– Я должен выбраться, – услышал издали чье-то бормотание Хэл Ярроу. – Должен быть выход.

Внезапно проснувшись, он понял, что сам это и говорил. Более того: то, что он сказал, вынырнув из сна, никак с этим сном не было связано. Сон – одно, а слова, сказанные на границе пробуждения – совсем другое.

Но что же он хотел этим сказать? И где он? Вправду ли он переместился во времени – или то была сонная иллюзия? Но такая яркая, живая, что приходил в себя он очень медленно.

Взгляд на сидящего рядом человека прояснил его мысли. Он был в карете, направляющейся в Сигмен-Сити, в 550 году Эры Сигмена (по старому стилю – 3050 от Р. Х., – подсказал цепкий ум ученого). Значит, он вовсе не в путешествии по времени? Не во сне? Не на чужой планете за много световых лет отсюда, за десятилетия от нынешнего момента? И не лицом к лицу с достославным Исааком Сигменом, Предтечей, да будет реальным имя Его?

Сидящий рядом человек поглядывал на Хэла искоса. Худощавый, с широкими скулами, прямыми черными волосами и карими глазами с едва заметной монголоидной складкой, одет он был в светло-синюю форму класса инженеров, украшенную алюминиевой эмблемой, указывающей на принадлежность к высшему эшелону. По всей видимости, инженер-электронщик с дипломом одной из лучших школ, обучавших этому ремеслу.

Человек откашлялся и сказал по-американски:

– Тысяча извинений, авва. Я знаю, что не должен бы обращаться к вам без разрешения. Но при пробуждении вы сказали нечто весьма любопытное. К тому же пребывание в одной и той же кабине временно уравняло наши статусы. В любом случае любопытство так просто меня не отпустит. Не зря же меня прозвали Сэм-Проныра!

Смущенно хохотнув, он продолжал:

– Совершенно случайно я услышал, как вы поставили стюардессу на место – это когда она говорила, будто у вас нет права сидеть здесь. Я не ослышался, – вы сказали, что наврете ей, и тогда она отстала?

Хэл понял не сразу, потом улыбнулся:

– Нет. Я ей сказал, что я универсал, наврум. Аббревиатура, по первым буквам, на-все-руки-мастер. Однако невелика ошибка: профессионалы частенько говорят, будто универсал соврет – не дорого возьмет.

Он вздохнул, припомнив все те унижения, которые пришлось выдержать, когда он решил не становиться узким специалистом, и отвернулся к окну, не желая поощрять соседа к разговору. Вдали виднелось яркое сияние – это, видимо, входил в атмосферу военный корабль. Немногочисленные гражданские судна спускались медленнее и не так резко.

С высоты шестидесяти тысяч метров он глядел на изгиб Северной Америки. Она была сплошной полосой света, здесь и там перетянутой лентами темноты, среди которых иногда попадалась лента пошире. Такой полоской могла быть горная гряда или водный массив, на котором человек пока еще не успел возвести никакого жилья или фабрики. Огромный город, мегалополис. Подумать только: всего триста лет назад на всем континенте населения было едва ли два миллиона. А еще лет через пятьдесят – если не случится катастрофы, вроде войны между Гавайским Союзом и Израильской Республикой, население Северной Америки достигнет четырнадцати, а то и пятнадцати миллиардов!

Единственной областью, которую тщательно обтекала жилая зона, был Заповедник Гудзонова Залива. Хэл покинул Заповедник всего пятнадцать минут назад, но уже тосковал по нему, зная, что вернуться не сможет очень долго.

Он снова вздохнул. Заповедник Гудзонова Залива. Тысячи деревьев, горы, широкие синие озера, птицы, кролики, лисы, даже, по словам рейнджеров, рыси. Впрочем, последних осталось так мало, что через десять лет придется добавлять этих рыжих красавцев в длинный список вымерших животных.

В Заповеднике можно было дышать полной грудью, чувствовать свободу от оков. Свободу. И еще там острее чувствовалось одиночество, и время от времени – тревога. Он едва-едва научился с нею справляться, когда его работа среди двадцати франкоговорящих обитателей Заповедника закончилась.

Человек рядом заерзал, пытаясь набраться храбрости и снова обратиться к соседу-профессионалу. Нервно кашлянув пару раз, он сказал:

– Сигмен свидетель, надеюсь, я вас не обидел? Но мне вот интересно…

На самом деле Хэл Ярроу чувствовал себя задетым, поскольку этот человек проявил чрезмерную навязчивость. Но он напомнил себе слова Предтечи: «Все люди – братья, хотя одни любезны отцу более других». И этот человек нисколько не виноват, что салон первого класса был битком набит людьми с высшим приоритетом, и Хэлу пришлось выбирать между поездкой следующей каретой и соседством с низшим эшелоном.

– Все шиб, – сказал Ярроу. И объяснил, почему он здесь.

– А! – сказал этот человек, словно бы с облегчением в голосе. – Тогда… можно еще вопрос? Не зря же меня зовут Сэм-Проныра, ха-ха!

– Можно, – сказал Хэл Ярроу. – Наврум, хотя и мастер на все руки, не занимается всеми науками сразу. На деле он ограничен конкретной дисциплиной, но в ней старается дойти до сути во всех тонкостях и ответвлениях знания. Я – наврум-лингвист. Я не ограничиваю себя одной из многих областей лингвистики, обладая отменным общим знанием этой науки. Это качество позволяет мне сопоставлять процессы, происходящие в разных ее областях, искать в одной специальности то, что может быть интересно человеку другой специальности, и извещать его об этом. В противном случае специалист, у которого нет времени на чтение сотен журналов даже по своей узкой направленности, мог бы пропустить нечто полезное.

– Во всех профессиях есть свои наврумы, которые поступают точно так же. На самом деле мне очень повезло с моей специализацией. Будь я наврумом медицинским, даже не знаю, как бы выгреб из пучины информации, пришлось бы работать с целой командой наврумов, и даже в этом случае мне бы не светило стать подлинным профессионалом – пришлось бы ограничиться какой-то одной областью. Таково чудовищное количество публикаций в каждой специальности – медицине, или электронике, или физике, или вообще в любой науке, что координировать всю дисциплину целиком не сможет ни человек, ни команда. К счастью, мой интерес всегда составляла лингвистика. Я в некотором смысле нахожусь в тепличных условиях. Иногда у меня даже находится время для собственных исследований, и в исходящей бумажной лавине попадаются и мои листочки.

– Конечно, я пользуюсь компьютерами, но даже наисложнейший компьютерный комплекс – всего лишь разумный идиот. Необходим человеческий разум – довольно-таки острый, простите за нескромность, – чтобы понять, какие предметы важнее других, и выстроить между ними и среди них осмысленные ассоциации. На них-то я и указываю специалистам, и специалисты подхватывают мои находки. Наврум – это, можно сказать, творческий соотноситель.

– Тем не менее, – добавил он, – это отнимает у меня немало личного времени для сна. Мой долг – работать по двенадцать часов в день или более во славу и на пользу Церства.

Последнюю фразу он ввернул на всякий случай. Если этот человек вдруг окажется уззитом или подуззитником, он не сможет донести, будто Хэл обманывает Церство. Вряд ли это так, но рисковать все равно не стоило.

На стене над входом в салон замигал красный сигнал, и записанный на пленку голос велел пассажирам пристегнуть ремни. Через десять секунд карета начала торможение, еще через минуту резко нырнула и стала терять высоту со скоростью, как сообщили Хэлу, тысяча метров в минуту. Теперь, ближе к земле, Хэл видел, что Сигмен-Сити (переименованный из Монреаля десять лет назад, когда он стал столицей Гавайского Союза вместо исландского Река) уже не был одним гигантским световым пятном. Темные пятнышки – наверное, парки, – виднелись тут и там, и вилась между ними тонкая черная лента Пророка, некогда – река св. Лаврентия. На высоту в полкилометра вздымались в воздух пали города, в каждой не менее ста тысяч особей, и в этой зоне их было три сотни такого размера.

В центре столицы находилась площадь, занятая деревьями и правительственными зданиями, не более чем в пятьдесят этажей высотой. Это был Университет Сигмен-Сити, в котором и трудился Хэл Ярроу.

Но жил он в пали по соседству, туда и ехал на Ремне, выйдя из кареты. Сейчас это ощущение возросло до максимума – ощущение, сопровождавшее его во все часы бодрствования, но ни разу доселе не осознанное, – пока не съездил в исследовательскую командировку в Заповедник Гудзонова Залива. Это было ощущение толпы – плотной, шевелящейся, толкающейся, смердящей массы человеческого мяса.

Толпа сдавливала его, и был он всего лишь тело среди прочих тел, человек среди множества людей, безликое, мимолетное препятствие на пути.

– Великий Сигмен! – буркнул он. – Как же был я глух, нем и слеп в своем неведении. Я же их терпеть не могу!

И почувствовал, как заливается краской вины и стыда. Вгляделся в окружающие его лица, будто они могли считать его ненависть, вину, смятение. Но нет, они не видели, да и не могли ничего такого видеть. Для них он всего лишь обыкновенный пассажир, с которым при личном знакомстве следует обращаться с уважением, ибо он профессионал. Но не здесь, на Ремне, уносящем этот поток живой массы по своему руслу. Обыкновенный мешок мяса и костей, скрепленных хрящами и обтянутых кожей. Такой же, как все они, а значит – пустое место.

Потрясенный этим внезапным откровением, Хэл сошел с Ремня. Скорее уйти от них от всех подальше, сбежать от чувства, будто он обязан перед ними извиниться и одновременно – от жгучего желания наброситься на них с кулаками.

Несколько шагов в сторону – и над ним открылась пластиковая губа пали № 30 – резиденции сотрудников Университета. Войдя внутрь, он не почувствовал себя лучше, хотя желание извиниться перед пассажирами Ремня остыло. Вряд ли они поняли, что он внезапно почувствовал к ним отвращение. Его лицо не дрогнуло, ни единая черточка не исказилась.

И даже это полная чушь, говорил он себе, прикусывая губу. Те, на Ремне, вряд ли могли догадаться – разве что они каким-то образом ощутили то же давление и отвращение. А если так, то кто они такие, чтобы ему указывать?

Сейчас он был среди своих. Люди в мешковатой форме профессионала с изображением крылатой ноги на клетчатом фоне – яркий клочок материи на левой груди. Единственное различие между мужчинами и женщинами: у женщин – юбки в пол поверх брюк, сетка на волосах и у некоторых вуаль. Последняя была аксессуаром не слишком редким, но уже отмирающим – обычай соблюдали пожилые женщины и наиболее консервативные из молодых. Прежняя мода сейчас отмечала придерживающуюся ее женщину как безнадежно устаревшую в своих вкусах – пусть даже правдовещатель время от времени восхвалял вуаль и сожалел о забвении столь славного предмета.

Хэл на ходу перебрасывался со встречными коллегами парой-тройкой слов. Издали увидел доктора Ольвегссена, декана своего факультета, и задержался посмотреть, не хочет ли Ольвегссен с ним поговорить. И даже это он сделал лишь потому, что у доктора была власть заставить его пожалеть о неоказанном уважении.

Но Ольвегссен был явно занят – помахал Хэлу рукой, крикнул издалека: «Алоха!» – и пошел дальше. Седовласый старик, он пользовался приветствиями и стандартными фразами своей юности.

Ярроу с облегчением перевел дыхание. Раньше казалось, что ему непременно захочется обсудить свое пребывание среди франкофонных туземцев заповедника, но сейчас он понял, что ни с кем говорить не хочет. Может быть, завтра. Но сейчас точно нет.

Хэл Ярроу ждал у двери лифта, пока хранитель проверял будущих пассажиров, определяя наличие приоритета. Когда двери лифта открылись, он вернул Хэлу карту.

– Вы первый, авва, – сказал он.

– Благослови вас Сигмен, – ответил Хэл машинально.

Вошел в лифт и встал у стены возле двери, пока определяли и ранжировали остальных.

Ждать пришлось недолго – хранитель уже не первый год был на этой работе и знал всех в лицо. Тем не менее, формальности он должен был соблюдать неукоснительно: то и дело кто-нибудь из жильцов бывал повышен – или понижен. Если хранитель ошибется и не определит перемены статуса, о нем будет доложено. Годы, проведенные на посту, свидетельствовали, что этот человек свою работу знает.

В лифт набилось четыре десятка человек. Хранитель тряхнул кастаньетами, дверь закрылась, и лифт рванул вверх так, что у пассажиров подогнулись колени. А лифт продолжал набирать скорость: это был экспресс. На тридцатом этаже он остановился, двери открылись. Никто не вышел. Тогда оптический механизм лифта закрыл двери, и лифт продолжил движение вверх.

Были еще остановки, на которых никто не выходил, а потом лифт наполовину опустел. Хэл сделал глубокий вдох, потому что если на улицах или на уровне первого этажа казалось людно, то в самом лифте стояла ужасная давка. Еще десять этажей, то же гробовое молчание, что и раньше: все до одного вслушивались в голос правдовещателя, гремевший с потолка. Потом двери открылись на этаже Хэла.

Коридоры были пятнадцати футов в ширину – и в это время суток места хватало всем. Сейчас коридоры пустовали, чему Хэл обрадовался. Уклонись он от короткой беседы с соседями, его сочли бы странным. Это неизбежно породило бы толки, а те, в свою очередь, неприятности. Как минимум – объяснение с гапптом этажа. Задушевную беседу, нотацию, и Предтеча знает, что еще.

Он прошел метров сто, а потом, уже видя дверь в свою пуку, остановился.

Сердце вдруг бешено заколотилось, руки задрожали. Хотелось повернуться и пойти обратно к лифту.

Это, сказал он себе, нереалистическое поведение. Не такие у него должны быть чувства.

Кроме того, Мэри еще как минимум пятнадцать минут не будет дома.

Он толкнул дверь (естественно, никаких замков на этом уровне профессионалов) и вошел. Стены засветились, и через десять секунд свет горел уже полностью. Одновременно ожил тридэ во всю стену напротив и зазвучали голоса актеров. Хэл вздрогнул, буркнул про себя: «Великий Сигмен!», поспешно шагнул вперед и выключил стену. Он знал, что включенным прибор оставила Мэри, чтобы тот ожил сразу, как только Хэл войдет. Он так часто ей говорил, как это его пугает, что забыть она никак не могла. Следовательно, это сделано нарочно, сознательным был ее порыв или бессознательным.

Он пожал плечами и сказал себе, что больше этот вопрос поднимать не станет. Если она решит, что тридэ ему не мешает, быть может, забудет его включать, уходя.

Но опять же: она может задуматься, почему это он вдруг молчит о ее предполагаемой забывчивости. И будет продолжать в надежде, что он в конце концов не выдержит, сорвется и начнет на нее орать.

И опять получится, что она выиграет этот раунд, потому что не станет оправдываться, а будет выбешивать его своим молчанием и мученическим видом, что разозлит его еще больше.

Потом, конечно, она будет вынуждена выполнить свой долг, как бы это ни было для нее мучительно. В конце месяца она пойдет к гаппту блока и обо всем доложит. А это будет означать один или несколько черных крестов в его Моральном Рейтинге, и ему придется стирать кресты каким-нибудь значительным усилием. А эти усилия, если он их предпримет – что ложилось тяжким бременем на его плечи, – означают потерю времени, отнятого у более… осмелится ли он признаться в этом самому себе? – более стоящего проекта.

А если он возразит, что она мешает его продвижению в профессии, мешает зарабатывать больше денег, переехать в бо́льшую пуку, то вынужден будет слушать ее печальный, укоряющий голос, спрашивающий, действительно ли он хочет, чтобы она поступила нереалистически? Неужели он просит ее не говорить правду, солгать умолчанием или деянием? Не может быть, чтобы он этого хотел, потому что если так, то и его, и ее личность в смертельной опасности. Никогда им не увидеть светлого лика Предтечи, и никогда…

И так далее, и так далее, и возразить ей нечего.

Да, она постоянно его спрашивала, отчего он ее не любит. А когда он отвечал, что любит, она продолжала говорить, что нет. Тут наступал его черед спросить: она полагает, что он лжет? Ибо он вовсе не лжец, и если она его называет лжецом, он вынужден будет доложить об этом гаппту блока. Тут, совершенно нелогично, она разражается слезами и говорит, что так и знала, что он не любит ее. Если бы любил на самом деле, он бы помыслить не мог докладывать о ней гаппту.

Когда он возразит, что она-то считает, будто для нее шиб доложить о нем, она ответит новыми потоками слез. Или ответила бы, если бы он снова попался. Но он в который раз поклялся себе, что не попадется.

Хэл Ярроу прошел через гостиную – комнату три метра на три – в единственное другое помещение, кроме неназываемой: в кухню. В кухне три на два с половиной метра он спустил с потолка по стене плиту, набрал на панели нужный код и вернулся в гостиную. Снял пиджак, скатал его в шар и сунул под стул. Он знал, что Мэри его там найдет и сделает ему выговор, но наплевать! Слишком он устал, чтобы тянуться к потолку и спускать оттуда крюк.

Тенькнул сигнал с кухни – ужин был готов.

Хэл решил сперва поесть, а потом просмотреть почту. Пошел в неназываемую вымыть руки и лицо. Машинально пробормотал молитву омовения: «Да будет мне дано смыть нереальность так же легко, как смывает вода эту грязь, и да будет на то воля Сигмена».

Отмывшись, он нажал кнопку над умывальником рядом с портретом Сигмена. На короткий миг на него глянуло лицо Предтечи – длинное худое лицо с клоком ярко-рыжих волос надо лбом, большими торчащими ушами, густыми соломенными бровями, сросшимися над крупным крючковатым носом с раздутыми ноздрями, светло-синими глазами, длинной оранжево-рыжей бородой, с губами, тонкими, как лезвие ножа. Потом лицо стало гаснуть, таять. Секунда – и Предтеча исчез, сменившись зеркалом.

Хэлу было позволено смотреть в зеркало лишь некоторое время – достаточное, чтобы убедиться в чистоте лица и причесаться. Ничто не могло бы помешать ему стоять дольше отведенного периода, но он никогда не превышал его. Каковы бы ни были его грехи, самолюбование в их список не входило. По крайней мере, так он себе всегда говорил.

И все же он задержался, быть может, чуть-чуть дольше необходимого, разглядывая широкие плечи и лицо долговязого мужчины тридцати лет. Волосы у него были рыжие, как у Предтечи, но чуть темнее, почти бронзовые. Лоб высокий, широкий, брови темно-русые, широко расставленные темно-серые глаза, нос прямой, обычного размера, верхняя губа немного длиннее, чем нужно, губы полные, подбородок слегка выдается.

Хэл еще раз нажал кнопку. Серебро зеркала потемнело, рассыпалось яркими полосами. Потом свет сгустился, восстановившись в портрет Сигмена. На миг Хэл увидел поверх Сигмена свое изображение, потом его черты растаяли, поглощенные Предтечей, зеркало окончательно исчезло, и остался лишь портрет.

Выйдя из неназываемой, Хэл вернулся на кухню. Проверил, что дверь заперта (запирались только двери в кухню и в неназываемую) – не хотел, чтобы Мэри застигла его во время еды. Открыл дверь духовки, вытащил теплую коробку, положил ее на столешницу, отогнутую от стены, и толкнул плиту обратно к потолку. Открыл коробку и все съел. Выбросив пластиковый контейнер в отверстие утилизатора на стене, вернулся в неназываемую и вымыл руки.

Пока он их мыл, послышался голос Мэри, зовущий его по имени.

Хэл помедлил секунду, хотя и не знал зачем – так, бездумно. Потом ответил:

– Мэри, я здесь.

– А! Ну, конечно. Я знала, что ты там, если ты дома. Где тебе еще быть?

Он вышел в гостиную, хмурясь на ходу.

– Тебе непременно нужно встречать меня лавиной сарказма после столь долгой разлуки?

Мэри была высокой – всего на полголовы ниже Хэла. Белокурые волосы убраны со лба и крепко стянуты на затылке. Глаза светло-синие. Черты лица правильные и мелкие, но чересчур тонкие губы немного портили ее облик. Мешковатая кофта с воротником под горло и свободная юбка в пол не давали ни малейшего представления о ее фигуре. Была ли она у нее вообще – фигура, Хэл понятия не имел.

– Никакого сарказма, Хэл. Чистый реализм. Где еще тебе быть? Тебе достаточно было бы просто сказать «да». И когда я прихожу, ты всегда там, – она показала на дверь в неназываемую. – Как будто ты все свободное от работы время проводишь только там. Словно хочешь от меня спрятаться.

– Да уж, мило ты меня встречаешь, – сказал он.

– Ты меня не поцеловал.

– Прости. Это же моя обязанность, совсем забыл.

– Это не должно быть обязанностью, – ответила она. – Это должна быть радость.

– Трудно радоваться поцелуям губ, издающих рычание.

Он не ожидал, что Мэри не огрызнется как обычно, а заплачет. Ему сразу стало стыдно.

– Прости, – сказал он. – Но признай, что ты вошла в дом не в самом радужном настроении.

Он подошел к ней и хотел обнять, но она отвернулась. Все-таки он поцеловал ее в угол рта, когда она повернула голову.

– Я не хочу, чтобы ты делал это из жалости ко мне или потому что это твоя обязанность, – сказала она. – Я хочу, чтобы ты так делал, потому что меня любишь.

– Но ведь я же и люблю тебя, – ответил он, казалось, уже в тысячный раз с момента свадьбы. И услышал, как неубедительно это звучит. Да, сказал он себе, он ее любит. Должен любить.

– Весьма нестандартный способ показывать свою любовь, – сказала она.

– Давай забудем все это и начнем сначала, – предложил он. – Здесь и сейчас.

И начал целовать ее, но она отстранилась.

– Какого Ч? – спросил он.

– Приветственный поцелуй я от тебя получила, – сказала она. – А раздувать в себе чувственность не обязательно. Не место и не время.

Он всплеснул руками:

– Да кто тут раздувает чувственность? Я лишь хотел вернуть упущенный момент – как будто ты только что вошла в дверь. Неужто один-единственный лишний поцелуй – это хуже, чем ссора? Твоя проблема в том, Мэри, что ты все воспринимаешь абсолютно буквально. Разве ты не знаешь, что сам Предтеча не требовал, чтобы его предписания воспринимались буквально? Он говорил, что иногда обстоятельства требуют изменений!

– Да, и еще он говорил, что мы не должны чрезмерными умствованиями оправдывать отступление от его закона. Сперва нужно совместно с гапптом выяснить, реально ли наше поведение.

– Ну как же! – скривился он. – Вот прямо сейчас позвоню нашему доброму ангелу-хранителю pro tempore и спрошу его, можно ли поцеловать тебя снова!

– Это единственный надежный способ, – сказала она.

– О всемогущий Сигмен! – воскликнул Хэл. – Не знаю, плакать мне или смеяться. А что я знаю, так это то, что не понимаю тебя! И никогда не пойму!

– Помолись Сигмену, – предложила она. – Моли его дать тебе реальность. И тогда у нас не будет трудностей.

– Сама помолись. Ссора – дело двоих, и ты ответственна за нее не меньше, чем я.

– Поговорим позже, когда ты остынешь, – сказала она. – Мне нужно умыться и поесть.

– На меня не рассчитывай, – ответил он. – Я буду занят до самого отбоя. Перед докладом Ольвегссену мне нужно доделать порученную Церством работу.

– Ручаюсь, ты рад, что все так обернулось. Я думала, у нас будет хороший разговор. Ты же ни словом не обмолвился про поездку в Заповедник.

Он не ответил.

– И не делай такое лицо! – сказала она.

Он снял со стены портрет Сигмена и развернул его на стуле, опустил прижатый к стене проектор-увеличитель, вложил в него письмо, настроил рукоятки управления, надел очки-дешифраторы и вставил в ухо наушник, потом сел на стул. При этом он улыбнулся. Мэри наверняка заметила его улыбку и, должно быть, подумала про себя, что бы могло ее вызвать, но спрашивать не стала. Да и спроси она, ответа бы не дождалась. Не мог же он сказать ей, что сидеть на портрете Предтечи – весьма забавное ощущение. Она была бы шокирована – или притворилась шокированной, он никогда не мог сказать, как она отреагирует на то или иное действие. В любом случае, она была лишена хоть сколько-нибудь заметного чувства юмора, а он не собирался говорить ей ничего, что привело бы к понижению его М.Р.

Хэл нажал кнопку, включающую проектор, и откинулся на спинку стула, чувствуя себя напряженным комком нервов.

Тут же на противоположной стене появилось увеличенное изображение с пленки. Мэри без очков была видна лишь белая стена. А Хэл одновременно с картинкой слышал записанный на пленку голос.

Прежде всего, как обычно в официальных письмах, на стене появилось лицо Предтечи. Сопровождающий голос произнес:

– Восславим же Исаака Сигмена, в ком реальность пребывает и вся правда из коего проистекает! Да благословит он нас, следующих по его стопам, и да проклянет врагов своих, учеников нешибного Уклониста!

Пауза в голосе и небольшое прерывание проекции для зрителя, чтобы дать ему возможность помолиться. Потом на стене замигало одиночное слово – уоггл, – и чтец продолжал вещать:

– Преданный и верный Хэл Ярроу!

Вот первое из списка слов, не так давно появившееся в словаре американоязычного населения Союза. Это слово – уоггл – возникло в департаменте Полинезия и радиально распространилось на все американоязычные народы департаментов Северной Америки, Австралии, Японии и Китая. Как ни странно, оно пока еще не проявилось в департаменте Южной Америки, который, как тебе, несомненно, известно, занимается также и Северной Америкой.

Хэл Ярроу улыбнулся, хотя было время, когда его раздражали подобные утверждения. Когда же отправители таких писем наконец поймут, что он не только высоко, но и всесторонне образован? В данном конкретном случае даже полуграмотные из низших классов населения должны знать, где находится эта Южная Америка, – по той причине, что Предтеча много раз упоминал этот континент в «Западном Талмуде» и «Реальном мире и времени». Однако верно и то, что школьные учителя непрофов могли и не указывать своим подопечным местоположение Южной Америки, даже зная его наверняка.

– Слово «уоггл», – продолжал диктор, – впервые было зафиксировано на Таити. Этот остров находится в центре Полинезийского департамента и населен потомками австралийцев, колонизировавших остров после войны Апокалипсиса. В настоящий момент Таити является базой военных звездолетов. Слово «уоггл» очевидным образом распространяется с острова, но его употребление ограничено в основном непрофессионалами. Исключением же являются профессионалы космической области. Мы чувствуем, что есть некая связь между появлением этого слова и тем фактом, что первыми его стали употреблять космонавты – насколько нам известно.

– Правдовещатели запросили разрешение на использование этого слова в эфире, но им было отказано до полнейшего изучения вопроса.

– Само слово, насколько можно судить на сегодняшний день, используется в форме прилагательного, существительного и глагола. В основном используется в презрительно-уничижительном контексте, хотя и не эквивалентно лингвистически приемлемым словам «бардак» (в смысле беспорядок) и «сглаз». Кроме того, в нем присутствует значение чего-то чужого, иномирного, то есть нереалистичного.

– Настоящим тебе приказано исследовать слово «уоггл» согласно плану № ST-LIN-476, если только тобой не получен приказ с более высоким номером приоритета. В любом случае ты ответишь на это письмо не позже 12 плодородия 550 года.

Хэл прогнал письмо до конца. К счастью, у остальных трех слов приоритет был ниже. Не нужно пытаться прыгнуть выше головы: исследовать все четыре одновременно.

Но уезжать придется завтра утром после доклада Ольвегссену. То есть не стоит даже распаковывать вещи: все равно день за днем предстоит носить одну и ту же одежду, иногда не успевая даже ее вычистить.

Не то чтобы он не желал поскорее убраться отсюда. Просто сейчас он устал и хотел бы немного отдохнуть перед очередной командировкой.

«Отдохнуть?» – спросил он себя, сняв очки и посмотрев на Мэри.

Она как раз поднималась со стула, выключив тридэ. Наклонилась выдвинуть ящик из стены. Он увидел, что Мэри достает их ночную одежду, и, как в прошлую ночь и в несколько ночей до того, ощутил вздымающуюся волну тошноты.

Обернувшись, Мэри удивилась выражению его лица.

– В чем дело?

– Ни в чем.

Она прошла по комнате (всего несколько шагов из конца в конец – это ему напомнило, насколько больше шагов приходилось делать, когда он был в Заповеднике). Подав ему скомканную массу белья, она сказала:

– Не думаю, что Олаф все это чистил. Не его вина, конечно – деионизатор не работает. Он оставил записку, что вызвал техника. Но ты же знаешь, как долго они чинят.

– Я сам починю, когда выдастся свободная минута, – ответил он. – Великий Сигмен! Сколько же времени чистка не работает?

– С самого твоего отъезда, – ответила она.

– Как же он потеет! – сказал Хэл. – Как будто живет в вечном ужасе. Неудивительно! Старина Ольвегссен меня тоже пугает.

Мэри покраснела.

– Я все время, постоянно молюсь, чтобы ты не богохульствовал, – сказала она. – Когда ты бросишь эту нереальную привычку? Разве ты не знаешь…

– Знаю, – резко перебил он. – Каждый раз, как произношу имя Предтечи всуе, именно на это время я задерживаю Остановку Времени. И что?

Мэри вздрогнула и отшатнулась от этой вспышки ярости.

– И что? – повторила она. – Хэл, ты серьезно?

– Нет, конечно! Как я могу сказать такое всерьез? – ответил он, тяжело дыша. – Конечно, нет! Как можно? Просто меня бесит, что ты постоянно тычешь мне в нос моими провинностями.

– Предтеча сказал, что каждый должен напоминать брату своему о его нереальностях.

– Я тебе не брат. А муж, – сказал он. – Хотя частенько – сейчас, например, – жалею об этом.

Маска чопорной святоши слетела с лица Мэри, глаза ее наполнились слезами, задрожали губы и подбородок.

– Сигмена ради! – сказал Хэл. – Только не плачь.

– А как мне удержаться от слез, – всхлипнула она, – когда мой собственный муж, плоть моя и кровь, соединенный со мной Реальным Церством, обрушивает на меня столь несправедливые слова? И я ведь ничем этого не заслужила.

– Ничем, кроме того, что постоянно закладываешь меня гаппту, – ответил он. Отвернувшись от нее, он отогнул кровать от стены. – Похоже, что постельное белье тоже воняет Олафом и его толстухой женой.

Он понюхал простыню, брезгливо сморщил нос:

– Фу!

Сорвал с матраса все постельное белье и бросил на пол. И свою пижаму тоже.

– К Ч это все! Буду спать в одежде. А ты еще называешь себя женой? Почему же наше барахло не оттащила к соседям и у них не почистила?

– Ты сам знаешь, – ответила Мэри. – У нас нет денег, чтобы заплатить за пользование их чисткой. Будь у тебя М.Р. повыше…

– А как мне повысить М.Р., когда ты бегом бежишь к гаппту и докладываешь о каждом мельчайшем моем отступлении?

– А вот это уже не моя вина! – возмутилась она. – Какой я была бы сигмениткой, когда бы солгала доброму авве и сказала, что ты заслуживаешь лучшего М.Р.? Да я бы спать спокойно не смогла после такого, зная, как глубоко была нереальна и что Предтеча видит мою ложь! Когда я говорю с гапптом, то чувствую, как жгут меня невидимые глаза Исаака Сигмена, читая каждую мою мысль. Я просто не могла бы! Стыдись! Желать, чтобы я пошла на такое!!

– И Ч с тобой! – огрызнулся он и удалился в неназываемую.

Внутри тесного помещения он сбросил одежду и встал под разрешенный ему тридцатисекундный водяной душ. Приблизился к ветросушилке и подождал, пока обсохнет. Потом почистил зубы, яростно орудуя щеткой, стараясь стереть ужасные слова, прозвучавшие минуту назад. Как обычно, ему становилось стыдно за них. И вслед за стыдом явился страх, что Мэри расскажет гаппту, что расскажет гаппту он сам и что будет потом. Вполне возможно, что его М.Р. еще больше понизят, что его оштрафуют. И тогда его бюджет, вытянутый в тонкую ниточку, просто лопнет. И он окажется в таком долгу, в каком еще не бывал, не говоря уже о том, что его проигнорируют, когда придет время следующего повышения.

С этими мыслями он оделся в ту же одежду и вышел из неназываемой. Мэри протиснулась мимо него, направляясь туда же. Она удивилась, увидев его в одежде, остановилась и сказала:

– Вот как? Да, ты же бросил ночную одежду на пол! Хэл, не может быть, чтобы ты решился…

– Именно так, – ответил он. – Я не буду спать в потных тряпках Олафа.

– Хэл, пожалуйста, не произноси этого слова. Ты знаешь, что я не выношу ругани.

– Прошу прощения, – сказал он. – Возможно, ты предпочтешь, чтобы я выбрал для этого исландское слово или что-то из иврита? В любом языке, какой ни возьми, это слово означает те же мерзкие человеческие выделения: ПОТ!

Мэри зажала уши ладонями, вбежала в неназываемую и захлопнула за собой дверь.

Он бросился на тощий матрас и закрыл глаза локтем, защищаясь от света. Через пять минут он услышал, как открывается дверь (она поскрипывала, требуя смазки, но, конечно, не получит ни капли, пока их и Олафа Маркони бюджет не позволит ее купить). А если его М.Р. резко устремится вниз, то Маркони могут подать прошение о переводе в другую квартиру. И если найдут такую, то к Хэлу и Мэри подселят другую, еще более сомнительную пару (вероятно, едва-едва повышенную из низшего класса профессионалов).

«О Сигмен! – подумал он. – Отчего же я не могу довольствоваться тем, что имею? Почему не могу полностью принять реальность? Зачем во мне столько от Уклониста? Скажи мне, скажи!»

И услышал голос Мэри, устраивавшейся рядом с ним:

– Хэл, но ты же не всерьез придумал этот нешиб?

– Какой нешиб? – переспросил он, хотя знал, о чем она говорит.

– Спать в дневной одежде.

– А что такого?

– Ты сам отлично знаешь, что такого, Хэл!

– Нет, не знаю.

Он убрал руку с глаз и уставился в сплошную черноту. Мэри, как предписано, выключила свет полностью.

Ее тело, обнаженное тело, белело бы в свете лампы или луны, подумал он. Но я никогда не видел ее тела, не видел ее даже полураздетой. Никогда-никогда не видел тела ни одной женщины – если не считать картинки, которую мне показал тот человек в Берлине. А я бросил полуголодный-полуиспуганный взгляд и убежал от него со всех ног. Интересно, нашли ли его после этого уззиты и поступили ли с ним так, как поступают с людьми, столь омерзительно извращающими реаль-ность?

Столь омерзительно… да… и все же сейчас он видит эту картинку воочию, как тогда, в полном свете берлинского дня. И человека видит, который пытался ему ее продать – высокого приятного юношу, светловолосого, широкоплечего. Он использовал при разговоре берлинский диалект исландского.

Тело белеет…

Мэри молчала. Несколько минут ничего, кроме ее дыхания, не было слышно. Потом:

– Хэл, разве мало всякого ты натворил с тех пор, как вернулся? Тебе обязательно заставлять меня еще больше рассказывать гаппту?

– А чего это я такого сделал? – спросил он со злобой.

И при этом все же слабо улыбнулся, решив, что заставит ее говорить прямо, безо всяких околичностей. Не то чтобы она когда-нибудь оказалась на это способна, но он хотел подобраться настолько близко, насколько она позволит.

– Именно так. Ты ничего не сделал, – прошептала она.

– В смысле?

– Сам знаешь.

– Нет, не знаю.

– В ночь накануне твоего отъезда в Заповедник ты сказал, что слишком устал. Это не было реальным поводом, но я ничего не сказала гаппту, потому что свою еженедельную обязанность ты выполнил. Но тебя не было две недели, и сейчас…

– Еженедельную обязанность! – воскликнул он, приподнимаясь на локте. – Еженедельную обязанность! Это так ты об этом думаешь?

– А что, Хэл? – спросила она с некоторым удивлением. – Как еще я должна думать?

Простонав, он лег на спину и уставился в темноту.

– И что толку? – спросил он. – Зачем, для чего нам это надо? Девять лет мы женаты, детей у нас нет и никогда не будет. Я даже подавал прошение о разводе. Зачем же нам продолжать это исполнять, как паре роботов на тридэ?

Мэри тихо ахнула на вдохе, и Хэл представил мелкие черты ее лица, искаженного ужасом.

Но она, видимо, сдержалась и сумела подавить свое возмущение:

– Мы должны, потому что должны. Что нам еще делать? Ты же не предлагаешь, чтобы…

– Нет-нет, – быстро ответил он, подумав, что произойдет, если она расскажет гаппту. Остальное ему могло сойти с рук, но любой намек с ее стороны, что муж отказывается выполнять конкретную заповедь Предтечи… даже думать о таком он не смел. У него хотя бы есть престиж университетского учителя, пука какой-то площади и шанс на продвижение. Но не в том случае, если он…

– Да нет, конечно, – сказал он. – Я знаю, что мы должны стараться завести детей, даже если кажется, что это безнадежно.

– Врачи говорят, что ничего физически неверного ни с кем из нас не происходит, – сказала она уже в тысячный раз за последние пять лет. – Значит, кто-то из нас злоумышляет против реальности, отказывая своему телу в его истинном будущем. И я знаю, что это не могу быть я. Не могу!

– Темная сторона личности искусно скрывает свой мрак от светлой стороны, – процитировал Хэл «Западный талмуд». – Уклонист внутри нас заставляет нас спотыкаться, и нам то не ведомо.

Ничто не могло вывести из себя постоянно цитирующую заповеди Мэри так, как обращение Хэла к тому же оружию. Но сейчас она разразилась не тирадой, а слезами:

– Хэл, мне страшно! Понимаешь ли ты, что еще год – и наше время кончится? И тогда мы предстанем перед уззитами для нового испытания? И если не пройдем его, если они выяснят, что один из нас отказывает в будущем нашим детям… они ясно дали понять, что тогда будет!

Искусственное осеменение от постороннего донора есть прелюбодеяние! Клонирование же запрещено Сигменом, ибо оно есть мерзость пред светлым ликом Его!

Впервые за вечер Хэл ей посочувствовал. Ему был знаком этот ужас, – ужас, от которого Мэри дрожала так, что тряслась кровать.

Но никак нельзя допустить, чтобы она про это узнала. Тогда она рассыплется в мелкие осколки, как бывало уже не раз. И ему придется всю ночь собирать их, кое-как составляя облик прежней Мэри.

– Думаю, ты слишком сгущаешь краски, – сказал он. – В конце концов, мы весьма уважаемые и востребованные профессионалы. Не станут же они напрасно тратить наше образование и способности, отправляя нас к Ч. Я думаю, если ты не забеременеешь, то нам непременно продлят срок. В конце концов, у них есть и прецедент, и полномочия. Сам Предтеча сказал, что каждый случай должен рассматриваться в контексте, и не следует судить всех по абсолютному правилу. А мы…

– И часто рассматривают случай в контексте? – пронзительно заверещала она. – Часто? Ты не хуже меня знаешь, что абсолютное правило применяется всегда!

– Ничего подобного я не знаю, – его тон был мягким, успокаивающим. – Неужели ты так наивна? Если во всем слепо верить правдовещателям… Но я слышал кое-что насчет иерархии. Я знаю, что кровное родство, дружба, престиж, богатство или полезность для Церства иногда могут смягчить правила.

Мэри села в постели.

– Хочешь сказать, что уриелитов можно подкупить? – спросила она потрясенно.

– Никогда и никому я этого не скажу, – возразил он. – И поклянусь отрубленной рукой Сигмена, что не допускаю ни малейшего намека на подобную мерзкую нереальность. Я лишь хочу сказать, что полезность для Церства иногда выливается в амнистию или во второй шанс.

– Кого ты знаешь, кто мог бы нам помочь? – спросила Мэри, и Хэл улыбнулся в темноте. Пусть Мэри и потрясена его откровенностью, но она практична и без колебаний воспользуется любым средством, чтобы выпутаться из сложной ситуации.

Несколько минут длилось молчание. Мэри дышала тяжело, как загнанный в угол зверь. Наконец Хэл сказал:

– Ну, на самом-то деле я не знаю никого настолько влиятельного… кроме, пожалуй, Ольвегссена. Это он делает замечания о моем М.Р.

– Видишь! Опять М. Р.! Если бы ты только постарался, Хэл…

– Если бы ты с такой прытью не бежала всякий раз к гаппту, – ответил он с горечью.

– Хэл, я ничего не могу сделать, если ты так легко миришься с нереальностью! Мне самой не нравится то, что приходится делать, но это мой долг! Ты опять же виновен в неправедности, укоряя меня за то, что я должна сделать. Еще одна черная отметка…

– … которую ты вынуждена будешь передать гаппту. Знаю, знаю. Давай не будем к этому возвращаться в десятитысячный раз.

– Но ведь ты свернул разговор на эту тему, – ответила она с праведным возмущением.

– Кажется, у нас это единственная тема для разговоров.

Она резко втянула воздух, потом сказала:

– Так было не всегда.

– Да, в первый год брака. А с тех пор…

– И чья это вина? – всхлипнула она.

– Хороший вопрос. Но не думаю, что нам стоит углубляться… Можно поскользнуться.

– В каком смысле?

– Не желаю это обсуждать.

Хэл сам дивился своим словам. Что он имел в виду? Это не обычная дежурная фраза, а нечто, вырвавшееся из самой глубины его существа. Или это Уклонист, окопавшийся глубоко внутри, заставил его такое сказать?

– Давай уже спать, – сказал он. – «Завтра» меняет лицо реальности.

– Но сначала… – начала она.

– Сначала – что? – устало ответил он.

– Не изображай, будто все шиб, – сказала она. – То, с чего все началось. Твоя попытка отложить… собственный долг.

– Долг, – сказал Хэл. – Шибный поступок. Да, конечно.

– Вот опять! Я не хочу, чтобы ты это делал потому, что должен. Я хочу, чтобы ты это сделал, потому что любишь меня, как тебе и надлежит! И еще потому, что хочешь меня любить.

– Мне положено любить все человечество, – возразил Хэл. – Однако же мне строжайше запрещено выполнять свой долг с кем бы то ни было, кроме реалистично привязанной ко мне жены.

Мэри была так ошеломлена, что поперхнулась нерожденной фразой и молча повернулась к нему спиной. Но он потянулся к ней, осознавая, что дело не только в том, чтобы наказать себя и ее, но и в том, чтобы выполнить свой долг. С этого момента, от первой ритуальной фразы, было ритуализовано все дальнейшее. На сей раз, в отличие от некоторых прошлых случаев, все выполнялось шаг за шагом, все слова и действия, точь-в-точь как указал Предтеча в «Западном Талмуде». Кроме одной незначительной детали: он все еще был в дневной одежде. Но это, решил он, может быть прощено, ибо не буква, но дух важен, и какая разница, в уличной ли он одежде или в пижаме?

Мэри если и заметила ошибку, то ничего о ней не сказала.

Потом, лежа на спине и тараща глаза в темноту, Хэл думал, как и много раз до того: что же это такое, что разрезало ему живот будто широким длинным лезвием, отделив нижнюю часть от верхней? Он был возбужден – по крайней мере, в начале. В смысле, понимал, что возбужден, раз сердце бьется быстро и дыхание тяжелое. И при этом он ничего не чувствовал по-настоящему. И когда наступил тот самый момент – который Предтеча называл генерацией потенциальности, исполнением и актуализацией реальности – он ощутил лишь механическую реакцию. Тело послушно выполняло все предписанные ему функции, но никакого восторга, столь живо описанного Предтечей, не было. Зоной бесчувственности, зоной заморозки нервов, стальной пластиной он был перерезан пополам и не чувствовал ничего, кроме подергиваний тела, будто электрической иглой стимулировали нервы и ею же лишали их чувствительности.

А ведь это неправильно, говорил он себе. Неужели? Может ли быть, чтобы Предтеча ошибался? В конце концов, Предтеча – человек, превосходящий все остальное человечество. Вполне возможно, что у него был дар испытывать такие исключительные реакции, и он не понимал, что остальному человечеству не настолько повезло.

Но нет, этого не может быть, если на самом деле – и да сгинет противная мысль! – Предтеча видел насквозь мысли каждого отдельного человека.

Значит, чего-то не хватает у самого Хэла, у него, одного-единственного из всех учеников Реального Церства.

Одного ли?

Он никогда ни с кем не обсуждал свои чувства. Поступить так – невозможно, немыслимо. Непристойно, нереалистично. Учителя никогда не говорили ему, что эти вопросы обсуждать нельзя, да и не надо было говорить: Хэл прекрасно все понимал.

Да, Предтеча описал, какие реакции должны были возникнуть у него.

Словами, не допускающими иного толкования?

Когда Хэл задумывался над тем разделом «Западного Талмуда», который полагалось читать лишь помолвленным и семейным парам, он видел, что Предтеча не удосужился внятно описать физическое состояние супругов. Он выражался поэтически (Хэл знал слово «поэтический», потому что в качестве лингвиста имел доступ к различным литературным произведениям, для многих других – запретным), метафорически, и даже метафизически. Если как следует проанализировать эти корректные термины, получается «не слишком связанное с реальностью».

Прости, Предтеча, подумал Хэл. Я хотел сказать, что твои слова не были научным описанием электрохимических процессов в нервной системе человека. Конечно же, они имеют отношение к более высокому уровню, потому что реальность располагает множеством плоскостей для различных явлений.

Субреалистическая, реалистическая, псевдореалистическая, сюрреалистическая, реалистическая, ретрореалистическая.

Не время для теологии, подумал он. Не желаю снова превращать мозг в воронку, как бывало много раз в течение бесчисленных бессонных ночей из-за неразрешимого и безответного. Предтеча знал, я же наверняка знать не могу.

Он знал лишь одно: что не попадал в фазу с мировой линией, и сейчас – нет, и, возможно, никогда не попадет. Каждый момент бодрствования он балансирует на грани нереальности. И это нехорошо – он достанется Уклонисту, падет в руки Зла, погибшего брата Предтечи…

Хэл Ярроу проснулся внезапно, от прозвучавшего в пуке зова утренней трубы. В первый миг он ничего не понял, мир сна густо смешался с миром бодрствования.

Потом он скатился с кровати и встал, глядя на Мэри. Она, как всегда, проспала первый сигнал, хотя и очень громкий, потому что он звучал не для нее. Через пятнадцать минут раздастся второй взрыв трубного сигнала на тридэ – для женщин. К тому времени он непременно должен быть умытым, выбритым, одетым и находиться в пути. У Мэри будет пятнадцать минут, чтобы приготовиться к выходу. Через десять минут вернется с ночной работы семья Олафа Маркони – спать и жить в этом узком мирке, пока не вернутся с работы Ярроу.

Хэл действовал даже быстрее обычного, потому что все еще был в уличной одежде. Он облегчился, умыл лицо и руки, намазал щетину кремом, стер выпавшие волосы (когда-нибудь, если он достигнет ранга иерарха, отпустит пышную бороду, как у Сигмена), причесался и вышел из неназываемой.

Уложив в портфель полученные накануне письма, он двинулся к двери. Потом, ведомый неожиданным и неанализируемым чувством, он повернулся, подошел к кровати и наклонился поцеловать Мэри. Она не проснулась, и ему стало жаль – на секунду: она ведь не знала, что он сейчас сделал. Это не было долгом, не было требованием. Порыв, пришедший откуда-то из темных глубин, где тоже, наверное, есть свет. Зачем он это сделал? Вчера вечером он думал, что ненавидит ее. А сейчас…

Она так же не может не делать того, что делает, как и он. Да, этому, конечно, нет оправдания. Каждая личность отвечает за свою судьбу, и если с личностью происходит что-то хорошее или плохое, то виновна в этом лишь она сама.

Он скорректировал свою мысль. Они с Мэри – единственные генераторы собственных несчастий, да, но не осознанные! Светлая сторона их личностей не желает разрушения их любви, это происки темной стороны, где таится наводящий ужас Уклонист.

Стоя в дверях, он увидел, как Мэри открывает глаза и смотрит на него, не до конца проснувшись. Он не вернулся, чтобы поцеловать ее, а быстро шагнул в коридор. В панике от мысли, что она может позвать его обратно и вновь затеять эту жуткую, изматывающую нервы сцену. Потом до него дошло: он так и не выбрал подходящего момента сказать Мэри, что как раз сегодня едет на Таити. Ладно, одной сценой меньше.

В это время коридор уже заполнили идущие на работу мужчины. Многие, как Хэл, были одеты в свободные пледы профессионалов, другие – в зеленое и алое университетских учителей. Естественно, Хэл здоровался с каждым.

– Доброго будущего, Эрикссен!

– Да улыбнется тебе Сигмен, Ярроу!

– Светлым ли был твой сон, Чанг?

– Шиб, Ярроу! Прямиком от самой истины.

– Шалом Казимиру!

– Да улыбнется тебе Сигмен, Ярроу!

Хэл остановился у дверей лифта, где хранитель, утренний дежурный этого уровня, из-за большого скопления народа организовывал приоритеты спуска. Выйдя из башни, Хэл пошел по полосам транспортеров в сторону увеличения скорости, пока не дошел до экспресса – средней ленты. Здесь он встал, стиснутый чужими телами, но напряжения не испытывал, поскольку они были одного с ним класса. Десять минут езды, и он начал пробираться через толпу, шагая с ленты на ленту. Еще через пять минут он вышел на тротуар и вошел в пещероподобный вход пали № 16 – Университета Сигмен-Сити.

Внутри пришлось подождать, хотя и недолго, пока хранитель впустит его в лифт. Потом его экспрессом понесло прямиком на тридцатый уровень. Обычно он, выходя из лифта, сразу же шел к себе в офис – читать первую за день лекцию, курс для студентов, который транслировался по тридэ. Сегодня же Хэл направился в офис декана.

По дороге, мечтая о сигарете и зная, что в присутствии Ольвегссена курить строго запрещено, он остановился закурить и вдохнул с наслаждением женьшеневый дым. Он стоял возле двери начального класса лингвистики, прислушиваясь к обрывкам лекции Кеони Джерахмиила Расмуссена.

– «Пука» и «пали» изначально были словами первобытных полинезийских обитателей Гавайских островов. Англоязычные колонизаторы, завладевшие островами впоследствии, переняли множество терминов из гавайского языка. В числе самых популярных были «пука» – что означает дыру, туннель, пещеру, и «пали» – обрыв, утес.

– Когда после войны Апокалипсиса гавае-американцы вновь населили Северную Америку, эти два слова все еще использовались в исходном смысле. Но лет пятьдесят назад они немного изменили первоначальные значения. Пукой стали называть небольшую квартирку, отведенную для представителей низшего класса, – словцо с явственным пренебрежительным оттенком. Позже термин распространился и на более высокие классы. Однако, если ты иерарх, то ты живешь в квартире, если же твоя квалификация ниже классом, то – в пуке.

Пали, что означает «утес», стало применяться к небоскребам или ко всем большим зданиям. В отличие от пуки, это слово сохранило и первоначальное свое значение.

Хэл докурил, бросил окурок в пепельницу и направился в офис декана. Доктор Боб Кафзиэль Ольвегссен сидел за письменным столом.

Естественно, что первым заговорил Ольвегссен – как старший. В его речи слышался легкий исландский акцент.

– Алоха, Ярроу. И что это вы тут делаете?

– Шалом, авва. Прошу прощения, что появляюсь перед вами, не будучи зван. Но до отъезда мне необходимо прояснить несколько вопросов.

Ольвегссен нахмурился. Он был седовласым мужчиной зрелого возраста, около семидесяти.

– До какого отъезда?

Хэл вынул из портфеля письмо и подал Ольвегссену.

– Конечно, вы можете и позже сами его проработать. Но я хотел бы сберечь ваше драгоценное время, сообщив, что это новый приказ на проведение лингвистического исследования.

– Так вы же только что вернулись из такой же поездки! – произнес Ольвегссен. – И как мне управлять этим колледжем к вящей славе Церства, если у меня постоянно выхватывают сотрудников, посылая их во все концы света?

– Но не станете же вы критиковать действия уриелитов? – спросил Хэл не без зловещей нотки в голосе.

Он не любил своего начальника, как ни пытался превозмочь столь нереалистичный образ мыслей.

– Грр-хм! Нет, конечно! Я не способен на такие действия, и с возмущением отвергаю ваши инсинуации, будто это не так!

– Прошу прощения, авва, – ответил Хэл. – У меня даже и в мыслях не было намекать на подобное.

– Когда вам предстоит уезжать? – спросил Ольвегссен.

– Первой каретой. Которая, насколько я знаю, взлетает через час.

– А вернетесь?

– Одному лишь Сигмену известно. Когда будет закончено исследование и сдан отчет.

– Доложитесь мне сразу же, как только вернетесь.

– Снова прошу у вас прощения, но увы, не смогу. Мой М. Р. к тому времени давно устареет, и я буду вынужден выяснить этот вопрос прежде всех других действий. На это может уйти несколько часов.

Ольвегссен помрачнел.

– Да, кстати, насчет вашего М. Р. Последнее время у вас не все обстоит благополучно, Ярроу. Надеюсь, что дальше вы продемонстрируете хоть какие-то улучшения. В противном случае…

Хэл вдруг ощутил жар во всем теле, и ноги стали подкашиваться.

– Да, авва?

Собственный голос прозвучал слабо, издалека. Ольвегссен сложил ладони домиком и посмотрел поверх него на Ярроу.

– Мне очень жаль, но я буду вынужден предпринять соответствующие действия. Я не могу держать в своем штате человека с низким М. Р. Боюсь, что мне придется…

– Что сделать, авва?

Хэл старался придерживаться нейтрального тона, но у него сдавило горло.

– Весьма опасаюсь, что не смогу даже позволить себе просто понизить вас до учителя средних классов. Мне бы хотелось быть милосердным, но в вашем случае милосердие может обернуться продвижением нереальности. Даже сама возможность подобного – недопустима. Нет…

Хэл выругал себя за неспособность сдержать дрожь.

– Да, авва?

– Увы, увы, мне придется просить уззитов заняться вашим случаем.

– Нет! – громко произнес Хэл.

– Да, – ответил Ольвегссен, все так же поверх сложенных домиком рук. – Это причинит мне боль, но в противном случае это было бы не шиб. Если я не обращусь к их помощи, не будут реалистичными мои сны.

Он разнял руки, повернулся вместе с креслом грузным профилем к Хэлу и добавил:

– Однако ведь пока что нет ни малейшей причины для принятия столь тяжкого решения, не так ли? В конце концов, вы и только вы ответственны за все, что с вами происходит – следовательно, вам некого винить, кроме себя самого.

– Сие нам открыл Предтеча, – ответил Хэл. – Я сделаю все возможное, чтобы не причинять вам страданий, авва. И чтобы у моего гаппта не было причин давать мне низкий М.Р.

– Очень хорошо, – ответил Ольвегссен таким тоном, будто ни капельки ему не поверил. – Не стану задерживать вас чтением вашего письма, поскольку у меня в почте должен быть дубликат. Алоха, сын мой, и добрых вам сновидений.

– Да пребудет с вами реальность, авва, – ответил Хэл, повернулся и вышел.

В дымке сгустившегося ужаса он едва ли осознавал, что делает. Машинально доехал до порта и прошел процедуру получения приоритета на поездку. Даже сидя в карете, он никак не мог собраться с мыслями.

Через полчаса он вышел в порту Л-А и пошел в кассу – подтвердить место в карете на Таити.

Когда он стоял в очереди, кто-то похлопал его сзади по плечу. Он вздрогнул, потом обернулся…

И сердце в груди заколотилось так, будто рвалось наружу.

Перед ним стоял широкоплечий, приземистый, тучный человек в свободном угольно-черном мундире. На голове – блестящая остроконечная черная шляпа с узкими полями, а на груди – серебряный контур ангела Уззы.

Он наклонился прочитать ивритские цифры на нижнем краю крылатой ноги, изображенной на груди Хэла, потом сверился с бумагой, которую держал в руке.

– Вы Хэл Ярроу. Шиб, – сказал уззит. – Пройдемте со мной.

Позже, вспоминая произошедшее, Хэл подумал, что самым странным во всем этом деле было отсутствие ужаса. Не то чтобы он совсем не испугался – просто страх был оттеснен куда-то на край сознания, а главенствующая часть его личности занялась изучением ситуации и тем, как из нее выбраться. Растерянность, недоумение, наполнившие его во время беседы с Ольвегссеном и не оставлявшие долго после этого, будто растаяли. Осталось хладнокровие, разум приобрел приятную остроту, мир стал ясным и прочным.

Может быть, так случилось, потому что угроза Ольвегссена была далекой и туманной, а перспектива ареста уззитами – непосредственной и определенно опасной.

Его отвели к небольшой машине, стоявшей на пятачке рядом со зданием кассы, приказали сесть в нее. Взявший его уззит тоже сел и набрал на пульте координаты места назначения. Машина поднялась вертикально, взлетев метров на пятьсот, и рванулась, гудя сиренами, к своей цели. Хэл, хотя ему было не до смеха, не мог не отметить, что за последнюю тысячу лет поведение копов не претерпело ни малейших изменений. Никакой особенной срочности нет, но слугам закона непременно подавай шум и гам.

Две минуты спустя машина влетела в порт какого-то здания на двадцатом уровне. Уззит, не сказавший после той первой фразы ни слова, жестом велел ему выйти. Хэл тоже ничего не говорил – без толку.

Они прошли по пандусу, потом по многим коридорам, заполненным спешащими людьми. Хэл старался идти прямо – на всякий случай, вдруг да получится удрать отсюда. Он знал, что думать о побеге смешно, что ему не скрыться. И вообще не было никаких причин думать, что он окажется в ситуации, когда бегство – единственный выход.

То есть он надеялся, что таких причин нет.

Наконец уззит остановился перед офисной дверью без какой-либо таблички с информацией, приложил к стальному табло большой палец, и Хэл вошел первым. Он оказался в приемной, за столом сидела секретарша.

– Докладывает ангел Паттерсон, – сказал уззит. – Со мной Хэл Ярроу, Профессионал ЛИН-56327.

Секретарша повторила информацию в микрофон, и со стены прозвучал голос, велевший их пропустить.

Хэл вошел первым.

Он оказался в помещении, по его меркам достаточно большом – больше классной комнаты или даже целой пуки в Сигмен-Сити. В дальнем углу стоял большой письменный стол в форме полумесяца с острыми рогами. За столом расположился человек, при виде которого хладнокровие Хэла дало трещину. Он подсознательно ожидал увидеть гаппта высокого ранга – человека в черной одежде и в конической шляпе.

Но этот человек не был уззитом. Он был одет в просторные пурпурные одежды, голову укрывал столь же широкий капюшон, а на груди сияла большая золотая ивритская буква Л – ламед. И борода!

Это был высочайший из высших – уриелит. Хэл видел таких людей не более десяти раз в своей жизни, и лишь единожды – во плоти.

Великий Сигмен, что же я такого натворил? – подумал он. – Я обречен, обречен!

Уриелит был очень высоким – почти на полголовы выше Хэла. Длинное неприятное лицо с выступающими скулами, длинный, узкий, крючковатый нос, тонкие губы и светло-синие глаза с едва заметной внутренней складкой, указывающей на монголоидный тип.

Уззит, стоящий позади Хэла, очень тихо сказал:

– Ярроу, стоять! Смирно! Все команды сандалфона Макнеффа выполнять немедленно и без лишних движений.

Хэл, даже не думавший ослушаться, кивнул.

Макнефф смотрел на Ярроу не меньше минуты, поглаживая густую русую бороду. И когда Хэл покрылся пленкой пота и мелко завибрировал, не в силах унять дрожь ужаса, Макнефф заговорил – неожиданно низким для человека с такой тонкой шеей голосом.

– Ярроу, как бы вы хотели уйти из этой жизни?

Потом у Хэла было достаточно времени, чтобы возблагодарить Сигмена за то, что не последовал первому побуждению.

Он не застыл от ужаса, а подумал быстро повернуться и напасть на уззита. У ангела хотя и не видно было никакого оружия, наверняка имелся пистолет – в кобуре под мантией. Если удастся его отключить и схватить оружие, Макнеффа можно будет взять в заложники. Прикрываясь им, сбежать…

Куда?

Он понятия не имел. В Израиль? В Малайскую Федерацию? И то, и другое государство очень далеко, хотя расстояние мало что значит, если удастся похитить или захватить корабль. И даже если все пройдет гладко, то шансы миновать противоракетные станции стремятся к нулю. Если только каким-то образом не обмануть охрану, а для этого он слишком мало знал о военных кодах.

Пока он прикидывал возможности, первое, паническое побуждение остыло. Более разумно будет ждать, пока он выяснит, в чем его обвиняют. Может быть, он сможет доказать свою невиновность.

Тонкие губы Макнеффа чуть изогнулись в улыбке, – Хэлу довелось повидать тысячи подобных улыбок.

– Это хорошо, Ярроу.

Хэл не знал, является ли эта фраза приглашением говорить, но решил рискнуть, надеясь, что не оскорбит уриелита.

– Что хорошо, сандалфон?

– Что вы покраснели, а не побледнели. Мне дано читать в людских умах, Ярроу. Я вижу человека насквозь уже через пятнадцать секунд после того, как мне его представили. И я вижу, что вы не готовы были упасть в обморок от ужаса, как случилось бы со многими, услышь они столь суровые слова. Вы же вспыхнули горячей кровью, выдающей высокий уровень агрессивности. Вы готовы отрицать, спорить, возражать на все мои аргументы.

– Конечно, некоторые могли бы сказать, что это вовсе не желательная реакция, что ваша позиция ложная, что она склоняется к нереальности.

– Но «что есть реальность?» – спрошу я. Именно этот вопрос черный брат Предтечи предложил в великом споре. И ответ все тот же: что это знает лишь реальный человек.

– Я – реален. Иначе бы я не был сандалфоном. Шиб?

Хэл, стараясь умерить свое дыхание, кивнул. Он думал, что не так уж хорошо читает в умах Макнефф, раз ничего не сказал о первом побуждении Хэла прибегнуть к насилию.

Или же Макнефф все знал, но у него хватило мудрости простить?

– Когда я спросил, как бы вы хотели покинуть эту жизнь, – сказал Макнефф, – я вовсе не подразумевал, что вы обречены Ч.

Он слегка нахмурился и продолжал:

– Хотя ваш М.Р. и наводит на мысль, что, если продолжите держаться на том же уровне, можете скоро оказаться там. Тем не менее я уверен, что, если вы добровольно вызоветесь на то, что я предлагаю, очень скоро вы изменитесь. Вы пребудете в тесном контакте с людьми шиб, их влияния вам не избежать. «Реальность порождает реальность» – так говорил Сигмен.

– Однако я, быть может, тороплю события. Первым делом вы должны поклясться на этой книге, – он взял со стола экземпляр «Западного Талмуда», – что ничего из сказанного в этой комнате не будет раскрыто никому и ни при каких обстоятельствах. Если попытаетесь предать Церство – умрете мучительной смертью.

Хэл положил на книгу левую руку (Сигмен действовал левой рукой, потому что рано потерял правую) и поклялся именем Предтечи и всеми уровнями реальности, что уста его будут запечатаны навечно. Иначе да будет он во веки веков лишен надежды лицезреть однажды Предтечу лицом к лицу и править когда-нибудь собственной вселенной.

И, произнося клятву, он чувствовал вину за то, что думал нанести удар уззиту и применить силу к сандалфону. Как же мог он так внезапно поддаться темной стороне? Макнефф – живой представитель Сигмена, пока сам Сигмен странствует в пространстве и времени, готовя светлое будущее своим ученикам. Отказ хоть в малейшей степени повиноваться Макнеффу был ударом в лицо Предтечи, а это такой ужас, что сама мысль о нем невыносима!

Макнефф отложил книгу и сказал:

– Прежде всего должен вам заявить, что приказ исследовать слово «уоггл» на Таити был ошибкой. Вероятно, некоторые департаменты уззитов не были скоординированы должным образом. Причина ошибки в данный момент расследуется, и будут приняты эффективные меры, чтобы подобное в дальнейшем не повторялось.

Стоящий позади Хэла уззит вздохнул, и Хэлу стало ясно, что не он один в этой комнате способен испытывать страх.

– Один из членов иерархии, проглядывая доклады, заметил, что вы подавали прошение на посещение Таити. Зная, насколько высокий рейтинг безопасности имеет этот остров, он изучил вопрос, и в результате мы смогли вас перехватить. И я, ознакомившись с вашим досье, заключил, что вы можете оказаться именно тем человеком, который нам нужен на корабле для занятия определенной должности.

Макнефф теперь расхаживал за своим огромным столом туда-сюда, сцепив за спиной руки, и чуть наклонившись вперед. Хэл заметил, как бледна его желтоватая кожа – точь-в-точь как слоновый бивень, который Хэл видел однажды в музее вымерших животных. Лиловый капюшон лишь подчеркивал эту желтизну.

– Вас попросят стать добровольцем, – говорил Макнефф, – потому что нам на борту этого корабля нужны лишь беззаветно преданные общему делу. Тем не менее я надеюсь, что вы присоединитесь к нам, потому что мне весьма тревожно оставлять на Земле любого гражданского, знающего что-либо о существовании и предназначении «Гавриила». Не то чтобы я сомневался в вашей лояльности, но израильские шпионы весьма хитроумны и способны хитростью выманить у вас известные вам сведения. Или похитить вас и заставить говорить под наркотиками. Они ведь преданные ученики Уклониста, эти израильтяне.

Хэл подумал, с чего бы это употребление наркотиков израильтянами было так нереалистично, а Гавайским Союзом – вполне шиб, но тотчас забыл об этом, услышав следующие слова:

– Сто лет назад первый межзвездный корабль Союза полетел к Альфе Центавра. Примерно в то же время стартовал израильский корабль. Оба вернулись через двадцать лет и доложили, что обитаемых планет не нашли. Вторая экспедиция Союза вернулась через десять лет после того, а через двадцать – вторая израильская. Ни одна не нашла планет, которые могло бы колонизовать человечество.

– Я не знал этого, – вполголоса сказал Ярроу.

– Оба правительства смогли утаить этот секрет от своих народов, но не друг от друга, – продолжал Макнефф. – Израильтяне, насколько нам известно, более не посылали межзвездных кораблей: средства и время, нужные для этого, измеряются поистине астрономическими цифрами. Но мы послали третий корабль, что был куда меньше и быстрее первых двух. За прошедшие сто лет мы много узнали о межзвездных двигателях, и это все, что я могу вам о них сказать.

– Итак, третий корабль вернулся несколько лет назад и сообщил…

– Что обнаружил планету, на которой могут жить люди, и которая уже населена разумными существами! – перебил Хэл, забыв в порыве энтузиазма, что ему велели помалкивать.

Макнефф остановился на ходу и впился в Хэла светло-голубыми глазами:

– Откуда вы знаете? – резко спросил он.

– Простите, сандалфон, – ответил Хэл, – но это было неизбежно! Разве не предсказал Предтеча в «Линии времени и мира», что таковая планета будет найдена? Уверен, что именно это сказано на странице семьдесят три!

Макнефф улыбнулся:

– Я рад, что уроки Писания столь прочно запечатлелись в вашем сознании.

«Но могло ли быть иначе?» – подумал Хэл. К тому же запечатлелись не только они. Порнсен, мой гаппт, порол меня, когда я недостаточно хорошо учил уроки. Он здорово умел запечатлевать, этот Порнсен. Умел? Или умеет? Я рос и продвигался, и он тоже, и всегда был там, где я. Он был моим гапптом в яслях. Был гапптом спальни, когда я пошел в колледж и думал, что уж теперь-то избавился от него. Сейчас же он гаппт моего блока. Это из-за него у меня такие низкие цифры М.Р.

И тут же последовало рефлекторное возражение. Нет, не он, а я и только я отвечаю за все, что происходит со мной. Если я получаю низкий М.Р., то это потому, что мне так хочется – моей темной стороне. Если я умру, значит, на то была моя воля. Да простит мне Сигмен такие помышления против реальности!

– Еще раз прошу у вас прощения, сандалфон, – сказал Хэл. – Но нашла ли экспедиция какие-либо записи о том, что на той планете был Предтеча? Быть может, даже, – хотя слишком многого не следует желать, – самого Предтечу?

– Нет, – ответил Макнефф. – Хотя это не значит, что таких записей там не могло быть. Экспедиция имела приказ ознакомиться с условиями тамошней жизни и как можно скорее вернуться на Землю. Не могу назвать расстояние в световых годах или какая это была звезда, хотя в нашем полушарии ее можно видеть ночью невооруженным глазом. Если вызоветесь добровольцем, вам будет сказано, куда вы летите, после старта корабля. А стартует он очень скоро.

– Вам нужен лингвист? – спросил Хэл.

– Корабль огромен, – ответил Макнефф. – Но необходимое число военных и специалистов ограничивает количество лингвистов одним человеком. Мы рассмотрели нескольких ваших профессионалов, ибо они – носители ламеда и вне подозрений. К сожалению…

Хэл ждал. Макнефф снова стал расхаживать позади стола, лицо его исказила недовольная гримаса. Потом он сказал:

– К сожалению, существует лишь один носитель ламеда – наврум, и он слишком стар для экспедиции. В силу этого…

– Тысяча извинений, – сказал Хэл. – Но я только что вспомнил кое-о-чем. Я женат.

– Это не проблема, – ответил Макнефф. – Женщин на «Гаврииле» не будет. И если человек женат, он автоматически получает развод.

– Развод? – задохнулся Хэл.

Макнефф воздел руки горе, изображая сожаление.

– Вы в ужасе, понимаю. Но мы, уриелиты, читая «Западный Талмуд», верим, что Предтеча, зная, что такая ситуация когда-то возникнет, дал свое на то разрешение и средства для развода. Он в этом случае неизбежен, ибо супружеская чета будет разлучена не менее чем на восемьдесят объективных лет. Разумеется, он изложил суть этих средств иносказательно. В своей великой и славной мудрости он знал, что наши враги израильтяне не должны иметь возможности прочесть и узнать о наших планах.

– Я вызываюсь добровольцем, – сказал Хэл. – Расскажите мне больше, сандалфон.

«Гавриил» лег на курс и с ускорением в одно «же» стал набирать полную скорость – 33,1 % от скорости света. Тем временем весь личный состав, кроме вахтенных, залег в подвесной модуль. Здесь этим людям предстояло провести много лет, и жизненные процессы их поддерживались автоматически. Через некоторое время вахтенный экипаж, проверив всю автоматику, присоединится к спящим. Все уйдут в анабиоз, а двигатели «Гавриила» выдадут такое гигантское ускорение, какого незамороженные тела не смогли бы выдержать. После достижения желаемой скорости автоматика отключит двигатель, и корабль, безмолвный, но отнюдь не пустой, устремится к звезде – цели своего путешествия.

Через много лет счетчик протонов, расположенный в носу корабля, определит, что звезда уже достаточно близко и пора начинать торможение.

И снова к кораблю будет приложена слишком большая сила, которую незамороженные тела не смогли бы перенести. Когда же скорость существенно снизится, двигатель перейдет к торможению с ускорением в одно «же», а часть экипажа будет автоматически выведена из анабиоза. Потом разбуженные разморозят остальных. И за оставшиеся полгода полета люди выполнят всю необходимую подготовку.

Хэл Ярроу был в числе последних, кому предстояло уйти в подвесной модуль, чтобы затем первыми выйти оттуда. Ему надо было изучить записи на сиддском – языке преобладающей нации Озанова. И с самого начала это задание оказалось трудным. Экспедиция, открывшая Озанов, сумела сопоставить пять тысяч сиддских слов с таким же количеством американских. Описание сиддского синтаксиса было весьма ограниченно и, как выяснил Хэл, во многих случаях явно ошибочно.

Это открытие встревожило Хэла. Его обязанностью было составить школьный учебник и научить весь личный состав «Гавриила» говорить по-озановски. Но если он воспользуется тем немногим, что у него имелось, то будет учить своих учеников неправильно. Более того, исправить это впоследствии будет очень трудно.

Во-первых, органы речи у аборигенов Озанова отличаются от органов речи землян, и звуки, генерируемые ими, тоже непохожи на земные. Да, их можно воспроизвести приблизительно, но поймут ли озановцы такое приближение?

Другое препятствие – грамматическое строение сиддского языка. Например, система времен. В сиддском для указания будущего или прошлого вместо изменения глагола или использования частиц бралось полностью иное слово. Например, мужской одушевленный инфинитив дабрхумаксани-галу’ахаи, означающий «жить», в совершенном виде заменялся «ксуупели’афо», а в будущем времени «маи’теипа». Точно так же во всех других временах каждый раз использовалось иное слово. Кроме того, в сиддском были не только привычные (для землянина) три рода – мужской, женский и средний, но еще и два дополнительных: неодушевленный и духовный. К счастью, гендер был флективен, хотя выражение его было затруднительно для любого, кому сиддский не был родным. Точно так же система указания гендера варьировалась по временам.

Прочие части речи – существительные, местоимения, прилагательные, наречия и союзы – подчинялись той же системе, что и глаголы. Дополнительную путаницу вносило то, что представители различных социальных слоев часто использовали разные слова для обозначения одного и того же.

Сиддское письмо можно было сравнить только с древнеяпонским. Алфавита как такового не было – были идеограммы, линии, в которых имели значение их длина, форма, а также углы между линиями. Каждую идеограмму сопровождали знаки, указывающие верную флексию для гендера.

Наедине с собой в своей крохотной учебной кабинке Хэл тихо ругался, поминая отрубленную десницу Сигмена.

Капитан первой экспедиции выбрал в качестве своей исследовательской базы континент озановских антиподов. Континент оказался населен туземцами, говорившими на самом трудном (для землянина) языке. Предпочти он другой континент, в северном полушарии, у него (точнее, у его лингвиста) был бы выбор из сорока различных языков, и некоторые были сравнительно просты по синтаксису и по краткости слов. Это, разумеется, верно, если принять за истину случайную выборку, которую взял лингвист.

Сиддо – массив суши в южном полушарии – был размером с Африку, правда, другой по форме, и отделялся от прочих участков суши десятью тысячами миль океана. Если экспедиционные геологи не ошиблись, Сиддо некогда был частью огромного суперконтинента, но отделился от него. И здесь эволюция пошла несколько иным путем. В то время как на суперконтиненте доминировали насекомые и их дальние родственники, эндоскелетные псевдочленистоногие, на этой массе суши весьма и весьма процветали млекопитающие. Хотя – Сигмен свидетель – насекомые изобиловали и тут.

Разумным видом на Абака’а’ту, северном массиве суши, еще пятьсот лет назад был жук-кувыркун. На Сиддо же это место было занято на удивление человекоподобным животным. Здесь homo ozanov развил цивилизацию до стадии, аналогичной древнему Египту или Вавилону. А потом почти все люди, цивилизованные или дикие, внезапно исчезли.

Это случилось всего за тысячу лет до того, как к их великому континенту причалил первый Колумб кувыркунов. К моменту открытия и два столетия после него кувыркуны считали, что эти автохтоны вымерли, но потом колонисты-кувыркуны стали проникать в джунгли и горы и там встретили небольшие группы гуманоидов. Те отступали в глушь, где прятались не хуже африканских пигмеев, когда люди еще не свели на нет тропические леса. Считалось, что этих особей примерно тысяча, максимум две, – рассеянных на площади в сто тысяч квадратных километров.

Кувыркуны отловили несколько образцов, оказавшихся самцами. Перед тем как выпустить дикарей обратно, кувыркуны выучили их языки. Также они попытались выяснить, почему гуманоиды исчезли так внезапно и загадочно. У информантов имелись объяснения, но довольно противоречивые и явно мифического происхождения. Они просто не знали, что происходило в действительности, хотя причина могла быть скрыта в их мифах. Некоторые объясняли катастрофу мором, насланным Великой Богиней, или Всематерью. Другие говорили, что она наслала орду демонов – стереть с лица земли свой народ, согрешивший против ее законов. В одном варианте мифа говорилось, что она встряхнула небесный свод, и звезды попадали на всех, кроме немногих избранных.

В любом случае Ярроу не располагал всей нужной для изучения информацией. У лингвиста первой экспедиции было всего восемь месяцев на сбор данных, и немалый отрезок этого времени ушел на обучение нескольких кувыркунов американскому языку – без этого даже начать было невозможно. Корабль оставался на Озанове десять месяцев, но первые два экипаж провел на борту, пока роботы собирали образцы атмосферы и биоты, проверяя безопасность внешних условий для землян, – чтобы они ничем не отравились и не были поражены внезапной болезнью.

Вопреки всем предосторожностям, двое умерли от укусов насекомых, один стал жертвой местного хищника, и половина личного состава была поражена весьма серьезной, но нефатальной болезнью. Ее вызвала местная бактерия, безобидная для аборигенов, но мутировавшая в организмах не-озановских пришельцев.

Из опасения, что могут случиться и другие болезни, и имея приказ вести наблюдения, а не тщательные исследования, капитан распорядился о возвращении домой. Личный состав долго выдерживали в карантине на спутниковой станции, и только потом дали разрешение вернуться в родные пенаты. Лингвист экспедиции умер через несколько дней после приземления.

Параллельно со строительством второго корабля изготовили вакцину от этой болезни. Все прочие собранные бактерии и вирусы испытали сперва на животных, а потом на социальных отщепенцах, посланных к Ч. В результате были получены многочисленные вакцины, и некоторые вызвали у экипажа «Гавриила» болезненную реакцию.

По какой-то причине, известной лишь иерархии, капитан первого корабля был разжалован. Может быть, думал Хэл, за то, что не собрал образцы крови у аборигенов. Из того немногого, что он узнал, да и то лишь по слухам, кувыркуны просто отказались давать образцы своей крови. Может быть, это подозрительность гавайцев передалась куврыкунам. Когда земные ученые попросили предоставить им мертвые тела для вскрытия – естественно, с чисто научными целями, – кувыркуны опять же отказались. Все мертвые, заявили они, подлежат кремации, и пепел их развеивается над полями. Да, нередко трупы перед кремацией вскрывают местные врачи, но это осуществляется в рамках религиозного обычая и должно быть проделано ритуально. Причем только кувыркунским врачом-жрецом.

Капитан думал было похитить нескольких кувыркунов перед взлетом, но решил, что неразумно на этом этапе вызывать у них враждебные чувства к пришельцам. Он знал, что после его рапорта на Озанов пошлют другую экспедицию в корабле куда большем этого. И если биологи следующей экспедиции не смогут уговорить кувыркунов сдать кровь, вот тогда уже будет применена сила.

Пока строился «Гавриил», один лингвист из высшей лиги прочитал материалы и выслушал записи своего предшественника. Но он слишком много времени потратил на сравнения сиддского с живыми и мертвыми земными языками. Ему нужно было разрабатывать систему быстрого обучения экипажа сиддскому языку, а он вместо этого мечтательно лелеял свои ученые запросы. Может быть, поэтому его сейчас и не было на корабле – Хэл не получил никаких объяснений на сей счет.

Так что он ругался по-черному и гнул спину над работой, вслушивался в звуки сиддского языка и смотрел, какие кривые отображают их на осциллографе. Отрабатывал их воспроизведение собственными – уж никак не озановскими – языком, губами, нёбом и горлом. Составлял сиддско-американский словарь – существенный момент, которым почему-то пренебрег его предшественник.

К сожалению, к моменту, когда он или его товарищи по команде научатся свободно вести разговор на сиддском, носители языка уже вымрут.

Хэл работал полгода, еще долгое время после того, как все, кроме вахтенных, легли в гибернатор. Но что более всего доставало его в этом проекте – так это присутствие Порнсена. Гаппт и хотел бы лечь в глубокую заморозку, но ему нужно было бодрствовать для наблюдения за Хэлом, выправляя любое его нереалистичное поведение. Единственное, что утешало – Хэл не должен был разговаривать с Порнсеном, разве что по необходимости, а так – можно было отговориться срочностью работы. Но вскоре он стал уставать от работы и одиночества, а поговорить проще всего было с Порнсеном, так что никуда Хэл от него не мог деться.

И еще Хэл Ярроу был в числе первых, вышедших из гибернатора. Он знал, что провел там сорок лет, понимал это, но поверить никак не мог. Ничего ведь не изменилось в его облике или в облике его спутников. А единственным изменением вне корабля была многократно возросшая яркость звезды, к которой они летели.

В конце концов эта звезда засияла ярче всех прочих небесных тел. Потом стали видны кружащиеся вокруг нее планеты. Увеличивался и нависал на небе Озанов, четвертая от звезды планета. Размером приблизительно с Землю, он и издали выглядел совсем как Земля. «Гавриил» вышел на орбиту после введения данных в компьютер, и четырнадцать дней корабль кружился вокруг планеты, ведя наблюдение как собственной аппаратурой, так и с запущенных в атмосферу зондов. Некоторые из них даже приземлились.

И наконец Макнефф велел капитану сажать «Гавриила».

Медленно, сжигая из-за своей массы чудовищное количество топлива, «Гавриил» опустился в атмосферу, направляясь к Сиддо, к столице, расположенной на центрально-восточном побережье. Он плавно, как снегопад, опустился на большом лугу в каком-то парке в сердце города. В парке? Парком был весь город: деревьев столько, что с воздуха казалось, будто в Сиддо живет лишь горстка народу, а не четверть миллиона. Зданий было немало, некоторые десятиэтажные, но расстояние между ними было столь значительно, что не создавалось впечатления жилого массива. Улицы были широкими, но заросли такой жесткой травой, что она противилась почти любому вытаптыванию. Лишь вблизи оживленной гавани Сиддо чем-то напоминал земной город. Здесь дома сбивались в кучу, воды практически не было видно между парусными кораблями и колесными пароходами.

«Гавриил» спускался, а тем временем собравшаяся внизу толпа бежала к границам луга. Колоссальная серая громада корабля опустилась на траву – и ее тут же стало неумолимо засасывать в почву. Сандалфон Макнефф приказал открыть главный порт. Потом, сопровождаемый Хэлом Ярроу, который должен был прийти ему на помощь, если сандалфон ошибется в обращении к встречающей делегации, Макнефф вышел на воздух первой пригодной для жизни планеты, открытой людьми Земли.

Как Колумб, подумал Хэл. И дальше будет так же?

Мотор икнул, машина дернулась. Озановец, сидящий с правой стороны заднего сиденья, повернулся и что-то крикнул.

Хэл Ярроу обернулся к нему:

– Что? – И повторил по-сиддски: – Абхудаи’акху?

Фобо, сидевший позади Хэла, приблизил рот к уху землянина и перевел слова Зугу, хотя по-американски говорил с причудливым пронзительно-гулким акцентом:

– Зугу говорит и подчеркивает, что есть необходимо качать этот маленький рычаг от человека справа. Он будет давать… карбюратору… больше спирта.

Антенны на черепной коробке Фобо щекотали Хэлу уши. Он произнес слово-предложение из тридцати слогов, означавшее «Я тебе благодарен». В основе его лежал глагол, поставленный в настоящее мужское одушевленное время единственного числа первого лица. К глаголу присоединен был слог, указывающий свободу от обязательств со стороны как говорящего, так и слушающего, инфлектированное местоимение первого лица, еще один слог, указывающий, что говорящий признает слушающего более компетентным, нежели он сам, третьего лица мужское одушевленное местоимение единственного числа, и еще два слога, которые в порядке своего расположения классифицировали сложившуюся ситуацию как полуюмористическую. Будучи составленными в обратном порядке, они бы представили ситуацию в серьезном ключе.

– Что ты говорил? – крикнул Фобо, и Хэл пожал плечами.

До него дошло, что он забыл издать особый нёбный щелчок, отсутствие которого либо меняло смысл фразы, либо вообще делало ее бессмысленной. В любом случае у него не было ни времени, ни желания все повторять.

Он просто дернул дроссель, как велел Фобо. Для этого ему пришлось потянуться через своего гаппта, сидящего справа.

– Тысяча извинений! – рявкнул Хэл.

Порнсен не смотрел на него. Он сжал руками колени, да так, что костяшки пальцев побелели. Он, как и его подопечный, впервые имел дело с двигателем внутреннего сгорания. Его, в отличие от Хэла, изрядно пугал шум, дым, толчки и грохот, да и сама идея ехать на управляемом вручную наземном экипаже.

Хэл усмехнулся. Ему самому эта чудна́я машина нравилась – напоминала картинки земных автомобилей в исторических книгах, повествующих о втором десятилетии двадцатого века. Интересно было крутить неподатливый руль и ощущать, как тяжелое тело машины подчиняется его мышцам. Стук четырех цилиндров и вонь сгоревшего спирта вызывали в нем радостное ощущение. А тряская поездка развлекала – это было романтично, как выход в море на парусной лодке – что он тоже надеялся пережить до отлета с Озанова.

А еще, хотя в этом он себе не признался, ему приятно было все, что пугало Порнсена.

И тут вдруг приятное кончилось. Цилиндры задергались, разразились отрывистыми плевками, машина подпрыгнула и остановилась. Двое кувыркунов спрыгнули с бортов машины (дверей не было) и подняли капот. Хэл вышел за ними, Порнсен остался сидеть. Он вытащил из нагрудного кармана «Милостивого серафима» (если бы ангелы курили, они бы наверняка выбрали марку «Милостивый серафим»), клацнул зажигалкой и жадно затянулся сигаретой. Руки у него дрожали.

Хэл про себя отметил, что это у Порнсена уже четвертая после утренних молитв. Если Порнсен не поостережется, то превысит квоту, разрешенную даже гапптам первого класса. А это значит, что когда Хэл влипнет в очередные неприятности, он попросит гаппта помочь, напомнив ему… Нет! Таких мыслей, даже не высказанных вслух, следует стыдиться. Они определенно нереальны и относятся только к псевдобудущему. Он любит гаппта не меньше, чем гаппт любит его, и не должен планировать такое бессигменое поведение.

И все же, подумал он, если судить по тем затруднениям, в которые он с такой легкостью влипал, помощь от Порнсена не будет лишней.

Хэл встряхнул головой, избавляясь от подобных мыслей, и перегнулся через двигатель посмотреть, что там делает Зугу. А Зугу явно знал, что делать. И конечно, кому как не ему знать это – ему, изобретателю единственного – насколько было известно землянам – на Озанове экипажа, приводимого в действие двигателем внутреннего сгорания.

Зугу гаечным ключом открутил длинную узкую трубу от круглого стеклянного кожуха. Хэл вспомнил, что это гравитационная система подачи горючего. Из бака топливо подавалось в стеклянный кожух, служащий отстойником, откуда по топливопроводу спирт поступал уже на карбюратор.

– Возлюбленный сын, мы что же, целый день будем здесь торчать? – сурово спросил Порнсен.

Хотя на нем была маска и очки, выданные ему озановцами для защиты от ветра, губы кривились в недовольной гримасе. Очевидно было, что, если события не переменятся в лучшую сторону, гаппт подаст рапорт, неблагоприятный для подопечного.

Гаппт хотел подождать два дня, по истечении которых он сможет затребовать лодку. Путешествие к руинам заняло бы пятнадцать минут беззвучного и комфортабельного полета. Хэл возражал ему, что поездка окажется куда как ценнее с точки зрения шпионажа: в такой заросшей лесом местности наблюдение с воздуха почти ничего не даст. То, что начальство Порнсена с этим согласилось, настроения гаппта тоже не улучшило: куда направлялся его подопечный, неизбежно должен был следовать и он.

Поэтому гаппт весь день дулся, пока Хэл под руководством Зугу крутил руль драндулета, скачущего по лесным дорогам. Единственный раз, когда Порнсен заговорил, он напомнил Хэлу о святости человеческой личности и велел ехать медленнее.

Хэл тогда ответил:

– Простите меня, великодушный опекун, – и ослабил давление на газ. Но постепенно вернулся к прежнему ходу, и машина, рыча и подпрыгивая, неслась по неровной грунтовой дороге.

Зугу открутил оба конца трубки, вставил один в свой V-образный рот и с силой дунул. С другого конца, увы, ничего не вылетело. Зугу зажмурил большие синие глаза, снова надул щеки. И вновь ничего не случилось, только слегка зеленоватое лицо кувыркуна стало темно-оливковым. Он постучал медной трубкой по капоту и еще дунул – с тем же результатом.

Фобо сунул руку во вместительную кожаную суму, висящую на поясе, охватывающем его округлый живот. Показались большой и указательный пальцы, держащие крошечное синее насекомое. Он осторожно сунул это создание в конец трубки. И через пять секунд из другого конца поспешно выпало другое насекомое, красной расцветки. За ним с голодным щелканьем мандибул показалось синее. Фобо проворно поймал своего приятеля и сунул его обратно в суму, а Зугу раздавил красное подошвой сандалии.

– Зри! – сказал Фобо. – Пожиратель спирта! Живет в топливном баке и насасывается свободно и безопасно. А выделяет углеводы. Пловец в золотых морях алкоголя. Что за жизнь! Но время от времени становится слишком предприимчивым, заплывает в отстойник, ест и переваривает фильтр и попадает в топливопровод. Видишь? Зугу уже меняет фильтр, и сейчас поедем дальше.

Дыхание Фобо отдавало необычным и тошнотворным запахом. Хэл подумал, не пил ли спирт сам кувыркун – он раньше ни в чьем дыхании его не чуял – и вообще не имел подобного опыта. Эта мысль заставила Хэла нервничать. Если гаппт узнает, что на заднем сиденье передают друг другу бутылку, он ни на минуту не выпустит Хэла из виду.

Кувыркуны вернулись в машину.

– Итак, отбудем и поедем! – провозгласил Фобо.

– Минутку, – тихо сказал Порнсен Хэлу. – Я думаю, лучше, чтобы эту штуку вел Зугу.

– Если вы попросите кувыркуна вести машину, он будет знать, что вам не хватает уверенности во мне, своем соплеменнике, – ответил Хэл. – Вы же не хотите, чтобы он решил, будто вы ставите кувыркуна выше человека?

Порнсен закашлялся, будто ответ Хэла встал ему поперек горла, потом выговорил, задыхаясь:

– Ко-ко-конечно, нет! Сигмен меня упаси! У меня на уме было лишь твое благо. Я думал, что ты мог устать от такого напряжения – весь день пилотировать эту примитивную и опасную конструкцию.

– Благодарю за вашу любовь ко мне, – сказал Хэл, улыбнулся и добавил: – До чего же утешительно знание, что вы всегда рядом со мною, всегда готовы отвести меня от опасностей любого псевдобудущего.

– Я поклялся «Западным Талмудом» вести тебя по этой жизни, – сказал Порнсен.

Пристыженный упоминанием священной книги, Хэл запустил машину. Сперва он ехал достаточно медленно, – так, как устраивало гаппта. Но минут через пять нога стала тяжелой, и деревья понеслись назад. Он глянул на Порнсена. Напряженная спина и стиснутые зубы гаппта говорили, что он вновь подумывает о докладе главному уззиту на звездолете. Судя по его виду, он разозлился так, что готов был для своего подопечного потребовать Измерителя.

Хэл Ярроу глубоко вдыхал бьющий в лицевую маску воздух. К Ч Порнсена! К Ч Измеритель! Кровь колотилась и бурлила в жилах. Воздух этой планеты был не то что спертый воздух Земли. Легкие впивали его счастливыми вдохами. Хэл чувствовал в эту минуту, что готов щелкнуть пальцами под носом самого Архиуриэлита!

– Берегись! – крикнул вдруг Порнсен.

Хэл краем глаза увидел выпрыгивающего справа из леса на дорогу зверя, похожего на антилопу, внезапно оказавшегося прямо перед машиной. Тут же рванул руль, чтобы уйти от столкновения, машину занесло, корма вылетела вперед. Хэлу не хватало опыта понять, что колеса нужно поворачивать в сторону заноса.

Но это незнание не оказалось фатальным – разве что для зверя, ударившего всей массой в правый борт машины. Длинные рога запутались в куртке Порнсена и распороли правый рукав.

От столкновения с антилопой скольжение прекратилось, машина выправилась, но ее понесло под углом к дороге, вверх по крутой осыпи. Вырвавшись наверх, машина прыгнула в воздух и тяжело рухнула вниз под грохот четырех одновременно лопнувших шин.

Но даже этот удар ее не остановил. Перед Хэлом возник огромный куст, Хэл рванул руль – поздно.

Он тяжело ударился грудью о руль, будто желая проткнуть стойкой приборную доску. Фобо вмазался ему в спину, добавив нагрузки. Оба вскрикнули, и кувыркун выпал из машины.

И наступила тишина, если не считать шипения столба пара из пробитого радиатора. Он рвался вверх сквозь ветки, зажавшие лицо Хэла в корявых тисках коры.

Сквозь рваные контуры пара Хэл Ярроу смотрел в большие карие глаза. Потряс головой. Глаза? И руки будто ветви? Или ветви как руки? Словно бы в объятиях кареглазой нимфы. Или их называли дриадами? Спросить было некого, спутники не были обязаны знать о таких созданиях. «Нимф» и «дриад» удалили из всех книг, в том числе из хековского издания «Пересмотренный и реальный Мильтон». Только потому, что Хэл был лингвистом, ему представилась возможность прочитать неочищенный «Потерянный рай» и ознакомиться таким образом с классической греческой мифологией.

Мысли гасли и вспыхивали, как огоньки на панели управления звездолета. Нимфы иногда превращались в деревья, чтобы ускользнуть от преследователей. Уж не тот ли это сказочный лес, где женщины смотрят на тебя большими красивыми глазами с ресницами невообразимой длины?

Он закрыл глаза и подумал, не вызвано ли его видение травмой головы, и если так, не будет ли оно постоянным. Подобные галлюцинации стоят того, чтобы сохранить их подольше. А согласуются они с реальностью или нет – дело десятое.

Он открыл глаза. Галлюцинация исчезла.

Это та антилопа на меня смотрела, подумал он. Все-таки смогла убежать. Забежала за куст и оглянулась. Глаза антилопы. И моя темная сторона дорисовала к волшебным глазам голову, длинные черные волосы, изящную белую шею, выпукло-пленительные груди… нет! Нереально! Это мой болезнью пораженный разум, – разум, оглушенный шоком, тут же открыл то, что гнило в нем, вскипало все бесконечное время на корабле, пока он не видел женщин, даже на лентах…

О глазах он скоро забыл – стал задыхаться. Тяжелый тошнотворный запах повис над машиной. Видимо, катастрофа изрядно напугала кувыркунов – иначе бы они не расслабили сфинктеры, контролирующие горловину «бешеного мешка». Этот орган, пузырь, расположенный возле поясницы, был у до-разумных предков озановцев мощным оборонительным оружием, очень похожим на оружие жука-бомбардира. Сейчас почти рудиментарный орган, бешеный мешок, служил средством сброса крайнего нервного напряжения. Функционировал он эффективно, но его применение создавало проблемы. Психиатры кувыркунов во время сеансов психотерапии вынуждены были либо широко открывать окна, либо надевать противогазы.

Кеоки Амиэль Порнсен с помощью Зугу кое-как выполз из-под куста, куда его выбросило. Большое пузо, лазурный цвет формы и белые нейлоновые ангельские крылья, вышитые на спине куртки, делали его странно похожим на жирного синего клопа. Он встал, снял маску от ветра, явив обескровленное лицо. Трясущиеся пальцы дрожали над скрещением песочных часов и меча, символа Союза. Наконец он нашел клапан, который искал, открыл магнитные губы кармана и вытащил пачку «Милостивого серафима». Вставив сигарету в угол рта, он попытался зажечь ее, но зажигалка неуклюже прыгала в пальцах.

Хэл поднес к сигарете Порнсена раскаленную спираль собственной зажигалки. Рука не дрожала. Тридцать один год строжайшей дисциплины – и потому он сдержал ухмылку, лицо оставалось бесстрастным.

Порнсен огонь принял. Через секунду легкий тремор около губ показал: он знает, что сейчас его преимущество над Ярроу сильно уменьшилось. Потому что нельзя позволять человеку оказывать тебе услугу – пусть даже такую мелкую, – и потом хлестать его плетью. И все же он начал официально:

– Хэл Шамшиэль Ярроу!

– Шиб, авва. Слушаю и повинуюсь, – ответил ему Хэл официальной формулой.

– Как объяснишь ты этот инцидент?

Хэл удивился: голос Порнсена звучал куда мягче ожидаемого. Но он не разрешил себе расслабиться, подозревая, что Порнсен намерен застать его врасплох и нанести удар, когда он не будет мысленно готов к нападению.

– Я – точнее, Уклонист во мне – отклонился от реальности. Я – моя темная сторона – намеренно запустила псевдобудущее.

– Это правда? – спросил Порнсен спокойно, но с некоторым сарказмом. – Твоя темная сторона, говоришь? Уклонист в тебе? Вот так ты всегда и говоришь с тех самых пор, как только говорить научился. Почему ты всегда должен обвинять кого-то другого? Ты же знаешь – должен знать, потому что мне много раз приходилось тебя пороть, – что вся ответственность на тебе и только на тебе. Когда тебя учили, что отклонения от реальности вызывает твоя темная сторона, тебя учили и тому, что Уклонист ничего не мог бы сделать с тобой без твоей добровольной помощи – без помощи твоей истинной сущности, Хэл Ярроу.

– Это так же шиб, как левая рука Предтечи, – согласился Хэл. – Но, возлюбленный мой гаппт, вы в своей краткой нотации забыли одну вещь.

И в его голосе звучал сарказм не слабее, чем у Порнсена.

– Что ты хочешь этим сказать? – чуть ли не взвизгнул гаппт.

– Только то, – торжествующе ответил Хэл, – что вы тоже участвовали в этой аварии. И создали ее в той же степени, что и я!

Порнсен вытаращил глаза. Сказал хнычущим голосом:

– Но… но ведь ты вел машину!

– Нет в том ни малейшей разницы, как вы меня всегда учили! – Хэл нагло усмехнулся. – Вы согласились участвовать в столкновении. Иначе мы бы разминулись со зверем.

Порнсен перестал затягиваться, рука у него дрожала. Ярроу смотрел, как она повисла вдоль тела Порнсена, пальцы этой руки перебирали семь хвостов плетки на рукояти, торчащей из-за пояса.

– Ты всегда демонстрировал достойную сожаления гордыню и независимость. Такая наглость твоего поведения не соответствует структуре вселенной, каковая была явлена человечеству Предтечей, да будет реально его имя.

– Я отправил к Ч [затяжка] – да простит их Предтеча! – дюжины две людей. Мне неприятно было так поступать, потому что я любил их всем своим сердцем и всей своей личностью. Я плакал, сообщая о них святой иерархии, ибо я – человек мягкосердечный. [Затяжка!] Но таков был мой долг как Ангела Хранителя Pro Tempore: предупредить и искоренить эту отвратительную болезнь личности, ибо она могла распространиться и заразить идущих за Сигменом. Нереальность терпеть нельзя. Слишком слаба личность и драгоценна, чтобы подвергать ее соблазну.

– Я был твоим гапптом с самого твоего рождения. [Затяжка!] Ты всегда был непослушным дитятей. Но тебя можно было любовью вернуть к послушанию и покорности, и ты часто ощущал мою любовь. [Затяжка!]

Ярроу почувствовал, как бегут по спине мурашки. Смотрел, как крепко сомкнулись пальцы гаппта на этой «любви», торчащей у него из-за пояса.

– Но лишь когда тебе исполнилось восемнадцать, ты реально отклонился от истинного будущего и показал свою слабость перед псевдобудущими. Это тогда ты решил стать наврумом, а не специалистом. Я тебя предупреждал, что как наврум ты не продвинешься в нашем обществе далеко, но ты настаивал, а так как наврумы нам действительно нужны, и так как мне велели мои начальники, я позволил это тебе.

– Это уже [затяжка] было достаточно нешиб. Но когда я выбрал тебе наиболее подходящую женщину в жены – как велели моя обязанность и право – ибо кто кроме любящего гаппта знает, какой тип женщины тебе подходит? – я увидел, как ты горд и нереален. Ты спорил и возражал и пытался действовать через мою голову, упирался целый год, пока согласился жениться на ней. За этот год нереального поведения ты обошелся Церству в одну личность…

Хэл побледнел, и отчетливо проявились семь тонких красных отметин, протянувшихся от левого угла губ через щеку к уху.

– Я ничего не стоил Церству! – рявкнул он. – Мы с Мэри были женаты девять лет, но детей у нас не было. Тесты показали, что никто из нас не бесплоден физически. Значит, один или оба из нас не думали плодородно. Я подавал прошение о разводе, хотя и знал, что меня могут отправить к Ч. Почему же вы не настояли на разводе, как того требовал ваш долг, а отложили мою петицию в долгий ящик?

Порнсен достаточно невозмутимо выпустил дым, но одно плечо опустилось ниже другого, будто что-то в нем оборвалось. Ярроу при виде этого понял, что задел гаппта за живое.

– Когда мне стало известно, что ты на «Гаврииле», – сказал он, – я был уверен, что ты попал туда отнюдь не по собственному желанию – чистосердечному стремлению послужить Церству. Я [затяжка] в тот момент подумал, что ты записался по одной-единственной причине. И сейчас я шиб, шиб до мозга костей, что причиной этой было твое порочное желание удрать от жены. А поскольку единственными законными основаниями для развода являются бесплодие, прелюбодеяние и межзвездное путешествие, а прелюбодеяние означает отправку к Ч, ты [затяжка] выбрал единственный выход. Ты стал мертвецом по закону перед тем, как попасть в экипаж «Гавриила». Ты…

– Не надо мне тут про закон! – заорал Хэл. Его трясло от ярости, и он ненавидел себя за то, что не может скрыть эту эмоцию. – Вы знали, что не выполняете как следует функции гаппта, когда отложили мою просьбу! Мне пришлось подписаться…

– Так я и думал! – улыбнулся Порнсен и выпустил клуб дыма. – Я отказал, потому что счел, что это будет нереально. Видишь ли, я видел сон, очень живой сон, и в нем Мэри родила тебе ребенка через два года. И это не был ложный сон, ибо в нем наличествовали безошибочные признаки откровения, ниспосланного Предтечей. После этого сна я знал, что твое желание развода есть лишь суетная погоня за псевдобудущим. Знал, что истинное будущее в моих руках, и, лишь руководя твоим поведением, я мог сделать его настоящим. Я записал этот сон сразу после того, как увидел его, а это случилось всего через неделю после того, как я рассмотрел твою петицию и…

– Значит, вы подтверждаете, что вас предал сон, посланный Уклонистом, и не видели вы никакого откровения, посланного Предтечей! – снова заорал Хэл. – И я доложу об этом, Порнсен! Собственными устами ты обвинил себя!

Порнсен побледнел. Челюсть отвисла, сигарета упала на землю, губы задрожали от страха.

– Что… что ты говоришь?

– Как могла бы она родить мне ребенка через два года, когда я не на Земле и не могу его зачать? Значит, тот сон, о котором говоришь ты сам, никак не может стать реальным будущим! Следовательно, ты позволил себе быть обманутым Уклонистом. А ты знаешь, что это означает? Ты – кандидат на отправку к Ч!

Гаппт замер – лишь на миг. Опущенное левое плечо пришло в движение, выровнявшись с правым, рука дернулась к рукояти плети, сомкнулась вокруг коптского креста на ее конце и выхватила из-за пояса. Плеть щелкнула в дюйме от лица Хэла.

– Видишь семь хвостов? – заверещал Порнсен. – По одному за каждую из Семи Смертных Нереальностей! Ты с ними знаком, и ты снова их почувствуешь!

– Заткнись! – резко бросил Хэл.

У Порнсена отвисла челюсть:

– Как ты смеешь? – заскрипел он. – Я твой возлюбленный гаппт, я…

– Я велел тебе заткнуться! – сказал Хэл тише, но с той же интонацией. – Меня тошнит от твоего визга. Много лет тошнит, всю мою жизнь.

Говоря это, он смотрел на идущего к ним Фобо. За спиной Фобо на дороге лежала мертвая антилопа.

Зверь мертв, подумал Хэл. А я думал, антилопа смогла сбежать. А глаза, что смотрели на меня из куста? Антилопа?.. Но ведь она мертва, так чьи же они?

Голос Порнсена вернул его в реальность.

– Я думаю, сын мой, что мы неосторожно склонились над бездной гнева, это случайность, а не заранее обдуманное злое намерение. Да простим мы друг друга и да не скажем ничего уззитам, вернувшись на корабль.

– Мне шиб, если тебе шиб, – ответил Хэл.

Так странно было видеть слезы, выступившие на глазах Порнсена. И уж совсем неожиданной оказалась неуклюжая попытка Порнсена обнять его за плечи.

– Мальчик мой, если бы ты только знал, как сильно я тебя любил, как мне было больно, когда приходилось тебя наказывать!

– Что-то верится с трудом, – пробормотал Хэл, отвернулся от Порнсена и пошел навстречу Фобо.

У Фобо тоже выступили слезы – маленькие озерца у нечеловечески больших и круглых глаз. Но плакал он по другой причине: из сочувствия к зверю и потрясения от аварии. Однако с каждым шагом в сторону Хэла выражение его лица становилось менее горестным, слезы высыхали. Указательным пальцем правой руки он рисовал над головой круг.

Хэл знал, что это религиозный жест, который кувыркуны могут использовать в том или ином случае. Сейчас Фобо, кажется, таким образом сбрасывал напряжение. Вдруг он улыбнулся жуткой улыбкой кувыркуна – V внутри другого V. Снова вернулось хорошее настроение: нервная система у него была достаточно чувствительна, но реагировала быстро, напряжение и разрядка легко сменяли друг друга.

Фобо остановился перед землянами и спросил:

– Конфликт персон, господа? Несогласие, спор, диспут?

– Нет, – ответил Хэл. – Всего лишь небольшое потрясение. Как по-твоему, далеко ли нам придется идти к этим гуманоидным руинам? Ваша машина разбита, скажи Зугу, что я приношу извинения.

– Не берите в черепа… в головы. Зугу давно готов построить новую машину, получше. А прогулка будет приятной и полезной. Идти всего один… километр? Или что-то в этом роде.

Хэл бросил маску и очки в машину, куда озановцы уже сложили свою экипировку. Взял чемодан из отделения, расположенного за задним сиденьем. Чемодан гаппта он оставил там. Не обошлось без укола чувства вины, ведь в качестве подопечного Порнсена он должен был предложить свои услуги.

– Да ну его к Ч, – буркнул он и обратился к Фобо: – Вы не боитесь, что автомобильные костюмы могут украсть?

– Виноват? – переспросил Фобо, обрадованный возможностью узнать новое слово. – Украсть – это что значит?

– Взять незаметно принадлежащую другому собственность без разрешения владельца и сохранить ее для себя. Это преступление, наказуемое по закону.

– Преступление?

Хэл решил не развивать эту тему дальше и быстро пошел вперед по дороге. За ним шел гаппт, раздраженный перепалкой и тем, что подопечный нарушил этикет, заставив его самого нести свои же вещи. Он крикнул:

– Не слишком далеко загадывай, ты… наврум!

Хэл не обернулся, но прибавил шагу. Сердитый ответ, готовый уже сорваться с его уст, испарился. Он краем глаза заметил в зеленой листве полосу белой кожи.

Только на краткий миг – мелькнуло и пропало. И не было уверенности, что это не белое птичье крыло, развернувшееся в тени.

Хотя вообще-то была.

Ведь на Озанове никто не видел ни одной птицы.

– Сю Яроу. Сю Яроу. Вухфвайфву, сю Яроу.

Хэл проснулся, не поняв со сна, где находится. Через миг вспомнил, что спал в одной из мраморных комнат среди развалин. В дверной проем лился свет луны, и был он ярче, чем на Земле. Лунный луч пал на что-то маленькое, свисающее головой вниз с дверного проема, ярко блеснул на влетевшем мелком насекомом. Мелькнуло нечто длинное и тонкое, схватило летуна и мгновенно втянуло в разинутую пасть.

Ящерица, одолженная сторожами развалин, надежная охрана от вредной живности.

Хэл повернул голову, выглянул в открытое окно. Там сидел еще один ночной ловец, постоянно ощупывавший языком свободную от москитов зону.

Из-за этого омытого луной узкого прямоугольника прозвучал голос. Хэл старательно прислушался, будто таким образом мог заставить тишину снова уступить голосу, но тишина длилась и длилась. Потом вдруг Хэл вздрогнул и развернулся – за его спиной послышалось пыхтенье и легкое постукивание. В дверях стояла тварь размером с енота. Квазинасекомое, из породы так называемых жуков-с-легкими, рыскающих в ночном лесу. Такого причудливого развития членистоногих на Земле не наблюдалось: в отличие от своих земных сородичей, они имели возможность доставлять себе кислород не только посредством трахей: позади пасти раздувались и опадали два хорошо различимых мешка, как у лягушки. Это ими пыхтел ночной гость.

Несмотря на зловещую форму легочного жука – он был похож на богомола, – Хэл не встревожился. Фобо сказал ему, что эти жуки для человека не опасны.

Вдруг комнату прорезал пронзительный сигнал будильника. На койке у стены проснулся и сел Порнсен, тотчас же увидел насекомое и завопил. Оно поспешно бросилось прочь. Шум, издаваемый механизмом на руке Порнсена, смолк.

Порнсен снова лег и простонал:

– Шестой уже раз эти сибные жуки будят меня!

– Отключи будильник, – посоветовал Хэл.

– Чтобы ты прокрался наружу и пролил свое семя на землю, – буркнул в ответ Порнсен.

– Ты не имеешь права обвинять меня в столь нереальном поведении, – ответил Хэл.

Но ответил машинально, без всякой злости. Он думал о том голосе.

– Сам Предтеча сказал, что никто не выше укора, – пробормотал Порнсен. Он вздохнул и продолжил, постепенно проваливаясь в сон: – Интересно, верен ли слух… сам Предтеча может быть на этой планете… смотрит на нас… предсказал… а-хаа…

Хэл сел в койке и смотрел на Порнсена до тех пор, пока дыхание гаппта не стало ровным и тихим. Да у него и самого веки отяжелели. Конечно же, этот тихий вкрадчивый голос, говоривший на непонятном языке – не земном и не озановском, ему приснился. Наверняка так и было: голос принадлежал человеку, а они с гапптом тут единственные гомо сапиенсы на двести миль в любую сторону.

И голос был женский. О Предтеча, снова услышать женщину! Не Мэри. Вот ее голоса он точно не хотел бы услышать снова, и даже о ней хотел бы ничего больше не слышать. Она была единственной женщиной, которую он – осмелится ли он это сказать? – имел. Это было печальное, отвратительное и унизительное испытание. Но оно не избавило его от желания – как хорошо, что Предтечи здесь нет и он не прочтет мысли – встретить другую женщину, которая подарит ему, быть может, тот восторг, которого он никогда не испытывал, разве что в момент пролития семени, а это – спаси его Предтеча! – было, он уверен, бесцветно и плоско по сравнению с тем, что его ждет…

– Сю Ярроу. Вехву. Се мфа, ж’нет Тастинак. Р’гатех ва ф’нет.

Хэл медленно поднялся с койки. Шею сковало льдом. Шепот действительно шел из окна! Хэл глянул туда – очертания изящной женской головки чуть клонились в сторону в окне, словно в коробе лунного света. И этот короб внезапно стал каскадом. Лунный свет мягко обтекал плечи. Белизна пальца перечеркнула черноту губ.

– Пу ваму ту бо чу. Е’утех. Силахс. Фвунех. Фвит, силфвуплех.

Оцепенелый, но послушный, будто его накачали гипно-липно, он двинулся к двери. Но по пути все же нашел в себе силы, чтобы оглянуться на Порнсена и убедиться, что тот спит.

На мгновение рефлексы едва не возобладали над ним и не заставили его разбудить гаппта. Но Хэл отдернул руку, протянувшуюся было к Порнсену. Нельзя не воспользоваться предоставленной возможностью. Тревога и страх в женском голосе сказали ему, что она в отчаянном положении и нуждается в его помощи. И очевидно было, что она не хочет, чтобы он будил Порнсена.

Что сказал бы Порнсен, что сделал бы он, если бы знал, что за дверями комнаты – женщина?

Женщина. Почему она оказалась в этом месте?

Что-то знакомое звучало в ее словах. Создавалось неясное, ускользающее впечатление, что язык этот он должен узнать.

Но нет, не узнавал.

Хэл остановился. О чем он только думает? Если Порнсен проснется и глянет на койку, проверяя, на месте ли его подопечный…

Он вернулся к койке и запихнул под одеяло чемодан, который ему выдал опекун. Свернул куртку и положил ее впритык к чемодану так, что часть куртки выползла на подушку. Может, Порнсен спросонья примет темное пятно на подушке и выпуклость под одеялом за Хэла.

На цыпочках, босиком, он снова двинулся к двери. Ее охранял предмет примерно восьми дециметров в высоту: скульптура архангела Гавриила, бледная, с полураскрытыми крыльями, правая рука вознесла над головой меч.

Если какое-либо существо чуть крупнее мыши приблизится на расстояние двух футов, оно окажется в излучаемом статуей поле, и тут же включится сигнал, передаваемый на серебряный браслет со звуковым генератором на руке у Порнсена. Генератор пронзительно взвоет – как только что, при появлении жука, – и Порнсен вынырнет из глубин сна.

Статуя не только охраняла их от непрошеных гостей: она гарантировала, что Хэл не выйдет из комнаты незаметно для гаппта. Поскольку развалины не имели канализационной системы, у Хэла был единственный повод выйти наружу – чтобы облегчиться. Но гаппт непременно увяжется за ним.

Хэл взял мухобойку. Ее трехфутовая рукоять была сделана из гибкого дерева. Слишком мала, чтобы поле среагировало на нее.

Очень осторожно, дрожащей рукой он отодвинул статую от входа. Малейший наклон в ту или иную сторону – и сработала бы тревога. К счастью, именно в этом месте с каменного пола убрали мусор, копившийся столетиями. И камень был гладким, отполированным подошвами целых поколений здешних обитателей.

Оказавшись снаружи, Хэл обернулся и поставил предмет на прежнее место. Потом с колотящимся сердцем – мышцы гудели, будоражила перспектива встречи с незнакомкой – он свернул за угол.

Женщина отошла от окна, скрывшись в тени статуи какой-то коленопреклоненной богини ярдах в сорока. Хэл направился к ней, и сразу увидел, почему она прячется. К нему шел Фобо. Хэл прибавил шагу, думая перехватить кувыркуна, пока тот не заметил девушку, и еще до того, как Фобо подойдет настолько близко, что их голоса разбудят Порнсена.

– Шалом, алоха, добрых снов, да возлюбит тебя Сигмен, – приветствовал его Фобо. – Кажется, ты нервен. Дело в инциденте, что произошел в наканунный день?

– Нет, просто не спится. Хотелось полюбоваться на развалины в лунном свете.

– Величественно, красиво, жутко и слегка грустно, – подтвердил его впечатления Фобо. – Я думаю об этих людях, о многих поколениях, живших здесь, – как они рождались, играли, смеялись, плакали, страдали, рожали детей и умирали. И все, все, все до одного мертвы и обратились в прах. Ах, Хэл, это вызывает у меня слезы на глазах и предчувствие собственной неумолимой судьбы.

Он достал из кармана на поясном ремне платок и высморкался.

Хэл посмотрел на Фобо. До чего же человечен – в некоторых отношениях – этот чудной организм, этот туземец Озанова! Да, Озанов. Странное имя, со своей забавной легендой – что первооткрыватель планеты, впервые увидев туземцев, воскликнул: «Оз, заново!»

Вполне естественная реакция: аборигены своим обликом напоминали Профессора Жука-Кувыркуна из сказки Фрэнка Баума. Округлое туловище, и тощие – по контрасту – конечности. Рот в форме двух достаточно широких и неглубоких букв V, одна внутри другой. Толстые дольки губ. Вообще-то у кувыркунов было целых четыре губы – обе ветви двойного V разделял глубокий шов на стыке. Когда-то, в начале эволюционного пути, эти губы были видоизмененными руками. Теперь же – рудиментарные члены, так замечательно замаскированные и настолько функциональные, что никто бы нипочем не догадался об их происхождении. Когда эти широкие, вложенные друг в друга рты раскрывались, люди нервно вздрагивали. Зубов не было – лишь неровный край челюстной кости. Кожная складка, свисающая с нёба. Прежде – носоглотка, а сейчас – рудиментарный верхний язычок. Именно этот орган придавал многим озановским звукам то глубокое звучание, которое не удавалось адекватно воспроизвести ни одному человеку.

Пигментация кожи у них была слабой, как у рыжеволосого Хэла. Но его кожа чуть розовела, а у кувыркунов – нежно зеленела. Доставкой кислорода в их кровяном потоке заведовала медь, а не железо – во всяком случае, так они говорили. Пока что кувыркуны отказывались дать пробы своей крови на анализ. Но обещали, что, возможно, дадут свое на то согласие в течение ближайших четырех часов… или пяти недель. Отказ, поясняли они, связан с некоторыми религиозными табу. Но если они преисполнятся уверенности, что земляне не станут пить их кровь, может быть, тогда согласятся.

Макнефф думал, что они лгут, но серьезных причин так полагать у него не было. Озановцы никак не могли знать, для чего людям нужна их кровь.

Оттого, что в их клетках крови медь замещала железо, кувыркуны должны были быть существенно слабее землян и обладать меньшей выносливостью, их кровяные клетки не способны были переносить кислород с такой эффективностью. Но природа это отчасти компенсировала: Фобо обладал двумя сердцами, бьющимися быстрее, чем у Хэла, и сосуды, по которым они гнали кровь, были значительно больше.

И все же сильнейший спринтер или марафонец на этой планете проиграл бы забег своему земному сопернику.

Хэл одолжил у Фобо книгу, описывающую эволюцию кувыркунов, но так как прочесть мог там очень мало, то довольствовался пока многочисленными цветными картинками. Но когда кувыркун объяснил, что они означают, Хэл отказался ему верить.

– Ты утверждаешь, что все млекопитающие происходят от примитивного морского червя? Этого просто не может быть. Мы знаем, что первой сухопутной формой жизни была амфибия! Плавники в течение столетий развились в ноги, утратилась способность получать кислород из морской воды. Амфибия развилась в рептилию, потом в примитивное млекопитающее, затем в насекомоядное, из него в предобезьяну, после этого в обезьяну и наконец в разумное прямоходящее животное, и затем – в современного человека!

– Так ли это? – спокойно спросил Фобо. – Нет, я не сомневаюсь, что все было именно так, как ты говоришь. На Земле. Но здесь эволюция выбрала иной путь. Изначально существовали три древних себа́такуфу, то есть материнских червя. У одного были кровяные шарики с гемоглобином, у другого – на основе меди, у третьего – на основе ванадия. У первого было естественное преимущество над другими, но почему-то на этом континенте он доминировал, а на другом нет. Определенные факты доказывают, что эволюция первого червя тоже пошла по двум линиям, обе хордовые, но одна из них в результате не дала млекопитающих.

У всех материнских червей были плавники, и они развились в конечности. И…

– Но, – возразил Хэл, – эволюция так действовать не может! Ваши ученые допустили серьезную, фатальную ошибку. В конце концов, вашей науке палеонтологии не больше ста лет.

– Ох! – ответил Фобо. – Ты слишком узко мыслишь. Устремлен назад. У тебя анемичное воображение. Артерии мышления склерозированы. Подумай о возможности, что в этой вселенной – миллиарды пригодных для жизни планет и на каждой эволюция выбрала чуть – или даже не чуть – иной путь. Великая Богиня любит эксперименты. Ей скучно было бы повторять каждый раз одно и то же. А тебе разве нет?

Хэл не сомневался, что кувыркуны заблуждаются. К несчастью, им не уготована столь долгая жизнь, чтобы удостоиться просвещения высшей и куда более старой науки гавайцев.

Сейчас Фобо снял шапочку с двумя искусственными антеннами – символами клана Кузнечика. Но хотя это несколько уменьшило его сходство с профессором Жуком-Кувыркуном, залысина надо лбом и торчащие маленькими штопорами волоски на темени лишь подтверждали его. И комически длинный нос, лишенный переносицы, торчащий из середины лица, еще сильнее увеличивал это сходство. Из носа торчали две антеннки – органы обоняния.

Житель Земли, впервые увидевший озановцев, имел все основания воскликнуть то, что якобы воскликнул, – но сомнительно, чтобы он это сделал. Во-первых, в местном языке слово «Озанов» означало Мать-Земля. Во-вторых, даже если бы участник первой экспедиции так подумал, то вряд ли произнес это вслух. Книги о стране Оз в Гавайском Союзе находились под запретом, и прочесть их он никак не мог бы, разве что купил бы книгу у буклеггера. Возможно, что так и было. На самом деле это единственное вероятное объяснение. Иначе как мог космонавт, рассказавший Хэлу эту историю, знать слово? Человек, поименовавший целую планету, мог не волноваться насчет того, узнают ли власти, что он читал про́клятую книгу. Космонавты славились (увы, сомнительная слава) своим презрением к опасности и не слишком тщательным соблюдением предписаний Церства, когда находились вне Земли.

Хэл отвлекся и успел поймать лишь окончание фразы Фобо:

– …«наврум», как назвал вас мсье Порнсен, когда был так сердит и яростен. Что означает это слово?

– Это человек, – ответил Хэл, – который, не являясь специалистом ни в какой определенной науке, много знает обо всех науках вообще. Фактически я – офицер связи между различными учеными и правительственными чиновниками. Мое дело – сводить в рефераты и объединять существующие научные доклады и представлять их иерархии.

Он глянул на статую. Женщины не было видно.

– Современная наука, – продолжал он, – столь специализированна, что информативная коммуникация между учеными одной специальности стала весьма затруднительной. Каждый ученый обладает глубоким вертикальным знанием собственной скромной области, а вот горизонтального знания ему недостает. Чем больше он знает о своем предмете, тем меньше ему известно, чем заняты другие люди в родственных научных областях. У него просто нет времени на то, чтобы прочесть даже пару-тройку из поражающей всякое воображение массы статей. Дело зашло так далеко, что из двух докторов, специализирующихся на дисфункциях носовых проходов, один лечит левую ноздрю, а другой – правую.

Фобо в ужасе всплеснул руками:

– Но ведь наука остановилась бы, будь это действительно так! Вы наверняка преувеличиваете!

– Что касается врачей – да, – ответил Хэл, выдавив слабую улыбку. – Но преувеличение не столь велико, как может показаться. И действительно, наша наука теперь развивается не в геометрической прогрессии, как было когда-то. Ученым не хватает времени и очень сильно не хватает общения. Важное открытие, сделанное в смежной области, ничем не поможет специалисту, поскольку он о нем не услышит.

Хэл увидел, как из-за цоколя статуи на миг высунулась голова и снова нырнула в тень. Его прошиб пот.

Фобо стал расспрашивать Хэла о религии Предтечи. Хэл был немногословен и некоторые вопросы просто игнорировал, хотя и не без чувства смущения. Кувыркун – сейчас, да и раньше, – прежде всего придерживался логики, а логика – свет, который Хэл никогда не направлял на то, чему его учили уриелиты.

– Я могу тебе сказать лишь то, что почти все люди путешествуют по субъективному времени, но лишь Предтеча, его заблудший ученик Уклонист и жена Уклониста способны путешествовать по времени объективному. Я знаю, что это правда, потому что Предтеча предсказал, что случится в будущем, и все его предсказания сбылись. И…

– Все предсказания?

– Ну да, все, кроме одного. Но оказалось, что это нереальное предсказание, псевдобудущее, каким-то образом вставленное Уклонистом в «Западный Талмуд».

– Откуда же вы знаете, что те предсказания, что не сбылись до сих пор, – не ложные вставки?

– Ну… в общем, не знаем. Единственный способ узнать наверняка – подождать, пока придет их время. И тогда…

Фобо улыбнулся:

– Вот тогда вы убедитесь, что вот это конкретное предсказание написано и вставлено Уклонистом.

– Конечно. Но уриелиты уже несколько лет работают над методом, который, как они говорят, сможет доказать на основании внутреннего свидетельства, реально или фальшиво будущее событие. Покидая Землю, мы в любой момент готовы были услышать, что наконец-таки найден безупречный метод. Сейчас, разумеется, мы ничего не знаем, – и не узнаем, пока не вернемся на Землю.

– Я чувствую, что этот разговор нервирует тебя, – сказал Фобо. – Быть может, нам лучше будет продолжить его в другой раз. Скажи мне, что ты думаешь об этих руинах?

– Они просто великолепны! Конечно же, меня очень интересует все, что связано с этим исчезнувшим народом, поскольку они были млекопитающие, подобно нам. И я не в силах себе представить, как они могли почти полностью вымереть. Будь они похожи на нас, что весьма вероятно, они бы процветали.

– Вырождающийся, сварливый, жадный, кровавый, разорительный род, – ответил Фобо. – Хотя несомненно, что в их числе изредка встречались очень хорошие люди. Я сомневаюсь, чтобы они сами себя истребили до такого состояния, что осталось лишь несколько десятков особей. И сомневаюсь, что их род выкосила какая-то чума. Но спокойной ночи сейчас, я устал, и потому я иду спать.

– А мне вот не спится. Поброжу-ка здесь еще немного. Эти руины так красивы при яркой луне.

– Похоже на стихи нашего великого барда Шамеро. Если бы я мог их вспомнить и правильно перевести на американский, я бы тебе их прочел.

Вложенные друг в друга «птички» губ Фобо приоткрылись в зевке.

– Я пойду лягу спать, отправлюсь на покой, в объятия Морфея. Но прежде всего: есть ли у тебя какое-либо оружие, клинки, стрелятели для защиты тебя от тех созданий, что рыщут в ночи?

– Мне дозволено носить нож в ножнах на голени, – ответил Хэл.

Фобо сунул руку под плащ, достал пистолет, протянул его Хэлу и сказал:

– Вот! Надеюсь, тебе не придется пустить его в дело, но заранее это неизвестно. Мы живем в диком и хищном мире, мой друг. Особенно здесь, вдали от городов.

Хэл с интересом поглядел на оружие, похожее на то, что он видел в Сиддо. Грубая работа – по сравнению с изящными автоматами на «Гаврииле», но некая аура таинственного очарования инопланетного изделия… Кроме того, он походил на старые стальные пистолеты Земли. Шестигранный ствол чуть короче трех дециметров, калибром – на глаз – миллиметров десять. Вращающийся барабан с пятью медными патронами; патроны наполнены черным порохом, заряжены свинцовыми пулями и снабжены ударными капсюлями, содержащими, вероятно, гремучую ртуть. Странно, что как такового спускового крючка у пистолета не было: сильная пружина ударяла бойком по капсюлю, когда палец отпускал боек.

Хэл не отказался бы рассмотреть механизм, поворачивающий барабан при оттяжке бойка назад. Однако ему не хотелось, чтобы Фобо задержался здесь хоть на секунду дольше времени, необходимого, чтобы его спровадить.

И все же он не удержался от вопроса, почему в Сиддо не используется спусковой крючок. Фобо не сразу понял, что к чему. Когда Хэл объяснил подробнее, кувыркун заморгал большими круглыми глазами (непривычное и не слишком приятное зрелище, потому что движение совершало нижнее веко) и сказал:

– Никогда о таком не думал! А ведь это, кажется, удобно и не так утомительно для стрелка?

– Мне это очевидно, – ответил Хэл. – Но я ведь землянин и мыслю как землянин. И давно подметил тот вполне ожидаемый факт, что вы, озановцы, не всегда думаете так, как мы.

Он отдал пистолет Фобо и сказал:

– Прости, не могу его взять. Ибо мне запрещено носить огнестрельное оружие.

Фобо посмотрел озадаченно, но решил, что спрашивать о причине – неполитично. А может, он слишком устал от вопросов и ответов.

– Очень хорошо, – сказал он. – Шалом, алоха, приятных снов. Да посетит тебя Сигмен.

– И тебе шалом, – ответил Хэл.

Он смотрел в широкую спину уходящего в тень кувыркуна, проникаясь странным теплым чувством к этому созданию. Странный, чуждый, несуразный – Фобо Хэлу нравился.

Он повернулся и направился к статуе Великой Матери. Приблизившись к тени, спадающей с ее цоколя, он увидел женщину, скользнувшую в тень трехэтажной кучи щебня. Повернув в ту сторону, он увидел ее впереди, прислонившуюся к какому-то монолиту. Совсем рядом поблескивало озеро, серебристо-черное в лунном свете.

Хэл направился к женщине, и когда он приблизился метров на пять или чуть меньше, она сказала низким гортанным голосом:

– Бо сфа, сю Яррроу.

– Бо сфа, – эхом отозвался он, понимая, что это приветствие на ее языке.

– Бо сфа, – повторила она и потом, видимо, ради него переводя эту фразу, сказала по-сиддски: – Абху’умаигеитсu’и.

Это очень приблизительно означало «добрый вечер».

Хэл ахнул.

Ну конечно же! Он понял, почему так странно-знакомо звучали эти слова и казался родным ритм ее речи, напоминая то, что он слышал совсем недавно. Всколыхнулось воспоминание об исследовании в крошечной общине последних франкофонов в Заповеднике Гудзонова Залива.

Бо сфа. Бо сфа – то есть bon soir.

И хотя ее речь была, лингвистически выражаясь, весьма запущенной формой, она не могла скрыть своего происхождения. Бо сфа. А другие слова, донесшиеся через окно? Вехву. А это levez-vous, «вставайте» по-французски?

Сю Яроу. Не могло ли это быть – и почти наверняка – мсье Ярроу? Начальное «м» опущено, французское eu мутировало во что-то, отдаленно напоминающее американское «ю»? Наверняка. И еще кое-какие изменения в этом вырожденном французском. Развитие аспирации, прекращение назализации, сдвиг гласных, замена «к» перед гласной языковой паузой. Изменение «д» на «т», «л» на нечто среднее между «у» и «в», «ф» зависло между «ф» и «в», «в» сменилось на «ф». А еще что? Наверное, трансмутация в значении слов и новые слова, сменившие старые.

И все-таки, вопреки всей чужеродности, нечто галльское отчетливо ощущалось.

– Бо сфа, – повторил он за ней и подумал: что за странное, неадекватное приветствие! Два человека встречаются за сорок с лишним световых лет от Земли, – мужчина, не видевший женщин целый субъективный год, и женщина, скрывающаяся в тени, явно опасающаяся чего-то, последняя, быть может, оставшаяся на этой планете. И все, что он может сказать, это – «добрый вечер»?

Он подошел ближе – и полыхнул жаром смущения, едва не обратившись в бегство. На ее белой коже было лишь два черных лоскутка материи – один поперек груди, другой обернут вокруг бедер. Ничего подобного он никогда не видел, разве что на той запретной фотографии.

Но смущение тут же было забыто, когда он заметил, что у нее накрашены губы. Он ахнул, его охватил страх. Губы ее алели, как у чудовищного порождения зла – жены Уклониста.

Усилием воли он подавил дрожь. Надо рассуждать рационально. Не может же это быть Анна Чейнджер, явившаяся из далекого прошлого на эту планету чтобы соблазнять его, чтобы обратить его против религии реального. Она бы не говорила на вырожденном французском, будь она Анной Чейнджер. И не явилась бы она к столь незначительной личности, как Хэл. Она бы к Архиуриелиту пришла, к Макнеффу.

А насчет накрашенных губ… косметика исчезла на Земле с пришествием Предтечи. Ни одна женщина не смела… нет, не так. Косметикой в Союзе не пользовались. Израилитки, малайки и банту мазали губы красным. Но все знали, что это за женщины.

Еще шаг, и Хэл оказался достаточно близко, чтобы понять: это естественный цвет, никакая не краска. А значит, она не может быть женой Уклониста. Или вообще – земнорожденной. Явно какой-то местный, озановский гуманоид. Фрески на стенах развалин изображали красногубых женщин, да и Фобо говорил, что они рождались с пламенной краской на губах.

Ответ породил вопрос: почему она говорит на земном языке – точнее, на языке, происходящем от земного? Хэл был уверен, что этого языка на Земле не существует.

В следующее мгновение он позабыл обо всем: женщина прильнула к нему, его руки обхватили ее, в неуклюжей попытке успокоить. Она рыдала и говорила быстро-быстро-быстро – так, что даже его опыт обращения с французской лексикой не мог помочь.

Хэл попросил ее говорить чуть помедленнее, вернуться назад, повторить фразу. Она перевела дыхание, чуть наклонила голову, отвела волосы назад. Ему еще предстояло привыкнуть к этому ее характерному жесту, свидетельствующему о том, что она погрузилась в размышления.

Она начала медленно повторять, но скоро увлеклась, снова затараторила, и губы ее шевелились как два независимых красных существа, живущих своей отдельной жизнью.

Хэл смотрел на них как завороженный. Устыдившись, постарался перевести взгляд на большие черные глаза, но не в силах выдержать их жара, уставился на ее висок.

Ее бессвязный рассказ то и дело прерывался, двигался вспять. Многие слова он не мог понять, и приходилось догадываться по контексту. Вскоре он уже знал, что ее зовут Жанетта Растиньяк и что она спустилась с плато в центральных горах этого континента. Она и три ее сестры были, по ее словам, единственными живыми представителями ее рода. Она была схвачена исследовательской экспедицией кувыркунов, намеревавшихся отвезти ее в Сиддо. Она убежала и с тех пор прячется в развалинах и в окружающих лесах. Ее пугают страшные твари, рыскающие в лесу ночью. Она кормится дикорастущими ягодами и едой, украденной на фермах кувыркунов. Она видела, как Хэл на своей машине столкнулся с антилопой. Да, это ее глаза блестнули в чаще, ее, а не антилопы.

– Как ты узнала мое имя? – спросил он.

– Следила за вами, подслушала ваш разговор. Сначала ничего не могла разобрать, услышала только, что ты откликаешься на имя Хэл Ярроу. Это было легко, но я не поняла, почему ты и тот другой мужчина, похожий на моего отца, вы, с виду люди, не говорите на языке моего отца, а значит, вовсе не с его планеты? А потом я поняла: ну конечно же! Отец рассказывал мне, что его народ прибыл на Вюбофей с другой планеты. А значит, вы должны быть оттуда, с родины людей.

– Ничего не понимаю, – ответил Хэл. – Предки твоего отца прилетели на эту планету, Озанов? Но… но ведь об этом событии не осталось никаких записей! Фобо говорил…

– Нет-нет, ты не понимаешь, нет! Мой отец, Жан Жак Растиньяк, родился на другой планете. А сюда прилетел оттуда. Его предки попали на ту другую планету, которая вращается вокруг звезды далеко-далеко отсюда, от даже более далекой звезды!

– А, значит, они были колонистами с Земли? Но опять же, нет никаких записей! По крайней мере, я их не видел. Они должны были быть французами. Но если так, то они улетели с Земли в ту, другую систему больше двухсот лет назад! И они не могли быть канадскими французами, потому что слишком мало их осталось после войны Апокалипсиса. То есть они – французы из Европы. Но последний франкофон Европы умер два с половиной века назад. Так что…

– Неразбериха, несфа? Я знаю лишь то, что рассказывал мне мой отец. Он говорил, что он и еще несколько человек с Вюбофей в исследовательской экспедиции нашли Озанов. Они приземлились на этом континенте, его товарищи погибли, а он нашел мою мать…

– Твою… кого? Час от часу не легче! – застонал Хэл.

– Она была местная. Ее народ всегда здесь жил. Они построили этот город, они…

– А твой отец был землянином? И ты родилась от его союза с обитательницей Озанова? Невозможно. Хромосомы твоих отца и матери не могли подойти друг другу!

– Плевать мне на хромосомы! – ответила Жанетта дрожащим голосом. – Ты видишь меня перед собой, нет? Я существую, нет? Мой отец лег с моей матерью, и вот она я. Отрицай меня, если можешь.

– Я не в том смысле. Я… то есть…

Он замолчал и лишь растерянно смотрел на нее, не зная, что сказать.

А она вдруг начала всхлипывать. Он обнял ее крепче, ладони прижались к ее плечам. Мягким, гладким плечам, а ее упругие груди прильнули к его ребрам.

– Спаси меня, – сказала она упавшим голосом. – Я так больше не могу! Возьми меня с собой. Ты должен меня спасти.

Ярроу лихорадочно думал. Ему необходимо вернуться назад до того, как проснется Порнсен. А завтра он не сможет увидеть Жанетту, потому что завтра машина с корабля вернется за двумя землянами. Что бы он ни намеревался сделать для нее, это должно быть сделано в ближайшие минуты.

И план родился – внезапно, будто росток, проросший из другой идеи – она давно уже подспудно созревала у него в мозгу. Гораздо, гораздо раньше, чем корабль стартовал с Земли, но у него не хватало смелости, чтобы ее осуществить. А сейчас появилась эта чудная девушка, – и именно ее не хватало, чтобы раздуть в нем пламя отваги, заставить встать на путь, с которого нет возврата.

– Слушай, Жанетта! – сказал он вдохновленно. – Ты будешь ждать меня здесь каждую ночь. Кто бы там ни таился во тьме, ты должна быть тут. Не могу сказать, когда у меня получится добыть лодку и прилететь. В ближайшие три недели, возможно. И даже если меня не будет, продолжай ждать. Жди! И я появлюсь. И когда я прилечу за тобой, нам ничего больше не будет угрожать. Какое-то время, по крайней мере. Ты сможешь это сделать? Спрятаться здесь и ждать?

Она кивнула:

– Ви.

Через две недели Ярроу прилетел от «Гавриила» к развалинам. Узкая как спица лодка блеснула в свете полной луны, проплывая над белым мраморным дворцом, и остановилась. Город лежал безмолвно и бесцветно – гигантские каменные кубы, шестигранники, цилиндры и пирамиды, и статуи, разбросанные как игрушки ребенка-великана, убаюканного на века.

Хэл вышел, огляделся вокруг, и зашагал к огромной арке. Луч фонаря ощупывал темноту, голос отдавался от далеких крыш и стен.

– Жанетта! Се мфа. Фо тами, Хэл Ярроу. Жанетта! У е ту? Это я. Твой друг. Где ты?

Он стал спускаться по лестнице, что вела к гробницам королей. Луч фонаря плясал по ступеням – и вдруг расплескался на черно-белой фигуре девушки.

– Хэл! – крикнула она, глядя на него снизу вверх. – Слава Великой Каменной Матери! Я ждала тебя каждую ночь, я знала, что ты прилетишь!

На длинных ресницах дрожали слезы, алые губы трепетали, будто девушка изо всех сил сдерживала плач. Он всем сердцем стремился к тому, чтобы обнять ее и утешить, но недопустимо было даже глядеть на неодетую женщину. Обнять же – просто немыслимо. Хотя именно этого ему и хотелось.

В следующую секунду, будто угадав причину его замешательства, она придвинулась вплотную и положила ему голову на грудь. Ссутулив узкие плечи, она будто пыталась зарыться в него. Его руки машинально обняли ее, мышцы напряглись, кровь прихлынула к чреслам.

Глубоко вздохнув, Хэл выпустил ее и отвернулся.

– Поговорим потом, времени мало. Идем.

Она молча пошла за ним к лодке. И неуверенно остановилась около дверцы. Он нетерпеливым жестом велел ей войти внутрь и занять кресло позади.

– Ты подумаешь, что я трусиха, – сказала она. – Но я никогда прежде не бывала в летающей машине. Оторваться от земли…

Он широко раскрыл глаза в изумлении. Невозможно было себе представить, каково это – не знать воздушных путешествий.

– Садись! – рявкнул он.

Она послушно влезла в кабину и заняла кресло второго пилота. Но никак не могла унять дрожь, глядя огромными карими глазами на огоньки незнакомых приборов.

Хэл глянул на часофон:

– Десять минут до моей городской квартиры. Минута, чтобы поместить тебя там. Полминуты – вернуться на корабль. Пятнадцать минут – доложить о моих наблюдениях среди кувыркунов. Тридцать секунд – вернуться на квартиру. В целом получается менее получаса. Неплохо.

Он засмеялся, довольный собой:

– Я бы прилетел еще два дня назад, но надо было дождаться, пока разберут все лодки с автоматикой. И тогда я притворился, что очень спешу, что забыл кое-какие записи и мне надо вернуться к себе на квартиру, чтобы забрать их. Так что я взял лодку с ручным управлением, предназначенную для исследований за чертой города. Дежурный офицер ни за что не дал бы мне разрешения, если бы не вот это.

Хэл ткнул пальцем в золотую табличку на левой груди. С изображением буквы ивритского алфавита – «Л».

– Это означает, что теперь я один из Избранных. Я прошел «Измеритель».

Жанетта, позабыв о своем ужасе, поглядела на лицо Хэла – бледное в призрачном от приборной панели свете. И вскрикнула:

– Хэл Ярроу! Что они с тобой сделали?

Она нежно тронула пальцами его лицо.

Глаза, страдальчески окаймленные черно-синим, распухшие щеки, на скуле подергивался желвак, на бледной коже проступили семь тонких следов от плети.

– Любой скажет, что я сошел с ума, сделав это, – сказал он. – Я сунул голову в львиную пасть – и он не откусил мне голову. Я сам прикусил ему язык.

– Что ты имеешь в виду?

– Слушай! Тебе не показалось странным, что Порнсен не увязался за мной в ту ночь, не осквернял своим святошеским дыханием мой затылок? Нет? Потому что ты мало что о нас знаешь. Был лишь один-единственный способ сделать так, чтобы мне позволили оставить мою каюту на корабле и поселиться на квартире в Сиддо. То есть так, чтобы жить без гаппта, который следит за каждым моим взглядом. Чтобы не бросить тебя здесь в лесу. Не мог же я…

Ее палец скользнул по крылу его носа, к углу губ. Будь это Мэри, он тут же и отшатнулся бы, потому что не выносил телесного контакта. Но сейчас он даже не отодвинулся.

– Хэл, – сказала она тихо. – Мо шех.

Он почувствовал, как теплая волна прихлынула к его лицу. Мой милый. Ну, а почему нет?

От ее прикосновения кружилась голова, и он сказал, чтобы отвлечься:

– Мне оставалось только одно. Вызваться добровольцем на Измеритель.

– Ох мехитер? Кюскюсю?

– Это единственное, что может избавить тебя от постоянной тени гаппта. Пройдя Измеритель, ты считаешься очищенным от любых подозрений. Теоретически, по крайней мере.

Мое прошение застало иерархию врасплох. Они не ожидали, что кто-нибудь из ученых – не говоря уже обо мне – вызовется на это добровольно. Уриелиты и уззиты обязаны проходить через это – если надеются продвинуться в иерархии…

– Уриэлиты? Уззиты?

– Пользуясь старинной терминологией, попы и легавые. Предтеча ввел эти названия – имена ангелов – для религиозно-правительственного употребления, взяв их из Талмуда. Понимаешь?

– Нет.

– Объясню позже. В общем, лишь самые ревностные служаки просят разрешения предстать перед Измерителем. Да, конечно, так поступают многие, но лишь потому, что вынуждены. Уриелиты мои шансы оценивали невысоко, но закон требовал дать мне попытку. К тому же они скучали и желали развлечься – как они понимают развлечения.

Он поморщился, вспоминая.

– Через день мне было велено явиться в лабораторию в двадцать три КВ – корабельного времени, значит. Я пошел к себе в каюту – Порнсена не было, – открыл свой лабораторный набор и достал флакон с этикеткой «Пророкпитание». В нем должен был быть порошок на основе мескалина. Это такое средство, которое когда-то использовали знахари американских индейцев.

– Ке эсю…

– Слушай и не перебивай. Главное ты поймешь. Пророкпитание принимает каждый из нас в период Очищения. Иначе говоря, ты на два дня запираешься в камере, пост и молитва, пост и молитва, тебя порют электрическими плетьми, и тебе являются видения, навеянные пророкпитанием. Ну, еще происходит субъективное путешествие по времени.

– Ке эсю…

– Да не «чтокай» ты! Нет времени объяснять даннологию. У меня десять лет учебы ушло на то, чтобы понять ее, да еще специализированную математику. И даже при этом у меня оставалось много вопросов, но я не стал их задавать. Наставники ведь могли подумать, что у меня возникли сомнения.

Но так или иначе, а в моем флаконе пророкпитания не было. Я тайно подменил его кое-чем как раз перед отлетом с Земли. Вот благодаря этому порошку я и осмелился предстать перед Измерителем. И страх мой был лишь отголоском того ужаса, что я должен был бы испытать.

– Ви! Ты был храбр, ты преодолел свой страх.

Жар снова залил его лицо – впервые за всю жизнь Хэл услышал комплимент в свой адрес.

– За месяц до старта экспедиции на Озанов я наткнулся в одном из многих научных журналов, доставляемых мне для обозрения, на объявление, что синтезировано некое лекарственное средство. Его действие состояло в уничтожении вируса так называемой марсианской лихорадки. Меня заинтересовала сноска. Мелким шрифтом, на иврите – это означало, что автор-биохимик должен был осознавать ее важность.

– Пу кфа?

– Почему? Ну, я так думаю, что он использовал иврит для того, чтобы не поняли непосвященные. Если бы подобная тайна получила огласку… Там была краткая заметка об обнаруженном эффекте: один человек, страдавший от лихорадки, оказался временно имунным к эффектам гипно-липно. А значит, уриелиты должны тщательно следить за тем, чтобы во время сеансов с Измерителем объект был здоров.

– У меня трудности с пониманием тебя, – сказала она.

– Повторю медленнее: гипно-липно – наиболее распространенная модификация так называемой сыворотки правды. Значение этой сноски я понял сразу же, в тот же миг! В начале статьи описывалось, как можно вызвать марсианскую лихорадку наркотиком, введенным в организм в экспериментальных целях. Какое именно средство использовалось, там не сообщалось, но я нашел информацию о нем и его производстве в других журналах. Ну и подумал: если истинная лихорадка может сделать человека иммунным к гипно-липно, почему не может искусственная?

– Сказано – сделано. Я приготовил пробную партию, вставил ленту с вопросами о своей личной жизни в психотестер, ввел себе средство для лихорадки, затем ввел сыворотку правды и приготовился соврать тестеру. И смог соврать, хотя был накачан гипно-липно!

– Какой ты умный, что это придумал, – сказала она мурлыкающим голосом.

И легонько сжала ему бицепсы. Он тут же напряг их – это было тщеславие, конечно, но хотелось, чтобы она сочла его сильным.

– Чепуха! – ответил он. – И слепой бы увидел. Я бы не удивился, узнав что уззиты арестовали того аптекаря и отдали приказ использовать сыворотку другого состава. Но если они это и сделали, то опоздали. Наш корабль стартовал прежде, чем до нас дошли такие известия.

– Насчет первого дня с Измерителем можно было вообще не волноваться. Мне предстояло выдержать двенадцатичасовой устный и письменный экзамен по сериализму. Это теории времени Данна и Сигменовы их усиления. Такие экзамены я сдавал годами. Просто, хоть и утомительно.

– На следующий день я встал пораньше, совершил омовение и принял то, что считалось пророкпитанием. Ничего не ел, сразу отправился в Камеру Очищения. И там провел два дня, на койке, в полном одиночестве. Время от времени я пил воду или принимал порцию фальшивого лекарства. Каждый час нажимал кнопку, запускавшую механическую плеть. Чем чаще происходит бичевание, тем выше твоя репутация.

– Видений никаких не помню, наверное, лихорадка избавила меня от них. Это меня ничуть не беспокоило. Возникни у кого-либо подозрения, я смог бы отговориться аллергией на пророкпитание. Такое встречается иногда.

Он глянул вниз. Таинственный лес в лунном инее и время от времени – квадрат или шестиугольник света крестьянской усадьбы. Впереди возвышалась гряда холмов, за ней – Сиддо.

– Так что, – продолжал он, незаметно для себя ускоряя речь по мере приближения холмов, – в конце очищения я встал с койки, оделся и съел обрядовый ужин из акрид и меда.

– Фе!

– Акриды – это не так уж плохо, если ты привык к ним с детства.

– Акриды – прелесть, – ответила она. – Я их много раз ела. Мне тошно от сочетания с медом.

Он пожал плечами:

– Сейчас я выключу свет в кабине. Ложись на пол. И надень вот этот плащ и ночную маску. Сойдешь за кувыркуна.

Она послушно соскользнула с сиденья. Перед тем как выключить свет, он посмотрел, как она там устроилась. Девушка потянулась, надевая плащ, и он не мог удержаться от взгляда на груди идеальной формы. Соски алые, точь-в-точь как губы. Он дернул головой, отворачиваясь, но картина все стояла перед глазами. Сейчас им овладело сильное возбуждение, но он знал – даже в этот момент, – что потом придет стыд.

Он продолжал говорить, чувствуя себя неловко.

– И затем уже в дело вступила иерархия. Сандалфон Макнефф. После него теологи и специалисты по даннологии: психоневрологические параллелисты, интервенционисты, субстратумисты, хронентрописты, псевдотемпоралисты, космообессервисты.

– Они посадили меня на стул, установленный в фокусе модулирующего магнито-детекторного поля. В руку вогнали гипно-липно. Выключили свет, помолились за меня и стали петь главы из «Западного Талмуда» и «Обновленных Писаний». Потом направили прожектор на элохиметр…

– Эс асе аса?

– Элохим – Бог на иврите. А «метр» – такое окончание придают обычно измерительным приборам вроде этих. – Он показал на приборную панель. – Элохиметр круглый и огромный, и стрелка у него длиной с мою руку, показывает прямо вверх и вниз. Окружность циферблата отмечена ивритскими буквами, которые что-то значат – для проводящих испытания.

– Обычно люди понятия не имеют, на что указывает стрелка. Но я же наврум! У меня есть доступ к книгам, детально описывающим этот тест.

– То есть ты знаешь ответы, несфа?

– Ви. Но это ничего не значит, потому что гипно-липно извлекает правду, реальность… у любого, кроме того, кто болен марсианской лихорадкой, естественной или искусственной.

Его внезапный смех прозвучал подобно отрывистому лаю.

– Под этой сывороткой, Жанетта, все грязные и мерзкие вещи, которые ты подумал или сделал, вся твоя ненависть к начальству, все сомнения о реальности учения Предтечи – все это всплывает с нижних уровней сознания, как мыло, упущенное из рук у самого дна ванны с грязной водой. И выходит наверх, скользкое, неумолимо всплывающее, покрытое слоями грязи.

– Но я все сидел и смотрел на стрелку. Как будто смотришь в лицо самого Бога, Жанетта – можешь ты это понять? – и я врал. Нет, конечно же, не переигрывал. Не притворялся невероятно чистым и верным. В мелких нереальностях каялся, и тогда стрелка дергалась и возвращалась к окружению нескольких угловатых букв. Но на важные вопросы я отвечал так, будто вся моя жизнь от этого зависела. Как оно и было.

– И я пересказал им свои сны – субъективное путешествие по времени.

– Сюбхетиф?

– Ви. Субъективно каждый из нас путешествует по времени. Но Предтеча – единственный из людей, кроме его первого ученика и жены его и нескольких пророков из Писания, кто путешествовал объективно.

– В общем, мои мечты были сущими красотками. Именно то, что им приятно было услышать. А мое последнее, коронное создание – моя ложь – была о том, что сам Предтеча вскоре появится на Озанове и обратится к сандалфону. Теперь это событие ожидается через год.

– Ох, Хэл! – выдохнула она. – Зачем ты им такое сказал?

– Потому что теперь, ма шех, экспедиция не покинет Озанов до истечения этого срока. Они не могут улететь, не использовав возможность увидеть Сигмена во плоти. Иначе он окажется лжецом. И я тоже. Так что, как видишь, эта колоссальная ложь дарит нам как минимум год, в течение которого мы будем вместе.

– А потом?

– А потом что-нибудь придумаем.

– И все это ты сделал только ради меня, – произнес из темноты сиденья глубокий горловой голос.

Хэл не ответил – он был слишком занят, выруливая на уровне крыш. Нагромождения зданий быстро мелькали, разделенные лесами. Машина летела с такой скоростью, что едва не проскочила похожий на замок дом Фобо. Трехэтажный, старинный с виду, зубчатые башни и каменные головы горгулий, звери и насекомые, выглядывающие из многочисленных ниш. Он отстоял от прочих зданий не менее чем на сто ярдов. Кувыркуны строили города так, чтобы всем хватало места и не приходилось тесниться.

Жанетта надела маску с длинным рылом. Распахнулась дверца машины, они перебежали по тротуару в дом. Проскочили через прихожую, взбежали на второй этаж, где пришлось остановиться, пока Хэл нашаривал в кармане ключ. Он заказал кузнецу-кувыркуну замок и поручил кувыркуну-плотнику его установку. Корабельному плотнику он не доверял – немалый шанс был на то, что у ключей появятся дубликаты. Рука дрожала, и он не сразу сумел попасть в замочную скважину. Открывая дверь, Хэл тяжело дышал. Жанетту он почти силком протолкнул внутрь. К этому моменту она успела снять маску.

– Постой, Хэл! – сказала она, привалившись к нему теплым боком. – Ты ничего не забыл?

– О Предтеча! Забыл что? Что-то серьезное?

– Да нет. Только я думала, – она улыбнулась, чуть качнув ресницами, – что у землян есть обычай: мужчина вносит невесту через порог. Так мне отец говорил.

У него отвисла челюсть. Невесту! Она определенно многое считала уже решенным!

Но тратить время на спор он сейчас не мог. Не говоря ни слова, он подхватил ее на руки и внес в квартиру. Осторожно опустив, сказал:

– Вернусь так скоро, как только смогу. Если кто-то будет стучать или попытается войти, прячься вот в эту камеру, которую я велел плотнику сделать в нашем шкафу. Затаись и не выходи, пока не будешь уверена, что это я.

Вдруг она сжала его в объятиях и поцеловала.

– Мо шех, мо гва, мо фю.

Ох, слишком уж быстро все происходит! Он не сказал ни слова, не поцеловал ее в ответ. Ее слова доходили до него с трудом, звали его, слегка его смешили. Если он правильно перевел этот вырожденный французский, она сказала «мой дорогой, мой большой сильный мужчина».

Он обернулся и закрыл за собой дверь, но не так быстро, чтобы не увидеть, как свет из холла блеснул на белом лице, окруженном черным гало капюшона. В белизне алел рот.

Его била дрожь. Он чувствовал, что Жанетта и близко не похожа на ту верную фригидную подругу, которой так восхищается Церство.

Хэл вернулся домой с «Гавриила» на час позже, потому что сандалфон принялся расспрашивать его о подробностях пророчества, касающихся Сигмена. Потом Хэл должен был продиктовать свой отчет по наблюдениям этого дня. И только после этого он велел какому-то матросу отвести лодку к своей квартире. Направляясь к взлетной палубе, он встретил Порнсена.

– Шалом, авва, – сказал Хэл.

Улыбнулся и костяшками пальцев потер выступающий «ламед» на эмблеме.

Левое плечо гаппта, и без того постоянно опущенное, провисло еще ниже, как флаг, приспущенный в знак капитуляции. Уж теперь если кто и будет кого бить плетью, то никак не Порнсен.

Хэл шумно выдохнул и двинулся дальше, но Порнсен сказал:

– Минутку, сынок. Ты возвращаешься в город?

– Шиб.

– Шиб, шиб. Я поеду с тобой. У меня квартира в том же доме, на третьем этаже, как раз напротив квартиры Фобо.

Хэл открыл рот, желая возразить, – и не смог ничего сказать. Пришел черед Порнсену улыбаться. Он повернулся и пошел впереди, Хэл последовал за ним, крепко сжав губы. Гаппт выследил его, видел встречу с Жанеттой? Нет, тогда бы Хэла сразу арестовали.

Мелкая душонка. Вот что отличало гаппта от всех знакомых Хэла. Он знал, что его присутствие Хэлу неприятно и что, если он поселится в том же доме, отравит Хэлу радость избавления от надзора.

Хэл пробурчал себе под нос старую пословицу: «Гаппт никогда зубов не разожмет».

Матрос ожидал возле машины. Все сели, и лодка беззвучно ушла в ночь.

Хэл вошел в дверь дома впереди Порнсена, испытывая теплое чувство удовлетворения от нарушения этикета и выражения презрения к этому человеку.

Возле своей двери он остановился, ангел-хранитель молча прошел у него за спиной. Хэлу вдруг пришла в голову озорная мысль, и он окликнул:

– Авва!

Порнсен обернулся:

– Что?

– Вам не хотелось бы проверить мои комнаты, чтобы посмотреть, не прячу ли я там женщину?

Коротышка побагровел, зажмурился и покачнулся, едва не лишившись чувств от ярости. Открыв глаза через пару мгновений, он рявкнул:

– Ярроу! Если я и видел в этой жизни нереальную личность, то это ты! Мне плевать, какие у тебя там отношения с иерархией! По-моему, ты… ты просто не шиб! Ты сильно переменился. Ты был таким скромным, таким послушным, а теперь ты заносчив!

Хэл в ответ заговорил ровным голосом, который, однако, повышался с каждой произнесенной фразой:

– Не так давно ты называл меня неуправляемым, – с того самого дня, как я родился, и вдруг оказывается, что я был примером блестящего поведения, таким, на которое Церство могло бы – прости за штамп – указать с гордостью! Я полагаю, что всегда вел себя настолько хорошо, насколько можно было ожидать. И еще я полагаю, что ты был и остаешься презренным, злобным, мерзким безмозглым прыщом на заднице Церства и заслуживаешь лишь того, чтобы тебя выдавили, да поскорее!

Хэл задохнулся собственным криком, сердце бешено колотилось, в ушах ревела кровь, в глазах помутилось.

Порнсен пятился, нелепо и комично выставив перед собой ладони:

– Хэл Ярроу! Хэл Ярроу! Держи себя в руках! О Предтеча, как же ты меня ненавидишь! Все эти годы я думал, что ты любишь меня, что я твой любимый гаппт, а ты мой любимый подопечный. А ты меня ненавидел – почему?

Рев в ушах стих, в глазах у Хэла прояснилось.

– Ты серьезно?

– Конечно! Да мне такое и присниться не могло! Все, что я делал, я делал для тебя, и когда наказывал тебя, мое сердце разрывалось! Но я заставлял себя так поступать, всякий раз напоминая, что это для твоего же блага!

Хэл рассмеялся. Он смеялся, смеялся и все не мог остановиться, а Порнсен побежал прочь и скрылся в своей квартире, обернувшись лишь на миг, мелькнул в проеме побелевшим от ярости лицом.

Ослабевший от приступа ярости, Хэл, дрожа, прислонился к дверному косяку. Вот это поворот! Он всегда знал, знал наверняка, что Порнсен его терпеть не может, считая противоестественным чудовищем, и находит мрачную радость в том, чтобы его унижать и пороть.

Он покачал головой. Нет, наверняка гаппт испугался и пытался оправдаться.

Он открыл дверь и вошел. Да, конечно, мужество бросить вызов Порнсену – целиком заслуга Жанетты. Без нее он ничто, презренный трусишка-кролик. Несколько часов с этой чудесной девушкой дали ему силы преодолеть годы жесткой дисциплины.

Он щелкнул выключателем в прихожей. Через столовую ему была видна закрытая дверь в кухню, оттуда доносился стук посуды. Хэл принюхался.

Стейк!

Радость сменилась тревогой. Он же велел ей прятаться до своего возвращения! А если бы сейчас сюда вошел не он, а кувыркун или уззит?

Когда дверь распахнулась, петли взвизгнули. Жанетта стояла к нему спиной и обернулась на первый же скрип несмазанного железа. Лопатка выпала из ее руки, другая рука взлетела к открытому рту. Сердитые слова замерли на губах у Хэла. Начнешь ее ругать – разразится слезами, и что тогда?

– Мо шю! Ты меня напугал!

Он хмыкнул и подошел к плите, потянулся к крышке кастрюли.

– Понимаешь, – сказала она, и дрожь в ее голосе свидетельствовала о том, что девушка поняла – Хэл сердится. – Я все время жила в страхе, что меня поймают, поэтому меня пугает все неожиданное. Я всегда готова пуститься наутек.

– Какие же обманщики эти кувыркуны! – мрачно сказал Хэл. – Я-то думал, они кроткие и добрые!

Она глянула на него искоса своими большими глазами. Краска возвращалась на щеки, алые губы улыбались.

– Нет, они вовсе не злые, они на самом деле добрые. Они давали мне все, что я хотела, кроме свободы. Боялись, что я найду дорогу обратно к сестрам.

– А какая им разница?

– Они думали, что там, в джунглях, могли сохраниться мужчины моей расы, и я стану рожать им детей. Они боятся, что моя раса приумножится, вновь станет сильной и затеет с ними войну. Они не любят воевать.

– Странные они создания, – сказал он. – Но вряд ли можно надеяться понять тех, кому неведома реальность Предтечи. И более того, они гораздо ближе к насекомым, нежели к человеку.

– Быть человеком – не обязательно значит быть лучше, – несколько резковато ответила Жанетта.

– Все божьи создания занимают свое место во вселенной, – сказал он. – Кроме человека, место которому – везде и всегда. Он волен занимать любое положение в пространстве и двигаться в любую сторону по времени. И если ему приходится устранить то или иное создание, чтобы занять конкретное место и время, то делает он лишь то, что делать надлежит.

– Цитируешь твоего Предтечу?

– Разумеется.

– Вероятно, он прав. Вероятно. Но что есть человек? Человек есть разумное существо. Кувыркун – разумное существо. Следовательно, кувыркун есть человек, несфа?

– Шиб или сиб, давай не будем спорить. Почему мы не едим?

– Я не спорила. – Она улыбнулась. – Вот сейчас накрою на стол, и посмотришь, умею ли я готовить.

Когда тарелки были расставлены, Хэл с Жанеттой сели. Хэл соединил руки, положил их на стол, склонил голову и произнес молитву:

– Исаак Сигмен! Человек, идущий впереди, да будет реально имя твое! Благодарим тебя за это трижды благословенное настоящее, бывшее некогда неопределенным будущим. Благодарим тебя за эту пищу, кою сделал ты актуальной из потенциальной. Надеемся и знаем, что ты сразишь Уклониста, заградишь пути его злобных попыток растрясти прошлое и тем изменить настоящее. Да сотворишь ты вселенную материальной и реальной, и да истребишь текучесть времени. Мы, личности, за этим столом сидящие, благодарим тебя. И да будет так.

Он расцепил руки и посмотрел на Жанетту. Она глядела на него. Повинуясь импульсу, он сказал:

– Можешь помолиться, если хочешь.

– А ты не будешь считать мою молитву нереальной?

Он ответил, чуть подумав:

– Да, ты права. Не знаю, почему я так сказал. Ведь не попросил бы я израилита или банту произнести молитву. Не стал бы есть с ними за одним столом. Но ты… ты не такая… быть может, потому, что не относишься ни к одному известному мне… не знаю…

Средним пальцем правой руки она начертила в воздухе треугольник, потом, подняв глаза, сказала:

– Благодарим тебя, о Великая Мать!

Хэл постарался ничем не выдать странного чувства, что охватило его при этой молитве.

Выдвинув ящик стола, он взял оттуда два предмета, один протянул Жанетте, другой надел себе на голову. Это была шляпа с широкими полями, с которых свисала длинная вуаль, полностью закрывающая лицо.

– Надень, – сказал он Жанетте.

– Зачем?

– Как зачем? Чтобы не видно было, как другой ест, – нетерпеливо ответил он. – Между вуалью и лицом достаточное расстояние для работы ложкой и вилкой.

– Но зачем?

– Я же сказал – чтобы мы не видели друг друга во время еды.

– Тебе будет плохо, если увидишь, как я ем? – спросила она.

– Естественно.

– Почему это – естественно?

– Ну, потому что есть… это так… ну, не знаю… животный акт.

– И твой народ всегда так поступал? Или вы начали это делать, когда узнали, что вы животные?

– До явления Предтечи мы поглощали пищу в голом бесстыдстве своем. Таковы горькие плоды невежества.

– Израилиты и банту тоже скрывают лица во время еды?

– Нет.

Жанетта встала из-за стола.

– Я не могу есть в этой штуке. Мне будет стыдно.

– Но… но я должен быть в застольной шляпе, – сказал он дрожащим голосом. – Иначе мне не удержать еду в себе.

Она что-то быстро проговорила на языке, которого он не знал. Но в этой фразе отчетливо слышалось разочарование и страдание.

– Прости, – сказал он. – Но так уж это устроено. И так должно быть.

Она медленно села. Надела шляпу.

– Хорошо, Хэл, но позже мы должны будем это обсудить. Иначе у меня создается впечатление полной изоляции. Нет близости, нет общего восприятия того хорошего, что дает нам жизнь.

– Пожалуйста, не издавай звуков во время еды, – попросил он. – И если захочешь что-то сказать, сперва проглоти все, что у тебя во рту. Когда кувыркун ел в моем присутствии, я имел возможность отвернуться, но не мог заткнуть уши.

– Постараюсь не издавать звуков, чтобы тебя не стошнило, – ответила она. – Но скажи: как вы добиваетесь того, чтобы дети ели тихо?

– Они никогда не трапезничают со взрослыми. Точнее, за их столом – из взрослых – сидят только гаппты. И очень быстро приучают детей правильно себя вести.

– Вот как?

Трапеза проходила в молчании, не считая неизбежного стука приборов по тарелкам. Закончив, Хэл снял шляпу.

– Жанетта, ты исключительный повар! Все так вкусно, что я почти грешником себя почувствовал, так радуясь пище. Такого супа я никогда не пробовал. Хлеб восхитителен. Салат – превосходен. Стейк – само совершенство!

Жанетта сняла шляпу раньше. К своей порции она едва притронулась. И все же она улыбалась.

– Мои тетушки хорошо меня выучили. В традиции моего народа – обучить девушку всему, что приятно мужчине. Всему.

Он неуверенно засмеялся и, скрывая смущение, закурил сигарету.

Жанетта спросила, можно ли ей тоже закурить.

– Раз уж я охвачена жаром, немного дыма не помешает, – сказала она со смешком.

Хэл не понял, что она имеет в виду, но тоже засмеялся, желая показать ей, что не сердится из-за застольных шляп.

Жанетта зажгла сигарету, затянулась, тут же закашлялась и бросилась к раковине налить себе воды. Вернулась со слезящимися глазами, но сразу взяла свою сигарету и попробовала снова. Очень скоро она затягивалась со сноровкой заядлого курильщика.

– Ты – великолепный имитатор! – сказал Хэл. – То, как ты повторяешь мои движения, как старательно подражаешь моей речи… Ты знаешь, что твое американское произношение сейчас ничуть не хуже моего?

– Покажи или расскажи мне что-нибудь, и тебе вряд ли придется это повторять. Хотя я не могу похвастаться выдающимся интеллектом. Да, у меня хорошо развит инстинкт подражания. Но это не значит, что я вовсе не способна высказать оригинальную мысль.

Завязался легкий и забавный разговор, приятная беседа – как она жила с отцом, сестрами и тетками. Хорошее настроение казалось искренним – видимо, она разговорилась не для того, чтобы скрыть подавленность, вызванную неловким инцидентом со шляпами. Она очень мило поднимала брови, когда смеялась. А брови ее были восхитительными, похожими на птичьи крылья. Изящные черные линии дугообразно уходили от переносицы, изящно огибали орбиты глаз и крючочками устремлялись вниз.

Хэл спросил, не унаследовала ли она эти брови от народа ее матери. Она засмеялась и ответила, что это дар ее отца-землянина.

Такой низкий, музыкальный смех… ничуть не похожий на рвущий нервы смех его бывшей жены. И его приятно было слушать, он успокаивал. Каждый раз, когда Хэл думал, как может завершиться эта ситуация, и падал духом, его мгновенно возвращало в хорошее настроение что-нибудь забавное, сказанное ею. Кажется, она точно понимала, что именно ему нужно, чтобы приглушить мрачное настроение или ярко расцветить радость.

Через час Хэл встал и пошел на кухню. Проходя мимо Жанетты, он непроизвольно запустил пальцы в ее густые, волнистые черные волосы.

Она запрокинула лицо и закрыла глаза, будто ждала поцелуя. Но он почему-то не мог решиться. Хотел, но не смел заставить себя сделать первый шаг.

– Посуду необходимо будет мыть, – сказал он. – Плохо, если неожиданный гость вдруг увидит накрытый на двоих стол. И еще кое-что: сигареты надо прятать и комнаты проветривать почаще. Сейчас, после того как я выдержал проверку, мне надлежит отказаться от таких мелких нереальностей, как курение.

Если Жанетта и была разочарована, то никак этого не показала. Засновала по кухне, занялась уборкой. Он закурил и стал прикидывать шансы достать женьшеневый табак: Жанетта так радовалась сигаретам, что мысль лишить ее этого удовольствия была невыносима. Один из членов экипажа корабля, с которым Хэл был на дружеской ноге, сам не курил, но продавал свой паек товарищам. Может, кто-нибудь из кувыркунов послужит посредником, купит табак у космонавта и передаст Хэлу. Фобо? Но следует соблюдать осторожность. Может быть, риск неоправдан…

Хэл вздохнул. Присутствие Жанетты вдохновляло его, но вместе с тем здорово осложняло жизнь. Поглядите-ка – вот он сидит и обдумывает преступное деяние так, будто это самая естественная вещь!

Она стояла перед ним, руки на бедрах, сияющие глаза.

– А сейчас, Хэл, монаму, если бы у нас нашлось что-нибудь выпить, вечер удался бы на славу!

Он встал со стула.

– Прости, забыл, что тебе неоткуда знать, как готовить кофе.

– Нет-нет, я про выпивку. Алкоголь, а не кофе.

– Алкоголь? Великий Сигмен, девочка, мы не пьем! Подобная мерзость…

Он замолчал – видно было, что она задета.

Хэл взял себя в руки. В конце концов, это не ее вина. Она из другой культуры. Строго говоря, она вообще не вполне человек.

– Прости, – сказал он. – Это религиозный вопрос. Запрет.

У нее на глазах выступили слезы, плечи затряслись. Она закрыла лицо руками, всхлипнула.

– Ты не понял. Мне это нужно. Обязательно.

– Но почему?

Она заговорила, не отнимая рук от лица.

– Потому что пока я сидела под замком, никаких развлечений у меня не было. И мне стали давать спиртное, оно помогало хоть как-то провести время и подавляло грустные воспоминания о родине. И я сама не поняла, что стала… стала алкоголичкой…

Хэл сжал кулаки и зарычал:

– Ах они гады… ползучие!

– Так что, понимаешь, мне нужно выпить. Мне станет лучше, пусть и ненадолго. А потом, наверное, я попробую преодолеть эту зависимость. Ты ведь поможешь мне?

Он беспомощно развел руками:

– Но… но где же я достану?

Живот свело судорогой отвращения при мысли о покупке алкоголя. Но если он так ей нужен, Хэл достанет. Постарается изо всех сил.

Она быстро подсказала:

– Может быть, Фобо поделится с тобой.

– Но ведь Фобо – один из твоих тюремщиков! Он ничего не заподозрит?

– Он подумает, что это для тебя.

– Ладно, – сказал он чуть раздраженно, и в то же время ощущая вину за эти эмоции. – Гадко лишь то, что кто-то решит, будто это я пью. Пусть даже и кувыркун.

Она шагнула к Хэлу и будто растеклась по нему. Мягкие губы прижались к щеке, тело словно пыталось просочиться сквозь Хэла.

Он обнял ее на минуту и отстранился.

– Что же, мне придется оставить тебя? – шепнул он. – Не можешь ли ты пропустить один раз? Только сегодня? Завтра я достану спиртное.

Она ответила упавшим голосом:

– Ах, монаму, я бы сама этого хотела. Как бы я этого хотела! Но не могу. Просто не могу, поверь мне.

– Верю.

Хэл вышел в прихожую, достал из шкафа капюшон, плащ и ночную маску. Голова его печально склонилась, плечи ссутулились. Все насмарку. Он просто не сможет к ней приблизиться – к девушке, пахнущей алкоголем. И она, наверное, задумается, отчего он так холоден, а у него не хватит духу рассказать ей, как она его отвращает, потому что это ранит ее чувства. И хуже того, она все равно будет страдать, не дождавшись от него объяснения.

Когда он выходил, она поцеловала его в пересохшие губы.

– Поспеши, монаму! Я буду ждать.

– Угу.

Хэл Ярроу тихонько постучал в дверь квартиры Фобо. Она открылась не сразу, чему Хэл ничуть не удивился. Изнутри доносился громкий шум. Хэл заколотил в дверь, хотя и неохотно – боялся привлечь внимание Порнсена. Гаппт жил в квартире напротив и мог выглянуть просто из любопытства. Не слишком подходящий момент для того, чтобы Порнсен увидел, как Хэл навещает эмпата. Хотя он имел полное право зайти в гости к кувыркуну без сопровождения гаппта, он волновался из-за Жанетты. Гаппт вполне мог бы вторгнуться в его, Хэла, пуку, пока его там нет, – шпионить и подглядывать Порнсен любил. Тогда Хэл попадется в ловушку, и все полетит к Ч.

Но он утешал себя мыслью, что Порнсен отнюдь не смельчак. Решившись проникнуть в жилище Хэла, он сильно рисковал бы, что его обнаружат. И Хэл, как носитель ламеда, мог бы поднять такой шум, что Порнсена в результате не только подвергнут опале и разжалуют, но и отправят к Ч.

Хэл снова принялся стучать – громко и нетерпеливо. На этот раз дверь распахнулась, и показалась улыбающаяся Абаса, жена Фобо.

– Хэл Ярроу! – сказала она по-сиддски. – Вот это радость! Почему же ты не вошел просто так, без стука?

Хэл опешил.

– Я не мог!

– Почему?

– Ну, мы так не делаем.

Абаса пожала плечами, тактично отказавшись от комментария.

– Ладно, заходи, – сказала она, продолжая улыбаться. – Я не кусаюсь!

Хэл вошел и закрыл за собой дверь, хотя, не удержавшись, оглянулся на дверь Порнсена. Та была закрыта.

Внутри эхом метался хоровой вопль двенадцати кувыркунят, играющих в комнате размером с баскетбольный зал. Абаса провела Хэла по голому полу в другой конец зала, где начинался коридор. Они миновали угол, в котором сидели за столом три кувыркуницы, видимо, гостьи Абасы. Дамы были заняты шитьем, время от времени они отпивали что-то из высоких бокалов и ни на миг не прерывали болтовни. Хэл не понимал тех немногих слов, что до него долетали: кувыркуницы, разговаривая между собой, пользовались вокабуляром, свойственным одним лишь женщинам. Но обычай этот, как понимал Хэл, стремительно отмирал под действием растущей урбанизации. Кувыркуниц-девочек женской речи уже не обучали.

Абаса провела Хэла к концу коридора, открыла дверь и сказала:

– Фобо, милый! Тут к нам явился сам Хэл Ярроу, Безносый!

Хэл улыбнулся. В первый раз, услышав в свой адрес такое, он почувствовал обиду. Но потом понял, что кувыркуны не имеют в виду ничего оскорбительного.

Фобо, одетый лишь в алый килт, вышел к двери. Хэл – наверное, в сотый уже раз – не смог удержаться от мысли, как странно выглядит туловище озановца, с грудью без сосков и причудливой конструкцией лопаток, присоединенных к вентральному столбу. (Следовало ли называть его «брюшным хребтом» по аналогии со спинным хребтом землян?)

– Счастлив тебя видеть, Хэл, – сказал Фобо по-сиддски и легко перешел на американский: – Шалом! Какой счастливый случай привел тебя сюда? Садись. Я предложил бы тебе выпить, да нечего.

По-видимому, отчаяние отразилось на лице Хэла незаметно для него самого, потому что взгляд Фобо стал серьезным.

– Что-нибудь случилось?

Хэл решил не терять времени.

– Да. Где я могу приобрести кварту какой-нибудь выпивки?

– Хочешь выпить? Шиб. Я пойду с тобой. Ближайшая таверна – просто отвратное место, у тебя будет шанс близко познакомиться с той стороной сиддского общества, о которой ты наверняка почти ничего не знаешь.

Кувыркун сунулся в шкаф и достал целую охапку одежды. Обернул широкий кожаный пояс вокруг толстого живота, пристегнул к нему ножны с короткой рапирой. Потом заткнул за пояс пистолет. На плечи накинул длинный ярко-зеленый плащ с многочисленными черными оборками. На голову водрузил темно-зеленую тюбетейку с двумя искусственными антеннами – символ клана Кузнечика. В стародавние времена для кувыркуна, принадлежавшего к этому клану, было крайне важно постоянно носить его. Сейчас система кланов отошла в прошлое в смысле социальной роли, хотя в политике все еще интенсивно использовалась.

– Мне нужна выпивка, алкогольный напиток, – сказал Фобо. – Понимаешь, я как профессиональный эмпат имею дело с многочисленными случаями, больно бьющими по нервам. Провожу психотерапию невротиков и психотиков, влезаю в их шкуру, ощущаю их эмоции. А затем мучительно выбираюсь из этой самой шкуры и окидываю их проблемы объективным взглядом. Используя вот это, – он похлопал себя по голове, – и вот это, – щелкнул по носу, – я становлюсь своим пациентом, потом опять собой, и вот так, переходя туда-сюда, даю им возможность себя вылечить.

Хэл знал – щелкая себя по носу, Фобо имел в виду две крайне чувствительные антенны внутри похожего на ракету хоботка, обладавшего чудесной способностью различать вид и интенсивность эмоций пациента. Запах пота кувыркуна говорил гораздо больше, чем выражение его лица.

Фобо прошел вместе с Хэлом в большую комнату, сказал Абасе, что уходит, и нежно потерся с ней носами.

Потом дал Хэлу маску, выполненную в форме головы кувыркуна, и надел свою собственную. Хэл не стал спрашивать, зачем – он знал, что в Сиддо принято носить ночные маски. У них была и сугубо утилитарная цель – защита от множества кусачих насекомых. А социальные функции масок Фобо объяснял так:

– Мы, сиддяне высших классов, надеваем их, когда идем – какое есть американское выражение?

– Шляться по трущобам? – предположил Хэл. – Когда представители высших классов навещают районы, населенные всякой шушерой, ради развлечения?

– Да, шляться по трущобам, – повторил Фобо. – Обычно я не надеваю маску, отправляясь в какое-нибудь заведение для простонародья – я ведь иду туда смеяться вместе с людьми, а не над ними. Но сегодня, поскольку ты у нас – прошу прощения за такие слова – безносый, – я буду чувствовать себя увереннее, если ты нацепишь маску.

Выйдя из здания, Хэл спросил:

– А для чего тебе пистолет и шпага?

– Вообще-то в этом – захолустье, да? – не очень опасно, но осторожность не помешает. Помнишь, что я говорил тебе в развалинах? Насекомые на моей планете развились и специализировались куда как сильнее, чем в твоем мире, судя по тому, что ты мне рассказывал. Ты знаешь о паразитах, мимикрирующих под муравьев, которые заражают их колонии? Жуки, похожие на муравьев, живущие за их счет благодаря этому сходству? Муравьи-пигмеи и прочие твари, что гнездятся в стенках колоний и охотятся на молодь и яйца?

– У нас тоже есть подобные существа, но охотятся они на нас. Эти опасные твари скрываются в канавах или подвалах, в трещинах и дырах почвы, а ночью расползаются по всему городу. Вот почему мы не выпускаем детей после темноты. Улицы хорошо освещены и регулярно патрулируются, но между ними много поросших лесом кварталов.

Они прошли через парк по тропе, освещенной газовыми лампами на высоких столбах. В Сиддо постепенно переходили к электрификации, и районы, осиянные мутноватым газом, соседствовали с районами, облагодетельствованными электричеством. Выходя из парка на широкую улицу, Хэл видел иные свидетельства озановской культуры – бок о бок соседствовали старинные и наимоднейшие вещи. Тележки, увлекаемые копытными животными, принадлежащими к тому же биологическому типу, что и Фобо, – и паровые экипажи. Животные и экипажи двигались по дороге, покрытой жесткой низкорослой травой, успешно отражавшей все попытки превратить ее в истоптанный коврик.

Дома отстояли друг от друга на значительное расстояние – приходилось все время напоминать себе, что находишься в городе, причем в столичном. «Плохо», – подумал Хэл. Сейчас у кувыркунов более чем достаточно земельных участков, но рост населения делает неизбежным заполнение этой площади домами и зданиями. Пройдет время, и на Озанове будет так же тесно, как на Земле.

Привыкший во всем доходить до логической точки, он тут же поправился: да, тесно, но не от кувыркунов. Если «Гавриил» выполнит свое предназначение, туземцев сменят люди Гавайского Союза.

Эта мысль больно кольнула, и за нею пришла другая – конечно, нереалистичная – что такое событие было бы до омерзения неправильным. Какое право имеют пришельцы с другой планеты вот так заявиться сюда и безжалостно перебить местных обитателей?

Есть у нас такое право, ибо так сказал Предтеча.

А так ли это?

– Здесь, – сказал Фобо, показав на здание впереди. Трехэтажное, чем-то напоминающее по форме зиккурат, и арки изгибались от верхних этажей до земли. На трех из них были ступени, по которым ходили жильцы верхних этажей. Как и во многих старых зданиях Сиддо, здесь не было внутренних лестниц, и жильцы входили к себе в квартиры прямо с улицы.

Однако таверна на первом этаже, хотя и казалась достаточно древней, над дверью вывесила ослепительную электрическую вывеску.

– «Счастливая долина Дьюрока», – перевел Фобо иероглифы.

Бар располагался в цокольном этаже. Хэл чуть замешкался, вздрогнув от явственного запаха алкогольных паров, потом взошел по ступеням вслед за кувыркуном. У входа остановился.

Тяжелые алкогольные пары смешивались с громкими тактами непривычной музыки и еще более громкими разговорами. Кувыркуны набились битком за шестиугольные столы и склонялись над большими оловянными кружками, крича и визжа в лицо друг другу. Кто-то беспорядочно замахал руками, опрокинул кружку. Тут же подскочила официантка с полотенцем, быстренько все прибрала. Когда она нагнулась, ее звучно шлепнул веселый зеленомордый и очень толстый кувыркун. Сидящая рядом компания разразилась хохотом, широко раздвинув губы-«птички». Официантка тоже рассмеялась и сказала толстяку что-то явно остроумное, потому что все соседние столы грохнули смехом.

На возвышении в углу играл оркестр из пяти инструментов, дробно рассыпавший быстрые причудливые ноты. Три инструмента походили на земные: арфа, фанфара и барабан. Четвертый музыкант никаких звуков не производил, но время от времени тыкал длинной палкой какую-то тварь в клетке, напоминающую саранчу размером с крысу. Потревоженное насекомое терло крыльями о задние ноги и выдавало четыре громких щебечущих звука, за которым следовал долгий выворачивающий нервы скрежет.

Пятый музыкант вовсю накачивал меха, соединенные с мешком, из которого торчали три короткие узкие трубки. Мешок издавал тонкий писк.

– Ты не думай, – крикнул Фобо, – что это типичная наша музыка! Это дешевка, популярщина. Как-нибудь возьму тебя на симфонический концерт, и услышишь, что такое великая музыка!

Кувыркун отвел человека в кабину с занавеской – они располагались в ряд, вдоль стен. Сели за стол, подошла официантка. Лоб и трубчатый нос ее блестели от пота.

– Маску не снимай, пока нам не принесут заказ, – сказал Фобо. – Тогда задернем занавеску.

Официантка что-то сказала по-кувыркунски, Фобо повторил для Хэла по-американски:

– Пиво, вино или жукосок. Я лично первые два и в рот не возьму. Это для женщин и детей.

Хэл не собирался терять лицо и сказал с напускной бравадой:

– Конечно, третье.

Фобо поднял два пальца, официантка быстро вернулась с двумя большими кружками. Кувыркун потянул носом, вдыхая глубоко, прикрыл от наслаждения глаза, поднял кружку и присосался к ней. Через пару мгновений, отставив кружку, он громко рыгнул и почмокал губами.

– Вверху не хуже вкус, чем внизу! – проревел он.

Хэла замутило. Слишком много раз в детстве его пороли за то, что не смог сдержать отрыжку.

– Хэл, – сказал Фобо, – что же ты не пьешь?

– Дамифино, – слабым голосом сказал Хэл, что по-сиддски означало «надеюсь, это не больно».

И выпил.

Огонь ринулся вниз по глотке словно лава по склону вулкана. И взорвался Хэл точь-в-точь как вулкан. Он кашлял, фыркал, выпивка летела брызгами изо рта, а слезы – из крепко зажмуренных глаз.

– Правда, очень хорошо? – спокойно спросил Фобо.

– Ага, хорошо, – прохрипел Ярроу безнадежно обожженным горлом.

Хотя он почти все выплюнул, что-то, видимо, транзитом через внутренности плюхнуло в ноги, потому что его качал туда-обратно жаркий прилив, будто притянутый невидимой луной, наматывающей круги вокруг его головы – огромная луна, что стучала и скреблась о череп изнутри.

– Давай еще по одной.

Второй глоток пошел лучше – во всяком случае, внешне, потому что Хэл не кашлял и не плевался. Но внутри… ооо! Брюхо скрутило, и Хэл почти не сомневался, что вот-вот опозорится. После нескольких глубоких вдохов ему удалось удержать выпитое. Но он рыгнул, и лава дошла до самой глотки, прежде чем он успел ее удержать.

– Прошу прощения, – сказал он, покраснев.

– За что? – удивился Фобо.

Ответ показался Хэлу невероятно смешным. Он захохотал вслух, снова отхлебнул из кружки. Если он сейчас быстренько ее осушит и купит кварту для Жанетты, то успеет вернуться домой, не потратив на это всю ночь.

Когда жидкость в кружке уполовинилась, Хэл услышал, как Фобо, будто издалека, с другого конца длинного туннеля спрашивает его, интересно ли ему, где сделан этот алкоголь.

– Шиб, – сказал Хэл.

Он поднялся, но пришлось опереться ладонью об стол, чтобы не слишком качало. Кувыркун напомнил ему о маске.

– Земляне по-прежнему вызывают любопытство. Мы же не хотим терять весь вечер, отвечая на вопросы. Или пить все, что нас заставят пить.

Они пробрались через шумную толпу в заднюю комнату. Фобо указал куда-то в угол и сказал:

– Смотри же! Кесарубу!

Хэл присмотрелся. Если бы некоторые из его внутренних запретов не смыло спиртной струей, он позеленел бы от отвращения.

Создание, сидевшее на стуле у стола, с первого взгляда можно было принять за кувыркуна. Светлая грива, лысина, нос, двукрылый рот в форме букв V. Круглое тело и огромное брюхо, как часто бывает у озановцев.

Но приглядевшись – чему способствовал яркий свет лампы без абажура – Хэл увидел существо, чье тело подобно ножнам укрывал твердый хитин светло-зеленого оттенка. И хотя это причудливое создание было укутано длинным плащом, его руки и ноги оставались голыми. И были они не гладкими, а кольцеобразно сегментированными, края этих сегментов находили друг на друга, как в печной трубе.

Фобо заговорил с этим существом, некоторые слова Ярроу понимал, об остальных можно было догадаться.

– Дакко, это господин Ярроу. Поздоровайся с господином Ярроу, Дакко.

На Хэла уставились большие голубые глаза. Они ничем не отличались от глаз кувыркуна и все же казались нечеловеческими, свойственными исключительно членистоногому.

– Здравствуйте, господин Ярроу, – сказал Дакко голосом попугая.

– Скажи господину Ярроу, какой сегодня прекрасный вечер.

– Прекрасный вечер, господин Ярроу.

– Скажи ему, что Дакко рад его видеть.

– Дакко рад вас видеть.

– И ему служить.

– И вам служить.

– Покажи господину Ярроу, как ты делаешь жукосок.

Стоящий возле стола кувыркун бросил взгляд на часы и быстро залопотал что-то по-озановски. Фобо перевел:

– Он говорит: Дакко ел полчаса назад и уже готов подавать. Эти создания плотно едят каждые полчаса, и потом… гляди!

Дьюрок поставил на стол большую глиняную миску. Дакко наклонился над ней так, что полудюймовая трубка, чуть выступающая из его груди, нависла над краем. Это отверстие, подумал Хэл, может быть видоизмененным выходом трахеи. Из трубки в миску полилась прозрачная жидкость и быстро наполнила ее до краев. Дьюрок схватил миску и унес прочь. Из кухни вышел озановец, неся тарелку – как узнал впоследствии Хэл – с покрытыми сахарным сиропом макаронами. Он поставил тарелку на стол, и Дакко начал есть, черпая большой ложкой.

У Хэла мозг уже здорово подтормаживал, однако до него все же дошло, что происходит. Он лихорадочно огляделся – куда бы сблевать. Фобо подсунул ему под нос стакан с выпивкой, и Хэл за неимением альтернативы глотнул – уже без разницы, пропадать так пропадать. Как ни странно, огненная жижа утихомирила волнение в желудке. Или выжгла поднимающийся прилив.

– Именно так, – ответил Фобо на придушенный вопрос Хэла. – Эти твари – превосходный пример паразитической мимикрии. Хотя они лишь квази-инсектальны, выглядят точь-в-точь как мы. Живут среди нас и зарабатывают себе на стол и квартиру, снабжая дешевым и приятным алкогольным напитком. Ты ведь обратил внимание на его огромное брюхо, шиб? Именно там они так быстро вырабатывают спирт и столь легко его отрыгивают. Просто и естественно, правда ведь? У Дьюрока есть еще два таких работника, но сегодня у них выходной, и наверняка они накачиваются где-то по соседству. Солдатик в отпуску…

Хэл не выдержал:

– Слушай, можем мы купить кварту и убраться отсюда? Мне нехорошо, воздух спертый. Или еще что-то, не знаю точно.

– Пожалуй, еще что-то, – вполголоса задумчиво ответил Фобо.

Подозвал официантку и послал ее за двумя квартами. Пока они ожидали, вошел приземистый кувыркун в маске и синем плаще. Он остановился у входа, широко расставив ноги в черных сапогах, а трубообразный выступ маски походил на перископ, высматривающий добычу.

– Порнсен! – ахнул Хэл. – Да у него форма под плащом!

– Шиб, – согласился Фобо. – Это опадающее плечо и черные сапоги ни с чем не спутаешь. Интересно, кого он хочет обдурить?

Хэл огляделся.

– Мне надо отсюда убраться!

Вернулась официантка с двумя бутылками. Фобо заплатил ей, дал одну бутылку Хэлу, и тот машинально сунул ее во внутренний карман плаща.

Гаппт увидел их от двери, но, видимо, не узнал. Ярроу был в маске, а эмпат для Порнсена ничем не отличался от прочих кувыркунов. Порнсен, видимо, как всегда методично, собирался провести тщательный досмотр. Он неожиданным движением поднял опущенное плечо и принялся раздвигать занавески кабинок. Если он видел кувыркуна в маске, то поднимал ее и заглядывал в лицо.

Фобо тихо засмеялся и сказал по-американски:

– Ну нет, такое ему не сойдет с рук. Он кем нас, сиддян, считает? Мышками, тихо шуршащими в норке?

И то, чего он ожидал, случилось. Коренастый кувыркун, к маске которого Порнсен потянулся, вдруг встал и поднял маску самого гаппта. Увидев не-озановское лицо, он на миг опешил, а потом взвизгнул и, выкрикнув что-то, двинул землянина в нос.

И начался бедлам. Порнсен пошатнулся, отлетел к чьему-то столу, перевернул его, падая, вместе с кружками и шлепнулся на пол. К нему тут же прыгнули два кувыркуна, еще кто-то ударил четвертого, тот дал сдачи. Дьюрок, схватив короткую дубинку, вмешался в свалку и начал колотить дерущихся сзади по ногам и спинам. Кто-то плеснул ему в лицо жукосоком.

И в этот момент Фобо щелкнул выключателем и погрузил таверну во тьму.

Хэл стоял в совершеннейшем ступоре, и тут его схватили за руку.

– За мной!

Почувствовав уверенное рукопожатие, Хэл повернулся и пошел за Фобо, спотыкаясь, – видимо, по направлению к задней двери.

Но такая же идея возникла сразу у многих посетителей сего злачного места. Хэла сбили с ног, потоптались по нему, Фобо выпустил его руку. Ярроу крикнул ему вслед, но если и был какой-то ответ, его заглушил хор воплей:

– Отвали!

– Слезь с меня, дубина, мать твою жучиную!

– Ах ты ж, растак вас, набились в двери, не пройти!

К шуму прибавился резкий треск. Хэл задохнулся от мерзкой вони – кувыркуны в стрессе выпускали газ из своих бешеных мешков. Хватая ртом воздух, Хэл пробился из двери наружу и через несколько секунд, кое-как перебравшись через извивающиеся тела, освободился от давящей тесноты и метнулся в какой-то переулок. Оказавшись на улице, он побежал со всех ног. Куда – и сам не знал, его вела лишь одна мысль: уйти как можно дальше от Порнсена.

Горели на высоких тонких железных столбах дуговые фонари. Хэл бежал, почти задевая плечом здания, стараясь держаться в тени многочисленных балконов. Через минуту, оказавшись возле узкого прохода, он замедлил шаг. Глянул, убедился, что это не тупик, бросился туда и вскоре вышел к большому квадратному баку – судя по вони, мусорному. За ним он и притаился, стараясь перевести дух. Постепенно легкие пришли в равновесие, Хэл прекратил разевать рот как рыба, выброшенная на берег. И грохот пульса в ушах стих.

Погони не было слышно. Посидев еще немного, он решил, что уже можно подняться. Ощутил тяжесть бутылки в кармане плаща. Удивительно, что она не разбилась. Жанетта получит свою выпивку. Ему будет что ей рассказать! И после всей этой переделки он наверняка получит награду…

Хэл повел плечами, чувствуя, как по телу побежали мурашки, и быстрым шагом пошел по переулку. Он понятия не имел, где находится, но в кармане была карта города, распечатанная еще на корабле, с подписанными названиями улиц по-озановски, с американским и исландским подстрочным переводом. Значит, ему нужно всего лишь при свете фонаря прочесть надпись на указателе, сориентироваться по карте и вернуться домой. А что до Порнсена – у того нет никаких реальных улик против Хэла, и обвинить его гаппт не сможет, пока не наскребет что-нибудь посущественнее. У Хэла золотой ламед, и это ставит его вне подозрений. Так что пусть Порнсен…

Порнсен! Стоило лишь произнести про себя его имя, как он тут же материализовался. За спиной застучали сапоги, и Хэл обернулся. По переулку шел коротышка в плаще, и свет фонаря плясал на опущенном плече, мелькал на черных сапогах. Маски на нем не было.

– Ярроу! – торжествующе заверещал гаппт. – Можешь не бежать! Я видел тебя в той таверне, тебе теперь не оправдаться! – Дробно цокая каблуками, он подбежал к подопечному. – Ты там пил! Я видел собственными глазами!

– Ну да? – прохрипел Хэл. – Еще что?

– А этого мало? – заверещал гаппт. – Или ты прячешь еще что-нибудь запретное у себя в квартире? Наверняка! Наверняка у тебя там полно бутылок! Ну-ка, пойдем! Прямо к тебе! Все там обыщем – я не удивлюсь никаким доказательствам твоего нереального мышления.

Хэл ссутулил плечи, сжал кулаки, но промолчал. Ему было велено идти впереди, быстренько шагать к зданию, где жил Фобо, и он пошел без малейшего признака неповиновения. Как победитель и побежденный, они гулко промаршировали из переулка на улицу. Вот только Хэл время от времени портил картину, пошатываясь и хватаясь за стену, чтобы не упасть.

– Ты, пьяный наврум! – оскалился Порнсен. – Меня тошнит от одного лишь взгляда на такую скотину!

Хэл протянул руку, указывая вперед.

– Кажется, здесь плохо не только мне. Посмотри на него.

На самом деле ему не было никакого дела до чужих неприятностей, – его вела безумная надежда, что сгодится все, что угодно, любая мелочь, чтобы оттянуть финальный фатальный миг, когда они придут в его квартиру. И он показал на крупного и явно пьяного в зюзю кувыркуна, хватающегося за фонарный столб, чтобы не хлопнуться оземь игольчатым носом. Точь-в-точь пьянчужка девятнадцатого-двадцатого века, – вплоть до цилиндра, плаща и фонарного столба. Время от времени это создание стонало, словно обуреваемое глубоким волнением.

– Надо бы посмотреть, не ранен ли он, – сказал Хэл.

Все что угодно, лишь бы задержать Порнсена.

Гаппт не успел возразить, и Хэл подошел к кувыркуну. Положил ладонь на бессильно повисшую руку – другая обернулась вокруг фонарного столба – и заговорил по-сиддски:

– Можем ли мы вам помочь?

Наружность кувыркуна свидетельствовала о том, что он, возможно, тоже побывал в драке. Плащ не только был разорван на спине сверху вниз, но и густо усеян пятнами засохшей зеленой крови. Голова его находилась где-то в районе подмышки, и землянин с трудом разбирал, что он лопочет.

Порнсен потянул его за рукав.

– Давай, Ярроу, пошли. Ничего с ним не случится. Одним пьяным жуком больше или меньше, какая разница?

– Шиб, – согласился Хэл упавшим голосом, отпустил руку и двинулся вперед. Порнсен сделал шаг – и налетел на внезапно остановившегося Хэла.

– Что тормозишь, Ярроу?

В голосе гаппта мелькнула тревожная нота – и вдруг он заверещал в смертной муке.

Хэл обернулся лицом к той мрачной действительности, которая мелькнула у него в мозгу и заставила замереть на середине шага. Когда он тронул кувыркуна за руку, под пальцами вместо теплой кожи оказался холодный и твердый хитин. Несколько секунд вопиющее значение этого факта с трудом пробивалось через грубую сеть мозговых извилин, а потом он вспомнил разговор с Фобо по дороге в таверну, и то, зачем Фобо взял с собой рапиру. Хэл повернулся предупредить Порнсена – но было слишком поздно.

Гаппт прижимал обе руки к глазам, истошно визжа. Здоровенная тварь, отлепившись от столба, надвигалась на Хэла, и с каждым шагом ее туша, казалось, увеличивалась в объеме. Мешок поперек груди быстро раздувался, пока не стал похож на пульсирующий серый воздушный шар, и процесс этот сопровождался визжащим звуком. Мерзкая насекомообразная морда с двумя рудиментарными ручонками по краям пасти и трубчатым хоботком под ним смотрела на Хэла. Этот хоботок Хэл и спутал с носом кувыркуна. На самом деле эта тварь наверняка дышит через трахеи и два разреза под своими огромными глазами. В обычном состоянии дыхание вылетало бы из щелей с громким шумом, но сейчас было приглушено, чтобы не спугнуть жертв.

Хэл заорал от испуга. Одновременно он схватил свой плащ и вскинул его перед лицом. Возможно, для защиты было достаточно одной лишь маски, но рисковать он не собирался.

Тыльную сторону ладони будто пламенем обожгло. Он взвизгнул от боли, но отважно бросился вперед. Не успела эта тварь вдохнуть воздух, чтобы снова раздуть мешок и выбросить кислоту через трубку, как Хэл боднул ее головой в брюхо.

Тварь ухнула, опрокинулась на спину, задергала ногами в воздухе, как здоровенный ядовитый жук – впрочем, так оно и было. Потом тварь пришла в себя, перевернулась и попыталась подняться, но Хэл с размаха ударил ногой. Кожаный башмак легко пробил хрустнувший хитин.

Хэл выдернул ногу. Выступила кровь, темная в свете фонаря, и Хэл ударил снова, метя в пробоину. Тварь заорала и попыталась уползти на четвереньках. Землянин прыгнул на нее обеими ногами и распластал на цементе. Поставил каблук на тонкую шею и надавил изо всех сил. Шея хрустнула, тварь неподвижно застыла. Нижняя челюсть отвалилась, показав два ряда мелких игольчатых зубов. Рудиментарные ручонки по краям пасти слабо шевелились еще какое-то время, потом безжизненно повисли.

Хэл дышал тяжело, мучительно, никак не мог набрать достаточно воздуху.

Внутренности содрогались и будто рвались наружу через горло… пробились, – и Хэл согнулся в приступе рвотного спазма.

И сразу протрезвел.

Порнсен уже перестал кричать, лежал на боку возле канавы, поджав ноги словно спящий. Хэл повернул его к себе и вздрогнул, увидев лицо гаппта. Глаза частично выжгло, губы посерели от огромных безобразных волдырей. Язык, вывалившийся изо рта, распух и болтался серым клочком. Видимо, часть яда Порнсен все же проглотил.

Хэл выпрямился, отошел. Утром мертвое тело найдут патрульные кувыркунов и передадут землянам. Пусть иерархия занимается расследованием. Порнсен мертв, и Ярроу признался себе в том, в чем не позволял себе до сих пор признаться: он ненавидел гаппта. И рад, что тот мертв. Да, его смерть оказалась ужасной, так что с того? Гаппт страдал недолго, а Хэла заставлял страдать почти тридцать лет.

Сзади раздался тихий звук, и он резко обернулся.

– Фобо?

Послышался стон, за ним – искаженные болью невнятные слова.

– Порнсен? Не может быть… ты же мертв!

Но Порнсен был жив. Он покачивался, вытянув перед собой руки, осторожно шагал наощупь.

На миг Хэла охватила такая паника, что он чуть было не сбежал, но усилием воли взял себя в руки.

Если кувыркуны найдут Порнсена, то отдадут врачам с «Гавриила». Врачи вставят ему новые глаза из банка органов, накачают регенеративами, и через пару недель у него снова отрастет язык. И он заговорит. О Предтеча, как же он заговорит!

Две недели? Да ладно. Прямо сейчас! Писать-то ему ничто не мешает.

Стоны Порнсена были вызваны физической болью, а Хэл застонал от боли душевной.

Оставалось только одно.

Он подошел к Порнсену, схватил его за руку. Гаппт вздрогнул и что-то прошептал.

– Это я, Хэл, – сказал Ярроу.

Порнсен свободной рукой полез в карман и достал блокнот и ручку. Хэл отпустил его руку. Порнсен написал что-то и протянул блокнот Хэлу.

При свете луны запись отчетливо чернела на белоснежном листке – буквы прыгали, но даже ослепший, Порнсен писал разборчиво.

Хэл потрепал Порнсена по плечу и сказал:

– Бери меня за руку, отче.

Тут он услышал шум – группа громогласных кувыркунов направлялась в его сторону.

Он потащил Порнсена в ближайший парк, старательно обводя спотыкающегося слепца вокруг кустов и деревьев. Ярдов через сто они наткнулись на особенно густую поросль, и Хэл вынужденно остановился. Из глубины рощи доносились незнакомые звуки – щелчки и гудение.

Выглянув из-за дерева, он увидел источник этого шума. В ярком свете луны чернел труп кувыркуна – точнее, то, что от него осталось. Верхняя часть была обглодана до костей. Вокруг нее и на ней кишело множество серебристо-белых насекомых, похожих на муравьев, только огромных – не меньше фута. Гудение неслось из их воздушных мешков, а щелкали жвала, обрабатывающие труп.

Хэл думал, что отсюда его не видно, но насекомые каким-то образом обнаружили его присутствие и внезапно исчезли в тенях деревьев на другом краю рощи.

Хэл сомневался, выходить ли ему на открытое пространство, но решил, что это обычные падальщики и живому, здоровому существу они не опасны. Вероятно, кувыркун был пьян, упал, потерял сознание и потому достался муравьям.

Он подвел Порнсена к трупу и осмотрел останки. Ему впервые представился шанс изучить скелет аборигена. Позвоночный столб кувыркуна располагался ближе к передней части туловища. Основанием ему служил таз странной формы. Он поднимался, изгибаясь, точь-в-точь как позвоночник человека. Но два мешка пищеварительного тракта лежали с обеих сторон от позвоночника, впереди подвздошных костей, и образовывали живот с большой полостью в середине. У живого кувыркуна эта полость была не видна благодаря туго натянутой на ней коже.

Подобного внутреннего устройства и следовало ожидать от существа, развившегося из семейства столь причудливых созданий, приближенных к насекомым. Сотни миллионов лет назад предки кувыркунов были неспециализированными червеподобными предчленистоногими. Но эволюция намеревалась сделать из этих червей разумных существ. Осознав ограничения истинных членистоногих, эволюция выделила пращуров кувыркунов из этого типа. И пока ракообразные, паукообразные и насекомые формировали себе экзоскелеты и множество ног, пра-в-энной-степени-дедушка-кувыркун пошел другим путем. Он отказался закалять тонкую кожицу до состояния жесткого хитина, а вместо этого воздвиг скелет внутри собственной плоти. Но центральная нервная система осталась вентральной: трудное деяние переноса спинальных нервов и позвоночного столба спереди назад было ему не под силу. Так что позвоночник он сформировал там, где смог, и остальную часть скелета пришлось к этому приспосабливать. Внутренние органы кувыркуна можно было безошибочно отличить от органов млекопитающих. Но при всем различии форм их функции были одинаковы.

Хэл с удовольствием задержался бы еще у этого наглядного макета озановской эволюции, но ему предстояла работа.

Ненавистная работа.

Порнсен снова написал что-то в блокноте и показал Хэлу.

Единственное, что ты мне когда-либо обещал, так это выпороть меня, подумал Хэл.

Он глянул в темноту между деревьями. Бледные тела муравьев походили на скопление грибов. Они терпеливо ждали, когда он уйдет.

Порнсен что-то промямлил и опустился на траву, свесив голову на грудь.

– Почему я должен это делать? – пробормотал Хэл.

А ведь не должен, подумал он. Мы с Жанеттой вполне могли бы отдаться на милость кувыркунов. Можно обратиться к Фобо! Они вполне могли бы нас спрятать. Но станут ли? Если бы я был в этом уверен… но увы. Они могут выдать нас уззитам.

– Что толку откладывать? – сказал он чуть слышно и застонал: – Ну почему я? Почему он не мог умереть там, у фонаря?

И Хэл вытащил длинный нож из ножен в голенище сапога.

В этот момент Порнсен поднял голову и посмотрел вверх обожженными глазами. Дрожащей рукой стал нащупывать Хэла. Мрачная пародия на улыбку кривилась на почерневших, обожженных губах.

Хэл медленно поднял нож. Острие застыло в шести дюймах от горла Порнсена.

– Ради тебя, Жанетта! – прошептал Хэл.

Но лезвие не сдвинулось ни на дюйм и через несколько секунд опустилось.

– Не могу, – сказал Хэл. – Просто не могу.

Но что-то надо сделать. Что-то такое, что помешает Порнсену донести на него. Или поможет им с Жанеттой уйти от опасности.

И более того: он должен обеспечить Порнсену медицинскую помощь. Страдания этого человека взывали к нему, да так истово, что его колотила дрожь. Если бы он смог убить Порнсена, то положил бы этим страданиям конец? Да, но он не смог.

Порнсен, бормоча что-то обожженными губами, сделал пару шагов вперед, вытянув руку на уровне груди и пытаясь нащупать Хэла.

Хэл шагнул в сторону, лихорадочно соображая. Все, что мог он придумать – это как можно скорее бежать за Жанеттой. Первая мысль – найти какого-нибудь кувыркуна и поручить ему доставить Порнсена на корабль – была отброшена. Придется Порнсену помучиться еще немного. Хэлу нужно выиграть время любой ценой, и стараться поскорее облегчить страдания гаппта было бы предательством по отношению к Жанетте – не говоря уже про него самого.

Порнсен медленно шагал вперед, ощупывая руками воздух, по-стариковски шаркая по жесткой траве. Вскоре его нога столкнулась с костяком туземца. Он остановился, нагнулся. Ощупывая ребра и живот, застыл. Через несколько секунд начал ощупывать скелет, двигаясь вверх по позвоночнику. Пальцы коснулись черепа, исследовали клочки прилипшей кожи.

И вдруг, содрогнувшись от ужаса, поняв, что тот, кто обгрыз эти кости, может быть еще рядом, а он, Порнсен, беззащитен, он вскочил и побежал прямо вперед. Сдавленный вопль вырвался у него из глотки.

Но тут же и оборвался. Порнсен ударился головой об ствол дерева и упал на спину.

А подняться не успел – на него налетела жужжащая, щелкающая орда белых как шампиньоны тел.

Хэл ни на миг не задумался о неразумности своих действий – вскрикнув, он бросился к муравьям. На полпути он заметил, что они скрылись в тени, но совсем недалеко, зловеще белея круглыми упругими тельцами.

Добежав до Порнсена, Хэл опустился на колено и осмотрел его.

За эти несколько мгновений одежду на гаппте разорвали в клочья и во многих местах прокусили кожу.

Глаза невидяще уставились вверх. В яремной вене чернела рваная рана.

Простонав, Хэл встал и, ускоряя шаг, пошел прочь от рощи. За спиной слышались шорохи сотен ног и гудение – муравьи вышли из-под защиты деревьев. Хэл не оглянулся.

Только когда он оказался в жидком свете уличных фонарей, внутреннее напряжение, не отпускавшее его все это время, прорвалось. Плечи затряслись от рыданий, он пьяно зашатался. Внутренности будто рвало на части.

Хэл не знал, горе ли, ненависть так болезненно пробились изнутри, потому что объект этой ненависти уже ничего не мог с ним сделать. Возможно, и то и другое? Но что бы это ни было, оно выходило из тела, как яд, организм изгонял его. Такое ощущение, будто его варят заживо.

Да, это выходило наружу. Он чувствовал себя так, словно находился на пороге смерти, но когда подходил к дому, яда в нем уже не было. Руки и ноги сделались свинцовыми от усталости, едва хватало сил взойти на крыльцо.

Но, на удивление, сердце его билось ровно и сильно, будто рука, до того сжимавшая его в кулаке, наконец-таки разжала хватку.

В этом ложном рассвете землянина ждал завернутый в голубой саван высокий призрак. Это был Фобо, эмпат. Он стоял на шестиугольной арке, ведущей в его жилище. Отбросив капюшон, он показал лицо: щека поцарапана, вокруг правого глаза проступило черное пятно.

Усмехнувшись, Фобо сказал:

– Какой-то жучий сын содрал с меня маску – отсюда и царапина. Зато было весело. Полезно иногда выпускать пар. А как ты выбрался? Я боялся, что тебя зацапает полиция. Вообще-то я их не боюсь, но знаю, что твои коллеги по кораблю на такое смотрят косо.

Хэл устало улыбнулся:

– Косо – это еще слабо сказано.

Интересно, откуда Фобо знает, как отреагирует иерархия? Что вообще знают эти кувыркуны о землянах? Знают ли они про игру, затеянную гавайцами, и ждут ли возможности нанести удар по кораблю? И если да, то чем? Технология у них, насколько он мог судить, сильно отставала от земной. Да, что касается психики, тут они ушли вперед, но это было объяснимо. Церство давно уже постановило, что правильная психология доведена до совершенства, и необходимость в дальнейших исследованиях отпала. В результате – застой в областях, касающихся человеческой психологии и неврологии.

Он мысленно пожал плечами. Усталость гасила все посторонние мысли. Единственное, чего ему хотелось – поскорее лечь спать.

– Я потом тебе расскажу, что случилось.

– Догадываюсь, – ответил Фобо. – Ожог у тебя на руке нужно обработать. Яд ночного летуна очень неприятен.

Хэл послушно, как дитя, пошел в квартиру кувыркуна и дал приложить к руке охлаждающий бальзам.

– Вот теперь шиб, – сказал Фобо. – Иди спать. Завтра расскажешь обо всем.

Хэл поблагодарил и спустился на свой этаж. Ключ дрожал в руке. Наконец, помянув всуе Сигмена, он попал в скважину. Закрыв и заперев за собой дверь, он окликнул Жанетту. Видимо, она пряталась в шкафу, том, что был в спальне, потому что хлопнула сперва одна дверь, потом другая. И вот она уже бежит навстречу, вот обхватила его руками.

– О монаму, монаму! Что случилось? Я так волновалась! Мне хотелось завопить – ночь на исходе, а тебя все еще нет!

Несмотря на чувство вины – заставил девушку страдать, – он не мог не ощутить некоторого удовольствия, что он ей не безразличен, что она за него волнуется. Мэри, пожалуй, могла бы посочувствовать, но, послушная долгу, она скрыла бы свои чувства, а Хэлу сделала бы выговор за нереальный образ мыслей и полученную в результате травму.

– Там была драка.

Он решил ничего пока не говорить о гаппте и ночном летуне. Позже, на трезвую голову, придя в себя, он все расскажет.

Она распутала завязки его плаща и скинула капюшон, сняла с него маску. Повесила их в шкаф в прихожей, и Хэл, рухнув в кресло, закрыл глаза.

Через секунду он распахнул их, услышав звук льющейся жидкости. Жанетта стояла перед ним и наполняла из бутылки высокий стакан. От запаха жукосока по внутренностям прошла судорога, а от вида красавицы, собирающейся пить эту тошнотворную дрянь, его кишки свернулись, как потревоженные червяки.

Жанетта посмотрела на Хэла, тонкие дуги бровей приподнялись.

– Кьетиль?

– Ни в чем! – простонал он. – Все хорошо.

Она поставила стакан, взяла Хэла за руку и повела в спальню. Там она его усадила на кровать, ласково надавила на плечи, чтобы он лег, сняла с него туфли. Он не сопротивлялся. Расстегнув на нем рубашку, она погладила его по голове.

– Ты и правда нормально себя чувствуешь?

– Шиб. Могу задать взбучку всему миру – одной рукой, если другую за спину привяжу.

– Ладно.

Кровать скрипнула – это Жанетта встала и вышла из комнаты. Хэл стал погружаться в сон, но был разбужен ее возвращением. Она стояла над ним со стаканом в руке.

– Хочешь глотнуть, Хэл? – спросила она.

– Великий Сигмен, ты что, не понимаешь? – Ярость, будто пружина, распрямила его тело, он сел. – Ты не поняла, с чего меня мутит? Я эту дрянь на дух не выношу, меня от нее выворачивает! И ты мне ее суешь? Да что за идиотка!

Глаза у Жанетты распахнулись, кровь отлила от лица, и губы казались красной лунной дорожкой на белом озере. Ее рука задрожала, из стакана плеснуло на пол.

– Но я… – задохнулась она, – я думала… ты сказал, что нормально себя чувствуешь. Поэтому… я думала, что ты хочешь лечь со мной.

Ярроу застонал, закрыл глаза, лег, стараясь максимально комфортно поместить свое усталое тело в кровати. О Сигмен, неужели эта девушка воспринимает все так… буквально? С ней придется повозиться, им предстоят долгие, да, очень долгие часы обучения. Не выдохнись он сейчас до последнего предела, его бы шокировало ее открытое предложение – совсем как Алая Жена в «Западном Талмуде» соблазняла Предтечу.

Но он не чувствовал себя шокированным. И более того, тихий внутренний голос нашептывал, что она лишь высказала посредством грубых и непроизносимых слов то, что он в сердце своем планировал все это время.

Да, но вслух!!!

Его мысли разлетелись от звона разбитого стакана, он резко сел.

Жанетта стояла с перекошенным лицом, красивые губы тряслись, слезы бежали из глаз. Рука у нее была пуста, а на стене расплылось мокрое пятно, с которого на пол скатывались капли.

– Я думала, ты любишь меня! – крикнула она.

Он глупо заморгал, не зная, что сказать. Жанетта резко повернулась и вышла из комнаты.

Слышно было, как она прошла в прихожую, громко рыдая. Не в силах выдержать этот звук, он вскочил и бросился вслед за ней. Ему говорили, что комнаты звуконепроницаемы, но кто знает? Вдруг ее услышат?

Но в любом случае что-то она в нем сдвинула, и это следовало вернуть на место.

Войдя в прихожую, он увидел, что ее лицо стало белым как лист бумаги – белым и невыразимо печальным. Какое-то время он постоял молча, желая что-то сказать, но не мог подобрать слова, потому что никогда раньше не сталкивался с такой задачей. Гавайские женщины плачут редко, и лишь тогда, когда никто их не видит.

Он очутился рядом, положил руку на ее нежное плечо.

– Жанетта!

Она быстро обернулась, припала черными волосами к его груди, и произнесла, борясь с рыданием:

– Мне показалось, что ты меня не любишь. Что за невыносимая мысль! После всего, что со мной было…

– Ну, Жанетта… я же не… я не хотел…

Он замолчал. Признаться ей в любви? Он никогда ни одной женщине не говорил, что любит ее, даже Мэри не удостоилась этой чести. И ему ни одна женщина такого не говорила. А эта женщина – здесь, на чужой планете, женщина, которую можно лишь наполовину посчитать человеком, уверена, что он принадлежит ей телом и душой?

Он заговорил тихим голосом, и слова текли свободно, потому что он цитировал «Нравственные лекции АТ-16»:

– …и все создания с правильными сердцами суть братья. Мужчина и женщина суть брат и сестра друг другу… любовь разлита повсюду, но любовь должна проявляться в высшей сфере… и мужчина, и женщина должны праведно презирать животное поведение как нечто такое, что Великий Разум, Космический Наблюдатель пока не нашел возможным исключить из эволюционного развития человека. И настанет время, когда дети будут производиться на свет лишь силой мысли. Пока же мы должны признать секс необходимым лишь одной причины ради: ради детей…

ШЛЕП!

В голове зазвенело, темнота брызнула роем искр.

Он не сразу сообразил, что Жанетта, широко размахнувшись, ударила его ладонью по щеке. Она стояла над ним с прищуренными зло глазами, красный рот кривится в гримасе негодования.

Жанетта резко повернулась и бросилась в спальню. Он растерянно поплелся следом… она лежала на кровати, рыдая.

– Жанетта, ты не понимаешь…

– Фуа тю фе фу!

Он не сразу понял, а когда понял, покраснел. И разозлился. Схватив за плечи, повернул ее лицом к себе.

И вдруг услышал собственные слова:

– Но ведь я люблю тебя, Жанетта! Люблю!

И сам удивился, как незнакомо прозвучал собственный голос. Определение любви, вернее то, что она понимала под любовью, было ему чуждо. Если прибегнуть к тактильным сравнениям – это было слишком… шершаво. Его следовало бы отполировать до шелковистой гладкости, – и он знал, что Жанетта на это способна. Здесь, в его объятиях, лежала та, чья природа, инстинкт и воспитание были полностью устремлены в сторону любви.

Ярроу думал, что переживания этой жуткой ночи уже отболели в его душе, но сейчас, поскольку его решимость хранить молчание о происшедшем дала трещину, он вновь шаг за шагом прошел весь путь, и слезы сами хлынули из глаз. Три десятилетия – глубокий, глубокий колодец, и в нем накопилось слишком много слез.

Плакала и Жанетта, и просила прощения, что рассердилась на него, и обещала, что такое никогда больше не повторится. Он сказал, что ничего страшного. Они целовались снова и снова, как два ребенка, наплакавшихся вволю и любовью загасивших злость и ярость, и так, держа друг друга в объятиях, незаметно заснули.

В девять ноль-ноль по корабельному времени Ярроу взошел на борт «Гавриила», все еще храня в ноздрях аромат утренней росы, выступившей на траве. Поскольку до совещания оставалось немного времени, он заглянул к Торнбою, историку-навруму. И небрежно спросил, знает ли тот что-нибудь о межзвездной миграции из Франции после войны Апокалипсиса. Торнбою приятно было продемонстрировать коллеге свои знания. Да, остатки галльского народа собрались после той войны в графстве Луара и создали некое ядро, могущее превратиться со временем в новую Францию.

Но быстро возникшие колонии Исландии – с севера и Израиля – с юга взяли Луару в клещи. Новая Франция оказалась в экономических и религиозных тисках. Ученики Сигмена накатывали на нее волнами миссионеров, высокие пошлины душили торговлю. И наконец группа французов, предвидя неизбежную абсорбцию и завоевание своего государства, религии и языка, на шести довольно примитивных звездолетах рванула в космос искать другую Галлию, вращающуюся вокруг какой-нибудь подходящей звезды. Шансов на такое везение было немного.

Хэл поблагодарил Торнбоя и пошел в конференц-зал. Там он говорил со многими, и почти у половины его собеседников, как и у него самого, в лице было что-то монголоидное. Они ведь все были англоязычными потомками гавайцев и австралийцев, выживших в тех самых войнах, что растерзали Францию. Их пра-пра… прадеды вновь населили Австралию, обе Америки, Китай и Японию.

Почти половина экипажа говорила по-исландски. Их предки приплыли с того сурового острова и быстро распространились по северной Европе, Сибири и Маньчжурии.

Примерно одна шестнадцатая часть экипажа своим родным языком считала грузинский. Их предки спустились с гор Кавказа и вновь населили обезлюдевшие места южной России, Болгарии, северного Ирана и Афганистана.

Конференция была памятным событием. Во-первых, Хэл переместился с двадцатого места по левую руку от архиуриэлита на шестое – по правую. И все благодаря ламеду на груди. Во-вторых, из-за смерти Порнсена возникли некоторые трудности. Гаппта сочли жертвой необъявленной войны. Всех строго предупредили о ночных летунах и других тварях, рыщущих после наступления темноты в Сиддо. Но прекратить ночной шпионаж – нет, такого предложения не было.

Макнефф велел Хэлу как духовному сыну погибшего гаппта организовать на следующий день похороны. Потом развернул висевшую на стене большую свернутую в рулон карту. Это было представление о Земле, каковое будет предъявлено кувыркунам.

Замечательный пример гавайской утонченности и многослойного мышления. Оба полушария пестрели цветными линиями границ. Что касается государств банту и Малайи, все было верно. Но Израиль и Гавайский Союз были поменяны местами. Легенда под картой указывала, что зеленый – это цвет государств Предтечи, а желтый – еврейских государств. Но зеленая часть окольцовывала Средиземное море, а еще широкой лентой накрывала Аравию, южную половину Малой Азии и северную Индию.

Иными словами, если бы вдруг каким-то чудом озановцы сумели бы захватить «Гавриил» и построить свои корабли по этому образцу, а также найти по навигационным данным Солнце, они напали бы не на ту страну. Несомненно, контактировать непосредственно с людьми Земли они не стали бы, чтобы не терять преимущества внезапности. И у Израиля не было бы ни единого шанса что-либо объяснить, пока не полетят бомбы. А Союз, предупрежденный заранее, успел бы бросить против захватчиков свой космофлот.

– И все же, – сказал Макнефф, – я не думаю, что то псевдобудущее, которое я сейчас вообразил, может когда-либо стать реальностью. Разве что Уклонист сильнее, чем я в то верю. Конечно, вы можете счесть, что такой курс был бы весьма выигрышным. Может ли будущее принять лучшую форму, чем уничтожение наших израильских врагов силами этих нелюдей?

– Но, как все вы знаете, наш корабль отлично защищен как против открытого, так и против любого тайного нападения. Радары, лазеры, детекторы звука и телескопы работают круглые сутки. Наше оружие наготове, кувыркуны же весьма слабы технологически, и любая их попытка выступить против нас будет раздавлена.

– Однако, если Уклонист вдохновит их сверхчеловеческой хитростью и эти твари проникнут на корабль, их ждет поражение. Если кувыркуны доберутся до определенной точки корабля, один из двух офицеров, постоянно дежурящих на мостике, нажмет кнопку – и все навигационные данные в банках памяти будут стерты. Кувыркунам никогда не узнать, где наше Солнце.

– Если же кувыркуны – да не допустит этого Сигмен! – как-то доберутся до мостика, то дежурный офицер нажмет другую кнопку.

Макнефф замолчал, окинул суровым взглядом собравшихся за конференционным столом. Почти все побледнели в ожидании его слов.

– Взорвется водородная бомба – и от нашего корабля ничего не останется. Весь город Сиддо будет сметен с лица планеты. И прославлены мы будем вовеки в глазах Предтечи и Церства.

– Однако же все мы, естественно, предпочли бы, чтобы этого не случилось.

– И мне хотелось бы предупредить жителей Сиддо, чтобы они даже не думали о какой-либо угрозе в наш адрес. Но поступить так – значит испортить хорошие на данный момент отношения с ними, а в результате наш проект «Озановоцид» придется осуществить раньше, чем мы будем готовы.

После конференции Хэл стал распоряжаться насчет организации похорон, а потом и другие дела задержали его до темноты, когда он вернулся домой.

Закрыв за собой дверь, он услышал плеск воды в душе. Повесив куртку в шкаф, услышал, что плеск прекратился. И когда он направился к двери спальни, из ванной вышла Жанетта. Она вытирала волосы большим полотенцем, и ее нагота была просто ослепительной.

– Бо йо, Хэл, – сказала она и пошла в спальню, совершенно не стесняясь. Хэл ответил слабым голосом, повернулся и вышел в прихожую. Чувствовал он себя по-дурацки, досадуя на собственную робость, и при этом почему-то смутно-порочным, нереальным, потому что сердце колотилось, дыхание стало частым и тяжелым, горячие влажные пальцы в полуболи – полунаслаждении ухватились за чресла.

Она вышла в светло-зеленом халате, который он купил ей и который она уже успела перекроить и перешить по своей фигуре. Черные густые волосы уложены в узел. Она поцеловала Хэла и спросила, не хочет ли он пойти в кухню, пока она будет готовить. Он сказал, что да, с удовольствием.

Она делала что-то вроде спагетти. Он попросил ее рассказать о своей жизни. Она легко согласилась и говорила, говорила:

– …народ моего отца нашел планету, похожую на Землю, и там поселился. Планета была красивая, и потому они назвали ее Вюбофей – красивая земля.

– Как говорил отец, их было примерно тридцать миллионов на одном континенте. Отцу не хотелось прожить всю жизнь так, как жили его деды – пахать землю или держать магазин и растить кучу детей. Он и еще несколько молодых ребят взяли единственный действующий звездолет, который остался из тех шести, что доставили колонистов, и они стартовали к звездам. Нашли Озанов и потерпели тут крушение. Неудивительно – корабль был старым, очень старым.

– Обломки до сих пор где-то лежат?

– Ви. Близко к тому месту, где живут мои сестры, тетки и кузины.

– А твоя мать умерла?

Она кивнула, чуть помедлив:

– Да. Умерла, когда меня родила. И моих сестер. А отец погиб потом. То есть мы думаем, что погиб. Он ушел на охоту и не вернулся.

Хэл нахмурился.

– Ты сказала мне, что твоя мать и тетки – последние люди-туземцы на Озанове. Но это не так. Фобо рассказывал, что не меньше тысячи изолированных малых групп скрываются в глубине лесов. А еще раньше ты сказала, что Растиньяк был единственным землянином, выжившим в катастрофе. Он был мужем твоей матери, естественно… и как ни невероятно это звучит, их союз – землянина и неземной женщины – оказался плодоносен! Одного этого хватило бы, чтобы мои коллеги сошли с ума. Это полностью противоречит принятому наукой факту – что их биохимия и хромосомы так странно совпали! Но я веду к тому, что у сестер твоей матери тоже ведь были дети. Если последний мужчина вашей группы умер за много лет до прибытия Растиньяка, кто был их отцом?

– Мой отец, Жан Жак Растиньяк. Он одновременно был мужем моей матери и моих трех теток. Они говорили, что он был идеальным любовником, – очень опытный, очень мужественный.

– О, – сказал Хэл.

И пока она возилась со спагетти и салатом, смотрел на нее в молчании, пытаясь как-то восстановить свою точку зрения на нравственность. В конце концов, этот француз был немногим хуже его самого. Может, даже и лучше. Он усмехнулся. Как легко осуждать кого-то за уступку соблазну, пока сам не окажешься в такой же ситуации. Интересно, как бы поступил Порнсен, обратись Жанетта к нему?

– …и вот, когда мы спустились по этой реке, – рассказывала она, – они перестали следить за мной так пристально. Дорога сюда от моего дома, где они поймали меня, заняла почти два месяца, и они думали, я ни за что не решусь убежать, чтобы попытаться вернуться обратно в одиночку. Слишком много в джунглях смертельных опасностей, ужасов, по сравнению с которыми ночной летун – сущая мелочь.

Она вздрогнула.

– Когда мы добрались до деревни, лежащей на самом краю их цивилизации, они разрешили мне прогулки внутри ограды. К тому времени я немножко узнала их язык, а они узнали мой. Но наши разговоры были очень простыми. Один из членов экспедиции, ученый по имени Аса’атси задался целью поставить надо мной всякие эксперименты, исследовать меня физически и ментально. В деревне в больнице была машина, сфотографировавшая меня изнутри. Скелет, органы, мо ту! Все мое.

– Они сказали, что это очень интересно – можешь себя представить? Я была так обнажена, как ни одна женщина – никогда-никогда, а им было очень интересно! Уж конечно!

– Ну так что же! – рассмеялся Хэл. – Не можем же мы ожидать, что они станут относиться к тебе, как самец млекопитающего к самке млекопитающего… то есть…

Она одарила его игривым взглядом:

– А я – млекопитающая?

– Очевидно, безошибочно, бесспорно и восхитительно!

– За это тебе полагается поцелуй.

Она наклонилась к нему и прикоснулась губами к его губам. Он замер, реагируя так же, как реагировал на предложения Мэри о поцелуе. Но она, видимо, ожидала этого и сказала:

– Ты мужчина, а не каменный столб. А я – любящая тебя женщина. Ответь же на мой поцелуй, губами и всем сердцем.

– Не так сильно, – прошептала она затем. – Целуй, но не пытайся раздавить мне губы. Мягко, нежно, сливайся со мной. Вот, смотри.

Дрожащим кончиком языка она коснулась языка Хэла и отступила, улыбаясь, полузакрыв глаза, блестя влажными красными губами. Он дрожал, тяжело дыша.

– Неужели твой народ считает, что язык предназначен только для разговоров? А то, что я сделала, считается порочным, нереальным?

– Не знаю. Никто никогда не говорит об этом.

– Тебе понравилось, я знаю. А ведь это тот самый рот, который я использую для еды. Который я должна прятать под вуалью, когда сижу напротив тебя за столом.

– Не надевай эту шляпу больше, – выпалил он. – Я думал об этом. Не существует причины прикрываться вуалью во время еды. Но меня учили, что это отвратительно. У собаки Павлова течет слюна в ответ на звонок. Меня мутит, когда вижу, как еда проникает в рот.

– Что ж, давай поедим. А потом выпьем и поговорим об этом. А потом займемся тем, что нам по душе.

Хэл быстро учился. В ответ на ее предложение он даже не покраснел.

После еды она развела в графине жукосок пополам с водой, подлила синеватой жидкости, от которой выпивка запахла виноградом, и бросила на поверхность тонкие веточки оранжевого растения. Налитый в стакан с ледяными кубиками, этот напиток даже на вкус был как виноград. И совсем не застревал в горле.

– А почему ты выбрала меня, а не Порнсена?

Она сидела у него на коленях, обняв рукой за шею, а локтем другой опиралась на стол.

– Ты же такой красивый, а он урод. И еще я чувствовала, что тебе можно верить. Я знала, что нужно выбирать осторожно. Отец рассказывал мне про землян, про то, что доверять им нельзя.

– Что верно, то верно. Видимо, твоя интуиция достаточно сильна, Жанетта. Если бы у тебя были антенны, я сказал бы, что ты улавливаешь нервное излучение. А ну-ка, посмотрим.

Он попытался запустить пальцы ей в волосы, но она чуть отстранилась и засмеялась.

Он тоже засмеялся и опустил руку ей на плечо, с удовольствием провел по гладкой коже.

– Я, пожалуй, единственный человек на корабле, который ни за что бы не выдал тебя. Но сейчас я испытываю сильнейшие затруднения. Видишь ли, твое присутствие пробуждает Уклониста, и я в смертельной опасности. Хотя и ни за что на свете я не хотел бы увильнуть от этой опасности.

– Меня тревожит твое упоминание тех рентгеновских аппаратов. Кувыркуны прячут их? Если да, то почему? Мы знаем, что у них есть электричество, и рентген они теоретически могли бы изобрести. Может быть, они скрывают их – единственное свидетельство развитой технологии?

– Но это не кажется разумным. В конце концов, мы не так уж много знаем о сиддской культуре, мы ведь здесь новички. И людей не хватает на полномасштабные исследования.

– Кажется, я слишком подозрителен, но все же следует проинформировать Макнеффа. И как я скажу ему, откуда я про это узнал? Я не дерзну даже придумать более-менее правдоподобную ложь.

– Так что сейчас я – между рогами дилеммы.

– Дилеммы? Я про такого зверя даже и не слыхала.

Он обнял Жанетту и сказал:

– Надеюсь, что никогда и не услышишь.

– Послушай, – сказала она, пристально глядя на него красивыми карими глазами. – Зачем так стараться извещать о чем-то Макнеффа? Если сиддяне вдруг решат напасть на гавайцев, так что же? Неужто мы не найдем дорогу к моей родине?

Хэл ушам своим не верил.

– Это же мой народ, мои соотечественники! Они – то есть мы – сигмениты! Я не стану их предавать!

– Но ведь именно это ты делаешь, пряча меня, – сказала она мрачно.

– Знаю, – медленно ответил Хэл. – Но это небольшое предательство, на самом деле совсем даже не предательство. Разве ты можешь причинить какой-то вред?

– Мне абсолютно все равно, что ты делаешь для них. Но не все равно, что ты можешь сделать себе.

– Себе? Себе я делаю так хорошо, как никогда раньше не делал!

Она радостно засмеялась и поцеловала его в губы.

Но он нахмурился:

– Жанетта, это серьезно. Рано или поздно, скорее даже рано, нам надо будет решиться на что-то определенное. Я имею в виду, найти подходящее укрытие. Потом, когда все кончится, мы выйдем из подполья. И будет у нас в запасе лет восемьдесят, не меньше, чего нам наверняка хватит. Потому что именно столько времени понадобится «Гавриилу», чтобы вернуться на Землю и прислать сюда корабли колонизации. Мы будем как Адам и Ева: два человека среди зверей.

– Почему? – спросила она, широко раскрыв глаза.

– Вот почему. Корабельные специалисты день и ночь работают над теми образцами крови, что дали кувыркуны. Они хотят создать искусственный полувирус, способный прикрепляться к меди в кровяных клетках кувыркунов и менять электрофоретические свойства этих клеток.

– Ама?

– Попытаюсь объяснить тебе это – на смеси американского, французского и сиддского. Именно некая форма искусственного полувируса убила бо́льшую часть населения Земли во время войны Апокалипсиса. Не стану вдаваться в подробности: достаточно сказать, что этот вирус скрытно распыляли в земную атмосферу корабли марсианских колонистов. Потомков землян на Марсе, считавших себя истинными марсианами, возглавлял Зигфрид Русс – самый страшный злодей во всей истории. Так написано в учебниках.

– Не понимаю, о чем ты говоришь!

Лицо ее было серьезно, она пристально смотрела на Хэла.

– Но общий смысл-то уловить можешь! Четыре марсианских корабля, замаскировавшись под торговые суда, вышли на предпосадочную орбиту и разбросали миллиарды вирусных частиц. Невидимые узлы протеиновых молекул, дрейфующие в атмосфере, разлетелись по всему миру, покрыв его тонким слоем тумана. Эти молекулы, проникая сквозь кожу человека, прицеплялись к гемоглобину в красных кровяных шариках и придавали им положительный заряд. Этот заряд сращивал начало одной молекулы глобина с концом другой. И происходило нечто вроде кристаллизации. Кольцеобразные молекулы принимали форму ятагана, вызывая искусственную серповидно-клеточную анемию.

– И эта искусственная анемия была куда быстрее и намного результативнее естественной, потому что поражала все красные кровяные шарики организма, а не малый их процент. Все клетки ломались, прекращался транспорт кислорода, и человек погибал.

– Таким вот образом и погибло все человечество, Жанетта. Почти вся планета людей вымерла от недостатка кислорода.

– Я думаю, что поняла основной смысл, – сказала Жанетта. – Но ведь не все же, не все умерли?

– Нет. И земные правительства почти сразу поняли, что происходит, послали на Марс ракеты, устраивающие землетрясения, и практически все марсианские колонии были уничтожены.

– А на Земле выжило, быть может, не более миллиона человек на каждом континенте. Кроме некоторых зон, где уцелело почти все население. Почему? Мы не знаем. Быть может, благоприятные воздушные потоки отклонили вирусные частицы, а по прошествии некоторого времени пребывания вне человеческого организма вирус сошел на нет.

– Как бы там ни было, но Гавайские острова и Исландия сохранили организованные правительства и практически все население. Нетронутым остался и Израиль, будто рука Божия накрыла его в час смертоносного дождя. Смерть пощадила также южную Австралию и горы Кавказа.

– Эти группы стали быстро распространяться, вновь заселяя мир, абсорбируя уцелевших в захватываемых землях. В джунглях Африки и на Малаккском полуострове тоже осталось достаточно живых, чтобы начать миграцию в большой мир. И они закрепились на своих родных землях прежде, чем там возникли колонии с островов и из Австралии.

– И то, что случилось с Землей, уготовано и для этой планеты. Будет дан приказ, и с «Гавриила» взлетят ракеты, несущие смертоносный груз. Только на этот раз вирусы приспособлены будут к крови озановцев. И ракеты будут кружить, кружить, кружить и рассыпать невидимый дождь смерти. И повсюду… черепа…

– Молчи! – Жанетта прижала палец к его трясущимся губам. – Не знаю, какие-такие протеиновые молекулы и эти… электрофоретические заряды – этого моя голова переварить не в состоянии! Я знаю лишь, что чем дольше ты говоришь, тем тебе страшнее. Твой голос такой громкий! И глаза расширились.

– Кто-то когда-то сильно напугал тебя… не перебивай! Да, но ты в достаточной степени мужчина, чтобы скрыть от меня почти весь свой страх. Однако они хорошо постарались, раз ты не можешь через него переступить.

– Ну так вот… – мягкие губы коснулись его уха, она перешла на шепот. – Я сотру этот страх. Я выведу тебя из этой мрачной долины. Нет! Не возражай! Я знаю, это ранит твое самолюбие – что женщина знает про твой страх. Но поверь, монаму, я не стану думать о тебе хуже. Я все сильнее восхищаюсь тобой, потому что ты сумел победить почти весь свой страх. Ты набрался мужества предстать перед Измерителем. И сделал это ради меня. Я горжусь тобой. И люблю тебя за это. И я знаю, сколько нужно храбрости, чтобы прятать меня здесь, когда в любой момент любая случайность может привести тебя к позору и смерти. Я знаю, что это значит. Знаю – потому что такова моя природа, мои инстинкты, мое дело и моя любовь.

– Ну! Пей же со мной. Мы ведь не за стенами этой квартиры, где приходится волноваться о таких вещах и постоянно чего-то бояться. Мы здесь, внутри. Вдали от всего мира, кроме нас самих. Пей и люби меня. Я буду тебя любить, Хэл, и мы не увидим внешнего мира – он совсем нам не нужен. Забудь его в моих объятиях.

И они целовались, они нежно поглаживали друг друга, они говорили то, что всегда говорят любовники.

Между поцелуями Жанетта подлила еще синеватой жидкости, и они выпили. Хэл проглотил свою порцию без всякого принуждения. И решил, что ему было плохо не от самой мысли об алкоголе, а от его запаха. Нос обманул – обманул и желудок! И каждый следующий глоток давался ему легче и мягче предыдущего.

Он осушил три высоких бокала и встал, и поднял Жанетту на руки, и отнес ее в спальню. Она целовала его в шею, и ему казалось, что электрический заряд течет от ее губ к его коже и струится в мозг и оттуда вниз – к бьющемуся в груди сердцу, горячему животу, распухающим гениталиям и дальше – к подошвам ног, которые, как ни странно, стали ледяными. Он держал ее, не испытывая ни малейшего желания отстраниться, как бывало, когда он выполнял свой долг перед Мэри и Церством.

Но даже в этом восторге предвкушения оставалась одна невзятая твердыня. Крохотная, она была темной точкой в море огня. Он не мог забыться полностью и все сомневался, не испортит ли он все в последний момент, как бывало иногда, когда он в темноте заползал в постель, нащупывая там Мэри.

Черно семя страха, зароненное сомнением. Если ничего не выйдет, он убьет себя. Не сможет больше жить.

Но нет, говорил он себе, этого не может, не должно случиться. Не сейчас, когда она у него в руках и ее доверчивые губы приникли к его губам.

Он положил ее на кровать и выключил верхний свет. Но она тут же включила лампу над кроватью.

– Зачем ты?.. – спросил он, стоя в футе от постели и чувствуя, как нарастает паника, преграждая путь страсти. И в то же время недоумевал, как она так быстро и незаметно для него сумела раздеться.

Жанетта улыбнулась:

– Помнишь, что ты рассказывал мне? Вот эта красивая фраза: «И сказал Бог: да будет свет».

– Нам он не нужен.

– Мне нужен. Я должна все время тебя видеть. Темнота украдет половину удовольствия, а я хочу видеть тебя, охваченного любовью.

Она протянула руку – повернуть лампу, и груди ее приподнялись в этом грациозном движении, и укол страсти, пронзивший Хэла насквозь, был почти невыносимым.

– Вот, теперь я вижу твое лицо. И хочу видеть его в тот момент, когда буду совершенно уверена в твоей любви.

Она вытянула ногу и кончиками пальцев тронула его колено. Кожа на коже… его потянуло вперед, будто само божество заботливо направляло его, указуя верный путь. Он упал на колени перед кроватью, и Жанетта ловко придвинулась, не отрывая пальцев ноги от его кожи, будто они укоренились в его плоти подобно нежным растениям.

– Хэл, Хэл! – повторяла она. – Что они с тобой сделали? Что сделали со всеми вашими мужчинами? Я знаю, ты говорил мне, что все они – как ты. Что же с вами сделали? Научили ненависти вместо любви и назвали ее любовью. Сделали из вас полумужчин, чтобы вы всю свою страсть направляли лишь в самих себя, а затем использовали этот жар против врага. И вы все такие свирепые воины, потому что такие робкие любовники.

– Это неправда, – прошептал он. – Неправда.

– Я же вижу, какой ты. Это правда.

Ее стопа больше не касалась его кожи, но оставалась рядом с его коленом.

– Ближе, – сказала она, и когда он придвинулся, все еще стоя на коленях, она приподнялась и потянула его вниз, к своей груди.

– Мне нужен твой рот – вот здесь. Стань снова младенцем. И я воспитаю тебя так, чтобы ты забыл ненависть и знал только любовь. И стал мужчиной.

– Жанетта, Жанетта! – сказал он хрипло, протягивая руку к шнуру лампы. – Я уберу свет.

Но она не дала это сделать:

– Нет, пусть останется. – И отняла руку. – Ладно, Хэл. Выключи его. На время. Если тебе нужно уйти обратно в темноту, уходи. Далеко-далеко. А потом возродишься. И выйдешь на свет.

– Нет, пусть будет! – прорычал он. – Я не во чреве матери, и мне не нужно возвращаться туда. Я возьму тебя, как армия берет город!

– Не будь солдатом, Хэл. Будь любовником. Ты должен любить меня, а не насиловать. И ты не сможешь взять меня, потому что я возьму тебя в окружение.

Ее рука нежно скользнула на его плечо, она чуть выгнула спину – и вдруг он оказался окружен. Его будто током ударило – ощущение, похожее на то, что было, когда она целовала его в шею, но гораздо сильнее.

Он хотел уткнуться лицом ей в плечо, но она обеими руками уперлась ему в грудь и с неожиданной силой приподняла его.

– Нет. Я должна видеть твое лицо. Особенно в тот момент, потому что мне нужно видеть, как ты растворишься во мне.

И она все время держала глаза широко раскрытыми, будто пыталась в каждой клеточке своего тела запечатлеть лицо возлюбленного.

Хэла это ничуть не смутило, потому что сейчас он не заметил бы, если бы в дверь вломился архиуриэлит собственной персоной. Однако он обратил внимание, хотя и не задумался о том, что зрачки у нее сжались до карандашных точек.

В Гавайском Союзе алкоголиков отправляли к Ч – для них не существовало никаких методов психологической или лекарственной терапии. И Хэл был вынужден обратиться за лекарством для Жанетты к тем самым деятелям, которые породили болезнь. Хоть и притворился, будто лекарство нужно ему самому.

– На Озанове пьют все, это не составляет проблемы. Алкоголиков у нас немного, их лечат эмпатией и возвращают к норме. Почему же ты не хочешь, чтобы я тебя проэмпатировал?

– Прости, наше правительство это запрещает.

Тот же предлог служил раньше извинением, что он не приглашает Фобо к себе.

– Да уж, ваше правительство – суровые ребята, – сказал Фобо и разразился долгим приступом воющего смеха.

Затем заговорил серьезно:

– Тебе и к выпивке прикасаться запрещено, но это тебя не удержало. Однако не буду уличать тебя в непоследовательности. У меня как раз есть то, что тебе нужно: легкосвет. Мы добавляем его в ежедневную порцию спиртного, день ото дня увеличивая дозу легкосвета и снижая дозу алкоголя. Через две-три недели пациент уже пьет девяностошестипроцентный легкосвет. На вкус разницы нет или почти нет – пьяница в большинстве случаев ничего не заподозрит. Продолжаем лечение – и пациент избавляется от алкогольной зависимости. Есть лишь один недостаток.

Фобо выдержал интригующую паузу и добавил:

– Пациент легко подсаживается на легкосвет!

И завыл, хлопая себя по бедрам, тряся головой так, что мелко дрожал хрящеватый нос, – и смеялся, смеялся, пока слезы на глазах не выступили.

Когда же Фобо справился со смехом и вытер слезы платком в форме морской звезды, то сказал:

– На самом деле специфический эффект легкосвета в том, что он открывает пациента для разрядки того психологического напряжения, что заставляют его пить. С ним можно вести терапию эмпатией и одновременно отлучать от стимулятора. У меня нет никакой возможности подливать его тебе тайком, я рассчитываю на то, что ты серьезно заинтересован в эмпатическом лечении. Когда будешь полностью готов, скажи мне.

Хэл отнес бутылку к себе домой. И каждый день незаметно подливал ее содержимое в жукосок для Жанетты. Он надеялся, что сам сможет вылечить Жанетту, когда легкосвет начнет действовать.

В то же время и его самого «лечил» Фобо. Почти ежедневные разговоры с эмпатом поселяли в нем сомнения в религии и науке гавайцев. Фобо прочел жизнеописания Исаака Сигмена и изборник «Ворфо»: «Пред-Тору», «Западный Талмуд», «Пересмотренные Писания», «Основы сериализма», «Время и теология», «Личность и мировая линия». Комфортно устроившись за своим столом, со стаканом жукосока в руке, кувыркун подвергал сомнению математику даннологов. Хэл настаивал, Фобо опровергал. Он указывал, что в основе этой математики ложные допущения, что рассуждения Данне и Сигмена покоятся на подпорках ложных аналогий, метафор и притянутых за уши интерпретаций. Уберите эти подпорки – и конструкция рухнет.

– Кроме всего прочего, – говорил Фобо, – позволь мне указать еще на одно из доброго десятка противоречий, скрытых в вашей теологии. Вы, сигмениты, верите, что каждая личность ответственна за все, что с ней происходит, и что никого, кроме себя, винить нельзя. Если ты, Хэл Ярроу, споткнешься вдруг об игрушку, брошенную моим беспечным ребенком – счастливое, счастливое дитя, избавленное от ответственности! – и оцарапаешь локоть, значит, ты сделал это потому, что хотел нанести себе вред. Если ты серьезно пострадал при «несчастном случае» – то это никакой не случай: ты сам согласился актуализовать потенциальность. Ты мог, напротив, согласиться с тем, что твоя личность не будет в этом участвовать, и таким образом актуализовать иное будущее.

Если ты совершаешь преступление, то значит, желаешь это сделать. Если ты попадаешься, то попадаешься не потому что был настолько глуп, что совершил преступление, и не потому, что полицейские умнее тебя или обстоятельства сложились так, что ты попался в руки – как же вы их зовете-то, – уззов? Нет, это происходит потому, что ты пожелал быть пойманным. Каким-то образом ты управляешь обстоятельствами.

– Если ты умираешь, умираешь потому, что хотел умереть, а не потому, что на тебя наставили пистолет и выстрелили. Ты умер, потому что пожелал перехватить эту пулю. Ты согласился с убийцей, что тебя можно убить.

– Конечно, такая философия, и такая твердая вера для Церства очень даже шиб, потому что избавляет Церство от любых претензий, если ему приходится пороть тебя или казнить или облагать несправедливым налогом или еще как-то обращаться с тобой, ограничивая твою свободу. Очевидно, если бы ты не желал быть выпоротым или казненным, или обобранным, или объегоренным, ты бы этого не допустил.

– Конечно, если ты не соглашаешься с Церством или пытаешься ему противостоять, это происходит потому лишь, что ты пытаешься реализовать какое-то псевдобудущее, из числа осужденных Церством. Тебе, индивидууму, ни в коем разе не победить.

– И все же слушай: ты так же веришь, что обладаешь совершенной свободой определить свое будущее. Но будущее уже определено, поскольку это сделал до начала времен Сигмен и все преотлично организовал. Брат Сигмена, Иудей Перемен, способен временно возмутить будущее и прошлое, но Сигмен в конце концов восстановит желанное равновесие.

– Позволь же мне задать вопрос и поставить его перед тобой: как можешь ты сам определять будущее, если оно давным-давно определено и предсказано Сигменом? Из этих двух состояний может быть верным либо одно, либо другое, – но не оба.

– Отвечу, – сказал Хэл. Лицо у него горело, грудь будто придавил тяжелый камень, руки тряслись. – Именно этот вопрос я не раз обдумывал.

– А ты спрашивал у кого-нибудь?

– Нет, – ответил Хэл, захваченный врасплох. – Нам, конечно, дозволено задавать вопросы нашим учителям. Но этого вопроса не было в списке.

– Не хочешь ли сказать, что все вопросы занесены в заранее составленный список, который вас ограничивает?

– А почему нет? – зло огрызнулся Хэл. – Этот вопросник составлен для нашего же блага. У Церства долгий опыт – оно знает, какие вопросы обычно задают учащиеся, и поэтому создало список для тех, кто медленнее соображает.

– Медленнее соображает – это верно, – сказал Фобо. – И я полагаю, что не вошедшие в список вопросы были сочтены слишком опасными, чересчур провоцирующими нереалистическое мышление?

Хэл с несчастным видом кивнул. А Фобо продолжал свое безжалостное препарирование. И хуже того, намного хуже всего, что уже было сказано, он перешел к прямой атаке на священнейшую из священных – личность самого Сигмена.

Он сказал, что жизнеописания Предтечи и его теологические работы открывают его непредвзятому читателю как мужчину сексуально фригидного и ненавидящего женщин, носителя комплекса Мессии с параноидальными и шизофреническими тенденциями, время от времени прорывающимися через ледяную оболочку религиозно-научной горячкой и кипящей фантазией.

– Другие люди, – говорил Фобо, – наверное, несли на своих личностях и идеях печать своего времени. Но Сигмен имел преимущество перед теми великими лидерами, что были до него. Благодаря реювенирущей сыворотке, известной на Земле, он жил достаточно долго не только для того, чтобы организовать общество по-своему, но и консолидировать его и выполоть его слабости. Он не умирал, пока не затвердел цемент его социальной конструкции.

– Но Предтеча не умер! – возмутился Ярроу. – Он ушел в пласты времени! Он все еще с нами, путешествует по полям представления, перепрыгивая туда и сюда, то в прошлое, то в будущее. Всюду, где бы ни был он нужен, чтобы превратить псевдовремя в истинное время, – он оказывается там!

– Да-да, – улыбнулся Фобо. – Поэтому вы и ездили в руины? Проверить фрески, намекавшие, что когда-то людей Озанова посетил человек с иной звезды? Ты думал, что это мог быть Предтеча?

– Я и сейчас так думаю. Но в моем рапорте было сказано, что хотя этот человек чем-то был похож на Сигмена, полной уверенности в этом нет. Может быть, Предтеча посетил эту планету много тысяч лет назад. Может быть, нет.

– Как бы там ни было, я считаю, что твои эти тезисы бессмысленны. Ты утверждаешь, что его пророчества сбылись. Я говорю, что они, во-первых, были сформулированы неоднозначно. Во-вторых, если они реализовались, то это благодаря вашей мощной церкви-государству – которую вы сократили до Церства. Это она изо всех сил рвалась их выполнить.

– Далее, ваше пирамидальное общество – эта ваша администрация – ангел-хранитель, – в котором на каждые двадцать пять семей полагается гаппт для надзора за самыми интимными и мелкими подробностями, и над двадцатью пятью гапптами семей стоит квартальный гаппт, и группой из пятидесяти квартальных гапптов руководит надзорный гаппт и так далее – это общество стоит на фундаменте из страха, невежества и подавления.

Хэл, потрясенный, разгневанный, возмущенный, вскакивал со стула и порывался уйти. Фобо звал его обратно и просил опровергнуть его слова. Хэл давал волю ярости. Пару раз, когда он заканчивал кричать, Фобо просил его сесть и продолжать дискуссию. Еще несколько раз Фобо терял терпение, и они орали друг на друга, обмениваясь оскорблениями. Еще дважды у них дошло до драки, – и в результате у Хэла был расквашен нос, а у Фобо подбит глаз. Потом кувыркун, рыдая, обнимал Хэла, просил у него прощения, они снова садились рядышком и еще немножко наливали себе для успокоения нервов.

Хэл знал, что нельзя слушать Фобо, нельзя позволять себе оказываться в подобной ситуации, – где можно услышать такой вот жуткий нереализм. Но он не мог изолировать себя от этого существа, чей язык резал и хлестал куда больнее, чем плеть Порнсена.

Обо всем этом он рассказывал Жанетте, и она просила его повторять снова и снова, пока он, проговаривая больные вопросы, не облегчал стресс и тяжесть горя, неприязни и сомнения. А потом была любовь, да такая, о которой он прежде и мечтать не смел. Впервые Хэл узнал, что мужчина и женщина могут стать единой плотью. Они с женой пребывали каждый в своем замкнутом кольце, но Жанетта специализировалась на совсем другой геометрии, в которой он оказывался внутри, и другой химии, в которой они оба сливались воедино.

И всегда был свет и немножко приятной выпивки. Это ему уже не мешало. Сама того не зная, сейчас она пила почти чистый легкосвет. И Хэл привык к освещению, теплому свету над кроватью – это была одна из ее странностей. Совсем не страх темноты лежал в ее основе, потому что только в минуты любви она требовала, чтобы горела лампа. Он не понимал этого. Может быть, она желала запечатлеть его образ у себя в памяти, всегда носить его с собой, если вдруг потеряет его самого. Что ж, если так, то пусть свет горит хоть всю ночь.

В сиянии лампы он исследовал ее тело с полусексуальным-полуантропологическим интересом. Его восхищали и удивляли многие мелкие различия между ней и земными женщинами. У нее была небольшая складка на нёбе, возможно, рудимент какого-то органа, чья функция давным-давно была отброшена эволюцией. У нее было двадцать восемь зубов, зубы мудрости отсутствовали. Может быть, такова характерная черта народа ее матери. Или нет.

Он подозревал, что природа либо снабдила ее дополнительным набором грудных мышц, либо обычные мышцы очень хорошо развиты. Большие конусообразные груди не провисали, торчали высоко и гордо, соски устремлялись вверх: идеал женской красоты, веками изображаемый скульпторами и художниками и, увы, так редко встречаемый в природе.

На Жанетту не только приятно было смотреть – с ней приятно было проводить время. Не меньше раза в неделю она встречала его в новом уборе. Она любила шить; из материала, который он давал ей, она кроила блузки, юбки, даже платья. Менялась одежда, менялась прическа. Она радовала его свежей, постоянно обновляемой красотой. Впервые до него дошло, что женщина может быть красивой. Или вообще – что красивым может быть человеческое существо. А красота порождала радость, чувство не вечное, но приятно длительное.

Его радость от нее, как и ее от него, укреплялась и усиливалась ее лингвистической виртуозностью. Кажется, она перескочила со своего французского на американский не более чем за сутки. Через неделю она уже говорила в пределах своего ограниченного, но уверенно растущего вокабулярия выразительнее и быстрее, чем он.

Но ради удовольствия, получаемого от ее общества, он стал пренебрегать своими обязанностями. Изучение чтения по-сиддски замедлилось.

Как-то раз Фобо спросил: как ему нравятся одолженные книги? Хэл сознался, что они для него слишком трудны – пока что. Тогда Фобо дал ему книжку по эволюции – учебник для младших школьников.

– Попробуй разобраться с вот этой. Двухтомник, текста немного, а по картинкам его легче будет понять. Адаптированное изложение для детей, сделанное нашим знаменитым популяризатором Ве’енаи.

Жанетта располагала куда большим количеством свободного времени, чем Хэл, поскольку домашней работы в его отсутствие было мало. Она усердно взялась за новое дело, и Хэл разленился, позволив, чтобы она ему переводила. Жанетта сперва читала вслух по-сиддски, потом переводила на американский. Или, если ей не хватало запаса слов, на французский.

Как-то вечером она начала достаточно энергично, но между фразами прихлебывала свой жукосок и через какое-то время интерес к переводу стал ослабевать.

Она прочитала первую главу, где описывалось образование планеты и возникновение жизни. На второй главе она уже открыто зевала, то и дело поглядывая на Хэла, но он, закрыв глаза, притворялся, что не замечает ее намеков. И она стала читать о развитии кувыркунов из предчленистоногих, которые, шагая по дороге эволюции, внезапно передумали и решили стать хордовыми. Ве’енаи отпустил несколько тяжеловесных шуток насчет противоречий, обретенных кувыркунами в тот судьбоносный момент, а потом, в третьей главе, приступил к истории эволюции млекопитающих на другом большом континенте Озанова, которая достигла своей вершины в человеке.

Она процитировала:

– Однако же человек, как и мы, имеет своих мимических паразитов. Один из них – это некоторый особый вид так называемоего трактирного жука. Он не похож на кувыркуна, а выглядит как человек. Подобно его аналогу, он вряд ли обманет разумное существо, но его алкогольный дар делает его для человека весьма приемлемым. Он также был спутником своего хозяина с первобытных времен и сделался составной частью цивилизации людей, что, согласно одной из теорий, и привело к падению человека.

– Исчезновение человечества с лица Озанова вызвано не только трактирным жуком – если таковой вообще имеет к этому отношение. Этим созданием можно управлять. Его, как почти любое существо, можно притеснять и использовать, а можно исказить его цели таким образом, что он станет чистым злом.

– Вот так и поступил с ним человек.

– Но следует отметить, что в этом злоупотреблении у человека был союзник – другой паразит, несколько иной природы – в каком-то смысле наш родственник.

– Однако была одна особенность, отличавшая его от нас и от человека, и от любого другого существа на планете, кроме некоторых весьма неразвитых видов. Она, как свидетельствуют древнейшие окаменелости, дошедшие до нас, состояла в том, что вид этот был полностью…

Жанетта отложила книгу:

– Следующего слова не знаю. Хэл, я что, должна это читать? Такая скука…

– Ладно, не будем. Прочти мне какой-нибудь комикс из тех, что так нравится тебе и матросам «Гавриила».

Она улыбнулась – чудесное зрелище! – и начала читать том 1037, книгу 56 «Приключений Лейфа Магнуса, любимого ученика Предтечи, повстречавшего Ужас-с-Арктура».

Хэл слушал ее милые попытки перевода с американского на разговорный кувыркунский, потом ему надоели банальности комикса, и он притянул Жанетту к себе.

И как всегда, над ними горел свет.

Но случались у них и недоразумения, и конфликты.

Жанетта не была ни куклой, ни рабыней. Если ей не нравилось что-то, что Хэл говорил или делал, она говорила об этом прямо. А если он в ответ включал сарказм, то вполне мог попасть под словесную атаку.

Вскоре после того, как Хэл спрятал Жанетту у себя в пуке, одним поздним вечером он вернулся с корабля с густой щетиной на лице.

Жанетта, поцеловав его, скривилась и сказала:

– Колется, как напильник. Сейчас достану твой крем и сотру эту щетину.

– Нет, не надо, – ответил он.

– Почему? – спросила она, уже направляясь в неназываемую. – Я люблю для тебя что-нибудь делать. И мне особенно приятно делать так, чтобы ты хорошо выглядел.

Через миг она вернулась с флаконом депилятора.

– Теперь садись, а я все сделаю сама. Представляй себе, как мы любим друг друга, пока я буду снимать с тебя эту царапучую проволоку!

– Жанетта, ты не поняла. Мне нельзя бриться. Я теперь ламедиец, а ламедийцы должны носить бороду.

Она остановилась не дойдя до него пары шагов:

– То есть ты должен? В смысле, есть такой закон, и если ты не подчинишься, то станешь преступником?

– Нет, не совсем так, – сказал он. – Сам Предтеча никогда об этом не говорил, и никакого закона на сей счет не существует. Но таков обычай. И, можно сказать, знак почета, потому что лишь человеку, удостоенному ламеда, дозволено отращивать бороду.

– А что случится, если так поступит человек без ламеда?

– Не знаю, – сказал он, начиная слегка выходить из себя. – Такого никогда не было. Это… ну, это то, что принимаешь просто как данность. Что-то незыблемое, о чем задуматься может лишь человек со стороны.

– Но борода – это такое уродство, – сказала она. – И она меня царапает. С тем же успехом можно целовать пружины кровати.

– Ну, значит, – сказал он зло, – тебе придется либо научиться целовать пружины кровати, либо вообще обходиться без поцелуев. Потому что я должен носить бороду.

– Послушай, – сказала она, подходя к нему вплотную. – Ты не обязан делать это! Что толку быть ламедийцем, если у тебя не больше свободы, чем было до того? Если ты постоянно должен поступать так, как от тебя ожидают? Почему ты не можешь пренебречь обычаем?

Хэл едва не задохнулся от нахлынувшей на него волны ярости и страха. Он испугался, что может оттолкнуть ее настолько, что она уйдет, но если он уступит, то другие ламедийцы «Гавриила» станут коситься на него с подозрением.

В результате он обозвал ее глупой бабой. Она не осталась в долгу, ответив с той же резкостью. Они поссорились, и лишь незадолго до рассвета она сделала первый шаг к примирению. И когда они закончили демонстрировать друг другу свою любовь, уже взошло солнце.

Утром он побрился. И три дня на «Гаврииле» ничего особенного не происходило, никто не сказал ни слова, и он перестал думать о тех странных взглядах, что ловил – или ему казалось, что ловил – на себе. В общем, он склонялся к мнению, что никто не обратил внимания, или что все слишком заняты собственными делами. Он даже задумался о том, не существует ли каких неудобств, связанных со статусом ламедийца, которых он тоже мог бы избежать.

А на четвертое утро его вызвали в кабинет Макнеффа.

Сандалфон сидел за столом, перебирая пальцами густую бороду. Окинув входящего взглядом светло-голубых глаз, он чуть помешкал, прежде чем отозваться на приветствие Хэла.

– Видимо, Ярроу, – начал он, – вы слишком углубились в ваши исследования жизни кувыркунов и упустили из виду все прочее. Увы, мы все действительно живем отнюдь не в привычной нам среде, и мы все сосредоточены на дате начала нашего проекта.

Он встал и начал расхаживать по комнате.

– Вы, несомненно, знаете, что в качестве ламедийца имеете не только привилегии, но и обязанности?

– Шиб, авва.

Макнефф резко повернулся и наставил на Хэла длинный иссохший, как у мумии, палец:

– Почему вы тогда не отращиваете бороду? – спросил он громко и сердито свел брови.

Хэла будто ледяной водой окатило, как бывало в детстве, когда именно этот прием использовал его гаппт, Порнсен. И мысли смешались точно так же.

– Так я же…

– Мы обязаны не только стремиться к ламеду, но и оставаться достойными его. Чистота и только чистота ведет нас к успеху. Нескончаемые усилия ради сохранения чистоты!

– Прошу прощения, авва, – сказал Хэл дрожащим голосом. – Но я ни на миг не прекращаю усилий ради сохранения чистоты.

Говоря это, он осмелился посмотреть сандалфону в глаза, хотя понятия не имел, что послужило источником его отваги. Отчаянный поступок – врать перед лицом великого чистейшего сандалфона!

– Однако, – продолжал Хэл, – я даже не подозревал, что бритье имеет какое-то отношение к моей чистоте. О реальности либо нереальности бороды ничего не сказано ни в «Западном Талмуде», ни в других книгах Предтечи.

– Ты мне будешь говорить, что есть и чего нет в Писаниях? – заорал Макнефф.

– Нет, конечно же, нет! Но ведь то, что я сказал – правда?

Макнефф снова принялся мерить шагами кабинет. Потом сказал:

– Мы должны быть чистыми. Чи-сто-та! Малейший намек на псевдобудущее, крохотное отклонение от реальности пятнает нас. Да, Сигмен никогда ничего не говорил на эту тему. Но давно и повсеместно признано, что лишь чистые достойны подражать Предтече и носить бороду. Дабы быть чистым, следует и выглядеть чистым.

– Всем сердцем воспринимаю слова ваши! – сказал Хэл.

Какое неожиданное ощущение – внезапно обрести внутри себя твердый стержень. Хэл вдруг понял, что был так потрясен потому, что реагировал на Макнеффа как на Порнсена. Но Порнсен мертв, побежден и пепел его развеян по ветру. И развеял его Хэл собственноручно на траурной церемонии.

– В обычных обстоятельствах я бы немедленно отрастил бороду, – сказал он. – Но я живу среди кувыркунов, чтобы, помимо своих исследований, вести еще и разведывательную работу. Мне удалось выяснить, что кувыркуны считают бороду мерзостью: ведь у них у самих нет бород, как вам известно. И они не понимают, зачем мы отращиваем бороды, располагая средствами уничтожения волос. В присутствии бородатого человека им неловко и неприятно. Будь у меня борода, мне бы не удалось добиться их доверия. Но я рассчитываю отрастить бороду с началом нашего проекта.

– Хм! – сказал Макнефф, задумчиво копаясь в бороде. – Пожалуй, в этом есть смысл. В конце концов, обстоятельства диктуют свои условия. Но почему вы мне не доложили?

– Вы трудитесь как пчела – с подъема и до самого отбоя, – и мне не хотелось вас беспокоить, – сказал Хэл, гадая, что случится, если Макнефф не пожалеет труда и времени чтобы узнать, насколько правдивы его слова. Потому что кувыркуны никогда не распространялись о том, что они думают о бородах. Его вдохновило случайное воспоминание – Хэл читал что-то подобное о реакции американских индейцев на лицевую растительность белых людей.

Макнефф добавил еще несколько слов о важности сохранения чистоты и отпустил Хэла. Тот, все еще нервничая после взбучки, направился домой. Там он выпил пару стаканов, чтобы успокоиться, потом еще парочку – в качестве профилактики перед ужином с Жанеттой. Он обнаружил, что если достаточно выпьет, то вид пищи, исчезающей в ее открытом рту, уже не вызывает у него отвращения.

Как-то раз Ярроу вернулся с рынка с большой коробкой и сказал:

– Последнее время продукты у нас исчезают со скоростью звука. Ты ешь за двоих? А может, и за троих?

Она побледнела:

– Мо шу! Что ты такое говоришь?

Он поставил коробку на стол и положил руки на плечи Жанетте.

– Шиб, еще как понимаю. Милая, я именно об этом и думаю уже давно, хоть и молчал до сих пор. Не хотел тебя волновать. Скажи, ты… да?

Она смотрела ему в глаза, дрожа мелкой дрожью.

– Нет, нет! Это невозможно!

– Правда?

– Ви. Я знаю – и не спрашивай меня, откуда, что этого быть не может. Только ты больше не говори такого. Даже в шутку. Для меня это невыносимо.

Он притянул ее к себе и сказал, щекоча ее ухо своим дыханием:

– Это потому, что ты не можешь? Ты знаешь, что тебе никогда не родить от меня ребенка?

Густая копна слегка надушенных волос качнулась вниз.

– Да, знаю. Не спрашивай меня, молю!

Он чуть отстранился, чтобы взглянуть ей в глаза.

– Послушай, Жанетта. Я все понимаю. Мы с тобой – представители разных видов. И твои мать с отцом испытывали такие же трудности. Но дети у них были. Возможно, ты знаешь, что у осла и кобылы может быть потомство, но родившийся в результате их связи мул – стерилен. Тигролев, порожденный львом и тигрицей, тоже обречен на бесплодие. Все дело в этом? Ты боишься, что ты – мул?

Она уронила голову ему на грудь, орошая рубашку слезами.

– Будем реалистами, милая моя, – сказал он. – Может быть, так оно и есть. И что же? Видит Предтеча, что наше положение и без того не назовешь безоблачным, а если бы появился ребенок… так что нам повезло, что ты… ну, что мы с тобой вместе, правда? А больше мне ничего не надо. Ничего и никого, кроме тебя.

Но все-таки он не мог не задуматься, когда утирал ее слезы и целовал ее и помогал убрать продукты в холодильник.

Количество продуктов, которые она поглощала, было просто фантастическим, особенно это касалось молока. Но ее фигура оставалась неизменной. В чем же дело?

Прошел месяц. Жанетта поглощала еду в тех же огромных количествах. И – никаких следов, никаких перемен.

Ярроу списал это на свое непонимание чуждого метаболизма.

Миновал еще месяц. Хэл как раз выходил из корабельной библиотеки, когда его остановил Тернбой, историк-наврум.

– Прошел слух, что технари наконец вывели молекулу, запирающую глобин, – сказал историк. – И на этот раз, похоже, наверняка: на пятнадцать ноль-ноль назначено совещание.

– Шиб.

Хэл выдержал лицо, не выказав отчаяния.

Когда совещание закончилось, он ушел, сгорбившись, будто придавленный тяжким грузом. Вирус уже поступил в производство. Через неделю его будет достаточно, чтобы заполнить распылители на шести запущенных тайком торпедах. Двигаться они будут по сложно рассчитанным спиралям, постепенно охватывая все большие территории, пока – после всех возвращений и дозаправок – кувыркуны на Озанове не будут истреблены до последнего.

Придя домой, он увидел, что Жанетта лежит в постели, и волосы ее покрывают подушку роскошной черной короной. Увидев его, Жанетта слабо улыбнулась.

Его подавленное настроение тут же стало тревожным:

– В чем дело, Жанетта?

Он положил руку ей на лоб: сухо, горячо и шершаво.

– Не знаю. Я уже две недели чувствую себя нехорошо, но молчала – думала, пройдет. А сегодня мне стало так плохо, что пришлось лечь сразу после завтрака.

– Мы тебя вылечим!

Он сказал это уверенным тоном, но был встревожен как никогда. Если она подхватила серьезную инфекцию, что делать с врачом, с лекарствами?

Следующие несколько дней она провела в постели. Температура колебалась от 99,5 по утрам до 100,2 по вечерам. Хэл ухаживал за ней как умел, кладя на голову мокрые полотенца и пакеты со льдом, и давал аспирин. Она почти перестала есть, хотела только пить. То и дело просила молока. Даже жукосок и сигареты были забыты.

Болезнь – скверная штука, но Ярроу просто с ума сходил от ее молчания. Сколько он ее знал, она без умолку трещала – веселая пташка-щебетунья. Случалось порой, что она ненадолго затихала, но это было заинтересованное молчание. А сейчас она предоставляла говорить ему, а когда он умолкал, не заполняла тишину вопросом или замечанием.

В попытке ее расшевелить он посвятил Жанетту во все детали своего плана украсть лодку и отвезти ее в ее отчий дом. В тусклых глазах появился свет, карие огонечки тепло засияли впервые за долгое время. Она даже села, когда Хэл положил ей на колени карту континента. Примерно-приблизительно указала область, где жила, описала горный хребет, вздымающийся над джунглями, и плато на его вершинах, где в развалинах древней столицы жили ее тетки и сестры.

Хэл сел за шестиугольный столик, поставленный у кровати, и стал определять координаты по карте.

Время от времени он поднимал глаза. Жанетта лежала на боку, белое тонкое плечо выступало из ночной сорочки, глаза казались огромными от залегших вокруг теней.

– Мне только нужен маленький ключик, – сказал он. – Понимаешь, одометр на лодке перед каждым полетом устанавливается на ноль. Пятьдесят километров лодка легко пролетает на ручном управлении, но по достижении этого порога, автоматически останавливается и высылает сигнал местоположения. Чтобы никто самовольно не удрал. Однако есть способ разблокировать машину и отключить сигнал – для этого нужен маленький ключик. Я достану его, не беспокойся.

– Должно быть, ты очень меня любишь.

– Можешь быть уверена, что это шиб так!

Он встал и поцеловал ее. Рот, раньше такой мягкий и влажный, теперь ощущался совсем иначе – как если бы нежная кожа вдруг огрубела, ороговев.

Затем Хэл вернулся к своим расчетам. Через час Жанетта вздохнула, и он поднял глаза. Она лежала, смежив веки, со слегка приоткрытыми губами, по щекам бежали тонкие ручейки пота.

Он подумал с надеждой, что лихорадка спала. Но нет – ртуть поднялась на одну десятую градуса.

Жанетта что-то сказала. Он склонился над ней:

– Что такое?

Она бредила, бормотала что-то на незнакомом языке – языке народа ее матери.

Хэл выругался. Надо было срочно что-то делать, несмотря ни на какие последствия.

Он побежал в ванную, вытащил из шкафчика десятиграновую снотворную пилюлю, вернулся, приподнял Жанетту, с трудом уговорил ее проглотить лекарство и запить водой.

Потом вышел, запер дверь спальни, надел плащ с капюшоном и направился в ближайшую аптеку. Там он купил три толстые иглы для внутривенных инъекций, три шприца, антикоагулянт. Дома постарался ввести иглу Жанетте в вену на сгибе локтя. Игла пружинила, отказываясь входить, пока он в отчаянии не надавил как следует.

Жанетта никак не отреагировала на эти отчаянные попытки.

Когда в шприце появились первые капли жидкости, Хэл с облегчением выдохнул. Оказывается, он закусил губу и все это время задерживал дыхание. Внезапно до него дошло, что последний месяц он изо всех сил выталкивал на периферию сознания страшное подозрение насчет природы Жанетты. И сейчас все его тревоги по этому поводу развеялись как дым.

Кровь оказалась красной.

Он попытался разбудить Жанетту, – необходимо было взять мочу на анализ. Она кривила губы, отрывисто произнося незнакомые слоги, потом снова провалилась в сон или в беспамятство. От отчаяния он дал ей пощечину, еще одну и еще, надеясь привести ее в чувство. Снова выругался, поняв, что надо было первым делом заставить ее помочиться, а потом уже давать лекарство. Какой же он дурак! Все мысли смешала тревога за нее, и панические видения того, что предстоит сделать на корабле.

Он сварил крепкий кофе и с большим трудом влил в ее приоткрытый рот. Половина порции стекла по ее подбородку и пропитала ночную сорочку.

Может быть, доза кофеина или отчаяние, сквозившее в его умоляющем голосе, пробудили Жанетту – она открыла глаза и выслушала, чего он от нее хочет и что планирует делать после этого. Заставив ее помочиться в прокипяченную заранее банку, он завернул шприцы и банку в носовой платок и сунул в карман плаща.

Затем с наручного телефона вызвал лодку с «Гавриила». На улице прогудел клаксон; Хэл в последний раз глянул на Жанетту, запер дверь спальни и побежал вниз по лестнице. Лодка парила у края тротуара, Хэл вошел, сел и нажал кнопку «ХОД». Лодка поднялась на триста метров и устремилась под углом в одиннадцать градусов к месту стоянки корабля.

В медицинском секторе никого не было, кроме дежурного служителя. Он уронил книжку комиксов и вскочил на ноги.

– Все в порядке, – сказал Хэл. – Мне нужно поработать с «лабтехом». И мне некогда заполнять формы в трех экземплярах. Дело, понимаешь, личное.

Он снял плащ, чтобы дежурный увидел сияющий золотом ламед.

– Ну, шиб, – буркнул тот.

Хэл дал ему две сигареты.

– Ух ты, спасибо!

Служитель закурил сигарету, устроился поудобнее и снова принялся за чтение: «Предтеча и Делайла в порочном городе Газа».

Ярроу зашел за угол «лабтеха», чтобы его не было видно, выставил стрелки в нужное положение. Поместил образцы в нишу, сел на стул. Здоровенный куб «Лабтеха» замурлыкал, как довольный кот, переваривая странный корм. Полчаса спустя он зарокотал и замерцал зеленой надписью: «АНАЛИЗ ЗАКОНЧЕН».

Хэл нажал кнопку. Вылезла длинная лента, словно язык из металлической пасти. Хэл прочитал код. Моча нормальная, инфекции нет, также в норме pH и состав крови.

Он не был уверен, что «глаз» стопроцентно распознает клетки ее крови, но считал, что красная кровь будет принадлежать к земному типу – с высокой степенью вероятности. Почему бы и нет? Эволюция, хоть и на разделенных многими световыми годами планетах, идет параллельными путями, и двояковогнутый диск – наиболее эффективная форма для переноса максимального количества кислорода.

Или, по крайней мере, так он думал, пока не увидел кровяные клетки озановца.

Машина затрещала снова, выдавая новую ленту. Неизвестный гормон! Подобный по молекулярной структуре гормону щитовидной железы, в основном задействованному в регулировке кальциевого обмена.

И что же это значит? Не может ли эта таинственная субстанция, выпущенная в кровоток, стать причиной болезни?

Щелк. Щелк. Содержание кальция в крови – 40 миллиграмм-процентов.

Странно. Такая аномально высокая концентрация должна означать, что превзойден почечный порог и избыток кальция должен «сливаться» в мочу. Куда же он девается?

На «Лабтехе» прерывисто замигала красная лампочка: «КОНЕЦ ОБРАБОТКИ».

Хэл снял с полки справочник по гематологии и открыл его на разделе Ca. Прочел, пожал плечами. Возможно, все не так плохо. Похоже было, что у нее какая-то форма гиперкальцемии, проявляющейся обычно в самых разных заболеваниях – от рахита и остеомаляции до хронического гипертрофического артрита. В общем, точный диагноз вызывает затруднения, но страдала Жанетта от дисфункции паращитовидных желез.

Следующий ход был связан с фарма-машиной. Хэл нажал три кнопки, набрал номер, выждал две минуты и поднял дверцу люка. Оттуда выскользнул поднос, на нем в целлофановом чехле лежал шприц для подкожных инъекций и ампула с тридцатью миллилитрами голубой жидкости. Это была сыворотка Джеспера, «одномоментный» регулятор паращитовидных желез.

Хэл надел плащ, сунул пакет во внутренний карман и решительно вышел. Служитель даже глаз не поднял.

Дальше он отправился в оружейную, где предъявил кладовщику три экземпляра требования на автоматический пистолет калибра 1 мм с обоймой в сотню разрывных пуль. Кладовщик лишь мельком глянул на поддельные подписи – ламед был дьявольски убедителен – и отпер хранилище. Хэл взял легко помещающийся в ладони пистолет и сунул его в карман штанов.

Через два коридора, в хранилище ключей, он повторил свое преступление – точнее, попытался повторить.

Мото, дежурный офицер, посмотрел на его бумаги, слегка покраснел и сказал:

– Прошу прощения, у меня приказ визировать все требования ключа у главного уззита. Придется час-другой подождать, он у архиуриэлита на совещании.

Хэл забрал бумаги.

– Да ладно, неважно. Мне не срочно, зайду завтра утром.

По дороге домой он прикидывал варианты дальнейших действий. Ввести Жанетте сыворотку Джеспера, потом перенести ее в лодку. Вскрыть в лодке пол, отключить два проводка и подсоединить один из них к другому гнезду – вот и конец пятидесятимильному лимиту! Плохо то, что на «Гавриил» пойдет сигнал тревоги.

Но можно будет стартовать прямо вверх, выровнять машину и нырнуть за гряду холмов к западу от Сиддо. Холмы прикроют от радара, автопилот можно включить на то время, за которое он разобьет ящик, посылающий на «Гавриил» сигнал местонахождения.

Потом он надеялся на бреющем полете дотянуть до рассвета и погрузиться в достаточно глубокую реку или озеро до сумерек. А в темноте – подняться и припустить к тропикам. Если радар выдаст сигнал преследования, можно будет снова уйти в воду. К счастью, сонаров на «Гаврииле» нет.

Он оставил длинную лодку, похожую на вязальную спицу, возле тротуара, взбежал по лестнице. Попал ключом в скважину лишь с третьей попытки. Захлопнул дверь, забыв ее запереть.

– Жанетта!

Вдруг ему стало страшно, что она в бреду встала, сумев каким-то образом открыть дверь, и выбралась наружу.

Послышался тихий стон. Хэл отпер дверь спальни и распахнул ее. Жанетта лежала с широко открытыми глазами.

– Жанетта, тебе лучше?

– Нет. Хуже. Намного хуже.

– Не бойся, детка. Я добыл лекарство, с которым ты преодолеешь все – и уже через пару часов сядешь и потребуешь стейков. А на молоко и не взглянешь. Только и будешь хлестать свой легкосвет галлонами. А потом…

Увидев ее лицо, Хэл поперхнулся. Это была маска отчаяния – словно гротескная, искаженная деревянная маска греческого трагика.

– Нет… не может быть! – простонала она. – Как ты сказал? Легкосвет? – Она повысила голос. – Так ты его мне наливал?

– Шиб, Жанетта, не волнуйся так. Тебе же нравилось, так какая разница? Я хотел, чтобы мы…

– Хэл, Хэл! Что ты наделал!

От ее жалобного стона в его душе что-то перевернулось.

Хэл выбежал в кухню, схватил чехол, достал его содержимое и ввел иглу в ампулу. Вернулся в спальню. Жанетта молча смотрела, как он всадил иглу ей в вену. В какой-то момент он даже испугался, что игла сломается – кожа казалась твердой и хрупкой одновременно.

– Эта штука легко излечивает людей Земли, – сказал он, стараясь вести себя жизнерадостно, придерживаясь бодрого тона опытной медсестры.

– Хэл, иди ко мне. Это… это все зря. Слишком поздно.

Он вытащил иглу, протер место укола спиртом и приложил ватку. Потом упал на колени возле кровати и поцеловал Жанетту. Губы у нее были жесткие как подошва.

– Хэл, ты любишь меня?

– О Сигмен! Конечно же да – сколько раз я должен это повторить, чтобы ты поверила?

– И будешь любить, что бы ты ни узнал обо мне?

– Я все о тебе знаю.

– Нет, не знаешь. Не можешь знать. О Великая Мать, если бы только я тебе раньше сказала! Может быть, ты любил бы меня не меньше. Может быть…

– Жанетта, что случилось?

Глаза ее закрылись, тело сотрясла судорога. Когда мучительный приступ миновал, она что-то прошептала сухими губами. Он наклонился, пытаясь расслышать ее пугающе тихий голос.

– Жанетта, что ты говоришь? Жанетта! Повтори!

Он встряхнул ее. Видимо, горячка оставила Жанетту, потому что плечо было холодным. И твердым.

Послышались тихие, неразборчивые слова.

– Отвези меня к теткам и сестрам. Они знают, что делать. Не для меня… для них…

– О чем ты?

– Хэл, будешь ли ты меня любить, что бы ни…

– Да, да, и ты это знаешь! Но сейчас у нас есть более важные дела, чем разговоры о любви.

Если она его и услышала, то никак это не показала. Голова Жанетты запрокинулась, точеный нос уставился в потолок. Веки и губы сомкнуты, руки вытянуты вдоль тела, ладонями вверх. Прекрасные груди оставались неподвижны: дыхание больной было слишком слабым, чтобы приподнять их.

Хэл барабанил в дверь Фобо до тех пор, пока та не открылась.

– Хэл, ты пугаешь меня! – сказала жена эмпата.

– Где Фобо?

– На заседании совета колледжа.

– Я должен видеть его немедленно!

– Поспеши, если дело важное! – крикнула ему вслед Абаса. – Эти заседания ему до смерти надоели!

Когда Ярроу, слетев по лестнице и срезав все углы в ближайшем кампусе, подбегал к своей цели, его легкие горели огнем. Но он не сбавил темпа, вихрем промчался по ступеням административного здания и ворвался в помещение, где заседал совет.

Попытался было заговорить, но дыхание клокотало в горле.

Фобо вскочил с кресла:

– Что случилось?

– Ты… должен… со мной… дело жизни… и смерти!

– Прошу прощения, господа, – сказал Фобо.

Десять кувыркунов разом кивнули, совещание прервалось. Эмпат надел плащ и шапку с искусственными антеннами и вышел вместе с Хэлом.

– Так в чем дело?

– Послушай, я вынужден тебе довериться! Знаю, знаю, что ты не можешь мне ничего обещать, но мне кажется, что ты не выдашь меня моему народу. Ты человек реальный, Фобо.

– Ближе к делу, друг мой.

– Послушай. В эндокринологии вы преуспели и сейчас выступаете наравне с нами, в отличие от других наук. И у тебя есть колоссальное преимущество. Вы проводили на ней медицинские исследования, должны что-то знать о ее анатомии, физиологии и метаболизме. У вас…

– Жанетта? Жанетта Растиньяк! Лалита!

– Да. Я прятал ее у себя.

– Я знаю.

– Знаешь? Но откуда? Я…

Кувыркун положил ему руку на плечо.

– Есть кое-что, что тебе следует знать. Я собирался сказать тебе это, когда приду домой. Сегодня утром человек по имени Арт Гуна Пьюкуи снял квартиру в здании напротив. Он сказал, что хочет жить среди нас, чтобы быстрее изучить наш язык и обычаи.

– Но почти все время, проведенное в этом здании, он возился с чемоданчиком, который, как мне кажется, содержит различные устройства, позволяющие слышать издали звуки в твоей квартире. Однако хозяин присматривал за ним, и ни одного из своих устройств он так и не смог настроить.

– Пьюкуи уззит!

– Тебе лучше знать. Но прямо сейчас он в своей квартире наблюдает за этим зданием в мощную подзорную трубу.

– И слушать нас он тоже может прямо сейчас, – сказал Хэл. – Эти приборы очень чувствительные, но стены дома абсолютно звуконепроницаемы. В любом случае – сейчас не до него!

Фобо вошел вслед за Хэлом в его квартиру. Пощупал лоб Жанетты и попытался поднять ей веко, чтобы посмотреть на реакцию глаза. Веко не двинулось.

– Хм. Явно выраженная кальцинация внешнего слоя кожи.

Одной рукой он откинул одеяло, другой взялся за ночную сорочку и рванул от ворота вниз. Сорочка развалилась пополам, Жанетта лежала голая, безмолвная и бледная, словно шедевр великого скульптора.

Ее любовник тихо вскрикнул, но ничего не сказал, понимая, что Фобо – врач и действует, как считает нужным. В любом случае у кувыркуна не могло быть к ней никакого сексуального интереса.

Он смотрел, ничего не понимая. А Фобо простукал пальцами ее плоский живот, потом приложил к нему ухо. Разогнувшись, покачал головой:

– Не стану тебя обманывать, Хэл. Мы сделаем все, что в наших силах, но этого может оказаться недостаточно. Сейчас ее надо доставить к хирургу. Если вырежем яйца раньше, чем они наклюнутся, да еще поможет введенная тобой сыворотка – есть надежда обратить эффект вспять и спасти ее.

– Яйца?

– Потом объясню. Заверни ее, я побегу наверх и позвоню доктору Куто.

Ярроу накрыл любимую одеялом, завернул, словно в кокон. Перевернул ее. Тверда, как манекен… Он накрыл ей лицо – не мог вынести этой каменной неподвижности.

Телефон на запястье заверещал, Хэл машинально едва не щелкнул кнопкой, но в последний момент успел сообразить и отдернуть руку. Однако телефон верещал громко и настойчиво. Промучившись несколько секунд, Хэл решил, что если он не ответит, то это будет выглядеть подозрительно.

– Ярроу!

– Шиб?

– С докладом к архиуриэлиту. Вам будет дано пятнадцать минут.

– Шиб.

Вернулся Фобо и спросил:

– Ну, что будем делать?

Стиснув зубы, Хэл пробормотал:

– Ты возьми ее за плечи, а я за ноги. При такой ее ригидности носилки не понадобятся.

Когда они спускались по лестнице, он сказал:

– Фобо, после операции ты сможешь спрятать нас? На лодке нам сейчас не улететь.

– Не волнуйся, – сказал кувыркун через плечо и загадочно добавил: – Землянам будет не до тебя.

У них ушла минута на то, чтобы погрузить ее в лодку, подлететь к больнице и там вытащить.

– Давай пока положим ее на землю. Мне надо поставить лодку на автомат и послать назад на «Гавриил». Тогда они хотя бы не будут знать, где я.

– Нет, оставь ее здесь. Тогда сможешь использовать ее после.

– После чего?

– Потом. А, вот и Куто.

В приемной больницы Хэл расхаживал туда-сюда и безостановочно курил «милостивых серафимов». Фобо сидел в кресле, потирая лысину и теребя густой золотистый вихор на затылке.

– Всего этого можно было избежать, – говорил он расстроенно. – Если бы я знал, что лалита живет у тебя, мог бы догадаться, для чего тебе понадобился легкосвет. А может и нет. В любом случае я до последнего дня понятия не имел, что она у тебя. И был слишком занят проектом «Землянин», чтобы думать об этом.

– Что за проект «Землянин»? – спросил Хэл.

Двойной зигзаг губ Фобо приоткрылся, показав две зазубренные костяные пластины.

– Не скажу, – чтобы твои коллеги на «Гаврииле» не могли узнать о нем от тебя до того, как он будет осуществлен. Скажу лишь, что нам известен ваш план распространить в атмосфере смертельный вирус, блокирующий глобин.

– Еще вчера я остолбенел бы от ужаса при этих словах, – ответил Хэл. – А сейчас мне все равно.

– Тебе неинтересно, как мы об этом узнали?

– Да нет, почему же, – ответил Хэл уныло.

– Когда вы выпрашивали у нас образцы крови, это выглядело подозрительно. – Он постучал по кончику своего длинного носа. – Конечно, мы не можем читать ваши мысли. Но вот в этом месте – видишь, – прячутся две антенны. Они очень чувствительны; эволюция не притупила наше обоняние как у вас, землян. Эти антенны позволяют нам по запаху определять малейшие изменения в чужом метаболизме. Когда один из ваших эмиссаров попросил нас сдать кровь для якобы научных целей, мы учуяли некую эманацию… скрытности – да, правильно? И в конце концов кровь мы дали – но это была кровь некоего сельскохозяйственного животного, у которого разносчиком кислорода по организму служит медь. У нас же – магний.

– Наш вирус бесполезен!

– Да. Конечно, со временем, когда вы смогли бы читать наши книги и добрались до учебников, все вышло бы наружу. Но в данном случае уже слишком поздно – надеюсь, верю и молюсь, – чтобы эта правда имела хоть какое-то значение.

– А тем временем мы решили поступить именно так, как намеревались сделать вы. Мне горько говорить, что для этого нам пришлось применить силу, но на кону стояло наше существование, а вы, земляне, были агрессорами. Средства оправданы целью. И неделю назад мы захватили одного биохимика и его гаппта, когда они навещали лабораторию в колледже. Ввели им некий препарат и подвергли гипнозу. Трудность добиться от них правды состояла лишь в наличии языкового барьера, но я уже в довольно значительном объеме знаю американский.

– Мы пришли в ужас, но это предательство не стало для нас неожиданностью. Поскольку мы все-таки подозревали, что готовится нечто для нас неприятное, и подозревали с первого же контакта, то были готовы действовать. И приняли меры – с самого дня посадки вашего корабля. Как ты знаешь, корабль находится прямо…

– Почему же вы меня не стали гипнотизировать? – спросил Хэл. – Это было бы проще простого.

– Мы не были уверены, что ты знаешь хоть что-то о том, зачем нужна была наша кровь. Нам был нужен кто-то, обладающий необходимыми знаниями. Тем не менее мы следили за тобой – но не слишком успешно, раз ты сумел притащить к себе лалиту у нас под носом.

– А как вы узнали про Жанетту? – спросил Хэл. – И могу ли я ее увидеть?

– К сожалению, на второй вопрос ответ отрицательный, – сказал Фобо. – А на первый – только два дня назад мы смогли создать подслушивающее устройство достаточной чувствительности, чтобы его стоило устанавливать в твоих комнатах. Как тебе известно, мы отстаем от вас во многих отраслях науки.

– Я ежедневно осматривал пуку, – сказал Хэл. – А потом, узнав о слабости вашей электроники, перестал это делать.

– А тем временем наши ученые отнюдь не бездельничали. Ваш прилет подстегнул исследования в некоторых областях.

Вошла сестра:

– Доктор, вас к телефону.

Фобо вышел.

Ярроу мерил шагами комнату, достал и закурил новую сигарету. Через минуту вернулся Фобо.

– Сейчас к нам кое-кто присоединится, – сказал он. – Один из моих коллег, наблюдающий за кораблем, сообщил, что Макнефф и двое уззитов вылетели на лодке. Прибудут в больницу через миг.

Ярроу резко остановился, у него отвисла челюсть.

– Сюда? А как они узнали?

– Думаю, что они располагают средствами, о которых забыли тебя проинформировать. Но не бойся.

Хэл застыл как столб. Сигарета догорела, обожгла пальцы. Он бросил окурок, раздавил ногой.

В коридоре зацокали сапоги.

В комнату вошли трое. Высокий и худой призрак – Макнефф, архиуриэлит. Двое других – приземистые, широкоплечие, в черном. Здоровенные, как у приматов, ручищи, пока еще пустые, готовы были в любой момент нырнуть в карманы. Тяжелые взгляды уперлись в Фобо и в Хэла.

Макнефф шагнул к навруму. Голубые глаза горели гневом, безгубый рот скалился зловещей улыбкой.

– Ты, неудобоназываемый дегенерат! – рявкнул он. Взметнулась рука, щелкнула выдернутая из-за пояса плеть. На белом лице Ярроу вспыхнули узкие красные полоски, выступила кровь.

– Отправишься на Землю в цепях, и там тебя выставят в витрине на потеху публике как законченного извращенца, предателя и… и…

Он брызгал слюной, не в силах подобрать подходящих слов.

– Ты, ты, прошедший Элохиметр! Ты, которому положено быть чистым, – ты вожделел к насекомой твари и возлежал с ней!

– Что?

– То! С тварью, что ниже даже зверей полевых! То, о чем даже Моисей не мог подумать, когда запрещал союз между человеком и скотиной! Чего даже не мог предположить Предтеча, когда утверждал свой закон и устанавливал предельное наказание, – то ты совершил! Ты, Хэл Ярроу, ты, чистый! Ты, носитель ламеда!

Фобо встал и произнес уверенным голосом:

– Мне бы хотелось уточнить, что вы ошибаетесь в зоологической классификации. Имеется в виду не класс «насекомые», а класс «хордовые псевдочленистоногие». Может быть, ему можно дать эквивалентное название.

– Что? – спросил Хэл. Он ощущал пустоту – оцепенение, мрак, совершенное ничто.

– Помолчи, – оборвал его кувыркун. – Говорить буду я.

Он повернулся к Макнеффу:

– Вы знали о ней!

– Можешь быть шиб, что знал! Ярроу думал, что ему все сойдет с рук. Но как бы антиреалисты ни хитрили, на чем-то они да споткнутся! Он прокололся, когда спросил Тернбоя об улетевших с Земли французах. Тернбой, ревностный в своих обязанностях по отношению к Церству, сообщил о том разговоре. Его рапорт какое-то время лежал без движения; когда он дошел до меня, я отправил его к психологам. А они мне сказали, что вопрос наврума – отклонение от ожидаемого образа действий. Это абсолютно несущественно, но могло быть связано с чем-то, чего мы о нем не знаем.

Более того: его отказ отращивать бороду вызвал у нас подозрение, и мы пустили человека по его следам. Он заметил, что Ярроу закупает вдвое больше продуктов, чем следовало бы. А когда вы, кувыркуны, переняли у нас привычку к табаку и стали сами делать сигареты, он покупал их у вас. Очевидное заключение: у него в квартире живет женщина.

– Мы не думали, что это женщина вашей породы – ей незачем скрываться. Значит, это человек. Итак – каким же образом она попала на Озанов? Провезти кого-то зайцем на «Гаврииле» – совершенно невозможно. Значит, она либо прибыла сюда на другом корабле, либо это сделали ее предки.

И ключ к происходящему нам дал разговор Ярроу с Тернбоем. Очевидно, что здесь приземлялись французы, и эта женщина – потомок членов той давней экспедиции. Мы не знали, как наврум нашел ее, это было неважно. В конце концов мы это узнаем.

– Вскоре вам предстоит узнать еще кое-что, – спокойно сказал Фобо. – А как вы определили, что она не человек?

– Мне надо сесть, – слабым голосом сказал Ярроу.

Он подошел к стене, шатаясь, и рухнул в кресло. Один из уззитов двинулся к нему, но Макнефф махнул своему подчиненному рукой, чтобы вернулся, и сказал:

– Тернбой попросил одного кувыркуна прочесть ему книгу по истории возникновения человечества на Озанове. В ней так часто упоминались лалиты, что это возбудило подозрение о ее принадлежности к этой расе.

– На прошлой неделе один врач из кувыркунов упомянул в разговоре с Тернбоем, что однажды осматривал лалиту. А потом, сказал он, она сбежала. Нам нетрудно было догадаться, где она прячется!

– Дорогой мой, – сказал Фобо, обернувшись к Хэлу, – разве ты не прочел книгу Ве’енаи?

Хэл мотнул головой:

– Мы приступили к чтению, но потом Жанетта куда-то ее задевала.

– И наверняка проследила за тем, чтобы ты переключил свое внимание на… да, они умеют отвлекать мужчин. Конечно же – ведь это смысл их жизни. Видишь ли, Хэл, лалита – пример наивысшего развития миметических паразитов. И среди разумных существ они уникальны тем, что… все они – самки!

– Если бы ты прочел Ве’енаи, то узнал бы, что раскопки показали нам: когда люди Озанова были еще насекомоядными существами, похожими на мелких обезьян, то в их семейных группах наличествовали не только самки их вида, но и представители иной видовой категории. Эти животные выглядели и, вероятно, пахли подобно самкам предчеловеческих обезьян, и были способны спариваться с самцами этого вида. С виду они были млекопитающими, но анатомирование показало бы, что они происходят от псевдочленистоногих.

Разумно предположить, что эти предшественники лалит были паразитами человека задолго до мармозетоидной стадии. Возможно, судьбоносная встреча произошла, когда он только выполз из моря. Изначально двуполые, все они стали самками. И в неизвестном нам эволюционном процессе приняли форму рептилий и примитивных млекопитающих. И так далее.

– Мы знаем только, что лалита – самый изумительный эксперимент природы в паразитизме и параллельной эволюции. Человек постепенно мутировал к высшим формам, и лалита от него не отставала. Напомню, все они самки, так что для продолжения рода нуждались в самцах другого вида.

– Поразительно, с какой легкостью они встраивались в дочеловеческие сообщества на стадии питекантропоидов и неандерталоидов. Трудности начались, лишь когда развился homo sapiens. В некоторых семьях и племенах их принимали, в других – убивали. Им пришлось выдавать себя за человеческих женщин, что было нетрудно – до тех пор, пока они не беременели. В этом случае они умирали.

Хэл застонал и закрыл лицо руками.

– Горько, но реально, как мог бы сказать наш знакомец Макнефф, – продолжал Фобо. – Конечно, такое положение дел требовало существования тайного сестринства. В тех сообществах, где лалиты вынуждены были маскироваться, забеременевшая должна была немедленно покинуть сообщество. Скрыться в тайном убежище среди своих сородичей, которые впоследствии возьмут на себя заботу о нимфах… – Хэл содрогнулся, – … пока те не будут в состоянии войти в человеческую культуру. Или иным образом проникнуть в общество – как найденыши и подменыши.

– Существуют множество народных преданий о них – сказки и мифы, где они часто выступают в роли второстепенных или главных персонажей. Их считали ведьмами, демоницами, а то и хуже.

– Когда среди древнейших племен появился и широко распространился алкоголь, лалиты наконец смогли вздохнуть спокойно. От алкоголя они становятся стерильными. И более того, если не вмешается несчастный случай, болезнь или убийство, от алкоголя они становятся бессмертными.

Хэл убрал руки от лица.

– То есть… ты хочешь сказать, что Жанетта жила бы вечно? А из-за меня… да?

– Она могла бы прожить много тысяч лет. Мы знаем, что некоторым особям это удавалось. Более того, они не были подвержены физическому старению и сохраняли физиологический возраст двадцати пяти лет. Сейчас я растолкую тебе все по порядку. Многое из услышанного тебя сильно огорчит. Но сказать это нужно.

– Долгожительство лалит привело к тому, что их почитали как богинь. Иногда они жили так долго, что воочию наблюдали за уходом с исторической арены великих народов, которые в момент появления в них лалиты были всего лишь сборищем мелких племен. Конечно, такая лалита становилась бесценным хранилищем мудрости, богатства и власти. Создавались религии, где лалита была бессмертной богиней, а любовниками ее были смертные цари и жрецы.

– В иных культурах лалит объявляли вне закона. Но они либо направляли те народы, которыми правили, на завоевание тех групп, где их отвергали, либо внедрялись в стан врага и правили как серые кардиналы, стоя позади трона. Будучи всегда исключительно красивыми, они становились женами и любовницами самых влиятельных мужчин. Они вступали в соревнование с человеческими женщинами и шутя побеждали их. В лалите природа явила совершенную женщину.

– И они становились владычицами своих любовников – но увы, не своего народа. Пусть изначально они и принадлежали к тайному сообществу, но вскоре откалывались от него. Они начинали отождествлять себя с народами, которыми правили, и направляли мощь этих народов против других лалит. Более того, их долгожительство вело к соперничеству молодых лалит, а в результате – заговоры, борьба за власть и так далее.

– Кроме прочего они оказывали на развитие технологий слишком уж стабилизирующее действие. Во всех аспектах культуры они старались сохранять статус кво, и в результате человеческая культура стала с подозрением относиться ко всему новому и прогрессивному и изгонять тех, кто привносил эти нежеланные новшества.

Фобо ненадолго замолчал, потом сказал:

– Следует иметь в виду, что эти рассуждения по большей части весьма спекулятивны. Основаны на показаниях, полученных от весьма немногочисленных пойманных в джунглях людей-туземцев. Но недавно мы нашли пиктограммы в одном подвергнутом раскопкам храме и получили дополнительную информацию. Поэтому мы считаем, что наша реконструкция истории лалит в основном верна.

– Кстати, Жанетте не следовало от нас убегать. Узнав о ней все, что можно, мы непременно вернули бы ее в семью. Мы так и говорили ей, только она нам не верила.

Из операционной вышла сестра и что-то вполголоса сказала эмпату.

Макнефф подошел поближе, явно желая подслушать, но сестра говорила по-озановски, а этого языка Макнефф не понимал.

Хэл подумал: почему же его не увели сразу, почему первосвященник выслушивает Фобо? Ну конечно! Макнефф хочет, чтобы он все узнал о Жанетте и осознал чудовищность своих деяний.

Сестра вернулась в операционную. Архиуриэлит спросил вслух:

– Сдохла наконец эта тварь полевая?

Хэл дернулся от слова «сдохла», как от удара. Но Фобо пропустил это замечание мимо ушей и продолжал обращаться к Хэлу:

– Твои личин… то есть твои дети извлечены и благополучно помещены в инкубатор. Они… – он на миг запнулся, – … едят нормально. Будут жить.

По его тону Хэл понял, что о матери спрашивать бессмысленно. Из круглых синих глаз Фобо катились крупные слезы.

– Ты не поймешь до конца, что случилось, Хэл, если не узнаешь об уникальном способе размножения лалит. Лалите для размножения нужны три вещи. Одна из них предшествует двум другим. Это исходное событие – инфицирование в пубертатном периоде другой взрослой лалитой. Инфекция нужна для передачи генов.

– Генов?

Даже пребывая в таком небывалом потрясении, он не мог не заинтересоваться тем, что рассказывал Фобо.

– Да. Так как лалита не получает генов от человеческих мужчин, то наследственным материалом лалиты обмениваются между собой. И все же мужчина необходим в качестве важного средства. Позволь мне это прояснить. Взрослая лалита имеет три так называемых банка генов. Два из них – дубликаты одного и того же хромосомного содержания. Функции третьего я объясню чуть позже.

– Матка лалиты содержит яйцеклетки, гены которых дуплицируются в микроскопических подвижных тельцах, продуцируемых гигантскими слюнными железами во рту лалиты. Эти тельца – слюнные яйца – продуцируются взрослой лалитой непрерывно.

– Взрослая лалита передает гены посредством этих невидимых созданий, они инфицируют друг друга, как если бы эти носители наследственности были болезнями. Избежать этого они не могут: чихание, поцелуй, прикосновение – передача идет непрерывно.

– Тем не менее у лалиты допубертатного периода существует, похоже, иммунитет к этим тельцам.

– Взрослая лалита, однажды инфицированная, вырабатывает антитела, препятствующие получению слюнных яиц от другой лалиты.

– Тем временем полученные тельца проникают в кровоток, в пищеварительный тракт, в кожные покровы, отчаянно ищут путей в матку хозяйки.

– Там уже слюнное яйцо соединяется с маточной яйцеклеткой. Это слияние порождает зиготу, и на этом процесс оплодотворения останавливается. Да, уже наличествуют все генетические данные, необходимые для порождения новой лалиты. Все, кроме генов, определяющих конкретные черты лица младенца. А вот эти данные будут переданы мужчиной – любовником лалиты. Но для этого должны произойти еще два события, причем одновременно. Одно из них – возбуждение, вызванное оргазмом. Второе – стимуляция фотокинетических нервов. И одно не может произойти без другого; точно так же не могут они произойти до того, как случится первое. Видимо, слияние двух яйцеклеток порождает химические изменения в организме лалиты, которые делают возможным и оргазм, и также заканчивают развитие фотокинетических нервов.

Фобо замолчал и склонил голову, будто прислушиваясь к чему-то снаружи.

Хэл, научившийся понимать, что означает выражение лица кувыркуна, уверился в том, что Фобо ждет какого-то важного события. Очень важного. И в чем бы оно ни состояло, связано оно с землянами.

И вдруг его словно молния поразила мысль: он на стороне кувыркунов! Он уже не землянин – или, по крайней мере, не гаваец.

– Сейчас ты достаточно сбит с толку? – спросил Фобо.

– Да. Я… никогда ничего не слышал о фотокинетических нервах.

– Фотокинетические нервы – исключительная особенность лалит. Они тянутся от сетчатки глаза параллельно зрительным нервам, которые идут в мозг. Но фотокинетические нервы сворачивают вниз и вдоль позвоночного столба доходят до матки. А матка вовсе не такова, как у человеческих женщин – и сравнение ничего нам не даст. Можно сказать, что матка лалиты – это фотолаборатория, темная комната чрева. В ней биологически проявляется фотография отцовского лица. И, так сказать, накладывается на лица дочерей.

– Ты наверняка заметил в процессе сношения – я уверен, что она требовала от тебя держать глаза открытыми, – что зрачки у нее сжимаются в крохотные булавочные головки. Это сокращение – непроизвольный рефлекс, сужающий ее поле зрения до твоего лица. Зачем? Чтобы фотокинетические нервы считывали данные только с него. Таким образом информация о конкретном цвете твоих волос передается в банк фотогенов. Мы точно не знаем, каким образом передают данные фотокинетические нервы, но это происходит с большой точностью.

– Волосы у тебя темно-золотистые. Каким-то образом эта информация становится известна банку. Он отсекает другие гены, управляющие цветом волос. Ген «темно-золотистые» дуплицируется и передается в генетический набор зиготы. То же самое происходит и с другими генами, управляющими чертами лица. Форма носа корректируется до женственной подбором правильной комбинации генов из банка. Они все дуплицируются и включаются в зиготу…

– Слышишь! – торжествующе вскричал Макнефф. – Ты породил личинок! Чудовищное потомство нечестивого нереального союза! Дети-насекомые! И у них будет твое лицо – наглядное свидетельство этого омерзительного распутства…

– Я, конечно, не большой знаток человеческих лиц, – перебил Фобо. – Но мне этот молодой человек кажется здоровым и красивым. В человеческом, разумеется, смысле.

Он повернулся к Хэлу:

– Теперь ты видишь, зачем Жанетте был нужен свет. И почему она симулировала алкоголизм. Пока она получала достаточную дозу спиртного перед копуляцией, фотокинетические нервы – весьма чувствительные к алкоголю – анестезировались. И был оргазм, но без беременности. Без смерти от зародившейся внутри жизни. Но когда ты стал разбавлять жукосок легкосветом… конечно, по неведению…

Макнефф взорвался визгливым смехом:

– Какой сарказм! Воистину сказано, что смерть есть награда антиреализма!

– Не сдерживайся, Хэл, – сказал Фобо. – Поплачь, если хочешь, тебе станет легче. Не можешь? Жаль, это бы помогло. Но я продолжаю.

– Лалита, как бы по-человечески она ни выглядела, от своей членистоногой природы уйти не в состоянии. Нимфы, развивающиеся из личинок, вполне могут сойти за младенцев, но видеть самих личинок тебе было бы больно. Хотя они не более уродливы, чем пятимесячный эмбрион человека. Для меня, по крайней мере.

– Печально то, что мать-лалита должна умереть. Сотни миллионов лет назад, когда примитивные псевдочленистоногие готовы были вылупиться из яиц в ее чреве, в организме высвобождался некий гормон, кальцинировавший кожу и превращавший тело в могилу-чрево. Мать становилась оболочкой. Личинки поедали ее органы и кости, размягченные вымыванием кальция. Когда личинки заканчивали свою работу – есть и расти, – они превращались в нимф. Тогда они взламывали оболочку в наиболее уязвимом месте – на животе.

Пупок! Он единственный не кальцинируется, а остается мягким. К тому времени, когда нимфы готовы к выходу на свет, ткани пупка распадаются, высвобождая вещество, растворяющее кальций почти на всех тканях живота. Нимф, хотя и слабых, подобно человеческим младенцам и куда меньших размеров, инстинкт побуждает пробивать эту тонкую хрупкую оболочку.

– Следует понимать, Хэл, что пупок одновременно и функционален, и подражателен. Поскольку личинки не соединяются с матерью пуповиной, пупка у них нет. Но они выращивают похожее на него образование.

– Груди взрослых экземпляров также имеют двойную функцию. Как и груди женщин, они и сексуальны, и участвуют в репродукции. Конечно, молока они не выделяют, но все же они являются железами. И когда личинки готовы вылупиться из яиц, груди действуют подобно мощным насосам гормона, от которого твердеет кожа.

– Как видишь, ничто не пропадает зря – природа экономна. То, что позволяет лалите выжить в человеческом обществе, также осуществляет процессы смерти.

– Я понимаю необходимость фотогенов на гуманоидной стадии эволюции, – сказал Хэл. – Но когда лалиты находились на животной стадии эволюции, для чего им было нужно воспроизводить лицо отца? Между мордами самцов и самок животных различие невелико.

– Не знаю, – ответил Фобо. – Быть может, дочеловеческие лалиты не использовали фотокинетические нервы. Возможно, эти нервы – эволюционная адаптация существовавшей структуры, имевшей иные функции. Или рудиментарные функции. Есть некоторые свидетельства, что фотокинезис был тем средством, которым лалита меняла свое тело согласно тому, как менялось тело человека по мере восхождения по эволюционной лестнице. Разумным кажется предположить, что лалите нужен был бы подобный биологический механизм. Если не фотокинетические нервы, то какой-то иной. К несчастью, к тому времени, когда наша наука развилась в достаточной мере, чтобы изучать лалит, у нас не осталось доступных образцов. То, что мы нашли Жанетту, было чистой удачей. Мы обнаружили в ней несколько органов, чьи функции для нас – загадка. Для плодотворного исследования нам нужно осмотреть и других представительниц ее рода.

– Еще один вопрос, – сказал Хэл. – Что, если у лалиты будет более одного любовника? Чьи черты унаследует ребенок?

– Если лалита подвергнется групповому изнасилованию, у нее не будет оргазма – ему воспрепятствуют эмоции страха и отвращения. Если у нее будет более одного любовника – и при этом она не станет принимать алкоголь, – то дети будут похожи на первого из них. К тому времени, как она ляжет со вторым – пусть даже немедленно после первого, – уже начнется процесс полного оплодотворения.

Фобо сочувственно покачал головой:

– Печально, но за все прошедшие эпохи это не изменилось: матери отдают жизнь своему расплоду. И все же природа, словно бы в возмещение, наградила их одним даром. По аналогии с рептилиями, которые, как утверждают, никогда не перестают расти, пока живы, лалита не умирает, если не становится беременной. То есть…

– Прекрати! – крикнул Хэл, вскакивая на ноги.

– Прости, – тихо сказал Фобо. – Я лишь пытаюсь дать тебе понять, почему Жанетта не могла тебе сказать, кто она на самом деле. Видимо, она любила тебя, Хэл. Налицо все три фактора, составляющие любовь: подлинная страсть, глубокая преданность и ощущение, что она – единая плоть с тобой, мужчина и женщина, неразделимые настолько, что трудно сказать, где начинается он и кончается она. То, что она любила тебя, я знаю, потому что мы, эмпаты, способны войти в нервную систему другого и думать и чувствовать за него.

– Да, ее любовь взошла на горьких дрожжах. Убеждение, что если бы ты узнал, что она происходит из совершенно другой ветви животного царства, разделенной с тобой миллионами лет эволюции, что ее наследие и анатомия не дадут ей полностью слиться с тобой в браке с детьми, то отшатнулся бы от нее с отвращением, – это убеждение пронизывало ее ужасом в самые светлые ваши моменты…

– Нет! Я бы все равно ее любил! Да, это было бы потрясение – но я бы его пережил. Ведь она была человеком, гораздо больше человеком, чем любая другая женщина!

Макнефф издал звук – нечто вроде рвотного спазма. Кое-как справившись с собой, он взвыл:

– Ты, порождение бездны! Как можешь ты сам себя выносить, узнав, с каким омерзительным чудовищем возлежал! Как не выдавишь ты себе глаза, видевшие эту грешную мерзость! Как не отрубишь ты себе руки, лапавшие эту отвратительную подделку под человеческое тело! Как не вырвешь ты себе с корнем тот орган разврата…

– Макнефф! Макнефф! – прервал его Фобо.

Впалые щеки и горящие глаза – уродливый святоша обернулся к эмпату. Губы сандалфона растянулись так, словно пытались составить невероятного размера улыбку – улыбку безудержной ярости.

– Что? Что? – забормотал он, будто очнувшись ото сна.

– Мне хорошо знаком ваш психотип, Макнефф. Вы уверены, что не планировали захватить лалиту живой и приспособить для собственных чувственных целей? Не связаны ли ваша ярость и возмущение с тем, что ваши ожидания обмануты? Вы же, в конце концов, уже год не имели женщины, и…

У сандалфона отвисла челюсть, кровь прилила к лицу. Потом краска столь же быстро схлынула, сменившись трупной бледностью.

И он заскрежетал, как несмазанный засов:

– Довольно! Уззиты, хватайте этого… эту тварь, что называет себя человеком, и тащите в лодку!

Двое в черном двинулись с разных сторон, чтобы подойти к навруму спереди и сзади. Маневр, продиктованный не осторожностью, но выучкой: многолетний опыт арестов научил их не ждать сопротивления. Арестованные всегда держались робко и подавленно перед представителями Церства. И сейчас, вопреки необычным обстоятельствам и знанию, что у Хэла есть пистолет, они не видели никакой разницы.

А он стоял, склонив голову, ссутулившись, опустив бессильные руки – типичная поза арестанта.

И в следующую секунду накинулся на охранника, будто тигр.

Тот, кто подходил спереди, отлетел к стене, заливая кровью черную куртку. Изо рта у него вылетели зубы.

А Ярроу в это время уже развернулся и въехал кулаком в большое мягкое брюхо того, кто был сзади.

– Вуф! – выдохнул уззит и сложился пополам.

Колено Хэла прилетело снизу в незащищенный подбородок. Хрустнула кость, агент свалился на пол.

– Осторожно! – крикнул Макнефф. – У него пистолет!

Уззит у стенки стал нашаривать кобуру под курткой, и в тот же момент ему в висок врезался тяжелый бронзовый книгодержатель, запущенный рукой Фобо.

Уззит свалился мешком.

– Сопротивляешься, Ярроу? Сопротивляешься? – взвизгнул Макнефф.

– Это можешь, шиб, не сомневаться!

И он, нагнув голову, бросился на сандалфона.

Макнефф хлестнул плетью, семь хвостов полоснули Хэла по лицу, но он камнем влетел в пурпурный силуэт и свалил его на пол.

Макнефф поднялся на колени, Хэл, тоже на коленях, схватил его за глотку и сдавил.

Лицо Макнеффа посинело, он стал цепляться за руки Хэла, пытаясь оторвать их от своего горла. Но Хэл только усилил хватку.

– Ты не… смеешь! – выдавил Макнефф. – Невозмо…

– Смею! Смею! Как давно я хотел этого, Порнсен… то есть Макнефф.

И тут затрясся пол, задребезжали стекла, и раздался оглушительный грохот! Окна выбило, стекло хлынуло во все стороны брызгами дождя, Хэл бросился на пол, закрыв голову руками.

Ночь снаружи на миг сделалась ясным днем – и вновь вернулась темнота.

Хэл встал. Макнефф лежал на полу, ощупывая шею.

– Что это было? – спросил Хэл у Фобо.

Фобо подошел к разбитому окну, выглянул наружу. Из пореза у него на шее текла кровь, но он этого не замечал.

– То, чего я ждал, – ответил он. И повернувшись к Хэлу, добавил: – С того самого момента, как приземлился «Гавриил», мы вели под него подкоп, и…

– Но наши акустики…

– Ничего не обнаружили из-за поездов подземки, то и дело проносящихся прямо под кораблем. Мы копали во время движения поездов, чтобы замаскировать звук. Обычно поезд проходил по туннелю каждые десять минут, но мы поменяли расписание таким образом, чтобы они ходили раз в две минуты, и старались почаще пускать длинные грузовые составы.

– Всего пару дней назад мы заполнили полость под «Гавриилом» порохом. Можешь мне поверить, мы все вздохнули с облегчением, когда это случилось – боялись, что нас услышат вопреки всем нашим предосторожностям или что проделанные нами ходы рухнут под весом огромного корабля. Или капитан почему-либо решит переставить корабль на другое место.

– И вы взорвали его? – спросил Хэл, мало что соображая. Слишком уж быстро все происходило.

– Не думаю, – ответил Фобо. – Даже сотни тонн взрывчатки, которая сейчас сдетонировала, вряд ли могли нанести серьезный ущерб столь прочно построенному кораблю. Мы, вообще-то, не думали его разрушать, потому что хотим изучить.

– Но, согласно нашим расчетам, взрывные волны, передаваясь по металлическим пластинам корабля, должны были убить всех людей на борту.

Хэл подошел к окну и выглянул наружу. На фоне лунного неба был виден огромный столб дыма; вскоре он закроет весь город.

– Вам стоит побыстрее запустить на борт свою команду, – сказал Хэл. – Если взрыв всего лишь оглушил офицеров на мостике и они придут в себя до вашего подхода, то задействуют кнопку, активирующую водородную бомбу. А она взорвет все на многие мили вокруг. По сравнению с ней ваш пороховой взрыв – дыхание младенца. И что намного хуже: радиоактивные материалы убьют миллионы и миллионы – если ветер потянет вглубь материка.

Фобо побледнел, но попытался улыбнуться:

– Уверен, что наши солдаты уже на борту. Но позвоню им, чтобы знать наверняка.

Он вернулся через минуту, и на сей раз улыбка была вполне искренней.

– На борту «Гавриила» все погибли, в том числе вахта на мостике. Я велел капитану абордажной команды ничего не трогать.

– Да, вы все предусмотрели.

Фобо пожал плечами и сказал:

– Мы, в общем-то, мирный народ. Но, в отличие от вас, землян, действительно «реалисты». Если мы вынуждены выступить против вредителей, то делаем все, чтобы истребить их. На этой густо заселенной насекомыми планете у нас долгая история борьбы со смертельной заразой.

Он посмотрел на Макнеффа. Тот стоял на четвереньках, мотая головой как смертельно раненый медведь.

– Тебя я к заразе не причисляю, Хэл. Ты волен идти куда хочешь и делать что хочешь.

Хэл опустился в кресло и сказал хриплым от горя голосом:

– Кажется, всю свою жизнь я хотел именно этого. Свободы идти куда хочу и делать что хочу. Но сейчас – что мне остается? У меня ниче…

– Очень многое, – перебил Фобо. Слезы стекали по его носу, скапливаясь у кончика. – У тебя есть дочери, о которых ты будешь заботиться, которые нуждаются в твоей любви. Вскоре они выйдут из инкубатора – преждевременный перенос туда они легко пережили, – красивые, здоровые младенцы. Они будут твоими не меньше, чем были бы человеческие младенцы. В конце концов, они похожи на тебя – в женском варианте, конечно. Твои гены – их гены. И какая разница, оперируют эти гены клеточными или фотонными средствами?

– И без женщин ты тоже не останешься. Ты забыл, что у нее есть тетки и сестры? Все как одна молодые и красивые, и я уверен, что мы сможем их найти.

Хэл уронил лицо в ладони:

– Спасибо, Фобо. Но это не для меня.

– Сейчас – нет, – ответил Фобо. – Но горе твое со временем поблекнет, и ты снова решишь, что жизнь стоит того.

Послышались шаги. Хэл поднял голову – в комнату вошла сестра.

– Доктор Фобо, мы сейчас вынесем тело. Не хочет ли этот человек взглянуть на нее в последний раз?

Хэл мотнул головой. Фобо подошел к нему и положил руку на плечо.

– Ты сильно побледнел. Сестра, есть у вас нюхательные соли?

– Нет, не надо, – ответил Хэл.

Две сестры выкатили каталку. Из-под белой простыни струился, рассыпаясь по подушке, каскад черных волос.

Хэл не встал. Чуть покачиваясь в кресле, он лишь тихо застонал:

– Жанетта, Жанетта! О, если бы твоя любовь ко мне была сильнее страха открыться…

Перед Белым Домом шумела, кричала и ржала толпа. Визжали женщины, гудели мужчины. Детских дискантов слышно не было – детей оставили дома под присмотром не достигших полового созревания старших братьев и сестер. Не для детей было ожидаемое ночью зрелище. Они не поняли бы обрядов, торжественных, священных, совершаемых во имя Великой Белой Матери.

Да и небезопасно было бы им сегодня. Столетия тому назад (считая от сегодняшнего, 2860 года по старому стилю) детям разрешалось присутствовать. И многие погибали, в буквальном смысле разорванные на куски в час безумств.

Сегодня и взрослым небезопасно. Всегда бывали серьезно изувечены и даже убиты многие женщины. Всегда множество мужчин оказывалось жертвами толпы пускающих в ход ногти и зубы женщин, вырывающих мужские гениталии и бегающих потом по улицам, размахивая трофеями в воздухе или зажав их в зубах, неся на алтарь Великой Белой Матери в Храм Темной Земли.

На следующей неделе, в шабаш Пятницы, одетые в белое Уста Матери, жрецы и жрицы, упрекнут выживших за излишнее усердие. Но ничего страшнее суровых слов чересчур ярых поклонников богини не ждало, да и те не всегда на них обрушивались. Кто может обвинить человека, воистину одержимого Богиней? Да и чего могли ожидать Уста? Разве не каждый раз при рождении героя-Солнце, он же Царь-Лось, происходило одно и то же? Ну, разумеется, Уста знали, что следовало успокоить почитателей, дабы те вернулись к нормальной жизни. Слушай, молись и забудь. И жди следующего раза.

Да и жертвам не на что было жаловаться. Их похоронят в гробнице, над ними произнесут все положенные молитвы и принесут в жертву оленей. Духи убитых напьются крови жертв и будут трижды благословенны в веках.

Окровавленное солнце скользнуло за горизонт, внезапно в шепоте сумерек надвинулась ночь. В толпе стало тише – представители великих братств выстроились вдоль Пенсильвания-авеню. Началась страстная перепалка между вождем братства Северного Оленя и вождем Лосей. Каждый требовал, чтобы парад открыло его братство. Разве не были оба они пантоносцами? Разве не панты носил в этом году герой-Солнце?

Джон Ячменное Зерно, одетый согласно ритуалу с головы до ног в зеленое, багроволицый, попытался, шатаясь, решить их спор. Как всегда, он к ночи уже был слишком пьян, чтобы ясно говорить или хотя бы понимать собственную речь. Немногие удавшиеся ему членораздельные слова лишь подлили масла в огонь. Гнев вождей разгорался тем жарче, что каждый был не на шутку пьян. Они даже схватились за рукоятки ножей, хотя и отлично знали, что не посмеют обнажить оружие в этот час.

Чтобы уладить дело, свои посты покинул отряд Почетной Стражи Белого Дома. Высокие девушки в конических шлемах, сиявших в свете факелов, отошли от портика. До пояса спадали их волосы, и сияли белые одежды. У каждой в одной руке был лук, в другой – стрела. Они, в отличие от прочих девственниц Вашингтона, обнажали только одну грудь – левую. Другую – то есть отсутствие другой – скрывало платье. По традиции лучницы Белого Дома с радостью жертвовали одной грудью, чтобы ничто не препятствовало владению луком. Это увечье не мешало найти мужа после окончания службы. Сегодня, после того как герой-Солнце заронит в них божественное семя, они смогут выбирать себе мужей. И человек, чья жена – одногрудая лучница Почетной Стражи, будет гордиться этим всю жизнь.

Начальница лучниц спросила о причине беспорядка. Выслушав обе стороны, она с неудовольствием сказала:

– Впервые на моей памяти все организовано настолько скверно. Похоже, нам нужен новый Джон Ячменное Зерно.

И тут же рукой, державшей стрелу, показала на вождя братства Лося:

– Ты поведешь парад. И тебе с твоими братьями будет оказана честь вынести героя-Солнце.

Вождь Северных Оленей был либо храбр, либо не отличался умом. Он тут же стал протестовать:

– Мы пили вчера с Джоном Ячменное Зерно, и он сказал мне, что честь будет оказана Северному Оленю! Я требую ответа, почему нам предпочли Лосей!

Окинув дерзкого холодным взглядом, начальница отряда наложила стрелу на тетиву. Но ее достаточно хорошо обучали, чтобы так вот, запросто пристрелить одного из вождей могущественного братства Северного Оленя.

– Должно быть, Ячменным Зерном владел не тот дух, которым наделяет его Богиня, – сказала она. – Эскорт Лосей для героя-Солнце планировался заранее. Разве герой-Солнце – не Лось? Разве не зовут его Стэггом – «Лосем» на священном языке наших предков? Знаешь ли ты, что стэггом зовем мы самца Лося, и всего лишь быком – самца Северного Оленя?

– Это правда, – ответил глава Северных Оленей, все еще бледный с той самой минуты, как стрела легла на тетиву. – Не надо было мне слушать Джона Ячменное Зерно. Но вообще-то была очередь Северного Оленя. В прошлом году – Львы, в позапрошлом – Агнцы. Была точно наша очередь!

– И так бы оно и было – если бы не это.

Она показала на что-то за его спиной, махнув рукой в сторону Пенсильвания-авеню. Он обернулся.

Улица через шесть кварталов от Белого Дома неожиданно обрывалась башней бейсбольного стадиона. Но даже над этой башней возвышался сияющий стальной шпиль корабля – зрелище, не виданное здесь уже семьсот шестьдесят лет. Лишь месяц назад, в конце ноября, в громе и пламени появился он в небе и приземлился в центре бейсбольного парка.

– Ты права, – ответил вождь Северных Оленей. – Никогда доселе не спускался к нам герой-Солнце с небес, посланный самой Великой Белой Матерью. И это она выбрала, членам какого братства выпала честь называться его братьями, когда дала ему имя Стэгг.

Он отошел, чтобы встать во главе своих людей – и как раз вовремя.

От Капитолия, который был теперь всего в шести кварталах от Белого Дома, донесся крик. Толпа застыла как парализованная, и побледнели лица мужчин. У женщин расширились глаза от желания, ожидания, возбуждения. Несколько женщин упали на землю, стеная и содрогаясь. Снова крик, – и теперь каждому было видно, что он рвется из глоток ватаги молодых девчонок, сбегающих по ступеням Конгресса.

Это были жрицы – недавние выпускницы богословского колледжа Вассар. Из-под высоких конических шляп с узкими полями до бедер свисали распущенные волосы, груди были обнажены, как у всех девственниц, но этим девчонкам нужно было служить на пять лет больше, чтобы заработать право на ношение лифчика матроны. Не для них сегодня семя героя-Солнца – им выпало лишь открыть церемонию. Они были одеты в белые юбки-колокола, растопыренные множеством нижних юбок. У некоторых юбки были подпоясаны живыми и шипящими гремучими змеями. У других смертоносные твари свешивались с плеч. У каждой в руках был десятифутовый бич из змеиной кожи.

Застучали барабаны, их звук перекрыли горны, загремели цимбалы, взвизгнули свирели.

С дикими воплями, выкатив глаза, неслись молодые жрицы по Пенсильвания-авеню, расчищая путь бичами. Вскоре их вынесло к воротам в ограде двора Белого Дома. Началась носящая театральный характер схватка между ними и Почетной Стражей, которая искусно изображала сопротивление вторжению. Зрелище не столь уж безобидное, поскольку и лучницы, и жрицы пользовались заслуженной репутацией злобных сучек. И те и другие вырывали друг другу волосы, царапались, выкручивали груди, но чересчур распалившихся охладили по голым спинам бичи старших жриц. Девчонки разбежались, истошно завывая, и быстро вернулись к своей роли.

Выхватывая из-за поясов золотые серпы, они потрясали ими в воздухе угрожающими, но в то же время явно ритуальными движениями. Неожиданно – будто подчеркивая драматический эффект своего появления, как оно, впрочем, и было, – в главных дверях Белого Дома появился Джон Ячменное Зерно, держа в одной руке полупустую бутылку виски. Куда девалась вторая половина содержимого – ни у кого сомнений не было. Джон шатался, ловя шнурок у себя на шее, пока наконец не сумел поймать висящий на его конце свисток. Он поднес его ко рту и пронзительно свистнул.

Ответом ему был вой с улицы, оттуда, где стояли Лоси.

Часть их бросилась мимо Стражи к портику. Эти люди были одеты в шапочки из лосиной кожи с искусственными рогами по обеим сторонам, кожаные же пелерины, а сзади на поясах болтались хвосты. Спереди к штанам были прицеплены воздушные шарики фаллической формы. Они не шли и не бежали, а пританцовывали на цыпочках, как заправские актеры, имитируя лосиный аллюр. Они сделали вид, что нападают на жриц, те с визгом, изображая испуг, столпились в сторонке, освобождая Лосям проход к Белому Дому.

Здесь, в просторном вестибюле, Джон Ячменное Зерно свистнул еще раз и выстроил их согласно рангу, принятому в братстве. Затем он поспешно направился вверх по широкой винтовой лестнице, ведущей на второй этаж.

Потеряв равновесие, он свалился спиной вперед в объятия вождя Лосей.

Вождь перехватил Ячменное Зерно и отшвырнул его в сторону. В обычных обстоятельствах он не решился бы так обращаться со Спикером Дома, но знание, что тот ныне не пользуется расположением жриц, придало ему уверенности. Ячменное Зерно упал на край лестницы, перевалился через перила – хрястнул головой о мраморный пол вестибюля. Там он и остался, странно изогнув шею. К нему подскочила молодая жрица, пощупала пульс, заглянула в гаснущие глаза и взмахнула золотым серпом.

И тут же по ее голым плечам и груди щелкнул бич, оставив набухшую кровью полосу.

– Что это ты делаешь? – крикнула жрица постарше.

Девушка низко склонилась, потупившись, но поднять руки, чтобы защититься от кнута, не посмела.

– Я реализую свое право, – всхлипнула она. – Великий Лорд Ячменное Зерно мертв. Я – воплощение Великой Белой Матери, и я хотела сжать его стебель.

– И я бы не остановила тебя, – ответила старшая, – в твоем праве оскопить его – если бы не одна существенная деталь: он погиб случайно, а не в Ритуале Посева. И ты это знаешь.

– Да простит меня Колумбия, – хныкала юная жрица. – Я не могла остановиться. Это все сегодняшняя ночь… Сын вновь достиг мужества, коронация Двурогого Царя, дефлорация маскоток…

Суровое лицо старшей жрицы потеплело, смягченное материнской улыбкой:

– Уверена, Колумбия тебя простит. В такую ночь сам воздух лишает нас разума. Это божественное присутствие Великой Белой Матери в ипостаси Виргинии, героя-Солнце и Великого Лося. Я тоже чувствую это…

В этот миг со второго этажа раздалось мычание, и обе разом подняли глаза. Толпа Лосей валила по ступеням вниз, снося на руках героя-Солнце.

Это был голый человек, сложенный во всех отношениях великолепно. Скрыть свой высокий рост он не мог, даже сидя на плечах двоих Лосей. Лицо с выдающимися надбровными дугами, длинным горбатым носом и массивным подбородком могло бы принадлежать богоподобному чемпиону в тяжелом весе. Но сейчас в лице его не было ничего, что заслуживало бы определения «красоты» или «уродства». Единственное слово, применимое к такому лицу, – «одержимость». И это слово мог бы сказать кто угодно из Вашингтона или всей Дисии. Волосы цвета красного золота спадали на плечи, а из их волнистой массы прямо над линией лба выступала пара ветвистых рогов.

Не искусственных, какими украсило себя братство Лося. Живых, здоровых органов!

Они выдавались на двенадцать дюймов над головой, с размахом шестнадцать дюймов от острия до острия. Покрыты они были бледной блестящей кожей, пронизанной голубыми сосудами. В основании каждого рога на каждый удар сердца героя-Солнце отзывалась пульсацией большая артерия. Было видно, что рога имплантированы недавно – на основаниях засохла свежая кровь.

Лицо рогатого человека невозможно было бы не заметить в толпе горожан. Лица Лосей и жриц различались, но, как у всех людей этой эры, их объединяли общие черты – их вполне можно было бы назвать оленеподобными. Треугольные, с большими темными глазами и длинными ресницами, высокими скулами, небольшими пухлыми ртами и заостренными подбородками – лица, отлитые в форму своего времени. Однако внимательный зритель сразу заметил бы, что человек, покачивающийся на чужих плечах, человек без малейших следов интеллекта на лице – принадлежит прошлой эре. Изучающий портреты человечества мог бы сказать по его лицу: «Он пришел к нам из древнего мира», или «Этот человек родился в эпоху Возрождения», или «Этот человек жил, когда индустриальный век только набирал мощь». А мог бы сказать и так: «Этот человек жил на Земле, когда на ней кишели люди, подобно муравьям, и в нем тоже есть что-то от муравья. Но при этом он выглядит как оригинал той эпохи – человек, который смог стать личностью среди муравьев».

Сейчас толпа несла его вниз по широкой лестнице, прочь от огромного портика Белого Дома.

Он появился на улице, и толпа зашлась в оглушительном крике. Барабаны сходили с ума, горны трубили, издавая такой гул, словно бы воздух рвала громоподобная труба архангела, бешено визжали свирели. Жрицы замахивались серпами на одетых лосями мужчин, но не наносили ран, разве что случайные скользящие порезы. Лоси из толпы толкали жриц, и те падали на спину, задирая в воздух ноги, визжа и извиваясь.

Двурогого пронесли с тротуара через железные ворота на середину Пенсильвания-авеню. Там его посадили на кровавоглазого черного лося-самца. Лось попытался взбрыкнуть и встать на дыбы, но его удерживали за рога и за шерсть на боках, не давая рвануться с места. Человек на спине зверя ухватился за рога, чтобы не упасть. Спина его выгнулась луком, а огромные мускулы рук выступили узлами, когда он принудил зверя поднять голову на чудовищной шее. Лось замычал, сверкнув в свете факелов белками глаз. И когда казалось, что его шея вот-вот сломается в могучих руках всадника, он сдался, перестал сопротивляться и стоял, дрожа. Изо рта потекла слюна, а в глазах, по-прежнему диких, появился страх. Рогатый человек стал его хозяином.

Люди-лоси выстроились по двенадцать, с каждой стороны от лося и его наездника. За ними встали оркестранты, тоже из братства Лося. Сзади шли Северные Олени со своими музыкантами. Дальше – Львы с черепами пантер вместо шлемов и плащами из пантерьих шкур, длинные хвосты волочились по бетону. Они держали веревки, привязанные к плывшему в двенадцати футах над ними воздушному шару в форме длинной колбасы с тупым круглым носом. Под ним висели две гондолы, в каждой – беременная женщина, и они бросали в толпу цветы и рис. Далее шло братство Петуха, несущее свой тотем – длинный шест с огромной резной клювастой головой на конце, увенчанной высоким красным гребнем.

За ними шли вожди других братств нации: Слоны, Мулы, Кролики, Форели, Козероги и многие, многие другие. Еще дальше шли представительницы великих сестринств: Дикие Утки, Пчелиные Царицы, Дикие Кошки, Львицы, Гиены.

Герой-Солнце не знал, что у него за спиной. Он смотрел вдоль улицы. По обеим сторонам стояли толпы, явно не случайно собравшиеся, а построенные по определенным рангам. Ближайшие к улице группы составили девушки от четырнадцати до восемнадцати лет, одетые в блузы с высоким воротом и открывающим груди вырезом. Снизу на них были белые юбки-колокола, раздутые нижними юбками, а ноги с красными ногтями были обуты в белые сандалии. Распущенные длинные волосы спадали до талии. У каждой в правой руке был букет красных роз. С расширенными от возбуждения глазами они скандировали: «Герой-Солнце! Двурогий Царь! Могучий Лось! Великий Сын и Любовник!»

За ними стояли матроны – их матери, судя по советам, которые они выкрикивали. Они тоже были одеты в блузы с длинными рукавами и высоким воротом, но с закрытой грудью. Их юбки не стояли колоколом, так как отсутствовали нижние юбки, а свободно спадали до земли всюду, кроме вздувавшихся пузырями животов – старательно подложенная ткань имитировала беременность. Волосы были завязаны в узлы по числу рожденных женщиной детей, и в каждый был воткнут стебель красной розы.

За матронами стояли отцы в одеждах своих братств – одна рука занята тотемом братства, в другой же руке каждый держал бутыль и время от времени к ней прикладывался, частенько передавая ее своей супруге.

Все орали и визжали, стремясь вперед, как будто желая запрудить улицу. Но это не было предусмотрено, поскольку нужно было оставить проход для процессии. Перед лосем и его всадником бежала Почетная Стража и выпускницы Вассара.

Стража тыкала стрелами каждого, кто переступал белую черту, отделявшую тротуар от мостовой, а жрицы истово работали кнутами. Девственницы в первом ряду не плакали и не вскрикивали, а азартно вопили, словно очарованные видом собственной крови.

Настала тишина. Барабаны, горны и свирели на мгновение затихли.

Из Белого Дома появились Девы, неся на плечах кресло с поникшим телом Джона Ячменное Зерно. Девы были одеты в форму своего сестринства: длинные зеленые одежды, имитирующие кукурузные листья, и высокие золотые короны в виде початков. Они принадлежали к сестринству Кукурузы и несли единственного своего брата. Он был мертв, но толпа, очевидно, этого не поняла, разразившись смехом. Он не впервые появлялся на публике в таком виде, и лишь Девы Кукурузы знали разницу. Они заняли положенное им место за Стражей, встав впереди героя-Солнца.

Снова ударили барабаны, взвыли горны, завизжали свирели, заорали мужчины, завопили женщины.

Лось подался вперед вместе со всадником.

Всадника приходилось удерживать, чтобы он не кинулся к девчонкам, стоявшим вдоль улицы. Они выкрикивали похабные предложения, от которых бы покраснел бывалый моряк, и он кричал им то же самое. Бессмысленное в момент появления на публике лицо приобрело дьявольское выражение. Он рвался слезть, пытаясь спешиться. Когда Лоси не дали ему этого сделать, он стал бить их кулаками. Пострадавшие отшатывались с переломанными и окровавленными носами, падая под ноги тем, кто шел сзади, не замедляя шага. На их место тут же подбегали другие, и многие руки схватили героя-Солнце.

– Подожди, Великий Лось! – кричали они. – Подожди, пока доберемся до купола! Там мы тебя отпустим, и ты сделаешь, что хочешь! Там Великая Жрица Виргиния ждет тебя в ипостаси Великой Белой Матери, принявшей образ непорочной девы! И самые красивые маскотки Вашингтона, нежные девы, исполненные божественного присутствия Колумбии и Америки, дочери ее! Ждут счастья наполниться божественным семенем Сына!

Но человек с рогами, казалось, не слышал или не понимал их, что частично можно было объяснить языком, на котором он говорил, – хотя и американским, но вовсе не таким, как у них. Кроме того, он был одержим, а значит, оставался глух ко всему, кроме рева крови в собственных жилах.

Участники процессии первоначально намеревались подойти к месту назначения медленно, но не могли удержаться и не увеличить скорость. Может быть, свою роль сыграли доносившиеся отовсюду оскорбления и угрозы молодых девушек, обещавших разорвать их на части, если они не поторопятся. Бичи и стрелы пускали все больше крови. И все же девушки напирали, и одна вдруг фантастически высоко подпрыгнула и сбила с ног жрицу. Отчаянная девица тут же вскочила и прыгнула на плечи Лосю из процессии, но не удержала равновесие и упала головой вниз внутрь группы. Обошлись там с ней неласково: содрали одежду, наградили тумаками и щипками, пустив кровь. Кто-то попытался выбежать и встать на пути героя-Солнце, но этому кощунству помешали другие. Ему дали по голове, а девчонку выкинули обратно в толпу.

– Подожди своей очереди, лапонька! – крикнули ей со смехом, а кто-то завопил:

– Если Великого Лося будет тебе мало, найдутся лоси и поменьше, детка!

Инцидент был исчерпан, и процессия остановилась у ступеней Капитолия. Наступило минутное замешательство, пока Стража и жрицы расталкивали девчонок. Лоси стащили героя-Солнце со спины животного и поволокли к ступеням:

– Еще минута, Великий Лось! Подожди до верхних ступеней! Там мы отпустим тебя!

В полубреду герой-Солнце окинул их мутным взглядом, но позволил висеть на себе. Он посмотрел вверх на статую Великой Белой Матери, возвышавшуюся у входа в здание – пятьдесятифутовую фигуру резного мрамора с огромными грудями. Она кормила младенца-Сына. Под ногой у нее издыхал бородатый дракон.

– Виргиния! Виргиния! – взорвалась криком толпа.

Великая жрица Вашингтона вышла из теней колонн, окружавших Капитолий.

Сполохи факелов играли на голых плечах и груди жрицы и гасли в длинном платье. Медового цвета волосы, спадающие до пят, казались темными в свете огней. Темным стал и рот, в свете дня красный, как разверстая рана. Темными стали глаза, в свете дня голубые и глубокие.

Герой-Солнце заревел, как лось, учуявший лосиху в период гона.

– Виргиния! – крикнул он. – Хватит ждать! Ничто меня теперь не остановит!

Открылся темный рот, и белой полосой сверкнули в свете факелов зубы. К рогатому протянулась тонкая белая рука. Он вырвался из удерживавших его рук и взметнулся вверх по ступеням. Лишь краем сознания воспринимал он крещендо барабанов, горнов и свирелей и тысячегласый визг изнемогающей от похоти толпы молодых девушек. И это, и то, что его телохранители вступили в отчаянное сражение за его жизнь, чтобы он не был затоптан или разорван на части длинными острыми ногтями девственниц. Не видел он, что случалось там, где смешивались с упавшими телами мужчин отброшенные блузы и юбки девушек.

Только одно заставило его на секунду остановиться. Неожиданно он увидел девушку в железной клетке, поставленной рядом со статуей Великой Матери. Это тоже была молодая женщина, но одетая не так, как другие. Она была в шапочке с длинным козырьком, похожей на бейсболку, рубашке навыпуск с какой-то неразличимой надписью, в штанах до колен, грубых чулках и туфлях на толстой подошве.

Над клеткой висел большой плакат с надписью по-дисийски:

Перевод:

Девушка бросила на него полный ужаса взгляд, закрыла глаза рукой и повернулась к нему спиной.

Он опомнился и устремился к великой жрице. Она встречала его, протянув вперед руки, будто благословляя. Но спина ее по-кошачьи выгнулась, и бедра маняще раскрылись навстречу мужчине. Долгое ожидание кончилось. Она не воспротивится.

Он издал рычание, идущее из самой глубины тела, схватился за ее платье и дернул.

За его спиной тысячи голосов слились в истошный вой, и он, облепленный благодарной плотью, исчез из виду отцов и матерей, стоявших у подножия лестницы.

Звездолет все кружил и кружил вокруг Земли.

На границе атмосферы и космоса он скользил и скользил от Северного полюса к Южному.

И наконец капитан Питер Стэгг отвернулся от экрана:

– Земля здорово поменялась за те восемьсот лет, что нас тут не было. Кто что думает насчет того, что мы здесь видим?

Доктор Калторп поскреб длинную белую бороду и повернул рычажок под обзорным экраном. Поля, реки и леса расступились, приближаясь, и открыли их взгляду город, протянувшийся по двум берегам реки – Потомака, по всей видимости. Город был приблизительно квадратной формы, и увеличитель показывал его не хуже, чем с расстояния пятисот футов.

– Что я по этому поводу думаю? – переспросил Калторп. – Ваши догадки ничем не хуже моих. Я, как старейший антрополог планеты, должен был бы провести анализ представленных данных – и даже объяснить, откуда взялось то, что мы видим. Но я не в состоянии этого сделать. Я даже не могу с уверенностью сказать, что это Вашингтон! Если это он, то его перестроили без всякого видимого плана. Я этого не знаю, и вы тоже не знаете. Так почему бы нам не сесть и не посмотреть?

– У нас нет особого выбора, – ответил Питер Стэгг. – Горючего почти не осталось.

Он с силой двинул кулаком по ладони:

– Ладно, мы сели, а дальше что? Я на всей Земле не заметил ни одного здания, что хоть немного было бы похоже на корпус реактора. И ничего похожего на знакомые нам машины. Где вся техника? Лошадиная тяга, вот и вся их техника – только лошадей у них как раз и нет. Лошади, видимо, вымерли, но они нашли замену. Что-то вроде безрогих оленей.

– Если быть точным, то у оленей не рога, а панты, – поправил его Калторп. – Я бы сказал, что современные американцы разводят оленей или лосей, или тех и других, не только вместо лошадей, но и в качестве крупного рогатого скота. Если вы заметили, то эти олени сильно различаются. Что покрупнее – тягловые, вьючные и мясные животные, а каких-то вывели явно вместо скаковых лошадей. Миллионы голов!

Он помедлил, потом продолжил:

– Вы знаете, я обеспокоен. Даже видимое отсутствие радиоактивного топлива не так меня тревожит, как…

– Как что?

– Как то, как нас там примут. Большая часть Земли стала бесплодной пустыней, и ее лицо изрезано эрозией – бритвой Господа Бога. Посмотрите на то место, где были добрые старые Соединенные Штаты Америки. На побережье Тихого океана – цепь вулканов, отрыгивающих огонь и пыль. Да и вообще все Тихоокеанское побережье – обе Америки, Азия, Австралия, острова – очаги вулканической деятельности. Выделяющаяся двуокись углерода и пыль радикально изменили земной климат. Тают шапки Арктики и Антарктики. Океан поднялся на шесть футов и продолжает подниматься дальше. В Пенсильвании растут пальмы. Когда-то окультуренные пустыни юго-запада Америки как будто солнцем сожжены. Средний Запад – пыльная котловина…

– Какое это имеет отношение к тому, как нас примут? – перебил Питер Стэгг.

– Самое прямое. Среднее Атлантическое побережье, кажется, на пути возрождения. И потому я рекомендовал бы приземлиться именно там. Однако технология и социальные институты, судя по всему, имеют все признаки сельскохозяйственного государства. Вы сами видели, как они там трудятся, подобно пчелам в улье. Сажают деревья, копают оросительные каналы, строят дамбы и дороги. Почти все работы, о смысле которых мы могли догадаться, направлены на рекультивацию почвы. А церемонии, которые мы отсюда видели, – несомненно, обряды плодородия. Отсутствие развитой техники может иметь двоякий смысл. Первый: вся известная нам наука забыта. Второй: есть предубеждение против науки и ее адептов – поскольку наука, справедливо или нет, обвиняется в холокосте, спалившем Землю.

– И что?

– Значит, эти люди могли забыть, что Земля посылала звездолет на исследование межзвездного пространства и поиск неосвоенных планет. Они могут принять нас за дьяволов или чудовищ – тем более что мы представляем науку, которую их, быть может, учили ненавидеть как эманацию зла. Как вы понимаете, я строю гипотезы не на чистом воображении. По изображениям и статуям на храмах и карнавальным маскам можно с уверенностью судить о ненависти к прошлому. Если мы к ним придем из прошлого, они могут нас отвергнуть. И притом… сурово!

Стэгг заходил взад и вперед по рубке:

– Прошло восемьсот лет, как оставили мы родную планету. А был ли в том смысл? Наше поколение, друзья и враги, жены и возлюбленные, дети, внуки и правнуки легли в землю и стали травой. А трава стала пылью. И пыль десяти миллиардов наших современников носит вокруг Земли ветер. И Бог один лишь знает, скольких еще миллиардов. У меня была девушка, с которой мы расстались, так и не вступив в брак, потому что я предпочел эту великую авантюру…

– Зато ты жив, – перебил Калторп. – И тебе восемьсот тридцать два года по земному счету.

– И всего тридцать два биологических года. Как объяснить этим простым людям, что мы спали, как замороженная рыба, пока корабль летел к звездам? Знают ли они хоть что-то об анабиозе? Вряд ли. Так как же им понять, что мы выходили из анабиоза только для исследования новых планет земного типа? Что мы их открыли десять – и одна вполне пригодна для колонизации?

– Пока ты тут разглагольствуешь, мы могли бы уже дважды облететь вокруг Земли, – сказал Калторп. – Вылез бы ты из своей мыльницы и посадил нас на Землю, и посмотрим, наконец, что нас там ждет. А ты, быть может, найдешь женщину, которая заменит тебе ту, давнюю любовь.

– Женщины! – возопил Стэгг, выходя из апатии.

– Что? – спросил Калторп, удивленный неожиданным напором в голосе капитана.

– Бабы! Мы восемь сотен лет не видели ни одной самой завалящей, захудалой и занюханной бабы! За это время я съел тысячу девяносто пять успокоительных пилюль – это призового быка может превратить в вола! Но их действие кончилось! И сколько бы пилюль я ни сожрал, подайте мне бабу! Я бы сейчас трахнул собственную слепую и беззубую прабабушку! Понимаю Уолта Уитмена, который хвастал, что, мол, извергает будущую республику. Да во мне сейчас десять республик!

– Рад видеть, что ты бросил лирически ностальгировать и стал самим собой, – заметил Калторп. – Но подожди рыть землю копытом. Тебе скоро придется иметь дело с целой толпой женщин. Как я понял из наблюдений, сейчас они на Земле главенствуют, а насколько я тебя знаю – с главенством женщины ты никогда не сможешь примириться.

Стэгг ударил себя кулаком в грудь, как горилла:

– Не завидую бабе, которая против меня попрет!

И тут же рассмеялся и сказал:

– Честно говоря, я слегка побаиваюсь. Я так давно не общался с женщинами, что мог и забыть, как с ними следует поступать.

– Ты просто помни, что женщины не меняются. Что в каменном веке, что в веке торжествующего атома – «знатная леди и Джуди О’Грэди во всем остальном равны».

Стэгг снова заржал и хлопнул Калторпа по тощей спине. Потом отдал приказ готовиться к посадке. Во время спуска он спросил:

– Так как ты думаешь, есть у нас шанс на достойный прием?

Калторп пожал плечами:

– Может быть, нас повесят. Может быть, сделают королями.

Через две недели после своего триумфального въезда в Вашингтон Стэгг был коронован.

– Питер, ты король с головы до пят, – сказал Калторп. – Да здравствует Его Величество Петр Шестой!

Несмотря на прозвучавшую в голосе иронию, он имел в виду именно то, что сказал.

Стэгг был здоровяк ростом в шесть футов шесть дюймов и вес имел двести тридцать пять фунтов, обхват груди сорок восемь дюймов, тридцать два дюйма в талии и тридцать шесть дюймов в бедрах. На голове длинные волнистые волосы золотистого цвета. Лицо его было красиво, как красива голова орла.

И сейчас он больше всего напоминал орла в клетке – ходил по комнате взад-вперед, сложив за спиной руки, как орел крылья, склонив набок голову и глядя сосредоточенным взглядом жестких голубых глаз. Время от времени он смотрел, прищурившись, на Калторпа.

Антрополог свернулся в большом кресле с золотыми накладками, прикладываясь время от времени к длинному разукрашенному камнями сигарному чубуку. Он, как и Стэгг, навеки лишился волос на лице. На следующий после приземления день их отвели в баню и сделали массаж. Слуги их побрили: просто наложили на лицо какой-то крем и потом стерли его полотенцем. Они оба решили, что этот способ бритья будет легок и приятен, но потом узнали, что навсегда лишились возможности отрастить бакенбарды, если бы им того захотелось.

Калторп холил свою бороду, но не возражал, чтобы его побрили, поскольку туземцы ясно дали понять, что борода есть мерзость и вонь в ноздрях Великой Белой Матери. Теперь же ему было жаль: не только лишился своего патриаршего обличия, но и выставил на всеобщее обозрение безвольный подбородок.

Стэгг вдруг остановился перед зеркалом, покрывающим целую стену огромной комнаты, пристально всматриваясь в свой новый облик и в корону на голове. Она была золотая, с четырнадцатью остриями, каждое увенчано крупным бриллиантом. Он посмотрел на пышный воротник вокруг шеи, на обнаженную грудь с изображением пылающего солнца. С неудовольствием он осмотрел широкий пояс ягуаровой шкуры, алый килт, огромный фаллический символ, пришитый к нему спереди, блестящие ботинки до колен из белой кожи. Он увидел Царя Дисийского во всем величии его и заворчал. Сорвав с себя корону, он запустил ее через всю комнату. Ударившись о дальнюю стену, корона подкатилась почти к его ногам.

– Итак, я коронован правителем Дисии! – выкрикнул он. – Царем Дочерей Колумбии. Как это на их дегенеративном американском – Кен-а дот ах К’лумпаха. Только что же это за царствование? У меня нет никакой власти или привилегий, положенных царю. Вот уже две недели, как я правлю этой землей, где верховодят бабы, и в мою честь устроили кучу празднеств. Мне поют хвалу – в буквальном смысле, – куда бы я ни пошел с этой моей одногрудой Почетной Стражей. Меня посвятили в тотемное братство Лося, и позволь мне повторить – это самые странные обряды, о которых мне доводилось хотя бы слышать. Меня выбрали Великим Лосем Года…

– Естественно, что с именем Стэгг ты попал к Лосям, – перебил Калторп. – Еще хорошо, что они не узнали твоего второго имени – Лео. Им бы пришлось ломать голову, куда тебя отнести – к Лосям или к Львам. Вот только…

Стэгг продолжал злиться:

– Мне сказали, что я – Отец Моей Страны. Если так, почему они мне не дадут шанса стать отцом взаправду? Ни одной женщине не разрешается остаться со мной наедине! Когда я стал возражать, эта милая сучка, Главная Жрица, заявила мне, что я не должен допускать дискриминацию в пользу одной женщины. Я есмь отец, любовник и сын каждой жены дисийской!

Калторп все мрачнел и мрачнел. Поднявшись из кресла, он подошел к большому створчатому окну Белого Дома. Туземцы считали, что королевские апартаменты названы так в честь Великой Белой Матери. У Калторпа были более точные сведения, но хватало ума не озвучивать их. Он жестом подозвал Стэгга и предложил ему выглянуть наружу.

Стэгг так и сделал, но громко фыркнул и состроил гримасу.

Калторп показывал через окно на улицу. Там несколько человек грузили большую бочку в фургон через задний борт.

– Их в древности называли золотарями, – сказал Калторп. – Приезжают каждый день и собирают удобрения для полей. В этом мире каждый чих – для величия нации и утучнения почвы.

– И ты думаешь, что мы к этому привыкнем, – ответил Стэгг. – Но запах с каждым днем все сильнее.

– Что ж, этот запах для Вашингтона не нов. Хотя в старые времена было меньше человечьего и больше коровьего дерьма.

Стэгг усмехнулся:

– Можно ли было подумать, что Америка, страна домов с двумя ванными комнатами, вернется к строениям, источающим подобный аромат? Только строения без дверей. И притом не потому, что они не знают водопровода. Вода у нас в квартирах есть.

– Все, что исходит из земли, должно вернуться в землю. Они не грешат против Природы, спуская в океан по трубам миллионы тонн фосфатов и других химикалий, когда земля так нуждается в них. Они не похожи на нас – слепых и глупых идиотов, убивавших землю во имя санитарии.

– Ты меня для этой лекции и позвал к окну?

– Именно для нее. Я хотел объяснить корни этой культуры. Или хотя бы попытаться. У меня есть фора, поскольку я большую часть времени посвятил изучению их языка.

Так вот, язык у них английский. Только он гораздо дальше отстоит от нашей ветви, чем она – от англосаксонского. Он выродился в лингвистическом смысле, но быстрее, чем ожидалось. Может быть, из-за изоляции малых групп после Опустошения. И еще потому, что народные массы неграмотны. Грамотность – почти исключительная привилегия служителей культа и дирадахов.

– Дирадахов?

– Аристократов. Я думаю, это слово восходит к «диир-рай-дер» – олений всадник. Ездить на оленях – привилегия избранных. Аналог испанского «кабальеро» или французского «шевалье». И то и другое означает «конник». Я тебе хотел показать еще несколько вещей, но давай опять посмотрим на эту фреску.

Они прошли в конец длинной комнаты и посмотрели на огромную яркую фреску.

– На этой картине, – стал объяснять Калторп, – изображен величайший из мифов Дисии. Как видишь, – он показал на фигуру Великой Белой Матери, наклонившейся, как башня, над миниатюрными горами и долинами и еще более миниатюрными людьми, – она весьма разгневана и помогает Солнцу, ее сыну, сжечь создания земные. Она сворачивает голубой плащ, обернутый ею когда-то вокруг Земли для защиты от сыновней ярости.

Человек, в слепоте, жадности и надменности своей, осквернил данную Богиней землю. Его города-термитники изливали грязь свою в реки и моря, превратив их в сточные канавы. Он отравил воздух смертоносным дымом. Я полагаю, что это не только промышленный дым, но и атомные грибы, хотя дисийцы, конечно, об атомных бомбах не знают.

И тогда Колумбия, не в силах более терпеть отравляющего землю и отвернувшегося от ее почитания человека, сорвала свой плащ, оберегавший Землю, и позволила Солнцу направить стрелы свои на всякую дышащую тварь.

Стэгг ответил:

– Я вижу, как падают люди и животные по всей Земле. На улицах, в полях, на морях и в воздухе. Испепеляется трава, и сохнут деревья. Лишь укрытые от стрел Солнца выживают.

– Так, да не совсем, – возразил Калторп. – Они не сожжены солнцем, но им нечего есть. Звери выходят ночью и пожирают падаль и друг друга. Человек, истребив консервы, ест животных. А потом человек ест человека.

К счастью, лучи смерти бушевали недолго – меньше недели. Потом Богиня сжалилась и вернула на место свой плащ.

– Но что же это было такое – Опустошение?

– Могу лишь предполагать. Помнишь ли ты, как перед самым нашим отлетом с Земли правительство поручило одной исследовательской фирме создать систему для передачи энергии по всей планете? В глубь земли должен был быть погружен на достаточную глубину щуп, отбирающий тепло у ядра. Тепло преобразовывалось в электроэнергию, а та должна была передаваться по всей Земле через ионосферу.

Предполагалось, что любая электрическая система на планете сможет черпать оттуда. Например, Манхэттен мог бы брать из ионосферы всю энергию, необходимую для освещения, отопления, всех приемников и телевизоров и всего электрического транспорта.

Думаю, что идея была реализована где-то через двадцать пять лет после нашего отлета. И думаю, что оправдались опасения некоторых ученых, например Кардона, что таковая передача частично разрушит озоновый слой.

– О господи! – воскликнул Стэгг. – Если разрушить озоновый слой…

– То коротковолновая часть ультрафиолетового спектра, более им не поглощаемая, обрушится на все живое, на что светит солнце. Животные – в том числе и люди – умерли от солнечных ожогов. Растения, кажется, оказались устойчивей. Но даже и при этом опустошение было настолько велико, что оставило по всей Земле виденные нами пустыни.

И, как будто этого было мало, Природа – или, если хочешь, Богиня – еще раз ударила по человеку, когда он попытался подняться. Нарушение озонового равновесия длилось очень недолго. Его быстро восстановили естественные процессы. Но еще через двадцать пять лет, когда люди стали соединяться в небольшие группы – население должно было уменьшиться с десяти миллиардов до, примерно, миллиона, – начались извержения вулканов по всему миру! Может быть, это было откликом на сверхглубокое бурение – поскольку Земля реагирует на грубое вмешательство медленно, но верно.

Затонула большая часть Японии. Исчез Кракатау. Взорвались Гавайи. Сицилия раскололась пополам. Манхэттен ушел на несколько метров под воду, затем вынырнул снова. Тихий океан окружила кайма извергающихся вулканов. Средиземноморье превратилось в маленький злобный ад. Приливные волны захлестывали сушу, останавливаемые только горами. Горы сотрясались, и сбежавшие от ярости волн нашли вечный покой под лавинами.

Результат – человек отброшен к каменному веку, атмосфера насыщена пылью и углекислым газом, отчего в Нью-Йорк пришел субтропический климат и теперь можно наблюдать великолепные закаты… ну, и начали таять ледяные шапки.

Стэгг перебил друга:

– Тогда неудивительно, что нет преемственности между обществом переживших Опустошение и нашим. Но при всем при том они могли бы вновь открыть порох.

– Почему?

– Ну как почему? Потому что черный порох сделать очень просто – это же очевидно!

– Разумеется, – ответил Калторп, – так просто и так очевидно, что человечество всего лишь за полмиллиона лет научилось смешивать уголь, серу и селитру в нужных для получения взрывчатого вещества пропорциях. Вот так. Этот двойной катаклизм мы и будем считать Опустошением! Исчезли почти все книги. Был период, более ста лет, когда горстка выживших цеплялась за жизнь так, что не имела времени учить молодежь. Что имеем в итоге: глубочайшее невежество, почти полное забвение истории. Для этих людей мир был создан заново в 2100 году от Р. X., или в 1 году П. О. по их счету времени. П. О. – После Опустошения. Так гласят их мифы.

Вот тебе пример. Выращивание хлопка. Когда мы улетали с Земли, хлопок больше не выращивали, поскольку одежду из растительных волокон сменили всяческие пластики. Ты знаешь, что хлопкопрядильные фабрики открыли всего двести лет назад? Никогда не исчезали кукуруза и табак, но триста лет тому назад люди одевались в звериные шкуры или ходили голыми.

Калторп подвел Стэгга обратно к открытым створкам окна:

– Я отклонился от темы, хотя временем мы не ограничены. Посмотри, Пит. Ты видишь Вашингтон, или, как они теперь говорят, Важдин, но в нем нет ничего знакомого нам. Вашингтон дважды был сровнен с землей, и теперешний город возвели на развалинах. Его попытались сделать подобным прежней столице. Но намерения строителей были обусловлены духом времени – они строили под диктовку мифов и священных поверий.

Он показал на Капитолий. В некоторых отношениях он походил на то здание, что они помнили. Но вместо одного купола было два, и каждый был увенчан красной башней.

– Подобие грудей Великой Белой Матери, – сказал Калторп. Он показал на памятник Вашингтону, теперь стоящий в сотне ярдов влево от Капитолия. Он был триста футов высотой – башня из бетона и стали, раскрашенная, как майский шест, красными, белыми и синими полосами, а наверху – красное закругление. – Вполне очевидно, что это такое, да? Согласно мифу, это принадлежит Отцу Своей Страны. Под ней, как считается, похоронен сам Вашингтон. Я слышал это вчера вечером в благоговейном изложении самого Джона Ячменное Зерно.

Через раскрытые створки окна Стэгг и Калторп вышли наружу, на крышу портика. Портик окружал второй этаж по периметру, но Калторп лишь зашел за угол и облокотился на перила. Они были сделаны в виде широких полос, держащихся на головах миниатюрных кариатид. Калторп показал вдаль – поверх мясистых орхидей, росших во дворе Белого Дома:

– Видишь белое здание с огромной женской статуей? Это Колумбия, Великая Белая Мать, взирает с высоты на свой народ и опекает его. Для нас она лишь персонаж языческой религии. Но для ее народа – наших потомков – вполне реальная жизненная сила, ведущая нацию к ее судьбе. И ведущая безжалостно! Всякий, кто встанет у нее на пути, будет раздавлен – так или иначе.

– Я видел Храм, когда мы прибыли в Вашингтон, – ответил Стэгг. – Мы его миновали на пути к Белому Дому. Помнишь, как Сарвант сгорал от стыда, когда увидел скульптуры на стенах?

– А ты что о них думаешь?

Стэгг покраснел и буркнул:

– Я-то думал, меня ничем не смутить, но эти статуи! Мерзость, свинское скотство и порнография! Да еще установлены в священном месте.

– Ничего подобного, – качнул головой Калторп. – Ты же присутствовал на двух службах. Службах, проходивших с большим достоинством и – не боюсь этого слова – красотой. Государственной религией является культ плодородия, а эти фигуры представляют различные мифы. Они рассказывают историю с очевидной моралью – однажды человек почти разрушил Землю из-за своей немыслимой гордыни. Он, со своей наукой и невежеством, нарушил равновесие Природы. И теперь, когда оно восстановлено, человек должен смиренно работать с Природой рука об руку – а Природа, по их верованиям, есть живая Богиня, и дочери ее – подруги героев. Если ты заметил, изображенные на стене богини и герои своим поведением подчеркивают важность почитания Природы и плодородия.

– Да? Некоторые из них изображены в таких позах, что явно никого и ничего не собираются оплодотворять.

– Колумбия – еще и богиня эротической любви, – улыбнулся Калторп.

– У меня такое чувство, – задумчиво произнес Стэгг, – будто бы ты мне что-то хочешь сказать, а вместо того все ходишь вокруг да около. И еще у меня предчувствие, что твои слова мне не понравятся.

В этот момент до них вдруг донеслось какое-то лязганье из той комнаты, откуда они только что вышли. Они поспешили обратно.

Их встретил трубный аккорд и рокот барабанов. В комнату вступил отряд священников-музыкантов из ближнего Университета Джорджтауна. Это были жирные, хорошо откормленные юнцы, когда-то кастрировавшие себя в честь Богини – и при этом обеспечившие себе теплое и пользующееся всеобщим уважением место на всю оставшуюся жизнь. Они были одеты как женщины – в блузы с высоким воротом и длинными рукавами и в юбки, доходящие до лодыжек. За ними шел человек, называемый Джон Ячменное Зерно. Настоящего имени его Стэгг не знал, а «Джон Ячменное Зерно» – это явно был его титул. Какова была должность Джона Ячменное Зерно в правительстве Дисии, Стэгг тоже не знал. Жил этот человек на третьем этаже Белого Дома и имел какое-то серьезное отношение к управлению страной. Возможно, его обязанности были сходны с обязанностями премьер-министра Великобритании.

Герои-Солнца, в качестве монархов упомянутой страны, были скорее представительными фигурами, олицетворением закона и обычая, нежели фактическими правителями. По крайней мере, так казалось Стэггу, которому оставалось только гадать о значении всех странных явлений, пролетевших перед ним пестрой чередой за время его заключения.

Джон Ячменное Зерно был очень высоким и тощим мужчиной лет тридцати пяти. Свои длинные волосы он красил в зеленый цвет и носил зеленые очки. Длинный крючковатый нос и лицо густо покрывала красная сетка разбухших вен. Он был одет в высокую зеленую шляпу с тульей, на шее висело ожерелье из колосьев, а ниже не было ничего до зеленого килта, с пояса которого свисали лохмотья плотной ткани в форме кукурузных листьев. Сандалии были желтыми.

В правой руке он держал официальный символ своей должности – бутыль в форме белой молнии.

– Привет тебе, человек и легенда! – обратился он к Стэггу. – Приветствие герою-Солнцу! Приветствие необузданному, яростно фыркающему самцу тотема Лося! Приветствие Отцу Своей Страны и Сыну и Любовнику Великой Белой Матери!

Он сделал длинный глоток из своей бутыли и протянул ее Стэггу.

– Вот это кстати, – сказал капитан, припав к горлышку бутыли. Через минуту, после кашля, судорожных вдохов и утирания выступивших слез, он вернул «молнию» обратно.

Ячменное Зерно ликовал:

– Великолепное представление, Благородный Лось! Сама Колумбия осенила тебя своим благословением, и ты смог причаститься белой молнии! Воистину ты божественен! Даже я, ничтожный смертный, был поражен, впервые отведав белой молнии. И все же должен сознаться, – когда будучи еще юношей, я занял эту должность, я также мог ощутить присутствие Богини в бутыли и испытал те же чувства, что и ты. Но даже к божественности привыкает человек, да простит Она мне эти слова! Поведал ли я тебе, как впервые Колумбия сделала молнию жидкой и посадила ее в бутыль? И что первый мужчина, которому она дала ее, был не кто иной, как сам Вашингтон? И как неблагодарно поступил он и тем навлек на себя гнев Богини?

Поведал, а? Ну, тогда к делу. Я – всего лишь предтеча Главной Жрицы, несущий к тебе ее мудрое слово. Завтра рождение Сына Великой Белой Матери. И ты, дитя Колумбии, завтра будешь рожден. И да сбудется то, что уже было.

Он глотнул еще раз, поклонился Стэггу, чуть не упал при этом, но сумел устоять на ногах и вышел, пошатываясь.

Стэгг вернул его:

– Минутку! Я хочу знать, что стало с моим экипажем.

Ячменное Зерно заморгал:

– Я говорил тебе – им предоставили дом в кампусе Джорджтаунского Университета.

– Я хочу знать, где они сейчас – в эту минуту!

– С ними обращаются хорошо, и они могут получить все, что захотят – кроме свободы. Ее они получат послезавтра.

– Почему?

– Потому, что тогда отпустят и тебя. Конечно, ты их больше не увидишь, ибо ты будешь на Великом Пути.

– Что это такое – Великий Путь?

– Вскоре тебе это откроется.

Ячменное Зерно повернулся, чтобы уйти, но Стэгг задержал его еще одним вопросом:

– Скажи, почему держат в клетке ту девушку? У которой написано: «Маскотка, захваченная в набеге на Кейсиленд».

– Откроется и это, герой-Солнце. Сейчас же, кажется мне, не пристало человеку твоего положения снисходить до каких-то там суетных вопросов. Все объяснит в свое время Великая Белая Мать.

Ячменное Зерно вышел, и Стэгг спросил Калторпа:

– Что за чушь? Почему он увиливает?..

– Хотел бы я знать, – поморщившись, ответил антрополог. – В конце концов, мои возможности задавать кому-либо вопросы тоже ограничены. Вот только…

– Только что? – сдвинул брови Стэгг. Калторп был серьезен, а значит, то, что он собирался сказать, было важно.

– Завтра зимнее солнцестояние. Середина зимы – когда солнце в Северном полушарии греет слабее всего и доходит до самой южной точки. По нашему календарю это двадцать первое – двадцать второе декабря. Насколько я помню, в доисторические да и в исторические времена это было очень важным событием. С ним связывали самые разные церемонии, например… ох ты ж!

Последние слова прозвучали не как восклицание внезапно вспомнившего что-то человека – скорее как отчаянный вопль.

Стэгг встревожился еще больше. Не успел он спросить, что случилось, как прозвучал новый аккорд оркестра. Музыканты и служители повернулись к дверям и пали на колени, хором воскликнув:

– Главная Жрица, живая плоть Виргинии, дочери Колумбии! Святая дева! Дева красоты! О Виргиния, отдающая дикому лосю – безумному, дикому самцу, не знающему пощады – свою священную нежную складку! Благословенная и обреченная Виргиния!

В зал гордо вошла высокая девушка восемнадцати лет. Она была красива, несмотря на высокую переносицу и чересчур белое лицо – но полные губы ее были красны как кровь. Голубые глаза смотрели неотрывно и немигающе, точь-в-точь кошка. До бедер спадали волнистые волосы цвета мёда. Это была Виргиния, выпускница факультета жриц-оракулов Вассарского колледжа, воплощение дочери Колумбии.

– Привет вам, смертные, – произнесла она высоким чистым голосом. Потом перевела взгляд на Стэгга и сказала:

– Привет тебе, бессмертный.

– Привет, Виргиния, – ответил он. Кровь быстрее заструилась по телу, отдаваясь болью в груди и в паху. Каждый раз при виде ее его охватывало почти неодолимое желание. Он знал, что, если его оставят с ней наедине, он овладеет ею, невзирая на послед– ствия.

Виргиния ничем не показывала, что знает о буре чувств, распирающих его грудь. Она смотрела на него взглядом не знающей сомнений львицы.

Как и все маскотки, Виргиния была одета в платье до щиколоток, с высоким воротом, но ее платье было покрыто крупным жемчугом. Треугольный вырез обнажал большую, но упругую грудь. Каждый сосок был очерчен двумя кругами синей и белой краски.

– Завтра, бессмертный, ты станешь и Сыном, и Любовником Матери. Тебе необходимо к этому приготовиться.

– Что же я должен для этого сделать? – спросил Стэгг. – И зачем?

Он взглянул на нее, и едва не захлебнулся болью, отдавшейся во всем его теле.

Она махнула рукой. Немедленно появился ожидавший за углом Джон Ячменное Зерно. Он тащил две бутыли – с белой молнией и с чем-то темным. Евнух-жрец подставил ему чашу. Наполнив ее темной жидкостью, Джон подал ее жрице.

– Лишь ты, Отец Своей Страны, имеешь право это пить, – сказала она, протягивая чашу Стэггу. – Это самая лучшая «драмастикса».

Стэгг принял чашу, подозревая какой-то подвох, но не желая показаться трусом:

– Мастика? Болгарская плодовая водка? Ну что ж, сойдет! Никто никогда не скажет, что Питер Стэгг не смог перепить лучших из своих потомков! Ааххх!

Затрубили фанфары, ударили барабаны, завопили и забили в ладоши служители.

Лишь тогда он услышал, что кричит ему Калторп:

– Капитан, нет! Не мастика, а Стикс! Она сказала: «Драма Стикса!» Теперь понятно?

Стэгг попытался осознать сказанное, но было поздно. Комната кружилась все быстрее и быстрее, огромной летучей мышью налетела тьма.

И под грохот фанфар он упал ничком, головой к двери.

– Ну и похмелье! – простонал Стэгг.

– Боюсь, что очень сильное, – произнес чей-то голос, и он с трудом узнал Калторпа.

Стэгг сел на ложе и тут же завопил от боли и шока. Скатившись с кровати, он упал на колени, с трудом поднялся и подошел, шатаясь, к трем расположенным под углом друг к другу высоким, во весь рост, зеркалам. Он был голым. Яички ему покрасили в синий цвет, член – в красный, ягодицы – в белый. Но он не обратил на это внимания. Он ни на что не обратил внимания, кроме двух каких-то ветвистых штук, торчащих у него из лба под углом сорок пять градусов.

– Рога? Как они туда попали? Кто их прицепил? Ну, попадись мне эти шутники! – с этими словами он попытался отодрать их с головы, но взвыл от боли и отдернул руки, не отрывая взгляда от отражения. У основания одного рога выступила кровь.

– Не рога, – сказал Калторп, – а панты. Не твердые, мертвые, ороговевшие, а мягкие, теплые и покрытые бархатистой кожей. Приложи к ним палец, ощутишь пульсацию артерий. Станут ли они впоследствии твердыми и мертвыми рогами зрелого – извини за каламбур – лося, мне неизвестно.

Капитан был сбит с толку, но искал, на кого излить гнев.

– Ну ладно, Калторп, – прорычал он, – а ты в этой игре не замешан? Потому что иначе я тебе руки и ноги оторву!

– Ты не только похож на зверя, но и начинаешь вести себя соответственно! – буркнул Калторп.

Стэгг собрался было врезать антропологу за несвоевременный юмор, но вдруг заметил, что тот бледен и руки у него трясутся. За его сдержанной иронией прятался настоящий страх.

– Ладно, – сказал Стэгг, немного успокоившись. – Что случилось?

Срывающимся голосом Калторп рассказал другу, что жрецы понесли его бесчувственное тело в спальню, но тут вбежала толпа жриц и набросилась на них. В какой-то страшный миг Калторпу казалось, что Стэгга вот-вот разорвут пополам, однако битва оказалась притворной, ритуальной, и бесчувственным телом, как и следовало по сценарию, овладели жрицы.

Стэгга перенесли в спальню. Калторп попытался было проскользнуть туда же, но был буквально выброшен вон.

– Вскоре я понял почему. В комнате не должно было быть мужчин – кроме тебя. Даже хирурги были женщинами. Скажу тебе, когда я увидел, как они туда направляются с пилами, сверлами и бинтами, чуть с ума не сошел! Особенно когда понял, что хирурги пьяны. Да и все эти женщины были пьяны. Дикая стая! Но меня заставил уйти Джон Ячменное Зерно. Он объяснил мне, что в этот час женщины разорвут на части – буквально! – любого мужчину, который попадется им на пути. Он намекнул, что некоторые из музыкантов пошли в жрецы не добровольно, а просто проявили эээ… неосторожность вечером накануне зимнего солнцестояния.

Ячменное Зерно спросил меня, не из братства ли я Лося. Ибо лишь братья Великого Лося могут в этот вечер чувствовать себя в относительной безопасности. Я ответил, что я не Лось, но когда-то был членом клуба Львов, хотя и просрочил членские взносы примерно за восемьсот лет. На это он сказал, что в прошлом году это бы мне помогло, когда героем-Солнцем был Лев. Но сейчас я в великой опасности. И настоял на моем уходе из Белого Дома до тех пор, пока Сын – он имел в виду тебя – не будет рожден. Я счел за лучшее послушаться. На рассвете я вернулся и увидел, что здесь никого, кроме тебя, нет. Вот я и ждал, пока ты проснешься.

Он покачал головой и дружелюбно усмехнулся.

– А ты знаешь, – сказал Стэгг, – я что-то такое вспоминаю… Как-то смутно, но припоминаю, что происходило после этой выпивки. Я был слаб и беспомощен, как младенец. Вокруг меня стоял дикий шум. Бабы орали, словно роженицы…

– А младенцем был ты, – перебил Калторп.

– Ага. А ты откуда знаешь?

– Знакомая схема.

– Так не оставляй меня в темноте, когда сам видишь свет! – попросил Стэгг. – Как бы там ни было, но почти все время я только наполовину находился в сознании. Пытался как-то сопротивляться, когда они положили меня на стол и водрузили на мое тело ягненка. Я понятия не имел, что они собираются с ним делать – пока они не перерезали ему горло. Меня с головы до ног измазали кровью.

Потом они его убрали, а меня проволокли через узкое треугольное отверстие. Оно, наверное, было на металлическом каркасе, но обтянуто какой-то розоватой губкой. Две жрицы взяли меня за плечи и потащили наружу. Остальные выли, как банши. От этого воя у меня даже сквозь дурман в голове похолодела кровь. Ты в жизни не слыхал ничего подобного!

– Слыхал, – возразил Калторп. – Весь Вашингтон слыхал. Все его взрослое население, столпившееся у ворот Белого Дома.

– Я в этом отверстии застрял, – продолжал Стэгг, – и они стали меня тянуть и толкать, как осатаневшие ведьмы! Плечи не пролезали. Вдруг я ощутил струю воды, окатившую мою спину, – кто-то, наверное, направил на меня шланг. Помню, я подумал, что у них тут в доме насос, потому что вода била под жутким напором.

И наконец, я проскочил через отверстие, но на пол не упал. Две жрицы подхватили меня за ноги, потом подняли в воздух и перевернули вниз головой. А потом стали шлепать, и сильно. Я так удивился, что даже заорал.

– Это от тебя и требовалось.

– Тогда меня положили на другой стол. Прочистили нос, рот и глаза. Смешно, но я даже не заметил, что у меня рот и нос были забиты какой-то слизистой гадостью. Наверное, было трудно дышать, хотя я этого и не помню. Потом… потом…

– Потом?

Стэгг покраснел:

– Потом меня поднесли к чудовищно толстой жрице, раскинувшейся на моей кровати на высоких подушках. Я ее раньше не видел.

– Может быть, из Манхэттена, – заметил Калторп. – Ячменное Зерно говорил мне, что тамошняя Главная Жрица неимоверно толста.

– Неимоверно – точное слово, – продолжал Стэгг. – Самая здоровенная баба, которую мне случалось видеть. Спорить могу, если бы она встала, оказалась бы с меня ростом. А весит наверняка больше трехсот пятидесяти фунтов. У нее все тело было напудрено – небось бочка пудры на это ушла. Огромная, круглая и белая. Как пчелиная матка в образе человека, будто у нее только и дела, что откладывать миллионы яиц.

– И что дальше? – спросил Калторп, когда молчание Стэгга затянулось.

– Они положили меня головой к ней на грудь. Самая большая грудь в мире, клянусь. И круглая, как сама Земля. Она взяла меня за голову и повернула. Я пытался отбиваться, но был так слаб, что ничего не смог сделать.

И вдруг почувствовал себя младенцем. Я уже был не взрослым человеком, а новорожденным Питером Стэггом. Эффект наркотика. Или гипноз. Как бы там ни было, а я был… был…

– Голоден? – спокойно спросил Калторп.

Стэгг кивнул. Затем, явно желая переменить тему, взялся рукой за один из пантов и произнес:

– Хм. Рога вставлены накрепко.

– Панты, – поправил Калторп. – Но можешь их называть, как хочешь. Я заметил, что дисийцы сами иногда так говорят. Но даже если они в обыденной речи не различают рога и панты, их ученые – просто уникумы! Может быть, в физике и электронике они и не очень сильны, но с плотью творят истинные чудеса. Кстати, эти панты не просто символ или украшение. Они работают. Ставлю тысячу к одному, что они качают тебе в кровь гормоны всех видов.

– Почему ты так думаешь? – прищурился Стэгг.

– Прежде всего потому, что на это намекал Ячменное Зерно. Далее, потому, что ты феноменально быстро оправляешься после серьезной операции. Ведь как бы там ни было, а тебе в черепе пришлось сверлить две дырки, перерезать кровеносные сосуды, соединять кровоток пантов с твоим, и кто знает, что еще.

Стэгг набычился.

– Кто-то об этом очень пожалеет! Эта сучка Виргиния все устроила! В следующий раз как она мне попадется, я ее пополам раздеру. Надоело мне, что мной играют, как мячиком.

Калторп смотрел на него с тревогой, а после этих слов сказал:

– Ты сейчас себя нормально чувствуешь?

Стэгг раздул ноздри и стукнул себя в грудь кулаком.

– Раньше – нет. А теперь я весь мир могу снести одним щелчком. Только вот я голоден, как медведь после спячки. Сколько времени я был в отключке?

– Около тридцати часов. Как видишь, уже темнеет – Калторп положил руку Стэггу на лоб. – Тебя лихорадит. Не удивительно. У тебя тело горит, как печка. Строит новые клетки тут и там, бешено накачивая гормоны в кровь. Эта печь требует топлива.

Стэгг шарахнул кулаком по столу.

– Я еще и пить хочу! Просто горю!

Он стал колотить кулаком по гонгу, и весь дворец наполнился звоном. Как будто ожидая этого сигнала, в дверь вбежали слуги с подносами, уставленными блюдами и кубками.

Стэгг, наплевав на правила приличия, вырвал у кого-то из слуг поднос и стал закидывать мясо, картошку, кукурузу, помидоры, хлеб в бешено работающие челюсти, прерываясь только затем, чтобы залить еду водопадами пива. Соус и пиво текли ему на грудь и ноги, но он, хотя всегда был опрятным и соблюдал этикет, не обращал ни на что внимания.

Только раз, мощной отрыжкой едва не сбив с ног слугу, он зарычал:

– Я способен пережрать и перепить…

Но тут его прервала еще более мощная отрыжка, и он вернулся к жратве, как кабан к корыту.

Калторп, чувствуя тошноту, вызванную не только отвратительным зрелищем, но и его причинами, отвернулся. Видимо, гормоны смели все запреты и обнажили животную сущность Стэгга. Что же будет дальше?

Наконец, набив брюхо, Стэгг поднялся. Стукнув себя кулаком в грудь, он завопил.

– Класс! Класс! Эй, Калторп, завел бы и ты себе пару рогов! А, я и забыл, у тебя они уже есть! Ты же поэтому и удрал первый раз с Земли! Ха-ха-ха!

Маленький антрополог с пылающим и перекошенным от обиды лицом взвизгнул и бросился на Стэгга. Тот заржал и, схватив его за рубашку, поднял на вытянутой руке и держал, пока Калторп ругался и беспомощно размахивал руками. Вдруг Калторп почувствовал, что комната закружилась вокруг него, и он с силой врезался во что-то у себя за спиной. Раздался гулкий лязг, и, сидя оглушенный на полу, он понял, что его бросили в гонг.

Потом здоровенная лапища обхватила его за талию и помогла ему встать на ноги. В страхе, что Стэгг хочет с ним покончить, он сжал кулак для смелого, пусть и безнадежного удара, но опустил руку.

Из глаз Стэгга бежали слезы:

– Господи, что же это со мной такое? Я совсем спятил, если веду себя так с тобой, моим лучшим другом! Что за чертовщина?! Как я мог?!

Он всхлипнул и притянул Калторпа к своей могучей груди, порывисто сжав в объятиях. Калторп вскрикнул от боли, когда у него чуть не треснули ребра. Стэгг немедленно отпустил его.

– Ничего, я тебя прощаю, – сказал Калторп, осторожно отступая. Он теперь понимал, что Стэгг не отвечает за свои действия. Он снова сделался в некотором смысле ребенком. Но даже ребенок не абсолютно эгоистичен и часто очень чувствителен. Стэгг действительно раскаивался, переживал от всего сердца.

Подойдя к створчатому окну, Калторп выглянул наружу:

– Улица кишит людьми с горящими факелами. Похоже, сегодня что-то затевается.

Он сам услышал, как фальшиво звучит его голос. Потому что он хорошо знал, что дисийцы собрались на церемонию, где главным действующим лицом будет капитан.

– Оргия, ты хочешь сказать, – ответил Стэгг. – Эти люди ни перед чем не останавливаются, желая как следует повеселиться. Сбрасывают все запреты, как змеи – кожу. И наплевать, если кого в сутолоке задавят.

Потом он сказал то, что удивило Калторпа:

– Надеюсь, все начнется скоро. Чем скорей, тем лучше.

– Зачем, бога ради? – спросил Калторп. – Неужели то, что ты уже видел, не напугало тебя до смерти?

– Не знаю. Но во мне ворочается что-то такое, чего не было раньше. Во мне желание и мощь, мощь небывалая. Я… я чувствую себя богом! Я БОГ! Из меня вырывается вся мощь мира! Я взрываюсь! Ты не знаешь, что это такое! Никому из смертных этого не по– нять!

Снаружи завизжали бегущие по улице жрицы.

Друзья прервали разговор и, замерев как каменные истуканы, прислушивались к разыгрываемой между жрицами и Почетной Стражей битве, а потом к баталии, в которой Лоси одолели жриц.

Затем в холле раздался топот бегущих ног, и Лоси рванулись в двери с такой силой, что снесли их с петель.

Стэгга подняли на плечи и понесли наружу.

На какую-то секунду он стал собой прежним. Повернувшись, он крикнул:

– Док, помоги! Док!

Калторп ничего не мог сделать – только заплакать.

Их было восемь: Черчилль, Сарвант, Лин, Ястжембски, Аль-Масуини, Штейнборг, Гбью-хан и Чандра.

С отсутствующими сейчас Стэггом и Калторпом это и была десятка выживших из тридцати покинувших Землю восемь сотен лет назад космонавтов. Они собрались в большой зале здания, где их держали пленниками уже шесть недель. Перед ними держал речь Том Табак.

Это не было его именем, а как его звали на самом деле, никто из них не знал. Они спрашивали, но Том Табак отвечал, что не имеет права его произносить и даже слышать, как его произносят другие. В тот день, когда он стал Томом Табаком, он перестал быть человеком и стал полбом (легко было догадаться, что это сокращение от слова «полубог»).

– Если бы все прошло нормально, – говорил он, – то к вам обращался бы не я, а Джон Ячменное Зерно. Но пила Великой Белой Матери положила конец его жизни до начала Ритуала Посева. Мы провели выборы, и я, как вождь великого братства Табака, занял его место правителя Дисии. Им я и останусь, пока не постарею и не ослабею – а тогда будет то, что будет.

За то время, что звездоплаватели провели в Вашингтоне, они выучили фонетику, морфологию, синтаксис и базовый запас слов обычной дисийской речи. Машины в корабельной лаборатории «Терры» помогли им бегло заговорить по-дисийски, хотя некоторые звуки им не удавалось произносить так легко, как туземцам, и, наверное, не удастся никогда. Структура английского языка сильно изменилась: появились звуки, которых не было не только в английском, но и в его германских прародителях; многие слова пришли неизвестно откуда; очень большую роль в определении значения слова стали играть ударение и интонация.

Кроме того, понимание тормозилось из-за недостаточного знания дисийской культуры. Еще хуже было то, что сам Том Табак говорил на стандартном дисийском с трудом. Он родился и вырос в Норфолке, штат Виргиния, – самом южном городе Дисии. Нафекский, он же норфолкский, диалект отличался от важдинского – то есть вашингтонского – как французский язык от испанского или шведский от исландского.

Том Табак, как и его предшественник Джон Ячменное Зерно, был длинным и тощим мужчиной. Он носил коричневую шляпу с тульей, нагрудник из жесткой коричневой ткани в форме табачных листьев, коричневый плащ и зеленоватый килт, с которого свисала двухфутовая сигара, и коричневые ботинки до колен. Длинные каштановые волосы, чисто декоративные очки с коричневатыми стеклами, а из порченных табаком зубов торчала большая коричневая сигара. Во время разговора он вытащил из кармана килта сигары и раздал всем остальным. Все, кроме Сарванта, закурили и нашли сигары превосходными.

Том Табак выпустил толстое кольцо зеленого дыма и сказал:

– Вас отпустят, как только я уйду. Это случится скоро. Я человек занятой, и мое время принадлежит не мне, а Великой Белой Матери. Меня ждут неподписанные документы, неутвержденные решения и многое другое.

Черчилль длинно затянулся и выпустил дым, выгадывая время для размышления. Остальные уже говорили вразнобой, но, когда подал голос Черчилль, они замолчали. Он был первым помощником на «Терре» и теперь, когда с ними не было Стэгга, сделался не только формальным, но и настоящим лидером – в силу своей личности.

Был он приземистым коротышкой с крепкой шеей и толстыми ногами. Лицо его было каким-то детским и в то же время сильным. Рыжие волосы жестко курчавились, а на лице там и сям виднелись веснушки. Глаза круглые и ярко-голубые, как у младенца, короткий курносый нос. На первый взгляд в нем замечалась какая-то детская беспомощность, но, подобно ребенку, он умел и командовать всеми вокруг. А голос у него был неожиданно глубокий и басовитый.

– Вы, может быть, и занятой человек, мистер Табак, но не настолько, чтобы не ввести нас в курс дела. Нас держат в плену. Нам даже не дали связаться с нашим капитаном или доктором Калторпом. У нас есть причины подозревать, что с ними ведется нечестная игра. А когда мы спрашиваем о них, нам отвечают: «Что будет – то будет». Весьма информативно! И весьма утешительно!

Теперь, мистер Табак, я требую ответов на наши вопросы. И не думайте, что ваша охрана за дверью помешает нам разорвать вас на части прямо сейчас. Нам нужны ответы – и немедленно!

– Возьми сигару и остынь, – ответил Том Табак. – Разумеется, вы заинтригованы и разъярены. Но… права? Какие-такие права? Вы – не граждане Дисии и находитесь в крайне неопределенном положении.

Но все же я дам вам пару-тройку ответов – за этим я и пришел. Первое: вас вскоре отпустят. Второе: вам дадут месяц, чтобы найти свое место в жизни Дисии. Если по прошествии этого срока вы не сможете стать примерными гражданами, вас умертвят. Выслать вас за границу – значит увеличить население враждебной страны, а это в наши планы абсолютно не входит.

– Ладно, теперь мы хоть знаем, что нас ждет, – ответил Черчилль. – Хотя и приблизительно. Допустят ли нас на «Терру»? Там собраны результаты уникальных исследований за десять лет работы.

– Нет, не допустят. Но вам вернут ваше личное имущество.

– Спасибо, – сказал Черчилль. – Понимаете ли вы, что, кроме нескольких книг, ни у кого из нас нет личного имущества? На что нам жить, пока мы найдем работу? Да и работу нам вряд ли удастся получить в вашем довольно примитивном обществе.

– Честно говоря, не знаю, – ответил Том Табак. – В конце концов, жизнь вам сохранили. Были ведь и другие предложения.

Он сунул два пальца в рот и свистнул. Появился человек с портфелем.

– Мне пора, джентльмены. Служебные обязанности. Но чтобы вы по незнанию не нарушали законов сей благословенной нации, а также чтобы устранить искушение совершить кражу, этот человек просветит вас насчет наших законов и одолжит вам на неделю денег на пропитание. Их вы вернете, когда найдете работу – если найдете. Да благословит вас Колумбия.

Через час всех восьмерых вывели из дома и оставили перед его входом.

Весьма далекие от ликования, они чувствовали себя несколько ошеломленными и абсолютно беспомощными.

Черчилль посмотрел на остальных и, хоть и разделял их чувства, все же сказал:

– Бога ради, возьмите себя в руки! Что с вами такое? Мы выбирались из худших передряг. Помните, как на Вольфе-69-це мы плыли на плоту через болото юрского периода? Когда на нас напали эти воздушные шароиды, и мы потеряли оружие и безоружными добирались до корабля? Тогда было хуже, но вы не впадали в уныние. Что стряслось? Или вы уже не те бравые ребята, что были раньше?

– Боюсь, что нет, – ответил Штейнборг. – Не то чтобы мы утратили присутствие духа. Просто мы ожидали иного. Когда садишься на неисследованную планету, ожидаешь самых страшных неожиданностей, иногда даже предвкушаешь их! А здесь, на родной планете, мы, ну, ждали слишком многого, к тому же оказались беспомощны перед лицом столь беспощадной реальности. Оружия у нас нет, и если мы попадем в переплет, даже не сможем проложить себе дорогу пулями и пробиться к кораблю.

– И потому ты собираешься стоять здесь и ждать, пока все как-то само собой образуется? Да господа бога ради! Ребята, вы были солью Земли, выбранными из десятков тысяч кандидатов за интеллект, за находчивость, за физическую подготовку. А теперь вы высадились среди туземцев, у которых в голове меньше знаний, чем у вас в мизинце! Вы должны быть богами – а ведете себя как мыши.

– Не тарахти, – ответил Лин. – Мы еще не оклемались. Мы не знаем, что делать, и именно это нас пугает.

– Ну а я не собираюсь торчать здесь, пока меня не подберет какая-нибудь добрая душа! – заявил Черчилль. – Я буду действовать – и немедленно!

– А что конкретно ты собираешься делать? – спросил Ястжембски.

– Я пройдусь по Вашингтону, поосмотрюсь, пока не найду чего-нибудь, что подтолкнет меня к действию. Если вы, ребята, хотите пойти со мной – то вперед! Если хотите выбрать свой путь – что ж, можно. Я согласен быть лидером, но не пастухом.

– Ты не понял, – сказал Ястжембски. – Шестеро из нас вообще не с этого континента. Я бы вернулся в Святую Сибирь. Гбью-хан хочет домой в Дагомею. Чандра – в Индию. Аль-Масуини – в Мекку, а Лин – в Шанхай. Но это, похоже, ни одному из нас не светит. Штейнборг хотел бы отправиться в Бразилию, но там его не ждет ничего, кроме пустыни, джунглей и дико завывающих дикарей. И потому…

– …и потому вам следует остаться здесь и поступить, как предложил Табак – вписаться в местное общество. Вот это я и собираюсь сделать. Кто со мной?

Черчилль не стал задерживаться для продолжения спора. Он двинулся по улице, ни разу не оглянувшись. Завернув за угол, он, однако, остановился перед группой играющих в мяч голых детей – мальчиков и девочек.

Прождав, быть может, пять минут, он вздохнул. За ним явно никто не пошел.

Он ошибся. Как раз когда он собрался идти дальше, его кто-то окликнул:

– Черчилль, погоди минутку.

Это был Сарвант.

– Где остальные? – спросил Черчилль.

– Азиаты решили добираться каждый по отдельности к себе на родину. Когда я ушел, они все еще обсуждали, украсть им лодку и переплыть Атлантику или украсть оленей и ехать к Берингову проливу, а оттуда – на лодке в Сибирь.

– Я бы сказал, что у них самые мужественные в мире сердца – или самые твердые в мире лбы. Неужто они всерьез рассчитывают на успех? Или что там окажется лучше, чем здесь?

– Они не знают, что найдут там, но настроены отчаянно.

– Я бы вернулся и пожелал им удачи, – сказал Черчилль, – но не хочу начинать их отговаривать. Они смелые люди. Я знал это, когда обозвал их мышами, но тогда я просто хотел как-то поднять их дух. Боюсь, у меня слишком хорошо получилось.

– Я дал им свое благословение, хотя большинство из них – агностики. Однако боюсь, что они сложат кости на этом континенте.

– А ты? Попытаешься добраться до Аризоны?

– Я видел ее сверху, пока мы кружили вокруг Земли, и могу сказать, что там нет не только организованного правительства, но и людей-то почти нет. Мог бы направиться в Юту, но и там не лучше. И даже Соленое Озеро высохло. Возвращаться мне некуда. Да и неважно. Здесь работы хватит на всю жизнь.

– Какой работы? Проповедей? – Черчилль недоверчиво глянул на Сарванта, как будто впервые разглядев его истинную сущность.

Нефи Сарвант был низеньким, темноволосым и костлявым, лет около сорока. Подбородок на его забавном лице выдавался вперед настолько, что казался загнутым кверху. Рот с тонкими губами походил на щель. Странно большой нос свешивался вниз, словно стремясь достать до подбородка. Товарищи по команде говорили, что в профиль он – точь-в-точь щелкунчик.

Но большие, выразительные карие глаза горели внутренним огнем, как это часто случалось во время полета, когда он воспевал достоинства своей церкви как единственно истинной на Земле. Он принадлежал к секте, называвшей себя Последние Устои, – ядру строго ортодоксального течения, противостоявшего давлению субурбанизации, которому подверглись остальные церкви по мере того, как частная жизнь горожан все больше переносилась в пригороды. Когда-то их считали странными; потом же христиане, придерживающиеся этого направления, отличались от прочих христиан лишь тем, что по-прежнему посещали свою церковь, хотя пламя духовного подвига поугасло.

Но не в той группе, к которой принадлежал Сарвант. Последние Устои отказывались перенимать так называемые недостатки своих соседей. Они собирались в церкви Четвертого Июля в штате Аризона и оттуда рассылали миссионеров в равнодушный или любопытствующий мир.

Сарвант был включен в экипаж в качестве крупнейшего специалиста в своей области теологии, но приняли его лишь после клятвенного обещания не заниматься проповедничеством. Он никогда не делал явных попыток обратить других в свою веру, только предлагал Книгу своей церкви, прося лишь прочитать ее. И спорил с другими, доказывая аутентичность Книги.

– Разумеется, проповедь! – ответил он. – Эта страна открыта Евангелию, как во времена высадки Колумба. Говорю тебе, Ред, когда я увидел опустошение северо-запада, отчаяние наполнило меня. Казалось, что церковь моя исчезла с лица Земли. И если бы это было так, то церковь моя была бы ложной, ибо она должна была пребыть в веках! Но я молился, и мне открылась истина. Она в том, что я еще жив! И через меня вновь возрастет моя церковь – возрастет и преумножится, как никогда раньше, и эти языческие умы, однажды убежденные Истиной, станут Первыми Учениками ее. И Книга распространится, подобно пожару. Среди христиан мы, Последние Устои, не имели успеха, поскольку те думали, что каждый принадлежит к Истинной Церкви, но для них она была лишь чуть больше, чем просто клубом. Она не была путем истины и жизни – единственным путем! Она…

– Я тебя понял, – перебил Черчилль. – Только одно хочу сказать: меня к своим возвышенным стремлениям не приплетай! И без того достаточно туго придется. Ладно, пойдем.

– Куда?

– Куда-нибудь, где мы сможем обменять эти обезьяньи костюмы на туземную одежду.

Они стояли на улице под названием Коунч. Она шла с севера на юг, и Черчилль решил двинуться на юг, сообразив, что так они придут к порту. А там, если мир не очень сильно изменился, будет не одна лавчонка, где они смогут обменять свои шмотки, да еще, быть может, с прибылью. В этом районе на улице Коунч стояли дома зажиточных горожан и правительственные здания. Особняки, сложенные из кирпича или мрамора, чуть отступили в глубину ухоженных дворов. Эти одноэтажные здания тянулись вдоль всей улицы, и от большинства из них под прямым углом отходили два крыла. Перед каждым покрашенным в свой цвет и построенным на свой лад домом красовался тотемный шест, тоже, как правило, сделанный из резного камня; дерево шло на постройки, фургоны, оружие и топливо.

Правительственные здания, сложенные из кирпича и мрамора, соседствовали с обычными. Стены их были украшены резьбой и окружены открытой колоннадой. На каждой из куполообразных крыш стояло по статуе.

Черчилль и Сарвант прошли по асфальтовой мостовой (тротуаров тут не было) десять кварталов. Иногда им приходилось отступать к стене, давая дорогу всадникам на резво скачущих оленях, или повозкам. Всадники в богатой одежде явно считали, что пешеход должен вовремя убираться с дороги. Кучера повозок были, скорее всего, курьерами.

Богатый район кончился внезапно – теперь дома стояли сплошной стеной, прерываемой иногда небольшими проездами. Явно правительственные здания прошлых веков, проданные в частное владение и переоборудованные под лавки или доходные дома. Перед домами играли голые дети.

Черчилль нашел подходящую лавку и вошел в нее; Сарвант держался позади. Внутри небольшая комната была завалена одеждой всех форм и расцветок. Лавку с заросшим грязью окном и не менее грязным цементным полом наполняла вонь собачьих экскрементов. Два пса неопределимой породы подскочили к пришедшим и стали тыкаться в них носами, выпрашивая подачку.

Владельцем оказался толстый лысый коротышка с двойным подбородком и немыслимого размера медными кольцами в ушах. Он походил на любого торговца той же породы – насельника любого столетия, если не считать некоторого сходства с оленем в чертах лица – дани времени.

– Мы хотим продать свою одежду, – сказал Черчилль.

– А она хоть что-то стоит?

– Как одежда – немного, – ответил Черчилль. – Но в качестве диковины ей цены нет! Мы – люди со звездолета.

Глаза лавочника полезли на лоб:

– Братья героя-Солнце!

Смысл этого высказывания был Черчиллю не вполне ясен. Том Табак лишь однажды упомянул, что капитан Стэгг стал героем-Солнцем.

– Я уверен, что каждый предмет нашей одежды вы сможете продать за кругленькую сумму. Эти вещи летали к звездам, так далеко, что путь туда пешком без еды и отдыха занял бы половину вечности! Эта одежда хранит на себе свет чужих солнц и пахнет далекими мирами. А на ботинках – почва, по которой ходят чудовища гораздо больше этого дома, от шага которых содрогается, как при землетрясении, сама планета.

Лавочника чудовища не впечатлили:

– А герой-Солнце касался этой одежды?

– Много раз. А эту куртку он однажды надевал.

– А-ах!

Но тут лавочник понял, что выдал себя. Он опустил веки и сделал скорбное лицо:

– Все это хорошо, но я человек бедный. У моряков, что заглядывают ко мне, денег немного. Когда они доберутся сюда мимо всех окрестных таверн, они уже рады продать хоть за грош собственные жалкие шмотки!

– Может быть. Но я уверен, ты знаешь тех, кто может продать этот товар людям побогаче.

Лавочник вынул из кармана килта несколько монет:

– Могу дать за все четыре колумбии.

Черчилль повернулся к Сарванту, подмигнул ему и пошел к выходу, но лавочник загородил ему дорогу:

– Ладно, пять.

Черчилль показал на килт и сандалии:

– Сколько это стоит? То есть сколько ты за них берешь?

– Три рыбы.

Черчилль посчитал. Колумбия примерно равнялась пяти долларам его времени. Рыба равнялась четверти доллара.

– Ты не хуже меня знаешь, что надеешься нажить на нас тысячу процентов прибыли. Двадцать колумбий.

Лавочник отчаянным жестом воздел руки горе.

– Пошли отсюда, – сказал Черчилль. – Я мог бы пройти по улице Миллионеров от дома к дому и предлагать им свои вещи. Только времени нет. Так мы договорились? В последний раз спрашиваю.

– Вы вырываете кусок хлеба изо рта моих голодных детей… Ладно, согласен.

Через десять минут звездолетчики вышли из лавки, одетые в килты, сандалии и шляпы с мягкими полями. На широких поясах у них висели длинные стальные ножи в ножнах, на плече – сумки с водонепроницаемыми пончо, а в карманах у каждого звенело по восемь колумбий.

– Следующая остановка – причалы, – сказал Черчилль. – Мне случалось подрабатывать капитаном яхт для толстосумов на летних каникулах.

– Что ты умеешь водить суда, я знаю, – ответил Сарвант. – Я не забыл, что это ты командовал яхтой, которую мы украли, сбежав из тюрьмы на Виксе.

– А я забыл, – сказал Черчилль. – Я хочу попытать счастья и получить работу. Потом начнем разведывать обстановку. Может быть, сможем узнать, что случилось со Стэггом и Калторпом.

– Ред, – сказал Сарвант, – здесь кроется нечто большее, чем поиски работы. Почему именно лодки? Я знаю, что ты принимаешь решения не наобум.

– Ну ладно, ладно, тебя не проведешь. Если я раздобуду подходящий корабль, мы возьмем ребят Ястжембского и поплывем в Азию через Европу.

– Очень рад это слышать, – ответил Сарвант. – А то я думал, что ты просто ушел в тень и умыл руки. Но как же ты их найдешь?

– Шутишь? – рассмеялся Черчилль. – Всего-то и делов – спросить в ближайшем храме.

– Храме?

– Ну конечно! Ведь здешнее правительство не собирается спускать с нас глаз. Да, кстати, за нами увязался хвост от самой тюрьмы.

– Где?

– Не оглядывайся, позже покажу. Иди спокойно.

Вдруг Черчилль резко остановился. Прямо посреди дороги, едва не соприкасаясь головами, сидели люди – увлеченный чем-то дружный кружок. Черчилль мог спокойно обойти их, но остановился и заглянул одному через плечо.

– Что они делают? – спросил Сарвант.

– Играют в кости по правилам двадцать девятого века.

– Мои убеждения не позволяют мне даже смотреть на это! Надеюсь, ты не собираешься с ними играть?

– Именно это я и собираюсь сделать.

– Не надо, Ред, – попросил Сарвант, кладя руку ему на плечо. – Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Капеллан, я не твой прихожанин. Они играют по правилам, а это все, что мне нужно. – Черчилль достал из кармана три колумбии и громко спросил:

– Позволите поставить?

– Отчего же нет? – ответил здоровенный темноволосый малый с повязкой на глазу. – Играй, пока деньги есть. Ты с корабля?

– Недавно, – сказал Черчилль, опускаясь на колени и кладя на землю колумбию. – Моя очередь метать? Шевелитесь, детки, папочке не хватает на ужин.

Через тридцать минут он подошел к Сарванту с пригоршней монет.

– Греховный заработок, – сказал он с улыбкой.

Но улыбка быстро сошла на нет, когда он услышал громкий голос сзади. Обернувшись, Ред увидел, что к нему подходят игроки.

– Эй, друг, подожди. Есть к тебе пара вопросов.

– Ого, – сказал Черчилль углом рта. – Приготовься бежать. Эти парни не умеют проигрывать.

– Ты не жульничал? – с тревогой спросил Сарвант.

– Конечно, нет! Ты же меня знаешь. Да к тому же я не стал бы рисковать в такой компании.

– Эй, друг, – сказал одноглазый. – Ты как-то чудно говоришь. Откуда ты, из Альбани, что ли?

– Манитовок, в Висконсине, – ответил Черчилль.

– Никогда не слышал. Это что, маленький бург на севере?

– На северо-западе. А тебе зачем?

– А мы здесь не любим чужаков, которые даже по-дисийски толком не говорят. У них полным-полно всяких фокусов, особенно при игре в кости. Мы неделю назад поймали маримана из Норфолка, который колдовал над костями. Так ему выбили зубы и сбросили с причала с грузом на шее. С тех пор я его не видел.

– Если ты думал, что я мухлюю, надо было так и сказать – во время игры.

Одноглазый моряк пропустил это мимо ушей и гнул свое:

– И знака братства я на тебе не вижу. Ты из какого братства?

– Бета ро ню, – ответил Черчилль и положил руку на рукоять ножа.

– Что за тарабарщина? Братство Барана, что ли?

Черчилль понимал, что с ним и с Сарвантом действительно обойдутся как с баранами, если они не смогут доказать, что находятся под покровительством могущественного братства. Вообще-то он солгал бы не раздумывая, чтобы выпутаться из подобного положения, но вдруг все напряжение последних полутора месяцев прорвалось вспышкой ярости.

– Я принадлежу к человеческой расе! – гаркнул он. – И это куда больше, чем ты о себе можешь сказать!

Одноглазый моряк побагровел:

– Клянусь грудями Колумбии, я тебе сердце вырву! Не будет вонючий иностранец со мной так разговаривать!

– Давай, ворюга! – зарычал Черчилль. Он выхватил из ножен кинжал, одновременно крикнув Сарванту: – Беги во весь дух!

Одноглазый матрос вытащил свой нож и стал подступать к Черчиллю. Тот бросил ему в глаза пригоршню серебряных монет и рванулся вперед. Левой ладонью отбив руку противника с ножом так, что тот зазвенел по мостовой, Черчилль всадил свой нож в толстое брюхо врага.

Выдернув нож, он отскочил, поворачиваясь лицом к другим. Но те не хуже любых других моряков знали приемы драки без правил. Один поднял обломок кирпича и запустил Черчиллю в голову. Мир взорвался и затуманился, и сквозь туман он почувствовал, как заливает глаза кровь из рассеченного лба. Придя в себя, он обнаружил, что нож у него вырвали, а за руки крепко держат два здоровенных матроса.

Третий, костлявый коротышка, сделал шаг вперед и ткнул клинком прямо Черчиллю в живот.

Питер Стэгг проснулся. Он лежал на спине на чем-то мягком, под ветвями высокого дуба, сквозь которые просвечивало ясное небо. На ветках сидели птицы – воробей, дрозд и большая сойка, свесившая вниз босые человеческие ноги.

Ноги были загорелые, худые и весьма привлекательные. Остальное тело скрывал маскарадный костюм гигантской сойки. Когда Стэгг проснулся, сойка сняла маску, за которой скрывалось красивое лицо большеглазой и темноволосой девушки. Из-за спины она достала свисавший с дерева на веревке горн и, раньше чем Стэгг успел ее остановить, протрубила сигнал.

И тут же вокруг него началась суматоха.

Стэгг сел и обернулся посмотреть, в чем дело. Шумела толпа людей на другой стороне дороги – широкого бетонного шоссе, бегущего мимо ферм. Стэгг сидел на обочине, на толстой стопке одеял, которую кто-то заботливо под него подложил.

Как и когда попал в это место, он понятия не имел. Как и о том, где находится. Он живо помнил лишь то, что случилось до рассвета, а потом в его памяти зиял провал. По положению солнца он мог судить, что сейчас около одиннадцати утра.

Девушка-сойка повисла на руках на ветке и спрыгнула на землю с высоты в пять футов. Поднялась и сказала:

– Доброе утро, Благородный Лось. Как ты себя чувствуешь?

Стэгг простонал:

– Болит и тянет в каждой мышце. И голова раскалывается.

– Тебе станет лучше после завтрака. Позволено ли мне будет сказать, что ночью ты был великолепен? Я никогда не видала героя-Солнца, хоть сколько-нибудь похожего на тебя! Но сейчас я должна идти. Твой друг Калторп говорил, что ты, проснувшись, захочешь побыть с ним наедине.

– Калторп! – произнес Стэгг и снова застонал. – Вот уж последний человек, кого я хотел бы видеть.

Но девушка уже перебежала через дорогу и присоединилась к толпившимся там людям.

Из-за дерева высунулась белая голова Калторпа. Он шел, неся в руке большой накрытый поднос. Лицо его освещала дружеская улыбка, но было видно, что он отчаянно пытается скрыть беспокойство.

– Как ты себя чувствуешь? – крикнул он еще издали.

– Где мы? – спросил Стэгг.

– Я бы сказал, что на дороге, ранее называвшейся шоссе № 1 США, а теперь – Копье Колумбии. В десяти милях от теперешних границ Вашингтона. Двумя милями дальше лежит сельскохозяйственный городок под названием Фэр-Грейс. Обычно в нем проживает две тысячи человек, но сейчас там около пятнадцати тысяч. Съехались фермеры и фермерские дочки со всей округи. И весь Фэр-Грейс ждет тебя с нетерпением. Но ты вовсе не обязан бегом бежать на их призыв. Ты – герой-Солнце, и можешь сколько угодно отдыхать и расслабляться. То есть до заката. А потом должен выступать, как вчера.

Стэгг поглядел вниз и впервые сообразил, что он до сих пор голый.

– Ты видел меня вчера ночью? – он покраснел, взглянув на старика.

Калторп же смущенно опустил глаза:

– С приставного сиденья – частично. Я прокрался в какой-то дом через толпу и смотрел на оргию с балкона.

– У тебя есть хотя бы какое-то понятие о приличиях? – гневно спросил Стэгг. – И без того плохо, что я не смог справиться с собой. И того хуже – ты был свидетелем моего унижения.

– Ничего себе унижение! Да, я видел тебя. Я же антрополог. И впервые я смог наблюдать обряды плодородия вблизи. Ну а как твой друг, я за тебя волновался. Хотя нужды в этом не было: ты смог о себе позаботиться. Да и другие тоже.

– Ты смеешься надо мной? – вспыхнул Стэгг.

– Упаси Господь! Нет, это не насмешка, всего лишь любопытство. Может быть, зависть. Все дело, конечно, в пантах, которые дали тебе такое желание и такие грандиозные возможности. Интересно, не вкололи бы они и мне немножко того, что вырабатывают эти органы?

Калторп поставил перед Стэггом поднос и снял с него покрывало:

– Тут такой завтрак, какого ты в жизни не видел.

Стэгг отвернулся:

– Убери. Меня тошнит. И желудок выворачивает, и с души воротит, как подумаю, что я творил ночью.

– А казалось, что тебе это нравится.

Стэгг зарычал, и Калторп примирительно выставил перед собой ладони:

– Я не хотел тебя оскорбить! Я просто видел тебя, и это факт. Давай, парень, поешь. Посмотри, что мы тебе принесли! Свежий хлеб. Свежее масло. Варенье. Мёд. Яйца, бекон, ветчина, форель, оленина – и кувшин холодного эля. И добавку любого блюда.

– Тошнит меня, я же сказал! Есть не могу.

Несколько минут Стэгг молча сидел, глядя на яркие палатки на другой стороне дороги и снующих между ними людей. Калторп присел рядом и закурил большую зеленую сигару.

Вдруг Стэгг схватил кувшин и мощным глотком осушил его наполовину. Поставив кувшин, утер тыльной стороной ладони пену с губ, рыгнул и схватил нож и вилку.

Ел он, словно первый раз в жизни – или в последний.

– Приходится, – извиняющимся тоном вставил он между двумя кусками. – Я слаб, как новорожденный котенок. Посмотри, как дрожат руки.

– Тебе придется есть за сто человек, – ответил Калторп. – Да ты и поработал за сотню – даже за две!

Стэгг потрогал панты:

– Здесь они, никуда не делись. Эй! Гляди-ка, они уже не стоят торчком, как вчера вечером! Стали мягкими! Может, они скоро вообще сморщатся и отсохнут?

– Нет. – Калторп покачал головой. – Когда к тебе вернется сила и кровяное давление повысится, они снова окрепнут. Это ненастоящие панты. У оленя это костяные наросты, покрытые роговицей. У твоих, кажется, имеется костное основание, но состоят они в основном из хряща, покрытого кожей и кровеносными сосудами. Потому не странно, что они так провисли. Странно, как у тебя ни один сосуд не лопнул.

– Что бы эти рога в меня ни качали, – ответил Стэгг, – все выветрилось. Если не считать некоторой слабости, я чувствую себя нормально. Вот если бы от рогов избавиться! Док, не мог бы ты их убрать?

Калторп грустно качнул головой.

Стэгг побледнел:

– Так это повторится снова?

– Боюсь, что да, мой мальчик.

– Сегодня ночью, в Фэр-Грейсе? А следующей ночью в другом городе? И так до… до чего?

– Прости, Питер, но я понятия не имею, сколько это продлится.

Калторп вскрикнул от боли, когда могучие руки сжали оба его запястья. Стэгг ослабил хватку:

– Прости, док. Я завелся.

– Сейчас, – произнес Калторп, осторожно растирая запястья, – можно рассматривать только одну возможность. Мне кажется, что, поскольку все это началось в зимнее солнцестояние, закончиться оно должно в летнее солнцестояние. Где-то двадцать первого – двадцать второго июня. Ты – символ солнца. На самом деле эти люди считают, что ты – воплощение самого солнца. Тем более что ты сошел с небес на пламенеющей стали.

Стэгг уронил голову в ладони. Между пальцами показались слезы, и Калторп потрепал его по золотистой голове, с трудом удерживаясь от того, чтобы тоже не заплакать. Он понимал, как глубоко горе капитана, если сквозь броню самообладания смогли прорваться слезы.

Наконец Стэгг встал и пошел через поля к текущему неподалеку ручью.

– Хочу искупаться, – пробормотал он. – Уж если мне выпало играть роль героя-Солнца, то надо соблюдать чистоту.

– Вот они идут, – сказал Калторп, показывая на толпу людей, ожидающих ярдах в пятидесяти. – Твои верные поклонники и телохранители.

– Сейчас я сам себе противен, – Стэгг состроил гримасу, – но вчера мне все нравилось. Ни малейших запретов. Сбылась тайная мечта любого мужчины – неограниченные возможности и неистощимая потенция. Я был богом! – Он остановился и снова схватил Калторпа за руку: – Возвращайся на корабль! Укради пистолет, если тебе его не отдадут. А потом застрели меня, чтобы мне снова не пришлось через это проходить!

– Извини, но прежде всего я не знаю, где взять пистолет. Том Табак сказал, что все оружие с корабля снято и заперто в тайном месте. Во-вторых, я не могу убить тебя. Пока есть жизнь – есть надежда. Мы выберемся.

– Но как? – горько сказал Стэгг.

Продолжать разговор им не дали. Толпа пересекла поле и окружила их. Трудно было переговариваться под гудение рогов и грохот барабанов. Визжали свирели, что-то кричали во весь голос мужчины и женщины, и группа красивых девушек настаивала на своем праве искупать героя-Солнце, обтереть его полотенцами и надушить. Очень быстро толпа разлучила их.

Стэггу стало чуть получше.

Под искусными массирующими руками девушек боль покидала мышцы, – а солнце поднималось к зениту, и силы Стэгга восстанавливались. К двум часам в нем звенела могучая потенция жизни. Он рвался к действиям.

К несчастью, это был час сиесты. Толпа расселась в поисках тени для отдыха.

Возле Стэгга осталась лишь горстка верных последователей. По их сонному виду Стэгг догадался, что они бы тоже не прочь прилечь. Но не имеют права: они были его охраной – высокие и сильные мужчины с копьями и ножами. Неподалеку стояло несколько лучников. Их причудливого вида стрелы вместо широких острых стальных наконечников имели длинные иглы. Несомненно, острия игл были смазаны средством, временно парализующим любого героя-Солнце, который задумал бы бегство.

Стэгг подумал, что выставлять охрану глупая затея. Почувствовав себя лучше, он перестал помышлять о бегстве. Он даже удивлялся, как могла прийти ему в голову столь несуразная мысль.

Зачем убегать и рисковать жизнью, когда еще столько предстоит сделать?

Он пошел через поле обратно, сопровождаемый держащимися на почтительном расстоянии стражниками. На лугу раскинулось около сорока палаток, и втрое больше растянулось на траве спящих людей. Стэгга они в тот момент не заинтересовали.

Он хотел поговорить с девушкой в клетке.

С того самого времени, как его поместили в Белый Дом, он все думал, кто она такая и за что ее держат в плену. На все вопросы он получал лишь доводящий до бешенства ответ: «Что будет – то будет». Он вспомнил, как видел ее на пути к Виргинии, Главной Жрице. Воспоминание вызвало прилив стыда, испытанного ранее, но он быстро прошел.

Клетка на колесах стояла в тени дерева с широкой кроной, неподалеку бродил выпряженный олень. В пределах слышимости стражников не было.

Девушка сидела на встроенном в пол стульчаке. Рядом стоял, покуривая сигару, крестьянин и поджидал, покуда она закончит. Он вытащил горшок из углубления в стульчаке и понес к своему полю – удобрить почву.

Девушка была одета в жокейскую шапочку, серую рубаху и штаны до колен, хотя сейчас штаны были спущены на лодыжки. Голову она низко склонила, хотя Стэгг не думал, что это из-за необходимости справлять нужду публично. Он видел много случаев естественного – по его мнению, просто животного – отношения людей к этому процессу. Они могли стыдиться многого, но публичное мочеиспускание в этот список не входило.

К потолку был туго притянут гамак. В одном углу клетки стоял веник, а в другом – прибитый к полу ящик, очевидно с туалетными принадлежностями, поскольку на стойке сбоку от него висели умывальник и полотенца.

Стэгг взглянул на табличку, возвышавшуюся над клеткой, словно акулий плавник. «Маскотка, захваченная в набеге на Кейсиленд». Что это могло значить?

Он знал уже, что слово «маскотка» обозначало девственницу. Термин «девственница» сохранился для обозначения дев-богинь. Но многого он все равно не понимал.

– Привет, – сказал он.

Девушка встрепенулась, будто ее пробудили от дремоты. Вскинув голову, она глянула на него. Лицо с мелкими чертами, большие темные глаза. Белая кожа побелела еще сильнее, когда она увидела его. Она отвернулась.

– Я сказал «привет». Ты что, говорить не умеешь? Я тебе ничего плохого не сделаю.

– Я с тобой, скотиной, и разговаривать не хочу, – ответила она дрожащим голосом. – Убирайся!

Он сделал было шаг в сторону клетки, но остановился.

Она, конечно, была свидетельницей предыдущей ночи. Даже если бы она отвернулась или закрыла глаза, рев беснующейся толпы невозможно не услышать. И любопытство заставило бы ее открывать глаза. Хотя бы на секундочку, время от времени.

– Я никак не мог контролировать то, что происходило, – сказал он. – Это все делали они, а не я. – Он показал на свои панты. – Они что-то сделали со мной… Я не был собой.

– Убирайся, – повторила она. – Я не буду с тобой говорить. Ты – языческий дьявол!

– Это потому, что я без одежды? Так я надену килт.

– Убирайся!

К нему подошел охранник:

– Великий Лось, ты хочешь эту девчонку? Ты получишь ее в конце концов, только не сейчас. Когда кончится дорога, тогда Великая Белая Мать отдаст ее тебе.

– Я просто хотел поговорить с ней.

Охранник усмехнулся:

– Слегка прижечь ее аппетитную жопку – и запоет, как птичка! К сожалению, нам не разрешено ее пытать – пока что.

Стэгг отвернулся:

– Я найду способ заставить ее говорить. Позже. А сейчас я бы выпил еще холодного эля.

– Сию минуту, сир.

И охранник, нимало не заботясь о том, что перебудит весь лагерь, свистнул что было мочи в свисток. Из-за угла палатки выбежала девушка.

– Холодного эля! – гаркнул охранник.

Девушка убежала в палатку и немедленно примчалась обратно с подносом, на котором стоял медный кувшин с запотевшими боками.

Без слов благодарности Стэгг схватил кувшин и поднес ко рту. Опустил он его уже пустым.

– Хорошо пошло, – громко сказал он. – Но от эля распухаешь. У вас белая молния на льду есть?

– Разумеется, сир.

Она вернулась из палатки с серебряным кувшином, набитым осколками льда, и другим, полным чистого виски. Вылив молнию в кувшин со льдом, она подала его Стэггу.

Ополовинив, он поставил его обратно на поднос.

Стражник встревожился:

– Великий Лось, если ты продолжишь пить в таком темпе, нам придется в Фэр-Грейс вносить тебя на руках!

– Герой-Солнце может пить за десятерых, – ответила девушка, – и потом еще за одну ночь уложить сотню маскоток!

Стэгг громогласно рассмеялся:

– А ты что, смертный, этого не знаешь? К тому же, какой смысл быть Великим Лосем, если нельзя делать того, что хочешь?

– Прости меня, сир, – сказал стражник. – Я просто подумал, с каким нетерпением ждут тебя люди из Фэр-Грейса. Дело в том, что в прошлом году, когда героем-Солнцем был Лев, он пошел из Вашингтона другой дорогой, и люди Фэр-Грейса не смогли прийти на церемонию. И потому они будут очень расстроены, если ты не покажешься.

– Не будь дураком, – ответила девушка. – Нельзя так говорить с героем-Солнцем! Что, если он взбесится, накинется на тебя и убьет? Такое бывало.

Охранник побледнел:

– С твоего разрешения, сир, я уйду к своим друзьям.

– Иди! – расхохотался Стэгг.

Страж затрусил к стоящей в пятидесяти ярдах группе.

– Я опять есть хочу, – сказал Стэгг. – Достань мне еды. Мяса побольше.

– Да, сир.

Стэгг пошел бродить по лагерю. Набредя на толстого седого мужчину, храпящего в растянутом на двух треножниках гамаке, он перевернул гамак, вывалив толстяка на землю. Рыча от смеха, он пошел по лагерю, крича в уши спящим. Те вскакивали, дико озираясь. Он хохотал, а потом, поймав какую-то девушку за ногу, стал щекотать ей подошву. Она визжала от смеха и плакала, умоляя отпустить ее. Рядом стоял молодой парень, ее жених, но не делал ни одного движения, чтобы ее освободить. Костяшки на его сжатых кулаках побелели, но помешать герою-Солнцу было бы святотатством.

Стэгг оглянулся и заметил его. Поморщившись, он отпустил девушку и поднялся на ноги. Тут появилась с подносом девушка, которую он послал за едой. На подносе стояли два кувшина эля. Взяв один, Стэгг спокойно вылил его молодому человеку на голову. Засмеялись обе девушки, и будто по сигналу смех тут же охватил весь лагерь.

Девушка с подносом взяла второй кувшин и вылила его на выброшенного из гамака толстяка. Обожженный ледяной струей, тот вскочил на ноги. Вбежав в палатку, он выскочил оттуда с пивной кружкой и перевернул ее у девушки над головой.

Весь лагерь бросился поливать друг друга пивом. Вскоре на всем лугу не осталось ни одного человека, не забрызганного элем, пивом или виски, кроме девушки в клетке. Даже героя-Солнце полили. Ощутив на коже холодную жидкость, он засмеялся и побежал доставать еще, чтобы брызнуть в ответ, но по пути его настигла новая идея. Он стал крушить палатки, обрушивая их на головы жильцов. Из заваленных палаток раздавались сердитые вопли. Другие стали повторять действия Стэгга, и вскоре на лугу трудно было бы найти хоть одну прямостоящую палатку.

Стэгг схватил девушку-подавальщицу, и ту, которую он щекотал.

– Вы наверняка маскотки, – сказал он. – Иначе не бегали бы тут полуобнаженные. Как это я вас ночью пропустил?

– Мы оказались недостаточно красивы для первой ночи.

– Судьи у вас слепцы, – зарычал Стэгг. – Да вы самая красивая и желанная пара девиц, которую я в жизни видел!

– Спасибо тебе, герой! Но одной красоты мало, чтобы попасть в невесты героя-Солнца, сир, хотя я говорю это с трепетом, потому что, если услышит жрица, мне не позавидуешь. Однако все знают, что, если у тебя папаша богат и со связями, шансов быть избранной больше.

– Так почему же вас двоих выбрали для того, чтобы прислуживать мне?

– Мы заняли второе место на конкурсе Мисс Америка, сир. Быть в твоей свите – это меньше, чем попасть на дебют в Вашингтон. Но все же это великая честь! И мы надеемся, что сегодня в Фэр-Грейсе…

Они глядели на него расширенными глазами, тяжело дыша, их губы и соски набухли желанием.

– А чего ждать до вечера? – замычал он.

– Противно обычаю делать что-нибудь, пока не начнутся обряды, сир. И притом большинство героев-Солнц до вечера в себя не приходят…

Стэгг пропустил еще один глоток. Подбросив кувшин высоко в воздух, он захохотал:

– Такого героя-Солнца, как я, вы еще не видали. Я – настоящий Лось!

Обхватив девушек за талии – по одной под каждую руку, – он поволок их в палатку.

Черчилль отпрянул и попытался выбить еще пару зубов из гнилой пасти матроса. Но удар кирпичом обошелся ему дороже, чем он думал. Он едва смог поднять ногу.

– А, не угомонишься никак? – квакнул гнилозубый.

При угрожающем движении Черчилля он отскочил назад. Теперь он уверенно двинулся вперед, направив нож Черчиллю в солнечное сплетение.

Раздался писк, маленький человечек прыгнул вперед и рукой загородил путь ножу. Острие прошло через ладонь и вышло, обагренное кровью, с другой стороны.

Это Сарвант предпринял неуклюжую, но эффективную попытку спасти жизнь другу.

Нож остановился лишь на секунду. Другой моряк отпихнул Сарванта с такой силой, что тот упал на спину с торчащим из ладони ножом, и матрос выдернул нож с явным намерением всадить его в прежнюю цель.

Свисток прогремел, пронзительный звук почти ввинтился ему в ухо. Он застыл. Свистевший живо протянул пастуший посох и зацепил гнилозубого за шею закругленным его концом.

Свистевший был одет в светло-голубое, и глаза его тоже были светло-голубые, под стать одежде. Они напоминали две ледышки, – настолько холодные, насколько только могут быть холодны человеческие глаза.

– Эти люди под защитой самой Колумбии, – сказал он. – Вы, ребята, исчезнете сию минуту, если не хотите вскоре повиснуть на веревке. И потом никаких попыток сквитаться с этими двумя. Вам ясно?

Моряки побледнели под своим темным загаром. Кто-то судорожно сглотнул, кто-то кивнул, и они обратились в бегство.

– Мы обязаны вам жизнью, – сказал потрясенный Черчилль.

– Вы обязаны жизнью Великой Белой Матери, – ответил человек в голубой одежде. – И Она получит с вас, что захочет. Я всего лишь Ее смиренный слуга. Ближайшие четыре недели вы под Ее благодатной защитой. Я надеюсь, вы покажете себя достойными Ее забот.

Он взглянул на кровоточащую руку Сарванта:

– И этому человеку ты тоже обязан жизнью. Хотя он был всего лишь орудием Колумбии, он послужил ей хорошо. Идемте со мной. Нужно обработать рану.

Они пошли вниз по улице; Сарвант стонал от боли, Черчилль его поддерживал.

– Это тот, кто следил за нами, – сказал Черчилль. – К нашему счастью. И… спасибо тебе за то, что ты сделал.

На лице Сарванта выражение боли сменилось экстазом:

– Я был рад сделать это для тебя, Ред. И я бы сделал это снова, даже зная, как будет больно. Это мое оправдание.

Черчилль не знал, как отвечать на такие речи, и потому не сказал ничего.

Оба молчали до тех пор, пока не вышли из портовой зоны к храму, расположенному на самых дальних задворках. Их проводник ввел их в прохладный зал. Он обратился к жрице в длинном белом платье, и та провела приятелей в комнату поменьше. Черчилля попросили подождать, а Сарванта увели.

Черчилль не возражал, понимая, что у них нет намерения причинить зло Сарванту – по крайней мере, сейчас.

Он бродил туда-сюда по комнате целый час – судя по показаниям песочных часов на столе. Тут было уютно: тихо, темно и прохладно.

Он собрался уже было перевернуть большие песочные часы, как появился Сарвант.

– Как рука?

Сарвант показал руку Черчиллю. Бинта не было. Рану заклеили, и она была покрыта слоем какого-то прозрачного вещества.

– Они сказали, что моя рука с этого момента справится с любой работой, – удивленно объявил Сарвант. – Ред, во многих отношениях эти люди регрессировали, но в биологии они не знают себе равных! Жрица сказала, что эта тонкая ткань – псевдоплоть, и она быстро разрастется, и даже места, где зияла рана, не будет видно. Они перелили мне кровь, дали какую-то еду, и я сразу зарядился энергией. Но они сказали, что это не бесплатно, – добавил он с иронией, – и обещали выслать счет.

– В этой культуре, такое у меня складывается впечатление, не терпят дармоедов, – ответил Черчилль. – Нам бы лучше подыскать работу, да побыстрее.

Они вышли из храма и продолжили прерванный путь в портовый район. На этот раз они без инцидентов добрались до реки Потомак.

Причалы тянулись вдоль берега по меньшей мере на два километра. У пристаней вплотную теснились суда, и еще многие стояли на якоре посередине реки.

– Выглядит как изображение порта начала девятнадцатого столетия, – сказал Черчилль. – Парусные корабли всех типов и размеров. Пароходов я не ожидал увидеть, хотя глупо считать, что эти люди не смогли бы их построить.

– Запасы угля и нефти кончились намного раньше, чем мы покинули Землю, – сказал Сарвант. – Они могли бы жечь лес, но у меня создалось впечатление, что они, не обожествляя деревья, все же не торопятся рубить их без крайней на то необходимости. А ядерного горючего они или не знают, или соответствующие знания под запретом.

– Ветряная тяга может быть медленной, – заметил Черчилль, – зато она бесплатна и всегда под рукой. Смотри, какой красивый корабль!

Он показал на одномачтовую яхту с белым форштевнем и алым парусом. Она гордо скользила по волнам за той пристанью, на которой они стояли.

Черчилль, махнув Сарванту, направился вниз по широким ступеням, идущим вдоль берега. Он хотел поговорить с моряками, а люди на яхте напомнили ему тех, на кого он когда-то работал во время студенческих каникул.

На руле стоял седой, крепко сбитый мужчина лет пятидесяти пяти. Двое других, возможно, были его сыном и дочерью. Сын был высоким, крепко сложенным, красивым парнем лет двадцати, его сестра – миниатюрной девушкой с большим бюстом, тонкой талией, длинными ногами, потрясающе красивым лицом и длинными волосами цвета меда. Лет ей могло быть от шестнадцати до восемнадцати. Одета она была в свободные шаровары и короткую синюю куртку; стояла босиком.

Она нагнулась, свесившись с носа яхты, при виде двух ждущих у эллинга людей, сверкнула белыми зубами и крикнула:

– Держи конец, моряк!

Черчилль поймал конец и зачалил яхту. Девушка выпрыгнула на доски причала и улыбнулась:

– Спасибо, друг!

Юноша сунул руку в карман килта и кинул Черчиллю монету:

– Это тебе за хлопоты.

Черчилль глянул на монету – это оказалась колумбия. Раз эти люди столь щедро раздают чаевые за такие мелкие услуги, с ними стоит познакомиться поближе.

Он бросил монету обратно, и юноша, хотя и не ожидавший этого, ловко поймал ее одной рукой.

– Благодарю, – сказал Черчилль. – Но я не из прислуги.

У девушки расширились глаза, и Черчилль увидел, что они темного серо-голубого цвета.

– Мы не хотели вас обидеть! – сказала она глубоким грудным голосом.

– Я и не обиделся, – ответил Черчилль.

– По вашему акценту я могу судить, что вы не дисиец. Не будет ли оскорблением спросить, какой город вы зовете родным?

– Нисколько. Я родился в Манитовоке – городе, которого больше нет. Зовут меня Редьярд Черчилль, а моего спутника – Нефи Сарвант. Он родился в городе Маса в штате Аризона. Нам по восемьсот лет, и для этого почтенного возраста мы замечательно хорошо сохранились.

У девушки перехватило дыхание.

– Ох! Братья героя-Солнца!

– Да, спутники капитана Стэгга.

Черчиллю было приятно произвести столь сильное впечатление.

Отец девушки протянул руку, и Черчилль заключил, что их принимают как равных, по крайней мере, пока.

– Я Рес Витроу. Это мой сын Боб и моя дочь Робин.

– У вас красивый корабль, – сказал Черчилль, зная, как лучше всего вызвать владельца на разговор.

Рес Витроу тут же пустился в славословия, перечисляя достоинства своего судна, время от времени перебиваемый восторженными комментариями детей. Когда в разговоре наступила пауза, Робин, затаив дыхание, сказала:

– Вы так много видели, столько чудес, если правда, что вы летали к звездам. Я бы так хотела вас послушать!

– Да, – подтвердил Витроу. – Я также горю желанием услышать ваш рассказ. Не согласились бы вы стать сегодня вечером моими гостями? Если, конечно, вы ничем не заняты.

– Это честь для нас, – ответил Черчилль. – Но боюсь, мы неподобающе одеты, чтобы сесть за ваш стол.

– О, не беспокойтесь! – от всего сердца сказал Витроу. – Я позабочусь, чтобы вас одели, как пристало братьям героя-Солнца!

– Может быть, вы знаете, что случилось со Стэггом?

– Как, вам не рассказали? Ах да, конечно же, нет. Мы поговорим сегодня вечером. Очевидно, что вам неизвестно многое, ибо вы покинули Землю так фантастически давно. Неужто это правда? Восемьсот лет! Да хранит нас Колумбия!

Робин сняла куртку и осталась обнаженной до пояса. У нее был великолепный бюст, но она обращала на это не больше внимания, чем на какую-нибудь незначительную мелочь. То есть она знала, что выглядит «неплохо», но никак не позволяла этому знанию влиять на грациозную и лишенную малейшего кокетства непринужденность своих движений.

На Сарванта это явно произвело впечатление, хотя он не позволял себе остановить на ней взгляд больше чем на краткое мгновение. «Странно, – подумал Черчилль. – Сарвант, как ни осуждал одежду дисийских девственниц, оставался равнодушным, видя, как они ходят по улицам с обнаженной грудью. Быть может, он глядел на них равнодушно, как на диких туземок чужой страны, но знакомая девушка – это дело другое?»

Они поднялись по ступеням на набережную, где ждал экипаж, запряженный парой красно-рыжих оленей. Кроме кучера при нем были еще двое вооруженных людей на запятках.

Витроу с сыном сели и пригласили Сарванта занять место рядом с ними. Робин без колебаний села бок-о-бок с Черчиллем. Одна ее грудь уперлась ему в плечо. Он почувствовал, как от плеча к лицу поднимается горячая волна, и выругался про себя, что не может скрыть волнение.

Они промчались по улицам, причем кучер принимал как должное, что пешеходы должны сами убираться с дороги, а не успеют – тем хуже для них. За пятнадцать минут они миновали район правительственных зданий и въехали туда, где располагались резиденции богатых и влиятельных горожан. Завернув на длинную усыпанную гравием аллею, они остановились перед большим белым домом.

Черчилль спрыгнул и протянул руку, чтобы помочь сойти Робин. Она, улыбнувшись, сказала «спасибо», но Черчилль в этот момент рассматривал стоящий во дворе тотемный шест. На нем были изображены стилизованные головы животных, среди которых чаще всего попадалась кошачья.

Витроу перехватил его взгляд и сказал:

– Я – Лев, а мои жена и дочери принадлежат к сестринству Дикой Кошки.

– Я просто смотрел, – ответил Черчилль. – Мне известно, что в вашем обществе тотем играет важную роль, хотя сама идея для меня несколько странна.

– Я заметил, что у вас на одежде отсутствуют знаки какого-либо братства, – сказал Витроу. – Думаю, что мне, быть может, удастся помочь вам вступить в мое. Лучше быть членом братства. На самом деле я не знаю никого, кроме вас двоих, кто бы не имел своего братства.

Этот разговор прервал визг пятерых детей, вылетевших из дверей и бросившихся на шею к отцу. Витроу представил голых мальчиков и девочек, а когда они подошли к портику, он представил гостям и свою жену – Анджелу – толстую женщину средних лет, которая, вероятно, была когда-то красавицей.

Они вошли в небольшую переднюю, а оттуда – в комнату, тянувшуюся вдоль всего дома. Это была гостиная, комната отдыха и столовая одновременно.

Витроу поручил Бобу проводить гостей умыться. Они прошли внутрь дома, где приняли душ и надели одежду, которая, как настоятельно повторил несколько раз Боб, теперь принадлежала им.

Потом все вернулись в большую комнату, и Робин поднесла гостям два бокала вина. Черчилль предупредил отказ Сарванта:

– Я знаю, что это против твоих принципов, – прошипел он, – но отказ может их оскорбить. Пригуби, по крайней мере.

– Если я уступлю в малом, потом я могу уступить и в главном, – ответил Сарвант.

– Ладно, будь упрямым ослом, – прошипел Черчилль. – Но ты ведь никак не напьешься пьян с одного бокала.

– Я коснусь бокала губами, – сказал Сарвант. – На большее я не пойду.

Черчилль разозлился, но не настолько, чтобы не оценить по достоинству исключительно нежный букет. Когда он допил свой бокал, их позвали к столу. Здесь Витроу показал им места справа от себя – места, предназначенные для почетных гостей. Черчилля он усадил рядом с собой.

Робин сидела напротив, и ему это нравилось: глядеть на нее было одно удовольствие.

Анджела сидела на другом конце стола. Витроу произнес молитвы, разрезал мясо и раздал его гостям и своей семье. Анджела говорила много, но своего мужа не перебивала. Дети, хотя хихикали и шептались между собой, следили за тем, чтобы не вызвать у отца неудовольствия. И даже двадцать с лишним домашних кошек, шнырявших вокруг, вели себя как следует.

Судя по обилию угощения, в стране отсутствовала карточная система. Помимо обычных фруктов и овощей, здесь были оленина и козлятина, цыплята и индейка, ветчина, жареные кузнечики и термиты. Слуги все время подливали в бокалы вино или пиво.

– Мне хотелось бы послушать о вашем путешествии среди звезд, – басовито гудел Витроу. – Но поговорим об этом позже. За едой у нас принято просто болтать. Я вам расскажу про нас, чтобы вы узнали нас поближе и держались свободно.

Витроу, не церемонясь, засовывал в рот большие куски мяса и во время разговора жевал. По его словам, он родился на маленькой ферме в Южной Виргинии, неподалеку от Норфолка. Отец его был почтенным человеком, поскольку разводил свиней, а каждый, кроме, быть может, звездолетчиков, знает, что свиновод в Дисии – личность весьма почитаемая.

Но Витроу со свиньями не поладил. У него была склонность к кораблям, и, окончив школу, он бросил ферму и направился в Норфолк. Школьное образование соответствовало восьми классам во времена Черчилля. Витроу подразумевал, что образование не было обязательным и что его отцу оно обошлось в солидную сумму. Большинство населения было неграмотным.

Витроу уплыл на рыбацком судне учеником матроса. За несколько лет он накопил достаточно денег для поступления в школу навигации в Норфолке. По рассказанным им историям Черчилль понял, что компас и секстант все еще в ходу.

Витроу, хотя и был моряком, не был посвящен ни в одно из моряцких братств. Даже в юном возрасте он рассчитывал далеко вперед. Ему было известно, что самое сильное братство в Вашингтоне – Львы. Для сравнительно небогатого юноши попасть туда было непросто, но ему улыбнулась удача.

– Сама Колумбия приняла меня под Свое крыло, – сказал он и, трижды стукнув по крышке стола, добавил: – Я не хвастаюсь, о Колумбия, а лишь извещаю людей о Твоей беспредельной доброте!

Да, я был всего лишь простым моряком, несмотря даже на Математический Колледж Норфолка. Чтобы получить место офицера-на-обучении, нужно было покровительство богатого человека. И я нашел своего патрона. Я тогда плавал на торговой бригантине «Петрел», приписанной к Майами во Флориде. Флоридиане как раз только что проиграли большое морское сражение и искали мира. Наш корабль был первым за десять лет дисийским судном, идущим с грузом для Флориды, и мы рассчитывали на колоссальную прибыль. Флоридиане обрадовались бы нашим товарам, даже если бы им не пришлись по нраву наши физиономии. Вот только по дороге на нас напали карельские пираты…

Черчилль было подумал, что ослышался, и имелись в виду жители Каролины, но по некоторым деталям рассказа Витроу понял, что ошибся. Скорее всего, это были люди из-за океана. Если так, то Америка не была так изолирована, как он думал.

Карельский корабль протаранил бригантину, и пираты пошли на абордаж. В схватке Витроу спас богатого пассажира от удара карельского меча, грозившего разрубить его пополам. Им удалось отбиться, хотя и с большими потерями. Убиты были все офицеры, и Витроу принял командование. Он не повернул обратно, а привел корабль в Майами, где продал груз с прибылью.

С этого дня его карьера быстро пошла вверх.

Он получил собственный корабль. У капитана всегда есть возможности увеличить свое состояние. К тому же спасенный им человек хорошо знал мир бизнеса Вашингтона и Манхэттена и не раз указывал Витроу на выгодные сделки.

– Я часто бывал гостем в его доме, – продолжал Витроу, – и там я встретил Анджелу. Когда мы поженились, я стал компаньоном ее отца. И вот я перед вами, владелец пятнадцати торговых кораблей и многих ферм, и счастливый отец этих здоровых и красивых детей, да не оставит нас Колумбия своим попечением.

– Выпьем же за это! – провозгласил Черчилль, поднимая бокал, уже десятый по счету. Он пытался было проявить умеренность в питье, чтобы не утратить ясность мысли, но Витроу настаивал, чтобы гости пили, когда пил он сам. Сарвант отказался. Витроу ничего не сказал, но более с Сарвантом не разговаривал, кроме тех случаев, когда Сарвант обращался прямо к нему.

За столом стало шумно. Дети пили вино и пиво, даже младший – шестилетний мальчик. Они уже не хихикали, а смеялись в голос, особенно когда Витроу отпускал шутки, которые пришлись бы по нраву Рабле. Стоявшие за креслами слуги хохотали до слез, хватаясь за бока.

По-видимому, запретов у этих людей было мало. Жевали они шумно и не стеснялись говорить с полным ртом. Отец громко рыгнул, и дети тут же постарались его превзойти.

Поначалу от вида прекрасной Робин, жрущей, как свинья, Черчилля слегка подташнивало. Он понял, какая пропасть их разделяет, – пропасть, состоящая не только из немыслимого количества прожитых лет. После пятого бокала его отвращение растаяло. Он сказал себе, что их отношение к еде гораздо естественнее, чем в его время. Кроме того, застольные манеры не бывают хороши или плохи сами по себе. Что приемлемо, а что нет, определяется обычаем страны.

Сарвант, похоже, так не думал. За время застолья он стал еще молчаливее, а в конце не поднимал глаз от своей тарелки.

Витроу все больше расходился. Когда жена проходила мимо него, распоряжаясь слугами, он отвесил ей любовный, но тяжелый шлепок по широкому заду, расхохотался и сказал, что это напомнило ему ночь, когда была зачата Робин. И тут же пустился в подробные воспоминания об этой прекрасной ночи.

Вдруг в середине рассказа Сарвант встал и вышел из дома. Воцарилось удивленное молчание.

Наконец Витроу спросил:

– Ваш друг болен?

– В некотором смысле, – ответил Черчилль. – Он родом из такого места, где разговоры о половой жизни – табу.

Витроу изумился:

– Как… как такое может быть? Что за нелепый обычай!

– У вас, наверное, есть свои табу, – сказал Черчилль, – и ему они могли бы показаться столь же странными. Если вы извините меня, я бы пошел спросить его, что он собирается делать. Но я вернусь!

– Попросите его вернуться к нам! Хотелось бы еще раз взглянуть на человека с таким искривленным образом мыслей.

Черчилль застал Сарванта в весьма пикантной ситуации. Тот вскарабкался до середины тотемного столба, вцепившись изо всех сил в голову какого-то зверя, чтобы не свалиться.

Черчилль бросил взгляд на залитую лунным светом сцену и бросился в дом:

– Там львица! Она загнала Сарванта на столб!

– А, это Алиса, – ответил Витроу. – Мы выпускаем ее после заката для отпугивания грабителей. Я попрошу Робин – она и ее мать куда лучше меня обращаются с большими кошками. Робин, не отвела бы ты Алису на место?

– Я лучше возьму ее с собой, – ответила Робин.

Она посмотрела на отца:

– Ты не против, если мистер Черчилль повезет меня на концерт? Ты можешь поговорить с ним позже – я уверена, что он примет твое приглашение быть нашим гостем.

Что-то промелькнуло во взглядах, которыми обменялись отец и дочь. Витроу улыбнулся и сказал:

– Разумеется. Мистер Черчилль, не согласитесь ли вы быть гостем в моем доме? Мы просим вас жить у нас столько, сколько вам захочется.

– Это честь для меня, – ответил Черчилль. – Касается ли это приглашение и Сарванта?

– Если он захочет его принять. Но я не уверен, что он будет с нами чувствовать себя свободно.

Черчилль открыл дверь и пропустил Робин вперед. Она без колебаний вышла и взяла львицу за ошейник. Черчилль крикнул:

– Слазь, Сарвант! Еще не пришло время бросать христиан львам.

Сарвант неохотно спустился.

– Я не должен был поддаваться панике. Но это случилось внезапно. Такого я ожидал меньше всего!

– Никто тебе не ставит в вину, что ты забрался туда, где тебя не достанут, – заверил его Черчилль. – Я поступил бы так же. Горный лев – это не то, к чему можно отнестись наплевательски.

– Погодите минутку, – попросила Робин. – Я возьму Алисин поводок.

Она погладила львицу по голове и почесала под подбородком.

Большая кошка замурлыкала, как отдаленный гром, а потом по команде своей хозяйки пошла за ней за угол дома.

– Ладно, Сарвант, – начал Черчилль, – с чего это ты сорвался, как птица из поговорки? Знаешь ли, как глубоко ты оскорбил хозяев? Счастье еще, что Витроу не взбесился. Ты мог испортить самую большую удачу, что попалась на нашем пути.

Сарвант принял гневный вид.

– Ты же не думаешь, что я мог вытерпеть подобное скотское поведение? И его нецензурные описания соитий с собственной женой?

– Мне кажется, что в этом нет ничего неправильного с точки зрения обычаев этого времени и места, – ответил Черчилль. – Эти люди, они просто… ну… земные, что ли. Они радуются хорошей возне в койке, и им приятно это вспомнить в разговоре.

– Господь Всемогущий, ты их защищаешь?!

– Сарвант, я тебя не понимаю. Ты был свидетелем куда более отвратительных обычаев, просто-таки тошнотворных обрядов, когда мы высадились на Виксе. И я ни разу не видел, чтобы ты покраснел.

– Это было другое. Виксанцы не люди!

– Они гуманоиды. Нельзя судить этих людей по нашим стандартам.

– По-твоему, я должен с удовольствием слушать истории из его сексуальной жизни?

– Мне стало слегка не по себе, когда он рассказывал о зачатии Робин. Но лишь потому, что сама Робин сидела тут же. А ей не было неприятно – чуть живот со смеху не надорвала!

– Эти люди – выродки! Бич Божий на их головы!

– Я думал, что ты – служитель Князя Милосердия.

– Как? – переспросил Сарвант. Он на минуту замолчал, потом заговорил спокойнее: – Ты прав. Я ненавидел там, где должен был любить. Но я, в конце концов, всего лишь человек. И даже такой язычник, как ты, имеет право упрекнуть меня, если я, неразумно поддавшись гневу, призываю божьи кары.

– Витроу просит тебя вернуться.

Сарвант покачал головой:

– Нет, мне этого не выдержать. Бог знает, что будет, если я проведу ночь под этой крышей. Не удивлюсь, если он предложит мне свою жену.

Черчилль рассмеялся:

– Не думаю. Витроу – не эскимос. И не стоит думать, что свобода в разговоре обязательно означает отсутствие строгой половой морали, подобной той, что была в наше время. Ну ладно, а что ты будешь делать?

– Пойду в какой-нибудь мотель и там переночую. А ты что собираешься делать?

– Сейчас Робин везет меня в город. Потом я собираюсь здесь ночевать. Такими возможностями я разбрасываться не буду. Витроу может оказаться нашим шансом занять приличное положение в дисийском обществе. В некоторых смыслах Вашингтон ничуть не изменился – здесь по-прежнему выгодно водить знакомство с влиятельными лицами.

Сарвант протянул руку. Физиономия-щелкунчик приняла серьезное выражение.

– Да пребудет с тобой Бог, – произнес он, повернулся и ушел в темноту улицы.

Из-за угла дома вышла Робин. В одной руке она держала поводок, а в другой – большую кожаную сумку. Очевидно, она успела не только прицепить поводок к ошейнику львицы. Даже при свете луны Черчилль мог заметить, что она переоделась и накрасилась. Еще она сменила сандалии на туфли с высокими каблуками.

– А куда ушел ваш друг?

– Куда-нибудь переночевать.

– Отлично! Мне он не очень понравился. И я боялась, что мне придется быть грубой и… и не пригласить его с нами.

– Не могу себе представить вас грубиянкой – и не нужно тратить на него слишком много сочувствия. По-моему, ему нравится страдать. Так куда мы идем?

– Я думала пойти на концерт в парк. Но там придется так долго сидеть… Может быть, пойдем в парк развлечений? В ваше время такое было?

– Да. Интересно было бы посмотреть. Только мне все равно, куда мы идем. Лишь бы с вами.

– Я так и думала, что понравилась вам, – улыбнулась она.

– А кому бы вы не понравились? Только, должен признать, я удивлен, что и я вам приглянулся. Не очень-то я привлекателен – просто рыжеволосый увалень с лицом младенца.

– Младенцев я люблю, – ответила она со смехом. – Только не надо изображать удивление! Спорить могу, что вы не одну девицу уложили в койку.

Черчилль вздрогнул. Он оказался не настолько нечувствительным к прямым выражениям дисийцев, как думал Сарвант.

Но ему хватило ума не хвастаться. Он ответил:

– Я могу честью поклясться, что вы – первая женщина, которой я коснулся за последние восемьсот лет.

– Великая Колумбия! Чудно, как это ты на месте не лопнул и всех вокруг не забрызгал!

Она весело расхохоталась, но Черчилль вспыхнул. Хорошо еще, что их укутывала темнота.

– У меня родилась мысль, – сказала она. – А почему бы нам сегодня ночью не походить под парусом? Луна полная, и Потомак будет поистине прекрасен! Заодно и от жары спасемся – над водой всегда бриз.

– Хорошо, но только далеко идти.

– Да хранит нас Виргиния! Ты что, думаешь, мы пойдем пешком? Вон там наш экипаж дожидается.

Она сунула руку в карман юбки-колокола и достала маленький свисток. В ответ на пронзительную трель тут же раздался стук копыт и хруст колес по гравию. Черчилль помог ей подняться в коляску. За ними вспрыгнула львица и улеглась в ногах. Кучер крикнул «Гей-йа!», и коляска понеслась по залитой лунным светом улице. Черчилль подумал: для чего было брать с собой львицу, если на запятках стоят двое вооруженных слуг? Наверное, для лучшей охраны. В драке она стоила бы десятерых.

Они втроем вышли из экипажа. Робин приказала слугам подождать, пока они вернутся с прогулки. Спускаясь по широким ступеням к судну, Черчилль спросил:

– А они не заскучают, ожидая нас?

– Не думаю. У них с собой бутылка молнии и кости.

На борт яхты Алиса вспрыгнула первой и устроилась в маленькой каюте, по всей видимости, надеясь, что там вода ее не достанет. Черчилль отвязал судно, оттолкнул от причала и вспрыгнул на борт. Там они с Робин занялись парусами и тому подобной работой.

Прогулка была восхитительна. Света полной луны было более чем достаточно, а бриз приятно охлаждал, яхта быстро скользила по воде. Город смотрел черным чудовищем с тысячей мигающих огненных глаз – факелов в руках прохожих. Держа в руках румпель, Черчилль рассказывал сидящей рядом с ним Робин, как выглядел в его времена Вашингтон.

– Множество стоящих вплотную башен, соединяющих их мостов и подземка с кучей туннелей. Башни уходили на милю в небо и еще на милю в землю. Ночи не было – так ярко горели огни.

– И все это умерло, обратилось в прах, – сказала Робин.

Она поежилась, как будто подумав о блеске и величии камня и стали и миллионах людей, более не живущих, и похолодев от этой мысли. Черчилль обнял ее за плечи, она не противилась, и он поцеловал ее.

Он подумал, что самое время было бы спустить парус и встать на якорь. Интересно, не будет ли возражать львица, но он решил, что Робин лучше знает, как та будет действовать в подобных обстоятельствах. Может быть, они с Робин спустятся в каюту, хотя он предпочел бы остаться на палубе. Может быть, львица не будет жаловаться, если ее запрут в каюте.

Но этому не суждено было случиться. Когда он ей прямо сказал, зачем хочет спустить парус, то получил ответ, что это невозможно. По крайней мере, сейчас.

Робин говорила спокойно и улыбалась. Она даже сказала, что ей жаль.

– Ты даже не представляешь себе, что делаешь со мной, Ред, – говорила она. – Я думаю, что влюбилась в тебя. Только я пока не понимаю, влюбилась ли я в тебя или в брата героя-Солнца. Ты для меня больше чем мужчина, ты во многом – полубог! Ты родился восемьсот лет назад и побывал так далеко, что у меня голова идет кругом, как попытаюсь себе представить. Мне чудится вокруг тебя сияние, светящее даже днем. Но я порядочная девушка. Я не могу позволить себе – хотя видит Колумбия, как я хочу, – сейчас заняться этим с тобой. Пока я не буду знать точно. Но я понимаю твои чувства. Почему бы тебе не сходить завтра в Храм Готии?

Черчилль понятия не имел, о чем она говорит. Его занимало единственное – не оскорбил ли он ее так сильно, что она не захочет больше его видеть. Не одна лишь похоть влекла его к ней. Он точно знал – он любил эту красивую девушку и возжелал бы ее, даже если бы только что обработал дюжину баб.

– Вернемся, – сказала она. – Боюсь, я испортила тебе хороший вечер. Сама виновата… Не надо было мне тебя целовать. Но так хотелось!

– Так ты на меня не сердишься?

– За что бы это?

– Ни за что. Но я снова счастлив.

Когда они, привязав судно, поднимались по ступеням, он остановил ее:

– Робин, а сколько времени нужно, чтобы ты узнала наверняка?

– Завтра я иду в храм. Когда вернусь, смогу тебе сказать.

– Ты будешь молиться о вразумлении? Или что-то вроде этого?

– Молиться? Буду. Но это не главное. Я хочу, чтобы жрица провела со мной тест.

– А после этого теста ты будешь знать, хочешь ты или нет пойти за меня замуж?

– О нет, конечно же, нет! – ответила она. – Для того чтобы просто подумать о браке с тобой, я должна куда лучше тебя узнать. Нет, я хочу пройти через этот тест и узнать, должна ли я лечь с тобой в постель.

– Что за тест?

– Если ты не знаешь, то и волноваться не будешь. Но завтра я буду знать точно.

– Что знать?

– Имею ли я право перестать вести себя как девственница.

Ее лицо озарилось экстазом:

– Я буду знать, понесла ли я дитя от героя-Солнца!

В то утро, когда Стэгг должен был вести парад в Балтимору, шел дождь. Стэгг и Калторп сидели в палатке с поднятыми стенками и пили для согрева горячую белую молнию. Стэгг сидел неподвижно, как манекен, во время ежеутренней процедуры окраски гениталий и ягодиц, необходимой, поскольку в течение бурной ночи краска стиралась. Он молчал и не обращал внимания на смешливые комплименты трех девиц, чьей единственной работой было раскрашивать героя-Солнце каждое утро. Калторп, который обычно болтал как заведенный, пытаясь поднять настроение Стэгга, тоже был мрачен.

Наконец Стэгг сказал:

– Док, ты знаешь, что мы уже десять дней как вышли из Фэр-Грейса? Десять дней и десять городов. За это время мы с тобой уже должны были бы придумать, как нам сбежать. На самом деле, сохрани мы прежний боевой дух, так уже давно ушли бы за холмы и убрались подальше отсюда. Но об этом я могу думать только утром, когда настолько разбит и выдохся, что не способен ни на что конструктивное. А в полдень мне уже на все наплевать. Мне начинает нравиться то, каким я стал.

– А от меня тебе немного помощи, так? – спросил Калторп. – Я напиваюсь, как и ты, и наутро меня так же тошнит, и единственное, на что я способен, – мямлить и сопли жевать.

– Что, черт побери, стряслось? – сказал Стэгг. – Ты понимаешь, что я даже не знаю, куда иду или что со мной будет, когда я туда попаду? Я понятия не имею, что такое на самом деле герой-Солнце!

– Тут в основном я виноват, – ответил Калторп. Он вздохнул и отпил из своего стакана. – Похоже, просто не могу собраться.

Стэгг бросил взгляд на одного из сторожей, стоящего у входа в соседнюю палатку:

– Как ты думаешь, если я пообещаю свернуть ему шею, он расскажет мне, что я хочу знать?

– Можешь попробовать.

Стэгг поднялся со стула.

– Дай-ка мне вон тот плащ. Думаю, они не будут возражать, если я надену его в дождливый день.

Он намекал на инцидент, случившийся накануне, когда он, перед тем как пойти поговорить с девушкой в клетке, надел килт. Служанки были шокированы, а потом позвали сторожей. Те окружили Стэгга, и, прежде чем он понял, в чем дело, стоящий сзади сорвал с него килт и убежал с ним в лес.

Весь день он не появлялся, опасаясь, очевидно, гнева Стэгга, но урок был ясен. Герой-Солнце обязан был выставлять свою обнаженную славу напоказ обожающему своего кумира народу.

Теперь Стэгг набросил плащ и пошел босиком по мокрой траве. Охранники вышли из своей палатки и следовали за ним, но не приближались.

Стэгг остановился перед клеткой. Сидящая в ней пленница взглянула и отвернулась снова.

– Тебе нечего стесняться, можешь на меня смотреть, – сказал он. – Я же одет.

Молчание.

– Да говори же ты, бога ради! Я ведь тоже пленник, понимаешь? Точно так же в клетке, как и ты.

Девушка схватилась за решетку и прижалась к ней лицом:

– Ты сказал: «Бога ради!» Что это значит? Ты тоже кейсилендер? Не может быть. Мои соотечественники говорят не так. Но ты говоришь и не так, как дисийцы, и вообще никто, кого я слышала. Скажи, ты веришь в Колумбию?

– Если на секунду остановишься, я все тебе объясню, – вставил слово Стэгг. – Слава богу, ты все-таки заговорила.

– Вот опять, – сказала она. – Нет, ты не почитатель этой презренной суки-Богини. Но если так, то почему ты – Двурогий Царь?

– Я думал, ты мне это расскажешь. А если не можешь, расскажи мне кое-что другое, чего я не знаю.

Он протянул ей бутылку.

– Выпьешь?

– Я бы выпила, но не из рук врага. А я не уверена, что ты не враг.

Стэгг с трудом понимал ее речь. В ней было много слов, похожих на дисийские, так что общий смысл был понятен. Но она по-другому произносила гласные, и интонации были совсем не дисийские.

– Ты не могла бы говорить по-дисийски? – спросил он. – По-кейсилендски я не все понимаю.

– Я отлично говорю по-дисийски, – ответила она. – А какой язык для тебя родной?

– Американский двадцать первого века.

Она замерла, забыв выдохнуть воздух, и глаза у нее расширились:

– Но как это может быть?

– Я родился в двадцать первом столетии. Тридцатого января 2030 года от Рождества Xристова… это будет…

– Не продолжай! – перебила она на его родном языке. – Это… э-э… Первый год После Опустошения это 2100-й год от Рождества Христова… значит, ты родился в 70-м году До Опустошения! Но это неважно – у нас, кейсилендеров, принят старый стиль.

Стэгг усилием воли заставил себя перестать на нее пялиться и сказал:

– Но ты говоришь на американском двадцать первого столетия! Или очень на него похожем языке.

– Да. Вообще-то, на нем говорят только священники, но у меня богатый отец. Он послал меня в Бостонский Университет, и там я выучила церковно-американский.

– Это что, язык богослужения?

– Да. После Опустошения латынь была напрочь забыта.

– Похоже, мне нужно выпить, – пробормотал Стэгг. – Сначала ты?..

Она улыбнулась и сказала:

– Я мало что поняла из того, что ты сказал, но выпить не откажусь.

Стэгг просунул сквозь прутья бутыль.

– По крайней мере, я знаю твое имя. Мэри Рай-Моя-Судьба Маленькая Кейси. Но это и все, что я вытянул из моих сторожей.

Мэри вернула бутылку:

– Это было прекрасно. Так давно уже живу всухомятку! Ты говоришь – сторожа? А зачем? Разве герои-Солнца – не добровольцы?

Стэгг приступил к рассказу. У него не было времени пускаться в подробности, хотя он и видел по выражению лица Мэри, что она понимает только половину произносимых им слов. И время от времени ему приходилось переходить на дисийский, поскольку было видно, что Мэри, хотя и изучала в колледже церковно-американский, свободно им не владела.

– Так что видишь, – заключил он, – я просто жертва этих рогов. Я не отвечаю за свои действия.

Мэри покраснела:

– Не хочу об этом говорить. Меня от этого прям с души воротит.

– Меня тоже, – ответил Стэгг. – По утрам. А позже…

– А убежать ты не можешь?

– Да запросто! А потом еще быстрее прибежать обратно.

– О, эти дисийские слуги зла! Они заколдовали тебя, и только дьявол, которым ты одержим, дьявол в твоих чреслах, может заставить тебя творить такие мерзости! Если бы мы смогли сбежать в Кейсиленд, священник бы изгнал его.

Стэгг огляделся:

– Начинают снимать лагерь. Скоро выступим в Балтимору. Послушай! О себе я тебе рассказал, а что насчет твоей жизни? Откуда ты, как попала в плен? И еще – ты могла бы рассказать обо мне самом, – что значит вся эта суета вокруг героя-Солнца?

– Но я не понимаю, почему Кал… – Она прижала ладонь к губам.

– Калторп? Ты его имела в виду? А при чем здесь он? Только не говори, что разговаривала с ним! Он сказал мне, что ничего не знает!

– Мы с ним говорили. Я думала, он тебе рассказал.

– Да ни словечка! Говорил только, что знает обо всем об этом не больше моего. Значит, он…

Лишившись дара речи, Стэгг повернулся и побежал прочь от клетки.

Посреди поля он снова обрел возможность произносить слова и взревел, выкрикивая имя коротышки-антрополога.

Люди разбегались с его пути, решив, что Великий Лось снова охвачен амоком. Калторп вышел из палатки. Увидев, что на него летит Стэгг, он шмыгнул через дорогу.

Не останавливаясь перед каменной оградой, он схватился за нее рукой и перемахнул. Оказавшись на другой стороне, он со всей быстротой, на которую были способны его коротенькие ножки, перебежал через поле и свернул за угол фермы.

– Я поймаю тебя, Калторп, и все кости переломаю! – орал вслед ему Стэгг. – Как ты мог так поступить со мной?

На секунду он остановился, тяжело дыша от ярости. Потом отвернулся, бормоча:

– А что? Ну что?

Тут дождь перестал. Еще через минуту разошлись облака, и яростно засияло полуденное солнце.

Стэгг сорвал с себя плащ и швырнул его на землю:

– К чертовой матери Калторпа! Предатель! Да пропади он пропадом!

Он приказал Сильвии, прислужнице, принести еду и питье. Как всегда после полудня, он жадно забросил в себя пищу. Чуть позже, когда насытился, он, часто моргая, огляделся, словно не понимал, где находится. Болтавшиеся при каждом движении головы панты набухли силой, затвердели.

– Сколько отсюда до Балтиморы? – зарычал он.

– Два с половиной километра, сир. Прикажете подать экипаж?

– К чертям экипаж! Не желаю тащиться на колесах! Я в два счета добегу до Балтиморы! Внезапно, неожиданно! И окажусь там раньше, чем они могли бы узнать обо мне! Им покажется, что сам Прадед Всех Лосей атаковал город! Я их всех размету, уложу на лопатки! Сколько можно ограничиваться одними лишь маскотками! Хватит с меня Мисс Америк! Сегодня – подомну под себя весь город!

Сильвия пришла в ужас:

– Но, сир, так… так просто не делают! С незапамятных времен…

– Герой-Солнце я или нет? Я Двурогий Царь или нет? Поступлю так, как пожелаю!

Он схватил с подноса бутыль и побежал по дороге.

Сначала он бежал по бетону, но даже для его подошв, теперь твердых как железо, мостовая оказалась слишком шершавой, и он побежал по мягкой траве, устилавшей обочину.

– Так-то оно лучше, – сказал он сам себе. – Чем ближе к Матери Земле, тем мне лучше, и тем больше мне это нравится! Может быть, это суеверная чушь, что человека освежает непосредственное прикосновение к земле. Но я склонен верить дисийцам. Я чувствую, как вливается в меня сила, исходящая из самого сердца Матери Земли, течет, как электрический ток, и заряжает мое тело. И силы этой столько, – невероятная мощь настолько переполняет меня, – что тело мое уже не может ее вместить. Страшная мощь прорывается через мою корону и возносится к небу языками пламени. Я чувствую…

Он остановился на секунду, чтобы открыть бутыль и сделать глоток. Оглянувшись, Стэгг увидел, что охранники бегут за ним, но отстают ярдов на двести. У них не было его силы и скорости. Ведь кроме того, что позволяла природная мускулатура, дополнительные силы в него вливали панты. Он, возможно, являлся самым сильным и самым быстрым человеком за всю историю Земли!

Стэгг глотнул еще. Охранники приближались, но замедляли ход, и по их лицам было видно, что они выдыхаются. Они наложили стрелы на тетиву, но Стэгг думал, что они не будут стрелять, пока он держится дороги в Балтимору. Отклоняться от нее у него не было желания. Он хотел все так же бежать по закругленной груди Земли и чувствовать, как вливается в него ее сила и высоко, под самые небеса, возносятся мысли.

Он побежал быстрее, время от времени подскакивая и издавая странные крики. Это было острое наслаждение, избыток не имеющих названия стремлений и их исполнения. Их можно было выразить лишь на языке первочеловека Земли – обрывками, неясным бормотанием недослов, которыми встающие на задние ноги обезьяны пытались, произнося их своим неповоротливым языком, дать имена окружающим предметам. Он же силился дать названия новым чувствам. И преуспел так же мало, как его древние предки сотни тысяч лет назад.

Но Стэгг, как и они, ощущал радость, предпринимая эти усилия. И осознавал нечто, что никогда никто до того не испытывал, – нечто новое не только для его вида, но, быть может, для любой живой твари в мире.

Он нагонял идущих по дороге мужчину и женщину с ребенком. Увидев его, они остановились, а потом, узнав, пали на колени.

Стэгг не замедлил шага.

– Вы думаете, я один! – крикнул он на бегу. – Но я не один! Со мной Земля, ваша и моя мать! Она – невеста моя и пойдет за мной, куда бы я ни пошел! Мне не уйти от Нее, и даже когда я летел среди звезд, таких далеких, что идущий от них свет измеряется столетиями, со мною была Она. И вот – я вернулся, чтобы сдержать свои брачные клятвы восемьсот лет спустя!

Когда он кончил говорить, они были уже далеко позади. Но ему было все равно, слышат его или нет. Он хотел говорить, говорить, говорить – орать, орать, орать! Легкие разорвать, но выкрикнуть истину!

И вдруг он остановился. Взгляд его упал на большого рыжего лося, что пасся в загородке на лугу. Это был единственный самец в стаде. Как и у оленей, выращиваемых на мясо и молоко, у него была бычья стать – толстое тело, короткие ноги, мощная шея, тупые, но похотливые глаза. Да, то был самец отменной породы, явно ценный производитель-осеменитель.

Стэгг перелетел через изгородь, не касаясь ее, хотя она была сложена из гладкого камня высотой в пять футов. Ловко приземлившись на ноги, он побежал к лосю. Тот заревел и стал бить в землю передними ногами. Лосихи кинулись к дальнему углу изгороди и настороженно столпились там. Они лаяли, как перепуганные собаки, так что сам хозяин вышел из расположенного поблизости сарая посмотреть, что такое происходит.

Стэгг подлетел к огромному самцу. Зверь ждал, пока человек не приблизится на двадцать ярдов. Тут он склонил рога, проревел вызов и бросился.

Стэгг радостно засмеялся и побежал навстречу. Четко рассчитав шаги, он взлетел в воздух как раз тогда, когда огромные ветвистые рога пронзили место, где он только что был. Подобрав ноги, чтобы избежать удара, он тут же вытянул их и уселся как раз за основанием рогов, надавив на затылок огромного зверя. Секундой позже лось махнул головой назад, рассчитывая зацепить человека рогами и сбросить со спины. Но это движение создало своеобразный трамплин, – лось сбросил всадника на свой широкий круп.

И очутившись там, Стэгг не подумал спрыгнуть, а сделал обратное сальто, стараясь сесть лосю на шею. Но ноги соскользнули, и он скатился наземь возле лосиного бока.

Лось круто повернул, затрубил и снова, склонив рога, бросился на врага. Но Стэгг уже был на ногах. Пропуская мчащуюся тушу, Стэгг отскочил в сторону и тут же, схватив лося за ухо, одним прыжком взлетел к нему на спину.

Следующие пять минут озадаченный фермер смотрел, как голый человек объезжает встающего на дыбы, бьющего задом, хрипящего, мычащего, крутящегося на месте лося, и тот никак не может его сбросить. Вдруг лось остановился. Глаза его были налиты кровью, слюна капала из открытой пасти, тяжело вздувались и опадали бока в такт хриплым звукам судорожных вдохов и выдохов.

– Открой ворота! – крикнул Стэгг фермеру. – Я въеду на этой твари в Балтимору, как подобает Двурогому Царю!

Фермер молча распахнул ворота. Он не собирался мешать герою-Солнцу реквизировать своего призового производителя. Он отдал бы ему свой дом, жену, дочерей, собственную свою жизнь без единого возражения.

Стэгг направил зверя в сторону Балтиморы. Далеко впереди туда же ехал экипаж. Даже отсюда он разглядел, что в нем сидит Сильвия, спеша предупредить жителей Балтиморы о преждевременном прибытии Двурогого Царя – и, конечно, передать его похвальбу изнасиловать весь город.

Стэгг хотел бы влететь в город по пятам за ней, но лось все еще дышал тяжело, с надрывом, и он пустил его шагом, давая отдохнуть.

За полкилометра до Балтиморы Стэгг ударил его пятками по ребрам и гаркнул в ухо. Тот двинулся рысью, а затем, подчиняясь понуждению всадника, перешел в галоп. Проскакав между двумя низкими холмами, Стэгг вдруг оказался на главной улице Балтиморы. Она шла прямо на протяжении двенадцати кварталов и вела на центральную площадь, где в спешке собиралась толпа. Как только Стэгг пересек черту города, оркестр грянул «Колумбия, жемчужина океана», и в сторону героя-Солнца направилась группа жриц.

За ними, как положено, в плотную линию выстроились маскотки, удостоенные выбора в невесты героя-Солнца на эту ночь. Им очень шли белые юбки колоколом и белые кружевные вуали; а соски их украшали белые кружевные оборочки. Каждая маскотка держала букет белых роз.

Стэгг позволил большому лосю замедлить бег до рыси, экономя его силы для финального рывка. Стэгг помахал рукой толпе и поклонился, а потом крикнул девочке-подростку, спрятавшейся за спиной родителей, – ей не удалось выйти в финал конкурса «Мисс Америка»:

– Не плачь, сегодня и тебе достанется!

Звуки фанфар, грохот барабанов, визг свирелей ударили в уши толпе и наполнили улицы. Жрицы уже шли к нему. Они были облачены в светло-голубые платья – цвет богини Марии, божественной покровительницы Мериленда. Согласно мифу, Мария была внучкой Колумбии и дочерью Виргинии. Это она сжалилась над туземцами этих мест и взяла их под свою опеку.

Жрицы, пятьдесят славнейших, направлялись к нему. Они пели, разбрасывали цветки бархатцев и время от времени разражались возбужденными криками.

Стэгг позволил им приблизиться примерно на пятьдесят метров, а затем сдавил лося ногами и стукнул его кулаком по голове. Тот взревел и попятился, а потом пошел галопом прямо на жриц. Те прекратили петь и остановились в удивленном молчании. Вдруг, поняв, что герой-Солнце не собирается останавливать своего скакуна, что он не тормозит, а напротив, разгоняется, они завизжали и попытались отскочить в сторону. Но там плотной монолитной массой стояла толпа. Тогда они развернулись и попытались удрать от галопирующего лося, сбивая друг друга наземь, спотыкаясь об упавшие тела, загораживая друг другу дорогу.

И только одна жрица не стала убегать. Это была главная жрица, женщина пятидесяти лет, сохранившая девственность в честь своей патронессы-Богини. И она осталась на месте, будто пригвожденная к земле собственной храбростью. Одной рукой она бросила Стэггу навстречу букет бархатцев, а другой, держащей золотой серп, начертила в воздухе символ веры.

Букет упал под ноги лося и мгновенно был растоптан, а вслед за ним была повержена наземь жрица, и летящее копыто раскроило ей череп.

Столкновение с телом жрицы ни на волос не уменьшило напор лося, весящего не меньше тонны. Он летел прямо на толпу мечущихся и извивающихся женщин.

Лось встал как вкопанный, будто столкнулся с каменной стеной, но Стэгг полетел дальше.

Он сорвался с наклоненной шеи и взлетел поверх рогов. Несколько долгих секунд казалось, что он повис в воздухе. Под ним, как кегли, разлетелась в разные стороны от удара лосиной туши группа жриц в голубом – одни стонали, лежа на спине, другие кое-как ползли на четвереньках, третьи катились колесом. Перед ним вертелась на земле оторванная голова – ее зацепило кончиком лосиного рога и сорвало с шеи.

Стэгг пролетел над голубыми ошметками и обрушился на поле белых вуалей, за которыми прятались красные губы, на ворох белых разлетающихся юбок и обнаженных девственных грудей.

Потом он упал в западню кружева и белой плоти и скрылся из глаз ликующей толпы.

До вечера следующего дня Питер Стэгг не просыпался. И все же из своей компании он поднялся первым, если не считать Калторпа, который уже сидел рядом с постелью своего капитана.

– Ты давно здесь? – спросил Стэгг.

– В Балтиморе? Сразу вслед за тобой. Я видел, как ты направил лося на жриц – и все, что было потом.

Стэгг сел и застонал:

– У меня все мышцы болят, будто я горы перетаскивал.

– Так оно и было. Ты бесновался до десяти утра! Так что не только мышцы у тебя должны болеть. Как спина?

– Болит… немножко. Жжет слегка, справа внизу.

– И все? – Белые брови Калторпа поползли вверх. – Единственное, что я могу сказать, – эти твои панты не просто гонят в кровь филопрогенетивные гормоны. Они еще помогают восстановлению клеток.

– К чему ты ведешь?

– Один человек прошлой ночью всадил тебе в спину нож. Тебя это, впрочем, ни от чего не удержало, а рана уже почти зажила. Конечно, нож вошел не глубже дюйма. У тебя на редкость твердые мышцы.

– Что-то такое смутно припоминаю, – сказал Стэгг. Он вздрогнул. – А что с ним потом сталось?

– Женщины разорвали его на куски.

– А за что это он меня?

– Похоже, умственно неуравновешенный. Позавидовал твоему интенсивному интересу к жизни и ткнул тебя ножом. Он, конечно, совершил страшное кощунство. Женщины рвали его зубами и ногтями.

– А почему ты говоришь, что он был умственно неуравновешенный?

– Потому что так это и было – по крайней мере, с точки зрения местной культуры. Никто, будучи в здравом уме, не станет возражать тому, чтобы его жена совокупилась с героем-Солнцем. На самом деле это величайшая честь, поскольку обычно все время героя-Солнца посвящено девственницам. Ты, впрочем, вчера ночью сделал исключение. Для всего города. Или, по крайней мере, постарался.

Стэгг вздохнул:

– Прошлая ночь была хуже всех. Значит, это правда, что я вчера откатал больше обычного?

– По крайней мере, балтиморцы в этом не виноваты. Ты сразу сыграл по-жесткому, растоптав этих жриц. Кстати, в чем был смысл этого порыва?

– Не знаю. В тот момент показалось, что так будет правильно. Может быть, подсознательное желание отомстить тем, кто все это устроил. – Он показал на свои панты. И тут же вспомнил о предательстве Калторпа:

– Ты, Иуда! Почему ты от меня все скрываешь?

– Кто тебе сказал? Та девушка?

– Да. Неважно. Давай, док, колись. Если это причинит боль, все равно выкладывай. Я тебя не трону. Панты красноречиво свидетельствуют о том, в своем я уме или нет. Видишь, как они болтаются.

– Я стал подозревать, что к чему, как только освоил здешний язык, – начал Калторп. – Но не был уверен до конца, пока они не навесили на тебя эти панты. Потом я не хотел тебе говорить, пока не придумал способа удрать. Я боялся, что ты можешь сломаться. Вскоре я увидел, что ты, даже задумав побег, непременно вернешься к вечеру – если не раньше. Этот биологический прибор у тебя во лбу дает тебе более чем практически беспредельные возможности разбрасывать повсюду свое семя: еще он внушает тебе непреодолимый порыв поступать именно так. Он полностью захватывает тебя – завладевает тобой! Ты – самый выдающийся случай сатириаза за всю историю человечества.

– Как это на меня действует, я знаю, – нетерпеливо перебил Стэгг. – Я хочу знать, что за роль я играю? Какова конечная цель? И зачем нужен весь этот солнцегеройный антураж?

– Может, выпьешь для начала?

– Нет! Не желаю топить горе в вине. Сегодня я хочу хоть что-нибудь сделать. А потому дай-ка мне большой глоток холодной воды. А еще я до смерти хочу помыться, смыть с себя весь пот и слизь. Но это подождет. Прошу вас, рассказывайте, сэр. И покороче, черт тебя возьми!

– У меня нет времени углубляться в мифы и историю Дисии, – сказал Калторп. – Это может подождать до завтра. Но я могу с достаточной точностью сказать, что за сомнительной чести пост тебе достался.

Коротко говоря, в тебе сошлись несколько религиозных ролей, в частности героя-Солнца и Царя-Лося. Герой-Солнце – это человек, которого ежегодно выбирают для изображения в символической форме обхода Солнца вокруг Земли. Да-да, я знаю, что на самом деле Земля движется вокруг Солнца, и дисийские жрицы тоже знают это, равно как и полуграмотные массы. Но с практической точки зрения именно Солнце обходит вокруг Земли, и так об этом мыслят даже ученые, отбрасывая на время сугубо научные факты.

Итак, герой-Солнце выбирается жрецами, и символически рождается в церемонии, происходящей 21 декабря, или на день-другой раньше или позже этой даты. Почему тогда? Потому что это день зимнего солнцестояния. Солнце в этот период слабее всего и достигает самой южной точки.

Поэтому тебе и пришлось пройти через сцену имитации родов.

И поэтому теперь ты идешь по дороге, придерживаясь северного направления. Тебе предназначено пройти путь, который проходит Солнце после зимнего солнцестояния. И ты, подобно Солнцу, становишься с каждым днем все сильнее и сильнее. Ты заметил, как растет действие пантов? Доказательство – тот сумасшедший номер, который ты отколол, когда оседлал лося и растоптал жриц.

– А что случится, когда я доеду до самой северной точки? – спросил Стэгг. Он говорил спокойно, держа себя в руках, но кожа под бронзовым загаром побледнела.

– Это будет город Альбани, который мы знали как Олбани, штат Нью-Йорк. Самая северная точка государства Дисия. И там живет Альба, Богиня-Свинья. Альба – это Колумбия в ипостаси Богини Смерти. Ей посвящена свинья, потому что она, как и смерть, всеядна. Еще она Богиня Белой Луны – другого символа смерти.

Калторп замолчал. Он, казалось, был не в силах продолжать разговор. Глаза его затуманили едва сдерживаемые слезы.

– Давай, – подбодрил его Стэгг. – Я выдержу.

Калторп сделал глубокий вдох и продолжал:

– Согласно дисийскому мифу, на севере Богиня Луны берет героя-Солнце в плен. Иносказание, обозначающее, что он…

– Погибает, – закончил Стэгг.

Калторп сглотнул слюну:

– Да. Герой-Солнце оканчивает Великий Путь в летнее солнцестояние – 22 июня.

– А что же ипостась Великого Лося, Двурогий Царь?

– Дисийцы могут казаться такими и сякими, но прежде всего они – экономный народ, а потому объединили роли героя-Солнца и Царя-Лося. Он – символ мужчины. Он рождается слабым и беспомощным младенцем, вырастает сильным и мужественным самцом, любовником и отцом. Однако, даже исполненный невыразимой мощи, он заканчивает Великий Путь и волей-неволей должен взглянуть в лицо смерти. Когда он с ней встречается, он уже слеп, лыс, слаб и лишен пола. И… он борется за последний вздох, но Альба безжалостно выжимает из него дыхание.

– Давай без символики, док, – попросил Стэгг. – Сообщай факты на простом английском языке.

– В Альбани готовится колоссальная церемония – финальная. Там ты овладеешь не нежными юными девственницами, но седовласыми старухами с отвислыми грудями – жрицами Богини-Свиньи. Твое естественное отвращение к этим уродливым ведьмам рухнет под бременем долгого воздержания, которому тебя подвергнут, держа в клетке, пока похоть не достигнет таких пределов, что ты с пеной у рта набросишься на любую столетнюю прапрапрабабку. А потом…

– Потом?

– Потом тебя ослепят, скальпируют и оскопят, а позже повесят. На неделю воцарится национальный траур. Потом тебя похоронят в позе эмбриона под дольменом, аркой из огромных каменных плит. Над гробом твоим прочтут молитвы и принесут в жертву лосей.

– Да, это утешает, – задумчиво произнес Стэгг. – А скажи, док, почему на эту роль выбрали меня? Разве герои-Солнца – не добровольцы?

– Мужчины на все готовы ради этой высокой чести, так же как и девственницы соревнуются за право стать Невестой Лося. Избранный мужчина обычно самый сильный, самый красивый, самый мужественный юноша нации. Тебе не повезло не только в этом, но еще и в том, что ты оказался предводителем людей, достигших неба на огненном скакуне и вернувшихся на землю. Мифы гласят, что это сделал герой-Солнце. Я думаю, дисийское правительство решило, что, убрав тебя, они дезорганизуют весь экипаж. И сведут на нет опасность того, что мы оживим прежнее богомерзкое знание.

Вон Мэри Кейси тебе машет. Я думаю, она хочет с тобой поговорить.

– А почему ты, когда говоришь со мной, смотришь в сторону? – спросил Питер Стэгг.

– Потому, что мне трудно разделить вас двоих, – ответила Мэри Кейси.

– Кого – двоих?

– Питера, знакомого мне по утрам, и Питера, которого я вижу вечером. Прости, но ничего не могу с собой поделать. Закрываю глаза и пытаюсь думать о другом, но слух доносит до меня ужасные звуки! И хотя я знаю, что ты ничего не можешь с собой поделать, я проклинаю тебя. Прости. Я тоже ничего не могу поделать.

– Так зачем же ты позвала меня на разговор?

– Потому что я знаю, что поступаю не по правилам милосердия. Потому что знаю, что ты хотел бы выбраться из своей клетки из плоти не меньше, чем я – из своей клетки из стали. Потому что я надеюсь, что мы найдем способ удрать отсюда.

– Мы с Калторпом проработали уже несколько планов, но ни один из них не предотвратит моего возвращения назад. Как только рога начинают действовать, я бегу обратно к бабам.

– А если ты стиснешь зубы и соберешь воедино всю свою силу воли?

– Эти рога собьют с пути даже святого.

– Тогда это безнадежно, – унылым голосом сказала она.

– Не совсем. Я не собираюсь покорно пройти всю дорогу до Альбани. Где-то между Манхэттеном и Альбани я сбегу в леса. Лучше предпринять отчаянную попытку и погибнуть, чем смиренно идти, как бык на бойню.

Сменим тему. Расскажи о себе и своем народе. Невежество тяготит меня, связывает мне руки. Я слишком мало знаю, чтобы найти выход.

Мэри Кейси ответила:

– Я была бы рада! Мне нужно с кем-то говорить, даже с… Ой, прости.

Весь следующий час Стэгг стоял около клетки, а она, не поднимая глаз от пола, рассказывала ему о себе и Кейсиленде. Он время от времени задавал вопросы, поскольку она считала некоторые вещи само собой разумеющимися.

Кейсиленд располагался на территории, которая когда-то звалась Новой Англией. Он не был ни так густо населен, ни так богат, как Дисия. Его обитатели занимались земледелием, но их благосостояние больше зависело от свиноводства и оленьих стад, а еще – от моря. Даже во время войны с Дисией на юго-западе, карелами на севере и ирокуазами на северо-западе они продолжали торговать со своими врагами. У них было принято довольно странное установление – Военный Договор. По общему согласию, он ограничивал число воинов, посылаемых в военные экспедиции через границу в течение года, а также устанавливал и правила ведения войны. Дисийцы и ирокуазы этих правил придерживались, но карелы постоянно их нарушали.

– Так как же может при этом какая-нибудь сторона рассчитывать на победу? – изумленно спросил Стэгг.

– Никто и не рассчитывает. Я думаю, Военный Договор был принят нашими предками по одной причине: дать выход энергии воинственных мужчин и в то же время дать возможность мирному большинству пахать землю. Карелы нарушают договор потому, что живут согласно экономике военного времени.

Она продолжила пересказ основ истории своего народа. Были две легенды, объясняющие название Кейсиленд. Одна гласила, что после Опустошения организация, именовавшая себя Рыцарями Колумба, основала небольшой городок возле Бостона, который, подобно древнему Риму, разросся и поглотил соседей. Городок был назван первыми буквами наименования ордена на языке предков – Кей Си, и через некоторое время это стали понимать как имя легендарного предка – Кейси.

По другой считалось, что реальное семейство Кейси в стародавние времена основало город и назвало его своим именем. Это породило теперешнюю клановую систему, при которой каждый житель страны носил фамилию Кейси.

Была и третья версия, не слишком распространенная. Объединяя первые две, она утверждала, что человек по имени Кейси был главой Рыцарей Колумба.

– Наверное, врут все три, – предположил Стэгг.

Такое предположение Мэри не понравилось, но она умела широко смотреть на вещи. Она сказала, что это возможно.

– А что вы думаете насчет того, что говорят о вас дисийцы? Они говорят, что вы почитаете бога-отца по имени Колумб и что это имя вы украли у их богини Колумбии и обратили в мужчину и богиню, и ее имя. И правда ли, что у вашего бога два имени: Иегова и Колумб?

– Это ложь! – гневно ответила Мэри. – Эти невежды дисийцы перепутали имя нашего бога и Святого Колумба. Правда, что мы часто молимся Святому Колумбу о заступничестве перед Иеговой. Но мы ему не поклоняемся!

– А кто был Святой Колумб?

– Да ведь каждый ребенок знает, что он приплыл с востока, из-за океана, и высадился в Кейсиленде. Он обратил в истинную веру граждан нашего города и основал орден Рыцарей Колумба. Если бы не Святой Колумб, мы все остались бы язычниками.

Стэгг уже начинал чувствовать беспокойство, но хотел перед уходом успеть задать ей еще один вопрос.

– Мне известно, что «маскотка» – термин, обозначающий девственницу. Ты не знаешь, как это слово получило теперешний смысл?

– А оно всегда таким было, – ответила она. – Еще и на языке наших предков слово «маскот» означало «приносящий удачу», а маскотка действительно приносит счастье. Ты замечал, как дисийцы, перед тем как рискнуть, стараются притронуться к волосам не достигшей созревания маскотки? Это потому, что собственную удачу человек мог и растерять. И те, кто идут в военный набег, всегда берут с собой маскотку на счастье. Я как раз шла с отрядом против Покипсов, когда попала в плен к дисийцам. И то, что меня захватили при набеге на Кейсиленд – это ложь. Но не стоит ждать правды от тех, кто почитает Ма– терь Лжи.

Стэгг понял, что представления кейсилендеров так же запутаны и перемешаны, как у дисийцев. Спорить и пытаться отделить исторические факты от мифов было бы бессмысленно.

Большие артерии в основаниях его рогов начали призывно пульсировать, и сами рога – твердеть.

– Мне пора идти, – сказал он. – До завтра.

Он повернулся и пошел, с трудом удерживаясь от того, чтобы не перейти на бег.

Так проходили дни и ночи. По утрам была слабость и обсуждение планов побега. Днем – горы еды, реки алкоголя и разудалые, иногда весьма жестокие, скачки. Ночи… ночи были наполнены видениями стонущей белой плоти, пульсом, бившимся в унисон ударам глубоко спрятанного сердца самой земли, превращением из человека в природную силу. Безумный экстаз, тело, повинующееся лишь воле Принципа. Он был орудием, не имеющим выбора, подчиняющимся тому, чем был одержим.

Великий Путь вел из Вашингтона по Копью Колумбии – дороге, когда-то называвшейся шоссе № 1 США – через Балтимору, где переходил на дорогу, когда-то бывшую шоссе № 4, а теперь – Путем Марии. С Пути Марии он поворачивал в сторону за Вилмином (Вилмингтон, штат Делавэр) на бывший переезд Нью-Джерси. Эта дорога теперь носила имя одной из дочерей Колумбии – Ндзужи.

На неделю Стэгг остановился в Каепте (Кемден) и заметил, что в городе много солдат. Ему объяснили, что Фили (Филадельфия), лежащая на другом берегу реки Двей (Делавэр), – столица враждебного государства Пант-Эльфии (Пенсильвания).

От Кемдена солдаты проводили Стэгга на бывшее шоссе № 30, пока он не удалился на безопасное расстояние в глубь страны. Там они оставили его, и Стэгг со свитой продолжили путь до города Берлина.

После пышной встречи и оргий Стэгг проследовал по бывшему шоссе № 30 до Таланта (Атлантик-Сити).

Там он задержался на две недели. В этом столичном городе было тридцать тысяч жителей, а за счет окрестных селян, пришедших на празднества по случаю прибытия Стэгга, население выросло впятеро. Отсюда Стэгг направился по бывшей Гарден Стейт Парквэй, откуда свернул на бывшее шоссе № 72. Она вела к № 70, а та – к бывшему шоссе № 206. По этой дороге Стэгг прошел до Тринта (Трентон), где его вновь встречала большая толпа.

После Трентона он вновь вышел на Копье Колумбии – бывшее шоссе № 1. Пройдя обычным путем через относительно большие города Элизабет, Ньюарк и Джерси-Сити, он на пароме переправился на остров Манхэттен. Самую продолжительную остановку он сделал в районе Большого Нью-Йорка, потому что в Манхэттене проживало пятьдесят тысяч человек и окрестные города тоже были густонаселенными.

А кроме того, в это время начинался чемпионат мира.

Стэгг должен был не только вбросить первый бейсбольный мяч сезона, но в его обязанности входило присутствовать на каждой игре. Первый раз он понял, как сильно изменилась игра. Теперь она велась так, что редкостью был матч, в котором обе команды не понесли бы серьезных потерь ранеными, а часто – убитыми.

В первой половине чемпионата проходили игры между чемпионами лиг разных штатов. В финальной игре встретились «Манхэттенские гиганты» с «Вашингтонскими дьяволами». «Гиганты» победили, но потеряли столько игроков, что в следующих международных играх им пришлось взять в резерв игроков «Дьяволов».

Международная часть чемпионата состояла из игр между чемпионами Дисии, Пант-Эльфии, Кейсиленда, Ирокуазской Лиги, Флориды, Буффало и пиратов Карелии. Государство Буффало занимало территорию от города Буффало до береговой линии озер Онтарио и Эри.

Последняя игра чемпионата мира стала кровавой битвой между командами Дисии и Кейсиленда. У кейсилендеров частью формы были красные леггинсы, но к концу встречи все участники были окрашены красным с головы до ног. Страсти накалились до предела, – бесновались не только игроки, но и болельщики. Кейсилендерам отвели секцию стадиона, окруженную высокой изгородью и колючей проволокой. Возле них поставили силы полиции Манхэттена – для защиты, если того потребуют обстоятельства.

К несчастью, судья – карел, от которого ожидался нейтралитет, так как он одинаково ненавидел обе стороны, – принял решение, разрушительное по своим последствиям.

Шел девятый иннинг, и счет был 7:7. Отбивали «Гиганты». Один человек стоял на третьей базе, и, хотя был ранен в шею, у него хватило бы сил припустить к дому, если бы представился шанс. Двое выбыли из игры – в буквальном смысле слова. Один бедолага, покрытый брезентом, лежал там, где его настиг удар – между второй и третьей. Другой сидел в дагауте и стонал, а врач заливал ему клеем порезы на голове.

Человек с битой был лучшим хиттером Дисии, а ему противостоял лучший питчер Кейсиленда. Форма, в которой он выступал, претерпела совсем небольшие изменения с девятнадцатого столетия, а по щеке стекала струя табачной жвачки. Бэттер покачивал битой, и на ее боках играли солнечные блики – потому что верхняя часть была окована медными полосами. Он ждал команды судьи «Мяч в игру!» и, услыхав ее, не сразу ступил на пластину.

Вместо этого он повернулся и подождал, пока из дагаута к нему подбежала маскотка.

Это была симпатичная маленькая брюнетка, одетая в форму игрока. Единственным отклонением от вековой традиции был треугольный вырез на рубашке, обнажавший маленькие, но твердые груди.

Большой Билл Яблоня, бэттер, потерся костяшками пальцев о волосы маскотки, поцеловал ее в лоб и дал дружеского шлепка, когда она повернулась бежать обратно к дагауту. Он ступил в квадрат, нарисованный мелом на земле, и стал в древнюю позу бэттера, готового сразиться с питчером.

Лэнки Джон Вверх-По-Холму-И-Через-Реку Джордан Могучий Кейси сплюнул табачную жвачку и начал замах. В правой руке он держал соответствующий правилам мяч. Из него торчали четыре полудюймовых стальных шипа – по одному на каждом полюсе и два на экваторе. Джону Кейси приходилось держать мяч так, чтобы выступающие шипы не поранили руку при закрутке. Это ограничивало его по сравнению с питчерами древности. Зато он стоял на шесть метров ближе к бэттеру, а это более чем искупало неудобство в обращении с мячом.

Он подождал, пока к нему подошла маскотка кейсилендеров, и потер костяшки пальцев о ее голову. Потом он размахнулся и бросил.

Шипастый мяч прожужжал на полдюйма от лица Большого Билла Яблони. Тот моргнул, но не отклонился.

Рев толпы приветствовал его храбрость.

– Мяч первый! – крикнул судья.

Кейсилендские болельщики заулюлюкали. Оттуда, где они сидели, казалось, что мяч, пройдя рядом с головой Билла Яблони, пришелся точно по меловой линии квадрата. Поэтому бросок должен был быть засчитан как страйк.

По следующему Билл Яблоня ударил – и промахнулся.

– Страйк первый!

На третьей подаче Билл взмахнул битой и попал. Однако мяч полетел влево. Фол.

– Страйк второй!

На следующей подаче мяч полетел, шипя, в живот Билла Яблони. Он втянул живот и отскочил назад, как раз чтобы уйти с дороги, но не выйти из квадрата – это был бы страйк.

Следующая подача. Билл Яблоня промазал по мячу, и тот угодил ему в бок. Билл Яблоня упал на землю, в боку застрял шип.

Толпа застонала, а потом стало сравнительно тихо, когда судья начал отсчет.

Биллу Яблоне давалось десять секунд на то, чтобы встать и занять позицию бэттера, иначе был бы засчитан страйк.

Дисийская маскотка, высокая красивая девушка с исключительно длинными ногами и пышными рыжими волосами, спадающими ниже бедер, грудями твердыми и круглыми, как яблоки, побежала к нему. Перескочив сделанный специально для этого в загородке перелаз, она подбежала к Биллу Яблоне, упала на колени и наклонилась так, чтобы ее волосы упали ему на лицо. Считалось, что при этом от нее к нему переливается сила девственницы, маскотки, посвященной Великой Белой Матери в ипостаси Унфекк. Но этого явно было недостаточно. Он что-то сказал, и она поднялась, отстегнула клапан, закрывавший низ живота, и снова склонилась над ним. Толпа заревела: это значило, что Билл Яблоня ранен так серьезно, что нуждается в двойной дозе духовно-физической силы.

При счете «восемь» Билл Яблоня поднялся на ноги. Толпа приветствовала его радостными воплями. Даже кейсилендеры устроили овацию, воздав должное мужеству врага. Вырвав шип из бока, Билл Яблоня взял бинт из рук маскотки и залепил рану. Бинт прилип – его псевдоплоть сразу выпустила массу нитей с присосками, закрепившими его на ране.

Он кивнул судье, что может продолжать.

– Мяч в игру!

Теперь настала очередь Билла подавать. За ним была одна попытка сбить питчера наземь. Если она удастся, он может идти к первой базе.

Он замахнулся и метнул мяч. Джон Кейси стоял в нарисованном для таких случаев узком квадрате. Выйти оттуда – позор, а Билл Яблоня сможет пройти весь путь ко второй базе.

Кейсилендер крепко уперся ногами, но согнул колени, готовясь отклонить тело в любую сторону.

Подача обернулась технической ошибкой, хотя мяч краем вертящегося шипа порезал ему правое бедро.

Джон Кейси подхватил мяч и замахнулся.

Дисийские болельщики молча молились, скрестив пальцы или гладя по волосам ближайших маскоток. Кейсилендеры охрипли от крика. Пант-Эльфы, ирокуазы, флоридцы и буффальцы орали оскорбления той команде, которую больше ненавидели.

Дисиец на третьей базе вышел на край, готовый бежать к дому, если представится подходящий случай. Кейси заметил его, но не сделал угрожающего движения.

Первый бросок он послал точно над пластиной, стараясь вызвать Билла Яблоню на длинный отбив вместо хитрости и, быть может, добиться назначения второго мяча. Четыре мяча, и Билл Яблоня может идти на первую.

Большой бэттер дисийской команды ударил по мячу, но, как это часто бывает, удар пришелся по шипу. Мяч взлетел над дорожкой от дома к первой базе и упал посередине между ними.

Билл Яблоня запустил битой в питчера (его право) и рванулся к первой базе. На полпути ему в голову влепили мяч. И тут же с ним на полной скорости столкнулся первый бейсмен, бросившийся на перехват мяча. Билл свалился, но подскочил как резиновый, пробежал несколько шагов, вновь свалился и проехал в сторону первой на животе.

Однако бейсмен, не поднимаясь с земли, подобрал мяч и, замахнувшись в сторону Билла Яблони, сразу же вскочил и бросил мяч в дом. Мяч чвакнул в массивную толстую перчатку кэтчера как раз перед тем, как человек на третьей базе скользнул на пластину.

Судья удалил дисийского игрока, и никто с этим не спорил. Но первый бейсмен подошел к судье и громко сообщил, что задел Билла, когда тот убегал. Так что Билл Яблоня тоже оказался выбит из игры.

Билл отрицал, что его задели.

Первый бейсмен брался доказать свою правоту. Он зацепил дисийца сбоку лодыжки шипом от мяча.

Судья заставил Билла Яблоню спустить леггинс.

– У тебя тут свежая рана, она кровоточит, – сказал он. – Ты выбит.

– Я не выбит! – заорал Билл, брызгая табачной жвачкой судье в лицо. – У меня кровоточат два пореза на бедре, а это было в прошлом иннинге! Этот поклонник бога-Отца – наглый лжец!

– А откуда ему знать, что надо глядеть на твою правую ногу, если это не он тебя зацепил? – заорал судья в ответ. – Судья тут я, и я говорю, что ты выбит! Вон с поля! ОУТ! – громко повторил он по-дисийски.

Дисийские болельщики приняли это решение в штыки. Они заулюлюкали, и над толпой понеслось бессмертное «Судью на мыло!».

Карел побледнел, но с места не сдвинулся. К несчастью, его храбрость и упорство сослужили ему скверную службу, поскольку толпа ворвалась на стадион и повесила его за шею на ближайшей перекладине. Потом распалившиеся болельщики набросились на команду кейсилендеров. Они могли бы погибнуть под бешеными ударами, но в дело вмешалась манхэттенская полиция, успокоившая особо активных ударами мечей плашмя. Они даже успели обрезать веревку, на которой повесили карела, раньше, чем тот задохнулся.

Тем временем кейсилендские болельщики бросились на выручку своей команде. До игроков они не добрались, но схлестнулись с дисийскими фанами.

Какое-то время Стэгг наблюдал за схваткой. Сначала он подумал было прыгнуть в гущу свалки, рассыпая налево и направо удары чудовищных кулаков – в нем закипела жажда крови. Он уже поднялся было, чтобы прыгнуть в бушевавшую под ним толпу, но тут на него обрушилась волна женщин, тоже возбужденных дракой, но несколько по-другому.

Последнюю ночь Черчилль спал плохо. У него перед глазами стояло экзальтированное лицо Робин, когда она сказала, что надеется понести ребенка от героя-Солнца.

В первую очередь он ругал себя самого: не сообразил, что она окажется среди сотни девственниц, дебютировавших в ночь торжеств. Она была слишком красива, а ее отец – слишком влиятелен, чтобы ее обошли жребием.

Он извинял себя тем, что слишком мало знает о дисийской культуре. Его собственное отношение ко всему происходящему находилось под влиянием моральных ценностей его времени. Он относился к Робин как к девушке начала двадцать первого столетия.

Он клял себя за то, что влюбился в нее. Это было достойно двадцатилетнего юнца, а не тридцатидвухлетнего – нет, восьмисоттридцатидвухлетнего! – мужчины. Человека, пролетевшего тысячи миллионов миль межзвездных пространств и сделавшего звезды своим владением. Влюбиться в восемнадцатилетнюю девчонку, знавшую лишь маленький кусочек Земли в течение крошечной доли времени!

Но Черчилль был практичен, а факт оставался фактом: он хотел получить в жены Робин Витроу – по крайней мере, пока не был огорошен ее вчерашним заявлением.

Какое-то время он ненавидел Питера Стэгга. Черчилль всегда слегка завидовал капитану – ведь тот был не только высок и красив, но и занимал должность, которую, как чувствовал Черчилль, он сам вполне был бы способен занять. Ему нравился Стэгг, и он уважал его, но, будучи честным с самим собой, знал, что завидует капитану.

Осознавать, что Стэгг, как обычно, одержал очередную победу, было почти невыносимо. Вечно этот Стэгг оказывался первым!

Невыносимым – почти.

Ночь тянулась, и Черчилль встал с постели, закурил сигару и, расхаживая туда-сюда, отважно вызвал самого себя на откровенность.

В том, что случилось, не было вины ни Стэгга, ни Робин. И Робин абсолютно не была влюблена в Стэгга. Бедный же чертяка Стэгг был приговорен к короткой, но бурной жизни.

Непосредственные же факты, с которыми Черчиллю предстояло иметь дело, были таковы: он хочет жениться на женщине, возможно, беременной от другого. Ни ей, ни ее отцу этого нельзя поставить в вину. Имело значение лишь то, хочет ли он жениться на Робин и вырастить ее ребенка как своего.

В конце концов, он лег в постель и заставил себя заснуть с помощью упражнений из йоги.

Примерно через час после рассвета он проснулся и вышел из своей комнаты. Слуга сообщил ему, что Витроу поехал в город в свою контору, а Робин с матерью отправились в храм. Через два часа или раньше женщины должны были вернуться.

Черчилль спросил о Сарванте, но тот еще не появлялся.

Он позавтракал в компании детишек. Они просили рассказать что-нибудь о путешествии к звездам. Черчилль вспомнил эпизод на Вольфе, когда команда, удирая от люпинов на плоту через болото, напоролась на воздушных осьминогов. Эти огромные твари парили в воздухе на надутых легким газом пузырях, а добычу хватали длинными висячими нитями. Эти нити били жертву током – убивали или парализовали, – а потом мощные когтистые щупальца разрывали ее на части.

Дети сидели молча с широко раскрытыми глазами и жадно внимали истории, как если бы видели перед собой полубога. К концу завтрака он заметно помрачнел, особенно когда вспомнил, что жизнь ему спас, обрубив щупальце мерзкого гада, не кто иной, как Стэгг.

Когда он поднялся из-за стола, дети стали просить его рассказать что-нибудь еще. Его отпустили только после обещания продолжить историю днем.

Он приказал слугам передать Сарванту, чтобы тот его подождал, а Робин – что идет разыскивать своих товарищей по экипажу. Слуги настояли, чтобы он взял экипаж и упряжку. Ему не хотелось быть обязанным Витроу еще больше, но вдруг да он воспримет отказ как оскорбление? Черчилль поехал по Коунч-авеню, направляясь к стадиону, где стояла «Терра».

Найти нужного чиновника оказалось нелегко – кое в чем Вашингтон не менялся. За небольшую мзду тут и там он получил нужную информацию и наконец попал в офис человека, в чьем ведении находилась «Терра».

– Я бы хотел знать, где сейчас ее экипаж, – спросил он.

Чиновник извинился, вышел минут на пятнадцать, в течение которых искал информацию о бывших членах экипажа «Терры». Вернувшись, он сообщил, что все, кроме одного, сейчас в Доме Потерянных Душ. Это, по его словам, был пансион со столом и квартирой для иностранцев и путешественников, не способных найти гостиницы для членов братства, к которому они принадлежат.

– Если вы – брат героя-Солнце, да еще находитесь в пределах города, то могли бы остановиться в Холле Лося, – сообщил чиновник. – Но пока вас не посвятят в братство, вам придется искать себе любое общественное или частное жилье. Это не всегда просто.

Черчилль поблагодарил и вышел. Следуя указаниям чиновника, он поехал к Дому Потерянных Душ.

Там он нашел всех оставшихся товарищей. Как и он, они оделись в местную одежду. И точно так же продали свои костюмы.

Они обменялись накопившимися со вчерашнего дня новостями, и Черчилль спросил про Сарванта.

– Мы ничего о нем не слышали, – ответил за всех Гбью-хан. – И пока еще сами не знаем, что собираемся дальше делать.

– Если проявите терпение, – сказал Черчилль, – может быть, вам удастся отплыть домой.

Он описал им состояние мореходства в Дисии и шансы на захват судна. В заключение же сказал:

– Если у меня будет корабль, для каждого из вас там найдется койка. Но вы должны быть пригодны к тому, чтобы нанять вас матросами. А это значит, что вы должны быть посвящены в какое-нибудь братство мореплавателей и должны накопить определенный опыт. Поэтому для выполнения нашего плана потребуется время. Если вас это не устраивает, можете попробовать пробираться по суше.

Прообсуждав шансы в течение двух часов, они решили присоединиться к Черчиллю.

Тот встал из-за стола:

– Отлично. Пока что ваша главная квартира будет здесь. Где найти меня, вы знаете. Счастливо, ребята.

Черчилль пустил оленей бежать медленной расслабленной рысью. Он со страхом думал, что может ждать его в доме Витроу, и никак не мог принять какого-либо решения.

Наконец коляска подкатила к дому. Слуги распрягли оленей. Черчилль заставил себя войти внутрь. Там за столом сидели Робин с матерью, весело болтая, как пара счастливых сорок.

Робин вскочила со стула и подлетела к нему, сияя от радости:

– Ред, случилось! Я беременна ребенком героя-Солнца! И жрица сказала, что это мальчик!

Черчилль попытался улыбнуться, но не смог. Даже когда Робин схватила его в объятия и закружилась с ним по комнате, он не мог себя заставить улыбнуться.

– Выпейте холодного пива, – предложила ее мать. – У вас такой вид, будто вас расстроили плохие новости. Надеюсь, что это не так. Сегодня у нас день радости! Я – дочь героя-Солнца, и моя дочь – тоже, а теперь и мой внук будет сыном героя-Солнца. Трижды благословила наш дом Колумбия! Мы должны отблагодарить ее радостью и весельем.

Черчилль сел и залпом опрокинул в себя содержимое кружки.

– Я должен просить прощения. У моих людей не все гладко. Но это не имеет к вам никакого отношения. Что я хотел бы знать, так это что Робин собирается делать дальше?

Анджела Витроу поглядела на него взглядом, проникающим, казалось, в самую глубь его мыслей.

– Что ж, теперь она примет предложение какого-нибудь молодого счастливца, жаждущего стать ее мужем. Ей придется хлопотно, потому что, по крайней мере, десять претендентов настроены весьма серьезно.

– Ей нравится кто-нибудь из них в особенности? – спросил Черчилль незаинтересованным, как он надеялся, тоном.

– Мне она этого не говорила, – ответила мать Робин. – Но на вашем месте, мистер Черчилль, я бы спросила ее здесь и сейчас – пока другие женихи не набежали.

Черчилль был поражен, но как-то сумел сохранить невозмутимое выражение лица:

– Как вы угадали, что у меня на уме?

– Но ведь вы мужчина? И я знаю, что Робин к вам неравнодушна. Думаю, вы самый подходящий для нее муж.

– Спасибо, – промямлил он. Несколько секунд он сидел молча, барабаня пальцами по столу. Потом встал, подошел к Робин, игравшей в углу со своей любимой кошкой, и взял ее за плечи.

– Робин, пойдешь за меня замуж?

– Да! – завопила она, падая в его объятия.

Вот так это и вышло.

Приняв решение, Черчилль сказал себе, что у него нет оснований для неприязни к ребенку Стэгга или тому, как Робин его зачала. В конце концов, сказал он себе, если бы Робин была замужем за Стэггом и он умер, Черчиллю не на что было бы обижаться. А фактически ситуация была аналогичной. На протяжение одной ночи Робин была женой его бывшего капитана.

И хотя Стэгг пока еще жив, это не продлится долго.

Неприятным фактором была его попытка применить готовую систему ценностей к ситуации, к которой эта система никак не подходила. Конечно, Черчиллю хотелось бы, чтобы его невеста была девственна. Этого не случилось, вот и все.

Но, несмотря на все эти логические построения, его не покидало чувство, что его предали.

Однако времени на подобные размышления оставалось немного. Витроу был вызван из конторы домой. Он всхлипнул и обнял своего будущего зятя, а потом напился. Тем временем служанки увели Черчилля вымыться и постричься. Потом его промассировали и надушили. Выйдя из ванной, он обнаружил, что Анджела Витроу с несколькими подругами готовятся к вечернему торжеству.

Вскоре после ужина начали стекаться гости. К тому времени и Витроу, и жених его дочери успели хорошенько заглянуть в кружку. Гости не возражали. На самом деле они ожидали увидеть именно это и постарались догнать хозяев.

Много было смеха, разговоров и бахвальства. Случился лишь один неприятный инцидент: один из молодых людей, ухажеров Робин, поднял на смех иностранный акцент Черчилля и вызвал его на дуэль. На ножах, у подножия тотемного шеста. Пусть их обоих привяжут за пояс к шесту, и победитель получит Робин.

Черчилль дал мальчишке в челюсть, и его друзья со смехом и гиканьем отнесли бесчувственное тело в экипаж.

Около полуночи Робин оставила своих подруг и взяла Черчилля за руку:

– Пойдем в постель.

– Куда? Сейчас?

– В мою комнату, глупый. И, конечно же, сейчас!

– Робин, да ведь мы еще не женаты! Или я так напился, что не заметил?

– Нет, свадьба будет в храме в следующую субботу. А какое это имеет отношение к постели?

– Никакого, – ответил он, пожав плечами. – Другие времена, другие нравы. Веди, Макдуф!

Она хихикнула и спросила:

– Что ты там бормочешь?

– А что бы ты сделала, если бы я пошел на попятную перед свадьбой?

– Ты шутишь, конечно?

– Ну конечно! Робин, милая, я ведь совсем не знаю дисийских обычаев, и мне просто интересно.

– Я бы ничего не сделала. Но это было бы смертельное оскорбление моему отцу и брату. Им пришлось бы тебя убить.

– Я просто спросил.

Следующая неделя была забита событиями под завязку. Помимо обычных приготовлений к свадебной церемонии, Черчиллю предстояло решить, в какое братство вступить. Немыслимо было бы выдать Робин за человека без тотема.

– Я бы предложил, – говорил Витроу, – мой собственный тотем, Льва. Но лучше, если твое братство будет непосредственно связано с твоей работой и осенено покровительствующим духом того животного, с которым ты будешь иметь дело.

– Ты говоришь о братстве Рыбы или Дельфина?

– Как? Нет, что ты! Я имею в виду тотем Свиньи. Немудро было бы разводить свиней и иметь своим тотемом льва, который охотится на свиней.

Черчилль запротестовал:

– Да мне-то какое дело до свиней?

Тут пришел черед Витроу изумиться:

– Так ты с Робин не говорил? Неудивительно. У нее не нашлось времени на разговоры, хотя вы двое оставались наедине с полуночи до утра каждый день. Небось, только и делали, что миловались? Ах, если бы вернуть молодость! Итак, мой мальчик, дела обстоят следующим образом. Мне по наследству от отца достались кое-какие фермы, а он был не дурак по части зашибить денежку. И ты мне нужен в качестве управляющего этими фермами по нескольким причинам.

Во-первых, я не доверяю теперешнему управляющему. По-моему, он нечист на руку. Найди мне доказательства, и я его повешу.

Во-вторых, карелы совершают набеги на мои фермы, воруют лучших свиней из стада и симпатичных женщин. Они, правда, не сжигают дома и сараи и не оставляют работников голодать… Не дураки, чтобы резать дойную корову. Ты эти набеги прекратишь.

В-третьих, я так понял, что ты генетик. Значит, сможешь улучшить стадо.

В-четвертых, когда я упокоюсь на лоне Великой Белой Матери, фермы перейдут к тебе. Торговый флот унаследуют мои сыновья.

Черчилль поднялся:

– Мне надо поговорить с Робин.

– Поговори, сын. Но ты увидишь, что она во всем согласна со мной.

Витроу был прав. Робин не хотела, чтобы муж был морским капитаном. Она просто не вынесет столь частых расставаний!

Черчилль возразил, что она могла бы ходить в рейсы с ним.

Робин ответила, что это не так. Жены моряков не могут их сопровождать. Они мешаются под ногами, а главное – они приносят кораблю несчастье. Даже когда корабль берет в рейс платных пассажиров женского пола, жрецам приходится произносить усиленные благословения от дурного глаза.

Черчилль привел довод, что если она его любит, то сможет примириться с долгими отлучками.

Робин парировала, что, если бы он ее на самом деле любил, ему не захотелось бы оставлять ее так надолго. А дети? Хорошо известно, что в семьях, где отец слаб или долго отсутствует, дети могут вырасти неполноценными, с психическими отклонениями. Детям нужен сильный отец, не скупящийся ни на ласку, ни на острастку.

Черчиллю понадобилось десять минут, чтобы понять ситуацию.

Если он откажется от свадьбы, ему придется драться с Витроу и его сыном. Кто-то будет убит, и интуиция подсказывала Черчиллю, что, в конце концов, это будет он. Если даже он выстоит против ее отца и брата и убьет их, то дальше придется драться со всем кланом, а это безнадежная затея.

Можно, конечно, заставить Робин отказаться от него самой. Но он не хотел ее терять.

Наконец он сказал:

– Ладно. Стану свиноводом. Хочу только попросить об одном. До того как осесть на землю, предпринять еще одно морское путешествие. Можем ли мы на корабле добраться до Норфолка, а оттуда по суше – до ферм?

Робин отерла слезы, заулыбалась, поцеловала его и сказала, что она была бы жестокосердной сукой, если бы отказала любимому.

Черчилль ушел сказать своим спутникам, чтобы купили билеты на тот корабль, на котором они с Робин собрались ехать, и снабдил их достаточным количеством денег. Когда корабль выйдет в открытое море, они захватят его и пойдут на восток через Атлантику. Жаль только, что у них не было времени изучить морское дело – придется учиться по дороге.

– А твоя жена не рассердится? – спросил Ястжембски.

– Не то слово, – ответил Черчилль. – Но если она на самом деле любит меня, она не расстанется со мной. Если же нет, мы высадим ее на берег вместе с экипажем.

Но вышло так, что команде «Терры» не представилось случая захватить корабль. На второй день плавания на них напали карельские пираты.

При входе в кампус колледжа Вассар Стэгг услыхал ту же мелодию (или ее вариацию), которую всегда играли при вручении ему ключей от города или, как сегодня, степени почетного доктора. Только вместо большой толпы, поющей приветственный гимн, его встретил хор первокурсниц. Женщины постарше, жрицы и профессорши, были выстроены рядами в своих алых или голубых одеждах за одетым в белое хором. Пока первокурсницы пели, остальные утвердительно кивали или стучали о землю основаниями своих кадуцеев, выражая радость при виде Стэгга.

Военный отряд пант-эльфов захватил Вассарский Колледж жриц-предсказательниц внезапно. Каким-то образом налетчики узнали, что полуночную церемонию в Вассаре собирается посетить герой-Солнце. Они также знали, что люди из Покипси были предупреждены, и не подумают вмешаться. Единственным мужчиной в колледже был Стэгг, а жриц было, возможно, около ста.

Военный отряд вырвался из темноты в свет факелов, а жрицы были слишком заняты пением и созерцанием копошения Стэгга с молодыми первокурсницами, чтобы успеть что-то заметить. Лишь когда пант-эльфы издали дружный вопль и бросились срубать головы стоящих во внешнем ряду, жрицы поняли, что подверглись нападению.

Что случилось сразу после этого, Стэгг не помнил. Он поднял голову и успел лишь увидеть прыгнувшего к нему воина и размах широкого палаша, упавшего плашмя ему на голову.

Очнувшись, он обнаружил, что свисает, как убитый олень, с шеста, который несли на плечах двое. Руки и ноги затекли, перетянутые ремнями, остановившими кровообращение. Голова, казалось, вот-вот взорвется; она болела не только от удара, но и от прилива крови.

На небе стояла полная луна. В ее ярком свете он видел голые ноги и грудь несшего его человека. Вертя головой, он смог увидеть лунные блики на загорелой дотемна коже мужчин и на белых одеяниях жриц.

Вдруг его резко опустили на землю.

– Проснулся, старый пантач, – произнес низкий мужской голос.

– А не обрезать ли паразиту веревки, чтоб своими ножками шел? – спросил другой голос. – Я уже выдохся тащить эту тушу. Шест мне все плечи пробуравил.

– Давай, – отозвался третий голос, явно принадлежавший предводителю. – Развяжите его. Только руки как следует стяните за спиной, а на шею наденьте петлю. Если попытается удрать, мы его придушим. И поосторожнее – он силен как бык!

– Так силен, так превосходно сложен! – вздохнул четвертый голос, повыше, чем прежние. – Какой любовник!

– Хочешь, чтобы я приревновал? – спросил один из мужчин. – Если да, радость моя, то у тебя получается. Бросай-ка ты эти разговоры, а то я вырежу тебе печень и твоей мамочке скормлю!

– Не смей трогать мою мать, ты, тварь волосатая! – завизжал высокий голос. – Ты мне последнее время все меньше и меньше нравишься!

– Во имя Колумбии, нашей Благословенной Матери! Прекращайте любовные ссоры. Мне они уже вот где сидят. Мы на военной вылазке, а не в тотем-холле на пьянке. Давай развяжи его. Только присматривай хорошенько!

– Я не в силах за ним смотреть, – с придыханием сказал высокий голос.

– Хочешь его рога переставить мне на голову? – спросил тот, кто грозился вырезать печень. – Ну попробуй, и я тебе так морду разукрашу, что ни один мужчина на тебя не позарится.

– Последний раз говорю: заткнитесь! – рявкнул предводитель. – Следующему, кто даст мне повод, я перережу глотку. Ясно? Тогда вперед. Пошли! Нам еще черт знает сколько тащиться по вражеской территории, и очень скоро по нашему следу пустят ищеек.

Стэгг вполне успевал следить за разговором. Язык был близок к дисийскому, может быть, даже ближе, чем голландский к немецкому. Он его уже слышал раньше, в Кемдене. Там на церемонии в его честь перерезали горла группе пленников пант-эльфов. Среди них были храбрецы, выкрикивающие непристойности в адрес Стэгга, пока нож не заставил их замолчать.

Сейчас Стэггу хотелось, чтобы перерезали глотки всем пант-эльфам, сколько бы их ни было. Руки и ноги начинали нестерпимо болеть. Он чуть ли не вопил от боли, но понимал, что пант-эльфы снова его вырубят, чтобы замолчал. Кроме того, он не хотел доставлять им удовольствие, показывая, что ему больно.

Налетчики связали ему руки за спиной, на шею надели петлю и пообещали при первом подозрительном движении всадить нож в спину. Потом толкнули вперед.

Вначале Стэгг не был способен на рысь. Но потом кровообращение в ногах восстановилось, боль поутихла, и он смог держаться наравне с остальными. Это было хорошо, потому что стоило ему оступиться, и петля тут же сжимала горло, прерывая дыхание.

Они бежали вниз по какому-то редколесью. Налетчиков было около сорока, они передвигались двумя колоннами, вооруженные палашами, ассегаями, палицами, луками со стрелами. Доспехов на них не было, наверное, для увеличения подвижности. Волосы они носили не длинными, как дисийские мужчины, а очень коротко подстриженными. Лица выглядели несколько странно из-за широких темных усов. Это были первые люди с растительностью на лице, которых он увидел после возвращения на Землю.

Они вышли из лесов и подошли к берегу Гудзона. Теперь он пригляделся к пант-эльфам поближе и увидел, что усы у них вытатуированы или нарисованы.

И у каждого на груди большими буквами было вытатуировано слово «МАТЬ».

Пленников было семеро: он, пять жриц и – сердце подпрыгнуло – Мэри Кейси! У всех у них руки тоже были связаны за спиной. Стэгг попытался потянуться к Мэри Кейси и шепнуть ей словцо-другое, но веревка на шее дернула его назад.

Отряд остановился. Часть воинов занялась разбрасыванием сухих веток. Очень быстро они извлекли из кучи веток несколько больших каноэ, ловко спрятанных в выемке почвы, и отнесли их к реке.

Пленников заставили войти в каноэ, по одному в каждое, и эскадра двинулась к другому берегу.

Достигнув его, воины столкнули все каноэ в воду, чтобы течение унесло их прочь. Отряд пустился рысью по лесу. Время от времени какая-нибудь пленница спотыкалась и падала на колени или лицом в землю. Пант-эльфы поднимали ее пинками и грозили перерезать женщинам глотку, если те не перестанут вести себя как неуклюжие коровы.

Однажды упала Мэри Кейси. Кто-то пнул ее ногой в ребра, и она скорчилась от боли. Стэгг заревел от ярости:

– Если мне удастся освободиться, пант-эльф, я тебе руки оторву и вокруг шеи обмотаю!

Пант-эльф захихикал:

– Давай, милашка! Какое удовольствие оказаться в руках такого мужчины, как ты!

– Заткнись, ради Матери! – проворчал предводитель. – Что у нас тут, военный набег или вечеринка с охочими молодками?

Дальше двигались молча: часть времени бежали, потом шли. К рассвету покрыли много миль. Тропа вилась среди многочисленных холмов.

Вскоре после того как горизонт на востоке побелел, предводитель приказал остановиться.

– Замаскируемся и будем спать до полудня. Потом, если местность окажется достаточно пустынной, двинем дальше. Днем сможем пройти большее расстояние, хотя и возрастут шансы попасться врагу на глаза.

Они нашли грот, образованный нависающим утесом. Там каждый воин разостлал на жесткой земле единственное одеяло, и через несколько минут все спали, кроме часовых, оставленных для охраны пленников и наблюдения – не покажутся ли дисийцы.

И кроме Стэгга. Он тихо позвал часового:

– Эй, я не могу спать! Я голоден!

– Поешь вместе с остальными, – ответил часовой. – Если, конечно, у тебя найдется чем набить брюхо.

– Ты не понимаешь, – сказал Стэгг. – У меня не нормальная человеческая потребность в еде. Если я не буду есть каждые четыре часа, притом вдвое больше обычного мужчины, мое тело начнет само пожирать себя. Это из-за рогов. Чтобы остаться в живых, мне нужно жрать, как быку.

– Я дам тебе сена, – ответил часовой, заливаясь тихим смехом.

У Стэгга за спиной кто-то шепнул:

– Не волнуйся, миленький, я дам тебе поесть. Нельзя же, чтобы такой потрясающе красивый мужчина помер с голоду. Вот уж была бы потеря!

Раздалось какое-то шуршание, будто открывали рюкзак. Часовые пригляделись и заухмылялись.

– Похоже, ты покорил Абнера, – сказал один. – Только его дружку Люку это совсем не понравится, когда он проснется.

– Хорошо еще, что не Абнеру жрать охота, – отозвался другой. – А то он бы тебя съел. Ха-ха!

Шептавший вышел на свет, встав так, чтобы Стэгг мог его видеть. Это был тот коротышка, который с вечера так откровенно восхищался Стэггом. Он держал каравай, два больших ломтя ветчины и фляжку.

– Давай-ка, детка, садись. Сейчас мамочка покормит большого Рогатика.

Часовые засмеялись, но вполголоса. Стэгг покраснел, но отказаться от еды не мог. Он ощущал бушующий в нем огонь, плоть переваривала плоть.

Коротышка был малым лет двадцати, низеньким и узкобедрым. У него, в отличие от прочих пант-эльфов, волосы не были острижены под ежик, а вились пшеничными кудрями. Лицо у него было таким, какое женщины обычно называют «миловидным», хотя и странным из-за нарисованных усов. Большие черные глаза обрамляли очень длинные темные ресницы. Зубы были настолько белы, что казались фальшивыми, а язык – ярко-красным, быть может, из-за чего-то, похожего на резину, что он все время жевал.

Стэггу была противна мысль быть обязанным такому, как Абнер, но рот рефлекторно раскрылся и проглотил еду.

– Ну вот, – сказал Абнер, поглаживая панты Стэгга и запустив длинные тонкие пальцы в его шевелюру. – Теперь Рогатику лучше? Не хочет ли он в благодарность подарить мне поцелуйчик?

– Рогатик вышибет из тебя дух, если подойдешь еще хоть на шаг, – ответил Стэгг.

У Абнера округлились глаза. Он отступил назад, огорченно надув губы.

– Разве хорошо так обращаться с другом, который спас тебя от голодной смерти? – спросил он обиженно.

– Признаю, что плохо, – сказал Стэгг. – Но я лишь хотел предупредить тебя, что, если попробуешь сделать то, что у тебя, по-моему, на уме, будешь убит.

Абнер улыбнулся и похлопал длинными ресницами:

– Ну, через глупые предрассудки ты, детка, сможешь переступить! Да к тому же я слыхал, что вы, рогатые, жуть как охочи и, когда встанет, ничто вас не остановит. Что ты будешь делать, когда рядом не окажется ни одной женщины?

Он скривил губы от отвращения при этом слове. «Женщина» – это вольный перевод употребленного им слова, которое во времена Стэгга использовалось в пренебрежительном или нейтрально-анатомическом смысле. Позже Стэгг услышал, что пант-эльфские мужчины всегда между собой называют женщин этим словом, хотя в их присутствии называют своих подруг «ангелами».

– Что будет – то будет, – ответил Стэгг, закрыл глаза и провалился в сон.

Проснулся он, казалось, через минуту, но солнце уже стояло в зените. Он моргнул, сел и поискал взглядом Мэри Кейси. Она сидела с развязанными руками и ела, а позади стоял часовой с мечом.

Предводителя звали Раф. Это был высокий мужчина с широкими плечами, тонкой талией, мрачновато-красивым, но холодным лицом и светлыми волосами.

– Эта Мэри Кейси сказала мне, будто ты – не дисиец, – сказал он. – Она говорит, что ты сошел с небес в огненном корабле из металла и что ты оставил Землю восемьсот лет назад. Она врет?

Стэгг рассказал свою историю, пристально наблюдая за Рафом во время рассказа. Он надеялся, что Раф решит обращаться с ним не так, как обычно обращаются пант-эльфы с попавшими к ним в руки дисийцами.

– Да, ты штучка, – заинтересованно сказал Раф, хотя бледно-голубые глаза остались столь же ледяными. – Да еще эти сумасшедшие рога! С ними ты выглядишь настоящим мужчиной. Слыхал я, что когда Двурогий Царь разогреется как следует, в нем играет сила пятидесяти быков.

– Это каждому известно, – небрежно ответил Стэгг. – Что действительно интересно знать – что будет со мной?

– Это мы решим, когда выберемся с дисийской территории, перейдем через реку Делавэр. Еще два дня тяжелых переходов, хотя за горами Шавангунк мы уже будем в безопасности. Там ничья земля, и встречаются там лишь военные отряды, дружественные или враждебные.

– А почему бы меня не развязать? – спросил Стэгг. – В Дисию мне уже не вернуться, и волей-неволей приходится ставить на вас.

– Шутишь? – спросил в ответ Раф. – Да я скорее бешеного лося развяжу. Я, деточка, чертовски здоровый парень, но не хотел бы с тобой заводиться – то есть вступить в бой. Нет уж, оставайся связанным.

Отряд двигался быстро. Двое разведчиков шли впереди, чтобы избежать западни. Подойдя к горам Шавангунк, отряд стал осторожно приближаться к перевалу, прячась и ожидая от разведчиков сигнала. К ночи отряд остановился в укрытии под скальной грядой.

Стэгг пытался поговорить с Мэри Кейси, чтобы оказать ей моральную поддержку. Она очень устала, а когда начинала отставать, получала пинки и проклятия. Особенно усердствовал Абнер – похоже, он ее возненавидел.

К вечеру третьего дня они перешли вброд реку Делавэр. После ночевки они поднялись раным-рано и пошли дальше. К восьми часам утра воины триумфально вступили в пограничный городок Хай-Квин.

Население городка насчитывало порядка пяти тысяч человек, обитавших в квадратных каменных домах, обнесенных заборами высотой в двадцать пять футов из камня и цемента. Со стороны улицы у домов окон не было, а двери были глубоко погружены в стену. Все окна выходили внутрь, во двор.

Палисадников со стороны улицы тоже не было, но между домами располагались зеленые пустыри, на которых паслись козы, копошились куры и играли голые грязные дети.

Приветствовавшая отряд толпа состояла в основном из мужчин; несколько подошедших в начале женщин вскоре удалились, послушные приказаниям мужей. Все женщины закрывали лица чадрой, а платья скрывали тело от плеч до земли. В стране пант-эльфов женщины явно считались низшими существами, несмотря на то, что единственным в городе идолом была гранитная статуя Великой Белой Матери.

Позже Стэгг узнал, что пант-эльфы почитали Колумбию, но дисийцы считали их еретиками. В теологии пант-эльфов каждая женщина являлась живым воплощением Колумбии и в силу этого – священным сосудом материнства. Но мужчины страны пант-эльфов ведали и то, что плоть слаба. И потому принимали все меры, чтобы у их женщин не было соблазна осквернить свою чистоту.

На них возлагались все возможные обязанности служанок и матерей, – и ничего кроме этого. А потому их следовало скрывать от чужих взглядов, а также от любого соблазна. Мужчины вступали с женами в половые сношения лишь для рождения детей, а во все другие типы отношений, социальные и семейные, – как можно меньше. Они были полигамными – в силу той теории, что полигамия есть лучшее средство для увеличения населения малочисленной народности.

Отделенные от мужчин и приговоренные к обществу друг друга, женщины часто становились лесбиянками. Мужчины даже их к тому поощряли, но они вынужденно ложились с мужчинами в постель, по крайней мере трижды в неделю, во исполнение священного брачного долга, как бы ни было это противно обоим. Итог – почти постоянная беременность.

Мужчин устраивало такое состояние. Как утверждала их ересь, беременная женщина ритуально нечиста. К ней не должно прикасаться никому, кроме других женщин или жрецов.

Пленников заперли в большом каменном здании. Женщины приносили им еду, но сначала Стэгга заставили надеть килт, чтобы его вид не шокировал женщин. Воины и горожане отпраздновали победу, как следует напившись.

Около девяти вечера они ворвались в камеру и вытащили Стэгга, Мэри Кейси и жриц на городскую площадь. Там стояла статуя Колумбии, а вокруг нее были разложены кучи дров. Из каждой кучи торчал вбитый в землю столб.

К каждому столбу привязали жрицу.

Стэгга и Мэри к столбам не привязывали, но заставили стоять и смотреть.

– Этих злых ведьм необходимо очистить огнем, – пояснил Раф. – Вот для чего мы привели сюда этих молодых женщин. Из милосердия. Понимаешь ли, те, что пали под ударом меча, погибли навеки, и их души обречены на вечные странствия. Но эти будут очищены огнем и отправятся в страну счастливых душ.

– Плохо то, – добавил он, – что в Хай-Квине нет священных медведей, потому что заблудших можно было бы скормить им. Чтобы ты знал, медведи – средство спасения не хуже огня.

А с тобой здесь ничего не случится. Тратить тебя на такой заштатный городишко… не слишком ли жирно? Отведем тебя в Фили, и там тобой займется правительство.

– Фили? Филадельфия – «город братской любви»? – Стэгг попытался пошутить – в последний раз за этот вечер.

Поднесли огонь, и начался ритуал очищения.

Минуту Стэгг смотрел, потом закрыл глаза. К счастью, ему не пришлось слышать воплей женщин, поскольку у них были заткнуты рты. У сжигаемых жриц была нехорошая привычка выкрикивать проклятия в адрес пант-эльфов, кляпы же этому препятствовали.

Но от вони горящей плоти было не закрыться. Стэгга и Мэри стошнило, и это вызвало новый приступ веселья у их тюремщиков.

Наконец огни погасли, и двоих пленников отвели обратно в камеру. Там стражники крепко держали Мэри, пока ее раздели, надели железный пояс целомудрия и натянули поверх него килт.

Стэгг запротестовал, что вызвало у тюремщиков удивление.

– Как? – спросил Раф. – Оставить ее открытой соблазну? Дать осквернить чистый сосуд Колумбии? Ты с ума сошел? Ее оставят вдвоем с тобой, а ты – Двурогий Царь, и каждому ясно, что может случиться. Принимая во внимание твою силу, эта ночь может стать ее последней ночью. Нет бы, поблагодарить нас за такую предусмотрительность!

– Возможно, так и произошло бы, если бы вы меня еще разок покормили, – ответил Стэгг. – Сейчас я ни на что не годен. Слаб от голода.

В некотором смысле Стэгг не хотел есть. Голодная диета уменьшала действие пантов. Он по-прежнему страдал от неуемного возбуждения, которое было очевидным и служило источником многочисленных удивленных и восхищенных замечаний тюремщиков, но это было вполне терпимо по сравнению с тем сводящим с ума сатириазом, который одолевал его в Дисии.

Сейчас он боялся, что, если его все же покормят, он набросится на Мэри Кейси, и пояс целомудрия не защитит бедняжку. Но опасался он и того, что если останется голодным, то не доживет до утра.

«Может быть, – подумал он, – я мог бы съесть хоть сколько-нибудь, чтобы поддержать тело и панты, но не столько, чтобы порыв стал непреодолимым».

– Если ты так уверен, что я нападу на девушку, почему тебе не поместить меня в другую комнату? – спросил он.

Раф делано изумился, явно переигрывая, и Стэгг понял, что он старательно подводил его к такому предложению.

– Ну конечно! До чего же я устал, до чего же поглупел! Мы запрем тебя в другой комнате.

Другая комната находилась в том же здании, на другом конце внутреннего двора. Из окна своей комнаты Стэгг видел окно комнаты Мэри. Света у нее там не было, но луна освещала двор и играла бликами на ее милом лице, прижатом к железным прутьям.

Стэгг подождал минут двадцать, потом услышал ожидаемый звук: в замке железной двери поворачивался ключ.

Визжа несмазанными петлями, распахнулась дверь. Вошел Абнер с большим подносом. Поставив поднос на стол, он сказал охраннику, что позовет его, когда будет нужно. Охранник открыл было рот, но, встретив свирепый взгляд Абнера, передумал. Он был местный и к воинам, пришедшим из самой Филадельфии, испытывал почтение.

– Смотри, Рогатик, – сказал Абнер. – Не правда ли, здесь полно вкусняшек? Ты будешь мне благодарен?

– Буду, конечно, – ответил Стэгг. Сейчас, за еду, он был готов почти на все. – Тут больше чем достаточно. А если мне захочется еще, ты сможешь принести?

– Спрашиваешь! Кухня как раз под залом. Кухарка ушла домой, но мне приятно делать женскую работу для тебя. А поцеловать в благодарность?

– Не могу, пока не поем, – ответил Стэгг, заставляя себя улыбнуться Абнеру. – А потом посмотрим.

– Не будь таким робким, Рогатик, – попросил Абнер. – И пожалуйста, ешь побыстрее! У нас мало времени. Я думаю, эта сука Раф сегодня припрется. Как пить дать припрется! И мой приятель Люк меня беспокоит. Если он узнает, что я тут с тобой вдвоем…

– Я же не могу есть со связанными за спиной руками!

– Не знаю, не знаю, – с сомнением произнес Абнер. – Ты такой большой, такой сильный. Ты мог бы разорвать меня пополам голыми руками – ах, такими большими, сильными руками!

– Вот уж глупо, – ответил Стэгг. – Тогда мне никто не стал бы носить еды, и я бы протянул ноги с голодухи.

– Да, правда. И ты ведь не будешь делать больно такому маленькому и хорошему парнишечке? Я же такой слааабенький. И я тебе немножечко нравлюсь, правда? Ты ведь не всерьез говорил тогда, на тропе?

– Нет, конечно, – ответил Стэгг, уминая холодную ветчину, хлеб с маслом и маринованные огурчики. – Это я на тот случай, если бы твой приятель услышал.

– Ты не просто ошеломляюще красив, но еще и умен, – сказал Абнер. Его дыхание участилось. – Уже набрался сил?

Стэгг собирался ответить, что для этого ему придется съесть все, что он видит, но успел передумать. Однако ему ничего не пришлось говорить, потому что в коридоре послышалась какая-то суматоха. Стэгг приник ухом к железной двери:

– Это Люк, твой приятель. Он говорит охраннику, что ты здесь, и требует, чтобы его немедленно впустили.

Абнер побледнел:

– Великая Мать! Он и меня, и тебя убьет! Это такая ревнивая сука!

– А позови-ка его сюда! Я его встречу. Убить не убью, так, помну слегка. Объясню ему, что отныне мы с тобой вместе.

Абнер пискнул от восторга:

– Это будет божественно!

Он осторожно потрогал бицепсы Стэгга:

– Великая Мать, что за бицепс! Такой большой и твердый!

Стэгг стукнул кулаком в дверь и крикнул сторожу:

– Абнер говорит, что можно его впустить!

– Да-да, – подтвердил Абнер. – Все в порядке, пусть Люк войдет. – Он поцеловал Стэгга сзади в шею. – Посмотрю, какую рожу он состроит, когда ты ему расскажешь. Он меня уже извел своей глупой ревностью!

Взвизгнула, распахиваясь, дверь. С мечом в руке влетел Люк. Охранник захлопнул дверь, заперев их втроем.

Стэгг не терял зря времени и врезал ребром ладони Люку по шее. Тот упал, и выпавший меч зазвенел на каменном полу.

Абнер слегка пискнул. Увидев, как Стэгг шагнул к нему, он открыл было рот, но не успел издать ни звука и тоже упал на пол.

Голова у него склонилась под странным углом. Удар кулака Стэгга был так силен, что сломал ему шею.

Оттащив пант-эльфов в угол так, чтобы от дверей не было видно, Стэгг поднял меч Люка и отсек тому голову.

Потом он стал колотить в дверь и кричать, имитируя (надеясь, что похоже) манерный голос Абнера:

– Сторож! Быстрее сюда, и пусть Люк отпустит пленника!

Повернулся ключ, и в камеру вошел охранник. Он держал меч наготове, но Стэгг резко ударил из-за двери. Голова сторожа отлетела на шаг от тела, разрубленные шейные жилы брызнули фонтаном крови.

Сунув нож охранника себе за пояс, Стэгг вышел в узкий коридор, тускло освещаемый факелом в дальнем конце. Он решил наудачу, что там, в конце коридора, находится кухня, и направился туда. Дверь открылась в большую комнату, уставленную горшками и блюдами. Найдя брезентовый мешок, Стэгг набил его едой и добавил несколько бутылок вина. Потом вернулся в холл.

В этот момент открылась дверь, и в коридор вошел Раф.

Он шел нервно, крадущимся шагом. Может быть, поэтому он не заметил отсутствия охранника. Оружия у него не было, кроме ножа в ножнах на поясе.

Стэгг рванулся к врагу через коридор. Раф взглянул и увидел, что на него летит человек с рогами, держа в одной руке окровавленный меч, а другой придерживая закинутый на плечо мешок.

Раф повернулся и попытался было выскочить в дверь, но клинок перерубил ему шею.

Переступив через окровавленный труп, Стэгг вышел во двор. Там, прямо на камнях, спали двое. Как и большинство населения Хай-Квина в этот день, они были пьяны. Стэгг не хотел давать им ни малейшего шанса и к тому же горел желанием убить каждого пант-эльфа, который только попадется ему на пути. Два быстрых удара, и он пошел дальше.

Пройдя через двор, он попал в коридор, точное отражение того, который покинул минуту назад. У дверей комнаты Мэри стоял охранник с бутылкой в руке.

Стэгга он не замечал почти до самой последней минуты. Заметив же, остолбенел от удивления, а этого времени Стэггу хватило. Он ударил стражника мечом.

Острие попало охраннику в грудь между буквами М и А в слове «МАТЬ». От удара тот покачнулся назад и ухватился рукой за лезвие. Удивительно, но другая рука бутылку не выпустила.

Лезвие вошло неглубоко, но Стэгг бросил мешок, прыгнул вперед и навалился на рукоять. Меч с хрустом пробил грудину и вонзился глубоко в тело.

Мэри Кейси чуть не потеряла сознание, когда дверь открылась и в камеру к ней вошел рогатый и окровавленный человек. Она задохнулась:

– Питер Стэгг! Как ты…

– Потом! – оборвал он. – Нет времени!

Они перебегали из тени в тень, пока не добрались до стены и высоких ворот, через которые вошли в город. Ворота охраняли двое часовых, и еще двое находились в невысоких башенках над ними.

К счастью, все четверо спали пьяным сном. Стэгг без труда перерезал глотки лежащим на земле. Потом он тихо поднялся на башни и точно таким же образом навсегда успокоил остальных. Тяжелый дубовый засов, скреплявший половинки ворот, он вытащил без усилий.

Они пошли по тропе, по которой добрались сюда. Сто шагов бегом, сто шагов шагом. Сто шагов бегом, сто шагов шагом.

Реку Делавэр они пересекли на том же броде. Мэри просила об отдыхе, но Стэгг настаивал, что останавливаться никак нельзя:

– Когда в городе проснутся и увидят эти обезглавленные тела, за нами отправится погоня. И она не прекратится, если мы не доберемся до дисийской территории раньше их. А в Дисии нам тоже придется идти осторожно. Попробуем пробраться в Кейсиленд.

Но вскоре им пришлось замедлить шаг – Мэри не смогла выдержать такой отчаянной гонки. К девяти утра она села на землю и сказала:

– Все. Больше не могу – пока не посплю хоть немного.

Они нашли расщелину в ста метрах от тропы, и Мэри сразу заснула. Стэгг сначала поел и попил, а потом тоже лег спать. Он предпочел бы остаться на часах, но понимал, что несколько часов отдыха не будут лишними. Ему понадобится вся его сила – быть может, Мэри придется нести на руках.

Проснувшись раньше Мэри, он снова поел.

Когда через несколько минут она открыла глаза, над ней склонился Стэгг.

– Что ты делаешь?

– Помолчи, – ответил он. – Я хочу снять твой пояс целомудрия.

Лицо Нефи Сарванта в точности отражало его характер. В профиль оно походило на щелкунчик для орехов или на изогнутые губки клещей. И это соответствовало действительности: раз во что-нибудь вцепившись, Нефи Сарвант хватку не разжимал.

Оставив дом Витроу, он поклялся, что ноги его никогда не будет там, где творится такое беззаконие. И еще он поклялся отдать, если потребуется, жизнь, но принести Истину язычникам-идолопоклонникам.

Он прошел пешком пять километров до Дома Потерянных Душ и провел там ночь, забывшись тревожным сном. Вскоре после рассвета он покинул дом. Было довольно рано, но улицы уже кишмя кишели фургонами с грузом, моряками, купцами, детьми, розничными торговками. Он робко заглянул в ресторан-другой – но они показались ему слишком грязными – и решил позавтракать фруктами с уличного лотка. Поговорив с торговцем фруктами насчет работы, он узнал о вакансии уборщика в храме богини Готии. Купец знал об этом, потому что накануне оттуда уволили брата его жены.

– Они немного платят, зато дают стол и квартиру. И есть еще другие преимущества, если ты отец многих детей, – сказал купец. Он подмигнул Сарванту: – Брата моей жены выгнали за то, что он за этими самыми преимуществами совсем забыл о метле и тряпке.

Что это значит, Сарвант не спросил. Узнав, как найти храм, он ушел.

Такая работа, если он ее получит, даст прекрасную возможность познакомиться с дисийской религией. И станет первоклассным полем боя за души новообращенных. Да, задача опасная, но какой миссионер, достойный своего призвания, не хотел бы для себя такой судьбы?

Скоро Сарвант заблудился, бродя по улицам и улочкам. Он вдруг оказался в богатых кварталах, и спросить дорогу было не у кого, кроме людей, разъезжавших в экипажах и верхом на оленях. И они явно не собирались прерывать свои важные занятия ради беседы с покрытым пылью пешеходом – человеком низшего класса.

Он решил вернуться в портовый район и зашагал в ту сторону, где, предположительно, был порт. Не пройдя и квартала, он увидел женщину, вышедшую из большого дома. Она была странно одета – в скрывающее ее с головы до ног платье с капюшоном. Сначала он принял ее за служанку: он уже знал, что аристократы не ходят пешком там, где имеется возможность прокатиться с ветерком. Приблизившись, он заметил, что ткань платья слишком дорогая, чтобы принадлежать служанке.

Несколько кварталов он шел за ней, пока наконец не решился оскорбить ее, заговорив:

– Леди, не сочтите за грубость, могу ли я задать вам вопрос?

Она обернулась, окинув его высокомерным взглядом. Это была высокая женщина лет двадцати двух, с лицом, которое могло быть красивым, если бы чуть убавить резкости. Большие глаза были ярко-синими, а волосы, выбивавшиеся из-под капюшона, темно-русыми.

Сарвант повторил вопрос, и женщина утвердительно наклонила голову. Тогда он спросил у нее дорогу к храму Готии.

С гневным видом она спросила:

– Ты насмехаешься надо мной?

– Нет-нет, – ответил Сарвант. – Как можно! Я просто не понимаю…

– Возможно, не понимаешь. Ты говоришь как иностранец. Конечно, у тебя не было намерения меня оскорбить. Люди моего народа зарубили бы тебя на месте – даже если я не стою оскорбления.

– Поверьте мне, у меня не было такого намерения! Если я обидел вас, приношу свои извинения.

Она улыбнулась:

– Извинения приняты, незнакомец. А теперь скажи, что ведет тебя в храм Готии? У тебя есть жена, столь же презренная и проклятая, как я?

– Она давно умерла, – ответил Сарвант. – И я не понимаю, почему вы называете себя презренной и проклятой. Нет, я просто ищу работу уборщика в храме. Видите ли, я один из тех, кто вернулся на Землю…

И он рассказал свою историю, хотя и очень кратко.

– Благодарю вас за то, что вы говорите со мной как с равной, – сказала она, – хотя трудно представить себе дирадаха в роли уборщика. Истинный дирадах предпочел бы умереть с голоду. И я не вижу на вашей одежде изображения тотема. Не принадлежа к одному из великих тотемов, вам никогда не получить достойной работы. Нет ли у вас покровителя, который поддержал бы вас при вступлении?

– Тотемы – суеверие и идолопоклонничество! – сверкнул глазами Сарвант. – Я никогда не вступлю ни в одно братство!

– Ну, ты и в самом деле странный! – вскинула она брови. – Даже не знаю, что ты за птица. Как брат героя-Солнца, ты явно дирадах. Но ты и выглядишь не так и поступаешь не так. Мой тебе совет – веди себя как дирадах, чтобы люди знали, как с тобой обращаться.

– Благодарю вас, – ответил он. – Но я тот, кто я есть. Не могли бы вы теперь подсказать мне, как попасть к храму?

– Иди за мной, – сказала она и пошла вперед.

Сарвант озадаченно последовал за ней. Он хотел прояснить смысл нескольких замечаний женщины, но что-то в ее поведении остерегало от вопросов.

Храм Готии граничил как с богатыми кварталами, так и с припортовым районом. Это было солидное здание из напряженного железобетона, построенное в виде огромной полуоткрытой раковины и расписанное красными и белыми полосами. К нижней створке раковины вели широкие ступени из гранитных блоков, а внутри было прохладно и разливался неясный свет. Верхняя створка раковины опиралась на каменные фигуры – изображения богини Готии – величавой женщины с грустным задумчивым лицом и зияющей щелью на месте живота.

Внутри щели находилась большая каменная наседка, сидящая на яйцах.

У основания каждой кариатиды сидели женщины. Каждая была одета в такое же платье, как на проводнице Сарванта. Лохмотья здесь соседствовали с дорогими одеждами. Богатые и бедные сидели бок-о-бок.

Женщина без раздумий подошла к группе, сидевшей на цементном полу в полумраке. Вокруг кариатиды их собралось двенадцать, и они явно ожидали высокую блондинку, поскольку оставили для нее место.

Сарвант подошел к бледнолицему жрецу, стоявшему позади за гигантскими каменными башмаками, и попросил работы подметальщика. К его удивлению, оказалось, что он говорит с главным официальным лицом храма – Сарвант ожидал, что главенство принадлежит жрицам.

Епископ Анди заинтересовался акцентом Сарванта и задал ему вопросы, на которые он уже привык отвечать. Сарвант говорил правду, но вздохнул с облегчением, когда жрец не спросил его, почитает ли он Колумбию. Епископ отправил Сарванта к жрецу рангом пониже, который объяснил ему, в чем будут состоять его обязанности, сколько ему будут платить, где и когда он будет есть и спать. В заключение он спросил:

– Много ли ты зачал детей?

– Семерых, – ответил Сарвант, не потрудившись добавить, что все они давно мертвы и обратились в прах. Может быть, сам жрец был одним из потомков Сарванта. Может быть, каждый под этой крышей мог бы назвать его своим пращуром в тридцать каком-то поколении.

– Семерых? Превосходно! – воскликнул жрец. – Тогда у тебя будут те же привилегии, что у любого мужчины с проверенной фертильностью. Ты пройдешь тот же тест, что и другие, потому что в деле такой важности мы не можем полагаться лишь на честное слово человека. Предупреждаю: не злоупотребляй своими привилегиями! Твой предшественник был уволен за пренебрежение к метле.

Сарвант стал подметать изнутри храма, начав работу с дальней от входа стороны. Он уже дошел до колонны, где сидела блондинка, когда заметил мужчину, говорившего с ее соседкой. Он не слышал беседы, но женщина поднялась и распахнула платье. Под ним ничего не было.

Увиденное явно понравилось мужчине, потому что он кивнул. Женщина взяла его за руку и повела к одной из кабинок в задней половине храма. Они вошли, и женщина задернула занавеску над входом.

Сарвант лишился дара речи. Лишь через пару минут он смог снова взяться за веник. Теперь он заметил, что повсюду в храме свершается одно и то же действо.

Первым побуждением было бросить веник, бежать из этого проклятого здания и больше никогда здесь не показываться. Но он сказал себе, что, куда бы он ни пошел в Дисии, он встретит зло. С тем же успехом можно остаться в этом месте и посмотреть, можно ли сделать хоть что-нибудь для служения Истине.

И тут он стал свидетелем такому, от чего его чуть не стошнило. К изящной блондинке подошел здоровенный моряк и заговорил с ней. Она поднялась и распахнула платье, и через минуту они оба были в кабинке.

Сарванта затрясло от ярости. Он уже был достаточно шокирован, когда это делали другие, но она, она!

Он заставил себя остановиться и подумать.

Почему ее поведение возмутило его больше, чем такое же поведение других женщин? Потому что – следовало признать – она его привлекла. Несомненно, она вызвала в нем чувства, которые не вызывала ни одна женщина с того дня, как он встретился со своей женой.

Он поднял щетку, пошел в контору низшего жреца и потребовал ответа, что здесь происходит.

Жрец был очень удивлен:

– Ты настолько новичок в нашей религии, что не знаешь, что Готия – покровительница бесплодных женщин?

– Нет, я не знал этого, – ответил Сарвант дрожащим от ярости голосом. – А какое это имеет отношение к… ко всей этой… – Он умолк, поскольку в дисийском языке не было известных ему слов для обозначения проституции или продажной любви. Помолчав, он сказал: – Зачем эти женщины предлагают себя незнакомцам? Неужто это и есть поклонение Готии?

– А что же еще? – спросил жрец. – Это несчастные женщины, проклятые бесплодным чревом. Сюда они приходят после того, как в течение года старались забеременеть от собственного мужа, и мы устраиваем им обследование. У некоторых мы находим болезни, поддающиеся излечению, но не у этих. Для этих мы не можем сделать ничего.

И там, где бессильна наука, наступает черед веры. Эти несчастные приходят сюда каждый день – кроме святых праздников, когда они посещают божественные церемонии в других местах – и молят Готию послать им мужчину, чье семя оживит их мертвое чрево. Если за год они не будут благословлены ребенком, они обычно вступают в орден, где могут служить своей богине и своему народу.

– А что с Арвой Линкон? – спросил Сарвант, назвав имя блондинки. – Немыслимо, чтобы женщина такой красоты и славнейшей аристократической фамилии должна была ложиться с каждым встречным.

– Та, та, та, мой дорогой! Отнюдь не с каждым. Ты, может быть, не заметил, что все входящие сюда мужчины сначала идут к боковому входу. Там мои добрые братья проверяют, способны ли эти люди дать здоровое семя. Человек, страдающий от болезни, или по какой-то другой причине не подходящий для отцовства, отвергается. А красавец он или урод, мы не обращаем внимания: важны только семя и чрево. Личные вкусы также не должны учитываться в столь важном деле. Кстати, почему бы тебе не пройти осмотр? Нехорошо быть эгоистом и отдавать все свое семя одной-единственной женщине. Твои обязанности перед Готией не меньше, чем перед любой ипостасью Великой Белой Матери.

– Я должен идти подметать, – буркнул Сарвант и торопливо удалился.

Он закончил с полом в главном притворе, но далось это ему непросто: он не мог заставить себя не посматривать время от времени на Арву Линкон. В полдень она ушла и больше в тот день не возвращалась.

Ночью он опять плохо спал. Ему снилась Арва, входящая в кабинку с этими мужчинами – всего десять, он их сосчитал. Он помнил, что должен ненавидеть грех, а грешника любить, но из этих десяти грешников он люто ненавидел каждого.

Когда настало утро, он поклялся, что не будет ненавидеть тех, кто придет к ней сегодня. Но, произнося клятву, он уже знал, что выполнить ее не сможет.

В этот день он насчитал семерых. Когда уходил седьмой, ему пришлось сбежать в свою комнату от непреодолимого искушения последовать за ним и сомкнуть руки у него на горле.

На третью ночь он молился о наставлении.

Уйти из храма, поискать другую работу? Оставшись, он тем самым косвенно утверждает эту мерзость и даже – служит ей. Более того, он может взвалить на свою совесть ужасный грех убийства и призвать кровь человеческую на руки свои. Этого он не хотел. Нет, хотел! Но этого ведь нельзя хотеть, нельзя!

А уйти – значит, не сделать ни малейшей попытки уничтожить зло, удрать, как трус. Хуже того, тогда Арва никогда не поймет, что участием в этой пародии на религиозный ритуал она наносит пощечину самому Господу Богу. Выбраться из храма ему хотелось больше, чем хотелось чего-либо за всю жизнь – больше даже, чем оказаться на «Терре» и нести Слово невежественным язычникам других планет.

За все эти восемьсот лет он не обратил ни единой души. Но он пытался. Он делал все что мог, и не его вина, если уши их были глухи к Слову, а глаза слепы к сиянию Истины.

На следующий день он подождал, пока Арва в полдень вышла из храма. Тогда он прислонил щетку к стенке и вышел за ней в солнечный, гудящий, грохочущий день дисийской улицы.

– Леди Арва! – позвал он. – Я должен поговорить с вами.

Она остановилась. Лицо ее скрывал капюшон, но ему показалось, что она глубоко стыдится и страдает. Или так ему показалось, потому что он этого хотел?

– Могу я пойти рядом с вами? – спросил он.

– Зачем? – удивилась она.

– Потому что иначе я с ума сойду.

– Не знаю, – смутилась она. – Ты, правда, брат героя-Солнца, так что наша совместная прогулка не нанесет ущерба моему достоинству. С другой стороны, у тебя нет тотема, и ты делаешь работу нижайших из презренных.

– Да кто ты такая, чтобы говорить мне о низости! – зарычал он. – Ты, принимающая всех, кто приходит!

Она широко раскрыла глаза:

– В чем я не права? И как смеешь ты так говорить с носящей имя Линкон?

– Ты… ты шлюха! – выкрикнул он английское слово, хотя и знал, что она его не поймет.

– Что это значит? – спросила она.

– Проститутка! Женщина, продающая себя за деньги!

– Никогда не слыхала ни о чем подобном, – сказала она. – Что это за страна, из которой ты явился, где сосуд Святой Матери может так себя позорить?

Он постарался успокоиться и заговорил тихим, дрожащим голосом:

– Арва Линкон, я просто хотел с тобой поговорить. Я должен сказать тебе нечто важное – самое важное, что ты можешь услышать за всю свою жизнь. Да, единственно важное.

– Не знаю. По-моему, ты слегка не в себе.

– Клянусь, что у меня и в мыслях нет намерения причинить тебе вред!

– Клянешься священным именем Колумбии?

– Нет, этого я сделать не могу. Но я клянусь моим Богом, что никогда не причиню тебе вреда.

– Богом! Ты почитатель бога кейсилендеров?

– Нет, не их! Моего! Истинного Бога!

– Теперь я знаю, что ты безумен! Иначе ты не стал бы говорить о боге в этой стране, особенно со мной. Я не стану слушать мерзких богохульств, изрыгаемых твоим гнусным ртом.

Она пошла прочь.

Сарвант сделал шаг вслед за ней. Потом, осознав, что упустил время, и что он ведет себя не так, как желал бы, повернул обратно. Сжав кулаки, скрипя зубами от ярости, он шел, спотыкаясь, шел как слепой, и даже несколько раз с кем-то столкнулся. Ему вслед неслись проклятия, но он ничего не замечал.

Он вошел обратно в храм и поднял веник.

Этой ночью он снова не спал. Тысячу раз он представлял себе, как мягко и мудро будет говорить, чтобы Арва его услышала. Он покажет ей ложность ее веры так, что она не сможет не понять. И она станет его первой обращенной.

И они рука об руку очистят эту страну, как очистили первые христиане Древний Рим.

Но на следующий день Арва в храм не явилась. Он пришел в отчаяние. Может быть, теперь он не увидит ее никогда?

Потом до него дошло, что это именно то, чего он добивался. Может быть, он достиг большего, чем надеялся?

Но как увидеть ее снова?

На следующее утро Арва, все еще одетая в платье бесплодной женщины, вошла в храм. Когда он поздоровался, она отвела глаза и промолчала. Помолившись у подножия кариатиды, где она обычно садилась, она прошла в глубь храма и о чем-то серьезно заговорила с епископом.

Сарванта охватил страх, что речь идет о нем. Разумно ли было ожидать, что она промолчит? В конце концов, в ее глазах кощунством было уже то, что он находился в этом священном – для нее – месте.

Арва заняла свое место у подножия кариатиды.

Епископ жестом подозвал Сарванта.

Он положил веник и нетвердыми шагами приблизился. Было ли ему предначертано остаться здесь, сейчас, чтобы посадить одно зерно веры, которое прорастет после его ухода? И если он сдастся, Слово будет потеряно навеки, ибо он последний в своей секте.

– Сын мой, – произнес епископ, – до сих пор лишь иерархия знала, что ты пока еще не верующий. Ты должен помнить, что тебе, как брату героя-Солнца, дали огромную привилегию. Будь ты кем-нибудь другим, тебя бы давно уже повесили. Но тебе дали месяц на то, чтобы убедиться в ложности твоих путей и испытать правду. Твой месяц еще не окончен, но я должен предупредить: держи язык за зубами и не пытайся распространять здесь ложные верования. Иначе срок будет сокращен. Я обеспокоен, поскольку я считал, что твоя просьба о работе была выражением желания принести жертву Матери Всех Нас.

– Вам сказала Арва?

– Да пребудет благословение с этой истинно набожной, да. Итак, обещаешь ли ты мне, что позавчерашний инцидент не повторится?

– Обещаю, – ответил Сарвант. Епископ не просил его прекратить проповедовать. Но отныне он будет кроток, как голубь, и мудр, как змий.

Через пять минут он забыл о своем решении.

Он увидел высокого и красивого мужчину в дорогой одежде, идущего к Арве. Она улыбнулась ему, поднялась и пошла с ним в кабинку.

Все дело было в улыбке.

Раньше она не улыбалась. Ее лицо было лишено выражения, словно вырезанная из мрамора маска. Сейчас, увидев эту улыбку, Сарвант ощутил, как что-то темное подступило изнутри. Оно поднялось из чресл, заревело в груди, вырвалось из горла, перекрыв дыхание. Заполнило череп – и взорвалось. Перед ним была черная тьма, и все звуки исчезли.

Он не помнил, как долго он пробыл в таком состоянии, но, придя частично в себя, обнаружил, что стоит в кабинете жреца-врача.

– Повернись, я сделаю массаж простаты и возьму материал, – донеслись слова жреца.

Сарвант автоматически повиновался. Пока жрец рассматривал стекло под микроскопом, Сарвант стоял неподвижно, как льдина. Снаружи; внутри же бушевало пламя. Его заполнила яростная радость, неведомая прежде. Он знал, что собирается сделать, но ему было наплевать. Он сметет любое существо или Существо, которое осмелится встать у него на дороге.

Через несколько минут он вышел из кабинета, ни минуты не колеблясь, широким шагом подошел к Арве, только что вышедшей из кабинки и собирающейся снова сесть у кариатиды.

– Я хочу, чтобы ты пошла со мной! – сказал он, не понижая голоса.

– Куда? – спросила она, но, увидев выражение его лица, поняла.

– А что ты мне тогда говорил? – спросила она презрительно.

– Это было тогда.

Он схватил ее за руку и потянул к кабинке. Она не сопротивлялась, но когда они оказались внутри и он задернул полог, она сказала:

– Теперь я знаю! Ты решил принести жертву Богине!

Сбросив платье, она экстатически улыбнулась, но глядела не на него, а вверх:

– Великая Богиня, благодарю Тебя, что мне позволено было стать средством обращения в истинную веру этого человека!

– Нет! – хрипло выкрикнул Сарвант. – Не говори так! Я не верю в твоего идола. Я просто – помоги же мне, Боже! – я просто тебя хочу! Я не могу глядеть, когда ты идешь в эту будку с каждым, кто попросит. Арва, я люблю тебя!

Секунду она с ужасом смотрела на него. Потом схватила свое платье и выставила, прикрываясь, перед собой:

– И ты подумал, что я позволю тебе поганить меня своим прикосновением? Язычник! В этих священных стенах!

Она двинулась к выходу. Он прыгнул на нее, поворачивая ее к себе. Она открыла рот, чтобы крикнуть, и он сунул туда скомканный подол платья. Закрутив одежду вокруг ее головы, он толкнул женщину назад так, что она упала на кровать, а он оказался сверху.

Она вырывалась из его хватки и извивалась, но его пальцы крепко вцепились в плоть. Она попыталась сжать колени. Он подпрыгнул, как большая рыба, пробивающая водную гладь, тяжело ударив ее по бедрам, и расцепил замок ее ног.

Она хотела податься назад, как змея, пытающаяся уползти на спине, но уперлась головой в стену. И вдруг прекратила бороться.

Сарвант застонал, обхватив руками ее спину, прижавшись лицом к ее лицу через платье. Он хотел коснуться губами ее губ, но платье-кляп было сложено вдвое, и он ничего не почувствовал сквозь его толщу.

Последняя искра разума говорила ему, что он всегда ненавидел насилие и особенно насилие над женщиной, и вот он насилует женщину, которую любит. И хуже всего, куда хуже, она по своей воле отдавалась сотне мужчин за последние десять дней, мужчинам, для которых она ничего не значила, которые просто выплевывали в нее свою похоть. А ему она противится, как христианская мученица-девственница Древнего Рима, отданная на милость язычника-императора. В этом не было смысла, ни в чем не было.

И он внезапно закричал от разряда, копившегося восемьсот лет.

Он не знал, что кричит. Он не осознавал ничего, что делалось вокруг. Когда вбежали жрец и епископ и плачущая, всхлипывающая Арва рассказала, что случилось, он все еще ничего не понимал. Пока в храм не ворвались разъяренные мужчины с улицы и не появился кто-то с веревкой, он ничего не понимал.

Потом было поздно.

Поздно пытаться рассказать, чем он был одержим. Поздно, даже если бы они могли знать, о чем он говорит. Поздно, даже если бы его не избили до потери сознания и не выбили зубы, и губы не распухли бы так, что он ничего не мог сказать, только мычать.

Епископ пытался вмешаться, но его отшвырнули в сторону и вынесли Сарванта на улицу. Там его потащили за ноги, и голова стучала по мостовой всю дорогу до площади, где стояли виселицы. Они были построены в виде кожистой старой богини Альбы, Обрывающей Дыхание Человека. Ее железные руки, окрашенные в мертвенно-белый цвет, хищно простирались далеко вперед, как будто хотели вцепиться в каждого проходящего.

Веревку перебросили через одну из ее рук и завязали на запястье. Из какого-то дома мужчины принесли стол и поставили его под свисающей веревкой. Сарванта подняли на стол и связали за спиной руки. Пока двое держали, третий надел на его шею петлю.

Наступила секунда молчания, когда стихли крики разгневанных мужчин, и они прекратили попытки наложить на него руки и разорвать плоть святотатца.

Сарвант взглянул на них. Он плохо видел, глаза распухли, их заливало кровью из ран. Он что-то промычал.

– Что ты сказал? – спросил один из державших.

Сарвант не мог повторить. Он думал, что всегда хотел быть мучеником. Это желание было страшным грехом – грехом гордыни. Но он желал мученичества! И всегда в воображении шел к своему концу с достоинством и храбростью, рожденной уверенностью, что ученики его продолжат святое дело и в конце концов восторжествуют.

Этому не бывать. Он будет повешен, как распоследний преступник. Не за проповедь Слова – за изнасилование.

Ни одного обращенного. Он умрет не оплаканным, умрет безымянным. Тело бросят свиньям. Но тело – это не важно; умрет его имя и деяния его, и от этой мысли хотелось ему возопить к небесам. Пусть кто-то, хоть одна душа, продолжит…

Он думал: ни одна новая религия не преуспеет, пока не ослабеет старая. А эти люди – верят. Верят без тени сомнения, за которое могло бы зацепиться новое убеждение. Они веруют с такой силой, которой не было у людей его времени.

Он снова попытался выговорить хоть слово. Теперь он стоял на столе один, покачиваясь, но решив, что не выкажет ни капли страха.

– Слишком рано, – сказал он на языке, которого все равно не поняли бы, даже если бы он мог говорить ясно. – Слишком рано вернулся я на Землю. Мне нужно было подождать еще восемь сотен лет, когда люди начнут терять веру и сомневаться во всем. Слишком рано!

У него из-под ног выдернули стол.

Не успел крикнуть впередсмотрящий, как из рассветного тумана на дисийскую бригантину налетели две шхуны с высокими мачтами. Но моряки на «Божественном Дельфине» не сомневались в том, кто нападавшие. Из всех глоток вырвался одновременный крик «Карелы!» – и все смешалось.

Одно из пиратских судов скользнуло вдоль борта «Дельфина», и абордажные крючья карельской шхуны сцепили корабли намертво. В мгновение ока пираты оказались на борту.

Они были высокими, одетыми только в яркие цветные шорты с широкими кожаными ремнями, на которых висело оружие. Татуировки покрывали их с головы до ног, они размахивали кривыми тесаками и шипастыми булавами. Яростно выкрикивая что-то на своем родном финском, они дрались, как берсерки, иногда в горячке боя обрушивая удары тесаков и булав на своих же братьев.

Дисийцев захватили врасплох, но дрались они храбро. Сдаваться они не собирались: это означало рабство и смерть от непосильного труда.

Экипаж «Терры» был среди защитников. Ничего не понимая в фехтовании на мечах, они дрались, как могли, изо всех сил. Даже Робин схватила меч и дралась рядом с Черчиллем.

Вторая шхуна подошла с другого борта. С нее посыпались карелы и напали на не успевших развернуться дисийцев. Первой потерей звездолетчиков стал дагомеец Гбью-хан. Он успел убить одного пирата и ранить другого, но удар тесака сзади отсек ему руку с мечом, а следующий раскроил голову. Потом упал Ястжембски, кровь хлынула из разрубленного лба.

Вдруг Робин и Черчилль забились в наброшенной на них сверху сети. Под ударами кулаков они потеряли сознание.

Придя в себя, Черчилль обнаружил, что у него связаны за спиной руки. Рядом с ним на палубе сидела Робин, тоже связанная. Лязг мечей стих, и даже стонов не было слышно. Тяжелораненых дисийцев побросали за борт, а тяжелораненые карелы не позволяли себе стонать.

Перед пленниками стоял капитан пиратов Кирсти Айнундила. Высокий темноволосый человек с повязкой на правом глазу и шрамом, протянувшимся через всю левую щеку, говорил по-дисийски с сильным акцентом:

– Я просмотрел судовые документы и знаю, кто вы такие. Так что лучше не врите. Так. Ты и ты, – он показал на Черчилля и Робин, – стоите большого выкупа. Этот Витроу будет заплатить за свой дочь и зять невредимый много. Остальные будут давать хорошую цену на рынке в Айно, когда мы будем туда прийти.

Черчилль знал, что город Айно был базой карелов на побережье, которое когда-то звалось Северной Каролиной.

Кирсти что-то приказал, и пленников отвели вниз и приковали к шпангоуту. С ними был и Ястжембски, поскольку они решили, что его рана не опасна.

Когда пираты заковали их и ушли, заговорил Лин.

– Теперь мне понятно, как глупо было мечтать добраться домой. Не потому, что нас захватили, а просто – дома больше нет. Там будет не лучше, чем здесь. Наши потомки могут быть так же враждебны к нам, как потомки Черчилля – к нему. И я вспомнил кое о чем, что мы забыли из-за своего горячего желания попасть обратно на Землю. Что случилось с землянами-колонистами на Марсе?

– Не знаю, – ответил Черчилль, – но мне кажется, что, если они не погибли по тем или иным причинам, они давно бы уже послали на Землю космолеты. В конце концов, они не зависели от Земли, и у них были свои корабли.

– Очевидно, что-то им помешало, – заметил Чандра. – Но я, кажется, знаю, к чему клонит Лин. На Марсе есть радиоактивные минералы. Рудники там остались, даже если людей больше нет.

– Давайте говорить прямо, – сказал Черчилль. – Вы предлагаете мне отвезти туда «Терру»? У нас достаточно горючего на полет туда, но его не хватит на возвращение. Вы предлагаете использовать оборудование из марсианских курганов? И еще раз полететь к звездам?

– Мы нашли планету, где аборигены не были достаточно развиты, чтобы воевать с нами, – сказал Лин. – Вторую планету Веги. Четыре больших континента, каждый размером с Австралию, и все разделены большими водными пространствами. Один континент населен гуманоидами, с точки зрения развития техники пребывающими на уровне Древней Греции. На двух других живут племена уровня каменного века. Четвертый необитаем. Если мы доберемся до Веги, можем колонизовать четвертый континент.

Они помолчали.

Черчилль понимал, что предложение Лина имеет свои сильные стороны. Главным возражением было отсутствие средств на его осуществление. Прежде всего, надо освободиться. Потом надо захватить «Терру» – а корабль так усиленно охранялся, что после освобождения из вашингтонской тюрьмы звездолетчики эту идею отбросили.

– Даже если мы захватим корабль, – сказал Черчилль, – а это – огромное «если», нам еще надо добраться до Марса. Это самый большой риск. Вдруг там мы не сможем добыть горючее?

– Копаем норы и начинаем делать оборудование, – ответил Аль-Масуини. – Да, но если на Марсе мы добудем, что требуется, и доберемся до Веги, нам понадобятся женщины. В противном случае нас ждет вымирание! А это значит, что волей-неволей придется взять с собой Робин. И еще это значит, что надо будет похищать дисийских женщин.

– Когда они выйдут на Веге из глубокой заморозки, пусть тогда протестуют, – предложил Штейнборг.

– Насилие, похищение, изнасилование – что за чудесный способ основать новый прекрасный мир! – сказал Черчилль.

– А разве есть иной способ? – спросил Ванг.

– Сабинянок не забудь, – напомнил Штейнборг.

На это Черчилль не ответил, но выдвинул другое возражение:

– Нас так мало, что вскоре наши потомки выродятся от близкородственных браков. Мы будем родоначальниками расы идиотов.

– Похитим детей вместе с женщинами и погрузим в глубокую заморозку.

Черчилль поморщился. Никак не удавалось уйти от насилия. Но в истории человечества так было всегда.

– И даже если мы прихватим младенцев, слишком маленьких, чтобы помнить Землю, нам придется взять достаточно женщин для их воспитания. Вот вам и другая проблема – полигамия. Не знаю, как другие, но Робин, боюсь, будет сильно возражать.

Ястжембски предложил:

– Объясни ей, что это временная мера. И если хочешь, можешь быть исключением – единственным моногамным мужчиной среди многоженцев. А весь кайф достанется нам. Я предлагаю сделать набег на деревню пант-эльфов. Я слышал, что их женщинам полигамия привычна и что они будут рады мужьям, уделяющим им внимание. Те так называемые мужчины, которые у них есть сейчас, им никаким дьяволом нравиться не могут.

– Ладно, – подвел итог Черчилль. – Но вот одна вещь меня по-настоящему беспокоит.

– Что именно?

– Как нам выбраться из нынешней передряги?

Молчание.

Ястжембски спросил:

– А твой Витроу не наберет денег на выкуп нас всех?

– Нет. Ему и так придется выдоить свой кошелек досуха, выручая нас с Робин от этих цепких к чужим денежкам ребят.

– Ладно, – сказал Штейнборг. – По крайней мере, для тебя выход есть. А как нам выкручиваться?

Черчилль встал и начал стучать друг о друга своими наручниками, одновременно громко крича, чтобы позвали капитана.

– Зачем? – спросила Робин. Из предыдущего разговора она могла понять лишь отдельные слова – он велся на американском языке двадцать первого столетия.

– Хочу предложить капитану в некотором роде сделку, – ответил он по-дисийски. – Похоже, что у нас есть выход. Это зависит от того, насколько складно я буду лгать и насколько восприимчив будет капитан.

В люк просунулась голова матроса, и дикарь спросил, что тут такое творится.

– Скажи капитану, что я знаю способ заработать в тысячу раз больше, чем он рассчитывает, – ответил Черчилль. – И славы тоже хватит на всех, да с избытком!

Голова исчезла. Через пять минут вниз спустились два матроса и сняли цепи с Черчилля.

– Увидимся, – бросил он, уходя. – Только ждать меня не надо.

Прошел день, но он не вернулся. Робин была близка к истерике. Она воображала, что капитан разгневался и убил ее мужа. Остальные пытались ее успокоить, говоря, что настоящий бизнесмен – а карелы все таковы – не будет уничтожать столь крупный капитал. Но они и сами волновались, несмотря на собственные заверения. Черчилль ненамеренно мог настолько оскорбить капитана, что тому пришлось его убить, чтобы не упасть в грязь лицом перед своими людьми; а может быть, он был убит при попытке к бегству.

Кое-кто задремал. Робин не спала и шептала молитвы Колумбии.

Наконец, уже перед рассветом, открылся люк. По лестнице, поддерживаемый двумя матросами, спустился Черчилль. Он шатался, с трудом удерживая равновесие, и вдруг громко икнул. Когда его приковали снова, все стало ясно. От него несло пивом за версту, и он еле ворочал языком.

– Что делал? Пил, как верблюд перед отправлением каравана, – ответил он на расспросы. – Весь день, всю ночь. Я его переговорил, а он меня перепил. Я столько узнал о финнах… Они легче других пережили Опустошение, а потом распространились на всю Европу, как древние викинги. Смешались с остатками народов Скандинавии, Германии и Балтии. Под их властью северо-запад России, Восточная Англия, почти весь север Франции, побережье Испании и Северной Африки, Сицилия, Южная Африка, Исландия, Гренландия, Новая Шотландия, Лабрадор и Северная Каролина. И Бог знает что еще, потому что они посылали экспедиции и в Индию, и в Китай…

– Очень познавательно, но лучше расскажешь об этом в другой раз, – перебил Штейнборг. – Чего ты добился с капитаном? О чем договорился?

– Он хитрющий мужик и страшно подозрительный. С меня семь потов сошло, пока я его уломал.

– Что случилось? – спросила Робин.

Черчилль по-дисийски ответил ей, чтобы не волновалась и что все они скоро будут свободны. Потом снова перешел на родной язык:

– Ты пробовал объяснить работу генератора антигравитации и пропульсию материи человеку, понятия не имеющему о существовании молекул и электронов? И это только в числе прочего, в числе многого… прочего… должен был я прочесть лекцию об атомном строении материи…

Голос Черчилля пресекся, и голова упала на грудь. Он спал.

Взбеленившаяся Робин тряхнула его так, что он вышел из бессознательного состояния.

– А, Робин, это ты, – попытался произнести он. – Тебе не понравится эта каша. Ты меня видеть не захо…

И снова заснул. Все дальнейшие ее попытки привести его в чувство были напрасны.

– Ох, хотелось бы снять этот пояс, – отозвалась Мэри Кейси. – Он такой громоздкий и неудобный. Так натирает кожу, что я еле хожу. И еще он очень негигиеничный. Две крохотные дырочки… приходится наливать в него воду, чтобы отмыться.

– Да знаю я, – нетерпеливо бросил Стэгг. – Это все неважно.

Она посмотрела на него и вскрикнула:

– Нет!

Панты перестали болтаться и стояли прямо и твердо.

– Питер, – сказала она, стараясь говорить спокойно, – не надо, пожалуйста! Этого нельзя. Ты меня убьешь.

– Нет, не убью, – ответил он почти всхлипывая, но от страсти или от невозможности сохранить самоконтроль, она не могла сказать.

– Я буду очень осторожен. Обещаю. Я не слишком много…

– Одного раза уже слишком много! – крикнула она. – Мы не венчаны священником! Это грех!

– Нет греха, если все свершилось против твоей воли, – хрипло произнес он. – А у тебя нет выбора. Нет, поверь.

– Я не буду! – говорила она. – Не буду! Не буду!

Он не обращал внимания, сосредоточившись на попытках открыть пояс. Это можно было сделать лишь ключом или напильником. Поскольку под рукой не было ни того ни другого, ему предстояло остаться неудовлетворенным.

Но он действовал под влиянием порыва, безразличного к голосу разума.

Девичью талию облегали по бокам две железные пластины. Сзади они были соединены петлей, спереди захлопывались и запирались на замок. Еще одна деталь была сплетена из мелких звеньев и пристегивалась к поясу другим замком. Эта кольчужная броня была гибкой. Как и полоса вокруг талии, она была снабжена матерчатой прокладкой, защищавшей от порезов и ущемления, но вся конструкция была очень тугой. Иначе можно было бы вытащить человека из пояса, приложив силу и ободрав кожу. Пояс был настолько туг, что Мэри жаловалась, что ей трудно дышать.

Стэгг запустил руки под переднюю часть пояса, хотя Мэри плакала и жаловалась, что он делает ей больно. Он ничего не отвечал, пытаясь расшатать концы пластин, выворачивая их из замка.

– О боже мой! – кричала Мэри. – Перестань, ты мне все внутренности отобьешь! Ты убьешь меня! Брось это!

Внезапно он отпустил ее. Казалось, он взял себя в руки, но дышал тяжело.

– Прости, Мэри, – сказал Стэгг. – Не знаю, что делать. Может быть, мне следует убежать подальше, пока на меня снова не накатило и не заставило…

– Тогда мы можем потеряться насовсем, – сказала Мэри. Она сидела с грустным видом и говорила тихо, почти шепча: – И мне будет плохо без тебя, Питер. Ты мне очень нравишься, когда не одержим ядовитой яростью, исходящей от этих пантов. Но не стоит притворяться. Даже если ты справишься с этим сегодня, завтра будет то же самое.

– Лучше мне убраться сейчас, пока я еще собой владею. Ну и дилемма! Бросить тебя здесь погибать, потому что если я останусь, то можешь погибнуть ты!

– Ничего другого не придумать, – сказала она.

– Есть кое-что… – начал он медленно и неуверенно. – Этот пояс необязательно помешает мне получить желаемое. Можно попробовать другой способ…

Она побледнела и вскрикнула:

– Нет, нет!

Он повернулся и побежал по тропе изо всех сил.

Потом до него дошло, что она пойдет той же дорогой. Он оставил тропу и свернул в лес. Это был не слишком густой лес, поскольку местность все еще продолжала восстанавливаться после Опустошения. Вода была отведена к полям, почти как в Дисии. Деревья попадались сравнительно редко, а большую часть растительности составляли сорняки и подлесок, да и тех было немного. Однако там, где в иное время года было не так сухо, лес становился гуще. После недолгого бега Стэгг перешел небольшой ручей. Он бросился в него, рассчитывая, что холод остудит пламя его чресел, но вода оказалась теплой.

Он вышел из ручья и побежал дальше. Обогнув дерево, он столкнулся нос к носу с медведем.

С тех пор как они с Мэри удрали из Хай-Квин, Стэгг был настороже, ожидая такой встречи.

Он знал, что медведи тут водились в изобилии из-за обычая пант-эльфов привязывать в лесу пленников и строптивых женщин на съедение этим священным животным.

Медведь, большой черный самец, оторопел при виде Стэгга. Если бы у него был шанс, он бы, может быть, отступил, но Стэгг налетел на него так внезапно, что медведь принял это за нападение, а значит, надо было вступать в схватку.

Медведь встал на задние лапы, как обычно делал, нападая на беспомощные человеческие жертвы, и замахнулся, метя Стэггу в голову. От удара тяжеленной лапы череп человека разлетелся бы, как брошенная на пол хрупкая статуэтка.

Но он не попал, хотя когти зацепили кожу на голове Стэгга. Тот полетел на землю, частично от удара, но, скорее, по инерции, не сумев затормозить вовремя.

Медведь опустился на все четыре лапы и двинулся к Стэггу. Тот перекувыркнулся и вскочил на ноги. Выхватив меч, он прикрикнул на медведя. Медведь, не испугавшись шума, снова встал на дыбы. Стэгг взмахнул мечом, и его лезвие вонзилось в вытянутую лапу.

Зверь заревел от боли, но не остановился. Стэгг снова взмахнул мечом, но на этот раз медведь нанес такой быстрый удар, что меч вылетел из руки Стэгга и отлетел в бурьян.

Стэгг прыгнул за ним, наклонился, чтобы поднять – и оказался погребен под огромной медвежьей тушей. Голову вдавило в землю, а тело как будто прижало гигантским утюгом.

Но тут медведь тоже запутался, поскольку сделал слишком резкий и сильный рывок, и человек угодил под его жирное седалище. Медведь перекувыркнулся через голову и быстро развернулся. Стэгг вскочил и хотел удрать, но не успел сделать двух шагов, как медведь встал на дыбы и обхватил его передними лапами. Стэгг знал, что медведи не душат жертв в объятиях, но тут же подумал, что этот зверь явно не читал книгу о своих повадках. Как бы там ни было, а медведь схватил Стэгга и теперь пытался разодрать ему грудь.

Ему это не удалось, поскольку Стэгг вырвался. У него не было времени дивиться своей геркулесовой силе, разомкнувшей мощные звериные объятия. Иначе он сообразил бы, что все дело в пантах.

Стэгг отскочил в сторону и развернулся лицом к медведю, снова готовый к битве. Как бы быстр он ни был, для бегства он находился слишком близко – на пятидесятиметровке медведь легко настигнет олимпийского чемпиона.

Медведь навис над ним. Стэгг сделал единственное, о чем успел подумать: сжал кулак и изо всех сил ударил медведя по черной морде.

Такой удар сломал бы человеку челюсть. Медведь сказал «уф!» и остановился. Из ноздрей показалась кровь, глаза скосились.

Стэгг не стал медлить и любоваться проделанной им работой. Прошмыгнув мимо медведя, он попробовал схватить меч. Но правая рука не сомкнулась на рукояти. Она безжизненно висела, парализованная ударом о медвежью морду.

Он протянул левую руку, схватил меч и обернулся. Как раз вовремя. Медведь приготовился напасть еще раз, хотя скорость уже была не та.

Стэгг аккуратно поднял меч, а когда медведь приблизился, наискось рубанул лезвием сверху по толстой короткой шее.

Последнее, что он увидел, был погрузившийся в черный мех меч и ударившая оттуда алая струя.

Он очнулся от сильной боли и обнаружил, что лежит на земле, рядом с ним мертвый медведь, а над ним рыдает Мэри. Боль стала невыносимой, и он вновь потерял сознание.

Когда он опять пришел в себя, голова его лежала у Мэри на коленях, а в его открытый рот лилась вода из фляжки. Голова по-прежнему раскалывалась. Подняв руку пощупать, что с ней, он наткнулся на бинт.

Правого рога не было.

– Тебе его оторвал медведь, – сказала Мэри. – Я услышала шум схватки, рычание медведя и твои вопли. И прибежала так быстро, как могла, хотя и боялась.

– Если бы ты этого не сделала, – сказал он, – я бы умер.

– Я тоже так думаю, – подтвердила она, просто констатируя факт. – У тебя страшно текла кровь из отверстия в основании оторванного рога. Я оторвала полосу от килта и остановила кровь.

Внезапно на его лицо упала большая горячая слеза.

– Теперь можешь плакать, – сказал он, – когда все позади. Но хорошо, что ты такая храбрая. Никто бы тебя не осудил, если бы ты удрала.

– Я не могла, – всхлипнула она. – Я… по-моему, я тебя люблю. Да я никого не оставила бы так умирать. И я боялась остаться одна.

– Я расслышал, что ты сказала сначала, – ответил он. – Не понимаю, как ты можешь любить такое чудовище. Но если тебе это приятно, а не противно – то я тебя тоже люблю, хотя час назад… хммм.

Он дотронулся до рваной раны на том месте, где был рог, и дернулся от боли.

– Как ты думаешь, это не снизит мой… мой порыв наполовину?

– Не знаю. Хотелось бы. Только… я думала, что, если удалить твои панты, ты умрешь от шока.

– Я тоже так думал. Может быть, жрицы лгали. А может быть, для фатального шока надо удалить оба. В конце концов, костные основания не задеты, и один из пантов функционирует. Неизвестно, что теперь будет.

– Брось об этом думать, – сказала она. – Ты поесть не хочешь? Я тут пожарила медвежатины.

– Так это она так пахнет? – спросил Стэгг, принюхиваясь. Он посмотрел на тушу. – Сколько же я провалялся в отключке?

– Ты пробыл без сознания день, ночь и сегодняшнее утро. А насчет дыма от костра не беспокойся. Я умею делать костер без дыма.

– Я думаю, что быстро оправлюсь, – сказал он. – Эти панты обладают огромной регенеративной мощью. Не удивлюсь, если он снова вырастет.

– Бога буду молить, чтобы этого не случилось, – ответила она. Подойдя к костру, она сняла два ломтя медвежатины с деревянного вертела. Через минуту они ели хлеб с мясом.

– Я поправляюсь, – заметил он. – Я так голоден, что медведя съел бы!

Через два дня, вспомнив эти слова, он засмеялся, потому что на самом деле съел медведя. От того осталась шкура, кости и внутренности, даже мозги они с Мэри приготовили и съели.

К этому времени он уже был готов двигаться дальше. С основания рога сняли бинт, и открылся чисто заживший шрам.

– По крайней мере, он не собирается вырастать снова, – сказал Стэгг. И посмотрел на Мэри.

– Что ж, мы там же, где были, когда я убежал от тебя. На меня снова накатывает…

– Это значит, что мы опять должны расстаться?

По ее тону невозможно было догадаться, хочет она этого или нет.

– Я, пока выздоравливал, много о чем думал, – сказал Стэгг. – Во-первых, когда пант-эльфы тащили нас в Хай-Квин, у меня определенно снизилось возбуждение. Это, я считаю, от недоедания. Пищи хватало, чтобы я мог идти, но было мало для пробуждения этого… желания. Придется потерпеть, но я выдержу.

– Чудесно, – ответила она. Затем она вспыхнула и, чуть помедлив, добавила: – Есть еще одна вещь. Мне нужно избавиться от пояса. Нет-нет, не затем, о чем ты подумал. Он меня просто с ума сводит! Трет и режет, и так пережимает меня посередине, что дыхание прерывается.

– Как только попадем на дисийскую территорию и найдем ферму, – сказал он, – я украду напильник. Мы снимем это дьявольское устройство.

– Хорошо. Только не пойми меня неправильно.

Он поднял мешок, и они пошли.

Шли они так быстро, как Мэри позволял пояс, с великой осторожностью, реагируя на каждый шорох. Была опасность нарваться не только на погоню из Хай-Квина, наверняка высланную за ними, но и на враждебных дисийцев.

Они перевалили горы Шавангунк и пришли в долину, по которой вилась тропа. Там они заметили людей, отправившихся из Хай-Квин в надежде отомстить за смерть своих товарищей. Те так увлеклись погоней, что отряд дисийцев застал их врасплох. Теперь они висели на деревьях, к которым их привязали перед тем, как перерезать глотки, либо их кости валялись под этими же деревьями. Что не съели медведи, подобрали лисы, а что не тронули лисы, теперь доклевывали вороны.

– Надо удвоить осторожность, – сказал Стэгг. – Сомневаюсь, что дисийцы перестали нас искать.

В его речи не было прежней энергии. Он похудел, глаза, окруженные черными пятнами, ввалились. Садясь есть, он мгновенно проглатывал свою порцию и жадно глядел на порцию Мэри. Иногда он отходил в сторону, чтобы не видеть, как она ест, и возвращался позже.

Самое худшее, что даже во сне он не мог забыть о пище. Ему снились ломящиеся от всевозможных блюд столы, уставленные большими кружками с холодным пивом. А когда эти видения отступали, вспоминались девы, встреченные на Великом Пути. Из-за недоедания его возбуждение значительно уменьшилось, но было куда сильнее нормального человеческого. Бывало, что он оставлял уснувшую Мэри и отходил в лес, чтобы облегчить невыносимое напряжение. Он испытывал стыд, но лучше уж так, чем силой овладеть Мэри.

Он не решался ее поцеловать. Она это понимала, потому что сама не делала попыток поцеловать его. И никогда не вспоминала свои слова о том, что любит его. Она не совладала с чувствами, увидев, что он жив, и ее слова могли свидетельствовать о испытанном ею облегчении.

После того как они нашли останки пант-эльфов, Стэгг и Мэри оставили тропу и пошли прямиком через леса. Продвижение замедлилось, но так они чувствовали себя в большей безопасности.

Они вышли к Гудзону. Тем же вечером Стэгг взломал дверь какого-то сарая и украл напильник. Пришлось убить сторожевого пса, которого он задушил, не дав ему гавкнуть второй раз. Они вернулись в лес, и Стэгг потратил четыре часа на распиливание пояса. Он был сделан из твердой стали, и надо было пилить осторожно, чтобы не задеть Мэри. Потом он дал ей мазь, найденную в том же сарае, и она отошла в кусты растереть поврежденные и воспаленные места. Стэгг лишь пожал плечами, поскольку они много раз видели друг друга без одежды. Впрочем, тогда они не контролировали ситуацию.

Когда она вернулась, они пошли вдоль берега, пока не увидели лодку, привязанную к деревянному причалу. Отвязав ее, они переплыли реку, и Стэгг отпихнул лодку от берега. Та поплыла вниз по течению, а они пошли на восток. Шли они две ночи, днем прячась и отсыпаясь. Недалеко от города Покипси Стэггу посчастливилось украсть еще еды. Вернувшись в лес к Мэри, он поглотил втрое больше, чем она считала бы для него необходимым. Мэри встревожилась, но он объяснил ей, что клетки его тела уже начали пожирать друг друга.

Съев половину припасов, он выпил целую бутылку вина и какое-то время сидел спокойно. Потом он встал и сказал Мэри:

– Ты прости, но я больше не выдержу. Придется вернуться на ферму.

– Зачем? – спросила она встревоженно.

– Мужчин там нет, они, должно быть, в городе. А я видел трех женщин, и одна из них молодая и симпатичная. Понимаешь, Мэри?

– Нет, не понимаю! – ответила она. – Даже если бы понимала, ты сам-то осознаешь, как опасно туда возвращаться? Эти женщины все расскажут своим мужчинам, а те известят жриц Вассара. И жрицы бросятся по нашему следу. Если узнают, что мы в этой округе, нас наверняка поймают.

– Я знаю, что ты права, – сказал он. – Но не могу сдержаться. Слишком много съел. Либо они, либо ты.

Мэри поднялась на ноги. У нее был такой вид, будто она собиралась сделать что-то, до крайности ей противное, но необходимое.

– Если ты на минутку отвернешься, – сказала она дрожащим голосом, – я помогу тебе.

Он воскликнул в восторге:

– Правда, Мэри? Если бы ты знала, что это для меня значит!

Он отвернулся и, несмотря на почти непереносимую остроту предвкушения, расцвел в улыбке. Какая же она лапочка: стесняется на его глазах раздеться, собираясь заняться с ним сексом!

Он услышал ее робкое движение, тихий шорох.

– Можно повернуться?

– Нет, я еще не готова.

Он услышал ее приближающиеся шаги и – с нетерпением спросил:

– А теперь можно?

– Еще нет, – ответила она у него за спиной.

– Я больше не вытерплю…

Что-то тяжелое ударило его по затылку. Он потерял сознание.

Очнувшись, он обнаружил, что лежит на боку, руки связаны за спиной, и ноги связаны в лодыжках. Она разрезала пополам тонкую веревку, которую он положил в мешок перед бегством от пант-эльфов. Возле него лежал большой камень, которым, как он понял, она его и огрела.

Видя, что он открыл глаза, она сказала:

– Прости, если можешь, Питер, но мне пришлось так поступить! Если бы ты направил дисийцев на наш след, нам бы не поздоровилось.

– В мешке есть две бутылки виски, – сказал он. – Прислони меня к дереву и поднеси к губам бутылку. Я хочу выпить всю кварту. Во-первых, чтобы унять эту дикую боль в голове. Во-вторых, если я не напьюсь до потери сознания, то сойду с ума от похоти. В-третьих, чтобы забыть, какая ты стервозная сука.

Она не ответила, но сделала, как он сказал, прижимая горлышко бутылки к его губам и время от времени его отнимая, когда он переставал глотать.

– Прости меня, Питер.

– Да ну тебя к черту! И чего я с тобой связался! Не мог удрать с настоящей женщиной. Давай еще виски.

За два часа он выпил две трети кварты. Секунду-другую он сидел ровно, глядя прямо перед собой. Потом, издав не то стон, не то вздох, закрыл глаза и захрапел.

Наутро Стэгг проснулся развязанным. Он не жаловался на похмелье и ничего ей не говорил. Просто смотрел, как она делит провизию. После завтрака, за которым он выпил не меньше ведра воды, они молча пошли на восток.

Ближе к полудню Мэри заговорила:

– Ни одной фермы за последние два часа. Лес становится реже, и появляются скалы. Мы на пустошах между Дисией и Кейсилендом. Здесь нужно идти еще осторожнее – могут встретиться военные отряды обеих сторон.

– А что такого страшного в том, что мы встретимся с твоими соплеменниками? – спросил Стэгг. – Ведь это их мы ищем?

– Они могут сначала утыкать нас стрелами, а потом уже выяснять, кто мы такие, – ответила Мэри, нервничая.

– О’кей, – сказал он серьезно. – Увидим их – и будем кричать издали. Скажи мне, Мэри, ты уверена, что они не обойдутся со мной, как с дисийским пленником? Как бы там ни было, а этот рог может вызвать у них… некоторое предубеждение.

– Нет, когда я расскажу им, что ты спас мне жизнь. И что ты стал героем-Солнцем не по своей воле. Конечно…

– Что «конечно»?

– Тебе придется согласиться на операцию. Не знаю, хватит ли у моего народа врачебного искусства убрать твой рог, не убив тебя, но придется попробовать! Иначе тебя посадят под замок. А ты знаешь, что это сведет тебя с ума. Но в таком виде тебе не позволят разгуливать на свободе. И я, естественно, и не подумаю идти за тебя замуж, пока у тебя этот рог. Да и ты сначала должен перейти в нашу веру. За язычника я не пойду! Да я и не могла бы, даже если бы хотела: язычников мы убиваем.

Стэгг не знал, взреветь ли ему от гнева, зарычать от смеха или заплакать от отчаяния. И поэтому, сделав постное лицо, сказал без всякой интонации:

– Не помню, чтобы я просил твоей руки.

– Ах, это и не требуется, – ответила она. – Достаточно того, что мы провели ночь вдвоем, без дуэньи. В нашей стране это означает, что мужчина и женщина должны пожениться. Это один из признанных способов сообщать о своей помолвке.

– Но ты же не допустила ничего, что сделало бы оправданным вынужденный брак, – запротестовал он. – Ты все еще девственница. Насколько мне известно, по крайней мере.

– Конечно же, я девственна! Но это не принимается в расчет. Общепризнано, что мужчина и женщина, проводящие вместе ночь, не могут противиться зову плоти, как бы ни была сильна их воля. Если они не святые, конечно. А святые никогда в такое положение не попадут.

– Так ради какого же черта и всех его чертовых братцев ты так стараешься быть хорошей девочкой?

– Потому что я не так воспитана! Потому что, – добавила она несколько самодовольно, – неважно, что думают люди. Важно, что видит Мать.

– Ты бываешь такой непрошибаемой святошей, что вот взял бы да и свернул твою симпатичную шейку! Я тут загибаюсь в жутких муках, которых ты никогда не сможешь понять, и все это время ты могла бы легко избавить меня от боли безо всякого морального для себя ущерба – да и к тому же получить такое наслаждение, что тебе позавидовали бы все женщины мира!

– Не стоит сердиться, – сказала она. – Ведь здесь же все не так, как было бы дома, где нас обоих могли бы убить, пока мы не успели пожениться. Тогда бы я решилась на грех. И к тому же ты не обычный мужчина. А с этим рогом… Так что тут особый случай. Я уверена, что мы найдем ученого священника, и он легко разрешит для нас все эти сложности.

Стэгга трясло от злости. Но он только сказал:

– Мы еще не добрались до Кейсиленда!

Наступил полдень. Стэгг съел куда больше своей обычной порции. Мэри ничего на это не сказала, внимательно наблюдая за ним. Каждый раз, когда он к ней приближался, она отодвигалась. Перепаковав мешок, они пошли дальше. Вскоре Стэгг начинал ощущать благотворное действие еды. Живая часть рога начала наливаться силой, устремляясь к небесам. Глаза у него засверкали, он стал время от времени слегка подпрыгивать, похрюкивая от сдерживаемой радости.

Мэри стала отставать. Он же был так захвачен приближением приступа желания, что не заметил этого. Отстав примерно на двадцать ярдов, она побежала в лес и скрылась в кустах. Он прошел еще ярдов двадцать, прежде чем заметил ее отсутствие. Разразившись ревом, он рванулся за ней сквозь кусты и бурелом, потеряв всякую осторожность и громко выкрикивая ее имя.

Он прошел по ее следу, обозначенному примятым бурьяном, до небольшого, почти пересохшего ручья, пересек его и вбежал в дубовую рощу. Тут он потерял след. Побежав в другую сторону, он выскочил из леса и увидел широкий луг.

Еще он увидел полтора десятка мечей, за поднятыми остриями которых виднелись хмурые лица кейсилендеров.

В стороне стояла девушка лет двадцати. Она была одета так же, как Мэри, когда та сидела в клетке – без сомнения, маскотка. Мужчины были одеты в форму бейсбольной команды Кейсиленда с красными гетрами, только вот вместо кепок с длинными козырьками на голове у каждого была шляпа с перьями, как у адмирала.

За ними стояли олени, девятнадцать оседланных для дальней поездки и еще запасные, один для маскотки, четыре для перевозки провизии и снаряжения.

Предводитель кейсилендеров, носивший титул «Могучий», как все капитаны Кейси, был долговязым тощим парнем с худым лицом; одна щека была заметно больше другой – ее оттопыривала табачная жвачка. Он неприятно усмехнулся:

– Что, старый рогач, гнался за молодым свежим мясцом? А напоролся на кусачее лезвие меча! Разочарован, чудище? Ничего. Мы тебе предоставим бабу – только руки у этой бабы тощие и костлявые, груди висят мешками, а дыхание смердит могилой.

– Брось ты эту декламацию, Могучий, – буркнул один из кейсилендеров. – Повесим его, и пошли дальше. У нас игра в Покипси.

Стэгг понял, что они здесь делают. Это был не военный отряд, а бейсбольная команда, приглашенная на соревнования в Дисию. В качестве таковой она имела пропуск на дисийскую территорию, гарантирующий кейсилендерам свободный проход.

Но эта гарантия требовала обещания не причинять вреда встречным дисийцам, если те не нападают.

– Повесите? – сказал он Могучему. – Ты не можешь тронуть дисийца, если он на тебя не нападает.

– Это правда, – ответил Могучий. – Но так уж вышло, что мы о тебе знаем от своих шпионов. Ты не дисиец, и наше обещание тебя не касается!

– Зачем же тогда меня вешать? – спросил Стэгг. – Если я не дисиец, то я вам не враг. Скажи, ты не видел здесь женщины, которая бежала впереди меня? Ее зовут Мэри Кейси. Она вам скажет, что со мной нужно поступать как с другом.

– Ври больше! – ухмыльнулся тот, кто торопил с повешением Стэгга. – Ты – один из этих одержимых дьяволом рогатых, и нам этого достаточно.

– Заткнись, Лонзо! – сказал Могучий. – Я здесь капитан.

Он обратился к Стэггу.

– Жаль, что я тебя не прирезал, пока ты не заговорил. Не было бы проблем. Но расскажи мне про эту Мэри Кейси.

Он вдруг спросил:

– А как ее второе имя?

– Рай-Моя-Судьба.

– Да, так зовут мою кузину. Но это еще ничего не значит. Ее посадили в клетку и волокли вместе с тобой по Великому Пути. Наша разведка не спит, и нам известно, что вы исчезли после налета волосатых ребят на Вассар. Ведьмы нашли замену Двурогому Царю и, разыскивая вас, тайно разослали военные отряды.

– Мэри где-то здесь поблизости, – сказал Стэгг. – Найди ее, и она подтвердит, что я помогал ей бежать в вашу страну.

– А что вы делали порознь? – подозрительно спросил Могучий. – И почему ты бежал?

Стэгг молчал. Могучий продолжал:

– Я так и думал. Всякому ясно, в чем тут дело – достаточно посмотреть на тебя. Вот что я тебе скажу, Двурогий Царь. Я облегчу твою судьбу. Мне бы надо поджарить тебя на медленном огне, потом вырвать глаза и запихнуть их тебе в глотку. Но нас ждет матч, и времени нет, так что ты умрешь быстро. Свяжите ему руки, ребята, и вздерните поскорее!

Через сук перебросили веревку и надели Стэггу на шею петлю. Двое кейсилендеров схватили его за руки, а третий готовился их связать. Стэгг не сопротивлялся, хотя мог бы раскидать этих двоих, как щенят.

Он сказал:

– Постой. Я вызываю вас на матч по правилам «один против пяти» и призываю Бога в свидетели, что это честный вызов!

– Как? – спросил Могучий, не веря своим ушам. – Во имя Колумба, парень, мы опаздываем! Да и следует ли нам принимать твой вызов? Мы ведь не знаем, ровня ли ты нам. Мы – дирадахи, и вызов от шетхеда неприемлем. Да если подумать, он просто немыслим!

– Я никакой не шетхед! – ответил Стэгг, тоже пользуясь этим словом для обозначения крестьянина. – Ты когда-нибудь слышал, чтобы героем-Солнцем выбирали кого-нибудь, кроме аристократа?

– Это правда, – сказал Могучий. Он почесал в затылке. – Что ж, ничего не поделаешь. Развяжите его, ребята. Даст Бог, игра надолго не затянется.

Он ни на миг не задумался о том, чтобы пренебречь вызовом Стэгга и повесить его. Кодекс чести кейсилендеров не допускал отступлений и увиливаний, и капитан не подумал бы его нарушить, особенно когда Стэгг призвал в свидетели его Бога.

Кейси, предназначенные для первой пятерки, сняли адмиральские шляпы, заменив их кепками с козырьками. Вытащив снаряжение из седельных сумок своих оленей, они начали выкладывать на лугу бриллиант. Из кожаного меха они высыпали тяжелый белый порошок, проводя дорожки от пластины к пластине и от каждой пластины – к квадрату питчера. Вокруг каждой пластины они нарисовали узкий квадрат, поскольку по правилам «один против пяти» Стэгг мог оказаться перед необходимостью в течение игры отбивать от любой базы. Для питчера нарисовали квадрат побольше.

– Не возражаешь, чтобы судьей была наша маскотка? – спросил Могучий. – Она поклянется перед лицом Отца, Матери и Сына, что не будет нам подсуживать. Если она нарушит клятву, ее испепелит молния. Хуже того, она станет бесплодной.

– Не слишком-то большой у меня выбор, – ответил Стэгг, взвешивая на руке поданную ему окованную медью биту. – Я готов, начинайте, когда сможете.

Его плотское желание исчезло, уступив место жажде крови.

Маскотка, надев решетчатую железную маску и бронированную форму, тяжело пробежала на место за кэтчером.

– Бэттеру приготовиться!

Стэгг ждал подачи Могучего. Тот стоял всего за тридцать девять метров от него, держа тяжелый кожаный мяч с четырьмя острыми стальными шипами. Он смерил Стэгга взглядом, затем размахнулся и метнул.

Мяч летел в голову Стэггу, как пушечное ядро. Он летел так быстро и так верно, что человек с нормальными реакциями вряд ли успел бы уклониться. Однако Стэгг согнул колени, и мяч скользнул в дюйме над его головой.

– Мяч первый! – прозвенел высокий, чистый голос маскотки.

Кэтчер не пытался поймать мяч. В этой игре его обязанностью было бежать за мячом и возвращать его питчеру. Конечно, он еще сторожил дом и попытался бы поймать мяч в свою огромную бронированную перчатку, если бы Стэгг предпринял попытку бежать к дому.

Могучий Кейси снова метнул, на этот раз метя Стэггу в диафрагму.

Стэгг махнул битой. Бита стукнула по мячу с глухим звуком, непохожим на резкий щелчок, которого по привычке ожидал Стэгг.

Мяч отскочил налево от Стэгга и пересек линию фола, скатившись за пределы «бриллианта».

– Страйк первый!

Кэтчер вернул мяч. Могучий Кейси начал было примериваться, но вдруг замахнулся и метнул мяч одним плавным движением.

И чуть было не застал Стэгга врасплох. Времени замахнуться не было, и тот просто выставил биту. Мяч ударил по ней и на секунду прилип, застряв острием в медной оковке.

Стэгг рванулся к первой базе, вцепившись в биту, как ему позволяли правила, когда мяч прилипал к бите. Могучий Кейси понесся за ним, рассчитывая, что по дороге мяч упадет. Иначе, если бы Стэгг добрался до первой и сохранил мяч, он становился питчером, а Могучий Кейси – бэттером.

На полпути к первой мяч отцепился.

Стэгг бежал, как олень, – очевидное сходство! – потом бросился головой вперед и растянулся на траве пластины. Битой в вытянутой вперед руке он ударил первого бейсмена в голень, по кости, и сбил его с ног.

Что-то стукнуло Стэгга в плечо. Он застонал от боли и почувствовал торчащий в теле шип. Но сразу же подпрыгнул, потянулся рукой назад и вырвал шип, не обращая внимания на теплую струю, потекшую вниз по плечу.

Теперь, поскольку он выжил после удара мяча и сохранил достаточно сил, он мог бросить мяч либо в питчера, либо в первого бейсмена.

Первый бейсмен попытался удрать, но от удара биты Стэгга он едва ковылял. Он выхватил из матерчатого футляра у себя за спиной собственную биту и приготовился отбить удар Стэгга.

Стэгг бросил, и первый с искаженным от боли в ноге лицом предпринял попытку отбить мяч.

Глухой тяжелый удар. Первый зашатался, потом упал на колени. Шип глубоко погрузился ему в горло.

У Стэгга был выбор: оставаться в безопасности на первой или попытаться взять вторую. Второй бейсмен, в отличие от первого, отступил в сторону. Стэгг по инерции пролетел мимо пластины. Извернувшись, он перекатился назад и коснулся второй базы.

С громким хлопком мяч влетел в необычайно толстую бронированную перчатку второго.

На второй базе Стэгг был – теоретически – в безопасности. Но, видя ярость на лице второго, он вскочил на ноги и поднял биту, готовый двинуть парня по голове, если тот забудет правила и попытается поразить Стэгга мячом.

Видя поднятую биту, противник бросил мяч на землю. Из его пальцев капала кровь – так сильно сжалась его рука, не желавшая отпускать мяч.

Был объявлен тайм-аут, над первым бейсменом произнесли какие-то краткие молитвы и накрыли его одеялом.

Стэгг попросил воды и еды, поскольку начинал слабеть от голода. У него было на это право, раз тайм-аут взяла другая сторона.

Он как раз кончил есть, когда маскотка объявила:

– Мяч в игру!

Теперь Стэгг, стоя в узком квадрате вокруг второй базы, должен был отбивать. Могучий замахнулся и бросил. Стэгг отбил мяч влево, не выбив за линию фола. Он побежал, но на этот раз игрок, заменивший погибшего первого бейсмена, успел к мячу как раз в момент приземления. Стэгг на долю секунды прервал бег, не в силах решить, бежать к третьей или вернуться на вторую.

Первый низом бросил мяч Могучему, который подбежал близко к дорожке между второй и третьей, почти на дороге у Стэгга. Продолжая бег, Стэгг становился беззащитен. Он резко повернулся, босые ноги поскользнулись на траве, и он упал на спину.

На одну страшную секунду ему показалось, что он погиб.

Могучий был очень близко и замахивался для броска в простертого на земле Стэгга.

Но Стэгг успел вцепиться в биту и в отчаянии поднять ее перед собой. Мяч скользнул по ней, выбив биту у него из руки и отскочив на несколько футов.

Стэгг победно взревел, вскочил на ноги, подобрал биту и стоял, угрожающе ею покачивая. Если он не был задет мячом, находясь между базами, он не имел права его поднять и бросить в противника. Не мог и оставить маркированную дорожку и угрожать тому, кто захотел бы этот мяч поднять. Но если мяч лежит на земле достаточно близко, чтобы до него можно было дотянуться битой, по правилам это разрешалось.

Над полем разнесся женский голос, начавший отсчет до десяти. Противникам Стэгга давалось десять секунд на решение, попытаться добыть мяч или дать Стэггу безопасно дойти до третьей.

– Десять! – выкрикнула маскотка, и Могучий отвернулся от угрожающего замаха биты.

Могучий бросил снова. Стэгг махнул и промазал. Могучий улыбнулся и бросил мяч Стэггу в голову. Стэгг махнул битой и не попал по мячу, но и мяч не попал в него.

Улыбка Могучего превратилась в волчий оскал. Если Стэггу будет засчитан страйк, то ему придется бросить биту и стоять неподвижно, пока Могучий постарается влепить мяч ему между глаз.

Но если Стэгг сумеет добраться до дома, питчером станет он. Ему по-прежнему будет недоставать помощи товарищей по команде, но превосходящие всякое разумение сила и скорость делали его самого командой – из одного человека.

Было тихо, только Кейси бормотали молитвы. Могучий бросил.

Мяч летел Стэггу прямо в живот, и у него был выбор – попытаться без замаха встретить мяч торцом биты или отклониться в сторону, держа ноги в узком квадрате. Если он отступит или упадет в сторону, против него будет засчитан страйк.

Стэгг решил уклониться.

Мяч пролетел мимо его сжавшейся плоти. Он прошел так близко, что крутящийся шип вырвал кусочек мяса. По животу потекла кровь.

– Мяч первый!

Могучий снова бросил противнику в живот. Стэггу казалось, что мяч распухает, беременный смертью, огромный, как планета, неумолимо приближающаяся с каждой секундой, – планета, на которую ты падаешь.

Он сильно закрутил биту, пустив ее быстрой дугой вдоль земли. Торец биты столкнулся с мячом, и она раскололась на две части, а мяч полетел в сторону Могучего.

Питчер этого не ожидал. Он не мог поверить, что тяжелый мяч мог улететь так далеко. Но потом, когда Стэгг уже бежал к дому, Могучий побежал вперед и поймал мяч в перчатку. В тот же момент другие игроки, оправившись от изумления, бросились вперед – готовые к кровавому убийству.

Между Стэггом и домом стояли двое, по одному на каждой обозначенной белой линией стороне дорожки. Оба молили Могучего бросить мяч им, но он не желал отдать никому честь битвы со Стэггом.

Стэгг в отчаянии ударил по мячу обломком биты, деревянной рукояткой, отделившейся от окованного медью конца. Мяч не отскочил, а упал на землю у его ног.

За ним нырнул кто-то из Кейси.

Рукояткой биты Стэгг размозжил сквозь шляпу череп игрока.

Остальные остановились.

Маскотка вскинула руки, закрыв забранное маской лицо, чтобы не видеть мертвого, но тут же опустила руки и бросила на Могучего умоляющий взгляд. Тот на секунду замешкался, как будто собираясь дать сигнал броситься на Стэгга и покончить с ним, и послать к черту все правила.

Затем он глубоко вздохнул и сказал ей:

– Ладно, Кэти, считай. Мы дирадахи. Мы не жульничаем.

– Один! – сказала маскотка дрожащим голосом.

Остальные игроки посмотрели на Могучего. Он оскалился и сказал:

– Так. Все построились за мной. Я попытаюсь выступить первым.

Кто-то сказал:

– Мы могли бы отпустить его домой.

– Что? – крикнул Могучий. – И каждый занюханный дисийский идолопоклонник в юбке вместо штанов будет над нами смеяться? Нет! Если мы должны умереть – а когда-то ведь придется, – то умрем как мужчины!

– Пять! – произнесла маскотка таким голосом, будто у нее разрывалось сердце.

– У нас нет никаких шансов! – простонал кто-то из Кейси. – Он вдвое быстрее любого из нас. Все равно, что бараны, идущие на бойню.

– Я не баран! – заревел Могучий. – Я – Кейси! И я не боюсь смерти! Я отправлюсь на небеса, а этот парень будет жариться в аду!

– Семь!

– Давай-давай! – заревел Стэгг, крутя половиной биты. – Подходите, джентльмены, испробуйте свою удачу!

– Восемь!

Могучий собрался для прыжка, его губы беззвучно шептали молитву.

– Девять!

– СТОЙТЕ!

Из леса выбежала Мэри Кейси, выставив вперед руки. Она с разбегу обняла Могучего и стала целовать его, смеясь и плача.

– Кузен, кузен, я боялась, что никогда тебя больше не увижу!

– Слава Матери, ты невредима, – ответил он. – Так этот человек с рогом говорил правду?

Он чуть отодвинул ее от себя, затем внимательно посмотрел на сестру:

– Или он тебя обидел?

– Нет, нет! Он меня не трогал. Он все время вел себя как настоящий дирадах, – ответила она. – И он вовсе не почитатель Колумбии. Он клянется Богом и Сыном, я не раз слышала! Ты же знаешь, что ни один дисиец так не сделает!

– Жаль, я не знал этого раньше, – сказал Могучий. – Мы не потеряли бы двух хороших ребят зазря.

Он повернулся к Стэггу:

– Если она говорит правду, друг, то нет причины продолжать игру. Однако, если таково твое желание, мы ее продолжим.

Стэгг отбросил на землю обломок биты и сказал:

– Моим первым предложением было идти в Кейсиленд и оставаться там до конца жизни.

– Времени нет на разговоры! – перебила Мэри. – Надо уходить отсюда! И как можно скорее! Я забиралась на дерево осмотреться и видела свору адских гончих, а за ними группу мужчин и женщин на оленях! И… и кабанов смерти.

Кейси побледнели.

– Кабаны смерти! – повторил Могучий. – Альба едет! Что она здесь делает?

Мэри показала на Стэгга:

– Они проведали о том, что он где-то здесь, и, наверное, напали на его след. Слишком быстро они едут, чтобы двигаться наугад.

– Чертовски трудная дилемма, – сказал Могучий. – Нас-то дисийцы не тронут, поскольку у нас право прохода. Но Альба… не знаю. Она несравненно выше таких мелочей, как спортивные договоры.

– Да, – ответила Мэри. – Но если даже они не тронут вас, что будет с Питером – и со мной? Я же не вписана в ваш пропуск.

– Я дал бы вам двоим пару лишних оленей. До реки Хьюсатоник они вас точно довезут, а на той стороне вы окажетесь в безопасности – там форт. Но Альба может поймать вас по дороге…

Его лицо сморщилось в тревожном раздумьи. Потом он сказал:

– Честь диктует лишь один выход: мы не можем допустить, чтобы двое истинно верующих попали в безбожные руки Альбы. Особенно если одна из них – моя кузина!

Он завопил:

– Эй, люди! Что скажете? Наплевать на пропуск и драться за этих двоих? Или как цыплята, разбегающиеся перед коршуном, прятаться в лесу?

– Кейсилендерами жили – кейсилендерами умрем! – в один голос взревела команда.

– Деремся, – подытожил Могучий. – Но сначала – едем. Пусть хорошенько побегают за нашей кровью.

В этот момент донесся лай гончих.

– По оленям! Едем!

Мэри и Стэгг развьючили выделенных им оленей, забрались, не используя седел, на спины животных и сжали поводья.

– Скачите вперед, женщины, – сказал Стэгг. – Мы поедем чуть сзади.

Мэри возразила, глядя на Стэгга:

– Если он останется сзади, я останусь с ним.

– Времени нет спорить, – сказал Могучий. – Поедем все вместе.

Они поскакали галопом по неровной, то и дело петляющей тропе. Лай за ними стал намного громче – собаки взяли след множества людей и оленей. Беглецы едва успели убраться с луга, как из лесу показались первые гончие. Оглянувшись, Стэгг увидел большого пса, похожего на помесь грейхаунда с волком. Шкура была снежно-белой, а волчьи уши огненно-рыжими. За ним летела свора еще из двадцати таких же зверюг.

Езда по извилистой тропе забирала все его внимание, и он не решился оглядываться. Испуганных оленей подгонять не приходилось.

Через полкилометра бешеной скачки Стэгг смог бросить назад еще один короткий быстрый взгляд. Теперь он видел около двадцати всадников. Во главе процессии скакал снежно-белый олень с выкрашенными в алый цвет рогами: на нем сидела старуха, и из одежды на ней были только высокая черная остроконечная шляпа да живая змея, свисавшая толстым кольцом с дряблой шеи. Седые волосы развевались позади, а свисающие мешки грудей хлопали при каждом скачке оленя.

Такая отвратительная ведьма, будь она даже одна, без свиты, могла бы напугать любого! А по бокам отряда, не отставая от оленей, бежало стадо свиней. Это были высокие, длинноногие свиньи с поджарыми телами, выведенные специально для быстрого бега. Они были черными, с окрашенными алым длинными клыками, и отвратительно визжали на бегу.

Стэгг как раз обернулся взглянуть, когда впереди раздался хруст и закричал от боли олень.

Стэгг вытянул шею, бросив тревожный взгляд – два оленя, а рядом с ними наездники, лежали на земле. Случилось худшее: олень маскотки провалился ногой в яму и упал. Ехавшая сразу за ней Мэри не смогла достаточно быстро отвернуть в сторону.

Стэгг натянул поводья и спрыгнул наземь.

– Ты как? – крикнул он.

– Слегка тряхнуло, – ответила Мэри. – Но боюсь, что олень Кэти сломал ногу. А мой удрал в лес.

– Залезай на моего, – сказал он. – А Кэти подберет кто-нибудь еще.

Могучий поднялся с земли рядом с Кэти и подошел к Стэггу:

– Она не может двинуться с места. Боюсь, у нее спина сломана.

Кэти догадалась, что речь идет о ней. Она крикнула:

– Убейте меня кто-нибудь! Я не могу совершить грех самоубийства! Но вам простится этот грех. Даже Мать не может хотеть того, чтобы я попала живьем в руки Альбы!

– Никто тебя не убьет, Кэти, – ответил Могучий. – Никто, пока жив хоть один из нас, чтобы тебя защитить.

Он резко выкрикнул приказ, и остальные Кейси спешились.

– Строимся в две шеренги. Первыми нападут собаки, действуйте мечами. А потом, не мешкая, хватайте копья, потому что пойдут либо кабаны, либо кавалерия.

Его людям едва хватило времени на то, чтобы построиться вокруг двух женщин, когда налетели хеллхаунды. Это были не сторожевые собаки, обученные задерживать преступников, а злобные безжалостные убийцы. Они с рычанием взлетали в воздух, целя в горло защитникам.

На минуту все смешалось, но, несмотря на рычание, крики, визги и стоны, вскоре сшибка утихла – четыре тяжелораненых пса ползли умирать в лес, остальные валялись убитыми, с отрубленными головами или отсеченными ногами.

Один лишь кейсилендер лежал на спине, глядя в небо, с разорванным горлом. Еще пятеро были сильно покусаны, но меч держать могли.

– Они идут! – крикнул Могучий. – Живо перестроиться и готовиться метать копья!

Теперь на тропу выехали дисийцы. Седая ведьма остановилась чуть впереди остальных и высоким голосом крикнула:

– Люди Кейсиленда! Нам нужны не вы! Отдайте нам нашего Двурогого Царя, и все вы, даже девушка, что была нашей пленницей, можете уйти домой беспрепятственно! Если же нет, то я спущу на вас кабанов смерти – и вы умрете!

– Да соси… старая карга! – гаркнул в ответ Могучий. – Если только найдешь охочего до падали слепца, коза ты вонючая!

Альба взвизгнула от ярости. Повернувшись к своим жрецам и жрицам, она махнула рукой.

Те отстегнули поводки огромных кабанов.

– Бейте копьями, как на свинобойне! – крикнул Могучий. – Вы охотились на диких кабанов, едва научились копья держать! Не давайте себя запугать!

Стэггу он сказал:

– Работай мечом. Я видел, как ты дрался с собаками. Ты быстрее и сильнее нас – достаточно быстр, чтобы поразить мечом даже кабана… давай, друг! Вот они!

Могучий изо всех сил всадил копье в шею массивного вепря. Тот гулко ударился о землю, но из-за его спины другой столь же огромный кабан рванулся к Могучему. Стэгг перепрыгнул тушу мертвого кабана и ударил мечом живого с такой силой, что перерубил позвоночник как раз у основания шеи.

И тут же повторил этот удар на другой свинье, только что сбившей человека наземь и вспоровшей ему клыками бедро.

Он услышал вскрик Мэри и увидел, что она держится за один конец копья, а другой всажен в бок кабану. Кабан, легко раненный, разъярился ни на шутку. Он пытался достать Мэри. Девушка вцепилась в древко копья и крутилась на нем по кругу вслед за бешено вертящимся зверем.

Стэгг заорал и прыгнул к ней. Он приземлился на спину кабана, и у того от удара подкосились ноги. Стэгг скатился на землю. Кабан с быстротой молнии вскочил и крутнулся к Стэггу. Тот выставил острие меча, и оно вошло через оскаленную пасть зверя прямо в глотку.

Стэгг вскочил, успев мельком заметить, что Мэри перепугана, но невредима. Потом он увидел, что кабан добрался до Кэти. Защищавший ее кейсилендер был на земле и кричал – у него были перебиты ноги и ребра торчали из груди.

Спасать Кэти было поздно. Когда он отсек кабану заднюю ногу и перерубил сонную артерию, Кэти уже не дышала.

Стэгг быстро оценил положение. Оно было серьезным. Из шестнадцати человек, уцелевших после атаки псов, нападение свиней оставило в живых десять. Из них на ногах держались только пятеро.

Стэгг помог оставшимся разобраться еще с тремя свиньями. Оставшаяся от двадцати нападавших четверка свиней с визгом убегала в леса.

Могучий тяжело дышал:

– Сейчас ударит Альба, и тогда нам конец. Но скажу тебе, Стэгг, об этой битве еще долго будут петь в холлах кейсилендских домов!

– Мэри им не видать! – взревел Стэгг. Его глаза налились кровью, и лицо утратило человеческое выражение. Он был одержим – но не женщин он жаждал, а крови.

Он повернулся к отряду Альбы. Они шли шеренгами по пять бойцов, и длинные копья сверкали в лучах солнца.

– Альба! – заорал он, бросаясь к старухе.

Она сначала его не заметила, но свита завопила, и она повернула к нему своего белого лося.

– Я убью тебя, старая сука! – крикнул он и закрутил меч над головой. – Я вас всех перебью!

И случилось странное. Жрецы и жрицы с детства были приучены считать героя-Солнца полубогом. Теперь они оказались в ненормальном и обескураживающем положении. Их вела сама Богиня-Смерть, непобедимая, несущая гибель всему живому. Но вела на битву с человеком, которого их вера тоже считала непобедимым. Каждый миф о герое-Солнце подчеркивал неизбежность его победы над всеми своими врагами. В одном из мифов он побеждал даже Смерть.

И более того: на их глазах он перебил священных животных Альбы – гончих ада и кабанов смерти; они были свидетелями его быстроты и невообразимого владения мечом. И когда воплощенная Богиня-Смерть приказала им выставить копья и напасть на Двурогого Царя, они пришли в замешательство.

Оно длилось лишь несколько секунд, но их хватило Стэггу, чтобы добраться до Альбы.

Он полоснул по ее копью и перерубил древко, так что стальной наконечник упал на землю. В ту же минуту встал на дыбы лось, на котором она сидела.

Альба скатилась назад.

И приземлилась на ноги, как кошка. В этот момент она могла вернуться к свите, поскольку лось стоял между ней и Стэггом.

Стэгг полоснул по нему мечом, и зверь отскочил.

Секунду он смотрел в бледные голубые глаза. Перед ним стояла высокая согбенная старуха, старая, невообразимо древняя старуха. Как будто ей было лет двести, – без счету было морщин и складок на ее лице. На подбородке росли редкие длинные волосы, и такие же волосы на верхней губе образовали светлую неровную линию, будто след от выпитого молока. Ее глаза видели поколения рожденных и умерших, и их каменный взгляд говорил, что увидят они еще и еще. Сама Смерть.

Стэгг похолодел, глядя в лицо неумолимой Разрушительнице.

Громкое шипение обвившейся вокруг шеи старухи гремучей змеи добавило к ужасной картине еще один роковой штрих.

Стэгг встряхнулся, напомнив себе, что она, в конце концов, всего лишь человек. И ударил.

Но удар не успел достигнуть цели.

Ее лицо скривилось от боли, и старуха схватилась за грудь и упала, пораженная сердечным приступом.

Свиту охватила паника, и Стэгг воспользовался этим в полной мере. Влетев в самую гущу врагов, он разил налево и направо. Он был берсерком, не замечавшим ран от копий и сабель.

Его меч полосовал, не разбирая, оленей и всадников. Он убил и ранил не менее шести верховых, спешил еще четырех и поверг их на землю. И тогда сохранявшая до тех пор хладнокровие всадница направила к нему своего скакуна. Она поскакала прямо к нему, и он, подняв глаза, увидел ее перед собой. Он увидел прекрасное лицо Виргинии, бывшей главной жрицы Вашингтона, женщины с длинными волосами цвета меда и точеным ястребиным носом, с губами, красными как кровь, и высоко торчащими грудями. Сейчас ее прелести были прикрыты тканью, поскольку живот был полон его ребенком. Ей оставалось лишь четыре месяца до родов – и все же она ездила верхом.

Стэгг занес меч для удара.

Узнав ее – и осознав, что она носит его ребенка, – он застыл.

Ей хватило этого мига. Сохраняя то же холодное и бесстрастное выражение лица, она выхватила оружие – легкую, острую как бритва саблю. Клинок свистнул в воздухе и чавкнул об его рог. И Питера Стэгга не стало.

План требовал месяцев тщательной подготовки. Сначала в Вашингтон были засланы шпионы, выдававшие себя за дисийцев разных классов. Они изучали различные источники информации об оборудовании, оставшемся на «Терре». Всевозможными хитроумными средствами они старались вызнать, что случилось с героем-Солнцем. При этом они выяснили, что доктор Калторп вернулся в Вашингтон.

Вскоре после этого с ним связались, и через несколько дней Калторп ускользнул на лодке вниз по Потомаку до бухты Чезапик, а оттуда в океан. Там его подобрал карельский кеч и доставил в порт Айно.

Радость встречи с Черчиллем и другими была омрачена только новостью о смерти Сарванта и Гбью-хана и непонятными обстоятельствами, в которых находился Стэгг.

Черчилль рассказал о сделке, которую заключил с карелами. Калторп хмыкнул и сказал, что такое может и получиться. Но если нет, то попробовать все равно стоит. Он сам был наиболее ценным источником информации о положении на «Терре». Ему было точно известно, что они найдут там и что придется доставать где-то еще.

Наконец все было готово.

Они вышли из Айно с капитаном Кирсти Айнундила и тремя карелами на каждого члена экипажа «Терры». У карелов были ножи, которые они, не раздумывая, готовы были пустить в ход при первом же подозрительном действии звездолетчиков.

Они шли на быстрой бригантине, за которой следовала не маленькая эскадра. Экипаж эскадры составляли карелы из колоний южнее Дисии и из тех колоний, что когда-то носили имена Новая Шотландия и Лабрадор.

Бригантина смело вошла в бухту Чезапик, и вскоре небольшая передовая партия отправилась на парусной лодке в устье Потомака.

Замаскированная под дисийское рыболовецкое судно, лодка ночью встала на якорь вблизи Вашингтона.

В полночь отряд напал на здание, где хранилось оружие с «Терры».

Немногочисленных часовых сняли бесшумно, перерезав горло. Арсенал взломали, звездолетчики разобрали скорострельные винтовки и часть их раздали карелам. Те никогда не держали в руках подобного оружия, но в Айно они тренировались с макетами, которые сделал Черчилль.

Звездолетчикам Черчилль раздал и реактивные гранаты.

Они беспрепятственно добрались до большого бейсбольного стадиона, ныне святилища героя-Солнца. Там стояла «Терра», воздев острый нос к холодным звездам.

Их окликнули часовые, и произошла драка – вернее, бойня. Тридцать лучников были убиты из автоматических винтовок, еще сорок тяжело ранены. Нападающие без единой царапины взорвали ворота и вошли на стадион.

Звездолет был спроектирован так, что им легко мог управлять один человек. Черчилль сел в кресло пилота, Кирсти и еще два карела встали за ним с ножами в руках.

– Сейчас увидишь, на что способен этот корабль, – сказал Черчилль. – Он может разрушить Вашингтон, просто сев на дома. И твой флот захватит город без помех. А мы полетим в Кемден, Балтимору и Нью-Йорк и сделаем там то же самое. Если бы мы не попали сначала в Дисию, нас бы никогда не взяли в плен. Но им удалось заговорить нам зубы сладкими речами и выманить из корабля, когда они сделали Стэгга королем.

Он проверил системы управления, посмотрел на индикаторы – все работало. Он закрыл главный люк и взглянул на часы на приборной доске.

– Пора приниматься за дело, – громко провозгласил он.

При этой кодовой фразе все звездолетчики задержали дыхание.

Черчилль нажал кнопку. Через шестьдесят секунд все карелы лежали без сознания. Черчилль нажал другую кнопку, и наружный воздух вытеснил газ.

Этот же фокус они применили против авиантропов на планете Викса, когда попали в похожую переделку.

– Положить их в глубокую заморозку? – спросил Штейнборг.

– Пока что, – ответил Черчилль. – Потом высадим их на Землю. Если взять этих дикарей на Вегу-2, они нас поубивают.

Он взялся за штурвал, потянул рычаг, и антигравы без усилия оторвали пятидесятитысячетонную массу «Терры» от земли.

– Из-за сопротивления воздуха, – сказал Черчилль, – путь до Айно займет пятнадцать минут. Там возьмем ваших жен и мою лапушку – и вперед, в Покипси!

Жены, о которых он говорил, – это были карелки, на которых женились в Айно Ястжембски и Аль-Масуини.

– Они этого не ждут. Что они сделают, когда мы возьмем их на борт?

– Дадим им понюхать газу и положим в глубокую заморозку, – ответил Черчилль. – Нечестная игра, да, но у нас нет времени на уговоры.

– Не хочется даже и думать, что они скажут, когда их разморозят на Веге!

– Сделать они смогут немного, – заметил Черчилль. И тут же поморщился, вспомнив острый язычок Робин.

Однако все прошло отлично – лучше некуда. Робин и две женщины поднялись на борт, и корабль стартовал. Карелы обнаружили, что их провели, уже на земле, и могли только посылать кораблю вослед бессильные проклятия. Снова пустили газ, и женщин положили в камеры заморозки.

На пути в Покипси Черчилль сказал Калторпу:

– Как говорят шпионы, Стэгга несколько дней назад видели в деревушке на восточном берегу Гудзона. Значит, он сбежал от пант-эльфов. Где он сейчас, я не знаю.

– Должно быть, пытается пробраться в Кейсиленд, – сказал Калторп. – Но это значит прыгнуть из огня на сковородку. Вот чего я не понимаю – это как у него хватило силы воли не вернуться на Великий Путь. Он одержим такой страшной силой, которой ни один человек не может сказать «нет».

– Сядем возле Покипси, – сказал Черчилль. – Недалеко от Вассара. Там жрицы основали большой приют, где живут сироты, пока не находятся семьи, желающие их усыновить. Наберем побольше детей и погрузим в глубокую заморозку. А потом поймаем жрицу и под гипнозом выясним, что она знает о Стэгге.

В ту же ночь они парили над приютом. Дул слабый ветер, так что корабль сел на наветренной стороне, после чего был применен газ.

За час в глубокую заморозку положили шестьдесят спящих детей. Потом захватили начальницу приюта, жрицу пятидесяти лет.

На уговоры времени тратить не стали, а сразу дали наркотик. Через несколько минут они узнали, что накануне вечером по следу Стэгга из Покипси отправилась Альба со своим отрядом.

Жрицу отнесли обратно в дом и положили на кровать.

– Утром полетаем над окрестностями и поищем их, – сказал Черчилль. – Можно было бы воспользоваться инфракрасным освещением, но шансы обнаружить скрывающихся под деревьями весьма малы.

Вскоре после рассвета космолет взлетел из небольшой долины, где был спрятан, и на высоте тридцати метров над землей пошел на восток. Долетев до реки Хьюсатоник, Черчилль повернул обратно на запад. Он заключил, что Стэгг еще не успел бы добраться до реки, и потому искать надо в пустошах.

На обратном пути они несколько раз спускались, завидев людей. Однажды какие-то мужчина и женщина скрылись в пещере, и звездолетчики пошли за ними, чтобы расспросить. Вытащить их из того, что оказалось заброшенной шахтой, было непросто. Пока их допрашивали и выяснили, что они ничего не знают о местонахождении Стэгга, прошло несколько часов.

Снова выйдя к Гудзону, звездолет повернул сначала на север, потом опять на восток.

– Увидив «Терру», Стэгг выйдет из укрытия, – сказал Калторп.

– Мы поднимемся еще на несколько метров и включим на полную мощность увеличение, – ответил Черчилль. – Мы обязаны его найти!

Не долетев пять километров до реки Хьюсатоник, они заметили беспорядочную группу людей на оленях. Они снизились, но, увидев одинокую фигуру, ведущую оленя в поводу на километр позади остальных, решили расспросить отставшего.

Это оказалась Виргиния, бывшая главная жрица-девственница. Из-за беременности не в силах ехать верхом, как другие члены ее отряда, она вела своего оленя в поводу. Виргиния хотела спрятаться в лесу, но облако газа накрыло ее, и она мягко свалилась на землю. Приведенная в сознание уколом антидота, она живо разговорилась.

– Да, я знаю, где этот так называемый герой-Солнце, – злобно сказала она. – Он лежит на тропе в двух с половиной километрах отсюда. Но не торопитесь, он подождет! Он мертв.

– Мертв! – задохнулся Черчилль. «Так близко к успеху, – подумал он. – Какие-то полчаса, и мы бы спасли его».

– Да, мертв! – выплюнула она им в лицо. – Я его убила. Я отрезала ему оставшийся рог, и он истек кровью. И хорошо! Он не был настоящим героем-Солнцем. Он предатель и богохульник, и он убил Альбу.

Она умоляюще посмотрела на Черчилля и проговорила:

– Дайте мне нож, чтобы я убила себя. Когда-то я гордилась тем, что мне выпала честь выносить ребенка Двурогого Царя. Но мне не нужно отродье фальшивого бога! И не нужен позор – носить этот плод!

– Так, значит, когда мы тебя отпустим, ты убьешь себя и нерожденного ребенка?

– Священным именем Колумбии клянусь – да!

Черчилль кивнул Калторпу, и тот прижал шприц к ее руке и нажал на поршень. От новой дозы наркотика она обмякла, и мужчины отнесли ее в камеру глубокой заморозки.

– Мы не можем ей позволить убить ребенка Стэгга, – сказал Калторп. – Если Стэгг мертв, пусть его сын выживет.

– Я бы на твоем месте не беспокоился, что он останется без потомства, – буркнул Черчилль. Он не стал развивать эту мысль, но ему на ум пришла Робин, замороженная в камере. Примерно через пятьдесят лет она родит сына Стэгга.

Ну ладно, тут уж ничего не поделаешь, так что хватит об этом. Сейчас надо было заняться Стэггом.

Он поднял корабль и направил его прямо на восток. Под ним тонкой коричневой линией в окружении зеленой травы вилась тропа. Она обежала невысокую гору, холм, еще один холм, и перед ними открылось поле битвы.

Тела собак, оленей и свиней. Где же убитые?

Корабль коснулся земли, круша деревья по обе стороны тропы. Из главного люка вышли вооруженные винтовками люди и стали осматриваться. Штейнборг остался в кресле пилота.

– Я полагаю, – сказал Черчилль, – что мертвых кейсилендеров отнесли в лес. Наверное, их хоронят. Обрати внимание: все эти трупы одеты по-дисийски.

– Может быть, они хоронят и Стэгга, – сказал Калторп.

– Надеюсь, что нет, – ответил Черчилль. Он был печален, потому что больше не было на свете его капитана, счастливо проведшего его через столько опасностей. Но по ряду причин его печаль была не так глубока, как могла бы быть. Останься Стэгг жив, сколько сложностей возникло бы на Веге? Вряд ли Стэгг мог бы ограничиться легким интересом к ребенку Робин. Каждый раз, когда Черчиллю случилось бы хвалить или наказывать ребенка, Стэгг бы непременно вмешивался. А он, Черчилль, не мог бы отделаться от мысли, по-прежнему ли Робин считает Стэгга больше чем человеком.

Что, если бы она захотела сохранить живой свою наивную веру?

Люди разошлись в разные стороны в поисках похоронной команды. Вскоре раздался свист. Для кейсилендеров он был не слышен, поскольку звучал в ультразвуковом диапазоне. У каждого звездолетчика в ухе было устройство, реагирующее на этот свист и притом не блокирующее слух в нормальном диапазоне.

Они быстро и крадучись собрались возле Аль-Масуини, который и подал сигнал. Там, на окруженной деревьями поляне, они обнаружили ужасное: девушка и четверо мужчин стояли над холмом, который явно был братской могилой.

Черчилль выступил из круга деревьев и произнес:

– Не тревожьтесь. Мы друзья Стэгга.

Кейси, насторожившись при его появлении, слегка успокоились, когда он повторил свои слова. Но руки с оружия не сняли.

Черчилль приблизился на несколько шагов, остановился и объяснил, кто он и почему пришел сюда.

У девушки были красные глаза и полосы от слез на лице. Услышав имя Стэгга, она снова зарыдала.

– Он мертв! – всхлипнула она. – Если бы вы только пришли раньше!

– Как давно он умер?

Один из Кейси посмотрел на солнце:

– Около получаса назад. Он долго страдал от кровотечения, но не сдался без борьбы.

– Ладно, Штейнборг, – сказал Черчилль в переносную рацию. – Веди сюда корабль и высылай пару механических лопат. Придется быстро выкапывать Стэгга из могилы. Калторп, есть у нас шансы?

– Оживить его? Почти наверное. Шансы, что мозг не поврежден? Никаких. Но поврежденную ткань можно будет заменить и посмотреть, что будет.

Они не объяснили кейсилендерам истинную причину вскрытия могилы. Им уже было кое-что известно о любви Мэри к Стэггу и не хотелось пробуждать напрасных надежд. Они сообщили, что хотят взять капитана обратно к звездам, где он наверняка велел бы себя похоронить.

Остальные тела они оставили в могиле: те были сильно повреждены и слишком долго пробыли мертвыми.

В корабле Калторп с помощью робохирурга срезал костные основания рогов Стэгга и вскрыл ему череп.

Открыли грудную клетку и вставили электроды в сердце и в мозг. Потом машины подняли тело и опустили в реанимационный бак.

Бак был наполнен биогелем – жидкостью со сложной структурой, питавшей погруженные в нее клетки. Некоторые компоненты удаляли поврежденные или разложившиеся клетки трупа. Другие стимулировали клонирование собственных клеток тела Стэгга. Новые клетки должны были искать материнские органы и присоединяться к ним, заменяя удаленные ткани.

Под электрическим стимулятором сердце Стэгга начало качать кровь. Температура тела стала подниматься. Постепенно смертельную бледность сменил нормальный розовый цвет кожи.

Шли часы, и биогель делал свою работу. Калторп сотни раз уже смотрел на показания приборов и кривые на осциллографах.

Наконец он сказал:

– Нет смысла и дальше его там держать.

Он повернул диск на приборной панели робохирурга, и Стэгг был медленно вынут из бака.

Его положили на стол, где отмыли, из сердца и мозга удалили иглы, зашили грудную клетку, закрыли черепную коробку и восстановили кожу головы.

Теперь начали действовать люди. Стэгга перенесли на кровать. Он спал, как новорожденный младенец.

Черчилль вышел наружу, где ждали Кейси. В корабль они войти отказались – слишком уж были исполнены суеверного страха и благоговения.

Мужчины тихо разговаривали. Мэри Кейси сидела, прислонившись к дереву, и ее лицо напоминало маску греческой трагедии.

Услышав шаги Черчилля, она подняла голову и без всякого выражения спросила:

– Мы можем идти? Я бы хотела вернуться к своему народу.

– Мэри, – ответил Черчилль, – ты свободна идти, куда пожелаешь. Но сначала я должен сказать, зачем просил тебя ждать все эти часы.

Мэри выслушала планы полета на Марс, добывания горючего и колонизации Веги-2. Она несколько утратила свой горестный вид, но вскоре снова впала в ту же апатию.

– Я рада, что вас что-то ждет впереди, хотя это звучит несколько кощунственно, – сказала она. – Только все это меня не касается. Зачем вы мне это говорите?

– Мэри, когда мы покидали Землю в 2050 году от Рождества Христова, воскрешение мертвых было рядовой медицинской задачей. Это не магия и не колдовство, а применение научных знаний.

Она вскочила и схватила его за руки:

– Это значит, что Питера можно оживить?

– Да, – ответил он. – Сейчас он спит. Только…

– Что – только?

– Когда человек так долго был мертвым, происходит некоторое неизбежное поражение мозга. Обычно это восстановимо. Но иногда человек остается идиотом…

Она перестала улыбаться:

– Значит, до утра мы ничего не узнаем наверняка. Почему ты не подождал до тех пор, чтобы мне сказать?

– Потому что, если бы я тебе не сказал сейчас, ты ушла бы домой. И еще кое-что – каждый из нас на «Терре» знал, что может случиться, если он умрет и будет воскрешен. И все мы, кроме Сарванта, согласились, что, если человек выйдет из реанимационной купели идиотом, он тотчас же будет умерщвлен. Никто не хочет жить лишенным разума.

– Страшный грех – умертвить его! – воскликнула она. – Это убийство!

– Не буду тратить время на споры, – ответил Черчилль. – Я просто хочу, чтобы ты знала, что может произойти. Но если это тебе поможет, скажу, что, когда мы были на планете Викса, убили Аль-Масуини. Его дважды поразило ядовитое растение, плюющееся отравленными шипами. Он сразу умер, а растение раскрылось, и из него вылетели штук двадцать насекомых вроде сороконожек. Они были огромными, два фута в длину и с уродливыми клешнями. Наверное, они хотели затащить его тело внутрь растения, где уже все семейство поучаствовало бы в пире.

Насекомых мы издали расстреляли из винтовок, а растение взорвали гранатой. Потом мы взяли тело Аль-Масуини на корабль, выкачали из него яд и воскресили. От той давней смерти у него не осталось ни физических, ни умственных повреждений. Но со Стэггом другой случай.

– Смогу я утром его увидеть?

– Так или иначе – да.

Ночь тянулась нескончаемо. Не спали ни Мэри, ни звездолетчики, хотя остальные Кейси отошли в лес и храпели вовсю. Кое-кто из экипажа спрашивал Черчилля, зачем ждать до пробуждения Стэгга. Можно было бы усыпить при помощи газа жителей пары деревень, набрать женщин и младенцев, положить их в глубокую заморозку и взять курс на Марс.

– Из-за этой девушки, – ответил Черчилль. – Стэгг может захотеть взять ее с нами.

– А почему бы ее тоже не сунуть в камеру? – спросил Ястжембски. – С чего бы нам так считаться с ее чувствами, когда мы забираем столько детей и женщин без малейших раздумий?

– Их мы не знаем. И женщинам, и детям пант-эльфов мы оказываем благодеяние, забирая из этого дикарского мира. А ее мы знаем и знаем, что они со Стэггом собирались пожениться. Вот подождем и узнаем, что скажет по этому поводу Стэгг.

Наконец настало утро. Люди позавтракали и приступили к различным насущным делам, пока Калторп не собрал их всех.

– Время, – сказал он и, наполнив шприц, всадил его в массивный бицепс Стэгга, нажал на поршень и отступил в сторону.

Черчилль сходил за Мэри Кейси и сказал ей, что Стэгг скоро проснется. Так велика была ее любовь к Стэггу, что она набралась храбрости войти в корабль. Когда ее вели по коридорам, она не смотрела по сторонам, чтобы не видеть странных приспособлений, которые наверняка казались бы ей порождениями зла. Ее взгляд был уставлен прямо в широкую спину идущего впереди Черчилля.

Потом она, рыдая, оказалась у постели Стэгга.

Стэгг что-то неразборчиво пробормотал со сна. Веки его приподнялись и снова закрылись. Он опять задышал глубоко и спокойно.

Калторп громко произнес:

– Питер, проснись!

И потрепал капитана по щеке.

Стэгг открыл глаза. Он огляделся, увидел Калторпа, Черчилля, Аль-Масуини, Лина, Ястжембского, Чандру и заморгал от удивления. Увидев же Мэри Кейси, он остолбенел.

– Что за чертовщина! – Он попытался по привычке повысить голос, но смог лишь хрипло каркнуть. – Я что, потерял сознание? Мы уже на Земле? Ну конечно! Иначе на борту не было бы женщины. Разве что вы, скоты этакие, все это время ее где-то прятали.

Черчилль первый сообразил, что случилось со Стэггом.

– Капитан, – сказал он, – что последнее вы помните?

– Последнее? Да ты и сам знаешь, какой приказ я отдал, прежде чем потерял сознание. Конечно же, совершить посадку на Землю!

Мэри Кейси впала в истерику. Черчилль и Калторп вывели ее из комнаты, и Калторп дал ей успокоительное. Через две минуты она заснула. Калторп и первый помощник вышли в рубку.

– Еще слишком рано для уверенного заключения, – сказал Калторп, – но я думаю, что дело обошлось без потери интеллекта. Он не идиот, но разрушилась часть мозга, хранившая память о последних пяти с половиной месяцах. Она уже восстановлена и работает не хуже других, но содержание памяти потеряно. Для него мы только что вернулись с Виксы и как раз собираемся сесть на Землю.

– Я тоже так подумал, – сказал Черчилль. – Так что мы будем делать с Мэри Кейси?

– Объясни ей создавшееся положение и предоставь ей право самой принять решение. Она может постараться завоевать его любовь.

– Нам придется рассказать ей о Виргинии. И о Робин. Хм… ей это может не понравиться.

– Сейчас она ничего не воспримет, – сказал Калторп. – Мне придется сделать ей укол и вывести из сонного состояния. Тогда я ей все и расскажу. И пусть решает. Времени для девичьих сомнений у нас нет.

Он вышел.

Черчилль сидел в кресле пилота и думал, пытаясь угадать, что готовит им будущее. Уж конечно, скучно не будет! У него возникнут свои трудности, но зато не придется влезать в шкуру Стэгга. Зачать сотни детей в величайшей оргии, о которой только может мечтать мужчина, и ничего об этом не помнить, то есть быть полностью невинным! Полететь к Веге-2 и там быть отцом двух младенцев от двух разных женщин, а возможно, и отцом третьего, если Мэри Кейси отправится с ними. Услышать, что произошло – и быть абсолютно не в состоянии себе этого представить, не в силах поверить, пусть хоть десятки свидетелей клянутся, что это правда. И выслушивать во время семейных сцен воспоминания об инцидентах, которые происходили на самом деле и о которых он не имеет понятия.

Нет, думал Черчилль, он бы не хотел быть Стэггом. Он вполне доволен тем, что он – Черчилль, хотя и несладко ему придется, когда проснется Робин.

Он поднял глаза – вернулся Калторп.

– Каков вердикт? – спросил Черчилль.

– Уж не знаю, к добру или к худу, – ответил Калторп, – но Мэри решила лететь с нами.

Гром, молния, дождь.

Маленькая таверна на ничьей земле между Дисией и Кейсилендом. В задней комнате таверны за столом сидят три женщины. С крючьев на стене свисают три плаща с тяжелыми капюшонами. На всех трех высокие черные остроконечные шляпы.

Одна, Виргиния, младшая сестра женщины, улетевшей на «Терре». Теперь она девственница-жрица святого города, как была ее сестра в день прибытия в Вашингтон Стэгга. Высокая, красивая, волосы цвета мёда, глаза глубокие и голубые, точеный ястребиный нос, губы как отверстая рана, обнаженные груди вздымаются вверх.

Другая, аббатиса великого сестринства Кейсиленда. Тридцать пять лет, седеющие волосы, тяжелая грудь, выступающий живот, а под платьем – узловатые вены на ногах, знаки рожденных детей, хотя она и приносила обет целомудрия. На людях она молится Колумбу, Отцу, и Сыну, и Матери. Втайне она молится Колумбии, Богине, Великой Белой Матери.

Третья, Альба, седая, беззубая, выцветшая ведьма, преемница Альбы, сраженной Стэггом.

Они пьют из высоких бокалов, горящих красным вином. Вином ли?

И вопрошает Виргиния, дева, не побеждены ли они. Звездные люди ускользнули от них вместе с героем-Солнцем и ее дорогой сестрой, носящей под сердцем его дитя.

И отвечает седая жена, что никогда они не знают поражений. Не думает ли дева, что сестра ее позволит памяти о Богине умереть в уме дитяти своего? Не бывать такому никогда!

Но Стэгг, возражает дева, взял с собой набожную деву Кейсиленда, почитательницу Отца.

И скрипит, как тележное колесо, Альба: даже если примет он веру Кейси, о юная, прекрасная, но невежественная дева, разве неизвестно тебе, что Богиня уже победила в Кейсиленде? Народ его еще воздает почести Отцу и Сыну на Субботах своих, но Матери молится ревностнее всего. Ее статуи заполнили землю, Она наполняет их мысли. И что за важность, Колумбией зовут Богиню или другим именем? Где затворены для Нее двери, там она проникает в щель.

Но Стэгг ускользнул от нас, спорит дева.

Нет, говорит жена, не избег он ни нас, ни Великого Пути. Он рожден был на юге и повлекся на север, и встретился с Альбой, и был сражен. Неважно, что он убил человечью плоть, носившую имя Альба, ибо ныне Альба жива в этой дряхлой плоти, что сидит здесь с нами. И он был сражен, и погребен, и вновь восстал, как было сказано. И восстал он как новорожденный младенец без памяти о времени, проведенном на Великом Пути.

Внимай, что говорит Альба: Богиня всегда побеждает, даже когда Она разбита! И что из того, что он отвергнет Виргинию и выберет Марию. Он наш, и Мать Земля следует с ним к далеким звездам.

И говорят они о многом другом, и строят планы. Потом, хотя неистовствуют молнии и громы и хлещет дождь, они покидают таверну. И лица их закрыты капюшонами, и ни один человек не узнает их. И стоят они минуту перед расставанием, прежде чем разойтись по своим делам, направившись – одна к северу, другая к югу, и третья где-то на полпути между ними.

И вопрошает дева:

– Когда же опять сойдемся мы втроем?

И отвечает жена:

– Когда родится и умрет и вновь родится человек.

И подводит итог старуха:

– Когда проиграна и выиграна будет битва.