Такой же, как Библия для западной культуры, книгой книг китайской культуры является произведение, носящее название «Чжоу и», или «И цзин» (на значении и различии этих заглавий мы остановимся ниже). Библия и «Чжоу и» сходны и по своей роли духовного центра соответствующих культур, и по степени загадочности происхождения и глубинного смысла, продолжающей сохраняться несмотря на многовековые подвижнические усилия их исследователей. Излагая традиционную для Китая точку зрения, крупнейший отечественный синолог академик В.М. Алексеев (1881—1951) писал: ««Книга перемен» («И цзин») есть книга книг, дающая углубленному в нее уму и силу, и содержание, но никаким умом не исчерпываемая»{3}. Примерно в то же время, в 40-е годы текущего столетия, один из выдающихся европейских мыслителей К. Юнг (1875—1961) в предисловии к осуществленному Р. Вильгельмом (1873—1930) самому основательному на Западе переводу «Чжоу и» писал об этом «великом и уникальном» произведении: «Подобно части природы, оно ждет, пока будет открыто. Оно не предлагает ни фактов, ни власти, но для любителей самопознания, мудрости — если таковые найдутся — может представиться правильной книгой. Для одного его («Чжоу и». — А.К.) дух покажется ясным, как день, для другого — смутным, как сумерки, для третьего — темным, как ночь»{4}.

Загадочно само название «Чжоу и». Каждый из двух составляющих его иероглифов может быть понят по крайней мере двояко. Чжоу — это, во-первых, имя династии, правившей в Китае с конца II тысячелетия до н.э. по середину III в. до н.э., и хронологическое обозначение данной эпохи; во-вторых, слово, имеющее значения «оборот, круг, цикл, везде, повсюду, полный, исчерпывающий». Иероглиф и означает, во-первых, «легкий, нетрудный»; во-вторых, «перемена, метаморфоза». Соответственно сочетание «Чжоу и» допускает четыре осмысления: «[Канон] перемен [эпохи] Чжоу», «Легкий [канон эпохи] Чжоу», «Всеохватно-круговые перемены», «Всеохватно-круговой легкий [канон]». Использованное здесь для уточнения смысла слово «канон» является эквивалентом иероглифа цзин, входящего в состав синонимичного «Чжоу и» обозначения — «И цзин» («Канон перемен», именно «канон», а не «книга», поскольку последнему термину точно соответствует иероглиф шу, что, в частности, отражено в различении «Четверокнижия» — «Сы шу» и «Пятиканония» — «У цзин»).

Первый и остающийся до сих пор непревзойденным в СССР исследователь «Чжоу и» Ю.К. Щуцкий выделил 19 различных трактовок этого столь таинственного произведения: «1) гадательный текст, 2) философский текст, 3) гадательный и философский текст одновременно, 4) основа китайского универсизма, 5) собрание поговорок, 6) записная книжка политика, 7) политическая энциклопедия, 8) толковый словарь, 9) бактрийско-китайский словарь, 10) фаллическая космогония, 11) древнейший исторический документ Китая, 12) учебник логики, 13) бинарная система, 14) тайна кубокуба, 15) случайные толкования и комбинации черт, 16) фокусы уличного гадателя, 17) ребячество, 18) бред, 19) ханьская подделка»{5}.

В природе человеческого ума — испытывать особый интерес ко всему загадочному, поэтому текст «Чжоу и» всегда был объектом внимания ученых, среди которых, помимо профессионалов-синологов, можно назвать уже упоминавшегося К. Юнга и великого Лейбница (1646—1716). Постижение «Чжоу и» В.М. Алексеев считал основной синологической проблемой, «главным камнем преткновения всех китаистов всех времен и наций, начиная с китайцев и кончая американцами». Эта «оккультная по форме и философская по содержанию» книга, отмечал далее В.М. Алексеев, «привлекала и привлекает самые трезвые умы своею неразгаданной системой»{6}.

На западноевропейских языках существует обширнейшая литература о «Чжоу и» и множество переводов этого памятника, наиболее авторитетными из которых признаны переводы Дж. Легга (1815—1895) на английский язык и Р. Вильгельма на немецкий. Последний, в свою очередь, переведен на английский и французский языки. В недавно вышедшем специально посвященном «Чжоу и» номере американского «Журнала китайской философии» была опубликована библиография «Чжоу и» на западноевропейских языках. Этот отнюдь не исчерпывающий и уже успевший устареть список включает в себя внушительное число работ — 235{7}. В США издается специализированный журнал «Zhouyi Network» (Brunswick, Maine), содержащий оперативную информацию по мировой ицзинистике.

Количество соответствующих китайских публикаций вообще трудно поддается учету. Новый подъем изучения «Чжоу и» в КНР наметился в начале 80-х годов в связи с общим повышением интереса к национальной духовной традиции. В 1984 г. в Ухани было проведено первое всекитайское совещание по «Чжоу и». С 5 по 9 декабря 1987 г. в Цзинани прошла аналогичная международная конференция, в которой приняли участие около 200 специалистов{8}. Подробные отчеты об этом представительном форуме были помещены в ряде научных журналов КНР, в частности в №3 за 1988 г. «Философских исследований», куда также была включена подборка статей, посвященных «Чжоу и». С 1988 г. в Цзинани начал издаваться специализированный журнал «Исследования «Чжоу и»» («Чжоу и яньцзю»), а в следующем, 1989 г. там же было основано китайское общество по исследованию «Чжоу и» (Чжунго Чжоу и яньцзю хуй).

Большой размах изучение «Чжоу и» приобрело в Японии. Об этом, к примеру, наглядно свидетельствует опубликованная в журнале «Чжоу и яньцзю» библиография работ о «Чжоу и», вышедших в свет за последние годы в Японии, включающая 200 позиций{9}.

В СССР исследование «Чжоу и» блестяще начал Ю.К. Щуцкий. Но из-за того, что он был незаконно репрессирован в 1937 г., его докторская диссертация «Китайская классическая «Книга перемен»», написанная в 1928—1935 гг., смогла увидеть свет только в 1960 г. Дальнейшее развитие этот мощный исследовательский импульс получил у нас еще через 20 лет, в начале 80-х годов, в рамках структурно-текстологического и методолого-науковедческого направления отечественной синологии{10}.

Еще В.М. Алексеев проницательно указывал, что «Чжоу и» «требует для своего научного анализа более широкой базы, нежели база чисто китайская, а тем более старинно китайская и традиционно китайская»{11}. Он же пророчески утверждал, что загадка этого древнего памятника «неразрешима вплоть до новых данных археологии: ведь ни одного текста (в полном смысле этого слова) еще не вырыто!»{12}. В настоящее время мы располагаем и более широкой, чем чисто китайская, научной базой для анализа «Чжоу и», и новыми данными археологии, прежде всего важнейшим из них — вырытым в 1973 г. в кургане Мавандуй близ г. Чанша (КНР, провинция Хунань) самым древним его текстом. С учетом этих обстоятельств попытаемся дать общую характеристику самой оригинальной книги всего дальневосточного региона.

«Чжоу и» — наиболее авторитетное произведение китайской канонической и философской литературы, стоящее во главе «Тринадцатиканония» («Ши сань цзин») и «Пятиканония» («У цзин»), оказавшее фундаментальное парадигматическое воздействие на всю культуру традиционного Китая и сопредельных стран. Выраженные в нем идеи, отмечает современный специалист из КНР Чжу Бо-кунь, «создали своеобразное мировоззрение и методологию, оказали огромное влияние на развитие философии, религии, естественных наук, литературы и искусства в древнем Китае, в результате чего китайская культура стала совершенно уникальной в истории мировой культуры и внесла свой вклад в человеческую цивилизацию»{13}. Символы и принципы «Чжоу и» пронизывали буквально все сферы жизни традиционного Китая — от теоретических эмпиреев и высокого искусства до бытовых предметов и украшений. Из этого же источника черпали астрономы и астрологи, навигаторы и гадатели, музыканты и врачи, историки и администраторы, мастера боевых искусств и знатоки тайн продления жизни. Благодаря своей абстрактной универсальности символика «Чжоу и» еще на рубеже XIX—XX вв. одновременно использовалась и в магических ритуалах ихэтуаней, и в изображениях даосских божеств, и в почтово-телеграфном коде, и в детских головоломках и т.д.

В старейшем китайском библиографическом каталоге «И вэнь чжи» выдающегося историка древности Бань Гу (32—92) первый раздел, носящий заглавие «Шесть искусств» («Лю и»), посвящен важнейшей, канонической литературе. В послесловии к нему развита теория, согласно которой пять канонов — «Юэ» («Музыка»), «Ши» («Стихи»), «Ли» («Благопристойность»), «Шу» («Писания»), «Чунь цю» («Весны и осени») соответствуют «пяти постоянствам» (у чан) — гуманности (жэнь), должной справедливости (и), благопристойности (ли), разумности (чжи), благонадежности (синь), а также «пяти учениям» (у сюэ) и «пяти элементам» (у син). Канон «Перемены» («И», т.е. «Чжоу и») назван «истоком» (юань) всей этой системы и вместе с сопричастными ему произведениями помещен в начальном (первом из девяти) подразделе «Шести искусств»{14}. В дальнейшем подобное положение «Чжоу и» никогда не оспаривалось и только укреплялось. Однако еще в основополагающем даосском трактате «Чжуан-цзы» (IV—III в. до н.э.), в списке канонов, аналогичном приведенному, «И» был поставлен на предпоследнее, пятое, место — после «Ши», «Шу», «Ли», «Юэ» и перед «Чунь цю»{15}.

«Чжоу и» включает в себя каноническую часть (в двух разделах) — собственно «И цзин» (это название по принципу pars pro toto часто употребляется и как синоним «Чжоу и») и комментирующую — «И чжуань» (или «Ши и» — «Десять крыльев», т.е. семь комментариев, три из которых имеют по два раздела). Следовательно, весь текст помимо самого общего деления на две части — цзин и чжуань — членится на восемь (канон-цзин и семь комментариев-чжуань) и двенадцать (два раздела собственно «И цзина» и «Десять крыльев») частей.

Эта текстологическая фиксация нумерологической пары чисел 8 и 12 символизирует собой союз земли и неба, т.е. пространства и времени. 8 — основополагающая характеристика пространства как 8 стран и полустран света, 8 секторов плоскости или 8 частей трехмерного тела (исходного куба, в первичном делении тремя взаимно перпендикулярными плоскостями членящегося на 8 кубиков), а 12 — времени как 12 месяцев года и 12 частей суток. В двухмерном пространстве геометрическую взаимосвязь 8 и 12 представляет древнейшая фигура, воплощенная в китайских монетах, зеркалах, схематизации гексаграмм, горизонтальных проекциях мерных сосудов и ритуальных предметов. Она являет собой квадрат, вписанный в круг, и означает единство земли и неба, традиционные символы которых — квадрат и круг. При площади такого квадрата, равной 8 единицам (и традиционном нумерологическом округлении числа π до 3), площадь включающего его круга равна 12 единицам. (Кстати, и длина окружности тут соответствует 12 линейным единицам.)

Основу «И цзина» составляют 64 гексаграммы (лю ши сы гуа) — особые графические символы, состоящие из шести расположенных друг над другом (воспроизводящихся снизу вверх, т.е. противоположно искусственному порядку — воспроизведению иероглифов — и однонаправленно с естественным порядком — ростом растений) черт двух видов, целой и прерванной, во всех комбинаторно возможных сочетаниях. Черты (яо) истолковываются как знаки универсальных мироустроительных сил: женской, темной, пассивной инь (прерванная черта) и мужской, светлой, активной ян (целая черта), а их двойные, тройные и т.д. комбинации — как знаки более конкретных воплощений инь и ян во всех сферах бытия. Центральную роль в этой системе играют восемь триграмм (ба гуа) — сочетания из трех черт, считающиеся половинными компонентами гексаграмм и знаменующие собой восьмеричный набор универсалий: Цянь — творчество, крепость, небо, отец; Кунь — исполнение, самоотдача, земля, мать; Чжэнь — возбуждение, подвижность, гром, первый сын; Кань — погружение, опасность, вода, второй сын; Гэнь — пребывание, незыблемость, гора, третий сын; Сюнь — утончение, проникновенность, ветер (дерево), первая дочь; Ли — сцепление, ясность, огонь, вторая дочь; Дуй — разрешение, радостность, водоем, третья дочь.

Происхождение канонической части «Чжоу и» связано с гадательной практикой и восходит к концу II — началу I тысячелетия до н.э. Древнейшие мантические приемы в «Чжоу и» преобразованы в нумерологическую систему математикоподобных операций с числами и геометрическими фигурами, задача которой — «разделять по родам свойства всей тьмы вещей» («Си цы чжуань», II, 2){16}. В приписываемой Конфуцию, но реально сложившейся, видимо, в V—III вв. до н.э. комментирующей части и главным образом в ее наиболее философском разделе — «Си цы чжуани» («Комментарии привязанных изречений») эта система трактуется как учение о замкнутой, состоящей из 64 основных ситуаций структуре постоянно и циклически изменяющегося мира: «Перемены имеют Великий предел (тай цзи). Это рождает двоицу образов [инь и ян]. Двоица образов рождает четыре символа (сы сян). Четыре символа рождают восемь триграмм (ба гуа)» («Си цы чжуань», I, 11, ср. схемы[1] 1, 2){17}.

Гуа (мантический символ, «три-, гексаграмма») — одна из самых оригинальных и фундаментальных общеметодологических категорий китайской философии, одновременно обозначающая конститутивные элементы двух универсальных классификационных схем (8 триграмм — ба гуа и 64 гексаграмм — лю ши сы гуа). Этимологически иероглиф гуа связан с изображением геометризированных графических результатов скапулимантии — гадания на костях (бу ), широко применявшегося в Китае в конце II — начале I тысячелетия до н.э. Это значение гуа, по-видимому, еще отражено в трактате III в. до н.э. «Сюнь-цзы»{18}. Позднее гуа были связаны с другой, менее древней гадательной практикой — на тысячелистнике (ши), построенной на получении числовых комбинаций, что широко отражено в историческом памятнике V—IV вв. до н.э. «Цзо чжуань» («Комментарии Цзо [к летописи «Весны и осени»]»), повествующем о событиях VIII—V вв. до н.э.{19} В итоге гуа объединили идеи геометрической символизации и числовой комбинаторики, из чего выросла общетеоретическая методология.

Китайская традиция возводит происхождение гуа к мифическим источникам цивилизации в стране — деятельности первого императора (культурного героя) Фу-си, который использовал чудесно явленные гуа как природосообразные парадигмы в созидании основ материальной культуры.

Целостная философская концепция гуа впервые была сформулирована в приписываемой Конфуцию (551-479) комментирующей части «Чжоу и» («Си цы чжуань», «Шо гуа чжуань» — «Комментарий изъяснения триграмм»). Специфику категории гуа составляет материальная выраженность в двух количественно определенных наборах графических символов — 8 триграммах и 64 гексаграммах. Каждой гуа присущи индивидуальное имя (8 триграмм и их удвоения 8 гексаграмм — одноименны), образный и понятийный комплексы, стандартные формулы как абстрактного, так и конкретного содержания. Например, двум парам главных гуа и соответствуют имена Цянь и Кунь, образы неба и земли, понятия творчества и исполнения и т.д. Согласно К. Юнгу, гуа фиксируют общечеловеческий набор архетипов (врожденных психических структур). Триграммы, гексаграммы и их компоненты во всех комбинаторно возможных сочетаниях образуют универсальную иерархию классификационных схем, в наглядных символах (сян) охватывающую любые аспекты действительности — части пространства, отрезки времени, природные стихии, числа, цвета, органы тела, социальные и семейные положения и т.д.

Структурно и онтологически 8-членный и 64-членный наборы гуа представляются продуктами последовательного раздвоения (по принципу инь — ян) Единого — Великого предела (тай цзи), т.е. элементами числового ряда 1, 2, 4, 8, 16, 32, 64. Однако исторически гексаграммы могли возникнуть раньше триграмм, ставших инструментом их теоретического осмысления.

В статическом плане каждый из наборов 8 триграмм и 64 гексаграммы зафиксирован в двух стандартных пространственно ориентированных квадратно-круговых расположениях, приписываемых мифическому императору Фу-си (жившему, согласно традиции, в начале III тысячелетия до н.э.) и историческому основателю династии Чжоу — Вэнь-вану (XI в. до н.э.). С этими расположениями связаны соответствующие линейные последовательности гуа (см.схемы 3, 4, 6-9). В канонической части стандартного текста «Чжоу и» гексаграммы расположены в последовательности Вэнь-вана. Постепенная смена целых (ян) и прерванных (инь) черт триграмм и гексаграмм в последовательности Фу-си подчинена той же закономерности, что и смена знаков 1 и 0 в обозначении натурального ряда чисел в двоичной арифметике. Соответственно 8 триграмм и 64 гексаграммы в последовательности Фу-си представляются в двоичном коде как 7... 0 и 63... 0 (см. схемы 5, 10). Создатель двоичной арифметики Лейбниц усмотрел в этом подобии, стимулировавшем его работу в данном направлении, свидетельство предустановленной гармонии и единства божьего промысла для всех времен и народов{20}.

В 1973 г. при археологических раскопках в Мавандуе был обнаружен древнейший, датируемый 180-170 гг. до н.э., текст «Чжоу и», которому присущ ряд существенных особенностей. В нем примерно половина гексаграмм (точно — 34) названы более или менее отличающимися от стандартного текста иероглифами; канон и комментарий «Си цы чжуань» не разделены на две части; отсутствуют комментарии «Туань чжуань» («Комментарий суждений»), «Сян чжуань» («Комментарий символов») и «Вэнь янь чжуань» («Комментарий знаков и слов»); в тексте, соответствующем стандартной первой части «Си цы чжуани» (разбивка Чжу Си, 1130—1200), нет §8, переставлены местами §9 и 10, а в тексте, соответствующем §5 стандартной второй части данного комментария, присутствует 1000-иероглифное дополнение, в которое включен §3 «Шо гуа чжуани». В связи с последним обстоятельством стоит отметить, что само употребление термина «8 триграмм» (ба гуа) в «Чжоу и», по-видимому, нумерологизировано: он встречается здесь ровно 8 раз: 7 раз в «Си цы чжуани» и 1 раз в «Шо гуа чжуани» — именно в §8, который изначально, быть может, действительно входил в состав «Си цы чжуани», включавшей в себя таким образом все 8 употреблений термина «8 триграмм».

Но наиболее важная особенность мавандуйского «Чжоу и» — специфическая последовательность гексаграмм, отличающаяся строгой закономерностью и типологически схожая с последовательностью Фу-си, хотя отнюдь не идентичная ей (см. схему 11). Содержащая эту последовательность каноническая часть мавандуйского «Чжоу и» представляет собой манускрипт на шелковой ткани, разделенный вертикальными линиями на 93 столбца, в каждом из которых количество иероглифов колеблется от 64 до 81{21}, что свидетельствует о нумерологизированности самой формы записи нумерологического канона, поскольку 64 (4³) и 81 (3⁴) — основополагающие числа китайской нумерологии.

В ицзинистике (и сюэ — науке об «И цзине», или «Чжоу и») в течение столетий обсуждается проблема трех текстов этого памятника{22}. Древнейшее сообщение о них содержится в каноническом произведении III в. до н.э. «Чжоу ли» («Чжоуская благопристойность»), где сказано, что при великом гадании (да бу) использовались «приемы трех Перемен» (сань и чжи фа): «Смыкающихся гор» («Лянь шань»), «Возвращения в сокровищницу» («Гуй цзан») и «Всеохватно-круговых (Чжоуских) перемен» («Чжоу и»){23}. Ицзинисты считали «Лянь шань», «Гуй цзан», «Чжоу и» тремя вариантами одного произведения — «И» («Перемены»), возникшими в разные эпохи, и соответственно связывали их либо с тремя выдающимися правителями — Фу-си (или действовавшим после него Шэнь-нуном), Хуан-ди (преемником Шэнь-нуна) и Вэнь-ваном, либо с тремя первыми династиями — Ся (XXI—XVI вв. до н.э.), Шан-Инь (XVI—XI вв. до н.э.) и Чжоу (XI—III вв. до н.э.). Тексты «Лянь шань» и «Гуй цзан» считались утраченными, поэтому их отличие от «Чжоу и» оставалось загадкой.

К иному выводу пришел один из крупных представителей критической текстологии эпохи Цин (1644—1911) — Пи Си-жуй (1850—1908). Его точку зрения мы воспроизводим в изложении Ю.К. Щуцкого: «Вполне вероятно, что «Лянь шань» и «Гуй цзан» даже и не тексты, а только системы гадания. Можно даже предполагать, что до Конфуция и «Чжоу и» была тоже лишь системой гадания и не существовало записанного текста. Словом, тщетны попытки доказать, что были три разные версии «Книги перемен», относимые к разным эпохам, ибо первоначально «Чжоу и» — название одной из систем гадания, наряду с системами «Лянь шань» и «Гуй цзан». Но Конфуцием была выдвинута только система «Чжоу и», тогда еще лишенная записанного текста. Поэтому искать текст «Лянь шань» и «Гуй цзан» напрасно, их никогда не было, текст же «Чжоу и» не старше Конфуция»{24}.

В целом критическая текстология эпохи Цин явилась одной из вершин развития традиционной китайской науки, и полученный в ее рамках вывод Пи Си-жуя следует признать весьма основательным. Его можно подкрепить и тем, что, согласно «Чжоу ли», различие между «тремя Переменами» заключено в каких-то технических «приемах» (фа — «метод, способ, образец, норма, закон»). Кстати, как раз этот употребленный Пи Си-жуем иероглиф фа Ю.К. Щуцкий перевел словом «система» в сочетании «система гадания»{25}.

Однако признание вывода Пи Си-жуя отнюдь не противоречит данным древних авторов, в частности, древнейшего комментатора «Чжоу ли» — Ду Цзы-чуня (ок. 30 г. до н.э. — ок. 58 г. н.э.), утверждавшего, что ««Лянь шань» — это Фу-си, а «Гуй цзан» — Хуан-ди»{26}. Ду Цзы-чунь не квалифицировал «Лянь шань» и «Гуй цзан» как тексты, но только указывал на их связь с именами Фу-си и Хуан-ди. Между тем хорошо известно, что с именем Фу-си связано специфическое расположение гуа — главных элементов данной системы. Другое, альтернативное расположение приписывается Вэнь-вану, имя которого однозначно соотносят с «Чжоу и». Отсюда легко заключить, что «Лянь шань», «Гуй цзан» и «Чжоу и» знаменуют собой разные системы расположения гуа, изобретателями которых считались соответственно Фу-си, Хуан-ди и Вэнь-ван.

Следующее наше предположение состоит в том, что «созданная» Хуан-ди система «Гуй цзан» есть не что иное, как мавандуйское расположение гуа. Подтверждается этот тезис текстологическими наблюдениями. Прежде всего нужно отметить, что мавандуйское расположение, по-видимому, было достаточно широко известно, хотя это и становится понятным только после его обнаружения. Так, в «Го юе» («Речах царств», похожем на «Цзо чжуань» историческом памятнике V—III вв. до н.э., описывающем события X—V вв. до н.э.) первыми, т.е. в наиболее значимой позиции, упоминаются сведенные в пару гексаграммы Цянь (№1) и Пи (№12). Они приведены в составе гадательной формулы юй Цянь чжи Пи — «сталкиваешься с Цянь и переходишь к Пи»{27}, которая тут употреблена неестественно. Эта неестественность, которую мы разъясним ниже{28}, может быть понята как сигнал особой взаимосвязи выделенных гексаграмм.

Наиболее вероятный вариант подобной взаимосвязи — вхождение гексаграмм в пару, открывающую собой определенную последовательность гуа и таким образом обозначающую ее. Данный способ обозначения последовательности гуа известен, например, по тексту «Ли цзи» (гл. 9){29}.

Следовательно, пару гексаграмм Цянь и Пи в «Го юе» можно трактовать как символ определенной последовательности гуа, и именно мавандуйской, поскольку ее начальные гексаграммы — Цянь и Пи.

Впрочем, в мавандуйском тексте данные гексаграммы названы иными иероглифами — Цзянь (Затвор) и Фу (Жена), которые, видимо, содержат в себе намеки на терминологические обозначения данного расположения гуа. Первый из них, кажется, связан с именем Хуан-ди — Сюань-юань (Оглобля Колесницы), так как иероглиф цзянь имеет значение «чека (колеса)». Присуще ему и еще одно значение — «ушки треножника-дин», а треножник-дин сыграл особую роль в жизни и смерти Хуан-ди{30}.

Правая часть иероглифа фу идентична правой части гуй из сочетания «Гуй цзан», и, возможно, тут мы имеем дело с разнописями одного и того же знака, возникшими при неквалифицированном переписывании или преобразовании иероглифов путем придания им смыслоопределяющих ключевых компонентов (левых частей). Трактовка иероглифа гуй из сочетания «Гуй цзан» как обозначения гексаграммы вполне допустима, поскольку знак шань («гора») из аналогичного сочетания «Лянь шань» традиционно идентифицируется с гуа Гэнь (гекс. №52), образом которой является гора{31}.

Из проведенного анализа следует, что если наша гипотеза верна, то «Лянь шань», «Гуй цзан» и «Чжоу и» соответствуют трем известным ныне типам расположений гуа, соотносимым с именами Фу-си, Хуан-ди и Вэнь-вана. Все они основаны на едином тексте — «Чжоу и», и поиск каких-то других вариантов — «Лянь шаня» и «Гуй цзана» — бессмыслен: таковых не существовало. Обнаружение же мавандуйского текста — еще одно замечательное свидетельство точности древнекитайских авторов (в данном случае — отмечавших существование третьего типа расположений гуа).

Для изучения «Чжоу и» большое значение имеет отражение этого текста в близких по времени создания письменных памятниках. Таковыми прежде всего являются «Цзо чжуань» и «Го юй», где описано и практическое (в гадательной процедуре), и теоретическое (в натурфилософском рассуждении) использование гуа в эпоху Чунь-цю (VIII—V вв. до н.э.), часто сопровождающееся цитатами из «Чжоу и».

Общий обзор ссылок на «Чжоу и» в «Цзо чжуани» справедливо предпринял Ю.К. Щуцкий, основавший на нем датировку «Чжоу и» (VIII—VII вв. до н.э.) и вывод о постепенном превращении в VI—V вв. до н.э. этого памятника из мантического в философский текст{32}. Большое специальное исследование соотношения «Чжоу и» и «Цзо чжуани» в связи с двумя видами гаданий — на панцире черепахи (бу ) и стеблях тысячелистника (ши ) — провел С.В. Зинин, изложивший свои результаты в нескольких содержательных статьях{33}. В частности, он уточнил количество фрагментов «Цзо чжуани», описывающих использование гексаграмм. Ю.К. Щуцким были выявлены шестнадцать таких фрагментов, С.В. Зинин добавил к ним еще три и совершенно правильно разбил их на две группы: тринадцать мантических и шесть натурфилософских фрагментов. Независимое исследование этого же материала с добавлением трех фрагментов из «Го юя» недавно осуществил ученый из КНР Лю Да-цзюнь. Этой теме посвящена глава «Случаи гадания на тысячелистнике в «Цзо чжуани» и «Го юе»» его интересной монографии о «Чжоу и»{34}. С учетом этих данных попытаемся выявить некоторые неразрешенные проблемы реконструкции гексаграммной мантики в эпоху Чунь-цю и наметить пути к их разрешению.

В «Цзо чжуани» из тринадцати мантических фрагментов одиннадцать содержат пары гексаграмм, представленные формулой юй А чжи В А В, а две — одиночные гексаграммы, представленные формулой ци гуа юй А А (А к В — символы иероглифических названий гексаграмм). Из шести натурфилософских фрагментов четыре содержат пары гексаграмм, представленные формулой цзай А чжи В А В, а два — одиночные гексаграммы, представленные формулой цзай (Чжоу) и... А () ...А. В «Го юе» из трех мантических фрагментов два содержат пары гексаграмм, представленные формулами юй А чжи В и дэ чжэнь А хуй В, цзе ба е А В, , один — одиночную гексаграмму, представленную формулой дэ А чжи ба А {35}.

В указанных мантических формулах иероглиф чжи обычно считается употребленным знаменательно в значении «переходить к». Соответственно формула юй А чжи В понимается как «выпала [гексаграмма] А с переходом к [гексаграмме] В», что означает превращение первой во вторую за счет изменения одной или более черт. В десяти из одиннадцати случаев употребления этой формулы в «Цзо чжуани» входящие в нее гексаграммы различаются всего лишь единственной чертой{36}. В одном случае второе место в формуле сначала занимает загадочный термин ба («восемь»), взамен которого затем подставляется название гексаграммы Суй (№17) , отличающейся от стоящей на первом месте гексаграммы Гэнь (№52) пятью чертами (Сян, 9-й г., лето){37}.

Явная формальная выделенность этого особого случая указания парных гексаграмм в «Цзо чжуани» должна привлечь к нему пристальное внимание. Прежде всего важно отметить, что гексаграмма Суй по отношению к Гэнь выполняет точно такую же функцию, что и все стоящие на втором месте гексаграммы в остальных десяти случаях, — выделяет одну-единственную черту. Только делается это противоположным образом: не через изменение выделяемой черты, а наоборот, через ее сохранение при изменении всех прочих. С этой точки зрения, данный случай выглядит исключением, лишь подтверждающим правило.

Однако смысл самого правила достаточно таинствен. Обычно представленные формулой юй А чжи В пары гексаграмм считаются объединенными на том же основании, что и пары гексаграмм, получаемые в сохранившейся до наших дней гадательной практике, классическим описанием которой признается один из пассажей комментирующей части «Чжоу и» («Си цы чжуань», 1, 8/9){38}. Согласно этой практике, каждая из черт в зависимости от жребия, определяемого 50 стеблями тысячелистника (или, в упрощенном варианте, тремя монетами), может быть либо неизменной, «молодой», символизируемой числами 7 и 8, либо изменяющейся, «старой», символизируемой числами 9 и 6. Изменяющиеся черты переходят в свою противоположность, и их изменение в изначально полученной гексаграмме порождает вторую гексаграмму. Если полагать эту методику действовавшей и во времена, описанные в «Цзо чжуани» и «Го юе», прямыми свидетельствами чего мы пока не располагаем, то обнаружится очень странная картина. Окажется, что во всех зафиксированных в «Цзо чжуани» гаданиях, в результате которых были получены пары гексаграмм (за исключением отмеченного выше особого случая), изменялась одна и только одна черта. Статистически это весьма маловероятно.

В качестве объяснения проще всего предположить существование какого-то ограничителя в мантической методике или вообще иной техники гадания, обеспечивавших выделение именно одной изменяющейся черты. Однако подобному предположению как будто противоречит все тот же особый случай с изменением пяти черт, а также оба парных случая из «Го юя», где гексаграммы различаются тремя чертами.

Оставив пока в стороне вопрос о самой технике гадания, надо признать, что в разбираемых парах гексаграмм «Цзо чжуани» не изменяющаяся черта в первой гексаграмме выделяет вторую гексаграмму, а, наоборот, вторая выделяет черту в первой. В такой ситуации вторая гексаграмма предстает как указательный знак, своего рода технический термин, специфицирующий первую. Указание черты тут возможно двумя способами — ее изменением или изменением всех остальных черт, кроме нее, что и наблюдается в «Цзо чжуани». Очевидно, что второй способ менее практичен, поэтому он оказался представлен лишь одним примером, по-видимому, демонстративным. Ясно, что изменяемость черты является здесь не исходной, а технической характеристикой соответствующей позиции в гексаграмме или в построенном по принципу гексаграммы тексте.

Разумеется, первоначальная фиксация такой позиции при гадании могла осуществляться при помощи какого-то жребия и тем самым носить случайный характер, но важно иметь в виду, что она осуществлялась и без всякой жеребьевки, при сознательном желании указать на вполне определенную позицию, выбираемую отнюдь не случайно. Прямое описание этого дано в «Цзо чжуани», где, в частности, вне связи с какими-либо гаданиями и случайностными процессами по указанной методе четырьмя гексаграммами последовательно обозначаются четыре черты (две нижних и две верхних) гексаграммы Цянь (№1) и приводятся соответствующие им тексты из канонической части «Чжоу и» (Чжао, 29-й г.){39}.

В этом же описании использована формула цзай А чжи В, аналогичная формуле юй А чжи В, но предполагающая цитирование «Чжоу и» без каких-либо гадательных процедур. Отсюда, кстати, следует, что по крайней мере ко времени написания «Цзо чжуани» мантическая и натурфилософская функции «Чжоу и» уже терминологически различались.

В отмеченном ключевом фрагменте (Чжао, 29-й г.) приведены сразу шесть пар гексаграмм. В этих шести случаях введенная с начальной парой формула цзай А чжи В один раз редуцирована до вида А чжи B, а в остальных четырех случаях заменена кратким выражением, подразумевающим общую первую гексаграмму начальной пары и указывающим только новую вторую — ци В В «ее (т.е. гексаграммы А. — А.К.) [гексаграмма] В». Эквивалентность выражений А... ци В и А чжи В показывает, что иероглиф чжи в формуле юй А чжи В скорее всего употреблен не в знаменательной, а в своей более обычной, служебной роли, т.е. не имеет значение «переходить к», а является показателем определения. Соответственно формула юй А чжи В, в которой А — определяющее, а В — определяемое, должна обозначать некую «гексаграммную гексаграмму» — А'шную В. Но поскольку последнее бессмысленно, очевидно, что основным значением данного сочетания двух гексаграмм следует признать выделяемую им черту первой гексаграммы и соответствующий ей текст канонической части «Чжоу и».

Прямое подтверждение этому содержится в одном из мантических фрагментов «Цзо чжуани», где формула юй А чжи В растолковывается посредством выражения юй... чжи гуа ... «выпала гексаграмма с [изречением]:...» (в оригинале на месте отточия стоит часть афоризма к третьей черте гексаграммы А, выделенной с помощью гексаграммы В) (Си, 25-й г. 1-й месяц){40}. Интерпретирующее выражение юй... чжи гуа точно воспроизводит структуру формулы юй А чжи В — юй... чжи..., а иероглиф чжи в нем является несомненным показателем определения.

В этом же фрагменте «Цзо чжуани» находится еще одно мантическое выражение со структурой юй... чжи..., описывающее результат гадания другого вида — на панцире черепахи (бу) — юй... чжи чжао ... «выпала трещина с [изречением]:...» (в оригинале на месте отточия стоит соответствующее изречение). И здесь роль показателя определения у чжи бесспорна. Приведенное выражение интересно также тем, что демонстрирует однотипность оформления результатов двух различных видов гадания. Видимо, эта бифункциональность мантических формул, связанных с «Чжоу и», обусловлена синтетическим характером данного памятника, объединившего обе традиции гадания — на панцире черепахи и стеблях тысячелистника.

В «Цзо чжуани» встречается еще одно выражение, фиксирующее результат гадания на панцире черепахи, — юй шуй ши хо «выпала вода с направлением к огню» (Ай, 9-й г., осень){41}. Возможно, здесь отражена связь мантической практики бу с системой пяти элементов (у син), но для нас в данном случае более важен не содержательный, а формальный аспект, позволяющий увидеть сходство структур юй... ши... и юй... чжи... Иероглиф ши («направляться к»), занимающий одинаковую позицию с чжи и синонимичный ему в его значении «переходить к», будет являть собой неприемлемое в формулах дублирование, если считать, что чжи в юй А чжи В присуща знаменательная функция.

Вопрос о значении чжи в формуле юй А чжи В отнюдь не схоластичен. Если трактовать здесь чжи знаменательно, то основное значение формулы — пара гексаграмм как таковых. Если же признать за чжи служебную функцию, то основное значение формулы — соотношение между двумя гексаграммами, выражающееся в связующей их отдельной черте.

О том, что зафиксированные в «Цзо чжуани» и «Го юе» гексаграммы не являются продуктами лишь случайностных процессов, а в определенной мере выражают какие-то устойчивые конструкции, по-видимому, свидетельствуют и некоторые статистические «аномалии». В 19 фрагментах «Цзо чжуани» фигурируют 29 различных гексаграмм (№1-3, 5, 7, 8, 11-15, 17-20, 23, 24, 27, 28, 30, 34, 36, 38, 43, 44, 47, 52, 54, 55), из которых 6 (№1, 3, 18, 24, 30, 38) указаны дважды, а 3 (№2, 8, 14) — трижды{42}. В 3 фрагментах «Го юя» фигурируют 5 гексаграмм (№1, 3, 11, 12, 16), из которых только одна (№16) не встречается в «Цзо чжуани». Всего в обоих произведениях использованы 30 гексаграмм, т.е. около 47% их общего количества. Любопытна неравномерность привлечения начальных и конечных, согласно расположению Вэнь-вана, гексаграмм. Из первой половины канонической части (шан цзин) «Чжоу и» использованы 70% гексаграмм (21 из 30), а из второй (ся цзин) — только около 26% (9 из 34). 30 гексаграмм в «Цзо чжуани» и «Го юе» совокупно употреблены 46 раз: 19 — по одному разу, 6 (№11, 12, 18, 24, 30, 38) — по два раза, 5 (№1, 2, 3, 8, 14) — по три раза. Таким образом, примерно 37% использованных гексаграмм (11 из 30) употреблены неоднократно и около 35% их употреблений (16 из 46) — по второму или третьему разу. Если же еще учесть 4 подразумеваемых употребления гексаграммы Цянь (№1) в упомянутом фрагменте «Цзо чжуани» (Чжао, 29-й г.) с шестью парами гексаграмм, то число употреблений неоднократно использованных гексаграмм окажется возросшим до 40% (20 из 50). Из 20 пар гексаграмм две пары (№3, 8 и 1, 14), т.е. 10%, повторяются. Иначе говоря, среди 22 случаев парного употребления гексаграмм имеются два повтора (9%). Примечательно, что все четыре гексаграммы из парных повторов входят в пятерку наиболее употребимых гексаграмм. Из четырех одиночных гексаграмм повторена одна (№18), т.е. 25%. Иначе говоря, среди пяти случаев одиночного употребления гексаграмм имеется один повтор (20%). В целом вся эта статистика свидетельствует о формальной выделенности определенных гексаграмм, что можно истолковать как сознательное стремление подчеркнуть значимость связанной с ними информации.

Представление о подобной подтекстовой информации издревле существовало в китайской комментаторской традиции. В рамках рассматриваемой проблемы весьма интересны комментарий и толкование Ду Юя (222-284) и Кун Ин-да (576-648) к упоминавшемуся загадочному термину ба («восемь») в «Цзо чжуани» (Сян, 9-й г., лето). В этих классических разъяснениях термин ба связывается с цитировавшимся выше сообщением «Чжоу ли» о «трех Переменах». Ду Юй и Кун Ин-да высказывают мнение, что в эпоху Чжоу в гадании по системе «Чжоу и» использовались символы изменяющихся черт — 9 и 6, а в гаданиях по системе «Лянь шань» и «Гуй цзан» — символы неизменяющихся черт — 7 и 8. Тут же Кун Ин-да замечает, что общая вторая черта у гексаграмм Гэнь и Суй (подставленной вместо ба) — иньская и, следовательно, в случае своей неизменяемости должна быть символизируема числом 8{43}.

Мы полностью согласны с Кун Ин-да в том, что связующим звеном между гексаграммами Гэнь и Суй является тождество черт в одной позиции, а не противоположность в остальных пяти, как, например, считает Лю Да-цзюнь{44}. Что же касается методов «Лянь шань» и «Гуй цзан», то о них пока можно строить только предположения. В частности, можно предположить, что именно эти методы обусловливают такое применение формулы юй А чжи В, при котором во второй гексаграмме изменяются все черты кроме выделяемой, а не наоборот. Конечно, не лишено оснований соотнесение «Чжоу и» с символами изменяющихся черт — 9 и 6. Во-первых, эти цифры в тексте «Чжоу и» обозначают целую и прерванную черты. Во-вторых, в самом названии «Чжоу и» (или «И цзин») основной смысловой компонент — иероглиф и («перемены») говорит об изменяемости.

Прежде чем выдвинуть собственную гипотезу о значении термина ба в ицзинистическом контексте, обратимся к двум его употреблениям в «Го юе». Там в одном фрагменте результат гадания на тысячелистнике представлен выражением: «получены предшествующая [гексаграмма] Чжунь и последующая [гексаграмма] Юй, все — восемь» (дэ чжэнь Чжунь хуй Юй, цзе ба е , {45}, в другом фрагменте — выражением: «получена [гексаграмма] Тай с переходом в восемь» (дэ Тай чжи ба ) {46}.

Оба эти употребления ба существенно отличаются от его употребления в «Цзо чжуани». Здесь на место «восьми» не подставляется ни одна гексаграмма. Во втором фрагменте вообще фигурирует лишь одна единственная гексаграмма Тай (№11). В первом фрагменте указаны две гексаграммы, но термин ба со всей определенностью посредством квантороподобного распределителя подлежащего цзе отнесен к ним обеим. Кроме того, гексаграммы Чжунь (№3) и Юй (№16) различаются между собой тремя чертами (I, IV, V), что не отвечает принципу истолкования ба в «Цзо чжуани», согласно которому соответствующие гексаграммы должны совпадать или не совпадать в одной или пяти чертах.

Итак, достоверно известно, что ицзинистический термин ба обозначает гексаграммы, которые свободно могут не называться. Отсюда естественно заключить, что обозначаемые ба, но не называемые гексаграммы легко выводимы из предпосылаемых этому термину гексаграмм. Исходя из прямого смысла ба, нетрудно предположить, что он обозначает 8 гексаграмм. Данное предположение в свою очередь объясняет, почему в «Цзо чжуани» термин ба все-таки соотнесен с определенной гексаграммой. Подобная конкретизация требуется при необходимости выделения одной или нескольких гексаграмм из восьми.

Принадлежность каждой гексаграммы к какому-то набору из 8 гексаграмм является несомненным фактом, связанным с восьмеричностью всей совокупности 64 гексаграмм, членящихся на 8 триграмм. Внутреннюю закономерность гексаграммного ряда и в линейной последовательности и квадратном расположении Фу-си, и в мавандуйской последовательности, и в расположении 8 «дворцов» Цзин Фана (I в. до н.э.) (см. схему 12) составляет деление на восьмичленные блоки, идущие друг за другом. Хотя и без столь явного алгоритма, на 8 столбцов и 8 строк разбиты 64 гексаграммы в квадратном расположении Вэнь-вана. Однако исследуемый нами термин, видимо, обозначал не эти восьмерицы. Как кажется, стоящий за ним принцип предъявлен в уже не раз упоминавшемся ключевом фрагменте «Цзо чжуани» (Чжао, 29-й г.). Согласно этому принципу образуются восьмеричные наборы гексаграмм, включающие в себя две полярные гексаграммы, различающиеся всеми шестью чертами, и шесть промежуточных, совпадающих с полярными в одной или пяти чертах. Содержащаяся в данном фрагменте «Цзо чжуани» последовательность гексаграмм обнаруживает ясный алгоритм, с помощью которого, дополнив ее гексаграммами в квадратных скобках, мы получим два 8-членных набора: а) №1, №44, №13, [ №10, №9], №14, №43, №2 и б) №2, №23, [ №8, №16, №15, №7, №24, №1]. В сумме они включают в себя все гексаграммы, необходимые для выделения каждой отдельной черты полярных гексаграмм Цянь (№1) и Кунь (№2) обоими возможными способами: привлечением гексаграммы с противоположной чертой в данной позиции или с противоположными чертами в остальных пяти позициях (последний способ здесь реализуется при считывании справа налево). Мы предполагаем, что именно такие наборы из 8 гексаграмм обозначались термином ба — «восемь» в «Цзо чжуани» и «Го юе». Связанный с этим термином фундаментальный нумерологический принцип воплощен в порядке триграмм, приписываемом Вэнь-вану (см. схему 4). В комментирующей части «Чжоу и» («Шо гуа чжуань», 8/10) данный порядок представлен разбитым на два ряда — мужских и женских триграмм, во главе которых стоят главные — отцовская и материнская триграммы Цянь и Кунь{47}. Мужские триграммы: Цянь (Ц) — отец, Чжэнь (Ч) — старший сын, Кань (Ка) — средний сын, Гэнь (Г) — младший сын. Женские триграммы: Кунь (К) — мать, Сюнь (С) — старшая дочь, Ли (Л) — средняя дочь, Дуй (Д) — младшая дочь. Соотнесение с полом и старшинством основано на наличии у соответствующей триграммы одной одинаковой черты с отцовской (мужеобразующей) или материнской (женообразующей) триграммой в нижней (старшей), центральной (средней) или верхней (младшей) позиции. Эти «сыновья» и «дочери» в раздельном расположении между «отцом» и «матерью» образуют два 5-членных набора, по своему устройству (с учетом прямого и обратного считывания) идентичных двум вышеприведенным 8-членным наборам гексаграмм: а) Ц, Ч, Ка, Г, К и б) К, С, Л, Д, Ц. Примечательна также троично-пятеричная структура этих гексаграммных наборов, возможно, входившая в круг значений важного нумерологического термина сань у  — «троицы и пятерицы»{48}.

В целом, анализ 22 фрагментов «Цзо чжуани» и «Го юя», содержащих ссылки на гексаграммы, позволяет сделать следующие выводы. В мантических фрагментах «Цзо чжуани» использовано 11 гексаграммных пар, в общетеоретических фрагментах — 9 пар. Во всех этих 20 случаях соотношение гексаграмм в парах основано на общем принципе выделения одной черты посредством противоположной ей черты в той же позиции (19 случаев) или посредством черт, противоположных остальным пяти чертам, в соответствующих позициях другой гексаграммы (1 случай). Последний вариант данного принципа в явном виде сформулирован в синхронном созданию «Цзо чжуани» и «Го юя» методологическом тексте, входящем в состав «Чжоу и», — «Шо гуа чжуани». Оба варианта одновременно реализуются для любой пары противоположных (находящихся в соотношении «супротивности» — дуй) гексаграмм, включенных в 8-гексаграммный набор, по нашему предположению, обозначаемый термином ба — «восемь».

В исследованных мантических фрагментах «Го юя» указаны две пары гексаграмм, различающихся между собой тремя чертами, что явно не соответствует модели «Цзо чжуани», хотя произведения аналогичны друг другу и, по традиционной атрибуции, принадлежат одному автору — ученику Конфуция — Цзо Цю-мину. Одна из этих пар приведена в составе малопонятного выражения дэ чжэнь Чжунь хуй Юй, цзе ба е, отличающегося от стандартной формулы юй А чжи В. Помимо проблематичного термина ба, отнесенного сразу к двум гексаграммам, но далее никак не расшифрованного, здесь гексаграммы загадочно определены терминами чжэнь и хуй, которые в ицзинистике обозначают нижнюю и верхнюю триграммы, образующие единую гексаграмму, что, кстати, отражено в «Цзо чжуани» (Си, 15-й г., зима){49}.

Другая пара гексаграмм в «Го юе» представлена с помощью стандартной формулы — юй Цянь чжи Пи{50}, однако и она выглядит подозрительной. Если считать, что эта взаимосвязь Цянь (№1) и Пи (№12) основана на трансформации трех «старых» янских черт первой в три «молодые» иньские черты второй гексаграммы, то получается слишком красивый результат, чтобы быть уверенным в его случайном характере. Действительно, ситуация кажется маловероятной: при первом же, наиболее значимом, упоминании в «Го юе» о гексаграммах выпадает гексаграмма №1, в которой изменяющиеся черты следуют друг за другом и охватывают целую нижнюю триграмму, что в итоге рождает одну из важнейших гексаграмм — Пи, сочетающую в себе две главные триграммы — Цянь и Кунь. В мысли об искусственности данного сочетания Цянь и Пи укрепляет также отмеченный выше факт, что именно эта пара стоит в начале мавандуйской последовательности гексаграмм. Указание же на две заглавные гексаграммы китайская научная традиция рассматривает в качестве возможного способа обозначения соответствующей последовательности гексаграмм или излагающего ее текста. Например, упоминавшееся нами сочетание гексаграмм Кунь и Цянь в «Ли цзи» (гл. 9) комментатор Чжэн Сюань (127—200) истолковал как обозначение книги «Гуй цзан»{51}.

Итак, приемы мантического использования гексаграмм, описанные в «Цзо чжуани» и «Го юе», существенно расходятся. Попытаться объяснить этот странный факт можно исходя из разных предположений. Если считать, что в эпоху Чунь-цю, когда практиковались рассматриваемые гадания, существовала одна система мантического использования гексаграмм, то придется признать более вероятным ее описание в «Цзо чжуани», поскольку содержащийся там однородный материал по своему количеству и качеству намного превосходит малочисленные и подозрительные данные «Го юя». Отличительной характеристикой этой системы гадания является выделение лишь одной особенной черты (по признаку изменяемости или как-то иначе — пока неясно). Аналогичная система была описана великим сунским нумерологом Шао Юном (1011—1077) в трактате «Мэй хуа и шу» («Числа «Перемен», [открытые] цветением сливы»){52}. Согласно его методу, гексаграмма строится не из отдельных черт, а из триграмм, и в ней, уже после построения, особым вычислением выделяется только одна изменяющаяся черта.

По-видимому, этот метод в средние века получил достаточное распространение, о чем свидетельствует использование его варианта в сунском астрологическом трактате «Хэ Ло ли шу» («Принципы и числа [Плана из Желтой] реки [и Писания из реки] Ло»){53}. В частности, там описан алгоритм для получения пары гексаграмм, соотносимой с временем рождения человека (годом, месяцем, днем и двухчасьем). От стандартной гадательной процедуры получения двух гексаграмм этот алгоритм отличается как раз теми особенностями, которые мы выявили на материале «Цзо чжуани» и «Го юя». Во-первых, гексаграммы в нем строятся из триграмм, а не из отдельных черт; во-вторых, взаимосвязь между парными гексаграммами основана на выделении одной черты, а не любого от 0 до 6 их количества; в-третьих, при переходе от первой гексаграммы ко второй изменяются все черты кроме единственной выделенной, а не наоборот, как в мантической практике, где изменяются именно выделенные («старые») черты{54}.

Выявленные параллели позволяют предполагать, что разбираемый метод не был создан в эпоху Сун (X—XIII вв.), а существовал уже задолго до нее, во времена Чунь-цю наряду с другим или другими методами. Если отказаться от этого предположения и признать, что тогда была в ходу лишь одна-единственная система гадания посредством гексаграмм, то возникает затруднительное положение с объяснением соответствующих мантических фрагментов «Го юя». Кроме того, в тексте, синхронном созданию «Цзо чжуани» и «Го юя», — «Си цы чжуани» (I, 8/9) дано описание построения гексаграммы, издревле толкуемое комментаторами с помощью чисел 6, 7, 8, 9, т.е. как предполагающее возможность получения нескольких изменяющихся черт.

Эти трудности легко преодолимы при допущении одновременного существования двух или более систем мантического использования гексаграмм. В таком случае окажется, что в «Цзо чжуани» отражена система типа описанной Шао Юном, а в «Го юе» — типа описанной в «Си цы чжуани». Весьма вероятно также, что каждой системе соответствовал собственный порядок гуа (три- и гексаграмм), что представлено в «Чжоу ли» как применение при великом гадании «приемов трех Перемен»: «Смыкающихся гор», «Возвращения в сокровищницу» и «Всеохватно-круговых (Чжоуских) перемен».

В нумерологических схемах гуа располагаются в линию, квадратом (символ земли), соотносясь по вертикали, горизонтали и диагонали, а также кругообразно (символ неба), соотносясь по окружности и через центр (отношения цзун и цо ); делятся на «мужские» и «женские»; образуют пары по двум главным принципам: «обратности» (фань ), т.е. перевернутости членов пары относительно друг друга на 180º (например, и ), и «супротивности» (дуй ), т.е. противоположности черт в одинаковых позициях (например, и ). Эти два вида противопоставления{55} в традиционной китайской методологии охватывают все контрарные и контрадикторные отношения, т.е. и противоположность и противоречие.

Кроме того, они выражают два универсальных закона мироздания, синтезируемых в понятии дао. Сам исходный смысл иероглифа дао — «путь» — двуедин: путь — это и статический объект, дорога, и динамический процесс, движение по дороге. Соответственно наиболее общие определения дао выделяют в нем и универсальную статическую структуру «супротивности» в виде бинарной оппозиции сил инь и ян, и универсальный процесс «обращения вспять» в виде перехода от одного члена оппозиции к другому и наоборот: «Одна инь, один ян — это называется дао» («Си цы чжуань», I, 5){56} ; «Обозначая иероглифом, говорим: это — дао... о [нем] далекоидущем говорим: обратное (фань)» («Дао дэ цзин», §25){57}; «Дао есть то, благодаря чему происходит обращение (фань) к корню и возвращение к началу» («У-цзы», гл. I){58}.

В динамическом плане взаимопревращения гуа (путем трансформации черт в противоположные) отражают все фазы циклического развития космоса в основополагающей для «Чжоу и» теории кругообразных перемен (чжоу и). В статике целая и прерванная черты гексаграмм обозначаются цифрами 9 и 6. Объяснение этого шифра, по мнению академика В.М. Алексеева, является «едва ли не основным» для понимания «Чжоу и»{59}. В динамике (при мантическом построении) каждая из двух черт еще дифференцируется по двум состояниям — «старости» (лао) и «молодости» (шао). В результате образуются четыре элемента (сы сян), выражаемые числовыми и графическими символами: «старая инь» — 6, («переплетенная» — цзяо), «молодая инь» — 8 , («переломленная» — чжэ), «молодой ян» — 7 , («одинарный» — дань), «старый ян» — 9 , («повторенный» — чун). Первый и последний элементы могут трансформироваться в противоположные по принципу: инь переходит в ян, ян — в инь{60}.

Используемые для описания трансформаций гексаграмм четыре «формирующих» числа 6, 7, 8, 9{61}, на наш взгляд, производны от геометрической структуры триграмм. Последние традиционно изображаются в квадратной форме и в «Си цы чжуани» (I, 11) прямо определены термином фан («квадрат»){62}. В таком квадрате должно быть три строки (по количеству черт триграммы) и три столбца (в силу трехчастности каждой черты, что явствует из сопоставления целой и прерванной черт: ), т.е. он должен быть девятиклеточным 3x3 (что определяется термином цзин — «канон»){63}. При вписывании в него всех восьми триграмм образуются четыре комбинации, разнящиеся числом заполненных и пустых клеток (см. схему 13). Цифры, выражающие количество заполненных клеток в этих комбинациях, оказываются именно 6, 7, 8, 9.

Главные в данной четверке цифры 9 и 6 предстали индексами главных триграмм Цянь и Кунь. В силу полной однородности черт в этих триграммах их числовые символы 9 и 6 могли быть перенесены с целого на часть и присвоены чертам ян и инь как простейшим эквивалентам Цянь и Кунь.

Остальные шесть триграмм на схеме 13 образовали две группы по три, представляемые цифрами 7 и 8. Следовательно, соотношение «старых» и «молодых» триграмм оказалось равным 1 к 3, что точно соответствует соотношению вероятностей получения стандартных числовых символов «старых» (9, 6) и «молодых» (7, 8) черт гексаграмм при гадании обоими классическими способами, как с помощью 50 стеблей тысячелистника: 9 — 3/16, 6 — 1/16, 7 — 5/16, 8 — 7/16, так и с помощью трех монет: 9 — 1/8, 6 — 1/8, 7 — 3/8, 8 — 3/8{64}. Хотя вероятности получения указанных чисел при более авторитетном гадании с помощью стеблей тысячелистника отличаются от таковых в монетном варианте, суммарные вероятности «старых» и «молодых» там и тут совершенно одинаковы, соотносясь друг с другом, как 1 и 3:

Кроме того, объединенные на схеме 13 цифрами 7 и 8 тройки триграмм объединены в «Шо гуа чжуани» (§10-11) как три «сына (мужчины)» и три «дочери (женщины)»{65}. Старший, средний и младший «сын» (Чжэнь, Кань, Гэнь) соотнесены с «отцом» (Цянь), что вполне совпадает со связью 7 — 9; старшая, средняя и младшая «дочь» (Сюнь, Ли, Дуй) соотнесены с «матерью» (Кунь), что вполне совпадает со связью 8 — 6. Каждая из «сыновних» и «дочерних» триграмм скоординирована с одной из черт «отцовской» или «материнской» триграммы (старшая — с нижней, средняя — с центральной, младшая — с верхней) соответственно наличию такой же черты в данной позиции, и в целом вся эта система образует линейную последовательность триграмм, приписываемую Вэнь-вану. Ее структура, судя по результатам нашего анализа, закономерно связана с мантической числовой символикой и представляет собой нумерологическую интерпретацию наложения триграмм на канонический девятиклеточный квадрат (цзин).

Связь триграмм с девятиклеточным квадратом прослеживается и еще по одной линии. В стандартном двухмерном расположении триграммы занимают восемь клеток такого квадрата (незаполненной в нем остается центральная клетка). Если в девятиклеточном квадрате с расположением триграмм, приписываемым Фу-си (см. схему 6), вместо триграмм поставить их числовые эквиваленты, показанные на схеме 13, то каждая из четырех пар диаметрально расположенных величин даст в сумме 15 (см. схему 14), что равно константной сумме троек чисел в девятиклеточном магическом квадрате Ло шу — «Писании [из реки] Ло» (см. схему 17). Если в этом же расположении вместо триграмм поставить другие соотносимые с ними числа, образуемые суммами числовых значений их черт (целая — 9, прерванная — 6), то каждая из четырех пар диаметрально расположенных величин даст сумму 45 (см. схему 15), которая также коррелирует с Ло шу, равняясь сумме всех его чисел.

После общего обзора основных принципов организации гуа рассмотрим несколько более подробно систему их пространственных расположений, поскольку вместе с «магическим крестом» Хэ ту — «Планом [из Желтой] реки» (см. схему 16), магическим квадратом Ло шу — «Писанием [из реки] Ло» (см. схему 17) и системой пространственных расположений пяти элементов она образует фундамент нумерологической символистики{66}. Комментаторская традиция «Чжоу и» выделяет две главные линейные (цы сюй) последовательности триграмм (ЛПТ), связываемые с именами Фу-си (ЛПТФС) и Вэнь-вана (ЛПТВВ): ЛПТФС — Цянь, Дуй, Ли, Чжэнь, Сюнь, Кань, Гэнь, Кунь; ЛПТВВ — Цянь, Кунь, Чжэнь, Кань, Гэнь, Сюнь, Ли, Дуй. В первой мужскими считаются триграммы Цянь, Ли, Сюнь, Гэнь, женскими — Дуй, Чжэнь, Кань, Кунь; во второй мужскими — Цянь, Чжэнь, Кань, Гэнь, женскими — Кунь, Сюнь, Ли, Дуй{67}.

Кроме них в источниках встречаются и другие последовательности. Например, в «Шо гуа чжуани» (§3-11){68} приведены шесть последовательностей: 1) Цянь, Кунь, Гэнь, Дуй, Чжэнь, Сюнь, Кань, Ли (§3), 2) Чжэнь, Сюнь, Кань, Ли, Гэнь, Дуй, Цянь, Кунь (§4), 3) Чжэнь, Сюнь, Ли, Кунь, Дуй, Цянь, Кань, Гэнь (§5), 4) Чжэнь, Сюнь, Ли, Дуй, Кань, Гэнь (§6), 5) Кань, Ли, Чжэнь, Сюнь, Гэнь, Дуй (§6), 6) Цянь, Кунь, Чжэнь, Сюнь, Кань, Ли, Гэнь, Дуй (§7-11).

Но все они, как, впрочем, и ЛПТФС с ЛПТВВ, производны от квадратно-круговых расположений триграмм (КРТ), в которых триграммы размещаются равномерно по периметру квадрата или окружности (фан вэй). Таковых традиция «Чжоу и» выделяла опять-таки два — «преднебесное» (сянь тянь) и «после-небесное» (хоу тянь), связывая их с именами все тех же Фу-си и Вэнь-вана: первое (КРТФС) воспроизведено на схеме 6, второе (КРТВВ) — на схеме 7. На обеих схемах осями разделены четверки триграмм, считающиеся женскими и мужскими в данных расположениях. Сравнение по этому признаку их между собой, а также с ЛПТФС и ЛПТВВ хорошо демонстрирует функциональную амбивалентность триграмм, меняющих свои качества даже на противоположные в зависимости от образуемой ими символизационной системы (в данном случае неизменными в своих признаках оказались только мужская триграмма Цянь и женская Кунь, поскольку они являются исходными точками отсчета).

КРТВВ прямо зафиксировано в «Шо гуа чжуани» (§5, 6), его полным и сокращенным описанием являются воспроизведенные оттуда последовательности 3) и 4), которые задают периметрально-кольцевой (цзун) способ считывания элементов этой системы. В §5 «Шо гуа чжуани» не только указаны взаиморасположение триграмм и порядок перехода от одной к другой, но и дана их увязка со странами света (на соответствующих схемах, следуя китайской топографической традиции, мы соотносим юг с верхом, север с низом, восток с левой стороной, запад с правой), в частности, начальная Чжэнь отнесена к востоку.

Остальные воспроизведенные выше последовательности триграмм из «Шо гуа чжуани» комментаторы «Чжоу и» считали описанием КРТФС. Как показал проведенный нами специальный анализ{69}, они когерентны, т.е. образуют единую систему, и, действительно, структурно связаны с КРТФС. Во всяком случае несомненно, что, описывая эти последовательности, автор «Шо гуа чжуани» имел перед глазами или мысленным взором какое-то квадратно-круговое расположение триграмм, аналогичное отраженному в §5 и 6. Общая идея квадратно-кругового расположения гуа передана в «Чжоу и» их определением термином фан («квадрат»), заключающем в себе представление о концентрическом двухмерном пространстве в виде многоугольника с количеством сторон, кратным 4 («Си цы чжуань», I, 11){70}. Кроме того, в четырех разбираемых последовательностях — 1), 2), 5), 6) — триграммы указаны стабильными парами, а в §3 «Шо гуа чжуани» такая парность квалифицирована как «взаимное перекрещивание» (сян цо), т.е. соотношение друг с другом через центр. Именно оппозиционность через центр (сян дуй) характерна для КРТФС.

Но все же графические изображения КРТФС известны лишь с эпохи Сун, поэтому теоретически можно допустить, что квадратно-круговое расположение триграмм, отвечающее принципу цо и отраженное в §3, 4, 6-11 «Шо гуа чжуани», по своей сути аналогично КРТФС, но в деталях отличается от него. Единственным претендентом на эту роль пока является пространственное расположение триграмм, реконструируемое из мавандуйской линейной последовательности гексаграмм. Последняя образована посредством двух последовательностей триграмм: верхних — Цянь, Гэнь, Кань, Чжэнь, Кунь, Дуй, Ли, Сюнь, каждая из которых в гексаграммах занимает по восемь позиций подряд (ВЛПТМВД), и нижних — Цянь, Кунь, Гэнь, Дуй, Кань, Ли, Чжэнь, Сюнь, каждая из которых чередуется через восемь позиций (НЛПТМВД). Эту закономерность видоизменяет одно правило: в каждой восьмерице гексаграмм первым стоит удвоение «возглавляющей» ее триграммы верхней последовательности, что начиная со второй восьмерицы приводит к соответствующим сдвигам в нижней последовательности (см. схему 11).

Анализ данной структуры позволяет предположить, что мавандуйская последовательность гексаграмм была получена с помощью простого приспособления, имеющего аналоги среди древнекитайских астрономо-астрологических инструментов и ритуальных предметов. Оно (КРТМВД) должно было представлять собой круг, в котором по странам и полустранам света располагались триграммы нижней последовательности, и окружающее его кольцо, в котором точно так же располагались триграммы верхней последовательности (см. схему 18). Путем их вращения относительно друг друга и поочередного совмещения каждой из верхних триграмм с восемью нижними можно механически получить мавандуйскую последовательность гексаграмм. С помощью подобного приспособления из КРТФС выводятся соответствующие последовательность и расположение гексаграмм, с той только разницей, что верхняя и нижняя последовательности триграмм тут идентичны и вращение идет не в одну сторону, а меняет свое направление на противоположное после прохождения половины окружности.

Как мы установили, сходный инструмент, основанный на этой же идее механического сочетания терминов, нанесенных на вращающиеся относительно друг друга концентрические круги и кольца, очевидно, использовался в комбинаторной практике, связанной с системой пяти элементов. Таким образом, в нумерологии был выработан принцип нумерологической машины, типологического аналога первой в Европе логической машины Раймунда Луллия (1235—1315). В данном случае не исключено и знакомство последнего с более древней китайской конструкцией через посредство мусульманской культуры, великолепным знатоком которой он был. Однако реальный теоретический параллелизм в решении нумерологических и логических задач тут, пожалуй, интереснее, чем возможные исторические взаимовлияния.

Возвращаясь к мавандуйскому расположению триграмм (схема 18), следует отметить, что их внутреннее кольцо (НКРТМВД) получается тоже механически из внешнего (ВКРТМВД) по алгоритму (стрелки указывают порядок считывания триграмм внутри их пар, цифры — последовательность самих пар), основанному на структуре . Использование последней (для отбора нижних триграмм) в сочетании со считыванием по окружности триграмм внешнего кольца (для отбора верхних триграмм) представляет собой наглядный пример взаимодействия принципов цо и цзун, воплощенного также в ЛПТФС и ЛПТВВ (см. схему 19-21).

Структура определяет и алгоритмы получения из расположенной кольцом ВЛПТМВД всех связанных с действием цо последовательностей триграмм из «Шо гуа чжуани»: 1), 2), 5), 6) — соответственно . Эти алгоритмы показывают, что НКРТМВД (и соответственно НЛПТМВД) наиболее тесно взаимосвязано с последовательностями 2) и 6): с первой оно находится в отношении обратного считывания пар, со второй — сдвига на одну пару и их обратного считывания. В свою очередь последовательности 2) и 6) отличаются друг от друга сдвигом в считывании на одну пару. Обратность в считывании пар характерна для последовательностей 1) и 5). В целом данные структурные взаимозависимости свидетельствуют об уже отмеченной когерентности всех этих последовательностей.

Изящество структуры в сочетании с ее нумерологической осмысленностью, подтверждаемой внешними для нее данными (все ее стрелки в качестве алгоритма для считывания ВКРТМВД идут от мужских триграмм к женским в системе КРТВВ), говорит в пользу трактовки ВКРТМВД как исходной модели для 1), 2), 5), 6) последовательностей триграмм из «Шо гуа чжуани». Данное предположение может быть выдвинуто и в более развернутой формулировке: исходной моделью тут было КРТМВД, т.е. весь пространственно структурированный комплекс верхних и нижних триграмм, два главных компонента которого (ВКРТМВД и НКРТМВД) выводимы друг из друга. Принятие такой позиции находит основание в том, что все рассматриваемые последовательности триграмм — 1), 2), 5), 6) — получаются из НКРТМВД с помощью двух простых геометрических алгоритмов, представляющих собой симметричные сочетания трех и четырех петель (см. схемы 23-25).

Кроме того, одна из этих алгоритмических фигур (см. схемы 23-25), встречающаяся в Китае уже в росписях на древнейшей (баньпоской) керамике в виде и среди знаков древнейшей (иньской) эпиграфики в виде , является также алгоритмом преобразования КРТФС в ВКРТМВД и наоборот (см. схему 29). Настоящий алгоритм интересен своей 5-ричной формой (четыре треугольника вокруг квадрата), связывающей 8 или 9 (с центром) элементов. Связь 5 и 8 (9) — основа внутренней структуры Ло шу и Хэ ту, а также их и 8 триграмм внешней координации с 5 элементами. Возможно, вскрытый нами алгоритм является главным в системе взаимопреобразований пространственных расположений гуа. По-видимому, его исходная нумерологическая роль — преобразование обычной последовательности чисел 1...9 (в традиционной китайской записи сверху вниз и справа налево, заполняющей матрицу 3x3, см. схему 36а) в магический квадрат Ло шу (считывание схемы 36а по схеме 36б дает схему 36в, т.е. Ло шу). Следовательно, выяснение функции разбираемого геометрического алгоритма в структурных взаимосвязях мавандуйских расположений гуа с ранее известными расположениями (см. схемы 23, 25, 29) подтверждает тезис традиционной китайской науки о производности порядков гуа от Ло шу. Наконец, считывание по НКРТМВД дает хорошую структурную интерпретацию двум усеченным (шестиэлементным) последовательностям 4) и 5), неполнота которых в этом случае выглядит алгоритмически обоснованной (см. схемы 26 и 27). Тут особенно стоит отметить, что алгоритм получения данной последовательности Вэнь-вана — 4) по НКРТМВД (схема 27) — своей формой схож с алгоритмом получения другой последовательности Вэнь-вана по КРТФС и ВКРТМВД (схемы 33 и 34).

Однако конкурентом ВКРТМВД в роли исходной модели продолжает оставаться КРТФС. Последовательности 1), 2), 5), 6) и НЛПТМВД считываются по нему с помощью алгоритмов, основанных на структуре (соответственно: ).

Эта структура имеет свои преимущества. Во-первых, стрелки в ней не только идут от мужских триграмм к женским в системе КРТВВ, но и выделяют мужские триграммы именно в том порядке, в каком они сгруппированы в КРТВВ. Во-вторых, ее ось симметрии совпадает с линией деления КРТВВ на мужские и женские триграммы, что когерентно с первым пунктом. В-третьих, она тождественна структуре магического квадрата Ло шу (см. схему 28, где стрелки в Ло шу проведены от «формирующих» чисел — 6, 7, 8, 9 к «порождающим» — 1, 2, 3, 4), соотносимого с КРТВВ, что когерентно и с первым, и со вторым пунктом. По-видимому, смысл разбираемой структуры состоит в установлении определенной взаимосвязи между КРТФС, с которого по ней считываются триграммы, и КРТВВ, в соответствии с устройством которого таковые считываются.

Весьма вероятно, что эта связующая структура выведена из Ло шу (по схеме 28). Выделение в ней в качестве исходных для кодирования триграмм «формирующих» чисел 6, 7, 8, 9 вполне закономерно, поскольку таковые суть «четыре символа» (сы сян), обозначающие черты гуа и, как мы установили, отражающие геометрические формы восьми триграмм (см. схему 13). Если настоящее предположение верно, то прямой калькой с Ло шу следует считать последовательность 6), так как в ней перечисление пар триграмм при соотношении с числами Ло шу обнаруживает свое соответствие естественному счету в порядке от ян к инь: 9, 8, 7, 6. Такая моделирующая выделенность последовательности 6) подтверждается самим текстом «Шо гуа чжуани», где она фигурирует как главная классификационная схема, занимая наибольшее место (§7-11) и повторяясь пять раз, т.е. столько же, сколько все остальные последовательности вместе взятые{71}. Последние и НЛПТМВД при аналогичном соотнесении с Ло шу также дают нумерологически осмысленный результат, образуя структурно целостную композицию:

Данный анализ свидетельствует в пользу традиционного нумерологического представления о генетической взаимосвязи Ло шу с системой триграмм, разделяемого и современными исследователями{72}.

Структурный анализ пока не в силах окончательно решить проблему исторического приоритета, касающуюся двух исходных расположений триграмм: освященного нумерологической традицией, относимого к мифической древности КРТФС и созданного не позднее II в. до н.э., но забытого ВКРТМВД. Пока совершенно ясно, что все известные нам квадратно-круговые расположения триграмм структурно взаимосвязаны, т.е. преобразуемы друг в друга посредством простых, графически симметричных и нумерологически осмысленных алгоритмов. Все три таких алгоритма, связующих между собой КРТФС, ВКРТМВД и КРТВВ, представлены на схемах 29-31, демонстрирующих также сочетание принципов цо и цзун. Подобная взаимосвязь может быть истолкована как снимающее проблему исторического приоритета свидетельство одновременности возникновения рассматриваемых расположений триграмм.

В пользу такого предположения говорит и еще один факт, подтверждающий когерентность трех данных расположений: в них посредством группировки реализованы все три стандартных разделения триграмм на мужские и женские. Схемы 6 и 7 отражают соотношение соответствующих групп в КРТФС и КРТВВ. В ВКРТМВД (см. схему 18) наличествуют две перпендикулярные друг другу оси внутриструктурной симметрии (ср. структуру и схему 21). Из них близкая к вертикали, как мы уже отмечали, разделяет мужские и женские триграммы согласно системе ЛПТВВ и КРТВВ, а близкая к горизонтали — согласно системе ЛПТФС. Следовательно, ВКРТМВД является своеобразным связующим звеном между «преднебесной» (Фу-си) и «посленебесной» (Вэнь-вана) системами, синтезируя в себе их принципы бинарной классификации триграмм.

Структурная взаимосвязь рассматриваемых квадратно-круговых расположений триграмм обнаруживается также с помощью ЛПТВВ. Эта последовательность была нами представлена в первом своем варианте, в котором главные, определяющие бинарную классификацию ее членов, триграммы Цянь и Кунь находятся вместе впереди, а за ними идут сначала три мужские триграммы Чжэнь, Кань, Гэнь, потом три женские — Сюнь, Ли, Дуй. Но существует и другой вариант данной последовательности полностью дихотомизированный (обозначим его индексом «Д» — ДЛПТВВ), в котором главные триграммы разделены друг с другом и поставлены впереди своих групп: Цянь, Чжэнь, Кань, Гэнь, Кунь, Сюнь, Ли, Дуй{73}. Структурная двоичность ДЛПТВВ становится наглядно зримой при ее наложении на КРТВВ, образующем две перпендикулярные друг другу восьмеркообразные геометрические фигуры (схема 32). Наложение ДЛПТВВ на КРТФС и ВКРТМВД выявляет единую для этих расположений и также состоящую из восьмеркообразных петель фигуру (см. схемы 33 и 34). Наложение ДЛПТВВ на НКРТМВД, как и в случае с КРТВВ, видимо, подразумевающее представление данной последовательности в виде двух независимых рядов, порождает два квадрата, сдвинутых относительно друг друга на 45º (схема 35).

Анализ всех трех нумерологических фигур, полученных на схемах 33-35, выявляет любопытную закономерность: каждая из них представляет какую-то одну элементарную геометрическую форму — треугольник, ромб или квадрат (последние в свою очередь оказываются связанными с тремя различными числами — 4, 3 и 2, поскольку в соответствующих фигурах 4 треугольника, 3 ромба и 2 квадрата). Взглянув с этой точки зрения на схемы 29-31, также выражающие структурную взаимосвязь квадратно-круговых расположений триграмм, мы обнаружим сходную закономерность. Здесь тремя нумерологическими фигурами представлены три элементарных геометрических формы: треугольник, трапеция и квадрат (каждая в сочетании с двумя или четырьмя треугольниками).

В качестве общего вывода из проделанного анализа можно утверждать, что выявленные структурные взаимосвязи между пространственными расположениями триграмм демонстрируют лежащую в их основе комбинаторную систему элементарных геометрических форм. Последние, обретая статус нумерологических символов (сян), становятся методологическими универсалиями. Отсюда возникают, например, такие суждения: «Хозяйствующее над трудом — квадрат, хозяйствующее над управлением — круг» («Гуань-цзы», гл. 31){74}.

Наш более частный вывод — тезис о первичности квадратно-круговых расположений триграмм по отношению к их линейным последовательностям, которые являются различными видами их считывания, знаменуя собой определенные пространственные фигуры и алгоритмические переходы от одного построения к другому. Все отмеченные последовательности триграмм были рассмотрены в данном аспекте, поэтому более подробно проиллюстрируем наш тезис на примере лишь одной из них — ЛПТФС.

В ЛПТФС реализован принцип «Си цы чжуани» (I, 12): «Цянь и Кунь формируют ряд, и перемены устанавливаются внутри него»{75}. Иными словами, в ЛПТФС триграммы Цянь и Кунь должны занимать крайние позиции: одна — в начале ряда, другая — в конце, остальные триграммы — между ними, т.е. внутри ряда. При таком условии считывание триграмм КРТФС простейшим способом — по окружности или периметру — осуществляется лишь в двух вариантах: 1. от Цянь до Чжэнь, от Чжэнь к Сюнь и далее до Кунь, 2. от Цянь до Гэнь, от Гэнь к Дуй и далее до Кунь. Второй из них ущербен, поскольку: а) не содержит никакой закономерности нарастания черт инь среди черт ян в триграммах, что задано самим условием движения от Цянь к Кунь, б) не согласуется с осью деления КРТФС на мужскую и женскую половину, отражающей хронотопографическую универсалию размежевания сфер ян (юг и восток, лето и весна — вверху и слева) и инь (север и запад, зима и осень — внизу и справа). В силу своей ущербности второй вариант отпадает, и остается только один — первый.

Следовательно, ЛПТФС, выражающая идею поступательного движения от ян к инь, или превращения одного в другое, и соответственно построенная по принципу закономерно-монотонного нарастания черт инь в перечисляемых триграммах и скоординированного с центральной осью считывания сначала всех мужских (ян), а затем всех женских (инь) триграмм, является автоматическим результатом приложения указанных концептуальных требований к КРТФС. Поэтому, кстати, нет никаких оснований видеть в ней запись особым двоичным кодом числового ряда 7...0 (см. схему 5 ) и отдавать ее автору приоритет в изобретении двоичного счисления{76}.

Итак, известные нам линейные последовательности триграмм выводимы из их пространственных расположений, но не наоборот, что заставляет считать последние исходными. Роль же линейных последовательностей состоит не только во вторично-упрощенной фиксации соответствующих пространственных архетипов, но и, что, очевидно, важнее, в отражении их динамического аспекта, т.е. закономерностей превращения одной триграммы в другую в ходе универсального циклического процесса перемен (чжоу и).

Пространственные расположения и линейная последовательность гексаграмм, приписываемые Фу-си, построены по тому же принципу, что и соответствующие порядки триграмм (КРТФС, ЛПТФС). Некоторый нюанс тут вносит разделение квадратно-кругового расположения триграмм на два расположения гексаграмм — круговое (юань ту фан вэй) и квадратное (фан ту фан вэй). Первое представляет собой кольцо из 64 гексаграмм, в котором движение от Цянь к Кунь идет точно так же, как в КРТФС. Квадратное расположение, обычно помещаемое внутри кругового, представляет собой блок из 64 гексаграмм, образующих квадрат в 8 столбцов и 8 строк. Начальная гексаграмма Цянь здесь находится в северо-западном (нижнем правом) углу квадрата (а не на юге, вверху, как в круговом расположении), конечная гексаграмма Кунь — в юго-восточном (верхнем левом) углу (а не на севере, внизу). Движение от Цянь к Кунь, идентичное с таковым в кольце, идет в квадрате по строкам справа налево, снизу вверх. В целом эта система кругового и квадратного расположения самой своей формой выражает не только гармонию круглого неба и квадратной земли, но и равновесный характер космических процессов, состоящих из тождественных, но встречных потоков.

Данные принципы пространственного расположения распространяются и на порядок гексаграмм, приписываемый Вэнь-вану и реализованный в стандартном тексте «Чжоу и» в виде линейной последовательности. Ни формально-структурная, ни идейно-содержательная ее связь с ЛПТВВ и КРТВВ пока не прояснена. Не раскрыта до сих пор и общая внутренняя закономерность данной последовательности. Гексаграммы в ней располагаются парами: 28 пар построены по принципу обратности (фань), 4 (№1-2, 27-28, 29-30, 61-62) — по принципу супротивности (дуй). Последним восьми гексаграммам присуща центральная симметрия, они не изменяются при повороте на 180º, поэтому на них не распространяется принцип обратности. В силу такой внутренней организации последовательность Вэнь-вана может быть записана с помощью всего лишь 36 гексаграмм, если каждую из 28 пар, построенных по принципу фань, отражать одной гексаграммой, читаемой снизу вверх и сверху вниз{77}.

В свою очередь, число 36 (6x6) находится в подозрительной близости к числу 6 как определяющему количественному показателю гексаграммы, происхождение и изначальный смысл которого пока не разгаданы. Нет однозначного ответа на вопрос, почему гуа образованы именно шестью, а не, к примеру, пятью или семью чертами. В этой связи интересна реанимация А.М.Карапетьянцем{78} раскритикованной Ю.К. Щуцким теории известного японского историка, академика Найтō Торадзирō (1866—1934), согласно которому исходные гуа состояли из пяти, а не шести черт и лишь впоследствии за счет добавления одной черты превратились из пентаграмм в гексаграммы{79}. Гипотетическая пентаграммность исходных гуа привлекательна для объяснения их родства с архаической практикой гадания на панцирях черепах и лопаточных костях крупного рогатого скота, пятеричность которой подтверждается как нарративными источниками, так и данными археологии{80}. Однако мотивы предполагаемого изменения этой системы, столь глубоко укорененной в традиции и столь удобной (соотнесенностью с естественным калькулятором — пятипалой рукой, членением пространства на четыре страны света и центр, пятью элементами и т.д.), все равно остаются затемненными.

Вероятно, изначальная или благоприобретенная гексаграммность гуа была обусловлена необходимостью получения соответствующего количества всех гексаграмм (64) или всех их черт (384). Особенно примечательно последнее число, равное максимальному количеству дней года в лунном календаре: 6 месяцев по 29 дней + 6 месяцев по 30 дней + 1 вставной (эмболисмический) месяц из 30 дней = 384 дня. В этом аспекте комплекс 64 гексаграмм предстает полной матрицей календарных символов годового цикла, который, кстати, мог обозначаться иероглифом чжоу, входящим в название «Чжоу и». И среди современных китайских специалистов пользуется успехом представление об астрономо-календарных истоках «Чжоу и»{81}.

Исходя из того же фундаментального для памятника числа 384, можно предложить и более экстравагантную гипотезу, возвращающую к обсуждавшимся и отвергнутым Ю.К. Щуцким предположениям о некитайском происхождении «Чжоу и»{82}. Как мы уже отмечали, продолжают оставаться необъясненными до конца терминологические обозначения иньских и янских черт иероглифами «шесть» и «девять». Если же мы проведем элементарную операцию сложения и установим общую сумму этих числовых значений всех 384 черт, то результатом будет весьма нетривиальное число 2880, как будто ничем не прославившееся в Китае, но зато игравшее важную роль в вавилонской вычислительной технике{83}. В сочетании с целым рядом других подобных фактов (вроде использования 12- и 60-ричного циклов и т.п.), что Л.С.Васильев обобщает так: «Никто, по существу, никогда не оспаривал утверждений об аналогиях и даже заимствованиях древними китайцами западноазиатских представлений о небесной сфере и календарном исчислении. Сходство здесь слишком очевидно, чтобы его можно было всерьез ставить под сомнение»{84}, — наше предположение о возможной закодированности вавилонского числа 2 880 в цифровых обозначениях черт китайской книги перестает казаться простой игрой ума.

Что же касается философского истолкования шестеричности гуа в самом тексте «Чжоу и», то в «Си цы чжуани» (II, 10) о ней говорится как о модели удвоения (видимо, по принципу инь — ян) «трех материй» (сань цай) — неба, человека и земли{85}.

Спаривание гексаграмм в последовательности Вэнь-вана означает не что иное, как образование 12-членной матрицы, легко приложимой к календарно-хронологической сфере, прежде всего 12 месяцам года и 12 двухчасьям суток. С учетом отмеченной выше трехчастности каждой черты пара гексаграмм приобретает 36-членное строение, которое эффектно воспроизводится на более высоком уровне в комплекте из 36 гексаграмм, считываемых в обоих направлениях.

Основополагающий для попарной организации гексаграмм в «Чжоу и» принцип обратности (фань), в другой своей ипостаси являющийся законом дао — центрального предмета «Перемен как книги» («Си цы чжуань», II, 10){86}, возможно определил одну из таинственных особенностей последней, не раскрытую и Ю.К. Щуцким, в связи с чем его маститый рецензент вопрошал: «Осталось необъясненным, почему счет черт и объяснение их в гексаграммах идут не сверху, а снизу? Вопрос очень важный, не так ли?»{87}.

Впрочем, эта важная особенность строения гексаграмм может быть понята и в свете еще одной фундаментальной идеи «Чжоу и»: «Порождение жизни (шэн шэн — варианты перевода: «оживотворение живого», «порождение порождающего». — А.К.) называется переменами» («Си цы чжуань», I, 5){88}. Если так определяется термин, вынесенный в само заглавие произведения, именуемого «Перемены», то вполне логично, чтобы его главные компоненты — гексаграммы, будучи визуальными образами, в своей образной форме и воспроизводили наиболее яркое проявление жизни — рост растений от земли к небу, т.е. снизу вверх.

Однако допустима и третья, чисто формальная причина. Как графический символ гексаграмма должна подчиняться общим принципам конструирования китайских топограмм, одним из которых является отождествление верха с передом, а низа с задом. Поэтому движение вперед тут автоматически становится перемещением снизу вверх. Иначе говоря, подъем в данной системе есть движение вперед, перенесенное из горизонтальной плоскости в вертикальную.

Итак, попарная сочетаемость гексаграмм в последовательности Вэнь-вана подчинена строгому алгоритму, что резко контрастирует с неясностью общего принципа соединения в ней самих этих пар. Вполне уместно прозвучало соответствующее замечание Ю.К. Щуцкому со стороны В.М. Алексеева: «А прослежена ли у Вас взаимозависимость гексаграмм? Связь одной гексаграммы с другой установлена, но вряд ли выдержана до конца и во всей ясности. Если ее нет, то, значит, и системы в «И цзине» также никакой нет»{89}. В последнем тезисе В.М. Алексеев со свойственной ему страстностью, по-видимому, несколько перегнул палку, но в целом его упрек справедлив. В оправдание же Ю.К. Щуцкого следует сказать, что данная проблема чрезвычайно сложна и не решена до сих пор, хотя современные исследователи в ее решении могут использовать компьютерную технику. За последние годы у нас делались попытки приблизиться к разрешению этой загадки, в результате чего были выдвинуты некоторые оригинальные идеи и выявлен ряд отдельных характеристик последовательности Вэнь-вана{90}. Эти пока еще предварительные достижения все-таки обнадеживают и внушают оптимизм относительно перспективы раскрытия системы «И цзина» в указанном В.М. Алексеевым смысле.

Вопреки иногда высказываемому мнению об отсутствии кругового расположения гексаграмм в порядке Вэнь-вана{91} таковое использовалось в китайской нумерологии{92}, более того, по нашему мнению, является исходным для данного порядка. В круговом расположении Вэнь-вана начальные гексаграммы Цянь и Кунь находятся на севере, внизу, и движение от них идет по часовой стрелке, возвращаясь к исходному пункту. В квадратном расположении Вэнь-вана начальная точка помещена в юго-западном (верхнем правом) углу, конечная — в северо-восточном (нижнем левом), движение идет по строкам справа налево, сверху вниз. Следовательно, здесь, как и в расположении Фу-си, начальные точки кольца и квадрата, а также направления исходящих из них движений, взаимно противоположны. В свою очередь в том же отношении противоположности состоят друг с другом расположения Фу-си и Вэнь-вана, соотносимые с оппозицией цо — цзун и диаметрально отличающиеся своими начальными точками как в круговой, так и в квадратной форме. Все это наглядно демонстрирует универсальность общеметодологического принципа дополнительности противоположных начал (инь и ян), реализуемого на любом уровне мироописания.

Круговое расположение мавандуйского порядка гексаграмм подразумевается самим механизмом его порождения из КРТМВД и естественной аналогией со сходным образом порождаемым круговым расположением гексаграмм, приписываемым Фу-си. Мавандуйский текст «Чжоу и» написан на шелке, но он имитирует более древнюю форму записи на бамбуковых планках, разделяя иероглифы вертикальными линиями на узкие, в один знак, и длинные столбцы, в самом верху которых помещены гексаграммы{93}. Ясно, что в такой записи на исходном материале — автономных бамбуковых планках — гексаграммы могли свободно раскладываться по кругу и вновь собираться в линейную последовательность. Эта замечательная по своей простоте возможность структурных трансформаций была с неизбежностью утрачена при переходе на другой писчий материал — шелк и бумагу.

Поскольку секрет расположения гексаграмм в порядке Вэнь-вана пока не раскрыт, закономерности его взаимосвязей с расположениями Фу-си и мавандуйским неясны. Два последних расположения, естественно, преобразуемы друг в друга по алгоритму, задаваемому соотношением соответствующих расположений триграмм. Гексаграммы обычно, как и в работе Ю.К. Щуцкого, указываются по их номерам в порядке Вэнь-вана. С помощью этих номеров мы воспроизведем здесь порядки Фу-си и мавандуйский, что, дополняя схемы 8, 9, 11, позволит в линейном аспекте представить соотношение всех трех последовательностей гексаграмм.

Прямое сопоставление этих трех последовательностей мало что раскрывает. Помимо общей для всех них начальной гексаграммы №1, первая последовательность со второй совпадают лишь в одной позиции: 25-й (гексаграмма №25), вторая с третьей — в двух позициях: 22-й и 40-й (гексаграмма №63 и №46), а первая с третьей — в трех позициях: 32-й, 57-й и 61-й (гексаграммы №32, №57 и №61). Кроме того, в девяти случаях между находящимися в одной позиции гексаграммами первой и третьей последовательностей наблюдается следующее подобие (в указываемых далее парах чисел первое — номер гексаграммы из последовательности Вэнь-вана, второе — из мавандуйской): 2-12, 3-33, 23-3, 30-40, 35-15, 37-7, 47-17, 48-28, 54-64. Этому признаку тождества номеров в единичном разряде их числовых выражений отвечают и четыре полных совпадения (1-1, 32-32, 57-57, 61-61), так что в целом получается тринадцать случаев, или свыше 20% общего состава (соответствующая величина в соотношении первой последовательности со второй и второй с третьей в два с лишним раза меньше, и там и тут равняясь шести случаям, т.е. не достигая 10%).

Не исключено, что здесь проявляется некая структурная привязка последовательности Вэнь-вана к мавандуйской последовательности, основанная на нумерологическом приеме отождествления чисел путем их редукции до единиц низшего разряда (например, в цзюани 4 «Хуайнань-цзы»: 81 = 1, 72 = 2, 63 = 3, 54 = 4, 45 = 5, 36 = 6, 27 = 7, 18 = 8){94}. Похожим на определенную закономерность выглядит и то, что подозреваемые в подобной редукции разности чисел во всех девяти парах гексаграмм первой и третьей последовательностей равны только трем величинам (из шести возможных) — 10, 20, 30, каждая из которых использована также трижды. Однако решение данной проблемы полностью зависит от установления глубинного смысла и принципа построения порядка Вэнь-вана, который в дошедшем до нас виде может отличаться от своей изначальной формы и быть в какой-то мере разупорядоченным.

При этом не должна казаться невероятной структурная зависимость столь фундаментального порядка от вроде бы совсем забытой и, стало быть, менее значимой мавандуйской последовательности. Последняя строится по единому достаточно простому алгоритму и поэтому в структурном смысле первичнее. Принадлежит ей и исторический приоритет — она зафиксирована в древнейшем тексте «Чжоу и». Более того, видимо, ошибочно считать мавандуйскую последовательность прочно забытой.

Теперь становится ясно, что по крайней мере мавандуйское расположение триграмм вошло в нумерологическую традицию, через средние века дошедшую до наших дней. В матрице ЦГКаЧ/КДЛС (см. схему 4) оно объединяет ВЛПТМВД и НЛПТМВД: первая получается считыванием сверху вниз слева направо по строкам (Ц, Г, Ка, Ч, К, Д, Л, С), а вторая — по столбцам (Ц, К, Г, Д, Ка, Л, Ч, С). В астрологии эта матрица использовалась как алгоритм преобразования чисел десятеричного цикла в числа Ло шу{95}, в медицине — как алгоритм привязки 12 меридианов (цзин ло), соотнесенных с двенадцатеричным циклом к ЛПТФС{96}.

Отсутствие специальных указаний на особый характер мавандуйского расположения триграмм, помешавшее западным исследователям выделить его из отмеченных или каких-то других схем, вероятно, связано с тем, что ВЛПТМВД может быть представлена в виде инверсии ДЛПТВВ, получаемой со стандартной матрицы линейных последовательностей триграмм по Вэнь-вану: К/ДЛС Ц/ГКаЧ (схема 4). ДЛПТВВ получается считыванием сначала с блока Ц, затем с блока К сверху вниз справа налево: Ц, Ч, Ка, Г, К, С, Л, Д, а ВЛПТМВД — наоборот, слева направо: Ц, Г, Ка, Ч, К, Д, Л, С. Таким образом расположение Вэнь-вана и сохраняло и затеняло мавандуйское расположение триграмм. Удивляет, однако, что по своей структуре ДЛПТВВ более близка к КРТМВД, нежели к одноименному с ней КРТВВ (ср. схемы 34, 35 и 32).

В эпоху Хань (III в. до н.э. — III в. н.э.) под воздействием мистико-натурфилософских учений школы инь-ян, школы новых письмен и оракуло-апокрифической (чань вэй) традиции общеметодологический потенциал схем гуа был реализован в максимальном увеличении их онтологических референтов и координации со всеми другими аналогичными схемами — прежде всего пятью элементами, циклическими и зодиакальными знаками, магическими числовыми фигурами Хэ ту и Ло шу.

В «Лесе перемен» («И линь») Цзяо Янь-шоу (I в. до н.э.) или Цуй Чжуаня (I в. н.э.){97} система «Чжоу и» была усложнена до 4096 (642) членов — сочетаний всех гексаграмм друг с другом и с самой собой.

Ян Сюн (53 г. до н.э. — 18 г. н.э.) в «Каноне великой тайны» («Тай сюань цзин») предложил альтернативную систему, в которой 64 гуа заменены 81 тетраграммой (шоу — букв.: «голова»). Последние состоят из всех возможных комбинаций трех видов (сань мо) черт: целой , единожды прерванной и дважды прерванной (символизируемых числами 1, 2, 3) в четырех позициях (сы чун), считываемых противоположно позициям (вэй) гуа сверху вниз: фан («страна»), чжоу («область»), бу («район»), цзя («семья»). Последовательность тетраграмм в «Каноне великой тайны» подчинена единому алгоритму, аналогом которого является алгоритм последовательности гуа, приписываемой Фу-си. При перекодировке в числа троичной арифметики последовательность тетраграмм образует ряд 80...0{98}.

Система Ян Сюна, несмотря на свою филигранную выверенность и даже возможную укорененность в древнейшей гадательной практике{99}, не одолела в конкурентной борьбе систему гуа, развитие которой достигло апогея в эпоху Сун, когда были созданы наиболее яркие образцы нумерологической философии — учения Шао Юна (1011-1077) и Цай Чэня (1167-1230). Поскольку согласно «Си цы чжуани» (I, 12), «предел сокровенного в Поднебесной заключен в гуа»{100}, последние вошли в фундамент не только философии, но и науки (особенно астрономии, хронометрии, топографии, медицины, алхимии), литературы и искусства, всей культуры традиционного Китая.

По понятным причинам в Китае не только общекультурный, но и научно-исследовательский интерес к «Чжоу и» всегда был достаточно высок. К примеру, даже в смутные, наполненные военно-политическими и социально-экономическими катаклизмами, межреволюционные годы (1911-1949) вышло в свет более тридцати специальных монографий, посвященных данному памятнику{101}, не говоря уж о статьях и рецензиях. Тогда же Гарвард-Яньцзинским институтом был издан полный индекс к «Чжоу и»{102}.

С начала 50-х до середины 70-х годов в КНР этот научно-исследовательский процесс был искусственно заторможен, поскольку в «Чжоу и» стали усматривать прежде всего идеализм и мистику. Определенный уровень компетентности поддерживался редкими публикациями старых авторов.

В рамках переизданного в 1957 г. «Тринадцатиканония», отредактированного и выверенного выдающимся цинским текстологом Жуань Юанем (1764-1849), увидело свет классическое произведение «Правильный смысл «Чжоу и»» («Чжоу и чжэн и»), основанное на комментариях и толкованиях Ван Би (226-249), Хань Кан-бо (332-380), Кун Ин-да (576-648){103}. В 1958 г. была опубликована каноническая часть («И цзин») со сводкой комментариев (от Хань до Сун) и их критической оценкой цинского ученого Чжу Цзюнь-шэна (1788-1858){104}. Эта традиционная линия нашла успешное развитие в трудах Гао Хэна{105}. Напротив, Ли Цзин-чунь пытался приблизить «Чжоу и» к своему времени, обнаруживая в этом древнем сочинении законы марксистской диалектики{106}.

С конца 70-х годов в связи с изменением социально-политической обстановки в стране на фоне общего роста внимания к традиционным духовным ценностям стало значительно увеличиваться и количество работ о «Чжоу и». Продолжилось издание трудов цинских текстологов. В 1983 г. было опубликовано в четырех книгах «Простое изложение «Чжоу и»» («Чжоу и цянь шу») Чэнь Мэн-лзя (1650-1741), выдержавшее к 1988 г. четыре издания{107}. В 1988 г. увидел свет и «Основной смысл «Чжоу и»» («Чжоу и яо и») Сун Шу-шэна (получившего высшую ученую степень цзиньши в 1892 г.){108}. В это же время появилось несколько переводов памятника на современный китайский язык{109}. Вышел целый ряд книг обобщающего характера, в том числе посвященных философскому содержанию «Чжоу и» и ицзинистики{110}. Некоторые исследователи предприняли попытки научной интерпретации «Чжоу и», в первую очередь с позиции математики и астрономии{111}.

Аналогичная научно-исследовательская и издательская деятельность успешно осуществляется также на Тайване, где выходят в свет и труды старых авторов{112}, и новые комментарии с переводами{113}, и обобщающие исследования{114}.

В статье специалиста из КНР Лю Шу-сюня «Современное положение в изучении «Чжоу и»» компактно и содержательно изложены главные результаты, полученные китайской наукой, и проблемы, стоящие перед ней в этой области{115}. Поэтому здесь мы воспользуемся информацией Лю Шу-сюня, сохраняя его тематическую рубрикацию.

1.1. Относительно времени создания основной, канонической части «Чжоу и», т.е. собственно «И цзина», существует четыре главные точки зрения, связывающие его со следующими эпохами: 1) конец Инь — начало Чжоу (конец II тысячелетия до н.э.), 2) начальный период Западной Чжоу (конец II — начало I тысячелетия до н.э.), 3) последние годы Западной Чжоу (IX-VIII вв. до н.э.), 4) период Чунь-цю — Чжань-го (VIII-III вв. до н.э.). Имеющиеся на сегодняшний день данные наиболее популярной делают вторую точку зрения, среди ее сторонников — Чжан Ли-вэнь, Чжан Дай-нянь, Цзюй Най-пэн и другие.

Ли Цзин-чи и некоторые исследователи придерживаются третьей точки зрения, а Ван Ши-шунь и Хань Му-цзюнь датируют создание «И цзина» периодом от конца Западной Чжоу до середины Чунь-цю (VI в. до н.э.).

1.2. Создание комментирующей части «Чжоу и» — «И чжуани» — определяется тремя основными датировками: 1) период Чунь-цю (VIII-V вв. до н.э.), 2) период Чжань-го (V-III вв. до н.э.), 3) период Цинь — Хань (III в. до н.э. — III в. н.э.). Ныне наибольшим признанием пользуется вторая датировка, поддерживаемая, в частности, Гао Хэном, Чжан Дай-нянем, Лю Да-цзюнем. Но, например, Ши Шэн-хуай отстаивает третью датировку.

Эта проблема прежде всего связана с пониманием исходного смысла триграмм как графических символов.

2.1. По мнению Ли Цзин-чи, триграммы сформировались в период перехода от узелкового письма (цзе шэн) к записям-зарубкам на бамбуковых планках (шу ци). Так, целая линия заменила большой узел, прерванная — два малых. В это время люди уже провели классификацию основных природных явлений, выделив небесные и земные дела, гром и ветер, воду и огонь, горы и водоемы, символами для которых и стали восемь триграмм. Все их взаимные сочетания и удвоения образовали 64 гексаграммы. Однако, когда появилась письменность, эти символы оказались неспособны конкурировать с ней в качестве определенных лексических выражений. Поэтому они были использованы гадателями на стеблях тысячелистника для обозначения получаемых в этой гадательной практике чисел. И тогда триграммы получили свои современные названия: Цянь, Кунь, Чжэнь, Сюнь, Кань, Ли, Гэнь, Дуй{116}.

В связи с гипотезой Ли Цзин-чи стоит напомнить пассаж о цзе шэн из «Си цы чжуани» (II, 2), где говорится, что Фу-си «вначале создал восемь триграмм, чтобы проникать в благодать (дэ) духовного света, чтобы располагать по родам свойства тьмы вещей; создав [также письмо в виде] узелков на веревках, изготовил тенета и сети, чтобы заниматься ловлей-охотой и рыболовством, и взял это из Ли (триграммы №3 Сцепление или/и гексаграммы №30 Огненность. — А.Г.)»{117}. Определенным подтверждением предположения о генетическом родстве триграмм с зарубками на бамбуковых планках (шу ци) могут служить данные Гао Хэна о том, что в гадательной практике «Чжоу и» первоначально использовался бамбук, а не тысячелистник{118}.

2.2. По мнению Фэн Ю-ланя, триграммы возникли из практики гадания на панцирях черепах при династии Инь. На панцири наносился текст вопроса. Получавшиеся в результате прокалывания панцирей трещины назывались чжао, их истолкование гадателями служило ответом на поставленный вопрос: сулит ли грядущее событие «счастье» (цзи) или «несчастье» (сюн). Высказанное гадателем истолкование называлось чжоу цы («прорицающее слово»){119}. Триграммы и гексаграммы суть копии пророческих трещин чжао, подвергшиеся стандартизации. Афоризмы, относящиеся к гексаграммам в целом (гуа цы) и к их отдельным чертам (яо цы), суть стандартизированные прорицающие слова (чжоу цы). И в общем «Чжоу и» явилась продуктом указанных видов стандартизации, позволившим перейти от сложного процесса гадания на панцирях черепах к более простому — с помощью пятидесяти стеблей. Их раскладывание по определенным правилам рождало те или иные числа, которые затем отождествлялись с гексаграммами, уже имевшими стандартный текст ответа на вопрос гадающего. Этот способ гадания, называвшийся ши, был изобретен при династии Чжоу и являлся относительно легким (и). Отсюда и происходит название «Чжоу и».

2.3. Моу Чжун-цзянь считает, что время первого появления триграмм точно определить невозможно. Они сформировались после того, как человек начал поклоняться силам природы и сложилась гадательная практика. Триграммы суть гадательные символы, первоначально пиктографического характера. Затем эти «картинки» стандартизировались и утратили свою непосредственную изобразительность. Хотя триграммы в целом и мистифицировали соотносимые с ними природные явления, в такой религиозной оболочке были накоплены и некоторые научные знания. Классы объектов, зафиксированные триграммами, — небо, земля, ветер, вода, огонь, горы, водоемы, гром, свидетельствуют о том, что они (триграммы) возникли в период достаточно развитого земледелия и скотоводства, но еще слабого распространения меди.

2.4. Ли Цзы-яо считает, что триграммы возникли в среде гадателей, занимавшихся астрономией, астрологией и летосчислением. Восемь триграмм генетически связаны с десятью «небесными стволами» (тянь гань), обозначая ян, инь, воду, огонь, металл, дерево, почву и злаки. Классификационный набор «небесных стволов» подразумевал учение о взаимопреодолении пяти элементов (у син сян шэн шо), поэтому и теория восьми триграмм включала в себя представления о силах инь и ян и пяти элементах.

2.5. По мнению Юй Дунь-кана, триграммы представляют собой набор символов, отражающих гадательные процедуры раскладывания стеблей тысячелистника. Их происхождение восходит к начальному периоду человеческой истории, это отражено в «И чжуани» в виде указания на то, что они появились при Фу-си. Тогда еще не существовало понятия бога, зато было широко распространено шаманство и разные виды гадания. С помощью одухотворяемых орудий гадания (панцирей черепах, стеблей тысячелистника и др.) люди стремились выйти за пределы своего ограниченного опыта. Ко времени династии Чжоу в практике гадания на панцирях черепах уже сложился набор 120 символов в трех разновидностях. Кроме «Чжоу и» существовали альтернативные образования — «Лянь шань» и «Гуй цзан»{120}, также включавшие в себя восемь основных (канонических — цзин) и 64 дополнительных (особых — бе) гуа. То, что они стали отражать приемы манипулирования со стеблями тысячелистника, видимо, соответствовало тогдашним историческим условиям. По своему смыслу триграммы вполне аналогичны другим гадательным символам и не выражают ничего больше, чем предвестье счастья или несчастья.

2.6. Ван Юй-шэн полагает, что черты ян (целые) и инь (прерванные) в триграммах — символы четных и нечетных чисел из древней гадательной практики. В качестве подтверждения своего тезиса он ссылается на архаические «счетно-гадательные ритуалы» (шу бу фа), сохранившиеся на юго-западе страны. В частности, в автономном округе Ляншань провинции Сычуань у народности ицзу существует гадание «лэйфуцзы», в котором посредством троекратного деления связки побегов бамбука или травяных стеблей получается определенная триада чисел, различаемых по признаку четности и нечетности. Тут возможны только восемь комбинаций, и «лэйфуцзы» есть не что иное, как упрощенный вариант построения триграммы.

Фу Си-тай и Лоу Юй-дун, приняв точку зрения Ван Юй-шэна, начали изучать изображения гуа на раннечжоуских гадательных костях. С 1950 г. в провинции Шэньси было обнаружено девять костей с цифровыми изображениями. С применением принципов «счетно-гадательного ритуала» было установлено, что на четырех из них вырезаны шесть цифровых символов, в совокупности образующих гексаграмму. А на кости №85 даже имеется соотнесенный с гексаграммой афоризм. Анализ этих реальных гексаграмм начала Западной Чжоу наводит на мысль о том, что их связь с теорией инь-ян возникла несколько позже, по крайней мере в конце Западной Чжоу{121}. Кроме того исследователям ясно, что триграммы возникли в дочжоуский период, поскольку в начале Чжоу уже существовали их усложненные (удвоенные) формы — гексаграммы (чун гуа).

Проблема древнейшей формы записи триграмм и гексаграмм с помощью числовых символов была специально рассмотрена в статье Чжан Я-чу и Лю Юя, где также представлены древнейшие, существовавшие за тысячелетие до Ян Сюна, в период конца Шан — начала Чжоу, тетраграммы, состоящие так же, как у Ян Сюна, из трех видов черт. В составленной китайскими учеными таблице зафиксированы 36 изображений с позднешанских и раннечжоуских гадательных костей, бронзовых и керамических предметов{122}. Пять позиций занимают натуральные тетраграммы, остальные — триграммы или гексаграммы, в которых роль черт играют цифры. Данные таблицы, во-первых, свидетельствуют о синхронном существовании триграмм и гексаграмм в указанный период, во-вторых, обнаруживают интересную особенность числовой символизации — использование пяти цифр: 1, 5, 6, 7, 8. Три элемента этого набора — 6, 7, 8 — совпадают со стандартными символами черт, а два — 1, 5 — нет. Кроме того отсутствует стандартный символ ян — 9. При необычном использовании трех (вместо двух) нечетных чисел, в каждой отдельной гуа присутствуют не более двух из них{123}.

Аналогичный материал проанализирован в статье Чжан Чжэн-лана «Попытка объяснения триграмм и гексаграмм «Перемен» в раннечжоуской эпиграфике на бронзе», где приведена таблица, включающая в себя 33 изображения{124}. Заменив нечетные числа (1, 5, 7) целой чертой, а четные (6, 8) — прерванной, автор получил семь триграмм (отсутствует Чжэнь) и 23 различные гексаграммы (одна из них еще раз повторяется, а в остальных двух случаях неясны одна или две цифры). Чжан Чжэн-лан установил также, что в охваченном таблицей материале цифры употреблены всего 168 раз в следующем распределении:

Тут примечательно преобладание 6 и 1 при примерно равном использовании четных и нечетных чисел: 6 и 8 — 88 раз, 1, 5, 7 — 80 раз. В этой связи Чжан Чжэн-лан выдвинул гипотезу, что черты гуа обозначались всеми восемью первыми числами натурального ряда, но три из них — 2, 3, 4 — из-за неудобства различения в древнем написании (соответственно: , , , что вместе с единицей могло образовывать ошибочные слияния) были объединены с ближайшим четным и нечетным числом: 2 и 4 — с 6, 3 — c 1{125}.

Предложенная гипотеза все же мало что объясняет, в частности, остается без ответа главный вопрос об особой символической роли четырех чисел — 6, 7, 8, 9 — и выделенности среди них 6 и 9. Тем более загадочно отсутствие в данном контексте последнего числа. Однако употребление именно пяти цифр (при пятеричности гадательной процедуры на панцирях и костях) и вышеуказанные регулярности в их использовании (общее примерное равенство четных и нечетных чисел, отсутствие случаев с тремя разными нечетными числами в одной гуа) стимулируют к поиску здесь определенной системы.

В дополнительных заметках к своей статье, впервые опубликованной в 1980 г., Чжан Чжэн-лан привел сведения о еще трех археологических находках, относящихся к широкому интервалу времени от неолита до Хань, на которых присутствуют числовые изображения гуа с использованием, помимо ранее указанных, цифр 2, 3, 4, 9, 10. Особенно интересен обнаруженный в 1978 г. в Цзянлине провинции Хубэй и датируемый эпохой Чжань-го комплекс изображенных на бамбуковых планках восьми пар гексаграмм. Использованные в нем четыре цифровых обозначения — 1, 6, 8, 9 — свидетельствуют о приближении к стандартной, закрепившейся позднее модели: здесь различие минимально — вместо семерки единица. В количественном аспекте употребление указанных цифр выглядит следующим образом{126}:

В еще большей мере, чем в предыдущей аналогичной таблице, тут видна выделенность двух символов — 1 и 6, что позволяет сделать предположение об их связи с графикой гуа. Написания черты ян и китайской цифры 1 тождественны, представляя собой горизонтальную линию. Что же касается черты инь, то к настоящему времени известны три варианта ее написания: стандартное , мавандуйское , шуангудуйское , т.е. фигурирующее в изображениях гексаграмм на бамбуковых планках, датируемых, как и мавандуйский текст, началом II в. до н.э. и раскопанных в кургане Шуангудуй уезда Фуян провинции Аньхой{127}. Последнее написание идентично с древнекитайской цифрой 6, что также соответствует стандартному обозначению черты инь числом 6 (уже и при несовпадении их графических воплощений). Следовательно, графические формы черт инь и ян в триграммах и гексаграммах могут быть интерпретированы с помощью числовых символов 6 и 1.

3.1. Тань Цзя-дэ квалифицирует «И цзин» как материалистический политико-этический трактат.

3.2. Сун Цзо-инь находит в «Чжоу и» целостную идеологическую систему, в онтологии которой имеет место развитие от первоначального объективного идеализма к субъективному идеализму, а затем — снова к рафинированному объективному идеализму. Ее методологию составляет механический циклизм.

3.3. По мнению Фэн Ю-ланя, в афоризмах, связанных с гадательной практикой и гексаграммами, зафиксирован определенный вполне рациональный жизненный и производственный опыт людей древности. Поэтому объяснения природы в «И цзине» содержат зачатки материализма и диалектики.

3.4. Юй Дунь-кан утверждает, что в основе «И цзина» лежит не философия, а религиозная идеология и шаманская практика. Однако в «Чжоу и» обнаруживаются и позитивные моменты. Во-первых, в содержательном плане тут имеется ряд обобщений реального опыта жизни создателей этого произведения. Во-вторых, в формальном плане математизированная структура памятника, гексаграммы которого образуют довольно сложную систему из 384 элементов (черт), стимулировала развитие абстрактного мышления, движение от чувственного знания к рациональному. В-третьих, в «Чжоу и» не просто описаны уже совершившиеся гадания, а дан метод для дальнейшей деятельности в этом направлении, что вырабатывало активную познавательную позицию. Кроме того, гадание на тысячелистнике основывалось на более развитых, чем гадание на панцирях черепах, не только мантических мыслительных парадигмах, создавая тем самым почву для выработки философской системы. Таковая уже присутствует в «И чжуани». Между «И цзином» и «И чжуанью» лежит временной промежуток в 700-800 лет, соответствующий истории доциньской философии. Таким образом, в «Чжоу и» отражен исторический переход от религиозной идеологии и шаманской практики к систематизированной философской мысли.

Сюй Чжи-жуй считает, что данное произведение связано прежде всего с практикой гадания на тысячелистнике, которая, в свою очередь, зиждется на манипуляциях с четными и нечетными числами. В основе всего данного комплекса лежит представление о структурном триединстве — 1) чисел, 2) триграмм и гексаграмм, 3) вещей и событий. Эта числовая картина мира, хотя и была ненаучной, содержала в себе определенное рациональное зерно — диалектику единства и противоположности четных и нечетных чисел. Исследование гадательных (связанных, с применением тысячелистника) приемов «Чжоу и» чрезвычайно важно для понимания истории и китайской философии, и китайского естествознания. Переход от иньской практики гадания на панцирях черепах к чжоуской практике гадания на тысячелистнике, по мнению Сюй Чжи-жуя, ознаменовал собой существенный шаг вперед в развитии математической мысли.

Лю Вэй-хуа утверждает, что математика в Китае родилась тогда, когда Фу-си создал триграммы. Числовые приемы «Чжоу и» — зародыш древнекитайской математики, а выраженное в этом памятнике учение о числах представляет собой древнейшую в мире оригинальную математическую философию или необычайно древнюю математическую логику. Числовые приемы «Чжоу и» использовались в астрономии и астрологии, летосчислении, теории музыки, землемерии, устройстве компаса, гадании и пр., что позволяет их охарактеризовать как древнюю прикладную математику.

О современном уровне развития не только китайской, но и мировой ицзинистики можно судить по докладам, представленным на проведенной под эгидой Шаньдунского университета в г. Цзинани с 5 до 9 декабря 1987 г. международной конференции, посвященной «Чжоу и». Среди множества специалистов, принявших в ней участие, помимо представителей КНР были американцы, японцы, немцы, югославы, тайваньцы. Главные обсуждавшиеся там вопросы и предлагавшиеся решения мы вкратце осветим, основываясь на обзоре Янь Вэня{128}.

1.1. Историки горячо спорят о времени появления «Чжоу и» на свет. Обсуждение этой проблемы было углублено на конференции привлечением новых археологических материалов. Американский специалист, главный редактор издаваемого в Гонолулу «Журнала китайской философии» Чэн Чжун-ин полагает, что истоки идей «Чжоу и» могут восходить даже к неолитическим представлениям о взаимодействии неба и человека, рождениях и превращениях тьмы вещей. Эти представления материализовывались в ритуальных нефритовых предметах эпохи Ся (XXI—XVI вв. до н.э.), гадательной практике на панцирях черепах эпохи Шан-Инь (XVI—XI вв. до н.э.), гадательной практике на тысячелистнике эпохи Чжоу, затем были осмыслены Конфуцием и теоретически выражены в «И чжуани». Развитие тут шло от символов (сян) к числам (шу){129}, от чисел к символам, от символов и чисел к умозрению, сформировавшему нумерологическую теорию единой сущности и многих начал, изложенную в «И чжуани».

Чжоу Ли-шэн считает, что гуа происходят от чисел, возникавших в гадательной практике на тысячелистнике и подвергнутых графической символизации. Система гуа возникла в середине или конце эпохи Западной Чжоу (XI-VIII вв. до н.э.). Развитие шло следующим образом: изначальное гадание на тысячелистнике — «Лянь шань» — «Гуй цзан» — «Чжоу и».

Шэнь Чи-хэн утверждает, что знания древних людей о природе были закреплены в понятиях инь и ян (темной и светлой силы), обусловивших появление восьми триграмм, на основе которых затем был создан текст «Чжоу и».

Цао Фу-цзин привел доказательства в пользу того, что последний не мог возникнуть раньше периода Чунь-цю и позже 672 г. до н.э., т.е. датировал его создание полувеком между 722 и 672 г. до н.э.

1.2. Ранее многие исследователи склонялись к тому, чтобы считать учение о трех видах «И» — «Лянь шани», «Гуй цзане» и «Чжоу и» недостоверным изобретением текстологов эпохи Хань (III в. до н.э. — III в. н.э.). Однако теперь специалисты начинают иначе смотреть на эту проблему. В частности, Лю Да-цзюнь, Чжоу Ли-шэн, Ван Син-е, Чжан Ли-вэнь и другие считают неправильным пренебрегать данным учением. Согласно Чжоу Ли-шэну, некоторые надписи на гадательных костях подтверждают существование «Лянь шани»{130}. По мнению Ван Син-е, в основе системы «Лян шани» лежало расположение гуа, зафиксированное в одном из комментариев, входящих в состав «И чжуани», — «Шо гуа» и известное ныне как порядок триграмм по Вэнь-вану (XI в. до н.э.).

1.3. Продолжает обсуждаться и традиционное представление о Конфуции как авторе «И чжуани». У И и многие математики убеждены, что Конфуций изучал текст «И», но не был автором «И чжуани». В то же время У И полагает, что «И чжуань» заключает в себе Конфуциеву идею небесного пути (дао) и является вторым «Лунь юем», а «И цзин» был превращен древним мудрецом из гадательной книги в канон конфуцианской теории перемен. Однако не утратила сторонников и традиционная точка зрения. Согласно Цзинь Цзин-фану, основу «И чжуани» создал сам Конфуций, а Ван Ши-шунь считает, что его кисти принадлежит все это произведение в целом{131}.

1.4. Дискутируется и отношение к «И чжуани» основателя даосизма, Лао-цзы. Лю Да-цзюнь, Чэнь Гу-ин и многие математики придерживаются мнения, что «Дао дэ цзин» древнее «И чжуани». Согласно Лю Да-цзюню, один из комментариев, входящих в «И чжуань», — «Си цы» был создан позже «Дао дэ цзина», но раньше «Чжуан-цзы». Чэнь Гу-ин отмечает большое влияние «Дао дэ цзина» на «И чжуань». Оригинальную точку зрения отстаивает Хуан Чжао-цзэ, полагающий, что выраженное в «Дао дэ цзине» понимание небесного предопределения (тянь мин), твердого и мягкого (ган жоу), инь и ян, дао глубже и совершеннее, чем в «И чжуани», и, следовательно, последний текст древнее. В целом же все специалисты признают значительную идейную близость двух выдающихся памятников древнекитайской философии{132}.

Чэн Чжун-ин, Ли Янь, Фань Ши-сянь и другие трактуют гадательную практику как древнейшую прогностику, которая при отсутствии научных методов познания позволяла получать более или менее достоверные предвидения. «Чжоу и» несет в себе методологию такой прогностики, тесно связанной с общефилософскими и этическими представлениями.

Отличительной особенностью описываемой конференции явилось повышенное внимание к символам и числам, нумерологическим планам и схемам (ту шу). Чэн Чжун-ин, Чжоу Ли-шэн, Ван Чжун-чжан, Янь Бин-ган и другие настаивают на взаимосвязи и единстве символов и чисел, трактуя логику развития «Чжоу и» по схеме: символы → числа → символы. Янь Бин-ган указывает на наличие у символов «Чжоу и» многих функций — символизационной, идейной, суггестивной, этической, мантической и прочих. Юй Цзай-ся выделяет четыре разновидности чисел «Чжоу и» — числа гадания на тысячелистнике, числа позиций черт в гуа, числа времен, числа вещей. Линь Чжун-цзюнь, сопоставив числовые построения «И чжуани» с пифагорейскими, подчеркивает, что для пифагорейства характерна геометризация и гармонизация, а для «И чжуани» — арифметизация и трансформация чисел.

Лю Да-цзюнь при анализе нумерологических планов и схем «Чжоу и» обратился к их сравнению с новейшими археологическими открытиями — текстом на «Гадательном блюде девяти дворцов и Великого единого» («Тай и цзю гун чжань пань») и оригинальным расположением триграмм в самом древнем списке «Чжоу и», мавандуйском шелковом манускрипте. В итоге он пришел к выводу, что «магический крест» Хэ ту («План [из Желтой] реки»), магический квадрат Ло шу («Писание [из реки] Ло»), а также «План преднебесного расположения» («Сянь тянь ту») гуа (по Фу-си), несомненно, уже существовали в начале эпохи Хань и даже в период Чжань-го (V-III вв. до н.э.). Цзинь Вэнь-цзе считает эти схемы первоисточником теории перемен, а «План Великого предела» («Тай цзи ту») — изображением движения. Описанная в комментарии «Си цы» последовательность: Великий предел, двоица образов, четыре символа, восемь триграмм — продукт Хэ ту. По мнению Чжао Го-хуа, Хэ ту может восходить к неолитической баньпоской культуре (начало VI тысячелетия до н.э.){133}. Цзинь Чунь-фэн видит в расположении чисел Ло шу символическое изображение небесного круга, а в расположении чисел Хэ ту — символическое изображение земного квадрата. Согласно Сяо Хань-мину, такого рода схематическая символизация является особой формой выражения философских идей.

Выступления многих участников конференции были посвящены связи «Чжоу и» с древнекитайской астрономией. У Энь-пу полагает, что афоризмы к 64 гексаграммам и их чертам отражают астрономические явления, порождаемые солнцем, луной, пятью планетами и 28 созвездиями. Например, гексаграмма №1 Цянь символизирует Юпитер, гексаграмма №2 Кунь — созвездие Фан (четвертое из 28, соответствующее четырем звездам Скорпиона), а гексаграмма №5 Сюй — Венеру и т.д. Лю Вэнь-ин трактует Великий предел как обозначение годового цикла уменьшения и роста сил инь и ян, двоицу образов — как два главных сезона — летнего и зимнего солнцестояния, а восемь триграмм — как восемь сезонов из 24 годовых сезонов. По определению Тан Мин-бана, символы и числа «Чжоу и» — это логические значки, регулярно использовавшиеся в астрономических и календарных целях.

В выступлениях целого ряда ученых была подчеркнута связь «Чжоу и» с китайской медициной{134}. Сяо Хань-мин указал, что тексты при гексаграммах №23 Бо, №45 Цуй, №2 Гэнь и других включают в себя зачатки этиологии, диагностики, терапии, психологии, гигиены. Ся Кэ-цин отметил, что учение «Чжоу и» о пути (дао) трех материй (сань цай — неба, земли и человека) определило основные методы, принципы и категории китайской фармакологии. С «И чжуанью» тесно связан древнейший и авторитетнейший медицинский трактат «Нэй цзин» («Канон внутреннего»). Ма Фу-чан акцентировал влияние «Чжоу и» на игломоксатерапию (чжэнь цзю), что ярко отражено в таких трактатах, как «Цзю чжэнь чжи шу» («Числа девяти игл»), «У ши ин чжи шу» («Числа пятидесяти лагерей»), «Цзю лю бу се чжи фа» («Методы девяток и шестерок, бу и се»), «Лин гуй ба фа» («Восемь методов священной черепахи»).

Участники конференции признали также огромный вклад «Чжоу и» в формирование гуманитарных дисциплин, особенно эстетики и историографии, в традиционном Китае{135}. При этом был сделан вывод о возможности и дальнейшего благотворного влияния «Чжоу и» на китайскую культуру. Идейно-эвристический потенциал памятника неисчерпаем, но, в первую очередь, как отметил Чэн Чжун-ин, он может быть плодотворно используем в медицине, изучении интеллектуальных способностей, теории планирования и управления.

В западной синологии «Чжоу и» также вызывает к себе все большее и большее внимание, о чем можно судить, например, по библиографии Чэн Чжун-ина и Э.Джонсона. В существующей ныне обширной литературе о «Чжоу и» на английском, французском и немецком языках освещены все основные аспекты ицзинистики. Наряду с постоянным появлением новых переводов и интерпретаций памятника{136} переиздаются и старые переводы, в том числе критиковавшиеся Ю.К. Щуцким труды Арлеза и Филастра{137}. Глубокое теоретическое осмысление «Чжоу и» дано в книгах Гельмута Вильгельма (сына Рихарда Вильгельма){138}, а практические приложения широко освещены в работах Лю Да, У.Э.Шеррилла и Чжу Вэнь-гуаня, Дианы Хук{139}. Новейшими статистическими методами исследовал «И цзин» американский ученый Ричард Кунст, который в своей диссертации продемонстрировал высокую степень систематизированности этого художественного текста, насквозь пронизанного реконструированной им рифмовкой{140}. Фактически Р.Кунст доказал положительно оцененное Ю.К. Щуцким предположение А.Уэйли о близости «Канона перемен» к «Канону стихов» («Ши цзину»){141}. Повышенный интерес у англоязычных авторов вызывает мантическая сторона «Чжоу и», которой, в частности, были посвящены специальная конференция «Древнекитайская дивинация: «И цзин» и его контекст», состоявшаяся 2-4 марта 1982 г. в Чикаго, а также ряд докладов на состоявшемся 20 июля — 2 августа 1983 г. в Беркли международном семинаре по проблемам китайской дивинации и интерпретации знамений{142}.

Таким образом, можно заключить, что научное и общекультурное внимание к величайшему памятнику китайской духовной культуры — «Чжоу и» — настоящее время поистине обрело мировой масштаб, что побуждает и нас, вступая на этот полный головоломными загадками путь, использовать в качестве маяка фундаментальный труд нашего выдающегося соотечественника Ю.К. Щуцкого.

Возникновение триграмм из Великого Предела

Возникновение гексаграмм из Великого Предела

Линейная последовательность триграмм, приписываемая Фу-си

Линейная последовательность триграмм, приписываемая Вэнь-вану

Линейная последовательность триграмм, приписываемая Фу-си, с двоичным кодом

Квадратно-круговое расположение триграмм, приписываемое Фу-си

Квадратно-круговое расположение триграмм, приписываемое Вэнь-вану

Квадратное и круговое расположение гексаграмм, приписываемое Фу-си

Квадратное и круговое расположение гексаграмм, приписываемое Вэнь-вану

Квадратное расположение гексаграмм, приписываемое Фу-си, с двоичным кодом

Квадратное расположение гексаграмм согласно мавандуйскому тексту

Восемь «дворцов» Цзин Фана

Восемь триграмм, вписанные в девятиклеточные квадраты

Числовые эквиваленты восьми триграмм в расположении, приписываемом Фу-си

Хэ ту (традиционное изображение и эквивалентная форма в арабских цифрах)

Ло шу (традиционное изображение и эквивалентная форма в арабских цифрах)

Квадратно-круговое расположение триграмм (верхнее и нижнее) согласно мавандуйскому тексту

График ЛПТФС, считанной по КРТФС

График ЛПТВВ, считанной по КРТВВ

График ВЛПТМВД и НЛПТМВД, считанных по ВКРТМВД

График последовательности 1), считанной по НКРТМВД

График последовательности 2), считанной по НКРТМВД

График реконструктивно дополненной последовательности 5), считанной по НКРТМВД

График последовательности 6), считанной по НКРТМВД

График последовательности 5), считанной по НКРТМВД

График последовательности 4), считанной по НКРТМВД

Числовая структура Ло шу

Алгоритм взаимопреобразования КРТФС в ВКРТМВД

Алгоритм взаимопреобразования КРТФС в КРТВВ

Алгоритм взаимопреобразования ВКРТМВД в КРТВВ

График ДЛПТВВ, считанной по КРТВВ

График ДЛПТВВ, считанной по КРТФС

График ДЛПТВВ, считанной по ВКРТМВД

График ДЛПТВВ, считанной по НКРТМВД

Алгоритм построения Ло шу

   1. Азиатский музей — Ленинградское отделение Института востоковедения АН СССР. М., 1972, с. 594 (имен. указ.).

   2. Алексеев В.М. Записка о научных трудах и научной деятельности профессора-китаеведа Юлиана Константиновича Щуцкого. Приложения 1-7: Замечания на перевод Ю.К. Щуцкого «Бао-пу-цзы». В научно-исследовательский институт им. А.Н.Веселовского. Письмо Н.Я.Марру. Докладная записка о научном сотруднике II разряда Ю.К. Щуцком на предмет выдачи ему авторитетной научной квалификации. Приписка к заявлению Ю.К. Щуцкого о командировке его в Китай и Японию за книгами для Азиатского музея. Директору Азиатского музея АН СССР заявление старшего научного хранителя Азиатского музея В.М. Алексеева. Записка о Ю.К. Щуцком. — Алексеев В.М. Наука о Востоке. М., 1982, с. 89-97.

   3. Алексеев В.М. Замечания на книгу-диссертацию Ю.К. Щуцкого «Китайская классическая «Книга перемен»». — Алексеев В.М. Наука о Востоке. М., 1982, с. 371-388.

   4. Баньковская М.В. Малак — литературные вечера востоковедов. 20-е годы. — Традиционная культура Китая. М., 1983, с. 119-126.

   5. Бик Е.П. [Рец. на:] Восток. Кн.1. — Красная новь. 1922, №6 (10), с. 352-353.

   6. Буров В.Г. Изучение китайской философии в СССР. — Великий Октябрь и развитие советского китаеведения. М., 1968, с. 99-110.

   7. Быков Ф.С. [Рец. на:] Щуцкий Ю.К. Китайская классическая «Книга перемен». — Народы Азии и Африки. 1963, №1, с. 213-216.

   8. Быков Ф.С. Зарождение общественно-политической и философской мысли в Китае. М., 1966, с. 38-42.

   9. Грякалова Н.Ю. [Вступительная статья к подборке стихотворений Е.И.Васильевой, посвященных Ю.К. Щуцкому]. — Русская литература. Л., 1988, №4, с. 201-204.

   10. Гудзий И.К. [Рец. на:] Антология китайской лирики VII-IX вв. по Р.Хр. — Новый Восток. М., 1923, №4, с. 470.

   11. История философии в СССР. Т.5. Кн.2. М., 1988, с. 181.

   12. Кобзев А.И. Победа синих чертей (о Ю.К. Щуцком). — Проблемы Дальнего Востока. М., 1989, №4, с. 142-147; то же. — Наука и религия. М., 1991, №4, с. 28-31.

   13. Кобзев А.Н. Произведения Ю.К. Щуцкого. Литература о Ю.К. Щуцком и его произведениях. — Проблемы Дальнего Востока. М., 1989, №4, с. 155-156.

   14. Конрад Н.И. [Рец. на:] Антология китайской лирики VII-IX вв. по Р.Хр. — Восток. М. — Пб., 1924, кн.4, с. 174-179; то же. — Конрад Н.И. Избранные труды. Синология. М., 1977, с. 587-594.

   15. Конрад Н.И. От редактора. — Щуцкий Ю.К. Китайская классическая «Книга перемен». М., 1960, с. 5-14.

   16. Милибанд С.Д. Биобиблиографический словарь советских востоковедов. М., 1975, с. 622-623.

   17. Никифоров В.Н. Советские историки о проблемах Китая. М., 1970, с. 275-277, 305, 313, порт.

   18. Петров Н.А. Ю.К. Щуцкий (Биобиблиографическая справка). — Щуцкий Ю.К. Китайская классическая «Книга перемен». М., 1960, с. 15-17.

   19. Рубин В.А. [Рец. на:] Щуцкий Ю.К. Китайская классическая «Книга перемен». — Вестник древней истории. 1961, №3, с. 136-140.

   20. Скачков П.Е. Библиография Китая. М., 1960, с. 684 (алф. указ.).

   21. Hoodock J. [Рец. на:] Shchutskii J. Researches of the I Ching. — Philosophy East and West. Vol.31, №4. Honolulu, 1981, с 551-552.

А.И. Кобзев

Ю.К. Щуцкий пришел к своей работе над «И цзином» сложным путем. Занимаясь изучением древней, а затем и средневековой китайской литературы, Ю.К. Щуцкий особенно много внимания уделял памятникам, отражавшим развитие философской мысли. Конфуцианская линия этой мысли с самого начала поставила его лицом к лицу с «И цзином», поскольку уже в ханьское время «И цзин» был не только включен в конфуцианский канон, но и поставлен в нем на первое место. Когда же Ю.К. Щуцкий приступил к изучению сунского периода истории китайской философии, выяснилось, что научное овладение «И цзином» стало совершенно необходимым, т.к. без понимания этого древнего памятника невозможно было разобраться не только в таких первостепенной важности для сунской школы работах, как «Тай цзи ту шо» Чжоу Дунь-и, «Чжоу и чжуань» Чэн И-чуаня, «Чжоу и бэнь и» Чжу Си{170}, но и вообще во всей системе философии сунской школы{171}.

Еще большее внимание Ю.К. Щуцкий уделял даосской линии китайской философской мысли. Свидетельством его работы над даосскими классиками были переводы Лао-цзы и значительной части сочинений Ле-цзы и Чжуан-цзы. При этом Ю.К. Щуцкий смело перешагнул заветный рубеж, перед которым остановились многие исследователи даосизма в Европе: он перешел к изучению средневекового даосизма. О его работе в этой области говорит сделанный им, но, к сожалению, утраченный перевод Гэ Хуна (Бао-пу-цзы). Продвигаясь по этому пути, Ю.К. Щуцкий дошел до трактата «Тай сюань цзин» и тут опять оказался перед «И цзином»: было ясно, что «Тай сюань цзин» при всем своем оригинальном облике все же представляет особый вариант того же направления теоретической мысли, первое выявление которой мы находим в древнем «И цзине».

В это же время Ю.К. Щуцкий обратился к изучению буддизма. К занятиям буддийской философией его привели прежде всего сунские мыслители (поскольку, как это хорошо известно, буддийская философия оказала очень серьезное влияние на развитие сунской философской школы) при всем их непримиримом отношении к доктрине буддизма. Кроме того, следя за историей философской мысли китайского средневековья (III-IX вв.), Ю.К. Щуцкий не мог не видеть процесса интенсивного распространения буддизма в Китае, укрепления его позиций как вероучения, развития его философской линии; он не мог не учитывать огромного значения для философской мысли в Китае переводов на китайский язык буддийской философской литературы, переводов, принесших с собой целый арсенал философских понятий, осмысленных с помощью средств китайского языка. Он видел, как на китайской почве буддийская философия соприкоснулась с философской мыслью конфуцианства и даосизма и как она в трактате Оу-и вплотную подошла к тому же «И цзину».

Таким образом, у Ю.К. Щуцкого действительно все дороги вели к «И цзину», и он стал склоняться к мысли приступить к специальному изучению и переводу этого памятника. Мы, коллеги Ю.К. Щуцкого по изучению Китая, единодушно поддерживали его. Мы полагали, что к «И цзину» его ведет неумолимая логика его собственного научного развития, а кроме того, мы все — и те, кто работал над китайской художественной литературой, и те, кто изучал исторические памятники, — постоянно сталкивались с «И цзином» — то в виде цитаты, то в виде отдельных понятий и образов, то в форме отзвука какой-либо ицзиновской мысли. И всегда было ясно, что правильно понять что-либо в «И цзине» изолированно, вне всей его системы — невозможно; что оторванное от целого понимание какой-либо части может привести к ошибкам в понимании и того места изучаемого нами памятника, в котором так или иначе проявился «И цзин». Надо было кому-то работу над «И цзином» проделать, и Ю.К. Щуцкого мы считали наиболее подготовленным к этому. В такой обстановке Ю.К. Щуцкий и принял решение приступить к «И цзину»{172}.

Оказалось, однако, что на пути к пониманию «И цзина» стоит... сам «И цзин». Над всей более чем двухтысячелетней историей китайской философской мысли «И цзин», как гигантская птица Пэн{173}, пролетел на своих «Десяти крыльях». Эти «крылья» выросли у «И цзина» еще в глубокой древности и так прочно срослись с ним, что последующие поколения не отделяли их от самого «корпуса». «Корпус» же, т.е. сама «основа» («цзин»), состоял, как известно, из 64 гексаграмм с присоединенными к каждой из них изречениями, «афоризмами», как их называет Ю.К. Щуцкий; «крылья» появились — даже по исконной традиции — позднее и являются своего рода «приложениями» к «основе», то развивающими заложенные в ней идеи, то что-то к ним дополняющими. Через эти «приложения», главным образом через первое из них — трактат «Си цы чжуань», — в дальнейшем и стали видеть вообще весь «И цзин». Когда говорят, что история философской мысли в Китае начинается с «И цзина», имеют в виду именно «Си цы чжуань». Первая фраза этого трактата — «то Инь, то Ян — это и зовется Путем»{174} — стала исходным положением, пожалуй, самой мощной линии истории китайской философии.

Конечно, это положение, выраженное в «Си цы чжуани» словами, имеет свое соответствие и в «основе» — в ее графической части, где оно выражено в различных комбинациях и чередованиях цельных и нецельных черт. Однако положение «то Инь, то Ян — это и зовется Путем» есть уже осмысление этих комбинаций, есть уже формулировка некоего закона бытия, выведенного из графического символа. Оставляя в стороне вопрос, правильно или неправильно графическая символика была так истолкована, все же это было именно истолкование, т.е. нечто присоединенное к графике. И пусть значительность этой формулы и сделала ее подлинными крылами, на которых так высоко вознеслась «основа», все же это относится к истории развития концепции, выведенной из «И цзина», а не к самой «основе». Именно поэтому Ю.К. Щуцкий и начал с того, что решительно отстранил «крылья» и занялся «основой», т.е. «цзином».

Этим самым он поставил себя перед огромной трудностью. Всем, занимавшимся «И цзином», хорошо известно, что путь к этому памятнику древней философской мысли искали прежде всего через «крылья». Вне контекста «крыльев» исконная часть памятника если и оказывалась какой-то «основой», то разве лишь для мантической практики, понять же «И цзин» в свете мантических представлений глубокой древности было весьма нелегко даже при наличии огромной литературы, сложившейся вокруг этого аспекта «И цзина».

Ю.К. Щуцкий решил прежде всего разобраться в тексте, сопровождающем каждую гексаграмму. Как известно, он слагается из трех элементов: названия, присвоенного гексаграмме, «слов» (цы), поясняющих каждую черту гексаграммы, и «слов», истолковывающих гексаграмму в целом. К этим трем элементам местами добавляется четвертый, который ставится сразу же после названия гексаграммы: в совокупности эти элементы составляют так называемые «четыре свойства» («сы дэ»){175}. Ю.К. Щуцкий отнесся к «четырем свойствам», как и принято в ицзинистике, как к тому, что непосредственно связано с графической основой «И цзина», и при своих обращениях к комментаторской литературе старался разобраться именно в них.

Ю.К. Щуцкий подметил в них наличие нескольких пластов, отличающихся друг от друга и по образу мышления, и по языку, и по содержанию, что позволило ему предложить гипотезу о трех слоях основного текста, возникших в разное время. Эта гипотеза не повторяет в иной форме обычного положения ицзиновской традиции, говорящего о различных «авторах», создававших последовательно основной текст «И цзина», что является несомненным признанием разновременности отдельных частей этого текста. Авторами «слов», приурочиваемых к отдельным чертам, и «слов», относящихся к гексаграмме в целом, традиция называет разных лиц из числа исторических или легендарных персонажей глубокой древности; Ю.К. Щуцкий же различал слои по признаку языка и содержания. Это позволило ему показать наличие в основном тексте гадательных формул, примет, поговорок, выраженных языком образов, и двух других слоев, слагавшихся из суждений, выраженных языком понятий.

Соответственно такому пониманию текста «основы» Ю.К. Щуцкий постарался и перевести его на русский язык. Каждый слой он переводил отдельно, считая, что приемы перевода в каждом случае должны отражать языковую и смысловую особенности каждого слоя. Так появились у него три текста перевода: перевод первого слоя; перевод второго слоя со включением в него — в скобках — первого; перевод третьего слоя со включением — в скобках — двух первых. Разумеется, подобное расчленение текста основной части «И цзина» должно быть еще всесторонне проверено наукою, но предложенное Ю.К. Щуцким и хорошо обоснованное им понимание разнослойности основного текста открывает не только простую историческую разновременность отдельных частей этого текста, что допускается и традицией, но — что гораздо важнее — отражение в такой разновременности развития языка и мышления.

Во всяком случае мы через перевод Ю.К. Щуцкого чувствуем глубочайшую народность «основы» «И цзина», неотделимость ее от фольклора с его острой наблюдательностью, меткими оценками, иносказательностью, остроумием. По образности «И цзина» можно в какой-то мере судить о поэтическом, образном мышлении древних китайцев, и весь первоначальный текст начинает казаться своеобразным документом народно-поэтического творчества{176}. Таков подсказываемый Ю.К. Щуцким увлекательный вывод о характере первоначальной основы чисто мантического для одних, глубоко философского для других, всегда загадочного для всех древнейшего памятника китайской письменности, получившего знаменательное название «Книги перемен».

Следует сказать, что к мысли о наличии в «И цзине» фольклорных элементов уже подходил один из западных синологов — А.Уэйли. Ю.К. Щуцкий упоминает о статье Уэйли, в которой эта мысль была высказана. Но путь, которым шел Ю.К. Щуцкий, был совершенно другим; главное же, он указал место этих элементов, определил их границы и охарактеризовал их роль.

Как ни трудна была уже эта одна задача — разобраться в сложном составе «слов», сопутствующих гексаграммам, — перед Ю.К. Щуцким стояла еще другая задача, более трудная: ему нужно было понять связи между гексаграммами.

Как известно, 64 гексаграммы расположены не в случайном порядке{177}. Каждая гексаграмма призвана обозначать определенную ситуацию, причем ситуацию не статическую, а динамическую: об этом говорит композиция гексаграммы, указывающая на переход от одной черты к другой. Переход обозначает движение внутри ситуации; ситуация обрисована как нечто развивающееся и к чему-то приводящее. И этот признак распространяется и на соотношения гексаграмм: каждая гексаграмма отталкивается от предыдущей и подходит к последующей. Таким образом, ряд расположенных в определенном порядке 64 гексаграмм представляет целостную картину — также не статическую, а динамическую. Если динамика отдельной гексаграммы обозначает ход развития ситуации, то динамика ряда 64 гексаграмм обозначает переход от одной ситуации к другой. Поскольку же «И цзин» есть «Книга перемен», т.е. говорит о жизни в ее непрерывно идущих изменениях, картина 64 гексаграмм в их последовательности при наличии связи каждого звена с предыдущим и последующим должна раскрывать динамику бытия.

Именно это Ю.К. Щуцкий и постарался разъяснить. Он пытался это сделать с помощью того, что он назвал «интерпретирующим переводом».

Положение об «интерпретирующем переводе» было выдвинуто В.М. Алексеевым, учителем Ю.К. Щуцкого. Работая над переводом известного стихотворного трактата Сы-кун Ту о «Категориях поэзии»{178}, В.М. Алексеев вынужден был к буквальному переводу присоединить «интерпретирующий», т.е. распространенное изложение содержания первого перевода словами переводчика. Ю.К. Щуцкий, создав буквальный, или, как он его назвал, «филологический» перевод текста, почувствовал, что без особого объяснения смысл переведенного может оказаться непонятным. Ввиду этого он и решил филологический перевод подкрепить интерпретирующим.

Задача интерпретирующего перевода у Ю.К. Щуцкого оказалась шире, чем у В.М. Алексеева. Ю.К. Щуцкому нужно было не только сделать понятным текст, приложенный к каждой гексаграмме, но и раскрыть связи между гексаграммами, т.е. представить «основу» «И цзина» как некое цельное произведение.

Эту сложнейшую задачу Ю.К. Щуцкий стремился решить следующим образом.

Он хотел раскрыть содержание «И цзина» не своими словами, а образами и идеями, данными в «словах» (цы), прикрепленных к каждой гексаграмме, «афоризмах», как называет эти слова Ю.К. Щуцкий; раскрыть при этом в той последовательности и связи, на которые указывает графика каждой из гексаграмм и порядок их в общей цепи.

Он хотел, чтобы все то, что ему самому нужно было говорить в объяснение как образов и идей «И цзина», так и связи их, укладывалось в мир «И цзина», очень отчетливо образовавшийся вокруг него.

Этот замысел выводил работу автора из сферы комментирования, пусть даже самого высокого; он ставил перед автором задачу творческую. «Интерпретирующий перевод» и есть творческое воспроизведение концепции «И цзина».

В «интерпретирующем переводе» перед нами, таким образом, два текста: текст самой «Книги перемен» и авторский текст самого Ю.К. Щуцкого. Первый текст, естественно, взят из перевода. Как же сложился второй текст? Ведь, согласно указанному выше, Ю.К. Щуцкий и свой авторский текст в данном случае хотел построить на образах и идеях ицзинистики. Перед автором стояла, следовательно, задача: создать для себя «ицзинистическую опору».

Решая эту труднейшую задачу, Ю.К. Щуцкий, естественно, обратился к огромной литературе, выросшей вокруг «И цзина» за две тысячи лет. Эта литература образует плотную стену, преграждающую доступ к цитадели — к самому памятнику, но в ней есть и врата, через которые можно к этой цитадели пробраться. В том, что ключ к таким вратам должен существовать, сомневаться нельзя: над «И цзином» задумывались многие выдающиеся умы, крупнейшие мыслители Китая и Японии; некоторые из них имеют несомненное право занять место в первом ряду великих мыслителей человечества.

В высшей степени интересно, у кого Ю.К. Щуцкий стал искать ключ к «И цзину». Как это видно из его работы и как известно тем, кто в свое время следил за его научным путем, он усердно изучал ицзиновскую литературу, прежде всего, конечно, ту, которая появилась на родине «И цзина», т.е. китайскую, но вслед за ней и ту, которая представляет ответвление китайской, — японскую. При этом он не ограничился лишь той ее частью, которая написана на китайском языке, но обратил внимание и на те работы об «И цзине», которые японские исследователи создавали на своем родном языке. Уже этим одним Ю.К. Щуцкий сразу выдвинулся вперед из ряда европейских синологов, занимавшихся «И цзином», даже лучшие из них считали возможным обходить синологию японскую. Ю.К. Щуцкий обратился к этой синологии, причем не только к старой, созданной в русле китайской традиции, но и к новой, которая сочетает элементы старой традиции с приемами современного научного исследования.

Такова была первая особенность Ю.К. Щуцкого как исследователя «И цзина». Была и вторая, не менее существенная.

Знание обширной китайской литературы об «И цзине» позволило Ю.К. Щуцкому избежать обычного пути европейских переводчиков «И цзина», да и вообще китайской классической литературы. Переводы этих классиков появились в XVIII-XIX вв. Лучшие из переводчиков подготавливали свои переводы в Китае. Это был тогда цинский Китай, феодальный Китай абсолютистского маньчжурского режима. Мы знаем, каково было состояние классической филологии в Китае того времени. Маньчжурское правительство, особенно в годы царствования Кан-си и Цянь-луна, превосходно учло значение идеологии и поняло, что традиционное конфуцианство может стать серьезной идеологической опорой абсолютистского режима, если конфуцианскую мысль направить в соответствующее русло и обставить ее разъяснительной литературой{179}. Это было важно еще и потому, что в составе конфуцианства таилась и идеологическая оппозиция, оперировавшая теми же понятиями, положениями, идеями, как и та линия, которая была взята правительством на вооружение. Нам известна борьба, которую вели друг с другом эти две линии, известно и то, какие меры принимались правительством для того, чтобы на поверхности всегда была именно охранительная линия конфуцианства. Поэтому европейские синологи XVIII-XIX вв., работая в Китае, имели дело главным образом с той литературой, через которую и предлагалось подходить к классикам. Тем самым они подпадали под влияние определенной, во всяком случае ограниченной, линии философской мысли. Совершенно другим путем пошел Ю.К. Щуцкий. Он, конечно, знал цинскую комментаторскую литературу, но главное внимание его привлекли две работы: статьи Чжан Сюэ-чэна (1738—1801) и монография Пи Си-жуя (1850—1908). Это были работы исследовательского характера, написанные в русле критического направления классической филологии Китая цинского времени. Об их научной ценности свидетельствует факт переиздания их в наши дни в Китайской Народной Республике{180}. Ю.К. Щуцкому принадлежит честь быть первым из европейских синологов, сумевших понять научную важность трудов этих китайских ученых.

Труды эти были привлечены Ю.К. Щуцким главным образом для освещения проблемы происхождения «И цзина» и состава этого древнего памятника. В понимании же смысла основной части «И цзина» ему помогли совсем другие исследователи: Ван Би (226—249), Оу-и (1598—1654) и Итō Тōгай (1670—1736){181}.

Этот отбор заслуживает особого внимания. Ван Би, как известно, искал ключ к пониманию «И цзина» в даосской философской мысли; Оу-и стремился осмыслить понятия и концепции «И цзина» с помощью понятий и идей буддийской философии; Итō Тōгай походил к «И цзину» с позиций конфуцианства.

Для тех, кто наблюдал путь, которым пришел к «И цзину» сам Ю.К. Щуцкий, выбор этих авторов понятен: как было сказано выше, к «И цзину» привело его собственное изучение конфуцианства, даосизма и буддизма. Требует только объяснения, почему из всех конфуцианских авторов Ю.К. Щуцкий выбрал японца Итō Тōгая. Почему он не остановился, например, на таких работах, как знаменитый трактат Чэн И-чуаня или замечательные исследования Чжу Си? Объяснение, по-видимому, заключается в следующем. Опираться в работе над «И цзином» на трактаты этих двух великих мыслителей старого Китая означало бы погрузиться в систему идей сунской философской школы. «И цзин» в освещении Чэн И-чуаня и Чжу Си — принадлежность прежде всего этой школы, один из устоев ее системы. Вполне возможно и — с точки зрения истории философии в Китае прямо необходимо подвергнуть внимательному исследованию «Чжоу и чжуань» младшего Чэн-цзы{182} и «Чжоу и бэнь и» Чжу-цзы, но это было бы исследованием философии сунской школы. Ю.К. Щуцкий, знакомясь с этими прославленными работами, видимо, понял это и решил из конфуцианских работ по «И цзину» взять такую, которая стремилась бы подойти к «И цзину» по возможности в его собственном облике. Такую работу он и увидел в трактате Тōгая.

Обращение Ю.К. Щуцкого к Тōгаю понять можно. Тōгай, как и его знаменитый отец Итō Дзинсай, принадлежит к так называемой «школе древней науки» (когаку-ха), т.е. к тому направлению конфуцианской мысли в Японии XVII-XVIII вв., которое противопоставляло себя поощряемому правительством Токугава чжусианскому направлению, — иначе говоря, сунской философской школе. При этом критика «школы древней науки» исходила из убеждения, что философы сунской школы далеко отошли от древнего конфуцианства и задача ревнителей «конфуцианской истины» состоит именно в раскрытии древнего, т.е., в представлениях такого рода мыслителей, подлинного конфуцианства. В этом смысле они и назвали свою линию «школой древней науки».

В свете истории мы видим в этой школе критическое направление классической филологии эпохи феодального абсолютизма. Этому направлению мы обязаны очень многим в деле научного исследования древних памятников — их подлинности в целом, степени и границ подлинности их отдельных частей или мест, а равно и раскрытия первоначального содержания многих понятий и идей. Такое критическое направление возникло в цинском Китае в общем русле классической филологии, и оно же проявилось в токугавской Японии, в которой — по тем же историческим причинам — также расцвел тогда классицизм. Ю.К. Щуцкий остановился на японском представителе критического направления классицизма. В японском варианте этого направления он увидел большое внимание к тому, что его интересовало, — к вопросам идейного содержания древних памятников.

Насколько прав был Ю.К. Щуцкий в такой оценке критической линии китайского классицизма в Японии, может показать только сравнительное изучение этого классицизма в Китае и Японии. Пока такого изучения не производилось. Можно лишь сказать, что для понимания исторического существа, содержания и целей классической филологии в Китае необходимо учитывать китаистическую филологию и в Японии, которая при всех своих местных особенностях в основном воспроизводит те же направления исследования.

Таким образом, Ю.К. Щуцкий в своем стремлении раскрыть содержание «И цзина» так, чтобы было ясно, что все элементы целого связаны друг с другом и совместно рисуют динамическую картину зависящих друг от друга явлений, обратился к очень разным версиям трактовки «И цзина». Но это не означает, что его интерпретация представляет соединение взятых из разных источников мыслей, какое-то соединение даосизма, буддизма и конфуцианства. Достаточно вчитаться в его интерпретирующий перевод, чтобы убедиться, что это не так: Ю.К. Щуцкий осмыслил связь гексаграмм по-своему; зависимость его толкования от названных им источников выразилась только в том, что он не допускал ничего такого, что вообще не допускалось выбранными им мыслителями, представлявшими три линии философской мысли — линии очень различные, но развивавшиеся в сфере определенной, реальной истории реального народа — создателя глубоко своеобразной культуры. Ю.К. Щуцкий не позволил себе ступить на путь безответственного сочинительства, вроде объявления «И цзина» китайско-бактрийским словарем{183}, в то же время он и не следовал некритически и тому, что говорил об «И цзине» тот или другой китайский мыслитель. Продумав концепции наиболее крупных из них, сопоставив эти концепции с ицзиновским материалом, Ю.К. Щуцкий выработал свое понимание этого памятника.

На этой основе и сделан «интерпретирующий перевод». Он получил при этом особую форму: в авторский текст введены слова и фразы самого «И цзина», выделенные курсивом; иначе говоря, введен в переводе весь текст «основы» «И цзина». Поскольку же авторский текст представляет развернутое и связное изложение содержания «И цзина», постольку отрывочные «афоризмы» при каждой гексаграмме предстают в своей совокупности также как связный текст.

Эта часть работы Ю.К. Щуцкого для читателя наиболее трудная. Для ее понимания нужны два условия: во-первых, собственное знание «И цзина», хотя бы в пределах работ Ван Би, Оу-и и Итō Тōгая; во-вторых, вдумчивое отношение к концепции самого Ю.К. Щуцкого, в значительной мере построенной на элементах, идущих от этих трех ицзинистов, но в целом осмысляющей «И цзин» по-иному. Следует также помнить, что автор сам хотел об «И цзине» и своем понимании его говорить языком, близким к языку ицзинистики. Можно принять такой способ работы автора, можно и не принимать его. Но нельзя не признать: для того чтобы сделать такой «интерпретирующий перевод», нужно было не только вдуматься в «Книгу перемен», но и вчувствоваться в нее.

Ученые знатоки «И цзина» могут не согласиться со многим в интерпретации Ю.К. Щуцкого. Вполне допустимо понять ряд вещей в «И цзине» иначе. Ведь даже отдельные понятия «И цзина» осмыслялись исследователями по-разному, а от понимания отдельных понятий зависит и понимание «И цзина» в целом. Но не считаться с интерпретацией Ю.К. Щуцкого отныне нельзя. Размах исследовательской работы, понимание существа проблемы, продуманная аргументация, исключительное знание ицзиновской литературы, старой и новой, — все эти качества работы Ю.К. Щуцкого прочно вводят ее в арсенал ицзиноведения. Кроме того, в ней есть и то, что представляет особую и весьма значительную ценность: автором включены сделанные им переводы некоторых материалов, касающихся «И цзина», а именно: известного трактата Оу-ян Сю, рассуждения об «И цзине» Су Сюня{184}, «Предисловие» Итō Дзэнсё к изданию исследования Итō Тōгая, а также стихи ряда китайских авторов, посвященные «И цзину». Есть даже большой отрывок из «Тай сюань цзина» Ян Сюна.

В работе Ю.К. Щуцкого есть элементы прошлого, настоящего и будущего. Прошлое, т.е. приметы того времени, когда он писал свою работу, сказывается в принятии автором концепции феодализма: для него время создания «И цзина», т.е. VIII-VII вв. до н.э., — эпоха феодализма. Такая концепция в 30-х годах была наиболее распространенной в исторической науке. Другая примета прошлого в работе Ю.К. Щуцкого — оперирование им при определении разнослойности основного текста аргументами языка и мышления, соединенного с мыслью об их стадиальности. В 30-х годах это считалось самым важным в языкознании.

Читатель, столкнувшись с отзвуками этих концепций, должен учитывать время создания работы. Но читатель должен также учитывать, что вопрос о времени начала феодализма в Китае до сих пор служит предметом споров. Правда, для большинства китайских историков, а также для наших специалистов по истории Китая, VIII-VII вв. — эпоха рабовладения, но следует помнить, что эта точка зрения установилась буквально в самые последние годы. К тому же и сейчас еще есть сторонники концепции феодализма даже для этих веков{185}. Что же касается идеи стадиальности языка и мышления, то надо прямо сказать: она фигурирует у Ю.К. Щуцкого чисто внешне. Фактически автор оперирует аргументами от языка в духе Карлгрена{186}, а не Марра.

«Настоящее» в работе Ю.К. Щуцкого — его историзм. Даже при самом поверхностном чтении работы видно, что первое и важнейшее для автора — это освобождение от взгляда на памятник как на какое-то извечное целое. Он не только решительно отстранил «Десять крыльев» как позднее приложение к основному тексту, но даже в этом основном тексте увидел три разновременных слоя. Другим проявлением историзма автора должно быть признано его стремление при интерпретации памятника не навязывать ему ничего идущего извне.

«Будущее» в работе Ю.К. Щуцкого — масштаб его синологической эрудиции. Он — первый из нас, кто, наряду со знанием китайской специальной литературы, а также европейской синологической, показал знание и японской синологии, по своему значению в области изучения китайских классиков несомненно следующей сейчас же за китайской. Здесь открывается путь к выходу из орбиты специфической науки, именуемой «синология», и к переходу в сферу общечеловеческой науки истории — для историков Китая, литературоведения — для специалистов по китайской литературе, языкознания — для занимающихся китайским языком.

Это вступление обращено к читателю-некитаеведу. Оно необходимо как своего рода путеводитель по предлагаемой ниже работе, оно должно ориентировать читателя в вопросах, без учета которых не будет понятна сама «Книга перемен» и, более того, не будет понятно, почему автор взялся за перевод и исследование памятника, так мало на первый взгляд говорящего современному читателю. Кроме того, именно в этом вступлении должна быть приведена и объяснена основная терминология памятника, которая постоянно будет употребляться ниже и без которой нельзя обойтись в специальной работе о «Книге перемен».

Мы предприняли эту работу, потому что, изучая материалы к истории китайской философии, постоянно сталкивались с необходимостью предпослать исследованию каждой философской школы предварительные исследования «Книги перемен» — основного и исходного пункта рассуждений почти всех философов древнего Китая.

«Книга перемен» стоит на первом месте среди классических книг конфуцианства и в библиографических обзорах китайской литературы. Это понятно, т.к. библиология и библиография в феодальном Китае были созданы людьми, получившими традиционное конфуцианское образование. Библиографы старого Китая непоколебимо верили традиции (не исконной, но достаточно старой), относившей создание «Книги перемен» в такую глубокую древность, что никакая другая классическая книга не могла конкурировать с ней в хронологическом первенстве, хотя фактически «Книга перемен» — вовсе не самый древний из памятников китайской письменности, и это установила китайская же филология.

Однако, независимо от традиции, независимо от конфуцианства, «Книга перемен» имеет все права на первое место в китайской классической литературе — так велико ее значение в развитии духовной культуры Китая. Она оказывала свое влияние в самых разных областях: и в философии, и в математике, и в политике, и в стратегии, и в теории живописи и музыки, и в самом искусстве: от знаменитого сюжета древней живописи — «8 скакунов»[2] *{187} — до заклинательной надписи на монете-амулете или орнамента на современной пепельнице.

Не без досады, но и не без удовлетворения мы должны предоставить «Книге перемен» безусловно первое место среди остальных классических книг и как труднейшей из них: труднейшей и для понимания, и для перевода. «Книга перемен» всегда пользовалась славой темного и загадочного текста, окруженного огромной, подчас весьма расходящейся во мнениях литературой комментаторов. Несмотря на грандиозность этой двухтысячелетней литературы, понимание некоторых мест «Книги перемен» до сих пор представляет почти непреодолимые трудности — столь непривычны и чужды нам те образы, в которых выражены ее концепции. Поэтому да не посетует читатель на пишущего эти строки, если некоторые места перевода данного памятника не окажутся понятными при первом чтении. Можно утешить себя только тем, что и на Дальнем Востоке оригинал «Книги перемен» не понимается так просто, как другие китайские классические книги.

Чтобы посильно помочь читателю, мы здесь остановимся на плане нашей работы, на внешнем описании содержания «Книги перемен» и на ее главнейшей технической терминологии.

Наша работа разделяется на три части: в первой из них излагаются основные данные, достигнутые при изучении этого памятника в Европе, Китае и в Японии. Вторая часть представляет собою сжатое изложение данных, полученных нами при исследовании тринадцати основных проблем, связанных с «Книгой перемен». Третья часть отведена переводам книги.

Текст «Книги перемен» неоднороден как со стороны составляющих его частей, так и со стороны самих письменных знаков, в которых он выражен. Кроме обычных иероглифов, он содержит еще особые значки, состоящие из двух типов черт, сяо (по словарю Кан-си), или яо (современное чтение){188}. Один тип представляет собою целые горизонтальные черты; они называются ян («световые»), ган («напряженные») или чаще всего, по символике чисел, цзю («девятки»). Другой тип черт это прерванные посредине горизонтальные черты; они называются инь («теневые»), жоу («податливые») или чаще всего, по символике чисел, лю («шестерки»). В каждом значке шесть таких черт, размещенных в самых различных комбинациях, например: и т.п. По теории «Книги перемен» весь мировой процесс представляет собою чередование ситуаций, происходящее от взаимодействия и борьбы сил света и тьмы, напряжения и податливости, и каждая из таких ситуаций символически выражается одним из этих знаков, которых в «Книге перемен» всего 64. Они рассматриваются как символы действительности и по-китайски называются гуа («символ»). В европейской китаеведной литературе они называются гексаграммами. Гексаграммы, вопреки норме китайской письменности, пишутся снизу вверх, и в соответствии с этим счет черт в гексаграмме начинается снизу. Таким образом, первой чертой гексаграммы считается нижняя, которая называется «начальной», вторая черта это вторая снизу, третья — третья снизу и т.д. Верхняя черта называется не шестой, а именно верхней (шан). Черты символизируют этапы развития той или иной ситуации, выраженной в гексаграмме. Места же от нижнего, «начального», до шестого, «верхнего», которые занимают черты, носят название вэй («позиции»). Нечетные позиции (начальная, третья и пятая) считаются позициями света — ян; четные (вторая, четвертая и верхняя) — позициями тьмы — инь. Естественно, только в половине случаев световая черта оказывается на световой позиции и теневая — на теневой. Эти случаи называются «уместностью» черт: в них сила света или тьмы «обретает свое место»{189}. Вообще это рассматривается как благоприятное расположение сил, но не всегда считается наилучшим. Таким образом мы получаем следующую схему:

Следовательно, гексаграмма с полной «уместностью» черт — это 63-я , а гексаграмма с полной «неуместностью» черт — это 64-я . Уже в древнейших комментариях к «Книге перемен» указывается, что первоначально было создано восемь символов из трех черт, так называемые триграммы. Они получили определенные названия и были прикреплены к определенным кругам понятий. Здесь мы указываем их начертания и их основные названия, свойства и образы:

Уже из этих понятий можно заключить, как в теории «Книги перемен» рассматривался процесс возникновения, бытия и исчезновения. Творческий импульс, погружаясь в среду меона — исполнения, действует прежде всего как возбуждение последнего. Дальше наступает его полное погружение в меон, которое приводит к созданию творимого, к его пребыванию. Но так как мир есть движение, борьба противоположностей, то постепенно творческий импульс отступает, происходит утончение созидающих сил, и дальше по инерции сохраняется некоторое время лишь сцепление их, которое приходит в конце концов к распаду всей сложившейся ситуации, к ее разрешению.

Каждая гексаграмма может рассматриваться как сочетание двух триграмм. Их взаимное отношение характеризует данную гексаграмму. При этом в теории «Книги перемен» принято считать, что нижняя триграмма относится к внутренней жизни, к наступающему, к созидаемому, а верхняя — к внешнему миру, к отступающему, к разрушающемуся, т.е.

} внешнее, отступающее, разрушающееся

} внутреннее, наступающее, созидающееся

Кроме того, гексаграмма иногда рассматривается и как состоящая из трех пар черт. По теории «Книги перемен» в мире действуют три космические потенции — небо, человек, земля, т.е. мир сверхчеловеческий, мир людей и природы:

} небо

} человек

} земля

Существует также выработанная в гадательной практике ицзинистов символика отдельных позиций гексаграммы:

Бывали и иные способы рассмотрения структуры гексаграмм, но полное перечисление их для наших целей излишне. Поэтому мы ограничиваемся лишь следующими указаниями.

В верхней и в нижней триграмме аналогичные позиции имеют ближайшее отношение друг к другу. Так, первая позиция стоит в отношении аналогии к четвертой, вторая — к пятой и третья — к шестой.

Далее, полагали, что свет тяготеет к тьме так же, как тьма к свету. Поэтому и в гексаграмме целые черты корреспондируют прерванным. Если соотносительные позиции (1-4, 2-5, 3-6) заняты различными чертами, то считается, что между ними «есть соответствие»; в случае однородности черт на соотносительных позициях между ними «соответствия нет».

Особенное внимание уделяется при анализе гексаграммы второй и пятой позициям. Каждая из них является (в нижней или в верхней триграмме) центральной, т.е. такой, в которой самым совершенным и уравновешенным образом выявляются качества триграммы.

Кроме того, при анализе гексаграммы принято считать, что большее значение приобретают черты световые или теневые, если они в меньшинстве. Так, в гексаграмме единственная теневая вторая черта «управляет» остальными чертами и является для них центром тяготения.

Вторая часть текста «Книги перемен» написана обычными для китайского языка иероглифами и представляет собою интерпретацию гексаграмм в целом, отношения составляющих их триграмм и отдельных черт. Это, собственно, и есть текст «Книги перемен». Он неоднороден, принадлежит разным авторам и создан в разное время.

В этом тексте мы прежде всего различаем основной текст и примыкающие к нему комментарии, которые издавна уже как бы срослись с основным текстом, так что последующая весьма обильная комментаторская литература развилась вокруг основного текста и приложенных к нему комментариев.

В основной текст входят следующие двенадцать составных частей.

   I. Название гексаграммы, гуа мин{190}. Позднее были приписаны названия составляющих ее триграмм.

   II. Гадательная формула, выраженная при помощи четырех терминов («качеств»), так называемая сы дэ. Термины эти: юань (начало), хэн (проницание, развитие), ли (благоприятность, определение) и чжэн, или чжэнь (стойкость, бытие), — либо присутствуют полностью или частично, либо отсутствуют.

   III. Афоризмы по поводу гексаграммы в целом, гуа цы{191}. Они бывают более или менее развитыми, иногда включают в себя «четыре качества» или одно из четырех основных мантических предсказаний (счастье, несчастье, раскаяние, сожаление), которые, по-видимому, являются позднейшей вставкой в текст, как и пояснительные слова типа «хулы не будет», «хвалы не будет», «ничего благоприятного» и т.п.

   IV. Афоризмы при отдельных чертах, сяо цы, или яо цы. По языку и по типу они очень близки к тексту III и включают в себя такие же слагаемые. Все остальные тексты (V-XII) представляют собой древнейшие комментарии, составленные значительно позже, чем основной текст.

   V. Комментарий к тексту III, «Туань чжуань». В этом комментарии гексаграмма рассматривается со стороны составляющих ее триграмм, черт и т.п., и на этой основе разъясняется текст III.

   VI. Великий комментарий образов, «Да сян чжуань», где гексаграмма рассматривается с точки зрения образов триграмм, ее составляющих, и дается указание этического порядка. Как и вся «Книга перемен», V и VI тексты на грани 30-й и 31-й гексаграмм механически делятся на первую и вторую части.

   VII. Малый комментарий образов, «Сяо сян чжуань». Он совершенно отличен и по своим задачам, и по языку от предыдущего и представляет собою комментаторские приписки к афоризмам текста IV. Объяснения в нем даются главным образом применительно к технике гадания, основываются на структуре гексаграммы и к философскому осмыслению «Книги перемен» отношения не имеют. Происхождение этого текста сравнительно позднее.

   VIII. Комментарий к афоризмам, «Си цы чжуань», или «Да чжуань» — «Великий комментарий». Он представляет собою несистематическое собрание коротких параграфов, в котором энциклопедическим порядком излагаются основы философской концепции «Книги перемен» (онтология, космология, гносеология и этика), техника гадания по «Книге» и своего рода история культуры Китая в глубокой древности. Именно этот текст оказал наибольшее влияние на философов, связанных с «Книгой перемен». Он сравнительно поздно был включен в состав памятника, но, несомненно, является самым интересным для истории китайской философии. Он также механически делится на две части.

   IX. Толкование триграмм, «Шо гуа чжуань». Текст состоит из двух неравных частей. Первая, значительно меньшая, по своему характеру, языку и тематике примыкает к тексту VIII и попала в текст IX, по-видимому, по ошибке переписчиков*{192}. Вторая, большая часть содержит отдельные характеристики триграмм, классификацию их и предметов мира по категориям триграмм. По характеру текст этой части совершенно отличен от первой и сильно напоминает мантические спекуляции первых ханьских комментаторов.

   X. Толкование порядка гексаграмм, «Сюй гуа чжуань». Текст сильно отличается от всех остальных текстов «Книги перемен». В нем развивается и аргументируется последовательность расположения гексаграмм в «Книге перемен». Этот текст заслуживает большего внимания, чем то, которое ему обычно уделяется. Только Чэн И-чуань (XI в.) разработал его еще более последовательно и превратил в небольшие вступления к каждой гексаграмме. Текст этот весьма ценен как материал для истории техники мышления в Китае.

   XI. Разные суждения о гексаграммах, «Цза гуа чжуань». Это нечто вроде продолжения или, вернее, остатки второй части текста IX. Большой ценности он не представляет, не внося ничего качественно нового.

   XII. Глосса, по-китайски «Вэнь янь чжуань», в которой дается объяснение терминов текста первых двух гексаграмм. Это очень пестрый текст, полный повторений, по-видимому, составленный из древнейших цитат устной мантической традиции наряду с более поздними интерпретациями терминов. По существу этот текст теряется в море аналогичных комментаторских глосс, и он остался бы незамеченным, если бы давняя, но необоснованная молва не связала его с именем Конфуция.

В разных изданиях «Книги перемен» эти тексты располагаются различно, но в общем сохранились две системы расположения текстов. Во-первых, более древняя система, в которой тексты I, II, III и IV идут не один по окончании другого, а так: 1-я гексаграмма, относящийся к ней текст I, II, III и IV, затем текст XII, относящийся к ней; после этого 2-я гексаграмма, относящийся к ней текст I, II, III, IV и XII; затем 3-я гексаграмма с той же последовательностью текстов (кроме XII) и т.д. После текстов 64-й гексаграммы помещаются один за другим тексты V, VI и VII, VIII, IX, X и XI. Во-вторых, более поздняя система расположения текстов, которая отличается от первой только тем, что тексты V, VI и VII разнесены по гексаграммам, причем тексты V и VI помещаются непосредственно после текста IV, а текст VII разнесен под соответствующими отдельными афоризмами текста IV. Эта система уже засвидетельствована в комментаторской литературе III в. н.э. Такое различие расположения текстов указывает, что с давних пор и в комментаторских школах замечали неоднородность «Книги перемен». Как документ ценны тексты I, II, III и IV, как более развитые комментарии — тексты V, VI, VIII и X. Остальные же тексты мало способствуют пониманию «Книги перемен» и во многом уступают позднейшим комментариям. В настоящей работе, главное внимание уделено основному тексту и лишь побочное — комментариям V, VI, VIII и X.

Вряд ли кому надо доказывать то, что изучение китайского литературного наследия невозможно без основательного обследования так называемых классических, или канонических, книг (цзин). Они лежали в основе всякого образования на протяжении столетий как в самом Китае, так и в Японии, и в Корее, и во Вьетнаме, и в других государствах, усвоивших китайскую культуру: царствах Ляо, Цзинь, Си-Ся и т.п.*{193} В настоящее время, если канонические книги и перестали быть основой образованности, то все же их там продолжают изучать в высшей школе.

Среди же этих китайских классических книг главное место занимала «Книга перемен» («И цзин», или «Чжоу и»). Мы можем назвать ее первой книгой в китайской библиотеке*{194}. Можно себе представить на основании этих вводных замечаний, сколь необходимо для синологии изучение этого памятника древнекитайской литературы.

Однако насколько это изучение необходимо, настолько оно и трудно. Так, один из ранних переводчиков «Книги перемен», Дж.Легг, вспоминал: «Я написал перевод «И цзина», заключающий в себе и Текст, и Приложения, в 1854 и 1855 гг.; и я должен признать, что, когда рукопись была закончена, я знал очень мало о размахе и методе этой книги»{195}. Заметим, что Дж.Легг был не первым европейским исследователем этой «таинственной классической книги». Правда, и его продолжатели, хотя и были, так сказать, смелее в своих гипотезах (я имею в виду прежде всего фантастичнейшего среди китаеведов Терьена де Лакупри), но не обладали достаточной смелостью, чтобы столь же чистосердечно, как Легг, с первых же строк признаться в своем непонимании.

Конечно, первым исследователям было особенно трудно понять наш памятник, ибо они не располагали еще той оборудованной справочниками и позже появившимися исследованиями, статьями, китаеведной лабораторией, которой обладает китаевед в наше время. Однако даже теперь, несмотря на эту лабораторию, работу во многом приходится начинать сначала, ибо справочники и многие специальные работы еще далеки от совершенства.

Возьмем для примера один из самых распространенных китайских словарей-справочников, призванных давать наиболее общие сведения, — словарь «Цы юань»*{196}. О «Чжоу и» мы читаем в нем следующее: ««Чжоу и» — название книги. Сочинена Вэнь-ваном, Чжоу-гуном и Конфуцием. Исходя из восьми триграмм, которые были начертаны Фу-си, [они], наложив их друг на друга, создали 64 гексаграммы и 384 черты. Когда при Цинях сжигали книги (213 г. до н.э. — А.К.), «Чжоу и» уцелела как гадательная книга. Поэтому среди всех классических книг она наиболее полна и хороша. Среди говорящих о «Чжоу и» одни считают, что такое название указывает на всеобъемлющий и универсальный характер системы этой книги (игра на одном из значений слова чжоу — «целый», «круг». — Ю.Щ.); другие полагают, что «Чжоу» идет от названия местности к югу от горы Ци, упоминаемой в строфе «Чжоуские равнины тучны-тучны» (см. «Ши цзин», «Да я», I, 3, 3. — Ю.Щ.)*{197}, чтобы отличить [эту книгу] от «Иньской и». Комментарий Чжэн Сюаня теперь уже утрачен. При [династии] Вэй был комментарий Ван Би. Танский Кун Ин-да составил к нему субкомментарий; это ныне называемый «Чжу шу бэнь». Во [время династии] Тан был сборный комментарий Ли Дин-цзо. При Сунах появились «И чжуань» Чэн-цзы и «Бэнь и» Чжу-цзы». Вот все сведения о «Чжоу и», которые можно почерпнуть из словаря «Цы юань»! Такие же сведения содержатся и в других справочниках общего характера. Во всех них повторяется легенда, что «Книга перемен» написана Вэнь-наном, Чжоу-гуном и Конфуцием, хотя авторство Конфуция поставлено под сомнение в самом Китае уже около тысячи лет тому назад.

На Востоке борются две школы понимания и изучения «Книги перемен»: одна, основанная на традиции, и другая, работающая на основе критической филологии. Эта борьба насчитывает около тысячелетия, причем и в новейшее время традиция еще прочно удерживалась в работах многих современных ученых в Китае, Японии и в странах Запада.

На основании доступных нам источников{198} можно полагать, что первые сведения о «Книге перемен» в Европе появились в предисловии книги, вышедшей в Париже в 1681 г.: «Confuzius Sinarum philosophus, seu scientia Sinensis latine exposita studio et opera Patrum Societatis Jesu iussu Ludovici Magni e bibliotheca regia in lucem produit P.Couplet». Только в 1736 г. был сделан первый перевод «Книги перемен» на латынь иезуитским миссионером Регисом (J.B.Regis), который в свою очередь базировался на более ранних, но не датированных работах миссионеров: переводчика Жозефа де Майя (Josephus de Mailla) и интерпретатора Петра дю Тартра (Petrus du Tartre). Перевод был сделан при помощи маньчжурской версии «Книги перемен», и работа Региса свелась лишь к пополнению своими замечаниями труда его предшественников{199}.

Еще до появления перевода «Книги перемен» отрывочные сведения о ней возбуждали к себе интерес в Европе. Так, в 1753 г. вышла книга Хаупта об «И цзине»{200}.

Достойно внимания, что в этой книге указывается Лейбниц как исследователь «Книги перемен», создавший свою теорию ее интерпретации. Этот вопрос сжато и хорошо изложен в рецензии Хауэра, указанной выше, и нам остается лишь напомнить то, что он пишет: «Из этой книги мы узнаем, что не кто-нибудь, а сам Лейбниц в Германии впервые занялся «И цзином». Он нашел в начертаниях царя [Фу-си. — Ю.Щ.] арифметическую dyadicam, или счисление двумя числами, и в соответствии с этим вся книга была им объяснена так, что можно мыслить разумное в связи с [ее] линиями и начертаниями. Он не замедлил также довести до сведения китайцев свое новое объяснение. В конце концов он написал миссионеру П.Буре (P.Bouret), который тогда находился в Китае, и хотя нам известно, что данный патер оценил это объяснение и выразил свое удовлетворение им в своем ответном письме к г. барону фон Лейбницу, но все же мы не знаем, как восприняли ученые китайцы это открытие»{201}. Хаупт рассматривает гипотезу Лейбница в §28-41 своего сочинения и переходит далее к двум другим рассуждениям, которые были опубликованы в 1745 г. Некий Ф.А.Книттель заявил, что «царь Фу-си предложил в своей книге только арифметические отношения, разность которых половина» (§42-46), а некий Иоганн Генрих Газенбальд (J.H.Hasenbald) утверждал, что этот царь посредством искусства сочетаний хотел вывести все возможные виды умозаключений. По этой новой гипотезе так называемая «Книга перемен» должна быть главой из «Логики» царя Фу-си, остальная часть которой, по-видимому, утрачена (§47-51). Иоганн Томас Хаупт сам был совершенно хитроумным (ist ganz schlau gewesen). Он опровергает своих предшественников и провозглашает в §52 свое решение загадки: «В чем же содержание книги «Ye-kim»? Я отвечаю:{202} «Es enthält dasselbe nichts anderes als alle Facta eines Cubocubus, oder mich nach der Art der Arabischen Mathematiklehrer auszudrücken, eines Zensicubus, dessen Wurzel aus zwei Teilen bestehet (radicis binomiae) und worin die Cubicubi der Teile und alle Facta desselben je zwei und zwei dergestalt gegen einander geordnet sind, dass die Helfte der Factorum des einen Facti mit der Helfte der Factorum des andern dem ersten gegenüberstehenden Facti den übrigen Helften der Factorum in beiden Factis einander gleich ist». И таким образом, продолжает автор, — так называемая книга «Ye-kim» является подлинным остатком от счисления, изобретенного царем Фу-си».

Для каждого, кто знаком с первоисточником, с развитием интерпретации этого памятника в Китае, совершенно очевидна вся искусственность приведенных выше взглядов первых европейских исследователей данного памятника. Вряд ли можно оспаривать легендарность личности Фу-си, которого эти исследователи принимали на веру. Но, если проблема «авторства» Фу-си отпадает сама собой, то теория о логическом и математическом значении «Книги перемен» требует некоторых рассуждений для того, чтобы быть окончательно отвергнутой. Разберем сначала мнение о ней как о логическом трактате.

Каждому, кто основательно знаком с историей китайской философии, известно, что древние философы не оставили после себя трактатов по логике. Известно, что формальная логика, изложенная систематически, появилась в Китае только с распространением буддизма — в переводах индийских логических трактатов. Правда, в новейшее время как в Китае (Лян Ци-чао), так и в Европе (Масперо) делались попытки усмотреть трактат по логике в главах «Мо цзин» и «Мо цзин шо» из книги Мо-цзы*{203}. Однако эти попытки основываются на восстановленном тексте, в котором предполагаемые лакуны заполнены таким количеством реконструированных фраз, что подлинность текста становится по меньшей мере сомнительной. Допустим даже, что Мо-цзы — логик. Но не характерно ли то, что его школа при его учениках еще, по-видимому, конкурировала со школами конфуцианцев и даосов, в следующих же поколениях не нашла продолжателей, несмотря на то, что и конфуцианство и даосизм развивались дальше на протяжении ряда столетий и представлены в самых разнообразных течениях? Буддийской логике, как известно, не пришлось конкурировать с «логикой Мо-цзы». Как же, учитывая это, можно утверждать, что логика была разработана уже во времена легендарного Фу-си*{204}?

Приблизительно теми же аргументами отводится и математическая интерпретация «Книги перемен», хотя она исходит от такого крупного мыслителя, как Лейбниц. Но дело в том, что те сложные математические представления, о которых говорят сторонники математической интерпретации, не могли иметь места в Китае в эпоху создания данного памятника, т.е. в VIII-VII вв. до н.э. Импонировать эта теория все же может, потому что: 1) зачатки теории чисел и примитивные наблюдения над равенством различных слагаемых (так называемые магические квадраты) издавна связывались легендой с мифом о происхождении «Книги перемен»; 2) в одной из комментаторских школ, развивавших сентенции «Си цы чжуани» о гадании, была разработана кабалистика чисел и, наконец, 3) в 64 гексаграммах, которые представляют собою фигуры, составленные из целых или прерванных черт, расположенных шестью слоями, нельзя не заметить математический ряд перестановок из двух элементов по шести. Однако и эти основания для математической интерпретации неубедительны. Первые два из них отпадают как основанные не на историческом документе, а на легенде и апокрифах, третье же — в силу того, что математические закономерности могут быть усмотрены и в таких явлениях мира, которые не имеют прямого отношения к математике, хотя и могут изучаться математическими методами. Подчиняться законам математики и создать чисто математический трактат — вещи разные. Поэтому если мы и признаем, что в гексаграммах «Книги перемен» действует математическая закономерность числа перестановок из двух элементов по шести, то мы категорически отрицаем, что в этой закономерности сокрыта суть нашего памятника или что она является забытым (?) содержанием его. Всем этим теориям, правда, нельзя отказать в остроумии, но они основаны на поверхностном знакомстве с памятником.

Для полноты картины этого периода изучения «Книги перемен» в Европе необходимо еще упомянуть только Шумахера, о котором А.Форке пишет всего несколько строк: «Nach I.P.Schumacher (Wolfenbüttel, 1763) enthält das Yiking eine Geschichte der Chinesen, eine Ansicht, welcher auch der P.Regis, der erste Übersetzer zuzuneigen scheint». К этим словам А.Форке делает примечание: «Allerdings enthalten die Hexagramme 11, 54, 62, 63 einige historische Notizen, die sich auf die Jahre 1191 und 1320 v. Chr. beziehen (Edkins) aber von da bis zu einer Geschichte ist doch noch ein weiter Schritt»{205}. Конечно, упоминание имени исторического лица или географического пункта еще не делает «Книгу перемен» историографией, но не следует забывать, что во второй части «Си цы чжуани» развернута целая «история культуры» древнего Китая. Она безусловно могла послужить материалом для мнения о том, что «Книга перемен» — исторический памятник{206}. Мы можем, конечно, поставить под большое сомнение документальную ценность материалов «Си цы чжуани», однако надо признать, что эта часть написана настолько хорошим и остроумным языком, что безусловно может импонировать. Его влиянию поддались, например, известный японский философ XVII в. Кумадзава Бандзан{207} и, почти через три столетия, немецкий ученый Рихард Вильгельм, лучший из европейцев переводчик «Книги перемен»{208}. Отчасти так же поступает и китайский специалист Юй Юн-лян, о взглядах которого мы скажем далее. Можно, конечно, оспаривать понимание данного места второй части «Си цы чжуани» Вильгельмом, но подробно этого вопроса мы коснемся ниже. Здесь достаточно упомянуть, что мнение Шумахера основано не на четырех местах (гекс. №11, 54, 62, 63. — А.К.){209} и в тексте «Книги перемен», а главным образом на целом пассаже «Си цы чжуани». Поэтому мы не можем согласиться и с этой теорией, ибо она основана на некритическом смешении основного текста и комментария, каковым является «Си цы чжуань». Кроме того, эта точка зрения допускает использование материала легенд в качестве исторического документа.

Никакого значения не имеет философско-этическая спекуляция, основанная на неправильном понимании текста, которую построил Пипер (O.G.Piper){210} в 1849 г.

Этими именами ограничивается первый период изучения «Книги перемен» в Европе, занимающий более 150 лет и характеризуемый недостаточным знанием текста и построением разнообразных фантастических теорий. В настоящее время все эти работы утратили научное значение и могут упоминаться лишь в связи с историей изучения книги в Европе.

Второй период характеризуется появлением полных переводов памятника. На сравнительно небольшом отрезке времени (двадцать один год) выходят пять переводов его{211}. О качестве их будет сказано ниже, здесь же мы разберем взгляды переводчиков нашего памятника на проблемы, связанные с ним. А т.к. и другие китаеведы, не давшие своих переводов памятника, но высказывавшие о нем свои мнения, основывались на этих переводах (отчасти же и на оригинале), то здесь уместно рассмотреть и их мнения.

В 1876 г. вышел в свет перевод Т.Макклатчи. Излишне повторять характеристику этого несовершенного перевода, ибо она не раз приводилась с достаточной определенностью. «Я проследил перевод Макклатчи от параграфа к параграфу, от фразы к фразе, но не нашел в нем ничего, что бы я мог с пользой применить в своем [переводе]», — писал Легг{212}. Безосновательные заявления — таков «стиль работы» Макклатчи, и о нем излишне было бы упоминать, если бы не «оригинальность», импонирующая некоторым китаеведам{213} и поныне. Его фантастические взгляды достаточно лаконично и полно пересказаны в цитированной книге А.Форке: «Для Макклатчи «И цзин» — это космогония, основанная на дуализме инь и ян. С этим связано открытие фаллического культа в древнем Китае, которое он обосновывает на одном месте в приложении III». Форке продолжает: «Нас поучают, что как «И цзин», так и все языческие религиозные книги и священные писания происходят от времени разделения сыновей Ноя — Сима, Хама и Иафета или, по меньшей мере, они происходят из сообщений о тех временах. Предки всех языков, как говорит Моисей, должны были быть собраны в одном месте, где они запечатлели испорченные религиозные формы и взяли их с собой при расселении. «И цзин» был спасен от потопа «Великим отцом» современного рода человеческого. Он [«И цзин»] дает нам материализм древнего Вавилона и восемь божеств: Отца, сына и шесть детей — Dii majorum gentium (MacClatchie T. The Symbols of the Yih-King. — China Review. Vol.1, 1872/73, с. 152 и сл.). По «И цзину», первая и вторая гексаграммы — Цянь и Кунь — это Шан-ди (= бог), фаллос, бог язычников, гермафродит, или великая монада единства в языческом мире. «Цянь» — мужской, а «Кунь» — женский половой орган. Они оба соединены в одном кольце или в фаллосе, в Тай-и, из которого происходит все бытие»{214}. Легг сопровождает эти слова восклицанием: «О, стыд! Шан-ди отождествляется с Ваалом халдеев. Дракон — это membrum virile и вместе с тем символ Шан-ди. «Библия» и «И цзин», Вавилон и Китай, мифология и сравнительная история религий, древность и современность образуют у Макклатчи дикую мешанину. К своим заявлениям он не приводит ни тени доказательств. У самих китайцев нет ни малейшего представления о фаллическом культе (ср.: MacClatchie Т. Phallic Worship. — China Review. Vol.IV, 1875/76, с. 257 и сл.)»{215}. Вряд ли после такой характеристики можно говорить о произведениях Макклатчи иначе, как о наукообразном бреде.

Автором не менее безумной, но имевшей некоторый успех теории является Терьен де Лакупри{216}.

Основные мысли Лакупри сводятся к следующему. «Книга перемен» — собрание действительно древних материалов, понимание которых впоследствии было утрачено, и потому они были использованы как гадательный текст. В основном книга некитайского происхождения. Ее занесли в 2282 г. до н.э. в Китай «люди из рода Бак» под водительством князя Hu Nak-kunti (= Lu Nau Huang-ti). На западе, откуда они пришли в Китай, они должны были ознакомиться с клинописью западной Азии. Они еще прежде боролись с потомками Саргона (= Шэнь-нун). Эти «люди Бак» были знакомы с вавилонскими словарями, и «Книга перемен» — только подражание последним. Лакупри исходит из верного наблюдения: в целом ряде гексаграмм в афоризмах к отдельным чертам повторяется название гексаграммы, но далеко не всегда оно повторяется шесть раз по числу шести черт{217}. Это наблюдение могло бы быть плодотворным, но Лакупри, исходя из него, вступает на путь жестокой расправы с текстом. Он вычеркивает из текста то, что ему мешает, причем не следует никакой системе. Одно и то же слово он или вычеркивает или сохраняет в зависимости от того, что ему нужно доказать. Комментаторскую традицию он отбрасывает совсем. Основной текст берется не полностью, а только древнейший его слой (опять верное наблюдение о многослойности текста, но неверные выводы). После такой «обработки» текста, вернее, лишь древнейшего его слоя, Лакупри приходит к выводу, что перед нами словарь, в котором под 64 словами изложено нечто вроде государствоведения. Далее, подвергая знаки «Книги перемен» совершенно недопустимой «обработке», переворачивая их в разные стороны, он «доказывает», что в основе текста лежит один из мертвых языков Передней Азии. Конечно, верно, что текст многослоен, что не во всякой гексаграмме название ее повторено шесть раз, что в тексте сплошь и рядом встречаются стихи, размер которых нарушается часто вкрапленными гадательными приписками вроде «к счастью», «к несчастью», «хулы не будет» и т.д. Но вряд ли можно согласиться с «бактрийским происхождением» книги, а заодно и самих китайцев! Ведь не следует забывать, что эта теория зиждется на весьма шатком «доказательстве», на заявлении, что понятный термин «бо син»{218} (ba^k-sing), который значит: сто (= много = все) родов → крестьяне → народ, — истолкован как «люди рода *ba^k», т.е. «бактрийцы». Уверовав в «бактрийцев», созданных на основании случайного созвучия семантически не связанных терминов, Лакупри выводит «Книгу» из Передней Азии и для этого укладывает ее в прокрустово ложе собственного произвола. Далее, предположим на мгновение, что это действительно словарь если не бактрийско-китайский, то во всяком случае Х-китайский. Но и тогда «теория» Лакупри не выдерживает критики, ибо, как совершенно основательно замечает А.Форке, «зачем был нужен словарь, состоящий только из 64 знаков, и как в него попали бессвязные рассказы, Лакупри не указывает»{219}. Можно было бы, правда, предполагать, что перед нами лишь фрагмент. Однако и это предположение придется отбросить{220}, если принять во внимание, что число гексаграмм, как число перестановок из двух элементов по шести, может равняться только 64. Следовательно, в 64 гексаграммах мы имеем внутренне законченное целое. Не ясно ли, что «теория» Лакупри рушится до основания?

Однако эта теория импонировала в свое время Леггу*{221}. Хотя он в общем и отвергал ее, но все же проявил к ней определенный интерес, считая, что если бы она пролила некоторый свет на письменность Китая на основе открытий, сделанных в области мертвых языков Аккада и т.п., то ее не следовало бы отвергать; однако на той же странице{222} он ставит под решительное сомнение знание текста у автора этой «теории». Тем не менее Арлез через семь лет после появления в печати перевода Легга опять возвращается к «словарной теории» Лакупри. Он развивает ее, восхищаясь Лакупри; отрицая аккадское происхождение «Книги перемен», он усваивает взгляд на «Книгу перемен» как на словарь настолько убежденно, что строит на этом всю свою технику перевода: «Первый «И цзин» был создан и состоял из 64 отделов, или глав, каждая из которых имела своим объектом одну идею, одно слово (курсив наш. — Ю.Щ.), выраженное гексаграммой и знаком [китайского] языка. Это слово сопровождалось общим объяснением и моральными рассуждениями. К ним прибавили другие объяснения деталей, примеры, цитаты, показывая случаи применения слова, иногда целый отрывок, маленькое стихотворение»{223}. Замечательно, что эта точка зрения была усвоена Конради, несмотря на то, что, критикуя Лакупри, он сам же высказывается против словарной теории. По мнению Арлеза, впоследствии «Книга перемен» обросла целым рядом афоризмов, в которых часто встречаются крупицы подлинной мудрости. Правда, как основательно замечает А.Форке, «благодаря своему несколько тенденциозному переводу с сильным привлечением комментариев, ему удается вложить в текст больше, чем он содержит в действительности»{224}. Исходя из таких предпосылок и такого перевода, Арлез приходит к выводу, что «Книга перемен» — это по существу памятная книжка какого-то политика, которую другой политик превратил в гадательный текст{225}. В действительности дело обстояло как раз наоборот: гадательный текст, после многовековой обработки его в комментаторских школах, бывал использован политическими деятелями Китая и Японии.

Выше были указаны два произведения, которые относятся к этому периоду: работы Филастра и Легга. Первая из них, несмотря на значительный объем (два больших тома!), лишена какой бы то ни было заслуживающей внимания теории. Предисловие к работе, очень краткое, повторяет лишь традиционные точки зрения, о которых уже нами достаточно сказано. Достойно упоминания только то, что Филастр первый решил обратить необходимое внимание на китайскую комментаторскую литературу. Он придавал ей, по-видимому, большое значение; это можно усмотреть из того, что он на протяжении всего перевода к каждой фразе прилагает пересказ комментариев Чэн И-чуаня, Чжу Си и ряда других философов, имена которых он чаще умалчивает, чем называет. В основе его работы лежит, по-видимому, компилятивный комментарий «Чжоу и чжэ чжун»*{226}, весьма популярный и у других переводчиков (Легга, Вильгельма). Конечно, это издание может быть признано достаточно авторитетным. Несомненно, что желание учесть данные китайской традиции достойно всяческих похвал. Однако, несмотря на правильную установку, работа Филастра может быть сочтена все же неудачной. Причина неудачи — недостаточная китаеведная техника автора. Филастр — плохой переводчик. Он слишком субъективен для того, чтобы написать пересказ комментариев, действительно отображающий их. Мы можем в подтверждение нашего суждения опять сослаться на А.Форке: «Из перевода Филастра не получается правильная картина, так как оба комментария (которые он пересказывает. — Ю.Щ.) являются скорее самостоятельным развитием [мысли], чем объяснением «И цзина»...»{227}. Очевидно, работа Филастра имеет лишь историческое значение как работа первого европейца, понявшего, что лучше считаться с китайской наукой, чем создавать свои фантастические теории о малоизученном тексте.

В противоположность Филастру работа Дж.Легга снабжена большим предисловием и введением (с. XIII-XXI и 1-55) и многочисленными примечаниями, разбросанными по переводу. Временно оставляя в стороне вопрос о Легге как переводчике, мы все же вынуждены остановиться на его работе подробнее, чем на предшествующих, потому что в западном китаеведении именно она играла наибольшую роль и продолжает иметь значение поныне. Это видно хотя бы из того, что А.Масперо отсылает читателя к переводу Легга: «Есть много переводов «И цзина», но все они очень плохие: произведение подобное ему вообще почти непереводимо. Я отсылаю к переводу Легга «The Yî King»»{228}. Мы далеки от мнения, что работа Легга — наилучшая из тех, что создала европейская синология. Однако нельзя не признать, что она — плод длительного и усидчивого труда. Свою работу Легг начал давно: еще в 1854/55 г. он записал свой первый перевод всего памятника, имея своим предшественником только Региса. В окончательной редакции его перевод увидел свет только в 1882 г., т.е. через 27 лет! Одной из причин такой задержки издания явился несчастный случай: «Перевод в 1870 г. более чем месяц был погружен в воды Красного моря. Благодаря заботливым действиям он был восстановлен настолько, что его можно было читать; но только в 1874 г. я смог далее уделить внимание этой книге...»{229}.

Перевод, несмотря на целый ряд недостатков, все же был лучшим для того времени. В развернутом предисловии Легг показывает свое знание материала по первоисточникам. Как бы нам ни казалось неудовлетворительным его знание, отрицать его для того времени нельзя, ибо Легг на голову выше своих предшественников и современников, когда он говорит, например, об одном из приложений (если следовать его терминологии) к «Книге перемен»: о так называемом «Вэнь янь чжуань». Известно, что по наивной традиции этот текст приписывается Конфуцию. Однако Легг справедливо указывает одно место в тексте «Цзо чжуань», где говорится о гадании по «Книге перемен», имевшем место за 14 лет до рождения Конфуция. Вполне основательно Легг ставит под сомнение Конфуция как автора данного приложения, попутно отрицая его авторство и по отношению к остальным приложениям{230}. Еще раньше, говоря о «Чжоу ли», где есть рассказ о гадании по «Книге перемен», Легг основательно сомневается в подлинной древности этого памятника{231}. Леггу известно описание отношения Конфуция к «Книге перемен», которое дал Сы-ма Цянь, известно и то, что сведения об этом отношении у Сы-ма Цяня не вполне точны. Знаком ему также каталог Лю Синя*{232}, равно как и размеры комментаторской литературы. Можно полагать, что эти и другие сведения Легг почерпнул главным образом из свода «Чжоу и чжэ чжун», который уже упоминался нами. Легг отлично сознавал свое превосходство, когда писал, что если европейских исследователей книги постоянно постигали неудачи, то это потому, что они не были в достаточной степени знакомы с самим памятником и с литературой о нем. Поэтому Легг должен был в предисловии противопоставить свои знания неверным мнениям его времени. Все предисловие делится на три большие главы. Первая из них разбирает вопросы о единстве текста, о дате памятника, об авторстве и об отношении к нему Конфуция. Вторая, самая слабая, глава посвящена главным образом описанию памятника. В ней Легг целиком во власти китайской традиции и почти ничего нового не говорит по сравнению с тем, что по этому поводу было давно известно в Китае. Основной источник для этой главы — «приложения» (особенно «Си цы чжуань» и «Шо гуа чжуань») и трактаты Чжу Си, приложенные к изданию «Чжоу и чжэ чжун». Третья глава посвящена «приложениям». Легг в ней совершенно отвергает традиционное авторство Конфуция, но сам не пытается выяснить возможного автора или разобрать происхождение текстов. Оставляет он также в стороне вопрос об их языке. Большая часть этой главы уделена изложению содержания «приложений».

Очевидно, наибольший интерес вызывает первая глава. Поэтому здесь уместно несколько подробнее остановиться на ней. Легг начинает ее с вопроса об отношении Конфуция к «Книге перемен». То, что она была известна Конфуцию, Легг аргументирует известной цитатой из «Лунь юя» (VII, 16): «Если бы мне прибавили несколько лет жизни, то я отдал бы 50 на изучение «И [цзина]» и избежал бы больших ошибок». Легг указывает, что Конфуцию тогда было около 70 лет, и удивляется его желанию прибавить еще 50 лет. Оставляя неразрешенным свое недоумение, Легг считает, что эта цитата доказывает только то, что в руках Конфуция «Книга перемен» была. Это положение он подкрепляет ссылкой на то место биографии Конфуция в «Исторических записках» Сы-ма Цяня{233}, где говорится, что Конфуций к старости столь ревностно занимался «Книгой перемен», что у него трижды рвались ремешки, связывавшие таблички в его списке. Приводя слова Конфуция: «Если бы мне прибавили [еще] несколько лет{234}, то я достиг бы мастерства в «И [цзине]»», цитированные Сы-ма Цянем, Легг пишет: «Утверждению о ревностных занятиях Конфуция «Книгой перемен» как будто противоречит то, что из материалов «Лунь юя» видно, что Конфуций большое внимание уделял чтению «Шу цзина», «Ши цзина» и изучению «Ли цзи», но в них ни слова не говорится о занятиях «Книгой перемен»». Легг не ставит под сомнение знакомство Конфуция с «Книгой перемен», а высказывает предположение, что он будто бы в первый период жизни не уделял особого внимания «Книге перемен», занимаясь со своими учениками только «Шу цзином», «Ши цзином» и «Ли цзи», и лишь под конец жизни оценил по достоинству и «Книгу перемен».

Познания Легга по тому времени характеризуют его с наилучшей стороны, однако для нашего времени они недостаточны, ибо без соответствующей критики мы не можем принять на веру эти цитаты. Утверждая знакомство Конфуция с «Книгой перемен», Легг все же категорически отрицал причастность его к данному памятнику или к какой-либо части его в роли автора и делал это вполне основательно. Поэтому Легг был весьма осторожен, говоря о «каком-то «И цзине»» («a Yî»), который существовал во времена Конфуция. Этим еще не решен вопрос о том, был или не был в руках Конфуция известный нам памятник. Однако, словно не замечая тонкого противоречия, Легг на следующей же странице говорит, что «Книга перемен», избежавшая сожжения при Цинь Ши-хуанди, более, чем какая-либо другая из классических книг, может быть сочтена достоверным памятником. Поднявшись до уровня хотя бы начальной филологической критики, Легг изменяет самому себе в отношении вопроса о Вэнь-ване и Чжоу-гуне как о создателях текста «Книги перемен». Так, говоря во второй главе об удвоении изначальных триграмм и о превращении их в гексаграммы, Легг соглашается с Чжу Си в том, что триграммы удвоил легендарный Фу-си: «Я не рискую опровергать его (Чжу Си. — Ю.Щ.) мнение об удвоении фигур [триграмм], но мне приходится думать, что названия их, как они известны нам теперь, происходят от Вэнь-вана». Разве это согласие на авторство Фу-си не стоит в противоречии с дальнейшим утверждением: «Я позволю себе заметить, что гадание практиковалось в Китае с очень давних пор. Я не хочу сказать, что это было 5200 лет тому назад, во времена Фу-си, потому что не могу подавить сомнения в историчности последнего»?

Еще раз Легг противоречит самому себе, приписывая Вэнь-вану утверждение цикла из 64 гексаграмм, когда он ставит вопрос, почему начертания развились только до 64 гексаграмм, а не пошли дальше — до 128 фигур и т.д. Кстати сказать, объяснение этого Легг находит только в том, что даже с 64 символами оперировать достаточно трудно; тем большие трудности представила бы умственная спекуляция с большим количеством символов. Каково бы ни было это решение, Легг прав по крайней мере в том, что ответ на этот вопрос пока не найден в синологии. Более того, он даже и не ставился.

Можно при этом полагать, что за два десятилетия работы Легг действительно имел время хотя бы в основном ознакомиться с комментаторской литературой. Во всяком случае наличие и размеры ее ему были известны хотя бы по изданию «Чжоу и чжэ чжун» и по сведениям из каталога Лю Синя. Леггу известны в достаточной мере и другие классические книги, и между ними «Чунь цю» и комментарий к ней «Цзо чжуань». А этот текст много раз упоминает «Книгу перемен» и потому для нас представляется особенно интересным. На основании данных «Цзо чжуани» Легг доказывает относительную древность гадания по «Книге перемен». Он говорит, что даты восьми гаданий падают на время до рождения Конфуция период между 672 и 564 гг. до н.э., а т.к. «Цзо чжуань» начинается только с 722 г. до н.э., то можно допустить, что были еще и более ранние гадания по «Книге перемен». А раз так, то, очевидно, задолго до Конфуция «Книга перемен» уже существовала. Поэтому легенду об авторстве Конфуция приходится отвергнуть. Впрочем, уже в «Чжоу ли» говорится о двух других, более ранних версиях, так называемых «Лянь шань» и «Гуй цзан». Ссылаясь на «Чжоу ли», Легг отдает себе полный отчет в том, что это недостаточно аутентичный текст, однако Легг не вполне осведомлен о комментаторских теориях относительно этих двух версий. Он только знает, что от них ничего не сохранилось. Ниже мы ознакомимся с тем, как в Китае интерпретировались сведения об этих доицзиновских «Книгах перемен».

Указывая, что «И цзин» дошел до нас полностью, Легг, конечно, делает оплошность, но меньшую, чем та, которую допустил Макклатчи, считавший «Книгу перемен» древнейшим памятником китайской литературы. Легг пишет, что и в «Шу цзине» и в «Ши цзине» есть тексты, которые много древнее «Книги перемен». Она, по мнению Легга, может занять в китайской литературе лишь третье место. Тем самым, замечает Легг, ценность этого памятника особенно велика, если принять во внимание, что он сохранился не хуже, чем древнейшие памятники Иудеи, Греции, Рима и Индии. Однако, если подобное можно сказать о древнейшей части «Книги перемен», то это не относится к ее более поздним частям, которые в Китае называются «Десятью крыльями» — «Ши и»{235} (Легг называет их «приложениями»). Как известно, Сы-ма Цянь приписывал их составление Конфуцию. Легг совершенно прав, когда отделяет «приложения» от основного текста: «... их стали издавать вместе с более старым текстом, который основывается на более старых линейных фигурах (гексаграммах. — Ю.Щ.)... но обе эти части следует тщательно различать...». Необходимость такого разделения текста становится особенно очевидной при следующих соображениях: если даже считать, что «приложения» относятся ко времени Конфуция, а основной текст — ко времени Вэнь-вана, то все же между ними промежуток в 660 лет! Если же такую древность «приложений» поставить под сомнение, как это правильно делает Легг, то и промежуток возрастает. Легг доказывает, что «приложения» написаны после Конфуция, однако некоторые из них включены в основной текст, и это вводило в заблуждение прежних исследователей, заставляя считать «приложения» достаточно древними. Трудно указать их составителей, однако можно полагать, что они написаны между 450 и 350 гг. до н.э. Основной текст Легг, следуя традиции, относит ко времени Вэнь-вана и Чжоу-гуна. Первая, меньшая часть основного текста, по мнению Легга, написана Вэнь-ваном, как говорит Сы-ма Цянь, в 1143 или 1142 г. до н.э., а вторая, большая, написана Чжоу-гуном, умершим в 1105 г. до н.э.

Вот в основном все существенное, что можно почерпнуть из работы Легга. Это достойный труд, лишенный ошибок лишь постольку, поскольку его автор передавал китайские теории и не стремился к головокружительным открытиям в стиле Лакупри. Как можно разработать китайские данные, будет видно, когда мы перейдем к изложению работы Пи Си-жуя.

Для полноты картины второго периода изучения «Книги перемен» в Европе следует упомянуть неполный и ничем не выделяющийся латинский перевод Зоттоли{236} и, кроме него, еще двух исследователей. О них Форке пишет: «О данном произведении («Книге перемен». — Ю.Щ.) в той форме, в которой оно лежит перед нами, высказывались и весьма резкие суждения. Дэвис (Davis) называет основные положения «И цзина» ребячеством, а Гюцлаф (Gutzlaft) объявляет его абсолютной бессмыслицей»{237}. В общем взгляды на «Книгу перемен» до третьего периода ее изучения в Европе можно свести в основном к трем типам, как это делает Хауэр{238}.

Первая точка зрения (В.Грубе, Г.Джайлз и Л.Вигер) заключается в том, что «Книгу перемен» считают только гадательным текстом, который именно поэтому избежал участи конфуцианских книг при их сожжении в 213 г. до н.э. В.Грубе пишет: «Не подлежит никакому сомнению, что «Книга перемен» — один из древнейших китайских памятников и как таковому ему в наименьшей степени можно отказать в том, что он самый темный и самый непонятный продукт во всей китайской литературе. Но сколь бы он ни был интересен как руководство для гадания, в нем можно усмотреть лишь незначительную литературную ценность»*{239}. Джайлз придерживается такой же точки зрения и иронизирует попутно по поводу Легга, который полагал, что он, наконец, нашел ключ к пониманию «Книги перемен», однако без блестящих успехов{240}. Наиболее «трезво» настроен Л.Вигер, который пишет: «Восемь триграмм образуют базис системы. Они составлены из целых и прерванных линий. И больше никакой тайны. Всевозможные комбинации из двух элементов в триграммах — и это все. Эти триграммы часто приписываются легендарному Фу-си. Это сказка, изобретенная для того, чтобы вызвать к ним большее уважение. Во всяком случае Чжоуский ван — изобретатель 64 гексаграмм, образованных комбинированием этих восьми триграмм по две. Я обращаю внимание именно на этот пункт, который является ключом тайны. Гексаграммы — это не триграммы, сплавленные воедино; это — две триграммы, расположенные по вертикали, одна над другой, из которых вторая (верхняя) считается покоящейся над первой (нижней). Существуют изменения в гексаграмме{241} от нижней триграммы к верхней; отсюда название И — «Перемены», которое носит вся система. Именно сущность и смысл превращений интерпретирует гадатель и применяет их к предложенному вопросу»{242}. Эта точка зрения отчасти верна, ибо уже в «Цзо чжуани» отмечено много случаев гадания по «Книге перемен», и значение гадательной книги сохранилось за ней до нашего времени, однако она верна лишь наполовину, ибо совершенно игнорирует то, что на протяжении более 25 столетий «Книга перемен» вдохновляла крупнейших китайских мыслителей.

Сторонники второй точки зрения, принимая основной текст за гадательный фокус, главное внимание обращают на «приложения», особенно на «Си цы чжуань», и в них пытаются найти древнейший китайский документ по натурфилософии. Так поступают, например, Арлез и де Гроот (J.J.M. de Groot). Последний нашел в «Си цы чжуани» источник даосизма и построил на этом свое учение об «универсизме»{243}. Однако и эта точка зрения не может быть признана удовлетворительной. Она не только игнорирует основной текст и исходит из «Си цы чжуани», созданной ради этого самого основного текста, но она игнорирует и в «Си цы чжуани» все многочисленные места, касающиеся мантики, гексаграмм и т.п., и строится только на части этого трактата или, вернее сказать, на некоторых цитатах из него, причем только на таких цитатах, которые помогают автору построить теорию его «универсизма»*{244}.

По третьей точке зрения, «Книга перемен» — словарь. Она началась с версии, созданной Лакупри, и существует до сих пор (Конради и Эркес). Удачной признать эту точку зрения тоже невозможно, ибо как объяснить то, что книга, бывшая на протяжении столетий простым и немудреным словарем, вдруг превратилась в гадательную, а потом самые почитаемые в стране философы объявили ее исходной точкой всякого философствования?

Крупнейшим явлением в третьем периоде изучения «Книги перемен» в Европе, конечно, был перевод Р.Вильгельма{245}. Несомненно, что автор понимал, насколько его труд отличается от работ его предшественников, когда он так характеризовал серьезнейшего из них: «Джеймс Легг придавал большое значение тому, что только после отделения комментариев от текста делается возможным соответствующее понимание «И цзина». Поэтому он тщательно отделяет древние комментарии, но присоединяет к тексту комментарии сунского времени. Почему бы сунскому времени, которое было позже на тысячелетие, стоять ближе к изначальному тексту, чем Конфуцию, об этом Легг не высказался. В действительности же он с настойчивой точностью следует версии «Чжоу и чжэ чжун» времен Кан-си, которая использована и нами. Перевод «И цзина», сделанный Леггом, значительно уступает другим его переводам. Он, например, оставляет попросту без перевода названия знаков (гексаграмм. — Ю.Щ.), которые, конечно, перевести не легко, но тем более необходимо. И в других местах попадаются значительные недоразумения»{246}. Это мнение в основном покоится на филологической доверчивости Р.Вильгельма, допускавшего, как известно, сомнение в традиции только под давлением самых веских аргументов. Так, для Р.Вильгельма характерно признание того, что основной текст написан Вэнь-ваном и Чжоу-гуном, а если «Десять крыльев» и не обязаны своим происхождением самому Конфуцию, то во всяком случае происходят от его ближайших учеников. В работе Р.Вильгельма приходится резко различать две стороны: исследование и комментированный перевод. Если последний сделан настолько хорошо (хотя и не безошибочно), что его просто невозможно сравнить с переводами предшественников, то этого нельзя, к сожалению, сказать об исследовательской части.

В предисловии к первой книге Р.Вильгельм рассказывает о возникновении его работы. Из этого рассказа явствует, что все его внимание было направлено на перевод, а не на исследование. Прежде всего перевод этот учитывает традицию ицзинистов в Китае. Одним из них был учитель Р.Вильгельма Лао Най-сюань{247}, старый начетчик, бывший в родстве с потомками Конфуция (с. I). Как переводчик Р.Вильгельм отличался исключительной добросовестностью. Весь текст переводился с китайского на немецкий, а затем немецкий перевод переводился обратно на китайский, причем немецкий перевод принимался только в том случае, если его китайская версия удовлетворяла (по-видимому, Лао Най-сюаня? — Ю.Щ.). Это безусловно дало переводчику возможность хорошо понять текст, понять с его положительной интерпретацией, которая строится на признании его значительности и важности. Поэтому Р.Вильгельм, давая общую оценку памятнику, пишет: ««Книга перемен», по-китайски «И цзин», принадлежит несомненно к важнейшим книгам мировой литературы. Ее истоки восходят к мифической древности; до сего дня она занимает китайских ученых» (с. III). Внимание к китайской литературе весьма характерно для Р.Вильгельма. Он понимает ее значение и явно предпочитает европейским толкованиям, основанным на дилетантском понимании китайской культуры и на попытке объяснить ее при помощи наблюдений, сделанных над культурно отсталыми народами («дикарями» в терминологии Вильгельма). Сделав этот намек на Макклатчи (с. IV), наш автор переходит к «Книге перемен».

Он сначала говорит о ней как о гадательной книге. По его мнению, основные символы «Книги», целая и прерванная черты, — это «да» и «нет» в самом примитивном оракуле. Впоследствии они усложнились до комбинаций целых и прерванных черт: , , , , в которых уже есть след наблюдения не над предметами мира, а скорее над их движением и изменением (с. V). Р.Вильгельм полагает, что гексаграммы представляют не столько сами предметы, сколько их функции{248}. Итак, если в символах книги выражается функциональное движение, то самым существенным оказывается изучить технику отображения этого движения в превращениях одной гексаграммы в другую. Этому вопросу Р.Вильгельм уделяет достаточное внимание (с. V-VII). Когда возникла попытка рационально объяснить то, что на более ранней стадии мышления достигалось лишь в практике гадания, то возник первый текст (Р.Вильгельм имеет в виду гуа цы и сяо цы). Когда к гадательным знакам был присоединен ясный текст, указывающий на то, как надо поступать человеку, обращающемуся к «Книге перемен» для того, чтобы принимать сознательное участие в свершении судьбы, тогда был сделан важный шаг вперед в повышении оценки роли человека как соучастника мирового процесса. Однако это повышение оценки роли человека не может оставить в стороне и вопрос о его моральной ответственности. Именно наличие морального момента в гадании по «Книге перемен» отличает его коренным образом от всякого иного гадания, при котором, как думают, указывается лишь роковой ход событий, когда человек ничего не может изменить и поэтому не может рассматриваться как этический субъект. Момент случайности, на котором строится техника гадания, имеет своею целью лишь привлечение к участию подсознания, однако это не исключает в дальнейшем вопроса о моральных обязательствах, наличие которых сделало то, что данный памятник постепенно превратился в исходную точку философствования в самом Китае и в странах китайской культуры.

После этой общей характеристики «Книги перемен» Р.Вильгельм переходит к вопросу о ее историчности. В этой области по преимуществу и выявляется уязвимое место нашего автора. Так, он без малейших доказательств говорит о том, что «Книгу перемен» видели и Лао-цзы, и Конфуций, на мировоззрение которых она имела громадное влияние{249} (с. VIII). Лейтмотив «Книги перемен» — учение об изменчивости — Р.Вильгельм находит и у Конфуция («Лунь юй», IX, 16): «Все течет, как она (река. — Ю.Щ.), без остановки и днем, и ночью»*{250}. От такого наблюдения, естественно, намечается переход к понятию неизменного в изменчивом. Это неизменное есть «Смысл»{251} у Лао-цзы. В «Книге перемен» это «Великий предел» — «Тай цзи»{252} (с. VIII). Понятие, занимающее место посредника между неизменным и изменчивым, это «Тьма — Свет» (Инь — Ян). Попытки найти тут отражение фаллического культа Вильгельм считает недоразумением. Одно из значений «Инь — Ян» — «Женское и Мужское начало» — лишь позднейшее привнесение со стороны спекулятивных философов (с. IX). Видя основное понятие «Книги перемен» в «Великом пределе», Р.Вильгельм усматривает в нем идею, инспирировавшую как Лао-цзы, так и Конфуция, которые оба в понимании нашего автора являются крайними идеалистами: для них весь видимый мир — лишь отображение сверхчувственного. Поэтому и знаки «Книги перемен» для Р.Вильгельма — лишь образы даже не предметов, а процессов (с. IX).

В общем об истории текста Р.Вильгельм не говорит ничего нового. Он указывает, что Фу-си лишь аллегорическая фигура, а не реальное существо, однако ни на минуту не сомневается в том, что Вэнь-ван и Чжоу-гун действительно авторы текста. Отрицая авторство Конфуция по отношению ко всем «Десяти крыльям», Р.Вильгельм все же без всяких доказательств считает его автором большей части «Туань чжуани». Хотя остальные «приложения» он и не приписывает самому Конфуцию, но, во всяком случае, возводит их к его ближайшим ученикам. Поэтому он считает возможным и правильным интерпретировать «Книгу перемен» при помощи «приложений». Тем самым он совершает ошибку, делающую его работу лишь условно приемлемой. Анахронистическое внесение концепций «Си цы чжуани» в основной текст лишает последний присущего ему характера. Как ни странно, но Р.Вильгельм противоречит самому себе. Он осуждает Легга за то, что последний пытался интерпретировать «Книгу» при помощи сунских комментариев, а сам делает как раз то, что делали сунские ицзинисты! Как для этой школы, так и для Р.Вильгельма характерно сосредоточение интересов главным образом на «Си цы чжуани». До чего это довело Р.Вильгельма, покажет следующий факт.

Среди многих произведений Р.Вильгельма есть «История китайской культуры»{253}. Эта во многих отношениях замечательная книга для нас интересна с особой точки зрения. Существенно, что перед нами общая история китайской культуры, которая должна строиться на основании документов, памятников материальной культуры и исторически достоверных свидетельств. Однако в этой работе Р.Вильгельм безоговорочно принимает как достоверный источник для очерка древнейшего периода истории культуры в Китае упоминавшиеся выше отрывки из второй части «Си цы чжуани»*{254}. На с. 49 он пишет: «В «приложении» (в «Си цы чжуани». — Ю.Щ.) к «Книге перемен» излагается, как культурные достижения постепенно дошли до людей. Трудно сказать, насколько древним является этот набросок истории культуры. Но в нем интересны только две вещи: во-первых, различается некая древность, когда от охоты и рыбной ловли постепенно переходят к земледелию; скотоводческая стадия в согласии с другими указаниями — не признается; во-вторых, культурные институты выводятся из основных космических ситуаций, понимаемых религиозно{255}, как они изложены в гексаграммах «Книги перемен», т.е. подчеркивается религиозное начало культуры». Далее Р.Вильгельм приводит соответствующие цитаты из «Си цы чжуани», перемежая их своими пояснениями. Ввиду того, что для суждения о работе Р.Вильгельма в этом отношении необходима особенная точность, приводим его текст в оригинале: ««Ег (Фу-си. — Ю.Щ.) machte geknotete Stricke und benützte sie zu Netzen und Reusen für die Jagd und den Fischfang. Das entnahm er wohl (разрядка наша. — Ю.Щ.) dem Zeichen Li (das Haftende)». Dieses Zeichen Li bedeutet den (ozeanischen?) Sonnenvogel. Es bedeutet gleichzeitig das Haften, wie das Feuer an dem Holz haftet, das es verbrennt. Das Netz ist also nicht in erster Linie eine praktische Erfindung, sondern ein sakral gebrauchter Gegenstand, der nachher profaniert wird». Раз P.Вильгельм убежден в том, что культурные институты являются «профанацией сакральных предметов», то для него несомненно, что сакральный знак «Ли» (30-я гекс.) предшествовал изобретению сети. Поэтому, несомненно, его «wohl» приходится понимать в значении русского «конечно». Более того, из всего контекста ясно, что на этом «конечно» Р.Вильгельм ставит ударение, что теория «профанации сакральных предметов» основывается на этом «конечно».

Мы уже упоминали, что Р.Вильгельм в использовании данного текста для интерпретации культурной истории Китая имеет предшественника в лице Кумадзавы Бандзана, японского конфуцианца XVII в. Однако Кумадзава не заходит столь далеко. Конечно, Р.Вильгельм не использовал трактат Кумадзавы, ибо он нигде не ссылается на своего японского предшественника. У того же мы читаем: «[Фу-си] соизволил обучить [людей] взять нечто вроде волокон пеньки и, сделав нити и веревки, связать из них сети и в горах и в полях ловить ими птиц и зверей, а в реках и морях рыб. Это он соизволил сделать по образу гексаграммы «Ли». «Ли» — прикреплять. «Ли» — око (очко, игра слов: глаз — очко. — Ю.Щ.), и сила его — удерживать. Это имеет значение того, что два очка сети, заходя одно в другое, задерживают предмет на данном месте»{256}. Как нетрудно заметить, это место можно понять иначе, чем Р.Вильгельм. Объяснение его тем более удивительно, что он при переводе пользовался изданием «Чжоу и чжэ чжун», тем самым, где приводится комментарий Ху Юаня*{257}, посвященный специально слову «гай», которое Р.Вильгельм переводит в смысле «конечно». Вот полный текст объяснения Ху Юаня: «Слово «гай» — показатель сомнения. Оно говорит о том, что совершенномудрый человек, созидая данный институт, создавал его без того, чтобы обязательно созерцать данную гексаграмму. Дело в том, что совершенномудрый человек создавал [культурные] институты и устанавливал орудия так, что они, естественно, были в полном соответствии с образом данной гексаграммы, а не так, чтобы создавать их после того, как данная гексаграмма принята в роли прообраза. Потому и сказано: «Словно [он] брал [их]...»»{258}. На основании данного комментария видно, что соответствующая цитата, как и следующие, аналогичные ей, должна быть переведена: «[Фу-си] создал веревки с узлами и сделал [из них] сети-силки для охоты, для рыбной ловли. Словно [он] брал [их] [т.е. эти вещи] из гексаграммы «Ли»». Необходимо иметь в виду, что, согласно авторам «Си цы чжуани», система «Книги перемен» адекватно отражает закономерность мира. Поэтому, с их точки зрения, создать нечто, находящееся в соответствии с символом «Книги перемен», — это значит создать вещь, вполне приспособленную к нормам мира; и обратно: создать нечто, приспособленное к мировой необходимости, — это значит точно воспользоваться символом как прообразом. О «профанации сакральных предметов» данный памятник не говорит. Это собственная интерпретация Р.Вильгельма, которая, может быть, делает текст более интересным для чтения, но искажает, и иногда значительно, тот образ «Книги перемен», который слагается из знакомства с текстом и с историей его понимания в Китае и в Японии на протяжении примерно 2500 лет! Поэтому неудивительно, что А.Форке говорит: «... Вильгельмовским переводом можно пользоваться только с осторожностью, ибо он допустил в свои объяснения много современных мыслей, которые чужды китайцам, и слишком свободно отпускает поводья своей фантазии»{259}.

Однако, несмотря на все это, перевод Р.Вильгельма нельзя не признать лучшим из всего, что сделано в Европе в деле изучения «Книги перемен». Поэтому более чем странной кажется крайне резкая рецензия Э.Хауэра{260}, которая, правда, не осталась без достойного ответа со стороны Р.Вильгельма. Эта рецензия не лишена ценных сведений и представляет собой тоже один из этапов изучения «Книги перемен» в Европе, поэтому и мы должны остановиться на одном вопросе, существенном для оценки работы Э.Хауэра.

Часто бывает, что обе стороны в споре приводят в свою пользу аргументы, которые им кажутся достаточно убедительными, но при этом оказывается, что весь спор протекал бы иначе, если бы больше внимания было уделено критической оценке документов, на которых базируется аргументация обеих сторон{261}.

Спор вокруг перевода Р.Вильгельма «Das Buch der Wandlungen», как он называет «И цзин» по-немецки, развернулся именно в этом направлении. Как известно, Р.Вильгельм не «кадровый» китаевед и работал вне традиции немецкой филологической науки. Он основывал свой перевод, во-первых, на устной традиции, воспринятой им от его учителя Лао Най-сюаня, для которой «Книга перемен» прежде всего «священный текст», сомнение в котором, как и вообще в традиции, недопустимо, и, во-вторых, на позднем эклектическом комментарии «Чжоу и чжэ чжун», который, несмотря на свой эклектизм, в основном исходит из комментария Чжу Си «Чжоу и бэнь и». По мнению Э.Хауэра, Р.Вильгельм должен был положить в основу своего перевода комментарий «Жи цзян И цзин»{262}, сохранившийся и в китайской, и в маньчжурской версии (возможно, обе версии составлялись одновременно и не являются взаимными переводами, что повышает значение маньчжурского текста). Маньчжурская версия, по мнению оппонента, могла бы помочь переводчику в выборе слов, в грамматическом анализе фраз текста и т.д. По существу же дело сводилось к тому, что оппонент владел маньчжурским языком, а переводчик нет, и легче всего его можно было задеть именно с этой стороны. Р.Вильгельм основательно возразил, что выпады оппонента не имеют веса, так как маньчжурский ли, китайский ли комментарий — все равно лишь один из комментариев. Мне кажется, что Р.Вильгельм положил в основу своего перевода комментарий «Чжоу и чжэ чжун» потому, что последний наиболее доступен, понятен. Оценки же по содержанию, по степени критицизма данного комментария, как и маньчжурского комментария «Инэнгидари гяннаха И цзин ни чжургань», ни переводчик, ни оппонент не провели; не выяснили и место этих комментариев в комментаторской литературе. Между тем ее обследование приводит к следующим выводам.

   1. В эпоху маньчжурской династии в Китае существовали две традиции вокруг «Книги перемен»: одна — официально апробированная правительственными сферами, другая — оппозиционная, позволявшая себе сомневаться в достоверности «доброго старого времени», не стеснявшаяся подрывать авторитет самого Конфуция. Часто работы второго направления ждали выхода в свет дольше, чем жил их автор. Например, комментарий «И чжо», принадлежащий Дяо Бао{263} (XVII в.), вышел лишь после смерти автора. Дяо Бао в основном исходил из интерпретации Чэн-цзы (XI-XII вв.) и Чжу-цзы (XII в.), но кое в чем расходился с ними и во всяком случае не принимал на веру их убеждение о «совершенномудрых» авторах «Книги перемен» — «мудрых царях» глубокой древности и Конфуции. Сомнения в этом авторстве ведут свое начало от Оу-ян Сю (XI в.), критицизм которого был в позднейшее время развит в Китае Дяо Бао и Пи Си-жуем (вторая половина XIX-начало XX в.), а в Японии — Итō Тōгаем (XVII-XVIII вв.).

   2. Эти две линии находят отражение и в маньчжурских переводах и толкованиях. Так, «Хани араха инэнгидари гяннаха И цзин ни чжургань бэ сухэ битхэ», который особенно рекомендуется Э.Хауэром Р.Вильгельму как высшее достижение ицзинистики в Китае, несомненно продукт чжусианской линии, получившей в Цинский период значение официально признанной. Его трактовка «четырех качеств» Творческого Принципа (Цянь — 1-я гексаграмма) целиком идет от Чжу Си, а это, как справедливо замечает Хауэр, задает тон всей дальнейшей интерпретации. Эти «четыре качества» — четыре слова — Чжу Си толкует так: юань — «великое», хэн — «проникать», ли — «должное, подходящее», чжэн — «верное, незыблемое». В маньчжурском тексте читаем: «Кянь, амба, хафу, ачабунь, акдунь». Согласно словарю И.И.Захарова{264}, весьма точно переводящего маньчжурские термины, Кянь — простая транскрипция китайского Цянь (прием, которым постоянно злоупотребляют авторы этой версии «И цзина»); амба — «великий, большой, огромный», хафу — «насквозь, напролет, навылет», ачабунь — «соединение,...соответствие,...долг,...польза», акдунь — «верный, надежный, твердый в слове». Кроме того, начало этого комментария воспроизводит легенду о том, что «Фу-си начертал триграммы, Вэнь-ван присоединил к ним афоризмы...» и т.д., вплоть до авторства Конфуция в «Десяти крыльях», т.е. повторяет Чжу Си. Другой доступный мне маньчжурский перевод «Хани араха убалямбуха чжичжунга номунь», хотя и уделяет внимание Чжу Си, но тем не менее дает не совсем чжусианское истолкование этих терминов. Там мы находим эту цитату в следующем виде: «Kulun — ikengge, hafungga, acangga, jekdungge». Совершенно так цитирует и Э.Хауэр, но дает при этом не совсем верный перевод: «Die Himmelsacturtät [ist] schöpferisch, durchdringend, zwechmässig [und] sicher». Если говорить не на основе китайской комментаторской литературы, а только на основе маньчжурского перевода, это надо было бы передать так: «Небо вечное — начальное, сквозное (т.е. всепроникающее), стройное, непоколебимое». Ясно, что Э.Хауэр лишь для большей авторитетности ссылается на более пространный комментарий и перевод «Хани араха инэнгидари гяннаха И цзин...», фактически же пользовался «Хани араха убалямбуха чжичжунга номунь» — только переводом, а не комментарием. Вряд ли это может быть сочтено добросовестным приемом критики! Кроме того, упрекая Р.Вильгельма в неверных переводах, Э.Хауэр и сам не свободен от них.

   3. Различие двух школ ицзинистов (безразлично, китайцы они или маньчжуры) не заметили как переводчик, так и рецензент. А именно различие и оценка этих школ должны были бы лечь в основу выбора того или иного комментария.

   4. Отдавая предпочтение критической школе, мы должны, тем не менее, дать положительную оценку Р.Вильгельму, но не Э.Хауэру. Р.Вильгельм не только принял во внимание известную ему комментаторскую литературу, но и продумал ее, поднявшись до философского понимания «Книги перемен», тогда как для Э.Хауэра «Книга перемен» лишь бессмысленный оракул уличных гадателей, непонятно почему так высоко ценимый в Китае.

   5. Перевод «Книги перемен» надо строить на основе комментариев критической школы, на каком бы языке они ни были написаны. В частности, маньчжурский перевод (именно «Хани араха убалямбуха чжичжунга номунь») может оказать при переводе большие услуги.

Обратимся теперь к другой недавней работе, а именно к труду А. Конради, опубликованному после смерти автора Э.Эркесом{265}. Эркес с первой же страницы заявляет: «...Конради оставляет без внимания позднейшие интерпретации и берет текст «И цзина» таким, как он есть, для того чтобы получить суждение о первоначальном смысле и об основном значении «Книги перемен» при помощи критического исследования и сравнения отдельных частей текста». Казалось бы, чего лучше! Однако «эти исследования привели его к следующим досконально обоснованным выводам, что «И цзин» не что иное, как старинный словарь». Итак, перед нами возрождение старой теории на основе новой аргументации. Но каковы бы ни были аргументы, мы уже видели, что они не выдерживают серьезной критики, и повторять эту критику здесь излишне. Достаточно вспомнить, что полнота отдельных глав (гексаграмм) «Книги перемен» доказуема с математической необходимостью, а словарь, повторяем, полный и состоящий при этом всего из 64 слов, вряд ли был нужен даже при самом примитивном уровне культуры, а во времена создания «Книги перемен» он не был так уж низок! Достаточно обратиться даже к более ранним текстам («Ши цзин» и древнейшая часть «Шу цзина») или к текстам, близким по времени к «И цзину» (неподдельные главы «Гуань-цзы»*{266}), чтобы понять, что уже тогда словарь из 64 слов был бы бессмыслицей. Исповедание такой теории кажется особенно странным потому, что на с. 413 Конради критикует (и достаточно остро) Лакупри с его «словарной» теорией, а после этого на с. 415 сам утверждает, что «Книга перемен» — словарь! Правда, главный упрек по адресу Лакупри и Арлеза Конради обращает за их стремление связать «Книгу перемен» с Вавилоном. Несомненно также, что словарная теория Конради отличается от словарной теории Лакупри, и в этом сам Конради отдает себе полный отчет. Результаты своего исследования он резюмирует так:

Последний пункт Конради доказывает тем, что пополняет гексаграммы дополнительными чертами так, что в некоторых случаях ему удается искаженную гексаграмму превратить в картинку, отдаленно напоминающую тот или иной предмет. Правда, это ему удается лишь в отношении четырех (!) гексаграмм из 64. Вряд ли найдется хоть один закон, который был бы выведен на основании 6,25% всего материала. Для «доказательства» своей теории Конради пользуется традиционным китайским приемом: триграмму («Кань») он поворачивает на 90° и указывает на ее сходство в таком положении со знаком «вода» в почерке чжуань (с. 419). Если бы это и оказалось верным, то спрашивается, почему же остальные семь триграмм не обнаруживают ни малейшего сходства со знаками какой-либо формы китайской письменности! Нечего и говорить о том, что прием поворачивания знака недопустим для доказательства. Ведь никому не придет в голову доказывать, что китайские цифры происходят из того же источника, что и «арабские» цифры на том лишь основании, что китайский иероглиф «и» («один»), если повернуть его на 90°, похож на нашу цифру 1, а иероглиф «ци» («семь»), если повернуть его на 180°, похож на нашу цифру 7.

Столь же фантастично желание Конради усмотреть в некоторых гексаграммах фаллические символы. В критике работ Макклатчи мы уже видели, что символы «Книги перемен» недопустимо толковать таким образом. И здесь об этом следует упомянуть лишь потому, что эта теория Конради (хотя она является всего-навсего перепевом высказываний Макклатчи), по-видимому, оказала интенсивное влияние на его последователей. Так, например, Б.Шиндлер в первом томе своей работы, посвященной жречеству в древнем Китае*{267}, возводя термин «инь» («тьма») к знаку «юнь»{268} и приводя его архаическую форму, находит возможным усмотреть в ней... изображение женских genitalia. Мы предпочитаем придерживаться тщательного и основательно документированного анализа китайских знаков, проделанного Таката Тадасукэ{269}, который убеждает в том, что знак «юнь» не обозначал ничего, кроме облака. При этом его архаическая форма дожила почти без изменений в орнаментах, изображающих облака в китайском искусстве.

Но если даже оставить без внимания эти неудачные домыслы и перейти к учету исследования Конради по существу, то все же оценка его труда не вызовет большего оптимизма. Правда, если говорить о критике текста, проведенной Конради, то нельзя не признать, что она сделана с исключительной скрупулезностью. Конради не упускает из виду ни одной рифмы, ни одной (даже лишь предполагаемой) цитаты. Все ссылки сделаны с точнейшим указанием мест. Цитируется только исторически верный материал. Словом, налицо максимальная аккуратность работы. Это для нашего суждения о труде Конради особенно важно. Однако наряду с таким точным исследованием частностей Конради допускает необоснованные выводы о целом. Вся его работа (за исключением общих положений на первых 14 страницах) представляет собою детальный анализ текста, направленный к доказательству того, что «Книга перемен» — первоначально лишь нечто вроде толкового одноязычного словаря, который (непонятно с чего бы!) стали применять как гадательный текст{270}. Все это исследование и все основанное на нем «доказательство» словарной теории Конради строится на анализе текста всего-навсего четырех гексаграмм (1-й, 22-й, 29-й и 49-й)! Да и этот материал изучен лишь с узко филологической стороны, и то лишь внешне, без достаточного учета технической терминологии ицзинистов. Так, например, Конради неизвестно, что значит техническое обозначение «Цянь чжи Гоу»{271}, «Творчество идет в Перéчение», т.е. ситуация, отраженная в гексаграмме «Творчество», переходит в ситуацию, отраженную в гексаграмме «Перéчение». Не подозревая, что это обычный и единственно возможный прием стереотипного обозначения превращения одной гексаграммы в другую (а в этих-то превращениях вся суть теории «Книги перемен»), Конради строит искусственное понятие особого обозначения отдельных черт гексаграмм названиями других гексаграмм. Правда, такой прием существовал в Японии, но не во времена составления «Книги перемен», а во времена Токугава, т.е. в XVII-XVIII вв. Ошибка Конради покоится на том, что знак «чжи» он понял в более привычном значении — как показатель дефинитивного отношения, а следует его понимать как глагол «идти в...»*{272}. Это не единственное досадное недоразумение в работе Конради.

Но мы не задаемся целью написать рецензию. Нам надо лишь уяснить себе, что представляет собой эта работа среди других европейских работ о «Книге перемен». Конради, при всей его тонкости анализа, оказался совершенно неспособен к широкому и дальновидному охвату материала, а тем самым и к правильной интерпретации его в целом. Поэтому он и не был в состоянии найти свой взгляд на предмет, а лишь филологически отделал теории, уже высказанные до него, и притом, к сожалению, не наилучшие. Это определяющее качество его работы особенно необходимо иметь в виду по той причине, что его филологическая техника может импонировать китаеведам и многих, незнакомых с материалом в подлиннике, теория Конради может убедить.

Когда уже была закончена эта глава, я получил возможность ознакомиться со статьей А.Уэйли{273}, которой невозможно отказать в остроумии и оригинальности. Однако она не решает проблему во всей ее сложности, это лишь попытка понять основной текст «Книги перемен» как амальгаму из двух разнородных элементов: 1) фольклорные поговорки о приметах и 2) магические формулы. Первому уделено значительно больше внимания, а доказательство построено на совершенно оригинальном переводе достаточного количества мест, с сохранением постоянного приема: одно из слов цитируемого текста обязательно понимается как omen. При этом допускается иногда свободное обращение с типичным синтаксисом «Книги перемен» (например, с. 127, §5), иногда с лексикой (с. 125, по поводу слова фу{274}), иногда с документированностью (например, с. 124 — произвольная замена слова дунь на тунь{275}), как это удобнее для гипотезы автора*{276}. Дата создания книги определяется настолько ориентировочно, что не дает в этом отношении ничего нового: между 1000 и 600 гг. до н.э. Философская обработка и осмысление текста могли начаться, по мнению автора, около IV в. до н.э. Автор отрицает знакомство Конфуция с «Книгой перемен». В конце статьи ставятся два вопроса: 1) почему «И цзин» называется «Книгой перемен»? и 2) чем обусловлен порядок расположения материала в нем? На первый вопрос автор признается, что не может ответить. На второй же вопрос отвечает ссылкой на случайно установившийся план.

Конечно, нас не может целиком удовлетворить работа Уэйли. Ценное замечание о близости «Книги перемен» к «Щи цзину», к сожалению, не аргументировано. Частично верное положение о том, что в тексте есть народные поговорки, раздуто до невероятных размеров: чуть не весь основной текст принимается как поговорки о приметах! Таким образом, систематичность и органическое развитие текста остались для Уэйли незамеченными. К сожалению, он, исходя из правильного принципа отсечения всех «приложений» от основного текста, совершает в то же время ошибку, игнорируя такой систематический трактат, как «Сюй гуа чжуань». Для нашего исследования оказывается полезным в статье Уэйли только еще одно подтверждение того, что авторы текста «Книги перемен» воспользовались фольклорными материалами своего времени. Но этому материалу качественно отведена в «Книге перемен» самая незначительная роль: он там использован лишь как образный материал. Но как в речи смысл не в звуках, а в словах и фразах, этими звуками выражаемых, так и в «Книге перемен» суть не в образах, а в том, как они координируются в целом, в системе. Если бы это было не так, то чем тогда можно объяснить, что какой-то сборник записей примет станет на тысячелетия исходной точкой для философии одного из крупнейших народов земного шара?

На этом, собственно, кончается список европейских работ о «Книге перемен». Кое-какие сведения об «И цзине» даются обычно в курсах истории китайской философии, но ничего оригинального они не представляют и можно без ущерба обойти их молчанием.

Подводя итоги рассмотрению того, что было сделано в Европе в деле изучения «Книги перемен», мы прежде всего должны, к сожалению, отметить поразительную пестроту мнений. Т.к. авторы этих мнений были указаны выше, мы для большей сжатости и остроты картины ограничимся лишь списком суждений.

В европейской синологии говорилось, что «Книга перемен» — это: 1) гадательный текст, 2) философский текст, 3) гадательный и философский текст одновременно, 4) основа китайского универсизма, 5) собрание поговорок, 6) записная книжка политика, 7) политическая энциклопедия, 8) толковый словарь, 9) бактрийско-китайский словарь, 10) фаллическая космогония, 11) древнейший исторический документ Китая, 12) учебник логики, 13) бинарная система, 14) тайна кубокуба, 15) случайные толкования на комбинации черт, 16) фокусы уличного гадателя, 17) ребячество, 18) бред, 19) ханьская подделка. Никому не приходило в голову самое сложное и в то же время самое простое: «Книга перемен» возникла как текст вокруг древнейшей практики гадания и служила в дальнейшем почвой для философствования, что было особенно возможно потому, что этот малопонятный и загадочный архаический текст представлял широкий простор творческой философской мысли.

Естественно, что на Востоке «Книгу перемен» изучали значительно больше, чем в Европе. На Востоке историография «Книги перемен» насчитывает уже более двух тысячелетий, и каждый писавший о ней, если и не знал всю литературу вопроса, то во всяком случае основательно знал сам памятник и обычно продолжал кого-нибудь из своих предшественников. Нет никакой возможности дать здесь полный отчет о всей литературе, посвященной «Книге перемен», но мы можем, значительно облегчить задачу общего обзора китайской и японской литературы такого рода, распределив ее по четырем категориям: 1) комментарии различных типов, призванные неотделимо следовать за текстом; 2) трактаты — интерпретации содержания данного памятника; 3) трактаты о технике гадания и 4) трактаты, выросшие на основе философского понимания «Книги перемен». В этой главе нас могут интересовать лишь трактаты идейного содержания, включающие в себя моменты филологии.

Рассмотрению этих работ (конечно, лишь главнейших) уместно предпослать указания на древнейшие упоминания о данном памятнике, — вернее, о гадании по нему.

Прежде всего следует отметить §7 главы «Хун фань» в «Шу цзине». Здесь мы читаем следующее: «Исследование сомнительного. Выбери и поставь людей, гадающих на панцире черепахи, и людей, гадающих на стеблях тысячелистника{277}, и повели им гадать. И скажут тебе о дожде, о дымке, о тумане, о надвигающейся грозе, о буре{278}, и скажут тебе о внутреннем знаке и о внешнем{279}. Всего же семь гаданий, из них гаданий по панцирю черепахи — пять, а гаданий по стеблям тысячелистника — два. И разрешишь сомнения. И поставишь людей сих и дашь им предвещать и гадать. Если трое будут гадать, то следуй согласному ответу хотя бы двоих. А если будет у тебя великое сомнение, то обсуди его, обратившись к своему сердцу; обсуди, обратившись к приближенным; обсуди, обратившись к народу; обсуди, обратившись к предвещающим и гадающим. И вот в согласии будешь и ты, и черепаха, и тысячелистник, и приближенные, и народ. И назовется то великим рождением. И утвердишься крепостью сам, и потомков твоих встретит счастье. Будут в согласии ты, и черепаха, и тысячелистник, пусть даже воспротивятся приближенные и народ, — быть счастью. Будут в согласии приближенные, и черепаха, и тысячелистник, пусть и ты и народ будете противиться, — быть счастью. Будут в согласии народ, и черепаха, и тысячелистник, пусть и ты и приближенные будете противиться, — быть счастью. Будут в согласии ты и черепаха, а воспротивятся тысячелистник, приближенные и народ, — в делах внутри царства быть счастью, в делах же вне царства — быть несчастью. Если же и черепаха и тысячелистник разойдутся с людьми, то пребывающему в покое предуказано{280} счастье, пребывающему же в действии — несчастье»*{281}.

Как видим, здесь уделяется большое внимание гаданию по тысячелистнику, но еще ни слова нет о гадании по тексту «Книги перемен». Однако некоторое отношение к ней это свидетельство все же имеет, ибо гадание по «Книге перемен» искони строится на отборе стеблей тысячелистника по определенному порядку. Так же как и «Шу цзин», «Ши цзин» дает лишь указание на самый факт гадания: «И будешь гадать по панцирю черепахи, и будешь гадать по стеблям тысячелистника» (см. «Ши цзин», I, V, 4, 2)*{282}. Эта цитата приводится и в «Ли цзи» (гл. 30). На основании этих цитат мы можем полагать, что если «Книга перемен» как текст тогда еще не существовала, то была все же практика гадания, в которой, вероятно, сложился в устной традиции и текст.

Далее следует отметить ряд упоминаний о действительных случаях гадания, приводящих и тексты. Эти упоминания встречаются в «Ли цзи» и в «Цзо чжуани». Подробнее об этих цитатах из «Цзо чжуани» мы будем говорить в дальнейшем, здесь же ограничимся только указанием на два места в «Ли цзи» (гл. 30), где прямо поминается «Книга перемен» и приводятся цитаты из нее*{283}. Это, во-первых: «Корова, убитая у восточных соседей, не сравнится с небольшой жертвой западных соседей. Если будешь правдив, то поистине найдешь свое счастье!» Отметим, что эта цитата совершенно точно совпадает с современным текстом «Книги перемен» (гекс. №63, V). Во-вторых, в той же главе «Ли цзи» мы находим далее следующую цитату: «Не запахав поле, собирать урожай; не разработав по первому году поле, на третий год воспользоваться им, — к несчастью». В тексте «Книги перемен» это место изложено несколько иначе: «[Если], и не запахав поле, соберешь урожай и, не разработав в первый год поле, в третий год воспользуешься им, то будет благоприятно иметь, куда выступить» (гекс. №25, II). Слова, выделенные разрядкой, по-видимому, являются позднейшими приписками, идущими из разных комментаторских школ.

Можно полагать, что это школы устной традиции, типичные для доханьского времени. Благодаря приведенным цитатам мы видим «Книгу перемен» в роли текста, изучаемого начетчиками. Момент возникновения этого начетнического изучения определить очень трудно. Оно, вероятно, началось еще в доханьское время, ибо устная традиция, как известно, была особенно распространена до эпохи Хань. Уже тогда «Книга перемен» не только упоминалась как гадательный текст или как текст об идеальных прообразах поведения, но и была объектом философского изучения.

Первым упоминанием о школе последователей «Книги перемен», рассматривающим ее как философскую школу, является, по-видимому, отрывок из гл. 33 «Чжуан-цзы». Известно, что эта глава не принадлежит самому великому даосу, а написана кем-то из учеников его учеников. Но даже при наибольшем скептицизме ее вряд ли можно считать более поздней, чем «Исторические записки» Сы-ма Цяня, ибо эта цитата в развитом виде встречается в «Исторических записках» («Ши цзи», цз. 126 «Хуа цзи ле чжуань»). Вот в каком контексте говорится о «Книге перемен» в этой главе, посвященной разбору существовавших тогда философских школ с целью доказать превосходство даосизма над остальными учениями: «О, какой полнотой обладали люди древности! Они были слиты воедино со светом духа, были незапятнаны между небом и землей; они воспитывали все существующее, умиротворяли Поднебесную и так облагодетельствовали все роды людей. Они были просвещены относительно числа основы и были не чужды мере вершин. В шести бесконечностях мира, в четырех странах света, в великом и в малом, в сердцевине и в воздухе, — везде действовали они. Из тех, которые были просвещены относительно этого числа и мер, особенно многочисленны были писавшие о старых законах и о преданиях, идущих от поколения к поколению. Из тех, которые были погружены (дословно: «пребывали в...» — Ю.Щ.) в «Ши цзине» в «Шу цзине» в «Ли цзи» и в «Юэ цзине», из лучших людей и учителей княжеств Цзоу и Лу многие могли объяснить их [эти книги]. «Ши цзин» говорил о стремлениях, «Шу цзин» говорил о событиях, «Ли цзи» говорил о поведении, «Юэ цзин» говорил о гармонии, «Книга перемен» говорила о тьме и о свете{284}, «Летопись» говорила о различии имен (т.е. о дефинициях терминологии. — Ю.Щ.)»*{285}.

Если здесь перед нами всего простое упоминание, то около того же времени существовал в Китае и другой текст, специально посвященный «Книге перемен». Со временем его начали включать в саму «Книгу» на правах «приложения». Это древнейшая попытка изложения теорий, заключенных в «Книге перемен», так называемая «Си цы чжуань», или «Да чжуань» («Традиция об афоризмах», или «Великий комментарий»). Оценка этого текста на протяжении веков была различна. Одни, следуя за старой версией, приписывали его Конфуцию, чем подчеркивали его огромное значение; другие, наоборот, совершенно отрицали его ценность. Среди первых следует отметить Кун Ин-да (574—648), который между прочим говорит: «Учитель [Конфуций] сочинил «Десять крыльев» и в них развил первую и вторую части основного текста. Текст «Си цы» по пунктам пронизан принципиальными идеями. Он образует особую главу, которая в общем называется «Си цы» («Приложенные афоризмы») и разделяется на две части» («Чжоу и чжэ чжун», цз. 13, с. 16). Такого же мнения придерживался и Чжу Си, когда писал: «Приложенные афоризмы — это собственно афоризмы, сочиненные Вэнь-ваном и Чжоу-гуном. Они разнесены под отдельные черты гексаграмм и образуют современный основной текст. Этот текст [«Си цы чжуань»] представляет собою толкование приложенных афоризмов, переданное Конфуцием. Это толкование излагает общие положения текста в целом, поэтому в нем нет конкретных мест, к которым можно было бы отнести ее. Разделено оно на две части». Кроме того, Чжу Си говорил: «Когда я внимательно вчитался в текст 64 гексаграмм, то понял, что слова «Си цы» представляют собою самую сокровенную глубину [текста]. Это сводка «И [цзина]»» («Чжоу и чжэ чжун», цз. 13, с. 16).

Наряду с такой оценкой существовала и другая, представленная, например, японским ицзинистом Мацуй Расю (1751—1822), который вообще игнорировал этот текст{286}. В качестве представителя критического подхода к «Си цы чжуани», одинаково чуждого обеим крайностям, выступал один из самых серьезных комментаторов японский философ Итō Тōгай (1670—1736). Тексту «Си цы чжуани» он предпослал следующее примечание: «Приложенные афоризмы — это афоризмы к отдельным чертам гексаграмм. Поэтому [в «Си цы чжуани»] сказано: «Совершенномудрые люди установили гексаграммы, созерцали их образы и приложили к ним афоризмы. И таким образом выяснили счастье и несчастье». Кроме того, сказано: «Они приложили афоризмы и поэтому поведали об этом [счастии и несчастии]». Эта книга [«Си цы чжуань»] развивает значение гексаграмм и черт, [их составляющих], и обобщенно толкует их. Поэтому она и называется «Си цы» («Приложенные афоризмы»). И вот основание для этого: суждения и образы — это афоризмы гексаграмм и черт. Но и текст, сплошь поясняющий их, также называется «Суждения» и «Образы»{287}. Некоторые из прежних конфуцианцев полагали, что эти поясняющие тексты суть приложенные афоризмы. Это ошибка. Сы-ма Цянь полагал, что [«Си цы чжуань»] сочинена Учителем (Конфуцием). Но его слова, собственно, лишены основания, и особенно им не должно верить и следовать. Я в свою очередь изучил эту книгу [и вижу, что] она совмещает в себе оба принципа — как мантику, так и философию. Но главное в ней — это понятия чувства долга и любви. Уж не значит ли это, что в период Чунь-цю и Чжань-го течение ицзинистов и учение слушателей совершенномудрого [Конфуция], объединившись, легли в основу этих суждений (о «Книге перемен», т.е. «Си цы чжуани». — Ю.Щ.)?».

Итō Тōгай, выдающийся ученый, отвергает авторство Конфуция по отношению к «Си цы чжуани», и мы вполне можем присоединиться к его мнению. Для этого существует ряд оснований: и то, что сам себя Конфуций не мог называть «учителем», как это делается в «Си цы чжуани»; и то, что терминология этого текста не тождественна с терминологией «Лунь юя»; и то, что язык этого текста гораздо новее, чем язык текстов, связанных с именем Конфуция. Наконец, и то, что сам Конфуций подчеркивает («Лунь юй», гл. VII, §1): он не «сочиняет», а только передает*{288}. Однако «Си цы чжуань» — текст большой важности для изучаемого нами вопроса. Это все же первая попытка оценить и синтезировать материал, заключенный в «Книге перемен». Поэтому основной сюжет настоящей главы — некомментаторское изучение «Книги» на Дальнем Востоке собственно начинается с суждений, разбросанных в тексте «Си цы чжуани». Все предыдущее — лишь «доистория» этого вопроса.

Итак, «Си цы чжуань» — «Традиция об афоризмах» — самостоятельная книга, теперь обычно прилагаемая к изданиям «Книги перемен». Она делится на две части; и в тематическом и в стилистическом отношении это отнюдь не единый текст, а скорей собрание коротких высказываний о «Книге перемен» в целом, на разные темы и со стороны разных ицзинистов. В основном затрагиваются следующие темы: I) онтология, 2) отображение ее в «Книге перемен» и адекватность этого отображения, 3) происхождение «Книги» (две версии), 4) зачатки теории познания, 5) этика, 6) история культуры и «Книга перемен», 7) применение «Книги» как мантического текста и техника гадания по ней. Как видно, это весьма насыщенный труд, поэтому неудивительно, что он привлекал к себе внимание ученых. Так, например, А.Масперо в «La Chine antique» строил свое изложение учения «Книги перемен» на основе не столько самой «Книги», сколько «Си цы чжуани». Это, само собой, неправильная подмена одного текста другим, более поздним, однако она вполне понятна, ибо «Си цы чжуань» — древнейший текст, синтезирующий это учение. Конечно, в нем мы тщетно искали бы критического подхода к тексту основного памятника, однако мы вправе считать «Си цы чжуань» началом изучения «Книги перемен» в Китае.

Поэтому неудивительно, что и Ван Би, автор первого систематического трактата о «Книге перемен» — «Чжоу и люэ ли»{289}, в основном исходил из «Си цы чжуани». Вопрос о Ван Би, о его трактате и о его философии подробно разработан уже А.А.Петровым{290}, поэтому мы касаемся «Чжоу и люэ ли» только в той мере, в какой трактат этот относится к изучению «Книги перемен». Он представляет собою в этом отношении, как и «Си цы чжуань», опыт изложения философии «Книги перемен», минуя совершенно вопросы филологического порядка. Правда, Ван Би много ясности вносит в понимание технической терминологии, но с ней он считается лишь как с данностью, не требующей историко-литературной проверки. Ван Би не утверждает легендарное происхождение «Книги», но и не отрицает его. Можно понять, почему все его внимание направлено на одну философскую интерпретацию памятника, если вспомнить, что он выступал прежде всего с протестом против понимания «Книги перемен» его предшественниками, ханьскими комментаторами, сводившими свою находчивость исключительно к спекулятивно-кабалистическим рассуждениям. В этой главе нам излишне останавливаться на ханьской школе, ибо это лишь комментаторы, однако в дальнейшем мы еще будем иметь случай подробно остановиться на ее представителях. Протестуя против них, Ван Би особенно точно очертил свои взгляды именно в указанном трактате, однако не отошел от них достаточно далеко, чтобы создать совершенно новую интерпретацию памятника. Его работы поэтому, имея несомненную философскую ценность, не имеют значения филологического. Как комментатор, Ван Би тоже важен лишь тем, что был предтечей сунских комментаторов, создавших совершенно своеобразную школу.

Подобно трактату Ван Би, не является собственно филологической работой и труд танского ученого Кун Ин-да, возглавлявшего, как известно, целую комиссию комментаторов классических книг, в том числе «Книги перемен». Комментарий, апробированный Кун Ин-да{291}, настолько тесно связан с комментарием Ван Би, что его скорее можно признать субкомментарием к последнему, чем самостоятельной работой. В этом отношении он, несмотря на все его несомненные достоинства, ценности не представляет. Однако Кун Ин-да все же понимает важность филологической стороны исследования и придает большое значение критике списков текста. Его замечания о разночтениях и критический выбор версии всегда достаточно строги и продуманы. Несмотря на это, Кун Ин-да остается всецело во власти традиции во всех вопросах, связанных с «Книгой перемен» в целом. Свои взгляды он, наряду с необходимой информацией о «Книге перемен», высказывает в предисловии, достаточно пространном и содержательном. Как недостаток этой работы мы можем отметить отсутствие критицизма в вопросах об авторстве и о происхождении «Книги перемен», как достоинство — то, что это первая работа, намечающая филологический подход к тексту*{292}.

Если у Кун Ин-да мы видим лишь зачатки филологической критики, то ее как таковую мы находим в трактате Оу-ян Сю «Вопросы юноши о «Книге перемен»»{293}. Это, собственно, первый критический трактат о «Книге перемен». Мы, к сожалению, не располагаем даже в настоящей специальной работе достаточным местом для того, чтобы дать полный перевод этого трактата, и потому ограничиваемся лишь изложением его по пунктам.

1. Теория о «четырех качествах»{294}, развиваемая в комментарии «Вэнь янь чжуань», который традиция самым упорным образом связывает с именем Конфуция, фактически не имеет никакого отношения к нему, ибо это слова My Цзян, матери князя Чэн из царства Лу. Они помещены в «Цзо чжуани» под 9-м годом (и 5-й луной) Сян-гуна (564 г. до н.э.).

2. В тексте третьей черты первой гексаграммы явная, но никем не замеченная лакуна. Лакуны вообще не редкость в «Книге перемен».

3. Символика чисел 6, 7, 8 и 9 должна пониматься как обозначение черт изменимых (6 — инь и 9 — ян) и неизменимых (7 — ян и 8 — инь). Из этого вытекает объяснение темных фраз — последних в гекс. №1 и 2.

4. Существует противоречие между предсказаниями гекс. №3 по самому афоризму и по интерпретации его в «Туань чжуани» и «Сян чжуани». Противоречие объясняется тем, что эти тексты обращены к разным людям: «не действуй» обращено к рядовому человеку, а «действуй» — к благородному человеку (цзюнь-цзы).

5, 6. Дается комментарий к гекс. №4 и 5.

7. Дается комментарий к гекс. №6 и поясняется необходимость слов «хулы не будет», помещенных в тексте.

8-36. Даются комментаторские объяснения противоречивых и темных мест в ряде гексаграмм. Эти пункты не содержат существенного материала и носят случайный характер, поэтому мы их опускаем, зато большее внимание уделяем следующему пункту (37).

37 а) Вопреки традиции, утверждается, что не только «Си цы чжуань» не принадлежит Конфуцию, но и остальные приложения не имеют ничего общего с ним; более того, это вообще разрозненные и спутанные суждения, не принадлежащие одному человеку{295}.

37 б) До этих мыслей Оу-ян Сю дошел совершенно самостоятельно, не имея соответствующей учительской традиции.

37 в) В «приложениях» такое множество повторений, плеоназмов и т.п., что невозможно в них признать стиль Конфуция. Ясно также и то, что они не могли быть написаны одним человеком. Это скорее набор цитат разных авторов, имена которых не сохранились. Кроме того, набор этот произволен и необдуман{296}.

37 г) Стиль Конфуция, как он известен по «Чунь цю», прост и глубок. В нем совершенно недопустимы плеоназмы и двоякое толкование одного и того же{297}. И в то же время так называемые «четыре качества» объясняются то как четыре самостоятельных слова, изолированные в синтаксическом отношении, то как единая и неделимая фраза. Допущение, что так истолковано одним и тем же человеком, противоречит здравому смыслу.

37 д) В «Си цы чжуани» выражены две версии происхождения триграмм. Одна представляет дело так, будто бы Фу-си получил их как дар свыше{298}. Другая версия утверждает, что Фу-си сам составил их, исходя из собственного восприятия мира (наблюдения, сделанные при созерцании следов животных и птиц, и отсюда — размышления о внешнем мире и о самом себе). Кроме того, в «Шо гуа чжуани» дается еще одна версия, — что триграммы выросли в практике гадания. Допущение единого автора для всех этих версий также противоречит здравому смыслу. Вернее полагать, что это осколки споров различных комментаторских школ, забытых впоследствии*{299}.

37 е) Если вообще невозможно допускать единство авторства «приложений», то, в частности, недопустима традиция об авторстве Конфуция.

37 ж) Из этих теорий как рациональное зерно можно принять лишь то, что учение о «четырех качествах», изложенное в «Вэнь янь чжуани», — фикция, что миф о даровании триграмм свыше — фикция и что традиция мантики, хотя и известна нам, но не засвидетельствована Конфуцием.

37 з) И тем не менее все эти «приложения» не лишены пользы; следует только помнить, что они — комментарии, а не основной текст{300}. До эпохи Хань они назывались «Да чжуань» («Великий комментарий»), и лишь во время второй династии Хань (не с Сы-ма Цяня ли?) получили название «Си цы [чжуань]». Неверно то, что они монолитны и исходят от Конфуция, но верно то, что в них есть ценные для исследователя мысли, ибо они еще не очень удалены во времени от эпохи создания основного текста. Надо только обеспечить критический подход к ним.

37 и) Поскольку My Цзян из Лу гадала по «Книге перемен» и получила ответ в форме учения о «четырех качествах» за 15 лет до рождения Конфуция, ясно, что соответствующая цитата в «Вэнь янь чжуани» не слова Конфуция.

37 к) Недопустима мысль, что автор «Цзо чжуани» вставил в свой текст слова будто бы Конфуция о «четырех качествах» из «Вэнь янь чжуани». Этим он сделал бы свой текст лишь менее авторитетным, ибо невозможно включать в текст, приписанный уже немолодому Конфуцию, слова, которые прозвучали еще до того, как он родился. Во времена составления «Цзо чжуани» Конфуция не считали автором «Вэнь янь чжуани». Поэтому цитата из «Вэнь янь чжуани», включенная в текст «Цзо чжуани», никого не смущала. Теория, что Конфуций — автор «Вэнь янь чжуани», — позднейший вымысел.

37 л) Попытки примирить противоречивые версии происхождения триграмм настолько натянуты, что следовало бы покарать тех, кто вздумает их утверждать. Между прочим, версия «человеческого» происхождения триграмм развита в «Си цы чжуани» подробнее, чем теория «чудесного» их происхождения.

37 м) Натянута и приукрашена элементами чудесного версия мантического происхождения триграмм. Но триграммы могут быть поняты и рационально, без обращения к мантике{301}.

37 н) Было бы, однако, ошибочным отрицать влияние конфуцианской школы на авторов «Десяти крыльев». Только влияние это отнюдь не всестороннее: в таких текстах, как «Шо гуа чжуань» и «Цза гуа чжуань», отразилось влияние не конфуцианской школы, а школы гадателей.

Таково в общих чертах содержание трактата Оу-ян Сю. В нем мы видим серьезный критический подход к проблеме. Однако его трактат оказал на последующих ицзинистов лишь незначительное влияние, которое свелось, в сущности, лишь к тому, что некоторые из них не считали уже возможным подчеркивать авторство Конфуция. В остальном же «Книга перемен» воспринималась по-прежнему лишь с философской стороны, без учета воззрений Оу-ян Сю. Так, вскоре после смерти Оу-ян Сю появился комментарий, которому суждено было играть ведущую роль на протяжении столетий как в Китае, так и в Японии. Это комментарий Чэн И-чуаня (1033-1I07){302} Достаточно прочитать предисловие к нему, чтобы выяснить точку зрения знаменитого ицзиниста:

Для понимания этого предисловия необходимо иметь в виду, что для его автора на первом плане стоит выяснение идейного содержания памятника. Оно возможно лишь на основе изучения текста, но это изучение Чэн И-чуань понимает не в филологическом, а в философском смысле. Автор ряда философских работ Чэн И-чуань, естественно, более всего был заинтересован в философской интерпретации памятника. Несмотря на это, он проявляет большую чуткость к исторической действительности, чем признанный филолог Чжу Си. Для того чтобы заметить это, достаточно прочитать хотя бы первые строки из комментариев Чэн И-чуаня и Чжу Си. Так, Чэн И-чуань пишет: «Когда в глубокой древности совершенномудрые люди начертали впервые восемь триграмм, то в них уже были выражены три мировые силы: Небо — Земля — Человек. Начав с них, они удвоили эти триграммы, чтобы в них полностью выразить то, что проходит как изменчивость во всем мире...» Совершенно иным тоном начинает свой комментарий Чжу Си*{305}. Это тон учителя, стремящегося закрепить у ученика традицию. Объясняя заглавие «Чжоу и», он говорит: ««Чжоу» — название династии, «И» — название книги. Ее гексаграммы{306} в основе своей есть то, что начертано было Фу-си. Они имеют смысл взаимного обмена и изменчивости. Поэтому [книга эта] называется «И» («Перемены»). Ее афоризмы — это то, что приложено Вэнь-ваном и Чжоу-гуном...». Далее, касаясь первой гексаграммы, Чжу Си начинает свое объяснение так: «Шесть черт — это гексаграмма, которая была начертана Фу-си...». Из сравнений высказываний Чэн И-чуаня и Чжу Си явствует, насколько критицизм в среде сунских конфуцианцев снизился ко времени последнего. Это, можно полагать, стоит в связи с общим понижением тонуса общественной жизни ко времени Чжу Си. И более широкое сравнение его, позднего сунского конфуцианца, с конфуцианцами, положившими начало сунской школе, лишь подтверждает это наблюдение, сделанное нами на основе приведенных выше цитат. Однако именно некритическая и популяризаторская линия чжусианства в дальнейшем получила более широкое распространение. Прежде всего это можно объяснить тем, что комментарий Чжу Си гораздо более доступен пониманию человека, не занимающегося специально вопросами ицзинизма. А главный контингент читателей комментаторской литературы составляли люди, готовившиеся к государственным экзаменам на должность чиновника, которые лишь в обязательном порядке, а не по своим интересам изучали текст «Книги перемен». Однако, несмотря на все различие Чэн И-чуаня и Чжу Си, их отношение к «Книге перемен» оказалось возможным примирить. Этот синтез был сделан комментатором Дяо Бао (Мэн-цзи, 1601-1667 или 1603-1669)*{307}.

В этой главе мы не касаемся комментаторской литературы, и к Дяо Бао как к комментатору мы еще вернемся в дальнейшем; здесь же обратим внимание только на его предисловие к работе об «И цзине», помеченное 1660 г.{308} Свое рассуждение автор начинает с цитаты из знаменитого даоса X в. Чэнь Си-и, с именем которого традиция упорно связывает истоки сунского конфуцианства*{309}. Чэнь Си-и полагал, что гексаграммы созданы были Фу-си, однако для него это скорее образ, чем историческое свидетельство. Он подчеркивает, что гексаграммы — это символы представлений, бывшие в ходу до создания письменности. Дяо Бао присоединяется к этому мнению, ссылаясь на свои исследования, по которым «при Фу-си» все названия гексаграмм уже существовали. Вэнь-вану, как говорит Дяо, приписывают создание афоризмов к гексаграммам и к отдельным чертам. Однако ему известно, что лишь некоторые начетчики (например, Бань Гу и Ян Сюн) считали Вэнь-вана автором афоризмов к отдельным чертам. Другие же (например, Цзяо Гун) считали их автором Чжоу-гуна. Изложив эту распространенную в его времена теорию, Дяо Бао отвергает ее, ибо в тексте афоризмов к отдельным чертам упоминается, например, Цзи-цзы{310}, которого Вэнь-ван, живший раньше, не мог, конечно, знать*{311}. Поэтому Дяо, следуя Чэн И-чуаню и Чжу Си, склонен эту часть текста приписать Чжоу-гуну. Традиции следует Дяо и тогда, когда не возражает против легенды о Конфуции как авторе «Десяти крыльев». Далее Дяо рассказывает о конструкции памятника и переходит к оценке двух комментариев — Чэн И-чуаня и Чжу Си, находя их лучшими. Он не отдает явного предпочтения ни одному из них, а старается синтезировать, безусловно понимая их различие, но считая, что они дополняют друг друга. Это он усматривает в том, что «изучающий «И [цзин]» достигает широты благодаря традиции Чэн [И-чуаня] и конкретности — благодаря комментарию Чжу [Си]...»{312}. Однако при экстенсивном чтении его комментария становится совершенно несомненным, что Чэн И-чуань гораздо ближе по духу нашему автору, чем Чжу Си. И понятно, почему это так. Ведь Чэн И-чуань унаследовал и развил стиль понимания «Книги перемен», созданный Ван Би, который исходил главным образом из «Си цы чжуани», а этот последний текст, по мнению Дяо, происходит от Конфуция. Поэтому Дяо, желавший восстановить понимание «Книги перемен» Конфуцием, теснейшим образом связан с традицией Чэн И-чуаня. Он только отдает должное внимание Чжу Си и его космогоническим концепциям, основанным на «Книге перемен» и унаследованным от Чжоу Дунь-и, учителя Чэн И-чуаня.

Однако самым характерным для Дяо Бао является, так сказать, психологическое понимание «И цзина». В нем он исходит из работ Гао Чжун-сяня{313}. Так, совершенно в его духе, Дяо Бао высказывает свое основное положение о «Книге перемен»: «Эта кристаллизация сознания есть Великий предел. То, что это кристаллизованное сознание не имеет ни предмета, ни образа, на котором бы оно основывалось, это и есть Беспредельное». Так, «Беспредельное, которое и есть Великий предел», как раз обретается во внутреннем созерцании. Как в «Книге перемен» есть Великий предел, так и в сознании есть Великий предел. Поэтому и у Гао-цзы (Гао Пань-луна) сказано, что в мире есть «сознание, которое не то, что изменчивость, но нет изменчивости, которая не была бы сознанием». Далее: «В Изменчивости{314} (т.е. в «Книге перемен». — Ю.Щ.) есть Великий предел. В сознании [тоже] есть Великий предел. Если мы не видим Великий предел в нашем сознании, то мы лишены того, благодаря чему мы [можем] видеть изменчивость». Затем Дяо приводит еще цитату из Гао Пань-луна, в которой, между прочим, говорится: «...Внутренне мы созерцаем сокровенность единой изменчивости нашего сознания, и внешне мы созерцаем поток единой изменчивости нашего тела. Но и сознание, и тело, и изменчивость — лишь одно». И по этому поводу Дяо замечает: «Вот это{315} называется истинным изучением «Книги перемен» (т.е. изменчивости! — Ю.Щ.), вот это называется умелым изучением Гао-цзы [Гао Пань-луна]». Исходя из таких теоретических предпосылок, Дяо проводит сравнение «И цзина» с «Шу цзином» и с «Чунь цю»: «Учение начинается в «Шу цзине», устанавливается в «Чунь цю» и находит свое завершение в «И цзине»». Свой трактат Дяо Бао кончает признанием совершенства «четырех авторов» «Книги перемен» — Фу-си, Вэнь-вана, Чжоу-гуна, Конфуция и считает, что несравнимыми истолкователями ее являются только Чэн И-чуань и Чжу Си, якобы раскрывающий смысл комментария Чэн И-чуаня.

Однако среди многочисленных и многообразных интерпретаторов «Книги перемен» бывали мыслители и иного склада, чем только что рассмотренный Дяо Бао. В этом отношении особенно интересен историк Чжан Сюэ-чэн (второе имя Ши-чжай, 1738-1801). Ему принадлежит сборник «Вэнь ши тун и» («Общее истолкование литературных и исторических [памятников]»){316}, изданный по рукописи впервые в 1832 г. и переизданный с европейской пунктуацией в 1924 г. Первые три трактата сборника посвящены «Книге перемен»*{317}.

Прежде всего он считает «Книгу перемен» текстом, излагающим факты, а не только теории, и на этом основании не считает ее принципиально отличной от остальных классических книг. Однако фактичность «Книги перемен» иная, чем та, которая присуща другим классикам. Это фактичность не исторических событий, а природного свершения. В этом она шире, чем другие классические книги. Она «облекает в образы небо и в законы — землю». Эту фактичность ее, может быть, трудно применить лишь потому, что, как Чжан Сюэ-чэн говорит ниже, стиль выражения мыслей в «Книге перемен» особенный: образный, а не понятийный. Известная нам «Книга перемен» не единственный памятник такого рода, ибо мы имеем истерические свидетельства о других аналогичных книгах, о «Гуй цзане» и «Лянь шани»*{318}. Они так же, как и «И цзин», служили мантическими текстами, однако идея изменчивости присуща только последнему, и обе другие книги (не сохранившиеся до нас, но засвидетельствованные в «Ли цзи») никогда не назывались «И» — «Перемены». Эта идея, центральная для «Книги перемен», находит свое выражение в символике меняющихся черт гексаграммы, которые без этой изменчивости лишены всякого смысла, что, по мнению Чжан Сюэ-чэна, подтверждается традиционной практикой гадания, где все строится на изменении черт{319}. Поэтому текст афоризмов при гексаграммах не мог существовать без текста афоризмов при отдельных чертах. Оба текста складывались одновременно{320}, но оформились лишь после установления власти Чжоуской династии. Вряд ли верно, что автором этих текстов был Вэнь-ван, однако верно, что Конфуций передал потомкам традиционное понимание данного текста. Знакомство Конфуция с «Книгой перемен» Чжан Сюэ-чэн утверждает на основе цитаты из «Ли цзи»{321}: «Я (Конфуций. — Ю.Щ.) [хотел] увидеть учение Ся, [потому пошел] в Ци. [В нем], однако, не нашлось достаточных свидетельств, но я нашел там Календарь Ся. Я [хотел] увидеть учение Инь, [поэтому пошел] в Сун. [В нем, однако,] не нашлось достаточных свидетельств, но я нашел в нем «Землю и Небо» (Кунь Цянь)»*{322}. Сам Чжан Сюэ-чэн ясно понимает, что трудно предположить увлечение Конфуция «Книгой перемен» как гадательным текстом, ибо такой текст должен был быть совершенно чужд рационалисту Конфуцию. Противоречие это Чжан Сюэ-чэн пытается преодолеть теорией о двойном «И цзине» или, вернее, о двояком его понимании: 1) рационалистическом понимании, видящем в тексте «Книги перемен» лишь записи древнейших обычаев, обрядов, словом, ритуала «ли», которое будто бы идет от Конфуция, и 2) мантическом понимании, вернее, искажении памятника, ничего общего с Конфуцием не имеющем{323}.

Изучая сам термин «и» («перемены»), Чжан Сюэ-чэн, отвергая обе версии, исходящие из анализа иероглифа «и», в общем склоняется к такому его пониманию, какое представлено у Чжу Си, игнорирующего пиктографический анализ{324}. Это совершенно гармонирует с его стилем толкования, старательно избегающим всего, что не может быть внешне документировано, в чем хоть немного сквозит гипотетичность. Однако, в конце концов Чжан Сюэ-чэн не замечает всей гипотетичности своих собственных суждений, к которым его привело утверждение того, что Конфуций будто бы занимался «Книгой перемен», утверждение, построенное на недостоверной цитате из «Ли цзи» и на некритическом отношении к афоризму из «Лунь юя», в котором название «Книги перемен» появилось лишь вследствие небрежности писца{325}. Во всяком случае Чжан Сюэ-чэн последователен, когда весь конец второго трактата он посвящает доказательству рационалистического понимания «Книги перемен» у Конфуция.

Третий трактат Чжан Сюэ-чэна представляет наибольший интерес. В нем, правда, он не ставит филологических проблем, а занимается лишь философским осмыслением основных концепций этого памятника, но т.к. оно достаточно оригинально, мы несколько подробнее остановимся на нем. При этом, чтобы правильно понять суждения автора, необходимо иметь в виду, что он исходит (без достаточной филологической критики!) из нерасчлененного текста, базируясь главным образом на материалах «Си цы чжуани». Поэтому, несмотря на ряд приемлемых его суждений об этом тексте, с ним все же нельзя согласиться, когда он переносит их на «Книгу перемен» в собственном смысле слова. Кроме того, для понимания точки зрения Чжан Сюэ-чэна необходимо помнить, какое место среди других классических книг он предоставляет в своей системе нашему памятнику, в чем он усматривает основной прием мышления, отраженный в «Книге перемен». Так, он полагает, что если в «Чунь цю» мысль выражается в примерах, в «Ли цзи» — в иерархичности, то в «Ши цзине» — в воздействии на эмоцию через посредство метафор, а в «Книге перемен» — в образах.

Из этого сопоставления ясно, что Чжан Сюэ-чэн понимает под образом: ведь метафора в поэзии — тоже образ, но образ, воздействующий на эмоцию по преимуществу. Образы же «Книги перемен» понимаются правильно тогда, когда они ведут не к эмоциональному переживанию, а к познанию идей, в них облеченных, к осознанию основной идеи изменчивости (движения, сказали бы мы теперь). Нет возможности свести эти образы к простым представлениям, ибо они насыщены гораздо большим и многогранным содержанием, чем представления, абстрагированные от наблюдения. Они как бы заряжены широчайшим содержанием, многообразно приложимым. Поэтому Чжан Сюэ-чэн и говорит: «Широк объем образов! Это — не только «И цзин». Все классики координированы с ним. Он — то, в чем абсолютная субстанция (дао ти){326} подходит к своему наглядному оформлению, но еще не проявляется». Конечно, такого рода образы встречаются и в других классических книгах, но там они передают лишь представление, абстрагированное от какого-либо конкретного события, предмета, положения и т.п. Образы же в «Книге перемен» — иные. «Благодаря им «Книга перемен» стоит в уровень с Небом и Землей и поэтому может охватить и обвить пути Неба и Земли. [Так сказано в «Си цы чжуани»], и у всех событий и предметов, когда они от бытия переходят к действию, их внешняя форма и следы, оставляемые ими, еще не выяснены. Но в образе они уже видимы. Поэтому Дао не может быть видимо; но если люди, ища Дао, видят нечто в подобии, то это образы его». Таким образом, если представление неразрывно связано с конкретным и обязательно прошедшим фактом, то образ «Книги перемен» в понимании Чжан Сюэ-чэна — образ предвидения чего-то еще не познанного.

Однако для оценки философии нашего автора необходимо поставить вопрос: откуда же у человека возникают такие образы? Если образы могут возникать, по мнению Чжан Сюэ-чэна, у человека независимо от мира, он, конечно, идеалист. Если же они — отражение мира, то он — материалист (хотя бы лишь в гносеологическом аспекте). Чжан Сюэ-чэн не прошел мимо этого кардинального вопроса. Он различает «естественные образы мира» и «конструированные образы человеческого сознания». И, говоря о последних, он заявляет совершенно недвусмысленно, что «...человек, отличаясь от всего, что между Небом и Землей, не может не подвергаться [воздействию] роста и убыли сил Света и Тьмы. Построения сознания — изменчивость чувств [эмоционального порядка] — создают их. Эта изменчивость возбуждается связями мира людей [общества] и создается на основе сил Света и Тьмы [сил природы»]. Так конструированные образы человеческого сознания в свою очередь исходят из естественных образов мира. Если это и не материалистическое рассуждение, то, во всяком случае, нечто близкое к нему. Чжан Сюэ-чэн, конечно, не мог еще естественнонаучно обосновать свою теорию. Однако, по-видимому, много поработав над вопросом об образах «Книги перемен», он приходит к мысли, что они относятся к поэтическим образам «Ши цзина», как внутренняя сторона — к внешней. Признавая совершенство образов «Ши цзина», он все же считает, что только образы «Книги перемен», в конечном счете исходя из естественных образов мира, вносят в них систему и стройность, т.е. приближают нас к охвату мира в познании. Поэтому учение «Книги перемен» гораздо совершеннее, чем мудрствования философов позднейших времен. Они, правда, исходят из того же древнейшего источника, однако настолько отклоняются от него, что уже не выражают самой главной и основной идеи. И только буддизм, генетически не связанный с китайской традицией, обладающий вполне самостоятельной терминологией, все же в основном «исходит из учения «Книги перемен»» и «не расходится со словами совершенномудрых»{327}. Конечно, бегство от мира, характерное для буддизма, совершенно чуждо практической концепции «Книги перемен». Однако образность буддизма, со всем его сложнейшим пантеоном, шокирует конфуцианцев напрасно, ибо это ведь только образность; кроме того, и «Книга перемен» не лишена фантастических и символических образов.

Мы должны заметить, что Чжан Сюэ-чэн все же в основном — убежденный конфуцианец. Однако благодаря таким мыслям, сильно отличающим его от всех остальных авторов, писавших о «Книге перемен», мы не можем не признать в нем одного из оригинальнейших и интереснейших мыслителей, занимающих своеобразное место в развитии китайской философии.

Переходя к новейшему времени, мы сначала должны ознакомиться с трактатом Пи Си-жуя{328}. В предисловии к этой работе Пи Си-жуй*{329} высказывается как определенный конфуцианец. Надо, по его мнению, восстановить учение Конфуция таким, каким оно было в подлинном виде. Только после этого, применяя его в практической жизни, можно будет последнюю усовершенствовать. Рассмотрим же, что делает Пи Си-жуй для выяснения «подлинного», как он считает, учения Конфуция. Для этого изложим его трактат главу за главой.

В этой главе автор высказывает свою основную установку в подходе с изучению классических текстов конфуцианства. Чтобы правильно интерпретировать тот или иной текст, необходимо прежде всего выяснить его руководящую идею. Для «Книги перемен» такой руководящей идеей является понятие «и», в котором совмещаются формально исключающие друг друга идеи изменчивости и неизменности и идея их единства. По существу, такая идея присуща отнюдь не одной «Книге перемен», но и целому ряду других древнекитайских текстов философского содержания. Некоторые их комментаторы подходили к пониманию идеи единства противоположностей и соответственно строили свои объяснения. За это они часто подвергались нападкам тех, кто не мог подняться от простого формализма к идеям более высокого порядка{331}. Приведем примеры из гл. I трактата Пи Си-жуя, по-видимому указывающие на умение мыслить, хотя еще и не диалектически, но уже и не формально-логически. Так, он пишет: «Не только «И цзин» говорит об этом (т.е. об одновременной изменчивости и неизменности и их непосредственной связи. — Ю.Щ.); об этом говорят и все классические книги. Яснее всего об этом сказано в [гл. XVI] «Ли цзи» — «Да чжуань»{332}: «[Они] исправляют строй, изменяют цвет одежды, вносят различие в отличительные знаки, отличают разницу оружия, дифференцируют [форму] одежды. Все это — то, что подлежит смене в связи с [жизнью] народа. Но есть и то, что не подлежит смене. Это почтение к почитаемым, родственное отношение к родным, возвеличивание старших, разграничение мужчин и женщин. Это — то, что не изменяется в связи с [изменениями в жизни] народа». Подлежащее изменению (на языке «Книги перемен». — Ю.Щ.) значит «изменчивость», не подлежащее изменению — «неизменность»».

Уже из этой цитаты видно, что для Пи Си-жуя объектом является изменчивый процесс развития социальных институтов, с одной стороны, и сохранения общественной дифференциации — с другой{333}. Правителю здесь рекомендуется в первой области придерживаться учения об изменчивости, во второй — учения о неизменности. Нетрудно заметить, что здесь — два объекта, которые отделены друг от друга, несмотря на то что оба могут входить в состав некоторого общего целого. Но здесь еще нет утверждения диалектического единства противоположностей в одном целом, а лишь противоположные характеристики различных его частей. Такие характеристики допустимы и в пределах формальной логики, однако не лишено интереса то, что мысль Пи Си-жуя обращается к тем полярным моментам объекта, размышления над которыми в дальнейшем могли способствовать выработке диалектического мышления. Мысль типичного ицзиниста, каким является Пи Си-жуй, находится на подступах к диалектическому мышлению. Так мы видим, что первая глава изучаемого трактата в основном посвящена проблеме, выраженной в ее заглавии, но этот уровень теоретичности и философского подъема автор сохраняет только в этой главе. Следующие главы — скорее филология, чем философия. Все же идеологический тон, взятый в первой главе, сохраняется и далее. Это видно, например, в самом начале следующей второй главы труда Пи Си-жуя.

Все политическое значение создания «Книги перемен» сводится к тому, чтобы при ее помощи утвердить дифференциацию общества. Имеется в виду состояние первобытной орды, которая, не будучи дифференцирована, принципиально (для Конфуция, по крайней мере) не отличалась от стада животных. В связи с этим стоит и то, что при переходе к дифференцированному обществу появился такой институт, как (правильно организованные?) пища, одежда, утварь, охотничье и рыболовное снаряжение и деление на правящих и подчиненных. До этого мог быть только матриархат и коллективный брак, ибо, по свидетельству древней энциклопедии «Бо ху тун»*{334}, в древние времена еще не было основных устоев семьи{335}, люди знали только свою мать и не знали своих отцов... Фу-си перестроил матриархат на основе теории «Книги перемен». Для этого прежде всего было необходимо установить индивидуальный брак как основу семьи, чтобы из нее развернуть дифференцированное общество{336}.

Таким образом, и сам Фу-си является первым государем, и если школа Чжуан-цзы оспаривает это, то только потому, что она не знает учения «Книги перемен», не знает, чего достиг Фу-си. Только так дифференцированное общество может быть управляемо как единство, только так оно становится человеческим обществом. Словом, весь смысл «Книги перемен» у Фу-си сводится, но мнению Пи Си-жуя, к тому, что «успешность начертания гексаграмм (или еще триграмм? — Ю.Щ.) главным образом состоит в серьезном признании различия государя и подданного»{337}. Это выражено и в тексте гексаграммы №10 Ли{338} (Наступление): «Наверху [данной гексаграммы — символ] неба, а внизу — низины. [Это — образ] наступления. Благородный человек по этому [образу] различает высших и низших и определяет целеустремленность людей». То, что в «Книге перемен» есть гексаграммы, в которых указывается, напротив, на совместную деятельность высшего и низшего (например, гексаграммы №11 и 12), не противоречит этому утверждению, т.к. в таких гексаграммах речь идет о действительных событиях, в которых высшие и низшие действуют одни на других, тогда как в данной гексаграмме они рассматриваются как неизменные принципиальные позиции, представители которых, конечно, действуют вместе, ибо они в едином мире и едином обществе, но гексаграмма №10 Ли говорит о [принципиальных] позициях, а [гексаграммы №11 и 12 Тай и Пи — «о действительности»{339}. Хотя впоследствии эта руководящая мысль и была забыта, тем не менее вся суть поучения, возводимого к Фу-си, состоит в том, чтобы привести в порядок человеческие отношения и выяснить путь царей. В том, что говорит Пи Си-жуй, ясно проступает факт весьма большой значимости: идеология, лежащая в основе «Книги перемен» (но не сам более поздний памятник, конечно!), не могла появиться в еще не дифференцированном, доклассовом обществе. Благодаря этому и фигура Фу-си, хотя она и легендарна, становится символической: это веха на грани двух типов общественного строя.

До того как поставить вопрос об авторстве афоризмов «Книги перемен», необходимо решить, кто удвоил триграммы и таким образом превратил их в гексаграммы. Этот вопрос ставился не раз, и ответы на него у различных авторов различны. Уже Кун Ин-да привел четыре решения вопроса. От него мы узнаем, что удвоение триграмм было сделано: 1) самим Фу-си, как считал Ван Би; 2) Шэнь-нуном, как полагал Чжэн Сюань; 3) основателем династии Ся — Юем, как думал Сунь Шэн*{341}, и 4) Вэнь-ваном, как утверждал Сы-ма Цянь.

Кун Ин-да полагал, что последние две версии отпадают сами собой, ибо, по «Си цы чжуани», во времена Шэнь-нуна уже были гексаграммы №42 И (Приумножение) и 21 Ши хо (Стиснутые зубы). Однако он полагает также, что и версия об авторстве Шэнь-нуна еще не доказана. Ее можно и нужно проверить на текстах. Удвоение триграмм приписывается Шэнь-нуну напрасно, ибо в «Шо гуа чжуани» говорится о создании{342} «Книги перемен», а не о ее передаче{343}, как следовало бы, если бы Шэнь-нун лишь развил нечто созданное до него (при Фу-си). Из текста «Шо гуа чжуани» следует, что удвоение триграмм необходимо отнести к Фу-си.

Пи Си-жуй, однако, на этот вопрос смотрит иначе. Он говорит, что традиция «Книги перемен» от Конфуция до Сы-ма Цяня известна. Исходя из этой традиции, Сы-ма Цянь и говорит, что удвоил триграммы Вэнь-ван во время своего заключения в Ю-ли. Это положение известно, между прочим, и Кун Ин-да. Эту же мысль поддерживают и Ян Сюн в своем произведении «Фа янь», и отдел «И вэнь чжи» в «Истории [первой династии] Хань», и трактат Ван Чуна «Лунь хэн». Значит, это мнение держалось до начала второй династии Хань включительно{344}. Однако вряд ли можно, говорит Пи Си-жуй, считать доказательства Кун Ин-да и Чжэн Сюаня убедительными, ибо оба они базируются на одинаковых текстах, но один (Чжэн) считает, что триграммы были удвоены при Шэнь-нуне, а другой (Кун), что это могло быть только до Шэнь-нуна, при Фу-си. Такая путаница мнений доказывает только несостоятельность аргументации обоих авторов. Но не только этим опровергается теория Чжэн Сюаня и Кун Ин-да. Она ведь целиком держится на убеждении, что культурные институты создавались по образцу гексаграмм{345}.

Однако эта точка зрения разделялась в Китае не всеми. Так, Чжу Си полагал, что если в «Си цы чжуани» говорится о 13 гексаграммах, по образцу которых будто бы устроены те или иные орудия, бывшие при Шэнь-нуне, то это еще не значит, что сначала были гексаграммы и их названия и что лишь в подражание им делались предметы{346}. Скорее наоборот: раньше и независимо от гексаграмм делались предметы, и лишь потом в них находили сходство с образами «Книги перемен». Таких же взглядов придерживаются и Шэнь Юй и Чэнь Ли{347}, с той, однако, разницей, что, по их мнению, эти образы могли возникнуть и при Шэнь-нуне и лишь впоследствии Вэнь-ван, удвоив триграммы, отразил их в «Книге перемен». С другой стороны, Ло Би-лу{348} сомневался в этой роли Вэнь-вана, но его аргументация базируется на тексте, который теперь признан поддельным. Так же и Гу Янь-у полагал*{349}, что 64 гексаграммы существовали еще при династии Шан-Инь, на основании цитаты (уже упоминавшейся нами при изложении трактата Оу-ян Сю) из «Цзо чжуани», которая, как он считал, попала в «Цзо чжуань» из старой мантической литературы. Однако Гу Янь-у неправ, ибо невозможно, чтобы Цзо, верный ученик Конфуция, допустил в свой текст неавторитетную цитату из мантической литературы. Может быть только, что эту цитату применял Конфуций, и уже от последнего ее заимствовал Цзо, ибо он мог уснащать свой текст цитатами из «Книги перемен» лишь постольку, поскольку ее принимал Конфуций.

Иными словами, Пи Си-жуй в этой главе говорит, что удвоил триграммы Вэнь-ван, ибо, во-первых, древнейшая и непрерывная традиция приписывает удвоение триграмм именно Вэнь-вану, и, во-вторых, исследователи, опровергавшие эту традицию и относившие удвоение триграмм к Шэнь-нуну и раньше, делали это ошибочно, или не понимая цитируемый текст, или цитируя подложный. Таким образом, для Пи Си-жуя мнение, что удвоение триграмм принадлежит Вэнь-вану, представляется доказанным и возражения против этого кажутся несостоятельными{350}. На этом он кончает главу, однако даже сам замечает, что им еще не решен вопрос об иных, дочжоуских мантических текстах, аналогичных «Книге перемен». Этот вопрос он рассматривает в следующей главе.

По Кун Ин-да, «Лянь шань» и «Гуй цзан» впервые упоминаются в «Чжоу ли» (источник, по нашему мнению, достаточно сомнительный. — Ю.Щ.). Уже издавна ставился вопрос об авторстве этих утраченных текстов. Ответы на него не однообразны. Ду Цзы-чунь*{352} полагал, что «Лянь шань» принадлежит Фу-си, а «Гуй цзан» — Хуан-ди. Один из оригинальнейших интерпретаторов «И цзина» Чжэн Сюань{353} распределяет эти тексты по династиям. «Лянь шань» он относит к династии Ся, «Гуй цзан» — к Инь, а «Чжоу и» — к Чжоу. Последнее, однако, он делает не потому, что название «Чжоу и» нередко понималось как «Чжоуский «И [цзин]»». Все эти названия он пытается осмыслить: ««Лянь шань» («[Стоящие] одна за другой горы») значит: «[это] изображает, как горы выступая из-за облаков, тянутся одна за другой и не прерываются»»{354}. Основанием такой интерпретации, по-видимому, служит предание, что в «Лянь шани» на первом месте стояла гексаграмма Гэнь{355} (Гора), в которой триграммы расположены одна над другой и изображают выступающие одна над другой горы{356}. По той же традиции, в «Гуй цзане» на первом месте стояла гексаграмма Кунь{357} (Земля), представляемая как сокровищница, в которую рано или поздно возвращается все, на ней возникшее. (Это представление отражено и в «Дао дэ цзине»: «Все сущее доходит до расцвета, но каждое вернется в корень свой»*{358}.) Поэтому Чжэн Сюань говорит, что выражение «Гуй цзан» означает «Вернуться в сокровищницу»: «Все сущее без исключения возвращается и хранится в ней [в Земле — Кунь]»{359}.

Термин «Чжоу и», как полагает Чжэн Сюань, говорит о том, что система изменчивости «И цзина» как круг{360} универсальна и лишена всякой неполноты. Однако Чжэн Сюань эту свою (впрочем, весьма интересную) догадку не подтверждает (по мнению Кун Ин-да) ни одним текстом, и в наше время, говорит Пи Си-жуй, уже никто не разделяет точку зрения Чжэн Сюаня. Наоборот, известно, что Шэнь-нун назывался Лянь-шань-ши, а Хуан-ди назывался Гуй-цзан-ши{361}. Раз эти термины — названия эпох, то и «Чжоу» в названии «Чжоу и», по аналогии с «Чжоу шу» («Книга записей [эпохи] Чжоу») и «Чжоу ли» («Книга ритуала [эпохи] Чжоу»), надо понимать как «Книга перемен [эпохи] Чжоу». Эпитет «Чжоуская» мог быть приложен к «Книге перемен» еще до официального возникновения династии Чжоу, в те времена, когда Вэнь-ван был в заключении в Ю-ли; именно в порядке протеста против династии Инь, свержение которой он готовил, Вэнь-ван назвал свой текст своим родовым именем, считая его независимым от культуры предыдущей династии. Между прочим, и апокрифическая литература{362} указывает, что название «Чжоу и» дано по династии{363}. Бывали, правда, попытки совместить оба понимания термина. Но это — вряд ли допустимый эклектизм. Так, и Хуан-фу Ми*{364} полагал, что слово «чжоу» означает в названии нашего памятника и «Чжоускую [династию]», и «чжоу» в смысле «полный» — в силу универсальной полноты учения, выраженного в этом тексте. Полнота эта — результат «удвоения триграмм», которое провел Вэнь-ван.

Правда, текст «Си цы чжуани», говорящий о «Лянь шани» и «Гуй цзане», не заслуживает доверия. Однако в последнее время большинство склоняется к мнению, что «Лянь шань» относится к династии Ся, «Гуй цзан» — к Инь, а «Чжоу и» — к Чжоу. Но верно ли это? Если думать, что «Гуй цзан» не особый текст, а тот же текст, что и «Чжоу и», но лишь расположенный в ином порядке, то его никак нельзя приписывать Хуан-ди, ибо в тексте{365} встречается упоминание Яо и Иньских царей, бывших ведь после Хуан-ди. Поэтому Хуан-фу Ми считал, что название «Лянь шань», как и рассказ о нем, могли возникнуть лишь при династии Ся, когда «Книгу перемен» выводили от Янь-ди*{366}, а «Гуй цзан» — при династии Инь, когда ее выводили от Хуан-ди. Хотя это и иное решение вопроса, чем у Ду Цзы-чуня, оно зависимо от него. Мы видели, что «чжоу» в комбинации «Чжоу и» понималось Чжэн Сюанем не как название династии, а как значимое слово. Пи Си-жуй предпочитает толкование Чжэн Сюаня и находит этому следующие подтверждения: если «Лянь шань» и «Гуй цзан» — названия эпох, то странно их отличие от обычных наименований Фу-си и Хуан-ди. Кроме того, если бы это были названия династий, то после них должен был стоять иероглиф «и», по аналогии с «Чжоу и», т.е. было бы «Лянь шань и» и «Гуй цзан и». Однако этого нет. Значит, Чжэн Сюань прав, когда он понимает слово «чжоу» в общем смысле, а понимание этого слова и теории «Книги перемен» он строит на «Си цы чжуани», где, между прочим, говорится: ««И [цзин]» — это такая книга, [... которая] по кругу омывает [как море] шесть пустот»{367} (т.е. весь космос заключает в себе)*{368}. Поэтому Кун Ин-да ошибается, когда говорит, что Чжэн Сюань не документирует свое объяснение.

Пи Си-жуй, далее, указывает, что в трактате «Синь лунь», написанном ханьским Хуань Танем{369}, говорится, что в тексте «Лянь шани» было 80 000 слов, а в «Гуй цзане» — 4 300 слов*{370}. Уже это вызывает сомнение, ибо невероятно, чтобы текст времен династии Ся был столь более развит, чем текст династии Шан-Инь. Пи Си-жуй говорит, что в «Бэй ши» («Истории северных [царств]») есть указание: «Лянь шань» — подделка известного Лю Сюаня*{371}. Очевидно, и «Гуй цзан» — тоже миф. Известно, что отбор классических книг начался с редакторской деятельности Конфуция. До него «Чжоу и» упоминался наряду с «Лянь шань» и «Гуй цзан» так же, как и «Цзиньская Колесница» и «Чуские записки»{372} упоминались наряду с «Чунь цю». Но только последнему тексту Конфуций отдал предпочтение. Так же и «Чжоу и» — единственный текст, избранный Конфуцием. Только учения, одобренные Конфуцием, получили распространение, и апокрифы «Лянь шань» и «Гуй цзан» не могут стоять в одном ряду с классическим «Чжоу и».

Вполне вероятно, что «Лянь шань» и «Гуй цзан» даже и не тексты, а только системы гадания. Можно даже предполагать, что до Конфуция и «Чжоу и» была тоже лишь системой гадания и не существовало записанного текста{373}. Словом, тщетны попытки доказать, что были три разные версии «Книги перемен», относимые к разным эпохам, ибо первоначально «Чжоу и» — название одной из систем гадания, наряду с системами «Лянь шань» и «Гуй цзан». Но Конфуцием была выдвинута только система «Чжоу и», тогда еще лишенная записанного текста. Поэтому искать тексты «Лянь шань» и «Гуй цзан» напрасно, их никогда не было, текст же «Чжоу и» не старше Конфуция.

От Кун Ин-да известно, что существовали два решения вопроса об авторстве «Гуа цы» (афоризмов при гексаграммах) и «Сяо цы» (афоризмов при отдельных чертах). Первое решение: и те и другие созданы Вэнь-ваном. Аргументация сводится к тому, что в «Си цы чжуани» есть слова: «Возникновение «[Книги] перемен», вероятно, относится к Средней древности*{374}. Ее автору, вероятно, было о чем заботиться»; «Возникновение «[Книги] перемен», вероятно, относится к концу династии Инь и возвышению династии Чжоу; вероятно, к тому времени, когда у Вэнь-вана было столкновение с Чжоу-[синем]»*{375}. По этим текстам, Фу-си создал гексаграммы, Вэнь-ван — все афоризмы, а Конфуций — «Десять крыльев». Эту версию принимает Сы-ма Цянь и последователи Чжэн Сюаня.

Второе решение: прежде всего надо обратить внимание на то, что в тексте «Сяо цы» есть много мест, где говорится о фактах, бывших после Вэнь-вана, например, в гексаграмме №46 Шэн (черта 4): «Царю надо проникнуть к горе Ци». Здесь имеются в виду события, бывшие уже после того, как У-ван свергнул династию Инь, т.е. уже после Вэнь-вана. Лишь тогда Вэнь-вану был посмертно присужден титул «ван» («царь»). Значит, и этот текст был записан после победы У-вана над Инь. Далее, в гексаграмме №36 Мин и (черта 5) упоминается Цзи-цзы. Это опять-таки не могло быть записано раньше У-вана. Далее, в гексаграмме №63 Цзи цзи (черта 5) об Инь и о Чжоу (правда, лишь в понимании, сохраненном комментаторской традицией, а не дословно. — Ю.Щ.) говорится как о равных, т.е. это тоже нельзя никак отнести ко времени Вэнь-вана. Поэтому приходится думать, что «Гуа цы» принадлежит Вэнь-вану, а «Сяо цы» Чжоу-гуну. Этого мнения придерживались Ма Юн и Лу Цзи*{376}. Именно это решение, говорит Пи Си-жуй, в наше время получило общее распространение. И если и говорят о трех совершенномудрых авторах, то Чжоу-гун автоматически подразумевается среди них на том основании, что Вэнь-ван уже причислен к трем. Однако, как мы видели, Чжэнь Сюань на основании текста «Си цы чжуани» полагал, что «И цзин» создан Вэнь-ваном{377}. Апокрифическая литература указывает, как мы видели, что участие Вэнь-вана в создании «Книги перемен» надо понимать в том смысле, что он расширил{378} ее, т.е. не удвоил триграммы, а приписал к ним афоризмы. Но так как в «Сяо цы» есть все же бесспорные доказательства их более позднего, чем во время Вэнь-вана, происхождения, то их приписывают Чжоу-гуну. Много еще и других толков существовало, однако все они не более убедительны.

По поводу этих двух решений вопроса Пи Си-жуй говорит, что ни то ни другое не может быть ясно и окончательно подтверждено текстами. Но и критика этих теорий не бесспорна. Если она иногда и основывается на том, что в тексте, сочиненном Вэнь-ваном, не могло стоять имя Цзи-цзы{379}, то, с другой стороны, Чжао Бинь*{380} полагал, что здесь описка: т.е. не собственное имя, а словосочетание «его сын» (ци цзы){381} ; говорилось и то, что «гора Ци» была известна еще при династии Ся, т.е. раньше Вэнь-вана на много сотен лет. На этих основаниях ицзинисты времен второй Ханьской династии допускали авторство Вэнь-вана. Однако ицзинисты первой Ханьской династии (Сы-ма Цянь, Ян Сюн, Бань Гу, Ван Чун) говорят лишь о том, что Вэнь-ван удвоил триграммы, но не приписывают ему самому афоризмы, считая их созданием Конфуция. Против этого можно было бы возразить следующее: если в «Цзо чжуани» есть указания на более древнее применение «Книги перемен» с приведением цитат из нее, то невозможно допустить, что эти тексты сложились лишь при Конфуции, а не раньше. Однако это возражение неверно. В «Цзо чжуань» они могли попасть не из древнейших мантических материалов, не убедительных для автора этого текста — конфуцианца, а только из текста, признанного Конфуцием, как позднейшие вставки. Иными словами, Пи Си-жуй утверждает, что попытки приписать «Гуа цы» и «Сяо цы» Вэнь-вану или «Гуа цы» — Вэнь-вану, а «Сяо цы» — Чжоу-гуну возникли лишь при второй династии Хань. Более ранние авторы определенно считали, что афоризмы не принадлежат ни Вэнь-вану, ни Чжоу-гуну. Единственный из «трех совершенномудрых» (т.е. составителей «Книги перемен»), которому еще можно их приписать, — это Конфуций. Появление указаний на «Книгу перемен» в «Цзо чжуани» не цитаты древнего (для Цзо Цю-мина) материала, а вставки современного ему текста в пояснение древних событий.

Известно, что в древности в обязательную программу обучения входили «Ли цзи» («Книга правил») и «Юэ цзин» («Книга музыки») в весенних и в осенних курсах, а «Ши цзин» («Книга песен») и «Шу цзин» («Книга истории») — в летних и в зимних курсах. Если «Книга перемен» не входила в круг обязательного образования, то лишь потому, что тогда существовали только гексаграммы, но не текст к ним. Это было лишь искусство гадания, т.е. специальность, стоящая за пределами общего образования. В этом еще одно доказательство того, что ни Вэнь-ван, ни Чжоу-гун не являются авторами «Гуа цы» и «Сяо цы». Если бы «Книга перемен» уже тогда была текстом, то почему бы он не был включен в общее образование наряду с другими текстами?

Сы-ма Цянь говорит о ревностных занятиях Конфуция «Книгой перемен». Но известно также и то, что он рядовых своих учеников обучал лишь Ритуалу (ли), Музыке (юэ), Песням (ши) и Истории (шу). По-видимому, тексты «Летописи» («Чунь цю») и «Книги перемен» он доверял лишь самым способным из своих учеников*{382}. И «Книгу перемен» он трактовал лишь как философскую теорию, дающую ключ к пониманию вещей и событий. Поэтому и Сюнь-цзы*{383} говорит, что те, кто гадают по «Книге перемен», не понимают истинного ее назначения. У выдающихся конфуцианцев конца династии Чжоу постоянно встречаются указания на «Книгу перемен» как на текст, объясняющий те или иные события, и она у них превращается в отправную точку философствования. Следовательно, Конфуций выдвинул, а может быть и создал, текст «Книги перемен» как компендиум своего рода Lebensweisheit (житейской мудрости). Но традиция считает Конфуция автором лишь «приложений». Опровержению этой традиции посвящена у Пи Си-жуя гл. VII.

Положение, что Конфуций — автор «Гуа цы» и «Сяо цы», не может быть подтверждено древними текстами, однако и текстов, опровергающих это, тоже нет. Надо иметь в виду, что при Ханьской династии «Гуа цы» и «Сяо цы» назывались «Си цы» и их отличали от комментария «Си цы чжуань». А именно, в «Си цы чжуани» мы находим ряд мест, где говорится, что «совершенномудрый (или мудрый? — Ю.Щ.) приложил афоризмы (си цы)»{384}. Следовательно, «Гуа цы» и «Сяо цы» и есть «приложенные афоризмы» (си цы){385}. Если же в тексте, который теперь называется «Си цы шан ся»{386}, четыре раза говорится о «Си цы», то невозможно, чтобы Конфуций в «Си цы чжуани» неоднократно ссылался на самого себя. Далее, невозможно, чтобы в «Си цы чжуани» он сам себя как автора «Гуа цы» и «Сяо цы» называл совершенномудрым{387}. Таким образом, «Гуа цы» и «Сяо цы» это и есть «Си цы», текст, созданный Конфуцием, а «Си цы чжуань» — текст, созданный учениками Конфуция. Это особенно ясно потому, что в «Си цы чжуани» часто попадается выражение «Учитель сказал», столь обычное для «Лунь юя». Очевидно, что текст, написанный Конфуцием, это — канон (цзин){388}, а комментарии его учеников — это комментарии (чжуань) к нему{389}. И если в «Си цы чжуани» говорится, что «совершенномудрый [...] приложил афоризмы, чтобы решить [вопрос] о счастии и несчастии»*{390}, то это пишет один из учеников Конфуция и называет его совершенноj мудрым, а не то, чтобы это писал Конфуций, называя совершенномудрым Вэнь-вана или Чжоу-гуна{391}. Это подтверждает и Чжэн Цяо*{392} в «Рассуждении о сокровенном смысле шести канонических книг»{393}.

Кун Ин-да придерживался иной точки зрения, считая основной текст принадлежащим Вэнь-вану, а «Си цы чжуань» и прочие «приложения» — Конфуцию; он заблуждался и не понимал, что до Конфуция понятие канонического текста вообще отсутствовало. Между прочим, и Оу-ян Сю помнил, что Конфуций не верил в сверхъестественное и волшебное. Поэтому он ставил под вопрос достоверность тех мест «Си цы чжуани»*{394}, где говорится о баснословном и чудесном происхождении «Книги перемен» (из Хэ ту и Ло шу){395}, которое не мог допустить в свой текст трезвый скептик Конфуций. Но Оу-ян Сю не знал, что авторство «Си цы чжуани» принадлежит не Конфуцию, а его ученикам.

Так, единственная приемлемая для Пи Си-жуя схема создания текста «Книги перемен» следующая{396}: 1) Фу-си начертал 8 триграмм, 2) Вэнь-ван удвоил их и создал 64 гексаграммы из 384 черт, 3) Конфуций присоединил к ним афоризмы (но не «приложения»!).

Если в «Ши цзи» и говорится, что Конфуций написал «Шо гуа чжуань», то эти слова лишь позднейшая вставка в текст «Ши цзи», ибо еще у Ван Чуна (см. «Лунь хэн», гл. IV) есть указание на то, что «Шо гуа чжуань» был найден какой-то женщиной из Хэ-нэй*{397}. Как и «Шо гуа чжуань», два других «приложения» из числа «Десяти крыльев», а именно: «Сюй гуа чжуань» и «Цза гуа чжуань», не имеют ничего общего с Конфуцием. Это — наименее достоверные из «приложений» более позднего времени. Следует отметить, что и сам термин «Десять крыльев» был пущен в ход лишь при Восточной династии Хань. Доверять ему нет оснований. Всем этим еще не решен, однако, вопрос об остальных чжуанях. Им у Пи Си-жуя посвящена гл. VIII.

В предыдущих рассуждениях Пи Си-жуй утверждает свой тезис о том, что автором основного текста приходится считать Конфуция. Однако, кроме того, по традиции, приемлемой и для Пи Си-жуя, Конфуций является автором, между прочим, и «Туань чжуани», и «Сян чжуани», и «Вэнь янь чжуани». Таким образом, получается, что Конфуций сам писал текст и сам же его комментировал. Такое положение может показаться с первого взгляда по меньшей мере странным. Предвидя с этой стороны возражения, Пи Си-жуй говорит, что если кого-либо смущает, что Конфуций сам сочинил текст и сам комментировал его, то смущение это напрасно. Автокомментарий возможен и принципиально — как желание сделать сложный и лаконический текст понятным для грядущих поколений, — и практически, ведь, например, в «Тай сюань цзине» («Книге великой тайны») Ян Сюна никого не смущает то, что он, как известно, к своему произведению, написанному в подражание «Книге перемен», прибавил автокомментарий. Поэтому мы можем утверждать, что Конфуций сам написал текст «Книги перемен» и сам комментировал его. Это, собственно, самый важный и самый оригинальный тезис во всем трактате Пи Си-жуя. Радикальнейшим образом он решает проблему авторства, но с ним никак нельзя согласиться по целому ряду причин.

Ввиду важности этого тезиса в контексте всего трактата мы вынуждены несколько подробнее остановиться на нем. Пи Си-жуй и здесь ошибается потому, что 1) язык «Си цы» и язык «Туань чжуани», «Сян чжуани» (особенно же «Сяо сян чжуани») и «Вэнь янь чжуани» совершенно различны; 2) язык «Си цы» на первый взгляд (но отнюдь не при детальном анализе, о котором будет сказано во второй части настоящей работы) еще схож с языком «Чунь цю» и «Лунь юя», однако нельзя заметить даже такого сходства в языке «Туань чжуани», «Сян чжуани» и «Вэнь янь чжуани»; язык этих текстов значительно более поздний — ясный и точный; 3) Ян Сюн с его «Тай сюань цзином» не может служить доказательством, ибо он именно подражал уже готовой «Книге перемен» и, т.к. не мог ожидать, что его текст будут комментировать, комментировал свой лапидарный текст сам. Автор же «Книги перемен» (Пи Си-жуй полагает, что это — Конфуций, но мы никак не можем с ним согласиться!) жил в те времена, когда техника письма была значительно менее совершенна, чем при Ян Сюне, и вряд ли он мог бы позволить себе такую роскошь, как автокомментарий. Известно, что Конфуций отказывался от всякого авторства: «Я только передаю, но не сочиняю», — говорил он. Следовательно, автором «Си цы» его считать никак нельзя. Предположение, что он не сочинил, а только передал текст «Си цы», бывший до него, а сам все же написал комментарий к нему, а также «Туань чжуань», «Сян чжуань» и «Вэнь янь чжуань», придется тоже отвергнуть, ибо язык этих текстов гораздо моложе, чем язык «Лунь юя» — текста, записанного не Конфуцием, а позже — его учениками и учениками учеников. На том же основании приходится отрицать авторство Конфуция и по отношению к остальным приложениям.

Таким образом, Пи Си-жуй, вопреки традиции, отводит Конфуцию особо почетную роль среди авторов «Книги перемен», но нарушает традицию не в том направлении: Конфуций не только не автор основного текста, как полагает Пи Си-жуй, но более того, вопреки наивной традиции, ему не принадлежит ни строки во всей книге, известной нам под названием «И цзин». Не может он быть признан и комментатором ее. Ибо, если бы Конфуций и выступил в роли комментатора, то постарался бы в первую очередь комментировать постоянно упоминаемые им «Шу цзин» и «Ши цзин», а не «И цзин», само упоминание которого в устах Конфуция по меньшей мере проблематично. На этой главе кончаются рассуждения Пи Си-жуя относительно эпохи создания основного текста «Книги перемен» и ее автора. Вся дальнейшая часть его работы направлена на изучение традиции комментаторских школ, сложившихся вокруг «Книги перемен».

По данным Сы-ма Цяня и «Хань шу» (цз. 88 «Жу линь»), нам известны только следующие друг за другом имена ицзинистов начиная с Конфуция. Важно, что и сам Сы-ма Цянь стоит среди них и в качестве участника этой традиции хорошо осведомлен о ней. «Хань шу» («Жу линь») как более поздний памятник продолжает традицию дальше. Но из сличения обеих традиций явствует, что Цзин Фан и Цзяо Янь-шоу*{398} представляют побочную традицию мантического направления. По отношению к другим классикам мы не располагаем столь точно зафиксированной традицией{399}.

Приводится целый ряд цитат, на основании которых мы можем полагать, что при первой Ханьской династии «Книга перемен» применялась не как гадательный текст, а как книга житейской мудрости. Сочинения, в которых она с особенной ясностью выступает в этой роли, суть следующие: «Хуайнань-цзы», «Синь шу» Цзя И, «Чунь цю фань лу» Дун Чжун-шу, «Шо юань» и «Ле нюй чжуань» Лю Сяна. Если у четырех авторов в пяти сочинениях мы находим многочисленные цитаты из «Книги перемен», то ясно, что она при первой Ханьской династии еще была в полном ходу. Завершая главу, Пи Си-жуй говорит: «Цзя [И] и Дун [Чжун-шу] — это великие ученые времен начала Хань. Их суждения о «[Книге] перемен» совершенно ясны и правильны. Для них главное было в ее идеях и приложении к пониманию общественных дел, а не в том, чтобы говорить об инь-ян и мантике. У них еще можно проследить прямую традицию от заветов Тянь Хэ и Ян Шу»*{400}.

   1. У каждой классической книги есть своя прямая традиция и есть побочные линии. Побочные линии в истолковании «Книги перемен» создали Цзин Фан, Мэн Си*{401}, Чжэн Сюань.

   2. Также и у других классиков имеются побочные комментаторские линии: у «Ши цзина», «Ли цзи», «Чунь цю» (например, комментатор последнего, Гун-ян, очень много говорит о стихийных бедствиях).

   3. Но смысл учения Конфуция состоит в том, чтобы дать людям не практику гадания, как у указанных комментаторов, а разумное знание о нормах человеческих отношений. Значит, их учение не восходит к Конфуцию.

   4. По материалам «Хань шу» («И вэнь чжи») ясно, что школы инь-ян и пяти элементов (у син) первоначально были двумя различными школами. Лишь впоследствии они смешались в одну школу, а далее даже влились в конфуцианство. Но они имеют свое происхождение, отличное от происхождения конфуцианцев.

   5. Происхождение школ инь-ян и пяти элементов идет от тех гадателей и скрибов, о которых история говорит как об у и ши{402}. Сам царь сидел между ними и «пребывал в недеянии». Видимо, надо понимать, что, по мнению Пи Си-жуя, Конфуций представлял линию самого царя, а не его слуг! При Ханях они превратились в астрологов. Вот в этой-то среде и возникло учение о бедствиях, вызываемых стихиями. Представители такой версии — это Мэн Си, выдававший себя за ученика Тянь Хэ, и Цзин фан, получивший свое знание «И цзина» от Цзяо Янь-шоу, который утверждал, что он прежде получил свое знание «Книги перемен» от Мэн Си. Правда, это он говорил лишь после смерти последнего.

   6. Бань Гу указывает, что все эти школы не восходят к Тянь Хэ и Ян Шу. Они начинаются с Мэн Си, а Цзин Фан представляет собой особую школу, но ввиду его сходства с Мэн Си он уже в «И вэнь чжи» отнесен к одной с ними школе.

   7. Судя по апокрифической литературе, астрологические мотивы Цзин Фана восходит еще к Вэнь-вану и Чжоу-гуну. Но это ложь, ибо если даже основной текст «Книги перемен» не может быть приписан последним, то как можно говорить о том, что они будто бы занимались такими вещами, как астрология!

   8. Не только у Конфуция не было такого текста, но даже и у самого Цзин Фана вряд ли была астрология. Во всяком случае в его комментарии к «Чжоу и» («Цзин-ши И чжуань»{403}) ее нет. Это было придумано впоследствии, и этому нельзя доверять.

   1. Учение Мэн Си, по ходячему мнению, состоит в том, что у него говорится о гуа ци{404} — силах гексаграмм. Но его книга не сохранилась, и мы не в состоянии проверить это мнение. Цзин Фан говорит, что им сохранено учение Мэн Си.

   2. Согласно Цзин Фану, 60 гексаграмм распределяются по году и каждому дню соответствует одна черта. Оставшиеся же четыре гексаграммы, а именно: Чжэнь, Ли, Дуй, Кань (№51, 30, 58, 29), управляют не временем, а пространством.

   3. Ханьские ученые считали, что подобное распределение гексаграмм по месяцам принадлежит Конфуцию, но это не обязательно должно быть так. Кун Ин-да полагал, что апокрифы восходят к концу I в. до н.э., но и его мнение неправдоподобно, ибо это было бы уж слишком большой древностью для возникновения апокрифов.

   4. Ясно лишь одно: или Мэн Си заимствовал свое учение у авторов апокрифов, или их создатели заимствовали свое учение у Мэн Си.

   5. Ханьские авторы признавали апокрифы, а сунские отрицали их, хотя принимали восходящие к ним чертежи и карты*{405}. Но и то и другое имело под собой одинаковую почву — учение об инь-ян и пяти стихиях.

   6. Уже в «Хань шу» высказывается сомнение в том, что учение о силах гексаграмм принадлежит Мэн Си. Там же высказана и такая мысль: Мэн Си получил учение о бедствиях из традиции и не является его автором.

   7. Учение о силах гексаграмм Мэн Си и Цзин Фана принадлежит к школе новых письмен, совершенно расходясь с учением Фэй Чжи*{406}, принадлежащим к школе древних письмен. Но в предисловии к своему словарю «Шо вэнь» Сюй Шэнь говорит о принадлежности ицзинистики Мэн Си к школе древних письмен.

   8. Сюнь Шуан*{407} излагал «Книгу перемен» по Фэй Чжи, и у него есть много высказываний о «подъеме и нисхождении» мировых сил. Затем Юй Фань*{408} стал говорить об их «уничтожении и нарастании»*{409}. Этим они сходны друг с другом. Но Сюнь Шуан так же исходит из Фэй Чжи, как Юй Фань — из Мэн Си. Следовательно, было нечто общее между Фэй Чжи и Мэн Си.

   9. Юй Фань цитировал «Цань тун ци»*{410}, а стало быть, находился под даосским влиянием.

   1. Чжэн Сюань в своем понимании «Книги перемен» исходит из Фэй Чжи и развивает учение о ее астрологическом значении, т.е. соотношении черт гексаграмм с 28 зодиакальными созвездиями (сяо чэнь){411}. Но не в нем суть теории Чжэн Сюаня.

   2. Главная его сила — разъяснение «Книги перемен» при помощи «Ли цзи». И в объяснении вопросов брака он действительно близок к трактовке этой темы в «Ли цзи». Последующие ученые пробовали дальше развивать его учение, ибо он многого не успел сделать из-за трудных условий своей жизни.

   3. В эпоху Южных и Северных династий (Нань-бэй чао, 420-589) учение Чжэн Сюаня было более распространено на севере (в Хэбэе), а Ван Би — на востоке (в Цзянцзо){412}. Но ко времени династии Суй учение Чжэн Сюаня постепенно пришло к упадку, а Ван Би — восторжествовало. Во всяком случае при Танах был принят Ван Би.

   4. К концу Сунской династии Ван Ин-линь*{413} составил однотомную компиляцию комментариев Чжэн Сюаня. В эпоху Цин Чжан Хуй-янь*{414} тоже создал компиляцию комментариев Чжэн Сюаня на «Книгу перемен», прибавив к ней свою работу «Фа мин Чжоу и Чжэн Сюнь и»{415} («Выявление смысла «Чжоу и» согласно Чжэн [Сюаню] и Сюнь [Шуану]». — А.К.). В предисловии к ней он говорит, что учение Чжэн Сюаня о движении гексаграмм восходит к Фу-си, за исключением его астрологической части, не свойственной Фу-си. В остальном учение Чжэн Сюаня не расходится с классиками, и в этом никто из конфуцианцев не может с ним сравниться.

   5. Если у Чжэн Сюаня силы гексаграмм берутся в их статическом значении, то у Сюнь Шуана — в динамике. В учении Сюнь Шуана об «уничтожении и нарастании» гексаграмма Цянь (№1) всегда стремится вверх, а Кунь (№2) — вниз, все сущее начинается в Тай (№11) и кончается в Пи (№12). У него очень хорошо разработано учение о действии гексаграмм в природе. Можно сказать, что он понял общий смысл «Книги перемен».

   6. Юй Фань сопоставляет «Книгу перемен» и ее учение с тем, что можно наблюдать в природе, как движение солнца и луны. В общем он исходит из того же, из чего и Сюнь Шуан, но дает это в гораздо более разработанном виде.

   7. Ван Би в целом следует Чжэн Сюаню, но упускает из него много существенного. На этом основании многие позднейшие ученые считали, что Ван Би исходит из Фэй Чжи.

   8. У рассматриваемых комментаторов мы действительно находим много различных мест, где они говорят о полноте и ущербе сил гексаграмм, их росте и увядании, об их круговом движении, но поскольку это не засвидетельствовано ни в канонической части, ни в «Си цы чжуани», постольку это приходится считать не принадлежащим к самой классической книге.

   9. По мнению Чжан Хуй-яня, когда оценивают значение Чжэн Сюаня, Сюнь Шуана и Юй Фаня, надо принимать за основу первого из них, но брать из него лишь объяснение «Книги перемен» при помощи «Ли цзи» и отбрасывать в сторону его учение об астрологическом значении черт. Таково же мнение Ли Дин-цзо в его «Чжоу и цзи цзе»{416} («Собрании разъяснений «Чжоу и»». — А.К.): когда он выбирает материалы из комментариев Чжэн Сюаня, то берет лишь смысловой, но не астрологический комментарий.

   10. Если и верно, что школы этих трех авторов могут восходить к Мэн Си и Цзин Фану, то с другой стороны, все же, верно и то, что до них в традиции «Книги перемен» не было и речи о силах гексаграмм и астрологии черт. Если и признать, что школы Мэн Си и Цзин Фана восходят к Тянь Хэ, то этого никак нельзя сказать об астрологической и динамической версии «Книги перемен». А объяснять «Книгу перемен» при помощи вымыслов людей позднейших времен никак нельзя. Никак нельзя ее еретическое понимание смешивать с ортодоксией.

   11. Пи Си-жуй ничего не принимает из астрологического объяснения черт.

Самые знаменитые ицзинисты при династии Хань — это Мэн Си и Цзин Фан, но их тексты до нас не сохранились, как не сохранился и комментарий Фэй Чжи. Автор древнейшего словаря «Шо вэнь» Сюй Шэнь цитирует какой-то комментарий на «Книгу перемен», который обычно считают комментарием Мэн Си, но у нас нет доказательств этого, ибо он может быть комментарием одного из многочисленных ицзинистов, живших при династии Хань. Поэтому мы не в состоянии узнать, где сохранилась традиция Тянь Хэ и Ян Шу, а имеем лишь косвенные указания. По сведениям «Ханьской [династийной] истории» («Хань шу»), Фэй Чжи был первым комментатором, предложившим философское истолкование «Книги перемен». Он передал свое учение некоему Ван Хэну{417}. Так была основана школа «древнего текста» (гу вэнь), которая свои рассуждения строила вокруг текста «Книги перемен», написанного иероглифами архаической формы. Нет данных для точной датировки жизнедеятельности этих авторов, но известно, что Фэй Чжи действовал в период царствований ханьского Чэн-ди (33-7 гг. до н.э.) и Ай-ди (7-1 гг. до н.э.), а Ван Хэн — при Ван Мане (8-23 гг. н.э.). Школа Фэй Чжи после него была представлена следующими ицзинистами: Чэнь Юанем{418}, Чжэн Чжуном*{419}, Ма Юном, Сюнь Шуаном.

С ее расцветом мантическая школа Цзин Фана пришла в упадок. У Фэй Чжи не было комментария в форме объяснения по фразам и параграфам (чжан цзюй){420}, и фигурирующее в библиографии произведение «Фэй Чжи чжан цзюй сы цзюань» («[Комментарий на «Книгу перемен»] по параграфам и фразам [комментатора] Фэй Чжи, в четырех свитках») — явная подделка. Далеко не весь материал этой школы сохранился. Так, о работах Чэнь Юаня, Чжэн Чжуна и Ма Юна мы ничего не знаем и можем лишь предполагать, что у Чжэн Сюаня и Сюнь Шуана сохранилось кое-что из учения Фэй Чжи. Кое-что из его учения, по-видимому, сохранилось и у Ван Би. Есть основания считать, что в этой школе главное внимание было обращено на сам древний текст. Интерпретация его занимала меньше и представлялась на усмотрение того или иного комментатора. Именно этим объясняется то, что сохранившиеся комментарии Чжэн Сюаня, Сюнь Шуана и Ван Би различаются, хотя они исходят из общего источника. Можно также предполагать, что понимание «Книги перемен», бывшее у Фэй Чжи, точнее других унаследовал Ван Би, ибо обычно считается, что Фэй Чжи объяснял ее в том же духе, в каком она понимается в «Десяти крыльях»{421}, которые{422}, как явствует из целого ряда мест комментария Ван Би, были исходной точкой и в его понимании «Книги перемен». Поэтому комментарию Ван Би должно быть отдано предпочтение среди других наиболее ранних комментариев.

Известно, что и Кун Ин-да при Танской династии, и Чэн И-чуань при Сунской в своем понимании «Книги перемен» исходили из Ван Би{425}. Их комментарии являются блестящими литературными произведениями, высоко оцененными впоследствии, хотя бы уже вследствие совершенного стиля, который в них унаследован от Ван Би{426}.

Уделяя громадное внимание совершенству стиля, Ван Би в угоду ему иногда даже допускает неточность понимания памятника. Этим он отличается от своих предшественников династии Хань, и именно за это его осуждал Чжу Си, который все же не мог не признать Ван Би мастером слова. Отходить от конфуцианской традиции понимания «Книги перемен» Ван Би мог, конечно, под влиянием сильного в его время даосизма{427}.

Хотя отказ от ханьской мантики характеризует Ван Би несомненно с положительной стороны, его отклонение в сторону даосизма имеет и свою отрицательную сторону, выражающуюся в том, что он толковал «Книгу перемен» слишком абстрактно, вне ее связи с конкретной практикой жизни, а она была предназначена как раз для понимания конкретной жизни. Не сумев преодолеть влияний своего времени, Ван Би допустил появление в его толковании этой отрицательной стороны. Не исправил ее и продолжатель Ван Би — Хань Кан-бо. Поэтому рецензия на работу Ван Би, помещенная в «Сы ку цюань шу цзун му», с полным основанием говорит, что как достоинства, так и недостатки его комментария очевидны с первого взгляда. Основной же его недостаток — субъективизм интерпретаций, объективный источник которого, несомненно, заключен в интерпретации Фэй Чжи.

Уже Чжу Си указывал, что Фэй Чжи первым разместил цитаты таких комментариев, как «Туань чжуань» и «Сян чжуань» под соответствующими местами основного текста (канона). В противоположность Чжу Си, иного мнения придерживался Кун Ин-да, который эту работу приписывал Ван Би. Есть еще третье мнение, засвидетельствованное в «Вэй чжи» (гл. «Гао Гуй-сян гун цзи»){428} и гласящее, что Чжэн Кан-чэн (т.е. Чжэн Сюань) интерполировал чжуани в основной текст.

Эти мнения не верны, ибо они подходят к вопросу с разных сторон. Несомненно, что Чжэн Сюань провел данную работу. Это достаточно засвидетельствовано, однако не хуже засвидетельствовано (в «Хань шу», в цз. 88 «Жу линь чжуань»), что Фэй Чжи интерпретировал основной текст «Книги перемен» на основании соответствующих мест чжуаней. Поэтому естественно предположить, что он первым разместил материал чжуаней под соответствующими местами основного текста, не снабдив их собственными комментаторскими примечаниями. У него был, по-видимому, только древний текст без обязательной интерпретации. Поэтому неудивительно, что его продолжатели могли объяснять текст (которым они были связаны с Фэй Чжи) каждый по-своему. Но во времена Фэй Чжи эта школа не уделяла внимания интерпретации вообще, а только свято хранила переданный по традиции основной текст. Объяснение же его не передавалось от учителя к ученику или от отца к сыну. Такой была школа «древнего текста» (гу вэнь), противостоявшая школе «современного текста» (цзинь вэнь), в которой объяснения, написанные на современном для той эпохи языке, передавались или от учителя к ученику (ши шоу){429}, или от отца к сыну (цзя фа){430}. Вторая школа (цзинь вэнь) постепенно взяла верх над первой (гу вэнь), но и в ней, вероятно вследствие крайней индивидуализированности течений, не оказалось никакого связующего стержня, и к концу династии Хань она распалась. К этому времени основным текстом считали только афоризмы при гексаграммах и при отдельных чертах, а тексты «Туань чжуань», «Сян чжуань» и «Вэнь янь чжуань» ошибочно признавали Комментарием{431}.

Как у ханьских авторов, так и у сунских часто в комментариях встречались пояснительные планы, таблицы, схемы, чертежи, диаграммы, называемые термином «ту». То, что они были известны при Хань, засвидетельствовано в достаточной степени. Даже до Ханьской династии, по-видимому, существовали эти диаграммы. Примером их может служить глава «Хун фань» из «Шу цзина». В ханьской апокрифической литературе многие произведения имеют в своем названии слово «ту», что указывает на наличие диаграмм в них. Эти апокрифы (в частности, и те, которые имеют отношение к «Книге перемен», как, например, «Гуа ни чу цзи лань ту» — «Чертеж обзора проявления и сокрытия сил гексаграмм»){432} написаны так, что совершенно ясно выступает их основное назначение служить пояснительным текстом к схематической диаграмме. Поэтому можно считать бесспорным наличие указанных диаграмм у ханьских ицзинистов.

У сунских авторов, изучавших «Книгу перемен», мы также находим целый ряд диаграмм. Достаточно упомянуть всем известные «Тай цзи ту» («План Великого предела». — А.К.), «Хэ ту», «Ло шу», «Сянь тянь ту» («Таблица первичного космоса»), «Хоу тянь ту» («Таблица вторичного космоса»){433} и т.п. Принято считать, что они — даосского происхождения и унаследованы сунскими конфуцианцами от Чэнь Туаня (Чэнь Си-и), знаменитого даоса, уделявшего большое внимание также и «Книге перемен». Однако этот автор не оказал непосредственного влияния на те школы ицзинистов, которые возникли при Сунской династии и позже. Гораздо большее влияние оказали Чжоу Дунь-и (на философскую школу) и Шао Юн (Шао Кан-цзе) (на мантическую школу). Комментарий Чэн И-чуаня представляет философскую школу. В основном он исходит из комментария. Ван Би, но преодолевает его связанность с даосизмом и потому должен быть оценен выше, чем комментарий Ван Би{434}.

Эта высокая оценка комментария Чэн И-чуаня нашла своих пламенных защитников. Например, знаменитый филолог Гу Янь-у говорил: «Я просмотрел несколько десятков комментариев на «Книгу перемен», но не видал еще таких, которые бы превзошли комментарий Чэн-цзы».

Чжу Си в своем (малом. — Ю.Щ.) комментарии на «Книгу перемен» в основном исходит из Чэн И-чуаня, но присоединяет к нему и мантические толкования. Он прилагает к «Книге перемен» в начале девять таблиц, а в конце целый трактат, посвященный этим таблицам и технике гадания. (Данный трактат, что видно из его заглавия «И сюэ ци мэн», в котором есть термин «ци мэн» — «наставление для юношества», — был задуман как учебник. — Ю.Щ.) Но, по свидетельству отдела «Биографии конфуцианцев» («Жу линь чжуань») из «Сунской [династийной] истории» («Сун ши») следует, что Чжу Си не сам писал этот трактат, а поручил его составление своему ученику Цай Юань-дину*{435}. То же можно сказать и о таблицах, приложенных к комментарию Чжу Си. Не он сам их составлял, а лишь воспитанные и вдохновленные им ученики. Более того, Чжу Си считал излишним чрезмерное увлечение мантикой, как оно выявилось у Шао Юна. Он не допускал мысли, что такая мантическая схематика была у Чэн И-чуаня. Ясно, что таблицы в комментарии Чжу Си были приложены лишь впоследствии.

Однако они сыграли свою роль и в дальнейшем, при династиях Сун, Юань и Мин (X-XVII вв.), с самого же начала изданий «Книги перемен» было принято говорить о таблицах (такого типа, как «Сянь тянь ту» — «Таблица первичного космоса» и «Хоу тянь ту» — «Таблица вторичного космоса»). Все это — даосские влияния на ицзинизм.

За последнее время делались попытки понимать термин «ту» в значении «черты гексаграмм», а термин «шу» в значении «иероглиф, знак» и таким образом провести различие между знаменитыми схемами Хэ ту («Чертеж [из реки Хуан]хэ») и Ло шу («Писание [из реки] Ло»). Однако это лишь праздные измышления, ибо и то и другое выражено одинаковыми знаками: белыми и черными кружками.

Значит, мы не можем установить, генетическую связь между ханьскими диаграммами и сунскими схемами. Можно только утверждать, что в этом отношении сунские авторы не были оригинальными.

Сохранилось письмо Чжу Си, написанное Юань Цзи-чжуну, в котором он строит схематику развития «Книги перемен» применительно к традиции, трактующей о ее «авторах». Существенным в этой схеме является только то, что Чжу Си утверждает существование «Книги перемен» в природе{438}. По-видимому, по ее образцу Фу-си составил свою «Книгу перемен», в которой были уже чертежи, но еще не было текста. Текст же впервые создал Вэнь-ван, а приложения — Конфуций{439}.

Пи Си-жуй считает, что такое привнесение космического мотива в историю возникновения «Книги перемен» свойственно даосизму, а не конфуцианству. Бывали и до Чжу Си попытки интерпретировать «Книгу перемен» в даосском духе, например, у ханьского Юй Фаня, который явно цитировал знаменитый алхимический трактат «Цань тун ци» («О воссоединении трех равных»), или у Ван Би, который при помощи Лао-цзы комментировал «Книгу перемен»{440}.

Но вряд ли подобные попытки достойны похвалы. Поэтому положительная оценка схемы Чжу Си едва ли допустима. Важно, что сам он говорил: «Традиция «Таблицы первичного космоса» исходит от [Чэнь] Си-и. Но и Си-и имеет исходные пункты своей традиции, а именно в том, чем пользовались для алхимического действа фокусники и маги». «Следовательно, — заключает Пи Си-жуй, — нельзя думать, будто Чжу-цзы не знал, что «Таблица первичного космоса» не заслуживает доверия. И мы не можем не признать, что ответ Юань Цзи-чжуну — необоснованное суждение»{441}.

Ху Вэй начинает с критики схемы развития «Книги перемен», выдвинутой Чжу Си. Он находит внутреннее противоречие в утверждении Чжу Си, что последующий текст «Книги перемен» является интерпретацией чисел и символов, данных в ней Фу-си, т.е. в «Таблице первичного космоса» и т.п. Но в тексте имеются в виду образы (символы) и числа, заключенные в нем самом. Это ведь не комментарий, а текст. Его отдельные слои порознь и вместе взятые, с одной стороны, и таблицы — с другой, настолько различаются, что нельзя было бы говорить о преемственности авторов «Книги перемен». Говоря о ней и помещая девять таблиц в начале «Книги перемен», Чжу Си противоречит самому себе. Пи Си-жуй вполне соглашается с Ху Вэем в том, что таблицы представляют собой особую традицию, чуждую традиции «Книги перемен», но считает, что, говоря о Вэнь-ване и Чжоу-гуне как авторах основного текста, а о Конфуции как авторе приложений, тот глубоко ошибается. Впрочем, в этом заблуждении Ху Вэй не самостоятелен. Он только повторяет ошибку предшественников. Ибо при изучении истории решений проблемы авторства «Книги перемен» нельзя не заметить, что с течением времени ицзинисты все снова и снова «открывали» авторов текста и чем позже они сами жили, тем более древних авторов выискивали. Процесс этот начался со времени Восточной Хань (25-220 гг. н.э.), а закончился пышным расцветом схематики при династии Сун, когда даосские и буддийские мысли широким потоком влились в интерпретацию памятника у тех авторов, которые, не поняв его конфуцианской сути, не удовлетворились ею. На этих путях сложились все девять таблиц, которыми снабдил начало «Книги перемен» Чжу Си.

Но хуже всего то, что в дальнейшем, при династиях Юань и Мин на государственных экзаменах основным было признано издание «Книги перемен», осуществленное Чжу Си, и экзаменующиеся в первую очередь принимали во внимание не сам ее текст, а сопровождающие его девять таблиц Чжу Си. Так в изучении «Книги перемен» образовался глубокий провал: вместо подлинного исследования — выспренное или углубленное философствование, фантастика даосизма и буддизма и фальсификат в виде указанных таблиц. Только со времени династии Цин постепенно вскрылась роль Конфуция как единственного автора «Книги перемен», и вся проблема приобрела окончательную ясность{442}.

Хуан Цзун-си явно предпочитает ицзинистов, которые не привносили в понимание «Книги перемен» даосских элементов. Причину же подобных привнесений он видит в универсальности и широте самого текста. Хуан Цзун-си относится отрицательно и к тем, кто в понимании «Книги перемен» исходил или из мантики, или из даосских концепций алхимической практики. Говоря о совершенстве Ван Би и Чэн И-чуаня, он отдает все же предпочтение последнему. Те же, кто отвергают схематизм Чэнь Туаня и Шао Юна из желания восстановить понимание «Книги перемен», имевшееся у ханьских комментаторов Цзяо Янь-шоу и Цзин Фана, поступают, по его мнению, неразумно, ибо, устраняя одно препятствие к ее правильному пониманию, возводят другое, поскольку принципиальной разницы между этими двумя типами комментаторов династий Хань и Сун нет. Пи Си-жуй целиком согласен с мнением Хуан Цзун-си.

На основании критики из библиографии «Сы ку ти яо» («Извлечение главного из Четырех хранилищ») наш автор устанавливает, что в смысле, указанном в заглавии, и Чжан Хуй-янь, и Цзяо Сюнь могут быть плодотворно использованы. Однако для понимания идейного содержания памятника «надо ознакомиться с комментарием Ван [Би] и синтезировать его с традицией Чэн [И-чуаня]. Именно тогда не будет упущена верная традиция «Книги перемен»».

Комментарии Ван Би и Чэн И-чуаня правильны, потому что они главное внимание уделяют идейному содержанию «Книги перемен», а не символике ее образов и чисел. Но именно такой подход не удовлетворяет некоторых авторов. Первоначально «И цзин» был системой гадания и его содержание хранилось в устной традиции гадателей и шаманов. Этой традицией воспользовался Конфуций, чтобы с помощью ее конкретных образов высказать свои идеи. Здесь текст для него — лишь оформляющий материал. В тексте, написанном Конфуцием, полностью содержится вся образность и вся символика чисел данного памятника. Полнее всего символика образов выражена в «Шо гуа чжуани», а символика чисел — в «Си цы чжуани». Там это разработано настолько, что Чэн И-чуань совершенно прав, ограничиваясь самим текстом, но Чжу Си именно поэтому счел нужным присоединить к нему соответствующие таблицы, чтобы отметить гадательный характер «Книги перемен». Однако в этом, как мы видели, состояла ошибка Чжу Си. Когда же об указанных таблицах он говорит как об «И цзине» в природе, то пытается найти «Книгу перемен» до того, как она была создана. Нельзя не признать, что тут Чжу Си переусердствовал.

Пи Си-жуй приводит текст Цзяо Сюня, в котором тот указывает, что в беседах со своими друзьями имел случай услышать отрицательную оценку Ван Би как филолога, учитывающего разночтения и порчу текста. Он отверг это, приведя соответствующие примеры, и указал, что с филологической работой Ван Би, посвященной критике текста, не считался даже Кун Ин-да, редактор субкомментария к комментарию Ван Би. Поэтому о нем сложилось мнение как о философе, а не филологе. Это столь же неверно, как очевидно, с другой стороны, то, что Ван Би был тесно связан с устной традицией своего времени и — через нее — с истоками понимания «Книги перемен». Поэтому именно у него мы можем найти самые существенные слагаемые для построения правильной концепции «Книги перемен». Конечно, недостатком Ван Би является его субъективизм, выразившийся в стремлении понимать «Книгу перемен» с космической точки зрения, что свойственно не конфуцианству, а даосизму. Пи Си-жуй не возражает против точки зрения Цзяо Сюня и только указывает, что он больше всего позаимствовал из комментария Ван Би в области филологической реставрации разночтений и мест с испорченным текстом. Именно эту область особенно тщательно развил и дополнил сам Цзяо Сюнь в своей работе «И чжан цзюй» — «Филологический анализ «[Книги] перемен»».

Эта глава приводит много примеров из текста «Книги перемен», в которых Цзяо Сюнь указывает на применение приема замены одного иероглифа другим, транскрибирующим его. Прием этот в древнейших китайских текстах достаточно распространен, чтобы удивляться ему или его оспаривать. Но именно из-за такого содержания глава эта носит лишь технически-вспомогательный характер примечаний, не давая существенно новых теорий.

С полным основанием Цзяо Сюнь указывает, что к такому древнему тексту, как «Книга перемен», не следует подходить с представлениями о языке, сложившимися на основании его современного состояния, когда в большей мере стандартизированы и закреплены значения иероглифов. В древности очень часто одним знаком заменяли другой. Было бы ошибочно искать в иероглифах такое же закрепленное значение, как в цифрах. Замена одного иероглифа другим не была произвольна и осуществлялась или из-за их фонетического сходства, или из-за близости их семантики. В последнем случае это имело место либо на основе пучка неразвитых ассоциаций (полисемантических иероглифов. — Ю.Щ.), либо благодаря приему метафоры. Во всяком случае как фонетические, так и семантические транскрипции должны быть приняты во внимание, особенно в тех случаях, когда текст, взятый дословно, в привычном для нас значении иероглифов, теряет всякий конкретный смысл.

Стиль «Книги перемен» — полная конкретность. Этот текст всячески избегает абстрактных понятий, выражая их содержание при помощи конкретных образов. Пи Си-жуй целиком поддерживает позицию Цзяо Сюня и предлагает исследователю беспристрастно и спокойно на практике убедиться, насколько помогает такой метод толкования «Книги перемен», а равно убедиться в том, что в нем нет ни тени искусственности или натянутости.

Не раз указывалось, что многие из толкований «Книги перемен», как, например, «Цзы-Ся чжуань»*{449} и т.п., — позднейшие подделки. Эти тексты уже не попадаются, но имеются заслуживающие доверия свидетельства о том, что они были. В них нередки упоминания о «Гуй цзане» и «Лянь шани». Но нигде не говорится о принципиальной разнице между «Гуй цзаном» и «Лянь шанью» как системами, не имеющими никакого отношения к Конфуцию, с одной стороны, и «Книгой перемен» как текстом, происходящим от Конфуция, — с другой.

Так же обстоит дело и с «чертежами». Например, «Сянь тянь ту» и «Хоу тянь ту» не попадались никому с Ханьской династии. Сунский даос Чэнь Туань составил свой «Лун ту»{450} — «Драконов чертеж», но Чжу Си уже отрицал его как ложный. Однако критика его шла не по той линии, по которой надо было ее вести. Данный чертеж — такого же типа, что и схемы даосов-алхимиков, не имеющие никакого отношения к «Книге перемен»{451}. При этом существенна не только подлинность того или иного текста или чертежа, но и отнесение его к разряду канонов (цзин). Однако последний вопрос часто решается неверно. Все возникшее после Конфуция, конечно, не заслуживает того, чтобы быть принятым за канон, или классический текст. Но и то, что появилось до Конфуция, также не заслуживает включения в категорию классики. Вопрос ведь решается не временем, а только апробацией Конфуция. Так что, если все содержание Хэ ту и Ло шу ясно изложено Конфуцием в «Книге перемен» (а именно в «Си цы чжуани»), то вне ее совершенно излишне искать какие бы то ни было чертежи и схемы.

Сходным образом обстоит дело, например, с летописью «Чунь цю». Она построена Конфуцием на материалах анналов царства Лу. Мэн-цзы ясно свидетельствует об этом*{452}. Пусть Конфуций и исходил из этих анналов Лу, но нам, имеющим его летопись «Чунь цю», уже совершенно излишне их искать. Достаточно самой «Чунь цю», одобренной Конфуцием. Однако и «Книга перемен», и «Чунь цю» имеют ценность лишь как авторитетное свидетельство о более древних памятниках и не являются, конечно, самоцелью. Но именно этого не понимали в прошлом некоторые ученые и искали «древнейшие прототипы канонов». Они, конечно, ничего не могли найти, что толкнуло некоторых из них на создание подложных текстов-апокрифов. Но это не помогает пониманию канонов, а, напротив, мешает и дезориентирует. Именно подобной деятельностью объясняется то, что часто в литературе за цитаты из «Книги перемен» выдаются цитаты из апокрифов, и то, что в самой «Книге перемен» основной текст и комментаторские глоссы учеников переплетены. В их различении многое сделано сунскими учеными, но и они небезупречны, ибо напрасно говорят об авторстве Фу-си и Вэнь-вана там, где следовало бы говорить об авторстве Конфуция, не смешивая, однако, его текст с текстом его учеников.

Чжу Си полагал, что «И цзин» создан для гадания, а не для философствования. В «И цзине» Фу-си, думал он, были предсказания, но не было текста. Афоризмы Вэнь-вана и Чжоу-гуна — это только мантические предсказания. Текст же Конфуция построен чисто логически и потому расходится с основным намерением первых авторов «И цзина». Против этих взглядов Чжу Си уже высказывалось возражение: какой же тогда «Книгой перемен» столь ревностно занимался Конфуций, согласно Сы-ма Цяню?{455} Ведь если бы Конфуций унаследовал не текст, а только систему гадания, то у него в руках были бы только гадательные принадлежности, но никак не книга.

Точку зрения Чжу Си Пи Си-жуй также считает совершенно ошибочной. Более того, понятно происхождение этой ошибки Чжу Си. Он недостаточно продумал обстоятельство, на которое уже обращал внимание Цзяо Сюнь: если при Фу-си и не было никакого текста, а были только гадательные символы, то они должны были все-таки как-то осмысляться. И идейное содержание заключалось в них самих. Ввиду отсутствия письменности в те далекие времена это содержание могло храниться, конечно, лишь в устной традиции. Но все дело в том, что оно именно могло храниться. Когда же эта традиция стала ослабевать, Вэнь-ван и Чжоу-гун записали ее; а без нее гексаграммы лишены всякого смысла, хотя и представляют собою определенную систему. Здесь дело обстоит так же, — как с шахматами. Если бы мы имели лишь доску и фигуры, но не были бы знакомы с традицией игры (все равно, устной или письменной), шахматы были бы для нас лишены смысла. Текст «Книги перемен» — это лишь запись смысла гексаграмм, искони приданного им.

В этом мнении, полагает Пи Си-жуй, все правильно, кроме одного: автором текста следует считать не Вэнь-вана и Чжоу-гуна, а Конфуция. Пи Си-жуй подкрепляет свой взгляд еще тем, что напоминает о других системах «мантики династий Ся и Инь», которые ведь лишены текста, но упоминаются в древних памятниках как существующие. Значение «Книги перемен», которое мы находим в тексте Конфуция, и есть искомое ее значение. Оно только впервые рационально выражено в письменном виде Конфуцием. Поэтому в положение Чжу Си, приведенное в начале данной главы, необходимо внести поправку. «Книга перемен» была создана для гадания, но вернее — как философская система, которую Конфуций оформил логически, придав ей именно тот смысл, который был в нее вложен с самого начала Фу-си и Вэнь-ваном.

В отделе канонов библиотеки «Сы ку цюань шу» подотдел «Книги перемен» самый обильный, аннотации — наиболее серьезные. И даже за пределами этого подотдела есть много книг, имеющих отношение к «Книге перемен». Это различные мантические издания, которые привлекаются иногда для ее объяснения. В действительности, однако, происходит наоборот: они становятся понятными лишь благодаря «Книге перемен». Такова, например, «Книга великой тайны» («Тай сюань цзин») Ян Сюна. Иногда они, как, в частности, произведения Чэнь Туаня и Шао Юна, исходят из даосизма и лишь искусственно приближаются к «Книге перемен», хотя фактически не объясняют ее и не исходят из нее. Ничего похожего на содержание этих книг не было во времена Конфуция, и он никоим образом не мог воспользоваться их теориями при создании «Книги перемен». В эпоху Хань ученые слишком много заимствовали из апокрифической литературы в интерпретации «И цзина», а в Сун слишком увлекались различными чертежами и схемами. Каждый думал по-своему, и вся возникшая таким образом литература крайне индивидуализирована, не имея отношения к подлинному содержанию «Книги перемен». Поэтому мы безусловно можем игнорировать ее.

Так же дело обстоит и с алхимической литературой, например, с известным трактатом «Цань тун ци» («Воссоединение трех равных»), связь которого с «Книгой перемен» подчеркивается самим его полным заглавием «Чжоу и цань тун ци» — «Воссоединение трех равных по «Чжоуской [книге] перемен»». Однако для этого текста исходными понятиями являются гексаграммы Кань (Вода) и Ли (Огонь), тогда как в «Книге перемен» основную роль играют две первые гексаграммы Цянь (Небо) и Кунь (Земля). В этом — различие систем, не говоря уже о том, что «Цань тун ци» — алхимический трактат.

Так же не должна смешиваться с «Книгой перемен» чисто мантическая литература, лишенная философского содержания. Она достаточно обильна, но в библиографиях, начиная с «И вэнь чжи» «Ханьской [династийной] истории», помещается не в отделе «Книги перемен», а особо. Причина такого разделения ясна: она состоит в стремлении отграничить классические тексты, трактующие основные принципы (дао) конфуцианства, от литературы, не имеющей отношения к этим принципам. Из соответствующей ханьской литературы до нас дошли лишь «Тай сюань цзин» и «Цань тун ци». Остальное утрачено, и все, чем мы располагаем кроме них в этой области, — тексты сравнительно позднего происхождения, возникшие при Танской или Сунской династии. Аннотированный каталог библиотеки «Сы ку цюань шу» помещает их отдельно от «Книги перемен», и мы вправе их игнорировать. Но и среди посвященных «Книге перемен» произведений, которые включены в отдел ицзинизма, заслуживают серьезного отношения только произведения Чжан Хуй-яня и Цзяо Сюня.

До нас дошли в отрывках лишь комментарии Чжэн Сюаня, Сюнь Шуана и Юй Фаня, живших в конце эпохи Хань. Ван Би жил немного позже них, но даже у него уже нет сведений о ханьском ицзинизме. Казалось бы, последний должен остаться неразрешимой загадкой навсегда, но это не так, ибо нам на помощь приходят хорошо сохранившиеся эпитафии династии Хань, в которых есть материалы о «Книге перемен». Из них следует, что термином «Си цы» тогда назывались афоризмы при гексаграммах и отдельных чертах, а отнюдь не «Си цы чжуань». Далее мы узнаем, что ханьские ицзинисты считали автором «Си цы» (т.е. основного текста «Книги перемен») Конфуция. Это — прямое подтверждение нашей теории об авторстве Конфуция{456}. Кроме того, мы находим в этих эпитафиях ряд цитат, помогающих иногда установить правильные прочтения текста «Книги перемен» и произвести оценку древнейших комментариев к ней. В любом случае материал ханьских эпитафий — большое подспорье к знаменитой, собранной Ли Дин-цзо, компиляции комментариев эпохи Хань к «Книге перемен».

Как гадательный текст «Книга перемен» избежала сожжения при династии Цинь. Сама она сохранилась, но были утрачены и ее изначальное понимание, и традиция древней мантической техники. Имеется, правда, ряд библиографических указаний на соответствующие тексты, но они до нас не дошли. Мы знаем из свидетельств древних авторов, что гадание на панцире черепахи применялось лишь в особо важных случаях, а гадание по «Книге перемен» было более обычным. Известно также, что гадали по ней путем систематического отбора стеблей тысячелистника, в результате чего получались в конечном счете числа: 6 — как символ Тьмы, превращающейся в Свет; 9 — как символ Света, превращающегося в Тьму; 8 — как символ Тьмы, не способной к превращению; 7 — как символ Света, не способного к превращению.

Эти числа не записывались, а обозначались при помощи трех одинаковых монет*{457}, которые клали лицевой или оборотной стороной вверх. Так было уже в практике ханьских гадателей. Но со временем стали просто бросать три монеты, не пользуясь стеблями тысячелистника, а довольствуясь случайно выпавшей комбинацией монет*{458}. Трудно точно установить, когда свершилась эта замена, но хорошо известно, что в начале династии Тан она уже практиковалась и тогда пользовались такой же терминологией, как и теперь. Совершенно не важно, производится ли гаданье при помощи тысячелистника или монет, существенно то, чтобы оно было достаточно серьезно. Можно поэтому считать допустимыми оба способа.

Таково содержание трактата Пи Си-жуя*{459}. По ходу изложения мы не раз указывали неприемлемость для нас основной концепции Пи Си-жуя — утверждения, что текст «Книги перемен» написан Конфуцием. До Пи Си-жуя за Конфуцием признавалось авторство лишь «Десяти крыльев», что также не раз опровергалось. Пи Си-жуй тоже опровергает эту традицию, но в диаметрально противоположном направлении. Мы не знаем столь же радикального решения вопроса. Однако, хотя за Пи Си-жуем нельзя отрицать оригинальности, нет никакой возможности согласиться с ним как раз в этом положении. А ради доказательства его написан весь трактат. Впрочем, не соглашаясь в основной концепции с нашим автором, мы не можем не признать, что им была проделана громадная работа по изучению «Книги перемен» и что трактат его полон ценнейших сведений, еще не учитывавшихся в европейской науке о Китае. Наша точка зрения на «авторство» «Книги перемен» будет точно высказана во второй части работы. Здесь же нам остается еще рассмотреть суждения о «Книге перемен» в современной китайской синологии, а также суждения японских ученых о ней. Естественно, даже в специальной монографии нет возможности подробно пересказать содержание всей этой грандиозной литературы, и мы вынуждены ограничиться указанием работ, наиболее характерных или насыщенных новыми взглядами.

Заслуживает внимания ценная статья современного китайского ученого Юй Юн-ляна{460}. Она состоит из пяти глав: 1) Отношение культур Шан (Инь) и Чжоу; 2) При династии Шан (Инь) не было ни восьми триграмм, ни гадания на тысячелистнике; 3) Сравнение афоризмов при гексаграммах и отдельных чертах с афоризмами гадания на костях животных и на панцирях черепах; 4) Исторические свидетельства того, что афоризмы при гексаграммах и при отдельных чертах созданы в начале династии Чжоу; 5) Путаница с авторством «Книги перемен».

Первая глава на достаточно обильных материалах доказывает различие культур племен Шан (Инь) и Чжоу. В момент их исторической встречи шанцы стояли на более развитом этапе культуры, чем чжоусцы. Но сама культура Чжоу более высокая. Шанцы — в основном еще охотники, тогда как чжоусцы — в основном уже земледельческий народ. Шанцы переживали уже эпоху упадка, когда они встретились с чжоусцами, которые находились на подъеме. В связи с этим и культуры их различны. Так, например, при Шанской династии существовало еще наследование от старшего брата к младшему, право, типичное для кочевников, при Чжоуской же династии сын наследовал отцу, как это бывает у оседлых земледельческих народов. У шанцев было в большом ходу вино, тогда как чжоуская литература предостерегает от злоупотребления вином. Письменность шанских памятников беднее чжоуской и запутаннее ее. Все же чжоусцы свою письменность безусловно унаследовали от шанцев, но усовершенствовали и развили ее. У шанцев было распространено гадание на костях животных и на панцире черепахи, у чжоусцев появляется гадание на стеблях тысячелистника.

Последнее положение разработано во второй главе. Система записи триграмм по характеру графического приема может быть отнесена к очень раннему времени. Этого нельзя сказать о кружках, которыми записываются Хэ ту («Чертеж [из Хуан]хэ») и Ло шу («Схема [из р.] Ло»). Они, по-видимому, — лишь выдумка времен Хань. Черты гексаграмм вначале использовались как знаки исчисления. Но при Шанской династии еще не было восьми триграмм. Есть ряд доказательств этого.

   1. Со стороны письменности. В надписях на костях не встречаются гуа (триграмма или гексаграмма), ши (гадание на стеблях тысячелистника) и ши (тысячелистник){461}. Встречается, правда, знак бу (гадание на костях и черепахе), но в шанских памятниках на кости и черепахе он не включается в бином бу-ши или ши-бу{462}, как это имеет место уже при Чжоу*{463}. В «Шанской истории»*{464} тоже встречается только слово бу и нет ши{465}.

   2. Сфера объектов гадания по костям чрезвычайно широка. Тут гадания о походах, путешествиях, слугах, гостях, выступлениях, жертвоприношениях, восстаниях, сомнениях, полководцах, царях, прибытии, стрельбе из лука, колчанах, геммах, силе солнца и т.д. и т.д. Если бы тогда уже применялось гадание по стеблям тысячелистника, то гадание на костях было бы ограничено.

   3. Совершенно понятно, что шанцы выработали анималистический оракул, ибо они — преимущественно охотники и постоянно имели под руками кости животных. Также понятно и то, что чжоусцы, в основном земледельцы, выработали растительный оракул, ибо они всегда могли достать стебли тысячелистника.

   4. Из всех цитат и материалов, которыми мы располагаем, ясно, что гадание на костях более древнее, чем гадание на тысячелистнике.

Гадание на костях безусловно могло существовать в древности, ибо мы находим до сих пор у некоторых народностей Юго-Западного Китая (например, у ицзу) гадание на костях петуха. Это гадание в Китае засвидетельствовано уже в тексте «Хань шу». Существуют также свидетельства о том, что при гадании на костях афоризмы или создавались наново, или, в случае аналогий, применялись старые, уже известные. И если сравнить дошедшие до нас афоризмы, выгравированные на костях и панцирях, с материалами «Книги перемен», то сразу становится очевидным разграничение сфер этих двух способов гадания. Если на костях редки надписи, касающиеся, например, брака, то в «Книге перемен» брак занимает большое место. И, наоборот, если в «Книге перемен» мало внимания уделено вопросам охоты и жертвоприношений, то на костях сохранилось множество надписей об этом. Очевидно, вопросы, более связанные с личным бытом человека, были в компетенции «Книги перемен», тогда как вопросы, более касающиеся жизни племени, относились к мантике на костях. Кроме того, гадание по «Книге перемен» технически легче, чем сложное гадание на костях. Поэтому гадание по «Книге» получило большее распространение и постепенно вытеснило предшествовавшую систему.

Третья глава посвящена иллюстрирующему материалу: параллельно приводятся схожие (но лишь редко тождественные) цитаты{466}. На основании этого материала автор считает, что афоризмы при гексаграммах и отдельных чертах произошли от этих надписей на костях и панцирях.

Четвертая глава посвящена сличению материалов «Книги перемен» с историческими свидетельствами этнографического порядка; там же автор изучает имена, упоминаемые в «Книге перемен». Обычаи умыкания невест, обращение в рабство пленников и преступников, которые, по мнению Юй Юн-ляна, засвидетельствованы в тексте памятника, указывают, что он мог возникнуть лишь до установления Восточной династии Чжоу (т.е. VIII в. до н.э., по традиционной хронологии). Анализ же имен и событий определяет более раннюю дату возникновения памятника. Оно не могло произойти раньше чжоуского Чэн-вана (1115-1078 гг. до н.э.)*{467}. В это время «Книга перемен» в основном была уже создана и в дальнейшем только пополнялась приписками{468}.

Заключительная, пятая, глава работы Юй Юн-ляна направлена против попыток приписать «Книгу перемен» Вэнь-вану, Чжоу-гуну или Конфуцию. Автор приводит ряд цитат из произведений Кан Ю-вэя*{469}, всегда стремившегося доказать, что «Книга перемен» — плод творчества Конфуция (автор при этом забывает отметить, что Кан Ю-вэй не оригинален). Теория эта, однако, построена на недоразумении: если и верно, что первая комментаторская обработка исходила от доханьских конфуцианцев, то защитники «авторства Конфуция» совершенно не конфуцианцы. Среди них находятся и геоманты, и даосы. При этом (говорит совершенно справедливо Юй Юн-лян) никто не обращал внимания на самое главное: на то, что тон мантики, столь свойственный нашему памятнику, абсолютно чужд Конфуцию. Основательно разобрав связанные с этим вопросы, Юй Юн-лян приходит к выводу, что «Книга перемен» не имеет фактически ничего общего с Конфуцием и его школой и создана она в начале династии Чжоу, т.е. в XII в. до н.э.*{470}. В этом нельзя не согласиться с ним, но мы полагаем, что дата, указанная Юй Юн-ляном, слишком ранняя (см. об этом ниже).

Японские исследователи немало сделали в области изучения «Книги перемен». Даже в специальной монографии нет возможности рассмотреть все труды японских китаистов. И мы остановимся лишь на трех работах японских авторов, более оригинальных, чем другие: на книге «Сю-эки кэйёку цукай»{471}, написанной одним из крупнейших философов старой Японии Итō Тōгаем, и статьях Найтō Торадзирō и Хонда Нариюки*{472}. Книга Итō Тōгая была опубликована в 1771 г. его сыном Итō Дзэнсё, снабдившим ее своим предисловием. Так как он хорошо отражает отношение автора к «И цзину», мы приводим далее полный перевод этого предисловия*{473}.

Если кое-какой критицизм (унаследованный, по-видимому, от Оу-ян Сю) звучит в словах Итō Дзэнсё, то работа современного ученого — Найтō Торадзирō целиком пронизана критическим подходом к изучаемому памятнику. Это неудивительно, ибо Найтō совмещал в себе и древнекитайского начетчика, блестяще знавшего материалы, и ученого, владеющего европейским филологическим методом. Его статья, как показывает само название («Сомнительное в «[Чжоу] и»». — А.К.), — статья критическая{481}.

Излишне говорить об осведомленности автора в изучаемом вопросе. Он также вполне отдает себе отчет в том, какую линию исследований продолжает. Это — линия, начатая критицизмом Оу-ян Сю и нашедшая свое полное развитие в работах Итō Тōгая и современного японского синолога Хонда Нариюки (о котором ниже). Но продолжая эту линию исследований, Найтō специально занят проблемой исходных материалов «Книги перемен». То, что такие тексты, как «Туань чжуань» и «Сян чжуань», — позднейшего происхождения, что в них дается не исконное понимание, а лишь более поздняя интерпретация, все это известно уже со времен Чжу Си. Но никто еще не ставил вопроса о тех более или менее древних частях «Книги перемен», на которые распадается ее основной текст. Говорилось до сих пор о разнице в понимании основного текста в различных комментаторских школах, но не говорилось о том, что и основной текст не един и не монолитен. Однако это именно так, ибо при внимательном изучении основного текста нельзя не заметить, что в различных гексаграммах он построен не по одному плану. Главное свидетельство этого Найтō находит в том, что лишь в некоторых гексаграммах есть один образ, который красной нитью проходит через весь текст гексаграммы и повторяется в афоризме каждой черты. В иных же гексаграммах этот общий образ упоминается не при каждой черте, а лишь при некоторых. Так, например, в гексаграмме №1 образ «дракона» упоминается пять раз: «нырнувший дракон», «появившийся дракон», «летящий дракон», «возгордившийся дракон» и «все драконы». Такое пятикратное упоминание мы находим в гексаграммах №1, 4, 5, 19, 24, 27, 31, 53, 58 и 59, а в гексаграммах №47, 48 и 52 — даже шестикратное повторение общего образа. Бывают случаи, когда общий образ повторяется только четыре раза (в гексаграммах №13, 15, 16, 33 и 60) и три раза (в гексаграммах №10, 18, 20, 22, 23, 39, 54 и 55). Таким образом, гексаграмм с шестикратным упоминанием образа — три, с пятикратным — десять, с четырехкратным — пять, с троекратным — восемь. Всего имеется 26 гексаграмм, в которых есть образ, повторяемый в тексте. Во всех них (кроме гексаграммы №1) этот образ совпадает с названием гексаграммы. Кроме того, в тексте афоризмов при отдельных чертах почти у половины гексаграмм можно найти рифмы (по пяти в гексаграмме). Например, афоризмы к чертам I-V гексаграммы №2 начинаются следующими парами иероглифов: ли шуан, чжи фан, хань чжан, го нан, хуан шан.

Приведя еще несколько менее значительных замечаний, Найтō приходит к выводу, что гексаграммы первоначально состояли не из 6 черт каждая, а из меньшего (и не обязательно одинакового) количества черт; лишь впоследствии они могли пополняться для достижения некоего единообразия текста. И эта, т.е. ныне известная, редакция текста произведена незадолго до установления династии Цинь, т.е. до 221 г. до н.э.

Предположение Найтō построено на явлении, замеченном почти в половине всего материала. Это — достаточно прочное основание. Со своей стороны, мы могли бы его еще подкрепить тем, что мантические термины «начало», «проницание», «определение», «стойкость» существуют только примерно в половине гексаграмм. А в материалах, приведенных Найтō, намечается тенденция текста скорей не к шестичастной форме главки, а к пятичастной.

В связи с этим приходит на ум гипотеза, что гексаграммы были развиты из более старых пентаграмм путем прибавления к каждой из них альтернативно одной черты: световой или теневой. Таких пентаграмм могло быть только 32. А создание пятичастных гадательных афоризмов, при общей тенденции к пятеричности в Китае, вполне естественно (ср. пять стихий, пять цветов, пять тонов в китайской гамме и т.д. вплоть до пяти «палат» Сунь Ят-сена)*{482}.

Мы видим, что статья Найтō проливает некоторый свет на историю составления гексаграмм. На ряде других вопросов, важных для изучения нашего памятника, Найтō не останавливается, потому что они изучены были уже прежде в работе Хонда Нариюки, которая впоследствии была соединена им с рядом других его статей и издана как глава упоминавшейся уже книги «Об истории китайского каноноведения». Хонда начинает главу о возникновении «Книги перемен» с указания на два списка носителей традиции изучения памятника. Один список помещен в отделе «Биографии учеников Конфуция» «Исторических записок» Сы-ма Цяня{483}, другой — в отделе «Биографии конфуцианцев» («Жу линь чжуань») «Истории Хань» («Хань ту»). Они не идентичны как в последовательности имен, так и в их выборе, но и тот и другой начинаются с Конфуция. Это указывает лишь на то, что при Ханьской династии «Книга перемен» уже была тесно связана с именем Конфуция, но это, конечно, еще не неоспоримое доказательство знакомства Конфуция с нею. Мы увидим далее, почему нет оснований связывать «Книгу перемен» с Конфуцием, здесь же изложим взгляды Хонды.

Список продолжен преемниками Тянь Хэ (цзы-Чжуана), которые были у него кроме Ван Туна (цзы-Чжуна):

1) Чжоу Ван-сунь , 2) Дин Куань и 3) Фу-шэн . Кроме того, у Дин Куаня был преемник Тянь Ван-сунь , а у последнего преемники: 1) Ши Чоу , 2) Мэн Си и 3) Лян Цю-цзя . На этом кончается данный позднейший (но и более полный, если не более верный) список.

Уже простое сопоставление этих списков показывает значительные расхождения. Иногда это — транскрипция разными иероглифами одного и того же разговорного термина, например «юй»: вместо , иногда порча иероглифа, например: Би и Цы , цзы-Чжуан и цзы-Чжуан и т.п. То, что второй список длиннее первого, совершенно естественно: он написан позже{484}. Хонда считает, что оба списка «в существенном совпадают и расходятся в деталях». Попутно он отмечает, что путь «Книги перемен» от Конфуция к его преемникам, указанный данной традицией, сильно разнится с путем других классических книг, прошедших через руки цзы-Ся и распространенных преимущественно в центральных областях Китая, в отличие от «Книги перемен», которая была первоначально распространена на периферии. Далее Хонда переходит к рассмотрению исторических свидетельств о времени создания памятника и, безоговорочно заявив, что упоминания о нем в «Цзо чжуани» не заслуживают доверия, переходит к анализу материала «Си цы чжуани»{485}. Хонда рассматривает некоторые комментаторские суждения о времени возникновения памятника, о том, что 64 гексаграммы были созданы одновременно с восемью триграммами или после них, и т.п.

После этого на обильном материале цитат, археологических памятников и на данных пиктографического анализа некоторых терминов Хонда доказывает, что система гадания на панцирях возникла раньше, чем гадание на стеблях тысячелистника, лежащее в основе «Книги перемен». Первая система гадания, как об этом свидетельствуют гадательные кости из Хэнани{486}, существовала во всяком случае уже до Чжоуской династии. При Чжоу же система гадания на тысячелистнике не только уже существовала, но и получила несравненно большее распространение, чем гадание на черепахе и костях, хотя теоретически последнее признавалось более совершенным. Причину победы растительного оракула над анималистическим Хонда усматривает в большей простоте и общедоступности системы гадания на тысячелистнике. Но причин японский ученый касается лишь вскользь; его больше занимает констатирование факта, чем причины его появления. Во всяком случае, свидетельство победы одной системы гадания над другой Хонда видит в том, что гадание на тысячелистнике зарегистрировано в «Цзо чжуани» 16 раз, а гадание на панцирях — всего один раз{487} *{488}.

От этого Хонда переходит к вопросу о дате составления «Книги перемен». Он указывает, что цитата из гл. VII (§16/17) «Лунь юя» — единственное упоминание «Книги перемен» в ранней конфуцианской литературе — недостаточно документальна, так как в более авторитетном списке «Лунь юя»{489} в той же фразе слово «перемены» отсутствует, а на его месте стоит созвучное слово «тоже» (в данном контексте «даже»), т.е. вместо: «Если бы мне прибавить несколько лет и пятьдесят [лет] на изучение «[Книги] перемен», то можно было бы благодаря этому не делать больших ошибок»{490}, следует читать: «... и пятьдесят [лет] на учение, то даже я мог бы благодаря этому обойтись без больших ошибок»{491}. Уже это показывает, что вопреки свидетельству Сы-ма Цяня, построенному как раз на неправильной цитате из «Лунь юя», Конфуций не имел отношения к «Книге перемен». Свое заключение Хонда подтверждает еще словами Конфуция о его отрицательном отношении к гаданию. Так, отделив наш памятник от какой бы то ни было связи с Конфуцием, Хонда указывает, что приблизительную дату создания книги можно определить исходя из того, что она еще не упоминается у Мэн-цзы и уже упоминается у Сюнь-цзы. Хонда делает вывод, что известная нам редакция памятника появилась вскоре после Мэн-цзы{492}.

Далее, в некотором противоречии с самим собой, Хонда находит значительное сходство между языком «Книги перемен» и языком древнейшего комментария к «Чунь цю» — «Цзо чжуани» — и на этом основании высказывает предположение, что автором известного нам текста «Книги перемен» был предполагаемый автор «Цзо чжуани» — Цзо Цю-мин. Он высказывается очень осторожно, но из контекста работы ясно, что она написана ради этой гипотезы, по-видимому вполне убедительной для самого автора{493}.

Итак, пред нами прошли разные работы, посвященные проблеме «И цзина», этого труднейшего для интерпретации памятника древней китайской литературы. В них, надо отдать справедливость, сделано много, но основное, что характеризует всех рассмотренных авторов — ученых и начетчиков, где бы они ни жили в Азии или Европе, это поразительная пестрота и разнобой мнений. И надо отдать должное: представители европейской науки в этом отношении побили все рекорды. Больше единства можно встретить у представителей университетской науки Востока, но и они, усвоив технику, страдают чрезмерным формализмом и замыкаются в шорах узких проблем, не учитывая смежные проблемы во всей их диалектической полноте.

Это побуждает нас к самостоятельному и новому исследованию «И цзина» — первой книги китаеведных библиотек.

Если первая часть данной работы представляет собою лишь краткую сводку того, что сделано для изучения «Книги перемен», то вторая часть имеет своею целью поделиться теми соображениями, которые у пишущего эти строки вызвало изучение памятника и связанных с ним текстов. Я прежде всего вынужден был поставить пред собой вопрос, в какой степени достоверен текст памятника. Работая над историей китайской философии, я на каждом шагу встречался с необходимостью обратиться к «Книге перемен» для того, чтобы объяснить тот или иной философский текст. Не говоря уже о таких важнейших в истории китайской философии произведениях, как трактат Ван Би «Чжоу и люэ ли» и работы авторов сунской школы, которые целиком выросли из идей «Книги перемен», необходимость навести в ней справку преследовала меня на каждом шагу даже в таких текстах, как произведения Ду Гуан-тина*{494}. Естественнее всего было обратиться к уже существующим переводам и исследованиям «Книги перемен», но их неудовлетворительность вынудила меня взяться за самостоятельное изучение памятника. Это было летом 1928 г., когда я изучал философию основоположника сунской школы Чжоу Дунь-и. Первые же строки обоих его трактатов*{495} потребовали полного понимания терминологии «Книги перемен», а важнейший для гносеологии Чжоу Дунь-и текст (гл. IV его «Тун шу») оказался тем Рубиконом, через который я не мог перейти без длительного и сложного филологического и лингвистического этюда о термине цзи{496} («момент познания»), который взят Чжоу Дунь-и из «Книги перемен».

Постепенно выяснилось, что ни один из существующих переводов не может быть назван подлинно научным, т.к. ни один из них не построен на тексте, обработанном предварительной филологической критикой. Зачатки ее (и то лишь в виде личных мнений переводчика, не поддержанных рациональной аргументацией) можно найти только во вступительных статьях Р.Вильгельма к его переводу. Оставаясь по существу на традиционной точке зрения, которая, как известно, не проводит никакой грани между историческими данными и образами мифов, Р.Вильгельм решается только высказать сомнение в том, что текст «Вэнь янь чжуань» весь принадлежит Конфуцию или его ближайшим ученикам. Говорить о полной некритичности остальных переводчиков излишне.

Если переводы «Книги перемен» полностью привязаны к китайской традиции, то, как мы видели, точки зрения на данный памятник, высказанные европейскими китаеведами, наоборот, грешат полным отрывом от китайских материалов. Поэтому о ней в европейской науке высказывались или банальности, или ничего не говорящие информации, или совершенно фантастические мнения. Особо стоит в европейской науке А.Масперо (во многом обязанный современным японским работам), который понимал, что «Книга перемен» — произведение китайской культуры, сложившееся в кругу древних придворных шаманов и отчасти писцов. Несмотря на это, все же до сих пор в синологии не была проведена работа, необходимая для окончательного суждения о данном памятнике и его месте в китайской литературе. Необходима была филологическая критика текста, решающая следующие проблемы: а) монолитность текста современной «Книги перемен»; б) дифференциация текста по содержанию; в) по технике мышления; г) по технике языка; д) диалект основного текста памятника и его отношения к другим, уже изученным диалектам древнекитайского языка; е) хронологическая координация частей «Книги перемен»; ж) отражение социального строя в основном тексте и связанное с этим определение приблизительной даты сложения основного текста; з) история изучения памятника в комментаторских школах и дифференциация этих школ; и) интерпретация памятника разными комментаторскими школами; к) влияние «Книги перемен» на китайскую философию; л) проблема филологического и интерпретирующего перевода.

Несомненно, для уличного гадателя «Книга перемен» — неделимое единство. Он не задает себе даже вопроса о том, что перед ним: монолитный текст или собрание афоризмов, принадлежащих разным авторам и созданных в разное время. Отношение его к ней — сугубо практическое; для него это только справочник для гадания, а откуда он взялся и когда возник, не существенно. Единственное, что можно ожидать от такого гадателя, это — уверенности в том, что триграммы начертаны Фу-си, а «Десять крыльев» написаны Конфуцием. Эта точка зрения проникла и в «кабинеты» японских «ученых ицзинистов». Мне удалось найти в Осаке у букиниста книгу Охата Дзюсая — одного из чернокнижников современной Японии, озаглавленную «Лекции о науке [гадания по «Книге] перемен» с практическими примерами и жизненными решениями»{497}. В этом трехтомном «труде» сочинитель вовсе не интересуется авторством памятника, однако комментирует не весь текст, который можно найти в изданиях «Книги перемен». Так, «Си цы чжуань» и остальные «крылья» у него отсутствуют. На первый взгляд в этом можно было бы усмотреть проявление критицизма, на деле же все объясняется гораздо проще: известно, что при гадании текст «Си цы чжуани» и прочих «приложений» не принимается в расчет. Поэтому эти тексты и не интересуют Охата; он «объясняет» только те, которые могут «выпасть» гадающему. В составе, в котором тексты «Книги перемен» напечатаны у Охата, они применяются как совершенное монолитное единство*{498}.

На каком бы уровне развития критической мысли ни стояли китайские писатели, касавшиеся текста памятника, неоднородность его до такой степени очевидна, что даже традиция указывает на «четырех совершенномудрых» авторов: Фу-си принадлежат 8 первоначальных триграмм, на основе которых он образовал 64 гексаграммы; Вэнь-ван присоединил к ним афоризмы; Чжоу-гун создал афоризмы к отдельным чертам; Конфуций же написал «приложения» — «Десять крыльев». Впоследствии было высказано много иных суждений. Что такое «Фу-си» — определенное лицо или целая эпоха? Допустим, что это какой-то человек; допустим, что и восемь триграмм созданы им; но 64 гексаграммы? Им ли они созданы, или появились позднее? Первая точка зрения в исторической традиции обычна, но уже в древности высказывались и другие мнения. Так, Чжэн Сюань полагал, что гексаграммы создал Шэнь-нун, Сунь Шэн — что Юй, а Сы-ма Цянь, Бань Гу и Ян Сюн приписывали их Вэнь-вану.

«Мы не располагаем историческими данными, на основании которых можно было бы выбрать какое-либо из этих мнений и остановиться на нем», — пишет Эндō Рюкити{499}. Я полагаю, что мы вообще не располагаем серьезными историческими свидетельствами для сколько-нибудь серьезного разговора о традиционных «четырех совершенномудрых» авторах. Версия о них сложилась тогда, когда еще не умели различать исторический документ и легенду; не понимали, что если легенда и может указывать на действительность, то совершенно иначе, чем исторический документ. Задача исследователя — не принимать легенду наивно-реалистически, но и не отбрасывать ее высокомерно. Необходимо сквозь образы легенды (художественного произведения!) увидеть стоящие за ними факты.

Легенда о «четырех совершенномудрых» авторах указывает прежде всего на неоднородность текста памятника. Ведь, если бы этот текст был во всех отношениях единообразным, то никому и в голову не пришло бы говорить о его авторах. Совершенно несущественно, кому из легендарных героев приписывает тот или иной схоластический комментатор ту или другую часть «Книги перемен». Существенно то, что даже такие комментаторы ощущали ее как собрание различных текстов. Я считаю, что даже основной текст «Книги перемен» не является единым. При этом я имею в виду не простые интерполяции (на что уже обращалось внимание; см., например, указанную выше статью Т.Найтō); я имею в виду многослойность самого основного текста, если из него даже вычеркнуть все позднейшие вставки, отмеченные в критической литературе. Насколько мне известно, на это в литературе еще не обращалось внимание{500}.

В основном тексте совершенно ясно расчленяются афоризмы при гексаграммах и афоризмы при отдельных чертах. В первых не найти и намека на черты гексаграмм, тогда как последние — понять можно только в их отношении к отдельным чертам. Более того, текст афоризмов при отдельных чертах становится понятным только при учете специфических качеств шести позиций гексаграмм и двух типов черт. Привожу выписку из моего интерпретирующего перевода гекс. №2, который построен на данных комментариев Ван Би, Оу-и и Итō Тōгая{501}. И вторая, и пятая черты этой гексаграммы (как средние в нижней и в верхней триграммах) выражают одно из самых важных качеств: уравновешенность{502}, понимаемую как умение без крайностей всегда быть на должном месте. Это центральное положение выражено в образе, требующем расшифровки. Дело в том, что гамма красок по древнекитайским воззрениям состоит из пяти цветов и в ней желтый цвет занимает центральное положение. Поэтому в афоризмах, относящихся ко вторым и пятым чертам, часто встречаются образы, имеющие эпитет «желтый». Кроме того, желтый цвет — это «цвет земли»{503}. Пятая черта в данной гексаграмме является главной и занимает самое выгодное положение в верхней триграмме, обозначающей внешнее, символизирует возможность проявления вовне. Внешнее — это своего рода одежда. Но т.к. здесь речь идет о земле, то и ее положение, низшее по отношению к небу, находит свое отражение в том, что в образе указана нижняя часть китайской одежды «юбка». Благоприятность этой позиции дает возможность говорить здесь не только о «счастье», но даже об «изначальном счастье». После этих объяснений, вероятно, не покажется странным и непонятным текст: «Слабая черта на пятом месте: желтая юбка, изначальное счастье».

Приходится текст афоризмов к отдельным чертам считать особым (а ввиду его большей развитости, и позднейшим) текстом. Если мы отделяем текст афоризмов при гексаграммах как более древний слой основного текста, то при более тщательном рассмотрении и он оказывается не монолитным. Можно заметить, что в целом ряде гексаграмм встречаются (полностью или частично) загадочные термины: юань, хэн, ли и чжэн{504}. Изучим более детально их роль в тексте памятника, чтобы тем самым провести анатомию текста, который я, пока условно, назвал более древним слоем основного текста.

В комментаторской литературе существуют две системы объяснения этих терминов. Одни комментаторы (например, Чжу Си) формулу из четырех знаков юань-хэн ли-чжэн сочетают попарно и, связывая их с названием гексаграммы в целое предложение, полагают, что это два сказуемых к общему подлежащему — названию гексаграммы. В таком случае получается фраза Цянь юань хэн ли чжэн{505}, которую (принимая во внимание глоссы Чжу Си) следует перевести: «Творческое небо есть великое всепроницание и должная непоколебимость». Однако с этим пониманием трудно согласиться, т.к. слишком развитая в грамматическом отношении конструкция вряд ли возможна в столь архаическом тексте{506}. Другие комментаторы (например, Чэн И-чуань, продолжающий в этом отношении традицию Ван Би и комментария «Вэнь янь чжуань», а также и маньчжурский перевод «И цзина» «Хани араха убалямбуха чжичжунга номунь») рассматривают эти четыре слова как отдельные, не связанные в контекст фразы. Это, полагают они, лишь перечисление четырех качеств{507} творчества. Исходя из данной традиции, японский философ Кумадзава Бандзан (1619-1692) создал даже целую теорию о космическом проявлении этих четырех качеств творчества. Он приводит следующую схему своей космогонии{508} (см. рис.).

Вот как Кумадзава толкует ее. «Четырехугольник — это образ молчаливо-недвижного [духа]; круг это образ разливающейся и живо-движущейся [материи]. Четырехугольник — это изображение формы; круг это изображение материи. Космос — это только форма и материя. Небесный Путь — абсолютно-истинный и неощутимый. Поэтому в середине пишу слово «истина»: т.е. истина — это Небесный Путь. В нем спонтанно существуют ступени: импульс, развитие, оформление, стойкость. Они называются четырьмя атрибутами неба. Четыре атрибута — собственно единая форма, непротяженный дух. Однако с того момента, когда началась космогония и стали существовать образы и тела, все нашло свое место. Дерево заняло место на востоке; дух материи дерева — импульс, и его помещаем слева. Огонь занял место на юге; дух материи огня — развитие, и его помещаем впереди. Металл занял место на западе; дух материи металла — оформление, и его помещаем справа. Вода заняла место на севере; дух материи воды — стойкость, и ее помещаем сзади. Форма импульса возбуждает материю дерева; она разливается и рождается все: это — весна. Форма развития возбуждает материю огня; она разливается и все растет: это — лето. Форма определения{509} возбуждает материю металла; она разливается и все собирается, как урожай: это — осень. Форма стойкости возбуждает материю воды; она разливается и все сохраняется: это — зима. Земля заняла место в центре. Дух материи земли — это истина. Но акциденция земли стоит в соответствии со всеми временами года, поэтому помещаем ее на [всех] четырех углах. Порядок взаимного порождения [этих элементов] — дерево, огонь, земля, металл, вода. Поскольку огонь является матерью земли, постольку земля достигает высшей точки своего развития в юго-западном углу. Вот абсолютная форма, которая есть творчество неба и земли, демонов и духов, которая есть неиссякающая сокровищница»{510}.

Необходимо отметить, что Кумадзава не изобретатель этих идей: они в основном взяты из комментария «Вэнь янь чжуань», так что нельзя их считать позднейшей спекуляцией, не имеющей ничего общего с древним пониманием «Книги перемен»{511}. Кумадзава только систематизировал искони известный материал.

Точка зрения этой комментаторской школы на «четыре качества» ближе к действительности, чем чжусианское их понимание. Однако я не могу целиком согласиться с такой интерпретацией, ибо «четыре качества», если их понимать в духе Кумадзавы, представляют собой настолько систематическое развитие творческого акта, что невозможен пропуск ни одного из этих звеньев творчества. Конечно, в сунской философии (например, у Чжоу Дунь-и) эти термины так и понимались: 1) импульс, необходимый для того, чтобы творческий акт сущего устремился к проявлению в меоне; 2) проницание (развитие) сущего в меон; 3) оформление (определение) сущего меоном и 4) стойкость уже сотворенного. Но именно эта систематичность не допускает пропуска какого-нибудь из этапов творчества. Если бы это понимание «четырех качеств» было верным в приложении к «Книге перемен», то «четыре качества» появлялись бы в тексте только все вместе. Но так ли это? Следующая схема дает наглядный пример того, насколько несистематично появление терминов юань, хэн, ли, чжэн в древнейшем слое основного текста. (В этой схеме гексаграммы обозначены условно двоичными числами: «1» передает целую черту, а «2» прерванную; первая цифра слева соответствует нижней черте гексаграммы, а крайняя правая цифра — верхней черте. Так превращенные и цифры гексаграммы могут быть расположены в систематическом порядке, в котором нетрудно найти любую из них.)*{512}. Знак «-» означает отсутствие «четырех качеств», «+» — присутствие их.

Таким образом, мы видим, что в 32 гексаграммах (то есть ровно в половине всех случаев!) отсутствуют «четыре качества». В тех же гексаграммах, в которых есть упоминание «четырех качеств», оно бывает или полным, или частичным, а именно: упоминается одно качество — в 16 гексаграммах, два — в 7, три — в 3 и четыре — в 6 гексаграммах. Из этого видно, что наличие всех «четырех качеств» в гексаграмме отнюдь не правило, а, скорее, исключение.

Итак, если теория первой указанной школы не верна, т.к. находит синтаксические отношения между словами юань, хэн, ли, чжэн, где этих отношений нет, то вторая школа ошибается, усматривая связь в идейном содержании философемы, вкладываемой данной школой в смысл и последовательность этих слов.

Что же в самом деле они значили? Термин юань{513} в комментаторской традиции понимался в значениях «начало», «изначальный» или «великий». Но палеографический анализ знака, которым этот термин обозначается, анализ, поддерживаемый и филологической критикой{514}, приводит к реконструкции основного значения слова: «голова», «главный», «начальный». Это поддерживает и пиктографический анализ, ибо две верхние черты в знаке юань (как и во множестве других знаков) равны современному шан («верх»){515}, а нижний комплекс — жэнь («человек»){516}. Таким образом, весь иероглиф значит «верхняя часть тела», «голова» и т.д. Поскольку это слово выступает в контексте первой гексаграммы как качество, атрибут творчества, как первый момент его, постольку в нем естественнее всего предположить значение «импульс», «инициатива» и т.п. В тех же контекстах, в которых это слово ясно выступает в адъективной функции, его можно передать русским «изначальный».

Термин хэн{517} все комментаторы объясняют глоссой тун («проникать»){518}. Пиктографический анализ этого знака, данный Сюй Шэнем, устанавливает в нем графический элемент в синтетической категории, состоящий из сокращения знака гао («высокий», «высота») и (вместо современной формы ), который в архаической китайской письменности означал наполненную жертвенную чашу; его основное значение «приносить жертву и служить духам». Жертвоприношения возносятся ввысь, поэтому приписан знак гао. К сожалению, пока не найдены материалы, бесспорно доказывающие правильность подобной этимологии знака , однако в порядке гипотезы ее допустить можно. Она подтверждается следующими фактами. Во-первых, в архаической письменности часто дается пиктограмма части вместо целого, например: изображение головы барана вместо целого барана в знаке ян{519} «баран»{520}. Так же на каждом шагу знак коу («рот») заменяет знак янь («речь»). Во-вторых, иероглиф коу («рот») до сих пор имеет значение «устье» (например, Хань коу{521} «устье [реки] Хань» → «[город] Ханькоу») и «горлышко, отверстие сосуда» (например, пин коу{522}). Следовательно, коу «отверстие» может значить и «сосуд, чата». Наконец, если знак гао дает изображение как профиль, а знак коу как план, то это еще ничего не опровергает, ибо, например, в иероглифе цзюнь «войско» — «боевая крытая колесница» крыша изображена как профиль, а колесница как план ( кузов, ось, колеса).

Наша этимологическая гипотеза также поддерживается материалом, содержащимся в серьезном и хорошо документированном палеографическом словаре Таката Тадасукэ{523} Термин хэн, по Т.Такате, значил «приносить жертву» и «вкушать жертвоприношения» в речи о богах, в параллель термину сян{524} («угощать гостя» → «вкушать») в речи о людях. Среди многочисленных (120) вариантов написания знака хэн Т.Таката приводит формы типа , в которых, по-видимому, отображено представление о зеркальном подобии и отождествлении приносящего жертву жреца и принимающего жертву божества, представление, как известно, присутствующее во всяком культе. В нем заложено убеждение, что жертва проникает к божеству. Отсюда значение «проникать» → «достигать» → «свершение» и, как дальнейшее развитие семантики в философском осмыслении комментаторов, → «развитие». Все это, конечно, исходит из архаического значения слова: «вознесение жертвы, принятой божеством», отождествляющее с ним жреца.

Контексты «Книги перемен» склоняют к тому, чтобы остановиться на значениях «свершение» и изредка «развитие», т.е. развитие и свершение того, что задумано в инициативе первого момента юань («импульс»).

Термин ли благодаря палеографическому анализу (в словаре «Шо вэнь» и у Такаты) раскрывается как сокращение знака хэ («гармоническое сочетание», «примыкание вплотную») и дао («нож» → «разделять»){525} (ср. функцию этого знака в фэнь{526} «разделить» → «доля», «часть» и т.п.). Если мы примем во внимание, что всякая грань, оформляющая предмет, в такой же мере отделяет его от одного предмета, в какой и соединяет его с иным, ставит предметы в соприкосновение, то понятно, почему в философском контексте это слово значит «оформление», «определение» (ср. приведенную выше схему Кумадзава Бандзана). Отсюда значения «соответствующий», «подходящий» (общая для комментаторов глосса: ли равно и{527} ), «благоприятный». Эти значения отражены и в маньчжурском переводе ачабунь («...соответствие,...польза,...встреча»){528}. Другое значение слова ли («точить нож», «острый»), вероятно, происходит от перенесения на этот знак значения его омонима ли{529} («точильный камень», «точить»).

Контекст склоняет в данном случае к выбору значения «благоприятный».

Термин чжэн (читается также чжэнь){530} комментаторы понимают как чжэн-гу{531} («верный и крепкий»). Палеографический анализ{532} указывает, что в современной форме чжэн (чжэнь) мы имеем схождение знаков чжэн (чжэнь) и дин{533} («треножник», «незыблемость»). Собственно чжэн (чжэнь) состоит из знаков бу («гадать», «спрашивать решение оракула») и бэй («раковина») как сокращения знака чжи («жертвоприношения», «дары»){534}. В те времена, когда создавался данный знак, существовало убеждение, что высшая мудрость в решении вопросов жизни дается в ответах оракула, который ублаготворен жертвоприношением.

Люди, убежденные в этом, создали знак чжэн с указанным выше значением, и поскольку к решению оракула они относились как к чему-то незыблемому, постольку 1) естественно появление у этого иероглифа значения «незыблемость», «стойкость», «правота» и 2) понятны причины его схождения с дин («треножник», «незыблемость»).

Контексты «Книги перемен» склоняют выбрать для перевода слова чжэн значение «стойкость».

Для понимания этих четырех терминов существенно еще одно наблюдение: в «Книге перемен» они не стоят в тесной связи со всей фразой, если она не состоит только из этих четырех знаков; они точно вкраплены в текст, как цзи («счастье»), сюн («несчастье»), хуй («раскаяние»){535} и другие подобные слова, которые, по основательному предположению А.Конради, являются позднейшими приписками. Я не утверждаю здесь, что это действительно позднейшие приписки, а ссылаюсь лишь на верное языковое чутье немецкого ученого, ощутившего разнородность текста «Книги перемен» и этих терминов, стоящих как бы вне конструкции фразы. Только термины юань и ли{536} иногда органически входят в контекст фразы. Кроме того, в тексте слова хэн и чжэн встречаются изолированно, а юань и ли — только в связи с другими (последующими) словами; следовательно, они выступают как определение и сказуемое*{537}.

Таким образом, можно сделать вывод, что эти термины представляют какой-то особый слой текста. Для объяснения их присутствия я могу предложить только следующую гипотезу: фразы, построенные из знаков юань, хэн, ли, чжэн, представляют собою мантические формулы, значение которых утрачено. Однако их полный аморфный синтетизм свидетельствует, что эти формулы гораздо древнее остального текста. Вероятно, они — остатки более ранней системы гадания{538}.

Мне при данной гипотезе незачем считать их позднейшими приписками к тексту, как это делает А.Конради. Ведь его к этой мысли склонило предположение, что основной текст — это словарь, по которому вдруг начали гадать и к которому сделали пояснительные приписки. Гораздо естественнее, по-моему, представить себе следующее. Система гадания на тысячелистнике сложилась под влиянием другой, более древней системы, из которой частично была заимствована и терминология. Первоначально эта новая система располагала только названиями гадательных категорий (названиями гексаграмм) и формулами, построенными из терминов юань, хэн, ли, чжэн.

Эти именно формулы, ввиду их лаконичности и многозначности, потребовали объяснений, которые были составлены из ходких поэтических образов, культовых изречений, поговорок{539} и т.п. Они-то и составили как позднейший слой текст «Книги перемен».

Чтобы еще детальнее изучить подлинно древнейший слой памятника названия гексаграмм и мантические формулы, построенные из слов юань, хэн, ли, чжэн, напомню, что только половина гексаграмм (32 из 64) снабжена этими мантическими формулами, а в остальной половине (также 32 из 64) они отсутствуют. Повторю, что формулы из одного термина имеются в 16 гексаграммах, из двух терминов — в 7, из трех — в 3, из четырех — в 6. Мантические термины, встречающиеся только в мантических формулах (т.е. в древнейшем, или первом, слое основного текста, см. ч. 2, гл. I), присутствуют в следующем количестве гексаграмм: юань — 9, хэн — 28, ли — 12, чжэн — 14, — в сумме составляя 63 случая. Мантические термины, встречающиеся в афоризмах при гексаграммах без мантических формул (т.е. во втором слое основного текста, см. ч. 3), присутствуют в следующем количестве гексаграмм: юань — 4, хэн — 12, ли — 30, чжэн — 20, в сумме составляя 66 случаев*{540}. В развернутом виде эти данные демонстрируют таблицы.

В таблице «Частоты мантических терминов» знаком «о» обозначены мантические термины, встречающиеся только в мантических формулах (в первом слое основного текста), а знаком «+» встречающиеся в афоризмах без формул (во втором слое основного текста). Линия о-о-о-о показывает частоту мантических терминов только в мантических формулах, а линия x-x-x-x — их частоту во всех текстах гексаграмм, т.е. как в мантических формулах, так и в афоризмах.

Материалы таблиц приводят к следующим рассуждениям.

   1. Количество гексаграмм, лишенных мантических формул (32), точно равно их количеству, в которых формулы присутствуют (32).

   2. В работе «И сюэ ци мэн» («Наука об «И [цзине]» для начинающих»{541} ) Чжу Си развивает целую теорию (базирующуюся на материале «Си цы чжуани») о постепенном увеличении черт в символах «Книги перемен»: а) два символа из одной черты: б) четыре символа из двух черт: в) восемь символов из трех черт: г) шестнадцать символов из четырех черт: и т.д.; д) тридцать два символа из пяти черт: и т.д. и, наконец, — 64 гексаграммы. Таким образом, 64 гексаграммы могли произойти из 32 символов, состоявших из пяти черт каждый, к которым было прибавлено по одной черте: или .

   3. Т.Найтō склоняется к мысли о том, что древнейший текст «Книги перемен» был построен на основании символов, состоявших из пяти и менее черт, но не из шести.

Из этих соображений могло бы следовать, что когда-то, до возникновения 64 гексаграмм и текста к ним, было лишь 32 символа по пяти черт; к этим символам затем был приложен соответствующий текст, который, в значительно пополненном виде, вошел в известную нам «Книгу перемен». Однако, как ни заманчива эта гипотеза, — верна ли она?

Если бы гексаграммы развились из 32 пентаграмм, при которых не было мантических формул (или, наоборот, которые были снабжены ими), то a priori должно было бы оказаться, что среди комплекса гексаграмм, имеющих мантическую формулу, или среди комплекса гексаграмм, лишенных ее, не должно быть внутри одного или другого комплекса совпадающих пентаграмм, полученных путем изъятия одной из черт гексаграммы. Так, например, если верно, что гексаграммы, имеющие мантическую формулу, произошли из пентаграмм, к которым были прибавлены сверху линии и , и так произошло увеличение их числа до 64 гексаграмм, т.е. если верно, что, например:

то эти две гексаграммы должны быть в разных комплексах и в гексаграммах одного и того же комплекса должна была бы проявиться индифферентность к одной из черт: ведь добавлять можно было шестую черту на любую позицию. Следующие списки показывают, что это не так.

Гексаграммы, имеющие мантические формулы: №1, 2, 3, 4, 7, 9, 14, 15, 17, 18, 19, 21, 22, 24, 25, 26, 30, 31, 32, 33, 34, 45, 46, 47, 51, 55, 58, 59, 60, 62, 63, 64.

По верхней черте индифферентность не может идти, ибо при ее снятии неразличимы гексаграммы 4 и 7 (212221 и 212222).

По пятой черте то же: 1 и 14 (111111 и 111121).

По четвертой черте — то же: 1 и 9 (111111 и 111211).

По третьей черте — то же: 21 и 30 (122121 и 121121).

По второй черте — то же: 19 и 24 (112222 и 122222).

По первой черте — то же: 2 и 24 (222222 и 122222).

Гексаграммы, лишенные мантических формул: №5, 6, 8, 10, 11, 12, 13, 16, 20, 23, 27, 28, 29, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 48, 49, 50, 52, 53, 54, 56, 57, 61.

По верхней черте индифферентность не может идти, ибо при ее снятии неразличимы гексаграммы 38 и 54 (112121 и 112122).

По пятой то же: 61 и 41 (112211 и 112221).

По четвертой — то же: 10 и 61 (112111 и 112211).

По третьей — то же: 37 и 42 (121211 и 122211).

По второй — то же: 43 и 49 (111112 и 121112).

По первой то же: 20 и 42 (222211 и 122211).

Следовательно, ни гексаграммы без мантической формулы, ни гексаграммы с нею не могут быть сведены к пентаграммам, к которым были прибавлены целая или прерывистая черты на одну из шести позиций. Ибо, если бы это было так, то на какой-нибудь позиции в них была бы индифферентность к целой или прерывистой чертам.

Таким образом, приходится отбросить гипотезу, что 64 гексаграммы произошли из 32 пентаграмм, снабженных мантической формулой или лишенных ее*{542}. Остается предположить лишь то, что гексаграммы (которые, вопреки мнению Чжу Си, не произошли из пентаграмм) когда-то все были снабжены мантическими формулами, последние в силу порчи текста у ряда гексаграмм были утрачены или включены в последующий слой афоризмов. Из приведенного выше табличного материала видно, что если мантическая формула и отсутствует у ряда гексаграмм, то термины ее включены в текст афоризмов.

Однако, несмотря на такое включение мантических терминов (и даже формул) в текст афоризмов, их нельзя считать единым текстом. По строю языка, по форме мышления, по объему содержания названия гексаграмм и мантические формулы, с одной стороны, и афоризмы при гексаграммах — с другой, несомненно представляют собою два разных слоя основного текста. Это положение мне кажется верным потому, что в первом слое мы имеем текст, построенный на вариациях все время повторяющихся четырех терминов юань, хэн, ли, чжэн (если не считать названий гексаграмм), текст же афоризмов при отдельных гексаграммах, если и не лишен некоторых повторений, то, во всяком случае, не характеризуется ими. Это особенно ясно из приводимого ниже полного списка афоризмов, встречающихся во втором слое «Книги перемен». (Список расположен по графической системе О.Розенберга*{543}, по первому знаку афоризма, цифры указывают № гексаграмм. Таким образом, он служит указателем к данному слою текста*{544}.)

Всего насчитывается 112 афоризмов. Из них повторяющихся — лишь 11. Это слишком малый процент, чтобы считать их формулами, подобными мантическим*{547}.

Уже из этого одного явствует, что часть текста «Книги перемен», названная мною выше древнейшей, разделяется на два слоя.

Первый слой состоит только из названий гексаграмм и мантических формул. Второй же слой афоризмы при гексаграммах со включенными в них цитатами из первого слоя.

Привожу перевод первого слоя основного текста «Книги перемен» (названия гексаграмм и мантические формулы).

Таким образом, основной текст, который необходимо отделить от архаической комментаторской литературы, в свою очередь разделяется на три слоя.

Первый слой — названия гексаграмм и мантические формулы.

Второй слой — афоризмы при гексаграммах (со включением цитат из первого слоя).

Третий слой — афоризмы при отдельных чертах (со включением цитат из первого и второго слоя).

Хотя до наших дней «Книга перемен» в традиционных школах комментаторов трактуется как единый текст, однако сомнения в его монолитности высказывались и в Китае, и в Японии и прежде, и теперь. Даже сама традиция говорит о постепенном сложении текста, только делает это наивно, приписывая разным знаменитым людям древности, в том числе и Конфуцию, авторство той или иной части, забывая при этом, что сам Конфуций подчеркивал, что он не автор, а только хранитель традиции. Критическая линия в этом вопросе началась с Оу-ян Сю. Тех же позиций придерживался и Лу Цзю-юань{548} (что известно, правда, лишь по свидетельскому показанию: соответствующий текст не сохранился). Сомнения в монолитности текста высказывали Пи Си-жуй, Дяо Бао, Ван Ин-линь, Итō Тōгай, Торадзирō Найтō и др. Последним указан ряд неоспоримых интерполяций. В нашем переводе они учтены и указан ряд других. При определении их иногда оказывал помощь филологически ценный японский комментарий Мацуй Расю*{549}. Настоящее исследование отвергает монолитность основного текста «Книги перемен».

Обычная традиция делит «Книгу перемен» на части. Это, во-первых, основной текст, который называется цзин («текст») и, во-вторых, традиционные комментарии к нему, так называемые Ши и{550} («Десять крыльев»). Традиция не проводит внутренней дифференциации основного текста, как это было сделано в предыдущей главе. Традиция как бы чутьем отмечает отсутствие единства основного текста, говоря о (легендарных, с моей точки зрения) авторах «Книги перемен».

«Десять крыльев» делятся по традиции на следующие части.

   1. «Туань чжуань»{551} («Традиция суждений»), в двух частях.

   2. «Сян чжуань»{552} («Традиция образов»), в двух частях.

   3. «Си цы чжуань», или «Да чжуань»{553} («Традиция афоризмов», или «Великая традиция»), в двух частях.

   4. «Шо гуа чжуань»{554} («Традиция объяснения триграмм»).

   5. «Сюй гуа чжуань»{555} («Традиция о последовательности гексаграмм»).

   6. «Цза гуа чжуань»{556} («Различные традиции о гексаграммах»).

   7. «Вэнь янь чжуань»{557} («Традиция о знаках и словах»).

Обычно у комментаторов, не склонных к филологической и исторической критике, все «Десять крыльев» приписываются Конфуцию. Так, например, сунский комментатор Ху И-гуй{558} ^*{559} говорит, что «Си цы чжуань» создана Конфуцием и что именно поэтому Сы-ма Цянь называет ее «Да чжуань» («Великая традиция») в отличие от другого трактата (чжуань), который был написан Ян Хэ{560}, учителем Сы-ма Цяня.

С другой стороны, как было указано в части первой настоящей работы, Пи Си-жуй, отрицая, вслед за Оу-ян Сю и Итō Тōгаем, авторство Конфуция в отношении «Десяти крыльев», считал, что им создан основной текст. Спор шел, однако, не по тому руслу, по которому его следовало бы вести. Если было бы выяснено, что различные части «Десяти крыльев» поделены традицией случайно, без обязательной внутренней связи каждой из частей, и что они и в целом, и в частностях представляют собою разновидный текст, то вопрос о едином авторе, тем более о Конфуции как авторе, не подлежал бы дискуссии.

Традиционное деление «Десяти крыльев» приходится признать несостоятельным по следующим соображениям.

   a. Оно построено на смешанной методологии. Если «Туань чжуань» и «Сян чжуань» имеют отношение (как построчный комментарий) к основному тексту и делятся каждая на две части, ибо на две части делится основной текст, то «Си цы чжуань», не имеющая непосредственного отношения к каким-либо определенным частям основного текста, делится на две части механически и притом без всякой связи с двумя частями основного текста.

   b. Под названием «Сян чжуань» разумеются два совершенно различных текста (по-видимому, написанные неодновременно!). Впрочем, даже и традиция отмечает это, ибо при более точной классификации текстов говорится о двух комментариях «Сян чжуань», а именно: «Да сян чжуань» («Великая традиция образов») и «Сяо сян чжуань» («Малая традиция образов»). Но это деление проводится не по размеру текстов («Да сян чжуань» меньше, чем «Сяо сян чжуань»), а по их значимости.

   c. Под одним названием «Шо гуа чжуань» собраны два совершенно различных текста. Небольшая часть в начале этого комментария по форме и по содержанию примыкает к «Си цы чжуани», а остальная, большая, аналогична «Цза гуа чжуани». Так, в начале «Шо гуа чжуани» мы читаем:

Как и эта первая глава «Шо гуа чжуани», ее вторая глава стоит в теснейшей связи с кругом вопросов «Си цы чжуани».

Глава третья «Шо гуа чжуани» еще имеет в себе черты, напоминающие «Си цы чжуань», но все остальные ее главы — совершенно аналогичны «Цза гуа чжуани» и отличаются лишь тем, что в последней говорится о гексаграммах, тогда как во второй части «Шо гуа чжуани» речь идет о триграммах. Но и там и здесь — лишь глоссы, имеющие целью объяснить значение названий триграмм и гексаграмм, а также сообщить гадателю установленные мантической традицией ассоциации различных животных, предметов и явлений с той или иной триграммой и гексаграммой.

   d. Так же и текст «Вэнь янь чжуани» не представляется однородным. Это было уже замечено Р.Вильгельмом, который, полагая, что он написан если не самим Конфуцием, то его ближайшими учениками, изучил «Вэнь янь чжуань» более тщательно, чем остальные «крылья». «Вэнь янь чжуань» распадается на четыре различных текста. Я думаю только, что Р.Вильгельм совершенно напрасно ставит это произведение в столь близкое отношение к Конфуцию. Как увидим ниже, всем своим характером оно совершенно чуждо Конфуцию, и если бы он и знал его, то, вероятно, объявил бы еретическим, вредным, а не каноническим.

   e. Близость «Си цы чжуани» и «Шо гуа чжуани» была до известной степени замечена японским ицзинистом Мацуй Расю, который рискнул совершенно перепланировать (в более систематическом порядке!) «Си цы чжуань» и соединить с текстом первых глав «Шо гуа чжуани».

   f. Наконец, по самому содержанию тексты, объединенные общим названием «Десять крыльев», совершенно различны. Это объединение разнородных слагаемых противоречит и действительности, и научной классификации. Фактически их следовало бы разделить на три группы:

      1. комментарии (обе части «Туань чжуани» и «Сян чжуани»),

      2. теоретические трактаты о «Книге перемен» в целом (сюда относятся целиком «Си цы чжуань» и «Сюй гуа чжуань», «Шо гуа чжуань», главы 1 и 2) и

      3. глоссы к терминам («Шо гуа чжуань», гл. 3 и последующие, «Цза гуа чжуань» и «Вэнь янь чжуань»). Надо заметить, что и в пределах указанных трех групп тексты не вполне одинаковы. «Туань чжуань» рассматривает гексаграмму в целом, анализирует триграммы, ее составляющие, и, исходя из такого анализа, посильно объясняет текст афоризмов.

Вот, например, комментарий «Туань чжуани» к гексаграмме №12 (Пи. Упадок. Текст афоризма: «Упадок — неподходящие люди{568}. Неблагоприятна благородному человеку стойкость. Великое отходит, малое приходит»). «Туань чжуань» комментирует:

Мы видим типичный комментарий, рассматривающий политические события с точки зрения космических сил. Совсем другая техника комментирования и другая цель в «Да сян чжуани». Вот что там говорится о той же гексаграмме:

Обратимся теперь к комментарию «Сяо сян чжуань». Он отличается от предыдущих уже и тем, что относится к другому тексту: к афоризмам при отдельных чертах, а не при гексаграммах в целом. Он в большинстве случаев оказывается школьным объяснением афоризма, учитывающим, правда, структуру гексаграммы и роль данной черты в ней, но тяготеющим к мантическому истолкованию гексаграммы. Вот типичное для комментария «Сяо сян чжуань» объяснение (та же гексаграмма №12, черта третья). Текст афоризма: «Шестерка третья. Будешь полон стыда». Текст «Сяо сян чжуани»: «Будешь полон стыда, [ибо] это не подобающая позиция»{572}.

Или там же, под четвертой чертой, текст афоризма: «Будет веление свыше — хулы не будет. Во всех, кто с тобою, проявится благоволение [неба]». Текст «Сяо сян чжуани»: «Будет веление свыше — хулы не будет, [т.е.] стремления осуществятся».

На последнем примере особенно видно, что «Сяо сян чжуань» ничего интересного не представляет. Это — типичная схолия. Но ее влияние длилось несколько веков: большинство комментаторов конца II в. н.э. стоят под несомненным обаянием именно этого комментария. Малоценность его, по-видимому, осознал и Р.Вильгельм, включивший «Сяо сян чжуань» не в первый том своего перевода, а в третий том со скромным заголовком «Материалы».

«Си цы чжуань» стоит особо среди «Десяти крыльев». Это целая энциклопедия ицзинизма! Правда, этот текст несистематичен, чередование самых различных тем в нем производит подчас удручающее впечатление пестроты и случайности{573}. И тем не менее как раз ему суждено было сыграть крупнейшую роль в развитии китайской философии. Именно через него понималась «Книга перемен» и ее теория гениальным философом Ван Би (III в. н.э.). Именно из него по существу выросло основанное на «И цзине» учение сунских мыслителей, та школа, в которой наиболее разработаны вопросы философии. В этой энциклопедии ицзинизма мы находим и онтологию (учение о материальной субстанции мира), и космологию (учение о силах тьмы и света, их ритмическом чередовании, порождающем всю жизнь космоса, о ряде космических сил, производящих рост растений, и т.п.), и гносеологию (учение о соотношении слова и познаваемого образа как его содержания и т.п.), и «историю культуры» (учение о развитии культурных институтов с точки зрения понятий «Книги перемен»), и т.д. Как мы видели, первые две главы «Шо гуа чжуани» примыкают по своему значению к «Си цы чжуани».

«Сюй гуа чжуань» — длиннейший из известных мне соритов — представляет собою опыт доказательства правильности такого расположения гексаграмм, какое мы находим в «Книге перемен». Этот текст был особенно систематично продуман и разработан Чэн И-чуанем в XI в. н.э. Вот хотя бы его начало.

Остальные тексты из «Десяти крыльев» лишь глоссы: поэтому их переводить или невозможно, или бессмысленно, ибо перевод термина это, собственно, такое же решение задачи по осмыслению терминологии, каким является выбор синонима при составлении глоссы. Конечно, желающему изучить и понять внутреннюю логику памятника и особенно ханьских комментаторов в подлиннике не миновать чтения этих текстов. Однако для наших целей этого не требуется. Поэтому я ограничиваюсь указанием на характер данных текстов (конец «Шо гуа чжуани», «Цза гуа чжуань» и «Вэнь янь чжуань»).

Я вынужден предпослать материалам этой главы некоторые общие положения, чтобы заранее уточнить, что я разумею под анализом техники мышления. При чтении данной главы может показаться, что в таком древнем произведении, как «Книга перемен», я нахожу наши современные концепции и приписываю их авторам, жившим в эпоху совершенно отличную от нашей. Иными словами, я предвижу упрек в модернизации архаического памятника. Я хотел бы внести ясность в этот вопрос.

Если мы говорим о сотах меда, то нельзя не упомянуть о том, что ячейки их дают в сечении шестигранник. Это — понятие геометрии, но никто не заподозрит нас в склонности приписывать пчелам знание геометрии. Если представители культурно отсталых народов умеют построить хижину из бревен, то это еще не значит, что у них есть знание таких инженерных наук, как статика деревянных сооружений или сопротивление материалов. Однако, если мы будем изучать их технику, то нам не обойтись без терминов этих наук, чтобы сделать понятными современному читателю результаты нашего исследования. На конец, сколько миллионов людей пело и играло на самых разнообразных музыкальных инструментах без малейшего знания законов акустики и теории музыки. Однако мы можем говорить об их творчестве научно лишь с точки зрения современной акустики и теории музыки. Так же, изучая технику мышления, отраженную в текстах «Книги перемен», мы не можем не пользоваться современной, нашей техникой мышления. Однако это не значит, что мы проводим знак равенства между техникой мышления авторов изучаемых текстов и нашей. Наоборот, цель настоящей главы показать специфику мышления авторов «Книги перемен» в различных частях этого памятника.

Профессор Ху Ши пытался, как известно, найти логику у Конфуция*{574}. Мне не кажется убедительной его работа, особенно если принять во внимание шовинистические причины, руководящие им в этих поисках. Националистически настроенная китайская буржуазия не могла смириться с историческим фактом, что логика как наука появилась в Китае лишь с иноземным, «чужим» буддизмом. Утверждая свою «самостоятельность», понимаемую с точки зрения шовинизма, эта буржуазия в лице Ху Ши, Лян Ци-чао и др. не могла не искать логику в китайских классиках. Этим же объясняется и увлечение Мо Ди, равно как и попытки превратить его в основателя формальной логики в Китае.

У авторов первого слоя основного текста мышление еще совершенно аморфно. Мы тщетно стали бы искать там хотя бы намек на логическую связь. И грамматические отношения в этом тексте еще совершенно не выявлены. Единственным достижением мышления на этой ступени можно признать лишь работу его по установлению терминов. Но эти «термины» только с большими оговорками могут быть сочтены терминами, ибо самая характерная черта термина — его определенность — сводится почти к нулю полисемантичностью этих терминов. Есть ряд гексаграмм, тождественно определенных одинаковыми мантическими формулами. Можно предположить лишь, что в приложении к разным гексаграммам они понимались по-разному. В этом отношении и названия гексаграмм не представляют исключения. Если принять во внимание, как разносторонне в текстах второго и особенно третьего слоя интерпретировалось то или иное название гексаграммы, то наглядно выступит многообразие их понимания. На этой ступени мышление только приступает к выработке терминов.

Второй и третий слой основного текста не различаются сильно друг от друга в отношении техники мышления, но в них действует мышление, хотя и примитивное, но несравненно более развитое, чем в первом слое. Прежде всего в них ясно выражена борьба с полисемантизмом. Эта борьба идет в основном по линии создания контекста и по линии уточнения термина дефинициями. По-видимому, это объясняется тем, что мышление, обусловленное возможностями языка как выразителя мышления, было в состоянии облечься лишь в такие формы, какие были налицо в аморфно-синтетическом китайском языке. Последний, будучи лишен возможностей формального словообразования, представлял широкие возможности интеграции нескольких слов в composita и обладал большою гибкостью в подборе художественных образов как средства выражения мысли. Поэтому мышление у авторов второго и третьего слоя развилось не по линии построения точных терминов, выражающих понятия, а по линии представлений, облеченных в словесные образы. Часто эти образы уточнены одним определением или рядом их вариантов, а то и целым описанием. Конечно, в этом мышлении есть и понятия, как таковые, например: «великое», «малое» и т.п. Но ведущая роль все же принадлежит представлениям, несущим в себе подразумеваемые понятия. Такие представления уже развиты до уровня символических представлений, являющихся переходной ступенью к понятиям. В этом процессе, конечно, мышление связано с уровнем развития языка, который определен уровнем развития жизни общества. Последний обусловил развитие письменности. Идеограмма особенно способствовала развитию способности к символике в мышлении (ибо идеограммы уже утратили непосредственную связь с изображаемым предметом, в отличие от рисунка и пиктограммы) и к схематизму (ибо путь от пиктографии к идеографии в отношении графических приемов — схематизация). Если схематизм и приводил к большей общей понятности терминов, то наличный еще символизм препятствовал их непосредственной понятности.

Так возникла необходимость в интерпретации символических представлений, которая, на мой взгляд, была одной из причин, вызвавших к жизни древнейшую комментаторскую литературу. Для ее осуществления мышление должно было сделать шаг вперед в направлении выработки понятий. И в самом деле, в таком тексте, как «Туань чжуань», мы находим мышление, которое уже осознает понятие времени. Более того, не только понятно время вообще, но понятна и его дифференцированность по содержанию ситуаций жизни, протекающих во времени. Часто в «Туань чжуани» указывается, что «время [такой-то] гексаграммы [т.е. такой-то жизненной ситуации] — значительное [важное время]». Если в третьем слое можно усмотреть проблески понимания пространства, то в таком тексте, как глосса к третьему слою — «Сяо сян чжуань», имеются уже явные указания на пространство (так называемые «позиции» в пределах гексаграммы). По-видимому, свет и тьма на этой ступени развития мышления понимались как космические силы. Здесь мышление уже безусловно способно дифференцировать антитезы, понимать антагонизм (борьбу, движение) и его психологическую аналогию импульсы воли, воспринимаемые как стремление{575}.

Другой комментарий — «Да сян чжуань» — характеризуется специфическим настроением этического порядка. В нем мышление систематически занято параллелями между образами текста и этическими нормами, будто бы отображенными в афоризмах. Этические понятия здесь совершенно очевидны, но кроме них нельзя не увидеть в мышлении автора «Да сян чжуани» латентное присутствие параллелизма, без которого не могут развиться понятия связей (пространственных, временных, условных, целевых, причинных и т.п. отношений). Мышление этого рода, поднимаясь до уровня этических понятий, в то же время увлекается построением прописной морали, опирающейся на авторитет текста и его авторов, а не обоснованной цельным мировоззрением. В порядке преодоления этого недостатка мышление более поздних авторов («Си цы чжуань» и начало «Шо гуа чжуани») не может не обратиться к выработке мировоззрения как системы суждений о мире. Поэтому неудивительно, что именно эти тексты сыграли наибольшую роль в развитии философии{576}. Но на этом уровне развития мышление временно задерживается (до нового этапа комментаторской литературы — до Ван Би, предтечи сунской философии). Поэтому ничего нового в области техники мышления уже не найти в таких глоссах, как заключительный раздел «Шо гуа», «Цза гуа» и позднейшие слои «Вэнь янь чжуани».

Если, несмотря на наличие развитого мировоззрения, содержание «Си цы чжуани» далеко от всякой систематичности, то этот недостаток восполняется автором «Сюй гуа чжуани», склонным к систематическому, дискурсивному мышлению. Между прочим, ему особенно свойственно стремление интегрировать комплексы понятий и представлений в понятия более высокого ряда. Наконец, «Сюй гуа чжуань» (по развитию текста) — распространенный сорит.

Если мы обратим внимание на то, какими путями мысль соединяется с мыслью в разных частях «Книги перемен», то и в этой области обнаружится большое разнообразие. Так в первом слое основного текста связь мыслеобразов почти не заметна{577}. Во втором слое отдельные мысли следуют одна за другой, и их взаимоотношение почти нигде не выражено, а связь их можно уловить только из контекста, из синтеза самой их последовательности. Чаще всего эта последовательность такова, что первое высказывание как бы комментируется во втором. Например: «...С терпением блюди середину, — счастие! Крайность — к несчастью...» (гекс. №6) или: «...Не лучше ли сразу прийти? Опоздавшему — несчастье!» (гекс. №8). Но в подавляющем большинстве случаев даже такой комментирующей связи мыслей нет во втором слое. Чаще всего это разрозненные высказывания, характеризующие данную ситуацию с различных сторон. Поэтому приходится предположить, что авторы второго слоя уже были в какой-то мере способны к аналитическому мышлению и владели пониманием того, как единое может последовательно отображаться во множестве.

Именно это качество мышления особенно интенсивно отображено в третьем слое. Там почти всегда отдельные афоризмы выступают как варианты основного положения, высказанного во втором слое. В подборе вариантов характеристики мышление на этой ступени интенсивно направлено на анализ понятий. В большинстве случаев на этой ступени связь между отдельными мыслями еще не выражается, но она (как это следует из контекста) несомненно присутствовала в сознании авторов. Так, если в первом слое основного текста — почти полная аморфность, во втором слое — аморфный синтетизм, то и в третьем слое в основном сохраняется тот же аморфный синтетизм, заключающий в себе латентные связи мыслей (главным образом следующие отношения соседних высказываний: пояснение, сопоставление, противопоставление, последовательность, связь в пространстве, временная и условная связь). Уже в основном тексте намечаются типы мышления: от весьма неопределенной полисемантичности недифференцированных понятий-представлений через символические мыслеобразы к точно очерченным художественным образам. Очевидно, что все эти три слоя представляют мышление некоего общего этапа, в большей степени отличного от других этапов, чем различающихся между собой. Это становится особенно очевидным, если принять во внимание, что мышление, лежащее в основе всех остальных текстов, ныне включаемых в «Книгу перемен», уже имеет ясно выраженные связи мыслей. Они уже не латентны. Начиная с «Туань чжуани» и в позднейших текстах мы часто встречаем выражение условной, временной и пространственной связи. Время уже мыслится как мировая категория. Встречается (в связи с понятием времени) даже индукция{578} (в общем мало свойственная китайскому мышлению тех времен, более склонному к дедукции). Все типы связи мыслей, которые существуют в предыдущих текстах, налицо и в «Десяти крыльях», и в них (конечно, по-разному){579} эти связи, в отличие от основного текста, как правило, ясно выражены и оформлены средствами языка.

Таким образом, если основной текст прошел через мышление с латентными связями мыслей, то для всех древнейших комментариев, глосс и трактатов характерна экспозиция этих связей. Только в порядке гипотезы можно высказать первое предположение о дате сложения основного текста и «Десяти крыльев» и отнести основной текст ко времени не позже VII в. до н.э., а «Десять крыльев» ко времени не раньше V в. до н.э.; я основываюсь на том, что мышление, отображенное в основном тексте, архаичнее и менее развито, чем мышление, отображенное в таком тексте, как подлинный «Гуань-цзы» (так называемый «Псевдо-Гуань-цзы» исключается), а мышление «Десяти крыльев» безусловно более развито, чем мышление, представленное в «Лунь юе», «Дао дэ цзине» и т.п. Это очень приблизительная хронология, но она находит подтверждение и с других сторон, как это будет видно из дальнейшего.

Если при изучении некитайских письменных памятников со стороны их языковой техники исследователь может достаточно уверенно опираться на факты истории морфологии, то китаист, оперирующий с аморфно-синтетическим китайским языком*{580}, лишен этой возможности. Единственное, на что он может направить свое внимание, это на синтаксический строй китайского языка в исследуемом тексте. Дело в том, что, несмотря на железный синтаксис современного и старокитайского языка, архаический китайский язык обладает в синтаксическом отношении специфическими особенностями. Иными словами, нормы построения фразы в китайском языке на протяжении его исторического развития не были неизменными. А.Конради указывал на препозицию сказуемого в архаическом китайском языке, совершенно основательно полагая, например, что фраза сянь лун{581} значит не «появившийся дракон», а «появляется дракон». Т.Таката приводит ряд фраз с препозицией сказуемого в дочжоуских памятниках. Кроме того, современная и старокитайская норма препозиции определений тоже не абсолютна, ибо материалы, приводимые в большом изобилии Т.Такатой, ясно свидетельствуют, что в дочжоуском языке нормой было как раз обратное — постпозиции определений. Она частично сохранилась до сих пор в тибетском, бирманском и тайском языках, а во вьетнамском языке постпозиция определений сохранилась даже как норма, и препозиция их встречается лишь в сравнительно поздних заимствованиях из китайского языка и (неологизмы) даже из японского.

В архаическом китайском языке, как это явствует из материалов Т.Такаты, существовала даже препозиция дополнений. Такая сравнительная свобода синтаксиса в архаическом китайском языке понятна, если принять во внимание его фонетическое богатство: обилие закрытых слогов, даже в старокитайском языке уже частично утраченное, вероятность начальных аффрикат и т.п. Все это придавало отдельному слову большую определенность, а отсюда — открывалась большая свобода для синтаксических конструкций.

Итак, мы наблюдаем в китайском языке, в области его синтаксиса движение в сторону стабилизации синтаксических конструкций за счет исчезновения препозиции сказуемого, препозиции дополнения и постпозиции определения. Следовательно, если мы изучим синтаксический строй нескольких архаических китайских текстов, то число архаических конструкций будет прямо пропорционально древности данного текста. Известно, что части речи в китайском языке формально не различаются, а являются лишь функцией синтаксического строя. Постепенно в ходе языковой практики количество применения того или иного термина в роли той или иной части предложения сообщало ему новое качество — тенденцию выражать какую-нибудь определенную часть речи. Это видно хотя бы из того, что в современном китайском языке уже далеко не все слова могут быть и существительным, и прилагательным, и глаголом. Этот процесс нашел свое выражение в специализации отрицаний: так, отрицание бу{582} («не») неприложимо к существительному, бытие которого отрицается при помощи у{583} («нет»). Следовательно, чем архаичней текст, тем менее выражена в нем специализация отрицаний. Так, она почти незаметна во втором слое основного текста «Книги перемен», а в позднейших текстах уже вполне ощутима. Нетрудно понять, что чем больше осознаны слова с точки зрения их тенденции выполнять функции той или иной части речи, тем меньше в языке остается возможностей к сложным composita. Последним везде особенно свойственна аморфность{584}. Поэтому, в общем, весьма близкий к аморфному синтетизму современный китайский язык обладает исключительными возможностями построения composita, подобных которым я не встретил ни в одном из известных мне языков Запада и Востока. Так, в китайском языке может быть интегрировано{585} в composita целое предложение, выполняющее функции одного члена предложения без всякого оформления. Это явление более распространено в старокитайском, чем в современном языке. Следовательно, чем больше в тексте интеграции, т.е. чем меньше представлена в нем стандартизация морфологических функций слов, тем архаичнее текст. Учету подлежат при этом следующие явления: 1) различие между простым и сложным (интегрированным) подлежащим; 2) чувствительность языка к месту сказуемого (т.е. различие между сказуемым и сказуемым в препозиции); 3) различие между простым и сложным (интегрированным) дополнением, а также возможности препозиции дополнения и 4) наличие архаической постпозиции определений. Можно также учесть рост количества грамматических показателей.

Такие данные позволяют построить весьма точный профиль языка, который оказывается столь характерным, что по нему можно хронологически относительно координировать тексты.

При сравнении синтаксических профилей становится очевидным, что дифференциация частей «Книги перемен» по содержанию и по технике мышления находит себе полное подтверждение и в данных языках. Оказывается, что различие по языку между основным текстом и «Десятью крыльями» не больше, чем между частями самого основного текста. Отсюда возникла необходимость продолжить дифференциацию и на сам основной текст. Выяснилось, что в основном тексте мы должны различать по крайней мере три слоя его постепенного сложения. К первому слою относятся только названия гексаграмм и многозначные мантические термины юань, хэн, ли, чжэн. Это, по-видимому, условные термины, применявшиеся при гадании еще до того, как был выработан и стандартизован текст «Книги перемен». Второй, качественно отличный от предыдущего, слой — афоризмы о гексаграммах в целом, так называемые гуа цы. По профилю синтагм этот текст стоит очень близко к языку «Ши цзина». В этом языке еще весьма ощутимы архаические конструкции, отмечавшиеся как в европейской синологии (А.Конради), так и в японской (Т.Таката). От второго слоя так же сильно отличается третий слой, количественно наибольший: так называемые сяо цы (чтение сяо — по словарю Кан-си; современные словари указывают также чтение яо). Это афоризмы по поводу отдельных черт гексаграмм, созданные уже в значительно более позднее время, судя по некоторым указаниям Ван Ин-линя, Т.Найтō и др., а также и по некоторым данным настоящего исследования, они не лишены многочисленных интерполяций. Профиль его синтагм, хотя и близок к профилю синтагм «Си цы чжуани», но в области суффиксов и префиксов оформления все же коренным образом отличается от последнего. Именно в этой области проходит нестираемая демаркационная линия между основным текстом и «Десятью крыльями».

Как известно, китайский архаический язык, отраженный в древних классических книгах, не представляется чистым аморфно-синтетическим языком, ибо в нем уже существуют некоторые форманты агглютинативного типа (например, форманты наречий: жо, жу, жань{586} и т.п.). Однако это еще не вполне агглютинативные окончания, так как они еще сохраняют и свое собственное неслужебное значение. Это обусловлено тем, что на данной ступени развития китайского языка мы застаем процесс выработки агглютинации еще в самом начале. Техника применения формантов такого рода, а также и некоторых других слов, играющих двойную роль — самостоятельного слова и служебного соединителя полноценных слов, — в текстах древних письменных памятников различна. Это может быть объяснено только тем, что тексты эти написаны на разных диалектах.

Все это не было известно древним китайским начетчикам, поэтому их нельзя заподозрить в сознательной фальсификации древних текстов, в стилизации под тот или иной диалект. Это положение подтверждается еще и тем, что древние китайские начетчики были склонны не проводить диалектические различия терминологии текстов, а, наоборот, сливать их воедино, в своих глоссах объясняя слово одного диалекта синонимом из другого, более известного. Безразличие к характерным чертам диалектов могло сыграть отрицательную роль только при возможных заменах синонимов во время переписки текста. Но эти случаи порчи текстов вряд ли многочисленны, т.к. известно отношение начетчиков к классическим (для них почти священным!) текстам и их стремление с рабской верностью копировать тексты.

Все это позволило Б.Карлгрену, заметившему междиалектные различия классических текстов, на основе статистического учета особенностей этих диалектов выработать метод определения диалекта, изложенный в его работе, посвященной лингвистической критике текста «Цзо чжуани»{587}. Подобный метод был мной применен к тексту «Книги перемен» и дал следующие результаты.

Мною были рассмотрены: 1) Основной текст «Книги перемен» (О), 2) «Туань чжуань» (Т), 3) «Да сян чжуань» (Д), 4) «Сяо сян чжуань» (С) и 5) «Си цы чжуань» (Си) со стороны следующих слов: жо , жу , жань .

Из данных видно, что 1) в «Книге перемен» условные обороты не требуют ни жо, ни жу; 2) в значении «подобно» допустимо жу{588} ; 3) оба слова жо и жу применяются как форманты (суффиксы) наречий типа...жань, но с явным предпочтением жу:...жу — 19/(25),...жо — 6/(7) слов.

Кроме того, жань в той же функции форманта встречается в четырех случаях (из них три в «Си цы чжуани»).

Такая лексика весьма близка к лексике «Ши цзина»{589}. При этом для языка «Книги перемен» особенно характерно жу = жо = жань.

В основном тексте в подавляющем большинстве случаев мы находим знак юй{590}, который произвольно (всего лишь несколько раз!) заменяется через юй{591} и даже ху{592} (возможно, лишь в результате порчи текста). И в этом наблюдается совпадение с языком «Ши цзина»{593}.

Еще несколько замечаний.

Сы{594} в значении цы{595} («этот») встречается лишь два раза, цы же вообще нет{596}. Сы в значении цзэ{597} не встречается, а цзэ в значении «..., то...» встречается в основном тексте шесть раз (в «Туань чжуани», которая вдвое меньше основного текста, цзэ встречается семь раз, т.е. вдвое чаще, чем в основном тексте). Иными словами:

   1. Применение сы в значении «этот» отличает язык «Книги перемен» от языка «Цзо чжуани» и сближает с языком «Лунь юя» (хотя налицо лишь два случая, но зато цы совершенно отсутствует).

   2. Сы в значении «..., то...», так же как и в языке «Цзо чжуани» и в отличие от языка «Лунь юя», отсутствует. Первое указывает на сходство языков «Книги перемен» и «Ши цзина», а второе — на их отличие. Поэтому, если и можно говорить о сходстве этих языков, то полностью отождествить их нельзя.

В последующие времена слово «..., то...» выражалось в подавляющем большинстве случаев через цзэ, а не через сы, т.е. развитие этого слова в китайском языке шло в направлении от сы к цзэ, а не наоборот. Поэтому можно полагать, что язык «Ши цзина» несколько древнее, чем язык «Книги перемен». Однако данные, приведенные на предыдущих страницах, ясно свидетельствуют, что язык «Книги перемен» наиболее близок к «Ши цзину»{598}. Исходя из этих соображений, естественно заключить, что язык «Ши цзина» и «Книги перемен» представляют собою две последовательные ступени развития одного и того же языка. Поэтому неудивительно, что в «Книге перемен» есть цитаты из «Ши цзина», но не наоборот{599}.

Мое исследование «Книги перемен», результаты которого изложены в предыдущих главах, приводит к признанию, что под этим собирательным термином скрывается не один, а несколько текстов. Это признавалось китайской комментаторской традицией, и в этом отношении я соглашаюсь с ней. Я только полагаю, что на современном уровне китаеведения давно необходимо произвести деление составных частей памятника, независимое от традиционного деления.

Уже из сообщенных данных очевидно, что «Книга перемен» как памятник, состоящий из нескольких частей, не могла сложиться сразу, а, наоборот, она — плод многовековой работы поколений. Для того чтобы определить даты, между которыми протекал этот процесс, необходимо дополнительное исследование. Но прежде нужно еще установить последовательность процесса создания «Книги перемен», этапы которого отразились в различных текстах. Вопрос, следовательно, в относительном возрасте отдельных частей памятника.

Конечно, хорошо, если памятник имеет точное указание на время его составления, подтверждаемое перекрестными историческими свидетельствами. В практике филолога это бывает, к сожалению, редко, однако смущаться этим не приходится по следующим соображениям.

Абсолютно точная дата составления памятника — явление чрезвычайно редкое. Мы располагаем очень небольшим количеством текстов, в которых указаны год, месяц и день их составления. Такая дата еще встречается на официальных документах, письмах, иногда стихотворениях, и то лишь сравнительно новых. Тем не менее события древности датируются иногда достаточно точно, если удается поставить их в связь с солнечным или лунным затмением, указанным в соответствующем тексте. Впрочем, и в этих случаях всегда остается сомнение: не является ли упоминание о затмении позднейшей вставкой, тем более что в Китае астрологи издавна умели вычислять даты прошлых затмений.

Для более поздних (средневековых и далее) документов в странах иероглифической культуры существует способ приближенной датировки, основанный на данных палеографического изучения деформации знаков, по китайскому обычаю подлежавших сознательному искажению, если они входили в состав имени царствующего императора. Обычно полагают, что если в тексте какой-либо знак, входивший в состав имени императора, царствовавшего в таком-то году, подвергся искажению под влиянием табу, то текст написан при этом императоре или вскоре после него. Если же знак не искажен, то этот текст написан до императора, т.е. раньше, чем в таком-то году. Все же и здесь нельзя быть совершенно уверенным, ибо искажение знака под влиянием табу могло быть впоследствии привнесено в текст переписчиком, жившим иногда значительно позже автора. Известны случаи, когда текст выходил в свет лишь после смерти автора. С другой стороны, возможно и обратное: текст, написанный при дворе могущественного феодала, не особенно считавшегося со своим официальным сюзереном, мог быть и не подвержен порче из-за такого табу. Итак, здесь мы тоже имеем лишь кажущуюся точность датировки. Нечего и говорить о подделках, которыми переполнена китайская литература.

Из этих пессимистических данных я, однако, делаю далеко не пессимистический вывод. Так ли существенна абсолютно точная дата? Ведь допустимо, что текст, отражающий события между такими-то годами, был записан и датирован лишь много лет спустя после того, как он созрел в сознании автора, отражавшем соответствующее время. Поэтому нельзя относиться к абсолютной дате как к фетишу. Этим я не хочу отрицать, что иногда достоверная абсолютная дата дает возможность решить многое, но в подавляющем большинстве случаев можно без ущерба для дела обойтись без нее, особенно, когда речь идет о событиях, лежащих в глубоком прошлом. Однако нельзя игнорировать время появления памятников, именно «время», а не дату, т.е. больше внимания надо обращать на эпоху, чем на год, месяц и число. Такое определение времени может быть поставлено в связи с другими событиями, время которых известно. С другой стороны, всякий текст создается на протяжении более или менее значительного отрезка времени. Иногда бывает существенно установить отношение во времени между отдельными частям текста. Такое двоякое определение хронологических соотношений я и называю «хронологической координацией».

Из изложенного в главах I, II, III, IV и V части 2-й настоящей работы, как я полагаю, видно, что основной текст создан раньше, чем комментарии, глоссы и трактаты, обычно называемые «Десятью крыльями», а на основании гл. III можно даже полагать, что он создан значительно раньше. Существует кажущаяся коллизия между результатами исследования, указанными в гл. III и в гл. IV: по технике мышления третий слой основного текста значительно примитивнее, чем, например, «Си цы чжуань», а по профилю языка эти тексты ближе друг к другу, чем второй третий слои основного текста. Это противоречие решается признания примата данных гл. III.

Из всего характера третьего слоя основного текста следует, что он возник в практике гадания и для гадания предназначался. Его идеологическое содержание неразрывно связано с деятельностью шаманов-гадателей, которые (по многим свидетельствам, например, «Цзо чжуани») играли заметную роль при дворе правителей древнего Китая. Впоследствии под влиянием общего социального развития сознание достигает философского уровня. Здесь большую роль сыграли конфуцианцы, даосы, моисты и мыслители других менее распространенных школ. Для развития философии особенно большое значение имела борьба этих школ. Ко времени составления «Си цы чжуани» философское мышление конфуцианцев{600} было уже столь развито, что понадобилась философская интерпретация «Книги перемен» в дополнение к мантической. Этим объясняется большое различие между техникой мышления в третьем слое основного текста (мантический текст!) и техникой мышления «Си цы чжуани» (философский энциклопедический текст!).

С другой стороны, Конфуций передал своей школе почти маниакальное отношение к тексту, к литературной традиции. Уже и сам он говорил: «Я передаю, а не сочиняю, я доверяю древности и люблю ее» («Лунь юй», гл. VII, §1). И в дальнейшем конфуцианство, консерватизм и филология китайских начетчиков неразрывно связаны друг с другом. Поэтому неудивительно, что язык конфуцианцев, отраженный в «Си цы чжуани», сознательно поставленный в теснейшую связь с текстами «Книги перемен», по своему профилю мало отличается от профиля языка третьего слоя{601}. Профили же языков второго и третьего слоя основного текста если и различаются между собой значительно, то лишь в силу того, что за время, протекшее между их составлением, общество развивалось столь интенсивно, что выработало более выразительный и стройный профиль языка.

Кроме того, надо добавить, что в тексте «Туань чжуани» (один раз, правда) встречается нечто вроде упоминания текста «Да сян чжуани» (гекс. №23), и можно полагать, что «Да сян чжуань» старше, чем «Туань чжуань».

Далее необходимо принять во внимание, что «Вэнь янь чжуань» — текст неоднородный. Древнейшие его части, по свидетельству «Цзо чжуани»{602}, имели хождение среди ицзинистов еще до Конфуция. Позднейшие же части этого текста могут быть отнесены по технике языка и мышления, как и по типу текста, к тому же времени и общественному кругу, к которым относятся остальные глоссы.

Итак, на основании данных глав I, II, III, IV, V и VI, хронологическая координация текстов, объединенных в «Книгу перемен», представляется в следующей последовательности.

   1. Первый слой основного текста (истоки его теряются в недостаточно документированном прошлом).

   2. Второй слой основного текста (по языку — либо младший современник «Го фэн», либо произведение следующего поколения или поколений).

   3. Третий слой основного текста, за исключением интерполяций, близкий ко второму.

   4. Древнейшие цитаты в «Вэнь янь чжуани».

   5. «Да сян чжуань».

   6. «Туань чжуань».

   7. «Сяо сян чжуань».

   8. «Си цы чжуань», первые три параграфа «Шо гуа чжуани» и «Сюй гуа чжуань».

   9. «Шо гуа чжуань», начиная с §IV, глоссы из «Вэнь янь чжуани» и «Цза гуа чжуани».

Как известно, рабовладение существовало в древнем Китае. Может быть, оно играло когда-то ведущую роль. Однако в настоящее время наше китаеведение признает существование феодальных отношений при Чжоуской (особенно второй Чжоуской) династии*{603}. Бесспорно также, что рабы были в древнем Китае. Нет никакого сомнения, что в тексте «Ши цзина» ясно отображено рабство и рабовладение. Обстоит ли дело так же и в «Книге перемен»? На это отвечают отрицательно следующие языковые и идеологические данные.

Социальная терминология основного текста «Книги перемен» довольно богата. Мы находим следующие категории, так или иначе обозначающие человека.

Итак, терминов, обозначающих человека, в основном тексте 83 (100%). Из них к собственно социальной (кроме семейной) терминологии относятся 35 терминов (42,2%). В ней только три термина (отмеченные звездочкой) могут относиться к терминам рабства и рабовладения (8,6% собственно социальной терминологии, или 3,6% всей терминологии, относящейся к человеку).

В собственно социальной терминологии подавляющее большинство составляют термины, так или иначе относящиеся к феодальному строю. Из них как раз такой типично феодальный контекст, как «благоприятно для возведения князей»{605}, встречается в качестве цитаты из «Книги перемен» в «Цзо чжуани» (Чжао-гун, 7-й г.). Кроме того, под тем же годом (535 г. до н.э.) в «Цзо чжуани» помещен целый текст, свидетельствующий, что если, с одной стороны, пу несомненно понимался как раб{606}, то, с другой стороны, не проводилось принципиальное различие между «рабом» и подданным (чэнь), каковым мог быть и князь. Иными словами, если и существовали тогда рабы, то внимание рабовладельцев было обращено не столько на институт рабовладения, сколько на типично феодальные отношения, сквозь призму которых рассматривалось и рабство. Так, изучение терминологии «Книги перемен» приводит к признанию ее как памятника феодальной литературы. Это положение для окончательного утверждения должно быть еще поддержано материалами и соображениями, которые мы даем далее.

Основная социальная антитеза, выраженная в «Книге перемен», — это антитеза да жэнь («великого человека») и сяо жэнь («ничтожеств»). В дальнейшем развитии последнего термина мы находим его материальную интерпретацию: «ничтожества» не знают ни чувства стыда, ни чувства любви («Си цы чжуань», II, 4), они не способны к верным действиям («Чжун юн», 2); они, живя вместе, не умеют быть в мире друг с другом («Лунь юй», XIII, 23); они, если и обладают мужеством, то не знают чувства долга и становятся «ворами» («Лунь юй», XVII, 21/22)*{607} и т.д. и т.п. Но кто они, эти «ничтожества»? Если в «Цзо чжуани» и есть контекст, в котором выражение сяо жэнь может быть понято как «раб», то это понимание неверно, ибо из всего контекста ясно, что в этом значении оно применено лишь фигурально: приближенный княжича называет себя его «рабом», «холопом»{608}. По существу же сяо жэнь это прежде всего «мужик», т.е. крестьянин. Поэтому и Конфуций («Лунь юй», IV, 11) говорит: «Благородный человек печется о добродетелях, а ничтожества — о земле»*{609}.

Кто же противостоит этим «ничтожествам» (т.е. крестьянам)? В чьих руках была «Книга перемен» и кто ею пользовался? Ответ на эти вопросы мы можем получить сполна, ибо в «Цзо чжуани» зарегистрированы 16 случаев гадания по «Книге перемен»*{610}. Случаи эти следующие{611}.

   1. В 672 г. до н.э. царский скриб гадал о судьбе молодого сына князя Ли из удела Чэнь.

   2. В 661 г. до н.э. действовал вассал цзиньского князя Би Ваня (по происхождению княжеского рода), который прежде гадал о своей служебной карьере.

   3. Под 660 г. до н.э. помещена запись, что циский князь Хуань еще до рождения своего сына Чэн-цзи гадал о его будущей судьбе.

   4. В 645 г. гадатель Ту-фу гадал о походе циньского князя Му против удела Цзинь, где ему было запрещено князем этого удела закупать зерно.

   5. Под 645 г. до н.э. помещена запись о том, что уже прежде князь Сянь из удела Цзинь гадал о будущем браке своей дочери Цзи с князем удела Цинь.

   6. В 603 г. до н.э. один из правителей удела Чжэн в беседе с княжичем этого удела, Вань-манем, ссылался на «Книгу перемен».

   7. В 597 г. до н.э. один из вассалов удела Цзинь в своем суждении о войне с уделом Чу, в которой и он участвовал, ссылался на «Книгу перемен».

   8. В 575 г. до н.э. князь удела Цзинь повелел скрибу гадать о стратегическом плане в трудном бою с войском удела Чу.

   9. Под 564 г. до н.э. помещена запись о том, что Му Цзян, мать князя Чэн из удела Лу, умерла в Восточном дворце, перед переездом в который она повелела скрибу гадать по «Книге перемен».

   10. В 548 г. до н.э. один из вассалов удела Ци, Цуй У-цзы, повелел скрибам гадать о вдове господина Тан, красотой которой он пленился.

   11. В 545 г. до н.э. Цзы Тай-шу (он же Ю Цзи), вассал чжэнского воеводы, отдавая отчет о командировке в удел Чу, ссылался на текст «Книги перемен».

   12. В 541 г. до н.э. княжеский врач из удела Цинь в диагнозе болезни цзиньского князя ссылался на «Книгу перемен».

   13. В 535 г. до н.э. министр удела Вэй, Кун Чэн-цзы, гадал о состоянии здоровья сына Чжоу-э, наложницы князя Сян из Вэй.

   14. В 513 г. до н.э. в уделе Цзинь будто бы «появился дракон». Говоря о нем, скриб Цай Мо ссылался на текст «Книги перемен».

   15. В 510 г. до н.э. тот же скриб и астролог (Цай) Мо, говоря о Цзи Пин-цзы, восставшем вассале, ссылался на «Книгу перемен».

   16. В 486 г. до н.э. Ян-ху, вассал Чжао Яна из Цзинь, гадал для него, возможно ли примкнуть к уделу Чжэн в его войне с уделом Сун*{612}.

Из приведенных примеров мы видим различные объекты гадания: от дел государственной важности до личных и интимных дел (№10), но инициаторы гадания неизменно те же: феодалы Чжоуской династии. Так становится совершенно очевидным, что «Книга перемен» — памятник феодальной литературы не только по времени, но и по классу, который пользовался ею.

Кроме того, еще одно существенное наблюдение можно сделать на основании этих упоминаний, сохранившихся в «Цзо чжуани». Еще на протяжении всего VII в. до н.э. «Книгой перемен» феодалы пользуются исключительно как гадательным текстом. При этом они обычно не гадают сами, а пользуются услугами одного или нескольких гадателей. Только в 603 г. до н.э. «Книга перемен» была использована без гадания: на нее ссылаются как на учение, заключающее в себе известное мировоззрение. Дальше, хотя она и остается текстом, предназначенным для гадания, однако все ощутимее проявляется тенденция пользоваться ею для объяснения мира и происходящих в нем явлений при помощи способности суждения. Так постепенно, на протяжении VI-V вв. до н.э., «Книга перемен», сохраняя еще и свое мантическое значение, переосмысляется как философский текст.

Иногда японские синологи (например, Такэути Ёсио в своей статье о развитии конфуцианских идей{613}) указывают на роль Конфуция, обратившего поток умственного развития Китая от гаданий о мире к интроспекции отдельного человека, в результате которой якобы возникло представление о мире, соответствующее мышлению, а не гаданию. Из приведенного выше материала мы видим, что мнение японского синолога верно лишь наполовину. Верно, что около VI-V вв. до н.э. в Китае произошел кризис мантического мировоззрения, но не верно, что он был результатом деятельности Конфуция, ибо замена гадания суждением началась задолго до Конфуция. Однако нельзя отрицать, что в этом процессе Конфуций сыграл выдающуюся роль, хотя и не единственно он. Ясно, почему: не философ создает эпоху, а эпоха создает философа, и он может лишь влиять на современников и потомков. На основании материалов «Цзо чжуани» можно утверждать, что «Книга перемен» существовала уже в VII в. до н.э. как текст, пользовавшийся большим авторитетом. Конечно, нельзя думать, что текст ее сохранился в абсолютной неприкосновенности; он, конечно, развивался, и, посильно, я указываю позднейшие вставки в него в прилагаемом ниже переводе. Но эти изменения, насколько можно судить, — лишь четырех типов:

   1. Комментаторские приписки, впоследствии принятые за основной текст и слившиеся с ним (таковых — большинство).

   2. Незначительные пропуски в тексте.

   3. Перестановки отдельных соседних фраз (указаны в переводе).

   4. Изменения языка, связанные с его развитием. Они вряд ли играют значительную роль, ибо темп развития китайского письменного языка сравнительно медленный. Примером таких языковых изменений может служить следующее. В «Цзо чжуани» сохранилась более старая (менее развитая морфологически) редакция{614} тех фраз, которые включены в «Вэнь янь чжуань».

В тексте «Вэнь янь чжуани» после подлежащих юань, хэн, ли, чжэн стоит выделительное чжэ{615}. В остальном фразы совпадают. Таким образом, изменения шли иногда только по линии получения морфологической определенности фразы, достигаемой с помощью форманта. Но т.к. текст не богат формантами, такая его модернизация имела место лишь в редких случаях.

Если «Цзо чжуань», как показал Б.Карлгрен, была написана между 468 и 300 гг. до н.э., то при самом скептическом отношении создание «Книги перемен» приходится отнести к более раннему времени, по-видимому, не позже VII в. до н.э. А так как гадательные надписи на костях, доходящие до VIII в. до н.э., представляют более архаическую форму языка, чем в древнейших частях «Книги перемен», то естественнее всего установить время ее создания между VIII и VII вв. до н.э.

Эндō Такахиса{616} в своей работе «Философия жизни в «[Чжоу] и»» указывал, что в «Книге перемен» богато представлены образы природы, но совершенно отсутствуют образы моря{617}. Поэтому, полагает Эндō Такахиса, «Книга перемен», по-видимому, создана была в Центральной Азии{618}. Думается, вернее — в западном Китае, ибо даже материалы «Цзо чжуани» таковы, что нельзя не заметить особенно сильного распространения «Книги перемен» в уделах Цзинь и Цинь*{619}. По-видимому, они — место ее создания. А т.к. в основном она родилась в условиях земледельческой культуры{620}, то это тоже склоняет к тому, чтобы признать местом возникновения «Книги перемен» удел Цзинь или Цинь.

Итак, основной текст «Книги перемен» — первоначально гадательный, а впоследствии и философский текст, сложившийся из материалов земледельческого фольклора на территории уделов Цзинь или Цинь между VIII и VII вв. до н.э.

Как известно, среди классических книг конфуцианства «Книга перемен» с давних пор занимает первое место. Уже поэтому она не могла не привлечь к себе внимание китайских филологов. Кроме того, по своему языку и содержанию она принадлежит, пожалуй, к самым загадочным из классических текстов; сколько бы раз ее ни интерпретировали комментаторы, она по-прежнему оставалась в том или ином отношении неясной, и все снова и снова делались попытки ее объяснить. Такие новые попытки безусловно связаны с общим ходом развития философии и филологии Китая. Поэтому неудивительно, что вокруг «Книги перемен» в Китае развилась грандиозная комментаторская литература. Чтобы судить о ее размерах, достаточно указать, что в «Сы ку цюань шу цзун му» упоминается около пятисот сочинений, посвященных так или иначе «Книге перемен». Тут и собственно комментарии, и субкомментарии, и систематические трактаты, и обобщения теории, и рассуждения об отдельных деталях этой теории; тут и работы, посвященные собственно «Книге перемен», и работы об апокрифической литературе, сложившейся вокруг нее. Одни авторы комментариев выступают именно как авторы, другие — лишь как компиляторы комментариев, принадлежавших прошлым поколениям. Одни авторы подчеркивают «объективность» своих суждений, другие — «субъективность»...

И это ведь еще не все, что написано на Дальнем Востоке о «Книге перемен», ибо «Сы ку цюань шу цзун му» не учитывает множества даосских произведений на эту тему, включенных в «Дао цзан» (даосский канон). Не учтены и работы японских ицзинистов, которых тоже было немало. Таким образом, литература о «Книге перемен» — это целая библиотека достаточно внушительных размеров. Говорить о ней со всеми подробностями невозможно даже в специальной работе, но невозможно и игнорировать эту поистине грандиозную литературу.

Процесс развития философии Китая, как и всякий исторический процесс, столь многообразен, что можно изучать его с учетом самых различных сторон, с большей или меньшей подробностью. Для нашей цели достаточно упомянуть, что этот процесс представляется не абсолютно равномерным, а развивающимся различными темпами на определенных этапах.

На фоне развивавшегося феодального общества Китая ицзинистическая литература складывалась следующим образом. В VI в. до н.э. — I в. н.э. в классический период истории китайской философии, во время образования различных феодальных школ, появляются «Десять крыльев» как продукт анонимного творчества ицзинистов. Традиция, как мы видели, приписывает некоторые из них или даже «Десять крыльев» полностью — Конфуцию. Я уже неоднократно говорил о совершенной ложности этого, ибо идеология ицзинизма и учение Конфуция по целому ряду основных положений — взаимоисключающие доктрины. Весьма важно понять, что «Десять крыльев» — это комментаторская литература, а не основной текст, но что очень рано (вероятно, уже в I-V вв. н.э.) они были столь тесно ассоциированы с самой «Книгой перемен», что с тех пор в представлении наивной традиции слились воедино. Это уже указывал Оу-ян Сю. Во II-V вв. оформляется мантическая школа комментаторов, которая до известной степени связана с характерным для этого периода созданием религиозной, мистической и оккультной литературы. Однако под этой формой изложения мысли комментаторы начинают философское осмысление памятника. Особенно много в этом отношении сделали Ван Би, Хань Кан-бо и Чжэн Сюань. Первый из них обычно противопоставляется мантической школе. Это, по-видимому, относительно верно, ибо его комментарий не пользовался успехом у гадателей своего времени. Однако ошибочно резко противопоставлять Ван Би его предшественникам. Ознакомление с его комментарием и с комментариями его предшественников приводит к выводу, что в основном ему не удалось преодолеть современные ему формы комментирования «Книги перемен», но тем не менее он безусловно предвосхитил дальнейший путь ее понимания.

Обычно принято полагать, что ханьские ицзинисты создали чисто мантическую школу, а сунские — чисто философскую интерпретацию. Это неверно, ибо у ханьских ицзинистов было кое-что от философского понимания памятника, а комментарий сунского философа-филолога Чжу Си демонстративно сближен с мантикой.

Во II-VI вв., при создании религиозной философии даосизма (а потом и буддизма), большую роль играло символическое мышление. Понятия преимущественно облекались в символические образы (Гэ Хун в этом отношении типичен). Поэтому неудивительно, что и ханьские ицзинисты в подавляющем большинстве случаев интерпретируют текст с точки зрения символики триграмм, гексаграмм, отдельных черт и т.п. (не свободен от этого и Ван Би, а впоследствии и Мацуй Расю, систематически присоединявший к своему комментарию, в основном философскому, интерпретацию этой символики).

В VIII-X вв. буддийская схоластика так разработала технику мышления (понятийного и абстрактного), что сунские ицзинисты уже не могли довольствоваться столь примитивным методом интерпретации, как глоссы к символам и числовым комбинациям. Они вынуждены были философски интерпретировать текст, чтобы быть в состоянии противопоставить свою школу разработанной и сложной буддийской философии. Правда, такая интерпретация достигает своей высшей точки лишь впоследствии у Оу-и, целиком унаследовавшего традиции сунской школы, но значительно обогатившего ее. Это ему удалось на путях синтеза сунской школы и буддизма, ибо он сам был буддистом и известен как автор одного из замечательных комментариев к «Виджняна-матрасиддхи-триншика» («Тридцать принципов достижения меры познания»). Главная его идея — это стремление найти синтез не только всех буддийских школ, но и буддизма, конфуцианства и даосизма. Комментарий к «Книге перемен» был написан Оу-и в 1641 г.

Для уточнения и конкретизации вышеизложенного привожу образцы нескольких комментариев к «Книге перемен». Вот, между прочим, что мы читаем в комментаторской литературе по поводу первых слов книги: «Творчество (Цянь). Начало, проницание, определение, стойкость».

Таким образом, приходится говорить о том, что «Книга перемен» понималась по-разному в различные времена. Какие школы комментаторов необходимо различать, увидим из следующей главы.

Известен догматизм китайского средневекового схоластического образования. Из-за него китайская феодальная философия более богата комментариями, чем самостоятельными высказываниями отдельных авторов. Философы феодального Китая гораздо чаще прибегали к дедукции, чем к индукции. Этим обусловлено и то, что обычно в китайских схоластических сочинениях главное положение высказывается вначале, а дальше следует лишь его комментаторская разработка{642}. Более всего это положение свойственно конфуцианской школе и самому Конфуцию как создателю ее прототипа, громадное значение придававшим документу. Поэтому бывает весьма существенно обращать внимание именно на первые же строки сочинения. Вот как начинается школьный комментарий «Книги перемен», написанный Чжу Си:

««Чжоу» — это название династии. «Перемены» — это название книги. Ее символы начертаны Фу-си и имеют значение взаимной смены и изменчивости. Поэтому [и книга] называется «Перемены». Что же касается ее афоризмов, то они приложены Вэнь-ваном и Чжоу-гуном. Поэтому [«Перемены»] называются Чжоускими».

Мы здесь сразу же читаем школьные, традиционные суждения Чжу Си, который был, однако, блестящим филологом и критиком текста. Это видно, например, в его афоризмах о «Книге перемен» (так называемых «Хо вэнь»), в его замечательных изысканиях о таких трудных текстах, как «Чу цы»*{643}, «Чжоу и цань тун ци» и т.п. Но в этом школьном комментарии Чжу Си прежде всего педагог, не желающий филологическими изысканиями запутывать учащегося{644}.

Но вот как начинается комментарий, написанный Итō Тōгаем:

Конечно, у Итō Тōгая не все проблемы подвергнуты серьезной критике, но, во всяком случае, к «авторам» книги он относится критически. Так, работа Ито представляет собой некоторый шаг вперед по сравнению с Чжу Си.

Выбранные мною для иллюстрации Чжу Си и Итō Тōгай — не единственные комментаторы. Это, скорее, два противоположных типа исследователей. На их примере мы видим, что существовали две школы интерпретаторов: школа традиционная и школа критическая. К первой из них приходится отнести таких авторов, как Кун Ин-да, работавшего по заказу правительства, и в меньшей степени — Чэн И-чуаня, а также Чжу Си. Вторая школа представлена в работах Оу-ян Сю, Дяо Бао, Итō Тōгая и др. Вообще же в комментариях на «Книгу перемен» далеко не всегда так ярко выступают различия этих школ. Следует иметь в виду, что всегда существовали и комментаторы-эклектики.

Мы уже видели, что «Десять крыльев» представляют собою собрание глосс, комментариев и трактатов, посвященных основному тексту «Книги перемен». Но наше суждение о них как о древнейших комментариях (а не об основном тексте) выступит еще более выпукло из рассмотрения их использования в позднейших комментариях.

Собственно, различия традиций, отраженные в «Десяти крыльях», служили прототипом разным комментариям, и отсутствие единства понимания «Книги перемен» в «Десяти крыльях» послужило благоприятной почвой для многообразия личных мнений позднейших комментаторов.

Параллельное изучение «Десяти крыльев» и ряда позднейших комментариев привело меня к наблюдению, что одни комментаторы теснее связаны пониманием «Книги перемен» и методом ее изучения с одними текстами из «Десяти крыльев», другие — с другими. Результат этой работы может быть выражен в следующей схеме (см. сл. с).

Из этой схемы видно, какую большую роль играл Ван Би как звено, связующее трактаты из «Десяти крыльев» с сунской (в данном случае философской) школой комментаторов. Поэтому необходимо указать хотя бы на некоторые прототипы его комментария, находимые в «Си цы чжуани» и «Шо гуа чжуани» (1).

Так, в «Си цы чжуани» читаем:

Как известно, и Ван Би разрабатывал отношения слова, образа и мысли. Далее Ван Би очень занимал вопрос о «познании идеи». Вот прототип его рассуждений, который находится в «Шо гуа чжуани» (1): «Познай все идеи, постигни всю сущность, — тогда подойдешь к пониманию рока»*{646}.

С другой стороны, Ван Би еще не до конца понимал и выражал объект и его идею. Сунские же философы вполне понимали это различие, и, например, Чэн И-чуань пишет в своем комментарии:

Так, мы видим, что Ван Би — своего рода звено, связующее древнейшие трактаты о «Книге перемен» с сунскими комментариями, они создали философское понимание «Книги перемен», как и Оу-и, поднявший ее на высокий уровень философского понимания и на ее материалах разработавший вопрос об отношении нового акта познания к содержанию прежде накопленного знания. Сунские авторы и особенно Оу-и могут быть использованы для критической интерпретации «Книги перемен».

Конфуций говорил: «Я не говорю о сверхъестественном, о насилии, о смуте и о духах» («Лунь юй», VII, 21/22)*{647}. А в «Шо гуа чжуани» мы читаем: «В древности, когда совершенномудрые люди создавали [ученье о] переменах, они глубоко вникли в ясность духов и породили оракул на тысячелистнике»*{648}. Совершенно очевидно, что рационалист Конфуций не мог иметь ничего общего с иррациональной мантикой, которая была в его время ведущим содержанием «Книги перемен». Поэтому прав японский синолог Цуда Сокити, когда он утверждает, что «Книга перемен» была принята не Конфуцием, а конфуцианцами много лет спустя после его смерти{649}. И, действительно, совершенно различны мировоззрение Конфуция, требовавшего в первую очередь «выправления имен», т.е. раз навсегда установленного отношения номенклатуры de jure и de facto, стремившегося всегда к незыблемой неизменности документа, и основная концепция «Книги перемен» — концепция изменчивости.

И в отношении языка приходится признать то же. Мы уже видели, что язык «Книги перемен» представляет собою совершенно иной диалект, чем диалект Конфуция. И по времени составления ее основной текст был создан задолго до Конфуция, а «Десять крыльев» — после него. Совершенно естественно поэтому, что в афоризмах Конфуция не говорится ни слова о «Книге перемен», хотя он совершенно определенно говорил о других классических книгах: «Шу цзине» и «Ши цзине». Последние полны историзма, они безусловно являлись документами, а документальность заменяла у Конфуция гносеологическую достоверность познания, т.к. Конфуций не занимался специально теорией познания. Поэтому «Книга перемен», не представляющая собою документального свидетельства о каких-нибудь определенных исторических фактах, как памятник умозрительного творчества, если бы и была известна Конфуцию, то подверглась бы только нападкам с его стороны. Если же Сы-ма Цянь и говорит о «ревностных» занятиях Конфуция «Книгой перемен», то к этому нельзя относиться с доверием, ибо Сы-ма Цянь не был точно информирован о времени Конфуция. Это ясно говорит он сам в конце биографии Лао-цзы. Однако на основании этих слов великого китайского историка мы можем полагать, что к его времени «Книга перемен» была уже совершенно принята конфуцианцами. Когда могло произойти это включение «Книги перемен» в круг конфуцианской литературы? Если проследить в этом отношении тексты того времени (от Конфуция до Сы-ма Цяня), то мы находим следующее.

   1. Ни в «Да сюэ», ни в «Чжун юне», ни у Мэн-цзы нет никаких упоминаний о «Книге перемен».

   2. В «Цзо чжуани» и у Сюнь-цзы*{650} она уже упоминается, но еще не как конфуцианский классический текст.

   3. В «Псевдо-Чжуан-цзы»*{651} и «Люй-ши чунь цю»*{652} упоминаются школа ицзинистов и школа конфуцианцев как две самостоятельные школы.

   4. При сожжении конфуцианских книг в 213 г. до н.э. «Книга перемен» не подверглась этой участи, а была сохранена.

   5. Склонявшийся преимущественно к конфуцианству эклектик{653} Цзя И{654} (200-168) уже принимал «Книгу перемен»{655}, и позже ханьские конфуцианцы (хотя бы Дун Чжун-шу и пр.) считались с ней как с конфуцианской классической книгой. Таким образом, конфуцианцами она была, очевидно, усвоена между 213 и 168 гг. до н.э. и с тех пор неизменно пользовалась в их среде признанием{656}. Философия Ван Би целиком выросла из «Книги перемен». Сунская школа, совершенно неотделимая от «Книги перемен», развила ее концепции до философского уровня.

У Чжоу Дунь-и или Чжан Цзая, или тем более у Шао Юна терминология, и образы, и концепции — все теснейшим образом связано с «Книгой перемен». Может быть, не напрасно «Тун шу» («Книгу о познании») Чжоу Дунь-и иногда называют «И тун» («Энциклопедией «И [цзина]»»){657}. Поэтому Чжоу Дунь-и восклицал: «О, как величественна «[Книга] перемен»» («Тай цзи ту шо»), — и еще: «О, как величественна «[Книга] перемен». Она — источник сущности и жизни» («Тун шу», гл. 1). Вся космология Чжан Цзая построена на концепциях «Книги перемен» (строго говоря — «Си цы чжуани»).

Не только типичные представители сунской школы заимствовали идеи «Книги перемен» и восхищались ею. Современник этой школы, один из величайших поэтов Китая, Су Ши (1036-1101), целиком усвоил основную концепцию «Книги» — концепцию изменчивости, неизменности и их непосредственной связи. Ему принадлежат слова:

Конфуцианцы не только изучали «Книгу перемен», они иногда и подражали ей. Такова, например, «Книга великой тайны» («Тай сюань цзин») Ян Сюна — весьма трудный и до сих пор не разгаданный текст. В нем также есть символические линейные фигуры, по поводу которых высказываются афоризмы, только фигуры эти составлены из четырех черт каждая и есть три рода черт: целая, прерванная и дважды прерванная. Таким образом, в «Книге великой тайны» 81 символ. Привожу в качестве образца перевод текста первой главы и первых двух символов из «Книги великой тайны» Ян Сюна.

[№1 Чжун Сердцевина

[Глава:]

[Строфы:]

[№2 Чжоу

Круговорот

[Глава:]

[Строфы:]

Другой тип самостоятельных работ, выросших на основе «Книги перемен», представляет собою «Лес перемен» («И линь») ханьского Цзяо Гуна (точные даты жизни неизвестны)*{680}. Это попытка рассмотреть каждую гексаграмму в самой себе и в ее отношении к каждой другой. Таким образом, текст рассмотрен со стороны 4096 возможных комбинаций{681}, и по поводу каждой из них написано по стихотворению. К сожалению, понимание этих стихотворений утрачено; и они представляют собою совершенно загадочный текст.

Представляет интерес отражение «Книги перемен» в даосской литературе. «Книгу перемен» никак нельзя считать даосским текстом, нельзя даже сближать ее с древнейшим даосизмом, как это делал, например, Ямасато Мотоо{682}. Из его сопоставлений особенно наглядно выступает все кардинальное различие даосизма, полагавшего абсолют вне мира, и ицзинизма, не выходившего за пределы мира и потому, в конце концов, принятого конфуцианством. Поэтому неудивительно, что сами даосы не отождествляли свою школу со школой ицзинистов, и до тех пор, пока «Книга перемен» не получила признание классического текста, влияние ее на даосов, если и было{683}, то лишь эпизодическим. Поэтому совершенно понятно, что в «Псевдо-Чжуан-цзы» (гл. 33) даосизм противопоставляется ицзинизму.

Однако с I в. до н.э. вплоть до VII в. даосские авторы стали испытывать сильное влияние «Книги перемен». Основное положение ее — изменчивость — как нельзя более способствовало теоретическому обоснованию алхимии, получившей распространение среди даосских писателей. Так, знаменитый текст «Чжоу и цань тун ци» («О воссоединении трех равных [с точки зрения] «Чжоуской [книги] перемен»»), приписываемый Вэй Бо-яну{684}, как показывает его название, теснейшим образом связан с «Книгой перемен». И в самом деле он написан почти сплошь в ее терминологии и с безоговорочным принятием ее идеологии{685}. Космология даосов, особенно как она выражена у Гэ Хуна, в «Гуань-инь-цзы»*{686}, у Ду Гуан-тина и т.п., полна заимствований из «Книги перемен». Так же тесно связаны с последней многочисленные схемы и чертежи{687}, включенные в «Дао цзан». Поэтому и О.Джонсону пришлось неоднократно ссылаться на «Книгу перемен» и ее терминологию в работе, посвященной китайской алхимии{688}. При всем этом, однако, надо иметь в виду, что наибольшее влияние на даосизм оказывал не основной текст, а комментарий «Си цы чжуань», по-видимому вообще сыгравший весьма большую роль в распространении и популяризации «Книги перемен».

На буддизм, насколько мне известно, «Книга перемен» оказала наименьшее влияние. Только изредка в буддийских трактатах (главным образом школы чжэнь-янь{689} ) встречаются термины ицзинизма, и то обычно лишь тогда, когда буддисты полемизируют с конфуцианцами и даосами, как, например, в известном буддийском трактате Цзун-ми*{690} «О человеке» («Юань жэнь лунь»).

Однако буддисты, хотя и тщательно оберегали свое учение от «ересей», т.е. от всякой небуддийской философии, в конце концов пришли в лице уже упомянутого Оу-и к признанию «Книги перемен» как философского текста, в умелых руках могущего сыграть роль введения к буддийской философии. Таково, во всяком случае, объяснение причин, побудивших Оу-и написать его ценный комментарий. Об этом он говорит с полной ясностью в предисловии к своему комментарию{691}.

Все же приходится признать, что главное влияние «Книга перемен» оказала на конфуцианство, меньшее, хотя и значительное, — на даосизм и почти незаметное — на буддизм, имевший свою чрезвычайно разработанную философию.

Можно сказать, что почти все писатели древнего Китая со времени канонизации классиков при Ханьской династии так или иначе были знакомы с «Книгой перемен» как с важнейшим из классических текстов. Поэтому неудивительно, что на них она оказала заметное влияние. Оно прежде всего сказалось в их образовании, а отсюда — в их идеях и в их лексике, как бы она ни различалась в разные периоды истории китайской литературы. Однако в этой области влияние книги не больше, чем влияние любого другого классического текста.

Наряду с таким просачиванием идей «Книги перемен» в китайскую литературу, в ней существует целый ряд произведений, посвященных именно самой «Книге», в них она находит свое литературное отражение. Ей посвящены как прозаические эссеи, так и стихи.

Ниже в качестве образца такой литературы приводится эссей Су Сюня и несколько стихотворений. Су Сюнь был хорошо знаком с «Книгой перемен», и его высказывания об отдельных местах ее текста в первую очередь принимаются Оу-и, комментарий которого положен в основу моего интерпретирующего перевода. Поэтому нахожу нелишним привести перевод указанного эссея. В нем Су Сюнь дает яркое противопоставление «И цзина» и «Ли цзи»*{692}. Его сын Су Ши (Су Дун-по) также написал одноименный эссей, но его я не перевожу, так как он рассматривает вопросы исключительно мантического характера: символику чисел 6, 7, 8 и 9, которыми при гадании обозначаются черты гексаграмм.

Лирика, посвященная «Книге перемен», конечно, не лучшие стихи из сокровищницы китайской поэзии. Поэтому я привожу очень немного из нее лишь для того, чтобы читатель мог составить хоть некоторое представление об этой области поэзии Китая и о том, какие эмоции вызывала «Книга перемен» у китайских поэтов. Перевод более экстенсивного материала мог бы подавить основную тему моей работы, ибо количество его громадно: он занимает несколько томов энциклопедии «Ту шу цзи чэн»*{693}.

Лирика в большинстве случаев повторяет образность наивной традиции «Книги перемен». И у поэтов, конечно, Конфуций признан ревностно изучавшим «Книгу», так что кожаные завязки на его экземпляре три раза рвались. Конечно, он написал «Десять крыльев», а Фу-си (иначе Бао-си-ши) начертал триграммы и т.д., и т.п. Только критически настроенный Оу-ян Сю оставил нам стихотворение, в котором сквозит саркастическое отношение к «Книге перемен». Впрочем, в этих стихах его больше занимает неудачный поворот собственной карьеры, чем сама «Книга». «Я — в опале. Что ж, буду изучать «И цзин»!» Так можно парафразировать основное настроение его стихов. Образцом иного отношения к «Книге перемен» — как к сокровищнице мировых тайн — может служить стихотворение Мэн Цзяо. Такое же настроение можно найти в многочисленных одах (фу), которые столь же многословны и высокопарны, сколь мало говорят современному читателю. Поэтому я не перевожу их. Что же касается их содержания, то все оно выражается в знаменитом восклицании Чжоу Дунь-и: «О, как величественна «Книга перемен»! В ней — источник сущности и рока».

Я избегаю примечаний, чтобы не заслонить ими текст. Пусть китайские поэты говорят сами за себя!

Как известно, в современном Китае еще большую роль играют пережитки феодального строя, поэтому неудивительно, что «Книга перемен» продолжает существовать там не только в качестве объекта филологии и истории, но и в качестве гадательного и философского текста. Еще в 1911 г. В.М. Алексеев мог достать у уличного гадателя тот текст, по которому до нашего времени производятся мантические операции*{695}. Это не подлинный текст «Книги перемен», а лишь список гексаграмм с приложением витиеватых изречений неизвестного автора, скрывшегося под псевдонимом Старец Дикий Журавль. Издана она в 1892 г. и представляет собою дешевый ксилограф, полный ошибок. Однако она — несомненное свидетельство того, что «Книга перемен» в современном Китае не только изучается в среде филологов (таких, как Юй Юн-лян, Ху Ши и др.).

Присутствует «Книга перемен» и в эпиграфике, например, в надписях на монетовидных амулетах, как любезно сообщил мне В.М. Алексеев. Эти надписи — чаще всего изображения триграмм, иногда сопровожденные изображениями драконов, циклических животных или знака инь-ян. Встречаются и надписи вроде «Гадаю на восьми триграммах «Книги перемен»», «Гадаю по «Книге перемен»», «Гадаю по «Книге перемен»» и проникаю к духам». На обороте — обычные благопожелательные надписи.

Техника гадания уличных гадателей упрощена до предела. Вместо классического отсчета 50 стеблей тысячелистника{696} гадатель просто встряхивает бамбуковой кружкой, в которой свободно лежат 64 палочки, пронумерованные от 1 до 64. Выпавшая первой палочка механически указывает гадающему номер гексаграммы*{697}. В таком гадании собственно уже утрачен основной смысл мантического использования «Книги перемен», которое по своему замыслу должно указывать сам переход, превращение одной гексаграммы в другую — «изображение» смен жизненных ситуаций*{698}.

Наряду с этим чисто мантическим применением «Книги перемен» в Китае до последнего времени существовало и ее этико-мистическое использование как «книги мудрости». Оно было сосредоточено в мистическом братстве «Дао-дэ сюэ-шэ» («Научное общество морали») в Пекине. К нему, как указал Руссель, принадлежал и Р.Вильгельм, чей перевод «Книги перемен» отражает ее интерпретацию в этом братстве, недавно, по слухам, закрытом китайским правительством.

В Японии мы видим почти то же, что и в Китае. Наряду с университетским научным исследованием памятника существует и гадание по «Книге перемен». В 1928 г. на улицах японских городов (Токио, Осака, Киото, Кобэ и др.) мне приходилось много раз видеть вывески профессиональных гадателей. Тогда же мне удалось достать «Лекции» Охата Дзюсая — своего рода учебник гадания по «Книге перемен», построенный на подлинном ее тексте (каноне, «Туань чжуани» и обеих «Сян чжуанях»), в отличие от китайской гадательной книжки Старца Дикого Журавля. Мне приходилось слышать от совершенно интеллигентного японца (преподавателя высшей школы!) признание правильности предсказаний «Книги перемен» и видеть его серьезное отношение к гаданию. Это совсем не удивит нас, если вспомнить, что само японское правительство всячески поддерживает ицзинизм, тратя немалые средства на содержание целого штата придворных гадателей, так называемых оммёка, и, по свидетельству Р.Вильгельма, в затруднительных дипломатических казусах прибегая к гаданию по «Книге перемен». Живучесть «Книги перемен» в Японии особенно подтверждается тем, что существует целый ряд японских «синологов», которые изо всех сил занимаются ее интерпретацией во славу царствующего дома или борются с «крамолой» содержащейся в ней гексаграммы №49 Гэ (Смена), по-видимому неприятно напоминающей этим монархистам о гэ-мин (по-китайски) — «революции»*{699}.

В Китае же идеология Чан Кай-ши делает на наших глазах резкий поворот назад, к националистически понимаемому и переосмысляемому прошлому*{700}. Чан Кай-ши, еще несколько лет тому назад категорически отрицавший Конфуция, в 1934 г. уже соперничал с другими генералами в жертвоприношениях в храме Конфуция. А правительство Северного Китая восстанавливает школьное изучение конфуцианской литературы, отмененное несколько лет тому назад.

До тех пор пока Китай и Япония будут оставаться буржуазными странами с пережитками феодализма, «Книга перемен» в них будет существовать так же, как существовала до сих пор. По ней будут гадать и кули и дипломаты, ее будут так же противопоставлять Гераклиту Эфесскому, как ничем не уступающую творениям великого грека свою национальную реликвию. Когда же падет существующий строй в этих странах, тогда и к «Книге перемен» будет установлено правильное отношение — как к весьма крупному памятнику прошлого, но именно прошлого, а не живой современности с ее борьбой и движением вперед*{701}.

Мы можем относиться к «Книге перемен», во-первых, как к документу определенной эпохи; во-вторых, как к гадательному тексту. Ни того ни другого мы не можем игнорировать. Но в первом случае необходимо по возможности очистить основной текст от наслоений последующих веков. Во втором же случае приходится брать «Книгу перемен» полностью, со всеми «Десятью крыльями», со всеми ошибками текста, как она существует в настоящее время на Дальнем Востоке. В первом случае должен быть проявлен максимальный критицизм, возможный в условиях современной китаеведной техники. Во втором случае необходимо воздержаться от всякого критицизма, чтобы не исказить наивно-реалистическое понимание «Книги перемен». В первом случае перевод должен быть снабжен лишь филологическими примечаниями, идущими по линии критики текста, ибо, как мы видели, все комментаторы смотрят сквозь очки своей эпохи и своего класса. Во втором случае необходимо дать интерпретирующий перевод «Книги перемен» с точки зрения устной традиции и ее понимания в Китае или Японии.

Следовательно, «Книга перемен» должна быть переведена дважды. Однако интерпретирующий перевод с точки зрения современной устной традиции уже выполнен Р.Вильгельмом. Поэтому нет необходимости повторять его труд, несмотря на допущенные им погрешности.

Настоящая работа сопровождается филологическим переводом основного текста. Однако достаточно хотя бы бегло ознакомиться с ним, чтобы убедиться в непонятности «Книги перемен», в непонятности, уже отмеченной Лю Сяном. Тем не менее мы видели, что «Книга перемен» существовала в Китае и Японии как понимаемый (хотя и по-разному) текст. Следовательно, кроме филологического перевода необходим еще интерпретирующий перевод, в отличие от перевода Р.Вильгельма построенный на интегральном учете какого-нибудь достаточно значительного комментария. Этот комментарий должен быть взят именно один, может быть взято и несколько комментариев, но обязательно одной и той же школы, недопустима беспринципная интерпретация при посредстве многих комментариев, из которых переводчик выбирает только легкие для понимания фразы.

В таком случае возникает вопрос о выборе комментария. Известно, что наибольшим авторитетом на Дальнем Востоке считается Чэн И-чуань. Однако мой опыт склоняет меня к выбору более критически настроенного Оу-и. Его комментарий написан с использованием терминов и выражений буддийской философии, буддийская же терминология, ввиду ее большой точности и изученности в европейской буддологической литературе и в японской буддологической лексикографии, дает понимание комментария Оу-и, не допускающее ни малейшей двусмысленности. Таким образом, по его комментарию возможно точно установить его понимание «Книги перемен». Конечно, это возможно и с другим комментарием, но такая работа потребовала бы несравнимо больших усилий и времени, не создавая в то же время уверенности в объективной правдивости интерпретации. В интерпретирующем переводе, который приложен к настоящей работе, я, исходя из вышеизложенного, базируюсь на комментариях Ван Би, Оу-и и Итō Тōгая.

Филологический перевод основного текста без интерпретирующих примечаний мало понятен европейскому читателю, как, впрочем, мало понятен или совсем непонятен основной текст, взятый без комментария, китайскому или японскому читателю, не подготовленному специально к чтению этого текста. Однако китаевед, независимо от его национальности, владеющий системою «Книги перемен», безусловно может понять ее основной текст как в подлиннике, так и в переводе. Что же делает его понятным? Знание системы, умение найти объяснение одного места в ряде других мест. Так, при чтении основного текста необходимо иметь в виду следующее.

   1. Каждая гексаграмма представляет собою символ той или иной жизненной ситуации, которая развертывается во времени. Каждый афоризм при гексаграмме представляет собою краткую характеристику этой ситуации в основном или в целом. Каждый афоризм при отдельных чертах представляет собою конкретную характеристику того или иного этапа в развитии данной ситуации. При этом необходимо принять во внимание то, что ввиду уровня техники мышления и языка авторов такие характеристики почти никогда не бывают выражены в форме точных понятий. Стихия «Книги перемен» — стихия образности. Вместо того чтобы сказать об уместности коллективного действия, «Книга перемен» говорит: «Когда рвут тростник, [тогда другие стебли] тянутся за ним, т.к. он растет пучком. Стойкость — к счастью. Развитие» (гекс. №12, черта I). Вместо того чтобы сказать о тщетности предпринятого действия, «Книга перемен» говорит: «Ничтожному человеку придется быть мощным; благородному человеку придется погибнуть. Стойкость — ужасна. Когда козел бодает изгородь, в ней застрянут его рога» (гекс. №34, III) и т.п.

Кроме того, в основном тексте встречаются стандартизованные образы, своего рода формулы, как, например: «Благоприятен брод через великую реку» (гекс. №5, 13, 18, 26, 42, 59, 61), т.е. ситуация предрасполагает к какому-нибудь крупному предприятию. Или «Благоприятно свидание с великим человеком» (гекс. №6, 39, 45, 57) — указание возможной помощи со стороны могущественного человека.

   2. Как было выше указано, афоризмы при отдельных чертах повествуют о последовательном развитии ситуации. При этом первая позиция характеризует лишь самое начало данного процесса, когда он еще не выявлен со всей его типичностью. Вторая позиция характеризует апогей внутреннего развития данной ситуации так же, как пятая позиция — максимальное раскрытие его вовне. Третья позиция характеризует момент кризиса, перехода от внутреннего к внешнему. Поэтому, если прочитать подряд все афоризмы третьих позиций, то, несмотря на весь встречающийся иногда лаконизм, выступает их общая черта — описание опасности положения. Например: «Ожидание в тине. — Близится приход разбойников» (гекс. №5); «В войске может быть воз трупов. — Несчастье!» (гекс. №7); «И кривой может видеть, и хромой может наступать! Но если наступишь на хвост тигра так, что он укусит тебя, то будет несчастье. Воин [все же] действует ради великого государя» (гекс. №10); «Стропила прогибаются. — Несчастье!» (гекс. №28); «Связанному беглецу будет болезнь и опасность. Держащему слуг и служанок — счастье» (гекс. №33) и т.д., и т.п. Четвертая позиция характеризует начало проявления данного процесса вовне. Поэтому она столь же мало типична, сколь и первая. Однако на ней сказывается благотворное влияние приближающейся пятой позиции. Поэтому и афоризмы четвертой позиции не так мрачны, как предыдущие. Пятая позиция уже описана в связи со второй. Шестая же позиция представляет собой завершение или переразвитие процесса данной ситуации, в котором она или теряет свою типичность, или превращается в свою противоположность. Последнее особенно характерно выражено в гексаграммах №11 и 12.

   3. Необходимо всегда иметь в виду, что основной текст теснейшим образом связан с гексаграммами, триграммами и чертами, их составляющими. Поэтому для того, чтобы вдуматься в значение того или иного афоризма, совершенно необходимо рассматривать его с учетом их символики, указанной во введении к настоящей работе.

   4. Связь афоризмов друг с другом, их смену необходимо рассматривать как конкретизацию семи основных положений «Книги перемен», унаследованных из этого реального текста всеми комментаторами, несмотря на все их различие, указанное выше. Эти семь положений ярче всего выступают в «Си цы чжуани», однако при достаточном размышлении можно убедиться, что они как своего рода обертоны присущи и основному тексту. Вот они в общих чертах:

      1. мир представляет собою и изменчивость, и неизменность, и, более того, их непосредственное единство;

      2. в основе этого лежит проходящая через весь мир полярность, антиподы которой столь же противоположны друг другу, сколь и тяготеют друг к другу: в их отношениях проявляется мировое движение как ритм;

      3. благодаря ритму ставшее и еще не наступившее объединяются в одну систему, по которой будущее уже существует и в настоящем как «ростки» наступающих событий;

      4. необходимо и теоретическое понимание, и практическое осуществление этого; и если деятельность человека нормирована таким образом, то он гармонически включается в свое окружение;

      5. таким образом исключается конфликт внутреннего и внешнего, и они лишь развивают друг друга тем, что внутреннее определяется внешним и творит во внешнем;

      6. при этом личность уделяет достаточное внимание как себе, так и окружающему ее обществу и, довольствуясь своим положением, находит возможность высшей формы творчества: творчества добра, а не выполнения каких бы то ни было правил прописной морали;

      7. так, благодаря выдержанному единству абстракций и конкретности, достигается полная гибкость системы.

Может показаться, что эти положения выражены слишком современным языком. Однако ведь в задачи автора настоящего исследования входит посильно сделать понятным читателю то, что ему непонятно в виде оригинального текста. Если вооружиться этими указаниями и приступить к чтению предлагаемого ниже перевода, то вряд ли «Книга перемен» будет столь непонятной, — конечно, лишь при условии активного внимания читателя к тексту. Пассивное же чтение «Книги перемен», как занимательной беллетристики, — праздная трата времени.

<№1> Цянь. [Творчество. Изначальное свершение; благоприятна стойкость]*{703}.

<№2> Кунь [Исполнение. Изначальное свершение; благоприятна стойкость кобылицы.] Княжичу есть, куда выступить. Выдвинется <он> — заблудится; последует — обретет господина. Благоприятно: на юго-западе обрести друзей; на северо-востоке — утратить друзей. <Пребудешь> спокойно в стойкости <будет> счастье.

<№3> Чжунь. [Начальная трудность. Изначальное свершение; благоприятна стойкость.] Не показано, <чтобы> было, куда выступить{704}. Благоприятно возведение князей.

<№4> Мэн. [Недоразвитость. Свершение.] Не я добываю юношей; юноши добывают меня. По первому гаданию — возвещу; повторное и третье — смутит. Раз смутит — не возвещу. Благоприятна стойкость.

<№5> Сюй. [Необходимость ждать.] Обладателю правды — изначальное*{705} свершение. Стойкость — к счастью. Благоприятен брод через великую реку.

<№6> Сун. [Тяжба. (Суд)*{706}.] Обладателю правды — препятствие. С трепетом блюди середину — к счастью. Крайность — к несчастью. Благоприятно свидание с великим человеком. Не благоприятен брод через великую реку.

<№7> Ши. [Войско. Стойкость.] Возмужалому человеку — счастье. Хулы не будет.

<№8> Би. [Приближение.] Счастье. Вникни в гадание. Изначальная вечная стойкость. Хулы не будет. Не лучше ли сразу прийти? Опоздавшему — несчастье.

<№9> Сяо чу. [Воспитание малым. Свершение.] Плотные тучи — и нет дождя; <они> с нашей западной окраины.

<№10> Ли. [Наступление (Поступь).] <Наступи на*{707} > хвост тигра; если не укусит тебя — свершение.

<№11> Тай. [Расцвет.] Малое отходит, великое приходит. Счастье, развитие.

<№12> Пи. [Упадок.] <2> Великое отходит, малое приходит. <1> Не благоприятна княжичу стойкость{708}.

<№13> Тун жэнь. [Родня (Единомышленники).] <Родня> на полях; свершение; <2> благоприятна княжичу стойкость; <1> благоприятен брод через великую реку*{709}.

<№14> Да ю. [Владение многими (Обладание великим). Изначальное свершение.]

<№15> Цянь. [Смирение. Свершение.] Княжичу — обладать совершенством — <счастье>*{710}.

<№16> Юй. [Вольность.] Благоприятно возведение князей и движение войск.

<№17> Суй. [Последование. Изначальное свершение; благоприятна стойкость.] Хулы не будет.

<№18> Гу. [<Исправление> порчи*{711}. Изначальное свершение.] Благоприятен брод через великую реку. <Будь бдителен> за три дня до начала и три дня после начала.

<№19> Линь. [Посещение. Изначальное свершение; благоприятна стойкость.] Когда настанет восьмая луна, будет несчастье.

<№20> Гуань. [Созерцание.] Умыв руки, не приноси жертв; обладая правдой, будь нелицеприятен и строг.

<№21> Ши хо. [Стиснутые зубы. Свершение.] Благоприятствует <тому, чтобы> воспользоваться раздорами.

<№22> Би. [Убранство. Свершение.] Малому благоприятно иметь, куда выступить.

<№23> Бо. [Разорение (Разрушение).] Не благоприятно иметь, куда выступить.

<№24> Фу. [Возврат. Свершение.] Выходу и входу не будет вреда. Друзья придут — хулы не будет. Обратно вернешься на свой путь. Через семь дней — возврат. Благоприятно иметь, куда выступить.

<№25> У ван. [Беспорочность. Изначальное свершение; благоприятна стойкость.] У того, кто не прав, будет <им самим вызванная> беда; ему не благоприятно иметь, куда выступить.

<№26> Да чу. [Воспитание великим. Благоприятна стойкость.] Кормись не <только от своего> дома — счастье. Благоприятен брод через великую реку.

<№27> И. [Питание.] Стойкость — к счастью. Созерцай скулы: <они> сами добывают <то, что> наполняет рот.

<№28> Да го. [Переразвитие великого.] Стропила прогибаются. Благоприятно иметь, куда выступить. Свершение.

<№29> (Си) Кань. [(Двойная) Бездна ((Повторная) опасность).] Обладателю правды — только в сердце свершение. Действия будут одобрены.

<№30> Ли. [Сияние. Благоприятна стойкость.] Свершение. Разводить коров — к счастью.

<№31> Сянь. [Сочетание (Взаимодействие). Свершение; благоприятна стойкость.] Брать жену — к счастью.

<№32> Хэн. [Постоянство. Свершение;] <2> благоприятна стойкость*{712}. <1> Хулы не будет{713}. Благоприятно иметь, куда выступить.

<№33> Дунь. [Бегство. Свершение.] Малому{714} благоприятна стойкость.

<№34> Да чжуан. [Великая мощь (Мощь великого). Благоприятна стойкость.]

<№35> Цзинь. [Восход.] Сиятельному князю надо жаловать коней в великом обилии и в круговороте дня трижды принимать <подданных>.

<№36> Мин и. [Поражение света.] Благоприятна в трудности стойкость.

<№37> Цзя жэнь. [Домашние.] Благоприятна женщине{715} стойкость.

<№38> Куй. [Разлад.] В незначительных делах счастье.

<№39> Цзянь. [Препятствие.] Благоприятен юго-запад, не благоприятен северо-восток. Благоприятно свидание с великим человеком. Стойкость — к счастью.

<№40> Цзе. [Разрешение.] Благоприятен юго-запад. <Если> некуда выступить, <то когда> оно <разрешение> наступит, опять <будет> счастье. <Если> есть, куда выступить, <то уже> заранее <будет> счастье.

<№41> Сунь. [Убыль.] Обладателю правды — изначальное счастье. Хулы не будет. Возможна стойкость. Благоприятно иметь, куда выступить. Что нужно <для жертвоприношения? И> двух <вместо восьми> чаш достаточно для жертвоприношения{716}.

<№42> И. [Приумножение.] Благоприятно иметь, куда выступить. Благоприятен брод через великую реку.

<№43> Гуай. [Выход.] Поднимешься до царского двора. Правдиво возглашай! <А если и> будет опасность, <то> говори от своего города. Не благоприятно браться за оружие. Благоприятно иметь, куда выступить.

<№44> Гоу. [Перечение.] <У> женщины — сила. Не показано, <чтобы> брать жену.

<№45> Цуй. [Воссоединение. Свершение.] Если царь приближается к обладателям храма <духам предков, то для жертвоприношения> <2> указаны крупные животные. Счастье. <1> Благоприятно свидание с великим человеком. Свершение. [Благоприятна стойкость.] Благоприятно иметь, куда выступить{717}.

<№46> Шэн. [Подъем. Изначальное свершение.] Указано свидание с великим человеком. Не скорби. Поход на юг — к счастью.

<№47> Кунь. [Истощение. Свершение. Стойкость.] Великому человеку — счастье. Хулы не будет. Будут речи, <но они> не верны.

<№48> Цзин. [Колодец.] Меняют города, <но> не меняют колодец. <Ничего> не утратишь, <но и ничего> не обретешь. Уйдешь и придешь, <но> колодец <останется> колодцем. <Если> почти достигнешь <воды>, но еще не хватит веревки для колодца, <и если> разобьешь свою бадью, — несчастье.

<№49> Гэ. [Смена.] <Если до> последнего дня будешь <полон> правды, <то будет> изначальное свершение, благоприятная стойкость. Раскаяние исчезнет.

<№50> Дин. [Жертвенник.] Изначальное <2> свершение <1>*{718}. Счастье.

<№51> Чжэнь. [Молния (Возбуждение). Свершение.] Молния приходит о! о! <а потом> смеемся: ха-ха! Молния пугает за сотню верст, <но она> не опрокинет <и> ложки жертвенного вина.

<№52> Гэнь. [Сосредоточенность (Хребет).] <Сосредоточишься на> своей спине. Не воспримешь своего тела. Проходя по своему двору, не заметишь своих людей; хулы не будет.

<№53> Цзянь. [Течение.] Женщина уходит <к мужу>. Счастье. Благоприятна стойкость.

<№54> Гуй мэй. [Невеста.] <В> походе — несчастье. Ничего благоприятного.

<№55> Фэн. [Изобилие. Свершение.] Царь приближается к нему. Не беспокойся. Надо солнцу быть в середине <своего пути>.

<№56> Люй. [Странствие.] Малому — развитие. В странствии — стойкость — к счастью.

<№57> Сюнь. [Проникновение.] Малому — развитие. Благоприятно иметь, куда выступить. Благоприятно свидание с великим человеком.

<№58> Дуй. [Радость. Свершение; благоприятна стойкость.]

<№59> Хуань. [Раздробление. Свершение.] Царь приближается к обладателям храма. Благоприятен брод через великую реку. Благоприятна стойкость.

<№60> Цзе. [Ограничение. Свершение.] Горе ограничено. <Оно> не может быть стойким.

<№61> Чжун фу. [Внутренняя правда.] <Даже> вепрям и рыбам — счастье. Благоприятен брод через великую реку. Благоприятна стойкость.

<№62> Сяо го. [Переразвитие малого. Свершение. Благоприятна стойкость.] Возможны дела малых; невозможны дела великих. От летящей птицы оставшийся голос. Не следует подниматься, следует опускаться. <Тогда будет> великое счастье.

<№63> Цзи цзи. [Уже конец. Свершение.] Малому — благоприятна стойкость*{719}. В начале — счастье; в конце — беспорядок.

<№64> Вэй цзи. [Еще не конец. Свершение.] Молодой лис почти переправился, но вымочил свой хвост — ничего благоприятного.