Образец письма с предложением руки.

«Полный письмовник и советы молодым людям, как безошибочно делать выбор невесты и быть счастливым в супружеской жизни». Составил И. К-въ. М., 1897.

Кабы знать, что такое случится… И ведь день-то какой был: Масленица, праздник, гулянье широкое и раздольное.

Федор Козьмич, глава семейства и фирмы, традиции купеческие чтил. С утренней службы возвратился, а стол уже ломится от блинов, рыбы, икры, солений, грибов, настоек и вин. С каждым расцеловался, прощения попросил за «прегрешения вольные и невольные», никого не пропустил. Первым за стол сел, за ним остальные последовали: жена Авива Капитоновна, дочери Астра и Гая Федоровны, компаньонка их Василиса, управляющий фирмы Курдюмов с сыном Ардалеоном, сваха Капустина, граф Урсегов с другом, Меморский, нотариус семьи. Не было разве младшего брата, Дмитрия Козьмича, который в дальнее путешествие отбыл. Да место по левую руку от Федора Козьмича пустовало.

Вроде веселись да радуйся, ешь и пей в свое удовольствие, сколько душа желает. Да только невесел что-то Федор Козьмич. Ни с кем не разговаривал, блинов себе накладывал. С икрой паюсной, с икрой красной, с икрой щучьей, севрюгой, со снетком, с осетриной да прочим рыбным. Сверху маслом чухонским поливал, сметаной сдабривал да лучком жареным, да солеными опятами. Такое изумление на тарелке случалось, что не каждому осилить. Он, и глазом не моргнув, проглотит да за новый блин принимается. Ел жадно, как в последний раз. Авива Капитоновна поглядывала да вздыхала. Федору Козьмичу все нипочем. Такой организм всесильный, что корову поглотит.

Известно, что на Масленицу Федор Козьмич позволял себе излишество. Великий пост для него был в тягость, так что ел, сколько мог. Но в этот раз, кажется, превзошел самого себя. Гора блинов, что перед ним выставили, растаяла, а ему и дела нет. Знай запивает квасом и ни с кем и словом не обмолвился. Даже на графа-приятеля не глядит. Сидит хмурый, челюстями молотит.

Разговор застольный начался, но вскоре сник, всяк на хозяина поглядывает, меж собой шепчутся: что за странность происходит, как бы дурно Федору Козьмичу не стало. Да только смельчаков не нашлось, чтобы замечание сделать. На что графу вольности дозволялись, так и он не посмел, папироской дымит. А Федор Козьмич знай себе блин начинкой сдабривает.

Тут случился конфуз: издал он утробный глас, за какой со стыда сгоришь. А ему хоть бы что. Промокнул губы салфеткой, встал из-за стола и направился к буфету, что со времен отца его стоял в столовой зале. Дверцу резную своим ключиком открыл, графинчик хрустальный достал, к которому никто прикасаться не смел, налил полную рюмку и в рот опрокинул. Поморщился, вздохнул тяжко.

– Ох, горькая, как жизнь моя, – сказал да дверцу запер.

И такому могучему организму подмога требуется: Федор Козьмич пользовал травную настойку семейного рецепта для улучшения пищеварения, что дед его пил и прадед. Он традицию чтил не без пользы для аппетита. За стол вернулся, принялся за блины. Новую горку к себе придвинул. Сколько съел, никто не считал. Да только вдруг схватился за грудь, будто воздуха не хватает, захрипел, вздрогнул, как от озноба, и повалился на пол.

Началась суматоха, бросились помогать. Галстук расстегнули, ворот распахнули, в лицо холодной водой брызнули. Авива Капитоновна послала за доктором. Мужчины вчетвером подняли Федора Козьмича, на диван перенесли. Он дышит хрипло, говорит, чтоб его оставили в покое – уже отпускает, тепло и хорошо ему. Кто же посмеет возразить? Федор Козьмич вроде как дышать стал тише, глаза закрыл и, кажется, заснул. Наверное, в себя помаленьку приходит.

Доктор прибыл шустро – как иначе, когда пациент известный, платит за визит щедро. Проверил пульс, посмотрел зрачки и сообщил: господин Бабанов скончался. Ничем помочь нельзя.

Тут помощь Авиве Капитоновне понадобилась: супруга, вдова уже то есть, в обморок упала. Доктор ее в чувства привел и разъяснения сделал: смерть Федора Козьмича самая заурядная, от непомерного объедания и чрезмерной нагрузки на сердце для такого размера тела и неюного возраста. На Масленице в Москве подобные кончины от объедания случаются по десяток на дню. Иной раз успевают спасти, а чаще печальный конец. Приставу полицейского участка сообщить следует, а он составит заключение о кончине по естественным причинам. Комплекция Федора Козьмича мощная, купеческая, от отца доставшаяся, стала виной его гибели.

Нельзя объедаться, опасно для жизни. Блинами в особенности. Ну, что тут поделать… Такая вот жертва Масленице приключилась.

Федора Козьмича похоронили на старом Даниловском кладбище, завещание в положенный срок огласили, в котором никаких сюрпризов не открылось, да и стали жить. Жизнь – она свое берет, особенно когда в доме дочки на выданье.

А недели через две, когда слезы высохли, Василиса в гостиной убиралась, веником из-под буфета сор выметала. Махнула, и выкатился пузырек аптечного стекла. Внутри крошки белые виднеются, наверняка из хозяйских лекарств. Попользовали и забыли. Василиса пузырек на буфет поставила и пошла себе дальше мести…

Какая чудовищная ошибка… Как же она сразу не догадалась, что эта свадьба – катастрофа. Нет, не катастрофа: расплата за все, что натворила в недавнем прошлом. Расплата случится обязательно, неважно когда: через месяц, полгода или год. Не может не случиться. Сама залезла в петлю и тащит за собой ни в чем неповинного человека. Который, к несчастью, любит ее «больше жизни». Мысли терзали, как рукастый палач. Картины одна гаже другой мелькали перед глазами. И не было от них спасения…

Отъехав от Москвы, она вдруг осознала, какую непоправимую глупость совершила. А расплачиваться придется вместе. Она вертелась на мягких подушках купе I класса, выкупленного для нее одной[3]. Через стену, в соседнем купе, спал он. Мерно сопел под перестук вагонных колес. Богатый, красивый, молодой жених вез в столицу невесту, чтобы получить формальное благословение родителей. Он спал сном счастливого человека, которого неприятности обходят стороной. Ну разве приличия запрещали ехать с невестой в одном купе. В остальном счастье его было незыблемым…

Спит и не знает, что счастье это не прочней карточного домика…

Отпыхтев восемьдесят верст[4], поезд подходил к Клину, до Петербурга ехать целый день. Ткнув локтем подушку, она уселась и стала смотреть в окно, подперев щеку кулачком. Мимо проплывали весенние перелески в свежей зелени. Светило праздничное солнце Пасхи, день был напоенный радостью. Не хватало розовощеких амурчиков, которые кружили бы на стрекозиных крылышках.

Счастье, о котором мечтает каждая девушка, пришло к ней: богатая свадьба в столице империи, роскошное платье, венчание в Казанском соборе, собственный дом с прислугой, дача в Гатчине, любящий муж. О чем еще мечтать? Особенно в ее годы, когда на таких засидевшихся женятся только старики или ненормальные. Двадцать шесть лет для девушки как приговор. Дальше куковать старой девой с мотком пряжи и кошками.

Рулетка судьбы подарила выигрыш. Стоит взять его – обожжешь руки. Она обладала достаточно ясным воображением, чтобы догадаться, пусть с опозданием, что случится после свадьбы, когда заживет с молодым мужем в полной любви. Ладно, пусть он ее любит безмерно. Умной женщине изобразить нежные чувства просто, как выпить стакан лимонада.

Что же случится? Ну вот, живут они с супругом в согласии, как вдруг в дом наведывается гость, скажем, старинный друг мужа. Гость знакомится с молодой женой, и что-то в ней кажется знакомым. Присматривается, но не может вспомнить, где ее видел. Прическа, платье и семейная жизнь делают женщину неузнаваемой. Однако гость уверен, что встречал эту красивую женщину. Он вежливо спрашивает, не были ли они знакомы прежде. Она отвечает, что не имела удовольствия. Гость из вежливости не спорит. Спорить с дамами не принято. И бесполезно.

Проведя приятный вечер и на прощанье поцеловав руку хозяйки, гость уезжает. Дома его осеняет, где он видел ее. Откровение, как удар колокола: ну конечно, в Москве (или в Нижнем, или Киеве, или Саратове) эта красотка выудила у него портмоне со всей наличностью и брильянтовый перстень вдобавок! Да как выудила! Соблазнила легкой победой, завела в номер гостиницы, заставила лечь в постель в ожидании ласк и сбежала, обобрав до нитки…

Поначалу добрый друг не верит в открытие. Но, припомнив некоторые детали той незабываемой встречи (хорошо, что супруга о ней ничего не узнала), окончательно убеждается, что под новой прической и платьем скрывается ловкая воровка. О своей догадке, смущаясь и принося извинения, друг рассказывает мужу Агаты. Муж, конечно, рассержен: супруга вне подозрений. Тем более его жена в девичестве – баронесса фон Шталь, а вовсе не какая-то мадемуазель Жази или Жари, как уверяет друг. Быть может, рассердившись, муж разрывает отношения со старинным другом, грозя дуэлью, если тот посмеет сеять сплетни, но… Но подозрения имеют свойство разрастаться.

Первый раз семейное счастье, наверное, устоит. Только трещинки сомнений появятся… А потом непременно объявится другой знакомый или приятель, который узнает в замужней женщине воровку, заманчиво и дерзко обокравшую его. Ничего удивительного: многовато состоятельных мужчин жаждали получить от нее любовь и ласки, но остались ни с чем. Пойдет слух, разговоры, которые не удержишь. В Петербурге умеют сплетничать. И тут картонное счастье сгорит папиросной бумажкой. Позор для супругов, муки развода…

Даже если повезет и пройдут годы, прежде чем некрасивая тайна откроется, мысль об этом будет медленно отравлять. Отравит уже первые мгновения свадьбы, когда молодые подойдут к гостям для поздравлений.

А если это случится уже на свадьбе? Если среди гостей окажется обиженный господин…

Как поступить ей теперь? Молчать, надеясь, что пронесет? Или пойти на выгодный риск: признаться сейчас, пока не поздно? Она не могла решиться ни на что…

Поезд пошел медленно, совсем тихо и вскоре остановился. В окне показался вокзальный павильон с широкими окнами и колоннами, подпиравшими крышу. По вагону прошел кондуктор, объявляя, что в Клину стоянка будет короткой: пятнадцать минут.

В окно купе виднелся вокзальный буфет. На столике перед ней красовались ваза с фруктами, блюдо с холодными закусками и хрустальные графинчики, сверкавшие легкими винами. Назло угощению от жениха, заказанному в дорогу, ей захотелось простого лимонада. Прислонив ухо к стенке и убедившись, что жених безмятежно сопит, она вышла из вагона.

Появиться даме без сопровождения в вокзальном буфете – вызывающе неприлично. Официанты косились. Клинский буфетчик был столь либерален, что не отказал одинокой даме в бокале оранжада. Мадемуазель села спиной к вагону, разглядывая через окна привокзальные строения. Ее столик отделяла ширма цветастого шелка, без чего нельзя представить провинциальный шик. Оглянувшись, она отметила пару мужских силуэтов на рисунках ширмы. И невольно прислушалась к чужому разговору, что простительно даме, скучающей с оранжадом.

– Ну, так как же теперь? – спросил мужской голос, прихлебнув из пивной кружки.

– А что такое? – ответил собеседник, выпуская папиросный дым.

– Так ведь конец нашей затее…

– С чего ты взял?

– Ну как же, у всех свадьбы, – сказал первый, звякнув кружкой об стол.

– Э, брат, – его спутник закашлялся. – Какие пустяки… Наш клуб веселых холостяков такой ерундой не сломить…

– Полагаешь?

– Не только полагаю, делом докажем…

– Это как?

– Прихлопнем невест, как надоедливых мух, – плохо различимый господин легонько шлепнул по столу. – И останется от них мокрое место. Раздавим, как букашек…

– Ишь ты, – не без интереса сказал его спутник. – А граф не будет возражать?

– Да что ты! Граф наш только рад будет… У него когда свадьба?

– В конце следующей недели…

– Ну вот, с нее и начнем. Накажем невесту графа… А там за остальных возьмемся.

– И то правильно… Давно пора их, понимаешь, вот эдак…

На рисунке ширмы взметнулась тень кулака. Забыв про оранжад, мадемуазель слушала, боясь выдать себя.

– Проучим так, чтоб остальным неповадно было, – сказал второй, давя папиросу в пепельнице. – Надолго запомнят… В прах земной сотрем… А то взяли манеру: невесты, свадьбы, все с ума посходили… И матушку Гусыню не пощадим, свое получит сполна, змеюка… Вот тут наша затея и прогремит на всю Москву и Рассею… Ну, пойдем, а то опоздаем…

Зашаркали стулья. Тени на шелке исчезли.

Выглянув из-за ширмы, мадемуазель увидела удаляющиеся спины в светлых, уже летних костюмах и шляпы, сдвинутые на затылок. Заговорщики шли на второй путь к поезду на Москву.

Ничем не примечательные господа. Замышляют убийства. В этом нет сомнений. Она слишком хорошо изучила примитивный животный механизм – мужчину. Известный тип мрачных ненавистников женщин, для которых чужая свадьба хуже своих похорон. Сами не женятся и другим не дают. Ленивые сычи, отравляющие жизнь брюзжанием. Но эта парочка явно способна на поступок. Клуб веселых холостяков завели, значит… Нет, шайка точно планирует дерзкие преступления. Мелкими пакостями дело не ограничится.

Станционный колокол ударил три раза. Кондуктор петербургского поезда крикнул из тамбура, что состав отправляется.

На следующей станции послать телеграмму в Москву? Господин Эфенбах, начальник Московского сыска, пожалуй, выскажется по-своему о женских страхах. На господина Пушкина надеяться нечего. Не человек он, а бесчувственная глыба льда… Что блестяще доказал…

Да и что сообщать? Не известны ни имена, ни чины, ни приметы убийц, даже цвет волос и примерный возраст… Дружки какого-то графа. Какой в этом толк! Графов в Москве, что галок у Кремля…

Паровоз дал прощальный гудок.

Поезд сейчас тронется, только успеть добежать до вагона.

Сомневаться нельзя.

Глотнув оранжад для храбрости, она побежала. На бегу попросила прощения у жениха за то, что не найдет невесту, когда проснется. За то, что ломает карточный домик его счастья. Так будет лучше для обоих. Он еще отыщет достойную жену.

Толкнув опешившего кондуктора вагона II класса, мадемуазель прыгнула на подножку, тяжело дыша и улыбаясь. Семейное счастье не для нее. Ей не суждено выйти замуж, так будет спасать московских невест, чем рассчитается за прошлые грехи.

В тамбур ударил встречный ветер.

Держась за поручни, она проводила взглядом поезд, увозивший в Петербург жениха и багаж. Безрассудный поступок лишил всех вещей. Нет даже сменного платья. Сущий пустяк по сравнению с кошмаром, от которого она сбежала. К тому же не все так плохо: с ней шелковая сумочка. Опыт, который она усвоила благодаря карьере великой воровки, гласил: будь готова к неприятностям, королева брильянтов, в любом случае рассчитывай только на себя…

Случай настал…

Начиная с Рождества каждая незамужняя девица Москвы считает дни в «Русском календаре»[5]. Интересует ее не приход весны или лета, посев пшеницы или возвращение перелетных птиц, начало охотничьего сезона или рыбной ловли. С замиранием сердца она ждет, когда же наступит самое замечательное, если не сказать волшебное время, которое в народе именуется Красной горкой.

Начинается Красная горка с первого воскресенья после Пасхи и длится до Недели Всех Святых после Троицы. В эти дни каждая незамужняя девушка мечтает о браке, а ее родители – отдать жениху приданое и вздохнуть с облегчением: наконец-то избавились.

Жениться на Красную горку – не только гарантия, что жить с мужем будешь долго и счастливо, в богатстве и достатке, в любви и верности и умрешь с ним, окаянным змеем, в один день в окружении любящих потомков. Это еще суровая необходимость. Тут правила диктует календарь, вернее, непререкаемая традиция, по распорядку которой выходили замуж и матери, и бабушки, и прабабушки созревших невест. Первое сватовство случается на Святки, когда принято ездить в гости. Тут молодые люди знакомятся и приглядываются. Присматриваются и родители: насколько хорош жених, чего от него ожидать, сколько запросит приданого за свою любовь до гроба. Если пламя любви не задули материальные причины, в переговоры вступает сваха.

На свадебную дипломатию уходит месяц, а то и полтора. Глядишь – уже Великий пост: шесть недель и Страстную седмицу венчания запрещены. Также нельзя венчаться в неделю перед Постом, то есть в масленичную, и в неделю после Пасхи – Светлую седмицу. Кому совсем невтерпеж, успевают жениться на мясопустной неделе, еще до масленичной. Однако на эти свадьбы смотрят без должного почтения, даже с некоторым сожалением: дескать, обстоятельства вынудили. Намекая на «известные причины», которые заставляют невесту быстрее выйти замуж. Что поделать, злые языки клещами не вырвешь.

На Красную горку наступает сезон свадеб. Невеста переполнена радостью, родители рыдают от долгожданного счастья, а жених… ну а что жених? Он тоже счастлив. По-своему. Раз кругом все счастливы.

В общем, если когда и жениться в Москве, то на Красную горку. Причем лучше успеть в неделю до второго воскресенья после Пасхи. В этом году особенно. Сразу за ней наступает май. Месяц чудесный, радостный, весенний. Жениться в мае никто не запрещает. Но ведь потом всю жизнь будешь маяться, о чем каждой невесте доподлинно известно, не говоря уже о ее матушке. Нет, не будем в мае играть свадьбу, и уговаривать нас не надо… Нет и еще раз нет. Только в первую неделю Красной горки… Иначе в семейной жизни век счастья не видать.

Сразу после Пасхи Москва преображается. Белокаменная украшается свадебными платьями, как снегом. У нас, к счастью, не Англия, в которой королева Виктория только в сороковых годах нынешнего века завела моду на белые платья. До того бедняжки-невесты выходили замуж в зеленых или черных. У нас белый цвет принадлежит невестам издавна. Потому каждая витрина магазинов модного и готового платья, модных салонов и просто портновских заведений украшена свадебными новинками последнего парижского сезона.

Магазины торгуют миртом и померанцевыми цветами[6], живыми или искусственными, из каких должен состоять венок на голове невесты и букетики, приколотые на лифе и рукавах. Торговцы сбывают рулонами белые ткани. Кто побогаче, шьют невесте платье из репса, атласа, фая и прочих тяжелых шелковых материй. Другие берут кашмир, альпагу и тарлатан. С вуалью тоже забота: должна быть из хорошего тюля – tulle maline или tulle illusion, а еще лучше из настоящих кружев. Ну и тому подобные хлопоты, никому не интересные, кроме девиц и подруг…

Белый вихрь заметает Москву. Носит по улицам ошалевших невест, их подружек, матушек, тетушек, свах. Среди женского водоворота мелькают тонущие женихи. Нет, положительно свадебный сезон в Москве – самое волнующее время, от которого голова идет кругом, а кошельки пустеют окончательно.

В распахнутое настежь окно городского дома[7] в Малом Гнездниковском переулке дул простой апрельский ветер, не слишком теплый и ласковый. Кипучей натуре обер-полицмейстера Власовского уже было жарко. Он приказал вскрыть рамы, заклеенные на зиму, и напустил в кабинет весенний холод. Посетитель, который стоял перед ним навытяжку, не любил мерзнуть, особенно весной, но сделал вид вдумчивый и внимающий. Что после многих лет полицейской службы выходило у него на редкость достоверно.

– Это что же такое творится, Михаил Аркадьевич? – спросил Власовский, подставляя ветру спину, а лицо своему подчиненному.

Вопрос ответа не требовал. Статский советник Эфенбах знал наверняка – потому что изучил повадки обер-полицмейстера Москвы как капризы своей жены. Сделав карьеру, какой позавидовал бы любой чиновник, а тем более человек с особым происхождением, доставшимся от родителей, он умел понимать желания начальства и подстраиваться к ним. Потому добрался до почетной и опасной должности начальника сыскной полиции Москвы и удержался на ней.

– Как же понимать, до чего довели мы нашу Москву-матушку родимую? – продолжил Власовский.

Лицо Михаила Аркадьевича выражало суровую готовность защищать Москву до последней капли чернил. При этом перебирал в памяти, что могло так больно ранить обер-полицмейстера. Судя по сводкам, в городе не случилось ничего из ряда вон выходящего: обычные кражонки, несколько несчастных случаев, парочка убийств, уже раскрытых приставами без помощи сыска. Ничего, чтобы смутить дух Власовского в чудесный апрельский день.

– Как могли допустить эдакую мерзость!

Тут Власовский взял со стола газету, «Московский листок», как успел заметить Эфенбах, брезгливо встряхнул, отчего листы хрустнули, и перевернул на последнюю страницу, где печатались объявления частных лиц.

– Ознакомлен с этой пакостью? – Палец обер-полицмейстера указывал на объявление, выделенное жирной рамкой. Признать, что утренние газеты он читал не раньше обеда, Эфенбах не мог.

– Возмущению подобно есть как непостижимо! – ответил он одним из своих блистательных оборотов речи, какие приводили в трепет образованных личностей, а начальство ставили в тупик.

Власовский ничего не понял, но уверился, что начальник сыска разделяет его возмущение.

– Ты только вслушайся! – согнув газету пополам, он приблизил лист к носу, подтвердив подозрения Эфенбаха: полковник слеп, но очки надевать считает невозможным. Ну конечно, начальству носить очки постыдно. Открытие Михаил Аркадьевич спрятал поглубже, почтительно склонил голову и подставил ухо. Хотя слышал отлично. Как и видел.

– «Письмо женихов невестам Москвы», – прочел Власовский тоном, каким зачитывают указ о начале эпидемии холеры. – «Невесты Москвы! Мы, образованные и интеллигентные женихи, собрали собрание с тем, чтобы вынести резолюцию и довести ее до всеобщего сведения. Сим доводим до вас наше общее мнение: вы вздорные, капризные, избалованные создания, которые воспитаны вашими матушками в безделье и лени. Вы думаете только о развлечениях и балах, ваши желания не выходят дальше модного платья и украшений, ваша образованность нужна, чтобы читать слезливые романы и бренчать на пианино модные песенки. Вы пустые и бесполезные создания, которые не могут стать достойными женами. Вы не умеете сносить тяготы жизни и быть надежными товарищами своим мужьям. В ваших прекрасных головках гуляет ветер и посеян вздор. Вам нужны только деньги и богатство. Вы не умеете обращаться по дому и вести хозяйство в ограниченных средствах. Вы умеете лить слезы, падать в обморок и мучить истериками. Брать вас в жены мы более не намерены. О чем сообщаем вам и всех друзей наших призываем последовать нашему примеру. Лучше жениться на горничных и кухарках, чем жениться на вас. Таково наше решение. Примите уверение в нашем полнейшем почтении»…

Отбросив газету как источник заразы, обер-полицмейстер скрестил руки. Лицо его покрыла глубокая печаль.

– Вот натворили, – проговорил он, что не сулило авторам письма ничего хорошего.

– Угодили гвоздем под дых! – поддержал Эфенбах одной из своих поговорок, приводивших в оторопь знатоков фольклора. И не только их…

– И когда? В такой момент… В сезон свадеб… Сколько горьких слез невинных девиц уже пролито… Сколько сердец разбито вдребезги этим пасквилем…

– Уму нерастяжимо! – искренно согласился Михаил Аркадьевич.

А между тем он думал: с чего вдруг такая тревога? Не революционное воззвание, не прокламация, не листовка. Чья-то не слишком умная шутка. Кто-то захотел подразнить девиц. И это удалось. Наверняка Власовский с утра пораньше получил несколько истерических писем от мамаш, выдававших своих дочек замуж и схлопотавших эдакую смачную пощечину. Причем мамаш столь высокого положения, что не заметить их жалоб Власовский не мог. Михаил Аркадьевич имел предположение, кто именно постарался: в Москве всем известно, кто женится, а кто собрался замуж. С другой стороны, лично его вины никакой: цензурой сыск не занимается. Одним словом, правильное письмо. В самое сердце ядовитым змеям попали…

– И с какой наглостью! – сказал Власовский, тыкая указательным пальцем в газету. – Эко вот подписались мерзавцы: «Клуб веселых холостяков»…

– Несть мерзости сей! – согласился Эфенбах. И подумал о странности жизни: за невест переживал одинокий холостяк, никогда не имевший жены, детей и даже кухарки. Обеды и то доставляют ему в кабинет прямиком из ресторана…

– Так что вот, Михаил Аркадьевич, найди мне этих шутников прытких, доставь в целости и сохранности… А я уж побеседую с ними по-свойски… Издатель газетенки свое получит, сейчас сам прибежит…

Кулак Власовского припечатал невиннейший «Московский листок». Эфенбах окончательно убедился: невеста из высших сфер узнала свой портрет и закатила скандал мамаше. Та, в свой черед, подняла настроение обер-полицмейстеру. А теперь сыск будет ловить шутников.

– Чтоб в два дня сыскал смутьянов, – потребовал обер-полицмейстер. – Повеселятся они у меня… Навсегда запомнят, как город баламутить и невинных девиц обижать…

Михаил Аркадьевич не стал спорить, насколько девицы невинные, и кто кого обижает – еще большой вопрос. Приказ он принял как неизбежное зло, обещав Власовскому бросить все силы на розыск злодеев. Которым искренно сочувствовал. Под большим секретом, разумеется…

Важным недостатком Агаты Кристафоровны, который она с сожалением признавала, была истинно материнская любовь к единственному племяннику. Главным же достоинством, в котором постоянно убеждалась, была правота мадам Львовой в любых обстоятельствах и жизненных случаях. Особенно в тех редких, когда оказывалась целиком не права. Такую уверенность укрепляло мастерство разгадывать ребусы, шарады и математические задачки. Не может дама, отлично владеющая логикой, делать ошибки. Ну не может, и все тут…

Наблюдая, как обожаемый племянник с аппетитом поедает завтрак, приготовленный волшебными руками Дарьи – кухарки, горничной и всем прочим в доме, тетушка раздумывала, как бы выбраться из щекотливой ситуации.

Не так давно она составила блестящий план, который должен был завершиться полной победой, то есть свадьбой. Все рассчитала точно, с учетом характера племянника. Но вместо радостных хлопот на Красную горку, беготни по модным салонам и магазинам, о которых Агата Кристафоровна давно мечтала, получила неженатого племянника, бесцеремонно поедавшего завтрак. С этим она готова смириться. Хуже был полный и окончательный крах надежд увидеть Агату Керн своей невесткой. При этом тетушка отказывалась признать настоящего виновника катастрофы, в которой пострадали все. Но и сделать вид, что ничего не случилось, тоже не могла.

– «Ребус» совсем испортился, – сказал она, аккуратно начиная трудный разговор.

– Неужели, – ответил Пушкин.

Он жевал нечто, до чего ему не было никакого дела. Как и до журнала, который тетушка выписывала много лет. После Великого поста он завел привычку завтракать у нее перед службой. Благо жила тетушка на Страстной площади, в двух шагах от сыска. И сытно, и удобно…

– Представь: совсем перестали печатать ребусы и шарады. Вместо головоломок публикуют глупейшую чушь: какие-то спиритические сеансы, заметки о встречах с привидениями, статьи о животном магнетизме… Кого это может интересовать?

– Откажитесь, – равнодушно посоветовал племянник.

– От чего прикажешь мне отказаться? – насторожилась тетушка, думая, что Пушкин опять намекает. С некоторых пор в каждом его слове Агате Кристафоровне чудился намек: будто обвинял ее в авантюре.

– От подписки, – сказал Пушкин, громко прихлебнув из чашки.

– Ах, что говорить о таких пустяках. – Она недовольно отодвинула чашку. – Друг мой, хватит скрывать… Я все вижу… Доверься мне…

Племянник не удостоил тетушку взглядом и доверяться не спешил. Он ел, не понимая вкуса завтрака.

– Вижу, как ты страдаешь, – продолжила она, не дождавшись от Пушкина ответа и решившись идти до конца. – Вижу и всем сердцем хочу тебе помочь… Знаю, как болит твоя душа и разрывается от тоски… Но и ты должен понять: что ей оставалось делать?

Пушкин молча жевал.

– Ты знаешь, что у женщин всего три возраста? – распаляясь, продолжила тетушка. – Вам, мужчинам, этого не понять. Вам все равно сколько: хоть восемнадцать, хоть тридцать… У женщины не так. От шестнадцати до двадцати пяти лет она барышня. В этом возрасте она должна выйти замуж. От двадцати шести до сорока лет она уже женщина почтенных лет. Надежды на брак почти утеряны. А после сорока она навсегда входит в преклонные лета… Тут уже ждать нечего… Конечно, бывают исключения, но мы не о них…

Агата Кристафоровна в порыве откровения не подумала, в какой возраст определила себя. Пушкина больше интересовали остатки яичницы на тарелке, чем возраста женщин.

– И что было делать милой Агате? – воскликнула тетушка. – Ей двадцать шесть, последняя надежда выйти замуж. Конечно, она будет использовать такой шанс… Ты ведь ничего не сделал, ухом не повел, пальцем не пошевелил, чтобы не упустить ее… Ты совершенно не понимаешь женщин, мой дорогой! А теперь сидишь в тоске и печали. Но сделанного не воротишь! Агата для тебя потеряна навсегда. Она уехала в Петербург со своим женихом, там выйдет замуж и больше не вернется. Она исчезла из твоей жизни. И знаешь, кто в этом виноват? Ты один. И только ты! Упустил свой шанс… По своей лени и, извини меня, непроходимой глупости… Хуже Подколесина, честное слово…

Произнеся пламенную речь, Агата Кристафоровна рассчитывала, что племянник бросится просить прощения или хоть слезинку уронит.

Ничего подобного. Пушкин вытер тарелку куском хлеба, что было сущим варварством, но сделало комплимент кулинарным талантам Дарьи, и как ни в чем не бывало допил свой чай.

– Невозможно, – сказал он.

– Что невозможно? – Тетушка уже сердилась по-настоящему.

– Чиновник сыска не женится на преступнице. Даже бывшей.

– Почему же?

– Мадемуазель Керн была и останется воровкой…

– Дурак ты, хоть и чиновник, – в сердцах заявила Агата Кристафоровна. – Мало ли что было у девушки до замужества? Она стала бы чудесной, любящей женой… Но что об этом говорить… Забыли и не поминаем… По глупости, упрямству и гордыне потерял свое счастье…

Пушкин с сытым видом откинулся на спинку стула.

– С чего взяли?

– Что я взяла? – опять услышала намек тетушка.

– С чего решили меня женить? Раньше в этом пороке замечены не были…

Тут терпение Агаты Кристафоровны лопнуло окончательно. Встав из-за стола, она с грохотом отодвинула стул.

– Я хочу женить тебя? Что за вздор! Меня вполне устраивает неженатый племянник. Так хорошо жить одному! Ни жены, ни дома, ни детишек… Похоть в доме терпимости утешил, обеды – в ресторане или у тетушки, прачка постирает и выгладит, портной сорочку сошьет. Чего еще желать тридцатилетнему дураку? Разве чтобы тетка поскорее умерла, тогда и вовсе свобода…

На глазах у нее выступили настоящие слезы. Чего Пушкин не мог допустить.

– Тетушка, что вы хотите от меня?

Именно этого она и ждала. Обожаемый Алёша, которого она вырастила и обучила решать ребусы, свет жизни, бескрайняя любовь, виновник поражения ее великого плана, готов загладить вину. Она промокнула глаза уголком шали.

– Хочу познакомить тебя с одной чрезвычайно милой дамой…

– Свахой?

Догадливость Пушкина иногда раздражала. Агата Кристафоровна виду не показала.

– Ну почему сразу сваха?

– Знакомить с лореткой[8] вы бы не стали, – ответил Пушкин и получил увесистый шлепок по затылку.

– Не смей со мной так разговаривать! – напомнила тетушка, кто есть кто. – Ты не у себя в сыске. Там и выражайся… Да, иногда мадам Капустина помогает устраивать счастливые браки. Уважаемая и славная дама, Фекла Маркеловна…

– Тетушка, давайте напрямик к невесте, – попросил Пушкин.

Мужская прямолинейность – хуже иголки под ноготь. Но выбора не было.

– Прекрасная московская семья, давно их знаю. – Тут мадам Львова прочистила горло. Врать она не умела, но признаваться племяннику, что услышала об этом семействе три дня назад, не следовало. – У вдовы Бабановой две дочери, чрезвычайно милые и славные барышни. Такие прелестные цветочки… Одна из них, Астра Федоровна, на этой неделе выходит за графа Урсегова. Ее сестра, Гая Федоровна, будет рада знакомству с тобой… Семья состоятельная, купеческая, вдова наследовала по недавно скончавшемуся мужу свой дом на Тверской и торговлю шерстью под фирмой «К. М. Бабанов и сыновья»…

– Раньше пренебрегали купеческим сословием.

Агата Кристафоровна была готова к трудному вопросу.

– Милый мой, времена меняются… Старые принципы не в чести. Сегодня всяк хорош, у кого счет в банке, акции и состояние…

– Как велико приданое?

Деловитость племянника несколько покоробила. Тетушка грустно улыбнулась.

– Вот познакомишься поближе и узнаешь… Думаю, недостатка не будет…

– Сколько лет невесте?

Кажется, племянник забыл, что тетушка не у него на допросе.

– Исполнилось шестнадцать… Как раз для замужества… Так что скажешь?

Встав из-за стола, Пушкин оправил сюртук и чмокнул родственницу в щеку как хорошо воспитанный мальчик.

– Нет.

Она накрепко вцепилась в его рукав.

– Алексей. – Так называла племянника, когда сердилась. – Разница в возрасте не имеет никакого значения… Поверь мне…

– Нет…

– Гая Федоровна умная, воспитанная в пансионе барышня…

– Нет…

– Ты сможешь оставить службу и жить обеспеченной жизнью, а я наконец понянчу внуков!

– Тетушка, простите, нет…

– Ах так? – закричала Агата Кристафоровна, толкнув Пушкина в грудь. – Тогда ноги твоей в доме моем не будет! Обедов и завтраков Дарьи никогда не вкусишь!

Он поклонился и пошел в прихожую.

– На порог не пущу! – кричала она в полном отчаянии. – Не смей появляться, пока не одумаешься! Ты мне больше не племянник… Я разрываю с тобой всяческие отношения… Знать тебя не желаю… Видеть не хочу…

Тетушка еще кричала в запальчивости разные выражения, о которых потом всегда сожалела. Но тут хлопнула дверь. Никаких сомнений: Пушкин не покорился. Ушел. Разорвал с ней родственную связь. Ничего не пожалел. Такой упрямец. Стальной характер и ледышка вместо сердца…

Что ей теперь делать?

Упав на стул, Агата Кристафоровна крикнула Дарье, чтобы та принесла графин с настойкой и рюмку. Сердце требовало крепкого успокоительного.

Она успела одолеть три рюмки, что заняло не слишком много времени, когда дверной колокольчик робко звякнул. На радости, что племянник одумался и вернулся, тетушка бросилась в прихожую и распахнула дверь.

Перед ней стоял немного не Пушкин. То есть совсем не Пушкин. Категорически не он.

– Ты? – в изумлении выдохнула Агата Кристафоровна, забыв о приличиях. – Откуда? Как? Что?

Словно смущаясь, Агата сжимала сумочку.

– Позволите мне войти, мадам Львова?

Сыскная полиция сидела на голове обер-полицмейстера, то есть занимала третий этаж городского дома. Что было удобно Власовскому и доставляло лишние хлопоты Эфенбаху. Поднявшись к себе в некотором расстройстве чувств, он отобрал у Лелюхина «Московский листок» и закрылся в кабинете, потребовав не беспокоить с полчаса. Усевшись в кресло, Михаил Аркадьевич достал заветную бутылку коньяка и немного привел в порядок расшатанные нервы.

Разыскать молодцов, давших пакостное объявление, нетрудно. За этим дело не станет. Хуже, что сыск превратили в мусорную свалку. С любым пустяком суются. Это во французских романах сыщики ловят гениальных преступников. Московский сыск в основном занимался тем, что писал справки, отношения, запросы, проводил розыски беглых, выдворял беспаспортных и тех, кому запрещалось пребывание в Москве. Чаще всего приходилось раскрывать кражи. Убийства случались крайне редко. Воровской мир Москвы обитал кучно на Сухаревке и Хитровке, куда полиция без нужды не совалась, а сыск и подавно. Там в подвалах и ночлежках текла своя жизнь. Кто погибал от ножа или удара молотком или просто зашибся по пьяни, там и оставался: закопают мертвое тело, и как не бывало человека. В полицейский участок не сообщат. У лихих людей свой закон, свои понятия. Сыску оставалась всякая суетливая мелочь.

Кроме нескончаемых мелких хлопот по службе, на шее Михаила Аркадьевича сидела большая беда: племянник. Награжденный родителями библейским именем Мафусаил, он обладал редким даром совершать ошибки там, где никто не ошибется. Причем ошибки чудовищные. Например, умудрился получить отказ от трех невест подряд. В результате чего терпение его матери, сестры жены Эфенбаха, лопнуло, и она рыдала на плече Михаила Аркадьевича. На другом плече рыдала его жена. Что ему оставалось? Со всей строгостью начальника сыска Эфенбах поставил племяннику условие: любой ценой жениться в этот сезон. Понимая безнадежность своего положения, Мафусаил обещал вызвать на помощь из Петербурга товарища, солидного чиновника. Эфенбах возлагал на него большие надежды, хотя и не был знаком лично. Он строго приказал племяннику прислать гостя к нему, чтобы лично разъяснить непростую ситуацию. Чиновник ожидался вот-вот, с ночного петербургского поезда.

Коньяк, как обычно, произвел целительную легкость в мыслях. Михаил Аркадьевич отбросил печаль и приободрился.

В кабинет постучали, Кирьяков сообщил через дверь, что прибыл чиновник из Петербурга.

– Пусти, заходи! – крикнул обрадованный Эфенбах.

Дверь отворилась, вошел молодой человек в строгом костюме. И отдал официальный поклон.

В первое мгновение Михаил Аркадьевич подумал, что ему мерещится. Или другая рюмка коньяку была лишней. В следующее мгновение он удивился так, как давно не удивлялся ничему. Пожалуй, если бы на пороге кабинета появился Моисей со скрижалями, он и тому поразился меньше.

– Ванзаров! – выпалил начальник сыска. – Куда?

– Честь имею, господин статский советник, – ответил хмурый юноша. – Зефирчик… Простите, Мафусаил передал вашу просьбу явиться… Не мог ослушаться приказания…

– Как его в кого обозвал?

Несколько смутившись, Ванзаров извинился, что по привычке сболтнул студенческую кличку друга.

И тут Эфенбах вспомнил все. Ну конечно, как мог забыть! Ведь этот клубок неудач, его племянник, учился не в Москве, а в Петербурге! Учился на факультете классических древностей, где обитал и этот малоприятный субъект… Они были однокашниками… Теперь все понятно… Михаил Аркадьевич еще не забыл, как несколько месяцев назад, в декабре, этот юноша попортил ему кровь, взявшись раскрывать забытые в шкафу дела. Ну и везде совал свой нос…

– Ванзаров, раздражайший мой, – проговорил Эфенбах, смирившись с неизбежным. – Оно значит по кривой березе, не иначе Елиезером вас нынче величать?

Ванзаров сдержанно кивнул. Небуйная цветастость речи начальника сыска задела его. Неплохо зная Ветхий Завет, Михаил Аркадьевич язвительно сравнил юного чиновника из Петербурга с рабом Авраама, которого тот послал в Месопотамию за невестой для его сына Исаака. Елиезер встретил Ревекку с кувшином воды у колодца и сразу понял, что она избранница. Он подарил ей драгоценные серьги с запястьем и привез в дом Авраама. Исаак увидел Ревекку, влюбился и взял в жены[9]. После чего они родили Иакова и Исава, а всемирная история пошла своим чередом.

– Мы с Зеф… с Мафусаилом старые приятели… Обязан помочь, – ответил он.

– Ну-ну… Дружба дружбой, а дело поперек. Раз друзья состаренные, не вам открывать таланты подружка вашего, – сказал Эфенбах.

– Имею представление, господин статский советник…

– Живым бы остаться, вот оно куда загогулилось…

– Сделаю, что смогу…

– Нет, не смогу, – строго заметил Михаил Аркадьевич. – Без невесты не появляться даже думать посметь. Чтобы как огурец под венец отправился на неделе…

– Так точно…

– Не точно, а зарубите свадьбу, натравлю, раздражайший мой Ванзаров, всех матушек Москвы… И шкуры не пожалею!

Для острастки Михаил Аркадьевич погрозил пальцем, что было излишним. Ванзаров представлял всю сложность задачи. Обещав приложить возможные и невозможные усилия, он покинул кабинет, как раз когда Пушкин появился в приемном отделении сыска. Поздоровавшись с юношей, он спросил:

– Что занесло в Москву?

– Другу надо помочь, – ответил тот.

– Будьте начеку…

– Да я уже знаю…

– Еще нет. Появляться молодому человеку в Москве на Красную горку – рискованный поступок.

– Почему?

– У нас много невест и мало женихов. Каждый жених на вес золота. Юный чиновник из Петербурга – лакомый кусочек. Съедят, и не заметите…

– Да я в Петербурге уже несколько… – замялся Ванзаров.

– Сбежали от невесты? – строго спросил Пушкин.

– Ну, как бы сказать… Не то чтобы совсем сбежал… Скорее, как бы сказать…

– Невеста не подошла?

– Невесты прекрасны, – оглянувшись, Ванзаров понизил голос. – Откровенно говоря, меня немного смущает, когда нельзя прийти в дом, чтобы тебе не строили глазки, не делали намеки, не выспрашивали о жалованье и видах на карьеру… Дикая вакханалия брака… Какое-то дионисийское безумие маменек и дочек охватывает…

– Долг женщины – продолжать род.

– Не возражаю… Но я полюбить хочу всем сердцем… Искренно и честно… А не так, будто тебя, как поросенка, в лавке сторговали… Стыдно ведь…

Пушкин не мог ни одобрить, ни пожурить юного чиновника.

– Повторю: выбрали худшее место, чтобы спрятаться от женитьбы.

– Ну что может случиться со мной в Москве? Мирный патриархальный город…

– Посмотрим, как заговорите вскоре. Будьте бдительны.

Поблагодарив за совет, Ванзаров обещал не упустить момента, когда ему на шею накинут золотую петлю, и побежал вниз, где дожидался институтский друг. На всякий случай Мафусаил решил не показываться на глаза дяде.

Убедившись, что Ванзаров исчез, Михаил Аркадьевич выглянул из кабинета и созвал свою армию, состоявшую из четырех чиновников, включая Пушкина. Армия, прямо сказать, невелика, но дела свернуть может великие. Или дров наломать.

Уж как придется…

Усадив нежданную гостью завтракать, Агата Кристафоровна отправилась на кухню: оттянуть трудный момент и собрать разворошенные мысли. Появление Агаты не входило в ее планы.

– Отложили поездку в столицу? – спросила она, ставя на стол тарелку и чашку.

– Сошла с поезда в Клину, – ответила Агата, будто любая невеста поступает так и не иначе.

Тетушка поняла: случилось худшее из возможного, мадемуазель Керн бросила прекрасного жениха. И теперь… Что случится теперь, даже ее ум, тренированный ребусами, не мог предвидеть.

– Вероятно, между вами произошла небольшая размолвка?

– Порвала с ним. – Агата улыбнулась. – Порвала окончательно.

В ответ Агата Кристафоровна с усилием растянула губы.

– Но, миленькая моя, не слишком разумный поступок…

– Это было неизбежно…

– Но почему же?

– К сожалению, поздно поняла, что прошлое вернется и принесет много горя и мне, и ему… Лучше отрубить сразу, чем страдать потом… Я не имею права на семью… Это мой крест…

Агата упрямо улыбалась. Не надо решать ребусы, чтобы понимать, чего ей это стоило. Тетушке стало искренне жаль девушку. Так искренне, как она рассердилась на Пушкина.

– Не торопись себя хоронить. Ты молода, красива и еще найдешь свое счастье, – сказала Агата Кристафоровна и поняла, что сболтнула то, чего не следовало. И чего от нее не ждали. Особенно после надежд и планов, которые еще недавно они строили вместе.

Агата сделала вид, что ничего не заметила. Только отвела глаза.

– Мой дорогой племянник оказался полным тюфяком. – Тетушка энергично принялась исправлять ошибку. – Это его вина, он не способен на серьезный и ответственный шаг… Пусть теперь страдает, может, ума наберется… Мужчины не шибко сообразительны, ну не тебе это рассказывать…

– Он ни в чем не виноват, – ответила Агата. – Господин Пушкин такой, какой есть, холодный и честный. Это моя вина, не надо было устраивать глупейшую историю…

– Да, миленькая моя, не стану отрицать, – оживилась Агата Кристафоровна. – Он повел себя как последний мальчишка, но и тебе не следовало проявлять характер… Столкнулись лбами, как два барана, и разбежались в стороны… Хорошенькое дело… Ну, что об этом вспоминать… Что намерена делать в Москве?

– Спасать невест от смерти…

Тетушка подумала, что ослышалась, и переспросила. Агата повторила.

– Каких невест? От какой смерти? Да с чего ты взяла? – Агата Кристафоровна не понимала, куда она клонит.

– На перроне в Клину случайно услышала разговор двух мужчин, которые собираются наказать невест…

– По какой причине?

– За то, что они выходят замуж за их приятелей…

– Кто же эти беспощадные разбойники?

– Не знаю, – призналась Агата. – Разговаривали за ширмой, а когда шли к своему поезду, видела только их спины… Тут я решилась… Прыгнула в уходящий вагон…

Логический ум, коловший ребусы как орешки, кое-что подсказывал.

– Позволь, а вещи твои где? – спросила тетушка.

– Уехали в Петербург, – легкомысленно ответила Агата.

– И у тебя с собой нет ничего?

– При мне сумочка, в ней все, что нужно на всякий случай. Я не пропаду…

Агате Кристафоровне потребовалось залпом осушить чашку остывшего чаю.

– Миленькая моя, это авантюра, – сказала она то, что должна была сказать сразу.

– Если не имею права на семейное счастье, надо спасти чужое…

– Позволь. – Тетушка уже сложила кусочки в четкую мозаику. – Ты хочешь сказать, что какие-то неизвестные господа якобы собираются убивать неизвестных невест в сезон свадеб в Москве?

Агата кивнула:

– Выглядит немного странно, но так и есть…

– Наверное, ты разглядела злодеев в поезде?

– К сожалению, не удалось… Прошла все вагоны, но не смогла их узнать…

– В таком случае, ты не знаешь ничего. – Тетушка приняла самый строгий вид. – Бросаешь жениха, багаж и устремляешь в Москву спасать неизвестно кого… И это с твоим жизненным опытом…

– В вашем пересказе выглядит глупостью, – сказала Агата.

– Прекрасно, что сама понимаешь… Забудь и не морочь себе голову…

Из сумочки Агата вынула газетный лист, сложенный вчетверо, развернула и положила перед Агатой Кристафоровной.

– Сегодняшний выпуск «Московского листка»… Прочтите письмо женихов невестам Москвы.

Тетушке потребовалось несколько секунд, чтобы пробежать объявление.

– И что такого? – Она отбросила газету, которая закрыла остатки холодной говядины с грибами, недоеденные Пушкиным. – Глупая шутка, розыгрыш… Проделки гимназистов…

– Письмо за подписью «Клуба веселых холостяков»… Эти двое – его члены, о клубе говорили как о своей шайке…

Довод Агата Кристафоровна сочла не слишком основательным.

– И только? Миленькая моя, это ровным счетом ничего не значит… Случайность…

– Я знаю, кого они собираются убить первой…

В словах Агаты было столько уверенности, что тетушка поддалась.

– Кто же эта несчастная?

– В разговоре преступники упоминали графа, который женится на этой неделе… Я пересмотрела все газеты… Есть только одно подходящее объявление: о свадьбе графа Урсегова и Астры Федоровны Бабановой… Судя по тому, что объявление дала мать, отец девицы умер… Я навела справки: она купеческая дочь, богатая невеста. У них свой дом на Тверской, уже побывала там. Предупредить не смогла ни мадам Бабанову, ни Астру Федоровну, их дома не было…

В горло тетушки впилась крошка, она закашлялась и вышла на кухню, чтобы привести мысли в порядок. Если бы речь шла о другой невесте, она бы высмеяла страхи. Но дело касалось будущих родственников… Не брать в расчет смутную опасность?

Вернувшись, Агата Кристафоровна дала самый разумный совет: сообщить Пушкину. Пусть разбирается. И спасает чужих невест, раз свою проворонил.

– Ни за что, – резко ответила Агата. – Чтобы получить очередную насмешку? Лучше я сама.

– Но что ты можешь! – в сердцах выкликнула тетушка. – Охранять невесту?

– Для начала предупредить, какая опасность ей угрожает… С тем и приехала к вам.

– А я что могу?

– Нельзя терять ни минуты… Преступление может случиться когда угодно.

– От меня-то что хочешь?

– Горничная в доме Бабановых сообщила, что Астра Федоровна поехала примерять свадебное платье, но не знает, куда именно… Агата Кристафоровна, вы всех в Москве знаете, скажите, где у купцов принято шить платья для невест?

Вопрос был проще детской головоломки. На днях, когда тетушка познакомилась с мадам Бабановой, та рассказала, где шьет дочери свадебный наряд.

– Да, сложная задачка, – ответила мадам Львова в глубоких размышлениях. – Точно не уверена, но думаю, модный салон Жанны Вейриоль… Купеческие жены ее предпочитают…

Агата вскочила, будто хотела бежать сломя голову.

– Где находится салон?

– Неблизко, в Замоскворечье, на Якиманке…

Уточнив адрес, Агата порывисто обняла Агату Кристафоровну, умоляя ничего не рассказывать Пушкину, пообещала держать в курсе событий и исчезла, как весенний ветер. Оставив тетушку в тяжких раздумьях.

С нежданным возвращением Агаты образовался ребус, разгадать который даже тренированному логическому уму было не под силу… Ведь что получается: тетушка все обсудила со свахой и мадам Бабановой. Пушкина она так или иначе сломает и заставит согласиться. На это можно было рассчитывать, когда Агата недоступна.

А теперь?

Если Пушкин узнает, что она вернулась, хитро сплетенную сеть можно выбросить в печь. Драгоценный племянник Агату не простит, но и к невесте ни за что не поедет… Это значит, она виновата? Ну уж нет…

Плеснув в рюмку настойки, Агата Кристафоровна крикнула Дарье, чтобы убирала со стола. Она знала, что должна что-то предпринять, только не могла сообразить, что именно. Ну не мириться же с Пушкиным…

Недельное совещание у начальника сыска проходило по заведенному обычаю. Каждый чиновник докладывал о делах, которыми занимается, выслушивал наставления Эфенбаха, после чего господа расходились, довольные недурно проведенным временем. Однако сегодня настроение Михаила Аркадьевича сулило нежданные хлопоты. Так не вовремя.

У каждого из чиновников на ближайшую неделю были заманчивые планы. Юный Актаев был приглашен дружкой на свадьбу своего приятеля, а сегодня назначен мальчишник. Василий Яковлевич Лелюхин удостоился чести быть посаженным отцом на свадьбе дальнего родственника и вдобавок получил приглашение в качестве почетного гостя на свадьбу дочери купца, которого выручил в одном щекотливом деле. Больше всех забот намечалось у Кирьякова: побывать на пяти свадьбах. Шутка ли! Чтобы такое выдержать, нужно иметь богатырское здоровье. Да и сам Эфенбах пребывал в тяжких раздумьях о судьбах племянника, но более о том, что ждет его дома, если негодный Мафусаил не женится. Только Пушкина сезон свадеб оставил безразличным. Сидя за столом совещаний, он позевывал и жмурился, будто боролся со сном.

Доклады пошли своим чередом. Кирьяков рассказал, сколько справок и отношений подготовил, Актаев отчитался о поимке вора на Лубянке. Настал черед Лелюхина.

– Ну, как у тебя что завелось, Василий Яковлевич? – нетерпеливо спросил Эфенбах, которому хотелось поскорее отбыть на обед.

– Обычным порядком, – ответил тот. – Однако есть некоторые обстоятельства…

Михаил Аркадьевич насторожился: опытный сыщик зря слов на ветер не бросает.

– Как это что? – спросил он.

– Да вот, такие странности, извольте знать… Сообщают из участков, что невесты пропали…

– Умыкнули? – не без ехидства заметил Кирьяков.

За что получил строгий жест от начальства.

– Ты это туда брось мне… У нас тут Москва, а не Кавказ, чтобы невест умыкать…

– Непохоже, чтобы умыкнули, – согласился Лелюхин. – Вроде как сами исчезают…

– При каких обстоятельствах? – спросил Пушкин, еще позевывая.

– Да никаких особых обстоятельств…

– Родители невест что говорят?

– Известно, что говорят…

– Василий Яковлевич, введите в суть дела, – попросил Кирьяков, которому надо было еще успеть отгладить парадный костюм перед сегодняшней свадьбой.

Тут Эфенбах выразил намерение разобраться. Лелюхин рассказал странную историю.

…На прошлой неделе в разных концах Москвы, в Мясницкой части и на Сретенке, случились похожие происшествия. Молодой человек встречает барышню пристойного вида, не из бедных, судя по платью, красавицу и влюбляется настолько, что готов бросить к ее ногам свое сердце в обмен на ее руку. Барышня явно показывает, что молодой человек ей симпатичен, готова продолжить знакомство и согласна побывать с ним в театре. В театр не приходит, исчезает без следа.

– Крадет деньги, часы, перстень? – оживился Пушкин.

– В том-то и дело: о деньгах речи нет, ничего не пропало, – ответил Лелюхин.

Повисла тишина, когда никто не знает, какую умную мысль следует изречь.

– Ну и какая нам тревога, соколы мои раздражайшие? – изрек Эфенбах. – Не перчатки, найдутся…

Лелюхин хмыкнул, как будто не знал, как сказать напрямик.

– Фокус в том, что молодые люди стали разыскивать барышень по фамилиям в адресном столе…

– Нам эти фамилии известны? – быстро спросил Пушкин.

– Нет, Алексей, не наших дел, – ответил Лелюхин, понимая, о чем не стал спрашивать приятель. – Обе совсем молоденькие, по шестнадцать исполнилось.

Пушкин намек понял: это не новые проделки Агаты. Исключено…

– И что там, куда в них? – не вытерпел Эфенбах.

– Молодые люди адресочки нашли, явились с визитом и обнаруживают, что их красавицы… умерли. То есть, можно сказать, исчезли окончательно… Родители в слезах, в доме траур, юнцов с букетами неуместными с порога гонят. С тем они и являются в участок.

– Отчего девушки умерли? – спросил Актаев, найдя удобный случай войти в разговор.

– Обычная история: сердце… Доктора заключение составили: юные создания слишком нежные, переволновались, сердечки не выдержали нагрузки… Ну, дальше женихи в расстроенных чувствах жалуются, а приставам такими историями заниматься недосуг, к нам отсылают…

– Сколько девиц набралось? – спросил Пушкин.

– Двое… Некая Маклакова и Лабзова, – ответил Лелюхин, запоминавший любые подробности дела. – Я в сомнении, что тут поделать…

Михаил Аркадьевич услышал достаточно. Мало ли каких глупостей в Москве случается, особенно когда у всех голова кругом от свадебного сезона. Решительным взмахом он разрубил невидимый узел.

– Забыть и растерзать, – приказал он и бросил чиновникам «Московский листок». – Вот заноза: разыскать шалунов, которые пакостями бумагу портят и наглостью умы честных жен смущают… Доставить самолично… Леонид Андреевич, возьмись за оглоблю, да не говори, что не муж… Немедля!

Кирьяков ответственно кивнул, про себя прикинув, что визит в газету и выяснение, кто подал объявление, можно отложить до завтра… Никуда злодеи не денутся.

– А что нам скажет раздражайший наш сокол ястрокрылый, месье Пушкин?

Потеряв интерес к происходящему, Пушкин картинно зевнул и поморгал сонными глазами. Он мог доложить о скучнейших делах, которыми занимался, чтобы не ошалеть от тоски. Но вмешались внешние силы.

Силы предстали в виде городового, который образцово отдал честь и просил проследовать с ним чиновника сыска. Не абы какого, а лично господина Пушкина непременно требуют. Пушкин как мог отказывался от такой чести, но желающих заменить его не нашлось. Даже Лелюхин не готов был в праздничном настроении тянуть сыскную лямку. Городовой, не разъясняя, что случилось, упрямо настаивал, что дело чрезвычайной важности.

Споры прервал Эфенбах, строго и внушительно приказав в своей манере: «Куда направить стопы главы своей». И Пушкин пошел за городовым.

В переулке перед домом дожидалась пролетка. Не полицейская из участка, а обычный извозчик. Городовой уверял, что ему выдали проездной рубль, что вызвало удивление: неужто пристав расщедрился на пролетку? Небывалое дело…

Пушкин сел на диванчик пролетки, городовой не посмел сесть рядом, устроился на откидной скамеечке за спиной извозчика и приказал: «Давай обратно». Путь оказался неблизкий: в Спасоналивковский переулок, что находился во 2-м участке Якиманской полицейской части Москвы.

На Тверской у кондитерской «Абрикосов и сыновья» собралась толпа, которую безуспешно просил разойтись городовой. Интерес притягивал визгливый голос кухарки, она истерически жаловалась на жуткую обиду, с ней учиненную: идет она, дескать, мирно, никому не мешает, и тут вихрем налетает эта сумасшедшая, сбивает с ног так, что бутыль молока вдребезги, и как она теперь на глаза хозяйке покажется, кто убыток возместит?

Страшную историю кухарка выплакала в третий раз, добавляя новые ужасные подробности. Виновница трагедии стояла перед ней, опустив глаза и пытаясь оправдываться: не хотела сбивать женщину, а нечаянно споткнулась…

Городовой видел, что барышня совсем не преступница: хорошо одета, в модной шляпке, молоденькая, ручки чистенькие, трудом не испорчены, лицо немного полноватое, как у ребенка, над которым хлопочет заботливая мамаша. Неужели вести в участок? Этого требовала кухарка визгливыми воплями. Городовой тихонько предложил барышне возместить убыток. Она, смахнув слезинку, призналась, что нет ни копейки, но если немного подождут, сходит домой, тут недалеко на Тверской, и принесет сколько нужно. Городовой окончательно убедился в наивности ребенка. А кухарка вцепилась ей в руку, требуя арестовать, иначе сбежит, негодная.

Чем бы закончилось уличное происшествие – неизвестно, но тут, на счастье городового, с пролетки решительно спрыгнула барышня. Растолкав зевак, ворвалась в самое пекло скандала, закрыла собой плачущую преступницу и потребовала у кухарки объяснений: по какому праву та орет? Городовой отметил, как похожи эти двое, хотя прибывшая лицом более худа, а волос рыжий, не в пример черненькой. Он подумал: наверняка сестры.

Кухарка завела плач, указывая на белую лужу и осколки. Рыжая барышня, выдернув из сумочки красную ассигнацию, сунула в краснощекое лицо, подхватила за руку черненькую и потащила прямиком в кофейную. К облегчению городового и огорчению зевак: развлечение быстро кончилось. Кухарка на полученную сумму могла теперь залить молоком кухню, что злило ее ужасно, но обругать было некого. Она только погрозила кулаком в окно кофейной, тяжко вздохнула и отправилась назад в лавку.

А спасенная барышня и ее спасительница сели за дальним столиком, заказав горячий шоколад. Надо заметить, что кондитерская Абрикосова привлекала молодых барышень свободными нравами. Одно из немногих мест, где им негласно, разумеется, разрешалось выпить кофе с пирожным без сопровождения мужчин. Что делало заведение чрезвычайно популярным среди дам, особенно незамужних. Не говоря уже о сладостях, которые не оставят равнодушной ни одну женщину.

– Спасибо, сестрица, выручила, – тихо проговорила черненькая. – Совершенно случайно споткнулась об эту ужасную кухарку…

Сестра пропустила благодарность мимо ушек. Как видно, происшествия такие случались постоянно. Не говоря уже о чашке, которую черненькая смахнула с прилавка по пути к столику.

– Пустяки, Гая, – сказала она, бросая сумочку на стол. – Есть обстоятельства куда более серьезные…

– Астра, что случилось? – утерев глаза, спросила Гая.

– Случилось давно, теперь обрело точные очертания, – ответила сестра. – Я его ненавижу… Ненавижу всем сердцем… Он не только негодяй, он подлец и мерзавец… Редкий мерзавец…

Она замолчала, выждав, пока поклонится и отойдет официант, принесший шоколад в чашечках.

Гая испуганно смотрела на сестру.

– Что ты говоришь, он твой жених… Будущий муж… Как же ты будешь жить с ним… Всю жизнь…

– Нельзя жить с человеком, которому желаешь смерти… Искренно, от всей души, – отвечала Астра, глядя на шкафы, в которых были расставлены конфекты. – Нельзя выходить замуж за такое отродье…

– Астра, успокойся, – попыталась начать Гая. – Стерпится – слюбится, ты же знаешь…

– Нет, теперь уже не стерпится, – резко ответила сестра.

– Но ведь в Писании сказано: жена да убоится мужа своего…

– А вот об этом что сказано? – Астра бросила на стол сложенный пополам листок.

Гая протянула руку, задев ложечку, которая шлепнула на скатерть шоколадную кляксу. Развернув листок, прочла и тихо охнула.

– Не может быть, – проговорила она, отодвигая бумагу, как острый нож. – Я не верю.

Астра скомкала послание и бросила в сумочку.

– Может, сестрица, может…

– Но ведь это такая гадость… Как он мог… Ты уверена, что это правда? Кто это написал? Может быть, ложь? – Гая искренно старалась найти объяснение.

Такой наивности Астра только улыбнулась.

– Сейчас самой довелось убедиться… Раньше он мне был безразличен, я его не любила, а теперь ненавижу…

Гая зажала ладонями виски, при этом задела локтем вазочку с одиноким цветком. На скатерти растеклось сырое пятно.

– Это ужасно… Так ужасно, что слов нет… Но что теперь делать?

– Что делать? – Астра покрутила ложкой в шоколаде, к которому не прикоснулась. – Не пойду за него замуж. Хоть на цепях потащат – не пойду… После этой гадости…

– Но как же, Астра, это устроить? Покажешь маменьке письмо?

– Ответ маменьки известен: вздор… Ей бы только поскорее сбыть меня с рук… И тебя, сестрица… Мы ей не нужны, мы у нее кость в горле…

– Не говори так, это нехорошо, – сказала Гая, глядя на мокрую скатерть.

– Правда не бывает приятной. – Астра откинулась на стуле. – Мы с тобой, сестрица, не лучше крепостных крестьян… Им дали волю тридцать три года назад, а про нас забыли… Мы в ярме… Пора скинуть это ярмо…

– Но как можно…

– Можно! – вскрикнула Астра так, что на нее стали оглядываться дамы и барышни, сидевшие за столиками и выбиравшие конфекты у прилавка. – Можно… Надо только захотеть. Я поняла окончательно, что не хочу быть как все наши ровесницы… Как наша маменька… Я хочу свободы… Я хочу быть свободной… Иметь права, а не только обязанности… Работать там, где захочу, а не сестрой милосердия или домашней учительницей… Хочу сама зарабатывать себе на жизнь, а не просить у мужа деньги, которые принесла ему в приданое… Я такой же человек, как и любой мужчина. У меня должно быть право выбирать и отказывать… Я не хочу быть приложением к дому, к обедам, к прислуге… Я не хочу рожать детей только потому, что должна быть матерью… Я не корова, не свинья и не курица, чтобы нести приплод или яйца… Я не хочу ублажать нелюбимого мужа только потому, что женщина должна быть игрушкой в его постели… Я человек, а не кукла для мужских прихотей! И если надо, буду драться за свою свободу… За нашу свободу… За свободу и счастье всех девушек… Я знаю, что проиграю в этой борьбе, но наши внучки, или наши правнучки, или даже праправнучки победят… Женщина – значит свобода!

Гая испуганно оглянулась. Почтенные дамы закрывали ладонями уши своих дочерей, другие поспешно убегали, кто-то посмеивался. Но ей стало страшно. По-настоящему… Такой она еще никогда не видела сестру.

– Что ты говоришь, Астра, – пролепетала она. – Это ужаснее того, что сделал он… Счастье женщины в семье, в детях, в покорности… Нас этому учили, а ты хочешь все разрушить… Кем ты будешь? Суфражисткой, над которой смеются… Может, еще наденешь мужские брюки и пиджак, как в водевиле с переодеванием…

– Я буду счастливой, – ответила Астра и толкнула блюдце, добавив шоколада на скатерть. – А если захочу, то и брюки надену, и жилетку, и пиджак… И трубку буду курить с гадким табаком…

– Это приведет к катастрофе… Всех нас… Женщине не нужна свобода, женщине нужна семья… И любовь.

– Женщине нужно счастье, – сказал Астра. – Остальное неважно… Любовь невозможна без свободы… Лучше смерть, чем так жить…

Кофейная опустела, у дальнего прилавка женский голос требовал вызвать полицию, официанты поглядывали с осуждением. Гая попросила сестру расплатиться и поскорее уйти. Астра бросила на столик крупную купюру за шоколад и прочие разрушения.

Поспешно встав, Гая уронила стул, направилась к выходу и столкнулась с барышней в скромном сером платье и шляпке.

– Ой, Василиса! – сказала она, обнимая ее. – А мы тебя не дождались…

– Нашла? – спросила Астра, подходя к ним.

– Просите, что опоздала, – ответила Василиса, тяжело дыша. – Упрямый оказался, ни за что не хотел принимать… Но я уговорила… Ждет нас…

– Где проживает?

– В Пятницкой части. – Василиса развернула газету, которую держала в руке. – Не могла не показать вам…

Сестры стали изучать письмо женихов невестам.

– Какая гадость, – прошептала Гая.

– Отчего же, верно пишут… Согласна с каждым словом, – ответила Астра и вернула газету Василисе. – Жаль, маменька не примет как причину отмены свадьбы… Ждать нечего, едем к колдуну прямо сейчас…

И не желая слушать отговорки, Астра пошла прочь из кофейной.

Барышни послушно следовали за ней. Про себя же Гая подумала, что теперь их долго не пустят к Абрикосову… За подобные разговоры в полицию могут отправить.

Пристав накрепко усвоил урок, который дал ему предшественник, не по собственной воле ушедший в отставку: «Не ищи неприятностей, они тебя сами найдут». Ротмистр фон Глазенап был один их самых молодых приставов Москвы, ему не исполнилось еще тридцати, а потому сильно старался, чтобы доверенный 2-й участок Якиманской части выглядел в глазах начальства если не образцовым, то среди лучших. Чтоб отчеты исправно писались и происшествий не было. А те, что случались, расследовались молниеносно, и дела закрывались без помощи сыскной полиции. Общественное спокойствие и тому подобное.

Навести образцовый порядок пристав смог, не ударив пальцем о палец. В этой части города в основном располагались старые купеческие дома, в которых проживали почтенные семейства. Безобразничать было некому. Источников заразы – ночлежек, ресторанов и театров – тут отродясь не бывало. Университет далеко, вечно пьяные и бунтующие студенты сюда не забредали. Дворники имелись при каждом доме и гоняли метлой случайный сброд. Приставу оставалось только следить за сменой городовых и сообщать о мелких кражах в лавках или пьяных драках в трактирах.

Когда пристава срочно вызвали в Спасоналивковский переулок в модный салон мадам Жанны Вейриоль, чрезвычайно приятной дамы во всех отношениях, он подумал, что подрались портнихи или клиентка мадам устроила скандал, недовольная платьем. Прибыв и желая поцеловать приятно пахнувшую ручку мадам, фон Глазенап нашел ее в расстроенных чувствах. Мадам ручку не дала, а махнула ею в сторону двери, выходившей в общий зал. Пристав несколько удивился невежливому поведению всегда милой дамы и в сопровождении помощника Вановского вошел в комнату, служившую примерочной для клиенток.

Причина слез мадам Вейриоль была очевидной. Пристав прочистил горло и оглянулся на помощника, как будто тот должен знать ответ. Вановский был растерян не меньше начальника. Оба полицейских смотрели на тело, не слишком торопясь приближаться. Надо сказать, что фон Глазенап пришел в полицию из армейской пехоты, но трупов боялся до дрожи. Помощник его тоже не слишком любил иметь дело с мертвыми. В участок они заглядывали довольно редко.

Бесполезно ждать, что дело само себя напишет и оформит. Для храбрости одернув портупею, фон Глазенап мелкими шажками подошел к телу, лежащему на ковре. И тут заметил предмет, который многое объяснял.

– Так ведь несчастный случай? – спросил он у Вановского, который тоже рассматривал кухонный предмет, оказавшийся не на привычном месте.

– Наверняка упал, – согласился тот.

Пристав с помощником пришли к полному пониманию. Да, будет в участке несчастный случай, но что поделать…

Вановский разложил походную конторку, чтобы составлять протокол, а фон Глазенап стал диктовать описание места происшествия, держась от тела как можно дальше. Заложив руку за ремень, он покачивался на каблуках и выглядел чрезвычайно уверенно – как старается выглядеть человек, отчаянно трусящий.

Протокол несчастного случая подходил к концу, когда в комнату вошел господин чуть выше среднего роста в черном костюме. Пристав хотел было указать, что посторонним сюда нельзя, но узнал его. Это лицо, отдающее холодом, он видел на приеме у обер-полицмейстера. Фон-Глазенап кивнул так небрежно, будто оказывал милость.

– Рад приветствовать, – сказал он. – Не ожидал, что сыскная полиции окажет честь своим визитом.

– Кто вызвал меня?

– Не могу знать… Господин… – Фон Глазенап старательно замялся, вспоминая трудную фамилию. – Господин Пушкин, если не ошибаюсь… Нам чрезвычайно приятно…

Про себя же пристав старался угадать, кто удружил такой пакостью – вызвать сыск. Еще не хватало, чтобы начали тут копаться. Неужели мадам Вейриоль от расстройства нервов совершила глупейший поступок?

– Жаль, что вас напрасно побеспокоили, – продолжил он. – Дело пустячное… Даже не дело, а несчастный случай, как видите…

– Несчастный случай, – сказал Пушкин тоном, который сильно не понравился приставу. – Барышня легла на пол, на шею упал утюг, она умерла.

Фон Глазенап глянул на жертву бытового происшествия и вынужденно улыбнулся.

– Мы с господином Вановским считаем, что она споткнулась, пыталась удержаться. Упала и зацепила за утюжок, который неудачно попал на горло…

Пушкин стоял в двух шагах от тела. Заложив руки за спину, он разглядывал погибшую.

На потертом ковре лежала молоденькая барышня не старше семнадцати лет в свадебном платье. Лежала почти прямо, из-под юбки виднелись потертые носки ботинок. Руки вытянуты вдоль тела. Голова чуть повернута к правому плечу. На лице безмятежность, в открытых глазах покой. Довольно милая, но не сказать что красавица, от которой теряют голову. Самая обычная барышня, причем среднего достатка. Обручального колечка на пальце нет. Можно подумать, что она прилегла на ковер отдохнуть, если бы не тяжелый чугунный утюг, который придавил ей горло. Такой утюг нагревают на кухонной плите или керосиновой горелке. Он в салоне первая необходимость: где пригладить, где разгладить. Незажженная горелка виднелась на туалетном столике, около которого лежала барышня. По мнению пристава, утюг соскользнул с горелки и покончил с барышней.

– Тело осмотрели? – спросил Пушкин, не шелохнувшись.

– Нет необходимости, – ответил фон Глазенап без лишних любезностей, показывая, что не позволит сыску совать нос в его дело.

– Личность установлена?

– Пока не смогли…

– Время смерти?

– Какое это имеет значение? – раздраженно спросил пристав.

Пушкин наклонился и потрогал запястье.

– Она мертва больше часа…

Пристав обменялся иронической усмешкой с Вановским.

– Знакомы с криминалистикой, господин Пушкин?

– Знать элементарные сведения судебной медицины входит в служебные обязанности полицейского… Не ждите, пристав, когда на ошибку укажет судебный следователь и вернет дело.

Подобное хамство фон Глазенап терпеть не намерен. Не хватало, чтобы его поучали! И кто! Какой-то субъект из сыска, о котором ходят не слишком лестные слухи. Пристав взялся за эфес шашки, что всегда добавляло уверенности.

– Благодарю, господин Пушкин, за урок. Далее мы справимся сами… Не смею задерживать.

– Как намерены расследовать убийство? – последовал вопрос, которого пристав категорически не желал слышать.

– Убийство? С чего взяли, что это убийство? – все еще сопротивляясь, спросил он.

– Положение утюга говорит, что удар был нанесен лежащему телу. Жертва не могла ни скинуть утюг с горелки, ни споткнуться. Если бы утюг упал, он бы завалился набок. Как видите, гладильная поверхность расположена на шее. Так утюги не падают. Потому что не умеют летать, как птицы. Ковер лежит ровно, без складок. Значит, она не споткнулась. Вывод: ее задушили утюгом…

Вановский давно перестал писать и незаметно толкнул пристава: дескать, что мне делать? Фон Глазенап отмахнулся. Он и сам не знал, что делать.

– Полагаете, кому-то взбрело в голову убить невесту? Но это абсурд…

– Жизнь не математика, строится на абсурде, – ответил Пушкин. – Дверь была заперта изнутри?

– Не могу знать, – поспешно ответил пристав и пожалел. Его наградили таким взглядом, от которого мог задымиться китель.

– Хозяйку салона не опросили. Чем так были заняты? Испугались мертвую барышню? Протокол строчили о несчастном случае?

– По какому праву… – взвизгнул фон Глазенап, но голос подвел, выдал «петуха». Он уже заметил, как помощник старательно комкает исписанный лист. Вот ведь подлец. – По какому праву распоряжаетесь? Желаете взять дело себе? Извольте…

Пушкин представил печальные жалобы Эфенбаха. Но отступить не мог.

– Дело принимается сыскной полицией, – сообщил он. – Извольте вести протокол.

– Как вам будет угодно!

Пристав демонстративно отвернулся и вышел из примерочной, предоставив Вановского с походной конторкой в полное распоряжение сыска. Любезностью Пушкин воспользовался: приказал составить подробный протокол осмотра места преступления.

Вынув чистый лист, Вановский стал описывать примерочную, зачитывая вслух: «Помещение размером пять саженей на шесть, большой диван, зеркало в человеческий рост, вешалка для одежды, на которой висит серое женское платье, окно, выходящее в сад, шторы не задернуты, дверь в салон и на другую сторону дома, туалетный столик с горелкой, бутылкой сельтерской воды, стакан с водой на донышке…»

– Отметьте, что подушки сброшены с дивана, – сказал Пушкин.

Встав над телом, он достал черный блокнот, в каком художники делают эскизы, и карандаш в серебряном футлярчике, украшенном сценой охоты. Сделав быстрый набросок, Пушкин спрятал блокнот и нагнулся под туалетный столик. Он поднял пузырек темного аптечного стекла, потертый и поцарапанный, заткнутый стеклянной пробкой старинного фасона. Этикетка на пузырьке была замазана сажей. Внутри виднелись остатки белого порошка.

– Как записать? – спросил Вановский.

– Аптечный пузырек с неизвестным веществом.

Помощник послушно исполнил. Пушкин подошел к платью, висевшему на вешалке. Ощупав дешевый ситец, снял дамскую сумочку.

– Подробно опишите положение тела и утюга… Не бойтесь подойти, она мертвая.

Ослушаться чиновник не посмел. Собрав все мужество, он переставил конторку рядом с погибшей. И старался не смотреть ей в лицо. Чтобы потом кошмары не мучили.

Пушкин вывернул содержимое сумочки на диван.

Барышня имела при себе мелкой мелочи с рубль, помятыми купюрами сорок рублей, две новенькие, как из банка, «екатеринки»[10], свернутые в трубочку и перевязанные алой ленточкой. Для барышни в скромном платье с поношенными ботиночками сумма огромная.

Другой предмет был куда интереснее. Обложка небольшой книжечки размером с ладонь гласила: «Касса взаимопомощи невест. Книжка невесты». Под заголовком виднелась давно выцветшая чернильная надпись «Солнечный зайчик», видно означавшая девиз владелицы книжки. Под ней подпись: «Ведение учета м-м Капустина Ф.М.». Листы книжечки сообщали, что за Солнечного зайчика исправно вносились месячные платежи на протяжении девяти лет. К выдаче приданого ей полагалась тысяча рублей – сумма значительная. Причем получить деньги Солнечный зайчик должна была завтра, как указано в книжечке.

Кроме финансов, в сумочке нашлось приглашение на венчание графа Урсегова и Астры Федоровны Бабановой. Карточка недешевая: напечатана объемным тиснением по контуру в виде замысловатых кружев с золотыми шарами и цветами померанца. В качестве особого изыска имена жениха и невесты, место и время венчания были написаны от руки каллиграфическим почерком.

Клочком бумаги, который Пушкин развернул последним, оказалась скомканная записка:

«Пн. Ут. У мат. Гусыни. Лютик».

Почерк быстрый, с характерными острыми углами, будто веселые буквы рвались на свободу, а точки не пускали. Запоминающийся почерк. Раз увидишь – не забудешь.

Собранные улики Пушкин положил на конторку и приказал тщательно занести в протокол. Обязательно переписать номера всех купюр.

– Куда ведет вторая дверь? – спросил он.

Вановский пожал плечами:

– Не могу знать…

Пушкин просил передать приставу распоряжение: тщательно собрать все предметы, относящиеся к делу, жертву доставить в участок и вызвать доктора Преображенского из 1-го участка Арбатской части.

– У нас же свой доктор имеется, – сказал Вановский.

– Сообщите Преображенскому, что я просил сделать подробный осмотр, – будто не слыша, ответил Пушкин. – Пусть проверит бутылку сельтерской и стакан с водой… Могу надеяться, что не забудете вещественные улики и утюг?

Помощник обиженно промолчал.

– Исполнение проверю сегодня же… Проследите, чтобы ассигнации случайно не потерялись и не были заменены на иные… Я запомнил номера…

Дернув ручку, Пушкин обнаружил, что дверь не заперта. За ней открылись небольшие темные сени и дверь, ведущая на улицу. Наверх уходила деревянная лестница. Пушкин поднялся, скрипя ступенями. Этаж занимала одна квартира. Судя по пыли и мусору у порога, пустующая. Для очистки совести Пушкин постучал – ответило гулкое эхо.

Спустившись, он толкнул дверь.

Его ослепили солнечный свет и зелень яблоневого сада.

– Ну наконец-то, сколько можно ждать! – нетерпеливо сказали ему.

После обеда на Михаила Аркадьевича нападало философское настроение. Он размышлял о том, как странно устроена жизнь: со своей женой прожил душа в душу столько лет, что уже и не помнил. Но если бы ему предложили вернуться в юность, когда он жадно делал карьеру, и выбор – успех или женитьба, он бы сильно подумал. И еще неизвестно, что выбрал бы.

Женитьба, то есть венчание, вынуждала принять православие. Государственная вера плюс связи родственников жены открывали дорогу по карьерной лестнице. И вот карьера сделана. На большее рассчитывать невозможно. Стать обер-полицмейстером или вернуться в столицу на должность в Министерстве внутренних дел невозможно. Выходит, что женитьба не слишком много дала. Нет, конечно, Эфенбах любит детей, жену и ее родственников, особенно племянника… Но кто знает, где и кем он бы сейчас был, если бы…

Мечтания прервал вежливый стук. В кабинет заглянул Лелюхин и спросил разрешения представить посетителя. Михаил Аркадьевич не ждал от старого чиновника подвоха, а потому согласился.

Вошел моложавый господин, не старше двадцати шести лет, одетый в идеальный сюртук и шелковый галстук. По несколько надменной манере кланяться, держать спину прямо и вообще по множеству деталей Эфенбах понял, что перед ним столичная штучка. Причем птица высокого полета. Он спросил, с кем имеет честь. Гость представился: Смольс Петр Андреевич, чиновник Министерства иностранных дел.

Прослужив в Петербурге значительную часть жизни, Эфенбах ощущал в каждом госте из столицы земляка, но только не в этом господине, от которого веяло надменностью, какую дают деньги и положение в обществе.

– Чем могу сослужить? – спросил он, предлагая гостю садиться.

Господин Смольс сел так, как стоял: величаво и прямо. Лелюхин незаметно растворился в дальнем углу кабинета.

– Полагаю, теперь надо повторить вам то, что уже было доведено до сведения вашего чиновника… Что поделать, это Москва… – сказал Смольс торжественно, как на приеме послов. – Итак, господин начальник сыскной полиции, обстоятельства вынуждают меня обратиться за помощью… У меня пропала невеста.

Эфенбах сурово глянул на подлеца Лелюхина, который удружил нежданной пакостью. Василий Яковлевич сделал самое значительное лицо: дескать, послушайте, что будет дальше…

Что тут поделать? Михаил Аркадьевич выслушал историю, которую ему сообщили тоном, каким обучают нерадивых слуг.

…Господин Смольс вез невесту в столицу, чтобы представить родителям. Тряска поезда сморила, что всегда бывает с ним в дороге. Когда проснулся, не обнаружил невесту в купе и вообще в поезде. Багаж на месте, не пропало ничего. Проводник, допрошенный жандармом[11] на вокзале в Твери, показал: барышня вышла в Клину, после чего не вернулась до отправления поезда. Он не обязан следить за пассажирами, даже если те едут в вагоне I класса. Господин Смольс сошел со всем багажом и добрался ближайшим поездом до Клина. Местный начальник станции ничего не мог сказать о пропавшей невесте. Зато буфетчик показал, что похожая по описаниям барышня пила оранжад, а потом прыгнула в поезд, уходивший в Москву. Приметил ее потому, что она была без спутника и красивая…

– Что от нас изволите? – спросил Эфенбах.

– Разумеется, найти ее! – с заметным возмущением ответил Смольс.

– Не нашего поля дело, – ответил начальник сыска со вздохом, чем вызвал нескрываемое возмущение столичного гостя.

– Что значит не вашего? А кто, позвольте, должен расследовать?

– Что расследовать?

– Да вы насмехаетесь, что ли! – Смольс стал суров.

Суровость не произвела на Михаила Аркадьевича никакого эффекта. Он светски улыбнулся.

– Позвольте разгладить… Значит, пропажи денег нет? Нет… Пропажи вещей нет? Никак нет… Пропажи драгоценностей нет? Нет… Багаж оставлен на ваше попечение… А что мадемуазель сбежала на другой поезд, так это ее воля вольная… Крепостное право отменили… Законом не запрещено… Как говорится, лучше конь в рукаве, чем ёж за воротом…

Смольс вгляделся в ясные и честные глаза Эфенбаха.

– Неслыханно, – сказал он. – Донесу о вашем поведении в министерстве…

– Донесите, – согласился Михаил Аркадьевич. – Донесите, как от вас невеста сбежала… Для карьеры дипломата в большей пользе будет… А не вы, так и мы подсобим… У нас тоже друзья в столице дожидаются сплетен…

Столичный щеголь вдруг сдулся, плечи его согнулись.

– Господа… Вы поймите… Я влюбился… Глупо и безнадежно… – тихо и совсем по-другому проговорил он. – Все для нее готов был сделать… Все сокровища мира бросить к ее ногам… А она сбежала… За что? Чем ее обидел? Только бы найти и спросить… Упасть на колени и прощения просить… Хоть не знаю, за что…

Горе его было столь искренно, что Лелюхин смущенно хмыкнул. Впрочем, Эфенбах тоже не растратил способность к состраданию, несмотря на службу в полиции.

– Невеста московская? – спросил он.

Смольс вытер пальцем глаз.

– Нет, приехала из-за границы, проживала в «Лоскутной».

– Значит, паспорт у нее имеется, – упомянул Лелюхин то, что было важно для розыска.

– Конечно… Наверное… Я же не проверял… Она самостоятельная, независимая женщина со средствами… Совершеннолетняя… Наверняка старше двадцати четырех… Но какое это имеет значение. Я не хочу жениться на молоденькой шестнадцатилетней глупышке.

– Расписать лицо сможете? – спросил Эфенбах.

– Красавица редкая, – ответил Смольс.

– Ну, теперь все понятно. – Михаил Аркадьевич вдруг сообразил, что забыл про главное. – Как ее звать?

– Баронесса фон Шталь…

– Как? – с нескрываемым удивлением спросил Лелюхин, хотя отлично расслышал.

Смольс обернулся и повторил.

– Господа, умоляю, найдите ее… Мне бы только спросить: в чем я провинился… И загладить вину…

Эфенбах величественно поднялся и протянул страдальцу руку.

– Будем разыскивать!

Разгадка, откуда у городового появился рубль на извозчика и почему он так настойчиво требовал Пушкина (наверняка служивый заработал еще), стояла во всей красе. Разгадка была в дорожном платье, модной шляпке и нервно покачивала сумочкой. Разгадка была столь невероятна, что другой и быть не могло.

– Каким образом умудрились оказаться в салоне мадам Жанны Вейриоль именно в этот день и час? – спросил Пушкин.

Ожидания Агату не обманули. Бесчувственный чурбан не обрадовался, не удивился, не улыбнулся, не сделал вообще ничего, что делают смертные люди. Кусок льда не растопишь. Все, что она хотела сказать – быть может, попросить прощения за глупость, ему не нужно. Так пусть будет похоронено у нее в сердце. Навсегда там погибнет. Раз никому не нужно… Есть дела поважнее, невест надо спасать…

Агата расправила плечи. Чтобы он видел, что имеет дело с серьезным противником. Который не знает ни жалости, ни пощады… А он еще пожалеет…

– Здравствуйте, господин Пушкин, – сказала она, вздернув подбородок. Потому что Пушкин, будучи выше ростом, стоял на ступеньке крыльца.

– Вам задан вопрос, – сказал он.

Чем окончательно разозлил: к тому же еще и хам. Каким был, таким и остался.

– Это допрос?

– Должен понимать, в каком качестве здесь находитесь.

– А вы как полагаете?

– Или свидетель, или постороннее лицо, – ответил Пушкин, незаметно поглядывая на ее пальцы. Ни обручального, ни венчального кольца нет. Как и других украшений.

– Ни то и ни другое, – ответила Агата, довольная пусть крохотной, но победой. Хоть радость неуместна в такой тяжелый момент.

– Хотите признаться в убийстве невесты?

Одним словом этот человек умел испортить самое лучшее. От крохотной победы не осталось и пылинки.

– Я не успела ее спасти, – сказал Агата, глядя прямо в отвратительно-равнодушные глаза. – Не успела по вине хозяйки салона… Она меня обманула… Остается понять, в каких целях. Вероятно, она соучастник убийства…

Пушкин сошел со ступеньки, но все равно остался выше.

– Вам знакома убитая барышня?

– К сожалению. – Агата прикоснулась платочком к носу, чтобы показать, что вот-вот заплачет. На Пушкина это не подействовало. – Некая Астра Бабанова… Невеста графа Урсегова… Они ее убили…

– Кто они? – спросил Пушкин, быстро складывая приглашение на свадьбу, записку, поношенную обувь и книжку невесты. Результат получался отрицательным: не может богатая купеческая невеста копить себе на приданое.

– Его дружки… Члены пресловутого «Клуба веселых холостяков»…

– Утренних газет начитались?

Как хотелось Агате врезать сумочкой по этому наглому и самодовольному лицу. Жаль, что нельзя бить сыскную полицию даже сумочкой…

– Лично слышала, как они замышляли преступление, в вокзальном буфете в Клину…

– Как оказались в Клину?

Чтобы избежать подобных омерзительных вопросов, Агата во второй раз за день рассказала, как сошла с поезда, села за оранжад и чем это закончилось. Она умолчала о том, что жених и багаж уехали в Петербург, чтобы Пушкин не слишком обрадовался. Даже если он и не собирался радоваться.

– Хотите сказать, что друзья графа, состоящие в мифическом клубе…

– Клуб не мифический! – с жаром перебила Агата. – Это шайка отъявленных убийц!

– …в мифическом клубе, – продолжил Пушкин, – убивают его невесту до свадьбы. То есть лишают графа солидного приданого. Вы уверены, что он будет благодарен? В чем тут смысл?

Примитивная мужская логика всегда раздражала. Агата даже фыркнула с досады.

– Да как вы, Пушкин, не понимаете! Дело не в деньгах и приданом! Это ненависть к свадьбе и женитьбе, которая глубоко сидит в вас… Во всех вас, мужчинах, – поправилась она. – А у этих господ слепая ненависть перешла в действия! И вот результат… Бедная Астра Федоровна… Я не успела…

– Как хотели остановить убийцу?

– Всего лишь предупредить девушку о грозящей опасности… Я узнала, где она будет примерять свадебное платье. – Агата утаила помощь тетушки, на всякий случай. – Приехала в салон… Мадам Вейриоль сказала, что мадемуазель Бабанова еще не приехала… Предложили сесть подождать… Я стала рассматривать журнал мод… Прошло с четверть часа, как вдруг в салоне появилась молодая барышня, стала стучать в примерочную, кричать: «Откройте, я знаю, что вы здесь». Ей не открыли, она пнула дверь и убежала… А мадам Вейриоль стала проявлять беспокойство… Прошло еще минут десять, она сама подошла и тихо постучала… Никто не открыл… Тут я догадалась, что случилось несчастье: Астра Федоровна давно была в примерочной. Потребовала взломать дверь… Мадам долго не соглашалась, тогда я выбежала на улицу и крикнула городового… Он замок сломал, и мы увидели лежащую Астру… Помощь опоздала… Я приказала до прибытия полиции ничего не трогать и послала городового за вами…

– Городовой получил два рубля?

– Какая разница теперь, – сказала Агата, опустив голову. – Даже если три, бедняжку убили.

Надо признать, что Агата действовала куда разумнее фон Глазенапа. Признавать Пушкин не стал.

– Вам известны те двое, что обсуждали убийство в Клину? – спросил он.

Агата только головой покачала.

– К сожалению, нет… Но я знаю, как они проникли в салон…

– Каким же образом?

Агата показала на дверь.

– Проще простого: вошли через сад, убили и скрылись в переулке так же, как вошли… Никем не замеченные… Пушкин, найдите их… Они безжалостные люди… Не боятся давать дерзкое объявление в газете, не боятся убивать невест… Одной уже нет… Важно теперь спасти других… Ведь будут и другие… Они не остановятся на Астре Бабановой… Поймите, опасность угрожает всем невестам Москвы!

Искренность Агаты могла тронуть кого угодно. Пушкин чуть не поддался.

– Ждите здесь, – строго сказал он. – Вскоре вернусь. К вам будет несколько вопросов…

– Постойте! – вскрикнула Агата вслед уходящей спине.

Пушкин обернулся.

– Бедняжку убили ударом утюга по горлу?

– Служебная тайна, – ответил Пушкин и слишком заторопился в дом.

Получив срочную депешу из Москвы, состоящую из двух слов: «Спасай Погибаю», Ванзаров догадался, кто забыл подписать телеграмму. Его институтский приятель Мафусаил Карлович Вестлинг, именуемый не иначе как Зефирчик, был исключительной личностью.

Он умел проваливаться в замерзшую лужу при десятиградусном морозе и не схватить простуду. Вместо билета в Нижний купить билет в Варшаву и уехать в Саратов. Выйти в летний зной в полушубке и не схлопотать солнечного удара. Выпить по ошибке уксус вместо вина и не сжечь желудок. Выпасть из пролетки под лошадей конки и уцелеть… Ну и тому подобное.

Судьба наслаждалась, играя Зефирчиком как мячиком. И берегла для дальнейшего развлечения. То и дело попадая в чудовищные происшествия, после которых любой нормальный человек давно лежал бы под могильным камнем, Зефирчик умудрялся уцелеть. Не считая ломаных рук, ног и синяков на голове, после того как на него обрушились строительные леса вместе с рабочими. Зефирчик буквально притягивал неприятности, при этом оставаясь жизнерадостной и простодушной личностью.

Кличку он заработал за светлые кудряшки, как у амурчика, которые вылезли в трехлетнем возрасте, да так и остались. Зефирчик сиял добродушием, всегда готов был помочь и обладал таким невероятным багажом знаний, каким не владела ни одна энциклопедия. Он бы и дальше шел по жизни между вулканами и штормами, но матушка сказала, что больше не намерена терпеть холостую жизнь. Втайне надеясь, что жена будет мучиться с разбитой посудой, сломанной мебелью и жалобами дворника на случайно вырванный замок на воротах. А с нее достаточно. Но в сватовстве Зефирчик преуспел как никто…

Сегодня он был приглашен в гости к возможной невесте. Четвертой и последней. Чтобы подготовить друга как следует, Ванзаров повел его в «Славянский базар». Ресторан был знаменит кухней, обширным буфетом с холодными закусками, которые можно было съедать сколько влезет, заплатив рубль, и коньяком, что подавался в особых бутылках с золотыми журавлями.

По пути к столику Зефирчик умудрился дважды споткнуться. Всякий раз Ванзаров выручал. Оставив угощение на усмотрение официанта, Ванзаров потребовал отчет, что случилось с загубленными невестами.

– Да ничего особенного, Пухля, – ответил Зефирчик, называя чиновника МВД старинной институтской кличкой, что Ванзарова не обрадовало. – Я тут не виноват.

– Неужели? Признавайся и не смей утаивать… Что случилось с первой?

– Забавная история, знаешь ли… Надела она к моему визиту такое роскошное платье, что юбка по полу волочится… Ты только представь, какая глупость так одеваться… Ну вот, мы сидим, беседуем о всяких глупостях… Тут она встает, и знаешь ли, юбка спадает с нее с жутким треском…

– На подол наступил ботинком?

– И даже не заметил! – обрадовался Зефирчик. – Ну разве я виноват? Она – в слезы, а меня вон за порог…

– Допустим… А вторая?

– Еще смешнее… Понимаешь ли, у нее матушка достаточно молода, к тому же они похожи, как сестры… Да и вообще я платья плохо различаю… А прически тем более…

– Неужели ты сделал предложение вместо невесты ее матери? – не веря в догадку, спросил Ванзаров.

Зефирчик отважно опрокинул в рот бокал клюквенного морса, и только салфетка, подставленная Ванзаровым, спасла его манишку от красного пятна.

– Представь… Ну прямо как в «Ревизоре». Другая бы посмеялась, а эта, глупая, в истерику ударилась… Не понимают барышни комизм момента…

– Допустим, – сказал Ванзаров, стараясь сообразить, как спасти нынешнюю невесту от талантов Зефирчика. Давно не общавшись, он обнаружил, что с годами у приятеля усилились способности создавать бедствия. – Что натворил с последней?

– Вот зачем ты, Пухля, так говоришь, – обиделся Зефирчик. – Я вообще ничего не делал… Пришел, как полагается, в парадной форме… Мне сказали, что она сейчас выйдет… Присел на диванчик, тепло, знаешь ли, хорошо… Меня сморило… Не заметил, как прилег маленько…

– А проснулся на полу, свалившись с дивана, – закончил Ванзаров.

– Ну, в целом все верно, – замялся Зефирчик.

– Неужели газы выпустил?

Зефирчик хмыкнул.

– Я же не знал, что они семейством в гостиную вошли… И такие странные: обиделись… А ведь смешно, как в водевиле, вышло…

В общем, Ванзаров понял, что шансов сделать предложение у Зефирчика не больше, чем трижды выиграть на рулетке ставкой на «зеро». А виноват будет он. Надо предпринимать срочные меры для спасения.

Ванзаров спросил, как он намерен просить руки и сердца. Зефирчик предложил прочитать что-нибудь из «Искусства любви» Овидия или какой-нибудь сонет Данте к Беатриче, или, на худой конец, сцену на балконе Ромео и Джульетты. Причем каждый из вариантов – на языке оригинала. Идея была категорически отвергнута. Ванзаров вынул из кармана сюртука книжку, привезенную из столицы.

– Запоминаешь любое стандартное объяснение в любви, слово в слово, здесь их множество, и точно повторяешь… Никаких выдумок, Овидия и Шекспира…

Глянув на обложку «Полного письмовника для женихов и невест», Зефирчик скривился.

– Ну, Пухля… Это же так по-мещански… По́шло и глупо… Никакого стиля, формы, вдохновения…

– Зато надежно, – отверзал Ванзаров. – Невесте точно понравится. В твоем положении выбирать не приходится… Или свадьба, или голова с плеч… Учи признание…

Тяжко вздохнув, Зефирчик стал шевелить губами и ехидно ухмыляться простым, но таким искренним словам о вечной любви, которые говорят друг другу обычные люди. Не Данте с Джульеттами.

Как раз принесли закуски.

Ванзаров налил рюмку себе и запретил Зефирчику мутить голову водкой. Сам же выпил и вкусно закусил. Сегодня ему требовалось серьезно укрепить силы. Водка укрепляла не силы, но дух. К тому же, несмотря на юный возраст, Ванзаров умел пить не пьянея. Чего нельзя было сказать о Зефирчике, который начинал декламировать Марка Аврелия после второй рюмки.

К неприятностям Жанна Вейриоль относилась как к булавкам: укололась и забыла. Много лет она имела дела с источниками всех неприятностей, то есть дамами. И не с какими-нибудь приятными, а с капризными, вздорными, плаксивыми и обижающими по любой мелочи. То есть самыми обычными женщинами, которые шьют новое платье, желая выглядеть неотразимыми, а потому нервничают. Кто не знает, что сшить платье куда опасней, чем идти с рогатиной на медведя, тот не владел модным салоном. Мадам Вейриоль умела угадывать вкусы капризных заказчиц и научилась неплохо разбираться в людях.

Нынешняя неприятность сбила маску привычной услужливости ненадолго. Утерев глазки и носик, она уже говорила милые комплименты приставу, до каких мужчины большие охотники. Фон Глазенап был холост, а потому его жена не могла интересоваться салоном. Но дружба с местной полицейской властью никому не мешала. Утешая расстроенного ротмистра, Вейриоль говорила о его талантах так искренне, что фон Глазенап окончательно поверил. Когда из примерочной вышел господин, еще недавно влетевший с улицы как вихрь, она поняла, что неприятности только начинаются. И смело пошла к ним, забыв о приставе.

Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить: предстоит иметь дело с опасным человеком. Тем более – красивым молодым мужчиной младше тридцати. К тому же неженатым, что для любой женщины становится особым вызовом.

Изящно склонив головку, она приветливо улыбнулась Пушкину. Если не сказать обещающе. Что у другой дамы могло показаться развязным, у Вейриоль вышло невинным. У красивой и не слишком старой женщины такая улыбка не выглядит неприличным намеком.

– Господин пристав сообщил мне, что вы из сыскной полиции, – с оттенком почтительности сказала она. – Если бы не обстоятельства, была бы рада столь приятному знакомству… Тем не менее я рада… Позвольте представиться: мадемуазель Вейриоль… Может называть запросто Жанна…

Она протянула ручку для поцелуя. Пушкин и бровью не повел.

– Погибшую барышню зовут Астра Федоровна Бабанова?

От него не ускользнуло, что хозяйка модного салона вздрогнула.

– С чего вы взяли? – ответила она с улыбкой, в которой утопила неловкость. – Избави Бог! Это Тася… Таисия Юстова, моя клиентка… Барышня милая, образованная, но не слишком богатых родителей… Завтра у нее свадьба…

– Ее платье… – начал Пушкин, но его перебили.

– О да, не совсем по ней, но Тася так хотела дорогое свадебное платье в стиле принцессы со стоячим воротником… Прямо по картине из «Вестника моды» шили… Я предлагала уменьшить расходы, но она отказалась… Все-таки свадьба раз в жизни, для девушки такое событие… Вам, мужчинам, не понять…

Болтливость Вейриоль была на руку. Пушкин терпеливо выслушал.

– Расчет за платье сегодня?

– Ну конечно… Таков порядок… Оно совсем готово… И я вам скажу: в нем Тася выглядит чудесно, вы не находите?

– За платье должно быть заплачено сорок рублей?

Мадам не сдержала удивления.

– Впервые за пять лет, что держу модный салон, встречаю мужчину, который разбирается в цене платья. Обычно господа жалуются на дороговизну. Вы поразили меня.

Комплимент Пушкин отставал без внимания. Не надо угадывать, если знать, сколько денег было в сумочке Юстовой.

– Когда мадемуазель появилась у вас в салоне?

Вейриоль задумалась и даже взглянула на большие часы в футляре, качавшие маятник в углу.

– Вероятно, часа два тому…

– Юстова была одна?

– О да, приехала без матушки и дружки.

– Разве так принято? Кто-то должен оценить платье невесты…

– О, вы правы. – Вейриоль совсем не понравилась осведомленность господина из сыска. – Тася – самостоятельная барышня, желала все принять сама…

– С ней были ваши портнихи?

– Нет, – излишне быстро ответила мадам. – Тася экономила, где могла… Она сама надевала платье и смотрела в зеркало…

– Почему закрылась на ключ?

Пряча раздражение за улыбкой, Вейриоль только руками развела.

– Ну, это же девичья стыдливость… Так объяснимо…

– Разве у вас могут появиться мужчины?

– Конечно нет! – излишне резко ответила она. – Тасе хотелось в тишине, быть может, проститься с девичьей жизнью… Выйдя из моего салона, у нее больше не будет случая побыть одной… Я понимаю чувства барышни, не беспокоила ее…

– Куда выходит дальняя калитка сада? – спросил Пушкин.

– На соседний переулок… Но почему вы…

– Кто поднял тревогу и заставил взломать дверь?

Вейриоль была готова к вопросу.

– Уже рассказала господину приставу: такая странная дама в дорожном платье… Пришла, хотела видеть мадемуазель Бабанову… Я предложила ей подождать… Потом ворвалась какая-то девица, стала стучать в дверь примерочной, устроила скандал, убежала… Эта дама стала требовать вызвать полицию… Побежала за городовым, приказала ломать дверь… Потом стала распоряжаться, удивительная невоспитанность… Если она баронесса фон Шталь, так разве ей все позволено?

С этим Пушкин готов был согласиться.

– Вам знакома девушка, что стучала в дверь?

– Не имею чести знать, – ответила Вейриоль, глядя прямо.

– Что она желала?

– Вероятно, подозревала измену…

– Неизвестная барышня предполагала, что мадемуазель Юстова не одна, а с ее женихом. Или с мужем…

– Да это просто какая-то сумасшедшая! – резко ответила Вейриоль. – Поверьте, такие происшествия у нас бывают чуть ли не раз в неделю… Женская ревность не знает преград…

Достав черный блокнот, Пушкин раскрыл чистый лист.

– Опишите ее, составим словесный портрет.

Хозяйка салона оглянулась к приставу, будто ища защиту, но тот был чрезвычайно занят разглядыванием занавесок на окне. Как всегда: когда нужна помощь, от мужчины не дождешься…

– Но как я могла запомнить? Она влетела, стала ломиться в дверь и убежала.

Блокноту не суждено было получить новый рисунок.

– Для чего утюг в примерочной? – спросил Пушкин.

– Вечная необходимость… Иногда шов разгладить, иногда плиссе закрепить…

– Сельтерской водой угощаете клиенток?

Вейриоль простила такую наивность.

– Смотря по клиентке, – ответила она. – Кому чай подаем, кофе, а кому и бокал вина…

– Мадемуазель Юстова заслужила минеральную воду?

– Вы шутите? – Кажется, Вейриоль обиделась. – С какой стати угощать Тасю дорогим напитком? И так ей существенную уступку на работу портних сделала… С нее и того довольно будет…

– Вы уверены, что мадемуазель Юстова в примерочной была одна?

У Вейриоль внезапно заболела голова. Она стала массировать виски.

– Господин Пушкин, у меня модный салон, у меня репутация, о чем вы говорите… Умоляю, прекратите…

Мучить женщин, тем более симпатичных, не входит в обязанности сыска. Пушкин попросил, если мадам вдруг вспомнит или узнает барышню, устроившую скандал, немедленно сообщить ему.

Мигрень тут же отпустила. Вейриоль расцвела.

– Обещаю вам, господин Пушкин… И всегда буду рада видеть вас в нашем салоне… Заглядывайте, если будет желание. – Протягивать ручку для поцелуя она не стала, чтобы не оказаться в неловкой ситуации.

– Позвольте нескромный вопрос?

Глазки Вейриоль озорно блеснули.

– Как могу отказать сыскной полиции? Все, что угодно…

– Заслужили у клиенток какое-нибудь прозвище?

Могло показаться, что вопрос доставил хозяйке модного салона большое огорчение.

– Возможно, за глаза меня называют как-нибудь шутливо, но мне об этом ничего не известно, – ответила она. – Заезжайте почаще, быть может, подслушаете дамскую болтовню…

Пушкин обещал вернуться. Напоследок спросил адрес мадемуазель Юстовой, чтобы не искать. Адрес, куда доставить подвенечное платье, Вейриоль был известен: невеста жила с родителями на Пречистенке, в переулке Сивцев Вражек.

Подошел пристав. Всем видом показывая, как раздосадован, что не проявил служебного рвения, стал обещать, что выполнит переданные через Вановского поручения. Тело доставит в участок, доктора Преображенского вызовет, собранные сыском улики будут храниться в целости и сохранности. Кажется, фон Глазенап решил не оставлять о себе дурного впечатления. Пушкин спросил, где проживает сваха Капустина. Почтенная дама приставу была известна. Он назвал частный дом в Мароновском переулке. Тут неподалеку…

Выйдя в сад, Пушкин нашел клочок бумаги, приколотый на перилах крыльца булавкой так, что нельзя не заметить. Торопливым почерком было написано: «Даже если ошиблась и Астра Федоровна не погибла, это ничего не меняет. Они все равно не откажутся от своих планов. Я должна спасти ее и других невест. На ваши вопросы ответы ищите сами. А.К.».

Записка источала тонкий, ни на что не похожий аромат. Пушкин осторожно вдохнул его и закрыл глаза от удовольствия. Этот запах он вспоминал и нигде не мог найти. Так чудно пахла единственная женщина во всем мире. Которая не могла послушно дожидаться в саду, проникла в примерочную и подслушала под дверью. Чего и следовало ожидать. Бедняга Вановский не смог помешать защитнице невест. Она только улыбнулась – он и пропал. Еще лист и чернила выдал ей для записки… Не его вина, такая кого угодно обаяет.

Ну, почти кого угодно…

Воспоминания были свежи и не скоро забудутся. Портье Сандалов настрадался достаточно. История в декабре прошлого года чуть не стоила ему места, и того хуже – мог за решетку загреметь. Урок пошел впрок. Поддаваться соблазну легкой наживы запретил себе категорически. Служба портье знаменитой гостиницы дороже денег. А потому со старой знакомой Сандалов был настолько любезен, насколько же боялся ее. Он не только предоставил отличный номер на третьем этаже, поклялся на любые расспросы отвечать, что баронесса фон Шталь у них не проживает, но и пошел еще дальше: отказался брать плату за проживание. Ну какие могут быть счеты между старыми друзьями? Тем более если старый друг, то есть подруга, не рассказала сыскной полиции о мелких делишках портье. Подарок Агата приняла без особых благодарностей. Ее молчание стоило значительно дороже.

Номер она получила вчера. А сегодня, когда вернулась в гостиницу, Сандалов старательно раскланялся, всем видом показывая, что готов исполнить любое желание дорогой постоялицы. И не посмел проявить интерес: отчего у дамы нет с собой багажа и одно дорожное платье?

Агата вошла в номер и улеглась на диван. Ужасное положение, когда второй день нельзя поменять туалет. У нее всегда имелся не один десяток платьев. Что было не прихотью, а необходимостью: жизнь великой воровки требовала постоянно менять облик. Для женщины это нетрудно: другая шляпка и наряд делали почти неузнаваемой. Сейчас не было нужды переодеваться, и потому Агате захотелось этого больше всего. К тому же дорожное платье обращало на себя удивленные взгляды дам. Уж на что Москва отстала от мод, но туалет в коричневую клетку – как бельмо на глазу.

Дальше терпеть мучения нельзя. Агата решила немедленно ехать на Кузнецкий мост, чтобы выбрать пять-шесть готовых платьев. Иначе сойдет с ума. Однако в следующее мгновение отказалась. Не время думать о нарядах, когда мадемуазель Бабанова и невесты в опасности. Ради чего бросила жениха? Не ради новых платьев. Первой ее мыслью было немедленно ехать на Тверскую, в дом Бабановых, и предупредить Астру Федоровну. Но от этого следовало отказаться – наверняка там Пушкин. Уже явился, выполнять служебный долг.

Вспомнив о Пушкине, Агата уже не могла думать ни о чем другом. Она так обрадовалась, увидев его на ступеньках дома, что чуть не совершила большую ошибку: просить прощения за глупейшую интригу, которая закончилась свадебной поездкой. Или хуже того: чуть не призналась, что бросила жениха. Агата представила лицо Пушкина, когда она изливает душу. И представлять не надо: то же обычное выражение ледяного камня. Еще, чего доброго, заявил бы: «Меня это не касается». Или подобную гадость. Наверняка не поверил, что заговорщики будут убивать невест. Подумал, что послышалось или она перепутала. Ну конечно, в его понимании разве женщины могут сделать что-то толковое… Им бы только наряды менять… Отвечать на их вопросы следует сухо и равнодушно: «Служебная тайна»…

Со злости Агата пнула носком ботинка подлокотник дивана. Нет, нельзя поддаваться чувствам. Сейчас дорога каждая минута. Надо предпринять что-то очень важное. Агата никак не могла выбрать, что именно. Прижав подушку к груди и накрепко обхватив руками, она стала думать.

Мучил вопрос Пушкина: зачем графу убивать невесту, не получив приданое? Хотя Агата понимала, насколько наивно выглядит ответ: кто станет убивать из-за ненависти к свадьбам… Тут что-то другое… Немного подумав и заглянув в мужскую душу, которая была примитивной азбукой, Агата нашла такое простое и ясное решение, что Пушкин локти кусать будет.

Остались не менее сложные вопросы. Вот загадка: если погибла не мадемуазель Бабанова, а другая невеста, кажется Юсова или Юзова (Агата не слишком хорошо расслышала в дверную щель), что это значит? Заговорщики хотели сделать приятное графу, но почему-то убили другую девушку. Почему? Вероятно, чтобы натренировать руку. Какая подлость: подождать, когда несчастная девушка наденет свадебное платье, войти в примерочную и нанести удар утюгом. Агата представила эту картину, буквально поставила себя на место невесты.

Богатое воображение нарисовало полотно яркими красками. Агата поняла, что ситуация не так проста, как ей показалось. Убийцы душили жертву утюгом. Значит, она видела их в лицо. Что сделает девушка, которая обнаружит в комнате незнакомого мужчину, а то и двух? Конечно, испугается и закричит. Агата подумала, что завизжала бы так, что стекла треснули. Наверняка мадам Вейриоль встревожится, станет стучать в дверь. Но тревоги не было. Выходит, бедняжка знала убийц…

Вывод настолько понравился Агате, что она погрозила кулаком призраку Пушкина, который невидимо витал над ней с равнодушным выражением лица.

Если девушка знала гостей и не подняла крика, кто они могли быть? Кто-то очень близкий… Дружка жениха с кем-то еще. А быть может, сам жених с приятелем. Ну конечно… Этим все объясняется. Вошел жених, она обрадовалась, немного смутилась, что он с приятелем. Хорошо, что успела надеть платье. Хотя жениху видеть невесту в свадебном платье не разрешается, но кто теперь верит в старые приметы? Она счастлива, жених держит ее за руки. Напарник берет утюг, невесту валят и душат чугунной тяжестью. Она не может произнести ни звука. И погибает, глядя в лицо жениху… Ужасная трагедия и подлость.

Мысленно пребывая в роли невесты, Агата взволновалась настолько, что не могла больше лежать на диване. Она вскочила и стала ходить по гостиной.

Значит, убийцы этой Юсовой или Юзовой были в Клину? Или те уже успели доложить членам клуба женихов-убийц план, и кто-то вызвался привести в исполнение приговор девушке более простой, чем богатая купеческая невеста…

Но ведь в примерочной должна была быть Астра Бабанова…

Почему же ее там не оказалось? Что ее спасло?

И тут новая мысль вспыхнула яркой звездой: Астра Федоровна случайно опоздала. Чтобы не терять времени, мадам Вейриоль позволила этой Юсовой или Юзовой занять примерочную. Заговорщики об этом не знали, они входят и видят другую девушку. Она их узнает и не поднимает крика… Так и есть… Ее жених пришел с напарником, чтобы убить Бабанову, но вынужден убивать свою невесту… Роковая ошибка и случайность… Даже если не жених, то его близкий друг, которого невеста наверняка знала…

Как повезло Бабановой. И как не повезло бедняжке…

Агата прохаживалась от окна до дивана и от дивана до туалетного столика. Ясно увидев масштаб заговора, она раскрыла тайну. Пушкин ни за что не поверит. И Астра Федоровна не поверит, что ее спасло чудо: вместо нее погибла другая… Быть может, знакомая или подруга…

Что же делать?

Единственный выход – найти графа и его приятелей, веселых холостяков.

Где они могут быть?

Наверняка отмечают успешное преступление. Граф угощает дружков обедом в одном из лучших ресторанов. Знать бы, в каком… Надо ехать немедленно, искать, найти.

Что она станет делать с друзьями графа, Агата не думала: сейчас не до того. Она с отвращением глянула на себя в зеркало: дорожное платье – худшее из того, в чем можно появиться в ресторане. Придется пускать в дело таланты, которыми давно не пользовалась…

Агата выбежала из гостиницы и крикнула извозчика. Она так спешила, что не смотрела по сторонам.

Ванзаров как раз вывел из ресторана Зефирчика, накачанного по самое горло признанием в любви и клюквенным морсом. Он заметил красивую мадемуазель, пробежавшую мимо и уехавшую на пролетке. Хоть она была в скромном дорожном платье, сменила шляпу и прическу, никаких сомнений: та самая воровка, которая в прошедшем декабре выудила сто рублей. Вернее, Ванзаров сам отдал. Какая дерзость: снова промышляет в «Славянском базаре». Товарищеский долг заставил Ванзарова не броситься в погоню, а держать под руку Зефирчика, который успел споткнуться на ровном месте.

Ничего, теперь воровка никуда не денется. Наверняка вернется.

– Алексей Сергеевич, какая приятная неожиданность!

Чиновника сыскной полиции в лицо знали пристав и многие городовые. Он был известен воровскому миру Москвы, который старался не иметь с ним дела. Но среди свах города он не рассчитывал на известность – такую, чтобы его узнала незнакомая дама. Значит, тетушка не раз вела секретные переговоры, показывая фотографии бесценного племянника и прекрасного жениха.

– Стоило так себя утруждать, я бы сама явилась по первому зову… Проходите, милости просим…

Мадам Капустина посторонилась, выказывая гостю возможное уважение. Она была совсем не похожа на сваху. В московском обычае эта дама – хорошо за сорок пять, в теле, несколько развязная, суетливая, неопрятная, в чудовищных балахонах, громогласная, похожая на голодную лису, которая ищет, чем бы поживиться. В отличие от прочих мадам Капустина сохранила молодую фигуру, достоинства которой подчеркивало модное платье. Ей трудно было дать больше тридцати пяти, выглядела она лет на пять моложе. В манере держаться и жестах заметна воспитанность.

Пушкин прошел в гостиную, обставленную не новой, но добротной мебелью в купеческой манере. Достаток свахи не позволял большей роскоши. Ему предложили садиться, спросили, не поставить ли самовар, предложили рюмку с холодными закусками. Капустина хлопотала перед гостем чрезмерно. Он отказался от угощений, дело накоротке.

– Отчего же накоротке… К делам надо подходить основательно, – сказала Фекла Маркеловна, садясь с другой стороны обеденного стола, покрытого свежей скатертью с крупными кружевами. – Тетушка о вас столько рассказывала… Вам повезло с родственницей, уж поверьте мне, всякого насмотрелась… На все готова ради вас… Так что же хотите узнать?

В глазах свахи порхали хитрые искорки. Когда жених, который еще не решился стать женихом, сам приходит к свахе, значит, хочет окольным путем выяснить о приданом. Наслышанная, какой он упрямец, Капустина нашла его довольно милым, если не сказать красивым мужчиной. Хотя излишне строгим, что немного портит…

– Сообщите подробности о кассе взаимопомощи невест, – сказал Пушкин.

Капустина ждала чего угодно, но только не такого вопроса. Она растерянно поморгала, изобразив полное непонимание.

– Простите, о чем желаете сообщить вам?

– Касса взаимопомощи невест, которую держите. Прошу не тратить время на отговорки. На книжке невесты ваша фамилия.

Пора вспомнить, что перед ней не обычный жених, а чиновник сыскной полиции. Который может устроить неприятности.

Уже много лет в Москве говорили о необходимости учредить кассу взаимопомощи, которая будет давать небогатым невестам приданое. Официально такое общество не было разрешено. Но и не запрещено. Богатые купцы порой делали взносы для выдачи приданого бедным невестам в качестве доброй воли и во искупление грехов. Дальше дело с кассой невест не двигалось. Интерес полиции к такому не слишком официальному сбору денег на благие цели Капустиной был неприятен.

– Простите, а с какой стати… – начала она.

– Каким образом работает ваша касса?

Тон вопроса был не угрожающим и довольно мирным. Капустина поняла, что лучше ответить, чем испытывать судьбу.

– Господин Пушкин, вы понимаете…

– Понимаю, что десять лет занимаетесь не вполне законным делом.

Капустина заволновалась не на шутку.

– Но, господин Пушкин, мой интерес чисто филантропический… Чтобы бедняжки смогли выйти замуж… Бедным девушкам без приданого так трудно…

– Розыск по вашей кассе не веду. Нужны некоторые сведения.

По рассказам мадам Львовой Капустина знала, что месье Пушкин чрезвычайно честный и прямодушный человек. Если бы хотел посадить, вызвал бы в полицию. А если бы желал получить мзду, стал бы угрожать… Так что ему надо?

– Ну конечно, мне скрывать нечего, – ответила она.

Пушкин повторил вопрос: каким образом у невест образуется приданое?

Малость ободрившись, Капустина раскрыла секрет. Родители будущей невесты несколько лет вносят в кассу небольшую сумму. Плата ежемесячная. Сумма зависит от приданого, которое желательно скопить: двести, триста, пятьсот или тысяча рублей. Когда невеста готова выйти замуж, ей выплачивают приданое из имеющихся общих взносов. Чтобы касса выполняла свое предназначение, в ней должно быть достаточно пайщиков.

– У меня никакой выгоды, исключительно на пользу бедных девушек… Они так мечтают выйти замуж. Без денег замуж не берут. Вот и помогаю, чем могу, – закончила Капустина.

– Ведете конторскую книгу?

Вопрос доставил Фекле Маркеловне лишнюю неприятность.

– Нет нужды… В книжках невесты отмечаем ежемесячные выплаты и срок выдачи приданого.

Что разумно: нет конторской книги – нет лишних вопросов. Небольшая секретность ради спокойствия невест. Как и романтический шифр вместо фамилии на обложке.

– Сколько членов состоит в кассе?

Теперь уже мадам Капустина готова согласиться с мадам Львовой: этот господин умеет быть чрезвычайно неприятным. Холодный тон кого угодно с ума сведет.

– Более сотни, – вынужденно ответила она.

– Помните ближайшие выплаты?

– Ну а как же иначе… Это мой долг…

– Кто завтра должен получить выплату?

Фекле Маркеловне стало неуютно в собственном доме.

– Разве вас это может интересовать? – мягко спросила она.

– Мадемуазель Юстова получит всю сумму?

Капустина подозревала, что полиция за всем следит, но не думала, что настолько тщательно.

– Разумеется, всю, – ответила она, натужно улыбаясь. – Никого и никогда не обманывала… Не имею такой привычки… Да и как содержать кассу, если воровать? У нас принято на доверии, слово купеческое крепче печати…

– Какую сумму выдали Юстовой вперед?

– Правила кассы это запрещают… Если желаете убедиться в моей порядочности, господин Пушкин…

Чиновник сыска желал совсем иного. Он спросил, кто жених мадемуазель Юстовой. Капустина не могла понять: с чего такой интерес к бедной невесте? Но скрывать жениха, которого сосватала, не стала.

– Господин Ферх, Рихард Эдуардович. Приятный молодой человек, небогат, но трудолюбив, служит на хорошем месте: младший конторщик шерстопрядильной фабрики.

– Хорошо его знаете?

– Я сваха, моя священная обязанность знать, кого связываю узами брака…

– Он состоит в «Клубе веселых холостяков?»

Капустина удивленно подняла брови.

– Конечно нет! Что за глупости… Я в Москве всех знаю, нет такого клуба… Позвольте заметить, Алексей Сергеевич. – Тут сваха снова вернулась к приятельскому обращению. – Вы вот допрос мне устроили, а я вас хочу спросить: куда смотрит полиция?

Полиция в лице Пушкина смотрела в блокнот, делая записи карандашом.

– Как не совестно в газетах печатать подметные письма женихов невестам? – будто не замечая, продолжила Капустина. – Такая обида честным девушкам… Плачут, места не находя, боятся, что от них откажутся…

– Астра Федоровна Бабанова состоит в кассе невест? – спросил Пушкин, захлопнув блокнот.

Надо было выбрать: невежливость мужчины, не ответившего на вопрос, или наивность? Фекла Маркеловна выбрала второе. Все-таки мужчины одинаковы: начинают со странностей, а заканчивают приданым. Вся их хитрость на виду…

– Что вы, Алексей Сергеевич, у нее приданое от отца готово, ей без надобности… Впрочем, как и ее сестре, Гае Федоровне, – подчеркнула она интонацией. – Обе обеспечены до конца дней… Семья богатая…

– Астра Федоровна выходит за графа Урсегова?

Ах, какая милая хитрость: хочет узнать, кто будет в родственниках.

– Именно так… Астра Федоровна станет графиней Урсеговой. Они с сестрой очень дружны… Выросли вместе, обучались в пансионе…

Капустина надеялась, что намек на родство с графом будет услышан.

– Астра Федоровна шьет свадебное платье в салоне Вейриоль?

Осведомленность полиции опять поразила: куда только клонит? Неужто хочет выяснить, где его невеста будет платье шить?

– Салон мадам Вейриоль чрезвычайно популярен у невест, – ответила Капустина. – Шьет модно и недорого.

– За глаза ее называют «матушка Гусыня»?

– Никогда не слышала! – ответила Фекла Маркеловна. – Какая же она гусыня? Красивая дама, знает себе цену…

Хлопнула входная дверь. В гостиную вошла девушка, держа на руках сверток. Сверток попискивал. Глянув на Пушкина, который остался сидеть, она чего-то испугалась, прижала к себе сверток и скрылась за дверью в глубине гостиной. Капустина сохранила радушное выражение лица.

– Прошу простить поведение моей горничной, дурно воспитанная особа, никак не приучу, что нельзя врываться, когда в доме гости… Алексей Сергеевич, если желаете побольше узнать о Гае Федоровне…

– Желаю, – вдруг ответил Пушкин. – Можете меня представить мадам Бабановой?

Деловой поворот стал неожиданным, но Капустина поняла: если женит этого красавца, можно считать, что лучше свахи в Москве нет.

– Авива Капитоновна давно мечтает с вами познакомиться… Скажем, завтра в…

– Сегодня через два часа, – перебил Пушкин. – Буду ждать у подъезда дома на Тверской.

Из глубин дома долетел звук, похожий на мяуканье кошки.

Пушкин встал, еле заметно поклонился и, не утруждая себя приятными манерами, вышел в прихожую. Капустина поспешила за ним, благодаря за визит и рассыпая вежливости. На что Пушкин не соизволил обернуться. Что и говорить: такого женишка врагу не пожелаешь…

Московские девицы разнятся приданым, но сходятся в одном: они верят в приметы. Порой такие древние, что тянутся со времен до Крещения Руси. Свадебные приметы не смогли искоренить ни образование, ни прогресс науки, ни священники. Дочка аристократа и дочка кухарки одинаково верят и знают, что надо делать до свадьбы и на ней самой, чтобы жить долго и счастливо. Примет множество. Если какая примета невесте неизвестна, подружки просветят.

Они твердо знают, что перед свадьбой надо отрезать клок волос у себя, а после венчания у мужа, смешать их и сжечь на свече – тогда брак будет крепкий. Что под платьем на самое тело надо надеть тайный пояс, который завяжет мать. Что жених и невеста должны глядеться в одно зеркало и стоять на венчании так тесно, чтобы «черт между ними не пролез». Что встретить свадебным поездом еврея или женщину с полными ведрами – к счастью, а вот монаха или слепого – плохо. Что на белый плат, который священник кладет у ног венчающихся, невесте надо стать первой, чтобы быть хозяйкой в доме. Что венец над головой невесты надо держать, а не надевать на нее, иначе брак развалится. Что надо следить за венчальными свечами: если горят с треском – жизнь с мужем будет в раздорах, а если оплывут – муж будет тихий и мирный. Что разные предметы, которые будут на невесте во время венчания, потом помогут ей при родах. Что, выйдя из храма, надо разбить бокал, из которого пили молодой муж и жена, а осколки затоптать ножкой. Что надо одной ложкой из одной тарелки поесть с молодым мужем. Что двух сестер нельзя венчать в один день и в один год. Что стручок с девятью горошинами приносит неудачу. Что у порога дома, в который войдут молодые, должен стоят новый веник, а весь сор надо выбросить накануне. Что под матрас брачной постели надо воткнуть пучок соломы. Что булавка, воткнутая злой рукой в брачное ложе, может привести к мужской слабости жениха, а дубовый лист, брошенный в невесту, – к бесплодию. Что водой, пролитой через венчальное кольцо сразу после венчания, можно лечить все болезни. Что невесте перед свадьбой надо заплести косу, а перед брачной ночью расплести. Что, остававшись с мужем наедине, надо снять с него ботинки и положить в левый денежку. И тому подобное…

Конечно, прогресс потеснил предрассудки. Дружка жениха уже не ездит на коне вокруг дома брачную ночь напролет с саблей наголо. На стол не ставят свадебный каравай, перепечь и жареного петуха. Вместо меда угощают конфетами. Жених с невестой не ходят вместе в баню перед свадьбой, а наутро их не кормит в постели из рук посаженная мать. Да и сам свадебный стол теперь заменен модным чаепитием. Гости поздравляют молодых, выпивают по чашке чаю и откланиваются. Но среди напора современных веяний московская невеста по-прежнему боится колдуна.

Что и говорить, в Петербурге уже не встретишь такой отсталости. А в Москве это в порядке вещей. Барышни искренно верят, что колдун по злобе или по навету может навести на свадьбу порчу. Бросит, например, под свадебную карету варежку заговоренную – и все, не будет счастья с мужем. Или того хуже: нашепчет заклинание – и вся свадебная процессия обратится в волков… Ужас, ужас…

Чтобы защититься от колдовской силы, невесты бегают к колдунам. Никто в этом не признается. Жениху об этом знать не полагается: мужчины такие циники. Если слишком робкая барышня боится идти к колдуну, берет с собой дружку. Колдун наложит такое верное заклятие, что никакой черный глаз не победит. Или травку особую даст, чтобы у порога положить и злые силы отогнать. После дремучего колдовства невеста с легким сердцем отправляется в храм на венчание. Ну что с девицами поделаешь…

Колдуны московские рекламу в газетах не печатали, но слава их передавалась из уст в уста. Василиса привезла Астру и Гаю в Замоскворечье в Руковский переулок. Колдун жил в небольшом двухэтажном доме, вход в который охраняли на потрепанных колоннах старомодные львы с шарами под правыми лапами. Гая присмирела настолько, что ни разу не споткнулась, вцепилась в локоть Астры.

– Ой, может, не надо, – тихонько шепнула она. – Робею что-то… Как выпрыгнет леший в паутине, поросший грибами… Ой, страх…

Астре тоже расхотелось встречаться с колдуном. Но поворачивать было поздно.

– Ничего страшного, подумаешь – колдун… Ненавистный муж куда хуже…

Василиса дернула за рукоятку звонка.

На пороге появился довольно упитанный господин в шелковом домашнем сюртуке с кисточками. Грибы из него не росли, паутина не свисала. Выглядел он щеголевато, с аккуратной бородкой и завитыми клочками волос на висках. Бросив на гостей взгляд, он кивнул и сказал:

– Прошу…

Гостиная, в которой оказались барышни, мало напоминала логово чародея, скорее, уютное гнездышко холостяка: с картинами, пальмой, лимонным деревцем, ковром на стене, увешанным кинжалами, и крепким, застоявшимся запахом табака. Господин Пфель, Леонтий Карлович, именно так звали колдуна, жестом указал барышням садиться за стол, покрытый скатертью темного жаккарда. Не спрашивая, он выставил кованый сундучок и подсвечник с тремя свечами.

– Что желает невеста? – спросил он, глядя немигающим взглядом.

Черные зрачки, прикрытые тенью густых бровей, показались Астре Федоровне раскаленными иглами. Она вздрогнула и опустила глаза. Сам догадался или Василиса сказала? Да нет, не знает ведь, кто из троих невеста. И вправду сильный колдун…

Ощутив робость, охватившую девушек, господин Пфель не стал дожидаться ответа.

– Желаете отвести порчу от свадьбы или получить оберег от завистливого глаза?

Гая издала звук котенка, раздавленного сапогом. Собрав силы, изрядно покинувшие ее, Астра глянула в лицо колдуна.

– Хочу, чтобы свадьба распалась, а жених отказался…

Наверняка бывают клиентки, которые желают наказать более счастливых соперниц. Пфель нахмурился и угрожающе хмыкнул.

– Прошу простить, такими вещами не занимаюсь, – строго сказал он, постукивая пальцем по крышке сундучка.

– Я хочу разрушить свою свадьбу, – храбро ответила Астра. – Чтобы мой жених отказался от меня навсегда…

Пфель только глянул на Василису, которая старательно смотрела в пол. Негодная девица обманула, ничего не объяснив. Надо было отказать.

– Вашу просьбу, мадемуазель, уважить не могу, – после тягучего молчания сказал Пфель. – Черная магия нам непозволительна… Нельзя использовать силы ради дурного дела… Даже если вы не желаете выходить замуж или вас выдают насильно…

– Но что же мне делать! – в отчаянии воскликнула Астра.

Горе ее было столь искренним, что Пфель не смог остаться равнодушным. Он был добрым колдуном. Хоть и состоятельным…

– Если желаете, могу погадать вам, мадемуазель…

Астра обреченно кивнула.

Открыв сундучок, Пфель вытащил пригоршню косточек, куриных, как показалось Астре. Косточки были гладко отполированы, на них чернели незнакомые буквы и странные значки. Пфель сложил косточки в ладошки, что-то пошептал и бросил на стол. Кости улеглись беспорядочно. Засмотревшись, Гая чуть не легла на стол, Астра вовремя одернула ее назад.

– Что там?

Колдун помалкивал.

– Могу сказать, мадемуазель, свадьбы с прежним женихом у вас не будет…

– А с кем будет? – спросила Астра.

Пфель быстро глянул на Гаю.

– Два жениха вас ждут… Один достанется вам от другой невесты…

– Потому что та невеста умерла или умрет?

– Возможно, – последовал уклончивый ответ.

– А другой?

– Придет сам, откуда не ждали…

– Могу узнать их имена, кто они? Сколько им лет? Как они выглядит? Где служат?

Колдун собрал кости и спрятал в сундучок.

– Скоро все узнаете…

– У меня свадьба через три дня… Как успеть поменять двух женихов?

– То, чему быть должно, всегда успеется, а прочее уму человеческому знать не положено. – Пфель глянул на Гаю. – А на вас, голубушка, сорочье слово лежит… Мешает сильно, как иголка в ботинке…

Гая схватила ладошками лицо.

– Ой, что же мне делать… Помогите…

– Моя помощь не требуется. Как прилетело, так и отлетит вскоре. Не бойтесь…

– А мне что-нибудь предскажете? – спросила Василиса.

Пфель пробурчал что-то сердитое.

– И забудьте сюда дорогу, мадемуазель, – добавил он.

Астра встала и развязала тесемки сумочки.

– Благодарю, господин Пфель… Сколько должна вам за труды?

Колдун глянул на нее черными глазищами.

– За такое денег нельзя брать… Вам и без того нелегко придется…

– Как вам будет угодно, – резко повернувшись, Астра пошла в сени, забыв про Гаю и Василису. Она была слишком расстроена, если не сказать встревожена. Если не сказать в глубокой растерянности. Лучше бы не ездила вовсе.

Лучше бы не знать…

– Наконец-то пропащая явилась! – услышал Пушкин громкий голос из квартиры, занимавшей второй этаж старого и малость покосившегося дома в переулке Сивцев Вражек на Пречистенке.

Дверь распахнулась.

– Ну где же тебя, милая, носило…

На пороге стоял невысокий господин в потертом жакете и стираной сорочке, рукава которой были закатаны до локтей, открывая мокрые красные руки. Он слепо, по-стариковски сощурился.

– Вот тебе на, не Тася, – проговорил он, чуть отодвигаясь, чтобы разглядеть незнакомца. – Прошу простить, думал, дочь вернулась… Чем могу служить?

Чиновник в отставке виден в каждой мелочи. До больших чинов не выслужился, пенсию не получил, живет на скудный доход, наверное, проживает остатки приданого жены. Во всем себе отказывает, экономит, новой сорочки не купит. Все только чтобы вырастить дочь до счастливого замужества.

Из квартиры доносились густые запахи готовки, в которых смешались рыбные и мясные ароматы. По коридору пробежала кухарка с тазом, покрытым полотенцем, другая вылетела из кухни с горкой тарелок. Выглянула старушка, утирая лоб рукой в муке. Небогатый дом готовился к главному событию: свадьбе дочери. Отдавал все силы и средства без остатка.

Пушкин не смог сказать то, что должен был. Завтра в доме будут совсем другие заботы. А сегодня… Сегодня хлопоты радости… В конце концов, это обязанность ротмистра фон Глазенапа сообщить тяжкую весть. Пусть шлет помощника или как угодно… Пушкин представился чиновником сыскной полиции, пояснив, что визит его связан с публикацией в «Московском листке»: проверяет, нет ли жалоб от невест. По просьбе участкового пристава…

Отец Юстовой только усмехнулся: из-за такой чепухи тревожиться. Пригласил войти в дом, обещал прислать жену, он в свадьбах лицо подневольное, как выразился.

После квартиры Капустиной бедность семейства отставного чиновника была слишком заметна. Живут в съемной квартире, из своего фотографии на стенах и дешевый фарфор. На столе высились горы тарелок и блюд, стояли бутылки недорогого вина, в вазе лежали фрукты. Сегодня подготовить необходимое, а завтра вернуться после венчания к праздничному столу.

Вышла пожилая женщина в фартуке, с проседью в волосах, улыбнулась гостю и принялась извиняться, что принимает в таком беспорядке. Пушкин обещал задержать ненадолго. Его заставили сесть на скрипящий стул.

– Не стоило беспокоиться… Мы газету от Тоси спрятали, ничего не знает, ей и расстройства никакого… Завтра свадьба, все забудется, все начнется по-новому, – сказала матушка, вертя ладонями, будто намыливая.

– Приданое ваша дочь завтра получает?

Полина Карповна приподняла брови.

– Да разве полиция таким обстоятельством интересуется?

– Служба, – кратко ответил Пушкин.

– Ну, раз служба… Тысячу рублей для Тасеньки скопили, солнечного зайчика нашего… Как раз вовремя: тут ей и шестнадцать исполнилось, и жених нашелся… Спасибо десять лет назад мадам Капустина надоумила войти пайщиками в кассу взаимопомощи невест… Ой, да что же я, проговорилась, – Полина Карповна прикрыла ладошкой рот. – Приставу не расскажете?

Пушкин обещал сохранить в тайне.

– Свадебное платье ваша дочь сегодня оплачивает?

Тут уж Полина Карповна совсем удивилась.

– И это известно? Да вот, собрали… Такое дорогущее, сорок рублей… Но разве для дочки что пожалеешь… Наскребли по сусекам… Продала свой перстень, мне без надобности, а Тося носить не будет… Вот, пошили у самой мадам Вейриоль…

– Другие деньги ей выдали?

– Мелочь на извозчика туда и обратно… Чтобы ноги не натерла перед свадьбой…

– Господин Ферх сделал невесте подарок?

Полина Карповна расцвела от гордости.

– А как же! Все как полагается… Все как у людей… – Она указала на жидкий букет гвоздик, лежавший на коробке печенья «Сиу и К°». – Сегодня заехал, привез подарок, да не дождался, уехал…

– Родственники Таисье деньги дарили?

– Что вы! – Полина Карповна отмахнулась. – Если что поднесут, так ведь только завтра, после венчания… Как полагается… Да и не горцы мы, чтобы деньгами невесту осыпать… Там, говорят, золотом так и сыплют, так и сыплют…

– Через три дня ваша дочь приглашена на свадьбу Астры Бабановой, – сказал Пушкин, не глядя на старушку.

– Хорошо бы, да кто нас туда пустит… Астра Федоровна ведь за самого графа Урсегова выходит… Графиней будет… Они, конечно, с Тасей в одном пансионе учились, в обучение столько денег отдали, что и подумать страшно… О чем жалеть теперь, когда все устроилось… Но мы понимаем свое место… Спасибо, что Гая Федоровна согласилась Тасиной дружкой быть… Уже великая благодарность… Да вот еще господин Курдюмов обещался свадьбу визитом почтить… Все как у людей будет…

– Почему не поехали с дочерью на примерку свадебного платья? – спросил Пушкин, понимая, что вопрос приближает к опасной черте.

Полина Карповна ничего не заметила и не встревожилась.

– Куда там! Столько хлопот, столько надо к завтрашнему успеть… Они с Гаей Федоровной сговорились… На то и дружка, чтобы помочь с платьем… Да вот что-то задержалась, ума не приложу, где она… Неужели перед зеркалом вертеться не устала…

– Приглашения на свадьбу печатали?

Гордостью просияло лицо Полины Карповны. Она сходила к буфету и вернулась с карточкой, на которой были напечатаны имена жениха и невесты, место и время венчания. Карточка была в точности такой, как приглашение на свадьбу Астры Федоровны.

Пушкин заставил себя сказать комплимент и спросил: где же такую красоту делают? Оказалось, в типографии Теофила Гагена, что на Большой Лубянке. Типография была известной и чрезвычайно дорогой. И тут родители разбились в лепешку, чтобы невесту порадовать.

– Ваша дочь любит сельтерскую воду?

– И откуда только все узнаете! – обрадовалась старушка. – Ваша правда, господин полицейский, Тася водичку эту вину предпочтет… Дорогая водица выходит… Но что поделать, по праздникам балуем душеньку нашу…

Поглядывая на старенький маятник, Полина Карповна стала извиняться, что не может продолжить приятную беседу, на кухне ждут. Если надобно, пришлет мужа, и не желает ли господин полицейский выкушать чаю, она похлопочет…

Чувствуя на душе гадкую тину, Пушкин простился и покинул дом, сегодня еще готовивший свадьбу…

Список ресторанов, в которых граф Урсегов мог позволить себе обедать, был чрезвычайно короток. В него входило от силы пять-шесть заведений. «Славянский базар» можно сразу вычеркнуть. Агата успела спросить Сандалова. Портье признался, что графа знает не слишком хорошо, бывает он здесь редко, сегодня наверняка не был.

Первым делом она приказала извозчику вести в «Билло» на Большой Лубянке. Там испробовала простую хитрость: просила официанта передать срочное сообщение для графа Урсегова. Официант, видя встревоженную даму в дорожном костюме, подумал, что произошло нечто важное, ушел в зал, чтоб опросить товарищей, и вернулся ни с чем: графа не было. Что Агату пока устраивало.

С Большой Лубянки она приказала на Софийку, в «Альпенрозе». Повторив трюк, узнала, что графа Урсегова не было и там. Такой же результат получила в «Континентале» на Театральной площади и в «Праге» у Арбатских ворот. После трех неудач Агата надеялась, что ей повезет в «Мавритании» на Сущевке. Но граф не изволил там отобедать. Предстоял неблизкий путь на Петербургское шоссе, где располагались «Яръ» и «Стрельна». Перед тем как порадовать извозчика дальним маршрутом, Агата решила заехать на Трубную площадь.

Официант «Эрмитажа», как и прочие его собратья, побежал в зал и вдруг вернулся с чудесной новостью: граф как раз начал обедать. Агата тут же изобразила большое волнение и стала спрашивать, кто у него за столом. Дескать, не при всяком может сообщить плохое известие. Официант предложил взглянуть и указал на ближний столик к сцене. Из-за раннего часа выступления еще не начинались, но граф не изменял привычке занимать лучшее место.

Он был один.

Издалека граф казался довольно милым, простодушным и веселым человеком, одетым по последней моде, с бутоньеркой на лацкане сюртука. Он вертел головой, улыбка под завитыми усиками не сходила с лица. Граф Урсегов пригубил бокал светлого напитка, кажется шампанского, и заел ложечкой черной икры. Агате хватило опыта, чтобы оценить: добыча будет не из трудных. Не пройдет и получаса, как она окажется за его столом. После поедут кататься по Москве: надо же приехавшей баронессе фон Шталь показать древнюю столицу. А затем она мягко заставит его познакомить с друзьями. И тут окончательно разоблачит преступников. Господину Пушкину останется арестовать убийц. Если, конечно, она доживет до завтра и ее не прихлопнут ради развлечения. От веселых холостяков всего можно ожидать…

Помня, что на ней мерзкое дорожное платье, Агата внесла изменение в свой выход в зал ресторана, чтобы не выглядеть смешной. Она настроилась и собралась, но в этот момент мимо прошел какой-то господин. Агата успела юркнуть за портьеру, обрамлявшую дверь. Господин был в таких тяжких раздумьях, что ничего не замечал вокруг…

Никаких сомнений, это он. Господин Смольс, оказывается, не доехал до Петербурга, вернулся с полдороги…

Отказавшись от услуг официанта, Агата стала наблюдать, что будет дальше. Смольс что-то приказал, ему принесли на подносе графин и простые закуски. Он налил рюмку, выпил, не закусывая, налил вторую и тут же третью. А потом схватился руками за голову да так и сидел. Как самый обычный жених, которого бросила невеста. Печаль его была столь велика, что Агата ощущала ее физически, будто лицо жгли пощечинами. Страдал самый обычный мужчина, который хотел жениться по любви, а получил пустое купе с багажом вместо невесты…

Впервые в жизни Агате стало стыдно. Стыдно до слез.

Она вышла из ресторана, стараясь забыть картину горюющего дипломата, и уселась в пролетку. Ничего не оставалось, как ждать, когда его светлость, граф Урсегов, закончит обед.

Но где его дружки? Или ему не успели доложить о смерти другой невесты?

Мадам Капустина женила всех. Кто хочет и не хочет, кто мечтает и боится выходить замуж. Не было случая, чтобы у нее жених сбегал из-под венца или невеста ударилась в бега. Но сейчас, стоя у подъезда дома на Тверской, богато украшенного лепниной, она не знала, чем кончатся смотрины. Как оказалось, Пушкин полон неожиданностей. Нельзя предвидеть, что ему взбредет в голову. К тому же Феклу Маркеловну беспокоило, что он разнюхал про кассу взаимопомощи.

Нельзя сказать, что касса невест пряталась под глухим покровом тайны. Кому надо, и без того знали. Каждая небогатая мать, у которой дочке исполнилось шесть лет, пять лет, а то три или два годика, получала предложение накопить на приданое. Никто не отказывался. И никто не распускал язык. Дело процветало без лишней огласки. Откуда же Пушкин пронюхал?

Капустина гадала, где совершила промашку, и не могла догадаться. Что несколько тревожило. Она подумала отказаться от сватовства вовсе, заявив жениху, что ему дали от ворот поворот. Такая слабость бросила бы пятно на ее мундир. Если, конечно, свахи носят мундиры… Чего в Москве не бывает… К тому же мадам Бабанова так захотела видеть именно его в женихах…

Появление Пушкина избавило сваху от трудного выбора. Войдя в мраморную залу, которая оказалась прихожей, Капустина извинилась, что должна обмолвиться с мадам Бабановой парой словечек. Она отвела Пушкина в малую гостиную и оставила в одиночестве, обещав вскоре вернуться.

Малая гостиная купеческого дома по размерам могла стать жилищем для небольшого семейства. Но простым смертным делать тут было нечего. Вызывающая роскошь и наглое богатство мебели, золоченых обоев, атласных французских штор, итальянского хрусталя люстры, фигурок и ваз мейсенского фарфора кричали, что здесь имеют право жить только те, кто не привык считать деньги.

Посреди главной стены висел портрет, написанный в современной реалистической манере. Герой портрета еле вмещался в золоченые рамки. Художник изобразил дородного господина с окладистой бородкой слишком правдиво. В тяжелом взгляде, сверлящем из-под массивного лба, читались сила и злость хищника, что позволяют добиться в жизни всего и богатства в частности. Между густых бровей виднелась глубокая ложбинка, будто след от давнего удара. Портрет как будто глядел на незнакомца и говорил: «Это еще что такое явилось? Пшел вон!»

Пушкин увидел достаточно. Он прошел к диванам, стоявшим в центре гостиной напротив друг друга, и огляделся. На персидском ковре и под диваном было разбросано печенье, как будто горничная забыла подмести. Пушкин узнал известные печенья из набора «Экстра» фабрики Эйнем. Между диванами располагался резной столик в мавританском стиле, которому, по строгим правилам вкуса, здесь было не место. Подобные правила Пушкина интересовали мало. Его привлекла хрустальная вазочка на столике. Вместо печенья в ней лежал полусгоревший обрывок бумаги, пахнущий свежим дымом. Подчиняясь не разуму, а полицейскому инстинкту, Пушкин воровато оглянулся на двери, каковых здесь было три, вытащил черный блокнот и смахнул пепел между страницами… Поступок мальчишеский, нелогичный и недостойный чиновника сыска. Оправданием было врожденное любопытство, которое толкает открывать новые континенты и раскрывать преступления… Многие приличные люди им страдают…

Он успел повернуться к портрету, чтобы не возникло сомнений, чем он тут занимался, как в гостиную вошла Капустина. Она сопровождала даму. Дама была так молода и красива, что Пушкин не сразу понял, кто она. Одна из дочерей Бабановой? Нет, все-таки сама мадам. Кажется, младше его. И уже мать двух дочерей. В каком же возрасте вышла замуж?

На всякий случай Пушкин поклонился.

– Алексей Сергеевич, позвольте вам представить: Авива Капитоновна Бабанова, вдова купца I гильдии Федора Козьмича Бабанова, владелица торговлей шерстью под фирмой «К. М. Бабанов и сыновья»…

Помпезное приветствие должно было указать жениху его место: гляди не дури, в такой дом попал, что многие и мечтать не могут. Пушкина интересовало не купеческое богатство, а протянутая чуть полноватая ручка. Надо принять решение: целовать или отдать поклон. Пушкин выбрал второе.

Авива Капитоновна простила невоспитанность, села на диван, не замечая разбросанного печенья, будто домашнего пустяка, и пригласила Пушкина устроиться на другом. Как ему будет удобно.

– Обратили внимание на портрет моего покойного мужа? – спросила она. – Каким его нашли?

– Когда он умер? – спросил Пушкин, чем заставил вздрогнуть Капустину: жениху вести себя так не подобает.

Неловкость манер мадам Бабанова спустила.

– Несчастье случилось на Масленицу… Федор Козьмич чрезмерно объелся блинами и умер буквально за столом… Доктор сказал, что такое часто случается в Масленицу…

– Чуть меньше двух месяцев назад, – сказал Пушкин, глядя на светлое платье вдовы.

– Понимаю ваше удивление, – ответили она, не смущаясь, что свойственно красивым женщинам с точеной фигурой. – Мы отдали христианский долг на упокоение его души, а траур никому не нужен… Федору Козьмичу в первую очередь. Он бы одобрил, что выдаю Астру Федоровну замуж, не выжидая года. К чему мучить влюбленные сердца, которые стремятся друг к другу? Моя вторая дочь, Гая Федоровна, тоже созрела для замужества… Родились вместе с разницей в несколько минут… Люблю обеих всем сердцем, как может любить только мать. Так мило, что они не близняшки. У каждой свой характер. Гая Федоровна как будто создана для семьи: мягкая и добрая…

Намек совсем откровенный. Капустина взялась помочь Пушкину прочистить уши.

– Гая Федоровна – чудесная девушка. Воспитана в знаменитом пансионе Пуссель, где обучение стоит четыреста рублей в год… Закончила восемь классов, умница и красавица, – сказал она, и добавила: – У нее легкий характер и доброе сердце…

Так Фекла Маркеловна обычно говорила, когда хотела смягчить в девушке милый недостаток, который обязательно выплывет. Когда хромую ножку, а когда невесту в положении[12].

– Ваша дочь выходит за графа Урсегова…

– Да, свадьба состоится через три дня в храме Святых Бориса и Глеба у Арбатских ворот. Буду рада видеть вас среди гостей… Вот приглашение. – Мадам Бабанова протянула карточку с кружевом, золотыми шарами и миртом. Текст отпечатан в типографии. Не выразив положенной благодарности, Пушкин сунул приглашение в карман.

Такое поведение мадам Капустина не могла простить: неужели он настолько глуп? Ему буквально говорят: желаем видеть вас родственником. Что еще надо? Обсуждай приданое Гаи Федоровны и забудь о кассе невест…

Чего-то подобного ждала мадам Бабанова. Она придирчиво смотрела на Пушкина, как изучают перед покупкой редкую вещь.

– Астре Федоровне поступали угрозы? – спросил чиновник сыска, а вовсе не вещь.

Мадам Бабанова глянула на Капустину. Сваха только плечами пожала. Она окончательно перестала понимать этого господина.

– Угрозы? – повторила Авива Капитоновна. – Какие могут быть угрозы? От кого? Полагаю имя нашей семьи – достаточная защита от любых угроз… Кто посмеет угрожать невесте графа Урсегова…

– Мой служебный долг задать такой вопрос.

– Милейший Алексей Сергеевич беспокоится по причине письма женихов невестам, что нынче напечатали в газете. – Капустина постаралась погасить неловкость.

– Ах, вот в чем дело! – обрадовалась мадам Бабанова. – А то я не знала, что и подумать… Это такая глупость, на которую и внимания обращать не следует…

– Астра Федоровна завтра будет на свадьбе Таисии Юстовой?

Слушать об этом Авива Капитоновна не пожелала.

– Прошу простить, это излишне… Достаточно, что я разрешила Гае Федоровне быть дружкой на свадьбе этой Юстовой… Мы, конечно, не аристократы, но слишком вольному общению со служащими фирмы должна быть граница…

– Именно так, границы надо знать и понимать, что делаешь, – в сердцах выразилась Капустина. Она поняла, что худшие опасения оправдались: не будет никакого сватовства. Опозорилась. С треском провалилась…

– Мадам Бабанова, позвольте поговорить с Гаей Федоровной, – попросил Пушкин.

Вопрос был встречен вздохом облегчения обеих женщин. Сваха не могла поверить, что обреченное сватовство мгновенно обернулось в нужную сторону.

– Буду рада, Алексей Сергеевич, вашему знакомству с моей дочерью, – ответила Авива Капитоновна. Еле заметная тень скользнула по ее лицу. Она о чем-то задумалась. – Вы, кажется, служите в сыскной полиции?

Пушкин молча кивнул.

– Прекрасное место для молодого человека… Позвольте говорить напрямик…

Он ждал, что последует дальше.

– Для матери счастье ее детей – главное… Астра Федоровна составила отличную партию стараниями Феклы Маркеловны… Я не верю в приметы, что сестры не могут жениться в один день или год… Они родились вместе, почему бы им не выйти замуж вместе? Где одна свадьба, там и две… Больших сборов не потребуется, все и так готово… И с платьем успеем… Теперь о главном. Даю за Гаей Федоровной двадцать тысяч годового дохода[13] в процентных бумагах, свой дом и меблировку. Подумайте над моим предложением, Алексей Сергеевич…

– Обещаю подумать, – ответил Пушкин, вставая с такого мягкого и удобного дивана, что вставать было лень.

– В таком случае приглашаю вас завтра с Агатой Кристафоровной к нам на ужин… Соберемся семейным кругом… Фекла Маркеловна, проводите господина Пушкина к Гае Федоровне… Позаботьтесь о приличиях…

На прощанье Авива Капитоновна улыбнулась будущему жениху, но ручку на всякий случай не подала. Она не сомневалась, что в Москве не родился еще мужчина, который сможет отказаться от такого приданого.

Зря сваха глупости болтала…

Граф Урсегов изволил обедать полтора часа. Сидя в пролетке на апрельском ветерке, Агата так продрогла, как не замерзла в проруби[14]. Дорожный туалет из английского твида не согрел московской весной. Руки заледенели, под носом появилась предательская капля. Агата держалась.

Она видела, как из «Эрмитажа» вышел Смольс, покачиваясь и печально встряхивая головой. Видела, как выходили другие сытые господа, которых успела заметить в зале. Граф все еще вкушал. Наконец и он появился. Агата обрадовалась так, как не обрадовалась бы Пушкину.

Предводитель шайки убийц наел отличное настроение. Агата видела его улыбку и сдвинутую набекрень шляпу. Окинув взглядом площадь, граф свистнул в пальцы. Как по волшебству к нему подкатил извозчик. Урсегов прыгнул на диванчик пролетки и что-то крикнул «ваньке». Агата не расслышала, куда он едет, приказала следовать в некотором отдалении.

Интерес привел графа на Красную площадь и Верхние торговые ряды[15]. Приказав извозчику ждать, Агата побежала за ним, стараясь потеряться в толчее. По торговой традиции на Фоминой неделе началась дешевка[16]. Магазины сбрасывали цены больше, еще больше и отдавали товар почти даром. Покупатели толпились на галереях. Урсегов прогуливался в толпе, не заходя ни в какой магазин. Внимание его привлекали не витрины, а барышни, которым он заманчиво улыбался и приподнимал шляпу. Агата следовала за ним и никак не могла выбрать удобный момент, чтобы попасться на глаза и начать знакомство.

Прогулявшись по этажам и ничего не купив, граф вышел на Красную площадь. Опять по мановению руки добыл извозчика. Талант для Москвы на редкость полезный.

Приехав на Тверской бульвар, Урсегов сошел и, кинув извозчику рублевую монету, занялся самым главным для мужчины делом: прогулкой по бульвару. Агата не отставала, ощутив охотничий азарт.

И тут случилось странное. Заметив свадебную карету с женихом и невестой, граф сорвал с голову шляпу и принялся салютовать. При этом выкрикивал пожелания счастья. Жуткое притворство поразило Агату: и это человек, который согласился на убийство собственной невесты? Ну и ну…

Намахавшись, граф нацепил шляпу на затылок и отправился дальше. В середине бульвара он заметил праздничную толпу около небольшого храма Иоанна Богослова. Тут же свернув налево, Урсегов присоединился к зевакам. Как только из ворот церкви вышли жених с невестой, граф принялся кричать: «Ура молодым!» и «Многая лета!» и «Виват!» При этом сотрясая шляпой на вытянутой руке. Агата стояла поблизости, скрытая толпой, не веря глазам своим: до какого цинизма опустился этот человек! Подозрения окончательно стали твердой уверенностью: граф фальшиво радуется чужим свадьбам потому, что свою невесту приговорил. Сегодня утром Астра Федоровна чудом спаслась, в другой раз с ней будет покончено. Надо сделать все, чтоб спасти ее и других несчастных девиц, над которыми нависла смертельная угроза.

Между тем, вполне насладившись свадебным торжеством, до которого не успели дотянуться его преступные дружки, граф вернулся на бульвар. Агата уже изготовилась попасться ему навстречу, как Урсегов призвал извозчика. Прыгнул в пролетку и поехал прочь.

Бегом примчавшись к своей пролетке, Агата успела не потерять удиравшего преступника. Граф приехал в Театральный проезд и вошел в левое крыло Центральных бань. Швейцар приветствовал его как дорогого гостя. А мадемуазель в дорожном костюме на порог не подпустил.

– Просим прощения, женское отделение рядом-с, – было сказано ей.

Агате осталось проклинать мужское господство, женскую долю и неравенство полов. Столько стараний – и все напрасно. Наверняка Урсегов сейчас в компании приятелей. И она бессильна. Ждать, когда граф с друзьями выйдет из бань? Господа, чего доброго, до ночи просидят. И Пушкину сказать нечего…

Окончательно пав духов, Агата забралась в пролетку и приказала отвезти ее на Страстную площадь.

Приличия были беспощадны. Даже после сговора и обручения молодой человек не имел права оставаться наедине с девушкой без присмотра родственников до самой свадьбы. А тем более когда он находился в статусе гостя и пока не сделал то, чего от него ждали. То есть предложения.

Капустина нашла сестер с Василисой в малой столовой. Барышни сидели молчаливые, как на поминках. Чай не пили, конфектами не угощались. Зная, что настроение шестнадцатилетних девиц переменчиво, как вода, Фекла Маркеловна не стала донимать расспросами, а высказалась напрямик: в доме приятный молодой человек. Он желает познакомиться с Гаей. С ней надо находиться сестре и Василисе. Сама сваха не будет смущать своим присутствием молодежь.

От волнения Гая стала крутить пуговицу и манжету блузки и тут же оторвала. И не смогла спросить Феклу Маркеловну, кто он и что он. Зато Астра не растерялась, потребовала полный отчет. Капустина ничего не скрывала: чиновник сыскной полиции, младше тридцати лет, хорош собой. Обучался в Московском университет математике да потом ушел служить в полицию. Умен, честен, прямолинеен, правда, излишне сух и строг. Небогат, но за деньгами не гонится вовсе. Чего доброго, не пожелает оставить службу после женитьбы, потому что горд и своенравен. Что Капустина не сочла нужным скрывать: пусть бедняжка сразу знает, какое счастье ей привалило. Родители господина Пушкина давно умерли, из родственников – пожилая тетушка. Поведения исключительно пристойного, женат не был, детей нет…

Выслушав полную характеристику, Астра похлопала в ладоши.

– Изумительно, тетя Фекла… И сестренку продали… Полагаю, матушка с приданым не поскупилась?

– Попридержи язык, милая, – строго ответила Капустина. – Твоего совета не спрашивают. Будешь при сестре. И помалкивай, не смей язык свой змеиный распускать…

Астра присела перед свахой в образцовом книксене, как научили в пансионе.

– Слушаюсь, мадам… Не извольте беспокоиться, мадам…

Фекла Маркеловна горестно вздохнула.

– Пороть тебя надо было по-простому, по-купечески… Не выросла бы такой. – Тут она обратилась к Василисе. – На тебя надеюсь, будешь за старшую. На этих сорок надежды никакой…

Василиса послушно поклонилась:

– Не беспокойтесь, Фекла Маркеловна, все будет хорошо.

– Тогда отправляемся в Зеленую гостиную, – сказала она и на всякий случай перекрестилась.

Зеленая гостиная находилась рядом с малой, в нее вела одна из дверей. Пушкин осматривал стены, выложенные зеленоватым мрамором, похожим на малахит. Архитектор хотел сделать гостиную в английском стиле, для чего поставил мраморный камин с большим зеркалом над каминной полкой, книжные стеллажи из мореного дуба и глубокие кожаные кресла. Купеческий дух потребовал установить фигуры казаков с копьями и шашками кастлинского литья, золоченые вазы на каминной полке и портреты предков с окладистыми бородами, похожих на персонажей лубка. На каждом портрете – мужчины, женщин отчего-то не было, – Пушкин отмечал фамильный признак породы.

Распахнулась дверь. Капустина, как придворный церемониймейстер, впустила сестер. Астра разглядывала будущего родственника дерзко и прямо, презрительно улыбаясь. Она демонстративно осталась стоять, не присев, когда сваха представила ее, и даже головы не наклонила, показывая полное презрение. Гая хотела присесть, как полагается воспитанной барышне, но у нее предательски подвернулся каблук. Если бы не подхватила сестра и Василиса, полетела бы лицом в ковер. И так стыда не обобраться. Она покрылась пунцовыми пятнами. Василиса была названа компаньонкой.

Усадив девиц, Капустина извинилась, что вынуждена оставить, у нее срочное дело. Фекла Маркеловна пылала гневом не хуже огнедышащего дракона: обе мерзавки окончательно допекли, каждая своим характером. Требовалось успокоить душу рюмкой ликера. Но прежде она осталась подслушать под дверью. До замочной скважины не долетал никакой звук. Она подумала: «Неужели будут молчать, как на похоронах?» и «Может, вернуться?» Но потом плюнула, дескать, пусть сами разбираются, и отправилась на кухню.

Пушкин молчал, поскольку бессовестно рассматривал барышень, что делать не принято. Астра бесстрашно отвечала прямым взглядом, Гая разглядывала платочек, скомканный в руках, Василиса изучала обстановку гостиной.

– Служите в полиции? – спросила она, получив от Астры локтем в бок.

– В сыскной полиции, – ответил Пушкин.

– Чрезвычайно интересно, должно быть…

– Обычная служба.

Астра с Василисой переглянулись: жених вел себя совсем не так, как принято. Комплименты не говорит, никакой учтивости и заискивания перед богатыми невестами. Да что он себе позволяет?

– Разве ловить преступников скучно? – спросила Астра. – В романах это выглядит занимательно.

– В жизни по-другому. Астра Федоровна, позвольте задавать вам вопрос…

Астра так удивилась, что забыла о презрении к будущему родственнику.

– Мне? Вы хотите задавать вопрос мне? Гая Федоровна, – она указала на сестру, – с большим удовольствием ответит на любой ваш вопрос…

При этом Гая так дернула платок, что материя разорвалась на куски.

– Вашу сестру спрошу в свой черед.

Пожав плечами, Астра откинулась на спинку кресла. Как не полагалось делать хорошо воспитанной барышне. Ох уж эти приличия…

– Извольте… Раз любите полицейские привычки…

– Астра Федоровна, вы сделали подарок на свадьбу мадемуазель Юстовой?

– С какой стати вас интересует Тася Юстова? – ответила она.

На откровенную грубость Василиса сделала упреждающее движение бровями. Пушкин привык и не к такому.

– Что именно подарили?

Астра улыбнулась:

– Ну, раз на первом знакомстве с моей сестрой вас интересует такая чепуха, извольте: подарила ей серьги с камушками. Дешевые, конечно… Все-таки старинная знакомая… Нельзя не уважить…

– Передали ей приглашение на свою свадьбу?

Кажется, Астра собралась высказать наглецу все, что про него думала, но Василиса вовремя сжала ее руку.

– И в мыслях не было, – ответила она сдержанно. – Серьги – всего лишь жест вежливости с моей стороны. Излишний для такой недалекой барышни, как Тася, но что поделать, уж такое у меня доброе сердце. Тем более Гая Федоровна – ее дружка. Вам это известно?

– Известно, – ответил Пушкин. – Почему сегодня утром отменили примерку свадебного платья в салоне мадам Вейриоль?

Вопрос застал врасплох. Астра не могла прийти в себя от изумления.

– Вы… Вы… – пробормотала она и собрались с силами. – Вы ничего не перепутали? Устроили тут полицейский допрос. С какой стати лезете в мои личные дела?

– Прошу ответить.

– Ну что ж… – Астра по-мужски шлепнула себя по коленке. – Желание дорогого гостя для нас закон: я не поехала на примерку потому, что расхотела… Девушка имеет право расхотеть? Смена настроения не преследуется по закону?

Она встала и отряхнула юбку, будто сметала сор.

– Прошу простить, господин Пушкин, я вспомнила о срочном деле, которое требует моего присутствия… Оставляю вас с Василисой и сестрой…

Взмахнув подолом, будто бросила перчатку в лицо, Астра Федоровна вышла из Зеленой гостиной. Голова ее была гордо поднята, спина прямая, как древко знамени.

– Прошу простить мою сестру, – сказала Гая, решившись поднять глаза на красивого мужчину, который понравился ей так, что страшно признаться. И даже незаметна разница в возрасте. Такой милый и простой. Пусть немного бука… Это ничего… Зато такой славный… Сразу видно: умница… Не то что мерзкий граф Урсегов… Неужели он хочет сделать предложение?

Молчаливым кивком Пушкин извинения принял.

– Девушка перед свадьбой так нервничает, что не всегда понимает, что говорит, – осмелев, продолжила Гая. – Нас готовили к семейной жизни восемь лет пансиона, а когда Астре Федоровне сделал предложение граф Урсегов, она немного испугалась… Еще глупейшая статья про невест в утренней газете…

– Гая Федоровна, позволите говорить с вами откровенно?

Она смотрела на него доверчиво и просто.

– Конечно… Извольте…

Пушкин обратился в Василисе.

– Прошу оставить нас наедине. Даю слово чести, Гае Федоровне ничто не будет угрожать. Можете быть за дверью.

Василиса не заставила себя уговаривать. Быстрым движением пожала руку Гаи, вышла из гостиной, плотно притворив дверь.

– Что вы хотите узнать по секрету от сестры?

Нельзя не заметить, что Гая только казалось простоватой. У нее был острый природный ум. Она стеснялась его, считая, что для девушки быть умной – неприлично. Вдруг мужчинам не понравится…

– Не стесняйте себя, я понимаю, – добавила Гая и застенчиво улыбнулась.

В потусторонние силы и прочий спиритизм, набиравший популярность в столице, Ванзаров не верил. А верил в мудрость Сократа, государство Платона, логику Аристотеля и прочие незыблемые истины. Но Москва преподнесла сюрприз.

Сидя за накрытым столом приятного семейства господина Таратугина, служащего городской управы, Ванзаров испытал сильнейшую иллюзию… дежавю. Как будто сила злая, коварная, дунула ему в глаза волшебной пылью и перенесла на несколько недель назад в Петербург. Иллюзия была столь сильна, что Ванзаров даже глянул в окно: не сошел ли он с ума и не покажется ли там Невский проспект. За окном в предвечернем сумраке светилась золотом луковка московской церквушки. Странное чувство ослабло, но не отступило.

Началось с того, что Ванзарова и Зефирчика встретило семейство в полном параде. Старшая дочь, Юлия, надела лучшее платье, в каком только на балу сверкать. Младшая, Виолетта, оделась поскромнее, чтобы не затмевать сестру. Вырез ее платья жег такими откровенными формами, что глазам больно, а жемчужное ожерелье манило загадочным светом. Ванзаров подумал: «Как похоже на то, что было». Но не придал этому значения.

Все шло чудесно. Зефирчик держался мужественно, вешалку не сорвал, о ковер не споткнулся, ваза с цветами уцелела. Ванзаров успевал подстраховать друга. Изобразив мрачную задумчивость, Зефирчик попросил разрешения у господина Таратугина поговорить наедине с его дочерью. Счастливый отец только этого и ждал. Юных созданий, которым оставался крохотный шаг до счастья, препроводили в комнату рядом с гостиной. Вычищенную до блеска и надушенную духами так, что щипало в носу. Зефирчик был так великолепен, что умудрился не наступить на шлейф Юлии, без травм раскрыл перед ней дверь и сам вошел, разминувшись с дверным косяком. Отец подбежал на цыпочках, затворил за ними.

Ванзарова пригласили за стол. Его посадили так, что напротив оказалась Виолетта. Стол скрыл нижнюю часть ее платья, зато содержимое выреза возвышалось во всей красе. Маменька села слева от Ванзарова, чтобы не мешать молодому человеку любоваться красотами. Господин Таратугин предложил закусить слегка и разлил вино. Бутылка шампанского дожидалась возвращения Зефирчика с Юлией. Виолетта загадочно улыбалась ему, играя вином в бокале. Вино Ванзаров не любил, но легче было выпить, чем мучиться под манящими взглядами девицы. Он выпил. На тарелке у него мигом оказалась скромная закуска из трех домашних салатов и пяти видов мясной нарезки. А маменька вдруг спросила, где он служит. Ванзаров ответил, чем вызвал такой обмен взглядами между членами семейства, от которого могла зажечься электрическая лампочка. Далее его спросила: каково жалованье, какие планы на карьеру, где живет в столице. Ванзаров отвечал честно, как на допросе. При этом ему все сильней казалось, что нечто подобное уже случалось. Когда же он рассказал, что его старший брат Борис служит в МИДе и вскоре ожидает повышения, над столом пролетел ветерок, будто сердца членов семейства охнули от счастья.

В этот момент Ванзаров готов был поклясться: это уже случалось с ним. Точно так же напротив сидела дочка с невероятным разрезом, точно те же вопросы задавала ее маменька, точно так же папенька наливал вино. Не было старшей сестры и Зефирчика. В остальном – копия того вечера, когда матушка Ванзарова потащила его знакомиться с «очень приличной семьей», у которых чудесная дочь.

Чтобы проверить, насколько силы зла властвуют в обеих столицах, Ванзаров загадал: сейчас мадам Таратугина расскажет, как хорошо образована ее дочь.

– Наша Виолетта получила прекрасное образование в пансионе Ржевской, – сообщила маменька. – Между прочим, четыреста рублей в год платили, не шутка…

«Сейчас скажет, что ее дочь умеет вести хозяйство», – подумал Ванзаров.

– Позволите заметить, Родион Георгиевич, что наша дочь мастерица на все руки и по дому хозяйничает лучше меня, – сказала мадам Таратугина.

«И приданое у нее уже готово», – в легкой панике подумал Ванзаров.

– Моя дочь – моя гордость. Виолетта уже и приданое собрала! – не подвела мадам Таратугина.

«А папенька сейчас скажет: это пустяки, мы за дочерью пять тысяч даем», – в отчаянии сказал себе Ванзаров.

Господин Таратугин поднял бокал.

– Все эти платья, юбки, белье – чепуха. За Виолетту даем пять тысяч приданого и меблировку квартиры!

«Не может быть!» – вскричал всей душой Ванзаров. То, от чего он сбежал из Петербурга, настигло в Москве.

Неизвестно, чем бы закончилось дежавю, но из комнаты, где должно было вспыхнуть пламя семейного счастья, раздался отчаянный крик, что-то грохнуло, будто стулом ударили об пол, распахнулась дверь, из которой вылетела взбешенная Юлия, а затем на пороге показался Зефирчик. На щеке его горела смачная пощечина…

…Выведя преступника под руку, чтобы тот не свалился на лестнице, Ванзаров потребовал полного признания: что еще могло случиться?

Зефирчик печально вздохнул.

– Я не виноват.

– Ни минуты не сомневаюсь, – ответил Ванзаров, сдерживаясь, чтобы не врезать другу по шее. – Кто же виноват?

– Книжка твоя, которую заставил выучить.

– Вот как? И чем же провинился «Письмовник»? Ты выучил самое романтическое признание в любви… Что могло случиться…

– Вот именно, выучил, – вздохнул Зефирчик.

И рассказал ужасную историю…

Оставшись наедине с прекрасной Юлией, грудь которой вздымалась волнами от предвкушения, Зефирчик сел на стул, чтобы не совершить ошибки, и принялся зачитывать по памяти признание:

«Позвольте мне высказать пред вами мою задушевную идею, которую я долго таил и, наконец, должен излить пред вами. Я чувствую, что не могу жить без вас. Напрасно я устранял эту идею, прибегая к рассудку, но все было напрасно… Я решил сегодня, сию же минуту сказать вам все, что уже много месяцев хранит мое исстрадавшееся сердце. Я чувствую, что без вас счастье мой жизни невозможно…»

Тут Зефирчик подозрительно замолчал.

Ванзаров понял, что произошло дальше. Он помнил признание, которое сам выбрал для друга.

– Ты назвал ее Анной Ивановной?

Ответом был печальный вздох.

– Ну, как в тексте было, так и заучил… От волнения забыл, что она Юлия Петровна… Не успел даже закончить: «Я люблю вас и прошу, умоляю осчастливить мою участь согласием на брак, и вы навсегда этим упрочите мое существование»…

– Как ты мог, Зефирчик…

– Она как закричит, как вскочит, как влепит пощечину…

– Что ты наделал…

– Еще стулом замахнулась, но я увернулся… Барышни такие странные. Ну подумаешь, имя немного перепутал… Ну какая разница? Еще раскричалась: «Отправляйтесь вон к вашей Анне Ивановне! Ей предложение делайте, обманщик!» И тому подобные глупости…

Весь этот лепет Ванзарова не интересовал. Он думал, что делать. Что доложить Эфенбаху? Каким глупцом он будет выглядеть в глазах начальника московского сыска?

Зефирчик не разделял тревог Ванзарова. И хлопнул друга по плечу.

– Не печалься, Пухля, – сказал он безмятежно. – Еще не все пропало…

– Смотря у кого, – ответил Ванзаров. Он готов был придушить своими руками беспечного балбеса.

– Завтра уже будет наверняка…

– У тебя в запасе еще есть невеста?

– Есть, – признался Зефирчик. И улыбнулся такой чистой и невинной улыбкой, что злиться на него не было никакой возможности. – В этот раз точно не пропадем… Да ты сам виноват: зачем заставил выучить меня слово в слово?

Ванзаров подумал, что Зефирчик, кроме памяти, обладает еще одним талантом: умудрился завести гарем невест. И где? В Москве… Где все друг друга знают.

Как ему удалось?

С виду никогда не скажешь, что такой… Зефирчик способен пустить пыль в глаза сразу четырем, нет, уже пяти семействам. Видно, и правда в Москве плохо с женихами… Не зря Пушкин предупреждал: быть начеку…

Зефирчик предложил скрасить вечер ужином в ресторане. Ванзаров отказался. Ему предстояло не слишком приятное объяснение с дядюшкой покорителя невест…

– Почему решили, что буду о чем-то расспрашивать?

Гая отличалась от сестры полноватой округлостью лица, черными волосами и категорически другим характером. Но и в ней фамильные черты, доставшиеся от крестьянских предков, были заметны. Она улыбнулась печально, без тени кокетства.

– Мне кажется, вы не тот человек, который будет искать моего приданого… Вы не желаете угождать… Умны, и у вас большой жизненный опыт… Что может интересовать вас, взрослого сильного мужчину, в такой неопытной и наивной девице, как я… К тому же вечно попадающей в нелепые ситуации… Раз так, то вы не станете говорить о своих чувствах ко мне, которых наверняка нет… Выходит, вам надо что-то узнать…

Пушкин вынужден был признать, что в юном создании созрел недетский ум.

– В пансионе вам преподавали логику?

– Чуть-чуть физики, чтобы знать, почему вода льется вниз, капельку химии, чтобы не спутать поташ с солью, немного математики, чтобы вести домашнюю бухгалтерию… Ничего, что испортит нашу воспитанность…

– В таком случае могу говорить напрямик.

– Извольте, – согласилась Гая. Хотя ей отчаянно захотелось совсем другого. В чем она и себе не могла признаться.

– Завтра вам не придется быть подружкой на свадьбе мадемуазель Юстовой, – сказал Пушкин.

Гая Федоровна еле заметно нахмурилась.

– Что случилось?

Вопрос делал честь ее уму: другая девица стала бы надувать губки: «Что за вздор, у меня платье пошито!» и тому подобное…

– Мадемуазель Юстова погибла. Причина – несчастный случай…

Выронив остатки платка, она прижала кулачок к губам.

– Попала под пролетку? – проговорила чуть слышно.

– На нее упал чугунный утюг.

Гая посмотрела с подозрением.

– Надеюсь, это не шутка?

– Искренно сожалею, – сказал Пушкин. – Мне надо знать настоящую причину, почему не поехали с Юстовой примерять свадебное платье.

– Никакой причины, – ответила Гая, переживая тяжкую новость. – Тася утром прислала записку, просила не приезжать в салон…

– Записка при вас?

– Нет, конечно… Куда-то дела, – словно извиняясь, сказала она. – Бедная Тася, какая трагическая случайность…

– Могу попросить вас поискать записку?

– Конечно… Постараюсь, если это так важно…

– Сделали Юстовой свадебный подарок?

Гая покачала головой.

– Не успела… Тася мечтала о дамских часиках на цепочке с гравировкой, собиралась вручить ей после венчания…

– Мадам Вейриоль за глаза называют «матушка Гусыня»?

Гая взглянула, как будто он пошутил.

– Никогда не слышала… Во всяком случае, ни Астра Федоровна, ни Тася так ее не называли…

– А как называли?

– Просто Жанна…

– Мадемуазель Юстова и ваша сестра поддерживали отношения?

– Хотите знать, могла ли Астра Федоровна встречаться с Тасей без меня?

Быстрый ум у девушки. Даже слишком. Пушкин согласился.

– Тася и Астра Федоровна не были близкими подругами, – ответила Гая. – Должна признать, что моя сестра бывает резка с людьми ниже ее по положению… Вчера она подарила Тасе серьги в кофейной таким образом, что… Позвольте опустить подробности… Другая бы вышвырнула их, но Тася приняла… Астра никогда бы не пригласила ее на свою свадьбу… Вы ошиблись, Алексей Сергеевич… Теперь позвольте задать вам вопрос…

Пушкину ничего не оставалось, как согласиться.

– Вы не скрываете, как принято в полиции, обстоятельства смерти Таси? Неужели она погибла от утюга? Как это возможно?

– Пока других оснований нет, – ответил Пушкин. – Мадемуазель Юстовой кто-то мог желать смерти?

– Что вы, что вы. – Гая по-детски помахала ручкой. – Тася с трудом скопила приданое. Фекла Маркеловна чудом нашла ей мужа. Господин Ферх – хороший и простой человек. Из всех достоинств – дружба с графом Урсеговым. Соперниц у Таси точно не было…

– У вашей сестры может быть недоброжелатель?

Гая не испугалась и позволила себе излишне долгий взгляд на красивого мужчину, который нравился ей все больше.

– Что вы имеете в виду?

– Может, кто-то желает Астре Федоровне смерти?

Она ответила не слишком поспешно, обдумав.

– Чуть больше года назад к сестре сватался князь с Кавказа, кажется черкес… Ей тогда было пятнадцать… По закону девушке в таком возрасте можно выходить замуж, если она родилась на Кавказе. Князь уверял, что все устроит у себя. Просил соблюсти традиции рода – умыкнуть невесту. Батюшка наотрез отказался. Он, конечно, мечтал породниться с родовитым аристократом, но князь был откровенным сумасшедшим… Простите за резкость…

– Обещал всех зарезать? – спросил Пушкин.

– О, так кричал и руками размахивал… Просто смешно… Батюшка взял его за шиворот, поднял, как собачонку, и вышвырнул вон. Князь грозился страшной местью, но с тех пор так и не появлялся. А других и вообразить не могу. Женихов было много отставленных, но ведь по воле батюшки. Сестрица тут совсем ни при чем…

Пушкина не заинтересовало имя кавказского князя. Уж если девушка не верит, что этот субъект мог представлять опасность, то сыск тем более. Он еще подумал, что в доме, где столько женщин, нельзя сохранить известие о смерти Юстовой в тайне. Гаю подвергнут такому допросу, перед которым полицейский покажется детской шалостью. Поклонившись ей, Пушкин вышел в малую гостиную.

Проводив его, Гая не смогла сдержать слезы. Она вытирала глаза манжетой с оборванной пуговицей и тихо плакала о том, о чем не могла рассказать никому, даже сестре… Кажется, она влюбилась по-настоящему… И это было так ужасно… Не потому, что он старый и бедный, а потому… Потому что если он сделает предложение, то никогда не сможет полюбить ее, некрасивую и неловкую, по-настоящему… Слишком велика между ними разница… Как мучительно сознавать это… И все-таки… Вдруг случится чудо?

…У дверей поджидала Василиса, не скрывая, что подслушивала.

– Узнали все, что хотели? – спросила она.

Пушкин отметил, что в доме купца Бабанова барышни все как на подбор: с характером. Каждая со своим, не самым простым. А еще мадам Бабанова. В корзине со змеями и то спокойнее…

– Гая Федоровна – приятный собеседник, – ответил он. – А вы…

– Листова, Василиса Ивановна, – подсказали ему.

– Василиса Ивановна, – с уважением проговорил Пушкин. – Занимаетесь работами по дому?

– Нетрудно подмести, когда нужно помочь…

– В аптеку сбегать?

– Если попросят, – без стеснения ответила Василиса.

– Развезти приглашения для гостей?

– Почему бы не подсобить, если на извозчика дают мелочь…

– Развлекать мадам Бабанову и барышень чтением вслух?

– Это несложно…

– Вы не слишком похожи на обычную компаньонку молодых барышень, которая и горничная вдобавок, – подвел итог Пушкин.

Василиса благодарно поклонилась.

– Вот что значит настоящий сыщик, – сказал она с почтением. – Я училась в пансионе вместе с Астрой и Гаей Федоровной. Потом у маменьки кончились средства. Вынуждена была искать место. Обратилась в бюро по найму прислуги госпожи Жиа… Было несколько предложений. К счастью, Федор Козьмич искал для дочерей горничную. Узнав про меня, повысил до компаньонки. Хотя обязанности горничной не отменил. Место меня устраивает. И стол, и проживание, и подарки на праздники… Исчерпала ваше любопытство?

– Вполне, – ответил Пушкин. – Полагаю, вам известно то, что я сообщил Гае Федоровне.

– Неужели Тася Юстова погибла?

– Собирались быть у нее на свадьбе?

Василиса покачала головой.

– Знались по пансиону, но и только. Подругами не были. Какая печальная новость. Отчего она погибла?

– На нее упал чугунный утюг, – ответил Пушкин. – Несчастный случай. Пристав поручил задать вопросы.

Компаньонка хотела что-то сказать, но в последний момент прикусила язычок.

– Как странно, – только сказала она.

– Не могу согласиться, потому что не знаю, о чем речь.

– Внезапная смерть Федора Козьмича на Масленицу… Потом обручение графа Урсегова и Астры Федоровны во время поста… Траур в доме отменен… Теперь гибель Юстовой… Так странно…

– Любите читать полицейские романы?

– Они меня не привлекают, слишком глупы…

– Василиса Ивановна, если желаете что-то сообщить, сделайте это сейчас, – сказал Пушкин.

Она взглянула, будто решаясь на что-то важное, но передумала.

– Нет, нет, ничего, – проговорила Василиса.

– Тогда позвольте спросить вас как компаньонку.

Ему разрешили мягким поклоном головы.

– Почему Астра Федоровна не поехала примерять свадебное платье?

Василиса приложила палец к губам.

– Она получила какое-то письмо, сильно разозлилась и стремительно выбежала из дома…

– О чем письмо?

– Не знаю, она не говорила… Отправила меня найти колдуна.

– Кого найти? – спросил Пушкин. Он предполагал, что последнего колдуна спалили в Москве в пятнадцатом веке. И пепла не осталось…

– Колдуна, который отведет сглаз от свадьбы, – пояснили мужчине, далекому от свадебного волшебства. – Простите, мне нужно к Гае… Думаю, она сидит и плачет…

Поклонившись, Василиса ушла в Зеленую гостиную. Как раз вовремя: вернулась мадам Капустина. Пушкину пришлось вытерпеть любезности свахи. Чего только не приходиться испытать на службе сыска!

Минут через десять он вышел на Тверскую.

Людской поток несся по тротуарам. Ехали пролетки и экипажи. Среди мелькания спин, костюмов, платьев, колес и лошадей Пушкин заметил на той стороне улицы барышню, которая смотрела на дом Бабановых. Она не замечала его, а он видел ее отчетливо. Память на лица у него была как у всех, кто умеет рисовать: мгновенная и прочная. Никаких сомнений: горничная Капустиной. Девушка, закутанная в простой платок с алыми цветами, прижимала кулачки к груди и чего-то ждала. Как будто заметив его взгляд, она исчезла в людской толпе.

Никто не поручал доктору Преображенскому заниматься криминалистикой. Занялся он ею от скуки. В 1-м участке Арбатской части медицинские заботы были столь примитивны (вывихи, синяки, выведение из алкогольного бесчувствия), а убийства столь редки и очевидны, что он побоялся окончательно потерять квалификацию доктора. Преображенский начал потихоньку изучать учебники судебной медицины, понемногу ставить эксперименты и вел кое-какие записи, накапливая практический опыт. Заметки эти были исключительно секретными, от начальства, разумеется.

Павел Яковлевич был не только образованным, но и мудрым человеком. Он понимал неписаные правила полицейской службы. Что делать начальству, если какой-то участковый доктор полезет с предложениями о криминалистической лаборатории и прочих глупостях? Конечно, отказать по причине отсутствия средств. А самого строптивца заслать куда-нибудь подальше – в глушь, в Саратов. Ну, или в Ярославль.

Покидать насиженный Арбатский участок Преображенский вовсе не хотел. Он продолжал потихоньку заниматься криминалистикой, находя в этом все больше удовольствия. О его «развлечениях» знал Пушкин, который дал слово никому не докладывать, но оставил за собой право иногда, когда сильно требуется, обращаться за помощью.

Зайдя в участок, Пушкин кивнул дежурному чиновнику и городовым, отдыхавшим на лавках, и пошел в медицинскую часть. Доктор сидел за письменным столиком, который втиснулся между смотровой кушеткой, стеклянным шкафом с санитарными средствами, напольными весами и простейшим приспособлением, измеряющим рост. Преображенский дымил папиросой и пребывал в превосходном настроении. Пожав Пушкину руку и предложив сесть, куда сможет, он протянул протокол осмотра тела Юстовой.

Пушкин устроился на краю кушетки и прочел первые абзацы.

– Чугунный утюг не был причиной смерти? – спросил он, прервав чтение.

Преображенский согласно покачал головой.

– Трахея не нарушена, дыхательные пути не имеют следов асфиксии…

Пушкин отложил листы на кушетку.

– Следует вывод, что утюг положили на горло без вреда для Юстовой?

– Именно так, – ответил доктор, испытывая удовольствие от победы криминалистической науки.

– Живой или мертвой?

– Мадемуазель лежала на полу, но была жива: на шее кожи остался небольшой синяк. Совершенно неопасный…

– Павел Яковлевич, крайне признателен, что нашли время исследовать жертву и составили подробный протокол, но мне надо знать настоящую причину смерти Юстовой.

Затушив папиросу в лабораторной чашке, доктор открыл ящичек стола, вынул аптечный пузырек и торжественно показал рукой, как конферансье представляет звезду кафешантана.

– Вот истинный убийца.

– Что это?

Доктор многозначительно сложил руки на груди.

– Это вещество было выделено в 1833 году Гейгером и Гессе из корней и листьев тривиального полевого растения – лютика голубого, именуемого в ботанике Aconitum napellus. Выглядит как порошок белого или серого цвета, в зависимости от страны производства. Немецкий – кристально-белый, английский – серый. Применяется в медицине в качестве жаропонижающего и наружной анестезии. Чрезвычайно редко – для лечения тахикардии. При этом дозировки минимальные. Вещество чрезвычайно ядовито. В водном растворе сильнейший яд. Действует почти мгновенно, в течение нескольких минут. Если срочно не использовать противоядия, летальный исход неизбежен. Надеюсь, уже догадались, что это такое…

– Аконитин, – ответил Пушкин.

Чем доставил доктору удовольствие.

– Именно так, Алексей Сергеевич. В этот раз подарили мне чрезвычайно интересный ребус… За что вам искренно признателен…

– Раскройте ребус, Павел Яковлевич…

– Раскрывать – ваша привилегия, – сказал Преображенский, демонстрируя скромность ученого. – Я же могу указать факты.

– Что обнаружили? – нетерпеливо спросил Пушкин.

– Ах, если бы не поленились прочесть протокол до конца… Но прощаю вас, мой почерк еще помучает пристава… Кстати, хочу отметить, какой толковый этот фон Глазенап: собрал все вещественные улики, тщательно отметил в протоколе их расположение на месте преступления. Из него выйдет толк.

Пушкин не стал отбирать славу толкового полицейского у ротмистра. Приставу слава еще пригодится. Может, хоть поумнеет…

– Аконитин был в бутылке сельтерской воды? – спросил он.

Чем развеселил доктора.

– А вот и промахнулись! – радостно сообщил он. – В бутылке чистая минеральная вода. Аконитин растворен в стакане в огромном количестве.

– Насколько помню, раствор аконитина дает жгучий, но не горький вкус…

Доктор полностью согласился.

– Чрезвычайно неприятный вкус… Причем растворять аконитин в вине, коньяке или чае бесполезно. Эти напитки используют как противоядие. Аконитин убивает в воде. Что подтверждает давнюю мудрость: если пить – то вино. От воды один вред…

И он усмехнулся, чрезвычайно довольный остротой.

Пушкину было не до веселья. Картина преступления пока выглядела насколько простой, настолько и странной. Но, кажется, Преображенский придержал козырь в рукаве. О чем Пушкин спросил напрямик.

– При осмотре тела зафиксирован синий цвет кожи и расширенные зрачки, – как нарочно не спешил доктор. – При вскрытии обнаружил вялое сердце, правая половина наполнена бурой жидкостью. Взяв жидкость из тела жертвы, провел анализ при помощи фосфорной кислоты и получил характерный для аконитина осадок. Признаки отравления исчерпывающие. А ведь еще двадцать лет назад судебные следователи не знали, как его обнаружить… Наука далеко шагнула вперед… Однако отравление аконитином – не все, что было обнаружено…

Тут доктор, как хороший актер, сделал многозначительную паузу и продолжил:

– Могу сообщить, что незадолго до кончины девица лишилась невинности…

– Каким образом? – спросил Пушкин неожиданно для самого себя.

Преображенский развел руками.

– Понимаю ваше удивление, Алексей Сергеевич: девица в свадебном платье, и вдруг такое… Не буду смущать анатомическими подробностями, скажу лишь, что обнаружил свежие следы исполнения половых отправлений мужчины. Прошу меня простить за откровенность…

Пушкин машинально кивнул.

– Когда… это… произошло? Утром?

– Могу предположить, что не позже часа до смерти… Замечу, что на теле нет ни синяков, ни царапин, ни частичек кожи у нее под ногтями, которые говорили бы, что девушка сопротивлялась насилию. Платье, в котором Юстова пришла в салон, и свадебное не порваны. Что говорит о ее добровольном согласии…

Достав черный блокнот, Пушкин стал энергично делать записи. Доктора распирало от любопытства. Он знал о секретной системе Пушкина, но никогда не видел ее в действии. И вот выпал шанс. Считая, что заслуживает быть посвященным, Преображенский пересел на смотровую кушетку и заглянул в блокнот. Это было верхом невоспитанности, но что поделать. Пушкин, не скрывая, продолжал записи.

Вместо магических формул доктор увидел обычную таблицу, в которой по вертикали и горизонтали были вписаны фамилии. На соседнем листе блокнота этими фамилиями подписаны жирные точки, сидящие на круговой «паутине», они соединялись линиями в виде замысловатой геометрической фигуры. Доктор смотрел и не понимал, как тут можно найти убийцу.

– Все просто, Павел Яковлевич, – не переставая писать, сказал Пушкин. – В таблицу помещаем взаимные вероятности всех лиц, кто может быть причастен к преступлению. В круговой диаграмме накапливаем факты, указывающие на преступника. Чем ближе к центру двигается угол одного из подозреваемых, тем вероятнее он и есть преступник. Чистая математика, никаких фокусов.

– А, ну я примерно так и предполагал, – сказал Преображенский, который ничего не понял, а вопросы задавать постеснялся. Он вернулся за столик. – Что получается на данном этапе?

– Не слишком ясно, – ответил Пушкин.

– Предполагаете, что девица кому-то отдалась, потом поняла, что натворила, пришла в салон, надела свадебное платье, как погребальное, растворила аконитин в воде, легла и положила на горло утюг? На всякий случай…

– Абсурд, – кратко ответил Пушкин, что-то помечая в «паутине».

– Но почему же, очень романтично…

– Насколько помню, при отравлении аконитином возникает чувство мурашек по всему телу, холод, она бы согнулась калачиком, а не лежала выпрямившись. Не говоря уже о физиологических отправлениях…

Доктору было приятно, что у чиновника сыска такие глубокие познания о предмете. Всегда приятно иметь дело с человеком знающим. А разъяснять дуракам – себя не уважать.

– Дали правильный ответ на мой ребус, – сказал он. – Хоть не дочитали протокол, не стану скрывать еще один факт: на затылке Юстовой обширный след от удара тяжелым и тупым предметом.

Пушкин закрыл блокнот.

– Утюг?

– Опять правы… Нашел на гладильной поверхности волосок, неотличимый от волос Юстовой…

– Ударили сзади, в бесчувственную влили раствор яда…

– Чрезвычайно похоже на то… Во всяком случае, объясняет позу и прочее…

– Утюгом придавили горло, чтобы ускорить процесс?

– Утюг ничем бы не помог, – сказал доктор. Взяв пузырек со стола, он стал рассматривать содержимое на свет. – Знаете, что странно? Аптечная емкость старинная, такие лет тридцать назад делали, а вот аконитин в ней свежий, немецкий…

– Почему?

Преображенский только плечами пожал:

– Странная прихоть… Не могу понять…

Пушкин встал с кушетки и размял спину.

– Убийца аккуратно и тихо травит Юстову, но оставляет пузырек на виду. Зачем?

– Растерялся, сдали нервишки, забыл. Вы же знаете, как это бывает первый раз. Убивать тяжело. А милую барышню тем более…

– Павел Яковлевич, сможете разобрать текст на этикетке?

Покрутив пузырек, Преображенский подумал, что такого эксперимента еще не делал, а кое-что похожее недавно прочел. Отчего бы не попробовать? Он обещал. Только без гарантии результата.

Просьбы не закончились. Чиновник сыска явно вошел во вкус криминалистики. Раскрыв блокнот, он показал полусгоревший клочок пепла и спросил: можно ли восстановить хотя бы что-то?

Методику работы с пеплом Преображенский изучил, сложностей быть не должно, и сдул обрывок на чистый лист бумаги.

– Алексей Сергеевич, вы не осматривали платье невесты? – спросил он.

– Не трогал. Что-то еще?

Преображенский снова полез в ящик и вынул странный предмет: швейную иглу со сломанным ушком. Обломок ушка и верхняя часть иглы были обмотаны красной ниткой.

– Где нашли? – спросил Пушкин, разглядывая находку.

– Была воткнута в ворот платья с внутренней стороны. Пойму, что это такое…

– Народное колдовство. Защита от сглаза невесты. Наверняка бегала к колдуну.

Убедившись, что его не разыгрывают, Преображенский высказался о барышнях, которые доверяются мракобесию, и спрятал иголку в спичечный коробок.

– Необычное дельце, – заметил он, на прощанье пожимая Пушкину руку. – Кого только поймает ваша паутина?

Вместо ответа Пушкин выразил благодарность за великолепные результаты, назвав доктора «великим криминалистом, равным Аполлону Лебедеву». Чем сильно польстил самолюбию Преображенского.

Выслушивая бурный рассказ Агаты о смерти невесты в салоне мадам Вейриоль и погоне за графом Урсеговым, который пошел в баню, Агата Кристафоровна обрадовалась одному: Астра Федоровна избежала страшной участи. Кто бы мог подумать, что глупейшая шутка в газете обернется человеческой жертвой? Неужели граф Урсегов настолько жесток, что ради безумной прихоти не пожалел даже невесту?

Агата хоть и рассказывала с набитым ртом, не в силах оставить бесподобные котлетки Дарьи, смысл доходил отчетливо. Наконец Агате Кристафоровне надоело слушать.

– Миленькая моя, – сказала она, прощая голодной и замерзшей Агате чавканье за столом в ее доме. – Ты потратила столько сил, что делает тебе честь. Но скажи как на духу: ты действительно веришь, что граф Урсегов покушался на невесту, а вместо нее убил случайную девицу, примерявшую свадебное платье?

Дожевав котлетку и запив хорошим глотком красного вина, Агата ощутила блаженное чувство сытости. Промокнув губки салфеткой, она приготовилась убедить тетушку не быть наивной.

– То, что увидела сегодня, говорит о графе как о чудовище, которое скрывается под маской дружелюбия, – сказала она. – Что вы знаете о нем? Что о нем говорят в Москве?

Сплетни тетушка не собирала. Они сами липли к ней в болтовне подружек и многочисленных знакомых.

…Граф Урсегов заработал репутацию веселого растратчика своего состояния, который не пропустит ни одну юбку. Шептались о его многочисленных романах с замужними и незамужними женщинами. Даже при нехватке женихов ни одна сваха не решалась предложить графа в качестве жениха. Потому что самая бессердечная мать не согласилась бы отдать дочь человеку, который разобьет ее сердце изменами. Титул графини Урсеговой ничего не стоил, вследствие чего граф остался холостяком. Довольно веселым, но влезшим в серьезные долги. Мотовство и любвеобильность его были известны, но никто не слышал о кровожадности Урсегова. О чем тетушка высказалась напрямик.

Слова Агату не разубедили.

– Убивает не он, а дружки его из «Клуба веселых холостяков»…

Агате Кристафоровне не нравились сведения, про которые она ничего не знала. Она поморщилась.

– В Москве родилась и живу столько лет… – она не стала поминать, сколько именно, – …но никогда не слыхала о подобном клубе. Уж не выдумка ли?

– Поверьте, я не могла ошибиться. Газета – самое веское доказательство!

Аргумент тетушке не нравился, но побороть его было нечем.

– Миленькая моя, но ведь ты сама подумай: зачем графу убивать невесту, не получив приданое? Так мужчины не поступают. А те, кто в долгах как в шелках, – тем более. Наверняка покойный Бабанов за нее… В общем, немало обещал…

Тут Агата Кристафоровна вовремя прикусила язычок, чтобы не сболтнуть лишнего. Если за Гаю Федоровну мадам Бабанова обещала дать столько, что у тетушки дыхание перехватило, сколько же обещано за графскую невесту? И все вот так потерять? Нет, нельзя поверить…

Агата невольно отметила: как похоже думают тетушка и племянник. Когда Пушкин задал этот вопрос, она просто болтнула первое, что пришло в голову. Теперь Агата была готова разбить «незыблемый» вопрос вдребезги.

– Соглашусь, что графу нужны деньги, – сказал она. – И он на них женится… Но кто сказал, что Урсегов по-прежнему хочет жениться на мадемуазель Бабановой?

Тетушка не могла скрыть растерянность.

– А как же иначе?

– Позвольте мне рассуждать, как рассуждает мужчина, который думает только о своих удовольствиях, – ответила Агата.

– Ну попробуй, миленькая моя. – Агате Кристафоровне в самом деле стало интересно, как Агата справится с упражнением в логике. Она ведь не любит решать ребусы. Пока еще не любит…

– Итак, купец Бабанов предлагает графу солидное приданое. Невесту он не любит, продает титул за купеческие барыши. И тут умирает Бабанов. Мадам Бабанова подтверждает все, что Урсегову обещано. Но тут графу подворачивается еще более лакомый кусочек…

– Откуда ты знаешь? – спросила тетушка так, будто разоблачили ее.

– Это самое простое, а потому разумное предположение: у графа широкий круг общения, друзья, все с ним хотят познакомиться… Например, появляется купец, не московский, конечно, но куда богаче Бабанова. На Светлой седмице в Москву со всей провинции гости валят. У купца дочка на выданье, все есть, не хватает только графского титула. Репутация графа его не волнует или он про нее не знает. Купца знакомят с Урсеговым, и он делает предложение, от которого граф начинает кусать локти. Отказать Астре Федоровне не может: случится скандал на всю Москву. Одно дело – интрижки, а другое – бросить невесту перед венцом. Да его ни в один дом не пустят. Разве не так?

Агата Кристафоровна вынуждена была согласиться: предательство невесты Москва не простит даже графу. Она промолчала.

– Что делать графу? – продолжила Агата. – Нельзя упускать такое богатство… Он понимает, что отмена свадьбы возможна в одном случае: если Астра Федоровна погибнет… Подговаривает дружков по клубу, обещая после отблагодарить… Они соглашаются и берутся исполнить. Да только ошибаются с девицей, возможно, не зная Астру Федоровну в лицо. Этим убийством граф не теряет деньги, а наоборот – получает несметные барыши…

Мадемуазель в дорожном туалете победно сияла. Тетушка хотела возразить, но не нашла слов. Слишком уж гладко выглядела история. Слишком в характере графа, которому отчаянно нужны деньги. Большие деньги…

– Только представьте, Агата Кристафоровна: никаких свах, никакой огласки по Москве, купца никто не знает. Да и вообще, все делается в узком мужском кругу приятелей, которые познакомили с купцом. А после смерти невесты граф, якобы в горе, уедет развеяться, ну, скажем, в Нижний, и там, о чудо, найдет новую любовь. Утешится, получив гигантское приданое…

Терпеть умничанье тетушка устала. Она сердилась, что не может ничего возразить.

– Все это выдумки, – сказала она. – Нет никакого купца. Нет никакого «Клуба веселых холостяков». И Астре Федоровне ничего не угрожает…

Агата молчала с таким вызывающе дерзким выражением лица, что Агата Кристафоровна не могла стерпеть.

– Зачем графу убивать не только Астру Федоровну, но и других невест? Как это объяснишь?

– Значит, существование клуба признаете, – сказала Агата, чем окончательно обидела тетушку. – Но ведь это понятно: одна смерть может вызвать подозрения, а когда их несколько, цель преступления будет размыта… Никто не подумает, что за всем этим стоит граф Урсегов. Его еще и жалеть будут…

– Ну, знаешь, – только и смогла ответить Агата Кристафоровна. Она отчаянно страдала, что нельзя обратиться к Пушкину, чтобы он защитил невинную девушку. И по-настоящему испугалась за ее жизнь. Но что же теперь делать? Предупредить мадам Бабанову, чтобы не выпускала дочь из дома?

– Завтра глаз не спущу с графа, – сказал Агата, будто подслушав. – Надо предупредить мадам Бабанову, чтобы не выпускала Астру Федоровну из дому и не принимала гостей…

Бедная Агата Кристафоровна только представила, как заявится в дом на Тверской и начнет убеждать мадам Бабанову, что дочери грозит опасность… Нет, это решительно невозможно…

– Не знаю, что делать, – призналась она. – А ты что думаешь?

На этот счет у Агаты имелись особые соображения. Среди них не было только одного: запросить помощи у Пушкина. Еще сам умолять будет…

Выслушав доклад Ванзарова о блестяще проваленном сватовстве, Михаил Аркадьевич не опечалился. Он пребывал в бешенстве. Не потому, что дражайший племянник поднялся на новую ступеньку глупости, а потому, что сегодня вечером дома предстояло выслушать рассуждения жены о его умственных способностях. В чем-то дражайшая супруга будет права: нельзя было доверить ответственное дело двум юнцам, один из которых балбес, а другой наглец. Судя по печальному выражению Ванзарова, он и представить себе не мог всех последствий случившегося.

– Уму нерастяжимо! – только и мог выдавить Эфенбах. – Невиданное видимо!

– Господин статский советник, позвольте соображение, – не постеснялся наглец. Приятель его не такой храбрый, не рискнул заявиться к дяде.

– Соображать поздно, – в сердцах ответил Эфенбах. – Снявши голову, по ушам не плачут… Катастрофа безмерная…

– Есть еще шанс, – сообщил Ванзаров приятную новость.

Эфенбах еле удержался, чтобы не запустить в него чернильницей.

– Шанс? Шанс есть у верблюда пролезть в угольное ушко, раздражайший мой…

– Возможно, Зефи… то есть, простите, Мафусаил не сообщил вам: у него есть еще барышня на примете.

– Откуда? – спросил глубоко ошарашенный дядюшка Зефирчика.

– Не могу знать… Но Зефи… То есть Мафусаил утверждает, что завтра его ждут еще в одном доме… На сватовство… Подробности мне неизвестны…

– Вот ведь, щенок удалой! – не без гордости выразился Эфенбах. – Чуть душа в теле держится, а глазок на пол-Москвы состроил! Молодец-пострелец…

– Надеюсь, что завтра закончится удачно…

– Надейся, а иначе обоим… – Эфенбах от души хрястнул кулаком по столу. – Сухого места не останется! Чтоб ни в сучок, ни в задоринку, а самое семечко ринули!

Ванзаров обещал не подвести. Хоть в этот раз.

– Господин статский советник, дозвольте спросить разрешения?

– Чего тебе? – перестав сердиться, ответил Михаил Аркадьевич.

Ванзаров сообщил, что заметил в «Славянском базаре» воровку, которую давно ловит полиция. Если будет позволено, возьмет ее лично. Ну, или с подмогой ближайшего городового. Эфенбах прикинул, что большой беды в том не будет, если юнец развлечется, пусть поиграет в полицейского. Вдруг воровку поймает, тоже польза. И он разрешил.

Осчастливленный Ванзаров покинул кабинет со вздохом облегчения: по сравнению с тем, что натворил Зефирчик, распекания начальника сыска были сущим пустяком. Так, нежный ветерок диких пословиц…

Остаться одному, чтобы собрать душевные силы перед разговором с супругой, Эфенбаху не дали. Заглянул Пушкин.

– А, раздражайший мой! – закричал Михаил Аркадьевич. – А ну, заходи-подвинься… С тебя-то меня и надо…

Войдя, Пушкин сел на дальнем конце стола для совещаний. Чтобы искры, которые должны посыпаться из начальника, не слишком жгли.

– Ты это, что укурдючил? – не обманул ожиданий Эфенбах. – Ты зачем убийственное дело дурака фон Глазенапа хомутом прицепил? Тебя кто упросил?

– Пристав по неопытности хотел оформить несчастный случай, – ответил Пушкин.

– А оно разве не того?

– Доктор Преображенский по моей просьбе провел исследование и вскрытие тела. Обнаружено отравление аконитином.

Пушкин доложил: оставил главное, опустив подробности и мелкие детали, которые сейчас не мог объяснить.

– Вот куда, значит, заехало, – сказал Михаил Аркадьевич с печалью в голосе. – Бедная крошка в свадебном платье, как в погребальном саване лежала…

Надо было отметить, как верно начальник сыска описал место преступления, которого не видел. Или уже успел прочесть заключение доктора? Кто считал Эфенбаха простаком, сильно ошибались, на чем обжигались. Пушкин в очередной раз в этом убедился. Любому чиновнику приятно служить под началом умного человека.

– Потравили бедняжку, – продолжал он. – Экая мерзость выползла… Что размышляешь?

Привыкнув к особым оборотам начальника, Пушкин кратко описал Юстову, отметив, что ей шестнадцать, из семьи бедного чиновника, который дал дочери хорошее образование и накопил приданое. Веской причины для убийства не найдено. Завтра должна была получить тысячу рублей из кассы взаимопомощи невест. Эта новость оставила Эфенбаха равнодушным. Начальник сыска давно знал про подобные кассы и считал, что пора их узаконить: дома терпимости разрешены, а невестам скопить приданое, так извольте тайком. Куда такое годится…

– Как же яд приняла, сердешная?

Предполагая, что Михаил Аркадьевич уже знаком с заключением Преображенского, Пушкин рассказал, что в Юстову влили водный раствор аконитина.

– Мучилась, сердешная?

– Преображенский считает: умерла почти мгновенно.

– Что в смущении, раздражайший мой? – спросил Эфенбах, проявив в очередной раз проницательность.

– Убийца принес с собой бутылку сельтерской воды, – ответил Пушкин.

– И что тебе?

– Яд был растворен в стакане. Практически на виду жертвы. Она ничего не заподозрила.

– Так сама и потравилась. У барышень оно бывает: жизнь на нервах… Сыщи причину…

– Возможная причина есть в отчете Преображенского, – ответил Пушкин.

Эфенбах жестом поторопил не скрытничать.

– За час до смерти Юстова потеряла девичью честь, – сказал он.

Такая причина Эфенбаху не понравилась совсем. Не хватало еще сыску разбираться с самоубийством невесты из-за потери невинности. Да тут такое начнется, обер-полицмейстер жизни не даст. Еще репортеры набегут… Грязь, да и только. Михаил Аркадьевич предупреждающе погрозил пальцем.

– А вот поберегись, не обожгись!

– Самоубийство невозможно, – сказал Пушкин, чем облегчил сердце своему начальнику.

– Вот так бы и сразу! А с чего бы?

– Юстову ударили по затылку чугунным утюгом.

– Не проедешь, не попрешь! – согласился Эфенбах. – Укокошили малютку…

– Пузырек с ядом был оставлен около тела, – продолжил Пушкин. – Утюг положен на шею жертвы.

Эфенбах насторожился. В нем сработал инстинкт полицейского: все непонятное вызывает подозрение.

– Зачем?

– Разумного ответа нет, – сказал Пушкин.

– Давай неразумный.

– Прихоть. Или личная подпись преступника.

– Чтобы на суде легче упечь?

Пушкин предпочел промолчать. Он знал, что начальник сыска умеет видеть глубоко, когда захочет. Хоть старательно это скрывал.

– Значит, причина проста, потому невидима, – подвел итог Эфенбах.

Замечание было мудрым, ценным, точным, но бесполезным. Как пустой круг с вопросительным знаком, уже записанный в блокноте Пушинка.

– Как говорится, что девица, что птица, волос отрастила, а ума не нажила, – заключил Михаил Аркадьевич. Неплохо зная своего лучшего сотрудника, он заметил, что Пушкин что-то не договаривает. – В чем печаль молодецкая?

– Это преступление не укладывается ни в одну известную схему.

– И что с того?

– Теоретически можно предположить гибель других невест.

– Откуда знаешь?

– Вероятное развитие событий, – ответил Пушкин.

Он не мог раскрыть источник глупейших сведений, которые были подслушаны на вокзале в Клину.

Тут уж начальник сыска применил кулак, внушительно погрозив им.

– Брось и не смей! – строго приказал он. – Злодея сыщи, а прочее недопустимо… Слыхал, что краса наша ненаглядная натворила?

Так ласково Эфенбах называл только одну женщину на свете. Пушкин приготовился к худшему. Беда оказалась не столь велика: оказывается, баронесса фон Шталь бросила жениха, спрыгнув с поезда. Об этом Пушкин и так знал. А вот что ее жених обратился за помощью в сыскную полицию, было сюрпризом. Не сказать чтобы приятным. Однако этим розыском Михаил Аркадьевич не собирался забивать голову ни себе, ни ему. О чем высказался напрямик.

– Сама прибежит, не денется, – закончил он. – А вот ты, раздражайший мой, бери на пример наших соколов-красавцев: Кирьяков обещался газетку навестить, а отправился на свадебку… Тоже почтенный наш Лелюхин на веселье изволил отбыть… Завтра от меня оба кренделя расписного получат почем зря… Один за всех тружусь, как перст.

Поняв намек, Пушкин спросил разрешения завтра сходить в газету вместо Кирьякова.

Как раз на такую помощь Эфенбах и рассчитывал.

Отпустив чиновника сыска, он достал заветную бутылку. Рюмка коньяка – лучшее средство перед разговором с женой. Вот как в рекламах-то писать следует…

Густая весенняя ночь опустилась на Москву. Горели редкие фонари. Тверская отходила ко сну. По старинному обычаю ложились рано, с рассветом вставали. В древней столице традиций держались прежних, не то что в Петербурге, где принято гулять до полуночи, поутру глаза продирать к восьми, а на службу являться к десяти. Москва хоть нетороплива, зато чтит заветы предков. Не то что господа в столице: живут по новым европейским порядкам.

В доме Бабановых погас свет. Перед подъездом горел фонарь, мимо которого неторопливо прошелся городовой.

Сонный покой окутал улицу.

На другой стороне Тверской было пустынно. Одинокий прохожий остановился, будто отдышаться, и стал поглядывать на окна купеческого дома. Лицо его, скрытое темнотой, было не слишком приятным. Увидишь такое в темноте – напугаешься до смерти. Как будто природа вылепила его из остатков того, что нашлось под рукой. Летнее пальто, в которое он был одет, топорщилось сзади горбом.

В темном промежутке между фонарями он стоял незаметный. Заранее убедился, что городовой проследовал в дальний конец поста. Теперь нескоро вернется. Никому до незнакомца дела нет. Прохожие в такой час редко когда прошмыгнут.

Он оперся плечом о стену и глубоко вздохнул.

В окне купеческого дома мелькнул свет. Огонек свечи вздрогнул и пропал, потом снова появился, посветил звездочкой, после чего исчез окончательно.

Горбун что-то глухо пробурчал. Подняв руку, погрозил дому хилым кулачком.

– Всех ненавижу, – чуть слышно пробормотал он. – Погодите, скоро уж рассчитаемся.

Заложив руки за спину, он развернулся и отправился вниз по Тверской. И вскоре без следа растворился в ночи. Как будто и не было вовсе…

«Правила хорошего тона говорят, что после личного объяснения с невестой в случае ее согласия на брак жених должен явиться к родителям невесты и просить у них ее руки. Официальное предложение следует делать, являясь в полной парадной форме или же во фраке и белом галстуке. Жених никогда не должен обижаться, если родители невесты начнут расспрашивать его о семейном или общественном положении, о материальных средствах, о службе и т. д. Все это вполне естественно со стороны родителей невесты, для которых так дорого счастье их дочери, что они не могут отдать ее хотя бы и любимому человеку, не принимая во внимание его материального положения. Поэтому оскорбляться этим было бы совершенно неосновательно. Со своей стороны родители невесты должны наводить справки об имущественном состоянии жениха по возможности через других, так как личные объяснения по этому поводу по большей части бывают неприятны».

Любое утро свадебного сезона в Москве было исполнено страданий. Страдали чиновники в присутственных местах, страдали офицеры в казармах и полицейские в участках, страдали приказчики в лавках и отцы семейства в доходных домах. Страдали письмоводители городской управы, студенты в университетских аудиториях, учителя в гимназиях. И даже, страшно сказать, секретари в канцелярии генерал-губернатора.

Страдальцы исключительно мужского пола страдали за мягкость характера и чужое счастье. Ведь накануне, на свадьбе, куда их пригласили, нельзя было не выпить с женихом, с отцом жениха, с отцом невесты, с дружкой жениха, с посаженным отцом, с почетным гостем и дальше уже не пойми с кем. Пили за здоровье молодых, за достаток в доме, за обильное потомство, за многие радости и тому подобное, что так щедро изливается на словах и редко случается в жизни. Проснувшись поутру, страдальцев ждало возмездие за мягкое сердце. Не помогали ни чай, ни рассол, ни аптечный порошок, ни холодная вода. А на службу идти приходится. Вот и брели они, подпирая головы, кто в присутственное место, а кто в лавку. Там начиналась пытка, какую описать невозможно, а только пережить. После чего дать зарок никогда не идти дальше третьей рюмки. И на следующей свадьбе начать все сначала.

Приемное отделение сыскной полиции ничем не отличалось от прочих мест: утро и здесь было болезненным. Чиновник Кирьяков сидел за письменным столом и не мог пошевелиться: каждое движение отдавалось в висках колокольным звоном. На лице его застыло мученическое выражение: «Зачем человеку на свет родиться, если ему такие страдания суждены?» Ну, или что-то подобное. Юный чиновник Актаев шевелиться мог по причине более молодого и крепкого организма. Но движения его ограничивались опрокидыванием воды из графина в стакан и жадным осушением до дна. Страдания юноша испивал не менее старшего коллеги. Насколько страдал Василий Яковлевич Лелюхин, сказать в точности невозможно: в сыске его не было.

Только один чиновник страданий не испытывал, казался свежим и собранным, если не замечать легких теней под глазами. Трудно догадаться, что ночь он провел без сна. Зато в черном блокноте появилось множество линий, сходящихся в нескольких точках. В таблице вероятностей цифры тоже сильно изменились. Пушкин не обращал внимания на стоны Кирьякова, как и на крики, которые прорывались через закрытую дверь кабинета Эфенбаха. Оттуда долетали обрывки угроз: «расколоть на головешки», «стереть в песок» и «спустить кожу с ушей». За ними неслись упреки: «раскурдючили», «замехрючили» и «скандобились». Что означало крайнюю степень гнева Михаила Аркадьевича.

– Боже мой, ну неужели нельзя потише? – скривился Кирьяков, которому по голове ударила новая порция ругани. – Как иглами пронзает…

– Кому от господина Эфенбаха достается? – спросил Актаев, утерев рот после очередного стакана.

Пушкин знал, но делиться не стал. Он развернул свежий выпуск «Московского листка», купленный у мальчишки-газетчика, и, не читая городских новостей, обратился к последней странице. Объявления теснились пестрой толпой. В газетном подвале было помещено объявление барышни, желавшей получить науку жизни. Сразу над ним, выделенное жирной черной рамкой, виднелось «Письмо женихам Москвы». Автор подписался: «Честные невесты Москвы». Письмо было кратким, яростным, жгучим, хлестким, как звонкая пощечина. Ответ не только достойный, но прямо сказать – сокрушительный.

Отложив газету, Пушкин взял бланки канцелярии обер-полицмейстера, которые в сыске водились для всякой надобности, и составил отношения к приставам трех полицейских участков Москвы. Отношение было за подписью начальника сыска. Оставалось дождаться, когда гроза утихнет, и получить подпись.

Распахнулась дверь. В «юдоль страдальцев» ворвался ветерок, пахнущий цветами и дорогим одеколоном. Господин с букетом розовых роз не испытывал страданий, а был свеж, румян, бодр и одет с иголочки.

– Алёшка, дружище! – крикнул он и распахнул руки, одна из которых была занята букетом.

Не успев опомниться, Пушкин был захвачен в объятия, трижды расцелован и похлопан по спине.

– Рад тебя видеть, старина! – сказал веселый господин, источавший волны одеколона. Он бросил букет на стол чиновника сыска и уселся, закинув ногу на ногу. – Страшно рад тебя видеть… Что же вчера так рано уехал… Ужин был прелестный…

– Неотложные дела, ваше сиятельство, – ответил Пушкин, отодвигаясь от выставленной подметки лакированного ботинка.

Он не любил, когда переходили на «ты», и терпеть не мог бурного выражения дружеских чувств. Особенно на виду чиновников сыска, которые забыли о собственных страданиях. Так любопытно им стало: что за гость объявился?

Граф махнул рукой, как шашкой, и скривился.

– Умоляю, отставь церемонии… Какие могут быть сословные различия между своими… Все это чепуха, сор прошлого… Я держусь демократических взглядов, – гордо сообщил он. – Я за равенство и товарищество со всеми… Будь добр, забудь эти церемонии.

Тут Урсегов прислушался и улыбнулся.

– Ого! Кого это ваш начальник распекает?

– Нерадивый сотрудник, – ответил Пушкин. – Чем могу помочь?

– Ах да! – Граф легонько хлопнул себя по лбу. – Почему я у тебя ни свет ни заря? Признаюсь: твоя родственница баронесса произвела на меня глубочайшее впечатление. И почему мы только раньше не встретились? Какая восхитительная женщина… А тебе не повезло, брат, что вы родственники, ой, не повезло… Зато повезло мне! Так… О чем же это я? Ах да… баронесса сказала, что остановилась в «Славянском базаре». И вот, изволь: только взошла заря, а я уже стою у портье с букетом. И что же выясняю? Этот жулик портье отказывается говорить, в каком номере она проживает. Чуть не полицией грозится… Ну, со мной эти номера не проходят, вынул из него сведения… И вообрази, оказывается, баронесса не ночевала сегодня. Куда, скажи мне, она делась? Я весь в тревоге!

– Баронесса ночевала у тетушки, – ответил Пушкин.

Урсегов хлопнул в ладоши.

– Так скорей говори адрес! Отправлюсь прямиком к ней. Мы же с ней вчера познакомились. Эдакая бойкая старушка.

– Невозможно. Тетушка не жалует незваных гостей. Особенно с утра, – сказал Пушкин. Ему не нравилось, когда любимую родственницу назвали «старушкой», а тем более бойкой.

В досаде граф хлопнул себя по коленке.

– Ох уж эти московские тетушки… Ладно, поймаю баронессу в гостинице… Алёшка, у нас сегодня вечером в Центральных банях прощальный мальчишник, так я приглашаю тебя по-родственному… Будет весело… Со своими приятелями познакомлю… У нас славная компания…

– «Клуб веселых холостяков»?

В лице Урсегова мелькнула растерянность. И исчезла. Он засмеялся.

– Как сказал? Ах, нет… Это все письмо женихов… Шум в Москве наделало изрядный.

– Не знаете автора?

Он только руками развел:

– Откуда мне знать? Какой-то весельчак придумал…

– Сегодня в «Московском листке» опубликован ответ невест.

– Неужели? – Граф не проявил интереса к предложенной газете. – Ну и чудесно… Меня куда больше интригует баронесса…

– Когда познакомились с семейством Бабановых? – спросил Пушкин под громовые раскаты из кабинета.

Граф почему-то поморщился.

– Дело давнее… Отец мой как-то раз слишком много проиграл в карты и для покрытия долга принужден был расстаться с семейной ценностью: бокалами Императорского стеклянного завода… Видел на столе вчера? Это наши… Федор Козьмич у него купил… Не поскупился, цену хорошую дал.

– Сколько Бабанов купил бокалов?

– Дед мой от императора Александра Благословенного за усердия в службе получил тридцать шесть штук! Как раз для малого приема… Отец оставил себе двенадцать, двадцать четыре купил Бабанов…

– Сохранилось двенадцать?

Урсегов издал звук, будто лошадь фыркнула.

– Куда там! Один разбился, другой кто-то украл… Но десяток еще держу… Ни за что не расстанусь… Ах, везде деньги… Если бы не деньги, разве женился бы на Авиве… Когда такая баронесса появилась. – И он многозначительно подмигнул.

– Федор Козьмич предложил вам Астру Федоровну?

Граф презрительно хмыкнул.

– Уж так купчине хотелось заполучить графский титул… Случайно все вышло. Как-то пригласили меня в Купеческий клуб, а там Федор Козьмич. Ну, слова за слово, вспомнили старое знакомство, он к себе позвал… Посмотрел его дом, и такой у меня интерес к торговле шерстью проснулся, что трудно передать… А у него – к моему титулу… Что ж, дочь его не получит, зато вдова графиней станет. – Урсегов закончил такой кислой миной, о какой Авиве Капитоновне лучше бы не знать.

– Простите за нескромный вопрос, граф, – сказал Пушкин, немного понизив голос. – Почему так легко отказались от Астры Федоровны?

Ему шаловливо погрозили пальцем.

– Ох, узнаю брата-сыщика! Во всем подозрительность ищешь! Молодец, хвалю… Да только тут никаких секретов: ну куда мне жениться на шестнадцатилетней девице? Чтобы через год она мне рога наставила? Нет, спасибо… Когда Федор Козьмич предлагал, отказать было нельзя… Ему слово дал. А теперь можно считать слово исчерпанным… С Авивой Капитоновной куда проще… Она в меня влюблена как кошка… Даже жаль ее…

– Госпожа Бабанова сама предложили вам руку и сердце?

Вопрос был явно неприятен графу. И он обратил в шутку.

– Ох, какой ты любопытный… А вот не скажу… Секрет, брат…

– Часто бываете у матушки Гусыни?

Вот тут Урсегов насторожился и даже переменил ногу.

– Да что ты, старина? Никак допрос мне устраиваешь? Ну и ну… Для чего у нее бывать, сам подумай? Один раз с Авивой Капитоновной у нее встречался, да и хватит… Невелика птица… С чего тебе вдруг беспокойство? Сам небось у нее побывал…

– Занимаюсь розыском по делу смерти мадемуазелей Юстовой и Бутович, – сказал Пушкин, глядя на графа. – Они были невестами ваших приятелей: Ферха и Гурлянда… Вам известно об их гибели?

– Ах вот оно что, – Урсегов заулыбался. – А я уж подумал… Да, слышал, такое несчастье… Кстати, Рихард и Исидор будут сегодня на мальчишнике, познакомитесь, они славные, еще подружитесь…

– Эти барышни… – начал Пушкин, но его оборвали.

– Да, барышни, цветочки… Барышни мрут и травятся, все от слабости организма… Но ничего, в Москве невест много, сваха найдет новых, а друзья мои еще повесят себе на шею хомут… Впрочем, как и я…

Дверь кабинета распахнулась, выскочил Ванзаров, красный, как из парилки. Не глядя ни на кого, пересек приемное отделение и скрылся на лестнице. Вслед ему Эфенбах погрозил кулаком и вдруг заметил графа, который вскочил, распахнув объятия. Настроение Михаила Аркадьевича проделало кульбит и расцвело апрельским цветком.

– Графинчик! – обрадовался он, взаимно распахнув руки.

– Мишка-златоуст! – закричал Урсегов и бросился обниматься.

Старинные друзья облобызались и потискали друг друга.

– Ты как здесь? – спросил Эфенбах.

– А вот решил тебя отметить! – Урсегов метнулся к столу, схватил букет и вручил начальнику сыска. – Поздравляю, старина!

– О! Ужели прослышал? – Михаил Аркадьевич понюхал свежие розы. – Да, вот так разлетелось… Получил благодарность от самого обер-полицмейстера!

– Да как же оно было? – поддержал Урсегов, даже не зная, с чем поздравил.

– Такую вот кулебяку заложили, разузнались, кто это шалость с письмом женихов умастрючил!

– И кто же? – спросил граф, кажется, не ожидая такого поворота.

– Вообрази: дочка купчицы Бабановой… Шаловница-девица!

– Ну надо же. – Урсегов невольно оборотился на Пушкина. – Экая барышня…

Чтобы граф случайно не раскрыл родственные связи, связавшие их цепями, Пушкин поспешил обратиться к Эфенбаху.

– Чего тебе, раздражайший мой?

– Прошу подписать отношения к приставам трех участков.

– Тебе к чему?

– Проверяю обстоятельства смерти девиц Маклаковой и Лабзовой, – ответил Пушкин, посматривая за графом.

– А третий кого? – не потерял бдительности Михаил Аркадьевич.

– 1-й участок Арбатской части, – ответил Пушкин.

– С чего вдруг встрепенулся?

– Есть основания полагать, что смерть купца Бабанова была насильственной.

– И не подумать можно, где попадешь…

Михаил Аркадьевич поморщился, но при госте ему было стыдно отказать.

– Ох, и незачем тебе хлопотать головой, – говорил он, ставя росчерк на листах и явно желая поскорее отделаться.

В приемное отделение вошел чиновник канцелярии: господина Эфенбаха к себе требовал обер-полицмейстер. От приглашения отказаться было нельзя. Обнявшись на прощанье с графом и обещая непременно отобедать с ним, Михаил Аркадьевич покинул сыск. Без букета.

– Должен навестить тетушку, – начал Пушкин.

– Так что же ты молчал! – выкликнул Урсегов. – Едем вместе!

– Невозможно. Могу передать баронессе записку от вас.

Уговаривать не пришлось. Схватив со стола лист, граф быстро написал несколько строчек и сложил пополам.

– Доверяю как другу! – сказал он. – Скажи по секрету: баронесса богата?

– У нее имеются средства, – ответил Пушкин, не желая думать, сколько могла скопить великая воровка.

– Она по мужу стала баронессой? – не унимался граф. – То есть по умершему мужу? Фон Шталь ведь давно вдова?

– Мы мало общались, она живет в Петербурге, мы с тетушкой в Москве…

Ответ Урсегову не слишком понравился. Но оптимизма он не терял.

– Ну, прощай, брат, до вечера… Буду ждать! Обязательно передай письмо…

Сунув записку во внутренний карман сюртука, Пушкин обещал быть в бане.

Непременно.

Агата Кристафоровна обнаружила себя полулежащей на диванчике в гостиной. На плече у нее дремала Агата в вечернем туалете. Чья-то заботливая рука прикрыла их шерстяным пледом. Тетушка попробовала повернуть шею. Почувствовала боль – в ее возрасте подобные шалости излишни. Зато вспомнила, как что случилось вчера вечером. Приказав Дарье соорудить ужин, она достала бутылку ликера, и на нервной почве они с Агатой пропустили три, а может четыре, а может и более рюмочек подряд. После чего упали тьма и забытье. Тетушка искренно не помнила, как оказалась на диване с Агатой, зато помнила, что ужин остался не съеден. Это худшее из преступлений… В кухонном проеме виднелась Дарья. Сложенные на груди руки не предвещали ничего хорошего.

– Дарьюшка, нам бы чаю, – жалобно попросила виновная.

Пробурчав что-то суровое, кухарка исчезла в своих владениях.

Агата вздрогнула, проснулась, подняла голову с тетушкиного плеча и огляделась.

– Боже мой, – проговорила она, хотя язык и губы слушались плохо. – Ничего не помню… Как мы тут оказались?

Тетушка помнила не больше. Скинув плед, она шепнула, что у них считаные минуты, чтобы привести себя в порядок, пока Дарья разогревает вчерашний ужин.

Не прошло и четверти часа, как дамы, умытые и причесанные, смирно сидели за тарелками. Сжалившись, Дарья не только поставила самовар, но и смастерила горячий завтрак. Обе ели с таким аппетитом, что не могли оторваться. Когда же сытость наступила и было выпито по чашке чаю, а кухарке выражены обильные комплименты, они смогли наконец вернуться к тому, что не закончили вчера. Агата честно призналась, что ничего не помнит из вечернего разговора. Тетушка простила: она сама не была уверена, что именно говорила.

– Напомните, что заметил ваш зоркий глаз? – спросила Агата.

– Странный дом, странные люди, – ответила Агата Кристафоровна, почесывая кулачком зоркий глаз, который предательски слипался. – Мадам Бабанова пребывала в нервном возбуждении… Не спускала глаз с тебя и бешено ревновала. Проболталась о довольно странных вещах.

– Подозревает графа в неверности?

– Это пустяки… Тут, кажется, дело серьезней… На Масленицу, в Прощеное воскресенье, у нее внезапно умер муж, объевшись блинами, – сказала тетушка с многозначительной миной. – Мадам стала обладательницей огромного состояния…

Агата быстро посчитала дни с 27 февраля.

– Так ведь получается…

– Вот именно! Прошло чуть более двух месяцев, а вдова траур не держит, дочь замуж выдает и сама нового мужа нашла…

– Пушкину о смерти господина Бабанова известно?

Тетушка поморщилась.

– Понятию не имею, что он знает… Вероятно, знает, им положено… Хочу тебе сказать, миленькая моя, что семья эта непростая… Астра не скрывает, что ненавидит мать, Гая хоть тихоня, но себе на уме… Курдюмов, управляющий, непроницаемый, как скала, что-то такое скрывает… А сваха их, Капустина, от меня шарахнулась, как от чумы…

Тут Агата Кристафоровна сообразила, что сболтнула лишнее. Но было уже поздно. Агата о чем-то размышляла.

– Не пойму, когда господин Пушкин успел сделать предложение, – начала она, глядя в чайную чашку. – Только позавчера узнал об Астре Бабановой… Допустим, был у них с визитом позавчера… Выходит, что успел вчера? Но как это возможно… Как Авива Капитоновна так стремительно согласилась… И почему утешала Гаю, что ей не достался жених? Это что же, Пушкин к ней поначалу сватался, а потом поменял решение? Но ведь так не бывает… И во всем какая-то невероятная скорость… На него непохоже… Да и мадам Бабановой для чего это понадобилось?

Агата взглянула на тетушку. В глазах ее было столько печали и подозрительности, что Агата Кристафоровна не выдержала и созналась: это она виновата. Когда авантюра с Пушкиным закончилась крахом, подумала, что Агата для него потеряна навсегда, и попросила сваху Капустину найти достойною пару. А она как раз искала жениха из полиции для Гаи Федоровны.

Отогнав обиду и стараясь не думать, что за ее спиной тетушка намеревалась женить Пушкина на деньгах, Агата вдруг увидела происходящие события в ином свете. Как будто осветил прожектор с неожиданной стороны.

– Но ведь это может быть важно, – проговорила она. – Выходит, мадам Бабанова намеренно искала для дочери жениха из полиции… Почему? Зачем?

Тетушка вынуждена была признать, что простейший вопрос не приходил ей на ум. Что стыдно для дамы, умеющей разгадывать кроссворды и обладающей зорким взглядом. Очень стыдно… Так опростоволоситься… Поддалась песням Капустиной и не заметила подвоха…

– Действительно, зачем? – проговорила она.

Агата погрузилась в раздумья.

– Что же получается… – Она отодвинула тарелку, собирая в руку столовые приборы. – Умирает господин Бабанов… Мадам Бабанова хочет одну дочь отдать замуж за графа Урсегова, а другую за полицейского… Умирает мадемуазель Юстова, потом еще одна невеста, про которую нам ничего не рассказали… Мадам Бабанова стремительно меняет решение: сама выходит замуж за графа и отдает Астру за Пушкина… Куда это ведет?

Перед Агатой выстроилась линия из вилок, чайных ложек и ножей. Вела она к краю стола, как к краю пропасти. Этот ребус тетушка разгадать не могла.

– И что ты об этом думаешь?

Агата откинулась на спинку стула и сцепила пальцы.

– Кажется, мы ошиблись, – сказала она, глядя в какую-то точку на столе. – Я ошиблась… События могут иметь совсем иное значение, чем кажется… Оказывается, письмо женихов в газету отнесла Астра Бабанова.

– Откуда ты знаешь?

– Господин Пушкин вчера доложил начальнику сыска… А это значит…

– Что она знает автора, – вставила Агата Кристафоровна.

– Не только знает, но и помогает ему… Помогает «Клубу веселых холостяков»… Помогает убийцам? Почему?

– Но ведь ей могли не раскрыть истинных намерений…

– Могли… Тогда выходит, что письмо написал человек, которому она доверяет, любит, но не может выйти за него замуж… Когда граф Урсегов любезничал со мной, я просила познакомить с удивительным клубом холостяков. Знаете, что он сказал?

– Не знает такого?

– Хуже: отделался шуткой и перевел разговор на другую тему… Но это еще не все… Я узнала в Астре Бабановой девушку, что стучалась позавчера в примерочную. Когда там убили Юзову или Юсову, не помню фамилию… А я ждала мадемуазель Бабанову, чтобы предупредить об опасности…

– Астра хотела убедиться, что жених изменяет ей с этой барышней?

– Возможно… Тогда могла бы отменить свадьбу. – Тут Агата взглянула на тетушку так, будто ее посетило озарение. – Как же я упустила! Астра могла зайти в переулок, оказаться в саду, с черного хода войти в примерочную, а затем…

– Нанести удар утюгом, – закончила тетушка, живо представив драматическую картину. – Только в этом случае есть маленькая несуразность…

– Какая именно?

– Если Астра ворвалась в примерочную, как ты говоришь, то бедная невеста была одна… Иначе мадемуазель Бабанова подняла бы крик, чтобы измена жениха стала публичной, при свидетелях. Со всеми последствиями для него. Выходит, что она убила эту Юзову или Юсову в сердцах, не добившись ничего…

Как ни хотелось Агате найти возражение, но ничего толкового в голову не приходило.

– Мы как будто попали в паутину, – сказала она. – Чем больше рвешься, тем сильнее затягивает…

Тетушка помалкивала.

– Когда-то давным-давно, когда учила Алексея разгадывать математические головоломки… – сказала она с грустью, – я объяснила ему главный принцип: если задачка не решается напрямик, значит, к решению надо подойти с другой стороны…

Агата слушала с напряженным интересом.

– Как этим пользоваться?

– Ты сказала, что события могут иметь иное значение. Так найди это значение.

Собрав цепочку вилок и ложек, Агата отложила их в сторону.

– Хорошо же… Господин Пушкин знал, что сваха ищет для Гаи Бабановой жениха из полиции?

– Нет, – твердо ответила тетушка. – Я никогда бы ему не сказала. А Капустина достаточно умна, чтобы не проболтаться.

– В таком случае, поступок мадам Бабановой объясняется просто: она чего-то боялась. И хотела, чтобы в доме был полицейский…

Агата Кристафоровна согласно кивнула:

– Чего-то, что может выплыть наружу. А тут зять-полицейский, который не даст делу хода. Чтобы себя не опозорить родством с убийцей… Ой… – Тетушка прихлопнула рот ладошкой, но слово уже вылетело.

– Вот именно! – провозгласила Агата, торжествуя. – Убийца жертвует дочерью, отдает ее полицейскому, чтобы иметь защиту… Убийца, которая страстно влюблена в графа Урсегова и ради этого пошла на…

– Убийство мужа, – закончила Агата Кристафоровна.

Они посмотрели друг на друга, будто только что открыли закон всемирного тяготения.

– Сразу за графа она не могла выйти, потому что Федор Козьмич наверняка сговорился с графом отдать ему Астру, – сказал Агата.

– А когда муж умер и мадам Бабановой стало нечего терять, она провела рокировку: графа – себе, Астру – Пушкину, – докончила тетушка открытие. – Но это только цветочки…

– А что будет, по-вашему?

– Авива Капитоновна не захочет жить как на горячей сковородке… Продаст дело и укатит со своим графом в Париж. Вдвоем они быстро спустят капитал. Пожалуй, в долги залезут… Чего доброго, бедняжке Гае Федоровне на приданое не хватит… Недаром ее без мужа оставили, предвидит Авива большие расходы…

От волнения, охватившего ее, Агата не могла сидеть, вскочила.

– В таком случае опасность для Астры имеет простейшую причину: она нашла что-то, что изобличает мать!

– Ой, миленькие мои! – выдохнула тетушка, сраженная ответом. – А Пушкин ничего не знает…

– И вот вам поворот с другой стороны: мадам Бабанова могла все подстроить. Я видела ее в салоне Вейриоль позавчера, когда погибла невеста, – распалялась Агата. – Убивая невест, она может готовить убийство дочери… Якобы «Клуб веселых холостяков» совершает дерзкие преступления… Она станет одной из многих… как жаль, что дочурка погибла, примеряя свадебное платье… Вот что нас ждет!

Агату Кристафоровну охватил такой страх, что она залпом выпила чашку чая.

– Алексею может грозить опасность… Такая фурия ни перед чем не остановится…

– Опасность грозит Астре! – крикнула Агата и бросилась в прихожую.

– Куда в вечернем платье! – закричала тетушка и побежала ловить неудержимую мадемуазель.

Чуть не силой остановив Агату, она отправила Дарью с запиской для портье «Славянского базара» – чтобы привезти дневное платье баронессы фон Шталь.

Явление постоянного гостя не столько обрадовало, сколько заинтриговало.

– Что, опять невеста? – спросил доктор, подавая Пушкину руку.

– Математическая система говорит, что убийства невест закончены, – последовал ответ.

Преображенского так и подмывало заглянуть в черный блокнот, в котором преступление было раскрыто при помощи таблицы и паутины. Но просить о такой любезности постеснялся. Даже дружба имеет свои границы.

– Так с чем пожаловали?

Пушкин что-то вынул из внутреннего кармана, но пока прятал в руках.

– Павел Яковлевич, достаточно изучили почерк письма женихов и записки из сумочки Юстовой?

– Изучил досконально, что позволило открыть маленький секрет, – не без гордости заявил доктор.

– Какой секрет?

– Письмо написано свежими чернилами, а записка давняя, может быть, месяц или два, не меньше. Ну как, для вашей системы такой факт – неожиданность?

Пушкин кивнул.

– Благодарю, что подтвердили гипотезу, – ответил он. – Чрезвычайно важный факт.

Преображенскому хотелось услышать взрыв восторгов, но и этим остался доволен.

– Почему спросили о почерке? – напомнил он.

Вместо ответа Пушкин выложил на стол записку к баронессе фон Шталь с мольбой о встрече сегодня вечером. Иначе жизнь графа Урсегова потеряет всяческий смысл. Рядом с посланием любви и страсти доктор положил письмо женихов и записку. Вооружившись лупой с ланцетом, он стал сравнивать буквы, чуть касаясь их острием. Пройдя по всем строчкам, отложил орудия криминалистики и повернулся к Пушкину.

– Могу дать гарантию около девяноста девяти процентов: везде рука графа. Система и это предсказала?

– Нет, – ответил Пушкин, кривя душой. – Большая неожиданность.

Чем доставил Преображенскому минутку торжества.

– Значит, вашей математике пока еще не обойтись без нашей криминалистики…

– Не обойтись, – согласился Пушкин и положил перед ним пару помятых бумажек, отданных ему Гаей Бабановой. – Про эти что скажете?

– Так, посмотрим, – с важностью профессионала ответил доктор и прочел вслух: – «С прискорбием вынуждены сообщить, что ваш жених, граф У. нынче в одиннадцатом часу утра имеет интимную встречу в салоне мадам Вейриоль с известной вам особой. Примите уверение в нашем совершеннейшем почтении. Не известные доброжелатели». Это что за гадость?

– Важно, чьей рукой написано, – ответил Пушкин. – Есть схожесть с другой запиской?

Доктор прочел совсем короткое сообщение:

«Милая Теряха! Прости меня сердечно, но планы мои изменились. Тебе не надо приезжать к ЖВ. Справлюсь сама. Обожаю тебя! Твоя Юза».

– Что за странные имена? – возмутился он, принимаясь за лупу и снова пользуясь ланцетом как указкой.

– Клички учениц пансиона мадам Пуссель…

Преображенский не ответил. Его внимание было отдано буквам. Наконец быстрое исследование завершилось, лупа улеглась на стол, выпуклая и чрезвычайно важная собой. Доктор был явно смущен или даже расстроен.

– Разный почерк? – спросил Пушкин, не понимая причины огорчения.

– Почерк один…

– Тогда в чем дело? Павел Яковлевич, даю слово: у меня нет скрытых от вас сведений.

Доктор ответил не слишком веселым взглядом.

– Простите, Алексей Сергеевич, наверное, у меня мало опыта или что-то путаю, чего-то не знаю в определении почерков…

– Говорите как есть. Полностью доверяю вам.

– Ну смотрите, сами напросились. – Доктор для уверенности прочистил горло. – Не сомневаюсь, что сами определили женский подчерк, дело нехитрое. Но это не все. Записки эти я бы назвал хорошей имитацией.

– Фальшивка?

– Нет, имитация: кто-то видел образцы и составил по ним обе записки. Только мужское написание прорывается. Не слишком опытный химик[22] состряпал. Как мне видится.

– Писал мужчина, – повторил Пушкин.

– Но в вашей системе и это учтено, не так ли?

– Совершенно новые сведения. Решение придется пересматривать.

Преображенский только руками развел.

– Уж простите, если разочаровал.

– Напротив, помощь ваша неоценима. – Тут Пушкин, как фокусник, достал пузырек с оторванной этикеткой и поставил перед доктором. Чем вызвал у него неподдельное удивление.

– Что, еще один нашли? Позвольте, но ведь это тот же самый… А что в нем налито? – Он стал рассматривать через темное стекло черную жидкость.

– Господин Бабанов пользовал для желудка настойку семейного рецепта.

– И что такого?

– 27 февраля сего года за большим обедом выпил эту настойку. После чего умер. Доктор поставил смерть от переедания блинами…

– Полагаете, его отравили?

– Ответ предстоит найти вам, Павел Яковлевич, – сказала Пушкин. – Проверьте, что там, кроме трав, может оказаться.

Преображенскому захотелось заняться опытом немедленно. Тем более появилась догадка, что можно растворить в настойке.

– Ну попробуем, – ответил он, рассматривая пузырек. – Вдруг получится…

– Я направил запрос приставам 2-го участка Мясницкой части и 2-го участка Сретенской части за подписью начальника сыскной полиции. Запросил врачебный отчет по смерти двух девиц, якобы умерших от слабости организма…

– Чем они вас так привлекли? – попробовал пошутить Преображенский.

– Невесты умерли накануне свадьбы. Других сведений пока нет, занимается Лелюхин. Как только получу заключения, прошу вас прочесть и высказать свое мнение. Такой же запрос передал вашему приставу, капитану Нефедьеву.

– А ему зачем? – растерянно спросил доктор, сердцем чувствуя неприятности.

– Чтобы вы проверили заключение о смерти господина Бабанова, – ответил Пушкин. – Заодно сравните с результатом изучения пузырька.

– Полагаете, их всех… – Преображенский провел ладонь по горлу.

– Моя система умеет делать выводы. Без криминалистики она бессильна. Установите факты, система заработает…

Доктор окончательно проникся важностью. Даже если пристав Нефедьев с него строго спросит. На какие жертвы не пойдешь ради науки…

Власовский обнял до хруста костей, смачно расцеловал и дыхнул таким запашком, что сомнений не осталось: вчера загулял на свадьбе столь значительных персон, что могут пригласить обер-полицмейстера, а он отказать не посмел. Вдобавок разрешил садиться и даже спросил: нет ли желания пропустить по рюмочке? На что Эфенбах строго ответил: в служебное время не употребляет. Ни-ни…

– Ну, Михаил Аркадьевич, молодец, герой, какую службу сослужил! – продолжил нахваливать обер-полицмейстер.

Этим он насторожил начальника сыска. Ничем хорошим проявление отеческих чувств обычно не заканчивалось. Эфенбах не мог представить, за что его хвалят.

– Рады стараться! – на всякий случай ответил он.

– А ну признавайся, шельмец, сам такую хитрость выдумал или подсказал кто? – спросил Власовский, шаловливо подмигнув. Оказывается, обер-полицмейстер мог быть милейшим человеком. И этому чудовищу ничто человеческое не чуждо…

– Мы завсегда, где возможно! – ответил Михаил Аркадьевич, сидя на стуле по стойке смирно. Если так позволительно выразиться.

– Блестящая идея! Простая и ловкая! Получил уже благодарности от благородных матерей и честных девиц. И вот тебе передаю… Заслужил…

Кажется, полковник был не пьян, чтобы нести подобную околесицу. Тем более никогда не пьянеет, говорят, может ведро водки осилить. Эфенбах искренне не понимал, за что его ласкают начальственной рукой.

– Благодарствую! – ответил он.

– Нет, ну как нашелся. – Власовский подтянул к себе газету, лежавшую на его гигантском столе, и развернул лицом к Эфенбаху: «Московский листок». – Позволь насладиться…

Михаил Аркадьевич проглотил ком в горле, готовясь к чему угодно. И ведь опять не было возможности просмотреть утренние газеты: столько времени убил, воспитывая чиновника из Петербурга…

– «Письмо невест женихам Москвы»! – торжественно начал полковник и бросил многозначительный взгляд. – «Женихи Москвы, иначе именуемые «Клуб веселых холостяков»! Мы, умные и воспитанные девицы, невесты, собрались, чтобы принести вам наш ответ. Сим доводим до вас наше общее мнение. Вы мните себя важными и значительными господами, умными и бесценными? Так знайте, что вы – бесполезные, никчемные создания, которые только умеют подкручивать усы, курить папиросы и рассуждать с умным видом о всяких глупостях. Вы не способны на искреннее чувство, вам незнакомы доброта и сочувствие, вы злобны, жадны, завистливы, глупы, тщеславны, хитры, ищете наше приданое и ничего более. Становясь мужьями, вы превращаетесь в обрюзгшее животное, ленивое и тупое, не умеющее радовать жену и детей. Вы самые никчемные создания, каких создала природа. Вы недостойны нашего мизинчика, отвратительные существа. Мы знаем вас, мы видим вас насквозь, мы следим за каждым вашим шагом. Так что берегитесь! Скоро мы разоблачим вас окончательно перед всем миром. А пока оставайтесь веселыми холостяками, никому не интересными и забытыми. Выходить за вас замуж мы более не намерены. Ищите себе жен среди кухарок и прачек, безмозглые трутни. Там вам самое место. Таково наше общее девичье мнение. Примите уверение в нашем полнейшем почтении»…

Закончив, Власовский шмякнул газетой об стол.

– Ох, хорошо! Ох, крепко продернул! – Полковник сиял счастьем. – Будут знать, как шутки шутить!

– Так точно! – рявкнул Эфенбах.

Про себя же подумал: главное, чтобы обер-полицмейстер не сложил одно с другим. А именно: вчерашний доклад про девицу Бабанову, которая принесла письмо женихов в газету, и письмо нынешнее. Еще Михаил Аркадьевич сразу подумал, что автор письма служит под его началом. И еще больше зауважал. Никто другой, кроме Пушкина, до такого не мог додуматься. Не зря ведь напросился сходить в газету. Какой талант! Такое выдумать… Надо его почаще хвалить…

– Ну, теперь в Москве спокойствие! – сообщил Власовский. – Пусть девицы выходят замуж сколько душе угодно… Свадебный сезон в своем праве.

– Всенепременно как есть! – отрапортовал Эфенбах.

И подумал: «Эх, вот кого надо было просить женить племянника. Пушкин довел бы Зефирчика до венца как миленького. Нельзя было полагаться на этого прощелыгу из Петербурга… Столько невест зря сгубили…»

По дому носились черные тени. Прошмыгнула горничная в черном. Зеркала были затянуты черным тюлем. В проеме двери промелькнул большой обеденный стол, накрытый белой скатертью. Пушкина провели в небольшую комнату. Посередине находился чайный столик, облокотившись о который сидела женщина. Пушкин не сразу понял, что ей не больше сорока – так сильно меняло лицо глухое траурное платье с черным чепцом и вуалью. Женщина подняла на него глаза.

– Уже пора? – спросила тихим, выплаканным голосом.

Вошедшего она приняла за служащего похоронного бюро, с которым предстоит забрать тело из участка и привезти домой.

– Чиновник сыскной полиции Пушкин, – сказал он нарочно громко и отдал поклон. – Мадам Бутович, примите мои искренние соболезнования.

– Ах, полиция… – Мадам безвольно пошевелила платком. – К чему теперь полиция… Мариночку не вернешь…

Она повела головой, будто осматривая стены, увешанные фотографиями любимой дочери: от рождения до последнего года. Среди снимков Пушкин не увидел совместного портрета Марины с подругами, какие любят делать незамужние барышни, чтобы через годы вместе вздыхать и проливать слезы над ушедшей молодостью.

– Прошу простить, обязан задать вам несколько вопросов…

Пушкину махнули на свободный стул.

– Спрашивайте, если вам надо…

– Ваша дочь училась в пансионе Пуссель.

– Училась… Все состояние покойного мужа в ее учебу вложила, числилась лучшей ученицей. – Мадам посмотрела на снимок вместе с дочерью.

– С кем она дружила?

Мадам Бутович вытерла платком сухие глаза.

– Мариночка была лучше, умнее всех. У них деньги, а у нее ум. Как тут дружить. Я Мариночку приучила говорить правду в лицо, ни перед кем не тушеваться… Таких не любят. Нужно уметь кланяться, угождать, льстить, тогда подруги будут водиться. А Мариночка была выше этого…

– Никого из ее соучениц не помните?

– Знать их не хочу! – вскрикнула мадам и закрыла глаза ладонью. – Они живут, радуются, свадьбы играют, а моя дочь на столе в гробу лежать будет… Все ей отдала, приданое скопила, жениха нашли… И вдруг такое стряслось…

– Что вам сообщил пристав? – спросил Пушкин.

– То и сообщил: умерла моя бедная… Раз – и нету… Так вот бывает… Хорошо хоть без мучений…

Пристав фон Глазенап проявил разумность: опустил подробности, чтобы не ранить и без того страдающую мать.

– Мадемуазель Бутович говорила вам, что кроме приданого должна получить значительную сумму?

Мадам молча покивала, совсем как старушка.

– Удача Мариночке опять выпала: снова выиграла в лотерею двести рублей…

– Прежде выиграла года два назад, – сказал Пушкин, как будто выигрывать в лотерею – дело нехитрое.

– Все-то вам известно, – покачала она головой в черном чепце. – Так и было… Радовались тогда обе… Вчера Мариночка собиралась получить новый выигрыш… Говорила мне: после свадьбы, маменька, у меня доход появится, себя буду баловать и тебе подарки покупать стану. Только жених мой об этом знать не должен… Спрашиваю: откуда же достаток? А она смеется, обнимает меня и говорит: вам какая печаль? Да видно не судьба… Этих денег теперь видеть не желаю… Будь они неладны…

– Мадемуазель любила шампанское? – спросил Пушкин то, что обязан был. И получил от матери черный взгляд.

– И чего же это полиция такой глупостью беспокоится? Раз спросили, отвечу: года три назад, на Рождество, Мариночка попробовала, и так ей понравилось, что на каждый праздник требовала… Разве я могу отказать? Хоть денег у нас недостаток, самое лучшее покупала… Она барышня, ей шампанское любить полагается… Пила из особого бокала…

– Какого бокала? – спросил Пушкин.

– Такого, что Мариночка в пансионе наградой получила за ум и способности, – с гордостью ответила мать. – Красоты необыкновенной… Из царского дворца… Сделано в Императорском стеклянном заводе. Только из него Мариночка пила… Говорила, что сам император Александр I из него пил…

Пушкин поборол желание посмотреть редкий бокал.

– С вырезанными лилиями и орнаментом?

– И лилии имеются, и орнаменты… Большая ценность… Извините, не до того мне сейчас…

Пушкин видел, что женщина сдерживается, чтобы не прогнать неуместного гостя. Но выбора не оставалось.

– Накануне поездки в модный салон Марина получала неожиданное письмо? – спросил он.

Что-то смутно похожее на улыбку мелькнуло на губах мадам Бутович.

– До всего-то вам дело есть… Ох и служба полицейская… Муж мой покойный тоже, бывало, с делами и дома не расставался… Вот вам, – приподняв кружевную салфетку, достала сложенную бумажку и протянула Пушкину. – Читайте, коли не стыдно…

Записка была написана женским почерком:

«Милая Бутя! Прости меня за все, что между нами было! Давай оставим это в прошлом. Теперь у нас начинается новая жизнь, мы выходим замуж. Хочу с тобой окончательно примириться и стать твоей подругой. У меня для тебя подарок на свадьбу. Прими его в знак нашего примирения. Давай встретимся нынче в салоне Вейриоль, уступлю тебе время моей примерки. Обнимаю, твоя Бася».

– От кого послание? – спросил Пушкин, вглядываясь в знакомое написание букв. Преображенскому будет с чем сравнить.

– Не поверите, объявилась та, кто была самым наипервейшим врагом Мариночки в пансионе, – с некоторой гордостью сказал мадам. – Дочь купца Бабанова, Астра Федоровна, возжелала прощения просить за все зло, что Мариночке сделала… Подарком хотела вину свою загладить… Значит, есть справедливость в этом мире… Правильно я дочь воспитала… У Мариночки сердце доброе, обрадовалась нежданной встрече, поехала в салон…

– Позвольте забрать письмо, – сказал Пушкин, пряча записку во внутренний карман.

Мадам только платком махнула.

– Забирайте, мне ни к чему…

Напоследок оставался самый глупейший вопрос, причина которого оказалась тут же, на чайном столике.

– Что за вещица? – спросил Пушкин, невежливо указав пальцем на атласную коробочку, перевязанную алым бантиком.

Покосившись, мадам пододвинула коробочку.

– Полюбуйтесь… Подарок на выпуск пансиона: внутри фотографическая рамка для небольшого портрета… Такую красивую упаковку рука не поднялась выбросить…

В дверном проеме появилась мужская фигура в черном, подошла к мадам Бутович и склонилась в поклоне.

– Исидорушка! – вскрикнула она с подступившим рыданием, охватив его руками. – Вот что у нас вместо свадьбы вышло…

Пушкин отошел в сторону, чтобы не мешать излиянию чувств. Он подождал, когда мадам отпустила жениха.

– Господин Гурлянд?

Ответил ему немного высокомерный взгляд.

– Вы кто такой и что тут делаете?

– Сыскная полиция, чиновник Пушкин…

В лице Гурлянда мелькнул хищный интерес, как у вороны, заметившей падаль.

– Сыщик? Так-так, очень интересно… Мадам, – обратился он к Бутович. – Прошу простить, нужно с господином Пушкиным переброситься парой словечек… Мои наиглубочайшие сожаления… То есть соболезнования… Ужасная, ужасная драма…

Подхватив Пушкина под локоть, Гурлянд по-хозяйски поволок его из комнаты.

Барышня взошла на пролетку, когда ее окликнули. Астра обернулась, но вместо того чтобы спуститься, села на пассажирское место.

– Что вам угодно? Вас Пушкин прислал? – спросила она, глядя сверху вниз.

– Нет, я пришла сама, – мягко ответила Агата, прощая вздорность юного возраста. – Позвольте к вам?

– Тороплюсь… Мне некогда… В другой раз как-нибудь. – Астра отвернулась, демонстрируя хорошенький профиль с чуть тяжеловатым носом, доставшимся от отца.

Детской грубостью Агату было не испугать. Не вдаваясь в уговоры, она поставила ножку на ступеньку, одним махом оказалась наверху и, легонько двинув мадемуазель Бабанову, втиснулась на диванчик.

– Баронесса, что вы себе позволяете? – изумилась Астра. Она не привыкла, чтобы с ней так обращались.

– Ничего, дорогуша, потерпишь, – ответила Агата, очаровательно улыбаясь, и крикнула извозчику: – Трогай помалу! Езжай прямо, дамы желают покататься… – и тут же обратилась к спутнице: – Ведь вы желаете покататься, Астра Федоровна?

Пролетка поплелась тихим шагом вниз по Тверской.

Сбитая с толку Астра вжалась в свой угол диванчика, чтобы отодвинуться от наглой особы, и скрестила руки.

– Ну и что же будет дальше?

Платье, купленное без примерки, жало в подмышках. Агата повела плечами, но шов только сильнее впился. Надо терпеть.

– Теперь, когда ваша спесь немного утихла, предлагаю поговорить, – упреждая возражение, Агата выставила ладонь. – Не предлагаю вам свою дружбу, не собираюсь поучать жизни, а тем более уговаривать полюбить Пушкина.

– Ненавижу его… Превращу его жизнь в ад! Он еще пожалеет, что польстился на деньги моей семьи!

Мадемуазель, горящая ненавистью, была хороша. Агата невольно залюбовалась.

– Открою вам секрет: господин Пушкин вас не любит. Даже терпеть не может, – сказала она, чувствуя странное удовольствие от этих слов. Как сладким сиропом по сердцу.

– Зачем он поступил так подло! – вскрикнула Астра и стукнула кулачком по колену. – Отказался от сестры и оказал маменьке услугу!

– Пушкин не любит вас, ему не нужны ваши деньги, он вообще не хочет жениться.

– Тогда что же? – Астра чуть не плакала, доведенная до крайности.

Агата уловила тонкий момент: пора.

– Он защитил вас… Пожертвовал своей жизнью. И счастьем…

Мадемуазель мотнула головой так резко, что рисковала ее потерять.

– Что за чушь? Объяснитесь…

– Для этого мы с вами катаемся, – ответила Агата. – Готовы выслушать и отнестись к моим словам со всей серьезностью?

Стиснув губы, Астра коротко кивнула.

– Скажу сразу: Пушкин не знает, что я отправилась к вам. Если узнает, будет страшно сердит, – начала Агата, найдя положение, в котором платье не напоминало о себе. – Между нами пропасть – десять лет. Да, я не стесняюсь признать, что мне двадцать шесть… И вы, Астра Федоровна, мне чрезвычайно нравитесь. Несмотря на вздорный властный характер, вы честный и прямой человек… Напоминаете меня десять лет назад, когда я начинала… Начинала свой жизненный путь… Я не хочу, чтобы ваша жизнь, только начавшись, внезапно оборвалась.

– Оборвалась? – повторила Астра. – Что может мне угрожать?

– Вам угрожает смерть. Вас хотят убить…

Бабанова заглянула в лицо Агате, будто проверяя: шутит баронесса, смеется над ней или просто потешается над московской провинциалкой?

– Вы с ума сошли? – спросила она. – Кто может хотеть моей смерти?

– Слышали о «Клубе веселых холостяков»?

– Никогда! – резко ответила Астра и тут же поправилась: – Постойте, это те, кто подписал глупейшее письмо женихов? Этим хотите меня напугать?

– Не пугать, а предостеречь… возможно, клуб холостяков – не совсем то, чем хочет казаться…

– Простите, баронесса, не понимаю намеков… Говорите яснее…

– Для этого наш разговор должен стать доверительным… Вы готовы?

– Возможно… А вы?

– Хотите сыграть в игру воспитанниц пансиона: откровенность за откровенность? Что ж, я согласна. – Агата протянула руку.

Свою Астра сунула под мышку.

– Вы первая, – сказала она с вызовом.

– Конечно. Старший должен уступать… Вот моя откровенность: я не родственница господина Пушкина и даже не баронесса фон Шталь. Меня зовут Агата… Можете обращаться ко мне так, без отчества.

– А кто же вы? – Астра была заинтригована, как ребенок, которому показали фокус с отрыванием большого пальца.

– Я свободная женщина, ни от кого не завишу, никому не подчиняюсь и живу так, как хочу… Не содержанка, не лоретка, всегда могу заработать столько, сколько пожелаю для приятной жизни… Живу так, как мечтали бы жить вы, Астра Федоровна…

Барышня невольно кивнула, но тут же опомнилась.

– Тогда чем вы занимаетесь на самом деле?

Агата улыбнулась порыву детского любопытства.

– Откровения тоже имеют свои границы. Теперь ваш черед…

Скривив губки, Астра выразила недовольство.

– Что хотите узнать?

– Что подумали, когда внезапно умер ваш отец?

Вопрос оказался настолько неожиданным, что Астре потребовались лишние секунды, чтобы собраться.

– Это был страшный удар… Невозможное горе… Я обожала папеньку. Несмотря на тяжелый характер, он любил нас с сестрой, баловал, ни в чем не отказывал. – Она смахнула что-то с уголка глаза.

– Вам не показалось странным, что такой сильный человек умер, объевшись блинами?

Астра глянула на нее, не скрывая враждебности.

– Вы на что-то намекаете?

– Жду от вас откровенности…

– Да! – бросила она. – Мы с Гаей не могли поверить, что папенька объелся… На Масленицу, бывало, больше съедал. Но доктор сказал: заворот кишок. Никто не задавал вопросы… А маменька тому и рада была… Похоронила и по завещанию получила все… Она нас ненавидит, мы с сестрой для нее помеха, чтобы жить и веселиться… Ну ничего, от меня освободится, а там и Гаю выкинет… После умчится в Париж с молодым мужем и забудет про нас навсегда… Никому мы не нужны… Дядюшки Дмитрия – и того рядом нет…

– Вы знали, что у Авивы Капитоновны и графа Урсегова роман? – спросила Агата и, видя мучение, исказившее лицо девушки, быстро добавила: – Откровение за откровение.

– Знала! – выдохнула Астра. – Такой позор… Она смотрит на него с обожанием влюбленной дуры… Ничего не стесняется…

– Почему же была объявлена ваша свадьба с графом?

– Он папеньке дал слово, что женится на мне… Граф – человек чести…

– Что же изменило его решение?

– Не знаю, – огрызнулась мадемуазель. – Какое отношение имеют все эти откровенности к моей… к моей смерти?

– Вы находили в доме нечто, что может указывать на убийцу отца? – спросила Агата, ступая на тонкий лед.

Астра Федоровна пребывала в задумчивости. Кажется, пыталась что-то найти в закоулках памяти.

– Нет, ничего… Совсем ничего, – наконец ответила она. – Василиса говорила, что вымела из-под буфета в гостиной, где мы обедали на Масленицу, какой-то пузырек с остатками белого порошка, но куда он делся, что в нем было, неизвестно… Давно было, месяца два назад…

Агата рассчитывала получить настоящий козырь. Какой-то пузырек, тем более пропавший еще в феврале, – не слишком много. Тем более что Астра ничего не скрывала, в этом Агата не сомневалась.

Неужели ошибка? Тогда что искать? А если в этом пузырьке хранился яд? Если убийца подсыпал в еду Бабанову яд и потерял пузырек? Ну конечно! Агата поняла, в чем тут дело: Авива Капитоновна настолько умна, что выждала пару месяцев, чтобы про находку забыли, и теперь готова нанести удар. По дочери. Наверняка Астра не понимает, что видела нечто, изобличающее мать… Но как до этого докопаться?

– Кто хочет меня убить? – печально спросила Астра. – Ваше откровение, Агата…

– Если скажу, вам будет чрезвычайно тяжело, Астра Федоровна… Прошу доверять Пушкину и делать все, что он попросит… А вам рекомендую есть то, что сами отрезали на кухне, и пить, что налили своей рукой… Ничего не трогайте за общим столом…

– Вы не шутите?

Агата предпочла промолчать.

– Ну хорошо же. – Астра совладала с горестями. – А знаете, баронесса, я все равно не выйду за Пушкина…

– Неужели?

– Колдун нагадал, что у меня после графа будет два жениха… Причем первый достанется от другой невесты. Так и вышло! Получила Пушкина от сестренки, сама того не желая… Теперь его черед уйти с дороги…

Трудно передать, как обрадовало Агату это предсказание. Она крикнула извозчику, чтобы остановился. Стоя на ступеньке пролетки, обернулась.

– Астра Федоровна, будьте разумны и осторожны… И не наделайте глупостей…

В ответ получила надменную улыбку.

– А вот этого, баронесса, обещать не могу…

– Куда теперь?

– На почту, отправлю дяде телеграмму, – ответила Астра с вызовом и крикнула извозчику: – Поворачивай!

Развернувшись, пролетка помчалась обратно по Тверской.

Усевшись на белую скатерть, постеленную для гроба, Гурлянд прикурил папиросу от свечи, которую ставят в изголовье покойной. Он держал репортерский блокнот, потертый и грязный. Выпустив дым, воткнул папиросу в уголок рта и нацелил карандаш над блокнотом хищным когтем.

– Господин Пушкин, читатели «Новостей дня» желают знать все подробности драмы, развернувшейся в салоне мод…

Гурлянд говорил столь повелительно, будто привык, что одно имя знаменитой газеты должно наводить ужас и уважение на любого смертного, а уж тем более на какого-то мелкого полицейского чиновника. Потому как крупные у себя в кабинетах торчат, по Москве не бегают. Сидя на месте, он умудрялся двигать телом, руками и даже ногами, словно нутро его было напичкано пружинами. Или как Петрушка, которого дергают за ниточки.

– О какой драме речь? – спросил Пушкин, разглядывая типичный экземпляр газетной своры. Хоть сейчас чучело набивать и в музей городских типов ставить. От городских репортеров, которые носятся и вынюхивают происшествия, он отличался более солидным материалом пиджака, чистой сорочкой и аккуратно повязанным галстуком. В остальном сотрудник «Новостей дня» ничем не отличался от прочей репортерской шайки: те же ухватки голодного хорька, которому надо сунуть нос, куда не просят. Эти ловкачи то и дело заглядывали в сыск, чтобы разнюхать, нет ли чего свеженького, первыми оказывались на месте уличного происшествия, лезли с вопросами и жутко злили. Но совладать с ними не мог даже обер-полицмейстер.

Гурлянд выразительно хмыкнул и насупил редеющие брови.

– Но как же… Раз сыскная полиция опрашивает родственников умершей барышни, то, по всему видать, имеются подозрения о насильственной смерти… Так что же случилось на самом деле? Общественность ждет разъяснений. – И он что-то чиркнул карандашом в блокноте. Наверное, возглас нетерпения общественности.

Репортерская наблюдательность и умение делать быстрые выводы требовали награды.

– Умершая барышня, кажется, была вашей невестой, – напомнил Пушкин.

Чем вызвал кислую ухмылку.

– Да, такая неприятность, – сказал Гурлянд. – Но что поделать, судьба… Зато подготовлю репортаж для первой полосы… Выйдет только у нас, тираж мигом раскупят… Такой заголовок: «Тайна смерти в модном салоне»… Каков, а? И вас, господин Пушкин, обязательно упомяну… Мирская слава, знаете ли, еще никому не помешала… Так что же случилось в салоне модных убийств?

Вероятно, Гурлянд почему-то не знал о смерти Юстовой. Иначе заголовки готовились бы такие, от которых Эфенбах и полковник Власовский пришли бы в гнев и ярость. Что-то вроде: «Убийства невест в салоне смерти» или что-то в таком же духе. Что так любит общественность, когда за чашкой утреннего чаю с бутербродом замирает от сладкого ужаса, узнавая из газеты о чужих несчастьях.

– Не досталось наследство в тысячу рублей?

Гурлянд ожидал, что сейчас ему выложат сенсационную историю. А тут вдруг – приданое. Он сообразил не задавать глупейший вопрос «откуда вам известно?» Полиции все известно. Только делиться новостями не желает.

– Деньги – ничто в сравнении с гибелью Марины, – ответил он, чтобы произвести хорошее впечатление. – Жду подробности дела…

– Извольте, записывайте, – сказал Пушкин, заложив руки на спину и наблюдая, как грифель карандаша уже впился в бумагу, чтобы побежать по ней быстрыми строчками. – Мадемуазель Бутович была убита вчера около одиннадцати утра. Подозреваемый – член «Клуба веселых холостяков», ее жених, некий Гурлянд…

Газетчик так увлекся записями, что смысл сказанного не сразу добрался до него. Он оторвался от блокнота и взглянул на чиновника сыска.

– Позвольте, что это значит…

– Господин Гурлянд, в данный момент вы являетесь основным подозреваемым в смерти мадемуазель Бутович, – сообщил Пушкин официальным тоном. – Вам надлежит явиться в сыскную полицию для дачи показаний. После чего будет принято решение: подвергнуть вас полицейскому аресту или оставить под домашним. До выяснения. Прошу быть у нас в приемном отделении через два часа. Неявка будет рассматриваться как побег. Вы будете разысканы, где бы ни укрывались, арестованы и под конвоем доставлены в сыск…

Он коротко кивнул и развернулся, чтобы уйти.

– Господин Пушкин, постойте!

Спрыгнув со стола, Гурлянд торопливо сунул блокнот в карман и успел забежать вперед, загородив собой проем двери.

– Ну что вы, в самом деле… Зачем так пугать.

– Вы – подозреваемый. Вам это официально заявлено, – сказал Пушкин, глядя на папиросу, свисавшую с губы.

Заметив это, Гурлянд выхватил ее и спрятал за спину. Быть может, затушив в ладошку.

– Прошу прощения, привычка при работе. – Он торопливо улыбался. – Нельзя ли без сыска, готов сообщить все, что знаю…

– А что с сенсационным репортажем? – спросил Пушкин, спасая нервы своего начальника и обер-полицмейстера.

– О чем! Что вы! Ни слова. – Гурлянд даже похлопал себя по лацкану. – Погибла моя невеста, какие могут быть репортажи… Такое горе… Так чем же я могу помочь?

– Кто состоит в «Клубе холостяков», кроме вас и графа Урсегова?

Гурлянд сделал движение, будто целиком проглотил пирожок.

– Клуб? Какой клуб? Ах, вы про эту скандальную шутку в «Московском листке»… Но какое я к ней имею отношение?

– Про клуб ничего не знаете?

В ответ Гурлянд развел руками, в одной из которых дымилась папироска.

– Искренно! Как на духу: ни малейшего представления.

Врать он умел блистательно.

– Без протокола еще можете так ответить, – сказал Пушкин. – Куда ездили 22 апреля?

– Ах, это. – Газетчик будто вздохнул с облечением. – Ездил с приятелем в Тверь. Немного развеяться перед свадьбой… В Твери девушки румяные и сдобные, как пряник, так и хочется укусить напоследок… Ну, вы меня понимаете…

В знак сохранения мужской тайны Пушкину подмигнули.

– Фамилия приятеля?

– Тангет Саша, – охотно ответил Гурлянд. – То есть Александр Александрович… Славный малый, служит в частной типографии…

– Женится?

Газетчик даже фыркнул.

– Что вы! Ему приданое без надобности…

– 23 апреля, когда возвращались в Москву, на остановке в Клину зашли в привокзальный буфет и обсуждали с вашим приятелем дела «Клуба веселых холостяков», – проговорил Пушкин, наблюдая, как меняется выражение лица газетчика: от дружелюбного к растерянному.

– Откуда вы… вам известно… – пробормотал он, будто сгибаясь под тяжестью тюремных кандалов.

– Жандарм вас приметил, буфетчик слышал разговор, – сказал Пушкин, скрывая бесценный источник сведений сыскной полиции. – Вы обсуждали убийства невест в сезон свадеб. Первая жертва – невеста графа Урсегова… Жду признания…

Выронив папиросу, Гурлянд сжал руки в знаке вечной верности и дружбы.

– Господин Пушкин… Клянусь чем угодно… Спасением души… Гибелью газеты… Это не мой секрет…

– Чей секрет: вашего приятеля Тангета или господина Ферха?

Запутавшись, как мотать головой – отрицательно или согласно, Гурлянд наконец опустил ее.

– Спросите у графа, раз о нем известно… А я не могу… – проговорил он и встрепенулся. – Даю вам слово: и в мыслях не было убивать невест. Ну что за невозможная идея?

– Идея реализована… Невеста вашего друга Ферха умерла позавчера, ваша невеста – вчера. Есть основания полагать еще две якобы случайные смерти невест…

В отчаянии Гурлянд сжал виски кулачками и прислонился к стене. Видимо, без сил.

– Я же говорил… говорил… Так и знал, что кончится какой-то глупостью… Господин Пушкин, ну подумайте, зачем мне терять приданое? Зачем мне убивать Мариночку?

– Ради более существенных выгод, – ответил Пушкин. – Ради вашего клуба…

– Нет никакого клуба! – в отчаянии вскрикнул Гурлянд. – Слово вам даю! И нет у меня никаких выгод…

– Разговор в Клину был?

– Был… был… Но никак не касался жизни невест… И мадемуазель Бабановой ничто не угрожает… Она же невеста Урсегова… Ну как вас еще убедить?

Гурлянд был напуган по-настоящему. И гадок.

– Что узнали о смерти невесты вашего приятеля Ферха?

– Ничего особенного… Рихард сказал, что она умерла, да и только… Выпили с ним за помин души, да и только…

– Что делали позавчера с одиннадцати до полудня?

– Что я делал! – воскликнул Гурлянд. – Что каждый день: готовил номер, собирал, редактировал и сверстывал материалы! И вчера все одно и то же… Как на каторге…

– Не сравнивайте, пока не попробуете, – сказал Пушкин, чем вызвал приступ паники у газетчика. – Во сколько мадемуазель Бутович должна была примерять свадебное платье?

– Да мне откуда знать! Это их девичьи причуды… Не интересовался вовсе… Да мне и видеть Марину в платье до свадьбы нельзя… Вы же знаете приметы…

– Что подарили невесте перед свадьбой?

Гурлянд задумался.

– Что подарил? Ах да… Альбом для фотографий… Марина любит… любила сниматься…

– Она рассказала, что возобновила знакомство с Астрой Федоровной Бабановой?

Вот теперь Гурлянд не скрывал настоящего изумления.

– Марина? Дружит с Бабановой? Невестой графа? Ну и ну… Вот уж сенсация… Она мне рассказывала, какая это гадина и подлая негодяйка. Ее слова, не мои! Как мучила и издевалась над ней в пансионе, и вот тебе раз – подруги… Что делается…

– Вспоминала, с кем дружила в пансионе? Например, с Юстовой?

Гурлянд решительно замотал головой.

– Называла девиц из пансиона мерзкими слизнями… Буквально обливала презрением… Мы с Рихардом Ферхом радовались, что наши жены не будут дружить против нас… Как это глупо теперь выглядит…

– Ваша невеста рассказывала, как два года назад выиграла в лотерею и еще получила редкий хрустальный бокал в качестве приза за успехи в учебе?

– Ни словом не обмолвилась…

– Про ее новый выигрыш в лотерею известно?

– Впервые слышу!

– За что хотели разделаться с матушкой Гусыней?

– Господин Пушкин, ну поверьте: никакого преступного умысла. – Газетчик приложил руку к месту, где у него должно было находиться сердце. Или ржавый орган, его заменявший. – Милейшая и полезная в некотором смысле дама… Пусть живет и здравствует… Ну как мне убедить вас в моей полной невиновности?

Попытка провалилась. Убедить могла только паутина математической системы, в которой Гурлянду были отведены свое место и ячейка в таблице.

Из прихожей послышался шум и рыдания: видимо, привезли тело из участка. Оставаться было неприлично. Пушкин потребовал от Гурлянда сохранить их пока неофициальный разговор в полной тайне от приятелей и графа. А сегодня вечером на мальчишнике сделать вид, что они незнакомы. Бывший жених пообещал со всем жаром человека, избежавшего ареста. И пообещал бы что угодно.

Авива Капитоновна металась по большой гостиной и не находила покоя. Душу ее терзали самые жуткие пытки, куда хуже раскаленного железа или дыбы палача. Ее терзала ревность. Вчера граф дал слово, запечатанное поцелуем, что завтракает у нее. Но не явился. Мадам Бабанова не усидела и поехала к нему домой. Камердинер доложил, что его светлость изволили встать с утра пораньше, оделись и отбыли в неизвестном направлении. Такое поведение говорило об одном: негодяй решил приударить за баронессой и наверняка у нее с визитом. Авива Капитоновна не сомневалась, что сейчас граф в каком-то ресторане развлекает эту фон Шталь, потом поедут кататься по Москве, а дальше… Что будет дальше, она и думать не хотела. И только мучилась новыми волнами ревности.

Вошла горничная и доложила о госте. Тот был очень кстати. От него можно кое-что разузнать. Авива Капитоновна уселась на диване в самой непринужденной позе и разрешила входить.

Пушкин появился в том же сюртуке, что вчера. Даже пятна на месте. Такую неряшливость в мужчинах, а тем более в женихах мадам Бабанова презирала. Но сейчас ей было не до того. Она торопливо сдула остаток сгоревшей бумажки из пепельницы. Завиток пепла упал к ее ногам и был окончательно растоптан. В воздухе остался еле заметный запах горелого.

– А, мой милый зять! – с деланой радостью воскликнула она. – Рада вас видеть… Позвольте напомнить, что жениху в дом невесты без букета и конфект являться неприлично…

Отдав поклон, Пушкин вынул из-за спины коробку с набором печенья «Экстра». От неожиданности Авива Капитоновна отпрянула, что, сидя на диване, непросто, и отмахнулась.

– Что это? Что? Зачем? – закричала она, вытаращив глаза.

– Небольшое угощение для вас, печенье фабрики «Эйнем», – ответил Пушкин. – Вы, кажется, любите…

Авива Капитоновна оправилась от испуга и даже улыбнулась.

– Как мило… Приятно… Печенье… Попьем с чаем… У нас как раз нету печенья… Поставьте там. – Она указала неопределенно.

Пушкин положил на край ее дивана. Мадам Бабанова невольно отодвинулась, как от опасного создания.

– Жаль, что Астры Федоровны нет, уехала за покупками к свадьбе… Но вы подождите ее… Приказать подать вам что-нибудь? Не остались вчера, такая жалость… Повару ужин удался изумительно…

– Мадам Бабанова, у меня к вам разговор.

– Называйте меня маменька, мне приятно…

– Мадам Бабанова, – с нажимом повторил Пушкин.

– Даю за Астру Федоровну тридцать тысяч годового дохода и дом, и обстановку, – будто опережая, сказала она. – Надеюсь, не в обиде…

– Зачем вам понадобилось выдавать за меня Астру Федоровну?

Авива Капитоновна заставила себя улыбнуться.

– Хочу счастья дочери… С таким человеком, как вы, она будет счастлива.

– Ответ не может быть верным, – сказал Пушкин. – У нас разница более десяти лет. Мадемуазель Бабанова ненавидит меня и не простит предательства сестры.

– И только? Пустяки… Полюбит… Я вышла замуж, будучи младше ее на три года…

– По закону брак не может быть законно совершен без взаимного и непринужденного согласия сочетающихся лиц… Я не просил руки Астры Федоровны у вас и не делал предложения ей. Вашу дочь не люблю и не намерен жениться вовсе. Зачем вам понадобился обман?

Коробка мозолила глаза. Авива Капитоновна отнесла ее на столик в дальнем углу гостиной и вернулась.

– У всего есть своя цена, – сказал она. – Нам, купцам, об этом доподлинно известно. Вам предложено столько, что хватит и вашим внукам… Женитесь на Астре, берите приданое и живите счастливо… Остальное приложится, поверьте мне… Больше дать не могу… Мне еще Гаю надо выдать замуж… Ну и себе оставить на старость…

Выслушав, Пушкин замолчал.

– В таком случае отвечу я, – наконец сказал он. – Вам понадобился родственник-полицейский в семье. Для чего? Вариантов немного. Или вы боитесь за Астру и тем хотели уберечь ее от какой-то опасности. Или…

– Или… – ласково повторила Авива Капитоновна.

– Или вы боитесь чего-то.

Она засмеялась натужно и громко.

– Я? Авива Бабанова? Чего мне бояться? Кто мне страшен? Смешно слушать…

– Чаще всего боятся разоблачений, – ответил Пушкин.

Авива Капитоновна прожгла его взглядом, как может и умеет жечь только очень рассерженная женщина. Ну, или им так кажется.

– Говорите, да не заговаривайтесь, мой друг… Не выдумывайте фантазий.

– Фантазиям не обучен. Имею дело с фактами. Они таковы: вы содержите под секретом кассу взаимопомощи невест. Которая не разрешена ни Министерством внутренних дел, ни градоначальством Москвы… Вчера и позавчера из кассы должны были быть выданы суммы приданого на тысячу рублей каждая. Итого две тысячи. Однако мадемуазели Юстова и Бутович внезапно погибают в модном салоне мадам Вейриоль. Салон находится в доме, который принадлежит вам. 25 апреля утром, когда в примерочной находилась мадемуазель Юстова, вы были в салоне и разговаривали с Вейриоль. У меня есть свидетель. Вчера вы снова посетили салон, когда в примерочной находилась Бутович. Ничто не мешало вам войти через сад и убить обеих. Одного этого достаточно, чтобы присяжные признали вас виновной… У меня имеются улики, целиком изобличающие вас…

Мадам Бабанова повела себя странно. Вместо того чтобы кричать, рыдать или все отрицать, она выгодно устроилась на диванной спинке и улыбнулась с явным облегчением.

– Милый Алексей Сергеевич, вы окончательно заигрались в сыщика… Да, я была у Вейриоль и говорила с ней. Но понятия не имела, кто там прячется у нее в примерочной. Да и зачем? У меня было труднейшее дело, касающееся Астры Федоровны – и только. Ее свадебного платья, если вам угодно… Меня подвозил туда и обратно знакомый извозчик, Григорий, кажется, который стоит тут на Тверской, найти его вам не составит труда… Он подтвердит каждое мое слово… А что касается улик, покажите их мне…

Выдавать бокалы и бутылку шампанского раньше времени не имело смысла. Как и прочие подозрения. Пушкину нужно было другое.

– Расследуя смерти мадемуазель Юстовой и Бутович, я обязан задать эти вопросы.

Его будущая теща уже не только не сердилась, но с легкостью простила глупость, на какую способны разве что мужчины.

– Ну, вот так бы сразу и сказали… А то устраиваете допрос… Неужели вы могли подумать, что за пятнадцать лет, что я держу кассу вместе с мадам Капустиной, буду убивать ради каких-то двух тысяч? Да знаете, сколько счастливых браков в Москве благодаря моей кассе? Да знаете, сколько невест получили приданое, когда в кассе не хватало взносов? Всего-то и оставляю себе банковский процент, да и то не ради прибыли, а чтобы соблюдать купеческое правило: во всем должен быть прибыток… Тем более Юстова и Бутович учились с моими дочерьми… Как вы только могли подумать… А что с ними случилось?

– Их отравили, – ответил Пушкин. – Аконитином.

Авива Капитоновна, кажется, сдержала слова, так и рвавшиеся у нее с языка.

– Бедные девочки, – только сказала она. – Кому понадобилось их убивать?

Пушкин предпочел сменить тему.

– Что намерены делать после свадьбы с графом?

– Ах, что мне делать… Оставлю все дочерям, уедем в Париж.

– Торговлю шерстью намерены продать?

Ему шаловливо погрозили пальчиком.

– Не женились, а уже входите в дела семьи… Вот так бы и сразу… Нет, не решила, посмотрим, какие будут предложения.

– Покупатели имеются?

– Ваше приданое никуда не денется, – ответила Авива Капитоновна, чуть дразня.

– Полагаю, господин Курдюмов первый в очереди покупателей?

Авива Капитоновна приложила пальчик к губам в знак молчания.

– А этого вам знать не положено, милый Алексей Сергеевич…

С некоторым напряжением мышц Пушкин встал с такого мягкого и уютного дивана.

– Чтобы закончить разбирательство с кассой взаимопомощи невест, позвольте взглянуть на конторскую книгу…

– Ох, ну какой вы. – Мадам Бабанова даже руками всплеснула. – Ну хорошо, только ради вашего успокоения. Ждите здесь… Сейчас принесу…

Она вышла, оставив чиновника сыска в одиночестве. Пушкин подошел поближе к величественному портрету хозяина дома и стал изучать реалистические черты. Федор Козьмич смотрел на чужака по-прежнему строго. Как будто хотел поведать тайну, да не мог шевельнуть нарисованными губами.

Мадам Бабанова задерживалась. Она вернулась через четверть часа и призналась, что не смогла найти конторскую книгу. Не имеет малейшего представления, куда она делась. Всегда лежала на ее рабочем столе – и вдруг нету. Как сквозь землю провалилась. Но ничего, обязательно найдет. Там все записи…

Пушкин спросил разрешения поговорить с Гаей Федоровной. Как бывшему жениху, уже не представляющему для чести девушки угрозы, ему позволили. Авива Капитоновна позвонила в колокольчик и приказала горничной проводить. Когда за женихом затворилась дверь гостиной, мадам Бабанова опомнилась – забыла выяснить главное: где может находиться коварная родственница-баронесса? Но догонять было неприлично. Оставалось терзаться сомнениями.

Полицейский старой закалки никуда не торопился. Рано утром, попивая чаек, Василий Яковлевич составил план передвижений по Москве, не считаясь с пожеланиями Пушкина. Он с аппетитом прикончил завтрак и отправился в экспедицию. Первым местом розысков стал дом князя Голицына на Покровке, в котором размещался пансион мадам Пуссель.

Зайдя в канцелярию, Лелюхин нашел строгую даму, затянутую в серое платье, которая восседала за письменным столом. Строжайше спросила, по какому делу он явился в дамское учебное заведение. Василий Яковлевич не стал грозить расследованием сыскной полицией, а любезнейшим образом сообщил: направлен с секретным поручением от начальства разузнать, какой из женских пансионов лучший, чтобы наградить под Рождество.

Узнав такую фантастическую новость, мадам Прам Альма Юрьевна, секретарь хозяйки пансиона, стала хлопотать вокруг гостя. И выложила ему все возможные сведения. Расписав, какие замечательные педагоги, профессора университета и классные дамы у них преподают, сколько стоит обучение для приходящих и живущих в пансионе. А также сведения, которые интересовали Василия Яковлевича. И не только сведения. У некоторых дам если рот открывается, то захлопнуть его почти невозможно. Пока не выльется все, до капли. Таким полезным ртом обладала мадам Прам.

Выйдя из пансиона, слегка утомленный потоком слов, Лелюхин отправился на Сретенку, в Печатников переулок. Родители мадемуазель Маклаковой пребывали в глубоком горе, но полицейского приняли ласково. Рассказали все в мельчайших подробностях. Василий Яковлевич привык иметь дело с горем, но и его тронули переживания. Так что вынужден был заглянуть в ближайший трактир и подкрепиться духом. После чего добрался до 2-го участка Мясницкой части. Родители мадемуазель Лабзовой заставили Лелюхина сесть за стол и не отпускали, пока не излили душу. Задание оказалось не из легких.

Немного успокоившись, Василий Яковлевич быстро обошел несостоявшихся женихов, показывая нарисованный портрет. На чем его миссию можно было считать оконченной. Карманные часы показывали половину третьего. Любой чиновник полиции на его месте посчитал бы, что задание выполнено с избытком. Однако привычка доводить дело до конца, даже если об этом не просят, подталкивала сделать еще кое-что.

Василий Яковлевич пешком отправился в Ваганьковский переулок, благо находился поблизости. Зайдя в редакцию «Московского листка», он не стал донимать расспросами конторщика Иванова, и без того взмыленного и злющего по причине толпы народа, а тихонько отправился к столам с подшивками.

Он долго копался в газетной пыли, чихая и утирая слезящиеся глаза. Когда же поиски были завершены чрезвычайно успешно, Лелюхин вышел на свежий воздух, особенно чистый после редакционного ада. Вот теперь он точно заслужил неплохой обед. Раздобытые сведения стоили тарелки борща. И даже намного больше. Пушкин будет обязан наградить за усердие. А именно: объяснить, как работает его хитрейшая система, которую Василий Яковлевич никак не мог понять. Как ни старался.

Гая сидела у окна и глядела на Тверскую. Мимо торопились пешеходы, бабы с корзинами, гремели телеги, бежали пролетки, где-то свистел городовой. Жизнь текла мимо, и не было ей никакого дела до мук и горестей девушки. Жизнь так много повидала девичьих слез, что не отличала их от дождя. Да и то вряд ли… Сколько их было, сколько будет, кто сосчитает…

Скрипнула дверь. Гая обернулась и вскочила. Так ловко, что смахнула с подоконника горшок с зеленью. Горшок рассыпался глиняными осколками, а щеки Гаи полыхнули пунцовым цветом.

– Простите, – пробормотала она, пряча глаза и проклиная неуклюжесть.

– Прощения надо просить мне, – ответил Пушкин, подходя и отдавая поклон. – Но не могу этого сделать. Пройдут считаные часы, когда вы в этом убедитесь…

Гая не знала, куда деть руки, где стоять – среди осколков или отойти.

– Что вы… Я ни о чем таком не думала… Воля маменьки – закон… Мы все в ее воле, – проговорила она, понемногу поднимая взгляд и все еще не решаясь смотреть прямо на него. – Так и должно быть…

– Гая Федоровна, обстоятельства вынуждают меня задать вам несколько вопросов. Вы позволите?

Она быстро закивала и тут же сообразила, что стоит в земле и глине, смутилась и, наконец, предложила сесть в кресла, которые находились в Зеленой гостиной.

– Неужели я могу чем-то вам помочь? – Гая чуть искоса смотрела на мужчину, который теперь так сильно нравился ей, как нравится недостижимое. О чем и мечтать уже нельзя.

– Вам знакома некая Марина Бутович? – спросил Пушкин, старательно не замечая печальных и добрых глаз.

– Да, учились с ней в пансионе…

– Что можете сказать о ней?

Гая пожала плечами:

– Мы не были подругами… Я почти ее не знаю…

– Что случилось между ней и Астрой Федоровной?

В лице ее случилась перемена: чуть сузились веки, чуть сжались губы. Как будто Гая испугалась. Или ей неприятен разговор.

– Для чего вам? – тихо проговорила она. – Это детские глупости… Незачем вспоминать…

– Вчера утром мадемуазель Бутович погибла, – ответил Пушкин, глядя прямо на барышню. – Она была отравлена в салоне мадам Вейриоль…

Гая Федоровна как будто собиралась с мыслями.

– Какой ужас, – проговорила она, качая головой. – Еще одна из наших…

– Сегодня у нее должна была быть свадьба с сотрудником газеты «Новости дня», господином Гурляндом, вам известным…

– Ах, вот оно как… Ну, тогда скрывать нечего… Впрочем, и раньше скрывать было нечего. Бутович была умной девушкой, но слишком самоуверенной. Она считала, что если ее папенька чиновник и не оставил состояния, то все обязаны быть с ней ласковы, прощать обиды и исполнять любые ее прихоти. Астра, как вы догадались, подшучивала над ней. Пока не дошло до неприятной сцены… Года два назад Бутович заявила, что выйдет замуж за аристократа и станет графиней. А моя сестра останется купчихой и еще будет ей кланяться… Только представьте, такое сказать Астре…

Пушкин представил довольно отчетливо.

– Ваша сестра заявила, что сама выйдет замуж за графа, – сказал он.

Гая тихо кивнула.

– Да, и добавила: еще посмотрят, кто кому будет кланяться… Дело дошло чуть ли не до драки… Через полгода история забылась, и тут наш папенька объявляет, что сватает Астру за графа Урсегова…

– Для Астры Федоровны такой выигрыш спора хуже поражения.

– Вы все хорошо понимаете, Алексей Сергеевич…

– Астра Федоровна знала, что Бутович выходит за Гурлянда?

– Откуда же… Наверняка нет, – ответила Гая и задумалась. – Хотя постойте, тетушка… То есть мадам Капустина могла о чем-то таком ей сказать… Она ведь Исидора сосватала…

– Значит, Марина спор проиграла окончательно. – Пушкин вынул записку, которую ему отдала мадам Бутович. – Взгляните…

Развернув листок, Гая быстро пробежала текст. Она еще по-детски шевелила губами при чтении.

– Что это? – спросила она, возвращая записку.

– Письмо вашей сестры…

– Глупость и подделка! – заявила Гая, в которой вдруг проявился отцовский характер. Порода свое обязательно возьмет. – Астра никогда бы не предложила Бутович помириться… Это невозможно. Тем более не ее почерк… Похоже, но не рука Астры.

– Вы в этом уверены?

– Как в собственном невезении, – ответила она, пряча горечь за улыбкой.

– Почему же Астра Федоровна уступила свое время примерки Бутович?

Гая наклонилась вперед.

– Сестра вообще не собиралась мерить платье невесты, – ответила она шепотом. – Но я вам ничего не говорила…

Шаловливая тайна Пушкина не обрадовала. За ней виднелись другие, совсем неозорные.

– Астра Федоровна подала объявление в «Московский листок» от имени девушки, которая желает получить уроки жизни от умудренного опытом господина…

– Я ничего об это не знаю, – слишком поспешно ответила Гая, заметно покраснев.

– В конце объявления зашифровано место встречи, – продолжил Пушкин. – Сегодня в шесть вечера в «С.М.В.»… Кого ваша сестра намерена поймать в ловушку?

Гая помотала головой:

– Не знаю, куда Астра отправится…

Пушкин не стал настаивать.

– Вам наверняка известно содержание доноса, который получила Астра Федоровна, – подошел он к самому трудному. – Когда она помчалась в салон мадам Вейриоль, кого рассчитывала застать с графом?

Зажмурившись, Гая сидела прямо, не шелохнувшись.

– Не могу ничего вам сказать…

– Не знаете или правда слишком отвратительна?

– Как вам будет угодно… На этом ваши вопросы исчерпаны, господин Пушкин? – Гая Федоровна вдруг стала похожа на сестру.

– Последний: что думаете о смерти вашего отца?

Она встрепенулась:

– А что я должна думать?

– Господин Бабанов в самом деле умер от переедания блинами?

Гая встала и расправила юбку.

– Прочтите заключение доктора, там найдете однозначный ответ… Прошу простить, у меня срочные дела.

Мадемуазель Бабанова ушла так, будто уносила с собой семейные тайны, до которых посторонние не имеют права докасаться. Тем более совать в них нос.

Любой удар, уготованный судьбой, она готова принять. Авива Капитоновна достаточно знала ветреный характер графа, чтобы догадаться, к чему следует готовиться. Если баронесса явилась нежданно, посреди дня, значит, преподнесет сюрприз. Сам граф на это не решится. Ему не хватит духу объявить об отмене свадьбы. Наверняка нашел в этой фон Шталь и равную по положению, и настолько богатую, чтобы оплатить все долги Урсегова. И вот теперь она заявит на него свои права… Пусть так, из худших положений выкручивалась…

Приказав горничной отвести баронессу в малую гостиную, мадам Бабанова оставила себе несколько мгновений, чтобы приготовиться к бою. Раз враг сам явился в ее дом.

Войдя в гостиную, она удивилась простому платью баронессы. Авива Капитоновна выразилась, как она рада и счастлива видеть гостью. Фон Шталь ответила светскими любезностями, на которые были потрачены следующие десять минут. Наконец игра в жмурки Авиве Капитоновне наскучила.

– Как провели утро? – спросила она напрямик.

– Тетушка забрала меня к себе ночевать, – ответила баронесса так просто, как принято у них, в столице. – Ее чудесная кухарка угостила нас отменным завтраком. Затем решила прогуляться по Тверской. Москва – милый город, но слишком неторопливый. У нас в Петербурге жизнь кипит, а здесь будто спят на ходу… И вот с прогулки решила заглянуть к вам. Надеюсь, не помешала?

Поверить в такое везенье Авива Капитоновна просто не могла: оказывается, они не встречались с графом. Но как такое возможно? Ведь подлец вчера не отходил от баронессы, поедал ее глазами. Неужто не предложил встречу? Или баронесса столь порядочная дама, что отказалась от его ухаживаний? Судя по вчерашнему кокетству, этого не скажешь… Или все-таки отказала графу? Раскусила его? Вроде говорит вполне искренне…

– Разве граф Урсегов не собирался показать вам Москву? – спросила она, приятно улыбаясь.

Баронесса ответила взаимностью.

– Что вы, моя милая, я чужих женихов не отбиваю. Своих девать некуда.

Мадам Бабановой показалось, что ослышалась.

– Что, простите?

– Довольно недоверия и недомолвок, – сказала баронесса и подмигнула. – Если вчера я позволила графу немного пофлиртовать, это не значит, что ему будет позволено больше… Мы уже почти родственники, так разве я позволю разбить ваше сердце… Будем друзьями…

И она протянула обе руки. Авива Капитоновна горячо пожала их. Чтобы союз был установлен окончательно, дама обнялись и расцеловались. И каждая осталась при своем: Агата помнила, ради чего играет свою партию, а мадам Бабанова не перестала опасаться молодой соперницы.

– Баронесса, позвольте нескромный вопрос? – спросил она.

– Между своими не может быть нескромности, дорогая… Спрашивайте про что пожелаете.

– Вам двадцать восемь?

– Двадцать шесть, – исправила Агата чисто женскую пакость.

– Почему не выходите замуж? Кажется, с вашими возможностями…

– Люблю свободу и желаю быть хозяйкой собственной жизни… Выходить замуж надо позже, ближе к преклонным годам, то есть к тридцати, – всадила она ответную шпильку.

Авива Капитоновна проглотила, но не сдалась.

– У меня есть чудесная сваха, моя родственница, мадам Капустина, да вы с ней вчера познакомились… Она быстро сыщет вам в Москве мужа… Право, не отказывайтесь…

«Ничего у тебя не выйдет, гадюшечка!» – подумала Агата.

«Вот ведь, зараза скользкая!» – в ответ подумала Бабанова.

Но собеседницы взаимно улыбнулись.

– Как собираетесь проводить время в Москве, баронесса?

– Хочу разгадать одну маленькую тайну…

Мадам Бабанова оживилась, как любая женщина, которая обожает секреты.

– Чрезвычайно интересно… Какую именно?

– Тайну «Клуба веселых холостяков», – ответила Агата с невинной улыбкой. – Говорят, в Москве есть такой клуб… Чрезвычайно хочу узнать, чем же они занимаются на самом деле…

Авива Капитоновна выразила сожаление, что ничем не может помочь. Да и не слышала о таком клубе.

– Это, в сущности, пустяки, – продолжила баронесса, – я ведь наведалась к вам еще и по делу. Вы позволите?

– Конечно, конечно, в чем вопрос?

– Мы с Астрой Федоровной мало знакомы, но я страстно хочу быть ее дружкой… Помогать ей перед свадьбой, ездить по магазинам, подсказывать молодой девушке всякие женские хитрости, везде быть рядом. Ведь нашей невесте нужна такая помощница, как я, – закончила она, чуть не сказав: «защитница».

Предложение мадам Бабанова приняла с восторгом:

– Ну конечно, баронесса! Мечтать не могла о такой дружке для моей дочери… Такая честь! Астра будет рада… Заодно расскажите ей про Алексея Сергеевича… Кстати, он у нас в доме… Позвать его?

– Не стоит беспокоиться, – ответила Агата, зная, чем кончаются внезапные встречи с Пушкиным. – Тогда сговорились…

– Постойте! – вскрикнула Авива Капитоновна. – С вас первая обязанность дружки: сегодня моете невесту в бане!

Агата искренно не поняла, что от нее хотят: вениками в парилке махать? Ну это уж слишком…

– В бане? – переспросила она. – Как это понимать?

И подумала: «Ох уж эти замшелые купеческие традиции!»

«Ох уж эти аристократы, ничего не смыслят!» – мысленно ответила мадам Бабанова.

И рассказала семейную традицию: прадед Бабановых выкупился от помещика на волю, торговлю создал, разбогател. Но традиции крестьянские сохранил: невесте в их семье перед свадьбой полагается идти в баню с дружкой и колдуном. Колдуна в женскую баню в Москве не пустят, а дружка должна быть. Роль чисто символическая: принять рубашку невесты, расплести косу. За отсутствием косы у Астры Федоровны оставалось только соблюсти условность. Авива Капитоновна уверяла, что сама прошла через баню перед своей свадьбой.

Жару вообще и баню в особенности Агата не выносила. Но разве может отказаться дружка? К тому же баня – такое место, где может случиться что угодно: тьма и пар кромешные. Надо присматривать за Астрой там, куда Пушкину ходу нет.

И Агата дала согласие.

Мадам Бабанова выразила благодарность и пригласила быть у них в начале восьмого: поедут с девочками и свахой в Центральные бани. Затем вернутся обратно и чудесно поужинают. Говеть[23] невестам по обычаю предстоит в день свадьбы.

– На графа сегодня не рассчитываем, у него мальчишник, – для чего-то добавила Авива Капитоновна. – А вот Алексею Сергеевичу и тетушке будем сердечно рады… Передайте им приглашение на вечер, милая. Совсем забыла пригласить его лично… От этих свадеб голова идет кругом…

Делать вид, что оказалась у двери случайно, Василиса не стала. Как на ее месте поступила бы любая горничная, страдающая любопытством. Она не охнула, не смутилась, не покраснела, не улыбнулась мило и застенчиво, а смотрела прямо, глаз не потупив.

– В доме, где женщины, подслушивать не считается грехом, – сказала она и поклонилась, как прислуга. – Прошу простить, господин Пушкин, за бестактность… К сожалению, почти ничего не смогла понять… В большой гостиной баронесса фон Шталь, если желаете знать. Мне горничная сказала…

Подобную прямоту нечасто встретишь у московской барышни. Все больше козни и хитрости.

– Прощены и получили награду? – спросил Пушкин, кивая на коробку «Эйнем», которую держала Василиса.

– Прощения нет, – ответила она. – Мадам приказала отнести печенье к себе в кабинет… Я теперь окончательно на положении прислуги.

– Полагаю, ненадолго… Вас можно поздравить?

На долю секунды Василиса задумалась и тут же нашлась.

– Да, выхожу замуж…

– Кто ваш избранник?

– Конторский служащий в фирме Бабановых…

– Чудесный выбор. Как зовут жениха?

– Ардалеон Курдюмов, сын господина Курдюмова, управляющего фирмой. Вы познакомились с ним вчера вечером.

Пушкин согласно кивнул.

– Когда свадьба?

– Послезавтра… Венчаемся в церкви Николая Чудотворца в Кузнецком переулке, это в Пятницкой части… Церковь маленькая, гостей будет немного: моя маменька, конечно, господин Курдюмов и несколько друзей Ардалеона… Вас буду рада видеть, господин Пушкин. Загляните хоть на минутку перед собственной свадьбой, пожелайте нам счастья… Пригласить баронессу фон Шталь не смею и подумать… Хотя я и жених были бы счастливы ее пригласить…

– Приглашения на свадьбу печатали?

– Нет, у нас по-простому.

– Мадам Капустина нашла вам партию?

Василиса улыбнулась так, как улыбаются умные девушки.

– Обошлась без ее бесценных услуг… Думаю, эта дама теперь в доме не появится.

– Что случилось?

– Вчера после вашего ухода был страшный скандал между Авивой Капитоновной и мадам Капустиной… Кричали друг на друга так, как люди разрывают отношения…

– Свахе не понравилась смена женихов? – спросил Пушкин.

– Была в ярости… Заявила, что ноги ее не будет, плюнула на порог и, кажется, прокляла. – Василиса опомнилась, что позволила себе слишком много. – Простите, что занимаюсь сплетнями, это так некрасиво…

Пушкин был не в обиде: сплетни и слухи – ценный товар для сыска.

– Как же нашли себе жениха? – спросил он.

Вопрос явно пришелся по душе. Василиса гордилась собой:

– На Масленицу господин Курдюмов был приглашен с сыном на праздничный обед… Познакомились с Ардалеоном, вскоре он сделал мне предложение. Для такой бедной девушки лучшего желать нельзя…

– Состоите в кассе взаимопомощи невест мадам Бабановой?

Барышня презрительно скривила губы.

– Еще не хватало… Маменька сберегла небольшое приданое… Ардалеону неважны деньги, он любит меня.

Спрашивать, любит ли Василиса жениха, Пушкин не стал. Иногда это не имеет существенного значения. Тем более «стерпится – слюбится». Так ведь?

– Астра и Гая Федоровны приглашены?

– Незачем, – заявила Василиса с завидной решимостью. – Ходить на свадьбу прислуги у господ не принято.

– Кого-то из подруг по пансиону?

– У них своя жизнь, – ответила Василиса так, чтобы было ясно: барышни, выпорхнув из пансиона и выйдя замуж, избегают бывших подруг, которые служат компаньонками. Что поделать, такова жизнь…

– Останетесь служить здесь?

– И не подумаю… Когда попросила у мадам Бабановой расчет, она взяла счеты и вычла из моего жалованья пропавшую бутылку шампанского и два бокала… Только вообразите! – Василиса в гневе дернула головой, точь-в-точь как Гая Федоровна, недаром столько лет прожили вместе. – Сосчитала триста за бокалы и двадцать пять рублей за шампанское! На руки должна была получить тридцать рублей. Так осталась должна двести девяносто пять… Авива Капитоновна была так добра, что простила долг! Какая купеческая щедрость…

Василиса так разошлась, что швырнула коробку печенья. Пушкин еле успел поймать. Она приняла ее с извинениями.

– Простите… Такая обида незаслуженная… Ведь никогда ни в чем не отказывала… Любую просьбу исполняла… А она бокалы вычла… Простите, господин Пушкин, что позволила себе недозволительную горячность…

И она присела в книксене, как хорошо вышколенная прислуга.

– Василиса Ивановна, вы помните по пансиону мадемуазель Бутович?

– Как же не помнить, – сказала Василиса, поправляя невидимую прядь. – Только подругами не были. У Марины вздорный и дерзкий характер. Держала себя высокомерно. А почему вас это интересует?

– Мадемуазель Бутович сегодня должна выйти замуж за господина Гурлянда, друга графа Урсегова.

Василиса пожала плечами:

– Возможно… Мы с ней не общались…

– Астра Федоровна могла с ней списаться?

– Исключено, – уверенно сказала Василиса. – Они так поссорились, что возненавидели друг друга на всю жизнь… Но почему вы спрашиваете?

Пушкин ответил не сразу. Как будто отмерял, что можно сообщить, а что нет.

– Свадьбы не будет. Мадемуазель Бутович вчера убита в салоне мадам Вейриоль.

Коротко вскрикнув, Василиса зажала рот.

– Сыскная полиция без лишней огласки в газетах ведет расследование этого убийства, как и смерти мадемуазель Юстовой…

– Но чем я могу помочь вам? – заволновалась Василиса.

– Обнаруженные следы ведут в этот дом, – продолжил Пушкин, не обращая внимания на девичьи нервы. – Одного из членов семьи Бабановых…

Василиса отчаянно помотала головой.

– Нет… Нет… Невозможно… – прошептала она.

– К сожалению, факты слишком очевидны.

– Что же теперь будет? Астра Федоровна выходит за вас… Мадам за графа… Как же с этим быть?

– Все будет зависеть от результатов розыска, – ответил Пушкин. – Возможно, свадьбы придется отменить…

– Какой ужас… Бедная Астра…

– Почему решили, что виновной может быть Астра Федоровна?

Она замахала так отчаянно, будто тушила разгоравшийся пожар.

– Да что вы! И в мыслях не было… Невольно подумала, что если мадам отменит свадьбу, то мне ее не жалко… Астра будет очень страдать… Хоть она вас не любит, простите, господин Пушкин, за откровенность, но для девушки это тяжелый удар…

– Убийца должен быть найден, – ответил он. – Василиса Ивановна, видели когда-нибудь конторскую книгу кассы невест?

– Работаю с ней. Мадам просит меня проверить расчеты.

– Где хранится книга?

– У нее в кабинете, в верхнем ящике письменного стола… – Тут Василиса оглянулась, помня о странной особенности дома подслушивать, и перешла на шепот: – Желаете взглянуть? Мне же велено в кабинет коробку отнести…

Пушкин молча согласился с преступным замыслом.

– Ждите здесь, я мигом, – прошептали ему, и Василиса исчезла.

Вернулась она без печенья, но смущенная до крайности.

– Простите, господин Пушкин, но книги нет… Ничего не понимаю… Посмотрела во всех ящиках… Куда могла деться?

– Мадам Бабанова держит стол незапертым?

– Она вечно теряла ключи, пока не надоело вызывать плотника… Теперь запирает кабинет. – Василиса развела руками. – Ничем не могу помочь…

– Кроме мадам Бабановой, кому может понадобиться книга?

– Да никому и в голову не придет! – фыркнула Василиса. – Прислуга не знает, Астра и Гая делами маменьки не интересуются… Только сама мадам могла куда-то засунуть и забыть…

– Что было в книге?

– Записи о приходе и расходе средств кассы. Как в любой конторской книге.

– Как отмечались умершие невесты, которые не получат приданое? – спросил Пушкин.

Василиса казалась смущенной, будто не могла говорить напрямик.

– Их вычеркивали, – наконец ответила она.

– Когда мадам давала вам книгу для расчетов?

– Сразу после Пасхи… Да, точно, в понедельник Светлой седмицы. Как раз накануне Красной горки и сезона свадеб хотела сверить, сколько потребуется выдавать из кассы…

– Помните суммы?

– Конечно… На той неделе нужно было выдать два приданых и на этой два, всего на четыре тысячи, – четко, как бухгалтер, ответила Василиса.

– Фамилии невест?

– Я слежу исключительно за цифрами…

– Сколько в кассе средств было на начало прошлой недели?

– Девятьсот двадцать семь рублей сорок копеек, – доложила Василиса. – Перед постом было выдано четыре приданых – два на четыреста рублей, одно на пятьсот и одно на тысячу. Набрать взносами не успели…

– Такое часто случается?

Василиса помотала головой.

– Впервые такая недостача образовалась. На начало года в банке лежало около восьми тысяч…

– Куда же делись средства?

– Спросите у мадам Бабановой, расходами не распоряжаюсь, – сказала Василиса и вдруг сцепила пальцы. – Постойте… Постойте…

– Вспомнили нечто важное? – спросил Пушкин.

– Пойдемте со мной, – ответила она и приложила палец к губам. Дом не давал о себе забыть.

Проведя Пушкина через малую столовую, увешанную картинами охоты, Василиса приоткрыла дверь кухни и заглянула.

– Никого, идемте, – прошептала она.

Большая дровяная плита, уставленная кастрюлями, занимала треть пространства. Василиса указала на левую стенку плиты. Между плитой и стеной кухни оставалась узкая щель. В ней виднелось нечто черное, похожее на корешок книги.

– Мне теперь отказано находиться за столом с мадам и барышнями, – сказал она. – Ем на кухне… Сегодня утром заметила, что за плиту что-то засунуто, но внимания не обратила… Но теперь…

– Придержите дверь, – попросил Пушкин.

Нагнувшись, он подцепил корешок и рывком вытащил спрятанное. Конторская книга выглядела так, будто ее засунули в печь, но не смогли сжечь и вытащили обратно: срез листов сильно обгорел.

– Ой, ой, – вырвалось у Василисы.

Жгли недавно, возможно, ранним утром: от пепла шел ощутимый запашок. Пушкин раскрыл книгу. То, что ощутил в пальцах толстой закладкой, оказалось аптечным пузырьком темного стекла. Этикетка была новой, непорванной.

– Aconitum napellus, – прочитала Василиса, заглянув через его плечо и демонстрируя знания, полученные в пансионе. – Это же лекарственное средство…

– В очень малых дозах, – ответил Пушкин, держа в пальцах пузырек и встряхнув: белого порошка осталось менее половины. – Из набора лекарств мадам?

– Не могу знать, я не ее горничная… Но зачем понадобилось жечь книгу?

Ответ виднелся на полусгоревших листах. В конторскую книгу мадам Бабанова не записывала милые девизы своих пайщиков. Фамилии невест вносились, как положено, с именем и отчеством. В графе выдачи ближайших недель находилось четыре фамилии. Каждая зачеркнута резкой чернильной линией, включая мадемуазель «Бутович М.Н.», последнюю в коротком списке.

– Что же это значит? – с тревогой спросила Васи-лиса.

Закрыв книгу так, чтобы пузырек был надежно прижат, Пушкин протянул ей.

– Верните на место… Засуньте чуть глубже, чтобы кухарка не заметила.

Немного поколебавшись, Василиса выполнила просьбу. Конторская книга спряталась за плитой совершенно. Если не знать, что в щели, – никогда не найдешь.

– Василиса Ивановна, вы разумная барышня, – строго сказал Пушкин. – Об этой находке и нашем разговоре не должен знать никто.

Хранить тайну Василиса обещала так, как обещает разумная барышня, пожираемая любопытством.

Пушкин попросил вывести через черный ход. Василиса выпустила его из кухни во двор, из которого ворота вели на Тверскую.

– Ничего не бойтесь, – сказал он на прощанье. – Ведите себя как прежде. Потерпите день-два…

Василиса обещала сделать все возможное.

На улице Пушкин увидел, как из парадных дверей вышла дама. Даже в простом дневном платье Агата выглядела баронессой. Она направилась вниз по Тверской.

Пушкин смотрел вслед, пока ее силуэт не растаял в уличной толчее. Как тает несбыточная мечта.

Эфенбах не мог выбрать, как поступить: то ли облобызать, ласково назвав «раздражайший мой», то ли отчитать, сурово пригрозив: «раздражайший мой!» Награда могла достаться за блестящий ответ невест женихам, а нагоняй – за новое убийство барышни, которое теперь числилось на сыске. Выбрать помог сам Пушкин, категорически отказываясь от авторства и даже идеи хлесткого письма. Чем несколько обидел. Михаил Аркадьевич тоже считал себя самым скромным человеком в Москве, но всему же есть границы! Нельзя секретничать до такой степени, считая своего начальника глупее себя. Неуважение какое-то, в самом деле…

Окончательно выбрав кнут, Михаил Аркадьевич не слишком строго пожурил за дело Бутович, напомнив, что лучше «рот за зубами держать», назвал «раздражайший мой» и отпустил с миром. На большее запала у него не осталось. Весь выгорел на негоднике Ванзарове.

Пушкин вернулся за рабочий стол и стал читать заключения докторов, присланные приставами трех участков. Подпись Эфенбаха заставила их изрядно поторопиться. Не слишком разбираясь в медицинских терминах, он заметил схожее во всех заключениях. Как будто юные девицы и крепкий мужчина за сорок лет умерли по одним и тем же причинам. Что выглядело несколько странным. Если, конечно, положить эти заключения рядом.

Бумаги Пушкин сложил пополам и сунул в карман, как раз когда в приемном отделении появился Лелюхин. Старый чиновник напоминал человека, сияющего тихим и сытым счастьем. Как часто бывает после доброго обеда, за которым незаметно пропустишь лишнюю рюмку-другую, а то и третью.

По-свойски усевшись на приставном стуле и закинув ногу на ногу, Василий Яковлевич нацепил шляпу на выставленное колено. Такое поведение указывало, что он пребывает в отменном настроении.

– Ну, Алексей, с тебя причитается, – сказал он, безмятежно улыбаясь.

– Нашли нечто важное? – спросил Пушкин, стараясь не задеть старика.

– Еще какое нашел. – Лелюхин важно выгнул грудь, на которой торчал сбившийся галстук, а жилетка была расстегнута. – Можно сказать, на блюдечке преподнес…

– Сгораю от нетерпения.

Василий Яковлевич многозначительно вознес указательный палец, после чего вынул из кармана смятую порванную бумажку и на столе разгладил ладонью. Карандашный рисунок был испорчен окончательно.

– Начнем с пустяков, – доложил он. – Портрет твой, то есть не твой, а ее, произвел оглушительное впечатление. Один юноша умолял продать ему за любые деньги, как бесценную память, а другой вырвал из рук и принялся целовать… Еле отнял. Девица сильно в душу запала. Да кто она такая?

– Астра Федоровна Бабанова, – ответил Пушкин.

Чем вызвал у старого чиновника легкое пробуждение от приятных снов.

– Да? – спросил Лелюхин, поведя головой, будто сбрасывая сонное марево. – Что же сразу не сказал…

– Не зная, нельзя проболтаться.

Обижаться Василию Яковлевичу было лень. К тому же он подумал, что в этом есть резон: юноши так убивались, что он, пожалев, намекнул бы, что Бабанова живехонька.

– Ну, пусть так, – мирно согласился он. – Идем далее: родители Маклаковой и Лабзовой. Тут все ясно: обе девицы чуть не с детских лет были записаны в кассу взаимопомощи невест. Старики показали мне книжечки для отметки взносов с забавными прозвищами. Одна – Майский цветок, другая Летняя стрекоза… Обеим накопили на тысячу рублей приданого.

– Выигрыш барышень в лотереи или прочие внезапные доходы?

– Не было… Скажу тебе, Алеша, касса эта – хитрое заведение. Оказывается, если невеста умирает до выдачи приданого, деньги не возвращаются, остаются в кассе… Это же две тысячи!

– Четыре, – поправил Пушкин. – Хозяйка кассы сэкономила на смерти Юстовой и Бутович.

Лелюхин неодобрительно хмыкнул.

– Да уж… Дело нечисто… Но теперь к главному. Наведался я в пансион Пуссель и познакомился с милейшей мадам Прам. Дама оказалась отзывчивой на комплименты и охочей на разговоры. – Он положил на стол узкие листки. – Мадам была так любезна, что сняла копии с трех выпусков классов… Подумал, что, кроме сестер Бабановых, тебе и другие пригодятся…

Списки Пушкин просмотрел с жадным интересом. В классе Астры и Гаи были записаны: Юстова, Бутович, Маклакова и Лабзова. И еще десяток фамилий. Среди них числилась фамилия Листовой В.И, около которой стояла пометка «курс не окончила». В списке младшего класса не нашлось ничего примечательного. А вот в классе старшем оказалась фамилия «Капустина М.И.». Кажется, сваха уверяла, что дочь пансиона не оканчивала.

– Чрезвычайно важные сведения, – сказал Пушкин, откладывая листки. – Но ведь у вас припасено что-то еще?

Василий Яковлевич озорно подмигнул.

– Есть, как не быть… Товарец дорогой, не знаю, как уступить…

– Просите что хотите, – согласился Пушкин.

– Даже и не знаю, что с тебя, молодец-красавец, содрать. – Лелюхин мечтательно уставился в потолок. – Разве раскроешь, как работает твоя математическая система.

– Вам раскрою, – последовал ответ. – Только с условием не разглашать.

– Можешь не сомневаться, Алёша, от меня никто не узнает. – Василий Яковлевич удобнее устроился на стуле. – Тогда слушай. Мадам Прам донесла мне всяческие сплетни. В основном вздор, но одна история прелюбопытная… Года два назад в пансионе случился скандал. Даже не скандал, а так, буря под ковром. Прошел слух, что якобы воспитанницы продавали свою невинность за большие деньги некому господину, охочему до подобных развлечений. Доказательств не было никаких, никто не жаловался. Мадам Пуссель честь пансиона блюла строго, скандал быстро и бесследно замяли. Однако член попечительского совета пансиона вдруг добровольно подал в отставку. Знаешь, кто это?

– Граф Урсегов, – сказал Пушкин, глядя на списки воспитанниц.

– Точно! Мадам Прам так разговорилась, что донесла и вовсе удивительные сведения: якобы девица, которая желала дорого продать свое сокровище, публиковала в газете объявление о том, что юная барышня хочет получить урок жизни от солидного господина. Указывалось место и время встречи, зашифрованное, и подпись: Алая Лента… Якобы интимная встреча происходила в неком модном салоне… Тебе ничего не напоминает?

– Надо проверить подшивку «Московского листка» за 1892 год и другие года…

Василий Яковлевич изобразил торжественный жест рукой.

– Уже проверил четыре года. Не зря хлеб свой ем… Так вот, Алёша, дыма без огня не бывает… Нашел я одно объявление за апрель 1892 года… Другие – за июнь 1891 и 1893 годов… Как раз были свадебные сезоны… Вырезать не стал, чтобы потом, когда для суда понадобится, не искать по библиотекам… Остается узнать, кого граф совратил, и брать его под белы рученьки…

– Кто подал в 91 и 93 году, установить не сможем. А вот объявление в 1892-м подала юная мадемуазель Бутович, – сухо ответил Пушкин. – Ей было четырнадцать… Матери сообщила, что выиграла в лотерею двести рублей. Вдобавок соврала, что получила приз за знания: бокал Императорского стеклянного завода. Это был подарок от графа, из его семейного набора хрусталя. Она любительница шампанского, всегда пила из бокала дома…

– Бутович, – повторил Лелюхин. – Та, которую вчера в салоне отравили, дали муляж денег и не тронули? Постой… Так ведь ты нашел на месте преступления те же бокалы и шампанское?

Говорить было нечего, Пушкин кивнул молча.

– Так чего же ждешь? – возмутился Василий Яковлевич. – Тащи его к нам, малость поднажмем, во всем признается…

– В этом году объявление Алой Ленты подавала только Юстова… Бутович ничего не размещала в газете.

– Ну и что? Как минимум смерть этой Юстовой раскроем!

– А что делать со смертью Лабзовой и Маклаковой, якобы умерших от слабости сердца?

– Полагаешь, их тоже отравили?

– Доктор Преображенский должен изучить врачебные заключения. Тогда будем делать выводы. Допросить графа можно, но арестовать не получится…

Подобное заявление вызвало возмущение. Зря, что ли, Василий Яковлевич полдня по Москве бегал, ноги до мозолей стер? О чем он заявил со всей стариковской прямотой.

– Есть факт, который противоречит вашему блестяще проведенному розыску, – ответил Пушкин.

– Это еще какой такой факт? – вконец обидевшись, спросил Лелюхин.

– Мадам Бабанова сегодня утром пыталась спалить конторскую книгу кассы невест. В графе выдачи – четыре фамилии известных вам девиц. Все четыре зачеркнуты, как делается, когда выдачи приданого не будет. Фамилия Бутович стоит последней и тоже зачеркнута. Хотя про ее смерть мадам не могла знать ничего. Если только она…

– Сама ее убила! – с жаром закончил Василий Яковлевич. – Тебе известно, какие у Бабановой отношения с графом?

– Послезавтра выходит за него замуж.

Глаза старого полицейского расширились, и даже седые брови привстали.

– Что? И ты говоришь так спокойно? Да разве не видишь, что они с графом – одна шайка? Граф убил Юстову, лишив девственности, а Бабанова, чтобы окончательно замести позорные следы, заманила Бутович и разделалась с ней… Бокалы одолжила у князя!

– Нет нужды, у нее свои имеются, – сказал Пушкин, наблюдая, как подпрыгнул Лелюхин. – Скажу больше: в конторской книге мадам Бабанова спрятала полупустой пузырек с аконитином.

Тут уж Василий Яковлевич только руками развел.

– Что тебе еще надо? Да при таких уликах самый ушлый адвокат не поможет… Забирай обоих. Свадьбу в тюрьме сыграть успеют…

– Хотите оставить сиротами ее дочерей?

Лелюхин нахмурился.

– Не пойму я тебя, Алеша… Чего медлишь? Чего ждешь? Если бы не знал тебя, подумал, что личный интерес имеешь. Не мог же ты на приданое купеческое польститься…

– Благодарю, что так не подумали. – Встав, Пушкин посмотрел на карманные часы. – Вы правы, медлить нельзя. Уже половина шестого…

Мадам Вейриоль была женщиной слабой и беззащитной, когда это нужно. Сейчас она оказалась в самом деле беспомощной перед хамским, возмутительным, вызывающим, наглым и недопустимым поведением сыскной полиции. Мало того что господин Пушкин рванул входную дверь так, что бедный колокольчик захлебнулся. Так ведь этим не ограничился. Не поздоровавшись, направился к примерочной, вошел, огляделся и последовал дальше. В соседней примерочной напугал клиентку, которая только успела стянуть платье и находилась в неглиже; в последнюю, пустую, только заглянул. Мадам семенила за ним, как птичка, у которой ястреб унес птенца.

– В чем дело? Что такое? Что вы себе позволяете? – жаловалась она спине чиновника сыска, но с таким же успехом могла ругать стену.

– Где помещение портних? – бросив взгляд, спросил этот ужасный человек.

Мадам, не желая того, указала на дверь в дальнем конце гостиной. Пушкин наведался и туда, вызвав девичий переполох с криками модисток. Вернувшись к Вейриоль, кипящей белым кипятком, не извинился и стал буравить взглядом. Отчего она несколько ослабела, но еще держалась.

– Другие помещения у вас имеются?

– Нет, господин Пушкин, вы произвели полный обыск. – Мадам постаралась ответить как можно более язвительно.

Стену в черном сюртуке ничего не пронимало.

– Это не обыск, – сказал Пушкин. – Спасаю вас от пособничества новому преступлению.

– Пособничества? – изумилась она. – Да вы с ума сошли?

На умалишенного Пушкин походил мало.

– С ума сошел тот, кто развращает несовершеннолетних барышень[24], а вы ему в этом помогаете… Довольно давно. Не так ли, матушка Гусыня?

И хоть Вейриоль поняла, что господин полицейский настроен крайне серьезно, а чутье ее било тревогу, но некоторых дерзостей нельзя спускать, даже стоя перед расстрелом.

– Прекратите называть меня этим глупейшим прозвищем, – заявила она. – Не знаю, откуда взяли, но ко мне оно не имеет никакого отношения!

– Делаю вывод, что развращение девиц к вам отношение имеет, – сказал Пушкин. Чем заставил мадам пошатнуться и сесть в кресло.

– Не понимаю, о чем вы, – пыталась возразить она, прикрывая лицо рукой, будто внезапно разболелась голова.

Пушкин возвышался над ней нерушимой скалой.

– Поясню… Два года назад юная воспитанница пансиона мадам Пуссель подала объявление, что желает получить урок жизни от солидного господина. Место встречи было зашифровано, как «С.М.В.», то есть салон мадам Вейриоль. Девушка получила урок жизни, двести рублей и хрустальный бокал…

– Глупейшие слухи, – не слишком резво ответила мадам, не поднимая глаз.

– Такие же объявления были поданы в 1891-м и в прошлом, 93 году… Ныне, 22 апреля, в «Московском листке» появилось схожее объявление. Новая девица, подписавшись Алой Лентой, желала получить в том самом «С.М.В.» урок жизни. Мадемуазель Юстова получила его 25 апреля, потеряв и честь, и жизнь. Сегодня опубликовано новое объявление Алой Ленты: в шесть вечера мадемуазель Астра Бабанова ожидает солидного господина в вашем салоне. Однако десять минут седьмого, а ее нет. Где же она?

Мадам Вейриоль сжала ладонями рот, будто сдерживая рыдания.

– Вы неправильно поняли, – наконец пробормотала она.

– Факты очевидны. Устроили в салоне дом свиданий. Где любители девственниц за большие деньги получают живой товар…

– Нет! – вскрикнула Вейриоль так, что клиентка, которая старалась подслушать издалека, скрылась из салона. – Один раз я ошиблась, поддалась на уговоры, когда мне очень нужны были деньги, но больше этого не повторялось! Клянусь вам!

– Не один, а как минимум трижды, – напомнил Пушкин.

– Ладно, пусть так, но я покончила с этим навсегда!

– Ваши клятвы, мадам, не стоят воздуха, который сотрясают… Вы лгали, что Астра Бабанова не приходила утром в понедельник. Она не только была, но и пыталась попасть в примерочную, где в это время погибала Юстова… Вы лгали, что вчера у мадемуазель Бабановой не назначено время примерки платья. А в это время мадемуазель Бутович травили в примерочной… Вы все знали, а потому в кофейной «Эйнем» потребовали с графа Урсегова дополнительную плату за убийства… Не стоит отпираться, вас с графом заметил наш филер…

Помахав на лицо ладошками, Вейриоль сложила руки, как послушная ученица.

– Хорошо, господин Пушкин, вынуждаете подчиниться грубой силе, – сказала она. – Начнем с того, что я не врала вам… Я как могла защищала Астру Федоровну. Вам трудно представить, что она устроила. Сначала пожелала платье невесты красного цвета. Потом и вовсе черного. Иначе вскроет вены или отравится. Вообразите, какой скандал: невеста графа Урсегова выходит замуж в трауре… Я нашла выход: черное платье густо обшито сверкающими кристаллами, как ночное небо в звездах… Очень красиво, может, станет новой модой… Тогда Астра вовсе отказалась от примерок… Мадам Бабанова и мадам Капустина были в ужасе, каждый день заезжали предупредить, чтобы следила за Астрой Федоровной, если появится, и не оставляла одну в примерочной… В понедельник она влетела как фурия, я ничего не могла поделать. Астра Федоровна ломилась в дверь, кричала, а потом убежала… С тех пор не появлялась…

– Прекрасно выгораживаете графа, который в примерочной соблазнял Юстову.

Вейриоль сложила на груди руки:

– Клянусь вам, ничего не знала… Думала, Тася закрылась, чтобы побыть в покое… Невесте это так важно… А потом увидела газету с гадким объявлением… Нашла графа и потребовала от него объяснений. Он возмутился и заявил, что его в примерочной не было. И вообще не имеет к этому никакого отношения… Я не поверила, но что могла поделать?

– Надо было сообщить мне, – сказал Пушкин. – Сегодняшнее объявление Алой Ленты тоже не видели?

– Я не читаю газет! – вскрикнула она в отчаянии. – Да разве позволю Астре Федоровне такую глупость совершить? У меня самой дочери… ну подумайте: какой смысл отдавать графу до свадьбы то, что он и так получит послезавтра?

Кажется, мадам еще не знала, за кого будет выходить мадемуазель Бабанова.

– Где сейчас может быть Астра Федоровна? Что еще может быть «С.М.В.»?

– Поверьте, даже представить не могу…

– За последние полчаса в салон заглядывали незнакомые господа?

– Перед вашим приходом появился какой-то толстяк с золотой цепью на пузе и перстнем брильянтовым, спросил «здесь салон мадам Вейриоль?», огляделся и скрылся.

– Куда пошел?

– Ну откуда мне знать…

С потолка раздались звуки, будто на втором этаже кто-то убегает, а другой, с тяжелой поступью, догоняет. Пушкин не стал задавать вопросы. Пробежав через примерочную, выскочил в сени, успел крикнуть городовому, которого поставил во дворе, чтобы был готов, и взлетел по лестнице.

Дверь в квартиру была не заперта. Пушкин ворвался и увидел у окна низкую фигуру, чрезвычайно толстую, в одних подштанниках. Мужские брюки валялись на полу рядом с разорванным платьем и двумя крупными ассигнациями. У ног толстяка сжался белый комочек. Господин обернулся.

– Чего надо? Пшел отсюда…

Пушкин дал двойной тревожный свисток и подошел к господину в подштанниках.

– Сыскная полиция… Арестованы за совращение несовершеннолетней девицы…

Господин соображал быстро. Попятился и попытался сбежать, но наткнулся на городового, который одним махом скрутил его.

– Этого в участок, допросить и в камеру, – приказал Пушкин.

И, не замечая криков с угрозами всех купить и наказать за дерзость, наклонился над девушкой, которая спрятала лицо за стиснутыми руками.

– Не бойтесь… Все кончилось… Вам ничего не угрожает…

Раздалось тяжелое и глубокое всхлипывание.

– Спасибо… – чуть слышно пробормотала она.

Закинув на плечо подранное платье, Пушкин поднял барышню и бережно понес по лестнице. Дрожа, она прижималась к нему. Внизу ждала напуганная Вейриоль, а из сада неслись жалобы и проклятия арестованного.

Закутанная в одеяло, Астра Федоровна сидела, поджав ноги, на диване в примерочной. Мадам хлопотала вокруг нее, предлагая чай, лекарства, успокоительные капли. Барышня потребовала рюмку коньку. Отказать было невозможно. Астра выпила, поперхнулась с непривычки, зато щеки загорелись румянцем.

– Мадам Вейриоль, прошу нас оставить, – попросил Пушкин, когда здоровью барышни ничего не угрожало.

Мадам колебалась, не зная, как поступить.

– Не бойтесь, Жанна, господин Пушкин мой жених со вчерашнего вечера.

Хозяйка салона сдержала изумление при себе, вежливо поклонилась, пообещала, что следов не останется, платьем занимается лучшая портниха, и закрыла за собой дверь. Пусть делают, что хотят…

– Не держите на меня зла, Алексей Сергеевич, – сказал Астра, пряча нос за краешком одеяла. – Мой поступок не направлен против вас.

– Я знаю, – отвечал он. – Вчера, когда подали объявление, хотели проучить графа, обвинить его в измене и отменить свадьбу. Сегодня, когда он перестал быть вашим женихом, хотели открыть глаза вашей матушке, спасти ее… Вышло по-другому. Граф увидел объявление, понял, что это ловушка, и предложил одному из состоятельных знакомых развлечение… Недешевое, но редкое… Как оказались наверху, а не в салоне?

Астра тяжко вздохнула.

– Случайно… Зашла из сада, чтобы Жанна не заметила, увидела лестницу. Нахлынули воспоминания: в этой квартире мы с Гаей в детстве играли… Поднялась, ключ был, как и прежде, в щель засунут, открыла, вошла, понюхала пыли, хотела вернуться, а на пороге этот негодяй стоит, ухмыляется. И на меня… От страха горло перехватило, не смогла позвать на помощь… Он наседает, сальности говорит, деньги бросил, стал платье с меня срывать, брюки стащил, фу, гадость… Дальше плохо помню, пока не появились вы… Спасибо, что спасли от позора…

Пушкин устроился на другом конце дивана.

– Астра Федоровна, в благодарность за спасение жду от вас откровенности, – сказал он как можно мягче.

Глазки ее хитро блеснули.

– Говорите прямо как ваша баронесса… Что ж, мы, купцы, долги оплачиваем… Спрашивайте…

– Откуда узнали, какое надо подать объявление, чтобы выманить графа?

Астра повозилась под одеялом.

– В пансионе об этом шептались… Хоть барышням читать газеты неприлично, в пятницу открыла «Московский листок», гляжу: объявление Алой Ленты… Думаю, вот ты и попался… В понедельник утром получаю гадкую записку, в которой доброжелатели сообщали: мой жених имеет интимную встречу в салоне мадам Вейриоль… Примчалась, стучала в дверь примерочной, они не открыли…

– Почему не зашли через сад?

Барышня хмыкнула.

– Сама не знаю… От злости и обиды не могла мыслить разумно… Приехала в кофейную, где с Гаей встретиться сговорились… Опомнилась, да было поздно. Не возвращаться же обратно. Тут Василиса объявилась, поехали к колдуну… Он нагадал, что после графа у меня будет еще два жениха… Вы – первый… Не обижайтесь…

Обижаться Пушкин и не думал. Он думал о другом.

– От кого получили записку?

– С почтой пришла… Кажется, Гая отдала утром. Запечатанную…

– Вы знали, что Юстова погибла здесь?

– Да, Гая рассказала…

– Почему ее смерть не связали с графом Урсеговым? Вы же прибежали сюда, чтобы разоблачить его.

Поддернув одеяло, барышня закуталась плотнее. Как ребенок защищается перед страшными тенями ночи.

– В голову не пришло, поверите?

Верил Пушкин только своей системе.

– Позвольте вернуться на два года назад, – сказал он. – Бутович рассказала вам о том, что она подала объявление Алой Ленты?

– Почти прямым текстом… Ходила с гордым видом… Эта дрянь смела заявить, что еще будет мне приказы отдавать… Продажная девка…

– В прошлом году видели объявление Алой Ленты?

Вопрос вызвал удивленный взгляд.

– Неужели опять было?

Пушкин кивнул.

– Ну и ну. – Астра поморщилась. – Кто-то из новеньких, наверное… Графа в пансионе нет, а слух живет и текст известен… Фу, мерзость…

– Как мадам Вейриоль сообщали, чтобы оставили примерочную для встречи?

– Да откуда мне знать! – возмутилась Астра. – Наверняка у них заранее обговорено… Она ведь тоже в газеты заглядывает. А расчет после получает…

– Знали, что объявление 22 апреля подала Юстова?

– Тася не сообщила… Я поняла, что она скрывает что-то, хитрит, когда ей сережки отдала в качестве свадебного подарка… Надо же, скромница Тася пожелала продать свое сокровище… Кто бы мог подумать… И какой же грязный мерзавец граф Урсегов…

Из-за двери долетал приглушенный голос Вейриоль. Мадам кому-то строго выговаривала. Пушкин молчал. Так долго, что Астра обернулась.

– Задумались, насколько облик графа и душа его противоположны?

– Интересная мысль, – ответил он. – Позвольте узнать: откуда вам стало известно о пороке графа?

Астра даже фыркнула от такой наивности полиции.

– В записке ясно написано: ваш жених…

– В пансионе кто или что указывало именно на него?

– Так ведь… – начала Астра и запнулась, будто стараясь вспомнить. – Но ведь об этом шептались на каждом углу…

– Можете дословно повторить слух?

Она усмехнулась:

– Если вас волнует девичья болтовня, извольте… Хотя не ручаюсь за дословную точность, все-таки два года прошло… Итак, воспитанницы под большим секретом сообщали друг дружке, что, если нужны деньги, граф Урсегов знает простой способ заработать. Надо лишь дать объявление с особым текстом за подписью Алой Ленты…

– К графу требовалось обращаться напрямую?

– Ну конечно нет…

– Простите, что спрашиваю: Бутович говорила вам, что… – Тут Пушкин запнулся, чтобы не оскорбить неверным словом девичью невинность, которую только что спас. – Что именно граф получил от нее желаемое?

– Конечно нет! – возмутилась барышня. – Разве о таком говорят! Да если бы я знала наверняка, упала бы отцу в ноги, чтобы не выдавал за графа. Какой позор: стать женой любовника твоей соученицы…

– Делаем вывод: нет подтверждения, что Бутович лишил невинности граф Урсегов.

Астра глянула на него как мать на неразумного карапуза.

– Какой вы смешной, Алексей Сергеевич… И охота вам копаться в этой грязи… Что за мерзкая полицейская служба…

Пушкин не стал оправдывать службу в сыскной полиции. Есть служба, которую не выбирают. Есть служба, которая выбирает.

– Хорошо, оставим малоприятную тему, – сказал он. – Зачем вы морочили голову молодым людям, называясь именами ваших знакомых по пансиону?

Вопрос заставил Астру высунуть голову из теплого кокона.

– И об этом знаете? Ну и ну… От тоски и печали вздумала проверить свои женские чары на молодых людях… Разве это преступление?

– Почему использовали имена Лабзовой и Маклаковой?

– В гостиной маменька с Василисой сидели над конторской книгой, обсуждали фамилии: кому сколько выплачивать, вспомнила про этих глупышек… Пошла на прогулку, назвалась одной из них… На другой день опыт повторила… Потом стало скучно… Ну и довольно, допрос – так утомительно.

– Позвольте последний вопрос.

Из одеяла высунулся пальчик и строго погрозил.

– Последний, господин полицейский…

– Вы знали, что Бутович сегодня выходит замуж?

Она молча уставилась на ковер, на котором виднелись следы шампанского.

– Знать ее не желаю…

– Свадьбы не будет, – сказал Пушкин. – Вчера она была отравлена здесь, в этой примерочной. Умерла в мучениях, у меня на руках.

Астра резко повернула к нему лицо.

– Вы шутите? Хотя нет… Полицейские не умеют шутить… Марина погибла? Она же должна была выйти за приятеля графа, нам тетушка, мадам Капустина, рассказывала, что устроила свадьбу… Какой ужас…

– Знакомы с ее дочерью?

– Какой дочерью? – Барышня явно не поняла вопроса.

Пушкин пояснил, о ком спрашивает. Астра не смогла скрыть удивления:

– У тетушки дочь имеется? Ну и ну… Вот это сюрприз… И подумать не могла… Но вам-то все известно… Ладно, заговорились мы… Платье готово? – крикнула она.

– Готово! – ответили за дверью.

Астра слезла с дивана, укутанная одеялом.

– Не говорите маменьке, Алексей Сергеевич, – попросила она.

Пушкин дал слово молчать обо всем, что здесь произошло.

– Вы хороший… Добрый… Честный… Гая права… Влюбилась в вас, как кошка, места себе не находит… Жаль, что вы старик и я вас не люблю…

– Я тоже вас не люблю, мадемуазель Бабанова. Между нами пропасть лет.

– Вот и объяснились! – Астра подмигнула ему. – Еду в баню… По традиции нашей семьи невесту перед свадьбой полагается выпарить. Знаете, кто будет меня мыть? Ваша родственница, баронесса. Стала моей дружкой. Как мило… Ну, пора…

И одеяло, скрывавшее нижнее белье, соскользнуло с ее плеч.

Пушкин целомудренно отвернулся.

Подвинув почтовый конверт, будто совал взятку, портье Сандалов кивком указал на холл. Агата обернулась. Закинув голову на спинку кресла, дремал граф Урсегов, отвалив челюсть и похрапывая.

– Уже часа два как дожидается, – многозначительно пояснил Сандалов.

Агата взглянула на конверт. Кроме надписи «Баронессе фон Шталь» других не имелось. Клапан плотно заклеен.

– От него?

– Никак нет-с, принес мальчишка-посыльный…

Она могла проскользнуть в номер, переодеть платье для визита в баню и последующего ужина. И скрытно, по черной лестнице покинуть гостиницу. Граф ничего бы не узнал. Безмятежно и проспал бы до вечера. Но разве можно упустить добычу, которая сама шла в руки? Добычу такую легкую, что сама просилась в капкан. Опустив конверт в сумочку, Агата вошла в холл.

Модный пиджак графа распахнулся так свободно, что хватило бы одного движения, чтобы бумажник исчез из внутреннего кармана. Возможно, в нем прячутся изобличающие улики. Руки помнят, холл почти пуст, только нагнуться – и готово… Шальную мысль Агата отогнала. Такой подарок Пушкин не примет, а, пожалуй, упечет за решетку. И не придется погулять на его свадьбе. Какая жалость, право слово…

Расправив юбку, она села в кресло напротив и легонько похлопала.

– Мой милый граф…

Урсегов вздрогнул, ошалело мотнул головой, заметил прекрасную баронессу и, запутавшись в ногах, вскочил, чуть не свалившись. Еле ухватился за спинку кресла.

– О, мадам! Наконец-то! – воскликнул он и припал к ручке, которую ему милостиво подали.

– Отдыхаете после позднего завтрака? – спросила Агата, с некоторым усилием вырывая ладонь, покрытую поцелуями.

– Что вы! Про еду и думать не могу! – радостно сообщил граф, при этом усевшись на краешек кресла и подогнув ноги. – Одна мысль пожирает меня…

В таком водевиле Агата играла много раз. Роли были расписаны давно и безнадежно. Она играла главную, а все прочие мужчины играли одинаково скучно, бездарно и однообразно. Что купцы, что офицеры, что аристократы. Как будто их учили по одному учебнику: «Как соблазнять барышню, чтобы вызвать у нее отвращение».

– Что же это за мысль? – сказала она, томно сощурив глаза.

– Думаю только об одном: ну почему мы не встретились с вами раньше, баронесса?! – на полном серьезе выпалил граф. Реплику, которую до него произносил не один десяток мужчин во многих городах империи. Отличие лишь в том, что они обращались не только к баронессе, а иногда к графине, порой к княжне, однажды к принцессе, а чаще всего просто к очаровательным женщинам с разными именами.

– Значит, это судьба, ничего не изменить, – ответила Агата не задумываясь.

Тут Урсегов, как и прочие до него, хлопнул себя по лбу (вариант – рвануть галстук):

– Судьба! Но и судьбу можно изменить! Все в нашей воле…

– Чего же вы хотите от судьбы, граф?

– О, баронесса! Не хочу, а жажду, как усталый путник жаждет получить глоток воды в пустыне… Жажду принести к вашим ногам все звезды, все богатства мира, все свое исстрадавшееся сердце! Все, что у меня есть.

Агата давно заметила, что мужчины особенно щедро приносят к ее ногам то, чего у них нет. Граф не был исключением.

– О чем вы говорите? – печально сказала она. – Вы связаны неразрывными узами… Послезавтра ваша свадьба…

Урсегов решительным взмахом разорвал невидимые цепи.

– Одно ваше слово – и меня ничто не удержит! Ради вас готов отказаться от любого богатства…

«Отчего бы не отказаться, если рассчитываешь на капиталы баронессы?» – подумала Агата, лишний раз убеждаясь в мелочности всех мужчин. Ну, кроме одного…

– Вы хотите бросить вашу невесту? – с деланым ужасом спросила баронесса, сверкая глазками. – Как могла такая мысль только прийти вам в голову! Стыдитесь, граф…

В этом месте водевиля всегда происходило одно и то же: его светлость принялся мучиться и страдать, проклиная порядки, правила, традиции, свою беспечность и прочее, что проклинает мужчина, когда не может получить желаемое. Наслаждаться зрелищем Агата не могла, потому что повидала его много раз. Менялись актеры, но не постановка…

– Что же мне делать? – наконец спросил страдающий граф. – Как теперь жить? Дайте хоть крохотный лучик надежды…

Вот теперь исполнитель роли пылкого влюбленного был готов.

– Хорошо, я подумаю над вашими словами, – сказала Агата и резким жестом остановила Урсегова, который чуть не бросился к ее ногам. – Но прежде, граф, жду от вас небольшое одолжение…

– Все что угодно, баронесса! – с пафосом заявил он. – Хотите, разрушу стены Московского кремля?

Древние стены Агата пожалела, еще пригодятся. Она желала совсем другого:

– Сегодня вечером у вас мальчишник, не так ли?

– О, эти традиции, будь они неладны… Ради вас готов отменить немедленно!

– Напротив, соберите всех друзей… Мое желание таково: побывать на вашем мальчишнике так, чтобы меня никто не видел, а я видела и слышала все.

Если бы баронесса пожелала звезду с неба, граф тут же достал бы ее. Но как провести даму в мужское отделение Центральных бань? Такая задачка из разряда невыполнимых. В чем он сознался с глубокой печалью.

– Вы уверяли, что человек может противостоять воле судьбы, – напомнила Агата. – Неужели такой пустяк заставит вас отступить?

Граф беспомощно развел руками.

– Как это устроить?

– Начнем с того, что сейчас я отправлюсь в эти бани: на правах дружки буду помогать невесте господина Пушкина. Вам остается найти способ, чтобы я незаметно перешла из дамского отделения в мужское. О прочем можете не беспокоиться: замотаюсь в простыни так, что никто не разоблачит… У вас есть мысли на этот счет?

Оказывается, граф умел не только произносить пошлые признания. Он тут же состроил план, как баронесса будет видеть его друзей в бане и при этом останется невидимкой. План был простой, исполнимый. Агата благосклонно приняла. В качестве поощрения опять подала свою зацелованную ручку. Урсегов припал и не желал оторваться, пока она не отняла с усилием. Прицепился, как клещ…

– До нашей тайной встречи, мой милый граф, – сказала Агата и блеснула глазами так, что Урсегов задохнулся от близкого счастья. На которое он наивно рассчитывал.

– Какая невероятная, фантастическая, феерическая женщина! – бормотал он, следя, как волнующе извивается ее силуэт, поднимаясь по лестнице.

Войдя в номер, Агата закрылась на замок: вдруг графу не хватит выдержки? Времени собраться осталось не слишком много. Первым делом она вынула конверт, осмотрела со всех сторон и даже понюхала. Бумага пахла бумагой. Разорвав клапан, Агата вынула сложенную записку. Написано идеальным почерком чиновника:

«Баронесса! Вероятно, вы желаете узнать некоторые тайны, к которым оказались сопричастны. Готовы раскрыть их для вас, если дадите слово не сообщать в полицию. Около девяти вечера за вами будет прислан экипаж. Ждем вас там, где все началось. Обещаем гостеприимство. Отказ не принимается. Клуб веселых холостяков».

Маятник, который висел в номере, показывал четверть седьмого. Успеет везде.

– Нет, мадам Бабанова, в вашу ловушку я не попадусь, – прошептала Агата.

Гнев Преображенского вздымался волной. Прочитанный лист швырял с возраставшим возмущением, будто узнавал о себе нечто такое, что тщательно скрывал. Наконец, последняя страница врачебных заключений упала на неровную кучку из предыдущих.

– Поверите, Алексей Сергеевич, сколько живу, не перестаю удивляться глупости людей, которые смеют называться опытными и всезнающими, – сказал он, садясь за стол и сдвигая заключения. – Особо опасно такое зазнайство для докторов…

– В заключениях ошибка? – спросил Пушкин, сидя на смотровой кушетке.

– Ошибка в выводах, – ответил доктор, постучав указательным пальцем в стопку страниц. – Как вам известно, многие внутренние болезни имеют схожие симптомы. Умение врача-диагноста в том, чтобы определить болезнь по сумме симптомов, а не по одному… Моими, с позволения сказать, коллегами допущена трагическая оплошность: они увидели признаки, зафиксировали их по отдельности, но выводы сделали чудовищно неверные! Как можно указать: замедление пульса и дыхательных движений, расширение зрачков, ощущение зуда, головокружение, усталость, озноб, синий цвет кожи, боль в лице, рвота, нечувствительность членов, корча нижней челюсти, спячка, ползание мурашек по телу – и при этом сделать выводы о сердечном приступе у барышень и несварении желудка у господина Бабанова? Где были их глаза? Это же очевиднейшая сумма признаков отравления аконитином!

– Преступный умысел?

Доктор отмахнулся:

– Обыкновенная человеческая глупость… Видят не видя, слышат не слыша и делают заключения безграмотные… Никакого умысла… Ну и не слишком часто имеют дело с отравлениями. Отравление аконитином все же редкость, надо признать…

– В заключениях достаточно признаков, чтобы потребовать эксгумации?

– На мой взгляд, с избытком, – ответил Преображенский, но тут же совсем другим, равнодушным и покорным тоном добавил: – Хотя как прокурор посмотрит… Только прошу вас не упоминать моего имени. Пусть официально другие господа постараются. Кому по чину положено… Не мне, мелкой сошке, в такие дела соваться… Да и наш пристав благодарность не выразит… Так что забудьте, дорогой мой, что я вам тут наплел… Может, и правда сердечная слабость с перееданием… Все может быть…

Огонь потух. Доктор снова стал тихим и незаметным служащим, для которого покой важнее всего. И только жалел, что позволил себе лишнее.

Пушкин не имел права требовать от него большего. Собрав заключения, обещал не упоминать его при докладе Эфенбаху. Повторное рассмотрение заключений затребует уже судебный следователь. Преображенский сделал вид, что ему все равно.

– Павел Яковлевич, в травяной настойке аконитин?

– Конечно, что же еще… Концентрация такая, что выжить невозможно… Не понимаю, как Бабанов мог выпить… Вкус у него, что ли, блины отбили? Настойка наверняка сама по себе горькая, но аконитин в таком количестве должен жечь ротовую полость ужасно… Нельзя не заметить разницу…

– Бабанов выпил за праздничным столом, девять свидетелей, – ответил Пушкин.

Доктор выразительно пожал плечами.

– Тогда категорически не понимаю. – Из ящика стола он вынул записки, которые были изучены вдоль и поперек. – Забирайте, мне их хранить незачем, должны быть в папке заведенного дела. Будьте добры передать фон Глазенапу.

Забирать Пушкин не спешил, а добавил письмо, которое получила Бутович.

– Не затруднит сравнить почерк с записками к сестрам Бабановым?

Как ни крепился Павел Яковлевич, но любопытно было сильнее. Забыв про печаль, он вооружился лупой и стал сравнивать буквы. Он был так сосредоточен на работе и так прекрасен в этой полной отрешенности, что можно было сожалеть, какой талант тихо гнил в полицейском участке Арбатской части. Только жалеть, увы, некому.

Отложив лупу, Преображенский повернулся к Пушкину.

– Помните, утром говорил про ловкого, но не слишком умелого химика?

– Автор кляузы для Астры Федоровны и письма от Юстовой для Гаи Федоровны.

– Вот-вот… Если вам нужно мое мнение, в чем я искренне сомневаюсь…

– Ваше мнение бесценно, – не менее искренне ответил Пушкин.

Доктор вздохнул, как ребенок, переживший обиду, и продолжил:

– Так вот, позвольте доложить, Алексей Сергеевич: вы имеете дело с жуликом, который настолько уверен в собственной неуязвимости, что не слишком старается подделывать разные почерки. Да, они отличаются, но не так, как постарался бы фальшивомонетчик высокого полета… Это работа дилетанта… Но дилетанта опасного. Если будет надо, он соорудит фальшивку серьезную… Хотя я могу и ошибаться…

Скромность Преображенского была вознаграждена комплиментами. Доктору было чрезвычайно приятно, хоть и скрывал радость в сердце.

– Что будете с этим делать? – спросил он.

– Пойду в баню, – ответил Пушкин, собирая бумажный ворох.

Помня заветы древних полководцев, что врага побеждает не число воинов, а военная хитрость, Ванзаров изменил диспозицию. Бой последний и решительный он не мог проиграть. Врагу, то есть Зефирчику, даны новые указания: с барышней не уединяться, быть на виду. Просить руки и сердца будущей невесты у родителей. Когда согласие будет получено и победа близка, не отходя далеко от Ванзарова, прямо в гостиной выпросить то же самое у барышни. После чего покинуть неразрушенный и неразоренный дом законным женихом.

Зефирчик окончательно присмирел и соглашался со всем.

Но и этого было мало. Ванзаров решил не выпускать удила, взяв инициативу сватовства на себя. Удача ему сопутствовала.

Банкир Берензон, Нил Александрович, представил дорогим гостям свое семейство из супруги и единственной дочери Анастасии. Поклонившись дамам, Ванзаров понял, почему Зефирчик оставил банкирскую дочку на крайний случай. Девушка была, как бы сказать помягче, не из писаных красавиц, зато с приданым. Так что выбирать не приходилось. Господин Берензон пригласил к столу, что было очень кстати. Заставив Зефирчика взглядом не прикасаться к вину, Ванзаров налил ему домашнего лимонада. Чем порадовал мадам Берензон: жених-то, кажется, непьющий, по нынешним временам редкость.

Понимая, что отступать некуда, Ванзаров так раздухарился, что первым предложил тост за здоровье и процветание семейства. Его вдохновляло отсутствие младшей дочери, старшей дочери, племянницы, кузины или свояченицы, которая хотела бы удачно выйти замуж. За чиновника из Петербурга. Чокнувшись с хозяином дома и сев на место, Ванзаров с купеческим размахом стал расписывать достоинства Зефирчика, который сидел тише воды ниже травы, не решаясь взглянуть на Анастасию. Наверняка воображал счастье семейной жизни, в котором красота жены – уж, поверьте, не главное. Иной раз бывает, чем смазливей жена, тем несчастнее муж.

Так вот… Кроме исключительно ума, трудолюбия, воспитанности и родства с начальником сыскной полиции Ванзаров упомянул образованность Зефирчика. Будущий муж владел древнегреческим, латынью (этим никого не удивишь), древнеегипетским, старофранцузским, староанглийским, каталонским, санскритом и итальянским. И прочими бесполезными в домашнем хозяйстве знаниями.

– О, как я обожаю итальянский! – сказал Анастасия, складывая ручки. – Какой прекрасный, певучий язык… Прочтите что-нибудь по-итальянски…

Зефирчик затравленно оглянулся на своего поводыря. И получил одобрительный кивок: от стишков беды не будет.

– Что же прочесть? – спросил он, стараясь не замечать, с каким умилением приглядываются к нему родители барышни: еще бы, заполучить такое счастье в семью…

– Что-нибудь романтическое! Страсть как люблю итальянские манеры…

Поперхнувшись, Зефирчик сказал, что прочтет один из сонетов Петрарки. Который великий гуманист Средневековья строчил, когда его возлюбленная померла, так и не выйдя за него замуж. Что говорит о многом…

Зефирчик начал в манере жуткого провинциального актера:

Произношение у него было отменное, но как чтец – откровенно ужасен. Однако семейство внимало ему затаив дыхание. Под конец куплета Зефирчик воодушевился, вскочил и принялся размахивать руками… Тут бы Ванзарову насторожиться. Но его отвлек кусок копченой осетрины.

– S’a mia voglia ardo, onde ’l pianto e lamento?[26] – продекламировал Зефирчик.

Войдя в раж, забыв, где и зачем находится, он схватил край скатерти и дернул в романтическом порыве. Рывок был столь успешен, что посыпались тарелки, блюда, супница, соусники, бутылки, графины, масленка и все прочее, что опрокинулось на господина Берензона и супругу. И на Анастасию, как же без нее.

Разрушения были трагическими. Погиб костюм банкира и туалеты дам. А вместе с ними последние надежды Ванзарова. Он не мог даже ругаться, принял случившееся, как древний герой принимал рок. Только подумал: каким же счастливчиком был последний из спартанцев, погибший в Фермапильском ущелье? О быстрой и героической смерти Ванзаров мечтать не мог. Его ждало нечто ужасное…

– Невесты в запасе еще имеются? – спросил Ванзаров друга, стоя на улице.

– Кончились! – беззаботно ответил Зефирчик. – Ничего, Пухля, как-нибудь обойдется.

В чем Ванзаров категорически сомневался.

В тот год Центральные были еще самыми роскошными банями Москвы. Подлинный дворец банных удовольствий. Они размещались в знаменитом доме наследников Хлудова в Театральном проезде у Малого театра, разделенные на два отдельно стоящих корпуса: для чистых господ и простонародья. Простой народ мылся за пятачок, дамы, учащиеся и военные в форме – за тридцать копеек, господам удовольствие обходилось в полтинник[27]. Для соблюдения приличий женские и мужские отделения имели раздельные выходы, каждый со своим швейцаром. Бани работали все дни, кроме праздников, до двенадцати ночи.

Москвичи, посещавшие бани не реже раза в неделю, привыкли и не замечали того, что приводило в трепет провинциала, впервые оказавшегося тут. Может быть, в столице имелось нечто более фантастическое, но в прочих городах империи бани и близко не могли соперничать с великолепием Центральных.

На входе перед гостем открывалась мраморная лестница с коврами, витыми чугунными перилами, люстрами, светильниками и электрическим освещением. Дальше он попадал в Мавританскую гостиную – роскошную, как дворы самой Мавритании. А затем перед ним открывался невиданный выбор: усовершенствованные души, души под высоким давлением, обширный фарфоровый[28] бассейн со статуей Нептуна, фарфоровая мыльная и парильня с холодным фонтаном для освежения, отдельные ванны на одну или две персоны, солевая ванна. Вместо ржавых жестяных тазиков к услугам гостей имелись начищенные – медные и никелированные. Для развлечения – бесплатные газеты и журналы. Простыни и одежда посетителя согревались в особых теплых камерах. Отдельные купе для раздевания были обставлены кожаными диванами и украшены картинами пасторальных сюжетов. Тут же все туалетные принадлежности и машинка для сушки волос. Кроме русской парильной, имелись ирландско-римская баня, гимнастический зал, массажный зал с массажистами, зал для лечебной гимнастики и обливания водой, куафюрный зал[29] и парикмахерская, паровая механическая прачечная с дезинфекцией и искусственной сушкой белья. Теплые помещения оборудованы термометрами и новейшей вентиляцией. Забота владельцев ушла так далеко, что в банях всегда дежурили врачи.

Мраморные красоты Пушкин не замечал. Он спросил полового, где купе графа Урсегова. Его провели по коридору, выстроенному в стиле поздней готики, с высоким арочным потолком и резными колоннами. Половой постучал и спросил разрешения впустить посетителя.

– Заходи, кто там! – весело отозвался граф.

Половой открыл перед Пушкиным дверь купе. Урсегов облачился в простыню, замотанную на манер римской тоги. Он величественно воздел руку.

– Приветствую тебя, о друг, Алёша мой! Содруги уж мои ожидают с нетерпением тебя, мой новый и всеславный родственник!

В банных тапочках он не слишком походил на древнеримского сенатора.

– Что мрачен, друг, как туча грозовая? Ты в бане, милый мой, а не на ратном поприще… Оставь все мысли мрачные, открой же дверь в рай банных удовольствий и наслаждайся паром чистого искусства… Помоемся и поедем в «Яръ» праздновать конец нашей с тобой холостой жизни… Там сегодня цыгане…

Дверь банных удовольствий, в которой торчал половой, надеясь на чаевые, Пушкин захлопнул.

– У меня достаточно оснований вызвать вас в сыскную полицию для снятия допроса, – сказал он, загораживая дверь, будто граф мог убежать. – Однако счел возможным дать вам шанс на признание.

Урсегов еще не до конца осознал, что происходит.

– Какое признание, Алёша?

– Чистосердечное.

Попятившись, граф споткнулся о кушетку, застланную чистой простыней, и почти упал на нее.

– Изволь… В чем хочешь, чтобы я тебе признался? – спросил он, скрестив руки.

– Начнем с малого, – Пушкин вынул из кармана и предъявил оригинал письма женихов. – Это объявление написано вами и подано в газету «Московский листок».

Граф застенчиво улыбнулся.

– Ну все, припер к стенке… Признаюсь в авторстве.

– Кто отнес в газету?

– Попросил об одолжении приятеля, Рихарда Ферха…

– Объявление принесла барышня, которая назвалась Астрой Бабановой.

– Да? – выразительно спросил Урсегов. – Ну все понятно… Рихард наш робок и нерешителен… Наверняка перепоручил своей невесте… Сейчас у него спросишь, если тебе так важно… Ну прости, Алёша, вздумалось пошутить, разогнать свадебную трясину, придумал веселое письмецо… Надеюсь, за это в камеру не потащишь? Я же во всем сознался…

– Только начало признаний, – сказал Пушкин, пряча письмо. – Два года назад воспитанница пансиона Пуссель мадемуазель Бутович подала в ту же газету объявление за подписью «Алая Лента». Ваша тайная встреча состоялась в модном салоне мадам Вейриоль. Девушка, которой тогда исполнилось четырнадцать, лишилась невинности. За что получила двести рублей и бокал из вашего фамильного набора… Все обошлось, но в пансионе пошел слух, что вы развращаете девиц. Мадам Пуссель предложила без скандала покинуть попечительский совет. Что вы и сделали.

Урсегов поежился, будто из бани оказался на сквозняке.

– Тише, Алексей, тише, – совсем по-другому попросил он, веселый настрой испарился.

– Это не все, – продолжил Пушкин. – В июне прошлого года объявление появилось вновь. Пока нам неизвестно, кто была та девушка, но не сомневайтесь, выясним. Далее, в пятницу, 22 апреля, в «Московском листке» было опубликовано еще объявление Алой Ленты. Встреча назначалась на понедельник, 25 апреля, в 11 часов. В этот день и час в салоне Вейриоль у вас состоялась встреча с мадемуазель Юстовой, невестой вашего друга Ферха. Барышня лишились невинности, получила двести рублей, перевязанные алой лентой. Возобновили средневековое право первой ночи? Соблазняете невест своих товарищей?

В ответ ему погрозили пальцем.

– Пушкин, что за дичь? Какое право первой ночи? Мы в Москве живем, а не в Бургундии… У нас тут ничего скрыть нельзя. Да и как бы я потом друзьям в глаза смотрел? Соблазнить невесту Ферха! Ну и чушь… Пойми: меня в салоне не было, объявление в глаза не видел!

– Это неправда. Вы назначили Юстовой встречу, – сказал Пушкин, показывая клочок бумаги. – Записка найдена в сумочке Юстовой, что занесено в протокол осмотра места преступления. Подписано «Лютик».

Привстав с кушетки, Урсегов прищурился на записку.

– Какая глупость! – вскричал он. – Алексей, как же не стыдно… Да, я писал эту записку, не отрицаю. Только предназначалась она Авиве Капитоновне… Назначал с ней встречу… И было это месяца три или даже четыре назад… Тем более там написано: у матушки Гусыни!

– Когда был жив господин Бабанов?

– Ну конечно! – обрадовался граф. – Наконец-то ты понял…

– Просили у нее восемь тысяч, чтобы закрыть карточные долги… Такую огромную сумму мадам Бабановой взять было неоткуда, муж не дал бы. Она взяла из кассы взаимопомощи невест. Потому что безумно влюбилась в вас… Теперь отдавать вовсе не надо.

Урсегов старательно разглаживал простыню на кушетке.

– Алексей, ты делаешь мне больно… Не пойму, как узнал про мою беду, но ты прав: попался шулеру, спустил столько, что заплатить не мог… Авива помогла… Но слово чести: собирался отдать…

– Из приданого Астры Федоровны?

Он скривился, будто проглотил горькую настойку.

– Ну зачем ты так… Сам же понимаешь…

Пушкин понимал, что дети не только наследуют породу отцов, но и их грехи. Не желая того. Карточные и прочие.

– Стали любовником Авивы Капитоновны до смерти господина Бабанова?

Граф захрипел и прокашлялся.

– Ну, тебе совсем неведомы правила приличия…

– Значит, до, – заключил Пушкин. – Подарили ей аграф в виде лютика голубого. Ваша лицейская кличка?

Граф тяжко вздохнул.

– Что за полицейская бестактность…

– Затем сделали предложение ее дочери. Оставаясь любовником ее матери…

– Зато теперь приличия не пострадают. – Урсегов сладко улыбнулся. – Я женюсь на Авиве, ты на Астре. Каждый получает по заслугам… Не хватит ли об этом?

– Мадам Вейриоль уверена и готова подтвердить под присягой, что вы были с Юстовой утром 25 апреля в примерочной…

– Дура и шантажистка эта Вейриоль! Хочешь знать, где я был? Изволь: около одиннадцати Авива приехала ко мне домой. Весело провели полчаса в моей спальне… Камердинер ей открыл дверь… Больше стесняться нечего… Доволен?

Пушкин ничем не выразил своего отношения к стыду и его видам.

– Где были вчера в это же время? – спросил он.

Урсегов наморщил лоб, с трудом вспоминая.

– Где я был? Ах да… Проснулся, как обычно, около десяти и поехал завтракать в «Славянский базар». У них чудесные поздние завтраки… Потом поехал с Авивой кататься в Петровский парк… Ну, теперь убедился в моей невиновности?

– Позавчера Астра Федоровна подала объявление Алой Ленты, – сказал Пушкин. – Она хотела изобличить вас в глазах матери. Вместо графа Урсегова прибыл господин Толоконников, торгующий скорбными товарами. Задержан за развращение несовершеннолетней барышни. На допросе в полицейском участке показал, что это вы указали ему объявление и объяснили его смысл… Приехал сюда прямо из участка…

Совсем не как аристократ граф принялся хлопать себя по лбу.

– Идиот… Какой же я идиот… Алексей, поверь, глупейшая нелепость… В мыслях не было устроить такую подлость… Скажи, она… Астра Федоровна не пострадала?

Пушкин молча покачал головой.

– Ох, ну слава Богу… Будет мне урок: не чесать языком с купцами и дураками… Простишь? – И он покаянно сложил ладошки.

Прощение сыскной полиции было неведомо.

– Делаем вывод: как минимум два раза, в 1892 и 1893 году, вы, граф, лишали девиц невинности за приличное вознаграждение, – сказал Пушкин.

Тут Урсегов вскочил и приложил руку туда, где под простынею билось его сердце.

– Алексей, слово чести… Клянусь чем хочешь: подобными вещами не занимаюсь… Малолетние девицы не в моем вкусе. Ничего не умеют, одни слезы. Я предпочитаю женщин зрелых, которым терять нечего… Ну, ты меня понимаешь, как мужчина мужчину… А все прочее – гадкие слухи. Из попечительского совета ушел потому, что все время деньги тянут…

– Бутович должна была стать женой вашего друга. Она шантажировала вас тем, что случилось два года назад?

– Да о чем ты! – возмутился граф. – Ничего подобного! Как можно шантажировать человека, который не сделал ничего дурного, кроме карточных долгов? Да и те отдаю…

– Кого же тогда покрываете? – спросил Пушкин.

Урсегов запахнул простыню.

– Ну посмотри на меня, стою перед тобой, как при рождении: кого я могу покрывать? Зачем? Поверь, Алёша, невинен, как младенец…

И он подмигнул.

– Последний вопрос, граф… Рассказывайте о вашем «Клубе веселых холостяков»…

Урсегов только этого и ждал.

– Давно бы так! Пойдем в мыльную, наши тебя заждались… Примем тебя в члены клуба. Заодно смоем все грехи… Надеюсь, я оправдан?

Граф был столь любезен, что предоставил чиновнику сыска свое купе, чтобы облачиться в банный наряд.

А между тем Агата, замотанная в простыни, уже скучала за ширмой. Душно и нет оранжада, как в Клину…

Пока все складывалось наилучшим образом.

Приехав с мадам Бабановой, сестрами и Василисой в семейном ландо, она не замечала красот гостиной в стиле «французский ренессанс», которая находилась в женском отделении. В семейном купе она приняла девичью рубашку у Астры Федоровны, как требовали традиции, и обмоталась простынями так, что превратилась в живую статую. Понять, кто скрывается под простынями – мужчина или женщина, – было трудно. Авива Капитоновна заметила, что в парильной будет душновато, но Агата ответила, что боится обжечь кожу паром. Нарочно отстав, она не пошла за всеми в парильную. Подхватив таз и кем-то оставленный веник, Агата пробралась в дальний угол мыльной и нашла дверку. Дверка оказалась не заперта. Легонько толкнув, она проскользнула на мужскую часть. И затворила за собой.

Видеть голых мужчин Агата не стыдилась. Но отчего-то сердечко ее билось учащенно. Как обещал граф, ширма небеленого холста, которую иногда ставили мыльщики, чтобы скрыть слишком застенчивых или известных господ, стояла, где должна. Прикрываясь тазом как зонтом, Агата зашла за ширму и стала ждать.

В парильную входили и выходили. Доносились мужские голоса. Ей казалось, что голоса похожи на те, что были в Клину. Затем слышались новые, куда более похожие. Агата решила не гадать, а дождаться. Наконец раздался хорошо знакомый голос графа. Он собрал друзей в мыльной. Агата никого не могла разглядеть за ширмой. Зато услышала, как представляет каждого поименно: Исидор Гурлянд, Рихард Ферх, Александр Тангет…

Она еще подумала, для чего этот парад? Пусть скорее заставит их говорить.

– А теперь, о други мои, позвольте представить вам нового члена нашего клуба! – донесся торжественный голос Урсегова. – Мой товарищ и вскоре родственник Алексей Пушкин!

От удивления Агата забыла о соблюдении маскировки и выглянула из-за ширмы. Никаких сомнений: чиновник сыска собственной персоной. В тапочках и простыне.

Значит, Пушкин все знал о клубе и играл с ней, как с безмозглой куклой? Просил помощи, когда помощь ему не нужна была вовсе? Какое подлое коварство! Нет, грубый, беззастенчивый обман.

Обида окутала Агату горячим паром. Скользя на мокром полу, она направилась обратно. Толкнула дверцу.

Потом еще раз.

Ударила плечом.

Бесполезно. Чья-то добрая рука закрыла замок.

Говорят, что лиса, попав в капкан, иногда отгрызает себе лапу. Несколько раз Агата попадала в капкан куда более опасный, но всегда выбиралась целой и невредимой. Даже руку не пришлось откусывать. Погибать сейчас она не собиралась.

Отбросив веник, который мешал, и схватив медный таз обеими руками за рукоятку, она пошла на ширму. Оттолкнув легкую преграду и полагаясь на внезапность, Агата ринулась вперед – туда, где на лавке сидели члены преступной шайки, а граф-атаман и лжец из сыска красовались перед ними в простынях. Она завизжала гадким низким визгом, от которого стынет мужская кровь, и принялась размахивать тазом, как воин, рубящий врага, не разбирая, кому и куда достаются удары.

Фурией мщения пронеслась Агата по мыльной, швырнула таз, павший на фарфоровый пол со страшным грохотом, и метнулась в коридор. Благо расположение мужского и женского отделений не отличались.

Поднявшись кое-как, граф придерживал глаз, под которым разрастался кровавый синяк.

– Боже, какая фантастическая, невероятная женщина! – пробормотал он.

Пушкин не расслышал. В голове его звенели колокола, причем совсем не свадебные. Получить медным тазом по лицу оказалось довольно необычно: мысли крепко встряхнулись.

Когда у механической куклы-автомата заедает вращающийся вал, кукла беспомощно замирает. Агата знала о полезном свойстве мужчин впадать в ступор перед внезапным событием, которое не помещалось на валике в их голове. Скинув простыню с головы и тапки, она неслась вниз по лестнице, развевая знамя волос и сверкая голыми пятками. За собой Агата оставляла окаменевших мужчин. Самым стойким оказался швейцар на входе.

– Баба! – вылетело у него слово, запрещенное в приличном заведении.

Агата перебежала в женское отделение, вызвав легкую оторопь у служительниц. Она вошла в купе, где отдыхали распаренные барышни и мадам Бабанова. На вопросы «куда же подевалась?» Агата изобразила недомогание. Ей стало дурно от жара и пара, вышла на свежий воздух. Мытье продолжить не сможет, приносит извинения, должна вернуться в гостиницу, чтобы привести себя в порядок. Вечером обещает быть на семейном ужине. Быстро одевшись, Агата вышла из бань, дав слово больше никогда не возвращаться в это гадкое место.

Добравшись до своего номера, она вдруг обнаружила, что злость на Пушкина развеялась. Агата заставила себя подумать. Полезное занятие помогло взглянуть несколько по-другому на Пушкина в простыне. Быть может, он оказался среди убийц, чтобы добыть доказательства? Пошел в логово безжалостных хищников, чтобы изобличить их? Рискнул ради спасения Астры Федоровны?

Ну конечно! Он снова защитил ее. При помощи графа клуб веселых холостяков-убийц узнал, что Астра Федоровна будет в бане. Они решили разделаться с ней там. Дверцу открыли для подготовки преступления, а вовсе не ради каприза баронессы фон Шталь! Граф заранее все спланировал и потому так легко согласился провести ее в мужское отделение: дескать, у вас на виду, баронесса, убьем Астру, а вы ничего не поймете.

Как убьют? Да проще простого: в мыльной женского отделения стоит густой пар. Стоит одному из шайки укутаться простыней, схватить Астру и вытащить через дверцу, ее ничто не спасет. Задушат или утопят в медном тазу. Бросят тело в мыльной, как будто девушке стало плохо. Пушкин догадался и спас Астру своим присутствием. При нем шайка не посмела совершить убийство.

Маятник настроения качнулся в другую сторону: Агате стало мучительно стыдно, что могла так гадко думать про Пушкина. Надо было срочно исправить ошибку. Взяв чистый лист, она написала краткое письмо с извинением и добавила, что сегодня раскроет тайну «Клуба веселых холостяков». Их план Агата поняла во всей глубине: одним ударом покончить со всеми препятствиями. Убить Астру и разделаться с баронессой, которая сует свой нос куда не следует. Наверняка мадам Бабанова пожаловалась графу, тот испугался и стал действовать решительно. Ну, ничего, она готова принять бой…

До назначенного времени осталось совсем немного. Агата спустилась в холл гостинцы и вручила портье письмо: доставить в сыскную полицию. Сандалов обещал исполнить немедленно и кликнул мальчишку-посыльного. Зато другая просьба привела его в ужас: мадемуазель требовался охотничий нож. Или финка. А лучше револьвер.

– Нет уж, увольте, – решительно отказался он. – У вас особые отношения с полицией, а мне потерять место никак невозможно… Со всем уважением к вам, но увольте, не могу…

Трусил портье разумно. Агата не стала вынимать из него душу, а прямиком направилась в кухню ресторана. Улыбнувшись повару, который отрубал курице голову, забрала поварской нож, лежавший без дела.

– Утром верну! – пообещала она окаменевшему повару (у него тоже валик в голове заклинило) и исчезла.

Нож, не слишком большой, надо было спрятать. Карманов, как в мужских сюртуках, в платье не имелось. В сумочку не помещался. В рукав не влезал. Недолго думая, Агата просунула его за шиворот, надеясь, что тесный корсет удержит лезвие. В случае опасности сможет дотянуться до рукояти. Нож проскользнул и остановился где-то между лопаток. Ощутив холодок стали, Агата попробовала достать. Пальцы коснулись обуха рукоятки, но вытащить будет непросто. Придется изобразить жуткую чесотку на спине.

Готовая и вооруженная, как никогда, Агата вышла из гостиницы на Никольскую. Окликнул извозчик:

– Баронесса фон Шталь? За вами послано…

Она забралась на диванчик пролетки:

– Куда едем, любезный?

– Велено на Якиманку отвести.

– Кто велел?

– А нам без разницы, – ответил извозчик, трогая вожжи. – Господин какой-то нанял… Заплачено сполна, привезем в лучшем виде… Но-о-о, пошла, родимая…

Пролетка покатила по темной улице. Извозчик не выглядел членом клуба убийц. Вроде настоящий мужик, не переодетый. Агата старалась унять волнение, которое становилось сильнее. Нож при неловком движении колол в поясницу.

Ночной город был неузнаваем. Агата вертела головой, но вскоре перестала понимать, где едет. Догадалась, что оказались в Замоскворечье. Начались двух– и одноэтажные старые дома, огороженные заборами. Пролетка поворачивала в темные переулки, выезжала и снова поворачивала. Как вдруг остановилась в каком-то темном проулке.

– Извольте, приехали.

Прежде чем сойти, Агата огляделась. Ничего подозрительного, тихо, каменный забор, калитка в сад. Она спрыгнула на брусчатку. Извозчик крикнул лошаденке «пошла!» и скрылся под стук колес.

Агата осталась в одиночестве.

Из калитки появилась согбенная фигура, которая склонилась еще ниже.

– Баронесса фон Шталь? – услышала она тихий голос.

– Кто вы и что хотите? – ответила Агата, заведя руку за спину, как будто поправляя шляпку. Проклятый нож съехал так низко, что пальцы чуть доставали рукоятку. Надо бы наверх подтолкнуть.

– Вас ожидают, – ответила фигура, вежливо пропуская даму.

Агата глубоко вдохнула ночной воздух и шагнула.

Она провалилась во что-то мягкое, и падала, падала, падала без конца.

Пропасть была бездонной.

Сверху придавила плита тяжелая и бесконечная, как смерть.

«А Пушкин не узнает», – мелькнула последняя мысль.

И наступила тьма.

Продолжить приятное знакомство в ресторане Пушкин отказался. Он вышел из бань и заметил, что из семейного ландо ему машут ручкой.

– Алексей Сергеевич!

Пушкин подошел и поклонился. В сумерках барышни и мадам Бабанова светились чистотой и румянцем. Глянув на него, Астра хмыкнула и отвернулась. Гая что-то рассматривала на полу кареты, а Василиса еле заметно кивнула.

– Что у вас с лицом? – заботливо спросила Авива Капитоновна.

– Поскользнулся в мыльной, – ответил Пушкин. Изрядный синяк под правым глазом гордился сам собой.

– Какая неприятность… Как же будете под венцом стоять с таким украшением?

– Можем отменить.

– И думать нельзя! – торопливо ответила будущая теща. – Непременно приложите свинцовую примочку. Непременно!

Пушкин обещал приложить, как только попадется аптека.

– Мадам Капустина не любит баню? – спросил он.

– Прекрасно обошлись без нее.

– А моя родственница?

– Ей стало дурно, уехала в гостиницу… Разве баронесса не передала вам мое приглашение?

– К сожалению, нет…

– Так мы вас ждем с тетушкой на ужине. Не опаздывайте! – Мадам Бабанова помахала на прощанье.

Ландо отъехало. Пушкин остался. Нехорошее чувство, даже не чувство, а не пойми что заскреблось на душе. Он отрицал любые проявления человеческой психики, которые не могла объяснить математика: такие, как предчувствие, спиритизм, угадывание мыслей, ясновидение, привидения и тому подобное. Если даже тетушка отказывается читать «Ребус», в котором больше не было ребусов, а только мистика, то ее племянник тем более не подвержен антинаучной слабости. Однако что-то тревожило.

Пушкин поймал извозчика и поехал в гостиницу.

Портье Сандалов узнал его и чуть не вытянулся в струнку, видать, не забыл о прошлых грешках. Доложил он точно и обстоятельно. Баронесса фон Шталь (Сандалов предпочитал называть Агату так) отбыла с час назад, за ней прибыл извозчик, чужой, у гостиницы не стоит. Портье не скрыл, что у него потребовали нож или револьвер. Он же категорически отказал. На этом баронесса не остановилась. Повар ресторана пожаловался, что она забрала с кухни поварской нож. А официант донес, что баронесса в гардеробе засунула этот нож за шиворот, нимало не стесняясь. Если что случится – Сандалов ни при чем. Еще днем баронессе была доставлена записка, содержание ему неизвестно. Около пяти вечера в холле она имела беседу с господином, которого портье опознал как графа Урсегова. Граф жадно целовал ей руки и вышел из гостиницы в счастливом расположении духа. Выложив все до капли, Сандалов был опечален тем, что записка от баронессы уже отправлена в сыск. Какая досада…

Взяв извозчика, Пушкин поехал на Страстную площадь.

Тетушка встретила холодно. Обращалась к нему «Алексей», что показывало, как глубока ее обида. Про Агату сказать ничего не могла: после завтрака та направилась к Бабановым, более ей ничего не известно, не появлялась. Ужинать у Бабановых Агата Кристафоровна отказалась окончательно. Пушкин не слишком уговаривал. Тревога все более овладевала им.

Пешком он добрался до Малого Гнездниковского. В приемном отделении сыска было пустынно. Даже Лелюхин, частенько остававшийся допоздна, чтобы не возвращаться в пустую квартиру, отправился на свадьбу. Записка Агаты ждала на столе. Пушкин прочел. Тревога не уменьшилась, напротив, вспыхнула с новой силой.

Он дошел до дома на Тверской.

Встретили его, как встречают желанного и драгоценного жениха. Мадам Бабанова обняла, троекратно облобызала и выразила сожаление, что тетушка не смогла быть. Уйти не позволила: наверняка баронесса появится с минуты на минуту.

Ужин был накрыт в большой столовой на шестерых. Сестры и Авива Капитоновна сидели далеко друг от друга, оставляя места для гостей. Василису за стол не позвали. Пушкин сел, куда ему указали, напротив Астры. Авива Капитоновна о чем-то щебетала, Гая и Астра то и дело бросали на него взгляды. Он следил за минутной стрелкой больших напольных часов. Где пропадает Агата, раскрывая тайну клуба холостяков, и для чего ей понадобился нож, что с ней сейчас происходит – обо всем этом Пушкин старался не думать. Чтобы не нагонять страхи.

Посидев полчаса, он растратил запас терпения окончательно и больше не мог ждать неизвестно чего. Не притронувшись к еде и напиткам, Пушкин встал, принес извинения, что срочные дела по службе заставляют покинуть вечер. Авива Капитоновна уговаривала остаться, но Пушкин пошел к выходу.

Перед ним дверь в большую столовую медленно раскрылась.

В дверном проеме стоял купец Бабанов. Живой и невредимый.

Из тьмы Агата вернулась. Перед глазами плыли неясные пятна, размытые темнотой. Свои руки она нашла за спиной. Попыталась шевельнуть. Запястья стянуты. В затылок ударила боль чугунным ядром. Агата зашаталась, попробовала двинуться. Горло что-то сдавило, отнимая воздух. Она замерла, смогла вздохнуть. Змея, сдавившая шею, захват ослабила, но не выпустила, терлась шершавой петлей.

– Захочешь умереть, толкнись сильнее, – раздался голос позади.

Агата попробовала повернуть голову, но затылок налился свинцом. Накатила дурнота. Внизу метнулось пятно света.

– Ну, прощай, баронесса, больше не увидимся, – сказал кто-то. Агата была уверена, что этого голоса не слышала раньше. – Проживешь, сколько сможешь… До утра всяко не дотянешь… Не мучь себя понапрасну… Кончай одним махом… Шаг – и готово… А то ведь толкну…

Послышался хриплый смешок, пятно света мелькнуло и исчезло. Донеслись тяжелые шаги и звук закрываемого замка. Настала тишина.

Нож…

Надо вытащить нож… Агата повела плечами. Лезвие прижималось к спине, но добраться до него со связанными руками – фокус невероятный. Не стоит тратить остаток сил.

Глаза привыкли к темноте.

Оглядевшись, Агата поняла, что стоит на возвышении. Нагнув подбородок, увидела под ногами обрыв и темнеющий пол, до которого не меньше аршина с вершком[30]. Поставили на самом краю. И не сдвинуться: веревку натянули так, чтоб не могла шелохнуться. Надо стоять, пока есть твердость в ногах. Стоять до конца. А кончится сила – и всё. Когда найдут, будет висеть мертвая, высохшая и некрасивая. Пушкин увидит, и ничто в его ледяном сердце не дрогнет. Погибнет Агата зазря…

Она приказала себе думать только о мщении. Отомстит тем, что выживет. Раз попалась в глупейшую ловушку, нельзя доставить им удовольствие своей гибелью. Еще доберется до них. За все заплатят… Назло выживет и укажет на убийц. Лишь бы упрямства хватило продержаться до утра. Будет кричать и звать на помощь, может, кто и услышит.

Голову повело, в ногах появилась предательская вата. Ужасно захотелось сеть. А лучше прилечь… Почти равнодушно Агата подумала, что до утра не дотянет. Жить ей осталось час или два… Веревка сильнее ненависти… И Пушкин не узнает…

Жених имеет право проводить с невестой каждый день по нескольку часов вместе. Поцеловать при встрече руку невесты ему дозволяется даже при чужих, но напоминаем, нежности между женихом и невестой в обществе действуют на присутствующих вообще, а на посторонних лиц в особенности, щекотливо и ставят их в весьма неловкое положение. Следует избегать оставлять жениха и невесту наедине. Обыкновенно при посещениях его присутствует мать или родственница, или, наконец, сестра, хотя бы меньшая. Также при выездах, на гуляньях, в концертах, в театре молодые люди не должны являться без сопровождения. Только когда до свадьбы остается самый короткий срок, можно позволять им некоторую свободу в обращении, и тогда никто не найдет это предосудительным.

Авторы журнала «Ребус», который так разочаровал Агату Кристафоровну, не пришли к единому мнению, что такое привидения. Одни полагали, что это проявление животного магнетизма. Другие считали их сущностями особого состояния материи, нечто вроде космического эфира. Некоторые уверяли, что привидения и явления на спиритических сеансах – по сути одно и то же. Были и такие, кто видел в них посланцев четвертого измерения, недоступного современной науке. И лишь самые простодушные уверяли, что привидения – неуспокоенные души. Хотя подобные статьи редактор журнала, господин Прибытков, старался не печатать. Нельзя же потакать народным суевериям. И без того народ верит во всякую ересь.

От народа семейство Бабановых ушло не слишком далеко. Можно сказать, никуда и не уходило. Только разбогатело. Крестьянские корни в них были сильны и глубоки. Мадам Бабанова, дочери да и вся прислуга стучали по дереву, плевали через левое плечо, боялись черного сглаза и встречи с монахом, ну и, конечно, верили в призраков, домовых и привидений. Явление господина Бабанова в большой столовой посреди ужина они отметили в меру своего страха. Авива Капитоновна вжалась в спинку стула и до белизны кожи сжала вилку. Астра Федоровна взвизгнула, вскочила, отбросив стул, бросилась к привидению, и, подпрыгнув, повисла на его шее, яростно целуя в щеки, тычась лицом в его бороду, издавая звуки ошалевшего котенка. Всегда тихая Гая Федоровна смахнула тарелку, побежала к привидению, уткнулась ему в бок, вцепившись в отворот пиджака. Привидение обнимало сестру, приговаривая:

– Ах вы мои милые, ах вы родимые, звездочки мои ясные, как же по вам соскучился, крошки мои сердечные…

Отдав привидению краткий поклон, Пушкин поспешил из столовой.

Он думал, как сильна крестьянская кровь. Конечно, присмотревшись, было заметно множество отличий Дмитрия Козьмича от портрета старшего брата. Они не были близнецами. И борода, и лоб, и прическа отличаются. Но лицо и взгляд, хищный, бабановский, давящий, как лапа зверя, похожи, будто отражения в зеркале. Ну и фамильная ложбинка между бровями пролегла…

Мадам Бабанова наконец настолько овладела собой, что смогла встать из-за стола и улыбнуться. Вместо поклона небрежно кивнула.

Подхватив барышень, будто пушинок, Дмитрий Козьмич донес их к столу и отпустил. Астра и Гая, прижимаясь к нему, не отпускали.

– Ну будет, будет вам, – ласково сказал он, поглаживая их по головкам. – Здесь я, родные, никуда от вас не денусь… Ну, здравствуй, Авива…

Взгляд его с откровенным неодобрением скользил по ее светлому нарядному платью.

– Здравствуй, Дмитрий, рада видеть тебя, – ответила мадам Бабанова голосом, в котором не было и капли радости. – Не ожидали тебя… Кажется, по плану Федора Козьмича срок твоей экспедиции был рассчитан до августа…

– Какие теперь планы, когда брата без меня похоронили…

Авива Капитоновна поняла, что выдала свои мысли, и попыталась сгладить:

– Чудесно, что вернулся… Нам тебя не хватало… Сообщил бы телеграммой о приезде, отправила бы за тобой карету на вокзал…

– Ничего, я по-простому, на извозчике, – ответил Дмитрий Федорович, усаживаясь и обнимая Астру и Гаю, которые прыгнули к нему на колени. – Значит, порядки поменяла уже… Ужинаете в большой гостиной. Или праздник какой?

– Считай, что попал на девичник, дядюшка, – сказала Астра, прижимаясь к его груди и зажмурившись от нахлынувшего счастья.

– Девичник? Вот оно что… А у кого же свадьба? Неужто вас, милые, выдают?

Гая приложила палец к губам, но Астра показала ей «звериный оскал», дескать, без тебя знаю:

– Меня замуж выдают, и маменька выходит за графа Урсегова, – пожаловалась она.

– Вот оно как, значит… А красавец с фонарем под глазом – твой жених?

– Мой! – выдохнула Астра. – Чиновник полиции… Спаси меня, дядюшка…

– Надо же, и с графами породнимся, и полицейского в семью пустим, – сказал Дмитрий Козьмич, буравя взглядом мадам Бабанову.

Она не испугалась, не дрогнула и ответила вызывающе:

– Теперь в доме другие порядки, Дмитрий… Многое изменилось и изменится…

– Я уж вижу, – сказал он и поцеловал в затылки сестер. – Ну-ка, кровиночки мои, идите пока к себе, нам с матушкой вашей надо потолковать… Теперь ничего не бойтесь, я с вами и в обиду не дам…

Стиснув дядину шею в объятиях, Астра смачно чмокнула его и соскочила с колен. Гая неумело ткнулась ему в плечо. Когда за девицами затворилась дверь, Дмитрий Козьмич налил себе вина и осушил бокал одним глотком. Отодвинув стул подальше, Авива Капитона села против него, бесстрашно не опуская глаз.

– Желаешь получить объяснения, не отдохнув с дороги? – спросила она.

Дмитрий Козьмич вытер кончики усов салфеткой и отбросил в сторону.

– Объяснений? Нет, не желаю… Как объяснить, что вдова в праздничном платье разгуливает, так еще завтра замуж собралась сама и дочку выдает… Мало того что траур не соблюла, так еще полицейского в родство принимает. Это какой же стыд… Как людям в глаза смотреть будем? Фамилия Бабановых больше ста лет в купеческом сословии числится, и никогда позора не имели… Почет и уважение одно… Что же теперь будет? Как в сословии о нас подумают? Никто ведь дела иметь не станет, руки мне не подадут… Что ж ты натворила, дурья башка? Или, думаешь, Федор умер, так на тебя управы не найду…

Кулак, крепкий, крестьянский, лег между тонкого севрского фарфора. Даже в покое от него исходила сила. В ответ мадам Бабанова тоже положила на стол свой кулачок.

– Вот что, Дмитрий, забудь о подобных замашках… Ты здесь не хозяин. По завещанию Федора Козьмича ты назначен пожизненным директором фирмы с окладом в двадцать тысяч годовых, в твоем распоряжении весь третий этаж дома… Живи и радуйся. А в мои дела не смей соваться…

– В твои дела? – тихо повторил Дмитрий Козьмич. – Нет твоих дел, а есть семья…

– Была, да вышла ваша бабановская семья, – ответила Авива Капитоновна с улыбочкой. – Завтра я стану графиней Урсеговой, Астра выйдет за господина Пушкина, и Гаю вскоре пристрою. Вот и все! От Бабановых один ты и остался. Да ведь от тебя, как известно, потомства не будет… Кончились Бабановы, вышли! Одна вывеска на торговле и останется! И зубами на меня не скрежещи… Я не боюсь… Теперь я тут законная хозяйка… Как скажу, так и будет! Понял?

Дмитрий Козьмич положил на кусок хлеба шмат соленой осетрины, сверху прикрыл другим, свернул на манер блина и отправил в рот.

– Значит, огласили завещание? – спросил он, работая челюстями.

Видя, что свояк ведет себя мирно, мадам Бабанова не стала лезть на рожон.

– Огласили, – сказала она. – Твою долю знаешь… Девочкам оставлено хорошее приданое… Курдюмову пожалована тысяча рублей… Прислуге кому по сто, кому по пятьдесят рублей. Остальное переходит в мое полное владение. А ты при мне – пожизненный директор над торговлей под фирмой «К. М. Бабанов и сыновья».

Дмитрий Козьмич равнодушно жевал.

– Тетке твоей, Капустиной, досталось что?

– С какой стати? – возмутилась Авива Капитоновна. – Эта мадам вообще никто…

– А ежели продать решусь торговлю?

Она улыбнулась победителем, одолевшим опасного и сильного врага.

– Так ведь в завещании ясно записано: ты – пожизненный директор… И новый владелец не имеет права тебя сменить…

– Вот же как хорошо устроилось. – Дмитрий Козьмич стряхнул крошки с бороды. – Ну, теперь все разъяснилось… Брата где похоронили?

– На старом Даниловском кладбище…

– Хорошее место… Фамильное… Как же Федор так внезапно взял и умер? Вроде на здоровье не жаловался… Или захворал чем?

Дмитрий Козьмич казался исключительно спокойным.

– Переел блинов на Масленицу… Когда доктор прибыл, он уже умер…

– Надо же, от блинов. – Дмитрий Козьмич в задумчивости покачал головой. – Не припомню такого в нашей семье…

Мадам Бабанова решительно встала.

– Что ж, ты узнал все, что хотел… Уже поздно, пойду спать. С утра хлопоты по свадьбам… Ужинай в свое удовольствие, прикажу тебе самовар принести и комнату приготовить… Только мой тебе совет. – Тут Авива Капитонова подалась вперед. – Не вздумай вмешиваться. Не смей мешать свадьбе Астры… Она выйдет за Пушкина… Как захочу, так и будет… Доброй тебе ночи, Дмитрий…

И она вышла из столовой хозяйкой положения.

А господин Бабанов остался. Он поигрывал столовым ножом, постукивая черенком о скатерть. Мрачные думы свели его брови, углубив фамильную ложбинку между ними. Дмитрий Козьмич не знал, что теперь делать. Разве только довериться народной примете: утро вечера мудренее…

Цветущий синяк под глазом произвел ошеломительный эффект. Портье Сандалов без малейшего намека взял ключ от номера баронессы и лично пошел открывать. Пушкин вошел в номер и ощутил запах, который мог принадлежать только одной женщине на свете. Сейчас этот запах требовал быстрых действий.

Записка от «Клуба холостяков» лежала на столе. После знакомства с приятелями графа Пушкин знал наверняка, что это фальшивка. К тому же почерк был практически идеальным, каким пишут официальные бумаги или приглашение на свадьбу. Похож на приглашение из сумочки Юстовой, о котором Пушкин не забывал. Место встречи вроде бы указывало на буфет в Клину. Но поверить в это было невозможно. Агату увезли в другое место. То есть куда угодно. И все-таки в тексте письма явный намек на то, что должно быть понятно именно Агате. Чтобы согласилась туда отправиться. Шанс незначительный, вероятность крайне мала, но ничего другого не остается.

Выйдя на Никольскую, Пушкин разбудил извозчика и приказал двигаться в Спасоналивайковский переулок, обещав двойную плату. Пролетка понеслась в Замоскворечье.

В окнах салона мадам Вейриоль было темно. Бросив извозчику рубль, Пушкин оставил его ждать. Грохот дверного колокольчика поднял заспанную портниху. Приоткрыв дверь, девица жмурилась и светила на неурочного гостя оплывшей свечкой. Отстранив ее, Пушкин обошел темные помещения. Дверь из примерочной в сад была закрыта. В комнате швей на столе разложен тюфяк, на котором ночевала портниха.

Взяв с декоративного камина подсвечник на три свечи, он обогнул дом и оказался в темных сенях. Портниха следовала за ним. Пушкин поднялся по лестнице и дернул дверь. Заперто. Последний шанс таял окончательно. Засунув руку в щель, Пушкин нащупал ключ, который вернул на место, когда закрывал квартиру несколько часов назад. Это означало конец. Для очистки совести он сунул ключ в замочную скважину, повернул и распахнул дверь.

В темноте с потолка свешивалось что-то длинное, доходившее до стола. Его мысль работала с бешеной скоростью: когда выходил из квартиры, стола тут не было. С потолка ничего не свисало. А значит…

Тело шевельнулось, сделало движение вперед и повисло, судорожно дернувшись. Не глядя сунув подсвечник, Пушкин бросился вперед, подхватил ноги и приподнял. В темноте он смутно разглядел лицо и петлю, от которой уходила веревка к потолочному крюку. Агата хрипела, но, кажется, была жива.

– Ко мне! – рявкнул Пушкин, приподнимая тело над собой.

Очнувшись, портниха подбежала, вцепившись в подсвечник, как в спасение.

– Стол ко мне двигай!

Девица заметалась, не зная, куда деть подсвечник, поставила на пол и подтолкнула стол. Агату тут же потянуло вверх. Теперь приходилось держать ее на вытянутых руках. Пушкин понял, что конец веревки привязан к ножке стола. При малейшем движении будет хуже. Надо срочно что-то предпринять.

– Портновские ножницы! Бегом!

Портниха бросилась на лестницу, по ступенькам зашлепали ноги. Раздался шум падения, будто покатился мешок, а затем последовали стон и плач.

– Ой, ногу вывихнула! С места не могу двинуться! Ой, больно, больно! – донеслась слезная жалоба. Портниха выбыла окончательно.

Помощи ждать неоткуда. Отпускать Агату нельзя даже на миг: шея не выдержит. Полицейский свисток не достать: одной рукой тело не удержать. Придется рисковать, сделав невозможное.

Пушкин три раза вздохнул, чтобы унять дыхание, медленно поднял правую ногу и подошвой ботинка нашел упор на краю. Дальше нужно сделать гимнастическое упражнение в прыжке. Сделать с первого раза. На второй спасать будет некого. Собрав всю силу в мышцах правой ноги, Пушкин попружинил на носке левой, примеряясь к высоте, которую надо было взять. Оставалось надеяться, что старый тяжелый стол не перевернется.

Агата издала сдавленный звук. Готовиться к прыжку в раскоряченной позе больше нельзя. Пушкин мысленно испросил помощи высших сил. И со всего отчаяния оттолкнулся с огромной тяжестью в руках.

Сила инерции вознесла вверх. На краешке стола он успел поймать равновесие, шатаясь, но держась на злости. Натяжение веревки заметно ослабло, Агата мягким кулем прилегла к нему на плечо. Пушкин видел узел и мог до него дотянуться. Только Агату удержать бы и не свалиться самому. Тогда сразу конец.

Сделав полшага от края, сколько позволила веревка, Пушкин переложил ее тело на левое плечо, освобождая руку. Занемевшими пальцами нащупал узел. Подергав, он понял, что в таком положении развязать не сможет. Сунув руку в карман сюртука, пока другая еще терпела тяжесть, Пушкин вынул свисток и дал двойной тревожный сигнал. В помещении звук был оглушительным, даже Агата шевельнулась. Но городовой на улице не услышит. Да и не дежурит под домом… Оставалось дождаться утра… Пушкин готов был держать Агату, пока сам не упадет замертво. Но с петлей на шее она долго не протянет, гортань сдавлена, может задохнуться… Ей нужна помощь…

Пальцы наткнулись на что-то твердое на спине Агаты. Нож спрятан между лопатками.

– Прошу извинить, – прошептал Пушкин и залез рукой ей за шиворот. Рукоятка ускользала. Он вцепился так, что вытянул на кончиках пальцев. И успел поймать подло выскользнувший нож. Рукоятку теперь сжимал накрепко.

Плечо, на котором покоилась Агата, затекло до бесчувствия. Пушкин примерился и стал резать у нее над головой. Веревка пружинила, виляла, не желая отдавать добычу. Долго играть с ней нельзя. Его силы были на исходе. Не чувствуя ничего, кроме тупой усталости, Пушкин приподнял левое плечо и сумел ухватиться за веревку. Не позволяя петле душить Агату, натянул струной так, что стол зашатался, и ударил ножом, как шашкой.

Раздался мягкий чмокающий звук. Агата повалилась на него. Падая назад, Пушкин успел спрыгнуть и упасть на спину, больно ударившись затылком и плечами. Агата лежала у него на груди. Он слышал главное: она дышит…

Пушкин бережно переложил ее на пол, разрезал узел, стянувший ей руки, и остался сидеть рядом, так и не выпустив поварской нож. Ему требовалась передышка.

– Вы опять спасли мне жизнь? – раздался тихий голос.

Пушкин обернулся. Огоньки подсвечника играли звездами в ее глазах.

– Пустяки, не о чем говорить, – ответил он, еле дыша.

– Да, спасли… Уже в третий раз…

– Вы ошиблись…

– Закрыли от пули, вынули из ледяной могилы… А я не имею права даже поцеловать вас в благодарность…

– В этом нет необходимости…

– Ну и ладно, – сказала Агата и провалилась в забытье.

Когда опасность миновала, прежде всего оставался долг. Пушкин взял подсвечник и посветил. С пола исчезли купюры, которые бросил сластолюбивый купец, и не нашлось сумочки Агаты. Зато он увидел причину странного звука, который отметил, когда бежал к висящему телу: его ботинок превратил в груду осколков аграф в форме лютика голубого. Который, по всей вероятности, обронил преступник.

С лестницы доносились стоны портнихи. Медлить нельзя. Сунув нож за брючный ремень и подхватив Агату, легкую и бесчувственную, Пушкин выбрался на улицу.

На свежем воздухе полицейский свисток расстарался во всю мощь. Извозчик проснулся, лошадь вздрогнула, а с ближайших постов прибежали двое городовых. Чиновника полиции узнали, синяка не заметили и отдали честь. Уложив Агату на диванчик пролетки, Пушкин раздал приказания: одному городовому сторожить квартиру, другому бежать в участок и передать приставу фон Глазенапу строжайшие инструкции. Их надо исполнить немедля, сейчас, сразу, ночью. Заодно захватить доктора для раненой портнихи. Городовые кинулись исполнять.

Пушкин обещал извозчику три рубля, если довезет до Страстной площади. Спорить с пассажиром, у которого здоровенный нож заткнут за пояс, извозчик не посмел. Да и что спорить: плата щедрая.

По спящему городу пролетка полетела под гиканье и покрик московских лихачей: «Поди! Поди!»

Грохот, потрясший входную дверь посреди ночи, мог устроить только один человек. Агата Кристафоровна не сомневалась, кого увидит на пороге. Когда же открыла, готовясь высказать все, что думает, язык прилип к горлу, и она чуть не упала в обморок. Жаль, что в обмороки падать не умела. Представшее зрелище могло испугать и при свете дня. Грязный, взмыленный племянник украшен синяком в пол-лица, за пояс заткнут нож, а на руках у него Агата с петлей на шее.

– Ты что наделал! – закричала тетушка, быстро придя в себя. – Живого человека удумал на веревку, как собаку, посадить! Откуда схлопотал синяк?

– Это я его медным тазом, – пробормотала Агата, которую растрясла поездка.

– И правильно, миленькая моя! Еще мало!

– Тетушка, нам можно войти? Мадемуазель Керн нужна врачебная помощь…

Агата Кристафоровна опомнилась и начала командовать. Агату велено было нести в спальню. Разбуженной Дарье даны сразу три приказания: бежать за доктором, бежать на кухню делать травяной чай, бежать в ночную аптеку за каплями. В доме началась жуткая суета. Тетушка носилась за ножницами, бинтами, льдом, ночной сорочкой, коньяком и прочей ерундой. Подождав, пока пыл немного утихнет и она уйдет из спальни, Пушкин подошел к кровати. Агата лежала, укрытая одеялом до шеи.

– Простите меня, – чуть слышно сказал она. – Я попала в глупейшую ловушку… Только вошла в калитку и получила удар по голове… Наверное, сотрясение.

– Видели, кто вас ударил? – спросил Пушкин, держась строго. – Описать сможете?

– Такой низкий, невысокий и… И все…

– В темноте не разобрали.

Агате было совестно, что не успела приглядеться лучше.

– Никто бы не разглядел… Я очнулась, стоя на краю стола, с петлей на шее… Хотела напоследок посмотреть ему в глаза, но он прятался, держался позади меня… Хоть и темно было…

– Что говорил?

– Издевался, предлагал, чтобы сделала шаг и покончила с мучениями. Мерзкий тип.

– Почему так решили?

Агата хотела пояснить, что человек, который бьет тебя по затылку, а потом вешает, не слишком приятая личность. Разве Пушкин поймет? Все человеческое ему чуждо…

– У него низкий глухой голос, как будто простуженный, – сказала она и добавила с обидой: – Злобный и гадкий… В Клину его не слышала…

– Почему он не покончил с вами?

Думать об этом Агата не хотела.

– Струсил, наверное… Зато теперь убедились, что «Клуб холостяков» на самом деле существует?

– Убедился, – ответил Пушкин, чтобы не ранить и без того раненую мадемуазель.

– Значит, жертва моя не напрасна… Управляет им совсем не граф Урсегов, в этом хитрость… Только я вам сейчас всего не могу рассказать…

– Кому упоминали про клуб?

Агата болезненно улыбнулась:

– А, вы тоже начинаете понимать… Графу Урсегову, мадам Бабановой и Астре Федоровне… Кстати, не забрали мою сумочку?

– В квартире ее не было.

– Эх, пропала… Убийца взял.

– Хранили в ней улики?

– Этой мой банк на всякий непредвиденный случай…

– Много держали при себе?

– Не очень, три тысячи… На мелкие расходы. Непривычная ситуация: воровка будет просить сыскную полицию найти пропажу.

– Сыскная полиция найдет вашу пропажу, – сказал Пушкин и не повернулся к вошедшей Агате Кристафоровне. – Ваше письмо невест было великолепным.

Такого удовольствия Агата давно не испытывала. Будто отведала клубники со сливками.

– Откуда узнали, что написала я? – спросила она, ожидая продолжения комплиментов. Ну, например: «Только ваш замечательный ум, Агата, мог придумать такое чудо». Или что-то вроде того…

Правда сейчас была не совсем ко времени. Пушкин не мог сказать, что после ареста Агаты Ванзаровым вернулся в «Московский листок» и конторщик Иванов ничего от него не скрыл.

– У вас на пальцах следы от чернил. Когда писали – запачкались…

Комплимент был не слишком приятен. Сейчас и такой годился.

– Ваша наблюдательность делает вам честь, – сказала Агата.

– Хватит донимать расспросами, – вступила тетушка, не желая быть посторонней на чужом веселье. – Сейчас доктор прибудет… Тебе тут делать нечего, Алексей…

Пушкин глянул на нее. Агата Кристафоровна еле удержалась, чтобы не обнять замученного мальчика. Но удержалась.

– Тетушка, прошу, чтобы мадемуазель Керн провела у вас несколько дней, – сказал он. – Ни под каким предлогом не выпускать из дома.

– Куда ей выходить! Довел бедную девушку…

– Это невозможно, я должна защитить Астру, – попыталась возразить Агата из-под одеяла. Только сил совсем не было.

– Те, кто заманил вас в ловушку, должны думать, что добились своего: баронесса фон Шталь мертва или исчезла, – сказал Пушкин и добавил: – Лежа в постели, помогаете сыску.

Агата шмыгнула носом.

– Как прикажете, господин чиновник сыскной полиции.

С тетушки было достаточно.

– Еще не хватало, чтобы в моем доме приказы раздавал! – заявила она. – Иди уже…

Пушкин спросил: нельзя ли получить чашку чая? Агата Кристафоровна смилостивилась и отправила на кухню: сам найдет, не до него сейчас. И принялась хлопотать вокруг Агаты. Через четверть часа пришел сонный доктор, осмотрел больную, нашел на затылке кровоподтек, который прописал лечить повязками со льдом и полным покоем.

Проводив доктора, тетушка вспомнила, что племянник не попадался ей на глаза. Пушкина она нашла на кухне. Он спал за столом, сложив голову на руки. Спал глубоко, как бесконечно уставший человек. Чашка чая стояла нетронутой. Агата Кристафоровна подобралась на цыпочках, погладила по головке и не удержалась: коснулась губами его темечка. Как в детстве целовала любимого и умного мальчика.

– Здержнго… Доствть… – бормотал Пушкин, не просыпаясь.

– Господи, и во сне кого-то ловит, – прошептала тетушка, смахивая с глаза что-то вроде соринки.

Утро Михаил Аркадьевич начал недурно. Он счастливо увернулся от чашки, запущенной в его голову ручкой обожаемой жены. И был рад, что легко отделался. Ни свет ни заря к ним прибежала мать Зефирчика и в подробностях расписала, как погибла последняя надежда его женить. В обнимку с сестрой она рыдала и взывала к отмщению. Что мог тут сделать начальник полиции? Разве просить пристава выдрать племянника ремнем. У самого рука на ребенка не поднимается. А вот с Ванзаровым обещал разобраться по всей строгости. Обещал, чтобы утешить женщин. На самом деле никаких методов против Ванзарова у него не имелось. Ну не будешь писать в министерство жалобу, что чиновник Ванзаров не смог женить племянника?

Утешения не слишком помогли. Даже вызвали полет чашки. Вдобавок Михаилу Аркадьевичу не советовали являться домой, пока Зефирчик останется холостым. То есть явиться может, но на порог его не пустят. Несмотря на то что статский советник…

В таком приподнятом настроении Эфенбах прибыл на службу. У кабинета ждал Пушкин. Михаил Аркадьевич оценил украшение под глазом.

– Это кто же тебя эдаким орденом угостил, раздражайший мой? – спросил он, втайне надеясь, что его сотруднику тоже не повезло с женщинами.

– Сходил в баню, – последовал краткий ответ. – Господин статский советник, прошу срочный доклад.

За исключением синяка, Пушкин казался добрым, свежим и собранным. Только костюм малость помят.

– Ну, раз терпежа нет, – сказал Эфенбах, жестом приглашая к себе.

Начало доклада он прослушал, думая, куда деваться после службы. Но как только Пушкин рассказал о сожженной конторской книге с закладкой в виде аптечного пузырька, оживился, выразил интерес и попросил повторить. И уже внимал со всем вниманием, так сказать… Когда же Пушкин сообщил выводы, которые указывали на преступника, Михаил Аркадьевич был не слишком доволен.

– Ты рот за зубами держи, – сказал он. – Понимать надо, какая фамилия… Сто лет Москвой торгуют. От самого генерал-губернатора похвалу схлопотали. А ты – такое. На кого это видано?

– Михаил Аркадьевич, если не приять срочные меры, произойдет еще одно убийство.

– Это кого же хлопнут?

Пушкин назвал ближайшую жертву. Чем окончательно расстроил.

– Ну какая же мерзкая распакостность, – сказал Эфенбах, подперев щеку кулаком. – И откуда они только выбираются? А ведь твоя краса-девица, птичка наша златокрылая, Агатушка, предупреждала, а я подумал: бабьи бредни…

– Сегодня ночью ее пытались убить, – сказал Пушкин так, будто речь шла о самом обычном происшествии.

Брови Михаила Аркадьевича поползли вверх.

– Что? В порошок затру! Кто сумел?

– Мадемуазель Керн ударили по затылку, потом подвесили на веревке так, чтобы любое движение было последним…

– Негодяи! – Кулак начальника сыска сжался так, что любой бы испугался. – Ох уж до него доберусь, шесть шкур спущу!

– Этот случай имеет непосредственное отношение к делу Бабановых…

– Ах, вот оно куда! Ну-ка, сыпь, не жалей…

Что означало: Эфенбах желает знать подробности. Пушкин изложил, почему было совершено покушение и при чем тут аграф в форме лютика голубого, раздавленный его ботинком. Выслушав, Эфенбах согласился: доводы существенные.

– Сразу видна глупость: аграф оставлен, а сто рублей и сумочку птички нашей прихвостили, – сказал он и добавил: – Глупцы… Чьих рук дело?

– Мадемуазель Керн мало что успела рассмотреть: невысокий мужчина, обладает большой физической силой и ловкостью.

– Откуда разнюхал?

– Он должен был донести мадемуазель на второй этаж. Затем закинуть веревку на потолочный крюк, другой конец закрепить на ножке стола. После чего поднять на стол бесчувственную даму, удержать на краю стола, надеть ей на шею петлю и затянуть узел так, чтобы нельзя было развязать. Узел на ее руках тоже был затянут накрепко. Ловкие и сильные руки при невысоком росте.

Эфенбах пребывал в раздумьях.

– Какое ж везенье, что осталась жива…

– Везенья не было. Она должна была умереть как можно ближе к середине ночи.

– Почему?

– Чтобы нельзя было доказать алиби, – ответил Пушкин. – Это точно укладывается в круг причин, о которых вам доложил.

– Ах, ты ж, подлючая еговозина! – выругался Михаил Аркадьевич. – Ну уж ладно, будет уроком… От меня-то что требуется?

– Надо произвести арест.

– Вот же кулебяку какую заложил. А без него не обойдешься, раздражайший мой?

– Невозможно.

– Ну почему же?

– Время поджимает… Если бы не приезд Дмитрия Козьмича Бабанова, можно было отложить. Теперь надо спешить… Планы преступника нарушены, будет действовать стремительно…

– Ох, ведь правильно говорят: раз по воду пойдешь, в болоте утонешь… Ладно, отправлюсь к прокурору Москвы, доложу распрекрасную картину… Только без его повеления и пальцем шевельнуть не моги…

Пушкин обещал не предпринимать ничего без разрешения. В крайнем случае, вся вина будет на нем за самоуправство. Михаила Аркадьевича это утешило, но не успокоило. Он стал поучать своего чиновника, как в полицейской службе надо быть «вострым на ухо» и «тонким на глаз». Отеческое поучение могло продолжаться с полчаса, но тут в кабинет заглянул Кирьяков. Вид чиновника говорил, что вчера свадьба далась ему нелегко. А утро еще труднее…

– Прощу прощения, Михаил Аркадьевич, – облизывая пересохшие губы, обратился он. – Из второго участка Якиманской гонец прибыл. Докладывает: поймали кого-то. Срочно требует господина Пушкина…

Впервые в жизни пристав ощутил себя настоящим полицейским. Это чувство ему понравилось. Разбуженный среди ночи, он не мог взять в толк, зачем устраивать такие сложности, не проще ли поставить пост в саду дома Вейриоль? Для полного спокойствия еще и на втором этаже. Однако городовой настаивал: господин Пушкин требовал четкого исполнения инструкций. Фон Глазенап не слишком любил, когда ему указывали, что делать, если указывало не начальство. Однако в этот раз он так глубоко увяз в двух убийствах и так сильно зависел от сыска, что самовольничать глупо. Пристав нехотя выполнил все указания, надеясь, что они бесполезны. Каково же было его удивление, когда преступник оказался пойман! Разглядывая личность, сидевшую за решеткой, он испытывал незнакомое удовольствие, как борзая, которая опередила стаю и первая догнала зайца.

Пребывая в отличном настроении охотника, Пушкина он встретил как дорогого гостя. И милостиво позволил Вановскому, разгоряченному удачным завершением дела, получить свой кусочек славы.

– Так вот позвольте доложить, – бодро начал помощник пристава, щеки которого горели победной рюмкой, принятой в буфете участка. – Сразу по прибытии с доктором Окольным была оказана помощь портнихе, ногу ей перевязали и отнесли в салон. Она все причитала, что теперь двигаться не сможет…

– Ближе к поимке, – попросил Пушкин.

– Конечно, конечно! – заторопился Вановский, взъерошив волосы. – Сделал все, как приказали. Стол был поставлен на середину комнаты, на крюк закрепили веревку, на ней – темную штору, чтоб по форме напоминала повешенное тело. Сам устроился так, чтобы при входе не был виден. Городовой запер дверь, ключ сунул в указанную вами щель… После чего наступила тишина…

Вановский взял передышку, чтобы добраться до главного. И опустить мелкую подробность: какого страху натерпелся в пустой квартире, вздрагивая от каждого шороха и не решаясь смотреть на висящий куль, будто оживавший и двигавшийся во тьме.

– Ночь напролет глаз не сомкнул, – бодро продолжил он. – Уже светать стало. Ну, думаю, никто не явится. Однако же засаду не покидаю… И вот около девяти слышу: скрипят ступеньки. Ну, думаю, что-то будет. И правда, стали дергать дверь. Замок затрещал, открывается дверь, и появляется она… Заходит, оглядывается, будто ищет кого, и тут заметила нашу декорацию… Стоит и смотрит, будто на диковинку. Тут уж не растерялся, выскочил, перекрыл дверь, кричу: «Стоять! Полиция!» Она и поделать ничего не смогла… Попалась как миленькая… Доставили в участок, и вот извольте, теперь за решеткой…

Помощник глянул на пристава, дескать «ну как, не уронил честь участка?» и получил одобрительный кивок.

– Великолепно, господа, – сказал Пушкин, видя, как оба полицейских светятся победой. Может быть, первой настоящей победой за время службы. – Личность задержанной установлена?

– Никак нет, – вступил фон Глазенап. – Говорить отказывается, требует вас лично… так что пока оформлять не стали.

– Раздавленный аграф занесли в протокол?

– Как положено… Ювелирная вещь хранится в моем личном сейфе… Страшно подумать, сколько стоит…

– Странно подумать, зачем ее потеряли, – сказал Пушкин. – Пора взглянуть на задержанную, раз желает видеть меня.

Проявляя гостеприимство, пристав проводил в арестантское отделение. В небольшом участке имелось всего три камеры: большая на восьмерых человек, малая на четырех и одиночная, которую с большой натяжкой можно было считать «сибиркой»[31]. Тюремных дверей не было. Заключенные ожидали своей участи за стальными прутьями от пола до потолка. В них устроена неудобная дверца, чтобы входить и выходить согнувшись.

Арестантка в модном платье сидела на протертом табурете. Заметив Пушкина, не встала, но принялась комкать кружевной платочек. Птичка в клетке была напугана до крайности.

Подойдя к прутьям, Пушкин не отдал поклон и смотрел в упор, будто не верил своим глазам. Она потупилась и приложила платочек к носу.

– Как оказались в квартире на втором этаже? – последовал вопрос, не предвещавший ничего хорошего.

– Приехала по вашей просьбе, Алексей Сергеевич, – ответила она, всхлипывая, как обиженный ребенок.

– По моей просьбе? О чем вас просил, мадемуазель?

– Срочно прибыть в салон Вейриоль и подняться на второй этаж… Я не могла отказать в вашей просьбе, из дома уехала не позавтракав, примчалась сюда, а мне руки крутят… Если это шутка, то очень дурная… Не ко времени, у вас завтра свадьба, а вы такими глупостями занимаетесь…

Барышня казалась обиженной, не испуганной. Пристав же про себя отметил: оказывается, у чиновника сыска завтра свадьба, а он, вместо того чтобы невесту веселить, бегает по сыскным делам. Это какую же надо силу воли иметь?

– Каким образом получили мою просьбу? – спросил Пушкин.

Ему ответили взглядом, каким девушки умеют осуждать дурные поступки.

– Зачем этот допрос, Алексей Сергеевич, вы прислали письмо…

Он протянул руку к прутьям.

– Извольте письмо…

– У меня его, конечно, нет…

– Где оно?

– Дома осталось, – последовал возмущенный ответ. – Собиралась в такой спешке, что успела только сумочку не забыть… Видите, что примчалась в домашнем платье, такой стыд…

Действительно, шелковый предмет дамского туалета лежал у нее на коленях. Пристав по ротозейству или благодушию не забрал и не проверил, что в нем. А если бы прятала револьвер? Пушкин не стал указывать на промашку, чтобы не портить настроение. И приказал открыть камеру.

– Мадемуазель забираю, – сказал он, подавая руку приставу. – Блестящий результат, ротмистр… Поймали, кого требовалось…

– Теперь дела будут раскрыты? – спросил фон Глазенап, распираемый от счастья.

– Никаких сомнений, – ответил Пушкин и подал руку барышне, которая умудрилась задеть лбом стальной прут, выходя из камеры. Место удара потерла платочком, сдерживая слезы. Только губки дрожали. Кругом одна обида…

Дверь открыла Василиса.

– Гая? – проговорила она так, будто на пороге дома стоял призрак. – Ты куда делась? Авива Капитоновна тебя ищет, Дмитрий Козьмич волнуется… Что за ребяческие поступки?

За спиной барышни показался Пушкин, который предпочел появиться не сразу.

– Алексей Сергеевич? – проговорила Василиса, отступая. – Как вы… Что… Откуда…

Она не могла подобрать нужных слов.

– Василиса Ивановна, вы получили рано утром письмо для Гаи Федоровны?

– Нет, конечно… Горничная Наталья принимает утреннюю почту…

– Пришлите ее сюда, – попросил Пушкин.

Кивнув, Василиса отправилась на поиски.

Споткнувшись о порожек, Гая вошла и оглянулась.

– Могу быть свободна или по-прежнему арестована? Все, что знала, и так рассказала по дороге… Больше добавить нечего…

– Вы слишком доверчивы, Гая Федоровна, – сказал он. – Странное сочетание с вашим умом.

– Как жить, если не доверять близким людям? – ответила Гая, отводя глаза. – Простите, что доставила лишние хлопоты… Письмо принесу в Зеленую гостиную… Дом уже знаете, найдете…

Торопливо, почти бегом она поднялась по лестнице и скрылась за поворотом мраморных перил.

В прихожей тихо, как тень, появилась барышня в фартуке и коронке горничной. Она сдержанно поклонилась.

– Искали меня, господин Пушкин?

Прислуга в доме обязана знать имя жениха.

– Утром было доставлено письмо для Гаи Федоровны. Кто принес?

– Посыльный, – последовал краткий ответ. Горничная оказалась не из болтливых. Даже излишне строгая.

– Часто приносит корреспонденцию?

– Впервые видела.

– Будьте любезны описать его…

Наталья пожала плечиками, отчего крылышки фартука махнули и опустились.

– Неприметный человек… Невысокий… Лицо неприятное… – Тут она запнулась, будто что-то вспоминая. – Еще показалось странным, что он низко держится, будто спина старика.

– Посыльный горбился?

– Довольно сильно… Но почему спрашиваете, если это ваш посыльный?

Нечто подобного следовало ожидать.

– Посыльный представился от сыскной полиции? – спросил Пушкин.

Его смерили презрительным взглядом. Горничная составила не слишком высокое мнение об этом господине.

– Конечно, вы же сами его послали…

– Что он точно сказал, передавая письмо?

Очередную глупость жениха Наталья терпеливо снесла.

– Сказал: срочное сообщение для Гаи Федоровны Бабановой от чиновника Пушкина, ответ не нужен, – тоном классной дамы доложила она. – Что-нибудь еще от меня требуется?

Пушкину требовалось слишком многое, чего горничная не могла дать.

Он поднялся по мраморной лестнице и, обходя большую гостиную, прошел в Зеленую. Гая уже ждала. Она молча протянула сложенный и помятый листок. Пушкин развернул послание. Быстрым мужским почерком было написано:

«Гая Федоровна! Обстоятельства крайней важности, имеющие отношение к жизни и смерти, требуют меня просить Вас немедленно, не откладывая ни минуты, прямо сейчас прибыть в Спасоналивайковский переулок и, не заходя в модный салон, подняться в известную вам квартиру. Вопрос чрезвычайный, требует вашего присутствия. Считаю каждую минуту до встречи. Ваш Пушкин А.С.»

Автор записки не только не знал почерка чиновника сыска, но и не старался повторить его манеру. Наглая фальшивка, рассчитана на внезапность. К тому же Гая Федоровна никогда не видела от него ни единой строчки. Ей захотелось поверить, что она нужна бывшему жениху. Посему не могла и не хотела думать, побежала по первому зову. Подлый расчет на безнадежно влюбленное сердце, которое готово совершить любую глупость ради мечты.

– Оставлю у себя, – сказал Пушкин, пряча письмо в карман.

– Как вам угодно. – Гая дернула плечами. – Оно мне не нужно… Кто-то глупо и зло подшутил надо мною… Того и заслуживаю… Алексей Сергеевич, дядюшка хочет вас видеть, он в своем кабинете на третьем этаже, позвольте провожу…

И она пошла из гостиной. Пушкину оставалось послушно следовать за ней.

В этой части дома он еще не бывал. Третий этаж сильно отличался от других. Здесь не было ни картин, ни ваз, ни развешанного оружия. Обстановка строгая, деловая, как будто женские руки, вечно устраивающие уют там, где не просят, сюда не допускались. Гая постучала в крепкую дубовую дверь, вошла и представила Пушкина.

При солнечном свете Дмитрий Козьмич не казался устрашающей копией брата. Он крепко пожал Пушкину руку и не выказал излишнего дружелюбия. Напротив, смотрел придирчиво и подозрительно.

– Оставь нас, солнышко, – обратился он к Гае. Когда дверь за ней захлопнулась, указал на кожаное английское кресло. – Это кабинет брата… Единственное место в доме, где нас не могут подслушать…

– Стены не кажутся слишком тонкими, – ответил Пушкин, садясь на твердую подушку.

– Стены ни при чем… Старые владельцы дома, уж не знаю для какой надобности, понаставили слуховых каналов… Стоя в другой части дома, можно слышать, что делается в большой гостиной и прочих местах…

– Удобное изобретение.

– Если знаешь, как им пользоваться…

Мужчины, между которыми было более десяти лет разницы и пропасть финансового положения, присматривались друг к дружке. Дмитрий Козьмич решился первым.

– Могу говорить с вами откровенно? – спросил он, давя тяжелым взглядом.

– По-другому теперь нельзя, – ответил Пушкин.

– Своих детей у меня нет и не будет, племянниц люблю больше жизни… Астра рассказала про вас только хорошее. Потому спрошу напрямик: зачем портите жизнь себе и ей? Вы же за деньгами не гонитесь…

– Не собирался и не собираюсь жениться на ваших племянницах. Они еще дети. Я их не люблю. Далее. Начальство мое не даст согласие на брак чиновника сыска с дочерьми купца. С другой стороны, купеческое сословие такой брак не примет. Вашей фирме больше ста лет, а господин Бабанов не стал потомственным дворянином[32]. Тем более для вашей семьи родство с полицейским будет позором.

Откровенность была неожиданной. Дмитрий Козьмич хмыкнул и поерзал в кресле: такого разговора не ожидал.

– Вы честный человек, Алексей Сергеевич, – сказал он. – У нас, купцов, честность превыше всего, что бы там ни болтали. Примите мое уважение за вашу честность… А то, грешным делом, подумал, что вы из этих новых, что свободу проповедуют. Мне вот звездочка моя, Астра, тоже заявила: не хочу замуж, хочу свободы. Это какой свободы? Которую, к примеру, господа Герцен с Огаревым, властители дум, проповедовали? И чем они кончили, позвольте спросить? Огарев отбил чужую жену и жил с ней без брака. А потом ее же увел Герцен. И его дети от этой дамы, с позволения сказать, считались детьми Огарева… Какая просвещенность! Какие передовые взгляды! Вот где пример нравственности… Вот где пример для молодежи! Тьфу, мерзость…

Выговорившись, Дмитрий Козьмич рывками расправил усы.

– Прощу прощения, позволил себе лишнего… Вижу, вы другой. И тогда совсем не пойму, почему идете на поводу Авивы… Девочки мне уже все доложили…

– Занимаюсь сыском, – ответил Пушкин.

– Сыском? – повторил Бабанов, будто пробуя разгрызть орех. – Что же разыскивать в нашем доме?

– За последние семь дней погибли четыре невесты, которые были отравлены. Они состояли в кассе взаимопомощи невест, которую держит мадам Бабанова.

– Ах вот оно что…

– Далеко не все. Если не принять меры, будет пятая жертва.

Дмитрий Козьмич привстал в кресле:

– Кто?

– Тайна сыска. Вам знать ни к чему. Есть еще обстоятельство, связанное с теми смертями.

– Ну говорите, не тяните… Здесь не подслушают…

– Высока вероятность, что ваш брат погиб не от блинов, а был отравлен. Это предположение, точный ответ даст только эксгумация.

– Вот, значит, как, – проговорил Дмитрий Козьмич и погрузился в тяжкие размышления.

Пушкин ждал, когда он будет готов. И откровение созрело.

– Тогда, Алексей Сергеич, должен кое-что сообщить… Двадцать шестого февраля накануне смерти брата получил от него телеграмму: «Срочно возвращайся». И все, без объяснений. Я в тот момент был на Западном побережье Америки, изучал производство у них шерсти. До этого в Англии побывал, из Америки собирался в Новую Зеландию и Австралию. Вернуться по плану должен был в августе… И вдруг такое… А на следующий день приходит телеграмма о его смерти… Думал через три недели быть дома, ан нет, два месяца затратил… Быстрее всего на поезде доехал до Нью-Йорка, потом две недели ждал билетов на пароход. Доплыл до Британских островов, потом на континент, из Парижа в Берлин, оттуда в Варшаву… И поездом в Москву… Целое приключение… Вернулся домой, а тут сюрприз: по завещанию брата оставлен вечным директором над фирменной торговлей с годовым окладом в двадцать тысяч, этаж сей мне передан. А все прочее – безутешной вдове. Которая завтра выходит замуж…

Признание душу не облегчило. Дмитрий Козьмич был мрачен.

– Велико состояние? – спросил Пушкин.

– Вам сколько в приданое обещано?

– Тридцать тысяч, кажется.

– О, продешевили… Умножьте на сто и получите, сколько стоит торговля под фирмой «К. М. Бабанов и сыновья» с магазинами, складами сырья и двумя шерстопрядильными фабриками. Вот так-то… Есть за что убивать…

– Мадам Бабанова изучала химию или была дочерью аптекаря?

Дмитрий Козьмич прищурился настороженно.

– Отчего спрашиваете?

– Ваш брат был отравлен аконитином… Чтобы знать его свойства, надо изучить химию или фармакологию. Авива Капитоновна вышла замуж в тринадцать лет, учиться ей было некогда.

– Экий вы толковый, – покивал Бабанов. – Правда ваша: она дочь аптекаря Демидовского… Были такие аптеки в Москве, потом перекупили их… Мать Авивы отдали замуж за Демидовского в тринадцать, при родах она умерла… Отец Авиву воспитывал сам, учил аптекарскому делу, думал передать. Но Федор предложение сделал, забрал в нашу семью…

– Капустина – сестра матери Авивы Капитоновны?

– Фекла? Конечно… У них разница в четыре года. Когда Авива за Федора выходила, Фекле только семнадцать исполнилось… Все у меня на глазах происходило… Только подозрение ваше напрасное: отец наш температуру аконитином лечил и нас научил.

– Федор Козьмич принимал аконитин как лекарство?

Бабанов пожал плечами:

– А что такого? Когда Федор хворал простудой, лечился, как полагается… Я тоже, бывает, пользую… Сильно помогает…

Пушкин не мог достать блокнот, чтобы стереть вопросительный знак над одним пустым кружком в паутине и записать важное обстоятельство. Он помнил, куда вели линии со стрелками от этого кружка.

– Тем не менее Авива Капитоновна чего-то боится и платит шантажистам…

– Шантажистам? – Дмитрий Козьмич нахмурился. – Это еще не хватало… Неужто все к одному ведет… Что же предполагаете делать, Алексей Сергеевич?

– Необходимо посмотреть завещание и бумаги в конторе вашего брата, – ответил Пушкин.

Бабанов поднялся, как поднимается великан.

– Желания совпадают, – сказал он. – Как раз отправил записку нашему нотариусу явиться в контору… Едем на Пречистенку.

Слушая исповедь несчастной больной, лежащей с компрессом, Агата Кристафоровна вновь терзалась противоречивыми страстями. Узнав, что случилось прошедшей ночью, ей стало ужасно, нестерпимо стыдно за свое поведение с племянником: мало того что оставила его спать на кухне, так утром выпроводила без завтрака. Чтобы помнил: он не прощен. И вот оказывается, Пушкин совершил подвиг, спас Агату. А ему в награду чашку чая с бутербродом пожалели. Какая глупость! Даже Дарья осуждала за это. Молча, но осуждала.

Однако чувство стыда слабело перед другим, греховным чувством. Дело в том, что тетушка люто завидовала Агате, пережившей такие приключения. Столько испытаний, столько ужасов – и без нее! Как такое пережить… В глубоком детстве Агата Кристафоровна собиралась идти в пираты, бороздить моря, грабить купеческие корабли и зарывать клады. Женитьба и увлечение математикой отодвинули прекрасную романтическую страсть. Она спряталась в закоулках души почтенной мадам Львовой, но не исчезла. И вот теперь явилась. Агата Кристафоровна искренно жалела, что не она размахивала медным тазом в мужской бане и не ее подвесили на веревке.

– Ну, миленькая моя, нахлебалась, – подвела она итог, выслушав исповедь о самых страшных часах, когда Агата проваливалась в забытье и возвращалась, теряя дыхание. – Теперь лежи смирно и не вздумай нос из-под одеяла высунуть.

Встать Агата попробовала, но боль в затылке вернула на подушку.

– Что же будет с Астрой Федоровной? – спросила она, закрыв глаза: долгий рассказ утомил.

– Ничего с ней не будет, – буркнула тетушка, стараясь не думать о завтрашнем дне, когда у нее появится новая родственница. – Останется целехонькой… Я вот другого понять не могу, – решительно сменила она тему. – Для чего этот изверг над тобой издевался?

Агата поняла, что речь не про Пушкина.

– Хотел, чтобы перед смертью помучилась… За то, что влезла в дела клуба убийц… Изуверская месть…

Такой ответ математический склад ума не принимал. Тетушка поморщилась.

– Нет, не пойму… Ну рассуди сама: ты у него в руках, без сознания, делай с тобой что хочешь. Ударь еще раза два, ну три – и все. Лежишь ты в саду мертвая, никакой Пушкин уже не поможет… Так ведь нет: тащит тебя на второй этаж, мучается с веревкой… Почему сразу не убил?

– Он предлагал, чтобы сделала шаг со стола, – попыталась оправдаться Агата.

Но тетушка отмахнулась:

– Наоборот, тем самым подзадоривал тебя бороться за жизнь.

– Но почему же?

– Потому что ты молодая и красивая женщина, хочешь жить! И ни за что сама не покончишь с собой!

Агата была вынуждена признать: именно такие мысли заставляли ее держаться. Что же выходит: убийца знал ее настолько хорошо? Она подтянула одеяло к носу, который нельзя высовывать.

– Неужели надо было, чтобы я умерла в этой квартире?

Забывшись, Агата Кристафоровна хлопнула по металлическому шарику, которыми была украшена кровать.

– Ну конечно! В этом дело…

– Тогда… – сказал Агата и замолчала, сраженная свежей мыслью. – Тогда утром убийца приходит в салон мадам Вейриоль… Делает вид, что слышит звуки на втором этаже, заставляет мадам подняться, открывают дверь и видят меня повешенную…

– Так все и должно было случиться! – обрадовалась тетушка, как радуется пират захваченному судну. – А теперь последняя загадка в ребусе: кому это выгодно?

Как нее мутило в голове, Агата приподнялась на подушке.

– Это выгодно убийце только в том случае, если подозрение падет не на него, а на другого человека!

Агата Кристафоровна победно указала на нее пальцем.

– Вот мы и раскусили ребус!

Свою бедную гудящую голову Агата обхватила руками.

– Как же я была слепа… Я же не понимала, что происходит… Это дурацкий клуб меня запутал… Все же совсем иначе… И Пушкин даже не догадывается…

Тетушка заставила взволнованную больную лечь на место.

– Будем надеяться, что он не так глуп, как порой кажется, – сказал она, подтыкая одеяло. – Теперь ты понимаешь, что Астре Федоровне ничто не угрожает… О чем задумалась, миленькая моя?

Действительно, Агата смотрела в точку где-то на дальней стене комнаты.

– Я поняла, кто он, – проговорила она тихо. – Ну конечно… Этот человек, что ударил меня в калитке, не нагибался… Он горбун!

– У горбунов сила огромная, – подхватила тетушка, еще пуще завидуя приключению. Ну почему не ее повесил горбун? Живет скучной, пресной жизнью. Из всех развлечений – поругаться с Дарьей. И Агата Кристафоровна завистливо вздохнула…

Контора Бабанова располагалась позади торгового зала магазина. Был накрыт чайный стол: дымился самовар, вазочка, полная варенья, в другой – горка разного печенья «Эйнем», в третьей – московские баранки, ну и прочее. Будто гостей дожидались. Сегодня господин Курдюмов был в обычном пиджаке. Он степенно поклонился гостю и новому хозяину фирмы. Нотариус, господин Меморский, чиновнику сыска руки не подал, вероятно, считая его недостойным подобной чести, смотрел с подозрением. Будто ожидал подвоха или чего хуже.

В рабочем кабинете, обставленном строго и скупо, Дмитрий Козьмич сел за стол брата, на котором не было ничего, кроме стопки конторских книг. На них лежал пакет серой бумаги, перетянутый бечевкой и запечатанный сургучом. Надписей на конверте не имелось.

– Вот что, Павел Николаевич, – обратился он к нотариусу, – ты завещание огласил в положенный срок, а теперь изволь прочесть мне.

Меморский развернул на коленях большую кожаную папку и стал зачитывать не слишком длинный текст.

– Позволь, – сказал Дмитрий Козьмич, когда нотариус огласил трех свидетелей, среди которых числился Курдюмов. – Тут имеется условие: вступление в силу всех пунктов завещания должно быть отложено на два месяца со дня смерти завещателя или не ранее моего возвращения. Авива Капитонова про это не упоминала…

– Все верно. – Меморский кивнул с важностью человека, на котором лежит груз ответственности. – Федор Козьмич пожелал внести это дополнение незадолго до смерти. О чем и сделана его собственноручная запись.

– Позвольте спросить…

Нотариус скроил брезгливую мину, но Дмитрий Козьмич резко указал ему, что Алексей Сергеевич находится при службе и волен задавать любые вопросы. Нотариус был крайне недовольный таким положением дел.

– Что вам угодно?

– В завещании имеется условие, что состояние переходит к наследнику мужеского пола, – сказал Пушкин. – Когда появился этот пункт?

– Этот пункт записан Федором Козьмичом в момент составления завещания, два года назад.

– Наследника нет.

– Потому в силу вступило следующее условие. Как вы услышали, в завещании точно указано: «Если наследника не имеется, то…» и далее по тексту, – желчно ответил Меморский.

Пушкину этого было мало.

– Когда господин Бабанов внес уточнение о задержке наследования на два месяца?

Нотариус показал ему завещание.

– Извольте… Имеются дата и другая подпись Федора Козьмича: двадцать шестое февраля сего года. Таким образом, все условия вступают в силу 1 мая сего года, ровно через два месяца после кончины Федора Козьмича… От себя добавлю: прибыл ко мне в контору в девять утра, чтобы внести данное условие.

Федор Козьмич обменялся с Пушкиным взглядом, смысл которого был понятен им обоим.

– Ну и ну, – сказал он, беря пакет серой бумаги. – Курдюмов, это что такое?

– Корреспонденция господина Бабанова, – ответил тот, приблизившись к столу. – Уже как два месяца лежит… Адрес хозяин не указал, а вскрывать самолично не посмели…

– Молодец, хвалю…

Перевернув посылку, Дмитрий Козьмич сломал сургучовую печать, скинул веревки и раскрыл упаковку. В руке у него оказался большой лист бумаги с наклеенными марками гербового сбора. Не показывая никому, он быстро прочел. Меморский уловил в его лице перемену и заволновался.

– Что это такое, позвольте узнать?

– Узнаешь, когда следует… Алексей Сергеевич, подойди-ка. – Дмитрий Козьмич не заметил, что перешел на «ты».

Зайдя с другой стороны стола, Пушкин увидел заголовок прошения на высочайшее имя, то есть на имя Его Императорского Высочества, Великого князя Сергея Александровича, генерал-губернатора Москвы. Далее, как полагается, образцовым почерком с большим интервалом между строчками шло само прошение. В нем купец 1-й гильдии Бабанов Федор Козьмич, коммерции советник, потомственный почетный гражданин, товарищ старшины Московского купеческого сословия, член Комитета для оказания вспомоществования семействам умерших от ран и изувеченных на поле брани воинов, почетный член Московского коммерческого училища, выборный от Купеческого Общества, член комиссий об устройстве вдовьей кассы для лиц, принадлежащих к Московскому купечеству, о пересмотре правил для раздачи пособия бедным и на приданое невестам и прочее, и прочее, и прочее, нижайше просил признать своим законным сыном ребенка мужеского пола, рожденного им февраля 20 дня сего года от девицы Капустиной Матроны Ивановны, а в крещении нареченного Николаем.

– Прочел? – спросил он, не выпуская лист. – И что теперь?

Пушкин мог бы ответить, что теперь в его паутине не осталось пустых кружков с вопросительными знаками, а таблица вероятностей может быть заполнена точно. Но разве такое объяснение что-то объяснит? Он промолчал.

Зато заволновался Меморский.

– Позвольте, позвольте, что за документ?

– Курдюмов, выйди, – приказал Дмитрий Козьмич, и когда за управляющим закрылась дверь, передал прошение. – Ознакомься…

К концу чтения на каменном лице нотариуса прорезались сильные чувства. Можно сказать, Меморский был вне себя от негодования. Так что даже дернул себя за кончик носа. Вернув прошение, он встал, являя собой образец законности.

– Дмитрий Козьмич, считаю необходимым сделать заявление… Двадцать лет я верой и правдой служил вашей семье, служил вашему батюшке и вашему брату… В любой день и час готов был прийти на помощь. Оказывал все услуги… Был при последних минутах его жизни, своими руками отнес на диван, на котором он скончался… И вот теперь обнаруживается, что покойный Федор Козьмич совершил важнейшее, можно сказать, судьбоносное решение, не поставил меня в известность, а сделал все самолично. Отдал какому-то писарю составить прошение? Сам наклеивал гербовые марки? Ни за что не поверю, отказываюсь верить…

Пушкин попросил взглянуть на росчерк господина Бабанова и высказать свое мнение. Водрузив на нос пенсне, которым редко пользовался, Меморский стал рассматривать длинную, со всеми регалиями подпись.

– Господа, это подлог, – сказал он, кладя бумагу на стол. – Подпись Федора Козьмича знаю лучше своей. Это фальшивка, подделка. Умелая, но подделка. Готов повторить на суде под присягой…

– Спасибо, Павел Николаевич, иди пока попей чаю с Курдюмовым, только рот держи на замке.

Без лишних глаз и ушей Дмитрий Козьмич стал прохаживаться по кабинету.

– Что бо́льшая неожиданность: наследник или дочь Капустиной?

Бабанов остановился:

– Слышал, что у Феклы дите имеется, но в дом ее не приводила…

– Почему?

– Да кто ж его знает! И когда Федор умудрился с ней сойтись? Куда Фекла смотрела, что с ее дочкой произошло? Других женит, невест блюдет, а за своей не усмотрела…

– Дмитрий Козьмич, прошу меня простить…

На него резко махнули.

– Да брось ты эти церемонии, такое творится…

– Дочь Капустиной видел мельком, поначалу мадам представила ее горничной. Вот здесь, – Пушкин указал между бровями, – у нее имеет складка. Точно такая же, как у вас, вашего брата и ваших племянниц… Порода ваша сильная… Матрона довольно сильно похожа на Астру и Гаю Федоровну. Как третья сестра.

Когда смысл сказанного окончательно проник в сознание Бабанова, купец и директор фирмы замер, уставившись на Пушкина.

– Ты… Ты понимаешь, что говоришь? – наконец спросил он.

– Прямых доказательств нет.

Вернувшись к столу, Дмитрий Козьмич сел в кресло.

– Значит, выбора не осталось, – сказал он. – В телеграмме брата еще была фраза: «смотри стол»… Думал, займусь потом, но откладывать нельзя…

Сунув руку под столешницу, он что-то повернул. Раздался тихий щелчок. Зеленый прямоугольник сукна съехал в сторону, раскрывая тайник.

– Об этом знали только я и Федор… Теперь известно тебе… Надеюсь на твою честь, Алексей Сергеевич. – Бабанов вытащил конверт, большой лист, сложенный пополам, и записную книжицу в кожаном переплете, старую и потертую. – Узнаем, что брат оставил.

В конверте было незаконченное письмо. Федор Козьмич писал:

«Дорогой мой брат Дмитрий! Сильно провинился я перед Богом и семьею. Так сильно, что и слов нет, чтобы покаяться. И покаяться не могу. Нельзя в таком каяться, язык не повернется. Оказался я без вины виноватым. Нет, виноватым во всем, только моя вина. Раз так, то и отвечать только мне перед судом высшим, судом Божьим. Пусть Господь всемогущий рассудит меня, и пусть…»

На этом письмо обрывалось. Дмитрий Козьмич обернулся к Пушкину, который нависал над его левым плечом.

– Растолкуешь, о чем тут речь?

– Наверху дата, 25 февраля, – ответил он. – Накануне отправки телеграммы вам и внесения дополнения в завещание.

– И как это понять?

– Тут ясно написано: Федор Козьмич назначил себе Божий суд…

Тяжкий и глубокий вздох вырвался из самой души Дмитрия Козьмича.

– Да что же это, – проговорил он. – Всю жизнь вместе, и в делах вместе, всегда был Федору правой рукой, почитал старшим, рад был, что отец ему дело передал, он сильнее меня, умнее, ни в чем его не подвел, и вдруг такое…

Горевал Дмитрий Козьмич искренне, но недолго. Отложив письмо, развернул лист. В правом верхнем углу стояла дата: «26 апреля 1894 года». Под ней время: «11 вечера». Чуть ниже крупными буквами было написано: «Духовное». Содержание было таким же кратким, как и предыдущее. По нему все состояние – дома и торговля, ценные бумаги и прочее имущество – передавались младшему брату Дмитрию Бабанову, который должен был распоряжаться так, чтобы приумножить капитал. При этом ему вменялось в обязанность выдать Астру и Гаю Федоровну за хороших людей, обеспечив таким приданым, каким пожаловал бы отец. Дети их мужеского пола должны стать наследниками торговли Бабановых. Была упомянута и Василиса, которой отписывалась тысяча рублей на приданое. Своей жене Федор Козьмич не оставлял ничего, разрешая жить в доме год, а потом убираться куда глаза глядят. Домашней прислуге велено раздать по сто или пятьдесят рублей в зависимости от заслуг. А вот Курдюмова приказано гнать в шею без всякой жалости. За исполнением его воли проследить нотариусу Меморскому, которому назначалась премия в три тысячи рублей. Завещание Бабанов подписал, упомянув и купца 1-й гильдии, и прочее. О наследнике не упоминалось.

Бережно отложив лист, Дмитрий Козьмич откинулся на спинку кресла.

– Вот оно как повернулось…

– Духовное, составленное собственноручно, имеет равную силу, как заверенное, – сказал Пушкин. – Вашим бедам конец.

– Понимаю, почему Федор срочно меня вызвал… Составил и не успел передать нотариусу, на следующий день скончался… Зову Меморского, обрадую старика…

Порыв Пушкин остановил.

– Для окончания розыска нужно два дня, – сказал он. – В качестве платы за ваше терпение обещаю не жениться на Астре Федоровне.

Крепко сжав чиновника сыска в объятиях, Дмитрий Козьмич дал согласие.

– Что в записной книжке? – спросил Пушкин, глядя на потертую обложку.

– Траты Федора, которые совершал по своей надобности…

Так аккуратно были названы расходы, которые господин Бабанов предпочитал держать в тайне. Пушкин спросил разрешения взглянуть. Купеческим жестом ему вручили книжицу. Как награду.

– Только тебе, честному человеку, могу доверить… Сам понимаешь, никто не должен знать…

Записная книжка была начата почти двадцать лет назад. На год приходился разворот. Столбиком были записаны женские фамилии. Впрочем, попадались сокращения: буквы с точкой. Рядом с каждой фамилией – цифры. Перелистывая страницы, Пушкин узнавал, сколько и кому платил Федор Козьмич. Несколько лет он выплачивал Капустиной Ф.М. по четыреста рублей, что равнялось годовому взносу за пансион мадам Пуссель. Рядом находились другие четыреста рублей, выплаченные Листовой Н.С. Регулярная выплата исчезла в год, когда у маменьки Василисы закончились деньги на обучение дочери и она вынужденно пошла в компаньонки. Последняя трата Федора Козьмича в двести рублей находилась в середине листа, отведенного под 1893 год, и значилась: «Н.»

– Много ли узнал? – спросил Дмитрий Козьмич, возвращая книжицу в тайник.

– Достаточно, чтобы предотвратить новое убийство, – ответил Пушкин. – Хорошо помните ваших служащих?

Вопрос оказался странным.

– Как не помнить, столько лет вместе, – ответил Дмитрий Козьмич. В интонации его появились властные нотки, как полагается полновластному хозяину дела.

– Кто из ваших конторских умеет писать каллиграфически, а когда надо, может в счете подправить так, что не отличишь?

Бабанов усмехнулся:

– Ишь в каких тонкостях понимаешь… Да, был такой умелец. Да только Федор прогнал его год назад. И правильно сделал. Характер мерзкий, на руку нечист, да и рожа противная… Говорят, горбуна держать – к удаче, но так надоел, что брат не утерпел… Поганец угрожать ему посмел…

– Где он теперь? – спросил Пушкин.

Дмитрий Козьмич позвал управляющего.

– Куда бывший конторщик, этот Дынга, подевался?

– В типографии Гагена служит – ответил Курдюмов. – Желаете вернуть?

Типография Теофила Гагена располагалась на бойком месте: на Лубянской площади, в доме князя Голицына. В Москве была знаменита роскошными поздравительными адресами с иллюстрациями, для людей деловых печатали ценные бумаги: паи, акции, чеки, а также торговые прейскуранты и меню для ресторанов. Те, кто желал произвести впечатление, заказывали у Гагена адресные и визитные карты и, разумеется, свадебные билеты. Цены в типографии были совсем не средними, а даже чрезмерными, но за имя и качество приходилось платить.

В свадебный сезон было не протолкнуться. Конторщики принимали заказы, не разгибая спин. Чиновнику сыска уделили внимание, расторопный клерк отвел в кабинет управляющего. Господин Цирюльский принял чрезвычайно ласково, рассчитывая получить важный заказ от полиции. Опережая желания ценного клиента, он стал выкладывать образцы лучшей продукции, которую преподносят юбилярам, именинникам, награжденным, выходящим в почетную отставку, заслужившим похвалу и отправляемым на пенсию. Старания его оказались бесполезными. Господина Пушкина интересовало совсем иное.

– У вас служит некий Дынга? – спросил он, вызвав тень разочарования на лице управляющего.

– Никита Михайлович? Именно так, служит… А в чем, собственно…

– Что входит в его обязанности?

Цирюльский понял, что на заказ можно не рассчитывать, и принялся тихонько собирать со стола выложенные шедевры.

– Поначалу был конторщиком, вскоре поручили рукописные надписи. Некоторые клиенты желают по старинке, чтобы на приглашениях или свадебных билетах было написано от руки, каллиграфически. А то иной раз надо изобразить живую подпись важного начальства, которому недосуг марать ручки… У Никиты Михайловича к этому подлинный талант… Рука твердая и точная. Как печатный станок выводит: хоть сто штук одинаково сделает. Клиенты довольны…

– Как его характеризуете?

Управляющий несколько замялся.

– Делает все, что прикажут… Никогда не подводил… Что же касается личных качеств, то все мы не без греха, – философски заметил он и улыбнулся. – Зато здоровый как бык, никогда не болеет. И силен чрезвычайно: как-то в одиночку перенес малый печатный станок…

– Физический недостаток не отпугивает клиентов?

– Вы про горб? Что вы! Наоборот, многие так и норовят к нему прикоснуться… Народ наш на суеверия падок, считают, что к удаче…

Пушкин встал:

– Прошу проводить к вашему сотруднику.

Цирюльский с сожалением развел руками:

– С большим удовольствием, но сегодня никак невозможно…

– Уехал на свадьбу?

– Почти угадали! – засмеялся дружелюбный господин. – Сам женится. Завтра, кажется…

– Невесту знаете?

– Да, хвастался Никита Михайлович: женится на Астре Бабановой, из купцов, кажется… Говорит, приданое берет большое…

– Насколько большое?

– Больше двадцати тысяч…

Пушкин согласился: по нынешним временам такое приданое купеческой дочки заслуживает интерес. И спросил разрешения осмотреть рабочий стол мастера каллиграфии. Дружелюбие Цирюльского развеялось. Он прекрасно знал, что полиция не имеет права производить обыск без веской причины, разрешения прокурора или требования судебного следователя. О чем выразился вежливо, но со всей прямотой.

– Сыскная полиция ловит изготовителей фальшивых ассигнаций, – ответил Пушкин. – Господин Дынга подозревается в фальсификации подписи директора государственного казначейства. Мне достаточно осмотреть его стол. Если желаете строго соблюсти закон, через час прибуду с отрядом полиции, типографию закроем дня на два, проведем самый тщательный обыск.

Отдав поклон, Пушкин направился к выходу.

Блеф оказался настолько удачным, что Агата позавидовала бы. Цирюльский кинулся вдогонку, поймал за рукав и самым ласковым образом пригласил в отделение типографии, где готовили мелкую продукцию.

Стол Дынги придвинули к окну, чтобы лучше падал дневной свет. На столешнице, заляпанной старыми пятнами, царил порядок. Чернильница чистая, из медного стаканчика торчат ручки с перышками разной толщины. В отдельной коробочке хранятся наточенные гусиные перья. Наверное, для клиентов, которые не признавали электричества, трамваев, воздухоплавательных шаров и прогресса вообще.

Открыв под столешницей длинный и узкий ящик, Пушкин увидел множество свадебных билетов и визитных карт, оставленных для коллекции. Сверху лежало приглашение на свадьбу. Карточка с золотыми яблоками и бумажными кружевами сообщала:

Карточку Пушкин отложил в сторону и просмотрел другие. Ничего более интересного не нашлось. Зато внизу, под ворохом бумажек, оказалась записка с распоряжением выдать два тюка шерстки с размашистой подписью Федора Козьмича Бабанова.

Ящик был задвинут обратно. Что принесло в душу Цирюльского истинное облегчение. И отряд полиции не потребуется.

– Где проживает господин Дынга?

– На Сретенке, в переулке Печатников, – ответил управляющий. – Неужто Никиту перед свадьбой арестуете? Может, не он подпись подделал?

– Вероятность крайне мала, – ответил Пушкин, думая, справится сам или вызвать подмогу из участка.

Дворник указал, что Никита-горбун снимает крохотную квартиру на самом верху, можно сказать, под крышей. С утра не выходил, значит, дома: к свадьбе готовится.

Двух городовых Пушкин поставил на черной лестнице, дав приказ: рук беглецу не крутить, в борьбу не вступать, заломать не пытаться, сразу стрелять по ногам. И только по ногам. Если Дынга побежит с черного хода, значит, справился с теми, кто пришел его брать. Дело предстоит иметь с крайне опасным человеком, которому терять нечего. Не зевать, быть готовыми ко всему.

Поднявшись на лестничную площадку третьего этажа, Пушкин раздал задачи. Он позвонит в дверной звонок, представится почтальоном. Как только откроется замок, один городовой дергает дверь на себя, чтобы распахнуть во всю ширь. Другой занимает позицию с револьвером так, чтобы не задеть Пушкина и держать на мушке Дынгу. Чиновник сыска сразу нанесет удар в лицо, но, скорее всего, Дынгу не свалит. В этот момент городовой должен заорать во все горло «Стоять! Полиция!» и пальнуть в потолок. Пока Дынга не очухался, сбить с ног и навалиться. На руки надеть французские браслеты[33]. Действовать быстро. Всего предусмотреть невозможно.

Городовые перекрестились. Первый встал правее Пушкина, выставив револьвер как на стрельбище и держа палец на спусковом крючке. Второй пристроился к двери, чтобы открыть рывком. И взялся за ручку.

– Стой! – шепотом приказал Пушкин.

Он заметил, что между косяком и дверью появилась щель: замок открыт.

– Входим, – чуть слышно приказал он.

Городовой откинул дверь, раздался крик «Стоять! Полиция!» и грохот револьверного выстрела. Пушкин вбежал первым.

Посреди убого обставленной комнаты торчал круглый обеденный стол. Под ним лежало тело горбуна, уткнувшееся лицом в лужу того, что исторг его организм. Нечто похожее на картину последних минут жизни мадемуазель Бутович.

Не замечая, что пачкает ботинки, Пушкин подошел, нагнулся и потрогал шейную вену. Пульса не было, кожа холодная. Дынга был мертв не менее часа.

– Вызывайте пристава, – сказал Пушкин городовым, топтавшимся у порога.

Обойдя лужу, он подошел к столу, застеленному серой, давно не стиранной скатертью. На двух тарелках нарезаны колбаса, ломтики ситного хлеба и соленые огурцы. Вместо водки или вина на столе был фаянсовый кувшинчик пива Хамовнического пивоваренного завода с откидной крышкой, которую держал замочек из гнутой проволоки. Удобно открыть и насыпать в пиво что угодно. Кувшинчик был пуст, выпит до дна. Большие рюмки около тарелок были сухими. Вероятно, Дынга выпил целый кувшинчик, доказывая недюжинную силу своего организма. Поспорил и выиграл смерть в мучениях.

Чуть в стороне от еды лежала удобная свинцовая гирька. Любимое орудие лихих людей: ударить в темном переулке по затылку, забрать кошелек и сгинуть без следа. Рядом с гирькой нашлась сумочка, какую Пушкин видел в руках Агаты. Сумочка была, а банк из нее пропал. Кто-то вычистил.

Напротив тарелок загнутая скатерть обнажила столешницу, на которой лежала половинка чистого листа с перьевой ручкой и чернильница. Рядом оказался листок, густо исписанный женским почерком. Какая-то дама жаловалась на мужа-тирана, что изменяет ей направо и налево, и описывала тяготы своей жизни. Скорее всего, это черновик письма, который принято оставлять в тайниках стола, чтобы не забывать, о чем писала подруге в прошлый раз. Лист выхвачен из середины письма, без адресата и подписи.

Оставив городового стеречь место преступления и передав ему сведения, нужные приставу, Пушкин выбежал на Рождественский бульвар, поймал извозчика и погнал на Якиманку.

Он не знал, получил ли Эфенбах разрешение от прокурора или только собирается. Ждать больше нельзя. В крайнем случае, будет расплачиваться за самовольный поступок.

Дмитрий Козьмич слово сдержал: в доме отсутствовал. В большой гостиной сидели Астра с Гаей и Авива Капитоновна. Хозяйка была встревожена. Причина тревоги находилась в трех шагах от нее. Вместо цветов и конфект жених прибыл с приставом, помощником пристава и двумя городовыми. Сам же имел вид помятый, к тому же сомнительно попахивал. Словно выбрался из канализации.

Напуганная Авива Капитоновна держалась стойко.

– Что это значит, Алексей Сергеевич, объяснитесь, – потребовала она строго, как будущая теща.

– Чрезвычайные обстоятельства, – ответил Пушкин ледяным тоном, от которого замерло бы любое женское сердечко. – Сегодня утром на втором этаже вашего дома в Спасоналивайковском переулке найдена повешенной баронесса фон Шталь. Рядом с ее телом найден аграф в форме лютика голубого, ваш аграф, мадам Бабанова, подаренный графом Урсеговым…

Она невольно прикоснулась к платью, где должно быть приколото украшение. Броши не было, и платье не вечернее.

– Что за глупости! – еще сопротивлялась мадам.

– В связи с этими обстоятельствами вам предъявляется обвинение в убийстве баронессы фон Шталь, мадемуазель Бутович, Юстовой, Лабзовой и Маклаковой. Ротмистр, приступайте к обыску…

Точно исполнив инструкции Пушкина, фон Глазенап показал себя настоящим полицейским. Из старинного буфета вынул графинчик с темной жидкостью, при всех опустил лакмусовую бумажку и заявил, что в настойке имеется аконитин. Вместе с Вановским отправился на кухню и вернулся с обгорелой конторской книгой. Раскрыв, продемонстрировал зачеркнутые фамилии барышень и пузырек с порошком.

– Настоящих улик достаточно для ареста, – заявил Пушкин. – Мадам Бабанова, вы будете заключены под стражу до суда, после чего предстанете перед судом присяжных по обвинению в совершении тяжких преступлений…

Авива Капитоновна посмотрела на дочерей, будто ожидая помощи и поддержки. Гая, сжав кулачки, смотрела в пол, Астра отвернулась и кусала губы.

– Но как же так, Алексей Сергеевич… Как вы можете так поступить со мной, – проговорила она растерянно. – Такая жестокость от будущего зятя… Завтра ваша свадьба с моей дочерью… Астра, что ты молчишь…

– В данных обстоятельствах вынужден отменить свадьбу. Приношу свои извинения, мадемуазель. – Пушкин поклонился Астре и обратился к приставу: – Ротмистр, забирайте задержанную.

Чеканя шаг по мягкому ковру, фон Глазенап подошел к даме.

– Прошу за мной, – приказал он строго и без надежды на снисхождение.

Поднявшись, мадам Бабанова покачнулась. Пристав услужливо поддержал ее.

– Что вы делаете? – из последних сил обратились она к Пушкину.

– Раскрываю преступление, – последовал ответ.

В самый неловкий момент в гостиную впорхнул граф. Урсегов благоухал свежей стрижкой и бутоньеркой. Увидев пристава и городовых, он растерялся и сразу заметил Пушкина.

– Алексей, это что такое? – спросил он, провожая взглядом пристава и свою невесту, которая смотрела с немым воплем о спасении.

– Мадам Бабанова арестована по подозрению в убийствах…

Граф попятился к выходу.

– Ах, вот как? Свадьба отменяться! – крикнул он так бодро, будто нашел долгожданный повод. – Между нами все кончено! Навсегда! Прощайте!

И скрылся на лестнице.

К Пушкину метнулась Астра. Барышня кипела холодным бешенством.

– Благодарю, Алексей Сергеевич, не ожидала от вас такого…

– Вы получили то, что хотели, – ответил он с чуть заметным поклоном.

– Вы отняли у меня мать! – закричала Астра. – Что вы наделали? С ума сошли? Она ни в чем не виновата! Готова за нее поручиться!

– Поручительство несовершеннолетней девицы не принимается судом, – ответил Пушкин и увернулся от летевшей оплеухи. – Держите себя в руках, мадемуазель… Берите пример с вашей сестры…

Действительно, Гая забилась в угол дивана, не замечая ничего.

– Ах, так? – Астра погрозила ему кулачком. – Ты еще пожалеешь, полицейский! Мы, купцы Бабановы, так просто не сдаемся!

– Простите, Астра Федоровна, обязан исполнить долг, – сказал Пушкин и очень тихо добавил: – Отец мог бы вами гордиться…

Слезы заволокли глаза. Астра упрямо смотрела в лицо полицейскому, которое ненавидела всей силой, доставшейся от предков.

– Вы ледяная, бесчувственная скала, Пушкин…

– Мне говорили, – ответил он.

– У вас нет ни жалости, ни любви, ни сострадания… Мне жаль вас. – Астра улыбнулась сквозь слезы и плюнула ему под ноги. – Вот вам на прощанье…

Она отошла к сестре, села рядом и крепко обняла, будто защищала. Гая не реагировала.

В гостиную вошла Василиса с узелками и корзинкой. Пушкину она поклонилась.

– Куда собралась? – крикнула Астра, не выпуская сестру. – Не видишь, что в доме творится?

– Мне очень жаль, – холодно ответила Василиса. – Пришла проститься, Астра Федоровна. Мадам Бабанова дала мне расчет, за что ей крайне признательна. Более у вас не служу. Благодарю за стол и дом, вы всегда можете рассчитывать на мое дружеское участие… Прощайте…

С этим Василиса ушла, не закрыв за собой дверь. Она теперь не прислуга…

Астра бросила в Пушкина взгляд, полный ненависти и отчаяния.

– Что наделали… Василиса бросила, дядюшки нет… Довольны? Победили? Так запомните: рано радуетесь, господин полицейский… Мы Бабановы, мы победим…

И уткнулась лицом в затылок сестры.

Молча поклонившись, Пушкин вышел.

У парадного входа дома стояла закрытая черная карета. Тюремную фон Глазенап раздобыть не смог. И эта казалась устрашающей. Открыв дверцу, Пушкин забрался в тесное нутро, подвинув пристава. Мадам Бабанова сидела напротив.

– Авива Капитоновна, мне известно, что вас шантажируют.

Она глянула устало и равнодушно.

– Откуда узнали?

– Пепел умеет говорить. Вас обвиняют в смерти мужа, Федора Козьмича. Вы дочь аптекаря, знаете, как действуют яды и лекарства. В доме был старинный пузырек из аптеки вашего отца с аконитином, который Василиса вымела из-под буфета. Потом пузырек исчез.

– Что еще хотите от меня? Что у меня можно отнять, когда вы разрушили мою семью и мою жизнь?

– Немного, – ответил Пушкин. – Вчера должны были отправить посылку с набором печенья «Экстра» фабрики Эйнем. Мне надо знать: в каком почтовом отделении она будет получена?

Закрыв лицо ладонями, Авива Капитоновна разрыдалась так, будто прорвались «хляби небесные». Пушкин ждал, когда кончатся слезы. А пристав подумал: это какие же стальные нервы надо иметь, чтобы служить в сыске?

Фекла Маркеловна стояла в дверях и не желала впускать гостя.

– Чего вам еще нужно? – не слишком ласково встретила она. – Я теперь не ваша сваха, к делам Авивы больше касательства не имею. Пусть сама, как хочет, занимается кассой… Вам же, Алексей Сергеич, хочу пожелать счастья в семейной жизни… Хоть и жаль мне Астру, за такое чудовище выходит…

Пушкин поклонился.

– Благодарю, что не лицемерите, мадам, – сказал он. – Отвечу вам тем же. Моя свадьба отменена. Свадьба графа Урсегова тоже.

Сваха не скрывала удовольствия.

– Да неужели? Авива кричала, что в моих услугах более не нуждается. И вдруг такой печальный конец? Ай-ай-ай, бедная Астра Федоровна, как теперь замуж пойдет… Москва ведь сплетнями полнится… И на вас удивляюсь: от такого приданого отказались… С чего вдруг?

– Мадам Бабанова арестована по подозрению в убийстве четырех девушек, проходящих по кассе невест, и моей родственницы, баронессы фон Шталь…

Капустина шлепнула по дверному косяку, будто муху убила.

– Так и знала, что этим кончится! – заявила она. – Вот что жадность безмерная с людьми творит… Ну, а вам мои соболезнования… С баронессой вечером не успела познакомиться, вроде милая, только слишком с графом кокетничала, назло Авиве… Ну так прощайте.

И она попыталась затворить дверь. Плечо Пушкина не пустило.

– Пришел не для того, чтобы сообщить новости, мадам…

– А что же вам еще? Чаю не предложу, извините…

– Хочу обсудить кое-что в связи со свадьбой вашей дочери и господина Курдюмова, – сказал Пушкин, не отводя взгляда от моложавой и красивой женщины, хоть и свахи. – В прошлый раз вы были чем-то взволнованы и клялись, что это сугубо личное дело. Расчет говорит, что вы не станете тревожиться за Астру Федоровну, которая хотела подать и подала объявление Алой Ленты. О чем наверняка вам проболталась Гая Федоровна. Вас не волновало черное платье невесты, которое Вейриоль превратила в звездное небо. Что же тогда? Что такого могла сообщить вам мадам Вейриоль, что привело в панику?

Фекла Маркеловна стиснула губы так, что они превратились в узкую полоску.

– Начнем издалека, матушка Гусыня, – сказал Пушкин. – Ведь это вас наградили таким прозвищем граф и его товарищи. Это у вас Урсегов назначал Авиве Капитоновне встречи, когда еще был жив Федор Козьмич. Это вы устроили для племянницы и ее любовника дом свиданий. И не только для них, полагаю…

Ему ответили презрительной улыбкой.

– Домыслы, господин полицейский, к тому же никому не нужные. Даже если так, что с того? Ну, матушка Гусыня… Мало ли какое прозвище прилипнет…

– Подходим к главному… В буфете у вас хранится набор из двенадцати бокалов. Вы не купили их по случаю, как уверяли. Их подарил Федор Козьмич семнадцать лет назад в качестве отступного… Ведь это вы много лет назад придумали объявление Алой Ленты. Потому что сами им воспользовались и попали в ловушку. Бабанов хотел посвататься к вам, все-таки барышне семнадцать лет. Но при сватовстве узнав ту, с которой вступил в связь за деньги, отказался и женился на вашей племяннице, Авиве. Вам же вместо фамилии Бабанова достался набор драгоценных бокалов.

Мадам Капустина глубоко, как перед прыжком в пропасть, вздохнула.

– Ненавижу, – пробормотала она. – Ненавижу весь род бабановский… Извела бы собственными руками… Федора первым… За ним племянницу мою распрекрасную и ее выводок… Авива украла мою жизнь, мою семью… Это я должна была стать Бабановой, а не тринадцатилетняя девчонка… Вышло наоборот… Пусть теперь сгниют на корню…

– Не сгниют, – ответил Пушкин. – У Бабановых сильная порода. Такая сильная, что дарит отметину, вот здесь. – Он показал на себе. – Бороздка между бровей, какая имеется у вашей дочери. Отчество у нее Ивановна, хотя она дочь Федора Козьмича. Он подарил бокалы с условием, чтобы Матрона никогда не показывалась в его доме… Чем заложил мину для себя…

Выкинув когтистые пальцы, Фекла Капитоновна метила ему в лицо, но промахнулась. Силой инерции она бы упала с крыльца, если бы Пушкин не поймал и не поставил на место.

– Столько лет терпели, так ведите себя достойно в самом конце.

Злобно дыша, Капустина хотела, но не решилась броситься снова.

– Пронюхал, крыса мерзкая, – прошипела она. – И что тебе надо? Чего ты хочешь? Денег? Чего?

– Мадам, придите в себя, – сказал Пушкин. – Ваш секрет, что мадемуазель Матрона – дочь Бабанова, недорого стоит. Если бы не страсть Федора Козьмича, с которой он боролся, но раз в год все-таки позволял себе купить за двести рублей невинную девицу. При помощи объявления Алой Ленты. Только встречи устраивал не у вас, а в салоне Вейриоль.

– Ах ты крыса пронырливая…

– Траты на женщин Бабанов отмечал в секретной книжечке. Случайно мне удалось найти ее и ознакомиться. В прошлом году, в июне, у него была очередная трата в двести рублей. Отмечена «Н.». Предполагаю: «новенькая». А в «Московском листке» размещено объявление Алой Ленты. Что же случилось дальше? Кто эта новенькая? Что узнала мадам Вейриоль такое, чем начала шантажировать вас после смерти Бабанова?

Фекла Маркеловна молитвенно сложила ладони.

– Умоляю… Молчи… Ни слова больше…

– Вы назвали меня чудовищем, – в задумчивости сказал Пушкин. – Другие говорят, что у меня нет сердца. Возможно, это правда. Приходится выбирать между сердцем и долгом. У меня ничего нет, кроме долга. Как ни глупо это звучит. Поэтому предлагаю вам рассказать самой…

Она застонала:

– Гадина, мерзкая холодная гадина… Лучше не знать тебя никогда…

– В таком случае придется мне, – продолжил Пушкин, идя до конца. – Ваша дочь Матрона, видя, как в этом доме девушки ловко зарабатывают деньги, тоже захотела выручить приличную сумму. Она училась в пансионе Пуссель на деньги Бабанова и знала про объявление Алой Ленты. В июне прошлого года Матрона подала объявление. Оно сохранилось в газете. Встреча произошла, Матрона заработала двести рублей. Она была несведуща в половых вопросах. Прошло девять месяцев. У нее родился мальчик, который был крещен Николаем. И тут мадам Вейриоль сложила факты. С чем пришла к вам…

– Нет! – вскрикнула Капустина.

– Вейриоль догадывалась намного раньше, с кем у господина Бабанова случилась встреча в июне 1893 года. Но боялась его и не могла рта открыть. Иначе вмиг лишилась бы салона мод. Когда Федор Козьмич умер, Вейриоль пришла к вам и потребовала плату за молчание, от кого у Матроны родился мальчик. Ведь у нее самой дочери, им тоже нужно приданое… Не так ли, уважаемая сваха?

Ощутив настоящую слабость, Фекла Маркеловна прислонилась к дверному косяку.

– Ну и что тебе делать с этой правдой? Доволен, сыщик? Испортил жизнь…

Пушкин покачал головой.

– Федор Козьмич привык решать любую проблему деньгами… Граф Урсегов принял на себя его вину за Бутович, ушел из попечительского совета пансиона и даже наградил Бутович драгоценным бокалом из оставшихся у него. За что получил Астру Федоровну с приданым. Только одного господин Бабанов не мог купить: не знал, как выглядит его выросшая дочь, с которой встретился в салоне Вейриоль… Разве такая тайна не стоила жизни четырех барышень, Фекла Маркеловна?

Мадам Капустина овладела собой. Оправив смятую юбку, глянула дерзко, с вызовом.

– А, вот ты о чем… Ну попробуй, докажи, господин полицейский… Как бы не лопнул от натуги…

Метнувшись в дом, она захлопнула дверь перед Пушкиным.

Спустившись с крыльца, он вышел в Мароновский переулок. Лелюхин дожидался на другой стороне. Пушкин спросил, чем закончился визит в «Московский листок».

– На всю оставшуюся жизнь пыли наглотался, – ответил Василий Яковлевич и натужно чихнул. – Система твоя опять угадала: раз в год появлялось объявление Алой Ленты. Всегда в сезон свадеб. Весной и в начале лета… И так семнадцать лет…

– Когда небогатым девушкам нужно приданое, – печально сказал Пушкин. – Встречи назначались у «С.М.В.»?

– Пять лет назад появилось, до этого другие шифровки… Понять трудно где.

– Уже неважно. Пять лет назад мадам Вейриоль открыла салон в доме, принадлежащем Бабанову, и наверняка на его деньги. Ее старшая дочь имеет приметные черты породы Федора Козьмича… Поэтому Вейриоль молчала обо всех его встречах с Алыми Лентами. Даже когда в прошлом июне явилась Матрона Капустина…

– Широко пожил купец Бабанов, – сказал Лелюхин.

– Жил широко, умер быстро… Актаев на месте?

– Уже засел… Мальчишка цепкий, своего не упустит… Что теперь?

– Ждать, – ответил Пушкин и добавил: – Только ждать…

У жениха день свадьбы начинается очень рано. Утром отец приглашает «дружку». Дружка – первое лицо на свадьбе: это начальник и распорядитель пира, блюститель порядка. Дружка должен знать все правила и обычаи свадьбы. Ему дается короткая плеть – знак власти на браке. Он не должен нигде без нее показываться. Дружку все уважают и повинуются его распоряжениям. Ему утром запрягают лошадь, и он, помолясь предварительно Богу, едет с женихом сзывать поезжан. Гости сходятся к жениху, садятся за столы. Столы в это время не накрыты, и кушаний никаких не подается. Как только все сойдутся, дружка выбирает себе «полдружку». Полдружка становится среди избы, и у его ног расстилается кошма. Жених встает на эту кошму и кланяется полдружке в ноги. Таким же образом жених кланяется своему крестному. Сколько бы гостей ни было, жених всем кланяется, наливает рюмки, и всем говорятся слова: «Кланяется князь новобрачным ковшом и медом низким поклоном, сердце его покорно, голова поклонна. Пойлице медяно – рюмочка стеклянна. Пойлице выпивай – рюмочку назад отдавай.

После этого гости расходятся по домам и запрягают лошадей.

Как и все почтовые отделения Москвы, XIV отделение в Мясницкой части в 3-м Полевом переулке открывалось в восемь утра. Как только заведующий отделением господин Фельдман открыл дверь, тут же вошел первый посетитель. Молодой человек был одет в новенький фрак, ослепительно белую сорочку с бабочкой, петлица украшена бутоньеркой. Был гладко причесан, усики напомажены и распространял облако одеколона. То есть выглядел как жених, который решил отправить телеграмму или письмо перед свадьбой. Порадовать дальних родственников счастливым событием в его жизни. Однако роскошный посетитель не стал покупать почтовый конверт, марки, заполнять телеграфный бланк или покупать открытку с видами Москвы. Он желал получить пакет, который был отправлен на предъявителя.

Проверив ведомость, Фельдман нашел приходный номер и вынул из ячейки шкафа бандероль в оберточной бумаге. Молодой человек назвал имя – Дмитрий Бабанов – и получил из рук заведующего посылку. Вежливо приподняв шляпу, он повернулся, чтобы покинуть почтовое отделение. На его пути оказался невысокий молодой человек неприметной наружности.

– Господин Курдюмов, Ардалеон Евстафиевич? – спросил он так весело, будто хотел напроситься на свадьбу.

– Да, а в чем, собственно, дело? – ответил жених приветливо.

– Извольте предъявить посылку…

Вместо того чтобы послушать добрый совет, Ардалеон прижал пакет к груди.

– Что это значит? – возмутился он.

– Вы задержаны сыскной полицией на месте преступления с поличным, – сказал Актаев, вытаскивая из кармана пальто французские браслеты и звякая ими с явным удовольствием. – Раскрываем посылку…

Ардалеон помотал головой, будто ему снился кошмар, попятился и воткнулся во что-то мягкое. Повернув голову, он увидел направленный на него взгляд, от которого его юное тело, ожидавшее радостей брака, похолодело и потеряло все желания. Конторщик съежился, но посылку не выпускал.

– Как вы сме-и-и-и-ет-и-и, – пропищал он. Голос отказался ему служить.

– Господин Фельдман, прошу быть свидетелем, что господин Курдюмов не желает добровольно предъявить полученное, – сказал Пушкин, мягко подталкивая Ардалеона к Актаеву.

Заведующий проникся важностью момента и подтвердил.

– Прежде чем посылка будет вскрыта, прошу занести в протокол: на обратной стороне коробки печенья «Эйнем», набор «Экстра», должна находиться надпись: «сыск», – продолжил Пушкин и обратился к Лелюхину, который развернул походную конторку с чернильницей и бумагой. – Василий Яковлевич, фиксируйте… Господин Фельдман, прошу смотреть внимательно…

От всего происходящего юный Ардалеон окончательно растерялся и не понимал, что нужно отдать посылку. Пока Актаев не вырвал силой. Под бумагой оказалась коробка «Экстра». Перевернув жестянку вверх дном, Акатаев показал свидетелю Фельдману надпись, сделанную белой краской.

– Прошу открыть…

Подцепив за край, Актаев сорвал крышку, украшенную растительным узором, и перевернул. На почтовый стол посыпалось печенье разнообразных форм. Со дна коробки выпали сторублевые купюры, свернутые в трубочку и перевязанные алой лентой. Пушкин попросил Фельдмана пересчитать. Заведующий старательно развязал бантик узла и умело пошелестел ассигнациями.

– Тысяча рублей, – ответил он. – На глаз бы вам сказал…

– Василий Яковлевич, занесите в протокол номера ассигнаций, – сказал Пушкин и подошел к Ардалеону. Жених выглядел окончательно потерянным для свадьбы и прочего. – Доказательства шантажа исчерпывающие. Признание мадам Бабановой у нас имеется. За данное преступление вам и вашему отцу суд может назначить от года до трех лет каторги. Однако чистосердечное признание может сильно изменить вашу участь. Вы готовы сделать признание, Ардалеон Евстафиевич?

Юный Курдюмов быстро кивнул.

– Да… Да… Конечно… Я все расскажу… Меня батюшка присылал за бандеролями… Потом чай с печеньем пили… «Эйнем» вкусное очень… Я не виноват, господа, у меня свадьба…

– Свадьба подождет, – сказал Пушкин. – Пора занести в протокол ваши признательные показания…

Актаев отправился с задержанным в сыск. Пушкин с Лелюхиным на полицейской пролетке поехали на Пречистенку, в контору фирменной торговли «К. М. Бабанов и сыновья», где старший Курдюмов собирался на свадьбу.

– Одного, Алёша, не могу взять в толк, – сказал Василий Яковлевич, откинувшись на диванчике пролетки. – Откуда взялась надпись «сыск»?

– Богатые люди экономны в мелочах, – ответил Пушкин. – Мой подарок мадам Бабанова не выбросила, пристроила к делу: выгадала на новой коробке. А на дно подарка не глядят. Даже шантажисты…

Священник церкви Николая Чудотворца был недоволен. Немногочисленные гости собрались, невесты ждут, матери их присутствуют, а главного для свадьбы нет. Прошло уже полчаса, как женихи должны были явиться. Гости шептались, посматривая на невест, которые держались парой белых голубок. Хор скучал, регент позевывал. Дьячок в который раз спросил, зажигать ли свечи. Ответа не дождался. Окна не открывали, было душно. Светило яркое солнце.

– Куда оба могли деться? – тихо спросила мать Василисы, хрупкая невысокая женщина, ровесница Капустиной.

Фекла Маркеловна промолчала. С утра ее мучило дурное предчувствие. И приметы нехорошие то и дело попадались.

В дверях церкви случилось движение, обратившее на себя все взгляды. Вместо долгожданных женихов неторопливо вошла дама в простом дневном платье. Голова ее была закрыта светлым платком, в руках болталась шелковая сумочка. Она не подошла к гостям, а направилась к невестам, стоявшим в левом приделе.

– Здравствуйте, барышни, – сказала она, чуть склонив голову.

Василиса ей улыбнулась.

– Баронесса… Какая честь для нас… Рады вас видеть… Позвольте представить: Матрона Ивановна, моя дружка… А я – ее. Очень удобно…

Баронесса ответила на поклон Капустиной.

– Две свадьбы сразу – разумно и экономно, – сказал она. – Как заведено у купцов. Тем более вы родственницы…

– О чем вы, мадам? – Василиса чуть заметно насторожилась.

– Одна выходит за отца, другая – за сына. Вы теперь обе Курдюмовы…

– Ах, конечно. Только женихи опаздывают. Случайно не встретили их по дороге?

Баронесса улыбнулась шутке.

– Если бы встретила, обязательно бы привела к вам, барышни…

– Простите, баронесса. – Василиса чуть подалась вперед. – Слышала, с вами приключилось какая-то неприятность?

– Пустяки, моя милая, – ответила Агата ласково. – Меня всего лишь ударили по голове гирькой, а потом повесили. С кем не бывает… Москва – такой забавный город…

Не зная, как себя вести, Матрона попыталась улыбаться, поглядывая на Василису и баронессу. На нее не обращали внимания. Василиса смотрела на Агату.

– Чем обязаны, что почтили наше торжество? – спросила она.

– Упросила господина Пушкина познакомиться с вами, барышни. Захотелось узнать вас напоследок.

Двери распахнулись с грохотом. Головы гостей, священника, дьячка и невест повернулись как по команде. Пушкин шел впереди. За ним следовал отряд, состоящий из пристава фон Глазенапа, помощника Вановского, Лелюхина с Актаевым и четырех городовых. Грохотали кованые сапоги. В церкви запахло смазанной кожей. Двое городовых встали около мадам Капустиной и матери Василисы, остальные отсекли гостей. Пушкин с приставом подошел к невестам.

– Баронесса, прошу вас отойти на всякий случай, – сказал он и обратился к священнику, который был возмущен вторжением полиции. – Прошу простить, батюшка, свадьбы отменяются… Гостям покинуть храм…

Под ропот и недовольство городовые вытеснили небольшую толпу друзей и родственников Курдюмова.

– Алексей Сергеевич, отменили свою свадьбу, в отместку захотели разрушить наши, – улыбаясь, сказала Василиса.

– Нет, Василиса Ивановна, не я их разрушил.

– А кто же?

– Благие намерения, которые привели к четырем смертям и чуть не устроили пятую.

– Простите, не понимаю, – сказала она. – Если мадам Бабанова убивала невест, чтобы закрыть долг по кассе, как вы установили, то при чем тут мы с Матроной и наши свадьбы?

– Авива Капитоновна не слишком добрый человек, желала начать жизнь заново, но никого не убивала…

Василиса упрямо дернула головой.

– Не понимаю… Вы же сами предъявили ей обвинение и арестовали… Еще и покушение на баронессу.

– Это был не арест, а спасение, – ответил Пушкин. – Если бы мы с приставом не забрали ее из дома, сегодня ночью мадам Бабанова покончила бы с собой, отравившись аконитином и оставив признательную записку. Не так ли, пристав?

Фон Глазенап многозначительно хмыкнул. Он до конца не верил, что принимает непосредственное участие в раскрытии двух убийств по его участку. И еще нескольких. Теперь точно начальство заметит.

– Только Авива Капитоновна не сама приняла бы яд. Ей сильно помогли. А ее записку написал некий Дынга, который умел подделать любой почерк. Даже подпись господина Бабанова. Жаль, что он умер до своей свадьбы, которая должна была проходить сейчас в этом храме. Умер, выпив кувшинчик пива с аконитином. Наличие чрезмерной концентрации яда в пиве установлено доктором 2-го Арбатского участка… Я знаю, кто из вас, барышни, представился ему Астрой Бабановой. Более того: обещала себя в качестве приза и приданое в двадцать тысяч. Знаете, за какие услуги?

Невесты молчали. Капустина попыталась броситься к дочери, но городовой удержал.

– Тогда придется мне, – продолжил Пушкин. – Господин Дынга был отравлен потому, что слишком много знал. Он изготовил множество фальшивок: кляузу Астре Федоровне про свидание ее жениха, письмо якобы от ее имени Марине Бутович, письмо от меня Гае Федоровне, рукописное приглашение на свадьбу Астры Бабановой с графом Урсеговым. Самое главное – фальшивое прошение от имени Федора Козьмича признать законным сыном вашего ребенка, Матрона Ивановна.

Потупившись, барышня молчала.

– Ваш сын действительно мог быть законным наследником рода Бабановых, если бы не одно обстоятельство. Для Федора Козьмича он был сыном и…

– Молчи! – закричала Капустина, падая на колени. – Ради Бога, молчи, Пушкин!

– Маменька, вы что! – проговорила Матрона, попыталась двинуться к ней, но Вановский не пустил. Она оттолкнула его руки. – Да, отец моего мальчика неизвестен, но Евстафий Дмитриевич был так добр, что согласился взять меня с чужим ребенком… Зачем помешали нашей свадьбе, господин полицейский?

– Тайна сыска обязывает хранить молчание, – сказал Пушкин. – Пожалуй, нам всем пора…

Василиса оправила платье, которое очень шло ей.

– Что же, прощайте, господин Пушкин, – сказала она, беря Матрону за руку. – Не поняла ничего, чем вы нас пугали… Нам надо найти наших женихов… Наверное, спят пьяные в трактире…

Тут уж фон Глазенап преградил им дорогу, угрожающе хмыкнул и взялся за эфес шпаги. Для уверенности.

Василиса закрыла собой Матрону.

– Что это значит? Что за шутки?

– Это значит, что разговор будет продолжен в сыскной полиции. Господин Курдюмов и его сын уже там, дают признательные показания лично начальнику сыска. Зарабатывают прощение за шантаж. Госпожа Бабанова согласилась отозвать свою жалобу, если они изложат обстоятельства смерти четырех невест…

– Ах вот оно что, – сказала невеста живая, сунула руку в невидимую прорезь на юбке и выдернула кулачок, в котором что-то сжимала. – Прощай, Пушкин…

И она запрокинула кулачок над головой.

– Яд! – крикнула Агата.

Пристав с Вановским растерялись, Лелюхин стоял далеко. Пушкин махнул ладонью сколько было сил. Кулачок выбросил что-то темное. Аптечный пузырек шлепнулся об пол, разлетаясь на темные осколки и оставляя пятно белого порошка. Фон Глазенап поймал невесту и прижал ее руки к телу. Она билась, кричала, обзывалась, плевалась ему в лицо, стараясь укусить за нос. Ротмистр держал крепко.

Это он умел.

В Кузнецком переулке было пусто. Городовые разогнали гостей подчистую. Агата сняла платок, который надела ради приличия. Она предпочитала шляпки.

– Я наделала столько ошибок, искала убийц совсем не там, – сказала она, рассматривая серую брусчатку мостовой.

– Ваши ошибки спасли семью Бабановых, – ответил Пушкин. – Авива Капитоновна вскоре бы умерла, участь Астры и Гаи была ужасной: их бы превратили в прислугу и оставили без приданого. Мадам Фекла Маркеловна расплатилась бы за все унижения… Иногда неправильное решение задачи дает верный ответ. Поверьте мне как математику…

Агата взглянула на него. Пушкин был спокоен, холоден, равнодушен. Как всегда. И все-таки что-то неуловимое в нем изменилось. Лед подтаял. Неужели весна настала?

– Вы правда так думаете?

– Хотели спасти Агату, а спасли всех. Вы настоящая спасительница, мадемуазель Керн.

Голова по-прежнему гудела и ныла, при ходьбе пошатывало, но эти слова были лучшим лекарством. Агата ощутила, как радость переполняет ее.

– Спасибо, Алексей Сергеевич… Это лучший комплимент в моей жизни… Могли бы в качестве награды раскрыть тайну «Клуба холостяков», на который потратила столько сил и чуть не погибла? Раз уже сегодня так щедры на откровенность…

– Никакого клуба нет, – ответил Пушкин и поправился: – Пока нет. У графа Урсегова проснулся талант к сатире: вздумал издавать сатирический журнал «Клуб веселых холостяков». Он пишет рассказы и очерки, господин Ферх, конторский служащий и жених Юстовой, рисует карикатуры: оказывается, в нем горела страсть к рисованию, но бедность заставила пойти в конторщики. Господин Гурлянд, жених Бутович, редактирует и собирает номер. А господин Тангет, которого видели в бане, печатает в своей типографии… Письмо женихов московским невестам было пробой пера и рекламой журнала…

– И здесь ошиблась, – печально призналась Агата. – Вот в чем смысл наказания невест: высмеять их в карикатурах… И первой – купеческую дочку, которая хочет выйти за аристократа… Как просто…

– Вы дали им достойный ответ… Граф умолял найти талантливого автора.

Улыбку Агата не сдержала.

– А вы опять меня провели: не было у меня на пальцах чернильных пятен… Признавайтесь, как догадались?

Пушкин хмыкнул.

– Вот что, Агата, – обратился он по имени, что было редкостью. – Сегодня множество дел, надо оформить и так далее… Завтра в середине дня чем заняты?

– Я совершенно свободна, – ответила она и чуть не взлетела птичкой. Весна! Весна!

– Тогда около двух, нет, трех часов буду ждать вас у тетушки… Нужно серьезно кое о чем с вами поговорить. – И он смущенно закашлялся. Как любой мужчина, который борется до последнего, чтобы не сболтнуть признание.

– Тогда до завтра… Постараюсь не опоздать, – сказала она и поспешила прочь. Чтобы не спугнуть лишними словами счастливую надежду.

Свадебный сезон только начинается.

Эфенбах так был доволен раскрытием сразу четырех преступлений, что обнял Пушкина по-отечески, с чувством назвал его «раздражайший мой!» и поехал домой, совершенно забыв, что оттуда его выгнали. Приемное отделение опустело. Кирьяков поехал на очередную свадьбу, юный Актаев, переполненный гордостью за блестяще проведенный арест, отправился в трактир угощать приятелей. Остался только Лелюхин. Подхватив стул, он подсел к Пушкину, который дописывал протокол.

– Великое дело, Алёша, совершил…

– Помогли случайность и любопытство мадемуазель Керн, – ответил он, ставя точку и откладывая лист, чтобы чернила просохли. – Если бы она не прислала за мной городового и я не оказался в салоне мадам Вейриоль, все закончилось бы иначе.

Василий Яковлевич подмигнул:

– Прошел слух: тебя сватали за богатую купеческую дочку, ту самую Астру Бабанову?

– Сватали. Старания моей тетушки были обречены: я не собирался на смотрины в дом Бабановых. Если бы не мадемуазель Керн, меня бы там не было. Это неизбежно привело бы к смерти Авивы Капитоновны, а за ней Дмитрия Козьмича.

– Почему же такая определенность?

– Потому что первое убийство мадемуазель Маклаковой доктор посчитал естественной смертью. Пристав даже не стал разбираться: подумаешь, бывает. Убийца рассчитывал, что полицию заинтересует смерть невесты накануне выдачи приданого в тысячу рублей. Дальше ниточка потянется к смерти господина Бабанова. Ничего подобного: полиция не заметила убийства. Что делать убийце? Попытаться второй раз. Умирает Лабзова – и опять ничего. Снова естественная смерть… Убийца в отчаянии. Выхода нет: должна умереть третья жертва – Юстова. Тут было подготовлено основательно: девушке предложили продать то, что ее мужу не особо пригодится. Юстова согласилась. Подала объявление Алой Ленты. Пришла в салон, заперлась в примерочной и открыла дверь в сад. Господин получил то, за чем пришел. Передал двести рублей, перевязанных алой лентой. Далее является убийца…

– Постой! – Лелюхин поднял руку. – К Юстовой приходил граф Урсегов?

Пушкин покачал головой:

– Граф в это время развлекался с мадам Бабановой у себя дома. К Юстовой приходил почтенный господин Курдюмов…

– Это потому что деньги, присланные Авивой Капитоновной, были перевязаны алой ленточкой?

– Потому что убийца не мог пригласить никого другого. Курдюмов не убивал, но имел непосредственное отношение к преступлению.

Василий Яковлевич пригрозил пальцем.

– К этому еще вернемся. Так что с Юстовой?

Пушкин печально вздохнул:

– Убийца очень старался, чтобы полиция заметила улики. Для этого на горло жертвы был положен утюг. Расчет, что полиция не может посчитать такое происшествие несчастным случаем. И опять ошибка. Пристав фон Глазенап уже намеревался составлять протокол. Тут явился я и все ему испортил… В третий раз одной уликой убийца не ограничился. Рядом с телом был положен старинный пузырек из аптеки отца Авивы Капитоновны и замазан углем. Чтобы полиция проявила интерес: кому мог принадлежать? В сумке Юстовой оказалась книжка невесты. Но выдача приданого должна случиться завтра. Почему она там оказалась? Потому что убийца обещал Юстовой выдать приданое на день раньше, в примерочной. Было нужно, чтобы полиция нашла книжку невесты, которая вела прямиком к мадам Бабановой. Убийца добавил рукописное приглашение на свадьбу Астры и графа, на которую Юстову никто не приглашал. Явное излишество. И опять неудача…

– Почему же? Ты же начал расследовать.

– К сожалению, я сказал, что смерть Юстовой – несчастный случай… Что привело к гибели Бутович…

Лелюхин дружески похлопал Пушкина по плечу:

– И не думай забивать голову. Ты не имел права раскрывать подробности девице, которую впервые видел…

– Не мог, – согласился Пушкин. – Но мне от этого не легче… Дальше настал черед Бутович. Ей тоже было обещано приданое, и она тоже захватила с собой книжку невесты. Но в этот раз убийца решил добиться от слепой и глупой полиции того, что было нужно. Из дома Бабановой были принесены драгоценные бокалы и бутылка «Moët & Chandon». В бокал насыпано столько аконитина, что видно невооруженным глазом. Теперь только слепой не увидит улики, указывающие на мадам Бабанову… Наконец, первая цель была достигнута: я сказал, что Бутович убита, и проявил большой интерес к делам мадам Бабановой…

– Алёша, ты помнишь, что мы не могли понять: почему Бутович передали куклу вместо денег и у нее не было полового сношения перед смертью? – напомнил Василий Яковлевич.

– Точный и простой расчет. Бутович взяла бумажный сверток с алой лентой потому, что была уверена: получает от графа отступной за молчание. Убийца объяснил ей, что ее жених, господин Гурлянд, работает в газете. Никакие дружеские чувства к графу не остановят его написать разоблачительную статью про алую ленту и развращение девиц. Убийца обещал получить с графа деньги. И новые бокалы в придачу, которые так нравились Бутович. Конечно, Урсегова никто не шантажировал. Потому что два года назад Бутович продала невинность совсем другому человеку. Только не знала, кому именно. Но знала, что граф это организовал. За что был выгнан из попечительского совета пансиона… Для Бутович бокалы были подарком от графа, который ей не суждено принести домой. А для полиции – решающая улика, чтобы обвинить Авиву Капитоновну. Они были взяты из ее набора…

– Вот ведь странность: чтобы подозрение пало на невинного человека, пришлось убивать четверых невиновных… Что же за чудовище? И в таком возрасте…

– Василиса Ивановна, а вернее Василиса Федоровна, вовсе не чудовище, – ответил Пушкин и посмотрел на признательные показания, лежавшие на его столе. – Она умная, рациональная, волевая и, как ни странно, честная барышня. Вся в породу отца. Действовала не ради своей выгоды, а чтобы сохранить фирму и отомстить за смерть Федора Козьмича. И в чем-то была права: как только завещание вошло в силу, Авива Капитоновна вышла бы замуж за графа, фирма тут же была бы продана. Чего Василиса допустить не могла. Действовала как настоящая Бабанова. Добиваясь своего, не считаясь с жертвами…

– А что же ей было надо?

– Немного: чтобы полиция арестовала мадам Бабанову, начала расследование смерти Федора Козьмича, провела эксгумацию его тела, нашла отравление, и тут судьба Авивы Капитоновны была бы решена. Главное: полиция должна была найти на столе Федора Козьмича прошение о признании сына Матроны Капустиной его законным наследником… Очень умное решение. При обыске в кабинете находят прошение на высочайшее имя, не смеют положить под сукно и передают в канцелярию генерал-губернатора. Заметьте: передает не Курдюмов, не мадам Капустина, а полиция. Никаких сомнений и проверки подлинности. Великий князь лично знал Бабанова, награждал его и, конечно, не отказал бы в последней просьбе. Маленький Николай становится самым богатым ребенком Москвы, получив состояние Бабановых по законному завещанию. А его мать и ее новый муж – опекунами наследника. То есть полными владельцами дела. В это время Авива Капитоновна отправится на каторгу за убийство мужа и невест, которых не совершала. Полагаю, Дмитрий Козьмич недолго оставался бы вечным директором…

Василий Яковлевич выпустил воздух, будто вел тяжкий рассказ.

– Если не Авива убила мужа, кто же тогда?

– Надо начать издалека, – ответил Пушкин. – Порочная страсть Федора Козьмича в конечном итоге привела к кровосмешению. Сын от Матроны Капустиной приходился ему и внуком. Об этом Бабанов, вероятно, узнал от Капустиной, которая не могла стерпеть такое. При всем хищном и развратном характере он был неплохой человек: платил женщинам, от которых у него рождались только девочки. И вообще всегда платил. В этот раз деньгами было не откупиться. Бабанов решил переписать завещание и отдать себя на суд Божий. То есть насыпать в настойку аконитин и выпить. Если Господь простит ему грех, останется жив. А если нет, то брат Дмитрий найдет новое завещание. Доверять такую тайну он не мог даже нотариусу. В старое завещание Федор Козьмич вписал условие о задержке на два месяца или до приезда Дмитрия. Поздней ночью всыпал в графинчик аконитин. Порошком в минимальных дозах он сбивал температуру. А тут насыпал от души, по-купечески. Но принял меры: за праздничным столом объелся блинами. Думал, что жирная пища уменьшит действие яда. Однако Божий суд нельзя обмануть. Бабанов умер…

– То есть совершил самоубийство?

Пушкин кивнул:

– О котором никто не мог знать… Вскоре после Масленицы Василиса вымела из-под буфета старинный пузырек. Видела его раньше, знала, что в нем хранится аконитин. И вдруг пузырек лежит в неположенном месте. К тому же полупустой. Она умная и образованная барышня, знала, что аконитин – не только лекарство. Знала, что Авива Капитоновна отлично разбирается в ядах. И по смерти мужа получила все состояние. Какой вывод должна была сделать?

– Авива отравила Бабанова, – ответил Лелюхин.

– Конечно. Что дальше? Идти в полицию бесполезно. Какой-то компаньонке никто не поверит. Ждать Дмитрия Козьмича невозможно – он вернется в августе. Что делает Василиса? Идет за советом к Курдюмову, почтенному управляющему. Евстафий Дмитриевич тут же понимает, какой шанс пришел в руки. Он предлагает Василисе спасти честь и состояние семьи. Для этого надо напугать мадам Бабанову шантажом, а затем посадить. Тем более родился законный наследник, о котором Курдюмов знает. Мальчик должен получить отцовское наследство. Василиса станет женой Ардалеона, то есть одной из тех, кто будет законно владеть фирмой. Она ведь тоже дочь Бабанова. Сделка заключена, Василиса начинает действовать. Курдюмов рассказывает ей о бывшем конторщике Дынге, у которого талант подделывать почерк. Василиса знакомится с ним, представившись Астрой Бабановой. Дынга – горбун, которого все избегают. А тут дочь бывшего хозяина идет ему в руки. Настоящую Астру Федоровну мелкий конторщик не мог видеть. Он соглашается на все. Делает прошение с фальшивой подписью Бабанова и прочие записки. Теперь очередь Авивы Капитоновны. Она получает угрожающую записку, наверняка написанную Дынгой. До получения наследства разбирательство с полицией ей не нужно. Легче заплатить. Деньги отправляются в коробке печенья «Эйнем» до востребования. Ардалеон ходит на почту получать. Деньги нужны Василисе не только в качестве платы за невинность, но и на свадьбу с Ардалеоном. Как приданое…

– Как узнал? Они в этом не признавались…

– Василиса сказал мне, что маменька сберегла для нее приданое, – ответил Пушкин. – При этом деньги на пансион у нее закончились. Деньги и правда закончились: Бабанов перестал платить матери Василисы, взяв дочь к себе в услужение. Следовательно, приданое Василиса копила из денег Авивы Капитоновны. Курдюмову их было не жалко: все одно к сыну придут. Ему было нужно, чтобы Василиса не могла свернуть в сторону. Она и не собиралась: выбрала жертвы, которые должны получать приданое в кассе невест, и начала их травить. Только полиция не могла в это поверить…

Лелюхин отошел к графину, налил полный стакан и жадно выпил.

– Ох, девица, – проговорил он, вытирая усы. – Понимаю, как заставила горбуна опустошить кувшинчик пива с ядом. Барышне легко молодого мужчину поймать на гордости: дескать, сможешь? Но как подруг заставила горечь пить?

– Потому что подруги и потому что горечь, – ответил Пушкин, наблюдая полное непонимание на лице Василия Яковлевича. – Василиса посоветовала Юстовой после полового акта выпить горький порошок, который обережет от беременности. Та поверила и сама выпила. После чего получила удар утюгом по затылку.

– А Бутович? У нее же ничего не было…

– Тот же аргумент: горький порошок перед брачной ночью. Чтобы детей не было. Девушке в шестнадцать лет, да еще с такими амбициями, как у Бутович, не хочется возиться с пеленками. А тут знакомая не только принесла от графа деньги, шампанское и бокалы, но и дала совет, как не забеременеть. И порошок при ней был. Разве Бутович откажется? Насыпала аконитин в любимое шампанское, насыпала побольше, чтобы наверняка, и добровольно выпила…

– И что в голове у этих барышень! – горестно воскликнул Лелюхин. – Хуже разбойников с Хитровки… Но постой, ты это все так складно изложил. Но как понял, что Василиса и есть убийца? Как система твоя сработала? Обещал раскрыть…

Положив блокнот, Пушкин показал паутину, густо усыпанную кружками, подписями и стрелками, идущими в разные стороны. Василий Яковлевич не понимал ничего.

– Как в этой каше разобраться? – спросил он.

– Смотрите на связи, – ответил Пушкин, указывая на стрелки. – Система базируется на аксиоме: человек совершает поступок, исходя из страха или выгоды. Это очень простая формула, раскрывающая математику человеческих поступков.

– И как это разоблачило Василису?

– При первой встрече она упомянула смерть Бабанова, назвав странной. Вот стрелка: зачем? Когда показал ей найденный аптечный пузырек, очищенный от угля, она его сразу узнала. Что было чрезвычайно странно. Ведь она нашла пузырек, запачканный углем. Вот другая стрелка: почему? Юстовой была принесена сельтерская вода, а Бутович – шампанское. Почему? Потому что убийца знала их вкусы. Значит, принесла подруга, или вместе учились. Стрелки указывают на Астру, Гаю и Василису. Почему убийца назвалась Астрой Бабановой горбуну? Эта стрелка: она хочет быть ею. Кто принес в «Московский листок» письмо женихов и снова назвался Астрой Бабановой? Граф попросил своего приятеля Ферха отнести. Тот передал своей невесте, Юстовой. Зачем Юстовой скрываться, если за объявление Алой Ленты расписалась своим именем? Вот эти стрелки. Они указывают на того, кому даже такая мелкая деталь выгодна: Василиса. Чтобы при разбирательстве внести ссору между Астрой и графом… Следующая. В фальшивом письме Астры к Бутович ее называют девичьей кличкой из пансиона. Кто мог ее знать? Тот, кто с ней учился… Вот куда ведут векторы… Еще направление: кто мог прийти вместо Астры Бабановой в салон мод к Бутович? Та, кто находится рядом с Астрой, и Бутович могла этому поверить. Тут уже всего две стрелки… Кто вместо Бабановой мог обещать принести Юстовой и Бутович деньги из кассы? Только Василиса, она вела расчеты…

– А, начинаю понемногу понимать, – сказал Василий Яковлевич, разглядывая паутину. – Это что у тебя тут: «сожженная книга»?

– Василиса привела меня на кухню и указала на конторскую книгу, которая была заткнута за печь. Я попросил убрать, и она положила точно на то же самое место. Почему? Так поступает тот, кто сам подпалил книгу, зачеркнул фамилию Бутович, вложил между страниц пузырек аконитина и засунул за печку. Зачем? Стрелки показывают: чтобы изобличить Авиву Капитоновну… При этом Василиса занималась ведением денежных поступлений и выплат кассы. Знала всех и все… Смотрите дальше. Агату Керн кто-то заманил и повесил. При этом подкинул аграф мадам Бабановой. Зачем? Чтобы бросить на нее тяжкое подозрение. Куда это ведет? К разрыву свадьбы с графом. Кому выгодно? Тому, кто хочет, чтобы наследство осталось нетронутым… Таких несколько. Уже слишком много векторов указывают на Василису… Дальше. Зачем Астре прислали подметное письмо, якобы ее жених изменяет в салоне Вейриоль? Чтобы Астра ворвалась в примерочную, увидела мертвую Юстову и подняла крик, на который прибежит полиция. Кто может быть? Гая, Капустина или Вейриоль. И Василиса. При этом новая стрелка: Астра думает, что граф, обесчестив, убил ее подругу, и отказывается выходить за него. Кому выгодно? Не Вейриоль, не Капустиной. И не Гае. У нее жених я. Кто остается?

– Да уж, – выдохнул Лелюхин. – Вроде легко, а не ухватишь.

– Без ключевых фактов: прошения на высочайшее имя и свадьбы Василисы с Ардалеоном система указывает относительно, – сказал Пушкин. – Как только эти факты вскрылись, изобличение было завершено. Система дала точный ответ.

– Уму нерастяжимо, как говорит наш несравненный начальник… Все это чудесно, Алёша, а вот скажи мне: с чего вдруг мадам Бабанова решила отдать за тебя Астру, а самой выйти за графа? Надоело быть любовницей?

– Она думала, что Астра убила Юстову, и пыталась защитить ее, выдав за чиновника сыска… Чем несколько спутала план Василисы. Но не настолько, чтобы от него отказаться. Приз слишком велик: состояние Бабановых. Старший Курдюмов женится на Матроне Капустиной и становится опекуном Николая. То есть фактически владельцем дела. Василиса выходит замуж за Ардалеона, которому потом достанется все. И фирма спасена, и Бабанов отмщен… Как хотела Василиса. Золушка стала убийцей, чтобы разбогатеть по-настоящему… Без всякого волшебства. При помощи аконитина и точного расчета. Куда более точного, чем моя система… Вот так, Василий Яковлевич. Теперь вам известна тайна моего блокнота… Если разболтаете, придется накормить вас аконитином…

Лелюхин дружески пихнул его в бок.

– Еще посмотрим, кто кого… Ты лучше скажи: что с твоей женитьбой будет? Тут система математическая не поможет… Самому надо постараться…

Закрыв блокнот, Пушкин спрятал его в сюртук.

– Женитьба… – проговорил он в задумчивости. – Тут надо все тщательно обдумать… Взвесить все «за» и «против».

– Ты не взвешивай, а женись… А то помрешь бобылем, как я, – сказал Василий Яковлевич. – Хватит умствовать, пошли, отметим победу математики над коварством…

Когда человек счастлив, то хочет делиться своим счастьем. Швыряя в других, несчастливых, как лепестки роз на праздниках древних. Агата была счастлива уже предчувствием счастья. Что пьянее вина и слаще меда. До назначенной встречи еще долго, нельзя просто сидеть в номере и ждать. Она бы сошла с ума от медлительности стрелки часов. Надев уже раз ношеное платье, Агата спустилась в ресторан, чтобы заесть ожидание поздним завтраком.

За дальним столиком сидели две мрачные личности. Глубоко несчастные. Одна личность меланхолично жевала, другая опрокинула рюмку водки. В такой день Агата не могла допустить, чтобы хорошие люди были в печали. Подойдя к столику, она потребовала прекратить похоронное пиршество, заплатить по счету и отправляться в путь. Зефирчику, которого выгнали из дома, было все равно; у Ванзарова до вечернего поезда в столицу – уйма времени. Они согласились, даже не спрашивая, куда их везут.

Агата привезла их в дом на Тверской.

В большой гостиной собралось семейство. Авива Капитоновна с посеревшим лицом, в черном платье, была тиха как мышь. Астра с Гаей тоже сменили платья на подобающие трауру. Увидев баронессу, входящую с молодыми людьми, мадам Бабанова бросилась к ней, упала на колени и стала целовать руки, плача и причитая:

– Спасительница… Ангел наш… По гроб жизни вам обязана… Солнце наше…

Такие бурные излияния трогали и смущали. Агата подняла ее и обнялась так, как обнимаются женщины, которым уже нечего делить.

– А ну-ка, позволь, позволь, матушка…

Отстранив Авиву, еще утиравшую глаза, Дмитрий Козьмич поклонился поясным поклоном, коснувшись пальцами пола.

– Говорить красиво не обучен, но знайте, баронесса: отныне в моем лице вы всегда найдете не только верного друга, но и слугу. Просите что угодно и когда угодно… Мы вам всем обязаны. Купцы такое вовек не забывают, а уж мы, Бабановы, и подавно.

Агате все больше нравилось быть спасительницей. Избавительницей. Помогательницей. И осчастливительницей. Если можно так выразиться… Совершенно новое, восхитительное чувство. Тут она вспомнила, что у нее за спиной сопят две печальные личности. И представила молодых людей. Поклонившись, Ванзаров с тоской подумал: «И здесь две дочери… Да что же за город такой, Москва».

Без лишних церемоний взяв Зефирчика за руку, Агата подвела к сестрам, которые в присутствии дяди вели себя как полагается воспитанным барышням.

– Милая Гая Федоровна, позвольте представить вам господина Вестлинга, – сказала она, подталкивая Зефирчика к счастью. – Ему двадцать четыре года, прекрасно образован, знает уйму никому не нужных языков, имеет любящую мать и дядю, начальника сыскной полиции. Он добрый и простой человек. А еще…

Тут Агата вовремя замолчала, потому что слова были не нужны.

Зефирчик смотрел в глаза Гаи.

Гая утонула в его глазах.

Они не замечали, что происходило вокруг.

Горничная поскользнулась с подносом.

Ванзаров зацепился за край ковра и чуть не рухнул на диван.

Авива Капитоновна споткнулась о ногу брата и была им поймана.

Шальной голубь ударился в оконное стекло и съехал тушкой.

– Это чудо, – шепнула Астра баронессе. – Где вы раздобыли это чудо?

– Немного разбираюсь в мужчинах, – ответила она. – Я вас научу…

– Я о другом. Колдун нагадал сестре, что с нее слетит сорочье проклятие, наверное, тетушка Капустина наложила… И вот оно слетело!

Агата подмигнула.

– Я сама колдунья.

А Ванзаров подумал, что минус на минус всегда дает плюс. В один миг его друг нашел свою судьбу без помощи товарища. На чиновника из Петербурга Астра глянула и отвернулась. Коренастый юноша с соломенным вихром и без усов не понравился. Не лег ей на сердце. А Ванзаров пропал: теперь обречен искать эти изумительные глаза. Искать и не находить. Потому что других таких в мире нет. В Петербурге точно. Какая несправедливость: девушка, в которую он захотел влюбиться не сходя с этого места, а не только предложить руку и сердце, была к нему холодна.

Гая и Зефирчик плыли в облаках.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Зефирчик, – ответил он, плохо соображая, что говорит, потому что увидел наконец самую красивую барышню в мировой истории. – Ой, то есть Мафусаил…

– Мне нравится Зефирчик… Сладко и воздушно… Можно буду так вас называть?

– Можно… Вам можно все… Гая – какое восхитительное имя… По-гречески означает «рожденная землей»… Какое прекрасное…

– Вы первый мне такое говорите… А моя сестра Астра…

– Да, она «звезда»…

– Отец придумал назвать нас вместе: земля и звезда… А наша матушка – Авива…

– О да, означает: «время созревания колосьев»… Потрясающе… Какая глубина смыслов: из хлебного колоса явились звезда и земля!

Подхватив Астру за локоть, Агата потащила за собой:

– Мы здесь лишние… Осталось наколдовать вам второго жениха. – И она провела ее мимо Ванзарова. Всем было не до него. Дмитрий Козьмич и мадам Бабанова согласились отпустить с баронессой Астру Федоровну.

Уходя из дома, в котором оставлял друга, Ванзаров оглянулся. Зефирчик и Гая смотрели друг на друга, забыв о приличиях. Их не беспокоили… Юноша Дмитрию Козьмичу понравился.

– Что ж, плодитесь и размножайтесь, – тихо пожелал он. – Господин Эфенбах наконец будет доволен.

А еще подумал, что ужасно хочет домой, в Петербург. Скорей бы усесться за матушкин обед. Москва, город невест, сильно утомила Ванзарова.

В этот день Агата так доверяла своему чувству, что приказала извозчику везти в гостиницу «Лоскутную». Войдя с Астрой в зал ресторана, она увидела того, кто был нужен. Господин Смольс пил в одиночестве и выглядел слегка помятым. Для дипломата, во всяком случае. Решительно взяв мадемуазель Бабанову, Агата подвела ее к столику.

Смольс выронил рюмку.

– Вы… Вернулись… Убежали… С Кавказа…

– Петр Андреевич, прошу меня выслушать, – сказала Агата, не представив спутницу. – Я не была на Кавказе. Я сошла с поезда в Клину, чтобы отменить нашу свадьбу. Я не баронесса фон Шталь, меня зовут Агата Керн. Наш брак принесет вам много горя, поверьте и не спрашивайте почему. Забудьте меня навсегда.

– Но как же, – пробормотал Смольс и тут заметил Астру. Взгляд его прояснился, осветился надеждой. Дипломат поправил галстук, встал и поклонился. – Представьте меня вашей знакомой…

Только этого Агата и ждала.

– Моя подруга Астра Федоровна Бабанова, дочь одного из богатейших купцов Москвы… Получила великолепное воспитание. – Тут воспитанница пансиона присела в книксене, что от нее ожидать не приходилось. – Умна, свободолюбива и похожа на меня характером. Она станет идеальной женой дипломату. И верной помощницей во всех дипломатических делах…

От такой прямоты Смольс подавился и пригласил дам за стол. Астра села без малейших колебаний. Она радостно и чисто смотрела на молодого мужчину, не замечая, что Петр Андреевич старше ее лет на семь-восемь, то есть почти старик. По меркам Пушкина.

– Дальше сама, подруга, – шепнула ей Агата, извинилась и оставила их начинать историю семейного счастья.

Она нарочно опоздала на пятнадцать минут и приехала на Страстную площадь четверть четвертого. Войдя в гостиную, Агата нашла тетушку в жутком гневе.

– Ты только подумай! – вскричала Агата Кристафоровна. – Мой дражайший племянник с утра прислал записку: «Срочно вызван в Петербург. Прошу не держать на меня зла».

В голове помутилось. Агата опустилась в кресло. Пред глазами рассыпался хрустальными осколками невидимый замок счастья.

– Он, конечно, герой и все такое! – бушевала тетушка. – Но он и дурак самый настоящий. Нет, не дурак: трусливый заяц! Хуже Подколесина! Сам захотел с тобой объясниться и испугался! Он не глыба льда, а тюфяк!

Тетушка подсела к Агате и обняла:

– Ничего, миленька моя, не переживай… Все образуется. Слово даю: будет у тебя счастливая свадьба по всем правилам.

ПРИДАНОЕ НЕВЕСТЫ НА 200 РУБЛЕЙ:

• 12 сорочек из мадаполама с шитьем

• 6 сорочек из полотна с шитьем

• 1 сорочка из тонкого полотна с нарядной отделкой

• 6 панталон из шерсти с шитьем

• 6 панталон из мадаполама с нарядной отделкой

• 6 кофт из шертинга с шитьем

• 2 кофты из нансука с шитьем

• 1 кофта с нарядной отделкой

• 3 юбки со складками и оборкой

• 2 юбки с шитьем

• 1 юбка с нарядным шитьем

• 1 матине нарядное

• 12 платков полотняных

• 12 пар чулок черных

• 6 пар чулок крем

• 12 наволок полотняных

• 12 простынь полотняных

• 2 одеяла пикейных

• 2 одеяла шерстяных

• 2 скатерти столовых на 6 персон

• 1 скатерть столовая на 12 персон

• 24 салфетки столовых

• 1 скатерть чайная

• 12 салфеток чайных

• 12 полотенец личных

• 6 полотенец чайных

СОЧЕТАТЬСЯ БРАКОМ:

В январе – домовитость

В феврале – трудовая жизнь

В апреле – недостатки

В мае – маяться

В июне – дружно жить

В июле – большое потомство

В августе – несогласие

В сентябре – зажиточность

В октябре – богатство

В ноябре – семейный разлад

В декабре – бесплодие

О ВСТУПЛЕНИИ В БРАК.

1. Лица православного исповедания всех без различия состояний могут вступать между собою в брак, не испрашивая на сие ни особого от правительства дозволения, ни увольнения от сословий и обществ, к коим они принадлежат.

3. Запрещается вступать в брак лицам мужеского пола ранее восемнадцати, а женского шестнадцати лет от рождения, но в Закавказье природным жителям дозволяется вступать в брак по достижении женихом пятнадцати, а невестою тринадцати лет.

Примечание. Епархиальным архиереям предоставляется в необходимых случаях разрешать браки по личному своему усмотрению, когда жениху или невесте недостает не более полугода до узаконенного на сей случай совершеннолетия.

(…)