Переход от средневековой культуры к культуре Нового времени вопреки распространенному мнению — процесс длительный и сложный, вовсе не сосредоточившийся на одних катаклизмах Петровского времени. Велик соблазн отнести этот переход к нескольким годам конца XVII века и начала XVIII. На самом деле многосторонний процесс изменений начался в Смутное время и продолжался весь XVIII век, то есть охватил не менее, чем два века.

Он начался сверху, ибо верхи общества имели наиболее подвижный образ жизни.

События, связанные с польской интервенцией, народными движениями, затем присоединение Левобережной Украины, войны на юге и на западе передвигали из страны в страну духовенство и военные слои. В самой Москве обосновалось Немецкая слобода; иностранцев в Москве оказалось больше, чем в последующие века. Естественно, что уже в XVII веке появились общие с Украиной и Белоруссией культурные проблемы и культурные движения. Одним из таких движений явилось барокко — в зодчестве, в изобразительном и прикладном искусствах, а также в литературе: в поэзии и на театре.

Барокко не было просто «модой» — оно было необходимостью. Барокко — это новый культурный язык, зная который можно было общаться с Европой. Новые символы, эмблемы, понятия, темы, новая мифологическая система образов — все это двинулось на Русь, не сметая старую систему, которая оставалась, но замкнулась главным образом в пределах церкви и в значительной мере была той же, что и на Западе, но дополняя ее преимущественно тем, что принадлежало на Западе к светской цивилизации. Оно было органически связано с бытом, с внешней стороной светской культуры общества.

Искусство барокко было «ученым» искусством. Роль учебников, справочников, словарей, энциклопедий для освоения нового общеевропейского культурного языка стала играть поэзия барокко.

Естественно, что все новое подавалось в привлекательном виде, декларировалось как вечное благополучие. Новый культурный язык явился в форме виршей, объявленных новым Раем — «Вертоградом». У врат этого «рая» стоял его привратник — белорус по происхождению, украинец по образованию и москвич по месту своей деятельности — Симеон Полоцкий. Он явился истолкователем всего многообразия мира, представленного в ограде этого Рая отдельными фрагментами.

Конечно, Симеон Полоцкий не одним своим «Вертоградом» истолковывал мир и сообщал о нем сведения. Ему принадлежали и другие стихотворные книги. Он же действовал как учитель царских детей при дворе царя Алексея Михайловича, чей младший сын Петр стал отцом сокрушительных реформ России — Петром Великим.

Весь мир подлежал перетолкованию на западный манер, и тут нужен был не только учитель, но и воспитатель, который бы не только научил языку, но и внушил бы новые понятия о хорошем и плохом, принятом и непринятом, переодел бы мир в новые одежды понятий и образов.

Реформы зародились сначала в самих представлениях людей. Лед двинулся, и в конце концов на Русь пришла не только западная духовная культура, но и внешняя западная цивилизация, отчасти сниженная в своей глубине.

Московский «Вертоград» Симеона Полоцкого обернулся в Петербурге Петровским ассамблейным Летним садом.

Полное и научное издание «Вертограда многоцветного» никогда ранее не предпринималось. Лучшие знатоки творчества Симеона Полоцкого — Антони Хипписли (университет Сент-Эндрю, Шотландия) и Лидия И. Сазонова (Институт мировой литературы Российской Академии наук, Москва) предприняли изучение истории текста этого произведения, состоящего из множества отдельных стихотворений, подчиненных единой задаче и единому (не изменявшемуся) авторскому плану. Их издание «Вертограда» по праву может считаться образцовым, а если принять во внимание и трудности научного издания текстов, и их подготовки к печати, то и научным подвигом.

Остальное будет объяснено ниже во вступительной статье и комментариях А. Хипписли и Л. И. Сазоновой, которых мы можем уверенно поблагодарить за весомый вклад в изучение русской средневековой литературы.

Академик Д. С. Лихачев

Творчество Симеона Полоцкого, крупнейшего русского поэта XVII в., сформировавшегося в атмосфере культурного пограничья, на рубежах православия и католицизма, синтезирует литературные традиции Запада и Востока Европы и вводит русскую литературу в русло общеевропейского художественного процесса эпохи барокко.

Белорус по рождению Самуил Гаврилович Петровский-Ситнянович (Полоцк, 1629 — Москва. 25.VIII.1680) получил образование в высших учебных заведениях Речи Посполитой: в «восточнославянских Афинах» — православной Киево-Могилянской коллегии и, по некоторым предположениям, в Виленской иезуитской академии. По окончании курса наук принял в 1656 г. в Полоцком Богоявленском монастыре монашество с именем Симеона, к которому добавилось впоследствии в Москве, где и развернулась его м ногогранная творческая деятельность, определительное прозвище «Полоцкий» — по месту рождения. В научной литературе встречаются разночтения, касающиеся как отчества писателя (Емельянович или Гаврилович). так и его фамилии (Петровский/Пиотровский — Ситнианович/Ситнянович). По-видимому, «двойным» отчеством и двойной фамилией Симеон обязан отцу, которого звали Гавриил Ситнянович, и отчиму — Емельяну Петровскому[1].

Провинциальная жизнь Симеона — молодого учителя («дидаскала») «братской» школы при Полоцком Богоявленском монастыре, заполнявшего свой неторопливый досуг сочинением виршей для мелкой разноплеменной шляхты на польском, латинском, белорусском языках, вдруг кардинально переменилась после встречи в 1656 г. с русским царем Алексеем Михайловичем. Вместе со своими учениками («отроками») Симеон приветствовал стихотворными «метрами» царя, прибывшего в Витебск, затем в Полоцк в связи с началом русско-шведской войны. Царю-западнику, полюбившему новые, модные виды искусства, стихи поэта, его ровесника, пришлись по вкусу. В 1660 г. Симеон с «отроками» впервые побывали в русской столице и выступили перед Алексеем Михайловичем с чтением декламаций в Кремле. После возвращения Полоцка Польше Симеон, скомпрометировавший себя пророссийскими симпатиями, вынужден был эмигрировать в Россию, и в 1664 г. он навсегда перебрался в Москву, где получил покровительство самого царя, и поставил отныне свое перо на службу царского двора и русской культуры. Впоследствии он вспоминал, обращаясь к царю Федору Алексеевичу: «Оставих аз Отчество, сродных удалихся, / Вашей царской милости волею вручихся»[2].

Благодаря незаурядному таланту, прекрасной для восточных славян образованности и огромному трудолюбию Симеон Полоцкий стал первым московским просветителем европейского типа. Он принес в русскую культуру многие небывалые в ней ранее явления и по сути, и по форме, и по масштабу. Идеологические и художественные новации, введенные им. а также другими выходцами из бывших окраин Речи Посполитой — представителям и украинской и белорусской интеллигенции, устремившимися в середине века в свою новую столицу, можно определить как вторжение в национально замкнутую жизнь русского общества европейской постренессансной культуры.

Симеон привез с собой плоды европейской учености — прекрасное знание языков латинского, польского, белорусского, украинского, а также схоластических наук (грамматика, риторика, диалектика, гомилетика и др.), которые в целом были связаны с миросозерцанием и культурой барокко в его православном украинско-белорусском варианте. Обладая многосторонними знаниями и интересами, он являл собою тип универсального просветителя, всеобъемлющего деятеля — поэт и драматург, богослов и проповедник, переводчик и лексикограф, редактор и издатель, педагог и автор учебных книг, создатель первого проекта высшей школы. Симеон принимал участие в делах государственной важности, в частности, в работе церковного собора 1666—1667 г., осудившего как расколоучителей, так и патриарха Никона; на основе материалов и постановлений собора составил книгу «Жезл правления» (М., 1667). Он занимался воспитанием и образованием царских детей — будущего царя Федора и будущей царевны-правительницы Софьи, привил им вкус к стихотворству. Когда же предстояло выбрать наставника для юного царевича Петра Алексеевича, будущего Петра Великого, то Симеону было поручено проэкзаменовать на эту роль дьяка Никиту Зотова. Он возглавил созданную при Приказе Тайных дел первую в России школу нового типа, где обучал государственых чиновников — будущих дипломатов латинскому языку, необходимому для общения с Европой. Им разработан проект организации в Москве высшей школы («академии») по типу польских и западноевропейских университетов, положенный его учеником и другом, поэтом Сильвестром Медведевым в основу «Привилея» Славяно-греко-латинской академии (1682—1685). В обход патриарха, под началом которого находилась государственная типография — Печатный двор. Симеон завел в Кремле, или как тогда говорили «в Верху», собственную типографию, свободную от церковной цензуры, где издавал свои сочинения и других авторов, привлекая к оформлению книг придворного художника Симона Ушакова и гравера Афанасия Трухменского. Здесь была напечатана, в частности. «Псалтирь рифмотворная» — первое в России стихотворное переложение одной из библейских книг, выполненное Симеоном Полоцким по примеру польского поэта эпохи Возрождения Яна Кохановского. «Вратами учености» назвал Ломоносов эту книгу, заложившую основы его гуманитарной образованности и сообщившую ему первые представления о поэтическом искусстве.

При дворе царя Алексея Михайловича Симеон Полоцкий получил признание как мудрейший «философ», «вития» и «пиит». Фигура в контексте русской культурной жизни необычная и примечательная, он привлекал к себе внимание европейских интеллектуалов. Дворянин из Курляндии Яков Рейтенфельс в своей книге о «Московии», предназначенной для тосканского герцога Козьмы, поведал среди впечатлений и о своем знакомстве с Симеоном Полоцким, отметив те черты его духовного облика, которые он, как европеец, не мог не оценить в жителе русской столицы: «(...) монах Базилианского ордена, по имени Симеон, в высшей степени преисполнен латинской учености»[3]. Это первое в зарубежной литературе упоминание русского поэта было опубликовано вначале на латинском языке в Италии (Падуя. 1680). а затем на немецком — в Германии (Нюрнберг. 1687). Как поэта, богослова и издателя упоминает Симеона оксфордский профессор-лингвист, голландец по происхождению Г.-В.Лудольф в предисловии к своему труду — первой в Западной Европе ’’Русской грамматике’’ (1696): «Не так давно некий монах Симеон Полоцкий перевел славянскими стихами Псалмы Давида и издал их, как и многие другие еще богословские книги, именно Духовный обед, Духовный вечер, Многоцветный вертоград[4].

Симеон Полоцкий оставил огромное литературное наследие, значительная часть которого представлена в авторских рукописях и писцовых списках. В сущности за 16 лет его труда русская литература обогатилась новыми видами творчества (силлабическая поэзия и драматургия), идеями, жанрами, средствами художественной изобразительности. В русской поэзии XVII в. он занял положение бесспорного лидера и мэтра и стал основателем поэтической школы. Симеон принес в Россию воспринятую им из европейской эстетики барочную концепцию поэтического творчества, согласно которой поэт есть «переводчик слов и помыслов Бога»[5]. В студенческих записях Симеона присутствует следующее определение поэзии: «...nostra poetica nil aliud est nisi poema aut eloquium Dei ipsius est» («...наше поэтическое искусство есть ничто иное, как поэзия, или красноречие самого Бога»)[6] — положение, прямо соотносящееся с тем. что писали европейские теоретики XVII в. Писательство осознается как высший вид духовной деятельности, «как личный нравственный подвиг»[7]. С этим связана беспримерная плодовитость Симеона, его ревностное, подвижническое служение словесной культуре. Жизненное кредо Симеона — «Да не празден жизни моея иждиву время прилагая» (предисловие к «Вертограду многоцветному»). Его ученик, друг и помощник в литературных делах Сильвестр Медведев, живший в соседней с ним келье, свидетельствует: «На всякий же день име залог писати в полдесть (в четверку — Л.С.) по полутетрати, а писание его бе зело мелко и уписисто»[8] (что равно восьми страницам обычного формата).

Свои творческие усилия и каждодневную литературную работу Симеон направил на строительство русской стихотворной культуры, ибо, сетует он. обращаясь к царю Федору Алексеевичу: «Мало словенских стих доселе бяше, / поне да явит тыя время ваше»[9]. Поэт доказывает пользу «краесогласия»: « (...) ибо услаждает рифм слух и сердце чести понуждает»[10]. «Пиитическое рифмотворение», привлекательное «равномерием слогов», — достойный способ приобщить к чтению. Эстетическое подчинено этическому. В поэзии ценятся и другие достоинства, благодаря которым содержание стихов удерживается сознанием читателя: «И яко в немнозе пространстве многшая заключающеся удобнее памятию содержатися могут. И на память изученная внегда провещаются, временно благосладящая суть слухи и сердца слышащих». Того ради, заключает Симеон, «да рифмотворное писание распространяется в нашем славенстем книжном языце» (предисловие к «Вертограду многоцветному»).

Силлабическое стихотворство получило статус регулярной книжной поэзии и вошло в быт царского двора и столицы как явление новой, европейской культуры. Впервые в русской культуре возникла ситуация поэт и царь, поэт и власть, воспроизводившаяся с присущим ей драматизмом впоследствии неоднократно. Уже на судьбах первых придворных поэтов можно видеть, что близость ко двору и к царю или давала свободу, хотя и она имела известные пределы, или вела на плаху. Жизнь Симеона — иллюстрация первой возможности, а судьба его ученика — Сильвестра Медведева — второй. Благодаря покровительству царей — сначала Алексея Михайловича, а затем Федора Алексеевича Симеону удалось сделать для русской культуры необычайно много. Это же покровительство спасало его от гнева высших иерархов церкви, ревниво относившихся к стремительному возвышению явившегося из безвестности «иеромонаха», который занял не по чину высокое положение при дворе, нарушив сложившиеся традиции. Свести счеты с ним было трудно, хотя такие попытки предпринимались: при загадочных обстоятельствах был убит в монастыре его родной брат — иеромонах Исакия[11]. Сполна же церковные власти попытались отомстить Симеону уже после его смерти. Патриарх Иоаким запретил под страхом наказания читать его сочинения: «(...) запрещаем всем православным сыновом (...) никако же дерзати народно и в церквех прочитати, под церковною казнию, священным — под извержением священства, людином же — под отлучением»[12].

Новый тип культурного деятеля, который являл собою Симеон, остро воспринимался представителями традиционного культурного сознания как чужеродный и отождествлялся с неправославием. Яростный протест церковных властей вызывало «новое мышление» заезжего иностранца, о чем можно судить по характеристике, данной Симеону после его смерти патриархом Иоакимом: «(...) по пленении Полскаго государства пришел из Полотска града в царствующий град Москву некто иеромонах у езуитов учивыйся по латине именем Симеон, прозванием Полотский, сказа себе восточнаго благочестия последователя быти (...). Он же, Симеон, аще бяше человек учен и добронравен, обаче предувещан от иезуитов, папежников сущих, и прелщен бысть от них. к тому и книги их латинския чтяше, греческих же книг чтению не бяше искусен, того ради мудрствоваше латинская нововы мышления права быти. У изуитов бо кому учившуся, наипаче токмо латински, без греческаго, не можно быти православному весма восточныя церкве искреннему сыну»[13].

Впервые в русской культуре имел место арест рукописей по идеологическим причинам. Хранившиеся у Сильвестра Медведева рукописи Симеона были изъяты и скрыты от посторонних глаз в патриаршей ризнице в сундуке, содержимое которого открылось миру спустя почти два столетия после смерти автора. Тем самым его сочинения, остававшиеся в рукописях, из литературного обращения фактически были исключены. И получилось так, что Пушкину имя крупнейшего русского поэта XVII в. было известно только по поздней легенде всего лишь как автора стихотворного астрологического предсказания о рождении и великой будущности царя Петра I[14].

Литературное наследие Симеона Полоцкого введено в научный оборот далеко не полностью. Не были ранее опубликованы целиком грандиозные рукописные книги поэта «Рифмологион» и «Вертоград многоцветный», насчитывающие не одну тысячу стихов. Они производят, по словам И.П.Еремина, «впечатление своеобразного музея, на витринах которого расставлены в определенном порядке («художественне и по благочинию») самые разнообразные вещи, часто редкие и очень древние (...) именно тут выставлено для обозрения все основное, что успел Симеон, библиофил и начетчик, любитель разных «раритетов» и «курьезов» собрать в течение своей жизни у себя в памяти»[15].

И все же Симеон Полоцкий отчетливо осознавал основные, ведущие линии своего поэтического творчества и пошел не по пути их объединения, что привело бы к жанровой форме флорилегия («цветника»), а. напротив, развел эти тенденции и воплотил их в отдельных книгах: в «Рифмологионе» объединены стихотворные жанры придворноцеремониальной поэзии. «Вертоград» же, охватывающий сферу просветительско-нравоучительной проблематики и моральной философии, предстает как христианско-дидактическая система.

Сложна, интересна и не вполне обычна история создания «Вертограда многоцветного», в результате чего в русской литературе появился новый жанр стихотворной книги. «Вертоград» известен в трех рукописях, позволяющих проследить движение текста от его первоначального варианта в авторской рукописи через промежуточный писцовый список к окончательной редакции, представленной в великолепно оформленной парадной рукописи, хранящейся в БАН, шифр: Петровское собр. А 54 (прежний: 31.7.3). По этой рукописи, обозначенной здесь как список С, текст «Вертограда» публикуется в настоящем издании. Первые впечатления о парадном экземпляре передал поэт, филолог, реформатор русского стиха XVIII века В.К.Тредиаковский, выразивший восхищенное удивление большим объемом произведения и красотой каллиграфического письма: «Вертоград многоцветный (...) превеликая рукописная книга, хранящаяся в императорской Академической библиотеке (...) Сия книга писана толь чистым и преизрядным письмом, что уже ныне таких рук у наших писцов не видно.»[16].

Список С был изготовлен на основе беловой писцовой рукописи, хранящейся в ГИМ, Син. 288 и обозначенной в настоящем издании как список В. В поле зрения ученых эта рукопись попала только в середине XIX в[17]. После речи патриарха Иоакима, в которой под страхом наказания запрещалось читать сочинения Симеона, список С вместе с другими рукописями писателя был помещен в патриаршую ризницу[18] и таким образом оказался практически изъят из обращения.

Характерной особенностью текста ’’Вертограда» в писцовых рукописях В и С является то. что в них приведен в исполнение авторский замысел, в соответствии с которым стихи расположены в алфавитном порядке их названий.

Имеется также авторская рукопись «Вертограда», сохранившая произведение в его первоначальном виде; она находится, как и список В, в ГИМ, Син. 659[19] и обозначена в настоящем издании как рукопись А. О ее существовании известно уже от архимандрита Саввы, с легкой руки которого автограф традиционно характеризуется как черновик: «Список черновой, автограф; в нем стихотворения еще не приведены в алфавитный порядок»[20]. А.И.Белецкий в самой ранней своей статье о Симеоне Полоцком высказывал намерение сопоставить тексты «Вертограда» по трем известным рукописям: «Изучение этих списков. — писал он. — показало мне. что различие между ними заключается преимущественно в порядке расположения стихотворений и в общем составе сборников; что касается текста отдельных стихотворений, то варианты не настолько значительны, чтобы было необходимо приводить их в данной статье. Разночтения ограничиваются отдельными словами, порядком слов, различна и орфография. Вопросу о текстах «Вертограда» посвящена мною другая работа, приготовляемая мною к печати»[21]. Впоследствии вышли еще три статьи А.И.Белецкого о творчестве Симеона Полоцкого, но среди них не оказалось работы на задуманную тему. В «Автобиографии» (1945) он писал, что готовил труд о Симеоне-стихотворце, но черновые наброски вместе с собранными материалами пропали во время войны[22]. А.И.Белецкий характеризует автограф одной фразой: «(...) автограф Симеона Полоцкого (б. Синод. Библ.. № 659. 547 лл.), где стихотворения еще не расположены в азбучном порядке»[23]. И.П.Еремин также только констатирует: «Первый список — черновой автограф Симеона Полоцкого; здесь стихотворения еще не расположены в алфавитном порядке заглавий»[24].

Обращаясь к авторской рукописи, ученые фиксировали свое внимание на ее внешнем отличии в организации текста от списков В и С. Автограф остался недооценен наукой в силу традиционно сложившегося взгляда на него всего лишь как на «черновик», не представляющий особого научного интереса при наличии окончательной редакции произведения. Опыт изучения творческой истории произведения убеждает в том. что авторская рукопись заслуживает того, чтобы специально подчеркнуть ее значимость для установления генезиса текста, истоков и источников, концептуального содержания и формы поэтического свода «Вертограда»[25]. Существующее в науке представление о произведении оформилось на основании писцовых рукописей В и С. Списком В пользовались авторы первых исследований о Симеоне[26]. Публикации же избранных стихотворений из «Вертограда» осуществлялись — за немногими исключениями — по списку С[27], о котором утвердилось мнение как о наиболее авторитетном, поскольку в содержащемся здесь тексте выразилась последняя авторская воля.

В стихотворной книге царит поразительное жанровое и тематическое многообразие, что давало исследователям основание видеть в ней флорилегий — «пеструю смесь бесчисленного множества самых разнообразных стихотворений», которой «Симеон придал и вполне соответствующее широковещательное заглавие»[28]. Привычными стали такие определения произведения, как «поэтическая кунсткамера»[29], «стихотворная энциклопедия»[30], «смешанный феномен»[31]. Они отражают лишь одну из действительно мощных, насквозь пронизывающих «Вертоград» тенденций — стремление к разнообразию. Поэт сам указал в предисловии, что объединил в своем стихотворном саду многоцветие тем и жанровых форм: «(...)» ин род суть подобия, ин род образы, ин присловия, ин толкования, ин епитафия, ин образов подписания, ин повести, ин летописная, ин молитвы, ин увещания, ин обличения». Тенденция к разнообразию проявляет себя в апелляции к читателям разного возраста и разного социального положения: «благородному» и «богатому». «худородному» и «нищему», «клеветнику» и «гневливцу», «ленивцу» и «глупцу», «невежде» и « скверословцу» , « блуднику» и «пьянице».

Охватываемый автором круг источников также отличается широтой и пестротой. На страницах «Вертограда» беспрепятственно объединяются свидетельства писателей языческой античности и авторитетов христианской литературы — византиийско-греческой и западноевропейской латинской. Здесь присутствуют ссылки на Гомера, Аристотеля, Вергилия, Плиния Старшего, Иосифа Флавия, Плутарха, Солина, Григория Назианзина, Иоанна Златоуста, Августина Блаженного. Иеронима Ансельмского, Оригена, Амвросия Медиоланского, Цезаря Барония, Вицента из Бовэ, Якова Ворагинского, Юлия Цезаря Скалигера, Кедрена, Науклера, Фабера и др. Демонстрируемая Симеоном ученость заметно превосходит круг чтения древнерусского книжника. Многочисленными и пестрыми ссылками поэт обязан скорее всего разнообразным «компендиумам», «суммам», литературным сборникам, таким, как «Великое зерцало». « Римские деяния», «Апофегмата», запаноевропейским проповедникам-полигисторам.

Мысль Симеона не стоит на месте, она захватывает все новые и новые темы, обрабатывает их, снабжает соответствующими морализирующими выводами. И тем не менее «Вертоград многоцветный» не является простым собранием стихов поэта, сборником типа «цветника» или «silva rerum».

При внешней разнородности произведение обладает внутренней целеустремленностью, обусловленной цельностью авторского замысла, единством нравственно-философской концепции. Перед нами не сборник в привычном понимании. Разнообразные по жанрам, темам и источникам стихи сведены в единство высшего порядка. Поэта-проповедника волновала мысль о нравственном несовершенстве человека. В своем богословском труде «Венец веры» (1670) Симеон с сожалением заметил: «(...)» мнози именем токмо суть христиане, житием паки хуждшии язычников»[32]. В понимании Симеона-проповедника долг поэта — возвысить человека, приблизить его к постижению духовных и моральных истин. Поэт — это великий моралист. Просвещая и воспитывая людей, он «апостольствует».

Книга-«верт» писалась, как сказано в предисловии к ней, «во ползу душевную всех благочестно жити тщащихся, непрелестну имея надежду, яко всяк, хотяи душевнаго услаждения и ея здравия желаяи известнаго доволны себе обрящет зде цветы во ползу». Поэт открывает свой сад перед грешными душами, чтобы те просветились и очистились, освободились от пороков, стали добродетельными и наслаждались знанием, которое дает духовный вертоград. В книге преподносится универсальная мораль: религиозно-философская, общественносоциальная, бытовая, практическая. Заметно стремление автора исчислить полностью перечень тех духовных благ, которые обещает читателю знакомство с произведением. У Симеона как преставителя поэтики барокко очень отчетливо разработан принцип антитезы, который он упорно и настоятельно подчеркивает синтаксическим параллелизмом: юный обретет силы для укрощения ярости и похоти, старый — наставление к духовному подвигу, «благородный и богатый» найдут «врачевства недугом своим: гордости — смирение, сребролюбию — благорасточение, скупости — подаяние, велехвалству — смиренномудрие. Обрящет худородный и нищий своим недугом целебная: роптанию — терпение, татбе — трудолюбие, зависти — тленных презрение. Обрящет неправду творящий (...) правды творение, гневливец — кротость и прощение удобное, ленивец — бодрость, глупец — мудрость, невежда — разум, усумлящийся в вере — утвержение, отчаянник — надежду, ненавистник — любовь, продерзивый — страх, сквернословец — языка обуздание, блудник — чистоту и плоти умерщвление, пьяница — воздержание».

Для Симеона, его «сад», таким образом, не просто собрание разных тем и форм, но «сад» «мысленный», духовный, приносящий плоды мудрости и знания. Совокупность стихотворений в «Вертограде», каждое из которых обладает не только собственным, внутренним значением, но и тем общим смыслом, благодаря которому стихи сливаются в единство высшего порядка, предстает как целостный текст. Из разнородных, разножанровых стихотворений составлено в характерной для искусства барокко манере панорамное повествование, включающее в себя модель мира, состоящую из бытия разной степени совершенства. Наряду с Троицей здесь присутствуют люди в многообразии их деятельности и социальных характеристик: императоры, короли, епископы, судьи, купцы и ростовщики, отцы и дети, грешники и праведники. В произведении объединились разные исторические эпохи, народы, культуры. События, идущие от античности и раннего христианства до современных автору, происходят на широкой сцене — от Лонгобардии и Наварры до родного ему города Полоцка. Древность включается на равных правах с современностью. Противоположение мифологического (библейского) и исторического времени отсутствует. История воспринимается как набор фактов и имен. «Вертоград» вбирает все аспекты бытия человека, все его связи с миром, который представляется построенным по вертикали: небо — земля.

В идейной основе «Вертограда» — поэтическая концепция стройного миропорядка. Она охватывает весь космос — мир невидимый (небеснобожественный) и мир видимый (земной). Люди находятся у основания иерархической пирамиды, на вершине которой, устремленной ввысь. — вездесущий и вселюбящий Бог. Точка авторского зрения постоянно меняется: она то взлетает вверх, то опускается вниз; то Бог обращает свои взоры на человека, то человек взывает к нему. Но поскольку христианская доктрина основные требования предъявляет к человеку, то именно человек и его бытие — физическое и духовное — оказываются в центре внимания Симеона. Поэт проповедует на основе христианской этики, популяризирует христианскую мораль, нормы отношений к Богу и обществу. Земная иерархия является продолжением небесной. Власти светской принадлежит роль, подчиненная церковной. Человек и человечество — «овчее стадо», пасомое Христом. Обозначив место каждого на иерархической лестнице. Симеон подробно осветил, что принадлежит церковной власти, что — власти государства. Проповедническая поэзия «Вертограда» охватывает всю совокупность людских отношений и проблем — философско-религиозных, нравственно этических, государственно-идеологических. Над размышлениями поэта о богатстве и счастье, достоинстве и чести доминирует главный вопрос — о смысле и ценности человеческой жизни.

Сугубая структурность мировосприятия Симеона, обулсловленная его пристальным вниманием к проблематике Бог-мир-человек, связывает стихи в цельный художественный контекст. Все. что в прошлом и настоящем приобщено к сфере сакрального, все. что может излучать свет духовной и нравственной истины, вовлекается в «Вертоград», раздвигая его пространство до космических размеров. Местом действия становится вселенная, прошлое и настоящее предстает как временное единство.

В универсальной системе поэтического свода основное место занимает изложение нравственной антропологии. Тема человека — это тема безграничного совершенствования. В книге ощутимо высокое учительство. Монологический, проповедующий голос возвещает, разъясняет, убеждает. С нравственно-назидательной установкой «Вертограда» связано обращение поэта к жанрам философской дидактики. В произведении щедро рассыпаны моральные сентенции, исторические аналогии, примеры, увещевания, притчи. Все поступки и события в жизни человека и в истории человечества рассматриваются в категориях нравоучительной философии. Описание деяний, дурных или хороших, давних или только что случившихся, превращается в раскрытие смысла жизни. Поведение людей прямо соотносится с перспективой либо абсолютного спасения, либо абсолютной гибели. Различие между прошлым и настоящим снято, и благодаря этому все приосходившее и происходящее получает функцию аллегории. Персонажи, принадлежащие к определенным историческим эпохам, культурам, странам, фигурируют как знаки нравственных понятий. Король Наварры Карл Злой интересует поэта как типаж блудника, рассказ о нем призван удостоверить мысль о пагубности страстей («Блудник»). Во многих стихах книги момент моральной философии выступает на передний план. В таком контексте функцию поучения обретают даже такие, казалось бы, свободные от прямого назидания жанры, как эпитафии, подписи к иконам, циклы эпиграмм «Царие, или кесари Рима ветхаго». «Царие Рима новаго». В универсальной системе определено место для многочисленных явлений живой и неживой природы. Онагр и крокодил, лев и слон, голубь и ворон, ехидна и скорпион, орел и сокол, пчела и муха, козел и овцы, волк и заяц, змий и жаба, сапфир и адамант, железо и магнит и др. — все они бытуют здесь метафорически, как образы, направленные к постижению внутренней сущности человеческих поступков и взаимоотношений.

Создавая в стихах своего рода кодекс нравственных предписаний, автор не только рисует желанный идеал, но и отклонения от него, поскольку этот идеал никогда не находит абсолютного воплощения в жизни: совершаются преступления против Бога — люди богохульствуют («Мария Дева»), формально исполняются обряды («Отче наш»), нарушаются государственные законы («Начальник»), творится неправосудие («Суд»). Симеон не щадит не царей, ни пастырей церкви. Многие из тех. кому надлежало являть образцы поведения, оказались развратниками, чревоугодниками, гордецами, стяжателями. Обнажаются пороки сильных мира сего: гордость, спесь («Торжество»), развращенность («Блудник»), своеволие, насилие («Казнь»), склонность внимать льстецам («Нищета царей»). Многое Симеону не нравилось и в практике церкви: нередко священники — невежи, не знают даже Писания («Иерейство»). Грозные филиппики он обрушивает на монахов, грешащих блудом («Блуд», ИУкрашение») и чревоугодием («Инок-мясоедец»). В стихотворении «Правды безместие» поэт резко критикует тех, кто не любит правды и гонит ее из мира: среди них «господа великие», которые ввергли правду в темницу; дворяне, купцы, ополчившиеся на правду с «ложью»; судьи, взятками заградившие ей путь; «духовные», молчанием покрывающие «злобы» вместо того, чтобы «остро обличати». Показываютсся пороки, мешающие благочестивому образу жизни: зависть, скупость, ложь, лень, сквернословие, пьянство и другие пагубные страсти. Поэт постоянно оперирует эмоциональными и моральными категориями: гнев, страх, гордость, клевета, неблагодарность, тщеславие, жестокость, ярость.

Жесткая критика, направленная на обычаи и нравы людей, сопровождается мажорным возвеличиванием истины. Семи смертным грехам (гордость, зависть, скупость, блуд, объядение, гнев, уныние) противопоставлены семь добродетелей — воздержание, любовь, правда, надежда, разум, крепость, вера. Настойчиво функционируют призывы к умеренности, благочестию, терпению, смирению. Они предполагают поиски высшего жизненного идеала — «духовного веселия». В качестве важнейшей жизненной ценности поэт провозглашает труд и знание. Рассуждая о средствах, способных врачевать души и нравы. Симеон прославляет философию за способность просветлять и возвышать ум и душу. Знаменательно, что философии посвящены последние предсмертные стихи Симеона — своеобразное духовное завещание поэта. Высшее назначение человека — в том, чтобы воспитывать и совершенствовать свою душу.

Позиция Симеона как воспитателя общества, ставящего себе цель поучения и просвещения как основную, повлияла на поэтику «Вертограда». Стихи сближает с проповедью ситуация ораторского обращения. Поэт вступает в прямой контакт с читателем, об этом свидетельствуют постоянно вклинивающиеся в текст риторические фигуры апострофа (обращения). Формы второго лица, выявляющие в тексте говорящего и слушающего, воссоздают коммуникативную ситуацию. Прямая авторская речь появляется, как правило, в концовках, в которых содержится оценочный комментарий или обобщение повествования. Обращения к читателю имеют часто императивную форму: «Отложите дела тмы, во свете ходите»; «Оле злобы пиянства! Того вси гонзайте, / правды слово любите, не месть содевайте»[33].

Мир в сознании писателя барокко предстает как единая «великая цепь бытия», в котором все связано отношениями взаимоотражения. В поэзии «Вертограда», выявляющей в себе принцип вертикального мировосприятия, все земные явления проступают как сущности духовные. Каждая вещь значит и обозначает, указывает на Создателя. За каждым описанным случаем, всеми предметами внешнего мира поэт пытается угадать их внутренний идейно-значительный смысл. Приобретает значение все, что приобщено к подлинной сущности, к Абсолюту. Энциклопедическая «пестрота» соотнесена с целым, с духовным единством книги. Разнообразие обладает умопостигательной сущностью, подводящей к осознанию того, что в недрах реального мира кроется истина идеального устремления.

Отсюда два плана в композиции многих стихов «Вертограда»: первый — сюжетно-повествовательный, где мысли придан пластически выразительный облик, второй — морализирующий. Частное происшествие и общий вывод, конкретный факт и «всеобщая правда» соединяются в двучленной конструкции дидактических стихотворений при помощи выражений «подобие», «точне», «тако же». Наррация выполняет служебную функцию, предоставляя материал для обоснования и обобщения морали, в которой и заключен основной смысл стихотворения.

Отсюда же и напряженный метафоризм, соединяющий все в грандиозно-космическом мире «Вертограда» символическими связями и значениями. Как художественный принцип конструирования внутреннего мира произведения, приводящий во взаимосвязь все его явления, выступает барочное остроумие (acumen)[34], широко оперирующее фигурами мысли, аллегорико-символическими построениями, жанрами параболы, консептизированной притчи, сближением несоизмеримых и далеко отстоящих друг от друга вещей и понятий. «Игра ума» пораждает причудливую символическую образность — консептизм. Автор, не зная препятствия, легко соединяет то. что кажется несоединимым, например яд в слюне хамелеона и молитву, иерея с желудком и зеркалом. В неожиданную гармонию сводятся «падший зверь» и смирившийся грешник, скрипящее колесо и «ропотный» человек; женщина — моль, рождающаяся в ризах; семь грехов — семь худых коров; язык — необузданный конь, волны шумящего моря, лютый зверь, злой огонь, меч. стрела, неизлечимая рана; похоть — пес; ехидна — зависть и т.п. Эта консептическая аллегоричность выглядела бы загадочной, если бы поэт не давал логической интерпретации образов и сюжетов, обретающих подчас эмблематическую знаковость: крокодил символизирует лицемерную печаль, павлин — смирение, крот — людей, ослепленных страстью к обогащению, трудолюбивая пчелка являет поучительный пример людям, а пчелиный рой — образец общественного устройства и т.д.

Свойственный поэтике барокко культ символической метафоры проявился в «Вертограде» в цепочках метафорических переосмыслений. Книга есть «мир сей», «закон Моисея», «Христос», «Дева Мария», «совесть», «божественные тайны» («Книга»); этими емкими метафорами заменено описание мирового целого. Дух Святой — «светлое солнце», «райский источник», освежающий «аер», «сердце», «учитель», «зодчий», «путеводитель» и «кормщик» («Дух Святой»). Все в «Вертограде» так или иначе связано, соотносимо, параллельно, выводимо одно из другого. Стихи построены как сложная сеть уподоблений. Путем сопоставления, замещения, отож дествления, метафорического преображения «многоцветие» явлений приводится в универсальную связь. «Вертоград» — это многообразие в единстве, это мир, рассмотренный по частям. Здесь действует характерная для искусства барокко тенденция к разъятию мирового целого и одновременно его всеобъемлющего обзора.

Истоки универсального подхода к вещам — в глубинах творческого мышления барокко: «Наиболее характерной чертой литературы и идеологии барокко является универсализм», « стремление ко всеобъемлющим картинам, к изображению мира во всей его полноте»[35]. Руководимые идеалом всеохватывающего единства писатели барокко создают сложные циклы стихов и прозы, огромные сборники эпиграмм. Тенденция к универсализму сближает «Вертоград» Симеона с собраниями стихов немецких поэтов Ангела Силезского и Фридриха фон Логау, словака Йована Байзы, стихотворными книгами «садами» поляков Веспасиана Коховского и Вацлава Потоцкого. Во всех них поставлен «вопрос о мире в целом», усилия авторов направлены на то. чтобы «охватить бесконечное разнообразие мира или определенной проблематики (например, вопросов морали)»[36]. Вместе с тем «универсализм всеобъемлющий» сочетается в поэзии барокко с «детальной разработкой частностей и мелочей»[37], его обратной стороной является риторический рационализм — стремление к рассечению всеобъемлющей картины. В эпиграмматических сборниках действует мощная каталогизирующая тенденция: все назвать, ничего не забыть, исчислить все свойства предмета, все частные случаи, стихи превращаются подчас в длинные «цепочки перечней», «пестрые каталоги».

Неослабевающая энергия перечисления, непосредственно зависящая от риторики, чувствуется и в детальных классификациях в «Вертограде». Поэт стремится изобразить, упомянуть, перебрать все разновидности грехов, добродетелей, наказаний. Он каталогизирует человеческие занятия, страсти, жизненные ситуации, духовные ценности, способы достижения нравственного совершенствования, проявления внешней благодати и т.д. Счету подвергаются соблазны мира («Врази три». «Вервь демонская»), христианские праздники («Радость о кающихся») и даже «разум» — тот « четверогубый сенс» (смысл), которое согласно риторической традиции имеет слово: «письменный», «аллегорический», «нравом учащий», «анагогичсекий» («Писание»). О классифицирующей сущности стихов можно догадаться по названиям типа: «Смерть трегуба». «Таин седмь». «Пути два» и т.д. Тенденция исчерпывающе интерпретировать тему, сюжет, образ, отвечающая задачам дидактического внушения, выразилась в рубрицированной композиции стихов, когда описываемое явление расслаивается на последовательность составляющих его элементов, которые перечисляются по пунктам «первое». « второе», «третье» и т.д. Иногда классификация и дифференциация не знают предела, и поэт признается в бессилии продолжать риторическое препарирование: «Оле благодатей, оле щедрот Бога, / паче песка морска там нам суть премнога!» («Благодарение Божие»).

Подход с позиций риторического рационализма и риторического универсализма предопределяет то. что каждая тема становилась почти неисчерпаемой. Поэт вынужден вновь и вновь возвращаться к. казалось бы, уже сказанному. Одна и та же тема бесконечно варьировалась, представала в разнообразных словесных формулировках. Мозаичным методом Симеон Полоцкий создал картину мира, охватывающую вопросы мироздания, вероучения, догматики, морали. Все это направлено к тому, чтобы научить человека «заповеди тощно соблюдати» (« Апостоли», «Апостоли и пророци») и «стяжать страну невечерня света». «Вертоград многоцветный» — это крупная форма христианско-дидактической поэзии.

Концепция вырастает по мере чтения произведения подряд, в его полном объеме. Становится очевидно, что «есть целое, причем целое, раскрывающееся в огромный мир по содержанию и открытое по форме, и вот с этим целым (...) сопрягается в первую очередь каждое стихотворение»[38]. Но в окончательной редакции текста принадлежность стихов к целому не столь очевидна, она скрыта за внешней формой: стихи, расположенные в алфавите их названий, производят впечатление поэтической россыпи, и всякое отдельное стихотворение «переводится в совсем иной план, ставится на почву иных основополагающих аксиом»[39].

Прихотливая организация книги затрудняет восприятие ее как целостности. И. П. Еремин писал: «Этот беспримерный — в русской поэзии — стихотворный музей Симеона Полоцкого так велик и экспонаты его так моногообразны, что нельзя не пожалеть об отсутствии путеводителя по нему, каталога»[40]. Теперь можно с уверенностью утверждать, что такой «путеводитель» есть, и автор его — сам Симеон. Для реконструкции поэтической логики и внутреннего духовного единства «Вертограда» первостепенное значение имеет остававшийся совершенно неизученным первоначальный вариант произведения, сохранившийся в авторской рукописи.

Благодаря тому, что данная рукопись «Вертограда» является первым авторским опытом, открывается редкая возможность проникнуть в творческую «лабораторию» поэта XVII в. — случай почти исключительный, с которым может быть сопоставлено только изучение знаменитого «Жития» Аввакума по двум автографам-вариантам. В рукописи А перед нами впервые раскрывается последовательность работы над произведением: проясняется, что к писанию «Вертограда» поэт приступил как к созданию новой книги, которую с самого начала воспринимал как целое, расширяя впоследствии основной корпус старыми, ранее написанными стихами. Здесь же Симеон решается на кардинальное изменение первого типа текста и реорганизацию его в соответствии с новым принципом, которая и осуществилась по воле автора в писцовых списках.

Последовательно изучая текст автографа, мы как бы вметс с автором проделываем тот путь, который привел его к формированию этого беспрецедентного в русской литературе жанра-феномена, какой являет «Вертоград» в своем окончательном виде. Кроме того, автограф содержит обширную правку, обильные вставки на полях, и поэтому исследование его позволяет во всем объеме представить работу Симеона над текстами стихов: и авторедактирование, и сотрудничество поэта с его учеником и душеприказчиком, поэтом Сильвестром Медведевым.

Самое важное состоит в том, что в автографе более явственно проступает суть поэтической логики и системы произведения. «Вертоград» по автографу не тождествен «Вертограду» окончательного вида. Изучение авторской рукописи позволяет понять художественный мир книги как внутреннее духовное единство. Здесь открывается особая многомерность поэзии «Вертограда» благодаря тому, что гораздо более очевидна соотнесенность каждого отдельного стихотворения с целым, а часто и между собой. В автографе стихи читаются иначе, чем в алфавитной композиции окончательного текста, где на первый план выдвигается самостоятельность, суверенность, а вместе с тем и самоценность каждого отдельного воспринимаемого стихотворения. Из авторской рукописи отчетливо видно, что Симеон писал не сборник стихов, а единую книгу. Читая здесь стихи по порядку, мы убеждаемся в существовании созданного поэтом, а затем им же перестроенного на новых основаниях большого художественного контекста. Именно автограф открыл перспективы для установления генезиса текста и более полного выявления использованных поэтом источников (см. исследование и комментарий А.Хипписли в настоящем издании). Изучение художественного контекста автографа приобретает поэтому решающее значение как для реконструкции концептуального содержания произведения, так и для понимания творчества Симеона и его мировоззрения вообще.

Когда Симеон приступал к работе над «Вертоградом», он не собирался располагать стихи в последовательности алфавита, начав хотя бы со стихотворения «Адам». Он не писал азбуковника, «толкового словаря», «энциклопедического справочника» и не сочинял стихов на буквы алфавита подобно тому, как это сделал (в весьма скромных масштабах) Карион Истомин в своих «Букварях» (1692, 1694). Но позже, в процессе работы Симеон поместил несколько стихов в алфавитном порядке. В автографе можно точно определить границу, когда он решил перевести стихи на алфавит.

В начале же Симеон опирался не на формальную, а на смысловую структуру. Понимая свою деятельность как повседневную работу просветителя в широком смысле, он и к писанию «Вертограда» в целом относился как к жизненно важному делу. Поэтому в самое начало книги поэт поместил программное стихотворение «Вера и дела», в котором объявил свое кредо:

Далее поэт перешел к созданию картины мира, всего сущего в нем, разумеется, в христианском смысле. Поэтому главными в картине являются темы и предметы духовные и соотносимые с ними моральноэтические категории. Этот творческий принцип способствовал образованию мировоззренческого единства «Вертограда», служил выражению определенной идейно-художественной концепции и позволял автору в известной мере преодолеть жанровую и тематическую разнородность поэтического свода. На первый план при такой структуре «Вертограда» выдвигается цельность авторского замысла, а не самоценность отдельных стихов. Об этом замысле, как теперь становится ясно, поведал сам поэт в предисловии к «Псалтири рифмотворной», творческая история которой тесно переплетается с работой над «Вертоградом». Симеон назвал там произведения, которые он написал к 1678 г., «жительствуя» в Москве («Венец веры», две книги проповедей «Обед душевный» и «Вечеря душевная», «четвертое — Верт многоцветный»), и подчеркнул, что их появление проникнуто общностью замысла. Смысл сочинений состоит «(...) во взыскании божественных писаний глубочайшаго разума и в них умных сокровищ, тайно положенных. — не еже теми мысленными богатствы единому ми красоватися и богатети, но да и церкви православно-кафоличестей изнесу от них полезная»[42].

В автографе можно обнаружить крупные идейно-тематические и структурные единства, в пределах каждого из которых взаимодействуют несколько стихотворений — от двух-трех до десятка и более. Они образуют стихотворное повествование, в котором объединяются разнородные и разножанровые тексты. Такие идейно-тематические единства никак специально не обозначены в автографе и выделяются на основе внутренних ассоциативно-контекстуальных представлений. Наблюдаемые в авторской рукописи контекстуальные связи являются по преимуществу, как установил А.Хипписли, воспроизведением соответствующих контекстов из трудов западноевропейских авторов и прежде всего иезуитского проповедника XVII в. Матфея Фабера[43]. Внутреннее течение между стихами иногда настолько сильное, что можно указать строку в предыдущем стихотворении, которая послужила поводом, стимулом для последующего. К примеру, в стихотворении «Корень грехов» проповедь добродетельного образа жизни заканчивается дидактическим призывом: «Да корени злыя сечем, аки секирми» (74 об.). Следующее за ним стихотворение так и называется «Секира». Одна тема плавно переходит, как бы переливается в другую. Стихи переступают свои границы, образуя общий поэтический поток. Временами внутреннее течение ослабляется, связи между стихотворениями становятся зыбкими, относительными, не поддаются точной констатации, что естественно, так как «Вертоград» — произведение объемное, создававшееся постепенно, не на одном поэтическом порыве.

Разрывы в смысловых цепочках могли быть результатом воздействий на поэта самого разного порядка. Эстетически не безразличны для «Вертограда» могли оказаться темы и произведения, над которыми Симеон работал параллельно с его написанием: это и «Псалтирь рифмотворная», и «Рифмологион», и сборник его полемических, направленных против протестантов бесед и переводов (1677—1679)[44]. От них также могли исходить импульсы, воздействовавшие на происхождение стихотворного материала и на его соотнесенность.

Последовательность изложения концепции автора явственно обнаруживается в стихах начального цикла, которые читаются подряд как связный текст, почти как строфы одной поэмы. Они представляют собой, как установил А.Хипписли, парафраз проповедей Фабера, посвященных празднику Сошествия Святого Духа. В стихах повторяется традиционный сюжет. Бог, проявляя к людям любовь, посылает к ним своего единородного Сына («Бог возлюби мир». 4). который должен, воплотившись в Божественное Слово, совершить дело спасения. В огне божественной любви приходит на землю Спаситель, чтобы испалить в сердцах земные мысли и обратить помыслы к горнему миру («Огнь», 4 об.). Божественная любовь вызывает в людях ответное чувство, которое они проявляют, даже подвергаясь преследованиям («Гонение», 4 об.). Дух Святой нисходит на апостолов в «языцех огненных», знаменуя тем самым, что их миссия — очистить мир «от греховнаго мрака» и согреть его («Язици огненнии», 4 об.). Апостолы и святые, на которых снизошел Святой Дух, должны горячо проповедовать вероучение, ибо им дан «язык огненный», «чтоб огнем любве слышащых палити»: «(...)» Инако тщетно глагол учитель вещает, / Аще пламене любве в сердцах не вжигает» (4 об.).

Последовательное развертывание цикла продолжается в стихах о Святом Духе, который явился в образе голубя, когда «во водах Иисус крестися» («Дух Святый», 5), и о семи его дарах, принесенных людям, чтобы отвлечь их от «злого» и направить на добрые дела («Духа Святаго дари», 5 об.). Как в догмате о Троице нераздельны Бог-Отец, Христос и Дух Святой, так и в поэтическом мышлении Симеона они существуют слитно: развивается тема Христа («Иисус Христос», 6), его искупительной жертвы («Любовь», 6 об.), закона, данного людям («Закон». 6 об.), воплощения Слова Божия, в результате которого «скотонравие», бытовавшее до того среди людей, исчезло — «нрав зверский в человеческ паки преложися» («Скотонравие», 7 об.), и т.п.

Изложение основных догматических положений в этих стихах ведется далеко не прямолинейно, как и в источнике поэта — у Фабера. Стихотворную катехизацию Симеон сопровождает проповедью, которую сочетает с реминисценциями из истории утверждения христианства: в стихотворении «Гонение» (4 об.) упоминается о преследованиях приверженцев новой веры, что только усилило у них «огнь любве» к Богу. Афоризмы о мудрости «земной и небесной» вторгаются в связи с апостольской темой и рассуждениями о семи дарах Святого Духа, в числе которых — мудрость, разум, совет, знание («Мудр кто», «Конца зрети», «Мудрость», « Веждество», «Мудрость и веждество», «Беседа», 5—6). Риторическое, ассоциативно-поэтическое мышление Симеона выводит его за пределы христианско-догматической материи, заставляя обратить внимание и на другие явления жизни. Так, говоря о любви в многочисленных ее «разновидностях», он признает, кроме любви божественной, «любовь граждан ко Отечеству» («Любовь». 6 об.), любовь и преданность «раба» своему господину («Раб верный», 7). Симеон вспоминает и библейского царя Давида, явившего пример «царской любви» к людям, заступившись за них перед Богом («Любовь». 7 об.—8). Круг стихотворных медитаций замыкается: Бог одаряет мир любовью, и сам взыскует взаимности. Поэтому дальнейшие рассуждения Симеона приобретают отчетливо выраженное дидактическое направление.

В воспитании христианских чувств известная роль отводится церкви и ее служителям: «Тело мысленное», «Бог везде», «Церковь», «Благодать чрез тайны» (8—9). Возникает тема поведения христианина: «Благодарствие», « Милость Божия», « Пастырь», « Риза духовная», «Священство» (11—11 об.. 12 об., 13 об.). Система моральных ценностей «Вертограда» предписывает каждому изучать, исполнять «закон», соблюдать обряды, питать чувства почтительности, благодарности, любви, послушания и служения Всевышнему. Симеон критикует паству за внешнее соблюдение культовых предписаний и отсутствие внутренних убеждений, используя стихотворную форму, бывшую в употреблении у поэтов эпохи барокко и примененную, в частности, примерно тогда же чехом Вацлавом Коцманеком, — парафраз молитвы «Отче наш». Последовательные фрагменты ее текста Симеон сопровождает осудительно-наставительным комментарием; слова молитвы подчеркнуты в автографе чернилами (12). в списках В и С выделены киноварью.

На соблюдение всех христианских правил Симеон наставляет в первую очередь клир («Священство», 13 об.), предостерегая его от развращенности нравов, которая грозит миру гибелью от «проказы грехов». Упоминание о грехах заставляет поэта углубиться в эту тему в стихотворении «Вервь демонская» (14). На несоблюдающих заповеди демон набрасывает трехпетельную «вервь»: первая уготована жаждущим богатства, вторая — для тех, кто не справился с похотью, третья — для гордых. Рекомендуются средства: чтобы истребить в себе «похоть очес», надо раздать богатство на милостыни, похоть плоти — сокрушить постом, гордость — изжить молитвой. К этому стихотворению стягиваются другие. В стихотворении «Чадом богатств не отдаяти» (14—15 об.), конкретизирующем авторскую мысль, как следует раздавать богатство, рассказывается ов отце, который неправильно поступил, отдав дочерям свое состояние. Вывод этой стихотворной новеллы: жадность — причина зла в мире. Обсуждение разных аспектов темы о богатстве и благе продолжается в стихах «Славы моея никому не дам», «Лакомство» (15 об.—16). Второй грех, названный в «Верви демонской», осуждается в стихотворении «Блудник» (16—16 об.): король Наварры Карл Злой, руководимый позывами похоти, утратил природное тепло; для спасения своего господина слуга запеленал его в сукно, смоченное водкой, и зашил; под рукой не оказалось ножа, чтобы обрезать нить, и раб поднес к ней горящую свечу; этот жест оказался роковым, и король «згоре огнем, яко похотми горяше». Подобные анекдоты и историйки новеллистического типа выполняли ту же роль, что и «приклады» в проповедях. Они были призваны удостоверить назидание (в данном случае — авторскую мысль о пагубности страстей) и придать ему занимательность. В «Верви демонской» Симеон указал, что путь к нравственному совершенствованию лежит через покорение гордости. К добродетели человека продвигают «бичи скорби» и молитвы («Скорбь». «Отче наш», 16 об.—17). На этом цикл стихов, тяготеющих к «Верви демонской», завершается, и Симеон возвращается к прежним рассуждениям о церкви и важности молитвенного настроения.

После стихов, посвященных небесной иерархии, Симеон последовательно помещает следующий цикл стихов о земной иерархии, то есть о происхождении светской власти, о царях, правителях, «начальниках». Развитие темы начинается со стихотворения «Триумф, или Торжество победное» (18 об.—19 об.), в котором описаны церемониальные въезды победителей в Рим. В концовке его заключена мораль: в сражениях побеждает тот. кто умно правит. Далее возникает популярное в литературе XVII в. сопоставление Рима языческого и Рима христианского. Средневековая история, как и во всей западноевропейской традиции, предстает в виде прямого продолжения римской. В стихотворении «Веры собллюдения средство» (20—20 об.), которое следует за «Тримуфом», Симеон выстраивает метафорический ряд: вождь — Христос — вера. При исходе израильтян из Египта им «во вожда места» служил огненный столп, волхвам в поисках вождя-Христа светила звезда, для христианина светильником является вера. Ее проповедник — иерей, поэтому далее разбираются необходимые качества священнослужителя («Иерейство», 20 об.—21 об.). Светская тема возобновляется, когда рассуждения Симеона получают новый поворот в связи с трактовкой политических и социальных вопросов, она предстает как развитие христианских взглядов автора на мироустройство. В пределах данного идейно-тематического единства намечается как бы градация смыслов: от правителей церковных к правителям светским. Обсуждение проблем гражданской власти начинается в стихотворении «Гражданство» (22). где трактуется о благе государства, искусстве общественного управления. Далее описывается, какими качествами должен обладать начальник, какие отношения должны соединять его с подданными («Начальник». «Непокорство», «Суд»; 22 об.—26) и какие требования к себе он должен предъявлять сам («Правитель», 26—26 об.). Качества подданных разбираются в стихотворении «Овцы» (27—27 об.). Даются разные советы относительно жизни в обществе. Рекомендуется избегать «ласкателей», которые подобны хамелеону, и любить своих обличителей, как некогда делал царь Давид по отношению к Нафану («Ласкатель», «Обличение»; 28). Не нужно внимать лести и иметь «лжедрузей» («Ублажение», «Друг»; 28). Настоящие друзья — те, кто делит с нами трапезу и осуждает злонравие («Друг трапезы», «Друг»; 28—28 об.) и т.д.

В художественной системе автографа решающая роль в образовании идейно-тематических единств принадлежит риторическому принципу разработки тем. Каждое понятие, тема, идея, составляющие предмет описания, соотносится с другими понятиями, темами и идеями на основе так называемых «общих риторических мест», зафиксированных в кодифицированной риторике: «род и вид», «целое и части», «причина», «признаки», «подобия», «противные и несходные вещи» и др. риторически организованный текст представляет собой своего рода «морфологию идей» (выражение В.В.Виноградова). Мысль автора, направляемая по заданным логическим путям, захватывала все новые и новые темы и устанавливала между ними определенные соотношения. На основе риторического принципа в «Вертограде» происходят переходы от стиха к стиху и осуществляются разные типы связей. «Поэтика сцеплений» держится на присоединении стихов, посвященных общей теме, на стремлении автора возможно полнее провести ее через риторическую парадигму и найти разные смысловые грани и способы варьирования текста.

Большой цикл стихов о непорочном зачатии Девы Марии включает в себя комплекс представлений, связанных с темой девства: «Господь с тобою», «Мария безгрешна», «Затвор», «Жен близость», «Плод безмужний», «Зачатие Христово». « Мария Дева», «Иисус», « Образ» (256—260). Стихотворная интерпретация догматического положения соединяется с проповедью чистоты девства и монашеского идеала — «с полом противным не жити» («Жен близость»), с мыслью о благотворном воздействии на грешников изображений Богородицы («Образ»). Проповедь пользы молчания включает в себя совет сдерживаться в словах, ибо вылетевшие слова нельзя вернуть назад: особенно пагубно сквернословие, так как рождает «скверные делеса»; царям же вред приносят льстивые слова («Молчание». «Языка укрощение». «Слово». «Сквернословие», «Нищета царей»; 36 об.—37 об.). В рамках другого идейно-смыслового единства тема эта получает раскрытие — от исходного момента о пагубных свойствах слова человеческого до противопоставления благотворной силы слова Божьего («Роптание», «Обличение», «Клевета». « Зависть». « Слово Божие» — несколько стихотворений подряд, «Язык», «Слова не слушающий», «Апостоли»; 205 об.—211).

Развитие одной и той же темы, мысли приводит к тому, что основой для группировки стихов в идейные единства становится также принцип нанизывания однородных, близких или взаимоопределяющих понятий. За стихотворением «Хула» следует «Мысль злая» (125 об.—126). К стиху «Грешныя Бог оставляет» присоединяется «Непокорныя Бог оставляет» (119 об.—120). Для такого рода риторических сцеплений характерно пребывание в контексте слов одного семантического поля, что прослеживается уже по заглавиям стихотворений: «Смирение». «Терпение» (272 об.); или: «Сребролюбие», «Злато и сребро», «Богатии», «Скупость», «Злато» (90 об.—94); или: «Пианство», «Вино», «Пити нудящым ответ», «Пища и питие», «Пирове смертный» (95—96).

Симеону как проповеднику и морализатору свойственно, развивая тему, трактовать ее на положительных примерах, достойных внимания и подражания, и отрицательных, которые должны быть осуждены и изжиты. Упоминаие о грехе почти автоматически вызывает рассуждение о добродетели, точно так, как рекомендовалось в риториках. По тем же риторическим законам построены и те западноевропейские источники, в частности, проповеди Фабера, которые, как показал А.Хипписли, Симеон активно использовал при работе над «Вертоградом». Поэт рассказывает в стихах о соблюдении заповедей и отходе от них, о последствиях искренней веры и проявлении неверия, которое влечет за собой или наказание, или раскаяние. Поэтому для поэтики «Вертограда» чрезвычайно характерен антитетический динамизм, свойственный поэтике барокко. В интенсивные смысловые взаимодействия вступают между собой идеи добра и зла, любви и ненависти («Любы», «Ненависть»; 389). Если говорится о друге, то непременно рядом — о враге («Друг», «Враг»; 43 об.). «Плоть покоряти» определяет появление стихотворения «Душу питати» (200). К незнанию дается антитеза о знании («Незнание», «Знание»; 46). Праздности противопоставляется труд («Праздность», ’’Труд и молитва»; 54), огню похоти — огнь Божественной любви («Огнь похоти», «Огнь любве»; 195), сладострасти греховной — сладость небесная («Грех», «Сладость небесная»; 344 об.—345), пьянству — трезвость («Пианство», «Трезвение»; 350) и т.п. Прием контраста применяется в цикле, стихи которого связаны мыслью о благотворной силе благодарности: «Благодарствие», «Волхв», «Неблагодарствие», «Язык», «Имск», «Честь родителем и учителем», «Лев благодарный», «Спаси. Бог», «Неудобная и неподобная» (31—34). Антитетизм в развитии данной темы сохраняется и в дальнейшем в автографе: «Благодарствие», «Неблагодарствие» (437—437 об.).

В другом цикле сцепление стихов зиждется на антитезе мир — брань. Вначале она присутствует внутри стихотворения «Мир»: «Блаженство бо велие совершен имети / мир отвсюду и браней никоих терпети» (365). Затем, выходя за пределы этого стихотворения, антитеза охватывает соседние — «Мир», «Брань» (365 об.). При переходе же далее к стихотворению «Брань души с плотию» (365 об.) обнаруживается еще один тип контекстуальных связей — на основе метафоры. Если в двух предшествующих стихотворениях под общим заглавием «Брань» слово это употреблено в его прямом значении — битва, война, то здесь «брань» функционирует уже как метафорический образ постоянного противоборства духа и плоти. Таким образом, для поэтики сцеплений стихов в автографе характерно также метафорическое преображение контекста.

Из потребности к универсальному охвату действительности вырастала циклизация стихов. К обширным перечням грехов и правил благочестиядобавлялись стихи с новыми примерами и рассуждениями. Поэт неустанно возвращается к мотивам суеты сует, переменчивости счастья. Темы многократно обыгрываются с помощью разнообразных приемов варьирования текста. О тенденции к вариативности свидетельствуют длинные цепочки стихотворений (иногда более 15-ти) с сопутствующими пометами: «На тужде», «О том же», «Тож» и даже просто «T». Стремление поэзии к пределу вариативности поддерживалось барочной эстетикой, одним из принципов которой был идеал словесного изобилия.

Поскольку в автографе стихи соотносятся не только с целым, но и связаны между собой, смысл и художественная функция каждого отдельного стихотворения окончательно проясняется в целостном восприятии тематической группы стихотворений. В этих единствах соседние стихотворения воздействуют друг на друга, на каждое из них ложится отсвет, явственный отпечаток других. В научной литературе о творчестве Симеона стихотворения «Вертограда» (например, «Царство», «Купецтво», «Достоинство» и др.) принято рассматривать имманентно. Такой подход оправдан алфавитной композицией списков В и С, но при этом утрачивается тот семантический ореол, которым окружены стихи в автографе. Так. в главной идее стихотворения «Царство» (363—363 об.) о «суетности земного величия и славы» видели поучительный пример, который Симеон приготовил для своих «царственных учеников и учениц, их родителей и близких людей»[45]. Стихотворение запечталело типично барочную рефлексию, связанную с переживанием бренности жизни. История великих царств и их правителей предстает как убедительный довод призрачности бытия — «sic transit gloria mundi». Изучение стихотворения в контексте автографа проясняет, что мысль о неустойчивости земных царств интересовала поэта для более широких построений. Непосредственным стимулом к размышлениям о гибели великих империй мира послужило предшествующее «Царству» стихотворение «Добро» с христианской символикой: «небесное добро» — это Троица, «жизнь, свет, блаженство», сладость, вечность, мудрость, красота и «присная радость» (363). Поэт выстраивает антитезу: «царство мирское» — «царство небесное». Если первое преходяще, то второе постоянно, неизменно, «не пленимо», его ценности не поддаются тлению и правит миром «Вечный Царь». Антитеза обращена к читателю моралистической стороной. Ее назначение — отвратить от «тленных благ» и привлечь на путь соблюдения заповедей. Стихи «Добро» и «Царство» соединяет и стилистическая близость строк, в которых говорится о «небесном царстве». Та же система христианской поэтической символики заключена и в стихотворениях, которые следуют за «Царством», что подтверждает и усиливает смысл антитезы («Живот», «Царство небесное»; 363 об.—364 об.).

Из всех стихотворений «Вертограда» больше других внимание исследователей привлекало «Купецтво», которое характеризуется обычно как образец сатиры в творчестве Симеона. И.П.Еремин писал, например, что это стихотворение «замечательно своим не лишенным колоритности сатирическим очерком старинных русских торговых обычаев с обстоятельным перечислением всех тех мошеннических способов, к которым прибегают купцы, когда хотят обмануть покупателя»[46]. Этот конкретный смысл, извлекаемый ис стиха, оказывается в автографе только частью смыслового единства, созданного взаимосвязью стихотворений на тему богатства и его развращающего влияния на людей. Объединяющим стихи началом является осуждение богатства и пороков, с ним связанных: обмана, скупости, алчности, жадности, стяжательства, ростовщичества («лихоимства»). Если в «Купецтве» жажда наживы толкает купцов на хитрости и обман (329 об.), то в следующем за ним стихотворении «Лихва» показаны последствия алчности (329 об.—330 об.). Поэт апеллирует к образам алчного стяжания и в стихотворении «Златом напоенный» (329). Со стихотворением «Риза» в цикл входит мысль, что в обществе, к сожалению, богатство и «красная риза» ценятся дороже ума; философ, будучи в «худых ризах», не был допущен на царский двор (329). Богатству и порокам, им вызываемым. Симеон противопоставил положительный идеал, воплощением которого является мудрость, добродетели, чистота («Философия», «Чистота»; 328—329). Симеон не раз обращается к этой неисчерпаемой для морализации теме и всегда трактует ее с тех же позиций.

Таким образом, изучение каждого стихотворения в автографе как части контекстуального единства позволяет заметить переход от частного, конкретного, собственного смысла стиха к его более общему символическому значеию.

Стремление поэта соотнести основы христианства с представлениями о жизни привело его к созданию открытой художественной системы, какой является «Вертоград многоцветный». Каждую тему, казалось бы, уже изложенную, Симеон расширял, вновь и вновь добавляя стихи с примерами и рассуждениями. При свойственном ему изобретательном подходе каждая тема становилась почти неисчерпаемой. Она приобретала у Симеона — эрудита и начетчика — ореол семантических значений и ассоциаций, а понятия, которыми он оперировал, обладали взаимопроникающими смыслами. Любовь трактуется то как чувство, сопряженное с отношением Бога к человеку («Любы Божая к нам», 9 об.; «Огнь любве», 195), то как форма взаимоотношений правителя с подданными («Любовь». 7 об.—8). Она характеризуется и как «огнь похоти» («Огнь похоти», 195), и предстает как основа нравственного возрождения («Любы». 29 об.). Рассуждения о любви влекут за собой тему об исполнении закона («Закон», 6 об.), мысль о врачующей силе которого приводит к высказыванию о добродетелях («Добродетели», 8 об.). Источником последних является благодать («Благодать добродетелей виновна», 120), которая помимо моралистического плана трактуется также в догматическом и соотносится с «тайнами» («Благодать чрез тайны», 9). Эсхатологическая тема Страшного Суда в одном случае получает свое истолкование в контексте стихов о Христе («Суда поминание», «Суд», «Страх на Суде», «Судиа жестокий»; 214 об.—215 об.), в другом она вызвана рассуждениями о смерти («Знамения прежде Суда», «Огнь пред Судом»; 394—394 об.).

Мышление Симеона вращалось в замкнутом кругу понятий и тем, и. когда один виток рассуждений завершался, начинался другой. Так несомненный аналог стихам в первой части автографа можно наблюдать, начиная с листа 172, когда повторилась не только тематика, но и схема. Стихотворение «Вера» (172), как и в начале книги, повлекло за собой мысль о Божественной любви — «Благотворение Божие» (172—172 об.), затем «Архиереи» (173) и только потом — стихи о царях и об их отношении к подданным: «Разнствие», «Любы к подданным», «Любы к воем», «Любовь к воем», «Любы к людем», «Началник» (173 об.—174 об.). Предметом поэтического осмысления снова становятся вопросы философскодогматического порядка. Таковы крупные циклы стихов о Христе (212— 215), о Деве Марии (256 об.—260).

Обращают на себя внимание большие смысловые комплексы, образованные многозначностью вечных тем. Например, цикл о смерти составляют следующие один за другим стихи «Смерть», «Жизни время», «Час смерти», «Грех смертный», «Смерть», «Смерти время», «Конец живыи», «Земля есмы», «Земля будем», «Смерти память», «Смерти забвение», «Имение», «Человек» (391 об.—393 об.). Подряд несколько стихов Симеон пишет о старости: «Старость честная», «Старость», «Старым увещание», «Седина», «Старым увещание» (266—267). Результатом неоднократного воспроизведения схемы теософской концепции Симеона, повторения тем. мотивов, образов является образование как бы нескольких «слоев» текста из набора одних и тех же компонентов.

Многообразные внутренние связи, которые устанавливаются между стихотворениями «Вертограда», вряд ли могут быть прослежены и исчерпаны до конца. Однако приведенных примеров циклизации стихов[47] уже достаточно, чтобы понять принципиальную важность контекстуальных связей в автографе «Вертограда», изучение которых подводит к раскрытию внутреннего смысла и целевого назначения произведения, позволяет обнаружить иерархическую зависимость тем и идей, их соотношение в поэтическом мышлении Симеона. «Вертоград» нельзя понять вне автографа, вне его идейно-тематических циклов, сливающихся в конечном счете в единый контекст Бог — мир — человек. Первоначальный вариант произведения предстает в виде более целостной книги, чем «Вертоград» писцовых списков. Алфавитная композиция и формализованная структура окончательной редакции приводят к дорблению образов и смыслов, когда преимущественное внимание начинает вызывать к себе всякая экзотика, а поэтический свод приобретает вид своеобразного каталога-перечня достопримечательных вещей.

Работа с автографом позволила твердо установить, как формировалась окончательная редакция «Вертограда». Принятое поэтом решение о придании книге композиционной завершенности и стройности позволяло использовать для расширения произведения любое количество стихов, и поэтому он вставил в авторскую рукопись хранившиеся у него отдельные листочки разного формата со стихотворениями (277 — в восьмую долю листа, подклеен снизу полоской бумаги, 278 — в двойку, внизу по линии сгиба надорван, 487 — в четверку, вклеен) и даже целую тетрадку в восьмушку (248—255 об.), что сразу обращает на себя внимание несовпадением формата с рукописью автографа (в четверку). Эта тетрадь разбила смысловое единство цикла, посвященного теме «закона», оказавшись в окружении стихов «Закон благодати» (247 об.) и «Закон» (256). На определенном этапе создания книги, когда основной корпус стихов достиг внушительных размеров, поэт решил найти в нем место и для ранее написанных стихотворений[48]. В авторской рукописи присутствуют «Стихи краесогласнии», произнесенные «отроками» училища Богоявленского монастыря (где в свое время преподавал Симеон) 1-го апреля 1659 г. на церемонии встречи иконы Богородицы, возвращенной из Москвы в Полоцк (449—451 об.); «Молитва плачевная» (1663), сложенная по случаю захвата поляками Полоцка и перенесения той же иконы вновь в Москву (414 об.—415)[49]; «эпиптафионы» Георгию Пласковицкому (424)[50] и лицам, с которыми Симеона связывали дружеские отношения. — Епифанию Славинецкому, Павлу, митрополиту Сарскому и Подонскому (1675; 280— 280 об.); цикл иконологических эпиграмм («подписания») «Вивлиа» с указанием автора на год написания — «1676» (281—302). Наращивая материал поэтического свода. Симеон включил в него отдельные стихотворения, к примеру. «Око», «Язык», «День и нощь»[51], а также циклы стихов о правителях древности «Царие, или кесари Рима ветхаго» (431—434 об.) и «Царие Рима новаго» (435—443 об.).

Книга все более превращалась в поэтическую антологию. Объем, которое принимало произведение, при отсутствии композиционной строгости, грозил скрыть богатство его содержания. Как просветитиель Симеон видел в книге большие возможности воздействия на людей, поэтому особенно важной становилась задача выявить все определения и смыслы, которыми он наделил свои стихи при неоднократном повторении тем. В этих целях поэт задумал придать своему поэтическому труду новый вид и вручить читателю «ключ» к своему духовному «саду». Стоявшему перед ним проблему он решил в эстетике «внешнего» порядка.

К стихам автографа был составлен «Реестр» — указатель стихотворений. Отметим, что алфавитным «индексом» снабдил также книгу стихов «Cartlic za čas kratini» («Садик, чтоб минутку скоротать», 1670) хорватский поэт Франьо Крсто Франкопан. Но в отличие от последнего Симеон в своем стремлении привести материал книги в систему довел дело до логического конца, когда, составив «Реестр», решил расположить в соответствии с ним стихи в алфавитном порядке названий. Указатель задал таким образом структуру для распределения стихов по алфавитному принципу, и в окончательной редакции произошло превращение «Реестра» в «Оглавление», а самому произведению придан вид «симфонии разума».

Составление «Реестра» потребовало необходимой подготовительной работы: во-первых, постраничной нумерации рукописи, и. во-вторых, упорядочения названий стихов. Авторская рукопись, имевшая первоначально счет по тетрадям[52], была заново пронумерована постранично: в верхних углах листов Сильвестром Медведевым сделаны разметки буквенной цифирью вплоть до указателя (969 страниц). Указатель же постраничной пагинации не имеет, в соответствии с позднее сделанной полистной нумерацией он занимает лл. 488—499 об. После ’’Реестра» до последнего листа рукописи (547) опять следуют стихи.

В автографе заглавия написаны в строке или на боковых полях. Названия для поэта очевидные и касающиеся главным образом основополагающих понятий (Бог, добродетель, благодать, молитва и др.) или подсказанные текстом, послужившим Симеону источником, писались в строке непосредственно в процессе создания стихов. То же относится и к ранее написанным произведениям, вносившимся в автограф. Заглавия же на полях появлялись, возможно, уже после того, как текст стихотворения записан в рукописи. Более позднее их происхождение особенно очевидно в тех случаях, когда стихи подвергались большой авторской правке. Изза обширных вставок, которые вносил Симеон, названия вписывались вертикально (46), либо по слогам в оставшееся свободное место (см.: 331 об.. 378 об., 483 об.), иногда на уровне последней строки предыдущего стихотворения («Адам», 43), либо по черте, отделяющей стихи друг от друга (43). Не исключено, что часть заглавий на боковых полях рукописи появилась именно во время работы над «Реестром». Полностью на строчное написание заглавий Симеон перешел в трех последних тетрадях автографа, где стихи следуют в порядке алфавита названий, поскольку они предназначались для включения в произведение на этапе, когда была уже начата его перестройка.

В процессе работы над указателем поэт редактировал названия, добиваясь их краткости. Некоторые из строчных заглавий имели развернутый вид и занимали три строчки, например: «Началник к подначалным, какови дол ж ни быти и взаим» после редактуры осталось: «Началник» (22 об.). Было: «Началнык, должныя добродетели»; стало: «Началник» (25); «Правитель, кождо самаго себе да правит» — «Правитель» (26). При унификации название получало иногда противоположный смысл. Было: «Друг лживии»; стало: «Друг» (28). Пометы на боковых полях автографа «На тужде», «О том же», «Тож» и даже просто «Т» обозначают, что стихи, к которым они относятся, имеют те же самые заглавия, что и предшествующие им. В «Реестре» рядом с названием указаны страницы, на которых находятся одноименные стихи, и если на одной странице их помещено несколько, то обозначается также их количество, к примеру: «Пианство» — 151 (2), 184 (3), 185 (3), 186, 283, 284, 393, 663, 664, 700 (в «Реестре» цифирь буквенная). В работе над составлением указателя стихотворений Симеону помогал Сильвестр Медведев, сохранились листы, где его рукой написаны названия стихов, сопровождаемые отсылками к страницам автографа[53].

Указателем учтен не весь текст автографа, а только до цикла «Царие Рима новаго» включительно (435—443 об.). Следующие за ним стихотворения «Фарисеи», «Правда началная», «Освящение» (444—445 об.) зафиксированы уже в «Оглавлении» писцового списка В. причем первые два стихотворения помещены здесь вне основного алфавитного корпуса в разделе дополнений (597, 599), и только третье, начинающееся буквой омега, встало на свое место, поскольку в рукописи имелось свободное пространство. Следовательно, между циклом «Царие Рима новаго» и следующими далее в авторской рукописи стихами пролегает граница, обозначающая момент начала работы Симеона над «Реестром». Тут же в автографе обнаруживается еще одно тому подтверждение. На лл. 446—446 об. (с. 885, 886) появляются стихи, начинающиеся буквой аз, в которых выдержан даже внутренний алфавит: «Аарон», «Авель», «Авесалом», «Агнец», «Аггел», «Адам», «Александр». Это первый случай, когда Симеон написал специально на букву азбуки. В «Реестре» уже имелись стихи под такими же названиями, но рядом с ними не проставлены страницы, на которых находятся перечисленные стихотворения (с. 885 и 886). Минуя указатель, они сразу попали в список В на соответствующие места (исключение составляет лишь короткое стихотворение «Агнец», пропущенное в основном алфавите списка В и внесенное в дополнения — л. 567). Очевидно, что названные стихи появились в авторской рукописи уже после того, как «Реестр» был составлен, и началась работа над писцовым списком В. Эти стихи были использованы Симеоном как пример в разъяснениях, которые давались переписчикам относительно правил перенесения стихов из автографа в писцовую рукопись.

О том. что «Реестр» не фиксирует всех стихов автографа, Симеон предупредил, написав на верхнем поле первого листа указателя: «Ten Registr nie pehiy, bo wiele dopisano po nim» (л. 488). И тем не менее кирилловская азбука представлена здесь почти полностью — 32 буквы и один диграф от: а, б, в, г, д, е, ж, з, s, и, і, к, л, м, н. о. п. р, с, т, оу, ф, х, от, ц, ч, щ, ю, ω, ю, я, ψ, θ. Под каждой из этих букв помещены перечни названий стихов. В алфавитной схеме отсустствуют лишь ш, ƺ, е, ѵ. Юсом большим и юсом малым Симеон не пользовался. Нет, естественно, стихов и на те буквы алфавита, с которых слова не начинались: ъ, ы, ь. Первоначальная алфавитная схема будет присутствовать без каких-либо изменений и дополнений и в окончательной редакции «Вертограда». Лишь в списках В и С орфография архаизирована: стихи на букву я переведены на написание через юс малый (Ѧ). Следовательно, в истории создания произведения не возникало таких ситуаций, когда бы поэту пришлось дописывать новые стихи на недостающие буквы алфавита, как это принято было считать по традиции[54]. После того, как алфавит станет композиционной основой книги, поэт, продолжая дополнять ее. применит метод писания стихов в алфавитной последовательности их заглавий. Именно так расположены в трех последних тетрадях авторской рукописи 29 стихотворений, но они повторяют уже имевшуюся алфавитную схему, причем не в полном ее виде, охватывая стихи от буквы аз до ферта (524—547).

Не оправдывается и существовавшее ранее мнение о том, что писание стихов на буквы алфавита было основным методом работы Симеона при создании «Вертограда». Такое мнение укрепляли алфавитная композиция списков В и С. а также высказывание самого Симеона в предисловии к ’’Псалтири рифмотворной»: «(...) написах (...) Верт многоцветный, сей убо рифмически, по чину алфавита славенскаго диалекта. И внегда ми достигнути писмене ψ, впаде во ум псалмы покаянныя преложити стихотворне»[55]. Фраза эта давала повод исследователям реконструировать метод работы Симеона следующим образом. И.Татарский, например, писал, что «составляя Вертоград многоцветный по чину алфавита славенскаго диалекта, он (Симеон — Л.С.) подошел последовательно к букве ψ и написал несколько мелких стихотворений под названием Псалом. При этом ему пришло на ум переложить стихотворным размером покаянные псалмы’’[56]. В результате изучения творческой истории «Вертограда» и первоначального варианта в авторской рукописи приведенное высказывание Симеона приобретает совершенно иной смысл. Фраза «И внегда ми достигнути писмене ψ ...» отражает определенный этап в работе над «Вертоградом», а именно: замысел «Псалтири рифмотворной» относится к моменту, когда в систематизации стихов при помощи указателя Симеон достиг буквы ψ. При этом он не писал «мелких стихотворений под названием Псалом» (как это представляется И.Татарскому), а просто внес в указатель стихи «Псалмопение» и «Псалом» (370—370 об.) с обозначением их страниц (с. 740, 741). Ψ — предпоследняя буква в алфавитной схеме Симеона и, таким образом, из высказывания поэта в предисловии к «Псалтири» следует также, что ко времени начала работы над ней (4 февраля 1678) авторская работа над «Вертоградом» на данном этапе в целом была завершена: написан большой корпус стихотворений, дополненный классифицирующим аппаратом. Поэтому Симеон так легко перешел к новой теме — стихотворному переложению псалмов, поручив писцам переписать стихи «Вертограда» «по чину алфавита славенскаго диалекта» в соответствии с «Реестром».

Перед тем. как отдать свою рукопись переписчикам, автор, редактируя текст, оставил для них на полях письменные распоряжения. Рядом с выведенным им вязью заглавием «Прилог к преподобной матери Евфросинии» стоит помета «Пиши и сие» (415). Перед началом цикла «Царие, или кесари Рима ветхаго» на верхнем поле читаем «Спросити» (431) — наказ писцам обратиться за разъяснениями к автору, когда дело дойдет до переписки, чтобы соответствующим образом распределить текст, включающий в себя кроме стихотворений исторические справки о времени правления римских императоров. «Обрати (здесь: переверни страницу, — Л.С.) и пиши» (423) — замечание, которое должно было направить внимание писцов на то. что стихи в жанре «подписания», начатые на данной странице, переходят на следующую. Одно из стихотворений («На Рождество Христово») Симеон решил перенести в «Рифмологион», о чем на правом поле есть помета: «Сия особно в приветства отнести» (148).

Поэт доверил переписчикам трудное и очень ответственное дело — создание по существу оригинала нового варианта «Вертограда», а не копии автографа. Руководствуясь «Реестром», писцы собирали из разных мест авторской рукописи одноименные стихи и располагали их под общим названием, отделяя одно от другого киноварной буквенной цифирью. Под каждым названием выстраивались цепочки из нескольких, совершенно самостоятельных стихотворений, которые располагались в порядке той последовательности, в какой находились в авторской рукописи. В ’’Реестре» под буквенной цифирью, обвозначающей страницы, на которых помещено то или иное стихотворение в автографа, видны киноварные точки. Они ставились писцами, видимо, для памяти по мере перенесения стихов в список В. Рядом же со стихотворениями, которые указателем не учтены, на полях автографа имеется маргинальная помета: буква «п» — знак того, что данное стихотворение также переписано писцами. После того, как стихи вносились в список В, на полях «Реестра» появлялось указание на соответствующие страницы рукописи В. о чем Симеон также оставил помету на нижнем поле первого листа указателя: «Число, еже на брезех (на полях — Л.С.), знаменует листы в книзе чистой» (488). Изготовление списка В происходило под его наблюдением. Просматривая рукопись. Симеон вносил правку в текст стихов (135, 155 об.. 585 об.), дополнял «Оглавление», следил за составом книги (618 об.).

В отличие от автографа в списке В имеется титульный лист (1), на котором Сильвестр Медведев написал полное название произведения. Указанная здесь дата — август 1678 — относится, по-видимому, к моменту, когда писцы выполнили поручение Симеона, переписав стихи из автографа, учтенные «Реестром». История создания «Вертограда» показывает, однако, что окончательно точка в работе над произведением еще не была поставлена. Последние три коротких стихотворения под общим заглавием «Философиа», пополнившие «Вертоград многоцветный», написаны автором за полтора дня до своей кончины, о чем сохранилось драгоценное свидетельство Сильвестра Медведева, помещенное в автографа вслед за текстом стихов: «Сии последний верши пречестный господин отец Симеон писал за пол два дни до своея смерти из утра» (547).

Для стихотворной книги, которая обрела в списке В новую форму. Симеон написал предисловие «К благочестивому читателю» (2—4 об.), содержащее рассуждение об алфавитной композиции. Черновик этого текста присоединен к рукописи автографа (1—3 нн. об.). Предисловие в списке В не только переписано Сильвестром Медведевым, но и подписано им от лица Симеон Полоцкого. Вопреки утвердившемуся мнению[57] не сам поэт, а Сильвестр Медведев подписал предисловие и в парадном списке С.

Вслед за предисловием в списке В помещено «Оглавление вещей, в книзе сей содержимых. Первое число знаменует лист, второе — статей число тоя вещи» (7—15 об.), т.е., как и в «Реестре» автографа, в «Оглавлеии» рядом с названием стихотворения указываются соответствующая страница и количество одноименных стихов, для чего отведены две колонки справа от заглавий. Вставки в «Оглавлении», сделанные с применением корректорских знаков, подтверждают, что пока писцы трудились над изготовлением списка В. Симеон после написания «Псалтири рифмотворной» вернулся к работе над «Вертоградом», продолжая дополнять его стихами. Так, если в «Реестре» автографа значатся 1035 названий, то в «Оглавлении» писцовой рукописи В их уже 1152, причем здесь зафиксированы не все стихи, находящиеся в рукописи. Специально для того, чтобы сохранялась возможность включить новое стихотворение или случайно пропущенное при переписке, в рукописи В оставлены между стихами свободные места или даже чистые листы.

В основном алфавитном корпусе этого списка (18—557) расположены стихи, зафиксированные «Реестром» автографа. Кроме того, внутри того же блока были также распределены, но явно позднее, стихотворения из трех последних тетрадей автографа (524—546 об.), не учтенные «Реестром» и не отмеченные в «Оглавлении» списка В. Часть из них заняла соответстующее место в общем алфавите, если для этого имелось свободное пространство; другие же были написаны на отдельных листах, вклеенных в рукопись, что нарушило постраничную нумерацию; перебои в пагинации устранялись введением дополнительных обозначений типа: с. 262 а (л. 158), с. 263 в (л. 159) и т.д.

Кроме стихотвотрного блока с полной алфавитной схемой, в списке В есть также три группы стихотворений с неполным алфавитом — это стихи, внесенные в «Вертоград» после составления «Реестра». Имея дело с отдельными, еще не сброшюрованными тетрадями, переписчики систематизировали в первом из дополнительных алфавитов (594—615) стихи из тетрадей, прилегающих в автографе к «Реестру», но им не зафиксированные (470—486 об.). Во втором неполном алфавите (620—644 об.) размещены стихотворения из второй и третьей тетрадей автографа, находящихся после «Реестра» (508—523 об.). И, наконец, третий дополнительный алфавит (651—658 об.) образован стихами из тетради, следующей непосредственно за «Реестром» (500—507 об.).

В последней части списка В стихотворения находятся вне алфавитной последовательности (559 об.—593 об., 615—619 об.). Часть из них соответствует автографу (446 об.—465 об.), другие введены, минуя последний. Отчетливо проявилась наметившаяся ранее тенденция к включению в «Вертоград» произведений, написанных ранее. Среди них в списке В — цикл надписей «Трон истинный» и двустишные подписания к иконам с изображениями патронов царской семьи (563 об.—564), созданные еже до начала работы над «Вертоградом» (между 1669—1671). «Стиси на некия образы», «Подписания икон италианских» и некоторые другие переписаны, по-видимому, из тетради-автографа Симеона, которая, как свидетельствует Сильвестр Медведев, «обретена после собрания книги»[58].

Для того, чтобы привести многоступенчатую алфавитную структуру и россыпь стихов в единую систему, в списке В делались пометы «Зри на листе (...)», отсылающие к одноименным стихам, добавленным позднее. Если писец ошибался и дважды вносил в текст одно и то же стихотворение, появлялась помета «Писан выше, на листе (...)».

Только список С довел формальный принцип до абсолюта, сведя практически все стихи в единый алфавит, за исключением отдельно вынесенных циклов «Вивлиа», «Подписания», а также четырех стихотворений «Глас Божий», «Молния», «Подражание Христа», «Страх Божий», которые были пропущены писцами, они помещены в конце рукописи с пометой «Лишенная в книзе» (588).

Сильвестр Медведев, помогая Симеону Полоцкому, осуществлял общую редакторскую работу на всех этапах создания произведения. Он же наблюдал за упорядочением стихов в последовательности алфавита их названий. Им внесены добавления в «Реестр» автографа и в «Оглавления» списков В и С, в ряде случаев маргинальные пометы с указанием источников. С.Медведев правил стихи своего учителя. По нашим наблюдениям, в авторской рукописи им отредактировано более ста стихотворений. Редакторская правка учитывала языковой, стилистический, смысловой и формально-стиховой аспекты. Половину ее составляет усовершенствование стихотворной формы. Симеон, работая ежедневно очень много и быстро, в ряде случаев допускал отклонения от изосиллабизма. Сильвестр же стремился малейшее его отступление от слоговой протяженности стиха восстановить, стараясь вместе с тем максимально сохранить авторский текст. Достичь цели наиболее экономными средствами позволяло риторическое учение о «поэтических вольностях», которое представляет собой систему версификационных вариантов, основанных на «грамматических видах» изменений слова. С.Медведев использовал так называемые «окказиональные», формальнограмматические, грамматические и фонематические варианты. С его правкой стихи вошли в окончательную редакцию[59].

Работа над списком С была завершена уже после смерти Симеона Полоцкого, т.к. в алфавитной системе нашли свое место предсмертные стихи поэта «Философиа», которые попали сюда прямо из авторской рукописи, минуя промежуточный список В. В списке С нет ни подписиавтографа. ни правки Симеона, зато в конце рукописи помещен посвященный ему «Епитафион», написанный С.Медведевым по заказу царя Федора Алексеевича, также ученика Симеона (619), и текст надгробной плиты («Надписание на камени», 621 об.).

В списке С «Вертоград многоцветный» предстает уже как готовая книга. Предназначенная для поднесения высокому адресату — царю Федору Алексеевичу она имеет вид роскошного кодекса и оформлена в стиле, столь характерном для рукописей, изготовлявшихся для обихода царского двора в Посольском приказе и Оружейной палате. Темнозеленый кожаный переплет с золотым тиснением, золотой обрез, титульный лист с живописным изображением фантастического сада, заставки в красках и с обилием золота, киноварь в заглавиях стихов и другие внетекстовые элементы, обозначающие соподчинение разделов внутри книги, — все это богатство и разнообразие приемов и элементов книжного убранства придают стихотворному саду парадное великолепие. После смерти царя Федора Алексеевича этот экземпляр «в зеленом паргамине» доставили в хоромы царевны-правительницы Софьи (30 ноября 1682)[60]. Затем рукопись по указанию царя Петра Алексеевича была перевезена из Кремлевской царской библиотеки в Петербург и оказалась в числе книг, составивших основу рукописного собрания Библиотеки имп. Академии наук.

Распределив стихи по буквам алфавита, Симеон придал своему произведению вид азбуковника, словаря-справочника. Стихи, бытовавшие ранее в идейно-значительном контексте, предстают в окончательной редакции «Вертограда» как поэтическая россыпь. Стихотворение «Вера и дела», которым открывается текст в авторской рукописи, имевшее программное значение как выражение кредо поэта, становится просто одним из стихотворений на букву В. Осмысление мирового устройства в порядке значимости явлений мира утрачивает свои зримые очертания. Стихотворение из начального цикла «Язици огненнии», одно из первых по написанию, перемещается в самый конец на Я (Ѧ). Изъятые из контекста притчи, истории, сценки, эпизоды расположились формально по алфавиту вне связи со своим идейным ядром. Так, например, в автографе есть идейно-тематический цикл, состоящий из стихотворений «Кресты три», «Аман», «Десница и шуйца» (485 об.—486). Первое трактует символику трех крестов: на одном распят Христос, на других — два разбойника, благородный и «ума лишенный». Стихотворение «Аман» развивает историческую аналогию к теме распятия Христа: как некогда сорвался замысел Амана погубить Мардохея (вместо него Аман «умертвися» сам), так же и виновникам смерти Христа не удалось истребить его «живот и память», напротив, через распятие Христос прославился, а «враг победися». Мораль — неправым уготовано возмездие — переходит в следующее стихотворение «Десница и шуйца». Как и в стихотворении «Кресты три», речь идет здесь о разбойниках, висевших на крестах справа и слева от Христа. Распятый одесную вещал слова, угодные Христу, и за то получил от него прощение; тот же, который находился на кресте слева, творил в жизни «шуия» и был осужден на вечную гибель. Три стихотворения — три сценки, объединенные общей символикой креста и моралью, распались в окончательном варианте текста. Первое теперь поставлено на букву К, второе стало стихом «на персону» и попало в букву А, третье помещено на букву Д.

Смысловые цепочки, возникавшие на основе риторического принципа развертывания темы и ассоциативно-контекстуальных связей, предопределенных в значительной мере использованными Симеоном источниками, рассыпались, подрывая пробивающееся временами повествовательное начало, объединяющее стихи в идейно-тематические единства, нарушая преемственность тем, образов, мотивов. И все же даже в перестроенной книге сохраняется сопряженность между самыми отдаленными стихами благодаря тому, что каждое стихотворение обладает не только своим собственным, отдельным значением, в каждом есть однако и общее. Все в поэтическом своде «Вертограда» соотносится с целым, основанным на вертикальном мировосприятии. И как целое «Вертоград» несравненно больше, чем простая совокупность стихотворений. Целое «Вертограда» вбирает в себя всеохватывающую связанность всего бытия, воспроизводит все пронизывающее собой единство мира, хотя единство это и выступает в новом варианте произведения менее явно.

Перестроив текст автографа по формальной логике «Реестра», Симеон создал другое произведение с принципиально иной организацией и иной поэтикой. Картина мира, созданная мозаичным методом, членилась на отдельные красочные детали. Получилось тоже умно и занимательно. Но внутренние ассоциативно-контекстуальные связи, которые были смысловой доминантой в автографе, определяя динамизм взаимодействия стихов и развития авторской концепции, утратились в результате подчинения текста исключительно формальному принципу, при котором возобладала самозначимость отдельного стихотворения и статичность. Зато при помощи алфавитной модели произведению была придана внешняя стройность и законченность, с одной стороны, а с другой, сохранялась возможность бесконечного наращивания материала, обогащения содержания, включения все новых и новых элементов в картину мира, созданную автором. По мере появления новых стихов они вводились в произведение, не нарушая его композиционной цельности.

Природному естеству, при котором всякие «былия» и травы «смешенно» рождаются и оттого бывают трудно обретаемы. Симеон противопоставил «хитрость художника» и, подобно «искусному цветовертнику», устроил «Вертоград» в границах порядка как сад регулярный: «(...) во моем сем верте многоцветном художественне и по благочинию вся устроишася, ибо по алфавитному славенскаго диалекта сочинению». По признанию автора, такое построение осуществлено «удобнейшаго ради обретения» интересующих читателя тем и призвано служить читательской пользе, помогая ориентироваться в «верте многоцветном».

Алфавитная модель превращает книгу в обнаженную, легко просматриваемую конструкцию, которая делает обозримым все богатство, всю многомерность созданного. Как следует из объяснений Симеона, буквы азбуки — это «споды» (грядки). Их 33. и на них произрастает столько родов растений, сколько разделов внутреннего алфавита, столько видов цветов, сколько названий; буквицы, разделяющие стихи в пределах одной стихотворной группы, обозначают число стихотворений, относящихся к одному названию или принадлежащих к разным жанрам. Положив алфавит в основу композиции, автор получил способ укрепить внутреннюю организацию произведения. Избранная форма была призвана, таким образом, удовлетворять идейным и эстетическим задачам труда, а также творческим принципам работы поэта, стремившегося к систематизации разраставшегося поэтического наследия.

Переводя стихи на алфавит. Симеон действовал в русле сложившейся литературной традиции. Как наиболее простая, цельная и емкая форма алфавитная модель свободно прилагалась к разным жанрам — к молитве, церковным песнопениям, стихам на случай, но преимущественно сферой ее примемения была учительная литература[61]. Для примера можно указать на «Алфавитарь» Григория Назианзина (IV в.), «Алфавит о дурных священниках» и «Алфавит о хороших священниках» (IX в.). «Алфавит морали» Симеона Метафраста (X в.), «Алфавит о тщетности жизни» (XIV в.) и др. Для удобства пользования в алфавитном порядке располагались материалы в трудах западноевропейских проповедников (например, у Бонавентуры), в сборниках легенд, изречений, примеров, во множестве бытовавших в Европе, начиная со средневековья, и носящих названия «Flores» («Цветы»), «Speculum» («Зерцало»); в них материал, как правило, также организован по алфавитному принципу. Принцип этот использовали писатели, занятые поисками формально унифицирующих приемов. Я. А. Коменский составлял к своим дневникам и выпискам «дигесты» и «пандекты» — алфавитные указатели для скорейшего отыскания записанного. Как формообразующее начало азбука выступает в произведениях украинских авторов: в «Алфавите еретиков» Иоанникия Галятовского (1681), в книге Иоанна Максимовича «Алфавит собранный, рифмами сложенный» (1705), в сборнике пословиц Климентия Зиновиева (1700—1709). В порядке латинского алфавита следуют главы сочинения Лазаря Барановича «W wieniec Bożey Matki ss. оусόw kwiatki» («Венец Божьей Матери». 1680).

Уже издревле алфавиту придавался некоторый мистический смысл, в философском плане он понимался как модель мира, как универсум. Эпохам средневековья, Возрождения и барокко известно преклонение перед алфавитом как перед тем, из чего слагается тело божественной истины. В Книге Откровения Бог, или скорее Христос говорит Иоанну: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец» (1:8). Символическое значение букв альфа и омега, появившихся в раннехристианксих базиликах на перекладине креста-распятия, в течение долгих веков оставалось абсолютно прозрачным. У Симеона Полоцкого читаем: «В начале Слово бе у Бога-Отца, / иже не имать начала и конца. / Алфа Омега сам ся нарицает, / ибо вся начат и вся он кончает»[62]. Та же символика в другом месте отнесена к Христу: «Алфа ми есть Иисус. Христос ми есть Омега»[63] Представление об Альфе и Омеге как традиционном символе Христа присутствует также у современников Симеона — у Николая Спафария, Лазаря Барановича, Кариона Истомина. С алфавитом, как символом всеобъемлющего целого, связано весьма характерное для средневековья и ренессансного мировосприятия уподобление мира книге, унаследованное и литературой барокко[64]. Мир есть книга — распространенный топос, где превалировала идея каталогизации — основа парадигматического строения барочного текста. Известное стихотворение Симеона Полоцкого из «Вертограда» так и называется «Мир есть книга»; философский диалог Г.С.Сковороды — «Разговор, называемый Алфавит, или Букварь мира». Поэтому можно думать, что значение алфавитной композиции «Вертограда» не ограничивалось только практическими задачами. Энциклопедическиалфавитный тип построения книги, безусловно, был рассчитан на определенный мыслительный и художественный эффект. «Вертоград» насквозь символичен. Символична и приданная ему алфавитной композицией форма, находившаяся в полной гармонии с энциклопедической всеохватностью содержания и богатством смысла созданного. «Вертоград», как христианско-дидактическая система, укоренен в представлении о Христе как начале и конце всего сущего. Самим способом расположения стихов читателю внушалась мысль, что произведение в целом есть образ мира, понимаемого как христианский универсум. Как модель мира алфавит соответствует основополагающей тенденции книги — универсализму, обозначение буквами стихотворных разделов — принципу риторического рационализма. Поэту удалось найти форму абсолютного идеала, обладавшую содержательной значимостью: внешнее выражает идею внутреннего всеохватывающего единства «Вертограда» и его жанрово-тематического «многоцветия».

Стихотворная книга «Вертоград многоцветный», созданная с типично барочным размахом и самая монументальная в истории русской поэзии вообще, по форме и масштабности единственная в своем роде, не имеет аналогов в национальном опыте литературы и как бы «выламывается» из ее традиции. Автор, сославшись в предисловии на свое знакомство с иностранными книгами-"садами», пишет, что он, «сподобивыйся странных идиомат пребогатоцветныя вертограды видети», решил пересадить их «корни» и «семена» на русскую почву — «в домашний ми язык славенский». Симеон Полоцкий перенес в Россию традицию, в которых был воспитан и сформировался как писатель и на их основе создал новое в русской литературе жанровое образование. Поэтому для отыскания возможных прототипов «Вертограда», его источников и углубленного постижения жанровой природы необходимо изучить произведение в европейском контексте.

Избрав для своей книги идейно-значимое название-символ, автор указал на ее соотнесенность с определенным типом литературы, трактующей проблемы этики, морали, знания. Вынесенный в заглавие мотив сада принадлежит топике культуры. Он так же универсален, как свет и тьма. Бог — создатель света сам есть свет, он же мудрый садовник. Из райского сада Эдема ведет начало история человечества. Сад изначально мифологичен, поскольку включен в мифопоэтическую картину мира, космологический смысл которого раскрывается в таких понятиях, как Вселенная, первозданная гармония божественного и человеческого миров. Как образ мифологический сад оказывается символом со многими равноправными, отражающимися друг в друге, легко сцепляющимися между собой значениями, в каждом из которых преломляется то, что приобщено к всеобщей, универсальной истине.

Восходящая к Библии и Гомеру символика сада превратилась в поэтический топос, выражающий несколько основных значений. В литературе и искусстве средневековья и барокко символ сада имел идеологическую значимость и эстетическую ценность. За ним стояли центральные идеи христианской культуры, универсальные и трансцендентные понятия. В среневековье на основе метафорических толкований Песни Песней, Книги пророка Исайи, евангельской притчи о «делателях винограда» сложился топос hortus conclusus — «сад заключенный». Он понимался как средоточие духовных и моральных ценностей христианства. Метафорическими синонинами «едем мысленный», «рай духовный», «вертоград небесный» стали обозначать церковь. Алан Лилльский в словаре библейских понятий («Словоразличия», XII в.) отметил несколько значений образа: сад — Церковь, Писание, Святой Дух, вода, все, что дает жизнь[65]. Приближаясь в значении к раю, сад выступал как locus amoenus[66]. Восприятие сада как рая нашло яркое выражение в немецкой поэзии IX—XII вв.[67]. В позднее среневековье сад стал традиционным символом для прославления Богородицы[68]. Уподобление ее девственного чрева «замкнутому саду» восходит к Песни Песней (4:12). Для христианских писателей сад был также местом пасхальной мистерии[69]. Очень значительным оказалось еще одно направление, по которому шло использование образа сада: он стал символом добродетелей, мудрости, высокой духовности, нравственного совершенства и души праведника. Такие значения представлены в 15-й гомилии Григория Нисского[70]. Бурное цветение садово-флористической символики в литературе и живописи барокко объясняется тем, что насыщенный богатой ассоциативностью, раскрывающийся в многообразии значений космологический мотив сада отвечал основополагающей тенденции этого искусства смотреть на мир через символическую метафору и аллегорию. Многозначную семантику образа сада суммирует труд Филиппо Пичинелли, где систематизирована эмблематическая символика барокко. Здесь учтены новые, накопленные культурной традицией значения: сад — благодать, чистота Марии, душа, слезы. Сад связан с темой божественного заступничества и страстей. Он — символ красоты и разнообразия. Показательно, что на первом месте в ряду значений в эпоху барокко находится сад, как символ добродетели: «Hortus est symbolum virtutis»[71].

В регионе римско-католического культурного влияния садовофлористическая символика нашла более широкое применение, чем в византийско-славянском мире, где она была лишь прямым отголоском библейской образности. В русской литературе XI—XVI вв. символические уподобления, опирающиеся на образ сада, были сравнительно редки, однотипны и ограничены главным образом панегирическими функциями[72]. Символика сада прививается в творчестве восточнославянских писателей XVII в. вместе с литературным стилем барокко. Для Симеона Полоцкого и украинских проповедников характерен обостренный интерес к евангельской притче о «делателях винограда», которой они придали ярко выраженный дидактический смысл. Парафразы ее включены в сборники проповедей «Меч духовный» Лазаря Барановича, «Обед душевный» Симеона Полоцкого, «Венец Христов» Антония Радивиловского. В соответствии с традицией аллегорического экзегезиса притча толкуется в нескольких аспектах: «письменном» (буквальном), «духовном» (иносказательном) и «нравоучительном». Главное внимание уделено в проповедях «моральному сенсу» притчи. Согласно ему «виноград» — кождоединаго от нас душа есть»[73]; ограда — «уставы», которые «в добродетельном делании подобает не приступать»[74]. Жизненное призвание человека в том. чтобы возделывать сад души: «осажать виноград свой — душу, мовлю. розными добродетелями украшать»[75]. Проповедническую целеустремленность приобрел у восточнославянских писателей XVII в. и топос hortus conclusus, как символ Богородицы. Показательно заглавие книги проповедей Антония Радивиловского «Огородок Марии Богородицы», в которой обсуждаются нравственно-философские и морально-учительные вопросы.

Богатый материал для реконструкции внутреннего значения символа «мысленного сада» содержит творчество Симеона Полоцкого. Сад для него — этически замкнутое пространство. Вне сада человек лишен благодатной почвы для совершенствования: живущий в миру, как дерево, растущее «при пути», терзаемое от «мимоходящих», ему трудно сохранить праведность поведения. В ухоженном, возделанном саду деревья — праведники, цветы — добродетели. Ограда, защищающая сад, — заповеди, предохраняющие от грехов. В саду — добро, вне его — зло и пороки. Представление о замкнутости пространства сада передали и художники. Оформляя титульные листы «Вертограда многоцветного» и «Огородка Марии», они изобразили ограду и на калитке — маленький замок. У Симеона Полоцкого, как и у других восточнославяских и европейских авторов, образ сада охватывает основные духовные и нравственные ценности. Значения символического мотива устанавливаются в конкретных связях контекста. Переходя из произведения в произведение, он образует семантические сцепления: сад — церковь, Богородица, сад — душа человека, святость и праведность поведения, сад — страдание и милодердие, сад — плоды благочестия, добродетели, мудрости и знания, сад — человеческая жизнь, человечество, весь мир. Изобильные тропы, опирающиеся на образ сада, — ряд прозрачных символов, отражающихся друг в друге и стягивающихся в конечном счете к единому смысловому центру.

Символический мотив соответствовал природе искусства барокко, как способа постижения мира в его единстве и разнообразии. Он удовлетворял также стремлению этого искусства, как стиля и формы к принципиальной многозначности и пафосу изобилия. Раскрывающий свое содержание в цепи иносказательных переосмыслений мотив этот открывал перед писателем возможность строить литературный сад как реализацию одного из значений топоса, чаще — как воплощение комплекса, целого семантического поля пересекающихся, накладывающихся, сцепляющихся друг с другом значений.

Не случайно Симеон решил вынести ключевой образ в заглавие поэтической книги. Свой «Вертоград» он ставит как символ в духовную связь с идеалами христианской церкви, которую называет «едемом мысленным», «раем», «небесным вертоградом», а свою миссию проповедника и поэта соотносит с апостольской: «Потщахся убо дому Божию, святей церкви восточней, яко едему мысленному, раю духовному, вертограду небесному присовокупити сей мой верт многоцветный во славу всяческих Содетеля и во ползу душевную всех благочестно жити тщащихся (...)». В Европе традиция литературных садов прослеживается, начиная от средневековья до конца риторической эпохи. Название «Hortus» («Hortulus»), «Viridarium» (лат.), «Giardino» (итал.), «Vrt» («Vrtal», «Vrtic»), «Gartlic» (южнослав.), «Ogród», «Wirydarz» (польск.) имели произведения разных жанров: книги стихов, сборники проповедей и литургических текстов, курсы риторик и поэтик. Аксиологическая топика не только указывала на идейно-эстетическую ценность произведения, но и обладала также композиционно-содержательной, организующей значимостью. В понятие сада входит прежде всего принадлежность его к сфере культуры. Сад противостоит природе как «праформе и хаосу», с ним соединяется представление об идеальном пейзаже. Сад — культурно освоенная и упорядоченная среда. Литературное произведение, называемое «садом», стремилось уподобиться своему реальному прототипу по форме, что достигалось определенными правилами композиции. В искусстве барокко для этого имелись дополнительные стимулы. Жанровые системы эпох исторически обусловлены. В период зрелого барокко наблюдается ситуация, несколько отличная от средневековья. Жанровые формы разбухают, назревают, готовятся к перестройке. Возникают суперформы: художественные произведения стремятся стать энциклопедическими сводами исторического и морально-поэтического знания. Пафосу изобилия, иррациональному началу, тенденции к накоплению на одном полюсе соответствует на другом рационалистическая попытка систематизации, классификации, унификации необычайно разросшегося знания. Книга-сад, предрасполагая к определенной пространственной организации материала, готова была предстать как нечто строгое в своей композиции, упорядоченное при помощи тематической или иной классификации, формальных приемов и придания разнородному материалу внешнего единообразия. Нередко литературный вертоград напоминает своей планомерностью сад регулярный, подчиненный геометрическому плану и расчету.

Если жанр понимать как соединение топики, предустановленной темы со своим кругом ценнотсей и определенным типом композиции, то в европейских литературах можно выделить жанровую разновидность книг — «садов добродетелей», имеющих ярко выраженную дидактическую установку и посвященных пропаганде моральных истин. В XIII—XV вв., в связи с интенсивным развитием в западной философии теории человеческой души, заметно усиливается интерес к такого рода литературным садам. Появляется множество моралистических сборников «Садов» в итальянской литературе[76]. Переводчик книги Якопо да Беневенто «Viridarium consalationis» («Сад утешения», XIV в.) с латинского языка на итальянский объяснял в предисловии: «Книга эта названа Садом утешения подобно тому, как мы тешимся, входя в сад, и находя там много фруктов и цветов, тешится благосклонный читатель, взяв в руки эту книгу, где собрано много прекрасных речений, назначение которых — услаждать и тешить душу благочестивого читателя. Эта прекрасная книга (...) посвящена описанию пороков и добродетелей»[77]. Образ райского сада введен в книгу Альберта Великого (ум. 1280) «Paradisus animae» («Рай души», Кельн, 1498). Воспитанию души посвящен «Hortulus rosarum» («Садик роз», Базель, 1499) Фомы Кемпийского, в кратких трактатов которого приводятся «Славные дела и благочестивые мысли». Назначение книги саксонского проповедника Иоганна Меффрета «Hortulus Reginae» («Садик Царицы». 1443—1447) состояло в том. чтобы снабдить проповедников материалом для религиозно-нравственного поучения. Спустя два столетия книга проповедей Меффрета была переведена в России по заказу царя Алексея Михайловича киевскими книжниками, она послужила в качестве образца для украинского проповедника — Антония Радивиловского при составлении им «Огородка Марии». По-видимому, на соотнесенность с европейской традицией учительных «вертоградов» указывает и автор, называя свой «огородок» «нововыставленным», «новонасажденным».

Французский профессор богословия Якоб Марханти (Жак Маршан) уподобил сборник своих трактатов-поучений «Hortus pastorum» («Сад пастырей», 1632) раю наслаждения, ибо в нем собраны «благоуханные цветы и плоды высокой нравственности». Обширный и разнообразный материал распределен по темам: семи смертным грехам противопоставлены моральные достоинства. Практический катехизис изложен в форме вопросов и ответов. Или, по определению самого автора, «пестротканое многоцветие» организовано в «цветники-клумбы»: «(...) floribus polymitus in lectionum areolas partitus». Второе издание «Сада пастырей» (1632) имелось в библиотеке Симеона Полоцкого, который явно им пользовался, о чем свидетельствуют его пометы и записи на страницах книги, прямые ссылки на нее в рукописях поэта[78], а также показательная перекличка определения «многоцветный» в заглавии его «Вертограда» с «пестротканым многоцветием» у Марханти.

В Европе XVI в. чрезвычайно плодотворной оказалась линия литературных садов, опирающихся на символический мотив в его наиболее продуктивном в эту эпоху значении: сад как символ добродетели и души. К проблемам моральной философии обращены, как видно уже из заглавий. «Сад моральной философии, изложенный посредством басен о неразумных животных, снабженный искуснейшими изображениями, гравированными на меди» (Кельн, 1594)[79], «Сад христианских добродетелей, составленный из пресвятого Писания и сентенций святых отцов» Яна Бузеуса (Майнц. 1610)[80]. «Садик философский для пестования души молодых людей, которых надо воспитать при помощи правил мудрости и наставлений» (Париж, 1633)[81]. Часто в заглавие введено и указание на композиционную упорядоченность: «Садик небеснаго наслаждения из разнообразных цветов, извлеченных из сочинений святых отцов и духовнаго Писания, и с чрезвычайной заботливостью приведенный в порядок» кардинала Бона Джованни (1609— 1674)[82], «Цветущий сад Марии, раздленный на две книги и четыре части» Бальди Маттиа (Венеция, 1678)[83], «Цветущий сад разных любопытных вещей, разбитый на два трактата» (Болонья. 1667)[84].

Символ сада присутствует часто в заглавиях поэтических книг эпохи барокко, составленных по типу антологии, т.е. объединяющих стихи разных жанров, подчиненных общему мировоззренческому подходу, который задается риторическим видением мира. Таков, например, «Gartlic za Cas kratiti» («Садик, чтоб минутку скоротать». 1670) хорватского поэта Франьо Крсто Франкопана. Лирика анакреонтическая и религиозная, философско-медитативная и автобиографическая, стихи о Боге и душе, Купидоне и Аполлоне, о прелести природы и красоте женщины, разные жанры курьезной поэзии — все это «разнообразные цветы», заполняющие «Садик» Франкопана и систематизированные при помощи «индекса». Книги-"сады'складывались также из стихов, связанных тематической близостью: «Hortulus animae piae» («Садик души благочестивой», Дрезден. 1676) — сборник неолатинской медитативной поэзии. Герхард Терстеген, поэт немецкого барокко объединил мотивом сада свои духовные песни и маленькие стихотворения в книгу «Geistliches Blümengärtlein inniger Seelen» («Духовный сад-цветник нежной души», 1729).

Произведения с символикой сада в заглавии распространились в Польше в XVI в., «но расцвет их приходится на позднее барокко»[85]. Все польские поэтические сады за исключением сборника «Wirydarz poetycki» («Сад поэтический», 1675) Якуба Трембецкого являются книгами стихов одного автора. В антологиях Станислава Гроховского «Wirydarz, abo Kwiatki rymόw duchownych» («Сад, или Цветочки рифм духовных», 1607) и Веспазиана Коховского «Ogrόd panieński» («Сад Марии», 1681) получает актуализацию топос «сада замкнутого». Эти сады доступны только для душ праведных и благочестивых. Книга светских эпиграмм Вацлава Потоцкого «Ogrόd fraszek» («Сад фрашек», 1672—1695) — это мир в целости многожанрового и многотематического воплощения. По словам автора, он соединил здесь все, что было, а «если и не было, то быть могло (...) в век жизни людской». У Потоцкого явно ощутимо полемика с традицией литературных садов, в которых разнородный материал систематизирован при помощи некоторых приемов. Противопоставляя Сад фрашек раю и сближая его с лесом («Do łasa, czytelniku, idziesz, nie do raju»), автор не стремится придать антологии ни внутреннюю, ни внешнюю упорядоченность. В единство высшего порядка стихи сведены общей ценностью — «пользой духовной»: в них преподносится «этика для добродетели, мораль для нравов, сакральное для науки»[86] . «Сад поэтический» Трембецкого — собрание стихов разных авторов. Тем не менее составитель первой антологии польской поэзии обосновывает в предисловии идею ее художественной целостности. Она вытекает из характеристики разных жанров, которую он совмещает в стихотворном предисловии с иерархией ценности садовых растений. Все цветы (даже «brak podlejszy») имеют «скрытую силу и великую пользу», то же касается и разных жанров, представленных в стихотворном саду. Рассуждая о пользе произведения для читателей, Трембецкий на первом месте называет содержащиеся в нем «образцы прекрасных нравов» и «множество примеров для добродетели»[87]. «Сад поэтический» еще сохраняет связь с учительным смыслом символики сада.

Эпоха барокко была периодом интенсивного взаимопроникновения культур и стилей. Именно в это время, благодаря оживленным межнациональным контактам и литературному посредничеству, у восточных славян появляются переводные и оригинальные «вертограды», причем преимущественное развитие получила жанровая разновидность проповеднических, учительных «садов». Таковы «Огородок Марии Богородицы» (1676) Антония Радивиловского, «Вертоград» (1680—1681) Тимофея Каменевича-Рвовского, «Сад, или Вертоград духовный, украшенный многоразличными нравоучения цветами» (1685) Гавриила Домецкого, «Виноград, домовитом благим насажденный» (1697) Самуила Мокреевича, «Виноград» (1698) Стефана Яворского. Восточнославянские «вертограды» в отличие от безымянных «цветников» — произведения авторские. Разнородный материал преображен в них творческой энергией автора, которая организует, связывает разнородность в единый контекст художественного целого. Различные по составу, форме, объему произведения эти имеют общую — дидактическую — установку, связанную с содержанием символики сада в тех ее реализациях, которые она имеет в учительной литературе, где сад соотносится с понятием добродетели. Символика сада имела заранее известную семантику. «Сад души», «вертоград духовный», «огородок», «виноград» — узнаваемые формулы поэтики. Интересно, что «Вертоград многоцветный» Симеона в одном из документов периода его создания именуется «Вертоградом душевным»[88]. Вынесенный в заглавие названных произведений символический образ, отсылая к определенной культурной традиции, создавал определенную установку, управлявшую восприятием читателя, который приступал к чтению «вертоградов» с ясным представлением, что он будет иметь дело с замкнутой целостностью, в которой разнородность подчинена определенным правилам. По-видимому, можно говорить об оформившемся на некоторое время жанре.

«Вертоград многоцветный» синтезирует риторические (проповеднические) и поэтические (стихотворные) методы литературных «садов». На это указал сам автор в предисловии. Рассуждая о духовной пользе книги, состоящей в «душеврачевании» «греховных недугов», о том, что прилежно читающим она принесет «в здравии утверждение». Симеон отмечает однако, что цветы его сада «не ветийскаго художества ухищрением (...) насадишася, но пиитическаго рифмотворения равномерием слогов». Поэт сам возводит свое произведение к традиции проповеди, но впервые в России соединяет «проповедь» со стихами. Привлекательность стихотворного жанра объясняется тем. что стихи, обладая приятнейшею «сладостию», влекут «ко читанию частейшему. И яко в немнозе пространстве многшая заключающеся, удобнее памятию содержатися могут». Риторические (проповеднические) традиции, обусловившие коренные явления поэтики «Вертограда многоцветного» — разнообразие, универсализм, учительный пафос, сближают произведение с западноевропейскими проповедническими «садами», такими, как «Hortulus Reginae» («Садик Царицы») И.Меффрета и «Hortus pastorum» («Сад пастырей») Я.Марханти, сводами теологической и моральной доктрины, как у Фабера. Стихотворная же форма и жанровый состав позволяют соотносить произведение Симеона с поэтическими книгами-"садами».

Барочную традицию завершает «Сад божественных песен» (после 1785) Г.С. Сковороды — авторский лирический цикл. Вместе с концом риторической эпохи жанр исчерпал себя. Но сад как эстетизированный, выношенный европейским культурным сознанием книжный символ вошел в русскую литературу Нового времени. Особая эпоха в жизни топоса — конец XIX—начало XX в., когда вырабатывается язык новой поэтической условности. Тогда неожиданно напомнила о себе давняя традиция литературных «садов». Серебряный век дал на этой ветви новые цветы — «Зеленый вертоград» К.Бальмонта. Через всю книгу, включающую более 200 стихотворений, объединенных общностью библейско-мифологической тематики, проходит мотив сада. При этом сохраняется его связь с символическими значениями, указывающими на нравственно-этические категории и касающимися экзистенциальных вопросов — бытия человека и его основных ценностных представлений. Для Бальмонта, как и для писателей восточнославянского барокко, «вертоград» символизирует нравственные законы. При всем многообразии поэтических вариаций образный архетип сад — душа, рай, Богородица, небесный вертоград явственно проступает в поэзии С.М.Соловьева, И.Северянина, Вяч. Иванова, Н.Гумилева, Ю.Балтрушайтиса, С.Есенина, Н.Клюева[89].

Л. И. Сазонова

БАН — Библиотека Академии наук СССР (с 1992 г. — Российской Академии наук), Санкт-Петербург

ГБЛ — Государственная библиотека СССР им. В.И.Ленина (с 1992 г. — Российская государственная библиотека), Москва

ГИМ — Государственный исторический музей, Москва

ГПБ — Государственная Публичная библиотека им. М.Е.Салтыкова-Щедрина (с 1992 г. — Российская национальная библиотека), Санкт-Петербург

ЛОИИ — Ленинградское отделение Института истории АН СССР (с 1992 г. — С.-Петербургское отделение Института истории), СанктПетербург

Син.— Синодальное собрание

ТОДРЛ — Труды Отдела древнерусской литературы

ЦГАДА — Центральный государственный архив древних актов, Москва

The poems of Vertograd mnogocvětnyj display such an astonishing variety of subject matter that the question has inevitably arisen from time to time, where did Simeon Polockij get his ideas from? As early as the beginning of this century I.M. Tarabrin suggested that Simeon had for some of his poems drawn upon the Speculum historiale of Vincent of Beauvais and the Concionum opus tripartitum of the Jesuit writer Matthias Faber[90]. In 1912 P.P. Filippovič added to the list of Simeon's sources the Magnum speculum exemplorum[91], and numerous further suggestions were made in two important articles by A.I. Beleckij, «Stichotvorenija Simeona Polockogo na temy iz vseobščej istorii» (1914) and «Povestvovatel'nyj élément v Vertograde Simeona Polockogo» (1933)[92]. Although students of Simeon have continued to try to identify sources underlying the poems of the Vertograd[93] only a tiny selection of poems from the total number have been more or less convincingly traced back to their source. No attempt has ever been made to calculate to what extent Simeon drew upon other material, nor to indicate whether he had a methodology or system of borrowing.

It can now be seen that the main stumbling-block in the way of productive research into the possible sources of the Vertograd poems has been the fact that the alphabetised copies[94] have been used as the starting-point for such investigations. The autograph manuscript[95], despite its initial appearence of a random collection of materials, in fact reveals the order in which Simeon composed his poems, and this alone makes it the only possible manuscript with which to work if any system of borrowing is to be uncovered. The first scholar to notice an ideological shape in the composition of the autograph manuscript was Lidija Sazonova, who pointed out in 1982 that «Simeon realises his religious, philosophical and ethical ideas in large-scale ideological, thematic and structural units within the manuscript, each of which contains a number of interconnected poems.[96]» From this point of view manuscript A makes sense in a way that B and C cannot do, despite their attractively systematic appearance. A series of poems on the subject of religious faith is to be found in the opening pages of A, but because the poems bear titles beginning with different letters of the alphabet the group is broken up in the fair copies. Conversely, although there is a cycle of poems entitled «Faith» in the fair copies, it contains only some of the original series about faith at the beginning of the autograph (A), and instead includes poems taken from a number of other places in the autograph.

While the investigation of sources underlying the poems of the Vertograd could at best be a random search so long as the alphabetical copies remained the object of study, a careful analysis of the autograph manuscript not only reveals a pattern of thematic units, but also points to their sources. The work upon which Simeon drew most extensively was the Concionum opus tripartitum of Matthias Faber of which he possessed a copy of the Coloniae, 1646 edition. This book, according to Beleckij, was subsequently acquired by the library of Char’kov Seminary[97]. It is a collection of sermons divided into three parts, Hyemalis, Aestivalis and Festivalis, of which Simeon drew heavily upon the second and third when composing the first half of the Vertograd manuscript. His method of borrowing varied. Sometimes he would summarise the contents of an entire sermon in a fairly lengthy poem. The 52-line poem «Aggelov ne iskupi Gospod», čelověki ze iskupi, čego radi» is an exposition of the whole of the first sermon for the 16th Sunday after Pentecost, which is entitled «Cur homines, non Angeli post lapsum reparati». Such long poems often have marginal numbers corresponding to the numbered sections of the Faber sermon. At other times Simeon concentrated on only one small item in a sermon and created a poem from it. Immediately following «Aggelov ne iskupi...» in A is a poem entitled «Bog, jako choščet, tvorit», in which Simeon compares God's sovereign right to do as He wishes to that of Pharaoh, who, having cast two of his servants into prison together with Joseph, spared one and hanged the other. This poem derives from section 6 of the same Faber sermon and forms part of the discussion about why God redeems men but not angels. Simeon often lifted a section of a Faber sermon out of its context, creating a poem that cannot be traced back to its source unless one sees it in the manuscript A, where it will be surrounded by many other poems going back to the same source. The poem «Diogen» was taken from the introductory paragraph, called the Thema, of Faber's eighth sermon for the 15th Sunday after Pentecost. The title of this sermon is «De sepultura Christianorum, eiusque causis», which helps to explain why it should open with an anecdote related by Cicero in which Diogenes is asked by his friends why he does not wish to be buried. The near-proof that Simeon took his material from Faber rather than Cicero rests on the fact that forty of the preceding forty-three poems in A also derive from Faber's sermons for this same Sunday[98].

The poems in A occupy fols. 4—547, and the section that derives from Faber is from fol. 4 to the first poem on fol. 315. Not all the poems in this section are taken from Faber. Of the total of 1 909 poems in the section, it can be demonstrated that 1 213 go back to Faber, leaving 696 poems that do not. Of those 696 poems, however, 261 come under the heading «Vivlia» and represent captions to biblical pictures, twenty are captions to icons, and ten are epitaphs. If these 291 poems are discounted because of their special genre, the number of poems not taken from Faber is 405. This means that in the first three hundred or so leaves of A the proportion of Faber to non-Faber poems is 75%:25% Although the remaining 25% of poems have not as yet been traced back to any particular source, it seems likely that they too will eventually prove to be less original than they appear.

As to the rest of the autograph manuscript (A) of the Vertograd, it has been possible to identify three groups of poems that derive from the Hortulus Regime sive Sermones Meffreth, of which Simeon almost certainly possessed a copy[99]. The first is on fols. 317—348^v, where 117 out of 132 poems derive from Meffreth; the other two are on fols. 382—388^v and fols. 397—404^v, where Meffreth accounts for 33 poems out of 34, and 37 out of 39 respectively. Like Faber, this book is a collection of Jesuit sermons set out according to the Sundays and festivals of the Church year.

Another important source, especially for the narrative moralising poems in the Vertograd , is the Magnum speculum exemplorum, first published anonymously in 1482 and later edited by the Belgian Jesuit Jan Major. It seems virtually certain that Simeon possessed at least one copy of this work, but the only copy preserved in the Sinodal'naja tipografija library today is one that his disciple Sil'vestr Medvedev acquired after Simeon's death. It is therefore not possible to say with certainty which edition he owned. The exempla tended to be repeated from one edition to the next, but with ever more additions. For poems deriving from the Magnum speculum exemplorum the Commentary refers the reader to the Duaci, 1603 and Coloniae Agrippinae, 1653 editions. There was also a Polish translation by Symon Wysocki published in Cracow in 1612, 1621 and 1633 entitled Wielkie zwierciadło przykładów, and Simeon may well have owned a copy. It is occasionally possible to assign the language of Simeon to a Latin rather than a Polish original[100], but usually the question remains an open one. Not all the narrative poems in the Vertograd which derive from the Magnum speculum exemplorum do so directly. For example, the poem «Běganie iz cerkve» may be traced back to the second exemplum under the heading «Ecclesia» in the 1653 edition, but when one looks at the place that the poem occupies in A one can demonstrate that Simeon's immediate source was Meffreth's third sermon for the 5th Sunday after Pentecost. Meffreth is also the immediate source for the poems «Desjatina» and «Demon ispovSdi pakost"», though the anecdotes go back to «Decimae» No. 2 and «Contritio» No. 10 respectively in the Magnum speculum exemplorum.

We regard the task of investigating the background to the poems of the Vertograd as far from complete. However, it is now clear that the question is no longer whether Simeon relied on specific sources, but rather which sources. There are 2 763 poems in the autograph manuscript A, or 2 496 if one regards the cycle entitled «Vivlia» as one poem[101]. Of this total, well over half have now been traced back to their source in either Faber, Meffreth, the Magnum speculum exemplorum, or the Hortus pastorum of Jacobus Marchantius, another Jesuit priest. The Commentary at the end of each volume of the present edition identifies those sources about which there can be no reasonable doubt, and an Appendix at the end of the third volume will list those sources that have come to light in the course of preparing the text for publication. Thus, the Commentary does not so much provide comment as factual information about the origins of particular poems. This information is so important for an understanding of both Simeon's worldview and his creative process that it has been felt necessary to quote extensively from his sources, especially as these works are not to be found in most university libraries. Although it might also have been desirable to provide translations of the numerous Latin passages quoted in the Commentary, considerations of space have rendered this impracticable. Simeon Polockij was deeply immersed in Latin culture, and a good working knowledge of Latin is a great asset to the student of this remarkable Russian poet. Indeed, the paucity of present-day scholars who bridge the gap between classical and Slavonic studies is one reason why research into Simeon Polockij has not been as exhaustive as it might have been. It is hoped that the present critical edition of the Vertograd will advance that research into a new and productive phase.

Anthony Hippisley

The present critical edition of Simeon Polockij's Vertograd mnogocvetnyj is based on a textological study of the following three manuscripts which contain the text: 1. An autograph, undated (Gosudarstvennyj Istoričeskij muzej [Moscow], Sinodal'noe sobranie, No. 659), designated A in the present edition; 2. A scribal copy dated August 1678 (GIM, Sin. 288), designated B; 3. A scribal copy dated August 1678 (Biblioteka Rossijskoj Akademii nauk [St Petersburg], No. PIA 54, formerly Biblioteka Akademii nauk SSSR [Leningrad], No. 31.7.3), designated C. The editors decided to adopt C as the base copy because, although it is not in the author's hand, it represents the final recasting of the text. It was Simeon's own wish that the work be fundamentally re-designed so that the poems would appear under an alphabetised series of titles, and it may reliably be assumed that C displays the form in which he hoped his work would appear in print.

What is presented here is a critical edition of the literary rather than linguistic or historical kind[102]; consequently the editors have in general followed the guidelines laid down in 1955 by the Sector for Old Russian Literature of the Institute of Russian Literature of the Academy of Sciences of the USSR for their projected series of scholarly monographs and editions of works of Old Russian literature[103]. In accordance with these guidelines, the orthography of C has been altered by replacing

obsolete letters by their equivalents in the modem Russian alphabet, as follows:

i /ï ) и

oy )y

ω ) o

ѩ/ѧ ) я

ѵ ) и

ѕ ) з

ѯ ) кс

ѱ ) пс

ѳ )ф

In words of Greek origin the diphthongs aѵ and eѵ have been rendered as ав and ев (Август, Еваггелие, Евва). The words Паѳмос and ѳрон have been rendered as Патмос and трон in accordance with modem spelling conventions. The letter е (jatˊ) has been retained because it conveys a sound of diphthongal origin midway between i and e; in literary Russian jat» denoted the sound e , in Ukainian it denoted i. In the poetry of Simeon Polockij the letter е occurs in rhymes paired sometimes with e, as in the rhymes море : горе, прийде : виде, рече : человече, and somteimes with и, as in the rhymes толице : человеце and превелика: человека. The short vowel й is reproduced as it occurs in C. This letter is written as и in the autograph, though a syllable count shows that the author regarded it as short. The line Авеля праведнаго достойно хвалити ( Авель 3’, 1:1) appears to have 14 syllables as it stands in A, but В and C record the spelling достойно, which yields the correct 13-syllable line. Since this discrepancy in orthography is a regular one it is not recorded as a variant in the footnotes.

The letter ъ (jer) is omitted when it occurs at the end of a word. Titlos are expanded according to spelling found elsewhere in C. Superscript letters are brought down into the line. In cases where a final soft consonant is superscript, the letter ъ (jer») has been supplied. In accordance with the principles of modem word-division prefixes have been printed as part of the following word, whether or not they are written separately in one or all of the manuscripts. Thus, съ сечено ) съсечено, въ скоре ) въскоре, въ ниде ) въниде. Where the particles же and ли are written in C as part of the preceding word, they are printed separately in the present edition. As a consequence of this separation the letter ь has been supplied for words ending in a soft consonant on the basis of examples to hand elsewhere in the manuscript where the same words are written separately, e.g. колже ) коль же, сутже ) суть же. удобже ) удобь же, вонже ) во нь же, нанже ) на нь же, занже ) за нь же, плотже ) плоть же, естже ) есть же, естли ) есть ли. Where in С the particle ся is prepositive to the verb and has been agglutinated to the preceding word, it has been printed separately, e.g. похотся раждает ) похоть ся раждает. In the combinations донели/донеле же, донде же. зане же. иде же, поне же, ни же, та же the element же has been regarded by the editors as a particle and printed separately, although it is possible that in 17th-century texts it was already considered a component part of the word. The conjunction воеже is printed as one word. Relative pronouns with the particle же are normally written as one word in the three manuscripts. The present edition retains this convention for the four short pronouns иже, еже, яже. and юже; longer pronouns are separated into two words, e.g. его же. Variants between the three manuscripts as to whether the particles же, ли and ся are written as part of the preceding word or separately are not footnoted.

Superscript signs and accents are not reproduced, with the following exceptions: the pronoun й is distinguished from the conjunction и by an acute accent in the printed edition, as it is in the manuscripts; the superscript jer (paerok) has been printed as an italicised jer after prefixes that are followed by a stem beginning with a vowel, e.g. об’яти ) объяти, от'ити ) отъити, от’яша ) отъяша, из’ити ) изъити, из’яти ) изъяти, из’явил ) изъявил, необ’емлем ) необъемлем. Literal numbers are rendered by Arabic numerals.

The manuscripts are not consistent in the use of capitals, nor is it always clear whether a letter is capitalised, and so with regard to nomina sacra the editors have with some modifications opted for the conventions obtaining in Russia before 1917. Capitals are used for the three persons of the Trinity and for the Mother of God, as well as for all names, attributes and hypostases of God, personal pronouns referring to God, and the adjectives Святый and Божественный, as well as their variants with the prefix Пре-, when they refer to any of the persons of the Trinity. Other capitalised nomina sacra include the Church as an institution, the Sacraments, and the Holy Scriptures.

Punctuation follows that of the copies В and C, which are broadly similar (A is very lightly punctuated), but does not reproduce it at all points. The principle which the editors have followed is to use marks of punctuation in order to clarify meaning, but not to impose it. This has sometimes required minimal punctuation, especially where there are two varying but equally valid readings. Direct speech is introduced with a capital letter, but is not enclosed within quotation marks.

The text of C is reproduced even when it contains a manifest error by the copyist, e.g. line 5 of the poem Голубь евхаристический’: И ныне в неких местех той остаем (for остает). When this occurs the correct form is seen in the variant reading in A and/or B. The following variants between the texts of C and the other two manuscripts are indicated in footnotes: lexical, grammatical and orthographic variants, corrections to the text (deletions, additions, omissions, insertions, and transpositions), marginalia, and editorial corrections by Sil'vestr Medvedev carried out at any stage in the creation of the work. All variants between C (the final text) and the autograph manuscript A are recorded except the list of contents ("Оглавление», see below). As regards the intermediate copy B, orthographic variants are treated by the editors according to the general rule that where C differs either from A or from both A and B, the variant is recoreded in a footnote, but that where C differs from В but not from A or, in other words, where В gives a variant spelling that is subsequently restored in C, this is not footnoted. Thus, orthographic variants in В that differ from both A and C, where A and C are identical, are omitted. In this connection variants in В that fall into the following categories are not footnoted: variants between the etymological spelling of the letter е and its actual pronunciation, e.g. В всеконечно, чреслех, телец, прилежанием, А , С всеконечно, чреслех. телец, прилежанием; variants between traditional and non-traditional spellings of words with prefixes ending in c and з, e.g. В воставитель, бесмертен, бесценную, съшел, восъприяти, возъможем, изъбежа, изъшедшу, изърек, А, С возставитель. безсмертен, безценную, сшел, восприяти, возможем, избежа, изшедшу, изрек; variants in the suffixes -н- and —нн-, e.g. В вреждены, окаяный, А. С врежденны, окаянный; variants in the spelling of vowels after hush-sibilants, e.g. В ближайший, грешащых, плачют, молча, А, С ближайший, грешащих, плачут, молчя; the presence or absence of ъ and ь before suffixes and endings, e.g. В соборъныя, песньми. А, С соборныя, песнми; variants between the Russian and Church Slavonic spelling of case endings, e.g. В оного, А, С онаго; variants in the spelling of personal names, e.g. В Захариа, Моисей, Аминодав, А, С Захария. Моисий, Аминадав; spelling errors that occur only in B, e.g. писпены (for писмены), Христо (for Христос), жизи (for жизни), злезну (for слезну), едиродна (for единородна); and the occurrence in В of superscript literal numbers to indicate the transposition of words. A particular problem in recording variants concerns the fact that 17th-century cursive writing does not usually distinguish between final jer and jer» (ъ and ь). It is not clear, for example, whether A has Иудифь or Иудифъ, вещь or вещъ, имуть or имутъ. For this reason the editors decided to record the form that occurs in C without attempting to indicate variants in A and B, even though this has meant forfeiting some valuable information about the hardness or softness of consonants.

In general, vermilion (kinovarˊ) is used in copies В and C for poem titles and the initial letters of poems, but the practice is far from consistent. In C vermilion might be used for the whole title of a poem (e.g., Аминадав ), or for the initial letter of the title only (e.g., Авраам ), or for all of the title except the inital letter (e.g., Веление противное ). It was decided, therefore, not to burden the printed edition with continuous and precise information about the incidence of what is clearly a graphic rather than literary or linguistic phenomenon. Folio numbers in C appear on the recto of each folio in the copyist's hand, beginning on the first page of poetry. Another set of folio numbers, beginning on the title-page, has been entered on the recto of each folio in a later (19th-century?) hand. In the printed edition the correct folio number, both recto and verso, is given in square brackets in the left-hand margin, followed by the copyist's number not enclosed in brackets. Line numbers, which do not appear in the manuscripts, have been added in the right-hand margin for any poem that exceeds five lines. Where there is more than one poem under the same title this edition follows the pattern laid down in C, which is to give the title for the first poem and numbers for the succeeding ones. In A the poems are not usually grouped under one title but scattered throughout the manuscript, and therefore carry titles rather than numbers. It was not felt necessary to indicate this discrepancy except where an actual change of title has occurred.

The list of contents ( Оглавление’) is printed as it occurs in C, but because, through the process of accretion and rearrangement, it differs so widely from the corresponding sections in A and В it was decided not to indicate variants.

The order in which information is presented in the footnotes is as follows: 1. the place in C to which attention is being drawn; 2. the manuscript where the variant occurs; 3. the nature of the variant, or other information. Unless otherwise indicated, the footnote refers to the single word which immediately precedes the reference number, and that word is not repeated in the footnote. If the footnote refers to the two words immediately preceding the reference number, both words are quoted in the footnote. If the footnote refers to a passage of more than two words the reference number is placed immediately after the last word, and the first and last words of the passage are quoted in the footnote separated by three dots. In the latter case line numbers are given where there might be a doubt as to the length of the passage. Editorial information in the footnotes is set in italics. The following abbreviations have been adopted: ins. = inserted ; del. = deleted ; om. = omitted ; add. = added; corr. = corrected; illeg. = illegible; marg. = fore-edge margin; gut. marg. = gutter margin; p . = page ; fol. = folio ; l. = line; syll. = syllable.

The first volume of the printed edition contains all the material in the base copy C from the title-page to the end of the section of poems under the letter D (fol. 146^v). It is anticipated that vol. 2 will contain the poems from the beginning of the letter E (fol. 147) to ʻПочитание 2‘ (fol. 388^v), and that vol. 3 will contain the poems from ’Прав никто же’ (fol. 388^v) to the end of the MS (fol 617^v). A number of items occur in one or both of A and В but not in C. These will appear in a Supplement at the end of vol. 3.

Anthony Hippisley

Lydia Sazonova