Десант ломился по тайге.

Таранно перли, взревывая, три мощнейших тягача-вездехода. Деревья, что помельче, валились под их напором. Снежная пыль и мороз кутали лес в белую игольчатую дымку, и в ней, как сказочные чудища, расплывчатые, двигались ревущие тягачи.

В кузове вездехода трясло изрядно. Однако, подо­ткнув под себя спальный мешок, Лешка Новожилов привалился к большому плоскому ящику с инструмен­том и посапывал в поднятый воротник полушубка, от которого пахло ядрено и сладко. Полушубок был но­венький, длиннополый, он уютно и тепло охватывал большое костлявое тело Лешки.

Вполне можно бы и заснуть, но спать не хотелось, и Лешка лениво, полудремотно думал о нежданном зигзаге в своей жизни.

Хотя он родился в почти такой же лесистой-сторо­не, на Урале, пятнадцать лет из всех его семнадцати прошли в целинной казахской степи, и степное раз­долье было ему родным, а тайга — чужой, глухой и неприютной. Никогда ему не то что не мечталось, а просто и в голову не приходило, что он будет работать в тайге. И уж вовсе не представлял себе Лешка, что графа о должности в его трудовой книжке начнется с записи: «Разнорабочий». Он даже фыркнул тихонеч­ко — не то смущенно, не то возмущенно,— вспомнив свой спор с другом брата инженер-генералом Вересо­вым; тогда Евгений Данилович говорил, что начинать надо с рабочего, прежде всего руками потрудиться, а Лешка высокомерно сказал, что ему важнее не руки к работе приучать, а голову, что больше всего он хочет быть сначала подкованным теоретически.

Подковался!..

После первого экзамена в Алма-Атинский универ­ситет сидели они с другом Джафаром на диванчике возле кинотеатра «Космос», уминали мороженое, и Лешка высчитывал, какие теперь, после четверки по русскому, надо ему выбить оценки, а Джафар молчал и все щурил свои узкие умные глазенки. Он за год вытянулся и подсох, держался со смешной важностью — второкурсник! — и наконец сказал, что четверка — это еще не отметка, как не птица курица, а по­тому нужно немедленно идти в общежитие за тетрадя­ми— уж он, Джафар, по математике-то обеспечит дру­гу верную пятерку.

Они пошли в общежитие, и там Лешке вручили телеграмму: «Отцу плохо. Вылетай. Мама».

...Сдал, совсем сдал, рухнул бывший летчик-истре­битель, неугомонный совхозный бухгалтер Виталий Иванович Новожилов. Давно ли, хоть и однорукий, боксировал он с парнями, не ходил, а летал по посел­ку и, как молодой, орудовал киркой на палеонтологи­ческих раскопах в поисках ненаглядных доисториче­ских костей? А вот подкосила мужика гибель старше­го сына — разбил паралич.

Мать по-своему, по-фельдшерски, какими-то меди­цинскими терминами объясняла Лешке состояние отца, но Лешка ее слушал и не слышал — ничего не понимал. Батя лежал вытянувшийся и застылый, как покойник, и только какая-то жилочка на поседелой непобритой шее билась трепетно и жалостно, да ког­да вскидывались тяжелые набрякшие веки, в Лешку упирался помутневший и все-таки живой, страдаль­ческий взор. Батя, должно быть, все понимал, только сказать ничего не мог — лишь мучительно мычал вре­менами.

Лешка, как приехал, просидел возле него всю ночь, тихо поглаживал его недвижную онемелую руку да кисленькой водой смачивал сухие, судорожно сведенные губы. Батя лежал в той самой палате совхозной боль­нички, где когда-то маялась обожженная Лена Поливи­на и куда приходил Василий совсем незадолго до своей гибели. Всего лишь год прошел... Всего лишь год, как сухо треснул над степной могилой прощальный залп, и во рту у Лешки, казалось, все еще был вкус земли, которую грыз он в горьком беспамятстве... А теперь — батя?.. У Лешки губы тоже кривило судорогой и не­мело в груди.

Через неделю отец заговорил.

— Леха,— было его первое слово, вытолкнутое че­рез сведенные губы. Он долго молчал после этого, тяжко и неровно дыша, потом нашарил взглядом жену и сказал:

— Зря парня… соврали.— И поправился: — Со­рвали.

— Успокойся, Виталя, успокойся,— встревоженно метнулась к нему мать.

Однако, что правда, то правда: университет Лешке улыбнулся.

Виталий Иванович медленно, но все же приходил в себя. Правда, о работе врачи велели и не думать. Тем паче приходилось думать о ней Лешке.

В своем длинном черном автомобиле приезжал Евгений Данилович Вересов — привозил гостинцы Виталию Ивановичу, предлагал Лешке работу на большом строительстве. Строительство, однако, под­ходило к концу. Впрочем, вовсе не поэтому Лешка от­казался: ему-то местечко бы нашлось. Отказался из-за давнего спора с Вересовым, самолюбие заело. Предлагал работу и директор совхоза — Лешка остать­ся в поселке не захотел: на что ему сочувственные уступочки да разговоры! Уже хватало их после смерти Василия.

Лена Поливина, приехавшая на выходной из ин­терната, печально поинтересовалась:

— Ну и куда же ты, Леша?

Ему эта печаль не понравилась.

— Найду куда,— ответил он неласково и чуть ли не с угрозой.— Найду.

Через несколько дней он уехал из поселка. Про­воды получились невеселые. Мать не могла сдержать слез. Отец, уже сидевший в постели, хмурился, но все же постарался улыбнуться:

— Ничего, Леха, наша порода крепкая, ураль­ская, выдержишь.

На автобус его провожал лишь Митяй. На про­щанье, как взрослый — все же во второй класс пере­шел, — протянул руку:

— Ну, пиши, Алексей. Ладно?

— Ладно! — Лешка щелкнул братца по носу.

Он сказал родителям, что поедет устраиваться к геологам, был будто бы у него разговор с подходящими людьми в райцентре, а на самом деле никакого раз­говора не было и ехал он наобум, куда податься — не знал. В райцентре хотел было заглянуть в родной ин­тернат, да постеснялся и решил зайти в райком комсо­мола.

Из секретарей он знал одного Васю Сверчкова: раза два видел его в школе. Впрочем, будь Лешка школьником, он бы к секретарю, конечно, не пошел, а сейчас — другое дело: работу человек ищет. Не школь­ник — работяга.

Сверчков, возбужденный и взъерошенный, но при галстуке и очках, писал какую-то бумагу. Лешка пред­ставился и объяснил свое дело. Сверчков сердито сверкнул на него очками:

— Слушай, я тебе что — бюро по найму рабсилы? Ты сам-то ударил хоть пальцем о палец, чтобы работу найти? Что, в вашем совхозе нечего делать?

— Есть,— сразу же набычился Лешка.

— Ну и в чем же дело? Или, может быть, ты хо­чешь на руководящую должность? Замначпомпред-финхозпром?

Эту чушь он выговорил как специалист по скоро­говоркам. Лешке стало смешно.

— Да не,— улыбнулся он.— Я бы куда-нибудь к геологам.

— К геологам! — Сверчков фыркнул.— Костры и песни, да? Романтика?.. У тебя как фамилия?

— Говорил же я: Новожилов, Алексей.

— Стой, ты нашу школу-интернат кончал?

— Ее.

— Новожилов, да? Я ж тебя знаю. Ты еще бузотерил. Стоп, помолчи. Правильно бузотерил. Мы ж вас поддержали. Помню. Новожилов... Слушай, Алек­сей, а на Север поедешь, а? — Сверчков вскочил, вы­шел из-за стола и облапил Лешку за плечи.— Тоже, понимаешь, костры, палатки, романтика, но дело — главное, дело-то какое! — величайшее. Ударная комсо­мольская стройка! Мы путевки выдавали — недобор получился.— Он энергично поскреб щеку.— Еще оста­лись путевки. Хочешь — дадим!

Он подступал напористо, наскоком, и, растеряв­шись, толком еще ничего не сообразив, Лешка согла­сился. Сверчков сказал, что затребует из школьного комитета характеристику, оформит все, что надо, и велел зайти часа через два.

Через два часа, когда Лешка снова распахнул дверь его кабинета, в глаза ему прежде всего броси­лась знакомая, почти родная копна волос, склоненных над столом. Татка Синельникова писала, а Сверчков диктовал.

— ...Насчет склонности к науке вычеркни. Что, в академики мы его рекомендуем? Напиши просто: «Вдумчив». Он вдумчив?

— Дальше некуда,— буркнула Татка и поверну­лась к двери.— Леша, здравствуй! Значит, в первопро­ходцы записываешься?

Она сказала это с усмешкой, и поди разбери, что в этой усмешке было — ласковость, ирония, сожаление, укор...

— Мы сейчас на машинку — и готово,— успокоил его Сверчков.

Он ушел, Татка подсела поближе к Лешке и, чуть улыбаясь,— губы ее подрагивали,— долго вглядыва­лась в него. Ему сделалось неловко и тревожно. Не­складным показалось собственное тело, он не знал, куда девать руки, и шея каменела, он боялся повер­нуть голову к Татке. «И чего уставилась?» — думал Лешка, начиная злиться.

Странно, за последний год Татка совсем расцвела и стала, пожалуй, красавицей, а Лешку уже не так тянуло к пей, хотя вот сейчас, оставшись один на один, он чувствовал, что волнуется почти по-прежнему. I Го все же это было какое-то иное волнение — сейчас ему не хотелось, как раньше, разговаривать с ней, смотреть на нее и любоваться, его раздражал легкий и приятный запах, идущий от ее волос.

— Ну, чего уставилась? — буркнул Лешка и на­конец повернулся к ней.

Она рассмеялась и нежно, по-девичьи взъерошила его нечесаную рыжеватую шевелюру.

— Ох, Леха, Леха, все-таки смешной ты!

«Завела свое»,— нахмурился он.

— Приехать на аэродром проводить тебя? — спро­сила она, вставая, и тут же игриво прищурилась: — Или Леночку Поливину прислать?

— Один хорошо улечу.

...Вездеход резко рванул в сторону и круто затор­мозил. Всех мотануло, Лешка чуть не полетел с си­денья.

— Вылезай, приехали! — крикнул Антоха Пьян­ков, водитель.

Они выбрались из тягача. Две передние машины, врезавшись в плетенье стылого голого осинника, за­мерли на уклоне.

— Речка,— сказал кто-то.

Лешка не сразу понял, что пологие белые барханчики за осинником и есть речка. На плотных сугро­бах шевелилась сухая снежная пыль.

Надо было обследовать переправу. Дело неслож­ное — разгрести снег и долбить лед, чтобы проверить, достаточно ли толст он и крепок. Охотников долбить было много: хорошая разминка.

Лешка долбить не стал — просто топтался в снегу, оглядывал лес и для согрева пошевеливал плечами.

— Что, Казахстан, холодно? — К нему обращался Виктор Карданов, командир десанта, которого все зва­ли комиссаром.

— Не,— сказал Лешка; что у них в Казахстане морозы тоже бывают, он говорить не стал.

— Закуривай,— комиссар протянул сигареты.

— Не курю, спасибо.

— Ну и молодец,— ранодушно сказал Карданов и, достав из планшета карту, принялся рассматри­вать ее.

Лешке тоже хотелось заглянуть, да он постеснялся. Виктор Карданов казался ему человеком суровым, хотя другие обращались с ним запросто. Говорили, что Карданов по образованию педагог, после армии рабо­тал секретарем горкома комсомола где-то в Сибири, а сюда приехал по направлению комсомольского ЦК. Он был заместителем начальника их строительного управления по политико-воспитательной работе, и с ним, приехав в Тюмень, Лешка встретился в первый же день.

Внимательно просмотрев Лешкины документы, Карданов без улыбки сказал:

— Судя по бумагам, ты парень отличный. Харак­теристика — превосходная.

— Написать все можно,— пожал плечами Лешка.

— А что, неверно написали?

— Не знаю. Не читал.

Карданов посмотрел на него светлыми, чуть кося­щими глазами:

— Ты что, ершистый, что ли?

— Почему? Не...

Лешку определили грузчиком на склады: прини­мали и сортировали грузы для управления. Иногда там появлялся Карданов, давал какие-то распоряже­ния, говорил с людьми, видать, присматривался к ним. Однажды он сказал Лешке:

— Зайди завтра ко мне. Выбрасываем в тайгу, на место строительства, десант — проложить дорогу, под­готовить необходимое для переброски всего управле­ния. Пойдешь с десантом.

— Ладно,— сказал Лешка; что это за штука — десант в тайгу, он не представлял.

У пробитых лунок толпились почти все десантни­ки. Карданов подошел, спросил:

— Ну?

Ответить должен был водитель головной машины Иван Ситников, лобастый жилистый парень лет два­дцати семи. С первого часа похода водители признали его за старшого. Иван шевельнул заиндевелой бровью:

— Похоже, нормально, хотя и тонковато,— и огля­нулся на Антоху Пьянкова.

Антоха пожал плечами и хмыкнул: дескать, стар­шим виднее.

— Давайте по одному,— сказал Карданов.— В ма­шины — только водители.

Иван привычно устроился на сиденье, тронул рыча­ги; тягач, разваливая снег, вкатился на лед, пошел и вдруг начал оседать. Сначала показалось, что просто он погрузился в глубокий снег. Но машина оседала все ниже. На берегу замерли, потом заорали вразно­бой. Заглох мотор. Стало слышно, что лед трещит. Из люка в снег полетели рация, винтовка, полевая сумка, потом выбрался и прыгнул в сторону мокрый по пояс Иван.

Тягач опускался в ледяную дыру. Было видно, как вода заполняет кабину, подбираясь уже к брезенту кузова. От полыньи шел и сразу замерзал пар, верх машины покрылся толстым слоем изморози.

Запалили большой костер. С Ивана стянули мок­рые, уже твердеющие валенки и ватные штаны, завер­нули его в тулуп, он досадливо крутил головой и бор­мотал ругательства.

Ребята столпились у костра, понурые и возбужден­ные одновременно.

— Нырять придется,— озадаченно сказал Дима Преображенский, молоденький инженер,— цеплять же надо.

— Ты, что ли, будешь нырять, интеллигенция? — усмехнулся Антоха Пьянков.

Дима хотел огрызнуться, но промолчал — обижен­но поджал губы и стал протирать очки. -

— Аннушка нырнет,— отозвался Слава Новиков, подтаскивая поближе к огню свою рацию.— Он всю дорогу о героизме бубнит.

Аникей Малых, рослый рыжеватый парень, уже успевший за свою стеснительность получить девичье имя, поежился:

— Боязно.

— Всем боязно,— Антоха сказал это почти радост­но.— Рубликов за тыщу я бы полез, дак ведь никто не даст.— Непонятно было, валяет он дурака или го­ворит всерьез.

— Хватит пустомелить,— оборвал их Иван Ситни­ков.— Полынью лед схватит — мороки не оберешься. Дайте-ка там спирту хлебнуть.

Похоже, нырять собирался он.

Тимка Грач, чернявый, с птичьим носом парень, деловито вязал к стальному тросу легость — тонкую прочную бечеву. Все равно кому-то ведь придется лезть в ледяную прорву.

— Ладно,— сказал Виктор Карданов и начал сбра­сывать с себя одежду.

— Ты что, комиссар? — насторожился Иван.

— Мастер подводного спорта,— ухмыльнулся Антоха.

И тут в Лешке полыхнуло: «А я? Даже пяткой не двинул! Струсил, что ли?» Нет, он и струсить-то не успел — просто не подумал, что это может сделать не кто-нибудь, а именно он.

Скинув полушубок и валенки, Лешка, путаясь в пуговицах и застежках, торопливо сорвал с себя одеж­ду, схватил легость и рванулся к полынье.

— Куда?!— еще успел услышать он чей-то тре­вожный вскрик, но не оглянулся, не приостановился: знал, что броситься в воду сможет лишь очертя голову.

Он нырнул с разбегу и в ледяной коричневой мути ударился о металлическую надолбу — угодил прямо в вездеход. Скрюченными от боли руками Лешка шарил по неприметным выступам и углублениям и никак не мог нашарить закрючину, чтобы зацепить легость. Грудь начало пронзительно ломить, тело сводило, воз­дух в легких кончался. Задыхаясь, вытаращив глаза, Лешка рванулся вверх...

Он не видел, как ушел в воду Карданов. Прикры­вая Лешку тулупами, Слава и Аннушка растирали его спиртом, ломота отходила, телу сделалось жарко.

— Давай по-быстрому в сухое.— Аннушка начал натягивать на него рубаху и свитер.— И побегай, по­бегай, парень.

— Туда же,— Антоха Пьянков насмешливо хмык­нул,— цыпленок, а в воду...

— Ну, ты! — рыкнул на него Ситников, и Антоха отошел вразвалочку.

Ребята толпились у полыньи. Карданов вынырнул с легостью в руке, его рывком втащили в снег, на ту­луп. Шерстяное белье схватывалось ледком. Кто-то сунул в рот ему фляжку. Карданов хотел что-то ска­зать, но задохнулся — от спирта, от мороза, от нехват­ки воздуха — и, закашлявшись, только мотал головой. Потом резко откинул тулуп, шагнул к полынье и сно­ва нырнул.

— Ну, комисса-ар! — удивленно сказал кто-то.

Дима не выдержал, скрежетнул зубами.

— Мы же губим товарищей!

— Давай без паники,— глухо сказал Иван.

Очень муторно было ждать.

Наконец вода у ледовой закраины сильно колых­нулась, показались голова и плечи.

— Порядок! — выдохнул Карданов...

Хлебнув из фляжки и растершись спиртом, он сел у костра. Лешка глянул и удивился, что губы Карданова расплывались в глуповатой улыбке. Должно быть, он сам удивлялся содеянному. Заметив Лешку, Карданов подвинулся и похлопал по подтаявшему снегу, возле себя:

— Садись. Ну, окрестились мы с тобой в одной водичке? — И повернулся к ребятам: — Ни черта там не видно, муть в глазах.

У Лешки немного отлегло от сердца: никто его не ругал, комиссар вот даже оправдывал,— действительно же ни черта не было видно...

Водители уже протянули трос через фаркопф зато­нувшего тягача и прицепили ко второй машине. Ее на­мертво закрепили за толстый ствол кедра и пустили в ход лебедку. Натужно, взламывая лед, пополз из воды застрявший тягач. Парни вокруг кричали и при­танцовывали. Только Иван Ситников немо сцепил зубы.

Переправу нашли неподалеку, но когда перебра­лись на другой берег, совсем свечерело. Варить еду не стали, поели мясных консервов, запили чаем.

Пошел снежок, присыпая палатку и машины, тай­га нахохлилась. Навалилась ночь, бивак затих. Лешка думал о том, какой он нескладный. Сунулся, а дела сделать не смог. Ему было стыдно. И в то же время въедливым червячком копошилась обида: небось, никто, кроме него и комиссара, не полез в воду, так нет чтобы внимание проявить, хоть слово какое... Ну, не герой, конечно, а все же... никто не полез...

Сквозь брезент палатки смутно маячил огонь кост­ра. Громадой подступил к биваку урман. Глухой, нехо­женый, распластался он от Урала аж до Тихого океа­на, ощетинился дебрями, прикрылся болотами, напетлял-напутал речек да ручьев. Молчит затаенно и хму­ро. Не любит он пришлых людей, не жалует. Только их по урману все больше. Таких вот малых, трепетных костров в ночи не счесть.

Оседлость начинается с добротного жилья. Теоре­тически Виктор Карданов знал зто прекрасно. Вкусить же радость благоустроенности ему в последние годы как-то не приходилось — то ли по причине кочевого образа жизни, то ли из-за непутевости, которой мать попрекала его с малых лет. Зазорную, с ее точки зре­ния, черту эту она относила за счет наследственности, кивая на мужа. Семен Петрович при этом пофыркивал в седоватые усы и посмеивался:

— Никакой непутевости в парне нет, просто лег­кость души.

Самый младший в многодетной семье, тощенький и шустрый, Витюха встретил отца с войны пятилетним мальчонкой и очень гордился и солдатскими усами бати, и медальным звоном на потертой гимнастерке, и тем, что батя стал любимцем ребятни всей улицы. Самого Витюху сверстники тоже любили, хотя особых достоинств у него не было, кроме разве лихой беско­рыстности, пугавшей мать. С любым парнишкой он мог поделиться чем угодно, и любимым его присловьем с малых лет было: «по справедливости», отчего стар­шая сестра прозвала Витюху «утопистом».

Спустя десять с лишним лет словечко это адресо­вал Карданову председатель колхоза, куда после окон­чания педтехникума Витюха — теперь уже Виктор Се­менович — приехал директором начальной школы. Прозвание «утопист», звучавшее уже не столь добро­душно, как у сестры, было вызвано самоуверенным обещанием юного директора через год переселить шко­лу из древней развалюхи в здание, которое он собирал­ся возвести руками деревенских парней. Впрочем, не­доброе мнение председателю пришлось скоро изменить. Но окончательно отпраздновать свое торжество Вик­тору не довелось: он был призван в армию.

Казарма, как известно, не квартира, но духа казар­менной жизни Виктор за все время службы так и не ощутил: казарма для него была просто общежитием наподобие студенческого, только с более строгими по­рядками. Это его вполне устраивало. И когда после армии, учитывая, что там он занимался политработой, райком комсомола забрал его в свой штат, а кварти­ры не дал, Виктор на обещание секретаря «выбить что-нибудь у райсовета» искренне засмеялся: «Обойдусь!».

Правда, позднее его дважды записывали в «ответ­ственные квартиросъемщики», и дважды он отнесся к этому вполне безответственно. Первый раз это случи­лось в маленьком городке на Бие, когда Карданов был секретарем комсомольского горкома. Тут ему ордер вручили без разговоров, квартира была шикарная, двухкомнатная, и Виктор рассудил, что она очень кстати: клубу «Алый парус» никак не могли отвоевать помещение, а эти две комнаты вполне подходили, еще выгородилось место для письменного стола и дивана-кровати квартиросъемщику.

Второй раз ему дали квартиру, теперь однокомнат­ную, когда он работал уже в Тюмени в штабе ЦК ком­сомола. Тут сразу же у него появился компаньон, некто Коля Вяткин, тоже комсомольский работник, жилья не имевший. Он остался ночевать после «обмытия» новоселья, а наутро договорились, что здесь ему и жить. Вернувшись однажды из командировки, Виктор застал дома тонколицую румяную деваху: оказывает­ся, ей с Колей приспичило жениться. Квартиросъем­щик поставил себе раскладушку на кухню, и жилось им втроем, в общем-то, хорошо, весело...

Палатку, даже и отличную, с двойным «полом» и печуркой, учитывая, что мороз закручивал под сорок, назвать добротным жильем было, может, и рискован­но, однако именно она служила началом оседлости. Ее-то и разбили прежде всего на том месте, которое на походной карте Карданова было помечено многозначи­тельным красным крестиком.

— Здесь будет город заложен! — воскликнул Дима Преображенский, и эти гордые слова поэта прозвуча­ли вовсе не тривиально и не слишком пафосно, ибо соответствовали истине.

Дел было по горло. Десантники превратились в лесо­рубов. Уже на второй день расчистили площадку для посадки вертолетов, а на следующее утро начали про­рубать просеку на Тунгу, к месту строительства газо­вого промысла, и к реке, по которой с весны пойдут грузы.

С просеки Виктор прибежал в палатку, чтобы пере­дать РД — радиодепешу — о готовности вертолетной площадки и связаться со второй группой десанта. Она шла следом на вездеходах и тракторах, волоча жилые вагончики. Группу вел главный инженер управления Гулявый. По радио его голос сквозь эфирные шумы, шорохи и писки показался Виктору тоненьким, каким-то ненадежным. Однако все в группе шло хорошо, че­рез два дня она должна была прибыть на место.

— Значит, порядок,— сказал, выключая рацию, Слава Новиков: он уже знал, что это любимое словцо комиссара.

— Порядок,— машинально откликнулся Виктор, роясь в рюкзаке.— Бритву мою не видел?

— Пьянков же брал... Вот она.

Устроившись поближе к окошку, Карданов при мут­ном свете вгляделся в зеркальце. Лицо заросло длин­ными и редкими волосами. «Еще денька два не по­бриться, и будет, как у того ханта»,— с усмешкой по­думал Виктор.

Они набрели на него вчера, когда с Лехой Новожи­ловым отправились осмотреть окрестности. Новожилов зашел в палатку сменить портянки. Сопя, навертывал он их на ноги, изредка косясь на комиссара.

— На разведку пойдем? — спросил Виктор.

— Какую разведку?

— Посмотреть вокруг.

Новожилов только пожал плечами: дескать, если надо, чего тут спрашивать!

Было тихо. Лишь иногда от мороза потрескивали деревья да поскрипывал под лыжами снег. Новожи­лов сначала отставал, потом втянулся, пошел хорошо, даже принялся напевать что-то себе под нос.

Лес оборвался внезапно, перед ними лежала глад­кая, почти прямоугольной формы заснеженная поверх­ность — то безымянное озерцо, на берегу которого и намечалось строительство поселка.

Недалеко, под вывороченным бурей корневищем, трепыхался костер. К поваленной сосне были приткну­ты широкие, подбитые оленьими шкурками лыжи. Возле сидел старый хант. Блеклыми, слезящимися гла­зами старик посмотрел на парней, вынул изо рта труб­ку и покивал, приглашая к огню. Темного окраса остяцкая лайка приподнялась, склонила голову набок и радушно вильнула хвостом.

Парни присели возле костра. Хант был недвижен, только вздрагивала, когда он затягивался, трубка в зубах.

— Вы здешний? — спросил Виктор, вытаскивая сигареты.

— Стесь,— кивнул старик.— Исба, отнако, там, стесь — охота.

— Много зверя? Хорошая охота?

— Какой сверь! — махнул хант обеими руками.— Пустой урман. Отнако мало-мало белка есть. Онтатра есть. Метветь, рысь. Мало-мало сверь есть.

Виктор вглядывался в него. Хант был очень ста­рый. Темная кожа на щеках сильно сморщилась, из нее торчали редкие седые волоски.

— А это озеро у вас называется как-нибудь? — кивнул Леха Новожилов на заснеженную гладь.

— Русски насвание нет. Отнако хант насывает так: Ухтым-мыхын-тур. По-вашему путет... Как путет? Наверно, осеро Светлое.

— Ну да? — удивился Леха.— Это же для поселка название, верно? — он обернулся к Виктору. Потом по­яснил старику: — Мы сюда поселок строить приехали.

— Приехали, снаю. Три польшие машинки. Отна­ко много шума телали. Еще ехать путут?

— Конечно,— подтвердил Леха и пообещал: — Мы тут все переворошим!

Старик затряс головой:

— Так, так. Снаю. Тунга — строить, Игрим, Ухтым-мыхын-тур — строить, весте — строить. Сверь совсем ухотить путет. Урман совсем пустой путет...

Виктору сделалось не по себе. Конечно, старик пре­увеличивает, но стройка, ясно, ему не по нутру, даже враждебна ему, и это понятно: он мало знает. Но разве в двух словах объяснишь, какое могущество в недале­ком будущем обретет этот край и какие блага принесет оно? Это не для мимолетнего разговора.

Виктор встал:

— Пойдем, Новожилов. Как вас зовут, дед?

— Неунко совут. Весь урман снает. Старый Неунко. Совсем старый.— Он печально поник головой.

— Приходите к нам в гости, Неунко. Мы тут неда­леко.— Виктор ткнул рукой в лес.

— Снаю. Пасибо. Вотка мало-мало есть? Приту гостить. Отнако потом приту.— Водянистыми глазами старик уставился в огонь и замер так.

...Бритва брала длинный волос плохо. Удобная это штука, «Турист», но слабоватая. Виктор покряхтывал: щипало изрядно. Однако мало-помалу лицо приобре­тало нормальный вид: худые, чуть впалые щеки сде­лались гладкими, очистился узкий, мягких очертаний подбородок. Бритва замерла над верхней припухлой губой — не оставить ли усики? Виктор шутейно под­мигнул зеркальцу, показал язык и испуганно оглянул­ся: не видит ли Новиков?.. Того в палатке уже не было.

За тонкими полотняными стенками звонко жужжа­ли бензопилы, гудел мотор тягача, превращенного в трелевочник, постукивали топоры. Ребята очищали площадку под вагончики, а Аникей Малых с двумя подручными плотничал: ему было срочное задание соорудить «универсальный сарай» — временный склад и мастерскую заодно.

Добрившись, Виктор с удовольствием протер лицо одеколоном, прочистил бритву и тут услышал, как вдруг загалдели ребята. Звук мотора, казалось, уси­лился, Виктор догадался почему — и прытко выскочил из палатки.

Над тайгой, кренясь, шел вертолет.

Побросав инструменты, парни по рыхлой лесной целине бежали к месту посадки.

Мощная воздушная струя гнула верхушки деревьев и вихрила снег...

Начальник управления Анатолий Маныгин, боль­шой и веселый тридцатилетний богатырь, спрыгнув с трапа, широченно раскинул руки:

— Ну, десантники, здорово! — Его бас перекрыл рокот мотора.

У Виктора хрустнули хрящи в объятиях, и он по­чувствовал в глазах сольцу — оттого, что все так пре­восходно: что прилетел наконец этот славный, такой могутный и веселый мужик, что ребята радостно гал­дят вокруг, что за этим вертолетом придут теперь дру­гие, что уже близко, близко ломятся по тайге громозд­кие сани с жильем,— оттого, что все становится на­дежным.

А Маныгин уже командовал выгрузкой. На снег ложились ящики, тюки и мешки с продуктами.

— Консервы высший сорт! Масло, сахар, лимоны! Слышите? — покрикивал начальник.— С хлебом поде­ликатнее... Хлеб!

Потянулась к стану груженая цепочка людей. За ней вдавливалась в снег тропа — первая тропа от места, которое еще не называлось вертодромом, но ко­торое уже стало им.

Морозный пар окутывал цепочку. Хмуро жались в сторонку вековые лиственницы.

У палатки с пристуком всхлюпывал топор. Аникей Малых старательно обтесывал лесину. Только сейчас ребята заметили, что этого парня у вертолета с ними не было.

— Во вкалывает, от топора не оторвешь!

Аникей застенчиво улыбнулся:

— Так задание же срочное,— и отер со лба пот.

Свалив с плеча тяжелый тюк, Лешка Новожилов остановился передохнуть. Совсем близко от него, широ­ко расставив в снегу длинные ноги, обутые в унты, рас­стегнув полушубок, осматривался Маныгин. Не этот малюхонький, уже потоптанный пятачок, на котором прилепилась палатка, оглядывал он. Как боевой ко­мандир, занимая КП, приглядывается к местности, оценивая каждый бугорок и овражек, каждую скла­дочку и возвышенность, так Маныгин вглядывался в окружающее.

Запахивая полушубок, начальник обернулся к Карданову:

— Виктор, давай лыжи, пойду на рекогносциров­ку... Ребята, ставьте вторую палатку: разместим в ней управление, рабочее место нужно.

— Озеро-то рядом, Анатолий, Светлым называет­ся,— сказал Карданов.— Мы вчера с одним пареньком на старика ханта наткнулись, он объяснил. Подходя­щее имечко для поселка — Светлый, а?

— Подожди, комиссар,— отмахнулся Маныгин.— Будет и поселку имя. Хоть Светлым назовем, хоть Изумрудным, хоть, понимаешь, Бриллиантовым. Нам сначала дорогу надо на Тунгу. Дорога нам нужна, дорога!..

С хрустом и протяжным уханьем падали деревья. Широко и прямо дорога всекалась в тайгу.

Собственно, это была еще не дорога — только про­сека. Дорогу по ней предстояло проложить. А сначала нужно было прорубить в тайге шестикилометровый коридор. Рубили сразу с двух сторон: с одной — де­сантники, с другой — группа, идущая от Тунги.

Лешка работал пилой «Дружба». Первые дни было до отчаяния маятно. Бойкое цепное «полотно» пилы вначале ходко врезалось в ствол, но потом его обяза­тельно заедало. Пила ерундила, не слушалась Лешки, и, взмокнув от пота, проклиная все на свете, он готов был забросить зто с непривычки тяжеленное чудо тех­ники в сугроб, плюхнуться в снег и зареветь. Да ре­веть было некогда.

Постепенно к пиле он приноровился и хоть работал, может, похуже других, однако стало терпимо.

По вечерам, забираясь в вагончике на нары, он ощущал в душе горечь и пустоту, промерзлое тело ныло от усталости, хотелось по-щенячьи скулить. А ведь физически Лешка вроде не был хлюпиком. Ведь и бегал неплохо, плавал и нырял. Только сейчас-то это было ни к чему. Тело чувствовало себя неуклю­жим, руки теряли подвижность, а мысли в тесном, на шестнадцать душ, вагончике, пропитанном запахами пота и бензина, делались вялыми.

Парни, окружавшие Лешку, представлялись ему и взрослее, и сильнее, и находчивее. Может, так оно и было. Лешка старался дотянуться до них, а это полу­чалось плохо. С болезненной своей мнительностью Лешка ощущал, что ему не хватает их простоты, уменья и сноровки. Занятый собой, он не видел, что и другим вживаться в непривычный быт и новую работу нелегко.

Все это было как болезнь, однако некоторые при­меты указывали, что болезнь, похоже, излечима: не так стали мучать грубеющие мозоли на руках, меньше ныла поясница, и, бросившись на нары, Лешка уже не сразу проваливался в сон.

В этот вечер он долго не мог заснуть. Вагончик ути­хомирился, кое-кто уже смачно похрапывал. У печур­ки сидели трое: радист Слава Новиков, Антоха Пьян­ков, сушивший портянки, и Дим Димыч, как все теперь звали Диму Преображенского.

В дальнем углу ворчали:

— Сколько было говорено: по ночам в вагончике не курить.

— Да не бойся, не спалю.

— Туши, не то выкину... Тебя, имей в виду.

Кто-то храпанул во всю силу.

— Во дает!

Лешка повернулся на бок и стал смотреть на огонь. Жар от печурки доходил до него.

Дим Димыч железным прутом поворошил угли.

— Люблю огонь,— сказал он.— Что-то есть в нем такое...

— Гы,— откликнулся Антоха,— огонь все любят. Тепло.

— В нем, верно, есть что-то, можно сказать, таин­ственное и тревожное,— поддержал Преображенского Слава.

— Я, когда написал письмо в ЦК комсомола, по­просился на Север,— начал Дим Димыч,— все время думал почему-то о вольных кострах. А приехал еще в Игрим — балки, грязь, теснота неимоверная. Вален­ки тут же у меня стянули. И у костра по-настоящему ни разу не посидел.

— Ты с Прибалтики? — спросил Антоха.

— Из Вильнюса.

— Что — костры там у вас жечь нельзя?

— Чудной ты. Разве в этом дело? Мне, может, надо жизнь узнать. Найти себя надо.

— Потерял, что ли? — усмехнулся Антоха. Он часто усмехался, но тугие, в рыжем волосе губы при этом почти не раздвигались. — У тебя, поди, и диплом есть?

— Архитектурный закончил. Получил направление в проектный институт, а попросился сюда. Вот начал... мастером участка.

— Мастер! — Антоха явно издевался.— Выкрута­сы у тебя от нежности воспитания. Родители-то кто? Тоже инженеры?

— Врачи.

— Вот и мечешься. «Жизнь узнать»! Дак она хоть где — жизнь. Узнавай, щупай, хватай. Денежно здесь, на Севере,— другое дело. Я вот не стесняюсь сказать, что мне рубль нужон.

— Эй, там,— сказали из полутьмы вагончика,— дровец подбросьте.— И Дим Димыч послушно потя­нулся к чуркам, уложенным чуть в сторонке.

— Мечта у меня есть,— продолжал Антоха.— Хочу дом поставить хороший и сад развесть. Место присмот­рел. У реки, и лес близко. С женой по грибы-ягоды хо­дить будем, чай с вареньем пить.

— А жена-то есть? •— спросили с ближних нар; к разговору, видать, прислушивался не один Лешка.

— Дом будет — жену найду.

— Мещанство это,— сказал кто-то, уже другой, с нар.

Его одернули:

— Хватит дискуссию ночью разводить!

— Эк ты,— повернулся в полутьму Антоха,— сразу и мещанство! Подумаешь, ругательное слово...

— Это, может, еще не мещанство,— решил выска­заться Слава Новиков; он во всем любил порядок, и сейчас ему, видимо, нужно было разобраться в мыс­лях тоже по порядку.— Деньги все получают, и дом — что тут плохого? Только для меня вот главное... как бы это, чтобы не очень хвастливо?.. Ну, можно сказать_, большое ведь дело. Понимаете? Гордо как-то.

— Ну, это тоже,— неожиданно согласился Ан­тоха.— Приятно в этакую махину, в Сибирь-то, и свою дольку вложить. А что? Потом детишкам-ребятишкам буду рассказывать, как это я тут, значит, Север осваи­вал, потел, мерз и вот у печки грелся. А понадо­бится — их пошлю. Арктику пахать, понимаешь, или там Антарктиду. Тоже махина. Как считаешь, мас­тер?

— Домик, садик, махина. Винегрет у тебя в голо­ве.— Дим Димыч злился.— Ты вообще-то как сюда попал? По путевке?

— Ну, в ЦК я, конечно, не обращался. Рылом не вышел. А в райком съездил — дали путевку.

— Комсомолец?

— Был в армии. А в совхозе у нас организации нет, так что я выбывший. Ну да ведь не одним комсо­мольцам здесь жить. Кому-то и работать надо.

— Вон ты какой...

— Я такой. Да и ты не этакий. Комсомолец, а в полынью-то давеча нырять не стал.

Ответить на это Дим Димычу было нечего. Зато Слава не растерялся, сказал:

— Да, Карданов всем нам показал пример. Настоя­щий комиссар. Верно? Высокий коэффициент муже­ства.

— Очень вы начитанные оба, а зеленые.— Антоха сплюнул на печурку, плевок щелкнул о раскаленное железо и зашипел.— И на комиссара еще поглядеть надо.

Дверь вагончика приоткрылась, и кто-то снаружи позвал:

— Преображенского к Маныгину в управление, быстро!

Дим Димыч обернулся на зов, пожал плечами и, досадуя, встал:

— Чего это ему приспичило?

Алеха покомкал и расправил портянки.

— Вроде подсохли. Пойти поспать.— И сладко по­тянулся...

В вагончике стало тихо, только сопели на разные лады да всхрапывали ребята.

А к Лешке сон не шел. Почему-то разговор у пе­чурки растревожил его, обернулся неожиданной горь­кой обидой, и сначала было непонятно — откуда обида-то? Лешка прислушался к тому, что творилось на душе, и понял — откуда.

От неприкаянности, от глупой податливости своей и одиночества. У ребят вон все по-другому. Ехали сюда не просто так, а с целью, каждый со своей. Даже Антоха Пьянков и то, если и куркульский у него прицел, все равно не сослепу приехал. А я? Чьи-то там путев­ки в райкоме остались. — на тебе, товарищ Новожилов, пожалуйста, чапай во Сибирь затыкать чужие дырки. А на что она мне, эта Сибирь? Будто в родных степях дела поважнее нету!

Ну а там, если по-честному, какое дело? Трактор водить — уметь надо, овец пасти — никто не доверит, траншеи под силос рыть — тоже машины есть. А мечта о воде, о том, чтобы добыть ее из-под сухой, прожжен­ной солнцем земли,— давняя заветная его мечта,— и совсем, наверное, накрылась: ни умения, пи знаний...

Слышно было, как глухо постанывали и поскрипы­вали за стенками вагончика деревья. Верховая метель гуляла по урману, посвистывала, пронизывала лес и летела бесшабашная дальше безлюдьем, глухоманью.

Лешке стало совсем горько, жизнь представилась ему бессмысленной и ненужной. И уже не только собст­венное бытие, а и жизнь других тоже, казалась ему по­зорно суетной и тщетной. Ну, повидает Дим Димыч жизнь, ну, накопит рублей Антоха, упьется гордостью за свое участие в стройке Слава Новиков — а зачем? зачем? Одни лишь слова о высоком предназначении человека, а если вдуматься: удовлетворит он свои же­лания и страстишки, как удовлетворяют свои волк или крыса, а потом ведь все равно помрет, и дети его по­мрут, и внуки, и будет тлен, и будет ничто, ни­чего.

Краешком сознания, как-то скользом, Лешка вспом­нил, что мысли эти уже не впервые приходят к нему и что он читал где-то, будто это характерно для ломкого молодого возраста, но умное это воспоминание не от­резвило его. Тихие слезы покатились из глаз, и Лешка, чувствуя сладкую горечь, уснул...

Спал он крепко и проснулся, когда кто-то рванул с него одеяло. Вагончик был уже почти пустой, и, на­скоро умывшись, Лешка побежал в столовую — такой же вагончик, только оборудованный кухней.

У раздатки уже не толклись, большинство успело поесть. Прихватив две порции тушеной оленины, кон­сервы из какой-то рыбной мелкоты и два стакана чая, Лешка устроился на скамье за длинным столом. На­против уселся Дим Димыч, поковырялся в оленине и с аппетитом принялся за сметану.

— Проспал, Новожилов? — близоруко прищурился он из-под очков.— Я тоже, представляешь, проспал.

— Это хорошо, когда начальство спит,— с набитым ртом улыбнулся Лешка; Дим Димыч ему нравился.

Начальство из Димы Преображенского получалось пока не ахти какое. Он командовал как раз дорожным участком, на просеке, где работал Лешка. Для челове­ка, закончившего архитектурно-строительный инсти­тут, лесоповальное дело было, конечно, не лучшим подарком. Однако Дим Димыч не роптал, видимо, по­нимая, что не с дворцов начинаются города. У него вообще был легкий характер. На чистом, совсем еще юношеском его лице всегда была готова появиться добрая, чуть смущенная улыбка.

Только раз Лешка слышал, как вот тут же, в сто­ловке, Дим Димыч вроде бы жаловался Карданову. Впрочем, не столько жаловался, сколько издевался над собой.

— Очень, знаешь ли, интенсивно я учился всю жизнь, но, по-моему, с перекосом,— говорил он.— Золо­тую медаль за школу отхватил, диплом с отличием получил, из институтской библиотеки не вылезал. А проекты... Ах, Виктор, какие у меня в СНО проекты были? Сам Корбюзье позавидовал бы.— Глаза его за линзами очков лучились — и оттого, что собственные проекты ему до сих пор безмерно нравились, и оттого, что он понимал: проекты были дилетантскими. Но это были шикарные проекты! Девочки ахали.— А вот с бензопилой или топором у меня полнейший конфликт. Хотя и мастер участка. Мастер! Ого?

— Ну и что? — усмехнулся Карданов.— Ты ведь: инженер. Важны идеи, умение организовать работу.

— Ах, как это умно! — Дим Димыч по-ребячьи подскочил на скамейке.— Но дело в том, что у меня ни идей, ни умения организовать работу. — И бессовест­но рассмеялся.

Действительно, командовал своим участком Дима Преображенский никудышно, хотя и старался очень. Он суетился, целый день бегал от бригады к бригаде, отдавал никому не нужные распоряжения, будто ему хотелось, чтобы все видели, что и он какая-никакая спица в колесе и вертится не зря. А ему вовсе не этого хотелось — ему хотелось, чтобы было лучше...

Дохлебав сметану и облизав ложку, Дим Димыч придвинул к себе чай.

— У меня хорошая новость, Новожилов,— заговор­щически наклонился он к Лешке.— Ночью Маныгин вызывал — дал задание проектировать кафе. Пони­маешь? Должны были после бани столовую строить — сарай сараем. Анатоль Васильич говорит: «К чертям! Зачем нам сарай? Отгрохаем кафе — с эстрадой, с ор­кестром, как в столице»... Чтобы все красиво было... Ну, тебя, я вижу, это не вдохновляет?

— А чего? — сказал Лешка.— Давай проектируй, посмотрим.

— Я спроектирую, будь уверен,— хвастливо пообе­щал Дим Димыч.— Допивай чай, пошли...

Был уже март, а морозило изрядно. Туманная дым­ка кутала тайгу. Звонко ударяли топоры, жужжали пилы. Сердито урчали тракторы и тягачи, превращен­ные в трелевочники.

Минут пять Дим Димыч стоял возле Лешки, смот­рел на его работу, потом решительно шагнул к нему:'.

— Дай-ка разомнусь.

— Разомнись, — сказал Лешка и отдал «Дружбу».

Но исполниться благому замыслу было не дано. Остановив неподалеку от них свой тягач, Антоха Пьян­ков высунулся из кабины и заорал:

— Мастер! Чего ты мельтешишь тут? Смотри, куда вон штабель кладут! К середке же надо ближе. Бревна на лежневку станем класть — как таскать?

Дим Димыч оглянулся.

— Вот черт! Ведь говорил я...— И, сунув пилу Лешке, побежал к штабелю, на бегу поправляя очки.

— Ма-астер! — Антоха сплюнул, двинул было ры­чагами, потом опять высунулся из кабинки: — Ну, что, Новожил, приспособился? — Руками он показал, будто пилит дерево.— Давай, не тушуйся! — И рванул тягач.

— Хм,— сказал Лешка; эта нежданная поддержка Антохи была ему неприятна. Он расправил плечи, по­том яростно врезался пилой в толстый ствол листвен­ницы...

Под вечер, сдав инструмент и поев, Лешка брел вдоль вагончиков, размышляя — завалиться ли на нары или раздобыть лыжи и пройтись на озеро. Навер­ное, надо бы пройтись, не то зачичеревеешь... У палат­ки управления было шумно и толкотно — играли в городки.

Большая каркасная палатка, или «шатер верхов­ного», как поставили ее в день прилета Маныгина, так и стояла: разместить все управление в вагончиках было невозможно, люди прибывали, с жильем было худо. В «шатре» стояли два сейфа, столы, табуреты, самодельная скамья и... кожаное кресло, прихваченное кем-то из группы Гулявого в Игриме; в кресле сидел старичок бухгалтер Родион Гаврилович. Снаружи у па­латки был воткнут щит с надписью: «Осторожно! Начальство». Снизу кто-то скорописью добавил: «Психи!»

Надписи вообще стали повальным увлечением. Сте­ны вагончиков и временных построек пестрели образ­цами таежного остроумия: «Спорт — сила, спирт — могила»; «Враг подслушивает!» — это у «кубрика» ради­ста; на сарайчике, где разместилась механическая мастерская: «Бог создал человека, но не создал запчастей», на отделе кадров: «Чистилище». А на своем вагончике Дим Дпмыч изобразил человека в шкуре, над ним спутник и выписал торжественное латинское: «Через тернии к звездам». Впрочем, попадались надпи­си и «занозистые». Самой приличной из них была дописка у палатки начальства. Начальство не обижа­лось.

По утоптанному снегу возле палатки летали биты. Вдруг сгрудившиеся вокруг игроков ахнули: шаров­ка, вывернувшись из руки Антохи Пьянкова, взбив полу палатки, влетела в ее нутро и, слышно было, глу­хо брякнулась обо что-то.

— В чей-то лоб угодил,— раздался в тишине скорб­ный голос Тимки Грача.— Кошмар — не то слово.

Братва смеялась, но тут из палатки вышел сам Маныгин.

— Вы что, дьяволы, на людскую жизнь покушае­тесь? — Он усмехался.— У кого это руки кривые?

— Нечаянно я, Анатоль Васильич,— скорчил плак­сивую рожу Антоха, литая толстая шея его покраснела на загривке.

— Вот я и говорю: руки кривые.

— Не-ет,— сказал Аникей Малых,— он по части городков у нас чемпион.

Где-то в небе — где, поначалу за деревьями было не видно — зарокотал мотор. В управление шел верто­лет. Вот он вынырнул из-за макушек, накренился и по­шел к посадочной площадке. Никого это не взволно­вало: ежедневные рейсы вошли в привычку и верто­леты называли теперь уже по-свойски, по-летчицки — «бортами».

— Чемпион, говоришь? — Маныгин, склонив голо­ву чуть набок, покосился на Антоху.— Хорошо. Ста­вим по пять фигур. Если я выиграю, Пьянков на два часа идет на кухню колоть дрова. Все. Обжалованию не подлежит. Ставь, ребята!

— А если выиграет он? — потянулся к Маныгину своим птичьим носом Тимка.

— Выиграет — я его прощаю.

Толпа невнятно загудела, Лешка протолкался по­ближе.

Били пофигурно, все громко считали биты — по сколько на каждую фигуру. Антоха лупил лихо, раз­машисто, похваляясь удалью, и не зря: броски были точными. Маныгин бил, пожалуй, резче — только свист понужал воздух. И тоже не мазал. Шли вровень. Болельщиков охватил азарт.

Осталась последняя, пятая фигура — «пулеметное гнездо». Пьянков долго прицеливался. Лешке хоте­лось, чтобы он промазал.

— Не подкачай! — крикнул кто-то.

Антоха сильно размахнулся, метнул биту — «гнез­до» развалилось, лишь две рюхи вылетели за черту «города».

— Тьфу на вас! Что под руку орете? — разозлился Антоха.

Он начал нервничать и, сунув следующую биту под мышку, старательно плевал на ладони, Маныгин подмигнул ребятам:

— Заело.

— Не боись, товарищ начальство,— огрызнулся Антоха и резко бросил шаровку; вылетело еще две рюхи, одна осталась.

— Заскучали дрова по Антохе,— съехидничали в толпе.

Тут Маныгина окликнули. Никто не заметил, как к площадке подошел инженер Гулявый, нахохленный, сухонький, долгоносый мужчина с черной повязкой на глазу. С ним рядом стояло некое завернутое поверх шубы в два широких теплых шарфа небольшое суще­ство. Гулявый подтолкнул его к Маныгину:

— Вот, Анатолий Васильевич, пришел вертолет с «мелочовкой»... и с этой дамой.

Только после этого можно было смекнуть, что существо, по-видимому, действительно принадлежит к женскому полу.

— Извините, Иван Тихонович, минутку.— Маны­гин повернулся к Пьянкову: — Что ж ты?.. Добивай.

Антоха выбил последнюю рюху.

— Ну, Пьянков...— Теперь и Маныгин поплевал на руки.— Держись, Пьянков!

Он прицелился, развернулся, и с присвистом и щел­ком бита разом вымахнула всю фигуру из «города».

— Все, Пьянков, топай на кухню.— Под смех ребят Маныгин обеими руками пожал и потряс красную лапу Антохи. — Я вас слушаю. — Он повернулся к де­вушке.

Теперь-то всем стало видно, что это девчушка лет этак семнадцати. Она размотала шарфы, на лбу ее лохматилась челочка, ресницы растерянно хлопали. Мордашка была довольно красивой, только напуганной.

— Голышева Надежда Александровна,—предста­вилась она.— Имею назначение к вам. Вот,— и протя­нула бумагу.

Прочитав текст, Маныгин удивился:

— Заведовать книжным магазином? Каким ма­газином??

— Вы же прочитали: книжным. Ну, может, не магазином — киоском.

— Книжным?

В вопросах этих девушка почуяла что-то неладное,

— Да.— Голос ее дрогнул.— Я понимаю, помеще­ние, наверное, еще не готово? Но я могу и в этих... в вагонах, в палатках. Как вам удобнее. Могу еще в садике или в яслях воспитательницей...

— В садике? — с наивностью переспросил Маны­гин, и все вокруг захохотали.

Надя смотрела беспомощно.

— А вы действительно... начальник? — Видимо, она подозревала розыгрыш.

— Он самый,— кивнул Маныгин.— Кого же вы, мадам, воспитывать собираетесь?

Лицо Нади сделалось суровым: ее достоинство не могло больше терпеть подобного.

— Странный вопрос,— сказала она сухо и занос­чиво.— Детей.

— Их сначала нарожать надо! — давясь смехом, выкрикнул кто-то.

— А ну! — зло гаркнул Маныгин и потемневшим взглядом обвел толпу.— Жеребцы малолетние... К со­жалению, Надежда Александровна, у нас нет ни книж­ного магазина, ни детсада, ни яслей. Тут какое-то не­доразумение, в райсовете ошиблись.

Надя опустила голову и тихо сказала г

— А я отсюда все равно не уеду.

— То есть как?

— Вот так. Не уеду, и все.

— Рисковая,— сказал Тимка Грач.

— Глупая,— по-своему поправил Антоха.

— А что? Пусть остается.— Это вымолвил Лешка« Совершенно неожиданно для себя. Просто подумал так — и ляпнул.

— Точно, Анатоль Васильич! Пускай остается! — наперебой начали выкрикивать и говорить в толпе: прорвало. Как-никак это была первая представительница прекрасного пола в их таежном братстве.

Маныгин поднял руку:

— Тихо, братцы, ша! Разберемся.— И кивнул Наде на палатку: — Идемте поговорим...

Они ушли. Антоха Пьянков осклабился в улыбке:

— Новожил-то как, слышали? Пусть, говорит, остается. Приглянулась, видно!

Его никто не поддержал.

— Пошел ты! — сказал Лешка.— Проиграл — то­пай на кухню.

Объектом номер один была баня. Конечно, важными были и подготовка площадки для строительства са­мого поселка, и дороги, и мастерские, и база горючего, и обустройство вертодрома. Но объектом номер один была баня.

Кому ж это хочется и кому нужно, чтобы одолела тебя грязь и завелись вши? Пока что мылись в палат­ке, воду грели на костре. В палатке было мерзло, воды не хватало, и многие старались от этого удовольствия увильнуть. Виктор Карданов самолично следил за мытьем и не стеснялся, расстегнув на человеке одежду, проверить чистоту белья и тела. С веселыми ужимками Слава Новиков напевал частушку:

Комиссар Карданов — няня,

Водит олухов он в баню.

Виктор успокоится,

Когда все помоются.

Над строительством бани шефствовал сам Анато­лий Маныгин. Он ее и «рисовал». Проектировщики по­селка баню вовсе не предусмотрели. Они думали только о газовиках, тех, кто будет жить потом в поселке, и в каждой квартире запроектировали и газ, и теплые уборные, и ванны с душем. Как будут жить строите­ли, их не касалось. Маныгин сам спроектировал баню и сделал чертежи; это он и называл «рисовать».

Бригадиром на стройку назначили Аникея Малых. Тихий и стеснительный Аннушка был не только класс­ным плотником, но и столяром, и этим окупалось от­сутствие у него организаторского таланта. Он-то и за­тянул Лешку Новожилова в это дело. Похоже, что по его наущению был послан на стройку и Слава Новиков: рук не хватало, а сеансы радиосвязи были не частыми и не длинными.

Слава этакому повороту рад не был и пытался про­тивиться, да разве против Маныгина попрешь! А Леш­ка, хоть и без особого желания, согласился легко: «Мне какая разница, что пилить!» В душе-то он пола­гал, что на новом месте будет полегче: рубаночки, фуганочки, стамески... Не тут-то было! Прежде всего Аннушка возложил на него и еще на одного парня заготовку сухар. Выше колен в снегу, по бурелому и чащобе выискивали они высохшие крепкие деревья, валили их и рубили сучья.

Лешку тайга подавляла. Обступая плотно, несворотимо, она закрывала вольный мир, не видать было ни неба, ни горизонта.

Когда же приходилось работать на самой стройке, Лешке обычно доставались обязанности пильщика. На другое он оказывался пока что малоспособным.

По простоте душевной, а точнее — по неопытности, Лешке казалось, что он о плотницкой работе какое-ни­какое представление имеет. Дома и самому ему приходилось и отпилить доску-другую, и обтесать, и рубан­ком пройтись, и приколотить. Конечно, это умение пригодилось здесь, только оказалось оно не умением, а подступом к нему. Аннушка начал его учить с инст­румента — его наладки и заточки, а потом много дней ничего не давал в руки, кроме топора.

— Топор,— говорил он,— главное у нас орудие. Одним только топором можно и дом поставить, и спицу вязальную или крючок изладить.

Лешке же топор казался неуклюжим и непослуш­ным. Рука уже к обеденному перерыву немела и бессилела окончательно.

Справедливо полагая, что плотнику не обойтись без столярного ремесла, Аннушка учил товарищей и его премудростям. Однако если Лешка еще мог вырезать одинарный шип или выдолбить паз и соединить доски в шпунт или даже посадить на «ласточкин хвост», то крепление, скажем, «на ус» со шкантами — вставными круглыми шипами — или скрытый, впотай, шип были для него явно недостижимы.

Ясно, что на работу попроще и погрубее Аннушке не хотелось ставить искусных ребят — туда толкал он учеников. Со временем Лешка неплохо приноровился к продольной пиле на резке досок, особенно нравилось ему работать верховой, но чаще приходилось орудо­вать поперечной. Впрочем, и там и тут спину и руки \ ломило не хуже, чем на валке леса.

Аннушка распоряжаться не умел — больше просил, при этом стесняясь своих просьб.

— Надо бы, ребята, углубить вот здесь пазы. Сде­лаете?.. Ты, Леша, не сходишь в лес? Лиственничку сухую надо, сантиметров на двадцать.

Тут уж Лешка ни огрызнуться, ни отказаться не мог. Доброе слово всегда его гнуло.

Сам Аннушка делал работу потоньше, хотя и от грубой не отказывался, и все получалось у него играю­чи. Как-то Слава не то из лести, не то искренне похва­лил его даже как бы с удивлением:

— И отчего так ловко у тебя все делается?

— Какая же тут ловкость! — улыбнулся Аннушка довольный.— Вот посмотрел бы ты, какой у нас на Урале дом под Невьянском. Батя, он столяр-модель­щик был, такую резьбу, такие кружева наплел — спе­циально поглядеть приезжают. В «Огоньке» даже фото было. Вот то — ловкость, мастеровитость настоящая. А я хоть бате и помогал, до того умения далеко не дошел.

— Так ты тоже уральский? — сорвалось у Лешки.

— Ну. А ты?

— Я в Верхнем Тагиле родился.

— Да ты чо? — обрадовался Аннушка.— Выходит, земляки, и совсем не дальние. Бывал я, леса у вас там хороши...

Лешке почему-то не захотелось признаваться, что уралец он липовый и леса ему не милы, но вмешался Слава:

— Ты ж, Новожил, говорил, из Казахстана.

«Чего ж мне крутить-то? — усовестился Лешка.— Чуть что — и родную степь предать готов?» — На Урале-то я, можно сказать, не жил,— признался он.— С малых лет отец па целину увез. Мне не лес — степь роднее.

— Ну нет,— сказал Аннушка,— я вот без леса не могу. Голо без него, пусто... А вот ты, пода, по степи скучаешь.

— Скучаю,— глухо отозвался Лешка...

А на просеке тем временем дело подвинулось изрядно. Десантники и ребята, шедшие им навстречу с Тунги, все сближались, сближались и наконец подо­шли друг к другу почти вплотную.

Аннушка с утра сказал:

— Снег будет. Видите, облака против ветра прут.

И верно, к обеду повалил густющий снег. Падал он мягкими, очень крупными хлопьями. «К оттепели»,— определил Аннушка; очень любил он предсказывать погоду.

Всей бригадой двинулись они на просеку. Интересно ж на новых людей посмотреть.

Только к главному-то событию ребята опоздали: обе группы давно соединились. Еще с утра они обмени­вались «лазутчиками», потом и вовсе перемешались, а уж кто валил и обрабатывал последние деревья — было и не разобрать.

Когда подошла бригада Аннушки, обе группы, уже пошабашив, в густой снежной замети двигались к вагон­чикам. Шли улыбчивые, с разговорами, полушубки и ватники, залепленные снегом, были небрежно расстег­нуты, покойно и горделиво лежали на плечах пилы и топоры. Надя Голышева, окруженная незнакомыми парнями, что-то рассказывала им и хохотала. «Освои­лась!»— с неясной неприязнью подумал Лешка.

За людьми неторопко ползли тракторы с тяжелыми санями-волокушами, на которых лежали тюки какого-то груза, и с вагончиками, поставленными тоже на сани. Вагончики были Лешке незнакомые — большие и светлые, обшитые алюминиевым листом.

— Таллинские,— сказал Аннушка,— самые удоб­ные.

— Комфорт! — вскричал Слава.

— Рио-де-Жанейро! Мадагаскарр!

А вдали, совсем не различимые в белой толчее снежных хлопьев, взревывали бульдозеры — расчища­ли зимник, по которому позднее должны были пойти грузовики. Это уж не то, что одинокий вертолет в небе. Сила!

Там, за широким, врубившимся в лесную глухо­мань коридором, был большой людской мир. Дорога-просека связывала заброшенных в тайгу старателей-строителей с тем миром.

Лешка, похоже, только сейчас по-настоящему понял это, и что-то в нем приятно дрогнуло: впервые, хоть и смутновато, ощутил он сладостную причастность к чему-то большому.

Конечно, об этом «большом» Лешка и читал, и слы­шал, и Карданов с Маныгиным не раз говорили о нем, но только читаные и слышанные слова как бы отска­кивали от Лешки, будто предназначались не для него, а были так, «вообще». А вот тут почему-то они всплы­ли из нутра; значит, не вообще.

Громадная плоская равнина, именуемая Западно-Сибирской низменностью, покрытая лесами, болотами и тундрой, когда навалились на нее настырные геоло­ги, ошеломила мир несметными подземными богатст­вами. В пятидесятых годах — а точнее в 1953-м — уда­рил в древнем селении Березово первый фонтан тюмен­ского газа, в шестидесятом — в Шаиме забила нефть, С тех пор были разведаны десятки других месторож­дений — тюменская земля сулила немало сокровищ: сырье для химии, топливо, энергию. И возник на ней колоссальный РНПО — район нового промышленного освоения.

По непролазным топям (только в тайге Западно-Сибирской низменности, говорили люди, болота зани­мают семьдесят миллионов гектаров, а тундра — та почти сплошь болото), в морозы, когда под пятьдесят, на жестоком ледяном ветру или в жару, в неисчезаю­щих, неистощимых облаках комаров и гнуса двину­лись люди на север — покорять целину такого коэффи­циента трудности и таких масштабов, каких человече­ство, видимо, до сих пор не ведало.

Есть такое присловье: знать, почем фунт лиха. Здесь лихо черпали пудами. На морозе лопался металл, в бездонную болотную жижу уходили тракторы, метались над тайгой вертолетчики не в силах найти пята­чок для посадки, тут и там застревали бесценные гру­зы, но люди все же делали свое дело.

Громадный, дремучий край преображался. Не толь­ко старые поселки, такие, как Березово и Сургут, обре­ли новую жизнь — в нехоженых гнилых местах подни­мались сотни буровых, вставали новые города, такие, как Нефтеюганск и Нижневартовск, и уже не раз­ведчики-геологи, а добытчики подбирались к нефти под гибельными хлябями Самотлора и к резервуару газа в Медвежьем.

В громадном этом районе нового промышленного освоения была малюсенькая точечка на извиве одного из притоков Оби — Тунга. Здесь закладывали газовый промысел. А в шести километрах от будущего промыс­ла, у озера Ухтым-мыхын-тур, ребята из управления Анатолия Маныгина готовились построить для газови­ков поселок. В этом и была их причастность к вели­кому общему делу, и ее сейчас впервые, хоть и смут­новато, ощутил Лешка...

— Эй, Новожил! Замечтался. Двигаем?

Лешка стряхнул задумчивость, огляделся и вдруг приметил лиственничный пень. Знакомый был пенек, Лешка узнал его.

— Мой,— сказал он.— Это я первое свое дерево свалил.

— Нашел, чем похвастать,— усмехнулся Слава.— С трех сторон подрезал и все подрезать не мог.

— Так ведь первое же! — сказал Лешка...

Воскресенье было необычным: объявили выходной. Ну, выходным-то его только назвали: суеты и дел всем было по горло. Во-первых, назначили генеральную убор­ку помещений и территории. Во-вторых, воскресник на фундаменте кафе. В-третьих, мытье в новой бане. И, на­конец, вечером — общее собрание, чтобы принять Устав управления.

Территория действительно изрядно захламилась. На снегу тут и там валялись кучи мусора, стружки и щепки, обрывки бумаг, тряпье. И расширилась терри­тория намного. Вдоль южного берега озера прорубили широкую просеку, она называлась Главный проспект: вдоль должны были стать первые жилые дома. В лесу повырастали времянки — подсобки и склады. Иван Ситников, назначенный главным механиком управле­ния, раскинул большую, на металлическом каркасе палатку, и в ней разместились и его письменный стол, за которым он никогда не сидел, и слесарные верстаки, и два токарных и другие станочки, а рядом соорудили кузню.

Вагончики теперь выстроились в две линии, друг против друга, образовалась прямо-таки улица, и кто-то самодеятельно подтвердил это, приляпав фанерный щит с надписью: «Улица Надежд».

С утра братва занялась уборкой — вытаскивали на снег и чистили, хлопали, били постели и одежду, драи­ли полы и стены вагончиков. Всюду курились большие дымные костры — жгли сучья и мусор.

Дим Димыч, назначенный на строительство кафе прорабом, еще с вечера развесил на соснах полотнище: «От каждого пол-литра пота — всем фундамент под кафе!» С проектом здания уже многие были знакомы, и все же Дима еще раз с великим тщанием изобразил его на фанерном щите и вывесил для общего обозре­ния: дескать, любуйтесь и, если вам это нравится, при­ложите к делу свою руку. Однако наглядная агита­ция агитацией, а без оргмероприятий, как известно, все равно не обойдешься, и потому Надя Голышева неустанно бегала со списками, наряжала всех пооче­редно, по графику на рытье котлована под фунда­мент.

Бригада Аннушки чуть не с ночи топила баню.

Лешка же неожиданно для себя от всех этих забот-работ был освобожден. Его и Славу Новикова взял в свое распоряжение Карданов: надо было срочно напи­сать выдержки из Устава управления. Устав этот — вернее, пока еще его проект,— размноженный на ма­шинке, братва уже читала: и вслух, и про себя, и -всерьез, и с шуточками. Обсуждали — втихомолку и со спорами. А теперь вот Карданов решил наиболее важ­ные цитаты из проекта выписать крупно и ярко, чтобы они врезались в башку каждого. Самоа основное, кар­динальное, неизменное — сказал он Славе и Лешке. Хорошо выписать. Броско. Художественно.

Руководство взял на себя Слава. Лешка, вспомнив, как из-под палки приходилось ему оформлять интер­натскую стенгазету, хотел увильнуть, сменив стило на лопату, но Слава устыдил его.

— Ты что? — сказал он с нехорошей суро­востью.— Первое серьезное поручение комиссара, а ты в кусты? Не ждал от тебя, Новожилов.— И тут же подмигнул обезоруживающе: — А чурочки в печурочке — разве плохо?

Действительно, печурка в управленческой палатке пыхтела и грела вполне исправно. Палатка была отда­на в распоряжение «художников», все управленцы тру­дились на воскреснике.

— Черт с тобой,— смирился Лешка.— Только ты мне все будешь показывать. Как и что.

— Это пожалуйста,— с небрежной легкостью со­гласился Слава.

Руководство операцией он взял на себя не зря: дело знал. Довольно быстро порезали они листы фанеры на куски и затянули их кумачом. Посчитав в цитатах все знаки до последней точечки, Слава расчислил размеры букв и легонько разлиновал кумач. Лешка тем време­нем развел белила.

Теперь надо было из «Устава комсомольско-моло­дежного строительно-монтажного управления № 1» с пометочкой «Проект» толсто отчеркнутые комиссаром места «броско и художественно» перенести на лоскуты кумача.

Лешка взял листки с текстом. Перепечатаны они были плохо, кто-то бил по клавишам машинки очень уж неумело: то лупил так, что чуть не пробивал бу­магу, то касался еле-еле, и буковки проступали почти невидимо, строки сбивались, много было опечаток.

— Комиссар две ночи подряд клопов давил,— пояс­нил Слава; все-то ему было известно.

— Сразу видно: не умеет. Попросить не мог?,

— Кого? Может, тебя?

— Может, меня.

— Что ли понимаешь в этом деле?

— Малость. В интернате, когда газету выпускали, директорша нам машинку брать разрешала — печатал.

— Вон что, — удивился Слава. — Ав каком это ин­тернате?

— В обыкновенном. У нас в совхозе средней школы нет, мы в райцентре учились, в интернате. Смешная ди­ректорша была, божий одуванчик.— Не замечая, что улыбается, Лешка вспомнил эту милейшую заслужен­ную старушенцию, непедагогично курившую в клас­сах, и тут же начали всплывать в памяти какие-то, вроде и пустяковые, эпизоды и поплыли перед глазами физиономии Джафара, Татки, Лены...

— Ну ладно,— вторгся Слава в этот далекий, опах­нутый жаркой степью мир,— берись за свой инстру­мент.

И верно, не мечтать пришел. Лешка оглянулся. Слава мелком уже вычертил по материи буквы первой цитаты, теперь настала очередь белил. Сверив фразу с машинописью, Лешка взялся за кисточку. Густая краска ложилась четкими жирными мазками. Буква к букве, слово к слову.

— О-о,— сказал Слава,— ты же великий маляр! А еще отлынивал.

Лешка промолчал. Он вчитывался в только что написанное: «Коллектив строителей управления яв­ляется отрядом Всесоюзного Ленинского Коммунисти­ческого Союза Молодежи и призван продолжать слав­ные традиции комсомола на Всесоюзной ударной строй­ке по освоению нефтяных и газовых месторождений Западной Сибири».

— Хм,— пробормотал Лешка,— серьезная штука.

— Что?

— Да я так, про себя...

Он начал читать другую цитату. Там были слова о том, чтобы стать достойными дел отцов, вписавших яркие страницы в историю комсомола на всех этапах жизни страны. Это были общие, примелькавшиеся сло­ва, но Лешка вдруг вспомнил старую отцовскую анке­ту и то, как он, тогда еще мальчишка, представил эту анкету фильмом. И мысленно увиделся ему сверкающе стремительный бой «ястребков» в прозрачном небе, и плетью повисшая, перебитая осколком рука летчика Виталия Новожилова, и то, как он, уже инвалид, бухгалтер целинного совхоза, полустаричок-полуюно­ша, заложив протез за спину и надев боксерскую пер­чатку на одну руку, выходит на задорный и совсем не дурашливый поединок с парнями. С этими парнями садил батя рощу Комсомольскую, в которой Лешка изливал душу Василию и в которой потом рвал зуба­ми землю и траву, когда узнал о гибели брата...

«Стать достойными дел отцов...» «И брата»,— под­сказал кто-то глухо, но явственно. Лешка даже огля­нулся. По-прежнему в палатке они были лишь вдвоем. Слава беспечно, играючи вырисовывал буковки на ку­маче, насвистывая что-то.

Лешка глянул на витой Славин чубчик, повел гла­зами по палатке, по печурке с кирпичами, для тепла привязанными к ней обрывком троса, по столам, ка­завшимся здесь декорацией из какого-то «другого» спектакля, и почувствовал в себе тревогу. Тревожно, неспокойно ему стало оттого, что вот сейчас прочитан­ные общие, плакатные слова обернулись вдруг реаль­ностью, взбудоражившей память.

Это ведь и впрямь не шутейное дело, если Карданов и другие с ним, придумавшие Устав, начинают все всерьез. Получится ли это? Лешка начал перебирать в уме знакомых ребят. Аннушка... Что ж, этот может вполне. И Слава тоже, и Дим Димыч... Надя Голыше­ва? Она быстро освоилась здесь, активная, вот только брови нахально подводит, очень ей хочется всем по­нравиться...

— Держи,— протянул Слава расписанный мелком кумач на фанере.— Э, да ты еще только одну цитатку сделал? Зря я тебя хвалил.

— Я сейчас, быстро,— сказал Лешка и пробежал глазами протянутое Славой:

«Руководство жизнью и деятельностью управле­ния осуществляет штаб. Он возглавляется начальни­ком управления и включает в свой состав: гл. инже­нера, зам. нач. управления, начальников участков и отделов, секретарей партийной и комсомольской орга­низаций, председателя постройкоыа и бригадиров».

— Демократия, Слав, да?

— Там видно будет,— отозвался Слава,— разберем­ся,— и рассмеялся.— Вот пунктик, слушай: «Появление в нетрезвом состоянии на работе или в общественных местах несовместимо со званием работника комсомоль­ско-молодежного управления и влечет за собой немед­ленное увольнение». Понял? Как это Антоха вынесет?,

— А он что, появляется в этом... состоянии?.

— А ты не видел? Вчера, например.

— Но-о? Где ж он берет?

— Хо! Было бы желание. Вертолетчики всегда до­ставить могут. Только сумей попросить.

— Интересно.— Лешка покрутил головой.— А вот я сейчас подумал: если все это всерьез, так ведь это... знаешь., всерьез все надо.

— Красноречие у тебя, Леха, отменное. Цицерон!.. Конечно, всерьез, а как иначе?

— Ладно,— отмахнулся Лешка; изложить свои мы­сли яснее сказанного он сейчас не мог, не подобрались нужные слова.

В палатку просунулся Аннушка:

— Ребята, пошли баню обновлять, первый запуск.

— Некогда,— сказал Слава.

— Вы ж все-таки в нашей бригаде были, право име­ете.

— Леха, давай,— распорядился Слава,— потом я...

Баня была что надо: просторный предбанник, мыль­ня и парилка. В мыльне было уже тесно, шаек не хва­тало — одна на двоих. Лешка с Аннушкой еле втисну­лись на лавку. Зато уж тепла и горячей воды было вдо­сталь — наслаждайся, братва голопузая!

Лешка с упоением мылился новой, еще жестковатой вехоткой. Влажно поблескивали рядом голые тела. Было шумно— от плеска воды, от кряканья и говора. Из парилки выскакивали красные, от жары очумелые ребята.

— Во дают Маныгин с Антохой!

— Тепленько?

— Глаза повыпучивало!

— Аннушка, ты что не паришься? Сам баню ста­вил, а не парится.

— Успею,— засмущался Аникей,— сначала грязь соскребу.

Лешка сунул голову в приоткрытую дверь парилки. На него пыхнуло, обнесло душным жаром.

— Эй, кто там, — раздался бас Малыгина с полка, из горячей белесой полутьмы,— поддайте-ка еще!

Зачерпнув ковшом воды из бака, Лешка плеснул на раскаленную каменку и тут же, ошпаренный, мет­нулся назад.

— Припекло? — хохотнула братва.

Настоящая потеха началась, когда, напарившись до одурения, багровые от жара, выскочили из парилки Маныгин с Антохой и прямым ходом — в снег! Взвизг­нула и шарахнулась за деревья проходившая мимо Надя. С гоготом высыпали, приплясывая босыми нога­ми, распаренные, мокрые ребята — полюбоваться, как нагишом катаются в снегу два чудика.

А чудикам— хоть что!

Родион Гаврилович, бухгалтер, приостановившись и поправляя сползающий из-под руки сверток с бельиш­ком, смешно встопорщил брови и пригрозил:

— Ох, Анатолий Васильевич, смотрите, бюллетень оплачивать не стану.

— Ого-го! А кто его здесь, бюллетень-то, выдаст? Медведь, что ли? — откликнулся Антоха, блаженно рас­тирая снег на пузе...

Вернувшись в палатку, Лешка кроме Славы застал там Надю Голышеву. Подвернув рукава старенького, уже поношенного свитера, она тоненькой кисточкой вы­писывала буковки недоконченного Лешкой текста. И без того чуть выпяченная нижняя губа ее выпяти­лась еще сильнее, а высунутый кончик языка, каза­лось, повторял движения кисточки. Надя подняла го­лову к Лешке, улыбнулась, но тут же глаза ее сдела­лись испуганными:

— Ругать меня будешь?

Буковки у нее получались не ах какие. Однако Леш­ка великодушно похвалил. И Слава тотчас поддержал:!

— Во! Я же говорил: талантов в ней — неисчис­лимо.

— Хватит уж,— смутилась Надя, осторожно ото­двинула кисточку и, сложив руки ладошкой в ладош­ку, прижала их к груди.

Такой, без неуклюжего на ней полушубка, Лешка видел Надю впервые. Она показалась ему слабенькой и домашней, близкой даже.

Очень хотелось обнять ее узенькие плечи. Лешка отвел глаза.

— Ну,— спросил у него Слава,— отмыл пещерную грязь, питекантроп?

— Начисто! — обрадовался Лешка перемене темы.

— Пойду и я, пока не все тепло из баньки выпу­стили.

Надя, все еще не отводя рук от груди, посмотрела на Лешку и вдруг засуетилась, неловко потянулась к полушубку, влезла в него:

—Засиделась я тут у вас. А что там у Дим Димыча? Надо новую смену посылать. Пока! — и выско­чила из палатки.

— Ничего девочка, да?— прищурился вслед Слава.

— Давай двигай в баньку, а то и верно тепло уйдет.

...Собрание начали уже почти вечером. Ждали «представителя» — обещали, что будет или секретарь комсомольского райкома или кто-нибудь из окруж­кома комсомола. Никто не приехал, не прилетел. На вертолетной площадке разожгли большой костер, по­том притащили стол — для президиума. Какое же со­брание без этого? Нельзя... Собирались весело, день был все же необычный, костер — тоже. Тянуло на песни. Однако, когда Маныгин гаркнул, что пора на­чинать, стихли разом. Президиум выбрали быстро — Маныгина, Карданова, Голышеву, Новикова и... спот­кнулись на Аннушке: забыли фамилию. Выяснили, что Малых, и выбрали тоже.

Докладывал Маныгин. Читать Устав он не стал — уже было. Сказал только о главном. О том, что кол­лектив управления объявляет себя особым отрядом комсомола на Всесоюзной ударной и обязуется про­должать комсомольские традиции. Сказал о поведе­нии : должно быть примерным во всем, о коллектив­ном органе — штабе, о демократии: всем надо чув­ствовать себя хозяевами. И соответственно работать.

— Вокруг тайга да болото,— заканчивал он.— Грянут еще и морозы, и жара, страшный грянет враг — комарье да гнус. Много еще будет горького и трудного, ребята. Но я верю: никто из вас, ударных бойцов сибирской стройки, не отступит! А кто не ве­рит — подпись свою под нашим Уставом не ставь. С первым же вертолетом — на материк!..

Потом говорил Виктор Карданов. Все-таки, видать, недаром был он комиссар: умел запалить душу. И говорил-то, вроде бы просто, и голоса, как всегда, не повышал, а Лешка снова, как днем, переживал свое, и вспоминал об отце и брате, и думал о тех парнях, которые в далекие первые пятилетки поднимали заво­ды и города в безлюдной степи, в уральской и дальне­восточной тайге, мерзли и жарились, кормили вшей и комаров, а одеты были похуже, и грамотой были беднее, и техники почти не имели, а все равно дело, нужное стране, сделали.

И еще Карданов поразил Лешку одной мыслью.

— Вы учтите, ребята,— сказал комиссар,— учти­те : освоение Сибири — это продолжение, это еще один шаг нашей Великой Октябрьской революции. Оно даст стране такие богатства, что капиталистический мир ах­нет и заговорит с нами по-другому. Заговорит почти­тельно и просительно. И этого добьемся мы, ре­бята!

Уже совсем свечерело, урман хмуро обступил кос­тер, отсветы пламени освещали лишь лица сгрудив­шихся людей, а дальше, за ними, сгущалась глухая темень. Подмораживало, и крепенько.

Аплодисментов Карданову не было. Как и Маныгину. И правильно, подумал Лешка. Собрались обсу­дить свою будущую жизнь — к чему они, аплодис­менты?

Маныгин спросил:

— Еще кто выступит, или вопросы будут, предло­жения?

Произошла заминка, какая часто бывает в таких случаях, но тут Слава Новиков, слегка подвинув пле­чом стоящего рядом Аннушку, сдернул шапку:

— Разрешите, я скажу... Товарищи! Сегодня для нас с вами, можно сказать, исторический день. Мы принимаем свой Устав. Этот Устав для нас, мо­лодых строителей коммунизма, является кодексом, по которому отныне нам предстоит жить. Мы пришли сюда, в морозную тайгу, чтобы, как сказал комиссар, повторить подвиг отцов. За нами, товарищи, вся стра­на, мы на переднем крае, и мы пойдем вперед и побе­дим тайгу. Я от всего сердца голосую за наш Устав и призываю к этому всех!

Слава вздернул руку вверх, как трибун, потом опу­стил ее и натянул шапку.

Маныгин с Кардановым переглянулись.

— Бис! — выкрикнул чей-то бас, а сбоку фальце­том подхихикнули: — Браво!

— Ну-с,— сказал Маныгин,— еще кто?

Руку протянул Антоха Пьянков:

— Имеется вопрос. Вот там насчет спиртных на­питков... Это что же значит — совсем всухую?

— Не нравится,— усмехнулся Слава.

— Я видел,— продолжал Антоха,— ящики с борта сгружали. Со светленькой. Это для кого — для ка­нальства?

Маныгин свирепо набычился, но Карданов легонь­ко отстранил его руку, готовую яростно трахнуть по столу, сказал:

— Устав одинаков для всех. Для начальства тоже. Спиртное будет выдаваться только в особых случаях по ходатайству бригадиров, с моего разрешения. Ска­жем, день рождения...

— ...или поминки,— добавил кто-то позади Лешки.

— ...или свадьба! — с веселым вызовом закончил комиссар.

— Ну, до свадьбы нам тут не дожить! Тоже ведь «сухой закон».

Маныгин рассмеялся:

— Нет, ребята, свадьбы будут! Построим побыст­рее — побыстрее приедут отделочницы. От невест еще отбою не будет.

— Ладно бы!..

— А вот Родион Гаврилович, он что,— с подковыр­кой спросил Тимка Грач,— тоже «отряд комсомола»?

Все с улыбками посмотрели на главбуха — сухонь­кого и седого. Тот ответил сам:

— Тоже! Я старый комсомолец и чоновец. Еще дружинником могу быть.

Подковырочка Тимки была, конечно, зряшной. Ведь в Уставе ясно написано, что в управлении может работать любой гражданин, который признает Устав и обязуется ему следовать. Хоть молодежи и большин­ство, а без людей зрелых и пожилых все равно не обой­тись. Просто такая уж у Тимки черта, подумал Леш­ка : пошли шуточки — и он шутит, был бы серьезный разговор — и он бы показал деловитость.

— А вот я думаю,— подняла лицо к Маныгину Надя,— нужно записать пункт насчет учебы. Каждого до тридцати лет, кто не имеет образования, обязать учиться,

— Не может она, понимаешь, без парты жить,— сказал Антоха.— Умственной работы деточка добивается.

— Для твоей башки это очень полезно,— прогудел все тот же бас, и только тут Лешка понял, что это гудит Иван Ситников.

— Правильно она говорит! — поддержали Надю и тут же заспорили:

— Где ж здесь учиться?

— Заочно можно.

— Вечернюю школу надо.

— Еще бы курсы бальных танцев — тоже образо­вание.

— Галдеж! — оборвал шум Маныгин.— Еще во­просы, предложения?

— Есть вопрос: когда электродрели привезут?

— Цепи у «Дружбы» рвутся, запасные кончаются.

— Когда пекарня будет? Надоело сухари на дыр­ки от бубликов менять!

И посыпалось...

Собрание закончили, когда кухонный шеф дядя Володя во второй раз приплелся ныть по поводу того, что оленина в котле переварилась.

Но и это был еще не конец. Предстояло каждому под Уставом, за строчкой «С Уставом ознакомился, согласен и обязуюсь его выполнять» поставить свою подпись. Маныгин еще раз предупредил, что никого не неволят — дело добровольное.

Карданов выкликал по списку, и вызванный под­ходил к столу, под свет переносного фонаря, и распи­сывался.

Лешке, наверное, не хватало как раз этого момен­та. После строгих и чуть торжественных речей Маныгина и Карданова его распаленное сердце ждало чего-то необычного, и непутевые, на его взгляд, мелочные и несерьезные вопросы и замечания ребят были вовсе не к месту. Они нарушали, сминая, значительность всего, что происходило. Лешка даже злился, ему было совестно за товарищей.

А сейчас, когда в хмурой морозной ночи, при не­ровном свете затухающего костра, окруженные, каза­лось, непроходимой тайгой, потянулись ребята к столу, чтобы поставить подписи под «Уставом первопроход­цев», все сделалось для Лешки опять торжественным и строгим.

— Как в армии под присягой расписывались,— сказал кто-то рядом, Лешка обернулся и удивился: то был Антоха Пьянков.— А хотя ты еще зеленый, на­вряд ли поймешь,— ухмыльнулся Антоха.

Зря ухмылялся. Тревожно и горделиво звенело что-то в груди у Лешки, когда он, склонившись над столом, вывел старательно и четко: «А. Новожилов».