Крестьянин Гельмбрехт

Крестьянин Гельмбрехт

Один рассказывает нам, Что пережил и видел сам, Другой твердит о счастье, Богатстве, пылкой страсти, Тот славит доблесть, этот — долг, И дорог всякому свой толк. А я хочу вам рассказать, Что мне случилось повидать, Сказать про это дальше, ¹⁰ Без выдумки и фальши. Крестьянский сын в деревне жил, Он чудо-кудри отрастил,[1] Они вились до самых плеч, Чтобы волной на плечи лечь. ¹⁵ Как шелк был каждый локон, Под шапкой их берег он.[2] А шапка дивной красоты, На ней и птицы, и цветы. К лицу та шапка молодцу, ²⁰ Он Гельмбрехт звался по отцу,[3] Ведь старый майер,[4] как и он, Был тем же именем крещен. О том крестьянском сыне Я начал повесть ныне, ²⁵ А шапка — не отвесть и глаз! Но мой бесхитростный рассказ Лишь коротко опишет, Какой узор там вышит, Дивиться впору чудесам! ³⁰ Но это быль, я видел сам: Шла через всю макушку Кайма или опушка. И столько там пестрело птиц, Дроздов, голубок и синиц, ³⁵ Как будто бы повеса Их приманил из леса. Нет, никогда до этих пор Мужик не нашивал убор Ни при какой удаче ⁴⁰ Нарядней и богаче. Его и в будни на кудрях Носил тщеславный вертопрах. Да в спеси мало проку! На этой шапке сбоку ⁴⁵ Был справа выведен узор, Изображавший древний спор, И бой из-за Елены,[5] И крепких башен стены. Шелками вышиты на ней ⁵⁰ Паденье Трои и Эней, Спасающийся в море На кораблях. О горе, Что неотесанный мужик Надел такой расшитый шлык, ⁵⁵ Что рассказать вам здраво, Мне слов не хватит, право. Хотите дальше слушать быль, Какой рисунок слева был, Исполненный шелками ⁶⁰ Искусными руками? Он заполнял широкий кант, Там Карл Великий и Роланд,[6] И Оливьер с Турпином Грозили сарацинам,[7] ⁶⁵ Шли вчетвером на мусульман И сокрушали вражий стан. Прованс, Галисию и Арль[8] Завоевал великий Карл, Умом и силой покорил ⁷⁰ И прежних нехристей крестил. Рассказ — не выдумка, не вздор! И на затылке был узор От уха и до уха, Там, не теряя духа, ⁷⁵ Отважно бились до конца У стен Равенны два бойца,[9] Два рыцаря в расцвете, Достойной Хельги дети, Дрались, пока хватало сил, ⁸⁰ Пока их Виттих не сразил, Отчаянный и дерзкий, И был там Дитер Бернский. Еще и спереди колпак Расшил фигурами дурак, ⁸⁵ По рассужденьи строгом, Ума лишенный богом. Кайма по борту шла вокруг, Как бы зеленый, вешний луг, Но бьются здесь, не пашут, ⁹⁰ Все в хороводе пляшут. Как весел праздничный обряд! Вот дамы с рыцарями в ряд, Юнцы со всей округи И с ними их подруги. ⁹⁵ Блестит рисунок шелком, Танцует рыцарь с толком, Учтиво выступив вперед, Двух дам за пальчики ведет, И двух девчонок паренек ¹⁰⁰ С собою за руки увлек, Они милы и горячи, Им в лад играют скрипачи. Кто эту шапку сделать мог, Сказать мне было невдомек, ¹⁰⁵ Послушайте ж, откуда Взял Гельмбрехт это чудо. Расшила шапку, веселясь, И уж, конечно, не молясь, Преступная черница. ¹¹⁰ Случилось ей прельститься Придворной жизнью. До сих пор Немало есть таких сестер — Желают жить в весельи И вот бегут из кельи, ¹¹⁵ Свой грех хотят укрыть от всех, Да тело выдает их грех. Была искусница востра, Готлинда, Гельмбрехта сестра, За братнину обнову ¹²⁰ Ей отдала корову, Зато уж и беглянка, Как верная служанка, С великою охотой Сидела за работой. ¹²⁵ Несет и матушка дары — Свои домашние сыры, Корзину, полную яиц, На разговеньи у черниц, В монастыре, едва ли ¹³⁰ Их столько разбивали. А чтобы брата нарядить И всю округу удивить, Готлинда штуку полотна Из чистого сыскала льна ¹³⁵ Такой приятной белизны И небывалой тонины, Что просто чудо для очей. Над ней сменилось семь ткачей, Пока тканина со станка ¹⁴⁰ Сошла, как перышко легка. Из сундука для сына мать Кусок сукна спешит достать, Что был на самом донце. Подобного суконца ¹⁴⁵ Портной доселе не кроил И платья лучшего не шил. Нашлась подкладка под сукно — Ягненка белого руно, А чтобы тело оберечь, ¹⁵⁰ Кольчугу мать дала и меч,[10] Блестит кольчуга жарко, Достоин сын подарка. Два платья любящая мать Ему дала, как носит знать, ¹⁵⁵ Широкий нож надежный И кожаные ножны. А Гельмбрехт требует опять: «Давай мне варкус, варкус,[11] мать, Давай мне кожаный кирас! ¹⁶⁰ Ведь без него меня у нас Любой посмеет осмеять. Да ты сама должна понять, Мне будут в том доспехе Сопутствовать успехи, ¹⁶⁵ В пути и в ратном деле Я с ним достигну цели». Кафтанчик — складка к складке — Хранила мать в укладке, Могла бы больше не тужить, ¹⁷⁰ Да ей сукна пришлось купить, Другого, голубого,[12] Для сына дорогого. Я знал зажиточных крестьян Из ближних мест и дальних стран, ¹⁷⁵ Наряжен не был ни один Богаче, чем старухин сын. Ему бы так пристало жить, Чтоб добродетели служить Похвальной славы ради, ¹⁸⁰ А у него и сзади От шеи чуть ли не до пят Застежки золотом горят На дорогом наряде.[13] С приличием в разладе ¹⁸⁵ У ворота рубашки Серебряные бляшки, На куртке в петельках витых Двенадцать пуговиц литых. Ручаюсь, ни один мужик ¹⁹⁰ У нас в округе не привык Так наряжаться в пух и прах И красоваться в жемчугах, Ни в Гогенштейне горном, Ни в Гальденберге гордом.[14] ¹⁹⁵ Еще пришил нахально Две пуговки хрустальных, Ни слишком малых, ни больших, И плащ застегивал на них. Всю грудь безмозглый дуралей ²⁰⁰ Усеял множеством камней, Зеленых, синих, голубых, Лиловых, красных и иных, Сверкавших, словно в сказке, Когда кружился в пляске. ²⁰⁵ И на его уборы Все устремлялись взоры Влюбленных девушек и жен. Он был их роем окружен, А окажись я рядом, ²¹⁰ Не удостоят взглядом! У плеч его, на рукавах, Легко подхвачены на швах, Бубенчики висели И весело звенели, ²¹⁵ И серебристый этот звон Обворожал влюбленных жен. Когда бы Нейдгарт[15] дольше жил, Он лучше бы рассказ сложил По милости господней, ²²⁰ Чем я могу сегодня. Узнайте дале: стала мать На рынке птицей торговать. Продав еще холстину, Штаны купила сыну ²²⁵ И пару кожаных сапог. Одела с головы до ног. Да мало было молодцу, Пришел за помощью к отцу: «Я отправляюсь ко двору. ²³⁰ Благодарю свою сестру, Благодарю за помощь мать, Добром их буду поминать. Теперь купите для меня, Любезный батюшка, коня». ²³⁵ С досадой майер молвил строго: «Хотя ты просишь слишком много У терпеливого отца, Тебе куплю я жеребца. Твой конь возьмет любой барьер, ²⁴⁰ Поскачет рысью и в карьер, Не утомившись донесет Тебя до замковых ворот. Куплю коня без отговорок, Лишь только не был бы он дорог. ²⁴⁵ Но не бросай отцовский кров. Обычай при дворе суров, Он лишь для рыцарских детей Привычен от младых ногтей. Вот если б ты пошел за плугом ²⁵⁰ И, мерясь силами друг с другом, Мы запахали бы свой клин, Счастливей был бы ты, мой сын, И, даром не потратив силы, Дожил бы честно до могилы. ²⁵⁵ Всегда я верность уважал, Я никого не обижал, Платил исправно десятину[16] И то же завещаю сыну. Не ненавидя, не враждуя, ²⁶⁰ Я жил и мирно смерти жду я». «Ах, замолчи, отец любезный, С тобой нам спорить бесполезно, Хочу не прятаться в норе, А знать, чем пахнет при дворе.

Крестьянин на пути в город

²⁶⁵ Не стану надрывать кишки И на спине носить мешки, Лопатой нагружать навоз И вывозить за возом воз, Да накажи меня господь, ²⁷⁰ Зерно не стану я молоть, Ведь это не пристало Моим кудрям нимало, Моим нарядам щегольским, Голубкам шелковым моим ²⁷⁵ На шапке той расшитой Девицей родовитой. Нет, я не буду помогать Тебе ни сеять, ни пахать». «Останься сын, — отец в ответ, — ²⁸⁰ Я знаю, Рупрехт, наш сосед, Тебе в невесты прочит дочь. Согласен я, и он не прочь Отдать за ней овец, коров,[17] Всего до десяти голов ²⁸⁵ Трехлеток и молодняка. А при дворе наверняка, Сынок, ты будешь голодать, На жестком ложе засыпать. Тот остается не у дел, ²⁹⁰ Кто восстает на свой удел, А твой удел — крестьянский плуг, Не выпускай его из рук. Хватает знати без тебя! Свое сословье не любя, ²⁹⁵ Ты только попусту грешишь, Плохой от этого барыш. Клянусь, что подлинная знать Тебя лишь может осмеять». А сын твердит с упорством бычьим: ³⁰⁰ «Освоюсь с рыцарским обычаем Не хуже знатного птенца, Что вырос в горницах дворца, Когда мою увидят шапку И золотых кудрей охапку, ³⁰⁵ Поверят, что не знался с плугом, Не гнал волов крестьянских лугом, И клятвой присягнут везде, Что не ступал по борозде. Мне в каждом замке будут рады, ³¹⁰ Когда надену те наряды, Что подарили мне вчера И мать, и добрая сестра. В них походить на мужика Не буду я наверняка. ³¹⁵ Признают рыцаря во мне, Хотя, случалось, на гумне Я молотил свое зерно, Да было то давным-давно. Взглянув на эти две ноги, ³²⁰ Обутых важно в сапоги Из кордуанской кожи,[18] Не вздумают вельможи, Что частокол я городил И что мужик меня родил. ³²⁵ А жеребца сумеем взять, Тогда я Рупрехту не зять, Мне дочь соседа не нужна, Нужна мне слава, не жена». «Сынок, умолкни на мгновенье, ³³⁰ Прими благое наставленье. Кто старшим внемлет, тот по праву Сыскать сумеет честь и славу, А кто презрит отца науку, Себе готовит стыд и муку ³³⁵ И пожинает только вред, Благой не слушая совет. Ты мнишь, в своем богатом платье, Сравняться с прирожденной знатью, А это у тебя не выйдет. ³⁴⁰ Тебя лишь все возненавидят. Случись беда, найдись изъян, Никто, конечно, из крестьян Тебе не выкажет участья, А будет только рад несчастью. ³⁴⁵ Когда исконный господин Залезет к мужику в овин, Отнимет скот, ограбит дом, Он выйдет правым пред судом. А если ты возьмешь хоть кроху ³⁵⁰ Сейчас поднимут суматоху, Не унесешь оттуда ног И сам останешься в залог. Не станут верить ни словечку, Оплатишь каждую овечку. ³⁵⁵ Сообрази, что если даже Тебя убьют, поймав на краже,[19] То опечалятся немного, Решат, что послужили богу. Оставь, мой сын, все эти враки, ³⁶⁰ Живи с женой в законном браке». «Пусть будет все, что суждено, Я еду. Это решено. Мне должно знаться с высшим кругом. Учи других возиться с плугом ³⁶⁵ И утирать соленый пот. Я нападу на здешний скот И погоню добычу с луга. Пускай быки ревут с испуга, Пустившись вскачь, как от огня.

Крестьянин на коне

³⁷⁰ Мне не хватает лишь коня С друзьями мчать напропалую, Я только лишь о том тоскую, Что мужиков до этих пор Не гнал, хватая за вихор. ³⁷⁵ Я бедность не хочу сносить, Три года стригунка растить, Телушку пестовать три года, Не много от того дохода. Чем честно бедствовать с тобой, ³⁸⁰ Уж лучше я пущусь в разбой, Одежду заведу из меха, Нам зимний холод не помеха, — Всегда найдем и стол, и кров, И стадо тучное быков. ³⁸⁵ Спеши, отец, к купцу ты, Не медля ни минуты, Купи скорее мне коня, Я не хочу терять и дня». Продолжу кратко, без затей: ³⁹⁰ Кусок до тридцати локтей Домашней выделки сукна Отдал старик за скакуна. (Про то узнали мы из книг). Итак, коня купил старик. ³⁹⁵ Отдал он четырех коров, Да трех быков, да двух волов, Отдал зерна четыре меры — О расточительства примеры! Всего потратил он добра ⁴⁰⁰ На десять фунтов серебра,[20] Три фунта стоил конь едва ли, Семь, значит, попусту пропали. Теперь уж сын собрался в путь, Хвастливо выпятил он грудь ⁴⁰⁵ И произнес, тряхнув кудрями: «Каков я, видите вы сами. Я так силен, что будет впору Свернуть мне каменную гору, Железный шкворень, как орех, ⁴¹⁰ Зубами разгрызу при всех. Теперь,— твердит,— мне черт не брат! Сам император будет рад,[21] Коль в плен его не заберу И догола не оберу. ⁴¹⁵ А что до герцогов и графов, G них хватит выкупов и штрафов. Отныне я даю обет Объездить вихрем белый свет. Мне страх неведом! Брось упреки, ⁴²⁰ Пусти из-под твоей опеки Мужать и странствовать под солнцем. Вам легче справиться с саксонцем,[22] Чем совладать теперь со мной». «Ну что ж, тебе, сыночек мой, ⁴²⁵ Отныне я не воспитатель, Пускай заботится создатель! Ты вылетаешь из гнезда, — Прощай, отцовская узда! Но птиц побереги на шапке, ⁴³⁰ Чтоб им не поломали лапки, Когда кудрявого сынка Коснется грубая рука, Когда свирепо схватят сзади Твоих волос льняные пряди. ⁴³⁵ Раз ты и вправду, как докуку, Отверг отцовскую науку, Боюсь, конец настанет жалкий — Пойдешь с поводырем и палкой. Сынок, не поздно все исправить, ⁴⁴⁰ Позволь на путь тебя наставить. Ты должен жить, как я живу, И хлеб жевать, что я жую. Пить воду более умно, Чем, став злодеем, лить вино. ⁴⁴⁵ Австрийский пудинг из муки[23] И мудрецы, и дураки, Хоть раз его отведав тут, Господским блюдом признают. А чем тебе он не хорош? ⁴⁵⁰ Ты рот им досыта набьешь. Ведь лучше жить со всеми в мире, Чем пропивать овец в трактире Или разделывать быка, Что ты увел у мужика. ⁴⁵⁵ На буднях вволю доброй каши[24] Наварит нам хозяйка наша, Она вкусней, тебе клянусь, Чем грабежом добытый гусь. И если будешь жить по чести, ⁴⁶⁰ Почет добудешь ты на месте. Ведь лучше рожь мешать с овсом,[25] Чем нечестивым стать во всем И есть украденную рыбу. Меня, сынок, послушал ты бы, ⁴⁶⁵ Совету внял, коль разум есть, А нет, так в пекло можешь лезть. Приумножай разбоем клады, А мне и даром их не надо, Не приноси на этот двор ⁴⁷⁰ Свое богатство и позор». «Отец, скажу тебе одно: Ты воду пей, а я — вино. Питайся кашей, словно нищий, Я буду сыт иною пищей, ⁴⁷⁵ Что птицей жареной зовут. Меня учить — напрасный труд. Мякину есть считай за честь, А я калач отважусь есть. Вот так и доживем до гроба, — ⁴⁸⁰ Возьмем, что заслужили оба. Доказано то римским правом,[26] Что дети доблестью и нравом, Подобьем духа, не лица, Выходят в крестного отца. ⁴⁸⁵ Мой крестный рыцарь был, и с детства Я благородство взял в наследство, Благослови его Христос За то, что я таким возрос». «А мне, — сказал отец, — ей-ей, ⁴⁹⁰ Кто справедливей, тот милей, Достойней сын простого рода, Чем трутень рыцарской породы, Пусть род его не знаменит, Народ им больше дорожит, ⁴⁹⁵ Чем тем наследником поместья, Кто выбрал леность и бесчестье. Приди в чужую землю оба, Бедняк и знатная особа, Там, где не знают их родни, ⁵⁰⁰ За добродетели одни Простого в образец поставят, Другого только лишь ославят. Ты быть стремишься благородным, Сумей же оказаться годным ⁵⁰⁵ На благородные дела, Они для замка и села Единый истинный венец. Так говорит тебе отец». «Ты прав, отец, должно признаться, ⁵¹⁰ Однако не могу остаться Я из-за шелковых кудрей И шапки вышитой моей. Веселый блеск их так прелестен, Что только с танцами совместен, ⁵¹⁵ К ним плуг с косой не подойдут И не приличествует труд». «Позор, — вскричал старик во гневе, — Что мать тебя носила в чреве, Ты топчешь благо, ищешь зла, ⁵²⁰ Творишь недобрые дела. Но рассуди, сынок любезный, Кто прожил более полезно? Прилежный пахарь или плут, Кого ругают и клянут, ⁵²⁵ Кто на чужой беде разжился И против бога ополчился? Кто с чистой совестью живет? Признай по чести, это тот, Кто не словами, делом ⁵³⁰ Всех кормит в мире целом, Хлопочет день и ночь, Чтобы другим помочь, Не ропщет, бога славит, А если цель поставит, ⁵³⁵ Пойдет безгрешно к ней Для бога и людей. Сынок, скажи теперь скорее, Какой из двух тебе милее». «Милее, — Гельмбрехт отвечал, — ⁵⁴⁰ Кто никого не огорчал, Достойно жил на пользу людям, И больше спорить мы не будем». «Так ты ему и подражай И снимешь добрый урожай: ⁵⁴⁵ Поднимешь поле верным плугом И наградишься по заслугам. Не будут все тебя чуждаться, А будут все в тебе нуждаться — Любой богач, одетый в шелк, ⁵⁵⁰ И брат-бедняк, орел, и волк, И все те твари, звери, птицы, Кому господь велел родиться. Мой милый, откажись от странствий, Останься дома и крестьянствуй. ⁵⁵⁵ И процветет немало дам Благодаря твоим трудам, И короли упрочат власть, Когда свою получат часть, Богатым не был бы богатый, ⁵⁶⁰ Не помогай ему оратай». «Дивлюсь, — сказал отцу наследник, — В вас пропадает проповедник, Ведь сыпать притчами — ваш стих, (Избави бог меня от них!). ⁵⁶⁵ Своею проповедью вскоре Могли бы вы в поход за море[27] Поднять людей и двинуть рать, А я осмелюсь вам сказать: Чем больше пахарь льет свой пот, ⁵⁷⁰ Тем больше он потом и жрет. Добром ли, злом решится дело, — Я плуг оставлю, — надоело! А снова руки замараю, Тогда пусть мне не видеть рая ⁵⁷⁵ И дама знатная с укором Смеется над моим позором». Отец ответил: «Не спеши, Одну загадку разреши, Коль ты догадлив и умен. ⁵⁸⁰ Мне год назад приснился сон. Тебя я видел. Ты в ночи Нес две зажженные свечи. И от свечей, что ты держал, Светлела ночь и мрак бежал. ⁵⁸⁵ А ныне, — слушай до конца, — Во сне увидел я слепца». «Сон к счастью, батюшка, не струшу, Такими россказнями душу Вам не удастся мне смутить ⁵⁹⁰ И робость заячью внушить». Пропал урок для сына втуне. «Послушай, Гельмбрехт, накануне, Под утро, — боже, помоги! — Ты мне приснился без ноги. ⁵⁹⁵ Шла от колена деревяшка, Еще из рукава рубашки Торчала голая культя. Обдумай все, мое дитя. Спроси, что значит этот сон, ⁶⁰⁰ У старцев сведущих и жен». «Твой сон пророчит мне успех И радость будущих утех».

Пашущие крестьяне

Отец промолвил: «Дорогой, Мне сон привиделся другой, ⁶⁰⁵ Как будто ты под небесами Парил над лесом и полями, Но миг стремительный настал, — Теряя перья, ты упал. Хорош ли сон про страх и муки? ⁶¹⁰ Погибли очи, ноги, руки!» «Отец, все эти сновиденья К добру. Напрасно трачу день я. С тобой мне спорить недосуг. Ищи других для дома слуг, ⁶¹⁵ Со мной же должен ты проститься. Пускай что снится, то и снится». «Сынок, пусть это были бредни, Но вот тебе мой сон последний. Мне снилось — пресвятая Дева! — его Что ты висишь на ветке древа, Под ним трава цвела в соку, А над тобою на суку Сидели ворон с воронихой. Но вот зашевелились тихо ⁶²⁵ На мертвом черепе власы, Когда их острые носы В виски согласно задолбили И с двух сторон его пробили. Проклятье сну, — с тех пор не спится, ⁶³⁰ Проклятье дереву и птицам! Ах, Гельмбрехт, если б мог я ныне Сломать хребет твоей гордыне И зло из сердца выгнать вон, Я знал бы, что солгал мой сон». ⁶³⁵ «Бог весть, что вам на ум взбрело, Пусть снится вам добро и зло И вкупе, и одно из двух, Но я мой рыцарственный дух И тягу к странствиям, поверьте, ⁶⁴⁰ Не усмирю до самой смерти. Отец, пусть охранит господь Тебя и мать, родную плоть, И взыщет милостью своей Твоих возлюбленных детей. ⁶⁴⁵ Мы все в его благой руке!..» И с тем уехал налегке Он от отца во весь опор, Перемахнув через забор. О том, что встретил он в пути, ⁶⁵⁰ Мне слов и в три дня не найти, Сказать о всем, что было, Недели б не хватило. Но в некий замок прибыл он, Там чтил хозяин не закон, ⁶⁵⁵ А грабежи и драки, И жил, как на биваке. Ну, а себя он окружил Лишь теми, кто ему служил, — Толпой головорезов, ⁶⁶⁰ Никто там не был трезов. Попав в дружину, наконец, Стал лихо грабить наш юнец, В мешок, не брезгуя, совал Все, чем другой пренебрегал. ⁶⁶⁵ Он и пустяк считал добычей, Таков уж был его обычай. Все без разбора брал он в дань: И новый скарб, и хлам, и дрянь Хватал направо и налево. ⁶⁷⁰ Он угонял коров из хлева, Он брал козу, он брал козла И в том, что крал, не видел зла, Он в доме не оставил ложки, Он брал горшки, пустые плошки, ⁶⁷⁵ Он брал кафтан, и плащ, и меч, Снимал рубаху прямо с плеч, Он женщин не щадил и даже Не оставлял на них корсажа. За все он после заплатил![28] ⁶⁸⁰ Он бы с охотой возвратил, Все, что награбил и украл, Когда палач его пытал. Святая правда, в первый год Счастливым был его поход, ⁶⁸⁵ Он к цели плыл, и ветры сами Несли корабль под парусами. И стал таким он дерзким скоро, Что у разбойников без спора Он долей львиною уже ⁶⁹⁰ Завладевал при дележе. Но вспомнил он отца и мать И стал о доме тосковать, Как людям свойственно порой, И отпросился он домой, ⁶⁹⁵ Взял отпуск, двинулся в дорогу, Всех в замке поручивши богу.[29] Здесь начинается рассказ О том, что скрыть грешно от вас, Как он доехал без печали, ⁷⁰⁰ Как дома Гельмбрехта встречали. Быть может, вышли не спеша? Да нет, бежали чуть дыша, Все вместе, взапуски, с прискочкой, Отец и мать с вертлявой дочкой. ⁷⁰⁵ Как будто век не знали горя, Как будто годы или хвори Не унесли у старых сил, А сельский сторож получил От них штаны с рубахой вместе ⁷¹⁰ В награду за благие вести. Ну, а служанка и батрак[30] Его приветствовали как? «Добро пожаловать!» — сказали? Нет, им иначе приказали, ⁷¹⁵ Как прежде Гельмбрехту не снилось: «Бог вам навстречу, Ваша милость!» — «И вам, vu soete kindekin!»[31] — Ответил мнимый господин.[32] К нему, от радости немея, ⁷²⁰ Сестрица бросилась на шею, А он сказал, не без насмешки, Лишь «dobra ytra» ей по-чешски[33]. Навстречу Гельмбрехту-глупцу Мать подбежала вслед отцу, ⁷²⁵ Ну обнимать, а чваный враль Сказал им важно «deu sal»[34] И «gratia vester» по-латыни[35]. Не знали, что и думать ныне, Взглянули только друг на друга ⁷³⁰ Хозяин и его супруга. «Что делать, муж, скажи на милость, Рассудка я совсем лишилась, Не сын он вовсе, иноземец, Какой-то венд[36] или богемец». ⁷³⁵ Отец ответил: «Он француз, Смотри, как важно крутит ус, Он не потомок мой, хотя Походит на мое дитя». Готлинда, Гельмбрехта сестра, ⁷⁴⁰ Сказала: «Спорьте до утра, — Он поп, и в этом чине Он выучен латыни». Клялся батрак: «Я мог понять, Была саксонкой его мать». ⁷⁴⁵ «А может быть фламандка?» — Заметила служанка. «Да нет, «vil soete kindekin» Саксонец молвил бы один». Отец едва промолвить мог: ⁷⁵⁰ «Когда ты Гельмбрехт, наш сынок, Скажи хоть слово в добрый час, Как это принято у нас, Как прадеды и деды Вели свои беседы. ⁷⁵⁵ Ты все твердишь мне «deu sal», Но я пойму тебя едва ль, Произнеси для встречи Слова немецкой речи, Почти, сынок, при этом ⁷⁶⁰ Нас с матерью приветом. Тогда ворота отопру И сам гнедого оботру,[37] Ты горя не узнаешь...» «Э, что ты там болтаешь ⁷⁶⁵ С женой чумазой про меня? Не трогай ценного коня И за узду не цапай Своей мужицкой лапой!» Напал на старого испуг, ⁷⁷⁰ Собрался с мыслями не вдруг: «Ах, если ты — мое дитя, Я обещаю не шутя, Дадим тебе не мало — И курицу, и сала. ⁷⁷⁵ А если ты богемец, чех, Иди к ним, не вводя нас в грех, Свои у нас помехи, Тебя накормят чехи. С детьми хватает мне хлопот, ⁷⁸⁰ А поп по правилам берет Назначенную долю.[38] Попу по доброй воле На монастырь и божий храм Ни крошки больше я не дам. ⁷⁸⁵ И раз вы, сударь, мне не сын, Вам за столом воды кувшин Не дам я, вымыть пальцы, Запачканные в сальце.[39] Скажу при виде франта ⁷⁹⁰ Из Рима, из Брабанта: «Чтоб не терпеть голодных мук, Берите в путь дорожный вьюк, А мне так нечем вам помочь, Хоть вы просите здесь всю ночь. ⁷⁹⁵ Вино хмельное или мед[40] Искать идите у господ». Стемнело. День пришел к концу. «Мой бог, — подумалось юнцу,— Здесь не доскачешь до утра ⁸⁰⁰ До постоялого двора. Беда голодному желудку! Придумал я плохую шутку, Напрасно изменил язык, Чтоб не узнал меня старик». ⁸⁰⁵ И вслух сказал: «Помилуй, боже, Я тот и есть». — «Ты тот? А кто же?» — «Я тот, кого зовут, как вас». «Так назовись же в добрый час». «Я Гельмбрехт, ваш слуга и сын, ⁸¹⁰ И так зовусь с моих крестин, Всего лишь год прошел с тех пор, Как я покинул этот двор». Отец в ответ ему: «Не ври!» «Все правда». — «Ну, так говори, ⁸¹⁵ Как звать быков моих четверку». «Могу. Ведь я стерег их зорко, Когда подпаском за скотом Гонялся, щелкая кнутом. Зовется Аур первый бык. ⁸²⁰ Такого ни один мужик Купить не сможет нипочем, Каким бы ни был богачом.

Два крестьянина в деревне

Другой зовется Рэме, Ходил в ярме все время, ⁸²⁵ Превосходил он всех быков Приятной тучностью боков. А третий назван Валке. Не надо здесь смекалки, Я всех быков могу назвать. ⁸³⁰ Еще угодно испытать? Так Зунне — ваш четвертый бык, Ко мне он сызмала привык, И если я не спутал что-то, Велите мне открыть ворота». ⁸³⁵ Отец сказал: «Теперь я верю. Засовы прочь, откройте двери! Все настежь — горницу, кладовку. Ты на вопрос ответил ловко». Будь проклят жребий невезучий! ⁸⁴⁰ Мне до сих пор не выпал случай,[41] Быть принятым с такой заботой, Как тот мальчишка желторотый. Расседлан конь, накормлен сыто, Для самого перина взбита, ⁸⁴⁵ Отец и матушка с сестрой Ему готовят пир горой. И я постранствовал немало, Нигде, однако, не бывало, Чтоб так судьбою был храним, ⁸⁵⁰ Чтоб обошлись со мной, как с ним. Торопит мать на кухне дочь — «Да шевелись, беги помочь, Неси тюфяк из кладовушки, Неси из горницы подушки». ⁸⁵⁵ И стелет их на кирпичи Горячей дедовской печи. Ведь сыну сон и отдых нужен, Пока готов не будет ужин. Он сладко выспался, когда ⁸⁶⁰ Уж на столе была еда, И честь по чести вымыл руки. Теперь послушайте без скуки, Какими яствами вначале Его усердно угощали. ⁸⁶⁵ (Признаться, был бы я вельможей,[42] Они мне гожи были б тоже). Здесь зелень, резанная мелко, И мяса жирного тарелка, Другое мясо, попостней, ⁸⁷⁰ Бери, что кажется вкусней! Да, не пустой была посуда! Потом переменили блюда, Внесли отменный мягкий сыр. И увенчал достойно пир ⁸⁷⁵ Огромный и прекрасный гусь, С дрофу размером, поклянусь, Жирнее не был на столе И не трещал на вертеле, Был жарен с соблюденьем правил ⁸⁸⁰ И огорчений не доставил. Несут куриное жаркое, Увидя кушанье такое, Не отказался б ни один От этой снеди дворянин. ⁸⁸⁵ Он, даже занятый охотой, Ее отведал бы с охотой, В засаде сидя у силка. А на закуску для сынка Такие лакомства стояли, ⁸⁹⁰ Что их крестьяне и не знали. «А жаль, что нет у нас вина, А то бы пили мы до дна, Но это тоже не беда, У нас есть чудная вода. ⁸⁹⁵ Всем водам есть у нас водица, С ней по целебности сравнится Один Вангхаузенский родник.[43] Попей, сынок», — сказал старик. И так пока они сидели ⁹⁰⁰ И уж попробовать успели Печеных яблок и пастил, Отец у Гельмбрехта спросил, Хорош ли при дворе обычай, Каких там держатся приличий. ⁹⁰⁵ «Скажи скорей, а я потом Сказать берусь тебе о том, Что в юности моей когда-то Всем добрым людям было свято». «Нет, ты, отец, скажи сначала. ⁹¹⁰ Тогда и я скажу немало О ком ты хочешь и о чем, Обычай новый мне знаком». «Изволь. Минуло много лет, Как Гельмбрехт, твой покойный дед ⁹¹⁵ (Он тоже звался, как отец) Велел мне ехать во дворец. Я сыру, масла целый воз,[44] Как у крестьян ведется, вез И там узнал, как родовитый ⁹²⁰ Жил рыцарь со своего свитой. Отменно вежлив был он, смел, Хитрить, лукавить не умел, Как свойственно, скрывать не будем, У нас сегодня многим людям. ⁹²⁵ Там был один обычай в силе, Его и женщины любили, Он звался «бугурт»[45]. В тех местах У многих был он на устах, Мне с похвалою непритворной ⁹³⁰ Сказал о нем один придворный. Потешный бой — для всех отрада: Под гром и клики два отряда Друг к другу мчатся напрямик, И каждый тщится в этот миг ⁹³⁵ С седла другого сбросить в сшибке, А дамы им дарят улыбки. Нигде такого не встречал Я у своих односельчан. А после этой доброй встряски ⁹⁴⁰ Все принимаются за пляски И с чувством истинным поют. Скучать никто не станет тут. И шпильман под зеленой липкой Уже взмахнул смычком над скрипкой, ⁹⁴⁵ И дамы поспешили встать, — Смотреть приятно, что за стать! Подходят рыцари с поклоном, В их очи смотрятся влюбленно, Ответный взгляд уже исторг ⁹⁵⁰ В душе у каждого восторг, Веселье свыше всякой меры, Танцуют дамы, кавалеры, И кружат юноши подруг. Богач и бедный входят в круг. ⁹⁵⁵ А танцам подойдет конец, На смену выступит певец, Споет о том, как герцог Эрнест[46] Хотя и не нарушил верность, Но претерпел изгнанья муки. ⁹⁶⁰ А там уж натянули луки, Достали стрелы, метят в цель Надев охотничий убор, Спешат иные в ближний бор, ⁹⁶⁵ Кто здесь не справился с задачей, Из леса явится с удачей. Вот это было мне по нраву! Все умножало честь и славу. Как подменили всех людей! ⁹⁷⁰ Когда-то лжец или злодей, Желавший кривдой жить на свете И на закон накинуть сети, Друзей всесильных не имел И при дворе не пил, не ел. ⁹⁷⁵ Теперь же тот богатство множит, Кто льстить и лгать бесстыдно может. И при дворе ему почет, И больше он успел, чем тот, Кто честно выбрал путь-дорогу ⁹⁸⁰ И угодить старался богу. Так жили встарь. А как на свете Живут сегодня наши дети, Какой обычай ныне чтут? Скажи, не посчитай за труд». ⁹⁸⁵ «Отец, я вам ответить рад. У нас в чести один обряд: «Пей, сударь, пей! Лакай до дна: Ты выпьешь, — я налью вина». Нет ничего приятней в мире ⁹⁹⁰ Веселья бражников в трактире. Когда-то знатным господам Случалось быть в гостях у дам, Мы не воспитаны так тонко, Найдешь нас около бочонка. ⁹⁹⁵ Нас опечалит лишь одно, Что в бочке высохло вино. Тут будешь думать день и ночь, Как горю этому помочь, Для нас похуже всякой пытки ¹⁰⁰⁰ Нужда в живительном напитке. Ведь от него мужает дух! Один девиз любовный вслух Твердим: «трактирщицу-сударку Налить полнее просим чарку, ¹⁰⁰⁵ Осел и дурень, кто бочонку Шальную предпочел девчонку!» Кто лгать умеет — молодец! Зерцало вежливости лжец, Обидят словом — сам не мешкай, ¹⁰¹⁰ Другому рот заткни насмешкой, Ведь богохульник и ругатель — Пиров достойный председатель. Кто рассуждает по старинке, Глупей выносливой скотинки, ¹⁰¹⁵ Нам этот ветхий бородач Еще несносней, чем палач. Пусть нас объявят вне закона,[47] Нас все равно не скинешь с кона, В ответ на папские проклятья ¹⁰²⁰ Смеется только наша братья». «Помилуй бог, — сказал старик, Насилу повернув язык, — Здесь плакать надо! И не снилось, Что кривда так распространилась». ¹⁰²⁵ А сын смеется: «В самом деле, Турниры дедов устарели. Тогда кричали: «Хейя, хей! Вперед за славой, веселей!» А нынче: «Рыцарь, не робей, ¹⁰³⁰ Гони, коли, руби, добей!» Глаз вон тому, кто зазевался, Чтоб он без рук, без ног остался. Беднягу вздернуть прикажи, Ну, а богатого — вяжи: ¹⁰³⁵ Он даст сто фунтов отступного, Вот нравов нынешних основа. Еще бы вам сказал я много, Да больно тяжела дорога, Верхом проехал я весь путь, ¹⁰⁴⁰ Пора поспать и отдохнуть». Отец согласен, что пора. Хлопочет в спаленке сестра, Простынь тут не было в помине, Рубашку стелет на перине, ¹⁰⁴⁵ Чтоб мог он вволю крепко спать, Пока не станет рассветать И солнце Гельмбрехта разбудит. Теперь рассказано вам будет, Что делал он, так поздно встав. ¹⁰⁵⁰ Старинный вежества устав Велит приезжему подарки Всем, до прислужницы-кухарки, Согласно случаю, раздать, Отца порадовать и мать. И младший Гельмбрехт в самом деле, Лишь только поднялся с постели, Подарки выложил тотчас, А что, поведает рассказ. Косу привез отцу сынок ¹⁰⁶⁰ И самый лучший оселок,[48] Какой когда-нибудь доныне Хранился в глиняном кувшине. Стальное лезвие косы Острей, чем жало у осы, ¹⁰⁶⁵ А это клад для земледельца. Еще в мешке, что снял с седельца, Был цеп, чтоб молотить им хлеб, Не кой-какой, а лучший цеп, Что кован был до этих пор, ¹⁰⁷⁰ Да гладкий новенький топор. Мать получила лисий мех, Ведь сын не промах, — грабил всех, Тот мех носил один священник, И вот добыл его без денег ¹⁰⁷⁵ Он у духовного лица. Повязку отнял у купца, Шелками вышитую ярко, Достойна этого подарка Была бы знатная девица, ¹⁰⁸⁰ А не разбойника сестрица. Привез с собой издалека Для молодого батрака Он башмаки, а к ним ремни (А между тем в былые дни ¹⁰⁸⁵ Он пальцем двинуть для другого Не затруднялся. Вот вам слово, Ходил бы малый босиком.) Служанку одарил платком, Да лентой. Все пришлось ей впору. ¹⁰⁹⁰ Все благодарны были вору. Спросите, долго ли по чести Он жил с родителями вместе? Всего семь дней, и эта малость Их сыну за год показалась, ¹⁰⁹⁵ Затем, что в этот краткий срок Он здесь разбойничать не мог. И скоро он решил проститься Со стариками и с сестрицей. «Ах, жил бы ты, сыночек, честно, ¹¹⁰⁰ Нам вместе было бы не тесно. Все, что я нажил, не таю, Тебе при жизни отдаю. Ничем не стану я неволить, Свои ты можешь руки холить, ¹¹⁰⁵ Сиди, а хочется — гуляй! Ведь жизнь у рыцаря не рай, Нет, тяжела она, горька, Завидней доля мужика. Что рыцарь! Бедствуя жестоко, ¹¹¹⁰ Никак не соберет оброка И рыщет в поле день-деньской, Своей рискуя головой. А попадется в плен наш кречет, — Повесят или изувечат». ¹¹¹⁵ «Отец, спасибо за заботу. Я благодарен вам, но что-то Сдается мне, я исхудал С тех пор, как в рот вина не брал, Тому уж более недели. ¹¹²⁰ Да, провертел я в самом деле Три новых дырки на ремне. Жаркого, видно, надо мне, Чтобы на место стала пряжка. Жаркое ждет меня в упряжке. ¹¹²⁵ Застонут брошенные плуги, Быки замечутся в испуге, На мясо режь их — верный путь Дородность прежнюю вернуть. Есть некий майер на примете, ¹¹³⁰ Богач передо мной в ответе За ту обиду, что нанес: Заехал сослепу в овес, Что сеял мой покойный крестный. Клянусь, что тот мужик бесчестный ¹¹³⁵ С лихвой оплатит мне урон, Своих коров лишится он, Свиней упитанных и телок, Мой суд, как водится, недолог. Поверь, что будет стоить слез ¹¹⁴⁰ Ему потоптанный овес.

Сбор десятины

И на другого богача Я налечу, как саранча. Он хлебом заедал пирог! Нельзя терпеть такой порок.[49] ¹¹⁴⁵ Я негодяя не прощу, Пусть жив не буду, отомщу. Есть и другой мужик богатый, Обидчик мой и враг заклятый. Он головы за то не сносит, ¹¹⁵⁰ Пусть за него хоть папа просит». Отец промолвил, беспокоясь: «Что сделал он?» — «А то, что пояс Невежа вовсе распустил, Когда со мною ел и пил. ¹¹⁵⁵ Я с ним расправлюсь без сомненья, Забрав себе его именье. Он честный малый, не бездельник, Что нажил, мне отдаст в сочельник — И плащ и новенький кафтан. ¹¹⁶⁰ О чем он думает, болван? На что, скажи, имеет виды Другой, нанесший мне обиду, Старинный мой недоброхот? Он от расплаты не уйдет. ¹¹⁶⁵ Ведь неотесанный пьянчужка Намедни взял пивную кружку И сдул нахально пену с пива, Что, как известно, неучтиво. Прощать такое не годится, ¹¹⁷⁰ Не то достоин я лишиться Благоволенья милых дам И меч безропотно отдам. Что Гельмбрехт не простит позора, О том услышите вы скоро, ¹¹⁷⁵ А если скроется злодей, Я уведу его коней». «Премного ты меня обяжешь, — Сказал отец, — когда расскажешь, Кто из товарищей твоих ¹¹⁸⁰ (И назовешь, быть может, их) Тебя, мой сын, на путь наставил, Что ты за нарушенье правил Того, кто с хлебом ел пирог, Печальной участи обрек». ¹¹⁸⁵ «Мой первый друг — Глотай Ягненка — Науку вежливости тонко Мне постарался передать, И прочих я могу назвать. Здесь мой наставник и дружок ¹¹⁹⁰ По кличке Дьявольский Мешок, И Овцеглот, и Острый Клюв, Что грабят, глазом не моргнув, Трясикошель и Быкоед, Храбрей шестерки этой нет. ¹¹⁹⁵ Вот разве только Волчья Пасть, Не постыдится он напасть На дядю, на родную тетку И кумовьев возьмет за глотку. В февральский холод все пожитки ¹²⁰⁰ Отнимет, не оставив нитки На теле, чтоб прикрыть им срам, Разденет и мужчин и дам. А мой приятель Волчья Морда Свое прозванье носит гордо. ¹²⁰⁵ Он у любого богача Замок откроет без ключа, Он только за год сто укладок Открыл и там навел порядок, Доходней нету ремесла! ¹²¹⁰ Коров крестьянских без числа Угнал, не опасаясь риска, Лишь только подойдет он близко, Еще не быв в его руках, Запоры рассыпались в прах. ¹²¹⁵ А мой девятый друг бесстрашен, Он именем таким украшен, Что лучше нет ни у кого, — Утробой Волчьей звать его. То имя получил он ныне ¹²²⁰ От некой знатной герцогини, Все чтут ее в стране кабацкой, Зовут Дурындою Дурацкой. Отважный рыцарь глух к добру, Он грабит в стужу и в жару. ¹²²⁵ Не бросит он своих повадок. Он так на злодеянья падок, Как грач на молодой посев» Отец спросил, скрывая гнев: «А как, скажи мне без утайки, ¹²³⁰ Ты сам зовешься в этой шайке?» «Отец, за все мои привычки Я удостоен славной клички: Я прозываюсь Живоглот. Крестьяне, пуганый народ, ¹²³⁵ Не рады жить с таким соседом, Их дети сыты за обедом Похлебкой жидкой на воде, Привыкнут не к такой беде! Я славно мужиков утешу, ¹²⁴⁰ Вот выткну глаз или повешу, А то иначе накажу, На муравейник посажу. Расправлюсь с этими и с теми,— Оставлю безволосым темя, ¹²⁴⁵ Клещами вырву, сбивши с ног, Из бороды кровавый клок, Все кости истолку, иль проще, Я мужиков развешу в роще За жилы или за ребро. ¹²⁵⁰ Мне их достанется добро, Когда всех десять нас в отряде, Пусть ждут нас всадники в засаде, Мы с ними встретимся, и здесь Они свою утратят спесь. ¹²⁵⁵ Хотя б их было два десятка, От нас придется им не сладко» «Своих приятелей, сынок, Ты знаешь вдоль и поперек, Как ни лихи они и ражи, ¹²⁶⁰ Но бог уже стоит на страже. Поверь, что будет по плечу Смирить их дерзость палачу, Палач испробует их крепость, И расточится их свирепость». ¹²⁶⁵ «Ну, батюшка, отныне впредь О вас не стану я радеть, Проси хоть сам король об этом, Обет останется обетом. Я сыр, говядину, гусей ¹²⁷⁰ Берег для матушки своей И от товарищей в отряде Запасы скрыл семейства ради. Теперь уж этому не быть, Что честных юношей бранить? ¹²⁷⁵ Разбой, грабеж — в том нету зла, Все это добрые дела. Когда бы вы нас не чернили И нашей чести не вредили, Свою сестру бы отдал сам уж ¹²⁸⁰ Я за Глотай Ягненка замуж, И породнившись с нашим другом, Она бы за таким супругом Жила счастливее всех жен И всех сиятельных княжон. ¹²⁸⁵ Меха, полотна и наряды, В церквах хранимые, как клады, Дарил бы щедро ей супруг, Когда суровой речью вдруг На нас бы вы не ополчились. ¹²⁹⁰ Они бы вскоре поженились И дома б каждую неделю Говядину парную ели.[50] Глотай Ягненку, Лемберслинду, Давно я обещал Готлинду. ¹²⁹⁵ Мой друг просил об этой чести. Сказал я: «Будете вы вместе, И никогда, поверь, потом Не пожалеешь ты о том. Поклявшись в верности, сестра ¹³⁰⁰ Не устрашится и костра. Надейся твердо, без боязни: Из петли вынет после казни,[51] Снесет к могиле, не уронит, На перекрестке похоронит[52] ¹³⁰⁵ И почивать ты будешь с миром. Она и ладаном, и мирром Твою могилу окурит И в изголовьи посидит, Какая б ни была погода ¹³¹⁰ Ночами в продолженье года,[53] Чтоб там размахивать кадилом И слезы лить над прахом милым. Изменит, может быть, везенье, И если ты лишишься зренья,[54] ¹³¹⁵ Она пойдет по всем дорогам, Заботясь о тебе, убогом. Случись, тебе отрубят ногу, Тогда, благодаренье богу, Два крепких костыля сестра ¹³²⁰ К постели поднесет с утра.

Крестьянин, пашущий на быках

А если отсекут и руку, Перенести поможет муку, До смертного не бросит часа, Всегда нарежет хлеб и мясо». ¹³²⁵ Услышал я от Лемберслинда: «Коль за меня пойдет Готлинда, Такой подарок дам я к свадьбе, Что равен ценностью усадьбе. Три нажил я, не без грешка, ¹³³⁰ Тяжелых, как свинец, мешка. В одном из них, набитом плотно, Такие тонкие полотна, Что, если вынесешь продать, За каждый локоть можно взять ¹³³⁵ Пятнадцать крейцеров[55] на месте, Мой дар понравится невесте. В другом мешке — рубахи, платья. Ей это все готов отдать я,— Пусть наряжается! Нужда ¹³⁴⁰ Ей будет истинно чужда, Когда поселится у мужа. Тех кладов третий клад не хуже:[56] В мешке, набитом до завязки, Ткань нидерландская, как в сказке, ¹³⁴⁵ Тяжелый бархат, пестрый мех, Две шубки — их надеть не грех! — Сукном скарлатным сверху крыты И черным соболем подбиты. Я те подарки для подруги ¹³⁵⁰ Сберег в заброшенной лачуге И после свадьбы дам с утра».[57] К несчастью, милая сестра, Испортил дело нам отец. Ну, с кем пойдешь ты под венец? ¹³⁵⁵ За мужика пойдешь ты вскоре, И с мужиком хлебнешь ты горя. Ты будешь ткать, да лен трепать, Да свеклу с репою копать, Да пыль глотать у сеновала. ¹³⁶⁰ А все бы это миновало Тебя в дому у Лемберслинда. Увы, сестра моя Готлинда, Едва помыслю — сердце рвется, Что с мужиком тебе придется, ¹³⁶⁵ Чьи ласки горьки, как полынь, Ночь коротать меж двух простынь. Чума и ад! Прости, спаситель, Вот что наделал твой родитель, — Ведь мне он вовсе не отец. ¹³⁷⁰ Я в том признаюсь, наконец (Молчи об этом, как могила), Мать в тягости меня носила Пятнадцать, кажется, недель, Когда прокрался к ней в постель ¹³⁷⁵ Однажды рыцарь безупречный, От склонности его сердечной Я унаследовал мой пыл. И крестный тоже наделил Меня с рожденья гордым духом ¹³⁸⁰ (Пускай земля им будет пухом!)» Готлинда живо отозвалась: «Я тоже, братец, догадалась, Что я крестьянину не дочь. Провел достойный рыцарь ночь ¹³⁸⁵ С моею матерью когда-то, А мной была она брюхата. Он залучил ее красу Осенним вечером в лесу,[58] Когда она телят искала. ¹³⁹⁰ И тут его добычей стала, Вот отчего мой дух высок, Он древа гордого росток. Ах, милый братец Живоглот, Пусть радость бог тебе пошлет, ¹³⁹⁵ Лишь сделай так, чтоб Лемберслинда Женою сделалась Готлинда. Тогда вино забродит в срок, В печи забулькает горшок, Поспеет мясо и подлива, ¹⁴⁰⁰ Зерно мы смелем, сварим пиво,[59] Моими станут три мешка, Забуду, как нужда тяжка. Тогда бы я досыта ела, Обновы всякие имела ¹⁴⁰⁵ И наряжалась лучше всех. Каких бояться мне помех, Живя с таким завидным мужем? И обещать могу к тому же, Что он найдет себе под стать, ¹⁴¹⁰ Все то, что может пожелать От женщины с цветущим телом. Свой клад вручу ему я целым. Мы наш союз упрочим бодро, Мои в три раза крепче бедра ¹⁴¹⁵ И тело более упруго, Чем у сестры, когда супруга Впервые девушка познала И утром без подпорки встала. Не смог он уморить сестру. ¹⁴²⁰ И я в постели не умру, Иная сыщется причина, Чтобы пришла моя кончина, О том, что слышал, — ни гу-гу! Я по тропинке убегу ¹⁴²⁵ Вслед за тобой в лесок сосновый, Оставлю ради жизни новой И мать, и старого отца Со всей роднёю у крыльца». Отец не слышал разговора, ¹⁴³⁰ И мать не ведала, как скоро Сестра и брат сошлись на том, Чтоб ей оставить отчий дом. «Здесь надо действовать умело, Чтоб Лемберслинда ты имела. ¹⁴³⁵ Пускай отец подымет вой, Глотай Ягненка будет твой, Тебя он примет честь по чести, Ты только дожидайся вести, И незадолго до венца ¹⁴⁴⁰ Я за тобой пришлю гонца. За ним ты без опаски следуй, Ни с кем об этом не беседуй, Твой провожатый без забот Тебя в наш лагерь приведет ¹⁴⁴⁵ Никем не хоженной тропою, Твою я свадьбу сам устрою, Одеждой одарю гостей.[60] К венцу готовься, жди вестей. Храни господь тебя, сестра! ¹⁴⁵⁰ Я уезжаю. Мне пора. С отцом не свижусь я, ну что ж, Друг друга мы не ставим в грош, А мать я поручаю богу». И Гельмбрехт двинулся в дорогу ¹⁴⁵⁵ Когда дошло до Лемберслинда Все, что задумала Готлинда, Глотай Ягненка ликовал. Он другу руки целовал И даже край его одежды. ¹⁴⁶⁰ Исполнясь радостной надежды, Отвесил ветру он поклон, Ведь от Готлинды веял он. И грозный начался разбой, Врывалась к жителям гурьбой ¹⁴⁶⁵ Та беззаконная десятка, Лишала скудного достатка Сирот беспомощных и вдов, У многих разорила кров. Спознались рыцари с грехом, ¹⁴⁷⁰ Чтоб у невесты с женихом На свадьбе гости сладко ели. Они без дела не сидели, Но каждый кладь тащил и вез, И раздавался скрип колес ¹⁴⁷⁵ И днем, и ночью до утра У Лемберслиндова двора. Когда Гиневру в годы оны Король Артур себе брал в жены,[61] Их пир пред этим пиром брачным ¹⁴⁸⁰ Казался бедным и невзрачным. (Не с неба яства к ним свалились, Так, что от них столы ломились.) А приготовив пир горой, Послал разбойник за сестрой. ¹⁴⁸⁵ Гонец отправился к невесте И с нею возвратился вместе. И, вестью этой окрыленный, Жених явился к нареченной. «В час добрый, госпожа Готлинда!» ¹⁴⁹⁰ «Храни, создатель, Лемберслинда, Спасибо вам на добром слове». Им было по сердцу и внове, Так близко оказавшись рядом, Любовным обменяться взглядом. ¹⁴⁹⁵ Не раз скрестились оба взора, Искал он слов для разговора, Как оперенную стрелу, Чтобы метнуть ее в пылу Без промаха навстречу цели, ¹⁵⁰⁰ Ему платили, как умели, Готлинды алые уста, Хоть и была она проста. И вот должны Готлинду Дать в жены Лемберслинду. ¹⁵⁰⁵ Чтобы взяла Готлинда В супруги Лемберслинда. Пусть оба станут рядом.[62] Соединить обрядом Намерен их седой старик. ¹⁵¹⁰ Он знал слова священных книг И молвил Лемберслинду: «Хотите вы Готлинду Себе взять в жены навсегда?» И Лемберслинд ответил: «Да!» ¹⁵¹⁵ Еще раз задал он вопрос, «Охотно!» — рыцарь произнес. «Так вы согласны?» — в третий раз Спросил старик, возвыся глас, И тот откликнулся: «Клянусь, ¹³²⁰ На ней охотно я женюсь». Спросил старик: «Готлинда, Хотите Лемберслинда Себе взять мужем навсегда?» «Когда господь позволит — да!» ¹⁵²⁵ «Согласны?» — снова он спросил, «От всей души», — ответ гласил. Спросил еще раз громкогласно И третий был ответ: «Согласна». И вот, он дал Готлинду ¹⁵³⁰ В супруги Лемберслинду, Дал — и взяла Готлинда В супруги Лемберслинда. Тут все запели славу[63] По старому уставу. ¹⁵³⁵ Готлинде муж не уступил, На башмачок ей наступил.[64] У новобрачных для услуг Почетных было девять слуг:[65] Конюший — братец Живоглот, — ¹⁵⁴⁰ Коням он корму задает, Быть кравчим вышло Быкоеду, Гостей рассаживал к обеду Дворецкий, Дьявольский Мешок, Он от усердья сбился с ног. ¹⁵⁴⁵ Трясикошель, завзятый вор, Стал казначеем с этих пор, А на поварне Овцеглоту Большую задали работу, Ему как повару пришлось ¹⁵⁵⁰ Следить за всем, что там пеклось. Там должность исполняли твердо И Волчья Пасть, и Волчья Морда, Взяв в помощь Волчию Утробу, С жарких и вин снимали пробу. ¹⁵⁵⁵ А Острый Клюв, хоть был свиреп, На этой свадьбе резал хлеб. За трапезой трудился каждый, Воюя с голодом и жаждой, Не отказался ни один ¹⁵⁶⁰ От пирогов и сладких вин. Они очистили посуду, Как будто ветром сдуло блюда, И дичь и мясо съели гости, Так чисто обглодали кости, ¹⁵⁶⁵ Что нечем поживиться псам. Но истинно, — я слышал сам, — Как говорил старик почтенный: «Есть распорядок неизменный, Которым ведает господь. ¹⁵⁷⁰ Пока живущий тешит плоть, Без меры ест, спешит напиться, Глядишь, — и смерть за ним тащится». Так было с ними в этот час. Не знали, что в последний раз ¹⁵⁷⁵ Они на пиршестве сидели, И пили весело, и ели. Сказала мужу молодая: «От страха я изнемогаю, Всей кожей чувствую озноб, ¹⁵⁸⁰ Испарина покрыла лоб. Неровен час на пироги Нагрянуть могут к нам враги. Отец и матушка родная, Вдали от вас теперь одна я. ¹⁵⁸⁵ Увы, вина моя тяжка, Три Лемберслиндовы мешка, Я знаю, принесут мне вскоре Позор заслуженный и горе. Уж лучше век ходить в заплатах, ¹⁵⁹⁰ Чем страх терпеть, живя в палатах, С какой бы радостью домой Я возвратилась хоть с сумой. Ведь люди истину толкуют: «Кто слишком многого взыскует, ¹⁵⁹⁵ Тот сам в ничтожество впадет». И алчность грешника влечет Неотвратимо в бездну ада. Увы! Раскаиваться надо, Что так поспешно брату вслед ¹⁶⁰⁰ Пустилась я дорогой бед». И скоро поняла Готлинда, Что все вино у Лемберслинда, Разлитое в цветные фляги, Не стоит родниковой влаги. ¹⁶⁰⁵ Они уже отпировали И, сидя за столами в зале, Дары раздали скрипачам.

Крестьянская жизнь

Но что явилось их очам? Кого послал злодеям бог? ¹⁶¹⁰ Судья явился к ним врасплох И, сапогами грохоча, Вошли четыре палача.[66] Тотчас разбойную десятку Они связали по порядку. ¹⁶¹⁵ Кто не успел забраться в печь, Под лавку ухитрился лечь, Тесня товарищей безбожно, Но скрыться было невозможно. Их брал, за космы волоча, ¹⁶²⁰ Один подручный палача,[67] А раньше каждый из десятки Мог четырех осилить в схватке. Скажу вам истину без спора, Что у отъявленного вора ¹⁶²⁵ Есть дерзость, чтоб убить троих, Но с палачом грабитель тих, Он беззащитен и покорен, Как дуб, подрубленный под корень. Готлинда платье изорвала ¹⁶³⁰ И покрывало потеряла, Перетерпев испуг и стыд, Готлинда плакала навзрыд, Руками прикрывая груди, Когда ее сыскали люди ¹⁶³⁵ У частокола под кустом. А что случилось с ней потом, Пусть скажет тот, кто это знает. Господь всесильный нам являет Немало истинных чудес, ¹⁶⁴⁰ Карая грешников с небес, Как подтверждает эта повесть. Разбойник, потерявший совесть, Разивший путника мечом, Пасует перед палачом. ¹⁶⁴⁵ Знать, бог преступника поверг, И свет в глазах его померк, Румянец солнца мнится желчью, Злодей утратил дерзость волчью, Лишился сил и оробел ¹⁶⁵⁰ Пред мастером заплечных дел. Но мой рассказ продолжу вновь я, Не поскупившись на присловья, О том, как духом не владея, На суд с поличным шли злодеи.[68] ¹⁶⁵⁵ Там Лемберслинд, бредя понуро, С проклятьем нес две бычьи шкуры, Их новобрачному — хоть плачь! — Повесил на плечи палач. Из всех, кто с ним шагал под стражей, ¹⁶⁶⁰ Сгибаясь под своей поклажей, Он был наказан меньшим грузом Из уваженья к брачным узам. Разбойник деверь его тоже Нес три сырых коровьих кожи. ¹⁶⁶⁵ «И поделом, — судил народ, — Ведь это рыцарь Живоглот. С ним рассчитаются в избытке, А после все его пожитки В доход законнику пойдут». ¹⁶⁷⁰ Судил злодеев скорый суд, Ведь им защитника не дали. А я добавлю, что едва ли И сам достоин долго жить, Кто склонен извергов щадить.[69] ¹⁶⁷⁵ Но был судья другого толка, За выкуп пощадил бы волка, Уж истинно: судья суди, А люди за судьей — гляди! Он в этот раз, прельстившись платой, ¹⁶⁸⁰ Сказал: «Пусть будет жить десятый, А прочих девять — удавить». И Живоглот остался жить, Затем, что мог судья по чину Себе оставить «десятину». ¹⁶⁸⁵ Чему положено свершиться, То обязательно случится. Бог не прощает грешных дел, Порукой — Гельмбрехта удел. Отца не слушал он с пелен ¹⁶⁹⁰ И был за это ослеплен, Он мать не чтил и принял муку: И ногу Гельмбрехту и руку Палач железом отрубил. Отмстилось то, что он грубил ¹⁶⁹⁵ Отцу при родственном свиданьи, Что мать свою унизил бранью, Ее «чумазой» обозвав. За все грехи калекой став, Терзаясь муками расплаты, ¹⁷⁰⁰ Он предпочел бы смерть стократы, Могильной насыпи покой Позору участи такой. Пришлось ему, слепому вору, С сестрой расстаться в эту пору ¹⁷⁰⁵ На перекрестке двух дорог. Один он двинуться не мог, Калека, вор слепой и жалкий, Пошел с поводырем и палкой, Вперяя вдаль незрячий взор, ¹⁷¹⁰ Обратно на отцовский двор. В окошко стукнулся слепец, Но не впустил его отец, С крыльца прогнал без сожалений, Не облегчив его мучений. ¹⁷¹⁵ И так с насмешкою сказал: «Незрячий рыцарь, deu sal! Слова учтивого привета Юнцом я в замке слышал где-то И приберег их до седин ¹⁷²⁰ Для вас, безглазый господин. Достоинств есть у вас немало, Есть все, что рыцарю пристало, Французы смогут Вашу честь Всей лучшей знати предпочесть. ¹⁷²⁵ А я без долгих рассуждений Скажу в ответ на ваши пени: Подите прочь, ослепший плут, Не то вас палками прибьют Мои работники жестоко, ¹⁷³⁰ Хоть вы слепой на оба ока. Здесь голос жалости нелеп И был бы проклят этот хлеб, Когда бы вам я подал хлеба». «Нет, нет, хозяин, ради неба, ¹⁷³⁵ Не откажитесь мне помочь, Позвольте провести здесь ночь, Хотя бы перед дверью стоя, Я назовусь, скажу вам кто я, Меня признайте наконец». ¹⁷⁴⁰ «Спешите ж, — отвечал отец, — Вам здесь не выпросить и снега. Уже стемнело. Для ночлега Искать другой придется дом». И сын ответил со стыдом: ¹⁷⁴⁵ «Отец, я Гельмбрехт, ваше чадо». «Так вот за подвиги награда! Остался, стало быть, без глаз, Кто Живоглотом слыл у нас. Тот рыцарь не боялся судий, ¹⁷⁵⁰ Ни палачей, ни их орудий, И на коне был молодец. (А за коня платил отец!) Теперь он слеп и бродит с палкой. Его ни капли мне не жалко. ¹⁷⁵⁵ А жалко мне того сукна, Что отдал я за скакуна. И жаль зерна, ведь хлеб так дорог, Я вам не дам и хлебных корок, По мне, пусть вам придется впредь, ¹⁷⁶⁰ Голодной смертью умереть». «Аминь. — Ответствовал слепец, — Отныне сыну, как отец, Вы отказали в попеченьи, Но, видя нищего мученье, ¹⁷⁶⁵ Не дайте бесам ликовать, И то, что бедным подавать Привыкли вы во имя бога, Мне положите у порога.

Крестьянская пляска

Как нищего впустите в дом. ¹⁷⁷⁰ Крестьяне мне грозят судом, А вы их сторону берете. Пропал я, если не спасете». Затрясся тут старик от смеха, Хоть эта горькая потеха ¹⁷⁷⁵ Грозила сердце расколоть. (Его дитя, родная плоть, Кого он пестовал бывало, Незрячим перед ним стояло.) И только вымолвил в ответ: ¹⁷⁸⁰ «Успели вы объездить свет, Вас шалый конь носил по тропам, Не шагом, — рысью и галопом. Вы лихо грабили к тому ж. От вас стенало много душ, ¹⁷⁸⁵ Вам разорять их было можно Так кровожадно и безбожно. Ну что, сбылись три вещих сна? А где-то ждет еще сосна, Случится что-то пострашнее! ¹⁷⁹⁰ Слуга, гони его взашей, Да крепче двери на засов, Пока ужаснейший из снов, Четвертый, не сбылся воочью, Я спать хочу сегодня ночью, ¹⁷⁹⁵ Дам душу нечисти в залог Скорей, чем вам подам кусок». Припомнил все ему старик, Все перечислил напрямик, Как гвоздь, вбивая каждый довод. ¹⁸⁰⁰ «Вожак, бери слепца за повод, Веди его, он солнцу враг. А это — на тебе, дурак,— Толкнул старик мальчишку в спину, — Слуге даю, не господину. ¹⁸⁰⁵ Бью не слепца, — поводыря, Затем, что, честно говоря, Я так воспитан был сызвеку, Что мне зазорно бить калеку. Так убирайся без помех, ¹⁸¹⁰ Русин или зловредный чех.[70] (По мне, хоть ты горел в огне бы!)» Но мать дала ему полхлеба. Как малышу, вложила в руку, ¹⁸¹⁵ Скрывая боль свою и муку. Побрел изгнанник поневоле, И тут его с вожатым в поле Приметил одинокий жнец И закричал: «Эгей, слепец, Трудился б ты, как мужики, ¹⁸²⁰ Ходил бы зрячим, без клюки!» С тех пор узнал он тьму невзгод И был повешен через год. Я вам скажу, как все сбылось. Однажды Гельмбрехту пришлось ¹⁸²⁵ Идти, не ведая беды, По лесу в поисках еды. Он повстречался дровосеку И тот, увидевши калеку, Былого рыцаря узнал, ¹⁸³⁰ Что у него корову взял, С семью витками на рогах,[71] В те дни, когда он сеял страх, В лесу, как водится, крестьяне Стволы валили на поляне. ¹⁸³⁵ Мужик окликнул земляков: «Эй, на подмогу, кто готов Начать на Гельмбрехта облаву!» Другой сказал: «Начнем на славу, Чур не мешать! Я дал зарок ¹⁸⁴⁰ Стереть слепого в порошок, Меня с домашними моими Пустил он по миру нагими». Вмешался третий в разговор: «Злодей и мой ограбил двор. ¹⁸⁴⁵ Я с ним расправлюсь самосудом, Хотя бы оказалось чудом В обличьи грешника того Их трое вместо одного». Дрожа от ярости всем телом, ¹⁸⁵⁰ Четвертый малый прохрипел им: «Нет, я — и в этом нет греха, Убью его как петуха. Сыграл со мной разбойник шутку, — Из люльки ночью взял малютку ¹⁸⁵⁵ И сунул сонного в ягдташ. Когда проснулся мальчик наш, Заголосил со сна от страху, Он бросил в снег его с размаху. Мой сын бы отдал душу богу, ¹⁸⁶⁰ Не подоспей я на подмогу». «Нам повезло, — промолвил пятый, Что он пожаловал, проклятый, Ведь он дитя мое растлил, Да будь он трижды слеп и хил, ¹⁸⁶⁵ Я сердце нынче же потешу И на суку его повешу. Я от него по стуже лютой Ушел раздетый и разутый, Как вспоминаю со стыдом. ¹⁸⁷⁰ Да будь он вышиною с дом И самого сильнее беса Живым не выйдет он из леса». Все закричали: «Подойди же!» И только подошел он ближе, ¹⁸⁷⁵ Со всех набросились сторон, Верша неписаный закон. «С тобою мы еще не квиты. Эй, Гельмбрехт, шапку береги ты!» — Слепцу грозили мужики, ¹⁸⁸⁰ Когда устали кулаки. И шапку ту, что против правил Палач еще ему оставил, Порвали в мелкие клочки, В руках корявых, как сучки, ¹⁸⁸⁵ И разметали безшабашно, Смотреть на это было страшно: Шелками вышитые птицы, Голубки, ласточки, синицы И пряди вырванных волос ¹⁸⁹⁰ В грязи лежали, как пришлось. Пусть буду я лжецом завзятым, Вы одному поверьте свято: Согласен с правдой без прикрас О шапке Гельмбрехта рассказ. ¹⁸⁹⁵ В нем ни полслова небылицы, Порвали шапку на частицы, А что до грешной головы, — Она, как свекла без ботвы, Гола и спереди и сзади. ¹⁹⁰⁰ Былых кудрей льняные пряди Лежали втоптанные в прах. Беднягу каяться в грехах Еще заставили с пристрастьем И, как последнее причастье, ¹⁹⁰⁵ Щепоть земли набили в рот,[72] (С ней пламень ада меньше жжет). За все, в чем на земле он грешен, Он был на дереве повешен. Сбылся последний сон отца. ¹⁹¹⁰ Рассказ поведан до конца. Да служит он предупрежденьем Юнцу, который от рожденья Живет у матери с отцом Себялюбивым гордецом. ¹⁹¹⁵ Подобный Гельмбрехту юнец Такой же обретет конец. Недавно путники в тревоге Не смели ехать по дороге, Бояться нечего с тех пор, ¹⁹²⁰ Как в петле закачался вор. Вы, для кого мои страницы, Ловите мудрости крупицы, Пусть сам я глуп, да мой совет И самым умным не во вред. ¹⁹²⁵ Ведь много есть птенцов зеленых, Повадкой Гельмбрехта прельщенных, Растет какой-нибудь малыш И станет Гельмбрехтом, глядишь, Начнет соседей грабить ловко. ¹⁹³⁰ Но ждет и этого веревка. Храни господь тебя, читатель, И не прогневайся, Создатель, За повесть, что по мере сил, Садовник Вернер сочинил.

Приложения

Р. В. Френкель. Вернер Садовник и его поэма «Крестьянин Гельмбрехт»

В середине XIII века, когда классический период рыцарской литературы уже приближался к закату, появилась первая в немецкой литературе «крестьянская повесть» в стихах — «Крестьянин Гельмбрехт» («Meier Helmbrecht»). Мы не знаем, кто был ее автор, назвавшийся Вернером Садовником, и что писал он еще.

О достоинствах его произведения хорошо сказал немецкий филолог Фр Панцер[73]: «Оно выделяется из широкого круга обычных версификаций того времени уже превосходной формой, живым языком, гибким стихом, исполненным старых вольностей, благодаря чему в ритме его выразились все оттенки естественной речи».

Панцер далее заключает, что поэма Садовника «как в историческом, так и в эстетическом смысле означает такую ступень, которая далеко за собой оставляет все лучшее, что вообще произвела наша средневековая поэзия»[74].

Вернер Садовник написал своего «Крестьянина Гельмбрехта» в ту пору, когда средневековая Германская империя утратила влиятельное положение, которого она достигла в Европе при Фридрихе I Барбароссе (1152—1190). Уже этот могучий император, ведя войны в Италии и на Востоке, должен был просить помощи у князей, что ослабило его власть в стране. Когда же во время третьего крестового похода «рыжебородый» утонул, его преемникам пришлось оспаривать шаткий трон от притязаний крупных феодалов.

Рост городов, развитие торговли и денежных отношений привели к тому, что владельцы поместий уже не считали выгодной прежнюю барщину и натуральный оброк, а начинали вводить денежный. Давая за выкуп крестьянам «вольную», они отбирали их наследственные наделы, которые потом сдавали в аренду майерам, богатым крестьянам из бывших старост в поместьях. И в Австрии, и в южной Баварии господа все чаще дробят свои собственные земли, сдавая их арендаторам.

Получая личную свободу, крестьянин оставался зависимым по земле. Крестьяне несли бремя многих повинностей, самой тяжелой из них была «десятина», которую они были обязаны платить со своих доходов помещику. Вторую десятину взимала церковь.

И все же, сравнительно с прежним крепостным состоянием, крестьянин пользуется большей свободой, хозяйствуя, он может продать часть продуктов на рынке. Всему этому придавал большое значение Энгельс. «Больше всего меня интересует твое мнение, — писал он Марксу, — по поводу пункта о почти полном — правовом или фактическом — исчезновении крепостного права в XIII и XIY веках»[75]. Следует помнить, что с середины ХV столетия господа вновь сгоняли крестьян с земли, восстанавливали домен, возвращались к барщине.

Лишь в XIII веке появился характерный тип лично свободного крестьянина-майера. Другим колоритным лицом стал обнищавший рыцарь. С ослаблением императорской власти сословие рыцарей утратило прежнюю роль в общественной жизни страны. Нравственное одичание в его среде проявляется повсеместно. Рыцари-разбойники рыщут по большим дорогам, нападают на клириков и купцов, совершают набеги на деревни.

Эпигоны куртуазной поэзии продолжали воспевать доблесть и подвиги рыцарства, служение дамам. Но их изощренное по форме, далекое от жизни искусство теряло аудиторию. Владетельных феодалов больше занимали цены на зерно, урожай с виноградников.

В поэме Вернера Садовника представлены подлинные крестьяне и рыцари. Немецкие историки культуры и социологи изучают по ней быт и экономику австро-баварских земель. Нас «Крестьянин Гельмбрехт» интересует как памятник, отразивший развитие самосознания немецкого народа.

Место и время возникновения «Крестьянина Гельмбрехта» установлены немецкими критиками приближенно, на основании двух дошедших до нас рукописей.

Рукопись А — находится в Австрийской национальной библиотеке в Вене, в составе знаменитой «Амбразской книги героев» («Ambraser Heldenbuch»), содержащей ряд памятников немецкого героического эпоса и поэтических произведений XIII века. Она выполнена таможенным писцом Гансом Ридом в Боцене по заказу императора Максимилиана I, между 1504—1515 годами.

Рукопись Б — в Государственной берлинской научной библиотеке, происходит из верхнеавстрийского Траунгау, сделана в 1457 году, содержит список «Младшего Титуреля» и интересующую нас поэму.

Общие ошибки позволяют заключить, что обе рукописи восходят к одному источнику, в котором оригинал поэмы Садовника уже был списан с искажениями. Венская рукопись внушает большее доверие исследователям, так как известно, что Ганс Рид обычно педантически копировал образец.

Писец рукописи Б, напротив, обращается с текстом крайне вольно, он сглаживает размер, переставляет стихи, выпускает слова и целые строки.

В рукописи А текст озаглавлен «Майер Гельмбрехт», содержит 1934 стиха, два последних из них сообщают, что «сочинитель зовется Вернером Садовником».

В рукописи Б заглавие отсутствует, список заканчивается на 1922 стихе, имя автора не упоминается.

Важное расхождение в рукописях относится к топографии действия.. В рукописи Л указывается местность «между Гогенштейном и Гальденбергом» (ст. 194) и назван целебный Вангхаузенский родник (ст. 897).

В рукописи Б — соответственно названа местность «между Вельсом и Траунбергом» и родник в Лойбенбахе. Таким образом, в рукописи Б действие происходит в верхнеавстрийском Траунгау. Согласно же рукописи А, место действия расположено юго-восточнее, там, где Зальцах сливается с Инном. Территория между ними (так называемый Innviertel) до XVIII века принадлежала Баварии.

Полагаясь на тождественность той или другой рукописи оригиналу или ссылаясь на то, что подробности быта, зафиксированные в поэме, строго следуют австрийскому земскому праву, одни исследователи видят в ее авторе баварца, другие — австрийца и лишь демногие — выходца из южного Тироля. Можно заключить лишь одно, что Вернер Садовник достаточно долго жил и в Австрии, и в Баварии, а главное — так ярко отразил социальные перемены, характерные для этих земель, что мы вправе считать его австро-баварским поэтом.

Датируют «Крестьянина Гельмбрехта» в рамках 1246—1282 годов. Отправную точку для датировки давт ст. 217, где упомянут Нейдгарт фон Рейенталь как уже умерший. Годы жизни этого поэта (1180—1240) мы знаем предположительно. Последнее стихотворение Нейдгарта, дата которого установлена, относится к 1236 году. Следовательно, поэма Садовника не могла быть написана ранее.

Эта граница уточнена на основании ст.728 (в переводе 722). Чешское приветствие «Dobra ytra», сказанное здесь, как полагают, пришло из Австрии. В Австрии же его можно было услышать лишь после 1246 года, когда умер последний герцог Бабенберг и началась борьба за австрийский престол, которая завершилась в 1251 году господством Пржемысла Оттона II чешского. Соответственно поэма Садовника, могла быть написана лишь после 1246 года.

Вторая граница для датировки поэмы установлена на основании литературного источника. Австрийский поэт-сатирик, писавший в конце XIII века под именем Зейфрида Гельблинга (Seifrid Helbling), заимствует у Вернера Садовника отдельные мотивы, характерные выражения. Влияние Вернера заметно уже в самом раннем известном нам стихотворении Гельблинга 1282 года. Отсюда явствует, что «Крестьянин Гельмбрехт» не мог появиться позднее этого времени[76]. Высказывались предположения, что Gartenaere — это фамилия поэта, что это прозвище, и в таком случае Вернер мог быть монахом, исполнявшим обязанности садовника в монастыре. Поэт отождествлялся с австрийским сатириком, небезызвестным Братом Вернером, поводом к чему послужило совпадение имен, а также то, что оба они в своем творчестве обличали пороки века. Однако Рудлоф и Панцер опровергали это тождество.

Сатирические выпады против монахинь (ст. 107 и сл.), а главное, слова старого крестьянина, что он не даст попу ничего сверх установленной доли (ст. 780 и сл.), не вызывающие порицания автора, вообще не вяжутся с тем, что Вернер принадлежал к духовенству. Скорее он мог быть одним из «бродячих людей», странствующих поэтов, которые находили слушателей на постоялых дворах, селах и ярмарках, охотно пользовались щедротами владельцев замка.

Вернер сам вспоминает о своей скитальческой жизни (ст. 847 и сл.). Однако, кем был поэт по рождению, какая среда воспитала его? Он знает крестьянскую жизнь не понаслышке и, описывая быт австро-баварского майера, поражает нас повседневными подробностями. Советский ученый Б. И. Пуришев видит в Вернере поэта, «вышедшего, вероятно, из крестьянской среды»[77]. Панцер[78] также допускает, что Вернер мог происходить из крестьянства.

Некоторые критики считают автора поэмы мелким министериалом, как Нейдгарт и Вальтер фон дер Фогельвейде.

В ст. 864 (в переводе 865) Вернер ясно дает понять, что он не был знатного происхождения. Но он мог быть воспитан в рыцарском кругу, о чем свидетельствует его эрудиция. С известным щегольством упоминает он героев троянской войны, Ронсевальской битвы, сражения при Равенне; называет герцога Эрнеста, легендарного короля Артура. Помимо эпических легенд и преданий он знаком с литературой своего века. Немецкие критики отмечают влияние на Вернера стилистической манеры такого значительного рыцарского поэта, как Вольфрам фон Эшенбах, обнаруживают у Вернера знание поэзии Гартмана фон Ауэ, общность мотивов с Фрейданком и Штрикером. Но из всех современников, которых Вернер мог знать, он упоминает лишь Нейдгарта, о котором говорит с большим почтением.

Нейдгарт фон Рейенталь — баварский рыцарь, в его лирике получила новое направление куртуазная поэзия так называемого сельского миннезанга. В своих произведениях он изображает не условную картину жизни, а ряд натуралистические сцен из деревенского быта. Цикл «Зимних песен» закрепил за Нейдгартом репутацию врага крестьян. Одна из этих песен имеет прямое отношение к «Крестьянину Гельмбрехту»[79]. В ней с насмешкой рассказывается об одном «дурачине», крестьянине Гильдемера, он отрастил длинные волосы и завел себе шапку, на которой шелками были вышиты птицы. Тщеславный крестьянин захотел «сравняться с благородными людьми», с теми, кто вырос и воспитался при дворе. Если он попадется к ним в руки, грозит Нейдгарт, они расправятся с ним и разорвут его шапку.

Сюжетом «Крестьянина Гельмбрехта» является история юного Гельмбрехта, крестьянского сына, который захотел возвыситься над своим сословием и стать рыцарем, за что был жестоко наказан. Вернер повторяет многие выражения Нейдгарта и приводит подробности, касающиеся длинных волос и необыкновенной шапки героя. Короткий рассказ о тщеславном крестьянине, едва намеченный у старшего поэта, у Вернера развит в эпическое повествование с многими эпизодами, самобытно очерченными характерами.

Мысль, что Вернер заимствовал нейдгартовский сюжет, стала уже общим местом в немецкой критике.

На первый взгляд кажется, что точка зрения Вернера на тщеславных крестьян не отличается от его предшественника. Но развитие сюжета убеждает нас в том, что поэты стоят на различных идейных позициях. В побасенке Нейдгарта слышен голос чванливого рыцаря: с беспокойством взирает он на разбогатевших крестьян, а обуздать этих «ниспровергателей устоев» предлагает с помощью кулачного права.

Вернер тоже осуждает своего героя. Но он говорит это так, как мог бы сказать патриархальный крестьянин, встревоженный переменами в молодом поколении, небрежением к труду и неуважением к собственному сословию. Ведь труд крестьянина — опора и украшение всей земли. По словам поэта, всякая тварь земная, птицы и звери, кормятся от него. И прекрасные дамы процветают, и короли имеют власть благодаря крестьянину.

И его самозваный рыцарь терпит крушение не из-за одного только тщеславия. Непрощенный грех его в том, что, спознавшись с рыцарями, он пытает и грабит крестьян. За это он принял смерть от их рук, а вовсе не был унижен знатью, как Нейдгартовский Гильдемар.

Если Вернер Садовник и был рыцарем, то рыцарем, непохожим на других. Ему довелось стать выразителем мыслей крестьянства, его гордости своим трудом и ненависти к высшим сословиям.

Ценность рассказа для Вернера заключается й его жизненной достоверности. Уже в зачине поэмы он обещает поведать о том, что сам видел, и дальше заявит не раз: «Рассказ не выдумка, не вздор... но это быль, я видел сам». А между тем и книжный источник для него имеет авторитет безусловного факта. Рассказывая, как мужик купил коня и сколько добра за него отдал, поэт поясняет: «Про то узнали мы из книг» (ст.-391, в переводе 393), хотя это и противоречит тому, что он был очевидцем событий. Вернер вообще не старается свести концы с концами и мало заботится о логике частностей фабулы.

Реплика «про то узнали мы из книг» имеет еще цель пародийного подражания средневековым авторам, украшающим свои сочинения ссылками на литературный источник. Пародия же или даже шутливое подражание предполагают полемику. Не даст ли нам это ключ к методу Вернера, не позволит ли лучше понять, к какому жанру отнести его поэму?

На этот счет есть много толкований. Рудлоф, один из первых исследователей Вернера, считает, что в «Крестьянине Гельмбрехте» объединились два направления — рыцарская дидактика и сельский миннезанг.

Фр. Панцер видит в поэме «не столько чистый эпос, сколько переряженную в эпические одежды сатиру».

Г. Фишер обнаруживает в фабуле «Крестьянина Гельмбрехта» дважды повторенную параллель к евангельской притче о блудном сыне, а в отношении метода — принцип «художественного эклектизма».

К. Ру рассматривает структуру поэмы как удвоенную схему куртуазного романа (приготовления героя к отъезду — отъезд — приключения — возвращение), пересаженную на деревенский луг и в крестьянскую горницу, и считает, что прямым прототипом для Вернера послужил,«Григорий» Гартмана фон Ауэ.

Г. Кольб, вслед за Зейдлером, указывает на обилие диалогов в поэме и заключает, что здесь мы имеем дело с особой формой, стоящей между эпосом и драмой.

Исследователи «Крестьянина Гельмбрехта» придерживаются двух точек зрения: одни ученые, как Кейнц, видят в фабуле поэмы реальный факт. Кейнц и его последователи[80], доверившись берлинской рукописи, обследовали указанную в ней местность и обнаружили два крестьянских хозяйства, за которыми до ХVIII века держалось прозвание «гельмбрехтова двора». Соответственно были «открыты» другие реалии, описанные в поэме.

Современным ученым, как Фишер, Кольб или Ру, этот подход кажется наивным, прежде всего потому, что в художественном произведении они видят создание творческой фантазии, для которой отдельный случай мог быть лишь побудительным толчком. Эти критики заняты поисками «модели» для нашей поэмы, в виде сюжетной схемы, поэтического прототипа или определенного жанра с его устоявшимися чертами[81].

Этих исследователей сближает одно: они видят в поэме Садовника «надвременное», «общечеловеческое» содержание и мало придают значения исторически обусловленному. Даже Кольб, в полемике с Фишером убедительно доказавший, что «Крестьянин Гельмбрехт» является прямым антиподом к притче о блудном сыне, тем не менее говорит, что поэма «надсословна и едва ли не надвременна».

За поэмой Вернера Садовника практически стоит опыт средневекового героического эпоса, рыцарского романа, а также опыт развивающейся городской литературы — шпруха (морально-дидактического изречения), стихотворного шванка.

Владея выработанными до него приемами, Вернер распоряжается ими свободно, по своему усмотрению. Поэма Вернера эпична уже той полнотой, с какой на ее холсте прорисовываются подробности быта, житейских обстоятельств. Жизнь развертывается на нем материальная, слегка тяжеловесная. А за всем этим чувствуется присутствие автора. Он поучает, комментирует события, постоянно обращается к слушателям. В своих репликах он клеймит то неправого судью, то разгульную монахиню, беспутного крестьянского сына и грабителей рыцарей.

Необычность его изложения заключается в разнообразии поэтического тона, сочетающего суховатую деловитость и фантазию, мужицкий юмор и поучительность. В иных местах Вернер натуралистически груб и доходит до гаерства, в других поднимается до трагического пафоса. Сердцевина его поэмы — сатирически гневное обличение рыцарства. Но сатира Вернера не рядится в платье с чужого плеча, как думает Панцер. Реминисценции из рыцарской литературы и устоявшиеся эпические приемы обретают здесь новые функции под влиянием новизны содержания.

В этом смысле можно понять достопримечательность поэмы: описание шапки Гельмбрехта разрастается до восьмидесяти строк, ответвляясь от основного сюжета. Реальный предмет как бы начинает жить своей отдельной жизнью. Таковы законы эпической поэзии, которые впитала поэма Вернера. Но автоматизм эпического приема разрушается. Шапка Гельмбрехта и его длинные волосы, какие носили рыцари, становятся овеществленной метафорой. В них зримо воплощены притязания героя возвыситься над своим сословием. История шапки — символическая параллель к судьбе Гельмбрехта[82]. Гельмбрехт был казнен за свои злодеяния; золотые пряди его волос вырвали, шапку разодрали, бросили в грязь.

В композиции поэмы история шапки становится обрамлением для всех других перипетий. Вот важнейшие из них: Гельмбрехт решает стать рыцарем, отец тщетно отговаривает его и рассказывает свои сны, предвещающие несчастье. Гельмбрехт вступает в дружину рыцаря-разбойника и грабит крестьян. Соскучившись по дому, он приезжает к родителям, те не узнают его, так как на все приветствия он отвечает на чужеземных языках. Лишь когда отец отказывает «чужаку» в крове и пище, он открывается родителям и в доказательство, что он их сын, называет имена четырех быков из отцовского стада.

За праздничным ужином отец и сын рассуждают о новом и старом времени. Пробыв неделю, Гельмбрехт прельщает сестру замужеством с разбойником Лемберслиндом. Совершается брачный обряд, идет пир. Внезапно является судья с подручными, разбойников вяжут, ведут на суд, приговаривают всех к повешению. Одному только Гельмбрехту судья за выкуп оставляет жизнь. Ему отрубают руку, ногу и ослепляют.

Гельмбрехт ищет приюта у отца, но старик прогоняет его. Наконец, он встречает в лесу крестьян. Мужики вспоминают обиды, причиненные Гельмбрехтом, и казнят его своим судом.

Можно видеть, как на этой канве выстраивается ряд эпизодов в духе средневекового шванка. В поэме Вернера эти эпизоды не автономны, как это имеет место хотя бы в «Попе Амисе» его современника Штрикера, где веселые историйки объединены только личностью их героя. В «Крестьянине Гельмбрехте» все они подчинены развивающемуся плану.

От бюргерского стихотворного шванка историйки Вернера отличаются чувственным блеском опоэтизированной материи. Бюргерская литература не умела создать ничего подобного в изобразительном отношении.

Одни эпизоды поэмы оригинальны, в других угадываются бродячие сюжеты. Конец эпизода, где герой приезжает домой и родители не могут узнать его, поразительно напоминает узнавание Пенелопой Одиссея. Факты, которые должны удостоверить личность Гельмбрехта, — назвать четырех быков, — как и следует из самой природы шванка, даны в сниженном плане и взяты из крестьянского обихода.

Короткий сатирико-юмористический рассказ, каким является шванк, обычно исчерпывается в одной ситуации. Вернер Садовник неслыханно смел в обращении с доставшимся ему наследством. Он размыкает замкнутую структуру шванка: в конце поэмы ситуация повторяется, но уже в перевернутом виде. Гельмбрехт прибрел к отцу. Теперь старик притворяется, что не знает его, насмешливо называет знатным рыцарем, приветствует по-французски. Свирепый юмор этой сцены проникнут трагизмом, и это уже собственно вернеровское, не заимствованное.

Взаимопроникновение трагического и комического не частный случай, а одно из начал, определивших колорит поэмы. Подобие этого мы встретим в немецкой литературе XVII века — в «Симплициссимусе» Гриммельсгаузена.

Через всю поэму проходят прения отца с сыном. Здесь в полную меру раскрылся Вернер-дидактик. В спорах старшего Гельмбрехта с младшим столкнулись две морали, два мировоззрения, по терминологии поэта — правда и кривда, верность и бесчестье. Старик с достоинством говорит о труде земледельца, считает, что сладок лишь хлеб, добытый честно. Аргументы отца для сына не имеют цены.

Спор достигает своей кульминации в застольной беседе. Здесь сосредоточена идейная сторона произведения.

Старик скорбит о стародавних обычаях, когда «все умножало честь и славу». Речь идет преимущественно о нравах рыцарства. Житейская мотивировка позволяет ввести описание придворных обычаев в духе рыцарского идеала. Устами крестьянина здесь высказывается и сам поэт. Вернер не чужд рыцарскому идеалу, он находится под его обаянием. Только в его представлении этот идеал безвозвратно утрачен.

Нравственное падение Гельмбрехта, сестра его, бежавшая из родительского дома к разбойнику, черница, прельщенная придворной жизнью,— все это знамения времени.

Современность воспринята поэтом как момент величайшего кризиса, разрушившего моральные ценности и в замке, и в селе.

Сходные жалобы мы слышим от современников Вернера; «Ложь и обман стали привычным делом»; «Куда больше, чем честного бедняка, уважают теперь того, кто проклятыми хитростями нажил себе нечистое богатство...» — восклицает Штрикер[83].

Ему вторит Фрейданк, скорбя об упадке нравов.

Вернер взял то, что было у всех на устах. Новшество его в том, что горестные истины в «Крестьянине Гельмбрехте» звучат не безлично. Они произносятся старым крестьянином, не могущим отрешиться от средневековых, церковью освященных представлений о «справедливом порядке», согласно которому все сословия связаны цепью взаимных обязательств: мужик кормит рыцаря, рыцарь защищает крестьянина. Теперь все обнаружило свою иллюзорность, все законы стали сомнительны.

Сущность спора сводится к тому, что отец и сын говорят об одном и том же, только оценивают все по-разному. Это ясно видно из реплики Гельмбрехта, окрашенной авторской иронией: «Грабеж, разбой, — в том нету зла, все это добрые дела» (ст. 1275 и сл.).

Художественная проницательность Вернера сказалась в том, что упадок морали, как и самый облик разбойника Гельмбрехта, он рисует не лишенным опасной привлекательности. Есть какая-то забубённая лихость в этом крестьянине, перешагнувшем порог предназначенного ему мирка и в беззаботном разгуле в грош не ставящем власть и закон.

В перечислении товарищей Гельмбрехта, их разбойничьих кличек и «подвигов» трагическое не просвечивает, сатира Вернера выступает только в виде комического гротеска. Однако характер повествования меняется, когда Живоглот, — такова кличка Гельмбрехта, — угрожает расправиться с крестьянами (ст. 1239 и cл.).

О злодействах Гельмбрехта говорилось и раньше, но нигде они не были показаны так впечатляюще, как в этом «каталоге пыток». У автора нет здесь и тени острословия: шутливый тон неуместен на бойне. Нет и дымки той привлекательности, которой крестьянин Гельмбрехт был окружен в иных местах поэмы, — он уже вполне дорос до рыцаря.

Гельмбрехту и его сестре Готлинде лестно слыть побочными детьми рыцаря. Формулы куртуазной речи — «гордый рыцарский дух», «высокий пыл» и т. п. звучат в их устах пародийно. Ирония автора распространяется здесь не только на этих рыцарских полукровок, но задевает литературные источники, где эти формулы стали поэтическими штампами.

Меньше всего применительно к методу Вернера можно говорить об эклектизме. Поэт прибегает к испытанным художественным приемам, когда они помогают ему прояснить картину жизни и выразить к ней свое отношение. Сюда относятся «вещие сны» — мотив, широко распространенный в героическом эпосе и в куртуазном романе, но прежде всего — сказочный мотив. Сны старого майера, предвещающие гибель Гельмбрехта, как часто встречается в средневековой аллегорической живописи, обладают жутковатой реальностью.

Но традиционные стилистические приемы и сюжетные ходы переосмысливаются поэтом в тех случаях, когда несут на себе отпечаток чуждых ему воззрений. Так, в героическом эпосе и куртуазном романе часты перечисления придворной свиты с указанием имен и высоких должностей. На свадьбе Готлинды и Лемберслинда тоже есть казначей и дворецкий, конюший и кравчий и прочие почетные слуги. Но это все те же разбойники — Живоглот, Острый-клюв, Волчья-пасть, Волчья-утроба и т. д. Пародия ли это на рыцарский роман, героический эпос? Нет,— правдивое изображение жизни, где само рыцарство уже стало пародией, где нет благородства — кругом только волчьи пасти и волчьи утробы!

Вызванная к жизни новыми явлениями самой действительности — возросшим антагонизмом между крестьянством и высшими сословиями, — поэма Садовника и по этому поэтическому облику была явлением новым. Рамки прежней эпической поэмы в ней были разбиты вторжением шпруха и сатирического шванка. Но сатира, не редкая у современников, здесь впервые получила эпическое звучание. Сумма художественных приемов предшествующей литературы оказалась в «Крестьянине Гельмбрехте» не заемным богатством, а преобразилась, получила новое назначение.

Произошло это потому, что силой преображения была авторская мысль, его точка зрения на каждое виденное им событие.

Нигде, до периода крестьянской войны, в Германии растущее самосознание немецкого народа не выразило себя так сильно, а жгучая ненависть крестьян к рыцарству не предстала так откровенно.

Краткая библиография

«Von dem Мауг Helmprechte». Herausg. v. J. Bergmann.—Anzeige-Blatt der «Jahrbücher der Literatur», Bd. 85, S. 1—27; Bd. 86, S. 1—39. Wien, 1839 (первое издание рукописи А).

«Helmbrecht». Herausg. v. M. Haupt. — «Zeitschrift für deutsches Altertum», Bd. 4. Leipzig, 1844, S. 318—385 (издание, легшее в основу ряда позднейших переизданий поэмы).

«Meier Helmbrecht». — LXVI в сборнике «Gesammtabenteuer», herausg. v. H. F. von der Hagen. Bd. III. Stuttgart und Tübingen, 1850, S. 281 — 335 (издание рукописи Б).

«Meier Helmbrecht und seine Heimat». Herausg. v. F. Keinz. München, 1865; то же, 3te Auflage. Leipzig, 1924.

«Meier Helmbrecht von Wernher dem Gärtner». Herausg. v. H. Lambel.—В сб. «Erzählungen und Schwanke» (в серии «Deutsche Classiker des Mittelalters», begründet v. Fr. Pfeiffer, Bd. 12). Leipzig, 1872, S. 123—190; то же 2te Auflage. Leipzig, 1883, S. 131—202.

«Meier Helmbrecht». Herausg. v. P. Pieper.—В кн.: «Höfische Epik», II Teil (в серии «Deutsche National-Literatur», herausg. v. J. Kürschner, Bd. IV, I Abteilung). Stuttgart, s. a. [1889], S. 398—452.

«Meier Helmbrecht von Wernher dem Gartenaere». Herausg. v. Fr. Panzer. Halle, 1902 (в серии «Altdertsche Textbibliothek», begründet v. H. Paul, N 11), 6teAuflage besorgt v. K. Ruh. Tübingen, 1960.

Wernher der Gartenaere. Helmbrecht. Nach den beiden Handschriften herausg. v. M. Lemmer, Halle, 1964 (В серии «Literarisches Erbe», N 4).

Филологические и исторические исследования

Ehrismann G. Geschichte der deutschen Literatur bis zum Ausgang des Mittelalters. Bd. 6. München, 1935, S. 101-106.

Fischer H. Gestaltungsschichten im Meier Helmbrecht. — «(Pauls und Braunes) Beitrage zur Geschichte der deutschen Sprache und Literatur», Bd. 79. Tübingen, 1957, S. 85—109.

Hagelstange A. Süddeutsches Bauernleben im Mittelalter. Leipzig, 1898.

Hügli H. Der Bauer im Mittelalter, dargestellt nach den deutschen literarischen Quellen von XI bis XV Jahrhundert. Bern, 1929.

Ittenbach M. Höfische Symbolik. Teil II. Helmbrechts Haube. — «Deutsche Vierteljahrsschrift für Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte», Bd. 10, 1932, S. 404—411.

Klibansky E. Gerichtsszene und Prozessform in erzählenden deutschen Dichtungen des XII—XIV Jahrhunderts.— «Germanische Studien», H. 40.Berlin, 1925, S. 57—59.

Kolb H. Der Meier Helmbrecht zwischen Epos und Drama.— «Zeitschrift für deutsche Philologie», 81 Bd. [1962], S. 1—23.

Martini Fr. Der Meier Helmbrecht. — В кн.: Fr. Martini. Das Bauerntum im deutschen Schriftum von den Anfängen bis zum XVI Jahrhundert (Buchreihe der «Deutsche Vierteljahrsschrift für Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte», Bd. 27). Halle, 1944, S. 93—102.

Panzer Fr. Einleitung. — В кн.: «Meier Helmbrecht von Wernher dem Gartenaere», herausg. v. Fr. Panzer, 5 Auflage. 4 Abdruck. Halle, 1951 «Altdeutsche Textbibliothek», N 11», S. V —XXVI.

Rudloff А. Untersuchungen zu Meier Helmbrecht von Wernher dem Gartenaere. Rostok, 1878. Inaugural-Dissertation.

Ruh K. Helmbrecht und Gregorius. — (Pauls und Braunes) «Beiträge zur Geschichte der deutschen Sprache und Literatur», Bd. 85. Tübingen, 1964, S. 102 — 106.

Seidler H. Der Meier Helmbrecht als deutsches Sprachkunstwerk. — «Zeitschrift für deutsche Philologie», Bd. 69, 1944—1945, S. 3—35.