Среди тибетцев

Предисловие переводчика

В конце XIX ― начале XX века женщины в Европе и Америке начали активно отстаивать свои права и ломать стереотипы. Изабелла Люси Бёрд (в замужестве Бишоп), в одиночку объехавшая полмира, несомненно, была одной из них.

Отважные путешественницы писали книги о своих приключениях не только ради признания и славы, но и чтобы обеспечить себя, собрать средства для новых путешествий или благотворительности. Когда деньги заканчивались, они вновь отправлялись навстречу неизвестности, и этот цикл повторялся снова и снова.

Именно такой жизнью жила Изабелла Л. Бёрд, неординарная и смелая женщина, которая, однако, отнюдь не собиралась подрывать устои взрастившего ее викторианского общества. Для нее не было ничего прекраснее Англии и английского стиля жизни, а мир четко делился на «своих и чужих».

Она родилась в 1831 году в семье священника и росла в сельской местности, сначала в графстве Йоркшир, затем Чешир, а во взрослом возрасте перебралась в Шотландию. Как и подобает христианке и дочери проповедника, она искренне верила в то, что ведя умеренный и благочестивый образ жизни, бедняки смогут улучшить свое положение при содействии миссионеров, смиренно жертвующих силы и время на помощь страждущим, и в то, что белый христианин несет мир и свет христианского учения «невежественным и отсталым» народам.

У Изабеллы с детства было очень слабое здоровье, она перенесла операцию на позвоночнике, что дало ей возможность ходить, но не избавило от постоянных болей в спине, которые изматывали нервы, вызывали мигрени и бессонницу. Какое-то время, чтобы просто сидеть или стоять, ей приходилось носить специальный корсет. Для укрепления здоровья врач порекомендовал Изабелле проводить больше времени на свежем воздухе, поэтому она с детства занималась верховой ездой и греблей, а отец делился с ней своими познаниями в ботанике. Изабелла всегда много читала, и царившая в доме строгая религиозная атмосфера не смогла притупить ее природную любознательность.

Когда семейный врач посоветовал двадцатитрехлетней девушке сменить обстановку и отправиться за границу, а отец выдели на эти цели сто фунтов, никто и представить себе не мог, что путешествия станут для Изабеллы делом всей жизни.

Впервые покинув отчий дом, она семь месяцев гостила у родственников, путешествуя по Америке и Канаде, и все это время чувствовала себя прекрасно, а свои впечатления подробно описывала в письмах сестре Генриетте, которая и вдохновила Изабеллу на написание путевых заметок, прославивших ее на весь мир.

Вернувшись домой, Изабелла на основе писем сестре написала рассказ, который решила опубликовать в виде книги. Ее сухой английский юмор и умение подмечать детали оценил писатель Джон Милфорд и представил юное дарование знаменитому британскому издателю Джону Мюррею. Первая книга Изабеллы Бёрд «Англичанка в Америке» была издана в 1856 году и имела оглушительный успех, ведь в ней, по словам критиков, стереотипные предубеждения удивительным образом компенсировались меткими наблюдениями.

После смерти отца в 1858 году Изабелла продолжила его дело и посвятила жизнь заботе о бедных и страждущих, она жертвовала на благотворительность собственные средства, заработанные на продаже книг, а также обращалась за помощью к властям и соотечественникам. Ко мнению этой рассудительной и интеллигентной, но при этом невероятно авантюрной и отважной женщины прислушивались послы и премьер-министры, а ее познавательные и увлекательные книги, переиздающиеся до сих пор, для многих открыли целый мир.

В 1881 году Изабелла Л. Бёрд стала первой женщиной, избранной членом Королевского географического общества. Она добилась гендерного равноправия, признания и уважения мужчин, и для этого не понадобилось ни приковывать себя к воротам, ни сидеть на рельсах, ни ходить по улицам с плакатом, как суфражистки. Ибо о человеке судят не по словам его, а по делам.

Глава I. Начало путешествия

Кашмирская долина¹ настолько хорошо известна, что не нуждается в описании. Это рай для индийских и английских охотников, путешественников и художников, курорт для желающих поправить здоровье, родина кашмирской шали² и изысканно расшитых тканей, а также место, где происходили события повести «Лалла Рук»³. Местные жители в основном мусульмане, однако они малодушно подчиняются индусам. Этот слабовольный народ не представляет для путешественника никакого интереса, кроме как в качестве «кули»⁴ или носильщиков, а их прикрытый подобострастием коварный характер, воспитанный веками угнетения, вызывает отвращение. Впрочем, для этих людей не все еще потеряно благодаря усердной просветительской и медицинской деятельности Церковного миссионерского общества⁵ в столице, где для женщин открыты больница и амбулатория под руководством женщины-врача, а индийское правительство любезно предоставило способного и порядочного расчетного агента, который расследует неправомерные сделки купли-продажи земельных участков с целью их справедливого урегулирования.

Я добралась по пенджабской железной дороге до города Равалпинди⁶, приобрела необходимое для похода снаряжение и отправилась в путешествие по великим ущельям к долине реки Джелам⁷, или Кашмирской долине, передвигаясь то на повозке, то верхом, то на плавучем доме. В конце апреля я добралась до Шринагара⁸. Как раз, когда луга были самыми сочными, листва ― молодой, а поросшие гималайским кедром⁹ горы, окружающие эту прекраснейшую жемчужину Гималаев, все еще сияли белоснежным зимним убранством. Разбив базовый лагерь в Шринагаре, я целых два месяца исследовала Кашмир¹⁰. Половину времени я провела, сплавляясь по рекам Джелам и Пору на плавучем доме, а другую половину ― путешествуя верхом и разбивая лагерь в наиболее живописных местах.

В середине июня нигде не было спасения от несметных полчищ комаров, трава пожухла от жары, и вся долина была окутана пыльной дымкой. Душными ночами сквозь туманную завесу лунного света виднелось множество пылающих в районе Муншибаг¹¹ костров, палатки англичан усеивали все видимое пространство, не было ни единой горы, долины или плато, как бы далеко они ни находились, откуда бы не доносился гул английских голосов и отработанный годами слащавый заискивающий лепет их слуг-индусов. И даже поселение Сонамарг¹², расположенное в весьма труднодоступном месте на высоте восьми тысяч футов¹³, англичане приспособили для игры в большой теннис.

Для приезжего этот англо-индийский балаган был невыносим, поэтому двадцатого июня я покинула Шринагар, попрощавшись со многими добрыми друзьями, и отправилась к более высоким плато Малого Тибета¹⁴. Меня сопровождали весьма расторопный слуга и неплохой переводчик, Хасан Хан, пенджабец, а также сейс¹⁵, о котором я даже вспоминать лишний раз не хочу, и Мандо, простой кашмирский кули, который под чутким руководством Хасан Хана превратился в незаменимого в путешествии слугу, а позже в умелого хитматгара¹⁶.

Также не стоит забывать моего коня Гьялпо, да и едва ли это возможно, ведь он оставил следы своих копыт или зубов на каждом из нас. В жилах этого прекрасного скакуна бадахшанской¹⁷ породы текла арабская кровь, он был серебристо-серым, легким, как борзая, сильным, как ломовая лошадь и самым умным конем из всех, что мне доводилось видеть в своей жизни. Его сообразительность порой наводила на мысль о том, что он способен мыслить, а озорство предполагало наличие чувства юмора. Он шел со скоростью пять миль¹⁸ в час, скакал, словно олень, карабкался по крутым склонам, как як, без колебаний переходил вброд бурные реки, всегда был неутомимым, выносливым, вечно голодным, не зная страха, резво бежал по краю любой пропасти или ледниковой расселины, а его стройные ноги и то, на что они способны, иначе как чудом не назовешь. Он так и остался для меня неразрешимой загадкой. Гьялпо был совершенно неукротим, с негодованием отвергал любые лакомства, пытался лягнуть любого, кто к нему приближался, кусался, хватал неосторожных прохожих за камербанды¹⁹ и трепал их, как собака крысу. Он не подпускал к себе никого, кроме Мандо, к которому привязался с первого взгляда, а всех остальных лягал передними ногами, и в глазах его при этом плясал озорной огонек, так что нельзя с точностью сказать, были ли эти беспрестанные шалости игрой или злым умыслом. Длина веревки, которой Гьялпо был привязан у моей палатки, составляла двадцать футов, так он чувствовал себя почти свободным. Он охранял нас не хуже сторожевого пса, а его выходки и дикий, необузданный нрав наполняли наш лагерь жизнью и ужасом. Я никогда не уставала за ним наблюдать. Изгибы его тела были изящными, движения грациозными и стремительными, небольшая голова и подвижные маленькие ушки были полны жизни и экспрессии. Его настроение менялось поминутно ― то он со свирепым ржанием нападает на неосторожного незнакомца, то, тихо воркуя, нежно прижимается своей прекрасной головой к щеке Мандо. Когда он кого-то атаковал или резвился, полные грации движения Гьялпо можно было описать лишь словами апостола Иакова: «красота вида»²⁰ его. Полковник Дюран из Гилгита²¹, которому я многим обязана, отдал мне этого коня в обмен на большую, но трусливую яркендскую лошадь, поскольку так и не смог приручить Гьялпо, в чьих диких, как у чайки глазах, не было ничего человеческого.

Усман Шах

Также меня сопровождал афганец или пуштун²², солдат из числа иностранных наемников Махараджи²³, которого послали встретить меня, когда я прибыла в Кашмир. Этот человек, Усман Шах, внешне походил на бандита. Он носил невероятно высокий тюрбан, украшенный маками или птичьими перьями, любил броские цвета и постоянно менял наряды. Усман Шах всегда шел впереди меня, неся за плечом большой меч, грабил и бил людей, пугал женщин и в конечном итоге в городе Лех²⁴ был признан убийцей, так что интуиция меня не подвела. Такой сопровождающий ― большая ошибка. Вполне естественная реакция окружающих на его жестокость и алчность ― настороженное, подозрительное и неприветливое отношение к находящемуся под его защитой путешественнику вроде меня.

Я жила в кабульской палатке размером 7 футов 6 дюймов²⁵ на 8 футов 6 дюймов, и весом 75 фунтов²⁶ вместе с шестами и железными колышками. Внутри были топчан и пробковый матрас, складной стол и стул, а также индийский дхурри²⁷ в качестве ковра.

У моих слуг была палатка площадью 5 футов 6 дюймов и весом не более 10 фунтов, в которой я отдыхала во время полуденного привала. Чайник, медный котелок и сковорода, немного эмалированной посуды, постельные принадлежности, одежда, инструменты для работы и материалы для рисования довершали мою экипировку. Слуги несли стеганые одеяла, постельные принадлежности и собственную кухонную утварь, не желая пользоваться той, что принадлежит христианке, других проявлений религиозности я за ними не замечала. Из съестных припасов я взяла с собой лишь чай, концентрат супа Эдвардса и сахарин. Палатку, мебель, одежду и тому подобное без труда несли три мула, за каждого из которых и услуги погонщика я платила по шиллингу в день. Овец, муку грубого помола, молоко и ячмень можно было по вполне приемлемой цене купить по дороге.

Отправление из Шринагара

Лех, столица княжества Ладакх²⁸, или Малого Тибета, находится в девятнадцати днях пути от Шринагара, но мое путешествие заняло двадцать шесть дней. Первый дневной переход мы совершили по воде через канал Наллах Мар²⁹ и озеро Анчар³⁰, арендовав плавучий дом в Гандербале³¹, что в нескольких часах езды от Шринагара. Широкая и бурная река служила главной улицей, а множество извилистых каналов ― переулками. Никогда еще эта гималайская Венеция не казалась мне столь чарующе прекрасной, как в рассеянном послеполуденном июньском свете. Когда мы загружались на плавучий дом, все было залито ярким солнечным светом: река, украшенные причудливыми узорами лодки и баржи с яркими навесами и рядами из тридцати или сорока гребцов в шафрановых одеяниях и синих тюрбанах; расписной фасад и позолоченный купол Дворца Махараджи³²; массивные мосты из гималайского кедра, которые веками противостоят свирепой и разрушительной силе реки Джелам; затейливо живописная деревянная архитектура, коричневые резные решетчатые фасады домов, стоящих вдоль бурлящего водного потока, и даже сквозь густую листву смыкающихся над темно-зеленой водой деревьев пробивались веселые солнечные лучи. В тени температура превышала 92 градуса по Фаренгейту³³, и солнце нещадно слепило глаза. Я была очень рада, когда плавучий дом повернул за угол и, оставив позади бурные воды Джелама, продолжил путь по тихому, узкому и резко извивающемуся каналу, который пересекает часть Шринагара, лежащую между рекой Джелам и холмом Хари Парбат³⁴. Там царила глубокая тень, и лишь случайные блики падали на красные платья женщин на пристани и блестящие бритые головы сотен мальчишек, резвящихся в канале, который использовался как для водоснабжения, так и в качестве канализации.

Несколько часов мы медленно плыли по извилистому каналу, любуясь необычайно живописными пейзажами. Узкий водный путь то и дело пересекали остроугольные каменные мосты с возвышающимися на них домами, или старые, увитые виноградными лозами деревянные мостики, ведущие к высоким насыпям, которые были выложены камнями, принесенными из древних храмов. На высоких насыпях располагались особняки богачей с причудливыми резными наличниками на окнах или сады с беседками, а на более низких примостились яркие дома фантастической формы со множеством балконов, их верхние фасады нависали над водой, опираясь на сваи. Повсюду росли увитые виноградом исполинские тополя, высокие шелковицы манили сочными плодами, до которых никак не получалось дотянуться, огромные платаны раскинули над водой широкие, покрытые густой листвой ветви, задевающие плетеную крышу плавучего дома. На грязных пристанях множество облаченных в белое мусульман совершали религиозные омовения, большие лодки для перевозки зерна с плотной соломенной крышей вмещали не только семьи, но и их овец и домашнюю птицу. Все вдоль этого бурлящего жизнью водного пути Шринагара с его характерно покосившимися и не подлежащими ремонту домами вызывало живой интерес. Канал постепенно расширялся и переходил в озеро Анчар, заросшее тростником бескрайнее водное пространство, рассадник полчищ комаров. Когда рыжевато-коричневые сумерки сменились душной ночью, мы бросили якорь в зарослях тростника. Около полудня следующего дня мы добрались до Гандербала, где под великолепным платаном меня ожидали мой конь и караван.

Лагерь в Гагангере

Следующие пять дней мы шли вверх по долине Синд³⁵, одной из самых протяженных и живописных в Кашмире. Начавшись среди тихих рисовых полей и бурых сельскохозяйственных деревень на высоте 5 000футов, тропа, как правило, весьма труднопроходимая, а порой крутая и опасная, вела нас через цветущие альпийские луга, вдоль угрюмых ущелий, по дну которых с грохотом неслась река Синд; через рощи, благоухавшие сладким ароматом белого жасмина, и нижнюю кромку лесов, тянувшихся высоко в горы и состоявших главным образом из гималайского кедра и сосен; мимо расщелин, сквозь которые виднелись ослепительно-белые горные вершины; по травянистым склонам, усеянным деревнями, домами и утопающими в ореховых рощах храмами, откуда открывался вид на хмурые утесы Хармука³⁶; через лесистые аллеи и напоминающую парк местность, где изредка встречались фермы; по шатким мостам без перил и лавиноопасным склонам, пока мы не достигли Гагангера³⁷, завораживающе одинокого и прекрасного места, где мы разбили лагерь на бархатистом лугу в тени благородных платанов. Далее долина Синд оказывается зажатой между отвесными скалами высотой от 8 000до 10 000футов. Дорога зачастую представляет собой лишь ряд нависающих над бурной рекой крутых ступенчатых уступов, отполированных ногами торговцев до опасной гладкости за века путешествий в Центральную Азию из Западной Индии, Кашмира и Афганистана. Насколько этот путь опасен для животных, я поняла, когда за неделю стала свидетелем пяти неприятных инцидентов, в результате одного из которых английский офицер, направлявшийся в Ладакх на три месяца, лишился денег, одежды и охотничьего снаряжения. Над глубоким ущельем возвышались горы, а когда мы перешли на левый берег Синда, крутой подъем привел нас к прекрасному цветущему альпийскому лугу у поселения Сонамарг, который искрился хрустальными ручьями и был со всех сторон окружен лиственными и хвойными лесами, а высоко над ними сияли ледники и снежные вершины Тилейла. Высший свет, по всей видимости, покинул труднодоступный Сонамарг, отдав предпочтение Гульмаргу³⁸, о чем свидетельствовали полуразрушенные хижины и церковь. Благодаря чистому и бодрящему воздуху, великолепным видам, близости и доступности ледников, а также присутствию доброго друга, который поселился в одной из хижин на лето, я смогла прекрасно отдохнуть и набраться сил в Сонамарге перед долгим путешествием в Малый Тибет.

Сонамарг

Хотя пятидневный переход был приятен и полон великолепных пейзажей, впечатление от него сильно испортило поведение Усман Шаха, который крайне жестоко обращался с жителями деревни и не только отнимал у них лучшую дичь, но и откровенно грабил, прикрываясь моим именем, избивая мечом в ножнах всех, кто пытался отстаивать свои права. И это при том, что я давала ему деньги на покупку всего необходимого. Затем выяснилось, что мой хитроумный фактотум, не желая довольствоваться законными десятью процентами, взимает с меня двойную плату за все, а продавцам отдает лишь половину стоимости товара. И все это в моем присутствии! Он также угрозами отнимал у кули половину выданного им дневного жалованья и прикарманивал деньги на ячмень для Гьялпо. Последнее выяснилось только после того, как конь стал слабеть день ото дня. Он постоянно подлейшим образом жульничал, хотя я платила ему весьма достойное жалованье и была готова «закрывать глаза» на подобные действия, пока они касались только меня. Жизнь в тумане лжи и обмана сильно удручает, а приструнить мошенника-азиата ― задача не из простых.

Мы покинули Сонамарг поздно вечером, чтобы совершить короткий переход через окаймленные лесом альпийские луга к Балталу³⁹, последнему лагерю на территории Кашмира, который раскинулся в травянистой долине у подножия перевала Зоджи-Ла⁴⁰, первой из трех гигантских ступеней, по которым можно добраться до высокогорных плато Центральной Азии. По пути нам предстояло пересечь приток реки Синд, который обрушивал свои бурные пенные воды в поросшее соснами ущелье. Мой сейс, негодяй, был либо полоумным, либо притворялся таковым и, несмотря на мои возражения, повел Гьялпо через ущелье по мосту, состоящему из двух жердей и свободно уложенного поверх них плитняка шириной не более фута. Когда конь дошел до середины моста, конструкция накренилась, в воздухе мелькнули копыта и что-то алое, и Гьялпо, моя главная надежда на следующие четыре месяца, перекувырнувшись несколько раз, скрылся в пучине волн. К счастью, ценой отчаянных усилий ему удалось выбраться на берег ниже по течению. Его ноги были изрезаны острыми камнями и кровоточили, а рожок седла сломался.

Мистер Маконочи из гражданской службы Пенджаба⁴¹ и доктор Э. Неве из кашмирской миссии Церковного миссионерского общества сопровождали меня из Сонамарга через перевал, и в ту ночь мистер Маконочи серьезно побеседовал с Усман Шахом о его поведении, после чего у меня больше не было причин жаловаться. Усман Шах пришел ко мне и сказал: «Комиссар саиб⁴² считает, что я доставляю мем-саиб⁴³ много хлопот», на что я холодным тоном ответила: «Постарайся больше их не доставлять». По всей видимости, мистер Маконочи доходчиво объяснил Усман Шаху, что в конечном итоге служить мне верой и правдой в его интересах.

Лагерь Балтал расположен в месте соединения двух ущелий, у подножия отвесного горного хребта, отдельные вершины которого превосходят Монблан⁴⁴ по высоте. В радиусе десяти миль не было ни единой хижины, зато повсюду горели костры. Несколько пастухов отдыхали под навесом из циновок. В воздухе висела звенящая тишина и сердце щемило от одиночества при виде вздымающихся на фоне бескрайнего простора звездного неба исполинских гор, служащих естественной границей Центральной Азии. Восход солнца застал нас на пути вверх по заполненному многометровой толщей снега огромному ущелью с практически перпендикулярными стенами. Затем мы добрались до Зоджи-Ла высотой 11 300 футов⁴⁵. Он и два других перевала ― Намика-Ла⁴⁶ и Фоту-Ла⁴⁷ (их высота составляет 13 000и 13 500 футов соответственно) образуют три громадные ступени, ведущие от Кашмира к Тибетскому нагорью⁴⁸. Два последних перевала можно преодолеть относительно легко, тогда как Зоджи-Ла ― самое суровое испытание на караванном пути из Ладакха в Яркенд, за исключением, пожалуй, Сасир-Ла⁴⁹. Пыльная осыпающаяся тропа, настолько узкая, что вьючные животные могут идти по ней только друг за другом, зигзагообразно изгибаясь поднимается по склону высотой около шестисот метров. Она испещрена доходящими до груди скальными выступами и покатыми бараньими лбами⁵⁰, на которые животные взбираются с большим трудом.

Над тропой нависали деревья, а во влажных впадинах благоденствовали папоротники и лилии. Самой прекрасной и благоуханной среди мириад цветов была сине-кремовая аквилегия⁵¹. Чарующих деталей было так много, что мне хотелось останавливаться и разглядывать их на каждом шагу, тем более, что такое буйство природы мне в следующий раз предстояло увидеть лишь во время спуска в Куллу⁵² поздней осенью. Заснеженное ущелье, по крутому склону которого пролегает тропа, с географической точки зрения считается самой низкой впадиной Большого Гималайского хребта протяженностью 300 миль. Несмотря на печально известные потерей товаров и животных участки пути на реках Синд и Суру⁵³, именно через перевал Зоджи-Ла люди в основном попадают из Кашмира, Афганистана и Западного Пенджаба в Центральную Азию. Однако сезон только начался, и пока в путь отправились лишь несколько предприимчивых караванов.

Я окинула Кашмир долгим прощальным взглядом. В тени у подножия гор раскинулся перевалочный пункт Балтал ― одинокий, окруженный кедровым лесом цветущий луг, звенящий журчанием хрустальных ручьев, спешащих в долину со снежных полей и ледников гигантского горного хребта, на который мы поднялись по перевалу Зоджи-Ла. Сказочная, изумрудно-зеленая, словно английская лужайка, долина была усыпана белыми лилиями и небольшими рощицами, расцвеченными красными и белыми розами, клематисами⁵⁴ и белоснежным жасмином. Над полосой лиственных деревьев росла сосна гималайская⁵⁵, пихта белая⁵⁶ и ель, еще выше склоны холмов густо поросли величественным гималайским кедром, а над границей леса виднелись снежные вершины Тилейла, озаренные первыми лучами восходящего солнца. Высоко над Зоджи-Ла, который сам находится на высоте 11 500 футов, насыщенная росой атмосфера, излучавшая розовое сияние, окутывала серо-красный горный массив с его заснеженными пиками, отвесными стенами, неприступными башнями и зазубренными хребтами, над которыми вздымались еще более высокие вершины, тянущие к ясно-голубым небесам чистейшие снежные поля. Спуск на сторону Тибета достаточно плавный, зато характер пейзажа меняется очень резко. Деревьев нет совсем, а пришедший им на смену густой кустарник постепенно вытесняют колючие заросли, но и они вскоре исчезают. Здесь и там виднеются поросшие травой горы, голые красные скалы, серые утесы с участками изумрудной зелени, залитые солнцем вершины, глубокие заснеженные ущелья, а на востоке за ними по дну долины тянется длинное снежное поле, окаймленное розовыми примулами⁵⁷. Это и есть Центральная Азия.

Мы сделали привал, чтобы позавтракать, остудили чай в снегу, а мистер Маконочи дал последнее напутствие афганцу, который поклялся своим Пророком верно служить мне. Я с большой неохотой попрощалась со своими любезными сопровождающими и отправилась в путешествие по Тибету в компании двух ни слова не говорящих по-английски мужчин, и имея крайне скудные знания хиндустани⁵⁸. В тот день мы прошли четырнадцать миль, но не увидели ни одной хижины. Глубина снежного поля составляла от 10 до 70 футов, а протяженность ― около пяти миль, оно все было испещрено трещинами и лавинными наносами. Поистине «рожденная снегом» река Драс⁵⁹ вырывалась из расселины под лазурной ледяной аркой и неистово неслась вниз по долине. Нам не раз пришлось переходить ее вброд или по снежным мостам. Некоторое время я шла пешком, но, упав с довольно высокого лавинного склона, решила продолжить путь верхом на Гьялпо. Мой умный и отважный конь резвился на снегу, шумно втягивал ноздрями воздух и легко перепрыгивал через расселины, перешагнуть которые было невозможно. Он сводил передние ноги вместе и скользил вниз по склонам, как швейцарский мул, и, несмотря на бурное течение Драса, отважно преодолевал его вброд. Крутые зеленые холмы, изрезанные ущельями горы, по дну которых с грохотом несся Драс, и относительно ровные, густо поросшие травой участки то и дело сменяли друг друга. Затем перед нами предстала широкая долина, усеянная камнями, которые осыпались с гор под действием дождя. На нескольких искусственно орошенных участках выращивали ячмень, а рядом стояли два построенных из круглых камней и глины дома с плоскими крышами высотой не более 6 футов. Одно строение напоминало деревенский домик, а другое ― караван-сарай. На крыше деревенского домика лежали связки хвороста и кизяк⁶⁰, используемый в качестве топлива, а все местные женщины и девочки занимались сбором и переработкой шерсти. Жители этой деревни под названием Матайен⁶¹ были кашмирцами. Пока я ждала, когда разобьют лагерь, а это занимает не менее часа, меня окружили женщины и стали пристально разглядывать. Они поинтересовались, не немая ли я, а убедившись, что нет, стали расспрашивать, почему я не ношу ни серег, ни ожерелий, которыми сами они были буквально увешаны. Женщины подводили ко мне детей, страдающих кожными заболеваниями, и спрашивали, нет ли у меня лечебной мази, а узнав, что я ушиблась при падении, принялись энергично массировать мои руки и ноги. Надо признать, что общительность жителей этой деревни пришлась мне по душе куда больше ледяной отчужденности кашмирцев. Караван-сарай состоял из нескольких темных и грязных помещений, а рядом со входом в него было два участка вспаханной земли, где готовили еду и расположились на ночлег мои слуги. Настало воскресенье, священный день для отдыха, но животным здесь негде было пастись, и мы вынуждены были идти в Драс⁶², следуя, где возможно, вдоль реки с одноименным названием, которая течет среди заснеженных гор. Иногда она оказывалась зажатой между скальными стенами огненно-красного или черного цвета, стоящими не более чем в десяти футах друг от друга, и с ревом прорывалась через сужение, образуя гигантские выбоины. С каждой милей пейзаж становился все более среднеазиатским. В голубом безоблачном небе весь день ярко светило солнце, а восхитительно чистый воздух наполнял тело энергией и жизненной силой. Деревьев на нашем пути не встретилось, зато вдоль русла реки росли роскошные кусты темно-алых роз. В течение двух коротких июньских недель моего путешествия долины и нижние склоны гор были неописуемо прекрасны. Лиловые и бледно-розовые примулы росли вдоль края снежного поля, изящный мытник⁶³ устилал золотистым ковром влажные участки. Цветов повсюду было видимо-невидимо: крупные бело-желтые и маленькие пурпурно-кремовые анемоны, розовые и белые гвоздики, удивительно большие незабудки, вобравшие в себя синеву небес, фиолетовые орхидеи у воды, голубые поля огуречной травы⁶⁴, пурпурные лилии кудреватые⁶⁵, бледно-зеленые лилии с коричневыми прожилками и пятнами, желтые, оранжевые и красновато-фиолетовые цветки горошка, белые, оранжевые и красные гемантусы⁶⁶, карликовые одуванчики, благоухающий белый клевер, розово-кремовые астры, хризантемы, лихнисы⁶⁷, ирисы, горечавка⁶⁸, полынь. Все эти и сотни других цветов росли у подножия миллионов высоких растений из семейства Зонтичные и Сложноцветные, многие из которых пахнут персиком и имеют желтую окраску. Ветер в этих местах всегда сильный, и мириады спешащих напиться живительным солнечным теплом венчиков колыхались, словно разноцветные волны, создавая калейдоскопический эффект. Примерно в одиннадцати днях пути от Шринагара, в районе города Каргил⁶⁹, ландшафт стал куда менее живописным, и оставшаяся часть маршрута до столицы Ладакха пролегала по раскаленному гравию или по поверхности отполированной ледником скалы, на которой росли лишь изящный Clematis orientalis ⁷⁰ и Caprifolia horrida, вид жимолости с темно-зелеными, яйцевидными, волнистыми по краю листьями, стелющимися по земле стеблями и нежно-белым цветком, похожим на анемон.

Когда мы перешли бурлящий приток реки Драс по качающемуся и дрожащему у нас под ногами мосту, с вершины крутого холма открылся вид на огромную долину, ответвления которой вели к ущельям массивного горного хребта высотой от 18 000до 21 000футов. С его вершин до уровня 11 000футов протянулись сияющие ледники. Талые воды открывают широкие возможности для орошения, поэтому в долине повсюду зеленеет трава и колосится ячмень. Среди полей и на отрогах красных скал примостились домики с плоскими крышами, придающие пейзажу жизнерадостность и очарование. Деревни долины Драс населяют невысокие, выносливые и веселые дарды⁷¹ и балти⁷². Внешне они менее привлекательны, чем кашмирцы, зато в отличие от последних эти люди настолько дружелюбны и любознательны, что я осталась в долине на целых два дня, посещая их деревни и все «достопримечательности», которые они непременно хотели мне показать, а именно: большой сикхский форт, яков, хайнаков (гибрид коровы и яка), убранство домов, открывающийся с вершины холма великолепный вид и танец дардов под аккомпанемент дардских тростниковых свирелей. В благодарность я все свободное время рисовала их портреты, по одному и всех вместе, а также купила овцу за 2 шиллинга и 3 пенса и угостила ее мясом весь лагерь. На трех других приведенных мне на выбор овцах стали кататься верхом деревенские мальчишки.

Вечера в долине Драс были восхитительными. Стоило солнцу опуститься за горные вершины, как сильный ветер сменялся свежим бризом, доносившим до лагеря грохот реки Драс и мелодичное журчание ручьев, настолько кристально-чистых, что взятую из них воду не нужно было фильтровать или кипятить.

Оставив позади плодородные деревни долины Драс, мы продолжили путь вверх по узкой тропе через другую опаленную солнцем долину, окруженную горами, увенчанными снежными шапками, огромными валунами, тающими лавинными наносами, скальными стенами и острыми пиками алого, розового, ярко-оранжевого, и даже сливяно-черного цвета. В бездонных багровых расселинах грохочут питаемые ледниками ручьи; иногда на пути встречаются снежные поля; жар палящего солнца отражается от голых, лишенных растительности скал; ущелья настолько узкие, что на протяжении многих миль не удается найти место для пятифутовой палатки; рев реки становится все более оглушительным по мере того, как она набирает силу; изредка в стене ущелья встречаются ниши, где во влажной тени ив растет мягкая люцерна, там всегда устраиваются на ночлег путники; и над всем этим простирается бездонное сине-пурпурное звездное небо. Такими были следующие три дня нашего путешествия. Среди примечательных особенностей этого отрезка пути можно отметить, что на смену грохочущим водам Драса пришли грохочущие воды Суру, а также несколько шатких мостов и опасных участков по дороге в Каргил, где между расступившимися горами примостилось несколько деревень. На аллювиальной почве, орошаемой местными жителями, в изобилии растут тополя, ивы и абрикосы. В их прохладной тени на большой высоте я остановилась на два дня, чтобы насладиться великолепным пейзажем и свежестью зелени. Эти каргильские деревни ― столица небольшого района Пуриг⁷³, находящегося под управлением Балтистана⁷⁴, или Малого Тибета. Там живут в основном принявшие ислам ладакхи⁷⁵, которые оказались весьма холодными и высокомерными людьми, а их обычаи и костюм подверглись сильному мусульманскому влиянию.

Далее описан мой распорядок дня в путешествии. В шесть утра я посылала вперед кули с небольшой палаткой и корзинкой для завтрака, чтобы он прошел половину запланированного на день пути, установил палатку и ждал меня там. Около семи часов я отправлялась в путь сама, передо мной шел Усман Шах, а слуги следовали за караваном. Дойдя до палатки, я останавливалась в ней на два часа или дожидалась, пока мимо пройдет мой караван. В конце дневного перехода меня обычно ждала палатка, установленная на участке орошенной земли неподалеку от какой-нибудь деревушки, староста которой снабжал нас молоком, топливом, фуражом и другими товарами первой необходимости по фиксированным ценам. Вскипятив воду, мы заваривали «послеполуденный чай», а на приготовление ужина, состоящего из жареного мяса и вареного риса, уходило еще около двух часов. После ужина я обычно беседовала со старостой о делах деревни, а затем ложилась спать около восьми часов вечера. Слуги и погонщики мулов ели и разговаривали до девяти, а затем тоже укладывались спать, укрывшись с головой ватными одеялами, как и большинство жителей Востока. Перед отбытием я лично расплачивалась со старостой за предоставленные нам товары.

Выходки Усман Шаха, когда они не раздражали, постоянно меня забавляли, хотя бесконечная смена нарядов и ежедневное увеличение его багажа вызывали серьезные подозрения. Афганец шагал передо мной со скоростью четыре мили в час размашистым военным шагом, держа на плече большой ятаган в богато украшенных ножнах. Поначалу стандартными элементами его костюма были дубленые носки и сандалии, черные или белые гетры, обмотанные от щиколотки до колена широкими оранжевыми или алыми саржевыми лентами, белые бриджи и белая рубаха из батиста, подпоясанный кожаным ремнем короткий белый муслиновый сюртук со свисающими рукавами, красная тюбетейка, поверх которой был намотан темно-синий тюрбан, один его конец свисал за спиной, а также серьги, ожерелья, браслеты и множество колец. За пояс были заткнуты кинжал и револьвер, а на поясе висел длинный кисет из невыделанной шкуры какого-то зверя, большой кожаный кошель и тому подобное. По мере нашего путешествия Усман Шах расцветал на глазах, он облачился в одежду из бело-голубого муслина, стал подпоясываться алым кушаком и наматывать огромный белоснежный муслиновый тюрбан со множеством украшений, зачастую увенчанный большим букет маков или алых роз. Этот невероятный головной убор составлял добрую треть роста афганца, который, несомненно, был незаурядной личностью, весьма наблюдательным человеком и прекрасным слугой, однако будь мне тогда известно о нем то, что я узнала впоследствии, я ни за что не решилась бы так долго путешествовать с ним один на один. Хасан Хан, мой переводчик, и Усман Шах люто ненавидели друг друга.

Теперь самое время пояснить кое-что о местных «дорогах» и великом караванном пути из Западной Индии в Центральную Азию, по которому я следовала. Путешественник, желающий добраться из Кашмира до Тибетского нагорья, не может ехать в экипаже или повозке. Большую часть пути, даже будучи верхом, он движется со скоростью пешехода. К тому же, если он заботится о своей лошади, то спешивается на всех неровных участках и крутых склонах, которых немало, а также при переходе через большинство мостов. Под «дорогами» следует понимать узкие тропы, проторенные путешественниками. Часть из них ведет по широким, усыпанным гравием просторам, другие с большим трудом проложены через узкие долины, овраги, ущелья, пропасти и прочие препятствия, уготованные природой. На протяжении многих миль мы шли по уступам на краю пропасти глубиной от 1000 до 3000 футов, на дне которой бушевал неистовый водный поток. На самых опасных участках пути, огибающих скальные выступы, расселины приходилось преодолевать по переброшенным через них жердям, поверх которых весьма неплотно были уложены доски, ветки, плитняк или дерн. Тропа достаточно широка для груженого скота, но во многих местах, когда встречаются два каравана, животным одного из них приходится уступать дорогу, карабкаясь вверх по склону горы, где сложно найти опору. Когда мы проходили мимо каравана неподалеку от Каргила, груженый мул столкнул лошадь моего слуги с обрыва, и она утонула в реке Суру. А в другой раз караван, идущий из Леха, лишился навьюченного мула из-за моего афганца, который столкнул животное в пропасть, якобы чтобы дать мне пройти. Усман Шах вообще почему-то возомнил своим долгом разгонять встречные караваны, чтобы я могла идти по дороге в гордом одиночестве. Однажды на очень опасном участке дороги, когда он стал загонять тяжело нагруженных мулов на крутые склоны, что грозило тем неминуемой гибелью, я была вынуждена ударить по его мечу своим альпенштоком, чтобы подчеркнуть свое отвращение к подобной жестокости. Что касается мостов, то все они без перил и зачастую представляют собой несколько переброшенных через ручей бревен, поверх которых уложен настолько тонкий слой веток и дерна, что сквозь него виден бушующий внизу водный поток. Однако какими бы примитивными ни казались эти сооружения, требуется немало средств и труда, чтобы перенести на столь большое расстояние по узким горным тропам длинные тополиные бревна. Для транспортировки одного бревна средней величины требуется пятьдесят кули. Ладакхские дороги несравнимо лучше кашмирских и постоянно совершенствуются под руководством комиссара Его Британского Величества в городе Лех.

Хотя по мере приближения к Каргилу пейзаж с каждым днем становился все более тибетским, иногда все же попадались островки зелени. Но дальше, за пределами бассейна реки Суру, растительности совсем не осталось, и примерно через день дорога вывела нас на высокогорное песчаное плато, где стояла ужасная жара. Палимые солнцем, мы шли по раскаленному гравию среди огненно-красных скал и выжженных холмов, затем преодолели глубокий овраг, прошли через большую деревню Паским (над которой возвышалась скала, увенчанная фортом), несколько акров орошаемых сельскохозяйственных угодий, узкое ущелье, и через некоторое время перед нашим взором предстал пылающий хаос из камней и песка, окруженный горами, на отвесных склонах которых примостились удивительные дома и ярко окрашенные часовни. Это Шергол⁷⁶, первая деревня буддистов, и там я, наконец, оказалась «среди тибетцев».

Глава II. Шергол и Лех

Нас окружали алые и оранжевые скалы, и казалось, что среди раскаленных камней и песка невозможно разбить лагерь, однако моим людям каким-то образом все же удалось установить мою палатку на крутом склоне, правда, топчан пришлось поставить поперек оросительного канала, по которому шумно бежала вода, питающая небольшие участки земли, засаженные ячменем. В Шерголе и везде в этих краях корма для животных так мало, что злаки не срезают, а вырывают с корнем.

Именно здесь я встретила самых интересных людей за время своего путешествия. Контраст между травянистыми склонами и поросшими гималайским кедром горами Кашмира и выжженным солнцем Малым Тибетом столь же разителен, как между жителями этих двух областей. Кашмирцы высокие, смуглые и привлекательные, их женщины миниатюрны и застенчивы. У тибетцев раскосые глаза, они некрасивые, низкорослые, коренастые, желтокожие, плосконосые, и неопрятные. Кашмирцы лживые, раболепные и подозрительные, а тибетцы, напротив, честные, независимые и дружелюбные, одним словом, чудесные люди. Я полюбила тибетцев с самой первой встречи с ними в Шерголе даже несмотря на их весьма сомнительные моральные устои, и за четыре месяца путешествия у меня ни разу не было повода в них разочароваться.

Староста поселения, или гопа, пришел ко мне, чтобы показать местные достопримечательности, а именно гомпу⁷⁷, высеченный в скале буддийский монастырь с ярко окрашенным фасадом, и три чод-тена⁷⁸ синего, красного и желтого цвета, покрытые грубыми арабесками и изображениями божеств, одно из которых имело поразительное сходство с мистером Гладстоном⁷⁹. Местные дома были глиняными с плоскими крышами, а многие и вовсе без крыш, поскольку летом в них нет особой надобности. Жерди из тополя, которые прежде поддерживали крышу, пошли на растопку печи. Конические штабеля кизяка, основного топлива страны, украшали крыши, но в целом вид у поселения был весьма убогий. Все жители приглашали меня в свои темные и грязные жилища, которые они делили с козами, угощали чаем и сыром и с интересом щупали мою одежду. Они казались настоящими дикарями, но это совсем не так. Даже в самом бедном доме обязательно есть «семейный алтарь», полки с деревянными фигурками богов и стол для подношений. Религиозная атмосфера, окутывающая Тибет, делает его уникальным местом. Даже в этой бедной деревушке были не только чод-тены, гомпы и семейные алтари, но и молитвенные барабаны, то есть вращающиеся на оси деревянные цилиндры, в каждом из которых находится рулон бумаги, исписанный мантрами, их крутят проходящие мимо люди или ветер; флаги на флагштоке, укрепленном пирамидой из камней; а на крышах ― длинные шесты с привязанными к ним хлопковыми лентами со словами универсальной молитвы «Ом Мани Падме Хум» (О драгоценность, сияющая в цветке лотоса!⁸⁰). Когда ленты трепещут на ветру, обитатели дома повторяют эту мантру и накапливают пунью⁸¹.

Ручной молитвенный барабан

Оставшиеся дни пути до Леха, столицы Малого Тибета, были полны очарования и новизны. Тибетцы всегда относились к нам с добротой и дружелюбием. В каждой деревне староста приглашал меня в свой дом и знакомил с другими жителями. Проходящие мимо путники радостно приветствовали нас, интересовались, откуда я и куда направляюсь, желали мне доброго пути, восхищались Гьялпо, а когда тот ловко взбирался по каменным ступеням и храбро преодолевал вброд бурные ручьи, подбадривали его точно так же, как мои соотечественники. Всеобщая радость и добросердечие ярко контрастировали с холодной отстраненностью мусульман.

Внешняя непривлекательность тибетцев ощущалась все острее день ото дня и подчас принимала гротескные формы. Костюмы и украшения местных жителей не сглаживали этот недостаток, а, напротив, подчеркивали его. У тибетцев высокие скулы, широкие и плоские носы без выраженной переносицы, маленькие, темные, раскосые глаза с тяжелыми веками и незаметными бровями, широкие рты, пухлые губы, большие, мясистые и оттопыренные уши, деформированные тяжелыми серьгами-кольцами, прямые черные волосы, почти такие же жесткие, как конский волос, и коренастые, неуклюжие фигуры. Лица у мужчин гладкие. Средний рост женщин не превышает пяти футов, а мужчин ― пяти футов шести дюймов.

Мужской костюм состоит из длинного и широкого шерстяного кафтана, подпоясанного кушаком, нижней рубахи, штанов, шерстяных гетр и колпака с загнутыми над ушами полями. Кушак служит своего рода карманом, где тибетцы хранят самые ценные предметы ― кошель, острый нож, трутницу, кисет с табаком, трубку, ручную прялку. За пазухой тибетец носит шерсть, чтобы прясть на ходу, заткнув стержень прялки за пояс, а также скатанное в шарики ячменное тесто и многие другие необходимые вещи. Волосы мужчины заплетают в косу. Женщины носят короткие жакеты с широкими рукавами, укороченные плиссированные юбки, чрезмерно длинные облегающие штаны, присборенные над лодыжками, на спину накидывают овечью шкуру мехом наружу, а по праздникам поверх обычного костюма надевают шаль с драпировкой. Оба пола носят обувь из войлока или соломы с кожаной подошвой и множество тяжелых украшений. Женщины крепят к волосам большие «уши» из парчи, подбитые и отороченные мехом. Раз в месяц они заплетают множество косичек, пропитывают их маслом и связывают за спиной лентой с кисточкой на конце. Но самая примечательная деталь женского костюма ― головной убор перак, представляющий собой полосу ткани или кожи, полностью покрытую бирюзой, полудрагоценными камнями и серебряными амулетами. Перак конусом свисает над бровями, расширяется на макушке, а к талии сужается⁸². Этот необычный головной убор отражает честолюбие, свойственное каждой тибетской девушке. Большие кольца в ушах, ожерелья, амулеты, застежки, браслеты из меди или серебра и различные предметы, заткнутые за пояс и свисающие с него, довершают этот весьма своеобразный костюм. Тибетцы очень нечистоплотные, они моются раз в год, а одежду меняют только по праздникам. Зато эти люди здоровые и выносливые (даже женщины могут переносить через перевалы грузы весом до шестидесяти фунтов) и доживают до глубокой старости. Их голоса резкие и громкие, а смех звонкий и душевный.

Тибетская девушка

После того, как мы покинули Шергол, символы буддизма стали встречаться повсеместно, то же можно сказать и об остальной населенной части Малого Тибета. Исполинские фигуры Шакья Тхубпы⁸³ (Будды) высеченные в скалах, вырезанные из дерева и камня или отлитые из меди и покрытые позолотой, безмятежно восседают на тронах в форме лотоса возле поселений буддистов. На возвышенностях и дорогах, ведущих к гомпе или деревням, установлены чод-тены высотой от двадцати до ста футов в память о «святых» людях. Также на пути встречается множество мани. Это каменные валы шириной от 6 до 16 футов и длиной от 20 футов до четверти мили, покрытые плоскими камнями, на которых ламы (монахи) высекли мантры. Такие камни приобретают и кладут поверх вала люди, желающие получить благословение богов, например, защиту в путешествии. Еще один чрезвычайно распространенный буддистский символ ― молитвенный барабан. Маленькие барабаны порой устанавливают по сто пятьдесят штук в один ряд, они начинают вращаться от легкого прикосновения путника. Барабаны побольше раскручивают при помощи каната, а еще более крупные приводит в движение сила воды. Самый прекрасный из больших молитвенных барабанов находится в храме у неиссякаемого ручья. Говорят, в нем содержится двадцать тысяч повторений мантры, плата за каждый поворот барабана составляет от одного до полутора шиллингов, в зависимости от обеспеченности верующего и срочности.

Ладакх и Нубра⁸⁴ славятся своими гомпами, о которых мои рисунки дают некоторое представление. Они необычайно живописны. Это поистине фантастические сооружения, почти неизменно венчающие высокие отдельно стоящие скалы или горные отроги. К ним ведут высеченные в скале грубые каменные ступени. У подножия горы множество чод-тенов, а на вершине раскинулась настоящая крепость-монастырь с зубчатыми башнями, шпилями, куполами и мостами над пропастями. Местные гомпы, как и Ламаюру⁸⁵, кажутся естественным продолжением горы, на которой стоят. Наружные стены обычно побелены, а находящиеся за ними красные, желтые и коричневые деревянные здания, широкие алые или синие полосы на побелке, трезубцы, молитвенные барабаны, хвосты яков и флаги на флагштоках придают сооружению яркость и динамику. Звон цимбал, колоколов, непрерывный бой больших барабанов, гудение гонгов и рев шестифутовых серебряных труб свидетельствуют о насыщенности религиозной жизни обитателей гомп. В таких монастырях одновременно проживают от двухсот до трехсот лам. Они отнюдь не находятся в заточении и, напротив, часто общаются с людьми, с которыми тесно связаны, ведь монахом становится младший сын в каждой семье. Любая сделка или общественный договор должны получить благословение священнослужителя, поэтому в гомпах сосредоточены все богатства. Монастыри также имеют монополию на образование, а одиннадцать тысяч монахов, выходцев из народа, которые управляют всеми делами людей как при жизни, так и после смерти, через образование и традиции тесно связаны с Лхасой⁸⁶.

Далее наш путь лежал вдоль обрывов и пустынных плато, усыпанных красным гравием. Мы часто встречали группы лам в алых и желтых одеяниях, и каждый из них крутил свой молитвенный барабан, настоятелей монастырей и скушоков (считающихся воплощениями Будды) со множеством слуг, а также компании радостных монахов-учеников, которые высокими, резкими голосами нараспев повторяли мантру «Ом Мани Падме Хум». Миновав прекрасные монастыри, мы перешли вброд хрустально-чистые ручьи, несущиеся по красным камням, преодолели ущелья и скалистые уступы по мостам из жердей, несколько раз остановились на ночлег возле дружественных деревень в оазисах орошаемого аллювия, и, продолжив путь вдоль Ванлы по самому узкому и глубокому ущелью из всех, что нам когда-либо встречались, добрались до Инда⁸⁷, пересекли его по деревянному мосту в месте, где его русло оказывается зажатым между скалами и сужается до 65 футов, и достигли, наконец, Ладакха. У моста был расположен живописный форт, где записывали имена путешественников и передавали эту информацию в Лех. Мы разбили лагерь в Кхалси,⁸⁸ примерно в миле от форта, но вечером я вернулась к мосту в сопровождении Усман Шаха, чтобы запечатлеть, если смогу, мрачную наготу окружающих гор и ужас, который они мне внушали. Позже выяснилось, что мой телохранитель в составе группы из шести солдат и одного офицера был несколько месяцев назад направлен из Леха охранять форт, где они вымогали деньги у всех, кто пересекал мост. Усман Шах поссорился с офицером из-за какого-то сомнительного дела и однажды ночью заколол его насмерть ножом, заставив шестерых своих товарищей, чтобы они не проболтались, тоже вонзить свои ножи в тело. Затем он завернул убитого в одеяло и сбросил в Инд. Однако тело вынесло на берег чуть ниже по течению, офицера опознали, а всех причастных к его смерти арестовали и отправили в Шринагар, где Усман признал свою вину.

Оставшуюся часть пути мы шли вдоль огромных гранитных скал, отделяющих Инд от его большого притока ― Шайока⁸⁹. Исполинские масштабы ландшафта, бесплодная земля, чудовищная жара, крайне разреженный и невыносимо сухой воздух были нашими постоянными спутниками. На этих тибетских высотах, где протяженность долин превышает 11 000тысяч футов, солнце печет еще нещаднее, чем на «пылающих равнинах Индии». С девяти утра до заката дует сильный, горячий ветер. Температура в полдень достигает 120‒130 градусов по Фаренгейту, а ночью опускается ниже нуля. Я не сетовала на климат, но, как и у большинства европейцев, со временем мои дыхательные пути воспалились, кожа потрескалась и появились сбои в работе сердца. Волосы постоянно треплет ветер, изделия из кожи сморщиваются и трескаются, гребни из рога разламываются, провиант засыхает, из-за быстрого испарения невозможно рисовать акварелью, а чай, заваренный водой, не достигшей температуры кипения, совершенно безвкусен.

Гомпа в Спитуке

На двадцать пятый день путешествия мы разбили лагерь в Спитуке среди множества чод-тенов и мани у подножия высокой и одинокой скалы, на вершине которой раскинулся один из самых потрясающих монастырей Ладакха. Было ранее утро, но солнце уже палило нещадно, когда мы отправились вверх по усыпанному раскаленным гравием пятимильному склону к главной цели моего путешествия. Даже с близкого расстояния столицу Тибета невозможно было бы отличить от голых, зазубренных розово-красных скал, которые практически сомкнулись кольцом вокруг нее, если бы не дворец прежних царей, Гьялпо из Ладакха. Это огромное сооружение достигает десяти этажей в высоту, его массивные стены наклонены вовнутрь, а длинные балконы и галереи, резной орнамент из коричневого дерева и множество вырубленных в стенах окон придают ему неповторимую живописность. Дворец виден за многие мили и совершенно затмевает собой маленький среднеазиатский городок, примостившийся у подножия горы.

При подъезде к Леху нас встретили длинные ряды чод-тенов и мани, затем мы проследовали вдоль ячменных полей, плантаций ив и тополей, пересекли несколько искрящихся на солнце ручьев и прошли через ведущие в город маленькие ворота, за которыми толпились нищие балти. По всей видимости, стража моста Кхалси сообщила о моем приезде, поскольку у ворот меня ждал джемадар⁹⁰ вазира⁹¹, то есть начальник полиции, в весьма необычном наряде, его сопровождали сипаи⁹² в тюрбанах абрикосового цвета, фиолетовых чогах⁹³ и зеленых гетрах, они копьями отгоняли людей с нашего пути. Гьялпо радостно гарцевал, стараясь укусить всех подряд, а афганец бодро шагал впереди, будто и не было двадцати пяти дней изматывающего путешествия по гималайским перевалам. Меня сопроводили к тенистому трехкомнатному бунгало⁹⁴, расположенному на территории, принадлежащей Комиссару Его Британского Величества, который живет в Лехе в течение четырех месяцев «караванного сезона», чтобы оказывать содействие в регулировке движения и защищать интересы многочисленных британских подданных, проходящих через Лех со своими товарами. Ради их блага индийское правительство также помогает содержать небольшую больницу, которая, к слову, открыта для всех. Больница и бесплатная амбулатория находятся в ведении Моравской⁹⁵ медицинской миссии.

Сразу за участком комиссара стояли два скромных побеленных дома с небольшими садами, утопающими в завезенных из Европы цветах. Там жили моравские миссионеры, единственные европейцы, проживавшие в городе Лех на постоянной основе ― мистер Редслоб и доктор Карл Маркс со своими супругами. Когда я проезжала мимо, Доктор Маркс, стоявший у ворот, тепло поприветствовал меня.

Этим двум людям, и особенно мистеру Редслобу, я многим обязана, но, к сожалению никогда не смогу в полной мере их отблагодарить, поскольку оба они умерли с разницей в несколько дней от эпидемии в прошлом году. Доктора Маркса похоронили в одной могиле с его новорожденным сыном. В течение двадцати пяти лет мистер Редслоб, человек прекрасно развитый физически и обладающий незаурядным интеллектом, ученый и лингвист, специалист по ботанике и замечательный художник, всеми силами заботился о благополучии тибетцев, и хотя его главной целью было обратить их в христианство, своим благородством, человеколюбием, глубокими знаниями и мужеством он покорил сердца местных жителей и завоевал их безграничное доверие, его любили и приветствовали повсюду, а теперь оплакивают как самого лучшего и верного друга.

Едва я закончила завтракать, как на пороге моего дома появился он ― чрезвычайно высокий человек со звучным голосом, веселым нравом, излучающим доброту лицом и превосходным английским. Целью моего путешествия был Лех, но мистер Редслоб предложил мне отправиться вместе с ним в трехнедельное путешествие через большие перевалы на севере в Нубру, регион, образованный слиянием долин рек Шайок и Нубра, притоков Инда. Конечно же, я сразу согласилась, разве я могла упустить такую замечательную возможность.

На подготовку ушло два дня, но затем я еще две недели жила в своей палатке в Лехе, который, несомненно, заслуживает внимания, ибо, хотя этот город и является столицей весьма отдаленного округа, это не мешает ему быть одним из главных центров торговли в Центральной Азии. Именно здесь пополняют запасы провизии и покупают животных все торговцы, следующие из Индии, Кашмира и Афганистана в Яркенд⁹⁶ и Хотан⁹⁷, а купцы из таинственного города Лхаса продают прессованный чай и лхасские товары, в основном предметы культа.

Лех

У Леха очень выгодное географическое положение. С севера его защищает вздымающийся сразу за городом великий хребет Кайлас⁹⁸ с величественными ледниками и снежными полями, ведущие через него перевалы находятся на высоте 18 000футов. А на юге за долиной Инда поднимаются большие красные горы, снежные вершины которых достигают 21 000футов в высоту. В центре Леха находится большой восточный базар, где по вечерам играют в поло. А вокруг дворца и расположенного рядом с ним огромного чод-тена примостились дома с плоскими крышами и множеством балконов. Гребень горы, на отроге которой стоит дворец, венчает фантастический древний гомпа. За окружающими город посевными полями и плантациями простирается выжженная каменистая пустыня. Помимо дворца в Лехе мало архитектурных достопримечательностей. Пожалуй, можно отметить лишь окрашенную в излишне кричащие цвета новую мечеть, здание казначейства и суда, бунгало вазира, мусульманское кладбище и буддийские площадки для кремации, где у каждой семьи есть собственная печь. В жутко грязных и узких переулках, хотя странно, что в столь засушливом климате грязь вообще смогла образоваться, проживает очень разношерстное население, причем количество мусульман неуклонно растет, что объясняется с одной стороны активным прозелитизмом⁹⁹, который заметен по всей Азии, а с другой ― браками между мусульманскими торговцами и ладакхскими женщинами, которые принимают веру своих мужей и воспитывают в ней своих детей.

Когда я прибыла в город, на большой площади, или базаре, было открыто несколько лавок, но покупателей практически не было, зато через несколько недель население крошечной столицы увеличилось вдвое, и весь август торговля и увеселительные мероприятия не прекращались ни днем ни ночью, а яркие сцены из жизни менялись, словно узоры в калейдоскопе.

Ежедневно из Кашмира, Пенджаба и Афганистана прибывали длинные караваны, направлявшиеся в Хотан, Яркенд и даже китайский Тибет и наполняли здесь свои тюки товарами; лхасские торговцы открыли лавки и принялись торговать прессованным чаем и предметами культа; купцы из Амритсара¹⁰⁰, Кабула¹⁰¹, Бухары¹⁰² и Яркенда, величаво расхаживающие в роскошных одеждах, заполнили базар и стали сладкоречиво рекламировать свои дорогие товары; мулы, ослы, лошади и яки брыкались, ревели и мычали; царило вавилонское столпотворение, поистине библейское смешение языков, здесь были монахи-аскеты, индийские факиры, дервиши, паломники из Мекки, странствующие музыканты и певцы буддийских баллад; женщины с плетеными корзинами за спиной носили люцерну; ладакхи, балти и лахули¹⁰³ ухаживали за животными; а джемадар вазира и сипаи бродили среди толпы. Посреди этого живописного хаоса коренастые торговцы из Лхасы, стоявшие под палящими лучами солнца в тяжелой зимней одежде, обменивали свой дорогой чай на курагу из Нубры и Балтистана, кашмирский шафран и пряности из Индии; а купцы из Яркенда на больших туркестанских лошадях торговали под безоблачным небом коноплей, которую курят как опиум, а также разными русскими безделушками и тканями. Это место пересечения среднеазиатских торговых путей казалось поистине волшебным на фоне громадного хребта Кайлас, даже несмотря на то, что за внешним блеском таилось немало зла.

На второй день нашего пребывания в городе, как раз когда я рисовала портрет Усман Шаха, изображенный на фронтисписе, комиссар и начальник полиции признали моего телохранителя мятежником и убийцей, арестовали его и выслали из Леха. Мне посоветовали проверить, не пропало ли что-то из вещей, но я не стала. Я доверяла Усман Шаху, по-своему он всегда был мне верен, и позже выяснилось, что он действительно ничего у меня не украл. Он оказался жестоким головорезом из отряда нерегулярных войск, посланного махараджей Кашмира на службу в форте города Лех. Оттуда Усман и его подельники постоянно наведывались в город, грабили базар, оскорбляли женщин, без оплаты брали все, что вздумается, а когда одного из них вызвали в суд за какое-то преступление, вытащили судью на улицу и избили его! Некоторое время они держали в страхе весь Лех, но затем британский комиссар добился их высылки. Однако прежде чем они покинули Лех, Усман Шах убил офицера в форте у моста через Инд. И все же я была восхищена тем, как невозмутимо он, стоя перед бунгало, встретился лицом к лицу с британским комиссаром, в чьих руках была его жизнь, и начальником полиции. Он даже не шелохнулся, пока вазир не предоставил ему кули для переноски багажа. Усман Шах прямо заявил: «Да, я убил этого человека, но таковы обычаи моей страны ― он нанес мне оскорбление, которое можно искупить только кровью!» Стражник не посмел даже притронуться к Усману, он сразу отправился к вазиру, запросил кули и получил его!

Мы покинули Лех налегке ранним утром, меня сопровождали мистер Редслоб, очень мудрый монах по имени Герган из Лхасы, слуга мистера Редслоба и три моих, а также четыре вьючные лошади и два погонщика, нанятые на время путешествия. Нам предстояло пересечь большой хребет Кайлас. В конце первого дневного перехода по бесконечным каменистым долинам мы дошли до небольшого ровного участка на высоте вершины Монблан с полуподземным убежищем, где едва хватило места для двух палаток. За два часа до того, как мы добрались до этого места, люди и животные начали ощущать сильное недомогание. Гьялпо останавливался через каждые несколько ярдов¹⁰⁴, он с трудом дышал, а из его ноздрей лилась кровь, бедняга смотрел на меня, будто спрашивая: «Что происходит?». Хасан Хан шатался от головокружения, но не сдавался. Сейса, жалкого слабака, несли на импровизированных носилках из одеяла и шестов от моей палатки, и даже тибетцы страдали. Я, как ни странно, не ощущала никакого дискомфорта, но, спешившись, была рада немного отдохнуть. По мнению местных жителей, эту горную болезнь, здесь ее называют ладуг, или «яд перевала», вызывает аромат или пыльца некоторых растущих на перевалах растений. Лошади и мулы не могут нести свой груз, а люди страдают от головокружения, рвоты, сильной головной боли и кровотечений из носа, рта и ушей, а также от сильного упадка сил, который порой приводит к смертельному исходу¹⁰⁵.

Ночью было жутко холодно, а на рассвете я проснулась от странного хрюканья и утробного рева. В серой утренней дымке я разглядела несколько яков (Bos grunniens¹⁰⁶, тибетский бык), которые являются гордостью Тибетского нагорья. Хотя это великолепное животное на самом деле не выше английской коровы шортгорнской породы¹⁰⁷, оно кажется просто гигантским из-за массивных изогнутых рогов и свирепого взгляда, сверкающего из гущи кудрей, длинной косматой шерсти, свисающей почти до земли, и хвоста, похожего на конский. Яки обычно черные или рыжевато-коричневые, а их такой же длинный, как и остальная шерсть хвост нередко бывает белым. Широкий нос выдает не только силу, но и благородство животного. Яков можно встретить только на высоте 12 000футов. Даже спустя несколько поколений искусственного отбора яки плохо поддаются одомашниванию, и управлять ими можно лишь при помощи веревки, прикрепленной к кольцу в носу. Они презирают плуг, но снисходят до того, чтобы нести груз, и многие жители Ладакха и Нубры зарабатывают себе на жизнь, перегоняя навьюченных товарами яков через перевалы. Ноги у яков весьма короткие, но они прекрасно оценивают расстояние и могут пронести груз там, куда, казалось бы, могут взобраться только горные козлы. К тому же, они очень выносливые, и в этом отношении похожи на верблюдов. Однако характер у яков непредсказуемый, и они не любят, когда на них ездят верхом, я не раз была свидетелем того, как они начинали бодаться при любой попытке оседлать их. Среди тех яков, на которых приходилось ездить мне, были пугливые, безрассудные, любители побрыкаться и ловкачи, совершающие фантастические трюки на самом краю пропасти, мятежники, сбрасывающие в пропасть своих вожаков, и отчаянные смельчаки, которые с бешеным ревом неслись вниз по склонам гор, перепрыгивая с валуна на валун, пока мы не оказывались среди их сородичей. Мчащееся стадо ревущих яков, размахивающих длинными хвостами ― грандиозное зрелище.

Мой первый як был довольно спокойным и выглядел весьма достойно с моим мексиканским седлом и яркой попоной поверх его густой черной шерсти. Его спина была широкой, как у слона. Он шел неспешным, уверенным и решительным шагом, словно движущаяся гора. Переход через перевал Дигар¹⁰⁸ занял у нас пять часов. Вещи и некоторых из нас везли яки, а сзади плелись те, кто был не в состоянии ехать верхом ― наиболее пострадавшие от горной болезни. По дороге к нам присоединилось несколько тибетцев. Многие впервые видели европейскую женщину, путешествующую по Нубре, и всячески заботились о моем благополучии. Пейзаж был довольно однообразным, поначалу мы поднимались по склону, поросшему белым эдельвейсом, из которого местные жители заготавливают трут, затем на нашем пути все чаще стали встречаться короткие зигзаги из гравия. Небо заволокло тучами, пошел мокрый снег и задул пронизывающий ледяной ветер. Лошади тяжело дышали, а люди падали лицом вниз от усталости, но мы все же благополучно добрались до вершины высотой 17 930 футов, где ликующие проводники развесили молитвенные флаги на пирамиде из камней, вознося хвалу своим богам. Мы перенесли груз с яков на лошадей и по ледяным пустошам, снежным полям, окаймленным розово-красными примулами, пустынным долинам и орошаемым склонам холмов спустились на 3 700 футов к деревне Дигар в Нубре, где под безоблачным небом стояла жара около 90 градусов по Фаренгейту!

Чод-Тен

Верхняя и Нижняя Нубра расположены в долинах рек Нубра и Шайок. Эти глубокие, бурные и изменчивые водные потоки, устлавшие берега толстым слоем гальки, текут вдоль зарослей облепихи и тамариска¹⁰⁹, где живет бесчисленное множество волков. В главные реки впадают большие притоки, а на аллювиальных наносах, образовавшихся в местах их слияния, раскинулись деревни, окруженные полями ячменя, люцерны, пшеницы, тополями и фруктовыми деревьями, а живописные гомпы венчают горные отроги над ними. Однако на первый взгляд Нубра довольно однообразна. Желтые, абсолютно голые скалы, рассеченные желтыми ущельями и, как может показаться, сложенные из желтого гравия (лишь огромные трещины в склонах демонстрируют их монолитную структуру), выглядят так, будто их формирование еще не окончено, или, напротив, завершилось так давно, что они уже начали разрушаться. Горы окаймляют долину из серого песка и гальки, которую рассекает серый водный поток. С другой точки обзора открывается вид на более привлекательную часть долины Шайок. Там серые, желтые и алые скалы, увенчанные роскошными снежными шапками, достигают высоты 7 000 или 8 000 футов и образуют отроги и контрфорсы фантастической формы, а их исполинские склоны иссечены громадными трещинами. Между долинами Нубра и Верхний Шайок пролегает горный хребет высотой около 20 000футов, однако пять из его вершин достигают высоты от 24 000до 25 000футов, а в одном месте от реки Шайок поднимается абсолютно отвесная скала высотой 14 000футов! В самом широком месте размеры долин Шайок и Нубра не превышает пяти и четырех миль соответственно. В начале зимы главными транспортными артериями являются реки, которые затем почти высыхают, и все лето караванам приходится взбираться по узким тропам высоко в горы, где часто сходят сели и снежные лавины, подниматься по опасным каменным ступеням, пересекать ледники и переходить вброд бурные воды Шайока. Долина Нубра похожа на Ладакх, но климат здесь жарче, а земля плодороднее, местные горы выше, и на них чаще встречаются гомпы, а люди проще в общении, религиознее и в них явно больше тибетской крови. Мистер Редслоб искренне любил Нубру, а поскольку любовь порождает любовь, ему оказали в Дигаре очень радушный прием.

Спуск к реке Шайок был очень сложным и занял двенадцать часов. Река перекрыла тропу, и нам пришлось идти вдоль русла и по краю обрыва, я ехала верхом на одном яке, а мою палатку вез другой. За годы путешествий я ни разу не сталкивалась с такими трудностями. В сумерках мистер Редслоб, Герган, слуги и я вышли, наконец, на широкий каменистый берег стремительного Шайока, однако лишь на рассвете следующего дня наши вещи и провизию спустили вниз на яках погонщики мулов, обозные лошади шли вниз налегке, а люди подстраховывали их, придерживая за голову и хвост. Наши ездовые лошади сильно пострадали от падений. Гьялпо упал с высоты двадцати футов и распорол бок. А все обозные лошади, по словам их владельцев, одна за другой упали в один овраг, что и задержало их на пять часов.

У воды лежали две дырявые лодки, а на другом берегу Шайока, находилось целых восемь человек из деревни Сати, которые обещали правительству переправлять путешественников, но ни наши крики, ни подожженный хворост, ни даже стрельба не сподвигли их прийти на помощь, хотя, судя по кострам, они находились всего в миле от нас. Шел снег и дул холодный пронизывающий ветер. Чтобы палатки не снесло, мы завалили колышки тяжелыми камнями. Разложенные на земле одеяла ничуть не смягчали «брусчатку», на которой мне пришлось спать в ту ночь! Мы хотели угостить чаем и рисом наших людей, которые потеряли в горах багаж и не ели около суток, но они наотрез отказались не только брать нашу еду, но и варить рис в наших кастрюлях! Вот какой отпечаток кастовая система индусов наложила на мусульман! Помимо потерь и поломок в тот день нас постигли и другие несчастья. Двое слуг серьезно пострадали от горной болезни и получили травмы: скатившийся с обрыва ладакх сломал руку, а у Гергана, сильно кровоточила большая рана на голове, также полученная при падении.

К восьми часам утра солнце уже светило вовсю, и снег в оврагах быстро таял под его неистовым жаром. Хрипло ревущая река безудержно неслась через пороги, брызжа серой пеной, однако всего через три недели ее рукава ниже по течению будут иметь глубину не более двух футов. Шайок, который невозможно обойти, является главным препятствием на торговом пути в Яркенд. Путешественники с товарами переправляются через реку на лодках, тогда как их животным приходится делать это вплавь, и они часто тонут в ее бурных ледяных водах. Мои слуги-мусульмане с побелевшими от страха губами и дрожащими руками молились на берегу реки Аллаху, а буддисты просили покровительства у своих богов. Гопа (староста) деревни Сати и просто славный человек, который сопровождал нас по долине Нубра, и восемь его полураздетых спутников были Харонами этого Стикса. Они гребли изо всех сил, возбужденно перекрикиваясь, на порогах течение подхватило лодку и понесло ее вниз по яростным пенным волнам, затем послышался всплеск, волна, накрывшая лодку, наполовину заполнила ее водой, далее последовала напряженная борьба, водоворот, сверхчеловеческие усилия и всеобщее ликование, и, наконец, гораздо ниже по течению мы оказались на гладкой воде у противоположного берега. Перевозчики вновь вернулись к отправной точке и затащили наших верховых лошадей за веревки в реку, их держал гопа. И снова лодка пустилась в опасное путешествие по волнам, ее команда гребла изо всех сил, кричала, а среди пенных гребней мелькали головы и гривы двух серых лошадей, отчаянно борющихся за жизнь. Поистине незабываемое зрелище! Они благополучно добрались до берега, но одну из вьючных лошадей засосало под лодку, и она утонула, а поскольку остальных животных затащить в реку не удалось, нам пришлось искать другой транспорт. А всего через несколько дней переправившая нас лодка, которую по частям на своих спинах доставили из Кашмира кули, разбилась в щепки!

Воскресный привал в абрикосовой роще живописной деревни Сати позволил нам набраться сил для последовавших далее долгих переходов, за время которых мы преодолели перевал Сасир, полный опасностей из-за снега и простирающихся на многие мили ледников, дошли до равнины Депсанг¹¹⁰, самой мрачной и унылой из среднеазиатских пустошей, поднялись по достаточно пологому склону на Каракорумский перевал¹¹¹, а затем вернулись, слегка изменив маршрут, к очаровательным деревушкам долины Нубра. И повсюду образованность мистера Редслоба, его старомодная вежливость и обходительность, доброта, непритязательность, а также врачебные навыки неизменно обеспечивали нам невероятно теплый и радушный прием. Старосты и старейшины деревень всегда встречали и провожали нас, любые монастыри и лучшие дома со всеми удобствами были для нас открыты, у наших костров по вечерам собирались местные жители и рассказывали истории, делились сплетнями и новостями, задавали вопросы, и все это любезно переводил для меня мой добрый проводник, благодаря ему мы действительно жили среди тибетцев.

Глава III. Нубра

Чтобы добраться до нижней части долины Нубра и вернуться в Лех, нам пришлось переходить Шайок вброд в самое опасное время года. С тех пор, как мы узнали о том, что лодка, которая перевезла нас через реку у деревни Сати, разбилась, предстоящая переправа занимала все наши мысли. Мистер Редслоб беседовал об этом с каждым встречным, у костров разгорались нешуточные споры, многие говорили, что «европейская женщина» и ее «пауконогий конь» никогда не смогут перебраться через реку невредимыми. За много дней до того, как мы добрались до Шайока, чупы, правительственные «водные проводники», помогающие переходить реки вброд, каждый вечер докладывали деревенским старостам о том, что уровень воды неуклонно растет, а значит, перейти реку смогут только самые сильные лошади. Как бы то ни было, мы не могли ждать, пока уровень воды снизится. У мистера Редслоба были неотложные дела в Лехе, да и мне следовало поторопиться, чтобы успеть преодолеть высокие перевалы между Тибетом и Британской Индией¹¹² до наступления зимы, поэтому мы все же решили попытаться перейти реку вброд.

Вечером накануне нашей переправы тибетцы из Лагшунга делали подношения богам и молились о том, чтобы день был пасмурным, но, увы, утро выдалось ясным, и под нещадно палящим солнцем ледники и снежные поля быстро таяли, щедро пополняя Шайок. Когда мы пересекали полосу белого песка, жар солнца был настолько сильным, что моя кожа покрылись волдырями даже под одеждой. В Лагшунге мы сделали привал у дома одного дружелюбного заминдара¹¹³, который уговорил меня одолжить у него крупную яркендскую лошадь для переправы через реку, и эта любезность едва не стоила мне жизни, а затем по гравийным тропинкам, проложенным среди зарослей жутко колючей облепихи крушиновидной¹¹⁴, мы добрались до чод-тена на галечном берегу реки, где были даны последние указания перед переправой, а тибетцы вновь принялись молиться и совершать подношения богам. У нас было двенадцать лошадей, каждая несла лишь четверть обычной ноши, всех их вели за собой погонщики, слуги ехали верхом. Впереди шли чупы, прощупывающие дно десятифутовыми шестами, один вел на длинной веревке лошадь мистера Редслоба, за ней следовала моя лошадь, которую двое проводников тянули вперед, а гопы трех деревень и заминдар помогали ей устоять против течения. Из одежды на чупах были только пояса, а спутанные волосы, косички, дикие крики и бурная жестикуляция делали их похожими на речных демонов.

Лама

Река Шайок состоит из главного русла и восьми рукавов, разделенных отмелями и галечными берегами, всего нам предстояло преодолеть около полутора миль. Когда мы добирались до берега, чупы заставляли нас пить мутную речную воду, чтобы, по их словам, «предотвратить головокружение», а также попросили меня не считать грубостью то, что они будут часто брызгать мне в лицо водой с той же целью. Побледневшие от страха Хасан Хан и Мандо надели темно-зеленые очки, чтобы не видеть порогов. Во втором рукаве вода уже доходила лошадям до брюха, и мое животное начало уводить в сторону. Раздались взрывы дикого смеха, однако причиной тому было не веселье, а возбуждение. По мере усиления течения погонщики все громче кричали Кабадар! Шарбаз! («Осторожно!», «Отлично!»), подбадривая лошадей под дикий аккомпанемент ревущего Шайока. Гьялпо, по чьим стальным ногам я тосковала, как обычно, резвился и пытался укусить своего погонщика во время остановок. Когда мы вошли в самый глубокий рукав, Хасан Хан дрожащим голосом сказал мне: «Я не боюсь, мем-саиб». На протяжении первого часа переправы через восемь рукавов Шайока мне казалось, что риск был сильно преувеличен, а главную опасность представляло головокружение.

Однако когда мы, мокрые и замерзшие, вышли на галечный берег главного русла, я изменила свое мнение. Нам еще предстояло пересечь самый глубокий и бурный поток из всех, его ширина составляла примерно четверть мили, а течение немного замедлялось лишь у противоположного берега, где глубина была больше. Опасность этого участка сомнений не вызывала. Чупы долго прощупывали дно выше и ниже по течению, прежде чем им удалось найти подходящий маршрут для переправы. Все грузы подняли выше, подпруги затянули, мужчины обвязали промокшую одежду веревками на плечах, нам в лицо несколько раз плеснули водой, а затем с криками и воплями весь караван погрузился в глубокий, бурный и ледяной поток. Полчаса мы пытались перейти реку вброд без видимого прогресса, в головокружительном водовороте казалось, что лошади пятятся назад. Сквозь оглушительный грохот реки доносились отчаянные крики «Кабадар!», вода уже доходила до подмышек мужчин и седел, мою лошадь несколько раз вело в сторону. Берег, к которому мы медленно, но верно приближались, был весьма крутым, да и глубина русла увеличилась. Я услышала ободряющий крик, и сильная лошадь мистера Редслоба выскочила на берег. Гопы стали подбадривать мою лошадь, она сделала отчаянное усилие и прыгнула, но не удержалась на склоне и покатилась назад в Шайок вместе со мной. Я отчаянно барахталась, пытаясь сделать глоток воздуха, на мгновение меня подхватили чьи-то сильные руки, но течение вырвало меня из них, а затем меня снова кто-то подхватил и втащил на осыпающийся берег. К счастью, я отделалась лишь сломанным ребром и несколькими сильными ушибами, а вот моя лошадь утонула. Мистер Редслоб, который думал, что меня уже не спасти, и тибетцы были так расстроены случившимся, что я сделала вид, что со мной все в порядке и позволила себе лишь один день отдыха. Следующим утром река унесла жизни нескольких человек и животных, после чего переход вброд стал возможен лишь через пару недель. Такой риск ― неотъемлемая часть великого торгового пути из Индии в Центральную Азию!

Три гопы

Нижняя часть долины Нубра более дикая и узкая, чем верхняя, абрикосовые сады здесь пышнее, а заросли облепихи и тамариска гуще. Деревни всегда находятся вблизи ущелий, устья которых уставлены чод-тенами, мани, молитвенными барабанами и культовыми сооружениями. К ним, как правило, ведут каменистые русла ручьев, над которыми сплелись ветвями абрикосовые деревья, образуя тенистый тоннель. Мы постоянно разбивали лагерь в абрикосовых садах, листва у деревьев густая, а плоды маленькие, но вкусные. Самое большое фруктовое дерево, которое я видела, достигало девяти футов шести дюймов в обхвате на высоте шести футов от земли. Чужеземцам позволено есть сколько угодно абрикосов, при условии, что косточки они вернут хозяину сада. Как известно, Нубра ― крупный поставщик кураги, и на крыше каждого дома можно увидеть женщин, выкладывающих половинки абрикосов на просушку, однако главная ценность плодов ― это косточки, ядра которых перетирают между двумя камнями и получают изумительно ароматное белое масло. В каждом гомпе стоит ежегодно пополняемая серебряная чаша, вмещающая от четырех до шести галлонов¹¹⁵ абрикосового масла для поддержания вечно горящего пламени перед храмом Будды. Это масло прекрасно подходит как для сжигания в лампах, так и для кулинарии. Детей ежедневно натирают им вместо того чтобы мыть, а при отлучении от груди в возрасте четырех или пяти лет их какое-то время буквально пичкают шариками из ячменной муки, смешанной с абрикосовым маслом.

В Хундаре¹¹⁶, великолепно расположенной деревне, которую мы посещали дважды, нас пригласил к себе монах Герган. Он оказался заминдаром, и большой дом, где мы разместились, являлся его собственным родовым имением. К нашему приезду явно готовились. Глиняные полы подмели, на балконах расстелили хлопчатобумажные одеяла, все комнаты были украшены букетами из голубых васильков и бархатцев, которые выращивают в качестве религиозных украшений, а женщины нарядились и были увешаны довольно грубыми украшениями. Иными словами, нам был оказан радушный прием. Мистер Редслоб любил людей, и они отвечали ему взаимностью. Тибетцы для него были не «местными жителями», а братьями. Он видел в них только хорошее. Их суеверия и верования были для него не «чепухой», а объектом тщательного изучения. Мистер Редслоб со всеми был вежлив и учтив, а в делах скрупулезен и честен. Он проявлял искренний интерес к тому, что было важно для окружающих. Тибетское образование и знание священной литературы поставили его в один ряд с настоятелями монастырей, а благодаря медицинским знаниям, врачебным навыкам и неизменной готовности прийти на помощь он стал уважаемым человеком. Так что в Хундаре, как и везде, нам навстречу вышли старейшины, были срезаны ветви абрикоса, которые могли помешать нам проехать, а из гомп на вершине горы доносился приветственный рев серебряных труб. В долине Инда слуги англичан позволяют себе бить тибетцев, в долинах рек Шайок и Нубра их обманывают и избивают торговцы из Яркенда, а женщины боятся незнакомцев, однако в Хундаре люди были со мной очень дружелюбны и откровенны. Как и многие другие до них они сказали: «Мы будем доверять любому человеку, пришедшему с этим миссионером».

Дом Гергана был типичным жилищем богатого земледельца и феодала. Это было большое трехэтажное строение, нижняя часть которого сложена из камня, а верхняя ― из огромных высушенных на солнце кирпичей. Его украшали эркерные окна и коричневые деревянные балконы. Топлива (кизяка) в этих местах настолько мало, что его используют исключительно для приготовления пищи, и суровой зимой люди выходят на эти балконы, чтобы понежиться в теплых лучах солнца. Потолок в просторных комнатах был отделан очищенными от коры тополиными прутьями, а пол ― расколотой белой галькой, вдавленной в глину. На крыше находилось святилище, где на платформах восседали статуи Будды в натуральную величину с кротким лицом и опущенными веками, изваяния тысячерукого Чан-ра-зига (воплощение высшего милосердия), Джам-пал-янга (воплощение высшей мудрости) и Чаг-на-дорже (воплощение высшей справедливости). Перед ними на алтаре стояли семь небольших горящих масляных ламп, наполненных абрикосовым маслом, и двадцать маленьких медных чаш с ежедневно заменяемыми подношениями из риса и тому подобного. Также в святилище были молитвенные барабаны, цимбалы, трубы, барабаны и большой молитвенный цилиндр высотой шесть футов, который могли повернуть только два человека. На полке под идолами лежали медный скипетр, колокольчик и ваджра¹¹⁷, медный цветок лотоса и украшенный павлиньими перьями латунный кувшин с носиком, используемый для омовения рук святой водой во время праздников. В домах, где нет святилища на крыше, для религиозных нужд отводят лучшую комнату, а изваяния божеств всегда окружены музыкальными инструментами и символами власти, им ежедневно поклоняются и делают подношения, поскольку тибетский буддизм ― религия, покровительствующая семье и домашнему хозяйству. В своем семейном святилище Герган сделал подношения богам и поблагодарил их за наше благополучное возвращение из путешествия. В течение двух лет он помогал мистеру Редслобу переводить Новый Завет и проникся искренней любовью к христианской вере. Он оплакивал страдания Господа нашего Иисуса Христа и даже хотел, чтобы его сын принял крещение, но сам «не мог отступить от обычаев и веры предков».

В семейной гостиной стену с внутренней стороны частично огибала платформа, приподнятая над полом всего на несколько дюймов. Посреди комнаты был устроен глиняный очаг, на котором стоял молитвенный барабан, а также глиняные горшки и медные кастрюли для приготовления пищи. Полки, железная решетка для жарки ячменя, деревянная маслобойка и несколько прядильных устройств ― вот и вся обстановка. Из семейной гостиной можно было пройти в ряд небольших темных помещений, используемых для сна и хранения вещей, а на втором этаже находились балконы и комнаты для приема гостей. Крышу поддерживали увитые люцерной деревянные столбы. Узкие, крутые лестницы во всех тибетских домах ведут в семейные гостиные. Зимой люди живут внизу, рядом с животными и запасами фуража, а летом спят на крыше в шалаше из тополиных ветвей. Крыша дома Гергана, как и крыши других домов в то время, была покрыта двухфутовым слоем сена, а точнее скрученной в длинные веревки травой и люцерной, тибетцы на собственном опыте выяснили, что такой способ хранения фуража наиболее эффективен в местных климатических условиях. Я купила в Хундаре большой запас сена для Гьялпо.

Наша пища в этом гостеприимном доме была простой: абрикосы или курага, тушеные в меду, молоко хайнака, творог, сыр, сметана, горох, бобы, шарики из ячменного теста, ячневая каша и «бульон из каких-то сомнительных ингредиентов». Во время каждого приема пищи нас угощали чангом¹¹⁸, мутным ячменным пивом и чаем, но я украдкой подменяла его своим. Я уже упоминала о том, что в гостиной стоит маслобойка, так вот, в Тибете сливочное масло используется для приготовления чая! Далее описан рецепт этого национального напитка. «Для приготовления шести порций чая залейте полную чашку чайных листьев и десертную ложку соды (с горкой) тремя пинтами¹¹⁹ воды, доведите до кипения и варите в течение десяти минут. Затем вылейте настой в маслобойку с одним фунтом сливочного масла и столовой ложкой соли (без горки). Мешайте до тех пор, пока напиток не станет густым, как сливки». Приготовленный таким образом чай является вторым по популярности тибетским напитком после чанга. Местное масло европейцу неизменно кажется прогорклым, готовят его, скажем так, в условиях далеких от стерильных, к тому же оно имеет резкий запах козьей шкуры, в которой его хранят. Ценность масла возрастает с годами. Я видела шкуры с маслом, которые хранились сорок, пятьдесят и даже шестьдесят лет. Такое угощение считается большим деликатесом, его едят только по случаю большого семейного торжества или похорон.

Все три дня, что мы пробыли в Хундаре, мужчины и женщины носили праздничную одежду и, по всей видимости, отложили все свои привычные дела ради нас. Мужчины всячески старались меня «развлечь» и задавали вопросы наподобие таких: «Почему европейская женщина всегда пишет или шьет? Она что очень бедна или дала обет?». В конце концов они предложили нам посетить несколько близлежащих монастырей, и это действительно оказалось очень интересно.

Монастырь Дескаид, к которому мы отправились в трехдневный поход, оказался самым большим и живописным в Нубре. Он был построен на величественном, перпендикулярно поднимающемся от реки скальном отроге высотой 11 000футов. Огромные красные, увенчанные снежными шапками вершины высотой 20 000футов, вздымались над нагромождением алых, белых и желтых храмов, башен, складов, крытых галерей и балконов, украшенных флагами, трезубцами и хвостами яков. Они были построены на деревянных контрфорсах и нависали над краем пропасти, а доминировала над общим фоном массивная центральная башня, или цитадель. Дескаид, пожалуй, самый прекрасный архитектурный объект из всех, что мне когда-либо доводилось видеть. Ради него одного стоило пересечь бурный Шайок и пережить все выпавшие на нашу долю испытания! Монастырь кажется неприступным, но на самом деле к нему можно подняться, преодолев тысячу каменных ступеней (где-то естественных, а где-то высеченных в скале), которые зигзагом тянутся к вершине, становясь все опаснее по мере подъема, последние зигзаги наводят на мысль о трудностях восхождения на пирамиду Хеопса. День выдался очень жаркий, 99 градусов по Фаренгейту в тени, даже голые, отливающие металлическим блеском склоны пурпурных гор излучали тепло. Мой «доблестный серый» осилил половину пути, что было очень непросто, и тибетцы радостно кричали «Шарбаз!» («Молодец!»), когда он отважно взбирался по широким и скользким каменным уступам. После того, как я спешилась, мои спутники охотно помогли мне преодолеть оставшуюся часть этого неописуемо жуткого подъема. Входные ворота гомпы украшала голова яка и множество буддийских символов. Высоко над нами, на грубой галерее, собрались пятьдесят монахов со своими музыкальными инструментами. Как только кан-по, настоятель, Пунт-сог-согман (что означает «воплощенная добродетель») поприветствовал нас у ворот, монашеский оркестр произвел невероятный смерч совершенно ошеломляющих звуков. Горное эхо подхватило и продлило страшный рев шестифутовых серебряных труб¹²⁰, оглушительный гром шестифутовых барабанов, звон цимбал и какофонию множества громадных гонгов. Эти звуки нельзя было назвать музыкой, но эффект они производили поистине космический. Игрой на трубах приветствуют самых почетных гостей, и таковым для монахов, презиравших его учение, был благочестивый и мудрый немецкий миссионер. Мистер Редслоб объяснил, что я бывала в буддийских монастырях на Цейлоне и в Японии и хотела бы также осмотреть тибетские храмы. И вместе со свитой гоп, заминдаров, крестьян и погонщиков мулов мы вошли в коридор, полный лам в желтых шапках и алых потрепанных одеяниях, подпоясанных желтым кушаком, где нас угостили абрикосами, а затем со скрежетом распахнули тяжелую решетку, преграждавшую вход в самый нижний из семи храмов.

Некоторые буддийские ритуальные предметы

Впервые увидев Храм Гнева (или Справедливости) с его рядами жутких демонов, терзающих корчащихся от боли окровавленных людей, я сразу вспомнила об Аде. С колонн свисали старинные лакированные маски демонов, в неподвижных руках изваяний сверкали обнаженные мечи, а в глубокой нише, во тьме, ставшей «видимой» при свете единственной лампы, притаился неописуемый ужас ― палач Владыки Ада, который сжимал в своих многочисленных руках орудия пыток, а перед ним лежали колокольчик, ваджра и скипетр, а также стоял кувшин с носиком и чаша со святой водой. Наши благовонные палочки дымились в неподвижном воздухе, монахи размахивали кадилами, а доносившаяся откуда-то сверху неблагозвучная музыка рождала полуподземное эхо. В этом храме Справедливости молодые монахи ежедневно проводят несколько часов, созерцая муки, уготованные нечестивым. В самом высоком храме, храме Мира, летние солнечные лучи освещали Шакью Туббу и всецело погруженную в безмятежность буддийскую триаду¹²¹. Стены украшали фрески великих лам, а по периметру храма располагались альковы, в каждом из которых находилось изображение одной из инкарнаций Будды. В часовне, полной чудовищных изображений и груд медальонов, содержащих прах «святых» людей, настоятель обсуждал с послушниками вопросы религии. В часовне медитаций среди зажженных благовонных палочек перед культовыми изображениями сидели монахи. Они молились и перебирали четки, стараясь ввести себя в состояние экстатического созерцания (чем-то напоминающее гипнотический транс), ибо, несомненно, существуют благочестивые ламы, хотя большинство из них бездельники и грешники. Хотя вся тибетская литература считается «священной», некоторые тексты, написанные каллиграфическим почерком на пергаменте и завернутые в парчу и шелк, ― это всего лишь сказки и истории сомнительной нравственной ценности, которые ламы, поглощая одну чашу чанга за другой, зачитывают своей «пастве», навещая ее зимой.

В гомпе Дескаид проживает около ста пятидесяти лам, все они получили образование в Лхасе. Младший сын в каждой семье обязан стать монахом и нередко приступает к обучению, как только его отнимают от груди. В возрасте тринадцати лет послушников отправляют учиться в Лхасу на пять или семь лет, по случаю их отъезда устраивается большой деревенский праздник и несколько дней совершаются религиозные обряды. Тесная связь с Лхасой, прежде всего у лам в желтых одеяниях, делает буддизм Нубры особенно примечательным. Все крупные гомпы имеют прототип в Лхасе, в этом городе зародились все церемонии и обряды, там освящается каждый предмет культа, и именно в Лхасе ламы получают свои знания. Буддизм ― неотъемлемая часть Нубры. Горные отроги венчают гомпы, вдоль дорог на мили протянулись чод-тены, мани и молитвенные барабаны, на каждой крыше развеваются молитвенные флаги, с написанными на санскрите мантрами. То и дело встречаются процессии лам в красных и желтых одеяниях, каждую торговую сделку и общественный договор должен благословить священник. В гомпах сосредоточены все материальные ценности, они также имеют монополию на образование, а одиннадцать тысяч монахов, выходцев из народа, которые управляют всеми делами людей как при жизни, так и после смерти, тесно связаны с Лхасой через образование и традиции и подчиняются ей.

Мы долго стояли на раскаленной крыше самой высокой башни гомпы, пока мистер Редслоб спорил с настоятелем «о вещах, относящихся к царству Божьему». Окружающие нас монахи презрительно посмеивались. По словам мистера Редслоба, они и прежде не проявляли интереса к христианству. Как бы то ни было, настоятель принял подаренное ему Евангелие от Иоанна. «Евангелие от Матфея, ― заметил он, ― меня очень позабавило». Какофония звуков и рев громадных труб в честь нашего отбытия сопровождали нас на протяжении всего долгого и трудного спуска к абрикосовым рощам Дескаида.

Когда мы вернулись в Хундар, на полях Гергана уже созрело зерно. Первые срезанные спелые колосья преподнесли семейному божеству, а затем привязали к опорным столбам дома. В относительно плодородной долине Нубра пшеницу и ячмень срезают, а не вырывают с корнем. Каждый взмах серпа сопровождается пением: «Пусть зерна станет больше, мы отдадим его бедным, мы отдадим его ламам». Местные жители верят, что количество зерна может увеличиться, пока они его косят, мелют, и даже когда оно уже собрано в снопы, для чего совершается множество религиозных обрядов. Через восемь дней зерно вытаптывают волы на площадке для молотьбы, которую каждый год обустраивают на новом месте. Затем зерно провеивают от сора и мякины деревянными вилами, укладывают пирамидой, вставляют в нее священный символ, кладут сверху молотильные инструменты и мешки, а на вершину водружают топор с обращенным на запад лезвием, так как считается, что именно оттуда приходят демоны. Днем люди устраивают пир вокруг пирамиды, всегда отдавая часть угощения топору и приговаривая: «Это твое, это не принадлежит мне». На закате они снова насыпают зерно в мешки, повторяя: «Пусть его станет больше». Однако в амбар эти мешки относят лишь поздней ночью, когда руки демонов слишком онемеют от ночного мороза, чтобы уменьшить запасы зерна. При совершении подобных обрядов обязательно должны присутствовать ламы, чтобы объявить благоприятный момент для начала ритуала и провести религиозные церемонии. За это им платят и щедро угощают чангом и лучшими кушаньями.

В Хундаре, как и везде, нас очень радушно принимали во всех домах. Жилище Гергана я уже описала. Крестьяне победнее живут в таких же домах, но двухэтажных, грубо построенных и с обычным глиняным полом. Нижний этаж со множеством комнат в них также отведен для скота и хранения фуража, а верхняя часть дома состоит из внутренней (зимней) комнаты, внешней комнаты (столовой), террасы и семейного святилища. Украшениями служат напоминающие саркофаги большие каменные сундуки для зерна, каменные чаши из Балтистана, котлы, кастрюли, треноги, деревянные миски, ложки и тарелки, глиняные горшки, а также вьючные седла яков и овец. Одежду хранят в длинных деревянных ящиках.

Семейные традиции также весьма любопытны. При подборе жениха для девушки на выданье решающее значение имеет мнение ее старшего брата, а не родителей. Старший сын приводит невесту в дом своего отца, однако, достигнув определенного возраста, старики перебираются в отдельный небольшой дом, а их старший сын вступает в наследство и берет на себя управление делами. Больше нигде на Востоке я не встречала подобного обычая. Тибетскую жизнь, хотя она и полна веселья и любви, с трудом можно назвать «семейной», поскольку буддизм, обрекающий на монашество и, как правило, безбрачие одиннадцать тысяч человек из стодвадцатитысячного населения, также замедляет демографический рост тем, что прививает и поощряет систему полиандрии, разрешающую вступать в брак только старшему сыну, наследнику земли, а все его братья присоединяются к этому союзу и становятся младшими мужьями. Данный обычай позволяет сохранить землю и семейное имущество, раздел которых нередко приводит к разорению. Дети по закону считаются собственностью старшего сына, которого они называют «старшим отцом», а его братьев ― «младшими отцами». Непоколебимая приверженность этому древнему обычаю, как по экономическим, так и по религиозным соображениям, является главным препятствием на пути христианизации тибетцев. Особенно дорожат полиандрией женщины. Они говорят: «У нас есть сразу три или четыре помощника по хозяйству вместо одного» и насмехаются над скукой и однообразием моногамной жизни европейцев! Одна женщина сказала мне: «Если бы у меня был только один муж, и он умер, я стала бы вдовой, а с двумя или тремя мужьями эта участь мне не грозит». Термин «вдова» в Тибете считается ругательным и выражает упрек, чаще всего его применяют по отношению к животным или нерадивым мужчинам. Детей воспитывают так, чтобы они беспрекословно слушались родителей, заботились о своих младших братьях и сестрах и любили животных. Родители очень трепетно относятся к своим детям. Случаи рукоприкладства во время ссор между супругами нередки, но лишь очень серьезный инцидент подобного рода может привести к разводу. По традиции все мужчины и женщины деревни собираются вместе, когда невеста входит в дом своих мужей, и каждый из них вручает ей по три рупии. Тибетская жена отнюдь не собирается тратить эти деньги на украшения, она сразу откладывает их на случай непредвиденных расходов и немедленно арендует поле, продукция с которого является ее собственностью, и год за годом накапливается в отдельном зернохранилище, чтобы она не осталась ни с чем в случае развода!

Монастырский комплекс в Басгу

Невозможно не полюбить жителей Нубры, ведь на протяжении всего нашего пребывания среди них они всегда были к нам безгранично доброжелательны. В нашу честь устраивались пиры, двери любых гомп были для нас открыты, нас приветствовал и провожал рев огромных ритуальных труб, но при этом никто даже мысли не допускал о том, чтобы запросить за свои услуги и гостеприимство бакшиш. Жители деревень всегда приходили вечером посидеть у нашего костра, они были дружелюбными и веселыми, но при этом совершенно ненавязчивыми, рассказывали истории и местные новости, обсуждали притеснения со стороны кашмирских чиновников, планы России, строительство Среднеазиатской железной дороги и говорили, что считают слабостью отказ индийского правительства от аннексии провинции у северной границы. Мы разделяли многие их идеи и чувства, так что взаимопонимание между нашими народами не только возможно, но и неизбежно¹²².

Трудолюбие в Нубре ― необходимое условие для выживания. Оба пола работают очень усердно, что придает изюминку религиозным праздникам, когда можно немного развеяться и отдохнуть. Будь то дома или в пути, мужчин никогда не видят без прялки. Еще они умеют ткать и шьют одежду для женщин и детей! Все местные жители занимаются земледелием, а также зарабатывают деньги, переправляя товары яркендских купцов через высокогорные перевалы. Мужчины вспахивают поля при помощи хайнаков, а женщины разбивают комья земли и принимают участие во всех остальных сельскохозяйственных работах. Почва, лишенная навоза, который сушат и запасают в качестве топлива, редко способна произвести более десяти урожаев. «Три акра и корова»¹²³ для тибетцев ― это четыре акра аллювиальной почвы на семью и пастбища для яков и овец в горах. Фермы, засаженные ячменем, пшеницей, горохом и люцерной и утопающие в зелени абрикосовых и других фруктовых деревьев ― настоящие оазисы посреди пустыни. Жители Нубры экспортируют абрикосовое масло, курагу, овечью шерсть, тяжелую некрашеную шерстяную ткань, грубую ткань из шерсти яков и подшерсток кашмирских коз. Они жаловались, и я думаю, что не без оснований, на непомерные поборы со стороны кашмирских чиновников, однако ни нищих, ни свидетельств крайней бедности я не видела.

Попасть обратно в Лех оказалось непросто. Из-за подъема Шайока мы не могли вернуться через перевал Дигар, а альтернативный маршрут через ледник Кхарзонг еще некоторое время оставался непроходимым, поскольку лед там был абсолютно гладким. Наконец пришло известие, что снегопад сделал его поверхность шероховатой. Несколько человек в течение двух дней не покладая рук трудились, прокладывая тропу, и с большим трудом, потеряв одного яка, он сорвался в пропасть, что является одной из самых распространенных причин гибели в Тибете, мы добрались до деревни Халсар, где, увы, нам пришлось расстаться с Це-ринг-дон-драбом (что означает «цель жизни выполнена»), гопа из деревни Сати, дружба с которым доставляла мне истинное удовольствие, к тому же, по словам мистера Редслоба, именно его мужеству и быстроте реакции я обязана своим спасением от утопления. Спустя два дня путешествия со множеством изматывающе долгих и крутых подъемов мы посреди снежной бури добрались до убогой деревушки Кхарзонг Лар-са, которая располагалась на высоте, превосходящей Монблан. Все слуги страдали от ладуга и вместе с несколькими большими тибетскими мастифами забрались в пещеру, где и наслаждались комфортом в тесноте и духоте до следующего утра, пока мы с мистером Редслобом и несколькими тибетцами, которые согласились прийти нам на помощь, устанавливали палатки. Дул сильный пронизывающий ветер, и температура опустилась до 15 градусов по Фаренгейту, нам ничего не оставалось, кроме как рано лечь спать и переждать здесь ночь. Мистер Редслоб в тот день сильно простудился и заработал плеврит, от последствий которого так никогда и не оправился.

Мы отправились в путь пасмурным снежным утром с шестью яками, на некоторых мы ехали верхом, остальные везли багаж, четырьмя лошадьми и несколькими тибетцами. Еще несколько человек были посланы вперед, чтобы высечь в леднике ступени и присыпать их гравием. По мере подъема стала появляться растительность, мы шли среди примул, астр, больших голубых незабудок, горечавок и огромных полей эдельвейса. У подножия ледника мы обогнули окруженное снегом глубокое зеленое озеро, откуда открывался великолепный вид на ледник Кхарзонг, лежащий на практически отвесной скале, перевал и обширное снежное поле, над которым вздымались голые скальные вершины. Ослепительно белый от свежевыпавшего снега ледник, поднимающийся над озером на 2 500 футов, казался непреодолимым, однако благодаря ледяным ступеням наши яки всего за четыре часа, ни разу не оступившись, подняли нас на вершину горного хребта высотой 17 500 футов, откуда мы окинули прощальным взглядом оставшееся позади мрачное снежное пространство, а затем повернули на юг, туда, где царило лето, и долина Инда нежилась в теплых солнечных лучах. Однако от заветной цели нас отделял тяжелый многомильный спуск. Целых две дюжины недавно погибших лошадей лежали на дне ледниковых расселин. Наши лошади страдали от горной болезни и почти ослепли, так что мне пришлось ехать в Лех на яке. Нам предстоял опасный тринадцатичасовой спуск по осыпающейся и петляющей зигзагами тропе, затем мы проехали мимо деревень с орошаемыми террасами и вдруг на горизонте появился Гьялпо с его парящими в воздухе гомпами и множеством чод-тенов, а также пустынный Лех у подножия горы, и наши онемевшие от холода конечности, наконец, отогрелись на солнце. Я две недели жила в палатке неподалеку от территории моравской миссии и бунгало для путешественников, где располагалось британское почтовое агентство и жил пользующимся большим доверием и уважением тибетский почтмейстер, прекрасно владеющий английским христианин по имени Джолдан, которому я очень благодарна за дружбу, доброту и наши увлекательные интеллектуальные беседы.

Як (Bos grunniens)

Глава IV. Нравы и обычаи

Джолдан, почтмейстер города Лех, был христианином с безупречной репутацией. Его добросовестность и честность ни у кого не вызывали сомнений, а свидетельством религиозной искренности этого человека являлась его жертвенность. По национальности он был ладакхи, а его семейное поместье находилось в Стоке, деревне, расположенной в нескольких милях от Леха. В двадцать три года Джолдан принял крещение в Лахуле¹²⁴, христианином также был его отец. Он выучил урду¹²⁵ и в течение десяти лет работал учителем миссионерской школы в Кайланге, однако несколько лет назад вернулся в Лех в качестве почтмейстера. «Родовое гнездо» Джолдана в Стоке разрушили по приказу вазира, а имущество конфисковали после множества безуспешных попыток вернуть его в буддизм. Затем его задержали по распоряжению вазира и заставили служить сипаем, пока мистер Гейде не добился его освобождения. Дом Джолдана в Лехе не раз поджигали. Но он продолжал жить тихой, размеренной жизнью, воспитывал свою семью в лучших христианских традициях, отказывался от буддийских женихов для своих дочерей, ненавязчиво, но умело помогал моравским миссионерам, зарабатывал на жизнь усердным трудом, несмотря на знатное происхождение, и ни у кого ничего не просил. Каждый день, проходя мимо моей палатки в одно и то же время, он весело и дружелюбно желал мне доброго утра и доброй ночи, а также рассказал много интересного о тибетских обычаях и помог подготовиться к дальнейшему путешествию.

Представительница народа Чангпа

Лех, который был тихим и скучным, когда я его покидала, теперь кишел снующими туда-сюда незнакомцами и утопал в шуме. Аккуратная маленькая моравская церковь каждое воскресенье заполнялась пестрой толпой, немногочисленных христиан сразу можно было отличить по умытым лицам, чистой одежде и благочестивому виду. Больница и амбулатория Моравской медицинской миссии, которые зимой посещают от силы сто пациентов в месяц, теперь ежедневно были буквально забиты жителями Индии и Кашмира, балти, яркендцами, дардами и тибетцами. Во время своих визитов к доктору Марксу я убедилась в том, что ревматизм, воспаления глаз и век, а также возрастные недомогания, досаждавшие тибетским крестьянам, которых я встречала за четыре месяца путешествий, являются самыми распространенными заболеваниями в Тибете. Некоторые дарды и балти были поражены проказой, а жители Индии часто страдали от малярии, дизентерии и других серьезных инфекций. Находящаяся под патронажем индийского правительства больница дает заболевшим путникам прекрасную возможность отдохнуть и набраться сил. Врачам помогают умные и добрые молодые тибетцы, которые благодаря усердной работе и искреннему желанию угодить «учителю с аптечкой», вскоре становятся мастерами своего дела. К слову сказать, они не христиане.

В девять часов утра в опрятной амбулатории били в гонг, приглашая пациентов в операционную на короткую религиозную службу, где обычно присутствовало около пятидесяти человек. В дверях толпились интересующиеся христианством люди, которые, однако, не хотели, чтобы их видели на богослужении. Доктор Маркс читал несколько отрывков из Евангелия, объяснял их смысл и завершал службу молитвой «Отче наш». Затем амбулаторных больных бережно осматривали, пораженные лепрой конечности омывали и смазывали маслом. Обход палат совершался в полдень и на закате, а днем проводили операции и обязательно обрабатывали раны антисептиком, считая, что это отпугивает от них злых духов! Набор лечебных средств у тибетцев весьма примитивен. Растирание сливочным маслом считается панацеей от всех болезней. Тибетцы панически боятся оспы и вместо того, чтобы сжигать тела умерших, сбрасывают их в бурные реки. Если случай единичный, больного относят на вершину горы и оставляют там выздоравливать или умирать. Если же в провинции вспыхивает эпидемия оспы, жители деревень, где она еще не появилась, устанавливают колья вдоль границ и на мостах, чтобы отпугнуть злых духов, которые, по их мнению, переносят болезнь. В случае обычных недомоганий, если сливочное масло, принимаемое внутрь или втираемое в кожу, не излечивает больного, тибетцы обращаются к ламам. Те делают мицап, муляж больного в половину человеческого роста, одевают на него одежду и украшения пациента, помещают фигуру во дворе, садятся вокруг нее и читают подобающие случаю отрывки из священных книг. Через некоторое время все встают, кроме продолжающего читать старшего ламы, и, взяв в левую руку маленький барабан, произносят заклинания и танцуют вокруг мицапа, веря или, по крайней мере, заставляя людей поверить в то, что при помощи этого ритуала болезнь, предположительно насланная демоном, будет перенесена с больного на муляж. После завершения обряда ламам дарят одежду и украшения, а мицап торжественно выносят со двора и сжигают за пределами деревни. Если после этого состояние больного ухудшится, тибетцы обратятся за медицинской помощью к миссионерам, и именно их будут винить в случае смерти больного, зато если он выздоровеет, все заслуги припишут ламам.

Неподалеку от Леха расположены буддийские площадки для кремации ― голые участки земли, лишенные какой-либо растительности, кроме Caprifolia horrida. У каждой семьи здесь установлена собственная печь, за состоянием которой тщательно следят. Это весьма унылое место, а похоронная церемония, которой я была свидетелем в единственный пасмурный день за время моего пребывания в Ладакхе, была неописуемо мрачной. После смерти к телу не прикасается никто, кроме лам, которых при подготовке к похоронам богатого человека собирается очень много. Старший лама произносит первые молитвы и высвобождает волосы из пучка, который все тибетцы носят на затылке, чтобы освободить душу, если она все еще цепляется за тело. Одновременно с этим он касается кинжалом области сердца. Люди верят, что капля крови отмечает то место, откуда вышла душа. Любую хорошую одежду, в которой человек умер, снимают. Кузнец бьет в барабан, и тело, накрытое белым саваном, поверх которого кладут одежду и цветной саван, выносят из дома, где вокруг него семь раз обходят родственники. Затем женщины удаляются в дом, а главный лама читает литургические отрывки из Книги мертвых. После чего все родственники уходят, а тело несут на сожжение люди, у которых с усопшим одно божество-покровитель. Шествие возглавляет главный лама, следом идут люди с флагами, за ними кузнец с барабаном, далее носильщики тела, и позади еще один человек, бьющий в барабан. Тем временем остальные ламы молятся об упокоении души, которая витает вокруг, желая вернуться. Присутствующие на похоронах друзья усопшего, каждый из которых принес на площадку для кремации кусочек дерева, закладывают в печь топливо и масло, сверху кладут тело в белом саване и разводят огонь. Процесс кремации богача занимает около часа. Все это время ламы высокими, хриплыми и монотонными голосами читают молитвы, а кузнец бьет в барабан. Ламы уходят первыми, а затем кузнец, поклонившись пеплу, кричит: «Теперь тебя с нами ничего не связывает!» ― и быстро убегает. На рассвете следующего дня специальный человек ищет среди пепла следы животных, и по ним определяет, в каком теле переродится душа усопшего.

Часть пепла относят в гомпы, где ламы смешивают его с глиной, заливают в овальные или круглые формы и ставят штамп с изображением Будды. Такие глиняные отливки хранятся в чод-тенах и в доме ближайшего родственника умершего, однако отливки с прахом «святых» людей остаются в гомпах, где их могут купить верующие. После кремации друзья пьют много чанга и приносят дары скорбящей семье, стоимость каждого из них заносится в специальную книгу, чтобы в аналогичной ситуации сделать равноценный подарок. Считается, что до четвертого дня после смерти успокоить душу невозможно. В этот день на листе бумаги пишут молитвы и просьбы об упокоении души, и ламы сжигают его со всеми надлежащими церемониями, затем совершаются более сложные обряды, сопровождаемые молитвами о том, чтобы душа нашла «хороший путь» для перерождения, а на видных местах по всему дому помещается пища, чтобы показать душе, что родственники готовы оказать ей поддержку. Скорбящие некоторое время носят плохую одежду, не причесываются и не умываются. А ламы каждый год продают с аукциона одежду и украшения, которые им дарят на похоронах¹²⁶.

Моравские миссионеры открыли в Лехе школу, а вазир, узнав, что у жителей Леха самый низкий уровень образования в стране, приказал каждой семье отправить в школу по крайней мере одного ребенка. Это вызвало серьезные подозрения, и люди стали гадать, в чем кроется истинная причина такой инициативы. «Мальчиков выучат на носильщиков и заставят таскать грузы через горы», ― сетовали одни. «Нет, ― говорили другие, ― их отправят в Англию и сделают христианами». Тибетцы считают всех иностранцев, независимо от национальности, англичанами. А третьи утверждали: «Детей непременно похитят». Приказ вазира игнорировали до тех пор, пока мистер Редслоб и доктор Маркс не отправились к родителям и не рассказали им о преимуществах образования. Тогда сразу же появилось множество желающих посещать школу, ведь живущие на торговом пути тибетцы сразу смекнули, что «иностранные знания» открывают путь к государственным должностям с окладом десять рупий в месяц. Религиозное образование оставалось необязательным, но через некоторое время шестьдесят учеников стали регулярно посещать ежедневные чтения и толкования Евангелий. Тибетские отцы учат своих сыновей писать, читать священные тексты и считать при помощи рамки с нанизанными на проволоку шариками¹²⁷. Для получения дальнейшего образования мальчика отправляют к ламам или в школы Лхасы. Тибетцы охотно принимают в дар и читают переводы христианских книг, а некоторые даже приходят к выводу, что христианское учение «сильнее» их собственного. Свою убежденность в этом они выражают, вырывая страницы из Евангелий, сворачивая их в шарик и глотая в полной уверенности, что это оказывает мощное магическое воздействие. Колдовство широко используется при лечении больных в Тибете. Книги, обучающие черной магии, называются «черными», а медицинские книги ― «синими». Медицинские знания передаются от отца к сыну. Лекарям известны целебные свойства всех произрастающих в стране растений и пропорции, в которых их нужно смешивать, произнося при этом магические формулы.

Вождь Чангпа

Мне было искренне жаль покидать Лех с его ослепительно-голубым небом, изобилием красок и кипучей жизнью, волнующими темами для разговоров, самобытной культурой и необычайно добросердечными миссионерами Моравской церкви. Услужливость была здесь правилом. Герган специально преодолел ледник Кхарзонг, чтобы подарить мне молитвенный барабан, Лоб-санг и Це-ринг-дон-драб, больничные санитары, напевая, соткали мне в подарок ковер для палатки и ткань из шерсти яка, а Джолдан помог мне найти животных для двадцатидвухдневного путешествия в Кайланг. В Лехе мало того, что европейцы считают необходимым для путешествий. Прессованный чай, который я купила у торговца из Лхасы, был отвратителен, впоследствии я поняла, что при его изготовлении использовалась кровь. Мука была грубого помола, а баранья нога на деле оказалась ногой видавшего виды козла. На базаре не было ни ремней, ни кожи для их изготовления, ни пряжек. Последние мне дал мистер Редслоб, и когда пришел старик, чтобы пришить их к теплой попоне, которую я сделала для Гьялпо из кусков ковра и шерстяной ткани, он трижды делал это неправильно, приговаривая после каждой неудачной попытки: «Какой же я глупый. Эти иностранные обычаи такие удивительные!» Иногда тибетцы говорят о себе: «Мы глупы, как быки», ― и я была склонна с ними согласиться, когда два часа пыталась научить кузнеца делать подковы для Гьялпо, но они неизменно выходили то слишком маленькими даже для мула, то слишком большими для ломовой лошади.

Мне удалось нанять двух спокойных и услужливых лахульских погонщиков мулов с четырьмя лошадьми, и раздобыть двух великолепных яков, на которых мы погрузили двенадцатидневный запас сена и ячменя для Гьялпо. Нам также пришлось везти с собой провизию на все время путешествия, поскольку наш путь лежал через бесплодную и безлюдную пустыню. Не менее важной частью моего снаряжения было письмо от мистера Редслоба вождю чангпа¹²⁸, или чампа, кочевых племен района Рупчу, к стоянке которых я намеревалась сделать крюк. Эти кочевники уже дважды брали взаймы у миссионеров Моравской церкви деньги для уплаты дани Кашмиру и каждый раз возвращали их раньше срока, выказывая большую благодарность за оказанную им услугу.

Доктор Маркс сопровождал меня в течение первых трех дней путешествия. Несколько проживающих в Лехе христиан собрались в живописном садике скромного миссионерского дома, чтобы пожать мне руку и пожелать доброго пути, да и нехристиан среди провожающих было немало, некоторые из них целый час шли рядом с нашими лошадьми. Дорога из Леха ведет вниз к грубому деревянному мосту через Инд, даже здесь это мощный, несущийся по алым каменистым склонам поток, окаймленный колоссальными мани и длинными рядами чод-тенов, построенных бывшими правителями Ладакха. На другом берегу реки гравийные склоны тянутся к красным горам высотой 20 000 футов. За ними на скалистом отроге раскинулся величественный замок Гьялпо, сына свергнутого с престола короля Ладакха, увенчанный целым лесом флагштоков, на одних развеваются хвосты яков и длинные ленты, исписанные мантрами, другие венчает трезубец, символ бога Шивы¹²⁹. К замку ведет высеченная в скале зигзагообразная тропа, проходящая сквозь колоссальный, богато украшенный чод-тен. Деревня Сток, самая живописная и процветающая в Ладакхе, примостилась в устье ущелья, ее большие дома утопают в зелени ив, тополей, абрикосов и орошаемых террас ячменя. Деревня одновременно очаровательна и внушительна, поскольку две ведущие к ней дороги представляют собой аллеи высоких чод-тенов и широких мани, за которыми тщательно ухаживают. Над густой зеленью вздымаются усеянные чод-тенами холмы и отроги голых скал насыщенных цветов, разбавляя пурпурный мрак глубоко врезающегося в горы ущелья, по дну которого несется ледниковый ручей, питающий этот восхитительный оазис.

Гопа приветствовал нас абрикосами и сыром, а затем проводил к месту для лагеря ― лужайке на пологом склоне ивовой рощи со множеством естественных беседок из изящного клематиса восточного (Clematis orientalis). Мы установили палатки, на столе стоял послеобеденный чай, мелодично звенел хрустальный ручей, неблагозвучный гул гонгов и бой барабанов, доносящийся из замкового храма, смягчался расстоянием, воздух был прохладен и свеж, передний план заливал лимонно-желтый солнечный свет, а на севере, за Индом, вздымался массивный хребет Лех, рассеченный пурпурными и синими расселинами и тянущий свои алые вершины к розовым небесам. В такие моменты особенно остро ощущается очарование и поэзия путешествий.

В Лехе я была вынуждена уволить сейса за ненадлежащее поведение и жестокость по отношению к Гьялпо, и его обязанности взял на себя Мандо. Прежде Гьялпо приходилось держать двум мужчинам, чтобы сейс мог приблизиться к нему, зато когда в Стоке к коню подошел Мандо и принялся его чистить, тот спокойно продолжил есть сено, а затем благодарно положил свою прекрасную голову на плечо юноши и начал тихо ворковать. С этого момента Мандо мог делать с Гьялпо все, что угодно, и между человеком и конем завязалась настоящая дружба.

Ближе к закату нас пригласили в замок Гьялпо, который вблизи не менее живописен, чем издалека, а прилегающая к нему территория очень ухоженная. Массивное каменное строение раскинулось на высокой скале, неровности которой придают ему живописную асимметричность: где-то высота здания составляет шесть этажей, а где-то ― только три. Как и во дворце Леха, стены от самого основания накренены вовнутрь и достигают трех метров в толщину, а балконы из коричневого дерева и серого камня разбавляют монотонность стен. У входа нас встретили несколько лам в красных одеяниях, вместе с которыми мы по грубой лестнице поднялись на пять лестничных пролетов и вошли в приемную, где нас представили Гьялпо, который был окружен толпой монахов. Он тоже был одет в красное и отличался от остальных только неостриженными волосами, серебряной шапкой из парчи, большими золотыми серьгами и браслетами. Лишенный трона и возможности иметь детей, Гьялпо посвятил себя религии. Он украсил крышу своего замка буддийскими символами (их не видно на рисунке), установил на террасе двенадцатиметровый флагшток, на котором развевалась широкая лента такой же длины, полностью исписанная мантрами «Ом Мани Падме Хум», и окружил себя ламами, почти непрестанно проводящими службы в святилище. Накопление добродетели, в буддийской трактовке этого понятия, является его единственной целью в жизни. Гьялпо любит уединение Стока и посещает дворец в Лехе только по случаю зимних игр, когда там собираются веселые, но организованные толпы народа, чтобы наблюдать за скачками, игрой в поло, состязаниями по стрельбе из лука и игрой, напоминающей хоккей. Он заботится о процветании Стока, сажает тополя, ивы и фруктовые деревья, а также тщательно следит за состоянием замка, чод-тенов и мани.

Замок в Стоке столь же массивный, как и наши средневековые сооружения, однако внутри гораздо больше света и пространства. Мне было очень интересно увидеть стиль архитектуры, не имеющий ничего общего с европейским. В интерьере не использовались ни ткани из Манчестера, ни русские безделушки. Комната Гьялпо была покрыта крышей только на шесть футов вдоль стен, где ее поддерживали красные колонны. Над головой темно-синее тибетское небо постепенно заливал закатный румянец, а из окна с крытым каменным балконом открывался чарующий вид на алые хребты, в сгущающихся сумерках казалось, что они состоят из полупрозрачного аметиста. Потолок был расписан арабесками, а в одном конце комнаты находился альков, богато украшенный деревянным резным орнаментом.

Замок в Стоке

Гьялпо, гладколицый, двадцативосьмилетний человек довольно глупого вида, сидел на ковре на полу. Он пригласил нас сесть рядом, затем принесли кофе, мед и абрикосы, но разговор не клеился. Он сам ничего не говорил и не поддерживал тем, предложенных доктором Марксом. К счастью, мы захватили с собой альбомы с набросками, виды нескольких мест были узнаны и очень заинтересовали присутствующих. Ламы и слуги, которые прежде почтительно стояли, сели на пол, чтобы получше рассмотреть рисунки, и даже Гьялпо оживился. Так что наш визит завершился вполне успешно.

В приемной была дверь, ведущая в святилище, куда через некоторое время вошли тридцать лам и начали службу, однако Гьялпо так и остался стоять на своем ковре. Полутьму храма еще более сгущали десятки свисающих с потолка закопченных и пыльных знамен из золотой и серебряной парчи. Помимо обычных буддийских символов там были старинные музыкальные инструменты, изящно инкрустированные черненым золотом или серебром, а также необычайно прочные и мощные луки, изготовленные из искусно соединенных фрагментов рога, чтобы натянуть тетиву такого лука требовалось два человека. Ламы бормотали молитвы со скоростью несущегося поезда, аккомпанируя себе на цимбалах и барабанах, а другие время от времени дули в громадные серебряные трубы, вероятно, аналогичные тем, от звуков которых рухнули стены Иерихона. Из-за двери доносилась музыка, нестройный монотонный гул пронзительных голосов и резкий смрад застоявшегося дыма можжевеловой стружки, прогорклого масла и нестиранной шерстяной одежды. По ночам я часто просыпалась от ржания и фырканья затевающих драку жеребцов, а в неподвижном воздухе постоянно слышались молитвенные песнопения.

Доктор Маркс уехал на третий день после того, как мы посетили монастырь Хемис, самый богатый в Ладакхе, на принадлежащей ему обширной территории установлено множество чод-тенов из серебра и золота высотой до тридцати футов, к одному из многочисленных залов ведут серебряные ступени, покрытые позолотой и инкрустированные драгоценными камнями, а в убранстве использовано множество изящных украшений из меди и бронзы. Хемис считается главной достопримечательностью Ладакха, в нем проживает около трехсот лам, а территорию украшает множество прекрасных и живописно расположенных зданий.

В районе деревни Упши¹³⁰, после дневного перехода по раскаленному гравию, я оставила позади стремительный оливково-зеленый Инд, вдоль которого следовала от моста Кхалси, в месте, где в него вливаются бурные воды Упши, несущиеся через настолько узкое ущелье, что тропу, идущую вдоль края пропасти, пришлось расширять и укреплять жердями. Большой обвал снес некоторые участки тропы, так что нам предстояло несколько раз пересечь реку вброд. По слухам, это было очень опасно, буквально накануне несколько мулов унесло течением и они утонули, бурный поток поглотил немало грузов и унес жизнь одного местного путешественника. Мой караван отправился в путь на рассвете, чтобы пересечь реку в месте с самым низким уровнем воды и подняться в ущелье, представляющее собой абсолютно лишенную растительности расселину в блестящих скальных породах с фантастически слоистой структурой. Когда мы в первый раз переходили реку вброд, Мандо сбило с ног и отнесло немного ниже по течению. У второго брода поток был настолько бурным и глубоким, что караван с ценным грузом стоял там уже два дня, не решаясь на переправу. Мои лахули, которые никогда не отличались особой выносливостью, уселись на землю, рыдая и колотя себя в грудь. Вьючные животные ― самое ценное, что у них есть, а в «злой» реке, по их словам, живет «демон», парализующий ноги лошадей. Большой опыт путешествий и общения с жителями Востока научил меня преодолевать трудности самостоятельно. Я подозвала двух стоявших на противоположном берегу мужчин, им удалось перейти реку, шатаясь и держа друг друга под руку. Тогда я взяла две крепкие веревки, которые всегда вожу с собой, одной из них я обвязала двух мужчин, привязав свободный конец к поводу Гьялпо, а другой ― Мандо и проводников, велев им держаться за крепкие ремни, прикрепленные к седлу сзади. Такой компактной группой мы благополучно преодолели неистовый и парализующе ледяной поток. А затем аналогичным образом переправили на другой берег всех вьючных животных, и лахули на радостях принялись возносить хвалу своим богам.

В Гья¹³¹, последней на территории Ладакха пустынной деревне, я застала за работой натуралиста, которого уже дважды встречала прежде, и продолжила путешествие в его дружеской компании. Одиннадцатидневный переход через безлюдную пустыню прошел гладко. Читатель, вероятно, уже понял, что высота всех долин Инда, Шайока и Нубры, занимающих большую часть провинции Ладакх, составляет не менее 9 500 футов, на остальной территории вздымаются покрытые ледниками и снежными полями отвесные горы высотой от 18 000до 25 000 футов, а деревни в этих краях построены в основном на аллювиальной почве, где существует возможность орошения. Однако у района Рупчу есть свои особенности.

Гья и Дарча¹³², первую деревушку округа Лахул, разделяют три огромных перевала: Таглунг (18 150 футов), Лахаланг (17 500 футов), и Баралача (16 000футов), главную трудность при подъеме на них представляет чрезвычайно разреженный воздух. Горы этого региона имеют высоту от 20 000до 23 000футов, они редко бывают отвесными или живописными, за исключением, пожалуй, двух громадных красных остроконечных скал, охраняющих перевал Лахаланг, однако это не самостоятельные образования, а чудовищные, иссушенные солнцем выступы разрушенных гор. Между перевалами на высоте от 14 000до 15 000футов раскинулись замечательные плато, где с удовольствием устраивают привалы караваны. Здесь мало постоянных рек или ручьев, вода в озерах соленая, кое-где на плато и у родников встречается скудная растительность, главным образом душистые травы, однако в целом Рупчу ― это засушливая гравийная пустыня, которую населяют не более пятисот кочевников. За десять дней пути по верховым тропам, на создание которых было затрачено немало труда, единственными свидетельствами присутствия человека были едва заметные следы, оставленные караванами, и грубые каменные валы, за которыми путешественники могут укрыться от ветра. Стада грациозных и прекрасных киангов¹³³, которых одни натуралисты относят к диким лошадям, а другие ― к диким ослам, совершенно спокойно пасутся на расстоянии выстрела от тропы. Прежде я считала Ладакх ветреным, но настоящая родина ветров ― Рупчу, поэтому передвигаться следует только в самое тихое время. К счастью, ветер поднимается как по расписанию: ровно с девяти часов утра до половины третьего дня дует южный или юго-восточный ветер, а с девяти часов вечера до пяти утра ― северный или северо-восточный. Полная тишина ― большая редкость. Сильно разреженный воздух, несущийся с огромной скоростью, лишает путешественника возможности дышать, мгновенно обветривает кожу на лице и руках, а также парализует вьючных животных. Ни человек, ни зверь не в силах противостоять этой стихии. Лошади обращаются в бегство и сбиваются в кучу, а люди строят стену из багажа и укрываются с подветренной стороны. Не менее страшен испепеляющий жар солнечных лучей. На перевале Лахаланг, на высоте более 15 000метров, температура достигала 152 градусов по Фаренгейту, что всего на 35 градусов ниже точки кипения воды в том же регионе, которая составляет 187 градусов по Фаренгейту. Впрочем, температура ставит рекорды не только днем, ночью она круглый год опускается ниже точки замерзания, даже в августе разница температур за двенадцать часов нередко превышает 120 градусов по Фаренгейту! Как бы то ни было, кочевникам Рупчу столь экстремальный климат по душе, они считают, что Лех следует посещать только зимой, а долины Кулу и Кашмир, по их мнению, и вовсе малярийные болота!

Первая деревня в долине Кулу

Мы преодолели перевал Тогланг высотой 18 150 футов, испытывая при этом куда меньше дискомфорта от горной болезни, чем на перевалах Дигар или Кхарзонг. Гьялпо вез меня всю дорогу, хотя и останавливался каждые несколько ярдов, чтобы перевести дух. Затем последовал долгий и унылый переход к лагерю в местечке Цала, где чангпа проводят четыре летних месяца. Наши проводники и вьючные животные заблудились и догнали нас только на следующий день, в результате чего моим слугам пришлось спать прямо на снегу без укрытия. Новости в пустынных местах распространяются как лесной пожар. Однажды вечером, двигаясь вдоль ручья вверх по длинной и однообразной долине, я заметила несколько движущихся точек на гребне холма, а затем вниз хлынула волна скачущих всадников. Буквально за секунду до того, как снести нас с Гьялпо, их кони встали на дыбы, а всадники в одно мгновение оказались на земле, коснулись ее лбом, подарили мне блюдо с абрикосами, а в следующую секунду уже вскочили в седла, помчались вверх по долине и вскоре скрылись из виду. Еще через полчаса на нас накатила вторая волна всадников, вождь спешился, упал ниц, поцеловал мне руку, вскочил в седло и галопом повел за собой соплеменников, они скакали вокруг нас, все больше сужая кольцо, пока не образовали нечто наподобие эскорта. Затем перед нами предстала следующая картина: высокогорное плато со скудной растительностью, сорок стоящих в ряд невзрачных черных шатров, сияющая на солнце бурная река, пустынные холмы, тянущиеся к лагерю длинные вереницы белых овец, несущиеся вниз по склонам холмов яки, бегущие нам навстречу мужчины, фигуры женщин и детей, отчетливо виднеющиеся вдали на фоне золотого заката. Вечер был прохладным и влажным.

Двое мужчин взяли моего коня под уздцы, а еще двое ― за стремена, однако Гьялпо лягал их направо и налево под взрывы хохота, после чего, неистово жестикулируя и крича «Кабардар!», меня торжественно перевели через реку и сняли с лошади. Наше появление взбудоражило кочевников. Одни скакали на лошадях, демонстрируя мастерство верховой езды, другие приносили абрикосы и шарики из муки с абрикосовым маслом или же бежали к своим шатрам и возвращались с коврами, третьи расчищали место для лагеря от камней и сооружали каменную платформу, а в это время на дойку вели стадо коз, изысканно белых от ежедневного плавания в реке. Нас все плотнее окружали женщины и дети, однако бенгальский слуга мистера ** пригрозил им кнутом, началась паника, и женщины бросились врассыпную, как зайцы. Мои слуги уже давно были приучены вежливо обходиться с местными жителями, так что я как следует отчитала обидчика и даже сумела заманить всех беглецов обратно, показав им свои наброски, которые вызвали невероятный восторг, и многие стали просить меня нарисовать их портреты! Несмотря на раскосые монгольские глаза, гопа был вполне привлекательным молодым человеком с красивым носом и ртом. Помимо подпоясанной рубахи из грубой саржи, как у всех, у него была отороченная мехом красная шапка, серебряная чернильница в форме рога, яркендский нож в серебряных ножнах с чеканкой за поясом и кожаные башмаки канареечного цвета с загнутыми вверх носами. То, что чангпа приготовили для меня один из своих шатров и расстелили на полу несколько ковров собственного изготовления, наглядно свидетельствовало о безграничном желании оказать мне, другу их «благодетеля» мистера Редслоба, радушный прием. Затем мне предложили посетить все шатры вместе со старейшинами племени.

Глава V. Климат и природные особенности

Предыдущая глава завершилась на том, как я вместе со старейшинами чангпа отправилась посещать шатры, эта торжественная церемония завершилась лишь с наступлением ночи. Я посетила все пятьдесят шатров и в каждом из них на меня пытался наброситься огромный и свирепый тибетский мастиф, удерживаемый женщиной немногим больше его самого, и повсюду меня угощали сыром и молоком, от которых я вежливо отказывалась. Иными словами, мне оказали очень радушный прием в знак уважения к «великому отцу», мистеру Редслобу, который называл этих людей «самыми бесхитростными и добрыми на свете».

Племя чангпа, насчитывающее около пятисот человек, меняет место стоянки четыре раза в год, они разъезжаются летом, а зимой собираются все вместе в свободной от снега долине. Чангпа занимаются исключительно скотоводством и владеют большими стадами яков, пони, овец и тибетских коз, из подшерстка которых делают прекрасные кашмирские шали. Густой и мягкий подшерсток, называемый пашм¹³⁴ ― природная защита от сильного холода высокогорья, он есть у яков, овец, собак и большинства диких животных. Местные овцы ― большие, безрогие и вислоухие гунии. В районе Рупчу яки и овцы используются для перевозки грузов. Небольшие или легко разделяемые товары перевозят овцы, а яки несут более тяжелую ношу. Чангпа зарабатывают большие деньги, перевозя на своих животных товары для купцов из Лахула, Центрального Ладакха и Рудока¹³⁵, их овцы доходят аж до поселения Гар в Китайском Тибете. С ними расплачиваются не только деньгами, но и зерном, ведь сами они его не выращивают. Что касается серебряных монет, то для них есть лишь два применения: часть уходит на уплату дани Кашмиру, а остальное переплавляют и делают примитивные украшения. Согласно старой договоренности между Лхассой и Лехом, прессованный чай лхасских купцов перевозят бесплатно. Чангпа ― буддисты и практикуют полиандрию, однако юноши не становятся ламами, а из-за недостатка топлива, вместо того чтобы сжигать умерших, они совершают необходимые религиозные обряды и оставляют тело лицом вверх в пустынном месте, остальную работу делают стервятники. В каждом шатре есть специальная полка, на которой хранятся небольшие фигурки богов и священные символы. Чангпа одеваются как ладакхи, за исключением того, что мужчины носят обувь с сильно загнутым вверх носком, а женщины дополняют свой перак большой серебряной короной с тремя кисточками. Чангпа похожи на ладакхи и внешне, но в них явно больше монгольской крови: глаза более раскосые, веки сильнее опущены, подбородок больше выдается вперед и рот красивее. Многие мужчины, включая вождя, были довольно хороши собой, тогда как у женщин слишком короткая верхняя губа обнажала чересчур квадратные зубы, что видно на одной из иллюстраций к предыдущей главе.

Тибетский фермерский дом

Крыши шатров в Цала были почти плоскими с отверстием в центре шириной 6 дюймов по всей длине. Сначала в земле делается выемка глубиной от 20 до 24 дюймов, вокруг нее возводится грубая каменная стена высотой около фута, а затем на каркас из раздвоенных палок при помощи веревок натягивают ткань, сшитую из узких полос ячьей или козьей шерсти. Конька в шатре нет, центральную часть поддерживают короткие шесты, к выступающим верхушкам которых прикреплены молитвенные флаги и хвосты яков. Внутри царит полутьма, но света все же достаточно, чтобы ткать, так что в каждом шатре стоит ткацкий станок, при помощи которого чангпа изготавливают не только грубую шерстяную одежду и ткань для седельных сумок и шатров, но и ковры из шерсти, окрашенной в яркие цвета при помощи пигментов, извлеченных из корней местных растений. Площадь самого большого шатра составляла 20 на 15 футов, однако размер большинства не превышал 14 на 10 футов. В этих хорошо проветриваемых и практически необогреваемых жилищах стойкие кочевники укрываются от сильнейших ветров и зимних холодов, свирепствующих на высоте от 13 000до 14 500 футов. Вода превращается в лед по ночам круглый год, а перепад температур между полуднем или полуночью составляет около 100 градусов по Фаренгейту. Помимо пятидесяти жилых шатров, был еще один значительно более крупный, в котором хранили шерсть и козий подшерсток до тех пор, пока не придет время везти их на рынок. В нескольких шатрах пол был застелен коврами, и кроме ткацких станков и беспорядочных куч чего-то похожего на мусор, там были маслобойки для приготовления чая, маслобойки из козьих шкур¹³⁶, шкуры овец и коз, детские луки и стрелы, котелки для приготовления пищи и охапки корней утесника¹³⁷, который используется в качестве топлива. Желая проявить гостеприимство, чангпа потратили на меня значительную часть этого дефицитного товара, всю ночь поддерживая костер. Кочевники садились на своих жилистых пони и выполняли сложные трюки, например, ставили коней на дыбы и смыкались кольцом вокруг хлопающего в ладоши человека. Они толпились в моем шатре, с интересом разглядывая наброски, и успокоились только, когда я нарисовала портреты нескольких старейшин. Волнение, вызванное первым визитом европейской женщины, не утихало до глубокой ночи, но в конце концов все разошлись, приставив к моему шатру почетный караул.

С утра лужи были покрыты коркой льда, а глубина выпавшего за ночь снега составляла три дюйма. Кочевники вернулись к своим повседневным делам и заботе о стадах. Вскоре после полудня мы пересекли реку вброд в сопровождении вождя и большой группы его людей, а затем расстались, пожелав друг другу всего наилучшего. Наш путь лежал по широким каменистым долинам среди высоких и величественных, словно горы скоплений желтого и красного гравия. Начался град, но Гьялпо отважно продолжал идти вперед, когда другие животные остановились и сбились в кучу. Настоящий снежный шторм, продолжавшийся несколько часов, обрушился на нас как раз в тот момент, когда мы добрались до весьма унылого перевалочного пункта Ракчен, зажатого между исполинскими горами, заснеженные склоны которых лишь изредка проглядывали сквозь плотную пелену тумана. Это было единственное «погодное» явление за четыре месяца путешествия.

Там также остановился большой караван из жаркого и солнечного Амритсара. Товары были спрятаны под навесами из козьей шерсти, голодные мулы жались друг к другу, а их дрожащие погонщики-пенджабцы, укутавшись с ног до головы в одеяла, выкапывали корни утесника, чтобы развести дымные костры. Мой багаж, прибывший раньше, лежал прямо на мокром снегу, а слуги пытались разбить палатку на сильном ветру. Прошлой ночью они спали прямо на земле, что явно сказалась как на их физическом, так и умственном состоянии. В их мытарствах даже было что-то забавное. Мне же холод, напротив, был в радость, и я решила немного размяться, чем перепугала Мандо, который окоченевшими руками пытался растереть Гьялпо полотенцем. Хасан Хан, со стучащими зубами и сильной глазной невралгией, надев под тюрбан мой «рыбацкий капюшон», отважно продолжал исполнять свои обязанности. Мандо тщетно лил слезы над нежелавшими разгораться мокрыми корнями утесника, впрочем, он был такой не один, повсюду в небольшом, залитом водой каре¹³⁸ у камней ютились путники из Амритсара, старающиеся уберечь от стихии свои безнадежные костры, а пятьдесят мулов и лошадей, с хвостов которых лилась вода, понурив головы, стояли спиной к безжалостному ветру, пытаясь щипать скудные остатки травы. Моя палатка была воплощением дискомфорта. Из гравия торчали большие камни, кровать стояла прямо в луже, мокрая насквозь попона свисала с единственного стула, запасная одежда слуг и припасы лежали на столе, промокшее сено для яков и отсыревший мешок с зерном занимали большую часть пространства, намокшая свеча зашипела и погасла, с висящей на крюке одежды капала вода, и время от времени ко мне одним здоровым глазом заглядывал Хасан Хан и сокрушался: «Мем-саиб, у меня не получается разжечь огонь!». Однако его настойчивость в конце концов увенчалась успехом, и чашечка крепкого бодрящего напитка из растворенного в воде с настойкой имбиря «валоида»¹³⁹ фирмы Берроуз и Велком, придала всем сил. Его мягкое, но мощное действие имело такой поразительный эффект, что утром ко мне в палатку вошел смеющийся Хасан, смотрящий на мир двумя здоровыми глазами. Затем он поведал мне, что погонщики пони и Мандо плакали, а кули из Леха, которые до бури выражали готовность пройти весь путь до Шимлы¹⁴⁰, отказавшись от ужина, прорыдали всю ночь под крыльями моей палатки, пока я крепко спала. Узнав об этом, я обратилась к своим людям с речью и сказала, что готова отпустить всех, кто не хочет идти дальше, и даже помогу им вернуться домой, поскольку я не могу брать с собой столь малодушных и несчастных существ, и мне вполне достаточно помощи татар, последовавших за мной из Цалы. Они стали бурно протестовать, выразительным жестом показав, что я могу перерезать им горло, если они вновь позволят себе проявить слабость, и уговорили меня дать им еще один шанс. К счастью, плохой погоды больше не было, а значит и сопутствующих неприятностей.

Далее наш путь лежал по долинам, равнинам и покрытым гравием склонам гор, совершенно лишенным растительности, за исключением засохшей полыни. Однажды нашим вьючным животным пришлось обходиться без пищи целых сорок часов. Пресной воды было очень мало, а на равнинах Лингти ее и вовсе можно было найти только на дне ям, оставленных копытами животных. Насекомые встречались крайне редко, и не было видно никаких птиц, кроме серых голубей, так называемых «голубей долин», которые часто на протяжении многих миль летели вдоль ущелий впереди нас. Зато мы часто видели стада киангов, которые по утрам приходили напиться воды из источников неподалеку от мест стоянок путешественников. Выглядывая в щель палатки, я могла наблюдать за ними, не тревожа. В одном стаде я насчитала сорок особей. Они держались семьями, самец, самка и жеребенок. Высота животного от земли до холки составляла 14 ладоней¹⁴¹, и оно больше походило на мула, нежели на лошадь или осла. Звук, который производили кианги, скорее напоминал ржание, чем ослиный крик, но ему недоставало полноты. Цвет шерсти у них светло-коричневый, почти бежевый, переходящий в нижней части тела в белый, а по спине проходит темная полоса. Уши длинные, а хвост как у мула. Он скачет рысью и галопом, а когда встревожен ― карьером¹⁴². Поскольку на киангов не охотятся, людей они практически не боятся, так что семьи этих животных нередко паслись в двухстах пятидесяти ярдах от нас. Кианг почти так же неукротим, как зебра, он нежно заботится о своей семье и, по всей видимости, живет полной и счастливой жизнью.

Долина Лахул

На плато Квангчу, на высоте 15 000футов я встретила весьма интересную процессию ― караван овец, насчитывающий около семи тысяч особей. Овцы были нестрижеными, на каждой было закреплено вьючное седло с двумя кожаными или шерстяными мешками, заполненными 25‒30 фунтами соли или буры¹⁴³. Этот и многие другие караваны, встретившиеся нам по пути, везут свои грузы в Пацео, горную долину в Лахуле, где их встречают торговцы из северной части Британской Индии. Овец стригут, а шерсть и груз обменивают на пшеницу и некоторые другие товары, с которыми овцы возвращаются в Тибет, причем весь путь занимает от девяти месяцев до года. Травы, которой питаются овцы, достаточно мало, так что они проходят не более десяти миль в день, а поскольку в пути животные стирают ноги, им часто приходится делать остановки на несколько дней. Мы не раз видели мертвых или умирающих овец, которым стервятники выклевывали глаза. Обычно такие караваны возглавляет человек, за которым следует увешанная украшениями крупная коза с большим колокольчиком на шее. Каждый пастух отвечает за сто овец. Пастухи ― люди небольшого роста, плотного телосложения, с широкими гладкими лицами, в просторной одежде из овчины мехом наружу, у них длинные жесткие, развевающиеся на ветру волосы, а грубые выкрики на варварском языке делают их похожими на дикарей. По ночам, выстраивая овец в длинные двойные шеренги, они напевают дикие песни, а затем ложатся спать вместе со своими свирепыми мастифами прямо под открытым морозным небом, прикрывшись седельными вьюками. Я трижды устраивалась на ночлег рядом с такими караванами, обходила стройные ряды овец и аккуратно уложенные стеной седельные вьюки. Пастухи всегда были со мной вежливы и не проявляли непочтительного любопытства, они удерживали своих свирепых собак и охотно демонстрировали оригинальный способ привязывать животных, более того, ни одна вещь из тех, что мои слуги имели обыкновение оставлять за пределами палатки, ни разу не пропала. Собаки, впрочем, сильно уступали в благородстве своим хозяевам и однажды ночью стащили половину овечьей туши из наших запасов, так что нам пришлось бы голодать, если бы мистер ** не подстрелил нескольких серых голубей.

Следующие несколько дней мы шли по песчаным и гравийным долинам, засушливым склонам гор, покрытым стелющимся утесником и коврами желто-зеленого мха, которому, по всей видимости, требуется очень мало влаги для существования, затем пересекли вброд реки Сумгьял и Царап¹⁴⁴ и преодолели перевал Лачаланг высотой 17 500 футов в жуткий мороз. Наш маршрут пролегал через три перевала, самый высокий Тогланг и самый низкий Баралача представляли собой бесформенные валы гравия, по которым легко можно было проехать верхом, однако Лахаланг ― совсем другое дело, хотя ведущая через него зигзагообразная тропа тоже удобна для навьюченных животных. Путь к нему был фантастически красивым, нас окружали отвесные скалы из красного песчаника и алые останцы¹⁴⁵, которым ветер придал форму колонн, мужских голов и сбившихся в группы сплетничающих старух от 30 до 55 футов высотой в плоских шляпах и длинных круглых плащах! Мы зашли в это царство исполинских гор через красные каменные ворота и пошли вверх вдоль хрустально-чистого ручья. Долина привела нас к ущелью, а ущелье ― к глубокой расселине, которую охраняли почти вертикальные и острые, словно иглы, скалы, пылающие в лучах заходящего солнца. Перейдя вброд реку у расселины, мы разбили лагерь на бархатистой зеленой лужайке, где едва хватило места для нескольких палаток, оказавшись в окружении крутых гор высотой от 18 000до 19 000футов. Еще долго после того, как на нас опустились сумерки, вершины гор продолжали сиять в солнечных лучах, а на следующее утро, когда внизу только рассвело, тихие речные заводи еще были скованы льдом, а трава побелела от инея, заря уже окрасила багрянцем снежные вершины и зажгла алые иглы Лахаланга. Крошечная, окруженная величественными горами лужайка была самым романтичным местом за все время моего путешествия.

Спустя два дня и две ночи, причем все это время нашим несчастным животным пришлось обходиться без еды, мы преодолели лишенные растительности и источников воды пространства и вышли к к ледниково-голубым водам реки Серчу, бурлящей на дне глубокой и широкой расселины, а затем и к ее боковому притоку, по которому проходила граница между районом Рупчу, платящим дань Кашмиру, и Лахулом, или Британским Тибетом, находящимся под властью императрицы Индии¹⁴⁶. В травянистой лощине у реки уже стояли палатки, возле них паслись лошади, коровы и козы, а несколько человек готовили еду. Ко мне подошел тибетец в сопровождении человека в невзрачном одеянии, бегло говорившего на хиндустани. На перевязи у него на груди красовалась британская корона и табличка с надписью: «Чапрасси комиссара, округ Кулу». Я никогда еще не чувствовала себя столь подавленной. Ощущение свободы и романтика пустыни испарились в один миг! На территории лагеря меня низким поклоном приветствовали выстроившиеся в ряд лахули, а также преувеличено важный и ликующий Хасан Хан. По его словам, о том, что я направляюсь в Кайланг, тахсилдару¹⁴⁷ (а точнее тибетскому почетному магистрату) сообщил вице-губернатор Пенджаба и велел сделать так, чтобы я «ни в чем не нуждалась». Поэтому вот уже три дня в долине Серчу меня ожидали двадцать четыре человека, девять лошадей, стадо коз и две коровы. Я написала вежливое письмо магистрату и отослала обратно всех, кроме чапрасси, коров и пастуха, что весьма огорчило моих слуг.

Мы пересекли перевал Баралача при сильном ветре и дожде со снегом и оказались в достаточно влажной климатической зоне. Вдоль всего перевала, простирающегося на многие мили, на небольшом расстоянии друг от друга установлены грубые полукруглые стены высотой около трех футов, обращенные в одну сторону, за ними путники укрываются от сильного пронизывающего ветра. Моим людям переход через Баралача дался куда тяжелее, чем через два более высоких перевала, и мне каждый раз с большим трудом удавалось выгнать их из укрытий, где они лежали, стонали, задыхались и страдали от головокружения и носовых кровотечений. Было настолько холодно, что даже я, достигнув самой высокой части перевала, впервые ощутила легкие симптомы ладуга. На высоте 15 000футов посреди всеобщего запустения, укрывшись за камнями, росли голубые, как тибетское небо, маки (Mecanopsis aculeata¹⁴⁸) с пучком золотисто-желтых тычинок в центре ― прелестнейшее зрелище. Десять или двенадцать прекрасных цветков растут на одном стебле, а стебель, листья и коробочку с семенами защищают очень твердые шипы. Чуть ниже цветов уже достаточно много, а в лагере Пацео (на высоте 12 000футов), где караваны овец из Тибета обменивают шерсть, соль и буру на зерно, земля была сплошь устлана плотным ковром мягкой травы, и шел настоящий дождь. С перевала Баралача открывается вид на обширные снежные поля, величественные ледники и отвесные лавинные склоны. Этот барьер и перевал Ротанг, расположенный дальше к югу, делают данный торговый путь непроходимым в течение семи месяцев в году, поскольку высокие горы притягивают тучи и облака, а с ними и муссонные дожди, которые на этих высотах превращаются в снег глубиной от 15 до 30 футов, в то время как по другую сторону Баралача, а также в Рупчу и Ладакхе снега выпадает очень мало. Даже в августе через реку Бхага вели четыре идеальных снежных моста, а снежные поля у ее берегов достигали глубины 36 футов. В Пацео тахсилдар со свитой и животными, нагруженными кормом, пришел засвидетельствовать мне свое почтение и пригласил погостить в своем доме, который находился в трех днях пути от нашего лагеря. Это были первые люди, встреченные нами за три дня.

В нескольких милях к югу от перевала Баралача на склоне горы росли березы ― первый естественный лес, который я увидела с тех пор, как перешла через перевал Зоджи-Ла. Ниже было еще несколько березовых рощиц, затем нам встретились небольшие экземпляры карандашного кедра¹⁴⁹, а нижние склоны гор приобрели зеленоватый оттенок. Появились также бабочки и огромный стервятник, который зловеще парил над нами на протяжении нескольких миль, затем его сменил не менее зловещий ворон. На великолепной девятимильной тропе, проложенной по краю обрывов, нависающих над Бхагой, есть лишь одно место, где можно поставить пятифутовую палатку, а в Дарча, первой деревушке в Лахуле, единственные ровные участки для лагеря ― крыши домов. Именно там чангпа со своими яками и лошадьми, которые верой и правдой служили мне от самой Цалы, простились со мной и вернулись к вольной кочевой жизни в пустыне. В Коланге, соседней деревушке, где грохот Бхаги стал почти невыносимым, мне нанес визит Хара Чанг, магистрат и один из лахульских тхакуров, то есть феодалов, в сопровождении сына, племянника и большой свиты, и пригласил меня с мистером ** в свой замок, расположенный на великолепном горном отроге в 1000 футов над лагерем, практически на одном уровне со сверкающими ледниками и ледопадами¹⁵⁰ на другом берегу Бхаги. Туда мы и отправились следующим утром, преодолев непростой подъем. Этот замок отличался от тех, что мы видели в Лехе и Стоке лишь тем, что некоторые маленькие окна были застеклены голубым стеклом. В семейном святилище помимо обычных изображений Будды и буддийской триады в натуральную величину было также женское божество ― изготовленная в индийском городе Джалландхар¹⁵¹ копия статуи королевы Виктории в молодости, весьма подобающее владение для высшего правительственного чиновника в Лахуле. Тхакур Хара Чанг оказался богатым и влиятельным человеком, а также ярым буддистом, который всеми силами препятствовал работе миссионеров Моравской церкви в долине. Тропинка, ведущая вниз к основной дороге, тянулась через поля ячменя и гречихи, по обе стороны от нее росли розы, крыжовник и множество чудесных полевых цветов.

Гомпа в Кайланге

Покинув Дарча, мы продолжили путь по неописуемо грандиозному ландшафту. Тропа, проложенная по краю скалы, или высеченная в ней на высоте от 1000 до 3000 футов над грохочущей Бхагой, находится на расстоянии выстрела от величественного горного массива, отделяющего ее от реки Чандра. Склоны этого массива почти полностью скованы льдом и укрыты снежными полями, над которыми вздымаются голые скальные вершины высотой от 21 000до 22 000футов. Этот регион ― воистину «снежная обитель», и громадные ледники заполняют каждую впадину. Во влажной среде благоденствуют растения, повсюду растут полевые цветы и папоротники, а в долине над искусственными плантациями возвышаются группы карандашных кедров. Пшеница созревает на высоте до 12 000футов. На горных отрогах примостились живописные деревеньки, утопающие в зелени фруктовых садов, пейзаж разнообразят чод-тены и белостенные гомпы с развевающимися флагами, замки феодалов венчают горные отроги, а высоко в горах, среди величественных ледников и густой зелени находится важнейший в Лахуле торговый, административный и миссионерский центр ― деревня Кайланг, раскинувшаяся на горном уступе в тысяче футов над Бхагой, неистово несущей свои сияющие на солнце пенные воды вниз по долине.

Долина Лахул, являющаяся частью Британского Тибета, расположена на высоте 10 000футов. Она расцвела под британским владычеством, население значительно увеличилось, в Кайланге поселились индуистские купцы, ведущий в Центральную Азию через Лахул путь становится все более популярным среди пенджабских торговцев, а миссионеры Моравской церкви благодаря более прогрессивной системе орошения и созданию резервуаров для воды значительно увеличили площадь пахотных земель. Населяют Лахул в основном тибетцы, однако в нижних деревнях прослеживается явное смешение индуизма и буддизма. Тем не менее за последние двадцать лет все гомпы были восстановлены и расширены. Зимой глубина снежного покрова составляет 15 футов, и на протяжении четырех или пяти месяцев долина остается практически отрезанной от остального мира из-за непроходимости перевала Ротанг.

У подножия деревни Кайланг, построенной в несколько ярусов на крутом склоне горы высотой 21 000футов, расположены здания моравской миссии ― длинные, низкие, побеленные сооружения простейшей конструкции, спроектированные и возведенные немецкими миссионерами. В большом здании с глубокой верандой, единственном месте, где зимой можно читать проповеди, разместились церковь, три комнаты для каждого из миссионеров и две гостевые комнаты. В саду находятся типография, лечебный кабинет и кладовая (запасы привозят раз в два года), а также еще одна гостевая комната. Сразу за оградой и вокруг нее стоят дома, где зимой останавливаются христиане, спустившиеся со своими овцами и скотом с горных ферм. Обстановка в домах скромная, там очень чисто и опрятно. Гостевые комнаты и одна или две комнаты тибетцев были украшены гравюрами, вырезанными из газеты «Иллюстрированные лондонские новости»¹⁵², однако стены в комнатах миссионеров оставались такими же девственно белыми, как у самых бедных пасторов на моей Родине. Сад, расцвеченный удивительно крупными цинниями¹⁵³, гвоздиками, петуниями¹⁵⁴ и засаженный европейскими деревьями ― настоящий оазис. Я прожила в нем несколько недель, поставив палатку под ивой, покрытой, как и многие другие деревья, липкой и сладкой жидкостью¹⁵⁵, которой было так много, что она капала на крышу палатки, а люди собирали этот сок и использовали как мед.

Группа миссионеров состояла из мистера и миссис Шрив, которые прибыли недавно и были направлены на работу в отдаленное поселение Пу, а также мистера и миссис Гейде, проживших в Тибете почти сорок лет, главным образом в Кайланге, и ни разу не побывавших за это время дома. «Живи просто, думай о высоком» ― таков был их девиз. У миссионеров было много книг и периодических изданий, их читали очень внимательно и вдумчиво. Эти замечательные люди знали обо всех новейших идеях в богословии и естествознании, были в курсе последних политических и социальных событий и самых современных веяний в европейском искусстве, будто только что покинули Европу. У миссис Гейде не было прислуги, так что, завершив домашние и миссионерские дела, долгими зимними вечерами, когда не было надобности писать письма, она занималась пошивом одежды и рукоделием, пока ее муж читал вслух до полуночи. Во время моего визита (это было в сентябре) подготовка к зиме шла полным ходом. Штабеля дров росли день ото дня. Во двор фермы сносили сено, срезанное серпами на крутых горных склонах, из яблок вырезали сердцевину и сушили кружки на солнце, мариновали огурцы, делали уксус, запасали картофель, солили мясо.

Именно зимой, когда христиане спускаются с гор, ведется самая активная миссионерская работа. Школу миссис Гейде посещают сорок девочек, в основном буддисток, они получают не только базовые академические знания, но и полезные практические навыки, включая вязание. За зиму ученицы миссис Гейде производят для продажи от четырехсот до пятисот пар шерстяных носков. Новообращенные христиане дважды в день собираются, чтобы получить наставления и обсудить их, богослужения тоже совершаются ежедневно. В миссионерской типографии печатают переведенные за лето части Библии, а также простые брошюры, написанные или переведенные мистером Гейдом. Я не встречала более осведомленных в вопросах веры новообращенных, чем здесь. Как и христиане из Леха, они кажутся хорошими людьми, трудолюбивыми и самодостаточными. Зимой работать особенно сложно, поскольку пони, крупный рогатый скот и овец приходится кормить и поить вручную. Мистер Гейд заслужил репутацию хорошего врача, и летом к нему отовсюду съезжаются люди, чтобы получить совет или лекарство. Он пользуется всеобщим уважением, к его мнению относительно мирских дел всегда прислушиваются, однако если оценивать результаты непосредственно миссионерской деятельности, то можно сказать, что сорок лет самоотверженного труда на благо Кайланга и полного самопожертвования не окупились. Влиятельные тибетцы всегда выступали против христианства, поэтому новообращенные неизменно подвергались гонениям. Настоятель монастыря Кайланг недавно сказал мистеру Гейде: «Ваше христианское учение воскресило буддизм. Когда вы пришли сюда, люди были совершенно равнодушны к своей религии, но с тех пор, как ее начали теснить, они стали ревностными поборниками традиционной веры, и действительно познали ее». Лишь проведя некоторое время в условиях изоляции и испытав на себе все перипетии повседневной жизни и работы миссионеров, можно понять, как самоотверженно и героически они трудились эти сорок лет, какое влияние оказали на местных жителей и их нравственный уровень, хотя число обращенных в христианство и невелико. Честь и хвала этим благородным немецким миссионерам, образованным, мудрым, добросердечным и жизнерадостным людям, которые, просвещая, проповедуя, занимаясь земледелием, садоводством, книгопечатанием или врачеванием всегда и везде являют собой «наше письмо, написанное в сердцах наших, узнаваемое и читаемое всеми человеками»¹⁵⁶.

Зима ― самый насыщенный работой сезон не только для миссионеров, но и для лам, которые в это время обходят дома жителей и принимают участие в праздниках. Также зимой мужчины и женщины прядут, ткут, катаются на санях и играют в зимние игры, и, конечно же, как священники, так и их паства, пьют много чанга. Скот остается снаружи вплоть до Рождества, а затем его впускают в дом. На время празднования Нового года, который в буддизме приходится на разные даты, ламы удаляются в монастыри, и долины погружаются в уныние. Они возвращаются в конце месяца, и жизнь начинает бить ключом, а все мужчины, у которых в прошлом году родились сыновья, бесплатно угощают всех чангом. Начинается праздник, все ликующие отцы пестрой процессией покидают деревню и окружают нарисованного ламами яка, который используется в качестве мишени для стрельбы из лука. Считается, что у того, кто попадет в центр мишени, в следующем году родится сын. Затем все мужчины и женщины Кайланга собираются в одном доме (по принципу ежегодной ротации) и предаются безудержным возлияниям чанга до десяти часов вечера.

Вскоре после этого наступает пора религиозных праздников. Один из них, поклонение мирян ламам, устраивается в каждой деревне и длится от двух до трех дней. Люди играют на музыкальных инструментах и танцуют, пока ламы сидят рядами и в огромных количествах пьют чанг и арак¹⁵⁷. Во время другого ежегодного праздника в каждый дом приходят ламы и перед изваяниями определенных богов лепят из теста магические фигурки, которые развешивают по дому и поклоняются им. Из остатков теста священники скатывают шарики, а один из членов семьи забирается на крышу и созывает соседей, которые принимают из рук лам шарики и угощаются чангом, но уже в умеренных количествах. А затем под грохот выстрелов и оглушительный свист фигурки бросают демонам, чтобы их умилостивить. Эти обряды называются «исе друп» (полная жизнь), и считается, что если ими пренебречь, то жизнь оборвется. Одна из важнейших зимних религиозных обязанностей лам заключается в том, чтобы обойти каждый дом и зачитать его хозяевам священные книги. Таким образом семья накапливает заслуги, и чем дольше длится чтение, тем значительнее накопление пуньи. В дома богачей приносят двенадцатитомную священную книгу, каждый из двенадцати или пятнадцати лам берет по одной странице, и они все одновременно начинают очень громко и нараспев читать свой текст в бешеном темпе. Чтение этих томов, посвященных буддийской метафизике и философии, занимает пять дней, и все это время в чаши лам постоянно подливают чанг. В более бедные дома приносят однотомную священную книгу, чтобы уменьшить расходы хозяев на угощение священников. Праздники и церемонии постоянно сменяют друг друга вплоть до марта, когда начинаются тренировки по стрельбе из лука, а в апреле и мае люди приступают к сельскохозяйственным работам. Погода в Кайланге портится в середине сентября, однако красота и величие местной природы, а также добродетельность моих друзей-миссионеров и удовольствие от общения с ними были столь упоительными, что, закрыв глаза на уготованные мне перевалом Ротанг опасности, я оставалась там до тех пор, пока жители радостно не завершили сбор урожая, а на смену осеннему румянцу не пришли первые зимние снега, придавшие еще больше очарования прекрасной долине. Затем, неохотно свернув свою палатку и взяв с собой тех же верных товарищей, что привезли мой багаж из Леха, я провела пять недель, спускаясь к Пенджабу. Насладившись неземной красотой верхней части долины Кулу и посетив интересные туземные княжества¹⁵⁸ Манди, Суккет, Биласпур и Бхагат, в начале ноября я добралась до удобств и ограничений цивилизованной Шимлы.

Конец.