, В аэропорте невеликом, Где отлетают в мир иной. Там меж деревьев вековых Кружат окрестные метели, Там у подножья старой ели Приют родителей моих. Среди безлюдных этих мест, От стен Софии за две мили, Где могендовиды и крест Сосуществуют в вечном мире, В земле болотистой и грустной, Чухонской, шведской или русской, На склоне сумрачного дня, Под рощей чахлой и нечастой, В конце еврейского участка Осталось место для меня.

10

 За чертою оседлости горькой, Посреди белорусских болот, В том местечке на лысом пригорке, Где ютился когда-то мой род, Где нужду и лишенья терпели, – Хуже не было их на Руси, Иерархии жёсткой ступени Разделяли отверженных сих. И в конце этой черни и пыли, На последнем её рубеже, Музыканты и нищие были, – Дальше нету ступени уже. Не ищу себе предка дороже, А хочу, чтобы в прошлых веках Затесался в родню мою тоже Оборванец со скрипкой в руках. Я их вижу, худых и носатых, Размышляющих о медяках, В долгополых кафтанах, в заплатах, На высоких смешных каблуках, В тех шинках моего воеводства, Где играли они до зари, И смотрели на них с превосходством Водовозы и золотари. Помню с детства отцовскую фразу: «Кем угодно, но не скрипачом!» Как мне жаль, что я в жизни ни разу Никогда не играл ни на чём! Стану я одиноким и старым, И судьба приплетётся за мной, Как Бетховен, в четыре удара, Постучавши у двери входной. В этот час, когда дверь моя скрипнет, Я хочу умереть налегке, Ощущая потёртую скрипку В потерявшей подвижность руке. 1987, Царское Село – Москва

Вдоль края планеты

(поэма)

1

 Архангельск, детство мне верни, Мне снова не дают покоя Твои дрожащие огни Над древоносною рекою. В гостинице, где за стеной Гуляют пьяные актёры, Через опущенные шторы Всю ночь струится свет дневной. Бессонницу или мигрень, Что были неизвестны в темень, Сулит мне этот странный день, В котором исчезают тени? Архангельск. Над водой рябой Скрип тротуаров деревянных, И пароход старинный «Яна» С высокой тонкою трубой. Пусть бесполезен мой побег, И я к дверям московским снова Вернусь без славы и побед, Как экспедиция Седова, Но существуют корабли, И, может быть, ещё смогу я Уйти от обжитой земли В надежде отыскать другую.

2. Вдоль края планеты

(песня)

 Друзья, мы сегодня прощаемся с вами, Последний подводим итог. Вдоль края планеты, меж тундрой и льдами, Уходят суда на восток. Мне в доме знакомом не сесть у оконца, Сухого не выпить вина. Стоит допоздна неподвижное солнце В окне ресторана «Двина». Меж пьяных компаний и пар – инородный, От всех в стороне, нелюдим, Я мысленно чокаюсь с вами сегодня И пью, словно Пушкин, один. Прощайте. О прожитых днях не жалею. Той питерской давней зимой, Я палубу выбрал землёю своею, И выбор был правилен мой. Прощайте. Мне лиц не увидеть знакомых Над паром холодной воды, Где судну навстречу, теченьем влекомы, Плывут низколобые льды. Навстречу рассвету, дорогою дальней, Где ветер полярный жесток, Вдоль края планеты, меж тундрой и льдами, Уходят суда на восток.

3

 Падение, потом подъём, Туман, сырой и скользкий, В иллюминаторе моём Безлюдный берег Кольский. Опять врачуется душа Заботами простыми, Струится мимо, не спеша, Подвижная пустыня. Лишь возникающий на миг В бинокле семикратном, Окликнет нас сторожевик И повернёт обратно. Как кружевницы, ткут винты Узор на зыбкой ткани. Мы держим курс до темноты На нос горбатый Канин. Несутся чайки вкривь и вкось – Летающие лодки, И острова торчат, как кость У моря в белой глотке. И, словно призрак неземной, Судьбы вращая стрелку, Компас кружит передо мной Зелёную тарелку.

4

 От плоских беломорских берегов К базальтовым клыкам Охотоморья Идут суда в далёкий перегон, Речные корабли – пехота в море. Идут в обход туманной полосы, Где льдин таятся битые тарелки, И смотрят капитаны на часы И снова в полночь переводят стрелки. Вдали земля пустынная видна, Где только птицы да стада оленьи. Идут суда. Качает их волна. Где разойдутся? На Оби, на Лене? По разным рекам, в разные края, К другим командам и другим причалам. Расстанется недолгая семья. Все в одиночку жить начнут сначала. Но над тяжёлой медленной водой, Охваченной предчувствием мороза, Их, как людей, застигнутых бедой, Объединяет общая угроза.

5

 Снова снега волнующий запах Обнимает, как в детстве, меня. Лёд плывёт неуклонно на запад В направленье ушедшего дня. Здесь расчёты со временем мелки, – Новый пояс упал на весы, И опять переводим мы стрелки, У себя отнимая часы. Нам ещё отдавать многократно Наших жизней короткую часть, Вспоминая о том, что обратно Не вернётся отобранный час. Потому, с неизменностью строгой Чередуя и солнце и тень, Всякий раз с непонятной тревогой Приближаю я завтрашний день, Где пылая в зелёном тумане, Уводя от детей и квартир, Нас к себе, словно бабочек, манит Ослепительный ориентир.

6

 Кому-то родина и здесь, Где дерево расти не может, Где и олени обезножат В пути. Должно быть, что-то есть Для глаза местного и уха В холодной, плоской и пустой Земле, бесплодной, как старуха. Не отвергай её, постой. Быть может, попросту, мой друг, Хозяев угощая чаем, Чего-то мы не замечаем, Что очевидно всем вокруг.

7

 Что нам здесь? Мы пришли и ушли. Только западный ветер подует, И покинем мы остров Колгуев, Неприютный осколок земли. Здесь живёт кривоногий народ, Свой безрадостный век доживая. Два десятка домов. Буровая. Тот бездельник, кто с нами не пьёт. На Колгуеве винный завоз, Третьи сутки гуляет посёлок, Но компаний не слышно весёлых – Пьют серьёзно, без песен и слёз. А в окошке немытом светло. В нём волна полыхает литая. Словно жёлтая птица, взлетая, В нём закат поднимает крыло. Буду помнить меж дел и забот Берега, где в отлив не пристанешь, Ленинградскую девушку Таню, Провожающую мотобот. Буду помнить отсюда вдали Кислый запах лежалого хлеба И богатство несметное неба Над убожеством нищей земли.

8

 Снова льдов скрипение и шорох. Снова утро перед нами множит Острова пустые, на которых Ничего расти и жить не может. Там костёр рыбацкий не дымится, Не пылает тундра светом алым. Стороною облетают птицы Плоские обветренные скалы. Стороной суда проносит море, Стороною проплывает рыба. Облик берегов уныл и горек, Словно после ядерного взрыва. Целый день ещё и целый вечер, Скучного не изменяя вида, Будут они плыть, кружась, навстречу, Как причалы мрачного Аида. И в тумане утреннего света Мы стоим, не говоря ни слова, И глядим, какой была планета И какой, быть может, будет снова.

9

 Ночная стоянка у острова Тыртов, На якоре, в бухточке, льдами затёртой, Безветрие, белая ночь. Ни плеска, ни шороха, ни дуновенья. Часам не подвластное, длится мгновенье, Которое не превозмочь. Ночная стоянка у острова. Берег, И небо, которое выдумал Рерих, Горящее жёлтым огнём. И чёрная чёткость очерченных линий, И пар изо рта, и на палубе иней, И стол, и бумага на нём. Ночная стоянка у острова Тыртов, И вяжущий вкус разведённого спирта, И лампа, и медленный лёд. Молчание Карского моря, и память, Как в белую ночь в неё падать и падать, – Падением начат полёт. Стоянка у острова. Мир под руками, И дух, обращённый то в чайку, то в камень, Века соблазняющий нас. И всё так морозно, и звонко, и чисто, Что что-то должно непременно случиться, Немедленно, тут же, сейчас.

10

 В Амдерме, в посёлке лётном, Где дома стоят, грустны, И под ноги лезет лёд нам, Непротаявший с весны, В Амдерме, где нету ночи – Хоть пляши, хоть песни пой, И ракетный гром грохочет Над бетонной полосой, Где тяжёлое дыханье Океана за спиной, Там гуляет наш механик С офицерскою женой. Головой качает рыжей: «Хочешь счастья напрокат?» Над домами неподвижен Догорающий закат. Соберёт подруга завтрак, Похмелиться поднесёт. Пароход уйдёт, а завтра Лётчик спустится с высот. Он летит. Светло и пусто. Шлемофоны у виска. И у ног его толкутся Кучевые облака.

11

 Цветение цветов на Вайгаче. У каменистых склонов на плече Ромашки источают запах мёда. Цвет лютиков пронзителен и жёлт, И колокольчик от росы тяжёл. Проходит август – именины года. Цветение цветов на Вайгаче. Дымится тундра. В солнечном луче Пылают травы, словно изумруды. Неделя минет, упадёт трава, Во тьму и холод канут острова Гранитных скал безжизненная груда. Собачий лай на стойбище ленив. Стоят олени, головы склонив, И, мне суля удачную охоту, Неяркою оправлен бирюзой, Гусиный клин пронзает горизонт, К далёкому готовясь перелёту. Цветение цветов на Вайгаче, – Тепло в преддверье холода. Зачем Живём мы так безрадостно и мало? Скрипя о льдины, стужею дыша, Идут суда через Югорский Шар К ненаселенным берегам Ямала. Мне собирать букеты ни к чему. Сгорает день в тумане, как в дыму, Недолгий праздник середины лета. И, приближая в лодке старика, Шумит пролив – бурливая река, Студёная дымящаяся Лета.

12. Остров Вайгач

(песня)

 О доме не горюй, о женщинах не плачь И песню позабытою не пой. Мы встретимся с тобой на острове Вайгач Меж старою и Новою Землёй. Здесь в час, когда в полёт уходят летуны И стелются упряжки по земле, Я медную руду копаю для страны, Чтоб жили все в уюте и тепле. То звёзды надо мной, то солнца красный мяч, И жизнь моя, как остров коротка. Мы встретимся с тобой на острове Вайгач, Где виден материк издалека. Забудь про полосу удач и неудач И письма бесполезные не шли. Мы встретимся с тобой на острове Вайгач, Где держит непогода корабли. О доме не горюй, о женщинах не плачь И песню позабытую не пой. Мы встретимся с тобой на острове Вайгач Меж старою и Новою Зёмлей.

13

 Серых волн однообразье, И полярных чаек плач. Мне приснится Закавказье Возле острова Вайгач. Там, в Армении далёкой, Между камнем и звездой, Где умолк орлиный клёкот Над изогнутой водой, Где в цветной платок тумана Наряжается скала, Там, в отчизне Туманяна, Близ посёлка Ахтала Дальних гор рисунок чётко Проступает над рекой, Всё ты думаешь о чём-то, Подперев щеку рукой. От руки, нагой и полной, Наволочка горяча. Засыпай, не думай, полно – Скоро кончится свеча. Не коснусь твоих висков я, Ночь темна и глубока, Как бурлящий чёрный кофе За палатками река. Бесполезно ждать оказий На пороге близких вьюг. Мне приснится Закавказье – Горы красные вокруг. И старинным платьем бальным Над подстилкой из хвои Обнимает пыльный спальник Плечи белые твои.

14. Тени тундры

(песня)

 Во мхах и травах тундры, где подспудно Уходят лета быстрые секунды, Где валуны – как каменные тумбы, Где с непривычки нелегко идти, Тень облака, плывущего над тундрой, Тень птицы, пролетающей над тундрой, И тень оленя, что бежит по тундре, Перегоняют пешего в пути. И если б как-то раз, проснувшись утром, Забыв на час о зеркале и пудре, Ты попросила рассказать о тундре И лист бумаги белой я нашёл, – Тень облака, плывущего над тундрой, Тень птицы, пролетающей над тундрой, И тень оленя, что бежит по тундре, Изобразил бы я карандашом. Потом, покончив с этим трудным делом, Оставив место для ромашек белым, Весь прочий лист закрасил бы я смело Зелёной краской, радостной для глаз. А после, выбрав кисточку потоньше И осторожно краску взяв на кончик, Я синим бы раскрасил колокольчик И этим бы закончил свой рассказ. Я повторять готов, живущий трудно, Что мир устроен празднично и мудро. Да, мир устроен празднично и мудро, Пока могу я видеть каждый день Тень облака, плывущего над тундрой, Тень птицы, пролетающей над тундрой, И тень оленя, что бежит по тундре, А рядом с ними – собственную тень.

15

 Остров Диксон, край Земли. Кто б ты ни был и откуда, Берегись ночного гуда Волн, дробящихся вдали. Остров Диксон, край Земли. На долину Енисея, Рваных писем клочья сея, Тучи тяжкие легли. Здесь сломает ногу чёрт, – Холод, тьма, однообразье, Чёрный снег над чёрной грязью, Что по улицам течёт. Остров Диксон, край Земли, Где вперёд зовут плакаты, Льда подвижная блокада Угнетает корабли. И ржавеют, холодны, Тягачи и вездеходы, Словно в памятные годы Отступленья и войны.

16

 Лёд с кораблём всё шутит шутки – Отпустит и опять сожмёт. Ждём ледоколов. Третьи сутки На Запад нас уносит лёд. День пробежал вдали, как лыжник. Луч солнца вспыхнул и потух, И с туч, висящих неподвижно, Слетает тополиный пух. Ах, ожидание, забота, Что вечно бередит умы! В туманы вглядываясь с борта, За далью ждём чего-то мы. …Закат на подоконник брызнет, И взрослый сын на склоне дня «Чего дождался ты от жизни?» – С улыбкой спросит у меня. И вспомню, видимо, тогда я Проливы Северной Земли, Где, ледоколов ожидая, Во льдах дрейфуют корабли.

17

 Не останавливаться, не останавливаться, Лёд за кормою опять восстанавливается, Главное, прочее к чёртовой матери, У ледокола держаться в кильватере! Скорость не та, и машины не молоды, Льдины в борта громыхают, как молоты, Много уж шибко инструкций прочитано, Наша обшивка на лёд не рассчитана. Челюсти сводит зелёная твердь, Не останавливаться! Ход не сбавлять, промедление – смерть, Не останавливаться! Сколько напрасно потрачено лет, Не останавливаться! Кто это там улюлюкает вслед, Не останавливаться! Сходятся кроны, листвою звеня, Милый, зачем ты покинул меня? Не останавливаться, не останавливаться! Лишь на минуту проход устанавливается, Главное, прочее к чёртовой матери, Руль удержать на недолгом фарватере! Храбрый на суше, ну кто же ты, где же ты? Слабые, уши заткните от скрежета, Льдины нас вновь то клыками, то ластами, Брусья готовь и подтаскивай пластыри, Масло дымится, двигун перегрет. Не останавливаться! Выдержать больше возможности нет, Не останавливаться! Парень, не рано ли песню поём? Не останавливаться! Самое главное только в одном – Не останавливаться!

18. Моряки ледокольного флота

(песня)

 Не зовут нас к себе города, Не рисует портреты художник. Тяжелы мы, как наши суда, И, как наши суда, мы надёжны. И в шторма, и в полярную ночь Не кончается наша работа: Мы любому готовы помочь, Моряки ледокольного флота. Не для нас поцелуи подруг И берёзы на ласковой суше, Отдыхать нам душой недосуг – Всё чужие спасаем мы души. Невозможно, хоть век проживи, Встретить девушек в наших широтах, Оттого-то не знают любви Моряки ледокольного флота. Но когда закипает у рта Ледяная студёная ванна И трещат, как орехи, борта На зелёных зубах океана, – В этот день невесёлый и час Никому умирать неохота, – И тогда вспоминают про нас, Моряков ледокольного флота. По полям многолетнего льда, Где рассветы туманные мглисты, На буксирах ведём мы суда, Словно в связке в горах альпинисты. И обратно уходим – туда, Где сигналит о помощи кто-то, Постоянные пахари льда, Моряки ледокольного флота.

19

 Мыс Челюскин. Северная точка. Я стою – у карты ученик. Впереди – туман морей восточных, Сзади – азиатский материк. Здесь земные кончились широты, Льдин кругом плавучее стекло. Мыс Челюскин, точка поворота, Как это сюда нас занесло? Облаков запутанную гриву То расчешет ветер, то завёет. Белый лёд Вилькицкого пролива Кораблям прохода не даёт. Друг за другом, по разводьям сложным, Ускользая от объятий льда, Как канатоходцы осторожны, На буксире движутся суда. Выйдут в напряжении тяжёлом, Отдохнут немного, попыхтят, И пойдут гуськом за ледоколом, Как за взрослой няней детский сад.

20

 Как встарь под чехлами диваны, Торосы белеют вдали. Завязаны меридианы Узлом на затылке Земли. Пространства и времени пояс Иной ощутив наяву, С окном, выходящим на полюс, Вторую неделю живу. Сменяются солнце и вьюга, А к югу от нас, далеки, Подталкивая друг друга, Вращаются материки. Танцуют и ссорятся страны, Надежд и тревоги полны. Планета здесь видится странно, – Как будто бы со стороны. Как сны беспокойны и редки, Какая стоит тишина, Вне чёрной сферической клетки, В которой тоскует она.

21

 Бюро погоды славьте вы, Любители невзгод. Шуршит в проливе Лаптева Новорождённый лёд. Воды недвижно стынущей Густеющая вязь. Колышутся пластиночки, Кольчугой становясь. Зима за нами гонится, Крадётся за спиной. Торосов белых конница Обходит стороной. Над ледяными вантами Метели гулкий бег. Внезапными десантами Нас атакует снег. И, подведя сражения Очередной итог, Как встарь, из окружения Идём мы на восток.

22. На восток

(песня)

 Словно вороны, чайки каркают На пороге злой зимы. За Печорою – море Карское, После – устье Колымы. Мне бы кружечку в руки пенную Да тараньки тонкий бок… А птицы все – на юг, а люди все – на юг, Мы одни лишь – на восток. Льдина встречная глухо стукнется За железною стеной. Острова кругом, как преступники, Цепью скованы одной. Лучше с Машкою влез бы в сено я, Подобрав побольше стог… А птицы все – на юг, а люди все – на юг, Мы одни лишь – на восток. Ох, и дурни мы, ох, и лапти мы, И куда же это мы? Море Карское, море Лаптевых, После – устье Колымы. Не давайте мне всю вселенную, Дайте солнце на часок. А птицы все – на юг, а люди все – на юг, Мы одни лишь – на восток.

23

 Тепла не ожидаем близкого, На палубе от стужи звонко. Закрыли льды пролив Вилькицкого, Идёт шуга проливом Лонга. Гремит, ночей полярных вестницей, Полей ледовых канонада. Осенних не бывает месяцев В краю, где нету листопада. И, означая осень раннюю, По вечерам над чёрной реей Горит полярное сияние, – Огонь, который не согреет.

24

 Ни штормов вам, ни льда, моряки Экспедиции спецморпроводок. Снова ваши пути нелегки В неуютных арктических водах, Где идти вам и ночи и дни На восток, в снегопад и туманы. Стаям птиц перелётных сродни Перегонных судов караваны. Стонут глухо речные суда, В океанской качаются пене, Чтоб потом разойтись навсегда На Оби, Енисее и Лене. Пусть от ваших трудов далеки, Разводя удивлённо руками, Моряки вас зовут речниками, Моряками зовут речники. Морякам не пройти этих рек, Где фарватеры узкие мелки, Речникам на судах этих век Не бывать в штормовой переделке. Не хрустеть им у льда на клыках, Не спасаться от нордовых ветров С ученической картой в руках И с обшивкою в пять миллиметров. Всем прогнозам плохим вопреки, Вам, забывшим про сон и про отдых, Я желаю удач, моряки Экспедиции спецморпроводок. Пусть минует вас ветровый плач, Льдов движение – курс не нарушит. Встреч вам радостных, шумных поддач, Добрых женщин на ласковой суше.

25

 Колымские хребты Стоят на берегу. Их резкие чертыё На память сберегу. Подножья их чисты У Колымы на дне, Где золото блестит В холодной глубине. Под Колымой руда Желта и зелена, А в Колыме вода, Как в море солона. За двадцать долгих лет, Как изменился курс, Вода сменила цвет, – Остался только вкус. Меж сушею и льдом, Минуя устья рек, Мы медленно идём На Чаун и Певек. Колымские хребты На близком берегу. Вершины их чисты, Омытые в снегу. Пусть туч чехол сырой От глаз чужих хранит Мемориальный строй Их братских пирамид.

26

 Мыс Дежнёва. В пространство канув, Ушли на север плиты льда. Здесь двух великих океанов Соприкасается вода. Волна холодная литая, С другою встретившись волной, Зелёным цветом обрастает, Как берег позднею весной. Мыс Дежнёва. Туман и скалы. Скорее, утро, освети Край суши, где одним начало, А для других – конец пути. На камень водрузила камень Над глубиною высота. За снеговыми облаками Не видно чёрного креста. Безлюдна Азии граница – Ни изб, ни дыма от костра. Навстречу судну с криком птица Летит из завтра во вчера. Мыс Дежнёва. Вершина странствий. До смерти помнить будешь ты Необозримые пространства На грани дня и темноты, Где напрягается упруго Пролива тёмная рука И смотрят хмуро друг на друга Два сумрачных материка.

27

 Огни посёлка Шмидт Покажет нам Чукотка. Фонарик задрожит Встревожено и чётко. То вдруг мигнёт во мгле, То вновь его не стало У суши на крыле, Опущенном устало. Мерцает он, далёк, Зелёным глазом шаря. Здесь Запад и Восток, Граница полушарий. Огней последних дрожь, Прощание и встреча. Наглядней не поймёшь, Что шар земной конечен. Огни посёлка Шмидт, В ушедший день дорога, Где океан шумит У твёрдого порога, И рубежи легли, В сырую тьму одеты, Двух половин Земли, И двух начал планеты.

28. Бухта Наталья

(песня)

 В распадках крутых непротаявший лёд – Зимы отпечатки. Над бухтой Наталии рыбозавод У края Камчатки. Как рыбы, плывут косяки облаков, Над бухтой клубятся. Четыреста женщин – и нет мужиков: Откуда им взяться? И жаркие зыблются сны до утра Над бабьей печалью, Что где-то с добычей идут сейнера На бухту Наталью. На склонах во мхах, как огни маяков, Костры задымятся… Ведь нету в посёлке своих мужиков – Откуда им взяться? По судну волна океанская бьёт Сильнее свинчатки. Над бухтой Наталии рыбозавод У края Камчатки. Там гор в океан золотые края Уходят, не тая. Прощай, дорогая подруга моя, Наталья, Наталья!

29

 Как ржавая руда На ленте торопливой Багровая вода Амурского залива. Холодные дожди В невидимых верховьях У суши из груди Выходят тёмной кровью. Дыхание земли. Чуть слышный лай собаки. Струится дым вдали, И вспыхивает бакен. И осторожно мы Под сердцем радость носим, В преддверии зимы Разглядывая осень. Тайга ещё жива, Но, курсы перепутав, Кружит в воде листва – Эскадра лилипутов. Весёлый лист парит – Он вырвался из плена! Но золото горит, Хоть с виду и нетленно, Сгорают облака, И мы сгораем сами, Пока шуршит река Песочными часами.

30

 Речного плаванья медлительный полёт, Перемещенье гор и лиственниц таёжных, Где пахнет прелый лист призывно и тревожно, И оглянуться в прошлое зовёт. Не вспыхнет серебром в лиловых бочагах Поток бурливый рыбы краснотелой. Кончается октябрь. Присядь у очага И что-нибудь своё неторопливо делай. Стекает золото с Амурских берегов, И, яркое вчера, – становится незримо. Прибрежное село, кренясь, проносит мимо Весёлый запах смол и рыбных пирогов. Как листья, знаки створные горят, Сменяет березняк вечнозёленый ерик. Неспешно движется спокойных мыслей ряд, Неспешно с двух сторон нас обтекает берег. В разгаре празднество, но праздных мыслей нет, – Куда теперь плыву, куда потом причалю, И красный перепутан с жёлтым цвет, Как радость перепутана с печалью.

31

 Возвратясь из далёких странствий, Обойдя половину мира, Что нам делать с нашим пространством В коммунальных своих квартирах? Небо Арктики, гул прибоя, И дыхание южных ветров, Как забрать всё это с собою В восемнадцать квадратных метров? Позади долгожданный финиш. Говорить про него – устанешь. Под кровать моря – не задвинешь, На сервант моря – не поставишь. Остаются нам только камни, Да коралловая паутина, А пространство в пространство канет И исчезнет необратимо. Сохраняясь лишь малой частью В храме памяти нашей строгом. Может, в этом и сущность счастья – Оставлять его за порогом.

Эпилог

(песня)

 Я всё это вновь вспоминаю под старость И думаю, глядя во мрак, Что как бы ни мало прожить мне осталось, Не время сворачивать флаг. И вижу я снова суда у причала У края арктических вод, И, кажется – жизнь повторится сначала, Как этот далёкий поход, Где думал тогда я, смотря безучастно На белое солнце в окне, Что, если и есть настоящее счастье, – Оно улыбается мне. И буду опять вспоминать я с годами В судьбою отпущенный срок: Вдоль края планеты, меж сушей и льдами, Уходят суда на восток. 1972, 2015, Архангельск – трасса Северного морского пути – Николаевск-на-Амуре – Москва

Полярный конвой – 2003

(поэма)

Михаилу Спиридонову

 Крики чаек сливаются в общем хоре. Ветеранам военные будни снятся. Мы идём через Баренцево море По следам конвоя PQ-17. Штормовую синоптик сулит погоду. Волн глухие удары, как залп орудий. Мы везём венки, чтобы бросить в воду На местах, где гибли суда и люди. Новый день встаёт за Югорским Шаром. Приникает вахтенный к эхолоту. Мы идём в былое на судне старом, С адмиралом, что жизнь свою отдал флоту. Над сонаром колдует отряд поисковый, За работу готовый вот-вот приняться. Мы идём через Баренцево море По следам конвоя PQ-17. Злая память – её никуда не денешь – Точит сердце, как волны прибрежный камень. На покатой палубе судна «Сенеж» Я стою с уцелевшими стариками. Здесь моих соотечественников трое, Англичанин, немец и два канадца, – Их свела воедино судьба конвоя, Рокового конвоя PQ-17. Капитан Хилл Вилсон, ещё кадетом Моряком в неполных семнадцать ставший, Побывал на транспорте в море этом, Где отец капитанил – Хилл Вилсон Старший. Он стоял у зениток, готовых к бою, Самолёты высматривая в небе, И не зря на судно привёз с собою Этот флаг: «Canadian Merchant Navy»[7]. Англичанин сержант ВВС Билл Лоус, Вспоминая морозные русские зимы, Загрустил, перелистывая былое, Где архангельский порт и подруга Зина. Он об улочках деревянных узких До сих пор вспоминает благоговейно, Где когда-то жил, обучая русских Оседлать британские «Харрикейны». Роберт Ферли. С шестнадцати лет на флоте Уроженец туманного Ливерпуля. Он привык в конвоях к морской работе, Там, где бомбы рвались и свистели пули. Он возил самолёты, танки, моторы, А под осень сорок четвёртого года – Русских пленных в Мурманск возил, которых На заклание Сталину Черчилль отдал. В сорок пятом о гибели судна внезапно Из немецкого радио мать узнала, Но подбитое судно уже назавтра Дотянуло всё-таки до причала. Алексей Нахимовский, это имя Получивший от крейсера, ставшего домом, Много сотен миль в пароходном дыме Пропахал по этим полям ледовым. И ему довелось подорваться на мине В октябре сорок пятого, после победы. Все механики флотские и доныне Своего старейшего любят «деда». Боевой офицер Анатолий Лившиц, Что войну курсантом безусым встретил И в своей стране оказался лишним В пятьдесят печально известном третьем. Много раз, по команде отдав швартовы, Уходил он от мурманского причала, Жизнь свою за отчизну отдать готовый, Что его не слишком-то привечала. Смотрит Яковлев в воду Евграф Евлогьич, От поморов ведущий свой корень древний. В сорок третьем пришёл он, подобно многим, В школу юнг из голодной своей деревни. Он горящий брезент с бензиновых бочек Под бомбёжкой сбрасывал молчаливо, Не своим спасением озабочен, А желанием танкер спасти от взрыва. А профессор Дремлюг Валентин Валентиныч, Сорок пять моряков от гибели спасший, Не пошёл в этот рейс, – врачи запретили: Обветшалое сердце уже не пашет. Он грустит в ленинградской своей квартире, – И ему войну вспоминать не просто, Бывший штурман Дремлюг Валентин Валентиныч, Человек большой небольшого роста. Нас качает медленною волною Над могилой конвоя PQ-17. Мысли странные овладевают мною, В чём боюсь пока что себе признаться. День горит перед нами полярный летний, Полыхая бледною синевою. Рядом немец стоит девяностолетний, Что топил когда-то суда конвоя. Бывший оберст Люфтваффе Хайо Херрманн, – Глаз арийских сияние голубое, Что в атаке был неизменно первым И последним всегда выходил из боя. В тридцать пятом, начав с легиона «Кондор», Он сражался в Испании, храбрый воин, В сорок первом бомбил Ленинград и Лондон И Полярные атаковал конвои. Сетка жилок старческих возле глаза Напряжённо пульсирует – не до шуток. Он в военном небе горел три раза, Всякий раз выбрасываясь с парашютом. Выдвиженец Геринга, Хайо Херрманн Не скупился своей и чужою кровью. Бог недаром дал ему крепкие нервы, Долголетие редкое и здоровье. Мне припомнится год сорок первый жуткий, Вой сирен за оконною хлипкой рамой. В комнатушке питерской над буржуйкой Я дрожу от холода рядом с мамой, И на дом наш бомба летит со свистом, От которой, возможно, сейчас умру я. Я стою над мерцанием серебристым И себе говорю по-немецки: «Руе». Он недаром свой крест заслужил железный, Пробивая бомбами наши крыши. Я стою с ним рядом над тёмной бездной И себе повторяю по-русски: «Тише», Вспоминая о людях, им обречённых. В сорок пятом, в Австрии арестован, Десять лет доходил он голодный в зонах, Бороздя их от Воркуты до Ростова. Он валялся на нарах, худой и слабый, В пересылках от Липецка до Урала, И совали куски ему русские бабы, У которых война мужей отобрала. Жить на свете немного ему осталось, Подгибаются ноги, слезятся веки. Он вернулся сюда, одолевши старость, Чтоб оплакать друзей, молодых навеки. Разгоняет волну налетевший ветер, За кормою чайки кружатся в гаме. Он вернулся сюда через полстолетья, Чтоб обняться с выжившими врагами. И жена возражала ему, и дети, Но упрямо, сквозь время и расстоянье, Он вернулся в суровые воды эти, Совершив нелёгкое покаянье. Ветераны надели свои медали, Становясь моложе в мундирах чистых, Лишь ему надеть ордена не дали, Потому что заслужены при нацистах. Низко тучи несутся над головою, А внизу под нами, во тьме кромешной, Проплывают неспешно суда конвоя С самолётами сбитыми вперемежку. И собравшие свой невесёлый кворум, В сотый раз пересчитывая потери, Старики запевают нестройным хором «Розамунду», «Катюшу» и «Типперери». Мы на грунте погибшее ищем судно, Доверяя архивным местам и датам, Но отдельно лежащее судно трудно Обнаружить по этим координатам. Потому что, сколько бы ни искали, На какие бы цели ни попадали, Это дно, от Нордкапа и до Усть-Кары Сплошь усеяно сгинувшими судами. Потому что мёртвым на дне не больно. Продолжается жизнь, остальное – ложь всё, И венки на корме – как глубинные бомбы: Их куда ни бросишь – не промахнёшься. Над «Ижорою», «Олопаной», «Курском» Стая рыб стремительная несётся. В двадцать первый век мы уходим курсом, И над Новой Землёю восходит солнце. 2003, гидрографическое судно «Сенеж», Баренцево море

Блокадный метроном

(поэма)

Никите Благово

1

 С утра и перед сном, То явственней, то глуше Блокадный метроном Стучится в наши души. И, кажется, вот-вот, За этим непременно Истошно заорёт Тревожная сирена. Спокойно за окном, Но, надрывая уши, Блокадный метроном Стучится в наши души. Неправда, что сейчас Становится он тише, Поскольку кроме нас Никто его не слышит. Рассудку вопреки, К былому люди глухи. И мы лишь, старики Седые и старухи, Из тех, кто уцелел По милости Господней, Кто меж забот и дел Живёт ещё сегодня, Идущие во тьму, Всё слышим стук негромкий. Прислушайтесь к нему, Наивные потомки!

2

 Гулко ухнет снаряд по соседству, Обрывая тревожные сны. Мы не знали счастливого детства, Невесёлые дети войны. Только пайка замёрзшего хлеба Да сгоревший родительский кров, Да грозящее бомбами небо В перекрестии прожекторов. Мне недолго, похоже, осталось Жить в беспамятной этой стране. Почему лишь сегодня, под старость, Те года вспоминаются мне? Мертвецы, что привязаны к санкам, Артобстрела свистящий полёт, Замалёванный серым Исаакий И дымящийся ладожский лёд, Позабыты в дневной круговерти, На рассвете мешают мне спать, Обдавая дыханием смерти, Что в затылок мне дышит опять.

3. Колыбельная на три такта

(песня)

 Колыбельная на три такта. Отлетающей стаи крик. Вспоминаешь про детство? Так-то, Это значит, что ты старик. В календарь и на паспорт глянь-ка, Вспоминая далёкий год. Эту песню негромко нянька Над тобою в ночи поёт. Довоенные бодры марши, Молодая шумит листва. Солнце красной косынкой машет, Уплывая за острова. Там костюмы другой эпохи, Там газеты сулят беду. И оркестра глухие вздохи В Соловьёвском слышны саду. Колыбельная на три такта Возвращает меня назад, На родную мою Итаку, В мой покинутый Ленинград. Там баюкает спящих вьюга, Там морозная бирюза. Обними же меня, подруга, И в мои загляни глаза. Ты увидишь в них синь залива Довоенных забытых лет И зелёное пламя взрыва, И прожектора дымный свет. И когда по ночному тракту Я отправлюсь к себе домой, Колыбельную на три такта Мне вдогонку негромко спой.

4

 Река времён бежит вперёд, И, память отнимая, Уходит невская вода, Но помню хорошо, Сороковой далёкий год, И праздник Первомая, – На демонстрацию тогда Я с папою пошёл. Дорогу, память, приоткрой Воспоминаньям детским, Туда, где майскою порой, Забава для зевак, Над тёмно-красною стеной, Над консульством немецким, Возник тогда передо мной Огромный этот флаг. Ещё нам Гитлер был не враг, – Мы дружбу с ним водили, Поскольку поняли не вдруг, Что нам фашист – не друг. Я помню красный этот флаг, И круг посередине, Где чёрной свастики паук Вцепился в этот круг. Тот век уходит, невесом, И новый век вначале, Давно уж нет в живых отца, Но вновь, из года в год, Меня один и тот же сон Преследует ночами, И вытираю я с лица Холодный липкий пот. Он утром тает, словно дым, Но к ночи – снова рядом. Его, покуда не умру, Не позабыть никак: Как будто вправду над моим Любимым Ленинградом Победно реет на ветру Фашистский этот флаг.

5. Мои няньки

(песня)

 Только утро холодное глянет, От напрасных уставший трудов, Вспоминаю былых моих нянек Из далёких тридцатых годов. Тех, что песенки пели мне тонко, И большим мне желали расти, И крестить собирались жидёнка, Чтоб невинную душу спасти. Повязав по-крестьянски платочек, И щеку подпирая рукой, Спой мне, нянька, про алый цветочек, Про огонь, что погас за рекой. Там ненастная в окнах погода – Предвещанием близких потерь, Там в канун сорок первого года Новогодняя воет метель. Времена к миновавшему глухи. Вой сирен затихает вдали. Где теперь вы, родные старухи, Что ушли с многогрешной Земли? Мне судьбе возражать – не по чину, – Утирайся, молчи и терпи. Спой мне, нянька, опять про лучину, Про коней, что гуляют в степи.

6

 Усталые уймитесь нервы, Тоска ночная, не лютей. Июль далёкий сорок первый, Эвакуация детей. Тот жаркий месяц бестолковый, Когда подальше от беды Эвакуировали школы, А также детские сады. Понять мы не сумели сути Тупых начальственных затей. Я был тогда один из сотен Поспешно собранных детей. Гремели встречные составы. Через тревожную страну, Согласно плану, что составлен Ещё на Финскую войну, И малолеток, и младенцев, – О мамах сколько ни рыдай, Отправили навстречу немцам, – Под Новгород и на Валдай. Я помню месяц тот проклятый, От дома нашего вдали. Тянулись мимо медсанбаты, Обозы медленные шли. Та сессия Господня гнева Могла не кончиться добром: На западе горело небо, Катился орудийный гром. И тени чёрные метались Среди прожекторных сетей, И выкрасть матери пытались Своих испуганных детей. Фронт приближался неуклонно, И каждый был, конечно, рад, Когда последним эшелоном Нас возвратили в Ленинград. Там шли по улицам солдаты, Мерцала тусклая заря, И чёрной траурною датой Пришло восьмое сентября.

7

 Годовщину начала блокады Отмечаю осенней порой. Отблеск зарева под облаками И сирены пугающий вой. Там на улице запахи гари, И блестит позолотой листва, И деревья на нашем бульваре Не спилили ещё на дрова. Там прожекторов синие сети, И на подступах ближних бои. Там пока ещё живы соседи, И родители живы мои. Пахнет кровью, огнём и железом, Горьких сводок скупая строка, Но пока ещё хлеб не урезан, И воды ещё вдоволь пока. И прогноз предстоящих событий Не дано нам узнать наперёд, Где нельзя из парадного выйти, Где на улицах трупы и лёд. Где навязчивый стук метронома Подтверждает твоё бытиё, И сгорит в феврале вместе с домом Довоенное детство моё. И шепчу я, те годы итожа, Над бетоном кладбищенских плит: «Не пошли нам, всевидящий Боже, То, что выдержать нам предстоит».

8

 Недели первые блокады, Бои за Гатчину и Мгу, Горят Бадаевские склады На низком невском берегу. Мука сгорает. Над районом Дым поднимается, высок, Красивым пламенем зелёным Пылает сахарный песок. Вскипая, вспыхивает масло, Фонтан выбрасывая вверх. Три дня над городом не гаснул Печальный этот фейерверк. И мы догадывались смутно, Горячим воздухом дыша, Что в том огне ежеминутно Сгорает чья-нибудь душа. И понимали обречённо, Вдыхая сладкий аромат, Что вслед за дымом этим чёрным И наши души улетят. А в город падали снаряды, Садилось солнце на залив, И дом сгоревший рухнул рядом, Бульвар напротив завалив. Мне позабыть бы это надо, Да вот, представьте, не могу – Горят Бадаевские склады На опалённом берегу.

9

 Оглянусь на зеркало украдкой. Кровь стучит в седеющий висок. Жизнь моя была совсем не сладкой, Отчего же сахар так высок? Помню сорок первый год проклятый, За стеною рвущийся фугас. Всё, что нам недодано когда-то, Обернулось нынче против нас. Знали ли мы, дети Ленинграда, Сухари глодая на обед, Что рука костлявая блокады Нас достанет через столько лет? Снова сон, с которым нету слада, – Дымные лучи наискосок. В пламени Бадаевского склада Догорает сахарный песок. Позабыть удастся мне едва ли Юнкерс, уходящий в облака, И базар, где землю продавали, Сладкую от этого песка.

10. Блокадный метроном

(песня)

 Вспоминаю блокадный дом, В репродукторе метроном. Видно, мама меня опять Не отпустит сейчас гулять. За окошками снег, как мел, За окошками артобстрел, Дует ветер во все концы, И на саночках мертвецы. Поселилась в наш дом беда. Замерзает в ковше вода. От буржуйки на грош тепла. Книги все сожжены дотла. Ты стучи, метроном, стучи, Над коптящим огнём свечи, Чтобы слышал всегда народ, Что наш город ещё живёт. Нынче маленький метроном На рояле стоит моём. И под этот негромкий стук Изучает октавы внук. Ты стучи, метроном, стучи, Ленинградских детей учи, Чтобы мирные звуки вдаль Разносил по Земле рояль. Вспоминаю я перед сном Тот блокадный наш метроном. И в ночи меня будит вдруг Ненавязчивый этот звук. Ты стучи метроном, стучи, В непроглядной моей ночи, Чтобы я, не закончив срок, И назавтра проснуться мог.

11

 Сочится медленно, как струйка, С клубка уроненная нить. Соседка умерла, буржуйку Уже не в силах погасить. Огонь был вялый, – еле-еле, И не дошло бы до беды – Его бы загасить сумели, Да только не было воды, Которую тогда таскали Из дальней проруби с Невы. Метель могла ещё вначале Пожар запудрить, но увы! Три дня неспешно на морозе Горел пятиэтажный дом. В стихах сегодняшних и прозе Припоминаю я с трудом Ту зиму чёрную блокады, Паёк, урезанный на треть, И надпись, звавшую с плаката Не отступить и умереть. Но, спрятавшись под одеяло, Я ночью чувствую опять, Что снова дом мой тлеет вяло, И снова некуда бежать.

12

 Ветер злей и небо ниже На границе двух эпох. Вся и доблесть в том, что выжил, Что от голода не сдох. Что не лёг с другими рядом В штабеля промёрзших тел, Что осколок от снаряда Мимо уха просвистел. Мой военный опыт жалок – В зиму сумрачную ту Не гасил я зажигалок, Не стоял я на посту. Вспоминается нередко Чёрно-белое кино, Где смотрю я, восьмилетка, В затемнённое окно. Вой снаряда ближе, ближе, До убежищ далеко. Вся и доблесть в том, что выжил. Выжить было нелегко.

13

 Водитель, который меня через Ладогу вёз, Его разглядеть не сумел я, из кузова глядя. Он был неприметен, как сотни других в Ленинграде, – Ушанка да ватник, что намертво к телу прирос. Водитель, который меня через Ладогу вёз, С другими детьми, исхудавшими за зиму эту. На память о нём ни одной не осталось приметы: Высок или нет он, курчав или светловолос. Связать не могу я обрывки из тех кинолент, Что в память вместило моё восьмилетнее сердце. Лишённый тепла, на ветру задубевший брезент, Машины поношенной настежь открытая дверца. Глухими ударами била в колёса вода, Гремели разрывы, калеча усталые уши. Вращая баранку, упрямо он правил туда, Где старая церковь белела на краешке суши. Он в братской могиле лежит, заметённый пургой, В других растворив своей жизни недолгой остаток. Ему говорю я: «Спасибо тебе, дорогой, За то, что вчера разменял я девятый десяток». Сдержать не могу я непрошеных старческих слёз, Лишь только услышу весенние звонкие трели, Водитель, который меня через Ладогу вёз, Чтоб долгую жизнь подарить мне в далёком апреле.

14. Эвакуация

(песня)

 Мне позабыть окончательно надо бы Вой нестерпимый сирены ночной, Чёрные проруби вздыбленной Ладоги, Город блокадный, покинутый мной. Эвакуация, эвакуация, Скудный паёк, затемнённый вокзал. Рельсы морозные, стыками клацая, Гонят теплушки за снежный Урал. Помню, как жить начинали по-новому, Возле чужих постучавшись дверей. Кажется мне, в эту пору суровую Жители местные были добрей. Эвакуация, эвакуация, Жаркое лето и вьюга зимой, Сводок военных скупые реляции, Злые надежды вернуться домой. Песня колёс не кончается, грустная, Как километры проходят года. Ах, почему это слово нерусское С нами осталось теперь навсегда? Эвакуация, эвакуация, С ветки холодной слетает листок, Беженцев вечных унылая нация Скарб собирает на Ближний Восток. Не суждено нам на солнышке нежиться, Мирные годы, увы, не про нас. Снова кочуют усталые беженцы С юга на север, покинув Кавказ. Эвакуация, эвакуация, Снова, как в детстве, горят города, Светлого времени в жизни дождаться я, Видно, уже не смогу никогда.

15

 Мусорили пухом тополя На асфальте, шинами истёртом. Я читал стихи в госпиталях В сорок третьем и сорок четвёртом. С обожжённых порохом полей, Раненых везли туда, где тише. Много было тех госпиталей В Омске, нас в ту пору приютившем. Солнечный в окне струился свет. Звали в наступление плакаты. Было мне в ту пору десять лет, Хилому заморышу блокады. В те полузабытые года, К встрече подготовившись толково, «Жди меня» читал я им тогда, И «Землянку», помнится, Суркова. И, стихи по – своему ценя, На кроватях или за столами, Раненые слушали меня, Не стучать стараясь костылями. За стеной июльский плавал пух, Дальних поездов скороговорки, И висел в палатах терпкий дух, Боли, дезинфекции, махорки. Было гонораром молоко, Каши остывающая миска. Было до победы далеко, И до Ленинграда мне не близко.

16

 Вот они стоят со мною рядом, В Омске, возле берега реки, Бронзовые дети Ленинграда, В женские закутаны платки. Я гляжу, не без сердечной муки, Так же, как глядят на образа, На худые маленькие руки, На большие грустные глаза. Как мы с вами вместе были рады Бомбы избежать и полыньи, Бронзовые дети Ленинграда, Славные ровесники мои! На иртышском постою причале, Вспомнив позабытые года, Где меня от смерти откачали, Привезя из Питера сюда. И в краю, где медленные реки, И лесная северная тишь, Связывает нас теперь навеки Ленинградский мост через Иртыш.

17. Ладога

(песня)

 Когда ветра весенние задуют, Напомнив, что не вечны холода, Я еду вновь на Ладогу седую, Где непрозрачна тёмная вода. Где бледное негаснущее небо, Светящее из глубины веков, Над нами опрокидывает невод Золототканых низких облаков. Былая память непосильным грузом Ложится в основание строки. Не здесь ли нас в воде по самый кузов Из Питера везли грузовики? Апрельский лёд, невидим и непрочен, Нам расставлял воронки на пути. И всё-таки я выжил среди прочих, Кому от смерти повезло уйти. Благодарю водителя и Бога. Вовек того не позабуду дня, Когда по льду нелёгкая дорога Дорогой жизни стала для меня. Не потому ли в сумрачном апреле, Когда заря рисует миражи, Я возвращаюсь к ладожской купели, Рождение второе пережив?

18

 Выходя на перрон Ленинграда, Осознать я сумел за года, Что недоброе слово «блокада» Зарифмовано с ним навсегда. Не поверит в спокойное небо, Не вернёт довоенный покой, Тот, кто к пайке замёрзшего хлеба Прикасался дрожащей рукой. На глазах нам не высушить влаги, Не забыть этих горестных мест, Где на окнах полоски бумаги, – Повсеместный Андреевский крест. Никуда мне до смерти не деться – Снова сводят сирены с ума. В лёд блокадный вморозила детство Непроглядная эта зима. Он не может смотреться иначе, Этот город – седой инвалид. Я о нём, изувеченном, плачу, За него моё сердце болит. В двадцать первом столетии бурном У него неизменная стать, – Петроградом или Петербургом Для меня ему больше не стать.

19

 Тает в часах песок. Вся голова в снегу. Чёрствого хлеба кусок Выбросить не могу. Не понимает внук Мой полуночный бред. Шепчут смеясь вокруг, Дескать, свихнулся дед. Вынь мне из сердца боль, Мой ленинградский Бог, Чтобы муку и соль Не запасал я впрок, Не угождал беде В мире, где тишь да гладь, Веря, что чёрный день Может прийти опять.

20

 В облаках невесёлых серых Обещание скорой стужи. Над Парижем сидят химеры, А над Питером ангел кружит. Привести бы могли примеры Наши прадеды или деды: Над Парижем сидят химеры, Навлекая на город беды. И от них никуда не деться Под трёхцветным французским флагом – По Полям Елисейским немцы Маршируют гусиным шагом. Парижане стоят, бедняги, Не поднимая взора, А над Питером реет ангел, Защитив его от позора. Там в холодной лежат могиле Не желавшие немцам сдаться Земляки мои дорогие, Убиенные ленинградцы. Дистрофии их жгла зараза, Был их город огнём охвачен, Но ни разу они, ни разу Помышлять не могли о сдаче. Не забыли они о чести, Не снимали руки с винтовки, И лежат они нынче вместе На заснеженной Пискарёвке. И, как символы разной веры, Меж собой поделивши ранги, Над Парижем сидят химеры, А над Питером реет ангел.

21

 Поминальные серые доски. Неизбывная горечь утрат. Здесь лежит Николай Ремидовский, Пискарёвка, семнадцатый ряд. Под землёю он спит непробудно, Но, прошедшие через века, Оживают блокадные будни На страницах его дневника. Дом сгорел, и квартира сгорела, Детский смех не звенит во дворах, Но не голод и не артобстрелы Вызывают тревогу и страх. Под прицелом осадных орудий В голодуху блокадной поры Так жестоки становятся люди, Что вчера ещё были добры. «Как же так, – сокрушается Коля, – Почему это всё? Почему? От рождения, дома и в школе, Нас учили совсем не тому». Юный автор не дожил до лета, Умерев на пороге весны. Под плитою, что снегом одета, Спит и видит он вкусные сны. Сколько памятью душу ни рань я, Не забуду той чёрной зимы. Не пошли нам, Господь, испытанья, Чтоб другими не сделались мы!

22. Салют Победы

(песня)

 Здравствуй, время моё молодое, Задержись хоть на пару минут. Над холодною невской водою Громыхает победный салют. Как подобие артподготовки, Он торжественным гулом поплыл Над окопами Невской Дубровки, Над травой пискарёвских могил. Он соцветия яркие множит, Рассыпая букеты огня Над могилами тех, кто не дожил До весёлого майского дня. Там родители наши и деды В безымянных могилах лежат, И не знают они, что победа Наконец-то пришла в Ленинград. Не забыть, как задолго до мая Канонадой гремел горизонт. Там сходились, блокаду ломая, Ленинградский и Волховский фронт. Не забыть орудийные вспышки Той далёкой блокадной поры. И спешат к парапету мальчишки, Как спешили когда-то и мы. Под салюта редеющим дымом, Переживший немало утрат, Пусть мужает мой город любимый – Петербург, Петроград, Ленинград. Не забудем те давние беды. Не стареет во все времена Этот праздник Великой Победы, За который платили сполна.

23

 Дует ветер холодный с оста В неприветливом январе. День Блокады и Холокоста Совпадают в календаре. Полагаю, что неслучайно: Для того, кто стал сиротой, Это стало суровой тайной Из войны позабытой той. Мне те дни вспоминать непросто, – Лучше я о них помолчу. В день Блокады и Холокоста На столе я зажгу свечу, Вспоминая пустые миски, И блокадный крутой мороз, Вспоминая родных и близких, – Всех оплакать – не хватит слёз. И неведомо чувство мести Обожжённой моей душе, Где повязаны нынче вместе Пискарёвка и Яд Вашем.

24

 Я побывал на кладбище немецких Солдат, убитых в памятной войне, Открытом, вопреки желанью местных Властей, в озёрной этой стороне, Близ Новгорода. Маленький посёлок Среди лесной болотистой земли. Сюда с утра туристов невесёлых Автобусы сегодня привезли. Никак не думал, говоря по правде, Что здесь я буду снова, чёрт возьми! Сюда я в сорок первом был отправлен С другими ленинградскими детьми. Дошкольные забывшиеся были, Голодные военные года. Нас, помнится, под Вишерой бомбили, Мы под вагоны прятались тогда. А на могилах зажигали свечи, И раздавался иноземный плач, И митинга торжественные речи Переводил старательно толмач. И отыскать родителей желая Скорее, при букетах и венках Вокруг толпа стояла пожилая Со старенькими снимками в руках. На снимках безмятежно улыбались Лихие парни – кровь да молоко. От них жетоны ржавые остались, В которых разобраться нелегко. В пороховом рассеявшемся дыме От жизней их не отыскать концов. И горько дети плакали седые Над найденным пристанищем отцов. Живых и павших – всех мне было жаль их, Хотя прекрасно я соображал, Что если бы они здесь не лежали, То я бы, вероятно, здесь лежал. Потом уснуть не мог я до рассвета. И месяц, умиравший за окном, Светился, как зависшая ракета, Над железнодорожным полотном.

25. Ленинградские дети рисуют войну

(песня)

 День над городом шпиль натянул, как струну, Облака – как гитарная дека. Ленинградские дети рисуют войну На исходе двадцатого века. Им не надо бояться бомбёжки ночной, Сухари экономить не надо. Их в эпохе иной обойдёт стороной Позабытое слово «блокада». Мир вокруг изменился, куда ни взгляну. За окошком гремит дискотека. Ленинградские дети рисуют войну На исходе двадцатого века. Завершились подсчёты взаимных потерь, Поизнетилось время былое, И противники бывшие стали теперь Ленинградской горючей землёю. Снова жизни людские стоят на кону, И не вычислить завтрашних судеб. Ленинградские дети рисуют войну, И немецкие дети рисуют. Я хочу, чтоб глаза им отныне и впредь Не слепила военная вьюга, Чтобы вместе им пить, чтобы вместе им петь, Никогда не стреляя друг в друга. В камуфляже зелёном, у хмеля в плену, Тянет руку к машине калека. Ленинградские дети рисуют войну На исходе двадцатого века. И соседствуют мирно на белом листе Над весенней травою короткой И немецкая каска на чёрном кресте, И звезда под пробитой пилоткой.

26

 Чем хуже слышен шум из-за окна, Тем прошлое доступнее для слуха. Вот за стеной снаряд ударил глухо, И вспомнится, что эта сторона Опаснее другой при артобстреле. Отбоя утешительные трели Меня освобождают ото сна. Частотная всё ýже полоса. Я не пойму, о чём шумят соседи. Друзей, уже ушедших, голоса Меня торопят к прерванной беседе. Глубинами времён отражена, Наперекор сейсмической науке Взрывная возвращается волна, Забытые напоминая звуки, Переполняя ветхое жильё, Отпущенные сокращая сроки, И умерших родителей упрёки Стучатся в сердце старое моё.

27

 Этот мальчик из бронзы, стоящий на рыжем граните, В материнском платке и поношенных валенках старых, – Неразрывно связали теперь нас незримые нити, – В нём себя узнаю я, когда подхожу к пьедесталу. И зимою, и летом, весной, и в осеннюю пору, Этот мальчик стоит стоит у распахнутой настежь кабины. А водителя нет. Провалившись в апрельскую прорубь, Навсегда он ушёл в ледяные крутые глубины. Вспоминая про голод и грохот осадных орудий, Будет жить этот мальчик, случайно оставшийся целым. Никогда о водителе он о своём не забудет, Что по льду его вёз под бомбёжкою и под обстрелом. Смерть за ними гналась по глубокому шинному следу. Он сказать бы спасибо водителю этому должен. Им спасённые дети увидели праздник Победы, А водитель безвестный до этой победы не дожил. Догорает над Ладогой алое пламя заката. Не пугают меня никакие болезни и старость. Этот бронзовый мальчик, в платок материнский закутан, Это я. Я не вырос. Я вечно таким же останусь.

28. Блокада

(песня)

 Вспомним блокадные скорбные были, Небо в разрывах, рябое, Чехов, что Прагу свою сохранили, Сдав её немцам без боя. Голос сирены, поющей тревожно, Камни, седые от пыли. Так бы и мы поступили, возможно, Если бы чехами были. Горькой истории грустные вехи, Шум пискарёвской дубравы. Правы, возможно, разумные чехи – Мы, вероятно, не правы. Правы бельгийцы, мне искренне жаль их, – Брюгге без выстрела брошен. Правы влюблённые в жизнь парижане, Дом свой отдавшие бошам. Мы лишь одни, простофили и дуры, Питер не выдали немцам. Не отдавали мы архитектуры На произвол чужеземцам. Не оставляли позора в наследство Детям и внукам любимым, Твёрдо усвоив со школьного детства: Мёртвые сраму не имут. В шумном потоке сегодняшних буден, Вспомним далёкие беды, Цену высокую не позабудем Этой нелёгкой победы. И осознать, вероятно, несложно Лет через сто или двести: Всё воссоздать из развалин возможно, Кроме утраченной чести. 2001–2020

Об авторе

Имя Александра Городницкого хорошо известно любителям русской поэзии и бардовской песни в России и во всём мире, оно стоит в одном ряду с Владимиром Высоцким, Булатом Окуджавой, Юрием Визбором, а сам поэт по праву признан живым классиком.

Александр Городницкий не только известный поэт и бард, член Союза писателей (1972), заслуженный деятель искусств Российской Федерации (2013), первый лауреат Государственной литературной премии имени Булата Окуджавы (1999), первый лауреат литературной премии Евгения Евтушенко «Больше, чем поэт» (2019), кавалер ордена Дружбы (2019), но и ученый с мировым именем, один из ведущих российских исследователей в области геологии и геофизики океана, доктор геолого-минералогических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ (2004), главный научный сотрудник Института Океанологии Российской академии наук.

Александр Моисеевич Городницкий родился в 1933 году в Ленинграде, пережил первую блокадную зиму, окончил Ленинградский горный институт. Вся жизнь его связана с экспедициями. Семнадцать лет он работал в Заполярье. Стал одним из первооткрывателей Игарского медно-рудного поля (1962). Более тридцати лет принимал участие в океанологических экспедициях в различные районы Мирового океана на судах военной гидрографии (в том числе на паруснике «Крузенштерн») и Академии наук. Был на дрейфующей станции на Северном полюсе и в Антарктиде.

Александр Городницкий многократно погружался на океанское дно в подводных обитаемых аппаратах. В 1988 году в экспедиции на научно-исследовательском судне «Академик Мсти слав Келдыш» в Северной Атлантике на глубоководном аппарате «Мир-1» совершил погружение на глубину 4,5 километра. С его именем связаны поиски легендарной Атлантиды.

Стихи и песни Александра Городницкого переведены на многие иностранные языки, а песня «Атланты держат небо…» стала неофициальным гимном Санкт-Петербурга и официальным гимном одного из крупнейших музеев мира – Государственного Эрмитажа.

Творчеству Александра Городницкого посвящены многочисленные научные статьи, кандидатские и докторские диссертации. Его именем названы малая планета (астероид) № 5988 Gorodnitskij и перевал в Саянских горах.