В своем труде «Капитал» Маркс исследует капиталистический способ производства, господствующий в настоящее время. Он не занимается при этом законами природы, лежащими в основе процесса производства; их исследование представляет собой одну из задач механики, химии и т. д., а не политической экономии. Не ставит он себе также задачей исследование только тех форм производства, которые общи всем народам. Подобное исследование может привести большей частью лишь к общим местам вроде того, что для производства человеку всегда необходимы орудия, земля и средства к жизни. Наоборот, Маркс исследует законы движения определенной формы общественного производства, свойственной определенной эпохе (последним векам) и определенным народам (европейским или вышедшим из Европы; за последнее время этот способ производства начинает приобретать права гражданства и у других народов, например у японцев и индийцев).

Этот господствующий ныне способ производства – капиталистический. Его особенности мы изучим ближе впоследствии. Он резко отличается от других способов производства, например от феодального, господствовавшего в Европе в Средние века, или от первобытно-коммунистического, общего всем народам на пороге их развития.

Рассматривая современное общество, мы находим, что его богатство состоит из товаров. Товар есть продукт труда, произведенный не для собственного потребления производителя или связанных с ним лиц, а с целью обмена его на другие продукты. Следовательно, не природные, а общественные особенности продукта делают его товаром.

Поясним это примером. Пряжа, которую прядет из льна девушка в патриархальной крестьянской семье, чтобы соткать затем холст, потребляемый самой же семьей, есть предмет потребления, а не товар. Но когда прядильщик прядет лен, чтобы обменять у соседнего крестьянина пряжу на пшеницу, или когда фабрикант заставляет рабочих изо дня в день прясть много центнеров льна, чтобы продавать потом получаемый продукт, то этот продукт является уже товаром. Конечно, он является вместе с тем и предметом потребления, но таким предметом потребления, которому предстоит играть особенную общественную роль: он должен быть обменен.

По внешнему виду льняной пряжи нельзя узнать, является ли она товаром или нет. Природа ее может быть совершенно одинаковой, приготовлена ли она крестьянской девушкой для своего приданого или же фабричной работницей, которая, вероятно, никогда не воспользуется из нее ни одной ниткой. Только по общественной роли пряжи, по общественной функции, выполняемой ею, можно узнать, является ли она товаром или нет.

В капиталистическом обществе продукты труда все в большей и большей мере принимают форму товаров. Если в настоящее время еще не все продукты труда являются у нас товарами, то лишь потому, что рядом с современным способом производства существуют различные остатки прежних способов производства. Если отвлечься от этих остатков, то можно сказать, что в настоящее время все продукты труда принимают форму товаров. Чтобы понять современный способ производства, необходимо уяснить себе сущность товара. Мы должны поэтому начать с исследования товара.

Понимание этого исследования будет, по нашему мнению, очень облегчено, если мы прежде всего изложим характерные особенности товарного производства, отличающие его от других способов производства. Таким путем мы легче всего поймем ту позицию, с которой Маркс исследовал товар.

Как бы далеко мы ни заглянули в прошлое человеческого рода, мы всегда находим, что люди для добывания средств к жизни всегда объединялись в общества больших или меньших размеров, что производство всегда носило общественный характер. Это было разъяснено Марксом уже в его статьях «Наемный труд и капитал», помещенных в «Новой рейнской газете» в 1849 г. и изданных затем отдельной брошюрой.

«В производстве люди воздействуют не только на природу, но и друг на друга. Они не могут производить, не соединяясь известным образом для совместной деятельности и для взаимного обмена своей деятельностью. Чтобы производить, люди вступают в определенные связи и отношения, и только через посредство этих общественных связей и отношений существует их отношение к природе, имеет место производство.

В зависимости от характера средств производства эти общественные отношения, в которые вступают производители друг к другу, эти условия, при которых они обмениваются своими работами и участвуют в совокупном производстве, будут, конечно, различны. С изобретением нового орудия войны, огнестрельного оружия, неизбежно изменилась вся внутренняя организация армии, преобразовались те отношения, при которых отдельные личности образуют армию и могут действовать как армия, изменилось также отношение различных армий друг к другу.

Итак, общественные отношения, при которых производят индивиды, общественные производственные отношения, изменяются, преобразуются с изменением и развитием материальных средств производства, производительных сил. Производственные отношения в своей совокупности образуют то, что называют общественными отношениями, обществом, и притом образуют общество, находящееся на определенной ступени исторического развития, общество со своеобразным отличительным характером» («Наемный труд и капитал», К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные произведения в двух томах, 1955, т. I, стр. 63).

Иллюстрируем сказанное несколькими примерами. Возьмем какой-нибудь первобытный народ, который стоит на низшей ступени производства и для которого охота составляет главный способ добывания пищи, например индейцев¹. Додж в своей книге «О современных индейцах Дальнего Запада» сообщает следующее об их способе охоты:

«Так как к голове и сердцу обращаются за помощью лишь изредка, а требования желудка дают о себе знать беспрестанно, то племя находится обыкновенно под господством “третьего сословия”. Это сословие составляют все охотники племени, образующие род цеха или гильдии, и их решения в области их специальности безапелляционны.

У племени шейенов люди эти называются “воины-собаки”. Более молодые и деятельные вожди всегда принадлежат к этим “воинам-собакам”, но последние не беспрекословно подчиняются им. Воины сами обсуждают и решают общие дела, а выполнение решений возлагается на наиболее прославленных и способных охотников, избираемых ими из своей же среды. Среди этих “воинов-собак” находится и многочисленная молодежь, еще не выдержавшая испытания, необходимого для посвящения в воины. Одним словом, этот цех охотников охватывает всю рабочую силу племени и является той силой, которая защищает женщин и детей и снабжает их пищей.

Каждый год осенью устраиваются большие охоты, чтобы добыть возможно больше дичи и заготовить на зиму значительный запас мяса. Тут “воины-собаки” являются героями дня, и горе несчастному, который осмелится ослушаться или пренебречь хотя бы самым незначительным из их распоряжений, демократических или своевольных. Когда все готово, лучшие охотники отправляются в путь рано утром, задолго до рассвета. Если они откроют несколько стад буйволов, то для первого нападения избирается стадо, положение которого таково, что предварительные приготовления и маневры для окружения, крики и выстрелы при нападении не вспугнут остальные стада.

В это время мужчины, способные принять участие в предстоящей охоте, собираются верхом, молча и дрожа от волнения, где-нибудь в соседней лощине, расположенной вне поля зрения буйволов. Когда стадо оказывается в удобном для охоты положении, руководители охоты отбирают соответствующее число людей и посылают их на заранее намеченные места. Когда затем руководитель видит, что каждый занял надлежащее место и все уже готово, он с отрядом всадников стремится окружить стадо и отрезать его от открытого места. Затем он подает сигнал, и вся ватага со страшным криком, который, кажется, даже мертвого мог бы поднять из гроба, бросается вперед на животных. В продолжение нескольких минут бойня в полном ходу; немногим буйволам удается прорвать цепь и ускользнуть, но их не преследуют, если вблизи находятся другие стада.

В те времена, когда индейцы употребляли только лук и стрелы, каждый воин знал свои стрелы и мог без труда узнать убитых им буйволов. Они составляли его личную и полную собственность, за исключением известной доли, которая шла в пользу вдов и семейств, не имеющих воина-кормильца. Если в убитом буйволе оказывались стрелы нескольких охотников, то вопрос о принадлежности добычи решался в зависимости от положения стрел. Если каждая из стрел причинила смертельную рану, то буйвола делили на части или нередко присуждали какой-нибудь вдове. Все подобные вопросы разрешались руководителем охоты, причем его решения можно было обжаловать перед общим собранием “воинов-собак”.

С тех же пор, как огнестрельное оружие вошло во всеобщее употребление и в силу этого стало невозможно узнать, кем именно убит тот или другой буйвол, индейцы стали более коммунистичны² в своих воззрениях, и все количество добытого мяса и шкур подвергается теперь относительно равному разделу, на основании того или иного мерила собственного изобретения».

Мы видим, что у этого охотничьего племени производство является общественным; различного рода работы исполняются совместно с целью достижения общего результата.

Здесь мы уже находим зачатки разделения труда и планомерного сотрудничества (кооперации)[1].

Сообразно своим способностям охотники выполняют различные работы. Но все совершается по общему плану. Охотничья добыча является результатом совместного исполнения различных работ – «обмена деятельностью», как выражается Маркс в «Наемном труде и капитале». Эта добыча не обменивается, а делится.

Отметим здесь лишь мимоходом, как изменение в средствах производства – замена лука и стрел огнестрельным оружием – влечет за собой также изменение в способе распределения.

Рассмотрим теперь другой, более высокий вид общественного производства, например основанную на земледелии индийскую сельскую общину. От первобытного коммунизма, господствовавшего в ней когда-то, теперь в Индии сохранились лишь жалкие остатки. Но Неарх, начальник флота Александра Македонского, сообщал еще, по словам Страбона, о местностях в Индии, где земля была общей собственностью, сообща обрабатывалась и по окончании уборки урожай делился между членами общины.

По Эльфинстону, такие общины существовали в некоторых частях Индии еще в начале XIX столетия. На Яве сельская община продолжает еще существовать в определенной форме: время от времени вся пахотная земля подвергается переделу между жителями села. Они получают свои участки не в частную собственность, а лишь в пользование на известный срок. В Индии пахотная земля большей частью уже перешла в частную собственность отдельных крестьян. Леса же, луга и пустоши составляют еще зачастую общую собственность, право пользования которой имеют все члены данной общины.

В подобной деревенской общине, еще не подпавшей под разлагающее влияние английского господства (в особенности введенной англичанами податной системы), нас интересует та форма, которую принимает в ней разделение труда. Мы уже видели разделение труда у индейцев Америки; сельская же община в Индии представляет гораздо более высокую ступень разделения труда.

Помимо общинной администрации, которая называется патил, если она состоит из одного лица, или панч, если она образует коллегию, по большей части из пяти лиц, мы находим в индийской хозяйственной общине еще ряд должностных лиц: карнама или матсадди – счетовода, который ведает финансовыми отношениями общины как к отдельным ее членам, так и к другим общинам и государству; таллира – для расследования преступлений и правонарушений, на котором лежит также обязанность охранять путников, проезжающих через владения общины; тоти – охранителя пашни и землемера, который должен наблюдать за тем, чтобы соседние общины не нарушали межей, что легко может случиться, особенно при возделывании риса; смотрителя над шлюзами, который должен содержать их в надлежащем порядке и заботиться о том, чтобы они своевременно открывались и закрывались, снабжая каждое поле достаточным количеством воды, что особенно важно для рисовых полей; брамина – для исполнения религиозных обрядов; школьного учителя, обучающего детей грамоте; брамина – звездочета или астролога, который указывает счастливые и несчастливые дни для посева, жатвы, молотьбы и других важных работ; кузнеца, плотника и колесника, гончара, цирюльника, пастуха, врача, танцовщицу, а иногда даже и певца.

Все эти лица работают на всю общину и вознаграждаются за это или частью общего поля, или же частью урожая. И здесь, при таком высокоразвитом разделении труда, мы видим совместный труд и распределение продуктов.

Возьмем еще один пример, известный каждому: патриархальную крестьянскую семью, которая сама удовлетворяет все свои потребности. Эта общественная форма развилась из способа производства, только что описанного нами на примере индийской хозяйственной общины и существовавшего на первых ступенях развития всех более или менее известных культурных народов.

В такой крестьянской семье мы также находим не изолированных производителей, а совместный труд и совместное выполнение различных видов труда, изменяющихся сообразно с возрастом, полом и временами года. Тут пашут, косят, пасут скот, доят, рубят дрова, вяжут, прядут, ткут, шьют, плотничают и т. д. Самые различные виды труда здесь прилагаются совместно, в общей связи друг с другом; здесь, как и в предыдущих примерах, продукты не обмениваются между отдельными работниками, а распределяются между ними сообразно с обстоятельствами.

Предположим теперь[2], что средства производства какой-нибудь земледельческой общины вроде изображенной нами настолько усовершенствовались, что на возделывание земли можно затрачивать уже меньше труда, чем прежде. Освобождающиеся рабочие силы могут быть, если техника достигла достаточного развития, обращены, например, на разработку залежей кремня, оказавшегося где-нибудь на общинной земле, на выделку из него инструментов и оружия. Положим, что производительность труда тут настолько велика, что инструментов и оружия изготовляется гораздо больше, чем нужно общине.

Какое-нибудь пастушеское племя приходит во время своих кочевок в соприкосновение с этой общиной. Производительность труда у этого племени также возросла, и оно разводит больше скота, чем ему нужно. Понятно, что это племя охотно станет выменивать свой излишек скота на излишек инструментов и оружия земледельческой общины. Излишек скота и излишек инструментов становятся вследствие этого обмена товарами.

Обмен товаров является естественным следствием развития производительных сил за пределы ограниченных потребностей первобытных общин. На известной ступени развития техники первобытный коммунизм становится препятствием для ее дальнейшего движения вперед. Способ производства требует расширения круга общественного труда. Но так как отдельные общины были независимы и чужды друг другу, то это расширение не могло совершиться посредством расширения коммунистического планомерного труда. Оно происходило только путем взаимного обмена излишков труда между отдельными общинами.

Мы не станем здесь исследовать, как обмен товаров в свою очередь воздействовал на способ производства внутри общин, пока, наконец, производство товаров не превратилось в производство независимых друг от друга частных производителей, владеющих средствами производства и продуктами своего труда на правах частной собственности. Здесь мы хотим лишь установить следующее: товарное производство есть общественная форма производства, оно немыслимо вне общественной связи, оно означает даже расширение общественного производства за пределы предшествовавшего ему коммунистического (в племени, общине или в патриархальной семье). Но общественный его характер теперь не выступает открыто наружу.

Представим себе гончара и земледельца сначала в качестве членов индийской коммунистической сельской общины, а затем в качестве двух товаропроизводителей. В первом случае оба они одинаково работают на общину. Один доставляет ей горшки, другой – земледельческие продукты. Первый получает при этом свою долю земледельческих продуктов, второй – горшков. Во втором случае каждый из них выполняет свою частную работу независимо от другого, но каждый работает (может быть, в той же мере, как и прежде) не только на себя, но и на других. Затем они обменивают свои продукты. Очень возможно, что один получит при этом столько же земледельческих продуктов, другой – столько же горшков, как и прежде. Как будто не произошло никакой существенной перемены, а на самом деле эти два процесса коренным образом отличаются друг от друга.

В первом случае каждый сразу видит, что силой, которая устанавливает взаимную связь между различными видами труда, которая заставляет работать одного на другого и дает каждому соответствующую часть продуктов труда другого, – что этой силой является общество. Во втором случае каждый как будто работает лишь на себя, и способ, посредством которого один производитель приходит к обладанию продуктом другого, кажется вытекающим не из общественного характера их труда, а из особенности самого продукта. Кажется, будто не гончар и земледелец работают один для другого, вследствие чего труд каждого из них является необходимым для общества, а будто горшкам и земледельческим продуктам присущи какие-то мистические свойства, которые и обусловливают их обмен в известных количественных соотношениях. При господстве товарного производства отношения лиц между собой, обусловливаемые общественным характером труда, принимают вид отношений вещей, а именно продуктов производства.

Пока производство было непосредственно общественным, оно подчинялось руководству и управлению общества и взаимные отношения производителей были совершенно ясны. Но лишь только различные виды труда превратились в частные виды труда, существующие независимо один от другого, лишь только производство стало вследствие этого бесплановым, как и взаимные отношения производителей приняли вид отношений продуктов. С тех пор отношения между производителями перестали определяться самими производителями. Эти отношения стали развиваться независимо от воли людей. Общественные силы переросли людей и стали представляться наивному воззрению прошедших веков какими-то божественными силами, а позднейшим, более «просвещенным», векам – силами природы.

Естественным формам товаров приписываются теперь свойства, которые кажутся таинственными, покуда им не найдено объяснения во взаимных отношениях их производителей. Как идолопоклонник приписывает своему фетишу такие свойства, которые вовсе не заключены в действительной природе последнего, так и буржуазному экономисту товар представляется чувственной вещью, одаренной сверхчувственными свойствами³. Маркс называет это «фетишизмом, который присущ продуктам труда, коль скоро они производятся как товары, и который, следовательно, неотделим от товарного производства» («Капитал», т. I, стр. 82).

Этот фетишистский характер товара – и равным образом, как мы увидим ниже, и капитала – был впервые открыт Марксом. Фетишизм затрудняет понимание отличительных свойств товара и даже делает невозможным это понимание, пока он не преодолен. Нельзя полностью понять стоимость товара, не отдавши себе отчета в фетишистском характере товара. Параграф «Товарный фетишизм и его тайна» представляется нам вследствие этого одной из важнейших частей «Капитала», которой каждый читатель этой книги должен посвятить особенное внимание. А между тем как раз на эти страницы не обращают почти никакого внимания противники, а зачастую даже и приверженцы учения Маркса⁴.

Раз мы выяснили себе фетишистский характер товаров, изучение самого товара представит уже сравнительно мало трудностей.

Назначение товара, как мы видели, состоит в том, чтобы быть обмененным. Но это возможно лишь в том случае, если товар удовлетворяет какой-нибудь – безразлично, действительной или мнимой – человеческой потребности. Никто не обменяет своего продукта на другой, если этот последний для него бесполезен. Таким образом, товар должен прежде всего быть полезным предметом, должен обладать потребительной стоимостью.

Потребительная стоимость определяется физическими свойствами товарного тела. Потребительные стоимости образуют вещественное содержание богатства, какова бы ни была его общественная форма. Потребительная стоимость не есть, стало быть, свойство, присущее только товарам. Есть потребительные стоимости, которые не являются товарами, – например, как мы видели выше, продукты коммунистической общины; есть и такие потребительные стоимости, которые даже не являются продуктами труда, – например, плоды в первобытном лесу или вода в реке. Наоборот, нет товара, который не обладал бы потребительной стоимостью.

Когда потребительные стоимости становятся товарами, т. е. начинают обмениваться друг на друга, обмен этот всегда происходит в известном количественном соотношении. Отношение, в котором один товар обменивается на другой, называется его меновой стоимостью.

Это отношение может изменяться в зависимости от времени и места, но для данного времени и данного места оно является величиной определенной. Если мы обмениваем 20 аршин холста на 1 сюртук и одновременно 20 аршин холста на 40 фунтов кофе, то мы можем быть уверены, что и 1 сюртук, если понадобится, будет обменен на 40 фунтов кофе. Меновая стоимость сюртука имеет совершенно иной вид при обмене его на холст, чем при его обмене на кофе. Но как бы различно ни выглядела меновая стоимость товара, в основе ее, в данное время и в данном месте, всегда лежит одинаковое содержание.

Поясним это общественное явление подобным ему явлением из мира физического. Когда я говорю, что какое-нибудь тело весит 16 килограммов, или 40 фунтов, или один пуд, то я знаю, что в основе этих различных выражений лежит определенное содержание, определенная тяжесть тела. Точно так же и в основе различных выражений меновой стоимости товара лежит определенное содержание, которое мы называем стоимостью.

Тут мы подошли к важнейшей и основной категории политической экономии – категории, без понимания которой не может быть правильно понят и весь механизм господствующего способа производства.

Что образует стоимость товаров?  – вот вопрос, на который мы должны дать ответ.

Возьмем два товара, например пшеницу и железо. Каково бы ни было отношение, в котором они обмениваются, его всегда можно представить в виде математического равенства, например: 1 гектолитр пшеницы = 2 центнерам железа. Между тем каждый школьник знает, что математические действия можно производить только над однородными величинами, например: от 10 яблок можно отнять 2 яблока, но не 2 ореха. Поэтому в железе и пшенице, как товарах, должно быть нечто общее, делающее сравнение их возможным: это и есть их стоимость.

Является ли это общее естественным свойством товаров? Как потребительные стоимости они обмениваются лишь потому, что обладают различными, а не общими естественными свойствами. Эти свойства являются побудительной причиной обмена, но они не могут определять отношение, в котором этот обмен совершается.

Если же оставить в стороне потребительную стоимость товаров, то у них останется лишь одно свойство – то, что они – продукты труда.

Но, отвлекаясь от потребительной стоимости продуктов, мы отвлекаемся и от различных определенных видов труда, создавшего их; они тогда уже не продукты труда столяра, прядильщика и т. д., а только продукты человеческого труда вообще. И как таковые они – стоимости.

Значит, товар обладает стоимостью только потому, что в нем овеществлен человеческий труд вообще. Как же измерить величину его стоимости? Количеством содержащегося в нем созидателя стоимости – труда. Количество же труда в свою очередь имеет своей мерой время.

Могло бы показаться, что если потраченное на изготовление товара время определяет его стоимость, то он тем дороже, чем более ленив и менее искусен его производитель. Но тут дело не в индивидуальном, а в общественном труде.

Вспомним, что товарное производство представляет систему различных видов труда, которые затрачиваются хотя и независимо друг от друга, но в известной общественной связи.

«Вся рабочая сила общества, выражающаяся в стоимостях товарного мира, выступает здесь как одна и та же человеческая рабочая сила, хотя она и состоит из бесчисленных индивидуальных рабочих сил. Каждая из этих индивидуальных рабочих сил, как и всякая другая, есть одна и та же человеческая рабочая сила, раз она обладает характером общественной средней рабочей силы и функционирует как такая общественная средняя рабочая сила, следовательно употребляет на производство данного товара лишь необходимое в среднем или общественно необходимое рабочее время. Общественно необходимое рабочее время есть то рабочее время, которое требуется для изготовления какой-либо потребительной стоимости при наличных общественно нормальных условиях производства и при среднем в данном обществе уровне умелости и интенсивности труда» («Капитал», т. I, стр. 47).

Если производительность труда изменяется, то изменяется и общественно необходимое рабочее время, изменяется и стоимость.

Разумеется, всегда, при всех способах производства, время, необходимое для изготовления какого-либо продукта, должно было интересовать человека. Оно всегда, даже при коммунистическом способе производства, влияет на количественное соотношение различных видов труда друг к другу.

Возьмем опять в качестве примера индийскую сельскую общину. Положим, что производством нужных ей земледельческих орудий занимаются два кузнеца. Допустим, что какое-нибудь изобретение настолько увеличило производительность труда, что теперь для изготовления того же числа орудий достаточно одного кузнеца. Тогда эту работу поручат не двум кузнецам, а только одному. Другому же, быть может, поручат изготовление оружия или украшений.

Допустим, далее, что производительность земледельческого труда не изменилась. Это значит, что на удовлетворение потребностей сельской общины в земледельческих продуктах необходимо такое же количество рабочего времени, как и прежде.

При таких условиях каждый член общины будет получать ту же долю земледельческих продуктов, что и прежде. Но все-таки есть разница: производительность кузнечной работы удвоилась, и за изготовление земледельческих орудий община дает теперь лишь одну долю земледельческих продуктов, а не две.

Изменение в соотношении различных видов труда здесь очень просто и совершенно ясно. Но оно становится мистическим, когда кузнечный труд и земледельческий труд не находятся в непосредственной связи, а вступают в связь только через посредство своих продуктов. Тогда изменение производительности кузнечного труда обнаруживается в виде изменения менового отношения продукта этого труда к другим продуктам, в виде изменения его стоимости.

Уже Рикардо показал, что величина стоимости товара определяется количеством потраченного на его изготовление труда. Но он не разглядел скрытого в стоимостной форме товара общественного характера труда, т. е. товарного фетишизма. Далее, он не сумел ясно и сознательно отделить ту сторону труда, которая является созидателем стоимости товара, от той стороны, которая создает потребительную стоимость.

Товарный фетишизм мы уже выяснили. Последуем теперь за Марксом в его исследовании двойственного характера труда, заключающегося в товарах.

Товар выступает перед нами как потребительная стоимость и как стоимость. Вещество его дается природой. Его стоимость, а также и потребительная стоимость создаются трудом. Каким образом труд создает стоимость и каким образом – потребительную стоимость?

С одной стороны, труд выступает как производительная затрата человеческой рабочей силы вообще; с другой стороны – как определенная человеческая деятельность для достижения известной цели. Первая сторона труда составляет общий элемент всякой производительной деятельности человека. Вторая сторона различна для различных видов производительной деятельности. Возьмем земледельческий труд и труд кузнеца. Между ними то общее, что оба они являются тратой человеческой рабочей силы вообще. Но они отличаются друг от друга своей целью, своими приемами, своим предметом, своими средствами, своим результатом.

Определенная, направленная к известной цели человеческая деятельность создает потребительную стоимость. Ее различный характер образует основу товарного производства. Товары лишь тогда обмениваются друг на друга, если они качественно различны. Никто не станет менять пшеницу на пшеницу или косу на косу, но вполне возможен обмен пшеницы на косу. Потребительные стоимости только тогда могут противостоять друг другу в качестве товаров, если в них заключены качественно различные полезные виды труда.

Как стоимости же товары отличаются друг от друга не качественно, а количественно. Они обмениваются, потому что они различны как потребительные стоимости. Но при обмене они сравниваются и ставятся в известное соотношение друг к другу, так как они равны как стоимости. Не труд как определенная, направленная к известной цели, качественно различающаяся деятельность создает стоимость, а лишь труд как деятельность, обладающая во всех своих отраслях одинаковым характером, как затрата человеческой рабочей силы вообще. Как такие затраты рабочей силы, разные виды труда, подобно самим стоимостям, различаются не качественно, а лишь количественно.

Это значит, что в отношении образования стоимости всякий труд рассматривается как простой средний труд, как затрата простой рабочей силы, которой обладает каждый средний человеческий организм. При этом сложный труд считается умноженным простым трудом. Небольшое количество сложного труда приравнивается к большому количеству простого.

Соответственно всему характеру товарного производства процесс, устанавливающий отношения между различными видами труда, сводящий их всех к простому труду, есть процесс общественный, но вместе с тем бессознательный⁵. Человеку же, находящемуся во власти фетишистских представлений товарного мира, причины, сводящие сложный труд к умноженному труду, кажутся не общественными, а естественными.

Ряд мелкобуржуазных социалистов, желавших «конституировать стоимость», т. е. установить ее раз и навсегда, чтобы очистить товарное производство от его дурных сторон и сделать его вечным, пытались установить эти мнимые естественные причины и определить относительно каждого вида труда, в каком размере он создает стоимость (ср. нормальный рабочий день Родбертуса⁶). В действительности же это причины общественные, и притом непрерывно изменяющиеся.

Мало найдется областей, в которых было бы высказано столько ошибочных мнений, как по вопросу о стоимости. Некоторые из них разъяснены еще Марксом.

Особенно часто встречается как у последователей, так и у противников теории Маркса одна ошибка – смешение стоимости с богатством. Часто Марксу приписывается выражение: «Труд есть источник всякого богатства».

Кто следил до сих пор за нашими рассуждениями, легко поймет, что это положение прямо противоречит основным воззрениям Маркса. Такое мнение может высказать лишь человек, находящийся в плену у товарного фетишизма. Стоимость есть историческая категория, действительная лишь для эпохи товарного производства. Она представляет собой общественное отношение. Богатство же есть нечто вещественное, оно состоит из потребительных стоимостей. Богатство производится при всяких способах производства. Существуют богатства, доставляемые природой и не содержащие в себе никакого труда; но нет богатства, которое было бы создано одним только человеческим трудом. «Труд, – говорит Маркс, – не единственный источник производимых им потребительных стоимостей, вещественного богатства. Труд есть отец богатства, как говорит Вильям Петти, земля – его мать» («Капитал», т. I, стр. 52).

С ростом производительности труда растет, при прочих равных условиях, вещественное богатство страны; оно уменьшается с падением производительности труда. В то же время сумма имеющихся налицо стоимостей может остаться той же, если общее количество затраченного труда остается неизменным. Хороший урожай увеличивает богатство страны; но сумма стоимостей товаров, представляемая этим урожаем, может быть такою же, как и в предыдущем году, если количество затраченного общественно необходимого труда не изменилось.

Если Маркс не говорил, что труд есть источник всякого богатства, если это положение покоится на смешении потребительной стоимости и меновой стоимости, то отпадают все сделанные отсюда по отношению к Марксу выводы. Точно так же очевидно теперь, как неосновательны делаемые Марксу его противниками упреки, будто он проглядел роль природы в производстве. Сами же эти противники действительно кое-что проглядели, а именно – различие между товарным телом и общественным отношением, которое оно представляет.

«До какой степени фетишизм, присущий товарному миру, или предметная видимость общественных определений труда, смущает некоторых экономистов, показывает, между прочим, скучный и бестолковый спор их относительно роли природы в процессе созидания меновой стоимости. Так как меновая стоимость есть лишь определенный общественный способ выражать труд, затраченный на производство вещи, то, само собой разумеется, в меновой стоимости содержится не больше вещества, данного природой, чем, напр., в вексельном курсе» («Капитал», т. I, стр. 92).

Таким образом, Маркс отнюдь не «проглядел» роли природы в производстве потребительных стоимостей. Если он не приписал ей роли в создании стоимости, то не по забывчивости, а вследствие глубокого проникновения в общественный характер товарного производства, проникновения, которого все еще не хватает экономистам, выводящим общественные законы из внеобщественного состояния изолированного человека.

Другая довольно распространенная ошибка относительно теории стоимости Маркса состоит в смешении способности труда создавать стоимость со стоимостью рабочей силы. Между тем эти две вещи надо строго различать одну от другой. Труд как источник стоимости так же мало может иметь стоимость, как тяжесть – вес, теплота – температуру.

До сих пор мы говорили только о стоимости, образуемой простым и сложным трудом, а не о стоимости, которой обладает рабочая сила и которая выражается в заработной плате носителя рабочей силы – рабочего. Мы пока все время предполагаем простое товарное производство и простой товарный обмен. Рабочая сила как товар пока для нас не существует.

О человеческой рабочей силе и ее стоимости мы будем в дальнейшем говорить подробнее. Здесь же ограничимся этим указанием, чтобы предостеречь от ошибки.

На таких же ошибках покоится большинство возражений против теории стоимости Маркса, поскольку они вообще не являются опровержением того, чего Маркс никогда не говорил, или не представляют собой голословных подозрений вроде излюбленного упрека Марксу в догматизме⁷.

Чтобы избежать подобного ошибочного понимания, нужно помнить, в чем заключается сущность такого закона, как закон стоимости.

Всякий естественно-научный или общественный закон является попыткой объяснения явлений природы или общественной жизни. Но едва ли хоть одно из этих явлений обусловливается одной единственной причиной. В основе различных явлений лежат самые разнообразные и сложные причины; да и самые явления не происходят независимо друг от друга, а перекрещиваются в самых различных направлениях.

Поэтому перед исследователем явлений природы или общественной жизни стоит двойная задача. Во-первых, он должен отделить, изолировать друг от друга различные явления, во-вторых, отделить одну от другой причины, лежащие в основе этих явлений, – отделить существенные от несущественных, постоянные от случайных. Оба вида исследования возможны только при помощи отвлечения, абстракции. Естествоиспытатель пользуется при этом целым рядом чрезвычайно усовершенствованных инструментов и методами наблюдения и опыта. Исследователь же общественных законов должен совершенно отказаться от опытов и должен, сверх того, довольствоваться весьма несовершенными вспомогательными средствами.

С помощью абстракции исследователь открывает закон, лежащий в основании явлений, которые он желает объяснить. Без знания этого закона соответствующие явления не могут быть объяснены; но одного этого закона недостаточно, чтобы объяснить их целиком.

Какая-нибудь одна причина может быть ослаблена другой, ее действие может даже быть совершенно уничтожено; но ошибочно было бы заключать отсюда, будто эта причина вовсе не существует. Законы падения, например, имеют силу только в безвоздушном пространстве: только там кусок свинца и перо падают с одинаковой скоростью. В пространстве же, наполненном воздухом, результат иной вследствие сопротивления последнего. Тем не менее закон падения верен.

Так же обстоит дело и со стоимостью. Когда товарное производство сделалось господствующим, закономерность товарных цен не могла не броситься в глаза участникам производства; она-то и побудила к исследованию лежащих в ее основе причин. Исследование товарных цен привело к определению величины стоимости. Но подобно тому, как сила тяжести не есть единственная определяющая причина явлений падения, так и стоимость товара – не единственная причина его цены. Маркс сам указывает на то, что есть товары, цена которых не только временами, а постоянно ниже их стоимости. Так, например, золото и алмазы никогда еще, вероятно, не оплачивались по их полной стоимости. Товар рабочая сила также может при известных обстоятельствах долгое время оплачиваться ниже своей стоимости.

Более того, Маркс доказал, что при капиталистическом способе производства прибыль так влияет на закон стоимости, что цены большинства товаров не только могут, но и должны постоянно стоять выше или ниже их стоимости. Несмотря на это, закон стоимости остается в силе и здесь. Самые эти отклонения цен от стоимости могут быть объяснены в свою очередь только с помощью закона стоимости. Здесь мы можем только указать на это, так как для подробного разъяснения этого вопроса необходимо знание законов капитала и прибыли. В дальнейшем мы еще вернемся к этому.

Много возражений против теории стоимости Маркса покоится на смешении цены и стоимости. Их необходимо строго различать.

Далее, нельзя упускать из виду исторический характер марксовой теории стоимости. Она должна лишь служить основой для объяснения явлений товарного производства. Однако еще и в настоящее время товарное производство переплетается с остатками других способов производства. Так, например, в крестьянских хозяйствах сплошь и рядом жизненные припасы, а также некоторые предметы одежды и инвентаря производятся не в качестве товаров, а для собственного потребления. Если при этих условиях имеют место явления, которые как будто противоречат теории стоимости, то это, конечно, нисколько не опровергает последней.

Но прежде всего, как указывалось, нельзя ослепляться фетишистским характером товара и принимать общеизвестные отношения, находящие свое выражение в товарном теле, за природные свойства последнего. Если мы никогда не будем забывать, что товарное производство есть такой вид общественного производства, при котором отдельные хозяйства производят хотя и не совместно, но друг для друга, и что стоимость товаров есть не отношение вещей, а скрытое под вещественной оболочкой отношение людей друг к другу; если мы будем помнить все это, нам будет ясно, как надо понимать то положение Маркса, которое образует основу исследований «Капитала»:

«Величина стоимости данной потребительной стоимости определяется лишь количеством труда, или количеством рабочего времени, общественно необходимого для ее изготовления» («Капитал», т. I, стр. 48).

Величина стоимости товара определяется общественно необходимым для его изготовления рабочим временем. Но выражается она иным образом. Не говорят: этот сюртук стоит 40 рабочих часов, а говорят: «он стоит столько же, сколько 20 аршин холста или 10 граммов золота».

Рассматриваемый сам по себе, сюртук еще не есть товар. Он становится им только тогда, когда я хочу его обменять. Поэтому и стоимость товара не обнаруживается, пока я не сравню ее со стоимостью другого товара, на который я хочу обменять первый.

Величина стоимости товара определяется, правда, количеством общественно необходимого для его изготовления труда, но выражается она своим отношением к стоимости одного или нескольких других товаров, своим меновым отношением.

Буржуазная политическая экономия часто считает, однако, что именно меновое отношение товара определяет величину его стоимости. Достаточно простого примера, чтобы объяснить всю нелепость этого взгляда.

Возьмем голову сахара. Ее вес дан заранее, но выразить его мы можем только путем сравнения его с весом другого тела, например железа. Мы кладем сахарную голову на одну чашу весов, а на другую – соответственное количество кусков железа, каждый определенного веса, который называется, скажем, фунтом. Число кусков железа показывает нам вес сахара; но было бы нелепо думать, что сахар потому весит 10 фунтов, что на другой чашке весов лежит 10 кусков железа; напротив, только потому и нужно было положить туда столько кусков железа, что сахар весит 10 фунтов.

Здесь вопрос совершенно ясен. Но точно так же обстоит дело с величиной стоимости и формой стоимости.

Выражение веса тела представляет некоторое сходство с выражением стоимости товара, т. е. с формой, в которой мы выражаем величину его стоимости. Голова сахара весит 10 фунтов; это, точнее говоря, значит, – продолжая наш пример, – что она весит столько же, сколько 10 определенных кусков железа. Подобным же образом мы можем сказать о сюртуке, что он стоит столько же, сколько стоят, например, 20 аршин холста.

Мы не могли бы поставить железо и сахар как тела в известное отношение друг к другу, если бы у них не было одного общего природного свойства – тяжести. Точно так же мы не могли бы поставить в известное отношение друг к дpyry сюртук и холст как товары, если бы у них не было общего общественного свойства – быть продуктами человеческого труда вообще, стоимостями⁸.

Железо и сахар играют в первом равенстве различные роли: голова сахара весит столько же, сколько 10 фунтов железа. Сахар выступает здесь как сахар, железо же – не как железо, а как воплощение тяжести, как форма ее проявления. В этом равенстве мы не отвлекаемся от особых физических свойств сахара, но отвлекаемся от свойств железа.

Сходное явление представляет равенство: 1 сюртук = 20 аршинам холста.

Как холст, так и сюртук – товары, стало быть – потребительные стоимости и стоимости. Но в форме стоимости, в меновом соотношении, только сюртук выступает здесь как потребительная стоимость, холст же выступает лишь как форма проявления стоимости.

Я могу узнать вес сахара при помощи не только железных гирь, но и медных, свинцовых и т. д. Точно так же и стоимость сюртука я могу выразить не только в холсте, но и во всяком другом товаре. Поэтому в равенстве 1 сюртук = 20 аршинам холста я совершенно отвлекаюсь и особой природной формы холста; он выступает в этом соотношении – об этом сказано выше – только как стоимость, как воплощение человеческого труда вообще. Холст становится формой проявления стоимости сюртука в противоположность телу сюртука. Свойственная сюртуку, как и всякому другому товару, противоположность между потребительной стоимостью и стоимостью отражается в выражении стоимости, причем его телесная форма сюртука является воплощением исключительно потребительной стоимости, а телесная форма товара – холста – лишь воплощением стоимости, формой стоимости.

И все же потребительная стоимость того товара, в котором выражена стоимость другого товара, – Маркс называет его эквивалентом[3] – не безразлична. Оба товара должны быть разнородны: равенство 1 сюртук = 1 сюртуку бессмысленно.

Я могу выразить стоимость сюртука не только в холсте, но и во всяком другом товаре. Но я могу перевернуть равенство и выразить стоимость холста, а равно и всякого другого товара в сюртуках. Я могу составить равенство:

Но я могу также перевернуть его и сказать:

Оба равенства говорят, казалось бы, одно и то же, но они тождественны только как математические равенства; как различные формы выражения стоимости они различны по своему логическому и историческому содержанию.

На первых порах товарного производства продукты обменивались лишь изредка и случайно.

Этот период характеризуется простой формой стоимости, при которой один товар взят в известном отношении к одному только другому товару, например: бронзовый молоток = 20 фунтам каменной соли. Эту форму Маркс называет простой или отдельной формой стоимости. Как только, однако, один какой-нибудь продукт труда, например скот, начинает обмениваться на другие продукты не в виде исключения, а постоянно, то выражение стоимости принимает форму первого из приведенных равенств, т. е., например:

Эту форму стоимости, примеры которой мы находим у Гомера, Маркс называет полной, или развернутой формой стоимости.

Но товарное производство развивается еще дальше. Растет число продуктов труда, изготовляемых для обмена, т. е. товаров, и регулярный обмен охватывает все большее и большее число самых разнообразных товаров. Не только скот, но и мечи, пояса, кубки и т. д. становятся предметами регулярного обмена. Самый ходкий из этих товаров, например скот, становится тем товаром, в котором чаще всего выражаются стоимости товаров, пока он, наконец, не оказывается единственным выразителем стоимости. Тогда вступает в силу вторая из приведенных выше формул – всеобщая форма стоимости.

Рассмотрим ближе эквивалентную форму в этом равенстве. Как мы уже видели выше, эквивалентная форма является воплощением человеческого труда вообще. Но в прежних формах стоимости тот или иной товар являлся таким воплощением только случайно и на время. В равенстве 1 сюртук = 20 аршинам холста холст, действительно, является только формой выражения стоимости. Но когда 20 аршин холста приравниваются 1 гектолитру пшеницы или опять-таки сюртуку, то уже пшеница или сюртук являются воплощением человеческого труда вообще, холст же фигурирует здесь как потребительная стоимость.

При всеобщей форме стоимости дело обстоит иначе. Тут эквивалентом служит один-единственный товар; это всеобщий эквивалент. Подобно всем прочим товарам, товар этот как был, так и остается и потребительной стоимостью, и стоимостью. Но все другие товары противостоят ему, по-видимому, только как потребительные стоимости, сам же он выступает в качестве всеобщей и единственной формы проявления стоимости, в качестве общественного воплощения человеческого труда вообще. Он теперь тот товар, который может быть непосредственно обменен на все другие товары. Поэтому каждый охотно берет его в обмен. Все же другие товары теряют вследствие этого способность и возможность обмениваться непосредственно друг на друга. Всякий обмен двух товаров может происходить теперь только при посредстве всеобщего эквивалента, в котором отражаются стоимости всех других товаров⁹.

Обмен товаров может производиться при наличии двух условий. Во-первых, обмениваемые продукты должны быть и потребительными стоимостями для тех, кто их не имеет, и не быть ими для своих обладателей. Во-вторых, обменивающиеся стороны должны признавать друг друга частными собственниками обмениваемых товаров.

Правовое отношение частной собственности является только отражением волевых отношений обменивающихся лиц, обусловленных экономическими отношениями. Не потому люди начали обмениваться товарами, что считали друг друга частными собственниками этих последних. Наоборот, они стали признавать друг друга частными собственниками, когда они стали обмениваться друг с другом товарами.

Самой первоначальной формой, в которой продукт труда перестает быть для своего собственника потребительной стоимостью, т. е. самой первичной формой товара, является излишек продуктов труда сверх потребностей их владельца. Эти продукты еще не производятся с заранее установленной целью обмена. Они производятся для собственного потребления. Только обмен делает их товарами.

Что касается второго условия, т. е. признания владельцами отчуждаемых предметов друг за другом прав частной собственности на эти последние, то такое признание возможно лишь там, где вступают во взаимные сношения лица, независимые друг от друга.

«Такое отношение взаимной отчужденности не существует между членами естественно выросшей общины, будет ли то патриархальная семья, древнеиндийская община, государство инков и т. д. Обмен товаров начинается там, где кончается община, в пунктах ее соприкосновения с чужими общинами или членами чужих общин. Но раз вещи превратились в товары во внешних отношениях, то путем обратного действия они становятся товарами и внутри общины» («Капитал», т. I, стр. 97).

На первых ступенях развития обмена величина и форма стоимости еще очень слабо развиты. Количественные отношения, в которых обмениваются продукты, случайны и часто колеблются. Но постепенно обмен продуктов становится все более и более регулярным общественным процессом. Люди уже не ограничиваются обменом излишков, а начинают производить потребительные стоимости специально с целью обмена. Вследствие этого количественные отношения, в которых обмениваются товары, становятся все более и более зависимыми от условий их производства. Величина стоимости товара начинает определяться количеством необходимого на его изготовление рабочего времени.

Как только продукты начинают изготовляться специально для обмена, скрытое в природе товара противоречие между потребительной стоимостью и стоимостью должно ясно выступить наружу.

Это противоречие, присущее всякому товару, выражается, как мы знаем, в форме стоимости. В выражении 20 аршин холста = 1 сюртуку холст сам говорит нам, что он – потребительная стоимость (холст) и стоимость (равен сюртуку). Но в простой форме стоимости трудно придать этому противоречию устойчивость. Ибо товар, который служит здесь эквивалентом, воплощением человеческого труда вообще, играет эту роль только временно. В развернутой форме стоимости это противоречие выступает уже ясней. Теперь эквивалентом служат и могут служить уже много товаров, потому что все эти товары обладают одним общим свойством: они представляют собой продукты труда, стоимости.

Чем дальше развивается обмен товаров, чем больше продуктов труда становится товарами, тем нужнее оказывается всеобщий эквивалент. На первых порах существования обмена каждый меняет то, в чем он непосредственно не нуждается, на то, в чем он нуждается. Но это становится все трудней и трудней по мере того, как товарное производство становится всеобщей формой общественного производства.

Представим себе настолько развитое товарное производство, что в нем появились уже самостоятельные ремесла – портного, пекаря, столяра, мясника. Портной продает столяру сюртук. Для портного сюртук не представляет потребительной стоимости, для столяра представляет. Но портному не нужен продукт труда столяра: у него достаточно мебели. Столы и стулья не составляют, таким образом, потребительной стоимости ни для столяра, ни для портного. С другой стороны, портному нужен хлеб, производимый пекарем, мясо, которое доставляет мясник, потому что прошли те времена, когда он пек дома хлеб и откармливал свиней. Мясо и хлеб, нужные портному, не являются для мясника и пекаря потребительными стоимостями, но они сейчас не нуждаются в сюртуке. Таким образом, портному грозит голодная смерть, хотя он и нашел покупателя на свой сюртук. Ему нужен товар, который служил бы всеобщим эквивалентом, который, будучи непосредственным воплощением стоимости, являлся бы потребительной стоимостью для каждого.

Тот же ход развития, который делает этот эквивалент необходимым, влечет за собой и появление его. Когда различные товаровладельцы стали обменивать между собой различные предметы, должно было наступить такое положение, при котором многие из этих различных предметов сравнивались как стоимости с одним и тем же товаром, когда для них находился, таким образом, общий эквивалент. Сначала какой-нибудь товар служил общим эквивалентом лишь временно и случайно. Но, как только оказалось более выгодным употребление одного особенного товара как всеобщего эквивалента, роль эквивалентной формы стоимости должна была все более закрепляться за этим товаром¹⁰.

Какому именно товару доставалась эта роль, зависело от самых разнообразных обстоятельств. Но в конце концов благородные металлы получили монополию служить всеобщим эквивалентом, они стали деньгами. Этому могло отчасти способствовать то, что украшения и материалы для них всегда были важными предметами обмена; но решающим явилось главным образом то обстоятельство, что естественные свойства золота и серебра вполне соответствуют тем общественным функциям, которые выполняет всеобщий эквивалент.

Достаточно указать здесь на следующее. Благородные металлы всегда одинакового качества. Они не изменяются ни в воздухе, ни в воде. Далее, они могут быть произвольно делимы на части и вновь составляемы из отдельных частей. Поэтому они чрезвычайно пригодны для воплощения безразличного человеческого труда вообще, для выражения величин стоимости, которые отличаются друг от друга только количественно, но не качественно.

Золото и серебро только потому могли приобрести монополию па функцию всеобщего эквивалента, что они противостояли другим товарам как товары же. Они могли сделаться деньгами только потому, что они уже раньше были товаром. Деньги – не изобретение одного или нескольких людей, не простой знак стоимости. Стоимость денег и их общественные функции не созданы по произволу. Благородные металлы сделались денежным товаром благодаря той роли, которую они как товары играли в процессе обмена¹¹.

Первая функция денег состоит в том, что они служат мерой стоимости. Они доставляют миру товаров материал, в котором выражается стоимость.

Не деньги делают товары однородными и соизмеримыми. Наоборот, именно потому, что все товары как стоимости представляют овеществленный человеческий труд и, следовательно, сами по себе однородны, они могут быть измеряемы одним и тем же определенным товаром. Этот товар они превращают, таким образом, во всеобщую меру стоимости, или деньги. Деньги как мера стоимости есть необходимая форма проявления присущей товарам меры стоимости, т. е. рабочего времени[4].

Выражение стоимости товара в денежном товаре есть его денежная форма, или цена. Например: 1 сюртук = 10 граммам золота.

Цена товара есть нечто совершенно отличное от его природных свойств. Ее нельзя в нем увидеть или осязать. Владелец товара должен сообщить ее покупателям. Но, для того чтобы выразить стоимость товара в золоте, т. е. чтобы определить его цену, вовсе не нужны реальные деньги. Портному не нужно иметь в кармане золото, чтобы объявить, что цена продаваемого им сюртука равна 10 граммам золота. Стало быть, мерой стоимости деньги служат лишь как мысленно представляемые, воображаемые деньги.

Тем не менее цена зависит только от действительного денежного товара. Портной может – мы, конечно, отвлекаемся от всех воздействующих побочных обстоятельств – назначить цену сюртука в 10 граммов золота лишь в том случае, если в таком количестве золота воплощено столько же общественно необходимого труда, как и в сюртуке. Если портной выразит стоимость сюртука не в золоте, а в серебре или меди, то выражение цены будет совершенно иным.

Поэтому там, где мерой стоимости служат два различных товара, например золото и серебро, все товары имеют двойные цены – в золоте и серебре. Всякое изменение в соотношении стоимости золота и серебра влечет за собой в этом случае колебания цен. Двоякая мера стоимости является в сущности нелепостью и противоречит функции денег как меры стоимости. Всюду, где пытались законодательным путем объявить два товара мерой стоимости, фактически функционировал в качестве таковой только один.

Еще и теперь в некоторых странах золото и серебро признаются по закону равноправными мерами стоимости. Но опыт всегда приводил такое законодательство к абсурду. Золото и серебро, как и всякий другой товар, подвержены постоянным колебаниям стоимости. Если оба по закону равноправны, если можно по желанию расплачиваться тем или другим металлом, то платят, конечно, тем из них, чья стоимость падает, а тот, чья стоимость повышается, сбывают по мере возможности туда, где его можно продавать с выгодой, т. е. за границу. Поэтому в странах, где господствует двойная валюта, так называемый биметаллизм, фактически в качестве меры стоимости функционирует только один металл, а именно тот, чья стоимость падает. А тот металл, чья стоимость повышается, измеряет, как и всякий другой товар, свою цену в другом, слишком высоко оцененном металле. Стало быть, он функционирует как товар, а не как мера стоимости. Чем значительнее колебания в соотношении стоимостей золота и серебра, тем яснее выступает наружу вся нелепость биметаллизма[5].

Для большей простоты Маркс в «Капитале» принимает золото за единственный денежный товар. Оно и на самом деле все более становится единственным денежным товаром современного капиталистического мира[6].

В выражении цен каждый товар представлен как определенное количество золота. Оказывается необходимым соизмерять между собой различные количества золота, представляющие различные цены, установить масштаб цен. Металлы обладают таким естественным масштабом – это их вес. Поэтому весовые наименования металлов – фунт, ливр (во Франции), талант (в древней Греции), асс (у римлян) и т. д. – являются первоначальными названиями единиц масштаба цен.

Таким образом, вслед за функцией денег – служить мерой стоимости – мы познакомились и с их функцией – быть масштабом цен. Как мера стоимости деньги превращают стоимости товаров в определенные воображаемые количества золота. Как масштаб цен они измеряют различные количества золота одним определенным количеством, которое принимается за единицу, например фунтом золота.

Различие между мерой стоимости и масштабом цен станет ясным, если мы рассмотрим, какое влияние оказывает на них изменение стоимости денежного металла.

Положим, единицей масштаба цен служат 10 граммов золота. Какова бы ни была стоимость золота, 20 граммов его всегда будут иметь вдвое большую стоимость, чем 10 граммов. Падение или повышение стоимости золота не оказывает, следовательно, никакого влияния на масштаб цен.

Возьмем теперь золото как меру стоимости. Сюртук, допустим, стоит 10 граммов золота. Но вот стоимость золота изменяется: почему-либо в то же самое общественно необходимое рабочее время производится теперь вдвое больше золота, чем прежде, тогда как производительность портняжного труда не изменилась. Что произойдет? Цена сюртука будет равняться теперь 20 граммам золота. Ясно, что изменение стоимости золота чувствительно отражается на его функции меры стоимости.

Масштаб цен может быть определен произвольно, так же как, например, меры длины. С другой стороны, он нуждается во всеобщем признании. Условный вначале, заимствованный у обычных весовых делений, он в конце концов устанавливается законом¹².

Различные весовые части благородных металлов получают при официальном их крещении названия, отличные от весовых; мы говорим не 1/70 фунта золота, а 20-марковая монета. Цены выражаются теперь не в весовых частях золота, а в установленных законом счетных наименованиях золотого масштаба.

Цена  – денежное выражение величины стоимости товара. Но в то же время она выражает и меновое соотношение товара с денежным товаром, золотом. Стоимость товара не может проявиться изолированно, сама по себе, а лишь в меновом отношении с другим товаром. Отношение может, однако, быть обусловлено не только величиной стоимости, но и другими обстоятельствами; поэтому возможно отклонение цены от величины стоимости.

Когда портной говорит, что цена его сюртука равна 10 граммам золота, или, в счетных наименованиях, 30 маркам, то он этим заявляет, что всегда готов отдать сюртук за 10 граммов золота. Но он проявил бы излишнюю самонадеянность, если бы стал утверждать, что всякий готов ему сейчас же уплатить за сюртук 10 граммов золота. Правда, превращение сюртука в золото необходимо и неизбежно для того, чтобы он мог исполнить свое назначение как товар. Товар требует денег. Цены – это, так сказать, страстные любовные взгляды, которые он бросает на блестящую возлюбленную. Но на товарном рынке дело не всегда идет так, как в романах: герои не всегда соединяются. Многие товары оставляются без внимания золотом, и им приходится влачить безрадостное существование на товарных складах.

Ознакомимся же поближе с приключениями товара в его отношениях с золотом.

Последуем за нашим старым знакомым, портным, на рынок.

Он меняет изготовленный им сюртук на 30 марок. На эти деньги он покупает бочонок вина. Мы имеем здесь перед собою два противоположных превращения: сначала превращение товара в деньги, а затем обратное превращение – денег в товар.

Но товар, которым заканчивается процесс, совсем не тот, которым процесс этот начался. Первый не был потребительной стоимостью для своего владельца, второй является для него потребительной стоимостью. Первый был ему полезен как стоимость, как продукт человеческого труда вообще, могущий быть обмененным на другой продукт человеческого труда вообще – на золото. Полезность же для него другого товара, вина, заключается в физических свойствах этого товара, не как продукта человеческого труда вообще, а определенного вида труда – труда винодела.

Формула простого товарного обращения гласит: товар – деньги – товар, т. е. продажа для покупки.

Из двух превращений: товар – деньги и деньги – товар, первое, как известно, более трудное. Купить, имея деньги, не стоит большого труда. Несравненно труднее продать, чтобы получить деньги. Между тем при господстве товарного производства каждому владельцу товаров необходимы деньги. Чем больше развивается общественное разделение труда, тем одностороннее его труд и разностороннее его потребности.

Для того чтобы товару удалось его salto mortale, его превращение в деньги, необходимо прежде всего, чтобы он был потребительной стоимостью, удовлетворял какой-нибудь потребности. Если это условие имеется налицо и товару удается превратиться в деньги, то возникает вопрос: в какое количество денег он превратится?

Но этот вопрос нас здесь не касается. Ответ на него относится к исследованию законов цен. Нас же интересует здесь изменение формы «товар – деньги» независимо от того, оказывается ли цена выше или ниже стоимости товара.

Портной избавился от сюртука и получил за него деньги. Продал он его, допустим, крестьянину. То, что для портного являлось продажей, для земледельца оказывается покупкой. Таким образом, каждая продажа есть покупка, и наоборот.

Но откуда взялись деньги у крестьянина? Он получил их в обмен на зерно. Если мы проследим путь, пройденный денежным товаром – золотом – от места его производства, рудника, и затем от одного товаровладельца к другому, то найдем, что каждая перемена его владельца всегда была результатом покупки.

Превращение сюртук – деньги является, как мы видели, членом не одного, а двух рядов превращений. Один из них таков: сюртук – деньги – вино, другой же: зерно – деньги – сюртук. Начало ряда превращений одного товара есть вместе с тем заключение ряда превращений другого товара, и наоборот.

Предположим, что винодел на 30 марок, полученных им за вино, купил котел и уголь. Тогда превращение деньги – вино является последним членом ряда: сюртук – деньги – вино, и первым членом двух других рядов: вино – деньги – котел и вино – деньги – уголь.

Каждый из этих рядов образует кругооборот: товар – деньги – товар; он начинается и кончается формой товара. Но каждый кругооборот одного товара сплетается с кругооборотами других товаров. И все движение всех этих бесчисленных, взаимно переплетающихся кругооборотов образует обращение товаров.

Обращение товаров существенно отличается от непосредственного обмена продуктов или простой меновой торговли. Последняя была вызвана тем, что производительные силы переросли рамки первобытного коммунизма. Благодаря непосредственному обмену продуктов система общественного труда расширилась за пределы отдельных общин. Благодаря обмену различные общины и члены их стали работать друг для друга. Но непосредственный обмен продуктов в свою очередь явился препятствием для дальнейшего развития производительных сил, и это препятствие было устранено лишь с возникновением обращения товаров.

Простой обмен продуктов требует, чтобы я, сбывая кому-нибудь свой продукт, одновременно брал у него его продукт. Обращение товаров устраняет это препятствие. Правда, каждая продажа есть в то же время и покупка; портной не может продать сюртук, если его не купит кто-нибудь другой, например земледелец. Но, во-первых, совершенно не нужно, чтобы портной купил что-нибудь сейчас же. Он может с успехом спрятать деньги в карман и подождать, пока ему не понадобится какая-нибудь покупка. Во-вторых, никто и ничто не принуждает его покупать теперь или позже у того самого крестьянина, который купил у него сюртук, и вообще покупать на том же рынке, на котором он продает. Таким образом, при обращении товаров исчезают временные, местные и индивидуальные рамки обмена продуктов.

Имеется еще и другое различие между меновой торговлей и обращением товаров. Простой обмен продуктов состоит в обмене излишка продуктов и оставляет на первых порах без изменений первобытно-коммунистические формы производства, стоящие под непосредственным контролем участвующих в нем лиц.

Напротив, развитие товарного обращения делает производственные отношения все более запутанными, трудными для понимания и контроля. Отдельные производители становятся все более и более независимыми друг от друга. Но тем более возрастает их зависимость от общественных отношений, которых они уже не могут контролировать, как это было при первобытном коммунизме. Общественные силы действуют, таким образом, подобно слепым силам природы, которые, наталкиваясь в своей деятельности на препятствия, нарушающие их равновесие, разражаются катастрофами, например ураганами и землетрясениями¹³.

Вместе с развитием товарного обращения развиваются и зародыши таких катастроф. Представляемая товарным обращением возможность – продавать без необходимости тотчас же покупать – уже заключает в себе возможность приостановки сбыта, кризисов. Но, для того чтобы возможность эта превратилась в действительность, производительные силы должны перерасти рамки простого товарного обращения.

Припомним те кругообороты товаров, которые мы проследили в последнем параграфе: зерно – деньги – сюртук – деньги – вино – деньги – уголь и т. д. Кругооборот товаров сообщает движение и деньгам. Но движение денег не является круговым. Деньги, израсходованные крестьянином, все больше и больше удаляются от него.

«Форма движения, непосредственно сообщаемая деньгам обращением товаров, представляет их постоянное удаление от исходного пункта, их переход из рук одного товаровладельца в руки другого, или их обращение» («Капитал», т. I, стр. 125).

Обращение денег есть следствие кругооборота товаров, а не его причина, как это часто думают. Товар как потребительная стоимость скоро исчезает из обращения. При простом товарном обращении, которое мы теперь исследуем, где еще не может быть речи о регулярной торговле и перепродаже, он исчезает после первого же своего превращения. Товар переходит в область потребления, и новая потребительная стоимость, равная ему по стоимости, становится на его место. В кругообороте зерно – деньги – сюртук зерно исчезает из обращения после первого же превращения зерно – деньги, и продавцу зерна возвращается такая же стоимость, но уже в виде другой потребительной стоимости: деньги – сюртук. Деньги же как средство обращения не исчезают из обращения, а постоянно находятся в этой области.

Теперь спрашивается: сколько денег требуется для обращения товаров?

Мы уже знаем, что каждый товар приравнивается к известному количеству денег и его цена определяется еще раньше, чем он соприкасается с реальными деньгами. Этим путем заранее определены как цена каждого отдельного товара, так и сумма цен всех товаров, предполагая стоимость золота уже данной наперед. Сумма цен товаров – это определенная вообрaжaемая сумма золота. Чтобы товары могли обращаться, воображаемое золото должно стать действительным. Следовательно, общее количество обращающегося золота определяется суммой цен обращающихся товаров.

Следует иметь в виду, что мы остаемся здесь в области простого товарного обращения, где еще неизвестны кредитные деньги, взаимное погашение платежей и т. д.

При неизменяющихся ценах эта сумма цен колеблется вместе с общим количеством обращающихся товаров, а при неизменном их количестве – в зависимости от колебания их цен. При этом безразлично, чем бы колебание это ни было вызвано: неустойчивостью ли рыночных цен или изменением стоимости золота или товаров. При этом безразлично также, охватывает ли это колебание цен все товары или лишь некоторые.

Но отдельные продажи товаров не всегда совершаются вне связи между собой и не всегда одновременно.

Вернемся к нашему прежнему примеру. Мы имеем ряд превращений: 5 центнеров зерна – 30 марок – 1 сюртук – 30 марок – 40 литров вина – 30 марок – 20 центнеров угля – 30 марок. Сумма цен этих четырех товаров равна 120 маркам. Но для совершения этих четырех продаж достаточно 30 марок, которые 4 раза меняют свое место, т. е. совершают четыре оборота. Если мы допустим, что все эти продажи имели место в течение одного дня, то общее количество денег, функционирующих в качестве средства обращения в определенной области обращения и в течение одного дня, будет равно: 1204 = 30 маркам, или, выражаясь более общо: сумма цен товаров/число оборотов одноименной монеты = количеству денег, функционирующих в качестве средства обращения в течение определенного отрезка времени.

Время обращения различных монет в стране, разумеется, различно. Одна может целые годы пролежать в сундуке, другая – совершить 30 оборотов в один день. Но средняя скорость их обращения все-таки является определенной величиной.

Скорость обращения денег обусловлена быстротой обращения товаров. Чем быстрее товары переходят из сферы обращения в сферу потребления и чем быстрее они замещаются новыми товарами, тем быстрее обращаются деньги. Чем медленнее обращение товаров, тем медленней обращаются деньги, тем меньше приходится видеть денег. Люди, которые видят только поверхность явлений, полагают тогда, что существует недостаток в деньгах и этот недостаток вызывает застой в обращении. И такой случай, правда, возможен, но в настоящее время он едва ли может иметь место в течение сколько-нибудь продолжительного времени.

Для торговли было, разумеется, большим неудобством то обстоятельство, что при каждой продаже и покупке оказывалось необходимым определять содержание и вес каждого куска денежного металла. Это неудобство исчезло, как только общепризнанный авторитет стал гарантировать верность веса и содержание каждого куска металла. Таким образом, слитки металла превратились в изготовляемые государством металлические монеты.

Монетная форма денег вытекает из их функции как средства обращения. Но как только деньги приобретают форму монеты, эта последняя получает в сфере обращения новое, независимое от ее содержания значение. Удостоверение государства в том, что данный монетный знак содержит известное количество золота или равен ему, является при известных обстоятельствах достаточным для того, чтобы монетный знак стал служить таким же средством обращения, как и реальное количество золота.

К этому приводит уже самое обращение монет. Чем дольше монета находится в обращении, тем больше она стирается. Ее наименование и действительное содержание начинают все больше и больше разниться друг от друга. Старая монета легче только что отчеканенной, – и все же при известных обстоятельствах обе могут представлять одинаковые стоимости как средства обращения.

Еще резче проявляется разница между наименованием и действительным содержанием в разменной монете. Неблагородные металлы, как, например, медь, очень часто служили первоначально деньгами, а затем уже были вытеснены благородными металлами. Медь, а после введения золотой валюты и серебро перестали быть мерами стоимости, хотя медные и серебряные монеты продолжают функционировать в качестве средства обращения в мелочной торговле. Они стали соответствовать теперь определенным весовым частям золота. Стоимость, которую они представляют, изменялась в зависимости от реальной стоимости золота и нисколько не зависела от колебаний стоимости серебра и меди.

Очевидно, что при этих условиях их металлическое содержание не имеет влияния на их монетную функцию и что можно произвольно, посредством законов, определить, какое количество золота должна представлять медная или серебряная монета. Отсюда – только один шаг к тому, чтобы заменить металлический знак бумажным, приравнять законодательным путем не имеющий никакой стоимости кусок бумаги к некоторому количеству золота.

Так возникли государственные бумажные деньги, которые не следует смешивать с кредитными деньгами, происшедшими из другой функции денег.

Бумажные деньги могут заменять золотые деньги только в качестве средства обращения, но не в качестве меры стоимости. Они могут заменять их лишь постольку, поскольку они представляют определенные количества золота. Для бумажных денег как средства обращения остаются в силе те же законы, что и для металлических, которые они замещают. Бумажные деньги никогда не могут представлять большее количество золота, чем то, которое может быть поглощено обращением товаров. Если в какой-нибудь стране обращение товаров вызывает потребность в 100 миллионах марок золотом, а государство пустит в оборот бумажных денег на 200 миллионов, то в результате получится, что, например, на две 20-марковые бумажки можно будет купить лишь столько же, сколько на одну золотую монету в 20 марок. В этом случае цены, выраженные в бумажных деньгах, будут вдвое превышать цены, выраженные в золоте. Бумажные деньги будут обесценены вследствие чрезмерного их выпуска. Грандиознейшим примером такого обесценения бумажных денег вследствие чрезмерного их выпуска были ассигнаты французской революции, которых за 7 лет (с 1790 г. по март 1797 г.) было выпущено на сумму в 45 581 миллион франков с лишним и которые в конце концов потеряли всякую стоимость¹⁴.

Мы проследили возникновение простого обращения товаров и видели, как вместе с ним развиваются функции денег как меры стоимости и средства обращения. Этим, однако, еще не ограничиваются функции денег.

Вместе с развитием товарного обращения развиваются необходимость и страсть сохранять и накоплять денежный товар – золото. Особенности денег соответствуют особенностям товарного производства. Это последнее есть такой способ производства, при котором общественное производство ведется самостоятельными и независимыми друг от друга производителями. Точно так же и деньги являются такой общественной силой, которая, однако, не является силой общества, а может стать частной собственностью каждого отдельного лица. Чем большая сумма денег находится в обладании данного лица, тем значительнее его общественное могущество, тем большим количеством благ, наслаждений, продуктов чужого труда он располагает¹⁵.

Золото всемогуще. Оно – единственный товар, который всем нужен и который всякий принимает. Поэтому вместе с ростом товарного обращения пробуждается и растет жажда золота.

Однако с развитием товарного производства накопление золота становится не только страстью, но и необходимостью. Чем большее число продуктов становится товарами, чем меньшее их число производится для потребления, тем необходимее обладать деньгами, чтобы вообще иметь возможность существовать. Человек вынужден постоянно покупать, а чтобы иметь возможность покупать, он должен сначала продать. Но для производства товаров, которые он продает, нужно время, притом продажа эта зависит от случая. Чтобы продолжать производство и существовать в течение производственного периода, он должен обладать денежным запасом. Такой запас необходим и для покрытия дефицитов в периоды заминок сбыта.

Мы уже видели, что количество обращающихся денег зависит от цен и количества товаров и от скорости обращения самих денег. Каждый из этих факторов постоянно изменяется. Поэтому количество обращающихся денег подвержено беспрерывным колебаниям. Откуда появляются деньги, когда в них оказывается нужда, и куда девается их излишек? Денежные сокровища, которые накопляются в различных местах, являются теми резервуарами, которые то поглощают деньги, то отдают их обратно. Таким образом выравниваются нарушения в процессе обращения товаров¹⁶.

На первых ступенях товарного обращения, так же как и при простом обмене, два товара всегда обмениваются непосредственно друг на друга. Вся разница заключается в том, что теперь одним из товаров всегда является всеобщий эквивалент, денежный товар. Однако при дальнейшем развитии обращения товаров возникают такие обстоятельства, вследствие которых момент продажи товара не совпадает по времени с моментом получения суммы денег, соответствующей его цене. Нередко бывает так, что за товар платят раньше, чем его получают, или, что случается чаще, его оплачивают позже.

Поясним это на примере. Итальянский ткач шелка, скажем, XIII века, покупает шелк, который он перерабатывает, по соседству. Но шелковые ткани, которые он изготовляет, посылаются в Германию. Пока они прибывают на место назначения, сбываются и выручка попадает обратно в Италию, проходит три-четыре месяца. Ткач изготовил некоторое количество ткани, а его сосед, прядильщик, в то же время изготовил некоторое количество шелковой пряжи. Прядильщик сейчас же продает свой товар ткачу, но тот получит выручку от продажи своего товара только через 4 месяца. Что же происходит? Ткач покупает шелк, но платит за него лишь через 4 месяца.

Отношения между покупателем и продавцом принимают теперь совсем иной характер. Продавец становится кредитором, покупатель – должником. Да и деньги получают теперь новую функцию. Они уже не служат посредниками при обращении товара, а самостоятельно завершают его обращение. В этой своей функции они уже не средство обращения, а средство платежа, средство выполнения принятого кем-то обязательства доставить известную сумму стоимостей.

Такое обязательство не всегда вытекает из процесса обращения товаров. Чем больше развивается товарное производство, тем сильнее обнаруживается стремление превратить доставку определенных потребительных стоимостей в платеж деньгами, этой всеобщей формой стоимости. Натуральные повинности по отношению к государству превращаются в денежные налоги, уплата жалованья чиновникам начинает производиться уже не натурой, не продуктами, а деньгами и т. д. Функция денег как платежного средства выходит, стало быть, за пределы товарного обращения.

Вернемся, однако, к нашему ткачу. Он купил у прядильщика шелк, но не может сейчас заплатить за него. Но в денежных делах нет места любезностям. Прядильщик шелка рассуждает так: что написано пером, нельзя вырубить и топором. Он берет у ткача расписку, согласно которой последний обязуется уплатить через 4 месяца сумму, равную цене проданного шелка. У прядильщика в свою в очередь есть обязательства, по которым он должен уплатить в течение этих 4 месяцев, а так как у него нет наличных денег, то он платит распиской ткача. Эта последняя служит теперь деньгами; возникает, таким образом, новый вид бумажных денег – кредитные деньги (векселя, чеки и т. д.).

Возможен и другой случай. Ткач купил у прядильщика шелку на 5 дукатов. Прядильщик в свою очередь приобрел своей жене у ювелира браслет за 6 дукатов. Ювелир в то же время набрал у ткача шелковых материй на 4 дуката. Платежи должны быть произведены в одно и то же время. Все трое – прядильщик, ткач и ювелир – сходятся. Первый должен уплатить последнему 6 дукатов и получить от ткача 5 дукатов. Он дает ювелиру один дукат, а за получением остального отсылает его к ткачу. Но последнему следует получить с ювелира 4 дуката. Поэтому он вручает ему всего только один дукат, и все трое оказываются в расчете. Таким образом, посредством взаимного уравнения три платежа на общую сумму в 15 дукатов погашены с помощью всего 2 дукатов.

Разумеется, в действительности дело обстоит далеко не так просто, как мы это здесь изображаем. Но фактически часть платежей продавцов товаров всегда взаимно погашается, и тем в большей части, чем сильней развивается обращение товаров. Концентрация платежей в нескольких определенных местах и в известные сроки содействует установлению особых учреждений и способов такого взаимного погашения, как, например, virements в средневековом Лионе. В настоящее время этой цели служат жиробанки, расчетные палаты и т. п. Только такие платежи, которые не погашаются взаимно, должны производиться наличными деньгами.

Кредитная система устраняет накопление сокровищ как самостоятельную форму обогащения. Тому, кто желает сохранить свое состояние, нет уже надобности закапывать его в землю или прятать в сундук: он может отдать свои деньги взаймы. С другой стороны, кредитная система принуждает к временному накоплению сокровищ, к собиранию денежных сумм, которые в день платежа могли бы послужить для расплаты¹⁷.

Не всегда, однако, удается собрать необходимое для этого количество денег. Вспомним о нашем ткаче. Он обещал прядильщику заплатить за шелк через 4 месяца, так как рассчитывал продать к этому сроку свой товар. Предположим, однако, что сработанная им ткань не нашла себе покупателя и он, следовательно, не в состоянии расплатиться. Но прядильщик рассчитывал на эту плату и в надежде на нее в свою очередь взял на себя обязательства, скажем, по отношению к ювелиру; тот со своей стороны – по отношению к кому-нибудь третьему и т. д.

Мы видим, таким образом, что неплатежеспособность одного влечет за собой неплатежеспособность других, и притом тем в большей степени, чем более развита система следующих друг за другом и вытекающих один из другого платежей. Допустим теперь, что не один производитель, а целый ряд оказался бы – скажем, вследствие всеобщего перепроизводства – не в состоянии продать свои товары. Их неплатежеспособность влечет за собой неплатежеспособность других, уже продавших свои товары производителей. Денежные расписки теряют свою стоимость, и все требуют всеобщего эквивалента – наличных денег. Происходит общий недостаток в деньгах, денежный кризис, который при известной степени развития кредита становится неизбежным спутником всякого промышленного или торгового кризиса. Он яснее всего показывает, что при товарном производстве деньги не могут быть заменены простыми чеками на получение товаров.

Деньги имеют двоякую сферу обращения: внутренний рынок, в пределах данного государства, и мировой рынок. Формой монеты и знака стоимости деньги обладают только внутри страны, но не в международных отношениях. На мировом рынке они снова принимают свою первоначальную форму слитков благородного металла – золота и серебра¹⁸. На мировом рынке оба металла служат до сих пор мерой стоимости, тогда как во внутреннем обращении страны только один денежный товар может на самом деле исполнять функцию меры стоимости. Впрочем, с того времени как Маркс писал свой «Капитал», золото, несомненно, обнаруживает тенденцию стать и на мировом рынке единственным денежным товаром.

Главнейшая функция мировых денег – это служить платежным средством для выравнивания международных балансов – излишков и дефицитов ввоза и вывоза.

Во второй главе мы проследили, как из обмена продуктов развилось товарное обращение.

Сделаем теперь следующий шаг. При простом товарном обращении товаровладелец продает свои товары, чтобы купить другие. Но с течением времени из этой формы товарного обращения развивается новая форма движения: покупка с целью продажи. Формула простого товарного обращения, как мы знаем, гласит: товар – деньги – товар; формула новой формы обращения гласит: деньги – товар – деньги.

Сравним эти две формулы.

Движение товар – деньги – товар имеет целью потребление. Я продаю товар, который не представляет для меня потребительной стоимости, чтобы приобрести другие товары, которые для меня являются потребительной стоимостью. Кругооборот товар – деньги – товар является замкнутым в себе самом. Вырученные при продаже деньги превращаются в товар, который потребляется и выходит из обращения. А деньги отдаются раз навсегда и в своем движении отдаляются от своего прежнего владельца. Товар, которым заканчивается кругооборот при нормальных условиях простого товарного обращения, – а только о таких условиях может здесь идти речь – по своей стоимости как раз равен тому, с которого кругооборот начался.

Не то получится при кругообороте деньги – товар – деньги. Не потребление является его целью. Конечный пункт кругооборота составляет не товар, а деньги. Деньги, которые при начале кругооборота выбрасываются в обращение, не отданы навсегда, а лишь авансированы. Они снова возвращаются к своему первоначальному владельцу. Сам кругооборот уже не замкнут в себе самом, а постоянно повторяется, уносясь все дальше и дальше; авансированные деньги возвращаются назад, чтобы снова быть брошенными в обращение и снова возвратиться назад; и эта игра повторяется до бесконечности. Движение денег, порождаемое кругооборотом деньги – товар – деньги, беспредельно.

Однако в чем же заключается движущая сила этого кругооборота? Движущая сила кругооборота товар – деньги – товар ясна. Напротив, кругооборот деньги – товар – деньги на первый взгляд кажется лишенным всякого смысла. Когда я продаю Библию, чтобы на вырученные деньги купить хлеба, то в конце кругооборота в моем распоряжении оказывается совсем иной товар, чем в начале, хотя стоимость его та же самая. Первый товар удовлетворяет мой духовный голод, но очень мало помогает мне, когда этот последний уже удовлетворен, когда, например, я знаю Библию наизусть, но не имею средств к удовлетворению физического голода.

Но когда я покупаю за 100 рублей картофель, чтобы снова продать его за 100 рублей, то в конце процесса я оказываюсь на том же самом месте, как и в начале; весь процесс не представляет ни цели, ни выгоды. Выгода имелась бы лишь тогда, когда денежная сумма в конце сделки была бы иная, чем в начале. Но денежные суммы разнятся одна от другой только своей величиной. Таким образом, кругооборот деньги – товар – деньги лишь в том случае не будет бесцельным, если денежная сумма, которой он заключается, будет больше той, которой он начинается.

Это увеличение денежной суммы и составляет в действительности побудительный мотив кругооборота. Кто покупает с целью продажи, тот покупает, чтобы продать дороже. Кругооборот деньги – товар – деньги протекает нормально лишь в том случае, если денежная сумма в конце оказывается большей, чем в начале. Кругооборот же товар – деньги – товар, как мы знаем, лишь тогда идет нормально, когда стоимость товара, которым кругооборот заканчивается, та же самая, что и у товара, которым он начинается.

Всякая покупка есть в то же время и продажа, и наоборот. Поэтому кругооборот деньги – товар – деньги имеет, по-видимому, тот же смысл, что и кругооборот товар – деньги – товар. Однако для нас ясно уже, что оба кругооборота отличаются друг от друга по существу.

Если – оставаясь при нашем примере – я покупаю картофель за 100 рублей, чтобы снова перепродать его, то я делаю это с целью продать его дороже, например за 110, т. е. за 100 + 10 рублей, следовательно, вообще говоря, за сумму, равную первоначальной, плюс некоторая надбавка. Если мы обозначим товар буквой Т, первоначальную сумму денег – буквой Д, добавочную сумму денег – д, то мы сможем изобразить полную формулу деньги – товар – деньги следующим образом:

Это д, этот избыток стоимости, который обнаруживается в конце кругооборота сверх первоначально авансированной стоимости, Маркс называет прибавочной стоимостью. Ее точно так же не следует смешивать с формами ее проявления  – прибылью, процентом и пр., как стоимость – с ценой. В нашем изложении речь идет пока только об основах, а не о формах проявления экономических категорий. Это мы замечаем во избежание недоразумений.

Прибавочная стоимость представляет собой отличительную особенность кругооборота Д – Т – (Д + д). Более того, стоимость, которая обращается в форме этого кругооборота, сама получает благодаря прибавочной стоимости новый характер: она становится капиталом.

Капитал может быть понят только внутри этого движения. Это стоимость, приносящая прибавочную стоимость. Кто отвлекается от этого движения и хочет понять капитал как неподвижную вещь, тот всегда будет наталкиваться на противоречие. Отсюда – наблюдающаяся в распространенных экономических учебниках путаница по вопросу о понятии капитала, о том, какие вещи можно назвать капиталом.

Одни определяют его как орудие труда, и в этом случае мы приходим к существованию капиталистов каменного века; даже обезьяна, которая разбивает камнем орех, также оказывается тогда капиталистом. Равным образом и палка, которой бродяга сбивает плоды с дерева, становится капиталом, а сам бродяга – капиталистом.

Другие определяют капитал как сбереженный труд, благодаря чему хомяки и муравьи удостаиваются чести фигурировать в звании коллег Ротшильда, Блейхредера и Круппа. Некоторые экономисты зачисляют в капитал решительно все, что облегчает труд или делает его более производительным, например государство, знания человека, его дух.

Ясно, что подобные всеобщие определения ведут лишь к общим местам, которые, может быть, очень поучительны в детских букварях, но нисколько не облегчают нам познания форм человеческого общества, его законов и движущих сил. Маркс первый изгнал из области политической экономии эти общие места, которые до него пользовались в некоторых ее разделах почти неограниченным господством. В особенности это наблюдалось при изложении свойств и качеств капитала¹⁹.

Мы видели, что капитал есть стоимость, приносящая прибавочную стоимость, а его общая формула такова: Д – Т – (Д + д). Уже из этой последней вытекает вывод, который подтверждается фактами, а именно, что деньги есть та форма, с которой каждый новый капитал начинает свое движение. Из этой же формулы явствует также, что движение капитала необходимым образом обусловливает его превращение из денежной формы в разнообразные формы товаров, равно как и обратное превращение из этих форм в деньги.

Мы видим из этой формулы также, что не всякие деньги и не всякий товар являются капиталом, что они становятся капиталом лишь в том случае, если они проделывают определенное движение. Но для этого движения опять-таки необходимы особые исторические предпосылки, с которыми мы еще познакомимся. А деньги, которые я отдаю, покупая предмет потребления, например хлеб или сюртук, столь же мало выполняют функцию капитала, как и товар, который я сам произвел и затем продаю.

Конечно, средства производства, накопленный труд и т. п. образуют вещественное содержание капитала, но только при известных обстоятельствах. Отвлекаясь от этих обстоятельств, мы тем самым отвлекаемся от особенностей современного способа производства и напускаем на них туман, при котором можно сочинять что угодно. Поэтому все ученые и неученые представители капитализма ничего не хотят знать ни о марксовой теории капитала, ни о теории стоимости, на которой она основана.

Мы знаем теперь всеобщую формулу капитала: Д – Т – (Д + д). Но мы еще не знаем, откуда происходит д  – прибавочная стоимость. Из этой формулы как будто вытекает, что прибавочная стоимость порождается актами покупки и продажи, что она, следовательно, возникает из товарного обращения.

Такое воззрение очень популярно, но оно по большей части покоится на смешении стоимости товара с потребительной стоимостью. Смешение это особенно ярко выступает, когда утверждают, что при обмене обе стороны выигрывают, так как каждый отдает то, в чем он не нуждается, и получает то, что ему нужно. Мысль эту выражают так: «Я отдаю вещь, обладающую для меня меньшей стоимостью, и получаю за нее такую, которая представляет для меня большую стоимость».

Такое представление о возникновении прибавочной стоимости возможно лишь тогда, когда самое понятие стоимости еще весьма смутно. Чтобы удовлетвориться такими представлениями, нужно, с одной стороны, забыть, что обмен товаров покоится как раз на различии их потребительных стоимостей, но в то же время на равенстве стоимостей товаров. С другой стороны, нужно быть столь наивным, чтобы, подобно большинству читателей вульгарных экономистов, принимать за чистую монету все, что они рассказывают, и на самом деле поверить, что, например, коммерческие операции современного купца стоят на одинаковой ступени с первобытным обменом между дикарями. Мы знаем уже, что прибавочная стоимость возникает не на ступени простого обмена, а на ступени товарного обращения, которое совершается при посредстве денег, и что прибавочная стоимость появляется на сцену в виде избытка денег. Следовательно, о какой-либо прибыли, которую я приобретаю, получая вещь, имеющую для меня потребительную стоимость, и отдавая вещь, не имеющую для меня такой стоимости, не может быть и речи при сделке, выражающейся формулой Д – Т – (Д + д).

Здесь мы встречаемся с маневром вульгарной экономии, к которому она охотно прибегает, когда дело идет о ее главной задаче – о том, чтобы затруднить познание современных экономических отношений: она отождествляет современные явления с явлениями давно минувших времен²⁰.

Здесь мы имеем дело не с обменом, а с товарным обращением. При нормальных условиях последнее столь же мало, как и обмен, может создавать прибавочную стоимость, если всякий раз равные стоимости обмениваются на равные же стоимости.

Но допустим, что законы товарного обращения нарушены. Представим себе, что владельцы товаров получили привилегию продавать товары с надбавкой в цене 10% против их первоначальной стоимости. Теперь портной продает сюртук не за 30, а за 33 марки. Но – увы! – за бочонок вина, который он раньше покупал за 30 марок, он теперь должен уплатить также 33 марки. Таким образом, он не выиграл ничего.

Мы можем сделать еще одну попытку объяснить возникновение прибавочной стоимости. Предположим, что не все, а только некоторые товаровладельцы умеют покупать товары ниже, а продавать – выше их стоимости. Купец покупает у крестьянина 40 центнеров картофеля, стоящие 100 марок, за 90 марок, а продает их портному за 110 марок. В конце оборота в руках у купца оказывается большая стоимость, чем была в начале его. Но общая масса всех имеющихся налицо стоимостей остается при этом прежней. Мы имели вначале стоимость в 100 марок (у крестьянина) + 90 марок (у купца) + 110 марок (у портного) = 300 марок; в конце: 90 марок (у крестьянина) + 110 марок (у купца) + 100 марок (у портного) = 300 марок.

Стало быть, большая стоимость в руках купца оказалась не в результате увеличения стоимости вообще, а в результате уменьшения стоимости в руках других. Если я пожелаю назвать такую увеличенную стоимость прибавочной стоимостью, то я с таким же правом могу дать это название и той стоимости, которую вор непосредственно крадет из чужого кармана.

Впрочем, исторически присвоение прибавочной стоимости началось именно этим способом – путем присвоения чужой стоимости либо в процессе товарного обращения торговым капиталом, либо совершенно открыто, вне этого процесса, ростовщическим капиталом. Но оба эти вида капитала стали возможны лишь благодаря нарушению законов товарного обращения, – благодаря открытому и грубому нарушению его основного закона, гласящего, что стоимости обмениваются лишь на равные стоимости. Поэтому капитал, пока он существовал лишь в форме торгового и ростовщического капитала, стоял в противоречии к экономическому строю своего времени, а вместе с тем также и в противоречии к его моральным воззрениям. В древности, равно как и в Средние века, торговля и особенно ростовщичество пользовались дурной репутацией; они одинаково клеймились как античными языческими философами, так и отцами церкви, как папами, так и реформаторами²¹.

Если мы захотим представить тип млекопитающих, то не возьмем за образец утконоса, кладущего яйца. Точно так же, если мы хотим познать капитал, представляющий экономическую основу современного общества, то не должны исходить из его, так сказать, допотопных форм – ростовщического и торгового капитала. Лишь после того, как возникает другая, высшая форма капитала, возникают также и последующие звенья, которые приводят функции торгового и ростовщического капитала в соответствие с законами господствующей ныне формы товарного производства. Лишь с этого времени эти функции перестают носить неизбежный доселе характер простого мошенничества и прямого грабежа. Торговый и ростовщический капитал могут быть поняты только после того, как мы изучим основную форму капитала настоящего времени²².

Теперь понятно, почему Маркс в первых двух томах «Капитала» совсем не касался торгового и ростовщического капитала: тома эти посвящены исследованию основных законов капитала.

Нам нечего, стало быть, останавливаться далее на обеих упомянутых формах капитала.

В качестве вывода мы должны лишь установить тот факт, что прибавочная стоимость не может возникнуть из товарного обращения. Ни покупка, ни продажа не создают прибавочной стоимости.

Но, с другой стороны, прибавочная стоимость не может также возникнуть и вне области товарного обращения.

Товаровладелец может изменить форму товара при помощи труда и придать ему, таким образом, новую стоимость, которая определяется количеством затраченного на него общественно необходимого труда, но стоимость первоначального товара вследствие этого не увеличится; последний не приобретет таким путем никакой прибавочной стоимости. Если ткач покупает шелк стоимостью в 100 марок и перерабатывает его в шелковую материю, то стоимость этой материи будет равна стоимости шелка плюс стоимость, созданная трудом ткача. Стоимость шелка как такового этим трудом нисколько не будет увеличена.

Таким образом, мы стоим перед странной загадкой: прибавочная стоимость не может быть порождена товарным обращением, по она не может также возникнуть и вне его сферы.

Присмотримся поближе к всеобщей формуле капитала. Она гласит: Д – Т – (Д + д). Она слагается из двух актов: Д – Т, покупка товара, и Т – (Д + д), его продажа. По законам товарного обращения стоимость Д должна быть равна Т, а Т равно Д + д. Но это возможно лишь тогда, когда Т само увеличивается, т. е. когда Т есть товар, который в процессе своего потребления производит большую стоимость, чем какою он сам обладает.

Загадка прибавочной стоимости разрешается, как только мы найдем товар, чья потребительная стоимость обладает специфическим свойством быть источником стоимости, чье потребление есть созидание стоимости, так что формула Д – Т – (Д + д) в применении к нему примет такой вид: Д – Т… (Т + т) – (Д + д).

Но мы знаем, что стоимость товаров создается только трудом²³. Следовательно, приведенная выше формула может осуществиться лишь в том случае, если рабочая сила становится товаром.

«Под рабочей силой, или способностью к труду, мы понимаем совокупность физических и духовных способностей, которыми располагает организм, живая личность человека, и которые пускаются им в ход всякий раз, когда он производит какие-либо потребительные стоимости» («Капитал», т. I, стр. 178).

Рабочая сила должна появиться на рынке в качестве товара. Что это значит? Мы видели выше, что предпосылкой обмена товаров служит право товаровладельцев на совершенно свободное распоряжение своими товарами. Следовательно, собственник рабочей силы – рабочий – должен быть свободным человеком, если его рабочая сила должна стать товаром. Для того чтобы его рабочая сила могла оставаться товаром и в будущем, рабочий должен продавать ее не навсегда, а на определенный срок: иначе он становится рабом и превращается из товаровладельца в товар.

Еще одно условие должно быть выполнено, раз рабочая сила должна стать товаром. Как мы видели, для того чтобы потребительная стоимость могла стать товаром, она не должна быть потребительною стоимостью для своего владельца. Точно так же и рабочая сила должна перестать быть потребительной стоимостью для рабочего, раз она должна появиться на рынке в качестве товара. Но потребительная стоимость рабочей силы состоит в производстве других потребительных стоимостей. Предпосылкой такого производства является обладание необходимыми средствами производства. Если рабочий обладает средствами производства, он не продает своей рабочей силы. Он сам применяет ее и продает продукты своего труда. Чтобы рабочая сила стала товаром, рабочий должен быть отделен от средств производства, и прежде всего от важнейшего из них – земли.

Рабочий должен быть свободным во всех отношениях, свободным от всякой личной зависимости, а также свободным и от всех необходимых средств производства²⁴. Таковы те предварительные условия, которые необходимы для того, чтобы владелец денег мог превратить их в капитал. Эти предварительные условия не даются природой. Они свойственны не всякому обществу. Они представляют результат длительного исторического развития. Только сравнительно поздно они получают такое распространение, что оказываются в состоянии решающим образом влиять на весь строй общества. История существования современного капитала начинается с XVI века.

Мы знаем теперь товар, создающий прибавочную стоимость. Как же велика его собственная стоимость?

Стоимость товара – рабочая сила определяется, подобно стоимости всякого другого товара, рабочим временем, общественно необходимым для ее производства, а следовательно, и воспроизводства.

Рабочая сила предполагает существование рабочего. Чтобы поддерживалось это существование, необходима известная сумма средств к жизни. Следовательно, рабочее время, необходимое для производства рабочей силы, равняется рабочему времени, общественно необходимому для производства такой суммы средств к жизни.

Ряд обстоятельств определяет величину этой суммы. Чем больше расходуется рабочая сила рабочего, чем дольше и напряженнее он работает, тем больше средств к жизни требует он, чтобы восстановить затрату энергии, чтобы быть в состоянии работать завтра точно так же, как он работал вчера.

С другой стороны, потребности рабочего класса в различных странах различны, соответственно естественным и культурным особенностям каждой страны. Норвежский рабочий нуждается в большей сумме средств к жизни, чем индийский; пища, одежда, жилище, топливо и пр., в которых нуждается первый для поддержания своего существования, требуют большего количества рабочего времени для их производства, чем средства к жизни индийского рабочего. Далее: в такой, скажем, стране, где рабочие ходят босиком или ничего не читают, их потребности ограниченнее, чем там, где они, при тех же климатических и иных естественных условиях, более развиты, где они носят обувь, читают книги и газеты.

«Итак, – говорит Маркс, – в противоположность другим товарам определение стоимости рабочей силы включает в себя исторический и моральный элемент» («Капитал», т. I, стр. 182)²⁵.

Затем, как известно всякому, рабочий смертен. Но капитал хочет быть бессмертным. Для этого необходимо, чтобы рабочий класс был бессмертен, чтобы рабочие размножались. Следовательно, сумма средств к жизни, необходимых для поддержания рабочей силы, включает в себя также и средства к жизни, необходимые для существования детей (а иногда и жены) рабочего²⁶.

Наконец, к издержкам производства рабочей силы надо причислять также и издержки на ее образование, издержки, требующиеся для достижения известной искусности в определенной отрасли труда. Впрочем, для большинства рабочих эти издержки ничтожно малы.

Все эти обстоятельства обусловливают то, что стоимость рабочей силы рабочего класса в определенной стране и в определенное время есть величина определенная.

До сих пop мы говорили не о цене, а о стоимости; не о прибыли, а о прибавочной стоимости. Точно так же и здесь нужно иметь в виду, что мы говорим о стоимости рабочей силы, а не о заработной плате. Однако уже здесь необходимо указать на одну особенность, которая наблюдается при оплате рабочей силы. По взглядам вульгарных экономистов, капиталист платит рабочим авансом, так как он в большинстве случаев платит рабочему раньше, чем успеет продать продукт его труда. В действительности же именно рабочий дает свой труд капиталисту в кредит.

Допустим, некто покупает картофель, чтобы употребить его на производство спирта. При этом он платит за картофель лишь после того, как уже приготовил из него спирт, но раньше, чем продал его. Не смешно ли было бы, если бы он стал утверждать, что уплачивает крестьянину авансом цену его картофеля, так как платит ему прежде, чем успевает продать спирт? Наоборот, крестьянин кредитует его ценой своего картофеля на тот срок, пока он не приготовит спирт.

Если мы говорим, что платим наличными, то это значит, что мы уплачиваем за товар, как только покупаем его. Купцы немало подивились бы нашей экономической мудрости, если бы мы стали утверждать, что тот, кто оплачивает их товары лишь после того, как они будут потреблены, не только платит наличными, но даже платит им деньги авансом. Однако вульгарные экономисты до сих пор осмеливаются преподносить рабочим подобный вздор.

Если бы у рабочих их товар – рабочая сила – покупался за наличные, то он оплачивался бы в тот самый момент, когда он переходит в распоряжение капиталиста, т. е. в начале каждой недели, а не в конце ее. При нынешней же системе оплаты рабочие не только рискуют своей заработной платой, но и вынуждены жить в долг и вследствие этого безропотно сносить всевозможную фальсификацию и подделку средств к жизни, приобретаемых в мелочной лавке. Чем длиннее сроки расчета, тем хуже приходится рабочим. Двухнедельный, а то и месячный сроки расплаты – это тяжкое бремя, лежащее на наемном рабочем²⁷.

Но, какова бы ни была система выплаты заработка рабочим, рабочий и капиталист при нормальных условиях всегда противостоят друг другу в качестве двух товаровладельцев, обменивающих равные стоимости одна на другую. Движение капитала совершается отныне уже не вопреки законам товарного обращения, а на основании этих законов.

Следовательно, рабочий и капиталист противостоят друг другу как свободные и равные, независимые один от другого лица; как таковые они принадлежат к одному и тому же классу, они – братья. Рабочий и капиталист обменивают равные стоимости одна на другую: царство справедливости, свободы, равенства и братства – тысячелетнее царство счастья и мира кажется наступившим вместе с воцарением системы наемного труда. Бедствия порабощения и тирании, эксплуатации и кулачного права остались там, позади.

Так возвещают нам ученые защитники интересов капитала.

В первом отделе мы в основу своего изложения положили кроме «Капитала» еще «К критике политической экономии» Маркса, а отчасти его «Наемный труд и капитал». При составлении настоящей и следующей глав, трактующих о разделении труда и мануфактуре, о машинах и крупной промышленности, мы пользовались кроме «Капитала» еще «Нищетой философии» Маркса, а именно § 2 второй главы, озаглавленным «Разделение труда и машины».

В «Нищете философии» подробнее, чем в «Капитале», разобрана литература, характеризующая невыгодные последствия, вытекающие для рабочих от разделения труда в капиталистической мануфактуре. Таким образом, упомянутый § 2 является не только предшественником по времени двух излагаемых здесь глав «Капитала», но и их дополнением. Эти главы, по нашему мнению, следует отнести к числу самых блестящих страниц, написанных Марксом, а они до сих пор, к сожалению, не пользуются со стороны большинства читателей «Капитала» тем вниманием, какого они заслуживают.

Прежде всего рассмотрим мануфактуру, т. е. «ту промышленность, которая не превратилась еще в современную промышленность с ее машинами, но не представляет собой уже ни средневекового ремесла, ни домашней промышленности» (К. Маркс, Нищета философии, К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 4, стр. 154). Как характерная форма капиталистического производственного процесса она в общем и целом господствует примерно с середины XVI до конца XVIII века[13].

Она имеет двоякое происхождение. С одной стороны, капитал застал такие продукты, которые должны были проходить через руки различных ремесленников, прежде чем они получили свою окончательную форму. Так, экипаж из рук каретника переходил в руки шорника, обойщика, маляра, стекольщика и т. д. На место самостоятельных ремесленников разных специальностей капиталист поставил наемных рабочих тех же видов труда, работающих планомерно и совместно в общем помещении над изготовлением кареты.

Но мануфактура развивалась также и противоположным путем. Капиталист собирал целый ряд рабочих, производивших один и тот же предмет, например булавочников. Каждый из них должен был выполнять в известной последовательности все операции, необходимые для изготовления продукта. Но как только значительное количество рабочих начало работать таким образом, это, естественно, привело к разделению различных операций между различными рабочими.

Итак, мануфактура, с одной стороны, возникала путем соединения разнородных и самостоятельных ремесел, а с другой стороны, – путем разделения разнородных операций одного и того же ремесла между различными рабочими.

Однако была ли выполняемая мануфактурным рабочим операция раньше самостоятельной операцией отдельного ремесленника или она произошла из разложения операций одного и того же ремесла, – ремесло всегда составляло не только историческую, но и техническую основу мануфактуры. Необходимым условием этого вида производства остается выполнение каждой отдельной операции человеческими руками. Успешность труда в мануфактуре, как и в ремесле, существенным образом зависит от ловкости, уверенности и проворства отдельных рабочих.

Однако между ремесленником и мануфактурным рабочим существует громадное различие. На место разнообразия операций первого мануфактура вводит простоту и однообразие операций, выполняемых рабочим изо дня в день, из года в год. Рабочий здесь уже не является целесообразно действующим самостоятельным производителем, он превращается в несамостоятельную часть большого рабочего механизма, он является как бы членом совокупного рабочего организма.

Конечно, благодаря этому искусность рабочего в его ограниченной сфере деятельности в огромной степени повышается. Он открывает много новых приемов работы, передает их товарищам и в свою очередь многому у них научается. Перемена места и орудия, неизбежная при разнообразии операций, влечет за собой излишнюю трату времени и энергии. Эта трата избегается частичным рабочим мануфактуры, который непрерывно работает на одном и том же месте, одним и тем же орудием, в одном и том же направлении. С другой стороны, перемена работы дает отдых и возбуждает энергию. Частичный рабочий лишен этого.

Разделение труда в мануфактуре не только развивает искусность рабочего, но и способствует совершенствованию его орудия. Орудие, которое должно служить для множества разнородных операций, не может быть вполне приспособлено к каждой из них. Орудие же, которое применяется исключительно при одной операции, может быть соответствующим образом приспособлено к ней. Это значительно повышает его производительность.

Все эти обстоятельства приводят к значительному повышению производительности труда в мануфактуре по сравнению с ремеслом.

Выше мы рассмотрели двоякое происхождение мануфактуры и ее составные элементы – частичного рабочего и его орудие. Рассмотрим теперь мануфактуру в целом.

Мануфактуре свойственны две основные формы, существенно отличные одна от другой, вытекающие из природы изделия, продукта. В первом случае продукт составляется из нескольких частей, из которых каждая является особым самостоятельным продуктом. Во втором случае он изготовляется путем нескольких одна с другой тесно связанных манипуляций и операций, которые последовательно производятся над одним и тем же предметом труда.

Каждую из этих двух основных форм мануфактуры мы можем пояснить классическим примером. Сэр Вильям Петти наглядно поясняет мануфактурное разделение труда на примере производства часов, которое следует причислить к первой из основных форм мануфактуры. В ремесленном производстве часы были первоначально продуктом труда одного рабочего, который изготовлял их сам с начала до конца. Но как только изготовление часов подпало под власть капиталистического производства, выделка каждой отдельной составной части часов, равно как их сборка, были поручены особым частичным рабочим. Таким образом, появились особые мастера, изготовляющие пружины, циферблаты, зубчатые колеса, наконец мастера, собирающие часы из отдельных частей и выверяющие их.

Пример второй основной формы мануфактуры дал нам Адам Смит в своем знаменитом описании изготовления булавок, как оно происходило в его время.

«Один рабочий тянет проволоку, – говорит он, – другой выпрямляет ее, третий обрезает, четвертый заостряет конец, пятый обтачивает один конец для насаживания головки; изготовление самой головки требует двух или трех самостоятельных операций; насадка ее составляет особую операцию, полировка булавки – другую; самостоятельной операцией является даже завертывание готовых булавок в пакетики. Таким образом сложный труд производства булавок разделен приблизительно на восемнадцать самостоятельных операций, которые в некоторых мануфактурах все выполняются различными рабочими, тогда как в других один и тот же рабочий нередко выполняет две или три операции» (Адам Смит, Исследование о природе и причинах богатства народов, 1935, т. I, стр. 10).

Кусок проволоки проходит последовательно через руки различных частичных рабочих; но все эти рабочие заняты одновременно. В булавочной мануфактуре одновременно тянут проволоку, растягивают, разрезают, заостряют ее и т. д., – короче говоря, различные операции, которые ремесленному рабочему приходилось выполнять одну за другой, в мануфактуре выполняются одновременно и одна рядом с другой. Благодаря этому становится возможным в одинаковый промежуток времени производить товаров больше прежнего.

Сравнительно с ремеслом мануфактура выигрывает и в отношении производительности труда, чем она обязана своему кооперативному характеру. Однако мануфактура еще стеснена некоторыми ограничительными условиями; все равно, принадлежит ли она к первому типу, который мы иллюстрировали примером часового производства, или ко второму, примером которого служит булавочное производство, – в обоих случаях изделие или составные части его должны совершать переход из одних рук в другие, что требует времени и труда. Это ограничение устраняется лишь крупной промышленностью.

При таком переходе изделия из одних рук в другие один рабочий доставляет другому сырой материал для его труда, т. е. каждый рабочий дает работу другому. Так, например, рабочий, насаживающий головки на булавки, не может выполнить своей операции, если ему не будут доставлены в достаточном количестве куски проволоки, надлежащим образом приготовленные. Чтобы общая работа шла непрерывно и безостановочно, должно быть поэтому точно определено время, необходимое для изготовления каждой из отдельных частей продукта, а со временем необходимо сообразовать и число рабочих, занятых изготовлением каждой из этих частей.

Если, например, рабочий, разрезающий проволоку на куски, может нарезать в час в среднем 1 000 булавок, между тем как рабочий, насаживающий головки, справится за это время только с 200 булавками, то, для того чтобы десять рабочих, исполняющих последнюю функцию, были заняты бесперебойно, необходимо иметь в мануфактуре двух резчиков проволоки.

С другой стороны, капиталист, нанявший одного резчика проволоки, должен пригласить пять рабочих, насаживающих головки, если он хочет полностью использовать рабочую силу первого. Если капиталист пожелает расширить свое предприятие, то число новых рабочих, которых он может занять, опять-таки не будет произвольным, если только он хочет сполна использовать их рабочую силу. Если он, в нашем примере, оставит одного нового резчика проволоки, то это лишь в том случае принесет ему соответствующую выгоду, когда он пригласит при этом еще пятерых, а не троих или четверых рабочих, насаживающих булавки.

Изготовление товара в течение общественно необходимого для этого рабочего времени является, как мы знаем, требованием товарного производства вообще; к исполнению этого требования товаропроизводитель вынуждается конкуренцией. С развитием же капиталистической мануфактуры изготовление определенного количества продуктов в течение общественно необходимого рабочего времени становится также и технической необходимостью.

Если ремесленник работает быстрее или медленное, чем это является общественно необходимым, то это обстоятельство оказывает влияние на его трудовой заработок, но не делает еще для него невозможным самый труд. В капиталистической же мануфактуре весь процесс труда нарушается, как только в изготовлении какой-нибудь детальной части продукта произошло отклонение от нормы. Однако, как мы видели выше, одновременное применение труда значительного числа рабочих в одном и том же деле превращает их труд в средний. Это явление, представляющее выгодную сторону простой кооперации, становится необходимым условием производства в мануфактуре.

Итак, только при капиталистическом способе производства отдельный товаропроизводитель (капиталист) в виде общего правила производит свои товары при затрате общественно необходимого среднего труда, – и он принужден производить именно таким образом. Только при капиталистическом способе производства закон стоимости достигает своего полного развития.

Уже при мануфактуре начинается кое-где применение машин. Но в этот период они всегда играют лишь второстепенную роль.

Важнейшей машиной мануфактуры остается совокупный рабочий, при котором отдельные частичные рабочие являются лишь колесиками, тесно соединенными между собою. При мануфактурной системе рабочий является в сущности лишь частью машины и, подобно последней, должен действовать регулярно и непрерывно. Как в машине есть и более и менее сложные части, так и различные частичные работы требуют и более и менее обученных рабочих. Их рабочая сила обладает соответственно этому большей или меньшей стоимостью⁶⁰.

Когда изготовление булавок производилось еще ремесленным способом, обучение каждого булавочного мастера было одинаково. Соответственно этому стоимость рабочей силы каждого из них была, вообще говоря, одинакова и притом сравнительно высока. Когда же производством булавок овладела мануфактурная система, это производство распалось на ряд частичных работ. Одни из них требовали основательного навыка, а другие могли быть усвоены без всякого труда. Рабочая сила тех рабочих, которые потратили много времени на приобретение необходимого и основательного навыка, естественно, имела гораздо бо́льшую стоимость, чем рабочая сила тех, которые выполняли более простые операции.

Так возникла «иерархия рабочих сил, которой соответствует шкала заработной платы»[14].

Таким образом, заработная плата колебалась от 4½ пенса (18 копеек) до 6 шиллингов (3 рубля).

На низшей ступени этой шкалы стоят те рабочие, которые выполняют операции, доступные каждому без особой подготовки и навыка. Такого рода простые операции бывают в каждом производственном процессе. В ремесле они чередуются с более сложными работами. В мануфактуре же они остаются постоянным и неизменным занятием особого разряда рабочих, которые теперь различаются как необученные рабочие от обученных.

Почти каждому из мануфактурных рабочих приходится тратить на свою подготовку меньше времени, чем ремесленнику соответствующей отрасли труда. Ремесленнику приходится овладеть всеми приемами, необходимыми для окончательного изготовления продукта, тогда как мануфактурный рабочий может ограничиться усвоением лишь одного или нескольких приемов. А у необученного рабочего расходы на обучение вовсе отпадают.

Таким образом, при мануфактурном способе производства понижается стоимость рабочей силы. Вместе с тем понижается и необходимое для содержания рабочего рабочее время. При той же самой длине рабочего дня растет продолжительность прибавочного труда, растет и относительная прибавочная стоимость.

А рабочий оказывается физически и духовно изуродованным. Работа теряет для него всякое содержание, всякий интерес. Он сам становится придатком капитала⁶¹.

Разделение труда в мануфактуре привело к видоизменению ремесленного труда. Но оно не устранило его совершенно. Искусность ремесленника в общем и целом остается основой мануфактуры. Это дает частичному рабочему, хотя бы и односторонне обученному, известную независимость по отношению к предпринимателю. Его нельзя сразу заменить, а между тем его работа необходима для хода всего предприятия. Мы видели это на примере производства булавок. Сами рабочие прекрасно сознают эту выгоду. Они всеми силами стараются удержать за мануфактурой этот ремесленный характер путем возможно полного сохранения ремесленных обычаев, например в области ученичества и пр.

Такую тенденцию можно еще и теперь наблюдать в целом ряде производств, которые до сих пор сохранили свой мануфактурный характер. Здесь кроется также тайна многих успехов профессионального движения.

Но что составляет радость для одного, доставляет горе другому.

«Поэтому, – говорит Маркс, – в течение всего мануфактурного периода не прекращаются жалобы на недисциплинированность рабочих. И если бы даже у нас не было показаний со стороны авторов того времени, то одни уже факты, что начиная с XVI столетия и вплоть до эпохи крупной промышленности капиталу не удавалось подчинить себе все то рабочее время, каким располагает мануфактурный рабочий, что мануфактуры не долговечны и вместе с эмиграцией или иммиграцией рабочих покидают одну страну, чтобы возникнуть в другой, – уже одни эти факты говорят нам больше, чем целые библиотеки» («Капитал», т. I, стр. 380). Понятен после этого крик скорби, вырвавшийся у анонимного автора вышедшего в 1770 г. памфлета: «Рабочие никогда не должны считать себя независимыми от поставленных над ними начальников… Порядок должен устанавливаться во что бы то ни стало».

И порядок был установлен. Мануфактура сама создала необходимые для этого предпосылки. Она породила иерархически расчлененную мастерскую для производства усложненных орудий труда, а «этот продукт мануфактурного разделения труда, в свою очередь, производил машины» («Капитал», т. I, стр. 381). Машина же нанесла господству ремесленного способа труда смертельный удар.

Чем же отличается машина от инструмента ремесленника, что превращает орудие труда из инструмента в машину? То, что механический аппарат, которому только должно быть сообщено соответствующее движение, «совершает своими орудиями те самые операции, которые раньше рабочий совершал подобными же орудиями» («Капитал», т. I, стр. 385). Служит ли при этом источником двигательной силы человек или опять-таки машина, – ничуть не меняет сущности дела.

Это нужно твердо усвоить себе, чтобы не впадать в ошибочное представление, будто машина отличается от инструмента тем, что она приводится в движение не человеком, а какой-нибудь силой природы, как, например, животным, водой, ветром и т. д. Применение таких двигательных сил несравненно древнее машинного производства; вспомним хотя бы о плуге, запряженном быком или лошадью. Животные, ветер, вода и т. п., как известно, уже в глубокий древности применялись человеком в качестве двигательной силы при устройстве мельниц, насосов и пр., отнюдь не вызывая революции в способах производства.

Даже паровая машина в том виде, в каком она была изобретена в конце XVII века, еще не вызвала сама по себе промышленного переворота. Переворот произошел лишь тогда, когда была изобретена первая сколько-нибудь важная «рабочая машина» – прядильная машина.

Нет ничего пошлее сказки, приписывающей открытие паровой машины случайному наблюдению над кипящим горшком. Сила пара была известна грекам, вероятно, уже 2 000 лет тому назад, но они не умели ни к чему применить ее, а впоследствии ею воспользовались для разного рода механических забав.

Изобретение же паровой машины является продуктом сознательной и напряженной деятельности ума, опиравшейся на предыдущий опыт. Оно оказалось возможным лишь после того, как мануфактура создала необходимые для этого технические предпосылки, в особенности же – достаточное количество искусных механических рабочих. Оно стало, далее, возможным лишь после того, как потребность пробудила интерес к новым двигательным силам[15]. А это имело место тогда, когда была изобретена рабочая машина.

Эта последняя требовала для своей эксплуатации двигательной силы, которая отличалась бы большей мощностью и регулярнее функционировала бы, чем ранее существовавшие. Человек – очень несовершенное орудие для непрерывного и вполне однообразного движения, и к тому же он слишком слаб. Лошадь, более сильная, чем человек, не только слишком дорога и лишь в ограниченных пределах может быть применяема на фабрике, но и обладает, кроме того, скверным качеством – иметь свой норов. Ветер слишком непостоянен и не поддается управлению. Точно так же и сила воды, которой широко пользовались уже в мануфактурный период, не удовлетворяла новым требованиям. Она не могла быть увеличиваема по произволу, в известное время года совершенно отказывалась служить, а главное, была привязана к месту.

Лишь после того как Джемс Уатт после долгих усилий изобрел свою вторую паровую машину, так называемую машину двойного действия, найдя в «обширнейшем» промышленном предприятии своего компаньона Матиаса Болтона «как технические, так и денежные средства», требовавшиеся для выполнения его плана, – лишь тогда впервые был найден двигатель, «который, потребляя уголь и воду, сам производит двигательную силу и мощность которого находится всецело под контролем человека, – двигатель, который подвижен и сам является средством передвижения, который, будучи городским, а не сельским, как водяное колесо, позволяет концентрировать производство в городах, вместо того чтобы, как этого требовало водяное колесо, рассеивать его в деревне, двигатель, универсальный по своему техническому применению и сравнительно мало зависящий от тех или иных условий места его работы» («Капитал», т. I, стр. 388–389). Понятно, что усовершенствованная двигательная сила, с своей стороны, воздействует на рабочую машину, толкая ее к дальнейшему развитию.

«Всякое развитое машинное устройство состоит из трех существенно различных частей: машины-двигателя, передаточного механизма, наконец машины-орудия, или рабочей машины» («Капитал», т. I, стр. 384). Машину-двигатель, как движущую силу всей машины, мы уже рассмотрели. Передаточный механизм, состоящий из маховых колес, валов, зубчатых колес, эксцентриков, стержней, приводных ремней и всякого рода промежуточных приспособлений и принадлежностей, регулирует движение, изменяет , где нужно, его форму, превращая его, например, из прямолинейного в круговое, распределяет и переносит его на различные части рабочей машины. «Обе эти части механизма существуют только затем, чтобы сообщить движение машине-орудию, благодаря чему она захватывает предмет труда и целесообразно изменяет его» («Капитал», т. I, стр. 384).

Именно рабочая машина, как мы видели, произвела промышленный переворот в XVIII веке. Да и теперь еще она служит исходным пунктом в процессе превращения уцелевшего до сих пор ремесленного или мануфактурного производства в машинное. Прежде всего она является либо более или менее измененной механической формой старого ремесленного инструмента, что мы встречаем, например, в механическом ткацком станке, либо прилаженные к «пальцам» рабочей машины органы оказываются нашими старыми знакомыми, как, например, веретена у прядильной машины, спицы у чулочновязальной машины, ножи у резальной машины и т. п. Но количество инструментов, которыми одновременно работает одна и та же рабочая машина, «с самого начала освобождается от тех органических ограничений, которым подвержено ручное орудие рабочего» («Капитал», т. I, стр. 385).

Теперь одна машина-двигатель может посредством целесообразного приспособления передаточного механизма («разветвление на особые русла») приводить в движение одновременно ряд рабочих машин. Таким образом, отдельная рабочая машина низводится до роли простого элемента машинного производства.

В одних случаях весь продукт производится одной и той же рабочей машиной (например, механическим ткацким станком), – там, на предприятии, основанном на машинном производстве, т. е. на фабрике, каждый раз перед нами снова выступает простая кооперация, при которой несколько однородных рабочих машин (рабочего мы пока можем оставить в стороне) действуют одновременно и совместно в одном и том же помещении. В этом случае, однако, существует механическое единство. Одна и та же машина-двигатель, один общий толчок одинаковым образом приводит их в движение. Они – лишь органы одного и того же двигательного механизма.

В других случаях предмет труда должен проходить целый ряд связанных между собой последовательных процессов, выполняемых целой цепью разнородных, но дополняющих друг друга рабочих машин. Здесь, стало быть, снова появляется свойственная мануфактуре кооперация, основанная на разделении труда, но уже в виде комбинации частичных рабочих машин. Именно в этих случаях место отдельной самостоятельной машины впервые занимает настоящая система машин. Каждая частичная машина доставляет другой, следующей за ней, сырой материал. Как это наблюдается в мануфактуре при кооперации частичных рабочих, так и в расчлененной системе машин постоянная зависимость между отдельными частичными машинами создает известное определенное соотношение между их числом, их размерами и скоростью их движения.

Эта комбинированная рабочая машина тем совершеннее, чем непрерывнее идет выполняемый ею общий процесс, т. е. чем с меньшими перерывами сырой материал доходит от первой фазы до последней, чем в большей степени, следовательно, эти переходы совершаются не при помощи человеческих рук, а самой машиной. Когда же машина исполняет все движения, необходимые для обработки сырого материала, без помощи человека и ее работа нуждается лишь в некоторых поправках со стороны человека, – тогда перед нами автоматическая система машин. Что эта последняя также способна к постоянному усовершенствованию в деталях, показывает, например, аппарат, автоматически останавливающий прядильную машину, как только оборвется хоть одна нитка.

«Примером как непрерывности производства, так и проведения автоматического принципа может служить, – говорит Маркс, – современная бумажная фабрика» («Капитал», т. I, стр. 392).

Как изобретение паровой машины Уаттом, так и другие ранние изобретения в области машин могли быть осуществлены лишь благодаря тому, что мануфактурный период подготовил значительное количество искусных рабочих-механиков – частичных рабочих мануфактуры, а также самостоятельных ремесленников, которые умели изготовлять машины. Первые машины были изготовлены в ремесленных или мануфактурных мастерских.

На первых порах машины были обязаны своим существованием личному искусству и личным силам рабочих. Труд этих рабочих граничил с искусством. Машины не только были слишком дороги – обстоятельство, всегда превосходно понимаемое капиталистом, – но и дальнейшее распространение их, а следовательно, и развитие крупной промышленности оставалось в зависимости от возрастания этой категории рабочих. Между тем их искусство требовало продолжительного обучения – их число могло поэтому увеличиваться лишь постепенно.

Но на известной ступени развития крупная промышленность приходит и в техническом отношении в противоречие со своим ремесленно-мануфактурным основанием.

Всякое усовершенствование или увеличение размеров машины, ее освобождение от первоначального ремесленного образца, употребление более пригодных для нее, но труднее поддающихся обработке материалов, например железа вместо дерева, – все это наталкивалось на величайшие трудности. Преодолеть эти трудности не могла даже система разделения труда, проведенная в мануфактуре.

«Мануфактура не могла бы создать таких машин, как, например, современный типографский станок, современный паровой ткацкий станок и современная чесальная машина» («Капитал», т. I, стр. 395).

С другой стороны, переворот в одной какой-либо отрасли промышленности влечет за собой переворот в ряде других отраслей, связанных с первой. Так, машинное пряденье делает необходимым машинное ткачество, и оба вместе влекут за собой химическую и механическую революцию в белильном, красильном и ситцепечатном производствах. А затем революция в способах производства и области промышленности и земледелия обусловила также переворот в средствах сообщения и транспорта.

Крупной промышленности с ее лихорадочной быстротой производства необходимо быстро получать свои сырые материалы, быстро и в больших количествах выбрасывать на рынки свои продукты. Она должна быть в состоянии привлекать и выбрасывать, сообразно своим потребностям, большие массы рабочих. Отсюда – переворот в судостроении, замена парусного судна пароходом, проселочной дороги – железной дорогой, курьера – телеграфом.

«Но огромные массы железа, которые приходилось теперь ковать, сваривать, резать, сверлить и формовать, в свою очередь требовали таких циклопических машин, создать которые мануфактурное машиностроение было не в силах» («Капитал», т. I, стр. 396).

Таким образом, крупная промышленность должна была создать себе свою собственную, соответствующую ее существу основу. Овладев машиной, она начала производить машины посредством машин же.

«Существеннейшим производственным условием для производства машин с помощью машин была машина-двигатель, способная развивать силу в любой степени и в то же время всецело подчиняющаяся контролю. Она уже существовала в виде паровой машины. Но вместе с тем задача заключалась и в том, чтобы машинным способом придавать необходимые для отдельных частей машин строго геометрические формы: линии, плоскости, круги, цилиндры, конусы и шары. В первом десятилетии XIX столетия Генри Модсли разрешил эту проблему изобретением поворотного суппорта, который скоро был превращен в автоматический механизм и в модифицированной форме перенесен с токарного станка, для которого он первоначально предназначался, на другие машиностроительные машины. Это механическое приспособление заменяет не какое-либо особенное орудие, а самую человеческую руку, которая создает определенную форму, направляя, подводя резец и т. д. к материалу труда или направляя его на материал труда, например к железу. Таким образом, стало возможным придавать геометрические формы отдельным частям машин “с такой степенью легкости, точности и быстроты, которую не смогла бы обеспечить и самая опытная рука искуснейшего рабочего”»[16] («Капитал», т. I, стр. 396).

Нет надобности распространяться о великолепных машинах, употребляемых при машиностроении. Кто не слыхал о наших исполинских машиностроительных заводах, о тех гигантских паровых молотах, свыше 100 центнеров весом, которые играючи превращают в порошок гранитную глыбу, но в то же время способны давать самые легкие удары, заранее размеренные с величайшей точностью? Каждый день приносит новые успехи в машинном деле, новое расширение области их применения.

В мануфактуре разделение труда было еще главным образом субъективным. Частичные процессы были приспособлены к личности рабочего. В системе же машин крупная промышленность обладает уже вполне объективным производственным организмом, с которым рабочий сталкивается, как с уже готовым, и в которому поэтому ему самому приходится приспособляться. Кооперация, вытеснение одиночного рабочего обобществленным, становится уже не случайностью, а «технической необходимостью, диктуемой природой самого средства труда» («Капитал», т. I, стр. 397)⁶².

Подобно всякому орудию, машина входит в состав постоянного капитала. Она не создает стоимости, но лишь передает свою собственную стоимость продукту. В каждом данном случае она передает продукту ту стоимость, какую сама теряет вследствие износа.

Машина всегда входит в процесс труда целиком, а в процесс образования стоимости – только частью. Точно так же обстоит дело и с инструментом. Но разница между первоначальной общей стоимостью орудия и частью стоимости, переданной продукту, у машины гораздо больше, чем у орудия. Прежде всего она служит дольше, чем орудия, потому что построена из более прочного материала. Затем употребление ее, регулируемое строго научными законами, делает возможной бо́льшую экономию в износе ее составных частей и в потреблении вспомогательных материалов – масла, угля и пр. Наконец, поле производства у нее несравненно шире, чем у простого инструмента.

При данном соотношении между стоимостью машин и той частью стоимости, которую они ежедневно переносят на продукт, степень, в которой эта часть стоимости ежедневно увеличивает стоимость продукта, зависит от размера продукта. «В одной лекции, опубликованной в 1857 г., Бейнс из Блэкберна сообщает, что “каждая реальная механическая лошадиная сила[17] приводит в движение 450 автоматических мюльных веретен с соответствующим приготовительным оборудованием, или 200 ватерных веретен, или 15 ткацких станков для 40-дюймовой ткани вместе со сновальным, шлихтовальным и т. д. оборудованием”» («Капитал», т. I, стр. 400).

Вместе с тем дневные издержки на одну паровую лошадиную силу и износ машин, приводимых ею в движение, распределяются в первом случае на дневной продукт 450 веретен, во втором – на продукт 200 тростильных веретен, в третьем – на продукт 15 механических ткацких станков, так что на один фунт пряжи или на аршин ткани переносится очень незначительная часть стоимости.

При данном поле действия рабочей машины, т. е. при данном количестве ее инструментов, или, если дело идет о ее силе (как, например, в случае парового молота), при данном объеме ее силы, количество продуктов зависит от скорости, с которой машина работает.

Раз дана та пропорция, в которой машина переносит свою стоимость на продукт, величина этой части стоимости зависит от величины стоимости самой машины. Чем меньшей затраты труда она сама стоит, тем меньше стоимости она переносит на продукт. Если производство машины стоит столько же труда, сколько потом сберегает ее применение, то на деле происходит простое перемещение труда, а не увеличение его производительности. Производительность машины измеряется той степенью, в которой она сберегает человеческую рабочую силу. Поэтому нисколько не противоречит принципу машинного производства то обстоятельство, что, вообще говоря, по сравнению с товарами, производимыми ремесленным или мануфактурным способом, у машинного продукта та часть стоимости, передаваемая орудием труда, относительно, т. е. по отношению к общей стоимости всего продукта, повышается, но абсолютно – падает.

С точки зрения удешевления продукта предел применения машины дается тем, что ее собственное производство должно стоить меньше труда, чем сберегается ее применением. Но, как мы видели раньше, капитал оплачивает не употребляемый им труд, а лишь стоимость употребляемой им рабочей силы. Поэтому для него пределы применения машин определяются разницей между стоимостью машин и общей стоимостью, сберегаемой ею во весь период деятельности рабочей силы.

Но действительная заработная плата рабочего то падает ниже стоимости рабочей силы, то поднимается выше ее. Кроме того, она неодинакова в различных странах, в различные эпохи и в различных отраслях промышленности. Поэтому границы применения машин при капитализме определяются разницей между ценой машины и ценой вытесняемой ею рабочей силы. Только эта разница имеет значение для капиталиста, только она давит на него принудительными законами конкуренции. Поэтому иногда случается, что машины, которые оказываются выгодными в одной стране, не получают применения в другой. В Америке изобрели машины для разбивания камня, но в Старом Свете они не применяются, так как пролетарии, исполняющие эту работу, получают оплату столь ничтожной части своего труда, что применение машин только удорожило бы производство для капиталиста.

Низкая заработная плата – прямое препятствие для введения машин, так что и с этой точки зрения она невыгодна для общественного развития.

Только в обществе, в котором будет уничтожена противоположность между капиталом и трудом, машины найдут простор для своего полного развития⁶³.

«Поскольку машины делают мускульную силу излишней, они становятся средством применения рабочих без мускульной силы или не достигших полного физического развития, но обладающих более гибкими членами… Этот мощный заменитель труда и рабочих превратился тем самым немедленно в средство увеличивать число наемных рабочих, подчиняя непосредственному господству капитала всех членов рабочей семьи без различия пола и возраста» («Капитал», т. I, стр. 406). Обязательный труд на фабрике не только вторгся на место детских игр, он вытеснил также свободный труд в домашнем кругу, исполняемый для нужд самой семьи. «Женский и детский труд был первым словом капиталистического применения машин!» («Капитал», т. I, стр. 406).

Последствия этого для рабочего класса должны были оказаться крайне тяжкими как в экономическом, так и в социальном и моральном отношениях.

До тех пор стоимость рабочей силы определялась рабочим временем, необходимым для поддержания не только самого взрослого рабочего, но и всей рабочей семьи, чьим кормильцем он являлся. Теперь же, когда жена и дети также оказались выброшенными на рынок труда и получили возможность кое-что зарабатывать, стоимость рабочей силы мужчины стала раскладываться на всю семью. И это изменение в стоимости рабочей силы с поразительной быстротой вызывает соответствующее изменение ее цены, т. е. заработной платы. Вместо одного отца постепенно вся семья оказывается вынужденной для поддержания своего существования работать за плату и поставлять, таким образом, капиталу не только труд, но и прибавочный труд. Таким образом, машины не только увеличивают материал для эксплуатации, но повышают и самую степень эксплуатации⁶⁴.

Это, впрочем, не исключает возможности некоторого номинального повышения заработка рабочей семьи. Если вместо отца начинают работать отец, мать и двое детей, то в большинстве случаев общая сумма получаемой ими заработной платы оказывается выше, чем прежняя заработная плата одного лишь отца. Но дело в том, что стоимость жизни при этом также повышается. Машина влечет за собой увеличение размеров фабричного предприятия, и она губит домашнее хозяйство рабочего. Фабричная работница уже не имеет возможности быть домохозяйкой. Бережливость и расчетливость в израсходовании средств к жизни теперь невозможны⁶⁵.

Раньше рабочий продавал свою собственную рабочую силу, которою он, формально по крайней мере, распоряжался в качестве свободной личности. Теперь он становится рабовладельцем и продает на фабрику жену и детей. Если фарисеи капитализма громко вопиют об этом «зверстве», то они забывают, что сами создали это зверство, сами эксплуатируют его и желают увековечить под красивым названием «свободы труда». Всем этим разговорам о «зверстве» рабочих-родителей достаточно противопоставить тот крупный факт, что ограничение женского и детского труда на английских фабриках отвоевано у капитала взрослыми рабочими-мужчинами.

Маркс приводит многочисленные доказательства изнурительного действия фабричного труда на женщин и детей. Мы отсылаем к ним читателя и здесь приведем пример из новейшего времени, заимствуемый из книги Зингера «Исследования социального быта в фабричных округах северо-восточной Богемии» («Untersuchungen über die socialen Zustände in den Fabrikbezirken des nordöstlichen Böhmen», Leipzig 1885). Данные этой книги позволяют нам сравнить среднюю смертность детей в стране, почти совершенно незнакомой с крупной промышленностью, именно в Норвегии, с детской смертностью в стране с высокоразвитой промышленностью, которая в момент издания книги не была еще ограничена законами в защиту труда, – именно в северо-восточной Богемии.

В Норвегии с 1866 по 1874 г. из 10 000 новорожденных обоего пола, родившихся живыми, умирало в возрасте до 1 года 1 063. В то же время в нижеследующих округах с высокоразвитой промышленностью на 10 000 новорожденных, родившихся живыми, приходилось смертных случаев на первом году жизни:

Итак, смертность грудных младенцев в фабричных округах оказывается в три-четыре раза выше, чем в отсталой по своей «культуре» Норвегии. Большую смертность в первом случае нельзя объяснить – подобно тому как это делают мальтузианцы – чрезмерной плодовитостью населения. Напротив, цифра рождений там очень низка. В исследуемых Зингером округах на 1 000 жителей приходится около 35 рождений в год, между тем как в Германии приходится 42, а во всей Австрии – свыше 40.

Помимо физического и нравственного калечения превращение незрелого человека в простую машину для производства прибавочной стоимости породило также «интеллектуальное… одичание… совершенно отличное от того природного невежества, при котором ум остается нетронутым без ущерба для самой его способности к развитию, его естественной плодовитости…» («Капитал», т. I, стр. 411).

Зато путем присоединения женщин и детей к общему рабочему персоналу машиной достигается один «благотворный» результат: это помогает, наконец, сломить сопротивление, которое мужчина-рабочий в мануфактуре еще оказывал деспотизму капитала.

Какова же цель, ради которой капиталист вводит машины? Не для того ли, чтобы облегчить труд рабочих? Никоим образом. Машина имеет целью путем повышения производительности труда удешевить товары и сократить ту часть рабочего дня, в течение которой рабочий воспроизводит стоимость своей рабочей силы, в пользу той части, в течение которой он создает прибавочную стоимость.

Но мы видели, что машина тем производительнее, чем меньше та часть ее собственной стоимости, которую она переносит на определенную массу продуктов. Эта же часть тем меньше, чем больше масса производимых ею продуктов. Масса эта в свою очередь тем больше, чем длиннее период функционирования машины. Безразлично ли для капиталиста, будет ли этот «рабочий период» его машины продолжаться, скажем, 15 лет при 8-часовой ежедневной работе или 7½ лет при 16-часовой работе? По арифметическому расчету время пользования машиной в обоих случаях одинаково. Капиталист, однако, считает иначе.

Он рассуждает так. Во-первых, в течение 7½ лет при 16-часовой ежедневной работе машина передает общей массе продуктов не бо́льшую стоимость, чем в течение 15 лет при 8-часовой работе. Но зато в первом случае ее собственная стоимость воспроизводится вдвое быстрее, чем во втором. Это создает для меня приятную перспективу получить в течение 7½ лет столько же прибавочной стоимости, сколько во втором случае получилось бы лишь за 15 лет, не говоря уже о других выгодах, которые приносит с собой удлинение рабочего дня.

Далее, моя машина изнашивается не только при употреблении, но и тогда, когда она стоит в бездействии и подвергается влиянию стихий. Раз она стоит без дела, она ржавеет. Этот износ представляет собой чистый убыток, который я могу сократить путем сокращения времени бездействия машины.

Затем, в наше время непрерывных переворотов в области техники я каждый день должен ожидать, что моя машина будет обесценена более дешевой или более совершенной в техническом отношении конкуренткой. Поэтому, чем быстрее я заставлю ее возвратить свою стоимость, тем меньше опасность такой потери.

Кстати сказать, такая опасность сильнее всего грозит при первоначальном введении машин в какую-либо отрасль производства. В это время новые методы появляются на сцене один за другим. Поэтому в такой период стремление удлинить рабочий день проявляется с особой силой.

Наш капиталист продолжает: мои машины, здания и пр. представляют капитал в столько-то тысяч марок. Когда машины бездействуют, весь мой капитал, вложенный в них, перестает приносить мне прибыль. А потому, чем больше машины работают, тем успешнее я увеличиваю не только стоимость, затраченную на машины, но и стоимость той части капитала, которая вложена в строения и пр.

К этим соображениям капиталиста присоединяется еще один мотив, который, впрочем, столь же мало сознается им самим, как и его учеными защитниками, политико-экономами, – хотя сила этого мотива нисколько от этого не уменьшается. Капиталист обзаводится машинами, чтобы сберечь заработную плату (переменный капитал), чтобы в будущем рабочий производил за один час столько же товаров, сколько прежде производил за три или четыре часа.

Машина повышает производительность труда и потому способствует удлинению прибавочного труда за счет необходимого, следовательно, – повышению нормы прибавочной стоимости. Но она может достичь этого результата лишь путем уменьшения числа занимаемых данным капиталом рабочих. Машинное производство превращает в машины, т. е. в постоянный капитал, часть капитала, бывшего раньше переменным, т. е. превращавшегося в живую рабочую силу.

Но мы знаем, что масса прибавочной стоимости определяется, во-первых, нормой прибавочной стоимости и, во-вторых, числом занятых рабочих. Введение машин в крупную капиталистическую промышленность имеет целью повысить первый фактор, определяющий массу прибавочной стоимости, путем сокращения второго фактора. Таким образом, в применении машин с целью производства прибавочной стоимости заключается внутреннее противоречие. Это противоречие заставляет капитал возмещать относительное уменьшение числа эксплуатируемых рабочих увеличением не только относительного, но и абсолютного прибавочного труда, удлинением рабочего дня до последней степени возможности.

Таким образом, капиталистическое применение машин создает новые могущественные стимулы для беспредельного удлинения рабочего дня. Вместе с тем оно до известной степени создает и возможность такого удлинения. Так как машина может работать беспрерывно, то капитал в своем стремлении к удлинению рабочего дня связан лишь теми рамками, которые ему ставит естественное истощение сил человеческого придатка машины, т. е. рабочего, и его сопротивление. Это последнее он подавляет, с одной стороны, путем вовлечения в производство более покорных и безответных элементов – женщин и детей, а с другой стороны, – путем создания «избыточного» рабочего населения, состоящего из рабочих, выброшенных на улицу машинами.

Таким образом, машина разрушает всякие моральные и физические границы рабочего дня. Представляя «самое мощное средство для сокращения рабочего времени», она «превращается в вернейшее средство для того, чтобы все время жизни рабочего и его семьи обратить в рабочее время, находящееся в распоряжении капитала для увеличения его стоимости» («Капитал», т. I, стр. 419)⁶⁶.

Маркс следующими словами заканчивает отрывок, в котором он констатирует это явление: «“Если бы, – мечтал Аристотель, величайший мыслитель древности, – если бы каждое орудие по приказанию или по предугадыванию могло исполнять предназначенную ему работу подобно тому, как творения Дедала двигались сами собой или как треножники Гефеста по собственному побуждению приступали к священной работе, если бы таким же образом ткацкие челноки ткали сами, то не потребовалось бы ни мастеру помощников, ни господину рабов”. И Антипатр, греческий поэт времен Цицерона, приветствовал изобретение водяной мельницы для размалывания зерна, этой элементарной формы всех производительных машин, как появление освободительницы рабынь и восстановительницы золотого века! “Язычники! О эти язычники!” Они, как открыл проницательный Бастиа, а до него еще более премудрый Мак-Куллох, ничего не понимали в политической экономии и христианстве. Они, между прочим, не понимали, что машина – надежнейшее средство для удлинения рабочего дня. И если они оправдывали рабство одних, то как средство для полного человеческого развития других. Но для того, чтобы проповедовать рабство масс для превращения немногих грубых и полуобразованных выскочек в “eminent spinners” [“выдающихся прядильщиков”], “extensive sausage makers” [“крупных колбасников”] и “influential shoe black dealers” [“влиятельных торговцев ваксой”], – для этого им недоставало специфических христианских чувств» («Капитал», т. I, стр. 419–420).

Чем больше развивается применение машины, а вместе с ним и специальный класс опытных рабочих при машинах, тем более, естественно, увеличивается скорость, а следовательно, и напряженность, интенсивность труда. Такое повышение интенсивности труда оказывается, однако, возможным лишь до того момента, пока длина рабочего дня не переходит за известные границы. Далее, на известной ступени развития повышение интенсивности труда становится возможным лишь при соответствующем сокращении рабочего дня. Там, где дело идет о регулярном, изо дня в день повторяющемся труде, природа властно повелевает: до сих пор, и не дальше!

На первых порах развития фабричной промышленности в Англии удлинение рабочего дня и рост интенсивности фабричного труда шли параллельно. Но затем растущее недовольство рабочего класса привело к законодательному ограничению рабочего дня и отрезало, таким образом, для капитала всякую возможность повышать производство прибавочной стоимости первым путем, путем удлинения рабочего дня. Тогда капитал со всей энергией стал добиваться желанного результата путем ускоренного развития машинной системы и большей экономии в процессе производства.

До того времени метод производства относительной прибавочной стоимости в общем состоял в том, чтобы путем повышения производительной силы труда сделать рабочего способным с одинаковой затратой труда в одинаковый промежуток времени производить увеличенное количество продуктов. Теперь же этот метод состоит в том, чтобы путем увеличения затраты труда в один и тот же промежуток времени получить увеличенное количество труда. Сокращение рабочего дня сводится для рабочего к повышению напряжения рабочей силы, к необходимости «плотнее заполнять поры рабочего времени, т. е. конденсировать труд…» («Капитал», т. I, стр. 421). Ему приходится в один час 10-часового рабочего дня расходовать больше труда, чем раньше в один час 12-часового дня. В данный промежуток времени теперь выжимается большее количество труда.

Мы уже упомянули об обоих путях, которыми может быть достигнут такой результат: это – усиленная экономия в процессе труда и ускорение развития машин. В первом случае капитал посредством методов оплаты труда (особенно системы поштучной платы, к которой мы еще вернемся) добивается того, чтобы рабочий в меньший промежуток рабочего времени напрягал свою рабочую силу в большей степени, чем раньше. Он стремится увеличить размеренность, однообразие, порядок и энергию труда.

Даже в тех случаях, когда капитал не мог прибегнуть ко второму средству, именно к выжиманию увеличенного количества труда путем увеличения скорости хода машин, требующих приложения физической силы, или путем увеличения размеров механизмов, требующих лишь надзора, – даже в этих случаях были достигнуты такие результаты в деле повышения интенсивности труда, которые опровергли все ранее высказанные на этот счет опасения.

Почти в каждом случае сокращения рабочего времени в Англии фабриканты заявляли, что на их предприятиях надзор за работой поставлен настолько хорошо, а внимание их рабочих так напряжено, что было бы нелепостью ожидать сколько-нибудь значительных результатов от еще большего их напряжения. И все же, едва только проводилось сокращение рабочего дня, как тем же самым фабрикантам приходилось сознаться, что их рабочие в более короткое время исполняют не только такое же количество, но иногда даже больше работы, чем прежде в течение более продолжительного времени, даже если орудия труда оставались теми же самыми. Точно так же обстоит дело и с усовершенствованием машин. Сколько раз ни заявлялось, что теперь на продолжительное время достигнута граница вообще достижимого в этой области, – всякий раз эта граница оказывалась вскоре перейденной.

Интенсификация труда рабочих при сокращении рабочего дня бывает настолько сильна, что хотя английские фабричные инспектора «неустанно и с полным правом восхваляют благоприятные результаты законов 1844 и 1850 гг. …» («Капитал», т. I, стр. 428), тем не менее они в 60-х годах признавали, что сокращение рабочего дня уже породило интенсивность труда, разрушительную для здоровья рабочих.

Кто думает, что законодательное ограничение рабочего дня установит гармонию между трудом и капиталом, находится в большом заблуждении⁶⁷.

«Не подлежит никакому сомнению, – говорит Маркс, – что, когда законом у капитала раз навсегда отнята возможность удлинения рабочего дня, его тенденция компенсировать себя за это систематическим повышением степени интенсивности труда и превращать всякое усовершенствование машин в средство усиленного высасывания рабочей силы скоро должна снова привести к тому поворотному пункту, где становится неизбежным новое сокращение рабочего времени» («Капитал», т. I, стр. 428).

Там, где введен 10-часовой нормальный рабочий день, там обрисованные выше усилия фабрикантов делают в непродолжительном времени необходимым восьмичасовой рабочий день.

По нашему мнению, это говорит не против, а за ограничение рабочего дня. Как и всякая настоящая социальная реформа, она перерастает свои собственные пределы и ведет к дальнейшему развитию общества, а не к его застою.

До сих пор мы говорили о результатах введения машин, имеющих главным образом экономический характер. Займемся теперь рассмотрением непосредственно морального влияния машинного производства на рабочих.

Если мы сравним современное производственное предприятие, которoe ведется при помощи машин, т. е. фабрику, с мануфактурным или ремесленным предприятием, то нам тотчас бросится в глаза следующее обстоятельство. В мануфактуре и ремесле рабочий заставляет инструмент служить себе, на фабрике же он сам служит машине. Он является «живым придатком» существующего независимо от него мертвого механизма⁶⁸.

Философ, или, как Маркс его называет, «Пиндар автоматической фабрики», д-р Эндрю Юр (Andrew Ure) описывает современную фабрику как «огромный автомат, составленный из многочисленных механических и сознательных органов, действующих согласованно и без перерыва для производства одного и того же предмета, так что все эти органы подчинены одной двигательной силе, которая сама приводит себя в движение» (цит. по «Капиталу», т. I, стр. 424). В другом месте он говорит о подданных «благодетельной силы пара». За спиною этой «благодетельной силы» стоит, конечно, ее господин, капиталист, который благодетельствует лишь самого себя.

На каждой фабрике помимо массы рабочих, занятых при рабочих машинах, а также подсобных рабочих мы находим также немногочисленный персонал, на котором лежит обязанность надзора над машинами и содержание их в исправности. Этот слой работников, получивших частью научное (инженеры), частью ремесленное (механики, столяры и т. д.) образование, стоит вне круга фабричных рабочих и потому не подлежит здесь нашему рассмотрению. Не будем мы также говорить и о подсобных рабочих, чья работа ввиду ее простоты легко может быть заменена машинами (это и происходит повсюду, где фабричные законы отнимают у фабрики самых дешевых из этих подсобных рабочих – детей) или же делает возможной быструю смену лиц, занятых этой работой. Здесь будет идти речь о фабричных рабочих в собственном смысле слова, т. е. о рабочих, занятых при рабочих машинах.

Вместе с прежними инструментами (иглой, веретеном, долотом) и особенная искусность в управлении ими перешла от рабочего к машине. Teпepь от рабочего требуется искусность лишь в одном отношении – в умении приспособлять свои собственные движения к однообразным и непрерывным движениям машины. Такое умение быстрее всего приобретается в юношеском возрасте. Рабочий должен рано поступать на фабрику, а фабрикант уже не ограничен более тем слоем рабочих, который занят обслуживанием машин: в подрастающем рабочем поколении он всегда находит заместителей уходящим, быстро включающихся в работу.

Прудон в своей «Философии нищеты» определяет машину как «…протест промышленного гения против раздробленного и человекоубийственного труда» и как «восстановление работника…» (цит. по К. Маркс, «Нищета философии», К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 4, стр. 152). В действительности, хотя машинное производство и выбрасывает за борт старую систему разделения труда вместе с ее техническими предпосылками, тем не менее эта система находит свое продолжение и на фабрике, и притом в еще более унизительной форме. Конечно, рабочий уже не управляет в течение всей своей жизни одним и тем же частичным орудием. Зато в интересах повышенной эксплуатации машиной злоупотребляют для того, чтобы превратить рабочего с самой колыбели в частицу частичной машины, и таким образом завершается его рабская зависимость от фабрики в целом, т. е. иными словами, от капиталиста.

Его труд лишается всякого духовного содержания. Он принимает чисто механический характер и, разрушая нервы рабочего, высасывает из него все силы. Специальное умение рабочего, как жалкая и мелкая деталь, исчезает перед наукой, перед огромными силами природы и перед массовым общественным трудом, воплощенным в машинной системе. Рабочему приходится безвольно покориться как автоматическому ходу машин, так и вообще предписываемой владельцем фабрики дисциплине⁶⁹.

Какова бы ни была форма общественной организации, совместный труд в крупном масштабе и совместное применение орудий труда, особенно машин, всегда будет требовать управления процессом труда, которое сделало бы его независимым от произвола каждого отдельного лица, участвующего в нем. Если мы не желаем отказаться от выгод машинного производства, то введение такой дисциплины, которой все обязаны подчиняться, является неизбежным. Но дисциплина дисциплине рознь.

В свободном обществе, где она обязательна для всех, она никого не угнетает. Вводимая же принудительно в интересах отдельных лиц, она означает рабство. Она переносится, как тяжкое ярмо, с крайней неохотой, только потому, что всякое сопротивление оказывается бесплодным. Поэтому потребовалась жестокая борьба, прежде чем удалось сломить сопротивление рабочих против принудительного труда, на который обрекла их машина. В упомянутой уже нами книге Юр рассказывает, что Уатт задолго до Аркрайта изобрел искусственные «прядильные пальцы», но что главная трудность состояла не столько в изобретении автоматического механизма, сколько в изобретении и проведении в жизнь соответствовавшего потребностям автоматической системы дисциплинарного кодекса! Лавровый венок за это на голову «благородного» цирюльника Аркрайта, выполнившего такой «геркулесовский» подвиг!

Дисциплинарный кодекс или, попросту говоря, фабричный распорядок современного капиталиста ничуть не заражен столь дорогой для буржуа конституционной системой «разделения властей» или еще более дорогой для него представительной системой. Наоборот, он является выражением абсолютного самодержавия предпринимателя над его рабочими⁷⁰.

«Кнут надсмотрщика за рабами, – говорит Маркс, – заменяется штрафной книгой надзирателя. Все наказания, естественно, сводятся к денежным штрафам и вычетам из заработной платы, и благодаря законодательному остроумию фабричных Ликургов нарушение их законов, пожалуй, еще прибыльнее для них, чем соблюдение их» («Капитал», т. I, стр. 435)⁷¹.

Так ломается сопротивление и упорство рабочего. Притом он физически калечится непрерывной и односторонней мускульной работой, изнемогает от дурного воздуха и оглушающего шума во время работы. Вот в чем состоит благородное воспитательное влияние машины!

Мы упомянули только что о сопротивлении рабочих введению машин. При этом, однако, сознание того, что машина наносит смертельный удар свободе рабочего, было скорее инстинктивным. В первую голову борьба против машины велась как против способа вытеснения человеческого труда. Именно по этой причине машина для тканья лент, изобретенная впервые, как говорят, в середине XVI века в Данциге, была тотчас запрещена тамошним муниципалитетом. Впоследствии она же подверглась запрещению в Баварии и в Кельне, а в 1685 г. особым императорским эдиктом была запрещена во всей Германии. Бунты английских рабочих против введения машин продолжались вплоть до XIX столетия. Имели они место и в других странах. Они происходили еще во Франции в 30-х годах прошлого века, а в Германии – в 1848 г.

Нетрудно, конечно, фарисейски возмущаться по поводу такого варварского способа борьбы против величайшего завоевания нового времени. Факт таков, что машина прежде всего выступает всюду в качестве врага рабочего, предназначенного для его вытеснения. В мануфактурный период разделение труда и кооперация внутри мастерской проявляли себя главным образом с положительной стороны, – повышая производительность занятых рабочих. Машина же сразу выступает в качестве конкурента рабочего. Для вытесняемых ею рабочих не может служить большим утешением, что страдания их «преходящи» или что машины лишь постепенно овладевают всем полем производства, а это уменьшает размеры и интенсивность их разрушительного действия. «Одно утешение, – возражает Маркс, – побивается другим» («Капитал», т. I, стр. 441).

В последнем случае машина в конкурирующих с нею слоях рабочего населения создает хроническую нищету. Там же, где переход совершается быстро, ее действие носит массовый и острый характер.

«Всемирная история не знает более ужасающего зрелища, чем постепенная, затянувшаяся на десятилетия и завершившаяся, наконец, в 1838 г. гибель английских ручных хлопчатобумажных ткачей. Многие из них умерли голодной смертью, многие долго влачили существование со своими семьями на 2½ пенса в день. Напротив, английские хлопчатобумажные машины произвели острое действие на Ост-Индию, генерал-губернатор которой констатировал в 1834–1835 гг.: «Бедствию этому едва ли найдется аналогия в истории торговли. Равнины Индии белеют костями хлопкоткачей». Конечно, поскольку эти ткачи расстались с сей временной жизнью, постольку машина уготовала им только «временные страдания» («Капитал», т. I, стр. 441–442).

Орудие труда убивает рабочего. Это проявляется особенно осязательно всякий раз, когда вновь введенная машина вступает в конкуренцию с традиционным ремесленным или мануфактурным производством. Но и в рамках самой крупной промышленности постоянное улучшение машин оказывает аналогичное действие. Маркс для доказательства этого положения приводит множество свидетельств из отчетов английских фабричных инспекторов. Мы не будем на них останавливаться подробнее, так как самый факт не может быть оспариваем.

Обратимся лучше снова от машины, как конкурентки рабочего, к машине как его «воспитательнице».

Множество «пороков», к которым рабочий класс, по мнению его капиталистических друзей, проявляет явную склонность, – отметим здесь лишь строптивость, леность и пьянство, – не имеют более действительного врага, чем машина. Она является самым могущественным средством борьбы капитала против рабочих в тех случаях, когда они сопротивляются его самодержавию или недовольны получаемой заработной платой, рабочим временем и пр., или когда они дерзают восставать путем стачки и т. п.

«Можно было бы, – говорит Маркс, – написать целую историю таких изобретений с 1830 г., которые были вызваны к жизни исключительно как боевые средства капитала против возмущений рабочих» («Капитал», т. I, стр. 446).

Но так как всякое дальнейшее приложение научных открытий к промышленности, т. е. развитие машины, является желанным шагом вперед, то кажется, будто рабочие нарочно наделены упомянутыми пороками специально для того, чтобы помимо своей воли содействовать этому прогрессу. Таким образом, мы видим, что в капиталистическом мире все – даже пороки рабочих – в конечном счете ведет к лучшему.

Машина вытесняет рабочего – таков факт, не подлежащий сомнению. Но факт этот очень неприятен для тех, кто считает капиталистический строй наилучшим в мире. Поэтому было немало попыток затушевать этот неприятный факт.

Так, например, ряд экономистов утверждали, что всякая машина, вытесняя рабочих, всегда освобождает в то же время соответствующий капитал, достаточный для того, чтобы снова дать занятие этим же рабочим. Капиталом этим, по их мнению, являются те средства к жизни, которые потребили бы рабочие, если бы не потеряли работы! Эти средства освобождаются вследствие вытеснения рабочих и потому якобы требуют предоставления нового занятия этим последним, чтобы быть ими потребленными.

Однако те средства к жизни, которые рабочий покупает для своего потребления, в действительности являются для него не капиталом, а простым товаром. Капиталом являются для него лишь деньги, за которые он продает свою рабочую силу. Эти деньги вовсе не освобождаются при введении машины. Напротив, они служат для закупки машин и, таким образом, связываются.

Введение машины не освобождает весь переменный капитал, служивший для найма вытесняемых ею рабочих, а превращает его, по крайней мере отчасти, в постоянный капитал. Поэтому введение новой машины при прежней величине прилагаемого капитала означает увеличение постоянного и сокращение переменного капитала.

Поясним это примером.

Предположим, что капиталист применяет капитал в 200 000 марок, из которых 100 000 служат ему в качестве переменного капитала. Он нанимает 500 рабочих. Положим, он вводит машину, которая позволяет ему получить тот же продукт с помощью 200 рабочих вместо 500. Машина стоит 50 000 марок.

Прежде капиталист употреблял 100 000 марок постоянного и столько же переменного капитала. Теперь же он употребляет 150 000 марок постоянного и только 40 000 переменного капитала. При этом освобождается только 10 000 марок, на которые, однако, можно будет занять не 300 рабочих, а лишь не больше 10 – если эта сумма будет употребляться на тех же условиях, что и остальная часть капитала. В самом деле, из этих 10 000 марок около 8 000 должны быть истрачены на приобретение машин и пр., и только 2 000 марок остаются на долю переменного капитала.

Как видим, вовсе не происходит освобождения соответствующего капитала.

Маркс доказал совершенную необоснованность теории, по которой машина, освобождая рабочих, освобождает в то же время соответствующий капитал. Единственное средство ослабить этот неприятный вывод состоит лишь в том, чтобы самому Марксу приписать какое-нибудь столь же необоснованное утверждение.

Так, в одной статье, автор которой «научно» разделывает Маркса, мы натолкнулись на следующее место:

«У него (Маркса) машина просто вытесняет труд, между тем как она ведь может стать причиной повышения общего количества труда и, в самом деле, часто оказывается такой причиной. И при этом совсем нет необходимости в том, чтобы увеличение размеров производства освобождало, а следовательно, делало излишним труд где-нибудь на другом конце света, – как это впоследствии часто категорически утверждалось в различных социалистических изданиях. Производство увеличенных размеров легко может иметь место уже благодаря общему росту производительных сил и связанному с этим повышению потребительной способности» (статья профессора Лера в «Vierteljahresschrift für Volkswirtgohaft», 23 Jahrgang, стр. 114).

А профессор Юлиус Вольф в сочинении, переполненном извращениями учения Маркса, приписывает Марксу утверждение, «что если общая сумма капитала в стране растет, то в самом лучшем случае может найти себе занятие рабочее население, по количеству равное прежнему, и именно потому, что машины вытесняют все больше и больше людей» («Socialismus und kapitalistische Gesellschaftsordnung». Stuttgart 1892, стр. 258).

В действительности же Марксу никогда и в голову не приходило утверждать то, что ему здесь приписывается. Маркс никогда не думал, что «машина просто вытесняет труд». Напротив, он систематически и обстоятельно, как, насколько нам известно, никто до него, изложил условия, при которых машина «может стать причиной повышения общего количества труда и, в самом деле, часто оказывается такой причиной», и это нисколько не противоречит тому положению, что машина вытесняет рабочих.

Маркс утверждает, что машина сокращает число занятых рабочих по отношению ко всему применяемому капиталу, что с развитием машин переменный капитал относительно сокращается, а постоянный – растет. Переменный капитал и число занятых в этой отрасли промышленности рабочих может, несмотря на введение, умножение и усовершенствование машин, одновременно с этим растет, если в достаточной степени увеличивается общая сумма применяемого в производстве капитала[18]. Если в таких случаях число занятых рабочих не уменьшается, то это следует приписать не освобождению капитала машиной, а притоку нового добавочного капитала. Тенденция машины лишать рабочего работы благодаря этому смягчается и временно преодолевается, но никоим образом не уничтожается. Она снова обнаруживает свое действие, и вместо с тем относительное уменьшение числа рабочих превращается в абсолютное, как только приток нового добавочного капитала замедляется и падает ниже известного уровня.

Вернемся для наглядности к нашему прежнему примеру. Мы имели дело с капиталом в 200 000 марок, из которых 100 000 марок представляли переменный капитал, дававший занятие 500 рабочим. Введение новой машины повысило размеры постоянного капитала до 158 000 марок и уменьшило переменный капитал до 42 000, а число занятых рабочих – до 210 человек. Предположим, что одновременно с этим в предприятие вкладывается 400 000 марок нового капитала, предприятие соответствующим образом расширяется; в этом случае число занятых рабочих возрастает до 630 человек, т. е. на 130 человек больше их первоначального количества. Но если бы машина не была введена, то утроенный капитал, разумеется, утроил бы и число рабочих, увеличив его с 500 до 1 500 человек.

Однако если машина всегда вызывает относительное, а иногда и абсолютное уменьшение числа рабочих в той отрасли труда, где она введена, то она может вызвать одновременно увеличение числа рабочих в других отраслях, связанных с первой.

Машина вызывает необходимость в новой категории рабочих – машиностроительных рабочих.

Введение машины в какой-нибудь отрасли промышленности вызывает увеличение общей массы производимых в ней продуктов.

Последнее обстоятельство в свою очередь требует увеличения количества сырого материала, а следовательно, при прочих равных условиях, и числа занятых его производством рабочих. Допустим, вводится машина, изготовляющая 1 000 аршин пряжи, быть может, при меньшем количестве рабочих, но так же быстро, как раньше изготовлялось 100 аршин. В таком случае число прядильных рабочих, быть может, уменьшится, но зато одновременно возрастает число рабочих, занятых на хлопковых плантациях. Распространение прядильных машин в Англии было главной причиной увеличения числа негров-рабов в Соединенных Штатах⁷².

Если пряжа подешевеет, то ткач (мы предполагаем, что он остается еще ремесленником) может, не повышая расходов на сырой материал, расширить свое производство. Его доходы возрастут, и его ремесло станет привлекать все больше и больше новых лиц.

«Если машина овладевает предварительными или промежуточными ступенями, через которые должен пройти предмет труда, пока он не примет своей окончательной формы, то вместе с материалом труда увеличивается и спрос на труд в тех отраслях труда, которые ведутся еще ремесленным или мануфактурным способом и в которые поступает машинный фабрикат» («Капитал», т. I, стр. 454).

С развитием машины растет прибавочная стоимость и та масса продуктов, в которой она выражается. А вместе с этим возрастает роскошь у класса капиталистов и его присных. Растет спрос на рабочих, занятых производством предметов роскоши, а также на слуг, лакеев и пр. В 1861 г. в Англии в текстильной промышленности было занято 642 607 лиц, тогда как число прислуги достигало 1 208 648 лиц.

Помимо этих факторов, обусловливающих увеличение спроса на труд в результате введения машин, Маркс называет еще один, а именно – возникновение новых областей приложения труда, как, например, газовые заводы, железные дороги и т. д.

Достаточно сравнить с этими выводами из исследования Маркса то, что вкладывают ему в уста господа профессора, не говоря уже о плодах их собственной учености, чтобы получить представление о том, чего стоят их труды!

Разумеется, когда Маркс исследовал, каким образом введение машин может привести к увеличению спроса на труд, то сделал это не с той целью, чтобы затушевать страдания, которые несет с собой рабочему населению фабричная система. Фабрика разрушает семью рабочего, похищает у него юность, увеличивает его труд, лишая последний всякого содержания, калечит его физически и духовно и делает его безвольным орудием в руках капиталиста, – а буржуазные экономисты полагают, что самым блестящим образом прославят капиталистическое применение машин, если докажут, что с ростом числа машин растет и число наемных рабочих на фабриках. Как будто такой рост не есть рост нищеты! А наряду с бедствиями труда растут и бедствия безработицы.

Переменный капитал может абсолютно возрастать с распространением машин, но рост этот необязателен. В разных отраслях крупной промышленности уже не раз констатировалось наряду с увеличением постоянного капитала абсолютное уменьшение переменного капитала, уменьшение числа занятых рабочих. Некоторые относящиеся сюда факты мы приведем в третьем отделе, в главе о перенаселении.

Мы здесь совершенно не упоминаем о безработице и нищете, порождаемых как внутри данной страны, так и за границей конкуренцией крупной промышленности с соответствующими отраслями ремесла и домашней промышленности. Вспомним, что говорилось в предыдущей главе о положении английских и ост-индских ручных ткачей в начале XIX века, которые сотнями тысяч умирали с голоду, тогда как число английских фабричных ткачей возросло за то же время лишь на несколько тысяч. Вульгарные экономисты, пытающиеся убедить рабочих, что машина создает новые занятия для освобожденных рабочих, видели только эти тысячи новых рабочих, благоразумно умалчивая о сотнях выброшенных на улицу.

Даже в том случае, если одновременно с освобождением рабочих в одной отрасли происходит увеличение спроса на труд в другой, это представляет плохое утешение для лишившихся работы. Разве может рабочий, всю жизнь работавший в известной отрасли промышленности, завтра же перескочить в другую отрасль?⁷³

Наряду с колебаниями на рынке труда, которые вызываются непрерывным изменением в соотношении между постоянным и переменным капиталом к невыгоде последнего, этот рынок с развитием крупной промышленности начинает испытывать на себе другое специфическое влияние, переплетающееся с первым.

Как только созданы общие условия производства, соответствующие крупной промышленности, т. е. как только машиностроение, добыча угля и железа, транспорт и т. п. достигают известной высоты развития, этот способ производства оказывается способным к невероятно быстрому расширению. Это расширение находит себе границы лишь в сырье и рынках сбыта. Отсюда – постоянное лихорадочное стремление к открытию новых рынков, доставляющих новое сырье и новых покупателей для фабричных продуктов. За каждым значительным расширением сбыта следует период лихорадочного расширения производства, пока рынок не переполнится, после чего наступает период застоя.

«Жизнь промышленности превращается в последовательный ряд периодов среднего оживления, процветания, перепроизводства, кризиса и застоя» («Капитал», т. I, стр. 464).

Для рабочего такой круговорот означает постоянное колебание между чрезмерным трудом и безработицей, полную необеспеченность как относительно получения работы, так и относительно высоты заработка, вообще полную необеспеченность жизни.

Это движение переплетается с порождаемым успехами техники относительным, а зачастую и абсолютным уменьшением переменного капитала. Иногда их действия противоположны, например во время процветания, когда технический прогресс заботится о том, чтобы рабочий не слишком «избаловался». Иногда же они действуют совместно в одном и том же направлении. Это происходит во время кризиса, когда наряду с безработицей царит самая необузданная конкуренция и бешеное стремление к понижению цен. Это понижение цен достигается частью благодаря введению новых, сберегающих труд машин, частью же благодаря удлинению рабочего дня и понижению заработной платы, – но всегда за счет рабочего.

Когда какому-нибудь из апостолов социальной гармонии показывают картину капиталистической фабричной системы и спрашивают его, продолжает ли он еще верить, что мы живем в лучшем из миров, он обыкновенно пытается уклониться от прямого ответа, заявляя: «Да, мы живем еще в переходном состоянии. Капиталистическая крупная промышленность еще не смогла в полной мере обнаружить свои благодетельные свойства. Она еще связана в своем развитии обломками Средневековья. Но сравним положение фабричных рабочих с положением рабочих в домашней и ремесленной промышленности. Тогда мы найдем, что положение первых значительно лучше положения последних. Следовательно, крупная промышленность существенно улучшила положение рабочих, а не ухудшила». Так сказал бы апостол гармонии⁷⁴.

Бесспорно, в тех отраслях промышленности, в которые вторгалось крупное производство, рабочие, занятые в уцелевших остатках домашней промышленности, ремесла и мануфактуры, живут в еще более жалких условиях, чем занятые на фабриках. Но говорит ли это в пользу капиталистической крупной промышленности? Конечно, нет. Этот факт объясняется просто тем, что в тех отраслях промышленности, куда проникает фабричная система, она ухудшает не только положение тех рабочих, которые вовлекаются на фабрики, но и тех, которые продолжают еще работать вне фабрик, притом ухудшает положение последних еще в большей степени, чем первых. «Прогресс», порождаемый капиталистической крупной промышленностью, состоит в том, что те же страдания и лишения, на которые она обрекает фабричных рабочих, она в удвоенной и в утроенной степени возлагает на рабочих домашней промышленности, ремесла и мануфактуры.

«Эксплуатация дешевых и незрелых рабочих сил приобретает в современной мануфактуре еще более бесстыдный характер, чем в собственно фабрике, потому что техническая основа последней, замещение мускульной силы машинами и легкость труда, в мануфактуре по большей части отсутствует; притом в мануфактуре женский организм или еще неокрепший организм малолетних самым бессовестным образом предается действию ядовитых веществ и т. д. При так называемой работе на дому эксплуатация приобретает еще более бесстыдный характер, чем в мануфактуре потому, что способность рабочих к сопротивлению уменьшается их раздробленностью, что между собственно работодателем и рабочим вторгается целый ряд хищных паразитов, что работа на дому повсюду борется с машинным или, по меньшей мере, мануфактурным производством той же самой отрасли, что бедность похищает у рабочего необходимейшие условия труда – просторное помещение, свет, вентиляцию и т. д., – что нерегулярность занятий растет и, наконец, что в этих последних убежищах для всех, кого крупная промышленность и земледелие сделали “излишними”, конкуренция между рабочими необходимо достигает своего максимума.

Систематически осуществляемая лишь благодаря машинному производству экономия на средствах производства, которая с самого начала является в то же время беспощаднейшим расточением рабочей силы и хищничеством по отношению к нормальным условиям функционирования труда, теперь тем сильнее обнаруживает эту свою антагонистическую и человекоубийственную сторону, чем меньше в данной отрасли промышленности развиты общественная производительная сила труда и техническая основа комбинированных процессов труда» («Капитал», т. I, стр. 472–473).

Все, что в силах вынести человек, не погибая тут же на месте, приходится претерпевать рабочим домашней промышленности. Вынужденные соперничать в дешевизне с машиной, эти рабочие все более и более понижают свои потребности в пище, одежде, свете, воздухе и отдыхе, достигая, наконец, такого уровня, ниже которого не могла бы спуститься самая пылкая фантазия. Маркс рассказывает о так называемых кружевных школах, где работали дети начиная с двухлетнего возраста. В английских мастерских для плетения соломы работали дети начиная с трех лет, притом часто до полуночи, в тесных помещениях, где приходилось иногда лишь 12–17 кубических футов на человека.

«Меньшие из этих чисел, – говорит член комиссии Уайт, – представляют помещение меньше половины того пространства, которое занял бы ребенок, упакованный в ящик, имеющий по 3 фута по всем трем измерениям» (цит. по: «Капитал», т. I, стр. 474–475).

Но как бы ни был вынослив человек, все же есть границы, ниже которых он не может опускаться. Раз эти границы достигнуты, для домашней промышленности бьет час быстрой гибели вследствие введения машин. Рабочим домашней промышленности остается найти себе другое занятие либо погибать с голоду еще быстрее, чем раньше. То же самое происходит в ремесле и мануфактуре, отживших свой век.

Переход от мануфактуры к крупной промышленности ускоряется введением фабричных законов. Как только домашняя промышленность подчиняется законодательным ограничениям, она тотчас теряет под собою почву. Только неограниченная и непомерная эксплуатация женской и детской рабочей силы могла еще продлить ее существование.

Если машина действует столь революционизирующим образом во всех отраслях промышленности, которыми она завладевает, то она действует, пожалуй, еще революционнее, проникая в область земледелия. Здесь она делает обыкновенно рабочего не только относительно, но и абсолютно излишним. Исключение составляют те случаи, когда ее введение совпадает с быстрым ростом площади обрабатываемой земли, как это происходило, например, в Соединенных Штатах.

Там, где машина проникает в земледелие, крестьянину грозит та же участь, как и пережиткам домашних промыслов в промышленности. Вместе с ним рушатся самые прочные устои старого общества. Крестьяне и наемные рабочие, оказавшиеся «излишними» в деревне, устремляются в города. Крупные города непомерно разрастаются, а в деревне наблюдается обезлюдение. Скопление огромных масс населения в городах порождает физическую хилость промышленных рабочих. Разбросанность же деревенского населения ведет к понижению умственных интересов сельских рабочих, разрушает их духовную жизнь, ломает их силу сопротивления капиталу. С ростом крупных городов растет хищническое расточение плодородия почвы, так как элементы почвы, взятые от нее в виде средств существования, не возвращаются к ней обратно. Они заражают города в виде экскрементов и отбросов, вместо того чтобы служить для удобрения земли.

Вместе с применением современной технологии к сельскому хозяйству умножаются, однако, и средства, позволяющие получать от почвы все более и более обильные урожаи. Все больше берется от почвы, и все меньше ей возвращается. Таким образом, капиталистическое употребление машин развивает наряду с хищнической эксплуатацией человеческой рабочей силы такую же эксплуатацию почвы. Оно опустошает землю и губит рабочего физически и духовно.

Но в то же время оно развивает зародыши новой, высшей культуры и создает те движущие силы, которые призваны пробить ей дорогу. Маркс видел в нищете не только нищету, но и зародыши лучшего будущего, которые она таит в своих недрах. Он не осуждает фабричную систему, не обвиняет ее, а хочет ее понять. Он не морализирует, а исследует⁷⁵. И он сам обращает при этом наше внимание на своего предшественника, впервые распознавшего революционную сторону современной фабричной системы, – на Роберта Оуэна.

Крупная промышленность породила такую страшную нищету, как ни один из прежних способов производства до нее. Но теперешняя нищета масс не порождает застоя всего общества. Мы не видим теперь стоячего болота нищеты, в которое медленно и незаметно погружается все общество, как это было в римском обществе времен цезарей.

Современный способ производства скорее похож на водоворот, который увлекает и перемешивает один с другим все слои общества, поддерживая их в непрерывном движении. Отсталые производственные отношения разрушаются, а вместе с ними падают и унаследованные предрассудки. Но и новые производственные отношения, выступающие на место старых, сами отнюдь не отличаются устойчивостью. Напротив, они претерпевают постоянные видоизменения. Одно изобретение, один метод труда вытесняется другим. Целые массы капитала и труда непрерывно перебрасываются из одной отрасли производства в другую, из одной страны в другую.

Исчезает всякая прочность отношений, а с нею исчезает и всякая вера в их прочность⁷⁶. Консервативные элементы уничтожаются. Крестьянин вытесняется в крупные города, где концентрируется в настоящее время движущая сила истории и где он не только не ослабляет, но еще усиливает энергию движения. Женщины и дети привлекаются на фабрику. Разрушается консервативный элемент буржуазной формы семьи. Бережливая, охраняющая свое достояние домохозяйка превращается в наемную работницу промышленности, борющуюся за свое существование.

А в этом полном крушении старого порядка, происходящем перед нашими глазами, уже обнаруживаются зародыши нового.

Чрезмерно продолжительный, однообразный труд довел рабочее юношество до такой степени одичания, что во всех промышленных государствах в той или иной форме элементарное обучение было признано обязательным условием работы на фабрике. С тех пор стали признавать, что дети рабочих учатся не только не хуже, но даже лучше и охотнее, чем школьники из состоятельных классов.

«Дело объясняется просто, – говорит об этом один фабричный инспектор. – Те, кто проводит в школе только половину дня, постоянно свежи и почти всегда способны и готовы учиться. Система, при которой труд чередуется с учебой в школе, превращает каждое из этих двух занятий в отдых и освежение после другого, и, следовательно, она более подходяща для ребенка, чем непрерывность одного из этих двух занятий». Маркс добавляет к этому: «Из фабричной системы, как можно проследить в деталях у Роберта Оуэна, вырос зародыш воспитания эпохи будущего, когда для всех детей свыше известного возраста производительный труд будет соединяться с обучением и гимнастикой не только как одно из средств для увеличения общественного производства, но и как единственное средство для производства всесторонне развитых людей» («Капитал», т. I, стр. 494–495).

К этому перевороту в области педагогики должны будут присоединиться еще другие перевороты. Широко проведенное разделение труда в обществе на отдельные занятия и специальности, свойственное еще эпохе ремесла, и разделение труда внутри отдельных предприятий, присоединившееся к этому в мануфактурный период, имели в высшей степени неблагоприятные последствия для трудящихся. Условия производства развивались медленно, временами совершенно закосневая. Человек был, таким образом, в течение всей жизни прикреплен к определенной частичной операции, в которой он достигал необычайной виртуозности. В то же время его калечила односторонность, и он оказывался лишенным того гармонического развития, которое еще классической древности придавало ее идеальную красоту.

Машина в тех отраслях промышленности, которыми она завладевает, устраняет для рабочего необходимость долголетнего упорного обучения, которое нужно, чтобы овладеть определенною специальностью. Но она же делает невозможным, чтобы человек в течение всей своей жизни остался прикрепленным к определенной частичной операции, так как она постоянно революционизирует условия производства, отрывает рабочего от одной отрасли труда и бросает в другую.

Но какие страдания приносит с собой теперь это постоянное движение, при котором сотни тысяч пролетариев всегда образуют резервную армию безработных, с жадностью хватающуюся за всякое дело, какое бы им ни предложили! И как незначительна теперь способность приспособления к различным видам деятельности у наемного рабочего! Его тело и дух одинаково искалечены еще в юности. Ему недостает знакомства с различными механическими и техническими процессами, применяемыми в современном крупном производстве. Ему, наконец, недостает эластичности, чтобы приспособиться к этим разнообразным процессам. Если рабочий крупной промышленности прикреплен не на всю свою жизнь к определенной частичной операции, то он все же отдается ей изо дня в день целые месяцы и годы, с теми лишь перерывами, которые вызываются безработицей и голодовками.

Как резко изменилось бы положение дела, если бы разнородные частичные функции чередовались по дням или даже по часам так, чтобы они не утомляли и не отупляли, а возбуждали и оживляли, если бы деморализующая безработица исчезла, а технические революции не происходили за счет рабочего.

В числе многих предпосылок такой перемены есть одна – педагогического характера. Рабочий класс должен приобрести научное знакомство с процессом и методами производства, должен приобрести практическое уменье управлять самыми различными орудиями производства. И теперь уже попытки к этому делаются в профессиональных школах и тому подобных учреждениях, но в совершенно недостаточной степени. «Если фабричное законодательство, как первая скудная уступка, вырванная у капитала, соединяет с фабричным трудом только элементарное обучение, то не подлежит никакому сомнению, что неизбежное завоевание политической власти рабочим классом завоюет надлежащее место в школах рабочих и для технологического обучения, как теоретического, так и практического» («Капитал», т. I, стр. 499)⁷⁷.

Наконец, какой переворот в области семейных отношений таится в крупной промышленности! Она уже и теперь уничтожает для наемного рабочего традиционную форму семьи. Не только отношения между мужчиной и женщиной, но и между родителями и детьми изменились благодаря вовлечению женского и детского труда в промышленность. Родители из защитников и кормильцев превратились во многих случаях в эксплуататоров детей. Напомним еще раз о несчастных детях, занятых в английских заведениях для плетения соломы и работающих начиная с трехлетнего возраста при самых ужасных условиях.

«Бедные, опустившиеся родители, – говорит Маркс, – только и думают о том, как бы побольше выколотить из своих детей. Выросши, дети, естественно, не ставят родителей ни в грош и оставляют их» («Капитал», т. I, стр. 480). «Однако не злоупотребление родительской властью создало прямую или косвенную эксплуатацию незрелых рабочих сил капиталом, а, наоборот, капиталистический способ эксплуатации, уничтожив экономический базис, соответствующий родительской власти, превратил ее в злоупотребление. Но как ни ужасно и ни отвратительно разложение старой семьи при капиталистической системе, тем не менее крупная промышленность, отводя решающую роль в общественно организованном процессе производства вне сферы домашнего очага женщинам, подросткам и детям обоего пола, создает экономическую основу для высшей формы семьи и отношения между полами. Разумеется, одинаково нелепо считать абсолютной христианско-германскую форму семьи, как и форму древнеримскую, или древнегреческую, или восточную, которые, между прочим, в связи одна с другой образуют единый исторический ряд развития. Очевидно, что составление комбинированного рабочего персонала из лиц обоего пола и различного возраста, будучи в своей стихийной, грубой, капиталистической форме, когда рабочий существует для процесса производства, а не процесс производства для рабочего, зачумленным источником гибели и рабства, при соответствующих условиях должно превратиться, наоборот, в источник гуманного развития» («Капитал», т. I, стр. 500–501).

После того как Маркс развернул перед нами такие перспективы на будущее, мы можем примириться с машинной системой и с крупной промышленностью. Как ни безмерны страдания, которым она подвергает рабочий класс, эти страдания по крайней мере не напрасны. Мы знаем, что на ниве труда, удобренной миллионами трупов пролетариев, взойдут новые посевы – высшая общественная форма. Машинное производство создает почву, которая породит новое поколение, далекое от односторонней ограниченности ремесла и мануфактуры; не раба природы, каким был человек при первобытном коммунизме; не человека, чья физическая и духовная сила и красота куплены ценой подавления бесправных рабов, как во время классической древности, а поколение, гармонически развитое, жизнерадостное и способное наслаждаться жизнью, господствующее над землей и силами природы, охватывающее в братском равенстве всех членов общества⁷⁸.

Во втором отделе мы занимались главным образом вопросом о производстве прибавочной стоимости. Теперь мы обратимся прежде всего к законам заработной платы.

Начнем с вопроса, который служит введением к этому и вместе с тем переходом от второго отдела к третьему. Вопрос этот находится до некоторой степени на границе обоих этих отделов. Речь идет об изменении в величине цены рабочей силы и прибавочной стоимости под влиянием изменений трех факторов, уже известных нам из второго отдела:

1) величины рабочего дня,

2) нормальной интенсивности труда и

3) производительности труда.

Эти три фактора могут изменяться самым различным образом. Они могут изменяться и каждый в отдельности, и попарно, и все вместе, притом величина и направление этих изменений могут быть различны. Разбор всех вытекающих отсюда комбинаций завел бы нас слишком далеко. Их можно логически вывести из главных комбинаций, изложением которых мы и ограничимся. Мы займемся разбором тех перемен в относительной величине прибавочной стоимости и цены рабочей силы, которые происходят тогда, когда один из трех факторов изменяется, в то время как другие два остаются неизменными.

a) Величина рабочего дня и интенсивность труда остаются неизменными, а производительность труда изменяется.

Производительность труда оказывает, конечно, влияние на количество продуктов, производимых в определенный промежуток времени, но не на величину стоимости этой массы продуктов. Если вследствие какого-нибудь изобретения прядильщик может переработать в час вместо 1 фунта хлопка 6 фунтов, то он произведет теперь в час в шесть раз больше пряжи, но лишь прежнюю стоимость.

Превращая хлопок в пряжу, он придает теперь каждому фунту пряжи в 6 раз меньше стоимости, чем прежде. Такое понижение стоимости влияет в свою очередь на стоимость средств потребления работника, например его одежды. Стоимость рабочей силы понижается, а прибавочная стоимость увеличивается в той же мере. При понижении производительности труда наблюдается, разумеется, обратное явление.

Увеличение или уменьшение прибавочной стоимости всегда является следствием, а не причиной соответственного увеличения или уменьшения стоимости рабочей силы. Соответствует ли понижению стоимости рабочей силы падение ее цены и в какой именно степени, зависит от разных обстоятельств, главным образом от силы сопротивления рабочего класса.

Предположим, что вследствие повышения производительности труда стоимость рабочей силы понизится с 3 до 2 марок в день, а цена ее – только до 2½ марок. Если раньше дневная прибавочная стоимость, производимая одним рабочим, также равнялась 3 маркам, то теперь она возрастает не до 4 марок, а, к большому негодованию капиталиста, только до 3½ марок.

К счастью для капиталиста, это случается очень редко, так как для этого требуется не только большая сила сопротивления рабочих, но и неизменность остальных двух факторов – длины рабочего дня и интенсивности труда. Влияние изменения этих последних обычно, по примеру Рикардо, оставляется экономистами без внимания.

Рассмотрим же теперь, как действует каждое из этих изменений.

b) Рабочий день и производительность труда остаются неизменными, а интенсивность труда изменяется.

Работать интенсивнее – значит расходовать в то же самое время больше труда и, стало быть, создавать за тот же промежуток времени бо́льшую стоимость. Если прядильщик при той же степени производительности труда вследствие большей его напряженности переработает в час не 1 фунт хлопка, a 1½ фунта, то он в этот час создаст в 1½ раза больше стоимости, чем прежде. Если до сих пор он за 12 часов производил стоимость в 6 марок, то теперь произведенная им стоимость будет равна 9 маркам. Если цена его рабочей силы равнялась 3 маркам, а теперь поднялась до 4 марок, то и прибавочная стоимость возрастает в свою очередь с 3 до 5 марок.

Неверно, следовательно, то часто повторяющееся утверждение, что повышение цены рабочей силы возможно только за счет прибавочной стоимости. Это имеет силу только для первого из рассматриваемых нами случаев, но не для настоящего случая. Заметим, кстати, что в этом втором случае повышение цены рабочей силы не всегда означает, что цена поднялась выше стоимости. Если повышенная цена не покрывает более быстрого износа рабочей силы, являющегося неизбежным следствием усиления интенсивности труда, то в действительности цена рабочей силы упала ниже ее стоимости.

Интенсивность труда различна у различных наций. «Более интенсивный рабочий день одной нации выражается в более крупной сумме денег, чем менее интенсивный день другой нации» («Капитал», т. I, стр. 534–535).

На английских фабриках в общем рабочий день короче, чем на германских. Но именно поэтому труд на первых гораздо интенсивнее. Таким образом, английский рабочий производит в рабочий час бо́льшую стоимость, чем его немецкий товарищ. «Более значительное сокращение рабочего дня на континентальных фабриках, – говорит Маркс, – было бы вернейшим средством уменьшить эту разницу между континентальным и английским рабочим часом» («Капитал», т. I, стр. 535)⁷⁹.

c) Производительность и интенсивность труда остаются неизменными; величина рабочего дня изменяется.

Это изменение может происходить в двух направлениях:

1) Рабочий день сокращается. На величину стоимости рабочей силы это сокращение не влияет. Оно происходит за счет прибавочной стоимости. Если капиталист хочет сохранить ее неурезанной, он должен понизить цену рабочей силы ниже уровня ее стоимости.

На этот случай часто ссылаются противники законодательного ограничения рабочего дня. Но их аргументация действительна лишь тогда, когда не изменяются интенсивность и производительность труда. В действительности же сокращение рабочего дня всегда является или причиной, или следствием повышения интенсивности и производительности труда.

2) Рабочий день удлиняется. Следствия этого изменения весьма мало печалят капиталиста. Возрастают как общая стоимость произведенной в течение рабочего дня массы продуктов, так и прибавочная стоимость. Цена рабочей силы также может возрасти, но здесь, как и при увеличении интенсивности труда, повышение цены может фактически оказаться падением ее ниже уровня ее стоимости, если оно не уравновешивает усиленного износа рабочей силы.

Случаи a, b и c редко встречаются в чистом виде. Обыкновенно изменение одного из трех факторов влечет за собой изменение и остальных факторов. Маркс исследует, между прочим, и такой случай, когда интенсивность и производительность труда возрастают, а рабочий день в то же время сокращается, и указывает границу, до которой может дойти сокращение рабочего дня. При господстве капиталистического способа производства рабочий день не может быть сведен к рабочему времени, необходимому для существования рабочего, так как тем самым была бы уничтожена прибавочная стоимость – основа капитализма⁸⁰.

Уничтожение капиталистического способа производства позволило бы ограничить рабочий день пределами необходимого рабочего времени. Но, при всех прочих равных условиях, пришлось бы несколько удлинить необходимое рабочее время, во-первых, потому, что тогда жизненные потребности рабочего возросли бы, а во-вторых, потому, что накопление фонда для продолжения и расширения производства происходило бы тогда за счет необходимого труда, между тем как теперь это происходит за счет прибавочной стоимости.

Но, с другой стороны, с сокращением рабочего дня повысилась бы интенсивность труда. Система общественной организации привела бы к экономии в средствах производства и устранению всякого бесполезного труда.

«Хотя капиталистический способ производства принуждает к экономии в каждом отдельном предприятии, тем не менее его анархическая система конкуренции вызывает безмерное расточение общественных средств производства и рабочих сил, а также множество функций, в настоящее время неизбежных, но по существу дела излишних.

При данной интенсивности и производительной силе труда часть общественного рабочего дня, необходимая для материального производства, тем короче, следовательно, время, остающееся для свободной умственной и общественной деятельности индивидуума, тем больше, чем равномернее распределен труд между всеми работоспособными членами общества, чем меньше возможность для одного общественного слоя сбросить с себя и возложить на другой общественный слой естественную необходимость труда. С этой стороны абсолютной границей для сокращения рабочего дня является всеобщность труда. В капиталистическом обществе свободное время одного класса создается посредством превращения всей жизни масс в рабочее время» («Капитал», т. I, стр. 539)⁸¹.

До сих пор мы говорили о стоимости и цене рабочей силы и об отношении их к прибавочной стоимости. Но заработная плата представляется не ценой рабочей силы, а ценой труда. «Заработная плата, это – сумма денег, которую платит капиталист за определенное рабочее время или за исполнение определенной работы» (К. Маркс, Наемный труд и капитал, К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные произведения в двух томах, т. I, стр. 54).

Цена товара есть его стоимость, выраженная в деньгах. Значит, раз труд имеет цену, он должен иметь и стоимость – так рассуждали экономисты. Как же велика стоимость труда? Она определяется, как и стоимость всякого другого товара, количеством рабочего времени, необходимого для производства. Сколько же нужно рабочего времени, чтобы произвести 12-часовой труд? Очевидно, 12 часов.

Следовательно, если труд оплачивается по своей полной стоимости, то рабочий получает в своей заработной плате такую же стоимость, какую он прибавляет к продукту. Таким образом, этот расчет приводит нас к альтернативе – признать ложным либо учение о прибавочной стоимости, либо учение о стоимости, либо оба эти учения вместе и признать загадку капиталистического производства неразрешимой.

Классическая буржуазная политическая экономия, венцом которой является учение Рикардо, разбилась об это противоречие. Вульгарная же политическая экономия, которая ставит себе задачей не исследование современного способа производства, а его оправдание и изображение в розовом свете, воспользовалась им для своих пошлейших измышлений.

Маркс покончил со всем этим, установив ясное различие между трудом и рабочей силой, т. е. между теми понятиями, которые экономисты постоянно смешивали.

В 1847 г. Маркс еще не сделал этого фундаментального открытия. В своей «Нищете философии» и в статьях о «Наемном труде и капитале» он говорит еще о стоимости труда, которая, однако, сама собой переходит у него в стоимость рабочей силы. Но наши экономисты так плохо поняли значение различия между этими понятиями, что и теперь еще смешивают их. Они обычно толкуют о теории стоимости Маркса – Родбертуса. Между тем Родбертус целиком принял теорию стоимости Рикардо с ее смешением труда и рабочей силы и вытекающими отсюда противоречиями, а Маркс очистил эту теорию от противоречий в данном и многих других решающих пунктах (напомним лишь об ограничении труда, образующего стоимость, общественно необходимым трудом и о различении всеобщего труда, создающего стоимость, и особого, создающего потребительную стоимость, и т. д.) и из учения Рикардо впервые создал действительную, исчерпывающую и твердо обоснованную теорию стоимости. Маркс первый доказал, что труд не есть товар и не имеет поэтому стоимости, хотя является источником и мерой всех стоимостей товаров. На рынке фигурирует не труд, а рабочий, продающий свою рабочую силу. Труд возникает вследствие потребления товара рабочая сила точно так же, как вследствие потребления товара шампанское у человека появляется веселое настроение. Капиталист покупает шампанское, а не вызываемое им опьянение; точно так же он покупает рабочую силу, а не труд.

Но рабочая сила – товар особого рода: за него уплачивают лишь после его потребления. Рабочий получает плату только после того, как исполнит работу.

Покупается рабочая сила, а кажется при этом, будто оплачивается труд. Заработная плата не проявляется как цена рабочей силы. Прежде чем появиться на свет из кармана капиталиста, эта цена претерпевает превращение, представляется нашему взору в виде цены труда.

Каким образом совершается это превращение и каковы его последствия – это, конечно, не могло быть научно исследовано предшественниками Маркса, так как они не понимали различия между ценой рабочей силы и ценой труда. Маркс, стало быть, впервые дал строго научную теорию заработной платы.

Двумя основными формами заработной платы являются повременная и поштучная плата⁸².

Мы знаем, что при определенных условиях дневная стоимость рабочей силы есть определенная величина. Допустим, что она равна 2 маркам 40 пфеннигам, а обычный рабочий день – 12 часам. Мы предполагаем в этом случае, как и во всей книге, если не оговорено иное, что стоимость и цена как рабочей силы, так и других товаров совпадают. Цена 12-часового труда равна поэтому 2 маркам 40 пфеннигам, а цена часового труда – 20 пфеннигам. Найденная таким образом цена рабочего часа служит единицей для измерения цены труда.

Цена труда равняется, следовательно, дневной стоимости рабочей силы, деленной на число рабочих часов обычного рабочего дня.

Цена труда и поденная или понедельная плата могут колебаться в различных направлениях. Если рабочее время увеличилось с 12 часов до 15, а цена труда упала в то же время с 20 пфеннигов до 18, то поденная плата будет теперь равняться 2 маркам 70 пфеннигам, т. е. она повысится, несмотря на падение цены труда.

Цена труда зависит, как уже было сказано выше, от дневной стоимости рабочей силы и длины обычного рабочего дня.

Если же вследствие каких-нибудь чрезвычайных событий, например кризиса, капиталист, товары которого не распроданы, сократит рабочее время, скажем, наполовину, то он не повышает при этом соответствующим образом цену труда. При цене труда в 20 пфеннигов рабочий получит за 6-часовой труд 1 марку 20 пфеннигов, хотя дневная стоимость его рабочей силы гораздо выше, а именно, по нашему предположению, равна 2 маркам 40 пфеннигам[19].

Раньше мы видели, что удлинение рабочего дня является источником страданий для рабочих. Теперь мы видим новый такой источник – в его временном сокращении.

На этом основании, как только речь заходит о законодательном сокращении рабочего дня, капиталисты восстают против него якобы из сочувствия к бедным рабочим. «Мы уже и без того вынуждены выплачивать самую жалкую голодную заработную плату за 15-часовой труд, – восклицают они, – а теперь вы хотите сократить рабочий день до 10 часов и таким образом отнять у голодных рабочих еще целую треть их заработка? Мы должны решительно протестовать против подобного варварства!»

Благородные друзья человечества забывают, что при сокращении обычного рабочего дня цена труда повышается. Она тем выше, чем выше дневная стоимость рабочей силы и чем меньше длина обычного рабочего дня. Временное сокращение рабочего дня понижает заработную плату, постоянное сокращение повышает ее.

Это, между прочим, наблюдалось в Англии. По отчету английских фабричных инспекторов от апреля 1860 г., за 20-летний период с 1839 по 1859 г. на фабриках, где был введен 10-часовой рабочий день, заработная плата возросла, а на тех, где работали по 14–15 часов, упала. Многочисленные наблюдения, делавшиеся вплоть до новейшего времени, подтверждают это правило.

Длительное увеличение рабочего дня понижает цену труда, и обратно – низкая цена труда вынуждает рабочего соглашаться на удлинение рабочего дня, чтобы обеспечить себе хотя бы скудный заработок. Но низкая цена труда и длинный рабочий день имеют тенденцию закрепляться. Капиталисты снижают заработную плату и удлиняют рабочее время, чтобы увеличить свою прибыль. А конкуренция заставляет их в конце концов соответственно понижать цены товаров. Добавочная прибыль, получавшаяся от удлинения рабочего дня и снижения заработной платы, исчезает, низкие же цены сохраняются и действуют как принудительное средство удерживать заработную плату при чрезмерно удлиненном рабочем дне на достигнутом низком уровне. Капиталистам это не доставляет длительной выгоды, а для рабочего класса это длительный ущерб. Наиболее действенным препятствием для этой тенденции является законодательное ограничение рабочего дня.

Упомянем тут же и о других благодетельных последствиях ограничения рабочего дня.

В некоторых отраслях промышленности капиталист не платит рабочему определенной поденной или понедельной платы, а платит ему по часам. Рабочий целый день должен быть в распоряжении капиталиста, а тот может по своему произволу то заставлять его трудиться чрезмерно, то давать ему работу лишь на несколько часов. Цена же труда определяется соответственно длине обычного рабочего дня.

Таким способом капиталист получает возможность распоряжаться всей рабочей силой рабочего, уплачивая ему «нормальную» цену труда, но не полную стоимость его рабочей силы. Это обнаруживается в те дни, когда он заставляет его трудиться не нормальное число часов, а меньше. Но суть дела не меняется и тогда, когда рабочий трудится дольше нормального времени.

Дело в том, что стоимость рабочей силы, которая расходуется в каждый рабочий час, неодинакова. Силу, израсходованную в первые часы рабочего дня, легче возместить, чем ту, которая потрачена в последние часы. Поэтому стоимость израсходованной в первый час рабочей силы меньше стоимости рабочей силы, потраченной в десятый или двенадцатый час, хотя потребительная стоимость последней может быть значительно меньше, чем первой. Соответственно этому во многих производствах установился сам собой, независимо от данных физиологии или политической экономии, обычай считать рабочее время до известных пределов «нормальным», а за этими пределами сверхурочным и оплачивать его лучше, хотя часто в смехотворно малой степени.

Капиталисты же, занимающие рабочих по часам, сберегают эту повышенную оплату сверхурочного времени.

Не следует понимать разницу между таким «нормальным» рабочим днем и сверхурочным временем в том смысле, что цена труда в течение нормального дня представляет собой нормальную заработную плату, а за сверхурочное время уплачивается добавочное вознаграждение, превышающее дневную стоимость рабочей силы. Существуют фабрики, на которых из года в год работают сверхурочное время, потому что «нормальная» заработная плата так низка, что рабочий не может на нее прожить и вынужден работать сверхурочное время. Там, где постоянно работают сверхурочное время, «нормальный» рабочий день является только частью действительного рабочего дня, а «нормальная» заработная плата – только частью той заработной платы, которая необходима для существования рабочего. Лучшая оплата сверхурочного времени часто является лишь средством заставить рабочего согласиться на удлинение рабочего дня. А это соответствует, как мы видели, понижению цены труда.

Законодательное ограничение рабочего дня имеет тенденцию положить предел всем этим уловкам, предпринимаемым с целью понижения заработной платы.

Повременная плата есть превращенная форма цены рабочей силы, поштучная плата – превращенная форма повременной платы.

Предположим, что обычный рабочий день равняется 12 часам, дневная стоимость рабочей силы – 2 маркам 40 пфеннигам и что работник изготовляет ежедневно в среднем 24 штуки какого-нибудь предмета. В капиталистических предприятиях опытным путем быстро устанавливают, какую работу может выполнить за час работник при средней искусности и интенсивности труда. Можно оплачивать работника поденно, по расчету 20 пфеннигов в час, но можно также платить ему по 10 пфеннигов за каждую сработанную штуку. В последнем случае заработная плата будет поштучной.

Очевидно, что основой поштучной платы, как и повременной, является дневная стоимость рабочей силы и обычная длина рабочего дня. На первый взгляд, правда, поштучная плата как будто определяется количеством выработанного продукта. Но такое представление опровергается тем, что при повышении производительности труда поштучная плата соответственно снижается. Если рабочий в нашем прежнем примере будет изготовлять штуку товара уже не в ½ часа, а, скажем, вследствие усовершенствования в какой-нибудь машине – в ¼ часа, то при прочих равных условиях капиталист будет платить ему уже не 10, а только 5 пфеннигов за штуку.

Часто случается – каждый, кто сталкивается с положением рабочих, знает такие случаи, – что отдельным рабочим или группам рабочих, которым как-нибудь по счастливой случайности удалось выработать необычно большое количество продукта, вдруг произвольно снижают поштучную плату, мотивируя это тем, что иначе их заработок чересчур превысит обычный. Это всего яснее показывает, что поштучная плата – только превращенная форма повременной. Капиталист избирает ее лишь тогда, когда она ему представляется выгодней непревращенной повременной платы.

Обыкновенно поштучная плата представляет для капиталиста большие преимущества. При повременной плате он оплачивает рабочую силу в форме доставленного ею количества труда, при поштучной – в форме количества продукта. Поэтому он может быть уверен, что рабочий в собственных интересах и без внешнего понуждения будет стараться произвести в течение каждого рабочего часа как можно большее количество продуктов. Капиталисту гораздо легче контролировать, выработал ли рабочий продукт средней добротности. Ничтожнейший недостаток становится причиной, очень часто лишь предлогом к вычетам из заработной платы и даже иногда к настоящему надувательству рабочих.

Поэтому надзор капиталиста и его надсмотрщиков над рабочими становится при поштучной плате в значительной мере излишним, и капиталист сберегает этот труд и соответствующие издержки. В некоторых отраслях промышленности поштучная плата позволяет даже рабочим трудиться на дому. Благодаря этому капиталист сберегает немало расходов на помещение и эксплуатацию предприятия (на отопление, освещение, земельную ренту и т. д.). Вместе с тем освобождается и переходит в его распоряжение часть капитала, которая в противном случае была бы связана. В тех отраслях, где распространена работа на дому, например в портняжном и сапожном деле, иногда случается, что мастер требует платы за помещение и инструменты от тех подмастерьев, которые работают у него в мастерской, а не дома. Рабочим приходится дорого оплачивать удовольствие работать до надрыва «под хозяйским оком».

При поштучной оплате личный интерес рабочего побуждает его работать с наивысшей интенсивностью и возможно дольше, чтобы по возможности повысить свой дневной или недельный заработок. Он не видит, что чрезмерная работа не только физически его губит («аккордная работа убивает», гласит немецкая поговорка), но и ведет к понижению цены его труда. А если он это и видит, то все же он не в состоянии избавиться от действия принудительного закона конкуренции с другими рабочими. Эта взаимная конкуренция рабочих, видимость свободы и самостоятельности, какую дает поштучная работа, а зачастую и их изолированность друг от друга (при домашней работе) чрезвычайно затрудняют организацию и солидарные выступления этих рабочих.

Система поштучной платы влечет за собой и другие невыгоды для рабочих. Так, например, она допускает появление паразитических посредников между рабочими и капиталистами, которые живут тем, что урывают в свою пользу значительную долю заработной платы, выплачиваемой капиталистом. Система поштучной платы дает еще капиталисту возможность в тех случаях, когда работа выполняется группами рабочих (артелями), заключать договоры на поставку изделий по определенной поштучной цене с одними главарями артели, причем им предоставляется право оплачивать своих подсобных рабочих по своему усмотрению. «Эксплуатация рабочих капиталом осуществляется здесь при посредстве эксплуатации одного рабочего другим рабочим» («Капитал», т. I, стр. 564).

Насколько поштучная плата невыгодна для рабочих, настолько же она выгодна для капиталиста. Поштучная плата есть форма заработной платы, соответствующая капиталистическому способу производства. Она не совсем была неизвестна и цеховому ремеслу. Но в более широких размерах она получила распространение лишь в мануфактурный период. В эпоху появления крупной промышленности она служила важнейшим рычагом к удлинению рабочего дня и понижению цены труда.

Мы рассмотрели ряд комбинаций стоимости и цены рабочей силы, а также их отношения к прибавочной стоимости, обусловленных изменениями длины рабочего дня, интенсивности и производительности труда. Одновременно с изменениями в этой области происходят другие перекрещивающиеся с ними изменения в массе средств существования, в которой реализуется цена рабочей силы. Все эти изменения вызывают также изменения в превращенной форме цены рабочей силы – заработной плате.

Поэтому в каждой стране заработная плата подвержена постоянным колебаниям, она различна в разное время. Этому различию во времени соответствуют также пространственные различия. Всякому известно, что в Америке заработная плата выше, чем в Германии, а в Германии выше, чем в Польше.

Однако сравнение заработной платы у разных народов не совсем просто.

«При сравнении заработных плат разных стран необходимо принять во внимание все моменты, определяющие изменения в величине стоимости рабочей силы: цену и объем естественных и исторически развившихся первейших жизненных потребностей, издержки воспитания рабочего, роль женского и детского труда, производительность труда, его экстенсивную и интенсивную величину. Даже самое поверхностное сравнение требует прежде всего сведе́ния средней дневной заработной платы в данном производстве различных стран к рабочему дню одинаковой продолжительности. После такого уравнивания дневных заработных плат повременная плата должна быть переведена на поштучную, так как только эта последняя дает мерило и для производительности и для интенсивности труда» («Капитал», т. I, стр. 570).

Абсолютная цена труда может стоять у данной нации сравнительно очень высоко, и все же относительная заработная плата, т. е. цена труда по сравнению с прибавочной стоимостью или стоимостью всего продукта, а также реальная заработная плата, т. е. количество средств существования, которые может приобрести рабочий за свою заработную плату, может быть очень низка.

У народов с более развитым капиталистическим способом производства производительность и интенсивность труда выше, чем у отсталых в этом отношении наций. А на мировом рынке более производительный национальный труд, подобно более интенсивному труду, считается создающим бо́льшую стоимость⁸³.

Допустим, что в России прядильщик, дурно питающийся и неразвитый, переутомленный и работающий на плохих машинах, перерабатывает в пряжу за 1 час 1 фунт хлопка. Напротив, английский прядильщик дает 6 фунтов. Фунт русской пряжи на этом основании не будет иметь на мировом рынке большей стоимости, чем фунт английской пряжи.

Поэтому труд прядильщика в Англии производит за то же время бо́льшую стоимость, чем в России. Стоимость его продукта в течение того же времени воплощается в Англии в большем количестве золота, чем в России. Поэтому денежное выражение заработной платы в капиталистически развитой стране может стоять выше, чем в неразвитой, и все же цена труда по сравнению с прибавочной стоимостью может быть гораздо ниже, потому что стоимость всего продукта будет выше.

Но в такой стране, где производительность труда больше, и стоимость денег будет меньше. Поэтому цена рабочей силы может быть выше, но в то же время рабочий, быть может, не в состоянии купить на свою более высокую заработную плату большее количество средств существования.

На больших предприятиях вне Англии, например на железнодорожных постройках в Азии, английские предприниматели были вынуждены использовать наряду с низкооплачиваемыми туземными рабочими также и высокооплачиваемых английских рабочих. Опыт в этом и других подобных случаях учит, что труд, кажущийся наиболее дорогим, в действительности является наиболее дешевым с точки зрения его результата и количества прибавочной стоимости. Русская промышленность при ничтожнейшей заработной плате и самой неограниченной эксплуатации труда влачит жалкое существование лишь с помощью запретных таможенных пошлин. Она не может конкурировать с английской промышленностью, которая работает при сравнительно высокой заработной плате и коротком рабочем времени, при многочисленных ограничениях женского и детского труда, санитарных предписаниях и т. п. Абсолютная цена русского труда, его денежное выражение низка. А его относительная цена по сравнению со стоимостью его продукта на мировом рынке высока.

Капиталист потребляет всю прибавочную стоимость лишь в виде исключения. Как общее правило, он по крайней мере часть ее превращает снова в капитал. «Применение прибавочной стоимости в качестве капитала, или обратное превращение прибавочной стоимости в капитал, называется накоплением капитала» («Капитал», т. I, стр. 592).

Процесс этот легко представить наглядно. Вспомним пример, приведенный в предыдущей главе. Капитал в 10 000 марок приносит ежегодно своему владельцу 2 000 марок прибавочной стоимости. Если капиталист не потребляет их, а присоединяет к первоначальному капиталу, то у него окажется капитал в 12 000 марок, который при тех же условиях даст годичную прибавочную стоимость в 2 400 марок. При присоединении их к капиталу последний будет равен 14 400 марок и принесет в год прибавочной стоимости 2 880 марок; еще через год капитал превратится в 17 280 марок и даст прибавочную стоимость в 3 456 марок, а вместе они составят 20 736 марок и т. д. Вследствие накопления прибавочной стоимости капитал за 4 года более чем удвоился. Нас здесь не интересует, накопляется ли вся прибавочная стоимость или только часть ее. Точно так же для нас не имеет значения и то, каким именно образом она накопляется – становится ли она добавочным капиталом или образует новый. Владелец прядильни может употребить прибавочную стоимость на расширение своей фабрики, увеличение числа машин, рабочих и сырья. Но он может также использовать ее для постройки новой прядильни или основания нового предприятия, например ткацкой фабрики или каменноугольной копи. Каково бы ни было употребление прибавочной стоимости, во всех этих случаях она обратно превращается в капитал, т. е. в стоимость, порождающую прибавочную стоимость.

Но для того чтобы прибавочная стоимость стала капиталом, она должна после своего превращения из товара в деньги проделать обратное превращение из денег в соответствующие товары. Возьмем для примера владельца прядильной фабрики. Он, скажем, продал свою пряжу и обладает теперь кроме первоначально вложенного капитала еще и прибавочной стоимостью в денежной форме; как и первоначальный капитал, она должна превратиться в новый капитал. Это возможно только в том случае, если он найдет на рынке соответственно возросшее количество товаров, которые могут служить для него средствами производства. Для того чтобы прибавочная стоимость стала добавочным капиталом, должны быть налицо: добавочное сырье – в данном случае хлопок, добавочные орудия – машины, добавочные средства существования для увеличившегося количества рабочих сил и, наконец, сами эти добавочные рабочие силы. Словом, накопление капитала возможно лишь при существовании материальных предпосылок, позволяющих расширить производство.

Но наш фабрикант может быть уверен в том, что найдет на рынке необходимые ему добавочные средства производства. Ведь прибавочная стоимость, а следовательно, и прибавочный продукт производятся не только в прядильнях, но и на хлопчатобумажных плантациях, машиностроительных заводах, в угольных копях и т. д.

Если рассматривать не прибавочную стоимость, полученную за год отдельным капиталистом, а годовую сумму прибавочной стоимости, присваиваемую всем классом капиталистов, то окажется, как общее правило, что прибавочная стоимость не может превратиться (целиком или частью) в капитал, если прибавочный продукт (весь или соответствующая его часть) не будет состоять из средств производства и из средств существования рабочих.

Но откуда взять добавочное число рабочих? Об этом капиталисту нечего печалиться. Он должен только давать рабочим плату, достаточную для их существования, а о своем размножении они сами позаботятся.

Рабочий класс сам производит добавочных рабочих, необходимых для расширения производства, для воспроизводства в расширенном масштабе.

Мы видели, что даже при простом воспроизводстве всякий капитал через известное число лет превращается в накопленный капитал, состоящий из одной прибавочной стоимости. Но такой капитал может еще, по крайней мере при своем возникновении, представлять результат труда своего владельца. С капиталом же, который с самого начала образовался из накопленной прибавочной стоимости, дело обстоит иначе. Такой капитал с самого начала представляет собой продукт труда тех, кто им не владеет. Накопление прибавочной стоимости означает присвоение неоплаченного труда с целью дальнейшего присвоения неоплаченного труда в расширенных размерах.

Какое резкое противоречие с основными принципами обмена товаров! Мы ведь видели, что первоначально обмен товаров предполагал, с одной стороны, частную собственность товаропроизводителя на свой продукт, а с другой – обмен равных стоимостей (эквивалентов), при котором никто не может завладеть какой-нибудь стоимостью иначе, как с помощью собственного труда или путем отдачи равной стоимости.

Теперь же мы находим в качестве основ капиталистического способа производства, с одной стороны, отделение рабочего от продукта его труда; тот, кто производит продукт, и тот, кто владеет им, теперь – два различных лица; с другой стороны, мы находим присвоение стоимости без отдачи равной стоимости, т. е. прибавочную стоимость. К тому же прибавочная стоимость, как мы видим теперь, является уже не только результатом, но и базисом капиталистического процесса производства. Не только прибавочная стоимость образуется из капитала, но и капитал образуется из прибавочной стоимости, так что в конечном счете наибольшая масса всего богатства состоит из стоимости, присвоенной без отдачи равной стоимости.

Но такое превращение основ товарного производства в их противоположность произошло не вопреки его законам, а на основании их.

«В той самой мере, в какой товарное производство развивается сообразно своим собственным имманентным законам в производство капиталистическое, в той же самой мере законы собственности, свойственные товарному производству, переходят в законы капиталистического присвоения… Нельзя не удивляться поэтому хитроумию Прудона, который хочет уничтожить капиталистическую собственность, противопоставляя ей… вечные законы собственности товарного производства!» («Капитал», т. I, стр. 601).

До сих пор мы рассматривали только два крайних случая – когда прибавочная стоимость целиком потребляется или когда она целиком накопляется. Но как уже упомянуто, обычно часть прибавочной стоимости потребляется, а другая часть накопляется. Первая часть считается доходом в более узком смысле слова.

От усмотрения капиталиста зависит, какую часть он захочет потребить и какую – превратить в капитал. Решение этого вопроса вызывает в душе его досадное раздвоение. Он вместе с Фаустом может воскликнуть:

В душе капиталиста происходит своеобразное повторение старой борьбы между слабостью плоти и аскетизмом, между язычеством и христианством. С вожделением взирает капиталист на радости мира сего, но всякое наслаждение, которое он не может доставить себе даром, кажется ему греховным.

Та часть прибавочной стоимости, которая идет на личное потребление капиталиста, обычно является не произвольной, а исторически обусловленной величиной. Она определяется, как и заработная плата, обычным «приличествующим положению» образом жизни соответствующего общественного слоя.

Капиталист, как и рабочий, всю свою жизнь принадлежит капиталу, хотя и в ином смысле. Конкуренция не только вынуждает его строго исполнять в своем предприятии законы капиталистического способа производства, но даже и в частной жизни он подчиняется их требованиям. Если он живет слишком широко, его считают мотом и кредит его падает. Если же он скуп и живет скромней, чем принято, то это возбуждает подозрение, что его дела плохи, и его кредит опять-таки страдает. Таким образом, капиталист вынужден потреблять определенную для данного места и времени долю своей прибавочной стоимости. Но размеры этой доли гораздо эластичнее, чем размеры заработной платы⁸⁷.

Зато для части прибавочной стоимости, предназначенной для накопления, не существует никаких других пределов, кроме тех, которые ставятся общей массой прибавочной стоимости и эластичным личным потреблением капиталиста. Чем больше может быть накоплено, тем лучше. Капиталистический способ производства сам делает необходимым непрерывное накопление капитала. Мы видели, что с развитием техники капитал, необходимый для устройства и ведения такого предприятия, в котором продукты производились бы с затратой общественно необходимого количества труда, становится все больше и больше.

Если в какой-нибудь отрасли промышленности минимальная сумма, необходимая для ведения дела, способного выдержать конкуренцию, равна в настоящее время 20 000 марок, то через 20 лет вследствие введения новых приемов работы, новых машин и т. д. этот минимум может возрасти до 50 000 марок. Капиталист, начавший предприятие с 20 000 марок, но отделявший недостаточную часть прибавочной стоимости для накопления, так что через 20 лет у него, скажем, вместо 50 000 марок оказывается всего 30 000, по всей вероятности, не выдержит конкуренции и погибнет.

Но и без этого стимула капиталист имеет достаточно сильные побуждения к накоплению. Современный способ производства так же развивает в капиталисте страсть к накоплению ради накопления, как более ранняя ступень товарного производства – страсть к накоплению и припрятыванию золота и серебра. Подобно накоплению сокровищ, и накопление капитала само по себе не знает границ, оно беспредельно.

Как бы ни было велико богатство капиталиста и как бы далеко ни превышали его доходы его способность наслаждаться благами жизни, он продолжает гоняться за прибавочной стоимостью не для того, чтобы увеличить сумму своих наслаждений, а для того, чтобы приумножить свои капиталы.

Классическая политическая экономия совершенно откровенно рассматривала причины и следствия как накопления, так и потребления класса капиталистов. Накоплением капитала она занималась исключительно с экономической, а не с нравственной точки зрения, что, конечно, было весьма безнравственно.

Но вот зашевелился пролетариат, и в нем стало пробуждаться классовое сознание. С конца 20-х годов рабочее движение стало усиливаться как в Англии, так и во Франции. Теперь для буржуазных экономистов уже не время исследовать экономические вопросы – задача заключается в том, чтобы оправдать капитал. В экономику была введена этика, благородная дама принялась на старости лет морализовать, «чувство» получило преобладание над знанием. С помощью этого чувства вскоре было открыто, что капиталист, воздерживаясь от потребления всей прибавочной ценности и накопляя ее, обнаруживает изумительный героизм⁸⁸. Что новоявленному подвижнику подобает почет и благодарность со стороны рабочего, понятно само собою. Точно так же ясно, что и подвижник, несмотря на величайшее воздержание, не может жить одною только благодарностью и почетом. Поэтому в поощрение сытой добродетели и платежеспособной морали ему было присуждено экономистами моральное право на вознаграждение за накопление неоплаченного труда.

Столь пошло звучащее слово «прибыль» было заменено более красивым – «вознаграждение за воздержание».

Чем больше «воздержание» капиталиста, тем больше размер накопления. Однако, к счастью для него, существуют и другие факторы, оказывающие определяющее влияние на размеры накопления. Все, что увеличивает массу прибавочной стоимости, увеличивает, при прочих равных условиях, и размеры накопления. Мы знаем уже причины, определяющие массу прибавочной стоимости. Упомянем лишь о некоторых из них, приобретающих новый вид с той точки зрения, на которую мы теперь стали.

Среди них одной из важнейших является воздержание рабочего. Ясно, что, чем скуднее оплата рабочего, тем больше норма прибавочной стоимости. Тем больше, при прежнем размере потребления капиталиста, та часть прибавочной стоимости, которая идет в накопление. Все, что понижает стоимость рабочей силы или способствует понижению заработной платы ниже ее стоимости, усиливает накопление капитала. Отсюда моральное негодование капитала и его приспешников по поводу «роскоши» рабочих, убивающих «народное благосостояние» тем, что они курят табак и пьют пиво. Басня о шампанском, которое будто бы однажды распивал в Берлине какой-то рабочий в 1872 г., облетела всю буржуазную прессу, клеймившую за это позором рабочий класс.

Капиталистический мир с достойной удивления изобретательностью придумал бесчисленное множество приемов и способов для усиления воздержания рабочего, начиная с Румфордова супа и кончая народной кухней и вегетарианством⁸⁹. Маркс приводит несколько характерных примеров таких приемов в «Капитале». Мы отсылаем к этому труду тех, кто хочет подробнее ознакомиться с данным вопросом.

Очень неприятно для капиталиста то обстоятельство, что всякое расширение предприятия требует сравнительно высоких затрат постоянного капитала. Затраты эти становятся все крупнее по мере усовершенствования машин в крупной промышленности. Но у него остается то сладкое утешение, что раз имеется необходимый для предприятия постоянный капитал, то производство может быть в известных границах расширено с помощью дополнительного вложения переменного капитала без соответствующего увеличения постоянного капитала. Если у фабриканта дела идут хорошо и он хочет расширить производство, то он в состоянии этого достигнуть, удлинив рабочий день на 2–3 часа. Ему нет надобности ставить новые машины или строить новое фабричное здание: нужно только увеличить количество сырья и вспомогательных материалов.

Существуют, однако, отрасли промышленности, в которых не надо покупать сырья, каковы, например, рудники и копи, или в которых затраты на сырье очень невелики, например на семена и удобрение в земледелии. Это те отрасли промышленности, в которых сырье доставляется землей. В таких отраслях для увеличения массы продукта часто бывает достаточно прибегнуть просто к добавочному труду. Тогда источниками увеличения количества продукта являются исключительно земля и труд, но капитал завладевает этими источниками и получает таким образом возможность «вывести элементы своего накопления за границы, определяемые, казалось бы, его собственной величиной, т. е. стоимостью и массой тех уже произведенных средств производства, в виде которых капитал существует» («Капитал», т. I, стр. 617).

Наряду с землей и рабочим капитал присваивает себе и науку. Хотя он сам по себе и не принимает никакого участия в развитии науки, но ему одному достаются все плоды этого развития, повышающие производительность труда и этим способствующие накоплению капитала. С ростом производительности труда понижается стоимость рабочей силы и повышается норма прибавочной стоимости. Но повышение производительности труда позволяет также и капиталисту приобретать для своего личного потребления большее количество подешевевших средств существования и предметов роскоши, не увеличивая идущую на это долю прибавочной стоимости. Он может также поддерживать свое потребление на прежнем уровне и уменьшить расходы. Он может жить с бо́льшим комфортом, либо, не ограничивая себя, больше накоплять; часто он может иметь и то и другое вместе⁹⁰.

Чем больше вложенный в дело капитал, тем производительнее труд, тем больше также не только норма прибавочной стоимости, но и ее масса, тем больше может капиталист потреблять, а также накоплять.

Уже из приведенного ясно, что капитал есть не постоянная, а чрезвычайно растяжимая, эластичная величина, которая способна значительно расширяться и сокращаться. Он составляет только часть общественного богатства; он может увеличиваться за счет других частей этого богатства, именно потребительского фонда класса капиталистов, а также и рабочих; он может и уменьшаться, переходя в эти фонды. Его действие усиливается удлинением рабочего времени, повышением производительности труда, усилением эксплуатации почвы. Мы здесь оставляем совершенно в стороне условия процесса обращения, например ускорение или замедление оборота капитала. Мы оставляем также в стороне условия кредита, имеющие столь важное значение в смысле возможности расширения или сокращения капитала и области его приложения. Этих условий мы не можем здесь рассматривать. Но и условия производственного процесса уже показывают нам эластичность капитала.

Экономисты же берут капитал как определенную величину с определенной силой действия. Таким образом, и переменный капитал представляется им как неизменная величина – так называемый рабочий фонд. «Такая-то часть капитала, – говорят они, – предназначена служить для оплаты рабочих. Чем больше рабочих, тем меньше та доля, которая приходится на каждого; чем меньше рабочих, тем больше эта доля».

Переменный капитал приравнивался также к средствам существования, которые он представляет для рабочего. При этом заявлялось: «Число рабочих, занятых в определенной стране, и высота их заработной платы зависят от наличного количества средств существования. Если заработная плата слишком низка или если много рабочих остается без работы, то это проистекает только из того, что число рабочих увеличивается быстрее, чем средства существования. Не способ производства, а сама природа повинна в нищете рабочего класса».

На этих предпосылках построена так называемая теория Мальтуса.

Как известно, мальтузианцы заявляют, что рабочие вследствие своих «легкомысленных привычек» размножаются быстрее, чем может возрастать масса наличных средств существования, или, выражаясь точнее, переменный капитал. Поэтому, по их мнению, наступает перенаселение: предложение рабочей силы оказывается бо́льшим, чем сколько могут занять капиталисты, наличных средств существования уже не хватает на всех наличных рабочих. Пока не будет ограничено размножение рабочих, безработица, голод и все вытекающие отсюда пороки и нищета будут естественным уделом по крайней мере части рабочего класса⁹¹. Так говорят мальтузианцы. Рассмотрим, следуя Марксу, действительные взаимоотношения между ростом капитала и размножением рабочего класса.

«Важнейшие факторы этого исследования – строение капитала и те изменения, которые претерпевает оно в ходе процесса накопления.

Строение капитала можно рассматривать с двух точек зрения. Рассматриваемое со стороны стоимости, строение определяется тем отношением, в котором капитал распадается на постоянный капитал, или стоимость средств производства, и переменный капитал, или стоимость рабочей силы, т. е. общую сумму заработной платы. Рассматриваемый со стороны материала, функционирующего в процессе производства, всякий капитал делится на средства производства и живую рабочую силу; в этом смысле строение капитала определяется отношением между массой применяемых средств производства, с одной стороны, и количеством труда, необходимым для их применения, – с другой. Первое я называю стоимостным строением капитала, второе – техническим строением капитала. Между тем и другим существует тесная взаимозависимость. Чтобы выразить эту взаимозависимость, я называю стоимостное строение капитала, – поскольку оно определяется его техническим строением и отражает в себе изменения технического строения, – органическим строением капитала. В тех случаях, где говорится просто о строении капитала, всегда следует подразумевать его органическое строение» («Капитал», т. I, стр. 626).

Это строение различно у разных капиталов. Поэтому в дальнейшем изложении мы будем подразумевать среднее строение общественного капитала данной страны.

Перейдем после этих предварительных замечаний к нашему исследованию.

Рассмотрим прежде всего простейший случай: накопление происходит без изменений в строении капитала. Это значит, что для того, чтобы пустить в ход определенное количество средств производства, требуется всегда одинаковое количество рабочей силы. Возьмем для наглядности капитал в 100 000 марок, который состоит на три четверти из постоянного, а на одну четверть – из переменного капитала. Если 20 000 марок из общей суммы прибавочной стоимости будут присоединены к первоначальному капиталу, то дополнительный капитал, согласно нашему предположению, будет распределяться в таком же соотношении, как и первоначальный. Теперь весь капитал будет состоять из 90 000 марок постоянного и 30 000 марок переменного капитала. Второй возрос в той же пропорции, как и первый, а именно на 20%. Однако, чтобы новый дополнительный капитал мог возрастать в стоимости, необходима добавочная рабочая сила. Предназначенная для накопления прибавочная стоимость в 20 000 марок может в нашем случае стать капиталом только тогда, когда число находящихся в распоряжении капитала наемных рабочих возрастет на 20%.

Если количество наемных рабочих при неизменяющемся строении капитала увеличивается не так быстро, как этот последний, то спрос на рабочих возрастает быстрее, чем их предложение, и заработная плата повышается.

Этот случай имеют в виду мальтузианцы, когда они рекомендуют для «решения социального вопроса» ограничение размножения рабочих. Они прежде всего не замечают при этом, что капиталистические отношения, отношения между капиталистами и наемными рабочими, не уничтожаются повышением заработной платы. Накопление капитала означает воспроизводство капиталистических отношений в расширенном масштабе, означает рост капиталов и массы прибавочной стоимости, неоплаченного труда, с одной стороны, и увеличение численности пролетариата – с другой.

Даже тогда, когда накопление капитала повышает цену труда, это не может происходить без одновременного увеличения численности пролетариата, это не может происходить без расширения области господства капитала.

Но заработная плата никогда не может подняться так высоко, чтобы угрожать самому существованию прибавочной стоимости. Спрос на рабочую силу при капиталистическом способе производства вызывается потребностью капитала в самовозрастании, в производстве прибавочной стоимости. Поэтому капитал никогда не станет покупать рабочую силу по такой цене, которая исключала бы возможность производить прибавочную стоимость.

Если заработная плата вследствие накопления капитала возрастает, то возможны два случая. Либо – повышение цены труда не будет мешать успехам накопления. Если даже норма прибавочной стоимости понизится, то все же масса ее может возрасти благодаря накоплению. «В этом случае очевидно, что уменьшение неоплаченного труда нисколько не препятствует распространению господства капитала» («Капитал», т. I, стр. 633). Либо – накопление прекращается, «потому что этим притупляется стимулирующее действие прибыли» (там же). Но с прекращением накопления исчезает и причина, которая гнала заработную плату вверх. Последняя вследствие этого падает, пока не достигнет уровня, удовлетворяющего потребность капитала в самовозрастании.

«Следовательно, механизм капиталистического процесса производства сам устраняет те преходящие препятствия, которые он создает» (там же).

Мы видим здесь своеобразное взаимодействие между оплаченным и неоплаченным трудом.

«Если количество неоплаченного труда, доставляемого рабочим классом и накопляемого классом капиталистов, возрастает настолько быстро, что оно может превращаться в капитал лишь при чрезвычайном увеличении добавочного оплаченного труда, то заработная плата повышается, и, при прочих равных условиях, неоплаченный труд относительно уменьшается. Но как только это уменьшение доходит до пункта, когда прибавочный труд, которым питается капитал, перестает предлагаться в нормальном количестве, наступает реакция: уменьшается капитализируемая часть дохода, накопление ослабевает, и восходящее движение заработной платы сменяется обратным движением. Таким образом, повышение цены труда не выходит из таких границ, в которых не только остаются неприкосновенными основы капиталистической системы, но и обеспечивается ее воспроизводство в расширяющемся масштабе» («Капитал», т. I, стр. 634).

Колебания в накоплении капитала, удерживающие заработную плату в известных границах, кажутся буржуазным экономистам колебаниями в количестве наемных рабочих, ищущих труда. Они впадают при этом в такое же заблуждение, как и люди, воображающие, что Солнце вращается вокруг Земли, а последняя стоит неподвижно[20].

Если накопление капитала замедляется, то это создает впечатление, будто рабочее население растет быстрее, чем обычно. Если же накопление совершается более ускоренным темпом, то кажется, будто рабочее население уменьшается или растет медленнее, чем обычно. То явление, что заработная плата колеблется то вверх, то вниз, но при этом не может перейти известных границ, пытаются объяснить тем, что при повышении платы рабочее население быстро увеличивается, а возросшее предложение рабочей силы понижает заработную плату. Понижение же заработной платы влечет за собой усиление нищеты и увеличение смертности в среде рабочего класса, что сокращает предложение рабочей силы и снова повышает заработную плату. Это объяснение носит название теории «железного закона заработной платы».

Против такого объяснения говорит уже тот простой факт, что, как известно всякому, заработная плата колеблется не от поколения к поколению, а в гораздо более короткие промежутки времени. К этому вопросу мы еще дальше вернемся.

До сих пор мы предполагали, что накопление происходит без изменения строения капитала. Но в ходе накопления такие изменения неизбежно возникают время от времени.

На техническое строение капитала влияет всякое изменение производительности труда. Масса средств производства, которую рабочий превращает в продукт, растет, при прочих равных условиях, вместе с производительностью его труда. Растет масса перерабатываемого им сырья, растет количество применяемых им орудий труда и т. д. Следовательно, с ростом производительности труда возрастает и количество средств производства по сравнению с приложенным к ним трудом, или, что то же, количество применяемого труда уменьшается по сравнению с количеством средств производства, которое он приводит в движение.

Это изменение в техническом строении капитала отражается и на его стоимостном строении. Здесь оно представляется в виде относительного уменьшения переменной части капитала и увеличения постоянного капитала. Однако изменения стоимостного строения капитала не соответствуют в точности изменениям его технического строения, так как вместе с ростом производительности труда не только увеличивается количество используемых им средств производства, но также падает их стоимость, хотя и в меньшей мере, чем возрастает их масса.

Так, например, в начале прошлого столетия капитал, который вкладывался в прядильное дело, состоял почти наполовину из постоянной и наполовину из переменной части. Масса сырья, орудий труда и пр., перерабатываемых в настоящее время прядильщиком при той же затрате труда, увеличилась по сравнению с тем временем в четыреста раз, а соотношение между постоянным и переменным капиталом по стоимости изменилось гораздо меньше. В настоящее время на бумагопрядильнях постоянный капитал относится к переменному, вероятно, как 7:1.

Во всяком случае, однако, повышение производительности труда при капиталистическом способе производства означает относительное уменьшение переменного капитала.

Но производительность труда и накопление капитала находятся в теснейшем взаимодействии между собой.

При товарном производстве средства производства являются частной собственностью отдельных лиц. Однако развитие общественной производительности труда предполагает кооперацию в широком масштабе, большие помещения для работы, большие массы сырья и средств труда и т. д. При господстве товарного производства сосредоточение в собственности отдельных лиц столь колоссальных количеств средств производства возможно лишь тогда, когда индивидуальные капиталы достигли соответствующей ступени накопления. «На почве товарного производства производство в крупном масштабе может развиться лишь в капиталистической форме» («Капитал», т. I, стр. 638).

Следовательно, известная высота накопления капитала составляет предварительное условие известной высоты производительности труда. Но все методы повышения производительности труда при капиталистическом способе производства являются вместе с тем методами увеличения производства прибавочной стоимости, облегчая, таким образом, усиленное накопление. Последнее с своей стороны воздействует обратно на расширение масштаба производства, что опять-таки является сильнейшим стимулом к новому повышению производительности труда. Таким образом, накопление капитала и производительность труда все больше и больше развиваются в результате взаимного воздействия.

Влиянию роста отдельных капиталов посредством накопления противодействует дробление старых капиталов, вследствие, например, наследственных разделов и выделения новых самостоятельных капиталов. Однако это противодействие накоплению более чем компенсируется централизацией, соединением уже образовавшихся капиталов, вызываемым в особенности поглощением мелких капиталов крупными. Эта централизация столь же способствует повышению производительности и изменению технического строения капитала, как и накопление. С другой стороны, накопление усиливает централизацию – и наоборот. Чем больший капитал накоплен, тем легче он будет побеждать и поглощать мелкие капиталы в процессе конкуренции. Чем больше мелких капиталов поглотил данный капитал, тем больше производительность занимаемого им труда, тем шире происходит и накопление.

Однако накопление гигантских масс капитала в немногих руках не только развивает производительность в тех отраслях труда, которым уже овладел капиталистический способ производства. Ряд мелких капиталов, вытесненных из тех отраслей труда, где господствует крупное производство, переходит в те отрасли, где капиталистический способ производства еще не укрепился, где мелкий капитал может еще выдерживать конкуренцию. Таким образом, подготовляется почва для вовлечения и этих отраслей производства в сферу господства капитализма.

Итак, мы видим, что капиталистический способ производства находится в постоянной технической революции, последствием которой является все больший рост постоянного капитала и относительное уменьшение переменного.

При этом относительное уменьшение переменного капитала происходит несравненно быстрее, чем накопление. Вновь образующийся в ходе накопления капитал занимает все меньшое количество добавочных рабочих по сравнению со своей величиной. А одновременно с накоплением происходит революционизирование и старого капитала. Износившаяся машина, если тем временем техника сделала новые успехи, заменяется не другой такой же, а лучшей, такой, с помощью которой рабочий может производить больше продуктов, чем прежде. Старый капитал воспроизводится во все более производительной форме, а это приводит к тому, что он вытесняет все большее число ранее занятых им рабочих.

Централизация есть один из могущественнейших рычагов такого преобразования старого капитала.

Чем быстрее происходит централизация и техническая революция старого капитала, тем быстрее должно происходить накопление нового капитала для того, чтобы число занятых рабочих не сокращалось. Но чем быстрее происходит накопление, тем больше оно усиливает централизацию и техническую революцию⁹².

Мальтузианцы уверяют, будто «перенаселение» происходит оттого, что средства существования (или, точнее говоря, переменный капитал) возрастают в арифметической прогрессии, в отношении 1:2:3:4:5 и т. д., тогда как население имеет тенденцию возрастать в геометрической прогрессии – 1:2:4:8:16 и т. д. Таким образом, рост населения всегда опережает рост средств существования. Естественным последствием этого являются нищета и пороки.

На самом же деле прогрессирует уменьшение переменного капитала одновременно с ростом общей суммы капитала. Если первоначально переменный капитал составлял половину общей суммы капитала, то он постепенно опускается до ¹/_3, ¹/₄, ¹/₅, ¹/₆ и т. д. этой суммы.

«Это относительное уменьшение переменной части капитала, ускоряющееся с возрастанием всего капитала, и ускоряющееся притом быстрее, чем ускоряется возрастание всего капитала, представляется, с другой стороны, в таком виде, как будто, наоборот, абсолютное возрастание рабочего населения совершается быстрее, чем возрастание переменного капитала, или средств для занятия этого населения. Напротив, капиталистическое накопление постоянно производит, и притом пропорционально своей энергии и своим размерам, относительно избыточное, т. е. избыточное по сравнению со средней потребностью капитала в возрастании, а потому излишнее или добавочное рабочее население» («Капитал», т. I, стр. 644).

Изменение строения общественного капитала происходит не во всех его частях равномерно. В одном месте капитал растет посредством накопления, причем последнее сначала не изменяет его данных технических основ и потому привлекает добавочных рабочих соответственно своему росту. В другом месте изменяется строение капитала без увеличения его абсолютной величины, просто путем замещения старого капитала новым, более производительным; при этом число занятых рабочих падает относительно или абсолютно. Между двумя этими крайними случаями располагаются бесчисленные комбинации, порождаемые перекрещивающимися влияниями накопления, централизации и преобразования старого капитала в более производительную форму, причем все они имеют последствием либо прямое вытеснение рабочих, либо «не так заметную, но не менее действенную форму затрудненного поглощения добавочного рабочего населения его обычными отводными каналами» («Капитал», т. I, стр. 645).

Рабочее население, таким образом, поддерживается постоянно в текучем состоянии. Местами оно привлекается, местами вытесняется. Это движение происходит тем быстрее, чем скорее изменяется строение капитала, чем выше производительность труда, чем сильнее накопление капитала.

Маркс приводит многочисленные данные английской статистики, свидетельствующие об относительном, а часто также и об абсолютном уменьшении числа занятых рабочих во многих отраслях промышленности. Из более новых переписей мы заимствуем два нижеследующих примера абсолютного уменьшения числа занятых рабочих при одновременном расширении производства.

Один пример относится к хлопчатобумажной промышленности Великобритании в период с 1861 по 1871 г.

В ней насчитывалось:

Мы видим, что одновременно с уменьшением числа занятых рабочих произошло уменьшение числа фабрик и увеличение прядильных и ткацких машин, а это – признак централизации накопления капитала.

С 1895 по 1904 г. потребление хлопка в Англии возросло с 1 550 миллионов фунтов до 1 700 миллионов, а в то же время количество рабочих на хлопчатобумажных фабриках уменьшилось с 539 000 до 523 000. Подобную же картину представляют некоторые отрасли германской текстильной промышленности: сильное уменьшение числа рабочих, ограничивающееся, впрочем, лишь мелкими предприятиями. Число крупных предприятий и рабочих в них увеличилось. Следовательно, перед нами сильная централизация и накопление капитала при одновременном освобождении рабочих. Так, например, в шелкоткацкой промышленности Германии мы находим:

Число рабочих шелкоткацкой и льноткацкой промышленности вместе уменьшилось за 25 лет на 60 540 человек, но это уменьшение происходило только за счет упадка мелкого производства: в обеих отраслях промышленности число мелких предприятий уменьшилось на 88 868, или на 80%, а число рабочих в них – на 116 959. Напротив, число крупных предприятий увеличилось со 142 до 420, т. е. почти утроилось, а число рабочих в них возросло с 21 123 до 76 896 человек, т. е. больше чем в три раза.

Мы предполагали до сих пор, что увеличению или уменьшению переменного капитала в точности соответствует увеличение или уменьшение числа занятых рабочих. Однако не всегда бывает так. Если фабрикант при прежней цене труда удлинит рабочий день, то он будет выплачивать больше заработной платы. Переменный капитал возрастет, хотя число занятых рабочих не увеличится, а может быть, даже сократится.

Допустим, что предприниматель занимает 1 000 рабочих, а рабочий день равен 10 часам и заработная плата – 2 маркам. Он хочет вложить в предприятие добавочный капитал. Он может сделать это таким образом, что расширит помещение, заготовит новые машины и наймет добавочных рабочих. Но он может также этот добавочный капитал, за вычетом той его части, которая затрачивается на заготовку дополнительного сырья, использовать для того, чтобы удлинить рабочий день уже занятых рабочих. Положим, что он удлинит его на 5 часов, а цена труда останется прежней. В таком случае заработная плата будет равна 3 маркам, переменный капитал, при прочих равных условиях, возрастет на 50% без увеличения числа рабочих.

А всякий капиталист предпочитает добиться увеличения количества труда путем удлинения рабочего дня или усиления интенсивности труда, чем посредством увеличения количества рабочих: ведь размер постоянного капитала, какой он должен вложить в дело, в первом случае возрастает гораздо медленнее, чем в последнем случае. Эта выгода для него тем больше, чем шире масштаб производства. Она растет, стало быть, по мере накопления капитала.

Если, например, орудием рабочего служит лопата, стоящая 2 марки, то предприниматель едва ли будет сопротивляться увеличению количества труда посредством соответствующего увеличения числа рабочих. Иначе обстоит дело, если рабочий работает при машине, стоящей 100 000 марок.

Однако по мере накопления капитала не только растет стремление капиталиста добиться увеличения количества труда без соответствующего расширения числа рабочих, но в то же время понижается сила сопротивления рабочего класса этому стремлению капиталиста. Избыточное количество рабочих, созданное накоплением капитала, уменьшает своей конкуренцией силу сопротивления занятых рабочих. Последние, таким образом, оказываются вынужденными согласиться на чрезмерную работу, а чрезмерная работа в свою очередь ведет к росту избыточного рабочего населения. Безработица одних обусловливает чрезмерный труд других, и наоборот.

Мы видим, что накопление капитала с сопровождающими его явлениями и последствиями – централизацией капиталов, техническим преобразованием старого капитала, чрезмерным трудом и т. д. – имеет тенденцию сократить количество занятых рабочих по отношению ко всему вложенному капиталу, а иногда даже сократить его абсолютно.

Но накопление капитала в то же время увеличивает количество предлагающих свои услуги, находящихся в распоряжении капитала рабочих, и это увеличение далеко превосходит прирост населения⁹³.

Мы видели во втором отделе, что мануфактура, а в еще большей степени крупная промышленность в ходе своего развития позволяет заменять обученные рабочие силы необученными. Время обучения рабочего сокращается до минимума. Рабочий может раньше поступать в распоряжение капитала, время его воспроизводства сокращается. В то же время во многих отраслях труда взрослые рабочие-мужчины заменяются женщинами и детьми. Тем самым не только прямо увеличивается в огромной степени рабочая армия: экономическая самостоятельность девушек и молодых людей, их совместный труд, как и возможность отдавать рано на работу детей, – все это поощряет ранние браки. Этим также сокращается время воспроизводства рабочего класса.

Следующий мощный фактор быстрого роста рабочей армии начинает действовать, когда капиталистический способ производства овладевает сельским хозяйством. Здесь рост производительности сразу ведет не только к относительному, но и к абсолютному уменьшению числа занятых рабочих. В Великобритании число занятых в сельском хозяйстве в 1861 г. составляло 2 210 449 лиц, а в 1871 г. – 1 514 601, т. е. упало почти на 700 000 человек. Крестьяне, ставшие, таким образом, «избыточными», стягиваются в промышленные округа, если только не эмигрируют, и увеличивают там рабочую армию, предлагающую себя капиталу.

Не будем забывать, наконец, о значении железных дорог и пароходов, которые позволяют капиталу привлекать новые массы рабочих из промышленно отсталых областей и стран – ирландцев, поляков, словаков, итальянцев, китайцев и т. д.

Таким образом, рабочее население возрастает с огромной быстротой, быстрее, нежели потребность капитала в новой рабочей силе. Следствием этого является относительное перенаселение. Оно порождается, как мы видели, накоплением капитала, т. е. не понижением производительности труда, как утверждают экономисты, а ее повышением. Существование так называемого перенаселения, наличность промышленной резервной армии не только не тормозит, однако, развития капитала, но образует, начиная с известного момента, одну из его предпосылок.

Капитал представляет собой, как мы знаем, растяжимую величину. Чем больше развивается капиталистический способ производства, тем резче и в тем более обширных размерах происходят периодические расширения и сокращения капитала. Современная крупная промышленность, как уже указывалось во втором отделе, проходит своеобразное круговое движение, периодически повторявшееся до 1873 г. приблизительно через каждые десять лет. Это круговое движение начинается с умеренного хозяйственного оживления, быстро усиливающегося, затем наступает подъем, колоссальное и внезапное расширение производства, промышленная горячка, затем – крах, застой в деловой жизни, пока рынок не расширится в необходимой мере и не поглотит избытка товаров, после чего наступает снова оживление, и старая история повторяется сначала, но уже в большем масштабе.

Так обстояло дело в то время, когда Маркс писал свой «Капитал», появившийся впервые в 1867 г. Так обстояло дело и тогда, когда он писал послесловие ко второму изданию своего «Капитала» (24 января 1873 г.), в котором он указал на приближение общего кризиса[21].

Известно, как быстро и точно осуществилось это предсказание.

Но с кризисом, начавшимся в 1873 г., капиталистический способ производства как бы вступил в новую фазу. Если производительность крупной промышленности до тех пор столь быстро развивалась, что иногда опережала расширение мирового рынка, то теперь, казалось, наступило время, когда вследствие колоссальных успехов техники и огромного расширения области господства капиталистического производства, захватившего Россию, Америку, Ост-Индию, Австралию, мировой рынок лишь на короткое время и в исключительных случаях был в состоянии поглощать продукты мирового производства. Вместо десятилетнего цикла, в течение которого сменяли друг друга то умеренное оживление хозяйственной жизни, то лихорадочный рост производства, то кризис, то застой и новое оживление, – с 1873 г. наблюдался хронический застой в делах, длительное затишье, лишь в 1889 г. сменившееся улучшением в делах, короткой вспышкой спекулятивной горячки, которая вскоре прекратилась и уступила место еще более резкому застою. Казалось, что более значительный «промышленный подъем» уже больше не наступит.

Однако такое опасение оказалось ошибочным. С 1895 по 1900 г. снова имел место период хозяйственного подъема, притом столь мощного, что немало оптимистов было увлечено противоположным ожиданием: будто время кризисов вообще миновало.

Такое представление можно было уже заранее считать несостоятельным, так как при капиталистическом способе производства хозяйственный подъем необходимо должен кончаться кризисом, который в действительности вскоре и наступил.

Однако здесь важно указать лишь на временные расширения и сокращения капитала, а они происходят как во время хронического застоя, так и в период десятилетнего цикла кризиса и промышленного расцвета.

Всякое такое временное расширение капитала порождает усиленную потребность в рабочей силе. Каким образом она удовлетворяется? Заработная плата повышается, а это, согласно теории экономистов, влечет за собой размножение населения, и через 20 лет рабочее население становится достаточно многочисленным для того, чтобы капитал мог использовать благоприятную для себя конъюнктуру. Но ведь последняя продолжается всякий раз лишь несколько лет, а зачастую – лишь несколько месяцев!

К счастью для капитала, в действительности дело происходит иначе, чем по теории «железного закона заработной платы». Капиталистический способ производства, как мы видели, искусственно порождает избыточное рабочее население. Последнее представляет собой резервную армию, из которой капитал в любой момент может взять столько добавочных рабочих, сколько ему требуется. Без этой армии своеобразное, происходящее толчками развитие капиталистической крупной промышленности было бы невозможно.

Что стало бы с германской промышленностью, если бы она в начале 70-х, а также во второй половине 90-х годов не нашла столько «свободных рук», готовых к ее услугам, – целых рабочих армий, которые она смогла бросить на постройку железных дорог, в новые каменноугольные копи, железные рудники и т. д.? Но эта резервная армия не только делает возможным внезапное расширение капитала, – она давит и на заработную плату. Она едва ли поглощается сполна даже и во время самого цветущего состояния промышленности. Вследствие этого заработная плата даже и во время наивысшего расцвета промышленности не подымается выше определенного уровня.

То, что кажется повышением и понижением количества населения, есть на самом деле лишь отражение периодического расширения и сокращения капитала. Если мальтузианцы требуют от рабочих, чтобы они размножались лишь в той мере, в какой могут найти себе занятие, то это означает, следовательно, что рабочие должны сообразовать свою численность с изменчивыми потребностями капитала.

Мальтузианство основано на смешении изменчивых производственных потребностей капитала с производительной силой наличных средств производства. Это смешение всегда было нелепо, но особенно ясно это стало в последние два десятилетия. Земледельческие округа Европы страдают все это время от перенаселения, порожденного избытком средств существования, конкуренцией американского, индийского и австралийского хлеба и мяса!

Однако, как бы нелепо ни звучали требования мальтузианства, они лишь отражают то положение, в каком рабочий находится в настоящее время по отношению к капиталу. Он – лишь придаток капитала. В процессе производства не он применяет средства производства, а они применяют его. Но и вне работы, как мы видели, он принадлежит капиталу. Когда он потребляет, когда он поддерживает свое существование и производит потомство, он обязан это делать так, как того требуют интересы капитала. Рабочий находится под ярмом своего собственного продукта: он служит ему не только своей рабочей силой, но и всею жизнедеятельностью своего человеческого существа.