Злодеи.

Истории без них мало чего стоят. Героям не подняться к величию без их помощи.

Если нет врага, то наш любимый протагонист так и будет пинать камни в Шире или бездельничать и пить чай с бисквитами в гостях у фавна Тумнуса. Мы любим злодеев, поскольку они обращают пепел сожженных жилищ в драйв, свои раны и ссадины в неистовое действие. Именно они прорываются через условности и социальные путы, чтобы толкать историю вперед. В отличие от наших любимых героев, отрицательные персонажи – к добру или худу – ни перед чем не останавливаются, достигая собственных целей.

Именно поэтому мы втайне сочувствуем им, поэтому мы надеемся, что антагонисту удастся сбежать в последний момент, и по этой причине мы качаем головами, одновременно недоверчиво и с сожалением, когда мы узнаем, что его все же поймали. Честно, в конце концов, как можно не проникнуться уважением к тому, кто с таким упорством сражался, добиваясь желаемого?

Сколько я помню, я всегда была на стороне побежденных, тех, кого не поняли и не приняли, кто оказался на стороне так называемого «порока». Возможно, это связано с моим взглядом на мир, в котором сам факт существования таких понятий, как «добро» и «зло», находится под вопросом. Есть шанс, что кажущееся благонравным сегодня будет выглядеть глупым завтра; ужасные деяния, совершенные пару лет назад, окажутся необходимым злом через десять лет. Я всегда находила концепцию добро-зло исключительно сложной, с того самого момента, как ребенком прочла беседу Бога и Сатаны насчет Иова. Это выглядело так, словно я поймала лучшего друга на том, что он подбадривает моего злейшего врага. Э, парни, вы что там, обговариваете условия?

Злодеи никогда не возникают из пустоты, они точно так же страдают, и пытаются сделать лучший выбор из доступных; и не имеет значения, что их решения могут отличаться от наших. Они иногда получают свою долю моментов славы и геройства, но их быстро забывают (Джеймс Ланнистер, например). Негодяи отваживаются на риск, на который никогда не пойдет наш герой, и делают выбор там, где герой испугается и отступит. Они живут между Светом и Тьмой, и я, сама по себе, люблю тот тонкий слой между тем и другим, где вещи выглядят не такими определенными, более интересными, люди – менее примитивными, и куда сложнее проводить четкие границы.

Если некоторое время смотреть в глаза отрицательного персонажа, можно увидеть там наше теневое «я», наше скрываемое, но существующее «а что, если?», невоплощенные амбиции, потаенные желания.

«Тебе нравится ненавидеть меня» – не только о мерзких злодеях, она и о нас самих, со всей нашей славой и всем ужасом. На этих страницах вы найдете тринадцать историй о злодействах, написанных мастерами писательского цеха современности, и к каждой из них в паре идет комментарий известного буктьюбера или книжного блогера. Вы встретите старых порочных знакомых и новых персонажей, некоторые будут воссозданы заново, другие помещены в иной контекст, но не таким образом, как можно ожидать.

Проблемы, что подняты в этих историях, побуждают нас оценить заново базовые понятия: «добро» и «зло», «правильное» и «ошибочное», и что на самом деле означает быть человеком. Быть живым.

Жизнь, смерть, ненависть, любовь, мщение, разбитое сердце – это все здесь.

Негодяи, те, кто так изящно порочен и искусительно зол.

Мы любим их ненавидеть, а они ненавидят быть любимыми, пусть хотя бы только по той причине, что ненависть освобождает их от обязанности быть хорошими.

И иначе быть просто не может.

Куда бы Рон ни пошел, кошмары следовали за ним.

Бесцветные создания, которых не видел никто более, окружали его.

Он мог различить их шепот, холодное дыхание время от времени касалось его ушей. Иногда даже мог разобрать бормотание: «Кто ты? Никто»; «Чего ты добился? Ничего». В другие моменты их речи звучали как потерянный язык далекой галактики; и о самом языке, и о мире, где его использовали, Рон знал только из уроков истории.

О том мире родители порой вспоминали – приглушенно, шепотом.

Кошмары часто появлялись в сумерках, тонули в чернильной темноте углов.

Хотя этого он от них и ждал – ведь ужасы, как ни крути, рождаются во мраке.

Чего Рон не ожидал совершенно – того, что он будет чувствовать, слышать их крадущиеся шаги при ярком свете дня. Даже в мимолетные моменты счастья они рыли норы вокруг его сердца, заползали, извиваясь, в его мысли, в чувства, в события.

И продолжалось это до тех пор, пока Рон не начинал воспринимать только их, и ничего более. Улыбка сестры превращалась в насмешливый, злой оскал, взгляд отца полнился не добротой, а осуждением.

А мать? Для матери Рон всегда был не более чем напоминанием...

Обо всем, что однажды было.

О женщине, которую она сама называла Матерью.

О женщине, которую Рон так сильно напоминал, и манерой себя держать, и характером.

О монстре, имевшем все, но разрушавшем все, чего она ни касалась.

Рон оставил тепло и веселье праздничного ужина, устроенного его семьей, едва тот перевалил за середину, он ушел без единого взгляда сожаления. Это не означало пренебрежения к кому-нибудь персонально, нет, он вел себя так всегда.

Вечеринки, затевавшиеся под ярким знаменем рода Имурив, отличались от тех, что давали иные благородные семейства Оранита; здешние праздники были начисто лишены показушности. Ее заменяли дружеское общение, угощение и смех, и частенько в кульминациях – рассказы о подвигах молодости его матери.

Шагая по изогнутому коридору, Рон обнаружил, что отражение пристально вглядывается в него из округлой белой стены.

Несмотря на все усилия матери, ее вечеринки никогда его не интересовали. Несмотря на ее старания, чтобы он чувствовал себя одним из приглашенных, Рон знал, что его присутствие было – и всегда будет – ненужным. Он всегда окажется там чужаком. Празднования были со вкусом и умом организованными собраниями, отражающими высокий статус их рода.

На ледяной планете Искандия, в ее блистающей столице Оранит не встретишь ребенка, не знающего о семье Имурив.

Большинство вспоминали это имя с теплотой, ведь мать Рона, несмотря на все слухи, была любима. В качестве правителя Оранита она привела с собой эпоху неслыханного мира на целую планету, находившуюся под властью женщин.

Другие произносили название рода, хмурясь и мрачнея.

Имя, оскверненное убийством, отмеченное пятном чернейшего военного позора.

И подсвеченное огнем древнего, непостижимого чудотворства.

Рон шагал дальше и дальше по холодным, погруженным в сумрак коридорам ледяной крепости, и вскоре различил знакомый с детства жужжащий шум машин, осознал их успокаивающее, гипнотизирующее присутствие.

Потерявшись в их мягком мурлыкании, Рон остановился, мысли его обратились к прошлому: что за женщиной была его бабушка, как она выглядела для тех, кого любила? Какая женщина? Какой правитель? Что за матерью она была до того, как ее собственная дочь казнила родительницу за военные преступления?

Странно, но именно с бабушкой были связаны последние мечтания Рона – опаляющая расплата, кровь и слава.

Мечты о том, чему не суждено быть. По крайней мере, в его судьбе.

В судьбе любого мужчины Искандии.

Жужжащий звук сдвинутого стекла привлек внимание Рона, и он глянул назад, в ту сторону, где осталась вечеринка. Слуга в цветастом камзоле нес гостям очередную перемену напитков, а за ним катился поднос с закусками.

Звон стаканов и веселый смех просочились в коридор, и он ощутил желание вернуться, занять положенное место рядом с матерью.

Пока колебался, двери за слугой захлопнулись, тепло и веселье поблекли, стали воспоминанием.

Ничем, пустотой.

Рон повернулся и возобновил ночные блуждания по залам родовой крепости. Двинулся вдоль той стены, где лежала густая занавеска тени, касаясь время от времени гладкого белого паладриума. Стена мягко изгибалась, и светящиеся дата-линии оживали там, где он проходил, на уровне плеч и ног.

В любой момент Рон мог остановиться и задать полосе голубого сияния вопрос. Почти любой. И дата-линия отозвалась бы скорее, чем он успел моргнуть.

Но даже она не могла дать ответ ни на один из вопросов, мучивших Рона сильнее всего! И сейчас полыхание цвета неба было не более чем облегчающей дорогу подсветкой.

Бот размером не больше ботинка Рона, кренясь, выехал из-за угла, зашуршал дальше, торопясь доставить послание, зажатое в его выставленной конечности, похожей на щипцы. Послание наверняка предназначалось матери, или, что тоже возможно, его важной-преважной сестре.

Когда бот заметил Рона, замершего у полосы голубого огня, что струилась по стене, он остановился, издав тонкий писк.

Некоторое время машина медлила.

Затем крошечное металлическое существо откатилось назад, и после небольшой паузы возобновило свой чирикающий путь к цели, находившейся в банкетном зале где-то за спиной Рона.

Он подавил кривую усмешку.

Даже безмозглые роботы знают, что лучше не вставать на пути у Рона из Имурив. Наверняка рассказ о его последнем недостойном деянии добрался до всех слуг ледяной крепости Оранита.

Возможно, Рон не должен был отвешивать пинка этому нахальному боту, когда тот пересек ему дорогу на прошлой неделе. Хотя он не мог утверждать, что гнев полностью управлял его поступками в тот момент. Извращенная часть его сознания наслаждалась и полетом крошечной машины, и тем, как та с болезненным грохотом врезалась в паладриум стены в восточном крыле. Он в мрачном возбуждении наблюдал, как существо из металла с грустным чириканьем соскользнуло на пол.

Рон мало что контролировал в своей жизни, но по крайней мере имел власть над этим глупым созданием.

И все же вина все еще бередила душу, точно зазубренный кинжал – рану.

Рон нахмурился, сжал губы.

Нет. Он не был виноват!

Крохотный робот, лишенный души, не должен бросать вызова ему, человеку! Кроме того, нужно быть дважды глупцом, чтобы отвлекать Рона от чтения и ради чего? Ради глупейшей прихоти!

Рон не хотел играть в д’джариек с сестрой ни в тот день, ни днем ранее, ни на следующий. Алтаиз славилась как безжалостный противник, когда дело доходило до стратегических игр, а его не интересовали битвы, в которых он не имел шансов на победу.

И он не был в настроении великодушно улыбаться, созерцая свое поражение.

Как это обычно делал отец.

Нет, Рон никогда не будет его копией!

Он никогда не станет глупцом, согласным покорно стоять в тени властолюбивой, сильной женщины.

Пока Рон развлекал себя подобными мыслями, ноги сами собой несли его в сторону игровой комнаты; благодаря эластичным подошвам он шагал мягко, беззвучно.

Он поправил платиновую фибулу на плаще военного образца, и расправил хитро уложенные складки. Они струились с его левого плеча в стиле моды прошлого года, в стиле, что восходил к павшей в далеком прошлом империи.

Рон обогнул последний угол и резко остановился – скользящие двери, что вели в игровую комнату, были приоткрыты на ширину ладони, и изнутри струилось мягкое приглушенное сияние, будто лента из света легла от пола до потолка.

Толкаемый любопытством, Рон двинулся вперед.

Он скользнул ладонью по панели доступа, и двери распахнулись полностью. Горевший внутри свет ударил по зрачкам, точно молния, разрезавшая надвое черный небосклон.

Не раздумывая, Рон поднял руку, закрыл глаза, а когда те привыкли, он обнаружил, что стоит в той сферической камере, что так хорошо была ему знакома по детским играм с сестрой. Обычно стены ее были столь же девственно белы, как и у наружных коридоров.

Но сегодня его встретила совсем иная картина.

Вдали мягкие волны лизали голографический берег, солнце висело в чистом голубом небе. Песок под ногами и по периметру камеры переливался хрусталем, там и сям словно вспыхивали крохотные драгоценные камни.

Рон двинулся через комнату.

Птицы, вымершие тысячелетия назад – каркающие, длинноклювые нахалы с кремовыми перьями, – плыли в вышине, их образы выглядели столь ясными и четкими, что он едва подавил желание вытянуть руку, предложить голографический кусочек пищи.

Даже воздух пах морской солью и другим миром.

– Это была наша любимая, – мягкий голос прозвучал за спиной.

Рон, не оборачиваясь, покачал головой:

– Твоя. Не моя.

– Она не нравилась тебе? – осторожные шаги начали приближаться.

– Я предпочитал ту, что с вулканом.

Резкий, но женственный смех породил в игровой комнате эхо:

– Обманщик!

И тут Рон не выдержал, глянул через плечо, наморщил лоб.

– Как ты узнала, что я пойду сюда, Алтаиз?

Его сестра оказалась рядом, шаги легки, движения точны и выверены.

Улыбка резко изменяла выражение ее лица, придавала ей игривое выражение. Единственное, что Рон не мог повторить, как бы ни старался, хотя в остальном они были очень похожи: темные волосы и бледная кожа, густые брови и заостренные скулы.

Но если те же самые черты делали его суровым, то Алтаиз выглядела яркой.

Не зная, что сказать по делу, Рон решил подразнить собеседницу.

– Ты надела платье? – он поднял бровь. – Как нелепо!

– Почему? – она скрестила руки на груди, украшенная жемчужинами перчатка на левой руке сверкнула, отражая свет голографического солнца.

– Выглядишь дурочкой.

Алтаиз фыркнула, палец в перчатке нервно пристукнул по локтю:

– Не имеет никакого значения, что я ношу, платье, полный доспех или вообще ничего. Ведь я в любом случае могу победить любого, кто осмелится бросить мне вызов.

– Платья – для сельских дурочек, – Рон насмешливо ухмыльнулся. – Я бросаю тебе вызов, поскольку ты осмелилась возражать мне!

– Лучше сельская дурочка, чем угрюмый паренек вроде тебя, что прячется в темноте, – она засопела. – Ну а кроме того, мне нравится цвет... – Алтаиз закружилась на месте, и юбки ее поднялись, заколыхались, по платью одна за другой поплыли радуги.

Рон опознал материал – один из самых редких и дорогих, из особого искусственного шелка, в пряди которого вплетались зеркала, такие маленькие, что их не разглядеть невооруженным взглядом. Так много, что одному человеку не сосчитать.

Алтаиз закончила кружиться и остановилась рядом с аквамариновыми волнами. Синева океана зарябила на ее юбках, становясь все глубже и глубже до тех пор, пока не возник глубокий дополнительный оттенок, переходящий от розового к цвету заходящего солнца.

Мгновение она выглядела как простая девчонка, а не как наследница Оранита.

Внезапное озарение ударило Рона как молния:

– Ты собиралась завлечь кого-нибудь на вечеринке с помощью этого нелепого платья?

– Прошу прощения?

– Ты должна была знать, что это не сработает, – несмотря на все усилия, он не смог скрыть раздражение в голосе.

Светло-карие глаза Алтаиз смягчились:

– Почему сегодня ты столь полон ненависти, Ро?

Где-то рядом с сердцем он почувствовал легкий укол сожаления.

Рон ненавидел нотку жалости, что прозвучала в ее словах.

– Ты никогда ранее не хотела замуж, – сказал он. – И я могу только гадать, какую еще столь же коварную цель ты можешь преследовать, нацепив вот это...

Ее плечи на миг обвисли, затем Алтаиз выпрямилась:

– Мне только шестнадцать. Никто не собирается принуждать меня к замужеству. Мать этого не позволит.

– Ты говоришь так... – Рон ощутил опору под ногами: вот он, способ уязвить всегда уверенную в себе сестру. И он не стал тянуть время, пустил свой козырь в ход тут же: – Матриархия переходит тебе – старшей из дочерей Имурив. В конце концов, тебе придется выйти замуж, чтобы продолжить наш род.

– Но я не старшая из Имурив, – проворчала Алтаиз. – Хотя единственная дочь.

– Факт, о котором мне напоминают всю жизнь. И ноша... которой я не желаю, – он постарался, чтобы слова его прозвучали сочувственно, но струна, на которой он попытался сыграть, не прозвучала искренне даже для его собственного слуха.

– Радуйся, что она не твоя, Рон Валтеа Имурив. Иначе тебя могли бы наряжать в дурацкие платья.

Призрак улыбки коснулся его уст:

– Да уж, это судьба похуже смерти...

– Или может быть, возможность найти убежище в тайной любви к нарядам, – она усмехнулась в ответ. – В таком случае, возможно, ты бы молился, чтобы некая смертельная неприятность постигла меня в ближайшем будущем, – Алтаиз подошла еще. – Случись подобное, клянусь, я бы оставила тебе это платье.

Рон хмыкнул, почти с удовольствием.

В моменты, подобные этому, он вспоминал, как дружны они были в детстве, как защищали друг друга, как много делили между собой. О да, почти все воспоминания...

– И только этого должно быть достаточно, чтобы желать тебе смерти.

– Осторожно, Ро, – прошептала она, усмехаясь в свой черед. – Если кто услышит тебя, этого может хватить, чтобы тебя обвинили в измене.

Последнее слово отозвалось эхом в голографическом синем небе, и когда угасающий звук срикошетил от потолка, в кильватере у него посыпались умирающие птицы.

Щеки Алтаиз порозовели, она отвела глаза.

Хотя тон сестры был откровенно игривым и несерьезным, сама фраза, ей озвученная, рисовала совсем иную картину: кровавой, лютой расплаты.

Вроде той, жертвой которой стала бабушка.

– Осторожно, Алтаиз, – пробормотал Рон. – Такие слова, произнесенные одним из Имурив, могут стать предвестием надвигающейся судьбы.

Он отступил на шаг, почти с удовлетворением глядя, как на ее лице румянец уступает место бледности.

Рон внезапно отрезвел, мысли о надвигающейся судьбе неожиданно обрели реальную форму.

– Робот не так давно принес сообщение Матери. Было там что-то насчет сумятицы, охватившей планеты восточного квадранта в системе Бизаны?

Алтаиз глубоко вздохнула:

– Ничего не слышала по этому поводу.

Но глаза ее выдавали, что она что-то да знает, и это зрелище уязвило Рона. Очередная насмешка просочилась сквозь его губы:

– Системе Бизаны не хватает ресурсов для построения надежной обороны. Если они не заплатят реституцию, мы просто уничтожим то, что осталось от их жатвы.

– Мать не согласна с твоей оценкой, – Алтаиз нахмурилась. – Как и я, впрочем.

– Вы будете использовать пустые угрозы против тех, кто в открытую не повинуется нам?

Она медленно покачала головой:

– Мать и я... мы будем встречаться с лидерами Бизаны и искать дипломатическое решение.

– Тогда вы обе – величайшие дуры.

Отвращение скользнуло по лицу Алтаиз, а следом за ним пришел гнев:

– Как можешь ты говорить подобное, когда Мать принесла в жертву...

– Мы не на уроке истории, маленькая сестра, и ты не строгий учитель. И еще... Поверь, я слышал достаточно твоих лекций по поводу сыновней преданности.

Морщинка легла между ее бровей:

– Мать устроила бы тебе выволочку за такие слова, Ро. Ты не прав насчет...

– Учитывая то, что ей самой недостает дочерней преданности, я не думаю, что стоит принимать в расчет ее мысли, – Рон повернулся к сестре спиной и глянул на небольшой цилиндр пульта управления у задней стены игровой комнаты.

Сейчас он был замаскирован под ствол мягко качавшегося дерева, чьи ветви скребли по песку.

Рон наблюдал, как листья метут голографическую поверхность, и наполненная дискомфортом тишина заполняла пространство между ним и Алтаиз. Напряженное молчание шло трещинами, унося брата и сестру дальше и дальше друг от друга.

Мягкое прикосновение к его плечу.

– Пойдем, – ее голос был мягок. – Я не думала, что мы будем спорить о политике... Я пришла для того... Я хотела сыграть с тобой...

Рон ничего не ответил, и даже подумал, не сбросить ли ее руку с плеча.

Но они находились в комнате, где хранились их лучшие детские воспоминания! Алтаиз была их неотъемлемой частью... почти всех, еще до того, как власть, семья и ответственность начали разводить их, до того, как он сам осознал собственное место в роду.

Рон посмотрел через плечо, его взгляд скользнул по перчатке, на которой жемчужины были расположены так, чтобы замаскировать циферблаты и мерцающие экраны не больше его ногтя.

В конце концов его глаза остановились на ее лице:

– Только не д’джарек.

Она ехидно рассмеялась:

– Ты отверг мои предложения дважды! Если откажешься в третий раз, то я расскажу всем, что ты боишься играть со мной.

Вот после этого Рон сбросил ее руку одним презрительным движением плеча.

– Я не боюсь! – прорычал он.

– Тогда почему ты не хочешь играть?

– Почему бы нам лучше не пострелять? – и Рон направился к маленькому белому сундуку по соседству с пультом: когда-то он был столь же гладок и ярок, как стены дворца, но сейчас его покрывали многочисленные отметины, а углы выглядели потертыми.

Он нажал на щеколду, и крышка сундука с неравномерным стрекотанием откатилась назад. Рон вынул два миниатюрных лазерных карабина, серебристые стволы которых носили следы частого использования.

Когда он нажал переключатель на одном из них, дуло карабина зашипело, и даже задребезжало. Он прицелился в стену, затем быстро и плавно развернулся, чтобы выстрелить в одну из попискивающих птиц в чистом небе. Крылатое создание рухнуло на сверкающий песок с пронзающим уши жалобным криком.

С довольной ухмылкой на физиономии Рон взмахнул оружием, из ствола которого летели крохотные искры и шел дым.

– Еще работает! – воскликнул он.

– Конечно. Мать всегда устраивала все так, что нам доставалось только лучшее.

Рон бросил Алтаиз второй карабин:

– Побеждает тот, кто первым собьет десять птиц.

– Нет.

– Тогда...

– Почему бы нам не заключить сделку? – вступила она. – Одна партия в д’джарек. Затем мы стреляем как ты предложил.

Рон знал, что Алтаиз – более умелый игрок в д’джарек, по он также знал, что она так просто не оставит его в покое. И Рон, даже если продует, всегда сможет отыграться, когда дело дойдет до стрельбы из карабина.

Алтаиз никогда не была снайпером.

Она выглядела прекрасно, когда дело доходило до фехтования на ледяных клинках, но в обращении с карабином ей было далеко до мастерства.

– Отлично, – он кивнул. – Но только не жалуйся папочке, когда уйдешь отсюда поджаренной.

Алтаиз фыркнула, и на мгновение Рон вспомнил ее еще ребенком.

– Не жалуйся Матери, когда ты уйдешь отсюда без единой пешки на игровой доске!

– Я не жаловался ей ни на что уже сто лет, – возразил он голосом, что сочился надменностью.

Брат и сестра отправились в заднюю часть игровой комнаты, где ожидала в одиночестве игровая консоль. Алтаиз нажала ладонью на ее поверхность, и дикое великолепие стен камеры исчезло, сменившись умиротворяющей чернотой космоса. Надавила еще несколько кнопок, и медленно вращающиеся галактики расцвели к жизни в калейдоскопе света.

Повторное нажатие, и из пола возник круглый стол, рядом с ним появились два белых кресла.

Доска для д’джарека располагалась в центре стола, белые и черные квадраты пересекали по диагонали ее круглую поверхность. По краям стола располагались контрольные переключатели.

Д’джарек был в первую очередь и в наибольшей степени игрой на выживание.

Алтаиз расположилась в том кресле, что находилось справа, Рон, вздохнув, занял место напротив.

Они коснулись переключателей одновременно, и игра пробудилась к жизни. Вспыхнула точно так же, как игрушечные карабины, полетели искры, побежали волны света, но затем все успокоилось.

Сияние померкло, и с мягким дрожанием возникли два набора фигур.

Пешками Рона оказались круто изогнутые «оленьи рога», а его воинами – газели, наиболее ловкие из всех аватар. Пешки Алтаиз – «кошачьи лапки», ее воины – пятнистые гепарды – быстрейшие из игровых существ.

Он нахмурился, положил левую ладонь поверх правой, выигрывая время для того, чтобы подобрать слова:

– Есть ли какой-то смысл в том, что игра выбрала кота твоим аватаром?

– Нет. Если только ты сам не вложишь какой-то смысл в тот факт, что твой аватар – корм для моего, – и шаловливые искры вспыхнули в глазах Алтаиз.

– Только если будет пойман, – буркнул Рон, хмурясь еще сильнее.

– Тогда чего же мы ждем? Давай выясним, кто кого поймает в конечном итоге.

Циферблат с шипением возник в центре игровой доски, они одновременно ударили по нему, и Рон выиграл право первого хода. Долго думать не стал, и один из «оленьих рогов» сдвинулся на две клеточки вперед.

Алтаиз повторила его ход.

Некоторое время они играли в молчании.

После четвертого хода Рон поднял взгляд от доски и обнаружил, что сестра пристально смотрит на него, и задумчивое выражение красуется на ее лице.

– Что не так? – спросил он недружелюбно.

– Ты все еще злишься на нас с Матерью?

Рон поерзал в своем кресле:

– Я никогда не начинал ссору первым.

– Почему ты так часто лжешь мне, Ро? Я ведь знаю тебя лучше всех!

– Я не злился на вас, – его тон был резким.

Алтаиз вздохнула:

– Тебя устроит, если я скажу, что сожалею?

– Я никогда не злился! – Рон говорил все громче и под конец фразы едва не кричал.

Сестра глянула на него, прищурившись:

– Честно говоря, ты очень плохо умеешь врать! Частью из-за этого мы с Матерью думаем, что политика – не для тебя.

Рон прикрыл глаза, стараясь погасить гнев, и попытался говорить спокойно:

– Я никогда...

– Рон!

– Проклятье! Алтаиз! Дай мне закончить хоть раз! – его крик породил в игровой комнате неожиданно громкое эхо.

Алтаиз откинулась в кресле, и взмахом руки дала брату разрешение продолжать.

– Я никогда не злился на вас, – повторил Рон. – Но я был сильно разочарован. Ты... – он повертел в пальцах одну из фигур, его руки запорхали над игровой консолью. «Олений рог» завертелся в своей клетке. – Ты будешь править Оранитом. По праву рождения. И возможно – Искандией целиком. А я думал завоевать себе позиции сам... внутри нашего Тайного Совета. И я не понимаю, отчего вы с Матерью выступили против!

Алтаиз глубоко вздохнула:

– Отец, кстати, тоже не одобрил эту идею.

– И почему это? – плечи Рона напряглись, он с трудом удержался, не сжал кулаки. – С каких это пор Отец беспокоится насчет того, чтобы высказывать свое мнение о подобных делах?

– Мы... – она заколебалась, прикусила нижнюю губу, – надеялись, что ты останешься на Искандии и будешь помогать здесь...

Гнев полыхнул в груди Рона.

– Ты хочешь, чтобы я был с тобой откровенным? – спросил он.

– Конечно.

– Ты просто боишься, что я покажу себя лучшим политиком, чем моя сестра. Конечно, если мне позволят представлять наши интересы в Тайном Совете.

И в этот момент Алтаиз неожиданно сделала ход – две газели Рона поверг один гепард, пятнистый кот сделал молниеносный выпад, затем второй, и две глотки оказались вырваны со зловещим изяществом.

Доска для д’джарека всосала в себя останки, и игроки остались сидеть, глядя друг на друга в тяжелом молчании.

– Теперь, – сказала она, – хочешь ли ты, чтобы я была с тобой откровенной?

– Конечно, – отозвался Рон, пародируя тон ее собственного ответа.

Алтаиз закатила глаза:

– В Тайном Совете собраны лучшие и худшие умы нашей части Галактики.

– И ты помещаешь меня среди худших? – насмешливо проговорил Рон, двигая вперед три фигуры одновременно: это был откровенный риск, провокация в сторону оппонента, попытка лишить его уверенности.

Он наблюдал, как Алтаиз ищет слова, почти катает их во рту, проверяя, насколько правильно они звучат.

– Мы не хотели бы, – начала она, – чтобы ты оказался вовлечен в интриги Тайного Совета. Не примкнул бы к его худшим представителям, что сначала действуют, а потом думают.

Гнев Рона усилился, опалил его изнутри:

– Разве я глупый мальчишка, которым нужно руководить?

– Нет. Но ты... иногда позволяешь эмоциям взять над тобой верх. И это сослужит тебе плохую службу там, где в первую очередь требуются логика и трезвый расчет. Дискуссии в Тайном Совете частенько...

– Хватит! – прорычал Рон, цепляясь за остатки самоконтроля: он не должен ничего доказывать младшей сестре! – Мои эмоции вовсе не управляют мной!

Он говорил резко и коротко.

Алтаиз звонко и обидно рассмеялась:

– Даже сейчас ты столь одержим яростью, что хочешь кого-нибудь взять и вздуть. Я это чувствую.

– Ты ничего не можешь чувствовать! Ты ничего не знаешь! – его голос начал дрожать.

– Точно-точно. Я ничего не знаю, – новый ход на доске, и еще три фигуры Рона исчезли, ушли в эфир. Алтаиз наклонилась вперед: – Но я все же знаю, что...

Глаза Рона превратились в две щелки на бледном лице.

– Мать... Мать не хочет потерять тебя, Рон, – продолжила она. – Так, как потеряла своего собственного отца. Так, как мы все потеряли бабушку.

Вспышка красного на миг затмила поле его зрения.

– Кровь бабушки на руках Матери. И в последний раз говорю – я не такой, как бабушка!

– Это верно, – Алтаиз кивнула. – Ты не такой. Бабушка была очень решительной. Резкой на суждения. И еще более скорой на поступки. И когда ты действуешь быстро, вынося приговоры тем, кто в твоей полной власти, кровь часто остается на твоем пути через время... – она подняла руку, предупреждая его нарождающийся протест. Ее голос стал мягче, но насмешка в нем показалась Рону еще острее. – Я не говорю, что только ты обладаешь этим качеством, Ро... этот опасный потенциал есть в нас во всех...

Алтаиз глубоко вздохнула:

– Но одной надежды, что он останется только потенциалом, будет маловато. Необходимо еще что-то делать. И поэтому мы думаем, что лучше...

И тут Рон взорвался:

– Хватит!

– Рон...

– Ты не будешь сидеть на своем пьедестале и думать, что мне делать со своей жизнью, маленькая сестра! – новая алая волна затопила игровую комнату, окрасив все, что он видел, багрянцем. – Не ты. Не Отец. Не Мать, – продолжил Рон, распаляясь от праведного гнева. – Только я буду определять свою судьбу!

Последние остатки самоконтроля соскользнули с него, и он ударил кулаком по доске, не обращая внимания, что молотит по игровой консоли.

Все сгинуло в потоке бешенства.

Ему нет здесь места. Ему нет места нигде.

Семья так решила.

Если бы Рон родился девочкой, и если бы он родился без сестры, тогда он бы получил право на власть! И он бы никогда не был вынужден терпеть высокомерие и насмешки Алтаиз Имурив!

Младшей сестры!

В этот момент он сильнее чем когда бы то ни было желал, чтобы она исчезла. Чтобы никогда не существовала и не мучила его, не занимала то место, что предназначено для него! Чтобы она могла уйти в эфир точно так же, как взятая в игре фигура или пешка!

Без предупреждения Рон изо всех сил пихнул доску в ее сторону.

Краем глаза он увидел, как Алтаиз слетела со своего кресла, издав даже не восклицание, а приглушенный взвизг:

– Рон!

За ним последовал короткий глухой удар.

И тишина.

Все еще вздрагивая от гнева, Рон напрягся, отгоняя от глаз туманящую зрение алую пелену. Пару раз сморгнув, он обнаружил, что его сестра лежит, прислонившись к стене и склонив голову на плечо.

Там, где она ударилась затылком, осталась вмятина, а еще след из крови, что казалась черной на фоне белого мерцания.

– Алтаиз? – позвал Рон дрожащим голосом.

Она не ответила.

Рон упал на колени, вина пронзила его подобно острому клинку, до самого сердца.

И облегчение теплой волной прокатилось по коже.

Зло – это чума, что терзает наше общество, и только имеете мы сможем победить ее при помощи моей вакцины!

Как определить, нужна ли она вам?

Просмотрите основные симптомы, которые я описана ниже – если уделять внимание ранним сигналам заболевания и активно использовать превентивные меры, то можно отвести от себя вторжение тьмы. Профилактика – это наилучшее лечение! Ключевой же элемент профилактики – постоянная бдительность!

Мое имя – Кристина Риччио, я современна, профессиональна, могу работать лайф-коучем, и я здесь, чтобы вакцинировать вас от Зла!

Ниже будут описаны те знаки, что свидетельствуют о его ядовитом вторжении в вашу душу. Если вы постоянно испытываете один из упомянутых симптомов, пожалуйста обратитесь за советом и вакциной ко мне или одному из моих коллег по добромудрию как можно быстрее.

На самом деле вы не должны видеть красное при отсутствии рядом комнат с багровыми стенами, крови, спелых яблок. Если вы наблюдаете алое везде и всюду, что-то идет не так. Не паникуйте, но есть шанс, что вы уже часть Зла.

Домашнее средство (может сработать на ранней стадии развития заболевания): сходите к окулисту.

Если кто-то задул свечи на вашем торте в день рождения, вы не должны дуться на него более десяти минут. Если кто-то врезал вам по физиономии, то срок обиды десять дней. Если ваш внук убил вашу единственную внучку, поскольку она обыграла его в шахматы, приемлемый период гнева – десять лет, но после этого вы можете назначить ему встречу и попытаться уладить дело.

Домашнее средство (может сработать на ранней стадии развития заболевания): посмотрите фильм «Холодное сердце», посмейтесь, получите удовольствие и прислушайтесь к совету Эльзы.

Коты – это чистое Зло, и поглаживая их, вы побуждаете их низменные мысли карабкаться по вашей руке прямо в ваш мозг. Будьте осторожны, комбинируя поглаживание котов и размышления, иначе результат может быть катастрофическим.

Домашнее средство (может сработать на ранней стадии развития заболевания): если вам жизненно важно поглаживать животное во время мыслительного процесса, перейдите на щенков. Если у вас на них аллергия, попробуйте слегка почесывать голову друга, которому не наплевать на ваше здоровье.

В крохотной лжи ведь нет ничего страшного, правда?

«Нет, я никоим образом не разбивал твою суперкрутую антропологическую кружку. Конечно, я смотрел ту документалку про улиток, которую ты советовал...»

Но это скользкий склон, и ложь может легко выйти из-под контроля:

«Нет, это не я случайно уничтожил твою оригинальную копию «Даров смерти». Слушай, это не я тайно убил твоего двоюродного брата. Да, я чищу зубы ежедневно».

Это уж слишком...

Домашнее средство (может сработать на ранней стадии развития заболевания): не разговаривайте.

Громкий смех – откровенный знак вероломства.

Домашнее средство (может сработать на ранней стадии развития заболевания): смеяться тихо или пойти за помощью к лайф-коучу.

Факт в том, что вы не имеете права зваться «лордом», если вы не королева Англии. И я, честно говоря, не очень понимаю, какого фига вы продолжаете это делать, если вы уже королева.

Так что если вы самозванствуете в лордстве, я бы заподозрила неладное, и отправила бы вас к лайф-коучу.

Домашнее средство (может сработать на ранней стадии развития заболевания): общественные работы.

Как бы нельзя убивать людей.

Вы можете быть не в курсе, но это против закона. Не делайте этого!

Лучше сходите к лайф-коучу. Только не убивайте его!

Домашнее средство (может сработать на ранней стадии развития заболевания): сублимируйте жажду убийства во что-нибудь полезное, вроде плетения корзин. Зачем получать тюремный срок, если можно получить отличную корзину?

Мелочь незначительна и должна исчезнуть из оборота.

Задушите эту привычку до того, как станете угрозой человечеству.

Домашнее средство (может сработать на ранней стадии развития заболевания): горячий чай с медом.

Если честно, что вы собираетесь с этим миром делать? Зачем? Для чего?

Что бы вы ни ответили, ответ будет неправильным.

Домашнее средство (может сработать на ранней стадии развития заболевания): попробуйте для начала стать лидером на местных курсах самбы – отличный вызов для вашего ума и тела безо всей этой суеты с политикой и войнами.

Это почему это вам не нравятся «битлы»? Что-то с вами не так...

Послушайте их снова.

Слушайте до тех пор, пока они не начнут вам нравиться!

Что, все еще не нравятся?

Нет, на самом деле нравятся. Если вы не согласны, обратитесь к пункту 4.

Вы прошли проверку и убедились, что в вас нет Зла?

Отлично! Добро пожаловать на светлую сторону!

Будьте бдительны и оставайтесь привитыми.

Пожалуйста, помните, что вакцина от зла имеет эффективность 53% и может привести к потере обоняния или способности хмуриться.

Штука в том, чтобы они доверяли тебе. Ну эти, зверушки.

Папа клянется, они имеют совсем другой вкус, когда испуганы: острый, кислотный. Он настаивает, чтобы мясник успокаивал скотину перед тем, как опустить топор, хотя я не очень уверена, что есть разница – что для вкусовых сосочков на языке папы, что для животных.

Ну а кроме того, мой девиз – «не есть то, у чего есть лицо».

И меня не волнует, что это стереотип – как у нас тут, наверху, так и у них, внизу, – я выслушала на своем веку столько жалобного блеяния, мычания и пронзительных воплей, что без трудностей стала вегетарианкой.

Я думаю о том мире, откуда все эти зверушки приходят, там, далеко внизу, под облаками, и о том, что никогда не увижу его. Размышляю, что если магия, делающая плотным громадное одеяло из водяного пара, исчезнет в мгновение, я рухну в пропасть и взорвусь, лопну – все девятнадцать футов четыре дюйма меня – и поскольку я до сих пор не совершила ничего значительного, то выйдет так, что меня словно не было, что я никогда не рождалась.

Я думаю о подобной ерунде все время, когда я в подвале нашего замка работаю с кожами, делая все, что в моих силах, чтобы сохранить память о жизнях, закончившихся на тарелках моих родителей. Мама полагает, что я драматизирую, и что это все мультики, вестерны и романтические истории, которые я смотрю на нашем плоском ТВ, увеличенном при помощи магии. Папа считает, что я противлюсь собственной натуре и прохожу через подростковое бунтарство.

Но я не могу перестать думать, что пережили все эти животные в свой последний момент. Мне кажется, они в любом случае чуют собственную кровь за мгновение до того, как она прольется, и неважно, насколько изощренно вы пытаетесь их отвлечь.

Я говорю «животные», и это значит – множество.

Знаете ли вы, сколько скота нужно убить, чтобы накормить даже одно семейство великанов? Для меня это все выглядит святотатством – забрать жизнь, и не оставить ничего взамен, за исключением... ну, того, что приходит из вашего... снизу.

Были времена, много столетий назад, когда люди смотрели в небо и просто знали, что там живет некто могущественный. Папе нравится вспоминать дни сгинувшей славы – как наш древний королевский род был по уши в золоте и как шли дела в те дни, Когда Великаны Бродили По Земле. Просто вспоминать, без особого желания что-то вернуть.

И это не только его мнение; когда он умрет примерно через сотню лет от сегодняшнего дня, и я стану Императрицей Северного Полушария, я тоже не затею ничего, чтобы возвратить прошлое.

Я знаю, людям нравится думать, что они особенные, но порой раздражает, что эти существа забыли о нас. Да, они еще говорят о великанах, но селят нас в сказках, мифах и преданиях о глубокой древности.

И все же люди до сих пор любопытны, как и их предки... и именно на это я и рассчитывала, когда сбросила вниз бобы.

Я швырнула две крошечных сумки зачарованных бобов через край нашего облака, оставшись при этом на безопасном расстоянии. И у меня не осталось сомнений, что мои посылки найдут путь к рукам правильных людей, поскольку таково свойство всех заколдованных предметов – они обнаруживаются точно в тот момент, когда необходимы.

Вышло так, что одна сумка зарылась в песок на пляже, и только потом ее нашли, вторая залетела в шасси грузовика, и через некоторое время свалилась кому-то на ногу. Узнала я это благодаря тому, что не пожадничала и потратилась на маленькое дополнительное заклинание – иначе как узнать, куда и к кому угодили твои подарки?

Да, такие бобы стоят немало, и да, родители устроили бы мне выволочку, узнай они... но как еще я могу развлекаться? Еще разок прогуляться вокруг замка и сделать вид, что я замечаю практически неразличимые смены сезонов? Посетить рынок и возможно добыть пропитанную уриной небольшую сигару из нового груза снизу? Поразглядывать реактивный лайнер, что с ревом проносится вдалеке?

Безопасно. Скучно. И никого, чтобы поболтать за жизнь.

Мало толку вышло из первой сумки бобов, так что пришлось все надежды возложить на вторую. Очень хотелось, чтобы с помощью этой вещи у меня появился друг, чье-то ухо, куда можно излить печали, некто, кому я смогу доверять. И в то же время кто-то способный рассказать мне о мире внизу, раз уж я так боюсь взглянуть на него своими глазами.

Ну, вы знаете, как в этих старых фильмах люди делятся всей своей жизнью с другими? Полагаю, я ожидала чего-то именно в этом духе, и не ждала явившегося на бобовом стебле вора. Особенно того, кто решил, что отличная идея – заявиться к нам и стащить Золотую Гусыню, которую папа выиграл в лотерею «ПауэрГлоб», и которая нужна была нам как воздух... ха, даже если вы королевская семейка, то содержать в порядке магически созданное облако в пять миль обходится в копеечку!

И еще этот вор, утащив гусыню, прихватил мешок золота.

Чистая жадность. Для типов вроде этого никогда не бывает достаточно.

Поэтому, когда я в сотый раз проходилась наждачной бумагой по деревянной раме, что некогда с моей помощью станет детским креслом, обитым кожей, и услышала, как щелкнул запор на окне, я в тот же момент поняла – это Джек.

Он вернулся.

Окна замкового подвала, расположенные под самым потолком, стары, как и запоры на них, и этим-то вор и воспользовался, когда проскользнул сюда в прошлый раз.

Сейчас я слышу, как его крохотные подошвы ударили в каменный пол, затем он сделал несколько шагов и остановился.

Я поворачиваюсь: это только второй раз, когда я оказываюсь так близко к человеку – я имею в виду, к человеку, что явился сюда по собственной воле, и не испуган до испачканных штанов.

Своим наиболее мрачным голосом, ну таким, что всегда срабатывает в ТВ, я произношу:

– Джек!

Я не знаю его имени, и меня не волнует, что оно может звучать совершенно иначе. Я зову его «Джек», поскольку после того, как оказались украдены Золотая Гусыня и мешок драгоценного металла, папа долгие недели, не переставая, гундосил по поводу маленького говнюка Джека, грабителя и взломщика.

Мама тогда реально кинулась за вором вдогонку, и увидела его верхом на бобовом стебле, и как он карабкался по нему вниз, а затем потер три раза, отчего магическое растение начало стремительно усыхать, и утащило негодяя вниз, туда, где его не достать.

– Только не говори мне, что гусыня перестала нести эти двадцатичетырехкаратные яйца, – продолжаю я.

– Ее больше нет у меня, – сообщает Джек. – Я клянусь.

У него акцент как у ведущего ВВС, британские новости, все такое.

Совершенно не представляю, чего он забыл на побережье Массачусетса.

– Ты сильно рискуешь, явившись сюда снова, – говорю я. – Мама обещала, что сдерет с тебя кожу живьем, если только заметит твою пронырливую персону. Тебя поймают, и закончишь ты... став завтраком на чьей-нибудь тарелке.

– Ага... ну, то есть это правда? Ну, истории... Что вы...

– Едим людей? Я вегетарианка. Не ем то, у чего есть лицо. И не собираюсь.

– Но другие великаны... Они что, в самом деле пожирают детей?

– Да. Детей курицы и петуха, детей овцы, детей коровы, детей китов.

– Ты знаешь, что я имею в виду... – ворчит Джек, шныряя взглядом по подвалу, по плетеным корзинам, сырым стенам и каменному полу так, словно надеется отыскать мешок младенцев, заныканный где-то в углу подобно сетке с луком.

Штука в том, что у детенышей, в том числе и у детенышей человека, есть кое-что, что очень нравится великанам. Нечто имеющее отношение к мясу. А именно сочность.

И не то чтобы мне хотелось убить Джека.

Начнем с того, что реально я на самом деле до сих пор никого не убивала. Продолжим тем, что лишив его жизни сейчас, я совершила бы ошибку, ведь он не только животное, человек или иное существо, но и еще одного возраста со мной, а значит мы должны играть в одной команде. И закончим тем фактом, что он знает разные вещи, о которых мне хотелось его расспросить, и ради чего я на самом деле и решилась швырнуть вниз магические бобы.

Но первым делом нужно определиться со старшинством.

– Ты адресуешься к Принцессе Северного Полушария, так что соблаговоли изгнать из своих мыслей... ну, ты знаешь, о чем я говорю... что ты имеешь в виду... понятно?

Утверждения подобного рода отлично звучат по ТВ, но Джек глядит скорее с сомнением, чем с почтением, и тем самым подтверждает мои опасения, что я слегка переборщила с театральностью.

Так что я решаю поменять тему:

– Ты уверен, что Золотая Гусыня не у тебя?

Джек колеблется, и я клянусь, он взвешивает, стоит ли сообщать мне то, что я хочу знать, или лучше смолчать.

– Я знаю, как вернуть ее, – заявляет он наконец. – Если это то, чего ты хочешь...

– Принеси ее обратно, – говорю я. – И я дам тебе кое-что взамен.

Джек хмурится, и понятное дело – его одолевают подозрения.

Будь с людьми честен, и они начнут думать, что ты прячешь камень за пазухой.

Именно это случилось с нашим поваром на прошлой неделе, когда Салли Гропер приволокла свежую партию старичков-бодрячков снизу, около тридцати пенсионеров, захваченных где-то в Атлантик-Сити. Повар стал торговаться с Салли, которая не спорила, что люди становятся более жесткими и менее вкусными с возрастом – сама я не в курсе, но я посетила достаточное количество барбекю и слышала разговоры, – но при этом он слишком много улыбался.

И что в результате? Старуха Салли подняла цену на пятьдесят процентов.

Я вижу, что Джеку не по себе находиться рядом с великаншей, чьи родители едят людей на обед и ужин, и он боится сказать лишнее слово.

Так что я изображаю серьезность и заявляю:

– Ты развернись, залезь по этим коробкам, выберись в окно, а затем спустись по бобовому стеблю... А когда ты вернешься, и принесешь мне гусыню... я обещаю, что дам тебе кое-что равнозначное взамен.

Он отступает на несколько шагов:

– Вот так сразу? И откуда мне знать, вдруг ты меня убьешь, едва я покажусь снова?

– Так и я не могу быть уверена, что ты вернешься с Золотой Гусыней, и вообще вернешься... И если бы я просто хотела убить тебя, я бы давно уже это сделала. Раз-два, – я пожимаю плечами.

Он отступает еще, и упирается спиной в один из ящиков.

– Ты говорила, что вегетарианка...

– Да. Мама – другое дело, ну так она и встает рано.

И это решает дело – Джек разворачивается, через миг он оказывается на первом ящике, вскарабкивается на второй, выскакивает в окно, и мне остается только воображать, как он несется через туман.

Я поворачиваюсь к креслу, и начинаю водить по его поверхности ладонями, проверяя, не осталось ли заноз – никто не любит, когда нечто острое вонзается в задницу.

Джек не возвращается две недели.

Щелчок запора раздается около полуночи, когда я сижу в подвале, полируя сиденье кресла сама не зная зачем, ведь на голое дерево ляжет сначала кожа, а затем подушки. Следом звучит шуршание перьев и сердитый гусиный крик.

Голди, Золотая Гусыня, встряхивает крыльями и спешно ковыляет прочь от Джека. Уместившись в укромном уголке, она начинает чистить перья с явным намерением избавиться от человеческой вони, и взгляды, бросаемые ей на вора, полнит вовсе не дружелюбие.

Я бы не сказала, что Джек пахнет так уж неприятно... хотя он точно пахнет немного не так, как в прошлый pаз. Я не могу определить все компоненты в точности... вода, мята... Воображение тут же рисует образ мощного водопада, что сбегает с ледника.

Пока я раздумываю, он садится рядом с пылающим камином, и кладет мускулистые руки на колени. В нашем очаге Джек может несколько раз пройтись колесом, не зацепив стенок, но вор не выглядит испуганным.

Не боится он и того, что одного тычка моего ботинка хватит, чтобы он улетел в пламя. И вонь от волос, черных и густых, что сгорели бы в один момент, наполнила бы все уголки подвала.

Да, огонь силен, но и Джек отважен.

– Ну, – говорит он. – Что у тебя есть для меня?

– Сначала расскажи мне о жизни внизу. Только честно, Джек.

До сих пор он ни разу не поправил меня, и я решаю, что может быть его и на самом деле так зовут; или, может быть, он думает, что ему безопаснее остаться под псевдонимом.

– Будь красноречив, – прошу я. – Дай мне увидеть это собственными глазами.

Джек ухмыляется... да, улыбка у него красивая.

– Как насчет ответа на один вопрос? – интересуется он. – Я прошел большой загон, где тысячи овец щипали нечто выглядящее словно облако, но ведь облаком не наешься... Это ведь что-то вроде травы?

– Нечто в этом духе.

– Но это настоящие овцы снизу, так?

– Доставленное снизу ничуть не более реально, чем существующее здесь, у нас.

– Это верно, – признает Джек, и вновь, как и в первый раз, начинает оглядывать подвал: его уклончивый вид говорит о безразличии, но глаза вопят об алчности.

Я говорю:

– Мы не держим сокровища в подвале.

– Чем я выдал себя? – спрашивает Джек, повернувшись ко мне.

– Блеском в глазах.

– Я слишком маленький, чтобы ты могла увидеть такую мелочь...

– У тебя есть собака? – интересуюсь я.

– У дяди есть кошка.

– Ты ведь заставал ее шныряющей по кухне с подозрительным видом?

Джек не ответил.

– Заставал, – я киваю. – А ведь кот намного меньше для тебя, чем ты для меня. Поэтому... – я позволяю себе довольную улыбку. – Не думай, что я не вижу тебя, Джек.

Несколько мгновений он пялится на меня, а затем произносит:

– Ты разговариваешь вовсе не как принцесса.

Вновь начинает водить взглядом по подвалу, но на этот раз останавливает себя сам, и заявляет:

– Ваш замок выглядит немного... пустынным... Я думал, у короля должна быть куча слуг...

Я не комментирую эти глупости.

Это в старые времена тут грудами валялись золотые слитки и украшенные жемчужинами безделушки. Сейчас есть банки и современные системы безопасности, а настоящие ценности не унесешь в кармане, они сокрыты в информации, в длинной и сложной последовательности нулей и единичек.

Чего он ожидал?

– Еще я проходил мимо загона, – начинает он снова. – И внутри находились люди... человеческие существа...

– И что?

– Я не хотел бы выглядеть осуждающим...

– Так и не выгляди.

Я вздыхаю: дерево и кожа не болтают, когда имеешь с ними дело, люди же порой способны довести тебя до белого каления.

Мы молчим некоторое время, и я успеваю прикинуть, насколько сильно действует закон притяжения магических бобов, когда он вновь подает голос:

– А как великаны попадают вниз, в наш мир? Вам приходится лазить по стеблям? Что если бобы закончатся?

Мы опускаемся верхом на дожде, и возносимся с паром, что при жаре уходит от земли к небесам.

Судя по физиономии, он не знает, верить мне или нет.

– А если холодно... или нет достаточного количества воды для испарения?

– Тогда дело оборачивается худо, – признаю я.

Джек покачивает головой, точно собираясь вытрясти из нее кишевшие внутри вопросы.

Надеюсь, он не из тех хитромудрых типов, рядом с которыми никогда не чувствуешь себя в безопасности, поскольку они всегда и в любой ситуации видят тебя насквозь. Папа говорит, что для таких субьектов есть только два места в жизни – по твою правую руку или на острие копья.

Штука в том, что на самом деле очень немногие из великанов когда-либо спускались вниз. С нашего облака, например, только десять или пятнадцать, и я слышала, что примерно так же дело обстоит и в других местах.

Я думаю, частью из-за того, что это ужасно раздражает и злит – видеть, как мир развивается и процветает без нашего участия. Полагаю, именно под влиянием этих чувств те немногие, кто ходили вниз, наводили страх нa маленькие города, деревни и фермы, и возвращались нагруженные мясом и телевизорами с плоским экраном. Именно поэтому они оставляли вытоптанные круги на полях, над которыми люди так любят поломать голову...

Просто чтобы сказать: МЫ ЗДЕСЬ!

Я сама никогда не покидала наше облако.

Я знаю, что в жизни есть много всего помимо золотых яиц и искусства кожевенника, я знаю, что никогда не прокачусь на серфе, что не пройдусь по Большому Каньону. Как бы я ни хотела того или другого, слишком необычно и жутко думать по-новому, думать иначе.

– Ты не сможешь показать мне замок? – просит Джек. – Я не хочу быть грубым... Только нельзя осуждать меня за любопытство!

«Я не хочу быть грубым», – сказал вор.

Джек хочет узнать, что еще он может стырить, и не более того.

Но у меня уже сто лет не было гостей, и в последний раз, когда они были... ситуация, скажем так, сложилась не так, как я планировала.

Так что я говорю Джеку, что для начала я должна потереть его краем своего свитера, чтобы корпия и озон перебили человеческий запах. Меньше всего нам надо, чтобы папа ринулся вниз по ступеням с воплем «фии-фи-фо-фум!».

Этот древний боевой клич в древнем языке великанов обозначал «сражайся! разрушай! завоевывай! подчиняй!», но с веками сильно деградировал и сейчас значит нечто вроде «я весьма раздражен!».

Я смотрю вниз на Джека, который, выпрямившись, макушкой едва достает мне до вершины колена. В этот момент он тянет ко мне руки, и кажется таким беспомощным и вызывающим доверие... таким человечным.

Он нравится мне и в то же время вызывает отторжение.

Я обхватываю его ладонью, и может быть виной всему мое воображение, но мне кажется, что я ощущаю, как его сердце отчаянно колотится о кончики моих пальцев. Сжимаю немного сильнее, и его хрупкие ребра прогибаются, кости хрустнули, а мышцы кажутся мягкими, точно вода.

Кровь и плоть – та же вода.

– Ой!

Вскрик Джека звучит так отчаянно, что я едва не роняю его.

– Что?

– Ты раздавишь меня!

Раздавишь меня. Вызов. Проверка.

Только долю секунды, но я чувствую себя наэлектризованной.

Я не извиняюсь, поскольку не к лицу великану, особенно королевского рода, извиняться перед человеком. Но я ослабляю хватку и сажаю Джека на правое плечо.

Наверху лунный свет отражается от тяжелых медных сосудов в кухне, мерцание исходит от древних каменных стен.

Я прохожу через кухню и направляюсь прямиком в зал для приемов, чтобы показать Джеку картины и скульптуры – все созданные людьми, – собранные многими поколениями нашей семьи. Ускоряю шаг, когда мы минуем небольшую комнату, в центре которой стоит огромный бронзовый бык, и рога его блестят серебром в падающем через окно луче.

Я ненавижу маслянистый, горелый запах, что, как кажется, прилип тут к стенам.

– Что это? – Джек указывает на статую. – Никогда не видел, чтобы железного быка ставили в доме.

– Он из бронзы.

– Ха... а я ожидал развешанные по стенам чучела людей... или хотя бы головы.

– Не смеши меня, – я хмыкаю.

– А поднеси меня ближе! – просит он.

Я понимаю, что он не отступится просто так, и подхожу к скульптуре.

– Удивительно... Могу я посидеть на нем? – интересуется Джек.

Меньше всего мне нужно, чтобы он свалился и нашумел.

– Никоим образом. Это не игрушка.

Это его не убеждает:

– Да ладно тебе. На пару секунд.

Со вздохом я снимаю его с плеча, и вновь ощущаю позыв сжать ладонь, сдавить изо всех сил. Власть над жизнью и смертью, вот она, в моей руке, почти божественная мощь. Но я просто ставлю Джека на голову быка и смотрю, как вор съезжает на шею бронзового зверя.

– Я как-то провел лето в Техасе, – говорит он. – Там был ресторан, где подавали арахис в чашках. Открываешь орешек, и скорлупу кидаешь на пол, так что весь пол там был покрыт шелухой, – тут он оперся руками, точно гимнаст о снаряд, и выпрямил ноги. Прекрасно... По крайней мере, было. И еще там шел судебный процесс...

И дальше... о чем я и говорила.

Рука Джека соскальзывает, он орет и едва не грохается на пол.

И тут я слышу мерзкий голос той проклятой штуковины, о которой напрочь забыла.

– Слишком поздно! Слишком поздно! И что это за молодой наглец?! Человек! Проклятый вор! Пусть заплатит кровью! – несется по замку.

Я бросаюсь к изрисованному деревянному шкафчику, висевшему на стене – тут хранятся магические предметы из самых-самых, те, которые папа и мама и мои пра-пра-пра-пра-я-могу-остановиться-тут-ведь-всё-понятно-дедушки и прабабушки собирали внизу, среди людей на протяжении последних двух тысяч лет.

Я знаю, что он открыт, поскольку мама запирает шкафчик лишь тогда, когда приходит время больших праздников и множества гостей.

Если ты принадлежишь к королевскому роду, это не значит, что ты идиот.

Я открываю дверцу, тянусь к верхней полке, и крепко хватаю продолжавшую верещать арфу: теперь, когда ее разбудили, эта штуковина не заткнется просто так, ее нужно успокоить.

На самом деле это бюст женщины в одеянии цвета перламутра, изображенной с арфой в руках. Но ее строгое лицо прячет мерзкий и предательский характер: она не отступит, если появится шанс сбросить кого-нибудь под реактивный самолет, и не упустит шанса поорать насчет того, что кто-то тут разнюхивает, когда вы просто зашли на кухню за куском еды.

Я зажимаю пальцами струны, чтобы на них нельзя было играть, а другой рукой подцепляю Джека с бычьего загривка.

Сверху доносится подобный грому звук, и я узнаю его – проснулся папа.

Я бегу обратно в подвал, и дальше прямиком к окну.

– Время уходить! – заявляю я, пропихивая Джека через отверстие и выталкивая арфу за ним.

Она чуть меньше стандартного инструмента, так что он утащит ее без труда.

– Эта фигня покрыта золотом? – спрашивает он.

Арфа задыхается от возмущения:

– Я не «фигня»! И я вовсе не покрыта золотом!

– Покрыта-покрыта! – шиплю я. – Давай, вали!

Джек колеблется, глядит на меня, склонив голову, с неким странным выражением. Так что я думаю – ага, это может быть тот момент в истории, когда парень говорит нечто неуместное, а девушка высмеивает его в ответ, и затем следует неловкое молчание, и они стоят рядом... потом он делает шаг и несмело целует ее. Ну вы знаете, как оно бывает.

Так вот, ничего подобного не происходит.

Во-первых, Джек в четыре раза меньше меня, так что имеются некоторые проблемы с логистикой и телесной механикой, во-вторых, папа уже громыхает по лестнице, ведущей в подвал, и я могу вообразить, как при одном взгляде на Джека он начинает орать «я убью тебя, гаденыш!».

И в отличие от родителей во всех ТВ-историях, папа говорил бы буквально, а лишив жизни моего «дружка», он велел бы приготовить его на обед, в лучшем случае на ужин.

Так что забудем про поцелуй.

Джек возникает из облаков примерно раз в две недели, но я никогда не знаю, когда точно он появится, поскольку он сам этого не может предсказать: все связано с магическими бобами, что действуют по-разному в зависимости от фазы луны. Нужно три боба, чтобы вырастить стебель, а у него остается меньше половины сумки, поскольку он израсходовал несколько горстей прежде, чем разобрался с технологией.

Однажды, например, он вскочил на стебель, едва тот появился, как обычно, но тот вырос только наполовину.

«Представь, я просто болтался на высоте в семь тысяч метров, – рассказывал он. – Понадобилась куча времени, чтобы спуститься, и я не упоминаю о том, сколько раз я едва не свалился! В общем, едва не помер».

У Джека в голове куча историй про «едванепомер».

Он исследовал подводные леса с неисправным аквалангом, и чуть не запутался в качающихся под волнами кронах. Он провел два дня в пустыне Гоби с наполовину заполненной фляжкой, он выбрался из древней гробницы точнехонько в тот момент, когда ее стены обрушились.

Он ел питона в джунглях Бенина, чтобы получить силу огромной змеи, и просидел целую ночь в той роще в Японии, где появляются жуткие призраки, не взяв фонарика, прижавшись спиной к стволу.

Джек просто ничего не боится, его не пугают даже великаны, что обитают в замке на небесах.

Мы сидим неподалеку от облачного «берега», рядом с южным наблюдательным постом, и я разглядываю созвездия, ощущая себя маленькой несмотря на все свои размеры. Там, наверху – бесконечное число галактик, но у меня нет шанса покинуть даже этот жалкий пятимильный кусок облака.

Я всегда знала, что мой мир легко умещается под микроскопом, но с тех пор, как появился Джек, привычная вселенная сжалась еще больше. Какая-то часть меня гадала, не врет ли он, рассказывая о своих подвигах: как он проводил лето там-то и там-то, странствуя вместе с непоседливым, помешанным на антиквариате дядюшкой и его любимой пестрой кошкой. Другой же части было все равно, правда это или нет, потому что Джек не боялся мечтать, не страшился пробовать новое на вкус, и вот это его умение имело куда большее значение.

– Чего бы тебе хотелось такого, чего ты никогда не делала? – спрашивает он.

Я настолько поглощена его историями и собственной неспособностью рассказать в ответ нечто подобное, что могу лишь выпалить:

– Да что угодно!

Джек поворачивает ко мне свое изящное, обманчиво доброе лицо и говорит:

– Ну и супер.

– Супер?

– Именно. Просто надо начать с малого.

О да, насчет «малого» я знаю многое.

Если мы столь же велики, как наши мечты, то Джек – настоящий великан.

– Ты знаешь, что я никогда не заглядывала за край облаков? Ни единого разочка. Даже на наблюдательном посту.

– Разве это не твое королевство? Не опорный пункт твоей собственной империи? – Джек отщипывает прядь от облака и теребит ее между пальцев до тех пор, пока она не исчезает. – Ты можешь делать все, что тебе угодно.

Я качаю головой:

– Я никогда не загляну за край. Это слишком опасно.

– Никогда не говори «никогда», – нравоучительно изрекает он. – Ну а кроме того... Никто не начинает учиться альпинизму на Эвересте.

Ага, на Эвересте.

У нас в окрестностях этой горы есть дальние родственники.

И они ненавидят всяких там скалолазов.

Раньше великаны устраивали себе каникулы, чтобы всласть покататься по снежным склонам, и если кто из людей видел это, то не имел шансов рассказать другим, что с ним приключилось. В двадцать первом веке люди обзавелись смартфонами, интернетом и всем прочим, и их стало слишком много.

Теперь слишком рискованно даже подходить к краю облака.

Я сказала это Джеку, а он в ответ поинтересовался, почему в Гималаях великаны еще иногда являются людям, а вот в небесах над равнинами их давно никто не замечал.

– Это потому, что высоко в горах твои родичи готовы увидеть что-то такое, чего никогда не видели, – отвечаю я. – Они хотят, чтобы там их мозги вскипели, и явилось всякое... Поэтому они думают, что деревни в облаках и огромные существа – это галлюцинации и все такое, и не особенно верят в то, что видят.

В прежние времена у людей не было особого выбора – верить в нас или нет.

Иногда им приходилось видеть великанов, сводить счеты с нами...

Но они размножались куда быстрее, чем мы, да еще и изобрели всякие штуки вроде автоматов, бомб или лазеров, ну а магия не дает такой экспоненциальный рост знаний, как техника... Чародейство – вещь древняя, она всегда здесь была, и всегда будет, и почти не меняется.

И ее не заботит, что пользователю нужно что-то новее защиты от пушечных ядер.

Я смотрю на Джека, и вспоминаю тот момент, когда по незнанию едва не раздавила его в подвале. Желание довести процесс до конца не исчезает, желание проверить себя, узнать наконец собственные пределы.

Хотя зачем это мне, я не знаю.

– Хочешь, я открою тебе секрет? – спрашивает он. – Раньше я боялся вообще всего. До четырнадцати лет не мог перейти улицу без сердечного приступа.

Я не верю.

– Но потом дядя привез меня в джунгли, и мы съели этого питона... И вуаля. Совсем другой человек.

Байка про змею среди прочих его рассказов выглядит наиболее правдоподобной. Но вот в мгновенное перевоплощение верится с трудом.

Джек указывает на свою голову:

– Я думаю, все на самом деле в башке. Это человеческая натура. Так мы устроены.

Ага, но я-то не человек!

И великаны в любом случае не испытывают на прочность личностные границы, ни свои, ни у других, не пускаются в завоевания – по крайней мере последние века.

Когда-то давно мы поняли, что все бесполезно, и смирились.

– Как-то я проводил лето на острове Мартас-Виньярд, – говорит Джек. – И там, ха! Один парень, которого я знал, сделал на груди татуировку в виде жабьей головы!

Я вздрагиваю.

– И это парень, который вообще никогда не думал, чтобы забахать татушку, – продолжает он. – Это был его переломный момент, когда он сумел выйти за пределы себя. Но это не та жуткая татуировка решилась на... – и Джек вновь указывает на свой висок.

Тату в виде жабьей головы!

Даже лучшему художнику не вынести такого издевательства над искусством...

– Может быть, просто неудачный выбор? – спрашиваю я.

Джек качает головой:

– Неа, я видел его не раз, в театре, в ресторанах, у пляжных костров, а потом он исчез, сломался. Он просто ненавидел жить там. Так что это и решило дело, как я думаю.

– Мне нужен такой переломный момент, – шепчу я.

На самом деле он нужен всем великанам, тут, высоко над землей.

Джек вскакивает на ноги и решительно топает в сторону наблюдательной платформы на краю облака.

– Давай! Вперед! – подбадривает он меня.

Одна мысль о том, чтобы подойти к наблюдательному пункту, добавляет тонны веса к моему телу, но я ухитряюсь встать и медленно двигаюсь следом за Джеком. Добравшись до той крайней точки, куда я вставала лишь однажды, в тот день, когда швырнула вниз сумки с бобами, я останавливаюсь.

Джек нетерпеливо запрыгивает на платформу.

– Ты почти на месте! – зовет он меня. – Если я могу это сделать, то и...

Я хочу, но... Не могу.

Я представляю, как встану на облачном «берегу», и гляну вниз, на лежащую там обширную неизвестность. Но при этом испытываю физическую неспособность двигаться.

Джек бежит ко мне, глаза его блестят решительно, как у генерала из ТВ.

– Твои ноги дрожат! – заявляет он. – Но не позволяй твоему разуму помешать тебе! Не дай ему подорвать твою веру в твое тело! Твою веру в тебя! Давай, двинься с места! Даже восхождение на Эверест начинается с одного шага! Ты можешь это сделать!

Да, я могу!

Могу ли?

Я делаю шаг, затем второй, Джек охает и отступает, выглядя точь-в-точь копией нелепого родителя из рекламы подгузников, наблюдающего, как его ребенок начинает ходить.

На платформе ветер ощущается сильнее...

Я делаю шаг, и спотыкаюсь, хотя ноги мои словно вросли в камень.

– Это все в твоей голове, – говорит Джек. – Еще немного ближе.

Я могу это сделать.

Я поднимаю трясущуюся руку и хватаюсь за ограждение.

– Один мимолетный взгляд! – умоляет Джек.

Я наклоняю голову, но до того, как успеваю разглядеть хоть что-то, закрываю глаза. Стискиваю прут ограды так сильно, что клянусь, еще немного, и он сломался бы у меня в руке.

– Посмотри вниз, – говорит Джек.

Но когда я распахиваю глаза, то таращусь перед собой.

Он гигикает, и я, дернув головой, обнаруживаю, что он прыгает по ограждению: руки летают над головой, глаза дикие и жесткие...

Глянув в них, я отшатываюсь и бросаюсь назад, прочь от платформы.

Нет, я не такая, как Джек, я не собираюсь нырять навстречу собственной смерти.

Он этого не понимает, ведь наш вор вовсе не осторожный и спокойный молодой человек.

Некая часть меня тоже не желает быть осторожной и спокойной, ведь если наш народ хочет вернуть былое величие, то мы не должны прятаться за такими словами, как «безопасность»! Но мое тело вибрирует, пальцы зудят, а глаза пылают настоящим огнем: мы заслуживаем большего, чем просто прятаться.

Но я недостаточно храбра, чтобы возглавить наш народ.

Я делаю шаг назад, второй, третий...

– Ничего, в следующий раз! – Джек подскакивает ко мне, его взгляд мягчает. – Обязательно посмотришь вниз... Там столько всего, ух! Увидишь, тебе это понравится.

Я киваю, стараясь не показать, насколько побитой я себя чувствую:

– Тут просто... Ну, немного холодно...

– Точно! Я сам замерз слегка, – поддерживает Джек. – Ну что, как насчет камина? Можешь поработать над креслом... – он энергично трет ладони друг о друга, хотя мы оба хорошо знаем, что тут вполне тепло: магически созданная атмосфера и все такое.

Сегодня он лжет во благо.

Мы отправляемся в путь к замку, и все, о чем я могу думать – как сильно я хочу быть такой же, как Джек, как я хочу стать отважной, чтобы внутри меня жил такой вот безбашенный сорвиголова!

Но его там нет, увы.

– Ты уже на месте. Ты сделала самое трудное, – говорит Джек, и смеется. – Осталось только открыть глаза!

Сегодня он пришел после целого месяца отсутствия, и первым делом попросил взять его на южный наблюдательный пункт. И я согласилась, ведь он был настойчив.

Сейчас Джек стоит позади меня и наблюдает, как я пытаюсь глянуть за край облака.

– Есть особая пустыня, которую я хотел бы посетить, – продолжает он. – Говорят... Камни там сами по себе ползают по прожаренной земле...

Я крепче сжимаю ограждение, и еще плотнее жмурюсь, хотя мои глаза и так закрыты все те пять минут, что мы тут проторчали. Оказалось куда легче выйти на платформу во второй раз, но как только я взобралась на нее, тело снова предает меня. Трясутся руки, а ноги словно истончились до такой степени, что их может сдуть легкий ветерок.

И от падения на пятую точку меня удерживает только королевская гордость.

– Тебе знакомо это место? – интересуется Джек.

Ветер сегодня немного сильнее, чем в прошлый раз, и мои ладони потеют.

– Что? – спрашиваю я, все еще отказываясь смотреть на что-то помимо обратной стороны век.

– Пустыня. Таинственные силы, там обитающие...

– Давай поговорим об этом в замке, – меня саму поражает, насколько жалко звучит мой голос, но в этот момент я слишком испугана, чтобы говорить нормально.

– Я бы поглядел, как эти каменюки толкаются, – продолжает Джек как ни в чем не бывало, словно он не видит, что я на грани срыва. – Я собираюсь отправиться туда. Понимаешь, это все в голове... Если четко знаешь, чего хочешь, то обязательно добьешься цели.

– Я не могу сосредоточиться на том, что ты говоришь... Может быть, мы...

– Всего один взгляд! – просит он. – И затем мы отправимся в замок, и вернемся сюда, только если ты попросишь.

– Джек!

– Один взгляд. Иначе я буду являться тебе в кошмарах со списком незавершенных дел...

Да, этот тип достаточно настойчив, чтобы учинить подобную каверзу, так что мне хочется пнуть его и поаплодировать в одно и то же время.

Как может столько отваги помещаться в такое крошечное тело? И как прекрасен должен быть мир людей, если там появляются существа настолько бесстрашные, как Джек? И когда-то этот мир был нашим...

А я ведь будущая императрица всего Северного Полушария!

И я должна быть способна без страха взглянуть на свои пятнистые владения под собственными ногами!

Я могу быть такой же, как Джек.

Нет... я стискиваю ограждение еще сильнее.

Я могу быть еще круче, чем он...

Вдох.

Выдох.

Я чуть-чуть приоткрываю глаза.

Крохотные точки света как булавочные уколы, сияющие на фоне темного занавеса – вот и все, что я вижу поначалу. Но затем я поднимаю веки чуть больше, и встречаю все, что до сих пор наблюдала только по ТВ: пенящиеся соленые волны, шуршащие деревья, алые каньоны, ряды холмов, изнемогающие от зноя джунгли... И все это столь громадное, ошеломляющее, что клаустрофобия от нахождения на маленьком облаке наваливается на меня с невиданной силой.

Я могу быть круче... мой собственный голос в голове звучит на этот раз намного увереннее, чем он звучал когда-либо ранее, и одно мгновение я действительно верю!

Я могу...

Порыв ветра бьет меня, колени дрожат, и глаза резко закрываются.

Но я не отступаю, я делаю глубокий вздох и отваживаюсь на еще один взгляд на мир внизу. Секундой позже ощущаю, что вот-вот свалюсь, и понимаю, что с меня достаточно.

– Я готова идти, Джек...

– Как вам будет угодно, Ваше Высочество.

Я отступаю, и когда жесткий камень под ногами сменяется мягкостью облака, я вспоминаю, как чувствовала себя только что, и обещаю себе, что этот момент обязательно повторится.

Мы двигаемся к замку, и тут Джек смеется и говорит, ткнув меня локтем в лодыжку:

– Вот и твой переломный момент. И даже не пришлось делать татуировку.

– Провести ночь в ледяном отеле.

– Пересечь кишащие пираньями воды Амазонки на деревянном плоту. Без весел.

– Прокатиться на спине голубого кита.

– Поплавать в космосе. Голым.

– Джек, ты не можешь находиться там без скафандра!

– Меня это не волнует. Я хочу этого, и точка.

Мы с ним стоим на краю облака, опершись о заграждения южного наблюдательного поста, и разглядываем землю далеко внизу, где моргают во тьме огоньки, напоминая звезды в полночном небе. Шумно и быстро, наперебой перечисляем вещи, которые не делали до сих пор, но хотим сделать.

Я теперь куда лучше умею играть в эту игру.

– Искупаться в лазурных водах Оаху, – говорю я.

– Не так уж это и трудно, – бурчит Джек. – С этого вполне можно начать.

Я поднимаю руку и сжимаю большой и указательный пальцы так, что между ними оказывается горсть огоньков.

– Может быть, – бормочу я.

Конечно, я могу поплавать у гавайских берегов, но сейчас под моими ногами все эти огни, вся эта жизнь. Слева до самого горизонта тянется полоса черноты, там прячется океан и на нем мигают только редкие огоньки яхт.

Мы, великаны, в чем-то подобны ему: всегда рядом, всегда тайна.

Люди забыли, что они знают далеко не все.

Ветер поднимает длинные волосы на моих плечах, и я закрываю глаза, и на миг воображаю, что в ушах свистит потому, что я нахожусь на бобовом стебле, и он несет меня к земле...

– Золотую монетку в обмен на то, о чем ты думаешь? – спрашивает Джек.

Я улыбаюсь.

Мы достаточно привыкли друг к другу, чтобы он мог позволить себе шутки подобного рода... ведь мы оба знаем, что он ничего не украдет. Но я не отвечаю.

Мама всегда говорит, что из меня выйдет великая правительница: «ты думаешь, дочка, но при этом не говоришь много, и не позволяешь эмоциям отражаться на лице». Обычно я воспринимаю это как оскорбление, поскольку она может с таким же успехом утверждать: из тебя, дочка, получится отличный робот.

Иногда требуется время, чтобы оценить чужие слова по достоинству.

– Могу я задать тебе вопрос? – спрашивает Джек.

– Валяй.

– Ты все время полируешь кресло, гравируешь узоры... Но ты давно могла закончить это дело.

Деревянное кресло – лучшее мое изделие, крепкое, гладкое, изящное; выглядит так, словно его создал некто знающий, что именно он собирается изготовить. Я продолжаю работать над ним, подправлять тут, и там, и, честно говоря, я не понимаю, что мешает мне признать – дело завершено.

Я пожимаю плечами.

Джек говорит:

– Хочешь услышать кое-что забавное? Хотя полагаю, это больше вопрос... – он издает нервный смешок. – Это звучит нелепо, но когда я только появился тут, я думал, ты собираешься ободрать с меня живого кожу или что- то в этом духе. Пустить на обивку.

Я смеюсь так, что вынуждена утирать слезы с глаз.

– А ты собиралась?

– Ты шутишь? – выдавливаю я между взрывами хохота.

– Ты собиралась? – Джек упорен, как всегда.

Я перестаю смеяться, и понимаю, что таким серьезным никогда его не видела.

Он смотрит на меня снизу вверх, и глаза его двигаются так, словно он хочет заглянуть на самое дно моей души.

Я отворачиваюсь и гляжу на истыканную золотыми крапинками темную безбрежность внизу. Прижимаюсь к ограждению крепче, позволяя ветру хлестать моими волосами меня же по лицу.

– Джек, такой мысли у меня никогда не было.

Джек не возвращается долгое время, такое долгое, что я начинаю думать, что он вообще не придет. Лето соскальзывает в осень, и мои родители отправляются на гряду облаков над Германией по своим королевским делам.

И затем, одной ночью, Джек возвращается.

Мы в подвале, и Джек сидит, закинув руки за голову и глядя на пламя в камине. Голди, усевшаяся в топке, шуршит перьями, на мгновение поднимает голову и окидывает нас подозрительным взглядом. Гусыня все еще раздражается в присутствии Джека, наверняка внизу с ней обращались не очень хорошо.

Он заговаривает, первый раз за сегодняшний визит:

– Я подумывал, чтобы больше не приходить.

– Может быть, тебе и не стоило возвращаться.

– Только не думай, что я стал бояться подниматься так же, как ты – спускаться!

Я не комментирую.

– Кроме того, мы с дядей отправляемся домой в Кембридж на этой неделе, – вздох. – Так что, ты больше не хочешь, чтобы мы дружили?

– Джек, ведь тебе нравится кошка дяди, так? Но можешь ли ты назвать ее другом?

– Да.

Я трясу головой, и слова папы заполняют сначала мою голову, а затем и рот:

– Это не в моей природе.

– Разве в твоей природе отказаться от друга?

Но Джек на самом деле не знает, что я имею в виду, и это к лучшему.

Я говорю:

– Помнишь шкафчик с арфой? Родители недавно заполучили кое-что интересное. Хотелось бы тебе показать.

Мама много дней, не переставая, вспоминала об исчезнувшем предмете, но затем она нашла кое-что взамен. И в тот момент, когда я увидела эту штуку, тут же вспомнила о Джеке, поскольку я поняла – ему понравится.

Он выглядит застенчивым, как я и ожидала.

Но я не жду ответа, я подцепляю его с пола и шагаю вверх по лестнице, так что он лишь слегка ворочается, поудобнее устраиваясь в моей ладони.

Мы заходит в комнату с быком, и я ставлю Джека на одну из полок в шкафчике, рядом с черной свинкой из черного бархата, что рысит туда-сюда, и отрыгивает серебристые кусочки мрамора. Джек охает и ахает, и свинка осторожно тыкается мягким пятачком ему в ладонь.

– Она кусается? Что она ест? – спрашивает он. – Не одиноко ли ей здесь сидеть?

– Нет. Ничего, и я не думаю.

Столько удивительных вещей в этом шкафчике, таких, что заставляют меня испытывать гордость при одном взгляде: мечи и шлемы людского размера, все из глубокой древности; огромные кубки, что были некогда украдены у великанов, обитавших в глубинах под горой Арарат, но затем возвращены; золотое яйцо, одно из отложенных первыми, корона вся в жемчугах, опять же на человеческую голову, которую моим предкам отдали в знак покорности; мощный кусок древесины, что являлся некогда – так говорят – частью ковчега.

Его, кстати, тоже помогали строить мужчины нашего племени.

Что Джек видит, когда смотрит на эти предметы? Деньги? Славу?

Я вижу полную гордых деяний историю, похороненную и почти забытую.

Джек пробегает пальцами по лезвию одной из сабель и говорит:

– Моему дяде это понравилось бы.

– Не сомневаюсь, – я опускаю его на пол и закрываю шкафчик.

Джек подходит к бронзовому быку, толкается ладонями в его грудь, и ожидающе смотрит вверх. Я поднимаю его на шею статуи, и он ложится на спину, закидывая руки за голову, точно на шезлонге.

Но затем обнаруживает, что нечто упирается ему в лопатки, и оборачивается:

– Это что, засов?

– Хватит вертеться. Ты упадешь.

– А, ерунда... Это я что, лежу на двери? – Джек вскакивает и отходит, чтобы как следует разглядеть прямоугольный люк, что красуется на спине быка. – Замечательно! Нечто вроде сундука, ага?

Если я позволю ему самому открыть дверь, то он точно свалится и сломает что-нибудь.

– Расслабься, – говорю я.

Джек стоит, широко расставив ноги, на охвостье, и наблюдает, как я отодвигаю запор. Едва люк поднимется, он бросается вперед и, даже не глянув внутрь, прыгает туда, в темную пустоту.

– Тут скользко... Ой... – доносится его голос.

– Ты ощущаешь запах крови? – спрашиваю я, поскольку мне интересно.

– Откуда она здесь?

– А, забудь об этом, – я возвращаюсь к мысли о том, что мне нужно сделать.

– Ну так... – его голос звенит натужным весельем: попытка сгладить острую ситуацию. – Надеюсь, что это не тот ящик, где твой папа хранит золотые слитки?

Смех отдается эхом в бронзовом чреве.

Чувствую ли я печаль?

Я нутром ощущала, что все придет к этому, с самого первого момента, еще до того, как поняла рассудком.

Но да, сейчас я испытываю сожаление.

Знание о том, что некое событие неизбежно, не избавляет вас от неприятных эмоций по его поводу.

Я опускаю дверцу на место и запираю ее, плотно, чтобы Джек не смог открыть.

Штука в том, чтобы они доверяли тебе. Ну эти, зверушки.

Да, вскоре страх пожрет каждую из клеточек его тела, но меня не волнует, насколько изменится вкус мяса, станет ли оно более кислым или острым, ведь все затеяно не ради того, чтобы просто набить утробу.

Я подхожу к шкафчику и вытягиваю один из ящиков.

Клянусь, что-то вроде этого ощущают люди, собираясь зарезать гуся, которого откармливали целый год. Но Джек – не гусь, и я – вовсе не человек, я – будущая императрица Северного Полушария, и точно так же, как вор переварил питона и напитался его лютой, не знающей сомнений силой, я должна переварить вора и стать настоящим вождем для своего народа.

Чтобы привести его в новую эру, нужно многому научиться, и это невозможно сделать, трясясь от страха.

Джек бы и сам так поступил.

Я беру коробок спичек, и поворачиваюсь к быку.

Если бы дело происходило в одной из историй для ТВ, то в этот момент я бы изменила свое мнение, вспомнила бы, как много времени мы провели вместе, как Джек помог мне раскрыться, найти себя. Я бы преодолела свой природный инстинкт воспринимать его как существо другого вида, вытащила бы вора из ловушки, мы бы стали друзьями или даже завели бы романтическую интрижку, и никто бы не обратил внимания, что связь между великаншей и человеком обычного размера невозможна хотя бы из-за той же логистики и телесной механики.

Штука в том, что мы не в ТВ. Это жизнь.

Так что я чиркаю спичкой по коробку и поджигаю дрова, сложенные под бычьим брюхом. Я раздумываю над тем, не остаться ли здесь, ведь я в конечном итоге немалым обязана Джеку.

Но я не мазохист, и, наказывая себя, ничего не изменю, так что я решаю, что лучше поработаю над креслом, может быть, даже закреплю кожу на сиденье.

Это поможет мне отвлечься.

Я открываю дверь на лестницу, и в этот момент слышу первый из вскриков Джека.

Много раз я видела, как папа пользуется быком во время больших семейных праздников, когда надо приготовить барбекю, и поэтому знаю, что минут через сорок все будет закончено – перестанут звучать вопли, благодаря особому устройству статуи напоминавшие мычание, прекратит струиться дым из бронзовых ноздрей.

Я закрываю дверь и спускаюсь по лестнице.

На нижней ступеньке меня одолевает легкий приступ дрожи – тут внизу, холодно; или я не чувствую особенной уверенности в том, на что отважилась сегодня, нарушив для начала свой девиз «не есть то, у чего есть лицо»; или я просто ощущаю важность момента.

Так что я говорю себе: «Даже восхождение на Эверест начинается с одного шага». Глядя на то, что предстоит, акт мясоедения можно воспринять как маленькую жертву, принесенную ради общего блага.

И есть в этом определенная красота... в том, что Джек всегда верил, что я способна выйти за пределы себя.

Я сижу рядом с очагом и вытаскиваю кусок кожи, хранящийся у меня с давних пор, с того момента, как я выдубила его после одной из трапез папы. Ясное дело, что мне нужно еще несколько таких же, но этот кусок гладок и мягок, и на нем красуется дурацкая жабья голова.

Как я и сказала – просто неудачный выбор.

Тот парень и я имели время только на короткий обмен репликами, поскольку папа его быстро поймал.

Но все в порядке. «Это круто» – как говорят они там, под облаками.

Поскольку я оказалась достаточно умной, чтобы бросить вниз две сумки с бобами, а не одну. А через сорок минут сила и бесстрашие питона будут циркулировать уже в моих венах.

Мир был однажды нашим.

Фии-фи-фо-фум... возможно, он снова будет принадлежать нам.

Спасибо, Джек. Это кресло для тебя.

Наверняка вы знаете, кто таков Джек, и что произошло, когда он вырастил бобовый стебель до небес. Но в курсе ли вы, честно, кто такой этот Фаларис из Агридженто и чем он знаменит?

О, радуйтесь, что вы никогда с ним не встречались!

Фаларис работал тираном в одном из городов на Сицилии в шестом столетии до новой эры, и его не без основания включают в списки Наиболее Жутких Исторических Персонажей. Его можно представить как квинтэссенцию, представление всех злодеев в миниатюре, со всеми его привычками пожирать детей и жарить врагов в огромном быке из бронзы.

Эмери берет сказочную историю про Джека и смешивает ее со вполне реальной историей Фалариса, и в своем рассказе отлично показывает контраст между негодяями древности и наших дней.

Чтобы понять, о чем я говорю, давайте присмотримся к великанам и тиранам.

По первому впечатлению, история Эмери разрушает многие шаблоны.

Ведя рассказ от лица будущей императрицы, автор помогает читателю увидеть разум великана, самое сердце культуры заоблачного народа. Читатель отождествляет себя с героиней и охотно позволяет себя завлечь, провести по всем ступеням того ужаса, что почти незаметно копится вокруг нее.

И в конце концов этот ужас настигает Джека.

«Джек» предлагает нам сфокусировать взгляд на великане как символе взрослости. Будучи детьми, мы не можем дождаться, когда же наконец вырастем и станем такими же большими, как все остальные!

Но где-то в пути мы перестаем восхищаться и превозносить размер взрослости, и начинаем страшиться той неизвестности, которую она несет.

Великанша Эмери ощущает себя точно таким же образом: она страстно мечтает увидеть мир внизу, под облаками, но она боится настолько, что даже не в силах заглянуть за край собственной тучи.

Джек убеждает ее сделать это, быть храброй, и вся ирония в том, что он не догадывается, чем это обернется для него.

Все сказки так или иначе исследуют борьбу между добром и злом, героями и злодеями. Сказки апеллируют к тому, что нам нравятся счастливые финалы, а пересказы хорошо известных сюжетов обращаются к нашей морали, к ее границам, поскольку они дают нам возможность вступить на непознанные тропы заезженного сюжета.

В древних мифах великаны обычно предстают монстрами, но в современных пересказах они способны на большее, и иногда получают шанс на восстановление репутации.

Рассказ Эмери – тот случай, когда все опрокинуто с ног на голову: читателю нравится великанша, он готов сочувствовать ей, ведь она более сложная и многослойная, чем ее сородичи древних легенд.

Рассказ бросает вызов тем ограничениям, что накладывают на нас возраст и культура. Любовь к своему народу и родителям движет взрослеющим протагонистом, и когда она мучается из-за не до конца сформировавшейся идентичности, развлекается банальным образом (например, смотрит магическое телевидение), или занимается повседневной домашней работой (выделывает кожи).

Размытые границы возраста создают универсальное ощущение истории и подсвечивают сходство между нашей жизнью и той, которую ведут великаны в «Джеке».

Так ли сильно мы отличаемся от Джека? Или от героини?

Какой выбор мы бы сделали в той же ситуации?

Предали бы друга перед лицом требований привычки и семейных традиций?

Рассказ Эмери принуждает читателя рассмотреть заново ожидания великанов и тиранов. В конце концов, мы можем обсудить значение великанов в литературе или осознать, что наши собственные трудности, связанные с культурными стереотипами – вовсе не великаны па нашем жизненном пути.

ОТ: ГВЕН

КОМУ: ЭЛЭЙН

Ланс дю Лак только что спрашивал меня насчет выпускного. По телефону.

Персефона  любит плоды граната и зиму

Выбор был прост. Либо я остаюсь до конца жизни девушкой, да еще под контролем моей параноидальной матушки, либо я хватаюсь за возможность сбежать в другой мир.

Просто не ожидала, что превращусь в ужасающую королеву, что внушает больше страха, чем ее муж! #сожалеюнесожалею

КОМУ: Джин Ватсон

ОТ: Ширли Холмс

Больше всего в Джеймсе Мориарти меня пугает то, что у него нет фантастических способностей, и то, что он живет не в выдуманном мире. Если разобраться, все наоборот. Место его обитания – Соединенное Королевство, он профессор, математик, сын и брат. Если не упоминать, что он криминальный гений, то Мориарти выглядит вполне обычным парнем.

И почему же это беспокоит меня? Ну, мурашки ползут у меня по коже, поскольку этот парень – сумасшедший, умнейший психопат – со стопроцентной вероятностью может жить в нашем мире, в знакомой всем реальности. Что означает, что он вполне может находиться онлайн, изучая форумы для негодяев, и давая советы, как правильно сплясать на костях ваших недругов.

Точно так же, как и я...

Любезная Саша, 411 для Негодяев

Сигрид Бальфур ненавидела использовать магию для ерунды, например для того, чтобы удержать в равновесии кипу бумаги, когда нужно отпереть дверь собственной комнаты. Занимаясь сверх программы, она как раз добралась до искривления времени, и после этого предотвращение нелепой катастрофы выглядело немного унизительным.

Скрипнули петли, она ступила через порог, и тут из комнаты донесся голос, заставивший ее вскрикнуть и дернуть руками. Сигрид выставила ладони перед собой, листы запорхали вокруг нее точно снежная буря из резаной бумаги.

Обладатель голоса прыгнул на кровать и замер там.

Тяжело дыша, Сигрид уставилась на незваного гостя:

– Черт тебя подери, Томас!

Он моргнул, и она сообразила, что так и стоит со вскинутыми ладонями, точно парализованная.

Сигрид поспешно опустила руки.

– Я только сказал «привет», – пробормотал Томас, потряхивая конечностями, чтобы убрать с них наложенные девушкой магические путы. – Ни к чему было так нервничать.

Глядя на него сердито, она щелкнула пальцами.

Томас схватился за грудь, задохнулся, глаза его расширились:

– Что это было?

– Заставила твое сердце пропустить удар, – сказала Сигрид. – И кто тут нервный?

– Нет нужды тратить на меня всю энергию, – Томас засопел и попытался пригладить растрепанные волосы: темно-каштановые с проблесками седины.

Шевелюра, как обычно, не обратила внимания на усилия хозяина: он выглядел лохматым и побитым ураганом даже в самый тихий лондонский день.

Закончив прихорашиваться, Томас прислонился спиной к стене с таким видом, словно находился у себя в комнате – хотя если судить по тому количеству времени, которое он проводил здесь, дело примерно так и обстояло.

– Если ты не можешь выносить чужого гнева, то не стоит поджигать кухню, – сообщила Сигрид, подбирая разлетевшиеся листки.

Она положила пачку на стол и отдернула штору, впустив в комнату свет заходившего солнца... Интересно, что, Томас сидел тут в темноте?

– Ты слышала последнее заявление насчет ограничений на использование магии? – спросил он. – Они даже не внесли поправок в текст... «Пендл Хилл» имеет право запрещать применение даже базовых заклинаний!

– Томас.

– И так все плохо, ведь магии почти не осталось, кот наплакал...

– Томас! – Сигрид вскинула правый кулак, намекая на немедленное удушение. Томас заткнулся, и она сложила ладони перед грудью. – Не сегодня. Пожалуйста.

Она слышала эту песню не один раз за последние годы.

Что канцлер Дюамель и его правительство вступили в сговор с лидерами «Пендл Хилл», чтобы отыскивать и вербовать урожденных ведьм с хорошими способностями, а еще обучать слабейших так плохо, как только возможно, чтобы уменьшить их возможности.

Некогда так много магии было в мире, и она приливала и отливала в зависимости от того, сколько ведьм рождалось и умирало, училось и забывало, что такое могущество. Дюамель и его соратнички стремились к тому, чтобы оставить как можно больше для себя. Три года назад это звучало как теория заговора, но сейчас темой интересовались не только случайные наблюдатели.

Сигрид и Томас прятали свои реальные способности, чтобы избежать внимания системы, руководимой из «Пендл Хилл» – обязательные визиты в офис канцлера, откуда студенты возвращались более тихими, более осторожными, и даже вроде бы униженными.

Томас нагнулся и, подхватив с пола один из забытых листков, принялся читать с фальшивым британским акцентом, который – он хорошо это знал – Сигрид не выносила:

– За время, проведенное в «Пендл Хилл» я понял, что кооперация между ведьмами – важнейший ресурс, что позволит нам решить проблемы, стоящие перед человечеством, особенно кризис распределения того конечного объема магии, что есть в мире, – Томас сделал паузу, изобразил, как поправляет монокль. – Деградация чародейства в Соединенном Королевстве не может быть более выносима, но только с помощью энергичных переговоров Международная Палата Волшебных Наук может надеяться сбалансировать нужды столь...

Сигрид застонала:

– Остановись, пожалуйста! Заполнять это заявление – все равно, что нежданно встретиться с налоговым инспектором, что живет у тебя в голове, а ты об этом не знаешь. Ужасно!

– Я не понимаю, почему ты беспокоишься, – Томас пожал плечами. – Какую бы работу тебе не предложили, она все равно окажется много ниже твоих возможностей, – скомкав лист, он швырнул его в Сигрид.

Она со вздохом поймала шар из бумаги.

– А разве у нас есть выбор? – вопрос прозвучал устало. – Мы не можем позволить, чтобы хоть кто-то узнал, на что именно способен любой из нас. Мы должны быть как остальные – выбрать тихое место, жить обычной жизнью.

Томас с сожалением покачал головой, пожевал свою обычную жвачку из листьев кхата:

– Офисный планктон, что пашет на дядю, пока не умрет или не выйдет на пенсию? Я бы не назвал это жизнью.

– Мелочи повседневности. Свидания, встречи с друзьями. Легкие споры с ними, – проговорила Сигрид, разворачивая скомканное заявление.

Говоря «друзья», она имела в виду одного конкретного человека, хотя и не осмелилась произнести имя – Аннабель Бейтс. Аннабель и Томас никогда не ладили. Мягко говоря. Но если Сигрид планировала будущее, наполненное таким же количеством пустяков, как и магии, то мысль о встречах с Бейтс в пабе каждый вечер выглядела лучом надежды.

Она похлопала по почти чистым страницам:

– Что-то было сказано насчет маленьких желаний.

– Я видел, на что ты способна, – сказал Томас негромко. – На что способны мы оба. Мне не кажется, что мы имеем право на жизнь, заполненную лишь «маленькими желаниями». Мы должны совершить что-то... нечто значительное, что изменит весь наш мир.

– Ты говоришь как мой отец.

Томас пожал плечами:

– Твой отец был великим человеком.

Сигрид отвела взгляд:

– Не для меня.

Аннабель появилась в дверном проеме и только после этого осторожно постучала по косяку.

– Извини, если я не вовремя, – проворковала она; губы розовые и напоминают два лепестка, волосы – сверкающий водопад золотисто-каштанового.

Сигрид невольно выпрямилась и улыбнулась как можно лучезарнее:

– Нет, ты вполне вовремя.

– Не найдешь минутку, чтобы глянуть на мое резюме?

Сигрид хлопнула себя по лбу:

– Ой, я забыла, Бел. Извини.

Аннабель посмотрела на сумку Томаса, что стояла около кровати, часть книг вывалилась на пол.

– Слишком занята в библиотеке? – спросила она.

– Что-то вроде этого, – отозвалась Сигрид, стреляя взглядом в Томаса.

– Ну, послушай, документы на свободное место в офисе канцлера Дюамеля надо подать до следующей пятницы. Я не хочу быть занозой в заднице, но это вакансия в его офисе, я имею в виду, в его собственном офисе, и...

Когда Аннабель заворковала насчет того, какая удача – собственноручно разбирать заметки канцлера, огоньки затанцевали на краю зрения Сигрид, аморфные сверкающие фигуры закружились вокруг лица Бейтс. В один миг они распались на множество крохотных звезд, а те сложились в незнакомые созвездия.

Магия Томаса иногда действовала таким образом, особенно когда он хотел показать Сигрид нечто красивое, или когда не мог справиться с заклинанием.

Огоньки сформировали гало вокруг Аннабель, а затем повисли кольцом на ее шее.

Воздействие на облик или разум другой ведьмы было позволено только студентам, получившим диплом чародея, это колдовство не поощрялось, не одобрялось почти никем на уровне университета. Но Томас показывал Сигрид особую магию с первого курса.

Сигрид никогда не говорила об этом Аннабель или еще кому-либо; она и Томас старались изо всех сил, чтобы укрыть пределы собственных сил, и иногда Сигрид беспокоилась, что ее приятель скрывает их уж слишком хорошо. Томас был почти невидим для однокурсников и не водил настоящей дружбы ни с кем, кроме нее самой.

Иногда Сигрид хотела, чтобы они могли показать всю красоту магии Томаса целому свету. Но в конечном итоге поступала так, как нужно: держала при себе все, что знала об особенностях Томаса.

Он потер глаза, зевнул, и звездочки вокруг Аннабель растворились.

– Сиг? Эй? – та подняла бровь.

Сигрид моргнула, изгоняя посторонние мысли:

– Извини.

Аннабель улыбнулась, встрянула головой.

– Ты таращилась в никуда целых десять секунд. Рекорд, – она кивнула на груду бумаг позади Сигрид. – Ты как, уже заполнила все документы?

– Ну, ты знаешь... – Сигрид взяла лист, половина которого выглядела помятой. – Все получилось.

– Прекрасно, – сказала Аннабель сухо. – Я вспомню этот момент, когда тебя возьмут на то место, которого ты хочешь, как обычно, – она шагнула обратно через порог. – Дай мне знать, когда это случится.

И Бейтс зашагала прочь по коридору, а Сигрид подошла к двери и глянула подруге вслед.

– Если тебе нужны доказательства, что магия деградирует, то глянь на Аннабель, – буркнул Томас. – Она не в состоянии наколдовать даже чувство направления.

Сигрид бросила в него ручкой:

– Молчи уже, мерзкий элитарист!

Томас шлепнул по ручке, отправив ее в полет, та зацепила лежащую на полке колоду карт Таро. Вручную раскрашенные картонки закружились в воздухе: Императрица, Валет Жезлов, Дурак, Смерть.

Сигрид устроилась на кровати, сдвинув подушки так, чтобы оказаться рядом с Томасом. Подсунула свои ноги под его и обняла так, что они образовали теплый комфортабельный клубок.

Магия имеет собственное тепло, разновидность сияния, что остается на некоторое время после того, как заклинание брошено. Томас излучал подобный жар постоянно. Листья кхата, которые он непрерывно жевал, заставляли его слабо пахнуть лакрицей. Вместе эти две вещи создавали для Сигрид ощущение дома.

Томас был единственным, кто знал – на сто процентов, – что могла Сигрид. Исключительно рядом с ним она имела возможность полностью расслабиться.

– То, как ты смотришь на Аннабель... – он встряхнул головой. – Она единственная, кто заставляет тебя думать, что ты хочешь нормальную скучную жизнь. Но ты Сигрид! Королева викингов! – Томас обнял ее за плечи, притянул к себе. – Ты рождена для иного! Можешь стать легендой.

Она понимала, что Томас хочет ее ободрить, но Сигрид не была уверена, чем именно является такая судьба – благословением или проклятием. Она смотрела, как все медленнее и медленнее кружат порхающие в воздухе карты.

Последний луч солнца осветил Башню, предзнаменование перемен, рисунок, на котором две фигуры в средневековых одеждах летели навстречу смерти.

Чай в клубной комнате для четвертого курса «Пендл Хилл» был всегда жидким и холодным, разбросанные по помещению диваны выглядели такими потрепанными, что напоминали мешки с сеном. Но здешняя импровизированная библиотека выглядела святилищем чтения, с ее книгами, слишком тесно натыканными на слегка обвисших полках или образующими настоящие сталагмиты в переплетах из кожи.

Томас прочел их все, так что Сигрид чувствовала, что и она должна сделать то же.

Он даже начал упорядочивать коллекцию, руководствуясь десятичной классификацией Дьюи, алфавитным порядком и собственной прихотью.

В данный момент Томас опирался животом на единственный в комнате стол, стопки открытых книг громоздились перед ним. Рядом с его локтем валялся блокнот, чьи страницы покрывали торопливые каракули. Ноги молодого человека прятались под креслом, наполовину высунутые из дешевых мокасин, что уже начали обтрепываться; кусочки подошв кое-где отслоились.

Сигрид ужасно хотелось нагнуться и вставить пятки приятеля на место.

Услышав стук ее каблуков, Томас поднял глаза и, оглядев подругу с головы до ног, заявил с лучезарной улыбкой:

– Выглядишь точно крутая ведьмища.

На Сигрид в этот момент были огромные солнечные очки и потрепанное пальто из твида, некогда купленное на распродаже имущества эксцентричной дамы в возрасте. «Трупноватое» – как назвал его один человек на улице.

– Ага, точно, – отозвалась она.

Перед одной из книжных груд, что возвышалась около ног Томаса, Сигрид остановилась, и осторожно, точно и в самом деле имела дело с древним артефактом, взяла темно-синюю книгу в твердом переплете.

Глядя на этот том, она едва не задохнулась от удивления.

Книга была настолько знакома Сигрид, что она бы нарисовала ее обложку исключительно по памяти: очертания северного побережья Шотландии, выполненные золотой фольгой, и огромный X, плавающий в дальнем северо-восточном углу, как раз за последним островом.

– Где ты это взял? – спросила она.

– Какую? – Томас нахмурился. – А, на распродаже всякого барахла. Старье. Определенно такое, какое я люблю. А почему ты спрашиваешь? Что-то не так?

– Это «Необычные проблемы», – отозвалась Сигрид. – Биография Алисы Грей. Точно такая же книга была у меня в детстве – прочла ее столько раз, что запомнила почти наизусть.

– Алиса Грей?

Она подняла бровь в ответ на смущенный взгляд Томаса:

– Экспедиция Хефер Блефер?

Он покачал головой.

– Не слышал? Серьезно? – Сигрид убрала пачку книг с одного из кресел, и уселась на самый край, уложив «Необычные проблемы» на колени. – Тебе бы она понравилась. Невозможно поверить, что ты не в курсе... Вот что значит быть урожденным янки.

Она хмыкнула, наслаждаясь моментом.

– Это было около двадцати лет назад, точно после того как Мак-Клатчки предложил теорию оскудения магии. Алиса как раз тогда обучалась в «Пендл Хилл». Великолепная ведьма, лучшая на курсе, предназначенная для работы в Международной Палате... Когда Мак-Клатчки доказал, что магия – это ограниченный ресурс, который непропорционально распределяется по все время растущей популяции, наступил хаос. Казалось, что всему пришел конец – отдельные страны запасали магию, шарлатаны заявляли, что могут создавать ее.

– Эту часть я знаю, – сказал Томас.

– О, неужели ты принялся-таки посещать занятия по новейшей истории магии? – насмешливо проговорила Сигрид. – Настоящее издевательство над собой. Но неважно... Алиса начала изучать легенду с Оркнейских островов, что на крайнем севере Шотландии, о всемогущем затворнике-чародее. Предполагалось, что он живет на таинственном острове Хефер Блефер, который большую часть года невозможно даже просто обнаружить. Если другая ведьма вступит на этот остров, она может предъявить на него права, как и на всю мудрость того колдуна.

– Всемогущество могло дать ответы, как решить проблему оскудения магии, – продолжила она. – Ну, по меньшей мере, так думала Алиса. И она не была одинока. Восемь других ведьм поддержали ее, и они затеяли экспедицию на север, чтобы отыскать Хефер Блефер и обитающего на нем волшебника... Но произошло нечто...

Томас наклонился вперед, глаза его горели.

Щеки Сигрид пылали, она заново переживала дрожь от повторения этой истории, не раз посещавшую ее в детстве.

– Корабль доставил их на Эйнхаллоу, покинутый остров на оркнейском побережье. По легенде, если ты хочешь найти Хефер Блефер, то отправляться нужно именно оттуда. И это последний раз, когда их видели вместе и живыми, – она сделала паузу. – Несколькими неделями позже следователи обнаружили Алису и двух ее спутников в руинах монастыря на Эйнхаллоу, лежащими внутри магической фигуры и покрытыми черными значками. Они не были убиты, погибли от истощения и холода.

Глаза Томаса расширились.

– Еще троих нашли на побережье: с внутренними повреждениями, но без ран. Выглядело все так, словно их утащило под воду, смяло, – Сигрид свела руки перед лицом, – и выбросило волнами на песок.

Улыбка пропала с лица Томаса, но глаза его загорелись еще сильнее – он был весь внимание. Сигрид продолжила рассказ, и ее поле зрения начало темнеть, по углам комнаты заклубился туман.

Томас оказался настолько сосредоточен на истории, что начал воображать ее в своей – а теперь уже и в ее – голове.

– Последнюю троицу не могли найти очень долго, годы, – сказала Сигрид. – Следователи полагали, что их корабль утащило отливом, или они потерялись в оркнейском тумане и врезались в рифы или другой остров.

Томас представил стального цвета дымку над острыми волнами в белых барашках. Сигрид еще в детстве прочла все книги об экспедиции, что нашла в пространной отцовской библиотеке, и тогда она нарисовала себе берег Эйнхаллоу почти таким же, как он увидел его сейчас: мрачный и туманный, черная тень намекает на весельную лодку, что идет сквозь мглу.

– И в конце концов нашли остатки судна. На дне северной Атлантики.

Поле зрения Томаса изменилось так, как это происходит во снах, они оказались в сумрачной преисподней под волнами. По коже Сигрид побежали мурашки, когда она ощутила на губах вкус соленой воды, увидела покрытое дюнами дно, из которого торчали скалы, похожие на зубы хищника.

Кораблик лежал на боку, зажатый между выступами камня цвета крови.

– Дыра была просверлена в днище, – голос Сигрид прозвучал словно издалека. – Снизу.

Томас вообразил круглое отверстие в помятом днище.

– И три тела обнаружили рядом.

Они появились, столь же яркие, какой выглядела для Сигрид улыбка Томаса мгновения назад: кожа серая и вздутая, растрепанные волосы колышутся вокруг безжизненных голов, ноги зарыты в песок цвета пепла, а тела покачиваются в течении словно пряди водорослей.

– Все выглядело много хуже, – Сигрид стряхнула с себя оцепенение, навеянное видением Томаса. – Они провели там очень много времени.

Под влиянием ее слов кожа принялась отслаиваться от спин и рук мертвецов. Изжелта-бледные лица заострились, глаза распахнулись, обнажив молочную белизну.

Сигрид едва заметила, что Томас схватил ее за руку.

– Они тоже были помечены, – тут Сигрид вмешалась в видение, проецируя пентаграммы искаженных шрамов на груди утопленников. – До того, как умерли.

Томас сжал крепче, еще крепче, стискивая кости ее предплечья словно пучок прутьев.

– Сигрид... – протянул он напряженно.

И так же стремительно, как и появилось, видение исчезло, сменившись обычным сумраком клубной комнаты. От иллюзии осталась только раскалывающая голову боль.

– Что это было? – тут Томас отпустил ее руку. – Ты меняла образы в моей голове? – Томас выдохнул так, будто задерживал дыхание не один день. – Ты разве способна на это?

– Я не уверена, – Сигрид потерла виски, что пульсировали от боли, вспомнила о тех многочисленных случаях за эти три года, когда Томас сам запихивал видения в ее разум. – Ведь это нормально, разве нет?

Томас повел плечами, точно стряхивая нечто.

– Ты думаешь, Алиса нашла его? Волшебника?

– Если нет, то что за чертова хрень убила ее?

Он глянул в сторону:

– И что произошло со следующей экспедицией?

– С какой?

– Ну, с теми, кто решил пойти по стопам Алисы. Что стало с ними?

– Томас, все, кто отправился в экспедицию на Хефер Блефер, умерли. Жутким образом. Поверь, люди не выстроились после такого в очередь, чтобы повторить эту ошибку.

– Ошибку? – поинтересовался он недоуменно. – Они точно знали, что делают – пытаются спасти магию. Отважное предприятие – это риск, а вовсе не ошибка. Они хотели стать необычными людьми, достигнуть предела собственных возможностей. Превратиться в легенду.

Разум Сигрид в этот момент заполнило описание тепа Алисы Грей: кости, обтянутые кожей, что изрезана шрамами символов, которые ни один эксперт не сумел расшифровать.

– Но к чему стремиться к необычности, если цена столь высока?

Томас схватил ее за руку.

– Потому что цена того, чтобы не делать ничего, – в его взгляде читался вызов, – ничуть не ниже. Люди умирают все равно. И если ты действуешь, то по крайней мере, их кровь не остается на твоих руках.

Сигрид высвободилась из его хватки и встала:

– Алиса могла задолжать миру некоторое количество магии, но не думаю, что она должна была нам свою жизнь целиком.

– Сигрид! – Аннабель влетела в комнату. – Самое время вынуть голову из книг! Пойдем, подруга!

– И то верно, подруга, – Сигрид подхватила сумку и повернулась к Томасу спиной. – Мне надо немного от пего отдохнуть.

– От кого? – Аннабель обняла Сигрид за талию и повела в сторону бильярдного стола в противоположном углу комнаты.

Несколько лохматых парней стояли рядом с ним, собираясь начать игру. Поглядывали на подходивших девушек и натирали мелом кии.

– Вот чем мы займемся, – заявила Аннабель. – Посмотрим, как эти дебилы катают шары, поставим немного денег на обладателя самой красивой задницы, и к завершению вечера нам будет по барабану, кто выиграл, что там с нашими заявлениями, что творится в Лондоне, и вообще все на свете.

Сигрид оглянулась на Томаса: тот запихивал книги в сумку, и в глазах его читалось разочарование.

В этот раз Сигрид позволила Аннабель увлечь себя в мир случайных развлечений. Когда та находилась рядом, так легко казалось просто отбросить все заботы и просто получать удовольствие. Игнорировать ту часть мозга, что зудела от беспокойных мыслей, и вместо них думать о выпивке, о флирте, о том, как устроить все комфортно и мирно.

К моменту, когда у Сигрид получилось сымитировать небрежный ритм общения, царивший в компании, она решила, что счастлива.

Вокруг бильярдного стола собрались сливки «Пендл Хилл»: они стояли, толкаясь и перебрасываясь шутливыми оскорблениями, время от времени раздавались взрывы смеха. Интересно, и когда только они все успели так тесно сдружиться?

Аннабель прислонилась к стене, болтая со студентом, чьего имени Сигрид не помнила: Блэйк, Блэйр или может быть Блэйн. И речь шла о вакансиях для выпускников.

– Для меня есть местечко в «Манчестер Юнайтед», – заявил БлэйкБлэйнБлэйр.

– Ух ты! – сказала Аннабель. – Серьезно!

– Что? – недоверчиво спросила Сигрид. – Ты же маг. Ты это знаешь, так?

– Да, знаю. Ну и что?

– Ты можешь творить заклинания. И собираешься работать в футбольном клубе?

– Не в каком-то там клубе! Это же МЮ! Сечешь?

Сигрид недоверчиво покачала головой:

– Какая разница? Ты все равно не получишь шанса использовать свой талант. Всегда вынужден будешь прятать свою сущность.

БлэйкБлэйнБлэйр пожал плечами:

– Ну как бы я все равно не смогу спасти мир... ну а держать в воздухе всякое барахло или сводить пятна с кроссовок... Салонные трюки.

– Точно, – Аннабель рассмеялась, изящным жестом отбросила сверкающие волосы от лица.

Она флиртовала! И с кем? С этим недоразвитым кретином!

Сигрид хотелось сделать ответный выпад, замедлить бильярдные шары на столе, чтобы они вообще остановились, или вернуть комнату целиком назад во времени в тот момент, когда игра еще не началась, показать Аннабель и остальным хотя бы часть того могущества, от которого они столь небрежно отказались.

Но она столько лет тщательно утаивала свои силы, а желание доказать свою правоту – недостаточный повод для того, чтобы в один момент начать доверять однокурсникам.

И в этот момент Сигрид поняла, что не сможет обуздывать свою необычность вечно, и что у нее нет выбора.

Салонные трюки...

– Точно, – Сигрид повернулась к подруге: – Хочешь уйти?

Та заколебалась, и желудок Сигрид сжался, а щеки вспыхнули при виде того, как на лице Аннабель появилось сожаление.

– Ну ладно, – буркнула Сигрид. – Забудь, что я сказала.

Губы Аннабель изогнулись в улыбке:

– Да ладно тебе, Сиг. Не уходи, – и она кончиками пальцев поскребла Сигрид по запястью.

Та отдернула руку.

– «Не уходи» вовсе не то же самое, что и «останься», – она закинула сумку на плечо. – Хорошей жизни. Ты ее заслуживаешь.

И Сигрид зашагала прочь.

В это воскресное утро, как и в любое другое, Сигрид ждала приятеля у киоска с кебабами, на противоположной от парламента стороне Темзы. Сам Томас узнавался издалека: плечи горбятся под курткой цвета верблюжьей шерсти, и коротконогий аллюр, не совсем подходящий к его гибкой фигуре.

– Кебаб? – его глаза вспыхнули при виде вращающегося над жаровней отреза ягнятины.

Томас всегда предлагал, и Сигрид всегда отказывалась, а потом они отправлялись гулять, шагая рука об руку и разговаривая. Так дело шло чуть ли не с самого знакомства.

Именно во время одной из таких бесед Томас признался, что никто в Штатах не знает о его способностях. Он не летал домой уже три года, насколько Сигрид могла вспомнить. Когда-то на берегу реки она повинилась, не утаивая ничего, что сдерживает себя во время занятий, боится показать кому-либо свои способности.

Это выглядело так, словно ты шепчешь секреты на ухо забывчивому ветру.

Они уселись на лавочку рядом с дорожкой в тени кизилового дерева, и в этот момент солнце выглянуло из-за облаков, словно высыпав на волнистую поверхность Темзы горсть сверкающих бриллиантов.

– Итак, Алиса Грей, – сказал Томас. – Я просмотрел все, что нашел о ней и об экспедиции. Ее дневник обнаружился в нашей библиотеке, и никто не трогал его двенадцать лет. Она была лучшей на потоке, способности выше любых пределов. Захлебывавшаяся в банальном, желавшая быть великой.

– Я в курсе, – Сигрид знала о дневнике, и о тех книгах, которые Томас, должно быть, проглотил за последние дни.

История об экспедиции на Хефер Блефер занимала ее внимание долгие годы.

И вот теперь интерес вернулся.

Томас пробежал рукой по волосам, оставляя торчащие вихры там, где прошла его ладонь.

– Она – это ты, – заявил он.

– Это о чем ты?

– Она – это ты, Сиг. Клянусь. Она была необычной и желала испытания под стать таланту. Например, спасти магию.

– И много хорошего это принесло ей и ее друзьям.

Томас покачал головой.

– Речь не об этом. Они хотели попробовать, – тут он замялся. – И в любом случае. Есть теории.

Сигрид покосилась на приятеля.

– Есть вещи, которые они могли сделать иначе, – продолжил Томас. – Предания Исландии и Норвегии говорят, что путешественники в силах кое-что предпринять, чтобы отклонить влияние колдуна-отшельника, остаться в трезвом рассудке рядом с ним. Наверняка он загадывает загадки, некий сорт проверки, и всякий, кто отвечает, оказывается магически прикован к результату, – он аккуратно ткнул подругу локтем. – Плюс еще такая штука... Мы куда сильнее, чем Алиса.

– Мы не в состоянии этого знать.

– Если бы сама Алиса или кто-то из ведьм в ее экспедиции обладал способностями вроде наших, это было бы замечено.

– О чем ты говоришь?

– Мы могли бы это сделать, Сиг. Ты и я. Добраться до этого проклятого острова. Забрать все знания, что накоплены тем волшебником, и спасти магию, – Томас повернулся к ней, и пестрая тень от усеянных цветами веток легла на его одухотворенное лицо.

Он откинулся на спинку скамьи, закрыл глаза.

– Тот день, когда я понял, что слово, описывающее то, что я есть – «магия», оказался лучшим днем моей жизни, – пока Томас говорил, белые лепестки на цветках кизила начали раскручиваться. – Ты не можешь сказать мне, что это и есть вся жизнь целиком: моднейший способ носить костюм или работа до самой пенсии.

Лепестки засияли голубым, красным, фиолетовым.

– Алиса хотела, чтобы мир открылся перед ней, показал ей что-то невероятное и новое. Она увидела шанс войти в легенду и ухватилась за него обеими руками.

Сигрид вздрогнула, ощущая, как идея прорастает у нее в мозгу, дикая, абсурдная, но неким образом и логичная. Ее сердце забилось с перегрузкой, первый раз она позволила себе заглянуть в то будущее, что начнет разворачиваться с путешествия на север в поисках великого неизвестного.

Она осторожно положила руку Томасу на плечо, и он открыл глаза.

Кивком указала на дерево, чьи цветки горели флуоресцентным огнем, точно крохотные свернутые радуги. Томас моргнул, и лепестки разом опали, затрепыхались на ветру, кружась, точно природное конфетти. Крапинки лаванды, фуксии и золотарника осели в его волосах, мазнули по отвороту как предательский поцелуй.

– Алиса Грей не сумела отыскать свое новое и невероятное, – сказала Сигрид.

– Но она умерла, пытаясь, – возразил Томас. – И это больше того, чего большинство из нас сможет добиться собственной гибелью, – он всмотрелся в лицо подруги. – И ты – больше того, о чем Алиса Грей когда-либо могла мечтать.

Сигрид подумала о больших глазах Аннабель, о ее небрежной улыбке.

Представила себя работающей в городе, ходящей каждый вечер в бар с подругой в надежде, что полоумные мужики оплатят их счет, просыпающейся каждое утро с гудящей головой и надеждой лишь на то, что следующий день будет повторением предыдущего.

И мысль о том, что она может научиться жить в таком ритме, показалась невыносимо лживой.

– Ради всех ведьм, прячущих свою силу. Ради магии, – Томас погладил ее по щеке, большим пальцем убрал выкатившуюся из глаза одинокую слезинку. – Ради Алисы.

Сигрид положила руку ему на предплечье, а когда ущипнула изо всех сил, Томас изумленно вскрикнул.

– Ради нас самих! – заявила она.

Они не стали терять времени.

Утром понедельника они встретились на вокзале, и тут Томас показал себя не с лучшей стороны. Он не смог разобраться, как работает автомат по продаже билетов и как сориентироваться между путей и платформ.

В какой-то момент он оказался настолько сбитым с толку, что Сигрид велела ему заткнуться и держаться в кильватере. Наконец они заняли места в вагоне, Томас сунул новую порцию листьев кхата за щеку, прислонился головой к окну, и начал похрапывать.

Сигрид же сидела на скамье напротив и кусала ногти, наблюдая, как отступает за стеклом Лондон. У ее ног торчал горб рюкзака, набитого походным снаряжением и магическими инструментами.

Сигрид прихватила даже железный штырь – согласно легендам, тот был самой необходимой вещью для путешественников, желающих посетить зачарованный остров; взяла и сердолик, чтобы тот помогал находить путь. Несколько мешков для одежды набила различными драгоценными камнями, излечивающими и усиливающими, открывающими истину и отводящими зло.

Все эти штуки, спички... ну и их собственная отвага.

Через несколько часов Томас проснулся.

– Привет, – сказал он, неуверенно потягиваясь.

– Что мы делаем? – поинтересовалась Сигрид, глядя на него. – Алиса и остальные были подготовлены, они спланировали все до мелочей, и работали вместе на протяжении недель, прежде чем отправиться на север, и знали все о магии соратников вдоль и поперек.

– Ты знаешь все о моей магии, – Томас пожал плечами. – Ты знаешь все.

Он наклонился, подхватил ноги Сигрид, и попытался упереть их в собственную скамью, но девушка отдернула конечности.

Томас вздохнул:

– Ты готовилась к этому всю жизнь.

И чем дальше на север Шотландии уходил их пыхтящий состав, тем чаще мир за окнами погружался в зловещий сумрак густого леса, ну а тот сменялся лигами морского побережья.

За очередным поворотом открылась вспененная река, и поезд пересек ее по мосту столь узкому, что Сигрид показалось – они летят.

Томас был прав, в конце концов: каждый километр пути приближал ее к тому, чем она должна быть, или, возможно, к тому месту, где она не сможет избежать того будущего, что ее ожидает.

Найти лодку до Эйнхаллоу оказалось нелегко.

Не сезон, да и местные рыбаки все как один несли суеверную чушь насчет приливов.

В конце концов, они отыскали древнего моряка, закутанного в плащ, что обедал консервами рядом с ржавым траулером. Они повторили, что хотят, три раза, пока оркнеец жевал сардины золотыми зубами, но затем он все же кивнул. Ни Сигрид, ни Томас не осмелились задавать вопросов, когда он повел их на свой корабль, отдал концы, и плюющийся движок понес судно прочь от берега.

Ветер был ледяным и безжалостным, и Сигрид держалась поближе к Томасу, как обычно излучавшему тепло. Его глаза, острые и чистые как стекло, метались по поверхности воды, которую судно разрезало носом.

Рыбак заглушил мотор, и траулер заскользил к разрушенному причалу.

Сигрид перепрыгнула на него, ожидая, что тот развалится под ее весом, вцепилась в руку Томаса. Но старые отсыревшие доски выдержали, хотя ощутимо промялись под ее каблуками.

– Лучше поосторожнее, мисс, туман на подходе, – сказал моряк с тяжелым оркнейским акцентом. – Это неправильно, чтобы молодая женщина ходила тут одна.

Сигрид заморгала в смущении, но не успела ничего сказать, как траулер растаял во мгле.

– Старый глупый плут, – буркнул Томас, вешая рюкзак на плечи.

Эйнхаллоу был гладким и маленьким, наклоненным и одну сторону, будто тарелка в раковине. Высокий берег, опиравшийся на скалистые утесы, понижался до уровня моря на другой стороне.

Края острова скрывал накатывавшийся туман, и подобно большинству пустынных мест, Эйнхаллоу выглядел до предела чуждым, нечеловеческим. Сигрид ощущала липнущий к коже страх, а под кожей – жужжание незнакомой магии.

Волнистая зелень острова нарушалась там и сям серыми пятнами валунов, заросших мхом, и того же цвета курганами из камней. Летавший надо всем этим ветер хлестал точно кнут, и холод проникал через одежду до самых костей. Изучая рябой пейзаж, было нетрудно поверить, что они подобрались к краю мира так близко, как смогли.

Томас повел их на север и немного к западу, через центр острова, сквозь руины монастыря, где когда-то обнаружили тела Алисы и двух ее спутников. Он прошел развалины со странной уверенностью, как будто вернулся туда, где побывал однажды.

Щебень кишел латентными наговорами, ветер свистел в останках зданий так, словно пытался говорить шепотом.

Сигрид присела в траве рядом с тем местом, где нашли Алису.

Что за сила заставила столь умную и опытную ведьму осознанно лечь здесь и ждать смерти?

Сигрид закрыла глаза и попыталась воззвать к тем остаткам магии, которые Алиса могла оставить после себя. Что-то ведь сохранилось... ощущение парящего дуновения. Открыв себя ему, Сигрид позволила тому, что уцелело от чужой души, коснуться собственного сердца.

Страх. Бездонный и беспорядочный.

Переплетенный с гневом и с предупреждением: НЕ ДОВЕРЯЙ ВЫБОРУ

Сигрид отпрянула, плотнее закуталась в теплый плащ.

Томас привел их на берег, и в низкой, похожей на проволоку траве не осталось следов там, где прошли путники. Стена тумана придвинулась, и все растворилось в ней, кроме серой, взрыхленной поверхности океана.

Они стояли у самой воды, бросая взгляды по сторонам.

Сигрид попыталась не думать, что нашли другие исследователи на этом самом берегу. Образы наполовину сгнивших тел поползли через ее сознание привычной уже дорогой, и дыхание ее остановилось.

На холоде, в окружении могучей чужеродной энергии девушке не хватало воли, чтобы отбросить в сторону фантазии Томаса. Сигрид видела то же самое, что и он: отвратительный спектакль, поставленный смертью.

Прямо за телами гребная лодка утыкалась носом в пляж, качалась на волнах.

– Томас! – воскликнула она.

Столь же быстро, как и появилась, иллюзия рассеялась.

Сигрид моргнула, один раз, второй... лодка никуда не делась!

Томас ухватил судно за нос... похоже он соткал его из материи собственного разума.

– Ты готова? – поинтересовался он, перенося ногу через борт и протягивая девушке руку.

Предупреждение Алисы эхом отдалось в ушах... но они зашли так далеко.

Нет пути назад.

Сигрид ухватилась за ладонь Томаса и заползла в лодку, вздрагивая при каждом ударе волн в борт. Они оттолкнулись от берега, и уже через несколько минут работы веслами Эйнхаллоу пропал из виду.

Сигрид вытащила из поклажи железный штырь, другой рукой проверила, на месте ли сердолик, что висел па шее: он был теплым и пульсировал.

– Что он говорит? – спросил Томас, не переставая грести. – Мы на верном пути?

Она закрыла глаза и сжала камень крепче, вызвала перед собой призрачный образ Алисы, вновь услышала ее отчаянный вопль. И в такт трепыханиям сердолика крик мертвой ведьмы стал громче, сильнее, безысходнее.

– Мы приближаемся, – сказала Сигрид. – Греби дальше.

Туман вокруг них, темный, как пятно дегтя, оставшееся на песке, начал светлеть и рассеиваться. В точности по контрасту с воплями Алисы, что стали настоящей проблемой, терзающей уши и разум.

Днище лодки заскрежетало по каменистому дну, Томас перепрыгнул через борт, и вытащил суденышко на берег. Отвесные утесы нависли над головой, и путешественники пошли вдоль их мрачной стены.

– Не выпускай штырь, – буркнул Томас через плечо.

Сигрид прижимала кусок железа к груди с такой силой, что у нее болели пальцы.

Где-то здесь экспедиция Хефер Блефер встретила свою судьбу...

Сердолик в ладони девушки начал испускать волны жара.

– Это волшебник. Он рядом, – прошептала она.

Резкое потрескивание оказалось единственным предупреждением, и сразу после него сверху обрушился дождь из камней. Томас схватил Сигрид за руку и потащил к утесу, прижал ее к поверхности скалы.

Последняя «дождинка» упала наземь, и они рискнули выглянуть из убежища.

И обнаружили на вершине утеса смутную фигуру в тумане, черное пятно во мгле.

Сигрид оценила утесы, а затем решительно запихнула железный штырь себе в лифчик, не обращая внимания, что он ранит нежную кожу. Используя крохотные выступы и трещины, она шустро полезла по отвесной стене.

В тот момент, когда ободранные пальцы Сигрид нащупали ровную поверхность, поросшую травой, она подняла взгляд и увидела, что Томас таращится на нее сверху.

– Как ты сюда...

Но тут нога соскользнула, и незавершенный вопрос повис в воздухе.

– Помоги! – закричала Сигрид.

Томас продолжал смотреть на нее.

Ее хватка на пучках травы и торчащих из земли корнях начала слабеть, растения отрывались одно за другим. Последним отчаянным рывком Сигрид подтянулась и оперлась локтями на край утеса. Закинула одну ногу, вторую, и перекатилась от обрыва.

Встав на колени, она попыталась восстановить дыхание.

Краем глаза она видела заляпанные кроссовки Томаса.

– Грязный ублюдок, – пробормотала Сигрид, поднимая голову.

Но за его спиной, там, где в тумане занималось сияние, похожее на рассвет, двигалась закатно-сумеречная фигура.

Приближалась. Шаг за шагом.

Томас повернулся, Сигрид вскочила.

Фигура окуталась золотым сиянием, в дымке проявились, выступили очертания плечистого мужчины и элегантной тунике, подпоясанной широким плетеным поясом, и в тяжелом, отделанном мехом плаще.

– Это ты... – Сигрид задохнулась.

У него была оливковая кожа, и сплошная масса темных завитков на голове. Подстриженная борода разделялась на три части двумя струйками седых волос. Сверкающее гало окружало волшебника, он излучал ауру спокойствия.

– Я не знаю вашего имени... – пробормотала она.

Мужчина покачал головой.

– Ты многое притащила с собой, – он взмахнул рукой, и земля рядом с ним провалилась, открылась яма, заполненная пенящейся грязью.

Щелкнул пальцами, и в кратере возник огонь, зеленый и пахнущий серой.

Никакой растопки или дров, чтобы поддерживать пламя...

– Но все нужно принести в жертву, если ты хочешь получить то, за чем явилась.

Сигрид точно так же покачала головой.

– Откуда вы знаете, зачем я здесь?

– Ты хочешь все, – он развел руками. – Как и остальные. Но ты должна выбрать.

– Выбрать?

Мужчина глянул на Томаса:

– Другие. Или ты.

– Я не понимаю! – воскликнула Сигрид.

– Только один из вас может пройти дальше. Если ты хочешь знать все, стать подмастерьем небес, выучиться, как лепить из плоти мира, ты должна принять решение.

Сигрид посмотрела вниз и закусила губу: железный штырь был у нее в руке, кусал тонкую кожу на пальцах.

Томас отступил на шаг, он смотрел на нее со сверхъестественным хладнокровием, с тем самым, что вызывало ее раздражение во время их вечерних споров, с тем самым выражением, с которым пялился, совершенно бесчувственный, когда она балансировала на краю скалы.

– Это был тот выбор, перед которым ты поставил Алису Грей, – Сигрид посмотрела прямо в черные глаза волшебника.

Он поднял бровь:

– Некоторым образом.

В конце концов экспедиции было предложено принести в жертву одного за другим всех, кроме одного, кто и получил бы все. Но они сказали «нет». Алиса сказала «нет».

«Необычные, – Томас назвал их. – Великолепные».

Альтруистичные. Глупые. Отважные.

У Томаса не было оружия, но руки его задвигались, заплясали, складываясь в воплощающие магию жесты. Поле зрения Сигрид начало темнеть – он призывал волшебство, и затягивал ее в собственное восприятие... но ведь он не учился такому!

– А что будет со спасением мира? – прошептала она.

– Один из нас выполнит эту задачу, – ответил Томас, нервно встряхивая головой. – Только один сможет умереть, пытаясь. Стать легендой. Как Алиса.

Чернота поглотила Сигрид целиком, теперь она видела себя через глаза Томаса: взгляд, каким можно резать алмазы, светлые волосы, выбившиеся из прически, треплет океанский ветер.

Она стояла всего в нескольких шагах от края утеса, ноги расставлены, руки сжаты: поза воина. Хватка на железном штыре была такой плотной, что кровь сочилась между стиснутых пальцев.

Томас желал, чтобы Сигрид двинулась по стопам Алисы.

Вступила бы на лишенный эгоизма путь, оказалась бы храброй.

Упоминая, что «они» могут получить все, он имел в виду только себя самого. Хотел, чтобы она принесла себя в жертву, оставив его, чтобы спасти магию и заорать всю славу.

Все, что она ощутила в этот момент – спокойствие.

Сигрид смотрела, как она сама движется на Томаса, подняв оружие, наблюдала холодную решимость в ее собственных глазах, когда ее рука метнулась вниз, погружая железный штырь в его живот. Свободной ладонью она схватила его за плечо и потянула на себя, погружая острый кончик глубже и глубже.

Ее кисть стала теплой от хлынувшей крови, и Сигрид потащила его к краю утеса, не обращая внимания, как Томас дергается, пытаясь сражаться, отсрочить неминуемую смерть.

– Я явилась сюда не спасать магию, – прошипела она: глаза льдисто-синие, холодные и спокойные. – А доказать, что я могу это сделать!

Сигрид моргнула и отпустила его.

Голова Томаса задралась вверх к желтеющему небу, и он полетел вниз, туда, где волны облизывали берег.

Сигрид моргнула еще раз и, вернувшись в собственное тело, заглянула за край утеса. Звука падения она не услышала, а туман оказался слишком густым, чтобы разглядеть точное место, где Томас нашел смерть.

Царила полная тишина, четко слышался удар каждой волны по скалам.

Сигрид повернулась к волшебнику, запыхавшаяся, с растрепанными волосами.

– Все устроено? – его черные глаза выражали холодную неумолимость.

Сигрид сделала шаг, и боль разорвала ее живот.

Она провела рукой от солнечного сплетения до паха и с ошеломлением уставилась на измазанную в крови ладонь. К ее ужасу, слегка пожеванный лист кхата выпал из ее рта.

Сигрид нервно моргнула, и обнаружила над собой сверкающую арку небес. Моргнула снова, и увидела собственную руку, облаченную в перчатку из засохшей крови. Закрыла глаза и ощутила, как вращается ее разум.

– Все устроено? – повторил волшебник. – Ты сделала выбор?

Осмелившись поднять веки, Сигрид обнаружила, что магическое пламя все так же пляшет у ног хозяина острова. Его свет не давал теней, и от огня не шло тепло – это был не более чем трюк, вымысел чего-то реального, созданный, чтобы воплотить некое абстрактное, подсознательное значение. И оно будет мерцать, пока в нем есть нужда.

Тело Томаса не издало звука при падении, оказалось столь же невещественным после смерти, каким оно было при жизни: просто вымысел, каприз Сигрид.

Она выпрямилась, боль в животе исчезла.

Железный штырь все так же лежал в траве, но никаких следов крови на нем не было. Сигрид покрутила шеей и вздохнула полной грудью, ощущая себя парящей, живой, наполненной, целой.

– Все устроено.

– Хорошо, – проговорил волшебник и, повернувшись, поманил девушку за собой. – Теперь мы можем начать.

Я не люблю негодяев.

Не потому, что они представляют собой зло или в массе своей непопулярны, а лишь потому, что они слабы. Я не имею в виду физическую хилость или магическую беспомощность, речь идет о слабости их художественных образов.

Так что я попросила Сару создать кое-что – или кое-кого – иного сорта.

Острый край раковины разрезал кончики моих пальцев, когда я попыталась оторвать эту штуку от гнилого дерева.

Я то и дело проклинала гнусных моллюсков во время работы, и к этому моменту поняла, насколько глубоко их ненавижу. Порочные, упрямые мелкие паразиты. Неблагодарные, злобные ублюдки.

Немного времени прошло, и я начала проклинать уже собственные хилые мускулы и длинные, иссиня- черные волосы, что все время плавали перед лицом и мешали мне видеть как следует. Очередная раковина упала ко мне в ладонь, и я вскрикнула от злости. Выхватив нож китовой кости из мешка, я вскинула его, полная решимости порубить эту штуку на куски, но в первый момент удержалась от искушения, а потом ярость моя начала угасать.

Моллюски нужны мне целыми и невредимыми, иначе от них не будет толку.

Я втянула полный рот соленой воды, покатала между щек и выпустила струю через стиснутые зубы. Мой хвост несколько раз ударился о борт судна, затонувшего много лет назад, породив гулкий ритмичный звук, что вошел в резонанс с моим пульсом.

Выглядывая рассевшихся на гнилом дереве моллюсков, я подумала, что ничто меня не отпугнет. Эти мелкие пакостники – последний ингредиент, и я добуду его, и не имеет значения, сколько ранок и шрамов появится на моих пальцах.

Что стоит кратковременная боль по сравнению с жизнью, полной блаженства?

Убрав волосы от лица, я вернулась к работе, принялась отколупывать раковины ножом. Подцепила одну из них и налегла всем телом, молясь и пыхтя от напряжения. Дерево начало крошиться, и я схватила край наполовину сгнившей доски, и потянула изо всех сил, упершись хвостом. Деревяшка заскрипела, поддалась и отвалилась точно в тот момент, когда особенно гнусный моллюск разрезал подушечку на моем большом пальце. Я отдернула руку с гневным рычанием, кровь рядком крошечных жемчужин расцвела на коже, а потом растворилась в темной воде.

– Вот тебе! – рявкнула я, тыкая ножом в предательскую раковину.

С легким «поп» та раскрылась и медленно начала опускаться к океанскому дну. Это вовсе не выглядело той мучительной смертью, которой я желала своему обидчику, но было уже не важно, ведь я получила то, за чем пришла.

Открыв мешок, что бугрился у меня на плече, я сунула туда доску, сплошь усаженную раковинами. Двадцать пять живых моллюсков требовалось для заклинания, и к этому моменту я собрала в два раза больше для полной уверенности, что их хватит даже если что-то пойдет не так, и мне придется начинать все заново.

До сих пор я не бралась за настолько сложное чародейство.

И никогда так не хотела, чтобы оно сработало. Никогда так не нуждалась в успехе.

И теперь мне осталось добыть единственный ингредиент – три чешуйки с хвоста мужчины, которого я желала влюбить в себя.

Я все еще не знала, как подобраться к принцу Лоринделу достаточно близко, чтобы срезать эти чешуйки. Зато была в курсе, что королевский концерт будет сегодня, и что принц непременно там появится. В окружении мерзких приспешников, нет сомнений, но они не будут торчать рядом с ним весь вечер.

Ну а мне хватит нескольких мгновений.

Три чешуйки, три ничего не значащих кусочка плоти, и завтра в это время Лориндел будет мой.

Я закрыла глаза, прижимая мешок к груди: храбрый Лориндел, убивший неуловимую акулу и доставивший ее тело во дворец, чтобы все королевство могло отпраздновать; добрый Лориндел, работавший вместе с остальным морским народом, когда нужно было возводить убежища для тех, кто лишился жилищ после чудовищного шторма; прекрасный Лориндел с лукавой, мальчишеской улыбкой; идеальный Лориндел, обреченный на то, чтобы стать великим королем.

Ну а королю нужна достойная его королева.

Я открыла глаза, ощущая, как пульсирующее под кожей желание тянет меня вверх: я буду этой королевой.

Мой хвост изогнулся в сыром песке, когда я отвернулась от корабля, повесила мешок на плечо и рванула вверх. Нож оставила в руке, помня о том, что тут водятся хищники, но мысли мои уплыли обратно к моему заклинанию и моему принцу.

Я нырнула под мачту, что сломалась много веков назад, прошла под испорченными водой парусами. Скользнула над носом, когда некая фигура загородила мне дорогу. Вскрикнув, я попыталась остановиться, но инерция принесла меня прямо в объятия встретившего меня мужчины.

Я услышала смешок, и крепкие руки, взяв за плечи, слегка отодвинули меня. Сердце мое пропустило удар, когда я узнала это идеальное, прекрасное лицо: Лориндел широко улыбался, черные глаза смотрели в мои, а светлые волосы покачивало течением.

– Вот это сюрприз, Нерит, – сказал он.

Ох, мое имя, произнесенное этим голосом!

Трепет прошел по моему телу от шеи до кончика хвоста.

– Что ты делаешь на этой отмели? – продолжил Лориндел.

– Я... ничего, – я запнулась и поправилась. – Просто смотрю.

Я сглотнула с трудом... его руки все еще лежали на моих плечах.

Так близко... как никогда еще не был за всю мою жизнь, если вспомнить все мимолетные встречи, когда мы проходили мимо друг друга в коралловых чертогах Короля Морей. У него не было причин сокращать дистанцию. Ведь я просто никто.

– Смотришь? На что? – странная веселость читалась па его лице, а глаза не отрывались от моих, решительные и цепкие, как те моллюски, что отчаянно держались за корабль.

Я подумала о раковинах, и о мешке, что съехал на бок, о книге заклинаний, лежащей в моей пещере, о списке ингредиентов, накарябанном чьей-то древней рукой. Подумала, стоит ли врать, и решила, что нет, ведь правда не принесет вреда.

– Моллюски, – прошептала я.

– Моллюски? – спросил он с насмешкой. – Эти мерзкие маленькие сосальщики? Интересно, что тебе от них понадобилось?

И прежде чем я сумела придумать разумный ответ, его руки скользнули с моих плеч на локти, потом к запястьям, и к кончикам пальцев, и каждое прикосновение вызвало щекотный спазм на коже.

– Ты порезалась, – сказал Лориндел, хмуря брови и поднимая мою руку.

Своим большим пальцем он пощекотал мой, его хвост слегка задел мой плавник.

Его хвост! Принц был так близко, а я все еще держала нож...

Но как срезать чешуйки так, чтобы Лориндел не заметил?

– Это от раковин? – спросил он, указывая на ранку, что перестала кровоточить.

Я кивнула.

Шальной блеск возник в его глазах, и Лориндел взял мой палец в рот.

Я пискнула: его язык скользнул по ранке, и волна желания затопила меня. Выпавший из ослабевшей руки нож поплыл вниз, следом отправился соскользнувший с плеча мешок.

Я наклонилась к принцу, чуть не теряя сознание от томления...

– Я поймал его!

Лориндел отпрянул, быстрый, как игривый спинорог, и, отвернувшись, сплюнул, после чего недовольно заявил:

– Долго пришлось возиться.

Я развернулась.

Трое верных дружков принца окружали нас: близнецы Меррил и Мердох, энергично работавшие плавниками, и красивая, среброхвостая Бельдина, по всем слухам – будущая невеста Лориндела. Она держала мой мешок и рылась в нем, в то время как остальные наблюдали, злобно ухмыляясь.

Мою голову еще заполнял дурман, вызванный прикосновением принца, и потребовалось некоторое время, пока я сообразила, что на самом деле происходит. Все это был не более чем трюк, диверсия, затеянная ради того, чтобы заполучить мою поклажу!

Помертвение расползлось по моему телу.

– Моллюски, точно как она сказала, – Бельдина вытащила кусок дерева из мешка. – Ну еще рыбьи кости, пустые раковины и... – она отпрянула со вздохом.

Я знала, что именно вызвало такую реакцию, еще до того, как Бельдина вытащила щупальце осьминога, держа его между пальчиками так, словно эта штуковина могла укусить.

Бросив щупальце на палубу, она повернула ко мне рассерженное личико:

– Нет, ты не просто так тут «смотришь»... Ты – ведьма!

Я съежилась.

«Ведьма» – не то оскорбление, которое используют просто так.

Старики рассказывают байки о морских колдуньях, умерших давным-давно, о жутких, коварных созданиях, пожиравших спинной мозг рыб и использовавших магию исключительно для того, чтобы испортить жизнь тем из морского народа, кто помимо воли чем-то им помешал.

– Нерит, – сказал Лориндел, и голос его, ранее столь нежный, теперь звучал жестко и грубо. – Скажи мне, что осьминог не был жив, когда ты забрала у него щупальце.

Я глянула на него, и челюсть моя отвисла.

Принц выглядел разгневанным, но еще он явно стыдился... за меня?

Я попыталась отпрянуть, но близнецы загородили мне путь, дав понять, что убежать мне не дадут.

Правда заключалась в том, что осьминог был жив, когда я поднесла к нему нож, другой рукой удерживая животное на месте, и когда отпиливала одну из его конечностей. Но у меня не оставалось выбора, в книге заклинаний было четко сказано, что нужно щупальце живого спрута.

Моя нижняя губа начала дрожать, я перевела взгляд с принца на Бельдину, затем на Меррил и Мердоха: все они таращились на меня с отвращением, к которому я почти – почти! – привыкла.

Меррил пробормотала проклятие, ее обычно бледное лицо приобрело странный оттенок, когда она поглядела на щупальце:

– Все точно так же, как с морскими коньками.

Ну точно, как она могла не вспомнить о том случае, мерзкая девка?

Они должны были давно забыть об этом, но почему-то отказывались забывать: одна из моих ранних попыток использовать магию из старых книг, когда мне понадобился защитный круг из нанизанных на струну морских коньков...

Я тогда поймала пять десятков этих рыб, очень аккуратно проколола иглой их закрученные в спираль хвосты, а затем протянула струну – через одного за другим. Каждый из коньков получил лишь крошечную рану, неспособную серьезно навредить.

Ну а заклинание, удайся оно, дало бы мне власть над косяками рыб.

Неделями я мечтала о персональной свите из рыб-бабочек, что будет сопровождать меня повсюду.

И сейчас были дни, когда я возвращалась к этой мечте.

И все бы получилось, не наткнись Бельдина на меня в кругу из морских коньков. Заорала она тогда как бешеная, словно напоролась на труп и убийцу над ним, ну а Лориндел и близнецы обнаружились поблизости, и принц заставил меня отпустить всех, кого я так долго ловила.

И взгляды, которыми они награждали меня... Взгляд, которым он наградил меня...

В тот момент я и поняла, что отличаюсь от них ото всех неким образом, и усмешка Лориндела сделала очевидным, что мое отличие вовсе не вызывает у других приязни. Фактически, мой интерес к давно забытой магии еле-еле согласились терпеть.

Я изобразила безразличие, и с течением времени это безразличие превратилось в настоящую стену. Многие годы я жалела тех, кто находится рядом, не в силах постичь возможности чародейства, кто проживает банальную жизнь и умирает, так и не узнав, что это такое – расплести кусочек мира и скрутить освободившиеся пряди и нечто новое.

Я насмехалась над мелкими заботами остальных, осуждала их глупые слухи и полагала, что нахожусь выше всего этого.

Но я была дурой.

Все время, которое я прожила в обнимку со снисхождением, я так и не смогла обнаружить недостатков в принце Лоринделе. Прошли годы, я оказалась еще более одинока, чем ранее, и меня угораздило отчаянно, без памяти влюбиться.

– Ты больная, – сказал Мердох, наклоняясь ко мне.

Я отстранилась, но деваться мне было некуда.

– Тебя надо вышвырнуть прочь вместе с тем мусором, что ты собрала, прежде чем твоя грязная кровь отравит других.

– Н-нет... – выдавила я, заикаясь. – Я ничего не сделала... Это щупальце не... Оно... Я просто нашла его...

– Ты лжешь! – заявил Лориндел, надвигаясь на меня, закрывая остальные предметы в моем поле зрения, едва не прижимаясь, как совсем недавно, вот только в этот раз я сжалась в комочек и попыталась отвести глаза, убежать от взгляда, что сверлил мою плоть. – Это зверь из королевства моего отца! Из моего королевства! Ты искалечила его! И ради чего? Дурацкого заклинания из древней книжонки?

Сердце мое билось часто-часто, нервы терзало желание удрать, но я не могла двигаться, и избегнуть гнева принца тоже. Даже в этот момент я надеялась, что смогу убедить его, что у меня не оставалось иного выхода.

Он обязан понять, что я должна была так поступить, что я люблю его очень давно, что это невозможно терпеть более...

Но мои мысли сбились в клубок и застыли. Он знал.

Он знал насчет заклинания. Они все знали.

– Как? – прошептала я. – Откуда?

– Мы видели, как ты выбиралась из своей норы этим утром, – заявил Мердох. – После чего решили в нее заглянуть.

Меррил сложила руки перед грудью:

– Всегда хотела узнать, чем ты там занимаешься в этом гнусном логовище, сидя там в одиночестве. Мы нашли твою отвратительную коллекцию, все эти зловещие маленькие безделушки...

– А потом мы обнаружили книгу, – влезла Бельдина, тоже подплывая ко мне. – Крайне удобно раскрытую на том месте, где описан приворот, – она щелкнула языком. – Ты не должна была писать имя Лориндела пять раз на каждой странице, красотка Нерит. Оказалось слишком легко разобраться, что к чему.

Я повернулась к принцу, заговорила умоляюще:

– Я не собиралась причинять вреда! Я только думала... Я надеялась... если я смогу... – в моей груди словно образовалась дыра, когда я потянулась к Лоринделу в надежде взять его за руку, но он отпрянул так, что я схватила пустоту. – Пожалуйста... Ваше высочество, вы не понимаете... Я... я люблю вас... всегда любила. Я сделаю все...

– Тогда ты должна обуздать свой язык, и никогда не заговаривать со мной более. Поскольку вызываешь у меня отвращение, – его глаза сузились, и в них не осталось намека на жалость. – Я приказываю тебе убираться прочь, пока меня не стошнило на месте!

Всхлип сотряс мое тело, я развернулась и обратилась в бегство.

Я плыла так быстро как только могла, и плач мой поглотило безбрежное море. Оставалось только одно место, куда я могла направиться, единственное убежище в королевстве, где все ненавидели меня, всегда ненавидели, никто даже не пытался заглянуть под мою оболочку из безразличия и понять, как я хочу быть одной из них, принадлежать к чему-то большему...

Но оказавшись у входа в пещеру, я отпрянула.

Они разрушили все: глиняные горшки разбиты, черепки валяются на полу, рисунки и записи покрыты пятнами чернил каракатицы, черепа, кости и окаменелости разломаны, кусочки торчат из песка.

Нет, не святилище более. Гробница.

Издав агонизирующий вопль, я развернулась и поплыла вверх.

Я лежала, распростершись на песке у воды, и смотрела на темное небо, где кружился водоворот из звезд, похожих на драгоценные камни. Я дрожала, не переставая, несколько часов, зубы мои начинали стучать в ответ на каждый порыв ветра, но мне нравился холод.

Он притуплял чувства, а бриз сушил тело, оставляя грубые потеки соли на коже.

Лориндел ненавидел меня.

Много лет я думала, что он просто не замечает меня, и надеялась, что заклинание поможет это изменить. Я так много раз представляла тот момент, когда его глаза найдут в толпе меня, самую красивую и желанную из русалок целого королевства.

Я знала, что мы обречены быть вместе, и верила, что этой судьбы не избежать.

Но я больше не могла отрицать правду: он замечал меня, но лишь для того, чтобы удостоить презрения.

Я решила тогда, глядя на звезды, что никогда не вернусь в море, лучше умру на этом берегу, замерзшая и одинокая. Возможно, я это заслужила, раз не заслужила любви. Хотя, с другой стороны, почему бы мне не найти кого-нибудь, кто полюбит меня, прямо сейчас?

Да, вот это будет судьба для бедной, трогательной Нерит...

Возможно, человек-рыбак найдет мои выбеленные солнцем и ветром кости, и я стану легендой: и это куда лучше, чем все, что может ждать меня там, под водой.

– Эй? Мисс?

Я задохнулась и дернулась от неожиданности, поворачиваясь в ту сторону, откуда прозвучал голос. И увидела мужчину-человека, пробиравшегося через плавник и разбросанные камни.

Волосы на затылке у меня зашевелились.

Мужчина остановился, увидев выражение моего лица:

– Я прошу прощения... Я не собирался вас пугать. Честно говоря, я не был уверен. Девушка вы или тюлень. Вы лежали неподвижно, и я подумал, что вы, может, ранены, – он подошел ближе, переступив через мокрое бревно. – Вы... – его голос стих, а взгляд скользнул вниз по моему телу, и глаза расширились.

Не знаю, что его так поразило, мой хвост или моя нагота, но он застыл на месте.

Я развернулась и двинулась к волнам – пока я тут лежала, начался отлив, и океан оказался несколько дальше, чем я думала, но мои руки и хвост сильны, и я могу быстро двигаться по песку.

– Нет! Подождите!

Я замерла.

Я не понимала, почему, хотя точно знала, что не должна этого делать – каждая история о людях, которую я слышала, говорила, что нужно бежать к воде, не оглядываясь.

Возможно, я просто не так уж сильно хотела умереть на этом берегу.

Может быть, причиной всему стало мое разбитое сердце, или некая часть меня оказалась зачарована этим существом, мужчиной, звавшим меня так отчаянно, не хотевшим, чтобы я его покидала.

Мужчиной, что не знал меня и, само собой, не имел причин меня презирать.

Я облизала сухие губы и бросила взгляд через плечо.

Он не двигался, стоял, вскинув руки, наверняка для того, чтобы показать – он безоружен. В слабом свете луны я могла видеть, что он вовсе не красавец, но и совсем не обиженный судьбой урод: худощавый, с коротко стриженными темными волосами и остроконечным носом, похожим на клюв.

Но когда он улыбался, на левой щеке появлялась вполне себе очаровательная ямочка.

И сейчас он как раз улыбался.

Я сглотнула.

– Привет, – сказал он тихо, почти шепотом, словно опасался напугать меня шумом.

И не без причины, ведь мои пальцы все еще были зарыты в песок, а хвост напряжен, чтобы, если что, одним сильным рывком достичь океана.

– Меня зовут Самюэль, – сказал он, делая шаг.

Когда я не обратилась в бегство, он сделал второй.

– А ты – пробудившаяся к жизни мечта, – его взгляд опять скользнул по моему хвосту, любопытный, восторженный. – И ты – прекрасна.

Комплимент пронзил мое сердце, быстрый и острый, точно гарпун китобоя.

Его ошеломленный взгляд снова нашел мой, и Самюэль, казалось, смутился. Опустил глаза, снова посмотрел на меня... на океан... на меня...

– Я прошу прощения, – сказал он. – Может быть, ты не понимаешь, что я тут несу? Умеешь ли ты разговаривать? У вас есть нечто... язык? Я хотел бы знать, может...

– Я понимаю тебя.

Его глаза снова расширились.

– Меня зовут Нерит.

На этот раз человек безмолвно таращился на меня так долго, что я решила – он забыл и об океане, и о песке под ногами, и о звездах. Может быть, он забыл о мире, но не обо мне. Первый раз в жизни кто-то смотрел на меня подобным образом.

Самюэль легко опустился на песок и улыбнулся теплой – с ямочкой на щеке – улыбкой. А затем он попросил рассказать ему все о том, что кроется там, под водой.

После этого я приходила на один и тот же пляж каждый вечер, и Самюэль всегда ждал меня. Мы оба были робкими поначалу, нервничали и запинались, но вскоре разговоры с ним стали для меня столь же естественной вещью, как и погружение в соленые волны.

Мы могли улечься рядом на песке, и меня гипнотизировал ритм его голоса.

Мне нравилось слушать Самюэля, то, как он подчеркивает согласные и тянет гласные. Мне нравились его истории, сказки моряков, заблудившихся среди водных просторов, и рассказавших после возвращения о сиренах и морском народе.

Самюэль говорил, что в городе одни смеются над этими байками, но другие верят.

Он рассказал мне о войнах, что ведутся в отдаленных землях, о богах, которых любили, и о богах, чьи имена окружал страх, и что из звуков он больше всего на свете любил звон колоколов в воскресенье, а из еды – нечто именуемое хлебом, дополненное сладким маслом и липким мармеладом. У меня потекли слюнки, когда он вспомнил об этом блюде, хотя я даже не могла вообразить вкус этих непонятных вещей.

Он рассказал, что однажды был влюблен, но объект его воздыханий вышла замуж за человека, у которого, в отличие от Самюэля, водились денежки, а он сам потратил последние три года на то, чтобы научиться быть счастливым без нее.

Недели минули, прежде чем он отважился коснуться меня: кончиками пальцев огладить мои сохнущие пряди, затем ладонью скользнуть по плечу. Дотронуться до хвоста он так и не набрался смелости, хотя часто посматривал на него почти с ужасом.

– Ты должно быть любима, – заявил Самюэль через месяц после нашей встречи. – Твои сородичи в море обязаны восхищаться тобой и обожать до безумия.

Смешок вырвался у меня ранее, чем я смогла удержать его.

Самюэль наклонил голову и нахмурился – восхитительно по-человечески.

Я подумала, не солгать ли мне – да, мне понравилось то, что он видит меня подобным образом, как объект всеобщей любви, и я не хотела разрушать его образ мыслей. Вот только не могла я ему врать после того, как он раскрыл мне столько правды.

– Нет, Самюэль... Я не... меня не очень любят среди моего народа.

– Как такое возможно? – он нахмурился еще сильнее.

– Они думают, что я странная. Всю жизнь меня избегали, надо мной насмехались. Отталкивали меня прочь, – я сглотнула и принудила себя остановиться, испугавшись, что и так сказала слишком много.

Станет ли Самюэль допытываться, в чем дело?

Не увидит ли он то же самое, что видели во мне остальные, и не преисполнится ли отвращения?

Его рука легла мне на талию, как раз над тем местом, где кожа переходила в чешую. Я задохнулась от изумления, и подняла глаза – Самюэль оказался ближе, и глаза его полнили симпатия и доброта. И меня ошеломила в этот момент мысль о том, почему я столько времени глядела на него, и никогда не думала, что он привлекателен?

Сейчас я была уверена, что он – самое красивое существо в мире!

– Они просто завидуют, – прошептал он. – Они слепые дурни, что не видят сокровища, даже когда она прямо перед ними.

Самюэль наклонился ближе.

Губы его оказались мягкими, но поцелуй стал жестче, едва он ощутил соль в моем рту.

– Ты – это море, – пробормотал он, со вздохом отстраняясь.

– Я люблю тебя, – сказала я в ответ.

Страх сжал мою грудь, накатило желание втянуть фразу в себя, сделать так, чтобы она никогда не звучала. Но улыбка Самюэля стала шире, и он нежно взял мою руку.

– Моя любимая Нерит... я должен уйти...

Ужас, что ударил меня при этих словах, оказался внезапным и болезненным.

Я поспешила и все испортила!

Но он продолжил:

– Я вернусь к следующему полнолунию. Я хочу сделать так, чтобы мы были вместе. Некое средство, что позволит нам никогда не разлучаться... Я надеюсь, ты этого хочешь?

Слабое, робкое ликование зародилось в моей груди.

– Да, я хочу этого.

– Тогда я найду способ, любовь моя. Обещаешь ли быть здесь, когда я вернусь?

Мое сердце колотилось, пульс частил с таким жаром, словно человеческая кровь текла в моих жилах. Я кивнула и не отстранилась, когда он поцеловал меня второй раз.

Я вернулась в свою пещеру в первый раз за много недель.

Внутри все было так же, как и тогда, все изувечено и разрушено, но это зрелище больше не повергло меня в шок. Сегодня я ощущала только стальную решимость.

Две недели.

У меня оставалось две недели до момента, как Самюэль вернется, и я знала, что нужно сделать.

Я любила его за его оптимизм, за веру в то, что он в состоянии отыскать средство, позволяющее нам быть вместе, но я знала, что он не найдет ничего подобного, если конечно человеческие ведьмы не знают заклинаний, что в ходу у нас, под водой.

Нет, если нам суждено быть вместе, то это устрою я.

Я начала искать книгу, рыться в грудах разбитых черепов и поломанных костей. Отталкивая в сторону груды пустых клешней и раковин, отодвигая пучки ламинарии и морской травы, росшие там, где горячий воздух вырывался из трещин на дне.

Я нашла ее под кучей разбитых бутылок, наполовину засыпанную песком. Отряхнула грязь с переплета, и стало ясно, что некоторых страниц недостает, кто-то их безжалостно вырвал.

Я принялась торопливо листать... ну точно, приворотное зелье...

Не имеет значения, поскольку мне больше не нужна любовь принца Лориндела. Мне больше не требуется добывать чью-либо привязанность с помощью заклинаний.

Сердце забилось чаще, когда я начала искать заклинание, в котором нуждалась. Страницы из створок громадной раковины постукивали друг о друга, пока я просматривала книгу один раз, затем второй...

Вот оно.

Заклинание, описание которого вырезал на перламутровой странице некий колдун многие столетия назад.

Заклинание, что превратит мой рыбий хвост в пару человеческих ног.

Я пробежала пальцем по списку ингредиентов: шкура и внутренности морских змей, хребет морской выдры, рыбьи глаза и щупальца кальмара, единственная черная жемчужина плюс капля крови, отданная добровольно, из груди представителя моего народа.

Все можно добыть без труда.

Затем я начала изучать предупреждения – там, где магия, всегда есть опасность.

«И токмо как выпьется оный эликсир, это будет как меч, пронзивший твое нутро. Однажды претерпевший превращение сохранит всю живость свою, хотя шаг ногами людскими преотвратный приобретет, и это будет как кинжалы острые, что втыкаются в подошвы его.

И токмо желание предуведомительно знать, что ежели один из морского народа приносит жизнь свою в жертву ради любви обитающего на тверди, толико посредством брака законного сможет обрести он бессмертную душу и долю свою счастья человеческого. Коли же тот житель суши скорее выберет другую пару, то покинувший океан утром следующего дня сгибнет и станет не более чем пеной на волнах.

Оную судьбу можно отвратить, ежели выходец из морского народа сумеет, вместо своей, забрать жизнь того человека до первого луча солнца. То должно исполнить вонзанием кинжала из кости в сердце того жителя земли, что был любим выходцем из океана. После оного пришедший из воды вновь обратится в создание предвечной стихии своей и никогда не взалкает случая вступить на твердь людскую вновь».

Я прочла все это с интересом, но без страха.

Само собой, Самюэль женится на мне, и мы будем счастливы вместе долго-долго. Но меня не порадовали описания тех мук, что ждали того, кто отважится на заклинание: меч в живот и кинжалы в подошвы.

Думая об этом, я почувствовала дурноту, но вспомнив Самюэля и его поцелуй, пришла в себя.

Я отложила книгу и принялась собирать ингредиенты.

Две недели – это очень долго, целая вечность для того, кто ждет.

Но когда Самюэль вернется ко мне, я навеки оставлю позади этот мерзкий океан...

Эликсир оказался черным, как секрет каракатицы, хотя когда на него падал свет, он начинал мерцать точно ночное небо с пойманными в ловушку мрака звездами. Я использовала мой нож – спасенный с затопленного корабля, – чтобы переместить пастообразную субстанцию в створку пустой раковины, и постаралась не думать, что все это прилипнет изнутри к моему горлу.

Попыталась оставить в сознании только Самюэля и его руки вокруг меня.

Зажав раковину в одной руке и нож в другой, я в последний раз осмотрела пещеру. Честно говоря, я ничего не сделала, чтобы вычистить ее, поскольку это не имело смысла. Все равно я больше не увижу это место... и даже в этот момент я не ощутила печали.

Тут нет ничего, чтобы скучать. Никого, чтобы сказать «до свидания».

Я ударила хвостом, и отправилась к поверхности.

Луна висела над самым горизонтом, когда я появилась из волн, и была она яркая и круглая, точно жемчужина в скипетре Короля Морей. Вода вокруг меня светилась мягким зеленым огнем, который создавали крохотные водоросли.

Прекрасный вечер для прогулки на берегу.

Я поплыла к суше, ощущая себя так, словно проглотила целый косяк сельди. Самюэля на обычном месте не оказалось, но это и к лучшему, поскольку я не хотела, чтобы он видел, как я корчусь от боли, и как заклинание меняет очертания моего тела.

Положив нож на камень, я взяла раковину двумя руками, заглянула в смоляно-черную жидкость, затем осмотрела свой хвост, что не был, может быть, столь длинным и красивым, как кое у кого из моего племени, но меня вполне устраивал и позволял собой гордиться.

Изящный или нет, но именно он разделял меня и Самюэля.

Я поднесла раковину к губам и начала пить.

И как только эликсир скользнул по горлу, я ощутила, как боль вонзилась в мой живот. Задохнувшись, я потянулась вниз, ожидая, что наткнусь на лезвие, воткнувшееся в тело, но ничего не обнаружила.

Боль усилилась, разрывая мне кишки, и я ощутила, что меня выворачивает наизнанку.

Я закричала и упала без сознания.

Много сил потребовалось на то, чтобы я снова открыла глаза.

Мир выглядел размытым, высохшая соль склеивала ресницы, сердце билось нервно, и кровь шумела в ушах.

Я попыталась вдохнуть, и поняла, что воздух стал другим.

Более холодным. Бодрящим.

Вечер еще не закончился, но луна поднялась, а на горизонте возникли штормовые облака, что достигнут суши примерно через час.

Завтра, в мой первый день человеческой жизни, солнца не будет.

Я дернулась. Человеческой!

Челюсть моя отвисла, пока я разглядывала собственное тело – нехватка хвоста выглядела более шокирующей, чем тот факт, что у меня появились ноги. Я провела трясущимися руками по бледным бедрам, по жестким лодыжкам, до пальцев, что согнулись по моей воле, столь же послушные, как те плавники, что имелись у меня ранее.

У меня вырвался крик восторга.

Я стала человеком!

Перекатившись на бок, я попыталась встать, но когда перенесла вес на одну из ног, то взвизгнула, поскольку та сложилась в колене, бросив меня обратно на песок. Боль оказалась свирепой, пусть не такой, какую я испытала, глотнув эликсира, но достаточно сильной, чтобы я захныкала при одной мысли о том, чтобы подняться.

Но я должна это сделать. Ради Самюэля. Ради нашего совместного будущего.

Сжав зубы, я попробовала снова, и на этот раз преуспела, зажав колени, чтобы удержаться вертикально. Я зашипела и скривила лицо, подавляя слезы – будто тысячи острейших игл впились в мои подошвы.

«Это можно перетерпеть», – сказала я себе.

И я это сделаю.

Я сделала шаг. Вздрогнула. Сделала второй.

Боль не уменьшалась, но я двигалась вперед, опираясь на силу воли. Я шагала. Морщась при каждом шаге, но помня о том, что это не способно убить меня. Я могла.

Скоро появится Самюэль, он обнимет меня и даст мне руку, и что тогда останется от этой боли? Только лишь мелкая неприятность, похороненная под слоем ликования.

И в плену этих мыслей я его услышала.

Я повернулась навстречу приближавшимся шагам, и увидела Самюэля раньше, чем он меня. Мое тело стало легче, сердце воспарило на мягких перьях белокрылой крачки: он был точно таким, каким я его запомнила, шагал меж куч плавника энергичной походкой, ставя ноги среди раковин и пучков водорослей.

Он поднял голову и заулыбался:

– Нерит, ты здесь! Я...

Самюэль осекся, его улыбка помертвела, поскольку он осознал, что я не лежу на песке, как обычно. Все его лицо обвисло, когда он оглядел меня с головы до ног, до неуверенных, обнаженных человеческих ног.

Нагота никогда ранее не смущала меня, но под его взглядом я неожиданно ощутила себя уязвимой. Я сглотнула, думая, что новый облик моего тела смутил его, но все же не удержалась, и обхватила себя руками.

– Самюэль? – выдохнула я.

Я хотела, чтобы он снова улыбнулся, чтобы схватил меня и расхохотался от счастья!

Он не сделал ни того, ни другого.

Он выглядел ошеломленным, а через некоторое время на его лице проступил ужас.

– Что ты натворила? – спросил, нет, потребовал Самюэль.

Я напряглась.

– Я... я сделала наше счастье возможным, – я шагнула снова, претерпевая боль. – Сделала так, что теперь мы сможем быть вместе, точно как мы хотели, как мечтали. Начиная с этого момента никто нас не разделит...

– Нет, это невозможно! – он отступил, не давая мне приблизиться, обхватил голову руками так, что пальцы утонули в начавших топорщиться волосах. – Нет, нет, нет...

– Самюэль, что...

Резкий свист породил ледяной водопад у меня на спине, а за ним последовал незнакомый мужской голос:

– А она красивая.

Я подняла взгляд и обнаружила на вершине ближайшей дюны двоих мужчин, а в руках у них – неплохой такой набор цепей.

– Но я не вижу рыбьего хвоста, – продолжил один из незнакомцев. – Где русалка, Сэм?

– Она... это... она была русалкой, я клянусь! – Самюэль отчаянно замахал руками, указывая на меня. – Я не понимаю... Это какая-то магия... Она должно быть ведьма! Возьмите ее как ведьму!

Я сделала спотыкающийся шаг назад:

– Самюэль, что происходит? Кто это?

– У нас уже есть ведьма, – подал голос второй незнакомец. – Владлена с Всевидящим Третьим Глазом.

– Но если этой девушке нужна работа, то мы можем что-нибудь придумать, – сказал первый, грязно усмехаясь. – Странствующий цирк Фискера и Хольта всегда ищет таланты. Кроме того, для нее нам не понадобится чан с морской водой.

Он сделал шаг вниз по склону дюны, и я увидела кое-что, до сего момента скрытое от моих глаз.

Гарпун.

Я пискнула, начиная понимать, что Самюэль привел сюда этих людей, что он рассказал им обо мне... Что он... Что он сделал?

– Самюэль?

– Ты! – его глаза вспыхнули, а голос сорвался на рычание. – Ты могла сделать меня богатым! Они были готовы заплатить тысячу гульденов! А сейчас ты... бесполезна! – сердитый тычок руками в сторону моих ног.

– Ну я бы так не сказал, – заявил один из мужчин. – Мы найдем ей применение. Беспокоиться не нужно.

Я услышала предательский звук осыпающегося песка и постукивающих друг о друга камешков. Но прежде чем чужак добрался до меня, я подхватила свой забытый нож и побежала в сторону моря.

Я плыла так быстро, как только могла, до того момента как мои конечности начало сводить судорогой, и я прокляла эти дурацкие человеческие ноги. Я плыла до тех пор, пока не потеряла из виду берег, и не знала, отправился ли кто в погоню за мной, Самюэль и его дружки.

Но даже если они это и сделали, то вынуждены были отступить, когда пришел шторм.

Меня зажало между крушившими все на своем пути волнами и потоками дождя, так что я решила, что умираю. Я обрадовалась гибели, думая, что она окажется менее болезненной, чем жизнь с сердцем, разорванным на клочья прямо в груди.

Я не знаю, как долго я болталась в море, таком холодном для меня теперь. Стучавшие зубы заставляли меня вздрагивать, а течения швыряли безвольное тело.

К тому времени, когда меня вышвырнуло на берег, покрытую синяками и голодную, обрывки сердца начали понемногу срастаться, образуя нечто злобное и мстительное.

Я мало что помню о тех первых днях.

Я украла одежду, что сушилась на окраине маленькой рыбацкой деревушки, а диета моя состояла из моллюсков и морских ежей, которых я находила на линии отлива, словно чайка.

Дни превращались в недели, и я становилась смелее, и иногда покидала холодное убежище на берегу, чтобы заглянуть в одну из деревень. Если люди не отгоняли меня палками и камнями, я заходила в их селения, посещала рынки и таскала там овощи всякий раз, когда могла.

Недели складывались в месяцы.

Я узнала, что такое деньги и как вымаливать круглые, тяжелые монеты, на которые можно купить все. Я выяснила, что такое хлеб, хотя масло и мармелад никогда не добирались до моего рта.

Я наблюдала за другими женщинами, и научилась причесывать и заплетать волосы.

Месяцы превращались в годы.

Я смотрела. Я слушала. Я двигалась из деревень в поселки и в города, хотя никогда не уходила слишком далеко от моря, поскольку без убаюкивающего шума волн по ночам я не могла спать.

Я нашла работу в лавке, где продавали сушеные травы и лекарства, и у меня обнаружился талант к алхимии. Так сказал однажды хозяин, увидев, как я перетираю листья эстрагона в пасту.

Я действовала, тая гнев.

Я ждала. Ожидала прихода неминуемой смерти.

Поскольку знала, что в один прекрасный день ненавистный Самюэль найдет женщину, что согласится выйти за него замуж, и наутро после их свадьбы моя жизнь окажется похищена. Я не ощущала страха гибели, но в то же время и не жаждала ее.

Жизнь мою подпитывала ненависть, и я ждала момента, любого шанса на то, чтобы отомстить мужчине, что предал мою любовь, и украл мой шанс на вечную жизнь.

И в один день, когда я перед нашей лавкой давила лезвием ножа ягоды синего можжевельника, я увидела его.

Он был с девушкой, хорошо одетой, с волной светлых кудряшек.

Я смотрела на них через улицу: полные любви улыбки, радостные касания.

Самюэль повернулся и посмотрел на меня, прямо на меня, и в его взгляде не мелькнуло даже тени узнавания. Мое сердце застыло, на нем проступили шрамы от той агонии, в которой я жила все время с нашей последней встречи.

Я отложила ягоды и последовала за ними.

Я нашла его дом, я расспросила соседей и узнала, что они обручены, и что до свадьбы остались считаные дни.

Я смотрела. Я ждала.

Я действовала, тая гнев.

Я не пошла на свадьбу Самюэля, хотя могла легко представить его беззаботную улыбку и ямочку на щеке в тот момент, когда он произнес клятвы, что должен был адресовать мне. Я могла вообразить его невинную, красивую невесту, ставшую женой.

Я узнала, что ее родители вовсе не бедные люди, и без сомнений Самюэль радовался, что его обаяние принесло ему благополучие, которого он так долго искал...

Вместо этого я отправилась в дом, где они должны были поселиться, и затаилась там: приятная тяжесть кинжала из кости в руке, а в голове – эхо предупреждений, вычитанных в заклинательной книге.

Было уже поздно, когда новобрачные наконец прошли в спальню, шумные и веселые от выпитого. И не много времени минуло, прежде чем смех и восклицания сменились на ровное, сонное посапывание.

Я выбралась из своего убежища, и вскоре стояла над ними.

Девушка была красива, свет, что сочился через кружевные занавески, позволял это видеть. Но я смотрела только на лежавшего рядом с ней мужчину: Самюэль... и как я могла когда-то считать его привлекательным?

Ладонь моя сжалась на рукояти кинжала, и холодная кость показалась в этот момент теплой, почти как плоть.

Я подумала, что надо бы разбудить Самюэля, чтобы он мог узнать мое лицо. Осознал, что это я лишаю его счастья и жизни точно так же, как он некогда лишил меня того и другого.

Я хотела, чтобы он увидел мои глаза и понял, что это его собственное бессердечное предательство убивает его. Но я боялась, что он может оказаться быстрее и сильнее меня, даже после выпитого и в полудреме, и я понимала, что не могу рисковать, ведь если этой ночью не умрет он, то следующим утром погибну я.

Я ждала слишком долго.

Я уперлась коленом в матрас и вскинула руку с ножом, глядя, как в такт дыханию поднимается и опускается грудь Самюэля.

Вверх-вниз, вверх...

Я вонзила клинок ему в сердце.

Его глаза широко открылись, рот изогнулся в беззвучном вскрике.

Девушка проснулась тоже, но вот ее вопль оказался самым настоящим, ударил по ушам. Кровь хлынула на простыни, на мои руки, но я только заулыбалась... нет, я даже засмеялась, хотя едва себя услышала.

Я смеялась, поскольку Самюэль глядел на меня, и в этот раз – я поняла – он узнал.

Оставив лезвие в ране, я обратилась в бегство.

Я давно привыкла к боли в ногах, и она не мешала мне, когда я мчалась по пустынным улицам. Но момент смерти Самюэля я ощутила, поскольку рухнула на булыжники мостовой, не в силах перенести ту муку, какую вызывает меч, разрывающий кишки.

Но в этот раз я удержалась от обморока.

Задавив крик в глотке, я продолжила двигаться, поползла на локтях, волоча за собой бесполезные ноги, не обращая внимания, что они срастаются, превращаются в единое целое, в рыбий хвост. В первый момент он не показался таким ловким и сильным, каким был ранее, а скорее выглядел чужеродным весом, добавленным к телу, мешающим и заставляющим напрягаться.

Камни и битое стекло рвали мою плоть, мускулы болели.

Я проползла всю дорогу до океана.

Вода звала меня, обещая силы, и когда я наконец добралась до прибоя, он обхватил меня, принял в объятия, поманил домой.

Дом.

Некогда я думала, что никогда не вернусь сюда, но я не ощутила печали, направившись к замку Короля Морей. Я вновь стала жителем океана, я вернулась домой.

Только в этот момент я позволила себе улыбнуться и бросить взгляд на новое старое тело...

Улыбка сгинула, глаза мои раскрылись, а губы покинул невольный вскрик, потерявшийся в шипении устремившихся к поверхности пузырьков.

Магия во второй раз распустила «пряди», из которых состояла моя плоть, и придала их единству новую форму. Но только в этот раз вместо изящного и достойного хвоста русалки она наделила меня черным маслянистым телом огромной морской змеи.

– Ты больше не одна из нас, – сказал Лориндел, брезгливо оттопырив нижнюю губу. – Ты не являешься частью нашего народа!

Созерцавшие мое змеиное тело придворные, что собрались в тронном зале, вокруг огромного кресла из хрусталя, дружно захихикали.

Пока меня не было, старый король приказал долго жить, и Лориндел занял его место. Ничего удивительного, что он взял Бельдину в жены, и сейчас та находилась рядом с мужем, держа на коленях новорожденного.

Шестую дочь, как мне сказали.

Я сжала кулаки, обуздывая желание как следует рявкнуть на этих злых дураков. Сказать им, что только этому месту и этому племени могу я принадлежать!

Хотя нет, может быть, он и прав, и я в самом деле никогда не была одной из них. Может быть, но исключительно по его вине, по его и таких, как он, маленьких умов, неспособных оценить мой талант, и обходившихся со мной как с парией еще тогда, когда у них не имелось для этого причин.

– И куда бы вы пожелали, чтобы я отправилась, Ваше Величество? – спросила я, не пытаясь скрыть насмешки. – По вашим словам, я не принадлежу к вашему королевству. Однако и к миру над волнами я тоже не имею отношения.

Лориндел хмыкнул.

– Не моя забота, куда ты отправишься. Ты есть мерзость и позор пред ликом моря. Мне бы не хотелось, чтобы ты оскверняла мои владения своим присутствием. Если некто из моих подданных решит обратиться к тебе, чтобы использовать твое темное искусство, я не смогу этому помешать, но я и не одобрю подобное и сам не прибегну к твоим услугам. С сего момента мы более не желаем тебя здесь видеть.

Не желаем здесь видеть, вот как.

Ярость вспыхнула у меня в сердце, клыками прогрызая дорогу наружу, к коже.

Кто он таков, этот мужчина, чтобы решать, где мне быть, и где мне не быть? Откуда у него право преуменьшать то, через что я прошла, страдания, которым подвергалась, и после того, как у него был шанс предотвратить все это ценой единой улыбки и доброго слова?

Не только Лориндел. Все они.

Самюэль и Бельдина, и королевство целиком, и весь мир.

Они все отвергали меня, принижали мой труд, насмехались над моими мечтами и предавали любовь.

Нет, не найдется здесь доброты. Для бедной, трогательной Нерит.

Я прищурилась и глянула на новорожденную, завернутую в пеленку из шкуры тюленя, на крохотный изящный хвостик, что сонно шевелился. А затем перевела глаза обратно на Короля Морей, и улыбка расцвела на моих губах, на моих зубах.

– Выкиньте меня отсюда, если таково ваше желание. Ведь вы правы, мудрый король, как только они узнают, что я могу, они придут ко мне, чтобы использовать темное искусство. Невинные и отчаявшиеся. И помощь, которую они получат, отзовется отчаянием для всех, кто не услышит предупреждений об опасности темной магии. Доказательством тому – мое собственное отчаяние.

Я повернулась, и придворные в ужасе шарахнулись прочь, уступая мне дорогу.

Десятки глаз следили, как я проплываю мимо, и во взглядах читалось недоверие. Первый раз у них была настоящая причина бояться меня, ведь я вдруг оказалась существом из их детских кошмаров.

Скользким, тошнотворным монстром, что таится на глубине, опьяняясь чужой слабостью.

Но ничего, страх не имеет значения.

Они скоро придут ко мне, эти невинные, отчаявшиеся дурачки, явятся ко мне за дарами, благословениями и проклятиями, за ядами и лекарствами. И я исполню их желания, помогу им добраться до порога, за которым ждет полная отчаяния жизнь, почти такая же, как моя.

Ведь я – мерзость и позор, ставшая человеком и вернувшаяся в океан.

Я – морская ведьма.

Я долго думала о нашей злодейке, Нерит.

Ей приходится сталкиваться с решениями, что меняют ее жизнь целиком, на каждом шагу: когда оказался раскрыт ее план по созданию приворотного зелья, когда она влюбилась в Самюэля, и когда она оставила пределы королевства в самый последний раз. И она решает взять судьбу в собственные руки, а не бездумно следовать нормам общества, идти на поводу у страха.

Даже если нельзя сказать, что Нерит всегда делает самый положительный выбор – я имею в виду, она кое- кого убила, – она никогда не отступает от собственных убеждений, и этим невозможно не восхититься.

Мы все иногда мечтаем о великих деяниях.

Различие между героем и злодеем в том, что второй берет эту мечту и пытается силой воплотить ее в реальность, и не имеет значения, какие препятствия окажутся у него на пути.

Нерит грезит о любви со стороны мужчины, что не будет стыдиться ее так же, как она сама не стыдится себя. И когда у нее появляется шанс, причем дважды, с Лоринделом и Самюэлем, она идет против социальных и моральных условностей в попытке добиться своего. Использует незаконную магию, которая может принести, и приносит плоды, но в сопровождении сомнительных последствий.

Но эти последствия Нерит не волнуют, пока у нее есть вера в собственный талант и желание дойти до края земли в поисках цели.

О ней можно сказать что угодно, но морская ведьма ничего не боится.

Например, я полагаю, что в целом являюсь обыкновенным хорошим человеком: я торможу перед белками, когда они перебегают автостраду, и я горжусь тем, что ни разу в школе на тестах не сжульничала, хотя нельзя сказать, что над последним я совсем не задумывалась. Таращась на пустой лист, выданный мне на экзамене по математике, к которому я совершенно не была готова, я точно мечтала – тут можно спорить что угодно, – как бы здорово было заглянуть в ответы соседки. Та строчила с безумной скоростью, и нужные варианты красовались на расстоянии вытянутой руки.

Проблема в том, что я трус.

Как бы отчаянно я ни нуждалась в этих ответах, я не могла и не могла осмелиться на этот хитрый маневр. Я просто знала каждой жилкой души, что едва я поверну глаза на дюйм влево, учитель мигом налетит на меня и все окажется закончено, меня выкинут из школы и заставят скитаться по улицам, без дома и денег, поскольку кто в здравом уме возьмет на работу семнадцатилетнюю, не способную решить простейшее уравнение? Кроме того, и сверх всего, обман – это нехорошо, против правил...

Ха, я сказала – неправильно?

Это может быть небольшим преувеличением, но примерно такие мысли проходят через мою голову каждый раз, когда я играю с затеей сделать что-нибудь реально нехорошее. Мое внимание немедленно перепрыгивает на последствия, обычно раздувая их до такой степени, что я начинаю верить – это решение, неважно, насколько незначительное, разрушит всю мою жизнь до самого ее конца. Ну и затем я решаю, что лучше играть по правилам, пойти безопасным путем, и не слушаю тот внутренний голос, что советует обратное.

А вам нравится Нерит?

Давайте попробуем разобраться, кто вы, герой или злодей, с помощью этого теста.

1. Вы в долгом пути, и проходите мимо пожилой женщины, что умоляет вас дать ей еды. Она выглядит голодной, но у вас только небольшой кусок хлеба и вы сможете добыть что-то еще только на следующий день. Вы...

А) Сохраните хлеб для себя. Не поев, вы ослабеете, и вы уверены, что кто-нибудь еще поделится едой с этой женщиной.

Б) Отдадите все, что у вас есть. Вы не знаете, как долго она голодала, и в конце концов вы точно найдете что-то, когда доберетесь до цели.

Что можно ощутить, когда твое тело медленно превращается в камень?

Для меня злодеи – исключительно важный фактор в художественной литературе для молодых читателей. Как без них понять, что есть «хорошо» в рамках данного текста? Но существуют отрицательные персонажи, что не являются злом в чистом виде, или по крайней мере стали таковым не с самого начала.

Когда я был ребенком, мне читали греческие мифы, и даже тогда Медуза интересовала меня. Ее история отличалась от других, и я никак не мог понять, отчего ее выставляют негативным персонажем. Я бомбардировал няню вопросами, желая знать, почему Афина наказала Медузу за то, что сделал Посейдон, бог морей.

Была Медуза злодеем или жертвой?

Синди Пон дала новый поворот этой истории в ее «Прекрасном яде». Постаравшись избавиться от однозначности, она полностью изменила характер Медузы по сравнению с тем, какой мы знаем ее из греческой мифологии, и принесла миф в реальность двадцать первого века новым и необычным образом.

Окей, Бен, глубокий вздох. Эта история мастерски играет с твоими эмоциями, особенно беседа между госпожой Чжи и мастером Яном, когда последний собирается рисовать портрет главной героини.

Их обмен словами полон юмора и шуток, и я не раз хватался за живот от смеха.

И здесь же находится мой любимый кусочек всей истории: «Я уверен, что она столь же чадородна, как и свинья с девятью парами сосков». Эта фраза, в которой дерзость переплетена с сарказмом, и все это нацелено на то, чтобы шокировать госпожу Джи.

И она прекрасно срабатывает, и создает запоминающийся смешной момент.

Уморительно.

Мэй Фэн как Мэй Ду.

На протяжении всей истории я с замиранием сердца следил за тем, что происходит с героиней.

Мэй Фэн фактически продали императору, и сделали это родители, мамочка и папочка. А потом она еще и наталкивается на то зловещее присутствие, что буквально преследует ее. В конечном итоге это самое «присутствие» похищает невинность девушки, а ее саму обвиняют в том, что случилось!

Так, минуточку. А ну-ка...

Что-то я не могу перестать видеть в истории отражение современных взглядов на изнасилование: обвинения в адрес жертвы вместо наказания для негодяя. Хммм, да уж, очень прямая и честная репрезентация проблемы, и я очень рад, что она возникла в рассказе, написанном для молодежи, и мы, молодежь, должны взяться за эту историю и поговорить о ней.

Разговор между Богиней Чистоты и Мэй Фен.

Мы все ожидаем, что богиня окажется доброй и заслуживающей доверия, но Синди всецело опрокидывает такой образ. То, как Богиня Чистоты обходится с Мэй Фен, только что прошедшей через изнасилование, выглядит шокирующим. И прекрасно показывает, пусть даже вы находитесь в позиции власти и смотрите на ситуацию с точки зрения «доброго человека», действия говорят громче, чем слова.

А поверьте мне, богине есть что сказать, она полна горечи и зависти, и изображает себя саму идеальным образом, как злобная су... злобное существо, которым на самом деле является.

Поначалу, едва увидев Хай Цина, я решил, что он станет героем нашей истории. Ведь он явился, уверенный и могущественный, и, увидев его, Мэй Фэн потеряла способность дышать.

Я подумал нечто типа: «о, вот любовная интрижка... твой ход, Мей!».

А затем я продолжил чтение, и клянусь чем угодно, я не разглядел в нем Бога Моря. Если говорить совсем откровенно, он оказался больше, чем богом, он оказался точкой, где история получает резкое ускорение!

Разобравшись что к чему, я только головой покачал.

Весь этот изгиб с переносом Медузы в азиатский антураж – просто отлично.

Важный момент, который Синди подсветила так замечательно – то, как обходятся с жертвами изнасилования. В нашей истории Мэй Фэн осудили и наказали за то, что она посмела обратить на себя внимание Хай Цина. Богиня Чистоты обвинила героиню в том, что та спровоцировала действия Бога Моря, хотя девушка сама оказалась жертвой.

Печально это говорить, что даже в наши дни люди часто имеют те же самые взгляды, что и Богиня Чистоты, когда дело доходит до изнасилования. Жертвам часто задают вопросы типа «Что было на тебе надето?», «Сказала ли ты “нет”?», «Что ты сделала, чтобы спровоцировать это?» вместо того, чтобы сосредоточиться на криминальной стороне произошедшего.

Синди обходится со всем этим деликатно, но в то же время честно и прямо.

Ее история выделяет все нужные моменты ситуации, и представляет их молодым читателям. Я надеюсь, что вы, как читатель, интерпретируете рассказ своим, особенным образом, но не решите, что тема достойна лишь умолчания.

Мы не должны ее игнорировать.

Как читатель, я бы целиком погрузился в эту историю... если бы только она была на сто тысяч слов длиннее! Я страшно люблю сюжетные повороты в литературе, и завершение «Прекрасного яда» вызывающим образом утоляет мою жажду таких поворотов!

Я почти желал, чтобы я мог поговорить с Мэй Фен, или написать ей письмо.

Начал бы я со слов «Ты не одна», а потом сказал бы ей, что она вовсе не ошибалась, что есть люди, кто стал бы ее слушать и поверил бы ей. Очень важно, чтобы жертвы подобных неприятностей узнали, что они не брошены в одиночестве, обвиняемые всеми подряд.

Мэй Фэн научила меня, что и у злодеев есть свои истории, и что глядя с их точки зрения, можно лучше узнать персонажей, более глубоко проникнуть в их образ действий. Нужна тьма, чтобы увидеть свет, и зло – чтобы разглядеть добро.

Но что движет тем и другим... вот это совершенно другая история.

Смерть – отрок с карими глазами.

Отрок с босыми ногами и ободранными коленками, и на рубахе не хватает пуговицы.

Отрок с волосами цвета меди и ресницами, порхающими как облака.

Идет дождь, когда он просыпается на дне колодца.

Он лежит, свернувшись, на боку, собранный в бутон, как увядшая роза, и тело его шуршит точно сухая бумага, когда он распрямляется и опирается спиной о покрытую мхом стенку из камня. Он вдыхает, и затхлый воздух двигается в проснувшихся легких, пульс – тихое тап-тап в недрах шторма, когда он вытягивает руки, ловя капли дождя.

У Смерти красивые ладони – одна из плоти, на другой только кости, и бусинки из воды оседают на пальцах, сочатся меж суставов.

Он смотрит вверх глазами цвета сырой земли.

Он видит свое отражение, но не в колодце, поскольку тот пуст, а в тех лужицах, где вода собирается после дождя. Его глаза выглядят так, словно не принадлежат ему, хотя на самом деле они – часть его существа, врезанные в лицо подобно дырам в коре старого дерева.

Молодое лицо.

Старые глаза.

Наверху дождь ослабевает, останавливается, превращается в туман, пока Смерть встает на ноги. Он не знает, как долго он спал – часы? дни? недели? – но сейчас он проснулся, он замерз и он голоден.

Не тем голодом, какой можно утолить картошкой с тушеным мясом – он имеет знание о том, что это, но в то же время ничего не знает о подобной вещи – нет, целеустремленным голодом, что ощущается как нехватка мозга в костях, крови в венах, и заставляет сердце нервно дергаться от вожделения.

Смерть проснулся, и это значит – он голоден.

Он голоден, и это значит – он проснулся.

Он медленно, но без остановок выбирается из глубокой дыры колодца, пальцы находят щели и выбоины. Он перекидывает тонкие ноги через ограду из камней, и некоторое время сидит, оцепенев, на одном из валунов.

Это прекрасно – быть проснувшимся.

Мир за пределами колодца вновь изменился.

Он меняется всегда – один день, когда Смерть выбирался наружу, он обнаруживал, что листья зелены, а в следующий раз они начинали опадать. Чаще всего он просыпается зимой, видит голые деревья, голые деревья, голые деревья целыми днями.

Лето проходит в затянувшемся сне.

Сегодня воздух прохладный и сырой, с яркими весенними нотками.

Он лениво покачивает ногами, постукивая босыми пятками по камням, поросшим мхом. Он знает, что он не единственный, что он Смерть этого места, с его круглыми холмами и обрывистыми утесами, ветром как музыка и старым колодцем. Холмы разбросаны всюду, в одной стороне за ними прячется море, с другой виден лес, и там, в тумане прячется небольшой городок. Дальше и дальше разливается ожидающий мир.

Нечто сжимается в его груди. Голодное сердце.

Его ноги ступают на траву, и та начинает вянуть.

Земля вновь позеленела, исчезли голые пятна там, где он ступал в прошлый раз. Недели назад. Или, может быть, месяцы.

Поначалу он пытается шагать по камням.

Его походка нетороплива, его шаги ленивы, но расстояния умирают под его ступнями. Он ставит ногу на склон холма, а другую в поле, одну на поле, а вторую в лесу, одну в лесу, а другую на окраине городка.

Он делает очередной шаг, но сдвигается совсем чуть- чуть, обычным способом.

Так Смерть узнает, что он близко к цели.

Городок – на деревянных знаках красуется имя «Фаллоу» – просыпается вокруг, мужчины и женщины выходят из домов, сливаются в потоки тел, текущие к церкви.

Он стоит посреди площади и осматривается, жужжа под нос знакомую мелодию. Слов он не помнит, как и того, помнил ли он их когда-нибудь.

Он – это камень в реке. Остальное течет мимо.

Смерть ввинчивается в толпу, засовывает руки – одна из плоти, другая из кости – в карманы рваных штанов. Шагая по аллее, он играет сам с собой в игру, пытаясь определить, кто будет на этот раз: старик с корзиной хлеба, молодая мать, что тискает ладошку сына, девочка, прыгающая на плечах отца.

В прошлый раз была зима, и жизнь мужчины закончилась во сне.

До этого – двое мальчишек, упавших с утеса.

А до этого он не может вспомнить, он потерял даже след порядка во встречах, лицах, именах. Они лишь пятнышки света в его памяти, крохотные вспышки тепла.

В сером небе колокола церкви начинают звонить.

Девочка пищит, когда отец подбрасывает ее.

Мальчик начинает плакать.

Старик кашляет.

Смерть следит за всеми, и его костяная рука ноет.

Дева сидит на плоском могильном камне.

Мир все еще промокший после шторма, и сырость отбирает цвет у ее юбки и студит ноги, но дева никогда не слышала, чтобы кто-то растаял под дождем. Простудился – да, но ее кровь всегда горяча, словно нагревшиеся на летнем солнце валуны.

– Разве это правильно? – спрашивает она, водя по камню пальцами.

Так она размышляет куда чаще, чем обычно, думая наполовину в собственной голове, наполовину вслух, танцуя между тем и другим подобно скачкам с камня на камень во время отлива, и это заставляет ее отца выходить из себя. Но как она понимает, мертвым все равно, они не видят разницы, и слышат ее в любом случае, произносит она слова в уме или делает это языком.

Дева находит занятие рукам, она плетет венок из полевых цветов – сегодня день весеннего празднества, когда девочки и девушки становятся Майскими Королевами, а мальчики и юноши превращаются в Лесной Народ, и ждут на опушке, глядя через заросли. Высокая трава вокруг могилы негромко посвистывает под ветром, и она воображает, что это мама, просит дочь спеть.

Она вслушивается несколько мгновений, подбирая мелодию, потом сбрасывает обувь и гудит себе под нос, пока не отыскивает то, что нужно.

– Я встретила парня с большими карими глазами! – поет она, ее пальцы свивают листья и стебли. – Он пришел ко мне в мечтах. Он самый красивый из всех, кого я встречала, и самый милый из тех, кого я знаю. Я узнала его по улыбке, я узнала его по шагам, и я должна была понять, что мне пора бежать...

– Грейс! – зовет ее отец из дома, и она спотыкается, теряет мелодию.

Она может представить, как он стоит там, осматривая сад, косится в сторону поля, бросает взгляд в сторону утесов, как будто она такая дура, что может отправиться туда в сырую погоду.

И на мгновение она думает, не пригнуться ли, не прижаться ли всем телом к могиле матери. Позволить отцу осмотреться, махнуть рукой и отправиться в церковь в одиночку. Она размышляет, взвешивает, но поступает иным образом.

Она кладет венок на могильный камень – все равно он предназначен матери – и поднимается, вырастает, словно трава.

Церковные колокола начинают звонить.

Если подойти ближе, они сбиваются и брякают, но издалека их песня звучит сладостно и монотонно.

– Мы опаздываем! – рычит отец.

Она забегает в дом босиком, и он обреченно и устало вздыхает, глядя на дочь, на ее заляпанное грязью белое платье.

Грейс полагает, что Богу нет дела до небольшого пятнышка.

Они не замечают его босых ног.

Они не замечают его сырой одежды.

Они не замечают того ледяного ветерка, что вьется вокруг него – и даже если вдруг замечают, то это длится недолго. Взгляды пролетают мимо. Умы скользят прочь.

Люди – особенные существа, они умеют видеть только то, что хотят, и в упор не замечать того, чего не желают.

Смерть идет среди них по городку. Изучает лица в поисках света.

Пылающий ореол, подобно тому, что дрожит над угасающим поленом, кидая вверх снопы искр, излучая тепло и порождая оранжевые огоньки.

Именно по нему Смерть узнает, кого взять за руку.

Пальцы костяной ладони сгибаются.

Он жаждет этого тепла, того приятного момента, что наступает, когда они погибают, и он забирает жизнь – все, чем они были, все, что они есть, все, чем они когда- либо будут – принимает в ладони, точно раненую птицу, а затем отпускает.

Белая церковь – забавное маленькое здание.

Смерть не заходит внутрь.

Он стоит у дверей, напротив священника, и наблюдает, как мимо шагают прихожане. Лицо за лицом. Жизнь за жизнью. Ни один из них не готов к уходу.

Он вздыхает, когда поток людей иссякает.

А затем случается нечто забавное.

Священник поворачивается и замечает его.

– Ты идешь, сынок? – спрашивает он.

Смерть отвечает теплой улыбкой:

– Не сегодня.

Служба уже началась.

Отец бормочет что-то, пока они протискиваются к своей скамье.

Грейс складывает ладони, но по-настоящему не молится.

Она думает, что это смешно – провести утро в церкви, а вечер у костра, сначала читать молитвы, а затем швырять в огонь венки.

«Нужно оставить место всем, – говорила мама. – И для старых богов и для новых. Одни – это традиция, другие – вера».

Но когда она умерла, Грейс не пошла в церковь, не явилась на похороны.

Она отправилась к колодцу.

Вскарабкалась на холм к кольцу из валунов, к тому месту, где дыра в земле напоминала поставленную вертикально могилу, столь глубокую, что никто никогда не видел ее дна.

Столь глубокую, что она может достать до мира мертвых.

Когда отец не пьян, он говорит, что это все богохульство, что есть только небеса и ад, и Господь с большой буквы «Г». Но Грейс не придает этим словам значения, поскольку она видела участки голой земли под окном матери, словно отпечатки ног в траве, видела их и рядом с колодцем, и ощущала холод, приходящий снизу, и слышала доносящийся из колодца свист, напоминающий полузабытую песню.

«Верните ее!» – позвала она, и эхо от слов покатилось вниз, вниз, вниз по стенкам колодца, и когда звуки вернулись обратно, то оказались перемешаны и искажены.

Священник продолжает говорить, и Грейс позволяет взгляду соскользнуть к грязному окошку.

День стоит замечательный, и когда служба заканчивается, она выходит среди первых, выскакивает из дверей так, словно задерживала дыхание, а сейчас наполняет легкие воздухом и улыбается, ощутив на языке вкус наступающего лета.

Отец пойдет в таверну и просидит там до тех пор, пока его не выкинут.

Остаток дня принадлежит ей.

Прямо за церковью растет старый дуб, огромный, словно дом, и пространство вокруг ствола покрыто алыми бутонами, одеялом из цветов, которые зовут прощальными, поскольку они расцветают точно к самому концу весны.

Лужайка цвета заката. Цвета земляники.

Идеальный материал для венка.

Грейс отправляется к старому дубу, петляет меж выпирающими корнями, вступает в тень громадного дерева.

И останавливается.

Воздух, касающийся ее лица, холоден.

Алое одеяло цветов выглядит изношенным, кое-где в ткани виднеются прорехи.

Грейс ощущает, как мурашки бегут у нее по шее, словно кто-то наблюдает за ней, и, повернувшись, видит отрока с карими глазами.

Ее имя Грейс, и она охвачена огнем.

Языки ее жизни лижут воздух и испускают волны жара, и его замерзшая рука из кости сжимается в кулак внутри рваного кармана, и ноет, взалкав чужого тепла.

Если убрать пламя, то остается дева в белом платье с пятнышками грязи на подоле, личиком в форме сердца, что испещрено веснушками, непокорными светлыми прядями, выбившимися из косы, и глазами такими ярко-синими, что они пылают.

Он не может отделаться от чувства, что встречал ее ранее, или по меньшей мере видел детали ее внешности – глаза, волосы, – но он не может вспомнить, где.

Когда он делает к ней шаг, она отступает, бросив взгляд на его обнаженные ступни, туда, где его пальцы погружаются в почву, где крохотные алые цветы вянут и опадают под пятками.

Ее синие глаза сужаются.

Понимание.

Он думает, что они всегда знают, точно так же, когда тело знает, когда встает солнце, точно так же, как сердце знает, когда оно полно любви, как он сам знает, где искать свет, как взять его в руки и отпустить.

Он гадает, попробует ли она убежать.

Они иногда пытаются, особенно те, кто помоложе, а в последнее время и старики, но походка Смерти нетороплива, его шаги ленивы, но расстояния умирают под его ступнями, и он может настигнуть любого.

Только она не убегает.

Она стоит на месте, и пламя в ее глазах сильнее, чем огонь угасающей жизни.

– Уходи прочь, – говорит она, ее голос звучен и силен, в нем звенит упорство, но Смерть нельзя отогнать так просто.

– Нет, – говорит он, и его глотку саднит: давно она не рождала слов.

Молодой рот.

Старый голос.

Он вынимает костяную руку из кармана, но дева отворачивается от него и нагибается за цветами, выбирая те, что с длинными стеблями.

– Для праздника, – говорит она, будто эти слова что- то значат для него.

– Праздник, – отзывается он точно эхо.

– Это первое мая, – поясняет она, складывая цветы в подол. – Сегодня Бельтайн. Майская Королева и Лесной Человек, и огромный костер...

Нечто щекочет заднюю часть его разума, что-то похожее на воспоминание, но того, что именуют памятью, у него нет. Там, где она должна находиться, чернеет огромная дыра, разрыв, сделанный очень давно, или скорее колодец, глубокий и темный.

Края осыпались, но стенки круты.

– Я здесь не для того, чтобы посетить праздник, – говорит Смерть.

Дева плетет венок и отвечает:

– Я знаю.

Грейс заставляет пальцы двигаться, закончить работу, а отрок с карими глазами и старый дуб нависают над ней.

Она знает, кто он, без сомнений.

Узнает еще до того, как видит мертвые цветы у его ног, до того, как замечает лишенные плоти пальцы, до того, как он произносит ее имя.

Она узнает это точно так же, как мышь – изгиб кошачьего хвоста, нога – ненадежную опору, и дети – огонь.

Она узнает, поскольку она видела его один раз, уголком глаза, стоя у кровати матери.

Она узнает, и она пугается.

Ужас просыпается в ее груди, сердце лупит беги-беги- беги, едва не разрывая тело. Но мать говорила, что еще никто не сумел обогнать Смерть или дьявола, так что она остается на месте и убеждает себя, что на земле есть разные виды быстроты.

– Я не готова, – произносит она, ненавидя дрожь в собственном голосе.

Смерть качает головой:

– Это не имеет значения.

– Почему я? – спрашивает она.

– Я не выбираю.

– Сколько мне осталось?

Смерть не отвечает.

– Я хочу попрощаться.

– Нет, – говорит он.

– Я хочу увидеть, как взойдет солнце.

– Нет, – говорит он.

– Я хочу увидеть, как на небо выходят звезды. Потанцевать на опушке и бросить венок в пламя, отведать первых летних плодов, и еще...

Смерть вздыхает, закатывает карие глаза и говорит:

– Ты тянешь время.

– А ты нет? – огрызается она.

Поднимается ветер, и наверху скрипит ветка, пережившая слишком много сезонов, слишком много штормов. Грейс слышит, как треск распространяется сквозь древесину.

Нет, только не так.

– Грейс, – говорит Смерть, вытягивая руку, никакой кожи, даже мяса, лишь кости, и от одного взгляда ее начинает бить дрожь, и она может только смотреть в изумлении, удерживая внезапное, безумное побуждение вложить свою ладонь в его, ощутить гладкость и холод этих пальцев.

Ветка начинает трещать.

А затем милосердный девичий голос произносит ее имя, и она видит Алису Лори, что стоит на дороге.

– Иду! – кричит Грейс, и выбегает из-под сени дерева за миг до того, как ветка ломается и падает на ковер из алых цветов.

Она не оглядывается.

Смерть, хмурясь, смотрит на упавший сук, на пустую руку.

Дева, за которой он пришел, уже на полпути к дороге, не бежит, честно говоря, но быстро шагает туда, где ждет ее сверстница, почти такая же, только без пламени в глазах и вокруг тела.

Он вздыхает – будто зимний ветер качает сосульки – и отправляется следом, оставляя след из отпечатков, пятачков голой земли.

Когда он настигает Грейс, та снова в одиночестве, и он подходит вплотную и опускает костяную руку ей на плечо. Жаркое пламя облизывает лишенные плоти пальцы.

– Поймал тебя, – шепчет он, и она деревенеет, ожидая, должно быть, что все для нее закончится, но Смерть не действует подобным образом.

Рука за руку с жизнью – так это происходит.

– Ты мог бы отпустить меня, – говорит она, не отводя взгляда от дороги.

– Я не могу, – отвечает Смерть.

Дева выкручивается из его хватки и поворачивается, алый венок зажат в ее руках.

– Почему нет?

Вопрос царапает его разум. Он пытается вспомнить, что произойдет. И не может.

Знание тут, рядом, столь же монолитное, как и голод, и он не в состоянии ждать слишком долго. Он должен взять ее руку. Он должен взять ее жизнь.

Знание не выражено в словах, но оно здесь, внутри головы.

– Я не могу, – повторяет он, желая, чтобы она поняла.

Она складывает руки на груди, и Смерть слышит шум приближающегося экипажа. Слабый треск колес становится громче, одно из них явно разболтано.

И снова он протягивает руку:

– Грейс.

– Жизнь должна хоть чего-то, но стоить, – говорит она. – Что ты дашь мне за нее?

Экипаж одолевает поворот за ее спиной.

– А что бы ты хотела? – спрашивает он, хотя знает ответ.

– День, неделю, год...

Он качает головой.

– Твое время пришло.

– Тогда позволь мне им воспользоваться! Ты забираешь целую жизнь! Оставь мне хотя бы день!

Смерть взирает на деву.

Дева взирает на Смерть.

Он мог бы повалить ее, придавить к земле, сжать ладонь в своей, переплести костяные пальцы с живыми.

– Пожалуйста, – говорит она. – Ты должен мне это.

Смерть хмурится:

– Я тебе ничего не должен.

– Нет, должен! – рычит она, и тут налетает ветер, ерошит ей волосы, и он вспоминает.

Почему она выглядит такой знакомой.

Где он видел эти синие глаза, затуманенные болезнью, но такие же яркие, глядевшие поверх запавших щек с лица в форме сердечка.

Хрупкие женские пальцы, протянутые к его собственным.

И маленькая девочка за окном, волосы в свете луны кажутся белыми.

– Нет, должен, – на этот раз у нее хватает сил только на шепот, но он слышит каждый звук.

– Ты знаешь, на что это похоже? – спрашивает она. – В один миг терять так много? Можешь ты чувствовать печаль или горе?

Он пытается заглянуть в собственный разум, ощупывает его границы, но все, что там есть, находится за пределами его голода, и выглядит плоским, тусклым и тяжелым.

– Нет, – говорит она. – Конечно, не можешь.

Смерть взирает на деву. Он не знает, что сказать. Что сделать.

– Закат, – говорит он наконец. – У тебя есть время до заката.

Слезы текут по ее щекам, и это несмотря на то, что она триумфально опускает венок на голову.

– Пожмешь мне руку? – спрашивает он, протягивая костяную ладонь.

На это дева издает звук, столь же внезапный и тонкий, как птичий писк, качает головой и отворачивается.

«Это того стоило», – думает Смерть, отступая на обочину, уходя с пути несущегося экипажа.

Разболтанное колесо остается на месте.

– Зачем? – спрашивает он, когда она подает ему ботинки, которые Грейс стащила с крыльца Бобби Крэя.

– Некоторые люди оставляют следы из грязи, – говорит она. – А ты – из смерти.

Он сидит на низком заборчике, и натягивает ботинки, и они выглядят не более чем сшитыми вместе кусками ткани и кожи. Но когда он встает на ноги, и делает несколько осторожных шагов по траве, она не вянет.

Он удивляется, словно ребенок, впервые увидевший зеркало или радугу.

Она подает ему кожаную перчатку, и он несколько мгновений таращится на нее, и лишь затем натягивает поверх костяных пальцев.

– И последнее, – говорит она, поднимая зеленый венок.

Он опускает голову и позволяет водрузить эту штуку на свои рыжие волосы, но в тот момент, когда он ощущает прикосновение, листья и ветви чернеют и становятся хрупкими. И пусть он не может видеть, что произошло, он каким-то образом знает, и хорошее настроение соскальзывает с его лица.

– Не самая хорошая идея, – говорит Смерть, но этот день принадлежит Грейс, купленный и оплаченный ценой жизни, и она не отступает.

– Все в порядке, – говорит она. – Ты будешь изображать не эльфа, а падшего духа.

Вдалеке начинает играть скрипка.

Барабаны бьют монотонно, словно дождь.

Она берет Смерть за предплечье:

– Пойдем. Ведь мы не хотим опоздать.

Праздник расположился спиной к лесу.

Круг из навесов, раскрашенных красным и желтым, белым и зеленым, помост для музыкантов, пара сказочников и дюжина мужчин и женщин, продающих еду и напитки.

Весь городок здесь.

Смерть уже видел этих людей, как они этим утром шагали в сторону церкви. Тогдашняя процессия выглядела тихой, но сейчас они кричат и радуются, их головы увенчаны венками, а губы перемазаны смехом.

Смерть никогда не видел столько красок, столько жизни.

Солнце висит высоко, но мужчины тащат сухие деревья из леса, несут в поле, где внутри круга из валунов сооружают пирамиду из дров.

Кольцо из камней точно такое же, как у колодца, только здесь нет провала в темноту, лишь густая трава, и куски стволов, что скоро будут пищей огня.

И у всех девочек и девушек цветы в волосах.

И у всех мальчиков и юношей – короны из листьев.

И все счастливы.

– Здесь, – говорит Грейс.

Она дает ему дольку созревшего фрукта цвета солнечного восхода, и когда он откусывает, он вспоминает – смех, рука на его талии, губы, что касаются его кожи. К моменту, когда он глотает, кусочек памяти исчезает, растворяется так же быстро, как обрывок голубого неба меж штормовых туч, но тепло остается внутри, сладкое и сочное.

Кто-то начинает петь, и он узнает эту песню.

Он не имеет знания о ней.

Он не может вспоминать.

Но он может чувствовать то место внутри, где память и знание должны находиться, и когда Грейс подхватывает песню, он ощущает, как слова поднимаются в его собственном горле.

Женский голос несется над полем, старые песни о моряках и дальних странах, о сбежавших из дома девушках, такие песни, что звучали, словно ветер обрел форму и принялся завывать внутри костей Смерти. Эхо того эха, которое он помнит. Помнил. Вспышка в его разуме – другое время, другое имя, девушка, протянутая к нему рука.

А затем он моргает, и звезды памяти превращаются в огоньки, порожденные янтарным светом жизни, пляшущим вокруг Грейс.

И уже она протягивает ему руку и говорит:

– Потанцуй со мной.

И Смерть колеблется, но музыка расшевеливает нечто внутри, каждый аккорд дергает струны в его сердце, и когда она берет его за руку, он берет ее в ответ, и они крутятся, сначала медленно, затем все ускоряя и ускоряя движение, и между звоном струн и кругами он вспоминает – девушка, которую он подбросил в воздух, и желтый венок в ее волосах, скрипка и далекая песня, – но затем все это исчезает, и он вновь оказывается здесь, в этом теле, в его костях, в этой жизни, лишенной жизни, в уме, лишенном памяти, и он хочет найти дорогу назад, хочет увидеть лицо той девушки снова, хочет чувствовать больше, больше, больше.

Он смеется.

Это странный звук, точно запертое дыхание, это странное ощущение, будто свет в его груди, и он держится за него.

Они танцуют до заката.

До момента, когда на небо высыпают звезды и музыка останавливается, и рыжие волосы Смерти темнеют от пота, и капли блестят в ямочке над ключицей Грейс. Ее лицо пылает, а его выглядит ярким, живым, и в этот момент легко забыть, кто он такой, и представить, что он просто отрок с ресницами цвета меди и теплыми карими глазами.

Она видела, как он улыбается.

Она слышала, как он смеется.

Но в тот момент, когда они перестают танцевать, она вспоминает.

Он тоже помнит. Она видит это по его лицу, по изгибу пальцев под перчаткой.

«Еще немного, чуточку, – думает она. – Я хочу увидеть праздничный костер. Бросить туда свой венок. Это плохая примета, если не сказать «до встречи» весне».

– Грейс... – начинает он, но треск и шипение занявшегося пламени звучат точно другая, необычная музыка, и все движутся к ждущим поленьям, их двоих просто несет людским потоком.

Костер занимается медленно, трещит растопка под пирамидой, тянутся усики черного дыма.

Затем огонь с ревом оживает.

Смерть стоит, широко распахнув глаза, рядом с ней, и огонь танцует в его зрачках. Она протягивает руку и берет его ладонь, тщательно выбирая ту, что в кожаной перчатке.

Смерть закрывает глаза и купается в тепле.

Он понимает, что улыбается.

– Это делает тебя счастливым? – спрашивает Грейс.

Он не очень уверен, что правильно помнит значение слова «счастье», но затем она прикасается губами к его щеке, тепло столь внезапное и яркое, как от солнечного луча, прорвавшегося меж облаков.

Мгновение, и оно исчезает, но теперь его нет не так, как ранее.

Теперь есть память о нем.

Он хочет, чтобы она поцеловала его снова, хочет сам поцеловать ее, но она уже занята, тянется к венку из алых цветов в волосах.

Когда она снимает его, на лбу остается розоватобагровое пятно, и Смерть поднимает руку без перчатки и проводит большим пальцем над ее бровью. И она окаймлена светом, тот выбрасывает искры, подобные тлеющим углям, и когда она улыбается, он может видеть свет у нее во рту, и почти ощущает исходящий от нее жар.

Она срывает венок из мертвых листьев с его головы и бросает оба венка в пламя.

– Пойдем со мной, – говорит она, и в следующий момент тянет его прочь, прочь от костра и праздника, от поля, прямиком в лес.

Они продираются через заросли, Грейс впереди и Смерть шагом сзади, и он ощущает легкость в груди, и между шагами, когда ветер прохладен и ее голос сладостен, он забывает.

Забывает, что он Смерть, и что она пылает, и что исход у всего этого может быть только один.

– Грейс! – зовет он. – Давай помедленнее.

Он раздумывает, не пустится ли она в бега прямо сейчас, но они добираются до прогалины, и она останавливается, затаив дыхание, смотрит вверх, в черное полотнище неба, на прожилки из звезд.

И к тому моменту, как он добирается до нее, она ложится на спину, устраивается на покрытой мхом земле, чтобы смотреть на созвездия.

Смерть укладывается рядом, и мох становится хрупким и ломким под его спиной.

– Слушай, – шепчет она.

Лес столь же тих, сколь громок был праздник.

– Спасибо, – говорит он мягко.

– За что? – спрашивает Грейс.

«За танец весны, – хочет сказать он. – За вкус летнего фрукта и за тепло костра. Залитый светом звезд лес и память о той жизни, что некогда была».

Он быстро перебирает эти моменты, пытаясь удержать каждый, но они выскальзывают из пальцев.

Он чувствует, что холодеет, что дневное тепло потихоньку умирает, превращаясь в угольки в груди, и он голоден, и он устал, и это все продолжается слишком долго.

Он стягивает перчатку и позволяет ей упасть наземь, беззвучно, как осенний лист.

«Время пришло», – думает он, протягивая костяные пальцы к ее ладони.

Он хочет взять ее жизнь в руки и держать вечно, не позволить ей уйти, сохранить ее тепло.

Но увы, Смерть действует иначе.

Она поворачивает голову, ее голубые глаза сверкают во мраке.

– Я хочу спуститься в колодец, – говорит она, и слона эти настолько необычны, что он отодвигается и садится.

Он думает, что ослышался, но она продолжает:

– Говорят, что там, внизу есть место, где живые могут встретиться с мертвыми, где мертвые услышат тех, кто еще жив. Я хочу позвать мать и получить от нее ответ.

И у Смерти не хватает духа сказать, что все на самом деле обстоит иначе, что на дне колодца нет ничего, кроме холодной земли и усталых костей.

Это то, что она хочет.

Он подарил ей так много.

Он подарит ей еще одну вещь...

Грейс семь лет не приходила к колодцу.

Никто из парней не находил отваги, чтобы хотя бы вскарабкаться на холм, но голос печали громче, чем у страха, и она взошла на вершину, чтобы позвать мать обратно.

Но мать не ответила.

И теперь она стоит здесь, бок о бок со Смертью, глядя на кольцо из валунов, на дыру, что зияет подобно открытой могиле, на место, что подвешено между живым и мертвым.

– Время, – говорит Смерть.

– Я знаю, – говорит Грейс.

– Мне жаль, – говорит Смерть.

– Я знаю, – говорит Грейс.

Он наклоняется и развязывает шнурки на поношенных ботинках, и Грейс сбрасывает собственные.

– Что ты делаешь? – спрашивает он.

– Я хочу спуститься туда!

Смерть качает головой:

– Стенки слишком крутые.

– Я не боюсь упасть, – заявляет она. – Я хочу добраться до дна и прижаться губами к сырой земле, и поговорить с матерью. Ты покажешь мне, как это можно сделать?

Смерть переводит взгляд с нее на колодец, а затем садится на ограду из камней и перекидывает ноги.

Он оборачивается, протягивает руку, и она смотрит в эти большие карие глаза в последний раз.

А затем толкает его.

Она наполовину ожидает, что он уцепится за что-то или повиснет в воздухе, но ничего подобного не происходит.

Он падает.

Вниз, вниз, вниз, как все те слова, которые она выкрикивала в колодец, те самые, что возвращались искаженными, и теперь она слышит хруст костей, соприкоснувшихся с покрытой мхом стенкой, удар тела о камень.

А потом ничего.

Грейс отшатывается от колодца и Смерти, и обращается в бегство.

Ее грудь вздымается, сердце трепещет как птица, пока она мчится вниз по склону холма.

Через лес.

Вдалеке, где-то за умирающим костром, отдаленный звук ночных колоколов отмечает конец весны.

Она сделала это.

День закончился, ее время пришло и ушло, и она бежит домой, летит через высокую траву. Нога ее задевает нечто твердое и плоское, лежащее на земле.

Она падает и разбивает череп о могильный камень.

Мир перед глазами рассыпается на осколки из света.

Нечто теплое касается лица, будто рука гладит ее по лбу.

Перед ней, на расстоянии вытянутой руки лежит венок из бледных цветов, и ее пальцы плывут к нему, но колокола перестают звонить, а звезды гаснут.

Смерть – дева с синими глазами.

Дева с босыми ногами, в белом платье, испачканном алыми цветами и весенними штормами.

Дева со светлыми волосами, что выбиваются из косы, и полоской пепла на округлой щеке.

В безоблачный день просыпается она на дне колодца, разворачиваясь, точно древесный лист в апреле.

Одна рука ее покрыта гладкой кожей; другая – белая блестящая кость.

Медленно поднимается она на ноги, привычным движением одергивает платье, хотя никаких привычек не имеется у нее в памяти, как не имеется там вообще ничего.

Она задирает голову, чтобы высоко-высоко увидеть небо, и одна простая истина бьется у нее под ребрами.

Она проснулась, и это значит – она голодна.

Она голодна, и это значит – она проснулась.

Дорогой Смерть!

Ты пугаешь меня. Чтобы принять нечто такое, как ты, я потратил немало времени. Мне пришлось потрудиться, чтобы выразить в словах, на что ты способен.

Иногда тебя ожидают, в других ситуациях ты приходишь неожиданно, ты забираешь людей, когда я более всего в них нуждаюсь, и у меня накопились к тебе вопросы, на которые, я очень надеюсь, ты сможешь ответить... хотя в глубине души я знаю, что именно на это ты не способен.

На что это похоже – просыпаться в состоянии голода, который можно утолить лишь чьей-то жизнью? Я не могу осуждать тебя за то, что ты должен делать, но я нахожу, что мне сложно понять тебя. Когда ты видишь пылающую ауру, спрашиваешь ли ты судьбу? Пытался ли ты когда-либо сопротивляться? Или тот раздражающий голод, что живет внутри тебя, очень сложно вынести, и ты всегда уступаешь собственному влечению?

Ты мог бы представить, что ты позволяешь одной из жертв пожить немного дольше, но в конце дня ты не можешь явить милосердие, поскольку ты при исполнении. Рука в руке, ты ведешь их по дороге судьбы.

Это должно быть трудно, выполнить твою работу, когда ты начинаешь узнавать ту жизнь, которую тебе предстоит отнять, хотя ты исполняешь свой долг без видимых усилий. Ты наблюдаешь за ними, прежде чем приблизиться вплотную, смотришь, кто они и чем заняты. И когда ты выпиваешь их душу, видишь ли ты слайд-шоу из прожитого?

Не могу представить, что это легкая участь, хотя ты раз за разом повторяешь одно и то же действие.

Сомневаешься ли ты когда-нибудь в ситуации, когда тебе заявляют «Я не готов»? Замедляет ли это процесс? Они сопротивляются, не хотят переплетать свои пальцы с твоими, пытаются убежать от тебя, поскольку они неким образом тоже кормятся на жизни, как и ты. Их топливо – моменты прошлого, воспоминания, опыт и другие люди.

Они не хотят, чтобы их время подходило к концу, и пытаются сопротивляться.

Они возражают против финального танца со Смертью.

Ты когда-нибудь испытываешь сожаление? Оглядываешься назад с мыслью, что сделал ошибку? Что может быть, им нужно было дать немного больше, чуть больше жизни, чтобы ее прожить? Я часто размышляю, не пятнают ли подобные воспоминания твои сны. Может быть, иногда, когда ты смотришь на звезды из глубин своего колодца, они представляются тебе коллекцией тех жизней, которые ты забрал?

После того, как они пожертвовали тебе все, что имели, они все еще находят способ, чтобы светить тебе.

Ты когда-нибудь выходишь из своего логова, чтобы посмотреть на то, что случается после? Ты выбираешься из колодца и неторопливо выходишь к жилым местам. Аура пылает для тебя, и ты кормишься, пожираешь надежды, мечты и воспоминания, пожираешь жизнь.

Задерживаешься ли ты после этого где-нибудь в укромном уголке?

Я никогда не забуду тот момент, когда я получил новости, узнал о том, что ты решил нанести удар по тому, кто был так близок ко мне. Я был ошеломлен, только и мог, что упасть на землю, задыхаясь под тяжестью вопроса «почему?». Видел ли ты это? Слезы, что текли по моим щекам, и то, как мое сердце разбилось вдребезги.

Узы, что некогда существовали, начали бледнеть и исчезать.

Я хочу неким чудом вернуться в прошлое и вмешаться, встать на колени и взмолиться, просить о милосердии иным способом, каким угодно способом: возьми мою жизнь, позволь жить ей. Услышал бы ты меня? Или зов Смерти слишком громок?

Ты вдыхаешь жизнь и выдыхаешь хаос. Устанавливаешь тикающую бомбу эмоций. Любившие тех, кого ты взял, получают новости, что рвут им сердце, они ошеломлены, и пытаются осознать, как им жить теперь, когда все изменилось.

Реакции бывают разными, от криков шока до ошеломляющей печали.

Когда звонят церковные колокола, размышляешь ли ты – не начало ли это похорон того, чью жизнь ты пожрал? Не думал ты ли ты когда-нибудь посетить церемонию?

Я всегда хочу знать, приходишь ли ты на похороны тех, кого я любил, проскальзываешь меж приглашенных и стоишь в задних рядах, чтобы выразить уважение тем, кого забрал.

Даже если ты разрываешь сердца, ты неким образом все равно делаешь так, что люди встречаются. Как ты это делаешь? Осознаешь ли ты, что именно творишь? Проведшие годы в разлуке приходят к единству после того, как теряют прекрасную душу. Я не уверен, что когда-либо смогу наградить тебя титулом «герой», но твое безумие приносит не только ядовитые плоды.

Ты осознавал когда-нибудь, сколько людей боится тебя?

Потому что я на сто процентов уверен, что я не один такой.

Я надеюсь, что это письмо застанет тебя в добром здравии.

Я уверен, что мы рано или поздно встретимся, но надеюсь, что скорее поздно, чем рано.

Джесс

Это сказка о принце и принцессе, о двух мужчинах, отправившихся на поиски, двух королевах и девушке по имени Мериголд.

Вы можете предположить, и не без основания, что это идеальные составляющие для истории.

Все началось в 1850 году, когда эльфы еще жили в Англии.

История говорит нам, что эти существа изначально пришли из Скандинавии, но у них всегда была привычка просачиваться во все пространства и все времена. Королевская семья эльфов, подобно многим другим, имеет обыкновение переезжать в зависимости от сезона, а время года для них может затянуться на десятилетия нашего мира.

Некоторые утверждали, что они принадлежали к народу духов, другие – что эльфы не более чем обычные мужчины и женщины, удлинившие жизнь с помощью алхимии, или продавшие душу дьяволу, который изменил их так, что они перестали походить на род людской. Третьи заявляли, что это отпрыски демонов, а четвертые, что они – мстительные души мертвецов.

Но в чем сходились все в Англии, так это в том, что эльфы порочны, и еще в том, что когда задета их гордость или нарушены границы их владений, то они обязательно потребуют возмещения.

А в качестве возмещения они забирают детей.

Принцесса Алиса, вторая дочь королевы Виктории и принца Альберта, исчезла третьего сентября, и ей было всего семь. Когда она во время утренней прогулки бросилась в лес, вскрикнув, что видит удивительно красивую лису, гувернантка попыталась остановить ее высочество.

Леса принадлежали королеве эльфов. Это знали все. Неписаный закон.

Но Алиса всегда была слишком любопытной по отношению к существам, на людей не походившим, и эльфы занимали ее воображение с того момента, как она достаточно выросла, чтобы осознать их существование. Позже люди начали сомневаться, видела ли она на самом деле лису, или рыжие волосы одного из подручных лесной королевы.

Гувернантка кричала впустую.

Примерно час она была уверена, что слышит пение Алисы, и она бежала за голосом принцессы, пока не обессилела. Слуга нашел ее лежащей на берегу ручейка, белой как мел и несущей всякую чепуху.

На поиски отправили несколько человек, но все быстро узнали страшную правду: Алиса исчезла. Она оказалась последней в длинной череде пропавших за год девочек.

Принцессы не было уже неделю, когда сын королевы эльфов появился в Виндзоре, чтобы предложить сделку от лица его матери. Королева Виктория попросила вернуть дочь живой и здоровой, и обещала дать за нее жителям леса любого жителя Англии.

Кого угодно, по их выбору.

Можно подумать, что в обмен на принцессу сгодится лишь очень важная персона, и что поиск займет длительное время, но сын эльфийской королевы дал ответ мгновенно. И он назвал имя – Мериголд Биф.

Никакого титула. Простая служанка в семье Синнетов, нанятая скорее из милосердия, чем из реальной нужды, лишь по той причине, что глава семейства пожалел красивую сироту. Но именно она, а не кто-либо иной, оказалась нужна эльфам.

Восемь девочек пропало, и теперь, по королевскому декрету, правительница лесного народа получила права на Мериголд.

Она стала девятой.

Исаак Файрфокс открыл глаза и уставился на свое освещенное луной отражение в зеркале. Этой ночью он выглядел точной копией отца, и вполне мог оказаться его призраком: серые глаза, квадратная челюсть, и намек на усы.

Мериголд всегда говорила, как они ей нравятся.

Мериголд.

Его потные волосы прилипли ко лбу, тело жаждало ее прикосновения, а в душе зияла открытая рана, заполненная кровью яма, расположенная там, где недавно билось сердце.

Исаак несколько раз глубоко вздохнул, принялся застегивать одежду негнущимися пальцами. Можно позвать слугу, но нет, этим вечером никто не должен знать, что он покидает дом.

Голова Исаака пульсировала от злых мыслей: почему? почему это оказалась именно она? чем Мериголд привлекла внимание королевы эльфов? Она была тихой, словно куколка, и нежной, более похожей на призрак служанки, чем на живую девушку.

Даже сам Исаак никогда не обратил бы на нее внимания, если бы не Джордж, ее сводный брат, что указал другу на сестру. И он влюбился с первого же мгновения, когда увидел ее за окном дома Синнетов, когда она стояла на коленях около печки, оттирая пол, медленно и тщательно.

Ее волосы вывалились из-под чепца, скрывая большую часть лица, а руки выглядели загрубевшими.

Таинственность, то чувство, что ее никто и никогда не узнает до конца, и делало ее столь желанной. Нанимателям не нравится смотреть на слуг как на людей – не очень комфортно воспринимать их как нечто большее, чем пару молчаливых рук, – но он-то узнал ее хорошо.

Он познал ее большее число раз, чем мог сосчитать.

И каждая их встреча таила риск, поскольку ее нужно было скрывать от общества.

Его взгляд бросил свет на Мериголд, поднял ее из темноты почти к божественности, и да, он поклонялся ей. Ее кожа была его алтарем, ее тело, плечи, ее губы, ее признания.

Но и чужие глаза, как выяснилось, следили за ней из лесных глубин Британии.

Исаак подошел к сундуку, что стоял в ногах кровати, и вытащил из него отполированный до блеска меч. Эта вещь поможет вернуть Мериголд, и он вернет ее сегодня, даже если для этого придется вырвать девушку из лап самой королевы эльфов. Даже если придется встретить лицом к лицу всех обитателей зачарованных чащоб, поглощающих любого, кто в них вступает.

На мече не лежало никаких заклинаний, но в них и не было нужды.

Всякому известно, что народ эльфов боится стали, железа и часовых механизмов. Именно поэтому их королева ненавидит всякие машины, особенно большие, для фабрик, и само собой, всех людей, что с ними связаны.

Пальцы Исаака пробежали по лезвию, он поймал в нем собственное отражение. Почему злобная тварь из всех жителей Англии выбрала Мериголд? Почему именно ее? Ту, кого он полюбил? Ей шестнадцать, куда больше, чем любой девчушке, которую правительница эльфов когда-либо забирала...

Говорили, конечно, что сын королевы интересуется человеческими женщинами, и по слухам, его, замаскированного под человека, видели в борделях Лондона... Но ведь Мериголд не походила на обыкновенную шлюху! Она всегда была откровенна с Исааком. Любила его всем сердцем – говорила об этом не раз.

Никакая добродетельная женщина не позволила бы эльфу ухаживать за ней, зная о ненасытной страсти мужчин этого народа к смертным пленницам из прекрасного пола. Сын королевы эльфов мог знать Мериголд, но она не могла и не должна была знать его.

Сердце Исаака дрожало.

В кофейнях и гостиных Лондона шептались, что сын королевы эльфов выше любого мужчины-человека, что во рту у него вместо зубов шипы, спрятанные под губами из лепестков, уши его остроконечны, подобно ивовым листьям, и что лунные блики навечно запутались в его волосах. Он двигался подобно текущей воде, и глаза его были сплошь черны, без намека на белок, и сияли они на лице, столь же древнем, как Стоунхендж.

Говорили, что Мериголд плакала, когда королева Виктория согласилась на обмен, что она умоляла о милосердии...

При мыслях об этом Исаак ощутил боль в сердце и даже вынужден был закрыть глаза: Мериголд наверняка испугалась до смерти, ведь и так она боялась почти всего в этом мире. И он, мужчина, которого Мериголд любила, которому доверяла, позволил эльфийскому принцу забрать ее!

– Добрый вечер, Исаак.

Он резко повернулся, но увидев знакомую улыбку, так похожую на его собственную, выдохнул с облегчением.

– Джордж, – сказал он, улыбаясь в ответ. – Друг мой.

Джордж Биф стоял в дверях. Высокий, приятной внешности, с головой в золотых кудряшках, наверняка похищенных у ангела, он мог бы стать наиболее завидным холостяком Лондона, если бы не его фамилия, Биф, которая просто чадила скандалом. Всякий, имеющий уши, знал о той интрижке, которую позволил себе отец Джорджа, и о ребенке, привезенном им из Индии.

Его жена предпочла яд жизни с позором его неверности, и вскоре старший Биф последовал за ней в могилу. Джорджу было около шести, когда все это произошло.

Сейчас ему исполнилось девятнадцать, и хотя в жилах у них с Мериголд текла одна и та же кровь, они мало походили друг на друга. Она взяла многое от своей матери точно так же, как он от своей, и если она выглядела темной и хрупкой, то он – широкоплечим и белобрысым, точно сугроб. Его наряды всегда немного отставали от моды, и случалось так, что он не менял костюм несколько дней.

Исаака все это давно не заботило.

У лондонцев отличная память, когда дело касается скандалов, но несмотря на это, Джордж Биф был для него лучшим другом и за три года знакомства помогал ему бессчетное количество раз.

– Королева эльфов достаточно уже подержала у себя мою сестру, – заявил Джордж, демонстрируя пистолет. – Настал час показать ей, как мы в Англии поступаем с ворами.

Исаак кивнул.

– Ты выглядишь бледным, – Джордж похлопал друга по спине. – Опрокинь стопку бренди перед тем, как мы отправимся в путь. Мериголд вряд ли захочет, чтобы от старой ведьмы ее спас какой-то молокосос. Разве не так?

– Нет... Да. конечно. Но мне не нужно бренди.

– Расслабься, Ис. Нам обоим не помешает капелька бренди сейчас и позже.

– Нет. Спасибо тебе, но нет. Я хочу, чтобы моя голова была чистой, – Исаак глянул на Джорджа и обнаружил у того на лице разочарование: Биф ненавидел, когда его советы не принимались во внимание. – Мы же собираемся войти в один из эльфийских лесов, – продолжил он с нервным смешком. – Сомневаюсь, что ее воины пьют бренди перед боем.

– Конечно, пьют... Может быть, нечто волшебное, нечто подобное нашему бренди. Эльфы – они гедонисты, – Джордж вынул из кармана фляжку; под его глазами лежали тени, почти такие же, что имелись и на лице Исаака. – Давай. Ее Величество простит нам эту маленькую шалость, особенно если мы накажем ее врага. Добавь огня в брюхо!

И он протянул булькнувший сосуд другу.

Исаак глянул на него с сомнением, но все же сделал глоток, и огненная жидкость ожгла его изнутри до пупка.

Он никогда особенно не любил бренди.

– Как ты можешь быть так уверен? – сказал Исаак, чувствуя, как легко делается на сердце. – Если королева Виктория останется в неведении по поводу нашего плана, то правительница эльфов точно узнает. Говорят, она чует любое движение в ее владениях. Она мгновенно определила, когда принцесса Алиса вошла в лес.

– Принцесса Алиса не была вооружена острой сталью, – Джордж схватил его за плечо. – Ты не ребенок. Ты не женщина. Ты тот, кто сможет убить любую эльфотварь. Ради Мериголд. Ты станешь героем империи, а для нее – не меньше, чем королем.

Исаак взял предложенный платок, и вытер пот с висков.

– Да, – сказал он. – Да. Ради Мериголд.

Джордж затушил лампу, и лишь затем отодвинул занавески и выглянул на улицу. Единственный свет, что позволял хоть что-то видеть, исходил от фонаря неподалеку.

– Кэб ждет нас у начала Говер-стрит, – сообщил Джордж. – И намертво запомни. Едва мы войдем, мы должны сопротивляться лесным звукам, ведь все там – предательский зов сирены.

Он одарил друга усталой улыбкой, которая, тем не менее, обещала завершение страданий.

Глаза Джорджа были голубыми как незабудки, и совсем не походили на сестрины.

– К утру Мериголд будет у нас. Представь, насколько сильнее она полюбит тебя!

Он всегда вселял в Исаака уверенность.

Тот глянул в зеркало последний раз, ощутил, как кровь начала согреваться в теле: верный меч на боку, и простое черное пальто поверх костюма, чтобы лучше укрыться в лесных тенях. Восемнадцатый день рождения отметил в апреле, но только сегодня в первый раз увидел, что из отражения на него смотрит мужчина.

Принцесса Алиса исчезла в лесу на берегах Шотландии, где королевская семья пребывала в то время, но все чащи острова принадлежали королеве эльфов. Это было подтверждено договором, когда люди только начали строить железные дороги, а правительница нелюдей принялась похищать девочек в отместку за разрушенные пейзажи, за дым и покрытые сажей деревья.

Эльфы предпочитали жить в невежестве дикости вместо того, чтобы пасть в объятия девятнадцатого столетия. И говорили, что их королева чувствует каждый шаг в любом из лесов страны точно так же, как человек ощущает биение сердца в собственной груди.

– Скажи мне, – Исаак осмелился заговорить, лишь когда они уютно устроились внутри двухколесного кэба, – это правда, что принцесса Алиса кое-что рассказала, вернувшись к родителям?

Джордж вздохнул:

– Глупое дитя. Увеселения королевы эльфов наверняка повредили ее разум.

– Но что-то она поведала? – упорствовал Исаак.

Его друг глянул в окно, туда, где бежали назад пустынные улицы Лондона.

– Мне рассказал слуга, – буркнул он наконец. – Принцесса рыдала по возвращении. Она объяснила матери, что вовсе не хочет жить с родными, и что предпочитает находиться вместе с другой королевой Англии.

Исаак вздрогнул:

– Почему, ты думаешь, ребенок так хотел остаться с эльфами?

– Ну как «почему», Ис? Я же говорил тебе. Развлечения лесной правительницы. Она заманивает детей крошками от пирога с тмином, и едва они съедят кусочек, то все, они околдованы. Именно поэтому она и выбирает девочек.

– Не очень уверен, что понял.

– Мальчика куда сложнее привлечь сладостями, поскольку мальчики думают. Предложи любому ребенку женского пола нечто красивенькое и сладенькое, так она слопает это без колебаний, – Джордж с сожалением покачал головой. – Ты заметил, что она посылает сына вести переговоры? Старая ведьма знает, что мужчину не обманешь!

Это могло быть правдой, особенно когда звучало из уст Джорджа, хотя Исаак в детстве был сам не свой от пирогов с тмином и за следом из крошек отправился бы куда угодно. У него не имелось сестер, чтобы сравнить вкусы, но мать обожала безделушки, и никто не стал бы спорить, что королева эльфов забирает только девочек, да и Мериголд всегда легко было умаслить маленькими подарочками...

Когда она капризничала, начинала бояться, что он оставит ее и тем самым разрушит ее жизнь, кулон или новый гребень мог утешить ее сердце.

В этом смысле девчонки напоминают сорок.

Но может быть, сын королевы эльфов предложил ей нечто большее, чем гребень, нечто из лесных сокровищ?

Нет, он не должен представлять Мериголд рядом с этим чудовищем!

– Так что, – начал Исаак просто для того, чтобы отвлечься, – принцесса так и заявила собственной матери?

– Ее величество была, само собой, ошарашена, и с тех пор почти не видится с дочерью. Никто, даже принц Альберт, не смеет в ее присутствии упоминать о королеве эльфов, – Джордж усмехнулся. – Если она не изменит своего дурного отношения к лесным тварям, то ты можешь выйти из этой истории с рыцарскими шпорами.

Другой молодой человек, услышав такое, нарисовал бы в уме картину будущей славы. Но Исаак ощутил лишь душевную боль, ведь если он станет рыцарем, то ему еще сложнее будет видеться с Мериголд.

Все их предыдущие встречи таили опасность, как для его социального положения, так и для ее репутации. Джордж, который всегда все устраивал и стоял на страже, защищал и друга, и сестру.

– Как и ты, – отозвался Исаак неестественно веселым голосом. – Ты познакомил меня с Мериголд, и если бы не ты, Джордж Биф, то ни ты, ни я не сидели бы в этом кэбе.

И он позволил себе удовольствие обратиться мыслями к тому моменту, когда Джордж вывел ее из дома Синнетов. Как она взглянула на него с таким ужасом и неуверенностью, а в ее глазах отражалась луна. Исаак прошептал ее имя и заглянул в эти глаза – полные тайны и тьмы, обещания тысячи секретов.

Он все еще видел во снах ту первую ночь, которую они провели вместе.

– О, все, что я сделал – всего лишь позволил вам увидеться, – сказал Джордж мягко. – Я был бы плохим братом, если бы позволил сестре зачахнуть в одиночестве. Все, что ей хотелось с момента, как она положила на тебя глаз, так это стать твоей женой.

Услышав такое, Исаак даже вспотел.

Единственное, чего он никогда не делал Мериголд, было предложение.

Это невозможно. И будет невозможно. Слишком далека она от него: сирота, служанка с кухни, отпрыск офицера Ост-Индской Компании и его индийской любовницы. Джордж – это все, что осталось от ее английской семьи, и он сам едва держался на краю бедности и не мог содержать сестру. Только сострадание людей, помогавших ему, не позволяло отпрыску рода Биф оказаться на улице. Все, на что его хватало – нищенская мансарда на Эрлхэм-стрит.

Как несправедливо, что столь доброму малому приходится жить в таких жалких условиях!

Исаак прижался лбом к окну: мать хотела, чтобы он женился на Анне Конвей, которая принесет с собой большое приданое и уважаемое имя, но даже если этот брак состоится – он знал, – он будет не в силах отказаться от Мериголд.

Она – сплошь мягкость и невинность, и она знает, когда женщине надо молчать. Анна – красива, но слишком холодна и прямодушна.

Эх, если бы королева эльфов забрала ее!

Показался лес, и кэб тут же остановился.

Джордж забарабанил по потолку:

– Давай, вперед! В чем дело?

– Я не смею ехать дальше, сэр, – отозвался возница. – Королева эльфов увидит нас.

– Черт тебя возьми! – Джордж щелкнул языком. – Пойдем так, Ис. Времени нет.

Они выбрались из кэба, Исаак заплатил вознице целый фунт, в два раза больше, чем надо. Тот мог заработать много более, сумей он продать газетам историю о том, как почтенный Исаак Файрфокс нарушил закон, но они могли надеяться, что у него на подобное не хватит ума.

Лес был одет в золото и багрянец, хотя эти цвета выглядели холодными, пустыми и ненастоящими, словно богатый наряд, оставленный гнить на мертвеце. Исааку казалось, что глядя в чащу, он теряется, как при курении опиума, и видит вещи, которых на самом деле нет.

– Исаак, – сказал Джордж. – Помни, что я тебе сказал. Не иди за музыкой. Игнорируй любые необычные звуки или вспышки света... – он положил руку на пистолет. – Королева эльфов похищает маленьких девочек. И она не готова встретить мужчин. Понимаешь?

Исаак кивнул:

– Бог будет с нами, Джордж.

Кривая усмешка появилась у того на губах:

– Бог не заходит в эльфийские чащи.

Держась вместе, они двинулись к деревьям, и едва переступили границу, как темный туман закружился вокруг, полез в горло. Исаак похолодел, но не остановился.

Мериголд ждет их!

Когда человек вступал на любое из покрытых лесом пространств в Англии, он входил в единую эльфийскую чащу, по крайней мере, если верить сказкам и легендам. Только принцесса Алиса вернулась из мира древней королевы, и она ничего не рассказала о своем заключении. Дебри существовали в своем собственном пространстве, и тот, кто углублялся в них слишком далеко, не находил пути обратно.

Если путник был достаточно удачлив, чтобы выйти на открытое место, он мог обнаружить себя в тысяче миль от точки входа, как тот человек, что пошел за хворостом в Хэмпшире, а выбрался в Гэллоуэе.

Когда туман рассеялся, Исаак вздрогнул – горький ветер хлестнул его по лицу, раздражая и возбуждая, а потом неожиданно стих. Как будто бы ветер оказался дыханием леса, и рот чащи внезапно и полностью закрылся.

Они стояли на опавших листьях в тишине, густой, напряженной, почти невыносимой, и ботинки утопали в листве по щиколотку.

Джордж зажег прихваченную с собой лампу.

Исаак с большим трудом осмелился подать голос:

– Говорила ли принцесса Алиса, где прячется королева эльфов?

– Нет, но эльфы имеют сродство с тисовым деревом, – Джордж поднял лампу выше. – Если мы начнем сдирать с одного из них кору, то местные быстро появятся, а затем отведут нас к своей повелительнице.

Мысль о том, чтобы причинить дереву вред, заставила его похолодеть, ведь нет большего оскорбления для эльфа, но Джордж наверняка был в курсе. Будучи человеком разнообразных интересов, с неутолимой жаждой знаний, он знал больше о хозяйке лесов, чем многие ученые.

Они прошли немного дальше, и каждый шаг отдавался хрустом под ногами, и звук этот терзал нервы Исаака. А когда он наступил на сухую веточку, то раздался звук подобный выстрелу, и за ним последовало громогласное эхо.

Пот закапал со лба у юноши, и в этот момент он поклялся бы, что обнаружил зеленые глаза среди листвы.

– Я не вижу тиса, – пробормотал Исаак.

Деревья, к какой бы породе они ни принадлежали, выглядели невероятно высокими; даже их нижние ветви находились выше, чем он смог бы дотянуться, даже добросить камнем. На первый взгляд лес казался обычным, если не обращать внимания на колоссальные стволы, но затем зрение Исаака обострилось и он начал замечать детали: золотая живица бежала из трещин в ко-ре, сами трещины светились полыхающим алым огнем.

Как будто вся чащоба была не более чем маской, и за ней скрывался яд, яд королевы эльфов, что сочился через разломы. Все омывало зеленоватое тошнотворное свечение, и все выглядело изогнутым, искаженным – как будто Исаак смотрел через донышко бутылки, или разглядывал картинку, напечатанную в газете, и скомканную так, что углы находились ближе, чем центр.

Он ощущал головокружение, страх и нехватку воздуха в груди одновременно.

Всего несколько шагов, и Исаак целиком потерял ориентацию, как после целой бутылки спиртного.

Джордж тоже зашатался, его шаги выглядели поначалу уверенными, но сейчас его мотало туда и сюда, и лампа в руке качалась. Глядя на друга, Исаак ощутил тошноту.

– Она, должно быть, уже знает, – прошептал он. – Знает, что мы явились к ней.

– Она знает, – голос, произнесший эту фразу, прозвучал так близко, что он почти ощутил чужое дыхание.

Исаак крутнулся на пятках, хватаясь за меч.

Позади не оказалось никого, лишь краем глаза заметил метнувшуюся прочь тень, и хихиканье, тоненькое, почти детское, заставило холод побежать по спине. Повернулся еще раз с хриплым криком, чтобы встретить врага лицом к лицу, но увидел только вспышку красного, исчезающую в зарослях.

– Что это? – прошептал Джордж. – Исаак?

– Эльфы. Они уже явились.

Легендарные рыжие волосы, именно то, что заманило принцессу Алису в чащу. Алыми шевелюрами обладали не самые могущественные представители лесного народа, но не менее опасные.

И они обязательно доложат повелительнице о появлении чужаков.

– Я слышал... – язык Исаака еле шевелился. – Голос.

– Голос сына, слуги, часового.

На этот раз Джордж тоже вздрогнул, в глазах его блеснул свет лампы.

Вокруг них сухие листья зашуршали и затанцевали, восставая из своей могилы. Закружились пылающей колонной, задвигались так, как мог бы перемещаться танцор на балу в Пандемониуме, вспыхивая тут и там «огнями» осеннего багрянца.

Потрясенный увиденным, испуганный до полусмерти, Исаак обнажил меч. Колонна ужалась, обрела заостренные грани и углы, и свернулась в человекоподобную фигуру: мужчина, бледный, босоногий, почти обнаженный, лишь обтрепанные штаны стояли между ним и потерей приличий, серебристо-зеленые и отделанные блестящим мехом.

Льняные волосы расплескивались по его плечам и падали до пояса, липли к коже, словно их хозяин только что вышел из воды. Тело его бугрилось мускулами и жилами.

– Мужчины, – сказало это жуткое существо. – Человеки. В эльфийской чаще.

Остроконечные уши красноречиво говорили, кто перед ними, а черные без белков глаза сообщали о том, из какой семьи этот уроженец леса: дыры, ведущие в забвение. Отпрыск королевы эльфов.

Исаак сжал рукоятку меча так, что побелели костяшки пальцев, и выставил оружие перед собой. Некогда он видел иллюстрации из «Панча», на которых художники изображали лесной народ, но никогда он не испытывал такого ужаса, как в этот момент – никакая иллюстрация не передаст, как чудовищное создание вытягивает тепло из воздуха, не отразит чувство, что перед ними скорее стихия, чем нечто живое, не нарисует уверенность, что этому не обязательно выглядеть наподобие человека.

Принц находился здесь с тех времен, когда мир был молод.

Это Исаак понял сразу.

– Мы пришли за Мериголд Биф, – сказал он, пытаясь справиться с дрожью в руках. – Скажи нам, где вы держите ее!

– Не разговаривай с этим, Исаак! – пистолет Джорджа оказался нацелен между глазами, похожими на дырки от сучков. – У него нет власти над честной сталью!

– А так ли это, человек из плоти? – промурлыкал сын королевы эльфов. – Люди верят почти во все, что рассказывают друг другу в кофейнях. Если все об этом говорят, то это правда. Веришь ли ты всему, что слышал о нашем народе, Исаак Файрфокс? – принц сделал шаг. – Веришь ли ты всему, что слышал обо мне?

Черные глаза смотрели прямо на него, пронзая кожу, плоть и душу.

Исаак сглотнул слюну, что стала кислой – когда он взглянул в эти очи, то увидел мир, лишенный порядка, хаос, что возник задолго до начала истории. Несмотря на все те байки, что ходили по Лондону, он не сумел бы представить это... эту вещь в борделе на Ковент-гарден!

– Скажи нам... – рот пересох. – Скажи нам, черт тебя возьми, где Мериголд?

– Мериголд Биф в безопасном месте, – прозвучала холодная отповедь. – Абсолютно в том же, где находилась и принцесса Алиса. Как жестоко было с вашей стороны забрать ее! Она покинула нас без малейших повреждений, но Мериголд намного старше. Она отведала наших яств и пила наш мед, и если она оставит лес, то умрет.

– Ложь! – прохрипел Джордж. – Вы околдовали принцессу и украли мою сестру! Приведи нас к ней немедленно, или я заставлю королеву эльфов понять, что такое – терять одного из членов своей семьи.

Лесной принц склонил голову к плечу.

– Ничего себе. Ты собираешься нарушить закон, установленный твоей королевой?

– Законы Англии никогда не помогали мне. И точно так же не помогли моей сестре, – Джордж смотрел на врага, не отводя взгляда. – Мериголд нужно, чтобы брат был рядом.

– Может быть, ее брату нужно, чтобы она была рядом, Джордж Биф?

Исаак вытаращил глаза: о да, одну вещь слухи изобразили без преувеличения, а именно улыбку этого существа.

Все выглядело так, будто стебель розы был разорван на части, и каждый шип воткнут на свое место в угольно-черных деснах. Алый язык медленно скользил по ним.

– Ее вовсе не порадует то, что ты явился за ней, – заявил сын королевы эльфов. – Она не сказала ни единого доброго слова о вас, джентльмены. Ни единого.

Так что, лесная ведьма уже знает о них? И не потому, что эльфы быстро бегают...

Исаак попытался отыскать собственный голос, чтобы упасть на колени и умолять о том, чтобы Мериголд оставили жизнь. Но в этот момент лопнуло терпение Джорджа.

– Нет! – закричал Исаак, но слишком поздно.

Пуля пронзила тело принца там, где у людей находится сердце, и сын королевы эльфов глянул вниз с любопытством.

– О, Англия, – сказал он. – Когда же ты научишься?

И раскрошился в пустоту, наземь осела груда листьев.

Исаак все же рухнул на колени.

– Джордж! – задавленно воскликнул он. – Он мог привести нас к Мериголд! Почему, ради всего святого, ты подстрелил его?

– Он завел бы нас в ловушку, – отрезал Джордж. – Ты же видел его ужасный рот? Говорят о розах без шипов, но эльфы – это розы без цветков.

– Ты убил ее сына! Их принца! – Исаак пошарил в листьях. – И если начнется во...

– Черт тебя побери, мы уже воюем, Исаак! Моя бедная сестра находится в тюрьме! – рука Джорджа не дрожала, пистолет был наготове. – Поднимайся. Помоги найти тис.

– Да, конечно, тис...

Исаак почти забыл, что они искали какое-то дерево.

Точно, нужно отыскать тис и оторвать кусок коры, и тогда эльфы непременно появятся и отведут гостей к королеве.

Джордж протянул руку, и Исаак ухватился за нее, а когда поднялся, то вытер манжетой пот с верхней губы, ощутив при этом вкус соли и собственного страха.

Когда они двинулись с места, груда листьев не пошевелилась.

Исаак не мог выкинуть из головы мысли о том, что случится позже – если он выйдет из этого леса с Мериголд в руках, то все перестанет иметь значение, ее благодарность, даже ее измена.

Тис.

Нет, он знал, как выглядит тисовое дерево – он часто видел их в детстве, в Суррее.

Исаак последовал за Джорджем в сумрак, слегка пошатываясь, а когда оглянулся через плечо, то смог различить траву на лужайке у опушки, и фонарь на крыше двухколесного кэба, но этот фонарь удалялся.

– Джордж, – позвал он. – А мы не заблудимся здесь?

– Ни в коем случае. Как только королева эльфов умрет, ее чары исчезнут.

– Ты уверен в этом?

– Ни в чем нельзя быть уверенным, когда дело касается эльфов, – сказал Джордж. – Моя интуиция говорит, что это так, и я безоговорочно ей верю. Я верю, например, что ты любишь Мериголд так же пылко, как она любит тебя, и разве это не правда? Я верю в то, что в один прекрасный день ты станешь ей хорошим мужем, и я знаю, что ты своими поступками докажешь мою правоту, – он переступил через корень. – После всего, что случилось, ты должен сделать ей предложение. Ты должен жениться на ней, Исаак.

– Ну, вряд ли сейчас хороший момент для того, чтобы говорить о браке...

– Ты слишком долго тянул. Репутация Мериголд сейчас в опасности!

У Исаака в голове не оставалось места для мыслей подобного рода.

– Ее репутация? – непонятно почему он хихикнул: этот лес портил его мозги. – Мериголд отдали эльфам по королевскому декрету. Само собой, никто не спросит...

– Ее честь никогда ранее не была под угрозой, ведь я был рядом, чтобы защитить вас обоих, но ведь она провела среди эльфов три дня! – Джордж бросил на друга скорбный взор. – Беззащитная... Одинокая... Ты видел это существо... это животное!

– Мериголд никогда...

– Конечно, нет, Исаак, но Лондон – гнездо болтунов и выдумщиков, и сейчас они чешут языки, размышляя, как может добродетель женщины выжить в подобной дикости! Никто не поверит, что ее не тронули!

И как только Джордж сказал все это, самым серьезным тоном, как Исаак услышал музыку. Сначала она зазвучала слабо, почти неразличимо, но вскоре подавила все остальные звуки.

– Ты это слышишь? – спросил он, но Джордж уже убрел дальше, и свет от лампы переместился вместе с ним.

Исаак тяжело, шатаясь, повернулся, и уставился в туман.

– Он назвал нас «жестокими», – пробормотал он, не понимая, к кому обращается, – за то, что мы забрали принцессу Алису.

Свет полыхал меж деревьев, небесно-голубой и пульсирующий.

Он шагал вслед за песней, забыв о Джордже, о Мериголд, о сыне королевы эльфов. Каждая сказка предупреждала об опасных голосах зачарованного леса, о кругах камней, что прячутся в траве и берут в плен любого, кто только посмеет забраться внутрь. Но хотя Исаак знал все это, знание это будто вымыло из разума, настолько основательно, что оно перестало иметь значение.

Чаща выглядела безопасной, и нечто чудесное ждало его там, где пылал синий огонь, нечто такое, что положит конец всем его страданиям, и нужно всего лишь дойти, добраться...

Вскоре юноша зашагал уже по берегу ручья, в водах которого сновали рыбы с радужной чешуей. Их острые зубы напоминали иглы, торчавшие из вывернутых наизнанку ртов.

Исаак зашел в воду и, зачерпнув полные ладони, увидел собственное отражение. Точно такое же, как изучал не так давно – или давно? – в зеркале, но более счастливое и без налитых кровью глаз.

Моргнув, обнаружил, что стоит у входа в пещеру.

Пошатываясь, точно пьяный, Исаак вошел в нее, его рука в перчатке скользнула по камню, а при вдохе в легкие попал неземной, сладкий аромат.

– Исаак... – некто позвал его. – Исаак...

Сам ветер шептал его имя.

– Мериголд, – сказал он.

– Исаак...

Юноша заставил себя двинуться дальше, болезненно цепляясь плечами за стенки пещеры, расплескивая холодную воду. Слепой и глухой, он ударился головой о выступ скалы, но боль оказалась смыта мыслью о том, что Мериголд должна находиться по другую сторону этой преграды.

Он должен вернуть ее. Она должна снова быть его любовью.

Свод над головой исчез, и Исаак прикрыл глаза ладонью – свет обрушился сверху, ослепляющий солнечный свет, из белого превратившийся в янтарный там, где он пробивался через полог из листьев цвета охры. Птицы чирикали на спускающихся к земле ветвях, а те были усажены плодами всех цветов радуги.

И никаких признаков ночи, что царила на другой стороне...

Он стоял на укромной поляне, видел крохотный рай, укрытый в недрах чащобы, и всюду тут были женщины и девочки. Малышка в золотых браслетах со смехом каталась по траве, по ее щекам и лбу скользили тени от листьев, несколько девочек-подростков не старше четырнадцати ловили рыбу с помощью острог, другие танцевали, собирали фрукты или плели венки из цветов.

У одной из женщин лицо покрывали морщины, а волосы отливали серебром, и вот она держала младенца.

Они все были просто одеты, многие в штанах, другие в юбках, подвернутых до колена, третьи в платьях, выглядевших так, словно их сшили из живых бабочек.

Исаак никогда не видел столько девочек вместе, и без сопровождающего.

Был ли это мираж? Густой запах цветов одурял, от него кружилась голова...

И там, где ручей заканчивался, впадая в глубокий и чистый пруд с водопадом, находилась женщина, чьи волосы сверкали подобно наилучшему лаку. Облегавшее ее фигуру нефритово-зеленое платье было подтянуто так, что виднелись загорелые тонкие лодыжки.

Держа кувшин, она лила воду на свои волосы, обновляя их блеск.

Глаза закрыты, а голова – склонена к плечу.

Исаак смотрел бы на эту женщину вечно, настолько мирной она выглядела.

– Мериголд, – выдохнул он, не в силах сохранять молчание, и повторил, громче: – Мериголд!

Она повернулась в его сторону, ее глаза раскрылись, и Исаак невольно заулыбался: она жива! И вместо того, чтобы сделать ей выговор за неподобающий наряд, он побежал к любимой, вытянув руки.

Она закричала.

Исаак резко остановился.

Мериголд отшатнулась от него, сползая по камню, на котором сидела, пока не оказалась по колено в воде.

– Нет, нет, – сказала она, и крикнула в сторону поляны: – Приведите королеву! Почему никто из вас, ради неба, не остановил его?

Девочки на поляне дружно повскакали на ноги.

– Мать! – закричали они хором. – Мать, помоги Мериголд!

Зов обежал прогалину, будучи подхвачен всеми без исключения, пока не превратился в колокол, звон которого полетел через лес. Исаак едва обратил на это внимание, все, что он мог – это смотреть на Мериголд, и казалось, что все, что она может – смотреть на него, но ничего знакомого не осталось в ее милых чертах.

Он не мог поверить, но на ее лице читался вызов!

– Оставь меня, Исаак Файрфокс, – сказала она дрожащим голосом, подол ее платья колыхался на поверхности воды. – Позволь мне уйти.

– Ты околдована, – он протянул к ней руку. – Королева эльфов похитила тебя. Милая, я могу забрать тебя назад.

– Назад к чему? – Мериголд покачала головой. – К жизни домашней служанки? Которую сдают внаем, точно вещь? – она отступила еще дальше от берега. – Она говорит, что он убьет меня. Джордж. Он же всегда этого хотел, ты знаешь. Если я вернусь в ваш мир, то надолго там не задержусь. Я пожалела тебя однажды, ведь тебя обманули, но я не могу простить тебя. Я не могу простить тебя за то, что ты не видишь ложь Джорджа.

Она никогда не разговаривала с ним подобным образом.

Обычный трепет исчез из ее голоса, и тот зазвучал холодно и твердо.

– Ложь? – спросил он. – Мериголд, что, ради всех святых, ты имеешь в виду? Никто не сдавал тебя внаем.

– Посмотри на Джорджа, загляни внутрь себя. Неужели ты никогда не догадался, что когда я плакала, я делала это потому, что боялась, а не потому, что была счастлива? – она скрестила руки на груди, точно закрывая щитом собственное сердце, и стала выглядеть такой юной и хрупкой, такой похожей на его Мериголд. – Теперь я знаю. Знаю, что я целостна, сильна, что свободна делать со своей жизнью то, что сама хочу. Тебе никогда не забрать меня отсюда подобно тому, как королева Виктория забрала Алису. Подобно тому, как мой отец отобрал меня у матери.

– Мериголд, достаточно! – понятно, что ее разум отравлен дурными чарами королевы эльфов, но он начал злиться. Он преодолел все препятствия ради нее, и для того, чтобы услышать, как она называет брата убийцей и вспоминает мать, которую не знала. – Ты слегка не в себе, моя любовь. Ты смущена и испугана.

Она вскинула подбородок:

– Мне кажется, я разумна и наделена зрением, и могу решить, кто я и где нахожусь! Сейчас я больше в себе, чем когда-либо ранее!

– Раньше ты была идеалом! – горло его перехватило. – Ты и сейчас идеал, Мериголд!

– Нет, я была угодливой, – сказала она горько, – поскольку такую меня хотел ты. Исаак, он всегда знал все о твоих желаниях. Мой брат знает, какие женщины тебе по вкусу – мягкие в речах, умеющие льстить тебе и глупо хихикать над твоими шуточками!

Она ударила рукой по воде, полетели брызги, а Исаак отпрянул.

– Он шантажировал меня! Он считал, что это я разрушила всю его жизнь, стала причиной смерти его матери, и навлекла позор на его фамилию! Решил это еще в детстве! Увидев меня в колыбели, он поклялся, что я за все заплачу! Отдам ему долг, выйдя за тебя замуж, даже если после этого я до конца жизни пробуду в отчаянии! Его не волнует мое счастье, не волную я, его интересует только его собственная репутация! – лицо Мериголд исказилось, слезы заблестели в глазах. – Ох, Исаак, неужели ты до сих пор не видишь?

Его слуха коснулось шуршание – дети сыпали из корзин сухие листья, укрывая землю настоящим ковром.

Это не могла быть Мериголд.

– Он использовал нас обоих! – выплюнула она. – Он сказал мне, что убьет меня, если я откажусь делать то, что он хочет, тогда, в первый раз... и позже он обещал уничтожить меня, если я не стану для тебя идеальной любовницей. Он бы сказал Синнетам, что мы встречаемся, и позволил бы им захватить нас во время свидания. Вспомни, ведь он устраивал наши встречи! Разве не так? Он всегда знал, где мы и когда.

Мериголд вышла из воды, струйки потекли с ее волос, с промокших рукавов.

– Он стал твоим другом лишь потому, что посчитал тебя слабовольным. Мой брат всегда умел говорить и убеждать. Если бы ты женился на мне, если бы тебя удалось в конце концов убедить взять меня замуж... он верил, что род Бифов вернет прежнюю славу, а ему не придется жить в нищете, – она покачала головой, грустно улыбнулась. – Никогда я не была твоей. Я не люблю тебя. И никогда не любила. Если я для тебя хоть что-нибудь значу, оставь меня в покое!

Исаак почти задыхался.

– Я не могу оставить тебя, – он не мог понять и не желал понимать. – Джордж сказал мне... Он сказал, что ты любишь меня, что ты хочешь видеть меня...

– Служанка с кухни в доме, где ты никогда до тех пор не был. Когда, по-твоему, страсть к тебе помутила мой разум?

– Ты увидела меня из окна!

Во взгляде ее появилась жалость:

– Ты на самом деле веришь, что возможно влюбиться в человека, увидев его через окно?

Он не мог выносить этого, не мог смотреть на нее, зная, что она убежит, если только он попробует схватить ее, просто сделает шаг.

– Мериголд, иди сюда.

Исаак услышал крики девочек, и звук этот вырвал его из воспоминаний.

Обернувшись, он увидел, что на поляну вступил Джордж, и что дети разбегаются от него, взывая к Матери.

– Мой друг... – сказал он слабо.

– Мериголд, – сказал Джордж, игнорируя спутника, – ты перестанешь корчить из себя дуру и выйдешь из воды. Немедленно подойди к нам.

Она отступила на глубину, споткнулась, но отошла еще дальше, так что вода поднялась ей до талии.

– Нет, Джордж! – воскликнула девушка, глаза ее вспыхнули. – Я слышала достаточно твоих угроз, и сыта твоими замыслами по горло!

Джордж щелкнул языком:

– Видишь, Исаак. Околдована, как я и говорил, – и он направился к сестре, что выглядела обезумевшей от гнева. – Мериголд, я бы не хотел причинять тебе вред...

– Тогда оставь меня в покое!

Исаака перекосило от ее пронзительного голоса.

Она не могла так разговаривать, только не Мериголд... Джордж прав!

– Ты впадаешь в истерику, сестра, – Джордж был, как всегда, спокоен и невозмутим, он смотрел на девушку немигающим взором того сорта, каким охотник вынуждает оленя замереть на месте перед тем как выстрелить. – Мериголд, Исаак дал мне слово, что он женится на тебе, когда ты вернешься в Англию. Разве это не прекрасно? Ты станешь Мериголд Файрфокс, респектабельной дамой в Лондоне, при муже, что тебя обожает... Твоя репутация не будет разрушена, а наша фамильная честь восстановлена. Вот увидишь.

Но Исаак никогда не обещал на ней жениться!

Джордж ведь должен знать, что это невозможно, он должен знать, что Исааку предстоит ухаживать за Анной, ведь они говорили обо всем этом столько раз...

– Репутация! – Мериголд рассмеялась. – Наш отец использовал мою мать, чтобы удовлетворить свою похоть, затем похитил ее новорожденного ребенка, а мать оставил гнить... и она ведь не единственная женщина, что пострадала от подобной участи, – несколько мгновений ее глаза блестели от слез, но затем те вновь уступили место гневу. – Ты использовал меня, чтобы заполучить то, что тебе хотелось. Точно так же, как и Исаак. А теперь вдруг моя репутация под угрозой! Ты в самом деле желаешь знать, почему я хочу остаться здесь?

Пистолет Джорджа оказался нацелен ей прямо в сердце.

– Джордж! – воскликнул Исаак. – Как смеешь ты угрожать ей?!

– Не будь тряпкой. Я выстрелю в нее, если это позволит сохранить ей жизнь, – огрызнулся его друг. – Хороший хирург извлечет пулю без труда, так что у нее останется только маленький шрам.

– Стреляй тогда! – сказала Мериголд до того, как Исаак успел выразить протест. – Застрели меня. Как человек чести, – она развела руками. – Он все равно убьет меня, Исаак. Королева эльфов знает будущее. Если ты позволишь ему забрать меня обратно, то он задушит меня до того, как мне исполнится семнадцать. Тебе он скажет, что я убежала к матери, пытаясь ее найти, и утонула в море, придумает сказку, поможет тебе забыть. Никто не узнает правды.

Сердце Исаака разбилось, он был статуей, по которой слишком сильно ударили резцом, побежали трещины, полетели осколки. Глаза его стали вдруг горячими и мокрыми.

Джордж утверждал, что он делал все исключительно для сестры, чтобы она получила шанс на любовь с мужчиной более высокого социального положения. Но не мог ли его дорогой друг оказаться не более чем сводником, паразитом с видами на состояние Файрфоксов? На самом ли деле он верил в намерение Исаака жениться на Мериголд, не задумываясь, что репутация друга может пострадать?

Это оказалось больше, чем он мог вынести.

И как представить, что Джордж, лучший друг, способен на такое...

Поднялся ветер, забормотал на тысячи голосов, понес рассыпанные всюду листья. Лившийся через кроны свет исчез, небо стало тускло-серым, цвета олова, и Исаак ощутил, как холодок пробежал у него по спине.

Земля в центре поляны треснула, и из нее появилась женщина, сначала голова, затем плечи, и вот она уже поднялась в полный рост: кожа темна словно черная кора, волосы как венок плюща, а из одежды лишь вуаль из паутины, и за ней, хорошо различимые, сверкают те же черные глаза, что они видели на лице принца.

Из недр явилась сама правительница эльфов, другая королева Англии, создание, похитившее находившихся в лесу девочек, силой забравшее их у любящих родителей.

Существо, повергшее в страх целую страну.

– Уходите, – произнесла она голосом, подобным шелесту бури.

Исаак снова вытащил из ножен меч.

Оказалось не так сложно убить сына королевы эльфов, а теперь он еще и боялся куда меньше.

– Я не уйду без девушки, – заявил Джордж. – Освободи мою сестру от заклинаний! Или я застрелю тебя! Я застрелю тебя, как то порождение ада, твоего сына!

– Мы с Викторией заключили сделку. Жизнь за жизнь, – лес вокруг зарябил, когда королева сдвинулась с места, частью шагая, частью наплывая, точно видение из кошмара. – Уходите.

Мериголд с плеском выбралась на берег и рванулась к лесной ведьме.

Джордж ухитрился перехватить ее за плечо и, несмотря на сопротивление, подтащил к себе. После чего подсунул ствол под подбородок сестры, и она вскрикнула, издала хриплый, полный ярости звук.

Грудь ее вздымалась.

Королева эльфов наблюдала за происходящим, и лицо ее за вуалью ничего не выражало.

– Исаак! – воскликнула Мериголд. – Исаак! Ты должен увидеть, что он такое!

– Тихо! – Джордж перевел взгляд на королеву. – Держись в стороне и дай нам уйти.

– Если она покинет наш лес, – прошептала владычица эльфов, – она умрет молодой.

Исаак сглотнул:

– А принцесса Алиса?

Когда королева эльфов повернулась, чтобы посмотреть на него, то показалось, что весь лес сдвинулся вместе с ней. Листья и соцветия прилипли к ее мантии, со всех сторон донеслись лихорадочные птичьи трели, ветер завздыхал в кронах.

Исаак порядком струхнул, но все же спросил:

– Принцесса тоже умрет молодой?

– Ее свадьба пройдет под сенью смерти, она будет испытывать печаль всю жизнь и не переживет собственной матери, – проговорила королева эльфов. – Еще двое умрут ранее, чем начнут жить по-настоящему. Она была бы счастлива в зачарованной чаще.

– Она защищает нас, Исаак! – сказала Мериголд, ее голос прозвучал хрипло и напряженно. – Королева эльфов оберегает нас от вреда, от того, чтобы мы погибли! Пойми, нас доставляют сюда, чтобы уберечь от ужасной судьбы, чтобы даровать нам счастливую жизнь! Она добра к нам! Она увидела в пруду, что Джордж обязательно...

– Загадки и богохульство! – Джордж стиснул плечо сестры. – Назад в Лондон! Именно туда лежит наш путь! Исаак, держись рядом со мной, – в лице его не осталось и кровинки. – Нужно забрать Мериголд из этого проклятого места. Она нуждается в защите мужчины, а не этого чудовища!

Исаак заколебался.

Он должен прислушаться к словам Мериголд, он всегда думал, что любит ее... только он любил видимость. Что бы она ни говорила о Джордже, правду или нет, он был с ней одной крови, и он хитроумен, он знает, что для нее лучше. И оставить девушку с этой тварью, словно вышедшей из пекла, умеющей пользоваться заклинаниями – все равно, что обречь ее на смерть.

– Нет, Мериголд, – сказал Исаак. – Я слишком сильно хочу тебя.

Она закрыла глаза и отвернулась.

И в этот момент рядом с королевой эльфов появился ее сын.

Исаак, собственными глазами видевший, как тот был убит, похолодел до мозга костей.

– Если мы, народ эльфов, и имеем какие-то слабости, то мы позаботимся, чтобы люди о них не узнали, – широкая улыбка обнажала все те же жуткие шипы в черных деснах. – Я вопрошал тебя, Исаак Файрфокс – веришь ли ты всему, что слышал обо мне? Ты поверил, что девочек легко заманить, ты поверил, что меня можно погубить с помощью железа.

Сталь не причиняла им вреда.

Это все ложь, все целиком – ни на чем не основанные слухи из Лондона.

И у них на самом деле не было оружия, ничего, что поможет выбраться отсюда.

В тот момент, когда Исаак понял, насколько серьезную ошибку они совершили, Джордж побежал, волоча Мериголд за волосы. Она закричала от боли, злости и страха. Оказавшись за спиной друга, Исаак отчаянно замахал мечом, пытаясь удержать на расстоянии сына королевы эльфов.

– Прочь, негодяй! – заорал он, не понимая, пытается ли сражаться за жизнь Мериголд или защищает Джорджа, или просто намерен сохранить собственную жизнь.

Исаак рассек эту мерцающую кожу, но из раны потекла живица и полетели мухи. Тысячи мух. Он закричал, когда они окружили его, оказались со всех сторон, скрыли все остальное.

Напоследок он увидел улыбку с шипами розы вместо зубов.

Наверняка прошли часы до момента, когда Исаак очнулся.

Джорджа не было видно, меч лежал затупленный и испачканный среди листвы, и слишком далеко, чтобы его схватить.

Королева эльфов и ее сын стояли рядом.

Измазанные кровью рты. Сверкающие черные глаза.

И зубы, эти ужасающие зубы, алые, несущие смерть.

– Не плачь, Исаак Файрфокс, – сказала она мягко. – У этой истории счастливый конец. Мериголд в конце концов свободна от тех негодяев, что держали ее в заключении.

В ответ он смог только захныкать.

Исаак не мог говорить, не мог двигаться, не смог даже закричать, когда лес принял его в объятия.

Где-то в тенях – он слышал – пела Мериголд.

И мрак вторгся на поляну.

Фольклор – невероятная штука, поскольку он, с одной стороны, средство развлечения, а с другой – инструмент предупреждения об угрозах, равно как природных, так и исходящих от человека. Поведенческие шаблоны, наложенные обществом, вплетены в древние фантастические истории, и они служат нам справочниками, где объясняется, что «верно», а что «неправильно».

Из всех волшебных существ королева эльфов сильнее всего волновала мое воображение. Исходно это персонаж скандинавского фольклора, повелительница фэйри, живущая в глубинах леса, куда она заманивает маленьких детей и похищает их. Отрицательный персонаж, выдуманный для того, чтобы пугать непоседливых мальчиков и девочек и не давать им уходить слишком далеко от дома, и в то же время история-предупреждение для общества о том, что может натворить женщина, ищущая власти.

Ведь королева эльфов не просто «зло», она еще и независимая, могущественная от природы и непредсказуемая дама со склонностью к насилию.

Заглянем же в «Мериголд» Саманты Шэннон...

...почему? почему это оказалась именно она? чем Мериголд привлекла внимание королевы эльфов? Она была тихой, словно куколка, и нежной, более похожей на призрак служанки, чем на живую девушку.

Саманта переворачивает образ «девы в башне» с ног на голову, когда раскрывает, что спасители, отправившиеся выручать Мериголд, на самом деле и держали ее в заключении. Мужчины в викторианские времена, если у них находилось такое желание, обладали возможностью не только контролировать, но и разрушить любой аспект жизни женщины.

Этот поворот также показывает, насколько часто желания женщины отодвигаются в сторону без всякого размышления.

– Загадки и богохульство! – Джордж стиснул плечо сестры. – Назад в Лондон! Именно туда лежит наш путь! Исаак, держись рядом со мной, – в лице его не осталось и кровинки. – Нужно забрать Мериголд из этого проклятого места. Она нуждается в защите мужчины, а не этого чудовища!

Мериголд совсем не хочет, чтобы ее спасали.

Владения королевы эльфов вовсе не тюрьма, это убежище, и оказавшись там, девушка первый раз в жизни может сама выбирать, чем ей заниматься, где искать счастье, и она сделает что угодно, чтобы не дать кому-то все испортить.

В ответ он смог только захныкать.

Исаак не мог говорить, не мог двигаться, не смог даже закричать, когда лес принял его в объятия.

Где-то в тенях – он слышал – пела Мериголд.

Мериголд и королева эльфов показывают нам образы женщин, взявших власть в собственные руки, и в конце концов молотом разбивших представление о женской хрупкости и кротости.

И все же какой интересный прием, какой контраст – поместить столь могущественную женщину в Англию девятнадцатого века!

Знали ли вы, что викторианская Британия была по всей видимости одним из наиболее консервативных обществ в западной истории, особенно во всем, что касалось слабого пола? Женщин угнетали не только политически и социально, но во многих отношениях и физически. Они были заключены в своей «отдельной сфере», обречены существовать для того, чтобы взращивать детей и уравновешивать ту моральную грязь, которую их мужья несли во внешний мир.

Они были лишь светом нравственности для цивилизации, слишком слабые для работы, и тем более – слишком слабые для зла.

Весь этот исторический багаж всплывает в голове во время чтения рассказа Саманты, ведь текст заставляет нас встретиться с двусмысленностью зла прямо, в лоб. Двое мужчин отправляются в квест, полные решимости спасти «несчастную девушку» из лап злобной королевы эльфов, и все ради того, чтобы на них обрушились разные неприятности.

И на читателя, кстати, тоже.

Зло во многих случаях лишь вопрос перспективы, и общество склонно раскрашивать в темные тона все, чего не понимает (например, женскую независимость). Иногда настоящее зло не бывает разоблачено до тех пор, пока не оказывается слишком поздно, но иногда, в удачном случае, ситуация обретает бессмертие в мифе, становится уроком для других.

Фольклор в этом смысле очень поучителен.

Ты создала себе имя. И никто не вспоминает прежнее.

Ты отбрасываешь имя, данное родителями, поскольку если тебе восемнадцать, и ты собираешься создать себе репутацию уважаемого преступного босса, то тебя ждут трудности и препятствия, если ты отзываешься на Аманду. Последние четыре месяца ты пользуешься прозвищем Аспид, и «работаешь» дилером по поставке изменяющих память снадобий.

Ты благословляешь тот день, когда Изумлению оказалось по силам стереть память целому городу. Ты празднуешь тот факт, что Жребий может оживлять воспоминания, протягивая их в прошлое до самого детства. Тебя страшит то, что Транс в состоянии имплантировать фальшивые истории, придуманные другими.

Твоя репутация близка к божественной, но предосторожности вроде маски все еще необходимы.

Тебя не беспокоит, что ты вынуждена прятаться.

Если верующие никогда не видели лица Господа, то почему они должны видеть твое?

Но в эти дни, к сожалению, такой бог, как ты, должен слегка пачкать собственные руки. На самом деле тебе не стоило находиться здесь, в доках, ради намеченной сделки. Как и Карлу, что припарковался парой кварталов к северу, чтобы забрать тебя домой после того, как все закончится.

Но твой последний помощник, клоун в два раза тебя старше, подумал, что будет забавным распродать снадобья за половину цены и удрать из города. Но почему-то он не стал смеяться, когда ты выследила его, притащила обратно и кормила Изумлением, пока в его памяти не осталось всего лишь шесть слов.

Теперь он проводит дни и ночи, бродя по улицам и бормоча предупреждение для всех, кто окажется рядом:

– Аспид не из тех, кого предают!

Ты позволила ему жить, но забрала его жизнь.

Честная сделка.

Ты подходишь к краю дока, и зловоние плавающего мусора перекрывает смрад, исходящий от гниющей плоти, из которой изготовлена твоя маска. Ты смотришь на лишенную головы статую Свободы под луной, находя ее странно привлекательной.

Ты ожидала некоторых разрушений, когда маленькие бандиты, работающие на Пирса, начали мешать в выпивку новую сыворотку силы. Но ты не думала, что стероиды окажутся столь мощными, что снесут у потребителей крышу до такой степени, чтобы те забрались на статую и измолотили ее лицо кулаками до такой степени, что башка рухнула вниз, на остров.

Слава богу, Госпожа Свобода пошутила последней, когда забрала с собой этих придурков, и раздавила всех.

Ты слышишь осторожные шаги.

Даже не глядя на собственные часы, ты знаешь, что клиент пришел точно вовремя. Никто не получает второго шанса на встречу с тобой, самой желанной девчонкой города. Копы хотят тебя, и нарки хотят тебя, ты более желанна, чем Пирс и его сыворотка суперсилы, чем Локал и его следящие «жучки», которые столь надежны, что даже легавые, обходя закон, используют их.

Но никто не хочет тебя мертвой или в тюремной камере сильнее, чем Франклин Ладо, молодой ученый, способный уничтожить все, что ты делаешь, своей вакциной Возвращение.

Ты сама об этом позаботилась.

А теперь, слава богу, тебя хотят еще сильнее из-за Карла – в этой жизни масок тебе нужен хоть один настоящий фрагмент, вызывающий у тебя желание быть самой собой.

– Ты – это она?

Ты поворачиваешься так, чтобы он увидел ответ: маску.

Предполагается, что клиенту восемнадцать, хотя выглядит он старше двадцати, но сердечные переживания могут состарить кого угодно. В нем шесть футов, немного выше тебя, но именно этого ты и ожидаешь, ведь ты отслеживала его онлайн, чтобы проверить, есть ли у него деньги.

Выходит, что его папа только что запустил новое приложение для студентов, ищущих, с кем бы замутить свидание. И вот сын встречается с девушкой... чистая ирония.

Он избегает смотреть на твое лицо, отводит взгляд, спортивная сумка, взятая за лямку, волочится по земле.

Для тебя не новость, что ты выглядишь так, будто собралась на маскарад фриков. Новостью для остального мира стало бы то, что гниющая плоть, покрывающая твое лицо, некогда принадлежала руке твоего отца: кости пальцев, связанные веревкой, позволяют маске сидеть плотно, скрывая дюжины крохотных шрамов, нанесенных этой самой рукой.

Но эта история – только твое дело, и ничье более.

Даже Карл ничего об этом не знает.

– Ты – это она, – повторяет он, но уже утвердительно.

Уверенность в его голосе воздает должное тому, что ни один придурок не рискнет притвориться тобой. Твоя внешность столь же уникальна, как и действие твоих снадобий.

– Я – Майк, – говорит он.

Ты знаешь.

Ты знаешь его имя, и то, почему он здесь.

Ты лезешь в карман куртки, и пальцы задевают маленький пистолет.

– Восемь тысяч за Транс, – озвучиваешь ты цену, извлекая снадобье.

Ты никогда не убивала ранее, но если этим вечером, когда ты так отчаянно жаждешь попасть домой, на островок нормальности с Карлом в центре, клиент начнет торговаться, то он заимеет третий глаз раньше, чем сообразит, что ты ухватилась за свою исключительно-для-крайних-случаев-пушку.

Он пытается отдать тебе сумку, но ты поднимаешь руку, и он останавливается. Указывая на рюкзак, прислоненный к грязному крану, у которого недостает колеса, ты говоришь:

– Положи деньги туда.

Алюминий в стенках рюкзака экранирует передачу в том случае, если Майк был нанят Локалом, чтобы подсадить тебе «жучка». Награда за твою голову, за голову самой желанной девушки города, очень, очень высока.

Тебе надо поднять цены, учитывая, насколько опасным это все становится.

Майк встает на колени рядом с рюкзаком, и выгребает наличные из спортивной сумки. Если там не хватит хотя бы одного доллара, то ты заставишь его испытать боль, о которой он не забудет даже после большой дозы Изумления.

– Я хочу, чтобы моя девушка вернулась, – говорит Майк, глядя на тебя снизу вверх, словно надеется удивить тебя.

Даже если бы ты не разнюхала все в соцсетях, начиная с факта, что недавно его статус поменялся с «В отношениях» на «Одинок», ты и так знала бы, в чем все дело. Любовь – причина, по которой Транс продается лучше всего.

– Она узнала, что я ей изменяю, – продолжает он. – Но это все была ошибка, честно. Никогда не поступлю так больше. Мы просто должны начать снова.

Ты ненавидишь выслушивать подобные истории.

Тебя не волнуют проблемы женщины, которой нужно Изумление, чтобы забыть пакости, совершенные по отношению к собственной сестре, и построить отношения заново. Тебя не трогают неприятности мужчины, которому нужен Жребий, чтобы лучше помнить умершего отчима. Тебя не задевают сложности чувака, которому нужен Транс, чтобы обмануть начальника, и добыть незаработанное и незаслуженное повышение. Тебе по барабану трудности юнца, которому требуется Изумление, чтобы вернуть подружку.

Но ты внимаешь, поскольку бог только тогда бог, когда он выслушивает поклонников, и они об этом знают.

– Изумление ведь сработает, так?

– Твои сомнения – не моя проблема. Моя репутация – достаточное доказательство.

Именно поэтому копы и охотники за головами всех мастей так сильно желают до тебя добраться. Власти не заботит, сколько людей забудут о своих переживаниях или прогуляются назад по линии времени. Зато их волнует, что Изумление, Транс и Жребий могут быть использованы против других людей.

Власти слишком сильно увлечены тем, чтобы упрятать тебя за решетку, и не видят все добро, что ты творишь. Того, что многие из принимавших снадобья зажили куда лучше: некоторые отряхнули с ног грязь улиц, другие убежали от невыносимых ситуаций, третьи создали новую личность.

Но они этого не видят.

Они преследуют тебя, поскольку считают, что ты творишь нечто неэтичное.

Но ведь ты никого не заставляешь принимать снадобья?

Ну разве что тех, кто этого заслуживает.

Майк заканчивает перекладывать деньги в твой рюкзак и снова поднимает на тебя взгляд. Ты кидаешь ему снадобье, и он ловит товар трясущимися от волнения руками. Смотрит на крохотную сумочку из бархатной ткани, внутри которой прячутся четыре семени Изумления.

– Как должен я...

– Твой выбор. Не мой.

Ты только поставляешь семена. Как посадить их – не твоя забота.

Ты готова поспорить, что он распрощается с проблемой навсегда, ты сомневаешься в его отчаянии. Тебе настолько плевать на него, что ты уже начинаешь думать, как бы вложить восемь тысяч, заработанных отцом этого пацана, в яхту для себя и Карла.

Майк таращится на сумочку с улыбкой неудачника:

– Кто может сказать, что счастье нельзя купить?

Ты закатываешь глаза.

Он делает пару шагов к тебе, и пистолет оказывается в твоей руке так быстро, что улыбка не исчезает с его лица. Но мальчишка не собирается умолять о пощаде, вместо этого он почти благоговейно произносит:

– Ты – ангел!

Даже глядя на лицо, скрытое под маской из плоти столь прогнившей, что она стала черной, он называет тебя ангелом. Такое в первый раз. Тебя называли богиней за твое могущество и дьяволицей за жестокость, но тебя никогда не именовали посланником Всевышнего.

Майк выглядит так, словно он хочет упасть на колени и поцеловать тебе ноги, но вместо этого он отворачивается и от тебя, и от нацеленного ему в лицо пистолетного дула.

Ангел. Интересно.

– Брось оружие! – новый голос вырывает тебя из мечтаний.

Лысая, мускулистая образина в обтрепанном джинсовом жилете и с дробовиком в руках выступает из-за покосившегося крана.

Ты ненавидишь, когда тебе говорят, что делать.

Ты почти стреляешь в Майка, поскольку пистолет все равно на него нацелен, но ты видишь искренние ужас и удивление на лице пацана... нет, он вовсе не подставил тебя.

Сообщники по засадам всегда очень гордились тем, что им удалось наложить на тебя лапы, но это никогда не затягивалось надолго. В прошлом ты использовала Транс на оппонентах, заставляя их обращаться друг на друга – всегда очень весело посмотреть, как соратники душат друг друга или нанимателя.

Ты киваешь Майку, и он понимает твой сигнал, несется прочь, унося честно оплаченные семена. Он был прав – ты ангел.

Но даже ангелу приходится время от времени снимать нимб.

Ты обращаешь внимание на мускулистую образину, и начинаешь раздумывать, как ты заставишь его убить себя. Пуля в голову – это слишком легко.

– Вероятно, ты не должен позволять кому-либо убегать с товаром, ради которого ты на меня и охотишься, – говоришь ты, краем глаза отслеживая рюкзак с полученными от сделки деньгами.

Ты вернешься домой с ними, и еще со всем баблом, что найдется в карманах у этого клоуна, если найдется, конечно.

– Нас не волнуют твои снадобья, – говорит образина.

Еще две фигуры появляются слева, с той стороны, куда только что убежал Майк. Первая – женщина, красивая, если тебе нравятся лица с такой же яркой индивидуальностью, как у манекена, и достаточно хрупкая, чтобы ее руки было легко сломать. Молодой мужчина в черном лабораторном халате и с лицом, которому очень нужна маска – разбитый нос, подбитый глаз, редеющие волосы.

– Дайте-ка мне угадать. Вы работаете на Пирса, – только изголодавшиеся по власти нарики, получившие дозу нового стероида, могут оказаться достаточно смелыми, чтобы напасть на тебя без оружия.

– Мы знаем, что ты похитила Франклина, – говорит чувак, что косит под ученого.

Ты морщишься. Ты всегда ненавидела это имя.

– Где он? – спрашивает девушка, которой должно быть немного больше двадцати.

Она выглядит жертвой многих судьбоносных ошибок, но выйдя на ринг против тебя, совершила последнюю, смертельную.

– Он ушел навсегда, – сообщаешь ты радостно.

– Ты не убиваешь, – говорит девушка.

– О нет, я убиваю. Только не оставляю крови на руках.

Это их смущает, и ты уверена, что они пытаются сообразить, как именно ты прикончила их босса. Ты пользуешься этим моментом, чтобы нырнуть влево, под защиту опрокинутого мусорного контейнера, набитого гнилыми досками.

Четыре пули пролетают мимо, и ты размышляешь, как долго эти пули будут лететь, пока не упадут в океан.

Ты выглядываешь из укрытия, образина в джинсе тратит еще пулю, и судя по всему, он не только неряха, но и отвратительный стрелок. Так что ты выпрыгиваешь из-за контейнера с другой стороны, перекатываешься и укрываешься за грудой ржавых балок. Ползешь, огибая ее, почти как в те дни в школе, когда тебе приходилось таиться под трибунами от тех уродов, что дразнили тебя.

Есть отличие – те, кто явился за тобой сегодня, не насмехаются над твоими шрамами.

Прямо сейчас они наверняка раздумывают, есть ли у них шансы победить тебя.

Ты вытаскиваешь из ботинка миниатюрную духовую трубку, и добываешь из кармана семена Транса.

Это твой любимейший момент.

Ты прицеливаешься, когда вся троица собирается вместе, и плюешь из стальной трубки трижды. Каждое семя находит место в шее одного из твоих врагов, и ты выбираешься из-под сплетения балок, точно снайпер, достаточно храбрый для кулачного боя, глядя, как они дергаются и пытаются сообразить, что произошло.

Образина нацеливает на тебя пистолет, а ты наводишь на него палец.

– Ты не хочешь тянуть за спусковой крючок, – говоришь ты, и он и вправду не хочет. – Отправляйся назад на базу или откуда ты там, ради всех чертей, явился, и убей там всех, пока они спят. Когда закончишь с этим, привяжи к лодыжкам бетонный блок и отправься поплавать в океане.

– Не делай этого! – орет девушка, пытаясь схватить образину за руку, но он отшибает ее толчком в грудь, так, что она покатилась по земле, и удаляется прочь.

Чувак, что косит под ученого, стоит неподвижно, и на лице его осознание беспомощности. Он знает, что если попробует убежать, то ты просто велишь ему остановиться... может быть, до этих типов дошли истории, что ты заставила кое-кого отрезать собственные ноги за то, что они бросили тебе вызов, а затем удрали.

Попробовали удрать, по крайней мере.

– Эй, здоровяк, стой! – командуешь ты.

Образина останавливается.

– Дай мне свой бумажник!

Он швыряет тебе потрепанный кошелек, в котором ничего нет.

Ты догадывалась.

– Продолжай, – велишь ты.

Образина уходит, чтобы убить всех, кто пытается разыскать своего лидера, бедолагу Франклина, который никогда не должен был становиться на твоем пути.

– Пожалуйста, – косящий под ученого делает осторожный шаг в твою сторону. – Мы просто хотели найти нашего друга. Будь милосердна.

Милосердие.

Клиент назвал тебя ангелом.

А все эти люди, что гоняются за тобой, считают тебя настоящим порождением ада. Он же увидел в тебе доброту... Небольшой кусок милосердия не повредит.

– Отлично. Вы ненавидите друг друга, – говоришь ты, изменяя программу их отношений. – Вы хотите забить друг друга до смерти.

Ты видишь, как что-то переключается в их глазах – страх сменяется ненавистью. Усевшись на бочку, ты болтаешь ногами и наблюдаешь за схваткой.

Девушка находит обрезок трубы, и вскоре становится ясно, что небольшой кусок милосердия может повредить, да еще как. Косивший под ученого чувак оказывается мертв через какие-то несколько минут, а девушка таращится на тебя, по лицу ее стекает кровь от нескольких пропущенных ударов.

Она ждет инструкций.

– Закончи то, для чего он оказался слишком слаб.

Девушка проигрывает схватку с трубой в собственной руке быстрее чем за минуту.

И это было весело.

Наконец-то ты добираешься до рюкзака с деньгами, и тот оказывается без вопросов тяжелым, но это ерунда, с которой ты управишься без проблем, учитывая, как легко ты двигаешь более тяжелые вещи и людей. Ты идешь к Карлу, постоянно оглядываясь, чтобы быть уверенной в отсутствии слежки, и останавливаешься, когда видишь знакомое лицо.

Твой бывший помощник, шнурки развязаны, глаза мертвые, пахнет мочой и безумием.

– Аспид не из тех, кого предают! Аспид не из тех, кого предают! – скандирует он, проходя мимо.

Доза Возвращения могла бы спасти его, вернуть обратно его жизнь.

Но ты не таскаешь с собой эту сыворотку постоянно, и сегодня ты уже явила милосердие.

Ты бежишь туда, где ждет Карл, оставляя позади скандирование, пересекаешь пустые улицы. Добираешься до припаркованного мини-грузовичка «Форд» и стучишь по стеклу со стороны пассажира.

Карл опирает дверь, и ты запрыгиваешь внутрь, швыряешь деньги на заднее сиденье.

– Я слышал выстрелы, – говорит Карл, оглядывая тебя снизу доверху.

– Я никого не застрелила, – ты не лжешь. – И меня никто не застрелил.

– Я счастлив, что ты в порядке, – Карл улыбается тебе, и хотя улыбка, которой одарил тебя клиент не так давно, казалась трогательной, эта выглядит более реальной.

Ты знаешь, что Карл не одобряет твой бизнес, но все равно продолжает любить тебя.

Настоящее сокровище.

Ты наклоняешься и целуешь его, а затем говоришь:

– Клиент назвал меня ангелом сегодня.

Некогда ты спасла Карла, но несмотря на это, в его кивке ты видишь сомнение.

Ты докажешь, что он ошибается.

Ты докажешь, что все ошибаются.

Ты вытаскиваешь черный носовой платок из бардачка и завязываешь себе глаза, как обычно. В том случае, если тебя поймают, тот, кто ухитрится это сделать, первым делом одурманит тебя Трансом и спросит, где ты живешь, чтобы забрать все твои запасы и после этого убить тебя.

С того времени, как у тебя появился Карл, ты стерла из памяти собственный адрес, и расслабилась, зная, что убить тебя в человеческих силах, но вот найти то, что ты создала ценой упорного труда, не сможет никто.

Твой дом должен оставаться секретом.

Даже для тебя самой.

Ты снимаешь платок с глаз, только переступив через порог.

Ты позволяешь Карлу возиться с его ублюдочным котом, а сама отправляешься к Банку Памяти. Ты поворачиваешь цифровой замок, вводишь код 2-4-8, выбранный потому, что ты мучила отца два часа и сорок восемь минут перед тем, как прикончить его.

Тебе хочется выкинуть мерзкое животное в окно и заставить Карла забыть о его существовании. Но кот – одна из немногих вещей, что делают Карла счастливым, и поэтому ты оставляешь зверюгу в покое, хотя та и ненавидит тебя.

Видишь? Ты добрая и хорошая. Ты ставишь чужие интересы вперед своих.

Ты открываешь сейф и достаешь из карманов семена Изумления и Жребия, захваченные на тот случай, если мальчишке понадобится что-то помимо Транса. Ты не закрываешь хранилище сразу же, ты одобрительно киваешь – клиент был прав, ты ангел. Ты спасла столь многих, кто прошел через душевные травмы, и их болезненные воспоминания сгинули так же быстро, как вещи из твоего детства, сгоревшие в ту ночь, когда ты подожгла собственный дом.

Твоя служба нужна людям, и ты прошла долгий путь.

Семена, что лежат перед тобой, особенно серые крупинки Изумления и зеленые Жребия творят добро. Жребии вырастают в человеческом уме подобно саду, где каждый может сорвать с дерева воспоминание, словно яблоко, Изумления обильно цветут, и разница лишь в том, что они позволяют спрятать все, что угодно, в сплетении покрытых шипами стеблей.

Ты прошла долгий путь, Аспид, но еще осталась работа, которую нужно сделать, и ты это знаешь. Не имеет значения, как ты или другие поворачивают картинку, ты в курсе, что исходящее из фиолетовых семян Транса больше похоже на бездну, чем на сад.

Но не ты создаешь эту бездну или сталкиваешь других в нее, ты просто вручаешь им лопату, чтобы они сами выкопали провал.

За исключением одного случая.

Сегодня тебя назвали ангелом. Докажи, что ты ангел, себе самой.

В играющем красками саду зеленого, серого и фиолетового видны несколько розовых семян. Ты берешь одно из них, карманный нож, после чего закрываешь сейф.

Ты включаешь классическую музыку и присоединяешься к Карлу в гостиной на полу, в то время как кот дерет когтями кресло. Твой бокал шардонне, как это заведено, уже ждет тебя на кофейном столике в форме алмаза.

Ты садишься на оскорбительно сверхдорогой восточный ковер, купленный лишь потому, что ты можешь его купить. Ты сбрасываешь один ботинок с ноги туда, где на прошлой неделе оставила след из грязи, а другой в то место, куда ты выплюнула любимое красное вино Карла.

Ты уверена, что продавца хватил бы удар, увидь он, что сделали с ковром.

Ты ложишься на спину, таращась на собственное отражение в потолочном зеркале, и позволяешь музыке успокоить твое бьющееся сердце.

Карл двигается к тебе, держа в руке шардонне.

– Ты в порядке? Выглядишь так, словно на грани.

– Как ты думаешь, я ангел?

Зеркало не показывает тебя в виде ангела, но что, ради всех чертей, зеркало может знать? Зеркала только демонстрируют to, что демонстрируют им, и на большее не способны.

Карл нависает над тобой, заслоняя твое отражение, и улыбается тебе.

– Я был бы клоунской задницей, если бы счел девушку, что спасла меня с горящего моста, чем-то меньшим, чем ангел.

– Полюбил бы ты меня, если бы я тебя не спасла? – ты не очень уверена, что тебе нужен ответ, но вопрос уже задан.

Но улыбка не исчезает с лица Карла.

– Да вот хрен, Аспид. Я был слишком занят, благодаря тебя, после того, как ты меня спасла, чтобы влюбляться.

– И когда же в этом случае ты меня полюбил?

– Ты знаешь ответ, – говорит он.

– Может быть, я забыла, – подначиваешь ты.

– Хм... может быть, когда залез в твои запасы Изумления чуть позже?

– Скажи мне, почему ты любишь меня, или я заставлю тебя забыть родителей! – шутишь ты.

– Ну вот, напугала ежа голой задницей, – отвечает Карл со смехом.

Он отодвигается, затем ложится на пол рядом с тобой и берет твою руку.

Вы оба смотрите на зеркало под потолком, созвездия в форме двух человеческих фигур таращатся на вас сверху. Кот пробегает через комнату словно падающая звезда, пялится на собственное отражение через закрытое окно.

– Я люблю то, как много ты работаешь, чтобы сделать мир лучше, – говорит Карл, нежно сжимая твою ладонь. – Я понимаю, что не всем это по душе, и сам иногда восстаю против того, что ты делаешь. Но полиция и наемники в конце концов увидят, какое добро ты творишь. Я не могу дождаться, когда нам не нужно будет изображать гостей бала-маскарада, и когда мы сможем потанцевать вместе на публике. И я ненавижу то, что наш первый поцелуй в том корейском ресторане случился в темном углу, а не под светом всех ламп. Я хочу, чтобы все смогли увидеть тебя такой, какая ты есть на самом деле. Скоро так и будет.

Он садится, поднимает тебя за запястья:

– Однажды ты закончишь чинить этот мир.

Он хочет, чтобы все увидели тебя такой, какая ты есть.

Но в этом случае он должен увидеть тебя первым, раньше остальных.

Ты кладешь руку на его широкую грудь и заглядываешь в его зеленые глаза. Другой рукой ты достаешь розовое семечко из кармана, а когда он закрывает глаза и наклоняется ближе для поцелуя, ты проворно кладешь семечко себе на язык.

Поцелуй пронзает тебя разрядом, освещающим все твое существо, как обычно. Победа столь же заряжена энергией, как и молния в штормовых облаках, как и высоковольтная любовь. Розовое семечко перекатывается на его язык и растворяется быстрее, чем Карл успевает его почувствовать.

Поцелуй затягивается, замедляет время, и ты открываешь глаза в тот момент, когда он замирает, и улыбаешься, когда он поднимает веки. Под ними ты, как и ожидала, обнаруживаешь ужас того, кто не находится более под воздействием Транса и целует того, кого он на самом деле не любит.

Он отшатывается от тебя, вскакивает на ноги, а ты начинаешь смеяться.

– Ты!

– Я, – ты склоняешь голову к плечу и посылаешь ему воздушный поцелуй.

– Г-г-где я? – Карл оглядывается в смущении, и единственная знакомая вещь, что попадается ему на глаза – его кот.

Ну, и еще ты, конечно. Хотя это очевидно – забыть тебя невозможно.

Ты тоже встаешь, наблюдаешь, как глаза Карла сканируют комнату, как он замечает подсвечник с четырьмя рожками, что мог бы стать достойным оружием в руках того, кто не боится схватки или хотя бы знает, как сжать руку в кулак.

Но Карл не относится к таковым. И не относился.

Ты вытаскиваешь карманный нож, открываешь лезвие и вертишь эту штуковину в руках.

– Я бы на твоем месте не стала, – предупреждаешь ты, поглаживая себя лезвием по щеке. – Если только ты тоже не хочешь ходить в маске.

– Ты одурманила меня, – говорит он.

– Ах уж этот твой проницательный ум ученого, Карл!

– Что? Это не мое имя! – восклицает он.

– Да, конечно. Франклином звали того, кем ты был ранее.

– Оно перешло мне от предков!

– Меня это не заботит, – ты отказываешься называть Карла этим именем.

– И это все говорит о тебе.

– И что, если даже так? – ты подвигаешься к нему, нож танцует между твоих пальцев, пока ты зажимаешь Карла в угол между двумя огромными картинами современных художников. – На самом деле, то, что ты находишься здесь, очень большой подарок. Вспомни, ты и твое Возвращение оказались на моем пути, но я милосердна. Позволила тебе жить и, более того, даровала тебе новую жизнь. А ты даже не сказал мне «спасибо».

– Ты – эгоманьяк! – говорит Карл.

– А ты неблагодарная скотина, – отвечаешь ты. – Для начала, ты жив, цел и здоров. Я даже позволила тебе сохранить этого чертова кота.

Ты думала, что вы с котом привыкнете друг к другу, но трудно полюбить того, кто пытается еще сильнее расцарапать твое лицо, оставив на щеках шрамы наподобие штрих-кода.

Ты делаешь еще пару шагов к Карлу, сокращая расстояние, и прижимаешь его к стене рукояткой. Потом ты разворачиваешь нож, и чертишь острием черту на его груди, останавливаясь у шеи.

– Неужели ты был бы счастливее мертвым?

– Ты не убьешь меня, – Карл избегает смотреть тебе в глаза.

Ты хватаешь его за руку и шепчешь в ухо:

– Я уже это сделала.

Он напрягается, когда твое дыхание касается его лица.

– Я воскресила тебя, но ты умрешь снова. Я не должна для этого втыкать нож тебе в глотку. Город забудет о тебе безо всякого Изумления. Пройдет некоторое время, и все, они вычеркнут тебя из памяти точно так же, как делают в том случае, когда самолеты исчезают без следа, когда пропадают дети.

– Мои друзья найдут меня! – заявляет Карл.

Ты покачиваешь головой, ты уверена, что потрепанная образина к этому моменту застрелила множество своих дружков. Сама же наверняка на пути к берегу океана.

– Я боюсь, Франклин Ладо, что трупы не славятся детективными способностями, и что к утру не останется никого, кто хотел бы отыскать тебя, – ты смеешься ему в лицо, хотя ангел так никогда не поступил бы; ты знаешь это, но ты не в силах удержаться.

Ты создаешь надежду для столь многих, а сейчас ты похищаешь ее у единственного человека, попытавшегося уничтожить все твои труды.

Ты не создана для поэзии, но в этот раз ты можешь как-то ее переварить.

Он хватает тебя – пока ты смеешься, словно настоящий трус – и ухитряется повалить тебя на пол. Ты вцепляешься в нож, готовясь для самозащиты черкнуть острием по его горлу, но он пришпиливает твою руку коленом и бьет тебя в лицо локтем.

Он бьет тебя кулаком – плоть по мертвой плоти на плоти.

Он хватает маску, снимая ее рывком, и твое собственное лицо обезвреживает его куда лучше, чем это когда-либо удавалось поддельному. Он не выказывает отвращения при виде шрамов, нет, он просто удивлен.

Ты бьешь его в бок коленом, и он слетает с тебя.

Ты наваливаешься на него, изгибаясь, и зажимаешь его горло в мертвый захват. Наклоняешься так, как будто собираешься поцеловать, но Карл сейчас в своем худшем, наиболее отвратительном «я» в данный момент, он называет себя Франклином.

– Ты утверждал, что хочешь, чтобы все смогли увидеть меня такой, какая я есть на самом деле, – говоришь ты, игнорируя появившееся на его лице смущение: ведь он не может вспомнить ничего подобного, ни того, что он вещал, ни тех романтических моментов, которые вы делили в корейских ресторанах и на балах, вообще ничего.

Но ты помнишь все это, и все это имеет для тебя значение.

– И вот она я, – заканчиваешь ты.

Он не отводит взгляда от твоего лица, даже для того, чтобы глянуть на нож, что медленно приближается к нему. Его жизнь может закончиться в любой момент, если ты решишь придушить его или сломать ему шею, но он беспокойно и напряженно спрашивает:

– Что с тобой случилось?

Он не спросил о себе.

У него нет ни малейшего представления о том, как месяцы назад ты посреди ночи одурманила его с помощью Транса. Тогда он спал в лаборатории, утомленный напряженной работой над лекарством, что не дало бы твоим семенам прорастать с самого начала, и только ублюдочный кот составлял ему компанию.

И все же он спрашивает, что случилось с тобой, что было в твоем прошлом!

Ты помогаешь другим, но ты о них не заботишься.

А разве ангелам положено заботиться?

– Случилось плохое воспитание, – ты обнаруживаешь, что первый раз в жизни говоришь кому-то об этом. – Мой папаша практиковал свою жестокость на мне, и в конце концов я взяла ситуацию в свои руки, а потом взяла и его жизнь.

Когда ты произносишь все это вслух, ты помимо желания вспоминаешь о детстве, когда тебе так хотелось слушать сказки о принцессах, которых рыцари спасают от драконов. Но вырастая в том доме, где тебе «повезло» родиться, ты усвоила две важные истины: ты, и только ты сама должна рассказать себе собственную историю, а еще иногда принцессе нужно поднять задницу, взять меч и прикончить дракона своими руками.

Твое «жили долго и счастливо» началось с момента, когда закончилась жизнь твоего папаши.

И сейчас ты носишь корону и меч при себе постоянно.

– Я прошу прощения, – говорит Франклин. – Я не знал. Но ничего из этого не дает тебе права на жизнь другого человека. Позволь мне уйти. Откажись от своих замыслов. Мы сможем оказать тебе всю помощь, в которой ты нуждаешься. Ты никогда не будешь невиновной снова, но ты не должна быть отягчена преступлениями до такой степени.

– Трогательно, как сильно ты обо мне заботишься. Печально, что ты не вспомнишь, что пытался быть героем.

Франклин качает головой:

– Зато ты вспомнишь. Желаю тебе удачи в жизни наедине с тобой.

Ты впечатываешь рукоять ножа ему в лоб, начисто вышибая из него сознание. Поднимаешься с обмякшего тела, и пинаешь его в бок, чтобы убедиться, что он реально в отключке.

Ни стонов, ни вздрагиваний.

Ты игнорируешь кошачье мяуканье и отправляешься к своему Банку Памяти, чтобы взять семечко Транса. Ты ловишь свое отражение в зеркале: на тебе нет маски, чтобы скрыть тебя во всей безупречности.

– Ангел, – слово не звучит соответствующим образом, и вовсе не из-за шрамов на твоем лице.

Ты могла бы убить Франклина вместо того, чтобы брать в заложники его воспоминания и прятать их за завесой из созданной тобой личности, но ты все еще позволяешь ему жить. Это судьба, которой ты не предлагала его друзьям, это привилегия, которой ты не предлагала другим своим врагам.

Франклин – это трофей, и его ты выставляешь напоказ, а не убираешь в ящик, где он будет собирать пыль. Он пытался одолеть тебя, и ты выиграла, честным и прямым образом, и теперь он должен служить тебе.

И хотя ангелы служат людям, они трепещут и склоняются перед одним голосом.

– Ты – бог, – напоминаешь ты себе.

Ты улыбаешься и возвращаешься к телу Франклина.

Может быть, он не дракон, может быть ты даже не ангел, как бы клиент ни верил в обратное. Но эта жизнь все еще продолжается по твоему собственному замыслу и таким образом, какой тебе нравится.

Ты катаешь семечко Транса в кулаке, раздумывая, какую личность ты придумаешь для него сейчас. Всякое имя, которое он носил до сих пор, сослужило свою службу и ушло в прошлое, и он у тебя в хороших руках, мир это знает.

Ты создашь для него имя. И никто не вспомнит прежние.

Исходная идея, которую я собиралась подать Адаму Сильвера для написания рассказа, родилась из смешения двух суперзлодеев – Харли Квинн и Джокера. Комбинация их социопатических наклонностей, энергии, ловкости и ума оставила массу пространства для создания негативных персонажей, ну а значимую часть этих персонажей составляет маска или грим, который они носят.

Я могу только вообразить, сколько удовольствия получил Адам, играя с возможностями, которые давал ему образ Аспид.

Маска сама по себе – один из тех элементов, что больше всех понравился мне в истории. Образ и скрытая за ним история притянули меня, и в то же время оттолкнули своей преувеличенной гротескностью.

Реальная маска Аспид, играющая важную роль в повествовании, указывает на психологические маски, которые мы все носим. Все мы в некоторые моменты по разным причинам надеваем на себя некие образы, одни для того, чтобы выглядеть крутыми профи в глазах клиентов, другие – чтобы показать себя с лучшей стороны на первом свидании.

Мы используем различные маски, чтобы показать различные стороны нашей личности тем, кто нас окружает.

Но тем не менее, то, как нас воспринимают другие, зависит не только от того, как мы себя показываем. Мы не всегда имеем возможность манипулировать тем, как другие видят нас, поскольку в процесс частенько вмешиваются социальные ожидания и предположения.

Но когда ты по собственной инициативе выбираешь маску, имеющую вполне определенное значение, ты можешь разрушать или контролировать то, как другие люди тебя воспринимают.

Аспид подрывает эти ожидания.

Ее покрытое шрамами лицо не соответствует общепринятым идеалам красоты, существующим в современной культуре. И точно так же не укладывается в них маска из гниющей плоти, которую она носит, чтобы прятать шрамы.

Маска Аспид не предназначена для того, чтобы удовлетворять стандарты красоты, представить идеальный образец женского лица, нет, маска на самом деле – лицо Аспид. Именно этот образ люди распознают, как принадлежность настоящего преступного гения. Маска скорее отталкивает и вызывает отвращение, чем привлекает людей, а кроме того, это трофей, олицетворяющий силу и власть нашей героини.

Более того, Аспид вовсе не ведет себя как обычная восемнадцатилетняя девушка...

Нет, я не хочу сказать, что знакома с кем-то из юных преступных гениев, и если даже знакома, то эту сторону своей жизни они мне не открыли.

Просто она ведет себя... сомнительным, скажем так, образом, и именно это я нахожу столь впечатляющим. Аспид безжалостна и не прощает обид, сердце ее ожесточилось, а сама она превратилась в расчетливого и изобретательного негодяя, использующего нестандартные пути удовлетворения собственных желаний, и не марающего при этом собственных рук.

Но больше всего в ней мне нравится то, что она – свой собственный рыцарь в ржавых доспехах, она не нуждается в спасении и не хочет, чтобы ее спасал от опасности кто-то другой, и маску она носит по собственному желанию.

Герой или злодей, но ты вынужден скрывать свою индивидуальность, когда пытаешься спасти мир или разрушить его. Ты смотришь через прорези, которые ограничивают поле зрения, а пальцы касаются гладкой и холодной поверхности нового лица.

Ты колеблешься мгновение перед тем, как с концами отдаться нутряным инстинктам.

Ты застегиваешь маску. И это...

Многие говорят, что глаза – зеркало души, и тебе нравится, чтобы люди заглядывали в твое... но только чуть-чуть.

Ты позволяешь другим на миг заглянуть в глубины твоего истинного я перед тем, как они познакомятся с тобой поверхностным. Может быть, это способ с самого начала держать людей в отдалении, не формировать связей, могущих причинить боль; или может быть, ты слишком боишься по собственной воле открыться другим, и даешь им возможность посмотреть и увидеть самостоятельно.

Есть в тебе нечто такое, что ты отчаянно стремишься спрятать.

К сожалению, оно не находится достаточно глубоко, чтобы другие не имели шансов его увидеть, так что ты на всякий случай носишь поверх своего лица звериную морду. Если ты поскользнешься или откроешься слишком сильно, ты всегда можешь свалить все на зверя.

Ты же просто играл роль, которую выбрал... и не более того.

Тебе нравится интриговать людей и делать так, чтобы они ходили вокруг на цыпочках. Ты поддерживаешь образ тайны, предназначенный для того, чтобы приманивать других.

Они ощущают, что знают тебя, поскольку могут видеть половину твоего лица, но они до конца не осознают, что ты прячешь куда больше под тонкой вуалью, скрывающей твою внешность.

Ты прирожденный лидер, и тебе нравится контролировать то, как другие воспринимают тебя. И более того, ты знаешь, как влиять на то, каким образом люди видят тебя, и эта маска исполняет свои функции правильным образом.

Возможно, это лицо другого, возможно – репрезентация одного из твоих многочисленных обликов. Так или иначе, ты не столько прячешься за маской, сколько используешь ее для того, чтобы определенным образом направлять взгляды окружающих.

Тебя устраивает то, кто ты есть и, манипулируя с краской, ты можешь подсвечивать, выставлять акцент на тех чертах, которые ты хочешь показать миру как главные и центральные. Не имеет значения, сколь толст или абстрактен этот слой краски, все равно он целиком и полностью является частью тебя.

Стивен Кемпл не умрет.

Может быть, Стивен Кемпл не умрет по той причине, что я знаю его настоящее имя, и каждый раз, когда я думаю о нем, я мысленно произношу – Стивен Кемпл, Стивен Кемпл, Стивен Кемпл.

Все мои предыдущие жертвы – Сумасшедшая Баба в Шляпе, Камаро-Придурок, Недружелюбная Велосипедная Метамфетаминовая Голова – проходили у меня под выдуманными мной же прозвищами. Это Айова, детка, как ни крути, и анонимность в наших краях штука столь же редкая, как океанский бриз.

Я предпочитаю не знать ничего о незнакомцах, что живут неподалеку от моего дома, особенно о тех, кого я убил.

Все остальные знают все обо всех остальных – так устроена жизнь в маленьких городках вроде нашего Илинга. Мы ходим в одну и ту же церковь, в одну и ту же школу, закупаемся на одном и том же рынке, жарим барбекю в одни дни, одновременно машем лопатами, убирая снег, и вступаем в то же собачье дерьмо.

И я ненавижу Стивена Кемпла.

Вы наверняка уже тоже ненавидите Стивена Кемпла, ну хотя бы совсем чуть-чуть. Хотя бы за тот факт, что его имя повторяется так часто. А ведь я до сих пор не рассказал вам о Стивене Кемпле ничего – ни о той овсяной штуковине, ни о том, как он приковал меня в одних трусах к питьевому фонтанчику, когда мы ходили в школу второй ступени, ни о вечеринке, которую я затеял.

Кто знает? Есть шанс, что Стивен Кемпл умрет в конце моей истории.

Есть шанс, что предзнаменования определят такой исход, а может быть, и противоположный.

Не будем забегать вперед. Пусть пока сукин сын не умрет.

На прошлой неделе – это было на уроке биологии в нашей гуверовской школе – мой лучший друг, Деннис, сказал мне: «Знаешь, что я больше всего ненавижу в тебе, Джулиан? Ты можешь нарушить любое правило, и никто по этому поводу не почешется. Ты можешь ко всем херам убить кого-то прямо тут, в школе, и все учителя дружно скажут «А, так это Джулиан прикончил того типа? Но мы все любим Джулиана».

Если пораскинуть мозгами, Деннис не соврал.

Нет, в порядке вещей для парня ненавидеть определенные вещи в лучших друзьях – ну типа если у тебя есть друг, который весь такой красавчик и с девчонками вообще смелый, или как бы если твой друг может, как я, в любом деле выйти сухим из воды.

Я всегда был таким – в смысле, с талантом без проблем выпутываться из неприятностей, а не красавчиком, умеющим делать так, что девчонки на него вешаются толпами. Я не могу этого объяснить, и я наверняка ненавидел бы это тоже, если бы оно не являлось частью меня.

Но тебе, дружок, это не позволено. Твоя работа – ненавидеть Стивена Кемпла.

Я бы поспорил, что прямо сейчас, когда я сказал «Стивен Кемпл», это выглядело как будто некто медленно, не торопясь сунул ржавую вязальную спицу в ваш глаз и затем до самого центра мозга. И вы подумали нечто вроде «Блин, я надеюсь, что Джулиан уже скоро прикончит этого Стивена Кемпла!».

Поскольку я именно такой.

Деннис даже не подозревал, насколько он был прав, когда брякнул, что убийство может сойти мне с рук.

Ага, еще одна штука насчет имен: имя Денниса пишется как Деник.

Не спрашивайте меня, почему так, хотя сейчас вам нужно вернуться назад на страницу-другую и заменить те буквы, которые уже выстроились у вас в мозгу, на другие. Вам бы нужно поинтересоваться у родителей Денниса, почему они устроили все таким образом.

В конце концов, они это придумали.

Итак, в тот день на уроке биологии у мистера Канга, когда Деннис завел речь о моем умении выходить сухим из любой воды – и давайте посмотрим правде в лицо, что это, если не суперспособность? – мы делали лабораторку, включавшую разглядывание клеток эпителия. И дело шло у нас очень медленно и неуклюже, поскольку в нашей группе оказались Катрин Хаксли и Аманда Флорес, две самые клевые и тусовочные девчонки десятого класса Гувера.

У меня никогда не хватало духу даже заговорить с любой из них, поскольку числился я тощим лузером, и вот тут мы вместе, принудительно собраны в кружок, да должны еще и обсуждать образцы ткани, взятые с наших тел.

Ну, как я и сказал – медленно и неуклюже.

Разглядывать клетки собственного эпителия перед лицом Катрин Хаксли и Аманды Флорес было ничуть не менее унизительно, чем оказаться прикованным в одном белье к питьевому фонтанчику в Блумер-парке, а уж о последнем я кое-что знаю, поверьте, и вовсе не как свидетель.

Ничто, с другой стороны, не может уменьшить самолюбие Стивена Кемпла.

Стивен Кемпл, которого я ненавидел до безумия, и который к тому же не умрет, оказался пятым в нашей группе.

Когда нам выдали задание, Катрин Хаксли в ужасе воскликнула:

– Он не может на самом деле верить, что я это сделаю!

Под словом «он» прятался мистер Канг, а под «этим» – взятие соскоба со внутренней стороны щек с помощью зубочистки, чтобы извлечь некоторое количество клеток эпителия, которые мы должны были словно масло намазать на стеклянную пластинку и изучить под микроскопом.

– Я это сделаю, – сказал Стивен Кемпл.

Затем он сунул указательный палец в рот и принялся возюкать зубочисткой туда-сюда по внутренней стороне щеки, бормоча и выплевывая нечто с трудом различимое, но включающее слова «доброволец» и «день спермы».

У меня вызвали отвращение два факта: во-первых, Стивен Кемпл в открытую заговорил о собственной сперме перед лицом Катрин Хаксли и Аманды Флорес, держа при этом, задумайтесь на минутку, руки в собственной пасти; и во-вторых, размер того образца ткани, которую этот засранец извлек из глубин своего организма.

Эта штука выглядела бледной, миниатюрной ягнячьей ногой.

Аманда Флорес с такой силой загнула губы наружу, что это выглядело так, словно она попыталась вывернуть лицо наизнанку.

Деннис наклонился, проинспектировал объект на зубочистке Стивена Кемпла и заявил:

– Чувак! Ты только что родил! – а потом добавил: – Ха, да это кусок овсянки!

Стивен Кемпл покрутил запястьем с видом ювелира, который держит редчайший алмаз.

– Ага, точно. Овсянка. Со вчерашнего дня. Сегодня на завтрак были вафли.

Меня едва не стошнило, но это было бы слишком унизительно – наблевать перед лицом Катрин Хаксли и Аманды Флорес.

Затем Стивен Кемпл указал своим новорожденным ребенком на меня и сказал:

– Так, а теперь мы должны как-то использовать Поуэлла.

Вот и еще одна причина, по которой я ненавидел Стивена Кемпла: для Стивена Кемпла все парни – это лишь их фамилии, для Стивена Кемпла вся жизнь – непрекращающийся урок физкультуры. Но то, что Стивен Кемпл сотворил дальше, должно было стоить ему жизни в тот же день, поскольку кто угодно, рискнувший сделать подобное, умер бы еще до вечера.

Стивен Кемпл вытер своего роторожденного младенца о мое левое плечо.

Этот подонок мог выпить пинту антифриза одним глотком, и все равно не сдохнуть!

Вы уже ненавидите его, не так ли?

Позвольте мне объяснить.

Сумасшедшая Баба в Шляпе была первой.

Сумасшедшая Баба в Шляпе когда-то орала на меня за то, что я бегаю мимо ее двора и заставляю ее псов лаять на меня. Вы заметили, что я упоминаю Сумасшедшую Бабу в прошлом времени?

Ага, это и есть базовое предзнаменование.

Конечно, я не знал настоящего имени Сумасшедшей Бабы в Шляпе, но она всегда носила шляпы, и я предполагаю, что она была не в своем уме, поскольку всякий раз выходила из себя, начинала размахивать верхними конечностями и орать, стоило одной из ее тупых псин гавкнуть на меня, когда я пробегал мимо.

Мне нравится бегать.

Настоящее время, так что вы знаете, что все закончилось новыми кроссовками и напульсником для меня.

Инцидент с Сумасшедшей Бабой в Шляпе произошел за два года до того, как Стивен Кемпл заговорил про «день спермы» на уроке биологии у мистера Канга в гуверовской школе. Деннис и я, а мы дружили с детского садика, в то время были крутыми парнями в восьмом классе накануне выпуска из школы второй степени имени Генри Э. Уоллеса.

Жителям Айовы нравится называть школы в честь выдающихся политиков, которые родом из нашего штата, что как бы подтверждает в глазах остального мира тот факт, что Айова существует, и что из нее происходят не только посредственности.

Например, Генри Э. Уоллес, бывший вице-президентом.

Грязная тропка, идущая через заброшенные поля, соединяет улицу, где я живу, с Онондага-стрит, а та ведет прямиком к ручью, по берегу которого я так люблю бегать. Посреди дороги находится дом (бывший) Сумасшедшей Бабы в Шляпе.

В тот день, как обычно, две ее тупейших собаки – лохматая такса и перекормленная дворняжья помесь чау-чау и овчарки – находились за невысоким забором из кедра, и метались точно обезумевшие заключенные по двору Сумасшедшей Бабы. И в этот день, как обычно, барбосы довели себя до истерии агонизирующего лая, когда я только подбегал через поле.

Сумасшедшая Баба в Шляпе открыла входную дверь и замахала на меня руками:

– Почему ты бегаешь именно здесь? Посмотри, что ты сделал с моими собаками! Оставь нас в покое! Как ты смеешь так с нами поступать?!

В тот день на ней была маленькая дамская шляпа с узором в виде леопардовых пятен, а на той болталась черная сеточка вроде упаковки для мандаринов, а сверху торчало черное фазанье перо.

Я никогда не отвечал ей, я чувствовал, что ее высказывания – скорее некий способ самовыражения, а не реальные вопросы.

Но в тот день, как раз когда я пробежал поле и выбрался на Онондага, произошли две вещи: во-первых, дворняжка Сумасшедшей Бабы взобралась на деревянную изгородь; и во-вторых, наш местный патрульный Клейтон Аксельрод выехал из-за угла на своей полицейской машине.

Так что он все видел.

Псина рванулась за мной, Сумасшедшая Баба рванулась за барбосом.

– Оставь мою собаку в покое!

Я успел мельком глянуть – но только мельком, – как она машет ручонками, будто пытается сбить невидимые языки пламени, охватившие вершину ее маленькой шляпы леопардовой расцветки.

Дворняжка вонзила желтые зубы в мое левое запястье.

В этот момент я понял кое-что: когда вас кусает собака, да еще и бешено трясет при этом головой так, будто надеется оторвать кусок мяса, то ощущения вызывают в вас сильное желание жить. Так что я испытал нечто вроде благодарности – но только на момент – к той псине, что заставила меня осознать, насколько я люблю жизнь.

– Оставь мою собаку в покое, маленький извращенец! – заорала Сумасшедшая Баба в Шляпе.

Я ухватил барбоса за ошейник, и принялся закручивать полосу кожи.

Собака начала задыхаться.

Я думаю, что в этот момент, испытывая недостаток кислорода, псина Сумасшедшей Бабы тоже сообразила, насколько сильно она любит собственную жизнь. На самом деле, этим утром на Онондага-стрит изверглось такое количество любви к жизни, словно мы на пару с дворняжкой посетили недельный ретрит на одном из семинаров для оказавшихся в депрессии бизнесменов.

Патрульный Аксельрод выскочил из автомобиля.

Сумасшедшая Баба в Шляпе, бежавшая очень медленно, замахала руками и заорала:

– Отвали в жопу на хер от моей собаки! Ты, кусок дерьма!

Патрульный Аксельрод, на котором были весьма опрятные, блестящие перчатки из кожи, ухитрился сцапать псину за шерсть на широком жирном загривке. Барбос разжал челюсти, обнажив мое кровоточащее запястье, и патрульный Аксельрод заявил:

– Окей. Ты можешь отпустить ее.

И в тот момент, когда я отпустил ошейник, зубастый ублюдок куснул меня снова.

Большое спасибо, патрульный Аксельрод.

К этому времени Сумасшедшая Баба в Шляпе наконец добралась до нас, извергая поток воплей, в котором предлагалось мне и патрульному Аксельроду отвалить от ее собаки и от ее дома.

Все закончилось для меня в компании папы и мамы в пункте экстренной помощи в нашей больнице. Мне наложили четыре шва и вкатили укол от столбняка в левую половинку моей бледной, костлявой задницы, и это могли наблюдать все собравшиеся в комнате, включая доктора, сестру, патрульного Аксельрода и моих родителей.

Можно представить, как в этот момент я ненавидел Сумасшедшую Бабу в Шляпе и ее собак.

И точно в тот миг, когда игла вошла в мою плоть, это и произошло в первый раз. Меня посетила мысль: «Сумасшедшая Баба должна умереть». Желания, подобно мыслям о смерти, почти всегда могут стать предзнаменованием, и в тот момент я захотел увидеть ее мертвой.

Вы можете подумать, что это только преувеличенная реакция на происходящее. Нет, не в моем случае. Смерть была призвана, и она откликнулась на зов – так я думаю.

Мой день оказался испорчен, но не в такой степени, как у Сумасшедшей Бабы.

В Илинге, в городе, где никогда ничего не происходит, и всякий, кто не живет здесь, лишь проезжает мимо – либо в одном направлении на Ватерлоо или Седар-фоллс, или в другом направлении на Айова-сити, – имеется заправочная станция/ореховые леденцы- вяленая оленина-магазин/контактный зоопарк под названием «Билл и Кэрол». Ореховые леденцы и оленину не изготавливают на месте, пусть даже хозяева делают вид, что все обстоит иначе, а контактный зоопарк – самая глупая затея, которую я когда-либо видел.

Все животные, за исключением трех, умерли, и все, что осталось в «Билла и Кэрол Ореховые Леденцы и Вяленая Оленина Зоопарк» – пустынная черепаха, чихуа-хуа с тремя ногами и двадцатифутовый сетчатый питон из Малайзии. Питон не сожрал черепаху исключительно потому, что у нее имелся панцирь, а чихуа-хуа оказалась для него слишком проворной, куда более проворной, чем некогда были прочие обитатели зоопарка.

И вот, в тот день, примерно в то же время, когда моя обнаженная тринадцатилетняя задница оказалась предъявлена папе, маме и кучке чужаков в одном из помещений Илингской Лютеранской Больницы Ангела Милосердия, двадцатифутовый сетчатый питон из Малайзии от «Билл и Кэрол», которого звали Эдди, сбежал из скорбного зоосада и направился на Онондага-стрит, прямиком во двор Сумасшедшей Бабы в Шляпе.

Само собой, лохматая такса Сумасшедшей Бабы подняла лай, визг и начала брызгать слюной. Другой пес – тот самый, что покусал меня – был увезен в приют для животных, чтобы в течение сорока восьми часов обдумать там то, что он совершил.

Сумасшедшая Баба в Шляпе, услышав суматоху во дворе, решила, что надоедливый мелкий придурок, которому так нравится мучить ее собачек, вернулся, и снова по своей идиотской привычке бежит по тропке вдоль забора.

В этот момент на ней оказалась сиреневая шляпа типа «колокол» с тем, что выглядело, как галстук-бабочка, приколотая к полям. Первой ошибкой Сумасшедшей Бабы стало то, что она выбрала к этой шляпе зеленое платье, а второй, что она попыталась отбить лохматую таксу у Эдди.

Ну а тот взял и обернул свое тулово, похожее на ствол вяза, вокруг, вокруг и еще раз вокруг тела Сумасшедшей Бабы в Шляпе.

Когда я прочитал о том, что случилось на Онондага-стрит, я почувствовал себя немного виноватым, но только немного. Мог ли я устроить все это напряжением воли? Конечно, мог, а как же.

За следующие два года, после того, что произошло с другими – Камаро-Придурком, Недружелюбной Велосипедной Метамфетаминовой Головой, Злобным Извращенцем из Внештатных Учителей, и еще кучкой народу – я вынужден был признать, что являюсь Ангелом Смерти Илинга из Айовы.

С их стороны требовался лишь небольшой проступок, чтобы я начинал думать «Ты должен умереть, Камаро-Придурок или Недружелюбная Велосипедная Метамфетаминовая Голова или кто там еще», и всё, смерть приходила, причем не просто смерть, а странная, непредсказуемая, с трудом вообразимая. Например, Злобного Извращенца из Внештатных Учителей пришибло куском космического мусора, когда он ехал в своем «Фиате» с откидной крышей, на таком, что должен быть в автопарке у всякого извращенца.

И каждый из них умер.

И я не спрашивал, почему или как я смог управлять их судьбой.

Я просто делал это.

Но что странно, гибель не настигла Стивена Кемпла, и я много лет не могу разобраться, почему!

В пятницу, наступившую после того, как Стивен Кемпл на уроке биологии у мистера Канга вытащил изо рта нечто, достойное имени и свидетельства о рождении, а потом размазал эту штуку по моему поло с символом «Высшая школа Герберта Гувера. Сборная по спортивному ориентированию», мама и папа собрались в Миннеаполис на три дня.

– Ты знаешь правила, Джулиан, – сказал папа перед тем, как они поцеловали меня в лоб и забрались в «Приус».

Конечно, не имело значения, какие там были правила, ведь я мог нарушить любое из них, оставить залитые кровью трупы в гостиной, и папа с мамой даже бы не заметили. Это, стоит заметить, тоже предзнаменование.

Мама, никогда не носившая шляп, опустила стекло на окне и помахала мне:

– Звони каждый вечер!

Они дали мне разрешение устроить вечеринку, как обычно.

Но давайте будем честными: «вечеринка» для тощего придурка пятнадцати лет от роду, родом из Илинга, штат Айова, по имени Джулиан Поуэлл означает, что его лучшему другу Деннису разрешено прийти в гости и просидеть в гостях весь вечер допоздна за поеданием пиццы и за игрой в тупейшую, напичканную насилием видеоигру, в которую мы тогда рубились до безумия, под названием «Баттл Квест: Пленных не брать».

Деннис подошел к пяти.

Курьер из «Пиццы Стэна», старшеклассник Скот Ньюфилд, с которым мы вместе бегали в школьной команде по спортивному ориентированию, постучал в дверь, когда мы провели около часа в реальности «Баттл Квест: Пленных не брать».

Я подумал, что странно, почему Деннис заказал четыре стэновских пиццы, ведь обычно мы едва находили силы справиться с одной.

– Ты голодаешь или что-то типа того? – поинтересовался я.

Деннис отнес груду коробок с пиццей в гостиную.

– Неа. Ты никогда не догадаешься, что я сделал, – заявил он.

– Готов поспорить, что ты попробуешь сшить штаны из четырех пицц размера XXL? – предположил я.

– Нет, – Деннис помотал головой. – Я пригласил к тебе Катрин и Аманду. Представляешь, они сказали «да».

– И они еще сказали, что очень много едят?

– Нет, я просто... Не будь идиотом, Джулиан!

Я готов был признать, что это одновременно волнительно и немного пугающе – даже мысль о том, чтобы оказаться пятничным вечером в собственном доме наедине с Катрин Хаксли и Амандой Флорес.

– Почему ты пригласил именно их? – спросил я.

– Ты что, выжил из ума?

Я не сомневался, что вопрос Денниса полностью риторический.

– Но я в штанах от пижамы и помятой футболке, – буркнул я.

И в этот момент одновременно случились два события: во-первых, прозвенел звонок у входной двери, и это вовсе не предзнаменование, поскольку вы уже знаете, кто именно нажал кнопку, ведь варианта два – Катрин Хаксли или Аманда Флорес; и во-вторых, я осознал не только тот факт, что Деннис одет куда приличнее меня, а что он одет элегантно, типа как на танцевальный вечер в школе, и это такая штука, какую пацан в пятнадцать лет никогда не заметит по поводу лучшего друга, если он, конечно, не поймет, что выглядит позорно в свете надвигающегося визита двух очень красивых и умных, популярных сверстниц.

– Ах ты гад, – сказал я.

Деннис примирительно махнул рукой:

– Они решат, что это сексуально.

– Тогда ты тоже должен был явиться в пижаме!

– Не будь идиотом. Ты знаешь, что я сплю в трусах.

– Я могу дать тебе взаймы кое-что из своего...

Пока мы спорили по поводу моды и спального белья, звонок подал голос снова.

Деннис повторил мантру вечера:

– Не будь идиотом, Джулиан. Открой дверь.

Аманда Флорес рассмеялась, едва увидев меня:

– Только не говори, что это вечеринка в пижамах! Ты где учишься? В четвертом?

Я был уверен, что и это риторический вопрос.

И мои штаны от пижамы были украшены пикапами «Шеви» пятьдесят третьего года.

– Нет... Я... хм... Всегда одеваюсь таким образом. Хм... Когда я...

Деннис отодвинул меня в сторону и распахнул дверь до конца, так что Картин Хаксли и Аманда Флорес смогли увидеть, что он одет как десятиклассник, полная противоположность босоногому малявке с маленькими красными машинками на пижамных штанах.

Он сказал:

– Привет, Катрин! Привет, Аманда! Вы не голодны? У нас есть пицца! Заходите.

В этот самый момент я испытал к нему нечто вроде ненависти, но не той ненависти, что вызывает из небытия сокрушающих кости сетчатых питонов, или заканчивается удушением собственной ветровкой, зажатой в резиновом поручне эскалатора, как это случилось в прошлом апреле с Камаро-Придурком в тот день, когда он нарочно обрызгал меня грязью, когда я бегал. Ну и, как я говорил, в порядке вещей для лучших друзей ненавидеть друг друга время от времени.

И это не была та ненависть, которую я питаю к Стивену Кемплу.

Катрин и Аманда, следуя за элегантно наряженным Деннисом, прошли в мою гостиную.

– Твои родители уехали? – спросила Катрин.

Это прозвучало так дерзко и сексуально, что я едва не потерял сознание, что было бы в высшей степени позорно.

И все же ухитрился пропищать в ответ:

– Ага. В Миннеаполис до воскресенья.

– Прикольные носки, – оценила Аманда. – Слушай, а это не тебя полуголым приковали к питьевому фонтанчику в Блумер-парке, когда мы были в шестом классе?

– В седьмом, – поправил Деннис.

Мои носки были от разных пар, один серый, а другой белый, хотя я этого не замечал до момента, пока Аманда Флорес не обратила на них внимание. Пока все выходило так, что сегодня получится один из худших вечеров в моей жизни, и без всяких предзнаменований.

Аманда и Деннис взяли по куску пиццы и уселись на диван.

Я, будто статуя юного дебила в неподходящих обвисших носках и штанах от пижамы с грузовичками, замер посреди комнаты, не зная, что делать, и позволено ли мне двигаться.

Катрин Хаксли вытащила свой смартфон, и начала торопливо набирать текст, наверняка умоляя кого-то из знакомых спасти ее от ада с пиццей и видеоиграми и от парня, которого в одних подштанниках на долгие шесть часов приковали к фонтанчику в парке.

Газета Илинга тогда напечатала фотки.

А умер ли Стивен Кемпл после этого?

Нет. Нет, он не умер.

Куда позже я сообразил, что именно набирала в этот момент Катрин Хаксли: адрес моего дома. И она отправила его, считай, чуть ли не каждому студенту высшей школы имени Герберта Гувера.

Поскольку именно по этому адресу начиналась вечеринка.

Так вот и вышло, что моя дурацкая «вечеринка», на которой предполагались только я (в штанах от пижамы с грузовичками на них) и мой лучший друг, Деннис (одетый точно модель из раздела «Стиль для Тинейджеров» каталога ДжСПенни), треснула по швам.

Как только Катрин Хаксли начала отправлять сообщения, путь к отступлению оказался разрушен.

Этой ночью я узнал некоторые вещи о молодежных вечеринках, которых предпочел бы не знать никогда – ну типа того, когда все закрутилось и ясно, что взрослых нет, любой чужак от двенадцати до восемнадцати просто является к тебе и заходит через любую незапертую дверь, а иногда и через окно.

Деннис, элегантно одетый и жрущий пиццу на диване в компании Аманды и Катрин, принялся демонстрировать девчонкам, как играть в «Баттл Квест: Пленных не брать», в то время как я, все еще стоявший столбом посреди гостиной, внутри себя прикидывал, должен ли я с извинениями удалиться и переодеться во что-то походящее для десятиклассника, или достаточно будет накинуть халат.

Деннис уселся между девчонками, которые смеялись и подпрыгивали, их ноги прижимались к конечностям моего друга, так что он оказался в ловушке, в какой любой парень умер бы счастливым.

И я не мог не признать, что ревную как черт.

Я опустился на диван рядом с Катрин, но не так близко, чтобы до нее дотронуться, поскольку я был только в футболке и пижамных штанах и вообще боялся, что от прикосновения к ней меня хватит удар. Я напрягся, чтобы усилием воли заставить себя расслабиться и получить удовольствие, как это делают остальные, но именно в этот момент явился нежданный гость, как позже выяснилось, первый из доброй сотни.

Он просто открыл дверь, не постучавшись, и вошел.

И это оказался, кто бы вы думали, Стивен Кемпл!

Стивен Кемпл, несущий упаковку пива на двенадцать банок.

– Где холодильник? – нахально поинтересовался он.

– Ты не можешь принести это ко мне в дом! – заявил я, хотя на самом деле подумал: «Почему бы тебе не умереть, Стивен Кемпл?».

– Ха-ха, – сказал Стивен Кемпл.

А затем он разорвал пластик на упаковке и выдал по баночке девчонкам, и предложил одну Деннису, который посмотрел на меня. По моему другу было видно, что он не против выпить, но мне полегчало, когда он пробормотал:

– Нет, спасибо.

– О, жрачка от Стэна! – завопил Стивен Кемпл, набрасываясь на пиццу точно коршун на цыпленка.

Я поднялся, целиком и полностью приготовившись к тому, чтобы выкинуть Стивена Кемпла из моего дома, ну по крайней мере попытаться. Катрин Хаксли и Аманда Флорес уже вовсю пили пиво.

Стивен Кемпл указал донышком банки в мою сторону и поинтересовался:

– Чего с тобой, Поуэлл? Собираешься в постельку?

Как я ненавидел его в этот момент!

Тут дверь открылась вновь, и по меньшей мере дюжина подростков, которых я ранее видел в школе Герберта Гувера, ввалилась в дом. Среди них были и выпускники, и те, кто только поступил, и в один момент меня охватил страх.

Два парня, шагавших впереди остальных, могли похвастаться клочковатыми бородками, и они тащили пивную кегу.

– Привет, Мальчик-в-Пижаме! – сказал один из Пижонов-с-Кегой. – Где тут задний двор?

И я подумал «Ты не можешь называть меня Мальчиком- в-Пижаме, ты, глупый Бородатый Пижон-с-Кегой».

Как бы все для тебя, придурок, не закончилось на дорожке для игры в кегельбан, где тебя придавит воротцами...

Но оказалось поздно, чтобы останавливать безумие, и это куда более ясное предзнаменование, чем нужно.

Затем все было как в тумане.

За каких-то полчаса мой дом оказался набит тинэйджерами, кто-то взялся управлять стереосистемой родителей, музыка заорала, гостиная превратилась в танцевальный клуб, диван, на котором мы с лучшим другом должны были развлекаться видеоиграми, стал чем-то вроде зоны неограниченного флирта.

Весь дом чадил алкоголем, табаком и паром электронных сигарет.

Я потерял Денниса, когда вышел поглядеть, что творится снаружи, а там дела обстояли еще хуже, чем внутри. Задний двор оказался набит людьми, в толпе обнаружилась воронка, подсоединенная к шлангу, и эту штуку использовали, чтобы опустошать банку пива в один глоток.

Двор вонял, точно мужская раздевалка в школе, и по меньшей мере шесть парней одновременно мочились на нашу изгородь, которая превратилась в подобие общественной уборной.

Пацан, только что оторвавшийся от пивной конструкции из шланга с воронкой, покачнулся и принялся блевать прямиком на группу мальчишек и девчонок, мирно куривших гашиш. Они с воплями метнулись в стороны, и все выглядело так, словно толпа удирает от разъяренных быков, разве что мы находились в Айове, а не в Испании, а роль злобных животных исполняли брызги желчи, слюны и пива.

У меня закружилась голова.

Носки мои к этому моменту были сырыми, и я искренне надеялся, что только от пива, хотя знал, что это не так.

– Эй, парень, твой черед! – Тощий Супер-Белый Лысый Пижон-Старшеклассник, Очевидно не Знающий, Как Застегивать Гребаную Рубаху, Чтобы Показывать Тату Восьмиклассницам, протягивал мне свободный конец шланга от пивопийственной конструкции.

Позже этот тип уснул внутри пресса для утрамбовывания картонных коробок, что в супермаркете «Хай-Ви».

– Спасибо, нет.

И тут я решил, что самое время вызвать копов в собственный дом.

Я проложил путь через море идиотов, и продавился сквозь беснующуюся толпу внутри.

Семеро тинэйджеров играли в покер на раздевание на том самом столе, где мы ужинали на День Благодарения и на Рождество. Я хотел заорать, но оказался зачарован видом Аманды Флорес в просвечивающем лифчике.

Честно говоря, к тому моменту я никогда не видел живой девчонки в лифчике.

Потом я сообразил, что Деннис тоже среди играющих, и что он раздет до трусов.

И все ржали как сумасшедшие, поскольку Стивен Кемпл только что проиграл и оказался полностью раздетым. В моем доме. Сидя на одном из наших обеденных стульев.

Я решил, что с этого момента я больше не буду есть в столовой.

Деннис глянул на меня с извиняющимся видом и пожал плечами:

– Я не знаю, как это случилось.

Я мысленно сосчитал количество предметов реально элегантной одежды, которые ему пришлось снять.

– Очевидно, ты продул не менее пяти раз – вот как это случилось, – заявил я.

Стивен Кемпл вскочил со стула и схватил меня за руку с воплем:

– Ты не можешь смотреть, если не играешь! Садись к нам, Поуэлл!

Голый Стивен Кемпл дотронулся до меня.

Это оказалось слишком.

Я ненавидел его в этот момент так сильно!

Почему бы Стивену Кемплу не умереть?

Я выдернул руку из хватки обнаженного Стивена Кемпла, который принял разумное решение не преследовать меня через танцевальный зал гостиной и вверх по лестнице к моей спальне.

Там первым делом меня обругали шесть девчонок, ждавших очереди в ванную. Затем в собственной спальне я наткнулся на малознакомую парочку, упоенно занимавшуюся сексом на моей кровати, где до этого никто никогда сексом не занимался. Потом я все же ухитрился прорваться в комнату родителей, по счастью, оставшуюся свободной, и позвонил в полицию, надеясь с ее помощью остановить вечеринку.

Сделав это, я уселся на кровать предков и спрятал лицо в ладонях.

Последовал стук в дверь, и вошел Деннис.

Он устроился рядом и сказал:

– Чувак, я так сожалею, что все так произошло.

– А почему ты все еще в трусах? – поинтересовался я.

– По двум причинам. Во-первых, я не проиграл. А во-вторых, Стивен Кемпл бросил всю нашу одежду в костер.

– А, там есть еще и костер?

– Ну да, во дворе.

– Очень разумно, что не в доме, – сказал я.

Деннис кивнул:

– Ага.

– Стивен Кемпл все еще голышом?

– Точняк.

– Я ненавижу Стивена Кемпла до печенок.

– Точняк, чувак.

Когда полицейские явились к моей входной двери, я открыл ее, будучи все в тех же пижамных штанах и в обвисших, не подходящих друг к другу носках. Большой неудачей оказалось то, что на вызов приехал патрульный Клейтон Аксельрод, который в некотором роде усыновил меня после того, как спас меня от собаки Сумасшедшей Бабы в Шляпе, а затем наблюдал, как мне делают укол от столбняка в задницу.

Увидев меня в дверном проеме, он – я не шучу – потрепал меня по волосам и улыбнулся. Отвратительно, никому не позволено трепать меня по волосам, и не имеет значения, какого размера пистолет вы носите.

– Привет, Джулиан! Как ты? Как твоя рука?

Каждый раз, когда патрульный Аксельрод видел меня, он спрашивал насчет руки, как будто она была неким образом хирургически удалена и потом чудесным образом пришита обратно.

– О, прекрасно. Замечательно, патрульный Аксельрод, – сказал я.

Достойные павианьего стада вопли донеслись с заднего двора, а дом в тот момент, казалось, не сдержал отрыжки из смешанных запахов мочи, гашиша, пива и сигарет, и все это на волне электронной музыки, что шандарахнула патрульному Аксельроду прямо в лицо.

Патрульный Аксельрод глянул мне за спину, туда, где стоял Деннис в одних трусах.

– Похоже на то, ребята, что вы замутили тут вечеринку в пижамах! – заявил патрульный Аксельрод.

– Нет, патрульный Аксельрод. Несовершеннолетние употребляют спиртное. Несовершеннолетние курят гашиш. Они полностью потеряли самоконтроль и их нужно отправить по домам, – сказал я.

– Ха-ха! – хохотнул патрульный Аксельрод. – Ты никогда не делаешь ничего против правил, Джулиан. Просто повеселитесь, и не засиживайтесь слишком допоздна. Что за шутник?

Затем патрульный Аксельрод развернулся и зашагал обратно к полицейской машине.

Уже усаживаясь в нее, он крикнул мне через плечо:

– Если вам, парни, понадобится сделать заказ у Стэна, просто дай мне знать, Джулиан!

А потом он уехал прочь.

– Как ты проделал это? – спросил Деннис.

– Я чертовски ненавижу себя.

Все восходы что-то да предвещают.

Вечеринка затухла только в четыре утра, когда небо на востоке начало бледнеть, стало желтовато-серым, точно такого же цвета, как блевотина у нас на заднем дворе.

Ну, на самом деле не затухла до конца.

Отвратительный Двенадцатиклассник С Зачесанными Назад Волосами В Белом В Обтяжку вырубился на полу прямиком под обеденным столом, укрывшись тем ковриком, что обычно прятал под собой люк в подвал. Мне пришлось на самом деле пихнуть его, чтобы разбудить, а потом соврать, что все его ждут в «Панкейк-хауз» на Кимберли-драйв, и что он без проблем доберется туда в нижнем белье.

Он поблагодарил меня и заявил, что я лучший друг, которого он когда-либо имел.

Затем мы с Деннисом прошлись по минному полю из раздавленных пивных банок в гостиной. Из ее окон открылся вид на залитое мочой болото заднего двора, все еще дымившийся костер посреди которого создавал впечатление, что тут недавно приземлился метеорит.

Деннис встал на краю кратера и покачал головой.

– Ничего были вещички, – сказал он.

– Они были настолько «ничего», что мне хотелось засветить тебе по физиономии, – сообщил ему я.

– Ха, а теперь признайся. Ты же в курсе, как все устроить так, чтобы не оказаться в заднице, когда твои родители завтра вернутся.

Я почесал в затылке:

– Ага. Прям так уж и в курсе.

Деннис зевнул:

– Тогда как насчет партейки в «Баттл Квест»?

– Конечно.

Мне крайне неловко сообщать это, но как бы мы и я, и вы тоже не ненавидели Стивена Кемпла, этот гаденыш не умер в тот день.

В живых осталась и Катрин Хаксли, вполне заслужившая жуткую кончину за то, что испортила вечеринку на двоих с Деннисом, ну и еще с двумя девчонками, может быть. И уж точно не в компании обнаженного Стивена Кемпла, который так и не умер, и чей голый образ теперь навеки отпечатан в плоти моего измученного мозга.

Родители вернулись домой в воскресенье.

Мы с Деннисом ухитрились к этому времени ликвидировать следы вечеринки, так что за исключением запаха мочи и огромного черного пятна на заднем дворе, все обстояло как обычно.

И мама с папой поверили нашей истории насчет гигантского метеорита, что вонял подобно общественной уборной, и все знали, что они поверят. В конце концов, Маленький Ангел Смерти Илинга в Айове может позволить себе нарушить любое правило, какое захочет, может даже попытаться сдать себя в руки копов, и никто не подумает его в чем-то обвинить.

Но Стивен Кемпл умудрился не умереть.

И даже Маленький Ангел Смерти иногда должен прибегать к более простецким методам, и взять вопрос крови и плоти в собственные руки. Это грязное дельце – подбивать баланс в бухгалтерских книгах вселенной, но кто-то обязан им заниматься.

Я знаю, где живет Стивен Кемпл.

И это – несомненное предзнаменование.

Я люблю психопатов.

Нет, это звучит не очень удачно. Я имею в виду, что мне нравится смотреть фильмы или читать истории о выдуманных психопатах, и не в последнюю очередь потому, что их образы не так просты. Каковы причины, что заставляют их действовать определенным образом? Иногда это жесткий моральный код, заставляющий их чувствовать собственную правоту (например, как Декстер Морган, который лишает жизни убийц – что за хороший парень!), а иногда – откровенное сумасшествие.

Но столь пугающими психопатов делает тот факт, что они реальны.

Вполне возможно, что в этом мире не существует темных магов, способных убивать тысячи невинных магглов, но опасные безумцы – это бесспорный факт, и одним из них может оказаться кто угодно. Я клянусь, что друзья, учителя, одноклассники и соседи Джулиана Поуэлла не подозревают, что за торнадо из мыслей и эмоций бушует у него в голове.

Так что наверное, мне нужно заново сформулировать первую строчку:

Я люблю Джулиана Поуэлла.

Что больше всего понравилось мне в «Джулиан нарушает правила»:

– Насколько откровенен сам Джулиан. Он никогда не лжет тебе насчет того, что он делает, что он думает, и это вынуждает воспринимать его, несмотря на всю психопатичность персонажа, как очень надежного рассказчика. Но это также вызывает вопрос – говорит ли он на самом деле правду? – и в конце концов приводит к кризису: ЧТО, ЕСЛИ ДЖУЛИАН ВСЕ ВРЕМЯ ОБМАНЫВАЕТ? Мне бы очень хотелось верить, что нет.

– Постоянное упоминание о «предзнаменованиях» на самом деле помогает нагнетать саспенс, и не имеет значения, сколько именно информации Джулиан выдает, ведь вы не знаете, что случится в конце до того момента, пока до этого конца не добираетесь. Прочитывая историю второй, третий и четвертый раз, я поняла многое из того, что произошло на самом деле.

– Джулиан во многом типичный сумасшедший, но у него в то же время есть некоторые симпатичные особенности. Нормальные психи – очевидно – не обладают силой, позволяющей убивать людей с помощью одного лишь разума, но Джулиан обладает. Хотя обладает ли? Или все эти смерти не более чем случайные совпадения? Каким бы ни был ответ, намерения, стоящие за действиями героя, отражают обычного сумасшедшего убийцу. Он верует, что некто заслуживает смерти, и та приходит на зов. Что же насчет способности Джулиана выходить сухим из воды в любых обстоятельствах: есть хорошо известный факт, что психопаты обладают великолепными манипуляторскими способностями, и могут буквально выговорить себя из любой затруднительной ситуации (вы что, на самом деле не смотрели «Декстера»?). Так что я вовсе не удивлена тому моменту, что Джулиан может легко выпутаться из убийства (буквально или фигурально) и нарушить любое правило, какое пожелает.

– Как мне кажется, Джулиан чувствует как нормальный, обычный тинэйджер. Назовите мне такого человека, кто будучи юным, в приступе гнева не желал другому смерти? Но в случае с обычным подростком за этим желанием не следуют действия (по крайней мере, я на это надеюсь). И как любой парень его возраста, он ощущает неловкость перед девчонками, боится задир из школы, и нервничает, когда вдруг оказывается хозяином вечеринки.

– Внутренний голос Джулиана выглядит беззаботным на протяжении всей истории, и это создает контраст с его мрачными мыслями и поведением. Он также не придерживается морального кодекса вроде того, что имеется у Декстера, что делает Джулиана менее человечным и более пугающим персонажем. И несмотря на все это, я все время остаюсь на его стороне. Это немножко пугает, ведь речь идет ни много, ни мало, а о сумасшедшем убийце, но я частенько обнаруживаю, что сопереживаю злодеям.

– Финал истории, если говорить о Джулиане, как о холодном как камень убийце, буквально выбил почву у меня из-под ног. Вот она я, вся такая, жду, что наш герой останется псевдо-телепатическим карателем до конца своей жизни... так ведь нет! Наступает день, когда он решает взять все в свои руки и убить ненавистного Стивена Кемпла этими собственными руками. Подобной развязки я не ждала, и поэтому нервно перевернула страницу, надеясь увидеть, что произошло дальше... но все, ТЕКСТ ЗАКОНЧИЛСЯ! Туше, мистер Смит, туше.

В первый момент я не поверил, что Чудовище вернулось. И никто не поверил.

Рыжие близнецы Беллеруз утверждали, что видели его, ревущего в лунном свете на опушке Молчаливых Лесов. Они болтали, оно было десять футов в длину и имело шестидюймовые когти, и выглядело так, словно «поклонялось ночи»... что бы, черт подери, это не значило. Они клялись, что тут же обратились в бегство и еле-еле спаслись.

Я взял и рассмеялся им в лицо.

Я не сомневался, что эти трусы увидели медведя или волка, или еще что-то большое и лохматое, и напугались до такой степени, что потеряли разум и чувство реальности, а их мелкие душонки и недоразвитые шестнадцатилетние мозги выдумали монстра.

Жители Скалистых гор пытались убить Чудовище со времен колорадской золотой лихорадки. Оно появлялось, сжирало нескольких детей, а затем опять исчезало бесследно. Снова, и снова, и снова на протяжении последних ста пятидесяти лет, это происходило прежде и произойдет снова.

Если я не положу всему конец.

Я начал ждать появления Чудовища в наших лесах с того момента, как выучился натягивать тетиву и накладывать стрелу. Я оттачивал свое мастерство лучника, час за часом, пока другие дети занимались глупыми, обыденными вещами вроде игры в футбол, катания на скейтборде или уроков игры на пианино.

Я готовился. Я был рожден для этого.

Чудовище нужно остановить, прямо здесь, прямо сейчас, с моей помощью.

Три дня спустя после того, как близнецы Беллеруз заявили, что видели монстра, три дня спустя после того, как высмеял их и назвал трусами...

Я увидел Чудовище в первый раз.

Я был на ночной охоте в Молчаливых Лесах, когда ощутил, что мою кожу покалывает, инстинктивно, примитивно и первобытно. Я замер на месте и глянул вперед... и вот оно, согнувшееся над свежим трупом, зубы вонзаются в тушу оленя, кости хрустят, кровь брызжет.

В моем теле нет ни единой частички трусости, поэтому я, в отличие от близнецов, не побежал. Я задержал дыхание, гибко и бесшумно скользнул за высокую сосну, и принялся рассматривать создание, убившее такое количество людей, существо, так часто посещавшее мои мысли с тех времен, когда я был еще ребенком.

Очертаниями Чудовище напоминало волка: широкий нос, короткие уши, угловатые лапы, мягкий на вид мех. Но в то же время имелось в нем нечто от разумного существа, нечто рациональное и понимающее. Оно выглядело...

Осознающим.

Хищник одним рывком оторвал заднюю ногу оленя, зажал ее в пасти и понюхал воздух. А затем повернулся и уставился на меня – точно на меня, едва не в глаза.

Я видел немало животных в наших лесах. Многих из них убил, не скрываю. Отставив скромность в сторону, скажу, что я знаю их, понимаю их эмоции, я сотни раз смотрел в звериные глаза, различал там удивление, голод, страх, безразличие.

Но я никогда не встречал ничего подобного тому, что читалось в зрачках Чудовища.

Его взгляд был печальным, одиноким, злым и гордым. Человеческим.

Я должен был выхватить стрелу, натянуть лук, взять прицел и выстрелить, услышать, как мой снаряд распарывает воздух, увидеть, как мех раздается под наконечником, как рвутся мускулы.

Этого момента я ждал много лет!

Но вместо этого я спросил вслух:

– Кто ты?

Чудовище отпрянуло, услышав звук моего голоса, но взгляда не отвело.

Мы смотрели друг на друга одну секунду, две, три...

И затем оно метнулось прочь через заросли, оленья нога все так же зажата в челюстях.

Я никому не сказал о том, что случилось.

Все же я Брам Валуа, наследник состояния семьи Валуа, а не парочка рыжих идиотов-близнецов. Я не мог поведать людям, что встретил Чудовище, поедавшее оленя, в проклятом всеми богами уголке колорадских лесов... а затем взял да и позволил ему уйти.

Народ рассчитывает на меня.

Он ожидает, что я сделаю то, что больше никто не сделает.

Убью Чудовище.

Я мечтал об этом, каждую ночь, начиная с самой первой, но в моих мечтах монстр не убегал, он просто закидывал голову и выл.

Рано или поздно моя стрела вонзится в его сердце.

Я думал, что Чудовище об этом знает. Я думал, оно прочитало это в моих глазах.

Я держал его судьбу в собственных ладонях, и позволил ему убежать.

Валуа – роскошный горнолыжный курорт в Колорадо. А также моя фамилия.

И ничего удивительного, ведь наш городок основал один из моих предков. Полторы сотни лет назад мой прапрапрадедушка плюнул в суп одному аристократу во Франции, за что Жана Жоржа Валуа выследили и сбросили с утеса. Но он выжил. Мужчины из нашего рода всегда выживают.

Жан Жорж забронировал место на корабле, идущем в Америку, и на волне золотой лихорадки оказался в Скалистых горах. Представители моей семьи всегда были амбициозными, так что когда срок заявки на участок истек, мой предок начал мостить дороги, строить постоялые дворы, салуны и церкви. Затем, дожив до девяноста с гаком, он основал первый горнолыжный курорт в окрестностях.

Следом явилось богатство.

У меня четырнадцать двоюродных и трое родных братьев, и я старший мужчина среди всех. И я бы мог закончить как один из этих бесхребетных, лицемерных сопляков, привыкших к комфорту, но мой отец – Брам Валуа Первый, и он не выращивает женоподобных домашних мальчиков.

Мы ходили в зимние походы по снегу глубиной в десять футов, я убил первого оленя, когда мне было пять, и помогал снимать с него шкуру. Я проводил лето на курсах выживания в дикой природе, и меня выбрасывали в одиночестве посреди леса на неделю, и из снаряжения у меня имелась только одежда, что на мне, и охотничий нож на поясе.

Да, иногда я проводил дни в пятизвездочных ресторанах с претенциозными названиями из одного слова, но я пробовал мясо белки, опоссума, зайца и болотной крысы. Мне приходилось жевать лягушачьи лапки, приготовленные над костром на краю болота... и те же лапки, только пожаренные в специальной сковороде и поданные с лимоном, травяным маслом и жареной картошкой у «Фурчетте» в центре города.

Я помогал отстоять нашу родину от огня два года назад, когда я и мои братья – Жан Жорж, Филип и Люк – стояли в первой линии, сражаясь с языками пламени день и ночь, не отвлекаясь на сон. Мы остановили пожар, сохранили наш город и Брокен-Бридж, другой роскошный лыжный курорт в двадцати милях от нашего.

Мы отстояли половину графства от бушующего ада.

Мы стали героями.

Я и мои братья владели Валуа, управляли Валуа и сохраняли Валуа... и моя жизнь могла бы течь подобным образом до самого конца, если бы мне только этого захотелось. Но только убив Чудовище, мог я получить от жизни все, чего мне от нее нужно, и после этого почивать в ореоле славы и самоудовлетворения до последних дней в этом мире.

Так должно было случиться, я всегда это знал.

Но потом я встретил Индиго.

Первый раз, когда я увидел Индиго Бё, мы находились в самом центре Молчаливых Лесов, не далее чем в полумиле от места, где за несколько недель до этого я встретил Чудовище.

Я был обнажен до пояса, из одежды на мне имелись только мускулы, дизайнерские джинсы и лук с двойным изгибом. Мне нравилось убивать животных точно так же, как это делали мои французские предки в их темных, диких лесах сотни лет назад – только я, небо, ветки и стрелы.

Индиго задохнулась от восхищения и изумления, увидев меня. Ну а как же иначе?

Мои волосы, роскошные, густые и светлые, завивались в колечки на конце прядей подобно изгибам солнечного света. Мои глаза блистали зеленью глубокого моря, а здоровая кожа излучала мягкое сияние. Я бегал, охотился и сражался с самого детства, и сейчас я выглядел словно бог – крепкие бедра, длинные ноги, бугрящиеся мышцами руки и все такое прочее.

Индиго свила себе гнездышко из кучи зеленых папоротников, и устроилась на залитой солнцем прогалине. Ее густые каштановые волосы падали до лопаток, а одета она была в желтое платье и длинный голубой шарф, что скрывал ее изящную, без сомнений, шею. На коленях она держала книгу: обложка цвета неба и красная луна в ее центре.

Я таращился на нее, словно приклеенный, охотник и жертва.

Крылось в ней нечто раздражающее, нервирующее – я сразу это заметил.

То, как она устроилась в этих папоротниках, мягко и ловко, но в то же время и напряженно...

Я подумал, что она, должно быть, танцовщица.

Я был в Нью-Йорке и видел балет – мальчики из рода Валуа получали разностороннее воспитание, и культурой нас не обделяли, пусть большую часть времени мы и проводили в горах. Имелось в этой девушке нечто от худых жилистых балерин.

– Бонжур, ма белле, – сказал я наконец своим наиболее сексуальным, «французским» голосом.

Ее взгляд прошелся по мне сверху донизу, но я не придал этому значения, поскольку привык к вниманию подобного рода. Я покрутил шеей, затем расправил и свел плечи, как будто чувствовал усталость после долгой первобытной охоты с луком в диких местах.

Она поднялась и повернулась ко мне лицом, ее глаза оказались светло-голубыми, яркими и искрящимися... но нечто глубокое пряталось в них, глубокое и меланхоличное. Приятное личико ее имело форму сердечка, на нем выделялись изящно очерченные брови и пухлые губы.

Она была великолепна.

Да, я встречался с девочками красивее. Но не так уж часто.

Я улыбнулся ей, пустив в ход патентованную тысяче-ваттную ухмылку Валуа, но она осталась напряженной и отстраненной, словно я был вовсе не прекрасным образцом рафинированной мужественности, а непредсказуемым диким зверем, что может атаковать в любой момент. Ее глаза то и дело возвращались к моему луку, будто оружие в моих руках заставляло ее нервничать, словно она видела позади меня ряд из призраков животных, убитых с его помощью.

Ну ладно, что же, самое время показать, что я вовсе не дикарь.

– Здравствуй, незнакомка. Я – Брам Валуа Второй... Валуа, как город неподалеку.

Она протянула руку, и позволила ее пожать, но затем вырвала с такой резкостью, будто прикосновение причинило ей боль. Отступила на шаг и вцепилась в свою книгу.

До этого момента я не услышал от нее ни слова.

Новый взгляд на мой лук.

Я прищурился:

– Надеюсь, ты не одна из тех веганок, что готовы обниматься со всеми деревьями? Потому что я охотник, и горжусь этим.

– Нет.

– Что «нет»?

– Я не веганка, готовая обниматься с деревьями.

– Отлично, – я расслабился, и еще раз полыхнул в ее сторону своей улыбочкой. – Что там у тебя, роман? – и я указал подбородкам на книгу в ее руках.

Она покачала головой, и волосы ее закачались из стороны в сторону.

– Что же тогда? Книга заклинаний? Или ты читаешь о травах, ядах и кипящих котлах? Ведь девушка зайдет в такую чащобу лишь ради по-настоящему грязного любовного романа или нью-эйдж-викканского куска дерьма в виде справочника по магии.

Она рассмеялась, и смех ее оказался приятным.

Этого нельзя сказать о многих девушках – некоторые барышни, с которыми я оказывался в компании, издавали смех немощный, ненатуральный или принужденный. Только ее смех был искренним. Искренним и неистовым, как зимний ураган в Скалистых горах, что насыпает три фута снега за двадцать четыре часа.

– Меня зовут Индиго Бё, – сказала она, и это прозвучало столь же искренне и неистово.

Она уселась обратно на подстилку из папоротников, ну а я хлопнулся наземь рядом, отложив в сторону лук и стрелы. Я протянул руку, и она отдала мне голубую книгу. Название у нее оказалось невнятным – «Одинокая охота».

Я полистал томик, ожидая найти дымящиеся сексом сцены или иллюстрацию самодовольной девы, стоящей на вершине холма посреди грозы и читающей заклинание по поводу прелестей сестринства. Но книга оказалась нонфикшеном, описанием жизни волков – изложение их привычек, устройства логова и того, что происходит внутри стаи.

Я вернул книгу хозяйке и поинтересовался:

– И почему ты читаешь о волках?

Она пожала плечами, хрупкие косточки двинулись под небесно-голубым шарфом:

– Просто интересно.

– Итак... ты в нашем городе временно? Позволь мне догадаться... твой папа – знаменитость не первого ряда, что-то вроде профессионального игрока в гольф, и вы явились сюда, чтобы потолкаться локтями с богачами.

Она просто улыбнулась, ее пухлые губы изогнулись очень завлекательным образом.

– Ага, я догадался. Именно поэтому ты не знаешь ничего по поводу этих лесов. Только у меня и у моих братьев хватает смелости гулять здесь, – я указал на огромный мертвый дуб в двух дюжинах ярдов от нас, ветви дерева торчали на фоне неба цвета ее шарфа. – Около ста лет назад точно вот тут повесили трех женщин, и теперь никто не отваживается приходить сюда. Место называют Лощиной Молчаливых Ведьм.

Понятно, что я не рассказал всю историю.

Да, люди не захаживали в эти места, но не только потому, что тут якобы водились призраки, но в первую очередь из-за Чудовища. Но я не хотел пугать ее. Пока не хотел.

Индиго огляделась, словно надеясь обнаружить рядом привидение, взгляд голубых глаз перебегал с одной тени на другую. Потом неожиданный порыв ветра прорвался через кроны и встряхнул все ветви до единой.

Это было начало октября, и шуршание листьев прозвучало громко и резко.

– У меня всегда появляются мурашки, когда ветер творит подобные штуки, – проговорила она. – Он налетел из ниоткуда, словно подслушивал наш разговор и захотел, чтобы мы это узнали.

Индиго погладила собственное предплечье, где на самом деле появились мурашки – я мог их видеть.

– Ага, Молчаливые Леса – жутковатое место, и люди делают правильно, что держатся от них подальше, – сказал я, и тут ветер набросился на нас с новой силой.

Индиго указала на мое предплечье, где тоже появились мурашки.

Со мной никогда ранее не происходило ничего подобного, даже когда стая койотов охотилась рядом с моей палаткой в Орегоне и выла у меня над ухом целую ночь, я остался спокойным, как ночное небо. Когда я наткнулся на медвежонка гризли в районе Банфа, в Канаде, и должен был забраться на тридцатифутовое дерево, чтобы спастись от его матери, мое сердце не забилось быстрее.

Индиго наклонила голову, и на ее лицо упал луч заходящего солнца.

Волосы ее в этот момент почти коснулись земли, и они были прямыми, натуральными и мягкими на вид. Я замер на миг, в восхищении любуясь ее красотой.

Индиго подняла руку и поставила ее между собой и солнцем, заслоняясь от лучей светила.

– Что, они и вправду повесили здесь трех женщин? – спросила она.

– Да. Мой прапрапрадедушка Жан Жорж заставил их замолчать, и поэтому здешние леса и называют Молчаливыми. Да, так и случилось. Спроси, кого хочешь.

– А почему их повесили?

Индиго до сих пор говорила очень мало, так что на мне лежал весь труд поддержания беседы, и это мне нравилось. Я в самом деле не хотел разрушить приятную, тихую обстановку упоминанием о Чудовище, но чем больше я пытался уклониться от ее вопросов, тем более любопытной она становилась.

Таковы уж девушки.

Я оперся локтем о согнутое колено и пробежался ладонью по светлым кудряшкам.

– Это было во времена колорадской золотой лихорадки. Группа веселых девчонок из нескольких салунов создала нечто вроде лиги, чтобы защищать права женщин. Захотели права голоса, права на собственность и того, чтобы с ними обращались как с равными. Они организовывали митинги, пытались создать свой фонд, чтобы все было по закону, но за спинами все называли их Ковеном Валуа.

Солнце закатывалось за горизонт и понемногу становилось прохладно.

Я не хотел показаться мерзляком перед девушкой, с которой только познакомился, но я был раздет до пояса, и приходилось в немалой степени сосредоточиваться на том, чтобы сохранять непринужденный вид и не дрожать, когда очередной порыв молчаливого осеннего бриза касался моей спины.

– Продолжай, – подбодрила она, глаза ее сверкнули. – Что произошло дальше?

Ей было на самом деле интересно, о чем я рассказываю. Ну а как же иначе?

– Ну, попытка сражаться за права женщин в городе, выросшем на волне золотой лихорадки и населенном на девяносто процентов мужчинами, не могла закончиться ничем хорошим. И она не закончилась. Веселые девчонки из Брокен-Бридж присоединились к ковену... я имею в виду, к лиге, и их число увеличилось. Но затем пропал один мальчик. Ему было только четырнадцать, сын мэра. Тело мальчугана нашли в лесу несколькими днями позже, и оно выглядело так, словно его жевали, и не обычные в наших местах хищники вроде койотов, волков или пум, а нечто иное. Нечто более разборчивое... и точное. Нечто, разорвавшее в клочья легкие и выдравшее ко всем чертями сердце.

Индиго содрогнулась.

– Другой мальчик пропал, а затем девочка. В конце концов Жан Жорж Валуа приказал арестовать троих предводительниц ковена, и уговорил продажного священника объявить их «Ночными ведьмами». После этого весь город вышел на улицы. Они швыряли камни в женщин, пока те не упали на колени. А потом их связали и повесили за колдовство и убийство, и все на это радостно смотрели. Психология толпы. Жуткая вещь.

Индиго кивнула, глаза ее были расширены, а дар речи наверняка покинул девушку, потрясенную моим повествованием. Я прирожденный рассказчик – это один из многих талантов, что переходят в нашей семье из поколения в поколение.

– Само собой, повешение трех главных «ведьм» не помогло, в лесу начали обнаруживать новые тела. После первой троицы нашли еще двоих, но Ж. Ж. Валуа не дал сведениям о случившемся просочиться в газеты, просто-напросто застрелив журналиста, что оказался достаточно безрассудным и полез в горы расследовать дело.

Индиго содрогнулась вновь.

Почувствовал ли я тогда угрызения? Хотя бы крошечные угрызения совести? Возможно. Но я был горд, что принадлежу к Валуа. Так что пусть даже один из моих предков повесил нескольких ни в чем не повинных женщин в стародавние времена, чтобы сохранить мир... У кого нет скелетов в родовом шкафу?

Индиго все так же рассматривала меня огромными голубыми глазами.

– С того времени тела все еще находят иногда, погрызенные и изуродованные, – подняв руку, я потер челюсть. – Проходит десятилетие или два, и люди начинают умирать снова.

Ну вот, настало время признания...

– Чудовище живет в этих лесах, Индиго. Монстр охотится на людей и убивает их. Наступает ли засуха или наводнение, или свирепствует эпидемия новой болезни, или волчья стая появляется слишком близко к городу или даже луна выглядит слишком большой или слишком яркой... тут же начинаются разговоры, что Чудовище Молчаливых Лесов снова вернулось и рыщет в окрестностях. Близнецы Беллеруз утверждают, что видели его несколько недель назад, и я посмеялся над ними, но затем...

Индиго вскрикнула.

Я вскочил, хватая лук, крутанулся на месте, выглядывая цель...

Ничего.

Я наложил тетиву, успокаивая дыхание перед выстрелом...

Ничего.

Лишь небо, деревья, папоротники и тишина.

Индиго прижала ладони к ушам и закричала снова, и крик ее оказался печальным, мягким и леденящим. Я покрылся мурашками – второй раз за один и тот же день.

Я придвинулся к ней, оставив ноги полусогнутыми, а лук готовым к выстрелу.

– Что не так? Что ты увидела?

Она покачала головой.

– Индиго, почему ты кричишь?

Она снова покачала головой.

– Поднялся ветер, и мне показалось, что я могу слышать тех женщин, плакавших, когда им на шеи накидывали веревки. Я услышала, что они молят о милости, говорят, что невиновны, а толпа вопит, требуя их крови. Затем я услышала хруст, один раз, второй, и третий... и только после этого наступила тишина.

Она с размаху ударила ладонями по собственным ушам.

– Разве ты не слышишь их? Их голос слаб, но различим в шорохе листвы и свисте ветра... Это словно песня, поселившаяся в твоей голове... Призрачная, жуткая песня.

Я уставился на нее.

Я определенно не слышал ничего, и не менее определенно я не хотел ей верить. Чудовище было реально, кто угодно выросший из пеленок знал это... но призраки Молчаливых Ведьм?

Мертвые – это мертвые.

Понятное дело, что сначала я не поверил близнецам по поводу Чудовища, а затем сам убедился, что был не прав. Но это вовсе не означало, что я не прав снова, слишком уж невероятной выглядела вся эта история.

Я уселся обратно и осторожно положил руку на талию Индиго.

Она убрала ладони от ушей, и глаза ее оказались полны слез... девочки плачут легко.

– Может быть, мне все это привиделось, – сказала она.

Я кивнул:

– Конечно, само собой. Но это место жуткое, Индиго. Ты не должна приходить сюда более в одиночку, не взяв с собой того, кто может защитить тебя. Ну, вроде меня.

– Брам?

– Да?

– Я не хочу быть повешенной, как те женщины, я не хочу умереть с петлей на шее... рывок, боль, подергивающиеся ноги, темнота.

Я вздрогнул, когда она это сказала – вероятно, от холода.

– Что за странный повод для беспокойства, – буркнул я. – Людей больше не вешают. Если хочешь нервничать и переживать, то вспомни о Чудовище Молчаливых Лесов. Ты в самом деле не должна появляться тут в одиночку, даже в светлое время.

Индиго не ответила, она сдернула голубой шарф с шеи и накинула его на мои и на ее плечи, словно шаль. Ткань еще хранила девичье тепло, и пахла лавандой и медом.

– Индиго, я хочу пригласить тебя на ужин завтра вечером. Чего бы ты хотела? Морепродукты? Итальянская кухня? Французская? Тайская?

Она покачала головой.

– Или тебе нравится уличная еда? Рыбные такое и блинчики?

Ее подбородок качнулся справа налево.

– Ну, чего тогда ты желаешь?

– Я не могу пойти на ужин с тобой.

– Отлично, тогда отправимся в кино.

– Нет.

- Нет?

– Нет. Я не могу.

Это был первый раз, когда девушка столь решительно говорила мне «нет», и, честно говоря, я не знал, как себя вести в этой ситуации.

– Ты не можешь... или ты не хочешь? – я сам понял, что говорю обиженно и раздраженно.

В одно мгновение ситуация вдруг сделалась до жути напряженной.

Мы оба несколько мгновений без слов смотрели на небо, туда, где оно начало окрашиваться розовым, оранжевым и пурпурным.

Закат.

Я ощутил, как девушка неожиданно дернулась, ее плечо задело мое, и она оказалась на ногах.

– Мне нужно идти.

– Отлично. Я провожу тебя домой, – до города было добрых три мили, даже теми короткими тропами, которые знал только я.

Она в какой уже раз покачала головой.

– Послушай, я не собираюсь давить на тебя, поскольку вижу, что тебя не заинтересовал, но Молчаливые Леса опасны ночью. Позволь мне проводить тебя домой.

– Я дома, – сказала она.

И точно в этот момент заходящее солнце вспыхнуло, его лучи ударили мне в лицо, и я ослеп. Я отшатнулся, потер глаза, а когда зрение вернулось, Индиго рядом не было.

Она исчезла.

Я обычно с легкостью забывал девушек. Со слишком большой легкостью.

У меня всегда находилось, на что отвлечься.

Но я не смог перестать думать об Индиго Бё с той нашей первой встречи в лесу. Непонятным образом она прокралась ко мне в мозг, и я не сумел выкинуть ее оттуда.

Я ожидал, что увижу ее в городе на следующий день, или через день, через два. Валуа невелик, так что в конечном итоге ты обязательно натолкнешься на того, кто тебе нужен. Я спрашивал о ней в кофе-шопах, в некоторых ресторанах, пытался выяснить, где она живет, но ничего не добился.

Я даже потратил несколько часов в центральной библиотеке, ожидая, что она явится туда за очередной книжкой про волков.

Так что я снова отправился в Молчаливые Леса, прождал до вечера, почти до заката... и...

Я нашел ее читающей в лощине, сидящей на подстилке из папоротников как в прошлый раз. И она не показала удивления, обнаружив, что я шагаю к ней через заросли.

Я устроился рядом, и мы начали беседовать.

Мы поговорили о родственниках – у нее обнаружились четыре сестры в противовес моим трем братьям. Мы поговорили о книгах и о волках, о местах, где я побывал, и о местах, которые она хотела бы увидеть.

Солнце опустилось к горизонту, и Индиго снова услышала крики ведьм.

На этот раз я обнял ее, чтобы успокоить, и она не стала сопротивляться.

Я вернулся к ней на следующий вечер. И на следующий. И на следующий снова. После всего этого она ни разу не позволила мне проводить ее домой, она просто исчезала со скоростью выдоха – я закрывал глаза на секунду, а когда открывал их, ее уже не было рядом.

Ничего, когда-нибудь она будет доверять мне настолько, что раскроет все свои секреты.

На седьмой вечер я поцеловал ее, ощутил вкус пухлых и теплых губ.

Затем поднял ее волосы и поцеловал в шею, а она расстегнула мою рубашку и коснулась губами моей ключицы. Я застонал, и ее кулачки вцепились в мои густые кудри.

Я снова попробовал предостеречь Индиго по поводу Чудовища, сделал попытку уговорить ее встретиться в городе, а не в центре Молчаливых Лесов, но она только покачала головой и улыбнулась, немного печально.

Осень незаметно подкралась к преддверию зимы.

Не раз я с младшими братьями отправлялся на охоту за оленем или антилопой, стрелы свистели в воздухе, вонзались в плоть, порождая стоны и вскрики боли. Множество ночей я проводил в «Сочащейся дыре» в Валуа, напиваясь в дым и выбивая дух из всякого, кто оказывался достаточно безрассудным, чтобы бросить мне вызов.

Как-то раз я даже попытался атаковать кучку истощенных хипстеров, с их зауженными джинсами, дурацкими бородками и претенциозными разговорами о мини-пивоварнях, но они разбежались раньше, чем я успел нанести хотя бы один удар.

Филипп оказался первым, кто попытался вызволить меня из этого безумия, именно он сказал Жан Жоржу и Люку, что я встретил в лесу девушку. Как он прознал, я не в курсе. Он заявил им, что я в нее влюблен, братья принялись дразнить меня, и тут мой темперамент показал себя во всей искрящейся красе, и все закончилось двумя разбитыми зеркалами, расколоченным стеклянным столом и испорченной чертовой статуей Купидона в стиле рококо, принадлежавшей моей матери.

Брам Валуа Первый забрал мои кредитки и черный «БМВ».

И все же... я почти не заметил того, что случилось.

Я был влюблен, тут уж Филипп не ошибся.

Я был влюблен в Индиго Бё, и жизнь могла катиться тем же образом сколь угодно долго...

Но потом они нашли тело.

Девочка четырнадцати лет. Играла в соккер, училась на круглые пятерки, дочь Мари и Иона Иасперов, хозяев лучшей французской пекарни в городе. Группа туристов наткнулась на труп на опушке Молчаливых Лесов. Сердце ее оказалось вырвано.

Индиго Бё обитала в Молчаливых Лесах, а Чудовище вышло на охоту.

Я почувствовал тошноту при одной мысли, что они находятся рядом.

Тошноту.

Прошло почти пятнадцать лет с того дня, когда Чудовище убивало кого-то в Молчаливых Лесах. Никто не поверил близнецам Беллеруз, когда они заявили, что оно вернулось.

Но они бы поверили мне.

Я должен был рассказать хоть кому-то.

Жители Валуа не раз в прошлом пытались убить Чудовище. Ясно, что пытались. Только хищник всегда оказывался слишком умным, слишком быстрым, слишком хитрым. Поколения сменяли поколения, а Чудовище все еще оставалось в живых.

Но сейчас все пойдет иначе.

Ведь у города есть я.

Я лучший следопыт в Валуа, ничуть не хуже, чем отец, и на этот раз я не позволю Чудовищу уйти.

Я выслежу это существо, настигну его и воткну стрелу прямо в его сердце. Освобожу мой город от проклятья.

Я был рожден для этого.

Я стану героем дважды в один и тот же момент – я вернусь в Валуа, и приволоку с собой тушу Чудовища, и еще я спасу Индиго Бё от жуткого соседства, и после этого мы будем жить вместе долго и счастливо.

Именно так все и произойдет.

Я чувствовал это собственным нутром.

Я явился в Молчаливые Леса на закате, но Индиго не оказалось на привычном месте. Я выждал час или даже больше, но она не пришла, и я начал понемногу беспокоиться.

Очень сильно беспокоиться.

В небо поднялась луна, толстая и белесая.

Я вернулся в город, но лишь для того, чтобы прихватить плащ и верный лук. Черный плащ водится в моем хозяйстве давно, и когда Филипп попытался пошутить по этому поводу, я сломал ему руку.

Я миновал толпу охотников на Чудовище, начавшую собираться на центральной площади Валуа – там уже кипел спор, с чего начать и куда отправиться в первую очередь. Этим типам ничего не светит сегодня.

Справиться с монстром по силам только мне, и мне одному.

Предыдущей ночью прошел дождь, и я воспринял это как благоприятный знак, ведь оставшаяся в лесу грязь поможет мне исполнить мое предназначение.

Около полуночи я отыскал следы: четыре пальца, четыре когтя, точно как у волка. Приложив ладонь к одному из отпечатков, я обнаружил, что по размерам то и другое почти совпадает.

Ветер в эту ночь свистел с призрачной жестокостью, острой и холодной, кусачей и свирепой. Но в нем скрывалось еще кое-что, и в один момент мне показалось, что я слышу далекие голоса.

Нет... крики!

Было ли это то, что не давало покоя Индиго? Вопли повешенных некогда женщин?

Если в этом лесу и в самом деле жили призраки, у них должен быть счет ко всем Валуа, учитывая, что сделал с ними мой предок.

Крики, как казалось, плыли вокруг меня точно перья, падающие с ночного неба. Мурашки бежали у меня по рукам и по спине.

И в этот момент сердце тронуло сомнение.

Может быть, я не убью Чудовище.

Может быть, это оно убьет меня.

Я никогда ранее не испытывал сомнений, мужчины из рода Валуа не ведают сомнений, они даже не подозревают, что это такое.

Фонари.

Городские охотники двигались через деревья примерно в половине мили от меня, яркие лучи полосовали темноту. В обычное время никто из них и не подумал бы приблизиться к Молчаливым Лесам, но сейчас они видели перед собой мертвую четырнадцатилетнюю девочку.

Подобные вещи придают людям храбрости. Месть – отличный мотиватор.

Хотя вот помочь горе-охотникам она ничем не сможет – они слишком медлительные, чересчур шумные. Чудовище услышит и увидит их за милю, как увидел я.

Крики ведьм затихли точно к тому моменту, когда ветер поднялся снова.

Я понюхал воздух, и обнаружил новый запах, металлический и едкий.

Я резко повернулся...

Чудовище разрывало на куски койота, сплошь мех, лапы, нос и запекшаяся кровь. Я не щепетилен, подобные вещи для женоподобных гомиков, но сцена выглядела жутко. По-каннибальски.

Я отвел взгляд, посмотрел в небо.

Луна была в этот момент яркой, красно-оранжевой, будто слепленный из углей теплый шар.

Все вокруг пахло кровью.

Я наложил стрелу на тетиву.

Луна цвета кирпичей светила на меня, когда я поднял оружие.

Я не издал ни единого звука, я был бесшумным, точно звезды.

Я прицелился.

Я редко промахиваюсь. Когда я стреляю, то исключительно с намерением убить. Только вот Чудовище подняло голову в тот момент, когда я натянул тетиву до конца, и посмотрело прямо на меня.

Монстр напрягся, подобрался, готовясь убегать.

Но в последнее мгновение...

Он остановился.

Остановился!

Что-то в глазах, в выражении морды... все выглядело так, словно Чудовище умоляет меня разить, и разить без промаха.

Стрела отправилась в полет.

Свистнула, разрывая воздух, задела плечо хищника и вонзилась в дерево.

Я промазал.

Чудовище откинуло голову и взревело. А потом оно начало меняться.

Мех превратился в синевато-бледную, словно лунный свет, кожу, прижатые к земле лапы протаяли в ноги и руки, на них возникли человеческие пальцы. Длинный хребет изогнулся, распался на тонкую талию, изящную спину, крепкие ягодицы.

Индиго сидела на грязной земле рядом с искалеченным койотом, волна темных волос закрывала лицо, а царапина на плече сочилась кровью.

Я позвал ее по имени, но она уже уставилась мне в лицо, гордо, свирепо и печально. Сорвав с себя плащ, я накинул его Индиго на плечи, она мягким движением утерла багровую слякоть с губ и зубов.

– Итак, – сказал я. – Это ты.

Она просто кивнула.

– Расскажи мне.

И Индиго рассказала, сидя обнаженной в объятиях леса и тьмы, пахнущая ночью, землей и мехом, она поведала мне о своей семье и о тяготеющем над ней проклятье.

– Одна из девушек в каждом поколении обречена на то, чтобы стать Тенью, – начала она. – Именно так у нас в роду зовут существо, что вы именуете Чудовищем. Солнце садится, и мы пробуждаемся. Мы охотимся и убиваем, словно животные. Тень выбрала меня, младшую из пяти сестер, и это произошло, когда мне было четырнадцать.

Индиго прижалась ко мне теснее, в этот момент она находилась в кольце моих рук, ее голова лежала у меня на плече.

– Родители позволили мне оставаться с ними так долго, как только могли. Соблюдали все меры предосторожности, жили за пределами города, на ферме в Миннесоте. Я оставила школу. Никто не знал, что происходит. Я думала, что сумею это... Смогу контролировать. Думала много о чем... Родители пытались заковывать меня. Только без толку, слишком уж я сильна, я всегда ломала оковы. Я так сильна, Брам... Затем одной лунной ночью я искалечила мальчика. Они отыскали тело через шесть дней. Его звали Этан. Мы учились с ним в одном классе, я знала его с детского садика...

Индиго начала плакать, ее тело, прижатое к моей груди, забилось в конвульсиях.

Я держал ее, я спрятал лицо в ее волосах и держал ее до тех пор, пока ее всхлипывания не прекратились, и она не задышала нормально.

– Моя тетя была здесь, в Молчаливых Лесах передо мной, – прошептала Индиго, когда к ней вернулась способность говорить. – И ее двоюродная сестра перед ней. Местные не любят ходить в этот лес, как ты говорил. Так что он безопасен... Сравнительно. Небольшой домик спрятан глубоко в чаще, и в нем обитала моя тетя. Сейчас там живу я. Моя тетя покончила с собой, когда ей было всего двадцать два года. Просто не смогла вынести этого. Мы все... все в конце концов находим путь к смерти.

Плечо ее все еще кровоточило, но всякий раз, когда я делал попытку заняться раной, девушка только обнимала меня теснее.

– Я убью снова, – сказала она. – Я буду убивать, пока кто-то не остановит меня.

Они нашли нас часом позже.

Сначала мы увидели свет фонарей, затем по лесной почве заметались длинные тени от деревьев. Индиго поднялась на ноги, обнаженная, если не считать моего плаща, я встал рядом с ней.

Они увидели кровь и койота, и они поняли.

Люди не всегда так глупы, как это принято считать.

Йон Йаспер стоял впереди остальных, он глянул на меня и неторопливо кивнул.

– Мы собираемся убить ее, – сообщил он тихо. – Мы собираемся прекратить это. Попробуй остановить нас, Валуа, и мы убьем тебя тоже.

Я увидел веревку в его руках, и петлю на одном из концов.

Индиго заметила тоже, и все ее тело содрогнулось.

Лук мой остался в грязи, там, где я бросил его – добрых десять футов в сторону.

– Изменись, – шепнул я ей. – Превратись в Чудовище и беги. Беги, Индиго.

– Я не могу, – ее голос пресекся, она покачала головой, кашлянула, прочищая горло. – Я не имею над этим власти...

Наши взгляды встретились. Она кивнула. Я кивнул в ответ.

Они не вздернут ее, как вздернули некогда трех ведьм из Валуа.

По меньшей мере, я мог обещать ей это.

Толпа надвинулась, густая и угрожающая.

Начали они с камней.

Я развернулся и загородил собой Индиго – длинные руки, широкие плечи, мускулистая спина. Удары посыпались на меня, и только на меня одного, но это ерунда, я сложен как бык, я не почувствовал боли, не ощутил, как тело мое покрывается ссадинами и синяками.

Она сжалась в темноте, прячась за мной, задышала в унисон со мной: мягко, равномерно, медленно. Я нагнулся и вытащил из ножен, прикрепленных к лодыжке, длинный охотничий нож.

Индиго схватила меня за рубаху и сжала ткань изо всех сил, так что та затрещала.

– Сделай это, – сказала она.

Я обхватил большой ладонью охотника крохотный изящный подбородок, и отвел ее голову назад.

А потом я перерезал ей горло.

Она скользнула наземь.

А я повернулся к толпе и выронил нож.

Горожане сделали шаг назад, неуверенно ожидая, что же грозный Валуа сделает дальше. Но я просто уселся рядом с Индиго Бё, опустился прямо в грязь и кровь, не обратив на это внимания.

Толпа обратилась в бегство.

Мои братья отыскали меня к рассвету, помогли мне подняться, поддержали, чтобы я не упал.

– Мой лук, – попросил я Филиппа.

Он подобрал оружие и передал мне, я натянул тетиву, ощущая, как вместе с ней напрягаются мои мускулы.

Стрела мягко сорвалась с тетивы и вонзилась Индиго Бё прямо в сердце.

Теперь я сам – Чудовище Валуа.

Волосы мои длинны и спутаны, борода висит прядями, одежда изорвана и грязна. Сплю я на земле и на сухих листьях, я охочусь и пожираю то, что мне удается добыть.

Люди кричат, когда встречают меня в лесах.

Именно так все и должно быть.

Я жду ее, я жду появления следующего Чудовища.

Я знаю, что она придет... через пять лет, десять лет, раньше или позже она придет.

Но в этот раз она не останется в одиночестве.

В этот раз у нее буду я.

Проклят ли Гастон таким образом, что его всегда будут считать злодеем?

Ответ звучит как «да», и не из-за слепой судьбы или неудачи, а из-за его собственного выбора. Для отрицательных персонажей мир выглядит не самым дружелюбным местом – если герои преуспевают, а любовные победы и незапятнанная репутация сама падает к ним в руки, их противники вынуждены проливать пот и кровь (иногда свои) в любом из начинаний, и этот процесс заставляет злодеев выглядеть так, словно они являются жертвой мироздания, в то время как их оппоненты обращают любые препятствия в преимущества.

Если вы злодей, то первым делом вам нужно увидеть, как работают механизмы иерархии в обществе – вознаграждая малейшие усилия тех, кого сочли героями, и наказывая любую попытку высунуться тех, кто попал в негодяи. Возможно, ваши ожидания, столь чистые и искренние поначалу, будут разрушены, превратятся в дым.

Так что вообразите себя на месте Гастона.

Оказавшись в его «ботинках», вы вполне можете подумать о...

Детектив отвел глаза от лица Карины Томас, женщины, которую он допрашивает. Мертвенно-яркая графика логотипа «СиЭнЭн Бреакинг Ньюс» притянула его внимание.

Обычно телевизор в комнате для допросов выключен, но сегодня необычный день.

Он добавил громкости.

Ведущий новостей изо всех сил старался, чтобы его голос звучал спокойно и достойно, но получается у него не очень. ТВ изливало панику пополам с возбуждением.

Паника уверенно побеждала.

В верхней правой четверти экрана девочка неспешно маршировала по центру федеральной трассы 10, основной транспортной артерии Лос-Анджелеса, что идет с востока на запад. Все вокруг девочки в огне, любая из машин, оказавшихся по соседству, либо пылала, выбрасывая языки пламени, либо представляла собой обугленный, дымящийся остов.

Картинка расширилась на весь экран, испуганное лицо ведущего пропало из виду.

Изображение девочки за последние двенадцать часов стало знакомо всем, кто смотрит новости. Медиа прозвали ее Девочкой-Солдатом, поскольку она от головы до ног была облачена в камуфляж. И еще потому, что она не просто шла, она маршировала точно генерал, ведущий армию на войну.

И хотя за ней следовала толпа из мужчин, они вовсе не походили на солдат.

И они убивали друг друга.

Вертолет службы новостей не осмеливался опускаться слишком низко, поскольку СиЭнЭн уже потеряла две винтокрылых машины, обе угодили в необъяснимые аварии. Второй причиной, не дающей летательному аппарату прижиматься к земле, были тела. Приличия говорили, что вы не можете показывать бойню подобного рода по американскому телевидению.

Водители – те, кто ехал на работу, кто решил отправиться на пляж или в путешествие и оказался на шоссе в районе десяти утра – все умирали вовсе не от огня. Они погибали от кулаков таких же, как они, неудачников, они дубасили друг друга до смерти, били до тех пор, пока их костяшки не начинали кровоточить, из-под разлохмаченной плоти не вылезали кости, пока зубы не выпадали из сломанных челюстей, пока внутренние повреждения не становились внешними.

Они молотили до тех пор, пока мир не заливала кровь.

Ничего удивительного, что тела на улице были мужскими. Все до одного.

Детектив моргнул и заставил себя отвести взгляд от экрана, вернуться к сидевшей перед ним женщине. Он встречал ее некоторое время назад, когда она была просто молодой матерью, и тогда она и ее две дочери едва избежали когтей серийного убийцы. То дело вел не он, но оно оказалось достаточно странным, чтобы он заинтересовался, а потом не забыл ни ее саму, ни дочерей, в особенности младшую.

Прошлым вечером, когда они с Кариной Томас только встретились, она вспомнила их предыдущую встречу.

– Тогда вы все знаете, – сказала женщина. – Вы все знаете о моей дочери.

Хотя в тот момент он на самом деле не знал, что думать и во что верить.

Старшая дочь Каллиопа, мертва. Сожгла сама себя. Или позволила себя сжечь. Именно его работа – понять, что произошло на самом деле.

Но вот Карина Томас ни в чем не сомневалась.

– Это Сера, – заявила она. – Сера убила ее.

Само собой, что он не поверил.

Кто слышал о девочке четырнадцати лет, способной убить собственную сестру, спалив ее заживо? Нет, за годы в полиции он видел всякие неприятные штуки, и знал, что обычно мужчины делают подобные вещи.

Никак не девочки-подростки.

Но этот разговор был двенадцать часов назад, до того, как люди десятками начали убивать друг друга. Нет, не люди, лишь мужчины. Сначала на одной-единствен- ной улице. Потом в квартале.

Если так пойдет дальше, все мужчины Лос-Анджелеса погибнут от руки друг друга.

И кто оказался в центре событий? Кто шагал по федеральной 10?

Дочь Карины Томас.

Сера.

Свидетели, наблюдавшие все собственными глазами, сообщили, что любой мужчина, оказавшийся внутри некоего круга, в центре которого находилась девочка, впадал в неконтролируемую ярость. Бесконтрольное насилие изливалось из их душ. Причем не только у мужчин, но и у мальчиков, даже у самых маленьких, у тех, кто только учился ходить.

– Я всегда подозревала, что с ней не все ладно, но я не знала, – проговорила Карина Томас, и глаза женщины в этот момент выражали мольбу... может быть, о прощении? – Верите ли вы, что некоторые люди несут в себе зло с рождения?

Он глянул на нее с жалостью:

– Расскажите мне.

СЕРА ПРИ РОЖДЕНИИ

Она не плакала. Она открывала глаза, и смотрела, и смотрела, и смотрела, и смотрела. Она была прекрасна.

Все младенцы прекрасны.

В этом мире, где правят мужчины, все дается труднее, если ты женщина – особенно если ты пытаешься сделать так, чтобы мир захрустел под парой острейших каблуков высотой до неба, под военными ботинками [Сера нашла бы их очень полезными в деле подавления оппозиции. Чавк-чавк-чавк] или под любой другой обувью, которую ты сочтешь лучшей для унижения человечества.

Сражаться за то, чтобы получить власть над толпами простых людей – это одно, но сражаться с образом тела, образом себя, межличностными взаимодействиями, что якобы не подходят тебе – другое. Так что если ты бог войны, такой же, как Сера, и питаешься хаосом, или двусмысленное с моральной точки зрения отклонение вроде нас, то наш справочник «как хорошо чувствовать себя в злодейности» [Все отсылки к злодейности являются вымышленными и не имеют нарочитого сходства с людьми, животными, инопланетянами, верховными существами, призраками, зомби, перевоплощенными, лордами верхнего и нижнего миров и т.д., живыми или мертвыми] поможет тебе.

Смело загляни в него и будь готова ответить на вопрос «кто здесь наихудшая сука из всех?».

Никто не станет спорить, что издание книги – командная работа, ну а команда, работавшая над этой книгой, велика. Хочу сказать огромное спасибо моему невероятному агенту (и экстраординарно гуманной личности) Джоанне Волпе, без которой эта антология не появилась бы на свет. Ииии! Благодарю Сару Голдберг, Джеки Линдерт, Майкла Келли, Даниэль Бартел, Кэтлин Отриз, Сюзи Таунсенд, Хилари Печеон, Девина Росса и всех из «Нью-Лиф Литерари и Медиа» за то, что я надоедала им каждый день.

Миллион раз «спасибо» издательству «Блумсбери» за его неизменную поддержку. Синди Ло, спасибо тебе за энтузиазм, видение перспектив и за воплощение проекта в жизнь. Тысяча смайликов! Огромная благодарность Хэли Баумштайн, Лиззи Мэсон, Эрике Бэрмаш, Кристине Гилберт, Дайан Аронсон, Кристине Ма и Ребекке МакНалли и команде «Блумсбери» в Великобритании, так же как и Джесси Гэнг и Джесси за роскошный дизайн книги.

Всем, кто вложился в дело своими текстами – я горда, что работала с вами, и спасибо вам огромное за ваше время и усилия: Рене Ахдие, Бенджамину Алдерсону, Саше Олсберг, Уитни Аткинсон, Тине Бёрк, Соману Чайнани, Сьюзан Деннард, Саре Инни, Катрионе Фини, Джесси Джорджу, Зои Хёрд, Кэт Кеннеди, Саманте Лэйн, Софии Ли, Рэйлин Лемэй, Мариссе Мейер, Реган Перуссе, Синди Пон, Кристин Риччио, Виктории Шваб, Саманте Шеннон, Адаму Сильвере, Стеф Синклэр, Эндрю Смиту, Эйприл Женевьеве Тухолки и Николе Юн. Книжное сообщество – это нечто волшебное, и я рада быть его частью.

РЕНЕ АХДИЕ

Рене Авдие – номер один в списке бестселлеров «Нью-Йорк-Таймс» и «Ю-Эс-Эй-Тудэй» среди авторов, пишущих для молодежи, среди ее книг «Ярость и рассвет» и «Роза и кинжал». Она выпускник Университета Северной Каролины в Чапель-Хилл. В свободное время она любит танцевать сальсу и пополнять свою коллекцию обуви. Рене страстный поклонник любых видов карри, спасения собак и университетского баскетбола. Первые годы ее жизни прошли в одном из небоскребов Южной Кореи, и она до сих пор любит, чтобы ее голова находилась в облаках. Живет в Шарлотт, Северная Каролина, с мужем и их крохотным повелителем из рода собачьих.