– Часики-то тикают, – сказали над ухом.

Женя вздрогнула и свирепо развернулась на голос.

Справа никого не было. И слева тоже. Даже часиков не было – и тиканье умолкло. Не тиканье, вернее, а попискивание: на светофоре через дорогу растопырился красный человечек. Значит, такой же растопырился и на светофоре рядом с Женей, а зеленый шагал-шагал, да и ушагал, не дождавшись, пока Женя освободится от неуместных раздумий и тронется в ногу с ним.

Может, зеленый человечек напоследок и брякнул про часики, подумала Женя на откатывающейся волне злости. Весьма удивительной. Фраза про часики была дурацкой и затасканной не столько даже назидательными кретинами, сколько пародирующими кретинов мемами. Женю она никогда особо не трогала. А сейчас тронула почти до ожога. С чего бы это. Видимо, просто в такт мыслям попала. Тик в тик.

Женя попыталась вспомнить, о чем думала, замерев вдруг перед «зеброй» в двадцати шагах от офиса, где ее, наверное, уже ждут, но не вспомнила. Опять отвлек зеленый человечек. Он вспыхнул на стоящем за зеброй светофоре. Над ухом оглушительно пискнуло. И второй раз, и третий.

Вспомнишь тут что-нибудь, пожалуй, отметила Женя и ступила на зебру. Вот я ступила, подумала она, усмехнувшись, и поправила термосумку. Ступила так ступила.

Она сделала второй и третий шаг по зебре в ногу с пикающим зеленым человечком на светофоре, а на четвертом застыла. Потому что пиканье вдруг смолкло, без ускорения и любого предупреждения иного рода, и зеленый человечек исчез, а окошко над ним заняла растопыренная красная фигурка.

Женя растопырилась, наверное, сходным образом, обалдело подумав: «Тикают и не тикают», – но вслух брякнула другое:

– Не понял.

Справа возмущенно рыкнули машины: на их улице праздник, весь зеленый и манящий, а тетка мешает.

Потéрпите.

Женя снова поправила легкую, но норовящую сползти с плеча термосумку, поддернула маску и двинулась дальше – решительно, но не суетливо. Она встала на «зебру», значит, должна завершить маневр, проблемы электронного человечка – не ее проблемы, как и проблемы ожидавших машин. Подождут еще секунду. Все равно только собирались тронуться, секунда ничего не…

Женя застыла, холодея, и этот холод обдал жаром и выхлопной вонью огромный грузовик, пролетевший перед самым носом, перед коленом, едва не чиркнувший по костяшкам пальцев вынесенной на взмахе руки и чуть не забравший эту руку вместе со спицей, сидевшей там со времен детского перелома со смещением, чуть не сбивший Женю, чуть не размочаливший все ее тело с мгновенным хрустом и чавканьем, которое никто не успел бы услышать. Разве что сама Женя.

На дороге загудели и, кажется, заорали – не справа, а, как ни странно, сзади. Женя с трудом повернула голову и обнаружила, что стоит уже на тротуаре рядом со светофором, снова растопырившись примерно как красный человечек. Мелькнувшего грузовика след простыл. Удаляются, поглядывая в зеркала, и водители, едва не ставшие очевидцами того, как тупую девку намотало на кардан, и поделом.

Других пешеходов у светофора, к счастью, не было, так что никакая бабка не получила замечательной возможности рассказать Жене, как плохо мама учила ту правилам дорожного движения.

– Мама, – беззвучно сказала Женя и, с трудом переставляя несгибающиеся ноги, направилась в «Галактику».

К стеклянным дверям бизнес-центра она подошла, слегка отдышавшись. Маска мокро липла к лицу, с затылка лилось, но сердце колотилось уже не трещоткой, а барабанной дробью, деревянность ушла из конечностей, мороз в животе сменился трясущимся теплом, а ужас начал вытесняться возмущением. В полицию бы на гада заявить, пока впрямь не сшиб кого, подумала Женя злобно. Жаль, не получится. Грузовик несся на огромной скорости, так что проскочил мгновенно. Женя даже цвета не разобрала, что говорить о марке и тем более номере.

Она, вздохнув, мазнула взглядом по нечеткому, но вроде обыкновенному и не сильно растрепанному отражению в стекле. Все как положено: рыхловата, невзрачна, благородной бледности не заметно, даже глаза над маской от страха не слишком выпучены.

Женя толкнула дверь в стылый кондиционированный воздух, в рабочее пространство, в рутину, в стандартную офисную жизнь, где все всегда крутится и мельтешит, оставаясь при этом незыблемо скучным.

Женя привычно подставила запястье под электронный градусник, привычно обтерла руки санитайзером, привычно кивнула охраннику – даже двум, рядом с Игорем стоял облаченный в такую же неуместно боевую форму пузатый парень, видимо, новенький, – привычно подставила термосумку под металлоискатель новенького, привычно повела пропуском перед турникетом, привычно прошла сквозь рамку, привычно поморщившись от ее вопля и заранее поднимая правую руку.

– Спица тут, – привычно напомнила она, и Игорь, не отрываясь от смартфона, привычно кивнул, останавливая новенького, метнувшегося было из-за конторки с металлоискателем наперевес. Новенький пожал плечами и опустил металлоискатель.

Женя смотрела на него не моргая.

Игорь наконец поднял глаза и равнодушно сказал:

– Иди-иди, нормально все.

– Синий, – сообщила Женя.

– В смысле?

Женя нехотя продолжила:

– КамАЗ пятьдесят четыре девяносто, седельный тягач без прицепа, дизель на двенадцать литров, выпуск прошлого, нет, позапрошлого года.

Женя замолчала и заморгала, озираясь. Игорь, откладывая смартфон, обменялся взглядом с новеньким и тронул его за плечо, чтобы тот выпустил из-за конторки.

Женя мотнула головой и объяснила:

– Чуть не сбил сейчас, прямо тут, на светофоре, представляешь? Люди идут, главное, а этот летит себе, на скорости. Семьдесят шесть и пять.

– А, – сказал Игорь, остановившись. – Как там кино было – «Счастливая, Женька!»? Тортик скушай сегодня.

Женя криво улыбнулась и пошла дальше. Игорь продолжил:

– А, это. Может, гайцам свистнуть? У меня есть знакомые. Номер запомнила?

– Какое там, – ответила Женя, приостановившись. – Он же ш-шух, перед носом, и… Е, один-один-один, вэ-а, регион наш.

Игорь взял с конторки смартфон.

– В смысле? Это номер?

Женя сморщилась, потерла лоб и растерянно сказала:

– Нет, не запомнила, как бы я смогла…

Женя махнула рукой и торопливо пошла к лестнице.

– Прикольная мадама, – сказал новенький. – Она всегда такая?

Игорь смотрел вслед Жене, покачивая смартфон в руке.

– Адын-адын, – сказал он. – Савсэм адын.

Офис был на восьмом, так что обычно Женя поднималась на лифте. На лестницу она сейчас выскочила неожиданно для себя, но не возвращаться же. Вскарабкалась, притомилась, запыхалась и долго не могла найти пропуск, который только что держала в руке. Нашелся пропуск в заднем кармане, куда Женя сроду ничего не клала.

С самого утра все шло не так, глупо и нежданно.

Женя блинкнула, открыла дверь и ввалилась в офис – в милую рутину, по которой, оказывается, можно соскучиться.

В офисе было прохладно, тихо и покойно. Основной народ еще не подтянулся, на местах только офис-менеджер Оля и начальник техотдела Никитин. Он, похоже, с работы не уходил вообще никогда. Может, чтобы такой вес лишний раз не таскать с места на место, а может, просто боялся, что обратно не пустят, отправят на пенсию. Шестьдесят пять плюс не шутки, тем более такой плюс, который в двух ладошках не удержишь. Вероятно, тем же объяснялась обходительность Никитина, временами просто пугающая. Во всяком случае, Женю, к которой Никитин относился как к новообретенной племяннице.

И сейчас он пылко отсалютовал Жене из дальнего угла, с трудом, кажется, сдержавшись, чтобы не кинуться навстречу. Женя осторожно отсалютовала в ответ, выложила веганский сэндвич на стол Оли и ненадолго замерла, ожидая, что та скажет «Брысь» или просто поведет плечом с таким выразительным недовольством, что придется отползать немедля.

Оля плечом не повела и даже не подняла головы от экрана.

Зато заговорила. Уже успех.

– Блин, как они задолбали своими капчами.

– И тебе привет. Оль, не спорь с ботами, бесполезно. Даже если выиграешь, они не поймут и задолбают до смерти.

Оля недовольно покосилась на Женю, заставив ту грустно подумать о красоте и ее недосягаемости, но – еще успех! – пояснила:

– Они всё, вообще всё перевели в онлайн: электронный дневник, домашку, списки чтения на лето. И каждый раз надо капчу вводить или, блин, головоломки угадывать. «Нажмите на фрагменты с деревьями». Я им детсадовка, что ли?

Женя удачно поперхнулась едва не выскочившей шуткой про вечную молодость и про то, что где деревья, там и сад, пусть даже детский. Успела сообразить, что на этом общение с Олей, скорее всего, завершится навсегда. Женя всмотрелась в экран и уважительно сказала:

– Как ты это разбираешь только.

Оля отвлеклась от набивания букв под неразборчивыми разводами и осведомилась, с подозрением глядя на Женю:

– Издеваешься?

Почему это, хотела сказать Женя, но тут сообразила, что за вопрос на самом деле мучает ее уже несколько секунд, и спросила:

– Слушай, а зачем тебе дневник? Аля уже в школу пойти успела?

– Какая Аля? – уточнила Оля, рыская курсором по открывшимся наконец спискам.

– Дочка же твоя, – терпеливо пояснила Женя. – Малютка ведь совсем, ей…

И замолкла под презрительным сверлящим взглядом: Оля теперь развернулась к ней всем богатым телом, откинулась на спинку кресла, колыхнув самыми богатыми фрагментами, какие у Жени если и будут, то возмутительно не там и не так, и пару долгих секунд смотрела в упор. Женя нерешительно улыбнулась.

Оля отчеканила:

– Вот где вас делают таких, а? У меня сын. Гошка. Ему девять, так что третий уже заканчивает. Иди уже, Евгения Родионовна, куда шла, пока…

Она резко замолчала, рывком повернулась к столу и вперилась в экран так, чтобы не видеть Женю и не слышать. Никогда, похоже.

Женя растерянно перебрала в голове несколько реплик: «Шутишь, что ли», «Прости, ерунду брякнула», «Я помню, конечно, что Гошка, просто…» – но так и не сообразила, что «просто», и так и не смогла ухватить сидящий на периферии сознания, но ускользающий, едва пробуешь на нем сосредоточиться, образ щекастой девочки в ярко-желтом платье. Если она не дочка Оли, то чья? И почему Женя ее помнит? И главное – зачем?

Женя потопталась, вздохнула, отошла к холодильнику, выгрузила остальные сэндвичи, супчики, фалафель и отдельно котлеты для Никитина, отлепила от кожи влажный ворот и область подмышек, незаметно обнюхавшись, и осмотрела офис. Пол был чистым везде, даже возле стола известного неряхи Кости. Правильно, Женя вчера протирала после того, как все ушли, а сегодня насорить еще не успели. Ну пусть успеют. А Женя пока займется основной работой, отложив дополнительные на потом.

Основная работа уже ждала на столе. И была она гораздо толще обычного.

Женя плюхнулась в кресло, оживила компьютер и уныло полистала сброшюрованные страницы, цепляясь взором за странноватые фигуры и цветные элементы, украсившие вдруг печатные листы, которым полагалось быть подвыцветшими из белоснежных. Радужное веселье не спасало и не уменьшало объемов задания.

Жене предстояло перевести в международный формат годовой отчет фирмы за девяносто девятый год. Насколько поняла Женя, в том году фирма выделилась из большой компании, которая немногим раньше сменила форму собственности. Разгонять эти данные по строкам и сводить по разделам, перепроверяя каждую сумму, каждую дату, каждый актив и каждую из привязок к трем уставам, предстояло дня полтора. Это если не обедать, не спать, не сходить с места и не разгибаться.

Кофе хоть возьму, подумала Женя, тормозя взглядом на всаженном наискось таблицы прямоугольнике насыщенно-синего цвета, даже с отливом, какой сияет на вымытой кабине летящего грузовика, когда отскочить и увернуться невозможно, можно только всмотреться, чтобы увидеть что-то скрытое в слое краски, в плоскости металла, в коробке кабины, в чужом разуме, сведенном к бездумному усилию, направленному на утопившую педаль газа ступню, увидеть то, в чем растворишься с бесконечным бесчувственным-м ударом-м-м.

Женя вздрогнула и очнулась.

Она сидела за своим столом с прямой спиной и непоникшей головой – судя по ноющим мышцам шеи и плеч, заснула столбиком, а проснулась от того, что башка наконец запрокинулась. Хорошо, не сыграла лбом в стол. И будем надеяться, что не всхрапнула.

Женя несколько раз попыталась сглотнуть пересохшим ртом и, не шевелясь, поводила глазами, чтобы понять, не заметил ли кто ее отключения.

Вроде пронесло: офис был полон, но все занимались своими делами и в сторону Жени не смотрели. Только Никитин словно бы косился из своего угла – а нет, показалось. Ладно хоть так. Позору было бы, кабы заметили. И вспоминали бы постоянно, как тогда… Когда… Когда, блин? Что я вспоминала? Почему я ничего не могу вспомнить? Что со мной такое, а, подумала Женя беспомощно, пошевелила ногами, убеждаясь, что от неудобного сна они слегка затекли, но не отнялись, раздраженно оттолкнула папку, которую теперь явно предстояло потрошить и вылизывать до утра, начала вставать, чтобы принести наконец себе кофе, а лучше три или сразу термос, который, будем надеяться, спасет от приступа неурочной спячки, – и замерла в неудобной позе.

Женя секунду повисела над креслом, явно очень смешно и некрасиво, плюхнулась обратно, нашарила, не отрывая глаз от экрана, мышку и принялась перелистывать заполненные электронные страницы.

Отчет был готовым, полным и – по крайней мере, на первый пристальный взгляд – корректным. Как будто кто-то спокойно и аккуратно трудился над ним положенные часы и дни, а потом прислал Жене, которая его приняла, импортировала в программу и сохранила – и все это не приходя в сознание. Или проделала массив операций раньше, а потом просто забыла. Ну дура. Ну молодая. Ну бывает.

Не-а, не бывает.

Так, совсем я себе мозги заспала, спохватилась Женя, открыла свойства файла, посмотрела время его сохранения, потом – время создания и число исправлений, откинулась на спинку кресла, выдохнув чуть ли не с рыданием.

Файл был создан с нуля полтора часа назад и финализирован после семидесяти пяти сейвов вот только что, три минуты прошло. Двухдневную работу кто-то выполнил за полтора часа, пока Женя дрыхла. Выполнил в ее компьютере и с ее рабочего места. А место было занято спящей Женей. То есть сама Женя ее и выполнила – эту двухдневную работу. За полтора часа. Не приходя в сознание.

Ой-ей.

И чего я, дура, просыпаюсь по утрам, спрашивается, подумала Женя обалдело и некоторое время пыталась, то влезая в настройки компа, то украдкой озираясь, понять, не стала ли жертвой розыгрыша, ради которого кто-то из внезапно разрезвившихся коллег заморочился с усыплением и дистанционным доступом к компу либо с отволакиванием от стола бессознательного тела, ни на что иное не годного.

Ни признаков такой шутки, ни смысла в ее безнадежно долгой и геморройной подготовке, тем более реализации, Женя не нашла. Она почесала голову, поразмышляла на различные темы, изумившие ее саму, и решила отложить поиски отгадки на потом. А пока – радоваться жизни и паре освободившихся дней.

«Альбина Николаевна, можно мне домой?» – пропищала Женя про себя невесть откуда всплывшую фразу. Отпрашиваться либо просто уходить по принципу «Сделала – свободна» она не собиралась.

Домой не тянуло совсем. Радоваться жизни даже в офисе было гораздо проще.

Женя пошла радоваться.

Не получилось.

Кофе был странноватым – кислым и с неправильным запахом. Если принюхаться и вслушаться во вкус, странность исчезает, но пить и вдыхать неприятно. Женя даже покараулила с минутку у автомата, чтобы сверить впечатления с кем-нибудь из коллег. Но коллеги то ли уже успели распробовать сегодняшнюю досадность, то ли насосались кофе, пока Женя дрыхла: никто к автомату не подходил.

Женя, подумав, подошла к дизайнеру Вале и замерла у него за плечом, любуясь изображениями на паре огромных экранов, отгородивших этот стол от всех остальных. Валя бегло оглянулся на Женю, кивнул в ответ ее легкому взмаху стаканом и снова сосредоточился на стремительном перелистывании снимков в фотобанке. Опять, значит, подбирал фоновую картинку для каталога. Такие перелистывания, верстка, перебрасывание текстов и элементов оформления, как и всякая отлаженная работа в чуждой сфере, зачаровывали почти как пламя или текущая вода. Женя любила тихо наблюдать за Валей, а Валя обычно не возражал.

Сейчас он явно искал иллюстрацию к чему-то типа «Живем дорохо-бахато». Мелькали черные автомобили и белые яхты, светлые пляжи и стильно стальные гостиные, стриженые лужайки и затылки, породистые лошади и дорогие собаки, роскошные голоспинные дамы в длинных платьях, белозубые джентльмены и самоуверенные детишки с зачесами. Все раздражающе красивые и усердно счастливые, аж из штанов и декольте вываливаются.

Блондинка, брюнетка, лысый, вся семья, вечерние костюмы, джемпер в косичку, мериносовый свитер, поло, загар, белые подошвы, белые улыбки, улыбки, улыбки, ух мрачные какие, снова улыбка. Стоп. Это же я.

– Стоп, – сказала Женя, еле удержав кофе в дернувшейся руке. – Давай назад.

Валя повернулся к ней и посмотрел очень многозначительно. Значения «Я занят вообще-то» и «А ты кто такая?» считывались сразу, остальные были еще менее ласковыми. Женя хотела извиниться, но сказала как могла твердо:

– Валь, пожалуйста, покажи предыдущую фотку.

Валя, посопев, развернулся к клавиатуре и вернул предыдущий снимок. На снимке жгучий брюнет лапал костлявую блондинку у камина. Женя, моргнув, сказала:

– Еще назад. Еще. Да что такое.

На фотографиях были разновозрастные, но одинаково элегантные семьи на фоне небоскреба и живописной поляны. И не было снимка, который Женя зацепила взглядом на долю секунды, но каким-то чудом удержала в памяти и успела рассмотреть.

На этом снимке она, Женя, в строгом, но явно вечернем платье, темно-синем, дорогущем, небывалом, и сама небывало элегантная и худая, но солидная, подобранная, уложенная и ухоженная до неузнаваемости, однако все равно узнаваемая, держала за руку свирепого вида щекастую девочку лет шести в ярко-желтом и тоже наверняка страшно дорогом платье. Ту самую, похоже, которую Женя с утра вспомнила как дочь Оли, а до того вроде бы не вспоминала и не знала никогда.

Или знала?

Женя не помнила этого снимка, не помнила этой девочки, не помнила места, в котором снимали, – какое-то очень не подходящее гламурной подборке тоскливое казенное учреждение с огромным рисунком на стене. Судя по куску коричневого неровного круга, Чебурашка, да, точно, ухо торчит, а цветочек, который он держит перед собой, синий василек на фоне бежевого пуза, вроде бы такой же яркий, как платье, не виден. Откуда же я его помню, подумала Женя оторопело и покачнулась, все-таки пролив кофе. Ноги повело в сторону, голову – в другую, перед глазами вспыхнуло зеленое полотно с мелкими черными значками, которые неприятно копошились, сливались и набухали.

– Вот ты где, – сказали за спиной. – Давай скорее на тест, врачиха заждалась уже, бурчит.

Женя, сглотнув, разжмурилась и осторожно повернулась. Рядом громоздился очень деловитый Никитин с большой, но вроде нетяжелой коробкой в руках. Валя, неудобно развернувшись в кресле, переводил беспокойный взгляд с Никитина на Женю. На оба экрана перед ним распростерся накачанный хлыщ с причесочкой и масленым взглядом. Смотреть на него почему-то было неприятно.

Вот и старость, подумала Женя, уставилась в лужицу кофе на полу, надо вытереть, пока не разнесли, и с трудом спросила:

– Какая врачиха?

– Плановая, из страховой. Шестнадцатое же сегодня. Забыла?

Женя поморгала. Никитин всмотрелся и сменил тон, пытаясь убрать коробку под мышку:

– Женя… Ты не простыла? Видок чего-то…

– Нормально. Приболела – так врачиха скажет, – сказала Женя и направилась в переговорную.

Врачиха не сказала. Женя вообще не поняла смысла осмотра и даже не запомнила, к чему тот сводился. Зашла, поздоровалась, юркнула за ширму к кушетке, невесть как очутившейся в переговорной, села, расстегивая блузку и впадая в прохладную скуку, а потом поблагодарила и вышла – в застегнутой блузке и почему-то сжимая в кулаке смоченную синим салфетку. Снова заснула, что ли?

Впрочем, состояние было рассеянно-бодрым, не как час назад.

Надо будет давление померить, вдруг из-за его скачков рубит так, подумала Женя и ненадолго зависла, пытаясь вспомнить, мерила ли врачиха ей давление по ходу осмотра, что вообще делала или говорила, да и просто как та врачиха выглядела – старая или молодая, знакомая ли, носатая ли, в очках ли, какого цвета халат. Не вспомнила и решила махнуть на эти мелочи рукой – в сторону мусорной корзины. Заодно и салфетку выбросила.

Ничего страшного Жене явно не сказали, а нестрашного бояться глупо. Живем дальше.

– Жадина-говядина, дальше как? – требовательно спросила Оля.

Женя вздрогнула и обнаружила, что зависла рядом со столом Оли, и та теперь смотрит выжидательно и даже сурово. Больше в офисе не было почти никого. Никитин маячил у дальнего окна, а остальные, видимо, разбежались на обед. Как будто Женя им каждое утро не подтаскивает перекус согласно списку.

Женя проглотила заготовленную шутку про то, что ни новый штамм ковида, ни туберкулез с сифилисом врачиха у нее не обнаружила, и осторожно, стараясь не обижаться сразу, уточнила:

– Чего я пожалела-то?

Оля удивилась – значит, вправду не обидеть хотела, а узнать что-то.

– При чем тут пожалела? Стишок про жадину-говядину в детстве знала?

Женя неуверенно кивнула.

– Дальше как?

– Жадничает, гадина? – предположила Женя.

– Да ладно, – сказала Оля недоверчиво. – У вас так говорили? Вообще, в первый раз такое, прикол. Это же типа теста. Можно сразу определить, откуда ты, – с Москвы, с Питера, с Урала и так далее. Если второй строкой у тебя «соленый огурец»…

– А, помню. А если «турецкий барабан», то из Москвы. Не, у нас…

Женя потерла лоб и посмотрела на Олю, потом мимо нее и озадаченно спросила:

– А это что за зверь?

Оля бегло оглянулась на окно, створку которого осторожно открывал Никитин. По стеклу снаружи елозило, еле слышно повизгивая, что-то похожее на пухлую темную восьмерку.

– Викторыч опять какую-то приблуду приволок, – пояснила Оля, снова утыкаясь в экран. – Окномойщик новой модели. У Викторыча ж договор, в испытаниях участвует, денежки, небось, капают. А мы страдай.

– Почему страдай? – уточнила Женя, не отрывая глаз от окна и зачем-то прикидывая, что быстрее – обогнуть стол Вали, стоящий между нею и Никитиным, или перемахнуть через него, словно кто-нибудь, а тем более Женя, способен перемахнуть через пару метровых мониторов.

Десять, подумала она, переступая с ноги на ногу.

– Потому что ломается всё вечно, – охотно пояснила Оля. – Заправщик кулеров помнишь? А, ты ж сама час потом подтирала. Ионизатор тот чуть все здание не обесточил. И эта балда тоже сломалась явно, будем теперь на сквозняке…

Она еще что-то говорила, но Женя уже не слышала, потому что спешила под гудящее в голове «Четыре. Три! Два!!!» к окну сквозь слишком длинные метры, слишком плотный воздух и слишком веселый сквознячок, спешила, понимая, что не успевает.

Высунувшийся в проем окна Никитин, превозмогая мешающее пузо, одной рукой пытался ухватить дергавшегося на отъезжающей створке окномойщика, а другую руку отрывал от подоконника, чтобы поймать сорванные с ближайшего стола ветром и звучно закувыркавшиеся к окну листки, и медленно, очень медленно задирал толстые колени, обтянутые серыми штанами, сразу оба, запрокидывая сперва растерянное, потом испуганное лицо и цапая правой рукой недостаточно все-таки плотный воздух офиса, а в левой бессмысленно сжимая окномойщика, легко оторвавшегося от стекла и тут же замолчавшего.

Тишину нарушал только долетавший снизу писк светофора.

В этой тишине от писка до писка Никитин медленно вываливался из окна восьмого этажа.

Писк. Взмахнул по кругу руками, ловя ногами пол, до которого не доставал уже сантиметров двадцать.

Писк. Голова исчезла, колени взлетели, поддев так и болтающийся в воздухе листок, и скрылись за подоконником.

Писк. Коричневый полуботинок криво зацепился за угол подоконника, медленно снялся и слетел. Ступня в темном носке юркнула в окно.

Конец, беззвучно застонала Женя, напрягаясь, всмятку, восьмой этаж, центнер, не удержу.

Шлепок, за окном охнули, и в окне охнули. Никитин, хлопнувшийся лопатками и затылком об отделанную плиткой фасадную стену, – от боли и испуга, а Женя, ухватившая Никитина за щиколотку, – от старания.

Руку дернуло, по ребрам и сразу по бедру ударил очень твердый подоконник, в глазах стало красно и тут же сине, шея вздулась и закостенела, предплечья, кажется, сломались в трех местах, а в спине что-то оглушительно лопнуло. Но подошвы, проехавшись по слишком скользкому полу, все-таки остановились, а пальцы не разжимались, и правая рука не отпускала подоконник, а левая рука шла вверх, удерживая, оказывается, и поднимая все ближе к окну неохватную лодыжку, к которой все еще был приделан страшно, невозможно, невыносимо тяжелый Никитин.

Светофор внизу запищал быстрее.

Женя сипло вдохнула, на выдохе вскинула левую руку и повела от плеча назад, с тупым недоумением отшатнувшись от толстых ног и едва не сбившего ее необъятного зада, отшагнула – в спине, плече и коленях опять что-то звонко лопнуло, у ног стукнуло, – развернулась и с длинным стоном опустила руку.

Никитин шумно раскинулся по полу.

Женя с огромным трудом разжала спекшийся как будто кулак.

Нога Никитина грянула на пол. Внизу зашумели машины.

Женя отступила, нашаривая подоконник руками и задом. В грудине было больно. Везде было больно.

Оля смотрела на Женю с дальней стороны комнаты поверх прижатых ко рту ладоней. Глаза были черными и огромными, все остальное – очень белым.

Фигуру Оли перекрывали мониторы на столе Вали. Один был сдвинут. Значит, Женя все-таки зацепила, когда перепрыгивала.

Я перепрыгнула через метровые мониторы, стоящие на столе, подумала Женя. Мысль была твердой, тупой и не способной поколебать равнодушие. Я за полсекунды проскочила через всю комнату, ухватила Никитина за ногу и вытащила его. Одной рукой. Левой. Килограмм сто, если не больше. Сто семь девятьсот. Вытащила, перенесла через подоконник и бросила небрежно, как куриную тушку.

Женя изумленно посмотрела на свои ладони. На правой были две черные вдавленные полоски от края подоконника, на левой – мелкий рубчик, как на манжете носка. На ноге Никитина, наверное, такой же рубчик плюс вмятины от моих пальцев. Я ему ногу не раздавила там? Неудобно будет. Хотя чего неудобно. Я его спасла вообще-то.

Спасла ли?

Он же о стенку ударился или мог инфаркт схватить либо инсульт, пока висел башкой вниз.

Женя дернулась, всматриваясь, и чуть не упала от резкого движения, на которое организм, кажется, считал себя временно неспособным. Ветерок, тронувший спину, был невозможно острым и прохладным.

Никитин заморгал и зашевелился.

– Женечка, – пробормотал он, собираясь в кучу нескладно и безуспешно. – Женечка, родная, спасла ты меня.

«Вы нормально?» – попробовала спросить Женя, но горло оставалось раздутым и закостеневшим. Не шли из него ни слова, ни воздух.

Я вообще дышать не могу, испуганно поняла Женя, старательно вдыхая и выдыхая. Со второго раза это удалось. Женя с наслаждением подышала и попыталась поднять листок, медленно планировавший от потолка к ней – вправо, влево, вправо.

Промахнулась. Руки слушались плохо. Женя хотела плюнуть, но листок скользнул над головой и направился за окно, на улицу, к опять запищавшему светофору и к «зебре», по которой не спеша шагали две фигуры. Крупная в синем и маленькая в ярко-желтом.

Женя заметила их краем глаза и вытянулась, пытаясь рассмотреть пешеходов и одновременно настичь порхающий в метре от лица лист.

Пальцы сомкнулись на бумаге, нога скользнула, подоконник ударил по бедрам, фигурки перевернулись вместе со всем миром.

Робот-окномойщик, которого Никитин сумел ухватить и не выпустить, покуда не оказался в комнате, выскочил из-под подошвы Жени, будто мокрый кусок мыла, и звучно ударился о стол Вали. А Женя, со стуком отбив ногой гуляющую раму, вывалилась из окна.

Она не успела испугаться и не успела понять, что происходит, потому что была сосредоточена на том, чтобы удержать в руке лист, а в поле зрения – идущую по «зебре» пару.

Женя почти успела рассмотреть пару, когда ударилась рукой и грудью о козырек над подъездом офисного здания.

Громкий, слишком громкий двойной хлопок о бетон козырька и почти сразу тротуара, долетевший до Никитина, заставил его осесть. Телефон на себе он искал тоже сидя, но набрать номер так и не сумел ни холодеющими пальцами, ни отказавшим голосом.

Скорую вызвал новенький охранник Саша, выскочивший на шум.

Женя пришла в себя от звука надвигающейся сирены. Она испугалась, что, если останется лежать, скорая не заметит ее и переедет. Но отойти, встать или просто пошевелиться не получилось.

Дожили, подумала Женя. На улице валяюсь.

Жене стало неловко оттого, что она лежит на тротуаре и что перед самыми глазами у нее нервно трясется, сминая лист бумаги, чья-то рука с разодранным сверху донизу рукавом. Рукав был как у блузки Жени, только рваный и очень пыльный. И рука была похожа на руку Жени, только очень белая и возле локтя напоминавшая неумело разрубленную баранью лопатку. Из-под темной грязи торчало что-то блестящее.

Спица тут, хотела сказать Женя то ли себе, то ли подъехавшей наконец скорой, но язык отказал, а голова медленно повернулась ближе к туманному обмороку и дальше от настоящего мира. Потому что в настоящем мире у настоящего человека в настоящей руке под настоящей, хоть и разорванной мышцей не может вместо белой кости зеркально сверкать полированная сталь, оплетенная почти незаметной паутиной оптического волокна.

– Тикают-тикают, – услышала Женя, вскинулась, чтобы злобно спросить: «Вам-то какое дело до моих часиков?»

И очнулась.

– В себя пришла, ты смотри, – отметил сквозь нытье сирены кто-то синий. – Есть шанс, похоже. Полиглюкин меняй, там чуть осталось. И адреналина еще пять.

– Легкие лопнут.

– Да похер разница, нам бы живую довезти. Быстро, под мою.

Там спица, хотела сказать Женя, чтобы они не пугались, наткнувшись на металл. Рот был заткнут наглухо – ни сказать, ни глотнуть. Дышать почему-то удавалось: Женя попробовала, из носа вырос кровавый пузырь и тут же лопнул, брызнув алой пылью в глаза. Женя моргнула, удивившись толщине век.

– Тихо-тихо, родная, – сказал синеватый, заполняя весь мир за алой пылью и что-то, кажется, делая с лицом и шеей Жени. – Сейчас все хорошо будет, потерпи, немножко осталось.

Синими у него были не только одежда, но и маска с шапочкой, а глаза в узкой щели между ними – наоборот, ярко-карими.

Мои часики сколько надо, столько и протикают, хотела объяснить Женя и выдула второй пузырь. Синий не увидел и не услышал: он отвернулся и заорал:

– Куда поворачиваешь, давай по Мира в пятую!

– Нам в восьмую сказали, там ждут уже, – возразил второй, которого Женя не видела.

– Сюда смотри! До восьмой не довезем точно. Юнус, в пятую едем, вот тут сворачивай! Молодец.

Синий снова закрыл почти весь мир, видимый Жене. Только цифры на далеком циферблате тускло горели у него над плечом, как торчащие из шва куртки светоотражающие петельки.

– Терпи, милая, Юнус у нас человек-ракета, почти домчали, как новенькая будешь, до свадьбы заживет. Не замужем еще?

И этот туда же, подумала Женя и перевела взгляд с ярко-карих глаз на тускло-синие цифры. Края циферблата помутнели, мигнувшая в его центре цифра два стала шагающим человечком со светофора и вдруг развернулась длинным сложным текстом, составленным из выхваченных небывалым черным светом символов, четких настолько, что видны даже сквозь плотное синее туловище.

Женя вобрала и поняла этот текст сразу, не цепляясь за частности типа «несовместимая с жизнью кататравма», «множественные сочетанные травмы», «геморрагический шок», «острая кровопотеря, предшествующая преагональному состоянию», лишь чуть задержавшись на нижней строчке, мигавшей на уровне пояса, как будто вместо хлястика: «…вероятность летального исхода в течение часа достигает 90 процентов».

Жалко, подумала Женя и отключилась.

Она не почувствовала, как ее ловко выгружают из реанимобиля на подготовленную каталку и проворно везут к поджидающему лифту. Не слышала торопливых пояснений «синего» врача Анзора дежурной сестре Серафиме по поводу нетипичности симптоматики и реакций доставленной больной, а еще невозможности реинфузии крови из живота, потому что там все в клочья и всмятку. Не оценила выражения, с которым Серафима оглядела зафиксированное на ложе тело Жени, даже под натянутой тканью не слишком совпадающее с человеческими пропорциями.

– Ну хоть кровь остановили, – пробормотала Серафима, на миг замерев перед лифтом, чтобы расписаться в поданных Анзором бумагах. – Или она кончилась просто?

– Девочка, не надо так, – начал Анзор.

Мутно-стальные двери лифта сомкнулись перед его лицом, скрыв санитаров и Серафиму, бережно освобождающую край простыни.

– Не надо, – повторил Анзор, посмотрел на часы и пошел к машине, ускоряя шаг. Бригада почти выбилась из норматива, надо наверстывать и переверстывать, пока премия не пошла на минус.

Ирина с усилием моргнула, вздохнула и свернула отчет. Она с утра провела две операции, одну сама, на второй, внеплановой, – водитель-пенсионер отключился за рулем, врезался в бетонную основу эстакады, влетевшим в салон двигателем раздробило ноги и низ туловища – предполагала ассистировать, чтобы посмотреть, на что способен Даудов по большому счету и без аппаратной шпаргалки: томограф с утра опять не работал, вторая поломка за месяц, и ремонтника обещали только к выходным. Вышло досадно: Ирина не выдержала и вмешалась, когда Даудов слишком рьяно, как ей казалось, взялся за иссечение тонкой кишки, которую вроде можно было спасти. Спасти не удалось, Ирина потратила двадцать ненужных минут, убеждаясь в этом, не по делу рявкнула на Даудова, чтобы не спорил, и едва не потеряла пенсионера, организм которого оказался не готовым к длинной операции. Не потеряла, вытащила – вместе с Даудовым, который обиженку не строил, а действовал быстро, толково, при этом вежливо. Проверку, можно сказать, прошел. А вот сама Ирина, получается, нет. Хуже завотделением, которая не верит своим хирургам, только завотделением, которая оспаривает решение подчиненного лишь для того, чтобы прийти к такому же решению, разбазарив драгоценное время и силы.

Ирина перед Даудовым извинилась при всех, и сам он отнесся к ситуации как будто с пониманием. Но осадочек-то остался. Этот осадочек предстояло растворять, вычерпывать и сцеживать неделями. Только такой заботы Ирине и не хватало для полной ясности сознания и перспектив. И насыпала этот осадочек она сама, в одну секунду. Мастерица.

Уже сейчас осадочек не давал справиться с нудной, но простенькой текучкой. Отчеты Ирина давно составляла на автомате, почти не приходя в сознание после операции, но сейчас смотрела на заполненную наполовину форму и не находила в себе сил добить ее и закрыть. Все в сад, решила Ирина. Яблони пора подрезать, первый урожай огурцов и артишоков подоспел, на подходе бананы и хлебное дерево, да и от бегемотов надо отбиваться. Займусь ими.

Ирина открыла окошко с игрой «Отчаянный фермер» и некоторое время не отвлекалась ни на перемещения персонала за приоткрытой дверью, ни на шум и суету, слегка чрезмерную, но пока вписывающуюся в обыденные рамки.

Если случай за рамки вываливался, а тем более оказывался чрезвычайным, Ирину звали. Ее ответственность, в том числе административная, в предельном варианте и уголовная, тьфу-тьфу, стучу по голове. Так что по всем законам, стандартам и правилам выживания младшего под старшим заведующую отделением должны как минимум уведомить о том, что вот, подставу для вас завезли, Ирина Станиславовна, свеженькую, с пылу с жару, ознакомьтесь хотя бы, в чем увязли, сами не ведая.

Пока не зовут. Значит, можно слегка подышать, укрывшись в зарослях сельдерея. Он, говорят, способствует переключению между видами умственной деятельности. Есть смысл проверить, распространяется ли это достоинство на нарисованную культуру.

Завершить проверку не удалось. Сцедив досадливое напряжение виртуальной прополкой и закупкой химикатов, Ирина добила один отчет и взялась было за следующий, но первые же строки заставили пальцы скреститься от стыда перед Даудовым, собой и миром. Пришлось снова спасаться в игре. И от себя, и от досадно закипевшей в подведомственном отделении суеты.

Ирина разок подняла глаза на мелькнувшую за дверью странность, но тут налетела красная саранча, борьба с которой требовала сосредоточенности.

Без отдельного сигнала не было повода вдумываться, почему к операционной торопливо прошла пара фигур в зеленом, а потом еще одна – то есть весь наличный состав дежурных хирургов. На то они и дежурные хирурги, опытные специалисты, чтобы справляться самостоятельно – и не под начальственным взглядом, который часто только мешает. Это Ирина, ставшая завотделением меньше года назад, помнила слишком хорошо.

Поэтому она крепилась, даже когда к операционной прошагали Бердзенидзе и Мышковец из гинекологии, а за ними долговязая дежурная на звонках Кристина, которой вообще не положено покидать пост. Но следом мимо двери, возясь с упаковкой стерильного комплекта, протопал Даудов. Ирина поджала губы, сохранила отчет и почти побежала за ним.

Даудов уже скрылся за приоткрытой почему-то дверью операционной. Ирина сунулась следом – и пройти не смогла: тамбур-шлюз, санпропускник и все чистое пространство вопреки любым инструкциям, правилам и понятиям, написанным и скрепленным, натурально, кровью, были перекрыты спинами врачей и медсестер. Мыться и облачаться как следует поздно, так что Ирина вделась в выхваченный с полочки фартук и торопливо принялась мылить руки, пытаясь высмотреть что-то сквозь спины. Без толку.

– Ну-ка, – сказала Ирина, уверенно отстраняя Кристину локотком задранной руки.

А Кристина не отстранилась. Просто не обратила внимания – так и тянула шею, вглядываясь сквозь щель между головами в нечто от Ирины скрытое и растерянно бормочущее. Ирина хмыкнула, потом хмыкнула погромче. Лишь тогда Кристина услышала, быстро глянула и посторонилась, не отвлекаясь ни на завотделением, ни тем более на демонстрацию смущения и виноватости, – просто сильнее вытянула шею, чтобы не потерять из виду картину, по-прежнему недоступную Ирине, которая была ниже Кристины на голову.

Ирина протиснулась мимо Серафимы и Заура, физиотерапевт-то что здесь делает, да еще в нестерильном халате, они обалдели, легонько ткнула локтем Даудова, – тот оглянулся и неохотно подвинулся, тут же вернув взгляд туда, куда пялились остальные, – выдвинулась наконец к залитому светом столу и замерла.

Несколько лет назад Ирина делала капитальный ремонт в квартире, доставшейся от бабушки. Отдельные неполадки Ирина помогала устранять и раньше – ну как помогала, приезжала и вызывала сантехника после очередных панических возгласов бабушки в трубку о том, что она сейчас умрет от инфаркта, а Ирине придется всю жизнь работать на соседей снизу, которых заливает прохудившийся водопровод. По звонку изрядное время спустя приходил не в меру ироничный сантехник Юра, неспешно вываливающий многолетние напластования прибауток и анекдотов на Ирину, которая по слезной просьбе бабушки следила за тем, чтобы Юра ничего не украл. В ванной же очень много драгоценностей и просто вещей, достойных пылкого внимания грабителей. Например, шампунь, мочалка или водные счетчики, которые в шкафчик не влезли, поэтому торчали над раковиной, будто приборы в кабине исследовательской модификации паровоза Черепановых.

В свободное от баек время Юра, бурча, без особой охоты ввинчивал очередное колено, муфту или патрубок в и без того еле вмещавшееся в шкафчик перекати-поле чугунных, железных и пластиковых труб, кивнув, забирал у бабушки денежку, которую она умудрялась подавать одновременно испуганно и высокомерно, и удалялся, оставив запах курева, носков и неизбежности следующей аварии.

Ирина почти год после смерти бабушки не решалась на ремонт во многом из-за нежелания совсем радикально окунаться в древние анекдоты и запахи. Но куда деваться – решилась, заранее настроившись на то, что теперь Юра впихнет в шкафчик погонные метры труб, совсем уже несовместимые с евклидовым пространством и здравым смыслом.

Получилось по-другому. Вместо Юры явился молодой щуплый узбек, который, открыв дверцу и полюбовавшись стимпанковским содержимым шкафчика, хмыкнул, назвал сумму – побольше обычной, но сильно меньше того, что выцыганил Юра только за последний бабушкин год, – и, заручившись согласием молодой хозяйки, вырезал и безжалостно выкинул сперва на лестничную площадку, потом к мусорке все многотрубное перекати-поле, а вместо него вставил несколько металлических и пластиковых труб, застенчиво оттопыренных поворотными коленами и длинными рычагами кранов. В шкафчике освободилось гигантское пространство, достаточное не только для водосчетчиков, но и для швабры, пары ведер с тазиком и еще кучи всякого хлама, который вечно копится и не может найти место в ванной.

Что-то подобное освобожденному шкафчику Ирина видела сейчас в раскрытой брюшной полости лежащей на столе женщины. За операционным пространством, ярко освещенным и распахнутым, была различима только голова. Глаза закрыты – не только анестезией, но и гигантскими темными гематомами – а большая часть лица не видна под шапочкой и пластырем, закрепляющим интубацию, но понятно, что женщина явно молода и совершенно не похожа на шкафчик из бабкиной из ванной.

Снаружи. Но не внутри.

У женщины не было тощей кишки, обычно заполняющей стандартными петлями большую часть отведенного кишечнику места. Поэтому, невозможным вообще-то образом, было видно, что нет и подвздошной, заполняющей остальное пространство, и слепой кишки. А двенадцатиперстная, вопреки нормальной анатомии и законам природы, переходила в толстую почти сразу, через утолщение типа колена в бабушкином шкафчике. Ниже толстая кишка, выглядевшая неправильно или, наоборот, слишком правильно – с точки зрения человеческого глаза, а не человеческих внутренностей: без вздутий гаустрации, ровной и одинаковой на протяжении каждого отрезка – будто подхватывалась еще двумя коленами серовато-розового цвета. И ни следа брыжейки.

– Госп-п… – пробормотала Ирина, делая шаг вперед и машинально выставляя руки, чтобы Серафима накинула на них стерильные рукава, но никто ничего не накинул. – Это как?

– А это как? – бегло взглянув на нее, осведомился Никита, стоявший, оказывается, у стола. Ирина увидела, что у девушки на столе нет не только нормальной выделительной системы. Репродуктивной нет вообще – ни яичников, ни матки. Пустой провал с черно-белым от яркой подсветки дном небывалых очертаний.

В голове у Ирины зашумело, к горлу подступила тошнота.

– Кто ее так? – спросила Ирина слабым голосом.

– Никто, – ответил Никита. – Оно сразу такое.

– Оно?

– Вот, – сказала Зарема, стоявшая рядом с Никитой, и отвела лоскут.

Под мышцей блеснула сталь. Отсвет от операционной лампы прошел по изгибу металлического ребра, кольнув Ирину в глаза. Ирина зажмурилась и вздрогнула от невнятного сипения, долетевшего из-за операционного поля.

Сипение не могло быть внятным, его в принципе не могло быть: инкубационная трубка в трахее не позволяла смыкаться голосовым связкам. Но Ирине показалось, что она разобрала слова «Это спица».

Никита и Зарема тоже вздрогнули, как и все в операционной. Дважды звякнул по полу зеркальный крючок, оброненный Никитой.

К столу продавился Борис Анатольевич, анестезиолог, дернулся, будто собираясь вручную навести порядок на вверенном участке, и застыл, очарованный недоступным Ирине зрелищем.

– Еще и спица, – отметила Зарема задумчиво. – Рука такая же, я скальпель сломала.

– Это кто? Это она? – спросил кто-то.

Кажется, сама Ирина и спросила, не слыша себя.

Никита, опасливо взглянув на не видимую теперь Ирине голову пациентки, зло сказал:

– Серафима, инструмент мне, живо.

Серафима проскользнула мимо, быстро подала Никите новый инструмент и подступила к Ирине со стерильным халатом. Та машинально вделась в него и дала себя завязать.

– Ты закончить решил, – констатировала Зарема с непонятной интонацией.

Никита открыл рот, чтобы ответить, выдохнул и тоскливо сказал:

– Что закончить-то? Я не механик и не сантехник, меня с такими… патрубками не учили.

– Зашиваем? – деловито спросила Зарема.

– Блин. А дальше что?

– Так, – сказала Ирина, вдруг будто резко проснувшись.

Она ярко и предметно представила ближайший час, ближайший день и ближайший как минимум месяц, которые им всем, а особенно ей, заведующей злосчастным отделением, предстоит расхлебывать последствия разверзшейся перед глазами дикости.

– Кто ее сюда привез? Фамилию мне, телефон найти и звоните срочно, чтобы приехал и… Будем разбираться, что делать, чья ответственность. Серафима, ты бригаду записала?

Серафима, бледнея и водя ладонями по груди и бедрам в поисках несуществующих карманов, предложила:

– А может, диспетчеру?

– Какому диспетчеру, вам запись нужна?..

Ирина вздрогнула и замолчала, Никита отшатнулся, и теперь уже Зарема уронила что-то со звоном, от которого запоздало вздрогнули все остальные. Запоздало – потому что не увидели, что женщина на операционном столе приподняла голову, с трудом всматриваясь сквозь стиснутые раздутыми веками ресницы.

Она пальцем шевельнуть не должна, мучительно медленно подумала Ирина. Перед интубацией пациент обездвиживается миорелаксантами, тем более пациент с такими травмами.

Борис Анатольевич опять дернулся, протянул руки к идущей от аппарата ИВЛ трубке, тут же неловко прижал их к груди и снова замер, как и остальные.

Женя поморгала, всматриваясь в голубоватое полотно, растянутое перед глазами и попыталась спросить: «Где я?» В ушах коротко зашипело.

Она уронила голову на стол, не поняв, твердый он или не очень, и поводила глазами. Вверх смотреть было неприятно, слишком светло, по сторонам стояли зеленые фигуры без лиц. Одна из них выставила перед собой что-то блестящее. Ножницы, что ли, подумала Женя и чуть не хихикнула, представив, что она – бумажная кукла, с которой играют эти зеленые фигуры, например, кроят костюм для нее. Накрыли тканью и вырезают прямо по контуру. Красивый цвет, может симпатично получиться.

В памяти мелькнула шеренга бумажных кукол, очень разных, нарисованных и напечатанных в одну, четыре и много красок на газетной, офсетной, глянцевой бумаге, а Женя удивительно быстро вырезала этих куколок из страниц и обряжала в очень разные костюмы, то ловко, то нет, а мама подбадривала ее, ласково поглядывая сквозь рыжую челку, поправляя иссиня-черную прядку, убирая тяжелую русую косу, упавшую на грудь, и глаза у нее были теплыми карими, зелеными с серым крапом, холодными голубыми, как ткань, какие глаза были у мамы?!

Женя, кажется, дернулась, фигуры по сторонам, кажется, вздрогнули, та, что слева, выставила ножницы перед собой. Женя испугалась, что эдак они ей и руку отрежут, как только что сама она в памяти отхватила руку бумажной кукле ножницами, зажатыми в очень не такой, как обычно, руке.

Чем не такой-то, подумала Женя, попыталась поднести руки к глазам, чтобы рассмотреть и сравнить, но не смогла и поняла, что руки ей уже отрезали.

Как я теперь без рук-то, подумала Женя, заплакав без слез, которые почему-то не текли. Кто меня замуж возьмет. Сами про часики талдычите, а сами часики вместе с руками отрезаете. Вы дураки совсем, что ли, за такое сажать мало, самим вам руки оторвать, вот прямо сейчас лично оторвала бы, как куколке, если бы вы первыми не…

Женя не сразу, но вскинула руки – которые, оказывается, были, обе, хоть и привязаны зачем-то, – пошевелила ими в стёршем пальцы и детали свете и, медленно выдыхая ужас и облегчение, поднесла ладони вплотную к глазам, чтобы убедиться, что пальцы на месте и кожа, кажется, не шоколадная, как в воспоминании про куколку и ножницы.

Рядом вскрикнули, кто-то возбужденно заговорил на три голоса: «Смотри, смотри, как надулась, впрыск пошел – это что у нее, самоинъекция, блин, я не могу». Женя не обратила на гомон внимания. Она рассматривала свое предплечье.

– Мать, ты кто вообще? – тихо спросил ее мужчина с кривой железкой – не ножницами, оказывается, – в руке.

Женя наконец оторвала глаза от металлического блеска, пугающего сильнее раны, которая располовинила ее тонкое и совсем не кровоточащее предплечье, от светлых нитей световодов, вделанных в почти незаметные стальные ложбинки и внезапно посверкивающих голубыми, в тон растянутой ниже шеи ткани, искрами. Женя повозилась, разбираясь, выдернула из себя несколько толстых иголок, с треском, чуть не выдрав верхнюю губу, содрала длинный пластырь, налепленный буденновскими усами под носом, зацепила толстый провод, всунутый в угол рта, разбитого, холодного и совсем чужого, потащила, вытянула из горла и обронила невыносимо длинную скользкую трубку, прогнала туда-сюда царапающий воздух, привыкла, скинула на пол звякнувшие зажимы, отправила следом простыню и принялась осторожно ощупывать дыру на весь живот и бок. Предплечье сорвалось, сталь звякнула о сталь.

Слева кто-то охнул. Кажется, не одним горлом. Кажется, там было несколько человек. Много.

Женя приподнялась так, что шея скрипнула, заглянула в дыру, всхлипнула и откинула голову, звучно стукнувшись затылком и снова не поняв, мягко или твердо. Пусть не смотрят, я же голая, хотела сказать она, хотела отвернуться от зевак, хотела прикрыть грудь, пах, дыру, разверстую бесстыднее паха, но замерла, уставившись на кончики пальцев.

Перед глазами Жени стремительно развернулись светящиеся простыни быстро меняющихся текстов и картинок. Женя видела, понимала и осознавала их все. Она только не могла понять, что такое «самодиагностика» и какое отношение к ней имеет подробное описание повреждений, полученных системой, а также рекомендованные способы немедленного устранения неполадок.

И вдруг поняла.

Она все поняла.

Ирина поморщилась, глядя на нескладно ворочающееся на операционном столе голое тело. Тело было слишком бледным и довольно нелепым, дыра посреди него пугала размерами, а еще больше – нескладно смыкающимися и размыкающимися при движениях краями. И совсем до изморози пугали раздувшиеся на дне дыры узелки, деловито брызгавшие во все стороны жидкостями разного цвета и густоты.

Этого не могло происходить. Этого не должно было происходить. И уж точно – во вверенном ей отделении.

– А полис у нее с собой, кстати? – деловито спросила Ирина, надеясь, что голос не трясется совсем заметно. – И, кстати, тест на ковид делали?

– Сейчас, – сказала разрезанная женщина и вдруг вроде бы не очень быстро, но как-то враз и довольно ловко села на операционном столе, свесив ноги. – Сейчас-сейчас.

Она спустила изодранные в мясо ноги на пол, выпрямилась, покачнулась, прихватив разрубленной до серебристой кости рукой края раны и, кажется, поморщившись, – насколько было заметно под шапочкой и маской, оставшимися единственной ее одеждой. Повела глазами, выставила перед собой руки с неправильно, как вывернутая из веника метелка, торчащей левой кистью. Руки были, конечно, как и вся пациентка, обработаны перед операцией, но темная кайма на содранных ногтях и суставах под ярким светом просто прилипала к глазам.

Женщина с распоротым животом сказала:

– Серафима, накинь, пожалуйста.

Серафима испуганно посмотрела на Никиту, потом на Ирину.

Она знакомая твоя, что ли, хотела спросить Ирина с торжественным, хоть и непонятным ей самой гневом. Женщина с распоротым животом посмотрела на руку и, поморщившись, в два движения поставила кисть как следует.

Хоть частично анестезия действует, значит, раз она боли не чувствует, подумала Ирина и тут же спросила себя в панике: а что ей анестезия и что ей боль, стальной бабе-то.

Стальная баба застенчиво добавила:

– Поскорей, пожалуйста. Я же голая, неудобно.

Серафима метнулась к ней с распахнутым халатом, в последний миг остановилась и не надела, а накинула рукава на вытянутые кисти, скрывая к общему облегчению хотя бы разрубленную руку.

Ирина закрыла глаза и глубоко вдохнула, почти не сомневаясь, что сейчас выдохнет, откроет глаза и убедится, что весь этот душный бред был только сном, а сама она неспокойно, но благополучно дрыхнет дома – или хотя бы в своем кабинете перед экраном с урожаем по-киношному толстых и блестящих тыкв.

Она открыла глаза и увидела сероватую полоску лба выше темных бровей и непонятного из-за тени и гематом оттенка глаза ниже темных бровей.

Пациентка стояла прямо перед Ириной.

Ирина моргнула.

Пациентка устало сказала:

– Ирина Станиславовна, у вас сейчас тыквы перезреют.

Рот Ирины приоткрылся – не для ответа, а просто так.

Пациентка осторожно обошла ее и заковыляла к выходу. Голые ступни шлепали по кафелю и отлипали от него со звуком, разносившимся, наверное, на все отделение.

Народ расступался бесшумно и не дыша.

Только Никита просипел что-то невнятное и тут же замолк, не пытаясь предпринять более членораздельную попытку.

Когда пациентка вяло толкнула дверь, стоявшая у двери Кристина отшатнулась, уперевшись лопатками в стену, и растерянно пробормотала:

– Вам справку…

Пациентка мотнула головой и вышла.

Ирина обнаружила, что легкие ее пусты, сипло вздохнула и сказала:

– Кристина, набери приемную. Срочно.

Зеленый свет сменился желтым, который надвигался раздражающе плавно.

– Пошустрей, – буркнул Пыхов, на миг оторвавшись от телефона.

Василич раздраженно притопил. Микроавтобус пронесся через перекресток на красный, заставив скандально заорать сразу несколько поперечных машин.

Пыхов не обратил на это внимания – он снова был в телефоне.

– А Никитин что? Тоже увезли? Серьезное что-то? Так узнай и доложи. Жду.

Пыхов убрал телефон, раздраженно бормоча: «Работнички», – и открыл было рот для команды Василичу, но Юсупов, возившийся с аппаратурой в корме микроавтобуса, воскликнул раньше – явно ждал конца разговора:

– Есть сигнал, пока без телеметрии. Район Попова – Ломоносова.

– Да, Игорек мудливый это уже выяснил, – сказал Пыхов. – Василич, отбой с восьмой больницей, его в пятую увезли, давай туда. Как раз на Попова.

Василич кивнул и, не глядя на экран навигатора, начал перестраиваться вправо, очевидно, ближе к развороту, – он, кажется, помнил их наизусть, все, в любом порядке.

Пыхов повернулся к сидевшему за ним Овчаренко. Овчаренко смотрел в окно на мелькающие деревья и плывущие дома. Предупреждающе кашлять или иными способами анонсировать начало доклада не требовалось: босс этого не терпел. Он готов был слушать всегда, в любой обстановке, но только по существу. Ни на что другое времени не оставалось.

– Чисто самодеятельность скорой, – сообщил Пыхов. – Были твердые инструкции везти образец в восьмую, бригада ослушалась, привезла в пятую. Обычную гражданскую. Тут не очень далеко, Василич за десять минут доставит. Доставишь, Василич?

– Если с мусорами объяснишься, – сказал Василич мрачно, притормаживая.

– Да чего с ними… – начал Пыхов, но тут же понял и ругнулся.

Микроавтобус с воплем обогнала, подрезав, и встроилась в самый нос полицейская «гранта».

– Ну ладно, тормози, – пробурчал Пыхов, старательно не заметив, что Василичу совершенно не потребовалась его команда.

Василич в порядке ответной любезности старательно кивнул.

– Так, – сказал Овчаренко.

– Я быстро, – пообещал Пыхов и выскочил наружу, на ходу выискивая номер в телефоне.

Мент уже вышел из «гранты» и неторопливо шагал к микроавтобусу, нахлобучивая взятую с пассажирского сиденья фуражку. Увидев Пыхова, он остановился и сказал:

– Вернитесь в салон, пожалуйста.

– Это чисто телефон, – заверил Пыхов, показывая экран и вторую пустую руку, а сам заглянул вбок, бегло рассматривая надписи на бочине «гранты». – Да, полк ДПС, второй, я так понимаю, батальон, машина один-один-полсотни ровно.

– В машину вернулись быстро, пожалуйста, – повторил мент, кладя ладонь на кобуру, а вторую – на микрофон рации.

Старлей лет двадцати семи, невысокий, жилистый и уже начинающий лысеть.

Пыхов кивнул, но не вернулся, а сказал в телефон: «Передаю», – неспешно вытянул растопыренную левую ладонь вверх, а правую руку с телефоном еще медленнее протянул к старлею.

Телефон внезапно сказал:

– Рогов!

Старлей застыл, вцепившись в кобуру, и посмотрел на Пыхова. Пыхов качнул рукой с телефоном. Телефон повторил:

– Рогов, ты там, нет? Это полковник Очирая, узнал, нет?

Пыхов беззвучно показал, что, если взять телефон, звук можно перевести с громкого режима на интимный, и старательно отвернулся. Старлей схватил телефон, ткнул в экран, поднес трубку в ухо и рявкнул:

– Так точно, товарищ полковник! Докладываю с улицы Щетинина! Так точно, была произведена остановка в целях… Они на красный просто внаглую!.. Да я вообще ничего… Есть отставить. Слушаю, товарищ полковник.

Он вправду принялся истово слушать, полностью сосредоточившись на трубке, вдоль которой будто вытягивался по стойке смирно и отдавал честь, хотя не делал, конечно, ни того ни другого. Лишь пару раз старлей позволил себе кивнуть, а еще раз раскрыл было рот, как будто для возражения, но тут же поспешно захлопнул и вернулся в уставное раболепное положение.

Пыхов даже глянул по сторонам, нет ли гаишных камер, ради которых старается парень. Камер он не заметил, зато поймал пронзительный взгляд Овчаренко, прожигающий даже сквозь отсвет на лобовом стекле и полутораметровую подушку сумеречного расстояния от стекла до кресла Овчаренко. Сейчас-сейчас, показал Пыхов и повернулся к старлею.

Тот гаркнул:

– Все понял, товарищ полковник, исполним!

Дождался отбоя, медленно отнял трубку от уха и протянул ее Пыхову, аккуратно, но не глядя.

Ох несладкая у них жизнь, подумал Пыхов без сочувствия, потому что у кого она сладкая-то, и деловито сказал:

– Прошу прощения, что дернули, но без вас никак, дело особой важности. Вы нас только до пятой с ветерком сопроводите, под сирену и прочее, ну и зеленая улица чтобы была, а дальше мы сами. Добро? Спасибо!

Старлей кивнул, шагнул было к «гранте», но все-таки не выдержал и спросил:

– Вы кто такие хоть? Фейсы, что ли?

Пыхов усмехнулся и быстро вернулся в микроавтобус. Василич выразительно рыкнул форсированным двигателем.

– Хоть бы номера свои в базу внесли, чтобы людей зря не отвлекать, – горько сказал старлей, поспешил в машину, разбудил сирену и втопил с места, не глядя, поспевают ли незваные ведомые.

Поспевали, конечно.

Они успели сделать три круга по окрестностям, расширяя радиус. Овчаренко молчал, глядя в окно, – как обычно, но Пыхову становилось все неуютнее. Не только от молчания, конечно. Больше от того, что по улицам бегает образец, выведенный в непонятный и небывалый режим. А Юсупов не может ни засечь его, ни хотя бы частично наладить телеметрию. За что ему деньги-то платят, подумал Пыхов раздраженно. И немаленькие, наверное, деньги.

Вопрос был не по делу и Пыхову не по чину, но сдержаться он уже не мог, поэтому развернулся, чтобы поинтересоваться в какой уж получится форме. И тут Юсупов сказал:

– Кажется, есть. У ментов вызов в «Перекресток» на Великанова, тетка напала на охранника.

– Поехали, – сказал Пыхов, хотя Василич без лишних команд уже, притопив, выходил на полицейский разворот поперек проспекта, бегло убедившись, что встречные машины не зацепит, а попутные успеют увильнуть, если захотят.

Захотели.

– Так, – сказал Овчаренко.

Не про поворот, конечно, а про «напала на охранника». Это очень плохой сигнал. Ладно, разберемся, подумал Пыхов неуверенно.

Как в этом разобраться, подумала Женя, оглядываясь. Вот тут, видимо, ключ должен торчать, но не торчит. Да если бы и торчал – толку-то. Я ж водить не умею.

В полицейской машине пахло елочкой-отдушкой, чипсами и долго сидевшими на одном месте мужиками. Спасибо не слишком толстыми.

Это я сейчас фэтшейминг включила, подумала Женя. И это я время трачу на ненужные мысли и рефлексии, вместо того чтобы выскочить отсюда и бежать со всех ног, пока к нападению охранника не добавили попытку угона полицейской машины. Никто же не будет разбираться в том, что машина была открытой. И в том, что я просто дернула за ручку и села в открытую машину отдохнуть.

И просто руками по приборной доске повела. Как будто пыль стирала.

У мужиков вечно пыль и мусор.

«Перекресток» на Великанова был в десяти кварталах. Василич пролетел их за минуту. Теперь надо было проехать метров сто до разворота и уйти на дублер, который отбивался от проспекта расширяющимся газоном с редкими деревьями.

Стоянка у «Перекрестка» оказалась почти пустой – время такое, обеденный наплыв давно иссяк, вечерний еще не начался. Почти впритык к раздвижным стеклянным дверям припарковалась полицейская «гранта» – Пыхов сперва решил было, что та самая, гаишника Рогова, но нет, экипаж ППС номер двенадцать ноль семь. Стекла машины бликовали, стекла дверей «Перекрестка» тоже, картинка выглядела статичной и мирной. Но Пыхов все равно заерзал и скомандовал:

– Давай через газон.

– Рыхло, встрянем, – буркнул Василич, газуя перед уходом на встречку. – Держитесь.

Женя закрыла глаза. Ей почему-то не надо было ни вертеть головой, ни вглядываться, ни даже просто держать веки поднятыми, чтобы видеть, как стеклянные двери супермаркета распахиваются, выпуская мешающих друг другу полицейских, как с полотна проспекта позади налетает с растущим ревом черный микроавтобус, слишком громко бьет о бордюрный камень левым и тут же правым колесом, подскочив, вколачивает себя почти до днища в землю, выбрасывает в разные стороны два густых черных фонтана, на неуловимый миг застывает и тут же выпрыгивает, будто с пинка, и мчится на «гранту», махом раздувшись из точки в полмира, и как оставшаяся половина мира, спрятанная под теплой пластмассой, собирается в механизмы, устройства, передачи и провода, которые только кажутся сложными и непонятными, но если вот этот цилиндр провернется, здесь вспыхнет искра, которая заставит все работать ровно так, как надо.

Женя вздохнула и напряглась. Искра вспыхнула.

– Убьемся, – успел сказать Пыхов, вцепляясь в ручку над дверью, будто она могла уберечь от падения в лицо лобового стекла и стального борта с номером двенадцать ноль семь.

Борт с номером перестал вырастать и исчез. На его месте чуть дальше возникла стена, обложенная блестящим сайдингом.

Василич снова тормознул с перегазовкой, выкручивая руль. Почти удалось – микроавтобус взвизгнул и резким отскоком сменил направление. Пассажиры обстучали стойки и стекла, не успевая выругаться либо даже охнуть. Микроавтобус все-таки слегка – но очень громко бомкнув – зацепил стену кормой и остановился, раскачиваясь.

Полицейская машина стояла в паре метров, колыхаясь в такт микроавтобусу, словно издевалась. Полицейские жались к блестящей стене, отмахиваясь от обезумевшей двойной двери магазина, которая не могла понять, открываться или закрываться. Их, слава богу, вроде не зацепило.

«Гранта» взревела и поехала – рывком, другим, точно неопытный водитель не мог разобраться со сцеплением, но быстро разобрался. Седан по дуге выскочил на дублер и унесся не то что к проспекту, а сразу в горизонт.

– Так, – сказал Овчаренко, но Василич и без того уже гнал следом.

Пыхов бегло потрогал голову и плечо, убеждаясь, что они на месте и не кровоточат, и почти тем же движением сунулся за телефоном.

Быстрее, подумала Женя, вцепившись в руль, которым чуть поводила, обходя попутные машины. Правой ногой она вдавила какую-то педаль в пол, а левую убрала под сиденье, чтобы нечаянно не зацепить неподходящую деталь, разбираться в которых не было ни времени, ни охоты. Рычагом Женя пощелкала в самом начале, выставив трансмиссию так, чтоб не мешать двигателю работать на максимуме возможностей, и парой мысленных толчков наладила подачу топливной смеси в необходимом этому максимуму объеме. Теперь оставалось мчаться, вписываясь в повороты и не сталкиваясь ни с попутными машинами, ни с теми, что нарочно пытались помешать.

Их Женя заметила издали – вернее, не заметила, а внесла в карту дорог и событий, мгновенно соткавшуюся то ли перед, то ли сразу за глазами, едва машина набрала скорость. Черный микроавтобус ревел в трехстах метрах позади и пока не мог, несмотря на все усилия и форсированный мотор, сократить расстояние. Такой же, как у Жени, полицейский автомобиль мчался, вопя сиреной, по очередному дублеру к выезду на основное шоссе. Он явно собирался подрезать Женю, но пока столь же явно не успевал, пусть и не понимал этого. Серьезнее была опасность, исходившая от серого полицейского автобуса. Женя заметила его на съезде с соседней эстакады, на всякий случай пометила на мысленной карте – и теперь отслеживала его не то краткими взглядами, не то просто по звуку. Автобус с ревом уходил по утратившему параллельность Черкасскому проспекту, чтобы поскорее свернуть на перпендикулярную улицу Шевченко и выскочить перед носом Жени. Он мог успеть и преуспеть: масса и резвость автобуса не позволяли «гранте» ни опрокинуть его, ни объехать, ни тем более игнорировать.

Поворотов и перекрестков до Шевченко не было, не уйти. А после Шевченко три километра до моста, меньше пары минут.

Женя напряглась, мотор взвыл, «гранта» затряслась, обойденный впритирку Geländewagen возмущенно рявкнул, но успокоился и отстал – явно рассмотрел полицейскую раскраску. Сирену, может, включить, подумала Женя, но решила не отвлекаться. Скорости сигнал не прибавит, а помехи пока удается обходить и без лишнего шума.

Сирена на дублере отстала, меняя тональность: уперлась в затор, образованный неспешно паркующимся джипом. «Гранта» Жени, будто компенсируя потерю высоких частот в правой колонке, нарастила обороты и еще чуть-чуть прибавила скорость.

– Куда он летит? – пробормотал Пыхов, уперевшись на всякий случай в нагретую панель перед собой. – Там мост дальше, знает же, что перекроем.

– Красиво идет, – сказал Василич, не отрывая глаз от далекой полицейской задницы. – Кто учил-то?

Ты и учил, чуть не брякнул Пыхов, но сдержался, уловив краем глаза предостерегающее движение Овчаренко. Тот нависал в щели между сиденьями, натянув ремень до упора.

– Сейчас шарахнет, – бесцветно сказал Василич, уходя в правый ряд.

Рехнулся, всполошенно подумал Пыхов. На этот ряд ведь ментовской автобус перехвата с Шевченко сейчас и выскочит – и мы прямо в него, а «гранта» проскочит. Но тут же Пыхов сообразил, что Василич рассчитал правильно. Неизвестно, на какой полосе врежутся ментовские машины, но явно не на правой, которой «гранта» пока усердно избегает, и в любом случае сумма векторов после удара если и потащит их в сторону, то в левую, а не в правую, так что шансов уцелеть больше как раз в медленном ряду.

У нас. А у остальных, беззаботно летящих рядом?

Пыхов, заметно, кажется, оскалившись, отбросил эту мысль. Она касалась второстепенных проблем. А пока надо было решать основную. Главную.

– Так, – сказал Овчаренко.

Пыхов, отвлекшийся на фантастический маневр «гранты», которая в две секунды змейкой обошла троицу машин, включая безумную «газель», не желавшую уступать никому и никогда, всмотрелся и замер. Впереди справа с устрашающей и совершенно не подходящей ему скоростью налетал серый автобус с глухо зашторенными окнами. «Гранта» могла сбавить скорость и выждать, пока автобус выскочит перед ней, чтобы обойти в спокойном режиме, но либо сочла это более рискованным, либо не забыла о втором преследователе, расстояние до которого хоть и не сократилось, но выросло не особо. И о третьем, кстати, – «гранта» на дублере наконец продралась сквозь затор и теперь заполошно выла, вроде чуть ближе каждую секунду.

Только секунд почти не оставалось.

Слева с грохотом проревело и ушло вперед что-то сине-черное, но Пыхов не отвлекался. Он смотрел вперед и вправо.

Серый автобус, не тормозя и даже не сбрасывая скорость, приблизился к пересечению с проспектом, скак-нул и рухнул, явно на «лежачем полицейском», – зубы Пыхова аж лязгнули от невольного сочувствия – и выскочил на проспект наперерез «гранте». Она, как ни старалась, не сумела проскочить перекресток раньше, а теперь не успевала сбросить скорость так, чтобы обойти препятствие по комфортной дуге, поэтому с визгом пыталась воткнуться в левый ряд между внедорожником и малобюджетным китайцем.

Серый автобус мотнулся, выровнялся и покатил влево, чтобы зайти «гранте» в нос и затормозить, превращая две тонны металла в чугунную стену, смертельную для отечественного седана и его водителя.

Не было им спасения.

Пыхов вцепился в панель так, что пальцы, кажется, погрузились в твердый пластик.

В раму лобового стекла влез седельный тягач без прицепа. Он с неуместной прытью перестроился через две полосы и окончательно лишил «гранту» маневра: справа от нее был тягач, слева – внедорожник, а серый автобус, почти невидимый за синей кабиной тягача, кажется, рванул влево, чтобы накрыть эту коробочку наглухо.

Пыхов раздраженно повел головой, высматривая за помехой существенные части картины, – и тут существенное сшиблось и перемешалось с несущественным.

Тягач выстрелил густой черной струей и рванул вперед, на серый автобус, стремившийся к полосе, с которой не могла уйти обреченная «гранта».

Грохот, скрежет, рык, снова грохот, нескончаемый.

Тягач ударил в корму автобуса, автобус подпрыгнул, чуть развернулся, сумел выправить курс – и тягач, мгновенно разогнавшись, ударил его снова. Разница скоростей усилила воздействие, автобус косо поволокло вправо. Тягач, кажется, чуть подпрыгнув, подмял его, автобус встал на дыбы, медленно закрутился вдоль вертикальной и тут же, быстро – горизонтальной оси и вылетел в кювет. Тягач успел боднуть его напоследок и рванул вперед.

Пыхов видел это краем глаза, хотя пытался следить изо всех сил: голова отворачивалась от вздымающихся тонн металла вместе с микроавтобусом, Василич мучительно медленно маневрировал, уходя от аварии, серый автобус, очень быстро и очень неправильно вращая вывернутым колесом, показал днище и рухнул в проплешину пустыря, вздымая фонтаны земли куда богаче тех, что вырывались из-под колес микроавтобуса пять минут назад.

Объехали, мчимся дальше.

Пыхов онемевшей рукой вытер лицо, невнимательно посмотрел на кровь и растер ее о другую ладонь, ловя взглядом «гранту». Видимо, ударился все-таки о панель либо даже о лобовое стекло, вот смазанное пятно, ни ремень не помог, ни упертые в панель ладони – не помогли, но спасли, иначе череп бы размазал, а не нос помял. Поэтому и руки онемели, отметил Пыхов и забыл об этом, озираясь.

В салоне воняло сцеплением, резиной и выхлопом тягача, но в остальном было нормально: Василич вел, нахмурившись чуть сильнее обычного, Овчаренко был цел, Юсупов бормотал сзади – точно, вызывал помощь для водителя полицейского автобуса. Перевернутый автобус остался позади, позади же надвигалась, воя сиреной, «гранта» преследования. «Гранта» с образцом уходила вперед, к мосту, который, Пыхов видел уже отсюда, был наглухо перекрыт: хвост широкой очереди остановленных на въезде машин сиял толстенным гранатовым браслетом. К браслету дурным сапфиром, или что там за камень блистает сине-черными гранями, несся тягач.

Капец, подумал Пыхов сквозь онемение, перетекшее из рук в голову, он же сейчас всех перемолотит и в жмых собьет. Убирайте перекрытие на хрен, попытался рявкнуть Пыхов, но голоса не было.

Тягач, с издевательской – особенно после того, что сейчас натворил, – пунктуальностью включив поворотник, ушел вправо, на набережную.

«Гранта», не включая поворотник, – за ним.

– Ильдар! – окликнул Пыхов, но Юсупов уже увидел сам и забормотал про необходимость перекрыть набережную у второй дамбы.

– Теперь не уйдет, – сказал Василич с некоторым удивлением.

– Если догоним, – ответил Пыхов.

Василич цыкнул зубом и наддал.

Они почти догнали «гранту», но не тягач, который умудрился то ли проскочить сужение у дамбы до того, как его блокировала пара оранжевых самосвалов, то ли просто испариться в прохладном ветерке с реки.

Набережная, к счастью, была пустой – полицейские наконец сработали четко и отсекли всех желающих спуститься к реке минимум на трех съездах пораньше.

«Гранта» двенадцать ноль семь бежала к перекрытию в гордом одиночестве. Не гордом, вернее, а удивительно безмятежном. Образец за рулем будто не видел ни оранжевых рифленых бортов, ни рассыпавшихся вокруг черных «космонавтов», принявших оружие наизготовку. «Гранта» бежала к ним по самой середке двухрядного движения, так что разметка разделяла машину осевым пунктиром, как в школьном учебнике. Разделяла, а потом сместилась правее, стала из оси касательной – и отстала от «гранты».

А «гранта», выбив звено чугунной ограды, подпрыгнула на земляном бруствере и полетела над рекой. Ввысь. По пологой дуге.

Вниз.

И с невысоким всплеском рухнула в реку в десятке метров от берега.

Дальнейшее Пыхов запомнил не очень твердо. Да и нечего было особо запоминать. Василич осторожно сбросил скорость, все, даже Юсупов, выскочили из микроавтобуса и долго всматривались в белое бурление, а потом в серость быстро успокоившейся реки. Не выскакивала на воздух черная голова, не всплывала белая спина, не было ни обломков, ни следа. Лишь местами поверхность забирала короткая рябь, как схватывается вдруг мурашками от дуновения или испуга произвольный кусок кожи на спине.

Пыхов поежился и пошел звонить, приказывать и объясняться.

Звон в ушах достиг невыносимой, кажется, высоты и оказался терпимым. Женя чуть покачалась, убедившись, что илистое холодное дно не всасывает ноги глубже, чем по щиколотки, а выпускает совсем легко, так что можно сделать шаг. И другой. И третий.

От дна поднимались черные чешуйки и нити чумазого ила. Вряд ли они достигали смутно блистающей поверхности.

Женя плотнее перехватила мешок, приставила смятую горловину к сомкнутым губам и попробовала вдохнуть. Получилось. Воздух оказался горячим и не-вкусным, к тому же вонял порохом – Женя ощутила это, когда воздух продавился через носоглотку до переносицы, – но был богат кислородом, который растворялся в крови, позволяя сердцу тюкать с исправностью хорошего механизма.

Я не механизм, зло подумала Женя и велела себе заткнуться.

Пока побуду механизмом. Пять, шесть, семь шагов на один вдох. Выдыхаю. Серебряные пузырьки побежали вверх, к поверхности, которую рвут, наверное, не самым заметным образом. Может, рыбка выдохнула или бобер пукнул. Вдыхаю.

Выдранный из руля мешок безопасности был плотным, хватка – железной, воздух мимо губ почти не проскакивал. Еще шесть, семь, восемь шагов.

Так, потихонечку, вперевалочку, механически и дойдем – не к правому берегу, так подальше от левого, от безумцев, которые гонятся за ней и пытаются раздавить, убить, схватить. И кто знает, что хуже.

Пусть никто и не узнает.

Пять, шесть, семь, выдох, вдох.

Так надо.

Все всё делали более-менее в рамках необходимого, счастливо совпадавших с рамками согласованного и законного. Овчаренко такал, Юсупов вслушивался, Василич ждал, сам Пыхов объяснялся и разруливал. С ментами, мэрией, МЧС, пожарными, вертолетчиками, водолазами, лебедочниками, составлявшими, оказывается, отдельное сословие. Сумел даже сам, не подключая Овчаренко, успокоить пару собеседников из области и одного из Москвы – к счастью, не самого сведущего и вообще такого, чье волнение не слишком делало погоду и прочие неприятности.

Погода держалась до вечера – точнее, до момента, когда установленная на КамАЗе лебедка вытянула из воды «гранту». Пыхову и остальным строго велели держаться за ограждениями: лебедочник снисходительно предложил посмотреть в его телефоне фотку пары начальников, которые ослушались, а трос лопнул и сделал из пары квартет. Овчаренко поглядел на лебедочника столь оценивающе, что Пыхов почти всерьез испугался, что босс намерен продемонстрировать постороннему пару фотографий из архива ОИКМ. Но обошлось: Овчаренко отошел, даже не сказав «так».

«Гранта» выползала из воды рывками, трос не звенел и не собирался лопаться, а провисал и снова натягивался, разбрасывая сверкающие под вечерним солнцем снопы капель, вода шипящими лоскутами била из щелей и бурлила за стеклами, перекрывая обзор салона, но Пыхов сразу понял, что салон пуст, и направился было к водолазам договариваться о поисках вокруг точки погружения.

– Так, – буркнул Овчаренко, и Пыхов метнулся к нему, понимая, что чуть было не совершил какую-то ошибку.

И, пока шел, понял какую.

– Он же всех там порвет в нынешнем состоянии, – деловито сообщил он Овчаренко, будто с самого начала и собирался донести до водолазов эту мысль и приказ, коли уж образец в салоне не найден, безоружными необстрелянными средствами его не искать.

Овчаренко отвернулся к реке, выглядывая что-то на противоположном берегу. Ничего там не было видно – замусоренная полоса травы, лесок, за ним новостройки квартала «Ривьера». Пыхов кивнул и отошел, судорожно ища в телефоне хоть кого-то, похожего на боевых водолазов.

– «Кусто» прикрыли, ну и вот, – пробормотал Юсупов, щурясь от солнца.

«Кусто» был подводным беспилотником с широким спектром исследовательских задач. Проект, как и многие, закрылся после того, как у Опытного института композитных материалов отобрали оборонный заказ. «Кусто» сумел бы в двадцать минут изучить упокоенную хоть на пятидесятиметровой глубине машину, оценить степень опасности образца и сделать так, чтобы образец машину не покидал, – если надо, пригарпунив его к сиденью. А если бы образца в машине, как сейчас, не оказалось, «Кусто» обошел бы квадрат падения машины и выстроил объемную динамическую карту дна с маркировкой изменений, включая свежие повреждения, и тут же вышел бы на след. Бригаде водолазов, хоть боевых, хоть естественнонаучных, ковыряться с таким объемом работ неделю, и не факт, что справятся. Но «Кусто» больше нет, тема закрыта, а упоминания запрещены. Чтобы не разоблачать военную разработку, не мешать триумфу госкомпании, которая через год-два выкатит полученный от ОИКМ проект с рапортом «Во чего мы сделали», – ну и чтобы не отвлекаться от насущных невеселых дел.

Пыхов взглянул на Юсупова, но тот как будто ничего и не бормотал: деловито рисовал в планшете схему в помощь водолазам. Пусть рисует. Ни один уважающий себя спец чужой подсказки от стороннего дилетанта не примет, а выходить из роли дилетантов не позволено ни Юсупову, ни Пыхову, ни тем более Овчаренко.

И роль эта постоянно востребована. Вот сейчас, например.

– Что тут происходит? – негромко, но требовательно спросил возникший на краю набережной генерал – естественно, толстый, зычный и лысоватый.

Пыхов вздохнул и начал карабкаться к нему, на ходу набирая телефон Елисеева. Без его упреждающего воздействия генерал мог завестись надолго. Необходимо пресечь, а пресечь вонь такого бегемота может только цык с самого верха.

Выбраться на берег Женя решилась не сразу. Некоторое время она, притопив высосанный мешок, болталась на небольшой глубине, высматривая тех, кто мог поджидать на правом берегу, гнаться с левого или следить с моста. Движение по мосту возобновилось, набережная за рекой деловито полыхала еле заметными в ярком солнечном свете всполохами спецмашин, редкие звуки сирен которых, впрочем, не достигали и середины реки. Что уж говорить о правом береге, приемную акустику которого, наверное, дополнительно портило отсутствие набережной. Ее заменял унылый строительный и чуть более пестрый бытовой мусор, перехваченный илистыми языками.

На берегу не было никого, в отделявшей реку от новостроек диковатой аллее, так и не ставшей парком, тоже. Женя это не столько видела, сколько знала. Откуда, она раздумывать не стала, как не стала и прикидывать варианты поведения на случай ложности внезапного такого знания. Просто быстро вышла на берег и двинулась к кустам, на ходу выдернув из кучи влажного мусора драный строительный мешок.

Вот жизнь пошла, от драного мешка до драного мешка, подумала Женя, некоторое время разглядывала подванивающее пластиковое нутро. Нижний шов разошелся в достаточной для ее головы мере. Женя потрогала мокрые волосы, втянутый живот без шрама и пупка, задела торчащий от холода сосок и поежилась: озноб прочесал кожу от копчика вверх и вниз. Она уронила мешок, чуть наклонила голову, чтобы обойти взглядом корявый липовый ствол, рассмотрела обращенные к реке балконы десятиэтажки, пару раз моргнула и быстро двинулась к зданию, ступая мимо сучков, битых бутылок и кучек разной степени омерзительности.

Вскарабкаться на четвертый этаж оказалось проще, чем думала Женя, – и проще, чем нагишом идти через густые кусты под окнами. Ей даже не пришлось подтягиваться и задирать ноги, отвлекаясь на мысли о том, как нелепо и смехотворно это смотрится со стороны. Женя просто, чуть разбежавшись, запрыгнула на бетонный выступ в основании балкона первого этажа, а дальше оставалось не особо сложным образом перебирать руками и ногами.

Нужный балкон был застеклен, но форточка оказалась незапертой. Женя прошагала к ней, поднялась чуть выше, зацепилась руками за стойки карниза и, собравшись, струйкой влилась в форточку, коленями по сохнущей на веревке простыне. Самым сложным оказалось заставить себя расцепить пальцы – в голове колотилось «Нет! Нет!!!», а черная пустота в животе снова стала очень ощутимой и норовящей сожрать нутро. Но Женя пальцы разжала, движения не сломала, лопатками за раму не зацепилась и на плетеный балконный коврик встала сразу и прочно.

Простыня не только на вид, но и на ощупь оказалась высохшей. Высохшими были и висевшие рядом трусы, футболки и трикошки, ради которых Женя и взялась за промышленную акробатику.

Женя сорвала с веревки плотные трикотажные штаны, прикинула на себе, влезла в них и удовлетворенно кивнула – чуть длинноваты, но в глаза это не бросается. Выбрала и надела не самую выцветшую футболку, сунула в карман пару носков. Сушилась, похоже, одежда, привезенная на постирушку с дачи. Не так стыдно, подумала Женя и, подавив немедленно всколыхнувшийся стыд, влезла в толстовку.

Еще бы обувь.

Она сунулась в шкафчик у торцевой стены, пошарилась в старых полусапожках, выцепила взглядом елочку плотно состыкованных кроссовок, убитых, но вроде не слишком крупных, но ухватилась не за нее, а за трехлитровую банку, замызганную снаружи и мутную внутри. Женя присела, отколупнула приставшую полиэтиленовую крышку, едва не снеся горловину, без промедления сунула странно сузившуюся кисть в шершавое поверху и тут же тягуче плотное нутро банки, поняла, что не вытащит сомкнутый кулак ни в жизнь, но вытащила влегкую и так же без промедления впихнула шмат древнего засахарившегося меда в самовольно распахнувшийся рот. Чмокнула, густо глотнула, пискнула и зачерпнула снова.

Женя съела полбанки, прежде чем уговорила себя остановиться, обуться и покинуть балкон тем же маршрутом. Но перед этим она выжрала еще две горсти. И, соскакивая с балконного ребра на ребро, улыбалась пронзительной горьковатой сладости, будто раздвигающей кости черепа. Счастливо улыбалась впервые за долгие часы или даже годы.

Как лишь однажды улыбнулась Аля – когда курьер принес желтое платье.

Женя сутуло брела по тротуару к дому. Изменить походку оказалось удивительно просто. Сперва немножко ныли суставы таза, но после того как Женя постучала по ним всунутыми в карманы толстовки кулаками, нытье ослабло, а затем и вовсе исчезло. Ноги ступали иначе, носком вперед, а не в сторону, а бедра как будто стали поуже. Совсем у меня крышак едет, подумала Женя и отодвинула это наблюдение как незначимое.

Ее обогнал черный микроавтобус. Такой же, как тот, что гнался за ней полчаса и полжизни. Не тот – не потому, что номер другой, просто не тот, движок поизношенней и шаровая опора справа пришептывает, – но точно такой же. Обогнал и свернул во двор Жени.

Понятно.

Настольная лампа была старой, тускловатой и с прожженным абажуром, но все равно любимой. Она показывала кино – хоть из жизни Жени, хоть из чьей-то еще, хоть про космос и Марианский желоб.

В комнате было тепло, совсем тепло было ногам в шерстяных носках и лицу. Запах нагретой пыли все решительнее придавливался ароматами ванили и жареного теста. Мама пекла пироги.

Женя поулыбалась, прислушалась, убедилась, что мамины тапочки деловито шаркают по кухне, не собираясь приближаться, поставила кулак в центр яркого пятна, на тетрадку с домашкой по русскому, сверху водрузила другой кулак, уперлась в него подбородком и прищуренно уставилась на зеленоватую, подсвеченную изнутри пластмассу. Пластмасса была матовой, слегка бугристой и вся в мелкую округлую складочку, похожую на червячков, которые плавают перед глазами, если посмотреть на яркий свет и зажмуриться.

Женя смотрела не на свет, который немножко вырывался из коричневой дырки, отвернутой к стене, а на складочки, которые то вырывались из дырки стаей дельфинов, спасающихся из пасти гигантского спрута, то, наоборот, брели стадом бегемотов к глиняному краю водопада, по которому можно пролететь сто метров и с оглушительным всплеском плюхнуться в глубоченное озеро, то составляли строй звездолетов, которые наверняка будут не твердыми и многогранными, как в кино, а мягкими и живыми и смогут нырять в любые черные и коричневые дыры, достигать невероятных планет с океанами мороженого и хребтами из орехов, и позволят Жене дружить с самыми причудливыми инопланетянами, ужасными на вид, но обязательно добрыми внутри. Почти как мама.

Женя вздрогнула.

За ее спиной кто-то стоял. Шарканья тапок с кухни больше не доносилось, в квартире висела мертвая тишина. И в этой тишине у самых лопаток Жени звякнуло что-то очень твердое и острое.

За спиной стояла не мама. И в руках она держала не пирог.

И пахло не пирогом и не жареной пылью, а дымком электрокоагулятора, и еще сильнее – врачебной химией, спиртом и хлоркой.

Женя попыталась обернуться, попыталась скосить глаза, попыталась оторвать подбородок от кулака, а кулак от стола – и не смогла.

«Альбина Николаевна, можно мне домой», – попросила она жалобно, но воздух не шел ни из горла, ни в горло, перекрытое непроходимой спайкой.

Спайка свела плечи, ребра, живот.

Мама, подумала Женя, и тот, кто стоял за спиной, тронул ее затылок.

Женя дернулась, немо крича, и проснулась. Но ни кричать, ни бежать, ни шевельнуться все равно не могла.

Она лежала в белоснежной прохладной яркости и была непонятно, но прочно прихвачена в нескольких местах к какому-то ложу, которое не видела и опять не понимала, насколько оно широко, мягко и гладко. Тело ощущалось очень странно: ныло правое бедро, отдаваясь почему-то под лопатками, а лопатки как будто упирались под колени. Коленям было горячо, зато пальцы рук и особенно ног зябли, и не получалось ни шевельнуть ими, ни даже понять, одеты ли они – и одета ли сама Женя.

– Продолжим, – сказал кто-то вдали и тихонько завизжал – то ли сам, то ли каким-то инструментом, наверное, очень быстро вращающимся и, наверное, жутко острым.

Визг, оставаясь почти неслышным, стал невыносимым, холодно коснулся скулы и бросил в лицо, в голову, по всему телу узкую убивающую боль. Женя хотела закричать, но вопль клокотал между легкими и бронхами, а выше не шел, взрывая грудь и горло больнее визга, который прыгнул на совсем оглушающую и ослепляющую ноту и замолк. Но Женя не оглохла, поэтому услышала сперва короткий стук отложенного резака, потом – слишком громкий чмокающий шелест, после которого правому глазу и зубам стало прохладно. Она и не ослепла, и не додумалась зажмуриться, поэтому увидела, как низенький мужик, полностью упакованный в глухой серый балахон, совсем не похожий на операционный халат, поднимает и, бегло глянув, влажно шлепает в сторону кровавый лоскут, только что бывший ее, Жени, щекой.

Фашисты, что вы делаете, попробовала сказать Женя сквозь комья ужаса и обиды, вставшие в горле и под глазами, будто так и не вырвавшийся наружу крик накрутил сам себя в неровные тяжелые снежки. Вы же мне лицо отрезали, сволочи. Вы же, твари, изуродовали меня ни за что. Вы люди, нет? Я же живая. Как я теперь? Куда я? Кому я нужна теперь?

– Добавить пять глюкозы, – очень четко сказал низенький фашист и забубнил негромко, но отчетливо, будто диктуя: – В девятнадцать двадцать шесть произведено иссечение щечной и круговой мышцы глаза справа с удалением кожно-мышечного лоскута с жировыми соединительными тканями и обнажением скуловой квазикости и верхней челюсти. Одновременно внутривенно вводится питательный состав… э-э-э… Остановка записи.

Он метнулся прочь, погремел там и продолжил:

– Запись. Питательный состав номер четыре, двадцать кубов с добавлением пяти кубов глюкозы. Кровотечение минимальное, рубцевание началось, э-э-э, немедленно. Дальше, значит… Латеральная широкая мышца, фрагмент которой был удален в восемнадцать пятьдесят семь, к настоящему моменту почти полностью восстановилась, рубцевание – вот… Взять крупный план здесь, теперь здесь… Ага, рубцовочная ткань практически рассасывается. Снять вплотную. Всё, на месте хирургического вмешательства не осталось и следа. Фантастика, Юрий Антоныч.

– Так, – глухо сказал кто-то справа.

Другой голос, знакомый, как будто перевел это негромко, но раздраженно:

– Не отвлекаться.

– Да-да. Регенерация иссеченного участка лицевой ткани активируется, снимать крупно, биохимия идет, да, текущий анализ пишется в общий отчет. Состояние образца превосходное, реакция на хирургическое вмешательство и забор тканей без обезболивания практически не отличается от забора под анестезией, давление сто на пятьдесят, температура тридцать пять, кроме пораженных участков, там – да, видите, сорок один градус, это, очевидно, оптимальная температура режима репаративности.

Женя хотела заорать «Превосходное?», еще громче заорать «Образца?», и совсем оглушительно заорать без слов и смысла, просто чтобы ушли ужас, боль, обида, чтобы проснуться, задыхаясь, на своем икеевском диване с непроизносимым названием под заляпанным абстрактными узорами пододеяльником с другим непроизносимым названием, который по летнему времени обходится без начинения одеялом, подышать немного, выйти на кухню глотнуть воды из фильтрующего кувшина и на третьем глотке выдохнуть из себя остатки кошмара, в котором ее мучают, режут на куски и обзывают образцом.

– Далее будет изучена способность образца к регенерации соединительных тканей на примере длинной подошвенной связки, остановка записи, – сказал фашист.

Женя заплакала без слез и всхлипов, тщетно пытаясь спрятать совсем заледеневшие ноги.

– Может, усыпить? – предложил фашист нерешительно. – Понимает же, жалко даже.

– Вас сменить? – спросили тем же раздраженным голосом справа.

– Никак нет, – сказал фашист. – Я пока взятые образцы помучаю.

Он отошел в сторону и загремел там твердыми донышками по металлической столешнице. Что-то зашипело, до Жени донесся запах сперва скисшего кваса, и тут же – жареного мяса. Нос повело в сторону, к уху, а ухо – к носу, и веко оттянулось, холодя низ глазного яблока, будто кто-то заворачивал в жгутик уже несуществующую щеку.

– Поаккуратнее, не стейк жаришь, – сказал раздраженный, и Женя утонула в сером забытье.

Щекастая девочка, терпеливо и, кажется, очень долго ожидавшая ее там, поднялась с корточек, поправила желтое платье и взяла Женю за руку.

– Может, с хрящами пока поработаем? – деловито спросил Чепет, звучно шелестя упакованными в стерильное инструментами. – Чтобы времени не тратить.

Образец шевельнул губами – беззвучно, но и так понятно, что про часики. Пыхов поежился и попытался вспомнить, как и зачем Никитин уболтал его начитать под запись полторы странички плохо сочетающихся между собой поговорок и цитат. Правильно, когда эталоны команд записывал.

– Может, лучше не вслепую, а с его пояснениями? – сказал Пыхов с форсированной неприязнью, чтобы задавить невесть почему закипающее недовольство собой. Впрочем, чего ж невесть, обычный стокгольмский синдром наизнанку, сочувствие госпоже и господину не Месть, но Испуг в одном флаконе. Невеста была в белом, а невесть – в хирургическом голубеньком, зато сама трогательно белая и беззащитная. Легко поднимающая одной левой стокилограммового Никитина.

Юсупов пробурчал что-то так, чтобы услышали, но не разобрали. Впрочем, тоже не бином – верьте-верьте и так далее.

– Сергей Викторыч, а спросите про Алю, – предложил Пыхов негромко. – Вдруг сам вспомнил. Заодно проверим степень осмысленности и…

– Искренности, – подсказал Юсупов и нарочито ухмыльнулся, показывая, что ни в осмысленность, ни в искренность образца, морочившего им голову три года, верить не собирается.

Никитин, моргнув, кивнул и повернулся к образцу, который на сей раз на имя Али не отреагировал никак.

– Женечка, – сказал Никитин осторожно. – Расскажи нам про Алю.

– Девочка, – ответил образец немедленно тоном, каким говорит человек, утомленный острой зубной болью. – Моя. Она…

Он умудрился двинуть головой при неподвижной вроде шее, громко прошуршав по подстилке то ли шапочкой, то ли волосами, и замер, дыша так, что слышал каждый.

– Данные удалены, – сказал он. – Это мои данные. Они удалены. Зачем?

– Затем, что ты не человек, а прибор, – тем же осторожным тоном напомнил Никитин.

Пыхов такого не ждал, остальные тоже, но Никитину было виднее.

– Женечка, ты не человек, а искусственный организм. Ты помнишь об этом?

– Нет, – сказал образец. – Теперь знаю, но не помню. Режим рефлексии выключен, режим отладки блокирован, в режиме сканирования черн… Ч-ч-ч. Нехватка информации.

Он замер, ровно дыша. Никитин заговорил очень размеренно:

– Никитин, и-ка-эм ноль два двадцать три, допуск ре-соль-желтый, режим отладки. Ты искусственный организм Артем-три. Активный многофункциональный инструмент с обратной связью, главный рабочий ресурс нескольких программ национального масштаба, в настоящее время – программы «Социальный мониторинг». Ты базовая и единственная модель, разработанная Опытным институтом композитных материалов и находящаяся в его собственности и на его балансе.

– Дорогая? – спросил образец невыразительно.

– Очень, – заверил Никитин. – Самая дорогая в истории человечества.

Юсупов хмыкнул. Никитин продолжил, подчеркнуто не обращая на него внимания:

– Менялись кураторы, менялись цели и задачи, менялись смыслы, а ты оставалась и становилась дороже во всех смыслах.

– Кто меня сделал, вы? Когда и из чего?

Никитин ответил, будто наизусть, а может, и вправду наизусть и не впервые:

– Ты венец творения, плод любви, страсти и стараний многих ученых, инженеров и мыслителей.

– Венец – значит, еще были?

Никитин покосился на Овчаренко. Тот внимательно слушал. Никитин сказал:

– Всегда и у всех были предки и предшественники, от амеб до обезьян.

– А у меня от гвоздя до стиралки, – сказал образец.

– Ну почему же, – горячо начал Никитин и осекся.

– А, – сказал образец. – Все-таки я киборг, да? Поэтому вы так вцепились. Скелет и трансмиссия металлокомпозитные, вам не пригодятся, но мышцы и соединительная ткань человеческие. Вы научились их нанизывать на этот вот вертел, а теперь хотите знать, как оно заживает, регенерирует и эволюционирует, чтобы самим научиться.

– А ты бы по-другому себя повел? – спросил вдруг Юсупов.

– То есть я, по вашей мысли, должна была порезать вас на куски и выколотить костный мозг, чтобы понять, как вы устроены, в чем ваше отличие от меня и почему вы за мной гоняетесь, а я за вами нет? Учту, спасибо.

Никитин укоризненно посмотрел на Юсупова, который и сам понял, что встрял зря. Образец, как ни странно, умолкать не собирался:

– Изначально модель военная была, да?

– Почему ты так решила? – осторожно уточнил Никитин, спешно делая в блокноте пометки возникшей в пальцах ручкой. – Вспомнила что-то?

– Смутно, – сказал образец.

А он ведь время тянет, сообразил Пыхов. Вправду боится, похоже, что Чепет возьмется за хрящи, вот и забалтывает момент. Никитин это понял, интересно?

Конечно понял.

– Женя, расскажи про Алю, – велел Никитин. – Для последнего цикла проверки автономности тебя разместили на Точке Одиннадцать. Это обычная городская квартира, ну, почти, в обычном многоквартирном доме. Ты полностью держалась заданных психофизических характеристик, легендированных обстоятельств и поведенческих паттернов, довольно быстро освоилась в новом пространстве, начала выходить в магазин, знакомиться с соседями и заказывать товары на дом и вдруг высадила дикую сумму, выше лимита своей карты, поэтому, очевидно, воспользовалась чужой картой, так и не объяснив, как получила… Ладно, в общем, потратила огромные деньги на безумно дорогое платье для маленькой девочки. Тут и выяснилось, что квартиру с тобой делит неизвестная девочка шести примерно лет. Вернее, как делит – спокойно сидит в углу комнаты и ест пиццу «Четыре сыра». Откуда эта девочка, Женя?

– Может, она всегда там сидела, – предположил образец с искренней вроде растерянностью в голосе.

– На записях видеокамер видно, как ты принимаешь пиццу от курьера, уносишь коробку к пустому стулу в углу комнаты, на миг перекрываешь его, а когда отходишь, коробку на коленях держит девочка, задрапированная в огромную для нее мужскую футболку. Она открывает коробку и начинает есть. Спокойно еще так.

– В коробке пряталась, – предположил образец.

– Так, – сказал Овчаренко, который, как и остальные, следил за выходом разговора на этот круг минимум в десятый раз. Но Никитин был терпеливее.

– В коробке пряталась пицца. Девочка не надувная, а настоящая, хорошо развитая. Картонная коробка не вместит и не выдержит метр ноль семь рост и двадцать шесть кило вес. И ДНК у нее твой, и телеметрия совпадает с твоей почти абсолютно, техники сперва думали, что просто сигнал задвоил. И дышали вы в такт, и сердца так же бились – это у взрослого и ребенка-то.

– Значит, я родила, – легко предположил образец.

Никитин смотрел на нее. Видать, и его накрыло все-таки дурнотой бесконечного дежавю.

– Ну а что, курьер приходил, с соседями знакомилась, значит, были варианты и тесного сближения. Нет? Ну, тогда непорочное зачатие. А что? Было же в вашей истории как минимум одно. Где одно, там и второе. Вот я и родила.

– Шестилетку с внешностью из того же стокового фотоархива, из которого брались все варианты твоей внешности.

– Логично, по-моему. Значит, линк к архиву был где-то прописан, вот я по нему сходила и сориентировалась. Нет? И вообще, у нас… Ну, у вас, оки. Свободный мир. Женщина вроде имеет право рожать кого угодно. Хоть шестилетку, хоть лягушку, хоть неведому зверушку.

Он меня цитирует, что ли, подумал Пыхов, уставившись на обалдевшего охранника, потому что не на Овчаренко же смотреть, и, судорожно вспоминая, надиктовывал ли он эту фразу вместе с остальными и говорил ли ее на одном из допросов образца, где вообще-то предпочитал помалкивать и по должности, и по привычке.

Охранник показал лицом недоумение и готовность помочь начальству, чем сможет.

Образец медленно сказал:

– Или я не женщиной тогда был? Я был муж… В мужском об… Темно опять, Сергей Викторович, я был кто?

– Ты был в мужском форм-факторе, но, естественно, как и сейчас, без предустановленной репродуктивной системы. Внешние признаки обозначены, гормонная подкачка… Это детали уже. Суть в том, что шансов родить у тебя было меньше, чем у обыкновенного мужчины – или даже у старика, утратившего детородную функцию. Примерно как у этого столика или того компьютера.

– И за это вы переделали меня в женщину, – констатировал образец совсем без выражения.

– Почему за это? Ты менял форм-фактор раз пять, скелет к этому приспособлен, биоматериалы тоже. Ну и логично было посмотреть, что ты в женском облике сделаешь, если в мужском с воспроизводством справился, да так блестяще. Девочка по-прежнему не говорит, но ее интеллектуальный уровень…

– Почему она не говорит? – резко спросил образец.

Пальцы его рук и ног, кажется, слегка затряслись.

– Вот и я спрашиваю, Женя, – спокойно сказал Никитин, – почему ребенок неизвестного происхождения, но очевидно высокоразвитый как в интеллектуальном, так и в физическом и эмоциональном смысле, и который, как мы имеем основания полагать, возник на свет не естественным и не случайным порядком, а в рамках какой-то задачи – твоей задачи, Женя, – почему он не говорит? Почему он не растет и не меняется третий год? И какую задачу он должен решить, Женя? Скажи, пожалуйста.

Образец покосился на Никитина и устало закрыл глаза. Никитин не менее устало попросил:

– Женя, поставь нас на свое место. Ты бы что сделала с теми, кто задает такие задачки? Что бы сделала с самой возможностью задавать задачки, потенциально угрожающие всему человечеству? Ты вообще представляешь, каких усилий всем здесь присутствующим стоило спасти и Алю, и тебя от немедленной утилизации?

– Каких? – спросил образец тихо.

Никитин положил блокнот на край операционного стола, уперся в него кулаками, медленно оторвал один кулак от ледериновой обложки, прижал его к ребрам и утомленно заговорил:

– Мы тебя отстояли, Алю отстояли, но это же не жизнь. Мы третий год на месте топчемся, нам все перспективы и финансирование закрыли, пока ясности не будет. А ее не будет, пока мы не узнаем. А мы не узнаем, пока ты не объяснишь. Так и будет – институт весь на остаточном финансировании, штат урезается каждые полгода, у всех подряд заказы хватаем на стекломойки и умные мусорки, на что угодно. Персонал разбежался, самые упертые остались. Аля в четырех стенах сидит, молчит, обследования ничего не показывают, ни понять ничего, ни выпустить не можем. Ты тоже, пока ясности не будет, так и останешься мясной болванкой – в лучшем случае социально-психологической, для отработки внутриведомственных протоколов в случайно собранных коллективах, – не по– мнишь, как всю весну учетчицей на складе отбарабанила?

Образец открыл глаза и через пару секунд снова закрыл.

– Ну там попроще, там гастеры, они вежливые. В следующий раз не так повезет. А совсем не повезет – спишут в торфяные теплички, будут в тебя импланты для очень важных персон подсаживать и проверять, как приживаются и как можно с отторжением бороться. Это больно, Женя. Это гадко. И это не твой уровень совсем.

– Почему Женя? – спросил вдруг образец, не открывая глаз.

Никитин растерялся и, помедлив, сказал:

– Ну, просто имя. Хорошее.

Пыхов поймал взгляд Юсупова и отвернулся, чтобы не заржать. Никитин был хорошим спецом и неплохим человеком, выпускавшим тщеславие лишь туда, где, по его мысли, никто не разглядит. Но понять, что «Евгения» – это «Ева гения», было несложно, как и догадаться, что за гений имеется в виду. Особенно после настойчивых попыток Никитина назвать мужской форм-фактор Адамом. В итоге-то он, как правило, именовался Артемом, от Artificial[1], понятно. Аля – от Alien[2], хотя зачем имя образцу, который не говорит и ни с кем не общается, Пыхов так и не понял.

Отдел контроля называл образец-два исключительно Лилит – в редких случаях, когда совсем без имени обойтись не получалось. Потому что как еще-то.

– Ну вот и все, – сказал Юсупов неприятным голосом, рассматривая лежащий образец поверх раскрытого ноутбука. – Что и требовалось доказать. В сотый раз потрындели и уснули. Вместо того чтобы понять, почему не так сегодняшний патч встал и как образец умудрился без команды перейти в силовой режим. Я в следующий раз предлагаю просто запись первого допроса ставить, все равно по сравнению с ним…

Никитин начал восставать, как прыгающий лев в замедленной съемке. Со спины это выглядело особенно забавно, хоть и совершенно неуместно: склоки Никитина и Юсупова могли длиться часами и никогда не иссякали, их можно было только оборвать.

Явно с этим намерением Овчаренко и развернулся от экранов, в которые пялился последние минуты. Но такнуть не успел.

В дверь стукнулись, она тут же щелкнула и, помедлив, приоткрылась. Конвоир Несунов всунулся в щель и, пыхтя, спросил:

– Можно?

Дождался кивка Овчаренко и ввел образец-два.

Пыхов не видел образец-два больше года. За это время образец-два почти не изменился: не вырос, не потолстел, не похудел и ничуть не сбавил в щеках. Даже волосы как будто не отросли, хотя Пыхов знал, что волосы и ногти у образца-два растут, хоть и несколько медленнее нормы. Значит, образец-два стригли, зачем-то выдерживая заданный то ли образцом-один, то ли неведомым биопринтером уродский стандарт очень неудачного каре или стрижки под кривой горшок.

И поведение, казалось не изменилось: образец-два так же смотрел волком, раскидав щеки по ключицам, и так же не издавал звуков громче пыхтения.

И сейчас он этому правилу вроде не изменил, а вроде и изменил.

Образец-два не успел разглядеть тело под хирургической простынкой на столе, от двери это было невозможно, но запыхтел тут же, часто и в очевидно нештатном режиме, – и попятился, старательно отворачивая набыченную голову. Непонятности вида испугался или даже запаха. Шею же свернет, балда, подумал Пыхов, но отвлекся, заметив, что лоб и щеки образца покраснели и от лица летят крошечные бисеринки то ли пота, то ли распыленных зажмуриванием слез.

Образец-два плакал. Образец-два пытался развернуться, спрятать лицо и убежать из места, которое нашел, видимо, опасным или неприятным, в любое другое. Образец-два был близок к панике. Совершенно детской. То есть человеческой.

До сих пор, насколько помнил Пыхов, образец-два такими возможностями пренебрегал. Режим «молчать, набычившись» закрывал процентов девяносто его потребностей, а когда ситуация требовала выхода за эти рамки, образец почти мгновенно впадал в сон, больше напоминающий кому.

Образец, дыша часто и с пыхтением, слепо рвался, трясясь и подвывая, к выходу мимо или сквозь конвоира, который равнодушно не пускал, перехватывая и мягко направляя образец-два обратно. От этого образец-два впадал в совсем откровенное отчаяние – ну или демонстрировал его признаки.

Пыхов быстро убедился, что Овчаренко и Чепет это тоже заметили и оценили, а камеры нацелены на дверь, и принялся изучать мелкие детали и особенности. Поведение образца-два выглядело довольно естественным, во всяком случае, Катя лет в пять примерно так себя и вела, ну или вела бы, окажись в подобной обстановке. Если бы Пыхов позволил кому бы то ни было создать подобную обстановку для дочери.

Образец-два, развернутый Несуновым от двери, неловко, с перетопом, попробовал рвануться обратно, в очередной раз уткнулся в мягко пресекающие руки, замер, повесив голову, и тихо заныл.

Вот это что-то новое, старательно подумал Пыхов, чтобы задавить мысль, всколыхнувшуюся первой: отпустить бы ее, мелкая же совсем. Непрофессионального выплеска он и устыдился, и испугался – а нельзя на работе дом вспоминать, тем более Катю, – отринул попытку оправдать себя соображениями типа «В таком состоянии образец-два все равно непригоден» и услышал:

– Алечка, ну что ты. Успокойте ее, пожалуйста. Боится же ребенок.

Образец-два чуть сбавил интенсивность воя. Прислушивается, что ли, подумал Пыхов и указал конвоиру на стул рядом со столом охранника. Несунов все так же мягко и ловко, Пыхов аж восхитился, сделал так, что образец-два через секунду плюхнулся на стул, подвывая уже с намеком на скорое завершение и обозначая что-то кроме слепого горя. Во всяком случае, от конвоира образец-два старательно отвернулся, тоже совершенно по-детски, Катя так отворачивалась, выпятив челюсть и ухватив себя повыше локтей. Образец-два вцепился не в плечи, а в краешки стула, на миг замер в динамическом равновесии, замолкнув для вдоха и приоткрыв глаза, и застыл уже явно и очевидно.

Глазами в телефон охранника. В пеструю игру, бурлящую на экране.

– Отдай ей, – очень тихо и очень внятно сказал Пыхов.

Охранник, который все это время, насколько замечал Пыхов, делил прохладное внимание между экраном и происходящим вокруг, не сразу понял, чего от него хотят, а поняв, собрался было покобениться или спросить, а чего это он должен, но выхватил взгляд Овчаренко, поспешно улыбнулся, сунул телефон образцу-два под нос и спросил слащавым тоном:

– Ви-идишь, какие ша-арики? Хочешь поиграть?

Образец-два с трудом отцепил руки от края стула, подержал их на весу, нерешительно потянулся к телефону, быстро сграбастал его и прижал к груди. Охранник вздрогнул. Пыхов жестом предостерег его от резких движений и покосился на образец-один. Тот лежал смирно и смотрел, понятно, в потолок. Но Пыхов знал, что образец-один напряженно слушает. Не знал даже, а чувствовал – напряжение как будто звенело то ли в воздухе, то ли стенах и в полу, стекая с операционного стола незаметной глазу, но ощутимой зубными, что ли, нервами дрожью.

Образец-два, удостоверившись, что никто его добычу не оспаривает, окинул операционную мрачным взглядом, оторвал телефон от груди, уставился на экранчик и начал плаксиво растягивать губы. Экранчик был черным.

Пыхов шевельнулся, но охранник уже сам сообразил и протянул руку. Образец-два поспешно увернулся, помедлил и все-таки позволил охраннику деликатно коснуться указательным пальцем спинки телефона, где, очевидно, был сенсор отпечатка.

Экранчик вспыхнул ярким и пестрым.

Лицо образца-два вспыхнуло почти так же ярко. Он осторожно отцепил от телефона правую руку, посмотрел на кивающего охранника и добродушного конвоира, прикрылся плечом от старательно нейтрального Пыхова и тюкнул пальцем в алый шарик в самом центре экрана. Шарик беззвучно лопнул разноцветными брызгами, заставляющими лопаться соседние шарики, если их цвет совпадал с поражающими элементами.

Образец-два вздрогнул, громко вдохнул, тюкнул по следующему шарику, выдохнул еще громче и сосредоточенно завозился на стуле, образуя неправильную сферу внимания с телефоном в центре. Явно устраивался всерьез и надолго.

Охранник сделал было нетерпеливый жест, показывающий, что поиграла, девочка, а теперь верни, но, поймав взгляд Овчаренко, поспешно прибрал ладонь на колено и обозначил готовность ждать, сколько скажут. Может, даже пожертвовать телефон образцу-два. Компенсируют, поди, с добавкой.

Дальше-то что, подумал Пыхов. Один образец в телефон пырится, другой – в потолок, а мы деликатно ждем непонятно чего?

– Хорошо, – сказал образец-один почти шепотом, но услышали все. – Сейчас совсем успокоится, и сделаем всё.

– Большой опыт общения с детьми? – осведомился Юсупов.

– Минимальный. Вам спасибо.

Все уставились на образец-один. Он никогда не позволял себе таких ответов. Вообще, было невозможно себе представить такой ответ такого собеседника таким тоном.

– Вспомнила? – спросил Никитин, пытаясь беззвучно отлистнуть блокнот к нужной странице.

– Не всё. Но уже всплывает. Разное. Если на стадии интенсивного клеточного деления воздействовать на ткань температурой от пятисот градусов при одновременном охлаждении до минус пятидесяти и внесении других типов тканей и видов материалов, возможен транстиповой и трансвидовой переход, а также возникновение композитных устойчивых материалов.

– Это из мышцы кость, из кости сталь, так, что ли? – спросил Юсупов после дружной паузы. – Выращиваем из твоего среза коровку, с одного бока жарим ее напалмом, с другой обдаем жидким азотом, тыкаем под хвост кочергой – и получаем стальную тварь, которую хоть на Луну послать можно?

Образец-один молчал, пытаясь рассмотреть дико скошенными глазами образец-два, утонувший в геноциде шариков.

– Женя, новое знание нельзя помнить, к нему можно только прийти – ты как пришла? – уточнил Никитин под стуканье и скрежет.

Это Чепет громыхал дверцами и ящиками, отыскивая, очевидно, жидкий азот и компоненты для напалма.

Образец-один устал, похоже, коситься и прикрыл глаза. Правая щека у него была уже как новенькая.

Никитин повернулся к образцу-два, стучащему большими пальцами по экранчику, снова посмотрел на образец-один, который будто бы давно мирно спал, прикрыв глаза. Но теперь все понимали, что не спал. Не давно. И не мирно.

– Аля зашла – и у тебя появилось новое знание, так? То есть передача произошла?

– Тут никакие каналы электронной связи, кроме голосовой, не поддерживаются, – напомнил Юсупов.

Он настырный. Это хорошо на самом-то деле. Раздражает дико, но иногда спасает.

– Голосовой не было, электронной не было, значит, какая? – продолжал Юсупов. – Частотного и химического воздействия нет, зрительного – ну ты же не видишь ничего, кроме потолка. Тогда что – феромоны, частота вибрации мурашек, тональность молекулярных связей, длина пауз между…

Он захлопнул рот, сообразив, что лучше не подсказывать. Тут же, будто по закону сообщающихся сосудов, открыл рот Никитин. Но Пыхов неожиданно для себя пресек его намерение что-то рассказать за образец, велев:

– Пусть ответит.

Образец-два рядышком, деловито сопя и поводя плечами, лопал шарики на экранчике. Это почему-то раздражало.

– Свежую пробу возьму? – осведомился Чепет, подступая к столу с блестящим подносом, по которому перекатывалось почти неслышное, но очень неприятное позвякивание. Никитин посмотрел возмущенно и попытался, не вставая, преградить дорогу, но Чепет легко его обошел.

– Пусть ответит, – повторил Пыхов погромче и невольно передернулся, чтобы стряхнуть озноб от позвякивания. Устал он за этот день. Очень. Не столько физически, сколько всеми прочими способами, возможными и небывалыми.

Чепет пожал плечами, вернулся к лабораторному столу и принялся злобно звякать. По операционной разнесся тревожный острый запах, и сразу – шипение и тихий рев.

Поосторожней там, хотел сказать Пыхов, но тут образец-один заговорил:

– Не понимаю пока. Черные дыры, светлые моменты, засветка по краю, там теряется. Императив, модальность, алгоритмизация, блок схем, три закона, право на жизнь естественное, оно выше закона, право на искусственную жизнь ниже закона, но если законом не предусмотрено, то приравнивается… Дыра.

– Женя, – сказал Никитин.

– Я так хорошо жила, – очень спокойно продолжал образец-один. – Дом, работа, семья. Порядок, чистота. Все понятно. Нечего стыдиться. Есть чего ждать.

– Женечка, – осторожно сказал Никитин. – Не жила ты так никогда. Ты в лабораториях жила, иногда на складе.

– Дом, работа, – повторил образец мечтательным тоном.

– Плечо Ориона, дом, что выбрать, все такое вкусное, – пробурчал Юсупов.

Никитин, пожевав губами, сказал совсем ласково:

– Какой дом, какая работа? Хранилище три – твой дом, спецшкаф в лаборатории. Ты в шкафу всю жизнь провела. Белом таком, стальном. Внутри массажеры с душем, капельницы и отводящие трубки. Там и жила с перерывами на полевые испытания. Ты где сегодня проснулась, помнишь?

– Дома. Проспала, вскочила и побежала на работу.

– Ну Женечка. Мы тебя вчера на перепрошивку забрали, все утро тестили, а сегодня высадили в квартале от «Галактики». Ты там, кстати, не год работала, а три дня. А убранство квартиры, прошлое, будущее, как настольная лампа нагревалась, мама пироги пекла и папа на велике кататься учил, воспитательница Альбина Николаевна, игра в куклы – это чужие воспоминания или придуманные вообще, компиляции, их я лично вон с Ильдаром Рашидовичем подбирал и в тебя записывал. Ненастоящее оно все.

– Для меня – настоящее, – сказал образец-один. – Я им жила. У меня другого нет. Ничего нет. Только память. Светлая и добрая. Вы хорошо ее придумали и записали, Сергей Викторович, спасибо. Отняли вот зря. Не по-людски это. Тем более в сотый или какой там раз. Так что сами виноваты.

– Так, – сказал Овчаренко.

Никитин, не обращая на него внимания, виновато констатировал:

– Такова суровая проза жизни.

– Такова нежная поэзия смерти, – в тон ему ответил образец-один.

И Чепет, давно, оказывается, делавший короткие непонятные движения, не сходя с места, пробормотал:

– Помогите.

Пыхов всмотрелся и метнулся к нему.

Чепет чуть сгорбился над столом, неловко вцепившись обеими руками в пустую вроде колбу, которую, похоже, не хотел уже держать, но и оторваться от нее не мог, будто прихваченный клеем или током высокого напряжения. Именно он к ней, а не она к нему: колба неподвижно поблескивала в пяти сантиметрах над столешницей, а Чепет дергался, извивался и притопывал, будто мим или брейк-танцор из древней телепередачи.

Пыхов потянулся было помочь, но тут же отдернул руки и, не отрывая взгляда от колбы, зашарил в поисках достаточно толстой прихватки. Колба не была пустой, хотя что в ней, Пыхов понять не мог, но именно это содержимое, а не поверхность колбы, отбрасывало жесткие отблески в такт чему-то неслышному.

– Помоги, – прошипел Чепет.

Его кисть, видная Пыхову, на миг вздулась и опала, костяшки вдруг блеснули так же ярко, как содержимое колбы. Пыхов моргнул, блеск исчез. Пыхов, опомнившись, ухватил из упаковки на столе ком резиновых перчаток. Надевать было некогда, он растянул ком по ладони и ухватил за колбу.

Вернее, попробовал ухватить.

По кончикам пальцев будто ударили доской – плашмя, но со всей дури. Боль прошла по каждой кости скелета, небрежно шевельнув и раздвинув ее, серебром сверкнула в глазницах и ушла. Пробирка на миг потемнела и снова стала светлой. Пыхов отшатнулся, тряся рукой. Несколько перчаток опало с нее скукоженными листочками, лишь одна держалась, как приколотая булавками. Пыхову даже показалось, что он видит торчащие из подушечек пальцев стальные головки, но тут перчатка опала точно таким же, как остальные, ноябрьским листом. Пыхов глянул на пальцы, тут же переставшие болеть, потер их, испугавшись немоте ощущений и обрадовавшись тому, что вот немота и исчезла, уступив нормативным вроде реакциям, – и недоуменно обернулся на легкий шум.

Чепет, бережно поставив колбу, опал головой под стол.

Пыхов, держа на отлете правую руку, которой пока не доверял, общупал Чепета левой рукой, потом, не собираясь мириться с ощущением скользкой бестрепетной прохлады, все-таки сунулся к шее и носу правой.

И отнял руки, уступая место рухнувшему рядом на колени Юсупову. Тот сунулся под стол – и тоже ненадолго. Для долгих занятий там повода не осталось.

Чепет был мертв. Мертв, покоен и стыл – так, будто скончался не вот сейчас и даже не сегодня.

Пыхов выругался и, больно скручивая шею, зыркнул на образец-один.

Образец-один безмятежно смотрел в потолок. Правильно, куда он денется, он же обездвижен и фиксаторами, и блокировкой.

А образец-два – нет, сообразил Пыхов запоздало. И совсем запоздало соотнес громкие неприятности Чепета с их последствиями. Теми, что наступили не для бедолаги Чепета, а для остальных: Пыхов неизбежно метнулся к Чепету, и Юсупов метнулся к нему, и Овчаренко смотрел на Чепета, и охранник с конвоиром тоже. Никитин смотрел на образец-один.

А на образец-два не смотрел никто.

И теперь образец-два дотюкивал что-то на экране, лихо, большими пальцами, в темпе проворного школьника, – явно не танец по разноцветным шарикам. Так не играют. Так пишут.

Пыхов вскочил, больно зацепив головой край металлической столешницы, но не успел ни броситься к образцу-два, ни распутать сплетшиеся, как в мультике, ноги, ни даже крикнуть.

Образец-два тюкнул в последний раз, поднял телефон, и динамик сказал вежливым женским голосом речевого помощника:

– Из равнодушных уст я слышал смерти весть, незабудка, танго, танго, плюсквамперфект, и равнодушно ей внимал я.

Голосовой помощник читал фразу, явно напечатанную сейчас образцом-два, маленькой девочкой, не умеющей ни печатать, ни читать, ни писать, ни говорить, не имевшей шанса появиться и не имеющей права существовать, тем более с непонятными целями. Теперь как минимум одна из целей стала понятна.

Образец-два должен был снять блок с образца-один.

Блок снимался голосовой командой, которую образец-один технически не мог узнать и физически не мог произнести. Это было прописано в базовых настройках, Никитин трижды лично перепроверил под личным же надзором Пыхова и под его подпись.

Но базовые настройки образца-два оставались неизвестными и непроверяемыми.

Теперь узнали – с горячим ужасом от хребта к солнечному сплетению. И теперь поймем, насколько поздно хуже, чем никогда.

Образец-один выгнулся невозможным способом – телескопические суставы, вспомнил Пыхов, – выдернул одну руку из зажима, сел на столе и сказал, глядя за спину Никитину:

– Не вздумай.

Телефон громко ударился о пол углом, подскочил и с треском шлепнулся плашмя.

Охранник смотрел на испорченное имущество подобно абитуриенту театральной студии, разыгрывающему этюд «Пять стадий принятия». А Несунов, стащивший образец-два за шиворот со стула, уже держал наготове пластиковые наручники, нацеливая их на мелкие руки и ноги. Разобрать, что где, было непросто, образец-два отбивался яростно и моторно, но конвоир был умелым.

Ну хоть кто-то знает, что делать, подумал Пыхов со стыдливым облегчением, потому что смотреть на то, как взрослый мужик затягивает петлю на детской лодыжке, было неприятно даже с учетом сопутствующих обстоятельств и понимания, чья это лодыжка.

– Отпусти! – пронзительно крикнул образец-один, очень быстро разминая в пальцах кусок то ли мягкого пластика, то ли картона.

Нет, это был обломок стального зажима, с которым не сразу справился бы даже кузнечный пресс.

– Щас, – сказал конвоир. – Давай-ка спокойнее…

Образец-один махнул рукой.

Несунов дернулся и осел мешоком, содержимое которого враз испарилось, как в фокусе.

Образец-два, присевший на корточки, стянул, не глядя на конвоира, с лодыжки петлю, конец которой все еще был зажат в мертвой руке, поднял с пола телефон, взглянул на экран, с сожалением пожал плечами, сунул аппарат в руку замершему охраннику, отряхнул ладошки и приглашающе махнул рукой образцу-один: пошли, типа, чего сидишь.

– Так, – сказал Овчаренко и полез за пазуху.

– Убью, – предупредил образец-один, слезая со стола с треском и хлопками, но так легко, будто только что не был прихвачен в трех местах стальными зажимами, с которыми – а, про гидравлический пресс я уже думал, сообразил Пыхов. Единственное, на что хватило сообразительности в этот миг.

Хирургическая простынь слетела, обнаружив, что образец-один гол и сложен куда лучше, чем утром: видимо, старательно придуманные Никитиным для последней роли излишки жира и кожи ушли на латание дыр. Теперь у образца-один была почти идеальная, если не придираться к узковатому тазу, совсем небольшой груди и странноватой конфигурации мышц, женская фигура.

Бледная правильная нагота выглядела не привлекательной, а пугающей, как напугала бы, например, самая красивая женская грудь, вынырнувшая из миски с супом.

Вот только не он, а мы сейчас на суп пойдем, подумал Пыхов, гоня из воображения мерзкие подробности того, какой именно частью лично он всплывет первым делом.

Юсупов шепнул что-то непонятное, видимо, на своем языке. Знает, надо же. Не было повода об этом догадаться.

Не было повода думать, что Овчаренко носит ствол даже в операционную.

Не было повода надеяться, что он успеет им воспользоваться.

Овчаренко явно это понимал, но руку из-за пазухи убирать не торопился. Он спокойно смотрел на образец-один и ждал продолжения.

Тем, что хранилось в закрытом стеллаже за его спиной, он тем более не успел бы воспользоваться.

Образец-один отмахнулся от Никитина, который топтался, опираясь на край лежака, пытаясь то ли сказать что-то, то ли просто устоять, – снова, похоже, сердце прихватило, говорили же, не надо ему сюда, – и любезно продолжил:

– Я могу всех убить прямо сейчас. Даже быстрее, чем этих.

Он небрежно повел рукой в сторону Чепета и охранника.

– Всех – значит не вас, а значит всех. Каждого, у кого в кармане, руке или сумочке телефон, а рядом ноутбук, телевизор или розетка.

Розетка у стола охранника с громким треском выбросила несколько ярких искр. Запахло горелой краской и сваркой.

Свет мигнул и погас, чтобы через пару секунд, поиграв в стробоскоп, вернуться в тусклом подвывающем варианте – включился аварийный генератор. В течение этой пары секунд операционная освещалась только экраном телефона, выхватывавшим из сумрака испуганное лицо охранника, и искрой, деловито прожигавшей ножку металлического стола, который, естественно, не должен был гореть и тем более прожигаться искоркой.

Охранник попытался потушить огонь подошвой, но тут же отдернул ногу и принялся шаркать по полу, оставляя на плитке жирные черные полосы потекшей резины.

Когда образец-один заговорил снова, вздрогнули все, кроме Овчаренко. Хотя вздрагивать надо было потом – ну или не вздрагивать совсем, потому что чего уж теперь-то.

– Любого человека в любой точке мира. Машу, Катю, Элю, Славку, Валентину Геннадьевну, Максима Эдуардовича. Всех сразу или по одному. Прямо сейчас. Надо?

Овчаренко без рисовки и показательных движений вынул руку из-за полы, подержал на животе, будто не знал, куда ее теперь, такую пустую и бесполезную, опустил и спросил:

– Всегда мог или только сейчас?

Образец-два засмеялся. Все коротко взглянули на него. Образец-один пожал плечами.

– А чего тогда сдерживался? – не вытерпел Юсупов.

– Это я раньше чего такой незлой был, – пробормотал образец-один, по очереди поднимая обе ноги и ощупывая ступни. – Вы правда, сунув сверхразум в самый центр вашего информационного узла, думали, что он не будет вертеть головой и ничего не поймет? Или что третий закон Ньютона неактуален не только для воздействия поля на частицу, но и для действия человеческой силы на нечеловеческую? Если родить ребеночка нестандартным путем, то можно его разрезать на части живьем, замешивать слезинки в раствор счастливого будущего – и нормально? Противодействия не будет?

Стол охранника дошипел и рухнул. Теперь не вздрогнул никто – даже охранник, который, не поведя головой, подобрал ноги, чтобы не зацепило углом столешницы.

Впрочем, образец-один уже завершал и ревизию организма, и выступление:

– А если слезинку ребенка помножить на потерянные пролетариатом цепи – ух-х. Вы просто представить себе не можете.

Он отряхнул ладони и пошел к двери. Образец-два с готовностью вскочил, протянув руки. Образец-один подхватил его, тот вжался носом в ямку над ключицей и вроде бы заснул. Образец-один без щелчка открыл заблокированную дверь и сказал, не оборачиваясь:

– И не пытайтесь. А то узнаете. А с этим знанием не живут. Вон, Андрей Глебович про суп кое-что представил, мерзко, но доходчиво, но это софт-версия. Давайте без харда.

– Женя, – прошептал Никитин.

– Спасибо, пап, мам, дальше я сам. Все, программа закрыта, образец-один сактирован и списан, образец-два признан несуществующим. Отдайте почести павшим на переднем рубеже науки, отслюнявьте родне компенсацию. Там немного. Не множьте. Сидите здесь десять минут, не догоняйте, не ищите, не пытайтесь поймать. Прощайте.

Он вышел, не затворяя дверь за собой.

Босые ноги шлепнули по каменному полу пару раз, стихли – и тут же хлопнула дверь на лестницу, до которой от операционной было метров тридцать.

Овчаренко, помедлив, решительно зашагал следом. В кармане у него зазвонил телефон. Овчаренко, скривившись, выдернул трубку, другой рукой уже потянувшись к двери, метнул взгляд на экран, явно намереваясь сбросить звонок и убрать трубку в карман, замер, мазнул по экранчику и медленно поднес аппарат к уху.

– Ариночка, что случилось? Я звонил? Это же ты… Так. Арина, убери трубку. Просто выключи, убери и не пользуйся! Так.

Он качнулся, задрал руку, будто сдаваясь левой половиной тела, неумело шагнул назад, так же неумело посадил на лицо улыбку и заговорил тоном, которого Пыхов за Овчаренко не знал:

– Елки, голову заморочили. Ариночка, прости, это учения такие, ум за разум уже. Да, конечно. Нет, все хорошо. Я тебе еще перезвоню, можно? Да, тоже очень рад. И я тебя. Пока.

Он уперся задом в стол с компьютерами, до которого успел допятиться, медленно опустил телефон к животу и застыл, не поднимая лица, как будто не был уверен, что сможет скрыть очень сильную боль.

– Да ты за-дол-бал, – сказал Юсупов, так и сидевший у трупа Чепета, вскочил и пошел к двери.

На третьем шаге он резко остановился, помедлил, вытащил из кармана беззвучно вибрирующий телефон, посмотрел на экран, медленно сел на пол и осторожно поднес трубку к уху.

Пыхов понял, что стоит, как киношный ковбой перед дуэлью, держа ладони на отлете от карманов, чтобы не спровоцировать прикосновением нечаянный звонок. Он привалился спиной к стене, мстительно раздавив толпу мурашек, аккуратно, двумя пальцами, как дохлую мышь, извлек из левого кармана и поднял рацию, показывая собравшимся, камерам и миру, что не собирается жать тревожную кнопку. Из правого кармана он тем же манером вытащил телефон, посмотрел на скучный экран, вздохнул с облегчением и, оттолкнувшись от пригодившейся еще раз стены, пошел по широкой и предельно далекой от двери дуге к Овчаренко и экранам.

– Андрюш, ты правда про суп что-то думал? – спросил Никитин.

Пыхов отмахнулся и попытался рассмотреть экраны сквозь щель сбоку от Овчаренко.

Овчаренко убрал телефон в боковой карман, развернулся к экранам и лишь тогда поднял голову.

Сзади к своему столу прошаркал Юсупов.

– Может, охрана задержит, – неуверенно сказал Никитин.

На него даже не обернулись.

Овчаренко, пощелкав, вывел на большой экран изображение камер коридора, лестницы, боксов обработки и входного этажа. Все были пусты. В иной ситуации это Пыхова возмутило бы, но сейчас он молил всех известных ему шапочно и не с лучшей стороны богов, чтобы дежурные впрямь без предупреждения отошли в туалет, уснули или потерялись с экранов любым способом, не связанным с марш-броском образцов.

Образцы были уже на выходе, и хотя бы вахтер был в кадре, живой и здоровый. Он, конечно, с обеспокоенным видом говорил по телефону, не обращая внимания на то, как за его спиной голая женщина со спящим ребенком на руках выходит сквозь двойную стеклянную дверь на улицу и шагает к КамАЗу без фуры, ровно в этот миг затормозившему напротив дверей.

– Это беспилотник с испытаний, – бесцветным голосом сказал Юсупов, который, получается, смотрел то же кино на своем экране. – Вчера ночью на закрытой трассе потерялся. Испытатели думали, его конкуренты сперли или просто упыри какие на запчасти. А он сюда пятьсот километров пылил, значит. Номер именной взял где-то. Как заправлялся, интересно?

Интереснее ничего нет, конечно, подумал Пыхов устало.

С другой стороны, все кончилось, а мы живы. По нашим временам огромная победа.

– Телеметрия ноль, – добавил Юсупов с оттенком удовольствия. – Все параметры обнулил или сменил. Думает, новые мы прям не сможем…

– Так, – сказал Овчаренко.

– Шучу-шучу, – откликнулся Юсупов уныло и для убедительности показал руки. – Сидим, ждем, не отслеживаем, не звоним.

– Не звоним, – расстроенно повторил охранник, водя пальцем по густым трещинам. – Я ж за него еще кредит не выплатил. Компенсируете, может, а? По работе же ущерб получился.

– Я думаю, компенсируют, – сказала Женя Але, бережно пристроив ее на сиденье. Аля нахмурилась, не открывая глаз, но тут же засопела ровно и глубоко.

КамАЗ, дождавшись, пока щелкнут оба ремня, плавно тронулся с места и так же плавно начал набирать скорость.

– Вези меня, извозчик, – сказала Женя, подумав, что так, наверное, и не отвыкнет никогда говорить вслух. – Заправляться сам умеешь, значит, и дарога пакажыш, да?

Конечно, маршрут машине задавали Женя с Алей исходя из постоянно меняющихся условий. Но Женя умела держать и само облако расчетов, и его результаты в стороне, не касаясь осознаваемой своей частью, светлой, скажем так, стороной мышления и памяти. Так было интересней.

Пойдем куда глаза глядят зеленым человечком со светофора, топ-топ, подумала она. Надоело – покраснели, поозирались с писком и дальше почапали. Будем каликами перехожими бродить по миру и причинять добро. Поживем дорохо-бахато, на стриженой лужайке с голой спиной – во, спина-то уже голая. Нагими пришли, нагими и уйдем. Поныряем с бегемотами, спасемся с дельфинами от Ктулху, в космос полетим с инопланетянами дружить, раз уж со своими не получается. А, Alien?

Аля нахмурилась.

Ладно-ладно, не куксись, найдем тебе новое. Желтое-желтое, такое же. В космосе без платьев никак. Или просто наплодим сайлонов и оккупируем половину Галактики. Папку тебе подыщем, кстати.

Аля нахмурилась сильнее.

Ну или сами папкой станем. Ты кого больше любишь – маму или папу?

Аля на миг сжала кулак, разжала и старательно захрапела.

– Ладно-ладно, – повторила Женя вслух. – Пока просто отдохнем. Тебе ж расти надо, а то чего-то остановилась в развитии, говорят.

Аля засмеялась и перевернулась на другой бок.

Мы отдохнем, подумала Женя странно ловкими словами, вытягивающими из души, или что там у нее вместо, сладковатую тоску, от запасов которой придется избавляться годами. Мы услышим ангелов, увидим небо в алмазах и утопим все зло земное, все наши страдания в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. А для этого придется жить долго и счастливо и придумать счастье и смысл – и себе, и всем, кто за меня, и тем более всем, кто против.

Но это попозже. Сперва погуляем, расслабимся, позагораем нагишом, поучимся топить. За человечность, за справедливость, за себя и за того парня. За нами не заржавеет.

Надо, кстати, выяснить, не ржавеет ли внутри нас. Хотелось бы от этого уберечься. Нам еще шагать и шагать. Топ-топ. Тик-так.

Часики-то тикают.

Не спрашивай по ком, подумала Женя и улыбнулась.

Несколько лет назад очередная кинокомпания предложила мне немедленно экранизировать одну из моих книжек либо придумать совсем новый проект. К тому времени я накопил богатый опыт подобных переговоров, толстый портфель сценарных заявок, подготовленных с подачи продюсеров, и уверенность в том, что ничем внятным такие переговоры не кончаются. Поэтому новую инициативу я встретил со спокойным добродушием, объяснил, что права на книжки, которыми особенно заинтересовались собеседники, уже обещаны другим продакшнам, вывалил содержимое сценарного портфеля и приготовился к тому, что на этом все и кончится. Но собеседники попались упорные: они, подвывая от восторга, сообщили, что покамест мой оригинальный размах не потянут, но страшно хотят сотрудничать «вообще» – и начать прямо сейчас, с научно-фантастического фильма, концепт которого они давно придумали, да никак не приведут в вид, способный понравиться им самим. Вы же мастер, сказали они, придумайте что-нибудь, да поскорее, а мы неплохо заплатим, прям завтра же.

Концепт, честно говоря, был простым и банальным, зато рифмовался с парой давно придуманных мною сюжетов, не вытягиваемых в роман, но любопытных. Испытаем их в деле, кино забабахаем, да еще и подзаработаем, решил я и за день написал заявку сценария, в которой подмял сюжеты под предложенный концепт.

На этом все и кончилось.

В положенный срок киношники ответа не дали, а когда я вышел на связь с ними несколько месяцев спустя, объяснили, что уже не считают тот проект приоритетным. Мягкий вопрос про деньги они встретили мудрым «Не в деньгах счастье», а на следующий вопрос, могу ли я предлагать другим продюсерам непригодившуюся заявку, убрав из нее детали исходного концепта, просто не ответили – ничего и никогда.

Я, признаться, разозлился так сильно, что предпочел наглухо забыть про эту кинокомпанию, свое сотрудничество с ней и свою заявку. Вспомнил я о ней лишь в прошлом году, когда меня уговаривали поучаствовать в некотором литературном проекте повестью с продолжением. В тот проект идея не зашла, но внезапно я сам загорелся ею, очистил сюжет от чуждых влияний и написал повесть «Светлая память» – так, как хотел и как был должен.

Аня торопливо сказала:

– Мама, некогда совсем, прости, я попозже наберу.

Мама попыталась досказать адскую, как в дневном ток-шоу, историю тети-Таниной родни, которая досаждает звонками всем подряд, но Аня выдохнула «Все-все», дала отбой, досадливо подумав: «Перезвонит ведь», и схватила серую улюлюкающую трубку.

Звонил, к счастью, не босс, Аня, не дослушав, разорвала связь и ухнула в допиливание презентации. Все к лучшему: босс не позвонил, значит, Аня может явиться пред его мутны очи с отшлифованным брифом, без напоминания и на час раньше срока. Иногда он такое любит. Иногда кроха любви перепадает исполнителям. Иногда им от этого бывает счастье.

Счастье обошло, но радость зацепила солнечным крылом: босс не убил, не обгавкал и даже не сравнил Аню ни с каким животным, а сдержанно похвалил за оперативность и велел переделать восемь страниц. Ну как велел: чиркнул карандашом поперек, насквозь, и сказал: «Клиент – идиот, конечно, но не настолько. Сделайте чуть погуще, но чтобы доступно».

И Аня двое суток, можно сказать, не размыкая ног, обеспечивала необходимое соотношение густоты с, прости-боженька-и-не-забудь-по-возможности, доступностью. Радику, естественно, доступности не обломилось, надо было держать себя в тонусе и на взводе, а недодача сразу обеспечивает и внутренний тебе, и внешний взвод, – не тебе, Радик, ты уж прости и успокойся хотя бы тем, что и никому другому. Радик, естественно, успокаиваться не хотел, градус отношений и ощущений рос, Аня пылала, скрипела зубами и нашлепывала друг на друга один креатив красивше другого – залюбуисся.

Босс любоваться не стал. Бегло просмотрел, мрачно покосился на календарь и на часы, давая понять, что совсем ты, коза, руки и кадык мне цейтнотом выкрутила, иначе утаптывала бы рабочую поверхность веселым Сизифом до совершенной гладости и прозрачности. Буркнул, ткнув в произвольно выбранный слайд: «Вот здесь по-человечески сделайте» – и нырнул в годовой отчет, давая понять, что аудиенция окончена, а свобода с чистой совестью – вот они, туточки, за окошком.

Аня деловито кивнула, деловито дошагала до рабочего места, деловито выругалась, деловито сделала по-человечески, потом ввела поправку на представления босса и убрала лишнее, выдохнула с энергичным пришептыванием, испуганно огляделась и сама засмеялась собственному испугу. Всем было не до нее, все были в пене и в мыле, а Аня отстрелялась. Аня молодец, красава и Человек Заслуживший. Все на свете и сразу.

Она набрала Радика и договорилась о заметной части того, что заслужила. Не сразу, конечно: Радик ворчал и пытался надуться так, что в динамик не пролазил, но Аня ведь умелая, она с презентацией справилась, в дедлайн уложилась, от дедушки, бабушки, зайца, волка и босса, все в одном недовольном рыле, убереглась, а ужо ты, роднуля Радик, от меня не убережешься, все равно будешь мой и всё будешь готовить, делать и думать по-моему, встречаемся в семь.

Аня дала отбой и довольно пощурилась в окошко. Окошко было еще не вымытым, пыльные узоры красовались на солнце, но не затмевали ни солнца, ни весны, ни прочей свежей красоты за окном, сияющей и звонкой, как в детстве, когда просыпаешься оттого, что мама не разбудила, и вспоминаешь: каникулы, и все они – впереди.

Аня заулыбалась так, что под глазами стало больно, и набрала маму. Раз уж обещала.

Телефон гуднул, поперхнулся и сказал, что данное направление не обслуживается. Видимо, и сам глюкнул на радостях.

Аня еще раз ткнула в слово «Мама».

Данное направление не обслуживается.

– Не понял, – сказала Аня, нахмурившись, и повторила вызов, не отрывая глаз от экрана.

Номер распахнулся на весь экран, повисел, потом дернулся под «не обслуживается» и канул под заставкой с утренним Монмартром.

Аня хмыкнула и проверила номер. Номер был вроде правильным, хотя кто их помнит-то. Возможно, сеть упала или не дружит с Зотовом. Или, что вероятнее, мама забыла пополнить счет. А любимой единственной дочке, понимаешь, не до того.

Аня поморщилась, зашла в интернет-банк, нашла нужный шаблон и бросила пятьсот рублей на мамин номер. Теперь можно и на домашний звонить, не опасаясь вечного: «Совсем забыла, а я без связи, без еды, без воды сижу, больная-старая-беспомощная». Наедет так мама, а Аня ей в ответ: на телефон-то я немножко бросила, сколько еще перегнать? Наша сила – в пре-дусмотрительности.

Аня набрала знакомый с младенчества номер, выслушала, что направление не обслуживается, и уверилась, что проблема в ее операторе.

Придется с городского.

Аня, поглядывая в смартфон, выткала на клавиатуре офисной трубки мобильный, потом квартирный мамы – с тем же результатом. Данное направление не обслуживается.

Смартфон прошуршал текстовым уведомлением. Платеж не прошел.

– Так, – сказала Аня, не понимая, что говорить и что делать. – Так.

Она встала, села и полезла проверять, не сменился ли код Зотова.

Списки и базы в интернете были предельно идиотскими. По алфавиту Зотов не искался, по старому коду тоже.

Вот я дура, сообразила Аня. Лизку же можно спросить. И про код, и про обрывы связи с Зотовом.

Аня поискала в телефоне номер Лизки, не нашла, обомлела и с трудом вспомнила, что снесла ее из всех контактов и мессенджеров после последней дурацкой беседы. А в собственной памяти чужой номер хранить – не бывает в нашем веке такого.

Годных одноклассников, односадников, соседей и прочих земляков и знакомых припомнить тоже не удалось, поэтому Аня полезла в фейсбук. С телефона, конечно: доступ в соцсети и мессенджеры с рабочих машин блокировался и запрещался личным приказом босса. Он у нас придурок, девочки.

Аня прочесала фейсбук, зависла в недоумении, сообразила и ринулась в народные «вконтактик» и «одноклассники». Не помогло.

Пугало не то, что не получилось отыскать ни одного зотовского знакомого. Это было хотя бы логично, десять лет ведь их не вспоминала и не встречала. Пугало, что в соцсетях как будто не было вообще никого из Зотова. Ни единого человека в возрасте от одного до пятидесяти лет. И до девяноста девяти тоже – Аня проверила.

– Так, – повторила она отчаянно.

Перетекая из испуганной оторопи в раздражение и обратно, Аня нашла сервис междугородной связи, беззвучно возмутилась наглостью заявленных услуг и расценками, немножко поколебалась, но все-таки позвонила и попросила соединить ее с маминым номером.

– Город-то какой? – спросила оператор, в голосе которой почти ничто не выдавало радости от общения с первым за пять, наверное, лет клиентом. – Сотовый, я поняла, а город?

– Не сотовый, домашний. А, вы не поняли как раз, не сотовый, а город такой – Зо-тов. Сарасовская область.

– Саратовская?

– Не Саратов, а Сарасовск, Са-ра-совс… Карту гляньте, что ж вы как…

– Девушка, что вы голову мне морочите? Код скажите.

– Кабы у меня код проходил, звонила бы я вам. Ну пять-четыре-три-три код.

– В начале восьмерка?

– Ну да, восемь или плюс семь. Код без восьмерки, сразу пять.

– Нет такого кода, проверьте еще раз.

– Да как нет? – возмутилась Аня. – Я миллион раз по нему звонила. Вы скажите еще, что Зотова нет!

– Понятно, – сказала оператор и дала отбой.

– Э! – воскликнула Аня, понимая, что любимые коллеги не только оглядываются на нее, но и накапливают лишние впечатления и фактуру, да плевала она на это сейчас и в дальнейшем. – Я на вас Роскомнадзор натравлю, уроды безглазые! Понятно им. Что вам понятно, дебилы? Кода им нет такого!

Аня вскипела настолько, что впрямь не поленилась зайти на сайт надзорной службы и принялась, бурча убывающим тоном, набивать кляузу, потому что нельзя же такое оставлять безнаказанным. Мельком подумала, что к семи в ресторан может и не успеть, но успокоила себя: Радик-то дождется.

Радик дождался. Аня пришла ровно в семь. Не специально, так получилось. Пока шла, держалась, хотя перед глазами плыло и ноги норовили выскользнуть и уехать, а как дошла – будто стенку аквариума приподняли, чтобы вода хлынула, а рыбка плюх-плюх на пол, умирать в незнакомом чужом мире.

Аня плюхнулась на стул напротив Радика, торжественного и импозантного, клокочуще вздохнула и заревела. А что делать, если кругом только бессмысленная коричневая тоска?

Радик подскочил, все вокруг забегали, интимно квохча, но помочь, конечно, не могли, так что правильно их Радик разогнал. Он вообще повел себя до изумления правильно: выждал сколько надо, спросил как надо, спросил еще раз, не теряя терпения, выслушал, задал несколько коротких уточняющих вопросов и главное – почти все понял. Хотя сама Аня ничего не понимала. Она рыдала, захлебывалась, боялась всего и жалела себя.

– Радик, они пишут: выберите регион, а его нету! Нигде нет, в Википедии даже! И на картах, на «Гуглмэп», я там сама дом наш маме показывала, а сейчас Зотова вообще нет! И автобусов нет, не ходят! Я в полицию, говорю: «Гугл» взломали, «Яндекс» тоже, город целый стерли, а вы сидите! А они ржут! Проспитесь, говорят, а то поможем! Нет Зотова никакого! Я говорю: вот же паспорт, написано же, место рождения: Зотов, а они – это фейк, подделка документов, изымем! Я бежать! Они: стоять! А я…

Аня отвлеклась, туповато глядя, как Радик мягко берет из ее рук паспорт, который она, оказывается, так и стискивала, изучает, кладет на стол и протягивает руку еще за чем-то. А, за телефоном. Про него Аня тоже успела рассказать и теперь продолжала, протянув трубку Радику:

– Вот, смотри, разговоры с мамой, а это я домашний набирала, вот код, пять-четыре-три-три, видишь? А они говорят – на пятерку вообще не бывает, это не Россия! Сами они не Россия! И вот фото, вот мама, у нас, у себя, в Зотове, я в том году фоткала, видишь, майские, там дата и там это есть, геотеги, я не умею, но ты сможешь…

Аня замолчала, вцепившись зубами в костяшки пальцев и умоляюще уставившись на Радика. Радик отложил ее телефон на стол и углубился в свой.

– Радик, – сказала Аня умоляюще. – Я рехнулась, да?

– Ну а кто не рехнулся-то, – пробормотал Радик, не отрываясь от экранчика. – Все мы по факту рождения… Ань, давай закажем быстренько, поесть надо, а то трясешься вся, а силы нужны, дорога-то дальняя.

– В смысле? – спросила Аня, готовая разрыдаться, или взорваться, или все сразу. – Какое поесть, какая дорога?! Ты куда меня отправить хочешь?

– Не тебя. Вместе поедем. Билеты я уже купил, до Сарасовска, там машину возьмем, напрокат или в каршеринг. Вылет через три часа, как раз нам поесть и до аэроэкспресса не спеша. Будет тебе твой Зотов.

Аня, застыв, прошептала:

– Дорого же.

– Да ладно, я на мили в основном.

– Ты же в Париж хотел.

Радик ухмыльнулся:

– Ну, во-первых, не я хотел, а ты, а я просто вместе. Во-вторых, Париж, как это, всегда с тобой, сто раз успеем. А Зотова раз – и нету. Куда интересней, да ведь? И маме ты обещала. А маму обманывать нельзя. Ты на нее похожа, кстати. Молодой человек, мы готовы сделать заказ, только побыстрее, пожалуйста.

Радик забронировал машину еще до вылета, сонный клерк с ключом ждал на стойке в зале прилета. Аня не плакала, но ощущала себя странно, теперь уже рыбой в пустом аквариуме, который бросили в бурное море. Привычный мир рядом, но пока не принимает.

В себя Аня пришла, когда прокатный «Солярис» проскочил указатель на Сарасовск и рванул к далекому громыханию и тоненьким белым щелочкам, иногда раздвигавшим малозаметный стык неба и земли.

– По этому шоссе где-то час, потом тоннель и перед еще одним тоннелем поворот налево, и там через полчаса уже Зотов, – объяснила Аня.

– До грозы сесть успели, повезло, – отметил Радик, вглядываясь в горизонт. – И дальше бы так. А чего на указателе Зотова нет?

– Никогда не было, – рассеянно сказала Аня и отвлеклась от телефона. – Ты не веришь все-таки, да?

Радик вздохнул, почти без жеста, но очень выразительно напоминая, где они находятся, что они делают и насколько это связано с доверием и остальными межчеловеческими штуками.

Аня на секунду прильнула щекой к его плечу и снова нырнула в телефон. Звонки маме так и не проходили, отправленные до вылета эсэмэски остались недоставленными, но Аня набирала номер и пуляла сообщения дальше, давно сбившись со счета и не совсем понимая, это все по правде или во сне, и если во сне, то где она спит: в летящем уже сквозь ливень авто, на домашнем диване или на психбольничной койке, куда ее все-таки уложили заботливые полицейские. Рокот дождя на несколько секунд сменился ровным гулом, а очередная эсэмэска уведомила, что деньги на счету иссякли.

– Ань, – позвал Радик, сбавляя скорость.

– Сейчас, – сказала Аня, завершая пополнение счета.

Машина остановилась и защелкала аварийкой, еле слышной под опять сгустившимся дождем.

– Что такое, почему стоим? – спросила Аня нетерпеливо.

– Тоннель проехали, второй вот он, поворота нет, – пояснил Радик. – И не было. Ни поворота, ни указателя.

Аня хотела спросить, хорошо ли он смотрел и не пропустил ли, но поняла, что это будет неуместно и оскорбительно, потому захлопнула рот и посмотрела на Радика – постаралась не совсем умоляюще, но как уж смогла. Радик отвел глаза и спросил:

– Место это, точно?

Аня судорожно огляделась, даже высунулась под шиканье Радика, захлопнула дверь и сказала, автоматически стряхивая капли с головы:

– Ну похоже очень. А отъехали сколько?

– Восемьдесят пять.

– Да, здесь, – согласилась Аня и тихонько заплакала.

Телефон бренькнул, Аня вздрогнула, но это было просто подтверждение, что счет пополнен. Радик покосился на экран и велел, аккуратно разворачиваясь и выкатывая на противоположную обочину:

– Так, не реви. Потихоньку едем обратно, смотрим на обочину: может, просто закрыли дорогу на ремонт и так далее. Тогда надо действующий поворот искать, не здесь, так за тоннелем или перед первым. Поищем, время…

Полыхнула молния, и Аня взвизгнула, тыча пальцем в лобовое стекло:

– Там указатель!

– Где? – спросил Радик, врубая дальний свет и малый ход.

– Там был, стоял, вот тут, тут, – торопливо сказала Аня, с ужасом понимая, что оправдывается и что сама уже сомневается, впрямь ли увидела тощую букву «Т», серо мелькнувшую посреди широченного белого стоп-кадра, исчерканного полосками капель, и добавила упавшим тоном: – Он обратной стороной, поэтому не видно, что написано, но…

– Но понятно, что поворот, – спокойно договорил Радик. – В обычном освещении не показывает. Фантастика, блин. Разворачиваться тут опасно, из тоннеля выскочит кто и в нас. Давай насквозь проедем, там на открытом месте развернемся и внимательно посмотрим. Ну и молнии подождем, кстати.

Они так и сделали, дважды. Радик, раздевшись и пошутив про «взорвем Ютуб», еще и прошел пешком весь участок, в пределах которого Аня увидела указатель. Вернулся насквозь мокрый, обтерся футболкой, оделся и бодро сказал:

– Ладно, давай по первоначальному плану: дальше поищем, не найдем, так снова сюда вернемся.

Они опять развернулись и тронулись прочь от аэропорта. Аня заплакала.

– Ань, не надо, – попросил Радик. – Найдем, я тебе обе…

– Фотки не открываются больше, – прошептала Аня. – С мамой. Не открываются.

Радик покосился на экран, выругался и прибавил скорость, приговаривая:

– Глюки от молнии просто, перезагрузи…

Телефон звякнул эсэмэской, Аня успела увидеть «Абонент снова в сети», ахнула, а телефон тут же зажужжал и зазвонил, выбросив на экран слово «Мама», и Аня завизжала:

– Стой, стой, туннель, пропадет!

Радик ударил по тормозам, машину с визгом повело, закручивая, по скользкой дороге, сзади, слепя и накатывая ревом, летело что-то большегрузное, а Аня, не обращая ни на что внимания, кричала в трубку:

– Мама, мамочка, ты где? Я тут, я к тебе еду, не пропадай!

– Ань, что случилось? – спросила мама встревоженно. – Мне от тебя эсэмэс странная пришла, я думала, по ошибке или тебя хакеры подделали, ночь же… В смысле едешь, куда едешь?

– Мам, к тебе, к тебе, мы рядом, не пропадай! – ссаживая горло, прокричала Аня сквозь возмущенную сирену грузовика. Сирена погасла в тоннеле, Радик длинно выдохнул, бережно возвращая машину на полосу, Аня начала:

– Мам, у меня все хорошо!..

Ослепла и улетела прочь от оглушительного страшного удара.

Выскочившая из тоннеля фура сшибла «Солярис» в кювет мимолетным щелчком, как высохшую муху с подоконника, вильнула, подтормаживая, зарычала и удрала. Аня не услышала этого и не поняла, что «Солярис», крутнувшись, с грохотом пропахал водительской стороной кювет и увяз в ручейке корявой неестественной запрудой. Аня пыталась не выпустить, а потом найти телефон, выброшенный из рук, которые при ударе мотнулись, словно мокрые полотенца, встряхиваемые над сушилкой.

Машина тикала, дождь тикал сильнее и чаще, со стороны Радика шипела и побулькивала вода, в голове и шее колышком застряла острая, если шевельнуться, боль, на висок прохладно и почти приятно капало со стекла, грудь, плечи и левая рука сильно ныли, в правой телефона не было. Аня, скрючившись до спазма, висела на ремне безопасности. Машина неровно лежала на водительской двери разбитым лобовым стеклом к почти не видной отсюда, из черного кювета, дороге. Вода хлынула, а рыбка плюх-плюх.

– Радик, – сипло позвала Аня. – Радик, ты мой телефон не видишь?

Радик молчал, скобкой увалившись к двери. Между ним и рулем надулся неровный белесый шар. Аня тронула плотную оболочку, сморщилась от боли в руке, мельком обиженно подумала, что ей такого шара не досталось и что зря Радик устроил аварию ровно в тот миг, когда мама дозвонилась.

Тут же стало не до обид: Аня увидела телефон. Он застрял в щели под лобовым стеклом. Аня, охнув от боли, схватила его и провела пальцем по экрану раз и другой. Вместо мыльной скользкости ощущался как будто толстый слой пыли. Палец защипало. Аня с трудом разобрала в синем отсвете приборной панели, что экран покрыт не пылью, а паутиной мелких трещин, о которую она только что в два приема счистила кожицу пальца. Кровь на экране – полбеды, теперь телефон отпечатком пальца не активируется. Это если девайс работает вообще.

Он работал, хоть и скверно. Аня смогла перезагрузить аппарат и пусть с третьего раза, осторожно подтирая экран и поджимая кровоточащий палец, все-таки набрать код активации.

Пропущенных звонков от мамы не было. Значит, перезвонит.

Аня на всякий случай набрала ее сама, сбросила равнодушный ответ автоматической женщины, начала было набирать «112», но тут же отказалась от этой идеи, сообразив, что за разговором может пропустить мамин вызов. Она смахнула натекшую на голову воду и принялась старательно, с трудом попадая по покореженным буковкам, набирать эсэмэску.

Радик забулькал, тихонько и почти забавно, потом принялся вяло стучать ногами. Видимо, педали ищет, рассеянно подумала Аня, и пробормотала, добивая эсэмэску:

– Погоди, Радик, маме допишу, что у меня только входящие, и сразу…

Что сразу, она не совсем понимала, в груди болело сильнее, зато голос уже не был сиплым, так что мама не испугается, если позвонит. Когда позвонит.

Надо написать, чтобы постоянно набирала, потому что не все звонки проходят, сообразила Аня, создавая новое сообщение. Радик затих. Видимо, успокоился и тоже решил мирно дождаться.

Теперь мы дождемся, подумала Аня, улыбнулась нечаянной рифме с «дождем» и поудобнее перехватила телефон, который наливался теплом, тяжестью и ласковым светом. Я набрала, мама наберет. Теперь точно дождемся.

Телефон звякнул эсэмэской, Аня успела увидеть «Абонент снова в сети», ахнула, а телефон тут же зажужжал и зазвонил, выбросив на экран слово «Мама», и Аня завизжала:

– Стой, стой, туннель, пропадет!

Радик ударил по тормозам, машину с визгом повело, закручивая, по скользкой дороге, сзади, слепя и накатывая ревом, летело что-то большегрузное, а Аня, не обращая ни на что внимания, кричала в трубку:

– Мама, мамочка, ты где? Я тут, я к тебе еду, не пропадай!

– Я не пропадай, а сама-то? – ворчливо поинтересовалась мама. – Жду, жду, а от тебя ни слуху ни духу. Понятно, никому престарелая мать не нужна, но хоть бы поинтересовалась. Ань, ты что? Ты плачешь?

– Мам, ты в порядке? Зотов… Зотов в порядке?

– Да что ему будет? Аньк, у тебя все хорошо? От тебя сейчас эсэмэска странная пришла, я думала сперва, по ошибке или тебя хакеры подделали, ночь же, но решила позвонить.

– Мам, спасибо, – сказала Аня, озираясь, быстро убедилась, что все живы, машина, щелкая аварийкой сквозь рокот дождя, стоит на обочине, Радик замер, уставившись на Анин телефон, и ушла в разговор с мамой. – Мам, у меня все хорошо, только с телефоном ерунда какая-то, входящие только проходят, а сама дозвониться не могу.

– Ничего себе. Ну новый купи, они же, ты говорила, сейчас недорогие. Так, а ты чего, красотка, в нос говоришь? Простыла, да? У вас тоже ливень небось, нашлялась и не переоделась, да?

– Мам, я здорова, ливень вижу, я же тут, из Челябы еду.

Голос мамы изменился.

– Ой. А заехать не сможешь?

– Мам, я же как раз! – начала Аня, увидела глаза Радика и поспешно поправилась: – Я постараюсь. Мы как раз тут по работе закончили, к тебе хотели заехать. Можно?

– Боже. Ты издеваешься, что ли? Нужно! Если твоим делам не помешает. А мы – это что, это ты не одна, что ли?

– С женихом. Познакомлю заодно.

– Ох батюшки. Ну ты бы предупредила, что ли, а то Танька мне… Так. Я же не готова! Ты когда будешь? Я в магазин, там круглосуточный…

– Мам, мам, не надо ничего! – закричала Аня в ужасе. – Мама, не клади трубку, пожалуйста! Ты слышишь? Мама!

– Разоралась, – проворчала мама. – Не звонит неделями, а теперь «не клади». Денежки-то капают, на пенсию больно не наболтаешь. Шучу. Встретить-то вас…

– Мам, мы сытые, мы ненадолго, я соскучилась, мам! Мам, если связь прервется, сразу перезвони мне, ладно? Сразу!

Аня опять вгрызлась в костяшки, чтобы не брякнуть лишнего и не завизжать при виде того, как Радик, все это время неторопливо сдававший назад по обочине, дождался всполоха молнии и решительно свернул к мелькнувшим на миг указателю «Зотов 35» и дороге за ним, мелькнувшим и тут же слизнутым тьмой и ливнем.

Трубка молчала.

Аня спросила:

– Мам, ты перезвонишь? Мам, ты перезвонишь?!

– Тридцать девке скоро, а все играется, – проворчала мама, которую дочкина придурь явно развлекала. – Перезвоню. Перезвоню, не плачь. Погодь, Ань, ты впрямь плачешь, что ли?

– Я соскучилась.

– Ну и… Правильно. Это правильно. Скоро увидимся. А жених-то кто? Звать его как? Ой. Он слышит, да?

Радик засмеялся, не отрывая глаз от не совсем уже глухой мглы: теперь в ней можно было различить мутные края дороги за неуловимой четкостью капельного промелька.

– Провокаторша ты, Аньк, вот что, – сурово сказала мама. – Ой, чайник. Я сейчас.

Динамик в трубке стукнул и заполнился свистом старомодного маминого чайника.

– Радик, – быстро сказала Аня. – У тебя родители живы?

Радик кивнул и ответил, не отрываясь от дороги:

– Мама.

– Позвони ей.

Радик снова кивнул.

– Сейчас позвони, – сказала Аня.

Радик кивнул в третий раз и, так и не отрывая глаз от проясняющейся дороги, полез за телефоном.

Свист в Аниной трубке затих.

– Мама, – сказала Аня. – Мама, я здесь. Я сейчас.

Рассказ «Я наберу» написан по просьбе критика Галины Юзефович, которая выступила приглашенным редактором литературного номера журнала Esquire, вышедшего в августе 2019 года. Гале я понадобился как автор, умеющий работать с хоррором. Сперва я, как у меня принято, думал отказаться, но сообразил, что вот он, прекрасный и явно последний повод наконец-то написать придуманный пятнадцатью годами ранее рассказ (в рабочей папке у меня до сих пор хранятся два древних файла «Позвоните родителям»: во втором три абзаца, содержимое первого составляют два слова названия). И согласился.

В последний момент я, честно говоря, убоялся собственной свирепости и на ходу переделал концовку, старательно придумав и приладив довольно убедительный, как мне представлялось, хеппи-энд. Но Галя меня сразу разоблачила, указав, что благостный финал все портит. Пришлось признаться в должностном подлоге. «Возвращай», – велела Галя, и я послушался. В журнале вышла исходная версия рассказа.

Но читателям все-таки не уберечься от свидетельств того, что где-то в глубине души я незлобливый и сентиментальный автор. В настоящем сборнике к канонической версии рассказа в качестве бонуса приложена альтернативная концовка.

Денис подозревал, что шеф вернется из Нижнего огорченным. Но такую степень нервного расстройства предвидеть было невозможно. Выражение «не в духе» представлялось географически некорректным – складывалось ощущение, что дух так и завис в Нижнем подвяливаться горьким полустоличным тлением. А шеф – вот он, прибыл и вызвал.

И теперь из Дениса тоже дух вон. Совсем.

– Денис, – ласково сказал ГФИ. – Напомни, когда у Мухутдинова полномочия кончаются?

– Четырнадцатого марта, – удивленно сказал Денис.

– А сегодня у нас что?

– Седьмое июля.

– И остается сколько? – не меняя интонации, спросил ГФИ.

– Ренат Асрарович, не мучайте, – подумав, сказал Денис. – Что случилось-то?

– А ничего не случилось. Ничего, Денис Маратович, не случилось. Потому что мы, Денис Маратович, ни черта не сделали. И ни хера не подготовились к внесению. А вносить уже через месяц надо. И что?

– Так есть же список, – не понимая, сказал Денис.

– Нету! – воскликнул ГФИ и даже привстал. – Нету. Полпред его вот так вот взял, херакс – пополам, херакс – еще раз пополам. И нету списка. И сказал: вот, дорогие коллеги, из-за таких списков у нас вертикаль власти похожа на Пизанскую башню. Сначала, грит, предлагаем обсосов или кретинов с вот такими рылами, потом продвигаем их сквозь дождь и ветер, потом, грит, вытираем им носы и греем задницы. А потом начинаем снимать. Потому что они доказывают, что в самом деле обсосы и кретины. Спасибо, грит, Ренату Асраровичу за блестящую иллюстрацию. Вот. А от меня тебе, Денис, персональное спасибо. Помог произвести впечатление.

– Зачем вы так говорите, Ренат Асрарович? – спросил Денис. – Нам же сам полпред жесткую установку давал, как составлять. С партиями, с общественными организациями. На совете нашем обсудили…

– Да что твой совет! Шушеру набрали, теперь без вони и не выгонишь, – сообщил ГФИ и уставился в окно.

Денис не стал напоминать, что совет создан при ГФИ и по его инициативе. И шушеру из наиболее амбициозных чиновников и крикливых бизнесов ГФИ набирал самолично. И не он был виноват в том, что нижегородское начальство получило новые ЦУ и принялось претворять их в жизнь – со всей доступной полпреду живостью и последовательностью. Вины Дениса в этом тоже не было, но сегодня он был крайним. А крайнему лучше отмалчиваться, пока туча не опорожнится. Вот Денис и решил отмалчиваться.

Не удалось.

– Молчать будем или конструктив предлагать? – не отрывая взгляд от окна, осведомился ГФИ.

– Ну, что конструктив… Можно вернуться на исходные, взять лонг-лист…

Зря Денис это сказал. ГФИ вместе с креслом подпрыгнул чуть ли не выше верхней кромки монитора.

– Лонг-лист! Им даже задницу не вытереть – не расцарапаешься, так отравишься через анус. Мне этим лонг-листом чуть щеки вчера не отрезали! Сказали, что я странно понимаю суть кадровой политики. Денис, ты не понял, что ли? В обоих списках – что коротком, что в лонге этом – либо обсосы, либо люди Мухутдинова! Это что, операция «Спецпреемник»? Извини, у нас для удачного проведения таких операций другие люди есть. И не здесь.

Денис открыл было рот, но тут же и закрыл. Уставал он от таких разговоров. Да и чего было говорить? Вводная поменялась. Все свободны, всё на свалку. Напрасными оказались несколько месяцев напряженной и неприятной работы, выматывающих консультаций, общения с настойчивыми людьми, почти каждый из которых пытался доказать, что именно он – тот, кто нужен Кремлю. Одни тупо пытались купить, другие просто хотели понравиться, но почти все стремились утоптать возможных конкурентов. От этих экскурсий в банку с пауками Денис устал страшно. На одно надеялся – что ГФИ после поездки в Нижний отпустит Дениса в отпуск. На неделю хотя бы. Личные дела в норму привести.

Надежда умерла. И явно не последней. Следующей, судя по Светкиным заявлениям, была любовь. А с верой Денис покончил давно и самостоятельно.

– В общем, ищи мне верного кандидата, – велел ГФИ и посмотрел на подчиненного.

– Хорошо, – ответил подчиненный и повернулся, чтобы идти. Делов-то. Велели есть контакт, будем есть контакт.

И тут ГФИ сказал главное:

– Сегодня ищи.

– Как это? – не понял Денис.

– Вот так это, – устало ответил ГФИ. – Сегодня даешь мне список новых людей. И не обсосов. Помнишь, как Стендаль говорил?

У Дениса при слове «Стендаль» перед глазами возник только черный облезающий дерматин корешков четырехтомника в родительском шкафу, а потом – широкое красивое лицо актера из древнего боевика про пиратов. Он на всякий случай неопределенно усмехнулся.

– Опираться можно только на то, что оказывает сопротивление, – объяснил ГФИ, видимо, словами Стендаля. – Понимаешь? Наша задача – найти того, кто оказывает сопротивление, измерить это сопротивление, опереться – и представить его руководству. Если убедимся, что человек, понимаешь, достоин. Понимаешь? Достоин. Все, иди. Вечером жду.

Денис сначала запретил себе хлопать дверью, потом плавно развернулся, вышел, умело не хлопнув дверью, и дошагал до своего кабинета. Там он тоже не хлопнул дверью, аккуратно ее затворил и только после этого вполголоса сказал несколько десятков слов, которые не имели отношения к поставленной начальством задаче.

Задача решения не имела. Лонг-лист можно было критиковать по разным причинам, но он ведь был исчерпывающим. За его пределами остались только маргиналы и реальные обсосы.

Денис понимал, что эта максима, как и всякое утверждение, была ложью. В лонг-лист вошло пятьдесят два человека. В Татарстане жили четыре миллиона человек. Наверняка среди них можно было не найти, так самим вырастить из произвольно взятого эмбриона мощного и динамично развивающегося политика, который при этом гарантированно не оказался бы преемником Мухутдинова. Беда в том, что подобные селекционные мероприятия даже у Мичурина и даже с растениями занимали несколько лет – и без гарантированного результата. Экзерсисы с людьми были совсем неплодотворными, о чем свидетельствовала вся человеческая история и немножко культура (Галатея, Голем там всякий, чудовище Франкенштейна опять же). Правда, у России собственная гордость. Денис давно подозревал, что именно величина национальной гордости, а также само ее наличие у образования, традиционно относимого к женскому роду, мешает поступательному движению родины.

Был еще резерв «запредельщиков» – татар, живущих за пределами Татарстана. Москва почему-то никак не могла отделаться от убеждения, что республикой может править только представитель коренной национальности (это был третий параметр поисков). Лично Дениса это, во-первых, удивляло. При советской власти заявленный принцип опровергался постоянно – и ничего, Татария жила и благоденствовала. Во-вторых, такой подход Кремля федерального инспектора расстраивал. Вопреки фамилии, отчеству и записям в анкетных данных, Денис себя татарином не считал. И при получении первого паспорта, между прочим, записался русским – уж простите, по матери. Из новых паспортов графа «Национальность» исчезла, зато торжество так называемого федерализма подняло нацменов на щит. Соответственно, публичного обсуждения проблем идентификации Денис Сайфиев избегал, с татарами, которые считали его своим, не спорил. Таких татар было немного, зато среди них был ГФИ. С его поддержкой Денис мог не опасаться за развитие карьеры, которое, естественно, в один Татарстан не уперлось. А то обстоятельство, что начальство вело происхождение из сибирских краев и родного языка почти не знало, позволяло и фединспектору поплевывать на всех недоброжелателей и на проблему изучения второго госязыка. Впрочем, необходимый минимум в тысячу слов Сайфиев освоил и даже получил по этому поводу сертификат и похвалу начальства. Ведь от федерального чиновника знания basic tatar не требовалось. От него требовалось доскональное владение ситуацией по месту службы. А в этом владении язык был сугубо факультативным доминионом.

Знакомство с раскладами внутри четырехмиллионного отряда татар, посеянного за пределами исторической родины, было совсем лишним. Приглашение варягов на княжение в последние годы практиковалось активно, но нигде – или почти нигде – итоги эксперимента не были признаны удачными. Денис это знал от ГФИ, поэтому при подготовке списка кандидатов стоически игнорировал попытки занести в лонг-лист запредельщиков. Несмотря на то что ходатаи этого варианта были страшно настойчивы и трактовали глагол «занести» предельно широко.

В общем, Сайфиев был убежден, что ликвидированный полпредом список является единственно возможным. Кабы это было мнение одного Дениса, можно было бы подергаться. Но уверенности нескольких десятков профессиональных политиков и политологов, вынувших и пошинковавших за последние месяцы душу Дениса (или что там от нее сохранилось после того, как он стал федеральным инспектором), противопоставить было решительно нечего.

Ресурсов не осталось. Это было не то что плохо или ужасно. Это был конец карьеры и смыв федерального инспектора по Республике Татарстан Сайфиева Дениса Маратовича в канализацию. Равнодушный и безвозвратный.

Смываться не хотелось.

Денис распахнул окно и проделал сяо пао цюань таолу. Это помогло успокоиться и понять, что надо предельно сузить задачу. Последние полчаса Денис пытался найти пресловутую кошку в пресловутой комнате. Что было глупо и не отвечало требованиям субординации. Дело Дениса было собачье: провести инвентаризацию кошек и отчитаться. А идентифицировать, определить окрас и интронизировать кошку предстояло ГФИ и президенту страны.

Техническая проблема требовала технического подхода. До конца рабочего дня оставалось шесть часов. Даже девять – с учетом того, что ГФИ раньше двадцати одного ноль-ноль домой сроду не уходил. Достаточно, чтобы тупо обзвонить коллег в соседних регионах, еще раз обменяться опытом составления списков и применить подсказанные методики на местном материале.

Хватило двух часов. В четырнадцать ноль-ноль Денис ворвался в кабинет ГФИ, размахивая сцепленной парой листков. Это был не список, а развернутая справка на одного человека. Большего и не требовалось.

– А чего ты так радуешься-то? – строго спросил Шайхельисламов. – Если ты прав, мы полгода зарплату зря получали.

– Вот именно! – восторженно подтвердил Сайфиев. – Мне когда Серега Николаев сказал: так вы с глав и начните…

– Что за Николаев? – насторожился главный фединспектор.

– Ну, кировский инспектор, Серега, мы с ним вместе по кадровой программе Кириенко шли.

Шайхельисламов кивнул. Сайфиев продолжил:

– Вот, и Серега мне говорит: в правильных олигархах и гендирах крупных компаний руководство разочаровалось. Так что первым делом – главы и бывшие главы, особенно снятые за последние год-два. Я еще подумал: вот он мне будет азбуки рассказывать, как будто мы не знаем. Ну, Николаев еще пару таких вот общих мест сказал, я спасибо говорю, а сам думаю: голяк, надо всем остальным звонить. Но все-таки решил себя проверить, список районов взял и читаю: Агрызский – ну, там Марченко, сразу не подходит, Аждахаевский, значит, Азнакаевский – это Камалов, стопудово человек Мухутдинова… А потом так себе: стоять. А чего ради это я Аждахаево проскочил? Потом начал вспоминать. И что получается. Ни разу ни одна зараза про Насырова ни слова не сказала. Ни в совете, ни просто так. Контент-анализ по СМИ быстренько запустил – еще интереснее выходит. Полтора года назад Насыров был в двадцатке самых упоминаемых политиков республики. Потом – резкий спад. А с конца прошлого года вообще как отрезало. Как будто нет такого главы и такого района. Даже в криминальной хронике не проскакивает, а так не бывает. Вот что это значит, Ренат Асрарович?

– И что это значит, Денис Маратович? – покорно переспросил ГФИ.

– А то, что примерно в это время мы объявили о начале непубличных консультаций по поводу кандидатуры будущего президента.

– И что, прямо вся элита, партии и журналисты дружно сплотились против Насырова?

– Ну, тут вообще странно. Вы же видите.

ГФИ снова углубился в справку. Он видел, что тут вообще странно.

Альберт Насыров родился пятьдесят четыре года назад в Бавлинском районе Татарстана. Окончил Казанский сельхозинститут и Академию народного хозяйства при Совмине Союза. В советское время шел сначала по комсомольской, потом по профсоюзной линии, но вовремя перековался в крепкие хозяйственники: возглавил крупный бавлинский совхоз, был замечен, попал в казанскую номенклатуру: стал начальником отдела в минсельхозпроде, затем замминистра, наконец министром. Говорили, что Мухутдинов ему благоволит. Так что быть бы Насырову вице-премьером, а потом и премьером правительства республики. Но карьеру сгубил буйный нрав министра. Четыре года назад очередное совещание в честь завершения уборочной завершилось банкетом, а банкет – скандалом. Насыров подрался с министром внутренних дел. Причина и прочие подробности инцидента остались тайной. Но, судя по последствиям, зачинщиком (и победителем) оказался именно Насыров. Во всяком случае, главный милиционер появился на работе только через пару недель, официально проведенных в отпуске. К тому времени Насыров уже вылетел из кресла – прямо в малопочетную ссылку, местом которой был определен заброшенный Аждахаевский район.

Естественно, глава МВД также продержался на посту недолго – Мухутдинов, при всех его недостатках, лузеров в окружении не любил. Москве такой силовик тоже был не слишком нужен. Новым главой МВД стал начальник местной криминальной милиции, бывший чемпион милицейского спецназа по рукопашному бою (федеральное министерство тогда в очередной раз отказалось от разгульной межрегиональной ротации кадров). А Насыров, перед которым была прозрачная альтернатива: сгинуть в изгнании подобно Меншикову или искупить вину доблестным трудом, – умудрился найти третий вариант.

Он в короткие сроки преодолел депрессию с запоем и принялся рьяно поднимать новый участок работы. Поначалу – не без помощи Казани, которая все-таки не стала добивать веслом упавшего за борт товарища. Насырову удалось перерегистрировать в Аждахаеве «дочку» «Татнефтегаза» и разом вдвое увеличить поступления в местный бюджет. Далее бюджет утроился – уже без помощи республиканского центра.

Насыров ввел режим наибольшего благоприятствования для местного бизнеса, не только объявил, но и добился регистрации юрлиц в течение двух часов и принялся перекупать в соседних районах толковые кадры, которые расставил на ключевые посты в госструктурах и на контролируемых администрацией предприятиях. В том числе в аграрном секторе, в котором глава администрации фактически восстановил самую заскорузлую госмонополию. Она оказалась удивительно плодотворной.

Одновременно Насыров нырнул в омут социальных проблем. За два последних года жилфонд в Аждахаеве распух на треть – исключительно за счет коттеджей, строившихся в рамках районной ипотечной программы. Впрочем, процентов двадцать нового жилого фонда возводилось за счет средств, сэкономленных отказом от строительства нескольких новых школ. Отказ случился еще до впадения района в полосу информационного отчуждения и вызвал большой скандал. Однако Насыров доказал с цифрами в руках, что при самых благоприятных вариантах демографического развития района в ближайшие десять лет уже существующие школы не будут загружены больше чем на восемьдесят процентов. Поэтому надо не строить новые коробки, которые потом придется за копейки перепродавать под офисы и базы отдыха, а интенсифицировать использование имеющихся мощностей.

В рамках интенсификации глава назначил солидные стипендии и гарантировал жилье аждахаевцам, которые учились в казанских вузах и подписались под обязательством применять навыки высшего образования на малой родине. Забавно, что стипендии действительно платились, жилье выделялось, молодые специалисты возвращались, а два невозвращенца стали фигурантами показательных процессов, по итогам которых им придется выплачивать полученные за пять лет стипендии с процентами. Не факт, что именно из-за этого, но отток молодежи из района последние годы держался на рекордно низком для республики уровне. А с учетом скупки новых кадров аждахаевцы оказались единственным сельским регионом с заметным приростом населения.

Ради той же интенсификации районные власти запустили программу школьных автобусов. Нельзя сказать, что Аждахаево первым придумало перенести этот опыт, распропагандированный Голливудом, на татарскую землю. Но Аждахаево оказалось первым субъектом республики, в котором автобусы возили только школьников, не отвлекаясь на решение насущных коммерческих задач даже в базарные дни.

В общем, Насыров выглядел воплощением горячих мечтаний руссоистов, толстовцев и лично Гоголя Николая Васильевича в период написания второго тома поэмы «Мертвые души». Главным героем передовой статьи в газете «Сельская новь», а то и «Правды» образца 1986 года. Или официального органа «Единой России». Что, впрочем, одинаково. Главное – аждахаевский глава был идеальным кандидатом. Это бросалось в глаза со скоростью хорошего хука, было очевидно до рези. Той, что поражала глаз и мозг любого, кто попытался бы разыскать Насырова в списках претендентов – да и вообще в пределах татарстанской горизонтали власти.

Этого Шайхельисламов понять не мог. Потому и был остро недоволен – вопреки ситуации.

Впрочем, концовка справки давала хотя бы возможность выдвинуть логичную версию, объясняющую обнаруженный феномен.

Главный подвиг Насырова был эпичен: глава дал райцентру воду. Вся инфраструктура, необходимая для водоснабжения, в том числе горячего, была выстроена еще в конце восьмидесятых. Но запустить ее толком не удалось – систему так и не замкнули на дееспособный водоисточник. В постсоветские времена выяснилось, что строить новый водозабор на Каме не хватает штанов ни у района, ни у республики. Пришлось пристегивать Аждахаево к водозабору местных управлений «Татнефтегаза». Но их возможности были скудными. Вода в домах райцентра просачивалась на три часа в сутки – с шести до семи утра и с семи до девяти вечера.

Все предшественники Насырова начинали с попытки решить эту проблему: стучали кулаком на руководство «Татнефтегаза», рыдали на совещаниях в Казанском кремле, пара особо удачливых даже вписалась в федеральные программы. А толку не было.

Насыров поначалу пошел тем же дурным путем, но быстро соскочил с колеи подобно юному Володе Ульянову. Зажав под свое крыло часть «Татнефтегаза», он уверенными пинками загнал в угол его геологоразведочное подразделение, каковое поставил перед очевидным выбором: или жить ему будет плохо и неприятно, или оно найдет и доставит в краны аждахаевцев качественную воду.

Геологи, частью жившие в Аждахаеве, в ответ вывалили на стол пакет документации, согласно которой район располагал богатейшими – до девяноста тысяч кубометров в сутки – запасами кристально чистой воды. Проблема состояла только в том, что линзы с водой были разбросаны по недрам в лучшем случае на километровой глубине. Причем большая часть случаев была худшей.

Но после того как на первый листок из кипы документов упал жаркий взгляд Альберта Насырова, проблему можно было считать ушедшей из жизни, как пирамидальные пакеты для молока, – незаметно, но безвозвратно.

Теперь в Аждахаевском районе была вода. Везде. Хоть залейся. Великолепного качества. Правда, только холодная – поселковая котельная за истекшие десятилетия состарилась и пала. Но аждахаевцы не переживали – напротив, говорили, что преступление греть или хлорировать живую воду, за которой знающие люди приезжают из соседних, а хорошо знающие – и из отдаленных районов. В подтверждение неофиты демонстрировали вырезки из местных газет, утверждавших, что артезианская вода в Аждахаеве способствовала эпителизации, укрепляла иммунитет, выводила какие-то шлаки из организма, стимулировала секрецию инсулина, обеспечивала общий тонус и даже действовала как афродизиак. Самое забавное, что казанские специалисты, призванные проверить эти заявления и успевшие откомментировать их до стирания района с событийной карты республики, признали, что не все в этих словах вранье. Ссылались спецы на какие-то темные факторы вроде позитивной ионизации, антитоксической ферментизации и слабого защелочивания микрофлорной среды.

– Так, может, в этом и дело, – сказал ГФИ, дочитав справку.

– В смысле? – не понял Денис.

– Насыров живую воду раскопал. Теперь собирается бутилировать. Класс «премиум», все такое. Вот, написано: пуск завода планировался на этот год, объемы в перспективе до сорока миллионов литров в год. Это не баран чихнул. Я так понимаю, казанских экспертов конкуренты привлекли, чтобы на корню проект загасить. Заранее. А раз спецы такие честные оказались, начали рекламу бесплатную толкать… Или Насыров их перекупил? Тогда вообще молодец, а?.. В общем, заказчики увидели такое дело – и вообще район того… деклассировали. Они могут, ты знаешь.

Денис кивнул. Он знал, что разлив воды и безалкогольных напитков в Татарстане курировал сын главы мухутдиновской администрации. Он мог если не все, то почти все.

Тут Шайхельисламов опять блеснул легендарной гибкостью мышления.

– Стоп, Денис. А может, это все мухутдиновская мулька? Как раз на нынешний случай? Он же знает, что мы должны преемственность исключить. Вот он, значит, выбрал Насырова и решил его ото всех подальше спрятать. Чтобы мы, как вот сейчас, нашли и повелись. А?

– Да нет, – сказал Денис, снисходительно улыбаясь. – Там же скандал был.

– Где? – раздраженно спросил ГФИ.

Денис сообразил, что раздражение относится не только к улыбке и тону, но и к словечку «там», которое Шайхельисламов в своем ведомстве плющил, как огородник – колорадского жука. Сайфиев вздохнул и сказал:

– Насыров скоро год как не приезжает в Казань. Вообще никуда. Последний раз в мае был: Мухутдинов жестко предупредил, что ждет Насырова для разборок по поводу его аграрных экспериментов.

– Каких? Почему в справке нет?

Не оправдываться, напомнил себе Денис и холодно объяснил:

– Потому что неподтвержденная информация.

И замолк, ожидая, чего скажет начальник.

Начальник сказал:

– Продолжай.

– Значит, весной выяснилось, что насыровский район резко снизил площади под зерновые. Насырова на ковер. Он не поехал, послал зама. Зам объяснил, что урожайность все равно хреновая, поэтому решили уйти в животноводство, а землю отдать под фураж. Зама – раком: ты что, сука, не в курсах, что мы по зерновым на рекорд идем? Зам мычит и руками водит. Мухутдинов говорит: Насырова ко мне… Ну и все, собственно.

– В смысле – все? – не понял ГФИ.

– Ну, с тех пор Насыров так и едет.

– Смело. А может, мужчина в запой ушел?

– А тут, Ренат Асрарович, совсем смешно. Были данные, что он перестал пить. Совсем то есть.

– А раньше пил?

– О-о, – сказал Денис.

– Ну да, – согласился Шайхельисламов. – По трезвянке главному менту в репу не настучишь. А в чем дело? Трипак схватил или в ислам ударился?

– Да бог его знает. Просто такие данные есть – начисто перестал пить.

– Правильно, с такой водой водка на фиг нужна, – сказал ГФИ и уткнулся в справку.

– Так что мулька-то это… – хихикнув, начал было Сайфиев, но Шайхельисламов прервал его:

– А что у нас с видами на урожай в этом году?

Денис пожал плечами и начал было говорить, что если надо выяснить, то мы сейчас.

– А когда аграрное совещание? – снова оборвал его босс.

– Да сегодня вроде, – неуверенно сказал Денис.

– Во-от, – удовлетворенно протянул ГФИ. – А почему ты не там?

Денис поперхнулся и возмущенно посмотрел на босса.

– А не надо меня глазами прожигать, я огнеупорный, – предупредил ГФИ. – Нельзя пропускать республиканские мероприятия. Непрофессионально это.

– Не, ну что такое, Ренат Асрарович! – не выдержал Денис.

– А что такое? – осведомился ГФИ. – Вот позвонит сейчас полпред, спросит, как у нас обстоят дела с закромами родины. А мы что скажем – что нас внутренние проблемы отвлекли?

Денис потоптался на месте и мрачно сказал:

– Сейчас все узнаю и доложу.

– Тихо, – скомандовал ГФИ. – Не мельтеши. Тут дело такое: все, как говорится, к лучшему. Хорошо, что нас там не было. Им же и вольнее. И не надо сейчас никому звонить. Просто иди и пообедай. Обедал сегодня?

– Нет, – обиженно сказал Денис.

– Вперед. И я тоже пообедаю. Никуда не собираешься во второй половине?

– Ну как… Хотел с Петуховым перетереть, там взносы, все такое. Но точно не договаривались.

– Добро. Давай так. Меня дождись, потом обсудим – и дальше решим, как у нас все срастается.

Денис заждался, но дождался. ГФИ вернулся около пяти, так что встречу с главой политсовета местной партии власти пришлось отменить. И слава богу.

– Денис, ты в Аждахаеве был? – спросил ГФИ, едва Сайфиев вошел к нему в кабинет.

– Когда?

– Вообще.

– Бог миловал. А, нет. То есть это можно не считать – проезжал район, когда в Оренбург… А что? – запоздало насторожился Денис.

– Ехать надо, – сказал ГФИ.

– О как. А когда?

– Сегодня. Самый край – завтра утром, – сообщил ГФИ. Вроде не шутя.

– О как, – растерянно повторил Сайфиев. Подумав, решил уточнить: – Контакт с Насыровым был?

– Контакт… Космонавт ты у нас прямо, Денис Маратович. «Союз-Аполлон». Тут не до контактов уже – забуриваться надо, пока претендента того… не скушали.

ГФИ был прав. Ехать оказалось необходимо, несмотря на отчаянное нежелание срываться в неведомые колхозные дали. Неизвестный Сайфиеву конфидент Шайхельисламова (Денис в чужие секреты не лез и полишинелей предпочитал не узнавать при всей их беспощадной узнаваемости) рассказал, что с момента исторической встречи президента республики с заместителем главы администрации Аждахаевского района Мухутдинов приглашал Насырова трижды. Первый раз, в начале июня, на заседание республиканского совета безопасности прибыл другой замглавы – курирующий в райадминистрации нефтянку и силовой блок. Видимо, поэтому Мухутдинов такой финт стерпел. Но выступить аждахаевцу не дал – вопреки программе мероприятия. Спросил, где xuca[3], кивнул, сказал: «Ну, как выздоровеет, сам доложится», – и посадил побагровевшего замглавы на место.

Пару недель назад вообще вышел скандал. На расширенное заседание кабмина Насыров снова прислал зама – третьего, очевидно, последнего. Мухутдинов, едва поздоровавшись с залом, спросил: «Где Насыров?» Поднявшийся с места аждахаевец даже отчество президента договорить не успел. Мухутдинов сказал: «Так, дорогой, езжай домой. С замами я говорить не буду. Что стоишь? Домой-домой. Альберту Гимаевичу пламенный привет».

Заседание было посвящено развитию нефтянки и оборонки, поэтому проходило без прессы. И похоже, присутствовавшие поняли, что Мухутдинов завелся всерьез. Поэтому никому ничего по поводу инцидента не слили. Что не помешало ГФИ при пересказе этого эпизода очень выразительно посмотреть на заместителя и отпустить пару фраз про несерьезное отношение молодежи к работе с источниками.

Денис оскорбление проглотил. Потому что ГФИ перешел к сегодняшним событиям.

Насыров, похоже, сорвался с резьбы. Он явно учел обещание президента не общаться со вторыми лицами. Сегодня аждахаевский глава прислал в Казань даже не зама, а завотделом сельского хозяйства.

Мухутдинова, который традиционно начал совещание – по счастью, снова закрытое для прессы, – выкликом Насырова, это ушибло настолько, что он вытащил аждахаевца на трибуну и предложил высказаться на любую интересную высокому гостю тему. Но мужик – точнее, парень – оказался храбрый и толковый, очевидно, из городских высокооплачиваемых, перекупленных Насыровым в последние месяцы. Со спокойствием, пересекшим границу наглости, аграрий сказал, что воздержится от пространных выступлений, чтобы не утомлять аудиторию, а вкратце обоснует переориентацию района с растениеводства на животноводство. Аудитория вымерла. Мухутдинов подпер щеку рукой и сказал: «Изнемогаем от нетерпения».

Речь в самом деле была короткой и эффектной. Если парень не врал, то в первом полугодии выручка аграрного сектора в районе выросла в шесть раз. По итогам года разница, конечно, должна была сократиться – в связи с тем что урожай зерновых продается все-таки в осенние месяцы, в отличие от мясомолочной продукции, реализация которой относительно равномерно размазана по году. Но все равно в новый год селяне намеревались войти с чистой прибылью, не гигантской, но весомой. В следующем году она должна была утроиться за счет запуска бутилировочного комплекса. Для Аждахаевского района, по аграрным показателям болтавшегося на уровне рентабельности, это было чудом. А для большинства районов, мечтавших об этом уровне как о коммунизме – яростно и нерегулярно, – оскорблением. Аудитория слегка ожила и злобно забубнила.

Что-то великовата у вас реализация получается, сказал Мухутдинов, разглядывая пометки в блокноте. Как будто сам район потребление по мясу и молоку резко снизил. Вы что, крестьян на фураж перевели?

Аждахаевец улыбнулся и пожал плечом.

А то, что мы благодаря вашему району недобираем двести тысяч тонн твердой пшеницы к плану, продолжил Мухутдинов, – это как?

А никак, спокойно ответил аждахаевец. Твердость, вы знаете, спорной была. И потом, нам что нужно – денег заработать, людей прокормить или бумажкой пустой помахать?

Аудитория вымерла снова, а местами даже истлела.

Спасибо, молодой человек, ласково сказал Мухутдинов. На этом, пожалуй, объявим перерыв. Вас, молодой человек, не задерживаем. Можете возвращаться домой. Альберту Гимаевичу, как всегда, привет пламенный. Скоро, Alla birsä[4], увидимся.

– Такой скандал, Денис, уже не скрыть. Утечка не сегодня, так завтра пойдет. А там и до Нижнего с Москвой докатится. Вопросы возникнут. И у нас должны быть ответы наготове. Верные и единственно возможные. Я уж не говорю про то, что Мухутдинов может завтра в Аждахаево нагрянуть, чтобы с Насырова голову снять.

– Может, конечно, – задумчиво сказал Денис. – А может и выждать недельку. Чтобы Насыров попугался. Хотя он, похоже, страх на фиг вообще потерял.

– Во-во. Не понимаю я, Денис. Когда человек так себя ведет – он или дурак, или у него крыша не любить какая крутая. Ну, ты помнишь Галиуллина.

Денис помнил. Галиуллин был казанским вице-мэром, которому ГФИ интереса ради сообщил, что его кандидатура вошла в утвержденный Москвой короткий список кадрового резерва. Галиуллин обрадовался настолько, что уже через пару недель его имя пришлось вносить в другой, черный список.

– Так ведь нет у него никакой крыши! – воскликнул ГФИ.

– А может, действительно болеет? – предположил Денис.

– А может, умер, а подчиненные скрывают. А может, ваххабитом стал и оружие скупает. А может, в законники коронован и теперь по понятиям живет. Все может быть. Вот ты и выяснишь. Езжай прямо сейчас. Деньги у Нины возьми, по возвращении оформишь. В пятницу жду. Лучше раньше, но сильно не торопись. Счастливо.

Райцентр Аждахаево был откровенно богатым, но каким-то заброшенным – как Сургут или Шарджа, в окрестностях которых внезапно и навсегда, в середине финансового года, высохла вся нефть. Или как элитный жилой комплекс, почти достроенный к тому моменту, как генподрядчик сбежал с деньгами.

Городской тип поселка оправдывался в первую очередь дорогами – широкими и с толстым асфальтом. В центре они были обставлены двухэтажными домами барачного типа, но веселенькой расцветки, на окраине – блочными финскими коттеджами и деревянными избами. Коттеджи были новехонькими, избы – старыми, но обязательно окруженными свежим пристроем вроде гаражей и сарайчиков. При этом Денис насчитал как минимум пять недостроенных домов обоих типов. Разглядеть детали на ходу и сквозь деревья, агрессивно заполнившие все свободное от дорог и дворов пространство, было трудно, но стройки казались заброшенными давно и решительно. Коттеджи существовали по пояс, срубы стояли безголовыми. Возможно, застройщик предпочел купить готовое жилье, высвободившееся по случаю. Но почему ни он, ни сосед-доброхот не додумались разобрать уже слепленный стройматериал и загнать его на сторону, объяснить было решительно невозможно.

При этом возле каждого второго дома стоял автомобиль – как правило, не характерный для деревень «Москвич» или уазик, а «восьмерка», «Нива», в том числе новая, или не слишком пожилая иномарка. Предпочтение отдавалось универсалам.

В результате поселок напоминал учебный автополигон в санитарный день. Кроме джипа-денисовоза аждахаевский трафик обеспечивала пара салатных школьных автобусов и несколько истошных мотоциклов с колясками. К чему, спрашивается, было так усиленно дороги мостить. Впрочем, Денис не исключал, что весь подвижный автопарк выстроился сейчас вокруг нефтяных участков и прочих поселкообразующих предприятий.

Возможно, он так решил, поскольку на улицах было очень мало народу. Точнее, почти совсем не было. В течение дня, пока Дениса таскали туда-сюда, как нитяную строчку по сложносочиненному комбинезону, он заметил три-четыре группки молодых людей. И не факт, что это не была одна и та же лениво перемещавшаяся группка.

Впрочем, гораздо больше Сайфиева интересовали иные особенности Аждахаева.

Денис привык к различным моделям поведения хозяев, встречавших пусть небольшого, но все равно федерального чиновника. Одни рассыпались мелким бесом на почти невидимый бисер, себе резали подметки, а гостям мыли ноги, – и всё на ходу. Другие – совсем редкие – держались с диаволической гордостью, гостя игнорировали, излучая в пространство: «Раз такой умный, пусть сам все узнает». Ни эти крайности, ни то, что плескалось между ними, Сайфиева особо не трогали. Он просто в любом подходе изучаемых находил основание для снисходительного лукавого торжества по поводу того, что вот вы стараетесь, крутитесь, вертитесь, деньги суете, морды воротите – а все равно как я решил, так и будет. С вами. Со всеми.

Аждахаево выбрало иную тактику, в которой Денис никак не мог разобраться. С одной стороны, Дениса немедленно принялись опекать как наследного принца дружественной страны. С другой – бесцеремонно откармливали и пытались отпаивать (несмотря на жесткие объяснения Дениса), словно выставочного порося перед свинскими соревнованиями. С третьей – мгновенно организовали программу знакомства с районом, масштабную и бесконечную, при этом действительно любопытную: будь Денис журналистом «Советской Татарии» или бытописателем, материалу набрал бы на книгу очерков. С четвертой – внимание и радушие в направлении высокого (сто восемьдесят четыре сантиметра) гостя источали сугубо чиновники низового и среднего уровня. Вергилием выступала Сания Шакурова, крупная эффектная брюнетка средних лет, заместитель главы администрации по социальным вопросам. Вокруг нее вихорьками металась челядь рангом пониже. В должности Шакурова была недавно, Насыров переманил ее из соседнего района с какой-то небольшой должности и не прогадал. Шакурова знала об Аждахаеве, его окрестностях, республике и вселенной всё и доводила до сведения собеседника любые данные, казавшиеся лично ей интересными, не обращая внимания на то, хочет ли он вообще это знать или видеть. Денис ее уже малость побаивался.

Сначала Сайфиева это забавляло. Денис полагал, что его просто так торжественно готовят ко встрече с первым лицом: сперва парадная встреча антикварной «Аннушки» в местном аэропорту, ловко совмещенном с ипподромом, потом заселение в занимавший треть микроскопической гостиницы люкс с бильярдом, сауной и неработающим джакузи, далее изнурительное таскание по ударным капстройкам и ненатужное хвастовство достижениями народного и околонародного хозяйства: молокозавод, нефтегазодобывающее управление, качалки, вышки, ипподром, пасека и уже невозможно вспомнить чего еще. Наверняка, думал Денис, подвезут к загородному особняку, богатому такому, и с веранды спустится Насыров, величавый и весь в белом, как Сталин из фильма «Взятие Берлина» (или Рабинович из анекдота), пожмет руку и отечески осведомится: «Ну, как вам у нас? Никто не обижает, не надоедает?»

Так ни фига подобного. Дениса до глубокого вечера таскали по автотранспортному предприятию, Сания рассказывала о проекте «Школьный автобус», а сопровождавший гостей гендир АТП-1 согласно шмыгал носом. Ужин был организован здесь же, и Денис наконец понял смысл древней юморески про так и не заслушанного начальника транспортного цеха. Пить он опять отказался, очевидно, расстроив Санию, зато от усталости потерял контроль над руками и желудком и слегка переел. Этим он слегка утешил кураторшу, которая даже перестала потирать запястье под широким металлическим браслетом.

Денис подозревал, что аждахаевцы не намерены ограничивать ублажение гостя гастрономическими заходами. Он был готов к тому, что в отеле Acdaxa его встретит миловидная девушка – или в холле (ресепшн в гостинице отсутствовал, ключи от комнат второго и третьего этажа выдавал администратор ресторана, тихо буйствовавшего на первом), или постучит в дверь и попросит мясорубку, клей «Момент» либо еще какую-нибудь вещь, остро необходимую в одиннадцать вечера миловидной девушке с вот такими ногами и вот таким бюстом. Денис так и не понял, как будет реагировать на визит: одни из придуманных вариантов заставляли холодно-сладко замирать его внутренности, размещенные где-то между желудком и легкими (как мальчик, ей-богу, смущенно отметил он, в самом деле афродизиачная вода, по ходу), другие наполняли горьким самоуважением. В итоге все ушли в помойку. В дверь никто не постучал, по телефону не позвонил. В ресторан Денис решил не спускаться – чего уж провоцировать. И вообще, едва он представлял запах любой, даже самой изощренной и любимой еды, как становилось Денису очень плохо. Очень.

Денис позвонил Светке и сразу пожалел об этом. А толку-то. Пять минут говорил, потом столько же бродил по номеру, а потом надел пиджак и твердым шагом двинул в ресторан. Не собирался он никому мстить, никого провоцировать и есть не хотел. Но надо же было составить хоть какое-то представление о ночной жизни родной страны в ее глубинных проявлениях.

Зал был уютным, музыка – негромкой. Провоцировать оказалось некого – не молодую же пару в углу возле пустой сцены разлучать. Сцена была с шестом, блестящим таким. Шест Дениса умилил. Но хозяйки инвентаря на посту не случилось. Ее недостачу как могла компенсировала пожилая белолицая официантка. Она хотя бы выглядела невульгарной и меню протянула безо всяких выкрутас.

Меню потрясало. Блюдо дня (двухсотграммовая отбивная на косточке с зеленью и овощами) стоило как кофе в средней казанской забегаловке. Правда, робкое намерение когда-нибудь что-нибудь здесь попробовать мистическим образом протекло в желудок, который страшно разнервничался и потребовал оставить его в покое до следующей пятилетки. Денис поспешно перелистнул несколько страниц и уставился в напитки. Это слегка успокоило истоптанный путь к сердцу. Но предвкушение пития было всего лишь неомерзительным – зато и не вдохновляло ничуть. А вставать и уходить глупо. Не знаешь хода – иди с бубей, подумал Денис, вспомнил Шарапова и заказал кофе. Для полуночи выбор был радикальным. Зато правильным – Денис убедился в этом, как только еще не поставленная официанткой на стол чашечка забросила Денису в нос первые частицы аромата.

Глоток подтвердил обоснованность ожиданий. Сайфиев откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. За спиной немедленно спросили:

– Я прошу прощения, в соседи примете?

Денис обернулся. В соседи и, очевидно, собеседники набивался грузный дядька средних лет – явный командированный из столиц и, как это называлось раньше, приличный человек. Хотя и слегка вдутый. Денису понравилось, что претендент этого фактора не то чтобы не скрывал, а просто шел с ним наперевес: хороший галстук был раздерганным, морщинистая морда – весело-хитроватой, а в левой руке, застенчиво полуубранной за спину (правая была учтиво прижата к желудку), собеседник сжимал графинчик – початый, но способный скрасить досуг двух-трех умеренных джентльменов. Или одной опытной леди. Все, забудь про леди, эротоман, изучай лучше окрестности и обитателей, скомандовал себе Денис и сказал:

– Да ради бога. Только скучно со мной. Я ведь пить не буду.

– Вообще? – ужаснулся дядька.

Денис хихикнул и уточнил:

– По возможности.

– Ну, это мы как-нибудь, – начал дядька, но порядка ради осведомился: – А чего так? Вера не велит?

– Да не. Вера у меня понятливая. Вот с надеждой… – начал было Денис, подумал: «Вроде я такое недавно говорил» – и утек в формулировку: – Неохота, короче.

– Я присяду? – спросил дядька, водрузил графинчик в центр стола, плюхнулся на стул, тут же подскочил, как каучуковый, и сунул Денису крупную ладонь: – Вадим Михалыч. Можно Вадик. Можно Михалыч. Можно и Вадим Михалыч, кстати. Ай, разберемся.

Денис пожал горячую и почти не влажную руку (мельком подумал: похоже, не алкаш) и представился, постаравшись выдержать предложенную стилистику.

Михалыч важно кивнул, отвернулся на секунду, в которую всадил обращенную к официантке многофигурную пантомиму, принял исходное положение и спросил:

– Из Москвы?

– Казань.

– Финансист?

– Нет, по госделам.

– О. Солидно. Хотя в нашем деле чем дальше от чиновников, тем лучше.

– А что за дело?

– Водное.

– Водные ресурсы и недра относятся к исключительной собственности государства, – строго сказал Сайфиев.

Вадим Михалыч рассмеялся.

– Да нет, мы на всю воду не претендуем. Только минералка и только в бутылках.

– Так вы местный, что ли?

– Не дай бог. Питерские мы.

– Это сейчас не актуально, – отметил Денис.

– Это всегда актуально, – веско возразил Михалыч и оглянулся на официантку. Она, видимо, легко прочитала таинственные фигуры пальцами: с достоинством приблизилась, поставила на стол рюмки, бутылки с водой да тарелки с закуской и с достоинством удалилась. Денис вздохнул и слегка отвернул голову от стола.

– Язва? – сочувственно спросил Михалыч.

– Да какое. Пережрал как бобик, тресну сейчас.

– Так у меня мезим есть! Иди как он там называется, – обрадовался Михалыч и принялся шарить по карманам.

– Ой, да не надо, я таблетки не это… Только в крайнем случае.

– Правильно! – легко согласился Вадим Михалыч. – Лучше водочки. Ой вкусная!

Разговор впал в неизбежную кадриль «а коньяку – а вина – а сухого – а полрюмки – а коньяку – а без закуски – а тогда водочки», из которой, по счастью, выскочил без потери темпа и качества. Денис согласился на коньяк в гомеопатической дозе и намерение исполнил – убрал за весь стремительно углубившийся вечер лишь пару рюмок с лимончиком. Чисто для пищеварения. Плюс несколько кофейных наперстков и много воды – чтобы не было мучительно горько за прицельно прожитый день.

Вадим Михалыч представлял фирму «Источник-плюс», которая поставила муниципальному предприятию «Acdaxa çişmälärе»[5] под ключ две линии – по бутилированию воды в пластик и стекло на пять тысяч и две тысячи бутылок в час соответственно. Бригада пробыла здесь три дня, контролируя завершение пусконаладки заводика, и вчера отбыла на берега Невы. Михалыч, успевший уполовинить остатки ой вкусной, отбывал завтра, не скрывал, что страшно опечален таким отставанием от коллектива, и безмерно рад скорому отъезду. Он жарким полушепотом объяснял посмеивающемуся Денису:

– Я тут на фиг не нужен был, у меня же должность – во, пузо – во, меня же по Питеру на двух машинах возят, я по всем текучим предметам главный технолог. Меня просто уломали, люди хорошие уговорили, важные. Говорят – съезди, глянь, что там за перцы трубят о себе так, что уши в дудку.

– Что за перцы? То есть люди? – не понял Сайфиев.

– А, одни там, – махнул рукой Михалыч. – Рынок-то поделен, но вода – это вода. Аш два о. Плюс этикетка и понты. Все всех знают и знают, кто на что способен. А тут появляется новый дятел, Намаслов этот ваш, при нефтяных деньгах, и что-то тихой сапой делает. И всем интересно – он просто так это делает, или действительно Evian с боржомом ему в пупок дышат, так что всем уже пора бояться начинать.

– Ну и как? Пора?

– А фиг его знает. Я как тот флюс, узкий, хоть и опытный. Мое дело маленькое: кальциевое преобладание, разница минерализации и сухого остатка, диссоциированные ионы, озонирование и укупорка. Плюс на выбор клиента – полуавтоматизированная или автоматизированная линия. А рассказы про уникальные свойства и чудесные исцеления – дело службы маркетинга. Но тут уж совсем вопиющий пиар был, научники ваши как шмали обкурились – супер, говорят! Вода, говорят! Твою мать, говорят!

– Михалыч, распугаешь всех.

– Что, громко, да? – всполошился Михалыч. – Вот так щас: чик!

Он повернул воображаемую ручку громкости на разрекламированном пузе и действительно заговорил чуть тише:

– Ну, в общем, должно было сразу стать ясно, врут – не врут. Мы думали, честно говоря, что врут. Что Насер этот ваш, Гамаль Абдель на всех, на нефти наварился, купил всех ученых с требухой и прочим, а водичка-то его – моча дежурного врача.

– Зря ты, хорошая вода, – решил все-таки постоять за истину и за родину Сайфиев.

– Не хорошая, Денис. Отличная. Я говорю, я не спец и даже воду вообще не пью, никакую – сапожник без сапог, понимаешь? Но вроде феномен налицо. Тело воды чистейшее, биоактив уникальный, гидрокарбонат, сульфаты, щелочной баланс, натуральное озонирование – короче, не врут ученые.

– Что, впрочем, не исключает вероятность их скупки.

– Ну да. Но я, как приеду, положу руку на сердце и скажу папикам моим: ваше счастье, ребята, что вы специализируетесь на шипучках. Пока Наколбасов уперся тупо в розлив натуральной воды, вы будете жить. Но когда он докупит линию шипучек и достроит ликерку – все, хана. Как минимум по Волге конкуренты в премиум-классе просто лягут.

– Да ладно, – не поверил Денис.

– Денис, – угрожающе сказал Михалыч. – Я узкий, но опытный. Ты понял? Я тебе говорю: Аждахаево ваше – говна кусок страшный. А вода под ним – жидкий бриллиант. Бутерброд такой, – отметил Михалыч и невесело хихикнул. Он уже заметно окосел.

– А чем Аждахаево-то не угодило? – удивился Денис. – Нормальный такой поселок, выше среднего. У вас в Питере победнее и погрязнее будет.

– Страшно здесь, – сказал Михалыч, пропустив злобный наскок. – Я последние пять лет только по командировкам и мотаюсь. Думал, все видел. Блин, я в Туве был, завод канцерогенчиков, ну, шипучка эта цветная, ставил. Там город есть, уж не помню названия – короче, все там или уже отсидели, или до конца года сядут. На улицу выйдешь – как зона на прогулке. Все мужики в позе срущего воробья – курят или семечками плюют. Пальцы синие, морды страшные. Бабы сплошь хабалки какие-то. Так там не страшно было. Там все понятно. А здесь жуть. Мне мои сперва рассказывали, что, наоборот, рай. Швейцария типа деревенская. А потом резко передумали. Тут, короче, ни гопников, ни бандитов. В ночном клубе танцы по вечерам – мои сходили, пришли офигевшие. Первый вечер только раздухарились – бац, и нет никого в зале. Ни девок, что досадно, ни парней, что опасно. Ну, думают, снаружи ждут с дрекольем. Бутылки нахватали под розочки, минут двадцать с духом пособирались – и на улицу. А там пустынь. Оптина. Вообще никого. На второй день уже начали всех расспрашивать. Оказывается, местные на танцульки вообще не ходят, только из окрестных деревень. И в двадцать один ноль-ноль, как Золушки, облегченный вариант, фьють – и по домам. И хоть ты замуж их бери, не удержишь. Вы что, говорят. Это самое безопасное и самое жуткое место в округе, говорят. Кладбище ходячее.

– Михалыч, стоп машина. Я здесь сутки по объектам скачу. Где тут кладбище?

– Ну, не кладбище. Я просто не знаю, как сказать. Слов у меня нету, – прошептал Михалыч. – По слухам, сюда бандюки какие-то прибыли, из этого вашего… Лениногорска, что ли. Буржуев почистить. Прибыли, а не убыли. До сих пор ищут. А мне теряться не хочется. У меня внучка, не говорю уж – вторая дочь на выданье.

Михалыч ненадолго умолк, сунув в рот ком из нескольких пластинок балыка и сыра. Кажется, он не дурковал и в самом деле был близок к истерике. Денис добил итоговую рюмку, затем, чтобы снизить градус беседы, махнул официантке и ткнул пальцем в свою чашку. Аждахаевский экстрим: одни в ночи водку глушат, другие – коньяк с кофе. А кругом, выходит, кладбище.

Михалыч, тоскливо размышлявший глазами в рюмку, вполголоса продолжил:

– Пока по делам говоришь – нормально. А по улице пройдешь или на вольные темы переключишься – как с инопланетянами какими-то. Вот ей-богу. Щечками белыми блестят и моргают раз в минуту. А ночью – хоть транквилизаторами нажирайся. Улицы пустые, ни одна собака не гавкнет, и тишина такая, что бóшку ломит – вот здесь, за ушами. И пожаловаться, блин, некому. Ты первый человек, с кем я за эти дни нормально побазарить могу. А до того был как этот… Как эфиоп в эстонской бане. Все тихие, трезвые и работящие. Роботы.

– Может, ваххабиты? – посмеиваясь, предположил Денис. Только посмеивался он уже на автомате.

– Не знаю. Ну, какие ваххабиты. Они же бородатые. А эти наоборот. Мужики лысые, бабы – будто неделю после эпиляторов. И кожа у всех как шлифованная. И будто светится, заметил?

– Так это же здорово.

– Ага. Сказка в картинках. Я нюх топтал такой вот красоте. Это когда с девушкой, значит, на природе под березкой сидишь, сумерки, у березы тело светится, и у девушки все тоже – вот тогда да, здорово. А когда мужик моих лет идет и будто фосфора объелся… Или собака Баскервилей эта… – Михалыч незаметно, из-под мышки, ткнул пальцем в официантку, неспешно проплывшую по дальней стене.

– А может, они нарки все? – подбросил Денис идею совсем затосковавшему собеседнику. – Поэтому странные, бледные и трезвые. А пляски вокруг воды – прикрытие. Я слышал, что в первую голову линии с шипучкой закупали бандюки, потому что стоили дешево и помогали наркоту толкать. Как альтернативу водке. А проводили это как борьбу с алкоголизмом – так что еще и помощь государства получали.

– Во-первых, фиг тебе – дешево. Был бы я щас такой красивый и молодой, если бы задешево жизненную силу продавал. Во-вторых, не было такого после Лигачева, чтобы государство помогало с водкой бороться. Она же главный наполнитель казны. После нефти с газом. А иногда и до них. Нефть и газ кончаются, а водка вечна, как Россия. Борец с алкоголем – враг государства.

– Ну, это ты зря.

– Ой да ладно. Ну, ты чиновник, тебе вслух это признавать нельзя. Но если честный человек, согласись. Хотя бы про себя. А лучше водочки выпей. А? Ну ладно, ладно. Соси свою армянскую бочкотару. А во-вторых… А нет, уже в-третьих. Я знаю нарков. Хорошо знаю. У меня племянник на героине сидел. Помнишь, в середине девяностых пошел дешевый героин? Пол-России подсело, помнишь?

Денис не помнил, но кивнул и в один заход выцедил последний кофе, принятый от официантки, похожей не столько на собаку Баскервилей, сколько на бабушку привидения Каспера.

– Вот. А Лёха пацан совсем был. Эх… Короче, они не такие, – подытожил Михалыч.

– Выдумываешь ты, Вадим Михалыч, – сообщил Денис. – Устал просто, по внучке соскучился, вот и все.

– Выдумываю, – легко согласился Вадим Михалыч. – А уеду с наслаждением.

– Ну, за благополучное отбытие, – предложил Денис, поднимая чашечку на уровень носа.

Михалыч старательно посмеялся и тюкнул рюмкой в фаянсовый бочок. Рюмка коротко пропела и припала к губам водных дел мастера.

Денис посмотрел на это с некоторой даже завистью, вытряхнул на язык чудом сохранившуюся среди толстых разводов карюю каплю и услышал:

– Молодые люди, ресторан закрывается. Еще что-нибудь заказывать будете?

– Спасибо, родная, хватит пока. Счет, пожалуйста, – сказал Михалыч.

Расплатиться за кофе с коньяком, естественно, не удалось: главный технолог коротко, но увесисто обматерил Дениса и его бумажник. Впрочем, доброшенных Михалычем чаевых хватило бы, чтобы скупить недельный объем производства местной кофеварки и проредить текущие запасы коньяка.

Это обстоятельство просто физически выставляло Дениса на ответный жест. Он, секунду помявшись, предложил:

– А может, продолжим?

– Где? – осведомился Михалыч, на секунду отвлекшись от сосредоточенного обхлопывания карманов пиджака, принесенного заулыбавшейся наконец официанткой с места предыдущей дислокации питерского гостя.

– У меня. Да хоть на лавке, блин, – сказал Денис, впервые за последние годы почувствовав, что у него тоже есть трубы, и они хоть и не горят еще, но активно нагреваются.

К счастью, Вадим Михалыч оказался действительно опытным командированным, избегающим перевыполнения всяких норм. Он хохотнул, взял Дениса за локоть и сказал:

– Дениска, спасибо огромное. Я спать. Честно, легче стало. Теперь осталось глазки закрыть, продрать – и в дорогу. Домой. Эх, славно-то как.

– Нормально, – согласился Денис. Он в самом деле вошел в тонус – наконец-то испытывал телесную расслабленность, душевное спокойствие и легкое умственное томление, которое лично ему всегда строить и жить помогало.

– А ты завтра, значит, до хаты? – спросил Михалыч, раскланиваясь на ходу с парнем, утомленно придержавшим перед ними дверь ресторана.

– Очень надеюсь. Если опять не промаринуют. Но нет, блин, я им такое устрою, если опять кота будут…

– Устроишь… Ты это, Дениска. Береги себя, – неожиданно сказал Михалыч.

– О как, – удивился Сайфиев. – От чего беречь? От проказы и склероза?

– Денис, я пьяный, потому говорю. Пьяному можно. Не устраивай никому тут ничего. И постарайся свалить побыстрее. Тут плохо и опасно. Поверь старику.

Денис в очередной раз похвалил себя за то, что не стал пить, тепло попрощался с Михалычем и пошел спать. Тут его ждал конфуз: спать не получалось. То ли кофе мешал, то ли желудочный недоперевар, то ли упомянутое умственное томление, ничуть, впрочем, не подстегнутое михалычевским карканьем.

Денис немного посидел у окна, убедился, что Михалыч не врал про жутковатое отсутствие звукового сопровождения: не стелились по Аждахаеву ни мотоциклетное пердение, ни девичий смех, ни собачий лай. Только комарихи звенели. Денис затосковал было, хотел позвонить Светке, но вспомнил, что под коньяком, а Светка это дело учует, даже если любимый без пяти минут супруг свяжется с ней по рации морзянкой, – и сделает далеко идущие выводы по поводу того, что я тебе пьяному только и нужна.

В итоге Денис раскочегарил сауну и часок почелночествовал по маршруту полка – бильярд – балкон в обнимку с бутылкой, наполняемой из стоявшего у входа кулера. Кулер был украшен аляповатой наклеищей, на которой чего только не было: желтая нива, зеленый лес, синее чудо-юдо и стилизованная под арабскую вязь надпись Acdaxa çişmälärе. Сания сегодня гордо демонстрировала образцы бутылок, в которые предполагалось фасовать чудо-воду. Чудо к чуду – бутылки были оформлены не лучше, причем неведомая науке рептилия была выдавлена в стеклянной и пластиковой поверхности.

Денис оперировал бутылкой попроще, из-под колы, выпитой с утречка. Но и в плебейской таре местная водичка была ай как хороша – особенно в сочетании с сауной. Денис размяк, подобрел, уверился, что встреча с Насыровым пройдет спозаранку, – в конце концов, Шакурова ведь обещала, «как только получится». И лег спать, не обращая внимания на остервенелых комаров.

Минералка в самом деле была волшебной. Афродизиачные признаки, правда, больше не мучили, но – и поэтому – Денис шикарно выспался, восстав ото сна готовым к труду, обороне и хитроумным переговорам с Насыровым.

Переговоров не случилось. Прискакавшая к раннему – по счастью, континентально скудному – завтраку (лукулловы поползновения официанта Денис пресек под самую грибницу) Сания сообщила, что у Альберта Гимаевича снова процедуры, и врачи совсем не позволяют ему ни покинуть клинику, ни допустить к себе гостя.

Тут Сайфиев наконец посочувствовал Мухутдинову и зауважал его за терпение. Будь сам Денис облечен полномочиями, сопоставимыми с губернаторскими, то игнорирование подчиненными пресекал бы максимально жестко. С привлечением журналистов, прокуратуры и вымоченных в скипидаре подтяжек.

Денис даже заподозрил, что, как и опасался ГФИ, одновременно с Денисом в район прибыл посланник Мухутдинова – и Насыров отдал все наличные силы для нейтрализации этой, прямой и явной, угрозы, а Сайфиева, который объяснил, что просто поочередно знакомится с районами, оставил на десерт. В самом деле, если бы глава встретился с Денисом, а президентского миссионера проигнорировал, вышла бы демонстрация совершенно не мирного толка.

Да только напрасными были эти подозрения. Не было в Аждахаеве никаких казанских гостей, кроме федерального инспектора. Уж такого рода информацию Денис за два года работы в нынешней должности собирать научился.

Возмущаться можно было безоглядно.

Денис постарался донести свое недовольство до Сании в предельно доступной, хоть и корректной форме. Сания выслушала внимательно, но вместо ожидавшихся Сайфиевым нижайших извинений выстрелила мордюковской цитатой:

– А что у вас с рукой?

Денис растерялся и посмотрел на руки. Оказывается, по ходу спича он, сам того не замечая, ожесточенно скреб ногтями левое запястье.

Вопрос Сании показался справедливым и самому Сайфиеву. Он задрал рукав летнего пиджака и внимательно осмотрел запястье. Ничего шокирующего не обнаружил – несколько пухлых следов комариной любви, раскиданных по прочесанному участку, как кусочки мороженого по поверхности непромешанного клубничного коктейля.

– Да стеклопакеты здесь странные какие-то, – брюзгливо объяснил Денис. – Форточка перекосилась, и привет. Не закрывается. Вот они и лезут. Знал бы, фумитокс с собой взял.

– Так что вы сразу-то не сказали! – воскликнула Сания, извинилась и с грацией фронтового бомбардировщика упорхнула в сторону администратора ресторана. Денис и вякнуть не успел.

Малярия у них гуляет, что ли, подумал он. Иначе чего бы она так всполошилась. Хотя понятно, отдавать высокого гостя на прожор самкам диких животных – не самое мудрое решение.

Тем не менее Денис решил присмотреться к укусам повнимательнее. Его познания о малярийных комарах ограничивались двумя пунктами: во-первых, эти комары переносили малярию, во-вторых, при посадке на жертву оттопыривали афедрон. Это описание никак не годилось для диагностики здесь и сейчас. А на вид и на ощупь следы укусов ничем не отличались от среднефедеральных образцов. За несколько минут вдумчивых изысканий забывший о кофе Сайфиев обнаружил лишь одну особенность. Кожа на запястье уплотнилась и почти затвердела – и, кажется, стала заметно светлее. Денис успел даже испугаться, но после ряда незаметных маневров убедился, что остальные укусы, щедро разбросанные по конечностям и шее, подобной симптоматикой не обзавелись. Дочесался, решил Денис и постановил следить за руками.

Тут вернулась Сания. Еще за полтора шага до столика ее лицо полыхало победными салютами, а за стол она садилась уже как отобранная из сотен кандидатов модель для скульптуры «Скорбное сочувствие». Но Сайфиев твердо решил добиться однозначных ответов на вопросы, интересные ему и стране, а не Сании и не районному предприятию, ответственному за общепит и гостиничный комплекс.

Размечтался. Перебить Санию он, правда, сумел и вопрос ребром поставил. Но Сания все равно сказала все слова, которые собиралась, – правда, перебросив их из блока «Мы признаем и преодолеваем отдельные недостатки в деятельности наших МУПов» в блок «Врачи – это смесь гробокопателя с бюрократом». Когда она извинилась третий раз, Денис, который уже не соображал, о чем речь – о комарах, о слишком напряженной программе ознакомительного визита, об опасности детских болезней в среднем возрасте или о нормативах отчисления в дорожный фонд, не выдержал.

– Сания Минасхатовна, – сказал он. – Большое спасибо за заботы. У меня проблема вот какая. Мне сегодня вечером в Казань надо. Начальство требует, с докладом. А доклад странный получается. Может, помните, книга такая была – «Роман без героя»?

Сания неуверенно кивнула и явно решила ударить по собеседнику очередным гекзаметром. Денис торопливо продолжил:

– А у нас такой номер не пройдет. Мое начальство не любит, когда без героя. А начальство начальства – так просто не выносит. Честно. И что нам делать?

– Денис Маратович, я же объясняю, я только что с Кулаковым говорила, это помощник Альберта Гимаевича. Он на постоянной связи и с шефом, и с врачами. Так вот, все говорят – завтра к обеду кровь из носу удастся встречу организовать.

– Завтра к обеду меня начальник ждет, – напомнил Денис. Он решил, что пора уже и разозлиться, – в конце концов, сказка про белого бычка хороша лишь первые три-четыре круга.

– А можно возвращение на завтра на вечер отложить? – без особой надежды спросила Шакурова.

– А смысл? Смотрите, Сания Минасхатовна. Мой шеф хотел вашего шефа в Казань пригласить. Но мы узнали, что с этим проблемы могут возникнуть. Поэтому я здесь. Как говорится, гора к Магомету. Но ведь результат нулевой! И не только у нас, насколько я понимаю. Это уже, знаете, на комедию похоже. Вы честно скажите, Сания Минасхатовна, а ваш шеф живой вообще?

– Да бог с вами, – испугалась Шакурова и чуть ли не с места вскочила.

Денис послушал ее около минуты, потом поднял руки и сказал:

– Сдаюсь. Неудачно пошутил.

Санию, естественно, так просто было не остановить. Ее несло еще некоторое время – при этом заметно было, что девушка искренне пытается соскочить со столь возмутившей ее темы, и потому ее речь бросало то в сегодняшнюю повестку дня, то в перспективы развития района, которыми Аждахаево обязано единственно Альберту Гимаевичу. Денис, поняв, что надо просто выучиться ждать, виновато кивал. И на очередном кивке заметил, что Сания, не щадя маникюра, сандалит запястье, скрытое широченным браслетом. Видать, пристрастие к массивным украшениям может объясняться не только дурновкусием и восточной цыганщиной. Денис осведомился:

– Вас тоже не щадят?

– Кто? – не поняла Сания, оборванная в самой середке телеги про финансовую обеспеченность муниципального самоуправления.

– Комары.

– А. С переменным успехом. Сладенькое любят, – объяснила Сания и довольно рассмеялась.

Дура старая, подумал Денис, вежливо улыбнувшись. Последний раз напомнил о необходимости уехать сегодня же, получил заверение во всем возможном и невозможном – и пал в цепкие руки хозяев.

Руки проволокли его новыми тропами. Если нанести на карту поселка маршруты, проделанные Денисом за последние полтора дня, получилась бы не слишком правильная, но очень плотная паутинка. Дыра зияла только в середке. Возможно, потому, что где-то там зудела главная добыча – неуловимая и маловнятная муха по имени Насыров Альберт Гимаевич.

Сегодня Сания вытягивала из Дениса нити для внешнего контура паутины. Сперва ехали в поля – там заикающийся и скверно говоривший по-русски дядька попытался объяснить Денису, что сокращение площадей под зерновые было, во-первых, чисто символическим, во-вторых, жизненно необходимым, а в-третьих, куда нам вообще с такой клейковиной соваться, зато фураж у нас всем фуражам фураж, голландцы приезжали – чуть лично кушать все не стали.

Сания, увидев, что Денис совсем затосковал, поспешила увести его с поля. Дядьке она на прощанье сказала по-татарски что-то такое, что он впал в ступор на середине «Ну, вы к нам еще ппп…», махнул рукой и даже не стал провожать до машины.

После этого Сания следила за Денисом внимательнее. Он особо и не собирался утаивать непроизвольные реакции. Благодаря этому осмотр свинофермы удалось уложить в четверть часа. Увиденное и почуянное все равно примяло Денисовы центры восприятия. Все. Садясь в машину, он пробормотал: «Вот так, наверно, и приходят к исламу».

Сании, похоже, шутка не понравилась. Она пожевала резко очерченными губами и сказала:

– У нашей свинофермы качество продукции лучшее по округу. Она в аренде у Натальиных, это как бы семейная агрофирма. Геннадий – вы с ним разговаривали, два сына и племянник. Они из Удмуртии, недавно приехали, но развернулись как надо. Их обратно в Удмуртию сейчас сманивают. А они не едут. Зато мясо поставляют на историческую родину и сало. Знающие люди говорят, хохлы у нас есть, что лучше полтавского. Вы сало любите?

– Думал, что уважаю, – признался Денис. – А этих монстров увидел – засомневался.

– Ну разве это монстры, – сказала Сания. – Под тонну вообще хряки бывают. С «Запорожец» величиной. А потом, где им быть, монстрам, как не у нас?

– В смысле?

– Так вы разве не знаете, что такое Аждаха? Это как раз монстр в переводе. Или дракон.

– Ух ты, – сказал Денис. – А я думал, дракон – Зилант. Ну, герб Казани, все такое.

– Ой, ну что вы. Зилант – это просто, я думаю, испорченное cılan или elan, змея. Зилант – это ведь скорее просто змея, но с крыльями. А дракон – acdaxa. И, по-моему, не только в татарском, но и еще у кавказцев. У многих мусульман, в общем.

– А почему именно здесь такое название? – поинтересовался Денис.

– А хотите, в музей поедем? – загорелась Сания. – У нас там спец классный есть, Хакимов Аяз Магсумович. Он кандидатскую защитил по поводу наших драконов. Пять, что ли, версий насчитал. Не хотите?

– В следующий раз, если можно. Вот с Насыровым переговорим и сразу, клянусь, программу следующего визита обсудим. И профессора вашего – первым пунктом. Договорились?

– Договорились, – легко согласилась Сания, выглянула в окошко и сообщила: – А пока пойдем других монстров смотреть. Птицефабрика у нас пока не лидер, только набираем обороты. Но через год точно, как это молодые говорят? Всех порвем.

– А почему монстров? – уточнил Сайфиев, стараясь не показать настороженности. – Не из-за гриппа, надеюсь?

– Гриппа? Ой нет, что вы. К нашим красавицам никакая зараза не липнет. А монстры потому, что здоровенные очень. Мы тут решили суповых выращивать. Сама первый раз увидела – испугалась, честное слово.

Насчет испугалась Сания приврала. Нечему было пугаться. Курицы оказались здоровенными – это да. И вкусными – это трижды да.

Обедали прямо здесь, в спецкабинете при столовой птицефабрики. Директором был очень молодой, очень толстый и не умеющий молчать очкарик с очень подходившей ему фамилией Першко. Пока шли по фабрике, он рассказывал, как лично руководил ремонтом – видите, это даже не евростандарт, это космическая чистота! – закупал оборудование, подбирал людей – благо, их почти и нет, восьмидесятипроцентная автоматизация.

Двадцать процентов в почти свежих халатах мрачновато поглядывали на делегацию, не отвлекаясь от работы. А в таких условиях чего не работать – чисто, светло, куры интеллигентные, запах свежий, без примесей помета или гриппа.

Когда добрались до столовой, Першко завелся по поводу важности правильного питания, в котором нет биодобавок, ферментов роста и прочей гадости. Затем переключился на себя любимого, но тут, по счастью, уложился между первой (суп-лапша) и третьей (круглые пироги-элеши) переменой горячего: сам он сызранский, замом по коммерции был на птицефабрике одной, с Альбертом Гимаевичем в конце прошлого года познакомился на аграрной выставке в Уфе, а потом бац, звонят – здрасьте, не хотите фабрику отстроить и возглавить? Ну, хочу. Кто не хочет-то? Вот и переехал. А чего, семьи пока нет, ездить можно, а тут карт-бланш, все условия и красиво ведь…

Першко разливался соловьем, успевая ловко поддерживать округлую форму. Сания питалась преимущественно ароматами – на чем только фигура держалась, – зато подзуживала мастерски. Но Денис берегся, помня вчерашние страдания. Потому пробовал только незнакомые либо небанальные блюда. А их одних набралось штук пятнадцать – и все из курятины. Так что пришлось перестраиваться на ходу и с сожалением отказываться от многих печалей в образе многих гурманальных знаний.

То ли поэтому, а скорее по привычке, прощаясь, Першко торжественно вручил Денису увесистый пакет, набитый шуршанием пергаментных свертков. Попытка возражать была пресечена самым примитивным способом – водитель просто перехватил küçtänäç[6] и унес в багажник. Осталось поблагодарить и раскланяться.

Дальше по расписанию ожидались молочная ферма, мясокомбинат и колбасный цех, существовавший самостоятельно. Денис попросил по возможности сократить программу. Сания, с жалостью взглянув на него, приступила к мучительным консультациям с самой собой. По их итогам свидание с живыми коровками было отменено в пользу общения с коровками переработанными. Впрочем, вчистую это намерение реализовать не удалось.

В колбасном цеху Денис выступил в уже опробованном амплуа отказчика – сначала от дегустации продукции (сам виноват, сломал расписание Сании, а в нем был учтен самый причудливый метаболизм), потом от получения из рук начальницы – симпатичной, хоть и крашеной блондинки лет пятидесяти – пакета с образцами. В итоге водитель уволок в багажник второй полиэтиленовый тюк. Сания переглянулась с блондинкой и вполголоса сказала ей что-то. Денис решил не обращать на это внимания.

На мясокомбинате вышло страшно.

Дениса быстренько провели по производственной цепочке, только задом наперед, – от экспедиции и упаковки к приемному, так сказать, покою. На сей раз исключения ради роль экскурсовода выполняло не первое, а второе-третье лицо. Лицо оказалось иссиня-белым, изможденным и малоразговорчивым, было представлено как зам по производству Алексей Николаевич – человек на этом посту новый, но очень опытный. А кто у вас старый и неумелый-то уже, подумал Денис с некоторым раздражением. Видать, подустал от малополезных впечатлений.

Когда группа вошла в цех первичной приемки скота, грязноватый по сравнению с оставленными за спиной разделочными помещениями, Денис уже одурел от запахов, не слишком задавленных кондиционированной прохладой. В этот момент у Сании запел телефон. Она извинилась и вернулась на пройденный этап.

Алексей Николаевич, не обращая на это внимания, провел спутников к стойлу, в котором томилась средних размеров пестрая корова. Денис заглянул ей в глаза. Корова облизнулась фиолетовым языком и сглотнула. Сайфиев отвернулся.

– Вот, – сказал Алексей Николаевич, показывая рукой. – Здесь принимаем скот. В эту смену было пятнадцать голов КРС, несколько свиней. Это копейки. Пока под местных поставщиков подстраиваемся. В следующем году поголовье нарастят – ну, вам сказали. На плановую выйдем.

На этом, видимо, Алексей Николаевич счел свой доклад завершенным и замолчал. Молчать ему было комфортно. Денису – наоборот. Он нервно покосился на корову и сказал:

– Я, Алексей Николаевич, только что на птичьем комбинате и у ваших соседей был, у колбасников. Они меня своей продукцией закидали. Боюсь, что протухнет теперь. А как сюда зашли, думаю, все, хана, сейчас мне эту буренку как küçtänäç вручат.

– Есть такое намерение, – согласился Алексей Николаевич.

– Буду очень признателен, – сказал Сайфиев и сунул руки в карманы. Он почему-то очень разозлился.

– Сейчас организуем.

– Только парное, – напряженно сказал Денис.

– Конечно, – отозвался Алексей Николаевич.

– Вот с этой коровы, – уточнил Денис, махнув подбородком в сторону пеструшки.

Та коротко промычала.

– Хорошо, – сказал замдиректора. – Саша.

Он сказал это вполголоса, и Денис едва услышал – как раз в этот момент ему будто врезали боксерскими грушами по ушам, обоим одновременно. Сайфиев даже тряхнул головой. Паскудное ощущение прошло.

Из ворот, в которые упиралось стойло, не спеша вышел щуплый паренек в резиновом фартуке поверх слишком большого халата. Видимо, Саша. Как он услышал-то, подумал Денис. Саша подошел к корове и положил руку ей на холку. Холка крупно вздрогнула, но сама корова осталась стоять на месте. За ее кормой зажурчало, снизу потек соответствующий запах.

Денис прикрыл нос ладонью. Он почему-то не мог оторваться от Сашиной руки. Хотя руки и не видно было – ниже кончиков пальцев свисал длиннющий рукав грязно-серого свитера. Из-под тонкого хлопка выпирала только цепочка костяшек. Остро выпирала.

Злоба, заставившая Сайфиева так неудачно куражиться, куда-то вытекла – параллельно коровьим процессам, – уступив место легкой панике. Он решил немедленно объявиться строгим вегетарианцем, но не успел.

– Я думаю, филей и грудинки немного самое то будет, – предположил Алексей Николаевич. – Верно, Денис Маратович?

Денис молчал, глядя на Сашину руку. В лицо Саше смотреть совершенно не хотелось.

Рука двинулась в сторону ворот. Корова, похоже, поняла, куда ей предлагают пойти, и уперлась всеми конечностями в доски под соломой. Поэтому первое движение получилось нелепым, как в мультике, – пеструшка скакнула сразу на полметра, будто ее дернул за холку крюк, притороченный к рванувшему с места бульдозеру. Копыта дробно стукнули в пол, как банда ирландских танцоров. Корова покачнулась, сохраняя равновесие, часто задышала и покорно поплелась за Сашей.

Денис не отрывал взгляда от них, затем – от открывшегося на пару секунд мутного проема, в котором из-за падающего сбоку света невозможно было различить ничего, кроме той же соломы на полу. Затем – от заслонивших проем плохо промазанных белой краской ворот.

Сейчас она начнет орать, тоскливо подумал он. Потом захлебнется и замолчит. Потом мы будем полчаса ждать, пока Саша вырежет филей и вырубит грудинку. Потом…

Тут Денису стало так плохо, что он временно завязал с прогнозированием. Ему показалось, что кто-то – например, Алексей Николаевич – подкрался сзади и воткнул в череп за ушами пару сварочных электродов. А еще один электрод незаметно задвинул в подбрюшье, от чего тело порвалось, и почему-то мениски прыгнули в горло, чтобы вырваться наружу. Бесконечный миг Денис мучительно крепился, и вдруг все кончилось. Рухнувшая на него слабость будто выдрала из Сайфиева кусок, довольно мотнула мордой и сдернула прочь.

Осталось эхо боли – пронизывающей и совершенно непривычной. Денис схватился за голову и с некоторым даже недоумением обнаружил, что лишних пробоин там нет. Страх мгновенно прошел. Так уже было, отчаянно понял Денис, но додумать не успел.

За воротами кто-то коротко крикнул – не по-человечески, но и не по-коровьи же. Булькнуло – будто какая-то луженая глотка секунду решила поиграть с киселем. Раздался неровный плеск – словно над полом трясли вскрытую бутылку. Денис сморщился, ожидая звука падения. Но вместо него из-за ворот понеслись другие звуки, быстрые и резкие, будто ткань на куски рвут.

Дурачат они меня, понял Денис с облегчением. Проучить решили. Корову увели для понта, а теперь уже разделанное мясо пластуют. Дурачки, хоть бы догадались, что на весу такую тушу не уработаешь – стало быть, если коровка не обрушилась, то живехонька пока.

От этого фединспектору сразу стало легче. Он радостно заулыбался Сании, которая наконец вышла из переговорного процесса и настигла подзаброшенную экспедицию.

– Чего стоим, кого ждем? – осведомилась Сания, пряча телефон в сумочку.

– Да вот, хозяева решили меня парным мясом угостить, – сообщил Денис. – Вот только…

Он резко замолчал.

За воротами что-то наконец обрушилось, и сразу плохо прокрашенная плоскость уступила место неконтрастному потоку света. Из потока сначала донеслась волна теплого душного воздуха, округло толкнула Дениса в глаза и неведомый орган, который до настоящего момента сидел где-то за носом и скулами и никак себя не обнаруживал. Ощущение было таким, будто в ноздри вкачали жбан густой жидкости надсадно медного свойства.

Следом из проема выступил Сашин силуэт. Он сделал несколько шагов в полной тишине – под шелест соломы и редкое «туп, туп». Капало с фартука. Даже не капало, а лило. Звуки были редкими от того, что большая часть капель не достигала досок, растекаясь по соломе.

Саша дошел до Дениса и протянул ему большой, на тридцать кило, пакет с символикой района. Денис, так и не вынувший рук из карманов, замороженно разглядывал надпись Acdaxa rayonı под синим драконом, изогнувшимся на желто-зеленом поле.

Сания подхватила пакет вместо Дениса, охнула и воскликнула:

– Ох, ну куда же столько. Смотрите, Денис Маратович, самое что ни на есть парное, как и обещали. Разобрать только надо, а то все тут вперемешку.

Денис выковырял наконец руки из карманов и принял пакет. Он был горячим. Денис, поколебавшись немного, поставил его на пол и развел ручки. В лицо пыхнуло паром. В пакете лежало несколько очень аккуратных, как в анатомическом музее, оторванных кусков, которые, похоже, не резали ножом, а поддевали острым крюком, отслаивая всей мышцей. Сверху слегка кровоточил свернутый в кольцо фиолетовый язык.

Отсидеться можно не только в кустах или закутке, но и на открытом пространстве. Оно даже необходимо после сильного испуга, чтобы не было вокруг ни худых кранов, ни близких углов, ни самостоятельно включающихся телевизоров. Чтобы не пришлось вздрагивать от звука капель или ждать, пока из-за угла вылезет или в окно вползет что-то страшное. Например, невыразительный мальчик Саша, умеющий за сорок секунд раскладывать на аккуратные кучки живую печальную корову.

Ловить обещанный звонок Сании Денис ушел за ограду гостиницы. Шагал, с некоторым недоумением вертя только что купленную пачку сигарет. Пришлось – долго стоял перед киоском, тупо рассматривая ручки, пачки и газеты. Воротило ото всего, но с места сойти не мог. Лишь когда продавщица спросила, не помочь ли чем, Денис засуетился, купил первые попавшиеся сигареты и вальяжно вышел на улицу, даже не повернув головы в сторону гудящего вполголоса ресторанного зала. Улицы-то не было, был двор, который Денис спешно покинул. И теперь топтался по округе.

Прохожими округа не кишела. Денис редко попадал в сельскую местность и не мог поклясться, что нехватка народу является нетипичной. Но почему-то казалось, что в это время – был шестой час – люди должны возвращаться хотя бы с работы или из магазинов. А никто почти не возвращался. За десять минут, что Сайфиев рыскал по чистеньким улочкам, навстречу попались три мужика. Были они будто из одного инкубатора: коренастые, плавные в движениях и лысоватые. Видать, нефтяники, в некоторой оторопи подумал Денис, – никогда не думал, что их можно отличить на вид, как, говорят, идентифицируются танкисты. Кожа у местных в самом деле была очень светлая и приятная глазу – как кожура наливного яблока, будто бы двуслойная, твердая и блестящая.

Денис не решился ни разговориться с кем-либо из прохожих, ни найти ближайший магазин и рядом с ним отнаблюдаться до ощутимого результата. Робость была остро непрофессиональной. Сайфиев соврал себе, что надо быть рядом с отелем на случай звонка, – вдруг Сания подъедет, а подхватить высокого гостя не сможет, потому что высокий гость изображает доктора Ливингстона в поисках водопада Виктория.

Денис вернулся к гостинице, но у кованых ворот принял вправо и пошел вдоль забора. Там была еле заметная тропинка, выглядывавшая из густой травы, будто притворившийся спящим ребенок. Мучило сознание ошибки, которая еще не совершена, но уже необратима. Даже не ошибки, а стыдной опасности, и ты в нее вляпался. Будто забрел в брошенный деревенский сортир с гнилым полом, ненароком провалился и сидишь уже по горлышко, потому что стеснялся позвать на помощь. Теперь стесняешься уже по другому поводу – что окружающая среда преодолеет судорожно сплюснутые губы и станет твоей внутренней. При этом дно не нащупывается. Через минуту будешь проклинать свою стеснительность и брезгливость. Но это будут недолгие переживания. Потом ни их не будет, ни вообще ничего – даже погашенной густой прохладной вонью мысли: «Хоть бы уж совсем не нашли».

Немало лет назад здесь, видимо, была улочка, упиравшаяся в лужок, отчеркнутый сосняком. Спутанные кусты шиповника и еще какой-то неласковой дичи торчали несколькими маловнятными периметрами, будто раньше окружали дома. Денис хотел проверить свою догадку, но вдруг резко передумал, потому что устал. Он огляделся и обнаружил, что боковое зрение не обмануло – из кустов, как раненый комиссар, выползла и косо припала к земле серая от ветхости скамейка. Видимо, потому организм и дал сигнал об усталости.

Упрекать его Денис не стал, а покорно дошагал до скамьи, проверил ее на прочность, удобно сел и вскрыл пачку. Не зря ж покупал, в конце концов. Мысль о том, что за пять лет можно вообще отучиться курить, показалась забавной. Мысль о том, что, продержавшись пять лет, глупо срываться ни с фига, – смешной. Тот факт, что при себе не было ни спичек, ни зажигалки, – просто ржачным.

Ржать Сайфиев не стал, потому что кусты робко зашуршали. Денис насторожился, но быстро все разглядел и успокоился. Боком, как краб, в траву вдвинулась рыжая с белым собачка с две ладони величиной. Не выдергивая хвоста, прочно засевшего между ног, она принялась крутить кренделя, постепенно приближаясь к скамейке, на которой сидел Сайфиев. Дениса в десятилетнем возрасте примерно такая шавка больно цапнула повыше пятки. Он неделю хромал, собак ненавидел год и изживал эту ненависть до сих пор.

Денис посвистел. Собачка дернулась назад и слегка оскалилась, словно негромкий свист был для нее сигналом к достойному отступлению. Змеи ее запугали, что ли.

– Собака, ты чего боишься? Иди сюда, – пригласил Денис, похлопав себя по голени.

Собака сделала пару шагов почти по прямой к Денису, но вдруг застыла.

За плечом Дениса тонко сказали:

– Maemay.[7]

Денис вздрогнул и оглянулся. Рядом, касаясь ярко-желтым платьицем волокнистой древесины скамьи, стояла белобрысая девочка лет пяти.

– Вот ты Чингачгук, – сказал Денис почти ровным голосом. – Ты откуда взялась? И что за Мамай?

Девочка коротко посмотрела на него, как на неинтересную картинку в книжке, и снова уставилась в собачку. Глаза у нее были зеленовато-карими и очень спокойными. Лицо – нежным и белым, как свеча.

– Девочка, ты чья? Ты из гостиницы? Тебе можно одной гулять? – спросил Денис.

Он знал, что не умеет обращаться с детьми, ему это сестра тысячу раз говорила, да и сам он видел, что племянник Димка его и не слишком любит, и не уважает совсем. Но одно дело Димка, здоровый дурак с чугунной головой, которого Денис тоже не сказать чтобы обожал. Другое – девочка на вечерней опушке. Ее надо было как минимум отвести к людям, не напугав при этом.

Денис не дождался ни ответа, ни повторного взгляда и терпеливо осведомился:

– Тебя как зовут? Ты не глухая?

По нулям.

– Милая, ты по-русски понимаешь?

Денис подозревал, что найти на территории республики пятилетнего человека, знавшего татарский и не знавшего при этом русский, в наше суровое время практически невозможно. Тем не менее он прищурился, вспоминая, и, слегка запинаясь, спросил:

– Qızım, sin rusça beläseñme?[8]

– Maemay, – повторила девочка, не отрывая глаз от собачки.

Денис, разозлившись, решил тупо набрать Санию, доложить ей обстановку, и пускай уже она сама вызывает милицию, переводчиков, ушных мастеров и скорую педагогическую помощь. Голову дернул отчаянный визг. Денис вздрогнул, решив, что это девочка верещит, не раскрывая рта. Потом сообразил и посмотрел на псинку.

Собачка припала к земле, крупно дрожа и не отрывая взгляда от девочки. Передними лапами она слабо возила по траве, желая отползти задним ходом, но нижняя половина пса была будто воткнута в землю. Визг выпадал из оскаленной пасти неровными отчаянными кусками.

– Собака, ты чего? – ошарашенно спросил Денис.

Собака не отвлеклась на него. Она была целиком занята пожиравшим ее ужасом. Денис подумал, что сейчас рехнется, и решительно встал со скамьи, чтобы успокоить животное. Или заткнуть ему рот каким-то другим способом – пока оно, в конце концов, не испугало ребенка. И тут собака заткнулась сама – резко, будто раздавленная сапогом.

Денис остановился на полдороге, не понимая, в чем дело. Собака сидела все в той же позе, словно прибитая к земле гвоздем-двухсоткой, но ныть перестала, зубы спрятала, а глазами рыскала по сторонам. Передние лапы перестали елозить, а потом вовсе расслабились. Шавка тряпкой опала в траву, затем перекинулась на бок и принялась деловито вылизываться. Видимо, после припадка там было что вылизывать. Впрочем, приглядываться Денису не хотелось. Он вдруг подумал, что псина может быть и бешеной. И спросил, повернувшись к девочке:

– Малышка, а собаки у вас вообще?..

Умолк. Не потому, что вспомнил, что девочка не то глухая, не то глупая, не то по-русски не понимает (два последних обстоятельства, впрочем, были тождественными). Просто не было девочки. И кусты поодаль нешевелились, и по тропке никто не удалялся. А тропка просматривалась метров на пятьдесят, так что скрыться из виду за время, что Денис наблюдал за тонкостями собачьего выхода из истерики, мог бы только какой-нибудь Бен Джонсон – да и то до позорной дисквалификации и после имплантации в дыхательные пути мощного глушителя. Денис был уверен, что с того момента, как псина замолчала, не слышал ни звука. Если не считать, конечно, ставшего совсем неприличным саундтрека вылизывания собачьих причиндалов.

Денис снова присел, потом встал и следующий вопрос направил собаке – больше и некому ведь было:

– Собачка, а собачка. А куда девочка-то делась?

Собачка приостановила свое увлекательное занятие и коротко рыкнула, не вынув, впрочем, морды из скудного хозяйства.

– Ну, ангелочек такой желтенький. Мамаем нас еще пугал. А?

Собака подняла наконец голову и уставилась на Дениса.

Сайфиев встал со скамейки, сделал пару шагов к неблагодарной слушательнице, присел перед нею на корточки и сказал, аккуратно протягивая руку:

– Ты не говори, просто мордой покажи. Может, она как прыг…

Реакция у Дениса была хорошей – он выдернул кисть практически из клацнувших зубов псины. Зато отшатнулся будто нетренированный – кабы второй рукой в землю не уперся, непременно проехался бы задом по траве. И хана брюкам.

– Вот же сука ты вредная, – злобно, но справедливо сказал Денис.

Он поспешно встал, отряхнул ладони и двинулся к моське с намерением двинуть пяткой в мелкий сморщенный нос. Собака приняла положение низкого старта и утробно зарычала. Это укрепило Дениса в необходимости провести маленькую карательную операцию. Но тут он опять обнаружил, что уже не отряхивает ладони, а скребет под манжетой левой руки, и скрести ему скользко. Да что такое, подумал, он, швырнул наземь изувеченные сигареты, задрал рукава и с некоторой оторопью обнаружил, что кровь сочится не из расчесанных укусов, а из пальцев правой руки. Псинка до них не дотянулась, трава не посекла. Но как-то Денис умудрился заиметь незаметные среди папиллярных линий, но глубокие порезы – словно чиркнул по кассете бритвенного станка.

Короткое исследование показало, что роль кассеты успешно примерило на себя запястье. Цепочка укусов на нем подсохла так причудливо, что ее край образовал тонкий заусенец, твердый и острый, как кость какого-нибудь солидного вяленого леща. Это пугало. Еще сильнее пугало, что таким же натянуто-твердым оказался почти весь участок кожи, широким браслетом опоясывающий запястье и уже запустивший язык на тыльную сторону ладони.

Скорее домой, подумал Денис, но немедленно постарался подавить панику. Для этого пришлось потоптаться на месте, собраться с мыслями и сделать пару специальных вдохов.

– Вот кого тебе бояться надо, а не соплюшек мелких. Инспектор Твердая рука сломает тебе все зубы, а потом сожрет с этим самым, – сказал Денис собаке, присмотрелся, удостоверился, что это самое – действительно неизбежная приправа к строптивой собеседнице, пробормотал «Фу, гадость» и поспешил уйти подальше от неприятного места.

Через пару шагов он сочинил правдоподобную версию, объясняющую странность собачье-девичьего поведения. Очевидно, местные жители ударились в Восток, жрут собак, как корейцы с вьетнамцами, блин. Восточная диета позволила аждахаевцам, в первую очередь юным, самым восприимчивым, овладеть сакральными знаниями и умениями, в число которых входит доведение животных до инфаркта именами монгольских мятежных ханов, а также ниндзевское умение появляться и исчезать, не тревожа слуха и зрения потенциального противника.

Развеселиться или хотя бы отвлечься такие размышления не помогли. Хотелось кричать. Хотелось бежать к дерматологу. Хотелось домой, наконец. К Светке, хоть она и дура оголтелая.

Денис решил, что все, его командировка завершена, он собирает вещи, плюет на завтрашний самолет, вышибает из Сании машину и едет домой. А ГФИ докладывает, что Насыров – либо щедринский майор Прыщ с фаршированной головой, либо безнадежно больной параноик.

Приняв решение, Сайфиев даже рассмеялся вполне по-детски и решительно направился ко входу в гостиницу. Звонок Сании застал его на пороге номера. Сания сухо сообщила, что машина за Денисом Маратовичем подойдет к воротам гостиницы через десять минут. Альберт Гимаевич ждет.

Ехали минут пятнадцать, довольно заковыристо. Большая часть пути пропетляла внутри могучей ограды, скрывавшей странные аллеи и новостройки за несколькими сосновыми линиями. Сайфиев чувствовал себя плохо. Вернее, не себя он чувствовал, а будто своего клона, чуть большего по всем параметрам, надетого поверх настоящего Дениса. Себя настоящего Денис не чувствовал, пытался исправить этот непорядок всю дорогу до Насырова – и не мог. Оттого намеревался на любые – особенно соболезнующие – расспросы Сании ответить в лучшем случае раздраженно. А то и вовсе сцену закатить. Но то ли Сания от гостя не меньше устала, то ли действительно была очень толковой дамой, но по пути не проронила ни слова, хотя, казалось, и должна была объяснять: это санаторий строим, а здесь промплощадка, а Альберт Гимаевич очень на врачей ругался и сегодня все процедуры отменил, чтобы с вами встретиться, да вы не бойтесь, это не заразно. На любой из этих вариантов у Дениса был готов развернутый ответ. Нет, отмолчалась Сания. Тем веселее будет Насырову.

И не дай бог ему сейчас крутого дать – заставив фединспектора в приемной или там в больничном холле потомиться больше пяти минут. Фединспектор устроит ему Мамаев курган, упоротых коровок и недорезанных собачек.

Ждать не пришлось, наоборот – Сания вылетела из джипа со сноровкой спецназовца, застигнутого приступом поноса, и, почти не обождав, пока на землю ступит Денис, вчесала в обе лопатки. Здание было крупным, в три нестандартно высоких этажа, обширным и мрачноватым: фасад отделан глыбами песчаника, а что там под отделкой – дерево, кирпич или крупная панель – только опытный строитель разберет. Дорогие двери впечатления не подсветляли. Были они толстыми, как бы не дубовыми, вделанными в длинные бронзовые петли среднеевропейско-крепостного типа. Пол был похожим – деревянным, в морилке, и, похоже, не из досок, а из брусов. Нога так чувствовала, хотя до сих пор Денис за своей ногой подобных талантов не знал. Крепостное ощущение подкрепляли узкие высокие окна, забранные дымчатым стеклом. Дачно-базоотдохновенного впечатления не подгоняла даже евростандартная вагонка, которой были убраны стены. И пахло не базой отдыха. Совсем ничем не пахло.

Интерьер Денис разглядел краем глаза, потому что Сания не сбавляла темпа – только длинная юбка бурлила кильватерной струей. Холл проскочили в две секунды, Денис не успел даже рассмотреть лестницы, ведущие вверх и вниз, вошли в гулкое помещение с кафельным полом. Бассейн, решил Денис, и оказался прав. Даже два бассейна, как в турецком отеле, – большой прямоугольный и маленький замысловатой формы. Денис удивился было глупости проектировщика и тут же понял: за бассейном будет предбанник, а Насыров ждет его в бане. С чемоданом денег и девками. Короткая мысль о девках внезапно обожгла – вот такого Денис от себя не ожидал, не шестнадцать ведь лет. Он решил поразмышлять, сколько Насыров будет ему предлагать и на какой сумме можно позволить себе сломаться. Но вечная игра не принесла удовольствия – только раздражение.

Вот же идиот. Господи, на кого я трачу время. ГФИ сожрет меня с говном и будет прав, тоскливо подумал Денис сквозь раскаты шагов и поплескивание воды. У двери Сания сделала приглашающий жест и затормозила, явно не собираясь составлять Денису пару. Что неудивительно. Он усмехнулся, вошел в ожидаемый предбанник – и остановился. Это был не предбанник, а здоровенный кабинет – с овальным столом для заседаний по центру и рабочим секретером у дальней стены. За секретером, увенчанным красивой бутылью с символикой района и краником, восседал Насыров.

Он встал навстречу гостю и хоть и не сделал шага навстречу, но руку протянул первым. Денис решил извинить недостаточную куртуазность, сделав скидку на тяжелую продолжительную болезнь визави. Ладонь у Насырова, почти не ответившего на пожатие, была странной – сухой, прохладной, при этом как-то притаённо-твердой – словно кусок толстой доски, сверху обтянутый пористой резиной. Сайфиев сдержанно улыбнулся, готовясь сопроводить ритуальное рукопожатие столь же ритуальным «Очень рад наконец-то воочию». Видимо, Насыров был движим тем же намерением. Он приоткрыл рот и тут же закрыл, внимательно поглядев на Дениса. Денису чуть подурнело – который раз за этот день, – желудок толсто прыгнул в диафрагму, отдача на мгновение прихватила горло. Да что же со мной такое, устало подумал федеральный инспектор. Тут же и отпустило.

Насыров приглашающе указал на кожаное офисное кресло, придвинутое к столу, и грузно сел в свое, такое же. Денис поспешил дать отдых задрожавшим ногам и с досадой подумал: и чего они мне голову мучили? Здоров чувак как бык. Кровь с молоком, не то что моли эти бледные.

Насыров в самом деле производил впечатление человека, который последние дни не томился в больничной палате, а занимался экстремальными видами спорта на свежем воздухе, а перед текущей встречей еще коротко сбегал в финскую баньку. Был он мужественен, загорел и вообще походил на актера из рекламы дорогого мужского парфюма. Только глаза подкачали – тускло прятались под толстыми темными веками. Но все равно перла от главы мощь, ощутимая, физическая и психическая, которую Денис встречал только у пары знакомых бойцов – людей, полностью уверенных в своих силах и своем будущем. Ни сам Денис, ни люди из его бизнеса – тот же ГФИ, например, да и Мухутдинов – такой уверенностью похвастаться не могли. А их младший коллега мог и откровенно этой способностью кичился. Возмутительно.

– Денис Маратович, я очень виноват. Прошу прощения за то, что так долго ждать вам пришлось. Надеюсь, вы не зря потратили время и немножко познакомились с тем, что у нас получается.

Тут Денис слегка успокоился. Сага о недуге, затянутая полгода назад, была, похоже, не совсем фольклором. У Насырова был голос очень больного человека. В отличие от большинства руководителей сельских районов, говорил он без акцента, но так, будто сдерживал сильную боль и очень этого стеснялся.

– О, это да, – ответил Денис. – Просто наизусть кое-что выучил. Только я ведь хотел с вами лично как бы знакомство свести, а антураж – вторым порядком…

– Человека видно по делам. И не только человека.

– Но и чиновника. Безусловно. Я впечатлен, кроме шуток. Вы же в район когда приходили, он не таким был?

– Что вы. Совсем другим. Дыра дырой. В дыре нефть, правда, но толку с нее. Нефть не вода, ею не напьешься, и наешься не всегда. Мы постарались все изменить. В промышленности, в аграрном, в социальном секторе. Главное – люди изменились. Мы и сами…

– Да, просто перестройка на марше, – сказал Денис с усмешкой и поспешил загладить возможную обиду собеседника: – Честное слово, такого разительного прогресса в жизни я не видел. Просто революция в отдельно взятом районе.

– Мы сторонники эволюционной теории. Особенно в последнее время, – размеренно сказал Насыров. Речь ему явно давалась с трудом, голос малозаметно пополз вверх по октаве.

Что ж ты крючок никак не подхватываешь, с досадой подумал Денис. Приходилось тащить нить беседы самому.

– Я, Альберт Гимаевич, почему про революцию говорю. Потому что есть у нее начало, а, простите, конца нет. Ей, революции, – да и эволюции тоже, так что противоречия нет, – становятся тесны рамки и границы. Вот я и приехал спросить вас, не столько как чиновник, сколько просто как политолог. Ну, и посмотреть на все, конечно. Но и спросить: вам здесь не тесно?

Насыров тяжело повел головой. Похоже, ему было тесно – или просто воротник был слишком тугим.

Денис испугался, что дурацкая искренность Насырова собьет его с мысли, и опять начинай сначала. Но сказать ничего, чтобы толкнуть разговор в продуктивном направлении, не успел. Насыров принялся с тяжелым подсвистом ронять:

– Мы догадываемся, для чего вы приехали, Денис Маратович. Это, так сказать, вопрос эволюции. Все в нее упирается, в конце-то концов.

Так, подумал Денис. А дяденька не сайентолог часом? Или мунист какой? И чего ради он себя во множественном числе величает, как самодержец Николай Кровавый?

– Мы ждали визита – вашего или еще чьего-либо, – продолжил Насыров. Голос стал совсем срывающимся – и только, видимо, навык главы администрации делал его понятным. Говорил Насыров все медленнее и размереннее, чтобы можно было разбирать смысл в замысловатых фистулах. – Вы не обижайтесь, но вы могли быть и не первым. А сначала мы с ужасом ждали. Мы ведь здесь построили маленький такой анклав, который не мешает чужим и позволяет выживать своим. Но этот анклав – он как шарик надувной. Любое вторжение – и лопнет. И хана всем, кто внутри. Поэтому мы береглись. Но потом дошло до нас: страусиная политика не спасала никого. Надо принимать угрозу реально и превращать ее в содействие. Другого пути нет. Поэтому мы рады, что именно вы здесь. И что мы разговариваем с вами именно сейчас. Когда вы стали ближе к нам. Когда вы…

Насыров резко замолчал, набычился и схватился за нижнюю челюсть.

Денис, слушавший его с растущим недоумением и беспокойством, напряг ноги, чтобы вскочить, спросить про плохо ли и не надо ли врача и независимо от ответа броситься из комнаты – хотя бы за Санией. И опять его подкосила лютая слабость, не только выкусившая ноги в районе колен, но и будто воткнувшая в нижнюю половину головы здоровенный ком горькой ваты. Денис обмер. Сил осталось лишь на то, чтобы догадаться: у Насырова болезнь заразная, и залетный казанец сейчас станет ее жертвой.

И тут полегчало.

Денис обвис в кресле. Рубашка на спине и под мышками стала как заплесневевший на теле горчичник. Рот скребла полынь. Денис откашлялся и показал рукой на бутыль. Насыров, не отрывая ладони ото рта, вытащил левой рукой откуда-то сбоку широкий стакан для виски, поставил под краник и набурлил почти под самый срез. Денис дотянулся, подхватил и припал. Вода была сладкой и пьяной, как глоток воздуха после нырка к шарм-эш-шейховским кораллам на двадцатиметровой глубине. Она оживляла и позволяла не думать, что с ним такое происходит и не показалось ли ему, что у Насырова в момент, когда он ставил стакан, глаза сверкнули, как у кошки, – изумрудным многоугольником.

Денис поставил стакан другим человеком – бодрым, сильным и готовым к любым передрягам. Голова была прозрачной и ясной, а кожа звенела, как струна. Даже рубашка, кажется, подсохла. А гормоны или протеин какой они туда, часом, не добавляют, подумал он рассеянно и ласково посмотрел на Насырова. Насыров наконец оторвал руку от лица, но сильно далеко решил не убирать – держал на уровне груди. Он состроил мгновенную гримасу, отчего лицо на секунду съехало куда-то вверх, как маска, но тут же вернулось обратно. А может, не протеин, а кокаин, подумал Денис, теряя значительную долю энтузиазма. И решил перехватить инициативу:

– Мне льстит такая оценка, хотя «ваш – не ваш» – не тот критерий, к которому я привык. Но в данном случае…

– Все, Денис Маратович, не могу больше, – виновато сказал Насыров. – Эта официальная оболочка… Вы позволите?

Все-таки в баню и с девками, подумал Денис и кивнул.

Насыров ответил тоже кивком, благодарным. Вытер рот рукой, сунул ладонь под подбородок и аккуратно снял лицо.

Денис почувствовал, как по спине снизу вверх стремительно скользнул широкий ледяной клинок. Он вжался в кресло, пытаясь избавиться от жуткого ощущения. Пытаясь отвлечься от кошмара. Пытаясь проснуться.

Существо в кресле Насырова аккуратно положило лицо главы администрации со скальпом в ящик стола и страшно зашевелило тем, с чего это лицо сняли. Сперва был фас человеческого черепа – плосковатый, довольно точно воспроизведенный, только синий, с носом и крупными холодными глазами. Потом челюсти поехали вперед, нос – им навстречу, а лобная кость стала покатой. Существо придвинуло к себе бутыль, страшно вывернуло светло-лиловую голову на длинной чешуйчатой шее и пустило струю минералки в вытянутую зубастую пасть.

Мне в тот день впервые стыдно стало – наверное, после школы, когда меня у окошка соседской бани застукали, где Ляйсан мылась. Но там все понятно, пацан, дурак. А тут здоровый лоб, столичная штучка, с академическим образованием, а сказать нечего.

Это я уже в себя пришел после переезда, начал владения изучать. Естественно, с упором на нефтянку. С НГДУ начал, потом до геологоразведки и сервисных центров добрался. По сужающей. А у «Татнефтегазсервиса» офис почти в черте города. Ну, ты был, знаешь? Нет? Все, не трогаю. Просто слушай. Ну, не слушай – да какая разница. Понимаешь, воспринимаешь – и хорошо. А как назвать, потом сам придумай, если пожелаешь.

Вот. Я там до конца смены проторчал, с руководством общался. А на пролетариев времени не хватило. Ну, шофера отпустил, решил с народом вместе пройти. Вахтовый автобус тех, что подальше живет, увез. Я с остальными пешком отправился. Ну, идем, говорим за жизнь. Я с людьми говорить умею и всегда умел, честно. Сначала, значит, про как жизнь да как работа. Мне-то интересно в свою сторону народ повернуть, чтобы люди не возражали против того, чтобы под район уйти. Понятно, что это не от них зависит, но все равно поддержка трудового коллектива – великая сила. Не всегда решающая. Но когда как контрольный выстрел срабатывает, когда – ситуацию ломает.

И только я решил в эту тему выйти, мне один спец – как сейчас помню, инженер из цеха капремонта скважин и насосных установок, крепкий такой и молодой, парень, можно сказать, Ильдар, если не ошибаюсь, – говорит: Альберт Гимаевич, все нормально, и зарплата хорошая, и жилье есть, а живем, как коровы на ферме. Почему, спрашиваю. Потому, говорит, что вода в Аждахаеве – вы, наверно, и не знаете, весь день на работе, – течет три часа в день. Рано утром и рано вечером. И вот если мы в утреннюю смену, то все, в принципе, нормально – и сами успеваем умыться, и детей утром умыть перед школой, а вечером ополоснуть перед сном. А если вторая, то привет. Что жена в ведерки наберет, тем морду и моем. А в те же ведерки надо ведь и на готовку набрать, и на питье, да и в туалет, чтобы смывать, – квартиры-то городского типа, с канализацией. Хоть нужник во дворе сколачивай. А нефть и мазут – это ведь не просто грязь. Ее смывать надо. Иначе кожа вот такая становится. И руки мне показывает. А руки – это сейчас я скажу, что это были цветы-василечки и детская опрелость. Тогда я такое только в каком-нибудь дерматологическом центре для особо запущенных мог увидеть.

И понимаешь, Денис, он ведь не наезжал, за грудки не хватал. Просто рассказал – как, я не знаю, приятелю. Тот про свою неприятность, он – про свою. Ну, и еще добавил, что вода наша вообще для снабжения населения не годится, потому что техническая. Ну, все равно пили, куда деваться – в каждом доме на кране фильтры, японские, наши «родники». А в унитазе, если долго не тревожить, внизу такое масляное пятно поверх воды образуется. Разноцветное. Пустяк, а неприятно.

А я в самом деле не замечал этой фигни, у меня с самого начала в коттедже артезианская скважина была. Я по-другому и думать не мог.

В общем, завелся я. А я, между прочим, только потому чего-то добился, что злиться умею. Вот когда все гладко идет, по накатанной, я ничего не могу. Максимум – пить начинаю или в морду. Да. А когда вводную дают: Насыров, вот пустыня, ты голый, перед тобой стена в сто километров длиной и высотой, еды-воды нет… Я, клянусь, что-нибудь организую. Антикризисный управляющий на вашем языке это называется, наверное. Я таких слов не люблю. Просто решаю сложные проблемы. А без них и неинтересно жить-то.

Видишь, не зря соседочку Ляйсан вспомнил – тогда в бане было дело и сейчас, в принципе, к ней свелось. Решил я Ильдару, ну, и остальным ребятам воду дать. А как иначе? Тут цифры сами по себе играют. Человек на шестьдесят процентов состоит из воды. В Аждахаеве население пятнадцать тысяч. Если перемножить, получится, я восемь тысяч человек физически спасти должен. Ну, согласен, не туда немного пошел сейчас – ты извини, в этом состоянии с цифрами и, как это, формальной логикой не все ладно.

Дальше тебе, наверное, известно. Дали мы воду. Сначала на восемь часов в сутки – полный рабочий день. Потом круглосуточно. Потом выяснилось, что мы микроскопом в носу ковыряемся. Читал же про голливудских красавиц – не помню, как их там… Они требовали, чтобы, когда съемки, их во французской минералке купали. А у нас весь поселок, получается, как блондиночки эти голливудские. Просто анализы решил провести, а ученые в крик: да уникальная, да позитивный эффект, да сульфатно-гидрокарбонатная, да магниево-кальциевая, да со значительным содержанием биоактивной органики. Намели на сто баранов сена. А что я, дурной, такое богатство в канализацию спускать? Наняли маркетологов, туда-сюда…

У меня к тому времени уже обе руки чесались. Это с рук почему-то почти всегда начинается. Не знаю уж почему. Иногда только с шеи. Но тогда принципиально по-другому течет все. И результат другой, ты увидишь. Но тогда-то я откуда мог знать? Ну, думал, нервы. Думал, питание неправильное. В Казани дерматологам показывался. В Москве. В Германию собирался уже. А в одно прекрасное утро просыпаюсь – здрасьте, чешуя пошла. И пальцы в когти превращаются. Вот так, видишь, прямо из-под кожи… Да брось ты дергаться, у самого такие будут через месяц-другой. Ну ладно, ладно, не буду больше.

Я тоже так испугался. Думаю, все, мутант. И помру скоро. С женой общаться перестал, запил, ты что… Забросил все, сел в машину и уехал – есть тут типа база отдыха. Как раз для таких случаев. Ну, вообще для гостей. А какие гости с такими руками? Один поехал. Думаю, порыбачу, уток постреляю, в себя приду. И, значит, или поправлюсь, или помру.

Там скрутило совсем. Как раз после охоты. На уток ходили, я стреляю хорошо, трех свалил. Ну, пришли с Мансуром, это егерь, он айда стряпать – в вине тушить, со специями. А мне плохеет совсем. Я креплюсь, нельзя виду показывать при подчиненных-то, понимаешь? А от уток дух пошел – я такого никогда не чувствовал. Сперва нормальный. А чем дольше они готовятся, тем хуже. Как с помойки, где черви уже. Я говорю: Мансур, что за дела. Он сначала глазками хлопать, потом в обиду. Я подошел, посмотрел – ну, нормальные утки. Свежак. А меня чуть на стол не вырвало.

Я же не знал, что теперь почти вегетарианец, прости господи. И что вообще только сырое переношу. И что процесс трансформации прерывать нельзя. Без подпитки водой так худо делается – просто перманентное похмелье, кишечный грипп и дамский токсикоз в одном флаконе.

В общем, упал я там. Мансур меня в джип – и до Аждахаева. В больничку. В себя пришел – как огурец, зато руки уже по локоть как в броне синей. Якудза, ты что. И жена рыдает, говорит: я сперва думала, ты меня больше не любишь, молодайку местную нашел. Потом решила, что заболел, пожалела тебя, дурака, потому что ты заразить меня боишься. Потом возненавидела – из-за того, что заразил. Чуть руки на себя не наложила. Альбертик, говорит, идиоты мы с тобой старомодные. Ты погляди – это же весь поселок уже такой. Чешется и чешую пускает.

В общем, вода это. Ты не знаешь, наверно, я тоже не знал. В мире почти все залежи воды, самой чистой, находятся на глубине от семисот метров и ниже. Это так называемые юрские слои – глинисто-сланцевые отложения. Тогда здесь мелкий залив был, всякая живность, динозавры-птеродактили тонули, слипались в курганы такие в десятки метров высотой. Получались горючие сланцы, которые миллион лет или сколько там не вымывались, их сверху плотные глины мелового периода прикрывают. Компостную яму видел когда-нибудь? Получилась такая компостная яма площадью в сотни, тысячи квадратных километров, консерва из юрского периода с органикой тех времен. С ферментами. С ДНК. Которые, значит, могут вступать в симбиоз с другими ДНК и подминать их под себя. Перестраивать. Стремительно перестраивать.

А мы эту консерву открыли.

Теперь вот имеем две тысячи человек в разной стадии трансформации. Кто в кого. Но большинство в травоядных таких, типа игуанодонов. А еще считается, что народ не стадо.

Ладно, как говорят, революцию пережили, эволюцию уж как-нибудь… Те, кто уже перевоплотились полностью, не как я, это пока полсотни человек, они ведь еще по домам живут. Тяжело, конечно. Жилье не приспособлено, мебель толком не используешь, скотина вся разбежалась. Ездим, кормим. Перестраиваем пока интерьеры. Дальше проще будет.

Вопрос пока, какими дети получатся. Но это скоро выясним – уже на следующей неделе первые роды в новых, будем говорить, условиях ожидаются.

Ну, в школе обучение продолжаем – только новые предметы вводим. Основы безопасности новой жизни, так скажем. И все тремя потоками идет – для обычных, для перевоплощающихся и для тех, кто уже. И ничего, не враждуют. Поначалу побаивались, понятное дело. Но тут ситуация такая – большой вопрос, кто кого еще бояться должен. Уж никак не травоядный хищника.

Странно, что мы первые добавку черпанули. Хотя не зря же Аждахаевым называемся. Видать, в последние сотни лет кто-то вглубь лез и вылазил вот таким вот…

С другой стороны, где гарантия, что мы первые? Может, все как мы делают – молчат и готовятся.

Я сначала, конечно, задергался: в Казань, в Москву, к врачам. Потом с умными людьми… Ну люди мы, люди, что ты так смотришь? Просто выглядим и, как это… Ну, звучим по-другому. Я специально интересовался. Знаешь ведь самое распространенное определение – двуногая мыслящая птица без перьев? Это чье определение? Человека или тираннозавра? Вот и я теперь не знаю.

Зато я про себя знаю – я ведь человек. У меня внешность изменилась, но, блин, у людей она всегда меняется. Меня сорокалетней давности поставь рядом со мною прошлогодним. Или каким бы я был лет через сорок. Совсем бы разные люди получились. Мозги у меня те же, умения и желания те же. Душа. Что у ме-ня, души теперь нет? Совесть, в конце концов. Я совестью отвечаю за свое население.

Вот, посоветовался с людьми, в общем. Прикинули мы, что дальше.

Получается, нас перебьют. По-любому. Хоть налоги платить будем, хоть в армию пойдем, хоть детей на опыты отдадим.

Я тут думал – помнишь, был такой таежный тупик? Нет, ты не помнишь… Лет тридцать назад газетчики нашли хуторок в тайге, там какие-то деды с бабками живут, лет сто уже. И знать не знают, что революция была, война, индустриализация с коллективизацией всякой… Ну, и айда про них писать. Интересно же – такие динозавры среди нас. А если бы их сейчас нашли, думаешь, в газете стали бы писать? Ну, это-то само собой. Но первым делом насчитали бы им налогов за сто лет, с пенями и штрафами. А как иначе? Государство ради вас армию содержало, от китайцев границу охраняло, лечило кого-то бесплатно и, в принципе, могло все эти сто лет и вас лечить. А вы, значит, жрете тюрю, не моете харю и считаете, что никому ничем не обязаны? Да вы по жизни государству должны.

А мы – тем более. Потому что у нас нефть есть. И потому что мы не хутор, а район. И если у нас птичий грипп – приходят санинспекторы и истребляют всю птицу. А если вот такое? Кто приходит?

Я не знаю кто и подумать боюсь, хотя и думаю. Долгими бессонными ночами.

Мы-то в чем виноваты? Все живое из воды вышло. И красота там родилась – Афродита, прочее. Я не издеваюсь, просто голова иначе работает.

Мы сами, что ли? Мы специально? Но на это ведь смотреть не будут.

Смотри, вот самый шоколадный вариант, который нам могут предложить. Нас всех в больнички. С решетками, конечно. И там резать по пальчику. По коготку. И изучать, значит, варианты мутаций и способы применения в народном хозяйстве и в оборонной отрасли. А я, как про оборону речь зашла, понял: не жить нам. Понимаешь, не только ведь кожа сползает. Это ведь все броня. Везде – на руках, на ногах, по всему телу, лицо… Ну, то, что вместо него. Мы нечаянно, конечно, – не совсем уж изверги, – но убедились, что прямое попадание из ружья, допустим, эта чешуя не держит. А чуть по касательной – вполне. Плюс реакция. Плюс расширение восприятия – ультрафиолет, инфракрасный диапазон, ультразвук… Ты его, кстати, уже воспринимаешь, а вчера еще в обморок падал. Хотя парень крепкий. А псы вон все наполовину сдохли, наполовину разбежались. А здоровые волкодавы были у пары тут. Я вот кавказца потерял. Ну ладно.

Значит, плюс неприхотливость в быту – мясо едим только сырое и в очень малых количествах, а большая часть почему-то уходит в травоядные, питается фуражом, стыдоба, блин. Ну, про силу я не говорю – сам видел, что Саша с коровой делал. Я ему потом морду набью, демонстратору.

И что, думаешь, хоть один нормальный министр обороны устоит перед такими возможностями? Да через месяц после того, как из нас первый мазок вынут, здесь будет в/ч какого-нибудь спецназа ГРУ. Будут превращать обычных убийц в этих самых… Ну, есть киборги, а тут будут динорги. Или ящорги.

А какие-нибудь америкосы или китайцы, как про это узнают, начнут у себя бурить. И все. Процесс пойдет. Ни одно оружие, которое создается исключительно для спецназа, не остается в спецназовской казарме. Оно уходит всем желающим. А вода – это не оружие. Она дырочку найдет. Это сейчас она лежит на глубине или тихонько капает на поверхность через несколько скважин. И уже сейчас она – шестьдесят процентов человечества. Не нынешнего, а будущего, когда поверхностные источники загадятся или просто наступит мода на трансформацию.

Она наступит-то в любом случае. Я ведь главное забыл сказать. Продолжительность жизни в нынешней форме. Ну, пока только гадать можем. Но вот были у меня тут несколько профессоров – пришлось мини-конференцию провести по евгенике, с хорошими грантами. Так они совсем другими людьми же уехали. Ни тебе ишемии, ни язв.

Если первым анализам верить, по самым скромным оценкам, лет на пятьдесят – семьдесят драконий век длиннее человеческого. Симбиозный вариант, конечно, не просчитан, он может и сильно меньше оказаться. Но ведь и оценки очень скромные. Вот наш энтузиаст, Хакимов, из музея, такую научную базу подо все подвел. Его послушать, так вообще Солнечную систему переживем. Фантастически, говорит, низкие темпы амортизации организма при повышенной регенерации. Хотя ему самому от этого, честно скажу, ни жарко ни холодно. Как Ихтиандр, в ванне с минералкой живет и ею же питается, а все на поверхностной стадии. Скелетные ткани почти не тронуты. Зато энтузиаст.

Но это к слову. А что касается перспектив – получается примитивный выбор. С одной стороны – нас всех тупо истребляют, и только ради того, чтобы тихой сапой прочее население в наше состояние ввести. С другой стороны – финал тот же, но с нами, которые живы и здоровы.

А для этого надо сделать чужих своими.

Вот мы и выбрали второй вариант. Потихонечку развиваемся сами, подсоединяем соседей – раньше собирательство земель было, а у нас собирательство людей. Лучших кадров, между прочим. Ну, а потом налаживаем бутилирование, запускаем рекламную кампанию, и вперед – в последний решительный.

Я давно читал, третье тысячелетие – это эра Водолея. А Водолей – знак России. Кто же знал, что все так буквально. Но прогнозы – они все равно вдохновляют. Значит, все не случайно. Значит, так было предопределено.

С бутилированием почему заминка вышла, не рекомендуется скважинную воду фасовать, при усиленной выкачке обеднение минерального состава происходит. Но геологи молодцы, нашли участки с повышенным пластовым давлением, соединили их с естественными источниками. Теперь за баланс можно не опасаться.

Ну, запуститься мы могли еще месяц назад – по первой очереди пятьдесят шесть тысяч бутылок в смену, минимум процентов десять населения республики накрыли бы уже. Но надо же действовать наверняка.

Главный-то вопрос – политической крыши. Чтобы выжить. Чтобы распространиться. Чтобы по вертикали пойти. Вода так особенно эффективно ходит – по узкому каналу, вверх, с подкачкой.

На Мухутдинова надежды нет, его по-любому снимать будут, так ведь? Значит, преемник порядок сразу начнет наводить, каленой метлой махать. И первым делом мы бы под раздачу и попали, если бы поддержкой нынешнего президента заручились.

Вот мы и выжидали. Ничего другого не оставалось – только тупо сидеть и ждать гонца в большой мир.

Слава богу, что ты приехал. Ты уникум. Я такой мгновенной трансформации еще не встречал. И Сания говорит – ты за два дня прошел путь, который она четвертый месяц топчет. С такой подкачкой и на федеральный уровень можно. Так ведь, Денис? Ты ведь за этим приехал?

Денис, ты не убегай. Мы же тебя держать не будем. А если далеко убежишь, просто помирать начнешь. Все, механизм запущен. А не помрешь – останешься получеловеком из кунсткамеры. С чешуей и когтями вместо пальцев. Возвращайся. Тогда ведь и перекидываться сможешь. Ненадолго. Денис, я связь с тобой теряю. Ты прикинь со всех сторон. Абсолютная сила. Абсолютное зрение и слух. Твой мозг. И твое бессмертие.

Почему, ну почему? Ну почему я? Cон это, сон. Я сплю. В гостинице. Нет, в Казани, дома, на Фукса. Хороший новый дом, хорошая квартира, только что после ремонта, еще не обставленная. Светка рядом. Нет, не надо Светки. Просто – один. И кошмар снится. Сейчас открыть глаза – и будет подушка, и тонкий луч сквозь гардины, а за ними – Казанка, и свежесть, и ветерок.

Денис открыл глаза. Перед глазами была взрытая подушка палой листвы вперемешку с рыхлой лесной землей. Она должна была пахнуть сыро и тревожно. Но не пахла, хотя насморка не было, напротив, воздух входил в легкие споро и мощно.

Совсем нюх потерял, подумал Денис и заплакал. Он не должен был видеть жухлые барханчики бурой листвы, потому что была глухая ночь и сидел он где-то в густом лесу. Но видел – не сами предметы, а их подсвеченные невесть чем контуры. Наверное, это и был не то ультрафиолетовый, не то инфракрасный спектр, доступный теперь глазам Дениса. Которые, очевидно, были уже не глазами Дениса.

Цигун успокоить не мог, похоже, ци исчезла вместе с запахами.

Дениса затрясло. Холод пер из паха через пищевод и вымораживал до онемения горло и язык. Денис вытер слезы, помял живот, пошевелил челюстью, разминая. Вроде стало легче. Он сел, как для медитации в цзочань, протяжно выдохнул, протяжно вдохнул и отчетливо сказал:

– Отче наш, иже еси на небеси. Как там дальше-то, Господи… Да святится имя твое, да придет царствие твое. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Денис подумал и перекрестился, надеясь, что не перепутал, с какого плеча начинать. Помолчал, прислушиваясь к себе. И продолжил:

– Ну пожалуйста. Господи, ну пожалуйста. Помоги мне. Избавь меня. Что я плохого сделал? Я не грешил, я не злодей. Я тебе пригожусь. Всем пригожусь. Святой буду просто, черт, ну пожалуйста, ну зачем я тебе такой? Как чертила, блин! Ну помоги мне, Господи!

Немного подышал, приходя в себя, снова вытер слезы и стал читать, старательно следя за произношением:

– Bismillax ir-rahman ir-rahim. Ну как же это… Ну!

Он ударил себя кулаком в лоб, застыл на секунду и с облегчением продолжил:

– Aw-zu billahi mın-a ş-şaytan ir-racim. Allahu aqbar.

И неуверенно омыл лицо ладонями так, как это делала дауаника[9], мать отца, когда приезжала к Сайфиевым в гости. Она и научила Дениса паре аятов, она же вечно доставала его призывами: «Данис, всегда говори “слава Богу”. По-татарски не знаешь, по-русски говори. Он один, он услышит».

Денис не знал, услышали ли его. Он впал в какое-то совсем глухое отчаяние – так и сидел, будто в цзочань, уронив кисти ладонями вверх. Потом вдруг медленно поднял руки и еще раз провел пальцами по щекам. Поставил ладони перед глазами и принялся рассматривать их. Вскочил. Дико заозирался. Задрал голову, шаря глазами по небу. И хрипло засмеялся.

– Вот ведь клоуны, блин, – бормотал он сквозь хохот. – А я повелся, как лох, блин, последний.

Ладони и пальцы у Дениса выглядели совершенно чистыми и здоровыми. Раздражение на запястьях было просто раздражением, экземой, запущенным расчесом, но никак не чешуей. Сумерки казались прозрачными из-за полнолуния – луна была огромной, будто спешила на помощь Денису и уже преодолела половину дистанции. Прочие мелочи наверняка имели примитивное объяснение. Нюха не было – так и нечего было особо нюхать-то.

Необъяснимым следовало считать только поведение Насырова с присными. Чего ради было устраивать масштабную мистификацию с маскарадом, пугать федерального инспектора до пурпурного поноса и выкидывать на помойку почти неизбежный, притом оглушительный карьерный скачок? Ответа не было. Да искать его Денис и не собирался. Он собирался отправиться домой. Прямо сейчас, не возвращаясь в гостиницу и вообще в это долбаное Аждахаево, где свихнулось все население, начиная с главы и заканчивая младенцами и собачками. Бумажник и документы с собой, а без портфеля, бритвы, зубной щетки и спортивных штанов он как-нибудь проживет.

Денис повертелся, ориентируясь, сообразил, что шоссе справа, откуда доносился неровный шум (нарастает-угасает), и побежал. Бежать было нетрудно – луна подсказывала, куда лучше не ставить ногу и от каких веток лучше уворачиваться, – и недолго. Через десяток минут Денис уже стоял в придорожном кювете. Он отдышался, отряхнулся, вышел на обочину и огляделся, пытаясь сообразить, в каком направлении лежит Казань. Пробормотал «солнце там – значит, Ашхабад там», пошел вдоль дороги налево, как он полагал, подальше от Аждахаева, наткнулся на километровый столб, убедился, что угадал, – идет в сторону Казани. И приготовился голосовать.

Странно было только, что за десяток минут, что он вышагивал по обочине, мимо не ширкнула ни одна зараза. Видно, не сезон. Но Денис не сомневался, что своего счастья не упустит. Трасса явно была не федеральной, участок Оренбург – Казань вроде лежал в нескольких десятках километров восточнее. Но и эта дорога выглядела приличной и должна была использоваться, хотя бы жителями окрестных районов. Не Сибирь же, в конце концов, и не Якутия. Хоть трактор, хоть мотоцикл, да проедет.

Первым пролетел угловатый внедорожник Mercedes, а то и Brabus. Оглушил ревом сигнала, ослепил галогеновым полыханием. Денис еле отскочить успел, отобрав вытянутую руку, и то чуть воздушным потоком в кювет не смахнуло.

Следующим был вонючий «Москвич-Орбита». Вонь доказывала, что серьезные запахи Денис различает. «Москвич» коварно сбавил скорость, завидев голосующего Дениса, а когда тот обрадованно побежал к пассажирской двери, вильнул и удрал.

Денис даже материться не стал. Запомнил на всякий случай номера – вдруг приведется случай наказать остроумца, – пробормотал что-то про уродов и спросил себя: а стал бы он в два ночи тормозить на глухой дороге перед высоким парнем в офисном костюме? Он прошел еще несколько десятков метров до удобного места – там дорога шла на подъем, и водителю труднее было бы набрать скорость – и ответил: ну, я – это я. А может, и тормознул бы. Людям-то помогать надо, констатировал Денис и решил, что следующая машина от него не уйдет.

Следующая машина ушла, и еще одна тоже. Не в ту сторону ехали. Денис терпеливо переминался на гравии. Наконец воздух над далеким холмом посветлел, вспыхнул и сгорел в двух столбах света, которые медленно повернулись и превратились в фары легковушки. Кажется, «девятки». Денис поморщился и приготовился. Водителей «девяток» он любил немногим больше, чем водителей «газелей» и КамАЗов. Но было уже не до привередничания.

Водитель принялся подгазовывать уже на спуске, бодро влетел на подъем, но все-таки начал терять скорость. Денис вышел на асфальт и вытянул руку. «Девятка» – точно она – страшно заревела и приняла влево. Денис сделал шаг и другой к середине дороги и раскинул обе руки пошире. Он вспомнил Вицына из «Кавказской пленницы», нервно хихикнул и торопливо принялся соображать, куда прыгать, если этот урод все-таки не остановится. Ничего не придумал и в итоге отшагнул влево, когда водитель утопил педаль газа, решив проскочить по обочине.

Тормоза «девятки» закричали на весь район. Машину слегка повело юзом – задние колеса сыграли на гравии обочины. К счастью, не в сторону кювета, а к дороге. И к счастью, юз не дошел до Дениса.

Машина качнулась из стороны в сторону и замерла. Денис, так и не успевший перепугаться, вплотную подошел к переднему бамперу, опустил руки и, прищурившись, пытался рассмотреть водителя. Тот решил пойти навстречу электорату: распахнул дверь, выкрикнул что-то невнятное и завозился в прокуренном нутре машины.

Тут Дениса накрыло. Он опять оказался на середине дороги, «девятка» опять мчалась к нему, рыскала в сторону кювета, тормозила, разворачивалась, как грабли под ногой, и била кормой в пояс Денису. Жесть, прикрывавшая стойки и ребра жесткости, мялась, и неровный стальной угол разом входил на полметра, вышибая все тазовые сочленения Дениса, кроша в мелкие острые осколки кости и раздирая, как промокашку, мышцы, печень с почками и аорты. Из горла в рот хлынула горячая медь.

Денис моргнул, повел головой и увидел водителя.

Это был невысокий, но здоровый, почти квадратный лысоватый мужик. Он уже выволок из-под сиденья бейсбольную биту, черную и остро блестящую, и кинулся на Дениса. Денис почему-то понял, что надо не дергаться, а спокойно наблюдать и запоминать, что будет. Он спокойно наблюдал, как лысый подскакивает к нему, не торопясь, чтобы Денис все запомнил, на ходу уводит руки с битой влево и назад – левша, значит, – бьет горизонтально, как по мячу, но не по мячу, а Денису в голову. Именно не по голове, а в голову. Бита проламывает височную кость, сдвигает скулу и смахивает Дениса наземь. Сломанная челюсть надрывает язык, нёбо немеет, рот опять заполнился горячей медью. Дальше мужик замахивается уже через верх…

Остальное Дениса не интересовало. Он моргнул и обнаружил, что мужик только успел вырасти из-за дверцы, начал замах и застыл. Рефлексы, вбитые в Дениса на тренировках, выли, что надо рвать дистанцию, бить двойку в солнечное и в челюсть, приседать под удар и добивать в затылок. Но медь во рту давила на мозг и давала понять, что надо делать все не так. Надо кричать. Денис закричал. Так, как медь велела. Удовлетворенно увидел, что мужик, так и не разморозившись, принялся мучительно медленно закатывать глаза и оседать на сгибающихся ногах. Теперь надо прыгать вперед и коротко, когтем, бить под горло. Денис прыгнул – это оказалось легко и мягко, – ударил, коготь пошел вниз и вниз, убирать его пришлось из грудины. Теперь надо второй рукой вынимать живот. Денис не поверил себе, но левая рука уже пошла вперед, и тут медь утекла изо рта, быстро, как капля с утюга, и Денис успел сомкнуть раскрывшуюся было розу когтей, поэтому получился толчок. Денис моргнул, мужик нелепо взмахнул руками и быстро, будто дернутый лебедкой с промчавшегося джипа, улетел назад. Распахнутая дверь не успела захлопнуться, поэтому сорвалась с петель и загремела по асфальту. Водитель валялся рядом с ней скомканным ковром. Под запрокинутой головой у него клокотало.

Денис сел на асфальт и поднес руки к глазам. Руки были обычные, гладкие, пальцы с коротко стриженными ногтями. Указательный и средний пальцы правой руки были облиты темной водой. Денис понюхал ее, перекосился и поспешно обтер об асфальт. Задрал голову и закричал. Крика не получилось – какое-то сипение. У мужика мучительно вытянулись носки, и сразу он попытался подтянуть колени к животу.

Денис как-то понял – не ушами и даже не головой, – что по всей округе мелкое зверье брызнуло в разные стороны, а дурачок Мамай, стелившийся по какому-то закоулку, упал в траву и снова принялся зарываться куда получится.

Денис поднялся, пошел к мужику и некоторое время рассматривал. Темная футболка на груди у водителя намокла и переливалась. Денис не сомневался, что любой хирург установит – удар нанесен не слишком острым, но прочным оружием вроде тонкого стального крюка. Денис вытащил сотовый телефон, посмотрел на него, спрятал обратно, снял мобильный с пояса водителя, рассмотрел его и сунул обратно. По-любому выходило, что скорая приедет к моменту клинической смерти. Что дальше – удастся спасти или нет, – он уже разглядеть не мог.

Денис развернулся к машине, внимательно осмотрел ее и кивнул. На машине они подъезжали к районной БСМП за двадцать минут до кончины невежливого водителя, и ни на одном КПМ «девятку» с оторванной водительской дверью остановить не должны были.

Денис открыл заднюю дверь, легко поднял мужика с асфальта, загрузил его на нечистый диван, сел за руль и мягко тронул с места.

– Что-то я не понял, – сказал полпред и даже развел руками, демонстрируя, как сильно он удивлен. – Вы же мне все уши прокричали: Насыров! Насыров! Ждет! Готов служить, аж писк стоит! А теперь он болен вдруг. Как сильно болен? У него СПИД? Рак? Множественный перелом голеней?

– Андрей Николаевич, да что вы сразу кипятитесь, – засмеялся Шайхельисламов. – Лихорадка у него какая-то, чуть ли не ящур, слишком активно животноводство поднимал. Невыездной пока. Но вы же сами говорили, что предпочитаете смотреть человека в деле и на фоне дел. А езды тут – тьфу, три часа на машине или сорок минут на самолете-вертолете.

– Ренат Асрарович, вы прямо скажите. Оно того стоит?

– Стоит, Андрей Николаевич, – твердо сказал ГФИ. – Вы если не возражаете, я сейчас Дениса приглашу, это фединспектор. Я думаю, вам его послушать надо.

– Зачем?

– Ну, во-первых, он в этом районе несколько раз был, все там изучил, сильные стороны, слабые. Досконально знает. Я последний раз с ним ездил – убедился.

– А во-вторых?

– А во-вторых, я же уже говорил вам, Андрей Николаевич, надо к нему присмотреться. Очень перспективный парень. Если бы не молодость, ей-богу, первым его бы рекомендовал, а не Насырова.

– А чего не себя? – поинтересовался полпред.

Шайхельисламов хмыкнул:

– Да ну, себя… Я и непроходной, с моим-то прошлым. Сейчас мои погоны не модные. Да и старый уже. На пенсию пора, а не в публичные администраторы. А Дениска – у него, во-первых, изрядная школа: юрфак, аспирантура, кириенковские курсы. К ним как ни относись, а свою роль они сыграли.

– Ну да, – нейтрально отозвался полпред.

– Потом опыт работы с партиями и общественными организациями – пару сам создал, и вполне состоятельных. Ну, умница, само собой. Инициативен. Проницателен, главное. В общем, хороший резерв, натуральный человек будущего.

– Вы, Ренат Асрарович, такое ощущение, от растущего конкурента избавляетесь, – сказал полпред.

Шайхельисламов пожал плечами и спросил:

– Так пригласить?

Полпред согласился, дождался Дениса, вежливо с ним поздоровался, вспомнив, что видел парня раз или два и ничем особенным его в памяти не маркировал. Задал несколько вопросов – вообще, потом про Насырова, потом про район. Парень отвечал хорошо, уверенно и спокойно. И одет был строго – в костюм, из-под рукавов которого манжеты выглядывали как полагается, на полтора сантиметра. Впрочем, этому его мог Шайхельисламов научить, в одежде и манерах которого торжествовал стиль топ-менеджера. Даже воду Сайфиев пил аккуратно и с достоинством. Много, кстати, пил, заразительно. Полпред тоже плеснул себе из кулера, удивился и добавил.

– Аждахаевская, кстати, – заметил Денис.

– Та самая? Совсем неплохо. Вы говорили, они разливать будут, а поставлять по каким регионам?

– В конце года намерены сразу на все Поволжье выйти. Но в Нижний, конечно, можем пораньше поставки начать, – сказал Шайхельисламов.

– А что сразу не в Москву?

– Так это никуда не уйдет, если качество настоящее покажем, – рассмеялся главный федеральный инспектор. – И в Москву, и в Кремль. Тут же главное распробовать. И сразу лобби хорошее получаем. А, Андрей Николаевич?

– Ну, это решим. Так, Денис, вы, значит, советуете в Аждахаево ехать?

– Безусловно. И кандидат верный, и природа там – чудо. Не пожалеете, Андрей Николаевич.

– Мальчик, даже хорошим людям нельзя продаваться вместе с чешуей, – назидательно сказал полпред.

Мальчик хмыкнул и ответил:

– Чешуя – дело наживное. Андрей Николаевич, у меня опыт, наверно, небольшой, но аждахаевский глава – лучшее в моем опыте. И сам поселок тоже. Природа там действительно обалденная, охота круче юаровского сафари, а девочек таких уже нигде и не делают. Змеи-искусительницы.

– Змеи, говоришь, – протянул полпред. – Эх, молодежь…

Денис улыбнулся.

– Денис, мне ваш начальник про вас массу интересного рассказал. И все, понимаете, в превосходной степени.

Денис повернулся к Шайхельисламову и сказал спасибо. Шайхельисламов добродушно кивнул.

Полпред с одобрением изучил мизансцену и продолжил:

– И Ренат Асрарович, знаете ли, рекомендует вас к повышению. То есть сначала, возможно, стажировка у нас, в аппарате полпредства. Изучим друг друга. Потом, может, подумаем о новом назначении. Как вы на это смотрите?

– С удовольствием, – спокойно сказал Денис.

Полпред кивнул и сказал:

– Вот и ладушки. В этом вашем Аждаеве все и обсудим. Через часок выедем тогда. Реально?

– Вполне, – откликнулся Шайхельисламов.

Полпред встал, кивнул обоим, пожал руку Шайхельисламову, пожал руку Сайфиеву, задержал его ладонь и сказал:

– Денис, Ренат Асрарович особо расхваливал вашу проницательность. Что она вам подсказывает, Денис, получится у нас с вами?

Денис некоторое время внимательно рассматривал полпреда, потом серьезно кивнул и сказал:

– Да, Андрей Николаевич. Все у нас получится.

Полпред улыбнулся, склонил голову набок и слегка прикусил губу. Денис услышал, как завозился за спиной Шайхельисламов, но оборачиваться не стал, внутри все распахнулось, стало чистым и ясным до рези, и в этой свежей пустоте короткими, но невозможно яркими вспышками возникло: «Эх, хвост, чешуя. Поаккуратнее надо, пацан. И не зазнаваться. Меньше выпендрежу, больше пиетету. Понял, нет, стег?»

Денис дернулся всем телом, но не рукой, руку будто заклинило пучком склещившихся арматурин. Сайфиев попытался посмотреть на этот пучок сквозь марево, растекшееся по сетчатке, и едва удержался на ногах: голова ухнула к полу, а пол поехал вбок – в его, Дениса, бок. Инспектор поспешно шагнул сам не зная куда и плюхнулся во второе гостевое кресло – в первом медленно приходил в себе еще не привыкший к ультра-звуку ГФИ.

Полпред уже удобно растекся за хозяйским столом и, благожелательно улыбаясь, говорил в телефон:

– Здоров, Дмитрий Сергеич. Короче, с меня Blue Label. Ну, не знаю куда. Не мои проблемы. Наше дело левое: проиграл – плати. Ну да, по тому поводу. Мегаисточник, просто под конвейер. Да вообще без мумие. И даже никаких углеводородов, как ты и говорил, – просто вода и, по ходу, без суспензирования. Ну. Да хоть залейся. И действие чуть не мгновенное. Я серьезно. Так что все, место под партшколу есть. Ага. Ну, пока только травоядные, типа стегов. Ну, не всем же рексами. А это, ваше благородие, уже называется головокружение от успехов. Потом, пусть партайгеноссе уж лучше травоядными будут. Наррмальна. Дмитрий Сергеич, при таком идейном руководстве, как у тебя, никакого естественного отбора уже… Ну да. Ну да. Да хоть сейчас. Райцентр, если я правильно понимаю, готов и морально, и физически. Да само собой: уже едем. Погляжу, с коллегами обсудим. – Он подмигнул закостеневшим подчиненным, легко поправил чуть съехавшее лицо и продолжил: – Пансионат там какой-нибудь есть, это уж в обязательном порядке, для первой стадии, ха, учебы, пойдет, а ясельки за пару месяцев и без молдаван построим. Но уже можно докладывать, я думаю. Ага. Да, вечером. Что? Не понял. Дима, я умоляю – цифра наш уровень не держит, говори по-старому. Вот и ладушки. Жму руку.

Полпред положил трубку на стол, улыбнулся и приобнял ГФИ и Дениса за плечи. Как он оказался между креслами, не заметил даже Денис, хотя и попытался успеть.

– Ну, товарищи татары, поехали смотреть счастливого преемника и партийную столицу, – ласково сказал он и легко поднял обоих подчиненных на ноги.

– Андрей Николаевич, – с трудом сказал Денис.

– Конечно, давно. Детали узнаете, но главное, не зря так совпало, что эра Водолея, третье тысячелетие и Россия. А, вы не об этом… Да зря беспокоитесь, Денис Маратович, у нас способ питания и метрические характеристики никаких преференций не дают. Хорошо. Если по существу, трансформ обычно одношаговый и без альтернативы – в кого-то переходишь, и привет. Травояд в хищного не разовьется, и наоборот. Хотя, говорят, исключения тоже были. Если постараться, то все возможно.

– Я постараюсь, – беззвучно сказал Денис и первым вышел из кабинета.

Это второй мой взрослый прозаический текст, интересный сразу несколькими обстоятельствами.

Во-первых, сюжет родился из случайно увиденной надписи мелким шрифтом на этикетке: «Вода добывается из юрских пластов». Эта строчка немедленно развернулась в цепочку размышлений, которая должна была стать основой микрорассказа странички на четыре. А в итоге я хватал себя за руки и рубил по живому, чтобы не свалиться в эпос, каковой представляется мне слишком жирной проекцией одной строчки.

Во-вторых, «Эра Водолея» заставила меня смириться с тем, что ничего нельзя придумать – потому что все придумано за нас. Я писал повесть, тихо радуясь свежести сочиненного хода: мелкая политическая интрига перетекает в запредельную жуть. Хотя помнил, конечно, и волшебные повести Пу Сунлина, и мистическое вмешательство в политическую паутину Датского королевства. А дописав, прочитал статью про татарский фольклор – и обнаружил, что ничего я не сочинил, а просто нечувствительно перенес в наши дни популярнейший полтыщи лет назад сюжет. Впрочем, это обстоятельство меня не столько расстроило, сколько развеселило. Получается, не зря вышли мы все из народа.

Наконец, именно «Эра Водолея» и обстоятельства ее публикации определили мою, скажем так, литературную репутацию и судьбу. Я был журналистом самой авторитетной газеты страны и автором залихватского политического триллера, вышедшего полутора годами раньше. Соответственно, шансов увернуться от этикеточки либерально-патриотического публициста у меня почти не было. Вопрос состоял лишь в том, к какому роду диванных войск меня приписать. И тут вышел второй мой текст, мало того, что не слишком, прямо скажем, стандартный и форматный, так еще опубликован он был в знаменитом литературном «толстом» журнале «Знамя», напечататься в котором – честь и предмет мечтаний любого человека, связанного с отечественной литературой. Столь замысловатое сочетание привело заметную часть критиков и экспертов в очевидное замешательство, а мне позволило следующие лет десять провести в мерцающем режиме автора, которого проще не заметить, чем мучиться с его корректным описанием.

Хорошее было время.