Женька. Дачник
Эмиль Михайлович Офин родился в 1911 году в г. Харькове, а его первый рассказ был издан в сборнике начинающих авторов в издательстве «Советский писатель» в 1954 году. В этой книге помещены два рассказа Эмиля Офина — «Женька» и «Дачник» из которых читатель узнает о людях, отлично владеющих своей профессией, о том, как они передают свой трудовой опыт молодёжи, о любви и взаимной выручке, о дружбе китайцев и русских.
Эмиль Михайлович Офин родился в 1911 году в г. Харькове в семье типографского наборщика. В начале двадцатых годов семья его переехала в Петроград, где Э. Офин окончил ленинградскую трудовую школу-девятилетку. Потом он работал учеником слесаря в механических мастерских, а в 1930 году поступил учиться в Ленинградский автодорожный институт.
По окончании института Э. Офин работал автомехаником и сменным инженером, позднее преподавателем автодела.
Первый рассказ — «Проезжий человек» — был издан в сборнике начинающих авторов в издательстве «Советский писатель» в 1954 году. Этот рассказ послужил основой его первой детской повести «Степные капитаны».
В том же издательстве вышли три книги Офина: «Мечтатели», «Романтики» и «Фронт».
В Детгизе изданы его книги «Степные капитаны», «Русский балтик», «Опасный участок».
В нашей серии «Книга за книгой» помещены два рассказа Эмиля Офина — «Женька» и «Дачник» из которых читатель узнает о людях, отлично владеющих своей профессией, о том, как они передают свой трудовой опыт молодёжи, о любви и взаимной выручке, о дружбе китайцев и русских,
Женька
Я увидел его впервые на Чёрном Иртыше, у переправы. Он сидел возле косо врытого в землю столба и, как показалось мне, задумчиво смотрел на туго натянутый стальной трос, уходящий к такому же столбу на противоположном берегу. Река неслась, сдавленная каменистыми предгорьями; мутно-жёлтые волны с грохотом выплёскивались на шаткий бревенчатый причал. Стёкла моей кабины сразу покрылись водяной пылью.
Услыхав скрип тормозов, он отвёл взгляд от поблёскивающего на солнце троса, пружинисто распрямился и легко прыгнул на подножку грузовика; секунды две — три разглядывал быстрыми чёрными глазами кузов, наполненный мешками, ящиками, геологическим оборудованием, потом вынул из кармана синей драной куртки листок бумаги и молча подал мне.
Это была записка от начальника партии Тараса Даниловича. Он писал:
«За время твоей отлучки мы перебрались на новое место: наконец-то нашли асфальт, и, кажется, много. Дорогу тебе покажет этот хлопчик. Он пристал к нам по пути — просится на работу. Может, пригодится тебе по части ремонта и грузов — посмотри, а то его больше некуда девать».
Паренёк тем временем рассматривал приборы на щитке автомобиля, а я рассматривал его: он худ, мал ростом, одет в заношенные лыжные штаны и байковую куртку с чужого плеча. В том, как он трогал кнопку сигнала и поглаживал рулевое колесо, было что-то ребячье. «Горе ты, а не грузчик», — подумал я. Но пожатие узкой смуглой руки паренька оказалось неожиданно сильным.
Он быстро заговорил по-китайски, потом, видно сообразив, что я его не понимаю, поспешно ткнул себя пальцем в грудь:
— Жень-чу.
Я тоже показал на себя и назвал своё имя.
— Степана, — бойко повторил он. И, заглянув мне в глаза так, словно просил о чём-то, тише добавил: — Товарыш Степана…
Его скулы резко выдавались на впалых щеках. Вещей при нём не было, даже узелка.
Выжженный солнцем щербатый берег выглядел диким и пустынным; на двери хибарки паромщика висел замок.
— Давно ты ждёшь меня здесь?
Он не понял. Я попытался объяснить жестами. Он опять огорчённо закрутил головой. Тогда я поднёс палец ко рту и щёлкнул зубами: есть, мол, хочешь?
Жень-чу радостно заулыбался, с готовностью вытащил из-за пазухи знакомую круглую лепёшку — такие печёт в своих тиглях наша лаборантка Майя, — разломил и протянул мне большую часть.
— Чудак… — смущённо сказал я и достал из-за спинки сиденья свёрток с бутербродами и отличный термос, купленный в Урумчи. — Лезь сюда.
Вероятно, именно в ту минуту я и решил взять его себе в помощники.
Пока мы дожидались парома, выяснилось, что Жень-чу знает по-русски всего пять слов: «Москва», «товарищ», «трактор», «спасибо» и «комсомол». Мне же, хотя я работал в Синьцзяне уже третий месяц, чужая речь вовсе не давалась; даже исконные китайские слова «рис» и «чай» произносились здесь совсем иначе.
— Ладно. Как-нибудь столкуемся, — порешил я. — Парень ты, видать, со смёткой.
В этом я не ошибся. Едва мы въехали на паром, смотрю — Жень-чу уже по собственному почину крепит автомобиль. На бурном Чёрном Иртыше это было не лишним: палуба скрипела и раскачивалась. Паренёк работал быстро и ловко, можно было подумать, что он всю жизнь имел дело с проволочными растяжками; его тонкие пальцы так и мелькали, когда он уверенно загнал ломик в петлю и принялся вертеть, чтобы получился хороший натяг.
Потом мы помогали паромщику Хоп Сину крутить барабан лебёдки. Над нашими головами железные скобы с визгом двигались по тросу, он был натянут, как струна, и шершавился кончиками перетёртых проволочек. «Не приведи бог, лопнет. Перевернёт нас тогда эта сумасшедшая река и унесёт чёрт знает куда…»
— Куда она течёт?! — заорал я что есть мочи: мне нужно было перекричать шум волн и глухоту Хоп Сина.
— Озеро Зайсан, потом Казахстан — Советская Союз.
Страх сразу пропал. Я долгим взглядом проводил плывущее мимо бревно. Через сколько-то дней его, может, выловят и сожгут в печурке мои товарищи шофёры, уехавшие поднимать целину…
Я попытался приспособить Хоп Сина в качестве переводчика, чтобы расспросить о моём новом помощнике. Мы по очереди кричали в уши паромщика: Жень-чу взмахивал руками, тряс головой и таращил глаза, стараясь жестами дополнить свои ответы, — он приплясывал вокруг лебёдки, показывал зачем-то вверх на трос и вдруг прошёлся колесом. Вокруг стоял скрип и грохот, старенький паром трещал по всем швам, ветер вместе с клочьями пены уносил ломаную речь глухого китайца.
В конце концов узнать удалось очень немного: Жень-чу сирота. С детства работал у хозяина, занимавшегося какой-то бродячей профессией, — какой именно, я не разобрал. Потом хозяин удрал в Японию, Жень-чу остался один. Хочет стать шофёром.
— Хозяин шибко бить, кормить мало-мало. Русский товарыш, возьми, пожалуйста, работать. Жень-чу будет стараться.
Паренёк прислушивался к словам паромщика, тревожно посматривал на меня и усиленно кивал, точно подтверждал, что работать будет хорошо.
И действительно, впоследствии он доказал это на деле.
В ту весну начиналось строительство автотрассы между городами Ланьчжоу, Урумчи, Алма-Ата. Нашим геологам удалось здесь же, в Западном Китае, найти месторождения асфальта. Работы было, что называется, по горло, особенно доставалось нам с Жень-чу. С рассвета до заката под жарким синьцзянским солнцем мы возили по корявым предгорным дорогам, а то и вовсе без дорог тяжёлые ящики с пробами грунта, Сваливали их у палатки Майи Трофимовой и отправлялись к следующим буровым. Два раза в месяц мы переплывали Чёрный Иртыш на скрипучем хозяйстве Хоп Сина и ездили на аэродром, куда прибывали из Урумчи для нашей партии химикалии, оборудование, продукты.
Вместе с грузом китайские лётчики привозили почту. На обратном пути у переправы я устраивал привал в тени хибарки Хоп Сина. Читал вслух письма от своей семьи, а Жень-чу сидел рядом и кивал, будто понимал что-то. При этом он так заглядывал мне в глаза, что я в конце концов написал своему пятнадцатилетнему сыну Кольке, не может ли он чего придумать для парнишки, который ни разу в жизни не получил ни одного письма.
Колька, конечно, придумал: смотался на Тучкову набережную, в Институт восточных языков. И надо было видеть, как однажды Жень-чу получил письмо, на котором стояла его фамилия, написанная его родными иероглифами!
Ещё и сейчас, если закрою глаза, я вижу Жень-чу, как он на аэродроме прижимает к потёртой куртке синий конверт; ветер треплет прямые чёрные волосы парнишки, за крылом самолёта заходящее солнце освещает горбатые вершины Небесных гор, и мы оба смотрим туда, где за далёкими хребтами Тянь-Шаня лежит моя родина…
Я, конечно, не смог прочесть, что было написано в том письме, — наверное, что-то хорошее, потому что внизу стояли русские подписи чуть ли не всего девятого «Б» 195-й средней ленинградской школы.
В тот день, разгружая машину, Жень-чу хватал самые тяжёлые ящики. Потом он проверил давление в шинах, соскрёб накипь с аккумулятора и вымыл керосином двигатель, хотя мы его чистили всего три дня назад.
Энергии у этого паренька было хоть отбавляй, даром что мал и худ. Я никогда не видел его без дела. Поварихе Гавриловне он чистил картошку, таскал воду из ручья; доктору строгал палочки и нарезал кусочки марли. Однажды у лаборантки Майи затерялась хорошенькая голубая кофточка. Девушка с ног сбилась. «Ничего, — говорит, — не пойму! Здесь же висела, на этом столбе, я её постирать хотела». А на следующее утро кофточка нашлась. Она появилась на Майкином лаборантском столе выстиранная, подкрахмаленная и выглаженная по всем правилам. Гавриловна потом божилась, что на её памяти ни одна баба так ловко не управлялась с утюгом, как «этот Женьчук»:
После этой истории Майка подарила Жень-чу новые теннисные тапочки и свой потемневший от реактивов комсомольский значок. И Жень-чу привинтил его к карману гимнастёрки, которую приказал ему выдать Тарас Данилович.
Наша работа в тех местах уже близилась к концу, когда однажды ночью меня растолкала Гавриловна. Лица поварихи я не видел, но по голосу понял: случилась беда.
— Да проснись же ты, господи! Майка помирает…
Моросил тёплый редкий дождик. Спотыкаясь в темноте о камни, я побежал в медицинскую палатку.
На раскладушке, скорчившись, лежала Майка. Её всегда румяное лицо теперь было совсем белым. Закрыв глаза, она тихонько стонала.
При моём появлении доктор сделал знак Тарасу Даниловичу, и тот вывел меня из палатки.
— Острый аппендицит. Надо на самолёт — и в Урумчи, в больницу. Собирайся в момент, Стёпа…
Через две минуты я уже подогнал машину к палатке. Майку вместе с раскладушкой поместили в кузов. Доктор и Тарас Данилович сели по сторонам, чтобы раскладушку не мотали, а Жень-чу держал над Майкой зонтик.
Каменистая местность ночью выглядела причудливой, дорога петляла и шла с бугра на бугор; я старался объезжать выбоины, каждый камень, попадавший под колесо, казалось, отдавался болью в моём теле.
Пока мы добирались до переправы, дождик прекратился. Небо вызвездило, в чистом ночном воздухе далеко разносился грохот Чёрного Иртыша.
Я затормозил у косо врытого в берег столба. Яркий свет фар выхватил из тьмы серебристую нитку троса, протянутого над несущейся рекой, и отразился в окошке хопсиновской хибарки; там, у причала, покачивался паром.
— Сигнальте же! — раздался сердитый голос доктора.
Я нажал кнопку раз, другой и потом продолжал сигналить, не отнимая руки. Дверь хибарки оставалась закрытой.
— Да тому глухому бису хоть из пушки пали! Спит, провались он совсем! — выругался Тарас Данилович.
Мы растерянно посмотрели друг на друга, потом — на реку.
Низкие волны с враждебным урчанием вкатывались в полосу света и мгновенно исчезали во мраке. Если бы и удалось чудом переплыть эту стремнину, смельчака отнесло бы на не сколько километров.
— Ждать утра нельзя, — сказал доктор.
Мы не успели ответить: что-то заставило нас поднять головы.
На тросе стоял Жень-чу. Одной рукой он обнимал столб, в другой — держал раскрытый зонтик.
— Ты что, ты что?.. Назад… — закричал Тарас Данилович.
Но было уже поздно.
Жень-чу вытянулся, отчего стал словно бы совсем тонким и лёгким, качнулся и, подняв над головой зонтик, скользнул прочь от столба.
Мы стояли, потеряв дыхание, а он, слегка пританцовывая, шёл над рекой и будто утюжил трос белыми Майкиными тапочками, мелькавшими в свете фар, как туфли канатоходца в луче циркового прожектора… И тут меня осенило: бывший хозяин Жень-чу занимался бродячей профессией!.. Так вот откуда у паренька кошачья ловкость, его прыжки и уменье обращаться с проволочными растяжками.
Но одно дело — цирк, а другое — трос, раскачивающийся над ревущей рекой, и ночь, и ветер…
Ветер налетел, когда Жень-чу уже достиг середины реки. Зашумели, застонали прибрежные деревья, и Жень-чу на тросе не стало, только зонтик взлетел вверх и унёсся во тьму.
— Смотрите, смотрите!.. — закричал доктор; он был самый молодой из нас троих и самый зоркий.
Мы напрягли зрение. Жень-чу висел под тросом. Перебирая руками и ногами, он продолжал карабкаться вперёд, и я невольно поёжился, вспомнив концы проволочек, торчащих из троса, ободранного скобами парома.
Не помню, сколько прошло бесконечно томительных минут, пока мы наконец услышали скрип.
Потом стало видно, как Жень-чу и Хоп Син остервенело крутят лебёдку.
Когда я въезжал на паром, мне бросились в глаза тёмные полосы на блестящей ручке лебёдки…
Через месяц Майка вернулась в партию. Меня там она уже не застала: работы сворачивались, и мне было приказано ехать в другое место. Жень-чу остался в группе Тараса Даниловича.
Прошло три года.
Однажды в конторку Ленинградского автобусного парка зашёл хорошо одетый молодой человек.
— Простите, вы будете механик Степан Васильевич?
Я мельком взглянул на него, кивнул и продолжал выписывать наряды слесарям, обступившим мой столик.
Тогда молодой человек снял фетровую шляпу, тряхнул прямыми чёрными волосами и заглянул мне в глаза:
— Товарыш Степана…
Я бросил перо и вскочил, едва не опрокинув стол.
Мы обнялись, и потом я долго сжимал его ладони, покрытые старыми глубокими шрамами.
— Женьчук! Женька! Откуда ты свалился?
— Я учусь в Горьковском автодорожном техникуме. А сюда приехал на каникулы — вас увидеть, Степан Васильевич, Ленинград увидеть…
Я смотрел на возмужавшего Жень-чу, слушал его правильную русскую речь, а потом мой взгляд упал на привинченный к карману его френча потемневший от реактивов комсомольский значок, и вдруг у меня сделалось жарко в горле.
Жень-чу, сдаётся мне, тоже порядком растрогался: уж очень блестели его чёрные глаза.
Но этот чертёнок всегда умел отколоть неожиданный номер, он вытащил из моего жилетного кармана часы, и на глазах у всех выкинул их в раскрытое окно вместе с цепочкой. А потом, к полному удовольствию восхищённых слесарей, нашёл эти часы в лакированной сумочке нормировщицы Кати.
Ребята окружили нас и потребовали, чтобы я рассказал о своём знакомстве с Жень-чу.
И вот я это сделал.
Дачник
Мой дом — на одном конце деревни, а колхозный гараж— на другом, на самой опушке леса. Там же и погреб, в котором хранится горючее. Все машины ночуют на воле за плетнём, а Санькину трёхтонку затолкали в сарай, потому что на ней уже четыре дня не работают.
Ещё молчали птицы и солнце не показывалось из-за леса, а я уже прибежал к гаражу. У плетня стояли вымытые, с укрытыми брезентом кабинами полуторка и «ЗИЛ-150», но сегодня мне было не до них; да и чего пялить глаза на чужие машины, когда теперь наконец-то у меня будет своя! Я поскорее отодвинул засов и раскрыл ворота сарая.
Подошёл сторож Терентий:
— Ишь ты, прилетел ни свет ни заря! Располагаешь сразу и поехать на этом гробу?
Мне стало обидно:
— Это не гроб, а машина, Терентий Фёдорович!
— Много ты понимаешь! Думаешь, походил три месяца на курсы, так уже и шофёром стал!
Сторож достал из кармана ватных штанов кисет и уселся на опрокинутую пустую бочку.
Я смотрел на трёхтонку. Она стояла, накренившись на одну сторону, переднее колесо было спущено, фары, радиатор и стёкла кабины густо забрызганы грязью.
Пришли шофёры.
Яшка Бабкин завёл свою полуторку и сразу уехал. Костя Мельников постоял, посмотрел, как я отвинчиваю запасное колесо, и спросил:
— Ты что надумал, Витька? Учти, ехать на ней нельзя. Мотор окончательно запорешь. Надо перетяжку делать.
— Вот ты бы и сделал, — вмешался Терентий Фёдорович. — Стишки про звёзды да про любовь сочинять умеешь, а товарищу подсобить ума не хватает.
Костя ничего не ответил и пошёл к своему «ЗИЛу». Через минуту гудок его машины прозвучал уже на асфальтовом шоссе у военного городка.
Взошло солнце. Яркий свет, пробившись сквозь щели сарая, узкими полосами лёг на трёхтонку; грязь и корявая, выцветшая краска стали ещё заметнее. Я открыл инструментальный ящик и вынул домкрат.
С дороги донеслось пение. Запевала Настя Грекова, ей вторили другие девушки.
Вся бригада остановилась у плетня. Я работал, повернувшись спиной к девушкам, и едва успел подумать, что среди них и Люба Шкваркина, как услыхал её голос:
— Механик, тю! Мы думали, ты нас в поле отвезёшь, а у тебя только три колеса здоровых!
— Зубы скалить все горазды, а помочь — нет вас! — заступился Терентий Фёдорович.
— И правда, — заметила Настя. — А ну, девушки, давайте вымоем Витькину машину, посмотрите, какая она!
Заскрипел ворот колодца, зашлёпали босые ноги, и, пока я возился с колесом, девушки вымыли трёхтонку. А потом они вышли за плетень и зашагали по дороге в поле.
Терентий Фёдорович сощурился на солнце и ушёл под сосны в холодок. Я остался один.
Теперь, когда было поставлено колесо, машина приняла совсем другой вид. Чистые стёкла кабины и фар блестели на солнце. И мне показалось ещё обидней, что на ней нельзя поехать.
Всё же я завёл мотор. Он затарахтел, как ночной сторож колотушкой. Я вспомнил Костино предупреждение и поскорее выключил зажигание. Потом сел на бочку и задумался; от утреннего бодрого настроения не осталось и следа.
Разобрать мотор — ещё куда ни шло, а как его ремонтировать?
— Неважно работает твой автомобиль, молодой человек.
Я поднял голову. У плетня стоял мужчина в соломенной шляпе и смотрел на меня. Глаза у него были серые, серьёзные.
Он подошёл ближе и поставил на траву маленькую корзиночку мелкой лесной земляники.
— С дороги услышал, как шатуны барабанят. Что же ты довёл двигатель до такого состояния?
— Это Санька Бобров… Доездился до ручки, а потом бросил и смылся из колхоза. А меня назначили…
Мужчина внимательно оглядел меня.
— Это твоя первая машина? Нелёгкое у тебя начало, брат. И несправедливое. Другие шофёры в колхозе есть?
— Есть. Яшка и Костя Мельников. Да у них машины хорошие.
— Машины — не люди, все одинаковые, — строго сказал мужчина.
Он погладил крыло, заглянул под капот, потом вынул из кармана белых брюк носовой платок и вытер ладонь.
-— Ладно, механик, не вешай нос. Поддомкрачивай передок и снимай колёса, а я скоро вернусь, помогу. — И поднял с травы корзиночку.
Я посмотрел ему вслед и вдруг крикнул:
— А вы правда придёте?
Мужчина обернулся:
— Ну конечно!
Он ушел, а у меня работа как-то сразу наладилась: ключи будто сами попадали на гайки, шланги легко отсоединялись, болты и шайбы со звоном летели в ведёрко. Я даже не заметил, как прошло время и человек этот вернулся.
Теперь на нём были старые тёмные брюки и синяя майка.
— Эге, механик, ты успел уже головку блока снять. А прокладку не испортил?
— Нет. Она на кабине.
— То-то. Как тебя зовут?
— Виктором.
— А я Пётр Павлович. Давай, Витя, сливай масло. — Он заглянул под машину. — А вот это уж плохо: сейчас придётся работать внизу, а передок держится на одном домкрате — чуть что, и из нас блин.
Пока я подставлял деревянные чурки под ось, Пётр Павлович осмотрел инструмент и опять сделал замечание:
— Ключи ржавые и грязные,
— Вычищу. Это всё Санька!
Я лежал под машиной и отвинчивал болты картера, а Пётр Павлович сидел на чурке; мне были видны его ноги в хороших жёлтых полуботинках и шёлковых носках — в таких бы ходить только по праздникам.
Потом Пётр Павлович тоже залез под машину и начал показывать, как убираются фольговые прокладки.
— Прохвост всё же ваш Санька, — заметил он, разглядывая крышки шатунов. — Ещё бы немного поездил — и весь сплав выкрошил бы.
— Точно, прохвост был этот Санька. Правильно говоришь, товарищ. Из-за таких наш колхоз в отстающие попал, — послышалось сверху, и я увидел рыжие, подшитые валенки Терентия Фёдоровича,
Пётр Павлович тоже покосился на валенки.
— А что ж вы зевали, когда вашу технику уродовали? Тяни, Витя, эту гайку сильней, не бойся.
Валенки переступили с места на место.
— Так ведь мы что. Нас кто послушает? На это председатель есть. Ему люди говорили…
— Ладно, отец, — перебил Пётр Павлович. — Покрути-ка ручку маленько…
Рядом с валенками появились председателевы хромовые сапоги.
— Ух ты! Да тут дело кипит. А мастер откуда объявился?
— Известно откуда — прохожий. Свои разве догадаются… Ай покрутить ещё, товарищ?
Мы вылезли из-под машины. Я подал Петру Павловичу тряпку, и он обтёр руки.
Председатель поглядел на Петра Павловича, на его жёлтые туфли.
— Городской? Должно быть, по автомобильной части работаете?
Терентий Фёдорович достал кисет.
— Чудные дела, Матвей Ильич! Сижу я в холодке, вижу — идёт мимо человек. Залез он под машину и давай работать — просто так, за здорово живёшь.
— Большая вам благодарность, — поспешно сказал председатель. — Выручаете вот как! Машина до зарезу нужна, а починить некому.
— А другие шофёры? — спросил Пётр Павлович.
— Так ведь им грузы надо возить.
Пётр Павлович пожал плечами;
— Вот бы Витя и возил. А перетяжку приказали бы сделать более опытному шофёру.
Матвей Ильич помолчал. Потом для чего-то расстегнул и застегнул пиджак.
— Это вы, пожалуй, правильно подсказали, товарищ. — Он вздохнул. — Только разве, ну хоть к примеру, нашего Костю Мельникова уговоришь на такое?
— Председателя у вас кто выбирал? Ведь сами колхозники, — заметил Пётр Павлович. — Так почему же их уговаривать надо? Должны подчиняться.
Матвей Ильич опять расстегнул пиджак:
— Люди сами должны понимать, ежели они сознательные…
Пётр Павлович усмехнулся:
— Сознательность и понятие — вещи разные. Ну, скажем, стал бы сознательный человек курить совсем рядом с бензиновым складом, если б понимал, что от этого может произойти?
Терентий Фёдорович закашлялся, быстро погасил пальцами самокрутку и смял её в кулаке.
Раздался смех. Я повернулся и увидел за плетнём Настю и Любу, — видно, они шли с поля на обед. Председатель смущённо покосился на девушек, вытянул за цепочку часы из кармана и вдруг заторопился:
— Вы, товарищ, того… если в чём будет нужда, заглядывайте. Вот огурчики пойдут, отблагодарим…
Пётр Павлович посмотрел вслед Матвею Ильичу, присел на чурку.
— Витя, зачерпни попить.
— Подождите пить, — поспешно сказала Настя и покраснела, — я сейчас…
Она убежала, а Люба подошла к Петру Павловичу;
— А я вас знаю. Вы у Мироновых остановились. Вчера на легковой машине приехали и ещё какую-то фанерную доску с собой привезли,
Люба насмешливая и злая на язык. Я подумал, что она и про меня что-нибудь скажет, и не ошибся:
— Не стыдно, Витька, за тебя люди машину починяют?
На дороге показалась Настя. От быстрой ходьбы её светлые волосы распушились, — Она подошла, расстелила на чурке полотенце и подала Петру Павловичу кринку молока и ломоть хлеба.
— А что ж ты, Настя, Витьке не принесла? Он ведь с утра работает, не отрывался.
Я даже не поверил, что это говорит Любка. А Настя ответила:
— Витька может слетать домой, а они здесь чужие,
— Нет, я не совсем чужой. Родился в этих местах.
— Да ну? —удивилась Настя. — А почему мы вас не знаем?
Пётр Павлович тихонько кашлянул и вздохнул.-
— Вы и не можете знать. Вам сколько лет, Настя?
— Двадцать уже, — ответила Настя и опять покраснела.
— Значит, когда началась война, вам было только пять. А наша кузница находилась в двух километрах отсюда.
— Кузня?.. — вмешался в разговор Терентий Фёдорович. — Постой, постой. Ты уж не кузнеца ли покойного Павла Родионова сын?
— Его, — кивнул Пётр Павлович.-
— Петька! — воскликнул Терентий Фёдорович и хлопнул себя по бокам.
— Какие же они вам Петька? — укоризненно сказала Настя.
— А ты не встревай, — рассердился старик, — Я его отца с огольцов знал. — Он вынул кисет, но, покосившись на Петра Павловича, закуривать не стал. — Где же ты, Петя, пропадал все эти годы?
— В войну был на Урале, кончал ремесленное. Потом стал работать на Кировском заводе и учиться в заочном.
Старик вздохнул.
— Кузню-то и хуторские дома фашист пожёг, следа не осталось; теперь на том месте военный городок, сапёрные части стоят.
— Ходил уж, видел, — сказал Пётр Павлович и посмотрел на солнце. — Давай, Витя, приниматься, чтобы засветло кончить. Тащи керосин, вымой масляный насос.
Настя завернула в полотенце пустую кринку.
— Ну, нам пора. Счастливо поработать.
Пётр Павлович хотел, видно, поблагодарить её, но вдруг так сильно закашлялся, что Настя даже покачала головой.
Я остановил Любу у плетня:
— Мы к вечеру кончим ремонт. Приходи, покатаю.
— Катальщик! Ты ездить сперва научись. Ещё в канаву завезёшь! — Она засмеялась и бросилась догонять Настю.
Уже темнело, когда я отвёз Петра Павловича к дому Мироновых. Дом этот — на самом берегу речки. Он поставлен после войны, и брёвна ещё немного пахнут смолой. В саду, между грушами и яблонями — маленькая летняя постройка с широким, низким крыльцом, специально для дачников.
У калитки с двумя кошёлками в руках стояла сама Мирониха. Она посмотрела на Петра Павловича и взмахнула кошёлками.
— Где это вы замазались так? Ах ты господи! — и крикнула куда-то в сад: — Верка, согрей воды Петру Павловичу помыться!
Пётр Павлович слегка поморщился:
— Спасибо. Зачем такое беспокойство, я и у колодца помоюсь. — Он открыл калитку. — Ты, Витя, как поставишь машину, приходи, поужинаем вместе.
Он ушёл, а Мирониха забралась без спросу в мою кабину.
— Мимо сельмага поедешь, там слезу.
— Да ведь он закрыт уже, наверное, тётя Анфиса.
— Для кого закрыт, а мне Лука Лукич откроет. Никак тебе Санькина машина досталась? Ты смотри, не задирай нос. Мы с Санькой ладили, он и дрова и сенцо мне возил. В обиде не оставался.
— Тётя Анфиса, надолго снял у вас дачу Пётр Павлович?
Мирониха огорчённо покривила губы:
— Какое там! Говорит, на недельку приехал, родные места посмотреть. А жаль. Он, видать, был бы из дачников дачник: сто рублей отвалил вперёд. — Она толкнула меня под бок — А ещё, слышь ты, велел каждое утро цветы к нему в комнату ставить и за них платит… Стой! Моя станция…
Она вылезла на дорогу и поспешила к задней двери магазина, крикнув мне на прощание:
— Не забывай, Виктор Иваныч, заходи!
«Ишь ты, — подумал я, — раньше и не здоровалась, а теперь— Виктор Иваныч. Вот бы Любка услышала!»
Мне очень хотелось поскорее вернуться к Петру Павловичу, но было так приятно сидеть самому за рулём, что я не удержался и два раза прокатил мимо Любиного дома и посигналил, однако в окошках не было света. Тогда я повернул на асфальтовое шоссе и, наверное, уехал бы очень далеко, если бы шлагбаум у военного городка не оказался закрытым. Видать, сапёры на ночное учение пошли.
Я вернулся в гараж, поставил свою машину в ряд с полуторкой и «ЗИЛом» и укрыл кабину брезентом. А потом поспешил к Петру Павловичу. В Миронихином саду я пробрался между клубничными грядками, спускающимися до самой речки, взошёл на крыльцо и заглянул в приоткрытую дверь. В комнате никого не было. У окна стояла фанерная доска с приколотым кнопками листом бумаги, на котором были начерчены какие-то шестерни, колёса и гайки. Сверху листа было написано чёрными буквами: «Вариант секции тракторосборочного конвейера». Рядом была прислонена большая линейка, похожая на букву Т.
Раздалось знакомое покашливание.
В дверях стоял Пётр Павлович с кринкой в руках.
— Где это ты, механик, застрял? — Он поставил кринку на стол. — Бери нож, открывай консервы.
Я смотрел на Петра Павловича, на его белые брюки, шёлковую рубашку и гладко причёсанные волосы, и мне не верилось, что ещё два часа назад мы вместе возились под машиной.
А он словно угадал, о чём я думаю:
— Ну, чего стесняешься? Мажь масло, ешь.
Пётр Павлович выпил стакан молока, подождал, пока я дожую бутерброд, придвинул мне консервы:
— Бери, бери. Раз открыли, надо доесть. Много у вас комсомольцев в колхозе?
— Порядочно. Почти вся Настина бригада. А из гаража — я и Костя Мельников.
— А коммунистов?
— Двое. Председатель да кладовщик Степан Семёнович.
В саду послышался шорох, над подоконником показалась рыжая Любина косичка — она у неё закручивается торчком, как ручка у чайника.
— И Витька здесь! Вот прилип к человеку! Думаешь, всегда тебе машину будут чинить?
У меня кусок застрял в горле. Пётр Павлович подошёл к окну:
— Это вы, девушки? Заходите.
Рядом с Любой появилась Настя. У той коса перекинута на грудь, на плечах — пёстрая косынка.
— Лучше вы выходите. Мы за вами пришли. — Настя потеребила косынку. — Пойдёмте до тётки Марьи, она умеет из трав лекарство варить — от кашля хорошо помогает.
Пётр Павлович прищурился и махнул рукой:
— Вряд ли помогает. Ну, да всё равно, перед сном прогуляться не грех. — Он снял со спинки стула серый пиджак и выключил электричество.
Дорожка тянулась по берегу речки и была такая узкая, что мне не хватало места идти в ряд со всеми; Любка иногда оглядывалась и чему-то смеялась; у неё есть такая глупая привычка — смеяться без всякой причины.
Когда миновали крайнюю избу, Пётр Павлович спросил:
— Куда же вы меня ведёте?
— На ту сторону, где тётки Марьи дом, — ответила Настя. — Нужно идти до шоссе, там есть мост..
— А вы когда на работу ходите, такой же крюк делаете?
— Ага, весной и осенью. А летом, как вода спадёт, — вброд.
— А почему мост не строите? — спросил Пётр Павлович. — Я видел, на берегу брёвна лежат.
— Они с прошлого лета лежат. Ну, и дождались, что районное начальство хочет половину забрать — там им что-то построить нужно. — Настя махнула рукой. — Так и пропадёт дело.
— А что ж вы, комсомольцы, смотрите? Не нужно отдавать. Кто у вас секретарь?
— Она же и секретарь, — хихикнула Любка.
— А что мы можем поделать! — сердито сказала Настя. — Приедут и заберут. Председатель испугался: «Лучше отдать, говорит, — знаете, как с начальством связываться? Прижмут — не обрадуешься».
— Чужим хочет отдать, а для тётки Марьи трёх столбов жалеет. Она во всём колхозе одна без электричества. Вот сейчас увидите. Просто смех, — без всякого смеха сказала Люба.
Мы поднялись на шоссе и перешли мост. Выглянула луна, и волосы у Насти стали серебряными, а у Любы — медными. Пётр Павлович молчал и хмурился.
Низкая трава шелестела под ногами. Далеко в военном городке зажгли прожектор, и верхушки сосен осветились на том берегу. Пётр Павлович посмотрел в сторону военного городка и вдруг сказал:
— Ладно. Приходите завтра вечером ко мне. Обдумаем положение. А ты, Витя, если поедешь в район, забеги утром, поручение тебе дам.
Впереди тускло засветилось окошко. Это горела керосиновая лампа в доме тётки Марьи.
…Назавтра с половины дня меня отправили в район на лесопильный завод, и я застрял там на целые сутки, потому что ждал, пока закончат парниковые рамы. Домой я ехал быстро; поля так и распластывались по сторонам, мотор гудел ровно.
У шлагбаума военного городка я неожиданно увидел Петра Павловича. С ним рядом стоял высокий молодой майор. Я обрадовался и остановил машину.
— Вот хорошо ты мне попался, Витя! Не придётся идти пешком, — Пётр Павлович подал руку майору;—Так я надеюсь на вас, товарищ инженер-майор.
— Всё будет в порядке. До свиданья, рад был познакомиться. — Однако майор не торопился отпускать руку Петра Павловича. — Неудобно, конечно, — вы в отпуске. Но, с другой стороны, раз уж попали в наши места, хотелось бы устроить встречу с офицерами, послушать об изменениях в конструкции тягачей. Как вы, товарищ Родионов, а?
Пётр Павлович сразу согласился:
— Отчего же. Мне самому интересно выслушать соображения ваших товарищей.
Когда мы поехали, он спросил:
— Не забыл мою просьбу исполнить?
— Зачем же забывать, Пётр Павлович, всё купил — провод, ролики, шурупы, — и даже три рубля сорок ещё осталось. Вон в кузове свёрток.
— Ну, молодец! Давай его сюда.
Пётр Павлович слез у мостика на шоссе и пошёл к дому тётки Марьи.
Я поехал разгружаться на склад и так торопил там рабочих, что кладовщик Степан Семёнович даже рассердился:
— Да что у вас, у комсомолии, свадьба сегодня, что ль?
Дома я наскоро помылся, надел новый пиджак и, схватив со стола кусок хлеба, вышел на улицу.
Окна домика в Миронихином саду были освещены. Я поднялся на крыльцо и услышал голос Петра Павловича:
— Стихи — дело хорошее, только, по-моему, не нужно писать о том, чего не знаешь. Ну вот, ты сочинил про море, а видел ты его когда-нибудь?
— Наш Финский залив видел, — услышал я смущённый ответ и узнал голос Кости Мельникова.
Пётр Павлович кашлянул.
— Ну где же на Финском заливе ты наблюдал, чтобы «звезды, как фары, за тучей сверкали, волны до самого неба взлетали»?
Раздался смех, и громче всех смеялась Люба Шкваркина.
Я вошёл в комнату. Здесь собралась почти вся Настина бригада; на меня никто не оглянулся, потому что Пётр Павлович продолжал говорить:
— Ты лучше напиши о ваших колхозных делах. Вот увидишь, хорошо получится.
Я посмотрел на подставку и увидел вместо чертежа чистый лист плотной бумаги; рядом, на табурете, лежал старый номер нашей стенгазеты «Новый путь», засиженный мухами, всего с двумя статейками, а кругом них наклеены картинки, вырезанные из журналов.
— И название не оправдывается, — усмехнулся Пётр Павлович. — Судите сами: газета вышла один раз за два месяца, а где в ней критика местных дел? Нет, товарищи, этот «Путь» не новый…
Он хотел сказать ещё что-то, но вдруг заскрипели половицы, задрожали стёкла, запрыгали на столе кисти и тюбики с красками: из темноты за окном донёсся такой шум и скрежет, что весь Миронихин домик затрясся, как в лихорадке.
Мы, толкая друг друга, бросились на улицу и побежали вдоль речки.
Было совсем темно, и только в том месте, где торчали оставшиеся от старого моста сваи, мелькали узкие лучи электрических фонариков; когда свет ложился на воду, она казалась чёрной и тяжёлой. На обоих берегах стояли машины, похожие на чудовища, пришедшие к водопою.
Послышались удары вёсел, и к берегу пристала резиновая лодка. Из неё выпрыгнул высокий человек, и в луче электрического фонарика я увидел пилотку и погон майора.
Он быстро подошёл к стоящей в сторонке легковой машине.
— Товарищ полковник, объект обследован. Установка переправы по типовому проекту займёт шесть часов. Наличие на берегу строительных материалов и сохранившиеся опоры упрощают дело. Правда, досок здесь маловато, придётся строить попроще, внакат.
Из машины строго ответили:
— Ваша задача — обеспечить переправу, чтобы наши войска могли перейти реку и закрепиться на высоте Седьмой прежде, чем туда подойдут части противника.
— Беда-а! Батюшки, война! Ох!.. — раздался визгливый женский голос.
Кругом в темноте засмеялись. Голос Терентия Фёдоровича сказал:
— Беги домой, Анфиска, спасай свою клубнику от атома.
Я огляделся и увидел наших колхозников. Кладовщик Степан Семёнович с лопатой в руке подошёл к майору:
— Может, и нас в дело возьмёшь, начальник? Мы бы подсобили.
— Спасибо, товарищи, — ответил майор, — справимся сами. Только прошу вас не курить, а то наблюдатель не разберётся, кто курил, и за нарушение светомаскировки снизит нам оценку.
Он отдал команду окружающим его командирам, и вдруг одно чудовище ожило. Оно зарокотало, зашлёпало гусеницами и, спустившись в воду, остановилось. Его длинный хобот развернулся, повис над берегом в том месте, где были сложены брёвна и доски. И наша речка, в которой я несколько лег назад чуть не утонул, показалась мне вдруг слабым ручейком.
Из машин повыскакивали сапёры. Они потянули какие-то шланги, провода, тросы.
Степан Семёнович не отставал от майора:
— Так ведь для колхоза строишь. Что же нам зря стоять…
— Зачем стоять? — услышал я знакомый голос. — Пётр Павлович выступил в полосу лунного света. — Мост построят, а на дороге при подъездах к мосту — ямы. Это одно, а другое — у вас в колхозе живёт одинокая старая женщина Марья Климова, мать погибшего фронтовика, и сидит она под самым, можно сказать, Ленинградом при керосиновой лампе…
— Ай-я-яй! — покачал головой майор, и мне показалось, что он подмигнул Петру Павловичу. — Мать фронтовика? Сейчас же дам команду моим сапёрам…
— Ещё чего надумал! — смутился Степан Семёнович. — Что же, мы сами не знаем… Ты только прикажи, командир, чтоб твои ребята перебросили нам три лесины на ту сторону.
Я хотел спросить у Петра Павловича, чем бы и мне заняться, но он уже сам повернулся ко мне:
— Иди, Витя, к Марье Гавриловне, там найдёшь свёрток, который ты привёз из города. Вот и орудуй. Справишься?
Я кинулся в гараж, взял отвёртку, изоляционную ленту и плоскогубцы. Переодеваться я не пошёл, и хорошо сделал, потому что в домик Марьи Гавриловны скоро забежала Любка. Она посмотрела, как я привинчиваю к потолку розетку, и сердито заметила:
— Зачем хороший пиджак не снял? Потом опять будешь ходить хуже всех! Монтёр!.. Давай слезай, я тебе поесть принесла. А где тётка Марья?
— Побежала смотреть, как ставят столбы. Ешь и ты, Любаша.
Любка сидела напротив и смотрела на меня усталыми, сонными глазами, а мне казалось, что я никогда не ел ничего вкуснее этой холодной каши.
— Любаша, как там мост?
— Растёт. Вот председатель удивится, когда приедет из района!
Я оглядел комнату. Ролики поблёскивали при свете керосиновой лампы, белый шнур стрункой тянулся по стене и потолку.
— Люб, а Люб, ведь и машину я сам чинил, а Пётр Павлович только мне подсказывал.
— Он всем всё только подсказывает, а работа идёт…
Она не договорила: легла на лавку и сразу уснула.
Я взял с кровати подушку и подложил ей под голову.
Работа у меня так и закипела. Я зачищал провода, а сам оглядывался на спящую Любку, пока не порезал палец. А потом я укрыл её своим пиджаком. И мне вдруг захотелось, чтобы эта ночь продолжалась долго-долго…
Когда мы с Любой вернулись на берег, было уже совсем светло. Мычали коровы, последние клочья тумана таяли па полях, в воздухе пахло мокрой травой и сиренью.
Мост мы увидели ещё издали. Он легко взлетал над речкой, каждым окоренным брёвнышком отражаясь в словно ещё не проснувшейся воде. Над лесом показалось солнце, и белые перила порозовели.
Сапёры давно ушли, а мост остался — широкий, надёжный.
Мужчины под руководством Степана Семёновича чинили дорогу. Две колхозные бабки стояли поодаль в накинутый на плечи ватниках и кричали ребятишкам, густо облепившим перила:
— Брысь оттуда, чтоб вы сгорели! В воду попадаете!
— Даром! Без единого, можно сказать, рублика построили. Как с неба упал нам этот мост! — удивлялась Мирониха. — А командир-то сказывал: части неприятеля должны подойти.
— Какой тебе ещё неприятель? Смотри не накаркай! — недовольно заметил Степан Семёнович.
На дороге показались три пустых грузовика с прицепами. Дядька Терентий опёрся на лопату, прикрыл ладонью глаза от солнца и сердито усмехнулся.
— А вот вам и части неприятеля пожаловали.
Из передней машины выпрыгнул председатель Матвей Ильич.
Было смешно смотреть, как он, расстёгивая и застёгивая пиджак, бегал по мосту, ощупывал перила и металлические скобы, топал по плотному бревенчатому накату.
— Как же это вы, братцы… Кто же это? В одну-то ночь? Вот чудеса-то! Откуда такая возможность?..
— Возможность — она давно рядом была, — серьёзно заметил Терентий Фёдорович. — Только увидеть её понадобился глаз позорче твоего.
Два дня мне никак не удавалось попасть к Петру Павловичу: кладовщик совсем загонял со сдачей овощей — приходилось возить прямо в Ленинград. А в воскресенье утром, проезжая по деревне, я увидел около правления народ; колхозники о чём-то спорили, размахивали руками, смеялись.
Я оставил машину прямо на дороге и протиснулся вперёд.
Под навесом у пожарного сарая висел большой лист. Красными крупными буквами было написано: «Новый путь». Орган комсомольской организации колхоза».
А на рисунке изображена была баба. Она высовывалась из окна вагона. Две кошёлки в её руках полны обуви, ситца и ещё всякой всячины. А рядом написано:
Чей-то палец ткнул прямо в рисунок:
— Да это ж Мирониха, пропади я пропадом! Морда не похожа, а дела — её!
Я выбрался из толпы и увидел Петра Павловича. Он стоял в сторонке и тихонько покашливав в кулак.
Мне почему-то вспомнились Любкины слова: «Он всем всё только подсказывает, а работа сразу идёт».
В этот день мне ещё пришлось съездить в район.
Пока сгружали овощи, я зашёл в магазин и купил себе красивую, как у моряков, фуражку, а ещё — шёлковую косынку.
Возвращался я уже поздно вечером. Промелькнули перила нового моста, где-то тявкнула собака. Дорога изогнулась и перешла в широкую улицу.
Я поставил машину в гараж и поскорее побежал к Петру Павловичу.
Окна домика в Миронихином саду были тёмные. На скамейке под яблоней кто-то беседовал. Я остановился у ограды.
— Встал я сегодня рано-рано, — услышал я голос Петра Павловича, — иду и дышу. И, кажется, сроду такого воздуха не пробовал.
— А у нас воздух и зимой не хуже, полезный. Особенно для тех, кто кашляет, — сказала Настя.
И, хотя я не видел её лица, я понял, что она краснеет.
В саду появились три тёмные фигуры. Это были дядька Терентий, кладовщик Степан Семёнович и агроном.
— Мы до вас, товарищ Родионов. Не помешали? — Агроном сел, а Терентий Фёдорович и кладовщик остались стоять. — Вот мы тут с товарищами соображаем насчёт одного дела…
Опять скрипнула калитка, и на этот раз грузной походкой вошёл Матвей Ильич. С минуту он стоял молча, потом спросил:
— Прослышал я, что уезжаешь завтра от нас?
Пётр Павлович кивнул.
— Посмотрел родные места, отдохнул, пора и честь знать. — Он закинул руки за голову. — А хорошие здесь места! Так бы, кажется, и жил до ста лет…
— А ты и живи, живи с нами! — не сказал, а выкрикнул дядька Терентий. — Мы тебе артелью дом поставим…
Председатель вдруг сиял фуражку.
— Товарищ Родионов, вот, значит, толковали мы… Остался бы ты пожить у нас немного. — Он расстегнул и застегнул пиджак. — Присмотрелся бы, — может, потом… Оставайся, Пётр Палыч.
Пётр Павлович даже привстал.
— Да вы что, братцы?.. — Он помолчал. — Да и в сельском хозяйстве я не разбираюсь…
Кладовщик Степан Семёнович и агроном не дали ему договорить:
— Мы разбираемся, мы и поможем. А ты нам помоги.
«А вдруг и правда не уедет?» — подумал я и уже хотел было тоже войти в сад, но кто-то дёрнул меня за рукав.
— Куда наладился?
— Любаша! — обрадовался я и поскорее вынул шёлковую косынку.
Она насмешливо оглядела меня.
— А фуражку такую зачем купил? Моряк… Только деньги зря бросаешь.
— А что их копить? Ещё заработаю. — Я взял её за руку — Бери, Любаша, не сердись…
Но Люба и не думала сердиться. Она взяла косынку и туг же набросила её на свою рыжую косичку.
Я хотел ещё сказать, как скучал без неё, но вдали всхлипнула и рассыпалась перебором гармонь. Это молодёжь вышла к пожарному сараю.
Люба сразу же бросилась туда. Я, конечно, побежал за ней.
Рано утром из города пришла легковая машина. Мы с шофёром вынесли из Миронихиного дома чемодан и чертёжную доску. Пётр Павлович в шляпе и с плащом на руке показался мне совсем городским человеком.
— Ну, что смотришь бычком? — спросил он. — Садись, проводишь немного.
Шофёр дал газ, и машина скользнула прочь от Миронихиного дома. У нового моста она остановилась.
Пётр Павлович сказал:
— Прощай, Витя. Смотри делай вовремя перетяжки и держи в порядке инструмент.
Он легонько щёлкнул меня по носу и отвернулся. Шофёр рывком взял с места. Колёса прошуршали по мосту, и через минуту только лёгкая пыль крутилась вдали.
Я подождал немного, а когда повернулся, увидел председателя Матвея Ильича. Он стоял заложив руки за спину и смотрел на дорогу.
Я глянул на его невесёлое лицо и сказал:
— Дядя Матвей, а может, он опять приедет к нам на дачу отдыхать?
— На дачу? Отдыхать? — сердито спросил председатель.
Больше он ничего не сказал. Повернулся и медленно зашагал в поле.
