Редактор Анна Матвеева

Издатель П. Подкосов

Продюсер Т. Соловьёва

Руководитель проекта М. Ведюшкина

Художественное оформление и макет Ю. Буга

Корректоры Ю. Сысоева, С. Чупахина

Компьютерная верстка А. Фоминов

«Времена не выбирают, / В них живут и умирают», – написал в конце семидесятых поэт Александр Кушнер, и эти строки вошли в число наиболее известных поэтических цитат второй половины XX века. Выбрать время, в котором выпало родиться, действительно невозможно. Но можно ли угадать будущее? Век за веком писатели улавливали знаки эпохи и делали в своих книгах краткосрочные и долгосрочные прогнозы, словно бы путешествуя по времени. Чем сложнее и опаснее становилась ситуация в мире, тем тревожнее были эти предчувствия. Мрачный взгляд на будущее был связан с появлением новых технологий и опасениями перед последствиями для человечества, с ухудшением экологии, ставящим под угрозу существование нашего вида, и нестабильной политической ситуацией, когда государства начинали закручивать гайки, предсказуемо ограничивая свободу личности.

Жанровые границы антиутопии достаточно широки, к ней в разное время относили некоторые произведения Дюрренматта и Чапека, Набокова и Булгакова, Платонова и Стругацких, Воннегута и Ивлина Во. Сам термин был зафиксирован в словарях незадолго до Первой мировой войны. Первая половина ХХ века – это время великих романов «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, «Мы» Евгения Замятина, «1984» Джорджа Оруэлла, «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери, «Процесс» Франца Кафки. Это всегда тревожная, негативистская, чуть отчуждённая проза, проза мрачных предзнаменований, особого, не экзистенциального, а объективированного страха за человека эпохи бесчеловечности. И в то же время это предостережение, выкрик, предупреждающий об опасностях будущего для мира и человеческой индивидуальности.

Ежегодные цифры мировых продаж того же Оруэлла показывают, что и сейчас, спустя семьдесят с лишним лет после написания, его произведения – как и жанр в целом – не теряют своей актуальности. Да, время прошло, но, оглядываясь на окружающую реальность и вчитываясь в прогнозы писателей разных стран, мы приходим к выводу, что оно не просто прошло, оно – вышло. Этот сборник – наша попытка ухватить реальность, создать слепок настоящего и всмотреться в будущее. Тринадцать известных современных российских писателей, с разными авторскими манерами, взглядами, опытом, обращаются к жанру антиутопии и размышляют о том, что нас ждёт. Кто-то – о том, что нас ждёт совсем скоро, кто-то – в более отдалённом будущем, но длина временной дистанции здесь не главное. Главное, что тринадцать рассказов этого сборника – это тринадцать отдельных миров, альтернативных реальностей, не похожих одна на другую: фантастические, условные, реалистичные, гротескные. Это не только современный литературный процесс в миниатюре, но и окружающий нас мир во всём своём многообразии. И будущее этого мира, в котором что-то пошло не так.

Данная краткая статья написана более десяти лет назад специально для портала «История финансов» и не является научной работой в полном смысле слова.

Перед вами нон-фикшн, научно-популярный текст, созданный коллективом авторов, пожелавших остаться анонимами.

В последние годы выдвигались предположения, что автором статьи является сам Альфред Треф, первый глава российского Азиобанка, однако доказательств авторства упомянутого лица не существует. После смерти Трефа в его рабочих материалах не обнаружено ни одного намёка на биографические данные математика Иванова. Более того, Иванов и Треф не были знакомы, никогда не встречались и не состояли в переписке.

Позднейшие биографы Трефа и Иванова – если мы ведём речь о серьёзных специалистах, а не об охотниках за сенсациями – отрицают авторство Трефа.

Данная статья содержит не менее 50 ссылок на источники, включая как академические труды и архивные материалы, так и сравнительно легковесные публикации в СМИ. К сожалению, часть ссылок работает некорректно, однако, как представляется, это не помешает воспринимать настоящую работу как достаточно солидную; она будет интересна широкому кругу читателей.

Для каждого из многих авторов работа по созданию данной краткой статьи носила принципиальный характер.

Российский математик Аз Иванов родился 15 июня 2006 года. Биографических сведений о нём мало. Впоследствии Иванов сам приложил усилия к тому, чтобы информация о его личности исчезла из всех электронных баз. К настоящему моменту в мировой Сети вообще не существует свидетельств о биографии и судьбе Иванова; уцелели только архаичные бумажные материалы, все они в настоящее время находятся в частных коллекциях либо в архивах.

Существует также – неизвестно, насколько важный, – пул документов, засекреченных на уровне спецслужб и Министерства обороны Российской Федерации, и мы, увы, даже приблизительно не знаем, когда общественность сможет получить к ним доступ.

Аз Иванов появился на свет в городе Горно-Алтайске, прежде – Ойрот-Тура. Мать Иванова была наполовину русская, наполовину башкирка, по профессии – музейный работник. Отец – наполовину ойрот, наполовину русский, по профессии – учитель истории и литературы. Аз Иванов был их единственным сыном. Необычное имя для мальчика родители придумали сообща. В древнерусской азбуке Аз – первая буква, аналогичная современной А. При этом «аз» является ещё и личным местоимением, означающим «Я». То есть в переводе с архаичного русского «Аз Иванов» означает «Я, Иванов».

По окончании средней школы Иванов переехал в Москву и продолжил обучение на экономическом факультете Московского государственного университета.

Уцелели буквально считаные фотографии Иванова, в основном детского и юношеского периодов. Из них можно заключить, что Аз Иванов имел необычную внешность: один глаз его был карий, второй – зелёный, правое ухо было оттопырено сильнее левого, правое плечо – намного ниже левого. Рост не превышал 1 м 60 см.

Свою революционную концепцию «умных», или «мыслящих», денег студент Иванов выдвинул уже в первые годы учёбы.

Иванов предположил, что если капитал имеет сознание, то главное его желание – быть вложенным, инвестированным, поменять хозяина.

Иными словами, если деньги имеют разум – они мечтают о том, чтобы их потратили.

Исходя из этой теории, в те времена казавшейся сомнительной или даже еретической, Аз Иванов разработал математический проект принципиально новой мировой валюты: так называемые мыслящие деньги.

Речь шла о супервалюте – единой для нескольких государств Азиатского региона, прежде всего для Китая, Индии, России и Вьетнама.

Образцом для создания новых денег послужила всем известная и давно морально устаревшая европейская супервалюта – евро.

В грубом пересказе идеи математика Иванова до сих пор кажутся сомнительными и пугают. Однако первый же научный труд, посвящённый «мыслящим» деньгам, датированный 2026 годом, а именно курсовая работа студента 3-го курса экономического факультета МГУ, вызвал столь большой интерес у преподавательского состава, что в следующем, 2027 году студент Иванов уже получил грант правительства Российской Федерации на продолжение научной деятельности в том же направлении.

В нагрузку к щедрому финансированию студент Иванов обрёл и кураторов – сотрудников государственных спецслужб, внимательно наблюдавших за деятельностью своего подопечного.

Есть ряд фактов, указывающих на то, что в период 2027–2030 годов Иванов раздумывал о переезде в США. Мы нашли глухие упоминания о том, что ведущие американские университеты хотели бы видеть молодого математика в числе своих сотрудников. Но Иванов не уехал.

По свидетельствам немногочисленных современников, знавших Иванова лично, он был очень тяжёлым в общении, практически аутистом, не имел друзей и связей с женщинами; впрочем, существует, как многие помнят, книга некоей Анны Штопор под провокационным «жёлтым» названием «Я с ним спала». Факты, изложенные в книге, до сих пор подвергаются сомнению и оспариванию.

Известно, что к работе в американских университетах Иванова склонял московский журналист и биржевой аналитик Анатолий Крамер, впоследствии арестованный в Челябинске за измену Родине и до сих пор отбывающий пожизненный срок в колонии «Полярная сова» в посёлке Харп Ямало-Ненецкого автономного округа.

Всё, что происходило с Ивановым после 2031 года (ему тогда исполнилось 25 лет), нам практически неизвестно. Его дипломная работа была засекречена уже на стадии написания. Иванов так никогда и не опубликовал полный текст упомянутого научного труда: скорее всего, его уже тогда связывали некие джентльменские, устные соглашения со своими кураторами или даже с руководством России.

Судя по косвенным свидетельствам, превращение в засекреченного учёного никак не повлияло на повседневную жизнь и деятельность Иванова: он продолжал много и плодотворно работать, а редкие часы досуга посвящал велосипедным прогулкам.

К этому же времени относится знакомство Аза Иванова с Марией Тихомировой.

Сейчас трудно представить, что были времена, когда имя этой девушки не было известно миллиардам людей.

Спустя год после знакомства Иванов и Тихомирова зарегистрировали брак. Одновременно Иванов передал все права на свою интеллектуальную собственность супруге.

Злые языки до сих пор утверждают, что Иванов сделал это, опасаясь за свою жизнь; якобы он предполагал, что кураторы из политической контрразведки ликвидируют его, как только он доведёт проект до конца. Точно так же, как помнят историки, в своё время был ликвидирован Лаврентий Берия, руководитель работ по созданию советской атомной бомбы.

Разумеется, нам неизвестны планы кураторов математика Иванова. Так же как неизвестны их имена и звания. В любом случае российские органы госбезопасности в середине XXI столетия давно не практиковали физическое устранение неугодных граждан; в распоряжении спецслужб имелись самые изощрённые технологии, позволяющие нейтрализовать любого субъекта, не прибегая к прямому и грубому физическому насилию. Но мы в данной работе не намерены анализировать действия спецслужб – это просто вне нашей компетенции. В любом случае Иванов, как представляется, не имел никаких иллюзий относительно своих покровителей; он был гораздо умнее их и вёл собственную игру.

Мария Тихомирова получила профессию психолога и около трёх лет работала по специальности, хотя муж настаивал на том, чтобы супруга неотлучно находилась при нём: Иванов с трудом выдерживал даже кратковременную разлуку с любимым человеком.

У Иванова и Тихомировой не было детей. Причина неизвестна. Их медицинские карты уничтожены. Информация о ДНК Иванова и Тихомировой стёрта отовсюду. Позднее в публичном поле возникли несколько авантюристов обоих полов, объявивших себя потомками Иванова и Тихомировой. Наиболее известный из них – некто Марк Тихомиров, автор бестселлера «Аз есьм сын Аза», но этот деятель давно разоблачён.

Единственным детищем Иванова, его ребёнком, плодом огромных созидательных усилий явилась его работа: математическая модель мировой валюты нового типа.

В начале карьеры научные руководители Иванова, а также его покровители и кураторы рассматривали новичка всего лишь как талантливого парня, которого следует «приберечь на перспективу». Научный авторитет 25-летнего математика-экономиста Иванова был равен нулю.

В России, как и повсюду в мире, многие учёные разрабатывали проекты новых финансовых инструментов, в том числе новых валют и супервалют.

В частности, финансисты помнят провальный проект «амеро» – супервалюты, единой для обоих американских континентов, от Гренландии до Чили, а также Австралии и Новой Зеландии. Нетрудно догадаться, что проект был торпедирован прежде всего экспертами из США: они резонно рассудили, что вся нагрузка на обеспечение амеро ляжет на экономику Соединённых Штатов. Иными словами, Америка не получала никаких выгод. Правильнее было держаться за старые добрые доллары как за самые обеспеченные и надёжные деньги планеты.

Примерно та же участь постигла и появившийся в начале 30-х годов проект супервалюты «нафта» – этот инструмент должен был интегрировать в единое целое экономики нефтедобывающих стран Персидского бассейна: Арабских Эмиратов, Саудовской Аравии, Бахрейна и Ирака. К делу предполагалось привлечь также Турцию и Египет. Эта супервалюта имела опцию: её нельзя было отдать в рост под проценты, поскольку такие действия не одобряет Коран. Как и в случае с амеро, разработка условно арабской, нефтяной супервалюты затормозилась уже на стадии предварительных расчётов. Огромные мусульманские общины Аравии и Ближнего Востока не смогли договориться о равных правах на эмиссию нафты; ныне этот проект приостановлен.

В этой связи разработка Ивановым новой супервалюты казалась учёному сообществу оригинальной и любопытной, но записывать молодого человека в спасители мира никто не спешил.

Всё изменилось в 2033 году, во времена, теперь известные как Пасхальная война.

Современные интеллектуалы предпочитают называть её «Трёхсекундная война», а подростки – «Жертва машин».

Теперь, когда некоторые архивы открыты, мы получили интересные сведения, доказывающие, что Аз Иванов предсказал и саму Трёхсекундную войну, и её последствия.

Вероятнейшей датой начала новой войны Иванов назвал пасхальные дни 2033 года. Две тысячи лет исполнялось со дня воскресения Христа; миллиарды людей по всему земному шару собирались праздновать глобальный юбилей, победу жизни над смертью.

Лучшего момента для удара невозможно было себе представить.

Аз Иванов предположил, что война будущего разразится не между искусственным интеллектом и человеком, а между разными искусственными интеллектами. По расчётам Иванова, каждое большое государство к началу 2030-х годов должно было создать (и в итоге создало, как мы помним) свой собственный искусственный интеллект. Разумеется, искусственные интеллекты создавались в первую очередь как аналитические ресурсы на службе генеральных штабов. Иными словами, речь шла о мощнейших суперкомпьютерах, непрерывно просчитывающих модели будущих войн.

Нечто подобное произошло во второй половине 40-х годов ХХ века, когда крупные государства – США и СССР – поспешили создать собственное ядерное оружие и установить на планете ядерный паритет.

Далее, Аз Иванов предположил, что война между машинами разразится отнюдь не в реальности, а на просторах мировой Сети и продолжится считаные секунды.

Не будет конфликта, известного всем по фильмам о Терминаторе, понял математик Иванов; не будет никакого зловещего «Скайнета», не будет титановых роботов-андроидов, расстреливающих из бластеров несчастных людей.

«Скайнет» не унизится до убийства живых существ – ему будет важнее битва с другим таким же «Скайнетом».

Когда два великих воина далёкого прошлого начинали смертельный мечевой поединок, они не обращали внимания на обезьян, бегающих вокруг.

Точно так же в 2033 году искусственные интеллекты, сойдясь в схватке, не обратили внимания на людей – низшую, по их мнению, форму жизни.

Как мы теперь знаем, прогноз математика Иванова сбылся в точности. Мировая война разразилась в Пасхальную ночь 2033 года и длилась 2,849 секунды, завершившись одновременной капитуляцией всех армий и суицидом всех основных мировых искусственных интеллектов: Американского, Китайского, Японского, Российского, Индийского, Британского, Французского, Немецкого.

Одновременно с самоликвидацией искусственных интеллектов по их приказу были уничтожены все электронные базы данных воевавших армий, всё программное обеспечение, вся телеметрия, вся переписка, вся статистика, все оцифрованные архивы; оказались до дна стёрты все банковские счета военнослужащих – от рядовых до маршалов и главнокомандующих, а также все корреспондирующие счета. То же самое коснулось планетарного военно-промышленного комплекса; он просто перестал существовать. Все заводы, производившие военную продукцию, обанкротились мгновенно, вся инженерная документация исчезла.

Ослепли и оглохли авианосцы, и подводные лодки, и стратегические бомбардировщики. Спутники-шпионы потеряли управление и постепенно один за другим сгорели в атмосфере. Остановились предприятия по обогащению урана и фабрики по производству ракетного топлива. А поскольку мировая производящая экономика на две трети была завязана на военную промышленность – мировую экономику постиг жесточайший кризис.

Те, кто помнит послевоенные времена, скажут, что это был вовсе не кризис, а настоящий крах. Но наша цивилизация с честью выбралась из тупика. Менее десяти лет понадобилось, чтобы восстановить все структуры жизнеобеспечения. Пасхальную войну и «Жертву машин» мы вспоминаем теперь с уважением и благодарностью.

В те первые послевоенные годы Аз Иванов и осуществил свой проект под названием «Азио».

Как разработчик новой супервалюты, Иванов учёл все недостатки евро. Известно, что основная нагрузка в обеспечении евро легла на Германию и Францию – страны, наиболее сильные экономически. По аналогии вся нагрузка на обеспечение «азиатского евро» ложилась на Китай, страну с наиболее мощной экономикой.

Чтобы устранить этот перекос, Иванов предложил обеспечить Китаю символические льготы и навечно закрепить за этим государством право называться ведущей азиатской страной.

Япония, как и предполагал Аз Иванов, отказалась от участия в проекте, повторив судьбу другого островного государства – Великобритании, в своё время так и не присоединившейся к общей евросистеме. Япония – особенно в критический, послевоенный период – слишком зависела от расчётов с США: для японской экономики было важно сохранить свои особые отношения с долларом. Япония не вошла в систему азио.

По тем же причинам нельзя было рассчитывать и на Южную Корею.

В идеале, как предполагал Иванов, к системе азио присоединятся мощные экономики Таиланда и Индонезии.

Азио обеспечивался прежде всего человеческим, людским ресурсом, самым важным и непрерывно воспроизводящимся. На него работала энергия трёх с половиной миллиардов человек, проживавших на огромной территории от Архангельска до Денпасара.

Эта валюта впервые в истории человечества получила собственное сознание, собственный искусственный интеллект, электронный разум.

И если предположить, что главное желание денег заключается в том, чтобы их потратили, то сознание новой мировой валюты должно было стремиться к полному обнулению расчётных счетов.

Новый вид валюты, изобретённый математиком Ивановым, должен был полностью перезагружаться каждый год.

Азио задумывался как платёжная единица, никак не подверженная инфляции. Вся система автоматически перезагружалась в последний день старого года.

Если гражданин не успевал потратить свои азио до 31 декабря, все суммы списывались со счетов безвозвратно.

Таким образом, по мысли проектировщика новой глобальной супервалюты, должно было стимулироваться потребление: сколько бы ты ни заработал, тебе следует всё потратить к концу года; не потратишь – потеряешь.

Все наличные банкноты азио любого номинала к концу года также должны были вноситься на расчётные счета. С первых чисел нового года в оборот вводились банкноты другого дизайна.

Купюры образца прошлого года аннулировались в первый день нового года. Если 31 декабря вы могли купить на свои азио еду, бензин и недвижимость, то 1 января ваши деньги превращались в фантики. В оборот входили новые деньги.

Обнуление счетов касалось только частных лиц. Денежные знаки азио на счетах фирм, компаний, юридических лиц не попадали под списание. Так появлялся стимул к тому, чтобы граждане создавали предприятия и компании, к предпринимательской деятельности как таковой.

Каждая эмитированная единица номиналом в один азио получает собственный код. К концу года каждый эмитированный азио несёт на себе следы всех транзакций. Когда владелец предприятия выплачивает деньги наёмному работнику, в коде появляется новая отметка; аналогичным образом отметка возникает, когда гражданин обменивает деньги на товары в любом магазине – от сетевых гипермаркетов до мелких лавочек.

Надо сказать, что эта опция (помечать каждый эмитированный денежный знак и затем отслеживать его путь из одного кармана в другой) придумана отнюдь не Ивановым – он лишь предложил несколько удачных практических решений, позволивших осуществить старую идею. В любом случае уникальный код, присваиваемый каждому азио, позволил начислять налоги, прежде всего косвенные, такие как НДС, максимально точным образом. Кроме того, азио, как мы все знаем, «сами себя считают»: профессии счетовода, бухгалтера и финансового аналитика, некогда уважаемые и популярные, канули в прошлое. Любой гражданин теперь может зайти на информационный портал Азиобанка и увидеть, сколько денег он потратил на еду, на топливо, на одежду, на развлечения. Азиобанк выступает бесплатным бухгалтером и финансовым консультантом для каждого совершеннолетнего человека.

В первый же год эмиссии это вызвало колоссальные изменения в общественном сознании. Финансовая грамотность широких слоёв населения выросла в разы. До введения азио десятки миллионов китайцев, индусов и русских, особенно малообеспеченных, вовсе не умели точно сводить собственные бюджеты. Теперь за них это делали сами деньги.

Огромным откровением для человека тех времён стало знание о том, что главная часть неучитываемых расходов – это мелкие траты, по-русски называемые словом «копеечные».

Наконец, напомним о том, что теперь знают даже дети: азио нельзя украсть. Если злоумышленник обманом вытащит из вас некую сумму, после проведения полицейского расследования и судебного процесса вы, как пострадавший, гарантированно получаете свои деньги обратно, даже если к тому времени они десять раз поменяли своих хозяев.

Аз Иванов не просто создал новую валюту: он изменил мир. За три года после первой эмиссии уровень благосостояния граждан азиозоны вырос вдвое, а уровень преступности снизился в пять раз.

Следует прояснить, что новую супервалюту Иванов наградил собственным именем. То, что название валюты повторяет имя Азиатского континента, не более чем совпадение. «Азио» названа в честь Аза Иванова, а не в честь Азии как части света. Да, имя создателя новых денег совпало с названием континента – и в этом многие современные философы усматривают некий смысл, но наша работа – не философская, а сугубо историческая; в ней нет места фантазиям, гипотезам, домыслам и любым аргументам, не имеющим научного обоснования.

И конечно, история о том, что новая валюта изначально называлась «евразио», а в число стран-эмитентов Иванов предлагал включить Польшу и Украину, такая же фантазия, апокриф.

Важно понимать: Аз Иванов, пусть и предсказавший Трёхсекундную войну, «Жертву машин», и её последствия, сам ликвидацией этих последствий не занимался. В самые тяжёлые времена, в первый послевоенный год, когда казалось, что люди не сумеют восстановить стёртые данные, Аз Иванов, при полном содействии своих руководителей и спонсоров, продолжал разрабатывать проект собственной жизни, посвящая ему до 16 часов в день.

Сначала Иванов создал полномасштабную модель и запустил её в тестовом режиме. Есть свидетельства, что разработчик – или, скажем прямо, отец-основатель новых денег – намеревался проводить тесты не менее пяти лет. Иванов никуда не торопился и не хотел ошибиться. Он, будучи серьёзным учёным, действовал по принципу «не навреди». Однако, как можно предположить, приблизительно во второй послевоенный год, не позднее 2035-го, кураторы Иванова настоятельно рекомендовали ему поторопиться, завершить все проверки и приступить непосредственно к эмиссии.

В этот период Аз Иванов, согласившись с пожеланиями спонсоров и патронов, попросил для себя отпуск в три месяца, официально – для поправки здоровья и для ухода за больной женой.

Да, увы, в тот год у Марии Тихомировой врачи диагностировали неоперабельную опухоль мозга.

Аз Иванов приложил огромные усилия для спасения любимой. Есть неподтверждённые данные, что Иванов пытался шантажировать своих кураторов, угрожал закрыть проект и даже покончить с собой, если его жена не получит самого лучшего и современного лечения.

Поскольку Иванов был невыездным, кураторы привезли в Россию лучших мировых онкологов. Но всё было напрасно.

В том же году Мария Тихомирова скончалась в возрасте 32 лет.

Её тело было кремировано, прах развеян. Аз Иванов уничтожил, сжёг всё её личное имущество и одежду.

Весь последний месяц жизни супруги математик Иванов потратил на создание цифровой копии её сознания; при этом Иванов пользовался только программами, разработанными собственноручно.

Первую эмиссию супервалюты азио Аз Иванов осуществил в день рождения жены, 5 августа 2035 года. С тех пор этот день празднуют во всех странах, присоединившихся к азиозоне.

У нас есть все основания предполагать, что Аз Иванов изначально собирался создать валюту, имеющую его собственное, Иванова, сознание. С этой целью Иванов заблаговременно создал свою цифровую копию – тайно ото всех. Он протестировал её, устранил недостатки; на это ушли годы. Иванов не просто собирался создать деньги, имеющие сознание, – он хотел, чтобы у новой валюты было сознание её разработчика.

Аз Иванов в шутку называл это «выходом в деньги».

Экономисты и деятели финансового рынка знают значение термина. «Выйти в деньги» означает продать все активы, отозвать инвестиции и обратить капитал в наличные средства.

Свой план Иванов держал в секрете от кураторов и руководителей. Он хотел «выйти в деньги» непосредственно в день своей смерти: перестать существовать физически, но навсегда остаться в качестве искусственного интеллекта, части которого равномерно распределены по всем денежным знакам новой супервалюты.

Но когда Тихомирова умерла, её муж изменил своё решение и вместо собственного программного кода ввёл в тело новой валюты код своей жены.

Так вышло, что новые, революционные, «мыслящие» мировые деньги обрели сознание 32-летней женщины Марии Тихомировой.

Ныне мы все её знаем как Мэри Ти.

Мы понимаем, что Аз Иванов с юных лет думал о себе как о безусловном гении. Мы понимаем, что идея превращения самого себя в «мыслящие деньги» преследовала его. Но мы также понимаем, что однажды, печалясь о смерти любимой, математик Иванов решительно отказался от своего плана. Он хотел преобразовать себя; но преобразовал любимого человека.

Мария Тихомирова была весёлой, жизнелюбивой женщиной. Таким же характером теперь обладают и азио.

Если вместе с уведомлением о поступлении на ваш счёт той или иной суммы вам приходит ещё и смайлик – это делает Мэри Ти.

Если помимо смайлика приходит ещё и краткий афоризм (обычно цитата из Конфуция или Ганди) – это тоже делает Мэри Ти.

Впрочем, её любимое изречение принадлежит не философу или политику, а русскому писателю и киноактёру В. Шукшину:

А бывает и наоборот: всем известны случаи, когда человек просиживает чрезмерную сумму в питейном заведении, ресторане или баре и вдруг Мэри Ти присылает сообщение: «Тебе хватит».

Если вы делаете крупное благотворительное пожертвование, ваш портрет появляется на главной странице сайта Азиобанка; если же вы против размещения своего портрета, его можно удалить одним нажатием клавиши.

Действия Мэри Ти нельзя контролировать.

Ей всегда 32 года, она всегда остроумна, всегда честна, всегда в хорошем расположении духа.

Дата смерти Аза Иванова неизвестна. В последние годы он не появлялся на людях, жил отшельником в небольшом доме в южной части Горного Алтая. В его коттедже был оборудован крематорий – в нём Иванов однажды сжёг сам себя. Дом его также сгорел дотла. Перед смертью Иванов уничтожил весь свой архив. Написанные Ивановым программы стёрли из мировой Сети всю информацию, касавшуюся его личности.

Мы не знаем, какую еду любил Аз Иванов, какую музыку предпочитал, какие книги лежали на его прикроватном столике. Не сохранились образцы его почерка и записи голоса. Аз Иванов и его жена, Мария Тихомирова, она же Мэри Ти, превратились в легенду, и ныне существуют историки, готовые доказать, что никакого Аза Иванова вообще никогда не существовало, а личность его была придумана российскими спецслужбами, дабы скрыть имена настоящих разработчиков новой глобальной супервалюты.

Но авторы настоящей краткой работы имеют все основания для того, чтобы придерживаться официальной версии: математик Иванов действительно существовал, действительно любил свою жену и обессмертил её имя, своё же умалил и постарался уничтожить.

Не так ли должен поступить каждый любящий и любимый?

Не должны ли мы без остатка растворяться в своих делах и отрекаться от себя в пользу тех, без кого не можем дышать?

– Полная щитня. – Ермаков вжался в кресло, обтянутое потёртым кожзамом.

Кресло подло заскрипело, будто старик издал неприличный звук.

Оправдываясь, несколько раз сделал движение задом, чтобы стало ясно: это не он, это оно.

Ермаков посмотрел на край стола, не раз по нервяку исчёрканный ручкой: там до сих пор синело полустёртое ругательство.

Он захотел откатиться назад, оттолкнувшись от этого чумазого края, и лихо крутануться в кресле, но сил не нашлось.

Ермаков уже был старый. В прошлый вторник ему исполнилось двадцать два.

Через стол, на котором под игровым пультом желтел мятый пакет из-под чипсов, улыбался Косыгин, лысый энергичный старик за восемьдесят.

– Чё, совсем щитня? – Ермаков застенчиво дёрнул краем губы.

Популярное словцо «щитня» – от английского shit.

Косыгин по-свойски подмигнул:

– По всем расчётам – пипец.

Ермаков с трудом сдержал гримасу раздражения, он не любил устаревший сленг.

В сущности, ненужная встреча в ожидании дороги. Пора ехать. Ермаков ждал машину, которая где-то застряла. Времени мало, но кого-нибудь ждать – привычное дело. Время коротали у него в кабинете, куда он поднимался каждое утро по мраморной потрескавшейся лестнице. Весь второй этаж в рабочих кабинетах. Следующий этаж полупустой. Выше – до двадцатого – запустение и забвение. Лифты не ездили.

Из приёмной забежала маленькая бойкая женщина в синем платье:

– Чай, кофе, водичка?

– Ничего, Насть. – Ермаков с нажимом чертил ручкой по краю стола.

– Мне кофейку, – сказал Косыгин добродушно. – А конфеты у тебя есть?

– Ой! – Она беззаботно засмеялась. – Посмотрю, если не съела.

Ей было только десять.

Ермаков, продавливая лакированное дерево, выводил, словно татушку, банальное сердечко и думал про сегодняшнее утро.

В широкой кровати, разметавшись и выставив профили, спали близнецы. Он по очереди приложился к их розовым щёчкам, как ему показалось, уже тронутым оттенком увядания, а может, так падал свет между штор.

Пока он, присев на банкетку, втискивал ногу с помощью рожка, жена нагнулась и залепила поцелуем ухо. От Любы, как всегда, просто, пресно и прелестно пахло прохладной рекой.

– Ну, это… – Медленно вставая, хватаясь за неё, он провёл по тёплому телу под распахнутым халатом и угодил в сырые подмышки.

Уже в машине потёр нос рукой и вдохнул прилипший запах – болотце близкого будущего, терпковатый тлен. Как, уже?.. И ты, Люб?.. А ведь всего пятнадцать…

Ермаков наверняка вернётся через несколько дней. Но эта командировка может стать последней. Он ужасно устал.

Щитня. Не надо себе врать: жить осталось… сколько?.. Лет пять, меньше? Силы будут всё так же оставлять, просачиваясь куда-то…

Весь последний год он протянул на призрачной грани, медленно ходил, часто останавливался и подолгу стоял, ощущая внутреннюю неподвижность манекена. Словно со стороны видел свои пустые глаза. А сидя здесь, в кресле, в министерском небоскрёбе, опытный, ответственный, отёчный, сквозь сердцебиение, озноб, колики, нет-нет и царапал ручкой по краю стола.

Щитня. Тонкая голубая паутинка, которую мог разобрать только он сам.

Щитня. Как было бы клёво сбросить давящий панцирь лет, бухать, орать, плясать, гонять на мотоцикле наперегонки с тачками и танками полиции и военных. Эти громилы и головорезы, по старым меркам, были школьниками и насаждали весёлый кошмар и наивный порядок.

Кошмар и порядок они сеяли по возможности равномерно. Но на одной из одичалых северных территорий странной страны (а все страны стали странны) за последний год пышный кошмар заслонил и задушил остальное. Полная щитня. По всем данным, собранным оставшейся горсткой дряхлых наблюдателей, там пришла в неисправность атомная станция.

Главные выводы сделал девяностооднолетний академик Войцеховский, последнее светило. Но это же подтвердил сейчас устаревшим «пипец» инженер Косыгин восьмидесяти двух лет, с которым Ермакову и предстоял путь.

Гость дождался чая и нескольких лимонных леденцов.

– Сахар, – сделал шумный глоток и бодро захрустел вприкуску, – помогает мозгу. Говорят: вредно, а я давно шучу: «Сладость не старость…» – мягко хохотнул.

Ермаков вежливо кивнул.

Всё-таки он чувствовал себя, как студент с преподавателем – неловко и нескладно – и пытался одолеть эту слабость. Так было всегда в общении с ними, должками (словцо для этих долгожителей), ну уж теперь-то, под конец жизни, нечего робеть…

Это началось не при нём, он пришёл в мир, где так уже было заведено: не иметь иммунитета против хитрого вируса. Сам вирус не был смертелен и проходил как лёгкая простуда, но всякому, кого встречал на пороге бытия, подносил отравленный подарок. Нарушив нечто в таинственном космосе генов, поганый вирус ускорил механизм старения.

Решительно сократил человечью жизнь, уравняв с веком лошади или кошки.

Кроме нескольких тысяч стариков на страну (сотен тысяч на мир), у которых в начале пандемии проявился иммунитет, люди существовали по новым физическим правилам: умирали до тридцати, успевая за это время жениться, родить детей, состариться.

Род человечий поспешно таял. Всё валилось из его коллективных рук. Своды реальности кое-как поддерживали последние старцы. Должки. Полезные чужаки. В народе их не любили; элиты знали, что без них никак. Лучших из них оберегали, но строго контролировали.

Летали самолёты, ходили поезда, работали рестораны, но реже, реже… Упростилась грамматика, обнищала речь, зато освежился сленг; обнаглели звери; обезлюдели большие территории. На улицах ежечасно грабили, справляли нужду, делали любовь, зато не было пробок. Местами шла злая резня, но атомного взрыва пока удавалось избежать. А ещё никуда не делась церковь, которая учила: когда-то за тяжкие грехи люди получили Потоп и стали жить не семьсот лет, а семьдесят, теперь мы прогневали Бога так, что сроки снова урезаны, – значит, близок конец света.

Косыгин чему-то посмеивался, позвякивая ногтем по чашке.

– Что такое?

– Да так, анекдот вспомнил.

– Может, расскажете? – И тут же Ермаков проклял себя за угодливость.

– Да ладно… Глупый и, боюсь, непонятный. Я его в детстве слышал. Про чаёк и старика Крупского…

– Про кого?

– Я вам лучше другой. Поновее. Один коллега рассказал. Ой, только злой. Ничего? Чёрный юмор перевариваем? Короче, разводятся старик и старуха. Судья такой: «Почему разводитесь?» – «Гуляла, дома ничего не делала». – «А он пил, меня бил!» – «Да как же вы столько лет прожили?» – «Детей жалко было… А потом внуков… Ждали, когда помрут».

Косыгин встряхнулся беззвучным смешком, распрямляя под красной безрукавкой костистые плечи и острым, птичьим взглядом что-то выцеливая в лице чиновника.

Ермаков схватил мобильник и повторил последний вызов.

– Ермак, жди! – заорал человек на том конце. – Тут козёл один допрыгался… – С заднего плана накатил гогот дружины.

Ермаков швырнул телефон, и тот ударился о стол с грубым стуком.

– Закон бутерброда. – Косыгин прищурился.

– Как это?

– Бутерброд всегда падает маслом вниз, а мобильник – экраном. Не замечали? Ждём, значит?

– Угу. – И с губ сорвалось прежнее: – Щитня…

– Знаете, Алексей, я так воспитан: во всём нужно видеть хорошее. Да приедут они, куда денутся, а мы с вами пока по душам… Слушайте, мой друг, ну что вы такой мрачный?.. Я ведь в своё время на психолога отучился. Когда-то даже консультации вёл, помогал ребятам.

Эти «в своё время», «ребятам» и покровительственное «мой друг» гнусновато укалывали сознание…

Помолчав, Ермаков тихо, неохотно отлепляя слова от немоты, сказал:

– Давай на «ты».

Косыгин празднично хрустнул позвонками, запрокидывая голову:

– За-про-сто. Если так удобнее… Так чё ты мрачный такой?

– А чему радоваться?

– Жизни.

– Такой?

– Любой.

– Поздно.

– А я тебе завидую.

– Почему?

Они быстро, глаза в глаза, кидали короткие фразы через стол.

– Видите ли… Ой, видишь ли… Вы…

– Ты.

– Нет, вы… должны научиться строить и двигать этот мир без нас. И вы научитесь. Обязательно. В моём детстве говорили: человек такая…

– Скотина, я знаю. Так дед говорил.

– А вы не скоты, вы – бабочки. Понимаешь? Бабочки-подёнки, крылышки прозрачные, летают всего денёк, и так вечность, представляешь? Кружат над водой, спариваются и гибнут… Они даже ничего не едят, ртов у них нет, зато глаза огромные, чтобы успеть побольше увидеть. А Моррисон, Кобейн, Башлачёв… Лермонтов… А великие битвы Македонского и Невского… Большинство людей веками не доживали до тридцати. А твои современники… Пианисты, физики, программисты… Вспомни хотя бы тех, кто ушёл в семнадцать! Тони Гринан, Надя Хасбулатова, да тот же Трёхцветов…

– Васю я знал. – Ермаков покривился от болезненного воспоминания о поэте, но и от того, сколь надоедливо-жалок весь этот утешительный трёп книжек, блогов, психотренингов. Вяло пробормотал: «Я, я, я, что за яркая явь…»

– «Милый гад, головёшку поправь»… – подхватил Косыгин. – Вспыхнул человек и сгорел! Кто счастливее, бабочка или черепаха? Я одно знаю: что мне, что тебе всё равно за тортиллой не угнаться… Не курю, бегаю, плаваю, а не угнаться. Двести лет, как ни бегай, не проживу. А вот сто могу! – Он хохотнул, распустив морщины и розовея.

И словно в поисках аудитории повёл загорелой лысой головой, озирая кабинет победным взглядом.

Он увидел отцветшие постеры на стене, фотографии в рамках на отдельном столике, разорванные картонные коробки на полу, там же – строй запылённых квадратных бутылок, стопку из трёх-четырёх планшетов, а ещё красный облупленный шлем мотоциклиста, валявшийся в луже солнца, как после аварии.

Косыгин заглянул в чашку и пожевал губами:

– Чего таить, обычно люди моего, так сказать, круга не жалуют эти времена. А я им говорю: в наших поколениях такого не было, чтоб столько талантов расцветали так рано. В двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Синдром бабочки! Они говорят: сплошная жесть, людоеды пещерные, с каждым месяцем всё адовее, мы уйдём и мир сдохнет. А я говорю: человечество рождается заново. С болью, с тоской, с восторгом… И цивилизация ещё возродится… И в космос опять полетим. Бабочка не может не летать!

Ермаков, теряя нить трёпа, смотрел на рот должка, извилистый, лоснящийся, жадно трепещущий, и вспоминал, как раньше на всех углах вещали про медузу, которая якобы живёт бесконечно, но бессмысленно, и о том, как в сравнении с ней свезло человеку… Сейчас такие речи вроде поутихли.

Телефон, экраном вниз, загудел и заползал по столу недодавленным жуком. Косыгин поймал его и передал Ермакову.

– На месте! – заорала трубка.

Ермаков откатился от края стола, осторожно выбрался из кресла и, пришаркивая, подошёл к окну.

На улице стоял древний инкассаторский броневик с устрашающими и яркими граффити на боку – драка волка с медведем. Возле машины топтались большие заросшие мужики с автоматами.

Косыгин бесшумно вскочил и подлетел к окну лёгкий и возбуждённый.

– Ой, вот они наши… – Он, хихикнув, подыскивал выражение. – Ну что, идём?

Оба отвернулись от окна и пошли на выход. Глянув через плечо на медленного чиновника, резвый инженер притормозил у столика с фотографиями, стоявшими рядами, как надгробия.

Парень лет восьми в кожаной бейсболке, с усами и сигареткой, в котором сразу узнавался хозяин кабинета. Женщина: сарафан, пухлые руки, гордая посадка головы. Снимок растерянных, как перед расстрелом, стариков: очевидно, родители. Больше всего детей: двое, но много, в разных видах. На центральном кадре у ног отца, держась за его штанины, стояли насупленные малыши с щекастыми мячиками голов. Каждому года по два. Так называемый пограничный возраст.

– Какие! – воскликнул Косыгин.

Ермаков просиял:

– Мы их зовём китёныши…

– Почему?

– Жена так придумала. Им это подходит. Они уже плавают вовсю… – И тут же осёкся, заметив, как сладко и натянуто улыбается этот лысый и как скользит его насмешливый проницательный взгляд:

– У, это я понимаю, здоровячки! Не успеешь оглянуться… Я по своему вижу… – лишнее, ложное, старорежимное.

Ермаков вспомнил миражный сумрак утренней комнаты и призрак первого увядания на лицах спящих и рассеянно уточнил:

– По своему?

– Ага. Правнук…

– Пра-авнук? – повторил Ермаков нараспев и вдруг изо всех сил ударил лысого снизу вверх, в челюсть. – Щитня! – задыхаясь, толкнул его в грудь, понимая, что проиграл.

Сержант бил отрезком резинового шланга по рукам и ногам. Кости не ломались, но боль жуткая. Стул был железный и привинчен к полу, Миша был примотан к стулу скотчем, потому не падал, а лишь дёргался и рыдал. Шланг издавал резкий короткий свист, сержант говорил: «Нна! Нна, сука!» Миша начал хрипеть и терять сознание.

Майор сделал знак рукой, и сержант остановил экзекуцию.

– Ну? – спросил майор. – Водички хочешь?

Миша не ответил, и майор плеснул Мише в лицо из стакана.

– Я х-хочу, х-хочу… чтобы всё это з-з-закончилось, – произнёс Миша срывающимся голосом, похожим на клёкот птицы, и стал тихо плакать.

Майор заговорил быстро, громко и радостно:

– А всё закончится! Всё сразу закончится, Михаил Борисович, как только ты сам решишь. Мы ведь хотим тебе помочь. Но мы не можем тебе помочь. Потому что ты сам не хочешь себе помочь. Не хочешь нам помочь. А мы открыты к сотрудничеству. Мы – открыты! Хотя ты, Михаил Борисович, преступник, ты опасный преступник!

Миша залепетал сквозь слёзы:

– Но… ведь я не з-з-знал… я не з-з-н-нал.

Майор укоризненно покачал головой:

– А вот врать не надо. Все знали. И ты знал. А даже если бы и не знал. Есть такое правило: незнание законов не освобождает от ответственности. Незнание не освобождает. Знание – освобождает. Так ведь у вас говорят, да, Михаил Борисович?

Миша продолжал лепетать, бормотать, клекотать:

– Я с-с-сл-л-лышал что-то… н-н-но я н-н-не думал… что всё так с-с-с-серьёзно…

Майор внезапно стал очень злым.

– А что ты думал? Думал, это всё цирк? Иллюзия? А мы кто? Фокусники? Или клоуны? Мы клоуны, да?

Майор кивнул сержанту. Сержант начал снова: «Нна! Нна, сука!»

Миша закричал:

– Что! Что я должен с-с-сделать?

Сержант остановился. Майор подошёл к Мише вплотную.

– Расскажи. Кто ещё из твоих знакомых имеет, хранит, передаёт другим и читает запрещённые книги Самохина?

Миша стал трясти головой.

– Н-н-но ведь я правду, правду сказал! Н-н-никто не читает. Н-н-никто даже не знает про т-т-такого. Это только я, я в детстве читал, мне тогда н-н-нравилось, и вот решил освежить в п-п-памяти, тем более что весь этот шум, и м-м-мне интересно стало, а больше никто и не знает, и не читал, это же Сам-м-м-мохин, это же не Чейз какой-нибудь, просто так получилось, что мне он попался, но я больше ни с кем, никому, п-п-поверьте же мне, п-п-пожалуйста!

Майор вернулся к своему столу, сел, водрузил на нос очки, отчего стал похож на школьного учителя, раскрыл серую папку и начал будничным тоном рассказывать.

– Три месяца назад ты специально полетел в Красноярск…

Миша тоже немного успокоился, перестал заикаться и пытался оправдываться:

– Не специально… это была командировка, я не специально!

– …чтобы встретиться с дочерью Самохина, Викторией…

– Я случайно узнал, что Самохин жил в Красноярске, и случайно обмолвился, что это мой любимый писатель, и мне сказали, что есть его дочь и можно встретиться, а я и не знаю этих людей, и я подумал: почему бы и нет? Я же тогда не предполагал, что…

– …хранительницей архива и организатором, как мы полагаем, запрещённого деструктивного сообщества.

– Мы просто погуляли по городу, поговорили. Она обещала прислать мне фотографии отца. Но я даже адрес почты своей не дал. Сказал, что пришлю ей эсэмэской, но потерял номер телефона, у меня не осталось её контактов, ничего не осталось. И больше никого, никого я не знаю, честно!

Майор снял очки и поднял голову, посмотрел на Мишу внимательно.

– Хорошо, Михаил Борисович. Допустим, мы тебе верим. Я тебе верю. Но ты подумай. И назови людей, которые… могли бы читать Самохина. Допустим, ты не знаешь, есть ли у них запрещённые книжки. Ведь о таком не рассказывают. Ты не знаешь, читают ли они. Но… могли бы. Теоретически. Таких ведь сразу видно. И ты знаешь таких. Не можешь не знать. Назови, к примеру, десять. Десять имён. И всё закончится.

Миша молчал оглушённо.

Майор закурил, несмотря на то что вентиляции в комнате не было. И продолжил объяснять:

– Мы хотим тебе помочь. Но ты должен дать нам возможность тебе помочь. Если ты назовёшь имена, то мы оформим тебя как жертву деструктивного культа. Попал под влияние, промыли мозги, с каждым может такое случиться. Это не преступление, это болезнь. Сотрудничаешь – значит, осознал и хочешь вылечиться. Тогда тебя отправят не на зону, а в реабилитационный центр. В реабилитационный центр, понимаешь? Там доктора, психологи, медсестрички. А иначе… иначе плохо, очень плохо тебе будет, Михаил Борисович! Давай, десять имён. Поехали.

Майор достал чистый листок бумаги, ручку и приготовился записывать.

А Миша слушал тонкий звон, идущий от низа живота, от паха, и достающий до затылка. Потом звон внезапно стих, закончился, словно порвалась на балалайке струна. И Миша понял, что это было желание жить, существовать во что бы то ни стало, любой ценой. И Миша увидел, что весь мир, и эта заполненная дымом комната, и железный стул, и майор, и сержант со шлангом, и сам он, что всё это существует только из-за его желания жить и стоит только перехотеть, как всё закончится. Всё закончится само по себе. Само собой. И для этого даже не нужно будет что-то специально делать.

Миша сказал устало, но внятно:

– Ничего я не скажу. Ничего не знаю. И никого оговаривать не буду. Лучше убейте меня. Всё равно убьёте. У меня сердце больное. И сосуды. Если вы ещё чуть-чуть меня попытаете, то я получу от боли инфаркт или инсульт. И умру. И всё закончится.

Майор довольно улыбнулся:

– И всё закончится. А говорил – не самохинец. Самохинец, да ещё какой! Матёрый! Сержант! В камеру его.

Камерой майор называл чулан, который был приспособлен для содержания арестованных. Выездная группа майора располагалась в здании спортшколы. По самохинцам работало специальное подразделение, которое путало следы и не пересекалось с обычными органами правопорядка.

Мишу бросили на пол и закрыли тяжёлую дверь. Под потолком горела жёлтая, засиженная мухами лампочка. В её тусклом свете Миша увидел, что в камере не один. На деревянной скамье сидел, обжав колени руками, седой мужчина с клочковатой бородой. Подсадная утка, подумал Миша, сейчас начнёт в доверие втираться.

– Меня зовут Гоген, – сказал сосед, – я самохинец.

– Миша, – прохрипел Миша. – Меня случайно взяли, по ошибке, я ничего не знал.

– Ещё полгода назад Красноярским краевым судом было вынесено решение о признании книг Константина Самохина экстремистскими материалами. Публикаций об этом было много. Весь интернет гудел.

– Да, но я… мне казалось… ну много же всяких запретов. Вон, «Телеграм» запретили, и все в нём сидят. И даже те, кто запрещал, сидят в «Телеграме» и ведут свои телеграм-каналы.

– Бывает. А бывает и по-другому. Как со свидетелями Иеговы.

– Но ведь эти «свидетели», они, говорят, квартиры отнимали. И запрещали переливание крови. А за что Самохина? До сих пор не могу понять. Ведь это обычный советский писатель. К тому же он умер давно, ещё при Союзе. Писал повести, рассказы. Нормальные такие. Соцреализм. Ничего особенного. Никакой политики, никакой философии. Да и не читает его никто уже давно.

Гоген спокойно достал из кармана пачку сигарет и зажигалку, закурил, хотя в чулане не было ни оконца.

– Иногда не важно, что запрещать. Важен сам факт запрета. Табу. Табуирование порождает социальные структуры. И можно вычленить асоциальные элементы. Вычленить и уничтожить.

– Фрэзер пишет, что табу – негативная форма симпатической магии, так что какой-то смысл всё равно должен быть, пусть и воображаемый.

– Вы, Миша, не обижайтесь, но ваш Фрэзер – мудак. Хуеплёт. Лепила и чепушила. Его потому и не запрещают, что все его построения не опасны существующему порядку вещей.

Миша сидел, прислонившись спиной к стене, и отгонял рукой дым.

– Не стоило здесь курить. Мы же задохнёмся.

– Не задохнёмся. Нам недолго осталось.

Гоген посмотрел на часы.

«Может, у него и телефон есть?» – подумал Миша. Странно. У Миши всё отобрали, даже ремень сняли со штанов.

Скоро послышались выстрелы, короткие вскрики, команды, и по коридорам затопали тяжёлые башмаки. Звонкий девичий голос прокричал за дверью:

– Товарищ Гоген! Ключей не нашли! Отойди, взрывать будем!

Гоген вскочил и заорал:

– Не надо ничего взрывать! Мы сами дверь вышибем!

Гоген подхватил скамью и с разбегу стал таранить дверь. Миша, превозмогая боль в ногах и руках, тоже схватился за скамью. Вдвоём они выбили дверь вместе с дверной рамой. По школе рыскали самохинские боевики, добивали раненых. Миша увидел мёртвого сержанта, скрюченного у стены с призовыми кубками в коридоре, увидел, как ползёт, пытаясь укрыться в кабинете, майор, а за ним тянется кровавый след. Боевик подошёл к ползущему майору и ударом ноги сломал ему позвоночник. Майор задёргался. Боевик сказал с нотками сострадания в голосе:

– Сейчас всё кончится, майор!

Опустился на колено, взял голову майора в руки и резким поворотом сломал шею. Майор стих.

Миша безвольно стоял посреди коридора, его штаны без ремня свалились на бёдра. Боевик, убивший майора, вытянул из форменных брюк трупа ремень и кинул Мише:

– Давай, товарищ! Не спи! Надевай! Надо мотать отсюда по-быстрому.

В группе было одиннадцать боевиков, включая трёх молодых женщин, которых звали, конечно же, Гудрун, Ульрика и Ирма. Приехали на двух микроавтобусах с тонированными задними стёклами. Выездная группа майора из семи человек была уничтожена полностью. Потерь среди самохинцев не было. У двух были ранения, но лёгкие: одного пулей задело, второму битым стеклом рассекло ногу. Раны обработали и перевязали уже в дороге. Освобождённых Гогена и Мишу усадили в один из автомобилей, и машины рванули по дороге из города.

Свернули на просёлок, долго пробирались по лесу, потом снова вынырнули на трассу и понеслись. Через пару часов заехали на ферму, оставили в большом сарае микроавтобусы, пересели на четыре джипа и снова отправились в путь. На ферме молчаливые таджики дали в дорогу еды: хлеб, сыр, молоко и корзину свежих овощей. Миша на заднем сиденье джипа с удовольствием ел. Всё это было похоже на пикник, рыбалку или поездку к морю. Самохинцы много шутили, смеялись. Трудно было поверить, что эти весёлые молодые мужчины и женщины всего несколько часов назад методично убили семерых копов. Куда они едут и что их ждёт впереди, Миша старался не думать.

В конечном итоге всех нас впереди всегда ждёт одно и то же. Зачем же волноваться? Миша был рад тому, что вырвался, был рад, что находится в весёлой и дружелюбной компании и что ему дали поесть. После того как группа майора схватила его на улице и увезла в спортшколу, а это было больше суток назад, еды он не видел, а водой только плескали в лицо после пыток. Поев, Миша задремал.

Разбудили Мишу, когда кавалькада приехала на базу. Это была какая-то лыжная станция на холме. Боевики выгрузились, разошлись по корпусам. Гоген ушёл с Гудрун. Мишу взяла к себе Ульрика. Она сказала:

– Я о нём позабочусь.

Миша внимательно оглядел Ульрику. Она была неопределимо юной, на вид ей можно было дать от 17 до 22 лет, облачена не в камуфляж, а в модный спортивный костюм, тёмные волосы убраны в конский хвост. Боевики относились к ней с каким-то подчёркнутым уважением.

В комнате девушки был душ. Ульрика выдала Мише полотенце и отправила мыться. Миша разделся догола и встал под тёплые струи. Через несколько минут вошла обнажённая Ульрика. Миша заметил, что внизу у неё не всё выбрито, а оставлена аккуратная полоска. Миша прикрыл срам рукой и скорчился. Но девушка не смущалась. Она намылила мочалку, выключила воду и стала мыть Мишу, осторожно обходясь с синяками и кровоподтёками. Спросила:

– Больно?..

Миша кивнул.

– Били… но я ничего не сказал.

– Я знаю.

– Да мне и нечего было говорить. Я же сам не понимаю, как это всё… Вот только с Викторией однажды встречался, с дочкой Самохина, она мне что-то рассказывала, но ведь ничего такого…

– Они думают, что Виктория – руководитель подполья. Но это не так. Наоборот. Она не хотела. Она хотела, чтобы всё осталось просто… по-человечески… Вот, Костя Самохин, был такой писатель и неплохой человек, но спился, запутался, застрелился. И никакой философии. Она сопротивлялась.

– Где она сейчас?

– Для неё всё закончилось.

Ульрика закончила мылить Мишу, намылила себя той же мочалкой и, включив воду, встала под душ вместе с Мишей. Миша стыдился, старался отворачиваться, но не смог удержаться от природной реакции: его уд напрягся и затвердел, он выпирал из тела Миши и задевал бёдра Ульрики. Девушка спокойно и просто присела на корточки и взяла губами. Вода падала на её распущенные мокрые волосы, которые видел под собой Миша, Миша почувствовал, что теряет сознание, схватился за какую-то трубу, чтобы не упасть, но труба оказалась горячей, и он вскрикнул. Девушка не оставила его, но ускорилась, и Миша разрядился с высоким стоном. Ульрика выплюнула тягучее и, набрав в ладошку воду, прополоскала рот.

Вскоре Миша, блаженный и обессиленный, лежал на свежем хрустящем белье в кровати, а на плече у него примостилась юная террористка. Миша, как всегда в таких случаях, чувствовал себя в долгу и сказал:

– Я тоже хотел бы… тебя… поцеловать там.

Ульрика подняла голову и улыбнулась, обнажая белые зубы с остренькими клыками.

– Не волнуйся. Я сделала это не для тебя. Мне самой захотелось.

– А я вот всегда думал… зачем девушки это… ведь в этом не может быть для девушки физиологического удовольствия?

Ульрика постучала себя пальцем по лбу:

– В уме. Всё удовольствие в уме. Да и вообще всё. Весь мир – только в уме. Остальное иллюзия.

Миша гладил её высушенные феном волосы и смотрел на смуглую спину. Увидел интересное: под правой лопаткой была выбита татуировка.

– О, деванагари! Погоди-ка, сейчас прочитаю… ну да, понятно. Здесь написано «Самохин». Только с двумя ошибками. Видать, кольщик нетвёрдо знал санскрит.

Девушка подняла брови насмешливо и спросила:

– Правда, профессор? Ну и какие же вы видите ошибки?

Миша переменил позу, прилёг сбоку от Ульрики, лежащей на животе, и стал объяснять, водя пальцем по татуированной коже.

– Тут точка. Это анусвара, редуцированный и назализованный звук «м», но дальше идёт обычная «ма», и получается двойной «м». А после «на» надо было поставить такую как бы запятую внизу, это называется вирама, без неё звук читается не как «н», а как «на». Итого получаем «сам-мохина». Саммохина. Вместо Самохин. Вот так.

Ульрика перевернулась на спину, открывая живот с глубоким пупком и маленькие груди с твёрдыми коричневыми сосками, при виде которых у Миши начала скапливаться во рту слюна.

– Всё правильно. Так и было задумано. «Сам-мохин» с санскрита можно перевести как «собирающий иллюзии». А «Саммохина» – это я. Это моя фамилия.

Миша кивнул.

– В смысле, так у вас…

– Нет, просто моя фамилия. Вика моя мать. Она оставила фамилию своего отца. Я тоже. Я его внучка.

Мише как-то сразу расхотелось прильнуть к соскам губами, и начавшее было снова набухать внизу обмякло. Он сказал ошарашенно:

– И т-т-ты тут… как бы… главная?..

– Я наследница. Во мне дух и тело Самохина. Но есть старшие товарищи, которые всё организуют, конечно. Я же просто девчонка. Которой нравится то, что обычно нравится девчонкам. Всё, что в уме…

Ульрика откинула одеяло, которым Миша частично прикрыл себя, и увидела стыд, страх и сморщенное смущение.

– Ладно. Давай поспим. Надо поспать. Надо отдохнуть хорошенько.

И они действительно вскоре уснули.

Миша утратил ощущение дня и ночи, но, когда он проснулся, в узком окне было сумрачно, только белые столбы света от прожекторов мелькали. Проснулся от шума. Снова грохотали в коридорах тяжёлые ботинки, и ещё выла сирена. И вертолёт. Над базой висел вертолёт.

Ульрика, не говоря ни слова, вскочила, оделась и выбежала, Миша – за ней, натянув брюки на голый зад. Заглушая гул лопастей вертолёта, хрипел громкоговоритель:

– Самохинцы! Сдавайтесь! Вы окружены! У вас нет никаких шансов! Но можно избежать кровопролития. Если вы сдадитесь, мы гарантируем вам жизнь!

– А мы гарантируем вам смерть, – негромко сказал оказавшийся рядом с Мишей сосед по чулану, Гоген. Гоген выглядел свежим, борода была вымыта, острижена, уложена.

Открылась автоматическая дверь большого гаража, и выехал бронетранспортёр с зенитным пулемётом. Теперь прожектор ударил снизу вверх, быстро нашёл барражирующий вертолёт, и в считаные секунды дело было сделано: исполосованная очередями вертушка свалилась на землю за базой и взорвалась.

Из того же гаража выбрался второй бронетранспортёр и, взревев мотором, бросился на дорогу, поливая окрестности огнём. Вокруг базы стояли окружившие самохинцев гвардейцы на легковушках. Машины начали гореть, люди – кричать и умирать. Оставшиеся бежали.

Всего на базе оказалось не меньше роты самохинских боевиков. Около двадцати со стрелковым оружием вышли на зачистку окрестностей. Остальные покурили на крылечках и вернулись в корпуса. Миша пошёл за Гогеном в кабинет администрации, где у боевиков был устроен штаб.

– Мы сейчас уедем отсюда? – спросил Миша.

– Зачем? – пожал плечами Гоген.

– Но… ведь власти могут послать сюда армию!

– Армия на нашей стороне. Думаешь, откуда у нас «коробочки»?

Миша снова был ошарашен:

– Почему тогда…

– Это агония. Они приближают свой конец. Скоро всё кончится.

Миша вспомнил песенку друга юности, Кожемяки: «Скоро кончится всё, ветер нас унесёт, в край, где сбудутся наши мечты…»

Вдруг понял, что напевает вслух. Гоген слушал внимательно и улыбался.

– Да, именно так. Ветер. Это стихи Самохина?

– Нет, не совсем, хотя…

Миша вспомнил, что Кожемяка был одним из совсем-совсем немногих людей, которым нравились книги Константина Самохина. Гоген обратился к Мише:

– В общем, товарищ Миша. Я предлагаю тебе стать одним из нас. Стать самохинцем. По правде говоря, у тебя нет выбора. И не было. Никогда.

Миша усмехнулся:

– Майор говорил, что, если я назову десять имён, меня определят в санаторий. А там психологи, медсестрички…

Гоген покачал головой, открыл ящик стола, взял пачку фотографий и кинул на стол.

– Смотри.

Миша присел к столу и увидел.

– Реабилитационный центр. Мы хотели освободить. Но не успели.

Миша закрыл глаза руками. Гоген убрал фотографии.

– Но… я так и не понял… в чём, собственно, состоит учение? И при чём тут Самохин? Писатель-юморист, соцреалист, алкоголик и самоубийца.

– Всё началось с кружка энтузиастов, которые решили разобраться, почему в меру счастливый, здоровый и успешный совпис из Красноярска отправился в крымский дом творчества, чтобы застрелиться. Версия с алкоголизмом не выдержала критики. Самохин был алкоголиком не большим, чем все остальные советские граждане той поры. Стали изучать тексты. И нашли, что практически в каждом рассказе – двойное дно. Вот, например, человек приходит к другу-строителю взять извёстки. А тот ему: моя сыплется, лучше возьми у такого-то. Потом к продавщице за сардинами. А та ему советует лучше взять колбасу. Потом к нему самому приходят пошить брюки, а он отправляет хорошего знакомого к другому портному. Нам говорят: вот оно, всё тут. Но это не так. Всегда есть другое. А здесь извёстка сыплется. Сардина только выглядит как сардина, но никто не знает, что это на самом деле. И штаны скроены кое-как. Мир шит белыми нитками. И швы видны. Но есть другое. И нам надо туда. Нам всем. И желательно сразу.

– М-м-м-манихейство какое-то!

– Самохинство. Но можно и так сказать. Манихеи были оболганы.

– И что дальше?

– Дальше была тихая работа. Кружок ширился. Множился. Вот военные, например. Особенно те, кто в войсках стратегического назначения. Они же постоянно рядом с этим. Что специально создано. Для всех нас. Чтобы вместе и сразу. Они почувствовали своё, родное.

Миша отчаянно завертел головой.

– Не было! Не было ничего такого! Самохин, он весёлый и добрый! Он любил жизнь!

Гоген вздохнул.

– Да какая разница? Самохин, не Самохин… это же просто имя. Могли взять другое имя. Другие книги. Или, например, фильм. Дело не в этом.

– А в чём?

– В том, что устали мы. Мы все устали. И хотим одного: чтобы всё это побыстрее закончилось.

– А вы уверены, что там что-то есть? Что-то другое? А вдруг там совсем ничегошеньки нет?

– О, совсем ничего нет! Это было бы прекрасно. Но – есть. Однако мы должны оказаться там все и сразу. Только так это сработает. Доктрина Страшного суда: все должны умереть, все – до последнего муравья, тогда все и воскреснут. А до той поры будет некий дуализм: мы как бы тут и как бы есть, но не на самом деле. Они – там и как бы нет, но на самом деле только там и есть настоящие брюки… Очень важно, чтобы все. Если хотя бы один ум останется неуничтоженным, то он регенерирует иллюзию и в неё будут затянуты все остальные души. И этому не будет конца. Сансара.

Мишу накрыла такая апатия, словно всё уже и правда закончилось.

– Значит, вы захватите власть и устроите ядерную войну, чтобы убить всё живое на планете.

Гоген расхохотался.

– Вы слишком прямолинейны, Миша. Нет, но мы готовы. Учение состоит в том, что мы всегда готовы. Почитайте вот лучше.

Гоген протянул Мише листовку с золотого цвета звездой, под которой красными тяжёлыми буквами был набран заголовок: «ПРАВО НА СМЕРТЬ».

«Великий Карл Маркс говорил, что господствующей в обществе идеологией всегда является идеология господствующего класса. Сегодня господствующим классом является крупная буржуазия, а официальная идеология называется "гуманизм" и провозглашает "ценность каждой человеческой жизни". Но это идеология буржуазии. В том смысле, что буржуазия имеет в виду ценность, сверхценность, абсолютную ценность своей жизни, жизни каждого из представителей своего класса. На жизни рабочих, крестьян, солдат, курьеров, официантов и таксистов ей плевать. Всегда было и будет плевать. Карл Маркс понимал это. И понимал, что в этом слабость буржуазии. Он увидел, что пролетариат может стать новой аристократией, потому что аристократа всегда отличало холодное презрение к смерти. А пролетарию нечего терять, кроме своих цепей, кроме своего сансарического тела, созданного кармой. Верный ленинец, истинный марксист Константин Саммохин провозгласил, что жизнь пролетария в майя-сансаре не имеет никакой цены. Не обладает никакой ценностью. Пролетарию в майя-сансаре нечего терять. Вообще нечего. Пролетарий может и должен свободно, радостно умереть. Об этом рассказы Саммохина "Железная рука", "Чёрная суббота", "Несознательный Иванов" и многие другие. И своим собственным Последним Актом Добровольного Освобождения…»

Миша прекратил читать.

– Мешанина какая-то. Маркс, буддизм, Самохин – всё в одну кучу.

– Не буддизм, а веданта. Три родника, три ключа учения: марксизм, адвайта-веданта и прозрения учителя. В должном толковании, разумеется.

– Ладно. А что дальше. Что дальше-то?..

Гоген не успел ответить. В штаб зашли несколько боевиков, очевидно высокого ранга. Занесли массивный спутниковый видеотелефон. Связист вопросительно взглянул на Мишу.

– Пусть остаётся, – разрешил Гоген.

На экране появился мужчина в военной форме.

– Надо начинать. Есть опасность предательства и малодушия. Надо начинать прямо сейчас.

Гоген обвёл взглядом всех присутствующих:

– Ну что, товарищи? Мы готовы?

– Всегда готовы! – прогромыхал хор мужских голосов, в котором, однако, слышалась и звонкая терция Ульрики, вошедшей последней.

А после все разошлись и как-то буднично занялись своими делами. Ульрика взяла Мишу под руку и повела гулять. Цвёл месяц май. Деревья были в свежей листве, а в траве белели, желтели и розовели какие-то всё цветочки, цветочки. С разных сторон вдалеке прогремели взрывы, поднялись в небо столбы дыма. Ульрика сказала:

– У правительства оставались некоторые верные ему части национальной гвардии. Теперь они уничтожены. Не бойся, это не ядерные заряды. Обычные. Ракеты «земля – земля». Сейчас объявят ультиматум. И предупреждение жителям Москвы держаться подальше от зданий органов власти. По ним будет нанесён удар.

– И Кремль? Ведь там… памятники!

– Ой, ну какие памятники! Сначала Думу точечным ударом. Её турки построили в девяностых. Надо будет, ещё построят.

– А как же сам… президент?..

– А ты что, не знаешь? Нет давно никакого президента. Да и не было никогда.

– А что же тогда было? – удивлённо спросил Миша.

– Не что, а где, – ответила Ульрика. И постучала пальцем по голове Миши. – Вот здесь.

А потом она обняла Мишу сильными руками, прижала к его телу свою мягкую грудь, раздвинула губы и быстрым языком проникла в самую сокровенную глубину его рта нежнейшим колдовским поцелуем. И Миша понял, что он действительно попал в край, где сбываются мечты.

Миша вспомнил всю свою жизнь. Она была не то чтобы горестной или неудачной. А просто какой-то так себе. Никакой. Он учился, работал, влюблялся, писал какие-то стихи, издавал какие-то книжки, спал с женщинами, опять работал. Ел. Потихоньку толстел и начинал едва заметно лысеть. Учил мёртвые языки, но как-то так, несерьёзно. Занимался журналистскими расследованиями, получил несильно железкой по голове в парадной прямо перед своей квартирой и бросил. Не то чтобы испугался. Просто всё это оказалось как-то негигиенично. Зачем-то начал читать запрещённые книги Самохина, его схватили, пытали, он думал, что вот-вот умрёт. Но всё вдруг перевернулось. Мишу спасли, приняли в круг избранных, его обнимает юная прекрасная девушка, настоящая принцесса, наследница, вокруг весна, птицы поют, трава такая яркая, изумрудная, а на ней золотые и розовые цветы, цветочки, и гремит майский гром, слева и справа поднимаются праздничные столбы фейерверков, и горячий ветер внезапным сильным порывом, так, как пел старый забытый друг Кожемяка.

И всё кончилось.

Запах остался, хотя с вечера Арсений поставил «Турбо». Кажется, «Турбо», синий инжектор. Но с утра кожа на спине всё равно болела и кое-где успела покрыться тонкой коростой. Больно. Но хуже был запах. Запах. Еле различимый, но несомненный, Арсений почувствовал его, едва открыв глаза.

Митридат.

Запах. Собственно, вонь. И всего полчаса.

Оставалось полчаса. Подъём, душ, завтрак. Завтраком придётся пренебречь, только душ.

Арсений вывернулся из кровати, присел, проверяя колени. Целы. И руки целы. Спина исцарапана, ничего, терпимо. Душ.

Арсений перешёл в ванную. Перевёл душевую капсулу в герметичный режим, надел полумаску и запустил универсальный детокс. Форсунки ударили с четырёх сторон, капсула стала стремительно наполняться горячим антисептиком, Арсений сильнее сжал зубами резиновые загубники – антисептик жёг кожу. Через минуту кабина заполнилась, Арсений открыл глаза и проморгался. Больно, больно, Арсений рычал, чувствуя, как на спине растворяется короста.

Больно.

В ванную вошла Марта, сквозь синий плексиглас её фигура выглядела треугольной. Марта корчила рожи снаружи, впрочем, возможно, это Арсению только казалось. На пластике кабины мелькали красные цифры обратного отсчёта, продержаться следовало две минуты, цифры менялись медленно, слишком медленно, двадцать.

Ноль-ноль-ноль. Сработала мембрана сброса, антисептик стёк в резервуар, Арсений свалился на решётку. Он выплюнул загубники и сделал несколько глубоких вдохов, чтобы пары антисептика заполнили лёгкие.

Готово.

Арсений поднялся, Марта подала полотенце. Арсений кашлял.

– У тебя спина… Может, помазать?

– Нет, – отказался Арсений. – Поставлю ещё «Турбо».

– Стоит ли? Ты уже неделю на превышении.

Второй месяц. Арсений был на превышении второй месяц, Марте не рассказывал, хотя печень уже побаливала. Ничего, ещё недельку…

Вонь. Вонь никуда не делась, от него ощутимо разило мокрой собакой.

– От меня исходит, – сказал Арсений. – Это Митридат.

Марта втянула воздух, задумалась и через секунду сказала:

– Нет, тебе кажется.

Обычно Марте можно было вполне доверять, однако сейчас она подрабатывала холодной прачкой и Арсений частенько замечал, что обоняние её порою подводит.

– Но я же непременно чувствую, – сказал Арсений. – Попробуй ещё раз.

Марта послюнявила палец, сильно потёрла плечо Арсения, понюхала.

– Не может пахнуть, – заключила Марта. – Даже катышков не образуется, всё чисто. И потом, Митридат пахнет войлоком и сандалом, а от тебя пахнет кожей. Нормальной человеческой кожей.

Это нервы, подумал Арсений. Нервы. Расшатаны, вот и кажется. Флоэма.

– У тебя спина… Ничего не зажило. Может, тебе жилетку поддеть? Под рубашку? Не заметят ведь…

– Сунцова помнишь? – спросил Арсений. – Со мной учился. Работал в «Треноге» и надел жилетку.

Марта вздохнула.

– Надел Сунцов жилетку, пустил мизи гулять по плечам. Хорошая жилетка была, из монолески связана, крепкая. Мизи ринулась, а когти в петлях увязли, мизи повисла… разрыв связок. Теперь Сунцов массажист. Телят массирует, мастер мраморной говядины в Киржаче.

– Обдерёт ведь, – сказала Марта.

– Да пусть дерёт, – сказал Арсений. – Привык уже.

Марта сочувственно улыбнулась.

– Я приготовила завтрак, – сказала она. – Позавтракать бы тебе.

– Уже не успеваю, извини. В сушилку… пойдём, постоишь.

– Так нельзя, – сказала Марта. – Я сварила тебе яйцо пашот.

Яйцо пашот было большим искушением, но Арсений отправился в сушилку. Марта поплелась за ним.

Вентиляторы гоняли по стенам горячий сухой воздух, создавая внутри пустынный вихрь, внутри которого Арсений держался за поручни, изо всех сил стараясь не уснуть; в сушилке он засыпал частенько, тогда Марта стучала по плексигласу ладонью.

Сегодня Арсений не уснул.

– Выглядишь устало, – сказала Марта. – Поспи в поезде.

– Посплю. Да, обязательно посплю.

– Пропиточную открывать?

Предстояла самая отвратительная часть. Хуже душа, хуже сушилки. Арсений ощутил тошноту.

– Лимона? – спросила Марта.

– Открывай…

Марта открыла соседнюю комнату, Арсений вошёл. Почти половину комнаты занимал шкаф. Шкаф достался Арсению вместе с квартирой, он был тяжёл и уродлив, Марта собиралась его выкинуть, но Арсений приспособил его под пропиточную.

Ненавижу, подумал Арсений. Как ненавижу это.

Марта приблизилась к шкафу, резко распахнула дверцу. Арсений поморщился, выдохнул и вступил внутрь.

Тела коснулся белый медвежий мех. Прикосновение было неприятным, кожа немедленно стала чесаться.

– Готов? – спросила Марта.

– Да.

Марта захлопнула дверцу.

Арсений сделал короткий шаг и оказался окружён шерстью со всех сторон.

– Можно, я выйду? – спросила Марта.

– Да.

Марта удалилась. Арсений всхлипнул и принялся тереться о шерсть. Спиной, животом, боками и головой. Он тёрся не спеша, обстоятельно, добиваясь, чтобы каждый сантиметр пропитался Флоэмой.

Тошнота от желудка поднялась к горлу, голова закружилась, Арсений толкнул дверцы и выскочил из пропиточной, сбрасывая статический разряд, потрогал в коридоре трубы.

Всё.

Марта ждала его в холле.

– Как? – спросил Арсений.

– Умеренно, – ответила Марта. – Флоэма.

Флоэма. Флоэма чувствовалась. Человек посторонний вряд ли уловил бы её флюиды, но Марта была профессионалом, хотя и прачка ныне.

– Чуть ниже среднего, – сказала она. – Не беспокойся, всё в порядке. Но время… Время-время, тебе надо спешить.

Арсений выдохнул.

– Рубашку.

Марта подала рубашку, строгую и белую. Арсений надел, не сразу попав в рукава.

– Вызываю такси, – сказала Марта. – Одевайся пока.

– Да…

Арсений застёгивал рубашку, надевал трусы, натягивал брюки, носки и туфли, завязывал галстук, с третьего раза завязал. Марта помогла надеть пиджак, прошлась по плечам щёткой.

– Как? – спросил Арсений.

– Хорошо. Но выглядишь усталым. Не забудь поспать в поезде.

– Не забуду.

Арсений надел пальто и шляпу, а в прихожей – галоши и дождевик, Марта вручила ему сейф-сьют и поцеловала в щёку. Арсений открыл дверь и ступил на лестницу.

– Что ты должен сделать? – спросила Марта.

– Что? – не понял Арсений.

– Не пугай меня. – Марта сощурилась. – И даже не думай забывать! Что ты должен сделать?

– Я должен поставить линзы, – вспомнил Арсений.

– Ты должен поставить линзы! Ты должен поставить линзы!

Марта указала пальцем. На месте её левого глаза поблескивал серебром биомеханический модуль.

– Я жду тебя, – сказала Марта и закрыла дверь.

Арсений сбежал по лестнице.

На улице холодно и безлюдно, до рассвета далеко. Арсений поёжился, подступил к замёрзшей берёзе. Он любил стоять у берёзы в ожидании такси, если три раза дотронуться до берёзы, смена пройдёт гладко.

Такси подъехало вовремя, Арсений устроился на заднем сиденье и уснул, таксист разбудил через полчаса.

Машина стояла на горке, вниз таксист съезжать не стал, напуганный количеством соискателей. Вокзальная площадь чернела от людей, но была практически неподвижна, только дышала, и казалось, что от этого дыхания над головами висит мутное облако. Арсений поморщился. Соискателей было почти в два раза больше, чем вчера, пробираться придётся долго, но до пяти время оставалось, Арсений не сомневался, что успеет.

Он расплатился и направился к лестнице.

Ступени круто уходили вниз и блестели льдом и железом. Арсений ненавидел лестницу, зимой спуск и подъём превращался в рискованное предприятие.

– Вам помочь?! – Сбоку возник лестничий.

Это был какой-то новый лестничий, два дня назад здесь старался Пучик, а теперь незнакомый – неприличный и краснорожий.

– Два токена, – сказал лестничий. – Всего два токена, мастер!

Арсений с трудом сдержал раздражение.

– Ладно-ладно, мастер, не гневайтесь, я проведу вас даром!

Лестничий подхватил Арсения под руку. Арсению был неприятен этот новый лестничий, но идти в обход времени не оставалось.

Впрочем, новый лестничий оказался не так уж плох, более того, проворен и надёжен: два раза Арсений поскальзывался на обледеневших ступенях – и лестничий вовремя его ловил.

– Я вам заплачу, – пообещал после этого Арсений. – Обязательно. Вы тут будете вечером?

– Постараюсь, – ответил лестничий. – Сами понимаете, сейчас холода, вечером будут не все.

Арсений понимал.

До площади оставалось ступеней двадцать, когда от вокзальной толпы отделились трое проводников, они взбежали по лестнице, чтобы встретить Арсения. Старшина показал Арсению пятерню. Пять токенов. На прошлой неделе от лестницы до вокзала можно было добраться за четыре, сегодня уже пять.

Проводников, как обычно, было трое: крепко сбитый кольщик-старшина, высокий олежка и длиннорукий кормач. Держались уверенно, зная себе цену, в полный рост, расправляли защищённые керамическими пластинами плечи.

Арсений пытался оценить ситуацию. До отправления оставалось полчаса, площадь почти не колыхалась, задние напирали, было слышно, как скрипят заграждения, поставленные вокруг вокзала. Проводники мялись рядом с довольными понимающими рожами, Арсений ненавидел их за это понимание, выбора не было, придётся платить.

– Мертвоход, – сочувственно подтвердил старшина, постукивая пальцами по нагрудной бронепластине. – Десять баллов.

– Что так?

– Конец месяца, – пояснил проводник. – Лакинские накопители вчера спустили – вот все здесь. Уже четверых задавили, такие вот вакации.

Проводник махнул рукой в сторону вокзала. Видимо, накопители действительно спустили, соискателей было немало.

Арсений не любил проводников, поскольку попадал под их приёмы, и один раз получил сотрясение, а в другой – трещину в ребре, и он бы, пожалуй, рискнул, если бы Митридат.

Но сегодня была Флоэма.

К тому же наверху лестницы уже показался человек с сейф-сьютом, и старшина выразительно посмотрел на пассажира. Ему тоже понадобятся проводники, понял Арсений. Если сейчас не взять проводников, то их займёт другой и возникнет неиллюзорная угроза опоздания.

А сегодня Флоэма.

– Согласен, – сказал Арсений.

Арсений заплатил. Проводники сплотились вокруг: олежка – слева, кормач – справа и чуть позади, кольщик – перед.

– Стартуем, – приказал кольщик.

И они двинулись сквозь толпу.

Старшина стучал во встречные спины кастетом, а если кто упирался, тыкал в непослушную шею шокером. Продвигались медленно, но уверенно, раздвигая толпу наплечниками, расталкивая и разбрасывая.

– Жмур по курсу, – сказал кольщик. – Приготовиться.

Арсений приготовился. Обычно вокруг мертвеца происходили неприятные ситуации, возникали давки, схватки и убийства, поэтому Арсений старался держаться подальше.

– Жмур, – предупредил кольщик.

Ноги идущих развернули тело по ходу, и теперь обходить его было труднее, чем перешагивать, Арсений замешкался.

– Подберитесь, мастер, – посоветовал старшина.

Олежка и кормач слаженно перестроились, подхватили Арсения под локти. Арсений как можно выше подтянул ноги, но всё равно задел галошами лежащее тело.

Плохая примета.

Проводники перенесли Арсения через труп.

Арсений опустил ноги на асфальт. До вокзала оставалось метров пятьдесят. Здесь толпа была гуще, скорость снизилась, проводникам пришлось работать интенсивнее, шокер стрекотал почти не переставая, пахло горелыми волосами и кровью.

Арсений сжимал сейф-сьют и старался смотреть в асфальт.

– Прибываем, – сказал кольщик.

Створ вокзального шлюза приблизился. Толпа продавливалась внутрь, плотность стала выше, но кольщик вклинился в очередь, олежка и кормач навалились и втиснули в неё Арсения.

Никто не возмутился. Через пять минут Арсений оказался возле входа, сунул в сканер карточку и протиснулся через терминал.

На вокзале было просторно и тепло, пахло кофе и бутербродами, соискатели и пассажиры сидели по лавкам, бродили по залу, некоторые умудрялись спать стоя. Арсений устроился ближе к посадочному залу и стал ждать. До поезда оставалось двадцать минут, Арсений тоже намеревался поспать, однако не получилось – он почувствовал запах кофе. Между фигурами вышагивал кофейный в оранжевом комбинезоне, предлагал жареные зерна и на разлив. Покупали редко, кофейный старался, взывал сорванным голосом к аппетиту, захотелось кофе. Маленький стаканчик. Всего-то. Можно ведь не пить, можно просто понюхать. Арсений подавил слабость, надо держаться, к тому же у этой твари поразительный нюх, Флоэма, будь проклята, будь благословенна.

За кофейным по залу брёл сострадатель. Он безумно бормотал неразборчивое, дёргал пассажиров за рукава, подставлял мятое лицо, беззубо улыбался, но с утра жертвовали мало, и сострадатель не особо старался, ожидая жирного вечера.

Объявили прибытие. Вокзал ожил, пассажиры спешили в зал посадки, соискатели выдавливались на перрон.

В зал посадки с толпой затащило сострадателя, он стонал и пытался выбраться, но пассажиры тянули его к посадочному шлюзу.

Сияющая игла экспресса возникла над перроном, подняв снежный вихрь. Объявили посадку, шлюз открылся, и пассажиры устремились к вагонам. Арсений прижал сейф-сьют плотнее и тоже стал проталкиваться к выходу. В узком створе шлюза его прижало к сострадателю, и они пребольно стукнулись лбами. Сострадатель завыл, Арсений, не успев извиниться, был внесён в вагон.

Пассажиры рассредоточились по салону, Арсений поместил сейф-сьют в холдер и устроился на своём обычном месте у окна, справа по ходу состава. Отсюда была видна платформа загрузки, плотно забитая соискателями, давившимися за места.

Арсений почувствовал, как ноют пальцы. Вчера у Митридата была тримминг-пятница, и пришлось постараться. Теперь суставы болели и слегка припухли. Арсений нащупал в кармане каучуковый эспандер и стал разминать кисти. Пальцы в последнее время болели всё чаще, шерсть у Митридата становилась грубее, а подшёрсток гуще, «Турбо» помогал слабо, требовалось что-нибудь помощнее.

Проводница провозгласила отправление, Арсений почувствовал, как заныли зубы, – под вагоном заработали компенсаторы инерции, поезд стартовал, вокзал исчез в снежном взрыве, мир за окном слился в однородную серую полосу.

Экспресс набирал скорость, Арсений нашёл наушники и стал аудировать Рильке. Рильке звучал яростно, и Арсений закрыл глаза, и Рильке явился к нему – растрёпанный, с диким взглядом, гениальный, Рильке грохотал свои звучные лиры, хохотал и сочно хрустел малосольным огурцом, экспресс вышел на вторую крейсерскую и серебристой пулей летел к западу, Арсений думал про Рильке. Очень сильно его жалел, ведь Рильке угораздило родиться в унылом девятнадцатом веке, времени прекрасных поэтов и совершенно негодного мира. Поэзия выгорела задолго до того, как пришло её подлинное время. Рильке бы понравилось сейчас. Он воспел бы первые лодки на марсианских каналах, хрустальные лунные купола и золотые пещеры Меркурия, интерджеты и спрайты, хлад Энцелада и красоту Европы, и Оберон, и Ио, и Млечный Путь, ставший ближе.

Экспресс начал замедляться, гул компенсаторов стал интенсивнее, и Арсений добавил громкости в наушниках.

Последняя остановка перед городом. Экспресс завис над рельсами. Арсений поглядел в окно. Он не увидел вокзала, только соискателей, те стремились к дальним вагонам, поезд словно втягивал их, но меньше соискателей не становилось.

Остановка три минуты, в первый вагон обычно садилось несколько человек, но в это утро вошло неожиданно много. Арсений поморщился. Он не любил, когда вагон был полон, пассажиры своим присутствием мешали аудированию, и, чтобы не отвлекаться на присутствующих, Арсений надевал солнцезащитные очки.

Но в это утро Арсений не успел надеть очки – на свободном месте напротив устроилась выразительная девица в универсальной форме. Арсений видел эту девицу впервые, но сразу понял, что она стюардесса. Обязательно стюардесса, вполне может быть, фактура подходящая и надменное лицо, точно, стюардесса. Из экономии живёт за периметром, но на работу мотается в центр, чтобы не привлекать внимания, прикидывается оператором рецикла…

Арсений представил, сколько зарабатывает стюардесса. Если бы Марта стала стюардессой… Это бы всё облегчило. И упростило. Можно было бы переехать ближе, дорога занимала бы не три часа, а всего лишь два. Господи, какое счастье – два часа в дороге…

Но Марту не возьмут в стюардессы никогда, с лицевыми имплантами не берут даже в официантки. Стюардесса. Рильке бы описал её во многих чудесных строках.

Три минуты прошло, экспресс стартовал.

Девушка поморщилась. Почти незаметно, кончиком носа. Поморщилась и посмотрела в сторону соискательского вагона. Точно стюардесса. Причём высокого класса, наверняка международные рейсы. Обладает отличным обонянием и при этом вежлива – почувствовала вонь и дала понять, что это вовсе не от Арсения, это со стороны соискателей. Зачем она живёт за периметром? Такая девушка…

Наверняка её зовут Элеонора. Нет, Эльза, абсолютно Эльза. Сейчас.

За годы поездок в экспрессе Арсений научился определять этот момент с точностью до вдоха. Арсений мог не смотреть в окно, это совершенно незачем, он знал – сейчас. Иногда он считал, но никогда не выходил из двух десятков секунд.

Стемнело и загрохотало.

Экспресс погрузился в туннель, скорость упала вчетверо, люди в салоне оживились. Пятьдесят километров. Через сорок минут прибытие.

Такая девушка легко могла жить в пределах внешнего кольца. Девушка двадцатый километр. Девушка-мечта.

Стюардесса перестала смотреть на Арсения. Эльза.

Пассажиры доставали сейф-сьюты, заходили в туалеты, переодевались. В кресла уже никто не возвращался, стояли в проходах и на площадках, молчали. Арсений занял очередь в туалет, через двадцать километров переоделся. Костюм № 2. Флоэма.

Эльза успела сменить комбинезон на строгое партикулярное платье. Арсений улыбнулся, но Эльза не заметила этого, вернее, заметила, но вниманием не удостоила.

Арсений вздохнул, надвинул наушники. Рильке уступил Анненскому, лиры Анненского были ничуть не менее прекрасны, однако сам поэт нравился Арсению меньше, выглядел слишком благополучно, его было сложно представить в сияющих ледниках и глетчерах Энцелада.

Состав проносился сквозь рамки биозащиты, в салоне вспыхивал зелёный лазерный дым, по стенам и под потолком играли похожие на иглы молнии.

Город приближался, скорость продолжала уменьшаться.

Зелёный дым стал гуще, воздух наполнился электричеством, от этого пересохло в горле, и Арсений попил воды. Эльза сидела с отсутствующим лицом.

Зелёный дым сменился красным. Арсений достал портлинз и вставил в глаза сапфиры.

Эльза сделала то же самое, правда, линзы у неё были не бесцветные, как у Арсения, а оранжевые. Оранжевые глаза ей шли, впрочем, смотрела она исключительно в потолок.

Поезд прибывал к Восточному терминалу. Он грохотал по глухому туннелю, за окнами мелькали навигационные огни, красные и синие, в вагон проникал отражающийся от стен гул колёс.

Дым растворился, поезд окончательно замедлил скорость, пассажиры потянулись к выходам. Через минуту состав прибыл на второй подземный уровень, двери открылись, в салон проник пропитанный антисептиком воздух. Арсений поднялся с кресла и тоже направился к выходу.

Проводница улыбалась и раздавала респираторы, Арсений улыбнулся в ответ, надел респиратор и вступил в стыковочный рукав. Рукав был тоже заполнен горячим паром и пассажирами, Арсений по привычке попробовал задержать дыхание, но через минуту всё равно вдохнул воняющий карболкой воздух, люди продвигались медленно, кашляли, толкались и хрипели.

Рукав вывел Арсения в центральный концентратор. Следующие двадцать минут он шагал по переходам и туннелям, пережидал в концентраторах, поднимался по лестницам и трясся на траволаторах, успел на электричку.

Электричку Арсений ненавидел больше всего. Здесь почти никогда не удавалось занять кресло, приходилось ехать стоя в забитом вагоне, выбора, впрочем, не оставалось. Арсений занял место рядом со стеной и стал смотреть в пол. Это был самый утомительный отрезок пути, с каждой остановкой людей в электричке прибывало, дышать становилось труднее, толпа давила, и Арсений тратил много сил на сопротивление. Он считал остановки и старался не выпустить поручень, чтобы не оказаться в толпе, после толпы сил на смену оставалось мало.

Через двенадцать остановок электричка выскочила к башням. Здесь многие выходили, Арсения выдавило на перрон, он постоял несколько минут, стараясь продышаться, и направился к башне «Север». Шагал быстро, стараясь не смотреть по сторонам, впрочем, все, кто спешил к башням, предпочитали не смотреть друг на друга.

Башня «Север» поднималась в небо гигантской пружиной и терялась в облаках. Арсений остановился возле семнадцатого шлюза, приложил карточку к терминалу и вошёл в пустынный вестибюль.

Холл имел плоскую структуру, от пола до потолка не больше трёх метров, стены закрывали тусклые бронзовые зеркала, пол был зеркальный, потолок покрыт фальшбетоном, просторно и пусто.

Здесь всегда было пусто, за четыре года Арсений не встречал в вестибюле никого, кроме ключника Грейди. Каждая семья в башне имеет свой холл, из которого персональный лифт поднимается до нужного уровня. Чужих здесь не ходило.

Грейди появлялся в половине девятого, но сегодня случилось странное – звякнул колокол лифта, в вестибюль вошёл кейкипер. Арсений поглядел на часы – ключник спустился на пятнадцать минут раньше.

Арсений знал его уже четыре года, но как зовут, не знал. Киперу было лет шестьдесят, и, как все ключники, он был лыс, неприступен и говорил исключительно по делу. Почти сразу Арсений понял, что кейкипер Грейди, только Грейди.

Сегодня ключник Грейди был взволнован, Арсений понял это по чрезмерно ускоренной походке и движению рук. Грейди приблизился и безо всякого приветствия произнёс:

– Арсений, если вы позволите, я хотел бы обсудить с вами… некоторый казус, имевший место в ваш прошлый визит.

В желудке гладко перекатилась пустота. Нельзя пропускать завтрак, подумал Арсений, надо было поесть, хоть сухарей погрызть. Яйцо пашот. И…

Страх в глазах Грейди.

Впрочем, в глазах Грейди страх присутствовал всегда, однако Арсений отметил, что сегодня дежурный испуг сменился практически ужасом.

– Я слушаю, – максимально предупредительно произнёс Арсений.

Грейди нервически огляделся. Холл оставался безлюден, бронзовые зеркала пускали тусклые матовые блики.

– Пройдёмте в сервис-рум, – указал рукой Грейди. – Там будет удобнее обсудить сложившуюся ситуацию.

– Безусловно. Что-то с Флоэмой?

Грейди не ответил, направился к лифтам. Арсений за ним. Они шагали через холл, и Арсений, как всегда, чувствовал над головой давящий километр башни «Север».

Что-то с Флоэмой.

Лифт ждал с открытыми дверцами, из кабины пахло мятой и земляникой, обычно в лифте они молчали. Но в этот раз Грейди заговорил. Вернее, произнёс всего лишь одну фразу:

– К сожалению, мне придётся довести до вашего сведения, что Нюта-Мария не исключительно удовлетворена прошлым сеансом.

Не исключительно удовлетворена. Арсений почувствовал, как желудок сворачивается улиткой, желудок давно пора проверить, только некогда… Что-то с Флоэмой.

Лифт остановился, Грейди сделал приглашающий жест.

Сервис-рум напоминала склад. Здесь хранились ненужные вещи и переодевался персонал, вещи лежали вдоль стен, для персонала имелись шкафчики, окна отсутствовали. В центре стоял аквариум, в котором плавали философские астронотусы. Арсений не знал, на каком этаже башни располагалось это помещение, но предполагал, что высоко – в лифте они поднимались не меньше двадцати секунд.

Грейди продолжил.

– Дело в том, что Нюта-Мария, просматривая запись последнего сеанса, отметила, что ваш репертуар не безупречен.

Нюта-Мария успевает всё, подумал Арсений. Быть безупречной, просматривать записи, раздавать советы.

– Но я всегда строго придерживался утверждённого репертуара.

– Да, разумеется, однако этот репертуар… слишком широк.

Арсений почувствовал, как заболела голова. Репертуар слишком широк. Широк…

Грейди участливо положил руку Арсению на плечо.

– Репертуар классический, – сказал Арсений. – Произведения… проверенные временем, одобренные…

– Бесспорно! – согласился Грейди. – Однако Нюта-Мария полагает, что в репертуаре избыточно представлен джазовый компонент.

– Джазовый? – растерянно спросил Арсений.

– Джазовый. В то же время нам всем известно, что Госпожа предпочитает более классические вещи. Вы понимаете?

– Разумеется. Если Нюта-Мария полагает, что репертуар требуется скорректировать, то я его скорректирую.

– Да, вы, пожалуйста, обратите на это внимание. Мне кажется, джаз и стихи немецких поэтов… перегружают сенсорную систему Флоэмы. Вы, насколько я понимаю, в прошлый раз несколько пострадали?

– Ерунда, – отмахнулся Арсений. – Ничего серьёзного.

Неожиданно Грейди замолчал, замер с открытым ртом, Арсений заметил, как расширились его зрачки и выражение ужаса начало расползаться по лицу от глаз. Грейди потерял дыхание, с трудом достал из кармана ливреи ингалятор, прыснул в горло. Руки у Грейди тряслись, и всё его тело дрожало.

– С вами всё в порядке?

– Нюта-Мария приближается! – сказал трепещущий Грейди.

Арсений почувствовал, как морщится кожа на затылке, как старается покинуть желудок проклятое яйцо пашот, которое он не съел. Нюта-Мария оставила все неотложные дела и спускалась в сервис-рум.

– Сейчас она будет здесь! – сообщил Грейди.

Нюта-Мария.

Больше всего Арсения испугало слово «приближается».

– Умоляю! – прошипел Грейди. – Умоляю, не говорите глупостей! Лучше молчите!

– Но я не могу молчать…

– Вы…

Двери служебного лифта расступились, и Нюта-Мария вошла.

– Не соизволите объяснить, что происходит?! – спросила она.

Арсений видел Нюту-Марию всего лишь один раз, четыре года назад, устраиваясь на службу, и до сих пор она являлась ему во снах.

– Я, если вы не забыли, отвечаю в этом доме за порядок, – сказала Нюта-Мария. – В некотором роде, если вы успели заметить, в этом заключается моя должность! И любые отклонения от заведённых правил решительно недопустимы!

Нюта-Мария была невыносимо прекрасна. Стюардесса Эльза из утреннего поезда не стоила ногтя Нюты-Марии. В её пылающем великолепии был различим отголосок высшей секвенции, Арсений на мгновение закрыл от восхищения глаза, генетический материал Нюты-Марии был дистиллирован в кипящих радугах Ирия, её суть была воплощена у подножия блистающего Престола, под звуки алмазных труб, под песни серафимов.

Голос. Её голос…

– То, свидетелями чего мы стали в прошлый ваш визит… Я даже не могу найти этому приличного объяснения!

Арсений ничуть не удивился бы, узнав, что Нюта-Мария живёт в пределах внутреннего периметра. В стокилометровой зоне он никогда не видел никого подобного. Если бы Нюта-Мария явилась на утреннюю вокзальную площадь, ей не понадобились бы проводники, она бы прошла сквозь площадь сияющим клинком.

– Во время прошлого сеанса Флоэма вела себя странно, думаю, в этом повинны ваши нелепые музыкальные эксперименты.

Она была испепеляюще прекрасна. Нюта-Мария, о, Нюта-Мария, мёд глаз моих…

– Я не знаю… – растерянно произнёс Арсений. – То есть я знаю – возрастные мизи порою склонны к депрессии…

– Ваша квалификация под большим вопросом, – перебила Нюта-Мария подчёркнуто официальным голосом. – Вы ведь не можете не знать, насколько ответственный завтра день. Завтра утром Флоэма общается с Госпожой! Вы это понимаете?!

– Да… – ответил Арсений. – Я понимаю…

– Нет, вы не понимаете! Вы явно не понимаете, какая на всех нас лежит ответственность! И именно поэтому я задаю прямой вопрос…

Нюта-Мария посмотрела на Грейди и каким-то образом одновременно с этим на Арсения.

– И я задаю вопрос, сможет ли Флоэма адекватно себя вести в таком, не побоюсь этого слова, форсированном состоянии! Думаю, вы не будете отрицать её эмоциональную неустойчивость?!

– Но…

Грейди подал Арсению глазами отчаянный знак – «не спорить».

– Вы представляете, ЧТО может произойти?!

Арсений покаянно промолчал и представил. Флоэма завтра встречается с Госпожой.

– Как вы планируете выходить из сложившейся ситуации? – спросила Нюта-Мария.

– У меня есть определённое видение…

В глазах Нюты-Марии промелькнула искренняя боль. Арсений подавился.

– Что это?! – Нюта-Мария понюхала воздух. – Что это?! Я различаю… Я отчётливо различаю… Чудовищную собачью вонь!

Митридат.

Арсений ощутил под коленями унизительную слабость. А что, если действительно Митридат? Если Марта перепутала костюмы, а он надел костюм № 1, если это действительно Митридат, костюмы одинаковые, советовали же брать разные…

– Боюсь, Нюта-Мария, вы несколько заблуждаетесь, – сказал он, стараясь не допустить в голос дрожь. – Это отнюдь не собачьи гаммы. Осмелюсь сказать, это сугубая Флоэма. Каждый день перед выездом я совершаю все положенные манипуляции, включая пропитку…

– Вы ещё спорите! – Нюта-Мария божественно притопнула ногой. – Нет, вы только посмотрите на это фантастическое свинство!

Нюта-Мария обратилась к Грейди.

– Абсолютно, – согласился Грейди. – Это абсолютно недопустимо!

– Но я принимал усиленные…

– Меня не интересуют ваши гигиенические подробности, – оборвала Нюта-Мария. – Михаэль, принесите, пожалуйста, анализатор – сейчас мы всё доподлинно выясним.

Оказывается, Грейди зовут Михаэль. Забавно.

Грейди удалился. Арсений остался наедине с Нютой-Марией. Это было странно, весьма странно. Словно рядом с ним сиял необыкновенный холодный огонь. Арсений не осмеливался смотреть в её сторону.

– Если сударь не доверяет моему обонянию, прибегнем к приборному подходу.

Арсений хотел заверить, что в качестве обоняния Нюты-Марии он ни в коем случае не осмеливался сомневаться.

– Я…

– Вы уверяли нас, что работаете исключительно профильно! – перебила Нюта-Мария. – Никаких псовых! У Флоэмы аллергия на псовых! Теперь мне понятно, откуда у неё эти перепады настроения! Теперь мне понятно, откуда подозрение на гипертонию!

– Но я оговаривал возможности совмещения…

– Или вы прекращаете свои безобразные практики, или я обращусь в агентство! – решительно заявила Нюта-Мария.

Появился Грейди с анализатором.

– Я смею заверить, что всё…

– Не двигайтесь, пожалуйста.

Грейди наставил анализатор на Арсения и запустил турбину. Прибор загудел, впитывая запах.

– Если от вас воняет – вы неимоверно пожалеете! – пообещала Нюта-Мария. – И вы тоже!

Она свирепо поглядела на Грейди.

– Разумеется, – поклонился Грейди. – Это несомненно.

Грейди нажал на клавиши анализатора, загудело громче, через минуту анализатор набрал материала, компрессор отключился, три зелёные полосы.

– Всё в порядке, – сказал Грейди. – В пределах погрешности. Несколько молекул на кубометр.

– Вы уверены? – Нюта-Мария нахмурилась.

– В пределах погрешности. Флоэма же представлена…

Грейди вгляделся в монитор анализатора.

– Шестьдесят восемь процентов.

– Попробуйте ещё! – приказала Нюта-Мария.

Грейди, то есть Михаэль, снова наставил на Арсения анализатор, запустил прибор. Он снова загудел и снова предъявил три зелёные полосы.

– Шестьдесят восемь процентов, – повторил Грейди.

– Хорошо, – стараясь держать себя в руках, сказала Нюта-Мария. – Но тем не менее ваши подработки могут стать серьёзной проблемой. Сегодня всё обошлось, но завтра Флоэма может почувствовать – и я не знаю, чем может это обернуться.

Арсений промолчал.

– Эта безобразная ситуация должна быть решительно преодолена, – провозгласила Нюта-Мария.

– Разумеется, – кивнул Арсений. – Я открыт к обсуждениям…

– А тут нечего обсуждать, – перебила Нюта-Мария. – Я ставлю два условия. Во-первых, вы, безусловно, оставляете свои кинологические упражнения – и это не обсуждается. Во-вторых, вы будете…

Нюта-Мария сбилась в формулировке, но тут же нашлась:

– Вы будете взаимодействовать с физическим аттрактантом в присутствии свидетеля!

Она указала на Грейди. Грейди поклонился. Арсений представил, как Грейди будет провожать его до шкафа, обитого изнутри бывшими лежанками Флоэмы.

– Разумеется…

– И решите, наконец, проблему её депрессии, – сказала Нюта-Мария. – Она завтра встречается с Госпожой, нам же не нужны инциденты?

– Инцидентов не будет, – заверил Арсений. – Собственно…

Нюта-Мария подняла руку, Арсений вздохнул.

– Готовьтесь. Флоэма ждёт.

Нюта-Мария удалилась. Арсений не успел заметить – она словно бы растворилась в воздухе, растаяла. Высшая секвенция, вспомнил Арсений. Возможность кратковременно-двигательной акселерации. Бесподобна.

– Это просто…

Арсений промолчал и промолчал в мыслях. Комната персонала наверняка была оборудована сканерами лицевой благонадёжности, от радикальных мыслей следовало воздерживаться и держать лицо в плоскости допустимых реакций.

А Нюта-Мария могла свернуть им шеи так быстро, что ни Грейди, ни Арсений этого не успели бы заметить.

Арсений промолчал.

– Ну что вы, – миролюбиво улыбнулся Грейди. – Нюта-Мария необыкновенная девушка, девушка широких взглядов, не побоюсь этого слова, гуманистических. Однако наша ситуация…

Грейди вздохнул.

– Возможно, вы знаете, но недавно имел место аналогичный инцидент – в башне «Истра» специалист вашего профиля проявил… ограниченную самозабвенность.

Ограниченную самозабвенность. Арсению захотелось стукнуть Грейди кулаком по голове, а потом немного вырвать ему глаза, однако, вспомнив про сканеры, Арсений сделал вид, что чихнул. И тут же пожалел об этом.

– Вы нездоровы? – встревоженно спросил Грейди.

– Нет, что вы! Просто чихнул…

– Вы проходили комиссию? – волновался Грейди.

– Конечно, в прошлом месяце. Я абсолютно здоров, возможно, это реакция…

Арсений вдруг в панике подумал, что не может придумать, на что это реакция. Любой ответ создавал возможные проблемы. Пыль. Аллергия. Спазм. Изменения микроплотности, вызванные ускорением Нюты-Марии. Нюта-Мария. Предчувствие Флоэмы. Арсений едва удержал лицо от неприличной растерянности. Нюта-Мария божественно хороша.

Грейди понял это и пришёл на помощь.

– Так вот, я недоговорил. В соседней башне жила очаровательная маленькая мизи. Доброе, отзывчивое существо. Но однажды специалист вашего профиля допустил непростительную оплошность. Секундная потеря концентрации – и мизи серьёзно покалечилась – ей защемило конечность музыкальной шкатулкой. После этого у неё совершенно расстроился характер и она стала позволять себе… скажем так… безобразное.

– Чудовищно! – согласился Арсений. – И абсолютно недопустимо! Смею заверить: я никогда даже в мыслях не мог позволить себе такой некомпетентности! Вы же свидетель – я всегда относился к своим обязанностям серьёзно…

– Да, конечно. Впрочем, повторюсь – я в этом никогда не сомневался. Знаете, я научился разбираться в людях… однако…

Грейди сделал паузу.

– Однако Нюта-Мария права. Флоэма… не в полной мере психологически устойчива. Она… как сжатая пружина, она на грани… И что самое неприятное, она действительно завтра встречается с Госпожой. Вы представляете, что будет, если наша мизи сорвётся?

Арсений кивнул.

– Как вы думаете, возможно ли это предотвратить? – спросил Грейди. – Может, есть какой-нибудь способ?

Арсений задумался.

– У меня есть определённая идея. Думаю, всё будет хорошо, не волнуйтесь.

Грейди кивнул.

Арсений отправился в раздевалку. Он вскрыл сейф-сьют и переоделся. Входить к Флоэме позволялось в лёгкой одежде свободного кроя, ткани ни в коем случае не шерстяные, хлопчатобумажные, желательно льняные естественного цвета. Арсений достал из сейф-сьюта тонкую льняную рубашку с широким воротом, свободные мягкие брюки, парусиновые туфли без каблуков. Он переоделся, размял руки, помассировал переносицу.

– Пора, – позвал Грейди.

Арсений покинул раздевалку. Ключник уже ждал его. Они прошли по короткому узкому коридору и остановились на пороге.

– Удачи! – пожелал Грейди.

Арсений запустил хронометр и вступил в Обитель.

Здесь было прохладно и чисто. Рассеянный свет исходил от стен, потолка, пола, от воздуха, казалось, что в Обители светится даже воздух, казалось, что в нём плавают прозрачные белые искры. Арсений осторожно продвинулся в помещение и замер. Флоэма наверняка его уже заметила и теперь либо ждала, спрятавшись среди интерьера, либо подкрадывалась, скользила невидимой хищной тенью.

За спиной замкнулась мембрана.

Арсений осторожно, не делая резких движений, оглядывал Обитель.

Здесь всё оставалось по-прежнему, впрочем, здесь всё оставалось неизменным последние годы – любой новый предмет помещался в Обитель крайне осторожно, чтобы не травмировать психику Флоэмы. За прозрачной хрустальной стеной просматривался город. Ветер разогнал утренний смог, солнце пробивалось между башнями, начинался день.

Смена.

Три часа.

Семнадцать минут прошло. Арсений улыбнулся одними губами и сделал несколько шагов к центру зала. Флоэма не показывалась.

В центре помещения стоял рояль цвета кофе с молоком. Прекрасный инструмент, Арсению в присутствии рояля всегда было стыдно за свою музыкальную неловкость. Разумеется, Арсений повышал своё мастерство, визуализировал, играл дома, но понимал, что этого, безусловно, мало. К счастью, Флоэма обладала ограниченным чувством прекрасного, да и слух имела не идеальный, уровня Арсения вполне хватало. Недостаток исполнительского мастерства Арсений компенсировал кандидатской степенью в биологии. Да, у Флоэмы слуха не было, зато у Нюты-Марии слух был образцовый, она прекрасно различила несколько джазовых нот, которые Арсений, чего греха таить, действительно допустил в прошлую смену.

Следовало быть осторожнее, сказал про себя Арсений. Классика. Только классика, успокаивающая классика, Сальери, Шопен, Гайдн.

– Добрый день, Флоэма, – сказал Арсений. – Я пройду к инструменту.

Флоэма не показалась, Арсений направился к роялю. Он делал шаг и замирал, дожидаясь, пока Флоэма привыкнет к нему, делал следующий шаг, и ещё.

По всей Обители были расставлены многочисленные трёхуровневые плетёные лежанки и пуфы, чтобы Флоэма могла найти место для отдыха в шаговой доступности. Подставки, корзинки, пандусы и галереи были организованы таким образом, что Флоэма могла передвигаться по Обители, никогда не опускаясь на пол. Впрочем, если Флоэме вздумается спрыгнуть, перемещаться бы ей пришлось исключительно по ковру. Стены Обители покрывали драпировки с изображениями рыб и птиц, с потолка свисали канаты, вдоль стен улыбались каучуковые человеческие фигуры.

Флоэма упрямо не показывалась. Арсений подумал, что, скорее всего, у неё действительно депрессия. Вполне могло быть, весной мизи склонны к депрессии и порою к агрессии, этого не стоило забывать.

– Я сажусь за инструмент, – предупредил Арсений. – Начнём нашу встречу.

Арсений заметил движение справа, краем глаза. Поворачивать голову не спешил, Флоэма могла отреагировать чрезмерно, но скосил глаза к прозрачной стене. Ховер. Машина, качая бортами, держалась к югу, солнце играло на фонаре. Всего лишь ховер. Интересно, у Нюты-Марии есть ховер? Наверняка, вряд ли она добирается до башни общественным транспортом. У таких, как Нюта-Мария, должен быть ховер, иначе какой смысл…

Арсений остановил мысли и сел за рояль. Размял пальцы. Классика. Мизи предпочитает классику. Начнём. Вариации Гольдберга.

Пальцы слушались плохо, сказывался вчерашний Митридат, Арсений сконцентрировался.

Коснулся клавиш…

Сегодня надо сыграть что-нибудь попроще, подумал Арсений. Что-нибудь успокаивающее, простое, классическое. Лунную. Нет ничего более классического, чем Лунная соната.

– Лунная соната, – объявил Арсений. – Бетховен.

Он начал играть.

Его самого всегда успокаивала музыка. Арсений начинал играть и через минуту чувствовал, как мир потихоньку отступает, остаётся лишь музыка и музыка. К тому же за игрой смена проходила быстрее.

– Эта музыка говорит нам о мире, в котором мы живём. О природе, о любви, о том, что великое искусство проистекает из самой сущности бытия. Искусство повсюду. И сегодня мы поговорим не только о музыке, сегодня мы обратимся к поэзии…

Арсений играл и рассказывал, Флоэма не показывалась и оставалась бесшумной.

Обитель оставалась подозрительно безжизненной.

На секунду Арсений с надеждой подумал, что эта сука сдохла. Жрала с утра собственную шерсть, жрала – не могла остановиться, пока не подавилась и не задохнулась. И лежит сейчас где-нибудь, околевшая, с высохшими глазами…

Арсений тут же отогнал эти неладные мысли. Если Флоэма сдохнет… Это катастрофа. Новое место вряд ли удастся найти сразу, потребуется как минимум год. И вряд ли это место будет таким же хорошим…

Арсений прикусил язык и мысленно пожелал Флоэме здоровья, долголетия, хорошего настроения, бодрости и всего-всего прочего.

– Поэзия Серебряного века ценится как знатоками литературы, так и широкой публикой. Серебряный век подарил миру множество прекрасных имён, но даже среди них фигура Иннокентия Анненского стоит особняком. Анненский – ведущий представитель интеллектуального направления в русской поэзии, предтеча Блока, Гумилёва, Тарковского…

Она возникла, вдруг появившись на одной из бархатных лежанок. Арсений не успел заметить, как она запрыгнула на подушки, действительно словно появилась.

Глаза большие и зелёные, гораздо больше глаз любой обычной мизи. Такие глаза намекали на редактирование, впрочем, вряд ли это действительно было так, редактированные мизи давно вышли из моды, сегодня ценилась естественность и натуральность. Если не редактирование, то кровь. Флоэма, результат отборной евгеники, чудо селекции, сочетающее необычайную красоту, грацию и силу. И ум. Чем больше глаза, тем лучше развит мозг, тем тоньше восприятие мира. Флоэма. Похожа на тонкую статуэтку, что подчёркивал способ передвижения – Флоэма замирала, почти невидимым взмахом перепрыгивала и замирала снова. Шерсть необычного седого цвета, отчего перемещения Флоэмы напоминали перекаты ртути. Лапы длинные, что указывало на присутствие восточных линий, вытянутая треугольная морда, как на древних изображениях Баст.

– Поэтические структуры Анненского зачастую подчёркнуто дистанцированы от современности и тем более злободневности, поле поэта – Античность, отчасти Ренессанс, его лирический герой предпочитает оставаться в стороне, его роль – роль наблюдателя, с грустью отмечающего гибель и увядание…

Порода. Экстерьер. Изящество. Благородство в каждом жесте. Арсений ни разу не видел, чтобы Флоэма чесалась в присутствии посторонних или позволяла себе какой-либо другой неприличный туалет.

– Образное пространство Анненского кажется архаичным лишь на первый взгляд, однако…

Лунная соната закончилась, Арсений переключился на Вивальди, но тут же вспомнил, что чересчур энергичная музыка может подействовать на Флоэму возбуждающе, не стоило связывать условным рефлексом музыку и возбуждение, возбуждение стоит привязать к иному, не столь явному раздражителю. Арсений переключился на Моцарта.

Моцарта Флоэма любила, это Арсений заметил давно. Под Моцарта она обычно спала, вытягивалась на лежанке, дышала ровно, иногда начинала урчать и чуть подрагивать хвостом, поэтому Моцарта любил и Арсений. Он исполнял бы его каждый день, но Нюта-Мария контролировала репертуар и следила, чтобы музыкальные произведения повторялись не чаще раза в месяц, а поэтические повторяться не должны были вовсе, за исключением случаев искренней радости. Искренне радовалась Флоэма редко.

Играя Моцарта, Арсений отдыхал, на Моцарте можно было продержаться полчаса, а то и больше. Нюта-Мария тоже любила Моцарта.

Арсений закрыл крышку рояля. Флоэма привстала на своей лежанке, потянулась, зевнула широко, исчезла и через секунду появилась на крышке рояля в нескольких сантиметрах от лица Арсения.

Он с трудом удержался, чтобы не отпрянуть. Флоэма вытянулась и поставила лапу Арсению на щёку.

Лапа тёплая.

Флоэма провела по щеке Арсения тёплой лапой, шершаво, пока шершаво.

– Стихи Иннокентия Анненского высоко ценила Анна Ахматова, его сборник «Кипарисовый ларец» был настольной книгой Александра Блока. Неоспоримо влияние Анненского на поэтов поздней эпохи…

Пора. Пора, подумал Арсений. Сейчас.

– Современники отмечали, что лирика Анненского находится в перекличке с поэзией другого гения – Райнера Марии Рильке. Это не удивительно, Рильке любил и высоко ценил русскую литературу и поэзию…

Сейчас. Сейчас.

– В своих стихах, простых, но необычайно выразительных, Райнер Мария Рильке отразил боль и надежды поколения, жизнь которого прошла в ожидании мировой войны…

Арсений отметил, как нервно задёргался хвост Флоэмы.

Насколько Флоэма любила немецких композиторов, настолько же она не переносила немецких поэтов, Арсений это тоже давно подметил. Гейне вызывал истерический чёс, Гёльдерлин заставлял шипеть и выгибать спину, Рильке…

Разумеется, эта дрянь ничего не понимала в немецкой поэзии, но сам строй языка, лязгающие его звуки будили во Флоэме ярость.

Рильке выпустил бурю.

Флоэма выпрямилась и вцепилась Арсению в лицо. Зубами в кожу на лбу, передними лапами в щёки. Арсений понял, что случится в следующую секунду. И оно случилось – Флоэма подтянула задние лапы и несколько раз пнула Арсения в щёки. Когти, конечно, выпустила.

Арсений удержался от вскрика.

Он почувствовал, как натянулась и лопнула кожа, как царапины прошли по щекам, как когти разорвали нижнюю губу. Больно.

Это было необычайно больно. Арсений промолчал.

Флоэма сместилась рывком, теперь она сидела у Арсения на голове. Она оказалась неожиданно легка, она должна была весить вдвое больше, но весила мало, не больше трёх килограммов.

Капли крови падали на белую гладь рояля, на белые клавиши, на чёрные, это было красиво, отметил Арсений, льняная рубашка быстро промокла от крови. Арсений продолжил читать.

Флоэма ударила сверху лапами.

Когти неприятно скрипнули по сапфировым линзам. Страшно. Арсений старался не шевелиться – Флоэма зацепила и оттянула верхнее веко.

Слетают листья в тёмном октябре, кружатся листья от небес до сада, слетают листья, если сейчас она дёрнет, веко порвётся, придётся зашивать, только бы выдержала линза, надо достать клей для линз, конечно, это сажает зрение…

Арсений старался не дышать. Кожа натянулась так, что он мог видеть кровеносные сосуды на веках.

Боль.

Арсений улыбнулся.

Флоэма, будь ты…

Флоэма втянула когти и отодвинулась.

Кровь из многочисленных царапин собиралась в ямочке подбородка и оттуда стекала прерывистой струйкой. Морда Флоэмы была тоже перепачкана кровью, серебряная шерсть порозовела. Флоэма устроилась на лежанке сбоку от рояля и тщательно вылизывала лапы и спинку.

– Нашу сегодняшнюю встречу я хотел бы завершить музыкой, – сказал Арсений. – Я исполню признанное классическое произведение. Эдисон Денисов, концерт для фортепиано с оркестром.

Арсений заиграл, размазывая кровь по клавишам.

Флоэма продолжала вылизывать лапы.

Арсений играл, стараясь попадать в ноты.

Флоэма запрыгнула ему на колени.

Арсений замер. Есть чёткие правила, любое физическое воздействие категорически запрещено… Флоэма перетекла на плечо и теперь дышала почти в ухо, щекотала щёку жёсткими вибриссами.

Арсению захотелось чихнуть, но он продолжал играть. Терпеть. Терпеть. Терпеть. В сущности, это отличная работа. Такой работе позавидовали бы многие, такую работу поискать. Он искал её почти семь лет. Биофак, магистратура, работа в лаборатории прикладной бихевиористики, кандидатская, частная практика, рекомендации и вот, наконец, Флоэма. Флоэма позволила им переехать из Коврова, купить квартиру, начать откладывать на ребёнка, мечтать. Конечно, если бы не тот несчастный случай с Мартой, они бы уже смогли… но Марте не повезло, вернее, она допустила непростительную оплошность, забыла поставить линзы, и Астерий одним движением вывернул ей глаз. А теперь…

Флоэма неожиданно заурчала и игриво потерлась спиной о локоть Арсения. Арсений выдохнул. Он протянул руку, собираясь почесать Флоэму за ушами, но вовремя остановился – покровительственные жесты крайне не одобрялись, как способные ущемить достоинство. Флоэма пришла в благодушное состояние, нервное напряжение отступило, мизи лежала спокойно и умиротворённо.

Арсений вернулся к Эдисону Денисову. Оставалось продержаться недолго, совсем недолго, раз…

Кровь на лице начала сворачиваться в коросту.

Флоэма насторожила уши. Арсений скосил глаза на часы и увидел, что смена закончилась, наступило время приёма пищи. В дальней стене Обители открылись двери. Всё.

Всё.

Арсений почувствовал огуречный запах свежей рыбы, Флоэма устремилась в Столовую.

Он потрогал лицо и обнаружил, что засохшие раны покрывают щёки и лоб, кое-где кожа свисает небольшими лохмотьями, на губах надулись малиновые пузыри. Арсений выждал минуту и медленно направился к выходу.

Он покинул Обитель и, покачиваясь, вывалился в сервисную. Грейди поглядел на него с сочувствием и вручил Арсению платок.

– Спасибо, – сказал Арсений.

– Флоэма переживает сложный этап в своей жизни, – сказал Грейди. – Не побоюсь этого слова, она сейчас находится в состоянии определённой фрустрации. Вы же знаете, что Госпожа не мыслит жизни без путешествий и отдаёт этой своей приверженности регулярную дань. И Флоэма всегда была верной спутницей Госпожи в её путешествиях, всегда.

– Да, безусловно, мне это известно, – сказал Арсений, вытирая кровь со лба.

– Однако после тех памятных африканских приключений здоровье Флоэмы ослаблено. Разумеется, доктора дают исключительно благоприятные прогнозы, но хотя бы на некоторое время они рекомендовали Флоэме ограничить перемещения – наша мизи весьма болезненно переносит джетлаги.

– Это ужасно, – согласился Арсений и сел на диван. – Не сомневаюсь, что скоро всё разрешится самым наилучшим способом!

– Да, разумеется. Но Флоэма весьма скучает по Госпоже, можно сказать, тоскует. Что не может не сказываться на её поведении, вы должны понимать.

– Я, разумеется, понимаю, – сказал Арсений. – И я бы попросил вас… на всякий случай ещё раз заверить Нюту-Марию, что я чрезвычайно ценю эту работу. И я абсолютно согласен с её доводами насчёт совмещения – это совершенно недопустимо.

Кровь перестала сочиться, Арсений спрятал перепачканный платок в карман.

– Я рад, что вы поняли всё как полагается, – сказал Грейди. – Ничуть не сомневался в качестве ваших компетенций. Мне кажется, Флоэма немного успокоилась, во всяком случае, сейчас она с удовольствием обедает – а такого, признаюсь, не случалось давно.

Усталость. Он привык к усталости, однако сегодня это была иная, большая усталость.

– Вот. – Грейди протянул Арсению пластиковый пузырёк. – Это поможет.

– Спасибо, у меня есть надлежащие препараты.

– Не отказывайтесь. – Грейди вложил пузырёк в руку Арсения. – Это весьма действенное средство, и в отличие от… Что вы ставите? «Турбо Ёж»?

Арсений кивнул.

– И в отличие от вашего «Ежа» не имеет побочных эффектов. Через день следующий сеанс, и вам необходимо быть в форме. Примите сейчас, и сразу две капсулы.

Арсений послушно принял две капсулы.

Что-то новое, подумал Арсений, чувствуя, как отступает боль и усталость. Видимо, из последних препаратов.

– Это… что-то… я не пробовал…

– Разумеется, – улыбнулся Грейди. – Это средство не распространяется за внешним периметром. Отдохните полчаса и поезжайте домой, отоспитесь – лекарство лучше действует во сне.

– Спасибо…

Арсений откинулся на спинку дивана.

– Нюта-Мария велела… Я к вопросу об аттрактантах. Дело в том, что дома я использую некий шкаф…

– Мы перевезём сюда ваш шкаф, – пообещал Грейди. – Хотя я бы рекомендовал барокамеру. У нас есть несколько барокамер, я поручу инженерам решить этот вопрос.

Арсений представил. Отныне он не будет входить в обитый подстилками Флоэмы шкаф, но будет ложиться в оснащённую подстилками барокамеру.

– Думаю, это позволит нам сотрудничать ещё эффективнее, – сказал Грейди.

– Не сомневаюсь.

– Вот и хорошо. А пока я удалюсь – мне необходимо проконсультировать клин-мастера. Отдохните.

Грейди удалился.

Арсений выдохнул и провалился в воспалённый и быстрый сон. Он проспал несколько минут, увидел город, прекрасный и белый, и через этот город ехал вразвалку белый трамвай, Арсений ждал его и знал, что трамвай увезёт его в будущее, Арсений проснулся.

С трудом разлепил опухшие веки и потрогал лицо. Препарат Грейди, похоже, действовал – щёки хотя и были покрыты царапинами, но уже не болели.

Арсений пошевелил головой и вдруг увидел Эльзу. Ту самую стюардессу Эльзу, с которой он ехал в город, прекрасную с утра, сейчас же, после Нюты-Марии, казавшуюся вполне ординарной и блёклой. Эльза была обряжена в блестящий клининговый сьют высшей защиты. Рядом с ней суетился Грейди, помогая ей надеть плюшевый костюм бурундука. Арсений никогда не задерживался после сеанса и теперь наблюдал, как клин-мастер готовится к процедуре дезинфекции. И пожалуй, слегка завидовал – даже если Флоэма решит напасть, плюшевая бурундучья шкура предотвратит серьёзную травму.

Стюардесса Эльза, обрядившись бурундуком, направилась к Обители. С роялем ей придётся потрудиться, с сочувствием подумал Арсений, с рояля кровь так просто не смахнуть.

Эльза неуклюже переставляла ноги, прижимая к себе чёрный раструб вакуумного пылесоса. Сейчас Флоэма пребывала в Столовой, после чего переходила в Покои, где отдыхала до вечера. У Эльзы было несколько часов на уборку и дезинфекцию, ведь вечером, после ужина, Флоэма могла захотеть вернуться в Обитель, и к этому моменту в помещении должно быть чисто.

– Удачи, – прошептал Арсений. – Удачи.

Разумеется, Эльза его не услышала, она шагнула в коридор и исчезла в нём.

Арсений с трудом переместился в раздевалку, стащил перепачканные кровью рубашку и штаны, обтёрся влажным полотенцем, надел костюм.

Грейди проводил Арсения до нижнего вестибюля и пожелал доброго пути.

Арсений долго добирался до станции и дожидался электричку. Рабочий день продолжался, электричка была заполнена народом, но от Арсения старались держаться подальше. Он качался в вагоне, и видел отражение в стекле, и не узнавал себя, лицо распухло, глаза спрятались, нос спрятался.

На вокзале Арсений проследовал в зал первого класса и взял кресло-кокон. Дожидаться экспресса в общем зале ожидания с таким лицом было небезопасно, до поезда оставалось два часа, и эти два часа Арсений дремал.

Пилюли Грейди действовали, они отодвинули не только боль, но и мир, он плыл за хрустальной стеной, за хрустальной стеной бродила Флоэма, за хрустальной стеной поджидал Митридат. Кокон вскрылся перед прибытием экспресса, Арсений поднялся и, стараясь не выделяться, направился на посадку.

В пассажирских креслах первого вагона спали усталые проводники, Арсений устроился на своём месте возле окна. Вагон не заполнился даже наполовину, компенсаторы загудели, и в этот же момент Арсений почувствовал, как нестерпимо зачесалось лицо. Он разбудил проводницу, она принесла спиртовые салфетки, и Арсений распределил их по лицу. Это облегчило зуд. Арсений лежал в кресле и смотрел в потолок.

Препарат Грейди был, безусловно, хорош. Он растворил мысли, продолжительное время Арсений ни о чём не думал, пытаясь найти смысл в расположении кнопок, лампочек и вентиляционных сопел над головой, это было занятно, кожу щипало, Арсений находил в этом даже приятность.

Путь домой был всегда короче, изучая потолок, он не заметил, как экспресс вынырнул из туннеля и ускорился, за окнами продолжалась ночь, мир вокруг расплавился, превратившись во тьму…

Он летел через тьму. Он не хотел возвращаться домой, не хотел смотреть в глаза Марты. Видеть страх. Если он потеряет место, с квартиры придётся съезжать, искать жильё в далёких пригородах, дорога удлинится на три часа, он практически перестанет появляться дома, про ребёнка можно забыть, да про многое придётся забыть. А если Нюта-Мария не подпишет характеристики, места ему не найти вовсе. Хорошего места.

Он сможет устроиться грумером. Массажистом на животноводческий комплекс или фистул-оператором. Вормером на гумусную ферму. Улиточником на плантацию. Младшим технологом на завод БВК. Откормщиком гусей.

Арсений уныло перебирал в голове доступные вакансии, и все они были понижением. Причём не просто понижением, а отступлением, они рушили планы и отбрасывали на десять лет назад, и надо было начинать всё сначала. Овоскопистом или сепаратором на птицефабрику, отделять петухов от куриц, перспективное направление. Восстать из должности сепаратора вряд ли удастся, это будет конец.

Арсений грустил, проклиная Грейди, Нюту-Марию, башню «Север», Флоэму.

Звонок.

Арсений очнулся и достал телефон.

– Вас беспокоит Нюта-Мария, – произнёс прекрасный голос.

Нюта-Мария. Нюта-Мария никогда ему не звонила. Никогда.

Руки задрожали, отвечать не хотелось, было невозможно отвечать, но Арсений знал, что сил отключиться у него нет.

– Да, Нюта-Мария, я слушаю.

– Добрый вечер.

– Добрый вечер, Нюта-Мария.

Пауза.

– Я посмотрела запись сегодняшнего сеанса и пришла к выводу, что ваш профессионализм…

«Оставляет желать лучшего», – успел равнодушно подумать Арсений. И собрался ответить, но, к счастью, не успел.

– Ваш профессионализм заслуживает значительного поощрения, – закончила Нюта-Мария.

Арсений почувствовал, как стало трудно дышать.

– Вы меня слышите? – забеспокоилась Нюта-Мария.

– Да, конечно.

– Вы меня удивили, – сказала Нюта-Мария. – Ваш сегодняшний пассаж… признаюсь, я не сразу поняла его суть. Но, должна признаться, вы меня действительно впечатлили.

– Спасибо… – растерянно произнёс Арсений.

– Думаю, что пришло время пересмотреть размер вашего жалованья в сторону повышения. Трёхкратное увеличение вас устроит?

– Разумеется, – ответил Арсений. – Это меня устроит.

Трёхкратное. Арсений постарался не всхлипнуть.

– Вот и отлично, – сказала Нюта-Мария. – Надеюсь, оптимизация жалованья позволит вам не отвлекаться на подработки?

– Да, безусловно! – заверил Арсений. – Ни о каких подработках больше не может быть и речи!

– Я рада нашему взаимопониманию, – сказала Нюта-Мария. – До встречи.

Нюта-Мария отключилась.

Арсений улыбнулся так страшно, что проходящая проводница отвернулась.

Прекрасный день. День, в который…

Арсению вдруг стало страшно по-настоящему. На какую-то секунду он с ужасом подумал, что сознание, иссушенное последними месяцами, сыграло с ним дурную шутку. Или препарат Грейди проявил причудливые побочные эффекты. И звонок Нюты-Марии есть лишь жестокая издёвка его измученной психики.

Он посмотрел на телефон и, обмирая, отметил, что вызов не определился. Более того, судя по меню телефона, никакого вызова не было вовсе.

Арсений в панике огляделся.

Подошла проводница, улыбнулась и протянула Арсению яркий подарочный бокс.

– Это вам, – пояснила проводница.

– Мне? – удивился Арсений.

– Да. Нюта-Мария совершила дистанционную покупку в магазине «Товары на борту» и попросила передать его вам со словами сердечной признательности!

– Спасибо…

Забыл. Как он мог забыть! Вряд ли телефон Нюты-Марии вообще можно было определить.

– Спасибо. – Арсений открыл коробку.

Внутри обнаружился серебряный самописец с золотой инкрустацией. Отличная вещь. Удачный день. Великий день.

– Кроме того, Нюта-Мария открыла вам опцию повышенной лояльности «Пассажир-Соло».

– «Пассажир-Соло»?

– Совершенно верно. – Проводница улыбнулась. – В опцию включены завтрак, ужин и трансфер от места проживания до вокзала. Опция будет активирована со следующей поездки. Спасибо за то, что пользуетесь нашей компанией! Скоро мы прибываем!

Арсений улыбнулся в ответ.

Проводницы предложили воду и монпансье.

Оставшееся до прибытия время он тупо разглядывал самописец.

Когда экспресс остановился, Арсений почувствовал голод и вспомнил, что сегодня вообще не ел, и с перрона отправился к автоматам.

Вокзал был малолюден, автоматы оказались пусты, но у кофейного Арсений купил сэндвичи с сыром. Он устроился на скамейке и съел два сэндвича, запив водой. Сэндвичи оказались неплохими, но после них Арсения потянуло в сон. Нужно было возвращаться домой.

Возле шлюза на полу сидел сострадатель с разбитым лицом. Кажется, без сознания. На шее болтался терминал, Арсений приложил к нему универсальную карточку и пожертвовал тройную лепту.

Прекрасный день. Лучший день. Самый…

Запах. Сначала слабый, потом сильнее, потом вонь. Флоэма. Арсений чувствовал её запах, сладковатый запах шерсти, смешанный с железным и кислым запахом крови, сэндвич шевельнулся в желудке, Арсений бросился в туалет.

Тошнило мучительно и долго, кусками сэндвича, желудочным соком, потом Арсений долго мыл лицо, полоскал горло и старался прийти в себя, его тошнило снова, потом он вернулся в зал ожидания.

Такси. Арсений забыл про такси. Он попробовал вызвать машину, но все были заняты, ближайшая освободится через сорок минут. Арсений не хотел ждать, он не выдержал бы сорока минут. Автобусы ещё ходили, два рейса, он мог успеть. Арсений надел галоши и вышел на пустынную вокзальную площадь. Пластиковые бутылки, масляные пятна, много масляных пятен и ледяных наростов. Он медленно пересёк пространство, стараясь держаться подальше от ледяных нашлёпок, приблизился к лестнице.

Ступени были растоптаны тысячами ног, льда не осталось, и подниматься было гораздо легче, чем спускаться.

Поднявшись до середины, Арсений услышал возню и крики.

Полицейских было двое. Они оттащили лестничего к дереву, кажется, липа, вдоль лестницы росли липы, – и теперь не спеша били его дубинами. Надо признать, лестничий Арсению понравился, лучше прошлого, лестничий звучал, как барабан. Полисмены учили его по рёбрам, звонко и пусто. Лестничий орал сначала громко, потом потише, потом стал булькать, с каждым ударом из него выплескивалась глупая вода.

Полисмены остановились передохнуть. Один стал курить, другой брезгливо закапывал в нос серебристые капли, тот, что курил, заметил Арсения.

– А тебе что надо? – спросил он. – Шагай дальше, поздно уже.

– Отстань от мимохода, – сказал другой. – Иди, мимоход.

И они продолжили бить лестничего.

– Хватит, – сказал Арсений.

Полисмены не услышали его.

– Остановитесь, – повторил Арсений, стараясь придать голосу настойчивость. – То, что вы делаете, абсолютно незаконно…

– Ты что-то сказал, кажется?! – Курящий загасил сигарету о спину лестничего.

– Прекратите! – потребовал Арсений. – Это абсолютно неприемлемо!

Полицейские окончательно оставили лестничего и направились к Арсению. Злость. Арсений нащупал в кармане серебряный самописец. Ярость, о, Нюта-Мария, пойми ярость мою.

Полицейские были тоже разозлены, однако, приблизившись, постарались принять официальный вид.

– Персональную карточку, пожалуйста, – попросил курящий.

– Что у вас с лицом? – осведомился второй.

Арсений сунул руку в карман, достал удостоверение, протянул курящему. Тот с опаской взял.

– Я, кажется, задал вопрос, – произнёс второй угрожающе.

Курящий толкнул его локтем и сунул удостоверение под нос.

– Си-Эй-Ти-талкер… – прочитал второй. – Кэт…

– Кэт-токер, – поправил курящий.

И тут же вежливо вернул карточку Арсению.

– Благодарю вас, мастер. Произошла досадная ошибка, приносим вам извинения.

Арсений демонстративно достал перчатки, натянул их и брезгливо принял карточку. Достал из кармана портативный дезинфектор, с ещё большей демонстративной брезгливостью обработал персональную карточку и только после этого вернул её в карман.

Полисмены поморщились.

– Предъявите идентификационные номера, – потребовал Арсений.

– Эй, ты чего… – Некурящий полисмен надулся.

– Вы отказываетесь предъявить идентификационные номера?

Полисмены быстро переглянулись.

– Я могу набрать. – Арсений похлопал себя по карману. – Набрать? – спросил он усталым голосом. – Я наберу, и вы поговорите с Нютой-Марией?

– Не стоит, – быстро сказал некурящий.

Он отстегнул экранирующий клапан над правым нагрудным карманом и предъявил номер. Его коллега поморщился и тоже поднял клапан. Арсений поднял телефон и зафиксировал номера и личности.

– Ещё раз извините, – сказал некурящий. – Всего хорошего!

Полицейские сделали слаженный шаг назад, развернулись и стали быстро спускаться по лестнице. Арсений же пошёл с трудом вверх.

И пылок был, и грозен день, Нюта-Мария, прекрасен и сладок вид твой, из груды мусора выставился лестничий.

– Мастер! – кричал вслед лестничий. – Мастер, спасибо, мастер! Я запомнил тебя, мастер!

Арсений поднимался по лестнице, пытаясь понять, думает ли он о чём-то. Это было сложно понять. Слишком много всего произошло, слишком много.

Шагать получалось тяжело. Сердце словно распухло, давило на горло и мешало дышать, почти в самом верху лестницы Арсений обернулся. Лестничий забрался в палатку и теперь радостно разводил костёр в железной банке.

Арсений болезненно улыбнулся и поковылял к остановке.

Такси разъехались, и последний автобус ушёл, возле остановки дежурил моторикша. Тридцать токенов. Арсений заплатил и устроился в люльке.

Рикша был паршивый, люлька не отапливалась и громыхала, готовая вот-вот оторваться от мотоцикла, но Арсений не боялся. Примерно через десять минут он почувствовал, что мир стал мутнеть и покрываться морозной сеткой, Арсений попросил остановиться, они остановились возле отбойника. Арсений послюнявил пальцы и вынул линзы, хотел выкинуть, но водитель забрал их себе. Поехали дальше. Мотоцикл гулял по обледенелому асфальту, колёса переставляло на поворотах, люльку заносило, рикша хохотал.

Рикша пришёл в хорошее настроение, и каждый раз, когда мотоцикл опасно поднимался на два колеса и люльку отрывало от дороги, он хохотал. Он кричал о том, что всё катится к чёрту, весь мир, нормальных свечей не найти, что этанол дорожает, что с вокзальной площади утром убрали семнадцать мертвецов, и эти семнадцать – единственные счастливые люди в этом сраном городе и в этом сраном мире, что ещё только декабрь и шансов переждать эту зиму мало, так мало.

Арсений пытался закутаться в пальто. Лицо болело, но Арсению было хорошо.

Флоэма.

Флоэма, думал Арсений, ощущая глазами набегающий холод. Флоэма.

Небо состарилось. Не ждать отныне друзей – вот что оно говорит. Ни того, что сейчас на Гудзоне. Ни того, что бредёт по пляжу близ Яффы. Ни того, кто уже никогда, никогда не заглянет тебе в глаза, чтобы сказать: «Что-то ты грустный, старик, что случилось?»

Облака гладят теперь моё тело. Так низко спустились, чтобы сродниться окончательно со временем, обрести его плотность.

Остались только верные решения, больше не из чего выбирать.

Поступки теперь пахнут морской солью. Как и одиночество.

Душа теперь стремится только за горизонт, превращаясь в закат, в беззвучные зарницы.

Скоро звёзды сойдут на землю, будут стоять огненными горами.

А люди – бродить между ними, удивляясь тому, как можно преодолеть перевал и не заблудиться.

Я уже в том возрасте, когда у друзей всё сложилось. Жёны, дети, квадратные метры жилплощади.

Среди моих знакомых есть один особенно целеустремлённый, всё у него безупречно, как в каталоге: жена увлечена дизайном и уходом за собой, старшая дочь учится в Америке, двухлетний сын осваивает айпад, модная собака корги грызёт игрушку, квартира радует планировкой, отделкой и панорамным видом.

Любимое место моего приятеля – застеклённый балкон.

Уже не квартира, ещё не улица. Промежуточное пространство истины, чистилище между мирами.

С балкона он обозревает покорённый город, словно император. На балконе он позволяет себе слабости: сигаретку, а иногда и рюмочку. Жизнь его была бы безупречна, если бы не одна деталь.

Мама.

Нет, не её мама, его мама.

Пожилую иногороднюю даму перевезли в столицу, поближе к сыну и платной медицине. Тем более места в квартире всем хватает, можно даже не видеться друг с другом. Простор.

Только не для мамы.

Маме стало тесно, и она осуществила экспансию сразу по трём направлениям: курение, алкоголь и…

Сначала о первых двух.

Обжившись, мама очень скоро стала подстерегать своего сына на балконе, лишая его возможности уединяться с упомянутыми сигареткой и рюмочкой. Мама принялась отыскивать тайники и нычки, стала предъявлять пепельницы, тяжко вздыхать, укоризненно смотреть, вспоминать деда Серёжу-алкоголика и выкладывать на видное место статьи о летальном исходе с рекламой реабилитационных центров.

Очень скоро вместо одной сигареты в день мой приятель перешёл на две, а воскресная рюмочка сделалась и субботней, и пятничной. Предаваться любимым удовольствиям вне балкона приятель не желал, противостояние нарастало.

Тут и возник третий, последний пункт списка материнских экспансий – компост.

Уроженка райцентра, расположенного среди полей, рек и заброшенных предприятий, она просто не могла жить без компоста. На балконе, да, именно там, было установлено ведро с крышкой. В ведро мама принялась складывать объедки, шкурки и скорлупу.

Ведро начало пованивать. То и дело его разоряла упомянутая корги, растаскивая гниль по полам из кавказского дуба.

Компост рос, как здоровый малыш, и скоро потребовал утилизации. Мама легко нашла выход – устроила рассаду. Ладно бы цветы, нет, петрушка, помидоры, лук.

Урожай не заставил себя долго ждать, и мама начала закатывать банки.

Модный интерьер пропах соленьями, на балконе теперь хранились мешки с грунтом и садовый инвентарь, младший отпрыск освоил прополку, корги охотилась на жуков, заготовительные излишки раздаривались близким. Мне тоже досталась банка.

Приятель мой стал плохо спать, ему снилось, что мать сливает в ведро не только помои с их кухни, но и собирает по соседям. От мысли, что в компост идут не одни объедки, но и что похуже, он просыпался в холодном поту.

Наступили каникулы, приехала дочь.

Такая близкая, родная и вместе с тем заокеанская, новая.

После первых расспросов и ответов, в которых посторонний наблюдатель мог бы разглядеть снисходительность юной американки к местным предкам, она деловито свернула самокрутку и спросила, где тут курят.

– На балконе! – воскликнул отец, несказанно обрадовавшийся тому, что дочь курит. – Скрути и мне, пожалуйста.

Старушка-мама поджала губы, мудрая жена перенесла своё внимание в инстаграм, мелкий и корги с любопытством последовали за курильщиками.

Идиллия, однако, продлилась недолго. Не успел радостный отец чиркнуть зажигалкой, как дочь спросила:

– Это огород?

– Да, – вздохнул мой приятель. – Бабушка совсем того, старость не радость, повсюду помидоры, и самое стрёмное – чувствуешь запах? Компост, она развела тут компост. Прямо здесь, на моём балконе.

Он сорвал крышку с ненавистного ведра и продемонстрировал отвратительную картину плодородного разложения.

– О май гад… – воскликнула дочь. – Как это прекрасно.

Нет, ни мой приятель, ни вы, друзья мои, не ослышались.

Юная американка была восхищена. Возвращаясь на родину, она ожидала встретить милитаризм, гомофобию и нерациональное обращение с отходами.

Компост вернул ей веру в Россию.

Бабушка оказалась не сбрендившей старухой, а человеком будущего.

В квартире наступили стремительные перемены: мусор начали разделять и возить в пункты приёма; возить, естественно, предписали отцу, причём попытки выбросить всё вперемешку в первую попавшуюся помойку строго отслеживались и наказывались штрафами – у него отбирали сигареты. Матери запретили эпиляцию, потому что женщина должна быть естественной, духи и дезодоранты были реквизированы, потому что разрушают озоновый слой, спускать в туалете предписали не чаще одного раза в день – нечего разбазаривать водные ресурсы.

– В Нью-Йорке мы снимаем комнату в пятикомнатной квартире, в каждой комнате по двое, а туалет один, но мы всё равно спускаем только в крайнем случае, – назидательно сказала дочь.

Мой ошалевший приятель почувствовал себя пузырьком кислорода в навалившейся толще плодородного гумуса.

Последние дни каникул своей дочери он провёл у меня. Придумал себе простуду и, чтобы не заразить домашних, иммигрировал ко мне.

Мы сидели на кухне за бутылкой и курили.

– Будущее мне не нравится, – сказал приятель.

– Хорошая закуска, – ответил я, пережёвывая маринованный помидор из той самой банки.

В середине XXI века на Земле воцарилась ужасная тирания.

Никто не знал, кто они. Никто не видел их истинной сущности. Они выглядели как обычные люди, но все понимали, что это лишь одно из бесчисленных обличий, которое они могут принимать. Они появились совершенно внезапно и за несколько месяцев получили власть над прессой всего мира, над армиями всех стран, над всеми правительствами. Ни одно решение на планете не принималось без их ведома. Они контролировали все аспекты жизни. Они придумывали невероятные по своей жестокости законы, ограничивающие все возможные права человека. Тотальная диктатура задушила свободный мир. Любого, кто смел поднять голову и заявить о своих правах, они сажали в тюрьму – и затем тот бесследно исчезал, будто его никогда и не было.

Земля превратилась в огромный концлагерь.

Но однажды родился человек, которому суждено было всё изменить.

К сожалению, затем он вырос, устроился на работу менеджером по продажам, в тридцать лет женился на бывшей однокласснице, растолстел, завёл детей, а потом умер от инфаркта в пятьдесят лет, так и не узнав о своём предназначении, потому что ему никто никогда не рассказывал о нём.

Поэтому наше повествование будет совсем о других людях.

Однажды в квартире господина Шляпмана раздался дверной звонок. Ранним утром он как раз допивал чашку горячего кофе и собирался откусить от пышного эклера, купленного им вчера в лавке напротив дома. Дверной звонок не дал ему это сделать. Нахмурившись и накинув голубой халат в розовый цветочек, господин Шляпман подошёл к двери с эклером в руке. Он посмотрел бы в глазок, чтобы узнать, кто стоит снаружи, но, к сожалению, глазки были запрещены. Поэтому он просто приложил ухо к замочной скважине и, деликатно кашлянув, спросил:

– Кто там?

– Господин Шляпман? – раздался из-за двери приглушённый голос.

– Да.

– Доброе утро. Это доставка пиццы. – После этих слов снаружи послышались тихие и сдавленные смешки.

– Но я не заказывал пиццу, – недоверчиво ответил господин Шляпман.

– Хм. А у нас тут написано, что заказывали. Вот. Шляпман Венедикт Эдуардович, улица Испепеляющей Ненависти, дом 2145.

– Да, меня действительно так зовут. Но я не заказывал пиццу.

– Не может быть. Вы уверены? – Голос за дверью, казалось, зазвучал расстроенно.

– Точно. Никакой пиццы.

За дверью воцарилось молчание. Кажется, там тихо перешёптывались. Затем голос вновь зазвучал:

– На самом деле вы правы. Тут нет никакой пиццы. Я сантехник. У вас протекают трубы.

– У меня не протекают трубы. – Господин Шляпман начинал сердиться.

– Нет, протекают, – настойчиво возразил голос.

– Не протекают.

– Протекают.

Страшная догадка вдруг озарила господина Шляпмана: за ним пришли. Он знал, что однажды это случится.

– Я всё понял! – вскрикнул он. – Я не открою вам дверь. Думаете, я не догадался, кто вы? Думаете, я такой дурак, да? Я не дамся вам просто так! Выкусите! Вы ведь тайная полиция секретного отдела, да? Ха-ха, я вас раскусил! Негодяи!

За дверью, похоже, смутились.

– Нет, что вы, – заговорили после недолгой паузы. – Мы вовсе не тайная полиция секретного отдела. Мы… эээ, я водопроводчик.

Господин Шляпман молчал.

– Ладно, – сдался голос. – Откройте нам, пожалуйста. У нас тут вкусная пицца. Вы ведь хотите пиццу? Сочная, вкусная пицца. Очень вкусная.

– Нет.

– Очень вкусная пицца.

– Убирайтесь к чёрту.

За дверью немного помолчали, а затем вновь заговорили.

– Ладно. На самом деле мы не водопроводчики. То есть я не водопроводчик. И не разносчик пиццы. Но также смею вас заверить, что я вовсе не из тайной полиции секретного отдела! Я… эээ, я пожарник.

– Что?

– Пожарник. У вас дом горит.

– У меня не горит дом.

– Нет, горит.

Господин Шляпман обернулся и в ужасе увидел, что у него на кухне горят шторы.

– Это вы подожгли! – закричал он.

– Неправда.

Господин Шляпман был в панике.

– Слушайте, откройте нам дверь. Мы действительно не из тайной полиции.

– Точно? – недоверчиво переспросил господин Шляпман.

– Точно-точно, – ответил голос.

– Скажите «честное слово».

– Честное слово.

– Ладно, – облегчённо выдохнул господин Шляпман и открыл дверь.

В квартиру ворвались десять человек в обтягивающей серебристой форме, в металлических масках и с автоматами.

– Лечь на пол, не двигаться!

Они уложили господина Шляпмана на пол, заломили руки за спину и надели на него наручники. Один из них ловким движением руки вырвал у Шляпмана недоеденный эклер, брезгливо осмотрел его со всех сторон и положил в маленький полиэтиленовый пакетик.

– Попался. Грязный поедатель эклеров, – презрительно сказал он сквозь зубы.

Несчастный господин Шляпман прекрасно знал, что эклеры были запрещены, но так и не смог воспротивиться своему губительному желанию.

В тот день никто не заметил, что господин Шляпман не пришёл на работу. А работал он заведующим отделом рекламы в одной из многочисленных государственных контор, занимающихся производством питательной биомассы, из которой по ужасной прихоти неизвестных пришельцев, захвативших мир, производилась вся пища на Земле. Даже эклеры. И пицца. Само собой, поскольку из этой питательной биомассы производилась вся еда, в рекламе она не нуждалась, а потому в соответствующем отделе работал один лишь господин Шляпман, который целыми днями ничего не делал.

И тут настало время познакомиться с главным героем нашего повествования.

Работал он менеджером по продажам. Звали его Александр Енотов. На работу он устроился всего лишь пару дней назад – сразу после того, как предыдущий менеджер по продажам скоропостижно скончался от инфаркта.

Был Александр высок, светловолос и строен, с волевым подбородком, и было ему тридцать лет.

Однажды к Енотову пришёл на приём странный человек, одетый в костюм огромного гриба с блестящей коричневой шляпкой; прямо под ней находилась круглая прорезь, из которой выглядывало хитрое лицо, обсыпанное белой пудрой под цвет ножки. Снизу предательски торчали начищенные чёрные ботинки. Человек странно сверкал глазами в разные стороны и хитро улыбался. Он уселся напротив Енотова и улыбнулся ему ещё шире, чем раньше, но вместе с тем как-то натянуто и неестественно.

– Здравствуйте, – сказал он.

Енотов по привычке улыбнулся незнакомцу и ответил:

– Здравствуйте. Могу чем-то помочь вам?

– Да. – Человек в костюме гриба явно нервничал. – Дело в том, что я представляю расу разумных грибов из созвездия Большого Пса.

– Да, по последним научным данным, в созвездии Большого Пса действительно обитает раса разумных грибов, – ни капли не смущаясь, ответил Енотов, вспомнив недавние новости об открытии новой планетарной системы. – Чем я могу быть обязан такому визиту?

Человек в костюме гриба заговорщицки наклонился и прошептал:

– Это дело чрезвычайной важности.

– В чём же оно заключается?

– Грибы из созвездия Большого Пса хотят, чтобы вы кое-что сделали для них.

– Что же именно?

– Это слишком опасно! Нас могут услышать! – закричал человек в костюме гриба.

Все пятьдесят сотрудников офиса подозрительно покосились на него.

– Кхм, – продолжил гость шёпотом. – Простите, я иногда бываю слишком взбудоражен. Это очень важно. Никто не должен знать о нашем разговоре.

Енотов окинул взглядом офис: пятьдесят человек не спускали с них глаз и заинтересованно следили за диалогом.

– Да, конечно, – ответил он.

– Встретимся ровно через 42 минуты на крыше здания 80-этажного небоскрёба, что находится недалеко от перекрёстка улицы Бесконечной Боли и проспекта Просвещённых.

С этими словами он встал и, зачем-то пригибаясь, выбежал из офиса.

А Енотов откинулся на спинку кресла и глубоко задумался. Кажется, впереди его ожидали интересные события.

Вся жизнь Александра была невероятно скучной.

Тридцать лет он прожил, даже не покидая пределов города, в котором родился. Казалось, менеджером по продажам он работал всегда. Он ни разу не пускался в безумные авантюры, никогда не пытался изменить свою жизнь и даже не бегал в детстве босиком по лужам. Ах, с каким удовольствием он бы сбросил сейчас оковы этой скучной реальности, сел на быстрого коня и ускакал в закат в поисках приключений! К сожалению, сбрасывать оковы скучной жизни, садиться на быстрых коней и уходить в закат в поисках приключений было запрещено. Поэтому Енотов тяжело вздохнул и сел дописывать утренний отчёт.

«Но подождите, – подумал вдруг он. – Тварь я дрожащая или право имею? Неужели я не могу хоть как-то разнообразить свою жизнь? Неужели я не имею права поднять голову и заявить о том, что я могу жить полной жизнью? К тому же у меня обед».

С этими мыслями он встал, гордо поднял голову, накинул на плечи плащ и вышел из офиса.

Спустившись с 55-го этажа небоскрёба и выйдя в вестибюль, Енотов достал из кармана плаща смешную розовую шапочку с огромным оранжевым помпоном, поспешно надел её на голову и вышел на улицу. Дело в том, что злые пришельцы установили закон, обязывающий всех жителей планеты носить смешные шапочки. По улицам городов, зловеще жужжа, пролетали беспилотники, жёстко следившие за соблюдением этого и многих других законов, – и если чья-то шапочка оказывалась недостаточно смешной, этого человека ожидал долгий и неприятный разговор с тайной полицией в отделе контроля за смешными шапочками. Те же, кто выходил на улицу без смешных шапочек, исчезали в тёмных подвалах спецслужб, и больше их никто никогда не видел.

На улице было прохладно и пасмурно. По тротуару ходили грустные прохожие в смешных шапочках. Над ними, жужжа и сверкая красными лампочками, пролетали дроны с логотипом тайной полиции. На перекрёстке стоял, постукивая пальцами по кобуре с пистолетом, патрульный в серебристой форме: лицо его, как и у других, скрывалось под металлической маской.

Небоскрёбы здесь достигали сотни этажей, между некоторыми из них перекинулись мосты. Хмурое небо перерезали многочисленные линии надземного метро, которые то спускались, то резко поднимались, то причудливо изгибались наподобие американских горок.

Гигантская Тёмная Цитадель возвышалась над городом, исчезая в туманно-пасмурном небе. На ней сияла огромная лиловая сфера, она призрачно светилась сквозь белёсый туман. Цитадель была видна из любой точки города; здесь, ближе к центру, она казалась особенно огромной.

На стенах висели бесчисленные плакаты, призывающие к безоговорочному повиновению. Внимание Енотова привлёк совсем недавно наклеенный плакат, который говорил о том, что нужно делать в случае ядерного взрыва.

Тут Илюху Уткина обидели, знакомого моего. В масштабе общего строительства Илья, конечно, дрянь человек, инженеришка по всякой религиозной чешуе. Но если ближе смотреть, то вполне ничего себе гражданин, всё при нём: подписчики, лайки к дизлайкам, поэтому и со всякими приличными сервисами одежды и еды у него многолетние непрерывные договоры аренды.

Одна беда – полюбил паря из конфессии в конфессию скакать. И как бы и время – кризис среднего возраста, сто пятьдесят лет, но люди косо поглядывают, будто все на День матери поменяли пол на женский, а он не поменял, или на День отца весь коллектив – мужики, а он дамочкой на работу припёрся. Словом, нет полного доверия человеку. А он как раз в хоррористианство перешёл из драмедиэтики и ситкомологии, а до этого в бимувдаизме работал. И успел только год проработать, лишь в одной кадрили многосерийной отпахал, как крот, менеджером: собрал в кучу режиссёра, актёров, пару сценаристов пошустрее да поотмороженнее, чтобы что ни финал серии, то прямо клиффхэнгер с большой буквы. И стартовала кадриль бодро, как коммерция утренних мюсли (где солнце, все такие весёлые да как будто только что с подзарядки), а в середине сезона – хуяк, и тренд сменился. Осенью, значит, граждане по вампирам угорали – не оторвать. Всё было с вампирами. Ситкомы, ужасы, супергероика, даже звонкисты седьмого дня с парой Дракул субфраншизы запилили. А к новогодним праздникам – здравствуйте. Динозавры. Откуда динозавры? Зачем динозавры? А вот.

Тут, конечно, повылезали популярные эксперты и давай заливать, что смена тренда была ожидаема задолго до того, как всё произошло. Дескать, вампиры давно крутятся на всех сервисах, что народ устал. Что следовало ждать: появится мода или на викингов, или на пиратов, или на динозавров. Но месяц прошёл, как они хором и уверенными голосами пропели по всем ресурсам совсем другое, – опять привет. Не викинги, не пираты, чувственность в моду вошла, порок, всё такое. А Илья уже вздрючил сценаристов, и они, морды в пене, динозавров ввели – оказалось, что клан высших кровососов не в летучих мышей превращается, а в велоцирапторов.

Опять эксперты выступили общим фронтом. Снисходительно объяснили, что это было ожидаемо для всех, кто хотя бы немного следит за религиозной жизнью, кто в этой жизни хотя бы слегка понимает.

И ладно бы всё хоррористианство погрузилось в кризис поголовно! Нет, в соседней епархии кадриль про нудистскую общину, которую постепенно ели вампиры, как на грех, взлетела во всех рейтингах, а Илюхин проект сдулся на серии общей оргии велоцирапторов, вампиров и оставшихся непокусанными юношей и девушек из студенческого кампуса. Буквально предыдущая серия – под миллиард просмотров, что не ахти, но хоть туда-сюда, а после этой серии и двух миллионов не могли собрать, да и те за счёт приглашённой звезды.

И вот приходит Илья на работу, а там годовые итоги подбивают, обсуждают, как в их епархии справились. Начальница заметила, что Илья припёрся, да и говорит:

– В эпоху нейроэлектронной промышленности, когда все люди напрягают силы, когда религия – единственное утешение всех и каждого, стыдно трудиться спустя рукава, товарищ Илья, стыдно должно быть совершать этакие прыжки из конфессии в конфессию. Подозрительно это, дорогой мой. Различные мысли возникают у твоих товарищей по работе. Думают люди, не было ли у тебя, товарищ религиозный менеджер, умысла на теракт?

Понял Илья, что пока люди не остыли, нет с ними смысла разговаривать, но всё же поплевался ядом. Послал по матушке и начальство, и жанровые рамки, в которых пришлось работать.

– Это что же за хоррор с возрастным ограничением 16+? – говорит Илья. – Это смех один. Как в людях страх божий вызывать без кровищи и кишок наружу? Не понимаю, как люди работают в таких условиях.

– А ты, – ему говорят, – саспенс нагнетай.

– А толку-то саспенс нагнетать, – говорит Илья, – если люди видят рейтинг и понимают, что в финале будет пшик? Да и вообще, если бы сверху ещё не давили, то, может, что и вышло бы, но это же вам, – говорит, – нужно в тренде быть, повесточку соблюсти. Ну вас, – говорит, – к дьяволу, пойду власть свергать, может быть, так удастся что-нибудь изменить. Тем более что в этом сезоне скидка на свержение пятьдесят процентов и кешбэк – пять.

И пошёл записываться в неблагонадёжные граждане. А там, как известно, всё по старинке: живая очередь, бумажки. Народу тьма. Каждый сезон нет отбоя от желающих поучаствовать в осмысленном и человеколюбивом бунте за всё хорошее. Семь потов сошло с Ильи, пока он добрался до столика администратора, а уже там оказалось, что хоть скидка и пятьдесят процентов, но страховку за порчу имущества подняли, ещё и цену в социальной валюте задрали, так что при конвертировании то на то и выходило, как в прошлые разы. Но Илью заставили бумажку о неразглашении подмахнуть, чтобы он не раскрывал подробностей условий рекламной акции.

– Когда, – спрашивают, – в застенки? До или после? Лучше, конечно, сейчас, а то ищи тебя потом, у вас там то больничный, то начальство не отпускает.

– А ну вас, – машет рукой Илья, – уговорили. Давайте сейчас. Один хрен – межсезонье, хоть вешайся, а так всё веселее.

Тут Илюху за хобот – и в темницу. А там уже народ ходит по камерам. Журналисты подтянулись в белых ризах, давай освещать событие. «Как, – выспрашивают, – смотрит хоррористианство на такой порядок вещей?»

– В моём лице, – не поддаётся Илья, – порядок вещей выглядит безотрадно, конечно. Но за весь сервис я говорить не могу, сами понимаете. Вы же и сами на контракте. Могу только предполагать, что ужас – естественное положение в нашей федерации. С другой стороны, мы и под драмеди с ситкомом ходим столь же естественно, как и под ужасом.

– Зыбкие у вас взгляды, товарищ Илья, – говорят журналисты. – Давайте-ка мы за вас ваши слова придумаем, а сейчас на выставленный свет шуруйте и попозируйте там как-нибудь.

– Попозировать – попозирую, – отвечает Илья, – не впервой, – говорит, – но, если вы мои слова исказите до неузнаваемости, засужу.

А они только весело смеются:

– Замаетесь, – говорят.

Только всё улеглось – допрос. Что вас, гражданин, не устраивает? Что хотите изменить? Стоит ли оно тех денежных трат, что вы уже понесли? Илья им так и так: рейтинг замучил, начальство тоже, вы или два больших рейтинга – детский-взрослый, или совсем кадриль и конфессии запрещайте, потому что это глупость.

А ему в ответ:

– Вы же понимаете, что бунт – это не про рейтинги. Не про начальство. Вам же сто пятьдесят лет. Это просто люди на улицу выйдут и нанесут ущерб в рамках заранее оплаченных услуг, в рамках страховых случаев. Всех повинтят. Кто заранее отсидел – отпустят. Кто ещё нет – посидят. Вы бы ещё выступали против корпораций, которые вас одевают и кормят за свои же деньги, чтобы вы рекламировали их одежду и еду фактом потребления. Вы как ребёнок, честное слово.

– Конечно, всё это я понимаю, как и понимаю, что этим вот разговором вы оказываете мне услугу за мои же деньги.

– Именно так, – ему отвечают. – Спасибо за понимание. Приходите ещё, хороших вам пятнадцати суток.

Илья им тоже кое-чего пожелал приятного, на том и разошлись.

И вот отсиживает он свои две недели заключения, выходит опять на работу, вроде уже и остыл, а тут напоминалка на мозгофон прилетает: такого-то, такого-то числа, в такой-то час, в столько-то минут – бунт. Приходите, иначе штраф в сумме выделенных на подавление Ильи полицейских сил. А расценки там, конечно, аховые. Не хочешь, а пойдёшь. Но тут работа, новый проект, все Илюхе такие: «Что же ты, подлюка, делаешь? Ладно вампиры, там и сразу было видно, что не фонтан, хотя и можно было вырулить во что-нибудь годное. А сейчас череда маньяков, один другого краше. И рейтинг выбили, как ты, сукин сын, хотел, чего тебе ещё надо?» Он же им, коллегам по хоррористианству, отвечает:

– Это во вторую очередь я религиозный менеджер. А в первую – гражданин.

Но сам, конечно, скорее экономически думает, нежели религиозно или патриотически.

– Такой-сякой, – ему говорят, – гори в аду, гражданин, продюсеры нас дрючат сверху, ещё ты. Хуже ножа режешь.

Но поартачились и отпустили. Илья отправился на место бунта, по дороге сварганил крутящийся баннер над головой: «Давай, ментай, сажай за хентай. Сядь, Блок, за клюквенный сок». А на месте уже народ гуляет со всех сторон, полицейскими андроидами окружён, и как бы законы робототехники, но ведь и андроиды не совсем роботы по закону, и бунтовщики по закону не совсем люди, поэтому, конечно, потихоньку началось винтилово, а точнее, сортировка тех, кто уже отсидел, от тех, кому ещё нужно чалиться пятнадцать суток. У кого-то из людей кирпичи оказались, у кого-то бутылки, кто в силовой броне приволокся, и пошла жара, посреди которой Илья со своим транспарантом оказался как бы и не нужен. А толпа – толпа и есть. То в одну сторону Илью поволокло, то в другую, тут он сам в раж вошёл, давай на щиты и дубинки кидаться, и вдруг смотрит, что до того докидался, что кровь из башки каплет, оцепление прорвано, и стоит он прямо у входа на территорию районной серверной. А это сплошной монолит из металла, разве что вентиляция, но и её просто так не заткнёшь. Пометался Илья вокруг, а толку? Тут его сторожа и схватили.

Этим же вечером и суд состоялся. Как полагается, в частном порядке, чтобы при людях не позорить. Комната, пара удобных кресел, всё равно что у психотерапевта. Судья не сказать что человек неприятный.

– Не стыдно, – спросил, – что вот так вот себя проявили?

– То есть, – не понял Илья, – а как я должен был себя проявить?

– Ну, то, что показали себя так себе агитатором. Не кажется, что деньги на образование религиозного менеджера спущены в отхожее место? Что это за слоган такой? Лозунг должен быть меметичным, а не такой глупостью, прости господи. Вы посмотрите, что сделал обычный слесарь по обслуживанию роботов, обслуживающих роботов по производству мебели. Заметьте, у человека знаний только по точкам смазки да замене сломавшихся блоков, ничего сверхординарного, а он вот что соорудил.

И показывает Илье голограмму: красный восклицательный знак, наверху – рука, сжатая в кулак, слегка направленный в морду зрителю, а на каждой костяшке кулака буквы, которые складываются в слово «ПИЗДЬ».

– Вот, – говорит судья, – ничего лишнего, а экстремизма больше, чем во всех ваших четырёх строках, во всяких карикатурках ваших коллег по цеху, в целых пабликах под руководством креативного класса. Учитесь, дорогой мой, как возбуждать массы.

А потом вздыхает и добавляет:

– Я, вообще, ваш поклонник, товарищ Уткин. Я за вами с сервиса на сервис перебегал, хоть это и не приветствуется. Я от вас большего ожидал, честно говоря.

– Честно говоря, мне до фонаря, чего вы там от меня ожидали, – отвечает обиженный Илья. – Результаты судейства каковы?

Тут судья оживляется, лицо его светлеет.

– В целом вы неплохо себя показали. Довольно мощным бунтовщиком. Но не моральной частью бунта, а силовой. Вот ведь сюрприз! За то, что вы к серверной прорвались, почти не повредив андроидов, а только ценой ущерба собственному здоровью, вам полагаются купоны десятипроцентной скидки на оскорбительные комментарии в Сети в количестве пятисот штук. Следующие ваши пять постов с обнажёнкой не забанят, а так они и будут висеть. Плюс вам ещё полагается пожизненный проездной на следующие бунты: можно будет предварительно отсидеть не пятнадцать суток, а десять. Ну и карта лояльности – а там накопительная скидка на вандализм.

– Спасибки, – Илья говорит, – не ожидал, что так выгодно побунтую.

– Старайтесь больше, – сказал судья. – Получите статус иконы бунта. Журналисты будут вас освещать в обязательном порядке в первую очередь.

На работу Илья вернулся бодрый и злой. Пригрозил, что если опять начнётся давление сверху, то бросит всё посреди сезона и наймётся к роадмувсульманам.

День был тухловатый. Один из тех, когда диктор старшего канала только кривит губы и трещит про Америку. Когда без календаря ясно, что это вторник – такой же как вчера, такой же как завтра, в котором ничего не водится, а если что и было, то сдохло со скуки.

Хотя если сдохло – это всё же новость. Прогресс. А тут одна квартирная кража и два вялых суда по оскорблению памяти.

Вот и стоило идти в кримкоры?

Вика думала, что уж им-то точно не надо фигачить себя с утра отвёрткой – у них каждый день адреналиновый коктейль: жмуры, омоновские сафари, падучая на заседаниях окружного. А здесь та же бодяга, что снаружи: опера бабятся, источники ссутся даже под эмбарго, и ещё народец поизвёлся, максимум может соседа газом уморить – и то по пьяни.

В общем, хуерга плюшевая.

Целыми днями лазаешь по всем щелям, стараешься выковырять что-нибудь стоящее, а находишь только грязь под ногтями.

Вика даже позвонила своему экс-милому в приёмный покой, нет ли чего, даже какого-нибудь бытового ножевого. Нет. Два дня тихо, только «иная пневмония».

– Вот всю дорогу у тебя так, – сказала Вика Серёге со вздохом.

Тот даже сделал вид, что обиделся. Но так-то ему приятно, что она продолжает. Звонит вот, а то даже зайдёт. Она знает. Про серёг Вика всё знает.

Грянуло ближе к четырём, когда она уже готовилась идти в монтажку – начитывать областную сводку. Раз своего нет, придётся занимать у старших.

Не пришлось.

Телефон заныл редким голосом – она и забыла об этом рингтоне: Фиона Эппл со своим главным хитом. Вика недоверчиво посмотрела на имя звонившего. Неужто у нас сегодня Рождество?

– Да, – сказала она дурашливым мультяшным голосом, – что-что у нас сегодня?

И тот, что на другом конце (что за дичь в самом деле, какой ещё другой конец?!), сказал, что, похоже, началось. Что пошло. Поехало.

– Пошли! Поехали! – заорала Вика оператору, ворвавшись в подвальную «комнату релакса», где посреди бытового хлама, банных веников и микрофонных стоек лежал на диване Лёха Тунец.

Тунец втыкал в планшет, и появление Вики его ни фига не обрадовало. Он состроил кислую рожу, кряхтя приподнялся, оперевшись на локоть, и спросил:

– В морге опять что-то срочное?

– Иди ты! – огрызнулась Вика. – Ну давай уже бегом! Упустим!

– Игоря возьми.

– Нет Игоря.

– Игорь есть, – не согласился Тунец, – просто ты всех уже достала со своей ебаниной. А я дядя пожилой, мне вредно скакать по огородам.

Вика сказала «сука», а потом ещё «блядь» и «пиздец». Тунца это всё не заинтересовало.

Он снова улёгся на диван, сложил на груди руки и стал показательно разглядывать потолок.

– Смена кончилась два часа назад, – озвучил своё алиби Тунец.

И не врёт, гад. Кончилась. А два других оператора на выездах.

– Лёша, ну пожалуйста! – Вика даже нырнула внутрь «релакса», чего предпочитала никогда не делать, чтобы не наступить на что-нибудь неприятное или не схватиться за что-нибудь подозрительное. Конечно, тут же зацепила какую-то плошку, кастрюлю или что оно там – гремящая хренотень со звяком отлетела в груду другой металлической ерунды.

Тунец, слушая эту музыку апокалипсиса, состроил рожу-улыбаку, точно у какого-нибудь клоуна-людоеда. Высунул припухший белёсый язык, почавкал.

– С тебя ужин, – объявил он цену своей благосклонности.

– Блин, ну что ещё за подкаты-то?!

– Подкаты! – забулькал, подавившись смехом, Тунец. – Всё у тебя весна в одном месте. Жрать дома нечего. Купишь, короче.

1. Гаджетом считается всё, у чего есть хотя бы часть кнопки и/или тачскрин, за исключением человека с тачскрином на лбу, канцелярской кнопки и камней-кнопок в ручьях.

2. Мертвецом считается всё, что прошло / кто прошёл.

3. Пыльным считается то, что покрылось пылью не менее чем на 50 % площади поверхности, а также изнутри.

4. Пыльным мертвецом считается всё, что прошло и покрылось пылью.

5. Мертвецом-гаджетом считается всё, что прошло и у чего есть / были кнопки и/или тачскрин согласно пункту 1, за исключением замёрзшего озера, лёд которого стал тачскрином.

6. Пыльным гаджетом считается всё, что покрыто пылью и что имеет кнопки и/или тачскрин, если пыль покрыла его не менее чем на 50 % площади поверхности, а также изнутри.

7. Камень-кнопка в ручье считается покрытой пылью, только если она покрыта ею изнутри, поскольку омовение внешних вод ручья может смывать пыль с камня-кнопки.

8. Стеной считается то, у чего нет кнопок, но есть тачскрин.

9. Человек с камнем-кнопкой в его ручье не считается мертвецом до тех пор, пока камень-кнопка в его ручье не прошла, даже если он сам прошёл.

10. Непыльные мертвецы имеют приоритет перед пыльными при раздаче интернета и напитков.

11. Непыльные гаджеты имеют приоритет перед пыльными при раздаче интернета и напитков.

12. Запрещается покрывать пылью тачскрин.

13. Всё, что имеет покрышку, должно носить её.

14. Замёрзшее озеро, заключающее в себе камни-кнопки, которые не прошли, считается гаджетом и не считается мертвецом.

15. Человек, покрытый льдом, не считается мертвецом, пока не доказано, что он прошёл.

16. Запрещается пользоваться камнем-кнопкой в ручьях тем, у кого на лбу есть тачскрин, представляющий собой замёрзшее озеро.

17. Имеющий на лбу тачскрин – замёрзшее озеро, в котором есть ручей с камнями-кнопками, – избавляется от уплаты штрафа за размножение.

18. Для мертвецов, покрытых пылью, штрафы за размножение регулируются Уставом (ст. 1456).

19. При раздаче интернета и напитков учитывается прежде всего внутренняя пыль.

20. Большие буквы дозволяются ТОЛЬКО гаджетам без тачскрина.

21. Большие буквы считаются золотыми, если они не покрыты пылью.

22. Большие буквы в ручье не считаются большими, если глубина ручья свыше 1 метра, так как вода имеет свойство увеличивать изображение.

23. Имеющий большие золотые буквы не может считаться пыльным и/или мертвецом.

24. Камни-кнопки, имеющиеся во лбу, не могут считаться исключительным обстоятельством при рассмотрении дел о штрафах за размножение, особенно в случае с мертвецами, покрытыми пылью.

1. Стена имеет смысл в случае наличия в ней ручья и/или золотых букв и в том случае, если она не является прошедшей.

2. Стена может иметь смысл, не имея тачскрина, и наоборот.

3. Стена не может иметь кнопок, в том числе пыльных и/или прошедших.

4. Запрещается покрывать стену пылью как снаружи, так и изнутри. Пыльная стена должна быть немедленно утилизирована.

5. Стенам, имеющим смысл, запрещается размножаться.

6. Смысл стены осуществляется путём говорения слов вне времени (при наличии золотых букв) или во времени (при наличии ручья).

7. Стена, имеющая смысл, имеет приоритет при раздаче интернета и напитков.

8. При праздновании эпилога все ближайшие стены узаконивают золотые буквы и переходят в разряд имеющих смысл.

1. Котом считается всякий гаджет, способный испытывать голод.

2. Голод может быть удовлетворён сосанием или кусанием.

3. Сосание предусматривает подключение к ресурснику или болоту.

4. Кот, сосущий из ресурсника, должен быть лицензирован согласно Уставу. Нелицензированные коты должны сосать из болота или же пользоваться п. 5 настоящей статьи.

5. Кот может удовлетворять голод кусанием мертвецов, не имеющих тачскринов и/или камней-кнопок.

6. Коту запрещается иметь смысл. Тачскрин кота предназначен НЕ ДЛЯ говорения слов. Коты, имеющие смысл, должны быть утилизированы.

7. Голод кота не должен превышать ограничительных возможностей системы. Коты, чей голод превышает возможности общего болота и которые при этом не запитаны из ресурсника, должны быть утилизированы.

8. Коты, чей голод не удовлетворён доступным количеством бестачскриновых и бескамнекнопочных мертвецов и которые при этом не запитаны, должны быть утилизированы.

9. Лицензированный кот, запитанный из ресурсника, чей голод превышает максимальные установленные параметры расходования энергии для данной местности, должен быть утилизирован в целях общественной безопасности.

1. Лесом неба называется жидкий камень-кнопка, расположенный на покрышке, в случае если этот камень-кнопка не покрыт пылью и не прошёл.

2. Тачскрин не может являться лесом неба.

3. Регистрация лесов неба осуществляется только при полной оплате ресурсника.

4. Неограниченное пользование лесом неба требует разрешения старшего Иоанна, получаемого при помощи говорения слова во времени.

5. При отсутствии такого разрешения и превышении ограничений и/или при неполной оплате ресурсника лес неба немедленно утилизируется вместе с обладателем покрышки и самой покрышкой.

1. Узаконение вспышки не имеет длительности ни для кого, кроме старших Иоаннов. Фиксировать узаконение вспышки имеют право только старшие Иоанны.

2. Для фиксации узаконения вспышки старший Иоанн должен иметь непыльный камень-кнопку и/или непыльный тачскрин. Старший Иоанн не должен быть мертвецом и/или пыльным.

3. Фиксация вспышки осуществляется путём говорения слова во времени.

4. После фиксации вспышки Иоанн остаётся за старшего Иоанна во времени, а гаджет удерживается вне времени. Старший Пётр фиксирует каждый из гаджетов и описывает их говорением слов вне времени.

5. При узаконении вспышки пыли предписывается превратиться в золото.

6. При узаконении вспышки мертвецам предписывается оказаться более не прошедшими (потерять свойство прошедшести).

7. При узаконении вспышки камням-кнопкам предписывается раскалиться до температуры 1000 градусов Цельсия.

8. При узаконении вспышки замёрзшим ручьям и озёрам предписывается принять газообразное состояние, минуя жидкое.

9. При узаконении вспышки тачскринам, расположенным на лбах, предписывается полная пустота.

10. Говорение слов при фиксации узаконения вспышки должно осуществляться ТОЛЬКО НЕПЫЛЬНЫМ НЕПРОШЕДШИМ языком! В случае применения старшим Иоанном пыльного и/или прошедшего языка такое говорение должно быть немедленно очищено от пыли старшим Петром, если это возможно. В случае невозможности очищения узаконенная вспышка не фиксируется.

11. Неузаконенная вспышка не считается таковой.

12. Незафиксированная узаконенная вспышка должна продолжаться вплоть до её фиксации (так как только в этом случае она получит длительность).

1. Рацея болота уполномочивает счёт, твёрдые камни, голод и стены, не имеющие смысла.

2. Рацея болота уполномочивает пыль и мертвецов в пределах, ограниченных узаконенными фиксированными вспышками.

3. Рацея болота не может уполномочивать имеющее смысл как во времени, так и вне времени.

4. Гаджеты, управляемые рацеей болота, не имеют себя внутри. (…)

1. Внешнее управление любыми гаджетами человека осуществляется либо старшим Петром, либо рацеей болота.

2. Для внешнего управления гаджета старшим Петром необходимо:

– не быть пыльным;

– не иметь браков с мертвецами и/или пыльными предметами;

– не сосать;

– иметь ручей или озеро, не покрытое льдом;

– не пользоваться ресурсником, болотом, приоритетами при подаче интернета и напитков;

– не испытывать голода;

– иметь смысл.

3. Все остальные гаджеты людей по умолчанию переходят в управление рацеей болота со всеми вытекающими отсюда последствиями.

4. Пункт 3 в отношении произвольного количества гаджетов людей может быть изменён в случае фиксированной узаконенной вспышки. Такое изменение производится путём говорения слов вне времени и, следовательно, не имеет обратной силы.

1. Молоко является исключением из правил данного Устава.

2. Молоко является только объектом и не имеет никакой другой формы, кроме жидкой.

3. Молоко не меняется во время вспышек, оно протекает как во времени, так и вне времени (категория наличия или отсутствия времени не относится к молоку).

4. Сосание молока не является препятствием ко внешнему управлению гаджетов старшим Петром.

5. Молоко не может быть пыльным либо прошедшим.

6. Молоко не является гаджетом.

7. Молоко имеет смысл.

Осталась лишь одна неизменчивость – Время. Все прочие Абсолюты давно сдались разуму, оказавшись элементами сложных, но решённых уравнений. Всё, чему когда-то молились наши дикие предки, обрело обыденную законченность школьного учебника. Всё, кроме Времени, о котором до сих пор известно только то, что оно боится Пирамид. Мы изучали Время на протяжении столетий, но пока не смогли решить его уравнение. Я считаю, мы не были достаточно упорны. А моя третья бывшая жена уверена, что дело не в разуме, а в чувствах, что истину можно вскрыть только эмоциями, а не физикой, которую вы принимаете за колдовство. Она считает, что Время сознательно притупляет наши эмоции и так хранит свою тайну. Я задался вопросом: означают ли её слова, что Время разумно? Она сказала: как любой Абсолют. Я засмеялся и напомнил, что все Абсолюты стали частью уравнений, названных именами тех, кто их решил. На что она ответила, что мы всего лишь обратили Абсолюты в рабство. Как ты считаешь, мы действительно подчинили их своей воле? Или просто разгадали? Что есть Абсолют для тебя: разумная сила или закон природы, препарированный гением разума?

– Нет на Земле благодати большей, чем высшая милость Ария! Всемогущего отца нашего!

– Всемогущего отца! – отозвалась площадь.

– Восславим Его!

– Восславим Ария!

– Восславим Ария! – Псевдовиртуальный жарчы воздел руки к небу, а правоверные опустились на колени. И не только на площади: на улицах и в переулках, в домах и квартирах, ресторанах и харчевнях, лавках и учреждениях, в тюрьме и на свободе – неважно, где застал тебя полдень: когда солнце в зените, ты опускаешься на колени и возносишь одну из двух обязательных молитв во славу Ария. Если ты в мобиле или электробусе – остановись и выйди, если забыл – тебе напомнит жарчы: Абдари внимательно следил за тем, чтобы цифровые посланники Всемогущего не оставляли без внимания ни одного правоверного.

– Я обращаю себя к Создателю всего – великому Арию! – прогремел на всю площадь жарчы. Он поднялся на виртуальную кафедру, но аналитическая программа посчитала, что достигнутый эффект не отвечает плановому уровню воздействия, и жарчы был масштабирован до трёх метров, после чего стал прекрасно виден всем правоверным. – Я отвергаю других богов, потому что вера моя, молитва моя, жизнь моя и смерть принадлежат непревзойдённому Арию. Моему Отцу и Господину, милосердному и справедливому, всевидящему покровителю…

– Всё-таки «покровитель» в данном контексте звучит неуместно, – пробормотал Арий. – Меня коробит от этого слова.

«Ты не раз и не два смеялся над своими поэтическими способностями», – прошептал в ответ Абдари.

– Я понимаю, что строчка далека от идеала.

«Конечно, понимаешь, ведь ты её написал».

Абдари привык вести себя раскованно, однако упоминание творческой неудачи царапнуло Всемогущего, который гордился молитвами и сожалел о том, что не сразу заметил стилистические шероховатости. Сегодня замечание царапнуло так, что Арий разозлился.

– Потрудись говорить мне «хозяин».

«Ты её написал, хозяин», – уточнил Абдари.

– И говори мне «вы».

«Вы её написали, хозяин».

– И перестань напоминать об этом.

«Как вам угодно, хозяин».

Полуденная молитва закончилась, жарчы растворился в воздухе, и жизнь базарной площади вернулась в обычное русло: торговцы расхваливали товар – лотки ломились от идеальных овощей и фруктов, выращенных на экологически чистых гидропонных плантациях, а в качестве приятного дополнения рынок окутывал чарующий запах спелых дынь (первый в этом году урожай начали снимать два дня назад), – и обитатели Моски торопились насладиться замечательным лакомством. Молитва закончилась, и с лиц правоверных исчезло выражение искреннего экстаза. Без следа и мгновенно, словно кто-то невидимый стёр бушевавшие эмоции, заменив их на повседневные выражения, кажущиеся Арию пустыми.

– Мне нравится, когда они читают молитвы.

Тишина.

– В этот момент маймылы невинно искренни.

Тишина.

– Почему ты молчишь?

«Я не знал, имею ли право отвечать вам, хозяин», – с язвительной почтительностью прошептал Абдари.

– Отвечай.

«Почитая вас, правоверные демонстрируют чистые, изумительно искренние эмоции».

– Ты уверен в их искренности?

«Во время молитвы – да. Как может быть иначе? Ведь они обращаются к вам, хозяин».

– Но верят ли?

«Верят, – успокоил Всемогущего слуга. – Им больше не во что верить и не на кого надеяться».

– Мне нравится быть среди них, – протянул Арий.

«Да, хозяин».

– Нравится ощущать их почитание изнутри, стоя рядом…

«Да, хозяин».

– Они такие простые…

«Да, хозяин».

Арий выходил к подданным в обычной для Моски одежде: удобный халат, недорогой, не бросающийся в глаза, слегка потёртый, но ровно настолько, чтобы не вызывать у окружающих презрения; шаровары, сандалии, рубаха и расшитая мудрыми изречениями шапочка. Лицо скрывает густая борода – без неё Всемогущий слишком узнаваем, а нависающие усы не позволяют окружающим видеть шевелящиеся губы: Арий любил общаться с Абдари голосом, оставляя ментальный канал для редких случаев.

– Но не могу не отметить, что, закончив молитву, маймылы становятся слишком занятыми.

«Вы отказались превращать их жизнь в вечный праздник».

– Вечный праздник развращает.

«Да, хозяин».

– Я устроил им чудесную жизнь… им не на что жаловаться.

«Да, хозяин».

– Им хватает еды, воды, есть куда стремиться, чтобы тешить своё скудное честолюбие, но при этом нет нужды бояться завтрашнего дня… Ведь завтра всё будет точно таким же.

«Да, хозяин».

– Может, оделить их милостью читать молитвы чаще? Например, пять раз в день?

«Оставьте как есть, хозяин, – почтительно попросил Абдари, прикинувший, что придётся вносить изменения в тщательно отлаженные программы религиозного обожания, переписывать священные книги и как-то объяснять нововведение искренним, но туповатым правоверным. В принципе, ничего сложного – ментальные боты прямого действия не позволят усомниться в необходимости новшеств, – но муторно… А хуже всего то, что Всемогущий сам возьмётся сочинять три дополнительные молитвы и будет истерить не менее месяца… – Пусть лучше работают».

– Да кому нужна их работа? – поморщился Арий.

Ториевые реакторы обеспечивают Моску энергией; фермы – овощами, фруктами, мясом; все необходимые исходники (ткани, кожа, кирпичи)… всё, что нужно, производится на роботизированных предприятиях, находящихся под постоянным контролем Абдари. Он же следит за тем, чтобы перепродавцы энергии, «владельцы» ферм и «собственники» фабрик не задирали цены, и экономика, сути которой никто из обитателей Моски не понимал, обеспечивала правоверным достойную жизнь – с неравенством, конечно, но без нищеты.

– Или устроить им голод? – вдруг спросил Арий, прикупив у ближайшего лавочника кусок сочной, невозможно сладкой дыни.

«Как в прошлый раз?»

– Можно и похуже. – Арий откусил дыню и, жуя, оглядел будничные физиономии маймылов. – Встряхнуть болото, чтобы вспомнили о том, что благоденствие есть не их заслуга, а моя милость. И обвинить во всём Петра, все знают, что Пётр – исчадие ада… А можно сотворить небольшую эпидемию…

«Они вам снова надоели?»

– Мне снова скучно.

«Поэтому мы снова на улице, хозяин».

– Я вышел, а ты вечно здесь.

«Да, хозяин. – Абдари помолчал. – Желаете совершить чудо?»

– Для этого и явился.

«Какое на этот раз?»

– Мне надоело исцелять. – Арий бросил корку в мусорный реактор, раскладывающий отходы на молекулы, облизал сладкие пальцы, прислушался к себе и продолжил: – Три последних раза я приводил в чувство безнадёжно больных, и меня уже тошнит от изумлённых физиономий. Маймылы должны вспомнить, что я не только доктор.

«Вы излечили безнадёжно больного всего один раз…»

– Решил со мной поспорить?

Отвечать на этот вопрос Абдари не стал. Вместо этого сухо доложил:

«Я проверил список пассажиров сегодняшнего экспресса из Санктпета: в нём едут четверо жоокеров, наверняка дерзкие…»

– Что они здесь забыли? Пётр знает, что я не люблю, когда его жоокеры являются в Моску.

Абдари промолчал. Он сказал, как можно развлечься, и ждал решения Ария. Тот, поразмыслив, согласился со слугой:

– Сделай так, чтобы полиция не помешала.

«Да, хозяин…»

А в следующее мгновение совсем рядом с ними раздался возглас:

– Слава Всемогущему!

Арий вздрогнул, решив, что узнан, повернул голову и с облегчением вздохнул, поняв, что на площади появился очередной фанатик.

– Слава Всемогущему!

Маймылы расступились и молча уставились на оказавшегося в центре круга монаха. Над площадью пролетело: «Кечил! Кечил пришёл!» – и толпа правоверных выросла мгновенно: они знали, что будет дальше, и не хотели пропустить нечастое, но увлекательное зрелище. Монах же уселся на брусчатку, приняв классическую позу наивысшего почитания, примерно минуту произносил молитву, то громко, заставляя окружающих повторять слова, то переходя на едва слышный шёпот. Затем выгнулся, направив руки в сторону Золотой Башни, выкрикнул последние слова и вознёсся – именно так это называли кечилы, – вознёсся: грудь молодого монаха лопнула, словно выбитая изнутри ударом кузнечного молота, и сердце птицей взлетело… нет… вознеслось на небо. Мелькнуло красным болидом и затерялось в облаках, окутывающих средние уровни Золотой Башни. Кечил повалился на бок, разглядывая обувь маймылов мёртвыми глазами, а те из окружающих, на кого попала кровь вознёсшегося сердца, весело запрыгали, размазывая по радостным физиономиям священные красные капли.

«Всегда считал "Вознесённое сердце" одним из лучших наших фокусов… – пробормотал Абдари. – Казалось бы: просто поток наноботов, а действует безотказно».

– Напомни, почему я пожелал остановиться на религии? – пробормотал Арий, разглядывая скачущих счастливчиков.

«Капитул принял решение использовать религиозную доктрину триста лет назад».

– Почему я не выступил против?

«Вам нравится их искренний экстаз, хозяин».

– Вернись к прошлому обращению, – попросил Арий, с трудом сдерживая рвущийся наружу гнев.

Гнев на маймылов… на тупых маймылов…

«Хорошо».

– Урод.

«Я – единственный, кто может сказать тебе то же самое».

Несколько мгновений Всемогущий выбирал наиболее подходящий из вертящихся на языке ответов, после чего проворчал:

– Поэтому ты до сих пор жив.

И быстрыми шагами покинул опротивевшую площадь, по которой тащили к мусорному реактору тело вознёсшегося монаха.

– Золотая Башня поднимается на тысячу этажей, и каждый выложен драгоценными камнями, устлан шёлковыми коврами и уставлен мебелью из драгоценного дерева. Там есть чудесные сады, благоухающие всеми цветами мира, прохладные фонтаны, в которых плавают золотые карпы, высокие горы…

– Горы? – недоверчиво переспросил один из слушателей.

– Горы, – уверенно подтвердил Тахир. – Внутри Золотая Башня много больше, чем снаружи, и, когда Всемогущий желает насладиться восхитительной красотой горных вершин, он наслаждается ею, не покидая дворца.

– Невероятно, – прошептал какой-то юноша.

Возникла короткая пауза, во время которой слушатели принялись обмениваться впечатлениями, и Тахир покосился на красивую молодую женщину, в одиночестве сидящую за маленьким столиком. Необычную для Моски женщину: без никаба и даже хиджаба. С роскошными кудрявыми волосами, рыжими настолько, что казались красными. С необычной кожей желтоватого оттенка. Большими ярко-зелёными глазами, обрамлёнными пышными ресницами. И длинными синими ногтями. Одета женщина была свободно, как в Санктпете, где не чтили Всемогущего и его поучительные правила: в чёрный дорожный костюм – брючный! – и ослепительно белую блузку под жакетом. Её свобода – и в одежде, и внутренняя, читающаяся во взгляде, – манили Тахира. Он видел, что женщина увлечена рассказом, и несколько последних минут говорил только для неё.

А вот сейчас, переходя к самой интересной для мужчин части повествования, почувствовал некоторую неловкость.

– Но самые сладкие этажи Золотой Башни – двести из числа последних, – поведал Тахир после паузы. – В них расположен гарем Ария, подлинный сад красоты и прелести, достойный желаний Всемогущего.

– Неужели Арий находит утешение в объятиях женщин? – покачал головой плешивый мужичок. Судя по въевшейся в руки смазке – механик.

– Что в том особенного? – не понял Тахир.

– Получается, мы со Всемогущим похожи.

– Не путай женщину, на которую ты взбираешься, когда хочется, с идеалами красоты, призванными услаждать Ария, – мечтательно вздохнул самый молодой слушатель – узкоплечий паренёк с едва пробивающейся бородкой.

– Но мы с ним ищем одно…

– Конечно, вы похожи, – улыбнулся Тахир. – Ведь Всемогущий – наш отец.

– А я слышала, что Арий прибыл в наш мир со звёзд, – неожиданно произнесла женщина.

И все замолчали, в основном – удивлённо, хотя у некоторых мужчин в глазах промелькнули раздражение и даже злость, поскольку данные Арием правила запрещали женщинам участвовать в общих разговорах. Даже иностранкам.

Однако в Моске знали не только строгость нравов, но и радушие гостеприимства, потому Тахир ответил вежливо:

– Пришло время, и Всемогущий отправился в длительное путешествие, дабы освятить сотворённое благодатью. Арий путешествовал тысячу лет, изумляясь тому, что вышло из его Гения, но Моска восхитила его особенно, и здесь он повелел воздвигнуть свой дворец…

– Арий создавал Вселенную не в одиночестве, – заметила женщина.

В зале воцарилась тишина. Все знали о существовании братьев и сестёр Всемогущего, однако в Моске почитали только Ария, и с этим следовало считаться.

Даже иностранке.

Тахир не боялся за женщину, которая ему понравилась, – трогать её никто не станет, просто выгонят из чайханы, – ему стало жаль, что их знакомство, которое даже знакомством не назовёшь, закончится так скоро и так глупо.

Но и пожалеть как следует Тахир не успел: в зал вошли четверо крепких мужчин в чёрных одеждах, главный из которых, едва увидев женщину, вскричал:

– Это она!

– Пора? – осведомился заскучавший Арий.

«К тебе ещё никто не воззвал».

– Хотят справиться сами?

«Наверное».

– Идиоты.

«Не буду спорить».

– Мне надоело.

«Нужно подождать… – Абдари на мгновение умолк, очевидно сканируя происходящее в харчевне, после чего прошептал: – Сейчас!»

И Всемогущий появился.

Не в потёртом халате, но ярко-жёлтом шёлковом одеянии, окутанный ослепительным божественным сиянием и, конечно же, без ужасной бороды – Арий предпочитал брить лицо и голову, оставляя только брови.

Явился и одновременно перешёл на ментальный канал:

«Кто обратился?»

«Окровавленный мужчина в углу… Тахир…»

– Тахир, ты звал меня!

– Всемогущий… – всхлипнул мужчина. – Всемогущий!

Поскольку Абдари запретил полицейским вмешиваться, положение миролюбивых обитателей Моски оказалось плачевным – четверо хорошо подготовленных жоокеров избивали их умело и жестоко. Причина драки Ария не волновала, услышал, что из-за женщины, и подумал: «А из-за чего же ещё?» Гораздо больше Всемогущего возмутил тот факт, что прибывшие из Санктпета жоокеры никак не отреагировали на божественное вмешательство. Такое пренебрежение нужно было карать без всякой жалости, поэтому Арий не стал громогласно требовать: «Остановитесь!», а просто направил на дерзких пришельцев божественную длань и активировал плазменный разрядник, поразив наглецов молниями.

«Прекрасный выстрел, – одобрил Абдари. – Ты не потерял хватки, растрачивая себя на исцеление страждущих».

«Заткнись».

«Могу заткнуться, но тебе станет скучно».

«Давно ты стал шутом?»

«В том числе – шутом».

«Не умничай».

«Согласись: у меня получается».

Арий мысленно вздохнул, прекрасно зная, что спор с Абдари может продолжаться бесконечно, оглядел полутёмный зал чайханы, в котором завоняло жареным мясом, покосился на павших ниц маймылов, женщину, из-за которой всё началось… Женщину, которая не пала ниц, а дерзко смотрела на Всемогущего, явно желая привлечь его внимание. Желтокожая иностранка с рыжими, до красноты, волосами, синими ногтями и настолько зелёными глазами, что на мгновение Арию показалось, что мир вокруг стал ярко-зелёным.

И Всемогущий не сразу услышал взволнованный шёпот Абдари:

«Ты это видишь?»

Не сразу понял, о чём спрашивает слуга, а когда понял – ответил:

«Да».

«Её нужно убить. Сейчас!»

«Нет».

«Нет?»

Арий медленно подошёл к женщине и улыбнулся:

– Как тебя зовут, дитя?

– Тара, – ответила женщина, бесстрашно глядя на Всемогущего.

– Тара… – Имя оказалось простым, но на удивление приятным. – Мне нравится.

Арий подхватил женщину на руки – Тара послушно устроилась в его объятиях – и вылетел из чайханы.

– Они верят. Не стану лгать – мне нравится, что они верят в меня. Что обращаются ко мне. Призывают стать свидетелем или судьёй, молят о помощи или милости, улыбаются… искренне улыбаются, вознося молитвы. Я люблю наблюдать за ними во время молитвы – их лица чисты и открыты, а их души излучают настоящую любовь… Я знаю, что у них нет души, но мне нравится оборот: «Души излучают настоящую любовь». Маймылы способны растрогать меня до слёз, но иногда их детское обожание начинает раздражать. Иногда хочется спросить: «Почему?! Как можете вы верить в мою милость после эпидемий и войн, которые я на вас насылал? После ужасов, что с вами случались по моей воле, вы, рыдая, вопрошали: "За что?!", ползая в дерьме и крови…» Я не понимаю, как можно верить в мою милость после всех испытаний, через которые им пришлось пройти!

– Хорошо, что нет облаков, – прошептала стоящая у панорамного окна Тара. – Открывается прекрасный вид.

– Отсюда вид лучше, – не стал скрывать Арий.

Он отдыхал, лёжа на широкой кровати, и откровенно любовался женщиной, решившей прогуляться по огромной спальне. Отправившись в путешествие, Тара накинула тонкую чёрную блузку, и чарующая полунагота необычайно возбуждала Ария. Необычайно! Они провели вместе целые сутки, но Всемогущий до сих пор не насытился и продолжал желать необычную женщину с неистовой силой.

– Да, милый, конечно, – улыбнулась Тара, поднося ко рту бокал с вином. – Однако тот факт, что тебе наскучил вид собственной страны, не делает её некрасивой.

Она держалась на изумление свободно. Не выражала ни почтения, ни раболепия, ни страха. Арий знал, что ей понравилось быть с ним, в таких вещах он не ошибался, однако похвалы не дождался ни разу.

«В ней нет ни одного нанобота, – в очередной раз повторил Абдари. – Ни одного импланта, ни одной микросхемы, ни одного разъёма… Её нужно убить, Арий, почему ты такой дурак?»

«Мне интересно».

«Ты знаешь законы и знаешь, что трахаешь то, чего не должно существовать. Она не имеет права на жизнь».

«Разве тебе неинтересно, откуда она взялась?»

«Спроси у неё», – предложил Абдари.

«Спросить?»

«Спроси, Арий, удовлетвори своё любопытство. А потом – убей».

Всемогущий улыбнулся, но задать вопрос не успел:

– Какого цвета моя блузка, милый? – вдруг спросила Тара, не отворачиваясь от окна.

– Цвета? – переспросил сбитый с толку Арий.

– Цвета.

«Чёрного», – подсказал Абдари.

«Я вижу, идиот».

– Чёрного.

– О чём ты хотел меня спросить?

Тара отпустила бокал, улыбнулась, посмотрев на то, как невидимая рука Абдари подхватила его, не дав разбиться, и водрузила на столик… – посмотрела, но не удивилась! – вернулась на кровать, улеглась на живот и замерла, с улыбкой глядя на Всемогущего. Её улыбка странным образом смущала, поэтому свой вопрос Всемогущий задал коряво:

– Почему… – Арий кашлянул. – Почему в тебе нет наноботов?

– Тебя это пугает? Или возбуждает?

Тара ответила так, будто прекрасно поняла термин «наноботы».

– Почему в тебе нет наноботов?

– Разве они мне нужны? – На этих словах ей следовало потянуться, но Тара не стала. Лишь улыбка сделалась чуть шире.

– Наноботы есть во всех.

– Даже в тебе?

– Ты говоришь с богом.

– Я знаю, с кем говорю, милый.

– Неужели?

Женщина не стала в чём-то убеждать Всемогущего. Но взгляд не отвела. И Арию показалось, что в зелёных глазах прячутся все тайны Вселенной. Все тайны, какие он ещё не разгадал.

Тара возбуждала. Тара манила. Тара казалась средоточием всего прекрасного и…

«Убей её!»

– Пойдём! – Поднимаясь, Арий взял женщину за руку и потянул за собой.

– Куда? – спросила она, послушно следуя за Всемогущим.

– Хочу кое-что показать.

– Что именно, милый?

– Увидишь.

– Это сюрприз?

– Ещё какой!

«Убей её, придурок! Убей прямо сейчас!»

По винтовой лестнице на два этажа вниз… Сейчас Арию захотелось, чтобы лестница оказалась винтовой, и она такой стала – довольно узкой, с потёртыми ступеньками, как в рыцарском замке… абсолютно диссонирующая с убранством этажей, сквозь которые вела, но это не имело значения – Арий захотел, и Абдари мгновенно перестроил лестницу, исполнив пожелание хозяина.

Они спустились на два этажа и оказались в научной зоне.

– Куда ты меня привёл? – Вопрос прозвучал уместно, однако с интонацией Тара не угадала, впервые допустив ошибку: в её голосе не чувствовалось страха. Совсем.

– Здесь я провожу божественные эксперименты над сущим, – объяснил Арий, медленно оглядывая оборудование, которого давным-давно не касался.

– Ты творил людей? – поинтересовалась Тара, остановив взгляд на прозрачных колбах с образцами.

– Да, – коротко ответил Арий, впервые почувствовавший неловкость при виде препарированных тушек. И чтобы избавиться от неё, подвёл женщину к вертикальному штативу и прижал спиной к стойке.

– Зачем мы здесь? – Страха снова не оказалось ни в голосе, ни в зелёных глазах.

– Хочу сделать тебя лучше. – Всемогущий зафиксировал женщине руки, затем ноги. Она не сопротивлялась. – Геометрия твоего тела не есть аксиома. Я могу тебя изменить.

– Я тебе не нравлюсь?

– Ты не хочешь стать лучше? – Квантовый компьютер запустился почти мгновенно. А может, Арий просто забыл его выключить в прошлый раз… Не важно. Важно то, что система провела самодиагностику и подтвердила готовность к работе.

«Можно и так, – одобрил Абдари. – Давай сначала исследуем, но потом всё равно убьём».

– Лучше для кого? – уточнила Тара.

– На мой взгляд.

– Зачем тебе это? – Очень тихо.

– Потому что могу.

А в следующий миг женщина вскрикнула – тонюсенькая игла вошла в спинной мозг. Прекрасное лицо исказила гримаса боли, на мониторах замельтешили цифры и таблицы – система занялась тщательным изучением предложенного биоматериала.

– Что же ты хочешь во мне изменить? – выдохнув, спросила Тара.

– Ещё не знаю, – рассеянно отозвался Арий, размышляя над предложенными Абдари вариантами экспериментальной модернизации. – Вдохновение подскажет…

– Отдашь меня на волю случая?

– Ты не веришь в торжество вдохновения?

– Мне нравится быть такой, какая я есть.

– Нет.

– Нет?

– Жизнь – это движение, постоянное изменение и стремление к новому, – ответил Всемогущий, наблюдая за отчётами системы, за тем, как наноботы потоком хлынули в девственное тело Тары.

– Ты стремишься к новому? – поинтересовалась женщина.

– Я ничего не имею против изменений и трижды была замужем, – с улыбкой рассказал Всемогущий. – Если тебе интересно.

– Как мужчина?

– Однажды. – Вопрос его не смутил. Не мог смутить. – В те времена я экспериментировал со скрепами и позволял себе и маймылам некоторые вольности. – Ещё два раза я шла под венец женщиной.

– Доводилось рожать?

– Да.

– Да?

– Ты шокирована? – Он поднял брови.

– Удивлена, – не стала скрывать Тара.

И он решил вознаградить её искренность ответной.

– Было забавно… я назвалась сестрой Всемогущего, на которую он оставил правоверных, чтобы совершить путешествие к звёздам, и родила от простого смертного. Маймылы пребывали в экстазе.

– Сейчас ты мужчина.

– Ты не могла не заметить, – самодовольно произнёс Арий. – Вернул себе первую форму, но рано или поздно она мне наскучит. А может, не наскучит… Я мужчина уже семьдесят, если не ошибаюсь, лет.

– Потерял страсть к изменениям? – почти ехидно осведомилась Тара. – А как же жизнь, которая есть движение?

– Я не жизнь. Я – Вечность.

– Ты всё равно смертен.

– Мы работаем над этим досадным неудобством. – Он внимательно посмотрел на экран. – Что случилось с наноботами?

И вздрогнул, услышав:

– Я их отвергаю, милый.

– Отторгаешь?

– Отвергаю. Не хочу, чтобы они были во мне, – и они умирают.

«Убей её!»

– Наноботы – машины, – мягко сказал Арий. – Они не умирают, а ломаются. Они мертвы изначально.

– Ты изменяешь живое мёртвым и считаешь, что обратил Абсолюты в рабство? Но твои инструменты несовершенны, милый, их можно сломать. Не говоря о том, что они мертвы изначально.

Несколько секунд Всемогущий разглядывал скованную женщину, затем сделал маленький глоток вина, непринуждённо приняв прилетевший откуда-то бокал, и поинтересовался:

– Как ты это делаешь?

– Не хочу носить в себе мёртвое, – в тон ему ответила Тара.

– Но как ты это делаешь?

– Просто не хочу.

– И ничего больше?

– Ничего больше не нужно. – Теперь она улыбнулась. – Неужели ты ещё не овладел этим Абсолютом?

– Каким?

– Отрицания.

– А такой есть?

– Ты ведь был женщиной, милый, имело смысл им овладеть.

Ещё глоток вина.

– Расскажи мне об Абсолюте Отрицания.

– Как получилось, что ты его не достиг?

– Зачем достигать то, что часть меня? – Арий бросил бокал и усмехнулся, увидев, как стекло и вино бесследно растворились в воздухе. – Я сам – Абсолют.

– Считаешь себя богом?

– Давно.

– Сотвори мир, – предложила женщина.

– Я творю его каждый день.

– Ты всего лишь чертишь на рассыпанном песке неумелые каракули. А когда прекратишь – ветер сдует их в океан. – Тара прищурилась. – Попробуй сотворить ветер, океан, Луну над твоей головой или десять лун. Попробуй сотворить то, на чём твоя подпись окажется вечной. Как подпись Бога на всём, что ты пытаешься познать.

– Я уже познал всё, – веско произнёс Арий.

– Даже не прикоснулся.

– Я могу создать жизнь!

– Оплодотвори меня, милый, и сравняешься в своих возможностях с любым простолюдином из своих рабов, которых называешь маймылами.

Она не была груба, она была намного хуже. Однако Всемогущий ухитрился сдержаться. Помолчал, тонко улыбаясь, не отрывая взгляда от пронзительно-зелёных глаз пленницы, затем поднялся, подошёл, поправил воротник чёрной блузы мягким, почти нежным жестом и прошептал:

– Ты не сможешь меня оскорбить.

– Потому что ты смирился?

– Потому что если ты сумеешь меня оскорбить… если вдруг у тебя получится… то самые страшные кошмары покажутся тебе доброй сказкой на ночь.

И увидел в зелёных глазах весёлые искорки.

– Если бы ты знал сказки, которые мне рассказывали на ночь, ты бы перестал использовать слово «кошмар» в наших разговорах.

– Ты дерзкая, – протянул Арий. – Пока мне это нравится, но помни: я могу мучить тебя целую вечность.

– Не произноси слово «вечность», пока не впишешь в свои уравнения Время.

– Время – это всего лишь бесконечное сейчас.

– Твоя бесконечность ограничена пределами жизни.

– Они сравнялись.

– Только в твоих ощущениях.

«Вторая партия наноботов тоже погибла, – доложил Абдари. – Полагаю, третий эксперимент можно не проводить. Убей её. Сейчас. Или её убью я».

«Зачем?»

«Я обязан тебя защищать».

Арий прикоснулся пальцами к щеке Тары.

Он знал, что Абдари прав, знал с самого начала, но медлил. Сначала убить необычную женщину не позволяла гордыня – могущество с приставкой «все-» не позволяло Арию серьёзно отнестись к опасности. А сейчас… Сейчас он оказался заложником слова, и это слово произнёс он сам – бесконечное сейчас.

Сейчас…

И женщина с зелёными глазами была его шансом.

Или измениться, или пропасть, потеряв на свете всё.

– Я ведь не должен ничего объяснять, не так ли? – очень тихо спросил Всемогущий. – Ты прекрасно знаешь, где находишься.

– Это научная лаборатория.

– Одна из них, – уточнил Арий. – Мой исследовательский центр занимает сто этажей небоскрёба, который маймылы называют Золотой Башней.

– У тебя нет и никогда не было учёной степени.

– Ты говоришь так, будто можешь это знать.

– Триста лет не такой уж большой срок.

Он вздрогнул. Снова.

– Для кого?

– Для того, чтобы не забыть, с чего всё началось.

– Маймылы позабыли.

– Конечно, ведь вы для них боги. Все вы. И я хотела спросить, милый, почему боги? Почему вы просто не остались на вершине, демонстрируя своё потрясающее превосходство? Зачем сказываться тем, кем вы не являетесь?

– Психологический приём, – ответил Арий, не опасаясь, что Тара не поймёт какое-нибудь слово. – Останься мы для них обычными, только образованными людьми…

– Не образованными, а заполучившими в свои руки передовые технологии, – с улыбкой уточнила женщина. – Уровень развития многих твоих коллег не очень высок, а другие отупели от вседозволенности. Но технологии…

– Мы за них заплатили, – жёстко произнёс Арий. – Каждое изобретение заказано и оплачено временем и золотом наших предков. Столетия – в фундаментальную науку, миллионы кредитов и десятилетия жизни – в робототехнику, миллиарды – в нанотехнологии, триллионы – в биотехнологии и генную инженерию. Не важно, что над проектами трудились не мы, а лучшие умы планеты: они работали по нашему приказу и за наши деньги, а значит, это наши изобретения.

– Вы просто их используете. Даже не вы, а ваши цифровые профили. Вы сами понятия не имеете, как работает всё вокруг.

– Не цифровые профили, а искусственный разум, – поправил Тару Всемогущий. – Тоже, между прочим, дорогостоящее изобретение.

– Вам принадлежат механизмы, умеющие чинить и строить другие механизмы, вы наполнили свои тела наноботами и перекроили генетические карты, украв у времени годы лично для себя, а у цивилизации – будущее.

– Мы и есть цивилизация, – рассмеялся Арий. – Мы двигали общество вперёд.

– Сюда? – уточнила Тара.

– Сюда, – спокойно ответил Всемогущий. – Мы двигали цивилизацию, но двигали её для себя. Мы и наши предки много работали, и мы заслужили самый большой из всех возможных призов. Мы владеем планетой.

– Да… – Тара грустно улыбнулась. – Вы повелели называть себя богами и творите нанотехнологические чудеса, но в действительности вы не более чем лавочники, сумевшие прикоснуться к крохотной части огромного мира.

«Пётр приближается, – доложил Абдари. – Просит о встрече».

– Сейчас, – ответил Арий. Посмотрел на скованную женщину и произнёс дурацкую шутку: – Никуда не уходи.

Пётр умел сделать так, чтобы простолюдины либо в ужасе разбегались – когда он «шёл с войной», либо приветствовали его с искренней радостью – при «парадных» появлениях. Сегодня был выбран первый вариант – яростный, поскольку обитатели Моски давно не видели своего Всемогущего в бою и не должны были остаться разочарованными.

Сначала – зарево.

На город опустилась тёмная ночь, и алое сияние с севера заставило жителей заволноваться. Всех жителей – маймылы не успели разойтись после второй обязательной молитвы во славу Всемогущего. Едва она закончилась, Абдари запустил программу «Битва богов», жарчы тревожно сообщили о приближении «Лжепророка, сметающего всё на своём пути» и призвали обратиться за помощью к Всемогущему. Пётр поджёг пару ферм и взорвал подстанцию, оставив без электричества четверть Моски, перепуганные маймылы в панике забегали по улицам в поисках укрытия, и только после этого Арий торжественно слетел с террасы трёхсотого этажа, стоя на невидимой подданным платформе, сделал круг над городом, громогласно призывая паникующих маймылов к спокойствию, а услышав от Абдари, что за происходящим наблюдают девяносто пять процентов обитателей Моски, направился к Петру. Встречу решили провести над северной частью города, на высоте четырёхсот метров: Абдари разогнал облака, увеличил образы облачённых в доспехи Ария и Петра и запустил аудиопрограмму «Преддверие битвы», в которой готовые к сражению боги громко обменивались страшными угрозами, заставляя жителей Моски дрожать от страха.

А настоящий разговор шёл по сети.

– Арий, какого чёрта ты убил охотников? – сварливо поинтересовался Пётр, прилетевший в Моску на прогулочной яхте с огромной открытой террасой, на которой обожал устраивать шумные попойки.

Однако к яхте Всемогущий пока не приближался, сохранял дистанцию в километр: следовало убедиться, что северный сосед настроен достаточно миролюбиво.

– Случайно, – махнул рукой Арий. – Я как раз демонстрировал маймылам могущество, и твои жоокеры просто подвернулись под руку.

– Случайностей не бывает.

– Что ты имеешь в виду? – насторожился Арий.

– Девчонка у тебя?

– Да.

– Возможно, она специально подставилась охотникам, чтобы привлечь твоё внимание.

– Откуда она знала, что я соберусь гулять по городу? – поинтересовался Всемогущий, мысленно изумляясь поразившей соседа паранойе. – Я сам этого не знал до тех пор, пока не проснулся и не решил поглазеть на маймылов.

– Ты разве не понял, кто она? – осведомился Пётр.

Несколько мгновений Арий молчал, после чего предложил:

– Ты мне скажи.

– Боишься произнести слово? Понимаю. – Пётр грустно усмехнулся. – Она – Реликт, дружище. Без сомнений.

Слухи о странных существах ходили давно. Слухи о Реликтах – странных и могущественных существах из прошлого (возможно, из прошлого), чьи способности не могли объяснить даже те боги, которые хоть что-то смыслили в науке, а не тупо следовали давным-давно написанным инструкциям. Недостоверно, на уровне легенды, было известно лишь об одном Реликте: якобы именно он стёр с лица планеты Куий и уничтожил правившего в нём Ярыга. Перепуганные боги провели расследование и выяснили, что незадолго до трагедии Ярыг привёл во дворец дряхлого старца, в котором не было ни одного нанобота. Ни одного разъёма. Ни одного импланта.

– Мы отрицаем существование Реликтов, – твёрдо ответил Арий.

– Алексашка меня подвёл… – этим именем Пётр называл своего ИИ. – Засёк девчонку слишком поздно: доложил, что в Санктпете появилась простолюдинка без наноботов. И сразу же исчезла, сумев обмануть систему слежения. К счастью, Алексашка сделал толковое описание, а по нему нарисовал цифровой портрет. Я разослал охотников во все города, в которые уходили экспрессы, а когда узнал, что ты перебил отряд, понял, что она здесь.

– Ты не ошибся, – неохотно подтвердил Арий.

Глаза Петра вспыхнули.

– Насколько она опасна?

– Понятия не имею, на что она способна, однако знает девчонка необычайно много.

– О нас?

– О нас.

– Я отправил сообщение остальным, – перешёл на деловой тон Пётр. – Но предлагаю начать допрос, не дожидаясь их прилёта.

– Договорились, – кивнул Арий. – А теперь давай сражаться – маймылы заждались.

– Только не затягивай, мне не терпится заняться девчонкой…

Услышав приказ, Абдари отключил «Преддверие», запустил аудиобитвы и вдвое увеличил образы. Сражаться боги любили по-настоящему, с применением полноценных плазменных разрядников и защитных полей. Не то чтобы побоище нельзя было нарисовать – иногда маймылам демонстрировали полностью нарисованный аттракцион, однако трудно, почти невозможно удержаться от возможности метнуть настоящий энергетический разряд… Не слабый, едва способный пробить грудь жалкого жоокера, а колоссальной мощности поток… Метнуть его… И тут же отразить – такой же, только посланный в тебя… Отклонить мгновенно сформированным полем и рассмеяться, увидев, как молния врезается в жилые дома, расплавляя камни и поджаривая неудачливых маймылов. Рассмеяться, вдохнуть запах озона и ударить снова, целясь прямо в яхту… для всех – в гигантского воина, закованного в чёрную броню… целясь, зная, что Алексашка защитит господина, отклонит удар… направит поток на жилые кварталы…

Не отклонил.

– Что? – прошептал изумлённый Арий, наблюдая за тем, как посланная им молния врезается в роскошную яхту Петра. Как раскладывает на молекулы обшивку и двигатели. Как добирается до реактора и тот послушно вспыхивает, добавляя к удару собственную мощь. И как грохочет над Моской оглушительный взрыв, выжигая северную часть города и вызывая восторг у оставшихся в живых маймылов.

Которые решили, что милостивый Арий снова их защитил.

– Каково это – быть всемогущим?

– Абдари, Пётр действительно погиб?! Как он мог погибнуть?! Почему не сработал генератор компенсационного поля?! – Арий соскочил с платформы, не дожидаясь, пока она плавно опустится на открытую террасу, и повторил, поскольку не услышал ответа: – Абдари?

Тишина.

– Абдари!

Тишина во всём дворце. Абсолютная тишина.

– Абдари, тебя взломали? – неуверенно спросил Арий.

– Нет, милый, я его не ломала. – Тара одарила Всемогущего короткой улыбкой, медленно прошла мимо и облокотилась на перила, устремив взор на горящую с севера Моску. – Я его уничтожила.

Сейчас на женщине был тонкий чёрный халат. Длинный, в пол, словно выросший из прозрачной чёрной блузки. В руке она держала бокал с красным вином и, разглядывая паникующий город, делала маленькие, неспешные глотки.

– Как ты освободилась? – хрипло спросил Арий.

– С чего ты взял, что я была скована?

Он вздохнул. Она улыбнулась. Он понял, что скоро умрёт. Она не стала делать вид, что будет как-то иначе.

– Ты ведь знаешь, как называется чувство, которое сейчас испытываешь?

Лгать не имело смысла.

– Страх, – ответил Арий, с трудом подавляя дрожь.

– Необычно, да?

– Я позабыл о нём намного раньше, чем стал богом. И сейчас, когда мне осталось только несколько минут…

– Меньше, милый, не люблю затягивать прощание. – Затем – глоток вина.

Арий вздохнул:

– Неужели я не заслуживаю знать, кто вернул мне давным-давно позабытое чувство?

Тара помолчала, едва заметно кивнула, показав, что признаёт право Всемогущего на последнее желание, и с улыбкой спросила:

– Ты действительно думал, что вы первыми взобрались на вершину?

Арий догадался мгновенно:

– Всё уже было?

– И не один раз, милый. – Малюсенький глоток вина.

– То есть ты…

– Как ты, только умнее? – Тара тихонько рассмеялась. – Можно сказать и так, милый, потому что никто не сумел подняться до нашего уровня.

– Удиви меня.

– Нано – это всего лишь десять в минус девятой.

– А как далеко зашли вы?

– На вашем языке – иокто.

– Что же ты можешь?

– Однажды я две тысячи лет была песком в Сахаре – пожелала отдохнуть. – Она поправила волосы. – Не думаю, что ты на такое способен.

– Вы разгадали Время?

– У него нет тайны, милый. Время – всего лишь воображение, замкнутое в круг наших желаний.

– И чтобы вырваться из колеса, нужно бежать быстрее, чем оно крутится?

– Это философия белки, милый. – Тара не демонстрировала превосходства – она им была. – Чтобы вырваться из колеса, нужно очень этого хотеть и стремиться.

– Мы стремились.

– Но потом перестали. – Она помолчала. В бокале оставалось лишь несколько капель красного, и Арий понимал, что дольше их разговор не продлится. – Мы тоже остановились, таков удел тех, кто сумел подняться чересчур высоко. Только у нас хватило мужества это понять… и уйти. – Тара грустно улыбнулась. – Я думала, что мы погубим цивилизацию, но люди удивили: оставшись без богов и помощи, впав в дикость и тьму, они вновь стали стремиться… – Она посмотрела на мрачного, как отражение смерти, Всемогущего. – Я всегда называла их людьми, не придумывала обидных кличек. Наверное, я уже тогда в них верила, и они… Они ещё не раз меня разочаровывали, выделяя отвратительных, жадных, подлых и тупых мерзавцев, доверяя их сладким речам и становясь рабами. А потом, когда я убеждалась, что новые «боги» оказывались в старом тупике, и убивала их, люди вновь начинали стремиться. Придумывали геометрию и квантовую механику, рождали учёных и философов. И однажды, я верю, людям хватит мудрости и силы не позволить таким, как ты, превратить себя в быдло.

– Такое возможно?

Тара не ответила. Арий помолчал, пытаясь убедить себя в том, что триста последних лет провёл не так уж плохо. И хрипло спросил:

– И что теперь?

Она разжала пальцы, бокал выскользнул и со звоном разбился о плитку. Украсив красным эту часть дворца.

У Сотникова наконец-то настал выходной, но ещё перед самым пробуждением, в тот странный летучий промежуток между сном и явью, который сложнее всего удержать в сознании, он ощутил отчётливо, что в надвигающейся реальности его подстерегает какая-то пакость. Продрав глаза, Сотников упёрся взглядом в старый зелёный экран-хромакей, оставленный сбежавшей женой, и скривился от соткавшегося в памяти образа – тонкий нос, хохочущий взгляд, уже не очень крепкие длинные груди. Ещё в прошлом месяце она сидела здесь по утрам напротив веб-камеры в рубашке оверсайз или в фитнес-топе, рассусоливая подписчикам про что-то совершенно ему непонятное, страшное и даже противное: «Девчонки, питание антиэйдж, холистическая кулинария… – доносилось тогда до Сотникова, – нутрициология… конечные продукты гликирования… полифенолы… интервальное голодание… наши отечественные продукты». Подписчиков у жены было много, у Сотникова – позорно мало. Он отставал по всем дигитальным параметрам, не умея угнаться за новейшими нормами от Министерства счастья и благополучия. Жена презирала Сотникова пуще и пуще, пока в конце концов, взбрыкнув, не запустила интерактив-голосовалку, уходить ей от мужа или остаться. Подписчики возжелали разрыва, и жена ушла, бросив свой зелёный экран и вышедшие из моды, отпечатанные на 3D-принтере ботильоны. Сотников терзался неделю, выходил в обязательные госрегулируемые домашние стримы заплаканным – так, что к нему даже присылали патруль для выяснения, что к чему. Перепуганный патрулём, Сотников попытался воспрянуть и в знак возрождения даже прибавил к традиционному утреннему селфи в зеркале голый мясистый пресс. Бренькнуло пуш-ап-указание от Минблага: немедля запостить в сториз фотографию кофе с молочной пенкой и мотивирующей цитатой об утре, рассказать о планах на грядущий день, отчитаться о достижениях за прошлый. Лента уже пестрела всеми видами пузырящихся пенок, похожих на взбитый омлетный белок. Знакомые Сотникова строчили тексты о рассветной росе, праздничном восходе солнца, делились впечатлениями от вчерашних субботников. Сотников запереживал, припоминая завалявшиеся в памяти строки «Утро туманное, утро седое». Прихромав на затёкших ногах в туалет, а затем на кухню, где после ухода жены воцарилось столпотворение грязной посуды, он страдальчески оглянулся, выискивая для выхода в эфир ещё не заляпанный его жалким несчастьем угол. И, не найдя, наскоро засобирался стримить в уличную кофейню. «Нет, утро туманное ни на что не мотивирует, – подумалось ему, пока он спешно застёгивал наносинтепоновую куртку, – нужно что-то типа "Встану я в утро туманное, солнце ударит в лицо"»… «Ударит» – тоже нехорошо, агрессивно, но никакой другой идеи не рождалось. Сотников миновал лифт, поскольку в лифте полагалось пританцовывать, и лучшие танцы, попавшие на торчавшую сверху камеру, превращались в залихватские живые гифки на сайтах жилтовариществ, и потопал пешком. На нижнем лестничном марше на него буквально выпрыгнула ответственная по подъезду Дербенькова.

– Сотников! – закричала она так надрывно, как будто над её дряблой шеей кто-то занёс заточенный ятаган. Сотников замер и поглядел на ответственную по подъезду искоса, готовясь отбиваться. – Сотников! – повторила Дербенькова, почти припирая его к замазанной бледно-зелёным стене подъезда. – Вы почему вчера сорвали важную акцию?! Вы подвели весь дом!

– Какая ещё акция! – скривился Сотников. – Покоя не даёте…

– Покоя не даём? Я передам ваши слова куда следует! Вы вчера просто плюнули всем нам в лицо! Всему городу, всей стране!

– Да что я сделал-то?

– А не стройте из себя девочку! На репетиции вы были! Почему не открыли окно?

Морщась, Сотников припоминал. После субботника над их районом пролетал дрон. Велась трансляция для телестрима. В эту минуту гражданам полагалось распахнуть окна и выйти на балконы, размахивая флажками и фонариками, веселясь, ликуя, улыбаясь. Сотников забыл, профукал! Что теперь станется с его индивидуальным индексом доверия? Всё это было шатко, тревожно, стыдно. Он попятился от Дербеньковой, готовясь сбежать:

– Да приболел я вчера, чего пристали? Уважительная причина!

Он поскакал по ступеням вниз, запинаясь, сбиваясь с ног, хватаясь за перила. За ним нёсся рёв Дербеньковой:

– Позор! Нарушение! Забаним!

Потный Сотников выбежал на улицу и, тяжело дыша, потрусил к соседнему дому, где на первом этаже, в кофейне, можно было без труда презентовать всему свету, всем невидимым виртуальным соглядатаям, и хорошее настроение, и довольство жизнью.

У входа в кофейню толпилась очередь к автоматическому измерителю улыбки. Дойдя до измерителя – жужжащего вспыхивающего перископа, – Сотников задорно раздвинул губы и получил талон с номером столика. К счастью, инцидент в подъезде никак не сбил его мимики и даже, возможно, добавил взгляду задорного блеска.

– Бодрого дня! – наперебой закричали бариста, взмахивая ему руками.

Сотников кивнул им так же восторженно и сел за отведённый ему столик, за которым уже жался какой-то тип лет шестидесяти и пронзал его взглядом. Тип Сотникову сразу не понравился. Во-первых, он не улыбался. Во-вторых, как-то уж слишком неуверенно балансировал на краю стула. И в-третьих, явно собирался что-то Сотникову сказать.

– Как весна-то быстро в этом году… – начал тип, кивая на окно, за которым уже вовсю распускались первые почки.

– Да-а-а, – отворачиваясь, сказал Сотников. – Мы ведь про весну писали на той неделе.

Минблаг и вправду уже отдавал задание порадоваться весне, отчего Сеть набухла множеством женских портретов в цветах, с голубями и на фоне синего неба. Сотников тогда заселфился на фоне окна в мокрой майке, дескать, вот он я, пропитанный первым тёплым весенним дождиком, но в ответ получил одно лишь негодование: разврат, растление, моветон!

– Про весну-то писали, а про то, что хлеб дорожает, нельзя, – хитро и как будто торжествующе выдал типчик.

Сотников испуганно оглянулся.

– Вы чего?

– Да не чешись ты, не ойкай. Я ж разве неправду? Про плохое в постах не напишешь, жаловаться в тредах нельзя. А ведь есть на что, есть?

«Проверка!» – догадался Сотников и сурово ответил:

– Мне лично не на что. И я вам не знакомый, чтобы тыкать.

– Ну свисти, свисти, – хихикнул типчик. – Но если душу отвести, так я знаю, где можно. Подполье. Чёрная соцлента. Ной почём зря, сколько влезет. Сказать, как найти?

– Отстаньте! – выпалил перетрухнувший Сотников. – А то я пожалуюсь!

– Ну давай, оптимистичничай дальше, – вдруг раздражился типчик, сорвался с места и, к великому облегчению Сотникова, покинул кофейню, погрозив ему кулаком.

«Для проверки слишком горяч, – засомневался Сотников. – Может, и настоящий преступник». Подпольная соцсеть, нелегальные паникёрство и жалобы, неужто всё это существует? Сотников оглянулся по сторонам на пятерых-шестерых радостно стримящих посетителей кофейни.

Время поджимало. Нужно было немедленно поделиться отчётом и фотографией. «Утро вечера мудренее, нас утро встречает прохладой…» – весело, но слишком подражательно. Может быть, «Могучий день пришёл, деревья встали прямо», – промычал он сам себе, копаясь на сайте стихов, посвящённых утру. «Сойдёт. Теперь про планы на сегодня».

Гражданам великой страны, в которой всё всегда лучше, чем на прочем Шаре, полагалось иметь богатый досуг. Для этого в городе открылось множество специальных центров, где под заботливой опекой отцов-бюрократов можно было отлично резаться в шахматы и домино, практиковаться в метании дротиков и скалолазании, осваивать русские народные танцы, хоровое пение и даже битбокс. Каждое воскресенье граждане, за исключением совсем уж закоренелых изгоев, в непременном порядке отмечались в одном из таких поразительных мест развлечения и саморазвития. Сотников рисовал в технике батика, трещал на гитаре, лепил горшки, стрелял из лука, писал обо всём этом энергичнейшие посты, малодушно мечтая очутиться дома, в своей постели.

В прошлый раз в гимнастическом зале он шумно посклочничал с какой-то неприятной худеющей женщиной. Худеющая пожаловалась администраторам, что, пока она традиционно стримила свою тренировку, Сотников то и дело оказывался у неё в кадре и портил фон своим унылым лицом. «Унылым? – испугались администраторы. – Мы проведём проверку». Сотникову был сделан выговор. Сотников попытался оправдаться, обозвал женщину вруньей, та вскипела, немедленно вышла в прямой эфир и, снимая Сотникова кругом со всех ракурсов, расписала своим подписчикам, какой он отброс. На Сотникова полились виртуальные струи ненависти. Это было на прошлой неделе, нервы его ещё не остыли, поэтому сама мысль о походе в досуговый центр рождала спазм отчаяния. Но Сотников уже строчил: «Ну что, вы соскучились по бачате? Я – да! Сегодня долгожданный первый урок, ждите стрима!» Он радостно ощерился и щёлкнул себя сверху с поднятым кверху пальцем. Поза приевшаяся, заезженная, но на фантазии не было сил. Перед Сотниковым вырос лучащийся официант в подтяжках:

– Чем сегодня себя порадуете?

– Кофе с пенкой.

– Ваш ник? – спросил официант.

Сотников привычным движением открыл профиль своей соцсети на экране смартфона и показал официанту.

Но, вместо того чтобы отсканировать профиль, официант слегка убавил улыбку и уточнил:

– А в нашей соцсети? В «Звезде»?

– Там я ещё не зарегистрировался.

– Жаль, – поджал губы официант. – Тогда я не смогу вас обслужить.

Сотников вздыбился вопросительным знаком:

– То есть как это не можете?

– Без «Звезды» нельзя, – железно обрубил официант.

– Но ведь раньше можно было?

– Это раньше. А со вчерашнего дня вышел закон. Всё обслуживание только для пользователей «Звезды», даже на продуктовых рынках. Вы что, по новостям не сёрфите?

Сотников вытаращился на официанта, открыл рот, но так и не придумал, что сказать.

– Вам придётся выйти, – объявил официант, привлекая внимание расфуфыренных девиц за соседним столиком. Одна из них, с золотой серьгой в одном ухе, даже гаденько рассмеялась.

– Но постойте, – сбивчиво запротестовал Сотников, – я прямо здесь же быстренько и зарегистрируюсь.

– Поздно, – обрезал официант. – Со вчерашнего дня регистрация в российской соцсети «Звезда» только по паспортам. Через центр госуслуг.

Телефон Сотникова снова бренькнул. Показался значок с кровавым восклицательным знаком. Дело шло к обеду, а утреннего задания Сотников так и не выполнил. Ему немедленно требовалась фотография кофе!

Сотников ринулся к девицам сквозь их писклявое аханье и решительным взмахом руки щёлкнул красовавшийся на чужом столике бокал с венским кофе. Полетела некнижная брань. Кто-то толкнул его в спину, чей-то кулак пихнул его в бок. Пытаясь увернуться от направленных на него рук и всевидящих очей смартфонов, он выбежал из кофейни. Следовало взять такси, но официант оказался прав. Приложение такси тоже требовало регистрации в «Звезде», а для этого придётся мчаться в центр госуслуг. По воскресеньям их работало мало и только по платному билету. Ближайший, на счастье, всего в десяти километрах, и Сотников побежал.

Без этой регистрации он сегодня не сможет ни поесть, ни наведаться вечером в бар, ни заказать в сетевом магазине воск для зубных протезов. Сотников работал зубным техником и посты с работы помимо стандартного #люблюсвоюработу всегда подписывал ликующим #зубывсем!!!

Бежать было тяжело. Сотников взмок, в боку у него засвистело и закололо. «Как резиновый ёжик», – подумал он. Центр госуслуг уже виднелся за поворотом. У двери на кассе ему пробили входной и пропустили к окошечкам. Сотников сел, продолжая шумно сопеть и снимая промокшую от пота куртку. Рядом его мерил скучающим взглядом некто пожилой в пальто.

– Тоже не успели на «Звезду»? – спросил пожилой.

– Не успел, – выдохнул Сотников.

– Ну теперь придётся помучиться. Всю вашу историю поднимут! Как себя вели, куда ходили… – так же скучающе произнёс пожилой. – Я вот второй раз прихожу, после цифровых исправительных работ. Без них не регистрировали.

– Исправительных? – нахмурился Сотников. – А за что?

– Дефицит бодрости, маловерие, слабое участие в общественных праздниках. Пришлось для них специальный видеоролик снимать, выкладывать. Как я саженцы сажаю, как дежурю у стелы воинам. Надеюсь, зачтут. Лайков было много.

– А в «Звезде», там ведь вместо лайков эти, звёздочки? – уточнил Сотников, но тут электронный голос объявил его номер, и он ринулся к окошку.

– Паспорт. Профиль, – хмуро велели ему из темноты в окошке.

Сотников протянул в темноту свой телефон и паспорт, пытаясь разглядеть того, кто там сидит. В окошке стучали клавишами компьютера и молчали.

– Вы сюда бежали? – спросили наконец из окошка.

– Да, – удивлённо признался Сотников, – я спешил.

– На вас оформлено четыре жалобы. Вы испортили несколько стримов с улиц города.

– В смысле? – не понял Сотников.

– Вы корчили лицо, волочили ногу.

– Да я ж просто спешил!

– И это не единственный инцидент, уважаемый Сотников. Вы систематически нарушаете законодательство о публичном поведении в городских зонах.

«Дербенькова настучала, падла», – пронеслось в голове Сотникова.

– Вы про то, что флешмоб пропустил? Ну так я плохо себя чувствовал.

– Плохо, говорите? Во время прохождения флешмоба вы, юзер Сотников, сидели в баре «Петрович» на улице Марго Симонян, дом 8. Сами же себя тегнули.

– Я… Я лечился… Говорят, настойки полезны при простуде.

– Характеристики с работы средние, – продолжал голос. – В последнее время систематически опаздываете по утрам. Да и ваша жена…

– Понимаете, это и с ней связано. Морально тяжёлый период…

– Мало того, от вас ежедневно отписываются от трёх до пяти человек.

Сотников опустил голову. Ему нечего было ответить. В глаза ударили тяжесть и туман, заплясал по телу чечёткой озноб. Он стал натягивать висевшую на локте куртку, приборматывая что-то нечленораздельное, безнадёжное.

«Неужто не зарегистрируют? И как тогда жить? Без профиля – никуда, никуда!»

– Пройдите в кабинет справа и ждите решения, – скомандовал голос.

– А паспорт? Телефон?

– Уважаемый, ждите решения! – нетерпеливо повторил голос.

Сотников дёрнулся, оглянулся на пожилого посетителя центра, желая проверить, слышит ли тот всю эту позорную сцену, но никого не увидел. В кабинете, где ему велели ждать решения о регистрации, уже сидел какой-то оборванец, встретивший Сотникова раскатистым хохотом.

– Ну что, попался? Тоже на высылку! – ржал оборванец. – Соберёшь вещички – и грузись на выход! Город, прощай навсегда!

«Сумасшедший», – подумал Сотников и решил не обращать на оборванца внимания. Но тот приблизился к Сотникову, продолжая сгибаться в три погибели от смеха.

– Вы о чём? – всё-таки выпалил Сотников.

– Как о чём? Эта комнатка на депортацию, вот что! Нарушители цифровой картины благополучия страны выселяются куда подальше! Блокировка без права возвращения.

– А при чём здесь я? – заражаясь буйством собеседника, закричал Сотников. – Я все указания Минблага выполнял! И даже кофе с пенкой! Ну, упустил вчерашний закон, с кем не бывает!

– Ага, ага, утешайтесь чем хотите, а вас сейчас схватят и поволокут на сборы, а потом и выкинут подальше, заблокируют и забудут, как будто вас и нет.

– А вы вообще кто? – вскочил Сотников, совсем распаляясь, и дёрнулся назад, в приёмную, чтобы нажаловаться на весельчака, но дверь оказалась наглухо закрыта. Сотников толкался, гримасничал, бил по двери, пока смех оборванца внезапно не прекратился и с другой стороны не вошли экипированные гвардейцы.

– Вы за этим? – ткнул Сотников в оборванца.

– Мы за тобой, – хмыкнули гвардейцы и заломили Сотникову руки.

Он заорал, забрыкался, но его уже тащили в неизвестность, в пыль, в забвение, и только слышалось гиканье оборванца:

– Бан! Бан! Бан!

– Как место называется? – спросил Кирилл.

– Капитанская, – сказал шофёр.

– Деревня?

– Хрен теперь разберёт. Посёлок, по карте. Был когда-то посёлок. Городского типа. Но вообще да, деревня реально.

– Вот ведь название какое! – засмеялся Кирилл. – Деревня, а Капитанская.

Мужик, сидевший впереди, стал объяснять Кириллу, а заодно шофёру и охраннику – охранник сидел сзади, пристегнувшись к Кириллу наручниками, – что когда-то, чуть ли не в восемнадцатом веке, весь этот огромный кусок земли, с лесами, полями и озёрами, принадлежал отставному адмиралу Мордвинову: царский подарок. Адмирал переназвал все деревни по своему военно-морскому вкусу: Шкиперская, Маячная, Гардемаринская и так далее. Смешно, конечно. Но люди привыкли. Деревня Капитанская выросла в село, потом даже в городок. А теперь всё обратно.

Провожатый рассказывал обстоятельно, сверяясь с затрёпанной книгой, которую вытащил из портфеля. Краевед-любитель, наверное. Провинциальный интеллигент.

Старый джип, в котором они ехали, остановился у столба, к которому был приделан большой жестяной прямоугольник с надписью: «Капитанская». Жесть заржавела, буквы облезли, но прочитать можно.

– Отстегни его, пускай вылазит, – вдруг сменив тон с умного на злобный, сказал главный мужик. Охранник отщёлкнул наручник с запястья Кирилла. – Вылазь, говорю! Приехали!

Кирилл вышел, огляделся. Кругом были пустые поля, поросшие кустами. Две девки в коротких сарафанах тащили на верёвке козу. Невдалеке под тусклым солнцем сверкало мелкое озеро, заросшее камышом. На берегу стояла какая-то хрень, похожая на здоровенную цистерну, с толстой трубой, которая ныряла в воду.

– Это что? – неизвестно зачем спросил Кирилл.

– Илосос, – сказал охранник. – Уже лет семь не работает. А то брали ил на удобрение. Сапропель, блин! – Ему почему-то было весело. – И ещё футляры для гаджетов шили. Кожаные. Качество люкс. Типа фабрика. Теперь всё!

– Откуда знаешь? – нахмурился главный мужик.

– Да я сам отсюда!

– А не звездишь? – спросил главный, подмигнув. – Забожись!

– Сука буду! – заржал шофёр. – Век воли не видать!

– Простите, – повернулся к нему Кирилл. – Если вы отсюда, может быть, у вас здесь остались друзья, знакомые? К кому бы я мог обратиться?

– Шёл бы ты лесом! – с неожиданной злобой сказал шофёр. – Вон туда!

Вбок от дорожного указателя вела глинистая тропинка.

– Тут с полверсты, – подтолкнул Кирилла главный. – Давай, не телепайся! – Он кинул Кириллу тощий рюкзачок. – Резвей ползи! – вдруг заорал он. – Пристрелю! Не ссы, шучу, шучу.

Громко плюнул Кириллу вслед. Кирилл не обернулся; услышал, как захлопнулись дверцы, джип развернулся и уехал.

Остановился. Подождал полминуты. Расстегнул рюкзак, посмотрел, что там. Две пачки галет, пакет леденцов. Аптечка: бинт, йод, сода, аспирин. Кружка, миска, ложка. Смена белья. Рубашка, куртка и брюки. Галоши. Папка с документами: паспорт, свидетельство о прививках и самое главное – приговор суда. Безнадёжные буквы – «СЖ». Отныне ему предписано жить скромной жизнью. «СЖ» – это было хуже, чем «ТЖ», трудовая жизнь, когда можно официально работать, платить налог, отчислять на пенсию. Получать не выше среднего по стране. Но хоть так. А «СЖ» – подёнщина или огород.

Такое наказание придумала Новая Честная Власть, когда свергли Антинародный режим. Если на ком была кровь борцов с режимом – тех вешали. На ком крови не было, но было преступление по старому закону – в лагерь. А остальных, которые без преступлений, но чуждый элемент – полная конфискация всего имущества и навечно в бедную жизнь. Жить в маленьком городке, работать за скудную зарплату или вообще – Христовым именем. Попировали за счёт народа – вот теперь получите сдачу.

Кирилл Рассадин был сыном богача и внуком богача. Дед и отец строили речные порты и пристани. Кирилла готовили к тому же, но он не успел окончить даже второй семестр в Высшей школе управления. Мартовским утром народу сообщили, что группа офицеров, приверженных идеалам демократии, свергла Антинародный режим и установила Новую Честную Власть. Через год это уже был праздничный день с флагами – но Кирилл праздника не увидел, потому что был в тюрьме. Праздник отметили музыкой из всех дырок и куском варёной колбасы к каше. Кирилл колбасу есть не стал, отдал соседу. У всех в камере сделался понос, а Кириллу сделали тёмную – как будто он знал про тухляк в колбасе.

Идти было недолго. Сельская управа была в низком бревенчатом доме.

Трое мужиков играли карты. На столе был импортный коньяк и коробка конфет. На диванчике у стены спала баба в ночной рубашке, но в грязных сапогах. Над ней висел портрет бесцветного господинчика с триколором в петлице.

– И чего? – спросил Кирилла мужик, сгребая в кучу затрёпанные карты.

Кирилл увидел, что у него в ногах автомат. У других – тоже. Лица у всех были худые, тонкие и задумчивые. Кроме спящей бабы – она фыркала и морщилась во сне, но прихихикивала. Видать, ей снилось что-то неприличное.

– Прибыл по законному решению суда. – Кирилл протянул бумаги. – У меня «скромная жизнь».

– Непруха тебе, орёл! – сказал тот, но бумаги не взял. – Вали, куда сам знаешь. В пределах сельского поселения Капитанская.

– Как это? А вы меня не должны… – Он хотел сказать «устроить на жильё», но мужик – видать, местный начальник – перебил:

– Ничего мы не должны. Разъясняю. Что твоя СЖ значит для тебя? Устраивайся как можешь. Но без права покидать назначенное место. Что твоя СЖ значит для меня? Что я не могу тебя пристрелить. Если не ты бузишь, конечно. Всё. Наши отношения выяснены. Давай, не задерживай. Вам сдавать, Николай Евгеньевич! – обратился он к своему картёжному партнёру.

Кирилл увидел, что на стене висит календарь, вгляделся в него и внутренне обомлел. Две тысячи ноль сорок пятый год. Значит, ему двадцать три года. Значит, он просидел в тюрьме не год, не два, а целых четыре. Они в камере царапали полоски на стенах, охранник их закрашивал. Когда объявили решение, ему не сказали, который сейчас год. Объяснили, что да как. Посадили в поезд. Потом в старый джип. Здравствуй, пожизненная «скромная жизнь».

Как давно! И как быстро всё изменилось снаружи.

Он два дня осторожно бродил по посёлку. Ночевал в сгоревшей фабрике – натаскал туда еловых веток. Ел галеты по чуть-чуть. Людей на улицах почти не было, а которые были – пробегали мимо, так что и не спросишь ничего. Из уличных громкоговорителей доносились новости и музыка. Из новостей – события в Сенегале и Кампучии. Из музыки – сюита из балета Стравинского «Петрушка».

На третий день Кирилл набрёл на костёр. Вокруг сидели молодые ребята и девчонки. Подошёл. Долго стоял. Потом присел на бревно рядом с одним. Вытащил из рюкзака последние галеты.

– Ух ты! – усмехнулся парень. – Столица? Сам тоже столичный?

– Ага. По закону, – сказал Кирилл. – СЖ.

– У нас два сэжешника было в прошлом году. Один вроде утопился. – Парень показал на озеро, блестящее сквозь деревья. – А другой ломанулся на выход. Прошагал две версты, а тут дрончик прилетел, и его чпок! Зовут тебя как?

– Кирилл! – Он протянул руку.

– Давид! – сказал парень.

Да, да, конечно. Последний приступ почвенности, лет десять-двадцать тому назад. Мода на библейские имена. Саул, Соломон, Моисей, Мельхиседек.

Перезнакомились. Кстати, Мельхиседек в этой компании тоже был. Но совсем маленький, лет восемь, как будто первоклассник.

– В школу ходишь? – спросил Кирилл и дал ему леденец. Он как будто не понял. Зато Кирилл всё понял.

Помолчали. Потом какой-то парень – Саул, кажется, – спросил:

– А вдруг ты нам девок будешь портить?

– Не буду. Я бы, может, и рад… – Он криво улыбнулся. – Да нечем. Нет у меня ничего. Мне всё отбили.

Хотел сказать «полицаи» или «новые честные», но испугался. Не знал, за кого эти ребята. Поэтому сказал просто – «в тюрьме».

– Покажи! – потребовал Саул.

У Кирилла уже не было сил стыдиться или отстаивать какое-то там поганое достоинство личности. Он расстегнул и спустил брюки и трусы. Показал.

– Да, кислое дело, – сказал Давид.

Парни вздохнули. Восьмилетний Мельхиседек оттянул себе резинку на штанах и проверил, как там у него дела. Кирилл улыбнулся: ведь правда, смешно!

– А можно пальцáми! – вдруг хихикнула какая-то девчонка.

Саул обернулся и звонко хлопнул её по роже.

– Не наглей, манда! – прикрикнул он. – Человек правду сказал, а ты наглеешь!

Девчонка не обиделась, вот что интересно. Сплюнула, высморкалась, подошла поближе и стала рассматривать Кирилла. У неё были маленькие серые глаза и чуть искривлённый нос. Наверное, когда-то ей врезали как следует.

Кирилл понял, что он теперь «человек». Стало легче.

– У меня книжки все поотбирали, – сказал он. – Верите, ребята, я последний раз книжку читал года четыре назад. Изголодался, правда. У вас есть? Здесь вообще типа библиотека есть?

– Нету. – Саул помотал головой. – Бумажная книга – это старо. Несовременно. Все в интернете, все в Сети. Книжки народ на растопку пустил. А потом интернет вырубили. Два года как. Так что с книжками тю-тю.

Давид оглядел ребят. Наверное, он был тут за старшего.

– Куда ж тебя поселить? – вслух задумался он.

– Ко мне! – сказала та самая девчонка и протянула Кириллу руку. – Будем знакомы. Гаря! Полное имя Агарь!

Недели через две Кирилл примерно понял, как живут в Капитанской. Есть Центр, где управа. Управцам доставляют городскую еду и выпивку. Есть Лесная часть, Луговая часть и Береговая часть. Там огороды, козы, овцы. Магазина нет, больницы нет. Доктор есть, старик. Учителей нет. Люди разбегаются. Иногда возвращаются, говорят, что в районе ещё хуже. Две трети домов – брошенные. Остатние люди помаленьку таскают оттуда вещи; вскрывают полы и потолки, иногда находят что-то нужное. Штуку ситца, например. Овчину. Или старинные монеты. Есть базар, там меняют еду на еду. Например, козлёнка на полтора пуда репы. Мясо заворачивают в фольгу – на бывшей футлярной фабрике остались немереные рулоны. Хлеба нет. Когда-то возили, теперь перестали. Едят картошку, репу, свёклу, кабачки. Ну и козлятину-баранину. Живут, в общем. Но почему-то не рожают. Самый младший в посёлке – мальчик Мельхиседек, ему восемь, он ещё при анерешках родился. Анерешки и энчевэшки – так называли в Капитанской старую и нынешнюю власть: «Антинародный Режим» и «Новая Честная». Говорили о них как о насекомых – вредных, мелких, но неодолимых. Вроде клещей или ос: презирали, но побаивались. Так вот, энчевэшки раздают какие-то особые конфеты – и всё в порядке: у девок ничего не зацепится, да и парням как-то неохота.

Гаря жила в Береговой части, сто шагов до воды. Большая изба – комната, печь, два топчана. В соседней комнате – козы. Один раз Кирилл – как бы мимоходом – спросил, где её папа с мамой. «Видать, там же, где твои», – бросила она через плечо. Они косили траву для коз на Вонючке.

«Вонючка плохое место, – объясняла Гаря. – Там закопали всех из старой управы, и начальство с фабрики, и вообще всех центровых. Вместе с семьями. Чтоб потом не отомстили. Человек пятьсот, почти половина посёлка. Там была такая лощинка. Туда их сложили. Остальным велели возить землю тачками. Но всё равно слой был тонкий, не больше метра. Воняло сильно. Два года прямо бэ! Потом полегче. Зато трава хорошо растёт. Народ стесняется ходить. А мне что делать? Мою деляну отжали».

Накосили, устали, попили кипятку с сушёными яблоками, брякнулись спать по своим лежанкам. Вдруг Гаря попросила:

– А расскажи про Москву.

Кирилл заговорил, как будто первый раз за эти годы. Лег на спину, заложил руки за затылок, подивился, что ему сено больше не колет шею – а ведь как он мучился первые дни! Скотина человек! Ко всему привыкает! – и, глядя в чёрный потолок, стал подробно и красиво описывать их прошлое житьё. Квартира в тихом зелёном переулке. Дача в старом лесу. Кошки и собаки. Садовник и горничная, повар и уборщица. Вилла в Испании. Домик в Италии. Про Италию рассказывал долго и любовно. Флоренция, Венеция и особенно Рим. Площадь Навона с мраморными фонтанами, купол Святого Петра… Но Москва лучше всех, нигде в мире нет такой мощной красоты центральных улиц, таких ресторанов, бульваров, старины и модерна, такого выхода из Большого театра, когда дух занимается от простора, красоты и роскоши, да, да, от роскоши, не надо стесняться этого слова! Вот даже Чехов говорил: «роскошная женщина». Ты хоть про Чехова слышала? Читала?

– Нет, – сказала Гаря и вдруг спросила: – А я роскошная?

– Нет, – ответил Кирилл.

– Потому что нос сломанный?

– Нет, что ты! – тихо засмеялся он. – По Чехову роскошная женщина – это блондинка, и такая полная. А ты худенькая. И тёмненькая.

– Тогда подвинься, – сказала Гаря. – А то я замёрзла.

Она легла рядом, Кирилл почувствовал выпирающую кость на её бедре и вздохнул:

– У нас яхта была. На водохранилище, под Москвой. Не такая большая. У настоящих богачей бывают яхты – страшное дело, как военно-морской корабль. А зато наша очень красивая. Изящная. Удобная.

– Золотая? – спросила Гаря.

Кирилл хотел было объяснить, что золотых яхт не бывает, но кивнул в темноте.

– Прям из чистого золота? – уточнила Гаря.

– Пускай так, – и негромко усмехнулся, приподнялся на локте и погладил её по голове.

– Я в будку сходила и к воде сбегала, – сказала она.

Поймала его руку, поцеловала и облизала его пальцы.

«Ну, хорошо, – подумал Кирилл. – Пускай хоть ей хорошо».

Через пару дней Гаря привела ребят, чтобы Кирилл ещё рассказал про московскую жизнь. А потом ночью Саул с Давидом стукнули в окно. Они привезли две тачки. На одной автоматы, на другой – какая-то городская снедь: конфеты и белый хлеб в узких батонах.

– А? – спросил Кирилл.

– Мы управских перестреляли, – сказали ребята. – Ночью налетели на дежурку, они там все в дупель.

– Много? – спросила Гаря.

– С полсотни. Если с бабами.

– Они там с бабами были?

– Не. Мы потом по домам прошлись. Там, кстати, много барахла.

– Закопали? – Гаря не отставала.

– Побросали во дворах. Кому охота, пускай сами.

– И что теперь? – растерялся Кирилл.

– Командуй, москвич, – сказал Давид. – Ты у нас теперь главный. В случае чего тебя повесят, а не нас.

– Вместе, вместе с нами! – уточнил Саул.

– А теперь… А теперь… А теперь будем строить яхту! – закричала Гаря.

Нашли старую лесопилку, набрали досок. Пошарили по Капитанской, отыскали человек десять, которые умеют. За колбасу и конфеты, за хлеб и гороховый концентрат они сколотили им что-то вроде баржи-плоскодонки. Насчёт золота обошлись фольгой с бывшей фабрики – там как раз была такая, жёлтенькая.

В ясный августовский день на палубе, на двух креслах, вытащенных из управского дома, сидели Кирилл и Гаря. Видно было, что она считает Кирилла почти что царём. А себя – царицей. Ребята сидели вокруг на полу, застланном крадеными ковриками поверх золотой фольги. Открыли коньяк. Выпили, закашлялись.

Яхта тихо поплыла по неподвижной, затянутой ряской воде. Её тянули на канатах люди, бредущие в воде по пояс. Озерцо было очень мелкое. Мальчик Мельхиседек длинной веткой стегал одного из таких бурлаков, лысого жилистого старика. Тот даже не отмахивался.

«Что надо людям? – думал Кирилл. – Оттянуться, покайфовать – и больше ничего. Вот вам революция в отдельно взятой деревне. Что делают победившие революционеры? Устанавливают справедливость? Раздают хлеб голодным? О, нет. Они строят яхту из чистого золота, пьют краденое и закусывают краденым».

Вдруг он понял то, что смутно подозревал раньше. Новая Честная Власть на самом деле никакая не новая, это просто второе или третье поколение бывшей власти и в переносном смысле, и даже в прямом: дети и внуки всех этих «вице» и «замов», реальных правителей страны. А виселицы, лагеря и изгнания, ссылки в скромную трудовую жизнь – всего лишь расчистка рынка.

Над головой раздалось тонкое пение. Три маленьких дрона облетели озеро и зависли над баржей. Потом повернулись и улетели.

Сразу стало скучно. Тем более что вдруг пошёл дождь.

В уездном управлении решили не посылать карательный отряд.

– Наводить порядок? Это смешно, это глупо, затратно и самое главное – абсолютно бессмысленно с точки зрения интересов государства, – сказал начальник уезда.

– Они убили сорок восемь человек, – возразил ему глава полиции.

– Чем меньше населения, тем, безусловно, лучше, – ответил начальник и поднял палец к люстре. – Таково на сегодняшний день основное понимание. Вы меня поняли?

– Но что-то же надо делать! – Полицейский полковник был, очевидно, старой закалки.

– Разумеется. Поставить надёжную блокировку на выход. И прекратить подачу электричества. Выполняйте. А теперь давайте послушаем экологов. – И начальник повернулся к следующему докладчику.

Осенью похолодало рано. В середине сентября озеро начало подмерзать. Ветер срывал с яхты фольгу, она вытягивалась в воздухе золотыми лентами, трещала и хлопала в воздухе, клочьями летела по серому льду, пугая гусей, которые плавали в чёрных полыньях.

Кирилл лежал на топчане, глядя в темноту, а Гаря, положив голову ему на плечо, шептала:

– Не скучай! Я тебе носочки из козьей шерсти свяжу. Тёпленько будет. Обними меня, поцелуй меня, погладь меня, мой красивый. И валеночки сваляю, и одеялко стёганое сошью…