Ранний Самойлов. Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х
Самойлов будто сознательно «утаивал» свои стихи 1940-х годов, опубликовав лишь очень немногие. Он считал их еще незрелыми, что подтверждалось прохладными оценками его друзей, когда-то восторженно принимавших его юношеские, довоенные стихи. Однако в последние годы восприятие его ранней поэзии меняется. Конечно, стихи неровные, что свойственно ученичеству, но среди них немало и блестящих, с мощным, свежим дыханием, недооцененных современниками, поскольку опередили свое время. Цель книги, объединившей его сочинения 1930–1940-х годов с дневниковыми записями о поэтах и поэзии, – показать динамику творческого развития автора, наглядно продемонстрировать, как поэт, по его собственным словам, «готовился, как приуготовлялся».
Дизайн, макет –
Редактор
Художественный редактор
Корректор
Верстка
© Давид Самойлов, наследники, 2020
© «Время», 2020
Александр Давыдов. «Утаённый» Самойлов
В предвоенные годы Давид Самойлов (1920–1990) казался поэтом быстрого развития таланта. В конце тридцатых – начале сороковых он входил в популярный среди московской литературной молодежи кружок учеников знаменитого в ту пору Ильи Сельвинского – вместе с Павлом Коганом, Михаилом Кульчицким, Борисом Слуцким, Сергеем Наровчатовым и Михаилом Львовским. Учившийся в Педагогическом институте Николай Глазков писал в своей ранней поэме «По Глазковским местам»:
Притом что Давид Самойлов, тогдашний Дезик Кауфман, был студентом ИФЛИ. От его довоенного творчества сохранилось всего несколько законченных стихотворений, из которых в свой первый сборник «Ближние страны» (1958) он включил только «Софью Палеолог», но его «Плотников», «Охоту на мамонта» ифлийцы помнили наизусть и через много лет. Сам он весьма уважительно относился к своим юношеским стихам, записал в дневнике: «Если бы я умер двадцати лет, сказали бы, что из меня мог получиться гениальный поэт. Стоит ли жить до шестидесяти, чтобы доказать обратное» (25.12.1945)[1]. Тут, однако, заметны неудовлетворенность своими более поздними сочинениями и скепсис в отношении творческих перспектив.
В дальнейшем Самойлов будто сознательно утаивал свою поэзию военных лет, не один раз и устно и письменно утверждая, что на фронте стихов не сочинял, а вообще во время войны «писал редко и плохо». (Как увидим, не так уж редко и совсем неплохо.) Но утаивал также и поэзию послевоенную: в «Памятных записках» он с неизжитой горечью вспоминал о «провале» в конце сороковых своих произведений в доброжелательном дружеском кругу и критическом к ним отношении своего ближайшего друга, во многом поэтического наставника, Бориса Слуцкого. И вывод: «Мой поэтический дебют был во всех отношениях неудачен, от него стихов не осталось»[2]. Речь шла именно о «втором дебюте», противополагавшемся удачному «первому». Он этому находит объяснение: «Наше поэтическое развитие было ненормальным. Оно прервалось в 20 лет. Когда мы вернулись с войны, мы были 25-летними людьми и 20-летними поэтами»[3]. Однако Самойлов все-таки поместил в «Ближние страны» целых тринадцать стихотворений поры своего «неудачного дебюта», некоторые чуть подправив: «Осень сорок первого», «Семен Андреич», «Жаль мне тех, кто умирает дома…», «Тревога», «Элегия», «Крылья холопа», «Апрель», «Город зимний», «Извечно покорны…», «В переулке московском старинном…», «Снежный лифт», «Иван и холоп», «Смерть Ивана». Еще несколько можно отнести к этому периоду предположительно. А спустя годы напечатал в сборниках стихотворения «Гончар» («Дни», 1970); «К вечеру», «Перед боем», «Муза», «Рубеж», «Катерина», «Мы зябли, но не прозябали…», «Берлин в просветах стен без стекол…» («Залив», 1981, выделено в особый раздел ранних стихов); «Томление Курбского» («Голоса за холмами», 1985) и переработанный вариант «Баллады о конце мира» («Горсть», 1989). Можно вспомнить и его неудачную попытку публикации поэмы «Шаги Командорова»[4]. Значит, стихи все же остались, даже с его точки зрения. Однако подавляющую часть своих ранних сочинений он так и не опубликовал, причем вовсе не по цензурным соображениям: явно непригодными для советской печати были только поэма «Соломончик Портной» и стихотворение «Бандитка».
Уверенность в своем призвании вернулась к Самойлову в середине пятидесятых. Рубежом ученичества он считал поэму «Чайная» (1956): «После “Чайной” я стал писать, как сам умел»[5]. К 1961 году, когда поэма была опубликована в знаменитом альманахе «Тарусские страницы», она была уже хорошо известна литературной Москве. Действительно, после «Чайной» (также еще до публикации были высоко оценены «Стихи о царе Иване») в кругу московской интеллигенции, пока не широком, но – высшей квалификации, Самойлова наконец безоговорочно признали талантливым поэтом. Не только сверстники, но и авторитетнейшие писатели старшего поколения – Ахматова, Заболоцкий, Маршак, Чуковский. А до широкого признания оставалось еще полтора десятилетия. Формулировку Бориса Слуцкого «широко известный в узких кругах» Самойлов обидчиво принял на свой счет и, видимо, не напрасно.
Почти целиком утаивший эпоху своего творческого становления, Самойлов уже в первых книгах квалифицированным читателям и литературным критикам сразу открылся как «готовый» поэт, словно миновавший ученичество, что он сам удовлетворенно отметил в кратком предисловии к подборке ранних стихов в сборнике «Залив».
Но действительно ли «плохи» ранние сочинения Самойлова? Конечно, произведения неровные, во многих заметны свойственные ученичеству пробы и ошибки, но ведь немало и блестящих, с мощным, свежим дыханием, за которыми, к примеру, критик Сергей Чупринин признал «титаническую силу». Возможно, в своих ранних стихах Самойлов еще не освободился от внешних влияний, но по своему чувству, поэтическому дыханию они не менее вольны и своеобычны, чем написанные «как сам умеет». «Чайная», скорее, не открыла новый, а завершила прежний этап его творчества. В последующих сочинениях все больше чувствовался «зрелый Самойлов», который пришелся «впору» своему времени. Любовь к его творчеству широкого круга российской интеллигенции и радовала Самойлова, но, судя по дневниковым записям, и тяготила отчасти как нечто обязывающее. Не вдаваясь в филологические тонкости, задамся вопросом: не потому ли ранние стихи Самойлова были отвергнуты своей эпохой, что ее опередили, поскольку еще не сформировался их читатель? А поэт так или иначе подвержен общему мнению.
Думаю, перефразируя цитату из дневника, можно сказать: если бы Самойлов умер в тридцать лет, творчество поэта когда-нибудь «открыли бы», как не позабыты несколько замечательных стихотворений его рано умершего друга Семена Гудзенко (а ведь вспомнили и погибших совсем юными Когана и Кульчицкого). Судя по тому, что сейчас в интернете выложены многие стихи Самойлова 1940-х, происходит переоценка его раннего творчества.
Представляется мотивированным обозначить ранний период поэзии Самойлова уже названной условной границей – тридцатилетие. Условной во всех смыслах: из-за трудностей датировки, некоторые сочинения могут слегка выходить за установленный предел. Заканчивается поэтическая подборка одним из самых известных стихотворений Самойлова «Смерть Ивана», которое тоже можно счесть рубежом его становления.
Главная задача этой книги, многие произведения из которой, напечатанные уже после смерти автора, были разбросаны по журнальным публикациям, а некоторые вообще никогда не публиковались, – в полноте представить читателю «утаённого» Самойлова. Известно его рассуждение из воспоминаний о Заболоцком: «Я думаю, что живые не должны полностью считаться с поэтом. Когда он умер, нужно издавать все, что осталось. ‹…› А потомки из оставшегося материала пусть построят еще один дом или пристройку. И поэт в целом есть эти два дома»[6]. Теперь этот «второй дом» Самойлова постепенно обживается.
Блоки сочинений, относящихся к его различным жизненным этапам, предваряются дневниковыми записями со стихотворными набросками или высказываниями о поэтах и поэзии, чтобы показать динамику творческого развития автора, наглядно продемонстрировать, как поэт, по его собственным словам, «готовился, как приуготовлялся».
1934–1941
Из дневниковых записей
1934
09.12
Дома и в школе скука, скука, скука. Хочется писать, о чем – не знаю. Эх! Написать бы что-нибудь хорошее и лирическое. К сожалению, не могу. Наверное, от этого что-то накопилось в сердце[7].
12.12
Читаю поэму Генриха Гейне «Германия». Замечательная вещь. Вот это поэт! Сегодня передавали по радио «современного Гейне» – «поэта» Светлова. Куда ему! Пишет: «в теплушках трамвая»… Дурак![8]
15.12
Между прочим, в библиотеке нашей школы нашел стихи моего любимца В. Брюсова.
Поэзия успокаивает меня. Когда я пишу стихи, то я чувствую, что все плохое уходит и в сердце остается только легкое и хорошее. К сожалению, теперь нет хороших поэтов, да и вообще искусства не могут развиваться при диктатуре, какой бы то ни было. Я знаю, что пролетарская наша диктатура, в которую я врос плотью и кровью, нужна теперь, чтобы задушить врага, но тем не менее и она препятствует развитию искусства.
28.12
Все эти дни не писал в дневник, потому что не хотелось. За это время написал два стихотворения в лирическом духе. В последнее время мне не хочется писать стихотворений борьбы и на всякие общественные мотивы. Я удаляюсь в заоблачные выси поэзии. Возможно, что это влияние Брюсова. Я увлекаюсь его чудесными стихами. Каждая строфа там отшлифована и блестяща, как бриллиант.
Читал свои стихи писателю Кривошапке[9]. Он говорит, что простота есть и стиль оригинален, но способы выражения мысли еще слабы. Это меня очень огорчает. Наверное, я никогда не буду значительным поэтом. Мои стихи просто юношеское увлечение. В общем – буза!..
1935
0З.01
Вчера вечером написал стихотворение «Иш-хоанг-ти». Мне кажется, что я стал писать гораздо лучше за последнее время и техника прибавилась. Мне хотелось бы показать кому-нибудь свои произведения. В. Г-ич[10] почему-то не хочет ни сказать мне конкретного мнения о них, ни посодействовать рекомендацией к какому-нибудь знатоку. Он хорошо знаком с Шенгели[11].
Другие люди, которые читают мои стихи, вообще в поэзии смыслят как свиньи в апельсинах и отделываются фразами: «Прекрасно! Восхитительно! Ну прямо будущий Пушкин!» Или: «Стиль оригинален», «Мысли хороши», «Нужно над собой работать» и т. д. Поэтому я наотрез отказался читать стихи таким людям и прячу их, уходя, а то родители достают их и читают.
Теперь я окончательно закончу «Жакерию» и отошлю ее Горькому.
05.01
Папа принес «Чапаева»[12], напечатанного на машинке. Я хочу его отдать печатать в какую-нибудь газету. Интересно. Но все-таки страшно, а вдруг все мои писания, плоды всех моих трудов – всего лишь пустая трата времени. Это будет для меня очень большой удар, так как я люблю поэзию всей моей душой.
09.01
Сегодня ходил к редактору «Пионерской правды». Понес стихи. Он посмотрел «Чапаева», раскритиковал зверски. Сказал, что, быть может, писателя мы из тебя и не сделаем, но ты будешь грамотным человеком. Поглядел стихи. Расчеркал, раскритиковал. Нет! Никогда я не буду поэтом! Никогда! Все это ерунда, но все-таки это очень грустно. Вот возьму и сожгу всю эту размазню. Образы, эпитеты. Слова, рифмы – все чертовски бузово. Пора кончать разводить писанину.
Редактор этот велел мне приходить 11-го в 7 ч. вечера. Там будут ребята, которые пишут.
Я не пойду – к чему зря терять время.
10.01
Поразмыслив, я думаю, что мое положение не так уж плохо. Мало ли кого ругала критика? Взять Пушкина, Некрасова и др. А такой критик, как этот, особого авторитета не представляет. Я исправлю все свои недостатки, буду работать над собой и…
Еще не такие трудности придется мне преодолеть. Главное – не отступать. «Тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет» – верные слова, которые я слышал мельком, идя вчера из театра.
04.02
Сейчас я хочу написать страшную поэму, продолжение «Сна», примерно такового содержания.
Я плыву по какой-то широкой реке в лодке. Рядом со мной таинственный спутник, одетый во все красное. Он молчит, и мне страшно. Мы едем дальше. Река разделяется здесь на три протока: Проток Пота, Проток Слёз, Проток Крови – и впадает в Океан Горя.
Между этими протоками два острова. Один – небольшой – полон чудной растительностью, прекрасными птицами и пр. В центре его стоит Золотой замок, где живет страшный великан. Второй – большой, скалистый и печальный остров. В центре его большая дыра, ведущая в подземелье, охраняемая тремя страшными псами. Таинственный спутник высаживает меня на берег и говорит, чтобы я спустился вниз, в подземелье, и освободил томящихся там людей. Для того чтобы это сделать, нужно их заставить самим развернуть красное знамя и достать факел свободы, который ослепит страшного великана, посадившего сюда людей. Я спускаюсь вниз и, пройдя через многие опасности, достигаю огромной залы, где в страшных мученьях трудятся люди, охраняемые псами. Я вскакиваю на камень и пламенной речью призываю их к освободительной борьбе. Злобные псы кидаются на меня, но я успеваю зажечь факел свободы, свет которого ослепляет их и будит рабов, которые кидаются на псов, кирками, кандалами разбивая им головы, душа их руками и впиваясь голодными зубами в их горла.
C диким криком следуют они за мной из темного подземелья наружу. Кидаются в воды и захватывают замок своего врага-великана, который сначала, ослепленный светом факела, кидается на людей и вступает с ними в битву. Но в это время появляется мой таинственный спутник, вид которого приводит в ужас великана, и, пронзив его кинжалом, бросает в реку. После этого он скидывает красный капюшон со своей головы, и все видят его благородное лицо, озаренное светом факела.
Может быть, это глупо. Фантастично, несовременно, но тем не менее я постараюсь написать это, хотя аппетит писания на сегодня у меня пропал.
09.02
«Только грядущее область поэта!»[13] – писал Брюсов. Хотя и не смею причислять себя к священному лику поэтов, но проблема грядущего очень меня интересует.
05.03
Стихи не пишутся и не лезут в голову. Торчит только одна глупая строчка:
И точка.
09.03
03.09
Читал Тургенева и восхищался задушевной дикостью и яркостью «Песни о Гайавате».
06.09
10.10
Эта моя любовь не похожа на все эти интрижки, когда «да» было целью.
Нет, это чувство так же сильно и чисто, как чувство мое к Р. К… и еще более сильно.
18.11
Все идет хорошо. В классе я во главе группы нескольких ребят повел решительную борьбу против мещанских пережитков, процветающих в нашей школе. Последние дни вокруг поднимаемых мной вопросов разгорались ожесточенные споры. Вчера был устроен диспут о неофутуризме (так называется моя группа), где я в продолжительном докладе провозглашал основы коммунистической этики. Как водится, нашлись и противники, которые заявили, что в пионерской организации недопустимы какие-либо фракции или общества. На это я им отвечал, что мы не фракция и не общество, что мы ничего общего с футуризмом Маяковского не имеем и являемся передовым отрядом пионерорганизации, ее активом. Спор продолжался часа три, причем в числе моих противников выступал, конечно, и Бобчинский. В конце концов футуризм как идея победил. Осуждена была только форма.
29.11
Во-первых, я занимаюсь сейчас изучением этики, во-вторых, замышляю написать обширную теорию поэзии, но не в отношении правил стихосложения или теоретического построения стиха или прозы (здесь я не очень силен, чутье заменяет мне знание). Трактат этот будет приблизительно таков: сначала определение искусства вообще и подразделение его, затем уже о поэзии, об источниках ее, о причинах, о сущности, о значении в общественном отношении.
Кроме того, там будут затронуты вопросы значения теории поэзии, о таланте, о вдохновении, об отношении творчества к среде и эпохе, о будущем поэзии и т. д.[14]
06.12
А как интересно жить! Как ничтожны минуты горести, как низменны эти личные интересы!
Я обрел мир: я уверовал в свой талант. Всего удивительней, что убедил себя в этом я сам, сам убедил и сам уверовал.
Позавчера был у меня Герман. Он, оказывается, неплохо разбирается в поэзии. Он заявил, что не ожидал от меня таких стихов, а последнее стихотворение мое ему даже понравилось. Показывал я стихи и Пуцилло[15]. Он сказал, что писать я могу. Но не нравится ему «высокий штиль» и отсутствие современных мотивов. В пример он приводил Некрасова: простота и выразительность. Он прав. Нужно найти прекрасное в настоящем. Сейчас ищу я тему для монументального произведения из эпохи Гражданской войны.
28.12
Читал стихи Гюго.
По форме замечательны: «Турнир короля Иоанна» и «Джинны». Стихотворение «Бунаберды» нравится своей поэтично-суровой торжественностью.
Вообще более ценными я считаю стихотворения, созданные поэтическим чувством Гюго, а не его публицистическим жаром.
30.12
Бесшабашный разгул, беспредельная и беззаботная Русь, ржаные просторы, просто крестьянская грусть – это поэзия Есенина.
Я не читал ни одного поэта, который бы мог так хорошо передать настроение, так сильно заставить грустить, желать, тонуть с собой.
Есенин пьян своей поэзией, он тонет в ней, он махнул рукой на мир, он мучительно отрывает куски своей души и воплощает их в звучные строфы.
Его мотивы… Упадничество… Но разве заставишь соловья петь по-другому? И в конце концов, разве уже так важно, что он поет? Нет, важно, как он поет.
И вообще, разве сам поэт находит себе слова и мысли? Нет. Их внушает ему эпоха, среда; в себе он находит только поэтическую силу, только талант певца, чтобы пропеть эти слова, мысли и чувства.
Многие поэты ошеломляют блестящей техникой, оригинальной формой. Есенин привлекает мягкой лирической простотой.
И есенинская форма как раз под стать содержанию. В ней также много гибкости, мягкости и вместе с тем неподвижности. Замечательно оригинальна рифма, хотя критики обычно считают рифму не важным атрибутом поэзии. По-моему же, рифма придает больше привлекательности стиху и является внешним показателем технических возможностей поэта.
Многие стихотворения прекрасно технически и формально исполнены. «Шаганэ» – шедевр.
Да, прекрасный поэт Есенин! Настоящий большой лирический поэт, которого можно любить, которому можно подражать, отбросив его печальные настроения.
1936
14.01
Вчерашний вечер был для меня знаменательным. Давно не испытывал я чувства такого глубокого счастья, которое испытано было мною вчера!
Но я лучше попытаюсь рассказать все по порядку, вдобавок и мне нужно разобраться во всем, что было сказано, решено, прочувствовано.
Итак…
Вчера к нам пришла Е. В.[16] и привела с собой критика Ярополка Семенова[17]. Это молодой человек (лет около тридцати), высокий, красивый с живыми глазами. Пришел он к нам впервые и сразу внушил к себе всеобщие симпатии. Судя по виду его и речам, он кажется человеком искренним, живым, увлекающимся. Я, по крайней мере, просто влюблен в него. Он первый судил меня и указал мне мое место, мое призвание и мой путь.
Я начал читать ему стихи. Первыми прочел я песни из «Спартака»[18]. Он прослушал внимательно и сказал: «В этих песнях мне нравятся две вещи. Во-первых, честная работа. Эти песни похожи на хороший перевод, кропотливо и честно сделанный. В них не видно еще самостоятельности, но если эта честность останется у тебя и впредь, то ты сможешь много сделать. Во-вторых, мне понравилась сама подача Рима. Обычно он изображается в напыщенно-торжественных строках, а тут видно действительное нутро его».
Я принялся читать дальше. Прочел «Жакерию»[19]. Она тоже вызвала благосклонный отзыв.
После эпики я принялся за лирику. Прочитав «Блуждания», я взглянул на него. Лицо его было сурово. «Знаешь что, а это хуже, гораздо хуже. Стихотворение это звучит протестом против всех блестящих формальных достижений. Я согласен, что современная поэзия тенденциозна, но не следует игнорировать хорошего. Эти мысли твои вложены в рамки традиционного классического стиха. Ты сбился с пути. Вот, например, твои анапесты идут к Надсону[20]. Если ты пойдешь слепо – ты пропал».
Ну разве не прав он? Я обещался ему сойти с дорожки и протаптывать ее сам.
Мы долго говорили еще потом. Я не могу описать всего того, что сказал он. Я приведу только отрывки, которые запомнились мне, которые я поставил себе как вехи к достижению своей цели.
«У тебя несомненно глубокий дар, но если ты хочешь чего-нибудь добиться, то должен честно и упорно работать. Ты будешь велик только тогда, когда потомство сможет сказать: он был образованнейшим человеком своей эпохи».
«Поэт должен быть так же недоверчив к себе, как и самоуверен».
«У тебя, мне кажется, большая воля. Хорошо, что ты веришь в себя».
«Принимай во внимание все мнения, но знай себе цену».
Папа спросил: «Ну что, можно ли пить за будущего поэта?» И он ответил: «Да».
Так значит – я поэт!!! Хо-хо! ПОЭТ!
Расстались мы лучшими друзьями. Вот человек, который дал мне мой катехизис.
Талант мой он охарактеризовал так: «У тебя талант не как у Есенина. У того он бил ключом. В тебе он скрыт. Его талант – самородок. Твой талант – золотой песок. Много труда и времени нужно, чтобы извлечь из него золото. Ты не будешь как Есенин, ты будешь как Гёте».
Я и Гёте! Прекрасное сочетание!
24.01
Позавчера был у Ярополка. Он читал свою новую повесть. Он хороший критик. Но плохой писатель. Я думаю через него познакомиться с Кирсановым[21].
28.01
Занялся древностью и стихами. К величайшему удивлению Жоржа[22], увлекся Ксенофонтом[23] и Полибием[24]. Давно уже хотел я заполнить свой пробел в истории и надеюсь успешно это сделать.
Кроме того, принялся за драмы Сенеки[25]. Прочел «Медею». По правде сказать, скучновато. Впрочем, может быть, что в древности эти недостатки были достоинствами. Во всяком случае, длиннейшие монологи утомляют, хоры, не менее длинные, раздражают, диалоги искусственны, движения нет…
Перевожу отрывки из Гюго.
30.01
Я взял незнакомую книгу незнакомого писателя и хочу составить себе о нем определенное представление. Человек этот – Игорь Северянин. О его сборнике «Громокипящий кубок»[26] и буду писать я сегодня.
Так всегда бывает у больших талантов, в периоды безвременья, реакции, упадка, декадентства. Человек начинает жить только собой, он начинает презирать мир, ему кажется низким человек и бедным его язык. Он изобретает свой язык, свои слова, чтобы изобразить свои чувства. Такими словами изобилуют поэмы Северянина.
Поэт одинок и затравлен, поэтому мы многое можем простить ему, но нельзя не признать его блестящим поэтом и тонким мастером формы. Его «Рондели», «Nocturno», «Квадрат квадратов» и многие другие вещи сделаны изумительно. Ими хочется любоваться, как маленькими, тонкими и хрупкими фарфоровыми вещицами.
22.04
Я совсем не так увлечен Пушкиным, как им увлечены другие. Я согласен, что он большой талант, даже замечательный талант, что он создал русский литературный язык; но к чему же преувеличивать его значение? Зачем называть «единственным в мире гением»? По своим идеям Пушкин не очень высок и порой выражает прямо реакционные мыслишки. А тут за несколько стихотворений, написанных в период юношеского увлечения, его провозглашают чуть ли не революционером.
По совести говоря, Пушкина создал Белинский. Он, конечно, создал великое дело, конечно, воздал должное Пушкину, но он же положил начало нескончаемой идеализации его. В этом отношении Писарев рассуждал гораздо более здраво, хотя и не совсем верно. По существу, кого мы можем считать гением? Человека, ведущего мысли и чувства своей эпохи, человека, открывающего будущее. Есть гении науки, есть гении чувства своей эпохи, человека, открывающего будущее, все они ведут к нему человечество. Эдисон, Гюго, Сталин, Леонардо да Винчи – гении, и у всех у них есть одна отличительная черта – они открывают, предугадывают, синтезируют будущее. Гении – это вехи, это могучие мысли, по которым отмеряет свои шаги человечество.
А что же мы видим в Пушкине, какими мыслями проникнуто его творчество? Что есть в нем еще, кроме поразительной легкости и игривости стиха? Возьмем «Евгений Онегин», эту вершину, этот апогей всего творчества поэта.
Вот перед нами сам герой, этот идеал Пушкина. Что представляет он собой? Пустой, бездушный, подлый и пошлый светский фат, без мыслей, без желаний, с одним нескончаемым притворством. И этот посредственный тип нравится Пушкину как герой, он всячески идеализирует его. Вот она вершина пушкинской мысли! Его замечательный художественный талант не искупает бедности идей.
Пушкин – поэт исключительно русского значения. Стихи непереводимы, переводимы только мысли, а поэтому стихи Пушкина в переводе будут звучать как самые посредственные штучки дюжинного поэта. Мы читаем «Чайльд Гарольда»[27] не потому, что увлечены красотой языка (перевод весьма гадкий), мы читаем великие мысли великого поэта.
На меня скажут: «Ай моська, знать она сильна, коль лает на слона!..»
По мне лучше
17.06
В смысле стихотворства год тоже прошел не совсем даром, хотя он и не был особенно плодотворным. Я пошел довольно далеко в смысле техники, но не создал ничего хорошего. Зависит это от слабого питания, которое получал мой ум в обстановке нашей школы, а отчасти от недостатка времени и от моих занятий эстетикой…
‹…›
Итак, я попал на вечеринку и прекрасно провел время. Какая замечательная, умная и интересная компания.
‹…›
Читали стихи, читал и я, причем, кажется, не произвел особенного впечатления (правда, читал я мало – один отрывок из «Жакерии»)…
27.06. Там же [г. Серпухов]
Вечером был в парке. Там надрывается какой-то оркестрик, ходят по парку, как лошади по арене, пары. Между прочим, у определенного типа женщин из такой специфической мещанской среды в физиономиях и в походке есть что-то лошадиное. Больше всего отталкивает меня это тупое выражение, обычно сочетающееся с неимоверной ограниченностью.
11.09
У нас все становится культом. Если существует поговорка: «Отрицать все – значит ничего не отрицать», то не менее верно, что хвалить все – значит ничего не хвалить. Нельзя любить не ненавидя… О Пушкине кричат на каждом перекрестке, Пушкина превозносят плохие критики. Пушкин – добродетелен, идеал, мировой гений, совершенство и пр. Это, то есть любовь к поэту несомненно явление положительное, больше – замечательное и ценное, но любовь должна быть разумна. Мне одинаково противны и наши липовые, нахватавшиеся эрудиты, которые пышно-бездушными фразами цицеронят о Пушкине, втайне не понимая, не осмысливая его, и эти пощипанные интеллигенты, дрожащие над каждым словечком, залезая в каждую дырку, до приторности и отвращения смакующие всё и вся и извлекающие на свет божий тысячу ненужных, гадких, не относящихся к поэту вещей. Эти последние слепо любят Пушкина, но в их руках он похож на обсосанный леденец, как в руках первых – на обычную и скучную газетную статью…
Любить писателя – значит прежде всего видеть его недостатки. Я люблю Пушкина, но без трактатов о нем, без деталей его биографии, без фанатизма, как можно любить замечательного поэта и человека!
Первым делом Пушкин гениальный поэт! (Поэт, но не человек.) Как гениальный
Гёте был не только замечательным поэтом. Он был к тому же гениальным человеком, поэтому его называют поэтом мировым.
Несомненно, что Пушкин сделал русский язык, что он первый русский поэт, которому, может быть, нет равного, но тем не менее он не мировой поэт…
Я мог бы развить эти взгляды в более обширной статье, выразить их полнее и доказать, но не хочу быть похожим на сосателей Пушкина. Обожаю Пушкина – поэта, ненавижу Пушкина – фетиш.
20.09
В смысле литературном я попал в свою стихию. Спорим (собираясь у Лильки[28]) до отупения. Недавно я чуть не подрался из-за Пушкина.
Талант мой, кажется, признан, по крайней мере за естественный факультет меня ругают дураком, а «Жакерию» заставляют декламировать. Странно, что увлекаются тут Блоком, особенно Эся[29] и Лилька. Поэзия страданий и одиночества в большом ходу. Мне очень нравится Блок как поэт, но его философия явно не соответствует моему духу. Кроме Блока процветают самоанализ и Фрейд. Мне кажется, они слишком усложняют и чувства, и мир, и отношения. Для меня мир ясен, прост и радостен, а они покрыли его Блоком. Впрочем, моя проповедь оптимизма производит действие (по крайней мере, на Лильку. Эся слишком несчастна в своей семейной жизни, наружности и здоровье).
Увлечение поэзией начальных чувств и чувств вообще сильно снижает имеющийся у всех (Лильки, Эси, Эльки[30], Юрки[31], Марка и отчасти Лёвки[32]) литературный вкус, то есть часто нравится явно слабое, неоригинальное, банальное стихотворение только за давнишнюю истину, в нем изложенную.
Я раздобыл массу книг, но читать некогда. Северянинский сборник «За струнной изгородью лиры» мне где-то не понравился.
Прочел сборники Сельвинского[33] и Луговского[34], добыл Стефана Цвейга.
Все больше нравится Багрицкий[35]. Это настоящий поэт, которого следует любить. Именно любить, так как нравиться могут многие…
‹…›
Задумал новую лирическую поэму, которую нужно как следует продумать. История молодого человека, сына князя, в нашей действительности. Его желание срастись с современностью. Это будет отчасти зарисовка Юры Шаховского, а отчасти лирические размышления.
02.10
22.10
‹…›
Читаю Пастернака…[36] Пастернака нужно даже не понимать, а скорее, чувствовать каким-то особым чувством. Я приступал к нему с предвзятым мнением. Мне казалось, что это нечто вроде нового мошенника из сказки Андерсена, который заставляет всех восторгаться несуществующим платьем. Теперь я понимаю, что действительно Пастернака поймет не всякий, но он смотрит на мир совсем другими глазами. Порой у него встречаются гениальные строфы.
23.10
14.11
25.11
Читаю Пастернака. Его можно читать только про себя. Его поэзия не заключена в звуках. Она – тайная музыка, которая звучит внутри.
26.11
Если меня спросят, кто из поэтов мне нравится больше других, то я назову разных: Тютчева, Верхарна[37], Пастернака. Я поэтов люблю, как девушек, – пока не знаю. Поэзия не есть что-то статическое. Я могу любить только такого поэта, который каждый раз, как я буду брать его в руки, откроет мне новое, дотоле неведомое. Таков Пушкин…
За это неведомое я буду долго любить и Пастернака…
Возможно, что через двести лет, взяв в руки стихи Пастернака, будущие люди засмеются – какая бессмыслица! Какая скука. Мы так же читаем теперь Кантемира[38]. Время определят ценности поэта.
Я окончательно понял, что мне не нравится Есенин. – Он хороший поэт, но писал плохо. Его поэзия ничего не дает.
30.11
02.12
Когда думаю о ней, то читаю Пастернака. В поэзии я люблю его так же. Пушкина люблю, как родителей, а его, как Наташу[40].
04.12
05.12
12.12
И ничего не хочется читать.
У Тихонова:
Привязавшиеся строчки.
22.12
Моя цель – это наслаждение борьбой, чувством, поэзией, жертвуя себя всем. Наслаждение, но не сумасбродство. Чувство, но не извращенность. Непосредственное восприятие мира… и стихи.
‹…›
Да сейчас я таков: готов быть для кого угодно бездумным, безумным, беспечным… Ради комсомола, ради Наташи, ради Пастернака…
‹…›
25.12
Настроение паршивое. Кажется, кончено. Разлюбила. ‹…› Теперь она далеко, а я стою и смотрю. Теперь остался Пастернак.
‹…›
Почему меня не прошибает Блок. Он мне нравится, отдельные стихи очень хороши, но, прочтя его, чувствуешь какое-то неудовлетворение, будто чего-то не хватает. «Соловьиный сад» не произвел на меня особого впечатления. Поразила одна фраза из «Ресторана»:
По мне, лучшее, что написал Блок – «Двенадцать». Хороши «Пузыри земли». Меня раздражает ритм «Возмездия» и отвратительная рифма. (Пусть меня сочтут формалистом.) Рифма должна звучать, обращать внимание и вместе с тем быть яркой приметой (Пушкин). Взять хоть рифмы Тютчева – без особой оригинальности, но очень освежают стих.
28.12
Эти два месяца ходил в думах, в мечтах, полупьяный, печальный от чего-то неясного, охваченный поэзией Пастернака. ‹…› Время идет бесплодно, стихи упорно не пишутся, и ничего не хочется. Скорей бы в комсомол.
1937
11.01
А с Наташей кончено: где-то в глубине плавает тихая грусть. Что-то вышло не так. Мы не стали близки, и я люблю ее, как умею любить далекое. Люблю просто и не хочу страдать. Смешное слово.
12.01
Вчера эта белиберда легко лезла в голову, а сегодня что-то не идет. Итак, беспечный разговор с Маяковским закончен.
03.02
Оторвался от Пастернака – сейчас он вреден мне. А оторваться трудно. Все-таки он моя сокровенная сущность. Теперь на столе мужественный Тихонов.
Это – поэт. Глубокий и замечательный поэт. Кто-то из знакомых ребят перефразировал строки Багрицкого:
Да, они должны быть в походной сумке нашего нового поколения, первых рядов наших юношей.
Вот декларация поэта[46]:
Разве это не наш девиз?!
Тихонов – поэт глубоких потенций. Непосредственная, кряжистая сила мамонта. Сейчас я не продумал его до конца, но что-то распирает грудь, когда учишься «словам прекрасным, горьким и жестоким». Праздничная веселость бесноватого дикаря с «марсианской жаждою творить».
И вот сущность его поэзии:
Твердый цветущий мир возникает из равновесья диких сил. Синтез разрушения и возникновения. Орда, громящая и строящая.
Поэт не знает, куда он идет, но – пускай! Он уверен в себе. Гюго сказал: «Если ты идешь для того, чтобы идти, – это хорошо».
Мы идем для того, чтобы идти, но мы придем к цели!
А затем простые и мужественные стихи о простом мужестве простых людей. «Брага»[47].
«Баллада о синем пакете», «Баллада о гвоздях», может быть, лучшие баллады, написанные за последние 20 лет. Здесь героизм, здесь тонкая лирика и здесь мужество:
Лирика Тихонова, как мне кажется, чем-то очень похожа на тютчевскую. Но если тот ищет в мире хаоса, то второй ищет в хаосе равновесия.
04.02
10.02
Сто лет тому назад умер великий поэт и потому великий оптимист. А теперь живу я – жалкий оптимист… Впрочем, все это так, для красного словца, и не в этом смысл. Я был и буду оптимистом, но сегодня я убедился в том, что романтика – чушь. Жизнь сложна (впрочем, месяц назад я улыбнулся бы на эти слова).
Года два назад я прощался с младенчеством и писал что-то вроде:
17.02
Только что с «Ромео и Джульетты»[48]. ‹…› Мне пришла в голову мысль о том, как много люди говорят и страдают и как мало делают. Нам нужно учиться делать наоборот. Опять Шекспир дал себя почувствовать. Здесь можно сказать только банальность: вот бессмертный гений, у которого следует учиться.
Странная ассоциация, но я подумал о Пастернаке. Это поэт. Но творчество его преходяще потому, что он не сумел схватить идею своего времени. Стихи его лишены мысли. Впрочем, глупое сравнение.
19.02
Натолкнулся случайно на Макса Нордау[49] и прочел его заметку о Матильде Гейне[50]. Он изумляется, как великий поэт мог увлечься обыкновенной парижской потаскушкой. Впрочем, он объясняет это благородством гейневского любвеобильного сердца.
«Гейне – один из немецких поэтов, более всех притворявшийся легкомысленным». Глупо. Гейне был легкомыслен, он обладал этим особым трагикомическим легкомыслием гения. Его верность Матильде объясняется ее неверностью и по существу равнодушием к нему. Абсолютное обладание ей было недосягаемо для поэта или казалось таковым. А поэты верны только тому, чего не имеют.
21.03
Как важно читать поэта под настроение! Перечел свои восторженные строки о Тихонове. Правильно, но, в конце концов, он холодноват-с, да и не совсем самостоятелен порой.
06.04
13.04
Трудно сейчас писать. По существу, ни одна из разновидностей современной русской поэзии не годится для продолжения. Есть три пути, одинаково трудные: ехать от прадедов, собирать с миру по нитке или изобретать самому. Для первого нужно обладать умом, для второго – вкусом, для третьего – гением.
‹…›
Адалис просила прислать ей мои стихи.
28.04
Небо такое, что не оторвешься. В парке распускаются первые листочки, а мне нужно сидеть и писать стихи о конституции, то есть рифмовать всем известные из газет мысли к Первому мая. Историк наш, Борис Иванович[51], хотя и строг со мной и скуп на слова, но, видно, любит меня. Чувствую в нем друга и сам люблю его. Он замкнутый человек. Раз как-то я говорил с ним о поэзии. Для него и пишу эти стихи.
20.05
Чтобы любить поэзию, нужно быть слишком большим эгоистом и слишком преданным альтруистом.
‹…›
Сегодня Люся[52] мне сказала из Багрицкого:
У нее достаточно чувства юмора, чтобы иронизировать…
В начале года я был почти в нее влюблен…
30.05
Я недавно задумал поэму и даже написал для нее пару строф. Хотел продолжить родословную печориных: описать лишнего человека. Среди нашей молодежи немало архаизмов. Это – теоретики. Они начитаны и привыкли смотреть на строки газетного энтузиазма с улыбкой пренебрежения: фи, как это примитивно. Они жаждут великих дел, но скучают и не потрудятся пошевелить пальцем; в них избыток всех добродетелей, но нет самого главного – большой любви ко всем людям. В них масса альтруизма, но все же на большинство они глядят, как на кроликов. Я знаю их насквозь – это юноши и девушки моего круга.
Так вот. Я хотел изобразить одного такого теоретика. Он ищет романтики и сталкивается с большим, размашистым, рыжим парнем и предстает перед ним во всей своей начитанной никчемности. Потом вспомнил, что такая поэма написана – «День второй» Эренбурга,[53] – и дальше писать бросил.
31.05
Читаю Блока, впервые без нотки раздражения. Начинаю проникать в него. Вот стихи:
В поэте первым долгом нужно искать «мир впервые». Блока я не любил потому, что из него всегда читают что-то очень нудное. Он мне казался поэтом, для которого мир стар и скучен, а это недопустимо для поэта, он должен быть неистощимым источником оптимизма.
Завтра мне семнадцать.
1938
12.10
Поэт ли я? Вчера Л. говорила Тольке[55], что – да. Но тогда и все прочие поэты. Нет, я не лучше их. Я понял только, что поэзию они не понимают. Эффект формы они принимают за стихи. Это скучно. Поэзию не делают рифмы и ритмы.
14.10
Хочу разработать какую-нибудь историческую тему, ибо писать на ура я не способен (если способен хоть каплю), а антиурбанистические тенденции «Пастуха»[56] не находят отклика. И вообще это слишком похоже на рисовое опрощение. (Впрочем, Чуваш мне нравится.)
27.10
Астерман[57] сказал сегодня, чтобы я не брыкался: я – их и похож на них. Они – социальный факт, и моя жизнь – они.
Ложь. Я не обречен на прозябание. Не быть ихним не значит идти по пути Твардовского. Они – тухлая каста Софоновых[58], плохого Пастернака, дурного Багрицкого и Паустовского.
Я верю, знаю, что хорошее со мной, что я правильно люблю этих поэтов. Я прав, и если они смеются, или негодуют, или считают меня дураком, то это только жалкая самозащита страусов, спрятавших голову под крыло. Кто они? Что можно писать о них?
Помоги, Велимир![59]
28.11
Пишу «Падение города»[60]. Читаю «Капитал». Теперь о Марксе можно говорить лишь затасканными метафорами. Но они верны. ‹…›
Что-то будет с «Падением»? Его, наверное, не поймут. Или поймут не так, как надо. А простоту не воспримут. Впрочем, пускай. Я готов сейчас по-ученически подражать Хлебникову, чтобы выйти из тупика порочной формы мистики. Я должен родиться из преодоления Хлебникова. Я – эпик.
03.12
Занят. Читаю Велимира. Пишу урывками.
‹…›
Почти спокоен. Хочется времени для стихов.
11.12
Тоска и Брамс. Знакомое желание девушки и стихов.
‹…›
«Конец Казановы» Цветаевой[62]. Очень хорошо.
15.12
Скука. Зубрю историю. Бесплодно сидел над переводом <нрзб> Мюссе[63].
Социология и статистика меня усыпляют, но о греках читаю <нрзб>. Греческие герои нужны сейчас более, чем когда-либо. История Греции должна войти в сознание современного человека с самого детства.
‹…›
Нужно писать о героях.
Нужно видеть их.
«Падение города» не получается.
20.12
Кто лучше Гоголя среди русских прозаиков?
‹…›
Достоевский, Толстой, Чехов, Горький – настоящие прозаики в узком и определенном значении этого слова. Это значит, что целое для них – все. ‹…›
У Гоголя же каждая фраза так хороша, как и каждая повесть. Смелость его безгранична.
Достоевский заставляет забывать об искусстве. Гоголь же всегда ведет тебя по грани той утрировки, которая называется поэзией.
1939
07.01
Сижу над античной литературой. Целый день в читальне. Эврипид!!!
08.01
В голове «Антигона» Софокла. Это то, о чем часто приходится думать
09.01
Нудно. Хочется писать стихи. Греки в громадных дозах. Аристофан немножко веселит.
15.01
Проза древних произвела на меня сильнейшее впечатление. Плутарх и Цезарь. Хочется написать что-то так же просто, изящно и увлекательно.
19.02
Годовщина смерти Багрицкого[64].
(Вырваны страницы. –
…поэтики стоит то простое положение, что необходимо начинать поэзию там, где она кончилась.
‹…› Пора начинать думать лучше и неожиданней.
27.12
Два наших выступления показали, что мы что-то можем. Но атмосфера литературных драк уже надоела. Мы получили немного скандальную известность.
Нужно закрыться и писать стихи.
Опять готов и люблю писать элегии, но всегда бессилен.
1940
13.05
Что мне дал этот год? Я всегда привык требовать от времени чего-то положительного, а тут, наоборот, оно показало себя разрушительной силой. В первую очередь – стихи. Все, что я писал, – детская, бессмысленная игра. Я не имел права называть это поэзией. Мне почти нечего было сказать. А теперь трудно. Я еще не знаю, как нужно говорить. И это учеба с самого начала. А писать нужно о большом и важном для всех и большими словами.
02.11
Меня окружают стихи, которых я не могу написать, друзья, которые не могут мне помочь, и любовь, которая может все, но не хочет ничего.
22.12
Вчера – у Павла[65]. Его дучизм[66] нас раздражает. ‹…› В субботу Гамбургский счет. 6-го намечается вечер в Энергетическом[67]. Павел требует заклания Аграновича[68], заявляя, что это бенедиктовщина[69], пародия на нас и пр., хотя все знают, что это теоретическое обоснование личной неприязни.
Стихотворения
Окраина
Улица. Фонарь. Аптека…
Плотники…[71]
Конец Дон Жуана. Комедия, не имеющая самостоятельного значения[72]
В трактире.
Дон Жуан
Входит кабатчик.
Кабатчик
Дон Жуан
Кабатчик
Дон Жуан
Входит Мефистофель.
Мефистофель
Дон Жуан
Мефистофель
Дон Жуан
Мефистофель
Дон Жуан
Мефистофель
Дон Жуан
Мефистофель
Дон Жуан
Мефистофель
Дон Жуан
Мефистофель
Занавес.
У вдовы. Жуан развалился на кушетке.
Дон Жуан
Мефистофель
Дон Жуан
Мефистофель
Дон Жуан
Мефистофель
Дон Жуан
Мефистофель
Дон Жуан
Мефистофель
Дон Жуан
Мефистофель
Исчезают.
Занавес.
Ад. Черти и грешники.
Мефистофель
Дон Жуан
Вельзевул
Дон Жуана подводят к нему.
Дон Жуан
Вельзевул
Дон Жуан
Вельзевул
Дон Жуан
Вельзевул
Дон Жуан
Мефистофель
Вельзевул
Жуана уводят гореть в вечном огне.
Вбегает черт.
Черт
Вельзевул
Черт
Вельзевул
Входит Жуан.
Дон Жуан
Вельзевул
Дон Жуан
Занавес.
Пастух в Чувашии
Зима
Охота на мамонта[74]
«Когда, туман превозмогая…»
К вечеру
Падение города (Мангазея)[76]
Маяковский
«Опять Гефест свой круглый щит кует…»
Базар
Конь
Софья Палеолог[79]
1941–1945
Из дневниковых записей
1941, октябрь
39-й год был годом романтики. Люди нашего поколения впервые встретились. Они изумились тому, что мыслят одинаково и вместе с тем разнообразно. Мы были упоены дружбой. Ночи проходили в разговорах. Мы уходили ночью из прокуренной комнаты. У нас были свои тщательные правила и свои песни.
В 1940 году мы начали действовать. Государство не знало нас. Мы предлагали ему себя. Мы гордо назвали всех наших поколением сорокового года. Это дата нашего вступления в жизнь. Мы начали штурмовать литературу. В этот труднейший и прекраснейший год нашей жизни многие из друзей ушли на войну. Наше поколение впервые узнало ужас боя и прелесть воспоминания о нем. С этой войны не вернулся юноша Миша Молочко. Друзья уже создали легенду о нем. Мы вспомнили его фразу: «Романтика – это та будущая война, в которой победим мы». Мы стали суровы и строги друг к другу. Для нас осталась единственная романтика – победить.
Я небрежно и торопливо набрасываю эти строки. Я еще не умею писать прозой. Мои фразы не приструганы друг к другу. Выражением нашего времени были стихи. Нас тянуло к эпосу, но у нас не было эпопеи. Гражданская война – это наши отцы. Пятилетка – наши старшие братья. Отечественная война сорок первого года – это мы.
Все три эпохи имели свои недостатки. Отцы пришли в социализм, полные идеальных схем. Они пробовали проводить их в жизнь. Появилось множество измов. Конструктивизм, футуризм, имажинизм. После многие поняли, что это нереально, что жизнь исправляет схемы, что правда одна для всех. Они ощупью искали путей к ней. Они придумали ей название: социалистический реализм. Но ни они, ни последующее поколение не умели его осуществить. В результате пострадали мы: наши головы были забиты идеальными рецептами жизни и реющим над ними общим правилом: все относительно. Мы искали того, что Гегель называет конкретной истиной. Война сорок первого года прервала эти поиски. Люди нашего поколения разными путями пришли к одному: все на фронт. Здесь были герои, трусы и обыкновенные люди. Никто не отрекся от войны.
Если мне придется когда-нибудь писать, я напишу о том, как категория долга стала для нас господствующей. Это единственное чувство, которое следует внушать людям с пеленок: долг.
Наши братья уже знали, что это такое. Но они были детьми реконструкции. Они героически трудились. Они создали себе памятник: город Комсомольск. Этот памятник был результатом прекрасной прямоты мыслей. Но он же был свидетельством их односторонности. Они переделывали себя, как переделывают вещи. Они верили в конкретное. Им нравилась «Шапка»[80] Безыменского. И мы, сопливые скептики, тогда не понимали их, как позже они не захотели понять нас. ‹…› А поэты старших братьев учили: коммунизм – это каждая мелочь. Я помню напечатанные в журнале стихи о катетерах. Эти поэты привыкли к мелочам. Они писали о них уже без вдохновения. Позднее мы вычитали или придумали теорию штампа. В ней было оправдание этой мелочности. Штамп показался нам началом возрождения, как песни провансальских трубадуров…
‹…›
Я перелистываю свой дневник, написанный безобразным языком начитанного мальчишки. Там есть спор инстинктов и почти отсутствуют идеи. Это вавилонское смешение различных силлогизмов. Не мудрено, что мы с таким трудом выпутывались из них. ‹…›
Шел тридцать шестой год… ‹…›
Мне было шестнадцать лет, и я знал много. Много для шестнадцати лет. Я писал стихи плохие и бесхитростные. Стихи о старых восстаниях, о Спартаке и Гильоме Кале[81]. Но этот героизм стоял в том же ряду понятий с прописной буквы. Я бессознательно отделял его от собственной жизни. Но на душе было нехорошо. В сознание постепенно проталкивались будни. Многие вопросы требовалось решать реально. Я охладел к стихам. Как мы тогда говорили, это было типичное не то. ‹…›
Я узнал людей, которые вели себя необычно. ‹…›
Они любили блоковские «Пляски смерти». Я вдруг вспомнил об этом с ужасом:
Я попал к этим людям и поверил им. Они приняли меня охотно. Я был новинкой. Они придумали меня таким, каким я не был, каким я был им удобен. Я охотно откровенничал. Я не знал правды. Я искал ходов к стершимся школьным истинам, я искал романтики. Они мне предложили свою правду и свою романтику. После Павел Коган очень точно написал об этом в своей поэме[83]: «Нас мало». Вот основной принцип: «Мы не похожи на других. Других удовлетворяют формулы, а нас нет. Социализм – это прекрасно, но он далек. А нас мало. Мы должны беречь себя для больших дел». О характере этих дел никто никогда не говорил. Их не было. ‹…› Меня считали цельной личностью, мечтателем. Я не должен был помышлять о деле. Я стал снова писать стихи. Ужасные и фальшивые. О любви, которой не знал, о чувствах, которых не испытывал, о вещах, которые мне были чужды. Я был уверен, что так надо. Я честно зарабатывал право на исключительность. Мой мозг изощрялся парадоксами. Я перечитал кучу книг. Как хорошо, что не с них я начал свое чтение. Французский декаданс, Андре Жид[84], символисты вошли в мой репертуар…
1942
12.08
Почему мне не сорок лет? Мне было бы легче умереть. Я сделал бы хоть часть того, что мог. А так, десяток стихов, стопочка заметок. Почти все это написано еще тогда, когда основные мысли были еще невзрачными зародышами.
О! Мне необходимо жить.
22.10
Уже более месяца я на передовой. Живу как простой солдат. Каждый день я могу умереть. Но эта мысль уже привычна. Она не трогает. У меня появились замашки жителя блиндажей. Часто спрашиваю себя: я ли это? Вчера выпал первый мокрый снежок. Улетают гуси. ‹…›
I. Эстетика.
1) Эстетическое познание мира.
2) Прекрасное как свобода.
3) Эстетическая перестройка мира (соцреализм).
II. 3-я часть трилогии, роман «Поколение сорокового года».
III. Пьеса о подлеце. Современная постэтическая трагедия.
IV. Поэма «Комедия страшного суда» (новый вариант).
V. Стихи о детстве.
VI. Цикл «Солдатские песни».
1) Хорватская песенка.
2) Баллада о человеке, несшем хлеб.
3) Дерево на заре.
4) Балагуры.
5) Баллада о двенадцати.
6) Стихи о Богородице и российских солдатах.
VII. Осень (элегия).
1943
03.02
Стихи Симонова – «С тобой и без тебя»[86] не столь бездарны, сколь холодны. И – безнадежный литературный консерватизм. Дух православия и народности. Недостает лишь самодержавия, чтобы стало совсем противно. Впрочем, это объяснимо. Несчастное поколение воспитано на лжемарксистских схемах. В погоне за «благородным металлом твердости» они обратились к традиции. Фабрика-кухня показалась им безвкуснее поварни. Симонов уже начал разговаривать с Господом Богом. Заблуждение это опасно. Русское дорого нам, ибо звучит как мировое, а вовсе не ввиду мнимых преимуществ русского кваса над пильзенским пивом.
06.04
Апрель за окном. Грязная улица провинциального городка. В бараке, где я лежу, холодно. Разговоры солдат о еде, о воровстве старшин, о доме. Нищая, израненная, солдатская Россия. И вот, глядя на редкие хлопья апрельского снега, обдумываю я свою короткую жизнь. Что я знал? Что я сделал? Был ли счастлив?
В детстве я помню только зиму. В комнатах тепло. Я болен. Мне нравится эта бредовая белизна раннего детства. Я расту один, приучаясь к мечтам и лени.
В восемь лет я написал первые стихи.
В двенадцать ощущал себя поэтом.
В семнадцать мучился неверием в себя.
Мне было семнадцать лет; я не знал ни жизни, ни сильных страстей. Я много читал, мечтал еще больше. Жизнь текла спокойно, как надо. Мысли были абстрактны, мечты туманны. Ничто не побуждало к деятельности. Мир больших страстей был за окном. Эти страсти мне казались банальными. Я жил один в сравнении с другими, и честолюбие меня не тревожило. Но часто я чувствовал себя бессильным. Перо выпадало из рук. Да и о чем я мог сказать миру.
Осенью тридцать восьмого я встретил людей, впервые разбудивших мою душу. Осенью тридцать девятого состоялся наш союз шести[87], заговор равных против косности в литературе.
12 декабря я впервые выступил со стихами перед многолюдным собранием. И был встречен благосклонно. Была стенограмма этого первого диспута о нас. Вероятно, она утеряна.
Мне было уже двадцать лет, когда я впервые полюбил. Эта любовь не была счастливой. Она была отравлена ревностью и неверием, этими знаками недолгой любви. Эта любовь закончилась весьма печально Anno Domini[88] 1941, ноября 16 дня.
Мне был двадцать один год и двадцать два дня, когда началась война. Она переменила мои мысли и всколыхнула душу. В голове моей родились дерзкие планы, которые осуществить мне не удалось.
В день, когда мне исполнилось двадцать два года, я стал солдатом, узнав перед этим голод и озверение бегства.
13 сентября года 42-го я прибыл на передовую. Через полгода и 10 дней был ранен в левую руку. И вот я лежу, здесь в солдатском госпитале, среди солдат российских, беседующих о еде, и думаю, хороша ли была моя жизнь? Был ли я счастлив?
15.04
Поскольку
С этой точки зрения содержанием трагедии, или, вообще говоря, трагического искусства является борьба личности с общественными обстоятельствами, так или иначе противодействующими ее субъективной свободе. Финалом трагедии является гибель героя, с одной стороны, а с другой, эта гибель содержит в себе высший пафос трагедии, ибо в ней герой достигает вершин субъективной свободы. «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях»[89], такова формула трагического искусства.
Но недостаточность его состоит в том, что деятельность героя неминуемо должна быть деятельностью разрушения, отрицательной работой, в результате которой он способен лишь не подчиниться обстоятельствам и остаться свободным сам, ибо он неспособен единолично изменить обстоятельства и достичь объективной свободы. В определенных пределах эта отрицательная деятельность индивидуального разрушения, бунта личности, разрушает прежде всего само искусство, как то было с футуризмом в начале нашего века. Отсюда можно понять, почему многие революции, особенно те, которые велись с участием мелкой буржуазии, не породили большого искусства. Их анархо-индивидуалистическая суть противна самой природе искусства, которое разрушает лишь для того, чтобы создать более прекрасное и
Трагическое искусство поэтому спасает себя лишь тем, что обращается к подлинно народным движениям за свободу, ибо если народ и разрушает, то он способен создать нечто еще более великое.
Трагедия индивидуальности при всей ее величии неминуемо ведет к гибели искусства (символизм). (Над строкой: «ибо сам Метерлинк». –
Отечественная война – идеологическая и психологическая победа социализма, «революция душ». Переход к «эстетической эпохе», к «эстетическому человеку», а в сфере искусства к социалистическому реализму. Расцвет искусств после этой войны есть факт неоспоримой исторической необходимости. Политические условия смогут лишь ускорить или замедлить его, но не отменить, ибо все, откуда черпает свои силы искусство, созрело, чтобы его питать.
Способность эстетического восприятия мира лежит в природе человеческого труда, в свободной деятельности, которую проводит человечество в целом или большая его часть, познавая, осваивая и изменяя мир.
Деятельность активного познания мира, превращавшая его из «предмета в себе» в «предмет для нас», лишенная рабского характера узкого практицизма и вожделения, является не только источником восприятия прекрасного, но и наивысшим эстетическим предметом. Существует упорное мнение в пользу того, что с окончанием войн и кровавых страстей на земле погибнет искусство, ибо оно черпает именно из этих областей человеческих страданий сюжеты лучших своих творений. В противность этому можно сказать, что пока существует труд на земле, до тех пор будет существовать искусство. И чем больше свободы достигнет трудящееся человечество, тем сильнее и прекраснее будет это искусство. И если прежде ему и приходилось надевать доспехи, то только потому, что вся история человечества, начиная с разложения первоначальных патриархальных отношений внутри рабства, есть непрерывная борьба и война большинства против меньшинства за свободу.
Стоит взять хотя бы танец, этот древнейший вид искусства, чтобы убедиться, что в самых своих истоках он связан с мирным трудом, а не с войной. Работа Бюхнера[90] в этом смысле весьма показательна, хотя вообще ее положения лишь формально отрицают природу искусства.
23.04
«Зеленеющий луг не знает стилистических промахов», – говорит Бальзак.
Стендаль написал книгу о любви. Нужно написать книгу о мужестве людей, забывающих себя ради дела. Это мужество лежит в самой природе человеческой; лишь мещане, глубоко испорченные трусостью и корыстью, не верят в него. Это мужество возвещало грядущий социализм задолго до первых утопий.
Структура художественного образа
12.06
Солдаты говорят о литературе.
– Маяковский из-за бабы покончил.
– Грамотный, а дурак. Я бы лучше ее застрелил.
– Пушкин тоже из-за бабы.
– Большой вред от них. У нас в гражданке механик был. Тот спился.
‹…›
Присели, как цыпленки.
16.06
Вспоминается Павка. Весь угловатый, худощавый. Темные прямые волосы углом свисают над умным лбом; остренький хохолок на затылке, густые черные брови. Он сдвигает их, когда недоволен. Глаза карие, неулыбчивые; не выпуклые и не добродушные, как у большинства близоруких. Он чуть прищуривается, когда разглядывает дальние предметы и когда читает стихи.
Лицо узкое с резкими чертами. Нос с горбинкой, подвижный рот и вокруг него глубокие складочки.
Роста он среднего. Фигура жилистая, костистая, мальчишеская, точно вся в острых углах.
Не могу рассказать день за днем историю нашей дружбы. Мало помню подлинных Павкиных слов. Голос помню. Громкий, резковатый, срывающийся на высоких нотах; всегда спорящий, негодующий, читающий стихи голос. Громкий смех, неожиданный и отрывистый. Любил петь, но слуха был лишен. Музыкален был по-блоковски – изнутри. И когда пел, то казалось странным – так громко, энергично и убежденно пел.
Это все помню. А слова, поступки, разговоры – только отрывками. Потому что жили вместе. Многие его мысли, слова, поступки стали общими, моими, преобразились, сделались другими словами.
Тогда складывались убежденья. Он первый часто угадывал трепетанья новых идей и новых чувств. Другие подхватывали. Формулировали для себя. Потом забывали, кто первый это придумал. Да это было неважно. Каждый вносил свое. Результат был общий, наш. И мы гордились друг другом и тем, что мы были вместе. Никто не настаивал на авторстве.
Поэтому, наверное, так мало запомнилось фраз, выражений. Но в том, чем мы теперь живем, очень много Павкиного.
Пишет Сергей [Наровчатов]: «Гибель Павла потеря непоправимая, но тем прочнее мы должны держаться вместе, тем дальше пройти по “широкой литературной дороге”».
Был он резкий, несговорчивый, упрямый, нетерпимый. В споре мог обидеть, рассориться. Потом, конечно, жалел. Но без спора жить не мог. Любил быть первым, вожаком, предводителем. И многие перед ним благоговели. Он мог создать себе кружок, где его чтили бы как бога. Он этого не сделал. Он предпочел дружбу равных. И всегда был хранителем нашего равенства. Он умел ради общего дела многое побороть в себе. Хотя и было трудно. Он кричал, возмущался, но не рисковал нашей дружбой.
‹…›
Помню, как писался «Владимир Рогов». Зимой 40-го года Павел писал мало. И все мы были чем-то в себе недовольны. Что-то новое вызревало и мучило. Но как-то еще не укладывалось в стихи.
Весной нас пригласили в Дом пис[ателей] на семинар тамошних молодых. Наша цитадель была в «Художественной литературе». Мэтром – Сельвинский.
Из «тех» читали П. Железнов[93], Кедрин[94], А. Коган[95] – самый скверный поэт в Союзе. Стихи были так плохи, что решили их не обсуждать. Нас критиковали, но косясь на Сельвинского. Все понимали, что есть о чем говорить.
Там же, в Домписе, Павка завел нас в уголок и прочел отрывок: часть будущего монолога Олега. Он сам еще не знал, что из этого выйдет. Мы тоже как-то пропустили его мимо ушей.
Осенью была готова 1-я глава поэмы.
Павел был болен. Мы собрались вчетвером в крошечной комнатушке за кухней – И. Рабинович[96], Борис[97], Сергей[98], я. Кажется, кто-то еще. Павел лежал худой, небритый на диване.
Читал немного глуховато, рубя рукой. Очень понравилось. В следующие читки – еще больше. Это был катехизис. За лето многое утряслось. Поэма была – внутренний спор в нас самих, вышедший наружу, ставший стихами.
Она положила начало какой-то новой серьезности. Мы почувствовали свою силу.
Читающие нас студенты приняли ее с восторгом. Еще не готовая, она ходила по частям в списках.
Сельвинский сказал: такие вещи пишутся раз в десятилетие. Хотел напечатать отрывки. Но не пустили.
Пишущая братия вообще приняла холоднее, кроме Зелинского[99], Агапова[100], еще немногих.
На дебюте в Д[оме] п[исателей] поэма не понравилась. Брики[101] тоже не восторгались. Не было формальной заковыки.
Но у нас была и осталась чудная уверенность в себе. Мы вполне полагались друг на друга. И были рады лишь тогда, когда встречали одобрение у себя, среди «равных».
Не помню, кто первый сказал: «Мы – поколение сорокового года». Это было после Финской войны и с тех пор стало термином, обозначающим «нас».
Слуцкий любит психологические эксперименты. Если бы кто-нибудь из нас умер, какую бы икону сотворили из него остальные, какую бы создали легенду!.. Ему как будто жалко, что никто из нас не умер, все-таки интересно, что из этого получится.
25.06
Упорядочить планы[102].
1. Роман «Поколение сорокового года».
2. Эстетика.
3. Маленькая трагедия (о подлеце).
4. «Суды». Осюжетить? Вообще создать каркас.
5. Сцены Смутного времени.
6. Драма «Шамиль».
7. Слово о Богородице и солдатах.
8. Портрет Павла.
28.07
А мир так полон новизны,
Что лишь глаза протер,
Сияющей голубизны
Колышется простор.
17.08, Горький
18.08
Марьина роща под Горьким. Карантин. Окрики отъевшихся тыловых старшин. Нетрудная, но унизительная работа. Тоска!
03.09
Поэзия. Стихи! Мы пишем друг для друга. Кого знают? Маяковского понаслышке. Есенина уже забывают. Симонова. А из стариков. Пушкин, Лермонтов, тоже не по стихам, а по имени. Вот и все. Лучшее, чего может ожидать поэт, это если его поют, не зная имени автора, как несколько песен Некрасова, Никитина, Кольцова[103] и десятка других.
Нужно переходить на прозу.
04.09
Биография – половина поэта. Гомер – это спор семи городов. Тиртей[104] – это легенда о боевой песне. Рембо без биографии был бы половиной поэта (эх бы Паустовскому такую!).
21.10
Можно привыкнуть к усталости, как привыкает к ней рабочая лошадь. Возникает своего рода второе сознание, как второе дыхание при беге. Ноги и руки производят движения механически, как бы без участия разума. А голова работает сама собой, тоже медленно. Мысли текут, как вода.
03.11
12.12
27.12
Нестеровский[105], жестоко скучающий в неуютной и скудной редакции бригадной газеты. Высокий, с лицом Черкасова, с большими, нескладными руками. Хорошо знает современных французов и очень плохо современных русских.
Мы с ним сошлись, и я, проголодавшись по нежности, сразу ее почувствовал.
«О поэзии у меня особое мнение. Сейчас ее нет, – говорит он. – Симонов – мещанский писатель». Обо мне он отзывался, как и все другие: «Здорово, но слишком умно. Это – головная поэзия. И это не для всех». И попросил: «Прочтите что-нибудь другое, лирику».
31.12
Что же делать? Я на пороге двадцати четырех лет. И ничего еще не сделано. Время уходит и вместе с ним надежды быть полезным. Двадцать четыре года! Для поэта это зрелость, для прозаика – молодость, для ученого – пеленки. Но плоды дает нормальное детство. А я…
1944
09.01
Неделями мне не удается подумать о стихах, даже записать несколько строчек в записную книжку. Я растрачиваю себя на сидение взаперти над раздражающими бумагами. ‹…›
Волгу я вижу только из окна. Она – белая, ровная плоскость.
Стихотворения
Пьяный корабль (Из Артюра Рембо)[106]
Отступление
Слово о Богородице и русских солдатах
«Как пахнет Самарканд зимой…»
«Во тьме прифронтовых станций…»
‹Госпитальная поэма›[111]
«Жмет на последней скорости…»
«Прости мне горькую досаду…»
Перед боем
Муза
Стихи о солдатской любви[115]
«В колокола не звонят на Руси…»
Прощание
Девочка
1942
Атака («Перед атакой пили ром…»)
Катерина
Из цикла «Разговор с друзьями»
I. «Скажите, правда ли рассудок…»
П. П. Н.
II. «О, нужно ли спускаться с Марса!..»
М. Ф.
III. Вдохновение
Из цикла «Дорога на Польшу»
I. «Мы в старый дом вошли. А стужа…»
II. Мария
III. Прибытие в Ковель[119]
IV. Рубеж
V. Бяла-Подляска[121]
Атака («Приказ проверить пулеметы…»)
Пастернаку
Мы были музыкой во льду…
Дом на Седлецком шоссе[125]
«Вы просите стихов. Их нет…»
Вкраина
Дом у дороги
«Разведчики пьют и гуляют…»
«Мы зябли, но не прозябали…»
Бандитка[129]
1945 – начало 1950-х
Из дневниковых записей
1945
03.05
Берлин капитулировал. Ходят разные слухи. Будто бы Гитлер застрелился, Геббельс отравился и отравил семью. ‹…›
Но и это не радует. ‹…›
Где мои друзья и соратники? Где мои надежды? Мои стихи? Романы, трагедии? Прекрасные мысли?
Ничего этого нет. В двадцать пять лет я начну
25.12
Если бы я умер двадцати лет, сказали бы, что из меня мог бы получиться гениальный поэт. Стоит ли жить до шестидесяти, чтобы доказать обратное.
1946
05.01
Вечер молодых поэтов. Тарасенков[134] причесал их и положил в ящик с названием «четвертое поколение». Так они себя и вели, даже руками не размахивали, не говоря уже о мыслях. Поэзия стала скучным эстрадным номером. Брали голосом. Больше всего понравились пародии.
Львовский[135] спросил: «Как у тебя настроение?» Я сказал – «хорошее». – «А у меня плохое. Каждый из них издал уже по книге». – «Что же, значит, для этого не надо быть гением».
Литература «четвертого поколения» не стала поэзией. Гудзенко[136], Урин[137], Межиров[138] – все они талантливы. Но это лишний раз доказывает, что поэзия это – идейное движение. Был период Пушкина, Лермонтова. А следующего периода уже не было. Тогда стали Белинский, Грановский[139], Станкевич[140].
Если у нас не будет поэзии, время будет названо по нашим мыслям.
Шакалы набросились на войну, как на труп лошади. Когда они всё съедят, жить им будет нечем.
Мандель[141] говорит: «Я хочу такой поэзии, где бы я был средним поэтом».
24.01
Какими тесными сплетениями сосудов и нервов привязаны мы, поэты, к своим биографиям. Как должны мы уметь жить, чтобы уметь писать!
15.02
Моя мысль очень проста. Единственный пафос поэзии наших дней – это самосознание целого поколения людей, ставших в войну движущим фактором государственной жизни.
Дураки брюзжат на цензуру. Не знаю. У нас нет поводов спорить с цензурой. Новая поэзия – это органическое принятие. Вне этого принятия – декаданс, гибель поэзии.
‹…›
С[ельвинский] очень бодр. Это человек большого масштаба. Может быть, поэтому он не слишком с нами считается. Старик решил свести счеты с Симоновым, взяв нас за ноги и размахивая нами. Может быть, он и расшибет голову С.[142], но и нам не поздоровится.
Глупо. Единственный метод литературной борьбы в наше время – писание. Этого ждут. Декларации никому не нужны.
26.02
Мой первый вечер перед многими людьми на филологическом факультете. Первый успех.
11.03
Читка в «Октябре»[143]. Единодушное мнение, что поэма не удалась. И всё же все оценивали мою «первую обойму» гораздо значительнее, чем я сам. Это первое, что мне необходимо было сказать. Неудача поэмы меня не огорчает.
Сельвинский говорил о поэзии очень высоких мерок. Как бы ни было слабо все, что я сделал, все они чувствуют силу прямолинейных принципов. Среди всех шатаний и хитроумных домыслов, среди этой звонкой игры словами, среди всех разговоров о трудностях времени, – я твердо провозгласил истину, что правда государства есть правда поэзии и что до нас никогда этого не было.
20.03
Мандель, талантливый мальчишка, одержимый стихами. В нем есть старинное сумасшествие хасидского святого, талмудические выверты рассудка и прекрасная непосредственность чувств. Идиоты, которые ему завидуют, убедили его в том, что поэт должен быть эксцентричен.
04.04
Вечер поэтов в Колонном зале. Старинное благородство позы у Ахматовой. Пастернак, читающий стихи гнусавым голосом, который можно только нарочно придумать. Но это его голос. Сельвинский – человек больших заблуждений, размах которого виден в его заблуждениях. Он создает поэзию только на пути к крайностям.
‹…›
Мандель пришел, размахивая японской тетрадкой. Молодые корифеи выставляют его в смешном виде. Я утешил его, и он с детской радостью показал мне переписанные крупным почерком шестиклассника стихи.
«У меня и оглавление есть, – сказал он с гордостью. – Теперь, если Сашка скажет, что у меня нет стихов, я посмотрю оглавление… Вот».
«Буйство грозы в коридоре», – называет он Межирова.
27.04
Первомайский вечер молодой поэзии в университете. Всем хотелось танцевать, и мы провалились. Поэзию перешибает простой джаз. Может, и поэзия-то – одна дрянь.
20.08
Я, может быть, и не стал бы писать поэму сейчас, когда еще не улеглись страсти и сумрак не прояснился. Но приходится торопиться. Идеальные этические схемы, которые, мне казалось, необходимо осуществятся в эту войну, оказались фикцией. Однако история идет своим путем. Сила нашего взгляда на вещи в том, что это взгляд исторический. Люди делают ошибки. История их выправляет.
Необходимость моей поэмы
28.08
Интереснейший разговор с Сергеем Н[аровчатовым].
Судя по ряду признаков, постановление ЦК о ленинградцах есть часть программы обширного идеологического поворота, связанного с нынешним положением[144].
Период соглашения с «демократиями» неминуемо должен кончиться. В этом смысле наша твердость и правильное различение стратегии и тактики целиком оправдались.
Совершенно ясно, что послевоенный поворот в политике уже произошел. Литературное мещанство его не расчухало.
Европа стала провинцией. Дело, в конечном счете, решается англосаксами. У этих последних страшно воинственный дух в литературе против нас как единственного государства с «тоталитарным» режимом, как они говорят.
Отсюда резкое размежевание – подготовка следующей войны. Можно ожидать восстановления коминтерновских лозунгов, так дорогих нам.
Как всегда, литература отстала от политики. Решение ЦК спасает литературу от провинциального прозябания. Генеральный путь литературы – широкие политические страсти. Особенно сейчас, во время складывания коалиций для будущей войны.
Меня радует, что ход времени подтверждает мои поэтические предсказания (в поэме). Радует, что нас не сбила с пути международной революции никакая тактика.
Русопятские позиции неминуемо должны замениться прежними.
12.09
Вчера приехал Слуцкий. Это замечательный политический ум.
Рассказывал об отце Кульчицкого[145], – в прошлом штабс-капитан, автор статей по вопросам заядлой офицерской морали. Затем – деникинский полковник. Статьи его были выкопаны во время этой войны и опубликованы в подчищенном виде.
Во время оккупации Харькова немцами – работал следователем. Затем был арестован, видимо за связь с антинемецкими кругами, и умер в тюрьме.
Мишка Кульчицкий не был фигурой аполитичной. Его Россия, при всей нечеткости мышления, была вещью с честными принципами. Но в нем никогда не было личной кристальности, хотя это и поэтизируется Глазковым[146].
В моих стихах Слуцкий заметил [не только] определенную раскованность и «облик», но и замах на печатность. В них уже нет той независимости, что была в «Мамонте».
Вряд ли это верно. Просто государственная тенденция выражается во мне гораздо яснее, и активная сторона поэзии стоит на первом плане.
16.09
Больная – и в силе своей – изломанная Цветаева. И все же негодование не переплескивается в презрение к миру. Там, где поэзия пробивается через бабью лихую злость и позу гордой нищенки, там правда – бунт против пошлости Гаммельна, там тончайшая связь с революцией[147].
1948
18.02
Тихоновы принимают меня радушно и… равнодушно.
‹…›
Вряд ли они меня считают человеком слишком талантливым. Уж слишком в разных местах ищем мы романтику нашего времени.
21.02
Отнес шесть стихотворений Тихонову, Вишневскому[148] и Тарасенкову. Стихи довольно банальны по замыслу, но свежи ритмически и являют собой попытку перевести ряд политических убеждений в ряд поэтических ощущений. Я не жду от них большого успеха, но надеюсь, что они обратят на себя внимание при нынешнем бесстишье.
Был у Сашки Межирова. Его грузинские стихи – бесформенные груды таланта и поэтического труда с обманной страстью и без мысли. Отлично чувствуя фальшь словесную, образную, формальную, он культивирует фальшь духовную, что во много раз хуже. Как всегда, привлекает своей влюбленностью в слово. Как бы то ни было, его ложь обаятельна.
С. показывал стихотворное послание Глазкова. Стихи блестящего таланта и трагической искренности. Он чувствует страшный тупик, в который зашла «глазковщина».
Наше поэтическое развитие было ненормальным. Оно прервалось в 20 лет. Когда мы вернулись с войны, мы были 25-летними людьми и 20-летними поэтами. Опыт не укладывался в стихи. Человеческое развитие обогнало рост поэтического мастерства. Это объясняет многие недостатки, странную незрелость моих послевоенных стихов.
05.03
Уже Россия ощущается не «равной среди равных», а главнейшей силой новой истории, ее генеральной дорогой. Уже самые слабые ростки русского прогресса приобретают громадный смысл, потому что им не суждено погибнуть, как прогрессу Англии, Франции, Германии, а суждено было развиться в новую социальную формацию – в коммунизм.
Может быть, с этой точки зрения иконы Рублева важнее сейчас, чем живопись итальянцев, реформы Ивана глубже, чем кромвелевская революция, «Слово о полку» серьезнее «Песни о Роланде»[149].
Это новая, увлекательная задача времени.
‹…›
Для Суркова[150] Пастернак – сегодняшний день нашей поэзии. Для нас и Сурков, и Пастернак – день вчерашний. Но Пастернак и не претендует быть днем сегодняшним. Бог с ним! Он сделал меньше, чем мог бы сделать. Отдадим дань уважения тому малому, что он принес в русскую поэзию. Сурков тщится быть сегодняшним днем поэзии. Это хуже. Он ничего не сделал вчера и ничего не сделает сегодня.
11.03
Перечитывал стенограммы съезда писателей. Это документ первостепенного интереса. «Попутнический»[151] дух еще сильно веял в то время. Когда-то мне казалось это интересным. Б[ухарин] хотел увести поэзию от политики, все его оговорки пустая болтовня[152].
Прекрасное впечатление производит речь Суркова[153]. За эту речь можно многое простить его поэзии. В конце концов, для поэзии будущего важнее те слабые и неудачные попытки, которые он защищает, чем все высоты «неофициальных корифеев». Наше время резкого размежевания – прекраснее и возвышеннее. В ближайшие годы поэзия или погибнет, или найдет в себе силы для величайшего взлета, иначе прогресс поэзии отодвинется еще на два поколения.
17.03
Мой вечер в университете. Одни ждали скандала и надеялись, что я фрондер. Другие ничего не ждали, т. к. отвыкли чего-нибудь ждать от поэзии. Я не устроил ни тех, ни других. Ругнули формалистом, похлопали по плечу. Один Урин раскричался, что любит меня, и требовал, чтобы его примеру следовали остальные.
А все-таки читать на публику нужно! Плохих читателей нет, есть плохие писатели. В сущности, никто из хороших не считал публику дурой. Сто дураков умней одного умного, как стол о четырех ножках устойчивей волчка.
Говоря языком военных, я сориентировался на местности, сверил свою поэтическую карту с местностью. Оказалось, что там, где прежде были колодцы с кристальной водой, их больше нет, что старые тропы заросли, а проезжая дорога уже не та, что прежде, и лежит она совсем в другом месте.
31.03
Статья К. Зелинского в «Знамени» о Севке Багрицком. Совсем недавняя юность становится историей. Вот уже есть биография, есть свои покойники, начинаются мемуары. Да, многое можно уже записать. Много хорошего было тогда. Много романтического, свежего, полного веры, страсти, честности.
Были Коган, Кульчицкий, Майоров[154], Смоленский[155], Молочко[156], Лебский[157], Севка Багрицкий. Помню арбузовский театр[158], его наивное новаторство. Был я там однажды по приглашению. Читал стихи арбузовцам.
‹…›
Писали мы тогда неважно. Лучше других – Кульчицкий, Майоров. Но верили друг в друга. Чувствовали – поднимается поколение. И насколько легче было бы идти сейчас, если бы все погибшие остались живы. Может быть, поэзия выглядела бы совсем иначе…
15.04
В коктейль-холле.
Читаю стихи Светлову и актеру Гушанскому[159]. Со своей доброй чудесной улыбкой Светлов говорит: «Вы расточительны. Вы бесхозяйственны… Зачем вы присутствуете в каждой строке? Это назойливо. Это все равно если бы каменщик писал на каждом кирпиче свое имя… Стиху нужно служить. Нужно быть официанткой при нем…»
16.04
Сельвинский – настоящий новатор, огромный талант, чрезвычайно умный человек. А между тем он ничего не создал. Его творчество анекдотично. Его уважают поэты, даже завидуют ему. Но – самое страшное – читатели его не читают, да и читать его невозможно.
«Уляляевщина» при всем блеске ничего не дает ни уму ни сердцу. «Пао-Пао» и «Пушторг»[160] безнадежно устарели. Исторические драмы кажутся блестящими стилизациями. Философская драма – смехотворное сочетание дерзания и невежества.
В чем дело? Почему так округлы маленький Тихонов и крошечный Антокольский?[161]
В Сельвинском мало души. Он не умеет быть самим собой. Он – бутафория. Блестящая, талантливая, но – бутафория.
Он замыслил себя громадным поэтом, замыслил себе облик не по плечу. Это ему не удалось. А честолюбие продолжает мучить…
21.04
Приходил Коля Глазков – в старой шубе на меху, в шляпе, напяленной на уши. Маленькие, бегающие глаза. Оттопыренные губы. Беззубый рот. Реденькая щетинка на скулах и подбородке. Страшен.
Но когда к нему привыкаешь, даже мил.
Говорил, что хочет написать десять хороших стихов для печати.
«Когда я говорю, что я гениален, я не кривляюсь. Я твердо знаю, в чем я гениален, в чем я просто одарен, а в чем бездарен. Например, в детских стихах».
Под этой страшной шкурой шизофреника скрывается подлинная интеллигентность, ум, несомненный громадный талант.
Кажется, стихи мои одобрены Тихоновым. Вишневский, надеюсь, не будет против. Если пойдет четыре, три из шести, я буду рад до смерти. Дал бы бог! Это нужно не столько мне, сколько людям, которые меня любят, – родителям, Ляле[162], друзьям.
04.05
В «Знамени». Шубин[163] говорит, что из моих стихов три или четыре пойдут в июльском или августовском номере. Я рад!
17.05
В Литинституте о нашей довоенной компании ходят легенды. Наши старые стихи помнят.
18.05
Если я по лени не напечатаю стихи и по легкомыслию не сдам экзамены – я потеряю всякую почву в глазах окружающих. Видимо, так и будет.
Никто не знает, как я ленив и легкомыслен! Дали бы мне жить, как я хочу, я уехал бы, уехал бы на год, куда угодно подальше от Москвы. Я поступил бы учителем в школу и писал бы книгу… Хорошо бы!
Читал Державина. Удивительно талантлив!
20.05
Статья в «Н[овом] мире», хулящая Хлебникова. Ненавижу этих шакалов, питающихся трупами! Таков Тарасенков. Ну что им дался бедный сумасшедший дервиш, объедками которого долго еще будет кормиться поэзия.
Литературу хотят сделать вещью условной, договориться – нужно писать об этом, нужно писать так, такими словами, такими размерами, такими рифмами. Все прочее – не литература!
Ничего подобного! Литературой станет именно «все прочее», то, что сделают гении, таланты.
21.05
Почти счастливый день. Был в «Знамени». Стихи идут в августовском номере.
П. Шубин правит стихи какого-то молодого. Тот угодлив. Шубин втолковывает ему, слегка заикаясь, что стихи плохи. Напротив сидит еще один с суконным рылом и в каком-то восторге слушает, время от времени вздергиваясь и неестественно громко вставляя свои замечания. Стихи написаны о нефти. Слушать их невыносимо скучно. Шубин говорит: «У тебя тут строчка: в пятнадцать минут приготовят обед… Нельзя же так мелко… Нефть. Проблема!.. А тут слишком утилитарно – обед… Нужно увидеть другое… Что-то значительное… Поэтическое…» – «Например, победу можно увидеть», – вздергивается восторженный. Молодой отвечает важно: «У меня про победу уже вставлено». Он спокоен. Он знает, что такое поэзия.
24.05
Глазков затащил меня к себе. Подарил пару своих книжечек. Читал стихи о Белинском. Они печатны, но репутация Г. отталкивает редакторов.
Квартира у него старая, разваливающаяся. На стене фотографии: некрасивая полная женщина, мужчина бухгалтерской наружности; рядом – двое детишек. Один из них – Коля.
Показывал мне «два тома седьмого собрания стихов». Это довоенные и военные стихи. Далеко не все, что написано. В издание входит 5 тыс[яч] строк. Глазков уверяет, что они отжаты из тридцати тысяч. С каждым «изданием» он сжимает свои стихи, оставляя лишь самые лучшие, с его точки зрения, строки.
25.05
В коктейль-холле. Светлов говорит: «Декадентская манера – раздолье для людей “малой одаренности”. Стихи нужно лепить… строить… делать…»
Он человек без особой эрудиции, может быть, без широкого взгляда
26.05
Занимаюсь фольклором. Былины наивны, но места в них есть прелестные. Нужно бы свести их воедино, в одну поэму, как сделали греки, германцы, финны. От этого характеры выиграли бы в полноте, предстали бы в полном величии.
Настоящее чудо – сказки, особенно бытовые про мужиков, бар и попов, – это самые русские сказки.
Язык русских сказок, пословиц, загадок всегда меня необычайно притягивает. Я не копирую его только из стеснения. Загадки – груды самых точных метафор, скопление метафорического мышления целого народа…
Фольклор наш плохо разработан, не связан воедино. Его плохо знают даже поэты.
27.05
Читаю «Эмали и камеи»[164] в переводе Гумилёва. Это одна из книг, которым повезло. Ее перехвалила история литературы. Мы до сих пор принимаем это на веру.
06.06
Прочел книжку Межирова «Дорога далека»[165]. Впервые вижу его стихи на бумаге.
Он завораживает своим чтением. Перестаешь слушать смысл – видишь, что перед тобой – поэт.
Своим вдохновением он заворожил и критику. Книга была критикована как неудача мастера. На самом деле она – чистое ученичество. Все неясности ее – от незрелости ума, от пренебрежения смыслом, от недостатка знаний, от мальчишеского увлечения звучаниями, перебивками ритма, «задыханиями» – всем, чему может научиться любая поэтическая шлюха, имитирующая страсть.
Это поэзия «глаза», пытающаяся казаться поэзией «сердца». В ней мало сердца, еще меньше ума, хотя сам Межиров человек умный и тонкий. В поэзии нельзя только
Межиров ничего не доказывает. А показывает – человека, безмерно испуганного войной, но бодрящегося в каждом заключительном катрене.
«Нижний план» – метафоры, эпитеты и пр., то, чем тайно гордится Межиров и считает своей сильной стороной, – тоже однообразен и не слишком блестящ. На тридцать восемь стихов – пятьдесят дождей, тридцать девять ветров и шестьдесят семь дорог, путей, верст и кюветов. Скучно!
05.08
Я был счастливее во время войны, когда кочевал по земле с прекрасной верой в «потом».
И вот оно, это «потом». Еще ничего не сделано. Запутаны мысли, я страшусь прямоты и привязан к мелочам. Очистить душу! Жить снова в большом мире, в котором жил, в котором блуждают до сих пор мысли моего романа.
Тревожусь о Л. Сумеет ли она выдержать трудности моего пути?
Планы мои велики и громоздки. Сумею ли осуществить их?
Роман, поэма о провинции, поэма о детстве Ленина, повесть о Пушкине и декабристах, эстетика.
Мне как воздух нужен
Да исполнится!
26.10
Вне нашей печатной литературы (поэзии) существует другая, которая когда-нибудь предстанет перед удивленным взором общества. Она насчитывает, может быть, десяток имен.
14.11
Разговор со Слуцким.
Есть три типа поэтов: поэты идеологии, поэты темы, поэты ощущения.
Пушкин – поэт идеологии, Лермонтов – темы, Блок – ощущения.
Есть и плохие образцы: Симонов – идеологии, Гудзенко – темы, Северянин – ощущения.
В эпохи декаданса выдвигаются поэты ощущения: Блок, Бальмонт, Анненский[167], Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Есенин.
Даже поэты идеологии (Белый[168]) и темы (Брюсов, Сологуб[169]) притворяются поэтами ощущения.
Маяковский – типичный поэт идеологии.
Из западных: Байрон, Гейне, Гюго, Гёте, Шиллер – поэты идеологии; Киплинг, Готье, Бодлер – темы.
Сельвинский – поэт темы, мечтающий быть поэтом идеологии.
Межиров – поэт ощущения, выдающий себя за поэта темы (на идеологию не претендует).
В эпохи расцвета поэты темы и ощущения тянутся к идеологии – Кюхельбекер, Рылеев.
Первый тип поэтов – самый высокий. Наибольшее количество гениев дают они. Есть примеры гениальных поэтов и в двух других категориях.
О методах работы. Есть несколько способов взаимоотношений поэта с темой.
Стихотворением может стать извне пришедшее задание, силлогизм, который сознательно, без предварительной внутренней подготовки втискиваются в форму поэзии. Есть хорошие образцы этого метода у позднего Пушкина, у Байрона, у Гейне, хотя ни для одного из них этот метод не характерен.
Второй способ, когда пришедшая извне тема попадает на сложившееся внутри поэта настроение. Наиболее результативный способ творчества. Так написаны наиболее страстные стихи Лермонтова.
Третий способ – вырастание стиха из внутреннего ощущения без явного соприкосновения с данной извне темой. «Как соловей поет». Способ, редко оправдывающий себя в других жанрах, кроме любовной лирики. Невозможный в поэме.
Стихотворения
«Берлин в просветах стен без стекол…»
Романс
В шесть часов вечера после войны
Божена
«Так рубят лозу на скаку…»
«На любовь дается право…»
Первая повесть. Поэма[174]
«Я верю в нас. И это свято…»
«Зачем кичимся мы и спорим…»
Из поэмы[181]
Из вступления
Глава первая
Из второй главы
Отрывки
Из третьей главы
Бабельсберг. 1945[190]
Семен Андреич[192]
С. А. Косову
Павлу Когану
Баллада о конце мира[194]
Декабристы
Смотр полка
«Тебя узнают по моим стихам…»
Праздник
Сибирь
И<лье> Л<ьвовичу> С<ельвинскому>
«Пора бы жить нам научиться…»
«Ты не торопи меня, не трогай…»
«Извечно покорны слепому труду…»
«Ночь дымится метелью, как прорубь…»
Казаки
«А вдруг такая тьма наступит…»
В гости[199]
«Город зимний…»
«Мир, отраженный в синеватой луже…»
«Все равно будут матери плакать…»
«Исполосованный лес. Грай…»
Крылья холопа[200]
Слово
Марине Цветаевой
Тревога
Осень сорок первого
«Я чую рождающуюся мощь…»
«Нет, еще не прорвались плотины…»
«Из-за поворота, лоснящимся ящером…»
На Оби
«В переулке московском старинном…»
Новоселы
Тавда[204]
«Каких людей я ни встречал…»
Люблю поезда
Элегия
«Жаль мне тех, кто умирает дома…»
Снежный лифт
Гончар
«Золотая моя, как же так? как же вдруг?..»
Офицеры его величества
Шаги Командорова. Поэма[205]
Начало зимних дней
Апрель
Соломончик Портной. Краткое жизнеописание
Выбыл в связи со смертью…
Мост
Подмосковье
Стихи о царе Иване
В тумане
Томление Курбского[207]
Иван и холоп[208]
Смерть Ивана[210]
Комментарии
ДС – Давид Самойлов;
ПамЗ –
Над книгой работали