John Kelly

THE GREAT MORTALITY: AN INTIMATE HISTORY OF THE BLACK DEATH

Я начал писать эту книгу с посылом в будущее, а закончил – углубившись в прошлое.

Пять лет назад, когда я впервые задумался о написании книги о чуме, я подразумевал тогда чуму в общем смысле этого слова и понимал под ней крупную вспышку эпидемической болезни. Тогда мои мысли были устремлены вперед, в двадцать первый век, а никак не назад, в четырнадцатый. В предыдущей моей книге по экспериментальной медицине «Трое на краю пропасти: История обычных семей, ищущих волшебное лекарство»[1] я лишь вскользь затронул вопрос о том, какой силой обладает неконтролируемая пандемическая болезнь. Один из героев моей книги был болен СПИДом. Я наблюдал за его жизнью в течение двух лет. Это было в начале 1990-х годов, когда эффективное лечение ВИЧ было еще большой редкостью. За эти два года мужчина расстался со своей возлюбленной, потерял трех друзей и одного коллегу по работе. Отличительной чертой пандемии является ее способность разрушать целые миры, а не только жизни отдельно взятых людей. Однако одно дело – просто знать это, а совсем другое – видеть своими глазами.

В 1995 году, когда я как раз закончил работу над той книгой, Джонатан Манн, профессор Гарвардской Школы общественного здравоохранения, выступил с заявлением, что СПИД является символом начала новой пугающей эры. «История нашего времени будет отмечена периодическими вспышками новых болезней», – предсказывал он тогда. Два года спустя, в 1997 году, когда был обнаружен новый вирулентный штамм бубонной чумы, New England Journal of Medicine опубликовал аналогичное предупреждение. «Обнаружение штамма чумы с устойчивостью ко множеству лекарств усиливает беспокойство, поэтому не следует воспринимать легкомысленно угрозу возникновения новых инфекционных заболеваний», – заявил тогда журнал. Спустя почти двадцать лет после ликвидации оспы в 1979 году – достижение, которое в средствах массовой информации было преподнесено как окончательный триумф человечества над инфекционными болезнями, – мы, как оказалось, вернулись назад, в мир наших предков, туда, где то и дело случались внезапные, быстрые и неконтролируемые вспышки эпидемических болезней. Книга, которую я планировал написать, должна была исследовать природу этой угрозы, в частности, опасность, которую представляют новые болезни, такие как лихорадка Эбола, вирус Марбурга, хантавирусный легочный синдром, атипичная пневмония и птичий грипп.

Книга, которую я в итоге написал, получилась совсем другой, хотя косвенно она затрагивает многие из этих тем. Ее предмет – вспышка конкретного инфекционного заболевания в конкретный период времени и в конкретном месте. Спустя семьсот лет событие, которое мы называем Черной смертью, средневековые европейцы – Великим мором, а средневековые мусульмане – Годом гонений, остается величайшим стихийным бедствием в истории человечества.

Катастрофическая по своему масштабу, Черная смерть затронула все части Евразии: от шумных портов в Южно-Китайском море до сонных рыбацких деревушек в прибрежной Португалии. Она принесла столько страданий и смертей, что даже в сравнении с потерями человечества после двух мировых войн и двадцати семью миллионами смертей от СПИДа по всему миру потери все равно остаются поразительными. В Европе, по которой в распоряжении ученых есть наиболее полные данные, во многих местах чума унесла жизни трети населения, в некоторых из них – половины, а в нескольких регионах умерло почти 60 процентов жителей. Жертвами болезни были не только люди. В течение короткого промежутка времени в середине четырнадцатого века ситуация усугубилась настолько, что казалось, будто сбылось пророчество из 7-й главы Бытия: «И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле». Очевидцы свидетельствуют о собаках, кошках, птицах, верблюдах и даже львах, покрытых «нарывами» – так называемыми бубонами, которые были одним из симптомов бубонной формы чумы. К моменту окончания эпидемии на обширных участках обитаемого мира воцарилась мертвая тишина, так что один только ветер шумел над пустыми заросшими полями.

Что привело меня от моей изначальной задумки к книге, которую я в итоге написал? Дело в том, что я прочитал огромное количество литературы о Черной смерти. Прежде чем погрузиться в написание книги о будущем эпидемических болезней, я захотел познакомиться с их прошлым, а средневековая чума, как самый известный пример этого явления, оказалась наиболее подходящей темой для начала повествования. Так, с осени 2000 года я стал постоянным посетителем главного читального зала Нью-Йоркской публичной библиотеки и Библиотеки имени Батлера в Колумбийском университете. Я прочитал несколько великолепных научных трудов, но именно первоисточники о Великом море – летописи, письма и воспоминания, написанные современниками, – заставили меня обратить мой взгляд не в будущее, а в прошлое. Я подошел к работе с материалом с некоторым волнением. Ведь как однажды заметил один английский писатель, если представить, что прошлое – это чужая страна, то никакая часть прошлого не покажется более чужой, более «другой» для современного восприятия, чем Средневековье.

Но я напрасно волновался. С 1340-х годов, с того самого десятилетия, когда Черная смерть пришла в Европу, изменилось многое, но только не человеческая натура. Современники чумы писали о тех событиях откровенно и эмоционально, и спустя семьсот лет, благодаря их воспоминаниям, мы можем погрузиться в прошлое, поразиться тем событиям и заставить себя вернуться туда вновь. Один очевидец, внештатный сборщик налогов из Сиены, увидев однажды следы диких собак на недавно вырытых могилах, в которые скидывали погибших от чумы, написал: «Это конец света». Его современники, рассказывая о событиях 1348–1349 годов, оставили яркие описания того, как именно выглядел этот конец света. Это трупы в общественных чумных могилах, сваленные друг на друга бесконечными слоями, это тележки, петляющие по утренним улицам и подбирающие умерших накануне, это мужья, бросающие умирающих жен; родители, бросающие умирающих детей из-за боязни заразиться, и множество людей, сидящих над сточными коллекторами и очистными сооружениями и вдыхающих ядовитые испарения в надежде получить так «прививку» от чумы. Это пыльные дороги, наводненные бегущими в панике беженцами, галеры-призраки, груженные трупами, и бездомный ребенок, несущийся, охваченный дикой паникой, по пустынной горной деревне. В этот самый момент в середине четырнадцатого века миллионы людей по всей Евразии увидели, как именно может выглядеть конец цивилизации, а вместе с ней и конец человечества.

Средневековая чума была одним из знаковых событий прошлого тысячелетия. Она оказала сильное влияние на последующие века и по сей день остается частью коллективной памяти Запада. В дискуссиях о СПИДе и других новых инфекционных заболеваниях Черная смерть постоянно вспоминается как предупреждение из прошлого, как бедствие, которого человечество должно избежать любой ценой. Тем не менее именно как историческое событие средневековая чума остается малоизученной. Она зародилась во Внутренней Азии, в отдаленном регионе между Монголией и Киргизией, и вполне могла бы там и остаться, если бы не монголы, объединившие в тринадцатом веке под собой бо́льшую часть Евразии. Этим они дали толчок к развитию трех направлений человеческой деятельности, которые и по сей день продолжают играть важную роль в распространении инфекционных заболеваний: торговли, путешествий и более широкого и плодотворного взаимодействия между людьми. В случае с монголами улучшение такого взаимодействия стало возможным благодаря яму, татарской версии конной почтовой службы. Из Внутренней Азии одна ветвь чумы протянулась на восток – в Китай, другая – на запад, через степь в Россию. Где-то в середине 1340-х годов западная ветвь достигла итальянских торговых форпостов в Крыму. Уже оттуда сбежавшие на галерах моряки доставили болезнь в Европу и на Ближний Восток.

Несмотря на огромные размеры Евразии и невысокую скорость средневековых путешествий – в 1345 году из Крыма в Китай по суше нужно было добираться от восьми до двенадцати месяцев, – чума в течение нескольких десятилетий распространилась почти по всем уголкам континента. Скорее всего, она вспыхнула во Внутренней Азии где-то в первой четверти четырнадцатого века, а к осени 1347 года уже достигла Европы. В конце сентября в Сицилии жители заразились от моряков с генуэзских галер. Один летописец был свидетелем того, как изможденные генуэзцы сошли с зараженных кораблей, охваченные «болезнью, скручивающей их кости». Из Сицилии эпидемия быстро переместилась на север – в континентальную Европу. К марту 1348 года бо́льшая часть центральной и северной Италии была частично, а вскоре и полностью заражена, включая Геную, Флоренцию и Венецию, где по зимним каналам уже скользили гондолы, собиравшие трупы. К весне чума была в Испании, на юге Франции и на Балканах. Один из очевидцев писал, что однажды с холмов спустилась стая волков, которые нападали на живых и ели мертвечину. К лету болезнь достигла северной Франции, Англии и Ирландии, где от нее сильно пострадали англичане – прежде всего жители портовых городов, таких как Дублин, однако чума почти не тронула коренных ирландцев, живших на холмах. К концу осени 1348 года болезнь пришла в Австрию и была у границ Германии, а к 1349 и 1350 годам зараженными оказались все регионы вдоль европейской периферии: Шотландия, Скандинавия, Польша и Португалия. В то столетие, когда самым быстрым средством передвижения была лошадь, Черная смерть обошла Европу чуть менее чем за четыре года.

Многим европейцам казалась, что чума – это наказание разгневанного Господа. В сентябре 1349 года, когда болезнь устремилась к неспокойному Лондону, английский король Эдуард III объявил, что «теперь справедливый Бог придет к сынам человеческим и накажет этот мир». Были и те, кто считал, что единственным достоверным объяснением такого большого количества смертей было зло, совершаемое людьми. Альфонсо из Кордовы предупреждал современников, что для распространения чумы грешники использовали яды. Многие современники Альфонсо свято верили в одно – в распространении чумы были виноваты евреи. Великий мор стал причиной самого крупного всплеска антисемитизма в Средние века. Однако стоит отметить, что подобные события уже происходили в Европе и раньше.

Исторические катаклизмы по-разному сказываются на людях. Но именно средневековая чума оказала сильнейшее влияние на поведение жителей Европы. С одной стороны, вопиющая жестокость флагеллантов[2], тяжелой поступью шагавших по дорогам Европы, бичуя свои полуголые тела и убивая евреев, с другой – безграничная самоотверженность сестер больницы Отель-Дьё в Париже, которые жертвовали своими жизнями, заботясь о зараженных чумой. Это и трусость папы Климента VI, который сбежал из Авиньона, резиденции средневековой Церкви, через несколько месяцев после начала эпидемии, и бесстрашие главного врача папства Ги де Шолиака, который, чтобы «избежать позора», оставался в зараженном городе до самого печального конца. Великий мор породил множество примеров безграничной хитрости и сострадания, милосердия и жадности, настойчивости, хотя некоторые скажут, что это была скорее безысходность. На фоне разыгравшейся эпидемии состоялся самый печально известный суд над убийцей королевской особы, который, скорее, можно было назвать не судом, а фарсом, где в качестве подсудимой выступала прекрасная королева Джованна Неапольская. Наконец, на эпоху чумы пришлось правление римского трибуна Колы ди Риенцо, – наверное, самого глупого человека в Европе. И даже в самые трагичные месяцы чумы люди по всей Европе не переставали воевать друг с другом.

В этой книге я попытался воссоздать мир, описанный очевидцами в письмах, хрониках и воспоминаниях. Это история о важнейшем событии в истории человечества, рассказанная голосами мужчин и женщин, которые лично пережили эту катастрофу. И поскольку эпидемию невозможно изучать вне ее исторического контекста, это еще и книга о временах и событиях. Как заметил британский историк Брюс Кэмпбелл, десятилетия, предшествовавшие чуме, были «исключительно опасными и губительными как для людей, так и для домашних животных». Почти повсюду в Европе шли войны, отмечались перенаселение (относительно имевшихся ресурсов), стагнация и упадок экономики, антисанитария, эпидемические заболевания (не чума) и голод, а также нестабильность климата и экологии.

Оглядываясь назад, становится понятно, что очевидцы тех событий истолковывали нашествие эпидемии как предзнаменование грядущего апокалипсиса, и в некотором смысле так оно и было. Экономические и социальные условия начала четырнадцатого века и экологическая нестабильность того периода сделали Европу не самым благоприятным местом для жизни.

В своей книге я также рассматриваю новые теории о природе средневековой чумы. В течение более чем ста лет неоспоримым фактом считалось, что эпидемия представляла собой быстро распространяющуюся вспышку бубонной и еще одной формы чумы, которую называли легочной, поскольку она поражала легкие. Однако, поскольку в современных условиях ни одна из форм чумы не похожа по своим симптомам на болезнь, описанную в литературе о Черной смерти, ряд историков и ученых стали с недавних пор утверждать, что смертность была вызвана другой инфекционной болезнью, возможно, сибирской язвой, или заболеванием, подобным лихорадке Эбола.

И хотя подобное может никогда и не повториться, «человек», как однажды заметил Вольтер, «создан для действия». Факторы, благодаря которым Черная смерть вырвалась из отдаленных уголков Внутренней Азии и буквально разрушила города средневековой Европы, Китая и Ближнего Востока, все еще не теряют своей актуальности. Исключением, конечно, является то, что сегодня они гораздо масштабнее. Торговля и человеческая экспансия – неразлучные символы современной глобализации – сделали доступными самые отдаленные уголки земного шара, в то время как транспорт во много раз увеличил мобильность как людей, так и микробов. Путь, который в четырнадцатом веке чумная палочка проделала за несколько десятилетий, сегодня занимает всего один день. И несмотря на все достижения современной науки, инфекционная болезнь все еще может обезоружить современного человека, как она сделала это с его средневековыми предками.

Весной 2001 года английский журналист Фелисити Спектор напомнил о событии, когда эпидемия ящура вышла из-под контроля и британское правительство, беспомощное в сдерживании вспышки, было вынуждено прибегнуть к методам, из-за которых Британия стала «неожиданно, пугающе средневековой». «Мы думали, – писал Спектор в «Нью-Йорк таймс», – что современная медицина далеко увела нас от тех времен, когда единственным вариантом сдержать инфекцию было сжечь целые стада скота, закрыть огромные территории сельской местности и разложить на дорогах тряпки, пропитанные дезинфекторами. Оказалось, современность – очень хрупкая вещь».

Феодосия расположена на восточном побережье Крымского полуострова, вдоль прямоугольной береговой косы. Именно здесь, на берегу Черного моря, заканчивается евразийская степь. Сегодня это слаборазвитый город, жертва постсоветского распада. Но в Средние века, когда Феодосия называлась Каффой, а в белом дворце над гаванью заседал генуэзский наместник, город был одним из самых быстрорастущих портов в средневековом мире. В 1266 году, когда генуэзцы впервые появились у южных берегов России, Каффа была обычной забытой богом рыбацкой деревушкой и поселениями на противоположной стороне Крымского полуострова: тогда перед глазами торговцев предстали продуваемые всеми ветрами убогие хижины местных жителей, втиснутые между пустынным морем и кольцом невысоких холмов. Спустя восемьдесят лет по узким улочкам Каффы уже прогуливалось семьдесят-восемьдесят тысяч человек, а на шумных рынках можно было услышать смесь из дюжины разных языков. Оживленный горизонт был усеян устремленными ввысь церковными шпилями и башнями, а на переполненных людьми городских доках шла бойкая торговля шелками merdacaxi[4] из Центральной Азии, осетрами с Дона, рабами с Украины, а также древесиной и мехами из великих русских лесов на севере. Побывав в Каффе в 1340 году, один мусульманский путешественник назвал его великолепным городом с «прекрасными рынками и отличным портом, в котором я видел две сотни кораблей, больших и малых»[5].

Наверное, будет преувеличением сказать, что генуэзцы буквально «вдохнули жизнь» в Каффу, но большая доля правды в этих словах все же есть. У Генуи было свое особое, романтизированное понимание судьбы своего города-государства. Именно его жители, наверное, как никто другой, горячо желали оставить о себе отпечаток в мировой истории. Генуэзские галеры можно было встретить в любом порту от Лондона до Черного моря, а генуэзских торговцев – в каждом торговом городе от Алеппо (Сирия) до Пекина. О безграничной смелости и исключительном мастерстве судовождения генуэзцев ходили легенды. Задолго до Христофора Колумба братья-генуэзцы Уголино и Вадино Вивальди пропали во время рискованной экспедиции, когда отправились на поиски морского пути в Индию[6]. Венеция, главный конкурент Генуи, придирчиво называла ее «городом на море, где нет рыбы»[7], где живут «мужчины, не знающие веры, а женщины – стыда», но генуэзское величие было невосприимчиво к подобного рода оскорблениям. В Каффе Генуя оставила яркий след своего присутствия. Освещенные солнцем площади и прекрасные каменные дома города, красивые женщины, гулявшие по его набережным, закутанные в персидскую парчу и благоухающие ароматами аравийских парфюмов, – все это было своего рода напоминанием о генуэзском богатстве, добродетели, благочестии и имперской славе.

Как писал один итальянский поэт того времени:

Стремительный рост популярности Каффы в мире объясняется еще двумя факторами: географическим и экономическим. В период с 1250 по 1350 год средневековый мир пережил раннюю волну глобализации, и оказалось, что Каффа, расположенная на юго-восточной окраине европейской части России, занимала идеальное местоположение, которое можно было выгодно использовать в условиях новой глобальной экономики. К северу от города, за полосой густого леса, пролегал самый лучший сухопутный маршрут во всем средневековом мире – Евразийская степь, огромная зеленая равнина, покрытая небольшими холмами и высокой, колышущейся травой под бескрайним небом. По этому пути путешественник мог добраться из Крыма в Китай за восемь-двенадцать месяцев[9]. К западу располагался многолюдный порт Константинополь, самый богатый город христианского мира, а дальше – рабовладельческие рынки Леванта[10], где на аукционе по вполне доступной цене можно было купить крепкого белокурого славянина. Дальше на запад была Европа, где большим спросом пользовались острые пряности с Цейлона и Явы и сверкающие бриллианты из Голконды. Между этими крупнейшими полюсами средневекового мира и находилась Каффа со своим «отличным портом», в непосредственной близости от великих русских рек Волги и Дона сразу к востоку и Днепра на западе. В первые восемь десятилетий правления генуэзцев бывшая рыбацкая деревня увеличилась в размерах вдвое, втрое и затем в четыре раза. Население тоже интенсивно росло: несколько раз его число возрастало вчетверо, появлялись новые кварталы и церкви, внутри города было построено шесть тысяч новых домов, а затем еще одиннадцать тысяч на побережье за городскими стенами. С каждым годом в город прибывало все больше кораблей, а значит, через причалы Каффы проходило все больше рыбы, рабов и древесины[11]. Наверное, одним прекрасным весенним вечером 1340 года генуэзский наместник стоял на своем балконе, наблюдая за высокими мачтовыми кораблями, покачивающимися в сумерках в гавани, и думал, что Каффа будет расти вечно, что ничего не изменится, за исключением того, что город станет еще больше и богаче. Конечно, в четырнадцатом веке это была просто мечта, которая остается ею и по сей день. Взрывной рост экономики всегда сопровождается человеческой алчностью.

До появления генуэзцев Каффа с точки зрения своего географического положения была почти неуязвима: на много тысяч метров ее окружали только воды Черного моря, в котором местные жители ловили рыбу, да полукруг из мрачных, подветренных холмов позади города. К 1340 году торговые пути соединили порт с районами, расположенными очень далеко, на другой стороне земного шара, о которых даже генуэзцы знали очень мало, и в некоторых из этих регионов стали происходить странные и ужасные вещи. В 1330-х годах появились сообщения об ужасных природных бедствиях в Китае. Говорят, что Кантон и Хукуанг были охвачены циклонами, которые сопровождались проливными дождями и засухой, а в Хонане стаи саранчи длиной в милю заслонили солнце. Легенда также гласит, что в этот период земля под Китаем разверзлась и в ее трещинах исчезли целые деревни. Сообщается, что землетрясение поглотило часть города Кингсай, затем гору Цинчоу, а горы Ки-мин-чан исчезли, оставив после себя обширную трещину («величиной в сотню лиг»), вскоре превратившуюся в озеро. В Че, как сообщалось, в результате этих катаклизмов погибло пять миллионов человек. На побережье Южно-Китайского моря был слышен зловещий грохот «подземного грома»[12]. Когда слухи об этих бедствиях стали распространяться дальше, китайцы заговорили о том, что император утратил Небесный мандат[13].

На Западе новости об этих катастрофах вызывали ужас и отчаяние. Габриэль де Муссис, нотариус из Пьяченцы, писал, что «на Востоке в Китае, там, где находится голова мира, появились ужасные знаки и знамения»[14]. Музыкант по имени Луис Хейлиген, живший в Авиньоне, поведал еще более тревожную историю своим друзьям во Фландрии. «Неподалеку от Индии в течение трех дней вся провинция была охвачена ужасными, неслыханными бурями, – писал Хейлиген. – В первый день прошел дождь из лягушек, змей, ящериц, скорпионов и подобных им ядовитых гадов. На второй с неба разили молнии и сполохи огня, вперемежку с градом невиданной доселе величины. На третий день с неба сошел огонь и смрадный дым, каковой смел с лица земли все, что еще оставалось живого среди людей и иных тварей, и сжегший все бывшие там города до самого основания»[15].

На карте Евразийская степь похожа на рай для путешественника, ведь картографы изображают ее в виде широкой зеленой полосы, которая свободно простирается через середину континента, от Белоруссии до Китая. Однако раем она может показаться только весной, когда воздух теплый, трава не слишком высокая, а ветер разносит запахи диких цветов. Наполеон, а вслед за ним и Гитлер узнали, что такое западная степь зимой – это поля, покрытые снегом высотой по пояс, это огромное безликое море, которое вздымается и клубится, когда из тундры дует арктический ветер. На карте невозможно изобразить летнее солнце, которое висит так низко над голыми августовскими равнинами, что, кажется, путешественник может вытянуть руку вверх и почти дотронуться до него, нельзя передать непрекращающееся жужжание комаров, которые в некоторых частях степи бывают размером с большой палец человека и могут оставить укус размером с небольшую опухоль.

Дальше на восток, на Монгольском плато, где степь огибает пустыню Гоби, простирающуюся по территории Китая, картографы часто указывают на изменение ландшафта – здесь начинается полоса песочного цвета. Части восточной степи напоминают морское дно, высохшее под солнцем за много миллиардов лет. Между ржавыми каньонами обрыва и песчаными возвышенностями, больше напоминающими холмы, чем горы, низкие волнистые участки скалистого грунта стекаются в безграничный горизонт, похожий на морские волны, в то время как над головой, над шумными стаями кружащихся стервятников – бескрайнее небо, давящее своей бесконечностью, которая буквально сжимает душу до размеров спичечной головки. Даже в разгар весны единственное, что можно найти в этой части степи, – это пучки твердой колючей травы и кости людей и животных, которым не посчастливилось пережить зимние снегопады.

В путеводителе La Practica della Mercata Франческо Бальдуччи Пеголотти попытался облегчить долю средневекового путешественника по степи с помощью заверений: «дорога из Таны в Пекин совершенно безопасна»; советами в отношении секса – «купец, который хочет взять с собой из Таны женщину, может спокойно сделать это», – а вот чего нельзя делать никогда: «не пытайтесь сэкономить на [переводчике], выбрав плохого»[88][89]. Но La Practica давала не вполне верные рекомендации. Покидая Каффу, путешественник должен был рассчитывать на то, что он проведет восемь-двенадцать месяцев на спине монгольского пони или в гужевой повозке, не увидит вокруг себя ничего, кроме горизонта и степи, а ночью единственным источником тепла будет тепло тела его попутчика[90]. Столь же дикими, как и местность, были грозные монголы, населявшие азиатские равнины. «Они как животные», – писал один путешественник с Запада. «Они живут как первобытные люди и кладут мясо под седло, чтобы размягчить его, не используют плуг и не имеют постоянного жилья. Если вы их спросите, откуда они пришли и где родились, они не смогут ответить»[91]. Гильом де Рубрук, фламандский священнослужитель, посетивший Монголию в тринадцатом веке, назвал татарских женщин «удивительно толстыми» с «ужасно разукрашенными лицами», а мужчин – похожими на карикатуры, с короткими коренастыми телами и «чудовищно огромными головами»[92]. И мужчины, и женщины были невероятно грязными – монголы не мылись, полагая, что это может разозлить Бога.

Французский историк Рене Гроссе назвал открытие Азии «столь же важным событием для людей Средневековья, как открытие Америки для людей эпохи Возрождения»[93]. Но было бы точнее называть открытие Азии в Средневековье не просто «открытием», а «повторным открытием». Во времена античности новости с Востока время от времени доходили на Запад по Шелковому пути, который проходил через перешеек пустыни между Китаем и Аравией или через снежные перевалы Памирских гор в Центральной Азии, где встречались представители Рима и Китая для обмена товарами. Но с начала седьмого века Европа оказалась в изоляции на западном краю Евразии, став пленницей своего собственного хаоса и краха. Пробуждающийся Запад одиннадцатого и двенадцатого веков знал о Востоке, точнее, о тонкой полосе берегового Ближнего Востока, где генуэзским и венецианским купцам разрешалось покупать азиатские товары у арабских посредников с огромной наценкой. За пределами же Аравии все утопало в мифах, окутанных легендами, – о странных азиатских расах вроде людей с песьими головами[94] или людей без головы, о народах гог и магог, которые, как полагали, были связаны с исчезнувшими племенами Израиля, о Пресвитере Иоанне, таинственном христианском правителе Востока, о райском саде Эдеме, который был где-то в Индии[95]. Но до середины тринадцатого века, когда монголы объединили под собой степь от Киева до Китая, никто на Западе не сталкивался ни с одним из этих восточных чудес.

Первыми европейцами, отправившимися в Азию, были священнослужители. Папский посланник Джованни де Мариньолли рассказывал, что великий татарский хан был «чрезвычайно восхищен» подарками папы[96]. Джованни из Монтекорвино перевел на монгольский Новый Завет и состарился в Китае раньше времени. «Я состарился и стал седым больше из-за непосильного труда и проблем, чем из-за возраста»[97], – писал Джованни после одиннадцати лет пребывания на Востоке. Там побывал и неугомонный Гильом, францисканский монах, преодолевший все трудности путешествия по степи, в том числе самую большую из них – переводчика-алкоголика. Благодаря Гильому средневековая Европа получила свое первое представление о китайской письменности, узнала о крепком монгольском ликере, называемом кумыс, о тибетцах, тибетском племени, члены которого раньше ели своих родителей после их смерти, но потом оставили эту традицию. Гильом также был первым европейцем, который верно определил, что Каспий не имеет выхода к морю, а значит, и к океану[98], а величайшим его достижением является участие, в, возможно, первом богословском Суперкубке. Майским вечером 1254 года в столице Монголии Каракоруме, на краю пустыни Гоби, Гильом вошел в многолюдный шатер и в присутствии самого Великого хана начал отстаивать западную концепцию монотеизма перед tunis, буддийским священником.

– Только глупцы утверждают, что Бог один, – заявил хитрый буддист. – Разве на земле не имеется много великих правителей? То же самое и с Богом. Десять богов имеется на небесах, и никто из них не всесилен.

– Да, – ответил Гильом, – но ни один из ваших богов не сможет спасти вас, поскольку [если вы попадете в трудную ситуацию] у отдельного Бога нет абсолютной власти, а значит, он не сможет вам помочь»[99].

После обмена мнениями Гильом почувствовал, что выиграл дискуссию, но, увы, три монгольских судьи, которые наблюдали за прениями, не согласились и объявили победителем буддийского священника.

Вторую волну европейских гостей составили торговцы, большинство из которых были генуэзцами или венецианцами. На Восток их влекла возможность покупать азиатские товары непосредственно от производителя[100]. Никто не знает наверняка, сколько из таких торговцев-путешественников пошло по стопам Марко Поло, сына отважного молодого торговца из Венеции, который пересек степь в начале 1270-х годов. Но к началу четырнадцатого века в нескольких китайских городах, включая Пекин, были шумные итальянские поселения, а по двум торговым путям между Востоком и Западом, открытым для европейцев, активно шли караваны[101]. Путешествие в Азию по морю могло занять до двух лет – но, боже, какие красоты встречал путешественник на своем пути! Морское путешествие можно было начать в Трабзоне, греческой колонии на Черном море, или в Тебризе, иранском городе, усеянном минаретами, столь сказочно богатом, что один гость из Европы заявил, что город «настолько богаче Великого хана, насколько все его королевство богаче короля Франции»[102]. Из Крыма и Ирана маршрут вел вниз, к порту Ормуз на южной оконечности Персидского залива, а затем через Индийский океан в Коллам, индийское королевство, где под колышущимися пальмами, казалось, собрались все чудеса семи морей. В Колламе можно было увидеть неуклюжих слонов и болтливых обезьян, местные рынки, где в знойную жару в воздухе витал аромат перца и корицы, и порт, переполненный огромными китайскими океанскими кораблями, моряки на которых во время гребли пели «ла-ла-ла». Конечной остановкой в путешествии был Ханчжоу, восточная Венеция и одно из величайших чудес средневекового мира. В городе, простирающемся на сто миль вокруг и охраняемом двенадцатью большими воротами, были голубые каналы, пожарные бригады, больницы и изящные широкие улицы с домами, на дверях которых были перечислены имена всех жителей. Вдоль каналов Ханчжоу, соединенных двенадцатью тысячами мостов, проплывали лодки ярких расцветок и прогуливались «самые красивые женщины в мире»[103], – так заявил один пораженный до глубины души гость с Запада. Во дворце неподалеку татарский хан принимал еду из рук пяти поющих девственниц[104].

Но морские путешествия занимали очень много времени, поэтому многие торговцы с запада предпочитали более быстрый сухопутный маршрут. В Средние века их было несколько, включая знаменитый Шелковый путь. Но около 1300 года начал набирать популярность новый маршрут через северную степь[105]. Путешественники считали, что широкая пологая северная местность более удобна для людей, животных и телег. Но у нового маршрута был существенный недостаток, хотя никто из первопроходцев не осознавал этого. Дело в том, что он шел мимо колоний тарбаганов[106] в Сибири, Монголии и северо-западном Китае[107].

Ценящиеся своим мехом, похожие на белок светлоглазые тарбаганы, живущие в степи, всегда представляли угрозу из-за высокой вероятности заражения. В «Записках охотника Восточной Сибири» А. А. Черкасов, русский писатель XIX века, описывал, как целые поколения кочевых степных охотников с молоком матери впитали истории о таинственной болезни тарбаганов, которой может заразиться человек, если он окажется настолько глупым, чтобы поймать больное животное (которое легко узнать по шаткой, неустойчивой походке). Согласно степной легенде, таинственная, очень заразная болезнь тарбаганов была вызвана «маленькими червями, невидимыми невооруженным глазом», но в 1905 году, когда впервые было проведено вскрытие зараженных животных, выяснилось, что этими невидимыми червями оказалась бацилла чумы Yersina pestis. Тогда один ученый сравнил ареал обитания тарбаганов на азиатских равнинах с «кучей углей, в которой постоянно тлеет чума и из которой могут вылететь искры инфекции, спровоцировав большой пожар»[108].

Более поздние исследования тарбаганов также имеют отношение к Черной смерти. Тарбаган относится к семейству сурков, и, по мнению российских ученых, изучавших этих животных, штамм Y. pestis, распространяющийся среди них, является самым опасным в мире. Помимо крайне высокой летальности, чума сурков, как называют ее русские ученые, имеет еще одну черту, похожую на Черную смерть. Это единственная форма чумы у грызунов, которая является пневмотропной, то есть у тарбаганов и других сурков, и только у них чума имеет тенденцию поражать легкие и принимать легочную форму. В степи часто можно встретить мертвых тарбаганов с кровавой пеной вокруг носа и рта – явные признаки легочной инфекции.

Американские микробиологи склонны скептически относиться к тому, что чума сурков действительно существует[109], но русские настолько убеждены в ее опасности и молниеносной заразности, что во время холодной войны они даже сделали на нее ставку в качестве средства национальной защиты. По словам Венди Орент, которая тесно сотрудничала со многими российскими учеными, известен даже случай, что, когда Советский Союз разрабатывал планы по созданию нового чумного оружия, генерал-майор Николай Ураков, руководитель программы биологического оружия в СССР, кричал своим сотрудникам: «Мне нужен только один штамм!» – штамм чумы сурков[110].

Деревушка Броутон спрятана в глубокой укромной долине. Здесь есть два ручейка, две улицы, а площадь ее настолько мала, что едва ли заслуживает внимания историков. На большинстве карт она выглядит как местность серо-зеленого цвета между Хантингдоном и Питерборо. Действительно, если не считать шпиля местной церкви, возвышающегося над склоном долины, как рука утопающего над поверхностью воды, Броутон можно было бы назвать «сельской Атлантидой», затерявшейся среди нескольких тысяч гектаров оксфордской глины в живописной, зеленой сельской местности Англии.

Как и многие средневековые деревни, Броутон образовался на месте лесной опушки. За триста лет до того, как родился местный житель по имени Джон Гилберт, деревья плотной стеной подступали к дверям сельских домов, но к 1314 году – когда Джону исполнилось девятнадцать лет – окружающий деревню лес был вырублен, а на его месте появились аккуратные квадраты пашен и пастбищ золотистого и зеленого цвета. Средневековый путешественник, ехавший летним утром по дороге из Хантингдона, мог бы сравнить Броутон с островом с соломенной крышей, плывущим по течению в залитом солнцем море из качающегося овса и ячменя. Во времена Джона в Броутоне проживало около 268 жителей, что незначительно ниже его средневекового максимума в 292 человека[162]. Данных о численности местных животных нет, но коровы, куры, свиньи и лошади, еще только начинающие заменять волов в плуге, проживали в Броутоне в большом количестве. Животные бродили по деревенским улочкам и садам, как любопытные экскурсанты, заглядывая в двери, загорая на клумбах с розами, посматривая на стариков перед домом хозяйки пивнушки. Вечером, пока двуногие обитатели Броутона пили, готовили, спорили и занимались любовью в одной комнате, четвероногие броутонцы спали, ели и испражнялись в другой, а иногда даже и в той же самой комнате.

Можно сказать, средневековый Броутон оставил после себя коллективную биографию, состоящую из ежегодного цикла событий – рождений, смертей, браков, правонарушений, закладных и исков, которые фиксировались в протоколах местных судов. На их основании можно утверждать, что в течение жизни Джона Гилберта, то есть в начале четырнадцатого века, в Броутоне активно шел процесс англицирования. В 1306 году Уильям Пискатор стал Уильямом Фиссером или Фишером (английский эквивалент для Пискатора), через несколько лет Ричард Беркариус стал Ричардом Шеппардом (английский эквивалент для Беркариус), а Томас Кокус – Томасом Коуком. Джона, вероятно, при рождении звали Йоханнес, а его друга Роберта Крейна – Робертусом. Только Джон, носивший фамилию де Броутон в честь названия своей деревни, сопротивлялся этой тенденции англицирования. Вероятно, де Броутон, простой человек, который смог чего-то добиться в этой жизни, не мог заставить себя отказаться от этого причудливого французского «де».

Записи местного суда также свидетельствуют, что в Броутоне, как и во многих маленьких деревнях, случались свои конфликты. С 1288 по 1299 год двоюродная бабушка Джона по имени Алота была арестована четыре раза за приготовление некачественного пива. В записях не уточняется, что именно послужило поводом для ареста, но пивоварщицы нередко добавляли в свой продукт экскременты курицы, чтобы ускорить брожение. Муж Алоты, Реджинальд, также упоминается в протоколах суда. В 1291 году Реджинальду было предъявлено обвинение в совершении прелюбодеяния с «женщиной из Уолтона». Насколько известно, Алота не давала публичных комментариев по этому делу, но, возможно, стоит упомянуть, что после очередного ареста Алота появилась в суде под руку с другим жителем деревни, Джоном Клерикусом, который жил в нескольких домах от Гилберта.

Имя Джона Гилберта также фигурирует в документах сельского суда. В начале февраля 1314 года Джон был оштрафован за то, что пил эль и играл в alpenypricke – игра типа хёрлинга[163] – с Робертом Крейном и Томасом Коуком в лесу возле Броутона, хотя он должен был работать в это время в аббатстве Рамси. Деревня Бротоун была частью владений аббатства, что в духе феодализма означало, что ее жители должны были жертвовать монахам часть своего труда.

Будучи вилланом аббатства, или, попросту, крепостным, Джон должен был два дня в неделю работать на земле во владениях монахов или на личной ферме. В обмен на труд в эти дни Джон получал alebedrep[164], еду и эль, или, если у монахов было плохое настроение, waterbedrep, еду и воду. Но даже alebedrep, к которому прилагались толстые куски теплого хлеба и улыбки служанок, был скудной компенсацией за работу на колком февральском ветру, дующем на полях аббатства, и удары тяжелого железного плуга по больному плечу. Во время сбора урожая, когда нагрузка Джона в аббатстве удваивалась, он проводил в полях монахов по десять часов под палящим августовским солнцем, возвращался в Броутон в сумерках, работал до ночи на семейной ферме, а затем засыпал на соломенной циновке, слушая тяжелое дыхание волов в соседнем помещении.

В Броутоне жизнь Джона была такой же предсказуемой, как и смерть. Хромая нога его отца и искривленная спина дяди (деформации позвоночника, артрит и остеоартрит были распространены среди средневекового крестьянства[165]) – все это говорило о том, что ждет его впереди, будущее отчетливо читалось на изможденных лицах тридцатилетних жителей деревни. Джон будет много работать, умрет молодым – вероятно, до сорока[166] – и точно так же, как каждое утро в уютное английское небо над Броутоном поднимается солнце, так и на следующий день после его смерти у двери будет стоять представитель аббатства и требовать от его наследницы-вдовы лучшую лошадь или корову в качестве налога на наследство.

Так было всегда. Но, по крайней мере, в тринадцатом веке, в годы подъема, у крестьянина был реальный шанс получить вознаграждение за свой тяжелый труд. Хорошая погода и плодородная почва позволяли относительно легко получать излишки урожая сельскохозяйственных культур, а быстро развивающиеся города обеспечили готовый рынок сбыта не только для дополнительно выращенных пшеницы и ячменя, но и для крестьянских ремесел. Если у человека был небольшой надел земли – а у крестьян тринадцатого века часто он был, – он также мог рассчитывать на повышение ее стоимости[167]. Ко времени жизни Джона Гилберта все эти варианты дохода исчезли.

Между 1250 и 1270 годами продолжался долгий средневековый подъем. Одна из величайших ироний Черной смерти заключается в том, что она пришла именно тогда, когда глобальная средневековая экономика, средство освобождения от Y. pestis, приближалась к своему краху. А пока в Европе наблюдался необычайный подъем внутренней экономики, особенно сельскохозяйственной, которой люди отдавали особое предпочтение. Этот подъем охватил весь континент, но в Англии, стране, где бережно хранились все записи, этот процесс был задокументирован с особой тщательностью. Около 1300 года площадь новых вспахиваемых земель уменьшилась, в то время как на все еще возделываемых землях производительность либо снизились, либо они вообще перестали использоваться. После столетий бурного роста средневековый крестьянин столкнулся со своими же ошибками. Некоторая часть плодородных земель, введенных в эксплуатацию в эпоху Обезлесенья двенадцатого века, была истощена, а менее плодородные участки, которые вообще не имело смысла освобождать от леса, были полностью заброшены.

Как это ни парадоксально, снижение производительности сопровождалось долгосрочным снижением цен на основные продукты – пшеницу и ячмень. Когда экономика пошла на спад, снизился и уровень жизни, стали появляться огромные очаги нищеты. Многие отчаявшиеся крестьяне просто перестали работать. Сначала заброшенными оказались отдельные фермы, а затем и целые деревни. По официальным данным, в 1322 году, в западном Дербишире пустовало шесть тысяч акров земли и 167 домов[168]. Городская торговля и коммерция также пошли на спад. В начале четырнадцатого столетия арендная плата в центре Лондона была ниже, чем несколько десятилетий назад, а извилистые лондонские переулки наводнили угрюмые нищие и попрошайки. В период спада снизился даже импорт кларета[169] – главного символа благосостояния англичан. В деревнях и городах Франции, Фландрии и Италии наблюдалась почти такая же картина. К 1314 году миллионы людей жили в крайней нищете, и еще несколько миллионов были в шаге от нее.

Резкий кризис в Европе позволяет провести параллель с мальтузианской ловушкой, спровоцировавшей вспышку Черной смерти у тарбаганов. В течение двенадцатого и тринадцатого веков население Европы росло быстрее, чем ресурсы, в результате чего в четырнадцатом веке континент поплатился за свой неразумный рост экономическим крахом и демографической катастрофой. Однако в этой истории были свои нюансы. В традиционном мальтузианском сценарии – например, в сообществе тарбаганов в год всплеска, – население продолжает хаотично расти, пока бедствие не решит сбежать от него, как грабитель ночью. В Европе этого не произошло. И бум рождаемости, и экономический рост закончились примерно в одно и то же время – где-то между 1250 и 1270 годами. После этой остановки уровень жизни во многих регионах снизился, а в других застыл на одном уровне, что свидетельствует о том, что баланс между ресурсами и людьми едва-едва соблюдался. Но так как демографический кризис был преодолен за почти сто лет до чумы, мальтузианский сценарий, возможно, не был неизбежным. «Многие голодали, а многие, несомненно, недоедали, – говорит историк Дэвид Херлихи, – но каким-то образом людям удалось выжить. Около 1300 года численность населения оставалась успешно стабильной»[170].

Если абстрагироваться от цифр, на ум приходит следующий образ Европы, испытывающей спад, – человек, стоящий по шею в воде. Утопление вроде как ему не грозит, но положение человека настолько удручающе, что даже совсем незначительный подъем уровня воды может убить его. Как утверждает доктор Херлихи, многолюдная Европа вполне могла бы уцепиться за «неопределенное будущее», но, как и у человека в воде, после того как земли пришли в негодность и экономика рухнула, у континента не было права на ошибку. Чтобы просто продолжать держать голову над водой, все остальное должно было идти без потрясений, но в начале четырнадцатого века стало возникать множество проблем, начиная с климата.

Средиземное море хранит в себе множество секретов. Это секреты его подводных гор – высоких хребтов, которые когда-то соединяли Тунис с Сицилией, а Испанию с Марокко. Это секреты его таинственного предка, моря Тетис, которое до появления Евразии со всех сторон соединялось с Великим Восточным океаном. Это секреты людей, погибших в водах Средиземноморья: братьев Вивальди, исчезнувших в бесконечности долгот и широт в поисках пути в Индию. И величайший секрет из всех: судьба больных чумой генуэзцев, которые сбежали из Каффы, зараженные «болезнью, скручивающей их кости»[240].

«Отвечайте же, генуэзцы. Что вы наделали?»[241] – вопрошал современник от имени людей, погибших от чумы. Но Генуя хранила тогда молчание о своих кораблях и хранит его до сих пор. Чума, привезенная из Каффы, бродит по страницам произведений о Черной смерти, словно призрак над ночным морем. В одном рассказе говорится о трех стремительно несущихся с востока галерах со специями, «подгоняемых зловонным дыханием ветра»[242]. В другом источнике рассказывается о четырех генуэзских кораблях, возвращающихся из Крыма, «полных зараженных моряков»[243]. В третьем – о генуэзском флоте, по разным данным насчитывавшем от двух до двенадцати кораблей, который плыл из Малой Азии в Средиземное море, заражая все на своем пути, включая черноморский порт Пера, Константинополь, Мессину (Сицилия), Геную и Марсель[244].

В июне, когда на Востоке уже случился апокалипсис, в Европе мало кто подозревал, что на них надвигается нечто ужасное. Лето 1347 года в Англии было немного похоже на очарование лета 1914 года. Златовласый король Эдуард III, только что завершивший успешную военную кампанию на равнинах северной Франции, находился в Лондоне на турнирном сезоне, в то время как вниз по Темзе, в Вестминстерском дворце, его дочь, принцесса Джоанна, наслаждалась мягкими июньскими вечерами, прогуливаясь по лужайкам дворца и слушая испанского менестреля, подарок удалого принца Педро Кастильского. В Сиене бывший сапожник, а теперь специалист по недвижимости Аньоло ди Тура вносил свою лепту в историю города, осматривая некоторые объекты недвижимости на Кампо, городской площади, и с обожанием смотрел на свою жену Николуччию и их пятерых детей. В Париже священнослужитель Жан Морелле подсчитывал средства строительного фонда во вверенной ему церкви Сен-Жермен-Осерруа. Фонд получал так мало пожертвований, что у Морелле было достаточно много времени для долгих утренних прогулок по неогражденным берегам Сены, где речные бризы непрерывно вращали водяные мельницы, а узкие прямоугольные дома топорщились вдоль берега, как «волосы на многочисленных головах». В Тононе, городе на Женевском озере, у городских ворот почти каждое утро этим летом можно было встретить цирюльника по имени Балавиньи, который сплетничал с другими членами местной еврейской общины. В Неаполе, где теплый ночной воздух пах «сладким, мягким ароматом лета», самой красивой женщине Европы и христианского мира, «плохой девочке» королеве Джованне Неаполитанской и Сицилийской предъявляли обвинения в убийстве.

В июле, когда на поля вокруг Броутона вышли крестьяне в соломенных шляпах, а монахи в Авиньоне застеклили окна, чтобы удержать внутри помещения прохладный воздух, в Константинополе уже царили безнадежность и отчаяние. Византийская столица, расположенная чуть ниже Черного моря и чуть выше Дарданелл, ворот к западу, находилась в эпицентре трагедии. Судно, покинувшее Крым и идущее в Европу, не сможет добраться до дома, не зайдя в порт. Таким образом, где-то весной или в начале лета 1347 года в гавань прибыли зараженные чумой генуэзцы, воплощая в жизнь слова незнакомца в черной шляпе из мифов американских индейцев: «Я есть смерть».

Один венецианский писец подсчитал, что во время Черной смерти погибло 90 процентов жителей Константинополя[245]. Несомненно, эта цифра преувеличена, но кто пережил тяжелое лето и осень 1347 года в византийской столице, никогда не забывал об этом событии. «Каждый день мы хороним наших друзей. И с каждым днем город пустеет, а количество могил увеличивается», – писал придворный ученый Димитрий Кидонис. По мере того как умирало все больше людей, Кидонис видел, как его сограждан все больше охватывали страх и эгоизм. «Люди бесчеловечно избегают общества друг друга [из-за боязни заражения]. Отцы боятся хоронить своих сыновей, сыновья не исполняют последнюю волю своих отцов»[246].

Чума также оставила неизгладимый след в жизни Иоанна IV, византийского императора. «По прибытии императрица нашла нашего младшего мертвым»[247], – написал Иоанн в своем единственном известном заявлении о смерти своего тринадцатилетнего сына Андроникоса. После смерти мальчика император потерял вкус к жизни. Он отрекся от престола и отправился в уединение монашеской кельи, чтобы молиться, оплакивать и скорбеть до конца своей жизни.

Из Константинополя Y. pestis отправилась по торговым путям на юг в Дарданеллы, тонкую полосу голубой воды, которая ведет путешественника, держащего путь в Европу, в Эгейское и дальше в Средиземное море[248]. Летом 1347 года как раз в Дарданеллах мир делился на две части. Сразу к западу лежали зеленые залитые солнцем холмы Европы, все еще не тронутые чумой, а на востоке оставались уже зараженные равнины Малой Азии. Спускаясь через пролив, Y. pestis остановилась, чтобы отдать дань уважения Ксерксу, персидскому королю, который построил понтонный мост из кораблей, чтобы переправить свою армию через воду. Затем, когда на горизонте появилось Эгейское море, чумная палочка устремилась по нескольким направлениям. Один рукав чумы отправился на север – через Грецию, Болгарию и Румынию в общем направлении на Польшу, второй на юг – через Средиземное море к Египту и Леванту, в то время как третий вернулся назад, на восток, добравшись в конце лета до Кипра. Словно пытаясь отторгнуть злокачественную опухоль, природа острова тут же поднялась в жестоком восстании. Сначала разверзлась земля, и «сильное землетрясение» вырвало с корнем деревья, обрушило холмы, сровняло с землей здания и убило тысячи людей. Затем разгневанное море подняло такую огромную приливную волну, что казалось, на своем пути к острову она достает до самого солнца. Матери хватали своих детей, фермеры бежали с полей, чайки метались по небу, тараща глаза и крича в тревоге. Рыбаки, оказавшиеся между берегом и волной, быстро шептали свою последнюю молитву, когда искристый цвет Средиземного моря исчез за безжалостной черной стеной воды. Мгновение спустя с диким грохотом обрушились ударные волны, разлетевшиеся по поверхности воды на десятки миль во всех направлениях, затем обширные участки прибрежного Кипра исчезли в бурлящем море белой пены. «Корабли вдребезги разбились о камни… Этот плодородный и цветущий остров превратился в огромную пустыню»[249], – писал один немецкий историк. Казалось, сам воздух взбунтовался. «Зараженный чумой ветер разнес настолько ядовитый запах, что многие, вдохнув его, внезапно падали и умирали в ужасных муках»[250][251]. Когда последовало одно бедствие за другим, встревоженные киприоты начали опасаться, что их рабы-арабы могут восстать. Запретив себе думать о жалости, островитяне потянулись за мечом. День за днем этой суровой осенью сотни мусульманских мужчин, женщин и детей были загнаны в разоренные оливковые рощи, усеянные лужами и покореженными, вырванными с корнем деревьями, и убиты теми, кто в течение недели сам умрет от чумы.

Четвертый рукав чумы понесся на запад – через Средиземное море, пока не натолкнулся на остров, еще более измученный, чем Кипр, с еще более трагичной судьбой.

Сицилия находится всего в нескольких милях от побережья Европы, но она словно из другого мира – из более примитивного, замкнутого и, прежде всего, жестокого мира. Жестокость проявляется здесь во всем: небо здесь слишком голубое, солнце – слишком яркое, люди – слишком вспыльчивые, а ветер, пронизывающий летний сирокко, дующий из Туниса на север через Средиземное море, режет глаза, обжигает горло и забивает легкие песком. Даже история Сицилии, история, полная лукавства, закабаления, крови и отчаяния, способствовала тому, что люди, живущие на солнечном средиземноморском острове, превратились в черствых фаталистов. На Сицилии, говорит местный писатель Леонардо Шаша, «мы не используем будущее время глаголов. Мы никогда не говорим: «Завтра я поеду в деревню». Мы говорим: dumani, vaju in compagna – «Завтра я собираюсь ехать в деревню». Как тут не стать пессимистом в стране, где у глагола отсутствует будущее время?»[252]

Самый трагический период в истории Сицилии начинается почти как детская сказка. «В октябре 1347 года[253], примерно в начале месяца, двенадцать генуэзских галер вошли в порт Мессины»[254]. Автор этих слов, францисканский монах по имени Микеле да Пьяцца, не уточняет, откуда приплыли галеры – из Каффы, другого черноморского порта, Константинополя, Румынии или откуда-то ближе, – но очевидно, что ничего в этих судах не показалось странным или подозрительным. Когда корабли пришвартовались, жители Мессины продолжили заниматься своими повседневными делами, наслаждаясь последними часами нормальной жизни, прежде чем их мир изменится до неузнаваемости. Рыбаки разгружали свой улов, старухи сплетничали, выглянув из окон, дети гонялись друг за другом по длинным золотым пляжам, мягкий осенний ветер танцевал по узким улочкам города. Но вот галеры бросили якоря, спустили на сушу трапы, и генуэзские мореплаватели буквально высыпали на доки, «неся в своих телах такую болезнь, что если кто-то заговаривал с одним из них, то сразу же заражался, и ему уже было не избежать смерти»[255].

Черная смерть прибыла в Европу[256].

Люди заболевали почти сразу, причем болезнь протекала с такими симптомами, которых никто в Мессине никогда раньше не видел. Сначала, говорит монах Микеле, «что-то вроде опухоли размером с чечевицу появлялось на бедре или руке, затем жертвы начинали сильно кашлять кровью и после трех дней непрекращающейся рвоты, которую ничем невозможно было унять, они умирали, и вместе с ними погибали не только все, кто с ними разговаривал, но и те, кто приближался, касался больных или их вещей»[257].

Монах Микеле, судя по всему, описывает легочную форму чумы, вторичную по отношению к бубонной чуме, которая начинается в лимфатической системе (появляется бубон), но метастазирует в легкие (вызывая кровавый кашель). Быстрое распространение инфекции в Мессине предполагает, что даже если болезнь и не имела легочной формы по своему прибытию, то быстро стала таковой – то есть в определенный момент инфекция начала распространяться непосредственно от человека к человеку воздушно-капельным путем.

Еще более загадочным является то, как генуэзцы, пораженные болезнью, смогли добраться до Мессины. У некоторых из членов экипажа, возможно, был естественный иммунитет к Y. pestis, но даже если предположить, что аллель CCR5-Δ32 действительно повышает устойчивость к этой болезни, что само по себе не является доказанным научным фактом, возникает вопрос: смогло бы выжить достаточное количество членов экипажа, чтобы привести флот из Крыма или Константинополя к берегам Сицилии, а через несколько месяцев отправиться дальше? Учитывая, как быстро убивает чума, другой, возможно, более вероятный сценарий развития событий состоит в том, что эскадра, привезшая болезнь в Мессину, отправилась из порта, расположенного значительно ближе к Италии.

В Средние века навигация в открытом море была очень опасным занятием, поэтому моряки редко шли от точки отправления сразу в пункт назначения. Даже во время длительных плаваний корабли шли вдоль береговой линии, как скалолазы вдоль скалы, останавливаясь каждые три или четыре дня, чтобы продать свои товары и пополнить запасы. Эта практика, называемая costeggiare, вероятно, позволила Y. pestis поэтапно попасть в Европу, перемещаясь из порта в порт, с одной эскадры на другую, бесконтрольно убивая экипажи.

Жители Мессины быстро прогнали генуэзцев, но чума уже попала в кровеносную систему города. По мере того как росла смертность, закрывались церкви и магазины, пустели пляжи и улицы, рыбацкие лодки стояли без дела. Вскоре Мессина, как и Константинополь, разделилась на две части: город зараженных – эпицентр боли и отчаяния – и город незараженных, где правили страх и ненависть. «Болезнь породила такую ненависть, – говорит монах Микеле, – что, если заболевал сын, его отец напрочь отказывался оставаться с ним»[258]. Той осенью многие в Мессине ушли из жизни, не только не познав утешения родителя или ребенка, но и без священника, который выслушал бы исповедь умирающего, или без нотариуса, который оформил бы завещание. Только животные Мессины не отступали от старых традиций верности и чести. «Кошки и домашний скот следовали за своим хозяином до самой его смерти»[259], – говорит монах Микеле.

Вскоре Мессина начала пустеть. Монах Микеле говорит о безумных собаках, бегущих по пустынным улицам, о ночных факелах, которые держали в руках люди, бредущие с переполненных полей и виноградников вокруг города, о пыльных, залитых солнцем дорогах, наводненных потными, испуганными беженцами, о больных бродягах, пытающихся добрести до ближайшего леса или хижины, чтобы умереть. Он также описывает несколько случаев того, что современник расценит скорее как магический реализм, но, вероятно, это были просто эпизоды истерии, вызванной паникой. Рассказывали о «черной собаке с обнаженным мечом в лапах», которая врывается в церковь и разбивает серебряные сосуды, лампы и подсвечники на алтаре[260]. Или о статуе Пресвятой Богородицы, ожившей по пути в Мессину и в ужасе от греховности города отказавшейся войти в него. «Земля широко разверзлась, – говорит монах Микеле, – и осел, на котором везли статую Божией Матери, стал неподвижно, будто скала»[261].

Не так давно один британский историк хвастался английской решительностью перед лицом Черной смерти. «Умирать целыми толпами вместе со всеми друзьями и родственниками и при этом не избегать контактов с людьми, которые стали настолько опасными, – писал историк, – средневековый англичанин и здесь действует в своем привычном стиле»[262]. Оценка точная, но английская решительность в этом вопросе обязана не только характеру, но и удаче. Чума не внезапно упала с неба на Англию. Не знавшие ее до лета 1348 года, англичане имели почти год в запасе, чтобы собрать всю информацию о болезни и обезопасить себя. Если не слишком вдаваться в аналогию, такие города, как Мессина и Константинополь, находились в положении Хиросимы или Нагасаки. Мало того что чума до известной степени обрушилась на них из ниоткуда, она повлекла за собой смерть в масштабе, который никто никогда не видел, никто никогда не мог себе представить – смерть не сотнями или тысячами, а сотнями тысяч и миллионами. Более того, это была смерть, способная уничтожить целые группы людей за считаные часы.

«Однажды, – писал один современник, – человек, желавший оформить завещание, умер вместе с нотариусом, священником, который пришел выслушать его исповедь, и людьми, приглашенными засвидетельствовать его волеизъявление, и на следующий день их похоронили всех вместе»[263].

Неудивительно, что так много людей на Сицилии, столкнувшись с катастрофой такого беспрецедентного масштаба, буквально потеряли разум от горя.

Одним серым мартовским днем 1348 года в рабочем кабинете флорентийца Джованни Виллани встретились прошлое и настоящее. Пока Виллани сидел за своим столом и писал об истории чумы, болезнь уже захватила деревни к западу от города, а через несколько дней ее ждали во Флоренции. В то утро, возвращаясь домой из церкви, старик видел десятки экипажей и повозок, мчащихся на восток, к холмам за городом. Многие магазины и дома, мимо которых он проходил, были уже закрыты ставнями. Все, кто мог сбежать из города, кажется, уже сделал это, а кому это не удалось – молились изо всех сил. Семидесятидвухлетний Виллани, бывший банкир, всю свою жизнь писавший хроники Флоренции, намеревался искать утешения в своих трудах. Он взял в руку перо. По дороге домой он сочинил первую фразу для своей краткой истории чумы. «Зародившись в Турции и Греции, – написал он, – эта болезнь дошла до Сицилии, Сардинии и Корсики»[298]. Виллани остановился и перечитал фразу. Что же написать дальше? Еще с ноября прошлого года по Флоренции ходили слухи о чуме, но каким из них верить? Ах да, вспомнил старый летописец, одна история показалась ему одновременно правдивой и захватывающей, полной великого мужества и большой глупости. Это был слух о восьми генуэзских галерах, покинувших зараженный чумой Крым. Четыре корабля вернулись на родину, «переполненные зараженными моряками, которые умирали один за другим на обратном пути». Остальные четыре судна, как сообщается, все еще блуждают по Средиземному морю с трупами на борту. Когда старик принялся писать о путешествии чумного флота, в комнате воцарилась тишина. Было слышно только потрескивание тлеющих углей в почти потухшем камине и звук проезжающих по пустой улице экипажей. Пока Виллани писал, серый послеполуденный свет в окне позади него растворился в безжизненной тьме мартовской ночи.

Одним зимним парижским днем 1314 года несколько десятков человек стояли, сбившись в кучу, на продуваемом всеми ветрами острове посреди Сены, ожидая зрелища – казни. В слабом сером утреннем свете лица зрителей были похожи на трещинки на мокрой от дождя древесной коре. Но когда толпу разбавили разнорабочие из Ле-Аль, мясники из Сен-Жак-ла-Бушери и проститутки с Болотного рынка, трещинки слились в единую массу, две тысячи лиц, раскрасневшиеся на колком мартовском воздухе от речного ветра и ожидания смерти.

Толпа собралась на острове, чтобы посмотреть на казнь Жака де Моле, бывшего Великого магистра тамплиеров, до недавнего времени одного из самых могущественных религиозных орденов в христианском мире. Днем ранее де Моле произвел большой фурор за пределами Нотр-Дама. В обмен на пожизненное заключение старик согласился публично признаться в «преступлениях, порочащих землю своей грязью»[381], включая содомию, идолопоклонство и осквернение креста плевком. Но этим утром, стоя перед собором, Моле всех удивил. На глазах у половины Парижа старик смело заявил о своей невиновности и назвал обвинения против него и тамплиеров ложью и преступлением против небес. Ободренный таким выступлением, один из его лейтенантов, Жоффруа де Шарни, сделал то же самое[382].

Король пришел в ярость, церковь – в замешательство, парижане – в волнение. Дело тамплиеров обещало закончиться так же драматично, как и началось семь лет назад, когда агенты французской короны одним октябрьским утром арестовали две тысячи ничего не подозревающих, в основном пожилых тамплиеров в ходе рейдов, проводимых на территории всей страны. Ошеломленных членов ордена вытаскивали прямо из постели и с богослужений, заталкивали в телеги и увозили в королевские тюрьмы. К концу дня – это была пятница, тринадцатое, как отмечали суеверные, – во Франции едва ли остался в живых хоть один тамплиер, которому не было предъявлено обвинение в сношении с демонами, осквернении образа Христа, мочеиспускании на крест, «постыдном целовании» пениса, ягодиц и губ настоятеля ордена или участии в других гомосексуальных действиях. Если же таковые и были, то они наверняка прятались в стоге сена или под кроватью. Преступления тамплиеров были чем-то «горьким, прискорбным, чем-то, на что ужасно смотреть, что ужасно слышать, чем-то почти бесчеловечным, фактически не имеющим отношения к гуманности», – так говорил инициатор обвинений, бывший друг Великого магистра Филипп Красивый, король Франции и «едва ли не самый красивый мужчина на свете»[383].

Филипп представлял дело тамплиеров как противостояние одиозных богохульников (тамплиеров) и «сторожевой башни царственного величия» (его самого) – своего рода средневековый пример пропагандистского приема «Большая ложь». Королем двигали деньги, а вовсе не грех. Амбициозный Филипп был создателем современного национального государства, его самой большой мечтой было превратить феодальную Францию, мозаику из регионов с разными традициями и обычаями, в единую нацию, связанную единым набором институтов и законов и подотчетную единой власти, французской короне – то есть ему самому. В значительной степени ему это удалось. При Филиппе общественный порядок во Франции все чаще становился «порядком во всем королевстве, а порядок во всем королевстве – порядком в церкви, оплоте всех знаний, добродетелей и справедливостей»[384].

Однако в условиях нестабильности налоговых поступлений новому, дерзкому французскому государству не хватало прочной финансовой основы. Тамплиеры, владевшие самой большой казной в северной Европе, могли обеспечить королю новый, перспективный источник доходов[385]. Как потенциальная цель рассматривалось и то, что орден также имел дополнительное преимущество – его ненавидели и боялись. Являясь отчасти тайным обществом – члены которого, по слухам, практиковали черную магию, – отчасти международным банком, тамплиеры рассматривались как страшная организация, членами которой были могущественные темные фигуры. Считалось, что каждый éminence grise[386] в христианстве носит крест тамплиеров. Единственное, чего не хватало ордену, – это обвинения в его деяниях. Преступлений против общества может быть сколько угодно, но ни одно из них не было направлено против французской короны. Однако Филипп и его министры «изобрели» еще один аспект современного национального государства – самооговор. «Августейший и суверенный дом Франции» был весьма искусен в придумывании несуществующих преступлений и пытках невиновных до тех пор, пока они не соглашались оговорить самих себя.

Рыцарь-тамплиер Жерар де Пасаджио свидетельствовал, что после ареста его пытали, «вешая гири на гениталии и другие части тела»[387]. Других тамплиеров подвешивали на дыбу, лодыжки и запястья выворачивались с помощью лебедки, которая медленно вытаскивала суставы из суставных ямок. Еще одна популярная пытка называлась strappado. Заключенного подвешивали к потолку за веревку, натяжение которой внезапно ослабевало, и человек начинал падать вниз, при этом в самый последний момент его падение останавливалось мощным рывком. Иногда, чтобы рывок получился более сильным и болезненным, к яичкам и ступням прикрепляли утяжелители. Одному тамплиеру, Бернарду де Вахо, ноги смазали жиром и сунули в открытый огонь. Спустя несколько дней, когда де Вахо попытался сделать шаг, «кости его ног разрушились»[388]. Другими популярными пытками были выдергивание зубов и вырывание ногтей по одному.

К началу 1314 года тамплиеры были уничтожены[389]. Орден был распущен папской буллой, бо́льшая часть его казны оказалась в руках французской короны, а его лидеры либо умерли, либо сидели в тюрьме, либо сошли с ума. Все, что оставалось, – это достойно завершить историю этой великой затеи.

Но единственное, что пошло не по плану, – это события, случившиеся 18 марта 1314 года. Узнав, что Великий магистр и его лейтенант де Шарни оказали неповиновение короне, Филипп отверг возражения официальных лиц церкви, которые просили выделить день для обсуждения судьбы арестованных, и приказал немедленно «сжечь их заживо»[390].

Поздно вечером восемнадцатого числа осужденные, под выкрики «еретик» и «богохульник», прибыли на место казни, пустынный остров Иль-о-Жавье на Сене. Кто-то из толпы поднял камень и бросил его. Сильный речной ветер приводил толпу в скверное настроение, но в воздухе витало не только ожидание предстоящего зрелища. Люди надеялись на последний грандиозный сюрприз от Великого магистра, что-то вроде отречения от своих показаний, которое он совершил перед Нотр-Дамом в то утро. И согласно легенде, де Моле не подвел. Когда его было уже почти не видно в клубах пламени и дыма, старик, как предполагается, запрокинул голову и наложил проклятие на короля Франции и на всех потомков короля до тринадцатого колена[391]. История о проклятии Великого магистра дошла до Италии – Джованни Виллани упоминает об этом в одной из своих хроник[392], – но никто, похоже, не воспринял слова де Моле всерьез. И действительно, с чего бы?

Летописец Жан Фруассар, изучавший историю Франции при короле Филиппе в 1314 году, описывал страну как «сытую, довольную и сильную»[393]. Иностранцы могли жаловаться на то, что «болтливые французы всегда насмехаются над другими народами, кроме своего собственного»[394], но, оставаясь наедине друг с другом, эти же иностранцы восклицали: «О Боже, не покидай Францию!» В начале четырнадцатого века мало кто осмелился бы оспорить утверждение Жана де Жардена о том, что «власть всего мира по праву принадлежит августейшему и суверенному дому Франции»[395].

От Фландрии и Пикардии на севере до Пиренеев на юге, Франция при короле Филиппе Красивом была крупнейшим государством в Европе с самым большим населением – по разным оценкам, от 16 до 24 миллионов человек. В стране были самые богатые сельскохозяйственные угодья, а в ее феодальном владении Фландрии активно развивалась самая важная отрасль в средневековой Европе: производство тканей. Париж, столица Франции, превратился в шумный мегаполис с населением 210 тысяч человек[396] с полудюжиной или более мощеных улиц, включая вымощенную Гранд Рю, главную транспортную магистраль города и ось северного марша Парижа от острова Сите и Сены в двенадцатом и тринадцатом веках. На военной арене Франция также превосходила всех. Никакая другая монархия в Европе не могла содержать регулярную армию численностью 20–25 тысяч человек[397].

Почти повсеместно средневековая культура была, прежде всего, культурой Франции. Средневековые мужчины и женщины одевались по французской моде, подражали французским манерам, французским рыцарским традициям, французским трубадурам, читали французские саги и молились в готических соборах, построенных по образцам французских. Историк Жуанвиль говорил, что французские аббатства, еще одно архитектурное чудо, созданное галлами, были похожи на узоры на старинном манускрипте, нарисованные лазурью и золотом. Один молодой ирландский ученый заявил о Парижском университете, что он «является домом и покровителем теологии и философии, родителем семи свободных искусств, стражем правосудия и эталоном нравственности, зеркалом и путеводной звездой всех теологических добродетелей»[398].

В чем же тогда заключалось проклятие Великого магистра на фоне всего этого?

Ни в чем.

И все же через месяц после казни де Моле внезапно скончался папа Климент V, невольный союзник Филиппа в деле тамплиеров. Затем в ноябре инсульт убил 46-летнего короля. В следующем, 1315 году, наступил Великий голод.

В 1316 году преемник и старший сын Филиппа Людовик X умер после недолго правления, длившегося восемнадцать месяцев. Несколькими годами позже по северной Франции прокатилось крестьянское повстанческое движение «пастушков», которые штурмовали замки и аббатства, сжигали ратуши, разоряли фермы и убивали ростовщиков еврейского происхождения.

Но худшее было еще впереди.

В 1323 году преждевременно скончался второй сын Филиппа и преемник Людовика Филипп V. Затем последовали серия загадочных эпидемий, еще один голод и еще одна королевская смерть. В 1328 году умер Карл IV, последний из трех сыновей Филиппа Красивого. Ни один из его наследников не дожил до тридцати пяти лет и не правил более шести лет[399]. А поскольку Карл не оставил наследника мужского пола, династия Капетингов, правившая Францией с 987 года, умерла вместе с ним. На фоне разыгравшегося кризиса престолонаследия король Англии Эдуард III, внук Филиппа Красивого (по матери), вторгся во Францию, чтобы предъявить свои права на французский престол, и разжег этим самый кровопролитный конфликт Средневековья – Столетнюю войну.

Но худшее для «августейшего и суверенного дома Франции» было еще впереди.

В Марсель, где в результате одной уличной драки могло погибнуть сразу тридцать человек, где наблюдался определенный уровень преступности даже среди священнослужителей, чума пришла перед зимними дождями и, вероятно, убила половину населения. Однако болезни не удалось поколебать решимость города или разрушить многовековые традиции борьбы за выживание.

Говоря о Марселе четырнадцатого века, необходимо рассказать о его энергичных, настойчивых жителях (численность населения города составляла 20–25 тысяч человек[400]), о его репутации этакого средневекового Нового Орлеана, о его коммерческом значении. Марсель был основным перевалочным пунктом для товаров из Испании и Леванта и местом высадки на берег крестоносцев. Это последнее обстоятельство стало причиной причастности этого города к одному из самых громких исторических эпизодов Средневековья. В начале тринадцатого века тысячи участников Крестового похода детей – молодые люди, которые считали, что ключом к освобождению Святой земли являются чистые христианские сердца, а не мечи, – высадились в Марселе в поисках прохода в Левант. Для этой цели было нанято несколько местных кораблей, и молодые крестоносцы даже успешно сели на борт, но, поскольку у марсельцев было свое особое восприятие судьбы, по пути на Восток капитаны передумали и вместо этого продали молодых крестоносцев на невольничьих рынках мусульманского Леванта.

Частью биографии средневекового Марселя также является покатый холм, на котором и располагался город, точнее, его странная трехъярусная структура наподобие свадебного торта. На вершине холма находился ville-episcopal – епископский городок, под ним административные здания ville de la prevote – городок мэра, а у подножия холма – ville-bas, или нижний город. В этом лабиринте переполненных крысами улиц средневековый Марсель жил, работал и отдыхал. В магазинах квартала торговцы тканями, рыбой, мастера по изготовлению ящиков и бочек стояли, склонившись над своими рабочими местами, и резали, рвали и стучали, в то время как снаружи на улицах, освещенных полосой голубого неба, менялы выкрикивали последние курсы валют, пьяные моряки глазели на женщин с широкими бедрами в платьях с таким глубоким вырезом, что их декольте называли «окнами в ад», а кожевники выливали чаны с горячими химикатами в кучи грязи и человеческих отходов. Из-за того, что вентиляцию обеспечивал только дующий из гавани бриз, чаще всего в ville-bas пахло так, словно городок навестила русалка, у которой были проблемы с кишечником.

Весной и летом, когда средиземноморская жара окутывала город, когда каменные здания Марселя запотевали изнутри и становились горячими на ощупь снаружи, местные судьи, нотариусы и юристы покидали мрачные окрестности больницы Сен-Эспри, центр муниципальной правовой системы, для участия в открытых судах на площади де Аккуль. Проходя через площадь весенним утром 1338 года, прохожие могли услышать, как молодая женщина по имени Гилельма де Крузоль дает показания по делу Бонафоса против Гандульфы.

Предметом спора оказалась блуждающая водосточная труба мадам Гандульфы. По словам Бонафоса, госпожа переместила трубу, которая должна была быть на одинаковом расстоянии между их двумя домами, ближе к его дому, чтобы отходы стекали на его собственность. Молодая мадемуазель де Крузоль, давая показания от имени г-на Бонафоса, сообщила суду, что она пыталась урезонить несговорчивую мадам Гандульфу. «Я пошла и спросила ее, почему она переместила водосток. Но все, что она сказала – это то, что если он будет подвинут на исходное место, то она переместит его снова»[401]. Мадемуазель де Крузоль также сообщила суду, что во время разговора мадам Гандульфа размахивала куском водосточной трубы, который она держала в руке.

Десять лет спустя площадь де Аккуль еще раз вскользь фигурирует в истории Марселя, хотя в контексте, который в 1338 году был бы непонятен. Упоминание об этой площади появляется в записи, которую нотариус Жакме Эйкар сделал в своей книге 30 апреля 1348-го. Отец Силоны и Огейрона Андре только что умер от чумы, и нотариус Эйкар был вызван на «Процесс», новый суд под открытым небом недалеко от гавани, чтобы оформить передачу опеки над детьми. В дотальном акте было принято записывать как место, так и дату. Соответственно, месье Эйкар и записал – «Процесс», затем, понимая, что это звучит странно, поскольку суд под открытым небом обычно собирался на площади де Аккуль, он добавил поясняющую записку. Он написал, что место проведения суда было изменено ob fecarem mortuorum terribilem de symmeterio ecclesie Beate Marie de Acuis – из-за ужасного запаха мертвых тел с кладбища Нотр-Дам-де-Аккуль, находившегося рядом с площадью[402].

В Париж, в котором насчитывалось восемьдесят четыре врача, двадцать шесть хирургов общего профиля и девяносто семь цирюльников, чума пришла в один летний день, задержалась больше чем на год и побудила сорок шесть магистров медицинского факультета Парижа написать одну из самых известных научных работ о Черной смерти[485].

Средневековую медицину часто рассматривают как разновидность средневековых пыток, но чума пришла в эту область науки в важный поворотный момент. За пределами монастырей, где все еще учили по нескольким сохранившимся классическим трактатам о флеботомии (кровопускании), акушерстве и пульсе, медицина в раннем Средневековье представляла собой некое сочетание народной мудрости, магии, суеверий и ремесла. В той степени, в которой практикующий врач девятого века занимался профессиональной рефлексией, он считал себя ремесленником, как плотник или мясник, и, по сути, им и являлся. Специализированные термины, такие как «врач» и «хирург», не существовали до десятого века, а официальных медицинских школ не было почти до тринадцатого века. В период раннего Средневековья единственным отдаленно научным доступным инструментом было то, что мы могли бы назвать анализом мочи. Целитель нюхал и визуально оценивал мочу пациента, а затем ставил диагноз. Один немецкий целитель был настолько искусным в этой процедуре, что, когда герцог Баварский попытался выдать мочу беременной служанки за свою собственную, целитель объявил, что «в течение недели Господь совершит неслыханное чудо и герцог родит сына!»[486].

По сравнению со своими несведущими предшественниками практикующий врач четырнадцатого века был образцом просвещенного научного профессионализма. Как заметил Чосер в «Кентерберийских рассказах»:

И еще:

Медицинский работник, описанный Чосером, был, как купец и нотариус, продуктом новых городов, где процветание и рост населения создали живой спрос на медицинское обслуживание. «Лучшего специалиста» в сфере медицины выгодно отличало так называемое «научное» обучение, которое высмеивал Чосер[488]. Новый галенизм, как часто его называли, был основан на новой интерпретации и расширении классической медицины арабскими врачами, такими как Авиценна («Канон»), Хали Аббас («Пантегни») и Разес. У европейских ученых, привыкших к ситуативному, ремесленному характеру западной медицины, труды арабских врачей, которые начали переводиться в конце XI века, вызвали удивление. Опираясь на Аристотеля, Гиппократа и особенно Галена, арабы превратили медицину в сложную интеллектуальную дисциплину. Подобно древним западным областям науки, таким как право и теология, арабо-греческая медицина имела объединяющий набор философских принципов, логическую, последовательную структуру и интеллектуальное постоянство информации. Благодаря теории о четырех жидкостях, созданной Гиппократом и расширенной и развитой Галеном, искусные арабы могли объяснить что угодно, от язвы и эпидемий до опасностей горячего влажного воздуха. Талантливые арабские врачи также познакомили Запад с рядом новых интересных диагностических методов, в том числе с фирменным инструментом средневекового врача – астрологией. В трактате начала тринадцатого века под названием De urina non visa – «О невидимой моче» – Уильям Английский заявил своим коллегам, что теперь они могут обойтись без анализа мочи, поскольку астрология сделала этот метод исследования устаревшим. Умея толковать звезды, утверждал Уильям, можно сказать, что содержится в моче пациента, не исследуя ее[489].

Однако при всей своей серьезной научной обоснованности у нового галенизма были некоторые существенные недостатки. Наиболее выраженным из них было типично средневековое почитание авторитета, особенно древнего авторитета, в отношении какого-либо исследуемого вопроса. На практике это означало, что, хотя медицинский работник новой формации, описанный Чосером, знал много трудов «великих древних умов» и о том, как их потомки, такие как «Авиценна, Аверроэс, Иоанн Дамаскин и Константин»[490] трактовали их, его профессиональные знания в области медицины, по сути, основывались на идеях, которым была уже одна, а то и две тысячи лет. Средневековые студенты-медики очень мало изучали что-то новое, было мало практики, мало возможностей вести непосредственные научные наблюдения. Курсы анатомии предлагались во многих медицинских школах, но поскольку вскрытие не одобрялось церковью, студенты должны были изучать анатомию человека, наблюдая, как препарируют свинью.

Сами медицинские школы были побочным продуктом нового галенизма. Первое официальное академическое медицинское обучение было предложено в городе Салерно на юге Италии, где впервые были переведены труды арабских медиков. Сто пятьдесят лет спустя медицинские школы были открыты в Монпелье, Болонье, Оксфорде, Кембридже, Падуе, Перудже и Париже. И хотя у каждого учреждения был свой индивидуальный стиль – в Париже был известный факультет астрологии, в Монпелье большое количество еврейских учеников, – во всех школах обучение длилось от пяти до семи лет, и преподавалась программа, основанная на новом галенизме[491].

Наряду с обширной подготовкой медицинский работник новой формации, описанный Чосером, в XIII веке приобрел еще один атрибут современного врача – лицензию, получаемую, как и сегодня, путем сдачи экзамена. Сторонники повышения профессиональной квалификации в медицине назвали лицензирование важной мерой общественного здравоохранения. Это, – постановил медицинский факультет Парижского университета, яро пропагандировавший лицензирование, – предотвратит «позорную и наглую узурпацию» профессии неподготовленными и плохо обученными людьми. Но лицензирование, создаваемое во благо общественного здравоохранения, обернулось в большей степени профессиональной и экономической гегемонией – ведь лицензия позволяла врачам доминировать над целителями, лечившими по старинке, которые все еще оказывали основную часть медицинской помощи[492].

Небольшой вехой на пути врачей к профессиональному господству стало судебное разбирательство 1322 года над парижской целительницей по имени Жаклин Фелиси. Несмотря на отсутствие официального медицинского образования, мадам Фелиси, одна из многочисленных практикующих женщин-целительниц средневекового Парижа, очевидно, обладала природным даром к медицине. Во время судебного разбирательства несколько бывших пациентов выступили для дачи показаний в ее пользу, в том числе некий Иоанн Сент-Омарский, который сообщил епископскому суду, что во время его недавней болезни мадам Фелиси навещала его несколько раз и отказывалась брать плату до тех пор, пока он не вылечился. Иоанн назвал это беспрецедентным по своему опыту общения с врачами. Среди других свидетелей защиты был еще один Иоанн, Иоанн Фабер, который свидетельствовал, что мадам Фелиси лечила его «какими-то зельями, одно из них было зеленого цвета», и служанка по имени Иво Телоу, лихорадку у которой не могли вылечить несколько врачей с университетским образованием. Мадемуазель Телоу сообщила епископскому суду, что после тщательного медицинского осмотра мадам Фелиси прописала «стакан прозрачной жидкости со слабительным эффектом»[493]. Вскоре после этого загадочная лихорадка у молодой женщины прошла.

Главным свидетелем обвинения был Иоанн Падуанский, суровый старик, бывший медицинский советник Филиппа Красивого. Судя по его высказываниям, Иоанн, казалось, считал, что мадам Фелиси стоит вынести обвинительный приговор только на основании того, что она женщина. Женщинам уже запретили заниматься законом, негодовал Иоанн. По его мнению, стоило как можно скорее ограничить их допуск к занятию такой серьезной профессией, как медицина![494]

2 ноября 1322 года мадам Фелиси была признана виновной в нарушении указа, запрещавшего целителям, не имеющим лицензии, осматривать пациента, назначать лекарства или выполнять другие манипуляции в отношении пациента, кроме как под руководством получившего университетское образование, лицензированного врача. Это решение суда стало крупной победой Парижского медицинского факультета, главного создателя нового иерархического медицинского строя, имеющего форму пирамиды. На вершине находилась относительно небольшая группа врачей с университетским образованием, они практиковали то, что мы назвали бы терапией. Под ними были хирурги общего профиля, у которых обычно не было академической подготовки, хотя ситуация в этом плане начинала меняться. К началу четырнадцатого века хирургия начала преподаваться в медицинских школах. Хирург лечил раны, язвы, абсцессы, переломы и другие заболевания конечностей и кожи. Под общим хирургом находился цирюльник, своего рода фельдшер, который мог проводить несложные операции, включая кровопускание, постановку банок и пиявок, а также стрижку волос и вырывание зубов. Далее шли аптекарь и эмпирик, которые обычно специализировались на одном заболевании, таком как грыжи или катаракта. В самом низу пирамиды находились тысячи целителей, не имеющих лицензии, такие как мадам Фелиси[495].

Чтобы зафиксировать свое новое положение в обществе, врачи за несколько десятилетий до чумы стали придерживаться более профессиональных, то есть авторитетных правил поведения, соблюдать кодекс врачебного поведения. Категорически «нельзя» в новом медицинском этикете было ставить под угрозу свое профессиональное достоинство, приходя к пациентам с целью навязать свои услуги. «Ваш визит означает, что вы отдаете себя в руки пациента, – предупредил Гульельмо да Саличето, – а это полная противоположность тому, что вы хотите сделать, – заставить его самого рассказать вам свои жалобы»[496]. Категорически «можно», согласно новому этикету, было проводить комплексный медицинский осмотр при первом посещении. Осмотр должен включать в себя не только общий анализ мочи, но и подробную историю болезни, а также анализ запаха изо рта пациента, цвета кожи, мышечного тонуса, слюны, пота, мокроты и стула. Некоторые врачи также составляли гороскоп пациента при первом посещении. Еще одним кардинальным «нельзя» в новом этикете была диагностическая неопределенность. Даже в случае сомнений, говорил Арно Вилланова, врач должен выглядеть и действовать авторитетно и уверенно. Сомневающемуся врачу Арно рекомендовал прописать больному любое лекарство, «которое может принести пользу, но в котором вы уверены, что оно не нанесет вреда». В качестве альтернативы он советовал «сказать пациенту и его семье, что вы прописываете тот или иной препарат, чтобы вызвать то или иное состояние у пациента, чтобы они всегда ожидали какого-то изменения»[497]. Третьим «нельзя» в новом этикете было многословие. Сдержанность, особенно в сочетании с серьезностью, придавала врачу авторитет. По словам одного ученого, врач, который обсуждает свои медицинские умозаключения с пациентом и его семьей, рискует позволить им думать, что они знают столько же, сколько и он, и это может сподвигнуть их отказаться от его услуг.

Однако врача, получившего университетское образование, делало такой впечатляющей фигурой в глазах обывателя не только его властное поведение у постели больного, но и владение тайнами галенизма. Его отличительным принципом была теория о четырех жидкостях (гуморах). Для древних греков – а именно их мышление во многом определяло средневековую медицину – число четыре, как и атом, было универсальным строительным блоком. Греки считали, что все в мире основывается на числе четыре. В физическом мире четырьмя базовыми элементами были земля, воздух, вода и огонь. В человеческом теле четырьмя жидкостями были кровь, черная желчь, желтая желчь и мокрота. Важным элементом гуморальной теории были четыре свойства всех материй: горячее и холодное, мокрое и сухое. Таким образом, кровь была горячей и мокрой, черная желчь – холодной и сухой, желтая желчь – горячей и сухой, а мокрота – холодной и мокрой[498].

В книге «О природе человека» Гиппократ писал, что «здоровье – это, прежде всего, то состояние, в котором [четыре] составляющих элемента [то есть четыре гумора] представлены в правильной пропорции относительно друг друга, как по количеству, так и по качеству, и находятся в верном сочетании. Боль появляется тогда, когда одно из веществ пребывает в недостатке или избытке, либо отсутствует в организме и не смешивается с другими»[499].

Теория о загрязненном или зараженном воздухе также сыграла важную роль в средневековом галенизме. Плохой воздух был опасен, потому что мог нарушить баланс телесных жидкостей, а особенно опасен был горячий и влажный воздух, поскольку высокая температура и влажность разрушали жизненную силу, сконцентрированную вокруг сердца. Инфицирование было побочным продуктом загрязненного воздуха. Люди заболевали от вдыхания не микробов, переносимых по воздуху, а ядовитых паров, исходящих от больных тел.

В новых медицинских школах, таких как Парижский университет, студенты изучали, что землетрясения, непогребенные трупы, разлагающиеся тела, стоячая вода, плохая вентиляция и даже яды могут заразить воздух. Но в случае эпидемий, от которых страдали сотни тысяч людей в удаленных друг от друга местах, считалось, что инфекция возникла в результате какого-то глобального нарушения, например, неблагоприятного парада планет. Движение Луны четко контролирует приливы. Следовательно, полагал средневековый (и древний) человек, качество воздуха также должно зависеть от движения и циклов планет[500].

Compendium de epidemia per Collegium Facultatis Medicorum Parisius – в этом трактате парижских медиков о чуме приводятся примеры того, как новая медицина использовала астрологию и теорию о зараженном воздухе для объяснения происхождения эпидемии.

Согласно Компендиуму, «главной причиной этой эпидемии была и остается конфигурация небес, [которая сформировалась] в 1345 году, в час после полудня 20 марта, [когда] произошло крупное столкновение трех планет в знаке Водолея». По мнению средневековых ученых, это столкновение вызвало «смертоносное заражение воздуха», и Марс и Юпитер, две из трех планет, участвовавших в столкновении, сыграли особенно важную роль в этом заражении. «Юпитер, влажный и горячий, вбирает в себя ядовитые пары с Земли и Марса, горячего и сухого, затем он воспламеняет эти пары, и в результате в воздухе возникают искры от молний, ядовитые пары и огонь»[501].

Вторая глава Компендиума объясняет, как эти астрологические изменения привели к чуме. «Случилось так, – объясняли ученые, – что большое количество пара, отравленного на момент столкновения планет, смешалось потом с воздухом и было разнесено многократно повторяющимися порывами ветра во время диких южных штормов. Этот испорченный воздух при вдыхании обязательно проникает в сердце и разрушает там дух человека, а жар, в свою очередь, разрушает жизненную силу».

Как и многие современники, парижские ученые считали, что чрезвычайные экологические потрясения 1330-х и 1340-х годов – череда землетрясений, наводнений, приливных волн, проливных дождей и ветров, а также безвременья – были важным фактором возникновения чумы. «Опыт, – заявляли ученые, – говорит нам, что какое-то время сезоны не сменяли друг друга должным образом. Прошлая зима была не такой холодной, как должна была быть, из-за сильного дождя. Лето было поздним, не таким жарким, как должно быть, и очень влажным. Осень тоже была очень дождливой и туманной. Именно потому, что здесь весь год – или бо́льшую его часть – было тепло и влажно, воздух стал опасен. Не по сезону теплый и влажный воздух и есть свидетельство наступившей эпидемии»[502].

Как люди могли защитить себя от чумы?

Столкнувшись с первым серьезным кризисом общественного здравоохранения, новый галенизм был полон идей относительно чумы. Между 1348 и 1350 годами об этой болезни было написано двадцать четыре трактата, большинство из которых были составлены людьми, получившими медицинское образование[503]. Подобно Компендиуму парижских ученых, некоторые из трактатов описывали общую картину эпидемии, в других давались практические советы, как оставаться здоровым. Двумя примерами этому являются «Описание и лекарства для предотвращения болезни в будущем» Ибн Хатима, мусульманского врача, жившего на Гренаде, и Consilia contra pestilentium, трактат итальянского врача Джентиле да Фолиньо. Одно сочинение о чуме, «О суде над Солнцем на банкете Сатурна» Симона из Ковино, было написано в стихах, тогда как другие, такие как «Очень полезное исследование ужасной болезни» и «Мор этих лет – следствие божественного гнева?» описывают некоторые ужасные подробности того времени.

Большинство авторов, писавших о чуме, в разной степени были согласны с мусульманским врачом Ибн аль-Хатибом, который описал этот недуг как «острую болезнь, сопровождающуюся, как правило, лихорадкой, ядовитую по своей природе, которая в первую очередь поражает жизненно важный орган [сердце] через воздух, распространяется по венам и отравляет кровь и определенные жидкости в организме, из-за чего появляются лихорадка и кровохарканье»[504].

Кроме того, ученые сошлись во мнении, что лучшая защита от чумы – это стараться вести здоровый образ жизни, и прежде всего это означает избегать зараженного воздуха. Но как? Один из способов, как говорили парижские ученые, – избегать топей, болот и других стоячих водоемов, где воздух плотный и влажный. Другой способ заключался в том, чтобы держать окна, выходящие на север, открытыми, чтобы впускать хороший воздух, то есть прохладный и сухой, а окна, выходящие на юг, наоборот, закрывать, чтобы не впускать внутрь плохой воздух, то есть теплый и влажный. Для большей безопасности парижские ученые также рекомендовали застеклить или заделать окна воском с южной стороны. По словам Ибн Хатимы, в случае с чумой, как и при сделках с недвижимостью, главным являлось местоположение. По словам мусульманского врача, жить в городах, где побережье выходило на южную сторону, было опасно. Причина? Лучи солнца и других звезд отражались от моря, окутывая такие города теплым влажным воздухом. Также следовало избегать городов, обращенных к южному полюсу, особенно если они ничем не защищены с южной стороны. Города, смотрящие на восток или запад, находились в середине шкалы риска, хотя западная ориентация, подверженная сырости, считалась более опасной, чем восточная[505].

Врач по имени Джон Колл проявил настоящее новаторство в вопросе отравленного воздуха. Отмечая, что «почти весь обслуживающий персонал, следящий за уборными, а также работающие в больницах и других зловонных местах, должны считаться невосприимчивыми к болезни», Джон утверждал, что лучшим противоядием от отравленного воздуха был еще более отравленный воздух. Одна из самых сюрреалистичных картин, возникших в эпоху Черной смерти, – это группы людей, сидящие на краях городских уборных и вдыхающие ядовитые пары.

Мусульман, таких как Ибн Хатиму и его коллегу, испанского араба Ибн аль-Хатиба, особо волновал вопрос сути заражения. Согласно исламу, кто выживет, а кто умрет во время эпидемии, определяет воля Всевышнего. Решив перестраховаться, Ибн Хатима описал заражение как явление, «в которое арабы по своему невежеству [другими словами, до ислама] верили, но больше не верят». Ибн Хатима, вероятно, не верил тому, что написал, но знал, что это убережет его от неприятностей. Храбрый Ибн аль-Хатиб сказал то, что думал: роль передачи инфекции в распространении чумы «твердо установлена на основе опыта, исследований, ментального восприятия, вскрытий и достоверных фактов». В 1374 году мусульмане вытащили Ибн аль-Хатиба из тюремной камеры и убили. Тогда нашлись те, кто сказал, что одной из причин убийства врача стало его пренебрежение исламским учением во время чумы[506].

Не обремененные теологическими дилеммами христиане могли сосредоточить свои усилия на мероприятиях по профилактике болезни. Для защиты от инфекции в помещении ряд авторов рекомендовал жечь сухие, пахучие деревья, такие как можжевельник и ясень, виноград и розмарин, дуб и сосна. Зимой их можно было дополнить различными ароматическими веществами, такими как древесина алоэ, амбра, мускус, лавр и кипарис, а летом – душистыми цветами и растениями, сбрызнутыми уксусом и розовой водой. На улице людям советовали носить с собой ароматизированное яблоко – своего рода личный запах, который, как противогаз, защищал от ядовитых паров. Врач по имени Джон Месуэ говорил, что очень хорошее ароматизированное яблоко можно сделать из черного перца, красного и белого сандала, розы, камфары и четырех частей болюса. Джентиле да Фолиньо, любивший простоту, утверждал, что подойдет любая трава с приятным запахом – из тех, что использовали многие флорентийцы во время чумы. Джентиле также рекомендовал разводить костры на углу каждой улицы – эта мера общественного здравоохранения уже применялась в Авиньоне и других городах[507].

Защитить от зараженного воздуха могло и изменение образа жизни. Шведский епископ Бенгт Кнутссон, например, рекомендовал избегать как занятий сексом, так и купаний, потому что «на телах есть открытые поры, и мужчины, которые чрезмерно увлекаются женщинами или часто принимают ванны, особенно предрасположены к этой ужасной болезни». Что, если воздержание оказывалось невозможным? Ибн Хатима рекомендовал регулярные кровопускания, чтобы вывести из тела лишний жар и нечистоты. Врач, сам активно практикующий кровопускание, потерял из-за этой процедуры восемь фунтов веса. Также следовало избегать – или выполнять в умеренных количествах – любых упражнений, которые могут спровоцировать открытие новых пор[508].

Популярным профилактическим средством были противоядия. Тем, кто предпочитал вкусные противоядия, предлагался перекус перед завтраком из инжира, орешника и руты. Многие врачи также рекомендовали пилюли алоэ, мирры и шафрана, но наиболее популярными противоядиями были териак, митридат, болюс и терра сигиллата – все вещества сами по себе были ядовитыми. Однако, по мнению Джентиле да Фолиньо, никакое противоядие не могло сравниться по силе действия с изумрудом, измельченным в порошок. Утверждение Джентиле о том, что это лекарство было способно заставить «глаза жабы вылезти из орбит», предполагает, что «король врачей», профессионал с университетским образованием, втайне питал слабость к черной магии[509].

Поскольку качественное питание способно поддерживать баланс всех четырех гуморов в организме, во многих трактатах подчеркивается его важность. Конкретные рекомендации по диете варьировались в зависимости от возраста, пола, времени года и обстоятельств, но в целом врачи советовали разумно избегать продуктов, которые легко портятся, таких как молоко, рыба и мясо. Если человек предпочитал мясо, то лучше всего подходили мясо птицы, ягнят и козлят, поскольку оно было нежным и легкоусвояемым. Что касается процесса приготовления еды, то парижские врачи выступали резко за жарку и резко против кипячения. По словам Ибн Хатима, немного сыра помогает пищеварению. Позиция мавра в отношении яиц, как и в отношении инфекции, была неоднозначной. Хорошими он считал яйца, смоченные в уксусе, плохими – яйца, натертые чесноком. Неизвестный автор книги «Первые сведения об эпидемии» едва сдерживал себя, когда писал о сваренных вкрутую яйцах. Это рассадник опасностей, негодовал он.

Всем, кто любил хлеб, рекомендовалось использовать хорошую муку и правильную технологию выпечки. Еще одной универсальной рекомендацией было употребление вина. Лучшим средством против мора, говорил Джентиле да Фолиньо, было белое вино, желательно старое, легкое и ароматное, смешанное с водой. Однако целесообразность употребления фруктов и овощей вызвала споры и сомнения. Парижские врачи с недоверием относились к салату-латуку, но Джентиле да Фолиньо был непоколебим в своей защите этого овоща. Капуста полезна для вас – утверждал неизвестный автор книги «Первые сведения об эпидемии», – но если ее есть с баклажанами и чесноком, предупреждал Ибн Хатима. Некоторое согласие было достигнуто в отношении инжира, фиников, изюма и гранатов, но единственным универсально рекомендованным продуктом был орешник[510].

Авторы многих трактатов о чуме выделяли шесть факторов неприродного происхождения, таких как личные привычки, поведение и эмоциональное состояние. Так, парижские врачи призывали людей избегать «душевных потрясений»[511] – гораздо более удачное описание эмоционального расстройства, чем наши унылые современные клинические термины. В особенности следует избегать страха, беспокойства, плача, плохого высказывания о других, чрезмерной задумчивости и гнева, которые, по словам Джентиле да Фолиньо, «перегревали органы». Печаль, которая остужает тело, притупляет ум и убивает дух, также делает человека предрасположенным к чуме. Хорошим душевным состоянием, по мнению Ибн Хатимы, была тупость, которая снижала риск эпидемии, плохим душевным состоянием была умственная одаренность, которая повышала шансы заразиться.

Гален, переживший в III веке Антонинову чуму[512] (катастрофическую вспышку кори или оспы), считал, что если человек заболел чумой, то спасти его было уже едва ли возможно. Его пессимизм нашел отражение в трактатах о чуме его средневековых последователей. Лишь небольшое количество авторов предлагало какое-то лечение, и, помимо облегчения симптомов, большинство предложений касалось кровопускания, которое, как считалось, выводило яды и токсичные жидкости из жизненно важных органов, таких как сердце, печень и мозг. По словам профессора Неаполитанского университета Джона из Пенны, при кровопускании было важно вовремя успеть провести это процедуру. При первых признаках симптомов чумы у пациента нужно пустить кровь с той стороны тела, которая болела. По словам Джона, более эффективным, чем кровопускание, средством был прием слабительных. Джентиле да Фолиньо, другой сторонник этой процедуры, рекомендовал венесекцию главной жилки листа, когда течение болезни было неясным. Если бубон находился на шее, Джентиле советовал делать венесекцию головной вены, если под мышками – легочной вены. Джентиле говорил, что кровопускание следует продолжать до тех пор, пока не наступит обморочное состояние.

Ибн Хатима, который, в отличие от большинства авторов трактатов, по-видимому, действительно лечил больных чумой, полагал, что при бубонной форме болезни критическая точка наступает на четвертый день. После этого злые пары начинают отпускать сердце, говорил он. В период выздоровления врач рекомендовал наносить на бубоны мазь, чтобы ускорить их созревание, а затем на седьмой день проводить удаление хирургическим путем.

Что предлагал средневековый галенизм против чумы?

Некоторые советы в трактатах о чуме были разумными, но, увы, не все – и обычно то, что действительно помогало, работало по причинам, которые удивили бы средневековых авторов. Диета, например, шла на пользу, потому что она усиливала функцию иммунной системы, а не потому, что уравновешивала четыре гумора, а польза огня заключалась в том, что он уничтожал инфицированных блох. Несмотря на все свои глубокие знания и знакомство с трудами арабских и греческих врачей, лучший совет, который мог дать своим пациентам врач нового поколения, описанный Чосером, был здравый призыв «бежать далеко и быстро». К моменту, когда летом 1348 года чума подошла к Парижу, даже этот совет стал неэффективным, поскольку эпидемия была теперь повсюду, от Монгольского плато до побережья Гренландии.

В 1348 году моралисты Англии пребывали в упадническом настроении. Монах Ранульф Хигден повсюду видел одно притворство. В наши дни, негодовал Хигден, «всякий мелкий служака мнит себя оруженосцем, оруженосец – рыцарем, рыцарь – герцогом, а герцог – королем»[537]. Вестминстерский хронист называл еще одну, более опасную угрозу – повсюду он видел женщин, похожих на средневековых Spice Girls! Англичанки, жаловался летописец, «одеваются в такую тесную одежду, что им следовало бы носить лисий хвост, свисающий из-под юбки, чтобы прикрыть свои задницы»[538].

Однако на эти придирки почти никто не обращал внимания. Приближалась середина столетия, земля Англии зеленела и благоухала. Страна было окрылена военными успехами, гордилась французскими военными трофеями, и, что самое главное, у Англии наконец-то появился король, которого она могла снова любить. Эдуард II, предыдущий монарх, был настоящей загадкой для своего народа. Короли, согласно всеобщему мнению, должны любить войны, охоту, рыцарские турниры и женщин, но интересы Эдуарда сводились к театру, искусству и ремеслам, менестрелям – и мужчинам. Осторожно намекая на гомосексуализм старого короля, один летописец писал, что Эдуард любил рыцаря Пирса Гавестона больше, чем свою жену, прекрасную французскую принцессу Изабеллу. В период своего правления, отмеченного военным поражением, голодом и политическими потрясениями, Эдуард, получивший репутацию «труса и неудачника», потерял поддержку английской знати, а после переворота Изабеллы и ее любовника Роджера Мортимера встретил самую ужасную смерть из всех возможных[539]. Согласно легенде, в последние минуты жизни Эдуард провел с раскаленной кочергой в анусе.

Единственная положительная вещь, о которой автор Правления Эдуарда II упомянул в своем произведении, – это то, что Эдуард был очень богат. А еще довольно красив – именно это он и передал по наследству своему сыну и преемнику, но в остальном Эдуард III был полной противоположностью своего отца: привлекательный, романтичный, хорошо разбирающийся в политике и смелый. В 1330 году, в возрасте семнадцати лет, Эдуард пленил умы англичан и отомстил за смерть своего отца – ворвавшись в спальню своей матери, он, спровоцировав ссору, арестовал коварного Мортимера. «Добрый сын, добрый сын, не будь таким строгим с дорогим Мортимером»[540], – умоляла королева, когда ее возлюбленного уводили закованного в кандалы. Однако именно победа над французами в битве при Креси в 1346 году превратила Эдуарда III в полубога для англичан. Когда летописец Томас Уолсингем писал: «В славном 1348 году англичанам казалось, что над землей восходит новое солнце», он имел в виду то победоносное августовское утро двумя годами ранее, когда Эдуард, словно шекспировский герой, оседлал свою лошадь в поле за пределами Креси и в лучах утреннего солнца «скакал от одного строя к другому, призывая, чтобы каждый мужчина взял оружие, разговаривая так ласково, с таким добрым лицом и пребывая в таком приподнятом настроении, что даже самые робкие окрепли духом».

В 1348 году «новое солнце»[541], по выражению Уолсингема, осветило нацию, которая теперь была более политически и социально стабильной, чем одно поколение назад, и более процветающей, чем можно было ожидать, учитывая ужасные последствия голодных лет. В 1348 году спрос на английскую шерсть был таким высоким, что английских овец было больше, чем англичан – примерно восемь миллионов овец на шесть миллионов человек[542]. Кроме того, начинала пробуждаться индустриальная экономика – в западной части страны и Восточной Англии, где производили ткань, а также в Уэльсе и Корнуолле, где добывали уголь и производили олово[543]. Тем временем зашитые в дерево набережные вдоль берегов Бристоля, Портсмута, Лондона и Саутгемптона наводнили мачтовые корабли из Фландрии, Италии, Гаскони и немецких городов Ганзейского союза.

Невозможно точно сказать, когда именно в 1348 году чума лопнула пузырь английского изобилия, но в первые месяцы года страна все еще пребывала в настроении, которое можно было назвать «такое-здесь-не-может-случиться». В январе и феврале, когда в Авиньоне закончились места на кладбищах, Эдуард находился в Виндзоре: наблюдал за реконструкцией часовни и жеманно уклонялся от переговоров с немцами, которые, как говорили, хотели предложить ему императорскую корону. Тем временем его подданные бесстыдно расхаживали по английским деревням в украденных из Франции военных трофеях. «Не было ни одной знатной дамы, которая не получила бы свою долю добычи из Кале, Кана и других мест по ту сторону Ла-Манша»[544], – писал Уолсингем. Настроение «такое-здесь-не-может-случиться» усиливалось тем, что чума бушевала именно во Франции, а островные англичане считали французов странными даже для иностранцев. Как точно заметил один средневековый английский писатель, среднестатистический француз женственен, у него смешная походка, и он много времени тратит на прическу[545].

Трудно сказать, что именно изменило настроения англичан. Возможно, это были дожди, принявшиеся лить в начале лета. Во второй половине 1348 года «почти не было дня без дождя, шедшего днем и ночью»[546]. Может быть, всматриваясь одним майским или июньским днем в покрытый туманом пролив, англичане вдруг почувствовали первую дрожь от страха. Или, скорее всего, это произошло в конце весны. Когда над почти каждым городом на французской стороне канала взметнулся черный флаг, опасность стало уже невозможно игнорировать – даже жителям острова, привыкшим считать себя особенными.

Лето 1348 года, как и лето 1940 года, когда шла битва за Британию, было временем тяжелых философских рассуждений. «Жизнь людей на земле – это война»[547], – заявил епископ Йоркский в июле. Месяц спустя епископ Бата и Уэллса предупредил своих соотечественников, что апокалипсис близок. «Катастрофическая эпидемия с востока достигла соседнего королевства [Франции], и следует опасаться, что, если мы не будем искренне и непрерывно молиться, подобная эпидемия протянет свои ядовитые ветви и к нашему королевству»[548].

Мы не знаем, как много людей последовало совету епископа, но, сколько бы молитв англичане ни возносили небесам тем дождливым летом 1348 года, этого было недостаточно. В следующие два года Англия переживет самую страшную катастрофу за свою долгую историю. По словам Джона Форда, драматурга из Кейп-Элизабет, между 1348 и 1350 годами,

В течение этих двух лет примерно 50 процентов населения Англии погибло от чумы[550][551].

Ирландскому монаху Джону Клинну казалось, что настал конец света. В 1349 году, когда, по его мнению, должен был наступить судный день, Клинн писал: «В ожидании смерти среди мертвых я взял на себя обязательство написать о том, что я действительно слышал и видел своими глазами, на случай, если кто-то выживет»[552]. Учитывая величину страха, слухов и беспорядка в Англии летом 1348 года, становится понятным, почему в средневековых записях упоминается несколько мест высадки Y. pestis на английском побережье – Бристоль на западе, Саутгемптон и Портсмут вдоль побережья пролива Ла-Манш и даже север Англии[553]. Однако очень много исторических свидетельств указывает на Мелкомб, небольшой порт на юго-западном побережье Ла-Манша, как на наиболее вероятную первоначальную точку высадки. Мелкомб упоминается в средневековых записях чаще, чем любой другой порт, в том числе в хронике Малмсберийского аббатства, в которой говорится, что «в 1348 году, примерно в День Святого мученика Фомы [7 июля], жестокая эпидемия, которую будут проклинать еще долго, пришла из стран за морем к южному побережью Англии в порт Мелкомб в Дорсете»[554]. В Хрониках седого монаха также говорится, что «в 1348 году два корабля причалили в Мелкомбе, в Дорсете, в день летнего солнцестояния. Они заразили жителей Мелкомба, которые стали первыми жертвами чумы в Англии»[555].

Сегодня Мелкомб является частью Уэймута, милого курортного городка на побережье пролива, славящегося архитектурой эпохи Регентства, яркими магазинчиками на побережье, высокими скалами и своей историей. Мемориал в честь «Дня Д» в гавани увековечивает память тысяч молодых американцев, которые покинули город дождливым июньским утром 1944 года и отправились на пляжи Нормандии, а мемориальная доска около доков посвящена отъезду в 1628 году в экспедицию в Новый Свет Джона Эндикотта, основателя колонии Сейлем и первого губернатора Новой Англии. Однако самое известное местное историческое событие, возможно, произошло на северном берегу реки Уэй, протекающей через современный город, в честь которой и назван Уэймут. В Средние века плоская насыпная равнина над северным берегом была занята городом Мелкомб, название которого означает «долина, где добывали молоко», или, проще говоря, «плодородная долина», и который, по-видимому, был основан дуротригами, кельтским племенем, поселившимся на побережье Дорсета.

В 1340-х годах Мелкомб, вероятно, был больше и богаче, чем средневековый Уэймут, который теснился на узкой полоске земли между южным берегом реки Уэй и крутыми скалами Дорсет – складывалось впечатление, что городок вот-вот рухнет прямо в Ла-Манш. У Мелкомба был более многочисленный флот, чем у Уэймута, там располагался многолюдный торговый квартал, тянувшийся вдоль Бакерес-стрит, а еще жил один из самых богатых людей графства Дорсет, Генри Шойдон, который в 1325 году заплатил целых сорок шиллингов налогов. Судя по карте четырнадцатого века, во времена Шойдона в Мелкомбе также была пристань, где причаливающие корабли выгружали товар. Сегодня Уэймут – это богатый современный город, наводненный японскими туристами с фотоаппаратами, подростками в футболках и элегантными молодыми парами из Лондона. Тем более трудно представить, как в один летний день 1348 года, когда небо казалось тяжелым от дождя, к причалу пришвартовались одно или несколько судов, несущих на себе «смерть, смерть и смерть».

Судно – или суда, – вероятно, возвращались из Кале, места недавних ожесточенных столкновений между французами и англичанами[556]. После выступления на Париж в начале августа 1346 года и разгрома французских войск, намного превосходивших англичан по численности, в битве при Креси, Эдуард повернул на север и напал на Кале – обнесенный стеной город с населением около двадцати тысяч человек. Столкновение произошло на месте, которое осталось от перешейка, соединявшего Британию с континентом до конца последнего Ледникового периода. Когда бои вокруг города переросли в жестокую осаду, маленький Мелкомб оказался не в последний раз втянутым в грандиозные исторические события по ту сторону пролива. Сохранившийся до наших дней королевский приказ от 1346 года свидетельствует о том, что Эдуард потребовал от города двадцать кораблей и 246 моряков для поддержки английских войск в Кале[557]. Некоторые мужчины из Мелкомба, возможно, год спустя даже были свидетелями одного из самых ярких моментов в истории Франции. Комитет лидеров Кале, Шесть бюргеров, пришли в английский лагерь и предложили свою жизнь в обмен на то, что Эдуард согласится пощадить их сограждан. Летописец Жан ле Бель говорит, что англичане были настолько тронуты храбростью бюргеров, что «не осталось ни лорда, ни рыцаря, кто не расплакался бы от жалости»[558].

Даже если Мелкомб был не первым английским городом, в который пришла эпидемия, его связи с Кале, вероятнее всего, сделали его вторым или третьим по счету. Судя по имеющейся у нас информации о чуме, Кале летом 1348 года должен был быть полностью охваченным этой болезнью. Тесный и обнесенный стеной, Кале только что вышел из одиннадцатимесячной осады. Следовательно, когда летом 1348 года в него пожаловала Y. pestis, он был наводнен грязью, крысами и истощенными людьми. Вдобавок к этому англичане отправляли домой огромное количество «освобожденных» французских военных трофеев. «Тем летом английские дамы с гордостью носили французские наряды», а в английских домах появились французские «меха, подушки, белье, одежда и простыни»[559]. Неизбежно на некоторых из «освобожденных» предметов, отправляемых домой, были инфицированные блохи. Кроме того, зараженные чумой крысы, скорее всего, проскользнули в трюмы нескольких мелкомбских кораблей, плывущих из Кале.

Но каким бы путем ни пришла эпидемия в город, к концу лета 1348 года единственное, что можно было услышать в Мелкомбе, – это стук дождя по соломенным крышам и рев прибоя, вздымающегося над скалами. Те крохи информации о судьбе города, которыми мы сейчас располагаем, были добыты лишь путем логических выводов. В начале 1350-х годов Эдуард заявил, что остров Портленд, расположенный к югу от Англии, «так обезлюдел из-за перенесенной эпидемии, что оставшиеся на нем жители не могут защитить его от наших внешних врагов»[560]. Последующее присоединение Мелкомба к Уэймуту позволяет предположить, что он пострадал еще сильнее. Маловероятно, что гордые горожане согласились присоединиться к меньшему по размерам и исторически менее значимому Уэймуту, если бы Мелкомб не ослаб настолько, что уже не мог сам себя обеспечивать.

Отсутствие документальных записей в Мелкомбе вызывает удивление. Как отмечает историк Филип Зиглер, английские средневековые хроники «дают более полную картину распространения Черной смерти, чем хроники любой другой страны»[561]. Что же касается человеческих переживаний, то документы – завещания, акты, отчеты о делах поместий, данные о распоряжении церковным имуществом и о передаче собственности – в этом плане не особо информативны, но в них содержится достаточно сведений о том, как перемещалась и вела себя палочка Y. pestis. Например, из актов о смертях становится ясно, насколько умело чума использовала усовершенствованную сеть дорожных коммуникаций Англии, включая новые дороги, связывающие Лондон на востоке с Ковентри, относящимся к центральным графствам, и с Бристолем на западе, а также сеть рек, которые играли важную роль во внутренней торговле. Новые переправы и мосты – и лошади, заменившие медлительных волов в качестве средства передвижения, – также помогли повысить мобильность Y. pestis.

Как отметил Зиглер, изначально захват чумой юго-запада Англии по своей точности напоминал военную кампанию. Чтобы понять, как именно развивалась атака, необходим краткий экскурс в географию. Западное побережье Англии в профиль напоминает бегущую свинью. Северный Уэльс – это свисающее ухо животного, центральный Уэльс – его морда, а Бристольский канал ниже Уэльса – пространство между челюстью и вытянутой движущейся ногой. Та нога, что упирается в Атлантический океан, – это юго-запад Англии. Со стороны океана регион простирается вниз, по побережью от Бристольского пролива до Лендс-Энд в Корнуолле, самой западной точки Англии, вверх, вдоль Ла-Манша по задней стороне Корнуолла и на восток к соседним с проливом графствам Девон и Дорсет, где и расположен Мелкомб.

К зиме 1348–1349 годов один вектор эпидемии, движущийся на север от Мелкомба, и второй, направляющийся по суше на восток от Бристольского канала (который позже летом тоже будет захвачен эпидемией), пересекутся, и все окажутся в капкане чумы.

Ночная прогулка по средневековому Лондону, вероятно, заняла бы всего двадцать минут или около того, но вот дневное путешествие – совсем другое дело. На узком отрезке между зловонной рекой Флит (на западной границе) и лондонским Тауэром (на восточной границе) умещалось от шестидесяти до ста тысяч беспокойных душ и, по крайней мере, такое же количество шумных цыплят, свиней, коров, собак, кошек, волов, гусей и лошадей, а также бесчисленное множество тележек и повозок. Весь этот хаос был сосредоточен в переулках, ширины которых едва хватало для того, чтобы там мог развернуться упитанный мужчина. Летописец, говоривший о Лондоне как об «одном из самых превосходных городов в мире»[610], возможно, имел в виду прекрасные, обнесенные стенами сады и церковные площади столицы, но он, скорее всего, просто заблуждался, поскольку навязчивый шум средневековой городской жизни находился всего в нескольких ярдах даже от этих оазисов спокойствия. Городские звуки раздавались уже при первых лучах солнца – звон колоколов, жалобные крики животных на скотобойнях, скрип деревенских телег, направляющихся холодным утром к Чипсайду, главному торговому району Лондона. Когда утреннее солнце всходило над собором Святого Павла, город, обнесенный стеной, позевывая, распахивал свои ворота, и со стороны Кау-лейн, Чикен-лейн и Кок-лейн в северо-западные пригороды столицы потоком устремлялось все изобилие продуктов из английской сельской местности – «красивые, гладкие луга, пересеченные пресными ручьями, которые с веселым гулом крутят мельничные колеса»[611].

На Шамблз и Батчер Роу, прямо у входа в Новые ворота лондонской стены, происходила сортировка товаров: мясники в окровавленных фартуках отбирали здесь крупных животных для забоя, а остальные товары направлялись прямо на Чипсайд, улицу, расположенную в нескольких сотнях ярдов к югу. Представьте себе торговый центр, в котором все кричат, от покупателей дурно пахнет, и редко кто из них может похвастаться наличием передних зубов, а музыкальным сопровождением такого шопинга служат звуки со скотобойни на дороге. Это и есть Чипсайд, самое оживленное, самое грязное и шумное место в средневековой Англии. На улице располагалось свыше четырех тысяч отдельных рыночных прилавков, здесь толкались сотни музыкантов и нищих, бесчисленное множество жуликов и мошенников, а также зеваки, кабатчики и разносчицы эля. Может быть, и правда, как утверждал один летописец, «жители Лондона больше всех славились своими прекрасными манерами»[612], но ни один из этих благовоспитанных лондонцев не жил в Чипсайде.

Одним сентябрьским утром 1348 года, пока маленькие деревни в Южной Англии умирали под осенним дождем, по серебристо-голубой поверхности Женевского озера скользило небольшое судно. В утреннем свете бескрайние просторы неба, моря и гор, окружавшие его, казались фоном для «Полета валькирий». Но в тот день на озере можно было увидеть не пышнотелых норвежских богинь, а лишь несколько сонных местных бюргеров, которые, ежась от утреннего холода, то и дело прикладывались к фляжкам с вином, да хирурга по имени Балавиньи, который одиноко сидел на носу лодки в островерхой шляпе, называемой «юденхут».

Великий мор спровоцировал одну из самых жестоких вспышек антисемитского насилия в истории Европы. Первые беспорядки на юге Франции в апреле 1348 года были уже привычными актами насилия на Страстной неделе, но летом, когда эпидемия неконтролируемо прокатилась по всей Европе, характер выступлений изменился. Традиционно на евреев привыкли списывать все мыслимые и немыслимые грехи. Теперь же повсеместно, ведомые страхом и безумием, люди обвиняли их еще и в распространении эпидемии. К середине сентября, когда хирург Балавиньи был арестован в прибрежном городке Шильон, обвинение в отравлении колодцев переросло уже в обвинительный приговор, а обвинительный приговор – в международный еврейский заговор, организованный злодеем Якобом, испанским раввином, и армией его секретных агентов. Цель заговора была настолько ужасной, что наполняла каждое христианское сердце страхом и трепетом. Евреи отравляли воду в колодцах, потому что стремились к мировому господству.

Результатом смеси антисемитизма, паранойи и средневековой детективной работы стало составление подробного описания заговора и состава еврейского яда, распространяемого агентами раввина Якоба, включая то, во что он упаковывался и как действовал. По словам одного из заговорщиков, «если кто-то, кто подвергся воздействию яда, вступит в контакт с кем-то, особенно во время потоотделения, то другой человек будет инфицирован»[678]. В Шильоне, где допрашивали Балавиньи после ареста, местные власти также получили информацию об агентах, распространявших яд, и о письме раввина Якоба, разосланном сообщникам. По словам другого заговорщика, в письме получателю приказывалось «под страхом отлучения от церкви и в знак повиновения еврейскому закону подкинуть яд в большие общественные колодцы».

Когда подробности сюжета заговора были описаны хирургу Балавиньи на его первом допросе 15 сентября, он, должно быть, почувствовал себя Алисой, идущей среди зеркал, хотя Алису никто не «допрашивал». Это слово в Средневековье было эвфемизмом для пыток, и следователи в Шильоне, по-видимому, считали свою работу с Балавиньи особенно выдающимся примером искусства проводить пытки. В записи протокола хирурга говорится, что после «краткого допроса» пятнадцатого числа хирург добровольно и открыто признался в причастности к отравлению колодца и что уже девятнадцатого числа Балавиньи раскрыл имена своих сообщников, так что даже не пришлось прибегать к «допросу»[679].

Неизвестно, через какое время после «допроса» хирург был доставлен по Женевскому озеру в Кларенс, пункт назначения утренней прогулки на лодке, но, скорее всего, прошло не более недели. Более ясной является цель поездки: ранее летом папа Климент VI решительно осудил преследование евреев. «Недавно, – заявил он, – мы все стали свидетелями общественного волнения, или, точнее, позора. Многие христиане считают, что чума распространяется из-за отравленной воды в колодцах. И что делают это евреи по наущению дьявола. Из-за своей поспешности христиане богопротивно убили много евреев, не делая исключений по возрасту и полу»[680]. В такой атмосфере те, кто арестовал Балавиньи, вероятно, сочли благоразумным получить вещественные доказательства вины хирурга. Так случилось, что этим искристым сентябрьским утром, пока дождливый Лондон замер в ожидании смерти, пока монах Морелле считал умерших от чумы в Париже, а Маттео Виллани плакал горькими слезами по своему скончавшемуся брату Джованни во Флоренции, хирург Балавиньи и его сонные охранники отправились в Кларенс в поисках вымышленных улик вымышленного преступления.

Можно только догадываться, о чем думал Балавиньи, когда он сидел, съежившись, на носу лодки и смотрел, как солнце слизывает остатки утреннего тумана, как глазурь с торта. Наверное, душевное состояние хирурга не сильно отличалось от того, что чувствовал Примо Леви, когда его привезли в польский Освенцим одним суровым утром семьсот лет спустя. «Нет человеческого состояния хуже, чем это, – писал Леви. – Они забрали нашу обувь, нашу одежду, даже наши волосы. Если мы скажем что-то, то они просто не будут слушать, а если и послушают, то не поймут»[681]. Будучи пленником в концлагере, Леви обнаружил, что, когда человек теряет все, он часто в конечном итоге «теряет себя». Если мера потери себя – это согласиться с бредом, который несут ваши мучители, то к тому времени, как хирург Балавиньи высадился в Кларенсе, он уже ступил на этот путь. Когда его спросили, знаком ли ему деревенский родник, Балавиньи ответил: да, «это тот самый источник, в который я положил яд». И когда один из горожан, зоркий нотариус по имени Анри Жерар, нашел возле источника тряпку, хирург подтвердил, что это была та самая ткань, «в которую был завернут яд»[682].

Через три недели после потери себя хирург погиб. В начале октября Балавиньи сожгли на костре.

Тысячелетние скитания евреев начались так же, как и закончились – холокостом. Согласно Тациту, в период с 66 года нашей эры, когда евреи Палестины восстали против Рима в Первой иудейской войне, и по 70 год нашей эры, когда на развалинах Храмовой горы был установлен победный имперский штандарт, было убито или продано в рабство 1 197 000 евреев[684]. Какое-то время после Первой иудейской войны говорили, что в Риме было дешевле купить еврея, чем лошадь. В 128 году нашей эры «почти вся Иудея снова была опустошена». Во втором восстании, согласно данным историка Диона Кассия, было уничтожено 985 деревень и городов, разрушено 50 фортов, убито в боях 580 тысяч евреев, не считая «бесчисленного множества других, погибших от голода, огня и меча»[685]. Дион и Тацит, вероятно, преувеличивали потери евреев, но не слишком сильно. В течение шестидесяти лет между 70 и 130 годами нашей эры сердце еврейской Палестины было уничтожено. Побывав в Иерусалиме в четвертом веке, святой Иероним обнаружил, что земля все еще хранит память о тех годах. Об оставшихся иудеях Иероним писал так: «Печальный народ, дряхлые, маленькие женщины и старики, облаченные в лохмотья и поседевшие раньше времени. В их телах и одежде словно отражался гнев Господа»[686].

Семь столетий спустя Бенджамин из Туделы, странствующий торговец драгоценными камнями, жаждущий приключений, решил разобраться в истории еврейской диаспоры. В 1183 году Бенджамин начал трехлетнюю одиссею по еврейским общинам Европы и Ближнего Востока. Он посетил Константинополь, где увидел, что ни одному еврею, каким бы богатым он ни был, не разрешалось ездить на лошади, «кроме раввина Соломона, египтянина, который являлся королевским врачом». В Испании Бенджамин с удивлением обнаружил, что евреи не только ездят на лошадях, но и делают это с рыцарским мастерством, одеваются как эмиры в изысканные шелка и тюрбаны с множеством драгоценных камней, служат послами и чиновниками и являются известными врачами, учеными и философами. В Крисе на горе Парнас торговец драгоценными камнями наткнулся на поселение еврейских фермеров в соломенных шляпах, греющихся под средиземноморским солнцем, в Алеппо – на евреев-стеклодувов с сильно выступающими скулами, в Бриндизи – на красильщиков с запачканными руками, а в Константинополе – на кожевников, отравляющих улицы еврейского квартала зловонными запахами из своих мастерских. Но в целом общины диаспоры, которые Бенджамин описал в своей «Книге путешествий», в основном занимались торговлей и были зачастую довольно небольшими по размерам[687].

Во всеобщем демографическом коллапсе раннего Средневековья евреи пострадали непропорционально сильно. С восьми миллионов в первом веке, что составляло примерно 10 процентов населения Римской империи, ко времени жизни Бенджамина их численность сократилась до полутора миллионов[688][689]. В Испании, где проживала самая большая и процветающая еврейская община в средневековой Европе, насчитывалось сто – сто пятьдесят тысяч евреев, в то время как в религиозной и агрессивной общине ашкенази в Германии едва ли было двадцать пять тысяч человек[690]. Однако где бы они ни жили, еврейские диаспоры обычно были более зажиточными и образованными, чем их христианские соседи.

В недавно вышедшей книге о глобализации «Мир в огне» ученый из Йельского университета Эми Чуа отмечает, что во многих современных странах третьего мира небольшая по размерам, опытная, вненациональная элита часто выступает посредником в глобальной экономике[691]. В современной Юго-Восточной Азии эту роль играют китайцы, живущие за границей, в современной Африке к югу от Сахары – это ливанцы. В раннем Средневековье, когда уровень христианской грамотности и счета был близок к нулю, сравнительно хорошо образованные евреи играли аналогичную роль в Европе. «Благодаря своему опыту в торговых делах и превосходному знанию товаров, рынков и денежных операций, языковой разносторонности и рассредоточенности своих единоверцев евреи заняли выдающееся положение в международной торговле», – пишут ученые Мордехай Брейер и Майкл Грец. Действительно, роль евреев в торговле в первой половине Средневековья была настолько важной, что многие приказы и постановления содержали формулировку judaei et ceteri mercatores – «евреи и другие торговцы»[692].

В девятом и десятом веках еврейских торговцев можно было встретить на рынках пряностей в Индии, шелковых рынках Самарканда и Багдада, невольничьих рынках Египта (где они продавали рабов-язычников, которых называли «канати»), а также на бескрайних, пустынных просторах Шелкового пути верхом на верблюдах, груженных драгоценностями и специями. В письме своему знаменитому брату-философу Моисею купец Давид Маймонид описывал смерть одного из таких бесстрашных еврейских торговцев-путешественников. «Самым большим несчастьем, которое постигло меня за всю мою жизнь, хуже которого не может быть уже ничего, была смерть [моего товарища], – писал Давид. – Да благословит Господь его память. Он утонул в Индийском море, на корабле его было много денег, принадлежащих мне, ему и другим торговцам. Он хорошо разбирался в Талмуде, Библии и хорошо знал грамматику [иврита], я всегда наслаждался нашей с ним дружбой»[693].

Насколько опасна деятельность торговца, настолько она и прибыльна. В первом тысячелетии уровень жизни евреев был намного выше, чем у среднестатистических европейцев, термин «темное раннее Средневековье» так же мало применим к еврейскому Средневековью, как и к Византийской империи, отмечают ученые Брейер и Гретц[694]. Торговля сделала некоторых евреев не просто богатыми, а сказочно богатыми. Когда умер Аарон Линкольнский, пришлось создать специальный отдел в английском казначействе (английском министерстве финансов), чтобы подсчитать его состояние, а французский еврей по имени Элиас из Везула, предвосхищая Ротшильдов, построил обширную банковскую и торговую империю еще в одиннадцатом веке. Однако даже такие люди, как Аарон и Элиас, страдали от жадности и неуверенности совершенно посторонних людей. После смерти Аарона английская корона забрала себе бо́льшую часть его состояния[695]. У Авраама Бристольского, еще одного богатого английского еврея, заключенного в тюрьму в 1268 году, вырывали по одному зубу в день, пока тот не согласился положить десять тысяч серебряных марок в королевскую казну[696].

Антисемитизм, стоивший Аврааму зубов, был основан прежде всего на теологии. Ранние отцы церкви считали евреев виновными в таком количестве грехов, что между третьим и восьмым веками появился новый литературный жанр, Adversus Judaeos[697], описывавший все эти грехи. Ранний образец этого жанра, Ответ евреям, обвинял еврейский народ в том, что он оставил Бога и поклонялся ложным идеалам. Еще один ранний пример подобного произведения, Ритм против евреев, рассказывает о том, как евреи променяли Бога Отца на теленка, а Бога Сына – на вора. К другим работам в духе Adversus Judaeos относятся О священной субботе, против евреев, где евреи обвинялись в грубости и материализме, Восемь речей против евреев, где евреев сравнивали с упрямым животным, избалованным добротой и вседозволенностью, и Манифест против евреев, где Иерусалим сравнивался с Содомом и Гоморрой. Проповедь против евреев объявила необрезанных язычников новым избранным народом, что также упоминается в Книгах свидетельств против евреев, хотя последняя работа подчеркивает эту мысль с большей литературной грацией. Используя притчу об Иакове и двух его женах, в книге «Свидетельства» старшая жена, слепая Лия, представлена как воплощение синагоги, а красивая молодая жена Рахиль – как символ Торжествующей Церкви. В Contra Judaeos также используются библейские образы, хотя в данном случае это делается для того, чтобы лучше объяснить суть теологического спора с евреями. Каин представляется как символ еврейского народа, а Авель, убитый им брат, как символа Христа[698].

В своей самой мягкой форме христианство раннего Средневековья выражало свои богословские претензии к евреям в виде порицания: еврейский народ отверг Христа, Свет и Путь. В более суровой формулировке обиды становились похожи на обвинения: несмотря на то что иудеи признавали божественность Христа, евреи отвергли Его, потому что Он был бедным и покорным. И в наиболее язвительной форме обиды принимали форму обвинения в убийстве: евреи были убийцами Христа.

Политические и социальные факторы также способствовали разжиганию антисемитизма на протяжении веков. Так, через несколько десятилетий после смерти Христа евреи-христиане, стремясь отделить свою новую религию от ее храмовых корней, начали атаку на своих ортодоксальных собратьев. Эта атака с течением времени становилась все более масштабной. Таким образом, в самом раннем Евангелии от Марка, написанном около 68 г. н. э., сатана ассоциируется с книгочеями. В Евангелии от Луки, написанном десятью годами позже, «лукавого» связывают с более широким сегментом еврейского общества, но его целью по-прежнему остаются отдельные группы, такие как «первосвященники и настоятели храмов». Но ко времени написания Евангелия от Иоанна, примерно к 100 году нашей эры, союзниками сатаны стали просто «иудеи». Фраза «иудеи» встречается в Евангелии от Иоанна семьдесят один раз по сравнению с шестнадцатью в Евангелии от Матфея, Марка и Луки[699].

Правоверные евреи часто отвечали евреям-христианам тем же. «Да погибнут ничтожества [еретики] в одно мгновение. Да будут они вычеркнуты из Книги Жизни и да не будут причислены к праведным»[700], – говорится в молитве Шемоне Эсрей. Ортодоксальная элита также пренебрежительно относилась к Христу, считая его незаконнорожденным ребенком римского солдата по имени Пантера. Они считали, что Его чудеса – это уловки, а Воскрешение – обман[701].

Когда христианство стало нееврейским, на смену религиозному соперничеству пришел внутригрупповой конфликт, ставший двигателем антисемитизма. Особенно в период раннего Средневековья церковные власти были встревожены количеством христиан, которых привлекали еврейские учения. Иоанн Златоуст, ярый критик «иудействующих» – христиан, которых привлекали иудейские учения, – говорил: «Я знаю, что сегодня многие люди высоко ценят евреев и считают их образ жизни достойным уважения. Поэтому спешу с корнем вырвать эту роковую мысль из ваших умов. Место, где шлюха выставляется напоказ, называется публичным домом. Более того, синагога – это не только публичный дом и театр, это еще и логово воров и пристанище диких животных»[702]. Другой выдающийся антисемит, епископ IX века Агобард Лионский, считал, что христиане, преломляющие хлеб с евреями, рискуют впасть в духовное искушение. Агобард прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как воплотился в жизнь один из его самых страшных кошмаров. Во время поездки в Рим в 820-х годах, Бодо, отец-духовник Людовика Благочестивого, сына и преемника Карла Великого, отправился в Испанию, обратился в иудаизм и женился на еврейке.

О нечестивом Бодо, преемнике Агобарда в Лионе, негодовал архиепископ Амуло, страдающий диспепсией: «И вот он живет в Испании, его бородатый силуэт сидит на корточках в синагогах сатаны и вместе с другими евреями хулит Христа в Его Церкви»[703].

За время, предшествовавшее Черной смерти, антисемитизм еще стал полезным инструментом для финансистов и сторонников сплочения наций. В 1289 году Гасконь, контролируемая англичанами, изгнала евреев и захватила их собственность[704]. В следующем, 1290 году английская корона восстала против местных евреев. Эдуард I, дед Эдуарда III, приказал изгнать евреев из Англии и конфисковать их имущество. Но дело в том, что евреи долгое время были излюбленной целью английского казначейства, поэтому конфисковывать у них было нечего. В середине тринадцатого века, когда казна разорила Аарона Йоркского, им удалось собрать более 30 тысяч серебряных марок. В 1290 же году евреи из одиннадцати ведущих английских городов вместе не смогли собрать и трети этой суммы[705].

Во Франции, где к евреям традиционно относились не очень хорошо, монархия использовала политику изгнания, чтобы заручиться поддержкой народа и обогатиться. Изгнанные в 1306 году евреи были повторно восстановлены в правах в 1315 году, затем снова изгнаны в 1322 году, реабилитированы в 1359 году и снова изгнаны в 1394 году.

Однажды в конце четвертого века на пристани в Карфагене стояла женщина и, «обезумев от горя»[706], наблюдала, как за горизонтом исчезает корабль, унося с собой все, что она когда-либо любила. Женщину звали Моника, и в ней было нечто большее, чем просто воплощение матриархата. Было бы преувеличением сказать, что Святой Августин никогда не стал бы святым Августином без властной, доминирующей Моники, но если бы не ее вездесущность и контроль, распутный молодой язычник мог бы потерять себя в борделях Милана за десять лет до принятия христианства в 387 году.

Как и Черчилль, еще один мужчина, у которого были непростые отношения с матерью, Августин тоже болтал без умолку. Его речи, которые записывал постоянно присутствующий штат переписчиков, разрослись до почти сотни книг, среди которых два произведения имеют историческую важность. Это автобиографические Признания, в которых можно услышать личные переживания автора, что было редкостью в Средние века: «Я закрыл ее глаза, и меня охватило великое горе», – писал Августин о смерти своей матери. Еще одно творение Августина – Город Бога – помогло определить политику христианства по отношению к евреям на протяжении почти тысячелетия. Когда философ восемнадцатого века Мозес Мендельсон говорил, что без «блестящих идей Августина мы [евреи] были бы давно истреблены», он имел в виду Город Бога[707].

В то время как Город и другие «еврейские» сочинения Августина повторяют все знакомые аргументы христианского антисемитизма, включая нежелание евреев признать божественность Христа, в новых произведениях Августина содержалось «но» в конце традиционного обвинительного заключения. В видении Августина евреям была предназначена особая роль. Бог хотел, чтобы именно они «засвидетельствовали» торжество христианства[708]. А поскольку, чтобы эту роль сыграть, евреи должны были оставаться евреями, это августинское «но» и стало их пропуском на выживание – единственным пропуском, который раннее христианство выдавало инакомыслящему меньшинству. Как заметил Джейкоб Нойснер, «иудаизм сохранился на Западе по двум причинам. Во-первых, этого хотело христианство, а во-вторых, этого хотел сам еврейский народ. Судьба язычества в четвертом веке показывает важность первого из двух факторов»[709].

В течение почти семисотлетнего господства августинского «но» вирус антисемитизма существовал в ослабленной форме. Даже злобные антисемиты, такие как Агобард Лионский, редко упоминали необходимость массового обращения в веру, массового изгнания или массового истребления. Девятый и десятый века были периодом относительного мира и процветания для европейских евреев, особенно в Испании и Германии, где иммигранты из северной Италии основали первые поселения ашкенази[710]. Людовик Благочестивый, глава Каролингской империи, крупнейшей империи того времени, был известен как друг евреев, как и его отец Карл Великий. Однако человеческий разум склонен впадать в крайности. На рубеже тысячелетий сложная для понимания августинская формулировка «презирай евреев, уважай евреев» уступила место более простой – «презирай евреев». В 1007 году были зафиксированы гонения во Франции, а в 1012 году – насильственные обращения в веру в Германии. Затем, в 1096 году, случилась настоящая катастрофа. В течение столетий после нее имена евреев, убитых во время погромов крестоносцев[711] 1096 года, будут зачитываться вслух в европейских синагогах по утрам в субботу.

Погромы начались в Руане. С криками «Мы отправляемся на войну с врагами Божьими, здесь, среди нас, живут убийцы нашего Искупителя»[712] группа крестоносцев промчалась по улицам города, убивая евреев. В Шпейере и Кёльне решительными действиями местного епископа удалось предотвратить массовую резню, но в Майнце, где епископы были неавторитетны, а население – недружелюбно, бойня была ужасной. Когда силы крестоносцев прорвали городскую стену, местная еврейская община собралась во дворе дворца епископа. Раввин Соломон бар Симсон описывает то, что произошло потом. «Все они громко кричали: «Мы больше не можем медлить, враг уже здесь. Давайте поспешим принести себя в жертву Богу. Женщины туго опоясали свои чресла и убили своих сыновей и дочерей, а затем и самих себя. Многие мужчины тоже собрались с духом и убили своих жен, детей и младенцев. Самая нежная и красивая из женщин зарезала свое дитя, испытывая радостное утешение. [Тогда] они все восстали, мужчины и женщины, и убили друг друга. Пусть уши, слышащие это и подобное, будут опалены, ибо кто слышал или видел подобное»[713]. В Вормсе жители еврейской общины, павшие от мечей крестоносцев, перед смертью читали древнюю молитву Шема: «Услышь, Израиль, Господь, Бог наш Господь единый»[714]. После этого мертвых раздели догола и унесли прочь.

В Трире, пока мародерствующие крестоносцы оскверняли и растаптывали Тору, одна красивая молодая еврейка насмехалась над ними. «Любой, кто хочет отрубить мне голову из страха перед тюрьмой, пусть придет и сделает это»[715]. Чтобы подчеркнуть свою решимость, молодая женщина даже вытянула шею, подставив ее под смертельный удар.

Ранее за аналогичную насмешку были убиты два местных еврейских лидера. Но, согласно одному еврейскому летописцу, молодая женщина «была милой и очаровательной… и необрезанные не желали трогать ее». Насмешнице сказали, что ее пощадят, если она согласится на обряд обращения, но, твердая в своей вере, как иудеи из Майнца, она выбрала самоубийство.

Задолго до того, как чума пришла на берега Рейна, винные бочки с мертвыми евреями внутри уже плыли вниз по течению в верховья реки над Боденским озером. Болезнь набрала силу в Центральной Европе зимой 1348–1349 годов, через восемь месяцев после появления слухов об отравлении колодцев и через шесть месяцев после казни первых евреев в Визилле[765]. Скорее всего, эпидемия проникла в Центральную Европу через Балканы, где вели активную торговлю венецианцы. В Средние века на Адриатическом побережье Хорватии проживали десятки тысяч граждан, которые подверглись гонениям со стороны правителя «одной четвертой Римской империи». Сплит – или Спалато, как его называли венецианцы, – скорее всего, был первым городом в регионе, который атаковала чума. Примерно на Рождество 1347 года в порту Сплита пришвартовалась венецианская галера, «мчавшаяся с востока», которая несла на себе болезнь такой разрушительной силы, что могла полностью стереть с лица земли все побережье Адриатического моря. В апреле следующего года стаи горных волков, привлеченные запахом смерти, витавшим в весеннем воздухе, покинули свои холмистые укрытия над городом и спустились в Сплит, чтобы напасть на выживших.

13 января 1348 года вторая крупная венецианская колония, Дубровник, или Рагуза, как его тогда называли, подвергся атаке чумы. Во время более поздней вспышки этой болезни город прославится тем, что тут впервые будет введен карантин[766]. Весной же 1348 года в Дубровнике сложился другой поразительный обычай. В связи с угрозой полного вымирания населения в начале июня муниципальные власти приказали каждому гражданину составить завещание. Смертность в городе была настолько высокой, что слухи об этом распространились по Адриатике и выше, через альпийские перевалы, в Германию, откуда позже в том же году чиновники отправили письмо с соболезнованиями выжившим, выражая сочувствие по поводу «ужасного мора, в результате которого численность населения сильно сократилась»[767]. Летом заражению подверглась Истрия, расположенная севернее Балканского побережья. Затем в августе, после того как смерть довела свою работу до конца, Y. pestis простилась с Балканами и двинулась на север, в Венгрию, Австрию и Германию.

Обычно истории о Черной смерти в Германии начинаются с рассказа о том, как одним теплым июньским днем 1348 года неожиданный визит Y. pestis убил «1400 лучших жителей» в баварском городе Мюльдорф. В этой истории верно все, за исключением, пожалуй, последней цифры в дате. Явно намереваясь написать девятку, летописец вместо нее написал восьмерку[768]. Имеющиеся данные свидетельствуют о том, что 29 июня 1348 года, в предполагаемый день массового убийства в Мюльдорфе, Y. pestis находилась уже на подступах к Германии, но все же еще не проникла в страну. Один рукав чумы устремился на восток через Францию, другой – на север через Швейцарию, а третий – на запад от Балкан через Австрию. Той осенью некоторое время казалось, что австрийский рукав сможет прорваться в средневековую Германию до конца 1348 года. В октябре, после преодоления перевала Бреннер в Альпах, чума подошла к западу от Инсбрука. Бавария находилась всего в нескольких десятках километров к северу, но Y. pestis вместо того, чтобы проявить упорство, внезапно остановилась и разбила лагерь на зимовку[769].

В течение следующих нескольких месяцев, пока Черная смерть наращивала свою мощь вдоль немецких границ, всюду – от Балтики до Баварии и Рейна – встревоженные люди ждали и наблюдали за происходящим. Несомненно, большинство из них считало, что атака болезни, когда она наконец начнется весной, последует со стороны Австрии. Предполагалось, что в апреле или мае отдохнувшая, восстановившая силы чума покинет Инсбрук и быстро преодолеет последние пять километров на север в направлении Баварии. Но, по словам историка Оле Бенедиктова, который скрупулезно восстановил все маршруты передвижения Черной смерти по Европе, впервые чума перешла немецкую границу на западе. В мае 1349 года транспортный корабль или какой-то путешественник привез Y. pestis по Рейну из Базеля, где, несмотря на зимние антисемитские мероприятия, свирепствовала чума, в маленький немецкий городок Лихтенау.

Некоторые историки утверждают, что Германия относительно легко пострадала во время Черной смерти. Но имеющиеся статистические данные – и, надо признать, они далеко не такие подробные, как по Англии, – показывают, что уровень смертности в Германии был на одном уровне с ее соседями. В Страсбурге и Майнце смертность была ужасающей, как и в Гамбурге, где, вероятно, умерло до двух третей населения, и в Бремене, где число погибших, по имеющимся данным, достигло 70 процентов. Говорят, что в Эрфурте погибло 12 тысяч человек, в Майнце – 11 тысяч. Для сравнения: Франкфурт, который был заражен позже других немецких городов, «отделался» относительно легко – две тысячи смертей за семьдесят два дня. Никто не знает количество погибших в балтийском городе Любек, где чума, захватившая Скандинавию, открыла новый северный фронт против Германии летом 1349 года. Но есть данные, что в следующем году количество завещаний в Любеке увеличилось на 2000 процентов[770].

Весной 1350 года немецкая сельская местность пришла в дикое, ужасающее состояние, чего не повторится в Центральной Европе вплоть до весны 1945 года. Летописец рассказывает о «доведенных до отчаяния мужчинах и женщинах, которые бродят, как сумасшедшие, о крупном рогатом скоте, оставленном без присмотра в полях, о «волках, спускающихся с гор, чтобы напасть на овец, и ведущих себя так, как раньше никогда не вели». В отличие от своих балканских собратьев, немецкие волки, «словно встревоженные каким-то невидимым предупреждением, развернулись и скрылись в глуши деревьев».

В Вене, куда болезнь пришла весной 1349 года и где к концу года исчезала одна треть населения, ходила легенда о Деве Чумы, смертоносной богине, появлявшейся из уст мертвецов в виде яркой струи синего пламени, которой стоило только поднять руку, чтобы заразить живых. До наших дней сохранилось несколько свидетельств очевидцев пребывания Черной смерти в Вене, но рассказ некоего Аврахама Санта-Клары, который стал очевидцем более поздней вспышки чумы в городе, дает нам некоторое представление о том, что происходило в австрийской столице в мае и июне 1349 года. Санта-Клара пишет о «маленьких детях, которых находили припавшими к грудям своих умерших матерей», об одной обезумевшей от горя маленькой девочке, которая, когда ее «мертвую мать переложили в телегу, отчаянно пыталась поехать с ней и, шепелявя, все время плакала: «Мамочка, мамочка», и у грубых, черствых носильщиков трупов от жалости на глаза наворачивались слезы»[771].

Проходя через Центральную Европу, Черная смерть, кажется, открыла дверь в преисподнюю, глубоко спрятанную в беспокойной тевтонской душе. Этот регион, уже ставший отправным пунктом еврейских погромов, породил еще одно удивительное явление – флагеллантов.

В мае 1349 года, когда количество завещаний в зараженном чумой Лондоне достигло рекордных показателей, а евреи Страсбурга сидели шиву[797] за погибших, на продуваемых ветрами широтах Немецкого океана пенящееся весеннее море несло чуму на север, в Скандинавию, где она закончит свое путешествие по Европе, совершив последний рывок через Норвегию и Швецию, прежде чем снова исчезнет в дебрях русских лесов. Легенда гласит, что Норвегия была заражена одним английским торговцем, который покинул Лондон где-то в конце апреля и месяц спустя был найден мертвым на берегу на косе возле Бергена. Но Осло, еще один крупный город Норвегии, вероятно, заразился первым. И хотя английский купец в самом деле привез чуму в Берген, команда корабля, когда тот вошел в порт, была еще жива, хотя жить им оставалось недолго. Согласно средневековой скандинавской хронике Lawman’s Annual, «из порта Англии вышел корабль со множеством людей на борту. Его загнали в бухту Бергена и немного разгрузили. Тогда все люди на корабле погибли. Как только в город завезли товары с корабля, жители города начали умирать. После этого эпидемия охватила всю Норвегию»[798].

Скандинавия стала для Y. pestis настоящей проблемой. Этот малонаселенный регион в Средние века был настоящей глушью. Здесь болезни негде было развернуться, в сравнении с переполненными улицами или густонаселенными городами. На пустынном севере чума, словно одичавший бродяга, любящий копаться в отходах, должно быть, выжила только благодаря случайно встретившейся ей семьи фермера, одинокому деревенскому рыцарю и его собаке и маленькой рыбацкой деревне, расположенной над фьордом. Еще более грозным фактором, чем малочисленность населения, был враждебный климат. В Скандинавии лето проходит в мгновение ока, а суровая зима, кажется, длится вечно. Соответственно, историки сразу выдвинули предположение, что в регионе преобладала легочная форма чумы. И действительно, несколько средневековых источников описывают симптомы именно легочной чумы. Как говорится в Lawman’s Annual, «люди, испытывавшие острую, мучительную боль, не жили дольше одного-двух дней. После этого их начинало рвать кровью»[799]. Однако профессор Бенедиктов считает, что сезонность вспышек, характер распространения и степень летальности указывают именно на бубонную форму чумы как на доминирующую форму болезни в Скандинавии. Он утверждает, что источники, подобные Lawman’s Annual, описывают легочную форму, являющуюся вторичной по отношению к бубонной чуме, то есть такие случаи заболевания, при котором чумные бациллы метастазируют из лимфатических узлов в легкие.

Ответ на скандинавскую загадку может заключаться в русской теории чумы сурков с ее тропизмом к легким. В связи с этим стоит сравнить две недавние вспышки Y. pestis. В 1991 году, когда в Китае в районе очагов обитания сурков разразилась чума, почти у половины жертв была легочная чума[800]. Напротив, во Вьетнаме, где преобладают очаги обитания крыс, эпидемия во время войны 1960-х годов носила почти исключительно бубонную форму – частота случаев составила 98 процентов.

Будь то легочная или бубонная, эпидемия разгулялась по Скандинавии со своей обычной жестокостью. Спустя несколько месяцев после того, как Джеймс де Грундвелл, единственный выживший после визита чумы в монастырь Айвичерч в Англии, был возведен в должность главного аббата, его норвежский коллега, священник, который был единственным выжившим священнослужителем в епархии Дронтхейм, был возведен в должность архиепископа[801]. Спровоцировав чудовищные потери в Бергене, чума практически уничтожила глухую горную деревню Туседедал. Спустя несколько месяцев после того как эпидемия утихла, спасательная группа, прибывшая в деревню, нашла только одну-единственную выжившую – маленькую девочку, которая настолько одичала из-за своего уединенного образа жизни, что спасатели назвали ее Райп – дикая птица[802].

Из Норвегии чума распространилась на восток, через внутренние районы Скандинавии в Швецию, где в 1350 году чрезмерно эмоциональный король Магнус II выступил с грозным, хотя и запоздалым предупреждением. «Бог, – заявил Магнус, – за грехи людей наслал на мир это великое наказание в виде мгновенной смерти. Поэтому большинство людей на землях к западу от нашей страны [то есть Норвегии] мертвы. [Чума] сейчас приближается к нашему Королевству Швеция»[803]. Чтобы отразить угрозу и умилостивить разгневанного Бога, Магнус распорядился соблюдать пятницы без еды (кроме хлеба и воды) и воскресенья без обуви (шведам было приказано ходить в церковь босиком). Но точно так же, как Y. pestis убила итальянцев, англичан и французов, которые избегали окон, выходящих на южную сторону, и вдыхали защитные благовония, не пощадила болезнь и шведов – и тех, кто носил обувь, и тех, кто ходил без нее, тех, кто соблюдал отказ от еды по пятницам, и тех, кто объедался по субботам. Среди погибших были два брата короля, Кнут и Хакон.

Во время своего путешествия по Евразии эпидемия столкнулась со всевозможными экологическими феноменами. Она видела, как горы обрушивались в озера (Китай), как шлейфы вулканического пепла поглощали полуденное солнце (Италия и Китай), как селевые потоки смывали целые деревни (Китай, Франция, Германия), стаи саранчи длиной в три немецкие мили (Польша и Китай), приливные волны высотой со шпиль собора (Кипр) и небо, из которого полгода шел дождь (Англия). Но, приблизившись к побережью Гренландии, Y. pestis столкнулась с новым чудом природы. Из холодного моря, покрытого белой шапкой снега, поднимались гигантские скалы из серебристого льда, мерцающие в ярком, колючем солнечном свете нового Малого ледникового периода.

Из Скандинавии один рукав чумы пересек Балтику и вернулся в Россию. Заразив Новгород, Y. pestis двинулась на юг, пробираясь по торговым путям, как слепой по узкому коридору, пока, наконец, над русской равниной не замаячили золотые московские купола, похожие на луковицы. Русская столица, опустошенная ужасной эпидемией в 1352 году, по прямой находится всего в семистах милях к северу от Каффы, откуда Y. pestis несколько лет назад взяла курс на Сицилию[804]. Затянув петлю на шее приговоренного, палач отправился на отдых.

В течение последних двадцати лет небольшая, но весьма активная группа ученых оспорила традиционный взгляд на Черную смерть как на пандемию чумы. Споры о «происхождении», как это можно было бы назвать, разгорелись в 1984 году, когда Грэм Твигг, уважаемый британский зоолог, опубликовал книгу «Черная смерть: биологическая переоценка». С тех пор такие работы, как «Биология чумы» британского социолога Сьюзан Скотт и ее коллеги, биолога Кристофера Дж. Дункана, и «Черная смерть и преображение Запада» Сэмюэла К. Кона, профессора средневековой истории в Университете Глазго, стали порождать бурную полемику. За неимением лучшего термина этих авторов – и их сторонников – можно было бы назвать отрицателями чумы, поскольку они считают, что Черная смерть была вызвана не чумой, а другим заболеванием[862].

Доводы отрицателей против Y. pestis можно свести к двум основным пунктам. Первая и более слабая часть их аргументов связана с их излюбленными теориями о том, какая же именно болезнь вызвала средневековую чуму. Сибирская язва, которую предлагает зоолог Твигг, никогда не поражала человеческое сообщество в виде эпидемий и не провоцирует появление бубонов (хотя у жертв сибирской язвы действительно появляются на коже черные нарывы)[863]. Профессор Кон считает, что загадочная болезнь X, которую он не называет, вероятно, как раз и стала причиной Черной смерти, но потом она исчезла[864]. Скотт и Дункан пошли в этом вопросе дальше всех, выдвинув невероятную теорию о том, что многие из самых страшных эпидемий в истории Запада, начиная с Афинской чумы в пятом веке до нашей эры и до Черной смерти, были вызваны болезнью, похожей на Эболу, которую они называют геморрагической чумой[865].

Вторая часть аргументов отрицателей против Y. pestis гораздо более весома. Наше представление о чуме сформировано на основании современных исследований, проведенных во время Третьей пандемии. В переломные десятилетия между девятнадцатым и двадцатым веками Александр Йерсен идентифицировал бациллу чумы, а Поль-Луи Симон, французский ученый, установил механизм «крыса-блоха», приводящий в движение болезнь. Индийская комиссия по чуме, созданная британским правительством – одно из величайших достижений викторианской медицины, составила беспрецедентно подробное описание Y. pestis. Участники комиссии изучили роль климата, состояния санитарии, плотности населения, а в нескольких отчетах комиссии был описан и уровень питания и то, как все эти факторы влияли на распространение бациллы чумы и ее переносчиков, крыс и крысиных блох. Специалисты также провели исследование, какие именно транспортные средства и товары чаще всего способствовали перемещению болезни – неудивительно, что самым сильным магнитом для крыс оказалось зерно.

Отрицатели чумы указывают на то, что болезнь, картина которой сложилась в результате исследований комиссии, мало похожа на болезнь, описанную в хрониках Черной смерти. Показательный пример, уже упомянутый в книге выше, – это сильно разнящиеся темпы распространения этих двух пандемий. В то время как Черная смерть фактически за один прыжок пересекла всю Европу, иногда преодолевая от двух до двух с половиной миль в день, чума Третьей пандемии распространялась относительно медленно, от десяти до двадцати миль в год. Еще одно ключевое отличие – поразительная разница в уровне смертности. Как могла болезнь, убившая по крайней мере треть населения за одно свое появление (Черная смерть), забрать жизни менее трех процентов населения в своем более позднем проявлении? Вот некоторые другие несоответствия, на которые ссылаются отрицатели чумы:

Я выражаю благодарность Уильяму Х. Мак Ниллу, заслуженному профессору истории Чикагского университета, и Энн Дж. Кармайкл, доценту истории в университете Индианы, за прочтение рукописи и внесение предложений по ее содержанию. За ответы на мои вопросы о Марселе, средневековом периоде и монгольской Золотой Орде я хотел бы поблагодарить, соответственно, историков Дэниела Лорда Смейла из Фордхэмского университета, Роберта Лернера из Северо-Западного университета и Юлая Шамилоглу из университета Висконсина. За терпеливые ответы на мои вопросы о биологии чумы я должен поблагодарить микробиологов Роберта Брубейкера из университета штата Мичиган, Роберта Перри из университета Кентукки, Стэнли Фалькоу из Стэнфордского университета, Артуро Касадевалла из Медицинского колледжа Альберта Эйнштейна, Кристофера Уиллса в Калифорнийском университете в Дэвисе, и Кена Гейджа из Центра по контролю и профилактике заболеваний США. Незаменимым источником информации об экологических изменениях в четырнадцатом веке был М. Г. Л. Бэйли из Куинс-колледжа, Белфаст, Ирландия, а информацию о средневековом климате мне любезно предоставил Брайан Фэган из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре. Я также хотел бы поблагодарить архивиста и историка Гая Фрингера за то, что он первый пробудил во мне интерес к Черной смерти.

Эта книга не была бы написана без помощи моих помощников-исследователей: несравненной Лори Сарни, которая может найти любой документ или ссылку, даже если не совсем ясно, что именно нужно искать, моей команды аспирантов в Колумбийском университете: Эд Рино, Р. Р. Розос и Джордж Фиск, которые помогли постигнуть тайны средневековой латыни, и Дженнифер Джу-Стак, которая превратила несколько шкафов разношерстных документов и книг в четкий, оформленный текст, содержащий более 800 сносок. Я также хотел бы поблагодарить сотрудников библиотеки Батлера Колумбийского университета и Нью-Йоркской медицинской академии за их помощь и поддержку.

Эта книга также не была бы написана без личной поддержки некоторых людей, в том числе Лорен Фишман, чья помощь была жизненно необходима в первые трудные месяцы работы, и моего двоюродного брата Тимоти Мэллоя и его жены Морин, а также Элизабет Веллер, которые оказывали мне свою критическую помощь на нескольких этапах проекта. Особенно я хотел бы поблагодарить трех человек: моего агента Эллен Левин, которая верила в этот проект с самого начала, моего редактора в HarperCollins Марджори Браман, чье редакторское критическое мышление, постоянная поддержка, великолепное чувство юмора и неиссякаемое терпение сделали возможным появление этой книги на свет, и мою жену, Шейлу Веллер Келли, которая вместе со мной пережила все муки авторства и чье постоянное перечитывание рукописи, проницательные замечания и предложения значительно улучшили качество написанного.

Все ошибки в тексте – исключительно моя ответственность.