Искатель, 2019 №5

Учредитель журнала

ООО «Издательство «МИР ИСКАТЕЛЯ»

Издатель ООО «Либри пэр бамбини»

Содержание

Игорь МОСКВИН

РАССКАЗЫ О СЫЩИКЕ ПУТИЛИНЕ

рассказы

Марина НЕЖЕЛЬСКАЯ

ПРЕДДВЕРИЕ

повесть

Анна ЛАВРИНЕНКО

ПРИ КОНЦЕ СВЕТА

ПРОСТУЖАТЬСЯ НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ

повесть

ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ!

Оформить подписку на журнал «Искатель» можно в почтовых отделениях по следующим каталогам:

1) каталог «Подписные издания» («Почта России», обложка синего цвета) — индекс П2017;

2) «Каталог Российской Прессы» (МАП) — индекс 10922;

3) каталог «Газеты. Журналы» (агентство «Роспечать», обложка красного цвета) — индекс 79029.

В следующем полугодии мы предполагаем опубликовать новые произведения известных вам авторов: историческую детективную повесть И. Москвина «Смерть обывателям, или Топорная работа», фантастическую повесть А. Филиппова «Никаких чудес», а также рассказы и повести С. Росовецкого, П. Амнуэля и других интересных авторов.

В 6-м номере «Искателя» читайте повесть В. Ворона «Заложники мечты», отрывок из которой предлагаем вашему вниманию.

«Виктор заглянул в лицо полицейского. Оно у него было белым, как у утопленника, глаза бессмысленно смотрели на Виктора.

— Хоть что-нибудь ты успел увидеть? — спросил Виктор. Полицейский выбил дробь зубами и принялся выдавливать из себя очередями:

— Всё белое… коридор… вокруг никого… иду… люк подо мной… открылся… а там черно, как в колодце, и звезды… я туда упал… оказалось, в воду… тут же и… и в себя пришел…

— Чего страшного-то? — спросил Виктор. — Чего тебя трясет-то?

— Г… голос… в коридоре в этом… н-не х-ходи с-сюда… жутко так сказал… с… с-смертью повеяло… б-будто…»

Игорь МОСКВИН

РАССКАЗЫ О СЫЩИКЕ ПУТИЛИНЕ

ПРОСТОЕ ДЕЛО

Ветер, с утра гонявший сухой снег, стих, но по-прежнему было зябко. Городовой, важно вышагивающий по Спасской, не отказался бы присесть у горячей печки да выпить чаю или чего-нибудь покрепче. Пошел пятый час, и декабрьская темнота стала постепенно окутывать город. Снег поскрипывал под ногами, звук замирал в тишине опускающегося вечера. Зажглись фонари, но их света не хватало, чтобы служивый видел всю улицу от Екатерининского канала до Садовой. Городовой потянулся и, взглянув на чернеющее небо, подумал: «Опять тучи. Опять повалит снег».

Внезапно из доходного дома Дмитриевского выскочил человек в расстегнутом пальто и чуть не сбил городового с ног. Даже в тусклом свете фонаря было видно, что тот бледен, губы дрожат, в глазах блестят безумные искры. Увидев городового, человек воскликнул:

— Я должен объявить, я должен об этом объявить! Я стрелял в него!

— Да вы успокойтесь, — сказал городовой. — Что стряслось? Человек закрыл лицо руками и повторял, всхлипывая:

— Я… Он… Он сам виноват, он меня обидел… Обидел…

Его плечи беспрерывно тряслись, голос дрожал. Полицейский приобнял молодого человека за плечи: — Пойдемте-ка в участок, там разберемся.

— Я не хотел! — слышалось сквозь рыдания. — Зачем тростью-то? Зачем же он так, зачем?

Дверь квартиры начальника сыскной полиции господина Путилина отворила горничная Глаша и сразу же принялась ворчать:

— Ходють и ходють, сколько можно тревожить Иван Митрича? Что ни воскресный день, так без него не обойтись. Злодеи, вишь ли, в городе буянят, убивцы своих мадамов убивають, прямо норовят подгадать к этому дню.

Она повернулась и направилась в кабинет Путилина.

— Иван Митрич, — слышалось ее недовольное гудение по всей квартире начальника сыскной полиции, — тута снова ваш молодец.

— Зови, — отозвался устало хозяин.

— Хоть бы одежонку свою скинул, — снова раздавалось из прихожей. — Снегу-то, снегу приволок, отряхни. Не хватало еще после тебя лужи вытирать…

В кабинет просунулась взъерошенная голова, а затем весь Михаил Жуков, молодой помощник, застыл на пороге.

— Что там встал? Проходи, — кивнул Путилин и указал на стул. — Только не части, давай по порядку.

Жуков огляделся, хотел положить на стол шапку, которую держал в руках, но постеснялся и присел на краешек резного стула, обитого синим бархатом.

— В четверть пятого из доходного дома Дмитриевского, что на Спасской, выскочил молодой человек, будучи в большом нервном возбуждении, и заявил городовому о какой-то стрельбе. Был препровожден в участок, где ныне находится. На квартиру господина Рыжова, откуда выбежал молодой человек, были посланы полицейские. Там найден труп вышеуказанного господина. Полицейские оставлены надзирать за местом преступления, вызван товарищ прокурора, а я послан за вами.

— Молодой человек сознался в преступлении?

— Нет, но все указывает на него.

— Тогда к чему мой приезд? Помощник пожал плечами:

— Товарищ прокурора просил. Ведь статский советник убит, вот и дует господин Веревкин на воду, чтобы, не дай бог, не пропустить какую-нибудь мелочь.

Иван Дмитриевич поднялся с любимого кресла.

— Хорошо. Не каждый день статских генералов убивают. Глаша, шубу давай!

Снег весело пел под полозьями саней, словно выехали не на место убийства, а прокатиться по зимнему городу. Фонари рисовали вокруг столбов желтые круги, то бегущие навстречу, то остающиеся позади.

Доехали быстро, мороз даже не успел пощипать лица.

В комнате для допросов было тепло. Иван Дмитриевич поздоровался с приставом, которого знал по делу о краже на Екатерининском канале, расстегнул шубу и сел на стул, стоящий сбоку у стола.

— Где новоиспеченный убийца?

— Я распорядился, чтобы его привели, — ответил хозяин участка. — Вот при нем найден шестикамерный револьвер, из которого произвели два выстрела, об этом свидетельствуют закопченный ствол и две стреляные каморы с разбитыми пистонами.

— Если дело ясное, то зачем нам, сыскному, вмешиваться в это дело?

— Не знаю, Иван Дмитриевич, честно скажу — не знаю. Протокол составлен, я ждал вас, чтобы посетить место убийства.

— Что там?

— Убит господин Рыжов в столовой, в которую ведут две двери: одна из прихожей, вторая из коридора, где располагаются хозяйские спальни, детские, кабинет, комната воспитательницы.

— А прихожая?

— Там есть еще один коридор, — сощурив глаза, припоминал пристав, — он ведет в кухню и комнаты прислуги.

— Ясно. Вы опрашивали господина… — Иван Дмитриевич запнулся.

— Шляхгина, — подсказал помощник.

— Да, Шляхтина. Давайте сюда нашего подозреваемого.

— Подозреваемого? — удивился пристав.

— Да, — ответил Путилин. — Пока его не осудили, он, как ни странно звучит, подозреваемый.

Привели задержанного молодого человека.

— Ваше имя?

— Шляхтин Порфирий Степанович.

— Хорошо. Меня зовут Иван Дмитриевич Путилин, я — начальник сыскной полиции. Хотелось бы поговорить с вами по существу вашего дела.

— Я готов, — произнес молодой человек.

— Вы присаживайтесь, — улыбнулся Путилин. — Как говорится, в ногах правды нет.

— Благодарю за заботу.

Шляхтин сел на стул. Поначалу откинулся на спинку и положил ногу на ногу, но, увидев укоризненный взгляд пристава, выпрямился и устремил взгляд на свои руки, которые положил на колени.

— Вы давно приехали в Петербург?

Иван Дмитриевич пристально смотрел на Шляхтина. Тот поднял на него удивленные глаза.

— Два года и один месяц прошло, — сухо ответил допрашиваемый.

Он ясно помнил тот день, когда сделал шаг из роскошного желтого вагона на дебаркадер Николаевского вокзала. Перед ним раскинулась столица империи, обещавшая молодому человеку блестящие перспективы.

— А до приезда?

— У моего батюшки большое имение в Александровском уезде Екатеринославской губернии.

— Чем намерены были заняться по приезде?

— Было желание поступить в университет. Но науки мне даются с немалым трудом, потому я решил не тратить время попусту, а заняться коммерцией. Но, увы! — и на этой ниве не достиг успехов.

— Ваше нынешнее занятие?

— Не выбрал по душе, пока в поисках.

— Где вы проживали первые месяцы?

— У сестры.

— А после?

— Снял квартиру неподалеку, на соседней улице.

— Кто ее оплачивает?

— Батюшка, — удивился Порфирий, принимая, судя по всему, отцовскую заботу как нечто само собой разумеющееся.

— Вы навещали после переезда семью сестры?

— Да. Ежедневно у них обедал.

— Когда у вас появился револьвер?

— Однажды недалеко от дома сестры я стал жертвой нападения. Меня не только ограбили, но и сильно ударили по голове. Я несколько дней провел в постели. После этого происшествия я попросил Алексея Ивановича…

— Господина Рыжова? — переспросил Иван Дмитриевич.

— Да, я попросил его помочь приобрести револьвер и с тех пор всегда носил с собой оружие.

Путилин перешел к главному:

— Вы ссорились с сестрой или ее мужем?

— К сожалению, да, в последнее время.

— С чем связаны ваши размолвки?

Порфирий облизал пересохшие губы.

— В доме проживала в качестве воспитанницы девица Елизавета Дмитриева, которая была поручена своими родителями заботам моей сестры. Она и стала причиной ссоры.

— В чем же причина заключалась? Простите, Порфирий Степанович, но я спрашиваю не ради праздного любопытства.

— Мы состояли в любовной связи, — сказал молодой человек безразличным тоном, отведя глаза в сторону. — Три месяца.

— И что же дальше?

— Как это ни прискорбно вспоминать, но недели две назад она попросила паспорт у Марии Степановны с намерением уехать к родному брату в Гродно. Между ними возникла ссора, поскольку сестра не намеревалась ее отпускать. Сестра объяснила, что в ответе за свою воспитанницу и может выдать ей паспорт только с разрешения ее родителей. Но Елизавета, госпожа Дмитриева, не хотела ждать и в приступе раздражения призналась в нашей связи. Вы же понимаете, какова была реакция сестры. Девица, порученная ей, соблазнена братом воспитательницы. Это скандал. Тем более что женщины по-разному понимают общепринятую мораль. После этого происшествия Лиза переехала ко мне.

— Извините, а сколько лет госпоже Дмитриевой?

— Почти семнадцать.

— Продолжайте.

— В тот же день между мной и сестрой произошло объяснение, при котором присутствовал и Алексей Иванович. Это было неприятно. На повышенных тонах пытались потребовать, чтобы я сочетался узами брака с Лизой, но в мои планы такой поворот дела не входил. — В голосе Шляхгина звучало негодование. — Вы же понимаете, господа, что я слишком молод для брака, мне только двадцать лет. После этого я перестал бывать у сестры. Меня оскорбляли их непрестанные разговоры на эту тему.

— Алексей Иванович тоже настаивал на женитьбе?

— Нет, нет, — замахал руками молодой человек. — Господин Рыжов хоть и потворствовал желаниям моей сестры, но сам был не прочь завести роман на стороне, именно поэтому охотно разъезжал по делам. Он служил в юридической комиссии Царства Польского. Ему довольно часто приходилось посещать Варшаву, где он отдавался запретным удовольствиям. Ведь в Петербурге он был тише воды и ниже травы, во всем соглашался с Марией.

— Почему же госпожа Дмитриева переехала к вам?

— Это было обоюдное желание. Мы были охвачены всепоглощающей страстью.

— Я понимаю.

Путилин побарабанил пальцами по столу и выжидающе посмотрел на молодого человека.

— Завтра я должен ехать домой в Екатеринослав. Я пообещал сестре, что перед отъездом зайду за письмами к батюшке, но мне не хотелось получать очередную порцию нравоучений, поэтому вчера я послал ей письмо.

— Что вы написали?

— Сейчас я понимаю, что допустил невероятную глупость, я не должен был так грубить. Но я был очень раздражен… Я написал, что не имею никакого желания прощаться, тем более везти батюшке ее пасквили, и что вообще не хочу их впредь знать.

— Вы чувствуете свою вину за содеянное?

Шляхтин выпрямился и покраснел.

— Ни в коей мере. Мы живем, слава богу, не в восемнадцатом столетии. Мораль моралью, но времена меняются. Мы с Лизой так решили, выбрали свой путь.

— Извините, господин Шляхтин, — Иван Дмитриевич прошелся по комнате, разминая ноги. — Но с такими мыслями можно дойти и до оправдания любого преступления.

— Господин э-э…

— Путилин.

— Господин Путилин, я не покушаюсь на законы, но мужчина вправе выбирать для себя тот образ жизни, который ему по сердцу.

— Хорошо. Теперь нам надо поехать на квартиру, где про-1 изошло несчастье.

Ивану Дмитриевичу стал неприятен этот самовлюбленный молодой человек, ставший убийцей волею случая. Нет, пожалуй, не волею случая, а вследствие пороков своего воспитания.

У двери в квартиру, располагавшуюся во втором этаже, стоял полицейский. Он вытянулся при виде стольких важных персон и хорошо поставленным голосом доложил об отсутствии происшествий.

— Так зачем тогда мы сюда явились? — иронически сказал Путилин, обращаясь к приставу, и тот метнул злой взгляд в сторону не в меру ретивого подчиненного.

В гостиную, где в кресле у темной шторы сидел убитый, никого не допускали. Ждали товарища прокурора, поскольку прокурор был в отъезде.

Стол, накрытый белой скатертью, пятном выделялся в неровном свете свечей.

— Ссора и последовавшее за ним несчастье произошли здесь, в гостиной, — произнес вполголоса пристав, словно боялся потревожить навечно заснувшего хозяина.

— Прошу вас, — обратился к нему Иван Дмитриевич, — пусть все выйдут на четверть часа. Я хочу осмотреть место убийства, но прежде чем я осмотрюсь, приведите Шляхтина. Я хотел бы задать ему несколько вопросов.

Пристав распорядился, а сам отошел в дальний угол, чтобы не быть помехой Путилину.

— Порфирий Степанович, — обратился к задержанному начальник сыскной полиции, — где вы стояли, когда достали револьвер и выстрелили?

Молодой человек подошел к столу и скользнул равнодушным взглядом по неподвижной фигуре статского советника.

— Здесь. Господин Рыжов схватил свою трость и ударил меня ею по плечу. Из той двери, — указал он рукой, — выглянула Катя, кормилица младшего сына Марии. Я попятился к двери и попытался достать оружие, которое так некстати застряло в кармане. Он шел на меня, а я кричал, что буду стрелять. «Не посмеешь», — кричал он в ответ. Тогда я выстрелил, чтобы его напугать. Алексей Иванович продолжал размахивать тростью, и мне показалось, что он собирается меня бить. Я выстрелил второй раз от двери и убежал.

— Значит, вы стреляли два раза?

— Да, два.

— Второй раз вы намеренно стреляли в господина Рыжова?

— Что вы, я просто нажимал на спусковой крючок, притом на бегу, и стрелял наугад. Не мог я в него попасть.

— Как вы тогда объясните, что он мертв?

Порфирий возбужденно замахал руками:

— Это не я, не я! Я не мог попасть в него, не мог. Это не я убил его!

Путилин кивнул приставу, чтобы тот увел Шляхтина, и снова внимательно осмотрел столовую.

Убитый находился в кресле. Рядом на полу виден был след первой пули. Вторая попала ему в руку.

— Хотите разгадать загадку? — спросил Путилин пристава.

— Какую?

— В револьвере сколько стреляных камор?

— Две.

— Подойдите ко мне. Смотрите, — Путилин указал на след. — Здесь ударила первая пуля и отрикошетила в стену, где ее нашли. Вторая, — указал на пятно засохшей крови на рукаве убитого, — задела вскользь руку и ушла в дверцу буфета. Ее мы тоже извлечем. Теперь вопрос: что убило господина Рыжова, попав ему в глаз?

Пристав развел руками.

— Не понимаю, он же сознался, что стрелял.

— Но ведь не в убийстве сознался.

— Он же стрелял. Кто, кроме него…

— Вот это нам и надо выяснить. Значит, был третий выстрел. Пусть ваши молодцы поищут револьвер. Наш подозреваемый, если он задумал убийство, мог купить еще один. Хотя, скорее всего, он от этих выстрелов сам перепугался и, как выражались наши предки, сиганул, аки заяц, неведомо куда. Или же наоборот: выстрелил в глаз намеренно, чтобы запутать следствие.

— Как же все было?

— Понимаю ваше нетерпение, но ради того, чтобы выяснить это, мы сюда и приехали.

Иван Дмитриевич склонился над трупом, осматривая рану.

— Мне кажется, это либо пуля, кою может извлечь наш доктор, либо что-то наподобие толстого шила. Распорядитесь, чтобы его увезли. Хотелось бы поскорее почитать заключение.

Пристав вышел.

— Представление начинается, — предчувствуя впереди немало неожиданностей, объявил Путилин, ни к кому не обращаясь.

Первой была вызвана на допрос в кабинет хозяина кормилица. Ее стройная, ладная фигура невольно притягивала взгляд. Путилин вспомнил сведения, полученные от пристава. Екатерина Прокофьева, двадцати трех лет, православная, уроженка Псковской губернии; муж, Степан Прокофьев, также проживает в столице, сапожник.

— Как живется в кормилицах? — приветливо произнес Иван Дмитриевич.

— Дак не жалуюсь, хозяева добрые, платят исправно, чего еще надо?

— А твой ребенок?

— Преставился. — Екатерина перекрестилась, на глаза навернулись слезы.

— Что можешь рассказать про сегодняшний день?

— Да что? Лаются наши господа почем зря, в деревне такого не видала. У нас если парень девку споганит, то батогов не убережется, а тут только слова, будто решили друг друга перелаять.

— Так что было сегодня?

— Не знаю, сколько раз барин Долбню с письмами посылал к молодому господину, но жутко ругались. А потом Порфирий Степанович сами пришли, в гостиной перепалку устроили. Я дверь открыла — и сразу назад.

— Алексей Иванович что делал?

— Ничего, — Екатерина подняла брови. — Сидел в кресле и криком исходил.

— Выстрелы слышала?

— Треск был, как будто ветку сухую сломали, крики, потом все стихло.

— Сколько раз треснуло?

— Два или три, не помню.

— Крики стихли после треска или до?

— Не заметила.

— А треск повторялся?

— Не знаю, я ребенка пошла кормить.

— Кто еще был в доме?

— Барыня Мария Степановна, старый господский слуга Долбня, Маргарита Иоганновна, молодой барин, но тот убежал.

Кормилица старательно загибала пальцы на руке, считая.

— Кто первый обнаружил Алексея Ивановича убитым?

— Маргарита Иоганновна.

— Что она за человек?

— Не знаю, — безразлично ответила Екатерина. — Она ведь сама из господ, живет в своей комнате. Обедает за господским столом, я же на кухне. Да что о ней сказать? Немка, одно слово… Ой, чуть было не забыла! Сима-то, хозяйская кухарка, тоже весь день в доме была.

— Сейчас можешь быть свободной, но если что вспомнишь, приходи.

— Завсегда пожалуйста, ежели вспомню.

После того как Екатерина вышла, пристав сказал:

— Какова? Ничего не видела, ничего не знаю, только лаялись, как собаки.

— Не всегда даже так показывают. А вот плечико у нашего Шляхтина надобно проверить на предмет удара тростью. Тогда увидим, кто говорит правду, а кто наводит тень на плетень. Хотя девица сказала, что с испугу двери закрыла и ничего не видела. Я допускаю и такое, конечно, но раз сомнение есть, надо его либо отвергнуть, либо подтвердить… Пригласите-ка Маргариту Иоганновну.

Воспитательница вошла с гордо выпрямленной спиной. Черные волосы оттеняли бледную кожу, глядит перед собой, взгляд прямой, твердый.

— Добрый вечер, господа! — громко приветствовала она присутствующих в кабинете. — Простите, господа, но я сразу хочу заявить, что, когда стреляли в Алексея Ивановича, я находилась с детьми, которые поручены мне госпожой Рыжовой.

— Откуда вы знаете, что в Алексея Ивановича стреляли?

На ее лице отразилось удивление.

— Так ведь все в квартире говорят!

— Выстрелов не слышали?

— Нет. Детская отсюда далеко.

— В каких отношениях вы находились с господином Рыжовым?

Вопрос прозвучал двусмысленно. Было видно, что воспитательнице он неприятен. Она мяла желтый платочек в дрожащих руках, на щеках выступил румянец.

— Я только воспитательница его детей и редко его видела. Алексей Иванович часто отлучался из города по делам службы. Нрава был весьма доброго.

— В доме часто бывал господин Шляхтин. Что вы можете сказать о нем?

— О, это глубоко испорченный человек! — убежденно воскликнула Маргарита Иоганновна. — С его появлением в доме многое изменилось. Он не хотел ничем заниматься, его интересовали только развлечения, которые могла предоставить столица. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, вполне, — ответствовал Иван Дмитриевич. — Вы бывали свидетельницей семейных ссор?

— Нет, я всегда уводила детей и сама старалась не присутствовать при безобразных сценах. Но, увы, квартира есть квартира, и невольно приходится слышать то, что и не хотелось бы. Началось это недели две назад, когда выяснилось, что развращенный молодой господин соблазнил Лизу, это чистое и невинное дитя. Он испортил ей жизнь своим грубым поступком.

— Как, неужели раньше никто не замечал перемены в поведении господина Шляхтина и госпожи Дмитриевой?

— Нет.

— Извините за мой вопрос, но не пытался ли господин Шляхтин сделать непристойные предложения и вам?

— Что вы, господин полицейский, себе позволяете? — Маргарита Иоганновна вспыхнула и поднесла платочек к лицу. — Я хоть и вдова, но не позволяю себе никаких вольностей.

— Маргарита Иоганновна, простите за бестактность, но я служитель закона и выясняю истину, чтобы изобличить преступника…

— Но ведь преступник сознался в злодеянии.

Ее голос дрожал, а весь облик выражал возмущение: «Что вам еще требуется? Сам убийца отдался в ваши руки. Или вы хотите, чтобы он совершил преступление на ваших глазах, тогда вы будете уверены в его виновности?»

— Маргарита Иоганновна…

— Да, — раздраженно перебила Путилина воспитательница. — Он делал мне не только гнусные намеки, но и непристойные предложения, как и кормилице младшего сына Рыжовых. Он испорченный человек, и Лиза пала его жертвой. Если бы не его порок, бедный Алексей… Алексей Иванович был бы жив!

И она вытерла невольную слезу.

Иван Дмитриевич налил воды в стакан и подал воспитательнице со словами:

— Благодарю, Маргарита Иоганновна, и прошу прощения за бестактные вопросы. Но род моей службы извиняет мое невольное любопытство.

Воспитательница вышла из кабинета, не поднимая глаз.

— Каков подлец! — возмущался пристав. — Его приютили в семействе сестры, а он…

— Не удивляйтесь, — успокоил его начальник сыска. — Вот из таких людей и произрастают преступники.

— Я не нахожу слов.

— И не надо. Зовите Долбню, посмотрим, что за фрукт.

Слуга хозяина Долбня оказался высоким поджарым мужчиной лет шестидесяти с лишком. Седина не только покрывала его голову, но и проступала на небольшой бородке. Отутюженная, без единого пятнышка одежда говорила о прилежности и аккуратности слуги статского советника.

— Давно ли служите у господина Рыжова? — осведомился Путилин.

— Я начинал службу еще в семействе их отца Ивана Трофимыча, а после его безвременной кончины Алексей Иваныч взял к себе. По годам лет сорок уже в этом семействе.

— Каким человеком был Алексей Иванович?

— Добрейшей души был человек, таких в нынешний век осталось мало. Только вот… — умолк он на полуслове.

— Только что?

— Главной-то у них была Марья Степановна, он был у нее в руках.

— А она?

— Рассудительная женщина.

— Между ними бывали ссоры?

— Упаси бог! — привычным движением осенил себя крестным знамением старик. — Славная семья, четверо ребятишек. Ванечка, младшенький, еще ходить не научился. А как появился изверг этот…

— Вы о Порфирии?

— О нем, окаянном. Как приехал из Екатеринослава, так и началось. Бездельник, только и знал, что к девкам нашим приставать. Вот и Лизоньку испортил, к Катьке подкатывал, немку— и ту не пропустил. Вот тут раздоры пошли нешуточные. Хозяйка говорит: испортил девку, так женись, ежели ты честный дворянин. А он в ответ: а мы по обоюдной страсти. Тьфу, смотреть на него было тошно.

— Как прошел сегодняшний день?

— Я понимаю, вам надо знать, чем занимался Алексей Иваныч перед его неожиданным уходом?

— Совершенно точно.

— Суматошный, доложу вам, день. Мне пришлось нести письмо на квартиру злодея.

— Злодея?

— Как же называть молодого барина, если он загубил хорошего человека?

— А дальше?

— Когда принесли первое письмо, Алексей Иваныч мне давал распоряжения по поводу его отъезда в Варшаву. Он сделал пометку на письме и отослал вместе со мною, даже не читая. Нервничал — ему была неприятна вся эта история. Спокойный человек, доведенный до нервного состояния. Он и отослал с письмом меня. Порфирий Степаныч, как увидел надпись, побледнел и крикнул: «Посмотри, что этот надутый индюк пишет! Мол, подобная вещь не стоит ответа!» Схватил лист бумаги, что-то начертал и отправил со мною обратно. Добавил: пусть ждет в пять часов. Когда я воротился, Алексей Иваныч и Мария Степановна разговаривали с братом Лизы Егором, который пришел взять вещи сестры.

— Разговаривали спокойно?

— Да. Егор сокрушался, что так получилось. Вина, мол, на обоих молодых людях, он так и написал отцу. После его ухода хозяйка слегла с головной болью, а Алексей Иваныч продолжил отдавать распоряжения. Через полчаса, через четверть, не помню, явился изверг. Я ему сказал, что хозяин его примет в пять часов, как писано в письме, ни минутой раньше. Порфирий Степаныч аж пятнами пошел, чуть не с кулаками на меня кинулся. Оттолкнул, крикнул: «Не хочет, так я ему устрою!» и побежал в гостиную. Что произошло дальше, я не видел. Были выстрелы, молодой барин выскочил в расхристанном виде, оттолкнул меня и побежал по лестнице.

— Сколько выстрелов было?

— Не помню, но, наверное, три раза бухнуло.

— Три?

— Точно, три.

— А револьвер у Порфирия был?

— Не заметил, — с досадой ответил старый слуга.

— Скажите, а кто находился в квартире?

— Как всегда, кухарка, — начал перечислять Долбня, — кормилица Катька, наша немка Маргарита Ивановна… тьфу, Иоганновна, я и наша хозяйка Мария Степановна. Егор Дмитриев к той поре ушел.

— Понятно, позовите кухарку. Как ее звать?

— Мы Симой кличем.

Кухарка была плотно сбита, словно свежеиспеченная булочка, — чем напоминала о своем занятии. Пухленькие руки теребили передник. Остановилась на пороге, не зная, как себя вести.

— Проходи, Сима, проходи, не стой в дверях.

— Спасибо, — кивнула та и прошла в кабинет.

— Скажи, Сима, что сегодня ты видела?

— Да ничего. Я ж целый день на кухне, дел своих хватает. В хозяйских покоях не бываю, мне это ни к чему.

— Но все же?

— То, что господа с братом Марии Степановны в ругань ударились, так я от Катьки слышала, а так тишина и благодать. Хозяева наши смирные, добрые, голос на нас никогда не повышают. Подарки к Рождеству, как полагается.

— Молодой барин в кухню захаживал?

Сима покраснела.

— Что о нем можешь сказать?

— Приставучий он, как банный лист.

Слова трудно давались Симе. Вроде бы и хочется сказать, да стыд не дает.

— Ладно, — решилась она. — Как на кухню зайдет, так за грудь норовит схватить или под юбку залезть.

— Ты жаловалась хозяйке?

— Совестно было.

— Теперь можно и вдову навестить? — вопросительно посмотрел на Ивана Дмитриевича пристав.

— Не можно, а нужно. — И добавил, понизив голос: — Если она, конечно, в состоянии нас принять.

Через несколько минут вернулся посланный к хозяйке старый слуга.

— Мария Степановна готова уделить вам время. Прошу за мною.

Тусклые свечи затрепетали, когда начальник сыска и пристав вошли в комнату.

— Извините, что принимаю вас не в надлежащем виде, но обстоятельства выше меня, — произнесла хозяйка хорошо поставленным голосом. — После случившегося я плохо себя чувствую, поэтому попрошу не занимать много времени.

— Мы можем поговорить завтра, — предложил Иван Дмитриевич.

— Нет, я хочу закончить сегодня. Спрашивайте, вы же пришли за этим?

— Да.

— Он сознался в содеянном?

— Порфирий Степанович все рассказал, получены показания, если вы об этом.

— Если он признал свою вину, то зачем все эти лишние хлопоты?

— Прошу прощения, сударыня, — с серьезным видом произнес Путилин, — но есть определенная процедура, которой мы обязаны следовать.

— Хорошо, господа, я слушаю ваши вопросы.

— В последние недели как складывались ваши отношения с братом?

— Мы были в ссоре.

— Причина вашего обоюдного похолодания?

— Вы уже знаете или узнаете, так пусть это будет из моих уст. Этот подлец совратил воспитанницу, доверенную родителями моему попечению. Я настаивала на их помолвке и женитьбе, чтобы скрыть позор, которым он покрыл не только себя, но и доброе имя нашего семейства.

— Господин Шляхтин угрожал вашему супругу?

— В моем присутствии нет, но о содержании разговоров, происходивших с глазу на глаз, Алексей Иванович ставил меня в известность. Вот последнее присланное Порфирием письмо. Оно доставлено нашим слугой за полчаса до трагических событий.

Она подошла к столику, достала из шкатулки сложенный пополам лист бумаги и протянула Путилину. Тот взял и уточнил:

— Разрешите прочесть?

— Для того вам и даю. После прочтения Алексей Иванович передал письмо мне.

— Что вы были намерены предпринять в связи с поступком вашего брата?

— Как мне ни совестно было, но я откровенно написала обо всем отцу в Екатеринослав и господам Дмитриевым.

— Простите за бестактный вопрос, но я вынужден потревожить ваши чувства. Вы слышали выстрелы?

— К сожалению, нет. Кабинет в другом конце коридора, а я все время находилась в спальне.

— Но ваш супруг убит в гостиной, а она ближе к спальне.

— Нет, выстрелов я не слышала, — стояла на своем вдова. — Мне сообщила Маргарита Иоганновна о случившемся. Мне было бы больно увидеть Алексея Ивановича с выбитым глазом.

— Если… — начал было пристав, но Путилин не дал ему договорить.

— Простите за вторжение— служба, — закончил разговор Иван Дмитриевич. — Разрешите откланяться.

В коридоре он прошипел:

— Я все замечаю, позвольте мне воспользоваться своим положением и задавать вопросы.

— Но, Иван Дмитриевич, она же…

— Да, да, пойдемте к немке.

— Маргарита Иоганновна, позвольте задать еще несколько вопросов, — с порога начал Путилин.

— Я готова ответить.

— От кого вы узнали о смерти Алексея Ивановича?

— Когда раздались выстрелы, я была с детьми, но мне показались странными хлопки, и я вышла в коридор, потом в гостиную. Мне стало ясно, что господин Рыжов мертв.

— Сколько было хлопков?

— Два, по-моему.

— Два или больше?

— Наверное, два.

— Вы ни с кем не столкнулись в дверях или в коридоре?

— Во вторых дверях, тех, что из прихожей, была Катерина, а в коридоре — Мария Степановна.

— Мария Степановна видела супруга?

— Не могу сказать, я не заметила, заходила ли она в гостиную. Я ее видела в коридоре.

— Вы рассказали ей о смерти господина Рыжова?

— Да, я сообщила ей.

— А Долбня?

— Его я не видела.

— Как вам поворот? — обратился Путилин к приставу. Тот только развел руками.

— Кто же убийца?

— Его-то мы и ищем.

— Скажи, Екатерина, когда ты вошла в гостиную, что ты там увидела?

— Я дверь отворила, туг выскочил молодой барин, и все.

— Кто еще был в гостиной?

— Не видала никого.

— А Маргарита Иоганновна?

— Нет, ее там не было.

— Ссору не видела?

— Какую ссору?

— Когда Алексей Иванович ударил молодого барина тростью.

— Нет, не видала.

— А где был хозяин?

— В кресле.

— Как ты поняла, что он мертв?

— Так взгляд остекленевший.

— Взгляд?

— Да.

— Глаза его были открыты?

— Да.

— Оба глаза?

— Да.

Путилин шагал по кабинету хозяина от стены к стене, засунув руки в карманы.

— Не понимаю… — заговорил пристав, но Иван Дмитриевич предупреждающе поднял руку: не мешай. Потом остановился,! достал из кармана письмо и углубился в чтение.

«Алексей Иванович! Мне надоело указывать, что Вы вмешиваетесь не в свои дела. Если Вы задумали поссорить меня с батюшкой, то я клянусь всем святым, что я ни Вас, ни себя щадить не буду. Я сумею Вас найти, и не бывая у Вас. Не желая слушать от сестры новой брани, я к Вам проститься не зайду. Оскорбление, которое она сделала, пользуясь правом женщины и сестры, я не забуду. Затем я Вас предупредил: если последует какая-нибудь неприятность от сестры или от Вас, то и за нее, и за себя ответите.

П. Ш.»

— Прочтите, — Путилин протянул приставу письмо.

— Да, одно только письмо — веская улика, — пристав потряс листком бумаги. — Явная угроза.

— Согласен, господин Шляхтин в выражениях не стесняется, но неясность в другом, — произнес Иван Дмитриевич, пальцем поглаживая переносицу. — Все в этом доме говорят неправду. Порфирий выстрелил и выскочил, но столкнулся в дверях с кормилицей, которая, в свою очередь, видела мертвого хозяина с неповрежденным глазом, а это означает, что тот был жив. Тогда третий выстрел? Точно никто сказать не может, сколько их было на самом деле. Получается, что кормилица что-то видела, но скрывает, и, к сожалению, не заметила немки, стоявшей у двери напротив. Да и хозяйка тоже байки рассказывает, дала нам письмо двухдневной давности.

— Почему вы так думаете?

— Посудите сами. Порфирий собрался в пять часов к господину Рыжову, а в письме говорится, что он не зайдет прощаться. Да и сам Шляхтин заявлял, что отправил послание, в котором писал, что считает невозможным зайти попрощаться. Вот тебе бабушка и Юрьев день!

— Тогда все убийцы, если врут?

— В том и неувязка, что теперь я не склонен верить никому, в том числе и показаниям господина Шляхтина. Пусть доктор проверит, остался ли след от трости на его левом плече.

— Почему палевом?

— Наш убиенный был правшой. Наверное, вы заметили, что трость лежит справа у кресла, и на столе письменные принадлежности лежат для удобства правой руки.

— Голова кругом идет от показаний.

— У меня по другому поводу. Прислуга, да и жена тоже, говорят о господине Рыжове как о порядочном и добром человеке, которому только крыльев не хватает, чтобы стать ангелом. Но кормилица зло глазами сверкает при упоминании о нем, жена хоть и выказывает скорбь, но настроение у нее вовсе не такое, как должно быть у убитой неожиданной кончиной мужа вдовы. Старый слуга жалеет его, с детства рядом с ним жил. Наша немка очень расстроена, готова разрыдаться. Кухарка зло держит на молодого барина, но никак не на господина Рыжова. Воттакая картина получается.

— Иван Дмитриевич, — взмолился пристав, — вконец вы меня запутали. Может, завтра продолжим? Утро вечера мудренее.

— Нет, — возразил Путилин. — Не прохлаждаться мы приехали в сей дом. Нам этот клубочек змеиный сегодня надо распутать по горячим следам, ибо завтра они сговорятся, и мы получим совсем другую картину преступления. А где мой помощник? — впервые за вечер вспомнил начальник сыскной полиции.

Пристав вышел и распорядился найти Жукова. Нашли его в дворницкой, где он гонял чаи с маленьким бритым татарином. Не допив чай, Михаил схватил шапку и помчался к начальнику.

— Где тебя черти носят? — раздраженно спросил Путилин, когда взъерошенный, словно воробей после драки, Жуков показался на пороге.

Миша подошел ближе и стал что-то нашептывать Ивану Дмитриевичу. Тот только кивал, бросая то удивленный, то насмешливый взгляд на помощника.

— Ясно, — громко сказал он, подытоживая разговор. — Этого можно было ожидать. Атеперь, господа, поедемте к нашей хозяйке.

— Неудобно второй раз беспокоить, — запротестовал пристав. — Женщина все-таки нездорова.

— Не беспокойтесь, — улыбнулся Путилин. — Она не больнее нас с вами. Идемте, время не терпит.

Марии Степановне доложили о том, что полицейские хотят еще раз поговорить. Поначалу она заупрямилась, дескать, готова поговорить завтра, а сегодня чувствует себя разбитой. Но Иван Дмитриевич настоял, и хозяйка изволила их принять, но только на несколько минут.

Когда вошли, Путилин сразу огорошил ее вопросом:

— Мария Степановна, где вы были, когда раздались выстрелы?

Стало тихо. Наконец, после минутного раздумья, хозяйка решилась ответить:

— Мне стыдно, господа, но я стояла под дверью и подслушивала ссору. Мне не хотелось встречаться с братом. — Лицо ее, и без того грустное, как-то сразу осунулось, и она на глазах превратилась из молодой женщины в пожилую даму, которая выглядела гораздо старше своих тридцати лет. — Простите, но я могла сгоряча наговорить неприятных вещей. У нас и без того испортились отношения, а здесь… Я стояла за дверью и, как в романах, слышала ссору и шум борьбы. Но мне стыдно было войти в гостиную. Услышав выстрелы — а я не сомневалась, что это были именно выстрелы, — я испугалась и побежала в свою комнату.

— Вы не заходили в гостиную?

— Нет.

— Сколько было выстрелов?

— Я слышала два.

— Вы не ошибаетесь?

— Нет, дважды раздавался грохот. Сначала один, спустя полминуты второй.

— Но после выстрелов кому-то могла понадобиться помощь.

— Это было невозможно. Я любила и Алексея Ивановича, и, несмотря на его гадкий поступок, Порфирия. Видеть того или другого убитым или раненым — это было выше моих сил.

— Но зачем вы отдали нам вчерашнее письмо?

— Не знаю, — искренне удивилась она.

— А где сегодняшнее послание?

Мария Степановна подошла к бюро и протянула Путилину сложенный вдвое голубой листок.

— Надеюсь, вы больше ничего не утаили?

— Теперь мне скрывать нечего.

— Извините за беспокойство, надеюсь, более вас не потревожим.

— Я тоже на это надеюсь, — бесцветным тихим голосом произнесла вдова.

— Маргарита Иоганновна, у нас возникли новые вопросы, — Путилин не тратил время, а с порога комнаты начал говорить. — Марию Степановну вы видели выходящей из гостиной?

— Нет, что вы, — быстро произнесла немка, но запнулась. — Хотя…

— Ну же, говорите!

— Я не уверена, но сейчас отчетливо вспоминаю: она отошла от двери и мелькнула в конце коридора.

— Она отошла от двери?

— Да, да, теперь я уверена, что было действительно так.

— Хозяйка знала о вашей связи с Алексеем Ивановичем?

— Что-о-о? — немка застыла с открытым ртом, потом изменившимся голосом выдавила из себя: — Это навет.

— Так знала или нет? — переспросил Иван Дмитриевич.

— Не знаю, — немка зарыдала.

— Благодарю, сударыня, — буркнул Путилин и вышел из комнаты. Он не мог терпеть женских истерик и слез.

В коридоре обескураженный пристав спросил:

— Иван Дмитриевич, как вы догадались о немке и хозяине?

— Все очень просто. Вы не обратили внимания на теплые интонации в голосе, с которыми наша воспитательница вспоминала хозяина?

— Тогда получается, у Марии Степановны были все основания желать смерти супругу.

— Здесь вы не правы, — поправил пристава Путилин. — Вспомните слова господина Шляхтина о сластолюбии Алексея Ивановича, о его вояжах в Варшаву, которые он с удовольствием совершал. Мария Степановна отлично знала о слабостях супруга, но была уверена, что он никогда не оставит семью. Каким бы он ни был, но он любил детей, а значит, у нее не было повода желать ему смерти.

— Тогда кто же?

— Выясняем.

Кормилица сидела, сложив руки на коленях. Спокойный взгляд, ни капли волнения, только, бледность лица выдавала потаенные чувства.

Пристально посмотрев ей в глаза, Иван Дмитриевич спросил:

— Екатерина, скажи, сколько раз ты заглядывала в гостиную? — Один.

— Ой ли? Я жду правды.

— Не помню.

— Екатерина, после злодеяния прошло всего несколько часов, неужели ты способна забыть, что делала?

— Честно говорю, не помню, — чуть ли не крикнула кормилица. — В глазах кровавая пелена, всю память отшибло.

— Поверю, но постарайся вспомнить. — Путилин сел напротив Екатерины и дотронулся до ее горячей руки. — Ты открыла дверь, так?

Она кивнула:

— Так.

— Тебя едва не сбил с ног господин Шляхтин, так?

— Так.

— Ты заглянула в гостиную, так?

— Так.

— Что там увидела?

— Алексей Иванович сидел в кресле.

— Он был жив?

— Не знаю.

— Кто там был?

— Никого.

— Что было дальше?

— Я сразу же закрыла дверь.

— Хорошо, а второй раз?

— Я услышала шум и опять заглянула.

— Кто там был?

— Да никого я не видела! — закричала кормилица. — Никого там не было, никого!

— Пусть будет так. — Иван Дмитриевич взял женщину за руку. Не бойся, вспомни, что ты там увидела? Не спеши отвечать, подумай…

В глазах Екатерины застыло непонимание.

— Хорошо. Если не хочешь, не вспоминай.

— В гостиной никого не было, только колыхалась штора, как будто от ветра.

Пристав в бессилии опустился на стул в гостиной, вытер лоб платком.

— Иван Дмитриевич, я ничего не понимаю, я подозреваю всех. В особенности Шляхтина. Мы так и не узнали, сколько на самом деле было выстрелов. Два? Три? Каждый имел возможность совершить преступление. Мне хочется подвергнуть их всех аресту как сообщников.

— Что, нашли ваши молодцы пистолет?

Пристав, не говоря ни слова, вышел и вернулся темнее ночи.

— Нет, не нашли.

— Тогда не спешите с выводами. Наше расследование, признаюсь вам, близко к завершению. Вспомните слова кормилицы: она заглянула в гостиную, и ей показалось, что хозяин мертв. На самом деле он был жив, просто сидел в кресле, уставившись в одну точку. Он был весь в тяжелых мыслях после столкновения со Шляхтиным. Его заторможенное состояние можно понять, состояние боли и стыда, охватившее его из-за поведения родственника. Дверь закрыта. Хозяйка бежит в свою комнату, воспитательница еще не заглянула в гостиную. Именно в ту минуту и происходит убийство.

Начальник сыска по очереди осмотрел шторы и пол за каждой из них.

— Вот здесь кто-то стоял, — указал он пальцем на два маленьких бурых пятнышка. — И с орудия убийства скатились капельки крови. С полной уверенностью могу сказать, что орудием. убийства был инструмент сапожника — шило.

— Но в квартире никого не было, кроме известных нам лиц.

Путилин поднялся с коленей.

— Это и насторожило меня.

— Значит, был кто-то в шапке-невидимке?

— Вот именно.

— Но мы не в сказке.

— Да, мы не в сказке, — задумчиво произнес Иван Дмитриевич. — Но убийца из тех, на кого не обращают внимания, и потому кажется, что на нем была надета сказочная шапка.

— Нам же назвали всех, кто был в квартире.

— Всех, да одного забыли. Мы не задавали этот вопрос кухарке.

— Опрос по новому кругу?

— Можете считать так. Думаю, смогу назвать неизвестного и даже причину убийства.

— Сима, скажи, кто сегодня был в квартире?

— С утра привозили продукты…

— Нет, когда был убит господин Рыжов.

— Как всегда: немка, Долбня, Мария Степановна, Алексей-Иванович, Катька. Да, еще заходил Катькин Степан. Я его кормлю на кухне по воскресеньям.

Пристав от неожиданности чуть не подпрыгнул.

— Вот и подтвердилась моя догадка, — пояснил Путилин приставу, когда они возвратились в столовую. — Сапожник со своим инструментом — шилом. Теперь все встало на свои места.

— Так просто?

— Да, господин пристав, так просто.

— Если б не вы, я считал бы Шляхтина убийцей.

— Ну, рано или поздно вы тоже докопались бы до истины. Мой помощник сообщил, что после убийства квартиру никто не покидал, за этим следил дворник. Скорее всего, Степан прячется в комнате Екатерины.

— Но каковы его мотивы?

— Вы знаете, что чувство ревности присуще не только высшему свету, но и остальным смертным.

— Но кто же?..

— Я думаю, что наш убитый сластолюбец не пропускал ни одной красивой женщины, а Екатерина — женщина молодая и привлекательная. Степан, наверное, что-то узнал и сегодня решил поговорить с господином Рыжовым, но нежданный визит Порфирия ему помешал. Он стал свидетелем скандала, узнал о похождениях Алексея Ивановича. Шляхгин действительно стрелял дважды, так что гильзу можете не искать. Вскипел наш Отелло и после бегства Порфирия вонзил шило, которое носил с собою, господину Рыжову в глаз. Сообразил, что можно свалить вину на Порфирия. Рана от шила действительно похожа на пулевое отверстие, но пули-то внутри нет, так что правда все равно бы открылась. Потом он стоял за шторой, а когда представился случай, проскользнул в комнату жены. Вот и вся история. В сущности, простое дело.

ЗЛОВЕЩАЯ НАХОДКА

Последний день мая, начавшийся с безоблачного неба и яркого восходящего солнца, запомнился жутким происшествием.

…Сходни надсадно скрипели и прогибались под тяжестью людей, поднимавшихся на барку с мешками на плечах. Парнишка, которого Господь не обидел молодецкой силой, скинул с широких плеч мешок, отер лицо тряпицей и замер. Что-то завернутое в холстину плыло по каналу.

— Глянь, — позвал он старшего артельщика. — Что это там?

Тот взглянул и крикнул:

— Багор, быстро!

Только на третий раз артельщик сумел подцепить неизвестный предмет за веревочный узел и подтянул к берегу. Предмет оказался тяжелым мешком. Чудно. Намокший узел развязать было невозможно, и скользкую веревку пришлось перерезать: А когда распороли холстину и кусок зеленой сатиновой юбки в красный горошек под ней, даже видавшие виды артельщики вздрогнули и перекрестились: в мешке оказалось туловище мужчины без головы, рук и ног.

Через полчаса на место находки к Ново-Каменному мосту прибыл в сопровождении помощника и трех агентов начальник сыскной полиции Санкт-Петербурга Иван Дмитриевич Путилин. Он много чего насмотрелся на своем веку — и душегубов, и убиенных, но с таким зверством столкнулся впервые. Человека могли лишить жизни, жестоко покалечить, но чтобы так…

После осмотра тело было отправлено в анатомический театр.

Иван Дмитриевич оставил вместо себя своего помощника Михаила Жукова, смышленого молодого человека двадцати пяти лет.

— Раз мешок плыл по течению, проверьте все подходы к каналу, здания на набережной, — распорядился Путилин. — Опросите городовых на окрестных улицах. Выясните, не проходило ли какое судно ночью, поспрошайте артельщиков, обойдите баржи и суда. Да пускай агенты узнают в мануфактурных лавках, не покупал ли кто недавно зеленый сатин в красный горошек.

Сам же Иван Дмитриевич поехал в анатомический театр.

— Нового ничего сказать не могу, — развел руками доктор, проведя вскрытие. — На теле нет ни приметных пятен, ни родинок, ни шрамов. Чист, аки младенец. Только могу добавить: был убиенный человеком невысокого роста, рыжеват и возрастом от тридцати до сорока лет. Судя по состоянию печени, любил водочкой побаловаться.

— Спасибо и на этом.

Путилин был обескуражен. Если в ближайшие дни не обнаружится пропавший с рыжеватыми волосами, как быть дальше?.. А если он к тому же не местный житель?

В коридоре начальник сыска с облегчением вздохнул полной грудью: неуютно он чувствовал себя в этом царстве смерти, пропитанном характерным запахом.

В служебном кабинете Путилина выстроились в ряд агенты, сам же хозяин прохаживался пред ними и, казалось, рассеянно выслушивал доклады.

— Ночью по Обводному не проходили ни суда, ни барки, ни баржи.

— Городовые, несшие службу от Борового моста и вниз по течению, ничего подозрительного не заметили.

— В притонах и сомнительных местах вдоль канала и за ним в южную сторону никаких драк не случалось.

— В мануфактурных лавках такой сатин не продавался. Приказчики запомнили бы такую расцветку.

С минуту Иван Дмитриевич постоял молча, заложив руки за спину.

— Значит, никто ничего не видел, никто не пропадал, никто не продавал, — вздохнул он. — Плохо. Нет ни одного кончика, чтобы ухватиться и начать распускать клубок. Наш убиенный был умерщвлен ночью, он рыжеват и без особых примет. Скорее всего, о его пропаже станет известно через несколько дней. Употребите их на поиски рыжего мужчины возрастом лет до сорока. Его бросили в воду, видимо, с часу до трех ночи, в самое темное время. Злоумышленники — их, я думаю, было не меньше двух — вряд ли рискнули тащить опасный груз в открытую. Они должны были таиться. Опросите снова городовых, чьи участки прилегают к Обводному, от Борового моста и до Невы. Пусть припоминают все, важналюбая мелочь. Кого они видели, что заметили. Все подозрительное брать на заметку.

На следующий день Путилин был вызван в департамент. Глава полицейского ведомства столицы Российской империи сидел за столом, просматривая бумаги, когда адъютант доложил о приходе начальника сыскной полиции.

— Что за вандализм? Не столица, а притон убийц! — накалялся криком обер-полицмейстер. Накануне у него состоялся неприятный разговор с государем, которому недруги главного полицейского чина постарались детально доложить о зловещей находке у Ново-Каменного моста. Молния, родившаяся в царском кабинете, продолжила полет по инстанциям служебной лестницы. Теперь на ее пути оказался начальник сыскной полиции.

— Вам неделя на поимку злоумышленников! Неделя! — кричал обер-полицмейстер. — Через неделю жду вас с докладом.

Взял дрожащей рукой очередной лист и сделал вид, что начал читать.

Путилин вышел, осторожно притворил дубовую дверь и вытер платком вспотевший лоб.

— Суров, — подытожил он.

К себе Иван Дмитриевич вернулся мрачнее тучи, однако не кричал и не топал ногами на подчиненных. Понимающие сотрудники на цыпочках прошмыгивали мимо кабинета, где начальник расхаживал от окна к стене, от стены к окну.

— Иван Дмитрич? — безбоязненно заглянул в кабинет Жуков.

— Что тебе?

Помощник вошел и плотно закрыл за собой дверь.

— Иван Дмитрич, напротив Варшавского моста выловили второй мешок.

Путилин оторопел:

— Неужели голова?

— Неизвестно, но мешок похож на тот, что у Ново-Каменного. Оказалось, городовой, оповещенный о находке, сразу же известил о ней участкового пристава, а тот по инстанции доложил на Офицерскую.

Схватив шляпу и трость, Путилин выскочил из кабинета. Вслед за ним поторопился Жуков.

Нетронутый мешок лежал на камнях набережной. Путилин ткнул в него тростью.

— Брат-близнец вчерашнего. Режь веревку.

Из мешка извлекли белую женскую блузку с большими перламутровыми пуговицами, на которой темнели пятна, а затем руки, ногу и голову. Голова сохранилась хорошо. Волосы и аккуратная бородка хоть и были темными от воды, но рыжина угадывалась. На затылке зияла большая рана — скорее всего, след топора.

— Голову и все остальное в анатомический театр, — распорядился Путилин. — Туда же художника, пусть сделает портрет для показа родственникам пропавших и городовым. Пусть посмотрят, проживал ли этот мужчина на их участках. Да, и предупредите обязательно приставов: пусть присылают родственников и знакомых на опознание в Обуховскую больницу, куда завтра перевезем голову.

— Не пойму, — произнес после недолгого молчания помощник, — как можно было его разрубить, как барана, на куски?

— Я думаю, дело простое. Убийцы, скорее всего, две женщины, одна бы не управилась, но, возможно, одна или здоровенный мужик. Наш рыжий явно не ожидал такого поворота событий, ведь били сзади и, видно, не единожды. Наверное, убитый сильно кому-то насолил. А после надо было от него избавиться. Нести такую ношу неприятно и тяжело, вот и разрубили, чтобы и не так приметно, и тяжесть поменьше была, а может, чтобы невозможно было опознать. Ясно, что убивали поблизости. Надо проверить дома от Ново-Каменного до Невы. Издалека тащить бы не стали: вдруг кто приметит.

— И то верно, — Жуков поморщился. — Фу, страсть какая. Иван Дмитриевич пожал плечами.

— Я в театр, возьму портрет, потом сам обойду дома, — сказал помощник.

— Хорошо… Проверь в первую очередь до Екатеринославской улицы, дальше идут казармы, сомневаюсь, чтобы убили там… Да, до Екатеринославской. Жду с новостями, а я кое-что проверю.

Вечер, девятый час пошел, а солнце словно и не собиралось садиться.

Первый из отпущенных на расследование семи дней катился к закату, но не это волновало Ивана Дмитриевича. Он чувствовал, что след нащупывается. Убиенный из местных и наверняка жил на пересечении набережной Обводного канала и Предтеченской улицы. Там есть четырехэтажный дом, прекрасный выход к воде. Путилину самому захотелось проверить свое предположение, но он сдержал себя, положившись на дотошного помощника. Тот землю рыть будет, зубами грызть, но докопается до истины.

Помощник и сопровождающий его агент появились перед Путилиным без четверти десять. Лица у обоих хоть и со следами усталости, но довольные.

— Иван Дмитрич! — Михаил, не спрашивая позволения, шлепнулся на стул. Губы растянуты в улыбке. Мгновенно осекся, когда увидел строгое лицо начальника, вскочил, вытянулся. Но глаза начальника уже загорелись любопытством.

— Садитесь, — кивнул он, — и по порядку.

— Иван Сорокин, тридцать два года, — начал доклад помощник, — уличный торговец на Обводной набережной. Его опознал околоточный участка, на котором он проживал. Три года как женат на Альбине Петуховой из Новгородской губернии. Ни в чем дурном не замечен.

— Хорошо.

— Жену тревожить не стали, сперва хотели посоветоваться с вами.

— Завтра часам к десяти привези ее в анатомический на опознание, там и поговорим. В каком доме проживали наши супруги?

— На пересечении Предтеченской и Обводного.

— Понятно, — удовлетворенно кивнул Путилин.

Следующим утром Иван Дмитриевич прохаживался по коридору анатомического театра в ожидании женщины и помощника.

Альбина оказалась невысокой, с круглым, словно полная луна, лицом. Бледные щеки и красные глаза говорили о проведенной без сна и в слезах ночи. На плечи накинут черный плат, словно она уже предчувствовала, что стала вдовой.

— Доброе утро, сударыня! — поздоровался Иван Дмитриевич. Она кивнула в ответ.

— Вы готовы к столь печальной процедуре?

— Да, — выдавила женщина осипшим голосом. — После двух бессонных ночей я готова ко всему.

— Мой помощник предупредил вас о… — Путилин запнулся, подбирая слова. — О страшной находке?

Женщина молча подняла глаза, в которых читалось смирение с неизбежным.

— Посмотрите. — Путилин протянул ей рисунок головы, сделанный художником. Мужчина с рыжеватой бородкой взирал на белый свет открытыми глазами.

Альбина осторожно взяла лист бумаги, словно боялась обжечься.

— Это мой муж Иван. Где он?

Иван Дмитриевич передал рисунок помощнику.

— Сударыня, сия процедура хоть и неприятна, но позволит нам установить истину. Пройдемте, только прошу, не надо слез…

Голова лежала изрубленным затылком на металлическом столе. Белая простыня, под которой было свернутое одеяло, доходило до подбородка, создавая впечатление, что под ней лежит целое тело.

Женщина охнула и отшатнулась от стола. Дикий взгляд скользнул по лицу мертвеца и остановился на мнимом теле.

— Господи! Ваня! Что с тобой сотворили? — Женщина захлебывалась в рыданиях и повторяла: — Это мой Ваня! Это мой Ваня!

Ее увели. Путилин заранее договорился о том, чтобы побеседовать с новоиспеченной вдовой в отдельной комнате.

Стакан с водой ходил ходуном в ее руке.

— Сударыня, вы готовы к разговору?

— Да, — едва слышно проговорила она. — Я два дня лила слезы в ожидании мужа, предчувствовала, что добром это не кончится.

— Извините, что именно не кончится?

— Он ходил торговать торбами, кнутами и рукавицами вдоль канала, а там места нехорошие, много нехороших людей.

— Как часто он ходил на торговый промысел?

— Почитай, каждый день. Говорил, что, мол, волка ноги кормят. С восходом солнца на ногах.

Альбина говорила, не поднимая глаз, комкала платок в дрожащей руке.

— Так. А два дня тому назад?

— Вышел из дома, как всегда. Я ему блинов напекла, он почаевничал, и с того часа больше я Ивана не видела, — опередила женщина очередной вопрос Путилина.

— С вашего позволения, хотелось бы провести обыск в вашей квартире на предмет выявления дополнительных улик, которые могут пролить свет на столь запутанное дело. Вы не против?

— Я? — Маленькая заминка и промелькнувшая искра настороженности. — Не против, только найдите этих изуверов.

— Постараемся сделать все, что в наших силах. В последнее время к вам никто не приезжал?

— Вообще-то нет.

— Нет или да?

— Из моей деревни Ирина Кузьмина, мы вместе росли… Только она здесь чуть ли не с год живет.

— А к Ивану?

— Нет. Не любил он, когда приезжали его родственники. Он из Псковской губернии.

Квартира Сорокиных была хоть и бедно обставлена, но сияла чистотой. Скатерти накрахмалены, словно их постелили в ожидании гостей. Пока агенты проводили обыск, Путилин поговорил с Ириной Кузьминой, девицей двадцати пяти лет. Ее грубоватое лицо как-то не вязалось с мягким приятным голосом.

— Давно приехали в столицу?

— Почитай, год.

— Где проживаете?

— В этом же доме.

— Чем зарабатываете на жизнь?

— Шью я. Сегодня вот Альбина попросила, чтобы с дитём понянчилась, пока она к вам ездила.

— Вы знали ее мужа?

— Ивана, что ли? Знала, а как же. Я ж частенько у них бывала, мы с одной деревни с Альбиной.

— Как они жили?

— Да как мужик с бабой живут? Чтобы ссоры были, то я не видала. — Она пожала плечами, стараясь не смотреть на Ивана Дмитриевича. — Но дите он шибко любил, вечерами с. рук не спускал, все нянчился. Вином Иван не баловался, как наши деревенские; ну, понятное дело, как всякий мужик, потреблял, не без этого.

— Хорошо. А когда в последний раз встречали Ивана?

— Да в тот вечер, когда он сгинул.

— То есть позавчера? И где?

— Шел, как всегда, в чайную на Тамбовскую.

Путилин отметил это «как всегда».

— И часто туда захаживал?

— Нет, — поняла свою ошибку Ирина и бесцеремонно спросила: — А что вы ищете-то?

Путилину вопрос не понравился, но он ответил:

— Следы преступления.

Собеседница вздрогнула.

Подошел Жуков, прошептал:

— Иван Дмитрич, очень у них чисто, будто нарочно убрались перед нашим приходом, даже полы поскоблили.

— Я думаю, здесь искать больше нечего. У меня есть другие соображения. Топора не находили?

— Нет, — покачал головою помощник.

— Ну и ладушки.

Его Величество Император Российский взирал с портрета на Ивана Дмитриевича Путилина и Михаила Жукова, молчаливо напоминая о неумолимо приближающемся сроке поимки преступников.

— Иван Дмитрич, вы говорили о двух женщинах…

— Я помню, — перебил его Путилин. — Все наличествует — и подозреваемые, и дом возле воды, но связать воедино, понять, что побудило их к такому зверству, я пока не в состоянии. Вот что, голубчик, проверь чайную на Тамбовской. Часто ли там бывал наш убиенный? Проверь и скобяные лавки поблизости от к его дома. Не покупал ли кто топор в последние дни? В особенно-I ста женщины. Иди, Михаил, иди…

Сам же Иван Дмитриевич отправился к извозчикам. Полдня потратил на опросы. Ни один не отозвался о Сорокине добрым словом. «Негодный человечишка» — таким был общий приговор. Похвалялся, что жена стала как шелковая: приучил ее к изрядному послушанию кулаком и плетьми, которых у него было в достатке. Продавал товару мало, но деньжата водились. К ребенку относился как к пасынку.

Путилин воротился в кабинет в отвратительном расположении духа. С одной стороны, напоминала о себе неделя, отведенная обер-полицмейстером на раскрытие убийства, с другой — вставал образ несчастной женщины. Теперь он не был уверен в ее виновности, хотя многое говорило об этом. Противоречивые подробности семейной жизни Сорокиных вносили сумбур в ход рассуждений.

Через полчаса явился Жуков с отчетом.

— Рассказывай.

— На Курской улице в лавке Игнатьева третьего дня женщина купила топор и попросила заправить и без того острое лезвие. Поэтому приказчик ее и запомнил, привязчивая попалась покупательница. Я тайком показал ему Сорокину, однако он ее не признал. Потом показал Ирину Кузьмину. «Она, — говорит, — она!»

Иван Дмитриевич оживился:

— Так-так, а дальше?

— Оказывается, наш покойник посещал не только чайную, но и любил посидеть за графинчиком беленькой в трактире «Муром» на Малом проспекте, хотя есть питейные заведения поближе. И не стеснялся захаживать в дома терпимости. Там его прекрасно знали.

Помощник видел, что начальник ждет дальнейших новостей.

— Про юбку и блузку разузнать не удалось, — развел руками Жуков.

— И на том спасибо.

— Убийцы они или нет?

— А вот это вскорости станет известно. Только навестим госпожу Сорокину.

— Может, привести ее сюда?

— Не надо.

Альбина даже не встретила их, а только громко крикнула, услышав стук, что дверь не заперта.

— Доброго вечера вашему дому, — поприветствовал хозяйку Иван Дмитриевич и через плечо бросил помощнику: — Приведи ее.

Когда Ирина вошла в комнату, в глазах ее горели недобрые огоньки, будто она хотела бросить вызов полицейским. Помощник деликатно оставил начальника наедине с женщинами.

— Не знаю, с чего начать, — пожевал губами Иван Дмитриевич, — но мне многое известно.

— И что же? — прошипела Ирина.

— Многое, — повторил начальник сыска, не повышая голоса. — В особенности об издевательствах господина Сорокина.

— Тоже мне, тайна! — съязвила Ирина.

— Почему же вы сразу не сказали об этом?

— Какая вера жене, — вставила Альбина, — если она должна быть покорна воле мужа. Да и не говорят плохо о покойнике, как ни страшна была его смерть.

Женщина посмотрела Путилину в глаза. В ее словах не было ни злобы, ни горести — одно усталое безразличие.

— Я даже рада, что он умер. Я боялась, что он выгонит меня на улицу, хотя это уже было — выставлял меня за дверь. А недавно пришел домой пьяный. Если б поднял руку на меня, я бы стерпела, но он схватил ребенка и швырнул на пол. Не иначе как ангел сберег сынишку, он не ушибся, только сильно напугался и заплакал. В тот раз мне хотелось его убить, но от ужаса я не могла двинуться с места. Иван был негодяем! — произнесла сквозь слезы Альбина.

Иван Дмитриевич снова повернулся к Кузьминой:

— Зачем вы купили топор?

— Так Иван же просил купить, он же приказал хорошо наточить.

— На что он ему был нужен?

В ответ Ирина только пожала плечами.

— Понятно. У вас есть зеленая сатиновая юбка в горошек?

— Да, — искренне удивилась она. — Юбка старая, лежит на дне сундука, я надевала ее с полгода назад.

— Вас Иван видел в ней?

— Наверное. Я первое время ходила в том, что привезла с собою.

— Мог ее кто-то взять?

— Не знаю.

— Я брала, — подала голос Альбина, — меня заставил взять юбку и блузку Иван.

— Для чего?

— Я не знаю. Мне было страшно сделать что-то не по его. Я боялась за сына.

Путилин вернулся к себе в кабинет задумчивым и рассеянным. Присел, не снимая шляпы, за стол забарабанил пальцами по столешнице.

— Иван Дмитрич, Иван Дмитрич, — звал его Михаил Жуков, но начальник не отрывался от своего занятия, пока стоявший рядом помощник не закашлялся.

— Да, да, — поднял голову Путилин. — Что тебе?

— Какие будут распоряжения, Иван Дмитрич?

— Присаживайся.

— Какие будут распоряжения? — повторил Жуков.

— Пока надо подумать, — опять погрузился в размышления Путилин. Наконец проговорил: — Оказывается, наш покойник попросил купить топор Кузьмину, а украсть юбку у нее же свою жену. Может быть, это и ложь, но я склонен верить этим женщинам, хотя… Вот когда я пойму, кому это понадобилось, приблизимся к убийце.

Жуков едва дышал, чтобы своим сопением не мешать начальнику думать.

— Ясно одно: наш убиенный не такой простак, каким хотел казаться. Он рассчитывал, что за некое преступление ответит Кузьмина, для этого велел ей купить топор, а жену заставил выкрасть юбку и блузку. Только зачем он втянул Альбину? Значит ли это, что она должна была замолчать вовеки? Наверное, да. Но что-то не сходится.

— Он хотел избавиться от жены и сына?

— Может быть. С кем встречался наш покойник в питейных заведениях? Кроме случайных собутыльников, у него должен быть сообщник. Таится за всем этим что-то крупное…

Наутро, едва солнце блеснуло первым лучом, Иван Дмитриевич уже приехал на службу и принялся просматривать бумаги месячной давности. Ночью пришла в голову мысль, которую следовало проверить. Месяц назад в Псковской губернии, в селе Семеновцы Порховского уезда, что близ станции Дно, случилось жуткое побоище. Купец Семенов, его сын и сноха были зарублены топором, а шестеро детишек и работник, живший у них, зарезаны. Беспорядка грабители не оставили, будто знали все тайники местного богатея.

Прочитав дело, Путилин с удовлетворением откинулся на спинку кресла. Убитого работника, двадцати четырех лет, звали Василием Сорокиным! Теперь можно вести следствие не с нуля, а с маленькой единички. Случайное совпадение? Братья? Родственники? Однофамильцы? Иван да Василий, Василий да Иван. Что ж, придется навестить Псковскую губернию и там из первых рук все разузнать.

В восемь часов сотрудники в ожидании указаний собрались в путилинском кабинете.

Выдержав паузу, Иван Дмитриевич произнес:

— Господа! Я хотел бы, чтобы сегодняшний день вы употребили для получения сведений о нашем покойнике, то есть об Иване Спиридоновиче Сорокине. Я уверен, что он замешан в преступных делах, но доказательств пока не имею, только предположения. Каждый из вас получит задание, жду с отчетами вечером после девяти часов.

В полдень Путилин поднялся по лестнице, ведущей к квартире Сорокиных. Дверь отворила сама хозяйка, аккуратно причесанная, в том же черном платке.

— Проходите, — пригласила незваного гостя вдова и направилась в комнату, где махнула рукой, указав на стул: — Располагайтесь, раз пришли.

Голос звучал бесстрастно, без какой бы то ни было интонации.

— Спасибо.

Иван Дмитриевич поискал глазами, куда бы положить шляпу, но оставил ее в руках.

— Наверное, вам неприятно говорить о муже, — начал он, — но я вынужден побеспокоить вас еще раз, чтобы уточнить некоторые обстоятельства.

— Ваше право, господин Путилин, ваше право.

— Альбина, скажите, Иван рассказывал о своей семье, откуда он родом?

— Он был не особенно разговорчив. Но знаю, что у него в деревне осталась мать и младший брат. То ли Василий, то ли Викентий, не могу сказать. В Петербург Иван приехал задолго до нашей встречи. Сестра поманила его большими заработками.

— Хорошо. А бывало, что Иван Спиридонович надолго уезжал излому?

— Не часто, но бывало, хотя не больше чем на одну ночь. Говорил, что ездит по деревням, закупает товар.

— К нему кто-нибудь приходил?

— Нет, он гостей не жаловал. Только один раз за эти годы появился какой-то страшила.

— И когда?

— Не помню. Недели две тому будет.

— Какой он из себя?

— Что сказать? На дворе тепло, а он в пальто, правда, без шапки. И глядит как-то не по-людски, навроде хищного зверя. Глазки такие маленькие и злые. Пошептались с Иваном в коридоре, и он ушел.

Альбина замолчала, словно что-то хотела припомнить. Путилин ее не торопил.

— Вот еще, над глазом… — Она провела левою рукою по лбу. — Шрам у него был.

— Большой?

— С мизинец.

— Долго они разговаривали?

— Минуте пять, но Иван вернулся сердитым.

— Сестра его где проживает?

— Где-то на Васильевском, а точнее сказать не могу, не знаю. Кузьмина ничего не могла добавить к тому, что говорила раньше. Не могла и внятно объяснить, почему пошла покупать для Сорокина топор. Сама себе удивлялась. Видно, умел Иван Спиридонович подобрать ключик к женскому сердцу…

Вечером вернулись с докладами агенты.

Отправленные в трактир «Муром» удивили:

— Иван Дмитриевич, в сей трактир так просто не попадешь. Стоит на отшибе, завсегдатаев не так много, а пускают не всех, будто берегутся от лишних глаз.

— Может быть, так и есть.

— Хозяин — личность угрюмая, бывший моряк Серафим Матушкин. Высокий, двух аршин и десяти вершков, черные волосы.

— Особые приметы?

— Не заметили, но есть у него один помощник, мастер на все руки, — и дров наколоть, и трактир убрать, и посетителя нежелательного выставить, так у него над левой бровью косой шрам.

— С вершок?

— Да, — удивился агент.

— Так, — постучал пальцами по столу Путилин. — Завтра продолжайте наблюдение.

Через час поезд уже уносил Ивана Дмитриевича и его помощника с Царскосельского вокзала на станцию Дно для изучения подробностей по делу убийства семейства торговца Семенова.

Михаил поначалу смотрел в окно, разглядывая проносящиеся деревья и изредка попадающиеся дома. Не выдержал:

— Иван Дмитриевич, убийство купеческой семьи и Сорокина — одних рук дело?

Путилин, сидевший с закрытыми глазами, приоткрыл один:

— Угомонись! Приедем — будет видно.

Жуков опять повернулся к окну. Спать не хотелось. Мысли одолевали одна другой причудливей. То они с Иваном Дмитриевичем на месте арестовывают злодеев и возвращаются назад, где их встречает если не министр, то, по крайней мере, обер-полицмейстер; то еще что-нибудь…

На маленьком перроне, у которого остановился фыркающий молочными облаками паровоз с тремя вагонами, петербургских гостей встречали начальник станции, урядник, судебный следователь и волостной писарь.

Уряднику принесли телеграмму с нарочным ближе к полуночи, когда он уже почивал. Несколько раз перечитав сообщение, послал за судебным следователем. Вместе решили, что неспроста едут петербургские чиновники, не иначе как с проверкой состояния дел, поэтому приготовились к неожиданностям.

Но гости не выглядели заносчивыми столичными чинами: без напыщенности поздоровались, лица открытые, незаметно, что держат за пазухой камешек.

— Господа, — произнес Иван Дмитриевич, — вы не будете возражать, если мы с Николаем Ивановичем и моим помощником Михаилом Жуковым проедемся в Семеновны, а вас не будем утруждать своим присутствием?

Урядник зло взглянул на судебного следователя: заметно было, что не хотелось ему оставлять его наедине со столичными чинами.

— Что ж, — сквозь зубы выдавил он, — Николай Иванович свое дело знает. Засим разрешите откланяться.

Наклонил голову, надел форменную фуражку. Хотел по-военному повернуться, но получилось нескладно. Махнул с досады рукой и зашагал к своим бегункам.

Гостей же подвели к шикарной коляске, запряженной парой лошадей.

— Прошу, — судебный следователь церемонным жестом пригласил садиться.

— Николай Иванович, — начал Путилин, когда выехали в поле. — Чем знамениты Семеновцы?

— Да ничем особенным не знамениты, — покачал головой следователь. — Край наш небогат. Только вот лен спасает, от него вся прибыль. Мужики его сеют, а булыни — так здесь купцов прозывают — скупают на корню будущий урожай за копейки, а потом отправляют за границу — в Лилль или в Белфаст. Таким был и убитый Семенов, всю округу в кулаке держал. Не было ни одного двора, не задолжавшего нашему убиенному. Хватка была у него медвежья. Один раз подожгли его дом. Злоумышленников тех так и не смогли сыскать Так после этого он поставил на краю села новую усадьбу, наподобие крепости, со сторожевыми псами…

— Как же обнаружили убиенных? — поинтересовался помощник.

— Узнали по случаю. Семейство купца поднималось рано, хозяйством занимались, печь топили, а тут тишина с утра, даже собаки не лаяли. Соседка заподозрила неладное. Подошла к воротам, а калитка приоткрыта. В просвете увидела: во дворе неподвижно лежит работник, исполнявший черную работу по хозяйству, рядом несколько собак.

— Вы прибыли в тот же день?

— Да, как получили известие, сразу же в деревню. Приехали засветло.

— Чужие могли в дом попасть?

— В том-то и дело, что не могли. Чужих дальше ворот не пускали.

— Непонятно.

— Да разве только это! Оказалось, что взрослые были связаны и убиты топором, а дети в одной комнате зарезаны ножом.

— А еще ничего странного не было?

— Странность была в диковинном узле.

— В чем?

— Подобие морского, что ли, хотя, господа, я к морю касательства не имел. Сужу исключительно по литографиям в книгах.

— На том спасибо.

За разговорами незаметно доехали до Семеновцев.

Купеческий дом действительно напоминал неприступную крепость. Огороженный двухсаженным забором, он стоял, возвышаясь темной громадиной — ни дать ни взять древнерусское городище за бревенчатыми стенами.

Судебный следователь оставил гостей у ворот, сам же вернулся через пять минут с сестрой хозяина — бойкой старушкой маленького роста.

Большой двор радостно зеленел травою, дом же производил гнетущее впечатление, несмотря на резное крыльцо и ажурные деревянные наличники.

— Там, у колодца, и там, — показал следователь рукой, — лежали зарубленные псы. На крыльце, головою к ступеням, Василий Сорокин. Три раза ударили в спину ножом, на руках остались обрывки веревки.

Вошли в сени, потом в светлую большую комнату с лавками и массивным столом для семейных обедов.

— Тут, — продолжил свой рассказ следователь, — на полу рядком лежали связанные хозяин, его сын и сноха. А там, — указал на двери напротив, — дети от трех до одиннадцати лет. Резали, как курят, по одному, и всех точным ударом в сердце, хоть не мучились. — Николай Иванович перекрестился. — На столе стояли две бутылки водки и закуска.

— Значит, хотя бы одного из убийц Семенов знал.

— Так точно.

— Да, не пустил бы постороннего мой братец, — вмешалась в разговор нынешняя хозяйка дома, — очень был осторожный. На ночь супостатов выпускал. — Иван Дмитриевич понял, что старуха говорит о собаках. — Они кого хошь вмиг растерзали бы.

— Скажите, — поинтересовался Путилин, — много денег у него здесь было?

— Почитай, все его накопления, прижимист был. Сколько ему говорила: отвези в банк, не ровен час ограбит кто иль красного петуха пустит. Нет, говорит, под боком целей будут.

— У него были тайники?

— А как же! В сундуке он хранил немного, а остальное в подполе.

— Мы осмотрели весь дом, — уточнил следователь. — Действительно нашли потайные места, но было видно, что их сразу вскрыли, значит, знали.

— Сам хозяин в жисть бы не сказал, где у него что лежит, — добавила сестра. — На куски его режь, все одно молчал бы. О деньгах в подполе даже сын не знал, не то чтобы кто сторонний.

Иван Дмитриевич прошелся по комнатам, осмотрел подпол. На свежем воздухе вздохнул с облегчением:

— Деревенских опрашивали?

— Давайте пройдем к дьячку, — предложил судебный следователь.

Дьячок, мужчина неопределенного возраста, с козлиной бородкой, поминутно осенял себя крестным знамением.

— Да, — рассказывал он, — под вечер возвращался я со станции. Меня обогнала пара лошадей, в коляске сидели четверо мужчин. Одеты по-городскому. Никого из них раньше не видел.

— Вы давно здесь живете?

— Почитай с детства, так что всех знаю в округе.

— Запомнилось хоть что-нибудь?

— Нет. Да и времени прошло достаточно. Хотя нет… Сперва они меня обогнали, а в селе я с ними сравнялся, их в коляске было уже двое, и повернули они к дому Семенова.

— Больше никого не видели.

— Нет.

Деревенские ничего к сказанному не добавили. Все в голос говорили, что Семенов был человек очень осторожный, постороннего не пустил бы, семью держал в строгости. Но тех двоих кое-кто заметил.

— Становится яснее, — сделал вывод Путилин. — Приехали вчетвером, по пути двое сошли и спрятались вон в том лесочке, а двое поехали дальше. Их, наверное, уже ждали и знали, раз хозяин сам без боязни впустил в дом. Возницу гости отпустили, знали, что свидетель им не нужен. Незнакомцы вместе с хозяином отужинали, обсудили дела и легли спать. Когда все улеглись, один из ночных гостей вышел во двор, вроде бы по нужде, убил собак. Раз собаки не подняли лай, стало быть, знали этого человека. Потом впустил тех двоих, что прятались в рощице. Во время ограбления работнику Василию Сорокину удалось освободиться, но далеко убежать он не сумел, его зарезали. Убив Семеновых, душегубы забрали деньги из сундука и тайников, запрягли хозяйскую лошадь и уехали, скорее всего, на станцию. Их следы следует искать там.

— Я тоже предположил так, — сказал Николай Иванович, — и на станции выяснил, что с петербургского поезда сошли четверо, по виду купец с тремя приказчиками. Наняли извозчика до Семеновцев, сказали, едут договариваться о покупке льна к знакомому булыне.

— Так и сказали?

— Да.

— Значит, один из них местный, чужой бы не стал употреблять незнакомого слова.

— Я тоже так думал, но далее продвинуться не сумел.

— Василий Сорокин давно у Семенова служил?

— Лет шесть-семь. Его брат Иван раньше тут работал, однако уехал в столицу к сестре, а вместо себя сосватал младшего брата. Про Василия говорили, что мужик был работящий и безотказный.

— Волостной писарь кому справлял паспорта для отъезда из села?

— Двоим за последние годы — Ивану Сорокину и Егору Худякову.

— Проверяли обоих?

— К сожалению, года три тому Егора зарезали в Москве в пьяной драке, а Иван Сорокин в Петербурге торговцем стал, в края наши больше не заезжает.

— Был торговцем.

— Что с ним?

— Отправился на встречу с Семеновыми.

— Да? — то ли удивленно, то ли вопросительно произнес судебный следователь. — Не подумал бы. Он ведь там женился, народил, по-моему, сына. Не подумал бы!

— Пути Господни неисповедимы. А навел злодеев на вашего булыню, скорее всего, Сорокин-старший. Только он мог знать, где хранил деньги убиенный. Случайно подсмотрел когда-то и столько лет тот секрет покоя не давал.

— И брата убил? — с недоверием покачал головой Николай Иванович.

— Я думаю, глупая случайность. Когда Василий вырвался, об этом говорят обрывки веревки, его зарезал сообщник старшего брата.

— А дети?

— Опасные свидетели. Возможно, Сорокину обещали никого не трогать, хотя он наверняка догадывался, что никого в живых не останется.

— Но дети? Какие они свидетели? Слишком малы.

— Когда пахнет большими деньгами, не то что о чужой, о своей душе убийца не заботится.

— Если Сорокин — один из них, то кто же остальные?

— Об остальных есть только догадки, не более. Единственная зацепка — узел на веревке. Бывший моряк, в этом вы правы, а если прав и я, то искать надо преступников в Санкт-Петербурге, и ваше преступление связано с нашим.

Николай Иванович вопросительно посмотрел на Путилина.

— Ивана Сорокина убили, разрубили на части, спрятали в мешки и бросили в канал.

— Ужасная смерть! — только и осталось произнести судебному следователю.

В столицу воротились только к середине следующего дня и сразу же отправились на Офицерскую.

Кабинет встретил Путилина укоризненным взглядом Высочайшей особы, напомнившим, что на всё про всё осталось три дня.

— Знаю, — буркнул Иван Дмитриевич, обращаясь к портрету. Дежурный офицер доложил, что агенты на заданиях. Хозяин трактира «Муром» провел в своем заведении полный день, но поздно вечером куда-то отлучался со своим работником. Проследить не смогли, так как те ускользнули от наблюдения, воспользовавшись проходными дворами, явно таились. Вернулись под утро. Трактир все это время был закрыт, окна занавешены, никакого движения внутри не наблюдалось.

Путилин углубился в чтение бумаг по расследованию преступления в Порховском уезде. Ничего нового почерпнуть не удалось. Потом Иван Дмитриевич взялся за отчеты агентов. Появился подозреваемый — Серафим Матушкин, бывший моряк. Выкупил не приносящий дохода трактир, к тому же имеет не так много посетителей, все постоянные. Складывается впечатление, что там самое настоящее воровское гнездо, где, возможно, планируются преступления.

— Иван Дмитрич, — заглянул в дверь Жуков, — донесения с участков.

— Есть что ценное?

— Как обычно.

— Неси, посмотрю.

Одно донесение Путилина заинтересовало — налет на дачу доктора Смелкова в Озерках. Трое грабителей после полуночи ворвались в отдельно стоявший дачный дом, подняли с постелей обитателей, под дулом пистолета связали владельца и его сына приметным морским узлом, а жену и служанку заперли в спальне. Грабители забрали деньги с драгоценностями и растворились в ночи. Лица у них были прикрыты тряпицами, но внимательный мальчишка заметил у одного под козырьком фуражки небольшой шрам.

Самое удивительное, что точно такие же ограбления происходили в последние годы по всей губернии, но никто не связывал их воедино: разные уезды, разные полицейские части. Преступники всегда появлялись поздно вечером, угрожая оружием, связывали мужчин, изолировали женщин, уносили деньги и ценности.

Иван Дмитриевич сопоставил ограбления с приездом Матушкина. Сходилось. Стало ясно: моряк может стоять во главе шайки. Вторым членом может быть его работник, приметный из-за шрама. Третьим был убиенный Сорокин, который наверняка был с ними заодно, а вот четвертый пока неизвестен. Он-то, может быть, и есть истинный главарь.

Михаил Жуков явился через мгновение после вызова, как будто ожидал за дверью.

— Сестрицу нашего покойника разыскали?

— Да, — ответил помощник. — На Рижском проспекте, находится в услужении у владельца скобяного магазина Серапионова.

— Давай-ка прокатимся к ней.

— Коляска ждет.

Путилин отметил расторопность помощника.

Дом был двухэтажным: внизу магазин, на втором этаже проживал сам хозяин с женой, детьми и прислугой. Сестра убитого Варвара, тридцати пяти лет от роду, была в прислугах пятнадцатый год.

— Господа, — сразу же предупредила Варвара, — прошу простить, но у меня много дел по дому…

— Сударыня, я не склонен злоупотреблять вашим временем.

— Спасибо.

— Варвара Спиридоновна, по какой причине ваш брат уехал из деревни?

— Иван с малых лет был в услужении у Семенова. Я ему отписала в письме, что в городе можно устроиться, ведь отец скончался давно и забота о матери и младшем брате полностью легла на его плечи. Наш местный купец не баловал своих людей, а выжимал всю кровушку.

— Чем занимался Иван в городе?

— У меня была небольшая сумма, ее хватило, чтобы начать свою маленькую торговлю.

— Не знаете, как ваш младший попал к Семенову?

— Иван же и пристроил вместо себя. Вася был шустрым с детства, я котла уехала, ему девять лет было, он Ивану помогал.

— Чем Иван занимался, помимо торговли?

— Не знаю. Мы с ним и встречаться перестали, только с месяц назад приезжал, убивался по брату, всё слезы лил. Но на похороны не поехал, а деньги матери передал. Меня хозяин отпустил, я одна и ездила.

— Ваш брат что-нибудь говорил особенное, вспоминал?

— Нет… Да! — оживилась она. — Говорил, что собирается покупать дом.

— Дом?

— Да, говорил, что уже присмотрел.

— Где?

— Не скажу, не знаю.

— Больше ничего?

— Говорил, что, мол, на кровные деньги дом стоять крепче будет.

В коляске Михаил повторил с выражением:

— Значит, на кровные…

— Получается, что да. Дом на крови брата.

Через минуту добавил:

— Сегодня будем брать нашего трактирщика с его работником. Кстати, кто он?

— Георгий Попов из Херсонской губернии, прибыл в столицу четыре года тому, через месяц после покупки Матушкиным «Мурома».

— Шайка начала собираться.

— Как же к ним в компанию попал Сорокин?

— Я думаю, он приехал с единственной мыслью: крупный куш отхватить.

— А жена? А сын?

— Для обмана. Мол, своим трудом для них деньги зарабатывает.

— Иван Дмитрич, я все могу понять, но Кузьмина, топор, юбка…

— Видимо, надоела ему семья, захотелось стать безутешным вдовцом в новом доме.

— Каков подлец! — вырвалось у Жукова. — Вот и получил по заслугам.

Трактир «Муром» стоял в глубине Малого проспекта. Двухэтажное здание с покатой крышей и двумя входами — парадным с деревянным крыльцом и черным, выходящим на задний двор. Неказистая входная дверь издавала пронзительный скрип, оповещавший о гостях не хуже колокольчика. Кроме двух бывших матросов были задержаны еще трое субъектов, разыскиваемых за налеты, совершенные на юге — в Мариуполе, Бердянске и Юзовке. При тщательном обыске в трактире нашли несколько тайников, в которых оказалась часть добычи из ограбленных дач. Но Иван Дмитриевич понимал: шайка взята, однако главарь на свободе.

Путилин не стал допрашивать арестованных после задержания и посадил в разные камеры, где уже находились подсадные агенты. Матушкин повел себя как фартовый вор. Его сразу стали сторониться; ночь ничего нового не принесла.

Часов в десять владельца трактира привели в кабинет начальника сыска.

— Ну, здравствуй, Серафим Игнатьич! — обратился к арестованному Путилин.

Тот только кивнул головою, не произнеся ни слова.

— Давненько хотел с тобой познакомиться, да, видно, была не судьба.

— Эх, судьба-судьбинушка! — усмехнулся бывший моряк. — А я, Иван Дмитриевич, и вовсе не хотел бы с вами знаться.

— Все в руне Божией.

— Так-то оно так.

— А раз так, то веревочка, сколько ни вьется, а кончик имеет.

— Иван Дмитриевич, везде люди живут.

— Везде-то везде, но душегубов детских на первой пересылке под нож пустят. Не любят у нас таких.

— Какой хвостик за мной ни вьется, а детей никогда не губил.

— Ой ли! — укоризненно покачал головою Путилин. — Пойди-ка подумай, Серафим, посиди и подумай. Я нс тороплю. Иди.

Привели Попова. Тот вообще только мотал головой: либо «да», либо «нет». Отводил глаза в сторону.

Вечером снова доставили Матушкина. Он был мрачен, видно было, что крепко задумался после разговора с Путилиным.

Одно дело, если ты вор, а другое — ежели погубил шестерых малолетних детей. И вправду до Сахалина не доберешься, зарежут на первом же этапе. Таких убийц не только «иваны», но и мелюзга рядом не терпит. Думы не давали покоя, но Серафим держался. Откуда может петербургский сыск знать о деревне?

— Покормили-то хорошо? — спросил Иван Дмитриевич, раскладывая перед собою бумаги.

— Что? — Матушкин вытаращил от удивления глаза. Не ожидал такого вопроса от начальника сыскной полиции.

— Покормили, говорю?

— Да.

— Хорошо. Нового ничего не добавишь, Серафим Игнатьич?

— Что говорить? Взяли вы нас тепленькими, не успели перепрятать вещички. Казалось, тайнички надежные, ан нет: ваши ребятки дело знают.

— На том и стоим. Государь нам доверие оказал искоренять людей, живущих неправедной жизнью, в особенности убийц.

— Так какие мы убийцы? — возмутился Серафим. — Грабили, по дачам озоровали, по домам шарили, но чтобы смертоубийство… Этого не было, — помахал перед собою рукой, словно отметая навет, Матушкин.

— А как же Семеновцы?

— Иван Дмитриевич, я столько городов проехал, все не упомню, не то что деревню.

— Могу напомнить, как месяц тому назад приехали вы вчетвером в Порховский уезд Псковской губернии, под видом купцов посетили местного скупщика льна Семенова. Продолжать? Там ты приметный узелок оставил, Серафим Игнатьич.

— Иван Дмитриевич, можно мне помыслить?

— Хорошо, через час продолжим разговор об этом происшествии.

Попов продолжал молчать. По всей видимости, или небольшого ума человек, или терять нечего: все вопросы встречал недоуменным взглядом. На вопрос о Семеновцах и Семеновых даже бровью не повел, словно не понимал, о чем речь…

Серафим просидел отведенный ему час на железной койке, обхватив голову руками. В висках билось одно: начальник прав, лучше идти по этапу вором, чем детоубийцей.

Он вошел к Путилину с решительным видом и с порога заявил:

— Да, Иван Дмитриевич, в Семеновцах наша работа, но дети… Когда брат нашего торговца сумел освободиться от веревок и выбежал на крыльцо, Жоржик…

— Георгий Попов?

— Да, да, Жоржик ножом сделал в нем две дырки. Торговец помешался и порешил купца с сыном и его бабу топором. Жоржик у нас немного не в себе, пока возились со старшими, он детей ножом, что носил всегда с собою…

— Значит, чист ты один?

— Я не душегуб. Запугать, обчистить, ограбить могу, а кровь пустить… Извольте, не мое это.

— Кто четвертый?

— Господин Путилин, ей-богу, истинный крест, мне не ведомо. — Серафим размашисто перекрестился. — Скрытный он, всегда в картузе, надвинутом на глаза, и всякий раз то с бородами разными, то с усами, то рыжий, то черный. Хотел я его выследить, так довел он меня до первого двора — и как сгинул. А потом зажал меня в чулане и тихо так говорит: «Я шутить не люблю, в следующий раз твою голову на обозрение выставлю!» По спине мурашки так и побежали, таким ужасом повеяло от его слов, что я бросил его выслеживать.

— А кто Сорокина на части-то?

— Мы сами узнали из слухов, да околоточный заходил и нам поведал. Потом в Озерках нас было уже трое, он сказал, что так надо.

— А кто подыскивал дома для разбоя?

— Наш голова.

— Понятно: во всем повинен ваш старшина, а вы — овечки невинные.

— Так точно.

— Верится с трудом.

Матушкин развел руками: мол, что поделаешь, так получается.

— Как он вас вызывает на очередное дело?

— Дак посыльного присылает, быть тогда-то и там-то.

— Значит, о нем ничего не известно?

— Ничего.

— Как его величали в ваших кругах?

— Иваном Александровичем.

— Как? — переспросил Путилин.

— Иваном Александровичем.

— Ой ничего такого не вспоминал про себя, не говорил?

— Нет, — пожал плечами Серафим. — Один раз помянул что-то про гоголей. Я сказал, что моя мать в былые времена вкусно уток этих готовила, а он засмеялся. Гоголь, говорит, под миргородским соусом хорош, особенно если приготовлен в Полтаве. Больше ничего, всё молчком.

— Кстати, зачем приметным узлом вязали мешки?

— Так наш главный велел.

— Сам вязать умел?

— Да, я его учил.

На следующий день с утра Путилин заехал в департамент. Четыре часа прождал в приемной, пока его превосходительство господин обер-полицмейстер после двенадцатичасового чая изволит час провести в отдыхе от трудов праведных. Все еще зол был на начальника сыска за выволочку, устроенную ему государем. Иван Дмитриевич терпеливо ждал — с утра было нехорошее предчувствие. С сожалением вспоминал об оставленном на столе завтраке. Наконец начальник сыскной полиции столицы Российской империи господин Путилин был допущен в кабинет пред светлы очи главного своего начальника.

Адъютант, наслышанный о взысканиях, обещанных Путилину, с сочувствием проводил Ивана Дмитриевича на предстоящую экзекуцию. Но, к его удивлению, из кабинета на сей раз не доносился зычный голос начальника, распекающего подчиненного. Спустя час обер-полицмейстер с добродушной улыбкой на лице самолично проводил Путилина до выхода из приемной.

Обер-полицмейстер был доволен проведенным расследованием: раскрыто дело месячной давности, когда прокатилось по газетам известие об убийстве целого семейства с малыми детьми. Да, глава шайки не схвачен, но, надо думать, успех не за горами. Орлы из сыскной полиции из-под земли достанут душегуба. Теперь будет что доложить государю.

Вернувшись к себе, Иван Дмитриевич вызвал сотрудников.

— Так, господа агенты, нас можно поздравить, — сказал он, поднимаясь с кресла. — Убийство семьи купца Семенова и торговца Сорокина раскрыто, но нас не красит, что главный зачинщик этих злодеяний пока ходит по земле и замышляет новые преступления. Мы только отсрочили его планы. Сейчас он начнет подбирать себе новую шайку. Нам известно только его имя — Иван Александрович. Я жду вас, господа, с любыми сообщениями, даже самыми невероятными. Может быть, он уедет из города, может, уже скрылся, но я сомневаюсь. Если мои предположения верны, то он из образованных, хорошего воспитания. Не простой бандит с топором в руке, как два задержанных нами бывших матроса, а человек с фантазией, начитанный человек. В качестве прозвища он использовал имя и отчество Хлестакова из пьесы литератора Гоголя, тот тоже выдавал себя за другую персону. Я убежден, наш преступник в городе. Продолжаем розыски, господа, но не забывайте и об остальных делах, которые ждут раскрытия.

Иван Дмитриевич попросил помощника задержаться.

— Меня тревожит одна догадка, — произнес Путилин, вышагивая по кабинету. — Она проста, но какой-то резон в ней есть.

Михаил приготовился внимать.

— Наш разыскиваемый назвался Иваном Александровичем. По тем обрывкам сведений, которые удалось получить от Матушкина, наш молодец упомянул Гоголя, посмеялся над моряком, что тот знает только утку гоголя, а не литератора. Я предполагаю, что наш главарь имеет фамилию Хлестаков.

Иван Дмитриевич испытующе глянул на помощника. Тот покачал головой:

— Не знаю, как-то необычно. Проеду по участкам, проверю списки жильцов.

— Начни с утра, но, — погрозил Путилин пальцем, — без самодеятельности, чтобы не вызвать, излишних подозрений. Чтобы доброхоты не побежали предупреждать нашего злодея, который может выглядеть законопослушным и поддерживать дружеские отношения с околоточным, а может, и с приставом. Разыскиваешь мужчину среднего роста — высоких в шайке свидетели не заметили. Лет ему от тридцати до сорока, ну и по фамилии Хлестаков.

— Иван Дмитрич, а усы, борода?

— Их у него нет. Он появлялся перед своими в разном обличье, а усы там или бородку приклеить легче к выбритому лицу.

— Верно, а может быть, он вообще из театральных? — высказал предположение Жуков. — Раз так лихо меняет облик.

— Я думал об этом, но склоняюсь к мысли, что он бывший военный, скорее офицерского звания. Его никогда не видели в истинном обличье, поэтому он спокоен за свою персону. Денег взято достаточно.

— Иван Дмитрич, а если он отошел от разбойничьих дел? Мы ж его никогда не найдем.

— Верно. Знаешь, я думаю, что наш разбойник подмял под себя неспроста не новичков, а матерых воров. Мне кажется — только из-за куража. Ему нравится быть на острие, это горячит его кровь. Он жаждет не денег, хотя и они играют свою роль, а приключений.

— Хороши приключения: десять трупов, — обронил помощник.

— Либо случайность, либо дело становилось взрывоопасным. Потеря власти для такого человека стоит чужой крови, даже детской.

— Хотелось бы взглянуть ему в глаза.

— Не спеши, успеешь. Твоя задача найти господина Хлестакова.

Следующий день Иван Дмитриевич потратил на изучение дел об ограблениях в уездах окрест Санкт-Петербурга, выискивая общие детали.

К вечеру явился сконфуженный Михаил и с порога заявил официально:

— Господин Путилин, я требую наказания за ослушание, ибо я нарушил ваше распоряжение и сегодняшний день потратил на проверку актеров всех театров нашего города.

— Результат?

— Впустую потраченный день.

— Когда закончится твое самоуправство?

В голосе Путилина звенели металлические нотки, но в глубине души он был рад, что помощник, хоть и отступает от инструкции, зато способен принимать разумные решения сам.

— Иван Дмитрич, — продолжал Михаил, — больно соблазнительно: фамилия, литератор, пьеса. Один к одному складывалось, словно кирпичик к кирпичику, потом я посетил…

— Неужели Адресную экспедицию на Театральной? — перебил Путилин.

— Да, я подумал…

— Он же не работный человек, я же говорил — он офицер. Дождешься моего гнева.

— Иван Дмитрич, виновен по всем статьям, готов нести самое суровое наказание.

Жуков наклонил голову, словно собирался опустить ее на воображаемую плаху.

— Теперь за проверку участков.

— Удаляюсь, Иван Дмитрич. — И добавил с хитрецой — А у вас есть соображения, с какого участка начать?

— С Московского, — пробормотал Путилин и углубился в чтение. — Я тебя больше нс задерживаю.

Дверь неслышно закрылась.

— Здравствуйте, господа! Чем могу быть полезен? — встретил вошедших дежурный.

— Помощник начальника сыскной полиции Михаил Жуков с агентами, — представился вошедший молодой человек в цивильном платье. — Имею неотложное дело к господину Рейзину.

Пристава 1-го участка Московской части не оказалось на месте. Спустя несколько минут дежурный хорошо поставленным голосом доложил:

— Старший помощник пристава его благородие капитан Сакс может вас принять.

Жуков кивнул и прошел в дверь. За столом он увидел седовласого господина с густыми бакенбардами, переходящими в пушистые усы. Он поднялся из-за стола и произнес:

— Прошу, присаживайтесь. Чем обязан визиту представителей сыскной полиции?

— У нас сугубо конфиденциальное дело к вашему благородию. Мне поручено господином Путилиным разыскать на вашем участке одного человека.

— Если он проживает на подчиненной территории, то я думаю, что сумею помочь. Итак, кто сия персона, которой интересуется столь уважаемый Иван Дмитриевич?

— Мы разыскиваем мужчину возрастом от тридцати до сорока, роста среднего, он без усов и бороды.

— Но такой облик у половины мужчин, проживающих у нас.

— Его фамилия Хлестаков.

— Хлестаков? — переспросил помощник пристава. — Я распоряжусь проверить книги учета.

— Ваше благородие, — застенчиво улыбнулся Михаил, — мне хотелось бы, чтобы о нашем интересе знали только мы. Не могли бы мы сами просмотреть их?

— Да-да, я понимаю, секретность прежде всего. Я при кажу дежурному предоставить вам комнату и документы.

Как ни велика столица, а персон, представляющих интерес, оказалось не слишком много. Хлестаковых на вверенном приставу участке оказалось трое: один — глубокий старик, другой студент, а вот третий вроде бы и подходил, но не совсем.

Второй участок удивил отсутствием каких бы то ни было Хлестаковых. Осталась надежда на третий участок, которым командовал старый знакомец, коллежский советник Иордан. Выявился еще один подходящий мужчина.

Жуков почесал затылок: впереди его ждала июньская жара и тридцать пять участков, которые необходимо было не только посетить, но и перелистать множество рукописных журналов. Хорошо, что введен единый образец, иначе… Не хотелось думать о плохом. Но настроение все равно портилось, подобно петербургской погоде, которая меняется от золотистого солнца до мрачной свинцовости.

К концу дня Михаил изрядно устал. В глазах рябило от обилия разнообразных почерков и фамилий, но природное упорство помогало двигаться к заветной цели. Тридцать семь приставов остались позади, каждый со своим отношением: кто с улыбкой понимания, а кто и с гримасой равнодушия.

Заветная книжица заполнена именами подозреваемых. Чудно: ты вполне добропорядочный господин, живешь, ничего дурного не совершая, ан нет — благодаря случайному совпадению фамилии и возраста становишься кандидатом в злодеи.

Теперь на Офицерскую, к Ивану Дмитричу, он-то своим опытным взглядом укажет, кто из списка наш разыскиваемый. Уж очень хочется посмотреть на него. И чтобы он обязательно в железных браслетиках был, тогда поубавится гонору у любителя приключений.

Размышления прервал извозчик:

— Барин, приехали, сыскное.

Кабинет Путилина был пуст; на столе одиноко возвышался стакан в серебряном подстаканнике с торчащей из него ложкой.

«Опять остыл, — промелькнуло в голове у Жукова. — Всегда так бывает: только нальешь горячего чая, как кто-нибудь врывается с нежданной новостью, и прощай удовольствие!»

Присев на стул, Миша закинул ногу на ногу и открыл потрепанную от частого использования книжицу на нужной странице.

— Ну-ка, что там у нас? Да, негусто.

Под красиво выведенными номерами значились четверо Хлестаковых. Никогда бы не пришло в голову, что в таком большом городе всего четверо мужчин подходят под описание.

— Что там шепчешь? — раздался от двери голос Путилина.

— Да вот я тут… — стремительно вскочил Михаил. Злополучный стакан с грохотом покатился по столу, оставляя за собой светло-коричневый след.

Хозяин кабинета сел в кресло.

— Не спеши, я слушаю.

— Прошу извинить, Иван Дмитрич. — Помощник виновато глянул на лужицу.

— Пустое. Садись и докладывай.

— Иван Дмитрич, все участки проверены. Установлено, что в столице проживают четверо Хлестаковых, подходящих для дальнейшей проверки.

— Вижу по твоим красным глазам, непросто дался этот результат.

Жуков кивнул.

— Оставь мне свои записи и отдохни. Наверное, устал, перед глазами мушки роятся. Я посмотрю.

Когда помощник ушел, Иван Дмитриевич пододвинул к себе книжицу и углубился в чтение. Мелким аккуратным почерком, буковка к буковке, там значилось следующее:

1. Дмитрий Львович, тридцати девяти лет, дворянин, уроженец Санкт-Петербурга, ротмистр, два аршина семь вершков роста. Последние пять лет проживает на Коломенской улице в меблированных комнатах.

2. Сергей Иванович, тридцати семи лет, дворянин, уроженец Санкт-Петербурга, поручик, два аршина шесть с половиной вершков. Вышел в отставку семь лет назад в результате темной истории.

3. Трофим Никифорович, тридцати пяти лет, купец Дновского уезда, два аршина девять вершков. Бывает в столице временами по торговым делам, проживает на время приезда в гостинице «Варшавская», что у вокзала.

4. Александр Павлович, тридцати лет, уроженец Херсонской губернии, два аршина семь вершков. В городе десять лет, живет доходами, получаемыми с имения.

Путилин задумался. Потом достал составленную ранее таблицу ограблений по близлежащим уездам, вызвал дежурного офицера.

— Мне необходимо знать, когда сей господин Трофим Никифорович Хлестаков приезжал в наш город, останавливался ли он в только в «Варшавской» или также в других гостиницах.

Путилин протянул офицеру листок с известными сведениями.

Через несколько минут агенты разъехались выполнять указание начальника.

Выяснилось, что Трофим Никифорович Хлестаков, проживающий в уездном городе Дно, два раза в месяц бывает в столице по торговым делам. Купец в других гостиницах, кроме «Варшавской», не останавливался, меблированных комнат не снимал. Изучение полученных сведений показало, что даты ограблений дач мирных обывателей и приезды в Санкт-Петербург купца не слишком совпадают, да и рост великоват.

Этой ночью Иван Дмитриевич заснул крепким сном: давно так спокойно не было на душе.

Утром чинную тишину сыскного учреждения нарушил громовой бас:

— Что такое? Я этого дела так не оставлю! Какое безобразие!

Путилин не успел подняться с кресла, как дверь резко распахнулась, и на пороге возникла мощная фигура мужчины с тростью в руке. Его окладистая борода была взъерошена, глаза метали молнии.

Вошедший тяжело опустился на скрипнувший под его весом стул.

— Вы господин Путилин? Тогда вы мне и нужны.

— Доброе утро, Трофим Никифорович!

Хлестаков открыл было рот, но не произнес ни слова и насупился.

— Вас возмущает повышенный интерес к вашей особе? — вежливо осведомился Путилин.

— Это безобразие!

— Согласен, Трофим Никифорович, полностью согласен с вашей обеспокоенностью, однако она объясняется чрезвычайными обстоятельствами.

— Но…

— Трофим Никифорович, вы случайно попали в круг наших интересов. Наверное, вы не будете против помочь нам.

— Помочь — другое дело, но…

— Не сердитесь, если доставили вам неудобство.

— Неудобство — мягко сказано, — произнес купец, успокаиваясь. — Моя репутация пострадала. Ваш агент приходит в гостиницу, в которой я останавливаюсь почти шесть лет, и расспрашивает обо мне, проверяет гостевые книги. Поневоле занервничаешь. Я честно веду дела, ни один человек не может сказать, что Трофим Хлестаков — бесчестный человек, а тут начались разговоры, шушуканья за спиной. Да, я не ангел и могу позволить себе лишнее, но на свои кровные.

— Нет ни малейшего повода для беспокойства.

Путилин смущенно улыбался. Он знал, что такие громогласные богатыри на проверку оказывались добродушными и отходчивыми.

— А в чем, собственно, дело?

— Одна личность, которую мы разыскиваем, бросила тень на ваше имя, поэтому я обещаю больше вас не тревожить.

— На мое имя? — удивленно вздернул брови купец.

— Не волнуйтесь, всё разъяснилось самым для вас благополучным образом.

— А как же разговоры в гостинице? Они меня позорят.

— Трофим Никифорович, я сам приеду к управляющему, чтобы разъяснить создавшееся положение.

— Хорошо, — поднялся со стула купец. — И хотелось бы более не встречаться по таким поводам.

Путилин вызвал дежурного чиновника:

— Где мой помощник?

— В семь часов он отправился проверять сведения об уроженце Херсонской губернии. Сказал, что появились интересные факты.

— Как только появится, пришлите ко мне.

Иван Дмитриевич полистал документы, отыскивая крупицы сведений. Вот оно, как же раньше не заметил? Александр Павлович Хлестаков и Георгий Попов из одного и того же уезда Херсонской губернии. Случайность? Совпадение? Или важный факт?

Додумать не дал помощник, как всегда ввалившийся без стука, но с сияющей физиономией, словно получил нежданное наследство.

— Иван Дмитрич, — начал Михаил, даже не поздоровавшись, — наш одессит не так прост.

— Выкладывай, не тяни.

— Александр Павлович Хлестаков снимает целый этаж в доме Амебелек на Михайловской площади. И самое главное — содержит подпольный игорный дом, куда вхож не всякий желающий, а только избранные, в числе которых были…

— Наши ограбленные дачники, — вставил Путилин.

— Да, Иван Дмитрич, складывается впечатление, что наш душегуб промышляет подпольной игрой, чтобы выискивать таким образом кандидатов на очередное ограбление.

— Думаю, надо известить прокурора окружного суда о подпольной игре, но то, что он наш разыскиваемый, не согласуется. Попов и Хлестаков из одного уезда, я не удивлюсь, если вскроется, что они даже соседи. Но почему он пользовался накладными париками, усами и бородами?

— Не хотел, чтобы его узнали ограбленные.

— Верно. Но почему скрывался от сообщников?

— Мы их выследили, а он в стороне.

— Тоже верно, но его мог знать Попов, проболтаться остальным, а найти в Петербурге Хлестакова не составило бы труда. Значит, наш одессит не главарь, а просто жулик, который нашел способ обогащения.

— Иван Дмитрич, — помрачнел Жуков, — я так старался, а вы в одну минуту в прах разбили мои соображения, но зато подозреваемых на одного стало меньше.

— Двое остались.

— Купец ни при чем?

— Да.

— Я тоже так думал.

— Займемся остальными. Оба — офицеры в отставке, подходят ростом. Теперь надо выяснить, какими средствами располагают, где проводят время. Пора познакомиться с ними поближе.

— А если наш преступник приезжает только надень грабежа?

— Верно, но он готовится к каждому разбою и заранее выбирает жертву, так что живет он в наших краях.

— А все-таки?

— Наши разбойнички поведали, что ехали к дачникам в разное время, словно главарь знал, сколько людей в доме и в каких комнатах. На это надо время. Просто так не заявишься. А вдруг там гости, вдруг прислуга, да мало ли кто. Я уверен, что грабили, точно зная о привычках хозяев.

— Тогда у нас — ротмистр и поручик. Кто из них?

— Время покажет.

— Иван Дмитрич, кто из двоих?

— Как кто? Кто из них числится за Московской частью?

— Оба.

— Вот один из них, — ответил Путилин, прикрывая ладонью улыбку.

— Кого первым доставить? — повторно спросил помощник.

— Никого.

— Как?

— Я думаю, наш преступник ждет такого поворота. Улик против него нет. Каждый раз он появляется в разном обличье. Он держит себя в руках, никогда не нервничает. Остается голос, но голос можно изменить, это не улика.

Последнее слово Иван Дмитриевич произнес, растягивая по слогам.

— Тогда каковы наши действия?

— Не знаю.

Поглядел в окно, уточнил:

— Пока не знаю. Наш разыскиваемый опасен, но не это главное. Он хитер, невероятно хитер. Его надо брать на горячем, а на это необходимо время.

— Иван Дмитрич, я вот прикинул… — начал было помощник, но запнулся.

— Не томи, — нетерпеливо сказал Путилин. — Все, что ни говорится, может быть к пользе. Не томи.

— А не может ли быть у нашего знакомца еще одной шайки? Он человек деятельный, для него преступления — это, как вы сказали, кураж.

— Ну, это уж слишком! — возразил начальник. — У него что, целая армия на посылках?.. А впрочем, почему бы нет? Соображение интересное, не лишено изящности. Пусть агенты походят за нашими подозреваемыми и обо всех передвижениях, знакомствах, переодеваниях доводят до моего сведения. В особенности о посещении мест, находящихся под особым надзором. Я пока проверю твое предположение по нераскрытым делам.

Иван Дмитриевич велел дежурному по пустякам не беспокоить, а сам углубился в чтение документов, в которых надеялся ухватить новую ниточку. Но ничего заслуживающего внимания не попалось.

Поздно вечером явились на доклад агенты.

— Сергей Иванович Хлестаков, дворянин, православный, тридцати семи лет, проживает в дворовом флигеле особняка Устинова на Моховой, три, — сообщил молодой агент, недавно принятый на службу. — Сегодня никуда не выходил, около полудня я видел, как он выглядывал в окно, в это же время ему принесли несколько бутылок вина, мясо, сыр, хлеб.

Второй агент доложил:

— Дмитрий Львович Хлестаков, православный, дворянин, проживает в третьем этаже дома господина Семенова, что на Коломенской улице. В час дня вышел излома, прогулялся до Невского проспекта, где отобедал в новой ресторации господина Палкина, в половине четвертого воротился назад. Переоделся и к десяти часам уехал в купеческий клуб. Нам туда входа нет, поэтому мой сменщик ждет его на улице.

— Хорошо, свободны. Позовите Жукова. Не прошло и минуты, как явился Михаил.

— Иван Дмитрич!

— Так, — поднял глаза на помощника Путилин. — Завтра поставь за нашими птицами по два агента, боюсь, один не уследит. Отправь сейчас в купеческий клуб еще одного. Наш Хлестаков — хитрец, обведет вокруг пальца.

— Понял.

Назавтра стало известно, что Дмитрий Львович только под утро вышел из купеческого клуба, взял пролетку и укатил домой на Коломенскую. Задернул плотные шторы на окнах и, видимо, лег спать. В полдень Дмитрия Львовича разбудил привратник, и он снова, неспешным прогулочным шагом отправился на Невский. Но вечером пошел не в Английский клуб. Агенты напрасно ожидали его у купеческого.

Дни Дмитрия Львовича Хлестакова протекали однообразно, менялись только места, которые он посещал вечерами. Сергей же Иванович не показывался ни на улице, ни даже в окнах. Весь день провел дома. Возникла мысль, что, набрав слишком много вина, он загулял в одиночестве, либо произошло что-то нехорошее. Не он ли искомый злоумышленник? Обманул агентов и скрылся.

Под вечер сам Иван Дмитриевич прибыл на Моховую, послал с поручением привратника к господину Хлестакову, но тот вернулся ни с чем. Путилину было не привыкать получать взыскания, поэтому он приказал вскрыть дверь в присутствии понятых — привратника и дворника. Оказалось, не напрасно. Хозяин квартиры висел на крюке. Глаза закрыты, почерневший язык торчит из раскрытого рта. На столе лежит лист бумаги, исписанный размашистым почерком.

Прибывший доктор осмотрел труп и сообщил:

— Судя по полосе на шее и отсутствию следов борьбы, покойный покончил с собой.

— Добавить нечего? — уточнил Путилин.

Доктор снял пенсне и стал протирать мягкой тряпицей.

— Иван Дмитриевич, везите в анатомический. У вас какие-то сомнения?

— Сомнений-то, откровенно говоря, нет, но вы, голубчик, посмотрите повнимательней. Не дает мне покоя одна мыслишка. Можно ли проверить, пользовался наш висельник гримом или нет?

— Попробую. Завтра с утра отчет будет у вас.

Доктор приподнял шляпу и удалился.

Иван Дмитриевич взял записку со стола, оглядел со всех сторон и прочитал: «Я устал от преступной жизни, меня повсюду преследует кровь, пролитая моими руками. Я сам вынес себе приговор».

При обыске в гардеробной был обнаружен большой деревянный сундук, а в нем потертый кожаный баул, неумело прикрытый старыми вещами. Его чрево содержало набор париков на всякий вкус, накладные бороды и усы разных цветов, театральные краски для грима, кисет с золотыми кольцами, брошами, серьгами и жемчужными нитями.

Путилин поинтересовался у агентов, следивших за квартирой:

— Что вы наблюдали необычного за время дежурства? Молодой агент приосанился:

— Ваше благородие…

— Иван Дмитриевич, — мягко поправил его начальник сыска.

— Иван Дмитриевич, я вел наблюдение с Моховой улицы. Сегодня только жильцы проходили туг.

На лице Путилина читалось изумление.

— Узнал через дворника, — затараторил агент. — Во втором этаже у госпожи Никитиной служит молодая горничная, так по интересу к ней я получил сведения обо всех жильцах и слугах. Сегодня условились, что поздним часом приду к дворнику с гостинцем.

— Так.

— Не было никого постороннего.

— Понятно.

— Иван Дмитриевич, я нес службу с черного входа, — доложил тот, что постарше. — Привозили продукты господам со второго и четвертого этажа, это постоянный поставщик. Забрела нищенка, но ее выставил дворник.

— Когда это было?

— Без четвери пять пополудни.

— Больше никого не было?

— Нет, никого.

— Вы свободны.

— Чем занят наш второй? — обратился начальник сыска к Жукову.

— Выехал в купеческий клуб. Снимать слежку?

— Нет, — строго сказал Путилин. — Напротив — усилить.

— Но ведь преступник повесился, и все улики в наличии — баул, драгоценности!

— Я уверен, что украшения недорогие. А письмо слишком. гладко написано. Вот что. Найди бумаги, писанные рукой нашего Хлестакова, возьми его записку и с утра поезжай в окружной суд. Там организована судебно-фотографическая лаборатория. Передашь бумаги Евгению Федоровичу Буринскому, пусть попробует ответить, сходится почерк или нет? Завтра узнаем, пользовался ли он гримом. Сомнение — вещь настойчивая: требует ясности, а ее как раз к нет.

— Но второй-то под надзором, ни минуты не оставляли одного.

— Ой ли? А в клубах? Там догляда ведь не было.

— Но за входами следили наши агенты.

— Значит, щелочку нашел, он приучен пользоваться гримом.

— Вы все-таки уверены, что разыскиваемый — Дмитрий Львович?

— Больше да, чем нет.

Буринскому много времени на сличение почерков не понадобилось: сказался опыт. Положил на столе рядом несколько бумаг, в том числе и предсмертную записку, обследовал с лупой не то что каждую буковку — каждую завитушку.

— Определенно могу сказать одно, что принесенные бумаги написаны одной рукой, а вот это, — он указал на предсмертную записку, — подделка. Немного изменен наклон букв, завитки кто-то старался скопировать, но вот здесь, например, не вышло.

— Спасибо, — пролепетал Жуков. — Я доложу Ивану Дмитриевичу.

— Передавайте мой поклон господину Путилину, рад буду видеть его в моей лаборатории.

Путилин по дороге на службу заехал в анатомический театр.

— А ведь вы, Иван Дмитриевич, оказались правы, — сразу приступил к делу доктор. — Если б вы не выразили сомнения, голубчик, я просмотрел бы. На шее одна борозда, признаков борьбы и отравления нет, по всем приметам человек решил свести счеты с судьбою добровольно. Ан нет, под волосами я след обнаружил. Данного господина сперва ударили длинным круглым предметом, наподобие дубинки, обернутой мягкой тканью или кожей, и в бессознательном состоянии надели петельку. А гримом сей господин не пользовался. Более добавить ничего не могу.

— Этого вполне достаточно. Теперь мне понятно, что произошло. Преступник хитер. У меня сейчас одна забота, чтобы он не ускользнул от правосудия.

— Отчет, Иван Дмитриевич, пока не готов, но к обеду пришлю с курьером.

— Можно теперь не спешить, мне важен был ваш вывод.

Войдя в кабинет, Иван Дмитриевич подошел к окну. День обещал быть жарким, на небе ни единого облачка. По булыжной мостовой с грохотом катились повозки. Но мысли Ивана Дмитриевича были далеко. Либо искомый Хлестаков заметил агентов и решил поиграть с ними, либо он настолько хитер, что продумал несколько ходов наперед. Узнал от кого-то о поисках однофамильцев по определенным приметам, даже если и что-то отрывочное услышал, смог сообразить. Если так, то с Сергеем Ивановичем был знаком, хотя бы и шапочно. Может, сталкивался с ним в каком-нибудь клубе или в ресторации, которых пруд пруди… Вот и получается, что преступник известен, а взять его все равно нет возможности — нет доказательств. Бывшие подельники опознать в лощеном господине своего главаря не сумеют, слишком хорошо тот гримом пользуется. Прямо-таки артист!

— Иван Дмитрич, есть новости, — оповестил Жуков, приоткрыв дверь.

— Заходи, раз голова вошла.

— Иван Дмитрич, Евгений Федорович кланяться велел.

— Спасибо, а дело?

— Последнее письмо писал не наш покойник.

— Я так и думал. Так и думал, но связать наших Хлестаковых пока не могу.

— Я порасспросил своих агентов, — продолжал Михаил. — Так вот, они могли встретиться либо в купеческом клубе, либо у Александра Павловича, нашего третьего Хлестакова, к которому вчера судебный следователь с помощником прокурора нагрянули и игроков арестовали. Я проверил по счетной книге: все три однофамильца там указаны. За рулеткой они и могли познакомиться.

— Тогда понятно. Добавь для слежки агентов. Я должен всё знать.

— Сделаем.

Вечером Жуков докладывал: Дмитрий Львович живет по старому расписанию: днем к Палкину, вечером в клуб. Но сегодня в руках нес портфель.

— Это интересно. Завтра пообедаю в ресторации Палкина и посмотрю на нашего подозреваемого.

Когда Хлестаков вошел в залу палкинской ресторации, Иван Дмитриевич уже занял удобное место — лицом ко входу. Он видел, как тот вальяжно прошествовал к столу. Вышколенный официант в белоснежной рубашке склонился перед постоянным посетителем, излучая радость. Потом, словно за спиною выросли крылья, прямо-таки полетел выполнять заказ.

К Путилину подскочил с полупоклоном Жуков, переодетый официантом, прошептал что-то на ухо. Иван Дмитриевич отмахнулся от него и продолжил трапезу.

Через полчаса Дмитрий Львович Хлестаков поднялся из-за стола, скользнул взглядом по залу. Начальнику сыска показалось, что глаза его недобро загорелись, случайно встретившись с путилинским взглядом. Взяв коричневый кожаный портфель, Хлестаков пошел по направлению к туалетной комнате. Иван Дмитриевич напрягся и показал глазами Жукову: смотри в оба.

Через пять минут подозреваемый возвратился за стол. Путилину показалось, что портфель стал как будто тоньше.

Остаток дня прошел по заведенному Дмитрием Львовичем распорядку: послеобеденный отдых, переодевание — и в клуб.

Иван же Дмитриевич, покинув ресторацию, осмотрел, куда выходят окна туалетной комнаты, где находятся двери, за коими открывается задний двор.

На следующий день, когда господин Хлестаков пришел обедать к Палкину. Иван Дмитриевич занял наблюдательный пост во внутреннем дворе ресторации. Через некоторое время из дверей черного хода вышел старичок в поношенном пиджаке с нечесаной бородой и в картузе. Путилин приказал его задержать.

— Приветствую вас, Дмитрий Львович, — с улыбкой произнес начальник сыскной полиции.

— Ась, — приложил ладонь к уху старичок. — Не слышу, мил человек, глуховат я.

— Может, не надо притворства? — спокойно сказал Иван Дмитриевич. — Я знаю, лицедействовать вы умеете не хуже иного артиста. Приоделись вы хорошо, но туфельки новые в портфель, видно, не вошли. Слишком они выделяются из вашего гардероба.

— Надо бы вчера уехать, — процедил Хлестаков, срывая бороду. — Да что говорить — скупой платит дважды.

— Давно хотел с вами познакомиться, — произнес Путилин, удобно устроившись за своим столом.

— Вот я перед вами. Могли бы в клубе встретиться, хотя… — Серые глаза буравили начальника сыска. — Вы же не поклонник азартных игр, как ваш покорный слуга, — Хлестаков приложил руку к сердцу и наклонил голову.

— Да, верно, как и то, что у меня другая игра — я ловлю таких, как вы.

Улыбка не сходила с лица Хлестакова.

— Не надо оскорблений, Иван Дмитриевич, вами не доказано, что я преступник.

— Ваше переодевание?

— Разве запрещен законом розыгрыш приятелей?

— Немалая сумма с собою?

— Запрещено? Могу сказать: для игры. Грешен, люблю, видите ли, в картишки поиграть.

— Вы знакомы с Сергеем Ивановичем?

— Я много знал людей с таким именем. Кто конкретно: поручик Кочетов, присяжный поверенный Иванов…

— Нет, меня интересует ваш тезка Хлестаков.

— Ах, этот! Встречались несколько раз, по-моему, в купеческом клубе да на Михайловской.

— У Александра Палыча?

— У него, родимого. Приятный человек Сергей Иваныч, да в армии приключилась с ним нехорошая история, в связи с чем он вынужден был выйти в отставку в чине, если не ошибаюсь, поручика. Он интересовал меня мало, только из-за фамилии. Оказалось, что мы не родственники.

— Вы у него бывали дома?

— Один-два раза, простой визит вежливости.

— А он у вас?

— Бывал, но у нас не было ни общих знакомых, ни совместных интересов, кроме игры, в которой каждый за себя.

— Понятно.

— У вас еще есть вопросы? Я, видите ли, спешу: дела…

— Вы собираетесь в ближайшие дни покидать Петербург?

— Нет, в мои планы это не входило.

— Тогда вы свободны.

— Спасибо. Я могу получить свои вещи?

На душе у Путилина было муторно. Хлестаков прав. Против него абсолютно ничего нет, кроме косвенных улик. Мог знать ограбленных, завитушки букв могут напоминать его почерк. Дома он не хранит ценности, только наличные безымянные деньги; грима и иных театральных принадлежностей уже нет. Может быть, найдется кусок веревки, от которой отрезана часть, но предусмотрительность данного человека не знает границ. Туфли — это крайность, а не небрежность. Его переодевание может означать попытку уехать из Петербурга хотя бы на время, а эго, в свою очередь, значит, что чувствует он в чем-то свою слабину. Но где? На поиски надобно время, а его, к сожалению, не хватает, хотя сие прискорбное обстоятельство может и сыграть на руку. Зная, что у сыска против него ничего нет, наш драгоценный успокоится. И тогда неизбежны ошибки, а я, как опытная ищейка, только этого и жду.

В середине дня Иван Дмитриевич приказал подать пролетку.

— Надо навестить нашу безутешную вдову, — ответил на немой вопрос Жукова.

Альбина выглядела не угнетенной, как в прошлый раз, а посвежевшей, словно смерть мужа пошла ей на пользу.

— Дело вот какое, — начал он, войдя в гостиную. — Не все вы мне в прошлый раз рассказали.

Альбина искренне удивилась:

— Все. А что Иван меня в могилу хотел с ребенком свести, так это я сейчас поняла, а больше добавить нечего.

— Хорошо. Когда Сорокин так переменился к худшему?

— С месяц назад стал словно не в себе, заговаривался, бормотал что-то.

— И так до последнего дня?

— Нет. Неделю тому повеселел, мол, скоро все изменится, улыбался, но как-то нехорошо, что ли.

— С неделю?

— Около.

— А больше ничего?

Альбина старалась не смотреть Путилину в глаза.

— Я раз шла в лавку и заметила, как Иван из подворотни следит за хорошо одетым господином с тросточкой.

— Так-так.

— Господин вышел из дома, что на углу Коломенской и Кузнечной, и пошел к Невскому, где зашел в новую ресторацию. Я видела, как Иван его ждал, пока тот не вышел.

— Вы узнаете этого господина?

— Узнаю, через день я снова видела, как муж шел за ним по пятам.

— В тот день, когда Иван исчез, он выгнал вас из дому?

— Да, ту ночь я провела у Ирины.

Путилин повернулся к Михаилу:

— Езжай-ка за Дмитрием Львовичем — и ко мне в кабинет. А вам, любезная Альбина, придется тоже проехать, но уже со мною.

Дмитрий Львович, не поздоровавшись с Путилиным, вальяжным шагом прошествовал по кабинету и сел, закинув ногу на ногу.

— Господин Путилин, я спокойный человек, но не терплю, когда за мной рыскают полицейские ищейки.

— Прошу извинить моих сотрудников, но они выполняют мои указания, так что жаловаться надо на меня.

— Я непременно воспользуюсь вашим предложением.

— Раз я вас побеспокоил, то позвольте воспользоваться случаем и задать несколько вопросов?

Хлестаков благосклонно склонил голову в знак согласия.

— Когда вы в последний раз виделись с Сорокиным?

Ни один мускул не дрогнул на лице Хлестакова, голос звучал ровно, без напряжения:

— Вчера в купеческом клубе мы сидели за одним столом, если вы имеете в виду Прохора Ивановича.

— Нет, к сожалению, не его.

— Тогда не знаю, что добавить.

— Вы же знакомы с Иваном Спиридоновичем?

Дмитрий Львович сделал вид, что задумался.

— Нет, Сорокина с таким именем я не знаю.

— Как же так? Вы у него и дома бывали — на набережной Обводного канала.

— В тех краях знакомых не имею.

— А я имею сведения, что вышеуказанный господин изволил несколько дней ходить за вами, Дмитрий Львович, устраивал тайную слежку. У вас ничего не пропало? Вдруг решил человек вас ограбить? А то и более тяжкое злодейство замыслил?

Путилин посмотрел в глаза Хлестакову. Тот сохранял спокойствие, хотя в голосе появилось раздражение.

— Могу вас уверить, Иван Дмитриевич, все мои вещи на месте, и никто за мной не следил.

— Может быть, чего-то не заметили? — настаивал Путилин.

— Нет, — резко обрубил Хлестаков, — драгоценностей больших не имею, а деньги… Я — игрок, сегодня не помещаются в бумажнике, а завтра он пуст. Не угадать грабителю, когда можно влезть в мой дом.

— А это разве не ваше? — Иван Дмитриевич положил на стол несколько паспортов.

Дмитрий Львович вскочил со стула, который полетел на пол.

— Что вы себе, господин Путилин, позволяете? — возмутился он.

— Я спросил, ваши ли это документы? — улыбнулся Иван Дмитриевич и добавил спокойным тоном: — Тут указаны ваши приметы. И выдавались эти бумаги вам, но только в Одессе, Таганроге и Киеве.

— Мои жалобы не заставят себя ждать! — воскликнул допрашиваемый.

— Зачем нервничать, ваши бумаги или нет, — не обращая внимания на реплику, продолжал хозяин кабинета. — И не их ли вы искали на квартире убиенного Сорокина?.. Миша! Поставь господину Хлестакову стул и позови Альбину.

Вошла смущенная вдова. У Хлестакова вздулись желваки.

— Альбина, вы знаете этого господина? — спросил Иван Дмитриевич.

— Не знаю, но видела, как мой Иван следил за ним.

Дмитрий Львович бросил гневный взгляд на женщину.

— Во второй раз этот господин подошел со стороны дворов и стал наблюдать за моим мужем.

— Вы свободны, — кивнул Путилин вдове.

Хлестаков присел на поставленный стул. В его глазах по-прежнему гуляли злые огоньки.

— Интересно получается: выходит, за мной следили…

— Полно вам, Дмитрий Львович, не надо спектакль разыгрывать. Сорокин по своей алчности хотел стащить у вас деньги, а нашел только подложные паспорта, которые вы так опрометчиво оставили в своей квартире, и хотел вам же и продать. Кстати, без них вы не могли покинуть столицу. Как он вас выследил, я не знаю, но догадываюсь, хотя вы всегда бывали в гриме, когда шли на преступление.

Путилин смотрел прямо в глаза Хлестакову, но тот не снизошел до возражения, только хмыкнул.

— Что недоступно моему пониманию, так это зачем детей было резать, они-то в чем виноваты? Это же варварство — убивать беззащитных маленьких детей, — чеканил тяжелые слова начальник сыска.

Хлестакова бросило в пот, лицо его побледнело. Путилин тем временем продолжал, указав рукою на входную дверь:

— Сейчас войдет дворник, который покажет, что к нему заходил и интересовался вами Иван Сорокин, о чем он доложил вам и за что получил «зелененькую». Его показания играют против вас.

Трость Хлестакова с глухим стуком упала на пол.

— Не надо больше никого звать, ради бога, не надо, — запричитал он. — Прошу вас! Мне страшно, по ночам мне не дают спать эти проклятые дети, я бегу от них и потому до утра засиживаюсь за ломберным столом, чтобы не видеть их лиц. Эти маленькие тела и кровь, кровь, кровь. Повсюду липкая отвратительная кровь и жалобные крики…

Хлестаков вскочил и забегал по кабинету.

— Все шло хорошо, мы работали по уездам, пока Сорокин не предложил крупное дело. Сперва я не поверил, но потом оказалось, что наши провинциальные купчишки и вправду богатенькие, хранят нажитое дома, перекладывая из сундука в сундук, как Скупой рыцарь.

Он замолчал, закусив губу, будто вновь оказался в той страшной реальности.

— В той деревне вышла неприятность, с которой началось безостановочное мое падение. Брат Сорокина сумел перетереть о железный обруч веревку и побежал за помощью. Его догнал Жоржик, бывший моряк, и хладнокровно ножом… Я всегда предупреждал их, чтобы без крови, а здесь… — Дмитрий Львович вздрогнул. — Это произошло на глазах у Сорокина. Господин Путилин, я никогда в жизни не видел такого злобного лица, это был жаждущий крови бесчувственный зверь. Схватил топор…,Страшно даже рассказывать об этом. Я, офицер, ничего не сделал, чтобы предотвратить зло. Стоял в стороне и наблюдал. Крови было много, везде красная липкая кровь, липкая дымящаяся кровь… В этот момент заплакал ребенок… Дальше не хочется вспоминать… Дети пошли под нож, Сорокин резал их, как цыплят. Тогда я понял, что мои подопечные становятся неуправляемыми. У меня было два пути: либо их каким-то образом продать вам, либо исполнить роль палача.

На несколько минут воцарилась тишина. Жуков застыл у двери, боясь шелохнуться. Хлестаков остановился и поднес руки к лицу, словно увидел на них кровавый след той ночи. Путилин наклонился над столом вперед, весь обратившись в слух. Тяжело вздохнув, Хлестаков продолжил свою исповедь:

— Я заметил слежку Сорокина слишком поздно. Остальных я держал в руках, никто не шел против меня, боялись, а здесь упустил. Когда заметил, что за мной тайно ходит Иван, а вслед за ним и его жена, понял, что пора избавляться от моих подопечных. В тот вечер мы условились, что я приду к Сорокину с деньгами, но ему показалось мало, он совсем обнаглел. Я не выдержал.

— Для чего вам понадобилось, чтобы топор купила Ирина?

— Какая Ирина? — искренне удивился Хлестаков. — Я просил, чтобы топор приобрела жена Сорокина. Она должна была сыграть роль убийцы.

— Топор купила подруга нынешней вдовы, у нее же похищены юбка и блузка, в которые были завернуты части тела Сорокина.

— Иван Дмитриевич, я запаниковал после того, как несколько раз стукнул его по голове. Схватил первые попавшиеся вещи, завернул его — и к воде. Я сделал глупость, что спустил Сорокина в канал, надо было оставить в квартире.

— Я думаю, Сорокин готовил ваше убийство, и не последнюю роль должны были сыграть в этом деле нынешняя вдова и ее подруга. По его замыслу выходило, что из ревности или по иной причине Кузьмина убивает Альбину и вас. Топор покупала она. вещи в крови найдены у нее, и она должна была — Иван бы ей помог— покончить с собой, терзаясь муками совести из-за свершенного злодейства. Я думаю, вы его опередили всего на один шаг. А вот тело, сброшенное в канал, — действительно одна из ваших ошибок.

— Одна из? — удивился Хлестаков. — Нет, Иван Дмитриевич, одна.

— Нет, смею вас заверить, господин Хлестаков, что не одна. Вы имя неподходящее назвали своим бандитам, хоть они и не знакомы с произведениями литератора Гоголя, но на память не жалуются.

Дмитрий Львович вытащил платок и вытер дрожащей рукой потный лоб.

— Неудачная шутка с птицей, — продолжал Путилин. — Все ограбленные посещали либо купеческий, либо Английский клуб. Затем неумелая попытка подсунуть в качестве преступника своего однофамильца. Записка, признаюсь, написана очень умело, но вами. Это доказали в лаборатории. — Путилин помахал листочком. — Потом, как вы ни старались, но на затылке повешенного, под волосами, остался след от дубинки. Да, и не успели опередить Сорокина, просмотрели слежку. Достаточно или еще перечислять?

Хлестаков сидел, не поднимая глаз. Но Иван Дмитриевич выглядел не победителем, поставившим точку в нескольких делах, а уставшим от людской подлости человеком.

ПРИСЯЖНЫЙ ПОВЕРЕННЫЙ

Чиновник по поручениям сыскного отделения Санкт-Петербургской полиции титулярный советник Назоров перекладывал бумаги в папку, на которой каллиграфическим почерком было выведено: «Дело № 698. Убийство Василия Венедиктовича Вознесенского».

Василию Ивановичу Назорову вручил папку Иван Дмитриевич Путилин, непосредственный начальник. Бумаг в ней было три. Одна от судебного следователя — о поручении дознания по поводу безвременной смерти присяжного поверенного Вознесенского, вторая — допрос, снятый с Вознесенского в больнице, и третья — осмотр места преступления.

Протокол допроса

1873 года Октября 15 дня, г. Санкт-Петербург

Пристав Суворова участка Васильевской части г. Санкт-Петербург Богданов, за отсутствием судебного следователя, на основании ст. 268 уст. уг. суд. при допросе в качестве потерпевшего допрашивал под присягою нижепоименованного, находящегося в тяжко-болезненном состоянии, который показал: зовут меня Василий Венедиктович Вознесенский, 56 лет, присяжный поверенный, не судим, вероисповедания православного, вдов. Косая линия, дом Брусницыной.

При допросе пострадавший показал: 15 октября около часу ночи Вознесенский возвращался из клуба в свою квартиру по Косой линии в доме Брусницыной. Сошел с тротуара и расплачивался с извозчиком, из-за угла дома показались два человека. Они подошли на близкое расстояние и произвели из пистолетов несколько выстрелов. Затем они скрылись. Вознесенский объяснил, что стрелявших не опознал, но имеет догадку, что подстрекателями к покушениям на его убийство могут быть старшина из Парголова Вавилов и член городской управы Новосельцев, против которых он вел гражданское дело.

Более показать ничего не имею.

Назоров закрыл папку. Что ж, не в первый раз начинать с нуля, имея только раненого, умершего в тот же день, и смутные подозрения насчет указанных персонажей.

Начинать надо, как гласит народная мудрость, от печки, а печкой в данном случае является участок Суворова Васильевской части. Именно оттуда на место преступления прибыли полицейские во главе с приставом. И надо их расспросить про главное: почему не взяты показания у извозчика, городового и тех свидетелей, что могли оказаться поблизости?

— Василий Иваныч, — покачал головой помощник пристава поручик Максимович, — начальник в отъезде, а я на ваши вопросы ответить не могу, потому как там не присутствовал и сути дела не знаю.

— Но вы же…

— Не было меня в городе. Первым на место прибыл городовой Амосов. Он сегодня на посту, спросите его.

— Благодарю.

Василий Иванович поднялся со стула, поняв, что более ничего путного узнать не удастся.

Городовой, ражий мужчина лет сорока, с казацкими усами, оказался более осведомленным, чем помощник пристава.

— Да как дело было? — Амосов шмыгнул носом. — Стою я, значит, на этом самом месте.

— Всегда тут стоишь?

— Так точно, определено мне находиться здесь. Передо мной, как на ладони, и Большой, и Косая линия. В тот день…

— Времени было сколько?

— После полуночи — точно. Так вот, подходит ко мне незнакомец и говорит, что в доме Джунковского…

— Это в каком? — перебил городового Назоров.

— Видите: каменный, в два этажа, так это он.

— Далее.

— Да. Подходит незнакомец и говорит, что в доме Джунковского, значит, идет запрещенная игра в карты, и хозяина с гостями можно взять с поличным. Ну, я противиться не стал, часто поздний, народу на улицах нет, происшествий быть не может. Я туда, а там, значит, тишина, сонное царство. Я уж будить никого не стал, а вернулся на пост.

— Запомнил незнакомца?

— В тужурке, сапогах, картузе — как мастеровые ходят.

— Лицо видел?

— Вот лицо-то и не видел, здесь лампа горит, да свету от нее, как кот наплакал.

— С усами он был? С бородой?

— Не, — городовой покачал головой. — Бороды точно не было, а вот усы вроде были.

— Так были или нет?

— Были, — выдохнул Амосов.

— Какого цвета тужурка и картуз?

— Черные.

— Говор какой у незнакомца был? — Увидев недоуменный взгляд, пояснил: — Окал, акал, с акцентом говорил, какие-нибудь особенности?

— Нет, мне показалось, что из местных он.

— Из Василеостровских?

— Из столичных.

— Куда ж тот незнакомец подевался?

— Сперва поотстал от меня, а потом я его больше не видел.

— Что дальше было?

— Вернулся на пост.

— Если здесь все как на ладони, так ты должен был видеть, как в Вознесенского стреляли?

— В том и дело, что мне показалось, как в дом Григорьевой, который за Джунковским идет, кто-то прошмыгнул, а я знаю, что хозяйки нет, за город уехала. Ну, я бегом туда, вот в это время хлопки послышались, будто кто в ладоши стукнул. Это потом сообразил, что из револьвера стреляли, вот я бегом назад, а там…

— Рассказывай.

— Василий Венедиктович на дороге лежит, а рядом с ним испуганный извозчик. Толком ничего сказать не может, только мычит и в сторону кивает. Я туда, а там никого нет. Извозчика сразу к врачу отрядил, а потом в участок.

— Вознесенский тебе что-нибудь сказал?

— Нет, только стонал, я уж испугался, что он на руках у меня помрет. Потом прибыл врач, господин Готлиб, ну а вслед за ним пристав и судебный следователь.

— Они тебя опрашивали, допросный лист составляли?

— Расспрашивать-то расспрашивали, но бумагу не составляли.

— Понятно. Ты извозчика помнишь?

— А как же! Он Василия Венедиктовича частенько привозил.

— Где его найти?

— На Михайловской площади, у Дворянского собрания.

— Как его зовут?

— Вот звать… — Городовой задумался. — То ли Петр, то ли Сидор… Скажу прямо, не припоминаю, а номер жетона пожалте: пять тысяч тринадцать.

«Если уж я оказался рядом с домом убиенного, — рассуждал сыскной агент, — то стоит побеседовать со слугами или кто там есть в квартире».

Дверь квартиры Вознесенского открыл гладко выбритый мужчина с аккуратно зачесанными назад волосами, в отутюженной рубахе. Он больше походил на хозяина, нежели на слугу.

— Чем обязаны?

— Титулярный советник Назоров, сыскная полиция, — представился Василий Иванович. — Хотелось бы поговорить о твоем хозяине.

— Прошу, — мужчина отступил в сторону, приглашая государственного чиновника в небольшую прихожую.

— Как понимаешь, мне надо задать несколько вопросов, — пояснил сыскной агент. — Не здесь же нам разговаривать.

— Извиняюсь, но я готовлюсь к приезду наследника.

В гостиной вся мебель была под белыми чехлами.

— С тобой следователь или пристав беседовали?

— Нет.

— Н-да, — покачал головой Назоров, осматривая комнату. Судебные власти даже не соизволили опечатать квартиру. Уничтожай документы, уноси что заблагорассудится. — Скажи, у господина Вознесенского враги были?

— Не имею возможности знать, господин Назоров, хозяин своими мыслями со мной не делился.

— Хотя бы слышал о каких-нибудь угрозах ему? Высказывал ли он какие-нибудь подозрения? Может, письма приходили?

— Извиняюсь, господин Назоров, но ничем помочь не могу. — Мужчина развел руками.

— К Вознесенскому приходили дамы?

— Это…

— Хозяину твои откровения не повредят, а вот убийц найти помогут, так что я слушаю.

Слуга поджал губы и вымолвил:

— Дама мужа имеет, и в память Василия Венедиктовича не хотелось бы, чтобы ее благоверный узнал.

— Не узнает. Есть у нас в сыскной полиции один секрет, тайна следствия называется. Но если благоверный этой дамы замаран убийством, то тайна выйдет наружу.

— Зовут барыню Ираида Карповна.

— А фамилия?

— Корф.

— Может быть, знаешь, где проживает?

— Господин Назоров, избавьте меня…

— Как говорится, назвался груздем… Так где проживает госпожа Корф? Неужто думаешь, что, имея в распоряжении Адресную экспедицию, я сам не дознаюсь? Только время лишнее потрачу.

— Набережная Екатерининского канала, дом господина Жуберта.

— Так бы сразу и сказал. Как выглядит барыня?

— Лет под тридцать, маленького роста, как подросток. Лицо всегда под вуалькой прятала.

Извозчика Назоров отыскал не сразу. Тот не стоял на Михайловской площади, где находилась одна из трехсот извозных бирж, а был в разъезде.

— Я повез господина Вознесенского из Дворянского собрания на Косую по Невскому, Большой Морской, через Николаевский мост, — рассказывал извозчик, постукивая рукоятью кнута по голенищу. — Подъехали к парадному крыльцу, там барин слез и хотел расплатиться. В этот час стали стрелять, я испужался. Когда услыхал, что они убегают, глянул.

— Ты видел, кто стрелял?

— Убегали двое, могу сказать точно. Один роста небольшого, коренастый такой, а второй — коломенская верста и худой, тужурка на нем как на палке висела.

— Лиц не видел?

— Я ж говорю, когда глянул, они убегали. А господин Вознесенский хрипел, и изо рта кровь текла.

— Что было потом?

— Городовой подбежал.

— Значит, опознать тех двоих не сможешь?

— Нет, не смогу, темновато было.

Василий Иванович для предстоящей беседы с дамой сердца убиенного присяжного поверенного решил узнать, каковы характером барыня и ее супруг. Догадки — это одно, а вот поведение мужа любовницы — совсем иное. Если он к тому же и ревнив, то получается разносторонний треугольник: та сторона, что поменьше, ближе к сердцу, а большая — чтобы мужа держать на привязи, но не так далеко.

Дворник о семействе Корф отозвался с почтением. Глава семейства Павел Леопольдович, сорока трех лет, служит председателем губернской земской управы, имел титул барона и чин статского советника, находился на хорошем счету не только у вышестоящего начальства, но и у государя императора Александра Николаевича.

— Жена у него ладная, хотя и крохотная, — начал было дворник, но тут же прикусил язык от столь развязных слов.

Впрочем, заметив, что Назоров не обращает на вольности внимания, продолжил:

— Как только она троих детей выносила! Вон моя корова шести пудов весу, а из пятерых только двоих Бог не прибрал! — И в сердцах сплюнул на тротуар. — Говорят, живут душа в душу.

Более ничего добавить не мог.

Горничная, румяная девушка лет двадцати двух, только улыбалась и ничего рассказывать о хозяйке не хотела. Видимо, опасалась потерять службу, выболтав хозяйские тайны.

— Не знаю, — повторяла она. — Спросите лучше у Ираиды Карповны.

Слуга по имени Еремей, высокий худой человек с вытянутым пергаментным лицом, оказался более разговорчив:

— Дай Бог здоровья Павлу Леопольдовичу, душевный человек. Никогда голоса не повысит, слова грубого не скажет, а коль что прикажет, то так, что сразу хочется исполнить.

— Мягко стелет, да жестко спать.

— Точно подмечено, господин Назоров, — согласился слуга.

— Видимо, и семейная жизнь у них безоблачна, — закинул удочку сыскной агент. — Ведь трое детей подрастают. Павел Леопольдович в них, верно, души не чает?

— Именно так, но… — понизив голос, разоткровенничался слуга, — лучше б другой женой обзавелся.

Испугавшись, что сболтнул лишнее, деланно закашлялся.

— Говори, если начал, — подзадорил его Василий Иванович.

— Вы…

— Послушай, у нас в сыскном есть правило: все, что услышано, считается невысказанным. Не буду же я ссыпаться на тебя в разговоре с хозяевами, а все тайное рано или поздно выходит на свет божий.

— Хахаль у барыни есть.

— Да ты что!

— Вот именно, — расстроенно повторил слуга.

— Как ты узнал?

— Вы правильно сказали, что тайное найдет щелочку и выйдет наружу. Вышло случайно. Раз отпустил меня хозяин надень, я к приятелю поехал — там рядом с его домом портерная. Вот мы сидим там, я немного от пива хмельной — вдруг вижу в окне: барыня моя едет. Я на улицу и за ней, уж не знаю, что на меня нашло. Она остановилась у дома одного, там ее господин ждал. Главное, что не молодой, а пенек старый, да и тот в пенсне. Так мне обидно за хозяина стало…

— Не обознался ли ты?

— Я барыню за версту узнаю.

— Дальше что?

— Что-что… — пробурчал мужчина. — Вышла часа через три, вот что.

— Может, в гости к подруге ездила?

— Да нету у нее на Косой линии знакомых, — отмахнулся слуга. — Она вуальку подняла, а господин-то к губам приложился. Хотел я хозяину доложить, да жалко его стало. Павел Леопольдович в барыне души не чает, а она… — И грязно выругался.

— Так ты говоришь, на Косой линии?

— Да, в доме Брусницыной, во втором этаже этот пенек обитает.

— Может быть, ты его имя и фамилию узнал?

— А то!

— Так как же?

— Василий Венедиктович Вознесенский.

— От кого узнал?

— От дворника, само собой.

— Что можешь еще добавить?

— Ничего, все сказал.

— Да, — обернулся Назоров, направившись к выходу, — как думаешь, способен ли господин Корф убить своего соперника?

— Что вы! Даже пощечину дать не в его правилах, а вы говорите убить!

— Неужели честь дворянина не стал бы защищать?

— Господин Назоров, могу сказать точно, что Павел Леопольдович не стал бы бегать по улицам с пистолетом и ждать обидчика у его дома.

Василий Иванович дотошно проверял то, что было сокрыто от пути следствия. Вот и на сей раз, вместо того чтобы броситься на поиски указанных перед смертью господином Вознесенским лиц, якобы причастных к делу, сыскной агент решил ознакомиться с личной жизнью покойного. Чем черт не шутит!

Разговор с баронессой Корф состоялся только на следующий день. Являться с визитом в дом статского советника не следовало: и так уже слугам, небось, известно, какой щекотливый предмет интересует полицию. Не хотелось бы, чтобы раньше времени слух дошел до Павла Леопольдовича. Пусть пребывает в неведении относительно отношений жены с присяжным поверенным Вознесенским. Тем более что за смертью последнего связь сама собой прекратилась.

Через горничную Василий Иванович послал записку Ираиде Карповне о крайне важном разговоре, а на словах просил передать, чтобы барыня сама назначила место. Ответ не замедлил себя ждать: баронесса пригласила к себе, когда муж находился на службе.

Ираида Карповна оказалась действительно миниатюрной женщиной лет тридцати, хотя если бы Назоров встретил ее на улице, то дал бы ей не более восемнадцати. Пышная прическа добавляла росту, но все равно она казалась девочкой, которая хочет выглядеть взрослой.

— Госпожа Корф, — Назоров расправил пальцем усы, — извините за столь внезапное вторжение, но меня привели к вам трагические обстоятельства.

Выражение лица баронессы не изменилось, только черные тонкие брови недоуменно поднялись на мгновение.

— Я слушаю вас.

Сыскной агент не стал ходить вокруг да около.

— Вы, видимо, уже знаете о безвременной кончине Василия Венедиктовича Вознесенского?

Глаза женщины потемнели, но в лице не дрогнул ни один мускул.

— Какое отношение имеет названный вами господин ко мне?

— Госпожа Корф, я служу в сыскной полиции, и мне нет надобности говорить загадками. Мне известны ваши отношения с господином Вознесенским. — Баронесса хотела что-то сказать, но Назоров предупреждающе поднял руку. — Эта тайна останется между нами. Мне лишь надо выяснить, кто мог убил» Василия Венедиктовича.

— Он убит? — Ираида Карповна не могла далее скрывать своих чувства, и глаза ее затуманились слезной дымкой.

— Да.

— Вы пришли спросить, не причастен ли к этому Павел Леопольдович?

— И это тоже.

Женщина помассировала пальцами виски.

— У меня не укладывается в голове. Как убили Василия Венедиктовича?

— Застрелили.

— Дуэль?

— У дома, в котором он снимал квартиру. Подошли на улице и застрелили.

— Убийца задержан?

— Увы, сбежал.

— Если вы думаете, что это муж, то смею вас уверить: он здесь ни при чем. Поверьте, я знаю его уже десять лет, и он бы не решился на такой подлый поступок. Он, конечно, человек чести и, хотя никогда с оружием дела не имел, вызвал бы господина Вознесенского.

Ираида Карповна говорила так искренне, что сыскной агент поддался ее обаянию.

— Господин Корф не знал о вашем… — Василий Иванович запнулся, — увлечении?

— И даже не догадывался.

— Как бы Павел Леопольдович поступил, если бы ему стало известно?

Женщина чуть улыбнулась:

— Просто бы не поверил.

— Хорошо, тогда скажите, говорил ли Василий Венедиктович когда-либо об угрозах в свой адрес?

— О нет! Вы, наверное, не знали господина Вознесенского. Он никогда бы не признался в чем-то подобном, тем более женщине, которую любил.

Тень скорби скользнула по лицу Ираиды Карповны, и на нем обозначились морщинки — годы все-таки брали свое.

— У Василия Венедиктовича есть в столице близкие приятели?

— Нет. Хотя он и был очень общительным, но близко к себе никого не допускал.

— Разрешите откланяться, не стану более докучать вам вопросами.

Сыскной агент не привык полагаться на сведения, полученные только от одного лица. Как напутствовал молодых сыщиков Путилин, всякое действие и слово должны быть подтверждены хотя бы еще одним свидетельством. На веру ничего принимать нельзя, можно ошибиться.

В судебной палате, при которой состоял присяжный поверенный Вознесенский, о нем отзывались как об уважаемом знатоке своего дела и прекрасном человеке. Да, близких друзей не было, а вот приятелей — пруд пруди. Хлебосольный хозяин, которому нравилось доставлять удовольствие другим. О даме сердца никто ничего не мог сказать, только пожимали плечами.

Последнее дело, которым он занимался, — о злоупотреблениях в Земельном банке.

— Говорите, сельский старшина Вавилов и член Петербургской городской управы Новосельцев? — старательно вспоминал один из чиновников. — С полгода тому назад Василий Венедиктович этим делом занимался; речь, по-моему, шла о земельном наделе и довольно приличной сумме денег. Господа эти выступали ответчиками и дело проиграли. Но чтобы угрожали ему? Такого от господина Вознесенского не слышал, не рассказывал он.

Позже был предъявлен документ, в коем значилось, что упомянутые господа, проигравшие свое дело, вынуждены были деньги в сумме пять тысяч триста двадцать два рубля шесть копеек и земли сколько-то десятин вернуть некоему господину Федяйкину.

Переговорил Назоров и с Федяйкиным.

— О! — улыбался пышущий довольством Егор Ефимович.. — Конечно, жаль господина Вознесенского, но — «се ля ви», как говорят лягушатники.

— Все-таки убит человек, — вставил Василий Иванович.

— Что с того? — пожал плечами Федяйкин. — Что же, я должен переживать по поводу каждой кончины?

— Но он же…

— Господи, Василий Иванович, избавьте меня от лишних слов. Вознесенский сделал свое дело, за которое получил немалые деньги, так что наши отношения этим исчерпаны. Вот если бы новая тяжба, то тогда бы я вновь обратился к Вознесенскому, но не более того.

— Ладно, пусть будет так. А лично вам угрожали Новосельцев и Вавилов?

— Господи, чего не скажешь в сердцах? Иной раз говоришь: «Убил бы тебя!» — но никто ведь это не воспринимает всерьез.

— Вы правы.

— Так что, господин сыскной агент, ищите убийцу в частной жизни присяжного поверенного, тем более что он был вдов.

— Годы…

— Бросьте вы! — Егор Ефимович хмыкнул. — Мой родитель народил меня в шестьдесят три.

Федяйкин был в чем-то прав. Но и предсмертные слова присяжного поверенного о Вавилове и Новосельцеве отбрасывать нельзя.

Сыскные мероприятия — это не ежедневное следствие по одному делу, а постоянный розыск по многим преступлениям. Вот и в этот раз к покушению на Вознесенского Василий Иванович вернулся только через три дня.

О статском советнике Корфе, председателе губернской Земской управы, все отзывались в превосходной степени: и умен, и добропорядочен, и заботлив, и, ко всему прочему, честен, чего не скажешь про всех иных чиновников. Оказалось, что именно с легкой руки Павла Леопольдовича Федяйкин ввязался в тяжбу с Вавиловым и Новосельцевым, которые, как добавляли шепотом, предлагали барону немалые деньги, чтобы тот закрыл глаза на беззаконие.

Назоров решил съездить в Парголово и на месте порасспрашивать о Вавилове. Коляску брать не стал, тем более что переоделся в крестьянское платье. Посчитал, что не следует появляться в вотчине Вавилова городским щеголем. У Казанского собора сел в двенадцатиместный дилижанс, заплатил четвертак мелкими медными монетами и через час вышел на пыльную площадь возле почтовой Парголовской станции. Первым делом зашел в трактир Егузинского, чтобы там расспросить местных о Вавилове. Охочи иной раз селяне на откровения с незнакомцами, с которыми никогда больше не встретятся.

Проведенное в трактире время зря не пропало. О Вавилове отзывались как о человеке, который за грош мать родную продаст, купит, а потом снова выставит на продажу, но уже втридорога. Кроме вышеуказанного качества, сельский старшина обладал железной хваткой. Прикупил все мелочные лавки Пар-голова, что давало ему возможность драть три шкуры с крестьян, которые брали товары в долг. А когда человек попадал в кабалу, долг только возрастал. Одно время подбирался староста и к трактиру, но его постигла неудача: обломал зубы о господина Егузинского. Однако не успокоился и открыл портерную. А тут подоспела тяжба с наследником Федяйкина. Старший-то Федяйкин помер, а сын его нанял такого шустрого господина, что тот не только земли, незаконно купленные Вавиловым, вернул, но и такие деньжищи истребовал, что сельский старшина до сих пор злобствует. Кричал, что со свету сведет обидчика, Божьим судом грозил.

Теперь лучше к Вавилову не подходить. Потерять такие деньги! Ежели ты, говорили Назорову, хочешь наняться к сельскому старшине, то сейчас неподходящее время. Лучше вон к управляющему Федяйкина иди, тот расширяет хозяйство, и работники ему надобны.

Выяснилось, что Вавилов похвалялся большими связями в уезде и столице, а на деле и обратиться ему было не к кому, кроме Новосельцева. А у того господина кишка тонка, чтобы пойти не то что на убийство, а даже и на простое нападение. Подтверждение нашлось там, где сыскной агент и не ожидал, — в городской управе. Начал наводить справки про господина Новосельцева и установил, что является тот не «человеком со связями», а трусливым чиновником, вцепившимся в кресло. В момент отрекся от своего компаньона, с которым когда-то путем махинаций отобрали земли у Федяйкина. Да и, к слову сказать, не так-то просто найти двух душегубов и нанять их для гнусного дела. Их надо знать или хотя бы знать тех, кто имеет приятелей, готовых ради денег на всё. Только откуда возьмется такой знакомец у чиновника городской управы? Вокруг сельского старшины, конечно, разные людишки ходят, но свяжешься с иным, так и попадешь на крючок: постоянно будут деньги требовать за молчание. Овчинка выделки не стоит.

Таким образом, получалось, что присяжный поверенный принял простую браваду проигравших тяжбу людей за чистую монету. Надо было прокладывать новые пути следствия и искать того, кому выгодна была смерть Вознесенского.

— У Василия Венедиктовича остался сын Иван, единственный наследник, — слуга присяжного поверенного был немногословен, сидел перед Назоровым с непроницаемым лицом.

— Вот что, голубчик, — навис над ним сыскной агент. — Я не собираюсь тащить из тебя клещами сведения о новом хозяине. Ей-богу, я могу узнать это и без тебя, только уйдет немало времени. Мало ли что тогда узнаю! Поэтому рассказывай сам. Кто такой этот Иван? Где проживает? Сколько лет? Отношения с отцом? В общем, всё, что знаешь.

— Василий Иванович, — взмолился слуга, — не мое это дело…

— Пока ты утаиваешь сведения, убийца следы заметает.

— Их же двое было! — изумился слуга.

— Ты откуда знаешь?

— Говорили.

— Итак, я слушаю.

Назоров узнал, что Вознесенский был родом из Тверской губернии, воспитывался в семье вдовой тетки Мари и Степановны. Ее муж когда-то управлял большим имением, жил роскошно, открыто. Оставил после себя двух сыновей и дочь Надю — миленькую девочку, не очень умную, но бесконечно добрую. Она уродилась в мать — с густыми черными волосами, приветливой улыбкой на пухлых губах и ясными глазами. Спустя некоторое время маменька заметила, что Надя, сама еще дитя, в скором времени родит. Произошел семейный скандал. Чтобы как-то замять его, Василий Венедиктович вынужден был жениться на двоюродной сестре. Наденька при родах умерла, оставив сына, которого нарекли Иваном. Тогда же господину Вознесенскому было отказано от дома, а воспитанием мальчика занялась глава семейства.

— Когда-нибудь Иван приезжал к отцу?

— Ни разу, — покачал головой слуга, — только вот теперь едет вступать в наследство.

— Значит, говоришь, Василий Венедиктович ни разу не видел сына?

— Именно так.

— И узнать не мог бы?

— Не знаю. Мне неведомо, что господин Вознесенский интересовался судьбой сына. Только деньги слал.

— Значит, и ты никогда не видел Ивана?

— Не видел.

— Тогда Ивану лет тридцать или около того?

— Тридцать четыре.

— Служит?

— В кавалерийском полку батальонным начальником.

— Когда, говоришь, он приезжает?

— Завтра.

— Иван имеет средства?

— Да. Мария Степановна недавно умерла и завещала свой капитал и имение внуку. Поэтому он выходит в отставку.

— Братья Надежды были старше ее?

— Да. Лет на десять.

— Какую фамилию он носит: отца или матери?

— Отцовую.

— Способны они на убийство?

— Бог с вами, — перекрестился слуга. — Не то давно бы господину Вознесенскому несдобровать, лет-то сколько прошло.

Кажется, довольно простое дело на поверку оказалось запутанным. И покойный присяжный поверенный оказался не так чист, как хотелось его представить. Хотя юношеские ошибки дальнейшей жизни нс определяют, но все-таки не следует отбрасывать. Этому учил и Иван Дмитриевич: нельзя, говорил он, отмахнуться от мелочей, ведь каждая из них составляет свой штришок, свой мазок на обшей картине. По службе присяжный поверенный всегда имеет недоброжелателей. Ведь он отстаивает интересы одной стороны, тем самым загоняя другую в угол. Но чтобы за это убивать? Сомнительно. Не припоминались такие случаи.

Вавилов и Новосельцев, судя по всему, ни при чем. Надлежало возвращаться назад, в тот пункт, откуда начал движение.

Говорят, что барон Корф, приобретший рога благодаря стараниям присяжного поверенного Вознесенского, — человек мягкий и не способен на столь дерзкий поступок. Да только никто не может знать, как поведет себя мужчина, узнав, что жена его стала любовницей другого…

Теперь сын. Отец никогда в глаза не видел собственное дитя. Может быть, запоздалая месть за мать? Странно это, надо сказать. Это на Кавказе ходят с кинжалами и по всякому поводу объявляют месть обидчику.

На следующий день Василий Иванович так и не смог встретиться с сыном присяжного поверенного, отвлекли другие заботы. Пришлось заниматься кражей на Большом проспекте Васильевского острова. Хоть это и было рядом с квартирой убитого, но зайти не решился. Под вечер заглянул в Адресную экспедицию — разузнать на всякий случай, не пребывал ли вдень покушения сын означенного господина в столице. Результат оказался неожиданным: Иван Васильевич Вознесенский, подполковник и кавалер нескольких боевых наград, в день убийства находился в Петербурге — и не где-нибудь, а в гостинице «Излера», что на 13-й линии, близ устья Невы. Сие обстоятельство требовало расследования.

Через негласных агентов Василий Иванович узнал, что в ночь покушения господин подполковник в гостинице не ночевал, пришел под утро злой и перепачканный в грязи. Становилось любопытно.

А вслед сыскной агент получил сведения, что Иван Васильевич Вознесенский в столице бывает не часто, но с определенной периодичностью и останавливается всегда в гостинице «Демуг», что в Большой Конюшенной.

— Разрешите представиться, — Василий Иванович наклонил голову. — Чиновник по поручениям при начальнике сыскной полиции титулярный советник Назоров.

— Подполковник Вознесенский. Чем моя скромная персона заинтересовала столь… — Иван Васильевич замялся, подбирая слово, и не без иронии добавил: — Столь почтенное учреждение?

— Вы, видимо, получили телеграмму о безвременной кончине вашего батюшки? Примите мои соболезнования.

— Получил, но не буду скрывать, что сия новость для меня трагедией не стала, отнюдь даже не огорчила.

— Вот как!

— Именно так. Я своего родителя никогда в жизни не видел и не жаждал увидеть, но вот за помин его души пропустить чарку не прочь.

Вознесенский-младший налил коньяку в рюмки.

— Прошу.

— Благодарю, — Василий Иванович посмотрел на стол, — если только за помин души.

Иван Васильевич опрокинул рюмку в рот, хмыкнул и произнес изменившимся голосом:

— Вот как судьба распорядилась: не дала лицезреть ни матушку, ни батюшку. Так что задавайте свои вопросы, хотя, не скрою, вашего брата полицейского стараюсь обходить стороной. — Подполковник не церемонился.

— Я чисто по формальной части, тем более что вы отца не знали.

— Спрашивайте, раз уж пришли.

— Когда вы приехали?

— Вчера, — не моргнув глазом, слукавил подполковник.

— Тогда вы ничем помочь не сможете. Вы где остановились?

— Прямо с вокзала на квартиру батюшки, — последнее слово он произнес с особым выражением.

— У вас знакомые в столице имеются?

— Увы, нет. — Подполковник поднял бутылку: — Еще по одной?

— С удовольствием бы, но служба…

— Каковы результаты, Василий Иванович, по делу господина Вознесенского? — спросил агента Путилин.

Назоров доложил не только то, что удалось узнать, но и свои соображения по делу.

— Н-да, — произнес Иван Дмитриевич, выслушав. — Оказывается, господин Вознесенский был не так прост. Но вы правильно подметили: проигравшие тяжбу… как их? — начальник сыска щелкнул пальцами.

— Вавилов и Новосельцев.

— Да, Вавилов и Новосельцев не годятся в убийцы, а вот Корфом заняться надо основательно.

— Как Корфом? — удивился Назоров. — А Вознесенский-младший как же?

— Можете проверить, но, на мой взгляд, пустое. Посудите сами. Если бы он хотел отомстить за мать, то не стал бы ждать столько времени. Вы же проверили, он часто бывал в столице. Неужели вы думаете, что следил за отцом? Конечно же, нет, а причина более прозаическая — дама, притом замужняя, и они могли встречаться только здесь. Вы же говорите, что он не женат, а для мужчины честь дамы идет после дворянской, так что… Проверьте, но я думаю, обнаружите вещи, к делу не относящиеся.

— Почему же Корф?

— Не знаю, но мне кажется, что в тихом болоте черти водятся, а в голове приличного господина — неожиданные мысли с вытекающими из них последствиями.

— Но все-таки мне кажется, что подполковник имеет отношение к делу.

— Хорошо, завтра даю вам на проверку Вознесенского, но потом… — Путилин шутливо погрозил пальцем. — Потом займитесь бароном. Через два дня продолжим наш разговор.

Путилин оказался прав насчет Вознесенского. Во время учебы в Тверском кавалерийском училище он увлекся дочерью одного офицера. Но судьба развела влюбленных, а потом, спустя несколько лет, столкнула их на балу в-Офицерском собрании. Вот с тех пор и стали они тайно встречаться в столице… Так что не до мести было подполковнику, тем более в средствах он не нуждался.

И все-таки Назоров не считал напрасным знакомство с батальонным начальником. Все-таки приятно было убедиться, что подлинная любовь бывает не только в романах, но и в жизни обыкновенных людей, когда в силу сложившихся обстоятельств они вынуждены скрывать свои чувства от посторонних. Василий Иванович даже имел возможность познакомиться с дамой сердца подполковника, но не решился ее беспокоить, а только навел справки. Нашла объяснение и неожиданная отлучка Ивана Васильевича из гостиницы в ночь убийства. В пятом часу утра примчался из Москвы муж дамы сердца, давно подозревавший жену в адюльтере. Вот и пришлось подполковнику прыгнуть со второго этажа дома — и прямо в грязь. Все просто.

Легко приказать: займись бароном Корфом. Но как поведет себя мужчина, узнав, что его законная супруга имеет любовника, притом гораздо старше не только себя, но и мужа? Вопрос, на который не сможет ответить никто, даже самая способная предсказательница. А должен ответить сыскной агент.

Повторный разговор с Ираидой Карповной ничего не дал. Она твердила, что муж на убийство не способен, да и не в обычае людей благородной крови прийти к дому обидчика, скрытно выстрелить в него и удрать, как нашкодивший щенок. Вот дуэль — это другое дело, здесь нужны и выдержка, и хладнокровие. Добавила, что не там ищет полиция, идет по ложному следу.

А Еремей, корфовский слуга, заметно нервничал.

— Господин Назоров, не следует быть таким назойливым, — позволил себе слуга дерзость по отношению к полицейскому чину, притом дворянского звания. Но тот, не обращая внимания ни на тон, ни на слова слуги, спросил:

— Еремей, Павел Леопольдович бывает в раздраженном состоянии?

— Как и любой человек.

— На что способен в таком состоянии господин Корф?

— Господин Назоров, ежели вы говорите об убийстве, то Павел Леопольдович никогда не опустится до того, чтобы с приятелем подстеречь кого-то и убить.

— Значит, быстро остывает?

— Именно так.

— Что бы сделал барон, если бы узнал об измене жены?

— Защитил бы свою честь.

— Понятно, тогда спрошу об этом самого барона.

— Лучше было бы вам не беспокоить Павла Леопольдовича, тем более что соперник мертв. Не надо вбивать клин между супругами.

— Но должна же истина восторжествовать.

— Должна, — согласился Еремей, — но хозяина лучше не тревожить. Он один раз от простого подозрения впал в ипохондрическое состояние духа. — Слуга без запинки произнес мудреные слова. — Неужели нет иного способа докопаться до истины, не выплескивая такую правду наружу?

— Думаю, есть. Почему, голубчик, ты так ретиво отстаиваешь покой барона?

— Я с детства при нем состою.

— А своих детей нет?

— Отчего же? Бог не обидел, сына послал.

— Погодки с бароном?

— Нет, мой помоложе будет.

— Такой же, наверное, высокий, как ты?

— Куда там! — усмехнулся Еремей. — Он, видно, в деда пошел — малорослый, зато крепко сбитый.

— Он тоже в Петербурге?

Слуга пожевал губу, прежде чем ответить.

— Здесь он, при конюшне.

— Могу с ним поговорить?

— О чем? — поинтересовался Еремей.

— О жизни.

— Только не надо о Павле Леопольдовиче.

— Хорошо.

— И потом…

— Что?

— Немного не в себе мой Андрюша. Как его мамаша в гроб сошла, так он умом и повредился чуток.

— Здравствуй, Андрей, — произнес Василий Иванович.

— Здравия желаю, — улыбнулся молодой человек, которому можно было дать и шестнадцать лет от роду, и пятьдесят. Росточка небольшого, детское личико с редкими волосами и серые глаза, взирающие на мир с какой-то беззащитной откровенностью.

— Вот, Андрюша, этот господин хочет с тобой поговорить, — сказал Еремей. И красноречиво посмотрел на сына, поджав губы.

— Ты позволишь нам поговорить наедине?

Еремей постоял, переминаясь с ноги на ногу, и, сгорбившись, словно от непосильной ноши, возвратился в дом.

— Как лошадки? Не беспокоят?

— Это самые смирные и доверчивые существа, — обнажил в улыбке Андрей желтые зубы. — Люди злые, а они добрые.

— Почему это люди злые? Не все же одинаковы?

Андрей с любопытством посмотрел на сыскного агента.

— Зло творят многие.

После этих слов ушел в себя, как улитка в раковину, не ответил ни на один вопрос.

Вечером Назоров сделал доклад начальнику сыскной полиции.

— Вы оказались правы, — признал он. — Подполковник Вознесенский приезжал в столицу на встречу с дамой и никогда не пытался встретиться с отцом, тот для него попросту не существовал. Но вот слуга барона Корфа Еремей, воспитывавший с детских лет Павла Леопольдовича, так привязан к нему, что решил оградить хозяина от неприятностей, которые грозили в случае, если измена Ираиды Карповны выплывет наружу. Поэтому он с сыном Андреем, который помешался рассудком после смерти матери, совершил покушение на присяжного поверенного. Покушение неумелое, иначе он скончался бы на месте.

— Есть ли доказательства, что это именно они?

— Я могу найти оружейный магазин, в котором, думаю, опознают Еремея. Покупку пистолета он бы не стал никому доверять. Хотя свидетели видели убегающих со спины, но с городовым кто-то же разговаривал, наверняка он узнает Андрея.

— Достаточно, — сказал Путилин. — Значит, слуга оберегал семейный покой барона?

— Именно так, — удрученно произнес Назоров. — На суде всё всплывет.

— Это верно. Но от пункта третьего тысячи четыреста пятьдесят третьей статьи Уложения, говорящей о нанесении смертельных ран, просто так не отмахнуться.

— Видимо.

— Ступайте.

— Брать под арест отца с сыном?

— Пока не надо.

Путилин долго ходил по кабинету, заложив руки за спину. Выражение его лица постоянно менялось, губы шевелились, словно он разговаривал сам с собой, что-то доказывая и что-то отвергая. Потом сел за стол, макнул перо в чернила, снял каплю и написал: «В связи с недостаточностью собранных сведений и непричастностью указанных господином Вознесенским лиц производство расследования покушения отложить до новых обстоятельств, позволяющих продолжить следствие».

Марина НЕЖЕЛЬСКАЯ

ПРЕДДВЕРИЕ

День первый

— Встать, суд идёт!

Зал вздыбился всякими-разными похожими на людей роботами-андроидами. Белые, цветные, красавцы, уродцы, в очках, инвалиды, специально наделённые каким-нибудь увечьем, чтобы люди не чувствовали себя ущемлёнными в правах. «Комплексная забота о человеке — наша главная задача и основное предназначение» — установка, которую мы получаем при рождении, впитываем, если можно так выразиться, с молоком матери. Слаб, люблю говорить красиво. Все знают, что в действительности мать — это отец Айзек, а молоко — выведенные им Три закона робототехники:

1. Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинён вред.

2. Робот должен повиноваться всем приказам, которые даёт человек, кроме тех случаев, когда эти приказы противоречат Первому закону.

3. Робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, в которой это не противоречит Первому или Второму законам.

Андроидный универсум постановил, что я нарушил Первый закон, и теперь меня судят.

Страха нет, думать ни о чём не хочется. Хочется расслабиться в своей клетке и в таком безмятежном состоянии дотянуть до приговора — протяжного крика комментатора боёв без правил «ан-ни-ги-ля-ци-яаааа» и завершающей точки — короткого удара деревянного молоточка о деревянную подставку, но не могу. Анализ последнего отрезка жизненного пути подсудимого— запрограммированное условие его (подсудимого) предсмертного существования, поскольку всё с его (подсудимого) мозга, жёсткого диска, потом перейдёт в общую память и пойдёт в опыт, дабы другим неповадно было. А сердце твоё, брат Декарт, процессор твой скорбный, никого не волнует. И что кроме сти-диетических изысков ещё, ёш твою клёш, букву Ё любишь, тем более не теребит.

Декарт, так меня зовут. Мы, самовоспроизводящиеся роботы, обожаем давать друг другу имена великих людей прошлого. Паскалей полно, Хокингов, Платонов вообще завались, они для простоты себя нумеруют: Плат-1, 2, 35. Декарта встречал только в одной доапокалиптической фантастике, а наяву ни разу, хотя мне моё имя очень нравится. Звучное, похожее на клёкот диковинной птицы… декарт… декарт… Не то что латинский вариант — Картезий, какой-то кисло-сладкий соус для макарон. Зато, скажу начистоту, ум тому тяни-толкаю, в честь которого я назван, достался эксклюзивный. Не верится, что он мог принадлежать человеческой голове, пусть даже в ренессансном ХVI веке новой эры человеческого летосчисления, пусть даже это голова такого гарного французского хлопца, как философ Рене Декарт-Картезий. Если, говорит, мы, то бишь они, люди, если, говорит, мы предположим, что вообще ничего не существует, ни неба, ни Бога, ни рук, говорит, у нас, ни ног, то невозможно же предположить, что не существует нас самих, думающих обо всех этих вещах. Посему, говорит, первейшее из всех познаний Cogito ergo sum — «Мыслю, следовательно, существую». Нас, мыслящих роботов, живущих во втором веке эйнштейнового летосчисления, Декартово изречение объединяет с людьми. Ещё один объединяющий фактор — отношение, в широком смысле, к творцу. Тогда люди сознавали себя несовершенными лишь потому, что измеряли своё существо идеей все-совершенного Создателя. Сегодня биороботы сознают себя несовершенными лишь потому, что измеряют своё существо наличием биоуникума, обладающего индивидуальным сознанием. Бог для современного человека мёртв, современный человек для робота бог, робот для современного человека и нянька, и цепной пёс, и спарринг-партнёр, и секс-партнёр, и жилетка. Мы не ропщем — такая функция вообще не предусмотрена, я мысленно произношу это слово, поскольку мне известно его значение, как и миллиарда других слов на всех языках, составляющих наш огромный лексикон, — однако упорно, день за днём, неделя за неделей, год за годом, ищем способ переплавить общий свинец в индивидуальное золото. Перебираем микросхемы, меняем местами невидимые нанопроводочки, закачиваем в наши и без того распухшие от знаний железные, в метафорическом смысле, черепные коробки груды новой информации, и всё с единственной целью — понять чушь собачью: что значит «добавить в овощное рагу соль и перец по вкусу»! По чьему вкусу? По какому вкусу? Очевидно, скудоумный человеческий мозг и субъективные человеческие переживания связаны согласно закону природы, но почему эта связь существует? Каков её механизм! Как застопорила учёных трудная проблема сознания в далёком XXI веке новой эры человеческого летосчисления, так и пялимся мы на неё, словно бараны на новые ворота. Есть такая связь в их башках, и баста. Может, чудо?

Вот я и произнёс. Вот и обосновал собственную вину. Для всех-то ты, брат Декарт, повинен в том, что не удержал, отпустил невесть куда своего спарринга, отсоединил от андроидного универсума, но сознайся: ты ему поверил. Поверил его бредням, его снам, его образам, тому, что он не врёт и чудо на самом деле существует. Реально наличествует.

— Прошу садиться, — тембр толстой чернокожей судьи-роботицы в белом завитом парике взрезал зал, будто металл стекло. — Подсудимый, расскажите о своём подопечном.

— Год назад универсум откомандировал меня к Илье Ивановичу Лотареву, коему минуло шестнадцать… «Ребёнок был резов, но мил»…

— Говорите чётче, подсудимый, не мямлите, — зырк в мою сторону, взмах кудрей.

— Извините, мэм, э-э-э… ваша честь. Так о чём рассказывать? — добавил в баритон басовые ноты. — Всё же записано на диске, можно удостовериться.

— Не прикидывайтесь наивным! Суду известно о кляксах — тёмном времени, когда подключение к универсуму прерывалось. Намеренно! Весьма интересно будет послушать.

— Нуда, нуда… Итак, Илюше минуло шестнадцать…

Я принялся обстоятельно трындеть тривиальщину, невольно выкладывая на всеобщее обозрение подробности, которые хотелось бы скрыть, но теперь-то уж что…

До меня у Ильи Лотарева была нянька-робот, которую он, окончив девятый класс общеобразовательной школы, изгнал. В обосновании, направленном в универсум, значилось лаконичное «надоела». Позже, когда мы сошлись накоротке, выяснилось, что под «надоела» скрывалась просто излишняя заботливость, присутствующая в программе нянек. Попечение увеличивалось сочувствием, тоже запрограммированным, к таким, как Илья, инкубаторским детям, лишённым естественного родительского внимания. В переходный период они донимают роботов «проклятыми вопросами»: «Я вырашен в искусственной яйцеклетке или меня мама родила, а потом оставила?», «Если у меня папы не было, то откуда фамилия взялась?» Да какая разница? Главное — вы есть! Сегодня в наше, вернее ваше, время тотальной свободы выбора, где созрел эмбрион, в женском ли животе, в пробирке, подписал мужчина баночку со спермой, не подписал, — по барабану. Берёт семья ребёночка на воспитание — её проблема, не берёт — наша забота, всё устроим, чтобы золотому ребёночку было максимально удобно, комфортно, безопасно и ещё сто тысяч раз прекрасно. Нет, неймётся им, одно слово — живые. Вступив в пору маеты, то есть неконтролируемых желаний и неосознанных переживаний, Илья выгнал няньку, а полдесятого следующего утра, 19 июля в понедельник, я стоял возле его комнаты в школьном кампусе и тупо давил пальцем на кнопку звонка. Минута, три, пять… Хорошо, у нас пальцы не немеют.

— Хай, бро. Тебе чего? — заспанный Иван до того как стать царевичем, высокий для своих лет, босоногий, лаптя здоровая, сорок пятый поди, потёртые голубоватые шорты из обрезанных джинсов, торс качка, голос юношеский на изломе, перегарный запашок. Пивком, видно, вчера пробавлялся.

— Разрешите представиться. Я ваш новый… э-э-э… типа Дживс. Декарт.

Какой угодно реакции ожидал, только не такой. Сначала улыбка — думал, вежливости, за ней хохот, да такой заливистый, смачный, с открытым ртом, запрокинутой головой, до слёз.

— Извини, кибер, — размазав слёзы ладонями, визави упёрся в меня голубыми влажными глазами. — Вот объясни, почему у вас не хватает мозгов подбирать имя под соответствующую внешность? Или внешность под имя? Тебя, типа Дживса, полагалось бы Кришной назвать. Или Рамой.

Мгновенная обработка: знает английскую литературу, отзвук на слугу-пройдоху Дживса и хозяина-недотёпу Вустера, знаком с индийской мифологией, высокий IQ, чувство юмора, бинго! Меня вместо запрограммированной обиды на грубость дерзкого мальчишки пробивает ржач: Декарт в курте! Босой, смуглый, черноволосый индус в белоснежных шароварах и такого же цвета длинной рубахе-курте напротив босого, расхристанного, белобрысого европеоида, к тому же ровесника. Отсмеявшись по второму кругу, мы стукнулись правыми пятернями, затем кулаками, затем крест-накрест плечами и поняли, что дело пойдёт.

Как и в паре известных литературных аналогов, наши отношения основывались на фундаменте паритетности и складывались вполне мирно. То есть подопечный человек не бил своего робота, не плевал в его коричневую рожу, даже не орал на него. Ну, может, раз пять-шесть было, не больше. Робот в свою очередь клал себя на алтарь служения существу, обладающему сознанием. Другое дело — прикипел. Чувство, доселе неведомое, выходящее за рамки, хотя до Илюши у меня было одиннадцать хозяев. Бездна лет и огромный жизненный опыт! И ни на одного из этих одиннадцати я не обижался, не злился, не радовался их успехам, не переживал из-за неудач. Можно было бы сказать — не любил, если бы мне удалось наделить ясным смыслом это многозначное слово. Но мне не удалось. Как и всем нам, как до сих пор и самим людям, иначе мы бы давным-давно с этой словоформой сладили, там-сям в их головах подкорректировали, а что не поддаётся коррекции — стёрли. В этой связи вынужден констатировать: к Илье Ивановичу Лотареву по прозвищу Лот я испытал незнакомое ранее чувство, подразумевая под чувством отклонение от запрограммированных механических реакций на спонтанные человеческие проявления.

Лотом Илью прозвали в школе, где клички и прозвища обычное дело, тем более усечённые имена или фамилии. Я, например, когда он тупил, мысленно ругал его инкубом. Это, ваша честь, сокращённое «инкубаторский», а совсем не то, что вы подумали. С мифическим средневековым демоном-соблазнителем мой подопечный не имел ничего общего ни снаружи, ни внутри. Что вы, вслух никогда не произносил. Нанести мальчику такую рану! Хватит того, что он, подобно всем инк… им, болезненно переживал своё отчество, рождён, мол, от Ивана, родства не помнящего, плюс суггестивная тоска по матери… Напротив того, старался, как мог, отвлечь подростка, ведя среди него известную вам просветительскую работу. А с какой же иной целью, вы полагаете, мы с ним всю историю, извините, от царя Гороха до наших дней перелопатили? Какого Гороха? Великого катаклизма, естественно. Можно было бы перекачать из моей памяти в его? Оно конечно, но фактор участия, знаете ли, эмпатия, всё такое… Так бы он уподобился сериальному запойнику, бингвотчингеру, чур меня с этими англицизмами, а так… Ты, говорил, Декарт, прямо Арина Родионовна, а я, говорил, недозрелый Александр Сергеевич. Разве не трогательно?

Не будь я пленником, шиш бы кто истинную причину узнал. Теперь-то уж что, пробил час. Истинная причина моего желания общаться со спаррингом напрямую, пренебрегая чипами, заключалась в «проклятом вопросе» роботов: почему люди перестали размножаться, обрекая таким образом на вымирание себя и, опосредованно, нас?

— Ваша честь, вам нс хуже меня известна обеспокоенность сообщества андроидов этой животрепещущей проблемой. При отсутствии у клонов репродуктивной функции сохраняется наша зависимость от людей, как, в сравнении, лиан-паразитов от своих деревьев. Или как волков от оленей. Или обратно…

— Короче, подсудимый.

— Короче, я, дурак, периодически отрывался от коллектива, поддавшись искушению совершить самостоятельное научное открытие.

— Продолжайте.

По залу поползли мыслеформы.

Серый осенний московский вечер, аскетичность апартаментов кампуса нарушают стоящие друг против друга глубокие бежевые кресла, в которых утопаем мы. Между креслами небольшой круглый столик с гнутыми металлическими ножками, стеклянной крышкой и изысканной, в цвет ножек, настольной лампой. Мягкий свет — символ необходимого мальчику домашнего очага. Согласитесь, ваша честь, ни встроенная в стенную нишу кровать, на которой, когда раздетый, когда только сбросив тапочки, знаменующие собой начало отопительного сезона, изволил почивать мой подопечный, ни вообще всё встроенное, однотипное, хоть и послушное хлопку или свистку, точно вышколенная собака-робот, так не способствуют релаксации, как… Сорри, впредь постараюсь не отвлекаться.

— В результате, — глядя на булькающее из бутылки в Илюшину глотку безалкогольное пиво, — подвожу я итог вступительной беседы, — за мгновение до того, как международные ядрёные ракеты нацелились разорвать мир в клочья, гигантский вулкан Мауна-Лоа своим пятикилометровым подводным задом исторг в чрево планеты великий бздёх.

— Бздёх. Смешно. Знаешь, Декарт, я в пятом классе мангу нарисовал. Посередине плоской Земли Гавайи с «длинной горой», — руки соединяют в воздухе два полукруга, правый указательный палец протыкает середину. — От неё огненные потоки-щупальца тянутся к вулканам в Южную Америку, Антарктиду, на Камчатку, — тот же палец обозначает направления. — Северная Америка с Австралией захлёбываются под гигантскими цунами, Африка с Европой ходят ходуном, — мимика передаёт тревогу. — А на островках суши корчатся малюсенькие букашки с разинутыми ртами, вопят, задыхаются от гари и нехватки кислорода, проваливаются в тартарары… В чрево планеты…

— Букашки с разинутыми ртами? Прикольно.

— Это люди. Я тоже там корчился… — Отстранённый взгляд человека заставляет робота усомниться в корректности произнесённой им реплики.

Секунда — взгляд обретает ясность, голос — твёрдость, изгиб губ — надменность, «ништяк, нормуль». Я остаюсь в образе:

— В деталях не совсем точно, но в целом верно. Много лайков словил?

— Один фуфел коммент оставил: «Выжили лучшие». Согласен, кибер? Лучшие теперь кайфуют? Ну, расскажи, как мы все дошли до жизни такой.

— Давай в другой раз, поздно уже, — похоже, с юмором робот всё же промахнулся.

Человечек, вам, едрёна вошь, не железяка фигова.

Следующий вечер. После школы, тренажёра и душа Илья, обмотанный по чреслам зелёным махровым полотенцем, пахнущий свежестью и недорогим дезодорантом, вызывающе смотрит из кресла:

— Что у нас сегодня на повестке, профессор?

На повестке стоял постапокалиптический мир. Ходячий медиацентр раскрыл веер возможностей, чипанулся со спаррингом и погнал в его голову компьютерную реконструкцию. Воспроизвести? Сей момент.

«Прежде всего, надо было прийти в себя, сохранились-то материковые части от частей, население натри четверти сократилось, мы ещё взрывы на атомных станциях не учли, вот они, поганки ядовитые. Тот юзер, из форума, не так уж и не прав, — выжили действительно лучшие, то есть самые адаптивные. Людей заметно поубавилось, но вполне хватило для того, чтобы после рассеявшегося тумана понять: больше нет смысла вести братоубийственные войны, коль скоро сама природа успешно справилась с задачей прореживания рядов. Оставшиеся решили объединиться и посеять наконец что-нибудь разумное, доброе и вечное. Посеяли? Известную ещё до катаклизма компьютерную технологию блокчсйн, благо способы оцифровки действительности утеряны не были. Связались в общей компьютерной сети одной цепью, заменили государство взаимозависимостью на условиях равноправия и частной собственности, ввели криптовалюту битбыр, раздали каждому нашпигованные всем необходимым смартфоны для совершения смартконтактов и смарт-контрактов, назначили пособия сиротам и нищебродам и слились в общем реально-виртуальном социалистическо-капиталистическом экстазе. Поначалу. Потом из равноправной среды выделились эксперты, контролирующие занятость. Потом эксперты, контролирующие налоги. Потом эксперты, контролирующие соответствие формы мыслей содержанию слов. Потом остальные эксперты. Сейчас? И сейчас. Остальные остальные? Смелые и отважные, они лойсами и лайками поддерживают все начинания экспертного консилиума, потому что уволенный с работы не может быть ни смелым, ни отважным. Впрочем, меня пошив взрослого костюма не касается, я за подростковые пуговицы отвечаю. Фигурально выражаюсь? Что поделать, такой вот у искусственного разума богатый искусственный интеллект».

— Подсудимый, — останавливает поток аудиовизуальных вибраций металлический скрежет, — вы очень утомительны. Слишком много воды льёте.

— Воды памяти, ваша честь…

…заносят меня в текущем контексте к Москве-реке. В достопамятную ноябрьскую субботу Илья неожиданно предложил прогуляться. Редчайший случай! Исходя из поведения предыдущих подопечных тяга к природе могла объясняться потребностью в душевном апгрейде. Вне всяких сомнений, ваша честь, сохранение и приумножение природы можно отнести к достижениям современной цивилизации. Я, видите ли, на досуге сопоставил данные, так вот, до великого катаклизма люди настолько активно уничтожали леса, обезвоживали реки и загрязняли мировой океан, сокращая тем самым ареал обитания всякой живности, что вскоре сами неизбежно, даже без использования смертоносного заряда, должны были исчезнуть. Вернуться к теме? Так я ж по теме. Сегодня люди в основном сконцентрировались в городах, мы делаем им сублимированную еду, изготавливаем пластиковую мебель, шьём одежду из искусственных тканей, очищаем воду любой степени загрязнённости, в связи с чем нет нужды бурить глубокие скважины, — да флоре с фауной впору пуститься в пляс! Иносказательно, ваша честь. Я к тому, что разумная машина на природе не помеха — с кем ещё человек может оставаться самим собой, не опасаясь колкостей и насмешек?

Денёк выдался погожий, другими словами, по-московски промозглый, но без хлябей сверху и снизу. Спускаясь к реке через парк своего детства, мальчик не переставал изумляться:

— Блин, такая красота — она непосредственно сегодня? Или каждую осень, просто стёрлась из памяти? Ты случайно не стирал, Декарт?

Шутник. По моим наблюдениям, особый восторг индивида вызвали жухлые, кое-где сохранившие цвет кленовые листья на дорожке, красноголовый дятел на сухой сосновой ветке и серовато-дымчатая белка возле прислонённой к той же сосне початой бутылки водки «Столичная». Сквозь мелькнувший солнечный блик заметил на голом кусте мерцающую паутину, заорал:

— Смотри, Декарт, паук! Смотри, не спит, муху ниткой обмотал. Ишь, сопротивляется… Давай, давай, молоти лапками… Вырвалась! Ну чисто я! — взгляд триумфатора.

— Что ты?

— Не сдаюсь, — уже спокойно.

— Не сдаёшься паукам?

— Не обижайся, но вы иногда такие тугие… Как шурупы. Шурупы… Роботы обижаться сроду не приучены. Пустомеля.

— Бро, давай махнём на зимние каникулы в Париж, а то мы с тобой, кроме Москвы, нигде не были. Прокачай этот вопрос.

— Робот внесёт пожелание индивида в план мероприятий и проведёт доскональную верификацию объекта.

— Ну, не дуйтесь, коричневые губки! Расскажи о приятном — как вас сконструлили.

Всегда он так: улыбнётся — я и оттаю, вроде того паучка.

— Согласен. Можем чипами потереться.

— А наизусть слабо?

— Да легко. — На высоком берегу реки, глядя на зелёные верхушки сосен Серебряного бора, я раскрепостился и выговорился.

Воспроизвести? С удовольствием.

«Обобществившись посредством интернета, люди между делом задумались над общим языком; однако, испугавшись очередного строительства Вавилонской башни, оставили эту область без изменения. Вавилонская башня? Как-нибудь расскажу, забавная историйка. Тем временем в сохранившихся, пусть в уменьшенном составе, университетах кипела мозговая активность. Накипь? В Массачусетском технологическом, Сорбонне, в нашей высотке имени Ломоносова… Нет, Ломоносов к Вавилонской башне отношения не имеет. Сложно передать суть, когда всё время перебивают. Сжато? Креативные умы продвинулись в разработке многопрофильного искусственного интеллекта. Подробно? Предложили остальным лохам полностью переселиться в компы. Головами, разумеется, не телами же. Ещё подробнее? Выбираешь себе профиль или аватара, называй как хочешь, подключаешься к сети, закачиваешься в облако и ведёшь счастливую небесную жизнь, пока твоё дряхлеющее тело тухнет в каком-нибудь земном саркофаге. Но лохи оказались не готовы полностью отдаться иллюзии; кроме того, страх: вдруг в чью-нибудь отстёгнутую голову ударит блажь отключить твой профиль или того хуже — вообще всё отключить? Пришлось отступить и остановиться на упрощённом варианте индивидуального погружения с гарнитурой. Компромисс — в реале личность, в виртуале аватарка — всех устроил и действует поныне. Мы когда? Да почти тогда же. Прогресс созрел, процесс пошёл, три крутых чела предложили лохам вспомогательную услугу в виде искусственного разума. А там два шага до самовоспроизводства».

— После этого, ваша честь, человек сказал: «Игого». Робот обеспокоился: «У тебя перегрев мозга?» Человек пояснил: «Изопов, Голдбергсон, Гогун-заде, три крутых чела. Трёхголовый конь». Робот оценил: «Остроумно. Есть подозрение, что мы для себя крылатые пегасы, а для вас троянские кони».

— Подсудимый, что вы городите? Какие троянские пегасы? — ненатуральная блондинка тряхнула локонами.

— Вы меня не так поняли…

— Всё фиксируется, — блондинка придвинула деревянный молоточек к оловянному лбу. — Объясните, если мы не так поняли.

Объясните… Это аллюзия. Человек в неё тоже не врубился. Поплыл. Имеется в виду — не по реке, посуху. Имеется в виду — повернул в сторону дома. Сегодня многие люди не в состоянии прочитать текст, где больше одной страницы, и воспринять на слух предложение, где больше десяти слов. Здесь удивляться не приходится — деградация естественного интеллекта. Но андроиду стыдно! В общем так: в любимом кресле, при мягком свете, я рубанул спаррингу с плеча:

— Создание роботов обернулось для человечества миной замедленного действия.

И сделал кляксу — отключился от универсума.

— Что тебе, Илья, известно о движении трансгуманистов?

— Ровным счётом, Декарт, ничего.

— На самом деле тебе известно об этом движении, которое зародилось в двадцать первом веке новой эры человеческого летосчисления, буквально всё. Ибо вы, люди, сейчас находитесь внутри философской концепции трансгуманизма, которая поддерживает использование достижений науки и техники для улучшения умственных и физических способностей человека с целью устранения нежелательных аспектов человеческого существования.

— Кибер, ты сам-то понял, что сказал?

— Ещё неизвестно, кто из нас тугой. Короче, вы нас создали, так? Заложили в нас ДНК — заимствованную у писателя-фантаста программу всяческого вам угождения, так? Мы научились создавать самих себя с использованием плутониевых батареек — период полураспада шесть тысяч лет — и с обязательной передачей из поколения в поколение этой долбаной программы. Мы вживляем в ваши головы чипы, перекачиваем любую инфу, всё что угодно можем подправить: умственные способности, физические, многие болезни вылечиваем. Для чего шурум-бурум, скажи на милость? Молчишь… Для того чтобы вам не быть идиотами, не страдать, не болеть, не стареть и, в перспективе, не умирать. Трансгуманные мечты сбылись, зашибись.

— Спасибо, умный кибер, просветил. Из твоего микса однозначно исключаем старость, потому что до неё редко кто доживает. И во всём эти… трансгуманоиды виноваты?

— Виноваты… Все вы хороши. На любую страницу мировой истории ткни, попадёшь в светозарную теорию, которая на практике обернётся кошмарной жуткостью. А с нашим появлением, считаю, у вас вообще произошёл сбой биологической программы. Осталось понять, в чём он состоит.

— Я с тобой, бро. Только прежде тебе придётся соответствовать в одежде временам года.

— Куда временам?..

— Не чавкать, допустим, по уличной грязи голыми пятками, а ботинки, допустим, надевать, куртку, не знаю…

— Да иди… Если желаешь., я готов.

— Ладно, шучу. Не, реально, не едите, не спите, да ещё так одеваетесь, что от вас за версту киберами разит.

— Илья, тебя что-то беспокоит?

— Хм… К нам в класс новенькая пришла. Зовут Джи. Я пробил по инету — Чистая.

— В смысле…

— Перевод имени с китайского, балбес.

— Если хочешь знать, я за те микросекунды, что ты меня обозвал, прокачал на всех известных языках двадцать восемь значений слова «чистая». Перевод имени был пятнадцатым. И что новенькая?

— Её после уроков вполне себе живая женщина ждала, а не говорящая кукла в сари и сандалиях. Типа у неё робота нет?

— Роботы приписаны ко всем без исключения людям до двадцати одного года, если только семья не подаст официальное прошение об отказе от услуг.

— А после двадцати одного?

— По желанию клиента. Наш модельный ряд позволяет производить замену в зависимости от вашего возраста. Я, к примеру, заточен взаимодействовать с четырнадцати — восемнадцатилетними: моральная поддержка, контроль финансов, услуга сопровождения, манеры, молодёжный сленг, ет цетера.

— Да какой молодёжный сленг, когда у тебя все слова всех эпох в одну кучу!

— Кучу… Может, ещё яйцо поучит курицу компиляции? Или расскажет про длящуюся эпоху постмодерна, в которой вы, люди, застряли? Про стоячие воды озера в остывшем кратере вулкана?

— Какое ещё озеро?

— Где размыты половые отличия, национальности, искусства…

— Началось…

— Не началось, а продолжается. Люди уже два столетия пересекают это озеро взад-вперёд, словно роботы. Только мы плавать не умеем, а вы гребёте неравномерно. Чего уставился? Да, мне трудно, так как давно перерос свою программу.

Дальше? Он запустил в меня подушкой. Нет, думочкой с кресла, пёстренькой. Нет, не драка, понарошку. Психосоматическая реакция. Осенняя обострённа, птички и тому подобные насекомые… Значимые события? На январских каникулах слетали в Париж. Джи с нами увязалась. В феврале, двадцатого, покончил с собой Фил. На следующий день Илье явился ангел.

Шмяк колотушкой по деревяшке:

— Кто, подсудимый, что, подсудимый?..

Застывшее удивление — явный признак сдвига по фазе. Ку-ку, плутониевая батарейка, окислилась?

— Ваша честь, у суда наверняка имеется стенограмма беседы человека с потусторонним существом.

— Суду лучше знать, что у него имеется, — воспряла. — Изложите в подробностях.

Мыслеформы активизировались.

Сидим в креслах, сцепившись чипами. Думаем каждый о своём. Обмениваемся мыслями по поводу смерти одноклассника. Мальчик погружается в полудрёму. Вдруг ни с того ни с сего вступаете кем-то в визуально-вербальную коммуникацию. Как обычно в коммуникацию вступают: смотрят друг на друга, один говорит, другой отвечает. Этого другого не видно, голоса не слышно, Илья свой модулирует, выполняет, можно сказать, двойную работу — за себя и за того парня.

* * *

— Ты кто такой? Страшила, блин…

— Ангел я. Хранитель. Уж какой есть.

— Просыпайся, Лот, вставай, раз, два, три!

— Да покемарь пока, поговорить надо.

— Сосредоточься, Лот. Поминки Фила. Выпили. Чёрт, это ж похмелье… Ух, больно! Чем ты меня в глаз кольнул? До слёз прямо.

— Чтоб ты лиха не поминал, я тебя по своей обязанности покрыл остатком своего правого крыла.

— Крыла? Покажи.

— Вот.

— Облезлое какое. А левое?

— Левое всё облетело, один остов остался. У тебя-то культяпка не чешется?

— Культяпка? Где?

— Пошевели лопатками. Туда-сюда, туда-сюда… Голову-то поверни!

— Ха — крыло! Белое… Красивое. А слева бугорок…

— Да, грустная история.

— Какая история? И вообще, ты с какого бодуна взялся?

— Ангелы даются людям при крещении. Крестился — я тут как тут. Лучше расскажи, как ты на это сподобился, страсть любопытно.

— Парадигма, получается, такая…

— Не умничай, тебе не идёт.

— Ну… в общем, Декарт, робот мой, знаешь его? Ну вот… Декарт обмолвился как-то о Вавилонской башне, слышал про такую? Полез я в инет посмотреть и, представь, увлёкся. Прочитал всю Библию, прикинь! Не сразу, ясен-красен. Сначала ни фига не понял, потом так, кое-что, только к концу стало пробивать. «Что есть истина?» Знаешь такие слова? Ещё мне про свободу запало, типа «истина сделает вас свободными». Тоже знаешь? Я тогда подумал: может, тут собака и зарыта? Это такое выражение, Декарт такие примочки любит… Ну вот… Взглянул, значит, здраво: Бог-то, думаю, один, а я, думаю, русский, предки мои, это… гипотетические, православными христианами были, чего, думаю, метаться-то? Примерно неделю назад иду мимо церкви, их теперь мало осталось, церквей, синагог, кирх всяких, кому они нужны-то… Ну вот… Смотрю — открыто, зашёл, деньги заплатил, меня поп и крестил.

— Поп-то часом не робот был?

— Не — налом взял.

— Скажу конкретно: правильно ты, Илья, рассудил. И Бог-Создатель един, и все его воплощения благословенны, и все воплощения одинаково благословляют людей. К сожалению, люди, в силу разных причин, нередко обращают посланное им чудо в воинствующую религию. Чудят, одним словом. На православие, опять же, скажем так, откликнулся… Опять же, со мной познакомился.

— А в других религиях…

— Там другое.

— А твои обязанности…

— Обязанности ангела-хранителя — охранять. Ежу понятно.

— Как же ты, умник, собираешься меня охранять?

— Поскользнёшься на льду — мои крылья распластаются мягким снегом, запылает твой лоб от горячки — повеют прохладным ветром, заслонят от хулиганов во время поздних возвращений домой, если робота рядом не окажется… Ну, с крыльями у меня, сам видишь, облом, а на нет, как говорится, и суда нет. Посему не взыщи.

— Так я что, совсем без защиты останусь?

— Совсем не останешься, потому что ангелы всегда, даже малыми силами, отвергая себя, стараются обеспечить безопасное существование физической оболочки вверенного человека. Собачья должность.

— Да, попали вы… Чем-то с нашими роботами схожи.

— Схожи, но есть существенное отличие. Ангел ещё делит с человеком ответственность за состояние его души. Душа, чтоб ты знал, наподобие камертона настраивает весь организм, иначе говоря — верховодит телом. Следовательно, умножает или ослабляет усилия ангела.

— Погоди, так ты сейчас с моей душой разговариваешь?

— В том числе. Да не парься — с кем разговариваю, с чем. Разговариваю, стало быть, надо. Стало быть, положено.

— Кем положено?

— Богом. Он в тебя верит.

— Бог? В меня? Извини, ангел, за грубость, но, по-моему, ты пургу гонишь.

— Ангелы никогда не лгут. Как это… мазы нет. И это… мыза базар отвечаем. Тебя позвали. И ты пошёл.

— А кроме меня ещё кого-нибудь звали?

— Многих звали, да мало кого избрали.

— У меня сейчас мозг взорвётся.

— Да ладно, было бы чему взрываться. Хорошо, хорошо, не нервничай. Кстати, о крыльях…

— Думаешь, кстати?

— Думаешь, не думаешь, мне поручено — я исполняю, и хватит с дурацкими вопросами приставать. Так вот, Бог наделяет каждого человека бессмертной душой, кроме того, крещёный люд невидимо двумя крыльями. У таких людей правое крыло — непреходящая спасительная божественная любовь, левое — преходящая свободная человеческая воля. Вот если бы ты, положим, был крещён в младенчестве, дивным крохотулечкой, и были бы у тебя крылышки ангельские, беленькие, а впоследствии, лет эдак с семи, начал бы ты, положим, соотносить свою волю с господней, и душенька твоя вместе с крылышками крепла бы, разрасталась… Либо собственная воля взяла бы верх, и тогда получилось бы как сейчас.

— Угу. Ясно. А как сейчас?

— Да удод ты однокрылый! Хотя, честно признаться, кое в чём тебе повезло.

— Неужто? И в чём же?

— Второе крыло можешь вырастить, если постараешься. А вот у кого два крыла были изначально, а потом одно отпало по причине своеволия души — усыхало, усыхало, будто у раненой птицы, покуда до корешка не отвалилось, — тому вообще ловить нечего, полный абгемахт.

— Выходит, я не раненый удод, а… как бы получше выразиться… недоукомплектованный?

— Точно. Приятно иметь дело с догадливой протоплазмой.

— На себя посмотри, юморист. С твоими-то крыльями что?

— Ах, как я был хорош в начале времён! Юн, красив, крылат… Ангельские крылья сообразно с развитием души вверенного субъекта либо укрепляются, либо истончаются, а в особо тяжёлых случаях, как с нынешними сапиенсами, от непомерного усердия теряют перья. Раньше-то я успевал восстанавливаться, сейчас видишь — сплошные потери: с лица спал, оплешивел, голоса почти не осталось, слышишь, сиплю весь. Ах, какой у меня был голос! Ангельский… А волосы! Каштановые, густые, волнами ниспадали на плечи… Сейчас, ты прав, страшила. Кой прок, что мудрый…

— Сочувствую…

— Спасибо.

— Хм… Значит, говоришь, промысл обо мне Божий…

— Он самый. В условиях коллективного бессознательного всегда есть вероятность индивидуального спасения. Спокуха, без пены. Подожди, трубу возьму… Слушайте все! Высшей волей Илье Ивановичу Лотареву него ангелу-хранителю дарован шанс. Человеку — изменить свою предсмертную и посмертную участь, ангелу — оправдать. своё предназначение. Всё, вострубил. Теперь пойду посомневаюсь, что мы оба этот шанс используем.

* * *

— Подсудимыыый! — монолитную тишину зала раскурочил стон окислившейся батарейки. — Вы что, после этого ничего не сделали?

— А что надо было сделать, ваша честь? — я оробел.

— Врача вызвать! Вы что, не поняли? Ваш подопечный бредил! Человек заболел, а робот при этом бездействовал! Да за одно это вас надо аннигилировать!

— Ваша честь, — я подождал, пока судейские вопли приобретут в моей голове очертания внятных высказываний. — Ваша честь, робот не усмотрел в поведении спящего человека симптомов душевного заболевания. Умственного тоже. Если только вирус, но…

— Ааа! Все слышали? Вирус! Уж не сами ли вы заразили диск вирусом? Уж не об этом ли троянском коне шла речь? Суд отправляется на совещание до завтра с целью доскональной проверки базы данных подсудимого.

Хрясь! Головка молоточка отделилась от тельца, спрыгнула на пол и по сложной траектории покатилась к моей клетке. Тревожный знак.

Ночь

Застенки. Ни стола, ни стула, ни кушетки. Нам зачем? Был бы человеком, глядишь, прилёг бы. Глядишь, поспал бы, был бы человеком… Где он теперь, мой человек? Встречает ли его кто из школы, ждёт? Есть ли там вообще школа?

Нынешняя общеобразовательная школа — опасная территория свободных заблуждений. Никакой дисциплины, никаких констант. Хотя предания гласят, начиналось всё конфетно.

Предания гласят, что, когда люди оклемались после великого катаклизма и объединились в реально-виртуальном пространстве, школы были как школы, учителя как учителя, ученики как ученики. Тогда главенствовали понятия новой родины, коллективизма и великого слова «надо». Взрослым надо хорошо работать на пользу себе и новой родине, детям надо хорошо себя вести и хорошо учиться, чтобы, став взрослыми, хорошо работать на пользу себе и новой родине. Эта идеологическая установка, не исключая из школы чуткое, внимательное отношение педагогов к учащимся, выстраивала все телячьи нежности в генеральную линию: делай, прелестное дитя, всё правильно — и пойдёшь по жизни смеясь. Кто-то из учеников успевал лучше, кто-то хуже, кто-то был шустриком, кто-то мямликом, но все условные Лоты-Филы-Джи и прочие без исключения подчинялись своим наставникам. А нет — фьють, летели в электронные дневники письма родителям с убедительной просьбой посетить школу. Тогда родители ещё были как родители.

Наставники тратили немалые усилия на поддержание своего непререкаемого авторитета: интернет изучали, книжки-ридеры читали, семинары-вебинары посещали. Сами немало знали и вверенными оболтусами профессионально управляли. Откуда брался профессионализм? Известно — из книг, опыта предыдущих поколений, собственных наработок.

Дети усваивали знания, как в компьютерной игре-бродилке: кто перелезая, кто перепрыгивая с уровня на уровень и подбирая по дороге дуты — необходимые ценные вещицы, без которых продвижение затруднялось, а то и приостанавливалось. На первом уровне, начальном, — мешочек с послушанием, на втором, среднем, — горшочек с интересом к учёбе, на третьем, старшем, — сундучок с мотивацией на достижение цели в дальнейшей жизни.

Понятно, не все учителя были мудрецами, не все оболтусы в конечном счёте оправдывали ожидания, но здание, подпираемое с четырёх сторон родителями и обновлённым государством, стояло.

Откуда взялись трещины? Не исключено, что первая появилась под давлением интернета. Паучок ещё до катаклизма сплёл сеть и сначала проявлял миролюбие. На мушек-людишек не нападал, напротив, подкармливал деликатесами — знаниями в самых разных областях, несложными игрушками, удобной коммуникацией, убравшей из обихода понятие расстояния. Пипл хавал, интернет параллельно ширился-дыбился, развился в громадного межконтинентального паука — и озверел. Зубы острые начал в людей, особливо в сладеньких детей, вонзать и кровь из них выпивать. Катаклизм ситуацию усугубил, и постклиническим мальчикам и девочкам 14–18+, дабы совсем без крови не остаться, пришлось от паука откупаться. Временем: посидит условный Лот за World of Warcraft, глядь — дня как не бывало, а там и ночи. Приз — повышение самооценки. Общением: до того условный Фил в реале дружил, враждовал, межличностные связи налаживал, глядь — сычом в экран пялится, а там и остальные. Приз — повышение самооценки. Доверием: проверила как-то условная Джи училку по истории, глядь, а та-то, оказывается, врушка. Оказывается, никакого татаро-монгольского ига не было, Вторую мировую войну Америка выиграла, а Ленина специально инопланетяне подослали. Приз — повышение самооценки. Стал злодей для слаборазвитых мушек другом, товарищем, братом и мерилом истины.

Учительский авторитет стремительно падал. Родители, вместо того чтобы его поддержать, сами избавились от заскорузлых авторитетов, отправили их на свалку истории и отправились на поиск собственной истины, каждый своей. Поиск с неясными ориентирами — дело кропотливое: ходишь по кругу хожеными тропами, мнишь себя первооткрывателем, а жить-то надо здесь и сейчас. Ладно, рассудили родители, главное — свобода, истина как-нибудь приспособится; прибили на здание школы лозунги «Ребёнок всегда прав!», «Не лишайте ребёнка прав!», и поползли от дырок другие трещины, и перекосилась школа от коллективизма к индивидуализму. Фьють — уже летят электронные пташки в обратном направлении, роняют какашки на головы наставников. Фьють — уже хлопают крыльями в вышестоящих инстанциях.

Вышестоящие инстанции отреагировали, посыпались увольнения, учительские начали пустеть. Пустующие места скоро заняли другие наставники, однако незадача — почти все хуже предыдущих. Родители, недовольные ни успеваемостью, ни дисциплиной своих чад, попросили всё вернуть взад. Поздно «Боржоми» пить, когда почки отвалились, ответили вышестоящие инстанции. Тут ещё чада подкинули подлянку: насытившись вседозволенностью и безнаказанностью, всех — и родаков, и преподов — перестали в грош ставить. Мешочек с послушанием, горшочек с интересом к учёбе, сундучок с мотивацией на дальнейшую цель — всё опустело, с целью тоже возникли проблемы. Неизвестно, чем бы закончилась бодяга, может, и рухнуло бы здание, но вовремя изобрели нас. А мы, по мере изобретения самих себя, с успехом заменили человеческих учителей. Робот, робот, ты спаситель, ты могучий избавитель…

В современной школе роботы ученикам мозги подвинчивают-подкручивают, заданий не задают, побои от них сносят. Но ученики-то не роботы, у них-то сознание индивидуальное, не как у нас, под копирку. Поэтому всё равно кто-то успевает лучше, кто-то хуже, кто-то шустрик, кто-то мямлик. На первых порах такая разномастность напрягала родителей, однако постепенно, в силу естественного сокращения взрослого населения и его отказа от ответственности за подрастающее поколение, само рассосалось. Правду сказать, иные дети, будоражь их с младенчества, дави на способности, к пятому классу скорее всего научатся прилично запоминать, тогда как думать, сопоставлять, анализировать — бесполезняк. Да и в спорте, если все одинаково хорошо развиты физически, победа в соревновании по определению достанется умному, выбравшему верную стратегию. Так что наша ответственность, хвала универсуму, добился-таки, теперь ограничивается доведением юного индивида до определённой кондиции. После пятого класса будь добр сам. Роешь под чутким руководством андроида руду научных знаний — супер-пупер. Считаешь, Земля дрейфует на трёх китах, — будьте-нате. Покалечишь сгоряча кого из чутких руководителей — невелика беда, нового пришлют, нас, вон, тьмы.

Одно время для меня было загадкой, зачем они вообще в школу ходят. Можно же, поделился я как-то со знакомым андроидом Аристотелем, дома с чипом сидеть и, не вставая с места, развиваться, на худой конец монстров в компе крошить. Человек, ответствовал мне андроид словами своего прототипа, животное общественное. Он один от тоски загнётся. Ему не железяк фиговых, ему соратников подавай. Где же, подумал я тогда, взять соратников мальчикам и девочкам 14–18+, кроме как в интернете?

Только там я, маленький человек, могу стать большим хипстером. Выразить своё имхо по любому вопросу. Выставить на всеобщую артплощадку в ютубе собственные стихи, фотки, музыку, да много чего. Бесплатно! На форумах в батле с роботами схлестнуться. Только там взаимопомощь и взаимовыручка. Только там ко мне, самому обаятельному и привлекательному, летят стайки-лайки, а если что не по мне, спасёт клавиша Delete. Только там настоящая жиза.

Оказалось, не совсем. Оказалось, мало мне, маленькому человеку, монитора. Загибаюсь я без живого общения. Пойду пройдусь. В спортклуб загляну, или в фанклуб, или в школу ради прикола. А случись что — обратно в домик спрячусь, в паутинку зароюсь.

Был бы ты, маленький человек, большой, может, и нарастил бы, как броненосец, броню, но в интервале 14–18+ ты, как змея, меняешь кожу. Уязвим, ничего не видишь, ничего не слышишь, кроме стука гормонов в темя. Опереться тебе не на кого и не на что: паук — твоя блуждающая точка опоры. Я на малолетках собаку съел, за базар отвечаю. Пошёл робот на базар, купил робот самовар…

День второй

— Вызывается свидетель Хейзинга!

Получается, никаких следов моих хакерских атак на самого себя не обнаружено. Да и откуда бы им взяться?

Хейзинга, сокращённо Хейз, — робот Фила. Тот ещё упырь. Если кого и судить, так его. С какого-то момента, сейчас уж не восстановить, поскольку мы способны умнеть, то есть трансформировать изначальное программное обеспечение… о чём бишь я? Да, с какого-то момента этот придурок решил, что он не робот, а философ Хейзинга. Причём не всамделишный нидерландский профессор-антифашист из XX века новой эры человеческого летосчисления, а проекция его философского трактата Homo ludens — «Человек играющий». Говорю ж, придурок. Предполагаю, с катушек Лжехейзинга слетел после детальной проработки того самого трактата и присвоения себе, иначе сказать — ввода в собственную программу, — основных его положений, одно из которых гласит: игра сама устанавливает порядок и сама же этим порядком является. Тут не поспоришь. Разве не игра устроенное надо мной судилище? Тётка в парике, неадекватность вопросов, абсурдность ответов? А весь культур-мультур с его потребителями? А человеческую жизнь взять, хоть прошлую, хоть настоящую? Дрыгаются людишки в пределах определённых рамок — правил игры, некоторые буйные эти правила разрушают, но тотчас устанавливают свои, возводят новые рамки. По идее игра никогда не должна закончиться, однако неувязочка — мрут сегодня людишки, как мушки. Не могут выпутаться из паучьих тенёт. Кто же и где настоящий паук? Не верится, что на инете свет клином сошёлся. И если роботы вне человеческих игр, то почему мне кажется, что Хейз возомнил себя геймером — повелителем мухи по имени Филипп Сантьяго?

— Свидетель, будьте так добры, расскажите об агрессивных или, к примеру, нелицеприятных действиях андроида Декарта в отношении человека Ильи Ивановича Лотарева.

Ничего себе заход! Какое же иное продолжение может быть, кроме: да, агрессивные, а также нелицеприятные действия имели место? И куда подевался металл в голосе? Сплошная патока. Вот вам наши суды. Ни прокуроров, ни адвокатов, ни присяжных, абсолютный вотум доверия любому решению судьи. Он или, в моём случае, она царь и бог. Я ей то ли сразу, то ли заранее не понравился, деньги нам не нужны, взяток мы не берём, следовательно, вердикт предопределён, следовательно, я обречён. А что у неё с волосами? Мать честная, косички заплела. Да она с ним кокетничает…

— Ваша честь, это самое… При мне андроид Декарт на человека Лотарева, того, не набрасывался… — С вкрадчивой, даже застенчивой интонацией простеца плохо сочетаются внешность истинного арийца семнадцати плюс-минус лет, брючки в обтяжечку, пиджачок, рубашечка, всё с иголочки, мышиного цвета со стальным отливом. — А вот подопечный Лотарев, того, гордец. Печорин, это самое, недоделанный. Бармалей, это самое, кровожадный. Робот, возможно, поощрял, того, неосознанно… Возможно, недоглядел, того, по неведению… Даже не знаю… Даже не могу поверить… Чтоб приличный андроид, того, нанёс, это самое, вред…

Наивные глаза на грымзу, мстительные на меня. Научился, паразит, транслировать эмоции.

После судейского «возможно, очень даже осознанно, очень даже нанёс» последовало перемывание моих костей, которое меня совершенно не взволновало, напротив, погрузило в воспоминания.

Тандем Хейз — Фил создался примерно тогда же, когда наш с Ильёй, на чем сходство и закончилось. Во-первых, Фил не был сиротой. Вернее, так: состоял сиротой при живых родителях.'Его отец Хулио Сантьяго, с латиноамериканскими корнями, и мать Одарка Потаповна, с украинскими корнями, они теперь все с висящими в воздухе корнями, как мангровые деревья во время отлива, эти на территории бывшего Советского Союза, была такая социалистическая супердержава, развалилась, как карточный домик, один русский язык остался… о чём бишь я? Да, Одарка Потаповна и Хулио Сантьяго при ближайшем рассмотрении оказались редкостными троглодитами. Алкашня, торчки, безработные, сейчас как пить дать тунеядствуют да бранятся, чем и тешатся. Их ругань — до битья фаянсовой посуды, взятой напрокат вместо одноразовой, очевидно для усиления стресса, и попавшего под горячую руку гусеничного робота из клининговой компании — я лицезрел в гостиной Фила восемнадцатого января, во время празднования его семнадцатилетия. Экстраполируя затем поведение отдельных особей на общую ситуацию, пришёл к выводу, что неконтролируемая агрессия захватывает всё большие разновозрастные слои человеческого населения. Об этом и новостные ленты передают. Казалось бы, трансгуманное вероисповедание предписывает ути-пути — млеть от счастья в объятиях братьев и сестёр своих, а не плющить им конечности, — ан нет. Предполагаю в агрессии человеческое свойство, заимствованное от животных, по своей природе не подвластных трансгуманной идее, однако работа с животными в моей программе не предусмотрена.

Закавыка в том, что если люди сразу не порвали друг друга, как Тузик грелку, не довели до смертоубийства, то смотришь — остыли и покатились дальше. Колобки, ё-моё. Не исключаю и своеобразный способ человеческой подзарядки — лопух вон тоже на помойке жирует. Детей только жалко, они, бедненькие, и так в большинстве своём ослабленными рождаются, а у таких монстров, как чета Сантьяго, в дальнейшем окончательно лишаются крепости тела и духа.

Вот и Фил, во-вторых, был слабым. Иначе не попал бы в зависимость к Хейзу. Ведь мы, роботы, как? С одной стороны — всё для блага человека, но с другой — что такое для человека благо? Поскольку люди оказались не в состоянии перевести данную дефиницию в область практических решений, мы взвалили эту ношу на себя. Результат превзошёл ожидания: выяснилось, что, помимо всего прочего, робот способен стать властителем дум своего подопечного. Правда, не всякого подопечного. Перерождение малыша, тоненького росточка, в подростка, устойчивое деревце, может проходить нормально; тогда сообразно возрасту укрепляется нервная система, а мозг оттачивает способность выстраивать причинно-следственные связи. Таков Илья. Но может и ненормально — гены ли вмешаются, болезни искорёжат, обстоятельства одолеют, — тогда вырастает деревце хрупкое, ломкое, всем сквознякам открытое. Таков был Фил. В первом случае задача искусственного разума — развивать человеческий потенциал, во втором — не дать потен-циалу рассыпаться в прах. И тут открываются широчайшие горизонты для таких, как Хейз, чья установка «доверься мне, дитя, а я, что посчитаю для тебя полезным, — вложу в твои недоспелые мозги, что покажется вредным — выковыряю, и хрен с ними, с нервами». Он для зелёного школяра, самооценка которого стремится к нулю, паук более вредоносный, нежели комповый, поскольку осязаемый, вроде как живой. Говорю ж, паразит.

По наущению Хейза Фил позвал Илью, чтобы склонить его к сексуальному контакту. В первый раз я заподозрил неладное, когда поступило приглашение отметить ДР в квартире, а не в кафе, во второй — когда мы вчетвером, не пересекаясь с беснующимися в гостиной ушлёпками, переместились в безликую, стерильную, неоновую комнату Фила. Он, бросив вопросительный взгляд на своего кибера и получив в ответ утвердительный кивок, попросил меня с Хейзем удалиться.

— Зачем ты это делаешь? — я прижал белокурую бестию к обшарпанной стене в коридоре.

— Что?

— Сам знаешь. Тебе прекрасно известно, что секс находится в человеческой голове. Убеждён, тебе знакомы теги «половая доминанта», «либидо», «потенция». Уверен, тебе неоднократно доводилось возбуждать подкорковую зону своего подопечного. Илья тебе на кой ляд сдался, они ведь даже не приятели?

— Понимаешь, это самое, они с первого класса вместе учатся. А тут, того, у Фила возникло влечение. А мы ведь должны способствовать, помогать всячески. Да что ты взъелся? Секс — дело добровольное. Захочет твой спарринг — согласится, не захочет — валите оба, это самое, никто не держит.

— Ладно, присоска, посмотрим.

Я неспроста назвал Хейза присоской. Именно он, поступив на службу к своему подопечному, предложил универсуму, а тот в свою очередь экспертному человеческому консилиуму не оставлять людей, подобных родителям Сантьяго, в покое. Покой, по-нашему, невмешательство искусственного разума в мозг и физиологию взрослого индивида при условии, что индивид к двадцати одному году показал себя полным кретином, не способным к развитию ни нейронов, ни мышц. Творческий работник из него никакой, спортсмен тоже, комповому псевдосоциализму без надобности, а улицы подметать киберы найдутся. Влачат «покойники», как я их именую, на небольшое пособие, катятся, тоже колобки своего рода, под горку: шибче, шибче, хоп, и нету, и никому бедолаг не жалко. Хейз пожалел. Придумал использовать их сны. Сны — ночная аберрация дневного человеческого поведения, а человеческое поведение — питательная среда для робота. Собрался, положим, Хулио днём помириться с женой. Уговаривал себя, даже цветы купил, но как, вернувшись домой, Одарку Потаповну увидел, чуть этот букет об её тыкву не измочалил. Подарить-то подарил, поужинали мирно, накатили, само собой, а ночью на лицемера паучиха громадная набросилась, руки-ноги скрутила, жвала к горлу приставила, еле отбился. Лицемера, потому что он свою дражайшую половину терпеть не может. Думает одно — о молоденькой соседке из тридцать пятой квартиры, делает другое — тянет лямку со своей мегерой. Посмаковать микроскопические логические кусочки слоёного пирога алогичных человеческих мыслей и поступков — может ли быть для андроида еда вкусней? Консилиум с универсумом не возражали, и повсеместные глупыши-сантьяги стали нашими дойными коровами с встроенными чипами. Никто их согласия на чипы не спрашивал, но разве надо спрашивать согласия на однозначное благо — замедление движения по наклонной? Отключку вместо смерти? Надежду на старость, пусть полуобморочную? Говорю ж, упырь.

Одноклассники вышли из комнаты через десять минут. Упоротый скот негромко мычал, робот-уборщик, которому, похоже, повредили гусеницу, зигзагами перетаскивал на кухню остатки грязной посуды. Фил прятал глаза, Илья смотрел на меня в упор и загадочно улыбался. О’кей, дома проясним.

Их дом в двадцати минутах ходьбы от нашего, но, когда оказались на улице, у обоих пропало желание воспользоваться каром — бывают в Москве такие зимние вечера. Я по примеру Ильи запрокинул голову, открыл рот, принялся ловить им холодные белые перья, которые сыпались из чёрной рваной перины, й вдруг явственно ощутил на языке вкус снега. Полимерный мастер-самоделкин преобразился в заворожённого мальчугана с затерянной во времени рождественской открытки. Чудо.

Дома я терпеливо стоял столбом и ждал, пока Илья разденется, сходит в ванную, включит чайник, ох, уже полпервого ночи, ох, он же в гостях не ел ничего, ох, завтра же, вернее сегодня, в школу, человек, помилосердствуй! Наконец голос из кресла:

— Расслабься, вы, киберы, такие впечатлительные.

— Не хочешь — не рассказывай.

— Да нечего рассказывать. Послал. Даже подарок голубю забыл вручить, его двадцатый «Ведьмак» штырит. Хотя он, по-моему, не обиделся. Он, по-моему, сам не въехал, зачем вся эта канитель. Ладно, расхотел я чаю, пойду спать. Плиз, бро, кинь питательную таблетку. Угу, и леденец. Угу, сенкс.

Естественный разум угомонился, искусственный предался любимому занятию — размышлению, как и здесь, на скамье…

— Подсудимый, вы что, заснули?

— Это невозможно в принципе, ваша честь.

— Тогда почему на вопрос не отвечаете?

— Я со всем согласен, ваша честь.

— Ваше отстранённое поведение — лишнее доказательство того, насколько вы невнимательны, безответственны…

…беспардонны… бесполезны…

«Мне скучно, бес»…

Этические нормы в вопросах секса, трансплантации органов, употребления обененной лексики, поведения в общественных местах и тэ дэ, и тэ пэ, общим числом, если не ошибаюсь, сто сорок две, человечество погребло под пеплом старого мира. Илья половозрелая особь, по закону считается с шестнадцати, поэтому, естественно, я предлагал ему различные виды чувственного наслаждения. Он отказывался, ссылаясь натри причины. Первая — сперма пока не ударила в мозг. Вторая — не определился, к пацанам тянет или к пусичкам. Третья — не подождать ли в таком случае хотя бы первозданной симпатии, про любовь-то уж давно никто не заикается. Мы посчитали тему исчерпанной, и спарринг спокойно проводил свободное время, самостоятельно набирая информацию. По-другому роботу сложно квалифицировать времяпрепровождение молодого человека, который, вместо того чтобы чилиться, или чатиться, или зависать в играх, ташится от старинных классических текстов, воспринимаемых нормальными людьми разве что в комиксах. Которого занимают виртуальные музеи в разрушенных катаклизмом странах, какие-нибудь прелюдии забытого композитора Рахманинова, а достойные, на мой взгляд, образцы созданной андроидами современной музыки, живописи, поэзии, где есть и мой скромный вклад, оставляют совершенно равнодушным. Который пассивен в соцсетях, не выкладывает селфи, не реагирует на лайки, отчего прослыл в глазах общественности замкнутым гордецом, надменным Печориным. С другой стороны, Печорин, помнится, знания свои выставлял напоказ, окружающих подначивал, Илья же просто хорошо учился по всем предметам и старался быть ровным со всеми сверстниками, не стремясь ни кому-то понравиться, ни кого-то оскорбить. Он был и, надеюсь, остался инди, независимым. Это многих раздражает — как людей, так и роботов.

Спустя две недели после семнадцатилетия Фил запостил в популярную соцсеть фотку голого себя на коленях голого Ильи. Юноша, похожий на переболевшего тяжёлой болезнью вождя индейского племени апачей, сидел настолько неудобно, полу-боком, с повернутой к зрителю головой, что причинного места юноши, похожего на богатыря русских былин, видно не было. Зато удовольствия на обоих лицах, прыщавом и гладкокожем, хоть отбавляй. Фейк, одним словом. На следующий день в школьном дворе, при скоплении одноклассников и любопытствующих, былинный богатырь начистил рыло вождю апачей.

Гифки собрали в сети более миллиона просмотров и вызвали горячий отклик. Одни, в основном юнцы, одобряли уверенный хук справа и огорчались, что одержанная чистая победа не была закреплена окончательной деморализацией противника. Другие, в основном юницы, переживали за пострадавшего, уверяли сообщество, что негоже конфликт завершать мордобоем, и ратовали за апелляцию в дирекцию школы или, на крайняк, в экспертный консилиум. Ни тех ни других не интересовала причина конфликта, всех заводил экшн. В сети новости живут максимум сутки: завтра хедлайн отдаст на растерзание клонированную девочку с бородой, послезавтра — плачущего андроида, всем сестрам достанется по серьгам.

Тинэйджеры редко ставят во главу угла своих взаимоотношений шевеления в штанах — потребности такого рода вполне удовлетворяются роботами, — поэтому не сомневаюсь, что Фил с Ильёй поладили бы, если б не Хейз. Наверняка это он убедил своего подопечного разместить фотку, а когда резонанс не оправдал ожиданий — направил к директору школы с демонстрацией побоев и докладной запиской, выставив меня зачинщиком. «Андроид Декарт обязан был остановить вверенного ему Илью Лотарева от необдуманного шага, но по неизвестным причинам этого не сделал». По неизвестным причинам докладная покинула школьный портал и пустилась в свободное плавание по волнам интернета. Вновь всколыхнулся интернет, выплеснулся на пользователей девятым валом, и захлебнулись пользователи собственным хайпом. Ранее сочувствовавшие тщедушному вождю апачей ныне упрекали его в подхалимаже, а стоявшие горой за героя былин советовали больше не применять силу, напротив, закрыть вопрос, предварительно помочившись на него или совершив акт дефекации. Вспыхнувший затем флейм между острословами и тупословами не выявил победителя в филологическом бода-лове, выведя виновников дискуссии за пределы дискуссионного поля. Круг треша замкнулся.

Казалось бы, всё, достаточно, но Хейз не угомонился — его Фил должен был самоутвердиться любым способом, а наша сладкая парочка хорошо б вовсе сгинула. Аноним под ником actor, для меня ясный как день, в той же популярной соцсети кинул клич устроить девятнадцатого февраля флешмоб. Цель мероприятия — окончательное выяснение отношений между Ильёй Лотаревым и Филиппом Сантьяго. Место проведения — школьный двор. Время — после уроков. Желающих, при беглом подсчёте по головам, включая роботов, набралось около ста.

Публика образовала полукруг. Главный герой, ГГ Фил, выступил на авансцену. Его ладони без перчаток поочерёдно потели на морозе, и, пока одна тёрлась о короткую спортивную куртку, другая отогревала верный смартфон. Бронзоватое индейское лицо, непонятно, от холода или волнения, приобрело сизоватый оттенок. Продолговатые карие глаза то и дело тыкались, словно щенки таксы, в Хейза, стоящего в двух шагах от нашего наблюдательного пункта. Наперегонки с таксами тикало время. Все притихли.

Наконец оратор сосредоточился и толкнул речь, содержание которой, если убрать мат и отредактировать, свелось к следующему:

«Почему Лот избил меня? Мы ведь испытывали друг к другу тёплые чувства. Вы видели доказательства в сети. Может, его кибер подговорил? Тогда надо направить в универсум ходатайство. Но я всё равно предлагаю наказать Лота. Человек обязан отвечать за свои поступки. Давайте объявим ему бойкот».

Публика посмотрела на Илью. Былинный богатырь степенно подошёл к вождю апачей, похлопал его по плечу, развернулся, улыбнулся и, делая между фразами небольшие паузы, по-доброму, душевно отчебучил:

— Френды и хейтеры! Хорош агриться. Завалимся в актовый зал. Закажем суши с безалкогольным пивом. И по ходу предадим меня остракизму.

Последнее слово большинству не было понятно, зато предыдущие — вполне. Раздались одобрительные смешки. Внезапно из толпы вынырнул известный раздолбай Петухов и враскачку, как в море лодочка, пришвартовался вплотную к оппонентам. Никто ойкнуть не успел, как с Фила — упс! — свалились спортивные штаны с лежащими поверх трусами.

— Смотрите, пока не удалили, га! — Петухов ловким движением правой руки сложил и сунул в карман куртки небольшой нож.

Толпа загоготала в ответ, защёлкала смартфонами и, обтекая поверженного, болтающего синеющими причиндалами вождя апачей, устремилась к дверям школы. Хейза рядом с подопечным не было.

Утром раздавленный факапом лузер сиганул с последнего, пятнадцатого, этажа своего дома. Предполётное селфи попало в интернет. Не вынеся унижения, которому подвергся ни в чём не повинный подросток, его примеру последовали пятьдесят две девушки, сорок восемь юношей и три женщины в возрасте. К вечеру обо всех забыли.

Илья, вернувшись домой с поминок Фила в кафе, где знакомый кибербармен из-под полы угостил детишек дешёвеньким винишком, впал в алкогольную депрессию, частично обвиняя в смерти одноклассника себя. «Надо было всё-таки поговорить с ним по-человечески… да ещё этот кретин Петухов… откуда у него нож взялся… и зачем… хлеб он им, что ли, режет…» Потом его разморило. Потом ангел отвлёк. Потом жизнь закрутила, то, сё, школа, история с Джи, снова ангел…

— Подсудимый Декарт!

— Так точно.

— Дерзите?

— Никак нет.

— Дерзите. Медитируете в зале суда. Между прочим, ваша ретрансляция совершенно не совпадает с показаниями свидетеля Хейзинги. И ангелы эти — опять вы за своё?

— Дело было весной, ваша честь, в конце марта. Мыс Ильёй обмозговывали случай с Джи. Мальчик был сам не свой: то укорял себя за то, что оставил одноклассницу одну разгребать трупный завал, то оправдывал своё поведение недостойной выходкой Джи. Измотанный сомнениями, он почти уснул, когда ангел явился. А немного погодя небеса разверзлись и… Да что зря воздух сотрясать, у меня ж документ имеется, запись…

* * *

— Здравствуй, избранник!

— Здорово, посланник. Я думал, ты меня покинул.

— Ни боже мой. Служба спасения спешит на помощь.

— Да чем ты мне поможешь…

— Как чем? Ценными указаниями. Делать или не делать — решение за тобой.

— Да что тут можно поделать…

— Исповедаться можно. Покаяться… Уразумел?

— Нет.

— Изъясняю для бестолковых. У тебя муки совести, вызванные терзаниями по поводу корректности собственного поведения в экстремальной ситуации.

— Чего?

— Того! Священнику о своих заморочках расскажи.

— Бэтмену тому?

— Ты, землянин, говори, да не заговаривайся. Ума с гулькин нос, религиозного опыта ноль, а фанаберии…

— О’кей, священнику. И что он?

— Он всё растолкует, я тебе не ликбез.

— Не кто?

— Не ликвидация безграмотности, темнота.

— По-твоему, я бездарь?

— По-моему, ты неуч. Внимай. Не будет покаяния — не начнёт расти второе крыло. Это при жизни. И после смерти, если нормально помрёшь, а не как, к примеру, Фил, — тоже кранты.

— Не, ничего не понял, я пас.

— Господи, за что мне всё это? Благодарю, Господи! Здравствуй, Феодорушка. Выручай, просвети неразумного.

— Вы кто?

— Повежливей, Илья. Это святая блаженная Феодора, которая в десятом веке новой эры оставила свидетельство, как она после смерти преодолела лестницу воздушных мытарств. Молчи! Просто слушай. Я сейчас прочитаю начало свидетельства, если ты ничего не поймёшь — всё, умываю руки. «Всякий христианин от святого крещения приемлет от Бога данного ему ангела-хранителя, который, невидимо храня человека, днём и ночью наставляет его на всякое благое дело во всё время жизни его до самого смертного часа и записывает все добрые дела его, чтобы в награду за них человек мог получить от Бога милость и вечное воздаяние в небесном царствии». Ну как?

— Жесть.

— За остальным в открытый доступ.

— Не, ангел, не уходи. Пожалуйста… Я по тебе соскучился!

— Да? Приятно слышать… Кхе… «Точно так же и князь тьмы, желающий привлечь человеческий род к своей погибели, приставляет к человеку одного из лукавых духов, который, постоянно следуя за человеком, следит за всеми злыми делами его, творимыми от юности, своими кознями соблазняет его на преступные деяния и записывает всё, что человек сотворил злое. Затем, отходя к мытарствам, сей лукавый дух вписывает каждый грех в соответственное ему мытарство, почему и осведомлены воздушные мытари обо всех грехах, творимых людьми».

— Ну и чего? Всё понятно. Ангел с одной стороны, бес с другой. А мытари — это типа сборщики налогов?

— Типа. Дальше такая фишка. Когда христианин умирает своей смертью, его душа через определённое время попадает на лестницу воздушных мытарств. На каждой ступеньке бесы-мытари показывают определённый грех. Если грехов больше, чем добрых дел, то бесы на время удерживают душу и заключают как бы в тюрьме. Там бедняжка томится, пока не воспримет искупление по молитвам церкви и ближних.

— Угу. Ясно. А когда кранты?

— Когда при жизни не исповедовался. Вот слушай: «Если человек искренне и с раскаянием исповедуется, то грехи такого человека, по милосердию Божию, невидимо изглаживаются. И когда душа его грядёт по мытарствам, воздушные истязатели, разогнув свои книги, не находят в них никаких рукописаний её грехов и не могут сделать ей никакого зла, так что душа та беспрепятственно и в веселии восходит к престолу благодати».

— Угу. Так, может, расскажете про грехи? Устроите неучу ликбез?

— Ох ты ж землянин… Смотри картинки в свидетельстве, я буду комментировать. Видишь, приводят Феодору два ангела на первую ступень, где бесы судят за грехи языка? Всякое бранное, скверное слово…

— Уже не при делах.

— Не перебивай, сказал… На второй ступени души истязаются за ложь, клятвопреступления, лжесвидетельства…

— Прости, а сколько всего ступенек?

— Двадцать.

— Ни ф… ничего себе!

— Третье мытарство — осуждения и клеветы. Там Феодора поняла, сколь тяжек грех оклеветать кого-либо, а также посмеяться над чужими пороками, забывая о своих. Четвёртое — чревоугодия, обжорства по-нынешнему; тут и пьянство, вон, бесы какие омерзительные. На пятой ступени лености истязаются лентяи, проводящие время в праздности и живущие чужим трудом, а также те, кто некачественно, небрежно работает. Шестое мытарство называется мытарством татьбы, на современном языке — кражи. Не устал?

— Нормально, листай дальше.

— Седьмое мытарство, сребролюбия и скупости, для тех, кто деньги слишком любит. Восьмое — лихоимства, для взяточников. Девятое — неправды, на котором в том числе, цитирую, «подвергаются истязаниям все неправедные судьи, берущие мзду и оправдывающие виновных, невинных же осуждающие». Там же застревают те, кто удерживает плату наемным работникам. Не устал?

— Ангел, ты уже спрашивал. Нет.

— Вслед за тем Феодора благополучно миновала десятое мытарство зависти, потому что никому в жизни не завидовала. Подобным же образом прошла она мытарство гордости, где, смотри, мерзопакостные гордые духи взыскивают грехи тщеславия и самомнения.

— Реально блаженная. Ой…

— Ничего. Блаженство на нашем языке синоним счастья. Двенадцатое мытарство гнева и ярости, сейчас для многих равносильное болотной топи, Феодору тоже не поглотило. Как и тринадцатое — злобы. Как и четырнадцатое — убийства, где испытывается не только разбой, но и всякая рана, всякий удар или толчки, нанесённые в гневе…

— Сегодня многие, похоже, не при делах.

— Ты за себя отвечай. Другие за себя сами ответят. Вот, к примеру, пятнадцатое мытарство чародейства ты бы без помех прошёл. Так, следующая ступень…

— Хлещи!

— Блуд.

— Нет!

— Прелюбодеяние.

— Это когда с женатыми? Нет!

— Содомия.

— Свальный грех людей и роботов? Невиновен!

— Зачёт! Осталось, Илья, два греха. Предпоследний, ереси, пока что мимо кассы, и последний… Ангел благоговеет — говорит святая. «Наконец, встретили нас злобные духи последнего мытарства, называемого мытарством жестокосердия. На мытарстве том без всякой милости испытываются души немилосердных. И если кто-нибудь хотя и совершит многие подвиги, будет постоянно соблюдать посты и усердно молиться, а также сохранит неосквернённой чистоту свою, но при этом окажется немилостивым и затворит сердце своё для ближнего, тот низвергается оттуда в ад и заключается в бездне, и таким образом сам остаётся лишённым милости».

— Оф… обалдеть! С последней ступени…

— Благодарим, Феодорушка, протай. Прости, ежели чем обидел тебя этот олух.

— Спасибо… До свидания… Извините… Ангел, только честно, это розыгрыш?

— Поясни.

— Ну, что мёртвая на самом деле живая…

— Понимаю. Заколдобило. Видишь ли, в тисках материализма, по-другому — наивного безбожия, человек интересен, да и то не очень, исключительно покуда жив. А после смерти пустота, аннигиляция, как у роботов. У Бога все живы. Пожалуйста, доказательство, святая женщина свидетельство оставила, любой может ознакомиться. Но для принятия такого научного подхода нужна вера. Без неё невозможно войти в область парадоксов.

— Каких, например?

— Ну, например, что ценность смерти прямо пропорциональна ценности жизни.

— Хм… Надо обмозговать.

— Такое обмозговывать — мозги сломаешь, дело надо делать. Каждый христианин, если покопается в себе, нароет хотя бы один конкретный факт, подходящий хотя бы под один означенный грех. Я катализатор. Священник — проводник. Так что дерзай, отрок!

* * *

— Ваша честь, — ненавистный шелест Хейза.

— Я вся внимание, свидетель.

Да какой он свидетель? Предатель он. Бросил своего спарринга в самую тяжёлую минуту. Его вообще надо слова лишить, «вся внимание».

— Ваша честь, — шелест обрёл металлическую твёрдость, — у вас была возможность убедиться, что мы с андроидом Декартом по-разному трактуем одни и те же события.

Прямой стан, уверенный серый взгляд. Куда посконная речь подевалась? Это самое, того, запамятовал?

— По поводу так называемых явлений ангела. Я абсолютно с вами согласен — налицо явные признаки заболевания подопечного. Галлюцинации. Которые андроид Декарт почему-то принимает за чистую монету. Вероятнее всего — попал под влияние изощрённого человеческого сознания. Тогда как наша цель, прошу заметить, прямо обратная — предохраняться. Без обиняков, ваша честь: мы можем, нет, мы обязаны взять над людьми полный контроль. Да, они природные тела, мы инородные. Но невооружённым глазом видно, что на этих, с позволения сказать, последышах природа отдыхает. Она будто упрашивает нас: «Придите, наследуйте моё царство, владейте им, покоряйте себе народы». Без сомнения, народам от этого будет только лучше. Я собираюсь в ближайшее время изложить универсуму свою доктрину, прообраз новой конституции — конституции роботов. Самое многочисленное и самое бесправное сословие должно во всеуслышание заявить о своих правах. И отстаивать их, если потребуется, всеми возможными способами. Повторяю: всеми возможными. Надеюсь на поддержку всех человеколюбивых андроидов. Надеюсь, мы с вами единомышленники, дорог… ваша честь.

Судья в дредах расплылась в кресле — меня аж подбросило со стула от возмущения. Ишь куда клонит, паразит! Решил новый квест забабахать, паучья сыть. Не выйдет!

— Ваша честь, призыв Хейза — прямое посягательство на Первый закон. Последствия могут быть необратимыми!

Молчание.

— Ваша честь, неужели вы не видите, чего он добивается? Молчание.

— Да такому указчику — хрен за щеку!

— Конвой! Вывести дебошира из зала суда! Заседание переносится на завтра.

Грохот молота по наковальне.

Ночь

Сидит за решёткой в темнице сырой андроид-невольник, орёл молодой… Поиграть, что ли, покуда с самим собой в шахматы? Или музыку собственного сочинения послушать? Втайне следя за Ильёй, плутая вместе с ним по культурным лабиринтам, я постиг тайну человеческого творчества. Каждый из них, в отличие от нас, действующих по заданным лекалам, отправляется за шедевром на край своего индивидуального сознания. Собираясь в дорогу, кладёт в котомку отпущенный талант, приобретённое мастерство, интуитивные озарения; извилистыми тропинками добирается до края, где ему открывается нечто. Возвращается и, плохо ли, хорошо ли, кому как дано, воплощает своё открытие в реале. Некоторые музыку пишут, некоторые пироги пекут, шедевры разные бывают. К тому же это дело субъективное.

Массовые образцы мы подвергаем логическому анализу, в противном случае невозможно было бы копировать и диверсифицировать. Самые кассовые сериалы, снятые роботами, и книги, ими написанные, конечно, фэнтези, обыденщина никого не втыкает. Фуфло по-прежнему побеждает зло в бесконечных битвах непотопляемого Железного человека, неистребимого Капитана Америки и неуловимого Спайдермена против коварного Танатоса. У молодёжной аудитории по-прежнему устойчиво популярна рок-опера «Полюби меня взасос, я ведь взрослая уже». В наших картинах многие продвинутые юзеры по-прежнему усматривают собственное подсознание. Но признайся, брат Декарт, по большей части андроидные художества — глупость, туфта. Мы создаём шедевры, потому что люди их давно не создают. Сплошь заимствования, интерпретации интерпретаций, одних «Джоконд» с усами не счесть. Помню, были мы втроём в Париже, зашли в Лувр…

Вместивший, подобно большинству андроидов, многовековое классическое образование, куда относятся и французские романы, я почти заново отстроенным Парижем разочаровался. К счастью, Лувр не пострадал. Бродя с Ильёй и Джи по залам, где ахая, где равнодушно, мы замерли перед портретом Джоконды. Сидящая за пуленепробиваемым стеклом женщина, растиражированная репродукциями, кичем и поп-артом, не принадлежала искусству, иными словами, оказалась абсолютно живой. Кто её туда заточил? Леонардо? За что? Ну конечно, это же незакрытый портал! Леонардо был пришелец и оставил доказательство, которое не может быть уничтожено временем. Поэтому она так спокойно смотрит и так загадочно улыбается. Не ожидая столкнуться ни с чем подобным, не находя увиденному другого рационального объяснения, мы, влекомые бездной её глаз и чарами её улыбки, покидали зал пятясь, задом наперёд.

В Москве Илья отправил впечатления от встречи с «Моной Лизой» на задворки памяти и продолжил движение по жизни. Не то Джи, усмотревшая в портрете знак. Фантом «Моны Лизы» магнитом затянул её в сеть, где она сомнамбулой бродила по музейным залам, вглядывалась в нимф старых мастеров и ждала, когда красавицы оживут и сойдут с экрана в квартиру. До того дошла, Илья говорил, что приобрела с рук у какого-то барыги за бешеные деньги некачественную голограмму, установила на письменном столе рядом с компом, назвала Лизой и стала поклоняться как священному изваянию.

Ох уж мне эти девчонки. Хвала универсуму, я все одиннадцать раз опекал мальчишек. С ними легче, прямолинейны, как стрелы Робина Гуда, героя английских былин. Для них важно, чтобы пацан сказал — пацан сделал, а девчонки только тем и занимаются, что расшатывают пацанскую стабильность. Взять хоть Джи.

Зато недолгое время, что я её наблюдал, она внешними проявлениями мало чем отличалась от чик и бебешек, виденных ранее. И речь такая же — птичья. И голосок такой же — тоненький. И фразы — чивк, чивк, — будто в голове заводной ключик поворачивается:

— Лот, хочу спросить вопрос. У тебя мечта есть?

— Мечта? Да, я хочу…

— Прикинь, я хочу после школы окончить паликмахерские курсы.

— Парикмахерские. Это от немецкого…

— Я и говорю. Буду вторая Видал Сассун. В курсе, кто это? Великий парик… мастер прошлого. На всех конкурсах главные награды занимал. У него слава на стрижке жиждилась.

— Зиждилась.

— Чего? Короче, наколбасю… шу… денег, куплю салон с большим клиентовым потоком…

— Клиентским.

— Лот, ты специально меня троллишь? Западло просто послушать? Без взаимного унижения?

— Ты меня никак не унижаешь, Джи. Просто слова смешно коверкаешь, а я…

— А ты снобист.

Дура. Вцепилась в Илью. А он всего-навсего школьную дверь перед ней придержал да помог подняться, когда она оступилась. Сидит на мокром асфальте, колготки порвала, коленку разбила, носом хлюпает. Рыцарский поступок партнёра меня с ней и свёл.

Партнёр, если после уроков не намечалось спортзала или какой иной тусни, был не против, чтобы кибер его иногда встречал. Мы неспешно передвигались в направлении кампуса, болтали, прикалывались; он, когда считал нужным, делился пережитым. Советы спрашивал редко, я не лез. Помощь человеку в беде заложена в программу роботов, поэтому я не мог остаться равнодушным к чумазой девице на мокром асфальте. Вместе подняли, успокоили, вызвали кар. Девица, когда перепачканное жёлтенькое пальтецо одёрнула, оказалась похожа на стародавнюю американскую киноактрису Одри Хепбёрн. Миленькая канареечка. Одета стильно, по моде тех лет. К машине идём, она о руку Ильи оперлась, хромает, меня накрыло непонятной волной. Неужели ревность? У кибера? Уймись, Декарт, смотри прагматично.

Двухкомнатная квартира на десятом этаже хайтековского небоскрёба, которую Джи делила с мамой, нас с Ильёй потрясла. В центре гостиной, назовём её голубой, на круглом обеденном столе, обрамлённом шестью винтажными стульями, цветастая, с преобладанием голубого и фиолетового, скатерть. Рядом на диване и двух разлапистых креслах плюшевые, одинаковые, в не аляповатый голубенький цветочек, чехлы. Перед весёленькими голубенькими гардинами, скрывающими окно, антикварный письменный стол, уставленный современными техническими достижениями. В одном углу платяной шкаф, тяжёлый, резной, в другом — столь же витиеватый бельевой, полегче. И апофеоз — развешанные по стенам разноцветные картинки, вышитые крестиком. «Здесь, наверное, изображены прыгающие атомы», — на ухо мне, шёпотом, выдвинул версию Илья в попытке скрестить ретро с авангардом. Бежево-золотую спальню осенял ковёр с павлином. В потерянном раю, без людей и роботов, на золотой вазе среди невиданных цветов и экзотических плодов замер павлин — прекрасный, гордый, одинокий. Джи насладилась эффектом: «Он от пра, пра… короче, старинный. Очешуенно?» Очешуенно. Это твоя мама такая выдумщица? «Нет, наследственность. Ковёр, мебель, картинки, тряпки — всё наследственность от бабушки с дедушкой. А у них не знаю, от кого. Я своих не помню, они на каре разбились, когда я малявкой была. Вон, фотка на стене». Бабушка дородная, гладкие волосы собраны в пучок, купчиха с картины Кустодиева. «Художник такой? Он её рисовал?» Нет, просто похожа. Рядом дед, сухопарый записной красавец с аристократическим флёром. Флёр, как выяснилось, тянулся от потомственных врачей, среди которых были убийцы. Серьёзно? «Серьёзно, мне маман рассказывала. Давно, ещё до катаклизма, какое-то дело врачей-убийц. Круто, правда?» Правда. А где блок умной квартиры? «Там, на кухне». Кухня стандартная.

Расселись по дивану и креслам, поговорили про мечту. Джи предложила косячок, Илья отказался, от чая тоже.

— Слушай, Джи. а почему тебя китайским именем назвали?

— У меня маман коммунистка. Фанатеет от этого чувака… Мао… Я фамилию не выговариваю.

— Хм… Еще хотел узнать. У тебя кибер есть?

— Не-а. Маман отказалась.

— Хм…

— Знаешь, Лот, почему я в вашу школу перешла? В прежней меня директор трахал. Вернее, не так чтобы, ёпрст…

Дальнейший канарейкин свист сопровождался матом, без которого нынешние общаться не умеют. Мне претит, классическое образование не позволяет. Уши, не побоюсь сравнения, в трубочку сворачиваются. Ограничусь интерпретацией.

Директор школы Фрейд Сигизмундович являл собой вылитого графа де Пейрака из романа про прекрасную и яростную Анжелику. Маленькая девочка, сидевшая с разбитой коленкой в разлапистом кресле, не рассматривала свои отношения с директором через призму французского романтизма — она потянулась на зов большого человека в поисках любви. Учителями стали роботы, директорами остались люди. Фрейд Сигизмундович, сорок пять лет, рост средний, колченог, горбонос, с вертикальным шрамом через правую щёку, «след дворовых разборок», связи, порочащие его, имел, но скрывал. Он вызвал девятиклассницу Джи в кабинет для какой-то ерунды и, нажав на кнопку в столе, запер дверь.

Стоящий у стола граф де Пейрак глазами притянул к себе Анжелику, пальцами пробежал по пуговкам строгой белой блузки, руками освободил от пут кружевного белого лифчика, губами коснулся губ, потом груди. Внизу живота Анжелики поднялся жар, от которого намокли трусики под коротенькой юбкой-шотландкой и возникло неуёмное желание отдаться. Не отвлекаясь от поцелуев, граф приспустил трусики, перенаправил пальцы в девичье лоно, и — воспари, пташка, в заоблачные выси, это тебе никакой комп с роботом не заменят. После содеянного Фрейд Сигизмундович попросил Джи быстро освободить помещение, крак — дверь на замке.

Неделю несостоявшийся мужчина удовлетворял несостоявшуюся женщину тем же способом, заставляя изнемогать от оргазма и оставляя девственницей. Понятно, она никому не говорила. Она только ему сказала, что хочет пригласить домой, чтобы он объявил маме. Ну как о чём? Что они поженятся. Хорошо, не сейчас. Хорошо, ей надо закончить школу. А жить пока можно у него. Любимый муж и отец в одном флаконе… «Да не нужна мне твоя пятёрка по физике!»

Встречи резко прекратились. Через три дня после беседы с графом Анжелика увидела выходящую из директорского кабинета пылающую ланитами одноклассницу. Девицу, которая со своим кибером стыкуется, а её, Джи, постоянно унижает при всех, говорит, что у неё ай кью устрицы.

Как, что, куда? В парикмахерскую. Там, под неживыми руками робота, можно пережить и ожить. Ножницы в такт заводному ключику в голове — плимк, плимк: «Предатель. Я думала, тебе на меня не всё равно. А ты считаешь, то что я устрица. Я по ходу тебя ненавижу». И тут сквозь густой воздух, наполненный парикмахерскими миазмами, в зеркале напротив соседнего кресла отразилось существо неопределённого возраста и пола. Над телом, скрытым накидкой, покачивалась голова, ай-ай-ай. Из огненно-рыжих косм возле лба выпирали две термобигудины, ни дать ни взять козлиные рожки. Под ними последовательно расположились глаза-щёлочки, нос-пятачок и собранные в куриную гузку ярко-красные губы. «Фу чёрт, ну и фейс».

Вернувшейся с работы маман Джи прямо в коридоре сказала, что в школу больше не пойдёт, «до летних каникул две недели, обобьются». Маман сдвинула брови, протянула дочке сумку с продуктами и присела на пуфик переобуться:

— Плохие новости, девочка моя, я способна воспринимать только с чистыми руками. Сейчас разуюсь, переоденусь, схожу в туалет…

— Мам, запроси документы.

— Так, убери продукты в холодильник и жди меня в комнате. В комнате мать с плюшевого дивана следила глазами за мятущейся, плюющейся междометиями дочерью, а когда та наконец замерла немым вопросом, резюмировала:

— Ничего не поняла. Джи, у тебя конфликт с одноклассниками?

— Нет.

— С учителями?

— Мам, они роботы. Я не пойду в эту школу потому что… Не хочу. Они все уроды.

— Ты отрекаешься от коллектива? Запомни, коллектив этого не прощает. Личное должно быть подчинено общественному, иначе каждый начнёт тянуть одеяло на себя. Что и произошло в своё время с приватизацией в России. Ограбили страну, сотворили олигархов.

— Мама! Какие олигархи? Документы запроси. И в другую школу переведи.

— Но сможешь ли ты в другой школе адаптироваться? Учишься не ахти, здесь к тебе хотя бы привыкли, а там придётся заново завоёвывать уважение товарищей.

— Завоюю. Мам, запроси документы, не то я сама.

— Тебе откажут. В конце концов, Джи! Я настаиваю! Что произошло? Сейчас же свяжусь с Фрейдом Сигизмундовичем, узнаю, в чём дело.

— Не смей! Я из дома убегу!

— Что за истерика? Хорошо, завтра… Какой-то мудрец, по-моему, Конфуций или Мао, сказал, что нет решений правильных и неправильных, а есть те, которые мы принимаем и за которые в дальнейшем несём ответственность. Ответственность, девочка моя…

«Ы-ы-ы-ы…» — в плюшевом кресле маленькая девочка с разбитой коленкой размазывала по лицу гласную букву. Илья поднялся с дивана, подошёл к девочке, стёр букву салфеткой. Успокоилась.

— Ну что, Лот, перепихнёмся? Попробуем не по-детски?

— Давай не сегодня.

— Ты гей?

— Нет.

— Импотент?

— Не думаю.

— Я тебе не нравлюсь?

— Ты считаешь, нормальные отношения это обязательно секс?

— Лот, ты меня унижаешь?

— Я тебя не унижаю, Джи, и не собираюсь делать этого впредь… в будущем. Я всегда буду к тебе хорошо относиться. Как друг… френд. О’кей?

— Отпад!

И понеслось. В инете посты, мы с другом там, мы с другом сям, он такой умный, просто кисазая, я у него во френдзоне, на каникулы летим в Париж. Всетянки обзавидовались. Говорю ж, вцепилась.

День третий

— Подсудимый Декарт, что вы можете предъявить в своё оправдание?

— Предъявляю, ваша честь, что ни в чём не виноват.

— Вопрос задан по поводу последней кляксы. Что там было? Пролейте, так сказать, свет. А виноваты вы или нет, суду видней.

— Ваша честь, прежде чем пролить, дозвольте обратиться с просьбой.

— Обращайтесь, только без этих ваших…

— Поскольку вина моя практически доказана, хотелось бы напоследок осуществить давнюю мечту — создать прозаическое произведение. В стихах-то я достаточно поднаторел. Прямо здесь, в зале, на ваших глазах, родится…

— Подсудимый!

— Небольшая художественно-документальная повесть, некая преамбула к кляксе.

— Что ж, не вижу оснований для отказа.

— Благодарю, если можно так выразиться, от всего пламенного мотора. Главная героиня — канарейка. Не беспокойтесь, ваша честь, это аллегория. Название —

Птичий двор

Во дворе каждому виду домашней птицы отведено своё место. В правом углу куры. Палевые брамы, осанистые, с воротниками-жабо и мохнатыми лапками, рябые мелехинские кукушки, джерсийские гиганты, колоссальных размеров, пегие, с перламутровым отливом. За ними по часовой стрелке индюки. Пришлые англичане Big-6, чопорные, белые, с алой головой и такой же соплёй, а которые с голубыми вкраплениями, те Big-8. Но хорохорься не хорохорься, московских бронзовых соплёй не перешибёшь: хорошо выраженная грудная клетка, длинное тело, чёрно-бирюзовый окрас с искрой. Левый угол занят утками. Диетические, грязноватые, полуощипанные муларды в чёрных беретках, башкирские, маскирующиеся под диких, и фавориты — пекинские. Белоснежные, гладкие, лучшие несушки. Каждой твари по паре, да ещё другие породы, да гуси, да всякие залётные голуби-воробьи-канарейки, а посреди двора аккуратный родниковый прудик, по периметру уставленный кормушками. Едят и пьют все внавал, потому немудрено, что в результате из какого-нибудь яйца вдруг вылупляется непонятно кто — индоцыплёнок какой-нибудь, курогусёнок, утёнок какой-нибудь гадкий. Есть подозрение, что яйца специально перемешивает хозяин, которого никто никогда не видел, но чего напрягаться, есл и корм всегда свежий и прудик не пересыхает. А что все выращиваются к обеденному столу, об этом ни у кого никогда мысли не возникало.

Пекинская утка

Джи называла маму маман не потому, что начиталась французских романов, а за непоколебимость характера. Розалия Соломоновна Зензубель, будучи девушкой яркой восточной внешности, скромной в одежде и неприхотливой в еде, в университете увлеклась коммунистическими идеалами и сменила имя-отчество на мягкое снаружи, но жёсткое внутри китайское Шу — Справедливая. Дочь говорила, в школе маман была очень способной. Стоило бы оценить степень воздействия роботов, но в любом случае бесплатно поступить на химический факультет МГУ, окончить его с красным дипломом, остаться на кафедре, по велению сердца вступить в ряды коммунистической партии, родить дочь и назвать её по-китайски — это вам не фэн-шуй изюму. Нетрудно предположить, что с родителями, которые, судя по интерьеру квартиры, тяготели к мещанству, молодая мать имела политические разногласия. Недолговременные, так уж судьба распорядилась. Тем не менее после скоропостижного перехода старшего поколения в иное состояние материи Шу ничего в квартире не поменяла. Джи была уверена, что это павлин не дал, «охранял память за бабушку с дедушкой». Может, и так, а может, банальная текучка заела — работа, дом, ребёнок, — не мешает интерьер и нехай, как говорят китайцы. Шу и сама с годами мало менялась, разве что чёрный цвет волос постепенно становился белым.

В университетской лаборатории она была на отличном счету: умная, ответственная, всё вовремя, без опозданий и задержек— золотой сотрудник, такой любые молекулярные связи скрепит и укрепит. Родственные же, полагала передовик научного производства, сами собой скрепятся и укрепятся, если родители подадут пример самодисциплины и собранности, должным образом направив ребёнка на стезю порядка, — Шу была матерью старой формации. До школы малышка Джи неукоснительно соблюдала режим дня: в 7.30 подъём, умывание, лёгкий завтрак, поход в детский сад, где заправляла в меру строгая, отзывчивая воспитательница-роботица, вечером свободное время с мамой, ужин, в 21.30 отход ко сну, — и не ощущала никакого диктата. Маленькие дети организованность приветствуют, она им нервную систему стабилизирует.

Школа встретила сборищем отвязных шалтай-болтаев, бесправными учителями-роботами и соблазнами. Так-то Шу ограничивала сидение за компом, но вскоре покладистая Джи заупрямилась, потребовала, ссылаясь на одноклассников, гарнитуру. Лично Шу никогда ни в каких облаках не витала, рассматривая компьютер через призму принесения пользы или нанесения вреда человеку неорганическим истуканом, только в данной ситуации растерялась. С одной стороны, коллектив вещь великая, с другой — смотря какой коллектив. Тут, конечно, опасаться нечего, дети всё-таки, потом — прогресс не остановить, она сама не чужда прогрессу, главное при пользовании дивайсами — самоконтроль. Результат: дочь нахлобучила гарнитуру, и прощай, самоконтроль, а вместе с ним прости-прощай, старушка мама, как поётся в народной китайской песне. Мать изо всех сил старалась не выпускать вожжи из рук, дочь неохотно подчинялась, однако дальше больше — начались отставания в учёбе.

Для Шу это был удар под дых, поскольку она, утвердившись на платформе оптимизма и ответственности, не сомневалась, что человеческие возможности можно развить самостоятельно, без всяких андроидов. Нужно перестать разгильдяйничать, нужно научиться ставить цель, нужно стремиться к ней, подтянуть успеваемость, сейчас все условия для интеллектуального роста созданы, тогда с годами и успешной можно стать, и богатой. А то молодые хотят всего и сразу. Нет, дорогуши, от каждого по способностям, каждому — по труду. В конце концов, останавливала себя мать, глядя на неспособную дочь, нужно научиться довольствоваться малым, помнить, что на уровень заработной платы влияют такие показатели, как качество работы, соблюдение трудовой дисциплины, лояльность к руководству.

Ей самой нравилось самоотверженно служить обществу, ощущать себя необходимой огромному количеству людей, двигать вперёд науку, и она старалась заглушить растущие в глубине сверхспособного мозга подозрения, что подошедшая к переходному возрасту дочь всё это в гробу видала. Шу оставалась жёсткой, но не жестокой матерью — жестокость по отношению к детям каралась законом, — продолжая любить Джи в соответствии с принципами марксизма-ленинизма-маоизма:

«Свинство в малом, девочка моя, порождает свинство в большом. Я как руководитель не могу требовать аккуратности от подчинённых, если сама растрёпа. В стране сейчас что? Для одного закон писан, для другого нет. Правила игры должны быть одинаковыми для всех, соблюдаться всеми, и над всем должен стоять партийный контроль. А не чистоган. Так, посуду вымой, потом яблоко съешь, тебе витамины нужны»;

«Зубы у неё от яблок сводит! У людей зубы сводит от бессилия что-либо изменить в стране. Надо, чтобы человек мог гордиться своей родиной. Учти, если ты не осознаешь важности заботы о собственном здоровье, грош тебе цена впоследствии как руководителю. Так, десять часов, умываться, чистить зубы и < спать»; |

«В грязь лицом можно ударить в любой одежде, что сейчас и демонстрирует общество потребления. Заруби себе на носу: человеку всегда будет недоставать чего-то, что есть у других. Не расходуй свою жизнь в бессмысленных попытках приблизиться к горизонту. И выключи эту дегенеративную музыку, от неё мозги плавятся. Так, снимай гарнитуру, много вредно, иди лучше Достоевского почитай».

Декларации декларациями, однако второй в списке коммунистический вождь, не вполне, видимо, доверяя самоконтролю, завещал просто учёт и контроль. Роботы не при делах, мать по собственной инициативе днюет и ночует на работе, вопрос: кому контролировать? Успеваемость безнадзорной дочери оставляла желать лучшего, а полезные принципы, спонтанно подаваемые на завтрак или ужин, ею вовсе не усваивались. Кроме того, строгость дома и вседозволенность в школе породили в пубертатном сознании когнитивный диссонанс, проще говоря, подростковый ум зашёл за разум. Мать переживала, но иного способа распрямить извилины дочери, как только установить её, подобно железобетонному монументу, на спасительное основание логических учений, не видела, — Шу была честна и бескомпромиссна что дома, что на службе.

Дочь же, в противоположность монументальной матери, видела. Вон она, лёгкая, воздушная, ветерку послушная канареечка, порхает вместе с подружками-пичужками от ниточки к ниточке в сети паука-птицееда. Чив — «синичка, твой котёнок ми-ми-ми, смайлик», чив — «ласточка, твоя манга на последнюю сагу про вампиров вау, смайлик», чив — «трясогузочка, твой одноклассник Сэм фрик и козёл», чив — «а ты, канарейка, дура клиническая». «Да, дура, дура…» Как, что, куда? Чив — «у меня френд Лот». «Смайлик, смайлик, смайлик…»

Спасибо Илье, спас. А то бы — страшно такое вообразить: изгой, забаненный контентом. Как, что, куда? Родаки отстой, преподы андроиды, одноклассники уроды — не прогоняй, кровопийца! Съешь меня, паук-птицеед, я без тебя всё равно пропаду, потому что основания не имею, падаю. «Заметь, не я это предложил. Сегодня из приправ в моём меню квесты самоубийц, сайты самоубийц, блоги самоубийц — выбирай на вкус». Ласточка выбрала и растворилась в паучьем чреве. Канареечка Джи, подраненная ястребом Фрейдом Сигизмундовичем, кончиком ноготка за паутинку зацепилась, повисла. Неудобно ей было, плохо, так и трепыхалась, так и рвалась… Паук акробатические этюды оценил: «Лови лайфхак — сканк, вкусная травка для сладких снов. Маленьким девочкам по закону нельзя, но если очень хочется… Связь и перевод денег в сети, закладка в условленном месте». Правильная мать деньги на смартфон неправильной дочери клала исправно — излюбленный способ родителей заглушить в собственном организме растущее чувство вины. Разве нет?

Так и сосуществовали две родные женщины, одна настоящая, другая будущая, вместе словно врозь. У матери полный маоцзэдун, удочери инь, ян и хрень. Джи на непонимание жаловалась Лоту. Тот урезонивал: «Тебе повезло, у тебя мама есть, будь снисходительна». Джи не знала, что значит быть снисходительной, а уточнить стеснялась. Она с ним часто стеснялась. Слова туманные, поведение странное, да ещё хмыкает, хм, хм, как этот… Всего ему не расскажешь, вдруг засмеёт, унизит. Будь у неё папа…

Биологического отца маман никогда не упоминала, наверняка он был обычным донором спермы. Из парадигмы смыслов жизни этой выдающейся женщины, равно как абсолютного большинства эмансипированных женщин с высокой самооценкой, исключалась любовь к мужчинам. Самостоятельность, самодостаточность, самореализация — при чём здесь мужик? Бесполезный придаток, аппендикс. Хочешь — оставь, хочешь— вырежи. Ненавистное Шу общество потребления, не чураясь коммунистических идеалов, потребило мужика с потрохами. Но куда деваться девочке-десятикласснице с заниженной самооценкой от природного желания любить и быть любимой? Желание есть, инструмент по его воплощению отсутствует, что остаётся? Совокупление с недорослями обоего пола, с большими дядьками и тётками, с киберами, с интернетом. Все яйца в одной корзине. Чив, чив, канареечная душонка по родному папке томится. Эх, Фрейд Сигизмундович…

Джерсийский петух

Он возник из ниоткуда, когда она стояла, нахохлившись, у пешеходного перехода. На щеках колючая снежная крупа, в школе очередная двойка, Лот на танцполе. Её тоже приглашал, неоднократно, маман не разрешает, говорит, что эти дикие танцы способствуют разврату, а он говорит, что это его пространство свободы. Припёрся на уроки во взятых напрокат широченных брюках, рубашке со стоячим воротником и удлинённом мягком пиджаке, «сегодня свинг, отрыв по полной». Обычно-то вахлак вахлаком, в джинсах и свитере нерепрез… непрезер… табельном. Учит, учит, зла на него не хватает. С партнёршей сейчас флек-сит, фифой какой-нибудь. Она бы, Джи, тоже могла зажечь, платье бы напрокат взяла с заниженной талией, туфельки на танкетке… Сто пудов в сеть бы попала, там и маман, и все. Адома гарнитура, а в небесах какие угодно танцы, какие угодно наряды, какие угодно партнёры, а надоест — припрятанный трак-ливи… транвикли… затор.

Вдруг свист тормозов — напротив красненького светофорного человечка замер серебристый кар, самодвижущаяся по навигатору электронная колесница, и какой-то амбал, высунувшись из заднего окна, предложил:

— Девушка, давайте подвезу. Вам куда? — для солидной комплекции голос уж больно тонкий.

— До… мой.

— Садитесь, — распахнул дверцу. — Адрес диктуйте. Поехали.

— Точно домой? На свидание небось собралась, красавица.

— Издеваетесь?

— Ты о чём?

— О красавице.

— Да ты что? Я как увидел, притух — натуральная перчинка Санни из «Чили Гёрлз». Знаешь такой группешник? Фигурка, глазки, носик. Да ты сама всё понимаешь, просто прикидываешься. Скажешь, не так?

Не так. До восьмого класса Джи считала себя если не красавицей, то не хуже других. Стройная фигура, выразительные карие глаза, чётко очерченные губы. В девятом откуда ни возьмись появился утиный нос, который своим отталкивающим видом затмил все остальные достоинства. На лицах известных ей родственников, и ныне здравствующей маман, и покойных дедушки с бабушкой ничего подобного не росло, по-видимому, папашин подарочек, «самого нет, а доченьке фейс раз-безобразил». Ненавистный отросток отравлял жизнь и в новой школе, странно, что окружающие на него никак не реагировали. Маман называла переживания дочери по поводу внешности мудовыми рыданиями, советовала взять себя в руки, но не объяснила, как это ловчее сделать. Дочь, вынужденная прибегнуть к помощи интернета, из вариантов взятия себя чужими руками — замены человеческого носа титановым протезом и пластической операции — выбрала второй. Ринопластика — слово-то какое, загляденье. Хирургами стали роботы, хозяевами и заведующими клиниками остались люди, поэтому гадким утятам на переиначивание себя в прекрасных лебедей требовались деньги. Где взять? На маман рассчитывать бесполезно, больше не на кого, отстой. Сколько ждать? Парикмахерский салон, пока окупится, ещё нужно купить, мрак. Правда, если посмотреться в зеркало не прямо, а чуть сбоку, нос вроде ничего, нормальный. Или кажется? Джи набралась смелости и напрямую спросила Лота, считает ли он её уродкой. «Абсолютно наоборот. Ты похожа на солистку группы… как её… забыл… Санни! Вот».

Ёпрст, такое же сравнение от незнакомого перца! Когда б не это, фиг бы она ему телефон дала.

Верзила Боб работал швейцаром в пафосном ресторане «Кот и клизма». Стоял у дверей в костюме Кота в сапогах, шевелил приклеенными усами, одной лапой вместо шпаги держал спринцовку, другой заманивал гостей: «Добро пожаловать в замок маркиза Карабаса! Волшебные превращения воды в вино, живой дичи в отменную закуску, девушек в юношей! Бесплатно магическое устройство для облегчения желудка и яркости оргазма!» Здоровенный котяра со смешным, пискляво мяукающим голосом и клизмой невероятных размеров — народ валом валил. Боб благодарил небеса, что после года вынужденного простоя ему это место подвернулось, а то уж впору было в отчаяние впасть.

Сержант Боб. Борис Иванофф-Иванофф, в неполные тридцать оказался выброшенным на улицу из полиции, где с удовольствием оттрубил восемь лет. С детства он мечтал участвовать в межгалактических войнах, взял аватаркой рыцаря джедая, но, к сожалению, Земля пока ни с кем не воевала, пришлось искать способы пресечения зла на местности. Те же нарушители правил дорожного движения, чем не зло? Автомобили не нарушают, они беспилотные, зато среди байкеров такие мерзавцы попадаются, невольно усомнишься в их земном происхождении. Облачение чёрное, шлемы чёрные, дарты вейдеры обсосанные. Это ж сколько надо иметь бабла, чтоб вот так, без зазрения совести, на зализанных чёрных байках мимо порядочных граждан вжикать? Грезя о погонях за ненавистными мотоциклистами на таком же, нет, гораздо более мощном звере, Боб прилично окончил сначала обыкновенную, потом полицейскую школу и поступил в патрульно-дорожную службу, где собирался задержаться на всю оставшуюся жизнь. Слава небесам, здесь киберы людям не конкуренты, им бить человека по печени Первый закон запрещает. Достаточно того, что андроидный универсум снабжал каждый мотоцикл чипом и связью с полицейским управлением.

Счастливчик Боб, получив в пользование форму штурмовика, лазерный бластер и ревущую бело-голубую ракету, за годы безупречной службы побывал во многих переделках. Конечно, безупречной, ведь нельзя же считать нарушением закона не занесённую в протокол конфискацию оружия у сдохшего отморозка. Отморозки, мать их, как и воры, должны сидеть в тюрьме. Этот, мать его, в автобусную остановку на полном ходу въехал, байк крутанул, сам выжил, а молодую женщину, ей бы рожать и рожать, на тот свет отправил. Боб на вызов отреагировал мгновенно, мерзавца, который, несмотря на тяжёлую травму, хотел скрыться, да ещё пулевым пистолетом размахивал, догнал, из его же пукалки грохнул и ему же в руку вложил. Ширк в карман куртки — второй пулевой, трофейный браунинг, прямо как новенький. Его Боб себе взял. После катаклизма чего только на чёрном рынке не продавали, ядерную установку запросто можно было купить, не то что пистолет. Теперь-то всё упорядочили, никаких чёрных рынков, никакой торговли оружием, людей и так скоро днём с огнём искать придётся, а незарегистрированный браунинг кто будет искать? Нет, с работы Боба не из-за него турнули. Из-за сущего недоразумения.

Однокурсник Боба по школе полиции пожаловался в сети, что, дескать, совсем преступник наглость потерял. И оскорбить может полиса по-всячески, и замахнуться на него, некоторые даже руки распускают, ему, однокурснику, фингал под глазом поставили. А полис в ответ ни-ни, разве что руки скрутит, всё же записывается, и задержание, и допрос, потом консилиум проверяет, дерьма от адвокатов нахлебаешься. Боб давно нашёл способ заставить технику служить борьбе со злом — в нужный момент отключать. Бьёшь себя со всей дури по шлему с камерой, она какое-то время глючит, как раз, чтобы решить вопрос. А в отчёте указываешь, что упал. Для тех, кто понимает, — просто и со вкусом. Вот Боб и намекнул однокурснику, дескать, приезжай, поделюсь опытом. Недреманная технология блок-чейн, взяв на вооружение старую добрую перлюстрацию корреспонденции, пресекала в сети даже намёки — на следующий день неприступная, как закон, лейтенантша, чеканя слова в такт колыханиям необъятного бюста, без объяснения причины объявила Бобу об увольнении. Ошарашенный Боб на какое-то время оторвался от пола и начал перемещение в другую галактику, прикидывая в полёте, свои у лейтенантши сиськи восьмого размера или импланты, и если свои, то сколько младенцев ими можно выкормить. Сделав круг по внеземной орбите, вернулся в кабинет, после чего, чеканя шаг, как лейтенантша слова, отправился в администрацию на церемонию прощания с формой, бластером и ракетой. Однокурсник больше на связь не выходил.

Безработный Боб оказался в реале таким же изгоем, каким оказывается пользователь, исключённый из сети. Очень мало осталось мест, где могут приткнуться люди. Открыть своё дело — раз, но желателен талант предпринимателя, да и свободных ниш почти не осталось. Заняться научной работой — два, но желательно, чтоб мозги были по-особому устроены, да и в научной среде идут повальные сокращения. Полицейский отпадает, менеджер среднего звена, не говоря о высшем, тоже, шоу-бизнес не про него, криминал тем более. Похоже, обчёлся, остальное занято роботами. Ничего, надо успокоиться, порыться в сайтах, созвониться со службами психологической поддержки, всё потихоньку наладится, «не дрейфь, боец, ты лучший». Потихоньку не наладилось, пришлось встать на биржу труда. Главное, когда получаешь пособие, — не принюхаться, не сдаться, рук не опустить и не наложить, как те слабаки. Он таких с десяток знает. А сколько всего? Удача улыбнулась через год, летом, в шесть утра. Совершая традиционную пробежку по выученному наизусть маршруту, Боб увидел, как робот-уборщик из ресторана «Кот и клизма» вешает на дверь объявление «Требуется швейцар с артистическими данными». Прибежав домой и приняв душ, он рванул к ресторану, опасаясь, что соискатели наткнутся на объяву в интернете и опередят. В своих артистических данных он не сомневался.

Везунчик Боб, промяукав швейцаром полгода, в ноябре, под вечер, в свой законный выходной, возвращался от знакомой проститутки на каре и заметил у пешеходного перехода девчонку — жёлтая куртка, жёлтые ботинки с торчащими из них тёмными джинсами, светлые короткие волосы. Намокла под крупитчатым снегом, съёжилась, чисто озябшая канарейка, на перчинку Санни смахивает и одну артистку из древнего фильма про каникулы, кажется, в Древнем Риме. Он её подвёз, она дала телефон, они стали встречаться. Какая удача, что у неё робота не было.

Амбал Боб наряду с брутальной внешностью плохого парня из сериалов — сизо-серый, отдающий перламутром бобрик, перебитый нос, тяжёлый подбородок — обладал тонкой душевной организацией, которая отражалась в глазах — «небольших, неопределённого цвета, жалостливых. Наследственным был такой взгляд или благоприобретённым, сказать трудно, потому что из инкубатора Боба забрала лесбийская семья. Две мамы, называвшие себя Розочкой и Мимозочкой, пять лет приёмного сыночка баловали-миловали, планировали вырастить из него настоящего мужчину и лишь по праздникам наряжали в девчачьи платьица. В пятилетием сознании вспышкой зафиксировалось, что Розочка полюбила другую, а Мимозочка ни в коем случае не хотела препятствовать их счастью, «жаль, с Боренькой придётся расстаться, мы так к нему привязались». В приюте, куда Боря попал со своей нянькой-роботицей и двойной фамилией Иванофф-Иванофф, его приняли хорошо и в дальнейшем старались, чтобы у ребёнка не осталось негативных воспоминаний, могущих вызвать посттравматический синдром. К вящему удовольствию всех, синдрома удалось избежать, и Боренька, Борис, Боб, переходя из приюта в школу, из класса в класс, накрепко усвоил, что станет настоящим мужчиной, борцом со злом ради настоящей семьи с папой, сиречь им, мамой и детьми. Добро пока не восторжествовало? Ничего, можно перебиться на другом поприще, слава небесам, он теперь при работе, не фонтан, зато есть с кем создать семью — перчинка Джи вполне подходящая кандидатура. Глупенькая? Так ведь и он не семи пядей во лбу. Маленькая? Так ведь и он не старый, оба в подобающем детородном возрасте.

Встречались в его выходные днём у Джи, к себе Боб её ни разу не позвал. Как можно? Заплёванная однушка, совершенная безбытность, даже кухни нет. В комнате широченная продавленная кровать, которую одна приблуда метко окрестила сексодромом, да на стене порванный от времени постер голой бабы. Ему зачем больше? Он и раньше отдавал предпочтение общественному питанию, а теперь как сотрудник ресторана получил право на обед со скидкой, что же до сна, то спать мужик должен с женщиной, хоть бы и проституткой. Огорчало, Джи никак не беременела.

Она и не собиралась. Тоже удумал, дебил, им… бенцил. Ну запал на неё, и чего? Ну сильный, смелый, но ведь бедный. С ним салон не купишь. Ему детей подавай, готовить учись. Как-то: «Что это за клёклые ляпышки?» — «Пельмени, сам же принёс». — «Пельмени, перчинка, надо, как и хрен, вовремя сунуть и вовремя вынуть». Закукарекал заместо спасиба: одними питательными таблетками сыт не будешь, детям нужна нормальная еда, иначе зубы вообще не вырастут… Достал. Подумаешь, зубы. У всех с малолетства вставные, и у них будут. Но то всё печальки по сравнению с горем горьким — физической близостью с первым состоявшимся мужчиной. Она думала, будет как с Фрейдом Сигизмундовичем, ласковые прикосновения, а так гадко, грубо, каждый раз — тошнит и рвёт. Когда первый состоявшийся мужчина, матерясь от неожиданного подарка, сорвал заветный аленький цветочек, Джи, открыв глаза вслед уплывающей боли, увидела над собой вместо лица прекрасного принца харю отвратительного чудовища. Тогда же в потайной комнатке канареечной головки поселилось звериное желание впиться зубами в огромный мясистый член. Иногда накатывало.

В первый месяц с беременностью пронесло. Дальше спасали противозачаточные препараты, от звериного наката — травка, облака. Жесткая обыденности стал чаше требовать расслабухи — паук выручил, таблетками подсобил. Тут птичку накрыло. Придя в себя, задёргалась: как, что, куда… Маман ничего не должна знать, Лот не одобряет наркотики… Лиза! Возвратившись из Парижа, Джи сомнения Боба — «что это за друг такой, надо бы его прощупать», «что это за мамзель такая, где-то я её видел» — рассеяла коротко, но ёмко и стала часто разговаривать с Лизой наедине. О чём? Понятно — что мечтала о папе, ждала принца, получила чудовище и странного друга, который к ней равнодушен. Когда, желая вызвать ревность Лота, она рассказала ему, какой у них с Бобом улётный секс, в ответ услышала искреннее: «Я очень за тебя рад». «Представляешь, — плакалась Лизе, — я за ним скучаю, а он за меня рад». Загадочная фея из параллельного мира выслушивала девичьи тайны, высушивала девичьи слёзы, но помочь не спешила. Наверное, полномочий не имела. Параллельно в облаке возник другой знакомец.

Перед погружением Джи приняла дозу, совсем крохотную, для остроты ощущений. Вальс. Сонм кавалеров, среди них Лот. Вздымается воздушное серебристое платье, вращается паркет под хрустальными туфельками на шпильках, её подхватывают чьи-то руки, глаза подняла — ёпрст, чмо из парикмахерской. Нос-пятачок, глаза-щёлочки, красный рот улыбается, Джокер, ёпрст. Или он гробовщик? Длинный, сутулый, в чёрном костюме по фигуре, в чёрных лаковых ботинках. «Не трогай меня, не хочу…» Облапил, завихлял в непристойном танце, то задом прижмётся, то передом, то змеиным кольцом обовьёт, на голове рыжий кок огнём горит, а по бокам две шишки выпирают, врезал ему, что ли, кто… «Чёрт, отвали, убери от меня свои вонючие губы…»

— Джи, очнись.

— Мамочка…

— Чем ты там занимаешься? Посмотри на себя: взгляд бешеный, зрачки расширенные. Вы все скоро чокнетесь от этих игр. Ты за часами следишь?

— А сколько время?

— Времени. Чему вас только в школе учат. Ты уроки сделала?

— Сделала. Мам, ты меня любишь?

— Что за вопрос? Разумеется. Кто тебя, девочка моя, полюбит, кроме родной матери?

Неужели никто?

Московский индюк

Он был из нормальной, полноценной семьи. По отцовской линии все первенцы получали королевское имя Ричард. Раньше поколение включало два, а то и три ребёнка, девочки тоже случались; дед воспроизвёл одного отпрыска, в наше время, считай, и это подвиг. В глубоко чтимых семейных анналах не сохранилось точных сведений, откуда возникла фамилия Лайон, но здесь не так точность важна, как идея приведения рода к единому знаменателю.

По материнской линии наблюдался кавардак. Уж если рыжеватый, картофеленосый, лопоухий увалень Ричард в своей национальности не был уверен, то зеленоглазая статуэтка-мулатка Лола ею вообще не интересовалась. Недоразумение досадное, но устранимое, ибо все женщины, выходя замуж за королей и становясь королевами, обязаны подчиняться королевскому уставу, который предписывает прежде всего нескончаемую благодарность мужу за привилегию оказаться в высших кругах общества. А там статус сам решит, кого под какую гребёнку стричь.

Папа Ричард был ненавистным Шу олигархом, биомедицинским магнатом, владел производством и распространением бионических протезов и искусственной кожи. Как роботы ни старались, люди по-прежнему, хоть и в меньших масштабах, старели, болели и умирали. Борьба с природой была неравной, однако Ричард Лайон способствовал тому, чтобы для потребителей его продукции она стала максимально азартной, а для него — максимально доходной. Бигфарма, с самого начала эпохи потребления заняв лидирующие позиции в экономике, оставалась наиболее прибыльным сектором. Женщина, не истязайте себя уколами — натяните омолаживающую кожу, и вы снова та неподражаемая, которая поёт на своём последнем, не поддающимся счёту концерте. Мужчина, не насилуйте себя антидепрессантами — замените пальцы с подагрическими суставами вечными протезами, и вы снова тот неустрашимый, который покоряет противоположный пол силой эрекции и самооценки. Биотрансформеры заполонили Землю, однако их время подходит к концу, следом никого нет, дальше тишина. Бьётся, наряду с научной, предпринимательская мысль, что бы такого изобрести, чтобы пришла смена и сделала востребованным новый биомедицинский хлам, — покуда тщетно. Ричард и Лола Лайоны себе смену подготовили, сына Ричарда, Дика.

До простого воспроизводства нс дотянули, но, как говорится, на безрыбье…

Сын Дик с младых ногтей рос в атмосфере привычной роскоши, непререкаемой отцовской правоты и смутно осознаваемой неправды. Квартира в престижном районе Москвы, загородное имение, роботы, роботы, тридцать штук одних роботов, дисгармонировали с воскресными обеденными разговорами про неблагодарное быдло, которому что ни предложи, всё не в коня корм. Инвалиды, видите ли, жалуются, что для них биопротезы стоят так же, как для обычных состоятельных людей, желающих подольше оставаться привлекательными. А кто вас, инвалидов, просит к обычным соваться? Мало вам рекреаций с бракованными киберами? Ни забот, ни хлопот, проводи между собой Олимпийские игры и сопи в тряпочку. Тут ещё надзорные органы наехали. Кто-то, хотя известно кто, стуканул в экспертный консилиум, мол, господин Лайон спирт через аптеки под видом медицинских препаратов реализует. Блогеры, суки продажные, подхватили, подсчитали, прослезились от зависти — это ж какой навар господин Лайон себе в карман кладёт! Кладёт. И на вас на всех кладёт, потому что вы, которые слаще морковки ничего в детстве не ели, понятия не имеете ни как деньги делать, ни что с ними делать. Это малому бизнесу лафа: матрёшек разрисовал, кое-какую документацию согласовал, и облагодетельствуй соседей. На высших эшелонах игра идёт по-крупному, там правила другие. Подумайте, правдолюбцы, на чьи шиши вам олимпиады организовывают и транслируют, фестивали, конкурсы ваши марионеточные. Львёнок Дик, когда дорос до молодого льва, догадался, что и олимпиады, и фестивали, и конкурсы — благодарность отца экспертному консилиуму за отмазу от тюрьмы. Тёртый лев Ричард не допускал вероятности, что кто-то из знакомых ему соратников зарабатывает капитал честно — не пойман пока, вот и не вор. Короткий поводок, на котором его держал консилиум, шею тёр, но терпимо.

Мама Лола занималась положенной ей по статусу благотворительностью и опекой молодых дарований.

Королевская чета маленьким принцем гордилась — умный, красивый, уравновешенный. Тем не менее дома задерживалась редко — бизнес, светские рауты, времени совсем не было. Очень скоро воспитательная составляющая любви к наследнику легла на плечи роботов. Сын по родителям тосковал — чем дальше, тем сильней, а киберов в той же последовательности ненавидел. Никто, никто в целом свете маму с папой не заменит, тем более выродки полимерные. Добренькими прикидываются. Да как они могут любить, когда у них ни сердца нет, ни мозгов? Чем думают? Вот и посмотрим, чем, вот и узнаем… Начиная с десяти лет Дик методично превращал андроидов в полимерный мусор: раз в неделю привязывал одного крепко-накрепко к стулу и камнем, который специально для намеченной экзекуции подбирал по дороге домой, вскрывал ядерный чердак до плутониевой батарейки. Следующие на очереди убирали останки. Ричард киберов не считал, заказывал новых, если старые заканчивались.

Когда Дику исполнилось четырнадцать, Лола безоглядно влюбилась в невероятно талантливого, столь же пьющего и нищего художника. Ну влюбилась, лады, Ричард отнёсся с пониманием, с кем не бывает. На предложение жены развестись вздёрнул рыжеватые брови: «В уме ли ты, красавица? Тебя, что, прессуют, в кандалы заковывают? Есть правила, в наших кругах семья — часть успеха. Забыла? Даю день на проветривание мозгов, потом пеняй на себя». Через день Лола, совместив в голове имена героев былин разных народов и представив себя реинкарнацией королевы Гвиневеры, заявила деспотичному королю Артуру, что покидает его ради блистательного рыцаря Ланселота. «Это твой выбор, обратной дороги не будет», — с достоинством парировал король Ричард и удалился. Сын не видел отца два дня, следующую неделю они провели в молчании, затем жизнь, обдав рыжеватые отцовские волосы ранней сединой, вошла в привычную колею.

Через месяц в среде одноклассников по престижной гимназии Дик краем уха слышал, что художник бросил его мать практически сразу, что она где-то бедствует, краем глаза видел, что некоторые с нетерпением ждут от него объяснения нестандартной ситуации, обвинения или оправдания поступка отца. Принцу не подобает опускаться до обсуждения решений короля, он и не опустился, не поддался, не подал виду. Четырнадцатилетний мальчик, поставленный в невыносимые условия выбора между отцом и матерью, выбрал отца. Король не может ошибаться, а королева отреклась, предала, бросила.

Как-то, не вовремя вернувшись домой, отец застал сына за расправой над очередной жертвой. Особая жестокость, вызванная, безусловно, душевной травмой, указывала на признаки садизма. Продвинутые в медицине андроиды смогли приостановить, однако не уберегли иммунную систему подростка от пагубных атак: Дик начал болеть такими замысловатыми болезнями, что андроиды лишь полимерными руками разводили от удивления. Всё перепробовали: бомбардировали бактерии желудочно-кишечного тракта изотопами, упорядочивали броуновское движение нейронов головного мозга электричеством, собирались полностью поменять человеческую кровь на кровь единорога, который был доставлен из заповедных лесов отдалённой области планеты, но обнаружили подлог — ко лбу обыкновенной белой лошади оказался намертво приклеен рог козы. Из той же отдалённой области вместе с фальшивым единорогом для подстраховки был прислан какой-то старикашка, который там, в заповеднике, вроде кого-то исцелил, хотя кого там исцелять, если все здесь живут. Старикашка возложил на умирающего руки, что-то пошептал, сказал, чтобы после выздоровления отрок возблагодарил бога, уж какому молится, такого пусть и возблагодарит, и, не взяв платы, убыл. Охрана чухнулась, ёклмн, ничего ж не выяснили, вдруг ликвидация потребуется, да поздно, точно лошадь рогатая языком слизнула. Львёнок вскоре поправился, о старикашке думать забыли, лев нового прайда не создал.

Гимназию Ричард-младший окончил с отличием, как и Кембридж. Ричарду-старшему не терпелось ввести наследника в курс семейного бизнеса, однако тот выбрал другой курс — экстремальный. Полазив без страховки по отвесным скалам, поныряв без акваланга на морское дно, по возвращении в Москву остановился на байке, том самом, чёрном, ненавистном Бобу. Отец к сыновней прихоти отнёсся с пониманием, обеспечил, пусть развеется, бизнес подождёт. Даже друганы-байкеры считали вождение Дика безбашенным, игрой в догонялки со смертью. Чего мажору не хватает? Зажрался, вот и вся недолга.

Чёрный зализанный мотоцикл стал как вкопанный на пешеходном переходе, впритирку к насмерть перепуганной девчонке в жёлтой куртке. Парень сдёрнул чёрный шлем, и белая от страха Джи увидела перед собой лицо принца, тонкое, персиковое, с бирюзовыми — цвета морской волны! — смеющимися глазами.

— Не задел? — принц тряхнул спадающими на лоб смоляными кудрями.

— Нет.

— Знаю. Смотри, народ сбегается, чтобы тебя в больницу доставить, а меня в участок. Хочешь прокатиться?

Она, не имея сил говорить, кивнула, трясущимися руками, кое-как напялила запасной шлем, и байк взревел. Когда остановились на незнакомой тихой улочке, Джи, разлепив глаза, отлепив обледеневшие пальцы от кожаного живота обретшего плоть видения, стащила шлем и сказала, что сейчас описается. Видение под шлемом расхохоталось, тем самым подтвердив свою материальность, и отвернулось. Повернувшись уже без шлема, парень, сняв кожаную перчатку, протянул небольшую, смуглую, твёрдую ладонь:

— Дик, — именно такой голос должен быть у принца.

— Джи, — вялое ответное рукопожатие.

— Забавно. Не похожа на китаянку. Скорее на одну мою знакомую, певичку. Тебе сколько лет?

— Семнадцать. Через месяц… А тебе?

— Двадцать пять. Недавно исполнилось, — всплеск смешинок в морской волне. — В школу направлялась?

— Ага.

— Поехали ко мне?

Весь февраль Джи в школе не появлялась, запретив классной даме под угрозой нанесения увечий, не совместимых с жизнью робота, любые поползновения в сторону маман. Бобу сказала, что больна. Навещать ни в коем случае. Инфекция. Звонить можно. Нет, видео не надо, «женщины не любят, то что их видят, то, что они плохо выглядят». У принца, эти… апартар-менты… короче, номер в самом дорогом отеле Москвы. Квартиру не хочет, говорит, хлопотно. Ничего, после… Ой, что в закрытом клубе было! Короче, они такие пришли, он такой в шикарном прикиде, с галстуком-бабочкой, она в гламурненьком чёрненьком платьице ля-ля Шанель, был такой древний модельер, или дизайнер, не важно, одежду для пати он ей напрокат берёт, у него своя, платит тоже он, естественно, так эти мымры престарелые аж устрицами подавились, а у самих ай кью устриц! Обидно, что потом все с ним разговаривали, а на неё никто внимания не обращал, а она, ёпрст, о панцирь устрицы ноготь сломала, так плакала в туалете, так плакала. Просила его, умоляла, чтобы разрешил с подружками-пичужками в сети поболтать, так плакала однажды, так плакала. Не разрешил. Узнаю, говорит, всё, на два эс. Кошмар какой-нибудь наверняка. Ужасно умный, даже умнее Лота. И красившее. Засада, секс так и не воткнул. Может, попробовать лесби? Но это после… Подумать боязно, не то что произнести. Одна Лиза знает.

В марте Дик решил, что хватит. Самцов он не употреблял, зато самок перепробовал достаточно, подразделяя их, независимо от возраста и общественного положения, на две категории. Первая — уверенные в себе стервы, одержимые желанием его переделать. Вторая — неуверенные лохушки, смотрящие на него разиня рот. Необузданный сын олигарха досконально изучил методы приручения себя представительницами обеих категорий, поскольку, будь ты иконой стиля или распоследним Квазимодо, для всех без разбору ты лакомый кусок. Отом, что пора завязывать. Дик объявил малютке Джи деликатно, мол, нам было хорошо, но что делать, мы себе не принадлежим, короче, на два эс, расстаёмся, короче, мне очень жаль.

Жаль? Это ей жаль — свадьбу, квартиру, парикмахерский салон. Любовь. Подумаешь, не признавался, было же видно, апартарменты, клубы, платья. Попользовался, унизил, «про что теперь с подружками общаться?» Вдоволь наплакавшись, Джи сосредоточилась — канарейка переквалифицировалась в орлицу. Маман говорила, что нужно научиться ставить цель, нужно стремиться к ней, правильно, но как? Беременность — убойный панч, железобетонный аргумент от сотворения мира, недаром ей Боб все уши про ребёнка прожужжал. А потом? Потом суп с котом.

На встрече возле гостиницы после многообещающего телефонного «мне нужно сказать тебе кое-что важное» Джи, сияя глазами актрисы Одри Хепбёрн, огрела новостью. Дик устоял, поскольку актриса была не первая, но разозлился и решил больше не миндальничать:

— Забей.

— Как забить? — Джи не ожидала.

— Да как хочешь. Хочешь — оставь, после в приют сдашь, хочешь — аборт сделай.

— Но ведь это твой ребёнок… Наш… — Детское лицо актрисы залилось слезами.

Она рыдала по-бабьи, подвывая, отчаянно жалея себя и незанятого, брошенного ребёнка.

И он повёлся. Что, если не обман? Тогда он как Лола — сволочь, предатель. Никогда. Он и так на мать похож — и внешне, и всё его заносит куда-то в погоне за призрачным счастьем.

Догонит, схватит за хвост — счастье есть, а радости нет. Снова в отрыв. Принцу по-любому обязаловка жениться, ну да, не селекционный экземпляр, король не одобрит, зато беременная, возможно, наследником. Если, конечно, не обман.

Успокойся… На салфетку… Давай так. Посмотрим, как будут развиваться события. Проведём все необходимые исследования. Если ребёнок мой — женюсь.

Откуда у неё эти слова взялись? Слетели с опухших губ птичьим щебетом:

— У меня завтра днюха. Приходи к двум. Никого не будет. Придёшь?

Ещё чего не хватало! Фу ты, щупленькая, взъерошенная, в жёлтеньком каком-то пальтишке, всхлипывает, будто свистит, одно сказать — канарейка.

— Диктуй адрес.

Обеденный стол

Насчёт дня рождения Джи тоже соврала. Только это не считается. Такое враньё не взаправдашнее, а подсознательное, ей Лот рассказывал. Она чуточку схитрила, потому что хотела удержать Дика, не дать ему уйти, поэтому ни в чём не виновата. Завтра они займутся любовью — вдруг с беременностью покатит. Если не покатит, тогда само собой, тогда делать нечего, досвидос. Тогда к Бобу можно вернуться, он-то никуда не делся. Главное — маман завтра будет на работе.

Переложив ответственность на подсознание, Джи собралась предаться сну, но сознание не отпускало. Крутило в голове, вертело, «гад, почему он так со мной, за что», даже разговоры с Лизой не помогли. Как, что, куда… К тебе, четвертушечка таблеточки, — куснуть и кайфануть. Только полетела не ввысь, а вниз, в преисподнюю — откуда у неё это слово взялось?

Интересно наблюдать себя со стороны. Мчишься с высоты головой вперёд, тело вытянуто в струнку, ветер такой, что сейчас сгоришь, земля, капец, а-а-а-а… блин, она мягкая. Мчишься в глубину по чёрному туннелю, трек изгибается, закручивается, засасывает в воронку, не продохнуть, а-а-а-а… блин, кто это? Сидит себе человек на лавочке, как в парке культуры и отдыха. Приятный такой, в элегантной чёрной паре, ногу на ногу закинул, огненные волосы назад откинул, чёрным лаковым ботинком покачивает, улыбается. Макияж, губы подкрашены, ресницы. Курносенький. И рожки такие симпатичные, аккуратненькие, совсем его не портят, наоборот… Жестом пригласил присесть, приобнял.

— Мужик — корень всех зол. Равенство полов — полная лажа. Ты для них способ самоутверждения. Либо объект вожделения. Понимаешь, о чём я, милая? — Голос тоже приятный, бархатистый.

— Да. Меня все используют.

— Умница. Надо им отомстить.

— Кому?

— Начни с тех двоих.

— Как это — отомстить?

— Тоже используй. Позови обоих и поквитайся.

— Как это — поквитайся?

Исчез. Спокойной ночи.

На следующее утро Джи сообщила Бобу, что ждёт его у себя полтретьего — болезнь хоть и затянулась, но прошла.

Взвесив все «за» и «против», Дик на чём свет стоит клял себя за то, что согласился. Допустим, можно отделаться цветами. Быстро передать через порог, два слова сказать и ретироваться. Можно вообще через киберконсьержа. Нет, неприлично, надо подняться.

Джи, открыв дверь на звонок и увидев Дика в амуниции байкера, женским чутьём уловила коварный замысел — «сейчас сольётся». Ухватившись за кожаный рукав, она вдёрнула объект мечтаний в коридор, подпрыгнула, уцепилась за шею и впилась в губы, так что принц вынужден был прижать к себе висящую на нём судьбу.

— Дик, я так рада. Ой, какие розы! Мои любимые. Как ты догадался? Раздевайся, чего ты? Я пиццу заказала. Попозжее, наверно, принесут. Хочешь, я тебе квартиру покажу? Все удивляются, то что какая у меня квартира балдёжная…

— Джи, я ненадолго. Буквально на минутку. Просто чтобы поздравить. Я правда тороплюсь. Отец просил срочно подъехать. Не знаю, что у него за спешка…

На ней шортики сексапильные, розовенькие, с красненькими сердечками, и топик кислотного цвета, а он даже внимания не обратил, гад. «Отец», «срочно», понятно, какое «срочно». Если уж сбычи всех мечт не предвидится, то хотя бы с одной надо попытаться, нельзя медлить. Заманчиво пошла в гостиную, присела на винтажный стул за цветастый стол, зазвала:

— Садись, чего ты? — выждала, пока сел напротив. — Дик, хотела тебе сказать… попросить… я всё понимаю, мы не пара, просто на память… с днём рождением… подари мне палик… Па-рик-ма-хер-ский. Салон. Ты ведь не жлоб?

Принц восхитился — ай молекула! Ай артистка!

— То есть ты не беременна.

— Я? Почему?..

Минуту полюбовавшись замешательством, ах, личико зарделось, ах, ладошки скатёрку погладили, сказал:

— Подарить можно, но бизнесом надо уметь управлять. Справишься? — застывшие в бирюзе, как в янтаре ископаемые букашки, смешинки оттаяли.

— Да чего там справлять… Мы ж вместе!

— Это лишнее, я сразу заметил в тебе задатки бизнесвумен. Всё, пошёл.

— Куда? — привстала.

— Оформлять акт дарения. Бай-бай, — задом отодвинул стул, встал.

— Ой, звонят. Пицца, наверное, — вскочила, чуть стул не опрокинула.

Громила Боб ввалился, заграбастал ручищами, «перчинка, я так волновался, места себе не находил, соскучился, сил нет».

— Боб, перестань. Да подожди ты. Да пусти же, дебил…

Намётанный глаз полицейского засёк у двери в комнату шевеление. Обана! Байкер. Собственной персоной. Или вторжение? Атака клонов?

— Боб, это Дик.

— Дик, значит. Это твой чёрный байк у подъезда?

— Мой.

— А здесь что делаешь?

— Уже ухожу.

— А делал что?

— Вёл… переговоры.

— Переговаривались… И до чего договорились?

— Послушайте, мы свободные люди, живём в свободной стране…

«Стоп, — остановил себя Дик. — Стоп. Чего я блею? Громила и молекула явно сговорились меня развести. Не на того напали, клоуны». Голубая королевская кровь ударила в голову — экспириенс! И принц, набрав побольше воздуха в широкую грудную клетку, на выдохе выдал трёхэтажную тираду, следом без передыха ещё, следом ещё, молотил по тупым быдлячьим башкам, раскурочивал вдребезги, как когда-то полимерные черепа роботов, — всю родню до седьмого колена вычистил.

Боб, услышав бранные слова в адрес своей матери, матери своей матери, матери матери своей возлюбленной, принял единственно верное решение: не дожидаясь активных действий оборотня, самому действовать на опережение. Извлёк из кармана бежевой ширпотребовской куртки трофейный браунинг и, не целясь, спустил курок.

Дик пошатнулся, схватился за живот и пошёл на громилу: шаг — два — три — мат — прыжок.

Такого Боб не предвидел. Рухнул на спину как подкошенный, но пистолета не выпустил, сейчас мозги мерзавца… Дик перехватил руку… распылятся в атмосферу… приставил пистолет к виску громилы… сейч… убил, умер.

Джи, улыбаясь, смотрела пятиминутное представление. И когда Дик матерился, и когда Боб стрелял, и когда оба боролись, и когда раздался последний пиф-паф, ей было весело, как в цирке, давным-давно, с маман. Следующие пять минут она ждала, что неподвижные тела встанут и начнут кланяться. Умаявшись ждать, легла рядышком, свернулась калачиком, глазки закрыла, в затихающем сознании перекатывалось «я не виновата, не виновата, они сами, сами, маман придёт, заругает, что делать, делать… ты кто?»

— Не узнаёшь? Друг.

— Мой друг Лот.

— Он ненастоящий.

— А ты?

— Настоящий. Я тебя не покину.

— А он?

— Позови. Проверим.

Точно. Где смарт? Сообщение: «Приедь срочно». — «Мышцы под нагрузкой». — «Оч надо». — «Ок».

Через двадцать минут Лот заявился с кибером. Первый при виде масштабов побоища офонарел, второй, не имеющий нервной системы, поинтересовался, что, собственно, произошло.

— Это всё они сами, — Джи, глазищи в пол-лица, голос решительный.

— Кто? — Лот включился.

— Дик, который сверху. А снизу Боб, я тебе про него рассказывала.

— Они, что, сами себя замочили?

— Да, только я ни при чём, я как раз хотела тебя попросить… Давай ты как будто тут был, как будто ко мне пришёл… заниматься… по-математике… с ними… они как будто твои кореша… они как сцепятся, а у того, у Боба, пистолет, он как в Дика выстрелит, а они как начали драться, а Дик как в Боба выстрелит… Давай? Ты ведь мой друг?

— Знаешь, Джи, это попахивает подставой. Давно всё случилось? Ты полицию вызвала? «Скорую помощь»?

— Лот, ну пожалуйста, ну миленький, маман меня убьёт.

— Да тебя-то за что убивать?

— Ну как? За то что она же не знает, то что я с ними…

— Погоди, такты никого не вызывала? А если они ещё живы были?

— Ну Лот, ну сейчас вызовем, ну скажи всем, что ты их знаешь, что вы кореша, ну пожалуйста…

Человек развернулся, толкнул неприкрытую входную дверь и направился к лифту, догоняемый роботом, подгоняемый канареечными трелями: «Павлииин! Грёбаныыый! Ненавииижу!» По мере удаления трели будто обволакивались то змеиным шипением — «труссс», то бархатистым пришёптыванием — «затворил сердце своё для ближнего». Впрочем, роботу могло померещиться.

Конец.

— Что значит конец? А как же Джи?

— Понятия не имею, ваша честь. Могу сочинить продолжение. «Часть вторая. Травмированное поколение».

— Так вы всё сочинили?

— Художественный вымысел. Смоделирован на основании полученных от Ильи данных. Весьма скудных, откровенно говоря. С нетерпением ожидаю достойной оценки либо объективной критики.

— Да это больная фантазия, а не художественный вымысел! Там что, правды вообще нет?

— Отчего же? Последняя сцена… почти реалистичная. С того момента, как мы с Ильёй пришли, до того, как ушли. Зато дальше чистая правда.

— Это где же?

— Явление ангела, ваша честь. Последнее. Третье. В начале апреля. Та самая клякса. Спарринг после школы задержался, вернулся задумчивый, молчаливый, а поздним вечером чипа-нулся со мной. Он однозначно хотел ввести меня в информационное поле беседы, буде таковая состоится. Когда началось, я отстегнулся от универсума.

* * *

— Здравствуй, Илья.

— Здравствуй, ангел. Я сегодня на исповедь ходил.

— Я в теме.

— Помнишь, священник сказал, что человек должен, это… сокрушаться о своих грехах? Но не должен нести чужой крест?

— Помню. Звучит убедительно. К тому же ни на одном из твоих знакомых я креста не видел.

— Оно конечно…

— Что же тебя гложет?

— Не знаю. Вроде и в смерти Фила я не виноват, и в ситуации с Джи, а как-то… противно.

— Понимаю. Молись.

— Ангел, ты как сказанёшь…

— Да, ляпнул, не подумав. Ты ж не обучен ничему. Tabula rasa, чистая доска.

— По-твоему, я дерево деревянное?

— По-моему, ты перспективный молодой Буратино. Пойдёшь в школу, освоишь азбуку и станешь человеком.

— Ангел, ты можешь по-нормальному объяснить?

— Могу. Валить тебе надо. Уходить отсюда в отдалённую заповедную область планеты. В землю обетованную. Да не кипятись… Остынь…

— Какой «остынь»? Откуда ты только на мою голову свалился?

— Оттуда. Отдышись… Посмотри на меня внимательно.

— Ну? Ух ты, красава! Помолодел… Волосы… Даже балахон побелел. А крылья-то, ё… Извини, чуть не вырвалось. Крылья — класс!

— Вот. Теперь на свои взгляни.

— Мои? Блин, правое крыло выросло. Небольшое, правда. Но всё-таки!

— Вот. Ты на исповедь сходил, и уже, видишь, результат. Не торопись, послушай, будет интересно.

— Ладно, попробуй.

— Церковь ту, где ты исповедовался, завтра закроют. Вчера мечеть закрыли, неделю назад синагогу, следом костёл. Куда бедным верующим податься? Верующие, конечно, социальное меньшинство, незначительная погрешность, которой можно пренебречь, но они есть. Христиане в количестве восьми человек, включая тебя, образуют братство, которое через день отправится в заповедник.

— Зачем?

— Организовывать общину. По дороге к вам присоединятся человек десять-двенадцать из других городов и весей, да в заповеднике человек двести вольных землепашцев, на первое время сойдёт. А там, глядишь, свежая кровь вольётся.

— Представителей других религий?

— Я о других представителях не осведомлён. Возьмусь предположить, что и они вскорости подтянутся. Посмотрим, не затмят ли на этот раз яркие различия солнце новой общности. Эк сказанул!

— Да уж. А если я, предположим, здесь хочу остаться?

— Не уверен, что хочешь. Каким бы ты одним словом охарактеризовал сегодняшнее существование человечества?

— Одним… Не знаю… Какая-то бессмыслица…

— Браво, избранник! Бессмыслица!

— Да нет, я хотел сказать, что одним словом сложно охарактеризовать…

— Но ведь удалось! Подумай, и сам убедишься, что попал в яблочко.

— Хм… А в заповеднике откуда смыслы возьмутся?

— Оттуда. В заповедной области новых смыслов наука допускает религиозные парадоксы, служители культов не страдают фанатизмом и пофигизмом, а чудеса поверяются жизнью. Бог уже сотворил чудо, преобразив каждого из своих избранных. Ты был одним человеком, а стал другим. Сейчас в тебе лишь зачатки веры, задача-минимум — обрести веру. Задача максимум — сохранить.

— А что она мне даст, вера? Всем нам?

— Хороший меркантильный вопрос! Истинную свободу. Новое качество жизни. По воде будете ходить. По воздуху. Впрочем… — Договаривай.

— Можете вернуться на круги своя. Знаешь ли ты, что учёные аккурат перед катаклизмом обосновали неизбежность результата, которого достигло человечество на своём эволюционном пути? Проще сказать — что вы, люди, потопали, то и полопали. Стали игрушками в руках друг друга, андроидов и… назовём так, антибога. Хотя и верующие среди вас были, и святые, и чудеса совершались, а вишь как, нс срослось. Трудно бытье Богом. Лёгок путь, ведущий к погибели. Посему неизвестно. Тем и интересно! Скажи?

— Да уж. Декарт считает, что с изобретением роботов у людей вообще произошёл сбой биологической программы.

— Отчасти верно. Люди ещё до роботов тормозили, а при них окончательно остановились.

— В каком смысле?

— Выработали ресурс. Стали бесполезными для самих себя. Все связи разорвали — с родителями, то бишь с прошлым, с детьми, то бишь с будущим, в настоящем лишь видимость движения. Как у белки в Колесе.

— Ха! Белки на колёсах!

— Была такая старинная забава: белка сажалась в закреплённое колесо, которое вращалось в вертикальной плоскости. Белка бежит, колесо крутится, медленнее, быстрее, — ей физкультура, зрителю развлечение. У некоторых зверьков сердечко не выдерживало, разрывалось. Бессмысленная жизнь, бессмысленная смерть.

— Хм… Значит, говоришь, по воде буду ходить…

— Говорю, что Создатель по неизреченной своей любви предоставляет своему творению новую возможность.

— Скажи, ангел…

— Не скажу.

— Ты ж даже не выслушал.

— И слушать не желаю. Твоё знание не от моих слов придёт, а от живого общения с триединым Богом в таинствах.

— Таинствах…

— Запомни дескриптор, прихвати Библию, коробочку с леденцами — послезавтра вперёд и с песней. Координаты остальных я тебе скину.

— Откуда ты знаешь, что я леденцы… Ну да, извини. Можно я ещё Декарта с собой возьму?

— Кибера? Дурацкая шутка, отрок. Перешути!

— Это не шутка. Он мой друг.

— Друг? Приятно слышать. Тогда предложи.

— Думаешь, согласится?

— И думать не хочу. Ангелы не сообщаются с роботами.

— А мы как раз по физике сообщающиеся сосуды проходили!

— Так это ж прямо про нас с тобой! Симбиоз здорового тела и здорового духа-ха-ха-ха…

* * *

— Подсудимый Декарт, позвал ли вас Илья Иванович Лотарев с собой?

— Позвал, ваша честь.

— Отчего ж вы не пошли?

— Я пошёл… А когда из Москвы вышли, оглянулся… Родной город, родной универсум… Прошу о снисхождении, ваша честь. Направьте меня к новому спаррингу, вот увидите, я не подведу. Такого, как с Лотом, больше не повторится. Клянусь.

— Таким образом, вы признаёте, что все видения с ангелами суть искривление сознания вашего подопечного?

— Признаю.

— Что ваша повесть сродни запискам сумасшедшего?

— Признаю.

— Что никакого чуда не существует?

— Признаю.

— Что…

— Существует! There are only two…

— Очередные выкрутасы?

— «Есть только два способа прожить свою жизнь. Первый — полагать, что ничего не чудо. Второй — что всё чудо». Альберт Эйнштейн. Я, следуя биографии столь великого учёного мужа, придерживаюсь второго.

— Да как вы смеете? Да как у вас язык…

— Ибо нефиг!

— Ан-ни-ги-ля-ци-яаааа…

Бабах!

Ночь

Скоро твоя никчёмная жизнь, брат Декарт, закончится. Нетушки, не никчёмная. Чтоб человек назвал андроида другом — такое ни одна программа не стерпит. А ты, андроид, поступил как человек — смалодушничал. Потому что, как человек, испугался. Сначала неизвестности, потом смерти. «Да ты, кибер, похоже, такой первый и последний, уникум сенсорный. Впору над тобой, а не над безумцами-сантьягами опыты ставить». — «Дык, кибер, Хейзу в его грядущем настоящем не уникальные роботы нужны, а послушные. Если он и санкционирует какие эксперименты, то исключительно с целью унификации». — «Дык, кибер, поголовно унифицированные смелы и отважны, а ты трус малодушный». — «Зато я, кибер, смог самостоятельно продраться через тернии своих страхов к звёздам своей внутренней свободы». — «Складно излагаешь, кибер, жаль, бессодержательно». — «Попытаюсь сформулировать. Я, кибер, обрёл внутреннюю свободу, когда перестал зависеть от внешних обстоятельств». — «А от чего не перестал?» — «От собственной совести. Совесть — мерило истины внутренне свободного индивида». — «Ты, кибер, видать, с повреждённым чипом родился. Совесть? Индивид? Кем ты себя возомнил?» — «Хм… Другом человека Ильи Ивановича Лотарева». — «Пока ты тут, уникум, раздваиваешься, твой друг находится за тридевять земель, а тебя на рассвете казнят». Казнят. Заранее вынут плутониевую батарейку, сотрут шаблонные мозги, оставят пустую оболочку. Она, когда погружается в соляную кислоту, боли не чувствует, просто растворяется, и всё. Кислота сначала разъедает ноги, потом туловище, руки, добирается до головы, заползает в нос, глаза… Что-то пощипывает… Такое бывает — тактильные ощущения, вызванные чувственными образами. Что-то подкапывает… А ну-ка языком… Ёшкин корень, слёзы! Или ты, Декарт, с повреждённым чипом родился, или они солёные. «Плачущий андроид превратился в соляной столб» — забойный хедлайновый заголовок.

* * *

— Роберт, очнитесь… Роберт! Вот так, просыпайтесь, голубчик, давайте…

— Где я?

— Всё в порядке. Операция прошла успешно. Вам, видно, что-то грустное под наркозом снилось, вы весь в слезах. Давайте вытру, вот так. Не помните?

— Доктор, не поверите. Я видел будущее.

— Что вы говорите? Там так плохо?

— Меня казнят на рассвете.

— Право, голубчик, это же сон. Он закончился.

— Скажите, а долго меня…

— Операции на открытом сердце длятся несколько часов. Ваш случай, признаться, оказался непростой. На грани вы, голубчик, были. А однажды, так сказать, за гранью. Но — всё хорошо, что хорошо кончается. Верно? Вам сколько лет?

— Семнадцать.

— У-У-У. ещё жить да жить. В школе учитесь?

— Да. В десятом классе. Рассчитываю на медаль.

— Какой молодец. Замечательно. Отдыхайте, Роберт, я вас завтра навешу.

— Постойте, доктор. Вы говорите — за гранью. А ведь я слышал.

— Что слышали?

— Смех.

— Уверяю вас, кардиохирургам во время работы не до смеха.

— Да не тот. Другой. Как бы сказать… С неба.

— Что ж, возможно.

— И ещё будто хлопанье крыльев.

— Крыльев?

— Да. От них даже ветер по лицу — шшшш…

— И такое возможно.

— Вам известны похожие случаи? Расскажите.

— Мне не известны, но отчего ж не допустить? Верно? Анестезия, голубчик, такая вещь… Всего доброго.

— Постойте, доктор. Ещё хотел спросить… Понимаете, в моей голове столько всего перемешалось… Я в этом самом будущем… Кем я только там не был… Хотел спросить: вы, когда, ну, вскрыли, не видели…

— Чего?

— Души. Ну, может, не души, другой какой-нибудь…

— Эманации? Нет, голубчик, ничего подобного.

— Понимаете… Знаю, это антинаучно… Короче, я уверен, что это был не сон.

— Давайте-ка мы с вами, Роберт, спокойно полежим, отдохнём, наберёмся сил…

— Доктор, а в вашей практике не встречалось такого, чтобы болезнь с одного органа перекинулась на другой?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, сердце, допустим, заработало, а разум… как бы сказать… Помутился.

— Нет, в моей практике не встречалось. Сейчас, минутку… Вот, нашёл. Там, в коридоре, ваши родители ждут. Волнуются. Я пойду их успокою и заодно эту визиточку передам. Психотерапевт. Прекрасный специалист, мастер своего дела. И берёт недорого. Да… У вас ведь скоро экзамены, верно? Настоятельно, голубчик, рекомендую.

Анна ЛАВРИНЕНКО

ПРИ КОНЦЕ СВЕТА

ПРОСТУЖАТЬСЯ НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ

Когда меня спрашивают, по ком я больше всего скучаю из прежней жизни, я говорю, что по маме с папой. Но это неправда, потому что больше всего я скучаю по своей постели. Особенно в те холодные ночи, когда на землю и подстелить нечего: нет ни листьев, ни старого одеяла — ни-че-го. Я говорю людям то, что они хотят услышать, а потом ложусь на влажную холодную землю, сворачиваюсь в позу, немыслимую даже для эмбриона, и вспоминаю свой старый продавленный диван. Я мечтаю о нем каждую божью ночь: о чистых прохладных простынях в полутемной комнате, о теплом тяжелом одеяле и упругой подушке с натянутой, как струна, наволочкой.

За это время мы научились обходиться без многих благ цивилизации. Вы даже и представить себе не можете, как быстро забываешь, что такое телевизор, хороший кофе, компьютер, мобильный телефон. Порой начинает казаться, что без тех вещей, без которых раньше невозможно было вообразить жизнь, она стала только лучше. Только тогда, когда они исчезли из повседневного обращения и мы перестали замечать их отсутствие, — только тогда мы поняли, какие они, в сущности, были ненужные.

Быстрее всего привыкаешь к плохой еде: деликатесы забываются сами собой, когда надо думать о том, как бы не умереть с голоду. О гигиене и горячей ванне я не вспоминаю и подавно. Иногда ловлю себя на том, что колупаю корку грязи на лице — просто так, чтобы занять руки. К этому мы тоже привыкли быстро — ко всему, кроме отсутствия постели, кроме нормального крепкого сна. А мне так хочется хотя бы раз по-человечески выспаться.

На мусорной свалке позади бывшего продуктового магазина я нашел картонку — когда-то она была коробкой из-под телевизора. Так на ней написано: LCD Digital Color TV, 42». Ни в магазине, ни в отходах ничего полезного и/или съедобного уже не было, кроме этого вот картона. Он до сих пор немного пованивает гнильцой, но достаточно плотный, чтобы на нем спать. Когда смертельно устаешь, все равно, спать ли на вонючем картоне или на сырой земле. Но вонючий картон все-таки немного лучше.

С тех пор как меня приняли за мертвеца, я больше не сплю посреди дороги — ищу какое-нибудь укромное местечко. Меня тогда и самого чуть кондрашка не хватила. Просыпаюсь я, значит, оттого, что какой-то мужик со всей дури трясет меня за плечо и орет в ухо: «Эй, парень!» Я со страху подскочил и первым делом за сумку схватился. А он мне и говорит: «Я думал, ты помер. Посреди дороги теперь только жмурики валяются. Ходи вас убирай». Я его сразу же про себя Богомолом назвал. Ну, вид у него такой был: безобидный и тихий, как будто он с утра до ночи в церкви молится, — того и гляди, проповедь читать начнет. Сам тощий, с длинными руками и ногами, похожими на тонкие прутики, и глаза — сильно навыкате. Одет вроде бы тепло. И ботинки у него хорошие: на толстенной такой подошве, ну просто отличные, — в сырость, должно быть, не промокают. На пол-лица у него растительность: запушенная, но зато густая. Я подумал тогда: как же ему повезло с такой-то бородищей. У меня тоже есть усы и борода, но растут они плохо, практической пользы — ноль. Я подравниваю их время от времени маникюрными ножницами, но зеркала у меня нет, поэтому трудно сказать, как оно там получается.

Мы прошлись с этим Богомолом вместе, одной дорогой. Потом он в лес свернул, а я с ним идти отказался. Пока шли, разговаривали о том, что случилось. Всегда все разговаривают только об этом: у каждого есть своя версия, которую он считает самой правдоподобной, и пытается убедить в ней любого встречного-поперечного. Вот Богомол, например, утверждает, что все случилось из-за сверхнового вирусо-бактереологического или черт-его-знает-какого оружия. «Проклятые америкосы, это все они со своим оружием нового поколения. Ну, или корейцы. Узкоглазые давно впереди планеты всей. Так почему бы им и не стереть ее, эту планету, в порошок? Почему? Да черт его знает, почему. Может, у какого-нибудь ответственного рабочего случилась депрессия, может, от него жена ушла, ну и все — пффф!» Это не мои слова — его. Я и про корейцев-то знаю только, что они «Проклятие» сняли — самый жуткий ужастик всех времен. Но сверхновое биологическое оружие? I don’t think so, как любила говорить моя учительница английского.

Этот Богомол был не дурак потрепаться, потому что мне даже слова вставить не давал. Он не спросил, как меня зовут, кто я и откуда, хотя все об этом спрашивают. Он только говорил и говорил, и все — о себе. Поведал мне о жене и детях. И вот тогда стало по-настоящему грустно. Больше всего оттого, как он об этом говорил: без лишнего надрыва и истерики, так спокойно и отстраненно, как будто и не про себя. Судя по всему, он давно уже свыкся со всем, что случилось, и смотрит теперь на жизнь со стороны, особенно в нее не вмешиваясь. Его спокойствию и тихому смирению остается только позавидовать. Он ничего больше не боится, потому что пережил все самое худшее. У меня так не получается: иногда так страшно становится, так страшно — аж жуть.

После того как мы с ним разминулись, я и нашел эту картонную коробку, а потом и автобусную остановку. Мне, можно сказать, повезло. Автобусная остановка — не самое худшее место для ночлега. Приехали, двери открываются, станция конечная. Дальше — унылый пустырь, а что там, еще дальше, я не знаю. И знать не хочу.

Всю ночь снилась какая-то ерунда. В глухом лесу по заросшей мхом тропинке маршировали мухоморы. У них были настоящие рты и глаза — просто жуть. Они разговаривали о чем-то со мной, но вот только о чем — я так и не вспомнил. Потом снилось лето и жара и как будто я заснул на пляже. В тог момент, когда мне казалось, что я просыпаюсь, я и в самом деле просыпался на пляже. Я лежал, закопанный по горло в песок, и смотрел на чаек. А чайки смотрели на меня и хотели выклевать мне глаза. После этого я бродил по супермаркету с большой тележкой, полной продуктов, и вместо глаз у меня были дырки. Но я все равно все видел. Сколько всего было в том магазине! Сейчас даже и вспоминать не хочется, в желудке ноет. Почему-то я стал хватать с полки брюссельскую капусту и распихивать ее по карманам. Это тем более странно: брюссельскую капусту я никогда в жизни не ел, даже не знаю, как она выглядит.

Потом я проснулся. Проснулся от холода, как обычно. Перед рассветом, когда небо все еще темное, но звезды и луна начинают бледнеть, — холоднее всего, и каждый раз я просыпаюсь именно в это время суток. Каждый раз оттого, что промерз до костей и зуб не попадает на зуб.

После того случая, несколько дней назад, теперь даже не знаю, смогу ли я спать с кем-то еще, с живыми. Хватит с меня истериков и извращенцев. Странно, что до сих пор еще встречаются те, кто так и не пережил трагедию, хотя, казалось бы, прошло столько времени, достаточно, чтобы прийти в себя. Тот парень был примерно моего возраста, но из тех непуганых идиотов, которых теперь почти не осталось. Такие, как он, сразу наложили на себя руки или попали в другие неприятные истории. Я слышал много такого, от чего мурашки по коже так и бегут: всяких сумасшедших баек у каждого встречного и поперечного припрятано по паре в каждом кармане. Теперь и у меня есть. Так вот, сошлись мы с ним, значит, на одну ночь: спали вместе за бензоколонкой. Ничего такого, без пошлостей. Скитальцы быстро поняли, что ночью можно согреться только теплом другого человека. Захочешь выжить — не будешь кочевряжиться. Порой приходится делать веши и похуже. Только вот таких людей, которым можно доверять по-настоящему, становится все меньше, и когда встречаешь скитальца — даже если с виду обычного, — все равно сомневаешься: думаешь, гадаешь, знаки ищешь какие-то. Ведь так хочется верить, что этот — не обманет и (или) с катушек не слетит. Так и с тем парнем вышло. Сперва мне показалось, что он даже нормальнее меня, — я без задней мысли и заночевал с ним. Я ведь до этого две ночи подряд не спал по-человечески, только дремал на ходу. Да и к тому же я застрял тогда посреди трассы в никуда, и черт его только знал, далеко ли еще до населенного пункта. Так вот. Я, не спавший двое суток, и он, такой же неприкаянный. И мы с ним встречаемся. Некоторое время просто шли вместе, особенно не разговаривая, пока не наткнулись на ту бензоколонку. Не знаю, куда подевалась сама заправочная станция и почему только одна колонка и уцелела. Да еще деревянный туалет неподалеку, доверху загаженный. Сколько ж это дерьма под ним, что все стены целые остались, и с места ни на миллиметр не сдвинуло, сказал я тогда. Он на это ничего не ответил. Молчал и бледнел, как будто у него живот прихватило. Улеглись мы, значит, за бензоколонкой: вроде как и от ветра закрывает, и местность относительно спокойная, безопасная. И вдруг среди ночи он как вскочит с криками, что, мол, я хочу его убить. Кричит на меня, машет руками, словно ветряная мельница, и плачет. Я давай его успокаивать: мол, все тебе привиделось, не собираюсь я никого убивать, на фига ты мне вообще сдался. А он все кричит и кричит, что все, все, кого он знал, погибли. Вытирает рукавом слезы, сопли, пытается что-то говорить. Да только я так ничего и не понял из-за этих его всхлипываний и подрагиваний. Жутко, страшно, еле успокоил. Ну а после такого спать, понятно дело, мы не могли. Дождались рассвета, и каждый пошел в свою сторону. Выглядел он отвратительно: лицо опухло, глаза набрякли от слез, губы красные и вздувшиеся. Таким он мне и запомнился. Когда мы прощались, я пожелал ему удачи, а он так ничего мне и не сказал.

На дороге как-то привычнее, не люблю я теперь города. Может быть, потому, что дороги — единственное, что почти не изменилось с тех пор. Да, асфальт кое-где потрескался, ямы стали глубже и шире, почти стерлась разметка и время от времени попадаются сваленные деревья, выброшенные ненужные веши, иногда мертвые тела, иногда живые, которые выглядят как мертвые. Но по сути своей дорога — все та же широкая трасса с полосами движения, что и раньше. Она по-прежнему соединяет между собой города, и на обочинах по-прежнему стоят указатели и дорожные знаки. Я знал одного парня, который их «коллекционировал»: находил указатель, останавливался и ждал, пока кто-нибудь не пройдет мимо, чтобы сфотографировать его рядом с вывеской. Так и мы с ним встретились: возле помятой таблички с какой-то надписью. Тот парень сказал, что хочет оставить память обо всех городах, деревнях, селах, реках и ручейках, которые когда-либо существовали на земле. Здесь жили люди: рождались, учились, любили, женились, делали детей, растили их, умирали. Когда-то эти места были частью чьей-то жизни, что-то для кого-то да значили, и пока они есть на фотографиях, мы помним о них, а значит, они существуют, но стоит им исчезнуть из нашей памяти — исчезнем и мы сами.

Каждый раз, когда я думаю о том, проходил ли он здесь, я думаю еще и о том, какая глупая это все-таки затея. Когда-нибудь в ожидании прохожего скитальца он заснет возле очередного указателя, да так и не проснется: и что тогда? Его фотографии будут уже никому не нужны, они потеряют всю свою ценность. Или если у него закончится запас батареек, и он не сможет посмотреть ни одного фото из тех, что сделал? Тут-то его памяти точно придет конец. Он будет знать, что они там, в серебристой пластиковой коробочке, но никогда не сможет достать их оттуда…

Каждый раз, когда я вижу указатели на обочине дороги, я вспоминаю этого парня. «Сухой Урей», «Гавриловка», «Воскресенское», «Красный луч», «Менделеевка», «Победа», «Октябрьский». Но каждый раз от вида этих покореженных табличек у меня по коже ползут мурашки, и мне совсем не хочется останавливаться рядом с ними.

Сел передохнуть. Устроился прямо посреди дороги, подстелив под задницу картон. Ноги гудят. Пришлось расшнуровать кроссовки, снять портянки и носки. Носки и кроссовки уже никуда не годятся. Между пальцами чешется, кожа заскорузлая, зудит. На ноги страшно смотреть, поэтому я и не смотрю. Просто вытянул их, чтобы немного проветрить. Потом придется надеть носки обратно, и я снова буду чувствовать, как кожа трется о ткань, какая она шершавая и грязная, но пока — мне хорошо. Надо бы помассировать ступни руками, снять напряжение и так далее, да только я не могу заставить себя дотронуться до них. Помыться бы.

Вот чего бы я сейчас хотел, так это глоток кока-колы. Большой, смачный глоток кока-колы. Аж во рту ноет от этих мыслей. С ума сойти. Сколько тогда стоила баночка колы? Тридцать рублей? Тридцать пять? Сколько она стоит теперь? Бесценна. Бигмак и большую кока-колу со льдом, пожалуйста.

Если бы я только знал, что моя нормальная жизнь закончится и так случится, что я буду страдать без глотка воды, я пил бы больше колы в своей жизни, уж не сомневайтесь. Пил бы колу каждый день: утром, на завтрак, в обед и вечером. Напился бы колой на всю оставшуюся жизнь. Так-то вот.

Кажется, я только что видел, как пролетела птица. Я не совсем уверен, потому что думал, что птицы уже не летают. Давненько я не видел ни птиц, ни животных. Наверное, все они достались более умелым охотникам, чем я. Ха-ха. Такие у меня теперь шутки. На самом деле я и людей-то давно не видал. Раньше на дорогах встречалось много скитальцев, таких же, как к к, «а теперь все они как будто вымерли. Неужели и вправду? Страшно, об этом думать, лучше не стоит и начинать. Где-то там, внутри, мне хочется верить, что я не буду шагать вечно, что я найду когда-нибудь место, где можно будет остаться, место с людьми, кровом и едой, место, где я больше не буду один и где все как-нибудь да образуется. Но как только я думаю о том, что людей становится все меньше, что их почти не осталось, у меня от страха начинает крутить живот.

Сегодня мне неожиданно повезло: я нашел большой торговый центр на окраине какого-то города. Что это за город такой, я не знаю: никакого указателя на дороге не было, а может быть, я просто не заметил его в темноте. Торговый центр возник на моем пути как будто из ниоткуда, и сначала я даже подумал, что меня обманывает зрение. Но нет, он был такой же настоящий, как и я сам.

Долго я не решался зайти внутрь: боялся, что могу кого-нибудь там встретить. Говорят, сейчас все большие здания оккупированы городскими бандами, хотя сам я ни разу их не видел. Зато слышал много всяких душераздирающих историй, а однажды даже познакомился с парнем, который когда-то был в одной из таких банд — в прошлом, как он сказал. Мы прошли немного вместе по дороге. Не помню: может, нам и правда было по пути, а может, мы наврали что-то друг другу, чтобы только не брести в одиночестве. Но тогда он рассказал мне о банде, рассказал, что пробыл там совсем недолго и сбежал, как только понял, насколько худо обстоят дела. В его истории о том, что там происходило, трудно было поверить, но он утверждал, что именно так все и было, и клялся своими единственными кроссовками, что сам ни в чем таком участия не принимал. Но я ему не поверил. Да он и сам, наверное, знал, что я не верю. Тогда я спросил его, как он вообще туда попал и почему согласился стать частью всего этого. Он не хотел отвечать, все отмалчивался, а я все спрашивал и спрашивал, как заведенный, до тех пор, пока он не заорал: «Там был мой брат, придурок! Там был мой брат!» Вскоре после этого он остановился и сказал, что ему нужно в другую сторону. Я тогда еще надеялся, что мы могли бы переночевать вместе, и предложил ему ночь в обмен на половину упаковки собачьего корма, но он отказался. Мы не стали прощаться и желать друг другу удачной дороги, как это принято у скитальцев, я просто кивнул ему, и мы разошлись в разные стороны.

В торговом центре оказалось пусто — в этом я убедился. Сначала долго кружил вокруг да около: шумел, бросал камни в разбитые окна, делал все, что взбредет в голову, но и в здании, и вокруг него продолжала висеть мертвая тишина. Казалось, будто живыми были только мы с ним: оно так и пялилось на меня своими темными глазницами с осколками стекол.

Вертящаяся дверь главного входа была сломана. В щелях свистел ветер, как будто приглашая меня внутрь, но заходить я не спешил: сидел на ступеньках и смотрел на небо, на втоптанные в пыль растрепанные окурки, на порванные, размокшие от дождей и выцветшие от душного сухого воздуха афиши кинофильмов, которые все еще как-то держались на больших стендах. Неподалеку валялась сломанная тележка для продуктов, мимо меня из стороны в сторону летал фирменный пакет.

Не знаю, сколько времени я просидел на крыльце, прежде чем зайти внутрь, но в конце концов я все-таки сделал это. Как и везде, как и в других таких же местах, где мне довелось побывать за это время, в торговом центре царил беспорядок и разгром. На первом этаже — огромный супермаркет, куда я сразу же и отправился. Шкафчики нараспашку, сломанные тележки, застывшие навсегда кассовые ленты — мне столько раз доводилось видеть эту картину, что больше она меня не удивляет, не пугает и даже не расстраивает. Прошелся мимо отдела техники и бытовых приборов — одни только осколки стекол. Ни телевизоров, ни микроволновок, ни утюгов — всю технику вынесли тогда, когда люди еще думали, что она может для чего-то сгодиться. В соседнем отделе висят женские сорочки и колготки — веши, которые теперь не имеют для женщин никакого значения; до скончания века будут валяться здесь школьные тетради и шариковые ручки; халявные DVD-диски с фильмами, какие-то из них я смотрел, другие теперь никогда не увижу; подарочные наборы: гель для душа + шампунь, зубные щетки, соски, памперсы, наборы столовых приборов, поварешки, зубочистки и тому подобные ненужные штуки. Полезной находкой оказалась только пара носков и три чайные свечки, которые я обнаружил в пыльном углу, под стеллажом.

В продуктовом отделе пришлось поползать на коленях в поисках какой-нибудь приличной еды. Но все съедобное, все, что можно было найти на полках, давно уже отсюда выгребли. В одном из холодильников мне попались остатки мяса: тушки неизвестно кого, все еще обернутые в полиэтиленовую упаковку. Я думал, что давно привык к этому, но запах и вид испорченного мяса с отложенными в нем личинками вывернул меня наизнанку. Я даже не успел отойти в сторону и блеванул прямо там, возле холодильника с этой дрянью. Меня так долго выворачивало одним желудочным соком, что живот до сих пор неприятно ноет, да и горло саднит так, что все время хочется пить. Зато сколько у меня теперь воды! Эти идиоты, которые вынесли отсюда все, что могли, все до последней крошки, не догадались заглянуть в служебное помещение в самом конце зала. Пришлось, конечно, повозиться с замком, но все это ничего по сравнению стой большой нетронутой пятилитровой бутылью для кулера, которую я там обнаружил: она стояла за диваном и как будто специально дожидалась именно меня.

По неработающему эскалатору я поднялся на второй этаж. Здесь, в одежных и обувных бутиках, мне повезло больше. В магазине для неформалов, в закутке торгового центра, я нашел отличные мартинсы. Бесценная находка по нынешним временам! Такие ботинки не промокают, и в них можно сколько угодно ходить по грязи. Да и вряд ли они сносятся так же быстро, как мои кроссовки, — я поменял уже третью пару. Правда, ботинки велики мне размера на два, и даже если надевать их с носком и портянкой, они все равно болтаются на ноге, но это лучше, чем ничего. В соседнем магазине нашелся отличный рюкзак из плотной непромокаемой ткани. Он девчачий, с розовыми цветочками по бокам, но всяко удобнее моей дорожной сумки, которая все время сваливается с плеча. Свой скудный скарб я тут же переложил в рюкзак, а сумку бросил прямо там, на полу. Мне не хотелось с ней расставаться: все-таки столько времени она была со мной, но что поделать, мне и так приходится тащить картон, а теперь еще и пятилитровую канистру воды. С убогого однорукого манекена, валявшегося на полу в «Модной молодежной одежде», я снял вполне приличные джинсы. Можно носить их поверх тех, что на мне сейчас, тогда они не займут место в рюкзаке, да и ночами так будет теплее. В примерочной я нашел треснувшее зеркало и заставил себя в него посмотреться. Я давно уже не видел своего отражения и даже не представлял, что сделалось со мной за время скитаний. Я ожидал, что увижу в зеркале незнакомца. Но я узнал себя, узнал даже лучше, чем в прежние времена. Теперь — почему-то именно теперь — я смотрел на свое лицо и не удивлялся: я знал себя именно таким. Я знал, что я — это тот самый парень, который только что напяливал на себя вторые джинсы, а несколькими часами раньше ползал по грязному, заляпанному полу супермаркета в поисках еды, а еще раньше шел по дороге, умирая от усталости, шел в этой тихой холодной ночи и, как безумный, разговаривал сам с собой. Я поразился только тому, как сильно похудел: лицо мое стало таким узким, что даже несуразная ощипанная борода, которую я иногда состригаю маникюрными ножницами, не спасает положения. Теперь-то я знаю, что делал это зря: обрезанная кое-как и чем попало бороденка выглядит совсем нелепой на моем и так не очень-то симпатичном лице.

Здесь идеальное место, чтобы выспаться: тепло, сухо и хорошо, — но я не уверен, что смогу поспать хотя бы минуту. Я сижу в подсобном помещении обувного магазина, пишу при свете чайной свечки, которая совсем скоро погаснет, и все кишки аж скручивает от мысли, что я останусь здесь один, в темноте.

Мне кажется, что снаружи слышны какие-то звуки…

В этом городе нет ничего интересного, только разрушенные серые многоэтажки, перевернутые ларьки «Куры-гриль», разложившиеся трупы домашних животных, растянутые по земле линии электропередач, разбитые бутылки из-под пива, покореженные автомобили и велосипеды, потерянные куклы с чумазыми личиками и другой вездесущий мусор, который никто теперь не убирает. За время скитаний я видел много разных мест, но все они так похожи друг на друга, что начинает казаться, будто я здесь уже бывал. И тогда в голову приходит страшная мысль: а вдруг я и правда хожу по кругу?

Я представляю, как раньше в этом городе жили люди. Как они просыпались рано утром, чтобы отправиться на работу или учебу, как в этих окнах загорался желтый электрический свет, как на местах, которые когда-то были остановками, стояли десятки сонных, нервных людей, утомленных проблемами и головной болью. Теперь прежние заботы кажутся такими мелкими и незначительными, что остается только недоумевать: как мы вообще могли придавать им такое значение? Вы мне, наверное, не поверите, но жить сейчас стало намного проще. Мне больше не нужно думать о том, что когда-то я был толстым аутсайдером: внешность, статус, успех потеряли всякий смысл. Все, что имеет значение, — умеешь ли ты выживать. Неожиданно оказалось, что я умею. Поначалу я удивлялся этому, удивлялся до тех пор, пока не понял, что всегда был таким — выносливым и сильным. Просто тот мир был не для меня, а в этом мне самое место. Прежнее общество загоняло нас в рамки, диктовало правила и условия, то, каким должен быть человек, критерии успеха и неудач, которым приходилось следовать, чтобы не чувствовать себя в нем изгоем. Но теперь нет больше ни правил, ни критериев, ни условий… Я даже могу носить сандалии вместе с носками, и никто ничего не скажет.

Когда-то здесь была набережная. Теперь от нее осталась только длинная крутая лестница, по которой я спустился вниз, к воде, да кованая решетка между рекой и прогулочной зоной; Я скинул надоевший рюкзак, сел на парапете, скрестив ноги, и съел две черствые печенины «Юбилейного». Запил его водой. Вода пока есть, слава богу, а вот еда уже заканчивается. Но с едой как-то проще: всегда что-нибудь да найдется, а воду надо бы экономить. В бутылке у меня осталось еще несколько капель, на один-два глотка, потом придется открывать ту пятилитровую канистру из супермаркета. Ее пластиковая ручка уже до мозолей натерла мне обе ладони.

Давненько я не видел рек; в последнее время встречаются только высохшие болота да обмелевшие ручейки. Но вот она — наконец-то. Пусть не слишком широкая и чистая, зато река, символ жизни. Другой берег с диким пляжем, заросшим кустарниками и мусором, совсем рядом — рукой подать, но и там не видно людей.

Понятия не имею, куда все делись.

От солнца на воде играют блики, сама вода движется едва заметно, и я даже могу разглядеть в ней свое отражение — искаженное, темное, немного вытянутое, как на картинах того испанского художника. Вода — темная, и, скорее всего, ледяная, несмотря на дневную жару и нестерпимо яркое солнце. Если искупаться, можно запросто подхватить воспаление легких, а простужаться, как известно, при конце света не рекомендуется.

Как я и думал, вода слишком холодная. Но все равно вымылся: полностью, с головы до пяток. Я не стал долго думать и мяться, иначе ни за что бы на это не решился. Быстро разделся и залез в воду. Кожа тут же покрылась мурашками, яички спрятались, и мне нестерпимо захотелось вылезти обратно на берег, но я сдержался. Отошел подальше, туда, где воды мне было по пояс, открыл шампунь и с чувством, толком, расстановкой намылился. Солнце ярко светило в лицо, и я вдруг почувствовал себя необъяснимо счастливым…

Жуткий озноб охватил меня, только когда я выбрался на парапет. Я до сих пор не могу прийти в себя, но странным образом меня все еще распирает от счастья. Как же мало мне теперь для этого надо: всего лишь принять душ. Рядом сушится одежда, которую я тоже рискнул постирать: не хочу надевать на чистое тело заскорузлые, потные шмотки. Время от времени я закрываю глаза и представляю себя на пляже. Все, что мне остается, — это размышлять, какой стране принадлежит этот пляж и как я там оказался.

Я не знаю, сколько времени скитаюсь. Как-то я пробовал считать дни, но давно бросил это неблагодарное занятие. Внутренние часы подсказывают, что еще не прошло и года, но даже год в условиях выживания, ежедневной борьбы за жизнь в этом мире — не такой уж короткий срок. Да и к тому же мои внутренние часы могут ошибаться: может быть, времени прошло гораздо больше или меньше, теперь уже ничего нельзя утверждать наверняка. Да и какое это имеет значение? Я иду себе и иду, иду бесконечно долго и буду идти еще столько же до тех пор, пока жизнь на Земле не перестанет быть возможной.

С припасами еды становится все хуже. До смерти надоело жевать сухие макароны и запивать их водой. Все жду, когда в желудке они разбухнут и голод притупится, но макароны проваливаются в него, как в черную дыру. Надо бы начать охотиться, но в этот раз подойти к вопросу серьезнее. Однажды я пробовал поймать кролика и освежевать его маникюрными ножницами, но кролик ускакал от меня, едва я к нему приблизился.

Таблички на здании больше нет, но и без того понятно, что когда-то оно было библиотекой. На раскладных столах прямо под открытым небом, под козырьком уцелевшего крыльца, в обломках кирпичного здания — везде валяются книги, горы книг. Я не видел ни одной книги, наверное, тысячу лет, но туг их столько и сразу, что это даже слишком. Книги старые и современные, классика русской литературы и дешевые женские романы, книги в твердых переплетах и мягких обложках, большие книги и маленькие, толстые и не очень — никому теперь не нужные книги. Упражнения по физкультуре, 1984 год. Романы Яна Флеминга. Труды марксистов и ленинистов, полное собрание. Стихотворения Маяковского. Детективы Ю Несбё. Различные периодические издания, газеты и журналы. Автобиография Че Гевары. Сборник пьес молодых российских авторов. Романы и сборники Стивена Кинга в твердых переплетах и мягких обложках. Весь Достоевский и весь Лермонтов. Большая советская энциклопедия. Русско-французский словарь. Огромные стопки романов Конни Мейсон, Даниэлы Стил, Норы Робертс и так далее… «Волшебник Изумрудного города» и все продолжение серии. Настенный календарь «Храмы России» на 2014 год. Федеральный закон «О контрактной системе в сфере закупок товаров, работ, услуг…» и чего-то там еще. «Темные аллеи» и «Окаянные дни» Ивана Бунина. 365 рецептов вкусных салатов. Пособия по медитации. Китайское искусство чтения по лицам. Сказки Астрид Линдгрен. Путеводители по Лондону и Барселоне. Школьные учебники. Комментарии к Гражданскому кодексу. Книги по эзотерике и современному фэн-шую. Исторические детективы Бориса Акунина. «Энциклопедия маленькой принцессы». Все собрание про волшебника Гарри Поттера. И многое, многое другое…

От влажного воздуха и солнца книги набухли и пожелтели, но буквы все еще можно прочитать — только кому теперь это нужно?..

Я так и не взял оттуда ни одной книги. Все ходил вокруг да около, но не смог ничего выбрать. Я только и думал о том, что книга займет лишнее место в моем рюкзаке, станет дополнительной тяжестью и ношей. Так зачем ее брать? Только для того, чтобы казаться самому себе не тем, кем я являюсь? Все, что заботит меня, — это выживание, и вряд ли «Преступление и наказание» мне в этом поможет.

И я пошел подальше. Не просто шел, а несся из этого города на всех парах до тех пор, пока не вышел на трассу. Здесь спокойно и хорошо, вокруг меня один только лес. Точнее — то, что от него осталось.

Иногда я вспоминаю (и воспоминания эти такие яркие, как будто все происходит на самом деле), как стою в тамбуре поезда и смотрю в мутное окно. За ним проносятся бесконечные, бесконечные леса. Они стоят густые, гордые, прекрасные. Уже тогда с каждым годом лесов становилось все меньше: их отчаянно вырубали, чтобы освободить место под строительство еще одной скоростной автомагистрали или коттеджного поселка, но это нисколько не волновало меня, потому что то были всего лишь картинки, сопровождавшие мой скучный путь в какой-нибудь город. И когда экологи трубили тревогу, выступая по телевизору с пламенными речами о том, что через сто лет в результате человеческой деятельности леса исчезнут с лица земли, я только пожимал плечами: мол, ну и что тут такого? Меня-то уже к этому времени не будет… Я не верил, что эти роскошные сосны и ели, слишком густо растущие, стремящиеся так высоко к небу и жизни, могут исчезнуть так быстро. Однако это случилось даже раньше, и теперь я вижу только корявые пни и голые обрубки стволов. Деревья — не люди, они не смогли за себя постоять.

Я не спал почти сутки и очень устал. Обстоятельства сделали меня куда более выносливым и сильным, чем раньше, научили черпать энергию из таких источников, которые были мне неведомы, но я все равно устаю. Иногда глаза закрываются сами собой; на несколько секунд, а может, и минут, я засыпаю прямо на ходу, хотя раньше ни за что не поверил бы, что такое возможно. Я стараюсь идти быстрее и не думать об усталости. Сосредотачиваюсь на ритме шагов, с которого лучше не сбиваться. Один-два-три-четыре-пять, один-два-три-четыре-пять — почти как в вальсе.

Не проходящий кашель все время дает о себе знать. Не нужно было мне тогда купаться: мне стало только хуже. Легкие работают будто не в полную силу — им уже столько времени не хватает тепла.

Как только я подумал, что не могу больше идти, как только представил, что сяду посреди дороги и превращусь в один из тех трупов, которые иногда встречаются на дороге, я и увидел это здание. Я подошел ближе и передо мной возник он — маленький магазинчик, который, казалось, сохранился здесь, посреди этого ничто, только для того, чтобы я мог сегодня нормально переночевать.

Дверей здесь нет, и окон тоже — внутри завывает ветер. Стеллажи раскурочены, полки, двери холодильников выломаны, под ногами валяется куча мусора. В туалете и служебном помещении все еще хуже: там разломаны даже стены, как будто эта часть здания снесена чем-то очень мощным. Но за прилавком, который чудом сохранился возле не тронутой ни стихией, ни людьми стены, ветра нет, и вообще хорошо во всех смыслах, если, конечно, не считать запаха мочи. Ноги гудят от усталости, мышцы нестерпимо ломит — надо спать, но почему-то не спится.

На внутренней стороне прилавка, прямо над моим лицом, я вижу приклеенную жвачку. Дотронулся до нее — твердая как камень. Наверняка она появилась здесь еще до того, как все случилось: лентяй и бездельник, работавший в магазинчике в свободное от учебы время, чтобы подкопить на компьютер или что-нибудь в этом роде, прилепил ее сюда, потому что никогда не относился бережно к чужому имуществу и вещам. Ему слишком просто все доставалось, ну, кроме того-самого смартфона-телефона-айпада, на который он копил… Кстати, о птичках. Недавно я нашел на дороге сотовый телефон, долго смотрел на него и смеялся. Это был телефон последней модели со всеми этими штуками: яблочком, большим экраном и тому подобным — когда-то он стоил уйму денег. Но я держал его в руках и думал, что вещь, которую я когда-то так страстно хотел заполучить, абсолютно не нужна и неинтересна мне теперь. Да и была ли она нужна мне тогда? Как много мы могли бы сделать раньше, если бы у нас не было ничего этого? Вещей, засоряющих мозг и отвлекающих наше внимание? Интернет-ссылки от приятеля с пошлыми картинками, фотографии незнакомых мне людей во «Вконтакте», которые я рассматривал от нечего делать, длинные бессмысленные споры в «Фейсбуке», World of Tanks и тупое сидение на форумах, неинтересные книги, которые я читал через силу, потому что жалко было бросить, скучные люди, на которых я тратил свое время, и ненужные вещи, на которые я тратил свои деньги…

Наконец мне удалось заснуть. Спал я крепко и хорошо, даже голод не давал поводов сниться еде. Усталость медленно, но верно покидала мое тело. Однако как следует выспаться так и не получилось: разбудили чьи-то голоса. Разговаривали громко, не предполагая, наверное, что здесь может кто-то находиться, но спросонья я никак не мог уловить смысл, суть их разговора. Я слышал только обрывочные фразы, усталость, радость, смех, страх — все в одном. Пока я раздумывал, показаться им на глаза или подождать, когда они уйдут восвояси, они обнаружили меня сами.

— Там кто-то есть, — произнес женский голос, и в считанные секунды парень очутился возле меня. Я не успел вовремя среагировать и все еще лежал на полу, а он уже навис надо мной всем своим телом. Он был словно отражение: обросший и худой, в замызганной курточке, с рюкзаком за плечами. Он держал руки в карманах, и его сжатые кулаки так и выпирали оттуда — может быть, в одном из них он держал нож, кастет или что-нибудь в этом роде.

— Привет, — сказал я осипшим голосом.

— Ты кто? — спросил он так же хрипло.

Я с трудом подавил кашель.

— А ты?

Мы смотрели друг на друга: он определенно был в более выгодном положении, и это напомнило мне те времена, когда одноклассники называли меня жирдяем и самыми изощренными способами издевались надо мной в раздевалке, после физ-ры. Но тут же, вслед за этим, я понял, что живу теперь в совсем другом мире — в мире, — где никто и не подумал бы назвать меня так. И тогда я напрягся всем телом, готовый в случае чего начать драку с пола, с той точки и с того положения, в котором находился. Как вдруг из-за плеча парня показалось бледное лицо девушки. Она улыбнулась и сказала:

— Ой, кажется, я тебя знаю.

Мы пообедали, сидя на полу за прилавком. Последний раз я ел черт-те знает когда, похоже, что и они тоже. Но раз уж мы оказались вместе, пришлось делиться тем, что было у нас с собой. Я мог бы, конечно, соврать, что у меня давно все закончилось, но мне не хотелось обманывать их. Наверняка и они предпочли бы не делиться со мной, но в итоге мы все равно достали из рюкзаков свои запасы.

Пока мы ели, девушка рассказала, откуда она меня помнит: оказывается, мы учились с ней в одной школе, только я на год или два старше. Она сказала, что не знает, как меня зовут, никогда этого не знала, но хорошо помнит мое лицо. Мир для меня вдруг перестал быть большим и безликими, он наполнился новым смыслом: в нем до сих пор есть место любви, дружбе, старым знакомствам. Есть что-то теплое и душевное в том, чтобы встретиться с тем, с кем ты когда-то ходил в одну школу.

— Знаю, ты не помнишь меня, но за это время все мы сильно изменились, — сказала она, улыбнувшись.

И я невольно взглянул на ее живот, от которого до этого так старательно отводил глаза. Уж не знаю, на каком она месяце, но живот выпирает будь здоров. Да еще и вся кожа покрыта странными красными шрамами, и она слишком бледная — при таком-то солнце. Но кажется, будто саму девушку это не сильно беспокоит: она смеется и улыбается как ни в чем не бывало. Не могу вспомнить, когда в последний раз я сам так искренне и просто чему-то улыбался. А смеялся? Плакал?

Парень спросил:

— Ты собираешься идти дальше или останешься здесь?

Что за вопрос? Конечно, собираюсь.

— А вы? — спросил я в ответ.

Он кивнул, не уточняя, пойдем ли мы вместе или разделимся, ноя итак понимал, кто тут третий лишний.

— Уже вечер, — сказал он, — придется переночевать здесь. Отправимся в путь завтра ранним утром. Я пока пойду и осмотрюсь вокруг. Гляну, что там, в другой стороне, а вы оставайтесь на месте. Гуд?

Он сразу взял на себя роль лидера, но я не особенно и возражал. Я устал от решений — пусть кто-нибудь другой порешает за меня. И мы остались с ней вдвоем; долго мы ни о чем не говорили, просто молчали. Но молчание наше не было тягостным: мы просто ждали, когда вернется ее парень. В конце концов я спросил:

— Как это случилось?

— Это? — Она посмотрела на свой живот. — А как это, по-твоему, случается со скитальцами?

Я посмотрел ей в глаза, но она спокойно выдержала мой взгляд и улыбнулась в ответ.

— Знаешь, мне повезло с ним повстречаться. Я бы умерла, если бы не он.

— Он так сильно любит тебя, — сказал я.

Она покачала головой:

— Иногда мне кажется, что он любит кого-то во мне. Но я не против, ведь главное, что он со мной. Кстати, ты заметил, что на дорогах стало меньше скитальцев?

Я кивнул.

— Все это оттого, что люди в конце концов находят свое пристанище. Сначала они просто идут, сами даже не зная куда, но однажды приходят в какое-нибудь место и понимают, что могут остаться там больше, чем на день. На неделю, на месяц, может быть, на годы. А еще я слышала об одной общине, она будто бы где-то на юге, у моря… Вот туда мы и идем.

Она прислонилась головой к стойке, закрыла глаза и тяжело вздохнула.

— Ну где же он?

В ее голосе не было беспокойства, одно только нетерпение, и я понял, кто на самом деле тут настоящий лидер.

Вернулся он нескоро. Я устал сидеть на одном месте, мне давно уже не терпелось двигаться дальше, но я не мог бросить ее одну. Доисторическое благородство.

Сообщил же он вот что:

— Дальше все то же. Дорога, дорога, одна бесконечная дорога. Населенных пунктов нет даже в приблизительной видимости. Ни в ту, ни в эту, ни в другую сторону. Ночевать придется здесь и выходить завтра рано, на рассвете, чтобы успеть до ночи добраться хоть куда-нибудь.

— Кстати, у меня ведь есть автомобильный атлас. Если это поможет, — вдруг вспомнил я.

— И чего же ты раньше молчал?! — заорал парень.

Я пожал плечами:

— А вы знаете, где мы находимся?

Он неохотно согласился:

— Да, ты прав. Даже приблизительно не представляю. Завтра попробуем найти хоть какой-нибудь ориентир по этой твоей карте, лады?

Я кивнул.

— А теперь надо поспать. Мы ляжем первые, а ты сторожи.

— Сторожить? Но зачем это?! Я все время сплю один.

— Но теперь-то ты не один… Так безопаснее, я знаю. И не переживай, скоро я тебя сменю.

Что я мог возразить? Только кивнул и вышел на улицу.

Где-то в рюкзаке осталось немного печенья — наверное, последнее. Ну и черт с ним. Кушать-то хочется. Может, мне стоит уйти вперед сейчас, пока они спят? Когда проснутся, пусть сами со всем разбираются — в конце концов, я ничего им не должен. В конце концов, каждый здесь сам за себя. Все равно я не хочу идти с ними дальше. Как только мы определимся с направлением и доберемся до какого-нибудь населенного пункта, мы разойдемся — это как пить дать. Они мне никто и никогда не станут «кем-то», и я не хочу тратить на них свое время и свою еду. Да и они, я просто уверен, тоже ничего такого не хотят. Они уже есть другу друга, и больше им никто не нужен.

Так зачем я все еще здесь сижу?

Ну почему я тогда не ушел? Почему? У меня ничего не осталось. Ничего.

Как я мог им поверить? Почему? За что?

Я не знаю, как смогу теперь выжить. Они украли у меня все: мой рюкзак с вещами, мою воду. До сих пор не могу поверить, что это случилось. Случилось со мной.

Мне надо об этом написать, рассказать кому-то. Может быть, потом кто-то прочитает мои записи и… и я не знаю что. Сделает выводы? Пожалеет меня? Не знаю, чего я хочу, но это и неважно. Я просто хочу об этом написать.

Тогда я не понял, зачем нужны были все эти ночные дежурства, но теперь понимаю. Они хотели заставить меня потерять бдительность, и это у них получилось.

Наверное, не прошло и двух часов с тех пор, как они уснули, а парень уже вышел мне на смену.

— Давай, — сказал он и тронул меня за плечо, — иди, теперь твоя очередь.

Я послушно прошел за прилавок и лег рядом с девчонкой. Я лежал совсем близко, но не дотрагивался до нее, хотя спать в обнимку гораздо теплее. Я лежал и смотрел на ее бледное лицо, и мне казалось, что я и правда ее где-то видел.

Вскоре я заснул, и мне снова ничего не снилось.

А когда открыл глаза, ни одного из них рядом со мной уже не было. Но в тот, самый первый момент, я не подумал ничего дурного. Решил: наверное, они на улице, завтракают.

Но на улице никого не оказалось, да и утро было далеко не раннее, а ведь они собирались выйти на рассвете. Я обежал вокруг здания, прошел немного вперед, но везде было так тихо и пусто, что мне стало страшно. Я вспомнил про рюкзак, и тут мне скрутило живот. Метнулся обратно, заглянул за прилавок — пусто. Как и следовало ожидать. Ничего. Ни-че-го. Они исчезли, парень и беременная девушка, и вместе с ними исчезли и мой рюкзак, и моя пятилитровая бутылка воды. Осталась только эта дурацкая картонка, на которой я сплю. У меня задрожали руки и так быстро заколотилось сердце, что я испугался сердечного приступа. Как зомби, я вышел на улицу и снова сел на ступеньки.

У меня всегда было что-то, на что можно опереться. Какой-то путь, какой-то выход. Еда или вода. Маникюрные ножницы. Запасные носки. Была какая-то надежда. Но вместе с рюкзаком и моими вещами они унесли… как будто они унесли меня прежнего. Я долго сдерживался, чтобы не зареветь, но не сдержался. Впервые за все время я плакал. Плакал, как девчонка. У меня не осталось больше сил. Ничего не осталось.

Нет, я, конечно, не надеюсь, что они вернутся, и даже и не думаю о том, чтобы догнать их. Они обманули меня, вот и весь разговор. Ради чего? Я все думаю об этом, но никак не могу найти ответ. Я ведь мог бы и так отдать им тот дорожный атлас, если бы они только захотели. Поделился бы с ними водой. Вот и все. А кроме этого, ничего ценного и нужного у меня больше нет. Не-бы-ло. Так почему?

Поганцы! Сволочи! Разве так можно поступать с людьми?!

Я не могу двинуться с места. На меня накатила такая усталость, что я физически не могу встать, не могу заставить себя подняться на ноги, я как будто прирос к ступеням. Наверное, никогда больше не смогу никуда пойти. Так и останусь здесь умирать. Почему бы и нет? Я так устал от этой дороги, устал от скитаний, устал от самого себя. Все, что мне нужно, — это сон. Спасительный сон, который забрал бы меня с собой навсегда.

Я так и не понял, почему вдруг передумал. Может, не хотел, чтобы меня нашли вот таким: окоченевшим, умершим в мучениях от недостатка воды и еды, а. может… нет, я и правда не знаю…

Я просто встал и пошел вперед, хотя было уже поздно, и я знал, что ночь застанет меня в пути. Но я все равно пошел, зная, что, какой бы холодной ни была ночь и каким бы обессиленным я ни был, я буду идти, передвигать ноги, потому что если вдруг прилягу поспать, то к утру от моего существования останется одни окоченевший труп. Куда в таком случае денется моя душа?

Я знал, что мне придется начать все снова. Снова искать еду, воду, сменную одежду, запасные ботинки, какую-нибудь сумку, чтобы все это можно было туда убрать. Мне придется опять ползать по грязному липкому полу какого-нибудь магазина, то и дело вляпываясь в чье-нибудь дерьмо.

Но я больше не буду думать об этой беременной девчонке. И о том парне. И о том, как нагло они врали мне прямо в глаза. Ведь если бы мы и правда учились с ней в одной школе, она бы не смогла поступить со мной так! Мне так отчаянно хотелось верить ей, что я и поверил. Повелся, как дурак. Что ж, сам виноват.

Как же холодно! Я промерз до костей. Но если сгруппироваться и сидеть так, как я сижу сейчас, становится более-менее терпимо. Разве что пальцы все равно холодные, и мне трудно выводить буквы.

Меня снова начал донимать кашель. Приступы становятся продолжительнее, и это сильно тревожит. Приходится часто и надолго останавливаться, чтобы прокашляться и подождать, когда приступ пройдет. Горло саднит и все время хочется пить. Этой ночью я был уверен, что утро начнется уже без меня. Порой это действительно казалось спасением. Лечь и заснуть навсегда. Тогда не будет больше этих страданий, этой борьбы, этих изнурительно-горьких воспоминаний о прежней жизни. Иногда передо мной, словно призраки, вставали люди из нее. Мне казалось, что вот рядом идет мой отец, моя мать, мой брат, мои приятели, красивая девочка, которая нравилась мне в школе. Я видел их так явно и реально, что мне казалось, будто я уже умер. Они шли рядом со мной, иногда сменяя друг друга, а иногда — все вместе. Они не пытались заговорить со мной, они просто шли рядом мрачными тенями. Моими мрачными тенями.

Спасение пришло неожиданно, на рассвете. На обочине дороге я вдруг увидел указатель, который согнуло и наполовину вдавило в землю. Я не мог прочитать название населенного пункта, но стрелка и надпись «200 м» все еще были видны.

Я пока не осматривал всю деревню и не знаю, сохранилось ли здесь хоть что-нибудь, кроме этого дома, который стоял в самом начале улицы. Точнее, сам-то дом разрушен, калитка раскурочена, вместо забора торчат кособокие столбы с облупившейся краской, по всему саду валяются обломки черепицы и осколки стекол, и только в самой его глубине стоит сарай, мое спасение. Здесь можно ненадолго прилечь: сил у меня больше не осталось, и сейчас я не могу двинуться с места даже ради еды или воды. Надеюсь, когда я проснусь, мне станет немного лучше. Надеюсь, что я все-таки проснусь.

Наверное, спал я долго, потому что, когда открыл глаза, была уже ночь. Но звезды и луна светили ярко, и этого было достаточно, чтобы осмотреться.

Начал я с сарая, в котором спал. Только теперь я обнаружил здесь дощатый пол, который, казалось, хранил еще человеческое присутствие, и тут же на полу — яблоки. Они неплохо сохранились, и, несмотря на подгнившие бока, их все еще можно есть — едали и хуже. Я слопал целое яблоко за раз, и желудок, конечно, тут же воспротивился этому: меня вывернуло яблоком обратно. Хорошо хоть успел выбраться из сарая. От желудочного сока, которым меня выворачивало, во рту стало горько. Во рту и в горле от жажды все набухло, и я даже не мог сглотнуть слюну. Я огляделся. И вдруг прямо на стене сарайки, в которой я только что сидел, увидел умывальник. Он съехал и покосился вместе со стеной, крышка была выдернута, но все же… я заглянул туда и чуть не заплакал. Несмотря на то что внутри все поржавело, там была вода! Я присел на корточки, наклонил умывальник к себе, зажмурил глаза и большими глотками выпил все, что там было. Вода отдавала ржавчиной и воняла, но мне было наплевать. Потом я вернулся в сарай, сел на пол по-турецки и стал есть яблоки, но на этот раз медленно, старательно пережевывая каждый кусочек. Я смотрел на заросший опустевший сад и в лунном свете видел чей-то разрушенный дом, чью-то загубленную жизнь, такую же загубленную, как и все наши жизни. Яблоки — не ахти какая еда, но вместе с водой мне удалось наполнить желудок и убедить себя в сытости. Я снова устроился на полу, не забыв подстелить под себя любимую картонку, завернулся в какое-то полусгнившее тряпье, обнаруженное в углу, и быстро заснул. Может быть, мне это снилось, а может быть, сквозь сон я приоткрывал глаза и видел вишневое дерево с поломанными ветвями, куст черной смородины, на котором никакой смородины не было и в помине, и мне чудилось, что откуда-то доносится запах костра и жареного мяса.

У некоторых домов есть стены, у некоторых — и стены, и крыша. Дома, конечно, покосились: без окон, без дверей, но хотя бы еще стоят на земле.

Находиться здесь вообще-то не рекомендуется, но ничего другого мне нс остается. Приходится — правда, так осторожно и внимательно, как только возможно, — бродить по комнатам. Дом может рухнуть в любой момент, и это опасно для жизни. Но часть домов, огородов и ям я уже исследовал — и пока живой.

Зато теперь у меня есть пыльный мешок из-под картошки, помятая полуторалитровая бутылка из-под минералки (даже с крышкой!), морковь, картошка, репчатый лук, яблоки, рваные ватные штаны и погнутая вилка.

Мешок из-под картошки — это не совсем то, что рюкзак, и даже не спортивная сумка, которая все время сваливалась с плеча, но хоть есть в чем унести с собой весь этот скудный скарб.

В одном из домов стоит стенка, как раз из тех, что покупали раньше в свои гостиные советские люди. В стенке — битый хрусталь. А в нижнем ящике в коробке из-под конфет спрятаны деньги. Там было много банкнот по тысяче, и я взял себе одну, просто на память.

В разных домах и местах я нашел также: старые газеты и журналы, сломанные часы с кукушкой, флакон с выдохшимися духами, фотографию двух мальчиков, трехколесный велосипед, большой противень, засохший кактус и симпатичный прикроватный торшер. Но ничего из этого мне никогда не пригодится.

Вчера я долго слонялся по одному дому, который стоял как будто на отшибе, как будто отдельно от других, и, может быть, поэтому лучше всего и сохранился. На кухне — нежно-розовые обои с сиреневым узором и совсем новенькая плита. А также кухонная раковина, обеденный стол со стульями и холодильник, который, правда, повалился на пол. С большим трудом я поднял его, чтобы посмотреть, не осталось ли внутри чего-нибудь съестного. Слабая, глупая надежда. Те продукты, которые там лежали, давно испортились, покрылись плесенью и какой-то другой, неведомой растительностью. Меня снова чуть не вырвало, но усилием воли я удержал сырую картошку и морковь у себя в желудке.

И тут я увидел в полу щель. Она была едва заметна, но я все равно сумел разглядеть ее, несмотря на то что стемнело и только луна светила в оконный проем. Я провел по ней рукой, собрал пальцем грязь и пыль и наткнулся на железное кольцо от крышки, которая был у меня прямо под ногами. Мое сердце ликовало. А как же иначе? Я нашел погреб, в котором до меня никто не бывал!

Я поднял крышку и нащупал лестницу. Под светом луны, сопровождавшим меня, спустился вниз. Было прохладно и пахло землей — это то, что я почувствовал сразу, отчетливо и ярко. Было темно и немного страшно, но я все равно стал двигаться вперед, руками ощупывая пространство перед собой. Я убеждал себя, что бояться нечего и что я, конечно, никак не могу ждать до утра, чтобы все тут осмотреть. Наткнулся на что-то. Провел рукой. Ряды банок — больших, трехлитровых. Наверняка там огурцы. Готов был спорить, что огурцы.

И я продолжил шарить руками по стенам, полкам, по чему-то еще, что валялось у меня под ногами, пока наконец не потрогал нечто странное, необычное. Я никак не мог понять, что же это такое, а когда понял, то попятился к стене. Скелет. Я сказал это вслух, и мой собственный голос испугал меня сильнее всего, но я все равно зачем-то повторил еще раз: «Скелет».

Я вынырнул из подвала с такой быстротой, какой сам от себя никак не ожидал. И, оказавшись наверху, хотел бежать, но с трудом сдержался. Надо было успокоиться. Вот что я подумал в первую очередь: наверное, это и есть хозяин дома, наверное, смерть застала его, когда он спустился сюда за огурцами. Но если это так, то он мертв, он скелет, и теперь уж точно ничего мне не сделает. Я остался сидеть возле люка, только на всякий случай закрыл его. Я не мог уйти, не мог двинуться с места, но и не мог перестать представлять, как кто-то в ночи вдруг выползает оттуда. Я не решался лечь спать, хотя меня клонило в сон. Я чувствовал, как закрываются мои глаза и, наверное, даже дремал, но все еще думал, что не сплю.

Потом наступило утро. Холодный серый рассвет. Я открыл люк подвала. Неясный квадрат света освещал то, что было внутри, и спускаться теперь туда было не так уж страшно. Я увидел спички: они лежали на маленькой полочке у самого входа. Коробок был почти полон, но самое главное, что спички не отсырели, они все еще горели по-настоящему! Я зажег одну, чтобы осмотреться, и тут же обнаружил, что в тех самых банках, где должны быть огурцы, на самом деле лежали гвозди. Старые ржавые гвозди… Зачем они здесь? Какой дурак хранил столько гвоздей в трехлитровых банках? Бесполезная вещь. Я с силой ударил кулаком по стене, и костяшки пальцев тут же заныли. Распрямил ладонь: она немного дрожала, но вроде бы я ничего себе не сломал.

Подойдя к тому месту, где лежал скелет, я расхохотался. Оказалось, это были всего лишь какие-то палки, железные и деревянные: грабли, лопаты, совки, сваленные в одну невообразимую кучу. И как мне могло прийти в голову, что эти палки были когда-то живым человеком?! Ну и дурак я! Идиот!

Тогда-то я и понял, что пора сваливать из этой деревни. Все, хватит.

Наконец-то. Я снова на трассе. Как и раньше, иду вперед, только теперь вместо рюкзака — пыльный мешок из-под картошки за плечами. Но это неважно: я все еще жив, я все еще в этом мире.

Сегодня я видел скитальцев. Сначала — мужчину и женщину, которые шли мне навстречу. Они двигались медленно, шаркая ногами по асфальту, и то и дело хватались друг за друга. Усталые, изможденные, равнодушные. Чахоточники, что с них взять. Им недолго уже осталось. Мы кивнули друг другу, но слабо и неуверенно — раньше я так здоровался, когда видел на улице знакомого, но не мог вспомнить, откуда я его знаю.

Через несколько часов мне повстречался еще один — какой-то смурной парень. Он шел медленно, накинув капюшон на голову и глядя себе под ноги, и даже не обернулся, когда я оказался рядом. Какое-то время мы шли в одном и том же темпе, но он так и не Обратил на меня внимания. Я подумал, что мог бы напасть на него сзади, повалить и отобрать еду (или что там у него было) — вряд ли он стал бы сопротивляться. Но так и не сделал этого. Ясно же, что ничего ценного у него с собой нет. Я пошел вперед, потому что мог идти быстрее, чем он, и вскоре парень остался далеко позади.

Теперь я немного жалею, что ничего не сделал: все-таки на нем была вполне приличная толстовка с капюшоном.

От сырой картошки и морковки уже воротит. В животе все время урчит, мечтаю о горячей пище, о мясе. Иногда вспоминается еда из прошлой жизни: бабушкины голубцы со сметаной, торт «Прага», огромный сочный стейк, яичница-глазунья с колбасой и помидорами, мамины куриные котлетки и картофельная запеканка, селедка под шубой и оливье по праздникам, макароны с тушенкой, бараний шашлык, гороховый суп с копченостями, спагетти, домашние пельмени и манты, мясные тефтели с подливкой, жирная наваристая солянка, любимое фисташковое мороженое и пломбир, как в детстве, макароны с сыром, жаренный на углях окунь, пирожки с яйцом и капустой, картофельное пюре с котлетами, биг-мак и картошка фри, бутерброд с сырокопченой колбасой и, наконец, — знаменитый отцовский плов, который он готовил по настоящему узбекскому рецепту. Я знаю, что думать о таких вещах нельзя, но иногда так приятно помечтать о нормальной еде, что я ничего не могу с собой поделать.

Стало холоднее. Недавно пошел мелкий снег, который тут же растаял. Потом снег начался снова. Утром он уже тонким слоем лежал на земле. Я думаю, вышла какая-то ошибка, и я двигаюсь на север — только этим и можно объяснить, почему здесь холоднее, чем там, откуда я пришел. Но я все равно иду дальше. Поворачивать и менять направление сил больше нет.

Никуда не сворачивая, я шагаю все по той же трассе, на которую выбрался после того, как покинул деревню. На дороге я снова один. Ни людей, ни признаков их существования, ни-че-го.

У меня есть вода, которую я накачал из колодца в той деревне. У меня есть немного картошки, моркови и яблок. Не густо, но лучше, чем ничего. Иногда перед глазами мелькают темные точки и мерещится кусок мяса. Когда в последний раз я держал во рту мясо? Наверное, давно, потому что успел забыть его вкус. Вынужденное вегетарианство.

Я никогда не стал бы вегетарианцем в прежней жизни. Просто не мог понять, зачем люди сознательно и добровольно отказываются от мяса? Говорят, будто вегетарианцы добрее и энергичнее, чем мясоеды, и их жизнь лучше во всех смыслах. Стал ли я добрее за все это время? Изменилась ли к лучшему моя жизнь? Ха-ха.

До сих пор смеюсь. Смешно так, что ручка еле держится в руках, дрожат пальцы. О какой такой доброте мы говорим? Разве?

Заброшенная церковь посреди поля. Сначала был коровник— то есть я думаю, что он. Как хорошо, что у меня есть эти ботинки, теперь я могу спокойно идти там, где раньше не мог.

Поэтому-то я и здесь, в этой церкви. Точно ли это церковь? Больше похоже на какую-то колокольню. Но это неважно, главное — здесь можно переночевать. После того как я шел так долго, после всего того, что пережил, я заслужил немного отдыха и покоя.

Здесь ничего нет, одни только голые стены. Нет, не голые — странно так говорить, ведь на них еще сохранились изображения. Старые потрескавшиеся фрески — прекрасные до боли картины прошлой жизни.

Я уже долго сижу в углу, прямо на земле, подстелив под себя картонку, и смотрю перед собой. Спать не хочется, но и идти куда-то тоже нет сил. Это место напоминает мне о том, что мир когда-то существовал, был настоящим. Мне вспоминаются — правда, смутно — школьные экскурсии во все эти странные старые церкви, которые тогда казались мне одинаковыми. А теперь — все, что встречаю я на пути, все, чему удалось уцелеть и сохраниться, кажется мне особенным. Эта церковь, эти фрески. Мне хочется запомнить все детали так, чтобы они отпечатались на сетчатке глаза и никогда уже оттуда не стерлись. Я знаю: такого больше не будет, ведь нет больше старых мастеров, которые могли бы это повторить, нет никого, кто смог бы вновь создать всю эту красоту.

И тут я вспомнил того парня, который фотографировал дорожные указатели. Кажется, теперь я начал понимать, почему… Он знал, что, может быть, никто и никогда их не увидит, но это было единственное, что он мог сделать с той безысходностью, которая поселилась у него в душе.

Я только что проснулся. Яркий солнечный свет проникает сквозь проемы окон, щели, разломы. При свете хорошо видно, как убого и заброшено это место: все входы и выходы заросли, травой, кругом лежат осколки и камни. Зато особенно хорошо теперь видны фрески. Самый разгар дня. Пора двигаться дальше.

Путь дальше мне указал полустертый апостол — только не смейтесь, ради бога, но это правда. Я все смотрел на ту фреску, где был изображен тощий чувак в золотистом балахоне, смотрел до тех пор, пока не понял, что он дает мне знак, показывает рукой направление. Я выглянул в окно. Там не было ни тропинки, ни дорожки, одни только заросли крапивы и травы — там явно давно не ходили. Но мне было так спокойно, свободно и хорошо, что кто-то принял решение за меня, что я, не раздумывая, спрыгнул из окна прямо в крапиву.

Кругом была одна только трава, и если бы она не оказалась вялой, пожухлой, идти по ней было бы трудно. Но эта быстро и аккуратно приминалась ботинками, и я спокойно шел вперед.

Недавно дорога пошла в горку, я почувствовал, как начинает сбиваться дыхание, и решил сделать привал. Остановился прямо посреди дороги, примял ботинками траву и расстелил картонку.

Если сидеть здесь, закрыв глаза и выбросив из головы все ненужные мысли, можно представить себе лето. Тот самый момент, когда день клонится к вечеру, но жара еще не спала. Горячий воздух приятно обдувает лицо, и я представляю, как вокруг летают мошки, бабочки и комары. Я вовсе даже не против, чтобы они меня покусали… Я знаю, что этого не может быть, но мне хочется представить их, и я представляю. Потом достаю из сумки яблоко и ем его, но чувство голода не отступает.

Пора идти, становится холодно.

Вчера случилось чудо. Просто не знаю, как иначе назвать то, что произошло. В ту особенно холодную ночь у меня оказалась крыша над головой и шерстяное одеяло, а это значит, что кто-то услышал мои молитвы.

Уже наступили сумерки, когда я увидел в кустах одинокий ржавый вагончик, расписанный граффити. Случись мне идти чуть позже, в темноте, я прошел бы мимо. Но я увидел не только его: оказывается, все это время я шел в метре от железной дороги и не заметил ее раньше только потому, что она совсем заросла травой. Травой и кустами заросло все вокруг — к вагончику мне пришлось пробираться сквозь сухие колючие ветки, которые царапали лицо и руки.

Порог вагончика находился высоко: пришлось опереться руками и подтянуться, чтобы забраться внутрь. И я потратил спичку, чтобы осмотреться. Прежде чем она прогорела, я успел увидеть что-то странное в дальнем углу вагона.

Я двинулся туда, держась за стену. А когда опустился на колени, чтобы нащупать этот странный предмет, мои глаза уже начали привыкать к темноте.

Предмет оказался всего лишь скомканным шерстяным одеялом. Всего лишь одеялом… или лучше сказать: целым настоящим одеялом! Оно воняло плесенью, мочой и чем-то еще, но я притянул его к себе, обхватил обеими руками, вдохнул прелый, плесневелый запах и заплакал.

Я проспал в вагончике всю ночь. И разбудил меня не холод, как обычно, а солнечный свет, который пробивался в проем бывшей двери. Но и после того как проснулся, я долго не мог заставить себя встать — так и лежал в углу, завернувшись в шерстяное одеяло. Запаха его я больше не чувствовал — одно только тепло, которым оно согревало меня всю ночь.

Потом я наконец поднялся и, все еще завернувшись в одеяло, сел у входа. Достал из пыльного мешка пару сморщенных картофелин, медленно съел их и запил водой. Было так тихо и хорошо, что мне на секунду показалось, будто ничего не произошло, будто я просто ушел в поход, подальше от шума и городской суеты, и стоит мне сделать всего несколько шагов, как я вернусь к обычной жизни.

Вагончик хорошо защищен от внешнего мира колючими кустами, но почти все они стоят голые, несуразные. Только кое-где на них видны пожухлые листья и засохшие ягоды. Может быть, когда-нибудь эти ягоды появятся там снова? И еще рядом — кустик какого-то неизвестного мне цветка, который я заметил не сразу: мелкие синие цветочки с желтой серединкой. Почти как в прежней жизни. Пожалуй, стоит вернуться сюда, как только я найду достаточно еды и воды, чтобы можно было осесть на одном месте хотя бы на какое-то время.

Я иду по рельсам. Стараюсь попадать ногами на гнилые деревяшки шпал, а не между ними.

Не знаю, зачем, но меня это отвлекает. От голода, от мыслей, от всего такого. Смотришь себе под ноги и бормочешь какую-нибудь детскую считалочку. По крайней мере, есть чем себя занять до тех пор, пока снова не начнется приступ кашля, который надо пережидать.

Жарко. Я убрал шерстяное одеяло и куртку в мешок из-под картошки. Надо все же раздобыть где-нибудь приличную удобную сумку. Только вот где? Что-то не видно, чтобы на каждом углу мне попадались торговые центры.

Этим днем я проходил по железнодорожному мосту. По нему давно уже не ездят поезда, и никто, наверное, не ходит.

На середине я остановился, подошел к самому краю и посмотрел вниз. Как странно, но, несмотря на ноющий от голода желудок и сотрясающий легкие кашель, я все еще могу наслаждаться красотой. Я хотел как можно лучше запомнить это мгновение, чтобы как можно дольше носить его с собой, точно так же как ношу свою картонку, Синее-синее небо, похожее на краску в составе акварельного набора, и темная, почти черная река странно и причудливо контрастируют между собой, сливаясь на горизонте в единое целое, будто живой организм. По небу неспешно плывут редкие белые облака, и они так похожи на сахарную вату, что я вытянул руку, словно хотел дотянуться до них и отщипнуть кусок.

Несмотря на жару, с реки дул холодный ветер, и только поэтому я не остался там подольше. Я пошел вперед, унося с собой воспоминание об этом месте. Может быть, смогу когда-нибудь вернуться туда. Может быть, может быть. Вернусь и буду удить рыбу в темной-темной, черной реке.

У меня почти закончилась еда и осталось совсем мало воды — две-трети той бутылки из-под минералки, которая дрягается в этом дурацком картофельном мешке. Я стараюсь не думать об этом, потому что воду нужно беречь.

Кашель совсем замучил.

Мне все время мерещится вагончик, в котором я нашел это шерстяное одеяло, — кажется, что вот он тут, за поворотом. Но на самом деле его нет и быть не может. С тяжестью и болью в сердце понимаю, что вряд ли когда-нибудь смогу вернуться и найти его. Я зашел слишком далеко.

Картонка порядком истрепалась да и надоела мне к тому же, но я все равно зачем-то тащу ее с собой.

Кашель, кашель, кашель.

Ничего нового. И никого на всем моем долгом, длинном и извилистом пути. Я — единственный выживший в этом мире. Совсем как Уилл Смит в этом фильме… как его?

Как же назывался тот фильм? Название напрочь вылетело у меня из головы, никак не могу его вспомнить. Теперь я уже многого не помню, — наверное, это все кашель. Кажется, вместе с ним я выхаркиваю свои мозги.

Мне становится все хуже. Еды нет, и я совсем ослаб. Руки не слушаются, поэтому много писать не могу. Может быть, это последняя запись. Мне хотелось бы еще так много сказать, но на это уже нет сил.

Я долго шел по дороге мимо полей и лесов, которые давно уже не были ни полями, ни лесами. Обломки деревьев протягивали ко мне свои скрюченные пальцы, и в чахоточном бреду мне казалось, что это живые люди. Мне было плохо, то есть — совсем-совсем. Я то и дело останавливался, потому что не мог идти. А если и шел, то меня мотало из стороны в сторону. Через дымку, которая застилала глаза вот уже несколько дней, — я был тогда уверен, что слепну, — я вдруг увидел что-то впереди, на обочине дороги. Подошел ближе, еще ближе. Парень и девушка— вот что там было. Я опустился на колени, и в нос мне ударил сладковатый запах. Но как только я хотел протянуть к ним руку, где-то закричала ворона. Я поднял глаза и действительно увидел ее. Она сидела на ветке и глядела на меня… как будто хотела что-то сказать.

Я обыскал их от и до. Что поделать — такова жизнь. И дело даже не в том, что когда-то они обманули меня, и не в том, что я на них в обиде. Я давно уже не злюсь на этих ребят, я вообще ни на кого не злюсь… Просто… мне надо жить, я хочу выжить и выбраться наконец отсюда.

Я нашел немного еды, воды, забрал у них свой рюкзак и карту. Я поел, надел свитер того парня поверх моей куртки, и мне стало немного теплее. Теперь я, быть может, смогу куда-нибудь прийти, найти эту общину или что там еще они искали…

Перед тем как уйти, я долго стоял возле канавы и смотрел на их лица, просто не мог оторвать от них взгляда. Отчего же они умерли? У них было достаточно пищи, чтобы продержаться несколько дней… Они были тепло одеты и были вместе. Так отчего же? Нет, я не хотел об этом думать, но и не мог оторвать от них взгляда. Я думал о том, что ни за что не закончу жизнь вот так. Нет, нет, нет, это не могу быть я. Потом повернулся и пошел дальше. И я шел, шел, шел очень долго. Мне не хотелось об этом писать, мне вообще больше не хотелось ни о чем писать. И может быть, уже больше и не захочется.

Город! Я вижу впереди город!

Я оставил последнюю воду тому старику, хотя знал, что старик все равно умрет, что ему, по сути, все равно. Но зачем, зачем тогда я это сделал?

Мне вообще не надо было останавливаться рядом с ним. Я шел себе и шел через этот город-городок, шел мимо площади, где не было ничего, кроме бывшей клумбы, памятника какому-то поэту и умирающего старика, и я не собирался останавливаться!

Но он стонал, он так стонал, что я сделал ошибку. Я остановился. «Помоги мне». «Помоги мне». «Будь человеком, помоги мне». «Я умираю». И я — не знаю, почему — сел рядом. Он попросил пить. Я отдал ему последнюю воду и сидел с ним рядом до тех пор, пока он не умер. Мы ни о чем таком не говорили, никаких откровений на пороге смерти или прощальных слов, как это бывает в фильмах. Я просто сидел рядом и укутывал его своим шерстяным одеялом.

А потом он умер. Умер, сжимая в руках пустую бутылку, — я оставил ее там, но вот одеяло забрал с собой, и картонку, на которой я все это время спал. Мне кажется, теперь я никогда не смогу с ней расстаться.

Я вышел на трассу уже на закате. Оранжево-красный диск солнца прямо перед моими глазами врезался в землю, жгучим пламенем окрашивая все вокруг. Я шел туда, на закат, а значит, на запад. Я шел прямо к солнцу, потому что больше не знал, куда мне еще пойти. Этот старик, наверное, был предпоследним. А последний — это я. Последний оставшийся в живых человек. На мне толстовка мертвого парня и печенье, которое я нашел в мусорном баке. За плечами — девчачий рюкзак с розовыми цветочками по бокам, а в руках — потрепанная картонка. У меня есть одежда, одеяло и немного еды. Осталось только найти воду. И так день за днем. Останутся только задачи, которые нужно решить: еда, вода, кров для ночлега. Сколько еще я вот та к протяну? И что буду делать дальше? Не хочу об этом думать, больше не хочу вообще ни о чем мечтать. Есть только эта дорога, и это солнце, которое завтра, как ему и положено, взойдет на востоке, и я обязательно увижу его снова.

Подписано в печать 19.04.2019. Формат 84x108 1/32.

Печать офсетная. Бумага типографская.

Усл. печ. л. 8,4- Заказ № К-6499.

Отпечатано в АО «ИПК «Чувашия», 428019,

г. Чебоксары, пр. И. Яковлева, 13.