Как-то в середине июня, оставив все дела, покинул я душный город, сел в рыбацкий челнок да и поплыл вниз по реке. Течение само несет. Чуть пошевеливая веслом, держусь берега. Жарко, зной, на стрежень выплыть страшно, так и обдает солнечным пламенем. Река блистает, кажется, в омутах не воронки крутятся, а зажигательные стекла — глядеть больно.

Рыба не плещется. Щуки стоят, уткнувшись носами в обрывы. Челнок скользит над ними, как над затонувшими поленьями.

В тени ветел, склонившихся над рекой, душно. С листьев каплет сок, выдавленный жарой, — липкий и сладковатый. Над ним роем гудят пчелы, впавшие в гибельную ошибку, — ложный падевый мед вреден.

Тревожное что-то в природе. Урожай хлебов после майских дождей поражает своей тучностью. Рожь на новгородских полях стоит грозным воинством, подняв копья колосьев раньше срока.

И сердце томится, и грустно как-то. А ведь я по заветной Ловати плыву, а потом, испив воды легендарного Ильменя, поднимусь по таинственной Полисти.

«Наша Полисть по листьям течет…» — «А у нас на Ловати велики уловы-ти!» — звучат в моих ушах певучие слова старинного новгородского говора.

Не случайно запали они в память, услышанные далеко на севере в февральскую лютую стужу. Произносили их полушепотом два земляка, очутившиеся в одном снежном окопе вместе со мной под лесной крепостью Лоймола. Ожидая сигнала к атаке, мы лежали в маскировочных халатах, зарывшись в снег, как куропатки. Два моих соседа, почти невидимые во всем белом, чтобы отвлечься от дурных предчувствий, все хвалились друг другу, чья речка прекрасней — Полисть или Ловать, чья деревня лучше, чей дом теплее.

Брызнули красные ракеты. Заговорили наши пушки, им ответили крепостные. Завыла военная метель. Вскочив на лыжи, без выстрела понеслись мы вперед и, пользуясь сумятицей боя, проскочили линию фронта.

Десять суток наш летучий отряд громил тылы белофиннов, рвал мосты, минировал дороги и шел, шел, не останавливаясь, днем и ночью, отбивая наскоки вражеских лыжников.

Выполнив задание, стали пробиваться к своим, пройдя с боями сотни километров, много севернее Лоймолы. Но уцелело нас совсем немного…

Самое тяжкое в этом походе — были непрерывный бег на лыжах и свинцовая усталость. И снег, снег, глубокий пышный снег, в котором тонули лыжи. И мокрая одежда, пропитанная потом. И пудовые валенки, обледеневшие после перехода вброд незамерзающих озер и ручьев. И сон во всем мокром, в снегу, когда согреваешься лишь собственной дрожью. Невозможно развести костер: на огонь прилетят вестниками смерти снайперские пули вражеских лыжников и, что еще страшней, малютки мины из ранцевых минометов. Эти мины наносили не смертельные, но мучительные раны. На морозе в тридцать градусов каждая капля потерянной крови уже беда, а при ходьбе на лыжах каждая пустячная ранка становится отвратительной язвой, от которой легко можно пропасть.

Обросшие бородами, темнолицые, в грязных маскировочных халатах, мы вышли из леса, как призраки. И совсем не в тех местах, где нас ждали.

Многие мои товарищи полегли в этом тяжком походе. Как же я уцелел? Случайно. Были люди и смелей, и храбрей, и умней в военном деле, а у меня лишь выносливость охотника, рыбака да закалка деревенского мальчишки.

А какие могучие спортсмены возглавляли поход! Лыжники первой статьи, призеры многих соревнований; вихрем носились они когда-то по заранее приготовленным лыжням, мимо восторженных зрителей, на ходу выпивая апельсиновый сок, заедая шоколадом. И мчались дальше, к трибунам, где их ждала слава.

А я ходил на лыжах по-охотничьи, вразвалку, приглядываясь к звериным следам, всегда настороже. Привык держать лыжи носком вверх, чтобы не ныряли в бурелом и валежник, присыпанный пушистым снегом.

Враги не поили нас апельсиновым соком. Не угощали шоколадом. И никто не проложил нам лыжней в лесах Карелии. Пышно лежал там снег поверх валежника, скрывая камни, незамерзающие ручьи и болота. Чуть оступился — либо лыжа пополам, либо сам по пояс в воде… Но мне это было привычней, чем многим славным и верным моим товарищам.

Была такая минута, когда я уцелел только лишь потому, что в предутреннем лесу, где уже защебетали клесты и застучали дятлы, я раньше всех услышал металлический звук винтовочного затвора. Успел упасть за гранитный валун, торчавший из-под снега. Пули ударили в него, выбив искры, и рикошетом ушли вверх с жалобным визгом…

Но прочь тяжкие воспоминания! Да, враг был зол, да, враг был храбр. Все пересилила наша сила. И кровью храбрецов очерчен вокруг нас круг неодолимый. И пусть бушуют военные пожары, мы еще можем насладиться мирной жизнью…

Надо мной голубое небо Новгородчины, подо мной чистые струи реки, что по листьям течет, вокруг на берегах лес, поющий мне тихую песню. И старинный челн — изделье старорусских мастеров — покачивает меня на волнах, как люлька безмятежного младенца.

Солнце быстро покатилось под гору и вот уже западает за гребни дремучего леса. Пора и на ночлег.

Несколько припозднившись, я пристал к берегу и не рассмотрел, что за местность вокруг, видел только, что со всех сторон к реке подступает высокий темный лес. Услышал, как, словно немазаные телеги кочевников, скрипуче перекликаются бессонные коростели. А перепела уговаривают их: «Спать пора, брось кочевье! Спать пора, брось кочевье!»

Развел небольшой костер из сушняка. На треножнике из ивовых прутьев подвесил чайник. Много ли человеку надо? Напьюсь чаю, отгребу с песка золу и угли догоревшего костра, вот и постель готова.

Опускаю лицо в дым костра, спасаясь от назойливых комаров, и вдруг сквозь их жалобное пенье слышу: кто-то по мелководью идет ко мне — «тюп, тюп, тюп».

По закону странствий известно — стоит ночью развести костер, обязательно его огонь кого-нибудь приманит. Если не человека, то птицу или зверя, от могучего лося до малой полевой мыши.

На этот раз, судя по ритму — «тюп-тюп, тюп-тюп», шло нечто двуногое.

Повернулся на шлепанье шагов, вижу: мальчишка. Вышел из воды, подошел и молча сел, протянув к огню босые ноги. Стриженная под машинку круглая голова, курносый. Рубашка заправлена в короткие штаны. Смотрит в костер, молчит. Помалкиваю и я. По законам бродяжного гостеприимства не полагается расспрашивать. Если человек найдет нужным, сам скажет.

Услышав, что вода закипела, я бросил в чайник горсть смородиновых листьев. И, закрыв, поставил на землю студиться.

А потом достал консервную банку, заменявшую кружку, налил чай и подал гостю. Протянул ему и корку хлеба, посыпанную солью. Сахара я не захватил, а меду ни пчелиного, ни шмелиного еще не расстарался.

Мальчишка, поблагодарив кивком, подул на чай, попробовал и стал пить, не выказывая ни удивления, ни одобрения.

Над рекой пронеслась какая-то птица с отчаянным криком, словно предупреждая о чем-то. Звонко, как по воде лопатой, ударил не то шелеспер спросонья, не то лещ, поднявшись со дна.

— Водяной ладонью хлопнул, — подмигнул я мальчишке.

Из-за зубчатых елей, ставших еще темней, показался двурогий месяц и закачался в воде.

— Русалочья лодочка, — кивнул я.

Сразу ударили почему-то соловьи и тут же смолкли. И тогда запел один, да так, что мы заслушались, и лес притих, и речка, и месяц.

— А вы видели, как соловей поет? — спросил мальчишка.

— Нет… как-то не приходилось.

— А ведь если тихо подкрасться, можно поглядеть. Слышать — это все могут, а вот увидеть — не каждый.

— Ну ты попробуй и подкрадись.

Мальчишка в ответ лишь глубоко вздохнул и, прихлебнув остатки чая, поднялся, стряхнул крошки с колен.

— Завидую я вам, хоть вы и старый… Плывете, куда хотите, живете, как хотите… Никто вас ночью не заставляет спать…

И он пошел, исчезнув так же таинственно, как появился. Только долго еще до меня доносилось «тюп-тюп, тюп-тюп»…

А через некоторое время в той стороне, где он растворился, раздалось вдруг:

— Свет Иванович, ау! Вы не нашли?

— Нет еще, ищу, Лада!

В темнеющем лесу замелькали огоньки карманных фонариков. И все стихло.

Странная ночь. Забавный мальчишка. Не его ли ищут таинственные Свет и Лада?

Когда все стихло, я вытащил из воды свой легкий долбленый челнок, опрокинул его над погашенным костром — вот и крыша над головой. Залег на нагретом песке и заснул, как на доброй русской печке.

Разбудили меня… аплодисменты. Протер глаза, что за диво? Пустынная река струится, дикий лес по берегам, а над водой звонкие рукоплесканья. Собрание, что ли, приснилось?

Присмотрелся и вижу: неведомые люди не то в древнегреческих хитонах, не то завернувшись в одеяла стоят на обрывистом берегу и дружно приветствуют восход солнца.

Поднялся я, чтобы получше разглядеть этих новых солнцепоклонников, но те исчезли, словно растворились в тумане среди сосен.

А на смену им из-за красных стволов выбежали пятеро простоволосых девушек. Натянув голубые шлемы, они вошли в розовую воду и, вспенив ее купаньем, вышли на золотистый песок.

И стали резвиться совсем не по-девичьи. Перепрыгивали друг через друга, словно учились вскакивать на неоседланных коней. Ходили на руках. Бросали копья, кто дальше кинет. Что-то воинственное было в их резвых играх.

Какие-то древнегреческие сны мне видятся наяву, и это на земле новогородской, в наше время!

Не успел одуматься, как одна воинственная девица переплывает протоку и возникает передо мной, ослепительно сверкая в каплях воды. И строгим голосом, в котором звенит металл, вопрошает:

— Что вы здесь делаете?

Это звучит как грозное предупреждение: подсматриванье за амазонками здесь карается смертной казнью.

Прогоняя наваждение, говорю самое простое:

— Да вот собираюсь чай пить.

— Почему именно здесь? Разве вам нет другого места?

Девица смотрела на меня с таким негодованием, что если бы не часы на запястье, я окончательно бы принял ее за амазонку. Не выдержав испепеляющего взгляда ее светло-карих глаз, пообещал:

— Я ненадолго, попью чайку и поплыву дальше.

Это ее вполне устроило, и, кивнув, она бросилась в обратный путь, вспенив реку. На берегу сорвала с себя шлем, как после победной битвы. Волосы ее распушились золотистым шаром.

Повелительно крикнув что-то, она исчезла за стволом деревьев, а воинственные девы кинулись за ней.

Но на этом не кончились чудеса здешних мест. На смену амазонкам появился вдруг кривоногий матрос в полосатой тельняшке.

То есть матросом он оказался потом, а вначале выкатился какой-то бочонок, сложенный из спасательных кругов, нанизанных на руки и на туловище. А за ним двигалось нечто увешанное веревками и буйками.

Сбросив свою ношу на прибрежный песок, моряк крякнул, вытер вспотевшую лысину и поправил седые усы.

Оставшись в трусах и в тельняшке, старик почесал бок и, словно от щекотки, засмеялся:

— Хе-хе, ведь прежде, когда мы мальчишками были, это что же за воспитание имели, а? Кидались в речку без всякого рассуждения. Нырнул, вынырнул и не сообразишь, бывало, что это опасная стихия! Без всякой тебе боязни. И как это живы оставались? Вспомнишь, так за себя страшно. Никто нам того и понятия не прививал, что такой вот неорганизованной воды бояться надо. Да будь у меня такие понятия, ежели бы в морскую службу пошел? Да разве бы я по всем морям-океанам шатался? Да меня бы ни во льды, ни на эти полярные станции и мыслью не занесло! Сидел бы здесь, где уродился, как гриб под сосной. Ну и целехонек был бы. А то вот под непогоду сломанная рука ноет, вывихнутая нога болит. Начну сухарь грызть, а зубы не свои, нержавеющие… Свои цинга унесла… Нет, с вами такого не случится. Вам с детства такие опаски перед неведомым привьют, такими умными сделают, что вы в те места, куда нас носило, зря не полезете, ни-ни!

Все это старый морской волк адресовал некоему существу, которое, сбросив с себя веревки и буйки, оказалось мальчишкой в полосатой тельняшке.

— Однако иной раз я думаю: а беспокойство, оно полезней покоя, — продолжал старик, — мои товарищи-погодки, землячки, которые здесь тихо жили, давно успокоились, в могилках лежат, а я вот еще двигаюсь. Старость, она тихих скорей берет. Стариком человек становится, когда в речку начинает потихоньку входить. А я еще вон как!

И тут усач с разбегу так сиганул в воду, что от брызг радуги пошли.

Фыркая и отряхиваясь, он саженками перемахнул протоку. Потом вернулся. Взял в зубы бечевку. И еще раз сплавал. Перетянул по бечевке весь набор белых спасательных кругов, украшенных красными полосами, и, выбравшись на песок погреться, принялся рассказывать морячку, который безмолвно ему помогал.

— Я это однажды в Ледовитом океане вот так с чалкой в зубах на тонущий корабль плавал… Ночь бурная, волна большая. Никак не могли им, горюнам, чалку забросить, на буксир чтобы взять… Норвежские рыбаки терпели бедствие… Ну, я и словчил… Показал бы тебе золотую медаль от норвежского короля, да ее старуха отобрала. Задумала вставить золотые зубы: мне, говорит, они будут больше к лицу, чем тебе железные.

— Тельняшку сняли бы, Егорыч, — вредно на себе сушить, да и полиняет, — заботливо сказал мальчишка.

— Не могу, сам видишь, я еще ничего мужчина, а волосом сед стал, на люди показаться стыдно. — И старый морской волк отвернулся.

Из-за деревьев в это время снова вышли воинственные девицы. Теперь они выступали, неторопливо ведя за собой шеренги девочек и мальчиков в трусах и купальниках.

Не дойдя до реки, девицы подали команды, и их подопечные, вместо того чтобы кинуться в речку, принялись ползти по песку, делая плавательные движения. Девушки строго следили за ними.

И я усмехнулся, воображая, будто на Ловати воспитание подрастающих поколений доверено амазонкам.

И в речку ребята пошли в сопровождении этих перестраховщиц-амазонок. Место для плавания было огорожено буйками. Старый морской волк уже расставил их, фыркая, как морж, таская концы веревок зубами. И теперь сидел наготове у пирамиды спасательных кругов.

Искупавшись в «организованной воде», юные пловцы были построены в шеренги и уведены за лесную завесу. Они прошагали мимо старика, оставив ему одному нести все буйки, круги и намокшие веревки.

Но на помощь старику явился тот исчезнувший при виде строгих девиц мальчишка. Осторожно оглянувшись, он нагрузился казенным имуществом и поплелся в гору вслед за Егорычем.

Берег опустел.

Вскоре снова появилась знакомая мне девица. И не одна — вслед за нею покорно шел молодой человек, загорелый, спортивного вида, в очках. Смотрел он куда-то в сторону.

— Ну, так что же вы скажете мне на прощанье, Свет Иванович? Неужели опять про хеттские рукописи?

— А что может быть интересней, — ответил Свет, — никто еще не прочел их… А я хочу расшифровать и прочесть. Это цель моей жизни!

— Архивные рукописи… И ничто больше?

— Ну, остальное приложится, каждый человек должен сделать в какой-нибудь области свое открытие, вот что главное.

— Неужели мертвые буквы исчезнувшего народа интересней сотен юных растущих существ?

— У вас свое призвание, у меня свое! Лучше воскресить мертвый язык, чем умертвить живые души!

— Что это значит?!

— Да то, что без таланта нельзя быть воспитателем… Мое дело в тишине архивов, здесь я на время…

— Как это печально, Свет… Я-то думала…

— Напрасно, напрасно… Курсы военных шифровальщиков — это как раз по мне… Прощайте, Лада, и не поминайте лихом!

И Свет, тряхнув руку девушки, быстро повернулся и ушел.

Она еще постояла с протянутой рукой и, очнувшись, сразу заметила меня, невольного свидетеля этой сцены.

— А, вы еще здесь! Почему не уехали?

Ее тон возмутил меня.

— Мне здесь нравится, хочу поселиться здесь, как Робинзон на необитаемом острове!

— Да кто вы такой? Почему вы нами так интересуетесь?

— Потому что я старый вожатый!

— Ах, старый вожатый… старый вожатый, — повторяя эти слова, суровая девушка как-то смягчилась, на строгом лице ее появились подобие улыбки и тень приветливости… — Позвольте, позвольте, так вы же у нас запланированы!

— Я запланирован?

— Ну да… беседа старого вожатого о первых пионерах… Это же чудесно!

— Оставьте ваше дикарское путешествие, поживите у нас в культурных условиях. Посмотрите, как живут теперешние пионеры. Я вас приглашаю.

— Спасибо, Лада.

— Зовите меня Владлена Сергеевна. На место уезжающего в армию Свет Ивановича меня выдвинули старшей пионервожатой.

— Ах, вот как, поздравляю!

— Спасибо, для меня пионерработа — это все! При звуках горна я словно куда-то лечу… А как завижу ребят в красных галстуках, выстроившихся на линейке, так на глазах слезы! Вы переживали такое? Вам это знакомо?

— У нас большинство вожатых были парни, девушки редкость, — уклончиво ответил я.

— А теперь у нас ребята — вот такие студенты на время, как Свет Иванович, главная сила мы, — гордо выпрямилась Лада.

— Красивое у вас имя, — сказал я, любуясь ее тонкой, стройной фигурой, не знавшей, верно, тяжелого труда, — Владлена, в нем слышится «в лад с Лениным».

— В лад с Лениным, ой как хорошо! А вы знаете, у меня и отчество не простое. Я Сергеевна в честь Сергея Мироновича Кирова. У нас в детском доме имени Кирова всех подкидышей называли Сергеевнами. Правда, интересно?

Мы уже шли в гору, мимо громадных сосен, по тропинкам, устланным хвойными иглами. Вожатая то и дело останавливалась и, танцуя на одной ножке, высыпала песок из сандалет.

— Летом лучше босиком, — заметил я.

— Ой, что вы, по сосновым иголкам-то? По каменным плитам?

Я топаю в своих рыбацких сапогах по ровным каменистым дорожкам уже на территории лагеря.

Странно выглядит моя фигура среди статуэток гипсовых пионеров и фонтанов. Дворники, подметающие дорожки, косятся на меня. Нянечки в белых халатах, пробегая мимо, отворачиваются.

У меня такое впечатление, будто мы идем по санаторию для больных и выздоравливающих. А может быть, это пансион для престарелых коммунаров, заслуживших почетный отдых?

— Хорошо у нас, культурно, — улыбается Владлена Сергеевна.

И вдруг лицо ее принимает строгое выражение. Она заметила бегущего мальчишку в тельняшке. Тут же подозвала.

— Ты опять опаздываешь к завтраку?

— Извините, немножко… помогал Егорычу.

— Вот полюбуйтесь, каков! Не пионер, а морячок какой-то! Как он вам нравится?

Я не успел ответить — разглядывал фонтан в это время.

Вожатая бросила на ходу мальчишке:

— Поделишься своим опытом сегодня на совете отряда.

Я подмигнул Морячку — ему есть что поведать на совете отряда: хотя бы о старом моряке, который в одиночку таскает казенное имущество, когда мимо топают сотни резвых бездельников.

Мы прошли по каменистым дорожкам, мимо цветочных клумб, к дому-терему с крышей, украшенной цветными стеклами. Здесь за столами, накрытыми снежными скатертями, сидели дети в белых рубашках и красных галстуках — все одинаковые, только мальчишки были стрижены наголо, а у девчонок торчали косички с белыми бантами.

Официантки в наколках и белых передниках разносили пищу.

— Это уже второй завтрак, — подчеркнула моя провожатая, — у нас четырехразовое питание.

По незаметному кивку ее головы мне быстро организовали угощение за отдельным столиком.

— А как у вас было организовано питание, в ваше время? — разделяя со мной обильную еду, осведомилась как бы невзначай Владлена Сергеевна.

— Мы картошке, испеченной в золе костра, были рады.

— Как золушки! А наш пионерлагерь показательный. Над нами шефы дышат не надышатся. Все лучшее нам.

После завтрака старшая пионервожатая повела меня осматривать лагерь.

Здесь было чему порадоваться. Аккуратные домики с резными петухами на громоотводах. Никелированные кровати. Полотняные простыни. Пуховые подушки. Одеяла из верблюжьей шерсти.

Как же побогатела родная страна! Нам, первым пионерам, такое и не снилось.

— Мы задумали сделать этот лагерь идеальным, чтобы не только наши равнялись, иностранцам можно было бы показать!

— А зачем это?

— Во-первых, от общения с иностранными делегациями у ребят развивается интернационализм… Ну, а потом… сами знаете… знаете… — И тут на лице Владлены Сергеевны появилось хитроватое выражение. — Ребятам польза очень даже большая! Уж это я по себе знаю. У нас в образцово-показательном детском доме имени Кирова, бывало, перед каждым посещением иностранцев — и суп наварней и второе вкусней, а на третье не только компот, а еще и мороженое! А к чаю, бывало, и горяченькие бублики первый сорт… А когда особо важные гости из какой-нибудь богатой страны, так еще и торты и кексы… Ну и нам кое-что дополнительно подкинут… Понятно?

Она смешно сморщила нос, маленький, облупленный, загорелый. И тут же пояснила:

— У меня на солнце всегда кончик носа лупится. Беда просто… И не у меня одной, как вы заметили. Такие уж мы тонкокожие, ленинградцы.

И по ее улыбке и по тому, как она произносила это слово, можно было понять, что и эта тонкокожесть относится к достоинствам ленинградцев.

Показывая лучшее, что есть в лагере, Владлена Сергеевна привела меня в уголок живой природы. Это был целый павильон, как в зоопарке. Аквариум был полон разноцветных рыбок, в террариуме по песку ползали громадные черепахи. На пальмах, посаженных в кадках, сновали крикливые синие и желтые попугайчики.

В колесе вертелись две белки. На них смотрела из клетки с презрительной гримасой обезьянка.

В двери сунулся тот самый мальчишка, который ночью был у меня в гостях.

— Ты что, Яша? Чего это у тебя в руках?

— Птичик.

— Какой еще птичик?

— А я не знаю… Из гнезда, наверно, выпал. Не ест, не пьет. Больной, что ли? Испугался. Вон как сердце бьется! — И мальчишка приложил комочек пуха и перьев к своему уху.

— Брось, брось сейчас. Фу, какая бескультурность! На нем, наверное, букашки… Зараза! — Правильные черты вожатой исказила гримаса отвращения, и она мгновенно вытолкнула мальчишку, захлопнув дверь в живой уголок.

Но дверь почему-то отскочила и стукнула ее пониже спины. Это обезьянка просунула в щель ивовый прутик, отчего дверь и спружинила.

Проказница с злорадным кряканьем запрыгала в клетке. Сконфуженная вожатая вырвала из щели прут и погрозила обезьянке.

— Вы понимаете, — пояснила она свою строгость, — у нас животные очень ценные. Приобретены через зоомагазин за большие суммы… Все прошли карантин, не заразные, чистые… А тут этот непроверенный птичик!

Я хотел сказать о знакомстве с этим добрым мальчишкой, но вожатая сама стала о нем говорить:

— Это тоже выдающийся деятель… Сегодня мы будем слушать на совете дружины, как он рассматривал поющего соловья, ночью один бродил по лесу…

Очевидно, по плану, разработанному для гостей, знакомящихся с жизнью и достижениями идеального пионерского лагеря, вожатая привела меня в авиамодельный уголок.

— По определению педцентра, изучающего ребячьи интересы, большинство мальчишек увлекается авиамоделизмом. Мы это учли, вот посмотрите.

Здесь было что посмотреть… Как в музее авиации! Под куполом круглого павильона висела модель первого летательного аппарата, а в центре стояла модель самолета Чкалова, перелетевшего в Америку через Северный полюс.

У стен, на столах, на верстаках стояли тиски, станочки. Серьезный дядя в комбинезоне, откидывая копну седых волос, вытачивал какую-то деталь. Двое мальчишек приставали к нему, повторяя:

— Ну, дайте нам! Мы хотим сами!

Вожатая шепнула мне:

— Наши авиамодели всегда берут первенство на всех межлагерных состязаниях. Нам так повезло, так повезло… Мы только чудом заполучили в инструктора авиамоделизма этого инженера-конструктора. Ему врачи прописали по состоянию здоровья провести лето в сосновом лесу. И наш директор его цап-царап! Вот так же и аннотатора.

— Кого?

— Ну, библиотекарь-аннотатор. Есть такие ученые-специалисты, которые аннотируют, то есть определяют ценность книг, описывают, что в них есть, чего нет и стоит ли их рекомендовать для детского чтения.

Вожатая повлекла меня в павильон под вывеской «Читай-домик», причудливо разрисованный художниками.

И здесь среди летящих Черноморов, сказочных теремов на фоне дуба, под которым бродил кот ученый, увидел я женщину в очках. Она что-то читала при свете настольной лампы, отгородившись от назойливого солнца плотной гардиной.

— Волшебно, не правда ли? — шепнула, боясь спугнуть тишину, моя провожатая.

На низких диванах я разглядел ребят, уткнувшихся в книжки. Они сидели тихо, как завороженные.

— Чем это они так увлеклись?

— А тем, что задано по школьной программе…

— А сами могут выбрать что-нибудь?

— Нет, что вы, аннотаторша следит, чтобы они не своевольничали.

Я присмотрелся к стражу книжных богатств. Это была строгая женщина с бровями, сросшимися у переносицы. Она даже не взглянула на нас, занятая аннотированием какой-то вновь поступившей книги.

— Сколько было сегодня посещений? — прошептала ей моя провожатая, словно тайный пароль, на ухо.

— Сорок процентов от общего числа детединиц, — прозвучал строгий ответ.

— О, прекрасно, — довольно улыбнулась Владлена Сергеевна. И, увлекая меня дальше, объяснила: — Она из главного бибколлектора. У нее все книжки в голове, все помнит, какая вредная, какая полезная. Вот недавно отобрала я у ребят одну, без обложки, без названия. — Кто автор — неизвестно. А написан ужас какой-то. Слышу, мальчишки читают, спрятавшись в кустах: «А что, Толька, если бы налетели аэропланы, надвинулись танки, орудия, собрались бы белые со всего света и разбили бы они Красную Армию. Мы с тобой тогда как?» Представляете себе, ведь известно, в случае чего мы будем воевать на чужой территории, малой кровью, а в этой книжке ребята собираются бежать в горы и леса, каково? Так она сразу узнала, кто писал, по литературному почерку. Да, да… Недавно этот же автор еще чудней выдумал — написал книжку, в которой призывает ребят заботиться о взрослых! То есть все наоборот, чем у нас принято… Представляете, что могут возомнить о себе ребята, если они такого начитаются? Ну, наша аннотаторша от влияния таких авторов нас сбережет!

А то ведь что получается, мы только и говорим: дорогие дети, благодарите партию, правительство, комсомол, профсоюзы, месткомы, которые о вас заботятся, создают вам счастливое детство… А тут нате вам…

Нет, у нас даже музей лагеря на этой основе создается. История подбирается в документах и фотографиях. Когда что было решено, какие были постановления о строительстве, как закладывали первый камень, какие подарки для ребят сюда возили. Кто гипсовые скульптурки пионеров прислал… Есть копия нашей благодарности за них ленхудфонду под стеклом… Пойдемте, покажу…

— А сами ребята что-нибудь сделали для своего лагеря?

— Что вы, у нас запрещен детский труд!

Мы принялись разглядывать фотографии, развешанные по стенам большой прохладной комнаты.

Вдруг какой-то долговязый парень в очках, при пионерском галстуке, перемигнувшись с вожатой, поднес мне альбом и, вручив ручку, попросил расписаться в книге почетных посетителей.

— Это наш историк Сема Журавейский… Собирает экспонаты, фотографирует… Хотели пригласить на это дело кого-нибудь из членов Союза писателей, но там не собрались никого выделить вовремя, и вот придется задержать еще на один срок Сему…

Парень кивнул в знак согласия задержаться еще на один срок.

Совершенно подавленный обилием достижений, сам не зная почему, я спросил мою провожатую:

— А не скучают ваши ребята во всем этом благополучии?

— Ой, да что вы! Мы так расписали каждый час, что ни минутки не осталось для скуки!

— Ну, а на то, чтобы почудить, посмеяться, вы отвели хоть минутку?

— Будет у нас и это. Наш завхоз уж договорился, чтобы на время ремонта павильона смеха в Ленинградском парке культуры и отдыха нам отдали набор выпуклых и вогнутых зеркал… Представляете, какой хохот будет в лагере, когда ребята увидят в них себя?

— И своих руководителей?

Владлена Сергеевна погрозила мне пальцем — за кого вы нас принимаете!

— Вожатые, конечно, будут смеяться над собой отдельно! — И улыбнулась шутке.

Но тут же нахмурилась — она заметила двух девчонок, крадущихся куда-то за кустами. Одна с узлом на спине, другая с корзинкой в руках.

— Лесные сестры! Рима, Нина, я же вас вижу. Стойте!

Девчонки остановились как вкопанные перед вожатой. Одна поставила на тропинку корзинку, другая уронила узел, и из него высыпались грибы.

— Хороши, вот полюбуйтесь на них, — сказала Владлена Сергеевна.

Я любовался раскрасневшимися лицами крепких, сильных девчонок и их обильной добычей.

— Что это? — пошевелила Лада носком рассыпавшиеся грибы.

— Белые… Боровички.

— Я в этом мало понимаю… Явитесь вечером на совет дружины. Вот там вы объясните про боровички, моховички. И куда вы ходите без спросу.

Владлена Сергеевна повернулась, показывая, что разговор окончен.

— Прекрасная идея — обсудить на совете отряда, как лучше собирать грибы, — сказал я. — Это хорошо, что вы развиваете самодеятельность ребят. Ведь это же основа основ пионерии!

— О, по самодеятельности мы впереди всех! У нас внутри лагеря отряд соревнуется с отрядом, потом выступаем на межлагерных соревнованиях… И призы берем. Все призы наши! — воскликнула Владлена Сергеевна.

— Значит, каждый отряд выдумывает что-нибудь свое и получается интересное разнообразие?

— Ну что вы, если пустить это дело на самотек, может получиться однообразие. У ребят не хватит фантазии придумать все разнообразно. А у нас над этим специалисты из нескольких учреждений думали. Дом народного творчества и другие. Пойдемте посмотрим, что мы готовим…

Мы быстро пошли в дальний угол парка.

Вскоре из-за кустарников донесся знакомый мотив из «Трех поросенков», и мы увидели кучку ребят под высокой елью, а затем прислонившегося к ее стволу баяниста.

— Видите, где уединились мои милые «братцы-кролики», чтобы приготовить свой номер.

— Сюрприз, запланированный заранее, еще в Ленинграде?

— Да, конечно, но ведь это знаем-то только мы, руководство, а для ребят это тайна.

Владлена Сергеевна сделала баянисту знак продолжать, и мы остановились в тени рябинника. Баян заиграл громче, руководительница номера энергично подала команду.

Три девочки изображали трех веселых поросят, строивших домики — один травяной, другой лубяной, третий каменный. А здоровенный толстый мальчишка представлял страшного волка. Был он такой увалистый, добродушный, что я улыбнулся.

— Вы не смейтесь, этот вечер у нас посвящен оборонной теме, которая нам очень нужна. Волк у нас будет означать Гитлера… Лубяные и травяные домики, которые он легко разрушил, сами понимаете, намек на слабые буржуазные государства. А каменный — страна особая, об него волк обломает свои фашистские зубы!

лихо пропели артисты, изображающие веселых поросят.

Владлена Сергеевна довольно улыбнулась.

И вдруг у подножья развесистой ели что-то зашипело по-змеиному, зарычало по-звериному, с визгом понеслось по стволу и как трахнет — только дым пошел.

И волк, и поросята, и все участники оборонного представления бросились к вожатой. А она, опомнившись, закричала:

— Держи, лови!

По кустам удирал какой-то белоголовый мальчишка.

— Вот так сюрприз, — пробормотал я.

— И ничего особенного — хулиганство этих противных мальчишек! Кто это сделал, Тезка?

— Нет, Герка!

— Нет, Тезка!

Затеялся непонятный спор.

Наконец вожатая мне объяснила:

— Есть у нас братья-близнецы Файеровы — Тезей и Геракл, — ну совершенно неразличимые по внешности. То есть как две капли воды. Вручая их нам, родители предупредили, что Тезка отчаянный шалун и озорник, а Гера, наоборот, тихоня. Но мы не записали, кто из них кто, а на лбу у них не помечено… И теперь не можем различить Герку от Тезки… А они этим пользуются и притворяются то одним, то другим, вы понимаете?

— Вот и сейчас, кто это сделал? — указала она на подпаленный ствол елки. — Конечно, не тихоня, а озорник. И если бы мы застали проказника на месте преступления, мы бы точно знали, что это Тезка! Мы бы его как-нибудь пометили…

— Гм, он мог назваться и Геркой!

— Озорник — тихоней?

— Возможно!

— Но и тихоня мог назваться озорником! Брат его мог подговорить!

— Вот так задача! Гордиев узел какой-то!

— А вот мы их попросим честно размежеваться на совете дружины, — погрозилась вожатая вслед исчезнувшему Тезею… или Гераклу.

— Владлена Сергеевна, а ведь ребята здорово проявили свою самодеятельность. Они показали, как надо изгонять фашистских волков, — трах-бах, при помощи артиллерии, а не каких-то песенок.

— Ой, ну вас, мне не до шуток…

— Но для ребят это все естественно, война так война!

— А бертолетову соль из аптеки таскать? А сахар? И толочь все это с углем, изобретать самодельный порох, это тоже естественно?

— Каюсь, тоже изобретал порох в этом возрасте…

— Ну, знаете, теперь дети воспитываются на всем готовом, изобретать им ни к чему!

Вожатая вдруг взглянула на часы:

— Ах, мы опаздываем на рыбчас!

И бросилась к реке.

Я едва успевал за ее порывистыми движениями. Но даже торопясь, она шла только по тропинкам. Ни разу не сократила путь, хотя легко мы могли бы пройти к реке напрямик.

Когда повеяло свежестью от воды, она раздвинула заросли ивняка, как опытный конферансье театральный занавес.

Передо мной возник неправдоподобно чистый песок, за ним — неестественно голубая река и зубчатый зеленый лес, яркий, словно только что нарисованный свежей краской.

— Красиво, да? Как декорация в театре! А река что Невский проспект, верно ведь — пряменькая пряменькая и такая гладкая… блестит, как асфальт!

Да, река в этом месте текла ровно, без омутов и завертей.

Вдоль всего берега стояли, как на линейке, ребята в красных галстуках, держа наперевес удочки… А вдоль строя расхаживал цапельными шагами высокий тощий старик с донкихотской узкой бородой и поправлял их, поучал, как правильно закидывать удочки.

— Инструктор, — с гордостью кивнула Владлена Сергеевна, — его — заполучил наш директор через общество «Рыболов-спортсмен».

— Чему же он их учит? Это же место совсем не рыболовное, ни омута, ни заводей… Да и время-то мертвое, — я посмотрел на солнце, — полдневная заря давно прошла, а вечерняя еще не наступила. Не поймают они ничего!

— Почему?

— Ну, такой уж у рыбы распорядок дня, что ли, — приспосабливаясь к понятиям Владлены, сказал я, — летом она хорошо клюет рано утром, немного в полдень и еще поздно вечером.

— Ну уж это ее дело; мы к рыбьим капризам лагерное расписание приспосабливать не будем! — И тонкие губы ее изобразили презрительность высшего существа к низшей братии. Она взглянула на ровный строй рыболовов, одинаково держащих удочки наперевес, и снова на лице ее появилось довольство.

— Хоть в кино снимай!

Откуда ни возьмись вдали показалась лодка, полная шумной лохматой детворы совсем не пионерского вида. И помчалась вдоль ровного строя рыбаков, сильно шлепая веслами. Задевая лески, обрывая поплавки, пугая рыбу, «неорганизованные» мальчишки кричали какие-то обидные дразнилки.

Не успел я сообразить, что это за «пираты», как на шум выскочил из парка Морячок в своей полосатой тельняшке и с возгласом «Полундра!» кинулся в речку.

Вслед за Морячком в речку попрыгали еще несколько ребят и, вцепившись в борт лодки, пытались ее опрокинуть. А «пираты» в ответ принялись бить мальчишек чем попало по рукам и по головам.

Некоторое время моя спутница стояла окаменев. Но вот она издала воинственный крик и прямо в платье, при часах, кинулась в битву.

В одно мгновение ее пушистая голова очутилась над бортом, и через минуту лодка была опрокинута, а под водой фыркали лохматые головенки.

Но, очутившись в воде, «пираты» продолжали яростное сражение. Оглашая речку визгом, стриженые вцепились в чубы лохматых. Вот они уже явно одерживают верх! Гонят пришельцев!.. И вскоре все было кончено. «Пираты» двинулись к противоположному берегу, таща вслед за собой опрокинутую лодку. А победители шумно возвращались к смешавшемуся строю рыбаков. И впереди — вожатая в мокром платье, облепившем ее стройную фигуру.

— Получили! Больше не полезут! Операция «Разъяренный морж», или «Нападение — лучшая оборона!», — возглашал Морячок.

Вожатая встряхивала головой, и над ней сияли нимбом радуги из брызг.

— Владлена Сергеевна, да вы же чуть не утопили этих озорников — вот уж не ожидал я от вас такой прыти, — сказал я, встретив их на берегу.

— Вожатая за ребят, как орлица за орлят… И ж-жалко, что не утопила! — проговорила она, вся дрожа. Ее тонкая ленинградская кожа покрылась мурашками.

— А часы-то? Ой, часы! — крикнула какая-то девчонка, прижавшись к мокрому платью вожатой.

И тут Владлену Сергеевну окружили толпой сбежавшиеся девчонки, хором жалея подмоченные часы, единственную ценность, которой владела их храбрая вожатая.

— Это все Морячок! Это все из-за Морячка! Это он задирается с деревенскими!

…Этим незапланированным происшествием и закончился лагерный рыбчас. Вслед за тем наступил час обеда. А потом время послеобеденного отдыха, которое называлось страшновато — «мертвый час».

Все ребята были уложены на топчаны, поставленные под высокими соснами. А я, не привыкший отдыхать после обеда, пошел в сторону Ильменя, откуда доносился зовущий крик чаек.

Бродя в одиночку по парку, я вышел на какую-то полянку и остановился: да она волшебная! Нарисованные и вырезанные из фанеры, вокруг красовались змеи-горынычи, кащеи бессмертные, бородатые Черноморы, бабы-яги и серые волки. Здесь, очевидно, собирали ребят, когда им рассказывали сказки.

Наверно, работящего художника заполучил этот лагерь — надо же так здорово разрисовать фанеру, закрепленную на шестах!

Разглядывая эти художества, я вдруг увидел дерево, словно вышедшее из леса и шагнувшее поближе. Оно было корявое, узловатое, какое-то насмешливое. Слегка наклонилось даже, будто спрашивая: а кто вы такие?

Присмотревшись, я невольно расхохотался. Настоящее, не фанерное дерево, в одном месте кора отвалилась, повыше — нарост на стволе, напоминающий кулак, сложенный… фигой!

Не может быть, чтобы так подшутила природа. Я стал искать следов резьбы на дереве.

И в это время откуда не возьмись Владлена Сергеевна.

— А я вас ищу. Нам надо сговориться, о чем вы будете рассказывать моим ребятам. Радуетесь? Не правда ли, хороша полянка сказок?

— Очень хороша, особенно вот это дерево, которое смеется над всеми этими чудовищами.

— Да что вы, где? — Владлена Сергеевна так и ахнула. — Кто посмел? Кто испортил? Что же теперь делать? Ой, как хорошо, что вы заметили… Пусть это тоже будет на счету Свет Ивановича, который так все запустил, распустил… Постойте, я сейчас!

И она унеслась, словно подхваченная ветром, оставив меня караулить коварное дерево.

Потом появилась вместе с Семой Журавейским.

Насмешливое дерево было сфотографировано.

К нему, как на поклонение, приходили еще вожатые, воспитательницы, руководители кружков, наконец завхоз. Он осмотрел, не попорчены ли щиты с художественными изображениями: они ведь были казенным имуществом.

Все требовали спилить неприличное дерево. Но завхоз упирался — у него все деревья парка на счету.

Оставили вопрос открытым до возвращения директора, который уехал по каким-то делам в Старую Руссу.

Владлена Сергеевна была очень огорчена. Когда все было улажено и завхоз нашел выход из положения, занавесив дерево каким-то фанерным плакатом, она улыбнулась — гора с плеч. И сказала:

— Итак, о чем же мы будем рассказывать нашим ребятам, у вас есть тезисы?

— Какие же тезисы? Расскажу попросту, как мы жили не тужили, хотя и не так богато, как вы…

— Только обязательно перекидывайте мостики к современности, понимаете, чтобы было что-то поучительное для теперешних ребят. Какими должны быть в идеале наши пионеры в новой обстановке.

— Да, да, конечно, воспитываться так, чтобы стать выносливей волков, терпеливей кротов. Уметь скакать по деревьям, как белки, подкрадываться, как лисы, затаиваться, как змеи, молчать, как рыбы…

На лице вожатой вначале отобразился ужас, а потом она рассмеялась:

— Шутки вы шутите! — И, погрозившись, сказала: — Нет уж, чтобы вы не растекались мыслью по древу, я вам сама составлю тезисы о том, как вы жили когда-то и какими были первые пионеры, по которым надо равняться. Вы начнете с того, как у нас в стране и кем была придумана первая в мире пионерская организация.

— Видите ли, пионерское движение никто не придумывал, не выдумывал. Оно возникло само, из естественного желания ребят-подростков активно участвовать в общественной жизни, помогать своим отцам и старшим братьям улучшать окружающую действительность…

— Нет, нет. Это нам не подходит. Что же нашим ребятам улучшать, когда у нас и так для них все хорошо сделано! — прервала меня Владлена Сергеевна.

Она вздохнула и посмотрела на меня с сожалением и тревогой. Верно, она подумала: перед ней не тот лектор, который был запланирован.

Мы вышли на площадку перед жилыми корпусами, где журчали фонтаны, услаждая гипсовых детей, застывших в разных позах веселья.

На видном месте стояла широкая скамейка с изогнутой спинкой, привезенная, очевидно, из Ленинграда.

— Это у нас провинная, — сказала Владлена Сергеевна, — здесь наш директор с провинившимися беседует… Вы понимаете, в такой обстановке, где видно, что сделано у нас для детей, им легче внушать…

Владлена Сергеевна, приглашая меня, протянула руку, но, взглянув по направлению ее руки, я увидел на скамье змею!

Она обвилась вокруг одной из планок сиденья, посверкивая пестрой шкуркой. Сама собой поднялась моя палка — и трах по гадюке!

Палка в куски, а пестрая гадючья шкурка по-прежнему переливается на солнце.

— Так это по дереву вырезано! — разглядев, смутился я.

— Ну, конечно же, так и знала, что Торопкина работа, — отшатнулась Владлена Сергеевна, — как живая!

— Вашего пионера работа?

— Да, и все это перочинным ножом. Раз-раз-раз — и вот, пожалуйста, такое художество!

— Вот это да! А чем это раскрасил он так, что змеиные чешуйки, как живые, откуда взял такие краски? Это ведь не акварельные и не масляные. Вы не знаете?

— Не знаю. Наша воспитательница не разрешала нам ножики брать — вот это я знаю. Это было самое запретное… Не было у нас возможностей для таких фантазий…

— А жаль, глядишь, открылись бы такие вот таланты.

— Ну, конечно, очень могло быть… Только наша воспитательница была твердых правил — что общему делу может повредить, то она изгоняла…

— И добилась успеха?

— И еще какого, из рядовых воспитательниц выдвинулась в директора детдома. В газетах о ней писали!

— Так ведь это она для себя добилась успеха. А какое влияние она оказала на судьбы своих воспитанников, вот в чем вопрос.

— Неплохое, — и Владлена Сергеевна повела узким плечом, — я на судьбу не жалуюсь.

Я внимательней оглядел ее — действительно, стройная, ладная, грешно ей жаловаться на судьбу. И занимается любимым делом — с удовольствием играет в пионерработу с вверенными ей детьми. Как с живыми куклами!

— Когда человек собой доволен, это еще не означает, что и другим он приносит счастье.

— А на всех не угодишь, — отпарировала Владлена Сергеевна, — главное, чтоб тобой на работе были довольны!

Спорить было бесполезно, слишком разны были наши понятия. И наступила неловкая пауза.

— Ой, — прервала ее восклицанием моя наставница, — нам уже на беседу пора! Сейчас я проверю, как все организовано.

Взглянув на часы, она унеслась куда-то со свойственной ей быстротой и легкостью. Мелькнула ее пушистая голова на тонкой шее, как золотистый одуванчик, и исчезла. А через несколько минут смотрю — уже снова бежит, за ней тащат мимо меня ковры и коврики, спешит Сема Журавейский с фотоаппаратом и с тетрадью для исторических записей. Да, организатор она хоть куда.

Собранные на беседу ребята сидели очень живописно под развесистой елью, как под шатром, на расстеленных коврах.

— Это мой отряд, самый дисциплинированный во всем лагере, — счастливо улыбнулась Владлена Сергеевна, — мои милые, послушные братцы-кролики!

Приглядевшись, я не увидел никого из понравившихся мне ребят. Ни Морячка, ни естественника Яшу, ни лесных сестер. «Братцы-кролики» все были в белых рубашечках, при галстуках. И сидели тихо. Впрочем, один толстый паренек с округлой физиономией пожевывал травинку, и его нос смешно двигался на неподвижном лице. Да одна девчонка, прикрыв фартуком корзинку с клубком шерсти, украдкой вязала на спицах.

Это сразу заметила вожатая.

— Ф-фу, Зиночка. На такое мероприятие, и ты опять со своей мещанской корзиночкой!

— Но я же буду ушами слушать, Владлена Сергеевна, а руками вязать! Пока говорят, я полварежки…

— Вот я выкину все эти ниточки-клубочки, полварежки!

— Ой, не надо!

Рыженькая девочка, отдернув, спрятала за ствол ели корзиночку, накрытую какой-то вышивкой, и приготовилась слушать, напустив маску внимания на свое скуластенькое лицо.

Девочка с ангельским личиком, обрамленным золотистыми локонами, скользнула к вожатой, усевшейся в центре, и уставилась голубыми глазками в ее строгое лицо.

— Смотри на лектора, Лизочка, — шепнула ей вожатая.

Собравшись с мыслями, я приступил к беседе на тему «Какими были первые пионеры».

Видя, как напряженно смотрит на меня Владлена Сергеевна, я избегал всего дискуссионного и старался рассказывать лишь то, что, бесспорно, могло пригодиться сегодняшним пионерам. О дружбе поколений. О крепости товарищества. О любви к Советской Родине.

Сема Журавейский фотографировал нашу живописную группу то анфас, то в профиль, с разных ракурсов. Ребята слушали очень хорошо, сидели тихо. Но Владлена Сергеевна то и дело громко шептала:

— Игорек-второй, не ковыряй в носу! Светлана-третья, не считай ворон!

Интересно: в ее отряде столько Игорей и Светлан или она нарочно подобрала только самые модные имена?..

Неожиданной была концовка нашей встречи — все вопросы только о войне и ни одного о первых пионерах. Но Владлена Сергеевна не растерялась.

— Ой, ребята, это же не по существу. Вот скоро с нами будет беседовать товарищ из военкомата, который объяснит, что воевать дело военных, а ваша обязанность отдыхать и набираться сил для учебы, под защитой нашей армии… Вот ему и приберегите подобные вопросы. А сейчас давайте о первых пионерах. Только о первых пионерах!

Слушатели мои дружно замолчали.

Совет дружины, на который я был приглашен, собрался в «Читай-домике». Здесь, за круглым столом, освещенным верхним светом дорогой бронзовой люстры, окаймленной темным абажуром, сидели представители всех отрядов. Свет люстры падал сверху на стриженые головы мальчишек, на банты в косичках девчонок, играл на красных галстуках.

Протокол вел Сема Журавейский, поблескивая очками. Председательствовал высокий, ладный мальчишка с очень серьезным выражением лица.

— Это Марат по прозвищу Открытая Книга — честь и совесть нашего лагеря, всегда и всем говорит только правду, — шепнула Владлена Сергеевна.

Я оглянулся — все ли в сборе. Я видел, как прошествовали мимо окон вожатые. Стриженные под юношей или с туго закрученными косами, светлоглазые и темноокие, все они были одинаково подтянутыми, спортивными и, собираясь на совет, шли особенной, пружинистой походкой.

Все девицы уселись на диванах, скрывшись в тени абажуров, опекаемые ими ребята были на виду.

Марат, открывая совет, объявил о срочном отъезде Свет Ивановича, призванного на курсы военных переводчиков, и о назначении старшей пионервожатой Владлены Сергеевны.

Раздались рукоплескания. Снисходительно улыбнувшись, подобно артистке, уверенной в успехе, Владлена Сергеевна произнесла медленно-медленно:

— Кстати, об аплодисментах. А ну, кто это сегодня так встречал восход солнца, признавайтесь!

Молчание. За окнами усиленно застрекотали кузнечики.

— Нехорошо так для нашей общей работы… У нас друг от друга не должно быть тайн… Ну, я не настаиваю, пусть у молчунов заговорит совесть. Я ведь и так знаю, какой отряд ходил, кто заводил… Ничего плохого тут нет, только вот напрасно не сказали мне, я бы пошла с вами, я такое люблю, романтическое. Это было бы наше достижение… А теперь будет считаться как чепе…

Она умолкла, горестно вздохнув. И вокруг раздались вздохи. Чувствовалось, что в сердцах ребят разбужены противоречивые чувства. И товарищей выдавать нечестно и вожатую жалко, которая начинает свою новую работу с чепе… Она ведь хорошая. Вон сегодня в речку-то… как орлица за орлят.

Поняв состояние ребят, Владлена Сергеевна повела свою линию дальше.

— Так вы хотите, чтобы я хорошо работала, с полной отдачей. Да? Ну, тогда и мне нужна отдача… Давайте договоримся. С каждого пионера чуть-чуть, по ниточке, а коллективу слава.

Некоторые улыбнулись.

— Так вот, с тебя, Морячок, всего лишь тельняшка… Подари мне ее — и всей дружине не будешь портить общего вида. А с тебя, Зиночка, совсем немного причитается — корзиночка. Мне нужная вещь, а тебя избавит от индивидуализма, будешь со всеми вместе и петь и играть, вместо того чтобы все вязать и вязать…

С лесных сестер потребовалось не бегать по лесу спозаранку, не опаздывать к завтраку. С братьев Файеровых совсем малость — признаться, кто из них Геракл, кто Тезей.

— Не можем, — сказал один из близнецов, — мы дали друг другу слово еще перед отъездом в лагерь.

— Зачем?

— Военная тайна!

— Нет, уж хватит тайн, вы точно скажите, кто из вас стянул из аптечки бертолетову соль, сахар из столовой и уголь из кухни. Чтобы мы знали, с кого спросить, за изобретение пороха!

Ребята вдруг бегло заговорили по-немецки между собой. Вожатая возмутилась.

— Что вы там бормочете по-немецки втайне от коллектива? Да кто вы такие, фонбароны или пионеры?

— Фонбароны! — выкликнули ребята вместе понравившееся слово! — Фонбароны Файеровы брат брата не выдают!

Девочки стали их стыдить и требовать признания.

— Ну, уж это ни в какие ворота не лезет. А если один из вас узнает, что другой Родину предает, тогда что? — спросил Марат.

— Не узнает, — нахмурился один.

— Потому что никто из нас этого не сделает, — сердито сказал другой, — у нас в роду Файеровых такого не было!

— Ну, так кого же из вас отправить к родителям, кого оставить в лагере? — встала в тупик вожатая.

Близнецы пожали плечами.

— А от нас порознь мало толку, — сказал один.

— Мы вдвоем нужны, — сказал второй.

Владлена Сергеевна задумалась.

— Это уже наша военная тайна, — шепнула она мне, — один из братьев стартует, другой финиширует, когда у нас по бегу соревнования.

— Как это?

— Один во время бега прячется в кустах, а другой выходит из кустов недалеко от финиша. И будьте здоровы.

— Ловко!

— Тсс! Сейчас я их пристыжу, фонбаронов! — Владлена Сергеевна вперила взор в близнецов. — Не воображайте, будто вы храбрые рыцари, вы просто трусишки. Вот берите пример с Яши, прозванного вами же «бродяшей». У него проказ больше, чем у вас двоих, однако он не боится о них рассказывать. Ну, расскажи, Яша, про свою новую проделку, как ты удрал ночью слушать соловья.

— Не слушать, а смотреть, — отозвался тихим голоском Яша-бродяша.

— Ну, и удалось тебе подсмотреть, как поет соловей? Скажи, как выглядит его пенье.

— Очень жалко.

— Что, что?

— Он сидел на сухой ольховой ветке. Я подкрался со стороны парка… И увидел его на фоне заката, четко, четко… Маленький, взъерошенный, похож на воробья, он напрягался изо всех сил! Даже горло у него раздувалось и все перышки на нем топорщились. И так ему трудно громко петь, такому маленькому…

— Фу, даже слушать стыдно, — прервала Владлена Сергеевна, — соловей, краса и гордость русских лесов, — и вдруг жалкая, маленькая птичка! Вот что может увидеть человек, если он бродит по лесу один, не может разобраться, что к чему. Ты осознал свою ошибку, Яша?

Ночной путешественник промолчал.

— Я осознала, я осознала, — с плачем выскочила Зиночка, — я не стану больше заниматься вязаньем во время мероприятий. Только не забирайте корзиночку, ее бабушка мне подарила! Вот тут ее рукой на корзинке написано: «От безделья — рукоделье».

Сколько ни доказывали, что нельзя пионерке в лагере жить по завету бабушки, Зиночка ни в какую. Ревет, а корзиночку еще крепче к груди прижимает.

Последним обсуждали Торопку. Он предстал перед советом дружины не один, а вдвоем с каким-то угрюмым на вид парнем. Низкорослым, широкоплечим, с недетскими, узловатыми руками. В нем так и проступали сила и упрямство.

— Откуда выползла змея на скамейку? — спросил Марат Торопку.

— Из-под моего ножа!

— А кто ее раскрасил, как живую?..

— Я же… — отвечал Торопка.

— Ну, и как это ты сумел?

— Очень просто, соками трав и цветочной пыльцой. Растения надо взять, подавить. Из одуванчиков — молочный, белый, из дягилей и лопухов — зеленый сок, размятые цветы васильков дадут бирюзовый цвет… Цветы мать-и-мачехи — желтый… Ну и вот, если так сделать, можно раскрасить деревянную резьбу…

— И все ты врешь, Торопка, я же знаю, Варвель учил тебя этому, — сказал Марат. — Сам он боится признаться. Недавно переселился из Литвы в Старую Руссу вместе с родителями. И сам рассказывал мне, что его отец был знаменитым резчиком по дереву. Вырезал разных там богов и богинь, мадонн с младенцами и раскрашивал их. Ну, а теперь его взяли на мебельную фабрику… Вот откуда у него эти познания насчет сока цветов… Нехорошо так, из-за дружбы с ним лгать коллективу. Файеровы хоть молчат, но не врут…

Широко открытые глаза Торопки заволокло слезами. Он помотал головой.

— Так что же, выходит, я наговариваю на Варвеля? — возмутился Марат. — Я вру?

— Марат никогда не врет! Марат говорит только правду! Как не стыдно, Торопка! — раздались возмущенные голоса.

— Довольно! — сказал вдруг Варвель и так хлопнул ладонью по столу, что все замолчали.

— Вредитель скамейки есть я. Змейство — моя работа. И кукиш на дереве вырезал тоже я. Можете исключать меня из пионеров за то же самое, за что моего отца отлучили от католической церкви!

— Твой отец сектант.

— Нет, отлученный ксендзами католик.

— Врешь!

— Варвели не врут. Пан ксендз заказал моему отцу подновить статую святого Себастьяна. Его язычники всего пронзили стрелами, а он им улыбался и благословлял двумя перстами. У статуи отвалилась рука, нужно было сделать новую. Отец, приделывая ее, вместо двух перстов изобразил три, вот так… Ксендз был подслеповат, не заметил, и статуя была поставлена в костеле… А верующие разглядели, и поднялся большой шум. Ксендз потребовал, чтобы отец покаялся, будто его бес попутал изобразить вместо двуперстия кукиш. Но отец сказал: «Клянусь честью, так лучше, святой Себастьян был не таков, чтобы благословлять негодяев, пускающих в него стрелы, посмотрите внимательней, он смеется над ними, как антифашист над гитлеровцами». За это моего отца отлучили от католической церкви. Вот и все. Исключайте меня из пионеров, но клянусь честью, это дерево вышло из леса, чтобы показать кукиш бабе-яге, лешему и всей прочей нечисти, которой детей пугают!

Варвель сел.

— Все ясно, — сказал Марат, — мне только непонятно, зачем врал Торопка?

— Непонятно? — вскрикнул Торопка и, подскочив к нему, быстро заговорил: — А если нужно выручать товарища — это тебе понятно? Меня выгонят, не оставят на второй срок, ну и что? Ну и ничего. У нас и под Ленинградом дача. У меня две бабушки, три тетки, папа, мама и все вокруг меня… как хоровод водят… Рады будут, когда явлюсь. А его отец прибьет! Они только устраиваются на новом месте. Там еще пятеро ребят, все по лавочкам сидят. Понимаете… Вот здесь какая открытая книга. Слышишь, Марат!

Марат даже отступил, и голова его оказалась в тени абажура, так он был растерян этим натиском Торопки. Да и ребята растерялись, когда перед ними раскрылась страница чужой жизни, не похожая на их житье в лагере.

Но тут на помощь им пришла вожатая.

— Ребята! Этот вопрос мы решать не будем. Он уже решен. К нам приходила мама Варвеля и, узнав, что у нас нет утренней молитвы и на ночь мы не молимся, решила забрать сына из лагеря, она ревностная католичка! Так не будем же спорить с мамой, отдадим ей Варвеля!

— Отдадим! Отдадим! — захлопали девчонки. Но Марат молчал, ему явно не хотелось, чтобы уходил Варвель.

— Я сам уйду. Пожалуйста! Варвели не таковы, чтобы кому-нибудь навязываться. — И угловатый парень, грубо оттолкнув кого-то, вышел из «Читай-домика».

— Постой, Варвель. Нельзя так… — попыталась остановить его Владлена Сергеевна.

— Прощайте!

— Ну, как хочешь, если ты такой…

Мне показалось, что вожатая несколько растерянна.

Но она быстро взяла себя в руки.

— А вы знаете, для пользы дела это очень даже хорошо. Мы отлично заживем, когда отделаемся от таких… Зачем они нам в показательном лагере, пусть портят показатели в других, которые не на таком виду! С нас хватит хороших ребят, верно ведь?

Приняв общее молчание за согласие, она на этом и поспешила закрыть заседание. Когда все разошлись, она взяла меня за руку своей маленькой, но жесткой рукой и зашептала:

— Верно ведь, надо приунять всех этих ребят, что выделяются из коллектива?

— Владлена Сергеевна, да ведь жизнь без таких ребят — как суп без соли, борщ без перца. Это же самые заводилы. Они как дрожжи для теста, искры для костра…

— Ой, ой, ой, еще и поджигатели!

— Это же активный элемент, мы ценили именно таких.

— Ну, вы меня разыгрываете!

— Это вы шутите, Владлена Сергеевна.

— Какие могут быть шутки? Вот завтра же мы начнем отчислять их… под разными предлогами. Я лагерь не приму, в должность не вступлю, пока не избавимся от таких. Вот приедет директор…

— И вы думаете, что директор вас поддержит?

— А мне и думать нечего, директор и рекомендовала меня на эту должность.

— Ну и что ж из того?

— А то, что у нас директором та самая воспитательница детдома, которая так выдвинулась. А я у нее любимой воспитанницей была!

Я примолк, обескураженный этим признанием.

А когда собрался с мыслями, спорить было поздно. Горнист сыграл отбой, и все вожатые, в том числе и старшая, побежали наводить порядок на сон грядущий.

Оставшись один, уселся я на провинную скамейку, которая уже была очищена от волшебной змеи беспощадным рубанком лагерного столяра. И стал думать о встрече с директором, вернее директрисой, о том, как я буду говорить о порядках в ее лагере.

Однако наступил вечер, а директора не было.

Ее отсутствие встревожило вожатых. Не сговариваясь, девушки стали собираться вокруг скамейки одна за другой.

Ночь была какая-то странная — безветренная, ясная, на небе ни тучки, над лесом ни ветерка. А на западе непрестанно блистали зарницы.

Это всех нас как-то будоражило.

Все сгрудились на скамейке. Ощущая дрожь то ли от ночного холодка, то ли от нервного напряжения, я заговорил о том, что пережил во время похода против белофиннов.

И стоило мне заговорить о жестоких испытаниях войны, как девицы-амазонки вдруг превратились в простых ленинградских девчонок, соскучившихся по отцам и братьям, многие из которых ушли в армию, стоят на границах.

Владлена Сергеевна тоже втеснилась в нашу компанию. С удивительной наивностью она переспрашивала: неужели при нашем превосходстве, при наших могучих танках и грозных самолетах можно было вот так ползать по снегу, прятаться от снайперских пуль, умирать без медицинской помощи в лесах и болотах? Неужели я сам это видел? Сам пережил?

Ей не верилось, что и нас могут убивать, ей казалось, что из всех боев мы как победители должны выходить живыми и здоровыми, а враги должны гибнуть, как осенние мухи.

Я смотрел на нее и думал: «И ей будет доверено воспитание сотен ребят, нашей будущей силы и опоры? Да ее самое надо воспитывать!»

Чем больше я рассказывал о жертвах, которые мы понесли ради победы, тем больше ее бросало в дрожь и на ее красивом лице, тронутом нежным загаром, все тревожней мелькали блики дальних зарниц. И всем нам было как-то не по себе. Что-то не давало нам спать, не позволяло разойтись, а держало в кучке, хотя ночь была тиха и светла.

Мы не знали тогда, что уже видим зарницы войны.

Владлена Сергеевна не успела отчислить из лагеря никого из неугодных ей ребят — наутро было объявлено о вероломном нападении гитлеровской Германии на нашу Советскую Родину.

И все наши мелкие неурядицы в пионерских делах померкли перед этой грозной всенародной бедой.

Воинская судьба вскоре забросила меня снова под Старую Руссу, только теперь в шинели военного корреспондента. Был я свидетелем первых тяжелых боев у границы. Собрал много материалов о подвигах первых героев, не щадя жизни, преграждавших фашистским полчищам путь в глубину России. И торопился доставить их в Москву, в редакцию «Красной звезды». Но фашистская авиация висела над нашими дорогами. Поезда ходили нерегулярно. И я обратился за помощью к летчикам. Пообещали отвезти на связном самолете.

На полевом аэродроме истребителей с запоминающимся названием «Ожередово» говорю с командиром полка. Это богатырского вида сибиряк, воевавший волонтером на стороне республиканской Испании. Немногословен, строг. Ругается только по-испански, чтобы и себе душу отвести и других не обидеть. Вручая мне записку, бросает три слова:

— Вас отвезет Пижон.

Поблагодарив, бегу к связному самолету, укрытому ветвями на самом краю аэродрома, вблизи лесной опушки. Хозяин небесного тихохода лежит под крылом самолета. Посматривает, как взлетают и садятся истребители, и грызет травинку. Темный чуб вьется из-под пилотки, синие глаза, нос с горбинкой — чем не гасконец? И фамилия (я помнил — Пижон) подходящая, французская.

Поднялся, козырнул. Подтянутый, боевой, в чине лейтенанта. Настоящий военный летчик… Странно, почему летает на У-2? Протягиваю записку командира.

— Вы готовы?

— Всегда готов!

— Значит, летим, товарищ Пижон!

Летчик метнул на меня быстрый взгляд. На смуглых щеках полыхнул румянец, словно от пощечины.

— Многие летят. Да не все садятся, — загадочно ответил лейтенант и стал рывками сбрасывать маскировочные ветки и выбивать из-под колес самолета колодки.

Не понимая, чем я рассердил этого горячего человека, пытаюсь завести разговор на самую волнующую тему:

— А на вашем участке опять отход? По всем дорогам, по которым к вам добирался, на восток пылит пехота.

— По суворовскому принципу: заманивай, ребята, заманивай, — усмехнулся Пижон.

— Странное что-то происходит, стрельбы не слышно, немцев не видно. Может быть, от паники бегут? Неплохо бы проверить… что за чепуха такая. И высшему начальству доложить.

Мой собеседник молчит. Помогаю крутить винт. Пижон дает газ. Я залезаю в кабину на второе сиденье.

Взлетаем по-воробьиному, над самыми верхушками деревьев, чтобы не мешать истребителям.

Небесный тихоход в руках Пижона показывает такую резвость, что сразу чувствуется почерк летчика-истребителя. Но почему мы летим в сторону заката, когда нужно на юг?

Оставляем позади пылящую пехоту, скопления обозов у переправ через речки.

И вот уже мчимся над какой-то странно пустой территорией — деревушки без людей, поля без стад, дороги без солдат. Ни пылинки.

Вдруг — прямая-прямая просека в лесу, и по ней движется длинная колонна машин.

— Вот они! — крикнул мой возница, приглушая мотор.

В тот же момент я увидел, как с земли навстречу нам поднялись темные, светлые и красные струи. Они встали между небом и нами плотной стеной, подобно разноцветному ливню.

Самолет наш подскочил, как живое существо. Я едва удержался на сиденье. Вцепился в борта, а он — то вправо, то влево, и отовсюду — из лесу, из оврага, с полянки, с лужайки — навстречу нам фейерверки огня.

Опомнился я, когда эта свистопляска уже кончилась.

Мы летели, прижимаясь к самому краю глубоченного оврага. Красные стволы сосен мелькали на уровне крыльев.

Потом среди леса появилась какая-то речка, довольно широкая. Но ничего — ни лодочки, ни переправ. В небе кудрявые летние облачка. Внизу тихо. Никаких признаков войны. Летчик снизил скорость и, скинув шлем, стал отирать пот шелковым шарфом. Встречный ветер трепал его взмокший чуб. Вот он недоуменно смотрит то на карту в развернутом планшете, то вниз. Я понял, что возница мой заблудился средь бела дня… И не поймет, что это за река под нами. Может быть, Ловать или Полисть? На воде не написано. Кабы подняться повыше да взглянуть, не синеет ли вдали Ильмень. Но там ты можешь встретить какого-нибудь «мессершмитта». Склюет, как коршун воробышка.

Однако лейтенант был, видно, стреляным воробьем. Держал машину даже не над самой водой, а над прибрежным кустарником, чтобы наша тень была не так заметна.

Долго ли, коротко ли мы так летели — вдруг впереди мелькнули крыши зданий, среди верхушек сосен блеснули стекла окон. И четко вырисовались на газоне гипсовые фигурки детей вокруг фонтана. Глазам не поверилось — да это же идеальный лагерь ленинградцев!

Крикнул на ухо летчику, нельзя ли, мол, сесть тут. И он ловко посадил машину на прибрежном песке. Не выключая мотора, зарулил в кусты.

Лагерь оказался обитаем.

— От винта! — осадил Пижон набежавших мальчишек.

Вслед за ребятами явилась… Владлена Сергеевна. Да она и не изменилась, такая же тонкая, быстрая, красный галстук развевается поверх белой блузки.

— Вы к нам, товарищи летчики? — обратилась она к Пижону, очевидно не узнав меня в военной форме.

— С письмами из Ленинграда, да?

— А вы ждете писем?

— Не я, а дети! — говорит она. — А что с почтой? И вообще непонятно, наш директор поехал в город и не возвращается. Известий никаких нет. Вы не скажете, что вообще происходит? Немцев уже прогнали или еще нет?

Она обратила внимание, что летчик принялся разглядывать свой крылатый драндулет.

— А что это у вас с самолетом? Может быть, помочь? У нас в авиамодельном много чего есть.

— Ничего, дотянем, — неуверенно сказал Пижон.

Слово за слово, и выяснилось, что ни вожатая, ни ее товарищи не подозревают, что немцы близко, что их лагерь оказался на направлении одного из главных ударов фашистских армий.

Тут нам стало не до разговоров. Легко сориентировавшись после приземления, мой летчик заторопился: надо срочно сообщить командованию.

Обо всем этом мы, конечно, сказали старшей пионервожатой. Но она взглянула на нас как-то странно. Никогда не забуду этого взгляда девушки, заподозрившей в трусости мужчин, принявшей нас за паникеров.

И вот мы на том же аэродроме, с которого взлетели.

Командир, выслушав четкий рапорт Пижона о полете и мой сбивчивый рассказ о посадке в лагере, полном детей, с видом знатока осмотрел следы от пуль в плоскостях и фюзеляже и, пробормотав по-испански что-то для нас нелестное, произнес по-русски:

— Два пижона! — И, пожевав во рту сигарету, добавил: — В следующий раз, собираясь посмотреть войну на фанерном самолете, подкладывайте под сиденье сковородки… Говорят, помогает.

Повернулся на каблуках и ушел.

Когда я уезжал на попутной машине, мне уже не предлагали больше связного самолета, «испанец» докладывал высшему начальству об опасности, грозившей ленинградским детям. А штабная машинистка уже отстукивала его приказ о своевольстве летчика, отклонившегося от назначенного маршрута.

…Прошел месяц, другой. Много раз пытался я узнать о судьбе ленинградских ребят, застигнутых войной в лагерях под Старой Руссой, но ничего определенного не выяснил. Одни говорили, будто детей успели вывезти пароходами по Ильменю, перед носом у фашистов. Другие сообщали, что их эвакуировали поездом вместе с ранеными бойцами в Калининскую область.

И верилось и не верилось в такое чудо, уж очень близко там были фашисты. Но на войне всякое бывает.

Однажды на станции Бологое, забитой воинскими эшелонами, поездами с боеприпасами, тысячами раненых и беженцев, я был свидетелем невероятного случая.

В ясный день солнце закрыла туча фашистских двухмоторных бомбардировщиков. Девятка, другая, третья. Насчитал больше пятидесяти машин… «Юнкерсы» начали пологое пикирование, противно подвывая.

Наши зенитки открыли торопливый огонь. Но тут же смолкли, подавленные целым каскадом фашистских истребителей… А где же наши самолеты? Нет их.

В эту томительную минуту, когда гибель казалась всем нам неизбежной, с земли поднялся вдруг один-единственный «ястребок», посверкивая красными звездами. И полетел прямо, без всякого маневра под крылья закрывших солнце бомбовозов.

Что-то сверкнуло, громыхнуло. Неужели столкнулся и уже разбит? Нет, выскочил из-под фюзеляжа со свастикой и очутился над другим бомбовозом: гитлеровцы шли на разных высотах — «этажеркой».

«Юнкерс», по которому чиркнул наш «ястребок», словно коробок со спичками, задымил и взорвался в воздухе.

А «ястребок», сделав поворот, прошелся рядом с другим бомбовозом и огнем пушек и пулеметов разрезал его, словно автогеном. Сначала отвалилось крыло, затем хвост… И самолет стал разваливаться на части, выпуская, словно мыльные пузыри, белые парашюты.

И тут произошло чудо. Строй фашистских бомбовозов сразу нарушился — одни отвернули вправо, другие — влево и стали сыпать бомбы как попало, не донеся их до станции Бологое.

Что стало с одиноким «ястребком», откуда он взялся и куда исчез — больше я ничего не узнал.

Собирал я материалы о первых героях-летчиках, танкистах, пехотинцах. Но сколько ни расспрашивал о пилоте одинокого «ястребка», бесстрашно бросившегося в бой с целой воздушной армадой, так и не нашел его следов. Расспрашивал я и о летчике по прозвищу Пижон. О нем в главном штабе авиации сказали точно — погиб лейтенант. Получил, наконец, настоящий боевой самолет, и в первом же бою погиб. Товарищи видели, как упал в лес, протаранив фашиста, и на том месте сразу вспыхнул костер.

Погоревал я: не судьба, значит, еще раз с ним увидеться. Но на войне и небывалое бывает. Прилетаю как-то еще раз в тот же самый полк, это было спустя несколько месяцев с начала войны. И вижу: под крылом самолета типа «фюзелер-шторх» с фашистскими опознавательными знаками, слегка замазанными не то мелом, не то известкой, сидит Пижон, остриженный наголо, со следами ожогов на лице, и новичкам, прилетевшим на фронт, рассказывает, как он побывал… на том свете.

— Не удивляйтесь, это только со мной и могло случиться, не каждому так повезет, побывать на том свете и вернуться. Но уж такой я судьбы пилотяга, мне то страшно не везет, то везет невероятно! Судите сами!

В первый час войны я оказался один на аэродроме. Оставил меня командир в виде взыскания за одну неуместную шутку. А ребята умчались в соседний город смотреть футбол. Ну, вылетел я на обычное патрулирование с рассветом, гоняю по кругу «ястребок», скучаю.

И вдруг вижу: летит на меня фриц. Желтоносый, разрисованный фашистскими пауками.

Сбить его я мог бы, как тетерева! Ан нет, ведь не верится мне, что уже война. И молчу. А фриц идет на пересекающемся курсе прямо на меня. Я едва успел отвернуться. Что он, сдурел, думаю? Разворачивается он и опять ко мне. Заблудился в пустом небе? Дорогу спросить хочет? Вот он, рядышком притерся, даже лицо можно рассмотреть, курносый немчик, симпатичный такой, улыбается…

Ну, а я ему возьми да и покажи кулак. Чего, мол, чудишь, брось игрушки. Лети домой, пока не посадили, как нарушителя воздушных границ.

А он как даст мне по мотору длинной очередью. Я заштопорил, весь в дыму. Пришлось с парашютом прыгать. Ну, думаю, повезло, жив остаться. А немчик возвращается — и чирик короткую очередь. Перерезал мне стропы, как ножницами. Да еще помахал ручкой — «передай привет на тот свет».

Но тут, на счастье, влетел я в болото, полное тины, в Белоруссии есть такие, торфяные. Ничуть даже не убился, только вот беда, с разлету дошел до дна, а выбраться не могу, в иле задыхаюсь. Опять не везет! Ан нет, рядом работали на осушении болот колхозники, сбежались к месту падения и за концы строп меня вытащили.

И вот я в родном полку, грязный, страшный, докладываю командиру, как дело было, а он посмотрел на мой вид и бросил только одно слово «пижон».

И так оно ко мне прилипло, что даже родную фамилию стал забывать!

Ну, ладно, сочинили про меня тогда целую байку, будто я первого напавшего на нас фрица воздушным поцелуем приветствовал, стыд и срам… Перестали мне доверять боевые самолеты, стал летать на связном У-2.

И вот тут мне лихо повезло. Сбил фашистского истребителя. Да, да, на невооруженном фанерном драндулете — боевую машину. Правда, не я, а больше фриц был в этом виноват. Очень горячился. Я под защиту заводской трубы стал прятаться. Кто летает на нашем участке, тот видел, наверное, высоченную трубу кирпичного завода на станции Парфино, разрушенной немцами. Вот там он меня и застиг.

Заложил я крутой вираж вокруг трубы и гоняю по замкнутой орбите!

Фриц имеет большую скорость, а я малую. И никак он не может меня наколоть. Начнет пикировать, а я за трубу. Даст очередь — мимо.

До того он разозлился, что У-2 сбить не может, так вошел в азарт, что не рассчитал, спикировал пониже и задел хвостовым оперением за провода высоковольтной линии. P-раз! В дыму и пламени готов фриц!

Лечу я домой и ликую, ну, думаю, верная награда, огнем ли, маневром ли, какая разница, а все-таки истребителя я сбил.

Приземляюсь. Жив-здоров. А вместо У-2 — лапша какая-то, не самолет, качан капусты — фанера кусками торчит, сам удивляюсь, как дотянул на таком решете.

И что же вы думаете? Вместо всяких наград получаю еще одно взыскание. И вместо того чтобы летать, приказано ползать. Да, да, ползаю вместе с мотористами под самолетами, помогаю воентехникам осматривать, ремонтировать, заправлять боеприпасами и в бой отправлять… А сам…

И вот получил наш полк новую технику, истребители прямо с завода. Хороши, но еще не все обкатаны-облетаны… И у одного так мотор раскапризничался, что пришлось его на земле оставить, когда полк по тревоге срочно вылетел. Кого оставить с ним? Конечно же, Пижона — пусть повозится и, если сможет, пригонит.

Ух, загорелось ретивое! У меня в руках самолет, да еще какой, с чеканочки. С полным боекомплектом. Выверил я мотор, кое-что подтянул, кое-где зачистил. Работает как часы. Поднимаю в воздух, чтобы опробовать и погонять как следует, а сердце поет — ну, теперь-то мы повоюем, никто меня с восстановленного мной «ястребка» не снимет…

И тут мне опять не повезло. Увлекся я своим делом, а что вокруг — не смотрю. Веду машину по прямой снизу вверх, слушаю работу мотора, и вдруг что-то темновато стало. Поднял глаза, а надо мной плоскости, фюзеляжи, кресты, свастика… Двухмоторных «юнкерсов» столько, света белого не видать.

Куда деваться? Начнешь делать под ними разворот, собьют как куропатку, это моего-то боевого «ястребка», маневренного, скоростного, пушечного, таким чудом приобретенного! Обозлился я, да и прямо в гущу пошел. Попробуй в меня стрельни — в своих попадешь…

А «юнкерсы» летят тяжело, нагруженные бомбами, как коровы. Один на пути попался. Я как дам ему в толстое брюхо из всех точек. Едва выскочил из-под его обломков. И чуть не столкнулся с другим — они «этажеркой» шли. Резанул его, как автогеном, из всех огневых точек…

И сразу — несколько переворотов, восходящих штопоров и прочих фигур! Вырвался на оперативный простор. Прилетел к своим радостный — наконец отличился.

Тут вышел приказ о награждении меня орденом и благодарностью от командования, и сразу мне почет. Радостно, конечно, но, чую, не к добру такое везенье…

Ну и не ошибся. В первом же боевом вылете — на тот свет. И надо ж быть такому невезенью, покойники меня за собой увели. Погнался я за фашистским дальним разведчиком «дорнье», который сфотографировал выгрузку наших резервов и с таким материалом удирал восвояси. Ну, тут я припустил за ним. Бил по нему до тех пор, пока весь боекомплект вышел, а он все летит. Прижался вплотную к кабине, смотрю: летчики побитые на штурвал склонились, в креслах лежат. А самолет летит себе по прямой: его автопилот ведет. И надо же было, что именно мне эта новинка и повстречалась.

Эх, думаю, а ведь он вместе с мертвецами и фотопленку к своим доставит, была не была — придется таранить.

Подвел я свой «ястребок» под разведчика, приподнял нос и винтом, как дисковой пилой, срезал хвостовое оперение. «Дорнье» вниз… И погребальный костер в лесу… А я попланировал немножко, стараясь хоть радость продлить, что победа за мной… И, мать родная земля, будь мне пухом!

И правда, лесная поляна, куда я спланировал, была вся покрыта цветущими травами. А под ними — валуны. Самолет прошелся по ним фюзеляжем — и загорелся. Сам я, чувствую, сознание теряю от боли… Все горит.

Долго ли, коротко ли так было, но очнулся я. Вижу: черти пляшут вокруг меня.

Вот тебе, думаю, и сказки моей бабушки — я же на том свете… В ад попал!

Снова сознание потерял. Сколько меня черти поджаривали, сколько я в огне у них горел, не знаю, но очнулся весь завязанный, спеленатый как ребенок, и соска во рту…

Ну, думаю, Пижон, второй раз родился. Это как же понять иначе?

Посасываю не то молоко с медом, не то шоколад с молоком, что-то вкусное, ароматное, райское. И замечаю, что смотрят на меня добрые-добрые глаза. Так и лучатся ласковым светом.

Не иначе — ангел. Во всем белом, только крыльев за спиной нет.

Закрыл я веки, поморгал, снова приоткрыл и вижу: ангел отошел на цыпочках, прикрыв меня кисеей от мух. Хитон на нем белый до самых пят…

— На том свете мухи, это в раю-то? — сказал какой-то скептик.

— Что, не верится? А хотите, я вам документально докажу? Вот они, снимочки… Пожалуйста, прошу посмотреть фотографии.

И Пижон, вынув из кармана пачку фотографий, развернул их веером.

Я поторопился взять одну, пока не расхватали. Разглядываю. И чудо — с мутноватой любительской фотографии на меня смотрят глазастые лица, чем-то очень знакомые… Ужасно знакомые. Мне показалось, будто различаю я пионеров из идеального лагеря. Вот лесные сестры прильнули друг к другу темными головами, вот ангельское личико девочки с локонами, а вот и скуластенькая Зиночка. Корзиночка-то ее, вот она, прижата к белому хитону!

И над детьми распростерла руки девушка тоже во всем белом… Владлена Сергеевна!

— Так это же наши общие знакомые! — воскликнул я. — Из того пионерского лагеря, в который мы залетели… Что с ними, как они попали вместе с вами на тот свет?

— Это я к ним попал, они уже там были, — ответил Пижон, отбирая у слушателей фотографии и радостно здороваясь со мной; он только тут меня узнал.

— Где они? Что все это значит?

— А это особая история, — сказал летчик, потягиваясь и наслаждаясь произведенным эффектом, — я вам как-нибудь расскажу особо, когда будет нелетная погода…

Рассказывал мне Пижон потом долго всю эту историю. В конце концов у меня создалась некоторая картина жизни ребят, оставшихся в тылу у немцев.

Большинство ленинградских пионеров из идеального лагеря все же выехали вместе с эшелонами раненых. Но многие были захвачены бомбежкой (шли беспрерывные налеты, не успеешь забраться в вагоны, как снова тревога и снова беги в лес, прячься в щели) и оказались отрезанными от наших.

В ту ночь, которая казалась такой благодатной, темной, небо покрылось набежавшими с Ильменя облаками. Ребята сидели на опушке притихшие. Даже Владлена Сергеевна молчала. Вдруг в беззвездном небе стали сами собой загораться голубые луны. Казалось, между лесом и облаками летит какой-то волшебник и развешивает невиданные украшения. И хотя все понимали, что это планирует с выключенными моторами фашистский самолет-осветитель, ребята не могли пошевельнуться. Они замерли, как загипнотизированные.

Первой опомнилась Владлена Сергеевна. Раскрыв руки, четко видимая при свете искусственных лун, она бросилась в черный лес с криком:

— За мной! Все за мной!

Ее крик заглушили летевшие следом за осветителями бомбардировщики.

Ночная бомбежка намного страшней дневной. Днем хоть видишь небо и знаешь, какие самолеты пикируют далеко, а какие близко. А ночью кажется, каждая бомба летит на тебя.

А когда еще включают воющие сирены да начинают поливать с черного неба трассирующими пулями, словно огненным ливнем, на самых неробких людей нападает такой страх, что не усидишь ни в какой щели. Бежать, только бежать!

И ребята бежали. Поднимались, падали, вскочив, снова, бежали. И так всю ночь.

А вокруг рвалось, грохало, гудело. Багровое пламя всплескивалось до облаков. И громовые удары раскалывали землю.

— Не бойтесь, ребята, я здесь! Я с вами! — Владлена Сергеевна бежала, не разбирая дороги, держа кого-то за руки, стараясь не потерять своих подопечных. Ее била лихорадка.

Как они наткнулись на какой-то стожок сена, как упали возле него — никто не помнит. Очнулась вожатая уже утром, солнце припекает и в высокой траве мирно трещат кузнечики. Как будто ни войны, ни бомбежки.

Огляделась. Присмотрелась… Вот лесные сестры спят, крепко обнявшись. А это братья Файеровы рядышком… Торопка и Яша-бродяша… И длинные ноги Семы Журавейского — какой ужас! — все в крови, в синяках. А где же любимчики из ее отряда — Игорьки и Светланы?

Владлена Сергеевна вскочила, а ноги ее сами подогнулись. Ой, что же стало с ее сандалетами? Верха целы, а подметки словно срезаны. И ее нежные подошвы все исколоты, изранены. Наступить больно… Колючки, занозы. Застонав, Владлена Сергеевна закрыла глаза.

— Полундра! — вдруг раздался низкий голос Морячка. — Он ведь специально вырабатывал эту морскую хрипловатость, подражая морским волкам.

— Возьмите, оденьтесь. — Морячок сбросил с плеча свой матросский бушлат и дал вожатой.

Тут только Владлена Сергеевна обнаружила, что платье ее все в лохмотьях. Пришлось накинуть на себя бушлат.

— А где же мои ребята? — прошептала она, словно про себя, соображая, как она могла растерять свой отряд.

Морячок усмехнулся:

— Мы их сеном прикрыли от комаров и простуды…

— Да вот они, живы, дышат, Игорек-первый, Игорек-второй, Светлана-третья… Но здесь не все! — На ее вопросительный взгляд Морячок ответил только пожатием плеч.

Какое несчастье! Они остались где-то там, погибли, может быть, с другими вожатыми убежали. Кто знает, живы ли они?

Как в насмешку, судьба подбросила ей самых непослушных и недисциплинированных: Морячка, Яшу, Файеровых… Эти везде первыми выскочат, им хоть бы что. Что же она будет с ними делать одна, когда целым коллективом вожатых не справлялись?

Проснулись уцелевшие Игорьки и Светлана-третья. И сразу захныкали, рассматривая ссадины, царапины, укусы.

— Ну, ладно вам, а то фрицы услышат и снова прилетят! — припугнул Морячок.

— Да, да, посидим тихо. Мы же в своем, советском лесу. Здесь есть отвечающие за него люди. Лесники, лесничие, лесорубы… Они сюда придут, нас найдут, — машинально повторяла вожатая.

— Сюда не придут, стожок старый, забытый, гнилью пахнет, — сказали лесные сестры, отряхивая с себя сено.

— Надо куда-то идти, ближе к цивилизации, — во весь рост поднялся длинный Сема Журавейский. За плечами у него был парусиновый портфель, привязанный, как ранец.

В другое время Владлена Сергеевна рассмеялась бы: вот настоящий историк, не расстается и тут с записями и документами! Но она поморщилась.

— Ну куда же я пойду с такими ногами?

— Да, с такими пробоинами далеко не уплывешь, — согласился Морячок.

— А мы сейчас починим. — И Яша-бродяша взял ногу Владлены Сергеевны и принялся ловко вытаскивать занозы. Та не отнимала ног, только слегка вскрикивала.

— А теперь чистотелом примочим, и все заживет, все пройдет. — Сорвав какую-то траву с желтыми цветами, Яша стал выдавливать ее сок на ранки и царапины.

Лесные сестры забинтовали ей ноги, разорвав какой-то платок, а Марат отдал свои бутсы, которые она у него однажды отобрала вместе с футбольным мячом.

— Пошли, пошли куда-нибудь, — сказал Морячок, — при кораблекрушении хуже всего бездействие… Главный закон — греби, куда-нибудь да выгребешь.

— Но куда идти, в какую сторону? Лес кругом. Даже не поймешь, откуда мы сюда попали.

— К станции надо идти, — сказал Жура, — чтобы присоединиться к своим.

— Конечно же, туда, где коллектив, — прошептала потерявшая голос Владлена Сергеевна.

— А в какой она стороне? Даже наши следы трава скрыла, роса ее подняла и сомкнула… Ни следочка, как в море, — вздохнул Морячок.

— Надо посмотреть, где дым, я вчера оглядывался — станция здорово горела, — сказал Марат.

Братья Файеровы по-обезьяньи вскарабкались на самую вершину высокого дерева, но никакого дыма не увидели.

— Нам надо идти, — заявил Яша, — куда вороны летают.

— Брось смеяться.

— Я не смеюсь, я уже давно наблюдаю, рано утром вороны летят на кормежку к человеческому жилью… Вон, вон, смотрите, как торопятся.

Вороны тянулись в сторону солнца.

— Ну, ладно, пошли куда-нибудь, если прямо пойдем, все равно к людям придем, — сказал Марат, — не умирать же здесь с голода.

Владлена Сергеевна не возражала — ведь она не могла предложить ничего другого.

И вскоре все поплелись за самозваным вожаком.

Непривычная к тяжелой обуви, Владлена Сергеевна едва волочила ноги. Лесные сестры — то Рима, то Нина — несколько раз спрашивали, удобно ли ей, не надо ли переобуться и потуже забинтовать ноги? Но ей было очень непривычно, что дети заботятся о ней (ведь это она должна о них заботиться), и Владлена Сергеевна стыдилась признаться, что ноги болят, что пятки стерты.

Она даже стеснялась есть букетики земляники, которые ей дарили дети.

А когда Торопка вдруг подскочил к ней и предложил опираться на палку, вожатая отшатнулась.

— Да это же конек-горбунок, — настаивал Торопка, — смотрите, у меня такой же! — И, вскочив верхом на изогнутый сучок, ускакал, обгоняя растянувшуюся цепочку.

— Вожатая верхом на палочке, — горько усмехнулась Владлена Сергеевна. Но когда оперлась на его подарок — шагать стало легче. В голове мелькнула мысль: а ведь хорошо этим фантазерам, которые могут вырезать себе лошадку — вон скачет впереди всех верхом… А обыкновенным ребятам каково!

Ее сердце замирало, когда слышала стоны и жалобы несчастных «братцев-кроликов» Игорьков и Толика.

«Вожатая за ребят, как орлица за орлят… Вот вам и орлица… хромая утка какая-то!» — терзалась Владлена Сергеевна.

Долго шла эта процессия через кочки и болота. В глухом лесу обнаружили сгнивший бревенчатый настил, к нему вела давно заброшенная дорога. Никуда она не шла дальше, обрываясь в овраге. Потерялось чувство времени.

«Вот лягу и останусь здесь. И если никто не поможет, никто не поднимет, пускай, значит я больше не нужна ребятам». Владлена Сергеевна готова была так и сделать, как вдруг раздался крик: «Жилье! Жилье!»

Собрав остатки сил, ребята прибавили шагу и увидели дубовый частокол вокруг холма, а на холме замшелую крышу дома с покосившейся трубой.

— Ну, все, — счастливо улыбнулась Владлена Сергеевна, — если есть здесь хоть один советский человек, он обязан о нас позаботиться!

Обгоняя её, ребята бросились к покосившимся воротам, приминая заросли полыни.

Но странно, ни одна собака не залаяла на нежданных гостей.

Только вороны, слетев с высоких веток, гаркнули: «Здра! Здра! Здра!»

Когда наиболее резвые подскочили к крыльцу, навстречу им выползло какое-то пресмыкающееся. Змея! С криком ужаса девчонки бросились к вожатой. Мальчишки подхватили палки.

— Не трогайте, это наш друг! — крикнул Яша. — Видите, на голове золотая коронка, отличающая ужей от змей. Ужи часто поселяются в заброшенном жилье, и они ловят мышей лучше кошек. Вот смотрите, для людей он безопасный!

Ловко поймав ужа, Яша повесил его на шею.

Владлена Сергеевна, закрыв глаза, опустилась на первый попавшийся пенек.

— Мы вышли на какой-то заброшенный хутор, — доложил через недолгое время Морячок. — Здесь — ни души!

— Галки и вороны на нем еще живут, а воробьи куда-то ближе к людям улетели, — добавил Яша.

— Вот следы этой погибшей цивилизации. — Жура с мрачной усмешкой поднял на палке стоптанный лапоть. — Найден предмет, которым здесь щи хлебали!

Кто-то робко хихикнул.

— Ничего смешного… Куда ты завел нас, Яша?

— Ну, все-таки подальше от фашистов…

— Да вы не расстраивайтесь, Владлена Сергеевна, вот сейчас приберем домишко… Все-таки под крышей ночуем. А там видно будет!

Лесные сестры, наломав полыни, принялись выметать сор из избы. Морячок и Яша стащили с частокола развешанные кем-то старые, рваные сети, чтобы постелить на пороге. Нашли какие-то рогожи занавесить окна.

Уже опускался вечер.

Владлена Сергеевна сидела безучастно, окруженная притихшими своими любимцами. Лизочка молча прижималась к ней, дрожа и всхлипывая. Света-третья лежала рядом.

Слезы навертывались на глазах у вожатой при одной мысли: бедные ребята, понимают ли они весь ужас положения? Знают ли, что их вожатая ничем не может им помочь в этом диком, безлюдном лесу?

Здесь, очевидно, давным-давно никто не живет и никто не бывает. Странное место какое-то, покинутое людьми. Любопытные ребята обнаружили остатки каких-то печей. Разбитые котлы. И даже какие-то громадные бочки, вкопанные в землю.

Торопка свалился в одну, так его насилу вытащили. На дне ее — дохлые крысы и жабы… Брр!

И так глухо-глухо вокруг. Здесь хоть плачь, хоть кричи — никто не услышит.

Владлена Сергеевна опустилась на пол и забылась тяжелым сном.

Морячок, Жура, Яша и Марат забрались на крышу избушки и слушали: не запоют ли где петухи, не залают ли собаки, подав весть о близком жилье.

Нет, вокруг было тихо. Только вороны вдруг вспархивали с ветел и вскрикивали дурными голосами. Словно им снились какие-то страшные сны.

В небе полыхали зарницы. И долго держалось зарево, похожее на сполохи от северного сияния.

— А ведь это на Ильмене… Похоже, что пароход на воде горит и пожар в небе отражается, — сказал Морячок.

— А если бы мы эвакуировались на этом пароходе? По воде в лес не убежишь!

— Да, многим нашим ребятам хуже, чем нам…

— А что толку, от голода погибнем.

— Ну, что ты, Марат, в лесу летом медведи жиреют.

— Чудак ты, Яша, мы же люди.

— Ну вот, а люди умней медведей…

— При кораблекрушениях люди гибли не столько от голода и недостатка воды, сколько от паники… Волю к жизни теряли.

— Вон как наша вожатая, вся как неживая.

— Да, ребята, вожатую надо выручать… Совсем духом пала.

— Ни у кого корочки хлеба не осталось? Или сахара кусочка.

— Ты что, откуда?

— Голодного человека чем другим разве приободришь? Проснется утром вожатая, а вокруг дикий лес… Ни поваров, ни завхоза, ни директора… Нет четырехразового питания, и спросить не с кого!

— Ни горна, ни побудки, ни пионерской линейки. А для нее вся жизнь в этом, — говорил Морячок.

— Ну и хорошо, правильно, что она это любит. А кто мы без линейки, без горна, без знамени? Просто заблудившиеся в лесу ребята! Правда? — живо спросил Марат. — Нет, пока красные галстуки на нас, мы пионеры!

— Из наших галстуков даже знамя сложить можно!

— Эх, ребята, давайте устроим вожатой сюрприз… Вот проснется она и увидит.

Мальчишки склонились друг к другу и начали шептаться.

Неожиданно над хутором загорелось облачко, подожженное первым лучом восхода. Завидев его, какая-то сторожевая ворона гаркнула: «Ур-ра!»

Все вороны взлетели плотной кучкой. Дружно крякнули и, окропив хутор пометом, понеслись прочь.

— Противные! — вскрикнули лесные сестры, едва успев нырнуть под козырек крыльца. А ребятам досталось. И они стали очищаться, сконфуженно ворча:

— Ух ты… бомбят, как фрицы!

А вороны и правда одна за другой, как немецкие самолеты, построившись в круг, понеслись к земле, на какую-то цель.

За ними суматошно полетели, панически размахивая крыльями, словно боясь опоздать, сороки.

— А ведь это они что-то в пойме обнаружили, — заинтересовался Яша, — пойду посмотрю! — И он, скатившись с крыши, помчался с холма в низину, где среди высоких трав и кустарников просвечивали блики чистой воды.

И увидел Яша такую картину, что ни в каком кино не увидишь. Вороны с разлету шлепались в мелкое болотце, оставшееся от разлива, и, выхватив рыбешку, тут же поедали ее на берегу. А сороки скакали по мелководью, шлепая крыльями и хвостами, и тоже ловко выхватывали и пожирали мальков. Вода, взмутненная птицами, кипела. Несчастные рыбешки сами выскакивали из нее, раскрывая рты от удушья.

Вороны с карканьем, похожим на хриплый, старушечий хохот, подхватывали рыб на лету, подбирали плотичек и уклеек, оставшихся на берегу. Сороки трещали без умолку, радуясь чужой беде.

Яша не вытерпел и, схватив сухой сучок, принялся разгонять пирующих обжор, приговаривая:

— Не все вам. Оставьте и нам!

Владлена Сергеевна проснулась от шепота Лизочки. Та торопливо сообщала:

— А они всю ночь не спали. Все что-то шепчутся. А Яша куда-то убежал…

Вожатая встрепенулась — неужели она по-прежнему в лагере и ее любимица с утра, пока другие спят, рассказывает про всех?

— А Марат говорит: «Ее горн только и поднимет!» А Толик хнычет: «Я его потерял». А Жура смеется: «А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте ваших толстых губ?» — продолжала Лизочка.

— Как горн потерян? Почему? Кто оставил его у этого растери?

И в это время прозвучали несколько приглушенные, но такие знакомые, волнующие звуки. Владлена Сергеевна так и подскочила. Тут лишь она заметила, что лежала на полу, запутавшись в каких-то сетях, пахнущих смолой.

Владлена Сергеевна встала, и сразу ноги ее, больные, перевязанные ноги, напомнили всю вчерашнюю картину. Что же теперь делать?

Припадая то на носок, то на пятку, она выбралась на крыльцо. Посмотрела — и снова чуть не закрыла глаза. Вместо ее любимых пионеров в белых рубашках во дворе стояли какие-то оборванные ребята. И все разного возраста и роста. Рядом с коротышками Файеровыми верзила Журавейский в очках. Возле толстого Толика — Морячок в тельняшке.

Ей хотелось что-то сказать им. Но что это? Помимо нее прозвучала команда: «Смирно! К подъему флага!» Марат отдавал рапорт. Толик затрубил на губах, изображая горниста. И по осинке, очищенной от коры, что росла на крыше избы, побежали вверх флажки. Это были красные галстуки ребят.

Владлена Сергеевна не успела оценить — хорошо ли это или плохо, как что-то придавило ее к земле. Послышался нудный, завывающий звук моторов.

Все головы вскинулись вверх, к небу. Кто-то пригнулся и побежал. Но тут же снова послышался голос Марата:

— Встать, смирно! Команды «вольно» не было!

Вожатая, невольно подчиняясь команде, выпрямилась, взявшись за косяк крыльца.

По небу тянулось облако, словно начиненное самолетами. Их летело так много, что можно было бы принять за стаю птиц, если бы не угрожающая неподвижность крыльев.

Самолеты стали выползать из облака, словно нацеливаясь на пионерский строй. А ребята стояли, не ломая линейки.

— Запевай! — крикнул Марат.

упрямо затянул Морячок.

хрипло, нестройно подхватили ребята на мотив старинной песни про гибель «Варяга». Вожатая хотела подпеть, но не знала, какие слова сочинили ребята дальше. Да и голос совсем осекся. Слезы навернулись на ее глаза, а на душе как-то стало легче. Словно туча сошла. И когда ее допели, небо совсем очистилось.

— Пролетели гады! Вольно!

И словно что-то прорвалось, ребята прыгали, кричали:

— Они улетели, а мы выстояли! Выстояли, выстояли, Владлена Сергеевна!

— Вот так мы и будем жить, — сказал Марат, отирая пот со лба.

— Правильно, верно, — глотая слезы, проговорила Владлена Сергеевна, — куда бы нас фашисты ни загнали, в леса, в болота, мы все равно наш красный флаг будем поднимать, и в горн трубить, и строиться на линейку!

— Владлена Сергеевна, — сказал Морячок, — у нас есть предложение. Давайте организуем лесной лагерь и будем делать отсюда вылазки, нападать на фашистов, ну помните, как ребята мечтали в той книжке, которую вы у нас отобрали. Какая бы ни собралась буржуйская сила, мы не сдадимся…

Застигнутая врасплох, Владлена Сергеевна не нашлась, что ответить, и только проговорила:

— А чем же мы будем питаться?

— Да здесь сколько угодно рыбы, — сказал Яша-бродяша, — ее даже вороны ловят! И ягоды есть…

— Грибную похлебку каждый день можем варить, — вставила Рима, — мы уже разведали, здесь полно грибов.

— А грибы заменяют мясо, это известно, — сказала Нина, — вот эта кучка, — она указала на груду боровиков, — почти теленок!

— Среди остатков прежней цивилизации мы нашли один здоровущий котел, даже непонятно, что в нем варили… Мамонтов, что ли? — говорил Журавейский.

— А куда же они подевались, эти люди?

— Неизвестно… Мы все обследовали — произошла какая-то катастрофа. Кушали вот такими огромными черпаками… Какие же у них рты были? — Жура продемонстрировал еще один предмет, нечто вроде кораблика, вырезанного из дерева. — Это, кажется, братина…

— Чудаки вы, это солонка, лизните — убедитесь, вся солью пропитана, — сказал Торопка.

— А спичек они не оставили?

— Нет.

— Но как же мы разведем костер? Нам бы хоть одну. Я умею разводить огонь от одной спички… Я столько раз это проделывала, что хоть сейчас бы, — оживилась Владлена Сергеевна. Но спичек обнаружено не было.

— Не тужите, за огнем дело не станет, — вдруг вспомнил что-то Жура. — Малограмотные первобытные люди огонь добывали? Добывали. Неужели мы не сумеем? В двадцатом веке!

Собрав груду сухих гнилушек и тряпья, братья Файеровы принялись высекать из кремня искры какой-то железкой. С них лился пот. Искры сверкали, но были холодны, как бенгальский огонь. Тряпье не загоралось.

— Рыбу можно и на солнце повялить… Нанизать на что-нибудь и подвесить… Вкусная будет, как вобла, — сказал Морячок.

— В крайнем случае можно и акриды в сушеном виде, — предложил Торопка.

— Какие акриды?

— Ну, это которыми пустынники всю жизнь питались — пополам с медом. И доживали до глубокой старости… Мне Варвель рассказывал.

— Это же кузнечики, — пояснил Яша. — Здесь их полно, слышите, цвиркают. Они жирные, я уже одного попробовал.

— Фу! — Владлена Сергеевна закрыла рот рукой.

— А хотите меду? Вот близко отсюда стоит сломанное дерево, а в нем пчелы гудят. Я сейчас прорежу дырку, и мед потечет, как из бочки! — И Торопка, размахивая перочинным ножиком, устремился к верной добыче. За ним — и остальные. Приложил ухо к пеньку и давай постукивать, где дупло потоньше, чтобы легче прорезать.

— Их дымом подкурить бы надо! — крикнул Яша. — Поберегись, закусают! — Но было уже поздно. Лесные пчелы всегда настороже, они знают, как отвадить ведающих мед. Сотни их ударили разом, облепив носы, рты, лица ребят.

Что тут поднялось! Кто в лес, кто в избушку, а кто кубарем с холма да в овраг и прямо в ручей.

Спустя некоторое время все собрались вместе у ручья — с распухшими носами, с перекошенными лицами, словно посмотрелись в кривые зеркала, да так и остались.

Глядя друг на друга, все весело хохотали. Был забыт даже голодный желудок.

Но тут Владлена Сергеевна, увидев в ручье свое перекошенное лицо, вдруг рассердилась и, как в былые времена, заговорила металлическим голосом:

— Хватит своевольничать! Всем сидеть тихо! Никуда ни шагу… Ничего не трогать! Видите, здесь дикости какие. Это же тайга, природа! Почувствовали, что бывает, когда пчелы разозлятся? А если такие, как Торопка, медведей раздразнят, тогда что?

Посерьезнев сразу, ребята поплелись к дому.

В конце концов от какой-то счастливой искры Файеровы развели костер. Сварили грибную похлебку. Правда, без соли она была невкусная. Но изобретательный Торопка догадался пустить в похлебку… солонку. Поплавала она в котле корабликом, и еда стала немного солоней.

Вместо ложек приходилось обходиться глиняными черепками от разбитых горшков, найденных Журой при раскопках остатков «лапотной цивилизации».

Владлена Сергеевна хоть и ела вместе со всеми, орудуя глиняным черепком, но она с трудом сдерживала слезы. «Проклятые фашисты, негодяи, позавидовали нашей прекрасной жизни», — твердила она.

Потом стали поджаривать рыбешек на ивовых прутиках. «Братцы-кролики» неумело откусывали вместе с рыбешками обуглившиеся прутья и чуть не давились. Света морщилась.

«Столько учила их, как лучше и как больше есть, чтобы поправлялись, а они даже этому не научились!» — подумала вожатая, но тут же смутилась, поймав себя на том, что испытывает неприязнь к своим прежним любимцам. Чем виноваты дети, попавшие в такие непривычные условия? Жалеть их надо. И принялась успокаивать:

— Потерпите немножко, будет вам и хлеб, будет и соль! Вот скоро придут наши, прогонят немцев, и мы заживем, как и прежде.

«Поскорей бы…» — подумал каждый.

Утолив кое-как голод, ребята тут же заснули. Лишь Морячок что-то хлопотал, устраивая на дереве «бочку», в которой должен сидеть «впередсмотрящий». А Яша-бродяша доказывал ему, что лучшая стража — это сороки и вороны, вечно болтающие на вершинах ветел. Они никогда никого молча не пропустят.

Не слушая их мальчишеские споры, Владлена Сергеевна с горестным чувством смотрела на спящих детей.

А где теперь остальные? Кто заботится о них? Что делать с этими? Как дальше быть? Надо же где-то найти своих.

Послать Толика, Игорьков? Невозможно. Пожалуй, только Яша-бродяша да лесные сестры не заблудятся в лесу. Но одних, без взрослых!.. Нет, она сама должна пойти. И тут же нахмурилась, взглянув на свои забинтованные ноги. Ох, уж эти тонкокожие подошвы!

А что, если кого-нибудь послать на разведку? Поискать какое-нибудь лесное село, колхоз, совхоз. Есть же здесь они поблизости. Но ведь совсем неизвестная местность. Всегда ребят прорабатывали за малейшие отлучки, а тут…

Без сахара в лесу обойтись можно, когда есть мед диких пчел, без мяса — когда есть грибы, рыба. Но вот без хлеба и соли…

Ей вдруг страшно захотелось с кем-нибудь посоветоваться. Но ни любимой директрисы, ни старшего пионервожатого, ни главной воспитательницы, ни даже аннотаторши рядом не было!

Да, вот какие бывают положения, нарочно не придумаешь. Раньше во всех делах знала, на кого опереться, — столько педагогов, руководителей кружков, вожатых… А здесь на кого, на Лизочку? Но она только сведения сообщать может о мелких делах, кто что сказал да кто какую шалость задумал… Не то, не то!

И вдруг она решилась.

— Морячок, — позвала негромко.

— Есть!

Вот он стоит рядом. Босой, в клешистых штанах, в тельняшке. С голой шеей, галстука не на что повязать. Но странно: прежде вид этого мальчишки раздражал ее, сейчас…

— А что, если нам послать разведку?

— Пошлем, конечно. Надо искать Большую землю. Не сидеть же на этом острове.

Ей понравилось, что Морячок все переносит в морскую обстановку. Как-то интересней становится и даже не так страшно.

— Надо подумать, посоветоваться, чтобы послать наиболее надежных…

— Братьев Файеровых пошлем.

— Почему Файеровых? — удивилась Владлена Сергеевна.

— Потому что мы поканались, и им досталось идти.

— Как это поканались? Что за чепуха? Можно ли полагаться в таком деле на случайность? Ведь это темный лес… Звери… разные. На фашистов нарваться можно наконец! Братья Файеровы… Да смогут ли они?

— Смогут. На них целые ботинки, надежные, скороходовские.

— При чем тут ботинки? — Она взглянула на свои забинтованные ноги, вспомнила несчастные сандалетки и смутилась. Но от смущения только рассердилась.

— Нет, это мы перерешим.

— Нельзя. Им уже обещано. И потом они язык знают.

— Мало ли что… Найдем лучших.

— Это будет нечестно… Вот если Файеровы не справятся, ну тогда пошлем других.

Спасовав перед железной логикой Морячка, Владлена Сергеевна закусила губы.

— Ладно, соберем совет отряда.

— Есть, собрать совет отряда!

Вместо совета отряда утром собрался весь отряд. И не на совет, а просто на чаепитие, которое превратилось в общий сбор.

Торопка и братья Файеровы все же достали мед. При помощи какой-то трубы напустили в дупло, где жили пчелы, дыму от зажженных гнилушек. После этого спокойно про резали окошко в стволе дерева и вынули несколько кусков сотового меда.

Никогда в жизни не пробовала Владлена Сергеевна ничего вкуснее этого меда, тягучего, с горчинкой, насыщенного ароматом лесных трав. Особенно сладостно было высасывать его из мягких восковых сотов.

Ребята, конечно, тут же затеяли бросаться восковыми шариками. Но Яша-бродяша прикрикнул:

— Воск собирать в одну кучку, это ценность!

И Морячок поддержал его:

— Как сказано, так и делать!

Владлена Сергеевна только диву далась, как ее «братцы-кролики» послушно исполнили его приказание — стали собирать воск в подставленный черепок.

А как чудесен чай, вскипевший на костре, заваренный на черносмородиновом листе!

Владлена Сергеевна повеселела. Быстро и привычно овладела она беседой у костра. Сравнила отряд с морским экипажем, потерпевшим кораблекрушение.

— В таких обстоятельствах надо всем сплотиться, чтобы выгрести к Большой земле, — в конце сказала она.

— Выгребем! — поднялся Морячок.

— И выбьемся к своему берегу. Для этого нужна строжайшая дисциплина. Все должны слушаться.

— Морячка боцманом сделать! Морячка! — раздались голоса.

Это Владлену Сергеевну несколько смутило, но она быстро перестроилась.

— Правильно, пусть Морячок следит за распорядком на нашем острове. И никого никуда. Отлучаться можно только с разрешения. Кругом война. Мы должны сидеть тихо, я отвечаю за вас всех перед руководством. И вы каждый за себя перед своими родителями. Представляете, как они теперь за вашу судьбу волнуются?

Она выдержала паузу, наблюдая навернувшиеся слезинки на глазах Лизочки, Зиночки и некоторых мальчишек.

— Так вот, — другим, твердым голосом продолжила она, — мы пошлем Риму и Нину, пусть они поищут дорогу в Старую Руссу. Я им напишу записку в райком комсомола, там узнают о нашей беде и сразу помогут.

— Нет, — сказал Морячок. — Не пойдут лесные сестры. Они здесь нужны. Кто без них грибы на всех соберет? И потом нельзя в Старую Руссу. Мы наблюдали ночью — в той стороне пожары.

— Ну, знаешь, это у тебя неверие в наши силы. Не могли так далеко зайти фашисты!

— Файеровы пойдут, — сказал упрямо Морячок. — Они знают немецкий. А вдруг попадут фашистам в лапы?

Это, кажется, убедило Владлену Сергеевну.

А когда Жура предложил переждать еще одну ночь, послушать, не запоют ли где петухи, для вожатой это был спасительный выход.

Несмотря ни на что, жизнь в лесном лагере как-то налаживалась. Поутру Толик играл на губах побудку. Ребята становились на линейку. Флаг, составленный из красных галстуков, взлетал по древку к небу, окаймленному большими деревьями.

И даже наладилось трехразовое питание. Утром пили чай с медом. На обед ели грибную похлебку. А на ужин — уху. Кроме того, все жевали вяленых рыбешек, которые быстро высыхали на летнем солнце, нанизанные на нитки из запасов Зиночки.

На ловлю этих рыбешек даже «братцы-кролики» отправлялись с удовольствием. И уже не боялись пиявок, топча и взбаламучивая небольшие болотца и лужицы в поисках рыбы.

Потерпевшие, к удивлению Владлены Сергеевны, не только не жаловались, но еще и гордились ранами, заработанными в поисках пищи.

— Людьми становятся братцы-кролики, — пошучивал Морячок, присыпая пораненные места золой.

Иногда целыми днями в лесу было тихо: казалось, и войны никакой нет. Просто ребята с вожатой пришли сюда, как туристы на экскурсию, забыв на базе хлеб и соль.

Однако частенько про войну напоминали фашистские самолеты. Они пролетали вблизи заброшенного хутора. Иные словно нарочно подлетали поближе, чтобы посмотреть, есть ли тут кто-нибудь.

Иногда высоко в небе слышался отдаленный гром и блистали молнии воздушного боя. В воздухе таяли прочерки дыма…

Однажды после такой грозы среди ясного неба ребята увидели падающий самолет. Он крутился и вертелся, объятый пламенем. Над верхушками сосен попытался выровняться. Но неудачно. И полого вошел в лес, прорубая просеку работающими винтами. Ухнул так, что дрогнула земля, и затих.

Ребята хотели бежать к месту падения, но вожатая их удержала.

— Вы понимаете, — убеждала Владлена Сергеевна, — в самолетах могут уцелеть два-три паршивых фашиста, а ведь у них автоматы, револьверы, гранаты какие-нибудь. Если даже вас не перестреляют, они за вами увяжутся сюда. Тогда что?

— Возьмут в штосс, — поежился Морячок, — как боевой корвет рыбацкую фелюгу.

— Без оружия, конечно, нас как цыплят могут передушить, — сказал Марат.

И рассудительный Жура подытожил:

— Когда нечем обороняться, лучше затаиться…

Но все эти рассуждения как ветром сдуло, когда прямо над лесным хутором в небе вдруг разыгралась очередная гроза и два самолета, столкнувшись, рухнули в лес.

Все это произошло так внезапно, что Владлена Сергеевна ничего не успела рассмотреть. А ребята закричали:

— Наш «ястребок» таранил фашиста!

И, не дожидаясь разрешения, бросились к самолету.

Прошел час, другой, третий… Владлена Сергеевна места себе не находила, терзалась, зачем не удержала ребят. Сама бы побежала следом, да ноги все еще были в нарывах.

Что с ними? Почему так долго не возвращаются? Где они, Морячок, Марат, Яша-бродяша, Торопка и Жура?..

Но если бы вожатая знала и видела, что происходило в это время на одной из лесных полян, она взволновалась бы еще больше. Только не за своих ребят, им пока не грозила какая-либо опасность, а за советского летчика, который мог сгореть заживо.

Таранив фашистский самолет, он потерял винт и спланировал прямо в лес, на поляну. И теперь самолет, задрав хвост с красными звездами, горел на краю поляны. А летчик не мог выбраться из сплющившейся кабины.

Ребята в это время спешили к месту происшествия, на ходу решая спор. Морячок и Яшка утверждали, что наш «ястребок» таранил фашиста, а Жура с Маратом доказывали, будто фашистский стервятник сбил нашего бомбардировщика.

Торопка их подзадоривал: «Ну, давайте поспорьте на что-нибудь, а я разниму!»

Ребята миновали уже два оврага, заросшие крапивой, лесной малиной и шиповником. Спор затеялся, когда подошли к третьему, заполненному буреломом, обвитому колючей ежевикой оврагу.

Наконец они вышли на просеку, проделанную падающим самолетом. Стали находить его обломки. Куски алюминия, какие-то планки, скрученные тросы.

Оказались в новом овраге и тут отшатнулись. Он был завален обломками громадного самолета и трупами. Стоял страшный смрадный запах.

— Это не тот самолет, — сказал Жура, отворачиваясь, — они давно уже тут. Вон как пахнет.

— Да, этот давно разбился, — в раздумье сказал Яша.

— Полундра! — Морячок прищурился. — Есть случай добыть оружие!

И стал спускаться, стиснув зубы и зажимая нос.

По-видимому, разбилась транспортная машина, перевозившая солдат. Каски, ранцы, саперные лопаты… Словно солдаты летели рыть себе могилы…

Преодолевая отвращение, мальчишки стали собирать карабины, автоматы, пистолеты, отбрасывая расщепленные и погнутые.

А недалеко от них на поляне горел разбившийся «ястребок» и в сплющенной кабине корчился и стонал потерявший сознание летчик… Ребята словно почувствовали что-то. Побросали лишнее оружие и почти бегом пустились по просеке к «ястребку».

Какая картина открылась им, вы уже знаете из рассказа Пижона (да, да, это ведь был именно он!).

…Когда Владлена Сергеевна увидела ребят, едва волокущих из леса что-то тяжелое, бесформенное, она закричала в безотчетном страхе:

— Я так и знала!

Что она хотела сказать — она и сама не знала. Увидев вместо лица кровавую, запекшуюся маску, отшатнулась:

— Что это?

— Наш… Из кабины едва вытащили… Еще бы чуть, совсем сгорел…

— Давайте же что-то делать… воды!

Владлена Сергеевна не сразу вспомнила, что она совсем недавно, перед войной, окончила курсы медицинских сестер. Преодолевая ужас, она все же принялась при помощи ребят вправлять вывихи, делать перевязки, примочки.

— Ах, нету йоду! Нет спирта… Никакой антисептики! Йодоформу хотя бы посыпать на это, — сокрушалась она, врачуя раны летчика. — Почему вы не захватили, ведь должна же быть в самолете аптечка!

— Самолет горел, самого-то едва успели…

— Из этого нельзя было, а вот в другом… Мы как-то не догадались, — объяснял Морячок.

— Ну, идите скорей к другому, к третьему, к пятому-десятому, лишь бы там было то, что нужно!

Летчик, то ли от ее крика, то ли от воды, которой она пыталась промыть его лицо, приоткрыл один глаз, странно засветившийся на бесформенном лице. Посмотрел и хрипло, с каким-то ужасом произнес:

— Черти… рогатые…

Во время перевязок еще несколько раз он приходил в себя и, вскрикнув: «Черти рогатые, терзайте!» — снова впадал в забытье.

— Он бредит, он погибает… чтобы спасти, надо кофеин… Противостолбнячную сыворотку… Обезболивающее… Мальчики, милые, бегите, отыщите! — взмолилась Владлена Сергеевна.

И ребята отправились в обратный путь, хотя сами они были чуть живы.

С тех пор Владлена Сергеевна не отходила от постели раненого летчика. Не отрываясь глядела на него, слушала, как дышит. Ночи не спала. Сквозь почерневший слой ожога невозможно было рассмотреть черты его лица. Но ей казалось, что этого молодого человека она знала давным-давно…

Кто он, откуда, не могла вспомнить… В планшете, спасенном мальчишками, была лишь полетная карта, и на полях ее карандашом — «В. Цыганков». И еще фотография какого-го малыша с бабушкой.

В чертах мальчика она определенно находила что-то знакомое.

— Он на кого-то похож, — объясняла вожатая девочкам, льнувшим к ней теперь еще больше. Они регулярно дежурили у раненого. Летчик лежал на старой деревянной кровати, на шелковистых простынях, сделанных из парашюта. Девочки ухитрились даже сшить себе белые одеяния.

Никто, кроме лесных сестер да Зиночки, ничего в шитье и кройке не понимал. Владлена Сергеевна сама никогда этим не занималась. Но в конце концов общими усилиями удалось сшить нечто среднее между древнегреческими хитонами и рубашками для сумасшедших. Рукава получились широкие, подолы до пят. Но оно и к лучшему — не так комары кусают!

Парашютный шелк (мальчики принесли его и с немецкого самолета) был гладок, приятен на ощупь и ложился красивыми складками. Белизна его отливала розовым. И будь здесь мастерицы поискусней — можно было бы сшить настоящие бальные платья.

Облачившись в белую хламиду, вожатая спрашивала:

— А я не страшная в этом наряде? Меня летчик не испугается, когда увидит?

— Ой, что вы, вы настоящий ангел, Владленочка Сергеевна, — всплескивала пухлыми ладошками Лизочка, — как на картинке!

Преобразились и мальчишки. Теперь все они были одеты в маскировочные накидки, обуты в сапоги солдатского образца.

Кое на ком вскоре даже появились военные мундиры. На длинном Журе форма черного цвета сидела так ловко, что его можно было принять за офицера.

Мальчишки нашли множество разных вещей — от зубной пасты и до консервов, от солдатских сапог до фотоаппарата. А лекарств теперь было сколько угодно. И в ампулах и в порошках. Что удивительно: ампулы оставались целыми, тогда как фашисты все до одного разбились.

Теперь у ребят были немецкие и голландские консервы. Сгущенное молоко — датское, кофе — английский, шоколад — швейцарский.

Через соску летчика поили шоколадом, как маленького.

— Неужели он на всю жизнь некрасивым останется? — сокрушались девочки.

— Подумаешь, красота, были бы ноги, руки в порядке, летчику главное — летать и фашистов бить! — заявляли мальчишки.

— Все равно мы его будем любить, верно ведь? — обращалась Владлена Сергеевна почему-то все больше к девочкам.

Весь лагерь только и жил теперь заботами о раненом пилоте.

Лесные сестры приносили ягоды и выдавливали сок. Варили крепкую уху-тройницу — из ершей, окуней и щук. Целебная получалась.

Вот только все без соли. Удивительно, ни разу не нашли ребята среди обломков самолетов ни хлеба, ни соли.

А самолеты все летали и летали. Словно здесь, над старым хутором, пролегала воздушная дорога и на ней специально подстерегала их засада. В их районе валялось четыре сбитых самолета.

Мальчишки бегали к ним, теперь уже не спрашиваясь, это само собой превратилось в их обязанность. Возвращались они домой какие-то усталые, отчужденные, молчаливые. Иной раз пошатывались. Уходили к речке и долго отмывались с мылом.

Владлена Сергеевна предложила им взять с собой Толика, да и Игорьки рвутся пойти. Но Морячок заявил: не стоит.

— Почему?

— Ну, потому… лучше не спрашивать.

— А что особенного?

— Ничего, конечно, война. Но из любопытства лезть в это дело не надо.

Время шло. Летчик поправлялся. Все были здоровы. А братьев Файеровых все не было и не было.

Владлена Сергеевна уже подумывала: не послать ли кого по их следам? Но куда? И кого? Каждый способный на такую разведку мальчишка здесь необходим. Она уже склонялась к тому, чтобы для безопасности летчика перевести его в какое-нибудь укромное место, в пещеру, что ли, и сторожить его там, и ухаживать. Ведь может же так случиться, что сюда нагрянут фашисты.

Теперь уж не надеялись на сорочью стражу, каждый день сторожили лагерь мальчишки и девчонки в паре. И никому не обидно и не так страшно.

Владлена Сергеевна уже не уповала на то, что их найдут в лесу советские люди, друзья из райкома, из лагеря. И допускала мысль, что и в Старой Руссе уже фашисты. «Вот летчик придет в себя, он скажет, что где», — думалось ей.

Осторожными, ласковыми пальцами Владлена Сергеевна смазывала лицо героя вазелином. Постепенно лоб, щеки, подбородок освобождались от струпьев, появилась свежая кожа.

Раненый перестал бредить рогатыми чертями. Дышал ровно. Спал без кошмаров. Температура спала. И однажды, наконец, приоткрыл глаз. Второе веко еще не поднималось. Он долго и внимательно следил за Владленой Сергеевной. Молча оглядывал ее с головы до пят с каким-то удивлением…

Она улыбнулась, хотела спросить что-нибудь, но летчик снова впал в забытье, так и не произнеся ни слова. Может, он потерял дар речи после контузии?

Усевшись рядом, Владлена Сергеевна стала потихоньку окликать его:

— Вася! Ваня! Вадик?

При имени Володя он вздрогнул и спросил:

— Где я?

— У своих!

— А где мы находимся?

— Где-то между Ловатью и Полистью.

— А какой сегодня день?

— У нас дни без чисел.

— Как вы здесь очутились?

— Нас разбомбило.

Очевидно, первая беседа утомила раненого, он закрыл глаза и умолк.

Это событие взбудоражило ребят. Теперь все только и ждали, когда летчик снова заговорит.

И он заговорил, довольно твердым голосом попросив кусок черного хлеба с солью. Попроси летчик птичьего молока — расторопный Торопка и Яша-бродяша, глядишь, попытались бы добыть его в царстве пернатых. Но хлеба и соли… Ребята виновато переглянулись. Файеровых-то нет как нет!

А Владлена Сергеевна сказала прямо, что соль-хлеб с неба не падают. И рассказала летчику о положении отряда, заблудившегося в лесу.

Он выслушал и улыбнулся:

— Вот так история, это надо записать для будущего!

— А мы уже пишем, — сказал Сема Журавейский, показав толстую тетрадку, — ничего не пропускаем, чтобы люди знали потом, как мы жили не тужили до войны и что делали, когда попали в беду.

— Ой, Володя, когда же все это кончится? — сказала Владлена Сергеевна летчику. — К началу учебного года нам необходимо быть в Ленинграде!

Цыганков взглянул на нее оторопело:

— Да вы что, тоже с неба свалились? Как вас зовут?

— А вы узнайте, вспомните, мне кажется, мы…

— Постойте, постойте, — Володя стал всматриваться в ее лицо, — да, да, да, мы же встречались… Так, так, так, вас зовут Млада!

— Почти…

— Рада?

Еще раз всмотрелся и радостно:

— Лада!

— Ну, конечно же, Влада!

— Вожатая пионерлагеря?

— Да, да, вы тогда спускались к нам с неба, — вожатая помолчала. — Володя, вы не знаете, что в Старой Руссе, наши или фашисты?

— Точно не скажу сейчас, но этот пункт у меня на карте помечен черным… А ну-ка, дайте планшет.

Пионеры помогли развернуть карту, общими усилиями усадили Цыганкова, и он быстро определил место, где находится отряд. И даже название на карте сохранилось — Царев хутор. Он помечен красным крестиком, как ориентир. С воздуха хорошо видна сосновая грива, изогнутая лукой.

Цыганков, конечно, не знает последних событий на фронтах, но думает, что фрицев где-то крепко зажали наши. Немцы, снабжая какие-то войска самолетами, устроили воздушный мост над здешними лесами.

Неплохо бы добыть со сбитых самолетов радиоприемники и передатчики. Без связи с Большой землей какая может быть жизнь?

И вот ребята уже мечтают, как слушают Москву, получают задания, организуют пионерский партизанский отряд под командой Цыганкова… Ведут разведку в глубоком тылу… И, вооружившись трофейным оружием, дерзко нападают на…

А Владлена Сергеевна все больше тревожилась за Цыганкова. Да, ему становилось как будто лучше, лицо подживало, он повеселел, не бредил, не стонал, но температура все держалась. Вероятно, из-за сломанной ноги. Взятая в лубки, она распухла, посинела. А что, если началась гангрена? Ведь это смерть или потеря ноги.

Подумать страшно об ампутации… Нужен хирург, опытный врач. И немедленно! Вожатая вспомнила о докторе Соколовском, который летом спас одного мальчишку, попавшего под машину. Сразу потеплело на сердце, возникла надежда. Конечно же, он не откажет.

Бывало, и в дождь и в жару, днем и ночью, по первому вызову приезжал он в пионерлагерь из Старой Руссы. И всегда в брезентовой накидочке с капюшоном, из-под которого торчала белая курчавая борода. И не на машине, а на лошади в смешной тележке, на козлах которой важно восседал больничный кучер по имени Митрофан.

Глаза старого доктора лучились таким добром, таким участием, что при первых же словах его: «Ну-с, батенька, что это вы болеть изволите?» — больному уже становилось легче. Он наверняка на месте, при своих больных. И конечно, никто не тронул старика — доктора всем нужны.

Мысль найти доктора Соколовского пришла не только вожатой. Об этом говорили и ребята. Мало того, они уже приготовили лодку, в которой хотели отправиться в город.

Морячок и Торопка нашли рыбачий челн, наполовину затопленный, быстро законопатили дырки, вытесали весло и спрятали в зарослях прибрежного тальника. На днях они собирались тайно отправиться в Старую Руссу.

Обо всем этом узнала вожатая от своей добровольной осведомительницы Лизочки.

Спорить с ребятами, останавливать их было бесполезно. По своему ребячьему упрямству что задумали, то и сделают. Вон с Файеровыми — такой же случай.

При одном воспоминании о близнецах-фонбаронах у нее кошки на сердце скребли. Она упрекала себя в отсутствии бдительности… Из обрусевших немцев… Фамилия одна чего стоит!

Нет, конечно, она должна ехать сама, и как можно скорее.

Страшно оставлять ребят одних. Но что делать? Другого выхода нет. Два-три дня пройдет, и она явится с доктором Соколовским. И летчик будет спасен!

Владлена Сергеевна написала ребятам подробную инструкцию, как себя вести без нее. Особую записку — лесным сестрам, как ухаживать за летчиком. И, ни с кем не попрощавшись, тихо, тайно села в заветный челн темной ночью и — неси меня, вода, куда сама течешь!

Она взяла с собой Лизочку: хоть и слабое существо, а все же вдвоем веселей.

Всю ночь плыли они по темной, бездонной реке, минуя черные, зловещие берега. А лес над водой — страшный, лапами грозится, сучья корявые к воде гнет.

К рассвету показались церкви старинного города.

В лесу они набрали полные корзины грибов, чтобы немцы приняли их за грибниц.

Но у входа в город Владлена Сергеевна как-то оробела. Ей стало не по себе, когда увидела на верстовом столбе указательные стрелы и надписи по-немецки.

Она сжала руку Лизочки, словно ища поддержки, и спросила:

— Как ты думаешь, если Файеровы попались к фашистам, не стали они предателями?

— Ой, не знаю, Владленочка Сергеевна, они такие хитрые, такие скрытные…

— Но мы с тобой, что бы ни случилось, своих не выдадим! — сказала вожатая. Ей вдруг ужасно захотелось увидеть лукавые мордочки близнецов, взглянуть в их голубые глаза и убедиться, что эти озорники, несмотря ни на что, хорошие ребята, верные пионерскому знамени.

С этой мыслью она и вошла в занятый фашистами город.

А что случилось с братьями Файеровыми после того, как они одни отправились на разведку?

…Герка очнулся оттого, что кто-то лизнул его в нос. Открыл глаза — над ним собачья морда. Перед этим братья проблуждали в лесу не меньше двух суток, никак не могли найти жилья человеческого. Потом неподалеку взорвалась бомба, и ребята потеряли сознание.

— Пиль! — приказывает ей хозяин, а она только хвостом машет.

Удивленный охотник поторопился к кустам, не понимая, что с собакой. А в высокой траве вместо тетеревиного выводка — мальчишка.

— Кляйн киндер? Вас махен зи ин вальде?

— Шпацирен их.

— О? Во ист фатер, муттер? Вер?

— Майн муттер дойч… Их бин Файеров.

— Фольксдойч?! — воскликнул охотник и наклонился.

Герка увидел перед собой толстое лицо с вытаращенными глазами, шляпу с пером, сдвинутую на затылок, и хотел вскочить, но со всех сторон к охотнику побежали солдаты в мундирах мышиного цвета.

Немец стал рассказывать им о своей находке, все время восклицая: «Дитя немецкой крови в диком лесу, подарок судьбы, не иначе! Несите!»

Солдаты взяли мальчика на руки и, весело переговариваясь, пошли вслед за охотником вон из леса. Торопясь поскорей выбраться с опасной охоты (они побаивались партизан), солдаты быстро несли на плечах по очереди найденного мальчика.

Так Герка и доехал верхом на гитлеровцах до какого-то дома с колоннами, над которым еще виднелась замазанная известкой надпись «Школа».

Его пронесли под аркой, где вместо «Добро пожаловать» была надпись: «Имение господина фон Бутеноп».

Навстречу пахнуло запахом свежевыпеченного хлеба. Выбежали какие-то незнакомые, нерусские люди. А на крыльце с мраморными ступенями, сильно стертыми, появилась величественная старая женщина в длинном черном платье, с серебряной башней волос. На груди ее висел на золотой цепочке револьвер с перламутровой рукояткой. А рядом стоял громадный пес из породы немецких овчарок.

Он так грозно зарычал, что солдаты сразу встали и опустили свою ношу на ступени крыльца. А охотник, приласкав собаку, поцеловал руку у старухи и стал торопливо объяснять происшествие в лесу.

— Это судьба, — кивнула, соглашаясь с ним, старуха и, склонившись, погладила Герку по слипшимся волосам.

По ее приказанию женщины, не говорящие ни слова по-русски, раздели его, выкупали в горячей воде, одели в какую-то женскую одежду и, весело посмеиваясь, проводили к столу.

После чашки кофе с булочкой, которую Герка проглотил не разжевывая, его разморило, и он заснул.

А проснувшись, с удивлением обнаружил, что утопает в перинах, покрытых белыми простынями, и накрыт пикейным одеялом. При первом движении ему сказали «Гутен морген» и угодливый мужчина, как маленького, стал его одевать.

И началась для Герки удивительная жизнь.

Его поили, кормили, за ним ухаживали, словно за живой куклой. Он шагу не делал без нянек. С него глаз не спускали важная старуха и ее пес-хранитель.

Она, даже спать ложась, усаживала Герку с собой рядом и заставляла читать ей вслух скучнейшие немецкие романы, пока не засыпала. Тогда и Герку лакей относил на руках в его постель. Все это походило на сказку, в которую самому не верилось.

Но Геракл каждый день вспоминал брата, которого, как ему смутно помнилось, унес какой-то бородатый старик. А спросить о нем не решался.

Здесь все говорили только по-немецки, русских вокруг не было. Мало того, он слышал, как нашедший его толстяк приказывал солдатам стрелять в каждого подозрительного русского. Сам он носил в каждом кармане по пистолету и по утрам упражнялся в стрельбе по чучелу, наряженному в красноармейскую шинель.

Герке стало страшно.

Но не было сил отказаться от еды и питья, от купанья в теплой ванне, не было возможности убежать. Да и куда? Вокруг все захвачено немцами. Так говорят и солдаты, и сам хозяин поместья фон Бутеноп, и его престарелая мамаша. Они слушают берлинское радио и ликуют — германские войска уже идут к Москве, к Ленинграду. Скоро вся Россия будет германской.

А вдруг и ребята уже в руках немцев? Сердце его сжималось, но тут же появлялась другая мысль: может быть, с ними немцы так же хорошо обращаются, как здесь с ним?..

Недалеко от дома с колоннами находилась пекарня. Немецкие солдаты каждый день грузили на машины и отправляли куда-то горы хлеба.

Куда бы это?

Вот если бы рядом был Тезка, он все бы разузнал, он сразу бы сообразил, что надо делать. А без брата покладистый и добрый Герка был, как нуль без палочки…

И Герка так затосковал по своему брату, что стал худеть, бледнеть и увядать, несмотря на все старания Бутенопов и их слуг.

Тезку принес к себе домой Матвей Бортников, старик из села Бутенево. Он ходил проведать угнанный в глубину леса и спрятанный от фашистского нашествия колхозный скот и обнаружил чуть живых мальчишек на одной из лесных полян.

Подивился их схожести, сразу определил, что городские, из эвакуированных. Ишь, ботиночки желтые, скороходовские. И когда они открыли глаза, одного взвалил на плечо и понес в село, а за другим решил вернуться вскорости — двоих сразу не дотащишь.

Вернулся он не очень скоро, вместе с внучатами, а мальчишки и след простыл. Потоптанная трава и следы подкованных сапог сказали, что его нашли и забрали германские солдаты.

Так и остался в семье Бортникова только один из близнецов, назвавшийся Тезкой.

Мальчишка плакал, просил найти брата. И все требовал, чтобы колхозники немедленно помогли пионерскому отряду, заблудившемуся в лесу. Ему отвечали, что в селе фашистский гарнизон, в лес ходить строго запрещено, сразу стреляют, как заметят. А хлеба и у самих нет.

В селе появился бывший помещик, которому фашисты отдали его прежнее имение и монополию на выпечку хлеба для германской армии и немного для продажи. Но немецких марок ни у кого нет, а самим выпекать хлеб помещик не разрешает.

Вот и держится народ на картошке.

А вместо молока — квас. Потому что всех коров у жителей забрал в свое имение новоявленный помещик. Подсчитав, сколько коров у него отобрали в семнадцатом году, сколько с тех пор у них могло быть приплода, а у этого приплода еще сколько могло появиться телят, он еще считал, что недополучил свое!

Но разве с ним поспоришь? Он у фашистов в чести. Два сына, которых он увез во время революции из России малышами, теперь заслуженные офицеры фашистской армии, сражаются за Гитлера в рядах германской авиации, и ему за это почет и уважение.

Был он когда-то Иваном Ивановичем Бутеневым, а убежав от революции в Германию, вспомнил, что предки его — обрусевшие немцы звались Бутенопами, и вот теперь царствует под охраной фашистских солдат.

Всем русским он так не доверяет, что и прислугу с собой привез заграничную: лакей — австриец, повар — венгр, горничная — чешка, кастелянша — француженка, даже собака — немецкая овчарка по кличке Рекс. И так натренирована, что русский дух сразу чует. Каждого, кто приблизится, готова разорвать в клочья. Особенно ненавидит русских босоногих мальчишек…

Все это поведали Тезке местные ребята. Когда он спрашивал, есть ли здесь коммунисты, комсомольцы, пионеры, сельские ребята сразу умолкали. Чужой все же…

Дед Матвей, нашедший его в лесу, как-то попросил поточней рассказать, кто его родители, что они делают. Узнав, что отец строит корабли, а мать преподает немецкий язык в школе и оба они коммунисты, старик почесал маковку.

— Вот так чудеса, а сынок предался фашистам.

— Кто? Герка? Не может быть! Он честный! Это клевета! — Тезка так обиделся за брата, так раскипятился и так обрадовался, что тот все же нашелся, что чуть не растерзал старика.

А Бортников усмехнулся его горячности и рассказал, что в семье помещика найденного в лесу мальчишку сделали приемным сыном, фольксдойчем.

— Что это за фольксдойч?

— Лицо немецкой крови, живущее в другой стране, таких гитлеровцы считают своими, арийцами, хотя и второго сорта.

— А мы не из того сорта, мы голландского происхождения. Наш предок был пушкарем при Петре Первом. Когда палил в шведов, командовал «файер»! И сам царь прозвал его Файеровым.

— Вот вы из каких знатных.

— Ага. С тех пор наши предки всегда верно служили России. И мы с Геркой тоже будем… Мы здесь родились, мы русские! Только он потише меня.

— Про тебя не скажу, русачок, ясно, удалой парень, а в Герке помещик и его мамаша души не чают. Ничего себе «тихоня»!

— Это ошибка! Герка, он такой: он, если не поджечь, тих как порох, а поднеси спичку…

— Ого! — усмехнулся старик. — Пороховой бочонок в доме врагов — это штука веселая… Да не просто к нему спичку поднести. Его там, как цаценьку, стерегут. За ним много глаз…

— Ничего, за нами, бывало, сотни глаз следили и уследить не могли.

— Когда же это?

— А вот когда мы в беге с другими отрядами соревновались по пересеченной местности. Я, бывало, стартую, а Герка финиширует…

— Подменялись, значит, пользуясь сходством. Ишь вы, хитрецы… Своих обманывали.

— Ну, а чужих-то тем более сможем обхитрить!

Старик рассмеялся.

— Герка, он умеет прятаться, притворяться, а вот я не так, чересчур горячусь… Вы ему дайте любое задание, если есть…

— Задание есть, — несколько помявшись, сказал старик, — хлеба надо достать и для ваших ребят, да и у нас есть едоки.

— Утащить из пекарни?

— Утащить мало, надо к чехам умело подойти. У помещика пекарями работают наши братья славяне из Чехословакии, пригнанные на тыловую службу. Гитлеровцев, которые их родину поработили, конечно же, ненавидят. И вот если с ними войти в контакт, они смогли бы на нашу долю лишний замес выпекать. Да уж очень сторожкие, аккуратные. И то сказать, за общение с русскими им — расстрел.

— Дайте Герке задание, инструктируйте…

— Попробуй его инструктировать, он там в таком окружении, как принц какой-нибудь, на кривой козе не подъедешь… Вот незадача… — Старик задумался и, оглядев Тезку, сказал: — А ведь действительно, как две капли воды вы по обличию, поменяй — не узнаешь… а характеры все-таки разные… Бывает… Бывает… А стойкость в тебе есть, Огоньков?

— Стойкость? Я в себе выдержку вырабатывал, чтобы зря не горячиться. Бывало, скажу ребятам: а ну, бей меня кто хочет, я стерплю и не обижусь. И ребята пробовали, терпел… Вы тоже попробуйте, вот ударьте по щеке и увидите, какой я терпеливый.

— Верю, верю, — сказал старик, — ты это в себе прибереги, не растрачивай, пригодится. Поживи пока у нас тихо-мирно, похлебай-ка пустых щей, поноси худых лаптей, как это говорится, а там видно будет.

Тезку одели в какие-то длинные штаны с бахромой, в рваную заплатанную рубашку, дали опорки на ноги. И он стал ничем не отличаться от сельских мальчишек.

Старик же исчез куда-то и строго-настрого приказал: к имению Бутенопа не соваться, вести себя тихо, незаметно и ждать.

А чего ждать? Взрывать их надо, фашистов. Мины под них подкладывать. Прокрасться и… Вот бы подвиг какой совершить, или своим помочь, или хоть одного фашиста уничтожить!.. А то живет он, Тезка, как будто и войны нет, играет с мальчишками в городки, с девчонками в прятки, как самый обыкновенный глупый парнишка!

Тезка томился, тосковал по своему брату, по оставленным в лесу товарищам.

Это надо же, поканались на счастье — и вот тебе: ждут-пождут, а от самых счастливых ни слуху ни духу, ни корки хлеба, ни щепотки соли…

Что теперь думают ребята? Что думает вожатая?..

Это было уму непостижимо, удивительней удивительного. Владлена Сергеевна и Лизочка шли по городу, битком набитому фашистскими солдатами, и никто их не хватал, не останавливал. А ведь стоило полюбопытствовать и приоткрыть хотя бы дубовые листья с их корзинок, и сразу бы выяснилось, что грибницы они липовые. Не разбираясь в грибах, набрали каких попало.

Фашистские солдаты и офицеры шли по улицам веселые, довольные. Они приветливо смотрели на спутниц. Уж не в белых ли платьях тут дело? Кто-то даже подыграл Ладе вслед на губной гармошке:

— Давай, давай, Катюша! Пляши давай!

На встречном грузовике, полном солдат, слышались шутки, песни.

Грохотавший по булыжникам танк неожиданно остановился возле оробевших спутниц. Из люка выскочил танкист, веселый, кудрявый, голубоглазый. Вложил в руки Лизочки большущую куклу с фарфоровым личиком, отдал честь Владлене Сергеевне и, прыгнув в танк, умчался.

Кукла была прехорошенькая. Лизочка так и пошла с ней на руках, позабыв на дороге корзинку с сыроежками. Теперь при виде Владлены Сергеевны и ее любимицы с куклой на руках встречные еще больше улыбались — кто весело, кто грустно. Но никто грубого слова не сказал, не то чтобы хватать, тащить, бить, пытать…

Вожатая шла, не веря своим глазам. На лице Лизочки блуждала растерянная улыбка. Она устала.

— Потерпи, — шептала ей Владлена Сергеевна, — вот найдем кого-нибудь из своих, все будет хорошо.

Но пока никто не встречался. Над зданием райкома развевался фашистский флаг с паучьей свастикой, вокруг гремели мотоциклисты. До больницы было еще далеко.

Так и шла Лада по городу об руку с девочкой, обнимающей куклу, не в силах ни остановиться, ни побежать, ни заговорить с кем-либо.

Ей уже противны стали эти самодовольные лица завоевателей, упоенных своими успехами. Было легче, если бы они были злы, грубы, как подобает гитлеровским солдафонам.

Уж скорее бы найти доктора Соколовского — и прочь отсюда.

Вся беда, что Владлена Сергеевна забыла, где точно помещается районная больница, а спросить было некого. На улицах — только солдаты, солдаты, солдаты…

Наконец встретилась старушка возле забора.

— Бабушка, — остановила ее девушка, — скажите, как пройти в больницу?

Старуха только махнула рукой в сторону и торопливо закрестилась.

В конце концов вышли к разрушенному дому, на воротах которого красовалась половина оторванной вывески. И первым, кого встретили, был кучер Митрофан, выезжавший из ворот на водовозной бочке.

Вначале он испугался, потом удивился, потом обрадовался. И, захлестнув вожжи за какой-то столб, быстро, с оглядкой провел нежданных гостей к себе в полуподвал. Дверь отворила старуха с торчащим изо рта железным зубом.

— Вот и гостеньки к нам, маменька, гостеньки дорогие! — зашептал кучер, торопясь закрыть дверь. — Деточки-цветочечки из бывшего лагеря!

На столе кипел самовар, старуха только что налила себе чашку чаю. Виднелись консервные банки, куски хлеба и даже кусок белой булки.

После чашки чаю Владлена Сергеевна немного пришла в себя. Лизочку же сразу разморило после еды, и она мгновенно заснула на плюшевом диване в обнимку с куклой.

— Ну и пусть спит, — сказал Митрофан, — тут дела такие, что лучше без детей.

— Мы к доктору Соколовскому, — начала Владлена Сергеевна, но старик остановил ее странным жестом, проведя рукой по шее:

— За укрывание советских раненых комиссаров…

— Царство ему небесное, — перекрестила железный зуб старуха.

— А вы что же, как же, от своих, что ли, откололись? Где ваши деточки-семицветочки, красные галстучки?

Владлена Сергеевна промолчала. Ей не понравилось, что на стене в этом полуподвале висит новенький портрет русского царя Николая второго!

— Приходится, приходится, — заметив ее взгляд, заторопился пояснить Митрофан, — они это любят, приверженность к старым порядкам… А ты что же, девонька, от эшелона отстала? Своих ищешь? — И, не дождавшись ответа, зашептал: — Если хочешь чего узнать, что да как, беги, востроногая, на другой конец города к Егорычу, к дружку моему по рыбалке. Он много ребят на своем катере вывез, а в последнем рейсе чуть к немцам не попал. Затопил где-то свою посудину, да так ловко… днем с огнем не найдешь. И отсиживается в своей хате… От всех затаился, старый морской волк… Ну, а тебе, может, и откроется…

Оставив сладко спящую Лизочку на попечение кучера и его матери, вожатая поспешила к Егорычу.

Теперь она чувствовала себя уверенней: фашисты явно не обращали никакого внимания на местных жителей, а ей — девушке в белом платье — тем более они не страшны. Хуже другое — гибель доктора Соколовского. Что же делать? Может быть, Егорыч ей поможет найти кого-нибудь из уцелевших врачей. Как хорошо, что она встретила Митрофана, теперь у них с Лизочкой есть уже пристанище.

Так она шла, не обращая внимания на любезности встречных солдат и офицеров. И вдруг…

У нее в глазах потемнело: несколько здоровенных фашистских солдат избивали русского мальчишку. И как гнусно. Они пинали носками сапог, перебрасывались им как мячом. А он не плакал, не кричал, закрывая только руками живот да пряча лицо от ударов. Из носу текла кровь, вихрастая рыжая головенка моталась из стороны в сторону. Что это? Да это, кажется, Варвель!

— Как вы смеете, негодяи, бить… ребенка! Гнусные типы, фашисты, гитлеровцы проклятые! — не помня себя, Владлена Сергеевна расталкивала толстых, неподатливых вояк, пытаясь выхватить у них жертву.

И это ей удалось. Гитлеровцы были так ошеломлены нападением девушки в странном белом наряде, что на миг выпустили мальчишку — и он тут же исчез. Выругавшись, солдаты схватили его заступницу и поволокли в комендатуру.

Тут бы Владлене Сергеевне опомниться, притвориться как-нибудь, сказать, будто заступилась за братишку, что ли. Не тут-то было. У нее словно что-то помутилось от всего пережитого, от накопленных обид, от того, что с утра была голодна, и оттого, что первое, увиденное в комендатуре, был портрет Гитлера. Она закричала в лицо удивленным фашистским офицерам:

— Скоты и подлецы вы и ваш этот фюрер! Пришли непрошеные и наших детей бьете? Вот постойте, загрохочут наши танки, загудят советские самолеты — от вас мокрое место останется!

И на вопросы белобрысого немца в пенсне, обратившегося к ней вежливо, внятно по-русски, Владлена Сергеевна лишь кричала:

— Избивайте, пытайте, ничего не добьетесь. Ничего я вам не скажу!

А ее и не стали спрашивать. Взяли под руки и увели куда-то по ступенькам вниз…

Лишь очутившись в темном подвале, Владлена Сергеевна поняла ужас своего положения. Тут же вспомнила о Лизочке. «Бедная, бедная, что я наделала, что же будет с ней?» — сокрушалась бывшая вожатая.

В подвале она оказалась не одна — на сырой соломе копошились, стонали, вздыхали какие-то люди. Ее стали расспрашивать. Владлена Сергеевна молчала. Забившись в угол, вся дрожа, она просидела так целую ночь.

Наутро вызвали на допрос. Она приготовилась к пыткам, к боли, вся собралась, подтянулась — пусть видят фашисты, как стойки русские девушки, да еще ленинградки…

Но… ей помогли умыться и привести себя в порядок. Белобрысый немец в пенсне предложил чашку душистого кофе: «Битте, фрейлейн, пионерфюрерин!»

Переводчик улыбнулся. Ей показалось, будто она ослышалась.

— Нам известно, что вы детский руководитель, как это по-русски, вожатая! О, это хорошо! Наш фюрер обожает детей, — указал жестом на портрет Гитлера переводчик, и тут Владлена Сергеевна разглядела, что вокруг этого двуногого волка на портрете действительно теснится кучка детишек.

Владлена Сергеевна, не притронувшись к кофе, молча обдумывала, откуда известно немцам, кто она такая? Вошел толстый начальственный немец и, слегка кивнув, сразу приступил к делу:

— Итак, фрейлейн, вы есть вожак, то есть руководитель, детской коммунистической группы, да? — сказал толстый по-русски. — Молчание — согласие… Так это? И вверенные вам дети имеют бедствие жить в диком лесу и кушать, что попадет с неба… да?

«Какой ужас, неужели Лизочка рассказала им?» — Владлена Сергеевна невольно села.

— Итак, мы предлагаем вам ехать на Царь-хутор и везти детей сюда. По приказу фюрера германское командование эвакуирует всех детей, потерявших родителей, в места, отдаленные от военных действий… В том числе и пионеров, как они называются. Детям обеспечивается нормальное питание. Жизнь в условиях культуры. Доставить их в эти условия есть ваш долг.

Владлена Сергеевна молчала.

— Мы дадим вам транспорт по воде… Солдат также. Возможно, там есть беглые красноармейцы или партизаны… которые могут чинить препятствие…

И тут Владлене Сергеевне показалось, будто в голосе самоуверенного фашиста что-то дрогнуло.

— Там много наших солдат! Там много партизан! Они перебьют вас, только суньтесь в лес! — закричала она. В отчаянии она бросилась к столу, пытаясь вытащить пистолет из расстегнутой кобуры.

Но получила такой жестокий удар чуть ниже затылка, что рухнула на пол, словно ей отрубили голову. Это любезный беленький немец в пенсне так умело ударил ее ребром ладони по шее.

Не каждый европейский пекарь возьмется испечь хороший черный хлеб из русской муки.

И когда новоиспеченный помещик фон Бутеноп взялся поставлять свежий хлеб германской армии, он потребовал, чтобы ему дали пекарей чехов: они это могут. И вот два пожилых толстяка, обличьем схожие с бравым солдатом Швейком, попали в его распоряжение.

Пекари оказались отличные. Молчаливые, покладистые, только трубочками попыхивали, делая свое дело. И хлеб у них получался отличный. Да и булочки к господскому столу хорошие.

С русскими не якшаются, помещика приветствуют по-фашистски, выбрасывая руку вверх, и не совсем чисто, но все-таки выкрикивают «хайль Гитлер». Только вот все время перемигиваются да покрякивают, словно о чем-то переговариваются без слов. И словно все ждут, будто что-то должно случиться. А что может случиться с русским помещиком, которого охраняют германские штыки?

Он не только получил свое имение, наследие предков и быстро приумножил его, но даже наследника ему судьба преподнесла. Да, фон Бутеноп очень опасался, что останется без потомства. Оба его сына холостыми отправились на войну, они могут погибнуть бездетными. Кому же продолжить славный род Бутенопов?

Найденыш оказался настоящим немецким ребенком — беленький, голубоглазый. Родители его, обрусевшие немцы-ленинградцы. А это значило, что мальчика можно считать круглым сиротой — всех жителей этого города вместе с его домами Гитлер приказал стереть с лица земли.

Когда помещик убедился, что мальчик послушен и покладист, он отправил в Берлин, в имперскую канцелярию, прошение разрешить ему усыновить ребенка германской крови.

Не дожидаясь официального решения, помещик уже объявил его своим приемным сыном. Нового барчука все баловали, как могли.

Мальчик был ко всем добр, вел себя покладисто и звался внушительно — Геракл.

Но вдруг однажды произошло непостижимое. Пес, который был умен и зол, как дьявол, который прекрасно знал маленького Геракла, этот пес вдруг набросился на мальчика.

В тот день на усадьбу были пригнаны бывшие колхозники расчищать заросли крапивы в саду, и среди них — целая толпа деревенских мальчишек.

Потом рассказывали, будто к юному барчуку приблизился какой-то мальчишка и попытался с ним поиграть в прятки. Очевидно, Геракл соскучился по сверстникам и забежал к ним за кусты жасмина.

И вдруг Рекс, мирно дремавший у ног своей барыни, вскочил и набросился на Геракла. Не на мальчика в рваной одежде, а на барчука!

Старуха, услышав крик, глазам своим не поверила. Недолго думая, она схватилась за пистолет, вскочила с необыкновенной резвостью и в голову собаке разрядила целую обойму.

— Умри, взбунтовавшийся раб!

Рекс подполз к ней, проскулив что-то в свое оправдание, но старуха оттолкнула его ногой.

А мальчишку после этой передряги словно подменили. Стал дерзить старшим. Не желал читать бабушке на ночь скучные романы. Кричал по-русски, что он забыл немецкий язык. Капризничал. Однажды устроил целый скандал из-за какого-то висельника. Русского старика, заподозренного в связях с партизанами, хотели повесить посреди села для острастки всем, кто вздумает помогать беглым русским военнопленным. Барчук в разгар экзекуции бросился на солдат, приводивших приговор в исполнение. Стал брыкаться, кусаться крича:

— Оставьте! Я запрещаю кого-либо трогать в нашем селе!

Никому бы такое не сошло. Но ребенок есть ребенок, к тому же фольксдойч, барчук. И фон Бутеноп упросил гитлеровских солдат отменить казнь. Те отпустили старика под ответственность помещика.

…Выпекая каждое утро горы душистого хлеба для фашистских солдат и офицеров, чехи по-прежнему изготовляли несколько сдобных булочек для капризника фольксдойча. Но иногда он мог швырнуть их прочь, затопать ногами и потребовать, чтобы вначале накормили простым хлебом голодных деревенских мальчишек. Вот отчаянный!

Будет что порассказать потом внукам, когда попадут домой, думали чехи, наблюдая всю эту историю и слушая болтовню по этому поводу разноплеменной прислуги. И считали, что это их не касается.

Но вдруг юный наследник фон Бутенопа стал проявлять к чехам интерес. То забежит посмотреть, как тесто месят. То заглянет, как хлебы сажают. То просит свежевыпеченной корочкой угостить. И сам угощает то сигарами, то трубочным табаком из запасов своего названного фатера.

Подозрительно.

Чехи все больше настораживались.

А мальчишка стал вдруг заговаривать о том, что чехи и русские — братья. Что у них общие враги и общие друзья. Ого, куда гнет! Да за одно слушание таких речей гитлеровцы повесить могут.

Однажды в неурочную пору, на раннем рассвете, когда хлеб еще не испекся, этот хитрец стал вдруг просить пекарей одолжить ему хлеба, да не одну буханку, а целую выпечку! Тут, слова не говоря, один чех дал ему пощечину, а другой пинка. Пусть жалуется тому, кто его послал честность чехов проверять!

Мальчишка, однако, никому не пожаловался. И как ни в чем не бывало снова за свое. Является и уговаривает — чехи должны помочь своим братьям русским… А сам-то он фольксдойч!

Ну и снова его честные чехи выставили за дверь. В следующий раз явился в окно. И снова начинает просить хлеба для каких-то детей, будто спрятавшихся от немцев в лесу.

Чехам не верится, но уже любопытно, что это за мальчишка такой?

— Это не барчук, — произнес, наконец, один пекарь, не вынимая трубки изо рта.

— Нет, барчук бы такого не вынес.

И однажды одолжили парню одну буханку. И попросили свою землячку горничную Любушу проследить, что будет делать с черным хлебом этот Бутенопик, заевшийся бубликами.

Хитрая Любуша проследила. Мальчишка темной ночью, прокравшись в овраг, встретил там русского старика, спасенного им от виселицы, и, плача, жаловался ему на жестокость чехов, которые бьют его как Сидорову козу да еще жаловаться велят тому, кто его подсылает. А старик утешал его, говорил, что чехи люди аккуратные, у них семь раз примерь, потом отрежь и тут уж ничего не поделаешь, надо терпеть, но свою линию держать до победы.

— Ничем их не проймешь, — пожаловался старику мальчишка. — Фашистские прихвостни — чуть что, выбрасывают руку вперед и — «хайль Гитлер!».

Чехи молча переглянулись, когда им все это рассказала Любуша.

А в следующий раз, когда мальчишка снова явился, то пекари, приветствуя его по-фашистски, вдруг немного сжали выброшенные вперед ладони, просунув между указательным и средним пальцами большой.

Мальчишка заметил это и повторил жест в точности.

— Сообразительный, — сказал один пекарь, пыхнув клубом дыма из трубки.

— Пожалуй, не простак. С таким дело иметь можно.

Вот и все. И впервые не надавали ему пинков и затрещин.

В секретных планах гитлеровцев, скрытых под разными пышными наименованиями, вроде плана «Морской лев», «Барбаросса», «Мрак и туман», одна операция называлась мягким словом «Сено». Под этим кодом крылся подлый план похищения и вывозки в Германию советских детей.

Гитлеровцы собирались воевать долго, и им требовалось много, очень много послушных солдат. Они надеялись воспитать краденых детей в своем духе, а не покорившихся, не поддающихся их воспитанию уничтожить.

Такая участь готовилась и ребятам, спасавшимся на заброшенном хуторе. В фашистскую комендатуру явился некто Митрофан Царев, бывший владелец этого хутора (тот самый кучер), и заявил, что он готов указать туда дорогу и содействовать поимке детей.

За услугу он просил дать ему на разведение пару коров, отнятых у колхозников, пару лошадей и признать его права на прежнее владенье, отнятое большевиками во время коллективизации.

Предатель был уже известен гитлеровцам, он выдал советских командиров и комиссаров, спрятанных местным доктором под видом заразных больных, и получил за это в награду мебель из квартиры казненного доктора и все его имущество.

Но осторожные немцы усомнились в том, что операция будет так легка. Они опасались, что в лесу таятся русские солдаты из попавших в окружение полков.

Митрофан рассмеялся и посоветовал лучше расспросить об этом вожатую из бывшего пионерского лагеря, которая сама попалась им в руки. И когда вожатая, которую фашисты попытались привлечь на свою сторону, крикнула, что в лесу партизаны, они еще раз спросили у Царева: ручается ли он за свои слова?

Предатель поручился головой.

— Нарочно пугает, — сказал он, — комсомолка она, известно, с коммунистами заодно. А я даже больше знаю, там у них скрывается раненый летчик, за которого я тоже желаю награду получить как положено — тысячу марок. Мне деньги нужны на обзаведение пчеловодным инвентарем. Медом вас буду снабжать, господа немцы, лесным, душистым.

Все это он выведал у Лизочки и поэтому говорил уверенно,

Фашисты на всякий случай послали наряд солдат на катере. И к русскому проводнику переводчиком был приставлен тот самый белокурый очкарик, что был сначала так любезен и потом так жесток с Владленой Сергеевной.

И вот вверх по Ловати пенит воду военный катер, полный солдат в рогатых касках.

Солдаты смотрят по сторонам настороженно.

Команда то и дело измеряет дно.

Митрофан говорит без умолку:

— Молочные реки здесь, кисельные берега! Молочко коровки дают, щедрые от вкусных травок, с заливных лугов. А кисель в натуральном виде растет — по берегам и смородина, и малина, и ежевика, рви да вари…

А грибков, грибков, господа немцы! Мой папаша много их солил, варил, мариновал и в Питер к царскому двору доставлял…

А мед, мед так с лип вековых в наши ульи и тек золотым потоком… Целебный, ароматный… Купцы с ним чай пили, моего папеньку благодарили… Рубликами да пятерочками, царскими золотыми лобанчиками…

Нам кому бы ни угождать, лишь бы деньги платили.

Немцы не понимали его. А переводчик, которому, видно, надоела эта болтовня, лишь протирал очки да морщил нос. Он сочинял стихи, мечтал стать поэтом, воспевающим подвиги германцев в походе на восток, и сейчас больше думал о рифмах, чем об этой пустячной операции.

Завидев лесную гриву на холме и остатки частокола вокруг хутора, бывший владелец его повеселел. Глаза его замаслились. Подмигивая солдатам, он зашептал, делая знак приглушить мотор:

— Все тихо. Спят-почивают деточки. Ничего не чуют. Мы их тепленькими возьмем!

Выключив мотор, матросы повели катер к берегу через заросли кувшинок по мелководью, отталкиваясь шестами.

— Вот тут бережок посуше, ножек не замараете, я эти места знаю. — Старик указал на травянистый мысок при впадении в старицу ручья.

Немцы стали высаживаться, стараясь не греметь оружием.

Тишина стояла такая, что хруст каждой ветки отдавался в ушах. Вокруг ни души. Только какие-то шальные вороны поднялись, как встрепанные, на вершины ветел, завидев солдат, и заорали во все глотки: «Вр-раг! Вр-раг!»

И сороки запрыгали по кустам и застрекотали: «Кр-ра-дется, кр-радется… Стар-р, стар-р, стар-ричок!»

Любопытные сороки везде поспевали, не ускользнуло от их внимания и новое явление в лесу. В верховьях оврага, покрытых кочкарником и густо заболоченных, продиралась сквозь кусты и молодую поросль лошадь и тащила за собой волокушу.

Это был передок телеги, на котором лежали молодые березки. На них — какая-то поклажа. Березки пружинят, заметают следы и такая упряжка легко проходит там, где никакой транспорт не проберется.

Лошадь вел под уздцы хорошо знакомый местным сорокам старик, который то и дело бродит по их владениям, от коровьего стада, пасущегося на сухих полянах за болотами, до села, куда они летали покопаться в помойках.

На этот раз старика сопровождал мальчишка, мало известный сорокам, не здешний, хотя и одет как деревенские ребята. Старик и мальчишка были безоружны и вели какой-то мирный разговор.

И вдруг — происшествие.

С обрыва к ним кинулись притаившиеся люди, в одежде серой, как земля. Схватили старика, мальчишку за шиворот — и сразу к их поклаже.

Обнаружили там хлеб и стали его ломать руками, рвать, кусать. Старик с криком принялся отнимать. И пошла такая ссора, что сороки решили улететь подальше. Люди, напавшие на старика и мальчишку, были до зубов вооруженные. Еще стрелять начнут. Сороки поспешили на старый хутор поделиться этим происшествием со своей родней.

А в овраге продолжалась канитель.

— Что вы делаете, братцы солдатики, красноармейцы вы наши дорогие, хлеб свежий, теплый, с голодухи объедитесь, помрете от заворота кишок! — выкрикивал старик.

А те в ответ:

— Что своим жалеешь! Фрицам везешь? — И продолжают рвать хлеб. Глаза горят голодным блеском.

— Каким фрицам, что вы, братцы, перекреститесь!

— Знаем мы каким, на заставу. Вон там, на хуторе, ваши немцы. С автоматами, в касках. И турельный пулемет у них переправу через речку стережет! Мы видели!

А сами ломают ковриги, едят, давятся, спазмы в горле.

— Отставить! — крикнул вдруг подошедший сзади командир таким голосом, что все запнулись. — Рассказывай, старик, откуда вы и куда.

— А вы кто будете?

— Пограничники… От самой границы пробиваемся.

— Это видно… Кожа да кости… Ну, ничего, накормим, напоим и отдохнуть дадим. А хлеб мы везем ребятам, которые в лесу от фашистов схоронились.

Пограничники умолкли.

— Ну, соловьев баснями не кормят, давайте-ка я вас пока что ухой угощу… На голодные желудки это целебный бальзам.

— Ушицы бы ничего… А где же рыба?

— А вот здесь недалеко. Но, поехали!

Лошадь тронула вниз по оврагу. Пограничники пошли, держась за оглобли. И все двинулись по направлению к хутору. Пограничники никак не могли поверить, что на лесном хуторе поселились ленинградские пионеры, спасшиеся от бомбежки.

— Но мы же своими глазами там фрицев видели! В германских касках, в маскхалатах, с автоматами.

— Мы даже заминированное поле обнаружили как раз там, где подход от реки.

— А ты говоришь — пионеры!

Может быть, действительно, пока добывался этот трудный хлеб, Царев хутор захватили фашисты?

Герка не знал, что и подумать. (А это был именно он. Тезка, занявший его место у Бутенопа, добыл хлеб у чехов, а Герка его отвозил.)

В маленьком бочажке наловили щурят, тут же сварили уху на костре. Разговорились.

Солдаты теперь подобрели:

— Вы уж извините нас за грубость… Отощали, как волки. Травой питались… Лягушек ели… А хлеб только во сне видели… Блуждать стали, как в дурмане…

— Ничего, поможем и дорогу найти и укажем, как лучше пройти… Глядишь, и вы нам кой в чем поможете…

— Глядишь… А в чем это?

— Да объявился у нас тут эксплуататор, фашисты в обозе привезли, барин Бутеноп, бывший русский помещик, германских кровей…

Старик стал рассказывать, как к этому помещику попал в руки вот этот самый мальчуган по имени Герка.

А потом этого мальчишку сумели подменить его братом Тезкой. И господа совсем не заметили подмены, но вот злой пес мальчишку чуть не загрыз. Близнецов люди часто не различают, такие бывают схожие, а вот собаки, поди-ка, чуют разницу!

Солдаты слушали все это, как сказку. Посмеивались, представляя, как чехи пекари сначала били-колотили подосланного к ним для связи мальчишку, а потом стали приветствовать его по-своему, выбрасывая вверх руку с кукишем…

— Неужто и вправду мальчишка способен на такие дела, чтобы взрослых так перехитрить? — говорили они про Тезку.

— И я мог бы сделать то же самое, — уверял Герка, — если бы мне поручили и меня инструктировали.

— Верно, верно, — подтверждал старик, — это ребята такие, у них и фамилия — Огневые! Вот мы его поинструктируем, как с взрывчаткой обращаться, и подсунем фашистам на место брата… И он еще похлестче дел наделает… Поживите здесь, убедитесь!

— Нам нельзя задерживаться. Мы к своим важные документы несем, — сказал командир, — будем просить у вас проводника, чтобы тайными дорогами провел.

— Это все можно, это мы сделаем, — соглашался старик, — но и вы нам кое в чем помогите…

— Поможем, отчего же, — сказал командир.

И не успел договорить, как старик поднял вверх палец — чу, никак в лесу стрельба?

— Ей-ей, стрельба, братцы!.. Это на том хуторе!

— Либо на фрицев кто напал?

— А может, фрицы на наш лагерь? — вскочил мальчишка.

— Подъем, — скомандовал командир… — В любом случае своим помочь надо!

Дед выхватил из-под волокуши винтовку и первым бросился на звук стрельбы.

Пограничники, напрягая все силы, опираясь на винтовки, как на костыли, поспешили за ним…

И вперегонки со всеми — мальчишка, забыв про коня и про волокушу с хлебом.

А что же было на старом хуторе?

В лесном лагере? Как жили там ребята без вожатой?

Цыганков очень огорчился, когда прочел записку Владлены Сергеевны и все ее инструкции.

— Ах, Лада, Лада, неладно это все вышло. Нельзя так с ребятами, как с малыми детьми. Пионеры уже не дети!

И он, позвав ребят, стал обсуждать с ними, как теперь быть. По первому порыву хотели послать вдогонку Торопку с Яшей. Потом решили подождать денек-другой, глядишь — благополучно вернутся.

А пока что Цыганков взял на себя обязанности вожатого. С трудом выбрался он из помещения и доковылял до линейки. Но порядок есть порядок. Отряд должен жить по всем правилам.

И вот стоит вожатый-летчик, держась за палку, с лицом, обезображенным ожогами, и принимает рапорт председателя совета отряда.

— Лесной пионерский отряд, ровняйсь! Смирно!

Торжественно, хорошо на сердце, радостно.

Вспоминается летчику, как сам не так давно был таким же мальчишкой. И вот так же стоял при подъеме флага красного, готовый к борьбе и подвигам.

Всплывает в памяти вожатый, старший товарищ, веселый и смелый, с душой, распахнутой навстречу ребячьим порывам. Как же любили его! Как вместе играли в войну, понаделав всякого самодельного оружия. Ребята в огонь и в воду за него были готовы.

Вот и сейчас — какая у ребят потребность в такой любви взрослого друга! Он ничего еще не сделал для них, свалился с неба, мешок с костями. Только заботы им да хлопоты. А смотрят так, что чувствуешь — готовы свои руки и ноги отдать, лишь бы он снова стал летать на своем «ястребке»…

Вот ведь в какую историю попали: одни, без взрослых живут в диком лесу — и ничего. Живы! И не в игрушки играют, а с настоящим оружием бегают к вражеским самолетам.

Еще не вставая с постели, Цыганков подумал, что надо организовать лагерь по-военному.

После исчезновения вожатой на другой же день, приняв рапорт и отдав команду поднять флаг, приказал:

— На следующую линейку, завтра в семь ноль-ноль, явиться всем с имеющимся оружием. У кого нет, стать отдельно.

Ох, посмотрела бы на эту картину Владлена Сергеевна — не только сорванцы и заводилы, но и ее смирные «братцы-кролики» на этом смотру ощетинились, как ежики, оружием!

Чего-чего здесь только не было! Пистолеты, автоматы, кортики, тесаки, карабины, ракетницы. Больше всего ракетниц. Игорьки держали их важно, как самое грозное оружие.

Девчонки и те встали в строй. У лесных сестер были офицерские кортики, которыми они отлично срезали грибы. А у запасливой Зиночки лежал в корзиночке маленький браунинг, подаренный за перешивку мундиров ребятам.

Когда Цыганков увидел на правом фланге команду искателей сбитых самолетов в рогатых немецких касках, он чуть не расхохотался. Но быстро спохватился — еще обидишь смехом — и стал всерьез проверять оружие.

«Ах, Лада, Лада, не всегда спасительно „запретить“, — думал он. — Ножик и вилка в неумелых руках тоже опасное оружие!»

Теперь главное заключалось в том, чтобы научить ребят обращаться с оружием. И Цыганков принялся за нелегкую работу.

Во-первых, он заставил все патроны сдать в общий склад, в цейхгауз. И запретил выдавать кому бы то ни было, пока не сдан зачет по сборке, разборке, смазке и чистке.

Старый хутор объявил лесной крепостью. Выставил вокруг дозоры. И с помощью Морячка и Марата начал обучать стрельбе.

Каждый чувствовал: это не игра, в любой момент могут. появиться фашисты, прочесывающие леса вокруг Старой Руссы. От небольшого отряда немцев они должны отбиться.

Все ребята были заняты увлекательным делом по горло. Вместе с Торопкой собирали приемник-передатчик из кучи разбитых раций, притащенных аварийной командой.

Летчик заставил ребят еще раз облазить все обломки. (Новые самолеты что-то не падали и реже стали летать над хутором.) И вот целая куча проволочек, катушек, коробок и всяких деталей на полу избушки. Одну рацию в конце концов собрать удалось.

Однажды ребята приволокли, подложив срубленные березки, совершенно исправный турельный пулемет, снятый с бомбардировщика. И ленту патронов к нему.

Это уже серьезное дело. Решили прикрыть им самый опасный подход к хутору — со стороны реки.

План обороны своей лесной крепости обсуждали на военном совете отряда. Чертили на карте, размеряли, расставляли огневые точки, нарисовали подробную карту местности. «Вот посмотрела бы Лада! Вот увидела бы она, на что способны ребята, которых она все еще считает детьми», — думал Цыганков.

Так пролетал день за днем. За всеми этими хлопотами лейтенант стал быстрей набирать сил и поправляться, даже без хлеба и соли.

В это утро в дупле, как в бочке, сидели впередсмотрящими Яша-бродяша и Толик-кролик. А лесные сестры чуть свет отправились по грибы.

И вот с лесной опушки, на которой нашли целые высыпки только что проклюнувшихся белых и целые тучи опят, они вдруг увидели катер, плывущий вверх по реке. Низкосидящий, широкий, пятнистый, как лягушка.

Бросив грибы, сестры бросились в лагерь. Не успели они добежать до избы, как сороки и вороны уже подняли на весь лес тревогу, завидев с высоких ветвей чужих. Тут же и впередсмотрящие дали сигнал.

— Приготовиться к обороне! — приказал Цыганков.

— Все по боевым местам! — скомандовал Морячок.

Удобен для обороны был Царев хутор. При впадении речонки образовался открытый мысок, его можно из пулемета как веником обметать! Дальше начинался небольшой кочкарник, в котором так удобно маскировались мины затяжного действия.

А затем шел крутой подъем на песчаный холм. И выше — гряда могучих старых ветел с дуплами, в которых отлично можно спрятаться.

Особенно хорош огромный выворотень. Поваленная бурей сосна. Готовый блиндаж, да и только, замаскированный самой природой. Сквозь торчащие веером корни можно вести огонь, как через амбразуры.

А над безымянной речонкой еще одна чудесная позиция — огромный пень спиленного когда-то дерева. Внутри он весь прогнил, — а по краям цел. Стоило выгрести из него труху, вот тебе и позиция для турельной установки! Сектор обстрела прекрасный, можно и высадившихся на мыске встретить кинжальным огнем. И тем, кто начнет подниматься по холму на хутор, дать прикурить с фланга!

Цыганков шел медленно, опираясь на крепкое плечо Марата, и проверял, все ли готово к возможной встрече врага. Левая нога его была еще в лубках и волочилась тяжело, как гиря. Да и левая рука, хотя и разбинтованная, слушалась еще плохо.

Он был в своем кожаном реглане, крепко подпоясан ремнем. В кобуре пистолет. На голове шлем.

Боевой Морячок, вооруженный автоматом, отправлен с диверсионной отвлекающей группой ракетчиков на тот берег. Неповоротливый увалень Толик посажен в яму под выворотень вместе с ловким Яшей. Здоровяку приказано швырять под гору гранаты. А Яше — командовать, когда нужно кидать, когда отступать в лес…

— Ну, как у вас тут?

— Порядок, — взволнованно отзывается Яша, показывая на кучу гранат с деревянными ручками. И Толик лишь кивает головой.

— Без моего сигнала не начинать. Как дам трассирующими вдоль холма, так и вы бросайте.

Лейтенант проходит дальше и спускается к турельной установке, а его подручный Марат начинает проверять, в порядке ли ленты.

— В случае отхода — беги в лес и отводи ребят подальше, — говорит Цыганков.

— А вы?

— С моей ногой не побегаешь, а вот уплыть я смогу. Реглан прочь, а сам нырну в речонку… Выплыву, присоединюсь… Ну, это, если они нас того… Но я надеюсь, верх будет наш. Потому что за нас внезапность! — приободрил товарища Цыганков. И, заслышав стук лодочного мотора, поднял вверх палец. — Внимание, вот они!

Катер пристал, к удобному для высадки мыску. Подводили его медленно, приглушив мотор и промеряя дно шестами. Затем на берег выскочил проводник и уложил спущенный с борта трап. И по нему стали выходить фашистские солдаты. Все это четко, аккуратно.

Капитан катера разглядывал местность в бинокль. Пехотный офицер отдавал негромкие команды.

Впереди шел проводник — усатый, бородатый, улыбающийся. Хорошо, что пошел пряменько, по чуть заметной тропинке. В конце она была заминирована.

Фашисты потянулись за ним гуськом, сжимая автоматы и настороженно слушая тишину. Какая прекрасная цель! Цыганков стиснул зубы и кивнул подручному. Марат потянул за проволоку, и маскирующие пулемет кусты повалились.

Цыганков прицелился и нажал на гашетки.

Какое это прекрасное чувство, когда руки твои сжимают гашетки пулемета и он бьется, как живое существо, выбрасывая в лицо врагам потоки пуль! И ты видишь, что враги падают, враги устилают своими трупами твою родную землю, которую ты защищаешь!

И повсюду, куда только ни кинешь взгляд, из лесу, взвиваясь между деревьев, летят ракеты. Зеленые, красные, белые… Поди знай, что пускают их, перебегая между деревьями, девчонки и мальчишки, одни визжа от удовольствия, другие от страха.

Ракеты, означающие известные врагу условные сигналы, всегда вызывают чувство какой-то неведомой опасности…

Но торжествовать еще рано. Вот германские солдаты рассыпаются в цепь. Бросаются в стороны, чтобы обойти пулемет.

— Форвертс! Файер! — звучат команды.

Но их заглушают взрывы. Один, другой, третий. К небу летят комья земли, каски, сапоги. Солдаты нарвались на минное поле.

Но все же прорвались через него! И быстро, сноровисто, перебежками обходят пулемет, обнаружив, что он здесь единственный.

Толик принялся швырять гранаты, куда ему было приказано, но они, не достигая цели, рвались в одном месте. Опытные германские солдаты только посмеивались.

Цыганков послал последнюю длинную очередь вслед прорвавшимся фашистам и отер проступивший пот — все. Окружают. Кажется, скоро не останется и пути к отходу.

— Беги! Марат! Всем отход!

Ребята медленно стали отходить.

Цыганков оставался один. Усмехнувшись, он сказал себе:

— Хорошо бы умереть в компании с фрицами, пусть только поближе подойдут.

Но о нем словно забыли, стрельба раздалась далеко, где-то уже по ту сторону лагеря.

Цыганков стал осторожно выползать, сжимая в руке гранату, чтобы уничтожить еще хоть одного врага…

И вдруг до него донеслось: «Ур-ра!» Хрипло, нестройно, немногоголосно родное русское «ура!».

Не ослышался ли? Может быть, это кажется? Откуда здесь наши? Неужели спасенье?

Ничего не зная об этих событиях, Владлена Сергеевна томилась в фашистском застенке. Прошла ночь, другая, она не помнила, сколько их прошло, казалось — вечность. Вожатая лежала в углу подвала, ко всему безучастная, не прося ни есть, ни пить. По каменным стенкам стекала вода, и заключенные, чтобы утолить жажду, лизали стены.

Сквозь вздохи и стоны, сквозь бормотанья избитых людей до Владлены Сергеевны дошло, что это камера смертников. Отсюда — только на расстрел. Здесь не дают ни хлеба, ни воды. Зачем тратить продукты на обреченных?

Слышно было, как часовые наигрывают на губных гармошках, хохочут. Для них те, что в подвале, уже не люди…

Решив, что отсюда живой не выйти, Владлена Сергеевна уже обрекла себя на смерть и, отстранившись от всех, ушла в воспоминания. Она вспоминала всю свою недолгую жизнь, мысленно прощаясь с дорогими и близкими.

Перед ней возникали то милые лица любимых «братцев-кроликов», послушных Светлан и Игорьков. То строй оборванных мальчишек и девчонок на лесном хуторе, смело глядящий в небо и поющий гордую песнь про «Варяга».

Почему она раньше так не любила этих трудных, сложных, не похожих на других мальчиков? Помнится, в детдоме девочки были отделены от мальчиков. Все злое, все нехорошее шло именно от мальчишек. Девочки были смирные, послушные, аккуратные.

Когда она стала сама вожатой, ей хотелось больше опираться на девочек, она не могла преодолеть в себе страх и недоверие к мальчишкам. И если брала их себе, то только смирных, послушных, похожих на девочек.

Ведь точно так же делала ее воспитательница, которая так ловко выдвинулась, отчислив непослушных и создав идеальный детдом… Не то же ли самое собиралась сделать и Владлена Сергеевна на последнем совете дружины?..

Трудно представить, что бы она делала в лесу, оставшись одна с «братцами-кроликами», без Морячка, Яши-бродяши…

Зачем она преследовала тружениц лесных сестер?

А Зиночка… Далась же эта ее корзиночка! Ну, пусть вязала бы себе, что хотелось, так нет…

Какие пустяки все это, какие формальности…

«Ах, если бы выйти отсюда! Остаться в живых. Теперь-то я знаю, на кого опереться, с кем совет держать, с кем дела делать! А какого мнения останется обо мне Володя…» И если его схватят, не предательницей ли сочтет ее? От этой мысли стало нестерпимо больно. Владлена Сергеевна упала на сырой пол и заплакала.

Не все люди так смирялись перед смертью. Одни пытались выломать железную решетку окна, другие — сделать подкоп. Многие, уходя на смерть, завещали оставшимся держаться не сдаваясь. Иные громко выкрикивали, кто их предал, и называли имена изменников.

Однажды в подвал бросили какого-то человека, который сразу закричал:

— Граждане, советские люди, запомните, доктора Соколовского выдал Митрофан! Кучер Митрофан Царев, затаившийся кулак… оборотень!

И замолк.

Владлена Сергеевна бросилась к нему, собрав последние силы. Не может быть, чтобы кучер… Но в голосе неизвестного почудилось что-то знакомое. Она приблизилась вплотную, стала ощупывать лицо, грудь.

Под рукой пошевелились жесткие усы.

— Митрофан и меня сгубил… Проговорился я ему про катер… А место, глубину, на которой я его укрыл под волнами, чтобы гадам не доставалось, не сказал… Нет, нет… Пусть поищут… Матрос своему флагу не предатель!

— Егорыч?!

Владлена Сергеевна хотела помочь ему, поговорить, может быть, он ошибся все же… Но тут раздался грохот запоров, скрип железной двери и нерусский голос закричал по-русски:

— Мужчины, выходи!

Мужчины вышли и вынесли с собой Егорыча.

В застенке остались одни женщины.

Наступила гнетущая тишина.

В подвале было полутемно. Лишь чуть пробивался свет в зарешеченное окно с мутными стеклами.

И вдруг — дзинь! Посыпались осколки стекла. Заключенные насторожились. Подсадили друг друга, и кто-то, заглянув в окошко, разочарованно произнес:

— Мальчишка из рогатки.

Но вожатая встрепенулась, словно услышала пароль в слове «мальчишка». И поторопилась подняться к разбитому окошку. Вдохнула глоток свежего воздуха. Всмотрелась. Увидела пустынный двор, окруженный высокой кирпичной стеной, крыши каких-то сараев. И на одной из крыш — мальчишку. Босоногий, вихрастый, он, не обращая ни на кого внимания, пулял из рогатки по воробьям.

«Что ему фашисты, что ему заключенные… у него свои дела, — горестно подумалось ей, — а ведь, наверное, пионером был совсем недавно».

Мальчишка обернулся. Знакомое лицо. Да это Варвель! И он узнал вожатую, на лице его блеснула улыбка.

— Варвель! — крикнула она осекшимся голосом. Она хотела сказать ему, что кучер Митрофан предатель, что в руках его Лизочка, у которой он все может выпытать.

Но мальчишка сделал знак, чтобы она замолчала, и прицелился прямо в нее из рогатки, быстро достав из кармана не то камешек, не то пульку.

Она едва успела отстраниться, как в разбитое окошко влетел восковой шарик. Вожатая подхватила его. По старой привычке покатала на ладони, вспомнив, как такими шариками озорные мальчишки стреляли из окон своих спален к девочкам, посылая им записочки. Сколько она их переловила… Сколько за эти штучки прорабатывала…

Машинально размяв шарик, вожатая обнаружила крошечную бумажку и на ней одно слово: «Соглашайтесь».

С кем соглашаться? На что соглашаться? Кто это советует? Чей это приказ? Весточка от своих? Не успела она собраться с мыслями, как тот же нечеловеческий голос выкликнул:

— Эй, кто там пионерская вожатая, выходи!

И она снова очутилась в кабинете фашистского начальника перед портретом Гитлера. Он принял ее вежливо, даже не напомнил о первой встрече. А тот самый беленький немчик в очках, что так жестоко ударил ладонью по шее, с улыбкой проговорил:

— Вы очень правдивы, фрейлейн. Вы правильно говорили, предупреждая нас об опасности, о том, что лес наполнен партизанами и красноармейцами… И больше того, они здесь, рядом. И так дерзки, что сегодня ночью напали на конвой и освободили большевиков, которых везли на уничтожение…

Владлена Сергеевна не поверила своим ушам. А немец продолжал:

— О, я это проверил своими глазами, сколько в хуторе партизан. Вот значок этой проверки, отметка, — и он показал на лоб, заклеенный пластырем. — Хорошо, что я не поторопился сойти с катера на эту коварную землю… Могло быть хуже… Ваше предупреждение меня спасло… Спасибо, фрейлейн.

Его шеф был немногословен. Растворив окно, он указал на площадь, где виднелась виселица и на ней повешенный.

— Это тот самый негодяй, что клеветал на вас. Он завел наших солдат под пули партизан, за что и казнен! — И, помолчав, коротко произнес: — Мы предлагаем вам честное сотрудничество.

Владлена Сергеевна вся собралась, чтобы не сорваться, не дать ему пощечины. «Соглашайся, соглашайся», — билось у нее в мозгу единственное слово, долетевшее с воли весточкой от своих.

А переводчик тем временем разъяснял:

— Вверенные вам дети, к сожалению, попали в руки партизан… Но много еще других детей рассеяно по деревням, по отдельным семьям. Вам предстоит всех их собрать и препроводить в село Бутенево. Для них жилье предусмотрено в доме помещика фон Бутенопа на всем готовом… Там дети будут жить до особых распоряжений… Германское командование надеется, что вы выполните свою благородную миссию, как подобает честному человеку…

— Да, я выполню свою миссию, — произнесла вожатая одними губами, — я согласна.

А в душе ее поднялась буря, сердце громко забилось, и перед глазами встали лица любимых ребят.

«Вот она, спасительная веревка, брошенная мне на дно пропасти неизвестными, но своими людьми. Я должна доказать, на что я способна, я многое поняла теперь! Мы еще увидимся, ребята!» Ей страстно захотелось увидеть Варвеля и сказать ему, как она в нем ошибалась! Теперь уже она постарается не ошибаться — от малейшей ошибки в таком деле, на которое она идет, зависит не только ее, но и многих других судьба.

«Постойте, ребята, я докажу вам, мои орлята, что могу быть настоящей вожатой!»

— А что же дальше? — спросил я Цыганкова. — Что с этими искателями сбитых самолетов? Что с их вожатой? И как вам удалось выбраться оттуда?

— Очень просто, наши спасители пограничники опять же выручили. Подбили фашистский связной самолет, вернее, подстрелили летчика, но он в агонии сумел все же посадить машину целенькой. Они ее замаскировали, пригодится… Вот я и вывез на ней раненых в бою у хутора пограничников и полковое знамя, которое они несли с собой. Ну и ребят, конечно. Вылетал я на советском «ястребке», а вернулся на фашистском «аисте»… Так уж мне не везет!

— Ну, а что с ребятами все-таки? Где они? Что вы знаете о судьбе Владлены Сергеевны?

— Лада? — Но тут Цыганков осекся. — Это военная тайна. — И забрал у меня тетрадку. — Не вздумайте в газеты тиснуть хоть заметочку… Наши связи с партизанами оглашению не подлежат. Сами знаете — по одной ниточке опытные разведчики могут весь клубок размотать!

— Но живы ли они хотя бы?

— Сегодня живы, завтра нет, война дело такое, — уклончиво отвечал летчик, — вот Варвель, уж такой отчаянный мальчишка был, таким ловким связным работал, а все же попался… И не удалось выручить, угнан в Германию.

Больше ничего не стал мне рассказывать любящий пошутить и побалагурить Володя. Замкнулся. А меня уже звали на другой фронт.

Вот какая история произошла под Старой Руссой, на новгородской земле, между Полистью и Ловатью-рекой.