Как, откуда и почему попала ко мне в руки эта чудна́я карта — не знаю. Не было на ней золотистых горных хребтов, темно-зеленых лесных массивов, голубых озерных глаз и извивающихся рек. Ничего этого не было. Но все же это была карта.

— Смотри внимательно, вот и узнаешь, чем жители той или иной местности занимаются, — сказали мне. — Видишь, корова нарисована, значит, тут скотоводы живут. А вон там домна дымит — люди из руды металл плавят.

Я склонялась над картой, с интересом рассматривала и крошечную коровку, и домну, и лошаденку с бороной, за которой шагал мужичок в лаптях.

А где же мой родной Кунгур, наш маленький уральский городок?.. Вот и он. Кружком обозначен на карте. А рядом — сапожок, обыкновенный сапожок нарисован…

Город сапожников. Тихие узкие улочки, заросшие мягкой прохладной травой, по которой так приятно бродить босиком. Колокольный звон и солнце. На реке смолистые плоты. И в каждом доме знакомый с рождения запах кожи, вара и сапожного лака. Даже сейчас, спустя семь десятков лет, за сотни километров от Кунгура, мне кажется, я ощущаю эти запахи. Они жили повсюду: и в нашем домике, и в доме деда, и в домах соседей.

Славился Кунгур своими кожами, крепкой, добротной, красивой обувью да замечательными мастерами. Сидели мастера в своих подслеповатых домишках, днем и ночью стучали молоточками, забивая гвоздики-«шпильки» в подошву. Подкручивали фитили керосиновых ламп, слепли понемногу. Утром тащили то, что успели сделать за ночь, хозяину, сдавали за гроши.

Давно уже нет хозяев-фабрикантов. Огромный кожевенно-обувной комбинат раскинул здесь свои цехи. Светлые, чистые, просторные. Бегут конвейеры, спешат выдать на-гора туфельки, ботинки, сапоги. А тут же, в городе, высится машиностроительный завод. Его продукция — машины для бурения — хорошо известна не только в нашей стране, но и за ее рубежами. Вот тебе и город сапожников!

В руке у меня два значка. Их мне подарили мои юные читатели-земляки, мои друзья. Жарко золотится один, и на нем вырисовывается малиновый контур туфли. А рядом лазурью светится значок машиностроительного завода с ажурной буровой вышкой. Новый город. Новый Кунгур!..

Говорят, я была такая маленькая, что могла стоять обеими ногами в одной маминой галоше. Да, да, говорят, было такое: стояла не раз и усердно разрисовывала табуретку обгорелыми спичками да угольками из печки. Что уж там могла я рисовать в таком возрасте — не знаю, только будто бабушка моя ходила вокруг, ахала и восхищалась. А однажды усадила на стул и положила передо мной лист бумаги и настоящий карандаш, которым — вот чудо! — можно было рисовать. И я рисовала упоенно, самозабвенно.

А еще позднее бабушка подарила мне коробку цветных карандашей. Шесть цветов. Что хочешь — рисуй: домик с красной крышей, рядом зеленую елочку и огромные синие и желтые цветы. Или девчонку в красном платье, с красным бантом на голове и в красных башмачках. Ах, каким это было праздником для меня! И бабушка казалась мне не просто бабушкой, а доброй волшебницей.

Помню, увидела я где-то на картинке ангела, играющего на арфе, и захотелось мне иметь такой чудесный инструмент. Арфу, конечно, бабушка не могла мне купить, но подобие ее все же сделала: на стене укрепила гвоздиками гитарные струны — играй, внучка, пожалуйста!

А то вот еще: понравились мне рассказы и картинки про индейцев. Вигвамы, стрелы, лук, головные уборы из перьев. Захотелось играть в индейцев. И бабушка тут как тут. «Вон, — говорит, — сколько пера куры нароняли во дворе. А в огороде трава высокая. Прятаться можно. Шалаш из сучьев сделаем. Чем не вигвам? Живи в нем хоть целое лето».

И шалаш помогла сделать, и головной убор. И лук натянула. И «жила» я там, охотилась за воробьишками да кузнечиками. Пряталась в траве, переползала из одного конца огорода в другой, как заправский какой-нибудь Ястребиный Коготь или Змеиный Глаз, стреляла из лука в воображаемого врага. До пояса голая ходила, загорала под летним уральским солнышком.

На зависть подружкам была у меня кукла с закрывающимися глазами. Льняные локоны. Пленительная нежно-розовая фарфоровая головка. Это тоже подарок бабушки. Я и сейчас помню эту куклу. Сидела она на комоде и смотрела на меня голубыми сияющими глазами в мохнатых ресницах. Как мне хотелось подержать ее в руках, побаюкать, спеть песенку!

Вот и полезла я на стул, дотянулась до нее, хотела спуститься и уронила. Фарфоровые брызги рассыпались по полу. Голубые глаза закатились куда-то, и не найдешь…

Какое это горе было для меня. Говорят, не на шутку заболела с такого потрясения, в постель слегла. А бабушки дома не было, в соседний город уезжала. Мама письмо ей написала, обо всем рассказала. Открываю глаза однажды и вижу рядом бабушку, а в руках у нее куклу. Тоже красивая и тоже голубыми глазами помаргивает, будто играть приглашает, не болеть уговаривает.

С того часу здоровье мое пошло на поправку.

Соседки частенько ей выговаривали:

— И что ты, Ивановна, внучку так балуешь? Обновки часто шьешь, книжки то и дело покупаешь…

Бабушка смотрела на них и строго возражала:

— А кому какое до этого дело? Шью сама. И насчет книжек вы мне не указ. Что, ей такой же темной, как я, на всю жизнь оставаться? От книг вреда не будет…

Я прижимала к груди «Сказки» Пушкина, испуганно смотрела на соседок, боялась, что они отнимут от меня эту чудесную красочную книгу. Потом успокаивалась: разве даст меня в обиду бабушка?

Через минуту я забывала ворчливых соседок. Билибинские иллюстрации чаровали, радовали, уводили в мир сказки. Вот князь Гвидон на берегу моря-окияна… Из пены волн выходит царевна Лебедь… Баба Бабариха чем-то напоминает мне одну из соседок… А все эти узоры, виньетки, обрамляющие каждую страницу, позолоченные буквицы. Как они радовали меня, манили взять в руки карандаш, попробовать нарисовать такое же, будили детскую фантазию.

А еще помню… Чуть брезжит рассвет. Надо мной склоняется бабушка:

— Ну как, пойдем по ягоды? Или спать будешь?

Сон мгновенно отлетает. Поспешно натягиваю платьишко. У крыльца качается чугунный умывальник. Несколько всплесков воды — и я готова.

Серая, в предрассветных сумерках дорога уводит к лесу.

Зябко на рассвете. Поеживаюсь от утренней свежести. И добрые бабушкины руки накидывают мне на плечи «гуньку» — старенькую одежонку.

Шорохи в листве. Первый птичий свист. Первый солнечный луч. Как все это ярко до сих пор живет в моей памяти.

— Смотри, Лидушка, солнышко всходит. Видишь, как все оживает, просыпается, каждая травинка к солнцу тянется, радуется…

— Ой, змея! — вскрикиваю я, пугливо делая шаг назад.

Но бабушка смеется:

— Глупенькая, не змея это, уж. Видишь на головке у него два желтых пятнышка, как два лепесточка. У змеи таких нет. Ужа бояться не надо — он безобидный. И даже, наоборот, полезный, мышей ловит. Пусть ползет к своим деткам. Здесь близко болото есть, там у него и дом, наверное. А вот смотри-ка, смотри, и ягодка первая показалась. Ну-ка приглядывайся да пониже, пониже наклоняйся. И траву раздвигай. Земляничка любит, чтобы ей низко кланялись.

И я раздвигаю, «кланяюсь». Как сказочные фонарики, горят в траве ягоды. Наполняется кружка, потом маленькая плетеная корзиночка. Руки пахнут земляникой, солнечной, жаркой…

А потом привал под березой, опустившей зеленые косы до самой земли. Как вкусны яйца, сваренные вкрутую, молодая картошка или горстка земляники с кружкой родниковой студеной воды. Или даже просто краюшка черного хлеба с солью.

Иной раз все это кажется забытым сном, сказкой… Душистая лесная прохлада. Любопытная синичка-трясогузка. Ощущение счастья. Все это живет где-то в далеких уголках памяти, сердца.

Вот почему я и сейчас, спустя почти семьдесят лет, могу остановиться на главной улице нашего города возле красавицы-березы, залюбоваться ею или заслушаться веселого голоса синицы. Мне кажется, этого не было бы, если бы не она, моя бабушка, моя добрая волшебница…

Давно уже нет бабушки. Но я помню ее, строгую и ласковую. Помню ее советы. Сама всегда деятельная, не любящая сидеть сложа руки, она не терпела лени, небрежности, расхлябанности. Не раз попадало мне от нее, если что-либо сделала плохо, в спешке. «Поспешишь — людей насмешишь, — ворчала она. — Куда торопилась? Тяп-Ляп помогал, что ли? Эко наробила!»

Поэтому, должно быть, вспоминая бабушку, я задумала написать сказку «Тяп-Ляп».

С 1964 года живет мой «Тяп-Ляп», сказочный, вредный, «поперешный», как говорила бабушка, человечек, помогает ребятам излечиться от лености да небрежности. Спасибо и за это тебе, моя добрая волшебница!

В калитку кто-то стучит. Я бегу на стук, но с засовом мне не справиться. Выходит бабушка и отодвигает тяжелый засов.

— А, это ты, Прокопий! На покос собрался, что ли?

— Сено надо поворошить, да и подкосить еще не мешает. Может, Лидушку со мной отпустите? Что ей дома сидеть? В лесу здоровья наберет, а то вон каким заморышем растет. Поедешь, Лидуха? — спрашивает он, усмешливо глядя на меня. — Мы там с тобой картошки напечем, вкусно-то как…

Я с надеждой смотрю на бабушку. И она согласно кивает:

— Поезжайте. Хорошо в лесу!..

Мягко постукивают колеса. Дорога уводит к солнечным полянам, к тенистым перелескам.

— Ну, мухортая, пошевеливайся! — приговаривает дедушка Прокопий, помахивая вожжами.

И «мухортая» трусит, ответно помахивая хвостом, иногда вскидывает голову и фыркает.

Мне весело. Хочется петь и смеяться.

Дедушка Прокопий — бабушкин брат, но почему-то совсем не похож на нее. Бабушка красивая, черноволосая. Нос с горбинкой. И осанка у нее горделивая. А брат — простенький рыжий мужичок, добрый и улыбчивый.

— Тпру! Приехали! — говорит дедушка и спрыгивает с телеги. — Смотри, смотри, Лидуха, клубничка тебя дожидается. Целая поляна. Собирай скорей, пока я не выкосил…

Медвяные запахи кружат голову… Руки уже пропахли ягодным соком. Я лежу на прогретой солнцем траве и смотрю в небо. Легкие облака плывут надо мной, превращаются то в замки, то в красавиц-дам, то в витязей, которых я видела на картинках в книгах. Ползут сказочными драконами. Плывут белоснежными лебедями. Крадутся хищными зверями… Как хорошо! До меня доносится то звон литовки, то шарканье бруска о лезвие, то далекое пофыркивание лошаденки…

А вечером — новая радость: дедушка разжигает костер. Занятно подбрасывать сухие ветки, смотреть, как бегут по ним красные змейки пламени, то замирают, гаснут, то вновь оживают, извиваются, шипят, то рассыпаются золотыми искрами…

Печеная картошка, только что вынутая из золы, обжигает руки. Мне кажется, нет ничего вкуснее на свете этой рассыпчатой картошки, ее похрустывающей румяной корочки… А чай! Особенный чай! Он пахнет мятой и дымком костра.

Когда же наступает ночь, так хорошо лежать в шалаше на мягкой душистой траве. Лежать и смотреть на черное звездное небо, на вспышки костра, на рыжую лошадку, медленно и сонно жующую овес.

Тепло под стареньким дедушкиным тулупом. Незаметно подкрадывается сон. И я уже не могу понять, где тут явь, а где сказка… Пофыркивает мухортая дедушкина лошадка, а мне кажется, что рядом Конек-Горбунок… Дедушка подбрасывает в костер хворосту. Веером сверкающих искр рассыпается пламя… А может, это Иванушка выхватил из мешка перо Жар-птицы? Вот и горит оно, жарко сияет на весь мир чудесное жароптицево перо…

Сылва, река моего детства, ты всегда была доброй ко мне. Я никогда не видела тебя гневной, потемневшей от злобы. Ты даже однажды вынесла меня на берег на своих волнах, когда я, не умевшая плавать, случайно скользнула с погрузившегося в воду бревна.

Добрая, ласковая, светлая — такой ты помнишься мне. Вот почему я не хотела верить, когда в 1979 году узнала о том, как разбушевалась ты по весне, каких бед натворила в городе, скольких семей оставила без крова.

Тем же летом я побывала в Кунгуре, постояла на твоем берегу, а ты, вновь тихая и покорная, лежала у ног города. Я смотрела на твои бархатные берега, на купающихся ребятишек и вспоминала, вспоминала…

Прорывная улица, на которой стоял наш домишко, была совсем маленькая. Выйдешь из калитки, повернешь направо — к пруду подойдешь. А за ним высокая гора шумит веселым березничком. Если же налево пойдешь, тут и до Сылвы близко. Разлеглась она в зеленых берегах, качает смолистые плоты, золотые от солнца.

До чего же хорошо было лежать на этих плотах! Река качала их, будто баюкала, шептала что-то тихо и ласково. В просветах между плотами, как в окнах, было видно речное дно. Плыли и не уплывали нежно-изумрудные, пронизанные солнцем водоросли.

Стайки серебристых рыбок метались испуганно при каждом подозрительном для них движении, то исчезали среди водорослей, то появлялись вновь, подобно сверкнувшим молниям. Как хотелось мне тогда, чтобы выплыла золотая рыбка, которая выполняла вздорные старухины прихоти. Не знаю сейчас, не помню, были ли у меня какие-то особые, тайные желания, но увидеть «владычицу морскую» было моей мечтой.

Теперь, когда я вижу аквариум, где важно распускают свои вуалевые хвосты красавицы-рыбки, прячутся в ракушечные гроты, в заросли пышных водорослей, мне всегда вспоминается детство, ласковая Сылва, плоты и серебряные рыбки-мальки…

Однажды бабушка собрала мои рисунки, взяла меня за руку и повела в художественную школу, которая только что открылась в нашем городе.

О первых своих впечатлениях не могу ничего рассказать: слишком мала я была. Знаю только, что охотно бежала туда, подолгу смотрела, как рисуют старшие ребята. И сама фантазировала, рисовала. От тех времен сохранились у меня неведомые фантастические дамы из случайных линий да длинноногий принц, о котором даже в газете с похвалой отозвался какой-то знаток искусств.

Строгим был художник Герман Александрович Мелентьев. Зато Анатолий Владимирович Скрипов оказался большим фантазером, страстно увлекающейся натурой. По его инициативе, я думаю, к нам приезжали отличные чтецы, артисты балета, певцы. Здесь впервые я увидела танец умирающего лебедя…

А сколько постановок своими силами он затевал! Помню, с каким увлечением готовили мы сказку «Спасенная Весна». Тут был и страшный зеленый Леший, и Баба-Яга в ступе, и прекрасная царевна Весна, и ее спаситель — храбрый царевич. К спектаклю готовились долго. Сами делали декорации, шили костюмы. И это было здорово!

Мне еще не все доверяли, и я завидовала старшим товарищам, моей доброй подруге Анне Самойловских. Она с увлечением расписывала декорации, занавесы, а мне зачастую приходилось только подносить краски, мыть кисти.

Анна на всю жизнь осталась верной изобразительному искусству. Ее, члена Союза советских художников, знают не только на родине, но и в Москве, где она живет и работает. Выставки картин Анны Ивановны Самойловских прошли во многих городах. И сейчас, в свои 80 лет, она не оставляет кисти и краски. Совсем недавно я получила от нее письмо из Москвы, в котором она пишет о том, что готовится к персональной выставке. Поседевшая, согнутая годами и болезнями, она живет в вечных творческих хлопотах. А мне она вспоминается юной, стройной, легкой и такой же увлеченной.

— Поднимись-ка, Анюта, на лесенку, посмотри с высоты, что там у нас получается, — близоруко щурясь из-за стекол пенсне, говорил ей Анатолий Владимирович. И Анюта откладывала в сторону кисти, поправляла запачканный красками черный сатиновый халатик, забрасывала за спину длинные косы и бойко карабкалась на самую верхнюю ступеньку стремянки, откуда придирчиво осматривала растянутое на полу полотнище занавеса, на котором подсыхали контуры сказочных горных козлов, и замирала в восторге…

Сделать все своими руками и увидеть на сцене в свете юпитеров — большая радость. Радовало даже как будто самое простое дело — подготовка «ночного неба». Ну что тут особенно интересного? В картоне прорезали звезды. Потом картон закрашивался сажей, а с обратной стороны прорезанные звезды заклеивались разноцветной бумагой. Листы картона соединялись в сплошной щит, за которым устанавливался свет.

Как же красочно вспыхивало наше замазанное сажей небо! Красные, зеленые, голубые, золотистые звезды загорались на нем празднично и радостно.

Все это будоражило чувства, фантазию. Хотелось творить.

Тогда у меня и появились строчки о скрипке, которая «жалобно плачет где-то вдали, сердце мое надрывает тоской…»

Что это была за тоска? О ком или о чем? Я, наверное, и сама еще этого не понимала. Она была навеяна чужими переживаниями, чужими стихами. Но Анатолий Владимирович загорелся желанием инсценировать мое «творение».

И вот мы снова готовимся к постановке. Ночное небо, огромная луна, камыши, белоснежные лебеди, «плывущие» по озеру. За сценой рыдает скрипка, а я, совсем еще девчонка, в легкой белой тунике с обнаженными тонкими руками, рассказываю зрителям о своей тоске…

Держу в руках письмо из города моей юности от незнакомой девушки, студентки педагогического института, члена кружка «Эврика», который занимается исследованиями, поисками, изучением творчества писателей Прииртышья…

И вот уже забыты мой возраст и старческие болезни… Я снова пятнадцатилетняя мечтательная девчонка, опьяненная красотой и мощью Иртыша, стою на палубе старенького парохода. Слышу ровное биение мотора, и оно кажется мне биением сердца великана. Ощущаю на лице водяные брызги. Бурлит вода. Бьется за кормой, пенится. Лопасти колес увлекают меня все дальше от родного Урала.

Вот и он, новый город с таким сказочным названием: Семипалатинск. Насквозь продутый степными ветрами, он поблескивает навстречу мне минаретами мечетей. Здесь в 1923 году я нашла свою судьбу. Решение было твердым и неизменным: хочу быть учительницей!

Мрачноватые своды бывшей учительской семинарии. Шумная студенческая братва… До сих пор помнятся они, мои сокурсники по педагогическому техникуму. Подружка моя, хохотунья и певунья, Мария Махина, всегда добрая и веселая толстушка с длинной косой. Строгая и немного чопорная Ольга Котова. Умная и красивая Анастасия Нетесова. Наш «ученый муж» Виктор Шахматов, вечно склоненный над книгой или журналом. Крепкая, как молодой груздок, румяная — кровь с молоком — длиннокосая Рая Соболева. Ершистый Николай Ильиных…

Но больше всех, кажется, запомнился Валерий Шестаков, а по-нашему просто Валька. Был он какой-то удивительно ясный и чистый парень, душа нараспашку, настоящий комсомолец 20-х годов.

Так и вижу его смеющиеся глаза, вздернутый нос и детские пухлые губы.

Большая (часовая) перемена… Валька затягивает потуже пояс, поправляет рубашку-косоворотку и подходит к нам с Марией.

— Хотите, девчата, я предскажу вам сегодня вашу судьбу?

Мы смеемся:

— Ты, случайно, не цыганского племени?

— Конечно. А вы и не знали? Ехали мимо цыгане и выронили из кибитки… Словом, слушайте!

И льются рассказы-экспромты о наших судьбах… Мария, конечно, сестра милосердия. Кем же еще ей быть с ее ласковыми добрыми руками, с ее мягкостью и отзывчивостью?

Ну а я, оказывается, в будущем талантливая актриса. Это Валька вспомнил, как я много раз принимала участие в наших студенческих спектаклях. Но приходит завтра, и он уже фантазирует по-другому:

— Ты будешь поэтессой. Вот попомни мое слово, Лида.

Славный Валька! Как случилось, что твое предсказание-шутка сбылось. Я и в самом деле не бросила с тех далеких и милых годов писать стихи…

И даже одно из них посвятила тебе. Ты его не знаешь, но мне дороги эти строчки:

Да, вижу и слышу, как ты говоришь мне:

Я вздыхаю, стряхивая с себя задумчивость. Где же вы, друзья-товарищи? Как сложились ваши судьбы? Вас нет рядом со мной, но я помню всех. Поэтому время от времени я возвращаюсь в юность. Спасибо тебе, незнакомая девушка Рая, за то, что своим письмом ты еще раз помогла мне побывать в юности!

Всю свою жизнь не могу мимо книжного магазина пройти, чтобы не заглянуть, не узнать, какие новинки поступили.

Так было и зимним вечером 1939 года. С работы домой спешила, а в магазин все-таки завернула. На витрине новая книга. Вид у нее какой-то особенный. И название необычное: «Малахитовая шкатулка». Взяла я ее в руки. Переплетом залюбовалась. Весь он как будто из золота вылеплен. Медальон на обложке, и в нем фигурки старика и ребят вытиснены. Сидит старичок и что-то ребятам рассказывает. А внутри книги черными силуэтами медальончики рисунков разбросаны по страницам.

«Уральские сказы». Пробежала начало одного, другого. Что за чудо? Будто не уезжала я никуда из Кунгура. Будто не было этих двадцати лет, что прожила я вдали от него. Словно снова заговорил со мной кто-то родным уральским говорком.

«Басенька девонька уродилась»… «понятливой парнишечко, ласковой»… «в голбец спустилась»… «старенькую гуньку на себя набросила»… «завидки берут»… «заделье закинула»… Вот они, милые сердцу, знакомые с детства словечки, обороты. Дедушко Слышко заговорил со мной со страниц этой чудесной книги. Радостно стало мне. Вроде дух захватило от радости.

Могла ли я тогда уйти домой без этой книги? Так и живет у меня с того года «дедушко Слышко». Нет-нет да и заговорит со мной уральским говорком, хитровато прищурив глаз. Так я узнала и полюбила сказы Павла Петровича Бажова.

А в 1945 году была у нас в Челябинске конференция. Со всей области съехались на нее писатели. Надо было поговорить о многом, о своей настоящей и будущей работе… И вдруг в зал вошел человек, поразивший меня своим видом. Простая светлая блуза, кожаный ремешок, мягкие сапожки. Белая борода вольно разметалась на его груди. В руке зажата трубка… Но больше всего запомнились глаза, умные, с лукавинкой.

«Натянуть бы на этого старичка простую войлочную шляпу да на плечи старенький армячишко накинуть — чем не дедушко Слышко?» — подумала я. А зал в это время взорвался аплодисментами.

— К нам приехал Павел Петрович Бажов, чтобы принять участие в нашей конференции, — объявила Людмила Константиновна Татьяничева. И зал снова загремел аплодисментами.

Так вот оно что! И впрямь «дедушко Слышко» к нам на конференцию пожаловал!..

Клочок оберточной бумаги, пожелтевшей от времени и клея. Узкие полоски телеграфной ленты с выцветшим текстом: «2 адреса Челябинск ЧТЗ 7 участок 23 квартира 13 Кузнецову Копия Преображенской Москвы Сердечно благодарю желаю успехов Маршак». И на круглом телеграфном штемпеле дата «10-11-47»…

Тридцать пять лет хранится у меня эта телеграмма. Хранится вместе с маленькой книжечкой С. Маршака «Стихи», на титульном листе которой размашистая авторская надпись: «Дорогой Лидии Александровне Преображенской с пожеланием счастья и поэтических успехов».

Я спешила на работу. Мороз студил руки, обжигал лицо, забирался под платок.

«Градусов 35, а то и все 40», — подумала я, поглубже засовывая руки в рукава заячьей полудошки. И тут взгляд мой упал на противоположную сторону улицы. От неожиданности я даже остановилась. Там шел человек… без шапки. Да, да, без шапки, но зато в больших меховых рукавицах.

Заиндевевшие усики. Парок над упрямым хохолком. За спиной — рюкзак.

Вид этого человека удивлял не только меня. Многие прохожие оглядывались на него: кто с одобрительной улыбкой, а кто и сердито: вот, мол, чудит товарищ! А ребятишки, вытирая носы, кажется, готовы были, несмотря на мороз, бежать за ним, чтобы получше разглядеть удивительного дяденьку.

— Какого интересного человека я видела сейчас. Представьте себе, такой холод, а он без шапки, — сообщила я сотрудникам нашей маленькой детской газеты «Ленинские искры».

— Так это наверняка Бирюков, наш краевед и фольклорист. Конечно, он — кто еще ходит в мороз без шапки? — оживилась Маша Жукова, ответственный секретарь редакции. — Значит, он приехал в Челябинск. Надо ловить момент, а то уедет в свой Шадринск, потом трудно будет заполучить его.

К концу дня Маша нашла Бирюкова. И вот он уже в редакции. Простой и веселый, готовый к выполнению любой просьбы.

А на следующий день на столе редактора лежала его статья — обращение к школьникам Челябинской области, в которой он призывал ребят искать и записывать песни, сказки, пословицы, частушки — все виды народного творчества.

Так состоялось мое первое знакомство с краеведом и замечательным человеком Владимиром Павловичем Бирюковым. Это было в 1940 году.

Владимир Павлович был тогда частым гостем Челябинского педагогического института. Лекции о народном творчестве Урала, составление сборников, собственная работа по сбору фольклора, далекие походы за сказками и песнями не мешали ученому бывать в гостях у школьников. Я не однажды была свидетельницей его встреч в школах, в библиотеках, в пионерских лагерях.

В годы Великой Отечественной войны, когда прекратили свое существование «Ленинские искры», живая связь детей с Бирюковым была особенно необходима. И время от времени он появлялся на улицах Челябинска, такой же подтянутый, всегда доброжелательно улыбающийся, с неизменным рюкзаком за плечами, где лежала маленькая походная печатная машинка, стопка чистой бумаги и подготовленные для печати статьи в газеты, журналы и сборники.

О детях Владимир Павлович не забывал и тогда, когда планировал новые книги. Записывая сказки, песни, он думал и о том, что можно из этого богатства выделить для юных читателей. У меня до сих пор хранится сборник «Уральские сказки», изданный в 1940 году, составителем которого был Бирюков. Я думаю, ребятишки и сейчас с удовольствием прочли бы эти сказки.

Василия Николаевича Кузнецова я узнала задолго до приезда в Челябинск, до личного знакомства с ним. Просто по его сказке «Базар». Эта веселая, озорная сказка привлекла мое внимание еще тогда, когда я прочла ее в журнале «Детская литература». А жила я тогда в Сибири.

Помню, очень понравился мне «Базар». И как же я была рада встрече, знакомству с автором. Случилось это в 1939 году. Работала я в то время в редакции газеты «Ленинские искры» и постаралась привлечь Василия Николаевича к участию в нашей газете.

Позднее, в дни Великой Отечественной войны, мы подружились с ним. Писателей тогда в Челябинске было мало, а детских и совсем не было, кроме нас. Трудно работать, если не с кем посоветоваться о новой задумке, о том, что написалось. Вот и шли мы друг к другу с каждым новым стихотворением. Читали, спорили, Иногда даже сердито спорили.

Василий Николаевич был веселым, жизнерадостным человеком. Любил и посмеяться, и пошутить. Мог и пародию или эпиграмму написать на товарища по перу. И на мои стихи написал пародию. Были у меня такие стихи: «Храбрецы», «Мама-герой» и еще какое-то стихотворение о споре весны с зимой. Там были строчки:

И еще что-то об угрозах зимы:

В «Храбрецах» же говорилось о хвастливых мальчишках, которые испугались козла и убежали от него прочь, и о храброй девочке, прогнавшей козла, защитившей младшего брата.

А в стихотворении «Мама-герой» сын мамы-героини признается в том, что он думал, будто героями могут быть только папы.

Зная все мои стихи, Василий Николаевич и написал небольшую пародию «Вот какая я храбрец!»

Я не обиделась на Василия Николаевича за пародию. Очень мне понравилось, как он сумел использовать строчки моих стихов. Даже Тихона он взял из «Храбрецов». Это имя я дала одному из мальчишек из-за рифмы, а в нашей писательской организации был поэт по имени Тихон. Правда, он не высказывал мысли, что женщина не может быть поэтом, что ее удел быть только матерью. Но мне кажется, что Василий Николаевич удачно ввел это имя в стихотворение.

Часто мы с Василием Николаевичем бывали в школах, в пионерских лагерях. Читал он хорошо, и юным слушателям очень нравились его веселые, задорные, звонкие стихи. Нравились им и разговоры с поэтом, его шутки. Многие, вероятно, на всю жизнь запомнили этого веселого невысокого человека в тюбетейке, его скуластое смуглое лицо монгольского типа и больше всего, конечно, его стихи. Он всегда с удовольствием шел на встречи с читателями.

В 1953 году, когда Василий Николаевич заболел, я навещала его в больнице. Он с грустью спрашивал:

— Бываете в лагерях, Лидия Александровна? Хорошо там?

Сам он уже не мог бывать нигде. Только слушал мои рассказы. Тяжелая болезнь накрепко приковала его к постели. Помню, когда я была у него последний раз, он уже и слушать даже не мог, извинился и повернулся лицом к стене. Видимо, утомился, плохо чувствовал себя. Через неделю его не стало.

И вот уже тридцать лет прошло, как его нет, но живут его стихи и сказки, как и раньше, радуют малышей.

Эта сказка о вредном человечке по имени Тяп-Ляп.

Всюду он появляется неожиданно и подговаривает людей делать все как попало. Пока распознают его — глядишь, дело уже испорчено.

О проделках Тяп-Ляпа и о том, что с ним случилось, вы узнаете, когда прочтете эту сказку.

Жили в одной деревне две сестрички. Обе беленькие, обе курносые, обе голубоглазые, обе с косичками — ну так похожи, никак сразу и не различишь. Даже мама часто путала, которая из них Маня, которая — Саня. Скажет, бывало:

— Саня, дочка, принеси-ка воды.

Девочка вприпрыжку к колодцу бежит. Тут только мама и догадается, что это не Саня, а Маня, потому что Маня была работящая да послушная, а Саня — ленивица.

Утром мама встает — и Маня платье натягивает. Встанет, постель уберет, причешется, умоется и бежит маме по хозяйству помогать. И все с песенкой делает, весело.

А Саня, если не разбудить, весь день проспит, если не заплести ей косички, так и останется непричесанная, если чистое платье не дать, будет ходить грязная.

Сделала весной мама грядки, сказала:

— Вот, девочки, вам грядки, посадите что хотите и сами ухаживайте, ни на кого не надейтесь.

Маня обо всем маму расспросила и посадила огурцы, морковь, репу, горох. Поливала, полола, ухаживала. А Саня кое-как разбросала семена, раз полила, а потом и думать перестала.

У Мани вся грядка зеленая. Огурцы зреют, горох по тычине вверх карабкается, усатый, стручковатый, сладкий. Морковь и репа день ото дня все толще становятся. На Манину грядку мотыльки и пчелы летят, и каждому смотреть на нее приятно. Только Санину все подальше обходят. Кроме сорной травы, на ней ничего не выросло. А Сане и горя мало. Знает она, что сестра всегда с ней поделится и огурцом свежим, и репой-крепышкой, и горохом сахарным. Да и мама, хоть и посердится на Саню, потом все-таки пожалеет, накормит.

Вот однажды собрались родители в город ехать, а сестрички — в слезы: возьмите, мол, и нас с собой. Мама и говорит:

— Нельзя всем уезжать, кому-нибудь надо дома остаться. Побудь ты, Саня, дома, а Маня с нами поедет. В следующий раз тебя возьмем.

Саня, конечно, не хочет и слышать о том, чтобы ей первой остаться. Ну, а Маня сразу согласилась.

Мама, папа и Саня уехали вечером. Пора Мане спать ложиться. Постелила она постель, разделась и — под одеяло. Кот Васька тут как тут. Прилег рядышком, мурлычет, на кошачьем языке сказки рассказывает. Жучка у двери растянулась, глаза закрыла, одно ухо опустила — Васькину сказку слушает, другое подняла — слушает, не идет ли кто, не надо ли полаять. Хорошо Мане, спокойно.

Утром, чуть свет, слышит Маня сквозь сон: стучит кто-то в окно. Открыла она глаза, смотрит: Буренка под окном стоит.

— Что тебе, Буренушка, надо? — ласково спрашивает девочка.

— Вынеси мне пойла ведерко, напои да к пастуху отведи, а я тебе за это молока парного дам.

— Сейчас, сейчас, Буренушка, — заторопилась Маня. Вскочила, оделась, умылась, пойло приготовила, отрубями посыпать не забыла и Буренке понесла. Без передышки выпила пойло Буренка, языком утерлась.

— Спасибо! — говорит. — Вкусно приготовила.

Дала она Мане молока много-много. Поблагодарила ее девочка и повела к пастуху. Идет обратно, песенку распевает.

Вдруг курица Пеструшка бежит, квохчет:

— Вынеси ты мне пшена горсточку. Я тебе за это яйцо свежее снесу.

— Что ты, Пеструшка! — говорит Маня. — Да я и так тебя накормлю, ничего мне не нужно.

Накормила, напоила она курицу. Та даже хохолок от удовольствия распушила и повела девочку к своему гнезду. В гнезде яйца, да все крупные, белые, свежие.

— Бери, — говорит Пеструшка, — сколько хочешь.

Принесла Маня яйца, села завтракать, а Жучка с Васькой рядом сидят, на нее посматривают. Накормила их девочка и сама наелась досыта. Все прибрала, подмела и на огород пошла — капусту поливать.

Так в труде да хлопотах незаметно и день прошел. Приехали родители, а у Мани все в порядке, все сделано. И Буренка с Пеструшкой, и сама Маня — все сыты и довольны.

Похвалили ее мать и отец:

— Вот молодец, дочка! Умница ты наша, хлопотунья!

Стали они собираться в следующий раз в город и говорят:

— Ну, поедем, Маня, с нами. А ты, Саня, теперь дома оставайся. Смотри, чтобы у тебя все так же хорошо было, как у сестренки.

Не хотелось ленивице оставаться, да что поделаешь, пришлось. Уехали все. Пора спать ложиться, а девочке платье снять и постель приготовить неохота. Так, не раздеваясь, и свалилась она на кровать. Кот Васька недоволен остался, сказки не стал рассказывать, а Жучка под скамейку забилась.

Вот утром, чуть свет, слышит Саня сквозь сон: стучит кто-то в окно. Открыла она правый глаз, видит: стоит Буренка, просит:

— Вынеси мне пойла ведерко, напои да к пастуху отведи. Я тебе за это молока вкусного дам.

А Сане вставать неохота, она и говорит:

— Не мешай мне спать, Буренка. На речке воды напейся да сама к пастуху иди.

Повернулась девочка на другой бок и опять уснула. У-ух и рассердилась же на нее Буренка! Рогом погрозила, хвостом махнула и убежала на речку.

А Саня-ленивица спит да спит. Вдруг опять она слышит сквозь сон: постукивает кто-то в стекло. Открыла левый глаз, видит: сидит под окном на завалинке курица Пеструшка.

— Ну, что ты мне спать мешаешь? — говорит недовольно Саня, а Пеструшка просит:

— Вынеси мне пшена горсточку да воды чашечку, я тебе за это яйцо снесу.

— Вот еще, очень мне нужно! Уходи, я спать хочу.

Рассердилась курица, закудахтала, убежала.

Давно все в деревне встали, за работу принялись. Только ленивица в постели нежится, сны досматривает. Так и проспала она почти весь день. Встала, хотела поесть, а есть-то и нечего, кроме черствого хлеба. Увидела в окно Пеструшку, крикнула:

— Дай мне, Пеструшка, яичко! Я есть хочу.

— Как бы не так, — отвечает ей курица. — Ты мне пшена не дала, а я тебе яичко дай! Нет, и не жди.

Приуныла девочка. Тут как раз Буренка идет.

— Дай мне, Буренка, молочка немножко, — просит ленивица.

Не хочет ей Буренка молока дать, рогами сердито мотает:

— Ты мне пойла не дала — нет у меня молока для тебя.

Пошла Саня в огород. Подошла к своей грядке, сунула руку в траву, нет ли там огурчика, и чуть не заплакала от боли: как огнем, обожгла крапива. Стоит она, высокая, пышная, Сане кланяется:

— Спасибо, девочка, за то, что вырастила меня.

Рассердилась Саня.

— Так ты меня за это жалить решила, противная? Ладно же, подожди, я тебя всю выдергаю!

Зашелестела весело крапива:

— Где тебе! Если бы ты не Саня, а Маня была… А тебя-то я не боюсь…

— Ничего, испугаешься! — пригрозила ленивица.

Подошла она к Маниной грядке, хотела огурец сорвать, а огурцы все под листья спрятались, ни одного не видно. Не хочется ей потрудиться — под листья заглянуть, так и ушла ни с чем.

«Пойду-ка я, — подумала девочка, — к соседке. Она добрая, накормит».

Соседка узнала, в чем дело, сказала строго:

— Нет у меня ничего для такой ленивой девчонки. И мама тебя жалеет напрасно. Очень уж ты с ленью сдружилась. Иди-ка лучше подумай, как ее прогнать.

Обиделась Саня, надулась, ушла домой. Взяла черствую корку, жует. Кот с собакой прибежали:

— Накорми нас.

Затопала Саня на них, закричали:

— Что вам от меня надо? Мне самой есть нечего.

— Ладно же, вспомнишь ты нас, — сказала Жучка и убежала. А за ней следом Васька.

Прослонялась Саня остаток дня из угла в угол, да так и спать легла. Только не спится ей с голоду. Тут еще и страх берет. Мыши из нор вышли, на Саню внимания не обращают, радуются: нет, мол, сегодня страшного кота Васьки, гуляйте, подружки, веселитесь. За окнами все будто кто-то ходит, а Жучки тоже нет, убежала.

Промучилась ленивица ночь. Утром рано-рано поднялась. Шла мимо зеркала, взглянула в него, да так и отступила: смотрит на нее какая-то растрепанная девчонка, в помятом платьице, чумазая и заплаканная.

— Ой, кто это? — испуганно спросила Саня.

— Разве ты не знаешь? — удивилась девочка. — Я — твоя лень. Красивая, правда?

— Уходи! Уходи!

— Куда же я пойду от тебя? Мне с тобой очень хорошо. Ты не умываешься, не причесываешься, работать не любишь, и я такая же… Будем с тобой, как сестры жить, ведь ты на меня похожа больше, чем на сестру. С ней тебя все-таки различают, а уж со мной никогда не различат.

— Не хочу! Уходи! — снова закричала Саня. — Не хочу быть такой!

Побежала она к умывальнику, умылась с мылом чисто-чисто, расчесала волосы, заплела косички туго-туго и платье сменила. Вышла во двор, пойло приготовила, Буренку напоила, в табун проводила, Пеструшке пшеницы вынесла, постель застелила, пол подмела. Потом схватила мамины старые рукавицы, натянула их, побежала в огород к своей грядке и давай скорей крапиву выдергивать. Крапива шелестит испуганно:

— Не тронь меня, Маня! Это не твоя грядка.

— Что? Не узнала свою хозяйку? — смеется Саня. — Хватит, покрасовалась. Говорила я, что выдергаю, вот и выдергала.

Соседка к изгороди подошла, посмотрела, улыбнулась:

— Давно бы так…

Стукнула калитка. Отец с матерью заходят. И Маня за ними.

«Что за чудо? Саня это или не Саня? Никогда ее такой не видела. Уж не Маня ли дома оставалась?» — подумала мама. Посмотрела на дочерей. Стоят они перед ней, как одна: веселые, опрятные, причесанные.

В дом зашла, смотрит: и там все в порядке, будто и впрямь дома Маня оставалась.

— А ну-ка, девочки, кто мне воды принесет? — спросила она. Не успела оглянуться — дочери наперегонки к колодцу бегут.

С той поры стала Саня прилежной, аккуратной, послушной.

А если не верите, приезжайте в эту деревню и сами посмотрите на двух сестричек.

Было это летним утром. Солнце только что поднялось над землей. Умытое, чистое, оно радостно улыбнулось каждому листочку, каждой травинке. И навстречу ему птицы, весело отряхнувшись от сна, запели в лесу. На лугу ромашки раскрыли белые ресницы и посмотрели вокруг озорными золотистыми глазами. А на лесной полянке, под белоногой березкой, осторожно раздвинул прелую листву гриб-боровик. Он потихоньку выглянул из-под шляпки и восхищенно вздохнул:

— Ой, как хорошо! И какой же красивый мой сосед!

Действительно, сосед его был красив. Стройный, высокий, с оборочкой на ножке, он нарядился в это утро в ярко-красный остроконечный колпачок, усыпанный белыми хлопьями. Это было так красиво, особенно здесь, на зеленой, освещенной солнцем полянке.

Боровику стало стыдно за свою скромную коричневую шапочку, за неуклюжую крепкую ножку. От смущения он даже готов был снова спрятаться под листья, но этого нельзя уже было сделать, и он только прошептал:

— Извините, пожалуйста, я, кажется, слишком близко к вам поселился.

Сосед даже не заметил его и не обратил внимания на извинение. Он по-прежнему горделиво щурился на солнце.

Пробегавший мимо муравей остановился и недовольно пошевелил усами:

— Нашел перед кем извиняться! Перед таким задавакой. Лучше бы уж обабку поклонился или маслятам.

— Где же они? — спросил боровик.

— А ты оглянись, может, и увидишь, — посоветовал муравей, ухватил большую сосновую иголку и скрылся в траве.

Боровик смущенно осмотрелся. Недалеко, под сосной, дружной семейкой расположились грибочки в желтых скользких шапочках. Под осинкой стоял высокий тонконогий гриб. Ростом своим и стройностью он, пожалуй, не уступал красивому соседу, но шляпа его была толстая, рыхлая и такого же коричневого некрасивого цвета, как у боровика, а ножка в серых грязных крапинках.

— Фу, какой некрасивый! — прошептал боровик и отвернулся. — Нет, уж никому не сравниться с красавцем-соседом.

Вдруг откуда-то выпорхнула трясогузка. Она испуганно повертела головкой во все стороны, помахала хвостиком и, тревожно крикнув: — Ци-ри! Ци-ри! Берегитесь, грибы! — так же быстро исчезла, как и появилась.

«Что с ней?» — подумал Боровик. Но тут он увидел девочку с корзинкой в руках. Девочка перебегала от куста к кусту и заглядывала под них.

Вот она совсем близко подошла к боровику. Сейчас он даже рассмотрел ее голубые глаза, светлые волосы и пестрый, как лесная лужайка, сарафанчик.

— Ой, грибочки! — радостно засмеялась девочка. Она сорвала гриб и тут же бросила его. Это был масленок, один из братьев под сосной.

— Какой противный, скользкий!

Девочка брезгливо сморщила нос и вытерла руку о траву.

— Вот вам! — сердито крикнула она и начала топтать грибы.

— А это еще что за грязнуля? Ну, как есть по лужам бродил и весь забрызгался, — склонилась она к подберезовику и, не раздумывая долго, так пнула его, что пухлая шляпка далеко отлетела от ножки и разломилась на две части.

Боровику стало страшно. «Неужели и меня так же?» — подумал он. Но девочка не замечала его. Вдруг она увидела его соседа-красавца и звонко крикнула:

— Бабушка! Бабушка! Иди скорее сюда! Посмотри, какой я красивый гриб нашла!

На полянку, опираясь на палочку, вышла старушка. Она зорко посмотрела на девочку, на гриб, который горделиво красовался перед нею, и покачала головой:

— Эх, Танюша, Танюша! Ничего ты у меня еще не понимаешь. Вот маслят, я вижу, ты потоптала, а почему? Только потому, что они вида такого не имеют, как этот франт, а того и не знаешь, что его есть нельзя. Ведь это — настоящая мушиная смерть.

— Как мушиная смерть? — удивилась Таня.

Бабушка засмеялась и опустилась на пенек.

— Садись, Танюша, послушай, что скажу. Мухомор это. Красивый он, правда твоя. Так и красуется, так и лезет в глаза своей нарядной шляпкой: возьми, мол, сорви поскорей. Поверит ему такая глупышка, как ты, сорвет, попробует и отравится. Только и годится он для того, чтобы мух травить. А вот маслят жаль — зря загубила. Хороши они, жаренные в сметане.

Тут бабушка вздохнула и вновь окинула поляну взглядом.

— Э-э! — сказала она, — самого-то красивого ты и не заметила.

«О ком она говорит?» — удивился боровик.

В этот момент над ним склонилась бабушка, приговаривая:

— Вот он, красавец-то настоящий! Скромный, никому в глаза не лезет — недаром ты его и не заметила. Только не смотри, Танюша, что он такой незаметный, неуклюжий. Зато нет вкуснее гриба, чем белый гриб.

Она бережно подрезала его ножичком, полюбовалась и положила в корзину, где было много других грибов. Отсюда, сверху, боровик отчетливо видел пеструю от ромашек полянку, березку, под которой стоял минуту назад, и красавца-мухомора.

Ветер качнул над корзинкой высокую травинку, и тут боровик заметил знакомого муравья. Тот раскачивался на травинке, пошевеливая усами.

— Ну как, приятель, видно, недаром ты завидовал гордецу-мухомору? Ведь он невредимый будет долго стоять здесь, а тебя сегодня же съедят, — сказал муравей.

— Что же, лучше пусть съедят, чем стоять и гнить бесполезно или даже принести кому-нибудь вред, — прошептал боровик.

Муравей с восхищением посмотрел на него.

— Вот теперь и я вижу, что ты самый красивый. Побегу расскажу о тебе братьям, — сказал он и проворно спустился на землю.

Была у колхозницы Дарьи курочка. Пестренькая такая, с пушистым хохолком на голове. А веселая да болтливая — всем на удивление. Бывало, бегает по двору, червей ищет, мух ловит, а сама все не унимается — звонко-звонко тараторит, болтает разный вздор. За это Дарья и прозвала ее Тараторочкой.

Пошла как-то Дарья на речку белье полоскать, а калитку прикрыть забыла. Тараторочка и рада. Выбежала из калитки и пошла вдоль улицы. Идет, на все стороны поглядывает, задорно кричит:

— Ко-ко-ко! Посмотрите-ка, какая я красивая, какой у меня хохолок пышный, какое платье пестрое… Ко-ко-ко! А уж как меня хозяйка любит, какой вкусной пшеничкой угощает. Я ей за это скоро яйцо снесу. Ко-ко-ко!

Словом, хвастает Тараторочка на всю улицу. Слушая ее хвастливую болтовню, черноносый лохматый щенок Дружок даже перекувыркнулся от смеха, а молодой петушок Петя чуть было не кукарекнул. Только коза Мемека вылупила глаза, послушала, послушала, сердито похлопала хвостом и побежала к приятельнице — козе Бебеке, чтобы рассказать ей про смешную хвастливую курицу.

А старая курица Чернушка покачала головой и сказала:

— Ах, какая ты еще молодая и глупенькая. Нехорошо так много хвастать. Надо быть скромнее. Ну, ничего, станешь постарше, меньше будешь глупости болтать.

Но Тараторочка ни на кого не обращала внимания и еще больше шумела и хвастала. Вдруг видит она: из-за угла курица выходит. Только что это за курица? Клюв у нее широкий, красный, ноги короткие, смешные. Идет эта курица, с боку на бок переваливается. Остановится, клювом перышки поправит — и опять дальше.

Тараторочка сначала от удивления даже болтать перестала. Потом не выдержала, засмеялась:

— Кхо-кхо-кхо! Вот так курица, нечего сказать, Куд-куда? Куда это ты так важно шествуешь, будто лучше тебя никого на свете нет? Хватит прихорашиваться, оставь свое платье в покое, все равно не станешь красивой. Посмотри-ка на свои ноги. Я никогда не видела ничего безобразней. Ведь это не ноги, а просто лопаты какие-то, разве их можно сравнить с моими?

— Кря-кря! Я совсем не курица и не прихорашиваюсь, — смущенно возразила коротконожка, — а если и перебираю перышки, так это я смазываю их жиром, чтобы они не намокали в воде. Ноги мои некрасивы — это верно, но зато они помогают мне плавать.

Тараторочка видела воду только в своей чашке для питья и не знала, что значит плавать, поэтому она снова закудахтала:

— Куд-куда-куда-куда! Ты думаешь, что я не смогу плавать так же, как ты?

— Так-так! Кряк-кряк! — сказала незнакомка, покачивая головой. — Не будем спорить, а лучше пойдем к реке, и ты покажешь, как умеешь плавать.

— Глупая, не ходи, утонешь, — растревожилась Чернушка. Но Тараторочка даже не выслушала ее до конца.

Коротконожка, как только подошла к реке, быстро опустилась на воду и легко поплыла. Ножки ее с плотными перепонками бойко работали, загребая воду, как маленькие красные весла, а перья, смазанные жиром, не намокали, и она могла плавать и нырять, сколько ей угодно.

Ух, как страшно стало Тараторочке, но ей не хотелось отступать от своих слов, и она кинулась в воду. Перья ее сразу же промокли, а ножки, сколько она ни старалась перебирать ими, не помогали ей передвигаться. Громко закричала Тараторочка, попробовала лететь, а уж крылья-то отяжелели от воды и не могли поднять ее на воздух.

Какой тут переполох поднялся! Дружок бегал по берегу, заливаясь неистовым лаем. Петя-петушок, верно от страха, первый раз в жизни взлетел на забор и отчаянно заголосил: «Ку-ка-ре-ку!» Прибежали на шум Бебека и Мемека, растерянно топтались на месте и таращили глаза на утопающую Тараторочку, а Чернушка кудахтала на все село:

— Я говорила!.. Я говорила!..

Хорошо, что Дарья полоскала белье поблизости: услыхала крик и побежала спасать курицу, приговаривая:

— За всю свою жизнь не видела, чтобы курица в воду лезла. Ах ты, глупая, глупая Тараторочка, дохвасталась. Ну, где же тебе, скажи, за уткой угнаться?

До пояса в воду Дарья забрела, платье вымочила, а хвастливую свою курочку все-таки спасла.

И теперь-то уж Тараторочка никогда ни над кем не смеется и не хвастает.

Дверь пионерской комнаты захлопнулась. Щелкнул замок, и в коридоре затихли шаги. Тишину нарушали только большие стенные часы. Они мерно отсчитывали время. Вдруг в них что-то зашипело, а вслед за этим послышались мелодичные удары. Один, два… пять… восемь… Двенадцать часов!

Как только смолк последний удар, под потолком комнаты вспыхнули гирлянды разноцветных лампочек, послышались шорохи, и тоненькие голоса звонко пропели:

— Ку-ка-ре-ку!

Это пели елочные петушки, сделанные из яичных скорлупок. Да, да, ребята, елочные петушки! Они хлопали бумажными крыльями, вытягивали бумажные шеи и старательно выводили свое «ку-ка-ре-ку».

И сейчас же игрушки, которые лежали на столе, заговорили, зашевелились. Картонные филины желтыми глазами посмотрели на потолок, где на нитках висело много серебряных звезд, и сердито сказали:

— Фу-бу! Фу-бу!

Дятел постучал носом в толстый сук, на котором сидел.

Краснощекие матрешки оправили цветистые сарафаны, взялись за руки и запели частушки.

— Ай да матрешки! Молодцы! — зашумели игрушки со всех сторон.

А молчаливые золотые рыбки, глядя на них круглыми глазами, от удовольствия даже пошевелили плавниками.

Пестрые мотыльки и синие стрекозы расправили целлофановые крылья и поднялись под самый потолок.

Большой Дед Мороз погладил ватную бороду ватной рукой в ватной рукавице, добродушно улыбнулся и спросил:

— Ну как, друзья, все ли готовы к елке? У всех ли все в порядке? Не отклеивается ли у кого-нибудь рука или нога? Не отрывается ли голова?

— Кря-кря? У меня, кажется, одна ножка немного короче другой, — пожаловалась уточка и прошлась перед Дедом Морозом.

— Ничего, ничего, совсем незаметно, — успокоил ее Дед Мороз. — Это даже красиво, когда ты переваливаешься.

— Дедушка! — звонко крикнула Снегурочка, притопывая голубыми сапожками и расстегивая пушистую ватную шубку. — Ух, и жарко здесь, дедушка! И зачем только так натопили печь?..

— Что же делать, внучка! Люди любят тепло. Да ведь мы с тобой не из снега, а из ваты, не растаем.

— Правда, дедушка? Не растаем? А я-то боялась… А к елке мы все готовы, дедушка. Ты же слышал, как говорила вожатая: «Хорошие игрушки сделали ребята!»

— Да, верно, хорошие. Потрудились нынче ребята. Молодцы! Вон и ты у меня какая красавица писаная. Не зря подружки Лена с Катей старались — рисовали, раскрашивали. Даже Петрушка на тебя засмотрелся, а уж что было бы, если бы здесь находился королевич из какой-нибудь сказки…

— Ой, что ты, дедушка! — смущенно засмеялась Снегурочка и закрылась голубой варежкой.

— Ай, ай! Дедушка, спаси меня! — испуганно пропищал в этот миг серый байковый мышонок, кидаясь к Деду Морозу.

— Что такое? Кто тебя обижает? — удивился Дед Мороз и прикрыл мышонка полой своей узорчатой шубы.

Тут его чуть не сбил с ног — и кто бы вы думали, ребята? — кот, только не простой кот, а настоящий Кот в сапогах. Сапоги у него, как и полагается, были красные, высокие, с серебряными шпорами и красивыми пряжками. Над ухом была лихо заломлена широкополая шляпа, над которой горделиво колыхалось белое перо.

Кот мчался за мышонком. Шпоры на сапогах звенели, красный плащ развевался за его спиной.

— Стой, разбойник! Что ты делаешь и откуда взялся? — рассердился Дед Мороз.

— Я? — подбоченился Кот, расправил усы, сверкнул зелеными глазищами и ударил себя лапкой в грудь. — Я Кот в сапогах, из сказки! Разве вы меня не узнали? Кот маркиза Карабаса. Видите, как я богато одет! Сапоги у меня из сафьяновой кожи, шляпа из бархата, сабля золотая, шпоры и пряжки на сапогах серебряные, а плащ шелковый. И сделали меня в самой хорошей мастерской самые лучшие мастера, раскрасили лучшими красками и продали в самом лучшем магазине города.

— Ой ли, так ли? В самом ли деле сапоги у тебя из кожи, шляпа из бархата? А не из такой же ли ваты, как и мы все? — покачал головой Дед Мороз. — Какой ты хвастун! Нашел чем гордиться. «Самые лучшие мастера… лучшими красками… в лучшем магазине…» Этим, дружок, нечего хвастать. Не мудрено быть таким красавцем и богачом, если тебя сделали в лучшей мастерской да из лучших материалов. А вот нас всех смастерили сами ребята. Понимаешь, сами ребята? Как умели. Как придумали. А уж это лучше всего!..

— Ха-ха-ха! — засмеялся Кот. — Вот насмешил! Нечего сказать, красавцы вы все, как я посмотрю!

Он снова подбоченился и прошелся перед игрушками.

— Дедушка, надо наказать этого хвастуна! — сказала Снегурочка.

— Ха-ха-ха! Наказать! Интересно, как вы можете меня наказать? Ну и игрушки! Смех один. Посмотрите-ка сами на себя. Ты, «писаная красавица», и не замечаешь, что одна нога у тебя тоньше другой. А нос! А глаза! Что это за глаза? А шубка? Разве можно Снегурочке носить такую шубку? А ты, старик, неужели считаешь, что похож на настоящего Деда Мороза? Все боятся сказать тебе откровенно, а вот я скажу правду: ты похож на бродягу! Да, да, на бродягу!..

— Как он смеет? — послышались возмущенные возгласы.

Дед Мороз даже замер от неожиданности.

— Что ты сказал, заморский франт? — сердито сверкнул черными пуговками плюшевый медведь. — Кому ты дерзишь? Самому Деду Морозу?

Кот в сапогах насмешливо отвесил поклон:

— Да, да, представьте себе, самому Деду Морозу!

— Ах, негодный котище! И что только скажет! Да ты знаешь, что дедушку сделал из папье-маше отличник Петя Иванов? Он все умеет делать. А меня смастерили Лена с Катей. Они рисуют лучше всех в отряде…

Тут Снегурочка не выдержала и заплакала от обиды. Петрушка, увидев Снегурочкины слезы, бросился ее утешать:

— Милая Снегурочка, не плачь! Я сейчас разделаюсь с этим франтом.

И он повернулся к Коту.

— Эй, ты, болтун, выходи драться! Слышишь? Выходи! Я тебя поколочу…

— Ха-ха-ха! — расхохотался еще веселее Кот. — Интересно, чем ты будешь драться! Уж не своим ли дурацким колпаком? Или, может быть, бубенчиками?..

Петрушка с огорчением посмотрел на зажатые в руке бубенчики, погрозил ими Коту и растерянно оглянулся. Недалеко от него стояли красные конники. В руках у них так и сверкали посеребренные сабли.

— Товарищи конники, дайте мне, пожалуйста, саблю! Я разделаюсь с этим хвастуном. Умоляю, дайте!

— С удовольствием бы, дружище, — ответили ему конники, — да ведь мы не можем этого сделать, потому что вырезаны вместе с саблями из одной картонки.

Поник Петрушка. А уж Кот хохотал, кривлялся, ломался, крутил рыжим хвостом. Он был очень доволен.

Но вот конники пошептались между собой, подняли сверкающие сабли, дружно пришпорили коней и помчались на Кота. За ними устремились и все остальные игрушки. Петушки приняли боевой вид, взмахнули крыльями и полетели. Слон угрожающе трубил и тяжело шагал за конниками. А разгневанный Дед Мороз указывал им палкой на Кота.

Что делать? Кот метнулся в одну сторону, в другую, но со всех сторон на него надвигались его враги. Испуганно сверкая зелеными круглыми глазами, он отступил на самый край стола. Выхода не было. Оставалось только спрыгнуть на пол. И, не раздумывая долго, Кот кинулся вниз головой. Тут он с ужасом заметил, что падает в ведро с грязной водой, которое оставили здесь ребята.

Когда игрушки добежали до края стола, они услышали только звонкий шлепок.

Вот и вся сказка о хвастливом Коте в сапогах.

От него остался только ком грязной мокрой ваты, клочок размокшего картона и кусок проволоки, потому что, как вы, наверное, уже догадались, весь он вместе с саблей и сапогами сделан был, как и всякая елочная игрушка, из ваты.

Когда же утром в пионерскую комнату пришли ребята, чтобы закончить уборку и украсить елку, кто-то из них вспомнил о Коте в сапогах. Они поискали его, но не нашли и, не найдя, тут же решили, что его унесла куда-нибудь учительница. Вскоре ребята любовались сделанными ими игрушками, а о нем и думать совсем забыли.

Ну, что же, так всегда и бывает с зазнайками, которые не уважают других и не ценят чужой труд.

Ребята, знаете ли вы, где найти чудесное яблоко? Ну, конечно, нет, так же, как не знали этого ребята из Нового города. Да и правда, откуда им это знать, если они в школе еще не учились и книг читать не умели.

Жили они в большом доме по улице Сталеваров. Хорошо жили, дружно. Но крепче всех дружили Алеша, Наташа и Андрюша. Они никогда не ссорились и в обиду друг друга не давали никому.

Однажды заболел Алеша. Приуныли ребята, загрустили. Сидят на скамеечке во дворе, вздыхают. Смотрят: заходит во двор доктор Иван Петрович, которого знали все ребята на семь кварталов вокруг.

— Иван Петрович, — подбежала к нему Наташа, — вылечите, пожалуйста, нашего Алешу.

— Что ж, постараюсь, — ласково кивнул доктор.

Долго ждали ребята Ивана Петровича. Наконец, он вышел, серьезный и задумчивый. Вытер большим платком лоб, протер очки и сказал:

— Гм… так вот, друзья мои… Алеша и в самом деле серьезно заболел, и я смогу его вылечить только тогда, когда у меня будет…

— Лекарство? — зашумели ребята. — Давайте мы сбегаем в аптеку, выкупим лекарство. Аптека здесь близко…

— Нет, нет, — вздохнул доктор, — одним лекарством ничего не сделаешь. Лучше всех лекарств для Алеши — яблоко.

— Яблоко? Какое яблоко? — удивилась Наташа.

— Чудесное яблоко из сада Осени…

— А где этот сад? Вы не знаете?

— Вон по той дороге надо идти, — махнул рукой Иван Петрович в сторону дороги, что за воротами вдаль убегала. И добавил грустно: — Только трудно до Осени добраться. Далеко очень, утомительно. Ветер и дожди к ней пройти не дают, с ног сбивают, водой поливают, разбойничьим свистом да воем оглушают. Усталость да сон с ног валят. Не всякий туда пройдет. Придется, верно, нам ждать, когда Осень сама придет. Может, и чудесное яблоко она с собой захватить не забудет.

Ушел доктор. А ребята совсем пригорюнились. Что делать, не знают.

— Ой, а я придумала! — вдруг закричала Наташа. — Пойдемте искать Осень, попросим у нее чудесное яблоко для Алеши!

— Хорошо придумала! Пойдем, — поддержал ее Андрюша.

Тут и другие зашумели одобрительно. Всем захотелось идти искать Осень.

Посвистал Андрюша. На его свист прибежал щенок Топка, который в это время беспечно гонялся во дворе за бабочками. Заглянул Топка хозяину в глаза, тявкнул весело:

— Что делать велишь?

— С нами пойдешь. Нечего тут тебе без дела вертеться. Помогать нам будешь в дороге.

А Наташа позвала своего кота Мурзика и строго-настрого наказала ему, чтобы он шел к Алеше да развлекал бы его сказками.

Вышли ребята заворота. Смотрят — навстречу грузовик бежит, везет зерно золотое. Колхозницы песни поют. Увидели ребят, спрашивают:

— Куда вы, малыши, одни пошли?

— Мы идем Осень искать. Вы не знаете, где она?

— Осень? — удивились колхозницы. — А зачем она вам?

— Нам нужно чудесное яблоко из ее сада достать. Понимаете, у нас Алеша заболел, и доктор говорит, что ему надо съесть яблоко из сада Осени.

— Да, да, это — чудесное лекарство. От него-то уж Алеша обязательно выздоровеет. Что ж, мы сейчас Осень в поле видели, а вы ее, наверное, в лесу найдете. Только… даст ли она вам яблоко? Ведь вы еще маленькие, работать не умеете, а она дает плоды тем, кто хорошо поработал. Вот смотрите, сколько мы хлеба везем. Это все она нам за труд подарила.

— А мы тоже работали: грядки копали, морковку, репу сажали, водой поливали.

— Ну, если так, то смело на поиски идите. Сейчас вам навстречу утки попадутся. Спросите у них.

Убежал грузовик. Колхозницы платками помахали:

— До свидания!

Хотели ребята дальше идти, да видят: летят над ними утки.

— Серые уточки, подождите! Куда же вы улетаете? Скажите нам: не попадалась ли вам по дороге Осень?

Спустились утки на землю, отряхнулись, перышки поправили. Одна, самая толстая, закрякала важно:

— Как же, как же, конечно, мы видели ее.

— Еще бы, — бойко поддакнула ей молодая уточка.

— Запомните:

подхватила ее подружка. Тут все утки солидно подтвердили:

— Правда, — прошептала Наташа, — солнце не так уж греет, как раньше, и день короткий.

— Значит, Осень где-то здесь, близко? — спросил Андрюша.

— Конечно, так! Конечно, так! Отправляйтесь в лес да спросите у березки: она вам поможет Осень найти.

Попрощались утки, расправили крылья и улетели.

Только подошли ребята к лесу — вдруг навстречу им как засвистит, загудит да подует. Листья с деревьев так и посыпались.

— Ой, что это? — испугалась Наташа. — Я идти не могу.

А навстречу все гудит, свистит да хохочет.

— У-у-у! У-у-у! Не ходите! Не пущу! Я вас свистом оглушу.

— Как же не пустишь? Нам Осень надо найти, — огорчилась Наташа.

Опять засвистело, загудело:

— У-у-у! К Осени-то я вас и не пущу. Я знаю, что вы хотите похитить из ее сада чудесное яблоко. Мне все рассказал мой сынок, Легкий Ветерок.

— Да это Ветер! — закричал Андрюша. — Не бойтесь его, ничего он нам не сделает.

— Как так «не сделает»? Вот дуну и не пущу. У-у-у!

Запыхтел Ветер, дунул так, что ребята попятились, а Наташа даже упала, коленку ушибла.

— Держитесь друг за друга крепче! — снова закричал Андрюша. — Тогда он нас не осилит!

Взялись ребята за руки. Чуть не лопнул Ветер от натуги, а поделать с ними ничего не мог. Взвыл он, зашумел еще сильнее:

— Дождик! Дождик! Иди ко мне на помощь! Не пускай их!

Потемнело вокруг. Набежал Дождик, сверкающий, шумливый, стал обливать ребят холодной водой. Растерялись они. Холодно им стало, зуб на зуб не попадает. Вдруг слышат: шумит красавица Ель:

— Негодный Ветрище, только и обижает старых да малых. Вырвал с корнем мою матушку, Старую Ель, и меня хотел погубить. Да я сильная, не скоро меня победишь. Идите-ка скорей ко мне, дети. Смотрите, как здесь сухо.

Подбежали ребята. Укрыла их Ель ветвями. И сколько ни шумели вокруг Ели Дождь и Ветер, из силы выбились, но не могли ничего поделать. Дождик от злости шлепнулся в лужу и водой разлился, а Ветер прочь умчался. Только на прощанье загудел Ветер пуще прежнего да так дунул, что даже Ель заскрипела, закачалась. Тут и солнышко выглянуло, согрело ребят, приласкало, платье высушило.

Поблагодарили дети добрую Ель и пошли дальше. Глядь — наперерез Ручей мчится, широкий, бурливый. Сердится он, кипит, пеной брызжет, шипит злобно:

— Вы моего отца Дождя перехитрили. А я вас все-таки не пущу, не пущу! Попробуйте пройти через меня, с ног собью, утоплю!

Остановились ребята в нерешительности. Что тут делать? И вправду, не перейдешь, утонешь — вон какой сердитый! Посмотрели по сторонам, видят: рядом сломленное деревцо лежит, ветки по земле раскинуло.

Обрадовался Алеша, говорит:

— Давайте мостик сделаем через Ручей.

Ухватились ребята за деревцо, тяжелое оно, еле-еле подтянули к Ручью, перекинули через воду.

Плещет Ручей, а поделать ничего не может: не перепрыгнуть ему через мостик. А ребята уже перебежали на другую сторону.

Долго пенился Ручей, шумел, и то ли от злости, то ли от того, что дождь давно прошел, начал он утихать и сохнуть. А ребята тем временем уже подходили к лесу.

В лесу березы да осины качаются, шепчутся о чем-то. До того изменились, что и узнать трудно. Вместо ярких зеленых платьев приоделись они в золотые, с красными узорами наряды.

Ребята окружили самую маленькую, самую тоненькую и кудрявую березку и спрашивают:

— О чем вы разговариваете и почему так нарядились?

Зашелестели на березе листья:

— Ш-ш-ш-ш! Тише! Тиш-ш-ше!

И верно, вышла из лесу Осень, синеглазая, веселая, румяная. Золотистые косы красными лентами перевиты. Платье на ней из желтых, красных, коричневых и бледно-зеленых листьев соткано. На голове венком рябиновые кисти краснеют. Деревья сильнее зашумели, закачались, почти до земли кланялись Осени, сыпали золотые листья, ковром их расстилали перед ней.

— Здравствуй, Осень! — хором крикнули ребята.

Осень посмотрела на них и засмеялась так, будто первые льдинки разбились, зазвенели:

— Какие у меня гости хорошие! А я и не заметила вас. Что вам нужно, ребятки?

Подбежала к ней Наташа, попросила:

— Добрая Осень, дай нам, пожалуйста, чудесное яблоко из твоего сада.

Нахмурилась Осень:

— Для чего вам яблоко чудесное? Полакомиться захотели?

— Нет, нет, это для Алеши, — поспешила сказать Наташа.

И Андрюша поддержал:

— Да, да! Для Алеши! Понимаете, у нас заболел мальчик Алеша, наш товарищ, и доктор сказал, что ему нужно съесть чудесное яблоко.

Снова улыбнулась Осень:

— Вот оно что! Для товарища вы пошли искать меня, не испугались. Молодцы! Но как же быть? Ведь я даю плоды только тем, кто хорошо потрудился…

— А мы тоже трудились…

— Знаю, знаю. Грядки копали, овощи сажали. Это хорошо, но придется вам все же еще поработать. Согласны ли?

— Согласны! — зашумели малыши.

— Ну, что ж, ступайте за мной, — улыбнулась Осень и пошла вперед легким шагом. Ребята едва поспевали за нею. Деревья опять зашептались, закланялись. Приметила Осень среди них зеленую березку, прикоснулась к ней, приговаривая:

— Что же ты от сестер отстала? Пора и тебе переодеться.

И вмиг зеленые листья на березе превратились в золотые.

Помахала Осень кленовой веткой — зарумянились на рябине тяжелые кисти, рядом шиповник зарделся. Повела веткой вправо — грибы из-под старых листьев выглянули; повела влево — болото ребятам открылось, а на болоте по зеленому мху брусника, клюква заалели.

— Угощайтесь, ребятки, — приветливо сказала Осень.

Но Наташа печально покачала головой:

— Нет, спасибо, дорогая Осень, нам надо поскорей к Алеше идти.

— Вы мне нравитесь, — кивнула Осень.

Тут она взмахнула кленовой веткой — и очутились ребята в саду. Ходят в саду люди, срывают спелые яблоки, груши, бережно укладывают их в корзины. Увидели они Осень, поклонились:

— Спасибо тебе, золотая Осень!

— Моих трудов здесь мало. Вы хорошо потрудились, вот и плоды хороши, — улыбнулась Осень, потом серьезно сказала ребятам: — Подрастете, сами научитесь выращивать такие яблоки, а я приду, разрумяню их, разукрашу. А сейчас покажите-ка, как вы умеете работать. Наберите корзину яблок, тогда я и дам вам то, за чем вы пришли.

Рассыпались ребята по саду, стали яблоки собирать с земли, укладывать их в корзину. А корзина большая, наполняется медленно. Устали все, но виду не подают: боятся, как бы Осень не рассердилась, не отказалась дать чудесное яблоко.

Наконец наполнилась корзина. Тогда протянула Осень руку к одной яблоньке, на которой, выделяясь из всех, алой звездочкой сияло яблоко, сорвала его и протянула Наташе:

— Держи крепче, не потеряй, не съешь это яблоко. Если хоть крошечку откусишь, оно всю силу свою потеряет.

Бережно приняла Наташа яблоко.

— Спасибо тебе, добрая Осень.

Поклонилась она Осени и повернулась к ребятам:

— Теперь скорее домой!

Ух, и длинным показался ребятам обратный путь! Все усталость почувствовали, отдохнуть захотели, а Катя, самая маленькая девочка, захныкала:

— Ой, устали ножки! Отдохнем немножко!

Присели ребята на пеньки, на траву, прислонились друг к другу. А Сон уж тут как тут. Маленький такой старикашка в сером халатике — сразу и не заметишь — и с палочкой волшебной в руке. Обежал он, крадучись, полянку несколько раз, помахал палочкой у каждого перед глазами, опутал легкой серой паутинкой. Вот ребята и задремали, да и забыли, что им спешить надо, что их больной товарищ ждет.

Откуда ни возьмись — Сорока. Плутовато посмотрела на детей одним глазком, потом другим, незаметно подобралась к Наташе. Только нацелилась клюнуть яблоко — посыпались на нее шишки сосновые. Закричала Сорока, прочь полетела. Тут Топка кинулся за ней следом, чуть-чуть за хвост не сцапал, едва удалось ей улететь.

Одна шишка прямо в Сон угодила, с ног его сбила, паутинку волшебную надорвала. Пока Сон в траве барахтался, Наташа вскочила с пенька, прижала яблоко к себе, посмотрела вверх, а там Белка сидит, круглым глазком на нее поглядывает.

— Не спи, — говорит, — утащит Сорока-воровка яблоко, что тогда будешь делать?

— Так это ты меня разбудила? — обрадовалась Наташа. — Спасибо тебе, милая Белочка. Я больше не усну…

— То-то же! Смотри во все глаза, — засмеялась Белка. — Прощай, мне нет времени болтать с тобой, надо делать запасы на зиму.

Помахала она лапкой Наташе и скрылась в пушистой сосновой зелени.

Засмотрелась Наташа на яблоко и не заметила, что Сон опять рядом стоит, палочкой своей колдует. И показалось ей, будто яблоко шепнуло: «Посмотри, какое я, попробуй, хоть маленький кусочек съешь». Наташа уж к губам его поднесла, чуть-чуть не откусила, да нечаянно рукой взмахнула, паутинку сонную разорвала и сразу про Алешу вспомнила.

— Нет, нельзя, нельзя. Это яблоко для Алеши, — прошептала она и закричала: — Ребята, проснитесь! Вставайте! Идемте скорей домой! Гоните Сон, чтоб он и близко не подходил.

Проснулись дети, глаза протерли, попросили:

— Дай нам яблочка, Наташа. Мы устали. Есть хочется.

Наташа яблоко за спину спрятала.

— А как же Алеша? Вы забыли?

И Андрюша пристыдил их:

— Правда, что вы, ребята? Разве можно? С чем мы к Алеше придем?

Вздохнули дети, виновато глаза опустили. Вдруг загудело что-то в воздухе… Вот ближе, ближе… Смотрят: это пчелы летят. Чуть было не разбежались дети со страху, а Сон под пенек залез и сам не знает, где палочку свою волшебную потерял. Опустились пчелы на пень, оправили крылышки, протянули детям по лиловому колокольчику, до краев наполненному душистым медом, поклонились, прожужжали ласково:

— Мы принесли вам свежего, ароматного меду. Попробуйте, и к вам вернутся силы.

Тут ветки на деревьях затрещали, и с них попрыгали рыжехвостые белки. Они положили к ногам детей по большой кедровой шишке и сказали с поклоном:

— Подкрепляйтесь!

Грызли дети орехи, пили мед, а белки с пчелами сидели на ветках, сложив лапки на животиках, посматривали на детей да переглядывались.

Вот и съедено все. Усталости — как не бывало. Можно идти дальше. Попрощались дети с новыми друзьями и поили в обратный путь. Скорей, скорей к Алеше! Как-то он там?

А в это время Алеша лежал в садике на раскладушке. Кот Мурзик старательно рассказывал ему сказки. Но мальчик почти не слушал их: он думал о ребятах, о том, почему они так долго не возвращаются.

Сами собой сомкнулись веки. Задремал мальчик. Сквозь дремоту почудилось ему: стрекочет рядом Сорока. Пересилил себя, открыл глаза. Видит: в самом деле, Сорока близко вертится, стрекочет хвастливо:

— Где я бывала! Что я видала!

Обрадовался Алеша, спросил:

— Не видела ли ты, Сорока, Наташу с ребятами?

Засмеялась Сорока:

— Хи-хи-хи! Видела, видела! Идут они домой. Только напрасно ты их ждешь. Хи-хи! Да, да, напрасно, потому что яблоко, которое им подарила Осень для тебя, они съели…

— Съели? — охнул Алеша.

— Да, да, съели. Хи-хи! — снова захихикала Сорока.

— Никогда моя маленькая хозяйка Наташа не станет есть чужое яблоко. Она даже ни разу не выпила мое молоко. Слыш-ш-шишь ты, болтуш-ш-шка? — зашипел на нее Мурзик. — Да уж не ты ли сама, воровка, стащила яблоко у ребят и съела его? Признавайся!

В два прыжка догнал Мурзик насмешницу и вцепился в ее пышный хвост так, что перья полетели.

— Спасите! — закричала Сорока, вырываясь.

— Р-р-р! Опять ты здесь, воровка? — зарычал Топка, вбегая во двор. — Погоди, р-р-разбойница!

Следом за Топкой вошли ребята. Впереди всех шла Наташа. Несла она на розовой ладошке чудесное яблоко, которое так и сияло.

Засмотрелся на него Алеша, чуть приподнялся навстречу Наташе и протянул руку к яблоку. В это время с другой стороны во двор вошел доктор.

— Здравствуйте, дети! — сказал он, пробираясь к Алеше, и вдруг остановился пораженный. — О, что я вижу! Яблоко! Какое чудесное яблоко! Так-так-так! Дайте-ка взглянуть на него поближе. Так… конечно, это оно.

— Конечно, оно, — сказала Наташа. — Его нам Осень подарила. Ведь мы ее искать ходили.

— Чудесно! Чудесно! А ну-ка, дружок, откуси немножко, — протянул доктор яблоко Алеше.

Алеша надкусил тонкую кожицу яблока и тут же, на глазах у всех, сбросил одеяло с себя и сел, спустив ноги с кровати. Ребята даже притихли, наблюдая за каждым его движением, за тем, как силы возвращаются к нему.

— Что же вы не дадите Алешеньке полежать спокойно! — заворчала Алешина бабушка, выбегая из подъезда.

— Что? Что это такое? — изумилась она. Алеша, ее слабенький, больной внучек, соскочил с кровати, подпрыгнул и повис у нее на шее.

— Я выздоровел, бабуся! Выздоровел! Правда! — закричал он.

Бабушка обняла его крепко, еще плохо веря в случившееся.

Доктор протер очки и сказал бабушке:

— Замечательные у него товарищи, Анисья Петровна. Хорошо жить на свете с такими товарищами.

Не успел он закончить эти слова, как послышался легкий звон и рядом с кустом сирени появилась сама красавица Осень.

— Доктор правду сказал: хорошо иметь таких друзей. Вы не побоялись идти искать меня, не испугались Ветра, Дождя, сердитого Ручья, не соблазнились яблоком, не съели его. Молодцы! И я за это щедро награжу вас. А ну-ка, яблоньки, дайте ребятам яблок!

Хлопнула Осень в ладоши — появились перед ней яблоньки, грушевые да сливовые деревья. Клонились они, роняли спелые плоды прямо в фартуки, в подолы платьиц, в шапочки и в кепки.

Всех оделила фруктами Осень, никого не забыла. На прощание сказала:

— Вспоминайте меня, когда придет к вам зима.

Нахмурилась она, и сразу потемнело вокруг. Солнышко за тучу спряталось. Дождик стал побрызгивать, мелкий, сырой, с первыми снежинками. Холодно стало ребятам. Посмотрела на них Осень, засмеялась. И снова солнце выглянуло, заискрилось в дождевых капельках, пригрело, приласкало ребят. Приложила Осень к губам тростниковую дудочку, заиграла, засвистела. Налетели птицы со всех сторон, так много, что все небо закрыли. И утки, и гуси, и журавли, и мелкие пташки — все прилетели.

— Пора, пора вам в дорогу собираться, друзья! Зима-Старуха за мной следом идет. Не любит она вас, — сказала птицам Осень.

— Летим! Летим! — откликнулись птицы.

Села Осень на спину к самому большому журавлю. Распахнул журавль широкие крылья, закурлыкал и поднялся высоко-высоко к облакам, а вслед за ним и все птицы поднялись. Осень только успела помахать пестрым платочком.

Долго смотрели дети и не могли понять — то ли это Осень с птичьей стаей, то ли легкие облака тают в голубом небе.