Буровой мастер Виктор Лунев приехал на базу чуть позже обычного; давно засветлел зимний день, и около домика конторы стало по-рабочему пусто — вездеходы других бригад уже ушли на буровые. Контора никак не превращалась в деловое здание, походила на один из по­селковых домов, каким она до недавнего времени и бы­ла. В коридоре Виктора окликнул главный инженер партии Пилипенко:

—      Припозднился, Лунев! А на твоей пятнадцатой крюк полетел!

—      С кран-балки?! — похолодел Лунев.

Главный, как всегда, медлил с ответом.

—      Сварку запросили!

Странный человек был Пилипенко. Даже с самыми близкими он говорил всегда на повышенных тонах; Вла­димир Михайлович мог с нажимом орать о новом ко­стюме, отпуске, здоровье жены. К атому надо было при­выкнуть, таков был его характер, и Лунев привык уже. Не мог только принять эти важные паузы перед самыми простыми ответами. Сейчас в голосе моло­дого главного инженера звучало к тому же не то злорадство, не то подкалывание: ага, лауреат, подзале­тел?!

—      С пены!

У Лунева отлегло. Пена — металлические сани, на которых установлена буровая, — пустяк. Он зашел к главному механику и написал заявку на сварочную установку. Главмех полюбопытствовал, что стряслось, выслушал, сочувственно покивал, развел руками: не раньше обеда. До обеда мастер отправил тракториста бригады Гену Заливако по прежним стоянкам, набрать «сокращенных» геологами керновых ящиков: керн пора вывозить.

—      Штук сто брать? — спросил Гена.

—      Бери двести. Мы уже тысчонку метров прошли, лежит керн-то.

Тракторист уехал. «Хоть эта бодяга не висит боль­ше!» — мастер почувствовал себя свободнее. Когда дела скапливались, давили, ему хотелось расстегнуть ворот ру­башки, освободиться от лишней одежды. Крупный не в меру, он никак не мог привыкнуть к неожиданно вырос­шему телу. Ему было жарко в любой мороз.

Однако «висело» еще многое. Три члена бригады долж­ны были сегодня вернуться из отгулов, но почему-то за­держивались, а Виктор терпеть не мог ждать да догонять. Побаивался, что явятся парни навеселе и придется «власть употребить». Власть оказалась для него самой тяжелой ношей на свете.

От одного вида ящиков с консервами и консервиро­ванным молоком, мешков с олениной и говядиной, сирот­ливо, бездомно лежащих па снегу, у Виктора делалось на душе так, будто он потерял что-то ценное.

Сварщик, на Севере новичок, был, как все новички, старательный и исполнительный. Он вернулся на базу с дальней точки раньше, чем приехали трое выходных ра­бочих. Вместе с ним мастер погрузил продукты на сани САКа и отправил сварочную установку на буровую. Вот и еще два дела не висят больше — продукты и свар­ка! Но теперь надо было думать, на чем они сами добе­рутся до вышки. Да и пообедать пора. Он был чертовски голоден, потому что плохо завтракал в этот день.

Ожидание рабочих, поиски машины, обед отняли еще часа два. День, такой короткий в декабре, был уже на исходе, когда мастер с рабочими сел паконец в «уазик» в по хорошо торенной колее, по следу сварочной установки отправился на буровую. В дороге Виктор не удер­жался от замечаний рабочему Бирюкову: знает ведь, что его ждут, а застрял где-то, а тут жди, и сколько можно говорить!..

У поворота к буровой они увидели трактор с САКом. Поравнялись, остановились. Виктор вышел к сварщику:

—      Ну как?

—      Порядок, Виктор Иванович! Там цельный кусок, шестидесятка. Как раз на изгибе разломился, видно, водилом резко дернули.

—      Парни там что?

—      Анекдоты травят.

—      Трактор не вернулся еще? С ящиками?

—      При мне нет.

И тут планы мешались! Лунев рассчитывал сегодня же приступить к бурению, но одно цеплялось за другое, и если трактор вернется затемно, куда уж там бурить! А без трактора буровая как без сердца. Он натянул ворот свитера па подбородок и рот, чтоб не заругаться. Рабочие, разговорившиеся было в дороге, снова замолчали: они уже знали, в каких случаях мастер натягивает свитер — на роток накидывает платок. Спокойный, добродушный, да­же флегматичный, Виктор, рассвирепев, мог разнести в щепу вагончик.

Он посидел, снял со рта свитер:

—      Ну ладно, парни. Было и прошло!

Уже в сумерках над вершинами сосен и лиственниц показался копер буровой. Бригада не спала, сидела в по­темках — трактор, их электростанция, еще не вернулся. Бригадир Эдуард Постнов встретил Лунева у кухонного балка с чайником в руке, набитым снегом.

—      Как тут, Эдик?

—      Порядок. Мог бы еще неделю не приезжать.

Это была шпилька в его адрес: за минувшую неделю мастер приезжал на буровую только раз вместо положен­ных двух в неделю.

Виктор промолчал.

—      -Заварил-то капитально, или назавтра опять вызы­вать?

—      Капитально. Старательный, как девочка. Энту­зиаст. По комсомольской, говорит, путевке прибыл.

Мастер пошел смотреть шов. Светил спичками, щупал казалось, все еще теплую сталь. Да, вроде бы крепко сва­рено. Он сказал Постнову, что трактористу нужно акку­ратнее трогаться с места.

Да, водилом порвали, — усмехнулся Постнов. И до­бавил к своему «порвали» такую поговорку, что мастеру стало не по себе. Бригадир всегда был солод на язык.

УАЗ забрал подменившихся Кандаурова и Кораблева развернулся, ослепил фарами и ушел на базу. После его света стало темным-темно, не разглядеть и руки. Виктор но памяти пошел в балок, больно ударился плечом о ко­сяк, ругнулся.

—      Все растешь, — добродушно сказал из темноты басовитый голос Эдика.

Плечи за последние два года раздались так, что рубаха ни одна не лезла, воротники не сходились. Поднял руку — нет рукава, жена зашивать не успевала. На плечах, на боках не сходили синяки — не мог в двери пройти, заде­вал столы, углы. Таким здоровьем мама наградила.

Ребята укладывались спать. Виктор сел, зашвыркал чаем, слушал их обыкновенный разговор после пересмен­ки: сколько метров прошли, какие новости в Мирном и Маччобе, какое крутят кино. Гудели ноги от неудобного сидения в «уазике», от непомерной тяжести тела.

—      Спать будешь? — поинтересовался Эдик, зевая. — Дома, поди, жена не давала выспаться?

—      Генку подожду.

—      Он, может, к Галке завернул.

—       Я ему заверну! Я ему так заверну! Смену потеряли!

—      Приедет, куда он денется, — сказал Мотовилов,

—      Спешишь, торописся, всю работу не загребешь, ма­стер, — противный даже в темноте, нудно завелся Бирю­ков. — Тебе бы все захапать.

—      Спи, — миролюбиво посоветовал Виктор.

—      Может, поужинаешь? — заботливо спросил его Мо­товилов. — Мы там тебе такой мосол припасли, язык про­глотишь!

—      Попозже поем, спасибо. Воды хочу.

—      А во фляге. Отварная, — так он называл кипяче­ную воду.

—      Там снег топленый, не вода.

Парни переговаривались, лежа на койках, один за другим отключались от разговора, засыпали. Владимир Орлов и Борис Алатарцев заспорили о политике, пома­леньку заводились, как обычно, и мастер попросил их уба­вить громкости: коль уж работы нет, пусть хоть отдых будет.

Снег за окном отсвечивал снизу, освещал деревья, ва­гончики и буровую. Так и не допив чая, мастер задремал сидя.

—      Буровая горит!

Он вскочил.

Обрадовался: «Сон!» Но в заледеневшее окно бил крас­новатый свет. Малиново светилось окошко в балке бу­ровой. Загрохотали торбаса, унты, забухали следом валенки. В расстегнутом полушубке, без шапки, Лунев вы­скочил наружу. Черный дым вытягивался из щелей и таял над соснами. Виктор распахнул дверь. Пыхнуло навстре­чу дымом, в его черноте кроваво крутанулся огненный шар. От волны свежего воздуха пламя внутри балка сразу взъярилось, затрещало.

— Наза-а-ад! — заорал мастер напиравшим на него рабочим. Уцепился за косяки, загородил вход, отшвырнул кого-то. — Все назад! Тащи фляги! Снаружи туши!

«От печки занялось. Никого не пускать! Один пого­рит — на всю жизнь отсидка!»

Последнее слово застряло в мозгу, проворачивалось огненным шаром в черном дыму: «Отсидка... Отсидка...Отсидка...» — как световая сирена на новых милицейских машинах.

Он схватил флягу. Кинулся в самое пекло. Затрещали волосы на голове. В левом углу воняло горелой пласт­массой.

«Электрощит!»

Да, там гудело таежным пожаром. Виктор откинул крышку фляги, плеснул, как из кружки, и вовремя от­прыгнул от облака белого пара. Снаружи ему подали ведро воды.

—      Крышу! — багровый от слез и кашля, кричал он,— Ломай! Снегу!

Лунев вылил два ведра воды. Тушили из чайни­ков. Бросали снег широкими фанерными лопатами через разобранную крышу. Натаенной воды больше не осталось. Шелковым платочком пыхнул брезент, натянутый над копром.

Виктор набрал в легкие воздуха, снова нырнул в ба­лок с ящиком песка в руках. Бросилось в глаза: грязный, сталисто-серый масляный бак нежно зарделся — печная плита! Пятьдесят литров трансформаторного масла. Масла в огонь.

—      Срывайся, парни! Маслобак рванет!

Они не успели добежать до спального балка. Пушеч­ный выстрел и фейерверк — вот на что это было похоже. Обернувшись, увидели, что над четырнадцатиметровым копром еще метров на пять вверх бушует пламя. Вся бу­ровая в огне и чаду.

Кто-то неразличимый в красно-черном столпотворении яркого света и густой темноты кинулся по инерции про­должать тушить.

—      Куда? — насмешливо сказал бригадир Постнов. — Шашлык кушать?

Насмешливость не изменяла ему даже сейчас, его вечная насмешливость. Поняли: да, после взрыва маслобака тушить бесполезно. Трясущимися руками доставали лом­кие сигареты, закуривали.

—      Четко работали. Ни крика, ни паники, — сказал мастер.

—      Ты хоть гляди, когда прикуриваешь, салага. — Постнов вынул из губ Чибиряева сигарету с зажженным фильтром — тот и не почувствовал разницы.

—      Ну, кто куда, — сказал Владимир Орлов, зачаро­ванно глядя, как и остальные, на пиршество огня. — А я на Колыму. Все-таки золото.

—      Алатарцев, я тебе сухариков черных насушу, ты ж чернушку любишь!

—      Нам по пятерке дадут, а бурмистру — червончик.

—      Лагерный юмор, — мрачно оборвал Виктор. Ему, словно во время автокатастрофы, упорно казалось: нет, произошло это не с ним, а с кем-то, но вот где он сейчас находится? И что же на самом деле с ним?

—      Красиво горит, стерва, — сказал Мотовилов.

—      У нас вот так же, в шестьдесят девятом...

Постнов над чем-то размышлял, раздраженно пе­ребил:

—      Да погоди ты, шестерка, опять зашестерил! Вить, откуда пошло-то?

—      Вроде от щита, — отвечал мастер. — Там ярче полыхало.

—      Все ж отключено. Искра с электрощита не могла упасть.

Левый угол. Сваривали как раз левый крюк пены. На­грелся не только толстый стальной прут, за который во­дилами тянут буровую, но и обшивка борта саней.

И так же, как выплеснул флягу воды, мастер широ­ким веером плесканул из ведра грязный керосин, в кото­ром промывали шестерни:

—      A-а, гори оно огнем!

Минут через пять отчаянным голосом он закричал:

—      Кто говорил, что смотрели?! После сварки! Кто?!

Голос пропал.

—      Ну, смотрели, не отказываемся.

—      А за обшивкой смотрели? В балке! Смотрели?! Я спрашиваю!

—      Да я паклю обтирочную всю перетряхнул! — за­кричал в ответ Владимир Орлов. Он любил покричать на руководство и гордился, когда это удавалось.

—      Ты, мастер, не того, — опять этот зануда Бирю­ков. — Ты, мастер, сильно не тяни, мы, конечно, не такие ученые, вот тебя к нам для науки и приставили. А тебя при сварке не было, лапти готовые, не жалаете приме­рить?

—      Всем тогда плети, чего уж, — ответил ему Ала- тарцев.

Буровая догорала. Обвалились брусья и доски обшив­ки, черные, сплошной уголь, похожий на автомобильный протектор; дотла выгорел деревянный пол пены. Щит с пусковой установкой, контрольно-измерительные приборы просто исчезли, их будто никогда и не было. Корежились шланги гидравлических насосов, на глазах изгибались, потрескивая, трубы... И тут, в наступающей тишине, в ночном морозном воздухе послышался рокот мотора.

Лунев обернулся к засветившемуся от фар лесу. Трактор почему-то вызвал у него испуг.

—      Генка вернулся!

Приехавший с керновыми ящиками Гена Заливако выскочил из кабины па гусеницу, ахнул, подхватился было — и резко затормозил себя, видя безучастные позы ребят.

—      Не может бы-ы-ыть!

—      В нашей жизни все может быть. Все! — отрезал Постнов.

—      Премию на всех или пополам — бурмастеру и бригадиру?

И вдруг кто-то захохотал. Смех подхватили. Бригада хохотала, не в силах остановиться.

...Через полтора часа вышка догорела вчистую. Бу­ровой не стало.

—      Попробуй теперь докажи, что огнетушители при сорока градусах только шипят, — подумал вслух Мотовилов. Хороший огнетушитель был дефицитом в этих местах, пенные же отказывали при сильном морозе.

— Радировать надо, — сказал мастер, доставая кобу­ру с «Каратом».

—      Погоди, — остановил его Постнов. — Утро вечера мудренее.

«На что он надеется? На что тут еще можно надеять­ся?!» — раздумывал Лунев и медлил с рацией, пока на­конец вообще не отложил ее в сторону. Но то, что у брига­дира есть, кажется, какая-то надежда, приободрило его. Они вернулись в уцелевший спальный балок и теперь си­дели за длинным столом на козлах. За этим столом обе­дали, играли в домино, расписывались в ведомости, про­водили собрания, стояла на нем иногда и выпивка — этот стол был центром жизни бригады. Постнов спросил, были ли в жизни Лунева пожары. Нет, пожаров у него пока не было, ну, видел, дом тушили...

— А у меня были. Помню, профтехучилище горело. Страшное дело. Да-а. Один заикой стал, как увидел, что мы с третьего этажа в снег сигаем в чем спали. Из окон языки огня аж на крышу, метров на шесть. Бездымно го­рело! — дерево старое, просушенное.

Поджег кто-то, — сказал из темноты голос Алатарцева.

—      Наверно. Да не нашли виновника. Перед на­ми тогда вопрос так стоял: прыгнешь — может, расши­бешься, может, жив останешься. Прыгнул — и живу вот.

Постнов мало рассказывал бригаде о себе, так уж устроен был, а если рассказывал, то шутливо, и не понять, быль или выдумка. Лунев догадывался, что несвойствен­ная бригадиру разговорчивость появилась неспроста, Эдик или отвлекает от тягостных мыслей, или, рассказывая, об­думывает какой-то план. Рабочие в ответ принялись рас­сказывать свое — пережитое, виденное, слышанное, пре­увеличенное. «Погоди, утро вечера мудренее... Прыг­нешь — может, расшибешься, может, жив останешься... Прыгнул и живу вот», — Лунев никак не мог отделаться от этих слов: может, бригадир на что-то намекает ему?

Эдуард действительно размышлял, пока рассказывал, размышлял быстро и хладнокровно. Будь в балке свет, Лунев и бригада немало поразились бы: бригадир глядел исподлобья, весь сгруппировался будто для прыжка.

«Сергееву сказать: восстановим, дай время. Ну, помо­ги, чем можешь! Мужик он крепкий, надежный. Ска­жет — сделает, без дураков. Значит, все теперь от него зависит. А не пойдет Сергеев на это — тогда кранты».

И еще Постнов готовился к разговору со следова­телем.

Виктор не спал всю ночь. Он пришел в себя много позднее, чем бригадир. Сидел в темном балке, не слыша затухающих и снова вспыхивающих разговоров бригады об одном и том же, одном и том же, и силился разобрать­ся. «Пожар случился по вине сварщика!» — сформулиро­валась четкая мысль.

Сразу вспомнился простолицый, старательный пар­нишка Стрельников, который говорил ему, ровеснику, «вы».

«Но мастер должен был находиться на буровой в мо­мент сварки, тут зануда Бирюков прав. Буровая — объект повышенной опасности». А мастер при сварке не присут­ствовал. Поди объясни теперь, какими делами был занят. Особенно если они уже сейчас кажутся мелкими, неваж­ными, ненужными. Лунев представил, как перечисляет па следствия: выписал продукты, отправил САК и трак­ториста, ждал рабочих из отгулов, искал транспорт...

«Но виновата и бригада, бригадир», — приходила на помощь еще одна соломинка, и он скрежетнул зубами на свою слабость: ведь цепляешься, цепляешься за нее, сукин сын, виновных в пару себе ищешь!

А в самом деле: плохо подготовили место сварки, яетщателыю осмотрели потом, не охладили, положившись на мороз. Обтирочная ветошь за бортом пены тлела, пока не разгорелась открытым пламенем. Значит, виноваты все: и сварщик («погоди-ка, погоди, оп-то при чем? Ведь при нем же не загорелось!»), нет, и сварщик, и каж­дый член бригады, п он, Виктор Лунев.

Еще ему вспомнилось, что под дощатым полом буровой из года в год копились горючие отходы — масло, солярка, керосин. Никакие попытки слить их не удавались. Если пробивали поддон пены, мусор тотчас забивал отверстия. Настил надо было полностью менять, чтобы вычерпать от­ходы, но когда тут его перестелишь? План... Так и во­зили с места на место добрых полтонны «взрывчатки».

Лунев освободил горло от свитера — душно стало, по­тянул ворот рубашки. Посыпались пуговицы. Мастеру было страшно. За три года работы на буровых, за время учебы в горном техникуме он ни разу не сталкивался с подобными ситуациями. Поломка снаряда на глубине — вот самое большое из пережитых им приключений. И да­же ветеран Коркин, который бурил на соседнем участке и к которому мастер частенько наведывался за советом, рассказывал о чем угодно, о самых невероятных случаях, но пожаров на его памяти не было.

Виктор курил сигарету за сигаретой, и когда у него кончились свои, чья-то заботливая рука, наверно Мотови­лова, положила перед ним еще пачку. Саша Мотовилов, рослый детина с конопатым лицом, в свое время был а заключении; он заботился о мастере, как о ребенке.

— Да не убивайся ты, Витек, — сказал тихий голос невидимого в темноте младшего Орлова, Николая. — Придумаем что-нибудь.

Сочувствие не помогало, а, наоборот, расслабляло, и в ответ на тихий участливый голос хотелось обматерить покрепче. Лунев сдержался. Мучила жажда. Воды не осталось. Он пил остатки заварки, плевался лохмотьями распаренных чаин и курил. Положил на язык щепоть сухого молока, оно приятно таяло во рту, но пить захоте­лось еще сильнее. Вышел на двор, поел снегу, плюнул — все не то!

Снова и снова мастер продумывал цепочку: сварщик оставил перегретый металл, не охладил, не удостоверился. Бригадир и бригада не подготовили толком место сварки, проявили беспечность. Он, бурмастер, нарушил инструкцию — находился во время производства работ на базе... «Каких работ?! — горько переспрашивал он себя тут же. — Да разве ж то работы?!» И отвечал: да, работы, да, виноват, и сам после приезда на буровую не обыскал все закоулки, доверился парням, а ведь мог, мог бы! Подумаешь, света не было! — по запаху определил бы, где тлеет, но ведь даже не зашел в балок буровой, снаружи посмотрел, и только.

Значит, виноваты все. Каждый виноват. И больше всех, прежде всего — он!

— Поедем? — спросил Виктор дремавшего за столом, силона на руках, Постнова. Бригадир моментально проснулся, взглянул на светящийся циферблат часов, отклик­нулся: «Поедем». Лунев негромко окликнул Заливако и велел заводить. Тракторист не спал, принялся одеваться. Долго, томительно долго гудела паяльная лампа, которой он разогревал двигатель. Как только снаружи раздалась автоматная очередь заведенного им пускача, поднялась и бригада. Плотно усаживались в самодельной, специально расширенной кабине трактора и в небольшом колесном вагончике-прицепе. На стекла трактора пластилином были прилеплены вторые стекла, поменьше, — чтобы не промерзали и давали видимость. До рассвета оставалось часа три. В дороге сначала молчали, сидели напряженно, в неудобных позах. Потом понемногу заговорили, осторож­но, как говорят при покойнике.

Постнов медлил, не рассказывал пока Виктору о за­родившейся идее, видя, что тот в трансе.

И тут среди трех-четырех одновременных голосов Лу­неву послышалось слово «восстановим». Он хотел спро­сить, кто сказал. И как это, интересно, думает он восста­навливать практически не существующую больше буро­вую? Не трактор, не буровой станок, а целую буровую! Но промолчал, принялся думать. «Ерунда! — тут же ска­зал он мысленно. — Чтобы восстановить, нужно не мень­ше полета тысяч рябчиков. Кто тебе их даст?»

Снова молчали. Это был тот редкий случай, когда де­сять разных человек думали одновременно об одном и том же.

—      Витек, переговорить надо, как ответ держать, — начал, придвинувшись к мастеру, Постнов.

—      В прокуратуре? — спросил Лунев. Он сидел впе­реди, рядом с Заливако и безучастно смотрел в окно. Бригада их не слышала.

—      У Сергеева. Ты не переживай, твоей вины меньше всех. Ну, не был при сварке. А был бы? Был бы если, а? Только вина больше стала бы.

И Постнов выложил свои соображения насчет Серге­ева и восстановления. Лунев ничего не отвечал, курил.

Слышно стало, как в кабине нудно перезвякивает ка­кая-то металлическая мелочь — не то прокладка, не то отвернувшийся болт.

—      Черт-те как ты за техникой следишь! — сорвался на водителя Борис Алатарцев. Гена изумился; «А че­го?» Он был сама аккуратность после того, как полгода назад скандально развелся с женой. Да и ходить за тех­никой было легче, чем помогать бригаде монтировать све­чи из труб.

Не слышишь? Зудит и зудит, как зубная машина.

— Искал, — виновато отвечал Заливако. — Все пере­брал, а не нашел.

— Не наше-ол! — передразнил Алатарцев. — Тоже мне, а еще за классность получаешь!

И тут бригада заговорила, будто прорвало ее, одновременно об одном и том же: проси, мастер, чтоб дали срок, восстановим, отремонтируем, на все согласны! Есть- пить не будем, а восстановим!

Чего-чего, а пожаров терпеть не могу. Какая-то непонятная сила — огонь. Уничтожает начисто, дотла, было — не стало.

Батя мой горел в танке. Пришел без лица, чужой, в маске страшной, весь пятнистый от пересаженной кожи. Он ко мне руки тянет, я от него дёру! Матери сначала и такой нужен был, да вот потом... И запил он тогда. Если б не мать, может, не угодил бы я в детдом. Значит, вся жизнь пошла бы по-другому. И не узнать уже того, второго варианта. Жизнь не трактор, задней скорости у неё нету, играешь только один раз.

А пожар в училище до сих пор снится, и все в поту просыпаюсь: вдруг не прыгну?

Ну во флоте еще тушили учебные пожары. Тоже кар­тинка: море, волнение балла три-четыре, ветрище, собачья погодка, а тут на корме бак с нефтью поджигают. Нефть выгорела и бак дотла. И вот буровая. Сюда бы парочку тех водометов корабельных. Не водомет — осадная машина: на стену, на дом направить — вдрызг раз­несет.

Будь в бригаде хоть два-три корешка из флотской братвы, потушили б мы вышку! А то... сухопутные все, сначала о зарплате подумает, потом работать пойдет, да еще перекурит сперва. Бирюковы эти, Кандауровы да молодняк...

И как так жизнь повернулась? Ведь давал зарок в мо­реходку поступить, на берег не списываться. Нет, заякорился! Ходил бы себе сейчас в тропики, Скандинавию, Атлантику — один дьявол, ни кола, ни двора, ни жены, ни семьи. Дак хоть бы жизнь была, а то поглядишь в кино, какие девочки в Севастополе или Даугавпилсе, ночь не спать потом. И все та наша команда вспоминается, чем дальше, тем чаще. Утром просыпаться неохота, как поймешь, что ты не на корабле. Хотя надо еще посмот­реть, какой курицей был бы ты сейчас на том корабле. Ожирел, форму потерял.

А сколько драил, наводил никому не нужный блеск на кнехты, иллюминаторы, палубу — сюда бы сотую долю того старания, никакого пожара в помине не было бы! В общем, так оно поначалу и было, вышка сияла. И Лу­нев на первых порах, как его назначили, каждый день при­езжал, ночевал часто. Я ему даже говорил: ты здесь не в буровиках ходишь, рабочие только расхолаживаются, если начальник вместо них трубы монтирует. Ты мастер, твое дело процесс наладить и контролировать, документа­цию вести, на совещаниях гвозди начальству забивать, дыни от него получать. Ну, вошел в курс, освоился. Сначала-то как было: «За грязь на буровом станке от работы отстраняю!» И точка. Да потом — свинарник и на стан­ке, и под станком, и вокруг. Все некогда было горючие отходы вычерпать. Вот, вычерпали себе за шиворот.

Сказано: жадность сгубила. Все гнали, спешили всех обставить, на первое место глаз положили. Метраж любой ценой. А это тебе не такси, кричать: «Шеф, любой та­риф!» Если сейчас к следователю, шила в мешке не утаишь. Они ж понимают, вышки сами не горят. Горит солярка, масло, обтирочные концы, а за ними уже сталь.

У нас горючих отходов под настилом было — Саудовская Аравия! Успокоились мы все, и Лунев, и я, да и парни. Особенно после этих премий — по управлению, республиканской.

О Луневе надо будет обязательно сказать, если дело до следствия дойдет. Мол, успехи бригады — от его руко­водства. Это Виктор, как пришел, предложил новую ме­тоду работы: высвободить для каждой смены двух-трех рабочих только на обслуживание. Готовить заранее фронт работ, монтировать запас свечей. Ну шума было! «Еще чего, на дядю работать! Перед начальством выслуживается, новшества изобретает. Обойдемся без рационализа­ций!» А потом раскушали, что почем. Что так сподручней и быстрей, можно бурить не три часа чистого вре­мени, а все восемь. Вот откуда наши проценты. Эго обя­зательно сказать, а то там с какой меркой могут подойти: по штатному расписанию. Бурмастеру — под завязку, бригадиру — поменьше, сменному мастеру — не донышке. Про учебу его, две сессии в году, в вездеходе и то зубрит. И обязательно про горком: его там членом гор­кома избрали, то пленум, то актив, конечно, загрузка побольше стала, может, и недосмотрел чего. Тут все зачтется, особенно эта общественная активность. И вообще с ходу заявить, мол, пожар — чистая случайность, неха­рактерная для такой бригады, как наша. Мы годовой план и октябре выполнили и вообще, наверное, первыми по управлению идем. Шли то есть. Надо будет уточнить у Сергеева, какие там виды.

До, все теперь от Сергеева зависит. Но вот как ещё Сергеев себя поведет? Если в управление брякнет... да ему оттуда так брякнут, что на пенсию вылетит досрочно, в честь годовщины! Пойдет, пойдет навстречу, больше ему идти некуда. Сказать: восстановим, дай время. Ну, помоги, чем можешь.

Шесть лет на буровых, а не припомню ни у кого похожего случая. Как, интересно, с бригадой поступают? Нет, коллективу никогда сильно не нагорит — нагорит руководству. Луневу нагорит.

Виктор в бригаде многое мог бы сделать, дай ему еще год-два времени. У него почему не все ладилось, не сумел пока бригаду перевернуть — возраст. Во-первых, он мо­ложе всех тут, кроме Чибиряева. Разве что Кораблев? Да, Кораблеву тоже двадцать три года. А как Виктору с тем же Кандауровым говорить, белой косточкой, если тому тридцать два? И потом, Лунев уже к готовой бригаде пришел, сам не комплектовал, его перевели с буровой Карнаухова. Вот бы к кому на совет завернуть — к Карнаухову. Горой Труда, тридцать лет бурит. Может, подкинуть идею Витьку? Нет, куда там заворачивать, полдня потеряем. Ух и осточертела эта езда — шесть ки­лометров в час. То ли дело было! — сторожевик стано­вится на корму, на пяточку, что твой глиссер, и прет по тридцать узлов в час, а ты стоишь, и гюйс аж на макушку завивает, и всего тебя насквозь пронизывает. Эх, в море­ходку не поступил тогда, одно это и жалко!

Да, возраст. На первых порах и меня царапало: мне двадцать восемь, ему тогда двадцать один был, и он мной руководит. Если разобраться, все в порядке. Дело он знает, кончил техникум, теперь университет добивает. А я так и остался с курсами — некогда все. Особенно как поставили бригадиром — совсем невпродых.

Виктор пробовал сколотить бригаду — сколотишь ее! С самого начала пришли разнокалиберные, каждый сам за себя. Эти трое — Кандауров, Вовка Орлов, Мотови­лов — с других бригад партии. Держались особняком. Мотовилов еще так-сяк, а те загордились, что дело знают. Все на психику нам давили: мне обещали, что буду не меньше сменного мастера, а ты меня — опять помбуром? Они в тех своих бригадах выдавали перевод за повыше­ние, а нам — за понижение. Остальные с Большой земли приехали, искатели жемчуга. Пока обучили их, года как не бывало. А стали понемногу вперед выбиваться, даже салажонок Лешенька Чибиряев себя кадровым счи­тает.

Хуже нет премий, если не вовремя. В нынешнем году вообще сплошная благодать, еще месяц не кончился, а каждый выручку подсчитывает, сколько чистыми на руки. Это мы с Виктором, да и руководство маху дали: мате­риальные стимулы, материальные стимулы! Они на эти стимулы верхом сели и ну погонять нас. «Володя, выйди вместо Кораблева». — «А что ты мне за это нарисуешь?»

Вот, нарисовали. Между собой грызня из-за пустяков, по мелочи, а нам приходится вахты так комплектовать, чтобы Алатарцев с Кандауровым или Орловым-старшим в одну не попали, того и гляди сцепятся. Была б моя воля да не будь этой текучки кадров, я бы из всей брига­ды двоих оставил — Алатарцева и Колю Орлова. Ну еще Мотовилова, раз уж мастер в нем так души не чает. остальных гнать к фениной маме. Эти хоть работают на совесть и не выпендриваются.

Не надо этого там говорить, в показаниях.

Зину предупредить, а то ведь ждать будет, дуреха. Вот еще тоже судьба — всю жизнь одна-одинешенька, что и парню несладко, а девчонке? Ждать ведь будет, дурочка этакая, слову верная, сказал «приеду» — сутками не уйдет никуда.

А так, если подумать не для следствия, а для себя, то ЧП не случайное. Заелись парни. За-е-лись! Даже в буквальном смысле. Я как-то посмотрел на складе заявки других бригад: макароны, щи в банках, сухари. У нас — колбаса, тушенка, паштеты, сигареты самые лучшие и это... вафли в шоколаде. Для шику, на десерт, чтоб поговорили, позавидовали нам. Кандауров раз на буровую в вечернем костюме пожаловал — граф Монте-Кристо! Рабо­чая гордость и рабочий форс. Заработали на рубль, загор­дились на червонец. Вот-вот, форсу много стало. Волосы поотпускали, усы, бороды — черт-те что, вокально-инстру­ментальный ансамбль или канадская сборная по хоккею, а не буровая бригада. Магнитофоны, транзисторы — пик­ник! Конечно, дело не в прическе, с волосами даже теплее. А вот слишком ровная жизнь, привычка к славе, почету, большим деньгам. Другие бригады поскромнее, хоть и успехи почти такие же.

Лишь бы дали восстановить... Как бы ошибок сейчас вгорячах не напороть. Витек-то вон какой потерянный сидит, тут мне надо глядеть в оба. Он в переделках не бывал, даром что меланхолик, а в пиковой ситуации такое может выкинуть! Хуже нет начинать серьезное дело, если не в форме. Сейчас надо чистую холодную голову, крепкие руки. Знаю-понимаю, а мобилизоваться, как пе­ред учениями бывало, не могу.

Ох и порадуется кто-то: луневская бригада, 15-я бу­ровая, выскочки, пижоны, подзалетели на повороте! А пар­ни сидят, молчат, наверно, тихой сапой сочиняют, в чем начальство пообвинять — случай уж больно подходящий. У нас побухтеть каждый любит, хлебом но корми. Мало мы своих парней знаем, мало! Что на уме? Как себя по­ведет? Я думал, Бирюков, нудило, под стол полезет от таких салютов — не полез. Не полез, а тушил, и все вре­мя рядом. Я даже страховал его, как бы не пыхнул. Они же не знают, как легко горит человек — фосфором...

Поселок неумолимо надвигался на них, и Заливако даже сбавил обороты, чтобы оттянуть неминуемую муку. Когда вдруг стихийно заговорили о восстановлении, так поверилось в него, так поверилось — будто уже половину сделали. А вот приближается грозная контора, и куда только испарилась приободрившая было надежда!

Вылезли, потоптались, поплясали, утрамбовывая и без того укатанный снег, словно озябли. Гуськом вошли в здание. В коридоре, перед обитой красным дермати­ном дверью начальника партии с табличкой «СЕР­ГЕЕВ Ю. В.», оробели. Одни засуетились, другие напряглись и скованно замерли.

«Эх, уходить надо было! — думал Владимир Орлов тоскливо. — Собирался же тогда, перед октябрьскими, на нефтеразработки... Теперь уйдешь, как же!»

«Вот здорово! Я попал в настоящую переделку, какие раз в сто лет бывают! Расскажи — не поверят!» — вос­торженно сияли глаза Чибиряева. У Алатарцева было уныло-кислое лицо, оно говорило: «Ну, сейчас нотаций на пятилетку вперед отпустят. Натощак, да не спамши — тошно слушать». «Второй срок дадут!» — отчаялся Мотовилов. А Заливако на всякий случай остался при трак­торе.

—      Держись, Виктор! — напутствовал Николай Орлов.

—      Один пойду! — мастер рванул полушубок с плеча. Да так, что рукава затрещали по швам.

—      Да не, ну как это... — воспротивился было Пост­нов, но Виктор твердо повторил: «Один!» — Тогда, Вить, стой на своем: на любые условия согласны, только по­моги...

Остальные кивали, поддакивали — подписывались под словами бригадира.

Войти было куда страшнее, чем кинуться в огонь. Малиновая табличка па двери гипнотизировала, как мас­лобак.

Лунев рывком распахнул дверь настежь, широко шаг­нул. Начальник партии, завидев его, начал медленно-медленно вставать из-за стола. У него было такое лицо, слов­но мастер держал в руках автомат. Сергеев вставал, опускал руку с очками, ронял бумаги — все как в замед­ленной съемке, а смотрел на Виктора будто еще поверх очков, на шее у него собрались коричневого цвета складки, и тут мастер услышал свой голос, хриплый, горький, далекий:

—      Юрий Васильевич,

у нас

сгорела

буровая.

Начальник партии стоял, мастер уже сидел и с удив­лением обжегся о взявшуюся откуда-то сигарету, которой у него, кажется, не было. Снова взглянул на Сергеева и увидел, что тот спокойно сидит в своем кресле, вроде и не вставал ему навстречу. Сидит и хладнокровно, спокой­но постукивает пальцами но стеклу на столе.

—      Как сгорела?

Лунев принялся рассказывать.

—      Почему не радировал?

—      Радиограмму многие могут увидеть... Юрий Ва­сильевич, мы решили без шума все восстановить. Сами. Только помогите...

Как это бывает в несчастных случаях, в пожар не ве­рилось даже после слов о нем. Не верилось обоим. Вик­тору почему-то настойчиво казалось: они просто вздумали разыграть начальника, как на первое апреля, и вот он го­ворит о придуманном пожаре, а Сергеев и верит и не ве­рит ему, и сейчас оба захохочут.

—      А почему, Виктор Иваныч, ты ко мне обращаешь­ся? У нас ведь и главный инженер есть.

«Пропал!» — мелькнуло в голове от такого оборота.

—      Как же ты без главного инженера думаешь вос­станавливать? — пояснил свою мысль начальник партии и постучал в стену, позвал Пилипенко. Если Сергеев, ста­рый северянин, сам из рабочих, даже сейчас не гнушав­шийся помочь буровику погрузить в тягач бочку с бензином, был хладнокровен всегда, то Владимир Пилипенко, 26-летннй молодой специалист с красным дипломом, ха­рактер имел взрывной, гибкий и настырный. Он вошел с видом человека, которого оторвали от большого и важного дела. Владимир Михайлович с первых дней поставил себя в партии так, чтобы его знания уважали. И прежде всего уважал их сам.

— Вот, Володя — Владимир Михайлович, тут у Лу­нина такое дело... Рассказывай, Виктор.

Сергеев все никак нс мог привыкнуть к именам-отчествам молодых сослуживцев. Но возрасту они годились ему в сыновья, особенно такие, как Пилипенко или Лу­нин Вот и проскакивало у него сначала имя, а потом, с паузой, присоединялось и отчество. Глядя на молодежь, Юрин Васильевич обычно думал; «Ну-ну, поглядим-поглядим, на что вы годны. Вырастили, выкормили, выучили. Изнежили, закормили, распустили, боимся деточек перетрудить». Сейчас к его обычному снисходительному присоединялось еще и неверие этим непро­фессионалам, непрактикам: «Да куда там ему восстано­вить — слова... Коркин бы восстановил, Карнаухов. Я бы восстановил. Мы воевали. Эту школу не заменить ничем. Мы знаем, как пересиливать себя, уговаривать простреленную ногу: ну, милая, ну еще шаг, еще! — они так не умеют. И не научиться им этому».

Мастер, в планы которого не входило посвящать в происшествие кого-нибудь, кроме начальника, с видимой неохотой начал рассказ но второму разу. Едва прозвучало слово «пожар», Пилипенко с видом человека, которому дальнейшее уже ясно, и тоном учительницы, которая ведь говорила, ведь предупреждала, сказал;

— Докладную пиши! Докладную!

- Да не кричи ты! — досадливо остановил Юрий Ва­сильевич. — И погоди с докладной. Дай досказать чело­веку.

Мастер досказал. Он еще и еще раз просил дать время, не хоронить заживо... Виктор чувствовал — началь­ник близок к решению, Сергеев из тех людей, которые не могут отказать, если их долго просят, им становится не­удобно перед просителем, и они уступают.

Потом все трое долго молчали.

—      Не знаю, что делать! — в упор выпалил Пилипен­ко. — Не! Зна! Ю! И знать не желаю! Перепились вы там все, что ли?! Под суд — и все разговоры!

—      Всякое со мной бывало, но такого! — расписался и Сергеев.

—      А у нас Божнов в гостях! — ахнул главный ин­женер.

Главный инженер геоуправления Божнов был чело­век крутой и требовательный, он никогда не грозился снять с работы, он просто снимал.

Сергеев попросил вошедшую машинистку никого к нему не пускать, и снова мастер приободрился, обнадежился: «Чапай думать будет». Но чувствовал: руководство как-то мнется из-за его присутствия. Видимо, на­чальнику партии нужно перемолвиться с глазу на глаз с Пилипенко. При всей своей внешности бегемота Вик­тор был довольно чувствителен на такие топкости.

—      Юрий Васильевич, — поднялся он. — Там ребята топчутся, со вчерашнего дня не ели. Пусть пообедают.

—      А пускай! — оживился Пилипенко. — Меньше вни­мания привлекать будут!

Тем временем бригада приглушенно переговаривалась меж собой.

—      Ну надо ж — унты прожег! — сокрушался Влади­мир Орлов, разглядывая обгоревшую сверху шерсть и кожу. — Такие унты классные у полярной авиации года два назад отхватил — сносу б не было!

—      Кричат... — осторожно и опасливо сказал Чибиряев, указывая на дверь.

—      Ничего, сынок, у Виктора вроде контакт с руковод­ством партии полный, — отвечал Постнов. — Он много сил на этот контакт положил. Может, сейчас пригодится.

Бригадир не добавил того, что ему не раз казалось: Лунев старается для себя одного, устанавливая этот «контакт», не на повышение ли рассчитывает?

— Надо было тебе с ним пойти, Эдик! — прямо, как всегда, заявил Мотовилов. — А то горели мы — ответ держит он.

— Не позвали, — отшутился Постнов. И серьезнее добавил:      Им с глазу на глаз нужно переговорить.

Не верится! Хоть убей, не верится! Ровно не у нас, не с нами — у соседей где-нибудь, — недоумевал Николай Орлов. — На всю жизнь запомню, как мы хохо­тали, Она догорает, тушить бесполезно, а мы стоим, ку­рим, руки трясутся — и хохочем! Прямо будто с ума посходили коллективно.

— А Виктор еще керосину туда, гори, говорит, ог­нем! поддержал Алатарцев. — Плакать надо — мы ржем.

— Ничего-ничего, наплачисся, — обещал Бирюков. — Еще слезами умоисся.

— Интересно, как отгульщики отнесутся? Вот уж кто ни в чем не грешен, везунки! — вспомнил Мотовилов об уехавших на базу за час до пожара Кандаурове и Ко­раблеве.

— У нас пожар, у них — банька с пивом.

— Будет сейчас банька! С березовыми голиками.

« Нет, этот пожар не вчера, не вчера начался! — продолжал свои думы Постнов. — Горючка в пене не дни копилась — месяцы. За первым местом погнались, все откладывали техобслуживание... И отстранять некого — как бы эти не ушли, чего доброго».

И еще бродила в нем неясная мысль, что хоть и невелика разница в их с Луневым окладах, а вот сейчас сказывается: Виктор там, а ты, Эдуард Петрович, тут, под дверью околачиваешься.

— Ну? Как? — единым вопросом встретила Лунева бригада.

— Ничего пока. Помалкивайте, может, и обойдется.

Только сейчас, выйдя из кабинета начальника, он ощу­тил, как резко пахнет в коридоре конторы дымом и ко­потью от одежды парней — на воздухе не было так замет­но. Он отправил бригаду в столовую.

—      Вот что, Лунев, — встретил его возвращение Сер­геев. — Докладную ты, друг ситцевый, напиши. Пиши-пиши, вот тебе бумага.

Успел все-таки Пилипенко убедить начальника!

—      Напишешь — положим ее от греха в сейф, пусть лежит. Целее будет.

Страхуется начальник. Никогда таким осторожным не был.

—      Даем тебе две недели. Восстанавливай как хо­чешь. Хоть ремонтников за свой счет нанимай. Не вос­становишь — достаю и отправляю в управление. Сам понимаешь, ты мне друг, но...

—      А если восстановлю?

—      Приедешь, мы бумажку аннулируем, и — кто ста­рое помянет... Ну, прикинем, сколько и чего тебе нужно.

Вскоре в кабинете собрались главные специалисты и двое буровых мастеров — Тучины и Веремеев. Говорили полдня, с суровым пониманием, с участием, и Лунев пе­рестал опасаться, что теперь уже шестерым, кроме брига­ды, известно о пожаре. Впрочем, Сергеев всем велел мол­чать. Смущало Виктора другое: докладную можно вынуть из сейфа и сегодня, и завтра, а не через условленные две недели.

Бригаду распустили по домам, а тех, кто жил в Мир­ном, расквартировали в бараке. Друг Лунева Анатолии Тучнин исчез ненадолго и от сострадания к погорельцу привез две бутылки спирта. Разговор за столом пошел спокойно и деловито: кто сколько может дать на бед­ность. Щедрее других оказался Тучнин:

—      У меня на прежней стоянке бурстанок лежит. Срок подошел — и списали. Но я тебе отвечаю — сальники и подшипники сменишь — гарантия на два года!

—      Со склада возьмешь гидрошланги, распределитель, контрольно-измерительные приборы, вот накладная, — как костяшку домино, припечатал накладную к столу Сергеев. Но все еще колебался и после этого широкого жеста.

—      Маслонасосы придется тебе искать в Мирном, сам знаешь, дефицит. Но я позвоню! Ребята сделают! — вно­сил свою долю и Пилипенко. Дальнейшее напоминало карточную игру: у Тучнина нашелся «лишний» электро­щит — Веремеев ответил на это генератором, а замести­тель Сергеева по АХЧ адыгеец Ситов перебил их козыри своими — щедро отпустил леса па обшивку балка и на­стил. На Лунева даже спирт не действовал из-за силь­ного потрясения. Не ощущал он и голода. Тряс друзьям руки, смахнул слезу, накатившуюся от их щедрости и участия, повторял: «Tie бросили! Не выдали!» — и готов был расцеловать каждого. До сих пор сомневавшийся на­чальник партии и тот утвердился, что надо молчать и спасать положение.

—      Володя — Владимир Михалыч, — сказал он Пили­пенко, — где у нас Бояшов-то? Поезжай к нему завтра и вези на буровую Коркина. И ни гугу. Вози, пока не надоест ему. Понял? Ты, Виктор, парней завтра с утра пошли к Тучнину, пусть станок везут. Сам на склад не суйся, пускай Постнов получает мелочевку. А поезжай в Мирный и выбивай там дефицит. Все чтоб воды в рот! — перебивал он себя же. — Поняли? Поняли?

Юрий Васильевич не морщился уже, когда слышал, что у кого-то из мастеров или специалистов есть в «за­начке» дефицитные детали. Простой и раньше, он стал за этим ночным столом еще проще, и видно было, что ему недалеко до пенсии, на которую хочется уйти по возмож­ности спокойно, без приключений. Он открылся:

—      Молчать не будем — погорим тем же синим пла­менем! Всех поснимают...

—      А за укрывательство не пересажают нас? — прямо при Викторе спросил Пилипенко. И ни у кого не было хмеля ни в одном глазу. Наверное, это был тот случай, когда алкоголь необходим как предохранитель. Сергеев продолжал советы: сняться с места пожара сразу же хоть на километр, а уйти в тайгу, выписать на складе метров сто наждачной бумаги...

—      Наждачки? — переспросил Лунев.

—      Ну трубы-то копченые, поди. И дураку ясно будет, что горели.

—      Стоп! — закричал Пилипенко. Через неделю на­ряды закрывать! Как мы его бригаду проведем? Невы­полнение мотивировать надо.

—      Поставить их на профилактический ремонт, — сразу предложил Тучнин.

—      У тебя загашник есть хоть какой? — спросил Сер­геев.

Наступила пауза. Раньше за задержку керна мастер сразу схлопотал бы выговор, да по простой. Набуренный керн — главное богатство бригады, его нельзя задержи­вать на буровой, иначе лаборатория не сможет точно определить, где, да какой глубине залегают полезные ис­копаемые. Но кое-кто задерживал, чтобы подстраховать­ся — мало ли, вдруг поломка или буран, только задел и выручит.

—      Есть, — ответил за мастера главный геолог Гараховский. Он присоединился к совету и столу последним и до сих пор молчал — мог предложить пострадавшему только использованные керновые ящики, Но именно Гараховский на днях делал замечание Луневу — у того скопился керн с проходки до полутора тысяч метров, два месячных плана.

Сергеев и бровью не повел, что у Лунева есть «за­гашник».

—      Завтра же, как управятся твои с комплектованием, пусть вывозят в кернохранилище. Машиной поможем, чтобы трактор не гонял зря. Закрывай наряды, но чтоб после восстановления месячный план нагнал, — распо­рядился Юрий Васильевич. — Как хочешь, а чтоб на­гнал.

Разошлись за полночь. В коридоре Гараховский напо­следок подошел к мастеру, спросил с участием:

—      Как погорел-то, Витя?

И мастер, уже в который раз за день, снова рассказал ему одному о цепочке сварщик — мастер — бригада.

—      А потянешь? — выслушав, спросил Гараховский.

—      Дали бы что наобещали...

—      Ты посмотри, Витя: все свезти — хорошо, если до­станешь, а то ведь тот же сальник и в такие дни попробуй найди! Свезти — раз, смонтировать — два, план этого месяца закрыть — три и новый еще дать, да не за ме­сяц, а за две недели, хорошо еще, если эти две недели останутся, когда отремонтируешь буровую... Добро, если Божнова от тебя отведут, а если не отведут?

У Гараховского всегда была витиеватая, с какими-то ему одному понятными отступлениями речь. Подвыпив­ший, вкрадчиво говоривший, с неприятной привычкой не смотреть на того, с кем ведет беседу, Гараховский пока­зался позднее подозрительным Виктору. Но в тот вечер ободренный помощью и участием мастер ответил ему с былой легкостью:

—      Я устаю, когда без дела стою!

И пошел спать.

—      Керн завтра буду ждать! — добавил вдогонку глав­ный геолог.

Лунев и правда на какое-то время почувствовал об­легчение, когда увидел, что все участники ночного «сове­щания'' стали не такими официальными, какими были дном. Они и днем сочувственно встретили его беду, но мастеру чудилось, что его осуждают про себя и даже боязливо, суеверно рады: «Не нас посетил господь!» Чур меня, чур! Еще он заметил днем на их лицах легкий ис­пуг: как бы не угодить с ним за компанию, заодно, и оттого сквозила чуть заметная неприязнь к нему, неудач­нику. Виктор даже принял сначала их неприязнь о т испуга за готовность судить его, не просто осуждать в душе или на словах, а судить судом официальных долж­ностных лиц. За столом эти подозрения и опасения раз­веялись, участие к нему проявилось уже не в словах, а на деле. Мастер увидел, как вслед за Тучниным и осталь­ные готовы снять с себя рубашку и отдать погорельцам.

«Во все времена русских людей объединяет несча­стье», — подумал он и запомнил эту мысль.

Виктор Лунев не спал и эту ночь. Задремывал впол­глаза, но снова вспыхивало пламя с жутким огненным шаром в нем, и он снова кидался тушить. Просыпался и вспоминал заново, как Бирюков нудил в темноте и плел им всем лапти, как замедленно вставал из-за стола Юрий Васильевич и как поспешно запирал сейф с докладной, и эти последние слова Гараховского. Куда только делась радость от готовности прийти к нему на помощь и Толика Тучнина, и Ситова, и даже буквоеда и умницы Пили­пенко...

Наутро у него были черно-карие круги под глазами. Путаные ночные мысли, все увеличивающийся страх пе­ред будущим днем привели мастера в отчаянное, реши­тельно-деятельное состояние, с каким поднимался русский солдат с последней гранатой на танки.

Лунев быстро разбудил бригаду, накормил завтраком за пять минут и распорядился, куда кому ехать. Тучнин забрал полбригады в свой вездеход, и, проводив машину взглядом, Виктор приободрился: есть одно дело! Осталь­ных рабочих он отправил за лесом к Ситову, бригадира — на склад партии за запчастями по накладной Сергеева.

Вскоре вернулся трактор с прицепом, загруженным вагонной рейкой и досками для обшивки буровой.

— Возвращайтесь, — сказал мастер Постнову. — При­берите там, снегом закидайте. Вышку перетащите на дру­гой берег ручья. Обе смены пусть начинают. Собери и тех, кто в отгулы вчера, позавчера то есть ушли. Узлы надо все перебрать. Расставишь — поезжай к Веремееву за генератором, он вчера обещал.

— Ив Москву, в Кремль, — усмехнулся Постнов.

— А я — в Мирный.

— Обойдется, — улыбнулся Постнов. — Ты бы и вздремнул, а то жидкий блеск в глазах.

— На том свете вздремнем.

— На медведя ты сейчас похож.

— А с твоими нервами воспитательницей в детсаде работать.

Виктор обнаружил, что он уже в состоянии шутить. Так они дружески распрощались и разъехались. Реше­ние Сергеева, успокаивающе загруженный прицеп подкрепили надежду бригады, и вместо прежней растерян­ности и подавленности, с какими они сюда приехали, ребята уезжали, лихо перешучиваясь, будто им только что премию выдали. «Запевай!» — скомандовал Лунев напоследок.

К обеду он был в Мирном.

* * *

По дороге на буровую Постнов и правда запел. Бессон­ная ночь после пожара, напряженное ожидание, решение Сергеева неожиданно настроили бригадира на лириче­ский лад, и он запел старинную:

В Кейптаунском порту

С пробоиной в борту

«Джанетта» починяла такелаж.

«А ведь по-моему сделал Лунев! — радовался он про себя. — Молчал-молчал, а так и сделал! Ну как, сухопут­ный бригадир, пригоден еще к морской службе или же ожирел? Да нет, видно, не совсем расслабился, если в критическую минуту могу «пасануть» идею, по которой действует все руководство партии».

— Ничего, ничего, парни! Еще как раскидаем-соберем вышку, еще всем носы поутираем! — восторженно вос­клицал Николай Орлов и искренне верил в свои слова.

— Пронесло! — ликовала бригада, на все лады об­суждая решение Сергеева.

По дороге заехали за Георгием Кораблевым Он спал. Разбудили, рассказали про пожар.

— Ладно, — сказал Кораблев. — Поехали.

И снова уснул, едва сел в трактор. Можно подумать, пожары в его жизни были так же часты, как снег или дождь.

—      Гена, у почты тормозни! — попросил Кандауров, спохватившись. Заливако съездил за Кандауровым еще утром. Отбив телеграмму невесте и снова забравшись в трактор, Дмитрий спросил Постнова:

—      Эдик, а из чего восстанавливать? Из пепла? Пти­ца Феникс?

—      С бору по сосенке. Вот, отоварились уже.

—      Интересно, это товарищ Сергеев так распорядился или же самодеятельность?

—      А что?

—      Да если самодеятельность, то труды ваши насмар­ку. Завтра же какой-нибудь народный мститель, доброжелатель-с, доложит куда надо.

—      Товарищ, — буркнул Постнов.

Когда Заливако приехал за мной, я не поверил. Он был похож на сумасшедшего: глаза красные, узкие, дико бле­стящие, говорит путано и на месте пляшет. Не поверил, а потом, честно сказать, обрадовался. Может, Лунев и родился в сорочке, да, по-видимому, износилась она уже, а новой судьба не припасла. Я сразу понял, что за такие приключения этому лапотнику головы не сносить. Чуть было не заявил Генке спросонья: никуда я не поеду. У меня законные выходные после вахты, я на вашем по­жаре не был, и как вы там горели, не знаю. Может, Кандауров пьян вдребезги, и это его личное дело. Но вовре­мя догадался, что такие переделки раз в жизни бывают, нельзя случая упускать. Да и Заливако говорит, что Сер­геев уже дал указание восстанавливать без шума, о по­жаре помалкивать, собрать всю бригаду.

Тогда оборот другой, погоди, переоденусь.

Генка на мой халат и туфли домашние глаза пялит, потом стал импортные журналы разглядывать, ему в ди­ковину, не оторвется. Спрашивает, откуда у тебя такое? Я ему еще «Чешское фото» подбросил и сигаретой «Марл­боро» угостил, мелочи, отвечаю, брат в торгпредстве рабо­тает, снабжает.

Пока одевался, все обдумал. Мое положение — самое выгодное. Ничего не видел, ничего не слышал. Смену за­кончил, уехал на базу, отдыхал. О пожаре ничего сказать не могу. А по первому зову, по распоряжению товарища Сергеева сразу же прибыл на буровую — восстанавли­вать.

Да, видно, горели знатно — в тракторе не продохнуть, гарью разит, жженой пластмассой — они и не чувствуют. Посочувствовал, поахал, порасспрашивал, как дело было, точно: нашему разночинцу головы не сносить. И Постнов, я он уже далеко-далеко, где кочуют туманы. Значит, ру­ководство бригады будет меняться. Сплошные вакансии, и никакого выбора кадров. Значит, товарищ Сергеев уже личные дела шерстит, замену ищет. Пусть ищет!

Если объективно, неплохой он парень, Лунев. Не за­рывается, место свое знает, работы усовершенствовал. Но есть на свете закономерность, которую нельзя игнорировать. Поколения идут одно за другим и в той же последовательности должны размещаться в обществе. А если начнется путаница, если старший в подчинении у младшего, а умный у дурака, то успевай тушить по­жары. Так что я, может быть, в бригадиры его к себе взял бы. Тут дело в принципе, и одном только принципе. Что у меня, что у бурмистра заработок примерно один, только разными силами дается.

Меня многие спрашивают: почему бы тебе не устроить­ся где-нибудь па культурную работу, почему в буровиках ходишь? Не понимают товарищи закономерности... Я ведь и в Москве жил, и хорошо понял, что нынче котируются как раз те, кто прошел хорошую школу там, в рабочем коллективе. С такой записью в трудовой книжке перед тобой любые двери откроются — надо лишь уметь подать себя. Наработаешь багаж, тогда и в столице будешь че­ловек, а не сошка. Ну и к тому же денежка. Где еще такие деньги заработаешь?

Мы псковские, лыком шитые, сидим тут в тайге... А личное дело давно в Министерстве геологии, в комиссии по набору специалистов для работы за рубежом. Годика три поработать в развивающейся стране — чем не зять товарищу Окуневу? Бог мой, Верочка!..

— Гена, у почты тормозни!

Вовремя спохватился. Верочка — человек эмоциональ­ный, еще бог весть что в голову возьмет. Надо телеграмм­ку — производственная необходимость и далее — везде люблю-люблю. Ничего, товарищ ей объяснит, конец года, план... Вот Лунева на свадьбу пригласить — он навер­няка начальника геоуправления Окунева за столом ни видывал. Пора мне свое холостяцкое положение за­крывать, а то ничего, кроме усталости, от этих роман­тичных сибирячек. Свадьба подождет, тут расклад покерный, если не джокер, то, как минимум, «цвет» на руках.

А мастера — на хлеб намазать и скушать сандвичем.

Выла уже полночь, когда Лунев открыл своим ключом дверь квартиры. Жена не спала, стояла в это время " кухоньке. Она собралась крикнуть и, чтобы не закричать, укусила полотенце. Потом Люба беззвучно заплакала, кинулась к нему, начала расстегивать полушубок.

—      Где? Где тебя? — трагическим шепотом частила она и все ощупывала его. — Кто?

Виктор остолбенел от такого приема. И догадался: лицо! Остался не на людях, расслабился, вот и сдал сразу.

— Дурочка, — ответил он, видя, что жена ищет кровь. Разделся. Прошел в кухню. Закурил и сел у окна. Оконное стекло отсвечивало черным зеркалом. Глядел в пол, молчал. Губы одеревенели, даже сигареты не чувствовал. Люба с поминутной оглядкой на него ставила на стол могучий провиант: соленые огурцы, рыбу, огром­ный кусок вареного мяса, без которого муж любой обед не считал едой.

—      Спи, — сказал Виктор глухо, как Бирюков, и увидел себя в черном зеркале. Белая-белая лепешка лица. Провалившиеся глаза. Страшно выступающий нос меж двух глубоких боковых морщин, которых вчера не было. Было отчего испугаться Любе.

— Спи-спи, — ласковее проговорил он и пошел умыться. Долго мочил лицо, не отнимая пригоршней. Но, встретившись со своим отражением в настоящем зеркале, отпрянул. Окно не соврало: лицо было бело-зеленым, веки фиолетовыми, белки — кровавые... Люба послушно ушла из кухни, но вернулась с остатками водки в бутылке:

— Выпьешь?

Виктор отодвинул водку. Бутылка качнулась и чуть не упала. Люба гордилась каждым его отказом, не раз говорила гостям, друзьям и родственникам, кто ее Витюшенька не пьет, во всяком случае, пьяным ни разу за три года семейной жизни не бывал. Теперь она не знала, куда деть эту бутылку, вертела в руках, поставила на холодильник, убрала в шкаф.

Ему хотелось побыть одному. Надо так ей и сказать, подумал он, но не сказал, говорить было трудно, даже губы разлепить. Как при морозе в 55 градусов. Виктор сидел, деревенел, потом разулся и, мягко ступая в белых шерстяных носках, прошел в их единственную комнату. Лег на тахту, лежал с открытыми глазами, думал — луч­ше всего думалось дома, — заново перебирал все проис­шедшее за последние двое суток. И вдруг понял: в разговоре за выпивкой обсуждали одно и то же — как лучше за­мести следы и обмануть... «Кого обмануть? Жену? Управ­ление? Нет, — тут же прыгнула мысль. — Не жену. Го­сударство!»

Странно, ох как странно оборачивается дело: он про­молчал, не радировал, бригада и начальство будут мол­чать, ему помогают выйти сухим из воды, и все не так, как он представлял по дороге на базу. Разве так спешат на выручку, делят беду пополам? Помощь их похожа на откуп, да-да, откупиться от его беды, чтоб не попасть в свою. Тот же Пилипенко полетит, какой же ты инженер главный, если у тебя буровая сгорела? Вместо коллекти­визма получается круговая порука. Вот как шиворот-на­выворот, вот как... А что, если?.. Взять да пойти к про­курору и сразу, без этой суеты, признаться? Так и так: сгорел. Судите. Меня одного, я недоглядел.

— Ну и что? — возражал он себе. — И отдадут под суд. Как пить дать, отдадут. Лет пять припаяют. Тысячи немалые, подвергал опасности жизнь рабочих. Там не по­смотрят, что молодой, что член горкома, что премия всерос­сийская. Посадят — и привет горячий! Пиши мне письма мелким почерком.

Так что же — я полезнее живой или мертвый? Что лучше: восстановить и работать или осудить и списать за государственный счет?

Виктор ворочался с боку на бок и, чтоб удостоверить­ся в реальности происходящего, црошептывал каждую мысль:

— Они боятся. Боятся и страхуются. Если что — сра­зу пойдут на попятную — и вот она, докладная! И гори ты один. За нарушение ПТБ, за халатность, умолчание, убытки. Почему не радировал, спросят... Да чего там? И их понять можно. Вон какую ответственность взяли на себя. А вина-то моя... Да и Сергеев небось раньше меня сообразил, что тому же государству выгоднее, если лил восстановим буровую. Но по закону...

Мысли переключались на другой лад: конечно, парни не выдадут. Никакого навара выдавать. Случись утечка — на одном Луневе дело не замкнется.

До сих пор он все время находился на людях —.пе­ред бригадой, начальством партии, перед снабженцами Мирного, и не мог ни минуты побыть с самим собой, осмыслить происшествие наедине. Он и сейчас был не в состоянии охватить все последствия пожара, все возмож­ные варианты своей судьбы и судьбы буровой. Ему бы действовать, действовать безостановочно две недели под­ряд, продолжать тушить свой пожар. Но вот вынужден­ная остановка, и мастера трясет из-за этого холостого бега на месте, а день, один день из четырнадцати отпу­щенных, уже прошел! А еще был страх. Лунев давно за­был это детское чувство, это ощущение перед дракой, пе­ред самым первым ударом. Гигантских размеров тело и неизбывное здоровье кому угодно внушали уважение к нему, жизнь была добра, а он счастливчик, вот почему лишь сейчас обнаружил, что драки бывают и нешколь­ные. Страшило не случившееся той ночью, а будущее — предчувствием чего-то неизбежного и тяжелого, как если бы ему сказали, что завтра произойдет новый пожар, да такой, что уж конец!

—      Что случилось? — участливо спросила жена и обняла его за шею. Виктор еле удержался, чтобы не ски­нуть ее руку: раздражало и участие, и голос, каким говорят с ребенком, и рука, все было фальшиво и не к месту.

После родов жена очень изменилась — растолстела так, будто его стройную девочку Любаню подменили ка­кой-то дородной тетей. Она вся ушла в заботы об Иринке, от мужа отдалилась. И хотя главным словом для нее по-прежнему была «работа», в чем состояла эта его работа, Люба не задумывалась.

Он сдержался, потихоньку снял ее руку и даже от­ветил:

—      Авария.

Это неточное слово, которое искажало происшествие и ничего не говорило о неизбежном и неопределенном завт­ра, бесило его. И больше всего страшила вот эта неоп­ределенность: дадут ли восстановить? Успеет ли? Кроме того, Виктор уличил себя — ведь сейчас перед женой он подыгрывает своему горю, преувеличивает свои чувства, как это бывает при чьей-нибудь смерти.

Он резко поднялся.

—      Куда?

—      К Пашке.

—      Не ходи-и-и.

Люба не знала, почему говорит так протяжно, по-бабьи, как жены, не пускающие своих мужей в драку, она думала, не пустить его сейчас — ее женин долг.

—      Надо.

—      Поздно уже, завтра сходишь.

—      Поздно будет, когда посадят.

Тут она заплакала, и за эти дурные бабьи слезы хоте­лось не обругать и не одернуть ее, а ударить. Виктор вы­скочил из квартиры, одеваясь на ходу.

На улице он наконец вздохнул полной грудью, в голове посвежело. Заметил, что сверху опускается понемно­гу обычный при морозе в 40—45 градусов густой якут­ский туман. Значит, мороз усилился. Все было против мастера. «Хряпнет полсотни, работать нельзя!» — злил­ся он.

Луневу нужно было действовать, действовать немед­ля, сильно, размашисто, быстро — иначе, он чувствовал, перегреется, перегорит. Бездеятельность душила. Виктор понимал: незачем поднимать Павла среди ночи, но это было действие, маленькое, пусть ложное, а действие, и крупно вышагивал по полутемному городу без огней в окнах. Он кинулся к своему брату инстинктивно, не столь­ко за помощью, сколько затем, чтобы поделиться тя­жестью.

Павел Сидельников (братья носили фамилии разных отцов) жил неподалеку, в таком же доме на сваях, на две квартиры, в пяти минутах ходу от Луневых. Дойдя, Вик­тор пожалел, что путь уже пройден и нет впереди два­дцати километров с полной выкладкой за плечами.

Павел не спал, хотя уже лег, и вышел к нему па кухню.

— Ты чего? — спросил он вместо приветствия. И усмехнулся: — Ночевать?

Старший на три года, он в отличие от младшего брата был сух и худ, хотя кость имел тоже широкую. На пер­вый взгляд они казались ровесниками, но, приглядевшись, можно было заметить, что Павел выглядит не старше, а старее: лицо нездорового цвета, под глазами скапливают­ся морщинки, и кожа сделалась похожей на сухую плен­ку, пергамент, тронь — порвется. Волосы мысом выхо­дили ко лбу — на Севере, как известно, седеют и лысеют быстро. Если до двадцати лет разница в возрасте выхо­дила обычно в пользу старшего брата и Виктор прислу­шивался к нему как к отцу, то после двадцати преимуще­ства оказались на стороне младшего. В отношениях брать­ев появилось полное равенство. Одно тревожило Виктора: Павел начал запивать, крепко, и маленькие дозы уже совсем не брали его. Пьяный, он походил на своего отца, первого мужа матери, с которым она развелась как раз из-за этого, и младший брат тревожился за старшего.

—      Выпьешь? — спросил Павел и не огорчился отка­зом. Приход брата и без того был для него поводом. — Тогда я...

Он перекинулся назад, махнул рюмку. Виктор сел за кухонный стол и рассказал все как есть, не прерываясь. Они курили сигарету за сигаретой. Вышла жена Павла Галина, приготовила чаю и снова ушла, видя, что раз­говор трезвый, деловой и серьезный. Она не скрывала своей симпатии к Виктору, считала, что младший брат вырос куда лучше старшего, но Любашу недолюбливала и за глаза называла недотепой и курицей. Между братья­ми, несмотря на холодок меж их женами, взаимопонима­ние было полное. Их часто ставили в пример родным, но недружным братьям. Трудно было поверить, что это дети не одного, очень хорошего отца. Глядя на них, любой по­завидовал бы их умению горой стоять друг за друга. Как это часто бывает, выбор Павла повлиял на выбор и Вик­тора, и их сестры Ольги — они тоже пошли служит гео­логии. Олюшка еще училась в техникуме, по писала, что ждет не дождется, когда наконец все трое снова окажутся рядом.

— Да-a, влип ты! — задумчиво сказал Павел. — А втихаря, этсам, без начальства не мог восстановить?

— Хуже вышло бы. Ездил бы, побирался по партиям, кто-нибудь да стукнул бы: мол, погорелец Лунев-то. Тогда совсем сливай воду.

— Верно, начальство любит, чтоб докладывались.

— Они поговорили о бригаде, запчастях, о том, как Вик­тор думает восстанавливать буровую.

— Может, тебе еще что из дефицита нужно? Я бы, может, на шахте достал.

— Я дам тогда знать.

— Только не звони.

— Я своего парня пришлю. Так надежнее. Был бы верующим — свечку бы поставил, чтоб ни одна душа не вякнула.

— Слышь, может, мне отгулы взять? Недели на две как раз наскребется. Помог бы смонтировать.

— Нет, Паш, ты сразу на себя внимание обратишь. Расспросы начнутся: чего приехал? Ты лучше отсюда мне пособи. С Кузьмичом надо дружбу завести, пони­маешь?

— Это в управлении, что ли? Замначальника у Окунева?

— Он. Если дым сюда дойдет, то сначала до него. А ты с ним уже по петухам. Сам знаешь, в любом законе есть верхний предел, а есть нижний. Глядишь, Кузь­мич — раз! — и по нижнему проведет. Но гляди не про­говорись раньше времени. Ни о чем не проси, просто дер­жи с ним контакт. Просто в друзьях, и точка. Понял?

— Это запросто! — оживился Павел. — Ты все, что надо, говори, мы тут с Галкой провернем. Денег не надо?

— Деньги есть. Но держи наготове: мало ли, скажут, за свой счет оплати.

— Парни у тебя там надежные? Нс трепанут?

— Надежные вроде.

— А начальство?

— Ну, начальство... Правда, пока мы, значит, совет держали, главинж спрашивает: не посажают нас за укрывательство?

— Видишь! — Павел даже поперхнулся, налил рюм­ку и снова махнул ее, откинувшись корпусом. — Ви­дишь! А ты говоришь. Трусит!

—      Но он же при нас, не заглазно.

—      Подумал при всех, а в одиночку, этсам, своя шку­ра дороже покажется. Пойдет и заложит.

—      Паш, ну что я могу сделать? Я ж подчиненный.

—      Умный подчиненный своим начальником руководит. Начальство, оно как дите малое, куда поведешь, туда и пойдет. Надо уметь вести.

—      Ну, тут я пас. Мне теперь или на ремонте тор­чать, или на следствии.

—      Не накаркай. Кроме него, никто там не возникал?

Виктор заново вспоминал и пересказывал ночной раз­говор. Павла насторожил и главный геолог.

—      Слушай, а чего он к тебе прискипался с этим кер­ном? Ему что, больше других надо?

— Да он, Паш, и раньше говорил... Ему ведь в ката­лог заносить, шлиховое промывание делать.

—      В общем, так. Сейчас спать! Хочешь — у нас ло­жись. А завтра в бригаду. Одно помни: успеешь упра­виться, там хоть трава не расти, уже никто не докажет, было — не было? Не успеешь — сгоришь. Середки тут нет. Парней держи. Вообще всех, кто знает, надо в такую узду взять, чтоб комар и тот не пискнул. Нет, слушай, я отгулы возьму, и вместе поедем. Мы там за неделю с тобой, этсам, так надраим...

—      Вдвоем одну гайку не завертишь. Ты здесь нуж­нее. Ты у меня теперь как огнетушитель.

—      Марш спать, а то коньки откинешь!

Ночевать Виктор отправился домой: нигде, кроме сво­ей постели, не мог спать нормально.

Он проспал пять часов, съел четырехкилограммовый ужин вместо завтрака, напился вволю долгожданной воды и снова ринулся тушить свой непотухающий пожар.

Возвращения Лунева никто но заметил, и он в недо­умении остановился возле машины, глядя на своих ре­бят. Бригада работала яростно, молча, без указаний, без пререканий. Бурмастер не узнавал ее. Он не раз убеж­дался, что его парни способны на все, и во время редких авралов любовался их работой и даже пошучивал, что штурмовщина все-таки нужна — хорошо встряхивает, бодрит кровь. Но то, что он увидел сейчас, было непере­даваемо. Эти распаренные, азартные, искаженные напря­жением лица. Эти блестящие, какие-то помолодевшие глаза. Хоть на лицах не было улыбок, виднелась особая сумасшедшинка радости.

Не теряя больше ни секунды, мастер влетел и балок — там сидел Постнов и колдовал над электроаппарату­рой, — сбросил скафандр тулупа, на свитер и меховую теплушку надел брезентовую робу. И пошел па буровую, как на окоп.

Первым делом он принялся за подарок Тучнина. Толик не подвел: станок был вполне годный. Оставалось его перебрать, отшабрить, сменить подработанные под­шипники и сальники. Наконец-то руки, казалось, онемев­шие от вынужденного простоя, получили долгожданную нагрузку. Рабочие молча потеснились, дали ему место рядом, и работа пошла еще скорее и жарче. Виктор по­нял причину их необыкновенной активности: ко времени его приезда на место уже были бурстанок и электрощит, приборы и гидравлика в комплекте, за генератором уехал Заливако. Буровую перевезли подальше от грешного места, и никаких угольных «протекторов» или жуткой окалины не оставалось в помине. Хоть на этот раз планы полностью совпали с действительностью! И ребята, еще позавчера утром растерянные и подавленные, теперь по­верили в успех ремонта. А значит, и в него, Виктора Лу­нева, поверили. Мастеру передалось их состояние, когда он разворачивал новенькие запчасти и вытирал с них со­лидол: И папиросная бумажка на амперметре или масля­ная пленочка на шестерне убеждали в возможности побе­ды гораздо лучше всяких слов, они были вещественны и обещали в скором времени превратиться в буровую.

Сегодня бригада так же стихийно и так же решительно — любой ценой! — была готова спасти вышку, себя, своего бурмастера, как и в ночь пожара.

Лунев работал с неистовством, не замечая мороза, времени, голода, выражения лиц, не видел даже, кто рядом с ним. Рядом была бригада, а кто из бригады подал ему ключ или расконтрил гайку, было совсем не важно. Мастера охватило счастливое забытье, ведь каждый демонтированный узел — шаг к спасению. А работать Лунев умел! Бывало, он вместо объяснений брался за работу сам — это было гораздо проще, чем объяснять.

Команду «На обед!» Эдуард Постнов повторил трижды.

— Да не заходись ты так! — бригадир ласково обхватил Виктора за плечи — такое было не в духе Эдуарда. Мастер и сам понимал, что нужно пообедать, осмотреться, но за «последней» операцией следовала еще «последняя», и оторваться было физически невозможно.

На лице Постнова впервые за два года, сколько они работали вместе, не было его обычной ухмылочки, которая не покидала его даже во время пожара.

— Что это вас всех сегодня прямо не остановишь? — улыбнулся бригадир. Он уже пообедал и теперь смачно, с аппетитом закуривал. Губы его были ярко-алыми от еды.

— Не могу. Сам хочу остановиться и не могу!

— Гайки вертеть и мы можем, — опять осклабился Постнов, серьезность мелькнула и пропала. — Ты лучше включай мозговой центр.

— А что такое?

— Премия.

— Премия?! — Луневу показалось, что он ослышался. Постнов пояснил свою мысль:

— Сейчас, в нашей ситуации, нельзя привлекать к себе лишнего внимания. А это запросто может случиться, если автоматически сработает годовая выработка бригады. Декабрь, итоги года... Возьмут да и присудят первое место. У нас ведь как бывает, левая рука не знает, что делает правая. Понаедут — комиссия по соревнованию, управленцы, журналисты, а мы тут угольки разгребаем, — говорил Постнов и опять иронизировал: — Скажите, за счет чего вам удалось добиться таких результатов? — И другим, застенчивым девичьим голоском отвечал: — За счет пожара, происшедшего по нашей вине.

Виктор поразился нелепой на первый взгляд дальновидности Эдика. Они всегда неплохо понимали друг друга в работе, мастер и бригадир, советовались, и не было случая, чтобы их мнения разошлись. Но сейчас мысли Лунева не шли дальше разобранного бурстанка, а Постнов по-шахматному мыслил на несколько ходов вперед.

— Связаться бы с Сергеевым, предупредить. Сейчас нам премия — то же самое, что собственноручное заявление прокурору, — подытожил Эдуард.

— Да, восемь тысяч у нас действительно набурено. Но парней... Их бы поддержать сейчас, а тут — как серпом. Может, подождем?

— Гляди сам. Хай оно идет как идет, да только помни, какое число нынче.

На душе у Лунева снова стало неуютно, запчасти в сборе уже не радовали. Керн еще надо вывозить, а когда? И где взять для этого лишние рабочие руки? О премии этой злосчастной не забыть, а то и в самом деле присудят... премию строгого режима. Декабрьские наряды закрывать, а как их закрывать? Сергеев так и не дал ясного ответа — не то имеющимся керном, но то ставить бригаду в документах на техобслуживание.

— Ладно. Хорошо, что станок раскидали, — сказал Виктор. И не мог понять, чудится ему или на самом деле Постнов как будто прячется за этот свой доклад: доложил и в сторону, я предупредил по инстанции, а ты принимай решение, на то ты и мастер.

Но снова вышла из балка бригада — парни шли неровной свободной цепью, медленно и тяжеловесно, решительно и твердо. Еще не слежавшийся, неутоптанный па новом месте снег разлетался под их ногами белыми дымками. Сидевший около буровой Лунев увидел, что они готовы, если понадобится, хоть тайгу к чертовой матери снести, но буровая будет стоять, будет!

Они взялись за дело, и Виктор заметил, что парни слегка подначивают, подзаводят друг друга, их серьезная работа идет вовсе не угрюмо, а с шуткой, с лихой бравадой, а эвот как мы можем, знай наших! И удивительно бережно, внимательно до ласковости бригада относилась к Сынку — Лешеньке Чибиряеву или недавно переболевшему воспалением легких Саше Мотовилову — гнали их в балок перекурить, отогреться, хотя неделю назад за такой дополнительный перекур могли бы высмеять.

Ему запомнилась чья-то, он не заметил, чья именно, фраза:

— Ну наконец-то настоящая работа!

Все это вместе был пожар, все тот же пожар, это он поменял полюсы их активности, от страха — на радость избавления от страха.

Я думал, кто-нибудь сдрейфит, нет, так и рвались в огонь, да Виктор загородил вход, не пускал никого. Я сначала ему воду подавал, песок, а потом полез наверх и давай сверху орудовать. Крышу ломал, снег туда валил. Чуть не свалился, одной ногой уже в балке — в огне был... Сверху хорошо было видно всех, я удивлялся — тут такое дело, не по сторонам бы смотреть, но видел. Никогда еще так не работали, и все другими стали, новыми. По-моему, каждый впервые стал самим собой, потому что о себе не думал. Одно жалко, что они, наши ребята, редко такими бывают.

В общем-то, недружная у нас бригада, не знаю почему. Думал-думал, а не пойму. Может, потому, что каждый больше о себе думает, чем о других. Но это не ответ, тут опять надо разбираться, а почему — о себе?

Кто меня поразил, так это Постнов. По-моему, он единственный из всей бригады остался на пожаре таким, какой он всегда. Хохмочки свои не бросил. На базе, пока начальство решало, как быть, каждый из нас в струну был натянут. Ну как выйдет сейчас Сергеев и скомандует: «Шагом марш в прокуратуру, строем!»? А Постнов пошучивает, пуговицы пришивает, спокойный-спокойный. Не спокойствие это, а равнодушие. Не верю я, что мужественные люди такие вот бесчувственные в пиковые моменты. Эдик, по-моему, уже зачерствел настолько, что ничем его не пробьешь, хоть ребенок у него на глазах погибнет. Я сначала думал, он нам настроение поднимает — нет, ничего подобного. И вообще правильно Мотовилов сказал, сваривали без Лунева, а Лунев в одиночку полдня ответ держит, разве это по совести?

Наше счастье, что мастер в тот день приехал, без него такое могло быть! С Виктором как-то спокойнее, приедет — и будто погода теплее стала. Не знаю, почему некоторые мастера не понимают? Его понять очень даже просто, он добряк. Может, это смешно, но это так. Он днем и ночью о бригаде думает. Неделю может на буровую не приезжать, а столько сделает за эту неделю для бригады! Квартиры пробивает, инструмент, запчасти — мы лучше всех бригад снабжаемся! И не его обязанности, а ни разу такого не было, чтобы машина за вахтой задержалась. Мелочь, а всегда поинтересуется: обедали? Никогда натощак не работали. Не знаю, как это точнее сказать, но он ко всем, кто даже этого не заслуживает, по-доброму относится. Сам-то вон какой Илья Муромец, а понимает, что каждый таким сильным или выносливым быть не может, вот он с этим пониманием и заботится, чтобы сыты были, отдохнули хорошо, на оплату не обижались.

Это после его прихода мы стали работать по-новому. И зарплата сразу подскочила. Тут Виктор умело подходит. Видит, к примеру, что не ладится у меня сегодня работа, он никогда рублем не накажет, а предупредит, что закрывает наряд по высшей отметке. Если совесть есть, любой дальше будет вкалывать в самом деле по высшей, это как аванс.

И это после его прихода мы стали выписывать продуктов больше всех и самых качественных. Виктор говорит, нам северные, морозные и за удаленность платят не для того, чтобы на желудке экономить.

Мне иногда за него обидно делается: уж сколько добра ребятам сделал, а все-то они его действия неправильно понимают, какой-то другой смысл усматривают. Может, тут сказывается то, что он моложе многих, завидуют ему, что ли, раздражает их это... Не знаю. Но все наизнанку вывернут. Когда предложил по-новому работать, как чужие, ей-богу! Что, для сменщика стараться? Но ведь сменщик тоже наш. Каждый из бригады — сменщик! А Лунев не о начальстве — о них, дурачках, думал, раз половина смены уходит на обслуживание бурильщика. Одну свечу опустить — 35 операций надо сделать! Может, хоть теперь поймут, какой он на самом деле, Лунев.

Не знаю, как другие, а я после пожара могу Виктора представить в самой немыслимой ситуации. На Даманском, да он сразу героем станет! Никто и подумать не мог, вообразить, что такое случится, и раз Лунев и мы вместе с ним так решительно и четко действовали, хоть и врасплох, значит, у каждого за душой такие силы! Вот бы только не пропадали они зря, на мелочи.

А Постнов все-таки злой, язвительный, обсмеет так, что только держись! Нельзя так. Дело он знает хорошо, нас многому научил, он и Виктора многому научил, но добрее надо к людям относиться. Они полжизни на работе проводят, и не надо им эту половину своими насмешками отравлять. Хоть и виду не покажут, что обиделись, а задевает глубоко.

Сильно боялся я за запчасти. Тут и в обычное время за любую шпонку дяде поклонись, а при ЧП и подавно. Я-то знаю, сколько раз с поручениями Лунева ездил. Но, кажется, скомплектовались! Уж Володька позлорадствовал бы, если бы сейчас сидели, издали бы то одного, то другого. Он вообще так: чем для всех хуже, тем для него лучше.

Странно у нас с ним получилось. Когда он мне написал, чтобы я бросал свой леспромхоз, сюда ехал, я думал, ну и заживем мы теперь! А получилось, что незнакомая бригада стала... роднее, что ли, чем брат. Не все, конечно, но все-таки. Алатарцев, Мотовилов, Лунев, Лешенька Чибиряев — такие парни! Вовка, по-моему, на Бирюкова стал похож, и очень сильно изменился за те пять лет, что мы порознь жили. Я над этим много думал, думал, может, жена на него так повлияла, может, просто постарел, люди ведь после тридцати сильно меняются. Нет, другое. Главное — деньги. Деньги его переменили. Он ничего теперь, кроме заработка, не видит. Ему на ремонте работать — нож острый. Недаром все про премию и повременку бригадира спрашивает — он же на машину копит и на кооперативную квартиру. Уже записался на кооператив в Крыму, как заработает, так уедет отсюда. Это бы еще ничего, да слишком Вовка кичится всем этим — будущей машиной, квартирой, гарнитурами, так рассказывает кому угодно, что слушать противно, но он считает, мне противно оттого, что у самого за душой ничего, кроме мотоцикла и чемодана. Что завидую. А чему тут завидовать?

Север, я думаю, человека не только морозами, комарьем и работой испытывает. Еще — деньгами, спиртом, зимовкой, и эти испытания, пожалуй, посложнее.

Не знаю, может, я и виноват перед ним в чем-нибудь, но он со мной неправильно обошелся. И совсем меня не понимает. Как Лунева не понимает, так и меня точно. Все шиворот-навыворот перевернет. Я сначала, как приехал, у него жил. Что ни сделаю — все не так, советами своими меня извел, у чужих и то лучше жить, никто в душу не лезет. Доброту свою каждый день в нос сует, добродетель. Ну я пожил-пожил, да и ушел в общежитие. И опять Виктор! Никогда не думал, что Лунев такой внимательный — заметил, что мы с Вовкой поссорились, хоть я и не рассказывал, и развел нас в разные смены. Он тактичный, Лунев, с расспросами не лезет.

Я с зарплаты как-то матери купил платок, сгущенки, апельсинов, мелочей всяких и послал как бы от нас двоих. А ему сказать об этом просто некогда было. Мать Вовке письмо пишет, не знала, что я уже в общежитии. Мол, Володя, спасибо за подарки, платок очень красивый и теплый... Он решил, что я над ним издеваюсь, намекаю, будто о матери не заботится. Совсем врозь пошли.

Да, лишь бы ребята держались, как на пожаре. Когда на базу ехали, все трухнули и в один голос: проси, мастер, чтобы ремонт разрешили. А когда разрешили — тогда и поняли, какая адская мука этот ремонт.

Виктор из такой породы — не отступит ни перед чем. Ему, по-моему, чем труднее, тем интереснее и сил больше становится, а от спокойной стационарной жизни только толстеет. Но и по нему видно, какими нервами дается это восстановление.

Впоследствии два первых дня ремонта буровой показались Виктору Луневу самыми счастливыми в жизни. Да и третий начался с хорошей вести. Мастер оторвался от сборки станка, вышел на радиосвязь и узнал, что к ним на участок выехал Анатолий Тучнин. «Вот друг так друг! — потеплело на душе у Виктора. — Мало того, что последнее отдал за так, за спасибо, да еще и сам поехал помогать!»

Через час Анатолий Тучнин вылез из вездехода. Он не был ни черен, ни тучен, что давало бы основание искать корень фамилии в слове «туча». Наоборот, был рус, голубоглаз и носил бороду. Борода росла клиновидная, густая и ровная и, пожалуй, указывала на старинное, очень русское происхождение фамилии.

— К нам, Витек, Гараховский вездеход прислал за керном, — улыбался Анатолий. — Вот я и удумал, дай-ка смотаюсь на денек.

Предлог был застенчивый, видно, не хотел Тучнин лишний раз напоминать о происшествии.

— Здорово! Чего это он к вам? Он же ко мне обещал прислать.

— Перепутал, наверно.

— Ничего себе, перепутал! А Сергеев с меня штаны снимет: керн нужно срочно вывезти. Он ведь ничего не забывает, ты же знаешь.

Сергеев действительно обладал феноменальной памятью и все свои указания контролировал с потрясающей точностью и въедливостью.

— Ничего, вторым рейсом и твой керн отправим.

— А ты? — спросил мастер.

— Пособлю вам, чего там, — отвечал тот смущенно, и Виктор не удержался, обнял Тучнина, прижался щекой к его бороде:

— Ну, дружище!.. Есть еще люди на белом свете! Дай только выкарабкаться — Лунев в долгу не останется!

— Похудал ты, — заметил Толик, когда они оба оправились от смущения, какое почему-то вызывают добрые слова и поступки.

— Как не похудать — есть не могу, спать не могу... Хорошо хоть парни взялись — так взялись, слу-у- ушай!

— Это понятно, — поддержал Тучнин. — Я иной раз, если вижу, что закисать начинают, сам стараюсь найти повод для такого, понял, напряжения, чтоб они прочувствовали. Ведь когда тужно, тогда и дружно. Я ехал — уверен был, что у тебя тут сейчас не ходят, а вальс танцуют, и только на «вы» и с «пожалуйста»!

— Лишь бы успеть. Лишь бы все собрать... Самое главное — чтобы все молчали. Кстати, в твоей бригаде, когда станок забирали, как, трепа не было?

— Опомнись, Витюха: он же на прежней стоянке лежал.

— Да, верно!

— И вообще, будь спок: в моей бригаде — ё-ё!

Было в голосе и осанке друга при всем сочувствии и искренном желании помочь то неуловимое, но несомненное превосходство, какое почувствовал мастер еще на ночном совете в Маччобе: «Не меня!» Толик говорил — и непроизвольно, безотчетно радовался, что где-где, а в его бригаде порядок полный с планом, с запчастями, с коллективом, и авторитета не занимать. Не оттого ли так щедр оказался, что, помогая другому, лучше видишь свое благополучие? И не потому ли нередко человек, получивший помощь, готов скорее отомстить, чем отблагодарить за нее?

«Пожар на долгие годы унес репутацию самого молодого, самого передового, самого-самого... — с горечью думал Лунев. — Тот же Сергеев, трухнув из-за ЧП, будет наперед трижды креститься и плеваться, прежде чем выговорит фамилию «Лунев». Из-за одного этого опускаются руки: что толку реабилитироваться, если все равно эта история прилипнет банным листом к личному делу?»

Однако Тучнин был одного калибра с Виктором и, как Лунев, наиболее натурален в одном — в работе. Виктор быстро позабыл обидные мысли, едва взялись в четыре руки монтировать пусковую установку. Он всегда был отходчив, к тому же работа поглощала, втягивала в свою ускоряющую воронку. Время летело, становилось легче на душе, светлели мысли.

Вечерело. Снег посерел, будто через реостат убавили освещения. Сосны почернели и утончились, и снова начал сгущаться рассеянный днем туман. Заливако завел трактор, чтобы светить фарами и дать ток фонарям. Наскоро поужинав, бригада в полном составе продолжала переборку оборудования в такой спешке, как если бы приближался невиданный ураган или потоп, от которого спасти их могла только буровая. В работе прекрасно понимали друг друга без слов — это мир вещей, где место каждой было раз и навсегда определено, необыкновенная точность и порядок, какими славен мир техники, переводили рабочих в новое состояние духа, придавали успокоительную уверенность.

Успокоенный и ободренный присутствием друга мастер настолько ушел в работу, что не сразу заметил постороннего человека, стоявшего рядом. То ли чей-то оклик, то ли потребность закурить вывели Виктора из Лунатической сосредоточенности, и он прямо-таки вздрогнул, увидев фигуру незнакомца в полувечерних-полуночных сумерках.

Мастер внутренне сжался. Опять замелькал в мозгу Огненный шар: «Отсидка... Отсидка...»

— Это я, Стрельников, — сделал шаг приезжий. — Здравствуйте.

— Привет, — буркнул мастер и вытер проступивший пот со лба. — Нечего у нас варить.

— Перед ним стоял тот самый сварщик, из-за которого разгорелся сыр-бор.

— Ты уже сварил... кашу! — добавил он и сделался неприступно суровым.

— Я, я все понял, я отпуск взял... в общем, разрешите — буду с вами. Хоть в лагерь, а вместе, раз виноват.

— В шею, — процедил мастер. — К фениной маме.

— Но ведь я от вас уехал — все было в порядке.

— В порядке? А ветошь за бортом пены тлела — ты глядел? Ты место сварки охладил? Носом тычут в такие штучки! Под суд! «В поря-а-а-а-дке»!

Он вдоволь отвел душу, найдя виноватого в их несчастье, хотя сам сомневался, была ли вообще какая-то вина сварщика, такого ответственного и добросовестного, если он берет отпуск, чтобы помочь им в восстановлении.

— Ну, оставайся, — смягчился Виктор. — Все лишняя пара рук. Что с тобой поделаешь, раз приехал.

— Да я не приехал — пришел...

— Как? Пешком?!

— От этих слов у Лунева даже спазмой сдавило горло — есть ведь такие души! — пешком топал пятнадцать километров к ним вину свою искупать! Да по такому морозу!

Но снова обдало страхом, зашлось сердце, качнулась земля под ногами:

— Стоп. Стоп, голубчик! А ТЫ ОТКУДА ПРО ПОЖАР ЗНАЕШЬ? А?

Его появление на буровой озпачало крах. Значит, о пожаре знают не только участники совещания..,

Сварщик замялся.

Как ни хладнокровен был Юрий Васильевич Сергеев, все эти дни он не мог найти себе места. Но этого никто не замечал. Лицо в угластых глубоких морщинах, похожих на трещины, под бровями запрятанные всегда внимательные глаза, казалось, хранили невозмутимое спокойствие. Единственная внешняя перемена, появившаяся в эти дни, заключалась в том, что начальник партии стал медленнее ходить и тщательнее разбирать бумаги, но и она тоже не выдавала его необыкновенного волнения.

— Что у Лунева? — в конце каждой оперативки спрашивал он Пилипенко дежурным голосом.

— Все то же, — обычно отвечал Владимир Михайлович и иногда добавлял: — Особых новостей нет.

Однажды поздним вечером, не в силах больше молчать, ждать в одиночку хоть дурных, хоть добрых вестей, Сергеев зашел в кабинет главинжа. Пилипенко с первых дней взял за правило уходить со службы позже начальника. Юрий Васильевич поинтересовался для видимости всякими и без того хорошо ему известными делами, и признался:

— Вот, понимаешь, Володя... Как будто на наших глазах человека задавило... машиной, что ли. Смотрим, потом обливаемся, а ничего не сделать.

Пилипенко несколько оторопел от таких сантиментов, он-то напускал на себя сергеевскую непробиваемость, молчаливость и суровость, считая, что Юрий Васильевич истинно таков. И с сочувствием к растревоженному старику сказал:

— Ничего! Пусть расхлебывает! Сам виноват!

— Да знаю, что виноват. Не легче от этого.

— Нас под такой удар подставил!

— Может, Володя, можно ему еще как-то... помочь?

— Да какая еще помощь! И так помогли — во!

Юрий Васильевич, хотя и делал поправку на крикливость Пилипенко, стал прислушиваться к его словам все внимательнее и внимательнее. Он и соглашался с главинжем — да, виноват Лунев, да, всех под удар подставил, да, помогли ему изрядно, здорово помогли... И вообще — мальчишка! За такое головотяпство — только б выкарабкался! — я ему сам так задам!.. Но одновременно с этим Сергееву почудилось в голосе Володи Михайловича то ли равнодушие, то ли даже злорадство. А уж против этого Юрий Васильевич категорически и активно восстал:

— Как это «пусть расхлебывает»? Да если хочешь знать, товарищ молодой специалист, нашей с тобой вины в том пожаре — столько же, сколько луневской! Ты когда у него на буровой был? Полтора года назад. Ты когда к нему инспекцию посылал? А? Я сколько раз говорил: сам не можешь — пошли опытного мастера, бригадира — пусть посмотрит, посоветует, отчет напишет. Хвалиться молодыми лауреатами умеем, а вот помогать — не научились...

Сергеев понимал, что преувеличивает вину руководства партии, но остановиться не мог. И все выплеснулось на голову Пилипенко — напряженное ожидание вестей с 15-й буровой, жалость к Луневу и злость на него.

Пилипенко, который старался угадать настроение и ход мыслей начальника партии, был немало ошеломлен такой атакой. И проницательностью Сергеева.

Дело в том, что в глубине души был Владимир Михайлович неравнодушен к бурмастеру Луневу. Да, Лунев его подчиненный. Но подчинение это носило довольно символический характер. Буровой мастер фактически имел большую власть, больший вес, чем главный инженер — он нес персональную ответственность за буровую, за бригаду, за план... Бурмастер напрямую выходил на начальника партии, с которым и решал все вопросы, а голос главного инженера был для него скорее совещательным и инструктивным. Хотя формально он был начальством, но все мастера только делали вид, что это так.

Но самое существенное, наверное, заключалось в том, что при успехе бригады никто и не вспоминал о главном инженере. Сводки, рапорты, газеты называли имена бурмастера и бригадира — другие оставались за кадром. Пилипенко с горечью начал осознавать свою вторичностъ. Если добавить к этому, что Владимир был на три года старше Лунева и считал это заметной разницей в возрасте, что Виктор только должен получить диплом, а зарабатывал и сейчас иногда больше Пилипенко, то станет понятно, почему отношение главного инженера к этому бурмастеру было непростым. Владимира Михайловича не устраивало их полное равенство, а тем более превосходство подчиненного и младшего по возрасту, превосходство в чем бы то ни было.

Сергеев заметил, что к другим мастерам Пилипенко относится спокойнее, чем к своему сверстнику, и недоумевал: неужели потому, что они почти ровесники? Ревность Пилипенко к должности Сергеев разгадал, когда тот дал указание всем мастерам и бригадирам «выходить на Сергеева только через меня».

— Не торопись, Володя, — сказал тогда с улыбкой начальник партии, — еще успеешь расширить свою компетенцию.

В этот вечер Сергеева переполняли разноречивые чувства, и невозможно было сдерживать их все в одиноком молчании. Он резко выговорил Пилипенко за равнодушие к чужой беде, за ревнивое отношение к Луневу, злорадство... Главному инженеру ничего не оставалось, как круто изменить курс.

— Да я же за него переживаю не знаю как! Юрий Васильевич, может, съездить к нему? На месте помочь?

Сергеев, не видя сопротивления, мгновенно остыл.

— Нечего сейчас ехать. Только от дела оторвем. Мы ведь с помощью не умеем ездить, все больше с разносом. Раньше надо было ехать, раньше, Владимир Михалыч!

— А не поедем — подумает, бросили, забыли...

— Ох и гибкие вы все! И где только научились! — Юрий Васильевич не поверил такой заботе о Луневе.

Начальнику партии вскоре стало совестно, что он взял с мастера докладную о пожаре. Если б не напористость главного инженера и не растерянность самого Сергеева, вряд ли он стал бы настаивать на докладной. И в то же время Сергеев понимал, что, довелись держать ответ перед управлением, перед Окуневым, эта бумага хоть частично отведет удар от руководства партии.

— Ну и методы у тебя! — вспомнил он теперь. — «Докладную пиши! В сейф!»

Пилипенко начал оправдываться, говорить о служебном долге, который выше дружеских отношений...

— Да если б они были, твои дружеские! — печально заметил начальник партии.

— А что мне теперь, целовать его, что ли! — закричал в ответ главинж, уже уставший от своей гибкости. Ему сделалось обидно: этот увалень проворонил буровую, так теперь носятся с ним...

А Сергеев засел в своем кабинете и с тоской думал. Он переживал эту историю так, как если бы она случилась с его сыном, и это о нем, о сыне, теперь судили. Судили справедливо, но до боли в солнечном сплетении жалко его, дурачка, как же это ты так не уберегся! Но уж если оправдается — держись, сынку, от отца тебе мало не будет!

При этом Сергеев совсем не думал о себе. А сыновей у него не было, были только две дочери...

Сварщик замялся.

— Кто сказал? Ну! Язык отнялся?! — наступал на него мастер.

— Что такое? — подошел Тучнин.

— Да вот доброволец выискался... пожарник.

— А никакого пожара не было, — спокойно отвечал Тучнин, будто дело происходило на его участке. — Профилактический ремонт, ТО-2.

— Нет, пусть он скажет, откуда он это взял! — настаивал мастер.

— Откуда ты это взял? — Тучнин перевел сварщику слова Лунева. — Кто сказал?

— Жена, — отвечал Стрельников, заметно струхнув.

— Жене?..

— Соседка... Да не спросил я. Мы, того, перепугались здорово. Ей так и сказали: мол, он варил, уехал, а там пожар, и посадят.

— И пятнадцатую буровую назвали? И участок?

— Да-а. Луневскую.

— Поди-ка в балок, отогрейся и выспись, — спокойна сказал Стрельникову Тучнин. — А завтра поможешь.

Виктора больно задевали спокойствие и уверенность друга; как человек, испытавший сильный удар, Лунев был сейчас повышенно восприимчив — окружающие лишь понимают его состояние, но сами не чувствуют такой же боли.

— Я не только варить, я... — обрадовался сварщик.

— И смотри, зимой больше так не ходи. Ходок! А то будет еще один «подснежник».

Весной из-под снега выходили иногда почернелые фио- лгтовые трупы тех, кто сбился с пути, замерз в буран, — таких называли «подснежниками».

— Когда он ушел, оба мастера не шевельнулись — стояли, глядя то ему вслед, то друг на друга.

— Н-да, — сплюнул в сердцах Тучнин. — Задачка! С неизвестным количеством неизвестных!

— Кто-то течь дал. Я как чуял, — у Лунева не оставалось никаких сил, никаких чувств, даже усталости и той уже не было, а только одна отупелая перенапряженная мысль: кто? Кто там, в Маччобе, кличет ему беду, радуется чужому несчастью? Кто так точно знает адрес буровой, что даже жены его не забыли и не перепутали?

— Допустим, сварщик кем-то послан... Нет, полный абсурд! Если Лунева хотят засыпать и повсюду болтают о пожаре, то не предупреждать же об этом!

Тучнин, похоже, думал об этом же, но иначе.

— Вот что, — сказал он после долгого раздумья. — Давай-ка, Витек, тряханем твоих хлопчиков. Не верится мне, что наши итээровцы могли проболтаться. Они в твоей истории сами того... рыльце в пушку.

— Мои тем более не могли, — уверен был мастер.

— Это на первый взгляд. Потому как сами — погорельцы. Но если ты кому-то насолил, лучшего способа тебе отомстить — не придумаешь. Они ведь понимают, что целую бригаду никто никогда не осудит. Значит, они в безопасности, а тебя подставить — в самый раз!

— Но когда ж они?..

— Вы на базе сколько торчали? Сутки. Ночевали порознь. А у десяти человек...

К ним подошел Кораблев, остановился и молчал, как будто забыл, зачем шел. Виктор внимательно посмотрел на него, спросил, не перегрелся ли? Гоша глупо помялся, пошел назад, но вспомнил:

— Ты посмотришь, или устанавливать будем?

— Завтра посмотрим и установим, — ответил мастер спокойно, как говорил неделю и две назад. — А пока шабашьте. А то и вправду перегреетесь.

— Ay десяти человек, я хотел сказать, десять языков и сто пятьдесят знакомых, — закончил Тучнин.

Виктор убеждал, что рабочие говорить о пожаре не могли, но в голосе уже слышны были колебания, сомнения в бригаде. Будь Анатолий меньше знаком мастеру или убеждай он на нерве, Виктор только уверился бы в правоте своих слов. Но Тучнин возражал уверенно-спокойно, словно сам слышал, да щадит, не говорит всего. И мастер, у которого уже столько настроений сменили ДРУГ друга за один день, засомневался всерьез. От множества противоречивых подозрений, к которым трудно было подобрать сколько-нибудь убедительные факты, Луневу делалось тяжко, холодно, тошно на душе.

— Уж лучше б вы оба не приезжали! — сорвалось в сердцах у мастера, настолько тревожными были все эти неясные догадки.

— Не дымись, не дымись, старина. Подумай. С ребятами потолкуй.

— Толкуй — не толкуй, какая разница, если там знают?

— Огромная. Одно дело, если знают только в Маччобе. Это мы погасим. Обойдем по домам кого надо, потолкуем и погасим в два счета.

— Знаешь, Толь, честно сказать, мне уже так обрыдла вся эта передряга, что поеду я завтра к прокурору и выложу все как есть.

— И глупо, — Тучнина не проняли бы даже слезы, появись они на лице Лунева. — Ты сейчас в трансе, я понимаю. Поэтому слушай меня. Слушай и думай. Завтра ты потолкуешь с парнями поодиночке. Как почуешь утечку, так в балок его и прижми к стенке капитально.

— Да кого прижимать-то? — сопротивлялся Виктор.

— Кого? У тебя вся бригада была в сборе к моменту пожара?

— Ну, не вся. Двое в отгулах были, Кандауров и этот вот.!, кто подходил... — Виктор не сразу вспомнил фамилию. — Кораблев.

— Ну так вот, субчик-голубчик, слушай меня внимательно. Они на пожаре не присутствовали, случись суд, они даже не свидетели, а тем более по участники...

Лунев понял, куда клонит Тучнин. Коль им терять нечего, они-то в первую очередь и могли его подставить где угодно. Они — правые, а он и остальные — виноватые. Виктор вспомнил к тому же, что отправил тракториста за ящиками прямо с базы, и «правых» уже трое. В правоте Тучнина, логичности его подозрений убеждало и то, что Заливако в то утро даже не вошел в контору, при тракторе остался...

— Что ты об этой троице знаешь, выкладывай! — наседал Тучнин.

— Ну что я знаю? Заливако — это тракторист, работает хорошо, никаких конфликтов не было. Летом, правда, развелся, жена его с другой застукала. Так мы с Эдиком приплачивали ему на алименты — то полставки, то премию накинем. Свой в доску. Кандауров, я как-то тебе рассказывал, — красавец, любимец женщин. Ну с этим у меня заусенцы были. Он все на место сменного мастера метил, я уж Сергееву сказал было о нем, а Сергеев говорит: подумай, тот ли человек. Я тогда Алатарцева поставил сменным. И вообще хотел показать, что кичливых у нас не любят. О Кораблеве ничего сказать не могу. Как все. И работает, как все. Молчун такой, что пять слов в неделю.

— Негусто, — укоризненно помотал бородой Тучнин. — Плохо ты своих парней знаешь. Вот говорят, что твой этот Кандауров начальнику управления Окуневу в зятья набивается. На дочке его жениться собрался. Хоть это тебе известно?

— Не-эт, — оторопел Виктор. И начал оправдываться: — Да когда тут знать? Два года работаю с ними, вычти сессии...

— Подарю тебе учебник психологии. Вот с этой троицы и начинай. Остальных можно пока не трогать. Те за твоя пошли в огонь, пойдут и в воду. Начинай тут; а я с утра еду на базу к жене этого...

— Стрельникова, — автоматически подсказал мастер.

— Этого субчика Стрелы-шкова, от нее — к тому, кто ей сказал, и так —- по всей цепочке. С двух концов пойдем, понял!¹ Я не я, если завтра же не будем знать, у. кого там язык длинный. Если итээровцы мы с Сергеевым разберемся. Если кто из твоих — тут прищучим. Но выяснить надо, чтобы остановить, — это раз, и узнать, к чему готовиться, — два! К комиссии, которая нагрянет завтра, это одно дело. А если... -— Тучнин не набрался духу закончить страшные предположения. — Главное, гони изо всех сил! Правильно сегодня сделал, что бригаду в ночь не поставил. Они уже забывают, зачем шли и как их зовут. Дай отдохнуть, а завтра загрузи на всю катушку. Надо, чтоб не через две недели — через неделю сияла твоя вытечка как новый пятак с монетного двора.

— Да не успеть же, — раздраженно, одновременно и протестуя внутренне, и соглашаясь, отвечал мастер. Отчего-то заныли зубы, слабо, но продолжительно, так, что захотелось сейчас же натереть их чесноком.

— Должен успеть! Надо! — внушал Тучнин. — А нет — я свою бригаду снимаю — и к тебе!

Анатолий уже явно перегибал палку, слишком усердствовал в стремлении помочь, и тем меньше верилось в это стремление.

— Кончай! — Лунев начинал злиться. — Мои тут и то друг друга толкают, вся бригада в сборе, за одним шлангом втроем идут — твоих еще не хватало.

Тучнин на секунду омрачился, но тут же снова взялся за свои внушения:

— Ты ж представь: дошло дело до суда, а ты все восстановил!

— Не агитируй. Я сам кого хоть сагитирую. Ремонт до конца доведу. И нечего копаться, кто да что сказал, — если я в эти разговоры встряну, не выпутаться и через месяц. Ремонт стоять будет. А закончим — я его сам с-под земли достану и... — мастер намотал что-то воображаемое, как веревку, на локоть и кулак.. :

—  Одно, Виктор, я хочу, чтоб ты понял: тот пожар вы. потушили. А сейчас в Маччобе, а может, и в Мирном занимается другой пожар. Да пострашнее! Вот где тушить надо.

«Ты у меня как огнетушитель теперь!» — вспомнились мастеру его же собственные слова, сказанные брату. Да, тот пожар пострашнее.

— Ладно, Толик, — вымучил Лунев. — Поезжай, что ли, завтра. А я уж тут... начну как-нибудь.

Он снова поморщился — из балка послышалась частушка Мотовилова:

Я любила тебя, гад,

Четыре года в аккурат,

А ты всего два месяца

И то хотел повеситься!

— Вот это любовь! — обратил внимание Тучнин. — Эк его донимает-то! Ты гляди, парни, похоже, переутомились.

— Да, похоже. Начали борзовато, а сейчас пар спустили.

Собравшись пообедать — а он обедал всегда последним, — Лунев остановился в тамбуре перед дверью балка, оттирал руки снегом, как это делают, отыскивая потерянную мысль. И услышал негромкий и безразличный голос, похоже, Кандаурова:

— Не, парни, вы как хотите, а я буду подаваться отседа. Дело наше горелое, ловить нечего. Может, Вовке и нравится гнуть хрип за так, а я уж сыт по горло.

— Чем он тебе не угодил? Наряды закрывал — будь здоров. Вот, оборудование пробил...

Это Алатарцев. «Наряды закрывал» — значит, о нем, бурмастере.

— Наряды! Ты дальше получки и мыслить разучился.

«Кто же это? Неужели Мотовилов? Голос горький и четкий».

— Научи.

— И научу! Сварщик-то пришел — он откуда про пожар знает? А? Ну то-то. Значит, смысла восстанавливать — никакого. И вообще, пускай не пожар — что-нибудь другое у нас все равно случилось бы. Потому как он — пацан. А вы и слова сказать не можете...

Виктор тер и тер красно-черные пальцы и, как уже бывало с ним когда-то, порывался шагнуть, не слушать больше, войти, да нога не подчинялись. Он стоял, слушал и ругал себя за то, что подловато так вот, под дверью-то.

—  Не знаю, уж как вы тут горели — дело ваше. А я в отгуле был.

— Брось ты, Димка, на отгул кивать...

Все-таки Кандауров. Красавец писаный, лыжи натирает.

— Не брошу. Пацан, он и есть пацан. Заимел мотоцикл, будет гонять до тех пор, пока цилиндр не пережжет, поршень не заклинит. Не подсказали ему, что масло менять надо.

Мастер напрягал слух, но дальше шло неразборчивое бормотанье, понятное лишь слушателям в балке.

— Не бур-мастер, а дур-мастер! — услышал он потом. Захохотали.

Если бы не этот смех, он окликнул, бы их. Уже и шутка была наготове насчет мосла. Но то, что бригада может в такую тяжкую для него, если уж не для всех них минуту, смеяться над ним за глаза, — было выше его сил и понимания!

Виктор молча и угрюмо вошел.

— А вот и бурмистр! — с фальшивинкой весело встретил его Заливако. Так встречают, чтобы предупредить остальных о появлении того, о ком говорят. — Простыло уж все...

Мастер нашел взглядом Дмитрия Кандаурова, тот сидел на лавке спиной к столу, локти на коленях и устало курил. Он обернулся на слова Заливако, смутился при взгляде мастера, но равнодушно отвернулся снова. Неожиданно для себя — Виктор не мог определить, что сейчас лучше, гнев или шутка, — он улыбнулся:

— Ну, парни, если так и дальше пойдет...

Мастер сделал паузу, и несколько голосов вразнобой продолжали за него:

— То не остановят.

— Не догонят.

— Тару готовь — премии ссыпать. Месторождение найдем завтра.

Лунев помолчал, улыбнулся еще раз, пододвинул миску с борщом, договорил:

— То крышка всем.

И начал есть. Он рассчитывал на эффект, но эффект вышел совсем другой. Посидели молча. Закурили. Кашевар Заливако бряцал порожней посудой, составлял миски одна в одну, этажеркой. А потом пообедавшие встали и просто начали один за другим выходить из балка.

— Пуж-жаешь, — как сидел спиной к столу, так и остался сидеть Дмитрий.

— Пошли, — ткнул его в плечо и мотнул головой Владимир Орлов, как единомышленника пригласил.

— Чуток отсижусь.

Остались трое: Мотовилов, Кандауров и Бирюков.

— Слушай, — сдерживаясь, начал мастер. — Если что не по тебе, говори, не тяни кота...

— Все. Надоело мне, понимаешь?

— Ну и времечко ты нашел! — покрутил головой мастер, еще стараясь отыскать в голосе шутливые нотки. — Знаешь, Дима, у нас тут пожар был...

— А из-за кого пожар? Из-за меня? Я в отгуле был! Я пиво пил! Вы тут спалили, вы и восстанавливайте!

Дмитрий встал, дважды затянулся сигаретой напоследок — на морозе не покуришь — и пошел из балка. В дверях задержался, отрубил, стоя вполоборота:

— Вот так уже накопилось за два года! Восстановим — уйду!

И хлопнул дверью. Дьявольски красивый парень, ресницы, как зубья расчески, каждая в отдельности, глаза цыганские, голос музыкальный.

— Обойдется, — старался успокоить его Мотовилов.

— Да я понимаю: все на взводе. Охота была работать на общественных началах! Но что ж ты, сукин сын, в спину бьешь? Нашел времечко нервы мотать! А ты чего тут подголосником? — напустился Виктор па Бирюкова.

— А нициво. Сизу, пью цяй, студят, выхозу, — сострил вдруг Бирюков. — Снимают станы, бьют, — добавил он, доверительно обращаясь к Мотовилову. И продолжал действительно допивать чай. — Просто ты, Витюша, хвост не подымай сильно. Ты теперь мастер-то нулевой.

Слушать распетушившегося Бирюкова Виктору было но меньшей мере странно: раньше у того всегда была какая-то плаксивая интонация, о чем бы он ни говорил, хоть о бабах, ни одного восклицательного знака в голосе, а сейчас — нате! — острит... Бирюков вечно как-то мелко копошился, обирался, что-то развязывал, завязывал, перебирал, перекладывал, то разматывал шарф, то заматывал, и даже смотреть на это было утомительно, не говоря уже о том, что его самого эти суетные старушечьи движенца должны были обессиливать.

— Бирюков?! Ты... Ты меня снимал? Чего вы все поокрысились?

Луневу сделалось необыкновенно обидно: носишься как угорелый, стараешься — не угодил. Чем, спрашивается? «Я ведь сам больше остальных вкалываю, сначала с себя, потом с них спрашиваю! Ишь какой нашелся — вы спалили!..»

Вгорячах он не мог понять перемены в настроении бригады. Начали жарко, прямо какая-то одержимость, спать не прогонишь, а теперь устали, разуверились, руки у них опускаются. Исключительное, потрясающее, как всякое стихийное бедствие, кончилось. Прошел и первый, самый сильный страх. Осталось одно — будничное, прозаическое — немереная работа, причем не та работа, какая прежде вызывала рвение и зависть других бригад. Нет, тягостная, выматывающая работа проигравшего, аутсайдера — наверстывать упущенное.

Бирюков, подражая Кандаурову, как подражают люди неумные и не искушенные в бытовом актерстве, встал, дошел до двери, остановился и с порога сказал:

— Зевало-то прикрой. Власти у тебя никакой теперь. Захотим — дадим, а нет — и так обойдешься.

Виктор задохнулся. Он хотел крикнуть этому маломерке, что такие, как он, только и ждут, когда Лунев споткнется, вот тогда они чувствуют себя людьми, вот тогда у них праздник!.. Слова толпились во рту, и из-за давки ни одно не могло проскочить первым.

Мотовилов тоже собрался уходить. Трудно было понять по его конопатому лицу, что у него на уме. «Спокойно-спокойно, — останавливал, удерживал себя мастер. — Парни просто на взводе. Перетряслись все, а теперь реакция». Он догадывался, что за этим всплеском недовольства кроется неверие в благополучный исход. Устали, засомневались, охладели. Аврал кончился: какой смысл авралить, если все равно не успеть, если и так уж все знают, что вышка сгорела!

Саша, всегда добрый к нему, исполнительный и безотказный, поддержал:

— Перебесятся, не думай. Это они но на тебя — на пожар. Ну а некоторые торопятся, решили, что твоя песенка спета.

— Да кто ж начал, Бирюков, падло?

— Само занялось. Тут рази угодишь? Договорился с начальством ага, рука руку моет. Не договорился — на что ж ты годен?

Мотовилов поправил пояс штанов, шапку, словно собирался пуститься в пляс, и за порогом частушечным голосом, как надрывно голосистая баба, завел:

— Моя милка-шевелилка!..

Виктор зажмурился и потряс головой, словно со сна: бригаду будто подменили. Он долго сидел в одиночестве, силился разобраться. Один уходить собрался, другой грозит... Или он, бурмастер, показал свою слабость? Где, в чем? Почему это они вдруг гоголями ходят, будто он единолично виноват в пожаре? Ведь сами же виноватыми были, сами заговорили: проси Сергеева! Не верят, что успеем, что гроза прошла. Недаром сварщика помянули... Но смеяться за глаза! Дурмастер! Да другой на его месте сидел бы на базе, мол, запчасти выбивает, и в ус не дул, а бригада вкалывала да еще переживала, не устроит ли разнос, как приедет? И так стало обидно и тошно, что хоть беги в тайгу.

— Но ведь как работают! — самому себе реабилитировал он ребят. Вспомнил, как, не щадя рук, без рукавиц работал Лешенька Чибиряев. На запястьях, на тыльных сторонах ладоней фиолетово сжались у него язвочки ожогов от кипящего масла. Лешенька не замечал их, и руки то царапало проводом, то жалил снег. Что заставляло его так работать? Разве страх? Страх может деморализовать, а заставить — нет, никого.

Слышно стало, как снаружи покрикивал Эдик:

— Над-дай! Над-дай!

По звукам, неясным для другого уха, мастер определил, что бригада перетаскивает бурстанок поближе к вышке.

— Подшипник-то не впрессовали! — услышал он, выйдя из балка. Над соснами в белесой мгле пятикопеечной монетой контурно показалось солнце. И снова затянулось молочайным, соком. «А ведь я, — спохватился Лунев,— собирался что-то.,.».

Он даже не испугался, когда вспомнил, что ходил в балок обедать и, кажется, пообедал. Пообедал или нет? Вроде пообедал. Ах да, воды еще собирался попить, водички.

— Впрессовывай, что ли.

Он видел, что привезенный им подшипник взялся впрессовывать Бирюков, что Алатарцев и остальные монтировали пусковую установку, а теперь стоят, перекуривают.

«Только что перекур был! — чуть было не упрекнул вслух Лунев и поймал себя. — А может, я перегнул? Может, зашпынял, вот и заводятся с пол-оборота? Да нет, чего там, не зашпынял».

Раньше ему и в голову не пришло бы сомневаться в своей правоте, а вот попали в переделку, и не верит себе, перестраховывается. «Гидросистемы!» — вспомнил он и пошел разбираться с насосами, но тут кто-то смачно выругался, и мастер на полпути круто свернул к рабочим у станка. Что-то случилось. Он сразу догадался что именно, по тому, как схватился за шапку Постнов, как загудели курильщики и как медленно и виновато стал подниматься над станком, не отрывая глаз от него, Владимир Бирюков.

Виктор не то шагнул, не то прыгнул к нему и увидел рассыпанную обойму роликов.

— Сволочь! — закричал мастер от такого проклятущего дня и невезения. — Ну какая же ты сволочь...

На этот раз остановиться он не успел.

Треснул по шву рукав спецовки. Сгорбленный Бирюков вдруг резко выпрямился в рост. И так, в рост, взлетел, и все видели только его оторвавшиеся от снега рыжие валенки, пока не поняли, что валенки эти торчат над сугробом.

На счастье, Бирюкова перед мастером больше не было. Виктор остервенился, раскидал ногами обсадочные трубы, сорвал с себя и зашвырнул безрукавую робу, а все стояли и завороженно смотрели, как неистовствует это непомерно большое и на минуту неуправляемое тело. Гнев спал, мастера придержали, чтоб не расходился, не убивался. Бирюкова достали из сугроба и обтерли ему лицо.

— Ну, мастерюга! — без плаксивости, со свистящей угрозой, такой непривычной для него, проговорил Бирюков. — Попомнишь ты этот день! Еще как попомнишь!

Мастер уже понял, что случилось. Он поднял руку!.. И на кого? На этого зануду, нудильщика, нудака.

— Да я за этим подшипником, — закричал он, потрясая обломком обоймы, — в Мирный ездил! Знаешь, как он мне достался! А?! Ты прокладку подложил? Тебя прессовать учили? Мать твою, чего ж хватаешься? Я т-т-те научу прессовать!

Вторая волна гнева была так сильна, что ближайшие к нему рабочие снова страховали его: как бы не хватанул беднягу по калгану тем обломком. И тут Постнов снял напряжение:

— Бирюков! — сказал он серьезно. — А ты, оказывается, летать умеешь!

Грохнули смехом, давая выход напряжению, на разные лады варьировали шутку:

— Умеет ведь и молчит!

— А ну-ка, слетай в Мирный, привези-ка...

— Злодейку с наклейкой!

Постнов и мастер пошли было радировать, наперебой стали думать вслух, где искать запаску? Нет, на базе нельзя, да и нет их там. У соседних бригад? Ну да, у соседних: по секрету — всему свету. А зачем по секрету? — бурили и лопнул подшипник.

— Зря, — оборвал вдруг этот разговор Эдик.

— Что — зря? — опешил мастер.

— Врезал ты ему зря.

— Будет помнить, — автоматически огрызнулся Лунев.

— Ты будешь помнить, а не он. Ты ж видишь, парни и без того беленятся.

— Он приносит мне в карманах по полпуду семечек! И-их! — заорал Мотовилов благим матом.

Мастер решил посоветоваться с Дмитрием Кандауровым:

— Ну, что делать, Дим? Где искать?

— Ты голова, ты и думай, — неласково встретил его «совет» Дмитрий. — А я уж у вас только руки.

Снова накатился Бирюков, он появился из вагончика, где тщательно исследовал свое лицо в зеркале:

— Я те рукоприкладство попомню! Ты мне ответишь! Подшипник, да? А то, что я две ночи не спал, это как? Всех по себе равняешь, буйволина проклятый! Я, может, переутомленный!

Те, кто слышал это, снова залились смехом.

— Ой, держите меня, я переутомленный! — хохотал Алатарцев, подражая Мотовилову, и никак не мог остановиться.

Мастер сумел прекратить это нездоровое, надсадное веселье, похожее на коллективную истерику:

—- Эдуард, монтируйте пока щит! Остальные — на гидросистемы.

Ему тут же стало стыдно за неожиданно распоясавшуюся бригаду, за свое рукоприкладство и окрики — рядом стоял Анатолий Тучнин.

Лунев как-то забыл о том, что Толик на буровой, он возился с первой партией керна, делом ответственным и сложным — не перепутать столбики, осторожно погрузить, не нарушив нумерации, в строгом соответствии с буровым журналом. Виктор рассказал ему о подшипнике, который отбросил его, бригаду и ремонт на несколько дней назад.

— Уж не повезет — так с первого класса, — сочувственно пошутил Тучнин и погладил бороду.

— Слушай, может, ты на базе...

— Да нету их у Ситова.

— А в Мирный, на склад...

Лунев понимал, что просит о нереальном, что слишком накладно Тучнину ехать в Мирный и снова к нему на линию: конец года, а у него и своя бригада есть. Но, как большинство людей, попавших в несчастье, он обращался за помощью снова и снова к тому, кто больше всех помог.

— Рад бы, Витюха, да... — начал Толик, и Лунева задел этот прямо-таки ласковый, но все же отказ. — Давай так: я на себя выпишу заявку...

— А я пошлю своего парня! — осенило Виктора. Тучнин сел выписывать заявку. Потом мастер взял у него ручку и написал Павлу:

«Паш! Край как нужен подшипник. На всякий случай шлю заявку Тучнина».

Он на секунду задумался, кого послать гонцом, и решил, что лучше всего — Николая Орлова. Николай тут же сел в вездеход.

— Нет, как ты вовремя приехал! — от всего сердца сказал Лунев Анатолию. — Не знаю, что бы я без тебя делал...

От нового прилива чувств он рассказал то, чего и не собирался говорить Тучнину: о Кандаурове и Бирюкове.

— Знаешь что! — отвечал Тучнин. — Веди себя так, будто ничего не произошло. А как развяжешься — гони обоих в шею. Чтоб помнили, как выпендриваться в трудную минуту. Это, Вить, еще раз говорит об одном: надо поскорее установить, кто раскололся. Монтаж и без тебя закончат... Видишь, как он формулирует: вы горели, вы и восстанавливайте!

...Как хотелось Луневу уйти в тайгу, сесть под деревом и сидеть, сидеть, пока не отстоится вся эта голубая в крапинку муть. Одиночества хотелось. И даже лучший друг был в тягость.

В балке стало тесно. Виктор уступил свою кровать Тучнину, спал, сидя за столом. Утром Гена Заливако отвез Анатолия на «расследование».

Уж как не лежала душа сюда, в новую бригаду идти, так и вышло. Набрали молокососов зеленых и бурмастера зеленого над ними поставили. Тут же бурить никто не умеет, кроме нас с Димкой. Ну Мотовилов еще так-сяк.

Лихо на нас Толстый прокатился, лихо! Вы, значит, обучите бригаду, а когда дело освоят, мы вас не забудем. Обучили на свою голову! Тот же Алатарцев ни бум-бум был в этом деле, а теперь как же: начальство! — чалдонская твоя душа!

По-хорошему Постнова надо было ставить бурмастером, а Кандаурова к нему бригадиром. Вот кого жалко, так Эдика. Эдик — пахарь. Правильно парни говорили: Лунев? Что там Лунев? Там не Лунев, там Постнов! Лунев на нем только едет. Эдик на прежней буровой Карнаухову славу делал, здесь —- Луневу. Лунев уйдет — он следующему карьеру начнет делать. У Постнова жизнь такая была, что всегда человеком останется. Сирота, флотская душа, всю жизнь в кубриках да общежитиях. Димка тоже пожил-повертелся, понял, что почем. Но начальство знает, кого выдвигать — кто потом ему за это пятки лизать будет, — бессловесных. Уж Димка перед Сергеевым не завибрирует!

А Лунев, не будь пожара, да точно ускакал бы отсюда в новом году в управление куда-нибудь, где потеплее. У нас ведь как: диплом отхватит — и ищи-свищи. Нынче за дипломы и учатся, ни для чего боле. Лунев — он, как бутылка на воде, двадцать раз за день перевернется, то горлом, то дном, и не потонет. Мы надавим — он к нам, начальство надавит — он к нему... э-эх! К Сергееву бегом, за дверью пошушукался — сразу и лес нашелся, и запчасти.... Даже Постнова не пустили, при закрытых дверях... Ну, бурмистр, раз ты такой снабженец умелый, то вот тебе мои унты, и будь добрый, восстанови их заодно с буровой. Я их не на печке лежа прожег, а на производственной необходимости. Пускай теперь акт составят и восстановят. А как же? Так и прокидаться недолго — такие унты!

Справедливость отдать, Виктор правда рабочих не обижал. Наряды закрывал прилично, с керном там управлялся по-своему — умел, короче, умел. Но уж возомнил, вознесся! Ему ж со всех сторон, и в газетах: самый молодой бурмастер! Вот тебе, чтоб не зарывался. По земле ходи-то, по земле, не отрывайся, а то летаешь высоко — сядешь низко. Самый молодой.

Думал, обошлось, раз вышку скомплектовал. Не тут- то было. И угораздило ж меня ту паклю перетряхивать! Стоял бы себе в стороне, а то приедут завтра, пришьют халатное отношение... Если б не пакля — прижали бы мы Толстого, вон и Димка говорит, не молчи. Но ему говорить легко, он — чистенький, а тут, привелись показания давать, Лунев выкрутится. Первому Постнову влындят, а Лунева начальство ставило, начальство и выгородит. А как же. Они своих не забывают. Хотя, приведись, коснется Сергеева — открестятся и от Лунева, лишь бы от себя беду отвести. Они такие, открестятся.

Ну что, Никола-угодник, может, опять будешь агитацию за своего мастера ненаглядного разводить? То-то. Слушай старшего, он как-никак в людях смыслит.

Вообще, тыщу раз зарок давал ни для кого не стараться, а то твоим же салом тебе и по мусалу. Кольку из дыры вытащил, сюда сманил, профессию, можно сказать, дал — дак он же против тебя и выступает. Хоть в слове, хоть в деле. Сидел бы Никола сейчас в своем леспромхозе хилом, трелевал пеньки — пятак за штуку. Брат родной называется — хоть бы спасибо сказал. Слова, совета терпеть не может, гляди, какой самостоятельный. А перед мастером прямо на цырлах, вы, говорит, его не понимаете. Что ты будешь делать! И в кого пошел — сроду никто из Орловых не выслуживался, этот же сам под ноги стелется.

Я, конечно, тогда перегнул с ним. Ведь зарекался не помогать, как помог — так жди неприятностей. Сначала все по-людски: приехал, я ему — тысячу на обзаведение, у себя поселил — Лунев как раз к тому времени квартиру в Мирном выбил — ну живи и пой, и помни доброту! А Никола на мотоциклах помешанный. Возьми «Яву» с ходу и купи. Я говорю: ты в своем уме? Где тут ездить? Куда ставить будешь, под кровать? Да. Ну ладно. Месяца два пожили — он девку домой приводит. Я опять смолчал. Потом спрашиваю: может, нам с женой в кино сходить или в гости? Ну имей же совесть, у меня пацан уже шустрит вовсю, ему пример какой? А тут еще Светка, змея, подзудила: два месяца, говорит, живет, хоть бы крошку в дом принес, стирай тут на него... И как раз к тому времени мне гарнитур достали дорогой и шуба жене подошла. Я покрутился-повертелся, неудобно с него брать, а куда денешься. В общем, поговорили мы.

Никола денег у парней занял, долг отдал и в барак съехал. Нежные все пошли...

Да-а, красиво мы погорели, на год, не меньше расхлебывать. Если б не та пакля!.. Но это они зря волну гонят, что посадить могут. Всю бригаду заморишься сажать. Надо Бирюкова спросить, он законы знает, сколько там за такие фокусы причитается и кому? На то и руководство, и оклады у него высокие, чтоб не одни премии получать. Но сидеть мне теперь надо тихо, иначе...

Эдика спрашиваю: как нам платить-то будут? Повременку, говорит. Во как, повременку. Все, что нажил за год, уплывет. Я его о премии нашей годовой, с путевками на море. А он мне: ты, говорит, скажи лучше, как это ты так паклю перетряхивал?

Пакля паклей, а с унтами дрянь дело. Правый тоже дышит. И пальцы промерзают — виданное дело? — чтоб в унтах и пальцы мерзли. Не, мастер, буровую ты, понятно, восстанавливай, но и унты мне, будь добр, восстанови. Власти у тебя много, человек ты широкий... Деньгами не возьму, уж не взыщи, в бумажки ноги не обуешь, а вот такие ж унты — уж сделай милость.

Виктор Лунев долго оттягивал разговор, к которому так не лежала душа, с тремя рабочими, не видевшими пожара. Он находил все новые предлоги для проволочки, а когда его изобретательность кончилась и он почти решился, вспомнил, что об этих подозрениях Тучнина не знает Постнов. Виктор рассудил, что бригадир лучше его знает коллектив и не посоветоваться с ним невозможно.

Бригада работала, когда Лунев и Постнов вошли в пустой вагончик. По дороге Эдуард как бы между прочим обронил:

— Парни боговали на чем свет стоит. Поимей в виду.

И пояснил, хоть Виктор и не спрашивал: обычно ремонт производят летом, а сейчас — адский колотун, через пятнадцать минут работы надо бежать греться к костру или в вагончик, брезентовые ворхонки гремят, будто из кровельного железа, болт обронил в снег — полчаса искать. Виктор кивнул — информацию к размышлению принял. И пересказал слова Тучнина бригадиру.

— Толик — азартный человек, — выслушав, ответил Эдуард таким тоном, каким говорят извинительно «что с него возьмешь?». — По-моему, он перестарался. Вошел в азарт домогания, это бывает. За станок — спасибо ему, а дальше пусть не лезет.

— Но Димка действительно заявил мне: «Вы спалили — вы и восстанавливайте!»

— Пылит, — отмахнулся Постнов. — Свадьба у него на тридцать первое назначена, вот и пылит. Его по утрам выгуливать надо.

— Знаю, что свадьба. Окуневу охмурил. Но я с ним тоже потолковать думаю.

— Ты думаешь или Тучнин думает?

— Оба.

— Он подумал, я сказал, — усмехнулся Постнов. Виктор почувствовал холод в его тоне. И задал классический вопрос:

— А что делать?

— Монтировать, что еще. Собаки лают — караван идет.

— Я все-таки поговорю. Ты что, против, что ли?

— Против. Потому что не по-мужски. Несерьезно.

— А болтать — по-мужски? Серьезно?! Ты не думай, я сам Тучнину теплых-ласковых наговорил, но другого пути не.вижу. Ведь тот, кто раззвонил о пожаре, тот хорошо-о-о знает, чего он хочет. И хорошо знает, что нам за это причитается. Так вот, прежде чем я сяду, я этому подонку на полгода больничный лист выпишу, с полсотней печатей. Кто против Лунева пойдет...

— Ах-ах-ах, от Лунева погибнет! — передернул Постнов. Он видел, действительно, переубеждать бесполезно. Этот поезд с рельсов уже не свернуть. Без всякой надежды на то, что его послушают, бригадир попросил не трогать Кандаурова: тот узнал о пожаре почти последним, нигде, кроме почты, не был.

— Ты меня знаешь! — тихо, с угрозой продолжал Лунев. — Мухи за двадцать три года не обидел. Но и меня не трожь! Не трожь!

— Чего ж тогда советоваться? А Толик, значит, на базе орудует? Ну-ну. Ну-ну, — сказал Постнов и пошел к рабочим.

Нет, так и не появилось у Лунева уверенности в том, что нужно последовать совету Тучнина. Но он поступил именно так, как говорил Тучнин, из-за отстраненной и неодобрительной позиции Постнова. «Собаки лают»! Кусают собаки — не лают!

Ему никогда не приводилось кого-либо в чем-то серьезно подозревать, и Виктор абсолютно не знал, как вести подобные разговоры. Он уже решался подойти, заговорить, выбирал для себя то участливо-доверительный, то начальственный или обиженно-усталый тон. Но все медлил, пытался представить, как отнесутся к его подозрениям. Наконец разозлился на себя и решился. Никогда еще столь малое действие не вызывало таких продолжительных и сильных колебаний. Лунев всегда принимал решение один раз и уже не пересматривал его, даже если был заведомо и трижды не прав.

Первым он подошел к Кораблеву, с этим говорить было попроще.

— Я человек прямой, — начал мастер, когда они вошли в балок. — Так что и ты давай напрямую. Вот сварщик пришел, как ты думаешь, чего он пришел?

Кораблев молчал, на толстом его лице не отражалось никакой мысли, даже удивления необычному разговору с глазу на глаз.

— Ну не тяни, вопрос-то простой, — напомнил вскоре Лунев и понял, что вот так же все семь лет, сколько Гошка учился в школе, учителя вытягивали из него каждый ответ.

— Варить.

— Что варить? У нас варить-то нечего! Ведь нечего? И откуда он про пожар знает, если все молчали?

— А откуда? — уставился на него Кораблев. Еще минут десять они поговорили в этом же духе, причем Лунев безмерно злился на пустую трату времени.

Следующий, Гена Заливако, был, по всему видно, польщен доверительным разговором, говорил много и охотно.

— Кандауров проговорился, Кандауров, больше некому. Он давно под вас подкапывается, а неделю назад даже такое мне сказал: если Лунев и Сергеев не поймут, кто есть кто, то им разъяснят. Смотри, Виктор, не пускай его из бригады, в самом деле — ляпнет тестю, и кричи ку-ку!

Виктор морщился, не контролируя лицо, как от зубной или желудочной боли, — ему противна была эта готовность Гены расписать, кто когда что сказал, и этот преданный вкрадчивый голос, каким он топил своего товарища. А Заливако вошел в раж:

— И потом, что это за позиция: меня при пожаре не было?! Ты член бригады или не член? — напустился он на Виктора, как на Димку.

— Член, член, — поспешно уверил его Лунев и на чем свет стоит клял и себя, и Тучнина за то, что затеял это все, развязал язык, который сейчас такого наговорит. — Ты скажи лучше, Ген, ты-то сам?..

— Могила! — Заливако готов был бить себя в грудь, целовать крест, клясться на крови. — Молчал, как трактор. Но ты знаешь, Вить, мы в бараке, конечно, меж собой об этом говорили... Стенка тонкая, фанерная, я еще хотел ребятам оказать: «Раз-два-три, кто меня слушает, прием!»

Видно было, что Гена хорошо усвоил шуточки Постнова; вообще, когда Эдик отказывался от какой-нибудь своей прибаутки, ее тут же подхватывал Заливако. И занашивал до полной ветхости.

— А чего с бригадой в контору не пошел?

— Я пошел! Пошел! — с жаром, но вполголоса и с оглядкой на дверь, заговорил Гена. — Но чуть позже. Я кожуха надевал, чтоб на малых оборотах движок не заглох. Не разжигай- же лампой перед Сергеевым. А потом пошел! И стоял, как все! Нет, я тебе верно говорю: только Димка. Димка вообще тебе завидует, думает, тебя скинут, Эдика поставят, а его к нему бригадиром, то-то и задружил с Постновым...

— С Постновым? — переспросил Лунев, но отмахнулся. — Кандауров ведь последним узнал.

— Последним, — согласился Заливако, но тут яге вспомнил, что последним был Кораблев. — А у конторы сколько крутился, пока мы загружались? Да целый час. Это еще надо посмотреть, с кем он лясы точил, и кому телеграмму давал, и какого содержания.

Лунев собирался оборвать разговорчивого Гену на каждом очередном слове, как-нибудь помягче оборвать, но разговор засасывал ею, а Заливако частил, как человек, который боится, что его не дослушают, и даже взял мастера за пуговицу.

— Ну хорошо-хорошо, я с ним поговорю, позови его сейчас. Но если окажется, что не он?

— Он! Кроме него — некому. Я сейчас тебе такое скажу, только между нами! — и Заливако, искренне считая, что он говорит нечто новое о Кандаурове, снова повторил все уже сказанное им. Недаром его прозвали «Заливалой» — как смолой обольет, все липким становится.

— А Кораблев мог? — спросил Виктор, чтобы хоть так перебить его.

— Гошка? Спит на ходу. Как лошадь — встанет и спит, спит. Идет — и то спит. Я за ним приехал, пожар, говорю. Он сел и уснул. Когда восстановим, ты спроси его, что с нами стряслось — он не скажет. А вот Димка, когда я к нему приехал, у него журналы иностранные, и такие бабы...

— Иди работай! — не сдержался мастер. — И скажи Кандаурову: Лунев зовет.

Он тут же пожалел об этой просьбе, так как давал Гене некий козырь, каким тог, конечно, воспользуется. Лунев и раньше замечал, что любой новости приделывал длинные ноги именно Заливако; при этом он не упускал возможности натравить Алатарцева на Кандаурова, Володю Орлова — на Мотовилова, а Колю — на Постнова. Гене почему-то нравилось, что бригада была похожа на две волейбольные команды, и он активно играл за команду Лунев — Алатарцев — Мотовилов — Орлов-младший. Пожалуй, впервые Виктору стала видна и неприятна эта союзническая активность Гены, а накинутая десятка на алименты перестала казаться помощью.

Вести расследование оказалось так же противно, как мыть жирную посуду холодной водой.

— Звал? — вошел Кандауров, хлопнул верхонки о стол, сел задом наперед на стул, закурил, растер посиневшие щеки.

— Звал. Понимаешь, дела наши плохи.

— Поздравляю, — кивнул Дмитрий.

Виктор, будто не было никогда размолвок с Кандауровым, ровно, хоть и волнуясь, рассказал о встрече у Сергеева, решении молчать, приходе Стрельникова...

— Я ребусы не решаю, уволь, — быстро среагировал Дмитрий.

— А если я тебя попрошу? — неожиданно для себя сказал Лунев.

— Два года назад просить надо было, — тихо ответил тот.

Психологическая несовместимость Кандаурова и Лунева была настолько сильной, что все два года, проведенные под крышей одного балка, были похожи на негласное единоборство. В Луневе Дмитрия не устраивало все: комплекция, вес в сто сорок килограммов, здоровье, вызывающая, прямо-таки неприличная молодость для руководящей должности, учеба в университете. Жизнь Кандаурова шла замысловатыми зигзагами — жизнь Лунева на редкость складно и ровно. Если бы у Виктора дело валилось из рук, если бы он подошел два года назад за советом к Дмитрию — возможно, их отношения пошли бы по-другому. Но бригада быстро поднималась, нового бурмастера хвалили на совещаниях и в печати, избирали в президиумы и в горком, и он от этого становился лишь увереннее в себе. Дмитрий не мог понять феномена Лунева, мастер казался ему и невоспитанным, и неумным, неумелым руководителем, непрофессионалом в горном деле. Но Лунев начинал любое дело — и оно удавалось, отдавал указание — и оно оказывалось верным, шел на обострения, по они не перерастали в конфликт. Кандауров с первого дня был уверен, что новичок сломает себе шею, — Лунев проходил все видимые и невидимые препятствия, как на воздушной подушке, везунок! Дмитрий ждал, что наконец пожар поставит этого «лапотника» на место, по вот скомплектована буровая, ремонт быстро двинулся вперед, и снова предположения оказались ложными...

— Как ты думаешь, кто мог болтануть? — смущаясь от неловкости под взглядом Кандаурова, выговорил вопрос Лунев. И опасался, что тот вообще ничего не ответит.

— Нашли ж вы способ сохранить секрет! — усмехнулся Дмитрий. — Двадцать человек знают!

— Может, Заливако? — подводил к своему вопросу мастер.

— Гараховский, — резко и прямо взглянул на него Кандауров.

— Ты серьезно? — Виктор решил, что Дмитрий назвал первое подвернувшееся имя, лишь бы отвязаться.

— А ты?

— Н-да, — сказал Виктор и заскреб ногтем шляпку гвоздя в столешнице. — Дим, а вот в бригаде на тебя указывают, мол, он мог сказать. — Лунев не только пересилил свою неловкость перед ним, но и набрался какой-то холодной твердости взгляда и голоса. Дмитрия поколебала именно эта твердость.

— Понимаешь, — Кандауров сделался задумчив и грустен. — Есть в некоторых наших парнях обывательское стремление к исключительному. Вот — пожар! Это же событие для обывателя. Но он, обыватель, активен по- своему. Ему бы лбами кого-то сшибить, усугубить положение, свалить сильного и поплясать на нем. Оч-чень удобный случай. Между прочим, вся активность на тушении, на восстановлении и все эти разговоры — обывательская активность. Любовь к стихийным бедствиям.

Слушая его, Лунев автоматически подставил Бирюкова и Заливако под слова об обывателях и поймал себя на том, что сам недоумевает, как это Кандауров оказался в противоположном лагере — быть бы ему правой рукой мастера.

— Красиво говоришь, да не по делу, — защищаясь от обезоруживающей «демагогии», как он назвал это для себя, заторопился прервать Виктор. — Ты не кружи, не кружи, ты напрямую давай!

— Напрямую? Прямоту можно по-разному понимать. Но я знаю, чего ты ждешь. Если бы я тебе хотел напомнить кое о чем...

— О должности Алатарцева?

— К примеру. Да... то мог бы завалить тебя в любую минуту. Но плохо ты Кандаурова знаешь. Моя жизнь идет своим ходом, ты на нее не влияешь и повлиять не можешь при всем желании. Я на твою — могу, но делать этого не стану. Ты не представляешь помехи для меня. Сам понимаешь, твой подозрения беспочвенны именно поэтому, — закончил Дмитрий.

Они много курили, причем каждый — свои сигареты.

Кандауров, как понял мастер, бил своим благородством: мог бы воспользоваться случаем, «завалить», да не хочет. Мастер сдержался, натянул свитер на рот, не дал воли гневу. И ответил тем же, чтобы поубавить кандауровского превосходства:

— Дим, у тебя, говорят, свадьба?

— Ну, свадьба. Что, подарок от коллектива?..

— Ты, может, в Мирный поедешь? Я ведь понимаю, сборы там, хлопоты, шампанское, фата... Давай поезжай, мы тут и сами.

Дмитрий усмехнулся:

— Я тут по распоряжению Сергеева. Он что, отпустил?

И вышел из балка. Он всегда эффектно входил и выходил.

Лунев скрипнул зубами, треснул кулаком по столу, да так, что чайник подпрыгнул, а крышка с него дребезжаще покатилась по полу.

Найти подшипник взамен расколотого Бирюковым оказалось труднее, чем подобрать полный комплект оборудования. Посланец мастера Николай Орлов вернулся к вечеру с пустыми руками и доложил Луневу, что обошел тридцать шесть человек, умолял, просил, обещал златые горы — безрезультатно. Через два дня, столкнувшись с нехваткой других мелочей, неважных и непамятных на первый взгляд, но дефицитных, и не дождавшись от Павла передачи, Лунев снова выехал в Мирный. Он заново, вслед за Орловым обошел все тех же тридцать шесть человек в отделах снабжения, на базах и складах и с тем же самым результатом.

Когда он приехал домой к Павлу, было около десяти часов вечера.

— Завтра, наверное, — встретила его Галина. Она была холодна и сосредоточенна, будто оставила важное дело и спешит вернуться к нему, закрыв дверь за поздним гостом. — Спит...

Это означало, что Павел пьян и его не поднять.

— Что, позарез? — спросила она, видя отчаянное выражение лица младшего брата. — Ну, попробуй сам.

Ее слова прозвучали отчужденно и равнодушно. Некрасивая, но уверенная в себе, властная, с сильным характером, Галина была ему непонятна. Она курила, плохо — казалось, подчеркнуто плохо, небрежно одевалась, убеждения у нее были твердые, и, если она была в чем-то уверена, авторитетов для нее не существовало. Главное, что смущало в ней Виктора, — Галина держала себя так, словно ей известна истина, неведомая, неизвестная другим.

Павел лежал одетый, рот открыт, губы спекшиеся, сухие. Как заостряются черты покойника, так обострились у него, спящего, углы и морщины, и стало хорошо видно, каким он станет лет в пятьдесят. Добродушного Павлика не узнать: он обещал быть желчным и «заводным» стариком. Попытки добудиться ни к чему не привели. Галя надменно и вызывающе стояла в дверях, как будто это он, Виктор Лунев, во всем виноват.

— Из-за чего это он так?..

— Спроси!

— Ты ведь жена. Муж и жена — одна сатана.

— Да подшипник все какой-то пропивает. И что там за подшипник такой, из золота, что ли?

«А я-то надеюсь! — горько подумал Виктор. — Вон тут, оказывается, что...»

Он шагнул от кровати и чуть не упал, стараясь не наступить на подвернувшуюся под ноги собаку.

— Ой ты, Джулечка моя! — засюсюкала Галина и стала неузнаваемой, рассыпчато неясной. — Лапушку тебе придавили, бедняжечке...

— Да-а, — сказал он, глядя, как она целует маленькую болонку. — Собаку завели... значит, худо дело у вас.

— Хоть один...

— Что?

— Ничего. Может, выпьешь?

Он отказался и выпил в кухне литра два чистой воды. Все было то же самое — кухня, вечер, его отказ от угощения, и показалось, что это тот вечер так нескончаемо тянется.

— Знаешь, Витек, мне кажется, что все из-за меня, ему другая нужна, я вижу, я для него слишком... самостоятельная. Он слушать меня не хочет, но дело не в этом, у нас все перестало ладиться, все, понимаешь?

— Каждой жене кажется, что все в мире — из-за нее. Ты скажи лучше, с чего началось-то?

В отличие от жен, раздраженных и взволнованных недавней перебранкой с поздно вернувшимся мужем, Галина говорила на редкость спокойно, тихо. Безразличие Павла началось как-то незаметно. Перестал включать телевизор, ссылаясь на усталость или глазную боль. Даже чемпионат мира по хоккею не смотрел. Сядет и сидит, сидит... Оживляется, когда примет граммов триста, да и то ненадолго. Недавно у них произошла ссора, Галина прямо сказала: не хочешь жить — уходи. «Не уйду, — отвечает, — сам без отца рос, а у моей дочери отец будет до самой смерти». Похоже, кроме дочери, он и видеть никого не хочет, жену и подавно. Даже навеселе все сперва к Люльку, гуляет, играет с ней. В семье его только дочь и держит, не она — давно ушел бы.

— Он, что ли, сказал «ушел бы»? — спросил Виктор.

— Я думаю, ушел бы. Сдал он здорово, Витя. По всем статьям сдал. Я уж его припугивала: тебя с работы турнут, если ты так запиваешь. Что, спрашивает, я хоть один прогул сделал? Меня кто-нибудь пьяным или похмельным видел? Нет? Ну и катитесь! Ему все равно уже — как в семье, что на столе, как о нем люди подумают.

На минуту Луневу показалось, что. это не Пашке, а ей уже все безразлично, вот и остался брат в квартире один на один с рыбками в аквариуме... Виктор слушал Галину и не мог вообразить какую-нибудь ее. вольность по отношению к мужу — прильнуть или волосы . потрепать. На людях она была с ним суровой, официальной, звала по фамилии, это считалось шуткой. ...

— Да брось ты преувеличивать, у страха глаза велики. Вечно вы, жены, так: тройную премию принесешь — он у меня золотые руки, а косенький пришел — ага, никто, кроме дочери, ему не нужен. От скуки он запил — зимовка... Сейчас только сова не выпивает.

— Нет, Виктор, нет! С Павлом неладно, и всерьез неладно. Я это не как жена — как человек понимаю. С тог бой вот к чему заговорила: надо его на лечение определять.

Младший брат засмеялся недоверчиво:

— Да ты чо! Он что, алкаш, что ли?

— Уже, Витя. Я все же врач как-никак.

— Поговорить с ним, возьмет себя в руки — у него ведь воля!      .

— Была, да вся вышла. А до чего дошел... Ты его сейчас поднимал, ничего не заметил? Ну да, тебе-то все равно, хоть семь пудов, хоть пять. Он же исхудал...

И тут неожиданно после спокойно-равнодушного тона, Галина вскрикнула, уронила голову в руки, чтобы он не увидел обезображенного слезами лица.

— ...рубахи все велики, — давилась она словами, всхлипывала сквозь ладони. — Как мальчишка стал...

— Галь, ну Галь,- ну успокойся! — Виктор был ошеломлен и поверил наконец в услышанное, не словам — слезам и «рубахам» поверил. —- Эх, черт-, надо же! Одно к одному, одно к одному!: — он. ударил себя кулаком в колено, звук получился гулкий, он даже на дверь обернулся. — Дай бумаги! Если б не заваруха моя... Ну ничего, ничего, Галинка. Мы вот что сообразим. Пускай он ко мне на буровую едет. У нас там сухой закон..,, Вот пусть он приедет, пособит.

Он написал записку Павлу и в конце приписал:-«Приезжай, Паш, дела ни к черту». И подмигнул Галине.

По дороге домой Виктор понял, что с Павлом действительно серьезно — «ведь он запивает, когда я в таком переплете!». Шевельнулась мысль о том, что проглядел он брата, и пожар двойной, если Пашка горит!

Лунев нашел подшипник в самом неожиданном месте. На следующий день он обошел снова всех своих знакомых на складах, базах, экспедициях. Ему сочувствовали — бригада простаивает! — обещали посмотреть, поискать,: с кем-то связаться. Виктор собственноручно перетряхнул десятки ящиков, обыскал" стеллажи с запчастями: . подшипники были какие угодно, кроме нужного. В двух местах ему обещали дать , ответ завтра, но мастер понимал, что обещания даны из вежливости, чтобы приободрить его, из сочувствия к его тупику. Оставалась лишь слабая надежда на соседние бригады, которые... он решил сегодня же объехать.

На всякий случай Лунев зашел в управление геологии, скорее для того, чтобы «понюхать воздух» — не пахнет ли тут его пожаром? Он поинтересовался новостями управления, итогами года, рассказал парочку анекдотов — тут его знали по выступлениям на совещаниях, инспекциям его буровой, и он мог позволить себе это.

На столе инженера Гаранина мастер увидел новенький блестящий подшипник,

— Исследуешь? —- спросил он, напряженно улыбаясь.

— Сувенир. Довелось, как-то к поставщикам съездить и гости, вот подарили с автографом. — Гаранин указал на выгравированную по обойме надпись: «Дорогому товарищу Гаранину в намять о посещении подшипникового завода».

Через пятнадцать минут на столе вместо подшипника стояла бутылка коньяку.

О пожаре, убедился Лунев, тут пока не знали.

* * *

Наступил день прояснения.

Если до сих пор страх и суета мешали Виктору Луневу по-настоящему осмыслить происшедшее, и потому он был выбит из своей привычной колеи, то сегодня, двадцать пятого декабря, он проснулся спокойным, снова сильным и трезвомыслящим. Так он просыпался, только вдосталь наработавшись накануне.

День был пасмурный, снежный и потому теплый. Снег всегда означал потепление. Поверх серо-грязного истоптанного наста ложился нежный слой пороши.

Мастер поднялся раньше других и обрадовался тому, что сможет наконец побыть наедине с самим собой. С детства он мог быть совершенно спокойным, лишь наведя в своих личных вещах полный порядок. Он навел его теперь, вышел к соснам и поглядывал на опушенные снегом контуры по-прежнему безмолвной и безжизненной буровой. Первый этап пройден, сказал он себе, с наслаждением чувствуя, что наконец-то он снова в состоянии думать. Для завершения ремонта собрано все. Виктор ощутил, что еще одна пленка лопнула в мозгу. Теперь уже все! Нужно только время, неделя. Еще неделя адской работы. Но вдруг все напрасно? Не успеем, помешают? Как парням тогда в глаза смотреть? Так вкалывали, и напрасно... И почему Димка назвал Гараховского?!.

Неизвестность тревожит больше самой страшной определенности. Сегодня же поговорить с ребятами начистоту, иначе дело будет валиться из рук. Нужно, чтобы вся бригада понимала, какая опасность нависла над нами. С такой четкой мыслью он вернулся к балку, где уже просыпались рабочие. Мастер тщательно умылся, побрился, сменил рубаху и свитер, почувствовал нужную собранность.

— Эдик, после завтрака собрание проведем.

— Валяй, — улыбнулся Постнов так, словно вчера сам предлагал провести. — Слово для доклада о декабрьском Пленуме...

— Предоставишь мне, — серьезно закончил мастер. — Или ты считаешь, что и собрания тоже не надо проводить?

— Считаю, — улыбнулся Постнов. — Хотя бы потому, что вижу: твои разговоры результатов не дали.

— Не дали. Потому и нужно собрание. Согласен — не согласен, а позицию нам с тобой надо держать одну.

— Есть держать одну позицию! — шутовски вытянулся в струнку бригадир.

Бригада покончила с завтраком, занялась чаем, и тогда Эдик, не меняя позы, начал:

— Ребята, надо нам совет небольшой держать. Виктор подведет кое-какие итоги, и поговорим о завтрашнем дне. Так что — насторожись!

Слова были полушутливые, но произносил он их серьезно, и серьезность, усталая серьезность была на лицах рабочих. Оглядывая бригаду, Лунев еще раз отметил: ребята подавлены случившимся и смертельно устали. Как-то они отнесутся к его словам?

— Монтаж оборудования идет неплохо, — начал мастер, по-прежнему сидя и прихлебывая чай. — Но впереди примерно треть работ. Не угробили бы подшипник, были бы на финише, — добавил он, но не назвал виновника. Мастер подспудно понимал, что бригада ждет его оценки, говорил от души и потому неожиданно гладко, как если бы заранее готовил свою речь. — В эти напряженные дни бригада показала себя хорошо. Работали, не считаясь ни с чем. Пожертвовали выходными, отдыхом, не высыпались, обедали за десять минут. Героически работали Мотовилов, Алатарцев, Коля Орлов, Заливако, Чибиряев.

— Героически! — со значением, но без иронии и смеха повторил кто-то. Названные мастером напряженно глядели в стол, засмущались. Неназванные — по лицам было видно — ждали, не прозвучат ли и их фамилии. Как много, оказывается, значит для них слово, доброе слово, и как короток переход от свойских, равных отношений к служебным, должностным!

— Раз уж мы коллективно решили просить насчет восстановления, то тут еще вот что... Мы и с Постновым советовались... В общем, помните: по всем данным нам, вероятно, положена премия. Но в нашем положении никакая премия, конечно, не светит. Я думаю, все это понимают, и Владимир Орлов тоже. Нет такого в условиях, чтоб за ЧП — бесплатно на Черное море. Предлагаю, чтобы не привлекать внимания, от премии самим отказаться, решение сообщить Сергееву.

Бригада молчала. Он ждал хоть какой-нибудь реакции, хоть недовольства — лишь бы не молчали. Но ничего не услышал в ответ. И проголосовали молча. Бурмастер почувствовал себя так, словно держал он сейчас эти самые путевки в руках и на глазах у всех разорвал их.

— О чем сегодня еще хотелось бы поговорить начистоту. Во-первых, нам с Эдуардом кажется нездоровой обстановка в бригаде. Начались пререкания, недовольство какое-то... Раньше никакого недовольства не было, а вот в трудную минуту... Конечно, переделка у нас такая, что кое у кого сдают нервы. Тут я должен признать и свою вину, сорвался, погорячился. Но вы поймите: я тоже живой, и у меня тоже нервы есть. Мне, Эдику отвечать за все в первую голову.

— Да правильно ты ему всандалил! — сказал Мотовилов. — Не девочки.

И Виктор с уверенной радостью ощутил, что нашел верный тон. Он облокотился, закурил и продолжал:

— Во-вторых, и это прямо связано с первым: нам могут не дать завершить ремонт. Кораблев, а Кораблев! Ты что, не выспался?

Гошка, по обыкновению, спал. Он встрепенулся от оклика, сел как сидят на уроке.

— Как не дать? Кто? Почему? — посыпались вопросы.

— Из-за нашей разболтанности.

— Да какая разболтанность! — возмутился Орлов- старший.

— Я прошу вспомнить, кто первый заговорил о восстановлении. Сергеев? Лунев? Нет, парни, вы заговорили. Вы! Сами, за язык никто не тянул. И был уговор: про пожар молчок. Был? Был. А ну-ка, Стрельников, скажи, ты зачем сюда прибыл?

Сварщик, не ожидавший такого переключения внимания на себя, встал, сел, засуетил руками:

— Ну, это, помогать. Моя вина — мой ответ.

— Откуда узнал про пожар?

— Жена сказала.

— Жене кто сказал?

Бригада напряженно и заинтересованно слушала этот диалог, переводили взгляды с одного на другого, как вслед за теннисным шариком.

— Я не уточнял, не до того было, испугался сильно.

— Все слышали? — возвысил голос мастер. — Из-за одного трепача к едрене фене могут пойти все наши усилия.

— А может, кто из партии? — спросил Николай Орлов. — Вить, да не верю я, что наши могли.

— Думаешь, Тучнин для нас столько сделал, чтобы потом по всей Маччобе раззвонить? Нет, хлопцы. На совещании у Сергеева были только самые-самые. Сказал или мог сказать кто-то из наших.

Постнов предложил проболтавшемуся признаться. Пусть каждый встанет и ответит за себя.

— И что будет? — усмехнулся Кандауров. — Пиво холодное будет?

На него неодобрительно покосились.

— Нет, мастер, давай серьезно: ну пусть Орлов, или Бирюков, или Кандауров — что изменится? Время только теряем, а говоришь, время дорого.

— А то, — Виктор был по-прежнему спокоен и уверен, — что нам нужно точно знать, где и кому известно о пожаре. Если в одной Маччобе — будем продолжать ремонт. Если в Мирном или Якутске — сами понимаете. Вчера, во всяком случае, в управлении не знали. А сегодня?..

И каждый поочередно ответил: «Не я. Я не говорил. Нет».

Лунев был готов к такому обороту дела и спросил, как считает бригада, кто мог, пусть без умысла, случайно, обмолвиться. Три или четыре голоса одновременно сказали: «Бирюков».

— А почему Бирюков? — спросил Бирюков обиженно.

—  А потому, что ты вообще субчик ненадежный! — сибирские скулы Алатарцева заходили желваками.— Я тебе прямо говорю: не наш ты человек! Мог сказать, мог — и с умыслом, и без умысла. И ух ты-то как раз с умыслом — только и ждал случая мастеру насолить.

— Конкретно, — попросил Постнов.

— Конкретно? Пожалуйста! Он собирался жалобу в министерство писать, когда Виктор объявил ему выговор и снял премию летом.

Лунев уже и забыл тот инцидент: полгода назад он был вынужден наказать Бирюкова за неправильное ведение бурового журнала, основного финансового документа бригады. Тот поехал жаловаться к Сергееву, месяца два канючил, пока мастер и Постнов не пригрозили вообще уволить его.

— Мне бы и в голову не пришло писать! Да еще в министерство! А ему пришло. Значит, о пожаре тем более мог разболтать, в отместку. И вообще, как работать, так он весь КЗоТ — наизусть! Термометр за окном установил, чтоб видеть — актированный сегодня день или можно работать? Как оплата — лучше любого нормировщика расценки и нормы знает! А ведь на чужом горбу едет, филон.

— Неправда! — возразил Владимир Орлов. — Бирюков работает хорошо. Подумаешь, подшипник расколол! С каждым могло случиться. А КЗоТ с вами и нужно знать, иначе...

— Ша, — сказал тут Эдуард Постнов. — Ша, лучший в мире специалист по перетряхиванию пакли.

Лунев, услышав эту реплику, вспомнил зигзаги в поведении Орлова-старшего. Как только ремонт быстро двинулся вперед, Орлов вдруг стал недовольным и с нажимом заговорил о своих прогоревших унтах. Но стоило сломаться подшипнику, и, значит, восстановление оказалось под вопросом — Владимир тише воды, ниже травы. Он ведь перетряхивал ту чертову паклю!

— Работает! Двуручной пилой пилим: один тянет, другой за ручку держится! — кричал Алатарцев с искаженным лицом. Сколько слов сказано о сибирском характере, и хоть бы одно передавало вот эту диковатую вспыльчивость, быстрые превращения дружелюбия, готовности помочь — в ненависть, готовность пустить в ход кулаки. — И вообще, Бирюков, катился бы ты от нас! С тобой от работы быстрее устаешь, чем без тебя. Можешь не признаваться, а из бригады уматывай! Все равно дознаемся — убьем!

— И уберите труп с дороги! — смахнул Постнов крошки со стола под общий смех.

Виктор призвал говорить поспокойнее, добавил, что Тучнин в Маччобе пытается выяснить, кто протрепался. Вернется к вечеру — другой разговор будет.

Бирюков встал. Впалые его щеки еще сильнее запали. Одно дело — чувствовать неприязнь к себе, и совсем другое — слышать о ней в глаза.

— Да сиди ты! — осадил его Мотовилов.

— Нет, ты послушай! Послу-ушай! Я доказать ничем не могу, мне справку никто не даст, мол, Бирюков ничего такого не говорил. Я свою честность другим докажу: что хотите делайте, а с бригады не уйду! Да, расколол подшипник — виноват. Нормы и коэффициенты знаю, работаю как умею. Но чтоб кого-то выдавать — в мыслях не держал. И подлецом никогда не был. Не верите — проверяйте! Пусть Тучнин приедет — он меня не назовет.

Лунева ожгла странная мысль: а почему говорить о пожаре мог именно подлец? Почему, подозревая своих рабочих, я ставил им в вину то, что они могли говорить о пожаре? Ведь был он, пожар, был, и полетели к черту полсотни тысяч рублей. И он уже ждал, что кто-нибудь встанет и скажет: пусть говорят. Пожар-то действительно был. Вина действительно была, и мы ее искупаем, раз закон или руководство не запрещают этого. Ведь это подвиг — не сложить лапки и списать горелое оборудование, а за счет внутренних резервов и самоотверженности вернуть государству буровую! Что тут страшного, называйте хоть преступлением, если рядом подвиг!

Он снова взял слово:

— Ребята, вы нас с Постновым поймите. Войдите в положение, как говорится. С каким сердцем мы будем работать дальше, если кого-то надо подозревать? Вот из- за чего мы этот разговор начали. Это работать, пить-есть вместе — и не доверять?! Я так но умею, у меня душа от такого расклада переворачивается. Пожар? Фиг с ним, с пожаром! Вкалывать, сами знаете, не привыкать.

Скажут, деньги вноси — внесу! Но чтоб под одной крышей жить и ночью ворочаться: Бирюков меня подставил или Орлов? — такого я не вынесу!

— И нечего некоторым отбояриваться, меня, мол, при пожаре не было! — не к месту, но с большим пафосом заговорил Заливако. — Меня вот тоже не было, да молчу и работаю.

— От скромности не умрешь, — ответили ему.

— Считаю собрание законченным, — поднялся Постнов. — Целый час потеряли.

Никогда мы так классно не работали. Испластались! Пожар всех перетряхнул, даже Димка Кандауров подивился: он думал, каша начнется, и первым начал, думал, поддержат. А никакой каши, и вон сколько уже сделали. По-моему, он Вовку Орлова подговаривал, да Постнов скрутил того: случись что, Вовка виноват больше других, он ведь ту паклю перетряхивал и не заметил, что тлеет.

Димка и сейчас бесится, особенно после того, как Виктор подшипник привез. Вообще-то его понять можно: свадьба назначена, невеста телеграммы шлет, а он тут застрял. Хотя, может, и рассчитывает на что, он такой, зазря шагу не сделает, все с расчетом. И женится, чтобы получше жизнь устроить.

Никак до меня не доходит, как это мы выскочили из такого переплета? Приготовился показания давать и — на тебе — ремонтируем! Лунев фокус сделал, вышку из- под снега достал. Без Сергеева, конечно, не обошлось, но вот как все-таки удалось? Конечно, это их дело, лишь бы нам из-за таких фокусов срок не нарастили... Хотя, видать, не все гладко. Иначе б собрания не проводили.

Когда сварщик на буровой объявился, мы решили: все, конец, и козе понятно. Кто ж, правда, трепанул? Смысл тут один: мастера спихнуть. Если так, то это или Вовка Орлов, или Кандауров. И чего не поделили с Виктором? Бирюков точно не мог, он из тех, кто век ноет, а ничего не сделает. Не знаю, у нас над ним все посмеиваются, он как козел отпущения, а мне его жалко. Уж как родился несчастным, таким и помрет.

Всем, конечно, тяжело. От премии сами отказались, работаем за так и каждую минуту висим на волоске — а ну откроется и весь наш аврал впустую? Тут самый забубенный вибрировать начнет. Постнов — и тот с лица спал, посмурнел. О Луневе и говорить не приходится. Только б до конца довести, только б не помешали! Мне уж если второй срок навесят — крышка! Раз одна судимость была, другая больше будет. Так что вся надежда на Лунева. Опять на Лунева. Жалко его — коли не успеем, то зря он столько старался. Он рук не опускает, не из таких, хоть и сварщик притопал, и премия накрылась... По новой горим, значит.

Дали восстанавливать — хорошо. Но на месте Сергеева я бы запчасти не так дал, как ои. Не знаю, как надо, но я бы — не так. Это с одной стороны. А с другой — болтать об этом нечего. Тут, правда, как еще может быть: если б Сергеев иначе распорядился, не о чем и болтать было бы. Не болтают же о том, что кто-то в срок бурста- нок списывает. Понимаю, чую, что неладно как-то, а что неладно и почему — сказать не умею. Виктору-то выбирать не из чего, что дали, то и взял, тут недосуг разбираться.

А вот Постнова не понять. Иной раз кажется, будто дерево, не человек. Хоть руби его — не заплачет. А еще кажется: устал он от жизни смертельно. Все ему надоели, и сам себе надоел, а жалости нисколько не осталось. Взять Лешку Чибиряева — парень на пожаре руки малость обжег. И работает. Нет же, и это надо заметить: руки-то прикрой, говорит, и так знаем, что герой. Мелочь, а жизнь отравляет.

Всегда, когда начнешь разбираться, труднее всего ответить, почему кто-то поступил так, а не иначе. Почему парни вкалывают так? Отвечать мастеру, ну бригадиру, а они? Почему Сергеев так распорядился? Почему кто- то о пожаре раззвонил? Почему Кандауров с мастером на ножах? Почему мастер к нам с Николой хорошо относится, а к Бирюкову, Кандаурову, Вовке Орлову — сквозь зубы? И вообще — почему жизнь так сложилась, а не по- иному, могла же по-другому...

Лучше не думать, а вкалывать. Когда начинаешь думать — руки опускаются, а идет работа — руки делают что надо и как надо, и на душе легко. Вот кому из наших хорошо, так это Кораблеву. Гошку ничем не прошибешь, как медведь, на три пальца сала под шкурой, ему хоть кол на голове теши — лишь бы поспать да пожрать. Такое спокойствие, что зарплату ему не давай полгода — промолчит, ровно так и надо.

Парни меж собой в последние дни почеловечнее стали, а то уж было отчаялись. Это их Постнов в руках удержал, с каждым перетолковал, я видел. Вот и пойми его, Постнова, — обсмеет, как водой обольет, тут же подойдет, поговорит — и прощаешь ему. Уж не знаю, как он с париями говорил, а пар повыпустил. Он Луневу подпруга верная, да только когда вверх ногами висишь, и друга за врага принять можно.

Человек чудно устроен, нет чтоб в открытую подойти, поговорить — молчат, копят. А накопится — и круши все подряд, и правое и неправое. Ну и Виктору тоже — не только вкалывать нужно уметь, а и о душе думать, к душе подходить, вот что.

День необыкновенной отчетливости и трезвости мышления принес Виктору Луневу ясное понимание происшедшего — впервые со дня пожара он как бы со стороны, объективно оценил ситуацию.

Двадцать пятого декабря в шесть часов утра бурмастер Виктор Лунев сделал открытие: оказывается, они — Ситов, Лунев, Тучнин, Веремеев, Гараховский, Сергеев, Пилипенко — быстро и легко скомплектовали заново существовавшую лишь в документах буровую, нашли и оборудование и аппаратуру. Как же это удалось? Он решил на следующей сессии в университете привести этот пример преподавателю политэкономии: как в наших условиях невозможное становится возможным. А что бы делал частный собственник на Западе?

— Виктор! — прокричал ему Постнов в одну из минут таких переосмыслений. — Иди, тут по тебе соскучились.

Он передал Виктору «Карат» и шепнул:

— Сергеев.

— Виктор Иваныч, — голос начальника партии был слышен чисто, как в кабинете, — доложи-ка обстановку.

Мастер вкратце рассказал о результатах восьми минувших дней.

— А почему керн не весь вывез, как договаривались? — голос Сергеева был сердитым. Как всегда, он помнил свои директивы.

— Я вывозил...

— С пятисот метров. А у тебя, по твоим же данным, было пройдено тысяча триста. Кто за тебя год закрывать будет? Короче. Тут на тебя подана докладная записка Гараховского. Полностью зачитывать не буду, а вот это место послушай: «Из-за преступной халатности бурмастера Лунева задерживается вывозка и сдача в лабораторию керна с проходки минимум в восемьсот метров». Понял? Я считаю ее принципиальной и правильной. И кладу туда же, где лежит твоя... эта... — он подбирал слово и нашел самое нейтральное: — Бумага.

— Сегодня же вывезу! — по-армейски вытянулся Виктор. — Юрий Васильевич, мы тут подсчитали, что за год прошли восемь тысяч метров. Но раз было ЧП, от премии отказываемся.

— Тебе ее еще никто не давал, — грубовато отрезал Сергеев.

— Так решило собрание, и я попрошу при подведении итогов учесть, что из-за премии могут быть лишние осложнения.

— Я думал об этом, — после паузы ответил Сергеев.

— И еще одно, Юрий Васильевич. Не хотел раньше говорить, пока до конца не проверил. В Маччобе, а может, и Мирном известно о нашем... приключении. Никто из моих рабочих об этом не рассказывал. Остается думать...

— Я поговорю с нашими, — на лету схватил его мысль Сергеев. Слышали бы Тучнин и Постнов, как он сразу схватил суть! В ответ начальник партии задал неожиданный вопрос: — Виктор Иваныч, когда в отпуск собираешься?

Самое слово «отпуск» звучало как иностранное.

— Не думал пока. А что?..

— Да есть тут у нас кое-что... — И начальник партии словно застыдился своей мягкости к провинившемуся мастеру пятнадцатой буровой, резко сменил тон и тему: — Послезавтра жду с документацией и годовым отчетом! Остальные уже сдали, Пилипенко подбивает бабки... Хотя погоди. Я, пожалуй, сам к вам загляну на днях. Ну и документы заберу попутно.

Несмотря на огорчения, на тяжелые моменты и в этом разговоре, Виктору ясно было, что среди остальных бригад партии его пятнадцатая у Сергеева в эти дни стоит на первом месте.

— Вас понял, — удовлетворенно сказал он и дал отбой.

И с неохотой снял двоих рабочих и Заливако на вывозку керна, которую столько оттягивал, считая делом второстепенным. «Ну Гараховский! В самый пиковый момент бьет по печени!» Лунев вспомнил, как внимание Павла остановилось в тот вечер на главном геологе. И Кандауров сказал... Но Виктор тут же возразил себе: конец года, главному геологу отчет держать, а тут месячный план с лишком где-то гуляет...

Эх, елки-моталки,

Просил я у Наталки,

Просил я у Наталки

Колечко поносить! —

заорал в эту минуту Мотовилов благим матом.

Эх, на тебе, на тебе,

Не скажу я матери,

Не скажу я матери,

Эх, не скажу отцу! —

басом исполнял арию Наталки Кандауров, и бригада надсадно хохотала от неожиданности и несоответствия слов голосу.

«Спелись! — разозлился мастер. — Весело им! Хор имени Пятницкого!»

Из лесу вынырнул «уазик», форсисто развернулся перед балком, из кабины высунулся Анатолий Тучнин и весело прокричал:

— Ложись!

Казалось, он был слегка навеселе — распахнутый полушубок, без шапки, с раскрасневшимся лицом. Когда машина остановилась, он выгрузил... ящик шампанского.

— По какому поводу? — по инерции сурово от недо- 106 вольства укоренившимися и процветающими частушками и в то же время с улыбкой встретил его Виктор, указывая на ящик.

— Для поддержки штанов и морального духа. В честь Нового года, за победу!

— Следствие, конечно, вели знатоки?

— Спрашиваешь!

Втроем с Постновым они ушли в балок, и Тучнин принялся рассказывать. Без особого труда найдя жену Стрельникова Надю, она работала завскладом геофизической экспедиции, он минут десять выпытывал у нее, нет ли шлангов под давление в шесть атмосфер, а потом спросил, не слыхала ли, как там дела у Лунева, на пятнадцатой буровой? Конец года, вот, мол, и прикидываю, кто выйдет на первую премию, его или моя бригада? Стрельникова захлопнула дверь склада:

— Иди получай премию. Погорел твой Лунев, одни трубы остались, сама слыхала!

Тучнин ссылался на то, что сейчас ему идти к Сергееву и надо точно знать, чтоб вести себя соответственно. И выпытал таким образом, что Стрельникова наслышана от жены моториста Геннадия Полякова. С Поляковым он распил бутылку водки, и тот без расспросов сам заговорил о пожаре.

— Да я вчера у Лунева был! — кричал на него Анатолий. — Работает буровая, ты чо!

— А Смирнов мне сказал — сгорела.

— Да разыграл он тебя или спьяну. Сергеев нам информацию по управлению читал, это в Магадане случай был! — разубеждал Тучнин. Поляков засомневался: может, и правда, в Магадане? Анатолий заспешил к инженеру-сейсмологу Андрею Смирнову, твердо зная, что Поляковы «обезврежены». Со Смирновыми было сложнее — они улетели в Якутск, жена провожала Андрея в Африку, инструктором по сейсмическому оборудованию. Когда она вернулась, Тучнин смог выведать только одно: на проводах Смирнова были Ситов и Гараховский.

Ну и чему ты радуешься? — Виктор явно осуждал неуемные восторги друга.

— Так Смирнов, я же говорю, уехал в Африку! Значит, дальше он ничего не понесет! И жена его тоже, и остальные. Тут я обо всем позаботился.

Постнов поддержал:

— По-моему, неплохой расклад. Африканцы комиссию не пришлют. Разве что по обмену опытом... тушения.

— Значит, Ситов и Гараховский были? — подумав минуту, спросил Виктор.

— Витя! — укоризненно протянул Анатолий и даже с места вскочил. — Подумай сам: Ситов — старый, мудрый человек, за жизнь мухи не обидел...

— Только слонов обижал, — вставил Постнов.

— ...человек деловой, цену слову знает.

— По прейскуранту, — вставил Постов.

Да он о тебе спрашивал столько раз, сколько меня видел.

— Меньше спрашивал бы — пи кто бы не узнал, — буркнул Виктор.

— А Гараховский! — продолжал Тучнин. — С керном не он тебя, а ты его, Виктор, подводишь. Ну какой ему смысл говорить о твоем пожаре! И потом, честнейший человек!

Эдуард начал расспрашивать Тучнина о новостях на базе, и беседа пошла дальше откровенно двусторонняя. У Лунева вспыхнула сильная досада на Толика, из-за которого он пережил столько неприятных минут с пресловутым «расследованием». Мало того, что потеряно драгоценное время — потеряно настроение бригады, и отношения с рабочими серьезно натянуты.

Мастер поднялся. Он вспомнил о недомонтированном электрощите. Намудрят там без него, потом концов не сыскать. Сказал:

— Время теряем.

— Я, Вить, поеду, пожалуй, — преувеличенно ровно ответил Тучнин. — Конец года, понимаешь...

— Езжай. Шампанское-то прибери.

— Да пусть останется! — возразил Постнов. — Как приз лучшей смене.

Он и видом своим и голосом словно хотел сказать Виктору: ну не становись в позу, не обижай лучшего друга, ведь как он старался ради тебя! К вездеходу стали подходить рабочие, спрашивать о «расследовании». Одни спрашивали нейтрально, другие — ехидно, третьи с некоторой опаской: «Ну и кто ж из нас растрепался?» Тучнин отшучивался и теребил бороду, Постнов молчал, а мастеру делалось все совестнее и совестнее перед бригадой.

— То-то,— с пренебрежением сказал Владимир Орлов и передразнил: — «Вечером другой разговор будет»!

— Пока! — Лунев попрощался первым, тычком сунул руку Анатолию и ушел к буровой. Он работал и поглядывал на Постнова и Тучнина. Подозрительно долго они прощались, и от этого его раздражение усилилось.

* * *

Спасение было в работе. Спасение всегда в работе.

Как его сила уходила из мышц, так уходила и злость — снова на пожар, на управленцев, на бригаду, докладные и премию. Особенно раздражало Виктора то, что два, пожалуй, самых близких ему тут человека, Эдик и Анатолий, не понимали главного: слух пущен специально, продуманно, умело, так, что не подкопаешься. И еще ему было совестно оттого, что со своими парнями поступил вопреки себе, по совету Тучнина. Если бы Виктору в эту минуту сказали, что он серьезно обидел друга — он немало поразился бы этому. Нет, это он чувствовал обиду.

— Виктор! — прокричал Николай Орлов.

Лунев оглянулся.

У балка стоял Павел. В меховой летной куртке, таких же брюках, в унтах с черным собачьим мехом, он оыл похож на авиатора, был так свеж, выбрит и подтянут, как умеют лишь они. В руках чемоданчик — не на день прибыл гость. После неловкого прощания и отъезда Тучнина мастер чувствовал себя одиноким, едва ли не брошенным всеми в трудную минуту. Тем сильнее обрадовался он Павлу. Он подошел и молча его расцеловал.

— Ты не заболел? — спросил старший брат, смущенный таким неожиданным проявлением чувств. — Не заболел, говорю? Худой чего-то и желтый.

— Да ну, Паш, когда- я болел, ты чо!

— Показалось, значит. А я на подмогу. И подшипник привез.

— Подшипник?! Ну, удружил, ну, выручил! — Виктор сыграл радость, умолчав о том, что подшипник у него уже есть, с гравировкой. И хоть актер из него был никудышный, Павел поверил в его радость, потому что ждал ее, и начал рассказывать, как охотился за ним. Виктор отнес подшипник в инструменталку, уселся в балке на койке, машинально приговаривая: «Ну, спас, ну, выручил!» Потом рассказал о ремонте, Тучнине, расследовании слухов, отказе от премии.

В Мирном знают, — не отводя глаз от портрета Гагарина, произнес Павел. — Кузьмич мне шепнул. Кузьмич — наш, я все сделал. От премии ты правильно отказался, это зачтется.

Сегодня он вовсе не был похож на того дряблого старика с ввалившимися глазами и синевато-белым лицом, какого застал Виктор в свой последний приезд.

— Станок-то смонтировали? Установили? — спрашивал Павел, будто смену от напарника принимал.

До конца дня они работали рядом, где Виктор, там и Павел, и обоим было радостно сознавать свое единство. Лунев радовался тому, что снова не одинок, а Сидельников был горд, что нашел в свое силы прийти на выручку.

— Да! — вспомнил старший брат перед ужином.— Там Галка и Люлек тебе передачу... — он отыскал чемоданчик, достал электрогирлянду для новогодней елки. Вот. Чует мое сердце, мы Новый год тут встретим. А мать посылку прислала...

— Сыр, масло, икра и конфеты «Чародейка», механически отозвался Виктор.

— Ты чо, недоволен, что ли? Что может, этсам, то и шлет. Не она — был бы ты хиляком последним. А то вон какого боровка откормила!

Их мать, Калерия Степановна Сидельникова-Лунева, работала заместителем главврача южного санатория, была женщина дородная, ванильно-нежная, а в гневе крутая. Она гордилась тем, что самостоятельно подняла на ноги троих детей, вырастила их здоровыми, сильными, а главное — дружными.

— Мне тут один заявил: «Сила есть — ума не надо».

— Ну, ты б ему и показал силу.

— Не, Паш, сейчас время такое, надо не силу — ум показывать.

— Показал?

— Ум-то? Через неделю увидим.

За ужином мастер представил настороженной бригаде своего старшего брата, прибывшего на помощь. Кое-кто облегченно вздохнул — всякое уж думали об этом постороннем на буровой.

Работали и после ужина.

Виктор и Павел ночевали на одной кровати, валетом, просыпались оттого, что во сне задевали друг друга, и радовались своему братству.

— А не слишком ты бригадиру доверяешься? — спросил Павел на следующий день,

— Постнову? Да ты что!

— Не «что», а точно. Мне тут свои... дали знать: он твоим допросам оценку давал. Мол, превышаешь полномочия и вообще зарвался. Так что поимей в виду.

— Эдик? Обо мне?! — Лунев никак не мог понять, о чем они говорят. Павел сетующим голосом начал: вот всю жизнь Виктор меряет других по себе, а ведь они не такие...

— Как ты сказал? Тебе свои?.. Кто — свои?

— Ну, свои люди, — с гордецой улыбнулся Павел. — Я тут, этсам, не только на переноске тяжестей...

— Паш, я тебя серьезно прошу: без меня — ни шагу! Ты моих парней не знаешь. Ни шагу, не обижайся. А то я по всей тайге побегу бригаду собирать.

— Не побежишь, — смущенно успокаивал тот. — Не беспокойся, ничего я особо и не делал. Уши слышат, глаза видят...

Виктор как-то не замечал раньше, что он выше брата на голову с лишним, и вот теперь заметил это и поторопился закончить неприятный разговор, выскочил из балка. Первым ему встретился Стрельников, Виктор вспомнил, как работает их доброволец, и решил поддержать его:

— Сколько тебе на базе платят-то? На круг?

— По-разному, зависит от вызовов. Двести-триста...

— Иди к нам помбуром, пятьсот гарантирую. Работаешь больно хорошо.

— Да как не работать — шкуру спасаю.

— Зовут тебя?..

— Андрей.

— Не «шкуру», Андрей, и не «спасаю». Мог бы, к примеру, о своей путевке вспомнить, комсомольской.

Стрельников смутился.

Вчера работали прямо-таки в сумерках, солнце так и не показалось, а низкая облачность переходила в туман. На ящиках, на трубах, на всех поверхностях утром лежал белый слой пороши. И наша буровая немного замаскировалась, а то любой мог бы догадаться, что вышка горела.

Столько разного произошло в эти дни, что даже некогда в дневнике записать. Ну, прежде всего — пожар. После него я неделю ходил и... Но, слава богу, никто не заметил. Просыпаюсь, а там ревет, гудит, все красное- красное, и тайга как раскаленная. Я думал, уже балки горят. Кричу — своего голоса не слышу. Жуть. Думал: засмеют — уйду! — и без того смешки каждый день. Постнов меня раз так изобразил, что я тогда чуть не ушел. Но решил, что мужчина должен быть мужественным и стоять выше насмешек. Меня Орлов, Владимир, начал «Лешенькой» называть, я самый младший в бригаде. Ну, Лешенька, Лешенька... А Постнов встал однажды, ноги кренделем, рукой будто кошечку гладит и приговаривает: «Ленушка, Ленушка...» Хохот, естественно. Как только Еленой не окрестили. Что за люди, все смешно им.

Хорошо, что никто не видел, а то бы... Я не знаю, как так получилось, но, когда все побежали, я спросонья вскочил, тулуп накинул и тоже побежал. Но... в общем, малодушно, конечно, я в другую сторону побежал. Все были в таком шоке, что никому и в голову не пришло смотреть, кто есть, кого нет. Боялся, следы увидят, я ж через сугробы махнул. Ну потом опомнился, вернулся, шапку надел и сзади к ним подошел. Помогать тушить, будто с самого начала был рядом. Пронесло, не заметили.

Масло брызгалось и прямо на коже шипело, как будто олово расплавленное, но это ничего, я совсем не замечал боли, тоже в шоке, об одном думал — лишь бы не заметили! Постнов, правда, потом и руки обожженные высмеял, но тут Алатарцев вступился, сказал, что ожоги от кипящего или горящего масла — самые болезненные из всех. А то Эдик так презрительно, словно я руки напоказ выставлял,- ты, мол, тут один герой, а мы носом воду пьем. Скажет ведь!

Борис Алатарцев надо мной с первых дней как бы шефство взял, он добрый, - молчит всегда, но не так, как Гошка, и работает лучше всех. Много мне про свою жизнь рассказывал. Только он какой-то уж очень деревенский, мне больше Дмитрий Васильевич нравится, Кандауров. С самого первого дня мне запомнился — он сидел, облокотившись на широко расставленные колени, и сосредоточенно чистил картошку, курил и щурился от струйки дыма, руки были заняты, пепел уже длиннее окурка стал, кривился, но не падал. Глядя на него, мне тоже захотелось сидеть вот так же, в черном тонком свитере, курить и чистить картошку, будто это самое важное дело на свете. Он все делает красиво, и вещи все у него красивые. У Дмитрия Васильевича в балке как бы свой уголок, похожий на стену в студенческом общежитии, — фотографии «импортных» женщин, лохматая папуаска — сувенир, кокосовый орех, эмблема канадской сборной по хоккею, которой завидуют все наши, потому что она — натуральная. По-моему, все хоть и не признаются, а немного ему подражают, и я тоже баки отпустил и волосы, как он. Он какой-то современный, модный, хоть ему, я думаю, лет тридцать пять. Я не удивлюсь, если узнаю, например, что он рисовать умеет — у него столько талантов! Вот на гитаре играет — заслушаешься, самые новые песни Высоцкого, Окуджавы... По-моему, он музыкальную школу окончил, но никому не говорит. Он не то, что Заливако — тот носит кок и брюки-дудочки, какие лет пятнадцать назад были в моде, он остановился и все по той моде живет.

Вообще, я один из всего класса такой отчаянный оказался, мать мне говорила, надо в вуз поступать, а батя — он у нас геодезист, все с ней спорил, что человеком могут сделать только трудности, испытания воли и характера, и производственный коллектив. Мне самому хотелось так, чтоб не как остальные, — лишь бы в вуз, лишь бы в Якутске остаться. Мне хотелось в тундру, в тайгу, к настоящим парням, вот и поехал. Когда я Наташе об этом сказал, она засмеялась, назвала закомплексованным типом, последним романтиком века, анахронизмом и заявила, что ей меня жаль. Но ничего, вот год поработаю, приеду с денежкой в кармане, соберу весь класс на свой личный вечер встречи выпускников тогда оценит. Я к деньгам не так отношусь, как, например, Орлов-старший. Однажды увидел, как красавица в роскошной шубке разыскивала в снегу оброненный гривенник, нет, думаю, моя девушка никогда так не унизит ни себя, ни меня.

А ведь мне повезло, как одному из тысячи везет: я попал в настоящую переделку. Рассказать — не поверят! О таком испытании и не мечтал. И хоть я спросонок не туда... ну ладно, хватит об этом! Я же тушил! И не ныл, как некоторые. Даже Дмитрий Васильич сказал, что я прошел огонь и воду, остались только медные трубы. У нас тот пожар каждый день дает себя знать. Как мои ожоги. Интересно, останутся шрамы или нет? Жаль, если не останутся.

Я догадался, почему Виктор Иванович и другие такие напряженные в эти дни. Говорят, мы ремонтируемся как бы тайком. В общем, о настоящем доле всегда лучше молчать, а кто-то уже разболтал. Вечно найдутся трепачи — противно даже, как в школе.

Лунев — вот кто настоящий северянин! Они, правда, с Кандауровым совсем разные, оттого и не ладят между собой. Дмитрий Васильевич тоньше, интеллигентнее, интереснее. А Виктор Иваныч хоть и моложе Кандаурова лет на десять, но, как бы это сказать... Сильнее — это само собой. Вот что! Он как бы из рассказов Джека Лондона. Я уверен, он найдет месторождение — такие всегда находят что-нибудь, хоть золото, хоть алмазы. Ему бы культуры побольше, а то если их с Кандауровым рядом поставить, так любой подумает на Кандаурова, что он-то и есть мастер, и с дипломом. Лунев не умеет так... элегантно. Вон Бирюкова звезданул. А Дмитрий Васильевич этого Бирюкова просто не замечает, считает ниже своего достоинства. Он как-то выразился, я даже записал: «Общение с карликами искривляет позвоночник». Вот что значит культура! А то: «Ну и салаги пошли, можно подумать, в детстве в футбол не играли». Да, не играл я, я футбола терпеть не могу, скоро он вообще выродится, ваш хваленый футбол!

Если мы буровую восстановим, я думаю, каждого можно считать героем. Это не просто трудовые будни — это суровое испытание воли. Мы выходим из него победителями, и раз о пожаре все знают, об этом тоже узнают. Я, честно, думал раньше, что героичные люди все немного примитивные, — если человек тонкий, умный, ему есть что беречь в себе, и он зря рисковать собой ради железяки не полезет. А оказывается, и такие, как Кандауров, тоже бывают героями.

Вот будет дело, когда закончим! «Где работаешь?» — «На буровой Лунева».— «Лу-не-ва?! Знаем, как же, знаем!»

Виктор Иваныч на собрании сказал: героически тушили, геройски работали. И даже мою фамилию назвал. Но главный героизм — нс потушить, а с нуля буровую восстановить, дать план и... найти месторождение!

Все дни после пожара Виктора Лунева одолевал один и тот же неотчетливый, бессловесный мотивчик. Настроение было далеко не песенное, и каждый раз он удивлялся, поймав себя на том, что мурлычет, мычит безымянную забытую мелодию с резкими перепадами от высоких тонов к басовитым. Тоска по этой песенке, слова которой никак не шли ему на ум, росла день ото дня. Однажды ранним утром Виктор встал на лыжи и ушел в тайгу вместо зарядки. И вернулся обрадованный находкой. Он вспомнил, что слышал эту песню еще школьником, когда поднимался в горы со студентами-инструкторами. Вспомнил и парня, который играл вечерами у костра, его лицо и глаза. Этой песней их инструктор завершал каждый «концерт», ее ждали нетерпеливо и с грустью, потому что после нее не могло быть других песен.

Вернувшись, мастер рассказал Кандаурову об этой песне. Дмитрий тоже слышал ее когда-то и начал подбирать мелодию на гитаре. Они сидели в уголке. Бригада не обращала на них внимания, как вдруг прорезалась мелодия, и мастер, лишенный голоса и слуха, проговорил неслыханные слова:

Если горем-обидою

Сердце вдруг переполнится,

В чисто полюшко выйду я,

Встречу во поле солнышко,

Упаду на колони я,

К буйным травам прижмусь...

Дай лишь сил и терпения,

Моя матушка-Русь.

Что-то переменилось на буровой, это было видно, как бывает видна перемена, например, погоды: обстановка окрест та же, но проглянуло солнце, и пейзаж из мрачного и пугающего сделался приветливым и радостным.

...Рабочие обедали. Виктор оглядел электрощит, генератор, пусковую установку — они были смонтированы, и смонтированы правильно. Бурстанок установлен. Оставалось подсоединить его к гидравлике. Мастер проверил гидронасосы — почти все готово. Он почувствовал азартное нетерпение, какое известно автомобилистам: еще не до конца собран двигатель, а уже хочется сесть за руль и ездить, ездить после долгого перерыва. У Виктора с детства было отношение к механизмам, машинам, как к живым существам, он привык не перегружать их без нужды и терпеть не мог молодчиков-лихачей, которые газуют до предела на холостых оборотах. Он научился безошибочно отличать исправный механизм от расстроенного уже по одному внешнему виду, звуку при работе. Так врач отличает больного от здорового. Теперь вид станка говорил о здоровье.

Осмыслив открытие, мастер кинулся подключать гидросистему.

Из кабины стоявшего рядом трактора выпрыгнул Заливако:

— Пошли перекусим, Вить. Чего в одиночку-то?

— Подключи-ка своего динозавра, — быстро ответил мастер. — Бурить начнем.

Гена засмеялся недоверчиво, покрутил головой: ну дает, мол, мастер! — и продолжал стоять, покуривать. Видно, бригада уже привыкла: раз нет буровой, то и нескоро будет, ремонт казался нескончаемым. Все равно что идти до горизонта: чем скорее идешь, тем быстрее он удаляется. Рабочие видели звенья, этапы пути, но почему-то не догадывались суммировать их, чтобы сделать открытие: осталось совсем мало!

Виктор подключил шланги к гидронасосам, проверил, везде ли подключено электропитание, подтащил ближе колонковую трубу с коронкой. Гена насмешливо, недоверчиво наблюдал за ним, но движения мастера были так знакомы и в то же время непривычны после всего, чем он занимался в последние дни, что Гена убедился — мастер не шутит. Он побежал к трактору, подогнал его вплотную к буровой, спешно подсоединил систему электроснабжения и прибавил оборотов. Приборы электрощита ожили. Мастер остановился в нерешительности: запустить ли станок без бригады? Пусть увидят все! Но нетерпение снова и снова подталкивало его. Виктор включил гидронасосы, и они заработали. Как только ожила гидравлика, Гена еще прибавил оборотов, кинулся помогать ему. Мастер поднял давление масла, опустил крюк кран-балки для подъема колонковой.

Звук мотора, работающего на повышенных оборотах, равномерное гудение маслонасосов, повизгивание блоков и тросов — привычные и милые уху бурильщика звуки не могли остаться не замеченными бригадой. Дверь балка хлопнула дуплетом. Виктор не видел, а знал, что рабочие, не дообедав, не одевшись, один за другим выскакивают наружу. Он с Геной зацепил колонковую крюком, поднял и установил в патроне вращателя. Еще минута — и он запущен. Лунев замер в напряженном ожидании. Коронка дрогнула, повернулась с трудом, замедленно. Потом еще и еще, набирая и набирая скорости. «Мороз! Смазка загустела!» — отлегло от сердца мастера. Рабочие стояли вокруг, рядом. По лицам было видно: они относятся к происходящему как к чуду. Лунев тронул рукоять пускателя, и колонковая тяжеловесно, грозно и медленно устремилась вниз, к мерзлоте. Воронка вгрызлась и исчезла из виду. Колонковая углублялась, а Виктор не останавливал станка, как будто решил сегодня же дать месячный план — шестьсот восемьдесят метров проходки.

С видом победителя он наконец подал колонковую наверх, сбавил обороты и устало, деловито — преувеличенно устало и деловито — пошел от станка, наверняка зная, что каждый смотрит ему вслед, ему, победителю! Он шел, бормотал, мычал слова возрожденной песни:

Для тебя я по совести

Все осилю, все сделаю,

Лишь мне дай успокоиться

Над твоими пределами.

Я из боя, из космоса

Вновь к тебе ворочусь,

Дай лишь сил и терпения,

Моя матушка-Русь...

Чутье не подвело его: никого не нужно было увещевать, осаживать или объяснять, что и как делать дальше. Бригада увидела реальный, близкий конец ремонта. Первые сантиметры добытого им керна были лучшим тому свидетельством и лучшей агитацией. Стоит показать человеку конец пути, строительства или другой долгой работы, и он найдет в себе новые силы.

— Работает! Восстановили! — Лешенька Чибиряев даже руками замахал от такого открытия и возбуждения.

— Утю-тю-тю-тю! — ответил ему Постнов, так же махая руками. — Полетели — полетели, на головушку сели!

Но Эдик тоже улыбался, тоже готов был закричать от радости, да и вся бригада загомонила неразборчиво, загудела.

— Ну теперь солнце выйдет, — по-северному сказал кто-то.

У балка Виктор оглянулся. Да, работы еще много — это сквозило отовсюду. Голая, без дощатого настила на пене и без балка вокруг буровой, вышка была похожа на автомобильную раму с двигателем и колесами — ездить может, да не машина. Электрохозяйство на виду, над копром нет тента, и эти закопченные трубы — нет, работы много, причем мелкой, однообразной после того, как закончено все жизненно важное. Двигатель заглушили, разобрали штабель леса, подаренного Ситовым, и принялись за настил на пене. Павел и Постнов продолжали доводить оборудование. Пошли в ход рулоны наждачной бумаги: Заливако, Стрельников и Чибиряев весело драили «ноги» буровой.

— Эдуард и смена Алатарцева! — прокричал Лунев. — Как закончите настил, монтируйте свечи и начинайте бурить помалу. Покажем класс Сергееву!

Повторять такое не требовалось. Каждый на секунду оторвался, выслушал — и еще скорее заходили молотки и топоры, отвертки и деревянные брусы, обернутые наждачной бумагой. Виктор решил: приедет Сергеев, надо ему продемонстрировать работающую буровую.

Начальник партии приехал к вечеру. Наметанным глазом он издалека увидел горящие огни буровой. Его встретила необыкновенно многочисленная смена: пятеро бурили, семеро готовили им фронт работ, подносили бурильные трубы, помогали монтировать их в свечи по две, продолжали обшивать досками пену и буровую, убирали строительный мусор. Одного не учел Лунев — того, что начальник партии никогда еще не видел буровые бездействующими: к его приезду бригадиры и мастера старались навести марафет, продемонстрировать ударный труд. Будничным голосом, словно так все и должно быть, Юрий Васильевич спросил:

— Ну, Лунев, сколько набурил?

— Двенадцать метров.

— Мировой рекорд!

Впрочем, и о пожаре Сергеев хладнокровно спросил тогда: как погорели? «Нет, в этом парне положительно есть что-то», — думал он теперь, но хмурился из-за всех тех неприятных минут и часов, которые пережил но вине этого мальчишки, хмурился из-за того даже, что не рассмотрел этого неясного «что-то» в Луневе раньше.

Мастер пытался сдерживать восторг, но терпения хватило минуты на две, пока не вошли в балок.

— Нет, Юрий Васильевич, что ни говорите — не ожидал! Клялся-божился: «Восстановим!» — но до конца но верил. А сегодня запустил, — запускаю, и руки трясутся! Запустил и поверил! — сбивчиво говорил мастер улыбающемуся Сергееву.

— Молодец-молодец, — хвалил начальник партии, как-то вынужденно, снисходительно хвалил. — Волновались мы там за тебя.

— А то не знаю! Но ведь сделал!

Лунев был прав в своих догадках — все эти дни пятнадцатая буровая у начальника партии значилась в мыслях, не в бумагах, под номером один. От нее во многом зависела репутация всей партии и самого ее начальника.

Юрий Васильевич по своему многолетнему опыту прекрасно знал, что значит восстановить буровую с нуля в их условиях, и до последнего дин сомневался в успехе. Эти сомнения усилились, когда Лунев сообщил об отказе от премии и особенно, когда стало известно о разговорах вокруг пожара. Сергеев со дни па день ожидал приезда грозной комиссии или звонки из управления: «Что там у вас стряслось? Все тут только и говорят...» Он уже панически боялся телефона и закапчивал очередной, необыкновенно длинный рабочий день с. облегчением: кажется, пронесло...

Виктор взахлеб рассказывал, как поступит дальше: самые стойкие рабочие будут продолжать бурение, остальных он отправит в отгулы — отоспаться, отпариться и отъесться за двенадцать дней нервотрепки и адской работы, потом умненько организует процесс и будет бурить не положенные восемь часов, а шестнадцать, в две смены.

— Хорошо-хорошо, сдержанно одобрял Сергеев, и Лунев стал замечать эту обидную сдержанность, снисходительность к его восторгам. «Я спас не только себя! — хотелось упрекнуть ему черствого начальника. — Но и вас, между прочим! И кое-кого из управления тоже!» Но он сдерживался. — Хорошо-хорошо, теперь и объяснительную твою можно того... ликвидировать.

— Спасибо! — мелькнувшая обида моментально забыта начисто. — Я, вы знаете, почти не спал эти дни. Ворочаюсь, ворочаюсь... Про вас, между прочим, иной раз плохо думал. Ну, как это — с одной стороны, помощь. А с другой — приговор в сейфе лежит. Но ведь восстановил! Восстановил же! На два дня раньше срока!

— Меня-то легко понять, — Сергеев оставался по- прежнему непроницаем. — С меня не столько спросилось бы. Тоже на валидоле жил. Власть — штука тяжелая, как саданет...

— Да я но себе знаю! Мне эти две недели двух лет жизни стоили. Рабочих знаете как держать приходилось! Конца ремонта не видать, руки опускаются, нервы на пределе...

— Да-a, Виктор Иваныч. А бригаду свою ты все же плохо знаешь. Я со специалистами переговорил, Веремеева приглашал — никто из них о пожаре твоем не говорил.

Лунев весело отмахнулся от пустого теперь разговора, теперь, когда буровая работает! Начальник партии остановил его: здесь вопрос о доверии, принципиальный вопрос! Руководство партии считает, что разговоры о пожаре могли исходить только из бригады. Мастер возражал мягким терпимым голосом: да нет же, он сам всех проверил, провел собрание — верные парни! Да и сказать кто-нибудь мог без умысла — вот и пошло гулять-погуливать.

— А Гараховский! Нашел время докладную писать, — горячился Виктор.

— Он ее не в управление, а мне написал. Мне! Или прикажешь ему тебя покрывать, а самому полететь с работы по твоей милости?

И радость померкла. Они заспорили всерьез, Сергеев всерьез распалился. А из-за чего? Из-за того, что не имеет уже ровным счетом никакого значения, если разговоры о пожаре не помешали «тушить» его.

К моменту приезда начальника партии сознание одержанной победы затмило и недавние перепалки в бригаде. «Расследование», подозрения Тучнина, Павла и самого Лунева отошли на задний план, и теперь Виктор готов был яростно держать сторону рабочих: пет, они не могли его выдать! Но Сергеев резко его осек:

— И поскромнее, Виктор, поскромнее! «Я ВОССТАНОВИЛ!» Скажите — он восстановил! Хоть бы бригаду вспомнил. А если б не мы, знаешь?.. Нет чтобы поблагодарить — так он подозревать!

— Извините, Юрий Васильевич, — с усилием проговорил мастер. — Это я от радости... голову потерял.

Начальник партии удовлетворенно встретил извинения, видимо, только и ждал повинной, но любил, когда прекословили.

— Сторону рабочих, Виктор, держать хорошо, да не отрывайся от действительности. В любом случае в пожаре виноват ты. Восстановили — хорошо. Вина искуплена, но ты думал, на этом все кончилось? Нот, друг ситный, управление далеко, а вот перед руководством партии тебе ответ еще придется держать. Ты всю партию под такой удар ставил — год работы насмарку!

Видно было, последние слова копились у начальника партии все две недели, он просто но в силах был сдержать давнего раздражения. Именно радость открыла шлюзы раздражению. А еще Виктор увидел, как уходят, отключаются от активных дел люди вот такие усталые, смертельно усталые, почти лишенные энергии люди. Энергетический кризис начинается не в природе, а в человеке. Энергия еще вспыхивала в Сергееве, он еще находил в себе силы на начальственный гнев, шутку, несогласие, но по всему — выражению лица, тону, осанке — видно было, что это уже последние вспышки. Луневу стало жаль начальника — если б можно было как-то поделиться своей силушкой!

Юрий Васильевич посмотрел документацию по итогам года, принял ее, немного остыл и засобирался. На дворе было темно, половина шестого, а темнело уже в четыре часа дня.

— Сам-то отдохни, а то не узнать тебя, — смягчился Сергеев. — Вернутся рабочие из отгулов, наладьте процесс, и пару дней отдохни.

— Вы насчет моего отпуска интересовались...

— Отдохнул бы после всех перетурбаций. И нам спокойнее. Подумай. Завтра с утра пришлю тягач вывезти рабочих на базу. Да чтоб без приключений больше! — наказал Юрий Васильевич и пошел к машине, ждавшей его.

— Постойте, вы папиросы не могли бы оставить?

— На, — удивленно подал пачку Сергеев.

— Раскурили всё, — смущенно пояснил мастер.

За ужином он сказал бригаде:

— Руководство партии дает высокую оценку темпам и качеству ремонта буровой. Теперь наша задача — наверстать метры. Завтра Бирюков...

— Опять Бирюков! — вздохнул Бирюков обиженно.

— Бирюков, Кандауров, Кораблев, Постнов и Заливако едут на базу и в Мирный. Сутки отгула. Назад не опаздывать — остальным тоже отдых нужен. Смена Алатарцева и мы с Павлом остаемся бурить. Дмитрий, ты можешь не возвращаться, свадьба есть свадьба. Ты тоже поезжай, —- добавил мастер Стрельникову. — Спасибо тебе.

— Чего там, — смутился Андрей. Нам спасибо! Другие бы сразу в прокуратуру...

— Кстати, Сергеев считает, что разговор о пожаре пошел из бригады, — добавил Лунев и вновь обрел пошатнувшийся было авторитет. Так что понимайте сами, зря или нет мы заводили об этом речь.

— Кто старое помянет, откликнулся первым Заливако. А Алатарцев предложил проболтавшемуся признаться — дело-то прошлое.

— Ладно! — великодушно махнул, рукой мастер. — Победителей не садят.

За эту ночь он впервые выспался. Спал, просыпался, вспоминал сквозь дрему: «Восстановили!» и снова засыпал. Он слышал, как пришел тягач за рабочими, как, уезжая, Мотовилов пел его «Матушку-Русь» вместо своих частушек. Они уехали, Алатарцев запустил трактор и начал бурить. Лунев хотел выйти к ному, по сон был вязкий, засасывающий, мотор тарахтел убаюкивающе. Мастер особенно сладко уснул, когда Павел ушел помогать бурильщику и рабочим, на койке стало просторно, Виктор разметался и впервые вдосталь выспался.

— Вставай, Витек, — потрепал за плечо Павел. — Ты уже пятнадцать часов спишь. Пошли-ка постреляем.

И только тогда он поднялся.

* * *

После охоты — так давно забытого и ни с чем не сравнимого удовольствия — братья вернулись на участок с радостью больного, выписанного из больницы домой. Они прошли на лыжах километров двадцать, а порой и по пояс в снегу, не раз взмокли от пота, изголодались, но силы, потраченные на охоту, вернулись удесятеренными, прибавили какой-то новой, иной энергии. Виктор, будто сбросил неимоверно тяжкий груз, стал по-юношески легок, пружинист и бодр, чувствовал себя многомудрым человеком, сделавшим за жизнь немало добра людям. Павел просветлел лицом, но то была не бледность усталости, а оздоровление.

— В баньку, в банищу бы сейчас! — мечтал он.

— И пива!

По возвращении мастер ревниво оглядел свое детище, свою любовь, свое спасение. Он глядел на вышку так, будто отсутствовал полгода. Действительно, буровая была стопроцентной. Единственное, что насторожило бы любого постороннего буровика в этой пятнадцатой буровой, — ее непривычная свежесть.

— Перестарались! — сказал мастер Павлу, указывая на глянцевитые поверхности бурстанка, белоструганый тес обшивки и настила. Так могла выглядеть лишь вышка, не бывавшая в эксплуатации.

— Ничего, — успокоил брат. — Три дня, и твои молодчики так ее излапают...

Смена Алатарцева бурила помалу, осторожно, как и велел Лунев, — боялись давать сразу полную нагрузку необкатанному станку. Запас смонтированных свечей постепенно исчезал в скважине.

— Порядок! — ослепительно сверкнул зубами перепачканный маслом и копотью Мотовилов. Лицо его непередаваемо изменилось: впервые за эти дни он снова надел каску.

Братья отправились в жарко натопленный балок, блаженно разулись, сменили мокрое белье, вытянули ноги к печи, напились крепкого чая. Забежал погреться Алатарцев, угостил их махоркой. Сергеевские папиросы враз разошлись, и пошел в ход НЗ. Заливако. Раньше уже случалось остаться без табака, и смена в поисках «бычков» обыскивала каждый уголок трактора. Чтобы прекратить эти безнадежные обыски, Гена давно уже возил с собой махорочку, вот она и пригодилась.

За обедом Виктор несколько раз порывался встать, куда-то идти. На вопрос Павла, нет ли у него гвоздя в лавке, ответил:

— Как погорели, мне все не верилось в пожар. А восстановили — еще меньше верится, что все уже позади. Так и хочется пойти, руками потрогать, убедиться. Слушай, может, шампанского тяпнем? Тучнин тут привез...

— Открывай. Да-а, Витюха, что ни говори, а нос ты им здорово утер! Всем сразу!

— Мы утерли! — У мастера было смущенное и радостное лицо, и только усталость не давала воли бурному восторгу. — Как подумаю: станок, щит, комплект оборудования... Везут станок, а довезут или нет — не знаю.

— Откуда станок-то?

— Толика Тучнина. Вообще, я теперь его должник по гроб! Станок этот лежал под снегом, списанный. Да... А сколько после меня добра на прежних стоянках осталось... Я, Паш, часто об этом думаю: откуда она взялась, буровая, с нуля и до копра? Правда и о другом думаю: вот найду, к примеру, медь — какие там полсотни тысяч, — враз десять таких буровых окупятся!

— Выкинь из головы, а то спятишь. Це воно, може, и не поможе, но и не помешае, — поднял Павел стакан шампанского. — За победу! Теперь бы найти ту сволочь, что трепалась про пожар, да мордой об стол! Иди стучи, что восстановили! Небось не пойдет, это не пожар, неинтересно. А о своих бичах, Витюха, ты еще помозгуй. Тебе с ними жить. Я их так и не понял: и виноватые и злые, радуются, что дело подвигается, вкалывают, как никогда в жизни но вкалывали. И тут же — друг па дружку гыркают, за спиной шепчутся, растрезвонили на всю Якутию. К тебе и по-доброму относятся, и на твое место метят. Ну и бригада, все вперемешку!

— Да брось ты, — устало поднял тяжелые веки Виктор. — Когда на свете были люди только добрые или только злые? И вообще, Паш, я к такому выводу пришел: хоть кто пускай говорит мне о воспитании, я в одно воспитание верю: если от нормальных родителей рожден и если в детстве среди людей жил. А после восемнадцати — хоть ты его озолоти, хоть на Чукотку отправь, никто уже человека не переделает. Я Иришку свою теперь каждый день воспитывать буду, а то, когда коза станет, — без пользы дело.

— Пей давай, чего не пьешь?

— Терпеть не могу это шипучку. Какое-то похоронное питье. Вечно у меня после шампанского невезенье начинается.

И все же слова Павла о бригаде задели Виктора.

Наутро рабочие вернулись из отгула, отведали куропаток, оживленно рассказывали наперебой о новостях, а Постнов, подмигнув, поставил на стол бутылку «Старославянской» — специально для сверхсрочников. Кандауров остался в Мирном, а всем членам бригады передал приглашения на свадьбу.

Виктор вдоволь накурился сигарет, в охотку выпил полстакана мягкой и мятной водки, обсудил с Эдиком, как будут работать без него: трое на плотницких работах, на камбузе и заготовке дров, остальные готовят «свечи» и бурят. Повеселевший, он прихватил с собой в кабину окаменелого от мороза непотрошеного тетерева.

— Ну вот, а ты говорил... — сказал он Павлу, но при рабочих не стал договаривать. Добрая встреча с вернувшимися из отгулов показывала, что если Виктора и не любят в бригаде, то, во всяком случае, уважают, ценят по-прежнему, остальное можно списать на потрясение и нервы. В конце концов, даже Кандауров — вот оно, приглашение!

— Смотри сам, — отвечал Павел как человек, не поколебленный в своей правоте. — Тебе виднее. Виктор серьезно кивнул, да, мол, и правда виднее.

В Мирном они заскочили на минутку по домам за бельем, вениками, рыбой и водкой, не обращая внимания на засуетившихся жен, и тотчас уехали в баню. Часа четыре они парились в почти пустой бане, до звона в ушах и сердцебиения, выпивали и перекусывали в предбаннике и снова парились. Разговор их сбился да так и застрял на одной бороздке, по кругу:

— Ну теперь! — мечтал Виктор о новом дне. — Еду завтра к Сергееву. Объяснительную верни-ка! Отпуск...

— Да они молиться на тебя должны! — вторил ему Павел, и до тех пор умиленно пронимали друг друга победой, пока все вместе — двадцатикилометровый кросс по тайге, дорога, парная и водка не лишили сил. Тогда братья отправились пешком домой к Павлу, взбодрились на морозе, дочиста съели зажаренного Галиной тетерева и еще пировали — праздновали победу до четырех часов утра, до множества черно белых мелколопастных вентиляторов в глазах.

Никогда еще он не просыпался в таком страхе.

Жутко крутанулся гигантский огненный красно-черный шар, с треском и ревом взорвался, и все вокруг вспыхнуло. Виктор ринулся прочь от огня. Ноги не повиновались. Он стоял по пояс в снегу. Снег загорелся. Виктор по-черепашьи стал втягиваться, зарываться в него, чтобы хоть так защититься от пламени. Но снег катастрофически быстро опускался на глазах, защиты не оставалось, и бежать некуда: тайга гудела ярящимся пламенем. Мастер вспыхнул тоже. Он видел свои брызжущие язычками руки, содрогался от вида горящего тела. Зажмурился до боли в глазах и долго не мог заставить себя открыть их.

Перед ним стояла Галина. Откуда она здесь?

— Вставай! Скорее! Ну! — он почувствовал на своем лице воду. Поднялся. Взял из рук Галины чайник и вылил себе на голову. Рядом оказалась Люба с белым лицом и черно-синими губами, как у сердечного больного.

— Ты что, черемуху ела? — спросил он сиплым, не- прочищенным голосом.

— Прокуратура! — взвизгнула не то Люба, не то Галина.

— Я восстановил! — быстро ответил Виктор.

— Следователь...

— Но я же восстановил! — защищался он.

— Одевайся скорее!

— Дай сигарету. Я же восстановил! Полностью! — злился он. — И пусть они катятся!.. — Виктор чуть было не добавил, куда «они» должны катиться. Закурил. Во рту — странный, какой-то банановый привкус. Коридор показался снежной пещерой. Влез в ванну, пустил холодную воду. Сигарета враз размокла и поплыла длинными табачными нитями. Он выплюнул раскушенный фильтр.

Из ванной Лунев вышел с улыбкой мудрого и уверенного в себе человека.

— Хорошенький способ разбудить, — пошутил он и снова закурил.

— Меня послал Павел. — Галина выглядела непривычно перепуганной. — Там идет следствие. Сейчас за тобой приедут. В прокуратуру пришла анонимка. «Преступная халатность и безнаказанность». Мы тебя полчаса поднимали!

— И зря. Пойду вздремну еще.

— Раздался звонок в дверь и сразу перерос в нескончаемую трель. Виктор отворил. Ворвался Пилипенко:

— Слава богу, дома! Собирайся! Живо!

— Доброе утро, — с нажимом поздоровался Лунев. — Я все восстановил. Буровая дает проходку.

— Знаю. Кузьмич тебе ничего не передавал?

— Я от Кузьмича! — выскочила в коридор Галина. — То есть, от Павлика, но от Кузьмича!

— Какой Павлик? — поморщился Владимир Михайлович. — A-а, неважно! Сейчас тебя, Лунев, вызовут давать показания. Говори одно: никакого пожара не было.

— Пожара не было! — вторила Галина. — Был очаг...

— Был очаг возникновения, понял? Восстановили своими силами, своими! — вдалбливал в голову главный инженер. — Без привлечения дополнительных средств. Повтори!

— Чем дольше слушал мастер Пилипенко, тем трезвее и спокойнее он становился. Чего они переполошились? Чего раскудахтались? Анонимка, прокуратура, очаг... Он включил электробритву «Москва» и, хоть они продолжали нести сумбурную околесицу, начал бриться.

— Бригаду мы предупредили! Сергеев дает показания! — выкрикивал Пилипенко.

— Кофе свари, —- сказал Виктор Любе, добривая левую щеку. Он всегда начинал бриться слева направо. Жена подхватилась, побежала, сунула Иринку Сидельниковой, схватила чайник.

— Кофе, сказал. А не чаю.

— «Можно даже плюнуть на все, — думал он под четкое жужжание электробритвы. — И пусть они суетятся и врут. А я возьму и скажу: да, был пожар, ну и что?»

— Послушай, — остановил он Пилипенко, и тот даже не обратил внимания на «ты». — Объяснительная моя где?

Пилипенко поперхнулся словом, странно посмотрел На него, сообразил и ответил:

— Позавчера мы с Сергеевым ее порвали. Главное, ты не теряйся, Лунев, не теряйся, стой на своем: был очаг...

— Виктор внимательно посмотрел на него сверху, выключил бритву, отодвинул слегка Пилипенко с прохода, вычистил ножи над раковиной и прошел в кухню. «Господи! — подумал он. — И это мой начальник!» Владимир Михайлович ходил за ним следом с одним и тем же припевом про очаг. Он добавил, что в управление все-таки сообщили кажется, даже самому Окуневу, и оттуда тоже будет комиссия.

— «Даже»! — усмехнулся Виктор. — Кофе будешь?

— Что-что? — ослышался Владимир Михайлович. — А, ерунда, какой кофе! Значит, машина внизу, меня добросишь до Ситова, я там останусь, надо кое-кого подключить, и нельзя нам вместе показываться...

— Виктор пил кофе, Галина без нужды натрясывала молчащего ребенка, Люба терла полотенцем чистый стол, а Пилипенко топтался на месте и призывал не бояться.

— А мне бояться нечего! Пускай хоть министр геологии, хоть генеральный прокурор приезжает: она работает! Это ты вот не бойся, — сказал Лунев и подумал о том, что кто-то, видно, ждал, что ему не выкарабкаться, не дождался и теперь старается снова столкнуть.

Пилипенко просил скорее ехать. Виктор тщательно оделся, поцеловал Иришку, велел Любе готовиться к Новому году, пирогов напечь с сушеными абрикосами, а Галина и Пилипенко прослеживали каждый его шаг с таким напряженным вниманием, словно он был эквилибрист без противовеса. На лестнице, на улице, в машине мастер искал, что бы такое ввернуть этому Пилипенке, самоуверенному раньше и переполошенному сейчас. «Теперь ваша очередь трястись и выкручиваться! — думал он — Я уже перегорел. Теперь показывайте, на что вы годны!» А вслух сказал:

— Лунев не зря гнал. Что, если бы буровая сейчас не была готова?

Пилипенко смолчал. На коне стояла его карта, и он спрятал в карман свою взрывную гордость.

Главный инженер остался у Ситова — включать какие-то двигатели мягкой посадки, а мастер вскоре остановился у конторы партии. Все то же здание, снаружи обыкновенное жилье, со следами машинного масла, солярки вокруг от частых стоянок вездеходов и тягачей, сверхтвердый, утрамбованный снег. Неужели две недели назад контора могла показаться настолько грозной, что открыть дверь было страшнее, чем в огонь Лунев пинком унта открыл ее, шел широко, вызывающе, кто тут вздумал судить? Меня, победителя?!

Нет, не таким, не таким представлялся ему день его триумфа.

У Сергеева сидел незаметный мелкорослый человек. Видно, не дождался следователь, уже уехал.

— С Новым годом! — шумно ввалился Виктор, впрочем, ни за что уже не задевая по пути. Голос его был слегка насмешлив: — По вашему вызову явился.

— Здравствуй, Лунев, с праздником. Познакомьтесь: товарищ Антонов, из прокуратуры.

Антонов кивнул сидя, руки не подал. Виктор в распахнутом белом овчинном полушубке, в бежевом тонком канадском свитере, без шапки был сама молодость и свежесть в сравнении с ним. Сел, закинул йогу на ногу, закурил, с улыбкой разглядывал следователя. Мот деловито перебирал бумаги в кожаной папочке и разложенные на столе, достал чистый двойной лист протокола допроса, аккуратно снял колпачок с пера авторучки и надел его на тыльную сторону.

— Фамилия? Имя? Отчество?

— Лунев. Виктор Иванович.

— Образование? Партийность? Национальность?

— Русский. Среднеспециальное. Учусь на пятом курсе Иркутского госуниверситета. Комсомолец. Член Мирненского горкома комсомола.

— Образование эн-высшее, — уточнил следователь. — Беспартииный.

— Не беспартийный, а член ВЛКСМ.

— Семейное положение? Адрес?

Оказывается, и его семья, его Иришка имели отношение к пожару.

— Распишитесь вот здесь, —- указал Антонов в правый нижний угол первого листа, — в том, что ознакомлены с ответственностью за дачу ложных показаний. В нашу прокуратуру поступил сигнал о том, что на буровой номер пятнадцать произошел пожар, — следователь взял рукописный листок, прочел вслух: — «Из-за преступной халатности бурового мастера Лунева В. И. сгорела буровая номер пятнадцать. Государству нанесен ущерб порядка сорока пяти тысяч рублей (мои подсчеты могут оказаться неточными). Из-за попустительства руководства партии Лунев не был наказан и убытков не возместил».

— Кто пишет?

— Письмо анонимное, но тем не менее мы должны его проверить. Дело касается государственного имущества.

— Анони-иимное! А к какой ответственности вы привлечете этого анонимщика, если факты не подтвердятся?

Антонов был человек бесстрастный. Он выслушал благородное негодование мастера и пояснил, что служба у него такая - снимать допрос, а не отвечать на вопросы. Но великодушно добавил, что поиски анонима ведутся и если факты не подтвердятся, а он будет найден то шпора привлекут к ответственности вплоть до того, что он оплатит все расходы_т связанные о расследованием.

— Во! — оживился Лунев. — Вот так их и учить правде. Написать легко — подписаться трудно.

— Что вы имеете сказать по существу обвинения, Виктор Иванович?

— Что никакого пожара не было. Это чушь, ерунда какая-то — пожар! Буровая работает. Если вы разбираетесь в горном деле («разбираюсь», — улыбнулся следователь), то должны знать: сгоревшую буровую за неделю не поставишь. Поедемте, посмотрим — она работает!

— Да-да, посмотрим, — успокоил его следователь. — Но ведь, как говорится, дыма без огня не бывает. Пусть не вся буровая сгорела, как здесь пишут...

— На самом деле был очаг возникновения пожара. Выгорела обшивка балка и настил. Мы давно собирались их менять, чтобы выкачать горючие отходы из пены, и теперь разобрали, выкачали и настил заменили.

— Как возник очаг?

Тут Лунев с ужасом понял, что дальше ему говорить нечего. Не знал, как отвечали на этот вопрос Сергеев и остальные. Сказать о сварке — вызовут сварщика. А уж Стрельников прекрасно знает, что был не очаг, а пожар. Испугается, заложит всех... Подумалось об ответственности за дачу ложных показаний. И зачем только угробили такие силы на ремонт?

— Мы так и не установили причину, видимо, кто- то искру обронил, — наобум сказал Лунев.

— Вы в момент воспламенения присутствовали на буровой?

— Да, и организовал тушение.

— Какова была площадь пожара?

— Пожара не было, — поправил Сергеев.

— Площадь очага? Не знаю, не замерял.

— Выгорели только доски? Оборудование не пострадало?

— Я же вам говорю! Буровая работает! Она не могла бы работать, если бы пострадало оборудование.

— Антонова интересовало, как выполнен годовой план, какое наказание понесла бригада за нарушение ПТБ — правил техники безопасности, мог ли написать «сигнал» кто-то из рабочих.

— Мы вышли на второе место по управлению, — с гордостью отвечал мастер.

— А мы лишили коллектив пятнадцатой буровой положенной премии за нарушение ПТБ, — вставил Сергеев.

— За счет каких материалов восстановили обшивку и настил?

— Им было положено пять кубометров, — пришел на выручку Юрий Васильевич, — на плановый ремонт.

Антонов был недоволен, а Лунев, ободренный подсказкой, не только повторил эти слова, но и добавил, что ремонт провели в нерабочее время, без привлечения дополнительных средств. Все это можно проверить по накладной замначальника партии товарища Ситова. Сергеев довольно кивал каждому новому слову мастера. Антонов задал еще несколько вопросов, потом молча писал на двух страницах и довольно точно изложил сказанное Луневым. Перечитав протокол, подал Виктору на подпись;

— Тут распишитесь. И здесь. А тут своей рукой надо написать: «Записано с моих слов верно, мною прочитано». И еще одну подпись.

— Виктор Лунев подмахнул протокол допроса, не читая. Всем своим видом он как будто говорил: ну, чего вам еще от меня? Это не укрылось от взгляда следователя, и Антонов спросил:

— Вы, я вижу, недовольны? — причем что-то похожее на сочувствие было слышно в его голосе, Позднее

— Виктору показалось: следователь прекрасно понял, что на самом деле произошло, но не мешал каждому играть свою роль. Виктор сыграл ее до конца:

— А кто, хотел бы я знать, на моем месте будет доволен? Работаешь, сил не жалеешь, и к Новому году — такие подарки! Я бы этого анонимщика...

— Да, анонимок мы получаем все больше и больше, — согласился Антонов. — По большинству факты подтверждаются частично.

На вечер глядя они поехали на буровую. Постнов и рабочие, недовольные Луневым неделю назад, говорили слово в слово то же самое, что и мастер. Виктор крайне удивился, когда и на вопрос о том, как возникло пламя, они в один голос отвечали: «Да кто его разберет? С электрощита искра упала, может». Лунев понял, что, пока он давал показания, тут приезжали дирижеры, вот почему бригада слаженно подпевала своему мастеру.

...Второго января прибыла комиссия из управления, а к вечеру того же дня — наиболее грозная комиссия Гостехнадзора, известного своей придирчивостью, требовательностью к точному соответствию ГОСТу каждого зазора, люфта, допуска.

Уже после комиссии из управления геологии бурмастеру В. И. Луневу приказом по партии был объявлен выговор за нарушение правил техники безопасности, а в кассу партии им было внесено сто пятнадцать рублей за пиломатериалы, израсходованные на восстановление обшивки, сгоревшей по вине бригады.

Ни прокуратуре, ни обеим комиссиям не хватило смелости предположить пожар. Это было нереально: восстановить буровую за такой фантастически короткий срок! Даже самому мастеру к концу проверок стало казаться гигантским трудом сменить настил и обшивку буровой, если в это время полным ходом шло бурение, — так глубоко он вошел в роль.

Вместе с комиссией Гостехнадзора он выехал в Мирный. В Маччобе они остановились, и встреченный им в укромном уголке Ситов подмигнул и сообщил:

— Нэ пэрэживай, Витя. Твое дэло в прокуратура сдано в архив.

— Поторопились в управление докладывать, — недовольно выговорил ему Лунев. А потом повторил упрек Сергееву.

Вместе с Юрием Васильевичем комиссия тронулась дальше, в управление. Там Лунев и Сергеев отправились к начальнику управления геологии Леониду Викторовичу Окуневу. Мастер остался в приемной и долго ждал, пока Сергеев говорил с Окуневым.

— Люди проверяются вот в таких сложных ситуациях, — говорил Сергеев. — Лунев показал себя стоящим человеком. Не растерялся при пожаре, а как организовал восстановление буровой!

— Лучше бы он не доводил до пожара, — съязвил Окунев. — Ладно... поощрите его, найдите способ. А вот нам с тобой надо задуматься, и серьезно. Я смотрю на ЧП так: значит, у нас в любую минуту может пыхнуть и сгореть любая буровая? Значит, у нас с тобой запчасти как грибы в тайге растут?! Ну знаешь ли! Либо нас с тобой, Васильич, надо сегодня же гнать в три шеи, либо мы порядок наведем. На-ве-дем! Любой ценой, а наведем! Да... И вот еще что: анонима разыскать. Своими силами разыскать и, с треском, — слышите? — с треском уволить. Чтоб другим неповадно было.

Ничего этого Виктор Лунев слышать не мог, сидя за двойными, кожей обитыми дверями приемной. Когда его наконец вызвали, он трухнул больше, чем при всех трех проверках. Он впервые оказался в этом кабинете. Окунев сидел за столом, не ответил на его приветствие, не пригласил сесть и глядел тяжелым взглядом:

— Из этого урока, Лунев, надо извлечь самые серьезные выводы. Могу заверить: второго такого ЧП уже не будет. Или Лунева не будет, или ЧП — одно из двух. Леонид Викторович выглядел таким усталым, будто это он тушил пожар и восстанавливал буровую. Виктору сделалось совестно.

— Никогда не повторится! — отрапортовал он.

— Тебе люди доверены! Дорогая техника! Ответственейший участок работы! — обрушился Окунев. Не можешь справиться с обязанностями — снимем! Вопросы есть?.. Тогда свободен.

— Лунев попрощался, неловко шагнул боком, ткнулся во вторую, закрытую дверь кабинета.

— Ничего, ничего парень, — улыбнулся Окунев Сергееву. — Илья Муромец. И на каких хлебах такие растут?

— Да уж не на военных. Это он еще похудел, а то ж страшно смотреть было. Леонид Викторович, а ведь он сейчас всерьез переживает.

— Ну что ж, будем надеяться, впустую это не пройдет. Ты его, Юрий Васильевич, поддержи, поддержи... Нет, а все-таки как это он ухитрился так быстро управиться с ремонтом?

— Сам не пойму, — улыбаясь, развел руками Сергеев.

Тот февраль в Москве был необыкновенно теплым, пасмурным, дождливым; по подсчетам синоптиков, выпало пятьдесят два дождя. В глаза сыпало водяную пыль, она клубилась, завихрялась вслед за троллейбусами и машинами, тротуары были покрыты разноцветной черепицей зонтов, снег стаял, и москвичи и гости столицы на два месяца раньше положенного оделись по-весеннему.

Когда Виктор Лунев вышел к стоянке такси в аэропорту Домодедово, на него оглядывались: широкоплечий, бурлацкого сложения, высокорослый парень в несоразмерно коротком белом плаще. В отличие от остальных пассажиров у него не было никакого багажа. Не походил он и на встречающих, не суетился, выглядел праздно.

— — Куда ехать? В центр? Во Внуково? — наперебой спрашивали его таксисты. Он не замечал их.

— Обслужишь, шеф, — властно сказал дальнему водителю, который стоял молча, стеснительно, не зазывал пассажиров. Сел в его машину, на заднее сиденье, и услышал, как старый таксист уважительно проговорил о нем: «Крупный клиент!» Едва машина сорвалась с места, водитель спросил, куда ехать.

— Прямо, ответил Виктор, долго молчал, видимо, приходил в себя после многочасового полета. На вопрос таксиста, издалека ли прибыл, ответил:

— С Севера.

— А вот, говорят, северяне...

— Помолчи, Ваня, — пророкотал сзади густой голос. И долго еще в безмолвии влажно жужжали покрышки по шоссе да упруго поскрипывали снегоочистители на стеклах. Временами срывался снежок, к ночи за городом похолодало. Показались городские огни, бледно озаренная неоном Москва, и Лунев велел везти его сначала в универмаг, какой еще торгует, и водителя пригласил с собой помочь управиться с покупками. Из «Пассажа» они вышли, увешанные свертками, коробками, игрушками, и сложили их в багажник. Вторым пунктом в их маршруте был ресторан. Водитель предложил на выбор «Адриатику», «Прагу» или «Арбат».

— «Адриатика» это кафе, Ваня, — поправил Виктор. Давай в «Арбат», он большой, найдется местечко. Терпеть не могу стоять-ждать перед рестораном. Сам-то ужинал?

— Нет, смену заканчиваю через час.

— Ну, положим, через час ты ее не закончишь. Угощаю, Ваня.

— Меня, на всякий случай, зовут Гарик.

— А меня Виктором. Люблю, Гарик, чтоб обслужили, понял? Быстро и качественно.

У ресторана Гарик накрутил пружину счетчика, запер машину и покорно, чуть робко пошел за Виктором. Видно было, что он не привык ужинать в ресторанах. Слова Виктора насчет обслуживания он истолковал по-своему, расторопно пошел искать официантку. Но то ли он был новичок, то ли официантка попалась не та, Гарик вернулся, обескураженно разводя руками. В глубине необозримого помещения, похожего на здание аэровокзала, Виктор увидел метрдотеля и неторопливой походкой, вразвалку направился к нему.

— Мне нужен не просто столик, — сказал он веско метру и поправил ему платочек в нагрудном кармане. — А хорошее обслуживание по индивидуальному заказу. Хорошее!

Метр взглянул на свой платочек, словно удостоверяясь, на месте ли он, часто-часто закивал в ответ и тут же посадил нового посетителя с товарищем за стол, на котором стояла табличка «ЗАНЯТО». Тотчас подошла официантка в крахмальном фартучке и наколочке, похожей на корону. «Слушаю вас!»

— Икры, пять порций. Огурцов, целиком. Две бутылки водки...

— Мне нельзя! — испуганно перебил Гарик.

— Зелени всякой побольше, минеральной, сигарет, килограмм буженины.

— Как-как? — ослышалась официантка.

— Ки-ло-грамм. Повару сказать, пусть отварит килограмма два говядины, вырезки. Так и подадите, куском.

Официантка быстро записывала, но карандашик прыгнул назад и вопросительно повис в воздухе:

— Две водки, вы сказали? Но я не могу принести вам литр водки.

— Тогда принеси три по триста. И все, что закажет мой друг.

Она не знала, как ей поступить и с этой вареной говядиной, и переспросила о ней. Гарик только крутил головой: «Ну, ты даешь!» Принесенную водку Виктор разлил в два фужера, чокнул их и сказал: «С прибытием, значит!» Опрокинул первый фужер, зажевал водку длинным китайским огурцом, причем съел его без остатка. Потом сдвинул пять блюдечек красной икры, соскреб икру в одну тарелку. Официантка, посетители за соседними столиками неотрывно наблюдали, как он, ничуть не смущаясь, взял ложку и в три приема очистил тарелку. Всем своим видом Виктор как бы говорил, что он пришел сюда есть, а не глазеть по сторонам и отставлять пальчик в сторону. Подошел метрдотель, поинтересовался, все ли в порядке.

— Мясо там проследите, — сказал ему Виктор с набитым ртом и выпил второй фужер водки: «За победу!» Гарик принялся было за свой салатик, но тут Виктор начал есть буженину, и зрелище этого фантастического обжорства снова отвлекло водителя. Вскоре стол был пуст, не считая почти нетронутого ужина таксиста. Виктор составил стопкой пустые тарелки и блюдца, закурил и принялся рассматривать зал. Официантка испуганно унесла пустую посуду: такие клиенты ей пока не попадались.

— Просадишься! — остерегал Гарик с жалостью и симпатией. — Москва не деньги любит, а счет деньгам. II одного катал вот так же... Пришлось полтинник на дорогу одолжить...

— За победу!

Огромный кусок вареной говядины на блюде принес сам метрдотель. Впервые за весь ужин Виктор взял в руки вилку и нож, нарезал мясо крупными дымящимися кусками, посыпал перцем, измазал горчицей и принялся с яростным аппетитом уписывать кусок за куском. Время от времени он доливал себе водки, по-прежнему в два фужера и, выпив, снова принимался за мясо, да так, словно и не ел еще ничего.

— У вас там что, с мясом плохо?

— Оленина...

— Неужели все осилишь? — спрашивал с искренним любопытством Гарик. Он следил за происходящим, как за хоккейным матчем. Мясо исчезало, водки не осталось совсем. Виктор застучал ножом по графинчику, пока не прибежала официантка.

— Здесь два, — указал он. — Я просил три.

— Не положено, молодой человек. На одного посетителя не больше...

— Так то — посетителю! А мне государство за размеры доплату установило и выделило машину специальной конструкции. У меня весу — сто сорок килограммов!

— Водки больше дать не могу.

— Тогда неси коньяку.

— Гарик нервно засмеялся:

— Ну ты даешь! Купец Демидов!

— Демидов был заводчик, — уточнил Виктор.

Она принесла графинчик коньяку, и Виктор вчистую доел говядину. Не обращая внимания на восторги Гарика, он пошел танцевать. Тут же зазвучала «История любви» Франсиса Лэя. Виктор потанцевал немного, заказал кофе.

— Считать не будем, не люблю, — сказал он официантке, вынул из бумажника деньги и сунул в ее передничек. Официантка холодно смерила клиента взглядом и отказалась от чаевых. Виктор встал и гулко захохотал где-то вверху, над ней.

— Теперь на почту, — сказал он Гарику. На Кировской Виктор отправил несколько телеграмм и позвонил матери по междугородному телефону-автомату.

— Ты всегда так, или у тебя неприятности? — спросил Гарик, когда тот снова уселся боком на заднем сиденье. — Ну, шикуешь, я имею в виду.

— Разве то шик, Ванюшка! То есть Гарик! А настроение, ты верно заметил, дрянное. Кто-то предал меня, понимаешь? А кто — не пойму. Ну, покатили вот по этому адресу. На, там написано.

— Да у кого ж на такого рука поднимется? Предал... А ты в ресторане все говорил «за победу».

— Победа тоже имела место.

— Ты бы впереди сел, удобнее.

— Впереди ноги не помещаются. Тесная у тебя лайба, Гарик.

И это тоже вызвало восхищение у таксиста.

Его восхищение еще больше подогревало Виктора Лунева, который давно внушил себе, что именно так должен приезжать в Москву настоящий северянин. К тому же он слишком долго был скован и угнетен своим пожаром, и хотелось скорее стать прежним — независимым, сильным, щедрым.

Когда они приехали к новому большому дому с редкими освещенными окнами, на счетчике значилось тридцать рублей с копейками. Гарик помог донести покупки. Виктор сказал ему:

— Завтра подашь машину в двенадцать.

И заплатил вдвое больше положенного.

Лунев приехал к своему другу, дальнему родственнику, журналисту Борису Ларионову. Родство было настолько дальним, что оба привыкли считать себя друзьями, так удобнее. После положенных при встрече поцелуев и расспросов они устроились в кухне, белой от полок, столов, холодильника, табуреток. Уютно светила настольная лампа, уютно, тихо и мягко звучала музыка кассетного магнитофона «Сони», по-домашнему тепло поблескивал самовар.

— Электрический? — спросил гость.

— Нет, обыкновенный. С дымком знаешь как вкусно!

Хозяева, тридцатилетние Борис и Наталья Ларионовы, были несуетливы, не торопились показывать квартиру, рассказывать или расспрашивать, не спеша собирали ужин, и Лунев почувствовал себя двойственно: ему наконец стало покойно и уютно в их светлом, со вкусом обставленном жилище, но от сдержанности хозяев и непривычного московского быта он показался себе провинциалом. Долго крутил в руках иностранные прозрачные кассеты с записями и думал при этом, насколько другая квартира у него, Виктора Лунева, в ней только самое необходимое, другая жена и другой образ жизни. До сих пор он встречался с Ларионовыми либо на юге, в санатории у матери, либо в центре Москвы, когда заезжал проездом на час-другой. Он похвалил квартиру, сел за стол. Дети спали, и свои подарки Виктор решил вручить утром. Борис налил красного вина из пузатой бутылки.

— Легкое «божоле». Это у Сименона, Нат, — «легкое «божоле» хорошо под телячью голову»?

— Кажется, у Сименона. — Наташа, в домашнем халате с взбитыми, елочкой сшитыми рукавами, ставила на стол «птичий ужин»: шпроты, апельсины, тонкими ломтиками нарезанные колбасу и сыр.

— Буженину ел, — не к месту сообщил Виктор, по ассоциации с «божоле». — Килограмм буженины и килограмм водки. Ната, ты мне на завтрак кусок мяса найдешь? Без мяса я не жилец. Сейчас-то поужинал, а вот завтра...

— Найду, найду, Микулушка, — улыбнулась Наташа, подняла рюмку: — Ну, за нашего двенадцатого гостя!

— Это за сколько же? — поразился Виктор. Ему стало неловко.

— За два месяца, — ответил Борис. — В прошлом году тридцать шесть заездов было, а гостей этак под пятьдесят.

Они выпили, не чокаясь, хоть Виктор и потянулся было чокнуться. Оттого, что гостей здесь считали двузначными цифрами, ему захотелось в гостиницу.

Странное дело — молчания не было, они все время о чем-то говорили, но все о неважном, необязательном, и Луневу, как это бывает с людьми непосредственными и прямодушными, почудилось, что он неинтересен хозяевам, и он решил сейчас же заинтересовать их собой. В самолете и аэропорту, помня о профессии Бориса, Виктор давал себе слово накрепко молчать о своем происшествии:      друзья-то друзьями, но так будет лучше.

— А вот я вам историю расскажу! — выпалил он и сделал многообещающее лицо.

— Э-э, для красноречия, начальник! — Борис снова наполнил рюмки. Виктор подумал о том, что все-таки мало знает он Бориса. Глядя на него, можно было сказать, что тот утомлен и не совсем здоров, потому что под глазами выступали как бы вторые бровные дуги, но это даже шло ему.

Ларионовы умели слушать.

Сначала Лунев, боясь утратить их внимание, рассказывал бегло: на буровой велись сварочные работы, видимо, тлела искра, ночью раздуло, вышка сгорела. Приехали на базу, начальник партии согласился восстанавливать и помог запчастями. Но тут кто-то начал болтать о пожаре, а вот кто — до сих пор неясно. Но так пересказывать удалось недолго. У Бориса возникало все больше о Польше вопросов. Наташа принесла бумаги и карандаш Виктор начертил план расположения буровой, балков, нарисовал пену, крюк, водила.

— Ты только не вздумай писать! — спохватился он. — У меня там еще не улеглось до конца.

Интерес к нему был теперь неподдельный. Борис расспрашивал обстоятельно, до мелочей, и Виктор заметил, как из нейтрального, никак не настроенного хозяина дома он превратился в журналиста. Можно было хорошо представить себе Ларионова на задании или в командировке: как он ставит вопросы, помогает избежать повторов, неожиданными уточнениями проверяет, правдиво ли описывают ему происшедшее. Он заверил, что у них не принято писать о родственниках или друзьях, как у хирургов — оперировать близких.

К полуночи они дошли до восстановления буровой. Борис предложил поставить на этом точку, а завтра-послезавтра продолжить.

...Когда Лунев проснулся, шел одиннадцатый час, Ларионовых дома не было, и детей тоже. Виктор плохо выспался на новом месте, в чужой постели, и потому спал долго. В кухне он нашел записку в одно слово: «Хозяйничай!», ключи и сковороду жаренного широкими ломтями мяса. Раздернул портьеры — за окном клубилось белесое варево, внизу блестел мокрый асфальт, сеял нескончаемый дождь. Виктор позавтракал, допил вчерашнее «божоле».

Внизу у подъезда остановилось такси. Лунев вспомнил, что должен приехать Гарик. Не было желания куда-нибудь ехать. В квартире Ларионовых в этот дождливый день хотелось сесть у журнального столика в японское кресло с длинным ворсом, взять в руки хорошую книгу, каких тут было предостаточно, включить настольную лампу, читать, курить и попивать винцо. «Наверное, им никуда не хочется выходить из своей квартирки, — поймал Виктор о хозяевах. — Интересно, есть у них друзья?»

Такси — салатная «Волга» — терпеливо стояло у подъезда. Значит, точно Гарик. Виктор вспомнил свое вчерашнее настроение, независимость и широту, и ему снова захотелось быть таким же. Он не задумался над тем, почему сегодня с утра у него совсем другое настроение. Надел плащ и спустился к машине. Гарик проворно выскочил навстречу, завидев его, и распахнул перед ним дверцу.

— Как ночевалось? — спросил он приветливо. — Головка бо-бо? Денежки тю-тю?

— В мебельные поедем, — ответил Лунев на это. Они объездили четыре мебельных магазина. Виктор смотрел арабские, югославские, немецкие, чехословацкие гарнитуры, полированные и тусклые, с финтифлюшками и похожие на сундуки, скользил взглядом по покупателям и размышлял: кто же все-таки пустил слух о пожаре, а потом послал анонимку в прокуратуру? Из-за неизвестности, из-за того, что даже в отпуске не отделаться от этого растреклятого пожара, и еще из-за того, что вчерашняя волна упорно не возвращалась, Виктор разозлился. Он редко злился, по сегодня почувствовал себя идущим по болоту, зыбанье которого раздражало и пугало, и он рассвирепел. Подлетел к администратору — пожилой и полной женщине с ярко накрашенными губами и ярко-черными волосами, выпалил:

— Мне два гарнитура!

Администратор разговаривала с покупательницей, осадила: «Минуту!» — и продолжала разговор. Можно было подумать, что каждый покупатель берет у нее не меньше двух гарнитуров сразу. Наконец администратор снизошла до него.

— Мне два гарнитура! Немецкий и финский!

— По записи.

— Значит, запишите.

— Молодой человек, сразу видно, что вы приезжий. Запись ведется только среди москвичей. По году люди стоят.

— Я в долгу не останусь.

— Конечно, не останетесь. Потому что вам я ничего не продам.

Это был щелчок по самолюбию: «ВАМ я не продам!» Отчего-то вспомнилась вчерашняя официантка, ее холодный взгляд.

— А что не по записи?

— Стенки.

— Он решил, что над ним издеваются, не обратил внимания на разницу между стенами и стенками. Резко повернулся и ушел.

— В следующий! — мрачно буркнул Гарику. И добавил позднее, когда перекипел: — В этом дурацком магазине даже деньги истратить не дают!

Хотелось сейчас же позвонить Сергееву: а вдруг там, в партии, есть новости? Может, анонима нашли... Но умом Виктор понимал, что ничего нового там за три дня его отсутствия произойти не может, что измотавший его пожар наконец затухает, а гадко на душе от одиночества в гигантском городе. Гарик, видя его состояние, повез в магазин, где будет «верняк». Лунев вошел туда так угрожающе, что ему спешили уступить дорогу. Не купить — значило для него не почувствовать себя человеком. Виктор выбрал два самых дорогих гарнитура, отдаленно похожих на мебель Ларионовых, подошел к администратору и с вызовом заявил:

— Мне два гарнитура! Чешский и югославский!

— Пожалуйста, пожалуйста! — засуетился администратор-мужчина. — Один момент, выпишу чеки!

Лунев развернул свой кошель.

— Нет-нет, в кассу, в кассу! С вас две тысячи пятьсот шестьдесят рублей. Куда повезете? Ага, понимаю-понимаю, иногородний. Значит, в транспортное агентство. Еще шестьдесят два рубля. Распаковать? Посмотрите? Или прямо в упаковке?

— Что я, жлоб какой — распаковывать? Доверяю.

Бумажник похудел на глазах. Лунев наконец почувствовал удовлетворение. Когда грузили мебель, он, покуривая, наблюдал поодаль. Старшой грузчиков, кряжистый Петя лет под пятьдесят, подошел к Виктору и принялся его разглядывать. Виктор удивился такому бесцеремонному разглядыванию.

— Тебе чего?

— К нам пойдешь? — спросил Петя. — В магазин. Анатомия у тебя больно подходящая. Для начала положу три сотни.

— У меня для начала в пять раз больше.

— А ты в каком?..

До вечера Виктор провозился с оформлением контейнеров до Иркутска, а оттуда самолетом до Мирного. Хлопоты были приятны: можно было ни о чем не думать. За пятнадцать минут Гарик доставил его к Ларионовым, еще через десять минут они вышли около Останкинской телебашни. Вчерашняя волна вернулась, подхватила и понесла:

— Три билета в золотой зал ресторана «Седьмое небо»!

Ларионовых, он заметил, покоробило его сообщение о том, что он сегодня «оторвал пару гарнитурчиков за две с полтиной» и отправил их в Мирный.

— Почему не три? — иронически спросил Борис.

— Больше двух в одни руки не отпускают, — отшутился Лунев.

— О! — оценила ответ Наташа. Борис же усмехнулся.

— Да что вы, в самом деле, думаете, купчик я? — И показал список пунктов из сорока — всего, что наказала ему купить бригада. — В Мирном тоже хотят уюта на столичном уровне. Вот и превратили меня в агента по снабжению.

Виктор шутил, хохотал, покупал в выносном буфетике у входа в зал дорогой пятизвездочный коньяк, заигрывал с официантками и вообще казался именинником. Настроение у него стало как после охоты. Когда вращающийся зал ресторана совершил полный оборот, Виктор запротестовал, хотел было купить' еще три билета, но тут Борис заговорил с ним о пожаре на буровой, и они поехали домой. Над Москвой по-прежнему сеялся нескончаемый дождь, тридцатый или сороковой по счету, хозяева подогрели в кастрюле красное «Каберне» с сахаром, и было приятно сидеть у настольной лампы с мягким светом, пить необычное горячее вино и знать, что пожар потушен, за окном все тот же дождь, приятный после лютых стеклянных морозов, мебель едет себе по назначению, а у него, бурового мастера Виктора Лунева, заслуженный трудовой отпуск на полгода.

* * *

— Хорошо, — сказал Борис Ларионов, когда рассказ о пожаре был закончен. — Ты восстановил, ты от бабушки ушел и от дедушки ушел, вышел сухим из воды — ну и что?

Виктор остолбенел. Теперь, когда все самым честным и подробным образом было рассказано, услышать в ответ «ну и что?» было для него большой неожиданностью и даже ударом. Ларионов насмешливо перечеркнул все его усилия этим своим «ну и что?». Виктор растерялся, не нашелся что ответить.

— Скажи, ты считаешь себя победителем? Считаешь. Тогда ответь на такой простой вопрос: кого ты победил? Уж не спрашиваю, какой ценой и какими методами...

Лунев призывал всё свое самообладание, удерживал себя на прежнем тоне и выражении лица. Знал за собой: лицо выдает его мысли и отношение к человеку красноречивее любых слов.

— Кого я победил? — задумчиво переспросил он. Точнее, было бы — ЧТО я победил. Малодушие, трусость. Как бы это точнее сказать... себя победил. Да, себя. Взял разводной ключ и завернул свои гайки.

— И гайки бригады, — поддакнул Ларионов. Трудно было понять, что в его голосе — одобрение, насмешка? Нет, не понять, закрыт и снаружи и изнутри. Себя победить, дед, — это большая победа.

— Да! — в голосе Лунева послышался некоторый вызов. — И гайки бригады. Может, даже так: победил бригаду, а может быть, создал настоящую бригаду. И научился улыбаться, когда хочется в морду дать.

— Но и в морду дать не преминул... Видишь ли, у тебя саморазвивающаяся история, один шаг неизбежно вызывает другой, и конец определен началом.

Тогда Лунев предложил перевернуть шахматную доску, поменяться фигурами, ведь Борис любит играть за противника. Как бы действовал он на месте бурового мастера?

По Ларионову, нужно было с самого начала доложить о ЧП по полной форме и ждать официального решения. Он уверен, что руководство партии и управления разрешило бы восстанавливать буровую, причем не исподтишка, не тайком, а на законных основаниях. Еще не было случая, чтобы виновному не дали возможности искупить свою вину. Да, допускал Борис, наказание могло быть, но, учитывая молодость, самоотверженные действия мастера при тушении пожара, чистосердечное признание и готовность восстановить, даже уголовное наказание было бы скорее всего только условным. И не слева, а со склада выписали бы необходимое оборудование. Восстановление шло бы без сверхурочных, без драм в коллективе, рабочие получали бы, между прочим, положенную зарплату. Такой путь восстановления автоматически исключает всякие увертки перед прокуратурой, комиссиями, анонимки, расследования. Ты красиво ходишь по Москве, говорил Борис, этаким торпедным катером, а там ты ходил на полусогнутых.. Действия Ларионова и Лунева совпадали лишь в одном — в отказе от премии.

Выслушав, Виктор шумно вздохнул, закурил, тяжело сказал:

— Значит, я снова взял бы у государства пятьдесят тысяч рублей, какие однажды уже сгорели по моей вине. И это ты называешь — искупить вину? Пятьдесят сгорели да пятьдесят взял на восстановление — сто! Сто! Так мы всю Россию разбазарим. Да и восстанавливать таким способом ты будешь два года! Два! Ты хочешь все правила соблюдать — соблюдай!.. Нет, товарищ журналист, в твоем варианте много скользких мест. Получил ты пятерку условно, доверили бы тебе снова буровую? Держи карман, как же, доверят! Условникам их никогда не доверяли.

Он очень старался убедить Ларионова так же логично, как умел мыслить Ларионов.

— Нормальные герои всегда идут в обход, — усмехнулся Борис. — Сто тысяч — это, конечно, бесхозяйственность. А не бесхозяйственно разбазаривать дефицитные приборы, оборудование по бригадам без потребности в нем? Все эти загашники, бурстанки под снегом...

— Ну и кого же в таком случае победил ты? О методах я не говорю — они правильные, государственные... Как газета, правильные. И ясно, какой ценой — за государственный счет, по накладной, со склада. Так отремонтировать может любой... хлюпик.

— Я бы победил бесхозяйственность. Именно ее. Победил бы собственную трусость, ведь победителем иногда может выйти и трус. И не дрожал бы перед каждой машиной. Пойми, в чем тут принципиальная разница: я свою котлету не ночью под одеялом ем — я сел за стол и честно, с достоинством, с вилкой и ножом ее слопал. И с аппетитом к тому же! И не было бы никаких слухов, анонимок и этих унизительных припираний рабочих к стенке. Ты осуждал Тучнина и Павла за это, но забыл, что сам-то делал то же самое.

— Нет, не то же! Было собрание бригады, а не расследование.

— Но ведь подозревал! Многих, почти всех. Чем не расследование — разговоры с теми тремя рабочими, что не были при пожаре?

Виктор признал: да, верно. Да, подозрения были, они и сейчас есть. Да, разбазаривать запчасти и дефицит по бригадам, бросать бурстанки, которые можно отремонтировать — бесхозяйственно, но не он завел этот порядок. Кстати, Сергеев потом провел рейд по всей партии по изъятию излишков... порядочно изъял. Но Ларионов знает человека по газетным статьям, даже приедет на буровую— с ним будут говорить газетными словами. А он, Лунев, знает человека другого, и этот — сложнее любого газетного героя, потому что сложность человека в том состоит, что в нем добро со злом не просто перемешаны — добро вырастает из зла и зло — из добра.

— А это мысль! — оживился Борис. В кухню вошла Наташа, мягко велела не, спорить так громко, потому что она уложила детей, покурила с ними и снова ушла. Виктор заметил Ларионову, что у того очаровательная жена. Борис будто и не слыхал этого, серьезно заявил:

— Я принципиально против твоего пути восстановления, потому что он полностью основан на лжи. Маленькая ложь, старик, а умолчание — тоже разновидность лжи, — неизбежно порождает большую. А за большой — уже целое ее болото. Мы оба отказались от премии, но между признанием истины и спасением своей шкуры большая разница... Пусть мой вариант не совсем удачен — я не знаю бурового дела, — и могут быть другие пути восстановления.

Лунев возражал, оправдывался, доказывал.

— Хорошо, хорошо, все, что ты говорил, принимается, — у Ларионова был какой-то снисходительный, сергеевский голос. — Ты уверен, что победил? Уверен. Прекрасно. Только это я и хотел узнать.

— Нет, постой, посто-ой! Ты мне одолжений не делай! — Виктор быстро сориентировался и не позволил дарить ему его же собственную победу. — Ты договаривай, не виляй.

— Ты победитель. Победил преимущественно себя. Все лучшее в себе скрутил в бараний рог.

Виктор снова закурил, думал, глядя на свои опущенные с колен кисти рук — они тяжело набрякли, толстые мозоли казались черными.

— Не знаю, Борис. Я сам много сомневался: правильно ли действует руководство, законно я запчасти получил или нет и вообще почему бы кому-то не говорить про наш пожар?

Борис, казалось, был доволен тем, что Лунев в обороне. А Виктор уже в который раз думал: умом, умом брать надо! Там, у себя, он отвоевал буровую силой, здесь нужно убедить в своей правоте и своей победе. И это он считал не менее важным, чем физическое восстановление буровой.

— Ладно, — заключил Ларионов. — Признаем, что ты победитель, и ни в чем не сомневайся. Сомнения, знаешь ли, отравляют и радость, и любовь, и победу...

— Да-а, представляю я, какую бы ты статью написал, попади тебе в руки такая анонимка! Ну, спокойной ночи, Борис!

— Спокойной ночи, Витя!

...В тот день Борис Ларионов не торопился в редакцию, он и раньше уезжал часов в десять, а теперь был дежурным по номеру и задержался часов до двенадцати. После утреннего кофе он вынул из портфеля длинный узкий «телефонник», долго листал его, нашел нужный номер.

— Вот что, Витек, — сказал он весело. — Пусть-ка наш спор рассудит твой всемогущий бог — Министерство геологии.

Лунев ринулся наперерез к телефону, но Ларионов успокоил его:

— Ты что, думаешь, я первый год замужем?

И набрал номер.

— Станислав Иваныч? Ларионов приветствует. Как насчет мирового энергетического кризиса? По-прежнему приближается? Ну-ну. Да пустяк, проконсультироваться хотел. Так, письмо одно... Нет, выступать не будем, — тут Борис подмигнул Луневу и заходил по комнате, насколько позволял шнур телефона. — Для начала такой вопрос: как часто бывают пожары на буровых? Нет, не нефтяные, поискового бурения, георазведка. Всего в год по стране? Десятки? А тут пишут — редкое явление. Ну да, для них, конечно, редкое. Ответственность несет?..

Борис долго расспрашивал в таком духе, не говоря ничего конкретно, все вопросами, вопросами, а в промежутках между ними агакал и угукал и попыхивал сигаретой. Станислав Иваныч оказался на редкость словоохотливым. В конце разговора у Ларионова глаза на лоб полезли, но он по-прежнему оставался сдержанным. Виктор заготовил было фразу о том, как ловко Борис все рассверлил, ничего не сказав, да забыл произнести ее. Ларионов сел, опустил трубку на аппарат и долго сидел молча, так глядя на телефон, словно ждал срочного звонка.

Когда я заговорил о вашем «левом» восстановлении, он возмутился. Полный набор процитировал: местнический подход, антиобщественно, не по-государственному, убытки, неправильное снабжение — всех наказать! Соседние бригады вы посадили на голодный паек запчастей. Подтвердил, что за государственный счет пришлось бы восстанавливать не меньше года. Но смешнее всего, Виктор, зря вы боялись следствия и суда. По существующим правилам, уголовной ответственности был бы подвергнут только злоумышленник — в случае, если бы комиссии точно установили, что совершен поджог. Но таких случаев пока не было. Могли в должности понизить, партию лишить премии, навешать выговоров руководству... Основное наказание — серьезные административные меры. Год склоняли бы на всех совещаниях, издали бы приказ по управлению...

— Значит, расходы?..

— Расходы на ремонт списали бы в убытки партии.

Виктор был так ошеломлен услышанным, что не знал, радоваться ему или печалиться. Он даже не почувствовал себя победителем в споре с Борисом. Выходит, зря они — бригада и партия — скрытничали, вздрагивали при каждом шорохе, устраивали все эти расследования?

Был ошеломлен, в свою очередь, и Ларионов: выходит, Виктор выбрал действительно более экономичный путь восстановления даже по сравнению с тем, что предусмотрен законодательством и правилами Министерства геологии. Конечно, оставалась вся эта некрасивая охота за ведьмами на буровой, но на общем фоне спасенных ста тысяч и фантастически сокращенного времени ремонта такие накладки выглядели уже частностями.

Оба — хозяин и гость — хотели что-то сказать друг другу, но разошлись по комнатам переодеться для выезда. Когда они вышли из квартиры и ожидали лифта, Виктор заговорил:

— Ты мог бы сказать, Борис, что мы действовали на страхе. И был бы прав. Самые золотые дела ничего не стоят, если за ними — страх.

— А ты хотел сказать, — вторил ему с улыбкой Ларионов, — что ты все-таки действовал по-государственному?

— Вдвойне, — задиристо парировал Виктор. — Был большим католиком, чем сам папа римский.

— Но победителем ты себя уже не чувствуешь.

И Виктор внезапно обнаружил потерю: он оставался победителем, давая показания следователю, даже после разноса у Окунева, даже тогда, когда Ларионов прижимал его к стенке своей блистательной кухни, но ощущение победы пропало после этого звонка в министерство.

В последние дни февраля Лунев заметно повеселел. Он получил несколько телеграмм. Сергеев желал счастливого отдыха. Павел таинственно докладывал, что «все в порядке», а Люба просила не забыть о мебели. Виктор уже не метался по Москве, не делал надрывно широких жестов, успокоился, ездил в театры, музеи, а остальное время сидел в квартире Ларионовых, читал классику и наслаждался долгожданным одиночеством.

Однажды вечером Виктор привез продукты и спиртное для прощального ужина. За столом говорили о пустяках, слушали музыку, пока не просигналил у подъезда Гарик.

— Ну, мне пора, — поднялся Виктор. — Счастливо оставаться, спасибо за хлеб, за соль...

— Ты уезжаешь, что ли? — удивился Борис. — Куда?

— В санаторий. Мать навещу. Вы уж потерпите тут мой ящик.

— Какой разговор, дед, конечно, конечно. Что у тебя там, кстати?

— Да выбил экспериментальные самозатачивающиеся коронки. В два раза повышается скорость механического бурения в мерзлоте. Теперь мне первое место обеспечено.

— Красиво, красиво, — только и мог сказать Ларионов.

Виктор попрощался и поехал во Внуково, за такси завихрялся белый шлейф водяной пыли, город был насквозь мокрым, промытым и туманным, еще бы — ведь в феврале выпало пятьдесят два дождя, а небо было все время такое, будто их впереди еще пятьдесят.

1976 г.