Солнце Иванова дня раскаленным белым диском сияло высоко над головой. Безбрежное голубое небо ослепляло взор.

Королевский флагманский корабль внезапно покинул прозрачно-зеленое мелководье и вошел в индигово-синие волны бездонных глубин.

Капитан галеона стал отдавать одну команду за другой; матросы со всех ног бросились выполнять приказания. Паруса дрогнули и наполнились ветром; главные, гигантские прямые паруса напряглись до предела. Медленно, со скрипом и стоном, неповоротливый корабль развернулся. На фок-мачте галеона заиграл штандарт Людовика XIV, словно украсив ширь небес королевским девизом «Nec Pluribus Impar»[1]. На фор-марселе засияла эмблема короля — золотой солнечный лик со множеством лучей.

Оставив позади коварные мели, галеон двинулся вперед, взрезая килем морскую гладь и с шумом поднимая вдоль бортов волны. Позолоченная фигура на носу корабля простирала руки навстречу солнцу и соленым брызгам. Маленькие радуги окружали мерцанием ее когти и плавники раздвоенного хвоста. Резная русалка словно освещала цветными бликами путь галеону во славу короля.

Внимательно вглядываясь в водный простор, раскинувшийся меж носом корабля и горизонтом, Ив де ла Круа стремился обнаружить цель своих поисков вдоль тропика Рака, прямо под солнцем. Он прищурился, не в силах вынести прямых солнечных лучей, и схватился за леер. Галеон шел с попутным ветром, и потому на палубе по-прежнему царили жара и духота. Черная ряса Ива увлажнилась от пота, темные волосы прилипли ко лбу. Тропическое море искрилось и с каждым мгновением неуловимо меняло облик, поражая и очаровывая молодого иезуита.

— Démons! — крикнул впередсмотрящий.

Ив впился взглядом в волны, пытаясь узреть, что заметил матрос, но его ослепляло солнце, и вожделенная цель была слишком далеко. Корабль с шумом и гулом взрезал воду.

— Вон там!

Прямо по курсу океан, казалось, бурлил. Над волнами взмывали какие-то создания. Словно дельфины, в морской пене резвились гибкие твари.

Флагман двинулся по направлению к невиданным существам. Над океаном разнеслись не щебет и свист дельфинов, а пение сирен. Матросы испуганно умолкли.

Ив замер, сдерживая волнение. Он был твердо уверен, что достигнет своей цели именно в этом месте и именно в этот день; он никогда не сомневался в успехе. Теперь ему оставалось лишь вести себя с достоинством, не обнаруживая чрезмерной радости.

— Сеть! — завопил капитан Дешере, перекрывая сладостное пение. — А ну, спустить сеть, мерзавцы!

По его команде матросы опрометью кинулись к лебедке. Они боялись его больше, чем морских чудовищ. Заскрипело дерево, застонали тросы, заныл металл. Сеть с грохотом опустилась за борт. Какой-то матрос грязно выругался.

Загадочные существа резвились, не замечая приближающегося галеона. Они по-дельфиньи выскакивали из воды, поднимая фонтаны брызг, взбивая пену. Они ласкали друг друга, свиваясь хвостами, и упоенно пели гимн собственной безудержной чувственности. Море словно вскипало вокруг совокупляющихся созданий.

Их возбуждение невольно передалось Иву, овладев его разумом и телом, всецело подчинив себе его волю. Ужаснувшись своей плотской податливости, он закрыл глаза, склонил голову и мысленно произнес молитву, прося Господа ниспослать ему покой и отрешенность.

Стук разворачиваемой сети, тяжелые удары ее тросов о борт вернули его к реальности. Дешере сыпал проклятиями. Ив будто не слышал срамных слов: во время плавания он приучил себя не обращать внимания на ругательства и богохульства.

Вновь овладев собой, Ив стал безучастно ждать. Он хладнокровно подмечал детали облика своей добычи: размер, цвет, численность, значительно сократившуюся за сто лет, с тех пор как их видели в море последний раз.

Галеон на всех парусах помчался прямо в гущу совокупляющихся русалок. Как Ив и думал, как и надеялся, как и ожидал, проштудировав ученые труды своих предшественников, русалки столь страстно предавались любви, что забыли обо всем на свете. Они заметили врага, когда было уже слишком поздно.

Сладостное пение сирен внезапно сменилось пронзительными животными воплями ужаса и боли. Загнанные звери всегда издают крики, будучи не в силах спастись от охотника. Ив сомневался, что животные способны испытывать страх, но полагал, что они могут ощущать боль.

Галеон двинулся на русалок, подминая их мощным килем, топя и заглушая их предсмертные вопли. По высоко взметнувшимся смертоносным волнам пронеслась сеть.

Дешере кричал на матросов, перемежая брань командами. Те подняли лебедкой сеть. Под водой русалки отчаянно бились о борт галеона. Их голоса ударяли в обшивку корабля, точно в барабан.

На палубу выбрали сеть с невиданными обитателями глубин. На их темных кожистых телах играл солнечный свет.

— Выпускайте голубей. — Ив старался сдержать волнение.

— Слишком далеко, — прошептал помощник королевского голубятника. — Им не долететь.

Птицы беспокойно ворковали в своих плетеных клетках.

— Выпускайте их!

Если ни один голубь из сегодняшней стайки не достигнет земли, долетит какой-нибудь из завтрашней или послезавтрашней.

— Как прикажете, святой отец.

С десяток почтовых голубей энергичными взмахами взмыли в небо. Вскоре мягкий шорох вздымающихся и опадающих крыльев стих. Ив на мгновение оглянулся. Один голубь закружился, набирая высоту. Серебряная капсула с посланием, привязанная к его лапке, вспыхнула в солнечных лучах, словно возвещая скорое торжество Ива.

Процессия из пятидесяти карет растянулась по извилистой мощеной улице. Жители Гавра прижимались к стенам по обеим ее сторонам, выкрикивая приветствия королю и придворным, дивясь роскоши карет и упряжи, восхищаясь яркими нарядами, драгоценностями и кружевами, бархатом и золотой парчой, широкополыми, с пышными перьями шляпами молодых аристократов, сопровождавших своего повелителя верхом.

Мари-Жозеф де ла Круа мечтала когда-нибудь поучаствовать в такой процессии, но реальность совершенно затмила самые смелые ее ожидания. Она ехала в великолепной карете герцога и герцогини Орлеанских, уступавшей лишь королевской. Она сидела напротив герцога, брата короля, обыкновенно величаемого месье, и его супруги мадам. Место рядом с нею занимала их дочь мадемуазель.

С другой стороны возле нее лениво раскинулся на сиденье друг месье, шевалье де Лоррен, прекрасный и томный, не скрывавший, как наскучило ему долгое путешествие из Версаля в Гавр. Лотта — мадемуазель, «я должна запомнить, что теперь, когда я служу при дворе, теперь, когда я ее фрейлина, называть ее следует только так», — мысленно одернула себя Мари-Жозеф — выглянула из окна кареты, почти в таком же восхищении, как и Мари-Жозеф.

Шевалье вытянул длинные ноги через весь пол, скрестив лодыжки у самых туфелек Мари-Жозеф.

Невзирая на пыль, зловоние, свидетельствующее о близости порта, ржание лошадей, крики всадников и грохот карет, катящих по булыжной мостовой, мадам настояла на том, чтобы открыть оба окна и раздвинуть занавеси. Она чрезвычайно любила свежий воздух, и Мари-Жозеф вполне разделяла ее склонность. Хотя мадам было уже немало лет — более сорока! — она всегда верхом сопровождала короля на охоту. Она как-то намекнула, что на охоту могут пригласить и Мари-Жозеф.

Месье предпочел защититься от вредоносных испарений, безраздельно господствовавших за стенками кареты. Он не выпускал из рук шелковый платок и ароматический шарик, наполненный благовониями. Платком он стряхивал пыль с бархатных рукавов и золотого кружева своего платья, а ароматический шарик — нашпигованный гвоздикой апельсин — то и дело подносил к носу, стремясь изгнать уличные миазмы. Когда карета приблизилась к порту, смрад разлагающейся рыбы и гниющих на солнце водорослей сделался невыносим, и Мари-Жозеф мысленно пожалела, что у нее нет ароматического шарика.

Карета дернулась и замедлила бег. Кучер крикнул лошадям: «Тпру!» Их подковы звонко зацокали по булыжнику. Горожане высыпали на улицу, барабанили кулаками о стенки кареты, вопили, просили милостыню.

«Глядите, мадемуазель де ла Круа!» Лотта притянула Мари-Жозеф к себе, чтобы она тоже смогла выглянуть из окна. Мари-Жозеф было интересно все: она жаждала запомнить все подробности путешествия. По обеим сторонам улицы люди в лохмотьях махали руками в знак приветствия и кричали: «Ура! Да здравствует король!» — а иные умоляли: «Хлеба!»

Всадник, не теряя присутствия духа, пробирался сквозь толпу. Мари-Жозеф поначалу приняла его за мальчика-пажа на пони, но потом заметила, что на нем жюстокор, синий, расшитый золотом, носить который дозволялось лишь приближенным короля, его доверенным лицам. Осознав свою ошибку, она покраснела от смущения.

Отчаявшиеся горожане хватали придворного за полы, теребили его золотые кружева, цеплялись за седло. Вместо того чтобы отогнать их кнутом, он стал от имени короля раздавать милостыню. Тех, кто стоял близко, он лично оделял деньгами, а тем, кто не в силах был до него дотянуться, — старухам, калекам, оборванным детям — бросал монеты. Толпа образовала вокруг него водоворот, могучий, как океан, и зловонный, как вода в Гаврском порту.

— Кто это? — спросила Мари-Жозеф.

— Люсьен де Барантон, — ответила Лотта, — граф де Кретьен. Вы с ним не знакомы?

— Нет, я… — Она оборвала себя на полуслове. Ей не пристало обсуждать рост господина де Кретьена при дворе.

— Он представлял его величество, устраивая военный поход моего брата, но я не имела случая с ним познакомиться.

— Он отсутствовал при дворе все лето, — промолвил месье, — но вижу, не утратил расположения моего брата-короля.

Карета остановилась, зажатая густо сбитой толпой. Месье замахал платком, отгоняя зловоние конского и людского пота и гниющей рыбы. Всадники эскорта закричали, пытаясь оттеснить нищих и зевак.

— После этого мне придется заново покрасить карету, — в изнеможении посетовал месье. — И несомненно, я кое-где лишусь и позолоты.

— Людовик Великий уж слишком снизошел до своих подданных, — съязвил Лоррен, — чтобы и им перепала частичка его славы. — Он рассмеялся. — А впрочем, не беда, Кретьен потопчет их боевым конем.

«Я и то скорее сумею укротить боевого коня, чем он», — подумала Мари-Жозеф. Сарказм и циническая веселость Лоррена было позабавили ее, но потом смутили.

Ей сделалось страшно за графа де Кретьена, но никто более не выказал беспокойства. Кони других придворных происходили от скакунов, привезенных из Крестовых походов, но граф Люсьен выбрал некрупного, светло-серого в яблоках, который как нельзя более ему подходил.

— Его конь не больше дамской лошадки! — воскликнула Мари-Жозеф. — Вдруг этот сброд стащит его с седла?

— Не беспокойтесь! — Лотта погладила Мари-Жозеф по плечу и прошептала: — Подождите только, и сами увидите. Никому не удастся сбросить месье де Кретьена с седла!

Граф Люсьен слегка притронулся к шляпе, приветствуя толпу, и нищие и зеваки в ответ разразились радостными криками, многие принялись кланяться. Его лошадь не останавливалась ни на минуту, не давала толпе сомкнуться со всех сторон. Она гарцевала, выгибала шею, фыркала, помахивала хвостом, точно флажком, и ловко проходила меж людьми, чувствуя себя как рыба в воде. Мгновение спустя граф Люсьен выехал из толпы. Провожаемый веселыми возгласами, он поскакал по улице вслед за королем. Несколько мушкетеров приказали толпе расступиться; карета и эскорт месье сдвинулись с места, не упуская из виду графа Люсьена.

Мимо, блистая и притягивая взор, галопом пронеслась стайка юных аристократов. Поравнявшись с окном, брат Лотты Филипп, герцог Шартрский, осадил своего крупного гнедого и вонзил шпоры ему в бока, подняв на дыбы и явно щеголяя позолоченной кирасой. На шляпе у Шартра развевались пышные перья, сюртук был сшит из дорогого бархата, а рукоять шпаги украшена драгоценными камнями. Недавно вернувшись из летней кампании, он еще не сбрил тоненькие усики, вроде тех, что в юности носил его величество.

Мадам улыбнулась сыну, Лотта весело помахала рукой. Шартр картинным жестом сорвал шляпу и, не спешиваясь, со смехом отвесил им поклон. На шее у него трепетал свободно повязанный шарф, концы которого были заправлены в петлицу.

— Как хорошо, что Филипп снова дома! — промолвила Лотта. — Живой и невредимый.

— И одетый как последний распутник! — Мадам говорила без обиняков, с сильным немецким акцентом, хотя и прибыла во Францию из Пфальца более двадцати лет тому назад. Вздохнув, она покачала головой и, явно любуясь сыном, произнесла: — Да и манеры его оставляют желать лучшего. Ему надлежит заново привыкать к придворному этикету.

— Дайте же ему хотя бы недолго насладиться военной славой, мадам, — упрекнул ее месье. — Сомневаюсь, что брат мой король еще раз поручит нашему сыну командование.

— Значит, и под пули ему лезть не придется, — подытожила мадам.

— Значит, придется забыть о славе.

— А слава мало кому выпадает на долю, мой друг. — Лоррен наклонился к месье и накрыл ладонью унизанные перстнями пальцы герцога. — Ею обделен племянник короля. Ею обделен брат короля. Славой увенчан один лишь король, лишь ему хватает славы.

— Довольно, сударь! — вмешалась мадам. — Напоминаю вам, что вы говорите о своем монархе!

Лоррен откинулся на спинку сиденья, прижавшись рукой к худенькому плечу Мари-Жозеф, так что под чувственной мягкостью бархатного сюртука она ощутила литые мускулы.

— Именно так, мадам, — произнес он. — Полагаю, это единственное, в чем мы сходимся.

Внебрачный сын его величества герцог дю Мэн, сияя рубинами и золотым кружевом, заставлял своего вороного проделывать курбеты возле самого окна, пока мадам, метнув на него возмущенный взгляд, не фыркнула и не отвернулась. Герцог расхохотался и галопом погнал коня в начало процессии.

— Вот уж кому на боевом коне разъезжать не пристало, — пробормотала мадам, не глядя на Лоррена. — Ну зачем этому паршивому отродью, мышиному помету, такой конь?

Месье и Лоррен встретились глазами и улыбнулись.

Скакун Шартра понесся за Мэном. Юные принцы производили блестящее впечатление. В седле они забывали о своих физических недостатках. Неподвижный, остановившийся глаз Шартра придавал ему залихватский вид; хромота Мэна делалась незаметна. Мэн был так хорош собой, даже горб его не портил. Король публично признал сына, одна лишь мадам до сих пор не упускала случая позлословить о его происхождении.

Мимо кареты промчались законные внуки его величества; трое маленьких мальчиков понукали своих чубарых, белых в «барсовых» пятнах пони, изо всех сил колотили их каблуками в бока, пытаясь угнаться за незаконнорожденным сводным дядей Мэном и законным кузеном Шартром.

— Спрячься от солнца, дитя мое, — посоветовал месье Лотте, — не то загоришь.

— Но сударь…

— И испортишь дорогое новое платье, — добавила мадам.

— Да, месье. Да, мадам.

Мари-Жозеф тоже поспешила укрыться от солнца. Жаль было бы лишиться нового платья, лучшего из всех, что у нее имелись, пусть даже это и обноски Лотты. Она разгладила желтый шелк и развела полы так, чтобы продемонстрировать серебристую нижнюю юбку.

— А вот вы, мадемуазель де ла Круа, — продолжил месье, — смуглы, словно гурон. Скоро вас начнут дразнить индианкой, и мадам де Ментенон скажет: «А ну, верните мне мое старинное прозвище!»

Лоррен ухмыльнулся. Мадам нахмурилась:

— Старая ведьма никогда не вспомнит о своем прозвище. Ей хочется, чтобы все думали, будто она родилась в Ментеноне и имеет какие-то права на титул маркизы!

— Мадам…

Мари-Жозеф показалось, что ее долг — вступиться за мадам де Ментенон. Когда Мари-Жозеф только прибыла во Францию из монастырской школы на Мартинике, маркиза проявила к ней большую доброту. Хотя Мари-Жозеф уже исполнилось двадцать и она не могла войти в число воспитанниц мадам де Ментенон в Сен-Сире, маркиза назначила ее на должность учительницы математики, и Мари-Жозеф стала обучать младших девочек. Как и Мари-Жозеф, мадам некогда прибыла с Мартиники во Францию без гроша за душой.

Мадам де Ментенон часто рассказывала о Мартинике ученицам, вверенным ее попечению. Она вспоминала о лишениях, которые ей пришлось вынести в Новом Свете. Убеждала девочек из высокородных, но обедневших семейств, что если они будут богобоязненны и послушны, как она, то его величество наделит их приданым и они не узнают нужды.

Месье перебил Мари-Жозеф:

— А вы пользуетесь тем кремом, что я подарил вам?

Он пристально уставился на нее, не отнимая от носа ароматического шарика. Цвет лица у него был очень нежный. К тому же он подчеркивал аристократическую бледность с помощью пудры и черных мушек на щеке и в уголке рта.

— Этот крем бесподобен, но и он вам не поможет, если будете, невзирая на все предупреждения, сидеть на солнце!

— Папа, какой вы злой! — упрекнула месье Лотта. — Сейчас Мари-Жозеф куда бледнее, чем она была, когда только приехала во Францию.

— И все благодаря моему крему! — провозгласил месье.

— Ах, оставьте ее! — взмолилась мадам. — Что за беда, если она, как и я в юности, не прочь побродить по лесам и садам. Как сказал его величество, придворные совсем разлюбили сады. Кроме меня, да вот теперь еще мадемуазель де ла Круа. Так о чем вы только что говорили?

— Вздор, пустяки, мадам, — пробормотала Мари-Жозеф, радуясь, что месье успел перебить ее до того, как она высказала свое мнение о мадам де Ментенон. Выражать свое мнение при дворе всегда было рискованно, а хвалить мадам де Ментенон в присутствии мадам — совершенно безрассудно.

— Тпру! — крикнул кучер.

Замедляя ход, карета сильно качнулась. Мари-Жозеф чуть было не соскользнула с сиденья на пол. Ее лодыжки задели стройные длинные ноги шевалье де Лоррена. Лоррен галантно поддержал ее за руку, не дав упасть, и не отпускал, даже когда карета выровнялась. Своим бедром он касался ее бедра. Он улыбнулся, глядя на нее сверху вниз. Мари-Жозеф улыбнулась в ответ, а затем опустила взгляд, устыдившись собственного разыгравшегося воображения. Шевалье был необычайно хорош собой, хотя уже и не молод. В свои пятьдесят пять он был ровесником короля. Он носил длинный черный парик, как и его величество. Глаза у него были ярко-голубые. Мари-Жозеф снова прислонилась к спинке, освобождая ему место. Шевалье подвинулся, устраиваясь поудобнее. Вытянув ноги, он прижал ее туфельки к основанию сиденья, так что она не могла пошевелиться.

— Сядьте прямо, сударь! — потребовала мадам. — Никто не давал вам права сидеть развалясь в моем присутствии!

Месье ласково похлопал шевалье по колену.

— Это я позволил Лоррену вытянуть ноги, — промолвил месье. — Мой друг слишком высок для нашей кареты.

— А я слишком толста, — возразила мадам. — Но я же не разлеглась на всем сиденье.

Лоррен выпрямился, задев макушкой парика о потолок кареты.

— Приношу мадам самые глубокие извинения.

Он взял свою шляпу с пышными перьями и открыл дверцу, а выходя, провел плюмажем по запястью Мари-Жозеф.

Месье поспешил выйти следом за ним.

Мари-Жозеф, уняв сердцебиение, сосредоточила все свое внимание на мадам и Лотте, как ей и полагалось.

— В Версаль я вернусь вместе с Ивом, — быстро сказала она. — Тогда на обратном пути всем будет свободнее.

— Дитя мое, — вздохнула мадам, — это не имеет никакого отношения к размерам кареты.

Мадам встала и спустилась вниз по ступенькам. Месье помог выйти ей, а Лоррен — Лотте. Мари-Жозеф выпорхнула за ними, торопясь увидеть брата. Лоррен уже поджидал ее с изысканной вежливостью, словно она была членом семьи брата короля. Он подал ей руку. Знаки его внимания одновременно волновали и смущали ее. Он лишал ее душевного равновесия. Ничто на Мартинике никогда не смущало ее: там она жила тихой, уединенной жизнью, вела хозяйство в доме брата, помогала ему проводить эксперименты и читала книги обо всем на свете.

Она ступила на мостовую рядом с мадам, которой чувство собственного достоинства не позволяло замечать грязь и зловоние. Король пожелал встретить вернувшуюся экспедицию в порту, а мадам полагала себя неотъемлемой частью двора и потому сопровождала его величество, не сетуя и не жалуясь.

Мари-Жозеф украдкой улыбнулась. Мадам не жаловалась при посторонних. В кругу семьи принцесса Пфальцская не стеснялась в выражениях и зачастую высказывала нелицеприятные мнения.

Месье тронул Лоррена за локоть. Лоррен поднес к губам руку Мари-Жозеф и хотел было присоединиться к месье, но рядом с ним, как и подобает супруге, уже шествовала мадам. Шартр спешился, бросил поводья лакею и предложил руку сестре.

Мари-Жозеф сделала реверанс и отступила назад. Ей предстояло найти место в конце процессии, позади тех, кто превосходил ее знатностью и положением.

— Пойдемте с нами, мадемуазель де ла Круа, — предложила мадам. — Шевалье готов сопровождать вас.

— Но, мадам!..

— Я знаю, что значит скучать по близким. Я не видела своих родных двадцать лет, с тех пор как приехала во Францию. Пойдемте с нами, и никто не заставит вас терпеть разлуку с братом долее, чем того потребуют обстоятельства.

С благодарностью, с изумлением Мари-Жозеф склонилась в придворном поклоне и поцеловала край платья мадам. Тут же отдал поклон мадам и месье Лоррен. Мари-Жозеф поднялась. К ее удивлению, шевалье, улыбаясь своей пленительной, загадочной улыбкой, поцеловал руку не мадам, а ей.

Словно во сне, Мари-Жозеф в сопровождении одного из самых прекрасных придворных оказалась в начале величественной и пышной процессии, о месте в которой она не смела и мечтать.

Королевская карета стояла первой в череде пятидесяти других. На ее дверцах сияли золотые солнца. Восьмерка лошадей била копытами, фыркала, позвякивала упряжью. Все лошади были белые, в небольших, размером с монету, черных пятнах. Этих чубарых, «барсовых» упряжных жеребцов прислал в подарок своему брату — французскому монарху китайский император. Внукам короля были подарены такие же чубарые пони.

— Осторожно, мадемуазель де ла Круа! — тихо предостерег ее Лоррен, когда они проходили мимо великолепной упряжки. Терпкий запах конского пота смешивался с запахом рыбы и водорослей. — Эти твари — наполовину барсы и питаются сырым мясом.

— Что за нелепость, сударь! — возразила Мари-Жозеф. — Лошадь не может соединиться с барсом.

— И вы не верите в существование грифонов…

— В мире скрываются доселе невиданные создания, но все они — творение природы…

— Или химер…

— А не порождение орлов и львов…

— Или русалок?

— И не порождение смертных женщин и демонов!

— Я и забыл, вы же изучаете алхимию, подобно вашему брату.

— Сударь, он изучает не алхимию, а натурфилософию!

— Выходит, алхимию он оставляет вам — алхимию красоты!

— Воистину, сударь, никто из нас не увлекается алхимией. Он занимается натурфилософией, а я — математикой, в меру своих скромных сил.

Лоррен снова улыбнулся:

— Не вижу разницы.

Она хотела было объяснить, что, в отличие от алхимика, натурфилософ не занимается поисками бессмертия и превращением низменных металлов в золото, но Лоррен пренебрежительно пожал плечами:

— Дело в том, что я вообще малообразован. Математика — это что же, арифметика? Какой ужас! Если бы я изучал математику, мне пришлось бы упражняться, суммируя собственные долги! — Он комически содрогнулся от страха, наклонился к Мари-Жозеф и прошептал: — Вы так прекрасны, что я поневоле забываю о том, что вы занимаетесь… тайными науками.

Мари-Жозеф покраснела:

— Я не имела случая ассистировать брату с тех пор, как он уехал с Мартиники.

«А также заниматься математикой», — с сожалением подумала она.

Молодые аристократы соскакивали с лошадей; их отцы, матери и сестры выходили из карет. Герцоги, герцогини, пэры Франции, иностранные принцы[2], версальские придворные в роскошных нарядах выстроились, согласно порядку старшинства, чтобы поприветствовать своего короля.

Рядом с королевской каретой граф Люсьен соскользнул со своего арабского скакуна. Дворяне, имевшие тот же чин, что и граф Люсьен, носили шпаги, а у него на поясе висел короткий кинжал. Он и в остальном не стремился следовать моде. Хотя и облаченный в расшитый золотом синий жюстокор, знак особо приближенного придворного, он отказался и от кружевного жабо, и от лент. Вместо них он повязал простой шейный платок, заправив его концы в петлицу. Он отрастил короткие усики, точно армейский офицер. На такое нарушение правил решился только Шартр, который до сих пор упивался своими военными победами, однако все прочие придворные были гладко выбриты, под стать королю. Парик на графе Люсьене был каштановый, по военной моде подвязанный на затылке. Ему следовало бы выбрать черный парик, подражая королю, и носить его, опустив крупные локоны на плечи, как предпочитал его величество. Мари-Жозеф полагала, что пользующийся особой королевской милостью граф де Кретьен, конечно, может пренебречь модой, но, одеваясь и причесываясь словно армейский капитан, выглядит нелепо, выставляя себя на посмешище.

Опираясь на эбеновую трость, граф Люсьен жестом подозвал шестерых лакеев. Они развернули вдоль причала шелковый алый с золотом ковер, чтобы его величество ненароком не наступил в ил или рыбью требуху.

Придворные выстроились по обеим сторонам персидского ковра, улыбаясь и скрывая зависть к графу Люсьену, заслужившему милость и доверие монарха.

Мари-Жозеф внезапно поняла, что стоит совсем рядом с королевской каретой, которую заслоняли от нее только ближайшие члены семьи его величества. Мадам прошествовала мимо Мэна, его супруги и брата, настаивая на том, что ее семья по положению выше внебрачных детей его величества, хотя и признанных королем.

Граф Люсьен приказал принести портшезы. Четверо носильщиков в королевских ливреях поспешно доставили крытые носилки его величества, еще четверо — портшез мадам де Ментенон.

Граф Люсьен распахнул дверцу королевской кареты.

У Мари-Жозеф неистово застучало сердце. Она могла почти дотронуться до короля, их разделяла только каретная дверца, с которой на нее бесстрастно взирал золотой лик солнца. Вот промелькнул темно-коричневый рукав, белые перья на шляпе, красные высокие каблуки лакированных башмаков. Его величество ответил на приветственные крики подданных.

Какой-то оборванец протиснулся сквозь толпу.

— Хлеба! — крикнул он. — Нас душат твои налоги, мы умираем с голоду!

Мушкетеры пришпорили коней, намереваясь схватить наглеца. Земляки поскорей утащили его с глаз долой, и он исчез в толпе. Отчаянные крики бунтаря стихли, напоследок он пробормотал приглушенное проклятие. Король не удостоил эту сцену вниманием. Следуя примеру его величества, все притворились, будто ничего не произошло.

Его величество сел в портшез, даже не ступив на землю или на персидский ковер.

Во втором портшезе устроилась мадам де Ментенон, бледная и бесцветная, в черном платье, с незатейливо убранными волосами. Ходили слухи, что, когда король тайно обвенчался с нею или, как полагали некоторые (и была убеждена мадам), сделал ее своей любовницей, она была необычайно хороша собой и необычайно остроумна. «Интересно, — думала Мари-Жозеф, — ей делают комплименты в надежде на благосклонность?» Насколько знала Мари-Жозеф, мадам де Ментенон не искала ничьей благосклонности, уповая лишь на короля и Господа Бога, каковых она не разделяла, а ее благосклонностью пользовался всего один придворный, герцог дю Мэн, которого она любила как сына.

Граф Люсьен возглавил маленькую процессию из двух портшезов, двинувшуюся по деревянному настилу к причалу. Он немного прихрамывал, глухо отбивая тросточкой ритм по персидскому ковру.

Носильщики отнесли портшез мадам де Ментенон в сторону, ожидая, когда можно будет стать на полагающееся ей место в процессии, ведь тайная супруга короля носила всего лишь титул маркизы.

Придворные попарно развернулись, следуя за королем: первым прошествовал овдовевший великий дофин, монсеньор, единственный законнорожденный прямой наследник его величества. Маленькие сыновья монсеньора, герцог Бургундский, герцог Анжуйский, герцог Беррийский, шли тотчас за ним.

Месье и мадам, Шартр и мадемуазель д’Орлеан, Лоррен и Мари-Жозеф вступили в череду придворных, следовавших за королем в строгом соответствии с титулом. Одна Мари-Жозеф была здесь лишней. Она ощущала одновременно благодарность к мадам и неловкость, ведь это было грубым нарушением этикета, а когда Мари-Жозеф проходила мимо герцогини Мэнской, та бросила на нее злобный взгляд.

Королевский галеон покачивался на волнах у дальнего конца причала с убранными парусами, его тяжелые снасти поскрипывали. С кормы словно срывались сияющие золотом солнечные кони Аполлона, и движение корабля вселяло в них призрачную жизнь.

Легкий ветерок донес из гавани запах соли и водорослей. Королевский штандарт затрепетал было на мачте, а потом снова вяло опал в жарком воздухе. Матросы стали выгружать на причал вещи Ива: ящики со снаряжением, мешки и сумы, зловещий сверток, смутно напоминавший тело в саване.

Ив стремительно сбежал по сходням. Мари-Жозеф тотчас его узнала, хотя, когда они расстались, он казался наивным неотесанным юнцом. Теперь перед нею был взрослый мужчина, красивый, элегантный и суровый в своей длинной черной рясе. Ей хотелось кинуться к нему навстречу через весь причал, броситься на шею, но Сен-Сирская школа и Версаль научили ее обуздывать чувства.

Шестеро матросов медленно спустились по сходням, склоняясь под тяжестью сети, которую они несли на шестах. В сети покачивалась позолоченная ванна. Дойдя до оконечности узкого настила, Ив положил руку на край ванны, останавливая ее колебания. К нему присоединился капитан галеона, и вместе они двинулись вдоль причала. Ив не выпускал края ванны, то ли оберегая ее содержимое, то ли не желая и на миг с ним расстаться.

И тут в небе, над головой собравшихся, поплыла пленительная мелодия, пропетая чьим-то нежным голосом. Ее прелесть, столь неожиданная в это мгновение и в этом месте, ошеломила Мари-Жозеф. Никто в королевской свите не осмелился бы запеть здесь и сейчас, не получив приказа его величества. Наверное, запел кто-то из команды галеона, кто-то, кто выучил этот прекрасный мотив в чужедальних краях.

Ив подошел ближе. Он опустил руку в ванну, глубоко под воду. Песня внезапно смолкла, и воздух взорвался рычанием и фырканьем.

Придворные тесно обступили портшез его величества. Мари-Жозеф оказалась в толпе рядом с мадам, и та незаметно пожала ей руку.

— Ваш брат вернулся, все хорошо, все опасности позади, — прошептала мадам. — Остальное не важно.

— Он вернулся, все опасности позади, и он доказал свою правоту, — едва слышно произнесла Мари-Жозеф на ухо мадам. — Вот что было важно моему брату.

Ив и матросы приблизились к королю и остановились у самого края персидского ковра. Матросы не ступили на ковер; носильщики не сошли с него на доски настила.

— Отец де ла Круа… — произнес граф Люсьен.

— Месье де Кретьен… — откликнулся Ив.

Они обменялись поклонами. Ив тщетно пытался скрыть гордость и торжество за деланым бесстрастием. Он обвел взглядом придворных Людовика. Они собрались здесь, на грязном причале, словно в Мраморном дворе Версаля, ради него, Ива. Мари-Жозеф улыбнулась: ей льстило, что брат занял высокое положение королевского натурфилософа, исследователя и путешественника. Она ожидала, что он улыбнется ей в ответ, отметив, возможно с удивлением, что она тоже добилась успеха в Версале за столь малое время.

Однако Ив оглядел собравшихся аристократов, даже не задержавшись взглядом на Мари-Жозеф. Мадам протиснулась вперед, потянув за собой Мари-Жозеф, чтобы получше рассмотреть, что же таится в ванне.

Вновь зазвучала песня, сначала это был шепот, но постепенно он перерос в крик, вопль отчаяния и ужаса. Мари-Жозеф поежилась.

Существо в ванне неистово забилось, обдав брызгами Ива и вздрогнувших от страха матросов. Загадочное создание стало судорожно срывать спеленавшую его парусину.

Граф Люсьен отворил дверцу портшеза. Его величество выглянул наружу. Придворные склонились в глубоком поклоне, дамы сделали реверанс. Мужчины обнажили голову. Мари-Жозеф тоже присела в реверансе, зашуршав шелковыми юбками. Даже матросы попытались поклониться, хотя держали тяжелую ношу и не имели никакого представления об этикете. Загадочная тварь снова вскрикнула, а когда ванна качнулась и покосилась, пряди ее иззелена-черных волос взметнулись через край.

— Оно живое, — констатировал Людовик.

— Да, ваше величество, — подтвердил Ив.

Ив отвернул лоскут промокшей парусины. Тварь, обезумев, забилась, обдав водой шелковый сюртук Людовика. Людовик отстранился, поднеся к лицу ароматический шарик. Ив снова закрыл загадочное существо.

Его величество обернулся к капитану:

— Мы удовлетворены.

Король откинулся на спинку кресла, скрывшись от глаз. Граф Люсьен закрыл дверцу, и носильщики быстрым шагом понесли портшез прочь. Мари-Жозеф снова сделала реверанс. Придворные расступились, кланяясь, когда мимо них проплывал портшез.

Граф Люсьен вручил небольшой, туго набитый кожаный мешочек капитану галеона. Граф кивнул Иву и отправился следом за королевским портшезом.

Капитан развязал тесемки кошеля, высыпал золотые монеты на ладонь и рассмеялся от счастья. Граф Люсьен вознаградил его пригоршней луидоров — золотых монет, отчеканенных в честь короля. Для человека его положения это было целое состояние.

— Благодарю вас, ваше величество! — крикнул капитан вслед удалявшемуся портшезу. — Благодарю вас, королевский шут!

Придворные ахнули. Шевалье де Лоррен усмехнулся и, наклонившись, что-то прошептал на ухо месье, а тот поднес к лицу ароматический шарик и кружевной платок, чтобы скрыть злорадную улыбку.

Граф Люсьен не ответил, хотя, должно быть, расслышал издевку. Его трость приглушенно постукивала по ковру, пока он взбирался по настилу на набережную.

Ив в ярости схватил капитана за плечо:

— Замолчите сейчас же! Это его превосходительство Люсьен де Барантон, граф де Кретьен!

— Нет! — со смехом возразил капитан, покачав головой. — Вот теперь вы изволите шутить, отец де ла Круа. — Он поклонился. — Выгодное было дельце. Я к вашим услугам в любое время, даже если опять захотите половить русалок.

Он зашагал обратно к галеону.

Мадам слегка подтолкнула Мари-Жозеф:

— Поздоровайтесь с братом.

Мари-Жозеф поблагодарила, сделав реверанс, подхватила шелковую юбку, оберегая ее от поблескивающей зловонной рыбьей чешуи, и бросилась к Иву. Он по-прежнему словно ее не замечал.

Мари-Жозеф невольно приостановилась. «Неужели он сердится? — подумала она. — Как такое возможно? Вот у меня есть причины на него злиться, а я же не злюсь!»

— Ив?..

Ив взглянул на нее и удивленно поднял темные, красиво изогнутые брови:

— Мари-Жозеф?

Выражение его лица мгновенно потеплело. Только что перед нею стоял сосредоточенный, суровый, аскетический иезуит, целиком принадлежавший миру взрослых, и вот он уже опять превратился в ее старшего брата, и его охватила безудержная радость. В три шага преодолев разделявшее их расстояние, он обнял ее, оторвав от земли, и закружил в воздухе, как маленькую девочку. Она обхватила его за плечи, прижавшись щекой к черной шерстяной материи.

— Я тебя с трудом узнал, какое там, просто не узнал! Ты совсем выросла!

Она хотела сказать ему так много, что решила молчать от страха, вдруг выпалит все сразу, путано и бессвязно. Он опустил ее на землю и стал пристально вглядываться в нее. Она улыбнулась, смотря на него снизу вверх. Когда он улыбался, на лице у него обозначались светлые незагорелые морщинки. Его кожа от загара стала совсем смуглой, а ее — сделалась светлой и почти обрела модную бледность. Его черные волосы в беспорядке ниспадали на плечи — в отличие от большинства мужчин при дворе, он не носил парика, — в то время как ее непослушные золотисто-рыжие кудри были укрощены с помощью шпилек и щипцов и искусно уложены аккуратными локонами под проволочным каркасом и кружевными оборками фонтанжа — модного головного убора.

А вот глаза у него были все те же, прекрасные, ярко-голубые.

— Брат, милый, вид у тебя чудесный, — наверное, путешествие пошло тебе на пользу.

— Ну что ты, сплошь тяготы и морская болезнь, — возразил Ив. — Но я был так занят, что и времени страдать не оставалось.

Он обнял ее за плечи и повел к позолоченной ванне. Таинственное создание билось в своей темнице, оглашая окрестности воплями.

— Несите на набережную, — приказал Ив матросам.

Те торопливо зашагали вдоль причала. Их обнаженные татуированные руки напряглись под тяжестью ванны с водой и загадочной добычей Ива. Мари-Жозеф попыталась заглянуть в ванну, но мокрая парусина скрывала от глаз ее обитателя. Она прижалась к Иву, обвив его рукой за талию. У нее еще будет время как следует рассмотреть морское чудовище.

Они шли меж рядами придворных. Все без исключения, даже мадам, месье и принцы и принцессы королевской крови, силились разглядеть существо, которое Ив поймал для короля.

А еще, поравнявшись с Ивом, мужчины притрагивались к полям шляп, а дамы делали реверансы.

Удивленный, Ив на мгновение растерялся. Мари-Жозеф хотела было незаметно толкнуть его локтем в бок, чтобы напомнить ему, своенравному и капризному, о правилах хорошего тона. Мальчиком он всегда уделял больше внимания своей коллекции птиц, чем своим манерам.

К удивлению и восторгу Мари-Жозеф, Ив поклонился месье и мадам с грацией истинного придворного и сдержанностью, приличествующей его сану.

Мари-Жозеф присела в реверансе перед месье, поднесла к губам и поцеловала край платья мадам. Тучная герцогиня милостиво улыбнулась ей и кивнула в знак одобрения.

Ив поклонился членам королевской семьи и прошел меж двумя рядами придворных, с достоинством отвечая кивками на их приветствия.

Посередине причала, меж герцогами и герцогинями, графами и графинями, Мари-Жозеф и Ив догнали второй портшез. Его окна были плотно закрыты, а занавеси за стеклом — задернуты. Бедную мадам де Ментенон, которой вменялось в обязанность всего лишь сопровождать короля из Версаля в Гавр, нисколько не интересовала загадочная морская тварь и торжествующий охотник, сумевший ее пленить.

— Жаль, что я не смогла пойти с тобой в плавание! — вздохнула Мари-Жозеф. — Вот бы мне увидеть морских чудовищ на воле!

— Что ты, мы только мерзли, мокли и мучились от морской болезни, а еще чуть было не утонули во время урагана. Если бы ты была на борту, во всех этих злоключениях обвинили бы тебя — есть поверье, что женщина на военном корабле приносит несчастье.

— Что за глупый предрассудок! — возмутилась Мари-Жозеф. Плавание с Мартиники во Францию было сопряжено со многими неудобствами, но просто вскружило ей голову.

— Тебе куда более пристала жизнь в стенах монастыря.

У Мари-Жозеф перехватило дыхание. Да как он смеет?! Да что он знает о монастырской школе?! А если бы знал, то не обрек бы ее на несколько лет прозябания в скуке монотонной череды дней, в одиночестве и тоске.

— Я так по тебе скучала, — произнесла она. — Я волновалась!

— Каждый раз, вспоминая тебя, я мысленно слышал твои чудесные мелодии. Ты все еще сочиняешь музыку?

— В Версале нет места композиторам-дилетантам. Но ты скоро услышишь то, что я сочинила в последнее время, обещаю.

— Я так часто воображал тебя… Но не в таком платье.

— Тебе не нравится?

— Оно очень вызывающее.

— Оно вполне благопристойно, — возразила она, решив не упоминать о своей первой реакции на туго стянутую талию и глубокое декольте. Когда она впервые надела роброн, она еще ничего не знала о придворных обычаях.

— Сестре священника не подобает являться на людях в таком платье.

— Являться на людях в таком платье не подобает бедной уроженке колоний. Но ныне ты — королевский натурфилософ, а я — фрейлина мадемуазель. Мне положено ходить в роскошном платье.

— А я-то думал, — посетовал Ив, — что ты вдали от всех соблазнов преподаешь арифметику в монастырской школе.

Они медленно поднялись с причала на набережную.

— Я не могла остаться в Сен-Сире, — стала оправдываться Мари-Жозеф, — ведь все наставницы должны принимать монашество.

Ив с удивлением поглядел на нее:

— Но разве это — не лучший жребий?

Она чуть было не сказала резкость, но от необдуманного ответа ее спас отъезд короля. Его величество как раз садился в карету, и Мари-Жозеф, Ив и все придворные склонились в поклоне. Карета покатила по мощеной улице в сопровождении эскорта мушкетеров. Вслед за нею с криками «ура!», воплями, мольбами устремились оборванные, истощенные горожане.

Мари-Жозеф огляделась в надежде, что шевалье де Лоррен снова подаст ей руку, но он сел в карету месье. Другие придворные поспешили к своим коляскам и верховым лошадям, и вот уже по булыжнику зацокали подковы, загрохотали колеса, и вся процессия двинулась за монархом.

На опустевшей набережной остались только граф Люсьен, несколько мушкетеров, королевский голубятник, несколько грузовых повозок и простой экипаж.

Голубятник бросился навстречу своему помощнику, который едва тащился по причалу вместе с носильщиками, сгибаясь под тяжестью нагроможденных друг на друга плетеных клеток, по большей части пустых. Голубятник принял у него клетки с оставшимися голубями.

— Поставьте ванну сюда, — велел Ив матросам, указав на первую повозку. — Осторожно!

— Я хочу посмотреть… — начала было Мари-Жозеф.

Мимо прогрохотали по мостовой последние кареты.

Испугавшись шума, криков и щелканья кнутов, морская тварь забилась и завопила. От ее дикого звенящего вопля Мари-Жозеф в ужасе осеклась, а ломовые лошади чуть было не понесли.

— Осторожно! — снова воскликнул Ив.

Мари-Жозеф вытянула шею, пытаясь заглянуть за край ванны.

— Тише, тише, все хорошо! — стала уговаривать она.

Тварь пронзительно вскрикнула.

Матросы уронили ванну. Шесты и сеть попадали внутрь. На мостовую хлынула вода. Морская тварь застонала. Матросы бросились к галеону. Навстречу им шли голубятники: старший — нежно держа птиц огромными грубыми ручищами, посадив их на голову и на плечи, младший — таща пустые клетки. Матросы чуть было не сбили их с ног: младший уронил клетки, старший принялся поспешно прятать своих питомцев за пазуху.

— Вернитесь сейчас же! — надрывался Ив.

Матросы не подчинились. Их товарищи, которым были поручены другие грузы Ива, побросали ящики, сумы и тело в саване и тоже кинулись на корабль.

Глядя на расстроенное лицо Ива, Мари-Жозеф изо всех сил старалась не рассмеяться. Возчики с трудом удерживали лошадей и не могли грузить вещи, а мушкетеры не хотели: нести тяжести было ниже их достоинства и не входило в их обязанности. И разумеется, нельзя было рассчитывать на помощь графа Люсьена.

Разозлившись, Ив упрямо пробовал поднять ванну. Ему едва удалось оторвать от земли один угол. Какие-то мальчишки в лохмотьях, отставшие от толпы зевак, забрались на каменную стену и оттуда стали осыпать его насмешками.

— А ну, хватит!

Услышав приказ графа Люсьена, сорванцы затихли. Они соскочили со стены и хотели было броситься врассыпную, но он заговорил с ними неожиданно мягко и бросил каждому по монетке.

— Вот тебе су. И тебе. И тебе… Выполните, что вам скажут, — получите еще. Помогите отцу де ла Круа погрузить вещи.

Мальчишки наперегонки кинулись к Иву, готовые делать, что он велит. Грязные, оборванные, босые, они нисколько не страшились стонов морской твари. Возможно, им приходилось работать за хлебную корку. Они подняли ванну на первую повозку, вещи — на вторую, а тело в саване опустили на повозку, наполненную колотым льдом.

«Образец для препарирования, — решила Мари-Жозеф. — Мой хитренький братец поймал одну русалку для короля, а другую — для себя».

— Ив, поедем со мной, — попросила она.

— Не могу, — ответил он, взбираясь на первую повозку. — Я не вправе оставить эту тварь.

Разочарованная, Мари-Жозеф направилась к скромному экипажу. Лакей распахнул дверцу. Граф Люсьен, привстав на цыпочки, галантно помог войти. Ее удивило, насколько сильная у него рука. Пальцы у него оказались не короткие, как она ожидала, а непропорционально длинные. Он носил изящные замшевые перчатки. «Интересно, позволит ли он нарисовать свои руки?» — подумала она.

Ей очень хотелось узнать, почему он задержался на набережной. Ей было неловко разговаривать с ним, ведь он занимал высокое положение, а она — никакого. И если уж быть честной, она не знала, как с ним говорить — склонившись или глядя на него сверху вниз, с высоты ее роста. Она разрешила для себя этот вопрос, забравшись в экипаж.

— Благодарю вас, месье де Кретьен, — произнесла она.

— Не стоит благодарности, мадемуазель де ла Круа.

— Вам удалось увидеть морское чудовище?

— Я равнодушен к уродливым порождениям природы, достойным кабинетов редкостей, мадемуазель де ла Круа. Прошу извинить меня, я спешу.

Мари-Жозеф сделалось жарко от смущения. Она невольно оскорбила графа Люсьена и подозревала, что он не останется в долгу.

Граф что-то сказал своей серой арабской лошади. Та стала на колени, согнув передние ноги. Граф Люсьен вскарабкался в седло. Лошадь вскочила, на мгновение утратив всю свою грацию. Взметнув хвост султаном, она поскакала галопом, унося графа Люсьена вслед за его повелителем.

Версальский парк озарился лучами заката. Прибывающая луна приближалась к зениту. Почуяв стойла, упряжные лошади резвее побежали сквозь лес по накатанной грунтовой дороге.

Мари-Жозеф прислонилась головой к стенке экипажа. Как жаль, что она не смогла поехать с мадам в переполненной карете месье. Мадам бы непрерывно отпускала шутки по поводу сегодняшнего путешествия. Месье и Лоррен занимали бы ее любезной и остроумной болтовней. Шартр скакал бы рядом с каретой и рассказывал ей о своих последних химических экспериментах, ведь она была единственной женщиной, а то и вовсе единственным человеком при дворе, способным понять, о чем он говорит. Его супруга, разумеется, не понимала, да и не разделяла его интересов. Герцогиня Шартрская всегда поступала, как считала нужным. Сегодня, например, она не сочла нужным покинуть парижский Пале-Рояль вместе со свитой его величества, своего отца.

Если бы с Мари-Жозеф заговорил Шартр, то к ним вполне мог бы присоединиться и герцог дю Мэн. А потом и внук короля герцог Бургундский, и его маленькие братья потребовали бы, чтобы им разрешили поучаствовать в беседе.

Мэн, как и Шартр, был женат; герцог Бургундский был еще отроком, а его братья — детьми. Кроме того, по своему положению они неизмеримо превосходили Мари-Жозеф. Знаки их внимания не могли вылиться во что-то более серьезное.

Тем не менее Мари-Жозеф наслаждалась их обществом.

Соскучившись в одиночестве, устав от езды в тесном экипаже, Мари-Жозеф выглянула из окна. Здесь, вдалеке от резиденции его величества, никто не следил за привольными, широко раскинувшимися лесами. Подлесок усеяли упавшие ветки. Хрупкие побеги папоротника склонились над самой дорогой. Закат окрасил все вокруг приглушенным золотисто-алым цветом. Если бы она ехала верхом, одна, то остановилась бы послушать шум леса, птичьи песни в сумерках, понаблюдать за плавным полетом летучих мышей, трепещущих крыльями. Но экипаж все катился навстречу сгущающейся тьме, а кучер, слуги и даже ее брат не слышали таинственной музыки.

Подлесок исчез, деревья сделались реже, ветви уже не усеивали землю. По такому укрощенному, не таящему опасностей лесу охотники могли нестись, не разбирая дороги. Мари-Жозеф вообразила, как скачет по узенькой петляющей тропке за королевской свитой, преследующей оленя.

И тут вечерний лес пронзил неистовый, бешеный крик. Мари-Жозеф невольно схватилась за дверцу и край сиденья. Лошади испуганно шарахнулись, фыркнули и бросились вперед. Экипаж накренился. Измученная упряжка кинулась прочь от невыносимого звука. Кучер закричал и натянул вожжи, сдерживая лошадей.

Тигриный рык в зверинце его величества разбудил и взволновал всех остальных экзотических животных. Затрубил слон, заурчал и зарычал лев, заревели дикие быки.

Дерзко и яростно запела морская тварь.

При звуках этой завораживающей, мрачной мелодии у Мари-Жозеф учащенно забилось сердце. Щебет и трели, чередующиеся вскриками, показались ей столь же чувственными, страстными, первозданными, как орлиный клекот. Ухоженные версальские леса скрывали те же загадочные тени, что непроходимые тропические заросли Мартиники.

Морская тварь снова вскрикнула. Зверинец умолк. Морская тварь оборвала песню, прошептала что-то и затихла.

Экипаж с грохотом обогнул поперечный рукав Большого канала. Над водой его клубился призрачный туман; невысокие волны с плеском набегали на борта многочисленных маломерных судов его величества, стоявших на причале. Под колесами захрустел гравий Королевской аллеи; повозки свернули с Королевского проезда к фонтану Аполлона. Экипаж Мари-Жозеф двинулся прямо, к Версалю и окружавшим его регулярным паркам.

— Кучер!

— Тпру!

Мари-Жозеф выглянула из окна. В ночном воздухе ощущалось густое, жаркое дыхание усталых лошадей. В опустевших садах царила непривычная тишина, фонтаны не журчали.

— Пожалуйста, поезжайте следом за моим братом!

— Но, мамзель…

— А потом будете свободны целый вечер…

— Да, мамзель!..

Он развернул лошадей.

Ив перебегал от одной повозки к другой, пытаясь руководить двумя группами рабочих одновременно.

— Так, вы, — возьмите ванну! Она тяжелая. Осторожно! Эй, вы! Не трогайте лед!

Мари-Жозеф распахнула дверцу экипажа. К тому времени, как усталый лакей соскочил с запяток, чтобы помочь ей, она уже бежала к повозкам.

Над фонтаном Аполлона был раскинут гигантский шатер. Внутри мерцали свечи, освещая шелковые стенки. Шатер сиял, словно огромный фонарь.

Целые ряды свечей, расставленных по краям Зеленого ковра, проливали мягкий рассеянный свет на дорожку, ведущую по холму к Версалю. Этот широкий ровный газон, обрамленный посыпанными гравием дорожками и мраморными статуями богов и героев, словно делил парк пополам, простираясь между фонтаном Аполлона и фонтаном Латоны.

Мари-Жозеф, придерживая юбки, кинулась к повозкам. Ив разрывался между ванной, обителью чудовища, и саваном во льду.

— Мари-Жозеф, не позволяй им трогать образец, пока я не вернусь! — небрежно бросил Ив через плечо, как будто ничего не изменилось, как будто он не вступил в орден иезуитов и они по-прежнему жили на Мартинике, она по-прежнему вела его хозяйство и ассистировала во время опытов.

Ив бросился в шатер. С шелкового полога бесстрастно взирал солнечный лик — эмблема короля. Двое мушкетеров развели полог в стороны, пропуская Ива.

— Осторожно уберите лед, — велела рабочим Мари-Жозеф. — Перенесите тело.

— Но отец де ла Круа приказал…

— А теперь приказываю я.

И все-таки рабочие колебались.

— Вдруг мой брат забудет об этом образце до утра? — предположила Мари-Жозеф. — Тогда вы прождете всю ночь.

Они неохотно, но безропотно повиновались и стали убирать лед с закутанного в саван тела. Осколки льда со звоном посыпались наземь. Мари-Жозеф внимательно следила, чтобы рабочие не повредили образец. Она помогала Иву и прежде, когда была маленькой девочкой, а он — мальчиком-подростком и оба они учили латынь и греческий, читали наивного старца Геродота и Галена, штудировали Ньютона. Разумеется, Ив всегда первым выбирал то, что ему по душе, но никогда не возражал, если она норовила улизнуть, захватив Ньютоновы «Principia»[3], или спала, держа их под подушкой. Мари-Жозеф очень опечалила пропажа книги господина Ньютона, она мечтала разыскать еще один экземпляр и гадала, не открыл ли он за последние пять лет новые закономерности движения планет, не дал ли новое объяснение природы света или силы тяготения.

Рабочие подняли закутанное в саван тело. Осколки льда посыпались на гравийную дорожку. Мари-Жозеф направилась вслед за рабочими в шатер. Ей не терпелось как следует разглядеть морскую тварь, живую или мертвую.

Фонтан Аполлона и прилегающий участок земли скрывал огромный шатер. Под шатром фонтан окружала стальная клетка. В этом новом узилище из воды вздымался, знаменуя рассвет, Аполлон на золотой колеснице, запряженной четверкой солнечных коней, а дельфины и трубящие в раковины тритоны возвещали о наступлении утра.

«Странно, — подумала Мари-Жозеф, — Аполлон мчится с запада на восток, против солнца».

От края каменного бассейна к деревянному помосту на уровне воды вела лестница из трех низких, широких ступеней. Шатер, клетка, лестница и настил были установлены для удобства Ива, но загораживали вид на колесницу Аполлона.

У самого входа в клетку на настиле из прочных, гладко оструганных досок стояло лабораторное оборудование. Перед этой импровизированной лабораторией были расставлены несколько табуретов, два кресла и целый ряд канапе.

— Можете положить образец на стол, — сказала рабочим Мари-Жозеф.

Они послушно исполнили указание, явно радуясь, что наконец избавятся от смердевшей зловещей ноши.

В черной рясе, высокий и изможденный, у входа в клетку стоял Ив. Рабочие попытались поставить ванну на край бассейна.

— Осторожно, не уроните, ставьте, ставьте!

Морская тварь закричала и забилась. Дно ванны заскрежетало по камню. Один из рабочих громко выругался, другой, бросив испуганный взгляд на Ива, пихнул товарища локтем в бок. Мари-Жозеф хихикнула, прикрываясь ладонью. Хоть Ив и был священнослужителем, брань его не смущала.

— Осторожно спускайте ее по ступенькам, тихо, плавно! А теперь под воду!

Ванна со стуком запрыгала вниз по ступенькам, но в конце концов рабочие установили ее на помосте. Ив опустился рядом с ней на колени и стал аккуратно распутывать скрывавшую ее сеть. Не в силах сдержать любопытство, Мари-Жозеф кинулась к нему. Ее шелковая нижняя юбка зашуршала по гладким доскам лабораторного помоста, словно по мрамору Зеркального зала Версаля.

Не успела она добежать до клетки, как полог шатра снова раздвинулся. Вошел рабочий с ведром свежей рыбы и водорослей, поставил его на пол у самой двери клетки и поспешно ретировался. Другие рабочие втащили лед и бочку опилок.

Не удовлетворив любопытства, Мари-Жозеф вернулась к образцу для вскрытия. Она хотела было развернуть саван, но передумала, пожалев усталых, испуганных рабочих.

— Вы, двое, обложите тело льдом, а лед присыпьте опилками. Остальные принесите из повозок оборудование отца де ла Круа.

Они повиновались, стараясь как можно реже прикасаться к морской твари: от нее исходил резкий запах противогнилостного раствора и смрад разложения.

«Иву придется поспешить со вскрытием, — сказала себе Мари-Жозеф. — Иначе будет препарировать скелет с остатками сгнившей плоти».

Мари-Жозеф привыкла к таким запахам за годы, что она ассистировала брату в экспериментах и исследованиях. И словно бы не ощущала зловония. А вот рабочие старались не дышать глубоко и время от времени с несчастным видом бросали испуганные взгляды на Ива и ванну, в которой стонала морская тварь.

Рабочие рассыпали на лабораторном столе поглощающие запах опилки.

— Лед нужно приносить каждый день, — напомнила Мари-Жозеф. — Не забывайте, это очень важно!

Один из рабочих поклонился:

— Да, мамзель. Месье де Кретьен уже об этом распорядился.

— Можете идти.

Они наперегонки бросились прочь из шатра, не в силах выносить смрад мертвой морской твари и стоны живой. Мари-Жозеф придвинулась ближе, привлеченная печальной песней русалки. Рабочие Ива наклонили ванну к краю помоста, зачерпнув воду. Мари-Жозеф кинулась к фонтану:

— Ив, дай посмотреть…

Когда Ив распустил тугие узлы на парусине, ночь огласил скрежет и скрип водяных насосов. В трубах фонтана что-то забурлило, заворчало, а потом из него хлынула вода. Прозрачные струи взметнулись над фонтаном Аполлона, словно в воздухе выросли королевские лилии. Средняя струя поднялась на такую высоту, что обрызгала потолок шатра. Брызги звенящим дождем упали на колесницу Аполлона, зарябили по поверхности бассейна, залили морскую тварь. Пронзительно закричав, она забилась, колотя Ива раздвоенным хвостом. Ив отшатнулся:

— Выключите фонтан!

Тварь с рычанием пыталась выбраться из ванны. Ив отпрянул, увертываясь от зубов, когтей и хвоста. Рабочие кинулись выполнять его приказание.

Тварь тяжело соскользнула в воду, совершив побег и оказавшись в новой тюрьме — в фонтане Аполлона.

Мари-Жозеф схватила Ива за руку. Набежавшая волна растеклась вокруг подошв сапог Ива, словно он шел по воде. Полы его рясы намокли.

«Мой брат шествует по водам, — с улыбкой подумала Мари-Жозеф, — пора бы ему научиться не мочить при этом одежду!»

Струи фонтанов взмыли чуть ли не под самый потолок шатра, потом забили вполовину первоначальной высоты, потом забурлили в соплах. Королевская лилия увяла. Скрип насосов внезапно умолк. Ни рябь, ни даже пузырьки не нарушали теперь глади бассейна.

Ив отер лицо рукавом. Мари-Жозеф стояла на две ступеньки выше и почти сравнялась с ним ростом. Она положила руку ему на плечо.

— Ты осуществил свою мечту, — сказала она.

— Надеюсь, что да.

Мари-Жозеф, наклонившись, стала вглядываться в поверхность бассейна. На дне его затаилась какая-то смутная тень, скрываемая отражением свечей в воде.

— Пока она жива, — произнес Ив, — но сколько проживет…

Он обеспокоенно замолчал.

— Даже если совсем недолго — ничего страшного, — успокоила его Мари-Жозеф. — Я хочу ее увидеть! Позови ее!

— Она не откликнется. Это же неразумная тварь, она меня не поймет.

— Мой кот меня понимает, — похвасталась Мари-Жозеф. — Неужели ты не мог научить ее, за столько-то недель, в море все равно делать нечего!

— У меня не было времени ее дрессировать, — нахмурился Ив. — Она отказывалась есть, мне пришлось кормить ее насильно! — Он сложил руки на груди, гневно воззрившись на прозрачную воду. Морская тварь покачивалась в воде, безмолвная, притихшая. — Однако я исполнил желание его величества. Сделал то, что не удавалось никому за последние четыреста лет. Я поймал русалку и живой доставил ее на сушу.

Мари-Жозеф склонилась ближе к воде, пытаясь разглядеть морскую тварь. Тело у нее оказалось длинное, куда длиннее и стройнее, чем у дельфинов, резвившихся у берегов Мартиники. Вокруг ее головы клубились под водой спутанные волосы.

— Слыханное ли дело — рыба с волосами! — воскликнула она.

— Она не рыба, — возразил Ив. — Она дышит воздухом. Если она не вынырнет подышать…

Он отошел по настилу от края бассейна и спустился на землю. Мари-Жозеф осталась, не сводя глаз с пленницы.

Морская тварь в ответ уставилась на нее горящими, жутковатыми глазами, в которых отражался свет, и развела руками, показав снабженные плавательными перепонками кисти.

На нее упала тень Ива. Она отплыла на дно бассейна, прикрыв золотистые глаза. Ив стиснул стрекало.

— Пусть только попробует у меня утонуть.

Он уколол русалку, надеясь, что она зашевелится, чтобы избежать боли.

— А ну, плыви! Проклятье, давай всплывай!

Ее волосы в воде напоминали раскрытый веер. Плавники раздвоенного хвоста дрогнули. Тварь поежилась.

— Хватит, ты же ее пугаешь, ей больно!

Мари-Жозеф стала на колени на краю помоста и опустила руки в воду:

— Иди сюда, не бойся!

И тут перепончатые пальцы морской твари сомкнулись вокруг ее запястий, она кожей ощутила их жар. Острые, точно лезвия ножей, когти прикоснулись к ее рукам, но не вонзились.

Морская тварь увлекла ее на дно бассейна.

Ив закричал и стал колоть русалку стрекалом. Тварь чуть-чуть отплыла, чтобы он не мог до нее дотянуться. Мари-Жозеф, промокшая до нитки, попыталась подняться на ноги, задыхаясь и кашляя. В холодной воде ее юбки всплыли, как лепестки водяной лилии. Она тщетно их одергивала. Нижняя юбка, потерявшая форму, прилипла к ногам, ткань, сделавшаяся жесткой, царапала кожу.

— Скорее, держись за руку…

— Нет, постой…

Морская тварь проскользнула мимо нее, спасаясь бегством, но потом повернула назад, и Мари-Жозеф ощутила под водой прикосновение ее голоса.

— Не пугай ее больше…

Она протянула руку по направлению к русалке:

— Ну плыви ко мне, ну пожалуйста…

— Осторожно, это злобное, свирепое животное…

— Да ты же напугал ее до смерти…

Морская тварь словно дотронулась голосом до кончиков ее пальцев и запела. Трели русалки сплетались над поверхностью воды, словно сгущающиеся клубы тумана. Медленно-медленно, почти не шевеля раздвоенным хвостом, точно неживая, морская тварь подплыла к Мари-Жозеф.

— Русалочка, хорошенькая русалочка, вот и умница…

— Его величество будет здесь с минуты на минуту, — раздался голос графа Люсьена.

Мари-Жозеф ошеломленно оглянулась. Граф Люсьен стоял у края бассейна. Он незаметно и бесшумно вступил в шатер, пересек лабораторный помост и вошел в клетку. Ив остался внизу, на помосте, вровень с водой, а граф Люсьен наверху, на краю фонтана; так они стояли лицом к лицу.

Напротив мушкетеры развели полог. По Зеленому ковру к Аполлону двигалось факельное шествие.

— Я еще не готов предстать перед его величеством, — возразил Ив.

Мари-Жозеф снова поискала глазами морскую тварь. Та замерла; совсем близко, еще чуть-чуть, и девушка могла бы до нее дотянуться, но тогда она метнулась бы в сторону — ни дать ни взять пугливый жеребенок, только зеленый.

— Если его величество готов выслушать вас, — промолвил граф Люсьен, — то вы тем более должны быть готовы предстать перед его величеством.

— Да, — сник Ив, — конечно.

Морская тварь вытянула руки, дотронувшись когтями до кончиков пальцев Мари-Жозеф.

— Мадемуазель де ла Круа, — провозгласил граф Люсьен, — в таком виде вы не вправе показываться на глаза его величеству.

Мари-Жозеф ахнула при мысли, что ее облик мог оскорбить взор короля. Придерживая отяжелевшие, намокшие юбки, она неловко двинулась к помосту по неровному дну бассейна, спотыкаясь на высоких каблуках.

Морская тварь закружилась вокруг нее, отрезая ей путь к отступлению и внезапно вынырнула, взметнувшись вверх перед самым ее лицом и судорожно глотая воздух. Мари-Жозеф не могла оторвать от нее глаз, потрясенная и очарованная. Русалка, подняв фонтан брызг, упала в воду и замерла, в свою очередь не сводя глаз с девушки.

Хотя руки и кисти у нее были похожи на человеческие, она казалась уродливее любой обезьяны. Ее раздвоенный хвост непрестанно свивался кольцами и бил по воде. Меж длинными пальцами виднелись перепонки, а сами пальцы украшали мощные острые когти. Длинные, спутанные прямые волосы ниспадали на спину и плечи, полускрыв настоящие женские груди — широкие и отвисшие, с маленькими темными сосками. Под водой ее грубую, цвета красного дерева кожу осыпали бисерные пузырьки, переливающиеся в свете свечей.

Морская тварь не мигая воззрилась на Мари-Жозеф золотистыми глазами, единственно прекрасными во всем ее облике. Безобразная и величественная, словно горгулья на фасаде готического собора, она носила глубокие уродливые рытвины на лбу и щеках, напоминавшие оспины. Нос у нее был приплюснутый, с низкой переносицей, ноздри узкие. Клыки как у хищника выступали над нижней губой.

— Она великолепна. Великолепна и ужасна, — послышался ровный, чарующий голос его величества.

Граф Люсьен и Ив склонились перед монархом в глубоком поклоне. Король, уже в другом костюме, в других кружевах, в другом парике, внимательно разглядывал морскую тварь. Его взор равнодушно скользнул по Мари-Жозеф, король словно бы не заметил ее. Все придворные, от месье и мадам до мадам де Ментенон и августейших внуков, завороженно всматривались вглубь бассейна. Одни искали взглядом русалку, другие же едва ли не с большим изумлением озирали Мари-Жозеф.

Испуганная морская тварь зарычала и нырнула на дно.

Если Мари-Жозеф сейчас выберется из фонтана, ей придется предстать пред взором короля. Из-за столь вопиющего нарушения этикета Лотта может ее уволить. Не исключено, что ей придется покинуть двор. Чувствуя, что вот-вот разрыдается от безысходности и стыда, Мари-Жозеф попятилась, надеясь укрыться в тени, и чуть было не упала, наступив на нижние юбки.

Граф Люсьен бросил наземь шляпу, сорвал с плеч плащ и заслонил Мари-Жозеф от взоров короля.

Надежно укрытая от глаз, Мари-Жозеф замерла, стоя в холодной воде. Морская тварь темной тенью метнулась прочь. Она схватилась за прутья решетки, стала трясти ее, повернулась, гневно хлестнув хвостом, снова подплыла к настилу и чуть-чуть выглянула из воды, так что показались только ее горящие глаза и спутанные темно-зеленые волосы.

Большинство придворных прекрасно видели Мари-Жозеф. Однако ее неожиданное появление в бассейне их совершенно не волновало. Волновала их лишь возможная реакция его величества: что, если это зрелище его оскорбит?

Мадам встретилась глазами с Мари-Жозеф и неодобрительно покачала головой, но губы у нее дрогнули, она явно героически сдерживала улыбку. Месье тактично отвел взгляд, а вот Лоррен воззрился на нее без всякого стеснения. Он улыбнулся. Она поспешно обхватила себя руками, смущенная тем, что предстала в столь неприглядном облике перед столь блестящим придворным.

«Мне кажется, я тоже сейчас рассмеюсь, — пронеслось в голове у Мари-Жозеф. — Если до того не умру от холода».

— Вы оправдали наше высокое доверие, отец де ла Круа. — Его величество вышел к Иву на помост, но не переступил за край фонтана. — Подумать только, живая русалка!

— Ваша русалка, — почтительно поправил Ив.

— Месье Бурсен, что вы скажете? — спросил Людовик. — Украсит ли сие чудище наше торжество?

Месье Бурсен, в невзрачном жюстокоре, каковой ему полагалось носить в соответствии с низким статусом при дворе, бросился на зов. Он поклонился, потирая руки, высокий, тощий, мертвенно-бледный и безобразный, — точь-в-точь ангел смерти.

— А она доживет до празднества? Она не отказывается есть?

Бурсен заглянул за край бассейна. Морская тварь кружила вокруг статуи Аполлона, напевая печальную мелодию.

— Она почти не принимает пищи, — сообщил Ив.

— Значит, вы должны ее откормить.

— Вы же иезуит, — с жаром напомнил ему Людовик. — Где же ваши хваленые хитрость и красноречие? Заставьте ее есть.

Морская тварь вновь вцепилась в прутья клетки и принялась трясти их, подняв сноп брызг.

— Прикажите ей перестать, — взмолился месье Бурсен, — не то ее мясо испортится!

Мари-Жозеф ужасно хотелось успокоить русалку, но она не решилась подать голос из-за спасительного графского плаща.

— Не могу, — возразил Ив. — Это дикое животное, оно не слушается человека.

— Она успокоится, — предположил Людовик, — когда привыкнет жить в неволе.

Его величество спустился на землю, постукивая по деревянным ступеням высокими каблуками. Ив и месье Бурсен последовали за ним.

— Месье де Кретьен, — любезно обратился Людовик к графу Люсьену.

— Ваше величество?

— Мадемуазель де ла Круа, — воззвал к Мари-Жозеф Людовик, уже выйдя из клетки, но так и не оборачиваясь.

У Мари-Жозеф перехватило дыхание.

— Д-да, ваше величество?

— Вы что же, дожидаетесь, пока вам не нанесет визит Аполлон?

Придворные рассмеялись, а Мари-Жозеф покраснела, уловив смысл шутки. Смех постепенно стих.

— Н-нет, ваше величество.

— Тогда выходите оттуда немедленно, а не то заболеете.

— Да, ваше величество.

Она с трудом вскарабкалась на помост. Граф Люсьен по-прежнему скрывал ее от любопытных глаз своим плащом, а теперь, когда она взбиралась по ступенькам, приподнял плащ своей тростью. Если вода в бассейне была холодной, то воздух показался и вовсе ледяным. Дрожащая, мокрая, она перешагнула через край бассейна, проскользнула мимо придворных и затаилась в тени лабораторного оборудования.

По-прежнему стоя спиной к фонтану, король обратился к мадам де Ментенон:

— Моя дорогая, вам понравилась русалка?

Шевалье де Лоррен прошествовал мимо графа Люсьена и картинным жестом сбросил с плеч длинный темный плащ. Под ним оказался синий жюстокор, такого же цвета, что и у графа Люсьена, но не столь богато отделанный золотыми кружевами. Синий жюстокор был своего рода знаком отличия, свидетельствующим о принадлежности к доверенным лицам короля. Месье не удержался и проводил Лоррена взглядом, не в силах сосредоточить внимание на короле.

— Это создание необычайно безобразно, сир, — откликнулась мадам де Ментенон.

— Не безобразнее дикого вепря, мадам.

Лоррен накинул плащ Мари-Жозеф на плечи. Ее облек подбитый мехом бархат, охватило тепло его тела, объял аромат его духов.

— Благодарю вас, сударь. — У нее стучали зубы.

Лоррен поклонился и занял свое место возле месье. Тот дотронулся до его плеча. В свете свечей сверкнули его бриллиантовые перстни.

— Полагаю, это демон, сир, — промолвила мадам де Ментенон.

— Ваша светлость, это порождение природы, — возразил Ив. — Святая Матерь наша Церковь всесторонне изучила свойства морской твари и причислила ее к животным. Таким, как слон его величества или крокодил его величества.

— Однако, отец де ла Круа, — упрекнул его король, — вы могли изловить и особь попригожее.

Ив подошел к секционному столу, вынудив Мари-Жозеф отступить еще дальше в тень. Граф Люсьен по-прежнему заслонял ее от его величества, а мокрое платье теперь скрывал плащ Лоррена, но локоны неопрятными спутанными прядями облепили лицо. Фонтанж смешно сбился набок, его проволочный каркас до боли врезался ей в затылок, грозя вырвать волосы.

Ив развернул парусину, скрывавшую тело. По доскам настила тоненько застучали осколки льда.

— Все русалки, вне зависимости от пола, одинаково безобразны, ваше величество, — объявил Ив.

Придворные столпились вокруг него, спеша увидеть мертвую русалку. На стене шатра их тени торопливо стеснились вокруг тени брата Мари-Жозеф. Ив нынче был луной при солнце его величества, и другие придворные надеялись, что им тоже перепадет частичка отраженного света.

— От нее исходит смрад, ибо таковы основные соки ее тела.

Мари-Жозеф осторожно выглянула из-за края плаща, которым скрывал ее граф Люсьен. Месье прикрывал нос платком. Мари-Жозеф вполне понимала желание тех, кто не привык присутствовать на вскрытиях, иметь при себе ароматический шарик.

— Не показывайтесь, мадемуазель де ла Круа, — с трудом сдерживая раздражение, посоветовал ей граф Люсьен.

Разумеется, он предпочел бы занять полагающееся ему место рядом с королем. Людовик, со свойственным ему великодушием и тактом, сделал вид, будто не заметил его отсутствия.

Мари-Жозеф сжалась в комочек, снова спрятавшись за спасительным плащом, откуда ей были видны только тени брата, короля и придворных.

— Противогнилостный раствор действительно имеет сильный запах, месье, — подтвердил Ив.

— Признаюсь как на исповеди, — если, конечно, мой духовник простит мне такую неверность.

Тень Людовика кивнула тени отца де ла Шеза, его исповедника, а в голосе его величества послышалась едва заметная насмешка. Отец де ла Шез низко поклонился.

— Признаюсь, я не слишком-то верил вам, отец де ла Круа, — произнес король. — Однако вы обнаружили этих загадочных созданий в неизведанных морях Нового Света. Ваши предположения оправдались.

— Все данные указывали на то, что они собираются именно в этом месте именно в это время, — скромно добавил Ив. — Я всего-навсего оказался первым, кто сличил все свидетельства прошлого. Русалки избрали своей обителью уединенный остров Эксума, где им не грозит никакая опасность и где они встречаются, когда июньское солнце проходит над глубокой океанской впадиной. Там они совокупляются без разбору, как неразумные животные.

Воцарилось выжидательное молчание.

— Пожалуйста, избавьте нас от подробностей, — сурово промолвила мадам де Ментенон.

— Для истинного натурфилософа не существует запретных тем! — вмешался герцог Шартрский, одержимый страстью познания, которая вызывала тревогу при дворе и подозрения у низших классов. — Иначе как постичь сущность мироздания?

— Быть может, для натурфилософа и нет запретных тем, но моих обычных подданных может смутить многое и многое, — поправил молодого человека его величество. — А то и ввести в искушение.

— Но сущность мироздания…

— Замолчите сейчас же! — послышался тихий, но твердый голос мадам.

Мари-Жозеф стало жаль Шартра. При его титулах и богатстве, он не мог удовлетворить свою жажду знания. Он был бы счастливее, если бы, как Мари-Жозеф, не занимал вовсе никакого положения.

«Счастливее-то счастливее, — подумала Мари-Жозеф, — но лучших научных инструментов и оборудования у него бы точно не было».

— Со времен Людовика Святого, — провозгласил король, — никто еще не привозил во Францию живую русалку. Не могу не воздать вам хвалу, отец де ла Круа.

Его величество ловко сменил тему, и возникшее было напряжение спало.

— Ободрение и поддержка вашего величества гарантировали успех моей экспедиции, — сказал Ив.

— Я порекомендую вас моему кузену, его святейшеству папе Иннокентию.

— Благодарю вас, ваше величество.

— И я буду присутствовать при вскрытии русалки.

— Я… я…

Мари-Жозеф мысленно умоляла Ива ответить любезно и почтительно.

— Интерес, проявленный вашим величеством к моим исследованиям, — высшая честь для меня, — нашелся с ответом Ив.

Его величество обернулся к графу Люсьену. С минуту они о чем-то посовещались; король кивнул.

— Завтра. Можете начать вскрытие завтра, после мессы.

— Завтра, ваше величество? Но возможно ли это, тело уже начало разлагаться…

— Завтра, — тихо повторил король, будто не слыша Ива. — После мессы.

Мари-Жозеф хотела выскочить из-за плаща, вместе с братом умолять его величество о снисхождении и убедить его, что нельзя терять времени. Однако, раз нарушив этикет, она не смела больше рисковать своей репутацией. Она не решалась предстать перед королем; она не могла даже обратиться к нему первой, пока он сам не соблаговолит заговорить.

На шелковой стене шатра низко склонилась в поклоне тень Ива.

— Прошу прощения у вашего величества за чрезмерную горячность. Благодарю вас, сир. Завтра.

Тени заколебались, слились было и снова распались попарно.

— Помню, когда я был молод, как отец де ла Круа, — сказал Людовик, — я тоже видел в темноте.

Придворные рассмеялись его шутке.

Когда процессия, возглавляемая королем и мадам де Ментенон, потянулась к выходу из шатра, граф Люсьен опустил плащ и набросил на плечи. Он стоял перед Мари-Жозеф, сжимая и разжимая пальцы.

Точно из-под земли вырос Лоррен:

— Можете пока оставить себе мой плащ, мадемуазель де ла Круа…

Мари-Жозеф с трудом произнесла, стуча зубами от холода:

— Благодарю вас, сударь.

— И может быть, вы вознаградите меня, когда я за ним явлюсь.

Жар смущения не мог унять ее дрожь.

Месье взял Лоррена под руку и повлек его прочь от Мари-Жозеф. Они проследовали за королем. Месье что-то прошептал, Лоррен ответил, и оба рассмеялись. Месье отвернулся. Лоррен что-то проговорил. Месье взглянул на него с застенчивой улыбкой.

Механизмы фонтанов поскрипывали и скрежетали. Фонтан Аполлона по-прежнему не бил, но фонтан Латоны позади Зеленого ковра играл водяными струями, на потеху королю.

— Граф Люсьен, — начала было Мари-Жозеф, — благодарю вас за…

— Моя обязанность — избавлять его величество от неприглядных зрелищ.

Граф церемонно поклонился. Он поспешил навстречу Иву, мимо секционного стола с инструментами, опираясь на трость, чтобы скрыть легкую хромоту. Мари-Жозеф принялась растирать озябшие руки в надежде хоть немного согреться.

Граф Люсьен протянул Иву кожаный кошель, в два раза больше того, что он вручил капитану галеона.

— Его величество просил передать вам.

— Я глубоко благодарен его величеству, но не могу принять это. Вместе с посвящением в духовный сан я принес и обет нестяжания.

Граф Люсьен удивленно взглянул на него:

— Как все ваши братья во Христе, которые обогащаются…

— Его величество спас мою сестру от войны на Мартинике. Он дал мне возможность продолжать исследования. Я ни о чем более не прошу.

Мари-Жозеф ступила между ними, заслонив собой Ива, и протянула руку. Граф Люсьен положил тяжелый, туго набитый золотом кошель ей на ладонь. Кончиками пальцев она невольно коснулась его руки.

Он сделал вид, будто не заметил прикосновения. Пальцы у него были длиннее и куда более ухоженные, чем у Мари-Жозеф, стыдившейся своей грубой кожи.

«Готова поспорить, ему точно не приходилось скрести щеткой пол в монастыре», — подумала она. Она могла вообразить его только в блестящем окружении.

— Благодарю вас, граф Люсьен, — сказала Мари-Жозеф. — Это действительно позволит моему брату продолжить исследования. Теперь мы сможем купить новый микроскоп.

Она надеялась, что денег хватит даже на инструмент минхера ван Левенгука. А потом, кто знает, вдруг останется еще и на книги?

— Пусть поведение сестры послужит вам уроком, отец де ла Круа, — промолвил граф Люсьен. — Богатством и привилегиями наделяет король. Его внимание, как бы оно ни выражалось, слишком ценно, чтобы им можно было пренебречь.

— Знаю, сударь. Но я не ищу ни богатства, ни привилегий, а лишь возможности продолжать работу.

— Ваши желания, в отличие от желаний его величества, не играют никакой роли. Он позволил вам присутствовать на церемонии его утреннего пробуждения. Завтра вы можете присоединиться к придворным, имеющим право пятого входа.

— Благодарю вас, месье де Кретьен.

Ив поклонился. Осознавая, сколь высокая честь ему оказана, Мари-Жозеф присела в глубоком реверансе.

Граф откланялся и вышел из шатра.

— Ты понимаешь, что это значит? — воскликнула Мари-Жозеф.

— Это значит, что я заслужил королевскую милость, — ответил Ив, криво улыбаясь. — А еще это значит, что время, которое я мог бы посвятить исследованиям, мне придется потратить на пустые церемонии. Но я должен угождать королю.

Он обнял Мари-Жозеф за плечи:

— Да ты вся дрожишь!

Сестра прижалась к нему:

— Во Франции холодно!

— А Мартиника — провинция на краю света!

— Ты рад, что его величество призвал тебя в Версаль?

— А тебе не жаль было уезжать из Фор-де-Франса?

— Нет! Я…

Русалка шепотом запела.

— Она поет, — объявила Мари-Жозеф. — Поет, как птица!

— В самом деле…

— Дай ей рыбы, вдруг она такая же голодная, как и я.

Он пожал плечами:

— Она не станет есть.

Он зачерпнул водорослей из корзины и бросил русалке сквозь прутья клетки, а потом кинул рыбу и потряс решетку, чтобы убедиться, что она надежно заперта.

При звуках печальной русалочьей мелодии на Мари-Жозеф словно повеяло благоуханным мягким ветром Карибского моря. Внезапно, когда в воду плюхнулась рыба, пение смолкло. Мари-Жозеф затрясло от холода.

— Пойдем! — приказал Ив. — Не то заболеешь.

Русалка держалась на поверхности, то ли напевая, то ли тихо постанывая. Звуки ее голоса эхом отдавались от стенок бассейна.

В воду упала гнилая рыба. Русалка нырнула, испуганно отплыла, потом, сделав круг, вернулась, понюхала рыбу, выловила ее из воды и, размахнувшись, отшвырнула подальше. Пролетев меж прутьями клетки, рыба глухо шлепнулась на землю.

Русалка запела.

Мари-Жозеф шла по безмолвным рассветным садам Версаля. Садовники исчезли с первыми лучами солнца, но придворные еще спали, а посетители еще не явились. Пока ей одной принадлежала эта красота, облака белоснежных цветов, напоенный апельсиновым благоуханием воздух.

Она шагала по Зеленому ковру к фонтану Аполлона, размышляя, как спланировать день. Она покормит русалку, потом вернется во дворец, времени у нее останется еще предостаточно, разбудит Ива и позавтракает с ним хлебом и шоколадом. Он будет присутствовать на церемонии пробуждения его величества. Она не сможет его сопровождать, ибо женщинам запрещено принимать участие в этом ритуале, зато будет ждать его в караульне, вместе с другими дамами и мужчинами, которым не посчастливилось так, как Иву, а потом в свите его величества отправится к мессе.

Утро было восхитительное. Мир был восхитительный. «Если я сейчас подобью ногой камешек, — подумала она, — то несколькими росчерками пера, сделав всего несколько расчетов, смогу описать его взлет и падение. Я могу исчислить, с какой силой он упадет на следующий камень, а отскочив — на следующий. Открытия господина Ньютона позволяют мне описать все, что я хочу, даже пути звезд и планет в далеком будущем. А теперь, когда я вышла из монастыря, никто мне этого не запретит!»

Легкий ветерок зашелестел листьями апельсиновых деревец в кадках. Мари-Жозеф подумала, как рассчитать колебание трепещущих листьев, и, хотя и не сумела тотчас найти верное решение, была убеждена, что рано или поздно это будет ей под силу.

«Господин Ньютон наверняка быстро справился бы с такой простой задачей, — подумала она. — Осмелюсь ли я написать ему еще раз? Удостоит ли он меня ответом, если однажды соблаговолил написать мне, а я тогда не смогла ответить? Вот бы узнать, что было в письме».

Версальский дворец стоял на невысоком холме; Зеленый ковер вел под уклон к шатру русалки.

Насколько легче идти, чем вчера вечером, заметила она. Сегодня она надела амазонку, куда более удобную, чем придворный роброн.

Когда она подходила к лабораторному шатру, несколько массивных повозок, осевших под тяжестью бочек, как раз катили по Королевской аллее к фонтану.

Граф Люсьен легким галопом пустил своего серого арабского скакуна мимо повозок. Горячий конь, взметнув гравий из-под копыт, весело вскинув черный хвост, подскакал к шатру. Граф Люсьен приветствовал Мари-Жозеф взмахом трости. Под его надзором рабочие развели полог шатра, а возчики выстроили в ряд телеги.

Мари-Жозеф вошла в шатер, подняла засов на дверце клетки и, торопливо пройдя к краю фонтана, стала искать взглядом русалку.

Длинные темные волосы и переливчатые кожистые хвостовые плавники мерцали под копытами Аполлоновых солнечных коней.

— Русалка!

Морская тварь взмахнула хвостом и забилась глубже под статую. Мари-Жозеф потянулась было за рыбой, но потом передумала. Вокруг корзины стояла лужица растаявшего льда, разило несвежей рыбой.

— Лакей!

В отличие от русалки, слуга опрометью кинулся на ее зов, с почтительным выражением лица, не поднимая глаз.

— Да, мадемуазель?

— Немедленно выкиньте эту зловонную гадость! Где свежая рыба? И где обещанный лед?

— Сейчас доставят из кухни, мадемуазель, вот-вот, уже несут.

Он махнул рукой в сторону входа, откуда показались трое слуг: один с плетеной корзиной, двое других — с тачками, полными льда.

— Хорошо. Спасибо.

Он отвесил торопливый поклон и бросился давать указания остальным. Те отнесли корзину рыбы в клетку и принялись лопатами выгружать мелко наколотый лед, высыпая его на образец для вскрытия.

Мари-Жозеф выбежала в центр фонтана, на край помоста. Доски были сухие, а значит, русалка больше не пыталась бежать.

«Наверное, она вне себя от ужаса, — со вздохом подумала Мари-Жозеф. — Испуганных животных трудно приручить».

Она шлепнула рукой по воде, вспомнив, как похлопывает по одеялу, приманивая Геркулеса.

— Плыви сюда, русалочка. Хорошая, хорошая русалочка.

Русалка следила за нею из-под колесницы Аполлона.

Мари-Жозеф взяла за хвост рыбу и поболтала ею в воде. Русалка подняла голову, открыла пасть и высунула язык, словно пробуя воду на вкус.

— Да, хорошая, хорошая русалочка. Плыви сюда, ко мне, я дам тебе рыбку.

Русалка с шумом выплюнула воду.

— Вы можете заставить ее есть?

Мари-Жозеф обернулась:

— Граф Люсьен! Я не думала, не ожидала…

Он стоял на бордюре фонтана, рассматривая русалку. Мари-Жозеф не слышала, как он подошел. Он холодно взглянул на нее.

— Вы что же, не узнали меня, — спросил граф Люсьен, — оттого что я сбрил усы?

Он говорил столь сухим тоном, что Мари-Жозеф не решилась рассмеяться: вдруг она неправильно поняла его шутку?

Он действительно сбрил свои пшеничные усы. Может быть, кто-то объяснил ему, что придворные теперь отпускают усы только во время военных кампаний и сбривают тотчас по возвращении в Версаль, чтобы походить на гладко выбритого короля. Он сменил свой простой шейный платок на кружевное жабо с лентами, а простой, подвязанный на затылке по обычаю военных парик — на модный, с локонами, ниспадающими на плечи расшитого золотом синего жюстокора. Большинство придворных предпочитали черные парики, любимые его величеством, однако граф Люсьен выбрал золотисто-каштановый, выгодно подчеркивавший нежный цвет его лица и светло-серые глаза.

— Я вас узнала, — чопорно ответила Мари-Жозеф, — но вы же адъютант его величества и состоите в свите. Я не ожидала увидеть вас в шатре русалки.

— Коль скоро русалка занимает мысли его величества, я обязан за ней присмотреть, мадемуазель де ла Круа, — возразил он. — Русалка вверена попечению вашего брата…

— Сударь, пока мой брат изучает мертвую русалку, живая вверена моему попечению.

— В таком случае нам с вами придется видеться часто. Вы сможете заставить ее есть?

— Надеюсь, что да.

— Ваш брат кормил ее насильно.

— Уверена, что приучу ее брать пищу у меня из рук.

— Его величеству не требуется ручная русалка. Его величеству потребна русалка, хорошо откормленная.

Он откланялся и стал неуклюже, как маленький ребенок, спускаться с края фонтана на землю по низенькой лесенке, опираясь на трость. Мари-Жозеф смотрела ему вслед.

С другой стороны фонтана задним ходом подогнали к клетке повозку. Рабочие стали скатывать по настилу оглушительно грохочущие бочки. Откуда ни возьмись появился садовник и принялся разравнивать граблями следы колес, оставленные на гравии.

Рабочий выбил кувалдой днище бочки, вдавив его внутрь, и в бассейн хлынула морская вода.

Пробили одну бочку, другую, третью, и вот уже в воздухе разлился прохладный запах океана. На поверхности воды в бассейне заплясали пузырьки, задрожала рябь.

С силой ударив мощным раздвоенным хвостом, русалка взлетела над водой. Вода полилась из ее открытой пасти, с темных волос, заструилась по телу. Спутанная прядь на лбу окрасилась светло-зеленым.

«Интересно, почему поблекла прядь? Уж не заболела ли русалка?» — забеспокоилась Мари-Жозеф.

Русалка вывела музыкальную трель и опустила голову под воду.

Гибким, плавным движением, даже не взрезав водную гладь, она нырнула на дно, а когда всплыла на поверхность, в зубах у нее билась живая серебристая рыба. Русалка подбросила скользкую увертливую рыбу в воздух и поймала ее пастью. Рыбий хвост какое-то мгновение трепетал меж ее губами. Потом русалка сглотнула. Рыба исчезла.

— Живая рыба! — воскликнула Мари-Жозеф. — Ей нужна живая рыба!

Русалка снова нырнула и устремилась к повозкам, в чистую морскую воду. Доплыв до решетки, она вцепилась в прутья и принялась трясти их. Металл загремел и зазвенел, точно рыцари скрестили копья на турнире. Русалка закричала, одним броском просунула руку меж стальными прутьями и схватила возчика за лодыжку.

— А ну, отпусти, черт бы тебя побрал! — Не ожидавший нападения возчик в ужасе отпрянул, попятился и опрокинулся навзничь, подбив бочку, бочка покатилась, завертелась и разлетелась в щепки, ударившись о прутья решетки. Клепки и стальные обручи градом посыпались в воду. Русалка снова бросилась на решетку и трясла ее, пока прутья не задрожали и не зазвенели.

Возчик в панике схватился за кнут и, со свистом рассекая воздух, чуть не ударил русалку по рукам.

— Проклятая нечисть!

Снова просвистел кнут.

С пронзительным криком ужаса русалка нырнула под воду, подняв сноп брызг.

— Не смейте!

Мари-Жозеф выбежала из клетки и бросилась вдоль края фонтана наперерез возчику. Огромные лошади-тяжеловозы с фырканьем забили копытами.

— Не смейте! — снова задохнулась от негодования Мари-Жозеф.

Русалка в испуге заходилась то криком, то свистом.

Вне себя от страха и ярости, возчик опять взмахнул кнутом, на сей раз готовясь нанести удар Мари-Жозеф. Мари-Жозеф замерла, не столько испуганная, сколько пораженная.

Воздетая рука возчика застыла высоко в воздухе, но не опустилась для удара — ее перехватила эбеновая тросточка графа Люсьена. Обезумевший великан попытался отбить ее, не соображая, что его удерживают от совершения преступления.

— Возчик! — возвысил голос граф Люсьен.

Возчик наконец осознал, что чуть было не ударил благородную даму, на которую уже поднял руку.

Граф Люсьен опустил трость и снова сел в седло. Его серый арабский скакун стоял не шелохнувшись, лишь прядая ушами, то закладывая их, словно прислушиваясь к всаднику, то настораживая при стонах и щебете русалки, и беспокойно косился на возчика.

— Мадемуазель де ла Круа поручена забота о русалке его величества! — сказал граф Люсьен.

— Месье, мамзель, прошу прощения…

Охваченный ужасом и раскаянием, возчик бросил кнут наземь.

— Вы уволены, — произнес граф Люсьен тоном, не допускающим возражений.

Ростом возчик превосходил графа Люсьена в два раза, весом — раза в три, а нож у него на поясе был куда длиннее графского кинжала. Однако смелостью и самообладанием явно уступал. Возчик мог ожидать и куда более сурового наказания, которое непременно последовало бы, если бы он не успел убраться до того, как к фонтану прибегут мушкетеры. Он схватил вожжи и с проклятиями принялся понукать лошадей. Упряжка рванулась с места. Повозка с грохотом покатилась прочь. Откуда ни возьмись снова появился садовник и разровнял на гравии следы копыт и колес.

— Граф Люсьен… — Мари-Жозеф с трудом переводила дыхание, колени у нее подгибались, она не находила слов от волнения.

— Вас больше не побеспокоят.

Он кивнул ей. На скаку он наклонился, подцепил тростью брошенный кнут, свернул его нетугим кольцом и повесил на луку седла.

К ней подбежали запыхавшиеся мушкетеры.

— Что случилось, мадемуазель? — спросил лейтенант.

— Вы же видите, — Мари-Жозеф махнула рукой на разбитую бочку и лужу морской воды, — не удержали.

С тяжелым сердцем Мари-Жозеф спустилась с холма к фонтану Аполлона и темнице русалки. Кроме прочего, она умудрилась пропустить мессу, которую его величество и придворные слушали в маленькой дворцовой часовне. Она прошептала молитву и принесла обет посетить вечерню, даже если будет присутствовать на службе в полном одиночестве.

Она вернулась к фонтану Аполлона и вошла в шатер. Ее притягивала песня русалки, однако она помедлила у входа в клетку. С твердым намерением отрешиться от тревоги и смятения, чтобы ее чувства невольно не передались русалке, она несколько минут успокаивалась, раскладывая на секционном столе инструменты для вскрытия. Мертвая русалка лежала под слоем тающего льда; по ножкам стола стекали струйки воды, образуя на полу лужицу, в которой кое-где плавали опилки.

Мари-Жозеф пристроила лист бумаги в ящике с принадлежностями для живописи, чтобы, не теряя времени, приступить к работе одновременно с Ивом. Вспомнив о падающих листьях, она нацарапала дифференциальное уравнение в нотации господина Лейбница. Подумав минуту, она поняла: мало его решить, этой задачей стоит заняться основательнее.

Русалка прошептала что-то и негромко вскрикнула. Мари-Жозеф от греха стерла уравнение. Наконец овладев собой, она вошла в клетку. Русалка выглядывала из-под скульптуры. Длинные темные волосы, со странными спутанными зелеными прядями, ниспадали ей на плечи.

— Плыви ко мне, русалочка, ну пожалуйста.

Она зачерпнула сачком рыбу из кувшина — бедняжки на поверхности уже судорожно хватали ртами воздух, вот-вот уснут, — достала ее из сачка и опустила серебристое трепещущее тельце в бассейн.

Русалка нырнула и устремилась к ней, а ее печальная песня зазвучала громче и мрачнее. Мари-Жозеф поболтала рыбкой в воде.

Русалка бросилась к Мари-Жозеф, выхватила у нее рыбу, слегка оцарапав ее руку когтями, быстрым движением засунула рыбу в рот и, нырнув поглубже, отплыла. Брызги упали Мари-Жозеф на лицо и прозрачным бисером усеяли ее амазонку. Она торопливо стряхнула их, чтобы не испортить бархат. Несколько воспрянув духом, хотя и не совсем довольная результатом, она выудила из кувшина еще одну рыбку.

Русалка осмелела настолько, что вскоре стала аккуратно брать рыбу из рук Мари-Жозеф. На ощупь ее плавательные перепонки напоминали шелк. Теперь русалка, получив рыбу, не отплывала поспешно, а спокойно поглощала ее поблизости. Мари-Жозеф стала подносить руку все ближе и ближе, надеясь приучить морскую тварь к своим прикосновениям.

И тут обе они вздрогнули, услышав шум и заметив какое-то движение. Стенки шатра затрепетали на ветру, когда мимо проскакал всадник и, осадив коня, разметал гравий. Русалка ощерилась и зашипела, нырнула в глубину, совершив подобие заднего сальто, и устремилась в свое укрытие под статуей Аполлона. Мари-Жозеф обреченно вздохнула.

Шартр откинул полог шатра, с грохотом распахнул дверцу клетки и поднялся на бордюр фонтана. Высокие каблуки его лакированных, с золотыми пряжками башмаков громко стучали по доскам помоста. Мари-Жозеф присела в реверансе. Шартр с ухмылкой склонился над ее рукой, протянутой для поцелуя:

— Доброе утро, мадемуазель де ла Круа.

Смущенная и польщенная, стыдясь своих сморщившихся от воды пальцев, прилипшей чешуи и запаха рыбы, она мягко отняла у него руку и снова сделала реверанс.

— Доброе утро, сударь.

Его светло-каштановые локоны — собственные волосы, не парик — переливались, ниспадая на сизый воротник. Он так и не отказался от простого шейного платка и не сбрил усы. Лотта как-то раз призналась со смехом, что он иногда подкрашивает их ее сурьмой.

Повернув голову, он неловко заглянул в фонтан. Ей стало жаль его, ведь он был слеп на один глаз.

— Где же она? Вот, кажется… Да нет…

— Затаилась под копытами Аполлонова коня, — сказала Мари-Жозеф. — Вон там, видите? Если будете стоять молча, не шелохнувшись, она, может быть, и выплывет.

Мари-Жозеф поймала рыбку, опустила ее в фонтан и поболтала ею в холодной воде. Рыбка слабо дернулась.

— Позвольте мне покормить русалку! — попросил Шартр.

«Своей рукой я могу рискнуть, — подумала она, — а вот рукой герцога едва ли. Если русалка его укусит, мадам мне этого никогда не простит».

Она протянула ему рыбу, но сделала вид, что рыба случайно выскользнула у нее из пальцев.

— Сударь, простите…

— Сейчас я ее достану!

К ее удивлению, он встал на колени и опустил руку в фонтан, замочив кружевные манжеты. Рыбка опустилась на дно, так что он смог до нее дотянуться, а потом ожила и решила ретироваться. Привлеченная суетой, на спине подплыла русалка. Она схватила рыбку снизу и стрелой метнулась прочь. Шартр от восторга чуть было не грохнулся в фонтан. Мари-Жозеф с трудом удержала его, вцепившись в промокший рукав.

— Великолепно! — заявил он. — Я и вправду хочу ассистировать отцу де ла Круа.

Он стал рядом с ней на колени, не замечая, что рвет о доски помоста свои шелковые чулки:

— Если вы замолвите словечко перед вашим братом, он, может быть, позволит подавать ему инструменты. Или держать смотровое зеркало. Или…

Мари-Жозеф рассмеялась:

— Сударь, вы вправе занять место в первом ряду. Вы все увидите. Вы сможете всецело сосредоточиться на вскрытии.

— Пожалуй, — недовольно согласился он. — Но ваш брат всегда может без всяких церемоний обращаться ко мне и пользоваться моей обсерваторией. Вы же расскажете ему о моем оборудовании?

— Конечно, сударь. Благодарю вас.

В распоряжении Шартра имелись сложный микроскоп из двух линз, телескоп и логарифмическая линейка, ради которой Мари-Жозеф была готова на все.

О Шартре ходили зловещие слухи: что это он делает в тиши обсерватории, не иначе как приготавливает яды, или занимается черной магией, или воскрешает мертвецов? Все это было вопиюще несправедливо, ведь Шартра интересовали химические опыты, а не смешивание тайных зелий или союз с демонами.

— Сударь, — переменила она тему разговора, скрывая волнение, — вы не видели моего брата?

А что, если его величество заметил отсутствие Ива на церемонии пробуждения и разгневался? Что, если он призвал его к ответу, если лишил его своих милостей, отрешил от должности?

— Нет, — но глядите, не он ли это?

Стражник отвел белый шелковый полог у входа.

В шатер вошел монсеньор великий дофин, наследник престола, кузен Шартра. Дофина умерла несколько лет тому назад. Поговаривали, что он содержит любовницу, мадемуазель де Шуан; она жила в личных апартаментах и никогда не появлялась при дворе.

За своим отцом великим дофином шагали августейшие внуки, герцоги Бургундский, Анжуйский и Беррийский. Они выступали с наигранной серьезностью, но не упускали случая толкнуть друг друга и вытягивали шею, стремясь разглядеть русалку в бассейне.

Вошли мадам и Лотта, а следом за ними — герцог Мэнский. Мадам обращалась с ним неизменно вежливо, но холодно. Его величество мог сколько ему угодно объявлять законнорожденными Луи-Огюста, его брата Луи-Александра и его сводных сестер; все они, даже ее собственная невестка, в глазах мадам оставались презренными бастардами.

Если такое мнение мадам их и печалило, в чем лично Мари-Жозеф сомневалась, они умели это скрывать. Герцог дю Мэн был особенно хорош сегодня, в изысканном новом красном платье с золотым шитьем и серебряными кружевами. С его шляпы низвергался водопад пышных белоснежных перьев. Наряд позволял скрыть, что одно плечо у него было выше другого. Герцог шагал медленно и осторожно, и потому его хромота не бросалась в глаза.

Придворные все прибывали и прибывали, а кроме них, в шатер набились и посетители — незнатные подданные его величества, парижане и жители предместий: на вскрытие явилось куда больше любопытных, чем ожидала Мари-Жозеф. Придворные толпились возле бассейна, выбирая места поближе к креслам королевской семьи, а простолюдины выстроились за спинами аристократов вдоль стенок шатра.

Несколько человек продвинулись к клетке и стали заглядывать за решетку. Один поднял было засов, но тут его остановил мушкетер.

— Вход воспрещен, сударь, — предупредил мушкетер. — Это опасно.

— Мне, значит, нельзя, а ей можно? — Посетитель ткнул пальцем в Мари-Жозеф и расхохотался. — Или ее принесут в жертву морскому чудовищу, во славу Посейдона?

— Прошу вас, выбирайте выражения, — остановил его мушкетер.

— Его величество пригласил желающих…

— На публичное вскрытие.

Парижанин открыл было рот, чтобы возразить, но вовремя передумал и с поклоном отступил на шаг.

— Вы правы, офицер, — поспешно согласился он, — его величество пригласил желающих на публичное вскрытие. Его величество покажет живую русалку, когда соблаговолит.

— Может быть, когда ее приручат, — сказал мушкетер.

Мари-Жозеф бросила в бассейн рыбу. Русалка метнулась вперед, стремясь ухватить ее на лету, подняв брызги, зарычав и щелкнув зубами. Мари-Жозеф стало немного жаль рыбку. Тщетно выискивая взглядом Ива, она вместе с Шартром поднялась по ступеням из клетки, закрыв ее за собой на засов.

Она сделала реверанс королевской семье, поцеловала край роброна мадам и обняла Лотту; та наклонилась и в свою очередь поцеловала Мари-Жозеф в щеку и губы. При этом Лотта старалась не опрокинуть свой фонтанж, множеством оборок вздымавшийся над ее затейливой прической и низвергавший целый каскад лент и кружев по ее спине.

— Доброе утро, душенька, — сказала мадам. — А мы все дивились во время мессы, где же вы.

— Вдруг она все это время пребывала в обществе месье де Кретьена? — весело засмеялась Лотта.

— Тише, дочь моя! — предостерегла ее мадам.

— Пожалуйста, простите меня, — протянула Мари-Жозеф, пытаясь понять, что же так развеселило Лотту.

— Простить вас за то, что вы были избавлены от необходимости слушать самую скучную за последние недели проповедь этого несчастного священника? Дитя, да я просто завидую вам!

Жалобы мадам на версальских священнослужителей всегда расстраивали Мари-Жозеф. Она-то знала: Господь поймет, что мадам не имела в виду ничего кощунственного или еретического, но не была уверена, что мадам правильно поймут другие придворные, в особенности мадам де Ментенон и в особенности потому, что мадам до замужества исповедовала протестантизм. Хотя сама мадам де Ментенон тоже перешла в католичество, отвергнув протестантизм.

— Вам нравится моя прическа? Ваша Оделетт — просто прелесть! — восторгалась Лотта. — Она же окторонка, правда? И где она до сих пор пряталась, почему мы ее не видели?

— Прошу прощения, мадемуазель, она турчанка и присоединилась ко мне, недавно прибыв с Мартиники.

— Она чудесно убрала мне волосы, а еще одним прикосновением совершенно преобразила мои старенькие фонтанжи.

— Я не могу покупать вам новые всякий раз, когда меняются моды, — сухо подытожила мадам, — а меняются они каждый день.

Тут к ним подошел месье, как всегда сопровождаемый Лорреном. Мари-Жозеф присела в реверансе, а когда Лоррен взял ее руку в свои, поднес к губам, поцеловал и задержал чуть долее, чем это полагалось по правилам этикета, сердце у нее учащенно забилось. Она отступила на шаг, удивленная, шокированная и взволнованная его вызывающим прикосновением, а он с улыбкой взглянул на нее из-под полуприкрытых век. У него были очень красивые длинные черные ресницы.

Месье холодно поклонился Мари-Жозеф и повел свое семейство и Лоррена к полагающимся им местам. Месье сел, тщательно расправив полы сюртука.

Шартр развязно опустился на стул рядом с сестрой.

— Мадемуазель де ла Круа, — спросил он, — правда ли, что русалки — людоеды?

— О да, — ответила Мари-Жозеф со всей серьезностью, на какую только была способна, — я уверена, что это так.

— А люди, — вставил Лоррен, — платят им той же монетой.

Заскрипев, залязгав и застонав, ожили фонтанные механизмы. Где-то вдалеке с шумом хлынула вода.

— Значит, его величество близко, — отметила мадам.

«Где же Ив? — в панике подумала Мари-Жозеф. — Если его величество здесь, то вскрытие во что бы то ни стало должно идти своим чередом… А что, если его величество разгневался и явился изгнать меня? Что за вздор, перестань немедля, — принялась она утешать себя. — Кто ты такая, чтобы король лично обрушивал на тебя кару? В крайнем случае он послал бы графа Люсьена, а то и ограничился простым лакеем».

— Прошу извинить меня. Мадам, мадемуазель…

Мари-Жозеф сделала книксен. Придерживая подол бархатной амазонки, она бросилась к выходу из шатра.

В голову ей закралась ужасное сомнение. А вдруг Ив ожидал, что она напомнит ему, на какой час назначено вскрытие? Вдруг она опять подвела его, уже второй раз за день? Ей следовало вернуться во дворец еще час тому назад. Если она побежит за Ивом сейчас, то его величеству придется ждать, а это немыслимо. Сама она не могла приступить к вскрытию: она обладала для этого достаточными знаниями и сумела бы его провести, но так выставлять себя на всеобщее обозрение было бы совершенно неуместно.

«Спрошу мушкетеров», — решила она и тут чуть было не столкнулась с графом Люсьеном, но успела вовремя остановиться и сделать ему реверанс.

— Займите свое место, мадемуазель де ла Круа, — велел он, а потом быстро, но внимательно оглядел шатер, проверяя, не предстанет ли взору его величества нечто такое, от чего он был обязан избавить монарха.

— Но я… Мой брат…

Вслед за графом Люсьеном в шатер вошел квартет; он жестом указал музыкантам, где им надлежало встать, чтобы музыка изливалась прямо на монарха. Они расположились, где было приказано, заиграли вразнобой, настраивая инструменты, нашли верный тон, и вот уже шатер наполнили стройные, гармоничные звуки.

— Отец де ла Круа явится в свое время, — объявил Люсьен.

Мушкетеры вновь развели полог шатра. Фанфара трубача громогласно возвестила о начале действа и появлении короля.

Его ввезли в трехколесном кресле-каталке двое глухонемых лакеев. Пораженная подагрой ступня его величества возлежала на подушке. Одесную монарха выступал Ив, а тотчас за ними в шатер слуги внесли портшез мадам де Ментенон.

Торжественная музыка стихла; квартет заиграл какую-то мажорную мелодию. Ив жестикулировал, говорил и смеялся, словно перед ним был не король, а сверстник, иезуит, занимающий то же положение, что и он.

Граф Люсьен с поклоном отступил в сторону. Мари-Жозеф скользнула к стенке шатра, чтобы не оказаться на пути у его величества, и присела в глубоком реверансе. Все члены королевской семьи встали. Зашуршали шелка и атласы, зазвенели портупеи, зашелестели перья на шляпах. И аристократы, и простолюдины склонились перед монархом.

Его величество принял знаки благоговения и преданности как должное. Лакеи бросились убирать из первого ряда королевское кресло, освобождая место для трехколесного кресла-каталки. Носильщики опустили наземь рядом с ним портшез мадам де Ментенон. Занавеси по бокам портшеза не шелохнулись, однако окошко слегка приоткрылось.

— Корабль лег на другой галс так быстро, — говорил Ив, — что матрос через леер кубарем полетел на верхнюю палубу и приземлился прямо на… — Ив замялся, а потом произнес, обращаясь к приоткрытому окошку мадам де Ментенон: — Прошу прощения, ваша светлость, я слишком долго пробыл среди неотесанных моряков. Я хотел сказать, что он приземлился в сидячем положении и не разлил ни капли своей порции спиртного.

Король усмехнулся. Из портшеза мадам де Ментенон не донеслось ни звука.

Король милостиво позволил дамам королевской крови сесть, улыбнулся брату и соблаговолил предложить ему кресло.

— Сегодня утром я весьма опечалился, не увидев вас, отец де ла Круа, — вновь обратился к Иву его величество. — Я бываю весьма разочарован, если мои друзья не присутствуют при моем утреннем пробуждении.

От смущения у Мари-Жозеф запылали пунцовым румянцем щеки и шея. Она невольно шагнула вперед, решив во что бы то ни стало взять вину на себя. Граф Люсьен потянулся и удержал ее за руку.

— Я должна сказать его величеству… — прошептала она.

— Сейчас не время отвлекать его величество.

— Прошу прощения, ваше величество, — сокрушенно произнес Ив. — Из-за страстного желания тщательнее подготовиться к вскрытию, чтобы провести его возможно лучше, я лишил себя счастья созерцать церемонию вашего пробуждения. С моей стороны это было непростительной бестактностью.

— Воистину непростительной, — любезно подтвердил его величество. — Но на сей раз я прощу вас — при условии, что вы явитесь на церемонию моего пробуждения завтра утром.

Ив поклонился, и король улыбнулся ему. Мари-Жозеф вздохнула с облегчением, но от сознания собственной вины ее не переставала бить дрожь.

Внезапно мадам де Ментенон громко постучала в окно своего портшеза.

— Я также ожидаю увидеть вас на мессе.

— Нет нужды упоминать об этом, ваше величество.

С глубокой благодарностью Ив склонился перед монархом.

Граф Люсьен тихо произнес на ухо Мари-Жозеф:

— Вы должны убедить своего брата в необходимости…

— Он знает, сударь. Это всецело моя вина, — перебила его Мари-Жозеф.

— Но спрашивать будут с него.

— Вы тоже не присутствовали на мессе, — вставила Мари-Жозеф, уязвленная критикой в адрес брата. — Может быть, его величество пожурит и вас.

— Не пожурит.

Граф Люсьен прохромал по полу шатра и встал на полагающемся ему месте подле монарха.

Все это время музыканты исполняли какую-то ненавязчивую мелодию. Русалка защебетала в такт, ее трели влились в их мотив, производя странное, волшебное впечатление.

— Мари-Жозеф! — позвал ее Ив. — Мне нужна твоя помощь.

Она поспешила на его зов меж рядами кресел и заняла свое место у секционного стола.

— Хорошо, — сказал он. — Ты готова?

— Я готова.

Хотя ее задел его властный тон, она ответила спокойно, признавая всю справедливость такого обращения. Она торопливо направилась к ящику с принадлежностями для рисования. В нем хранилась бумага, угольные и пастельные карандаши. Сухой уголь зашелестел у нее под пальцами. В монастырской школе на Мартинике ей не дозволялось рисовать; в Сен-Сире у нее не было времени упражняться. Она надеялась, что окажется на высоте и не посрамит исследований брата.

— Уберите лед! — велел Ив.

Два лакея ковшами стали счищать лед и слой абсорбирующих опилок с секционного стола, открыв взорам окутанное саваном тело. Другие лакеи стояли рядом, держа большие зеркала под таким углом, чтобы его величество мог видеть всю процедуру, не вытягивая шею. В анатомическом театре Парижского хирургического коллежа с большим удобством разместилось бы большее число зрителей, но здесь, в Версале, комфорт его величества затмевал любые соображения.

В конце первого ряда Шартр не сводил взгляда с Ива и Мари-Жозеф, подавшись вперед и боясь пропустить хоть одно слово из уст Ива, хоть одну деталь процедуры, хоть одну подробность зрелища. Он встретился глазами с Мари-Жозеф, словно бы в задумчивости говоря: «А ведь это я мог счистить лед. Это я мог бы держать зеркало».

Мари-Жозеф с трудом подавила смешок, представив себе, как удивил бы Шартр придворных, если бы взялся за лакейскую работу.

— Щедрость и великодушие его величества, предоставившего средства для моей экспедиции, позволили мне обнаружить место, где ежегодно собираются последние русалки, — начал Ив, — и изловить двух. Создание мужеского пола сопротивлялось до последнего и предпочло смерть. Русалка женского пола выжила, ибо лишена такой воли к свободе.

Тут участники квартета, солируя, стали вести мелодию поочередно, и вдруг, снова заиграв слаженно, воспарили на небывалую высоту, дерзко нарушив правило, согласно которому в присутствии короля обыкновенно исполнялась размеренная музыка. Мадам, сама весьма незаурядная музыкантша, шепотом ахнула, приникнув к уху Лотты; даже его величество взглянул на участников квартета. Скрипач сбился от ужаса. Музыканты никак не изменяли привычную пьесу.

Это пела русалка.

«Словно птица, — подумала восхищенная Мари-Жозеф, — пересмешник, который может подражать всему, что слышит!»

Скрипач вступил снова. Голос русалки взмыл над мелодией, а потом словно бросился под ее поверхность, в глубину. Мягкий рокот ее голоса поразил Мари-Жозеф в самое сердце, заставив ее на мгновение похолодеть.

От парусины, немедля наполнив шатер, распространился едкий запах противогнилостного раствора и жуткий сладковатый смрад разлагающейся плоти. Месье поднес к лицу ароматический шарик, понюхал его, а затем, подавшись вперед, протянул начиненный гвоздикой апельсин своему августейшему брату. Его величество принял средство от вредоносных испарений, кивнул в знак благодарности и поднес ароматический шарик к носу.

— Сначала я проведу макроскопическое вскрытие и рассеку кожу, связки и мышцы русалки.

Словно не замечая музыки и невыносимого зловония, Ив откинул парусину.

Песнь живой русалки смолкла.

Русалка мужеского пола была еще более безобразна, чем пленница фонтана, черты лица были грубее, а волосы, светло-зеленые, спутанные, неровными прядями ниспадали на плечи. Безобразие морской твари не удивило Мари-Жозеф, ей и прежде случалось ассистировать Иву при вскрытии лягушек, змей, грязных крыс, мерзких, скользких червей, акул, ощерившихся редкими острыми зубами в адской ухмылке.

Однако ее удивил нимб вокруг головы водяного, расходившийся словно солнечными лучами и сложенный из осколков стекла и обломков позолоченного металла. Она зарисовывала облик удивительного создания машинально, как будто рука повиновалась непосредственно ее взгляду. Вот на листе появились очертания головы, спутанные волосы, лучи битого стекла, чередующиеся с полосками скрученной позолоты.

Ив небрежно смел осколки стекла и фрагменты металла, как случайный мусор. Он приподнял прядь русалочьих волос. Из нее выпала позолоченная металлическая стружка. Ив отбросил ее прочь вместе с сором.

Выглядывая из-за края фонтана, меж прутьями решетки, живая русалка принялась вздыхать и посвистывать.

Мари-Жозеф просунула запечатлевший нимб русалки набросок под стопку чистых листов и приступила к следующей зарисовке.

— Господь наделил этих тварей волосами, — продолжал Ив, — дабы они могли укрыться в скоплениях водорослей. Они пугливы и любят уединение. Они ловят мелкую рыбу, но, без сомнения, питаются по большей части бурыми водорослями.

Мари-Жозеф проворно зарисовывала сбившиеся колтунами волосы, кое-где неровные, словно их стригли, массивную челюсть, острые клыки, выступающие из-за нижней губы.

— Когда вы наконец разрежете эту тварь, стоит поджарить несколько кусочков на пробу, — изрек монсеньор.

— С вашего позволения, монсеньор, — поклонился Ив великому дофину, — это невозможно. Труп был заспиртован не для употребления в пищу, а для анатомирования.

— Без сомнения, если эту тварь замариновали, нам уже не ощутить ее истинного вкуса, — заметил Лоррен.

— Постарайтесь не потерять аппетита до пира в моих покоях, монсеньор, — сказал его величество, которого подобные шутки вовсе не забавляли.

Все замолчали и, подобно королю, постарались не отрывать взгляда от водяного или его зеркального отражения.

Ив взял скальпель и рассек тело твари от грудины до лобка.

Живая русалка пронзительно вскрикнула.

Музыканты заиграли громче, тщетно пытаясь заглушить ее крики.

— Кожа у русалки грубая, точно выдубленная, — как можно громче продолжил Ив. — Ее назначение — защищать русалку от таких хищников, как акулы, киты и гигантские спруты. Ваше величество, должно быть, заметили, что самая толстая кожа у русалки на хвосте, там она похожа на настоящие доспехи, а это, в свою очередь, доказывает, что главная защита от хищников для русалки — спасение бегством.

Живая русалка пронзительно вскрикнула, и у Мари-Жозеф дрогнула рука, оставив на бумаге неровную угольную линию. В глазах у нее неожиданно помутилось.

«Не от голода же она кричит, — подумала Мари-Жозеф. — Русалка, что случилось? Я же слышу эту печаль. Но я не могу подойти к тебе. Я должна остаться здесь и зарисовать вскрытие».

Она закончила рисунок, изображающий голову мертвой русалки. Стоявший подле нее слуга быстро забрал его и приколол к доске за ее спиной, чтобы весь двор мог его увидеть. Она протянула руку в надежде остановить слугу, но было уже поздно.

Она изобразила морскую тварь с открытыми большими темными глазами, почти лишенными белков, с расширенными зрачками. На лице русалки застыло выражение скорби и страха.

Мари-Жозеф вздрогнула, но поборола волнение.

«Что за вздор! — решила она. — У звериных морд не бывает выражения. А глаза я сделала как у живой русалки».

Ив отогнул кожу.

Живая русалка то ли застонала, то ли зарыдала в бассейне. На ее стенания откликнулись животные из королевского зверинца, заревев и затрубив, заголосив и зафыркав вдалеке. Его величество слегка повернул голову в сторону фонтана Аполлона; это едва заметное движение возвестило придворным, что шум и вопли докучают ему и нарушают его покой. Музыканты заиграли громче. Никто не знал, что делать, и меньше всех — Мари-Жозеф.

— Мы видим слой подкожного жира — ворвани, характерный для китов и морских коров, — попытался Ив перекричать какофонию. — У русалок он относительно тонок, а это означает, что они не ныряют на большую глубину и не преодолевают вплавь большие расстояния. Вероятно, они приплывают к местам своего летнего сбора, переносимые теплым морским течением. Предполагаю, что они скрываются на мелководье и редко отваживаются отплывать далеко от островов, где появляются на свет.

Мари-Жозеф бегло набросала на бумаге торс русалки. Слой жира смягчал очертания тела, но не мог скрыть хорошо развитых мускулов и мощных костей.

— Мадемуазель де ла Круа!

Мари-Жозеф испуганно вздрогнула. За ее спиной появился граф Люсьен. Он обратился к ней полушепотом, хотя в таком невероятном шуме и гвалте мог бы говорить в полный голос, нисколько не опасаясь отвлечь Ива. Тем временем его величество и придворные старательно отводили глаза от Мари-Жозеф и графа Люсьена.

— Заставьте эту тварь замолчать! — властно произнес он. — Ради его величества…

— Я ее кормила, — прошептала Мари-Жозеф, — и поняла, что, когда она голодна, она кричит по-другому. Не знаю, может быть, ей не нравится музыка?..

— Да как вы смеете!..

Она покраснела:

— Я не хотела…

Однако он справедливо ее одернул. Если его величество покинет импровизированный анатомический театр, не выдержав шума и воплей, значит Ив упадет в его глазах. Карьера Ива, его положение при дворе явно пострадают.

— Она поет как птица, — сказала Мари-Жозеф. — Если закрыть клетку, как делают с птицами, русалка, может быть, замолчит.

Взгляд графа Люсьена, брошенный на клетку, был столь выразителен, словно он без обиняков назвал Мари-Жозеф дурой. Клетка вмещала в себя весь фонтан, а верх ее почти касался потолка шатра. Чтобы полностью закрыть ее, потребовался бы еще один шатер.

Граф Люсьен прохромал к русалочьей клетке, жестом подозвав нескольких лакеев:

— Принесите вон ту сеть.

Сеть из толстых веревок со стуком упала на доски помоста.

А плач русалки все не умолкал. Мари-Жозеф сама готова была разрыдаться, ведь если они станут ловить русалку сетью, если заставят ее замолчать, засунут ей в рот кляп, то вся дрессировка, на которую она потратила столько сил, пойдет прахом.

Мари-Жозеф лихорадочно зарисовывала мертвого водяного, пытаясь поспеть за объяснениями Ива. Эпидермис, дерма, подкожный жир, связки. Ей бы хотелось запечатлеть кожу морской твари во всех подробностях, в большом увеличении, пока она окончательно не разложилась, — возможно, за неимением собственного под микроскопом Шартра, если герцог разрешит им воспользоваться.

За фонтаном лакеи сняли боковые шелковые полотнища шатра и отнесли их к клетке. По знаку графа Люсьена они повесили белый шелк на прутья, отделив русалку от его величества. Хотя тонкий занавес едва ли мог заглушить звуки или объять морскую тварь ночной тьмой, чтобы, обманутая, она нырнула на дно фонтана и заснула, Мари-Жозеф предполагала, что все-таки стоит попробовать. Плотную парусину нельзя было привезти из Версаля быстрее чем за час, а из Парижа — быстрее чем за день.

Крики русалки действительно стали все глуше и глуше. Все, за исключением короля, удивленно взглянули на клетку.

В толпе послышались отдельные свистки, но потом они стихли, и по рядам зрителей прошелестел вздох облегчения. Граф Люсьен подал знак слугам вернуться на места и отвесил поклон Мари-Жозеф. Она застенчиво улыбнулась. Едва ли ее догадка оказалась верной, скорее всего, это просто совпадение, именно этот миг русалка выбрала, чтобы погрузиться в безмолвие. Ответный рев и вопли животных в королевском зверинце тоже постепенно умолкли, лишь тигр где-то далеко напоследок издал отрывистый хриплый рык, и все стихло.

Квартет заиграл тише. Граф Люсьен вернулся на свое место, Ив вернулся к прерванной лекции, а Мари-Жозеф — к неоконченному эскизу. Король с интересом наблюдал за вскрытием грудной клетки и плечевых мышц.

Доска украсилась целой серией рисунков. Пять, десять: тело морской твари, нога, ступня, снабженная когтями и плавательными перепонками. У Мари-Жозеф от напряжения свело пальцы.

— Сейчас я обнажу внутренние органы…

Его величество произнес что-то, обращаясь к графу Люсьену, и тот жестом велел глухонемым слугам стать на свои места. Придворные повскакали на ноги. Шатер снова наполнился шуршанием и шелестом шелка и атласа.

— …которые, если я не ошибаюсь, должны напоминать…

Всецело поглощенный работой, Ив выбрал новый острый скальпель.

— Отец де ла Круа! — воззвал к нему граф Люсьен.

Ив выпрямился, в недоумении уставился на него и лишь спустя несколько секунд вспомнил, где он и в присутствии каких особ находится.

— Необычайно увлекательно, — сказал его величество. — Чрезвычайно интересно.

— Благодарю вас, ваше величество, — ответил Ив.

— Месье де Кретьен? — обратился к адъютанту король.

Граф Люсьен приблизился к королевской коляске:

— Что вам угодно, ваше величество?

— Прикажите Академии наук опубликовать подробный отчет о вскрытии, вместе с рисунками. И отчеканить памятную медаль.

— Разумеется, ваше величество.

— Отец де ла Круа, месье де Кретьен сообщит вам, когда у нас появится время снова присутствовать в анатомическом театре. Возможно, его святейшество папа соблаговолит к нам присоединиться.

У Мари-Жозеф упало сердце: надо же, еще одна задержка. Если король не позволит Иву препарировать русалку в одиночестве, без зрителей, не дожидаясь папы, ее, возможно, и вовсе не удастся описать должным образом.

Ив поклонился. Мари-Жозеф сделала реверанс. Пальцами в угольной пыли она запачкала юбку амазонки.

— Как будет угодно вашему величеству, — произнес Ив.

После того как король покинул шатер в сопровождении не перестававших играть музыкантов, после того как удалились придворные, королевские слуги, стража, после того как разбрелись посетители, Мари-Жозеф осталась в обществе Ива и графа Люсьена.

Мари-Жозеф устало опустилась на стул, разумеется не стул его величества, это было бы непростительной дерзостью, а на другой, еще хранивший тепло тела шевалье де Лоррена.

Новые туфли, которым Мари-Жозеф так радовалась поначалу, нестерпимо жали.

— И когда мне будет позволено продолжить, граф Люсьен?

Не отвечая, граф Люсьен задумчиво разглядывал приколотые к доске рисунки Мари-Жозеф.

— Скажите, мадемуазель де ла Круа, живые существа удаются вам столь же хорошо, сколь мертвые?

— Да, месье де Кретьен, запечатлеть жизнь куда проще.

— Пожалуйста, представьте Академии наук рисунок, изображающий русалку — живую русалку, — для медали, отчеканить которую задумал его величество. Впрочем, не могу обещать вам, что именно он будет избран.

— Но когда мой брат сможет продолжить препарирование?

— Сестра, — перебил ее Ив, — граф Люсьен оказывает нам неслыханную честь. Будь добра, потрудись хотя бы вежливо ответить.

— Конечно, сударь, как же иначе! — воскликнула она. — Я польщена, сударь, и от всего сердца благодарю вас. Но рисунки и медали не подвержены разложению. А вот вскрытие русалки…

— Продолжение вскрытия — всецело во власти его величества, — напомнил Ив.

Он взял с лабораторного стола длинный осколок стекла, швырнул в мусорное ведро и разбил с гулким, точно колокольным, звоном. Ив закрыл парусиной истерзанное тело мертвого водяного.

— Но ты же сам говорил, что русалок осталось мало. Что, если тебе больше не удастся препарировать ни одну?

— Конечно, я буду сожалеть об этом. Но в мире множество неизвестных науке созданий.

Ив приказал слугам обложить тело колотым льдом.

— Вскрытие будет продолжено через два-три дня, — неожиданно объявил граф Люсьен.

— Не сегодня? — ахнула Мари-Жозеф.

— Полагаю, сегодня это невозможно. Сегодня его величество принимает его святейшество папу.

Ив кивнул, соглашаясь с графом Люсьеном.

— Я должен прибыть в распоряжение его святейшества. Морская тварь подождет.

Лакеи засыпали колотый лед толстым слоем опилок.

— Тогда завтра? — спросила Мари-Жозеф.

Граф Люсьен рассмеялся:

— Уверяю вас, его величество будет занят с утра до глубокой ночи. Торжественные церемонии, развлечения, пикник в королевском зверинце… Кроме того, королю предстоит обсудить с папой Иннокентием Крестовый поход против еретиков-лавочников. Его величество рассчитывает, что успеет встретиться с членами Государственного совета, а также отрепетировать конные номера для Карусели[4].

— А его величество непременно должен присутствовать при вскрытии?

— Его величество желает присутствовать при вскрытии, — произнес граф Люсьен тоном, не допускающим возражений.

— Но если король так занят, неужели он заметит, если Ив…

— Что ж, тогда у вашего брата появится бесценный опыт пребывания в Бастилии, — сухо продолжил граф Люсьен.

— Мари-Жозеф, — одернул ее Ив, — я намерен скрупулезно исполнить все желания его величества.

— Граф Люсьен, — взмолилась Мари-Жозеф, — пожалуйста, объясните его величеству: мой брат изловил и исследует русалок лишь для того, чтобы слава его величества воссияла в веках!

— Вы ожидаете от меня слишком многого, мадемуазель де ла Круа, — с легким раздражением промолвил граф Люсьен. — Пожалуй, лучше всего было бы продолжить препарирование после Карусели, когда живая русалка научится вести себя тихо.

— Но к тому времени останутся только кости русалки да черви, которые выведутся из ее плоти!

— Сожалею, — откликнулся граф Люсьен.

— Пожалуйста, простите мою сестру, месье де Кретьен, — вмешался Ив, — она имеет самое смутное представление об этикете.

Мари-Жозеф смущенно замолчала. Слуги подмели мокрый, в разбухших опилках пол вокруг секционного стола, едва слышно скребя метлами по доскам.

— Не вам рассуждать о придворном этикете, сударь. Вы разочаровали его величество, не явившись на церемонию утреннего пробуждения. Советую вам более не разочаровывать монарха. Он ожидает вас в своих личных покоях на званом ужине сегодня вечером. Не пренебрегайте оказанной вам честью.

Мари-Жозеф вскочила со стула:

— Его величество думает, что это вина Ива! Я должна перед ним покаяться!

Русалка ахнула, подражая ее взволнованному восклицанию.

— Тише, Мари-Жозеф! — велел Ив. — Незачем посвящать в эти недоразумения месье де Кретьена. Его величество простил меня…

— А умолять о прощении должна была я!

Русалка свистнула, словно подчеркивая тяжесть вины Мари-Жозеф.

— Какая разница? Все кончилось хорошо.

Граф Люсьен на минуту задумался, нахмурив лоб.

— Месье де ла Круа прав, — сказал он Мари-Жозеф. — Не стоит беспокоить его величество дважды, чтобы получить прощение за один-единственный проступок. Но должен предупредить вас: впредь будьте осмотрительнее.

Граф Люсьен поклонился Иву, Мари-Жозеф и отправился восвояси. От долгого пребывания без движения все тело у него затекло, он тяжело опирался на трость. Хотя с боков шатер остался не закрыт, он прошагал к выходу, и мушкетеры отвели для него полог. Его арабская кобыла тотчас преклонила колени. Он неуклюже взобрался в седло и ускакал.

Когда он скрылся из глаз, Мари-Жозеф печально произнесла:

— Прости меня, пожалуйста, я таких дел натворила… И подумать только, это сегодня-то, в день твоего триумфа…

— Послушай, — заверил ее Ив, — я и вправду все уже забыл.

Не в силах скрыть свою благодарность, она на миг его обняла.

— Иди покорми русалку, да побыстрее. И заставь ее замолчать!

Мари-Жозеф вошла в клетку и выловила очередную рыбу. Она слабо билась в сачке, словно вот-вот уснет.

— Русалка! Ужинать! Рыба!

Мари-Жозеф поболтала сачком под водой. В толще воды она пальцами ощутила тихие колебания, рождаемые русалочьим голосом.

Русалка высунула голову из-под копыт Аполлонова коня. Над водой постепенно показались ее макушка, лоб, глаза. Она уставилась на Мари-Жозеф.

— Интересно, она снова закричит, если я сниму занавеси? — спросил Ив.

— Не знаю, Ив, я даже не знаю, почему она начинает кричать. Или почему затихает, или почему поет.

Он пожал плечами:

— Не важно, лишь бы шум не беспокоил его величество.

Лакеи сняли импровизированные занавеси и вернули их на боковые стенки шатра.

— Она так горевала, — протянула Мари-Жозеф. — Плыви ко мне, русалочка. Тебе не больно? Ты не ранена?

Русалка молча подплыла к Мари-Жозеф. Та выпустила рыбку в воду. Русалка метнулась к ней, схватила ее перепончатыми руками и проглотила не жуя.

— Какая она проворная!

— Но, несмотря на все свое проворство, попалась в сеть.

Мари-Жозеф бросила ей еще одну рыбу. Русалка с силой ударила хвостом, наполовину выбросилась из воды и схватила рыбу прямо в воздухе, а потом снова нырнула в фонтан, хрустя рыбьими косточками и плавниками.

— Но ты же говорил, что тогда они совокуплялись, от страсти позабыв обо всем на свете…

— Я не хочу обсуждать это!

Под поблекшим загаром стало заметно, как Ив вспыхнул до корней волос.

— Но…

— Я не буду обсуждать со своей сестрой, только что вышедшей из монастырской школы, блудодеяние, даже совершаемое животными!

Резкость Ива удивила ее. В детстве они обсуждали все. Конечно, в детстве они ничего не знали о блудодеянии, людском или зверином. Может быть, он и до сих пор ничего не знает и его смущает собственная неосведомленность, или, наоборот, знание истинной природы совокупления испугало его так же, как в свое время в монастыре и Мари-Жозеф.

Она поймала последнюю рыбку и протянула ее русалке на ладони, без сачка. Русалка подплыла и замерла в нескольких саженях от нее. Рыбка забилась в ладони у Мари-Жозеф.

— Ну, плыви сюда, русалочка, милая русалочка. Смотри, какая рыбка.

— Рррыбка, — выдохнула русалка.

Мари-Жозеф ахнула от восторга:

— Она разговаривает, как попугай!

Она выпустила рыбку прямо русалке в руки. Русалка с хрустом прожевала ее и нырнула в глубину.

— Я приучу ее…

— Сидеть тихо? — спросил Ив.

— Не уверена, — задумчиво сказала Мари-Жозеф. — Вот если бы я знала, что ее печалит. Она так горевала… Я сама чуть не расплакалась.

— Если бы ты расплакалась, никто бы и не заметил. А вот плач русалки докучал его величеству. Пойдем, нам пора.

Пока Мари-Жозеф собирала в ящик принадлежности для рисования, он закрыл дверцу на цепочку и запер на засов. Она достала из-под стопки листков тот, на котором зарисовала голову русалки с нимбом из стекла и золота.

— А это что? Откуда взялось стекло? И позолота?

— Не знаю, должно быть, она нашла в фонтане разбитую бутылку и отслоившиеся листики позолоты со статуй.

— Их положила туда живая русалка? Для этого она и убегала вчера ночью? Но зачем?

Ив пожал плечами:

— Русалки — как вороны. Тащат к себе все, что блестит.

— Похоже на…

— Ни на что это не похоже.

Ив вырвал листок у нее из рук, скомкал его и поднес к огнепроводному шнуру. Бумага загорелась. Нимб вокруг головы мертвого водяного почернел и съежился. Ив бросил рисунок Мари-Жозеф в плавильный тигель и сжег.

— Ив!..

Он только улыбнулся:

— Пойдем.

Он взял ее руку, положил на сгиб своего локтя и повел ее прочь из шатра.

За их спинами русалка негромко пророкотала:

— Рррыба…

Мари-Жозеф просунула руки в проймы нового придворного роброна, который Оделетт держала, присборив, у нее над головой.

Увидев этот чудесный синий атлас, украшенный серебристыми кружевами, Мари-Жозеф тотчас перестала жалеть об испорченном желтом шелке. Это платье принесла одна из служанок Лотты; Оделетт совершила небольшое чудо, ушив его и обновив отделку.

Корсаж на китовом усе и юбка плавно скользнули вниз, скрыв рубашку на тонких бретелях, корсет, чулки, парадную нижнюю юбку и юбку исподнюю. Оделетт застегнула крючки, отвела полы, чтобы приоткрыть парадную нижнюю юбку и ловко расправила оборки.

Мари-Жозеф испытывала к Лотте несказанную благодарность. Подарок мадемуазель позволял ей присутствовать на приеме в честь папы римского, одетой как подобает.

Мари-Жозеф гадала, разрешат ли ей приблизиться к папе и поцеловать его перстень. Конечно нет; этой милости удостоятся лишь избранные придворные. И все-таки она увидит его, а она ведь на это даже не надеялась, так как визит папы во Францию был чем-то неслыханным.

«Он добр, — думала она, — он добр и свят. Когда его святейшество и его величество заключат перемирие, они исцелят мир от всех бед и всякого зла».

Оделетт внесла новый фонтанж, украшенный остатками тех кружев, что пошли на платье, и несколькими последними лентами Мари-Жозеф.

— Ты не успеешь его на мне заколоть, — посетовала Мари-Жозеф, — а не то я опоздаю к мадемуазель.

Оделетт с неохотой отложила замысловатый головной убор и причесала Мари-Жозеф совсем просто, украсив ее волосы одним-единственным искусственным камнем.

Оделетт вздохнула.

— Вот если бы король пожаловал вам настоящий бриллиант, мадемуазель Мари, — сказала она. — Ведь всем известно, что у вас нет ничего, кроме фальшивых украшений.

— Всем известно, что у меня нет денег, — сказала Мари-Жозеф. — Если у меня вдруг появится бриллиант, все начнут судачить, откуда он взялся.

— Но они же все занимают деньги: у короля, друг у друга, у торговцев. Занимают и глазом не моргнув.

Оделетт опустила пуховку из овечьей шерсти в баночку с пудрой. Она хотела бы припудрить своей хозяйке обнаженную шею и декольте, но потом передумала.

— Нет, — задумчиво произнесла она, — иначе пудра скроет голубоватые вены и никто не заметит, как вы белы.

Поднялось целое облако мучнистой пудры. Мари-Жозеф чихнула.

— Хорошо, — согласилась она, — значит, я и так достаточно бледна.

Тогда Оделетт припудрила себе лоб, щеки и шею, испещрив безупречно гладкую смуглую кожу белыми пятнами.

— Вы — самая красивая женщина при дворе, — сказала Оделетт. — Все принцы поглядят на вас и скажут: «А кто эта прекрасная принцесса? Я во что бы то ни стало женюсь на ней, а турецкий посланник пусть женится на ее прислужнице!»

— Оделетт, ты просто прелесть, — рассмеялась Мари-Жозеф.

— Почему бы и нет? — мечтательно протянула Оделетт. — Так ведь всегда бывает в сказках.

— Принцы женятся на принцессах, а Турция вряд ли направит посланника во Францию.

Хотя Франция и Турция воевали против общего врага, король едва ли считал турок союзниками. В прошлом его войска не раз брали турок в плен и продавали в рабство. Так случилось и с матерью Оделетт.

— Благородные господа скажут: «Кто эта девица из колоний, дурнушка, провинциалка? Я бы никогда на такой не женился, разве что за ней дадут огромное приданое!»

Оделетт принесла Мари-Жозеф остроносые туфли на высоких каблуках, и Мари-Жозеф надела их.

— Теперь вы — само совершенство, мадемуазель Мари. Вот только волосы у вас убраны слишком просто.

Мари-Жозеф смотрела на бледное отражение в зеркале, почти не узнавая себя.

Мари-Жозеф и Оделетт торопливо зашагали по захламленным, дурнопахнущим чердачным коридорам. Оделетт несла фонтанж, точно затейливый торт с кремовой башенкой.

Они спустились по бесконечным узким лесенкам и наконец добрались до королевского бельэтажа. Вытертые ковры и темные переходы сменились полированным паркетом, пышными гобеленами, резьбой и позолотой. Дворец изобиловал великолепными произведениями искусств, и потому его величество всегда был окружен красотой. Почти все предметы, к которым прикасался его величество, были изготовлены во Франции, и благодаря августейшему покровительству французское искусство и ремесла вошли в моду во всех европейских столицах. Даже враги Франции воздвигали дворцы по образцу Версаля.

Во дворце Мари-Жозеф часто беспомощно застывала перед картинами, утонченное мастерство и прелесть которых представлялись ей как художнице недосягаемыми. Она восторгалась живописью Тициана и Веронезе, словно чудом. И сегодня с трудом заставляла себя не задерживаться перед их картинами.

В покоях Лотты лакей возвестил о ее приходе.

— Мадемуазель Мари-Жозеф де ла Круа.

Он распахнул одну створку двойной двери:

— Прошу вас.

Лотта вырвалась ей навстречу из целого облака разноцветного шелка, атласа и бархата и стайки фрейлин, блиставших лучшими нарядами и изысканными драгоценностями.

— Мадемуазель де ла Круа! — воскликнула она, обняв Мари-Жозеф, потом отступила на шаг и оглядела ее с головы до ног.

— Годится, — вымолвила она делано строгим тоном, подражая мадам.

— Благодарю вас, мадемуазель.

Мари-Жозеф присела в реверансе перед мадемуазель и другими дамами, несравнимо превосходившими ее знатностью, богатством и положением.

— Сегодня было так интересно! — Лотта слегка взбила юбку Мари-Жозеф, чтобы изящнее смотрелись оборки. — Но, бедняжка Мари-Жозеф, вы не вымазались рыбьей требухой?

— Нет, мадемуазель, только чуть-чуть запачкала пальцы углем.

— Это ваша знаменитая Оделетт? — спросила мадемуазель д’Арманьяк, прославленная красавица сезона. Кожа у нее была бледная, словно фарфоровая, а кудри — светло-русые, цветом напоминающие золотистое молодое вино.

Дамы столпились вокруг Оделетт, не в силах оторвать взор от ее рукоделия. Лотта завладела новым фонтанжем. Его замысловатая, в оборках, башня вздымалась над ее головой чуть ли не на полсажени, а ленты пышным каскадом низвергались на спину. Мадемуазель д’Арманьяк принесла еще серебряных лент, в тон нижней юбке Лотты, и Оделетт вплела их в каркас фонтанжа.

— Чудесно! — воскликнула Лотта. — Какая ты искусница!

Она обняла Мари-Жозеф, подарила Оделетт золотой луидор и выплыла из своих покоев, сопровождаемая целой толпой фрейлин, среди которых Мари-Жозеф совсем затерялась.

В апартаментах мадам перед ними распахнули обе половинки высоких резных дверей. Этого требовало высокое положение мадемуазель. В передней перед ней присели в реверансе фрейлины мадам. Лотта с улыбкой им кивнула. Но, не успев дойти до личных покоев матери, она вдруг обернулась:

— А где мадемуазель де ла Круа? Мне нужна мадемуазель де ла Круа!

Мари-Жозеф сделала книксен. Лотта клюнула ее в щеку, подхватила под руку и прошептала на ушко:

— Вы готовы предстать перед моей мамой?

— Я безгранично ценю вашу матушку, — искренне сказала Мари-Жозеф.

— А она любит вас. Но иногда она бывает такой скучной и надутой!

Спальню мадам освещала одна-единственная свеча. Мадам что-то писала за столом, закутавшись в широкий шлафрок. Огонь в камине потух. В покое было сумрачно и холодно. Мари-Жозеф сделала глубокий реверанс.

Мадам оторвалась от письма и отложила перо.

— Лизелотта, душенька моя, — произнесла она, — подойди-ка поближе, дай на тебя поглядеть.

В семье мадам и мадемуазель принято было величать одним и тем же ласкательным именем.

Встревоженные реверансом Мари-Жозеф, из-под полы шлафрока мадам выскочили две собачки. Истерически затявкав, они принялись шумно носиться по комнате, стуча лапками и царапая коготками паркет. В любом углу посетителя охватывал застоявшийся запах их испражнений. Собачки, словно ожившие кучки ветоши, запрыгали вокруг Мари-Жозеф, теребя ее нижнюю юбку.

Не дожидаясь, когда мадам позволит ей встать, она невольно отпрянула, чтобы не получить лапкой в лицо, и украдкой легонько пнула Георгинчика Старшего. Престарелый песик тявкнул чуть громче, попытался было, клацнув зубами, схватить ее за юбку, утратил к ней всякий интерес и заковылял прочь, обнюхивая пол и пыхтя. Вторая болонка, по кличке Георгинчик Младший, подобострастно последовала за ним. Даже по сравнению с Георгинчиком Старшим он был песиком невеликого ума.

Мадам встала, обняла Лотту, нежно потрепала ее по щеке и чуть отошла, чтобы как следует ее разглядеть.

— Твой роброн стоит целое состояние, Карусель его величества всех нас разорит, — но в этом платье ты прелестна, оно тебе очень к лицу.

Низкий вырез сильно обнажал великолепную грудь Лотты; сизый атлас, серебристые кружева и бриллианты подчеркивали голубизну ее глаз. Пышущая здоровьем, плотная, бодрая и добродушная, Лотта пошла в своих немецких предков с материнской стороны, тогда как ее красавец-брат со всеми его достоинствами и недугами был Бурбоном до мозга костей.

Мадам окинула Мари-Жозеф с головы до ног внимательным взглядом:

— Полагаю, мадемуазель де ла Круа, это платье мне случалось видеть и прежде.

— Оно так идет Мари-Жозеф, мама! — вступилась за нее Лотта. — А ее искусница Оделетт совершенно его преобразила!

— Настолько, что ты сама могла бы его надеть.

— Помилуйте, мама, надеть одно и то же платье второй раз, да еще пока при дворе гостят иностранные принцы!

— А где же палантин, что я вам подарила?

Мари-Жозеф сделала вид, будто спохватилась и расстроилась:

— О мадам, прошу прощения, увидев новое платье, я забыла обо всем на свете!

Как она ни была привязана к мадам, в ее намерения отнюдь не входило подражать ее старомодным причудам и скрывать декольте под палантином или шарфом.

— Однако о моде вы не позабыли, — печально покачала головой мадам, смирившись с неизбежным. — Ну что ж, годится.

Мадам произнесла это точь-в-точь как Лотта, когда та ее передразнивала.

Лотта с трудом сдержала смешок. Мари-Жозеф скрыла улыбку, снова присев в реверансе.

— Дочь моя, — изрекла тучная герцогиня, — я уж начала было волноваться, куда это вы пропали.

Лотта рассмеялась:

— Ах, матушка, мне пришлось спасать Мари-Жозеф от чудовищной рыбы!

Мари-Жозеф приблизилась к мадам и, преклонив колени, поцеловала край ее платья.

— Пожалуйста, простите меня, мадам. Я не нарочно. Я очень сожалею, что мадемуазель из-за меня опоздала.

— Прощать вас второй раз на дню? — улыбнулась герцогиня. — Дитя мое, я же вам не духовник! Впрочем, не знаю, быть может, у вас и так слишком много обязанностей, чтобы вы еще прислуживали семье такой старухи, как я.

Она взяла Мари-Жозеф за руку и заставила ее встать.

— Пожалуйста, не отбирайте у меня Мари-Жозеф, матушка! — взмолилась Лотта. — Иначе я нанесу оскорбление месье де Кретьену. А потом, у меня на службе ее ждет большое будущее!

— А на службе у его величества большое будущее ждет ее брата, и брат не может обойтись без ее помощи. Отец де ла Круа для его величества важнее нас.

Мадам торжественным жестом обвела всю комнату с ее поблекшими шпалерами и свечными огарками:

— Я не завидую его успеху.

— Ах, мадам, если бы вы увидели наши комнаты! — жалобно протянула Мари-Жозеф, хотя и не могла вообразить, как мадам будет взбираться по лестнице на чердак, и от души надеялась, что она не попытается это сделать. — Вся моя каморка уместилась бы под пологом вашей постели, и комната моего брата не больше.

— Ах, душенька, долго это не продлится. Я чту вашего брата, ведь он добился необычайного успеха, — вздохнула она. — Мне только жаль, что я не могу обеспечить собственных детей, как пристало в их положении, и заплатить долги.

— Мама, вы, как обычно, преувеличиваете, — упрекнула ее Лотта. — Мы же богаты, наша дорогая великая мадемуазель[5] завещала нам все свое состояние.

— Наша дорогая великая мадемуазель! Впрочем, о мертвых хорошо или ничего. Великая мадемуазель оставила все свое состояние вашему брату. Месье богат. Но я с трудом содержу своих слуг и не могу одеваться, как приличествует супруге месье, потому что в силах позволить себе только одно новое платье раз в два сезона.

— Матушка, но у вас же есть совершенно новое парадное платье! Нам надо поторопиться, почему фрейлины вас еще не одели?

— Они так суетились, что мне пришлось их отослать. Я засела за письма и стала поджидать вас.

Теперь задачу облачить мадам в парадный роброн взяла на себя Лотта, она отправила Оделетт за корсетом и чулками мадам, а Мари-Жозеф велела заняться нижней юбкой. Вместе они одевали принцессу Пфальцскую и заодно обсуждали русалок.

— Я написала рауграфине Софии, — поделилась мадам, — сообщила ей о триумфе вашего брата, мадемуазель де ла Круа, и о том, что мне довелось присутствовать на вскрытии, когда он разделывал эту рыбу.

— Эти создания на самом деле не рыбы, мадам. Они более напоминают китов или морских коров. Он препарирует русалку, чтобы увидеть, что у нее внутри, чтобы явить миру чудо — работу ее органов…

— Вскрытие, разделывание — все едино, — пожала плечами мадам.

— Единственный, кто в нашей семье интересуется алхимией, — это Шартр, — с наигранной дрожью в голосе произнесла Лотта. — Я ничего в этом не смыслю, но если бы смыслила, то разом лишилась бы сна, покоя и аппетита…

— Уж это-то тебе не грозит, — возразила мадам, — скажи уж лучше, не смогла бы помочиться, или облегчиться, или пустить ветры.

— Мама! — Лотта рассмеялась так, словно зазвенели серебряные колокольчики. — А сейчас вам придется задержать дыхание, чтобы мы могли зашнуровать ваш корсет.

Георгинчик Старший, до сих пор бродивший по комнате, уткнулся мордочкой в ноги герцогини и плюхнулся на пол. Мари-Жозеф и Оделетт помогли мадам надеть нижнюю юбку. Она обрушилась сверху на Георгинчика Старшего, скрыв его под полами. Георгинчик Младший, потеряв приятеля из виду, принялся как сумасшедший носиться по комнате с громким тявканьем.

Не обращая на него внимания, мадам нагнулась и, отведя кружева и оборки, потрепала Георгинчика Старшего по длинным шелковистым ушам.

— Он совсем одряхлел. Если он умрет, я все глаза выплачу… А что будет с Георгинчиком Младшим, я даже боюсь вообразить.

— Мама, не говорите глупостей, он так же бодр и здоров, как вы.

— Тогда мы оба удалимся в монастырь, там мы уж точно не будем никому мешать, и вскоре все о нас забудут. Ведь примут же в монастырь комнатную собачку? Не лишат же меня немногих оставшихся радостей?

«Они лишат вас всего, что только можно, дорогая мадам», — подумала Мари-Жозеф, но не посмела произнести вслух столь кощунственную мысль.

— Мадам, боюсь, что монастырь не придется вам по нраву.

Они с Оделетт подняли тяжелое сооружение, которое представляло собой парадное платье, и водрузили на нее.

— Мама, если вы удалитесь в монастырь, вам запретят охотиться. Может быть, вам не позволят даже вести переписку. И что же тогда будет делать рауграфиня София?

— В монастыре мне и писать будет не о чем. Придется постричься в монахини и дать обет молчания.

— Вы никогда больше не увидите короля…

— Я и так… — Голос у мадам пресекся. — Я и так редко его вижу.

— А потом, ты должна найти мне принца, ты же обещала!

Лотта выпалила это с такой горячностью, что мадам невольно улыбнулась, вот только чуть грустно. Она протянула дочери руки; они с Лоттой снова обнялись.

— Должна, не стану спорить, — согласилась мадам. — Ведь свой долг перед вашим братом не выполнили ни я, ни его отец, ни его дядя-король, мы женили его неудачно, и теперь наше семейство породнилось с каким-то мерзким отродьем, мышиным пометом! Если бы только у Шартра было поменьше безумных мыслей и рискованных затей…

Мадам тяжело вздохнула.

— Мама, вы забываете…

— Что отец де ла Круа придерживается таких же взглядов, что и Шартр? Нет, не забыла, Лизелотта. Но, в отличие от Шартра, он может позволить себе проводить безумные опыты и рассуждать о натурфилософии.

Мадам опустилась на стул. Георгинчик Старший, цепляясь за ее платье, запрыгнул ей на колени; шумно дыша и пыхтя, противный песик тяжело плюхнулся на ее бархатную юбку и стал коготками царапать кружево корсажа. Мадам нежно его потрепала.

— Нельзя равнять простого иезуита и августейшего внука. Что его величество может милостиво позволить одному, непростительно другому.

— Мадам, но ваш сын так увлечен наукой, — вступилась за Шартра Мари-Жозеф. — Если запретить ему заниматься исследованиями, он будет бесконечно несчастен.

— А если разрешить, это может стоить ему жизни! Для вашего брата подозрения тоже могут кончиться опалой. Да и вы лучше берегитесь.

— О каких подозрениях вы говорите, мадам? — изумилась Мари-Жозеф. — Неужели Ива можно подозревать в каком-то низком поступке? Неужели можно подозревать в чем-то бесчестном Шартра? Мадам, он и добр, и умен, и исполнен всяческих достоинств.

— Мой супруг тоже добр, и умен, и исполнен всяческих достоинств, — возразила мадам, — хотя есть у него и недостатки и грехов за ним водится немало. Но его доброта и ум никому не помешали распускать сплетни, что он-де отравил Генриетту Английскую[6] и что его надлежит сжечь на костре.

— Вздор, мама. Всем, кто знал первую мадам, известно, что она умерла от истощения. Она зачахла от несчастной любви к…

— Ах, замолчи, откуда тебе знать, в ту пору твой отец только задумывался о втором браке…

— А вы пребывали в Пфальце с тетушкой Софией!

Мадам низко опустила голову, прижавшись лбом к шелковой золотистой шерсти Георгинчика Старшего. Георгинчик Младший, шумно дыша, не отрывая носа от пола, сновал у ее ног, безуспешно разыскивая своего товарища.

Мадам снова вздохнула:

— Как жаль, что я там не осталась!

Она целую минуту не отрываясь глядела на Лотту. Постепенно она задышала размереннее и совсем успокоилась, удержавшись от слез. Мари-Жозеф стало нестерпимо жаль мадам, которая так скучала по дому.

— Я найду тебе принца, Лизелотта, — пообещала мадам. — Мой долг — найти его, а твой — выйти за него. Надеюсь, в день свадьбы ты не будешь меня ненавидеть. Надеюсь, ты будешь счастливее меня.

— Мама, не тревожьтесь по поводу дня моего бракосочетания. Клянусь вам, вы будете мною гордиться. Но постойте, как же нам вас причесать?

— Дай мне ленту, я сейчас подвяжу волосы, — решила мадам, критическим взглядом окидывая Лоттин фонтанж. — У тебя их столько, что можешь одну мне пожертвовать. А на меня никто и не посмотрит, что за беда, если я не сделаю пышной прически.

— Мари-Жозеф, пожалуйста, помогите маме.

— Я могу лишь призвать на помощь Оделетт, мадемуазель.

Она вывела Оделетт вперед и держала коробочки со шпильками и лентами, пока Оделетт колдовала над волосами мадам. Лотта присоединилась к ним, с восторгом взяв на себя роль помощницы камеристки.

— Мама, улыбнитесь, прошу! — взмолилась Лотта. — Вы выглядите великолепно. Не прикажете ли подать шоколада с пирожными, ведь нам предстоит поститься до самого вечера?

— Мне нельзя улыбаться, потому что зубы у меня безобразные, и нельзя есть пирожные, потому что я и так толстая, — возразила мадам. — Но чтобы угодить вам, я сделаю и то и другое.

Оделетт как раз заканчивала убирать волосы мадам, когда, в сверкающих бриллиантах и блестящих шелковистых париках, словно три павлина, в покои мадам с шумом вторглись месье, Лоррен и Шартр. Откуда ни возьмись явились слуги с блюдами пирожных, фруктов и вином.

Мадам механически, будто заведенная кукла, тотчас встала со стула и сделала супругу реверанс. Месье ответил на ее приветствие по всем правилам этикета.

— Я привел вам своего парикмахера, мадам.

Месье пригладил локон пышного черного парика и отпил глоток вина из серебряного кубка.

— Позвольте ему…

— Меня и так уж измучили, — возразила мадам, махнув парикмахеру, чтобы он их оставил.

Лоррен и Шартр, потягивая вино, с удовольствием и явным злорадством наблюдали эту сцену. Разочарованный парикмахер с поклонами удалился.

— У вас новый парикмахер? — спросил месье. — Волосы убраны изящно, я бы сказал, очень изящно. Вот если бы еще добавить пару оборок…

— Нет, благодарю вас, месье. Я слишком стара, чтобы носить фонтанж. Уж лучше я буду убирать волосы просто. Такую простоту предпочитает ныне и ваш брат-король.

Месье и Лоррен переглянулись; даже Мари-Жозеф знала, что в юности король вел себя куда свободнее и обожал красавиц, следовавших всем капризам моды.

— Кто вас причесал? — спросил месье у дочери. — Просто очаровательно!

— Мадемуазель де ла Круа, папа, — ответила Лотта. — Мне так посчастливилось, что она моя фрейлина, а ведь подумать только, она могла навеки похоронить себя в Сен-Сире!

— Это всецело заслуга Оделетт! — запротестовала Мари-Жозеф.

Оделетт робко присела в реверансе. Месье поискал по карманам и, не найдя ничего, кроме крошек, отколол со своего жилета брошь с бриллиантом и протянул ее Оделетт.

— А где же отец де ла Круа? — осведомилась мадам. — Он обещал ненадолго отвлечься от своих исследований и поведать нам о путешествии.

— Он будет здесь с минуту на минуту, мадам.

— Если он опоздает, мадемуазель де ла Круа, — вставил Шартр, — я буду счастлив сопровождать вас.

— Если уж ваша супруга не удостаивает своим сиятельным появлением мои покои, — отрезала мадам, — то вы будете сопровождать сестру.

— Ах, мадам, — откликнулся Лоррен, — мадемуазель де Блуа боится, что из ваших покоев ее выметут вместе с мышиным пометом.

— Мадам Люцифер найдет себе занятия более увлекательные, нежели пребывание в моем обществе, — сказал Шартр, — за что я ей бесконечно благодарен.

— Я так хочу услышать рассказы вашего брата о приключениях, — произнесла мадам, — если я опоздаю, то чего-то интересного и волнующего мне придется ждать еще лет десять.

— Если вы пропустите хоть один эпизод, мадам, — заверила Мари-Жозеф, — мой брат повторит все нарочно для вас столько раз, сколько вы захотите.

— Вы доброе дитя.

— Мадемуазель де ла Круа, я принес вам подарок.

С этими словами Шартр неловко двинулся к ней, обводя комнату остановившимся незрячим глазом. Мари-Жозеф всегда боялась, как бы он не упал у ее ног.

Он вытащил пробку из красивого маленького серебряного флакончика и протянул ей.

— Что это, сударь?

— Духи, я сам их изготовил.

Он стал перед ней на одно колено. Мари-Жозеф смущенно отшатнулась:

— Сударь, встаньте, молю вас!

Он схватил ее за руку, чтобы нанести несколько капель духов ей на запястье, но его остановила Лотта:

— Постой, Филипп, пусть она сначала их понюхает. Вдруг они ей не подойдут.

— Неужели это возможно?

Мари-Жозеф лихорадочно соображала, уместно ли принимать в подарок духи от женатого мужчины фрейлине его сестры, однако критиковать его манеры не решилась — это было бы и вовсе верхом неприличия. Она задумалась, почему жена постоянно избегает его общества, хотя он, несмотря на частичную слепоту, очень хорош собой и занимательный собеседник.

— Чистые цветочные эссенции!

Шартр помахал пробкой перед лицом Мари-Жозеф, и ее объяло нежное благоухание.

— Розы! Сударь, какая прелесть!

Шартр пролил несколько капель на запястье Мари-Жозеф, а потом потянулся к ее груди. Мадам выхватила у него флакончик. Шартр обиженно надул губы.

— Принцу не пристало выполнять обязанности камеристки! — Мадам передала флакон Мари-Жозеф. — Пусть ваша служанка надушит вас, мадемуазель де ла Круа, если вам угодно.

— Я всего лишь хотел доказать мадемуазель де ла Круа, что я настоящий химик, — возразил Шартр. — Я мог бы ассистировать ее брату. Я мог бы заниматься исследованиями вместе с ним.

Оделетт слегка окропила розовой водой запястья Мари-Жозеф, шею за ушами и грудь в вырезе платья. Эссенция быстро улетучилась, оставив на коже холодок и окутав Мари-Жозеф ароматным облаком.

— Хотя ты и воображаешь себя химиком, — съязвил месье, — парфюмер ты в лучшем случае начинающий.

Шартр своим странным зловещим взором следил за руками Оделетт. Лоррен улыбался Мари-Жозеф иронично и сочувственно. От улыбки в уголках глаз у него появлялись чудесные морщинки.

— Попробуйте лучше как-нибудь один из моих составов, — сказал месье, взмахнув платком возле ее лица. Благоухание роз тотчас поглотил резкий запах мускуса.

— Ну, так кто же победил, отец или сын?

— Прошу прощения, сударь, но я до сих пор чувствую аромат роз и не в силах оценить другой запах.

Она не посмела сказать месье, что аромат его духов неожиданно напомнил ей о Лоррене.

— Для столь знаменательного дня вы одеты слишком невзрачно, — вынес вердикт месье.

Он подошел к зеркалу, отлепил одну из своих мушек и посадил ее на щеку Мари-Жозеф, прямо над уголком рта.

— Благодарю вас, сударь.

Она присела в реверансе, не зная, что еще сказать.

— Теперь, когда я доказал, что я настоящий химик, — вы порекомендуете меня в качестве ассистента вашему брату?

— Ни в коем случае! — отрезал месье.

— Вы явились к ужину, распространяя зловоние серы, — упрекнула сына мадам, — а теперь еще хотите вымазаться рыбьей требухой? Вам не пристало марать руки.

— Или репутацию, — многозначительно добавил Лоррен, словно предостерегая Шартра от чего-то.

— Не будем об этом, мой милый, — явно обеспокоенный, произнес месье и тут же постарался сменить тему, снова обратившись к сыну: — Баловаться алхимией — ниже твоего достоинства.

— Конечно, сударь, конечно! — воскликнул Шартр. — Я изучаю химию. Это весьма и весьма важная наука. Перед нами открывается возможность узнать, какие законы лежат в основе мироздания.

— А зачем это нужно, сударь? — осведомился его отец. — Это как-то упрочит положение нашей семьи?

— Чтобы упрочить положение нашей семьи, — подхватил Шартр, — я женился на мадам Люцифер.

— Ради всех благ, которые за этим воспоследовали, — заключила мадам.

Месье, угрожающе покраснев, возвысил голос:

— У вас и так достаточно обязанностей.

— И что же это за обязанности, сударь? — Хотя Шартр говорил совершенно спокойно, даже почтительно, взор его незрячего глаза пугающе блуждал по комнате.

— Угождать королю, — ответил месье.

Мари-Жозеф проводила своих покровительниц в покои мадам. Раздосадованная триумфом мадам де Ментенон, мадам всю дорогу не переставая брюзжала.

— Иннокентий отнимет у его величества уйму времени, — обреченно констатировала она. — Будут затевать войны да поглубже вбивать клин между мной и моими близкими. Боюсь, его величество больше не пригласит нас ни на охоту, ни даже на прогулку.

— Мама, на прогулку мы можем пойти и сами, — возразила Лотта.

— Это разные вещи.

— О, мадам, — удивилась Мари-Жозеф, — неужели в столь знаменательный день его величество будет уделять время столь заурядным занятиям?

— Развлечения сегодня будут те же, что и всегда, не сомневаюсь. Ни одному папе не удавалось искоренить азартные игры или возлияния, а тем более развеять скуку!

Мадам вздохнула, но, по мере того как она приближалась к своим покоям, хорошее расположение духа стало к ней возвращаться.

— Я должна дописать письмо рауграфине Софии.

— И тогда в письме вам придется признать, что папа не приказал побить камнями мадам де Ментенон.

Мадам сделала вид, будто ее вот-вот вырвет.

— Старая шлюха! Простите, мадемуазель де ла Круа.

— Что вы сказали, мадам?

— Простите, я привыкла к непристойностям, и все потому, что в юности была настоящим сорванцом, не имеющим представления о хороших манерах.

— Я не услышала ничего непристойного, — объявила Мари-Жозеф.

Мадам рассмеялась, и Лотта вместе с ней.

— Что ж, значит, старая карга не обманула вас своим показным благочестием и не внушила вам почтение к мышиному помету! Я всегда знала, что вы разумная девица.

— Вы слишком высокого мнения обо мне, мадам.

Щеки у Мари-Жозеф зарделись от смущения.

— Я не знаю, что именно в ваших речах было непристойно, — мне неизвестно, что значит это слово.

— Какое? — сухо спросила Лотта. — «Помет», «карга» или «шлюха»?

— Последнее, — прошептала Мари-Жозеф.

— Не знаете? Какая прелесть! — заключила мадам. — Впрочем, мне пора вернуться к письму.

Мари-Жозеф и Лотта сделали реверанс, и мадам исчезла в спальне.

Лотта взяла Мари-Жозеф под руку. Вместе они, сопровождаемые Оделетт, вышли из покоев мадам. Сгущались сумерки; в каждом зале слуги опускали хрустальные канделябры и зажигали множество новых свечей.

В апартаментах Лотты фрейлины потребовали, чтобы их причесала Оделетт. Лотта увлекла Мари-Жозеф за собой, на приоконный диванчик, чтобы без помех пошептаться.

— Надо же, как вас от всего оберегали! — удивилась Лотта.

— Конечно, вы же знаете!

— Шлюха — это женщина, которая продает себя за деньги.

— На Мартинике мы назвали бы ее рабыней или крепостной, если она сама продала себя в рабство.

— Боже, я не о том! Я о женщинах, которые продают свое тело.

Мари-Жозеф ошеломленно покачала головой.

— Которые продают свое тело мужчинам. Любому, кто только захочет. — И, потеряв терпение, Лотта решительно добавила: — Вступают с ними в связь!

— Вступают в связь? — непонимающе переспросила Мари-Жозеф. — То есть совершают прелюбодеяние? Вне брака?

— Какого брака? Вы, верно, совсем дурочка.

— Я…

Мари-Жозеф замолчала. С ее стороны было бы нарушением этикета защищаться от насмешек августейшей покровительницы, хотя ее и оскорбил пыл, с которым Лотта подняла ее на смех.

«Ты слишком вознеслась, — сказала себе Мари-Жозеф, — и получила по заслугам. Поделом тебе».

— Не сердитесь, я не хотела вас обидеть! — сказала Лотта. — Простите меня. Мне предстоит научить вас очень и очень многому: я все дивлюсь, как это монахини сумели воспитать вас в таком неведении!

— Они лишь надеялись уберечь от зла мою невинность, — промолвила Мари-Жозеф. — Сестры во Христе и сами невинны. Они ничего не знают о… — Она перешла на шепот.

— О шлюхах и блуде? — громко заключила Лотта. — Я расскажу вам о Нинон де Ланкло, я ведь с ней знакома — только бы об этом не узнали его величество или мама! — но, разумеется, она не шлюха, а куртизанка.

— А что это значит?

Лотта объяснила разницу, хотя Мари-Жозеф выяснение этой разницы напоминало дискуссию о том, сколько ангелов могут поместиться на кончике иглы.

В школе монахини без конца твердили о греховности плоти, но смысл их зловещих и загадочных предупреждений от Мари-Жозеф ускользал. Только однажды она решилась спросить, что такое прелюбодеяние, а проведя потом неделю в полном одиночестве в комнате на хлебе и воде, не избавилась от своего не подобающего девице любопытства, однако отныне стала осторожнее и не спешила задавать вопросы. Единственное благочестивое убеждение, которое она вынесла из наказания, заключалось в том, что близость между мужчиной и женщиной греховна, неприятна и обязательна в браке.

В возрасте Лотты Мари-Жозеф горько оплакивала покойных родителей, которые так любили друг друга, любили ее и Ива и которым пришлось обречь себя на горе и муки, чтобы создать семью и произвести на свет потомство. Она оплакивала их и думала, что ей и ее будущему мужу тоже придется пройти через это, чтобы ее дети могли насладиться тем же блаженством, какое в детстве выпало ей на долю. Она надеялась, что сумеет это вынести, и размышляла, почему Господь создал мир таким. А вдруг это Господня шутка? Но когда она спросила об этом священника на исповеди, тот рассмеялся. А потом сказал, что люди не должны любить друг друга, ибо такая любовь греховна. Людям надлежит возлюбить Господа, ибо единственно любовь к Нему освящает и возносит над греховными помыслами. После этого священник наложил на нее столь тяжкую епитимью, что уж лучше бы, думалось Мари-Жозеф, ее просто поколотили.

Однажды мать настоятельница прочитала воспитанницам лекцию о прелюбодеянии. Прослушав ее предостережения, девицы пришли в такое смятение и волнение, что всю ночь перешептывались, вместо того чтобы спать. Явившись в полночь проверить, как ведут себя их воспитанницы, сестры услышали шепот. В ту ночь и весь последующий месяц монахини спали в девичьем дортуаре, неподвижные и бдительные, и зорко следили за тем, чтобы воспитанницы не перешептывались и спали, как полагается по правилам приличия, на спине, вытянув руки поверх одеяла.

— Теперь вы знаете, кто такая Нинон де Ланкло, — заключила Лотта. — Она славится остроумием и была любимицей всего Парижа, а ведь она куртизанка.

— Она совершила смертный грех, — возразила Мари-Жозеф.

— Что ж, значит, весь двор после смерти попадет в ад!

— Не весь! Мадам, например, нет…

— Да, — согласилась Лотта, — бедная мама избежит этой участи.

— И его величество тоже!

— Сейчас-то, конечно, он добродетелен, но в молодости был развратник, каких поискать!

— Боже, как вы смеете говорить в таком тоне о его величестве!

— А откуда, по-вашему, взялся весь этот мышиный помет?

Мари-Жозеф попыталась примирить свое убеждение, что дети есть следствие только законного брака, с неоспоримым фактом существования герцога дю Мэна, его братьев и сестер, его сводной сестры.

— Его величество вправе поступать, как ему заблагорассудится, — сказала Мари-Жозеф.

А вдруг, подумала Мари-Жозеф, для своего помазанника Господь Бог как-то облагородил ужасный процесс зачатия и деторождения? Тогда было бы понятно, откуда у него взялось столько детей.

— А Церковь и мадам де Ментенон считают, что нет! Придворные распустили сплетню, что она будто бы заставляет его носить пояс целомудрия!

Мари-Жозеф смущенно замолчала. Ей, старшей из двух, следовало бы быть более осведомленной. Лотта вполне вольготно чувствовала себя в сфере, о которой Мари-Жозеф даже не подозревала.

— И я не попаду в ад, а если буду низвергнута в преисподнюю, то, по крайней мере, не за это, — попыталась обрести уверенность Мари-Жозеф. — И вы тоже!

— Вы так в этом уверены? — лукаво спросила Лотта.

Но Мари-Жозеф продолжала в том же духе, не желая понять намек Лотты.

— И мой брат!

— Ваш прекрасный брат! Ив — священник и навеки потерян для прелестниц, какая жалость! Всех придворных красавиц его глаза просто околдовали.

— Или… или… — Мари-Жозеф запнулась, словно застигнутая врасплох, — граф Люсьен!

Лотта удивленно воззрилась на Мари-Жозеф, обнаружив, что их мнения совпадают, а потом, к удивлению уже Мари-Жозеф, она грубовато расхохоталась.

— Дорогая Мари-Жозеф! — начала она, хихикнув и с трудом переведя дыхание от смеха.

Мари-Жозеф не имела представления, чему она смеется.

— Выходит, вы шутите, а я-то все это время думала, что вы говорите серьезно. Я было решила: «Как же так, моя подруга столь учена и одновременно кое в чем столь невежественна…» Но теперь я понимаю, вы просто с самого начала меня разыгрывали. — Лотта вздохнула: — Так что нечего мне и пытаться как-то вырасти в ваших глазах, вы ведь сразу почувствуете, как я пыжусь, и я только утрачу ваше уважение.

— Такого не может быть, — заверила ее Мари-Жозеф, с облегчением ощутив твердую почву под ногами. — Такого просто не может быть, никогда.

— Увидим, — тихо произнесла Лотта.

Зазвучала музыка.

Под управлением месье Гупийе камерный оркестр заиграл тихую прелюдию. Рядом с музыкантами стоял прекрасный клавесин и конторка.

Его величество слушал не шевелясь, даже не поднимая истерзанную подагрой ногу на пуховую подушку. Он сидел в кресле, держась горделиво и прямо. Рядом с безмятежным выражением лица, под стать королю, внимал музыке его святейшество. Хотя он и отказался от золотых украшений и драгоценных камней, его белоснежное облачение сияло на фоне пурпурных кардинальских мантий.

Король, папа Иннокентий, а также король и королева Англии сидели в креслах первого ряда. За его спиной и с боков на табуретах расположились члены королевской семьи. Герцогини и несколько придворных, пребывавших в особом фаворе, примостились на оттоманках. Граф Люсьен стоял возле короля, позади незанятой оттоманки. Мари-Жозеф заметила, что он никогда не садится, если может стоять, но никогда не ходит пешком, если может скакать на лошади.

Ив стоял среди молодых придворных, позади великого дофина, законных внуков, принцев крови и незаконнорожденного герцога. Шартр, в нарушение этикета, остался с Ивом.

Стоя позади мадемуазель, Мари-Жозеф с беспокойством ожидала конца прелюдии. В салоне, к немалому удовольствию Мари-Жозеф, сделалось тепло. Лотта стала обмахиваться изящным сандаловым веером. Капля пота сбежала с ее виска по разгоряченной щеке. Мари-Жозеф вынула платок и осторожно промокнула лоб своей покровительницы.

Месье Гупийе завершил прелюдию торжественным тушем.

— За клавесином, — объявил церемониймейстер, — синьор Скарлатти-младший.

Малыш Доменико Скарлатти, в атласе, лентах, парике, с чопорным видом подошел к инструменту и грациозно поклонился его величеству. Слушатели зашептались и зашушукались, обсуждая юный возраст и высокую репутацию вундеркинда.

— Месье Антуан Галлан, — провозгласил далее церемониймейстер, — прочтет свои переводы арабских сказок — «Тысячи и одной ночи», — выполненные по распоряжению его величества.

Месье Галлан оказался чрезвычайно нервным и пугливым молодым человеком. Он чуть было не забыл поклониться; едва не уронил свою тоненькую книгу в кожаной обложке, открывая ее на конторке, но успел подхватить томик. На драгоценной отделке переплета заискрился свет свечей. Месье Галлан снова поклонился его величеству. Король благосклонно кивнул, и месье Гупийе поднял дирижерскую трость. Музыканты и маленький солист заиграли.

Месье Галлан почти шепотом начал чтение.

Мари-Жозеф с трудом различала слова, хотя перевод месье Галлана задумывался как главное украшение вечера. Мари-Жозеф хотела сосредоточиться на собственном творении, которое сейчас облекали в звуки Доменико, месье Гупийе и музыканты оркестра.

Мелодия играла и переливалась, словно свет свечей. Ноты вызывали образы далеких пустынь и садов, опасностей и приключений, экзотических ароматов и чудесных песен.

Годами слушая музыку лишь в собственном воображении, она теперь упивалась мелодией, заворожившей двор «короля-солнце». Ей казалось, что реальная музыка всегда уступает той, что звучит в уме, если только ее не исполняют ангелы или демоны.

«А вдруг я права и Доменико воистину ангел или демон?» — подумала она.

Мари-Жозеф медленно закрыла глаза, представив себе, что слушает музыку в одиночестве. Шелест шелка, атласа и бархата, шепот придворных, устало переступающих в толпе с ноги на ногу, приглушенные возгласы дам, восхищающихся красотой ее брата, — все это исчезло, и под звуки музыки она перенеслась в таинственную Аравию, зачарованная ее дерзкой и чувственной прелестью.

— «Шахерезада, супруга моя, — читал месье Галлан теперь уже уверенным и громким голосом, — я окажу тебе милость, и ты проживешь еще одну ночь, — объявил султан. — Ты расскажешь мне еще одну сказку. Но потом умрешь, ибо мне известно, на какие измены и предательство способны женщины».

Сказка и песня Мари-Жозеф завершились одновременно бравурными клавесинными аккордами Доменико.

Вне себя, Мари-Жозеф открыла глаза. Сердце у нее учащенно билось. В чудесном исполнении оркестра и малыша Доменико пьеса показалась ей воистину прекрасной.

Месье Галлан, Доменико и синьор Скарлатти поклонились его величеству. Когда они безмолвно выпрямились, Мари-Жозеф жадно вперила взор в лицо короля. Она надеялась, что его величество хотя бы одним движением, одним взглядом выкажет, что доволен.

Его величество поаплодировал своим музыкантам и своему переводчику, выразив одобрение. После этого все стали наперебой восхищаться или притворяться восхищенными. Зал взорвался аплодисментами.

Месье Гупийе представил Доменико, синьора Скарлатти, музыкантов оркестра. Месье Галлан снова поклонился.

Папа Иннокентий слушал почти безучастно. Мари-Жозеф задумалась, дозволено ли ему, человеку святой жизни, наслаждаться светскими развлечениями.

Жаль, если нет, решила она.

Лотта энергично обмахивала веером лицо и шею. Она остановилась было, вновь затрепетала веером, нетерпеливо захлопнула его с громким щелчком, опять открыла веер с громким щелчком и стала обмахиваться. Мари-Жозеф заставила себя вспомнить о своих обязанностях, вытащила из рукава Лоттин платок и нежно промокнула ее щеку, стараясь не слишком размазать румяна.

— Превосходная сказка, месье Галлан, — похвалил король, — весьма увлекательная.

— Благодарю вас, ваше величество.

Месье Галлан снова отвесил поклон, покраснев. Он отдал книгу пажу, тот вручил ее церемониймейстеру, а церемониймейстер передал ее графу Люсьену. Граф Люсьен в свою очередь преподнес томик его величеству.

— В знак признательности за августейшее покровительство, которого изволил удостоить меня его величество, — объявил месье Галлан, — я распорядился напечатать в моем переводе и переплести первую из «Сказок Шахерезады», иначе именуемых «Тысяча и одна ночь».

Его величество взял книгу из рук графа Люсьена, благосклонно оглядел богатый переплет и вернул ее графу.

— Я с удовольствием принимаю подарок.

— Благодарю вас за высокую оценку моих усилий, сир.

— Синьор Скарлатти!

Скарлатти поспешно выступил вперед и снова поклонился.

— Синьор Скарлатти, передайте мое почтение вашему патрону маркизу дель Карпио и поблагодарите его за то, что он прислал мне вас и вашего сына.

Король улыбнулся малышу Доменико:

— Ты чудесно играл, мой мальчик.

Доменико чопорно поклонился, неловко сгибаясь в поясе, словно маленькая марионетка. Его величество лично вручил мальчику золотой.

— Месье Гупийе!

Капельмейстер бросился к его величеству и несколько раз поклонился.

— Очаровательная пьеса, месье Гупийе, прежде мы ее не слышали. Вы написали ее нарочно к сегодняшнему дню?

— Да, ваше величество, — ответил Гупийе.

— Великолепно, великолепно, хотя и довольно дерзко.

Мари-Жозеф замерла в изумлении, быстро сменившемся возмущением и гневом. Его величество решил, что пьесу сочинил месье Гупийе, а месье Гупийе промолчал!

— Ее написала синьорина Мария! — произнес малыш Доменико.

По толпе придворных прокатился испуганный гул: неужели сын простолюдина осмелился без разрешения обратиться к королю? Доменико, сжимая золотой большими и указательными пальчиками обеих рук и держа его перед собой, словно талисман, глядел на его величество, не мигая от ужаса и сжавшись в комочек, точно и в самом деле сожалея, что ему восемь, а не шесть.

— Это правда, господин Гупийе?

— До некоторой степени, ваше величество, — заторопился месье Гупийе. — Я переработал ее, орнаментировал, ваше величество, чтобы она соответствовала высоким требованиям двора.

Людовик обратил взор темно-голубых глаз на Мари-Жозеф. Как же она теперь раскаивалась в том, что когда-то, в Сен-Сире, сыграла Доменико свою пьесу. Стоило его величеству обратить на нее внимание — не важно, с упреком ли, с одобрением, — как она преисполнялась ужаса.

— Мадемуазель де ла Круа!

Пока она делала реверанс, в голове у нее одна за другой проносились безумные мысли: «Я должна подойти к нему, но как? Протиснуться сквозь толпу? Растолкать придворных? Перепрыгнуть через Лотту вместе с ее табуретом?»

Поднявшись, она обнаружила, что рядом с нею стоит граф Люсьен и предлагает ей руку и что придворные уже почтительно расступились перед ними. Она положила руку ему на запястье и с благодарностью последовала за ним, повинуясь его воле и твердо ступая по земле. Не будь его, она могла бы взлететь к потолку и порхать там среди живописных облаков, а то и вовсе унестись неведомо куда на запряженной волками колеснице Марса.

Его величество изволил улыбнуться:

— Мадемуазель де ла Круа, сколько, оказывается, у вас талантов! Укротительница русалок, спутница Аполлона и новая мадемуазель де ла Герр![9]

— Ах, ваше величество, мадемуазель де ла Герр — гений, а я всего лишь дилетантка.

— Но вы здесь, а она в Париже и занята творчеством вдвойне: рожает ребенка мужу и пишет мне оперу. Я давно ее не видел, однако надеюсь, что уж оперу-то она посвятит своему королю.

Его величество резко встал, выпрямившись и проворно подняв ногу с подушки. Все, кто до сего мгновения сидел, также встали. Королевская семья, иностранные принцы и остальные придворные придвинулись поближе к королю, чтобы услышать, что его величество говорит той, на кого в этот миг соизволил обратить свое благосклонное внимание.

Мари-Жозеф не имела представления, что делать, и потому снова присела в реверансе. «Ну разве можно свидетельствовать почтение королю?» — подумала она и потому сделала реверанс его величеству и реверанс — папе.

Папа Иннокентий протянул ей руку. Она преклонила колени и поцеловала его перстень. Губами она ощутила тепло золота, напоминающее живое дыхание, дух Господень, причастившись ему через тело его святейшества. Глаза ее наполнились слезами, мир вокруг затуманился.

Граф Люсьен помог ей встать. Она поднялась, едва не лишившись чувств от голода и благоговейного трепета, и схватилась за его руку, чтобы не упасть.

— Вы сочиняете музыку? — спросил Иннокентий.

— Да, ваше святейшество.

— Вы истинная дочь своих родителей, которыми я так дорожил, — произнес его величество. — Вы столь же прекрасны и умны, как ваша мать, и столь же очаровательны и талантливы, как ваш отец, мой друг. Вы играете и поете так же чудесно, как он?

— Я не в силах сравниться с ним, ваше величество.

— А вы, отец де ла Круа? Вы унаследовали от отца способности к музыке?

— Моя сестра — куда более талантливая музыкантша, — ответил Ив.

— Возможно ли это? — удивленно спросил король. — Впрочем, не печальтесь, полагаю, отец передал вам другие редкие качества.

— Вот только должной суровости среди них не было, — промолвил папа Иннокентий, — иначе он образумил бы синьорину де ла Круа и не позволил бы публично исполнять ее пьесу. Это непристойно.

— Прошу прощения, ваше святейшество? — ахнула пораженная Мари-Жозеф.

— И правильно делаете, — ответил папа. — Музыка должна прославлять Господа. Неужели вы не слышали о наказе Церкви? Женщинам надлежит молчать.

— Но это же в церкви, ваше святейшество! — Мари-Жозеф прекрасно помнила это правило, которое обрекало монастырскую школу на постоянное скорбное безмолвие.

— Не только в церкви, всегда! Музыка взращивает бесстыдство! Кузен, вы должны положить конец этим языческим забавам!

Нежный румянец радости, только что заливавший щеки Мари-Жозеф, сменился бледностью, когда она почувствовала, что ничего не понимает в происходящем. Потом она зарделась. «Почему я отказалась, когда месье хотел меня напудрить, — пронеслась у нее в голове безумная мысль, — тогда мне бы удалось скрыть, как я унижена и обижена! Иннокентий — муж святой жизни, не запятнавший себя развратом, который обесчестил его предшественников. Если он полагает, что мое поведение непристойно, быть может, так оно и есть?»

Она затрепетала, смущенная и опечаленная. Ей показалось, что она снова воспитанница монастырской школы и руки у нее горят от розги, а глаза — от набегающих слез, и она не в силах понять, почему вместо ответа на вопрос заслужила наказание.

«Я полагала, что сестры заблуждаются, — подумала Мари-Жозеф, — ведь я не могла поверить, что это по воле Господа мы прозябаем в скорби и безмолвии. Я полагала, что они в своем уединении забыли о благодетельном водительстве Матери-Церкви и Святого Отца. Но я ошибалась, а они были ближе к истине».

Его величество не торопился отвечать Иннокентию. Сначала он кивнул графу Люсьену, и тот вручил по увесистому, туго набитому кожаному кошелю, в которых позвякивали золотые, месье Галлану, синьору Скарлатти и месье Гупийе. Музыканты и переводчик, почтительно пятясь, вышли из покоя и исчезли с глаз.

— По-моему, пьеса была очаровательна, кузен, — наконец промолвил его величество.

Король говорил по-прежнему любезным тоном, однако весь зал почувствовал исходящий от него холодок неодобрения, пока он не улыбнулся Мари-Жозеф по-настоящему теплой улыбкой, хотя и не разжимая губ: он не хотел показывать беззубые десны.

— Она напомнила мне о прежних, блаженных временах. О временах моей юности. О пьесе, которую я сочинил когда-то… Помните, месье де Кретьен?

— Она была исполнена в честь возвращения посольства вашего величества из Марокко, — произнес граф Люсьен. — Посол счел это величайшей честью. Как и все мы, сир.

— Я уже много лет не писал музыку, — посетовал его величество. — Ах, сколь степенным меня сделала старость! Но вскоре все переменится!

Король рассмеялся.

Бледное, аскетическое лицо папы Иннокентия покрылось слабым румянцем, как будто он решил, что Людовик смеется над ним.

— Эта сказка исполнена языческой непристойности, — заявил Иннокентий, — а музыка так и призывает к разврату и прелюбодеянию!

— Ваше святейшество, — осторожно вмешался Ив, — ваше святейшество, прошу прощения, но моя сестра — воплощение невинности.

Мари-Жозеф мысленно благословляла брата за то, что он решился за нее вступиться, но папа Иннокентий критически оглядел ее с головы до ног: фонтанж, платье, декольте. Мари-Жозеф была поражена тем, что святой отец смотрит теми же глазами, что и обычный мирянин.

— Вот как, отец де ла Круа? Тогда вам следовало бы посвятить больше времени ее нравственному воспитанию.

«Я хотела только угодить Иву, — в отчаянии думала Мари-Жозеф, — а вместо этого навлекла на него порицание».

— Эта пьеса не для женских ушей, — заключил Иннокентий, — да и не для мужских, если мужчины стремятся ходить путями праведных.

— Кузен, — возразил Людовик, — француженки искушены в светских тонкостях.

— Уж слишком они искушенные и слишком светские, — ответил Иннокентий, — они слишком долго были лишены нашего влияния.

— А вы — их влияния, ваше святейшество, — неожиданно произнес граф Люсьен.

Иннокентий, опустив взгляд, возмущенно воззрился на графа Люсьена, но обратился к Людовику:

— Подумать только, я и не знал, что в свите короля Франции до сих пор состоят шуты. Вы проявили немалое великодушие, оставив на службе любимых уродцев покойной королевы.

Если придворных и позабавила словесная дуэль двух властителей из-за самых слабых и бесправных приближенных Людовика, лишь недавно попавших в фавор, то, услышав прямое оскорбление в адрес аристократа, они замерли в ледяном безмолвии. Даже его величество был поражен.

Иннокентий протянул руку по направлению к графу Люсьену, предлагая ему поцеловать перстень.

Граф Люсьен поглядел на папский перстень с отвращением.

— Не хотите нам сплясать, синьор шут?

— Только если вы согласитесь аккомпанировать мне на небесной арфе, ваше святейшество. — Граф Люсьен говорил самым любезным тоном, стоя в небрежной позе, держа эбеновую трость на сгибе локтя.

— Месье де Кретьен от моего имени управляет провинцией Бретань, населенной весьма строптивыми подданными, — произнес его величество. — Он мой преданный друг и надежный советник, и… он не танцует.

— Бретонцы воистину строптивы, — помрачнел Иннокентий. — В этой провинции до сих пор царит языческая ересь.

Взглянув опять на графа Люсьена, он, казалось, окаменел в безмолвном неодобрении.

Граф Люсьен не дрогнул.

— Мадемуазель де ла Круа! — позвал его величество, словно не замечая напряженного молчания. — В память вашего отца повелеваю вам написать кантату в честь годовщины моего восшествия на престол.

— О, ваше величество! — воскликнула Мари-Жозеф, вне себя от страха, но потом ее решимость пересилила все опасения. Одобрение его величества значило для нее несравненно больше, чем гнев его святейшества.

— Посвятите кантату пленению русалки. Кому же и сочинить сию пьесу, как не сестре удачливого охотника?

— Благодарю вас, ваше величество!

Она присела в глубоком реверансе, чувствуя, что вот-вот упадет в обморок. Она преклонила колени на сверкающем паркете, широко раскинув юбку и низко опустив голову.

— Охота — занятие, не подобающее священнику-иезуиту, — вновь вмешался Иннокентий, — а сочинение музыки — занятие, не подобающее его сестре!

— Помилосердствуйте, кузен! Я старик, мне так хочется праздника — с пиром, русалкой и кантатой! Пойдемте, за ужином мы успокоимся и забудем обо всех разногласиях!

«Я должна встать», — подумала Мари-Жозеф, пристально глядя на блестящий пол и не находя сил даже поднять голову.

— Мадемуазель де ла Круа, — твердо прозвучал у нее над ухом голос графа Люсьена, — вы должны встать.

«Интересно, уж не читает ли он мои мысли, подобно тому как читает мысли его величества?» — удивилась Мари-Жозеф. Он взял ее руку своими длинными, тонкими пальцами.

— Позвольте мне помочь вам, — раздался с другой стороны голос Лоррена.

Он взял ее за другую руку и с легкостью поставил на ноги.

Его величество возглавил торжественную процессию, направившуюся на полночный ужин в Салон Изобилия. Его святейшество последовал за ним, бросив мимолетный взгляд на Ива и демонстративно игнорируя Мари-Жозеф и графа Люсьена. Мари-Жозеф опустила глаза на графа Люсьена, а потом подняла на Лоррена.

— Спасибо, господа, — прошептала она.

Граф Люсьен склонился над ее рукой. Чуть-чуть прихрамывая, легонько постукивая тростью по полу, он отошел, оставив ее в обществе Лоррена.

— Кретьен еще более одержим правилами хорошего тона, чем король, — усмехнулся Лоррен.

Внезапно рядом с ним появился месье и взял его под руку:

— Пойдемте, Филипп. Мы не должны оставлять моего брата.

Лоррен поклонился, передал Мари-Жозеф Иву и медленно зашагал прочь вместе с месье. Мари-Жозеф умирала от голода и хотела было двинуться за ними, но Ив ее удержал. Все остальные придворные устремились за его величеством. За их спиной на Мари-Жозеф уставился месье Гупийе; лицо его выражало неприкрытую злобу и зависть. Наконец он отвернулся и велел камерному оркестру играть одну из его собственных кантат — элегантную пьесу, начисто лишенную дерзости и оригинальности.

— О чем ты вообще думала? — напустился на нее Ив.

Пораженная поведением месье Гупийе, опечаленная неодобрением его святейшества, Мари-Жозеф была вынуждена защищаться:

— О том, как угодить тебе и его величеству.

— Неужели ты не знала…

— Откуда мне было знать, что все так кончится? Это же просто пьеска, не более. Малыш Доменико услышал, как я ее играю, и сыграл своему отцу, месье Гупийе услышал ее, восхитился…

«Он ею больше не восхищается», — мысленно добавила она.

— Раньше ты хотела помогать мне! — горячился Ив. — Ты говорила, что хочешь мне ассистировать, и только! А ныне ты предалась рассеянию и легкомыслию!

— Неправда! Я и сейчас хочу тебе ассистировать. Но как я могла отказать королю?

— Ему не следовало давать тебе таких приказаний. Когда его святейшество выразил неудовольствие, он должен был подчиниться, а не…

— Он король и вправе поступать, как ему угодно! Он еще раз оказал честь нашей семье, — конечно, она несравнима с той, которой удостоился ты, но согласись, неужели мне заказано снискать частичку славы? В память нашего отца!

— Отец де ла Круа! Мадемуазель де ла Круа!

На пороге стоял граф Люсьен.

— Боюсь, что его величеству может прийтись не по вкусу ваш спор, — многозначительно произнес он. — Отец де ла Круа, один из королевских… осведомителей может донести монарху, что вы не одобряете его решений.

— Поверьте, это всего лишь семейная ссора, не больше! — взмолилась Мари-Жозеф.

«Наверное, он подслушал, что сказал Ив, — подумала Мари-Жозеф. — Неужели утверждать, что король должен подчиняться папе, — значит совершать государственную измену? Или это значит только разгневать его величество, а это, в сущности, то же самое?»

— Пожалуйста, разрешайте семейные разногласия в другом месте.

— Благодарю вас за совет, граф Люсьен.

«Он не донесет на нас королю, он всего лишь предупреждает, что вокруг немало тайных осведомителей», — с облегчением решила она.

Он холодно поклонился и исчез. Мари-Жозеф, почти лишаясь чувств от голода, думала только о том, как бы поскорее прекратить спор с Ивом и отправиться ужинать. Но брат повел ее вглубь парадных апартаментов. Салон Меркурия был скупо освещен и совершенно пуст. Мари-Жозеф спрашивала себя, могут ли они остаться тут наедине, в обществе одного лишь Меркурия. Вестник богов проносился по потолку: в мерцающем свете свечей, казалось, трепетали перья петухов, которые влекли его колесницу.

— А как же русалки? — напомнил Ив. — Как только я завершу вскрытие, Академия потребует твои рисунки. Ты все успеешь?

— Кантата — это произведение на несколько минут.

— Рисунки важнее.

— Я их подготовлю, — пообещала Мари-Жозеф. — Я тебя не подведу. Ты доверял мне в детстве. Неужели сейчас ты не простишь мне один-единственный маленький проступок? Ты мне уже не веришь?

— Ты изменилась, — сказал он.

— Ты тоже.

— Его святейшество недоволен тобою.

— А его величество мне благоволит.

— Мадемуазель де ла Круа, вы просто волшебно преобразились, — изрек месье. — В свете свечей вы кажетесь совсем бледной, даже руки! Вы согласны, Филипп?

— Она очаровательна при любом освещении, — ответил Лоррен.

— Если я хоть сколько-то похорошела, хоть чего-то добилась и хоть в чем-то усовершенствовалась, то этим я всецело обязана вам и вашей семье, месье, — сказала Мари-Жозеф. — И я бесконечно вам признательна.

Месье был неизменно любезен и говорил без задней мысли, и Мари-Жозеф действительно была ему признательна, но ей претило, что он так часто поминает о ее провинциальном происхождении, считая колониальной простушкой.

К их столу подошел Шартр, ведя под руку мадам. Он залпом осушил вино и, передав лакею пустой бокал, потребовал следующий. Глаза у него блестели, лицо заливал гневный румянец.

Он опрокинул и второй бокал и схватил с подноса у проходившего мимо лакея третий.

— Этого более чем достаточно, сын мой, — осадила его мадам.

— Пока мне что-то не хватает, матушка, — не остался в долгу Шартр и осушил третий бокал.

— Отец де ла Круа, — взмолилась мадам, — избавьте нас от скуки! Поведайте нам о своих приключениях!

Не успел Ив открыть рот, как вмешался Шартр:

— Я хочу ассистировать вам…

— Мой сын вообразил себя натурфилософом, — слегка раздраженным тоном заметил месье, предупреждая Шартра, что не стоит касаться запретной темы.

Шартр, всегда такой расслабленный и томный, покраснел до корней волос и произнес с горячностью, обыкновенно ему несвойственной:

— …во время вскрытия морской твари!

— Для проведения вскрытия довольно и одного препаратора, сударь.

Ив говорил запросто, без обиняков, ибо не догадывался об интересах и тайных амбициях Шартра. Натурфилософу, обладающему его эрудицией, ни к чему был неопытный ассистент.

— Человеку вашего положения, — напустилась мадам на Шартра, — не пристало рыться в рыбьей требухе.

— Мадам совершенно права, — изящно поклонившись, поддержал ее Ив. — Если бы я проводил обыкновенное вскрытие, то мог бы доверить его подчиненному и ограничиться лишь указаниями. Но в присутствии его величества… — он почтительно развел руками, — я обязан провести вскрытие самостоятельно.

— Неужели вы не хотите, чтобы я послужил королю, матушка? — язвительно спросил Шартр у мадам.

— Да, но так, чтобы не уронить своего высокого титула.

— Не знаю, понадобится ли мне еще один помощник, месье де Шартр, — быстро сказал Ив. — Вы научитесь большему, просто наблюдая и изучая записи и рисунки… — Внезапно Ив оживился. — А вы умеете рисовать?

У Мари-Жозеф перехватило дыхание.

«Он решил наказать меня, — пронеслось у нее в голове, — поручив мои обязанности Шартру».

— Да! — воскликнул Шартр. — То есть… Я хотел сказать… Немного.

Встретившись глазами с неодобрительным взором матери, он совсем смешался:

— Я хотел сказать… плохо.

— Он хотел сказать, что нет. И покончим с этим.

Испытывая немалое облегчение, но одновременно жалея молодого герцога, Мари-Жозеф бросила на него сочувственный взгляд, а на мадам — благодарный. Но Шартр в ответ нахмурился, покосившись на нее невидящим глазом, а мадам и не догадывалась, что спасла Мари-Жозеф.

Лоррен, глядевший куда-то за спину Мари-Жозеф, внезапно поклонился.

В их тесный круг, блистая в своих усеянных бриллиантами корсажах, как хрустальные люстры, ворвались герцогиня Шартрская и мадемуазель д’Арманьяк. Мадам де Шартр в ответ на поклон Лоррена лишь пренебрежительно махнула рукой.

— Добрый вечер, батюшка, — поздоровалась мадам Люцифер с месье. — Добрый вечер, матушка.

— Добрый вечер, мадам де Шартр, — поприветствовал ее месье. — Здравствуйте, мадемуазель д’Арманьяк.

Мадам, ее свекровь, вежливо, но чрезвычайно холодно кивнула. Мадам де Шартр сделала вид, что не замечает мужа; он в свою очередь демонстративно не смотрел в ее сторону, потягивая вино. Мадемуазель д’Арманьяк взглянула на Шартра из-за края веера и, встретившись с ним глазами, кокетливо потупилась, нимало не смущаясь присутствием своей подруги мадам де Шартр.

«Интересно, каково это, — думала Мари-Жозеф, — расти, как мадемуазель де Блуа, когда никого не можешь назвать матерью и отцом, ведь не могла же мадам Люцифер обращаться к его величеству „папа“?» Детей мадам де Монтеспан воспитала мадам де Ментенон, а когда мадам де Монтеспан отправили в изгнание, они во второй раз лишились родной матери.

Ходили слухи, что мадам де Ментенон любит незаконнорожденных детей его величества как своих и ревностно блюдет их интересы. Она нашла им блестящие партии, куда лучше, чем они могли мечтать. Женив и выдав их замуж за людей, занимающих более высокое положение в обществе, она нанесла оскорбление многим и многим придворным, не в последнюю очередь мадам.

— Мы пришли похитить отца де ла Круа, — объявила мадам Люцифер, — все дамы просто сгорают от нетерпения его увидеть.

Они с мадемуазель д’Арманьяк увлекли Ива за собой, и все вместе исчезли в толпе.

— Они ведут себя как уличные девки, — пробормотала мадам. — Предостерегите брата, мадемуазель де ла Круа, как бы он не нарушил своих обетов.

— Мой брат никогда не нарушит обетов, мадам! — уверила ее Мари-Жозеф. — Он не способен на такое!

— И никогда не поддастся никакому искушению? — спросил месье.

— Никакому, месье.

— А что же со вскрытием? — осведомился Шартр. — Когда оно будет возобновлено?

— Не знаю, — ответила Мари-Жозеф, — когда пожелает его величество.

— Мой августейший дядюшка будет откладывать до тех пор, пока эта тварь совсем не сгниет, — с отвращением процедил Шартр.

Хотя Мари-Жозеф в свое время говорила так же, а сейчас опасалась того же, она сочла разумным сменить тему.

— Сударь, я написала минхеру ван Левенгуку, умоляя его продать один микроскоп. Говорят, что его линзы не имеют себе равных.

— Левенгуку? — удивился Шартр. — Уж лучше бы вы купили настоящий французский микроскоп со сложными линзами. Мадемуазель де ла Круа, у вас такие чудесные глаза, неужели вам не жаль испортить их, сидя за хитроумным прибором Левенгука?

— Который ему придется ввозить во Францию контрабандой, — вставил Лоррен, — а то еще оставит себе деньги и ничего вам не пришлет.

— Ввозить контрабандой, сударь?

— Возможно, он завернет его в листки с непристойными лубочными картинками, — предположил месье, — и так за один прием ввезет два рода контрабанды сразу.

Лоррен рассмеялся.

— Ведь мы же сейчас в состоянии войны с голландцами, мадемуазель де ла Круа, — напомнила мадам.

— Достаточно одной маленькой кампании следующим летом, чтобы положить этому конец, — провозгласил Шартр.

— Не надейтесь, что вам снова поручат командование! — обнадежил его месье.

— Но кавалерия под моим началом одержала победу!

— А напрасно, вот это было совершенно ни к чему!

— Натурфилософия может сделать войну ненужной и положить ей конец, — в наступившей тишине робко произнесла Мари-Жозеф.

— Ну разумеется! — поддержал ее Шартр.

— Положить конец войне могут дипломаты месье де Кретьена, — сказал Лоррен, — беспрепятственно пересекающие границы.

— Поэтому, без сомнения, — заключил месье, — вы получите свой микро… как его там.

— Чрез его посредство можно узреть невидимое, отец, — вмешался Шартр.

— Как чрез посредство Библии? — осведомилась мадам.

— Можно увидеть крохотные вещи, мадам, — заверила ее Мари-Жозеф. — Например, если бы мы посмотрели в микроскоп на блох Георгинчиков, то заметили бы на их блохах других блох, поменьше.

— Мы должны немедленно заняться исследованием блох! — объявил Лоррен.

— Я бы предпочла обойтись без этого, — сказала мадам.

Под боком у Шартра точно из-под земли вырос еще один лакей. Шартр потянулся было за бокалом, но Лоррен опередил его столь изящным движением, что Шартр даже не смог возмутиться.

— Вы целый вечер ничего не пили, мадемуазель де ла Круа, — сказал Лоррен. — Выпейте, успокойтесь, забудьте о войне и натурфилософии.

Мари-Жозеф не испытывала необходимости успокоиться, но ей хотелось пить, и потому она взяла бокал. В пурпурном вине вдоль серебряного обода бокала причудливыми узорами отражался свет.

Она чуть-чуть отпила, ожидая почувствовать горьковатый, водянистый вкус вина, которым их причащали в монастыре. Вместо этого ее языка коснулся темно-бордовый бархат. Мари-Жозеф ощутила благоухание фруктов и цветов. Она сделала еще один глоток, с закрытыми глазами наслаждаясь вкусом. «Этим вином можно наслаждаться, просто вдыхая его аромат», — подумала она.

Открыв глаза, она обнаружила, что Лоррен глядит на нее сверху вниз, пленив ее своей веселой улыбкой.

— Вам понравилось, — вынес он вердикт.

— Как же иначе, — откликнулся месье, — такой восхитительный букет.

— Вы преподнесли мне мой первый бокал вина! — призналась Мари-Жозеф.

— Первый?! — в ужасе воскликнул месье.

— А чем еще я могу одарить вас… первым? — тихо и вкрадчиво спросил Лоррен.

— Вы не так поняли меня, сударь.

— А что же вы пили в этой колонии, на богом забытом острове? — спросил месье, изумленно глядя на нее, словно на заморскую диковинку.

— В монастыре, сударь, мы пили слабое пиво и воду.

— Воду?! — воскликнул месье. — Скажите спасибо, что вообще остались живы.

— Какая восхитительная невинность! — добавил Лоррен.

Мари-Жозеф отпила глоток вина и взглянула на Лоррена из-под опущенных ресниц:

— Вы льстите мне, сударь…

— Я?! Помилуйте, всем известно, что я говорю только правду и ничего, кроме правды.

— А монахини всегда предостерегали меня, сколь коварна лесть…

— Забудьте о моей преданности, забудьте о моем восхищении, молю вас, мадемуазель де ла Круа. Муки разбитого сердца хоть сколько-то меня развлекут.

Шартр хмыкнул и осушил еще один бокал вина.

— Забудьте о его жалком остроумии, — отрезала мадам. — Он лишь тщится развлечься, пресытившись скукой. Монахини простили бы даже Лоррена, если бы им пришлось вынести хотя бы один прием при дворе его величества.

— Они вынесли… — Мари-Жозеф помедлила, пытаясь унять дрожь в голосе, — мы все вынесли безмолвие монастырских стен.

Лоррен с поклоном поцеловал ей руку.

— Вы — истинное украшение двора, милая мадемуазель де ла Круа, как некогда ваша матушка.

Она отняла у него руку, стесняясь загрубевшей кожи, состояние которой неоднократно порицал месье.

— Идемте, дорогой шевалье, — громко и радостно провозгласил месье. — Вы должны сразиться в бильярд с моим братом-королем.

Он взял Лоррена под локоть и повел его прочь из зала. Шартр последовал за ними, спотыкаясь не только по причине своей хромоты. Мари-Жозеф сделала реверанс, но все трое уже успели отвернуться.

Внезапно Лоррен оглянулся на нее через плечо, простер к ней руку и трагически вздохнул.

Мадам схватила Мари-Жозеф за руку.

— Если ваш брат не желает избавить меня от скуки, вы должны взять это на себя! — заявила она. — Пойдемте же, отыщем какой-нибудь тихий уголок.

— Мадам, неужели вы можете скучать?

— Как же иначе, мадемуазель де ла Круа? Ничего, вы поймете меня, проведя при дворе год и вытерпев примерно триста этих бесконечных вечеров. Я предпочла бы писать письма или заниматься своими коллекциями. Жду не дождусь, когда отчеканят медаль в честь плавания отца де ла Круа! Надеюсь, она будет достаточно эффектной!

Она нашла канапе в приоконной нише и уселась на него. При посторонних она не могла предложить Мари-Жозеф сесть в ее присутствии, даже если бы ей в голову пришла такая мысль.

— Я ничего не могу рассказать вам о плавании брата, — призналась Мари-Жозеф. — С тех пор как он вернулся, мы и минуты не провели вместе.

— Что ж, тогда поведайте мне еще что-нибудь необыкновенное, что я могла бы пересказать в письме домой, рауграфине Софии.

— Вот разве что… Русалка поет как птица! И повторяет слова как попугай!

— Неужели?! Быть может, вам удастся выдрессировать ее и она станет развлекать его величество!

— Я могла бы попробовать, если бы у меня нашлось время, но я едва ли сумею ее приручить, с ее-то норовом! Она испугала одного возчика, и он замахнулся на нас обеих кнутом!

— Он ударил вас?!

— Нет-нет, граф Люсьен — только не смейтесь! — успел остановить этого мужлана.

— Что же тут смешного? Полагаю, месье де Кретьен примерно наказал негодяя?

— Да. Граф не носит оружия, но сумел отвести кнут своей тростью.

— Я и не ожидала ничего иного от человека его происхождения и воспитания.

— Мадам… Вы позволите спросить у вас кое-что?

— Душенька, вы оказываете мне честь! Даже собственные дети никогда не просят у меня совета, как вы и сами могли заметить, судя по мезальянсу Шартра.

— Я боюсь показаться бестактной.

— Бестактной? Что ж, тем интереснее!

— По-вашему, граф Люсьен храбр или безрассуден?

— Почему вы полагаете, что он безрассуден?

— Безоружный, он заслонил меня собою от этого мужлана. Он не следит за модой. И он так дерзко отвечал его святейшеству…

— Неужели вы думаете, что ему пригодилась бы шпага? Едва ли он мог бы вызвать на дуэль простолюдина, даже если бы его величество и разрешал дуэли, а он их запрещает. Без сомнения, этот мерзавец должен был счесть себя счастливчиком, ведь граф Люсьен мог приказать своим слугам избить его до полусмерти.

Мадам движением подбородка указала на противоположный угол зала, где граф Люсьен беседовал с маркизой де ла Фер. Каштановый парик и золотые кружева любимого королевского придворного сияли в свете свечей.

— А если говорить о моде, что именно вас не устраивает? — лукаво улыбнулась мадам. — Мадам де ла Фер вполне довольна его обликом, а ее вкус считается безупречным. Быть может, вы сравниваете наши моды с теми, что приняты на Мартинике?

— Помилуйте, мадам! Откуда же на Мартинике взяться собственным модам! Как только в гавань Фор-де-Франса входил корабль, мы устремлялись за свежими новостями. Офицеры мало что могли сообщить нам, а вот пассажиры иногда рассказывали, что носили в Париже в прошлом сезоне.

— Я равнодушна к моде, — совершенно искренне заявила мадам. Она одевалась несколько затейливей, чем мадам де Ментенон, поскольку не была столь подчеркнуто благочестива, однако редко оживляла свой придворный роброн драгоценностями, редко выбирала яркие цвета и непременно прикрывала пышную грудь палантином. — Мне бы так хотелось пожить в Фор-де-Франсе!

— Последние пять лет я провела в монастырской школе. Там все одевались одинаково, вне всякой моды.

— В таком случае как же вы можете судить о костюме месье де Кретьена?

— Благодаря воспитанницам Сен-Сира, мадам. Если они не обсуждали вопросы религии, что случалось очень редко, то говорили и о жизни при дворе, и о его величестве, и обо всех новых веяниях моды.

Мадам усмехнулась:

— Что ж, значит, они не хотят беспрекословно повиноваться старой шлюхе! Рада это слышать.

— Говорят, что при дворе только молодой офицер, получивший увольнительную в полку, имеет право отрастить усы, или подвязывать парик, или распускать концы шейного платка. Полагаю, месье де Кретьену было бы неудобно ходить со шпагой…

— Сегодня вечером он гладко выбрит, да и парик на нем весьма элегантный.

— Может быть, кто-то объяснил ему с глазу на глаз, — робко предположила Мари-Жозеф, — что незачем следовать офицерским обычаям?

— Почему же? — тоже вполголоса откликнулась мадам. — Не хочу сказать, что его величество позволил бы любому офицеру явиться ко двору прямо с поля брани, в пыльных сапогах и в подвязанном парике. Но полагаю, он не стал бы упрекать в этом месье де Кретьена.

— Граф Люсьен участвовал в сражении?

— Не просто участвовал, а, как и всякий молодой аристократ, заслуживший благосклонность его величества, командовал полком — прошлым летом в битве при Стенкирке, а несколько недель тому назад — при Неервиндене[10]. Он проскакал целую ночь, чтобы вовремя добраться до Версаля и сопровождать его величество в Гавр.

Мари-Жозеф взглянула на графа Люсьена другими глазами, увидев в нем офицера, вооруженного шпагой, а не тростью. Мадам де ла Фер что-то произнесла. Он восхищенно рассмеялся. Дама улыбнулась в ответ, отвела от лица веер, и на щеках ее обнажились глубокие оспенные рубцы.

Граф Люсьен отпил глоток вина. Мари-Жозеф испугалась, что он обернется, заметит ее, побледневшую от стыда, и тотчас же прочитает ее мысли, но он не обернулся. В отличие от Лоррена, месье или Шартра, он всегда сосредоточивал внимание на собеседнике, сейчас был полностью поглощен разговором с мадам де ла Фер и не стрелял глазами по сторонам в поисках развлечения повеселее, случая возвыситься или прелестницы с безупречно гладкой кожей.

— Неужели вы думали, — спросила мадам, — что он не принимал участия в кампании?

— Признаюсь, мадам, именно так, — сказала Мари-Жозеф, — или даже совсем не думала, а просто предположила и приняла без доказательств. — Она попыталась улыбнуться. — Мой брат подверг бы мои методы жестокой критике. Во время эксперимента они бы не оправдали себя.

— Храбр месье де Кретьен или безрассуден? Я умоляю сына избегать безрассудства, но отдала бы все на свете, чтобы его сочли храбрым. И он действительно храбр. Шартр с твердостью, как подобает воину, перенес ранение. Рана его была не особенно тяжкой, но даже такая способна лишить нас близкого человека, дай только волю докторам.

— Месье де Шартр очень храбр, — с готовностью согласилась Мари-Жозеф. — Уверена, что нога его к зиме будет как новенькая.

— Нога?

— Разве вы не сказали, что он был ранен в ногу?

— Нет, в руку. Одной мушкетной пулей в клочья изодрало полу его платья, а другой… — Мадам вытянула руку и коснулась собственного плеча, словно испытывая боль от одной мысли о страданиях сына. — Он сам извлек пулю, а месье де Кретьен перевязал ему рану. Она затянулась быстро и не воспалилась, так что теперь я готова простить графу его многочисленные недостатки.

— И что же это за недостатки, мадам?

Вместо ответа мадам выразительно указала подбородком в сторону графа. К мадам де ла Фер присоединились прекрасные мадемуазель де Валентинуа и мадемуазель д’Арманьяк, соперничавшие за место первой придворной красавицы, и вот уже все три дамы вовлекли графа Люсьена в разговор. Они кокетничали самым возмутительным образом.

— Мадемуазель Прошлая, мадам Настоящая и мадемуазель Будущая, — перечислила мадам. — Впрочем, мадемуазель Будущая совершенно безмозглая, она быстро ему наскучит. Но есть и более существенный недостаток — его религиозные взгляды.

— Его религиозные взгляды? Мадам, вы хотите сказать, — Мари-Жозеф понизила голос, — что он еретик?

— Неужели король будет держать в советниках протестанта? Конечно нет. Он атеист.

Мари-Жозеф не могла в это поверить. Она робко улыбнулась, ожидая, что мадам рассмеется и уверит ее, что пошутила. Но мадам как ни в чем не бывало продолжала:

— А потом они вернулись к своим полкам. Нет, в ногу ранили не Шартра, а месье де Кретьена.

«Слава богу, — думала Мари-Жозеф, — мадам не подозревает, что я все перепутала: мне ведь казалось, что Шартр хромает, потому что был ранен, а граф Люсьен хром от рождения»

— После ранения Шартр мог бы вернуться ко двору, но, разумеется, не захотел. Да и Кретьен не захотел. Мужчины для меня загадка, душенька.

— Да, мадам.

— Поэтому я не могу ответить на ваш вопрос, — заключила мадам. — Ни одна женщина со времен Жанны д’Арк не знала разницы между храбростью и безрассудством на поле брани. А вспомните только, как она кончила!

В залитых лунным светом садах звучала мрачная, исполненная печали песнь русалки. Мари-Жозеф торопливо шла по Зеленому ковру, поеживаясь от ночной росистой прохлады и стараясь поплотнее закутаться в плащ Лоррена. Ее согревал волчий мех, благоухающий мускусным ароматом, который так любил Лоррен и который месье предлагал и ей тоже.

Как жаль, что она не столь знатна, чтобы разъезжать в карете, когда пожелает, или, по крайней мере, не столь богата, чтобы позволить себе верховую лошадь. Она любила гулять в садах, но час был поздний, ночь холодна, а у нее еще оставалась уйма дел.

Она вспомнила, что ныне живет в столице мира, и засмеялась от радости.

«А еще я начала дрессировать русалку, — подумала она. — Если бы мне дали несколько дней, я научила бы ее молчать в присутствии его величества, и в следующий раз при нем она бы не издала ни звука. Но если его величество снова отложит вскрытие, то тело водяного подвергнется разложению, и все мои попытки обучить русалку окажутся ни к чему».

Мари-Жозеф качнула фонарем, и у ног ее на мгновение всколыхнулась и заплясала безумная тень. Она подпрыгнула, тень в развевающемся плаще повторила ее движение, и их обеих объяла прекрасная ночь.

«Рисунками я займусь позже, — решила Мари-Жозеф. — Сначала посплю несколько часов…»

Однако луна, уже достигшая трех четвертей, до половины опустилась за горизонт. Ночь перевалила за середину.

Прямо перед нею слабо светился русалочий шатер; в глубине сада, возле фонтана Нептуна, мерцали факелы садовников, расставлявших цветы в кадках; для украшения садов его величества предназначались целые цветочные айсберги.

Кто-то отвел задвижку потайного фонаря, и ее ослепил луч резкого света. От неожиданности Мари-Жозеф подскочила в испуге.

— Стой! Кто идет?

— Мадемуазель де ла Круа, — откликнулась она. Ее рассмешил собственный испуг: всего-то мушкетеры, стерегущие русалку, а она приняла их неизвестно за кого! — Пришла покормить русалку.

Она подняла фонарь, в свою очередь направив луч света в глаза стражнику.

Заслонку потайного фонаря сдвинули, и свет теперь упал на разделявшую их гравийную дорожку. Мари-Жозеф опустила свой фонарь. За спиной мушкетера пролегла длинная тень, а лицо осветилось снизу зловещими отблесками.

— А у вас есть разрешение? Вам позволено входить в клетку?

— Конечно, разрешение мне дал брат.

— В письменном виде?

Она рассмеялась, однако он преградил ей путь, заслонив вход.

В шатре русалка посвистывала и рычала.

— Отец де ла Круа велел никого не пускать.

— Ко мне это не относится, — попыталась было спорить Мари-Жозеф.

— Он сказал «никого».

— Если «никого», значит меня можно. Мы же одна семья.

— Что ж, это верно. — Мушкетер отступил. — Но будьте осторожны, мамзель. Если это и не нечистая сила — хотя кто знает? — то все равно она страшно разъярилась.

Мари-Жозеф вошла в шатер, благодаря судьбу за то, что ей не пришлось вновь взбираться на холм, возвращаться во дворец за Ивом и будить его, чтобы он за нее поручился. Закрыв фонарную задвижку, чтобы не испугать русалку, Мари-Жозеф остановилась и подождала, пока глаза не привыкнут к темноте. Рядом выступило из мрака бледное пятно: секционный стол отделили от бассейна с живой русалкой новыми ширмами плотного белого шелка, расшитыми золотыми солнечными дисками и королевскими лилиями. Белоснежная ткань и золотое шитье слабо мерцали во тьме.

Мари-Жозеф отперла клетку русалки. В кувшине с морской водой плавала и плескалась мелкая рыбка. Фонтан словно заливало странное слабое зарево. Неужели Ив забыл на ступенях зажженную свечу и это играет отражение пламени в воде?

— Русалка, ты где? — прошептала Мари-Жозеф. — Это я, принесла тебе ужин.

Поверхность бассейна подернулась рябью. У Мари-Жозеф перехватило дыхание.

Круги на воде фосфоресцировали, отливая зловещим блеском. Весь бассейн точно медленно занимался огнем. Блики заиграли на позолоте Аполлоновых дельфинов и тритонов.

Так фосфоресцировал океан в Фор-де-Франсе, на Мартинике. Наверное, в бочки случайно зачерпнули люминесцирующую морскую воду и привезли в Версаль.

— Русалка?

Мари-Жозеф замурлыкала мелодию, которую пела при ней русалка. Интересно, означают ли русалочьи песни хоть что-нибудь, вроде криков и воплей кота Геркулеса?

«А что, если я сейчас пою о том, как чудесно наконец вырваться на волю, спастись из золотого бассейна, из-под парусинового навеса? — подумала Мари-Жозеф. — Тогда бедная русалка совсем потеряет голову».

Она села на край фонтана и стала напевать другую мелодию.

И тут гладь бассейна точно взрезала сияющая стрела, под водой летящая к Мари-Жозеф. Это поплыла к помосту русалка: ее раздвоенный хвост совершал плавные волнообразные движения, а над поверхностью виднелись только глаза и волосы. Мари-Жозеф сидела на нижней ступеньке, поставив ноги на мокрый помост, и протягивала пленнице рыбу.

«А если сжать рыбу в кулаке? — подумала она. — Нет, заставив держаться рядом со мной, я только ее напугаю».

Вместо того чтобы выхватить рыбу и умчаться во тьму, русалка подплыла совсем близко, повернулась и медленно прошла под рукой Мари-Жозеф, так что она кожей ощутила напор воды.

— Русалка, ты что, не хочешь есть?

Русалка вынырнула в сажени от нее.

— Рррыба, — внятно произнесла она.

— Вот именно, рыба!

Русалка снова нырнула на глубину. Мари-Жозеф сидела не шелохнувшись, пальцы у нее онемели от холодной воды.

В светящейся глубине показалась темная тень русалки и медленно всплыла к ее руке. Русалка, вверх лицом покачиваясь на волнах, внимательно поглядела на Мари-Жозеф сквозь люминесцирующую рябь и медленно подняла перепончатые когти к самым ее пальцам.

Мари-Жозеф опустила рыбу прямо ей на ладонь.

Русалка перекувырнулась на волнах, проведя рукой по ладони Мари-Жозеф, и она почувствовала исходящее от русалки тепло и в свою очередь погладила ее по спине, словно успокаивая пугливого жеребенка.

Русалка задрожала.

Мари-Жозеф с трудом заставила себя солгать, хотя бы и животному:

— Все хорошо, нечего бояться…

Покачиваясь вниз лицом на волнах, русалка постепенно затихла под ее ладонью.

Мари-Жозеф распутала сначала одну прядь ее темно-зеленых волос, потом другую. Блестящие кудри русалки окутывали ее плечи и в слабом свечении отливали черным на фоне кожи. Русалка стала что-то тихонько напевать, словно мурлычущая кошка, которой чешут за ушком. Мари-Жозеф взялась было за третью прядь, но она сбилась колтуном и не расчесывалась.

Русалка снова перекувырнулась на волнах, вырвав из руки Мари-Жозеф спутанную прядь волос. Покачиваясь на спине, она аккуратно откусила рыбью голову, прожевала ее и съела вторую половину. Раздвоенным хвостом она била по воде у самых ног Мари-Жозеф. Мари-Жозеф нагнулась, чтобы получше его разглядеть. Раздвоенный хвост был совершенно не похож на рыбьи плавники и даже мало напоминал тюленьи ласты. От таза до кончиков плавников русалку покрывала более темная и грубая кожа, на которой выделялись спутанные волосы, прикрывавшие гениталии. «Бедренные» кости обоих хвостов были довольно короткими, «берцовые» — значительно длиннее, с хорошо развитыми мышцами спереди и сзади. «Колено» между ними сгибалось в обе стороны. Сустав, соединявший длинные «берцовые» кости со ступнями, напоминал запястье Мари-Жозеф. Сами ступни заканчивались длинными перепончатыми пальцами с устрашающе мощными когтями. Русалка взмахнула пальцем ноги, забрызгав Мари-Жозеф: капли упали ей на щеку и тонкой струйкой сбежали к подбородку.

— Пожалуйста, не брызгайся, русалка! — взмолилась она. — Я и так уже испортила одно платье, когда ты затащила меня в бассейн, и не могу позволить себе потерять второе. Пожалуйста, не надо играть. Съешь лучше рыбку. У меня столько дел, мне надо торопиться.

В желудке у Мари-Жозеф заурчало. Она уже успела забыть о жареных голубях, к тому же они были такие крохотные. Она улыбнулась русалке:

— Вот тебе повезло! Я бы не отказалась, если бы кто-нибудь угостил меня рыбой!

Русалка взяла рыбку, откусила ей голову и протянула тушку с хвостом Мари-Жозеф.

Мари-Жозеф в ужасе отпрянула и кинулась за край фонтана. Почувствовав себя в безопасности, она сверху вниз пристально посмотрела на русалку.

«Успокойся! — приказала себе Мари-Жозеф. — Она не могла понять, что ты хочешь есть. Просто принесла тебе рыбку, как Геркулес — мышь».

Русалка пропела несколько нот.

— Спасибо, — поблагодарила Мари-Жозеф так же, как обычно благодарила кота. — Можешь ее скушать.

— Рррыба, — произнесла русалка и засунула в рот кусочек. Между зубами у нее торчал рыбий хвост. Она захрустела, проглотила его, и прозрачный плавник исчез.

На прощание Мари-Жозеф погладила русалку. Внезапно русалка схватила ее за запястье и, не прерывая нежного, плавного пения, стала мягко, но неумолимо увлекать ее в воду.

— Отпусти! — потребовала Мари-Жозеф. — Русалка…

Она попыталась вырваться, ожесточенно крутя кистью, но русалка когтями намертво сжимала ее руку. Она снова запела, громко и настойчиво, и за руку потянула Мари-Жозеф под воду. «А ну, отпусти меня!» — вскрикнула та и в ужасе отчаянно рванулась, пытаясь освободить руку из цепких острых когтей, чего бы это ни стоило.

Русалка отпустила ее. От неожиданности Мари-Жозеф опрокинулась на спину, неловко вскочила и бросилась бежать. Русалка проводила ее взглядом, чуть видимая над водой. Она все пела и пела, но звуки словно пульсировали в воде и камне и дрожью отдавались в деревянном помосте, точно дикарская барабанная дробь. Мари-Жозеф скорее даже не слышала, а ощущала ее. Она поежилась, с металлическим скрежетом захлопнула и заперла дверь, схватила фонарь и поспешила прочь из шатра.

— Спокойной ночи, мадемуазель де ла Круа. Надеюсь, вы хорошо накормили эту тварь?

— Полагаю, что да, — сухо сказала Мари-Жозеф, едва ответив на его поклон.

Она стала взбираться по Зеленому ковру, мимо усеянных каплями росы нескончаемых цветов в кадках, к безмолвным фонтанам. Прежде она никогда не боялась животных, и сейчас страх глубоко ее опечалил. У нее до сих пор ныло запястье, на котором сомкнулись когти морской твари. Однако русалка отпустила ее, а ведь могла бы в клочья изодрать ей руку, навсегда оставив шрамы.

Песня русалки неслась следом, мрачная и неблагозвучная. Мари-Жозеф вздрогнула. Перед нею белоснежными призраками возвышались статуи, а их тени черными омутами пятнали тьму. Блаженство и гордость Мари-Жозеф растворились в яростной музыке русалки.

«Ив?..» Перед нею стоял ее брат, бледный как мрамор, бледный как смерть, с его ладоней, с его лба сочилась кровь. Она увидела его столь же отчетливо, как будто песня русалки претворилась в свет, но спустя миг видение исчезло.

Песня смолкла.

— Ив?! Где ты?

Внезапно хлынувшие слезы размыли и ярко освещенные окна дворца, и пламя факелов. Она отерла глаза тыльной стороной ладони, подхватила повыше юбки и бросилась бежать.

Мари-Жозеф мчалась к дворцу, по ее лицу струились слезы, туфли промокли от росы. Однако у нее хватило присутствия духа взбежать по черной лестнице в надежде, что ее никто не заметит.

«Надо перестать, — лихорадочно соображала она, — надо перестать плакать, надо идти, а не бежать, надо идти торжественным, размеренным шагом, едва касаясь юбкой пола, чтобы никому не дать повод сказать: „Вот крестьянка, подобрала юбки выше колен!“»

Она взбежала по узким ступенькам на чердак, едва сдерживая рыдания, судорожно хватая ртом воздух, и распахнула дверь в комнату Ива, освещенную одной-единственной свечой. Ив застегивал рясу, а рядом нетерпеливо переминался с ноги на ногу лакей в королевской ливрее.

Мари-Жозеф влетела в объятия брата.

— Сестра, что случилось?

Он прижал ее к себе, и само его живое присутствие было ей утешением.

— Мне привиделось, что ты умер, мне показалось…

— Умер? — переспросил он. — Ну вот еще! — Он улыбнулся. — Даже не сплю, хотя и очень хотел бы. Что тебя так напугало?

— Ваша милость… — напомнил слуга.

— Хорошо, иду, уже иду.

Ив снова обнял ее, живой, теплый, надежный. Он достал платок и отер слезы с ее щек, как будто они вернулись в детство и она вновь стала маленькой девочкой, ударившей ножку о камень.

— Мне показалось…

Видения, представшие ей во мраке сада, рассеялись в свете свечей в его комнате.

— Я кормила русалку…

— В темноте? Ничего удивительного, что ты так испугалась. На будущее не стоит ночью гулять по саду в одиночестве. Бери с собой Оделетт.

— Ты прав, наверное, это все из-за темноты, — согласилась Мари-Жозеф, не переставая думать: «Как странно, раньше я никогда не боялась темноты».

— Ваша милость, прошу вас…

— Не называйте меня так! — осадил Ив лакея. — Иду.

— Куда ты? — спросила Мари-Жозеф.

— К его величеству. Препарировать русалку.

Прохлада дворца здесь, на террасе над садами, сменилась блаженным теплом. Солнце уже прошло половину пути, неуклонно стремясь к полудню. «Как сегодня тепло!» — с благодарностью подумала Мари-Жозеф.

Дорожки обрамляли цветы в кадках; тысячи апельсиновых деревцев наполняли воздух сказочным благоуханием. Над цветочными узорами клумб тихо жужжали пчелы.

Фонтанные механизмы поскрипывали и постанывали, разбивая хрустальную тишину Версаля на множество звонких осколков. Фонтаны — фонтан Латоны и фонтан Посейдона, фонтан Нептуна и фонтан Дракон — взмывали в небо высокими струями и исторгали мощные потоки. Обыкновенно фонтаны запускали только для его величества, но на сей раз они били безостановочно: решено было отключить их только после Карусели.

Сады наводнили посетители, стекающие по Зеленому ковру и образующие целые заводи возле фонтана Аполлона и шатра русалки. Толпа увлекла Мари-Жозеф словно мощным потоком, и она, не в силах сопротивляться, чувствовала себя легче перышка.

«Русалка, бедняжка, наверное, там совсем проголодалась, — подумала Мари-Жозеф, — я ведь и вправду надеялась покормить ее, как только слуга принесет рыбу. Но может быть, все к лучшему. Я подманила ее и уговорила взять рыбу у меня из рук…»

Мари-Жозеф потерла воспаленное запястье и не без опаски решила: «Если она очень сильно проголодалась, то, может быть, я уговорю ее делать то, что я скажу».

Мари-Жозеф то и дело приходилось проскальзывать мимо и между отдельных стаек посетителей — семей с детьми, дедушками и бабушками, представителей двух, трех, а то и четырех поколений, восхищенно разглядывавших прекрасный королевский дворец и чудесные сады. Разгуливая теплым, солнечным днем в лучших нарядах — мужья с взятыми напрокат шпагами, жены в платьях, отделанных серебристыми кружевами, дерзко бросающие вызов законам против роскоши, дети в лентах, ведомые на детских поводках, — жители Версаля, Парижа и любого города Франции надеялись хоть одним глазком увидеть Людовика Великого.

Свернутое полотенце доставляло Мари-Жозеф досадные неудобства.

«А что, если взять да и выбросить это наказание до завтрашнего дня? — размышляла Мари-Жозеф. — Вот уж докука! Еще одна шутка Господня, но посмеяться над ней можно, только если она не по твоему адресу».

В монастыре ее духовник пришел в ярость, когда она спросила, шутит ли Господь. Господь Бог творит чудеса и обрушивает на грешников кару, такую как, например, месячные кровотечения у женщин, — но никогда не шутит.

«Как печально, — подумала Мари-Жозеф, — быть всемогущим и бессмертным, но не обладать чувством юмора».

У подножия холма, вокруг русалочьего шатра, прямо на ее глазах собиралась разъяренная, крикливая толпа. Мари-Жозеф подхватила повыше юбки и бегом бросилась на помощь своей подопечной, опасаясь, что с ней что-то случилось.

— Куда лезешь без очереди! — зарычал на Мари-Жозеф какой-то торговец в одежде из грубого сукна, когда она попыталась проскользнуть мимо него.

— Папа, папа, хочу посмотреть русалку! — потянул его за полу маленький сын.

— Папа, папа, и я, и я тоже! — закричали в один голос еще три мальчика, такие маленькие, что их еще водили в платьицах.

Мать попробовала было унять их, но без толку.

Мужлан резко обернулся и занес руку: Мари-Жозеф не знала, на кого обрушится удар: на нее или на ребенка, который первым начал канючить.

— Сударь!

Ее спасли бархат и кружева платья; она выделялась из толпы, и в ней нельзя было не признать придворную даму.

— Прошу прощения, мадемуазель!

Он поспешно отошел, уводя жену и детей. Они затерялись в толпе, а старший сын все хныкал, требуя, чтобы ему показали русалку.

— Стража! — позвала Мари-Жозеф.

Спустя минуту один из мушкетеров, повелительно крикнув: «Дорогу!», провел ее сквозь толпу в открытый шатер.

— Что вы делаете?! — ошеломленно спросила она. — Зачем вы пускаете всех подряд?

— По приказу его величества, — ответил мушкетер. — Всем подданным его величества дозволено увидеть русалку.

Мушкетеры, подняв полог шатра, по одному пропускали любопытных. Зеваки дивились давешним рисункам Мари-Жозеф (разумеется, зарисовки с тайного вскрытия она надежно спрятала во дворце), заглядывали сквозь прутья решетки и гуськом выходили с противоположной стороны.

Водяная гладь бассейна не шелохнулась.

Мушкетер провел Мари-Жозеф через дверцу клетки до края фонтана.

— А ничего там, в фонтане, и нет, кроме Аполлона, — разочарованно протянул один из зевак.

— Мы не можем выманить эту тварь из воды, — пояснил мушкетер.

— А вы в нее постреляйте, вот она голову-то и высунет.

— Она напугана, — попыталась вмешаться Мари-Жозеф. — Вот вам бы разве не сделалось не по себе, если бы вокруг вашей постели столпились тысячи людей?

— Его величество это не волнует, — сказал мушкетер.

— Русалка — дикая и непредсказуемая.

— О его величестве тоже так говорили, — вставил мушкетер. — В юности.

В ведре билась и плескалась очередная порция живой рыбы. Слуга принес сразу несколько десятков рыбок, значительно больше, чем одному человеку под силу было бы за один присест съесть за обедом, даже если бы он не завтракал и не ужинал. Мари-Жозеф выудила одну сачком. Она улыбнулась, поняв, что слуга выдал свои тайные желания, но тут же посерьезнела, сообразив, что есть досыта ему, скорее всего, удается нечасто.

— Русалка, русалка, смотри! Смотри, какая хорошенькая вкусненькая рыбка!

Она поводила сачком под водой.

Из-под копыт солнечного коня русалка взмахнула раздвоенным хвостом. Заметив это движение, несколько зевак ахнули. Они закричали, толкая друг друга в бок, показывая на русалку и требуя, чтобы Мари-Жозеф снова вызвала ее из глубины фонтана.

— Тише, пожалуйста! — умоляла Мари-Жозеф. — Если не будете шуметь, она, может быть, покажется снова.

По поверхности фонтана пробежала рябь. За русалкой заструились ее длинные темные волосы, защищавшие спину от солнца и скрывавшие поблескивающую медную кожу. Мари-Жозеф достала из сачка рыбку и поманила русалку.

Русалка замерла.

— Русалочка, миленькая, ну подплыви поближе, ну пожалуйста, смотри, какая рыбка.

— Рррыба! — протянула русалка.

Русалка вынырнула из воды. Мари-Жозеф протянула ей рыбку. Русалка выхватила рыбку у нее из руки и с жадностью заглотила ее, разорвав на несколько частей. По воде поплыли рыбья требуха и остатки плавников.

Зеваки ахнули и стали перешептываться в страхе, удивлении и отвращении. Испуганная русалка снова нырнула в глубину. Мари-Жозеф надеялась, что со временем научит русалку не бояться шума. Его величество явно пожелает снова увидеть морскую тварь и показать свою добычу другим монархам. Он захочет, чтобы русалка вела себя достойно.

— Все хорошо, русалочка, — уговаривала Мари-Жозеф. — Шум — не страшный, он вроде волн на морском берегу. Ну плыви ко мне, я тебе дам еще рыбку.

«Если я хочу, чтобы она мне доверяла, я сама должна доверять ей», — решила Мари-Жозеф.

Она опустила руку в воду. Русалка подплыла ближе, излучая тепло.

Внезапно русалка высоко выпрыгнула из воды. На ступени хлынула волна и тут же откатилась снова. Длинные спутанные волосы хлестнули русалку по обнаженным плечам и рассыпались, упав на отвисшие груди. Бледно-зеленая прядь смешно встопорщилась надо лбом.

Зеваки ахнули, завопили и зааплодировали. Мушкетер, грохоча сапогами по деревянному помосту, кинулся к ним, готовый отогнать или утихомирить толпу: нарушать покой королевских садов строго воспрещалось. Однако любопытные, вместо того чтобы броситься в бегство, стали теснее прижиматься к решетке, очарованные, поглощенные необыкновенным зрелищем. Счастливчики заглядывали сквозь прутья, остальные становились на цыпочки, пытаясь что-то рассмотреть из-за их спины.

Русалка снова ушла под воду. Мари-Жозеф погладила ее по голове, и русалка не огрызнулась. Девушка не глядя протянула за спину свободную руку, и мушкетер вручил ей сачок с рыбой. Она опустила сачок с беспокойно бьющейся рыбой в фонтан. Русалка потеребила его, но не смогла извлечь рыбу.

Мари-Жозеф осторожно распутала ячеистую ткань, достала рыбу и протянула ее русалке. Та в два присеста проглотила рыбу и стала оглядываться в поисках добавки. Мари-Жозеф одну за другой скармливала ей рыбок, подманивая все ближе и ближе, пока русалка наполовину не выскользнула из воды и не поставила локти на помост. Зеваки стали испуганно перешептываться.

Мари-Жозеф отпустила ее, а потом снова принялась подзывать и дала ей еще одну рыбку. Три раза исполнив простую команду, русалка немного отплыла и запела, но к Мари-Жозеф больше не приближалась. Девушка вообразила было, что песню русалки можно понять, но потом пожурила себя. «В ней не больше смысла, чем в песне пересмешника», — подумала она.

— А ну, плыви сюда! — приказала Мари-Жозеф.

Русалка умолкла. Она фыркнула, зашипела и так ударила хвостом, что до помоста долетели брызги, хотя их разделяло не менее десяти футов. Она зарычала и отказалась подплывать ближе.

— Вы бы ее лучше как следует поколотили! — посоветовал мушкетер. — Вот тогда она будет шелковая.

— Так я ее только напугаю, — возразила Мари-Жозеф. — Ее никто и пальцем не тронет, пока мне поручено о ней заботиться.

Она покачала рыбкой над водой:

— Ну плыви сюда, ну, русалочка…

Русалка забила хвостом, обрушив на помост мощную волну и забрызгав Мари-Жозеф туфли и подол амазонки.

Она пропела что-то на русалочьем языке, повелительно и властно, нырнула и исчезла из виду.

«Боже мой, — внезапно осознала Мари-Жозеф, — как же я сразу не догадалась, ей же все это наскучило! Она уже выучила урок, неужели она захочет бесконечно его повторять?!»

Перестав подманивать русалку, девушка выпустила в фонтан рыбку, живую добычу. Но, выпустив ее, она подумала: «Если русалка слушается, только когда сочтет нужным, получается, что я ее ничему не научила и никак не выдрессировала?»

Русалка, посвистывая, всплыла на поверхность, но не приблизилась. Зеваки разразились удивленными возгласами. Она ударила раздвоенным хвостом по воде и двинулась к Мари-Жозеф.

Девушка поднялась.

— Дам тебе еще рыбы, когда научишься приплывать на зов, — заключила она. И продолжила, повинуясь вздорному капризу: — И добавки, если ты снова покажешься зрителям!

«Если бы всех тварей и вправду было так легко дрессировать!» — самодовольно улыбнулась она.

Добежав до апартаментов мадемуазель, Мари-Жозеф запыхалась и обливалась потом. Она постояла в холодном, темном коридоре, пока дыхание не улеглось, а потом осторожно постучала ногтями в дверь, деликатно возвещая о себе.

— Мари-Жозеф!

Лотта вынырнула из-под рук мадемуазель д’Арманьяк, пытавшейся уложить ее волосы в сложную прическу, растолкала яркую толпу фрейлин и подруг и подняла Мари-Жозеф, присевшую было в реверансе.

— Вы должны мне помочь! Мадемуазель д’Арманьяк уже рыдает, она ничего не в силах поделать с моими волосами. Где ваша служанка? Она чудо как искусна! И где вы пропадали все это время?

— Кормила и дрессировала вверенную моему попечению русалку, мадемуазель.

— Уж лучше бы велели лакею бросить ей рыбы. Пошлите за Оделетт, пожалуйста! И потом, что это за платье! Вы же не можете явиться на пикник в амазонке!

Фрейлины Лотты, все без исключения нарядившиеся на королевский праздник в лучшие платья, расправляли складки Лоттиного роброна и нижних юбок, полировали шелковыми платками ее драгоценности.

— Я отвечаю за благополучие русалки, мадемуазель. Брат поручил мне заботиться о ней и изучать ее.

— Да что там изучать? Глупышка, если так пойдет и дальше, вы скоро заговорите на латыни и станете читать лекции о движении планет, точно эти старые зануды из Академии.

«Чего бы я ни отдала, чтобы послушать такую лекцию, — подумала Мари-Жозеф, — а заодно убедиться, что не забыла латынь!»

— Оделетт больна, мадемуазель. Ваша прическа чудесна. Я не могу убрать ваши волосы лучше, чем мадемуазель д’Арманьяк.

— Послать к вашей служанке цирюльника? Может быть, стоит пустить ей кровь?

— Может быть, стоит ее высечь, — язвительно заметила мадемуазель д’Арманьяк, раздосадованная тем, что ее, законодательницу мод, сравнивают с какой-то служанкой и сравнение это не в ее пользу. — Разве не так вы поступаете с ленивыми рабами у себя в дикарских колониях?

— Нет!

Мари-Жозеф солгала не моргнув глазом, потому что мадемуазель д’Арманьяк ее разозлила, потому что в ее семье рабов никогда не секли и потому что Оделетт никогда не высекут, пока Мари-Жозеф в силах этому помешать. И ей никогда не сделают кровопускания.

— Пожалуйста, мадемуазель, не надо, это всего лишь…

Мари-Жозеф не могла набраться храбрости и сказать племяннице короля, что у Оделетт всегда были очень обильные и болезненные месячные.

— Это давний недуг.

— А, понятно, — откликнулась мадемуазель. — Вот, значит, как…

— Ей станет лучше сегодня вечером или завтра утром. Я вернусь к ней и буду сидеть у ее постели, как только вы завершите туалет.

— Ничего подобного! — заявила Лотта. — Вы отправитесь на пикник вместе со мной и моими дамами.

— Но…

— Мы это более не обсуждаем!

Лотта приказала горничной отнести Оделетт бульона и теплую фланель.

— А еще пусть напомнит моему брату о пикнике, пожалуйста, мадемуазель. Иначе он так увлечется своей работой, что обо всем забудет.

— Если мы не можем высечь за провинность служанку, то, по крайней мере, можем отхлестать брата, — изрекла мадемуазель д’Арманьяк, и все захихикали ее рискованной шутке.

— Разумеется, приведите отца де ла Круа, — велела мадемуазель и добавила, обращаясь к Мари-Жозеф: — Вы оба должны увидеть королевский зверинец.

— Но, мадемуазель, мне нечего надеть.

Лотта рассмеялась, растворила дверцы шкафа, вытащила целый ворох платьев и выбрала одно, чудесной парчи. Мари-Жозеф почудилось, будто ее поглотил смерч и она не в силах сопротивляться: фрейлины Лотты мгновенно обступили ее, совлекли с нее амазонку, оставив лишь рубашку и корсет, и облачили в парчовое платье. Она успела на мгновение пунцово покраснеть, опасаясь, что они могут заметить сложенное полотенце, и пожалела, что не вынула его раньше, ведь пока оно ей не пригодилось.

— Это мой лучший придворный роброн прошлого сезона, — объявила Лотта. — Тогда я была немножко потоньше, а вы не такая тщедушная, как многие модные красотки, — зашнуруйте его как следует, и будет великолепно! И не беспокойтесь, что оно прошлогоднее, нижняя юбка у вас нынешнего сезона, так что никто ничего не заметит!

Мари-Жозеф в этом сомневалась. Она была благодарна Лотте за щедрость, но, стыдясь собственной зависти, гадала, появится ли у нее когда-нибудь новое платье не с чужого плеча.

Выходя из шатра в сопровождении графа Люсьена, Мари-Жозеф отчетливо ощущала струящуюся между ног предательскую влагу. Граф старался учтиво пропускать ее вперед, а она, в свою очередь, пыталась не поворачиваться к нему спиной, и получалось очень неловко. Она надеялась, что пятна на ее бордовой амазонке будут незаметны.

«Если граф Люсьен увидит пятно, он, может быть, и не поймет, что это месячные, — думала Мари-Жозеф. — Замечают ли мужчины такие вещи? А граф Люсьен, возможно, и вовсе не догадывается, что это такое».

Потом она спросила себя: «А что он вообще тут делает?» И сама же ответила на свой вопрос: «Присматривает за русалкой его величества».

За стенами шатра заходящее солнце превратило воды Большого канала в расплавленное золото. Луна, почти полная, тяжело нависала над дворцом. Слуга верхом на коренастой мышастого цвета лошадке держал поводья серой арабской лошади графа Люсьена и другой, гнедой, той же породы и столь же восхитительной.

Мари-Жозеф присела перед графом Люсьеном в реверансе:

— Спокойной ночи, граф.

Она поднялась, ожидая, что его лошадь припадет на колени, чтобы он мог сесть в седло, ожидая, что он сейчас ускачет.

— Вы умеете ездить верхом, мадемуазель де ла Круа?

— Я давно не ездила… — И тут она подумала — понадеялась! — что он от имени его величества, может быть, пригласит ее на охоту, и прикусила язык. — Да, умею, сударь.

— Поговорите с этой лошадью. — Он кивнул на гнедую.

Его требования — требования адъютанта его величества — значили куда больше, нежели мучившая Мари-Жозеф неловкость. Она робко подошла к лошади. По слухам, жеребцы могли взбеситься, почуяв женщину, у которой пришли месячные.

Но гнедая лошадь, как и серая, оказалась кобылой.

Мари-Жозеф протянула гнедой руку, и та мягко ткнулась ей в ладонь теплой мордой, шевеля бархатными губами. Ощутив запах рыбы, гнедая тихонько фыркнула, обдав Мари-Жозеф своим дыханием. Мари-Жозеф нежно подула ей в ноздри. Гнедая запрядала ушами и снова дохнула Мари-Жозеф в лицо.

— Откуда вы знаете, что надо делать так? — спросил граф Люсьен.

Мари-Жозеф вспомнилось детство, счастливейшая пора ее жизни.

— Меня научил мой пони. — Она улыбнулась, заморгала и отвернулась, чтобы скрыть слезы. — Когда я была совсем маленькой.

— Так разговаривают с лошадьми бедуины, — сказал граф Люсьен. — Иногда мне казалось, что к лошадям они относятся добрее, чем друг к другу.

— Она прекрасна! — откликнулась Мари-Жозеф. — Вы всегда ездите на кобылах?

Она нежно почесала морду гнедой. Лошадь блаженно вытянула шею, опуская морду ей на руку.

— Кобылы этой породы славятся больше жеребцов, — пояснил граф Люсьен. — Кобылы быстроноги, сильны и злы, но готовы поставить свою злость вам на службу, если вы этого потребуете. Для этого, правда, они должны вам доверять.

— То же можно сказать о жеребцах его величества, — вставила Мари-Жозеф.

— Однако злого жеребца приходится принуждать, подчинять себе его волю. Так вы попусту тратите силы — свои и его.

Граф Люсьен устремил взор своих ясных серых глаз в пустоту и лишь спустя несколько мгновений усилием воли заставил себя вернуться из мира воспоминаний и снова заговорил с обычной прямотой:

— Ваше время принадлежит его величеству. Вы не должны терять его, расхаживая взад-вперед по Зеленому ковру. Жак поставит Заши в королевскую конюшню, будет за ней присматривать и приводить ее вам по первому вашему требованию.

Мари-Жозеф погладила гладкую шею арабской кобылы, смущенная таким знаком внимания, ответственностью и сомнениями: вдруг она не сможет ездить на этом волшебном создании? Тут лошадь отвергла все притязания на волшебную природу, подняв хвост и уронив на дорожку немалую кучу навоза. Откуда ни возьмись к ним подбежал садовник с совком и проворно убрал нечистоты, как будто все это время ждал где-то поблизости. Возможно, так оно и было.

— Я не ездила верхом с раннего детства, — призналась Мари-Жозеф. — В монастыре мне не позволяли, потому что…

Она искренне полагала, она надеялась, что ездить верхом ей не разрешали по совершенно надуманной причине. Однако Мари-Жозеф не хотела называть эту причину, чтобы не показаться графу Люсьену дурочкой или не смутить его. С другой стороны, опасение все же закралось в ее душу: а что, если и вправду верховая езда лишала девственности и тогда ни один муж не поверит в ее чистоту?

— Нам не позволяли.

— Что ж, посмотрим, вспомните вы или нет.

Граф Люсьен кивнул Жаку, тот соскочил со своей коренастой лошадки и подставил под стремя Заши лесенку.

— А если нет, я прикажу предоставить вам портшез.

Мари-Жозеф не могла вынести мысли о портшезе, когда ей предлагали Заши. Она помедлила, опасаясь, что кровь запятнает седло.

«Надо было придумать отговорку, какую угодно, любую, — в отчаянии думала она. — Теперь надо призвать на помощь всю свою наглость и как-то выпутываться из положения».

Она никогда не ездила в дамском седле, только по-мужски, и потому, поставив левую ногу в стремя, а правую расположив на луке седла, с удивлением обнаружила, что это очень удобно. Серая склонилась, став на одно колено, чтобы стремя опустилось ниже, и граф Люсьен тоже взобрался в седло.

— Ждите меня в конюшне, — приказал Люсьен слуге.

Жак поклонился и взмыл в седло, прекрасно обойдясь без лесенки-подставки и стремени. Он перекинул лесенку через седельную луку своей лошадки и пустил ее рысью в конюшню позади дворца.

Серая и гнедая неспешным шагом двинулись вверх по холму по направлению к дворцу. Даже сейчас, идя неторопливо, кобыла двигалась со сдерживаемой силой и энергией. Ощутив твердую руку на поводьях, она встревожилась и затанцевала. Волнение Мари-Жозеф чуть-чуть улеглось, и она немного отпустила удила. Заши успокоилась и заложила уши, ожидая лишь одного слова, одного движения всадницы, чтобы поскакать галопом и стрелой метнуться из сада в лес.

Однако Мари-Жозеф приказала ей идти размеренным шагом, решив, что в королевских садах не подобает устраивать скачки.

— А вы не могли бы одолжить лошадь моему брату? — спросила она.

— Нет! — отрезал граф Люсьен.

В его голосе прозвучали стальные нотки, и Мари-Жозеф невольно разобрало любопытство.

— Почему нет?

«Вдруг он скажет, — подумала она, — Ив, мол, такой длинноногий, что лошадь ему ни к чему?»

— Потому что я в жизни не встречал священника, который ездил бы верхом или запрягал лошадь и не погубил бы ее.

«Я должна защитить Ива, — размышляла Мари-Жозеф. — С другой стороны, наездник из него и вправду никудышный».

В сумерках очертания фонтанов предстали неясными, а статуи превратились в белых привидений. Запела русалка, а в зверинце ей в ответ зарычал лев.

Мари-Жозеф вздрогнула. Поравнявшись с местом, где ей привиделся окровавленный призрак Ива, она нервно покосилась на заросли.

Вдоль края дорожки заструилась зловещая тень.

— Спасайтесь, граф Люсьен!

Прямо на нее взирал отливающими серебром глазами королевский тигр в ровных полосках, неясно различимый в сумерках. С его клыков и когтей капала кровь. Заши шарахнулась, завертелась волчком на месте и зафыркала.

Мари-Жозеф в ужасе вонзила каблуки ей в бока, и кобыла понеслась галопом. Из-под копыт у нее летел гравий. Девушка гнала ее быстрее и быстрее. Гнедая снова вырвалась на дорожку, проскакала мимо шатра русалки, на миг погрузив Мари-Жозеф в какофонию издаваемых русалкой негармоничных звуков, и понесла ее по Королевской аллее к зверинцу.

Всадница не осмеливалась оглянуться, боясь увидеть за спиной окровавленные тигриные клыки, боясь, что бросила графа Люсьена на верную гибель. Ее охватил невыразимый ужас.

Заши замедлила бег, перейдя на легкий галоп, а потом, гарцуя, и на рысь. Ее лопатки заблестели от пота, однако она двигалась так, словно способна бежать еще и час, и два, если понадобится. Она выгнула шею и фыркнула, отведя назад маленькие изящные ушки и лупя себя по бокам черным хвостом. Мари-Жозеф, дрожа, съежилась в седле. По щекам ее бежали слезы, мгновенно остывая в холодном ночном воздухе.

— Ты его обогнала, — сказала Мари-Жозеф Заши. — Ты спасла нас.

Заши затанцевала, уже не от испуга, а почуяв мускусные запахи животных в зверинце.

И тут легким галопом к ним подскакала Зели. Граф Люсьен натянул поводья, осаживая лошадь рядом с Мари-Жозеф.

— Что ж, я вижу, ездить верхом вы умеете, — тихо сказал он.

— Слава богу, вы живы! — выдохнула Мари-Жозеф. — Я не должна была вас бросать, простите меня, нужно найти смотрителя королевских тигров…

— Мадемуазель де ла Круа, — прервал ее Люсьен, — о чем вы?

— Разве вы не видели тигра?

— Тигра?

— Да, я видела его собственными глазами! И Заши его видела. Она испугалась не меньше меня!

Гнедая не обнаруживала никаких признаков испуга.

— Заши только дайте повод, и она понесется стрелой, — заверил он Мари-Жозеф. — Я ничего не видел. Зели ничего не видела. Там не было никакого тигра.

— Наверное, он убежал из клетки.

— Там нет никакого тигра.

— Но я же сама видела его, сегодня, во время пикника!

— После пикника этого тигра передали мясникам его величества. А другого тигра нет.

Мари-Жозеф удивленно осела в седле:

— И они его уже забили?

— Меховщики должны выделать шкуру. Доктор Фагон должен заспиртовать органы, годные для приготовления лекарств. Месье Бурсен должен приготовить мясо для пира по случаю Карусели.

— Но тогда что же я видела? — прошептала Мари-Жозеф.

Граф Люсьен направил лошадь к дворцу; Заши двинулась следом.

— Тень во тьме…

— Это была не тень.

Граф Люсьен молча ехал дальше.

— Это была не тень! — крикнула Мари-Жозеф.

— Хорошо, пусть так.

— Я не вижу призраков, я не…

— Я же сказал, что верю вам.

«И вправду, что же я видела? — подумала она. — Что же видела сегодня или той ночью, когда мне предстал умирающий Ив?»

Граф Люсьен достал из кармана серебряную фляжку, открыл ее и протянул Мари-Жозеф.

— И я не пьяна! — заявила она.

— Если бы вы были пьяны, я не стал бы предлагать вам еще алкоголя. К тому же, если бы вы были пьяны, вас бы так не трясло.

Она отпила глоток. Резкий вкус спирта растворился в яблочном благоухании. Она глотнула еще.

— Пожалуйста, оставьте и мне немножко, — попросил граф Люсьен.

Она вернула ему фляжку, и он осушил ее едва ли не наполовину.

— Что это? — спросила Мари-Жозеф.

— Кальвадос. Из бретонских садов. — Он улыбнулся. — Если бы стало известно, что я пью кальвадос вместо бургундского, то меня заклеймили бы как безнадежно отставшего от моды чудака.

— Помилуйте, что касается моды, тут вы на высоте!

Только когда он усмехнулся, она поняла, что невольно скаламбурила, однако ее замечание не оскорбило, а скорее позабавило графа Люсьена.

Лошади бок о бок шли по дорожке. Русалка смолкла; безмолвный шатер смутным пятном выделялся во мраке. Мари-Жозеф показалось, что окружающий мир сделался отчетливее и ярче. Звезды засияли.

— А вы не привыкли к крепким напиткам, — заметил граф Люсьен.

— Однажды пробовала, — призналась Мари-Жозеф, — но только однажды, в детстве, с Ивом. Наш отец перегонял патоку на спирт. Я еще раз его перегнала. Ив просил, для работы. Вкус у него был ужасный, у нас сначала кружилась голова, а потом тошнило. После этого случая мы только заспиртовывали в нем образцы.

Граф Люсьен рассмеялся:

— А вы и вправду ученый! Какое применение вы нашли для рома!

Он протянул ей фляжку.

— Благодарю вас, — произнесла она, — я, пожалуй, выпью еще.

Поравнявшись с местом, где появлялся тигр, Заши загарцевала, но ничего подозрительного, даже теней, на дорожке не обнаружилось.

«Но Заши действительно что-то видела, — подумала Мари-Жозеф. — А что же видела я, если не тигра?»

— Заши надеется, что вы опять пустите ее галопом.

— Не сейчас, — решила Мари-Жозеф. — Наверное, вы думаете, что я… Я не так глупа, чтобы пускать лошадь галопом в темноте.

— Лошади, выведенные в пустыне, видят в темноте не хуже кошек, — сказал граф Люсьен. — Ваша команда совпала с желанием самой Заши.

— Вы жили в пустыне у бедуинов?

— Я провел несколько лет на Леванте. В Аравии, Египте и Марокко.

— По поручению короля? С секретной миссией?

— Неужели вы думаете, я признаюсь, что побывал там с секретной миссией? — усмехнулся он. — В ту пору я был совсем еще юнцом, и его величество не возлагал на меня никаких поручений, явных или секретных.

— Марокко, Египет, Аравия… — перечислила Мари-Жозеф, пробуя экзотические названия на вкус. — Какие приключения! Я вам завидую…

Впереди показался дворец, точно короной венчающий низкий холм. В окнах чердака и первого этажа сиял свет свечей; в окнах второго, королевского этажа сверкал свет зеркал и хрустальных канделябров. Мари-Жозеф и граф Люсьен проскакали проходом, отделявшим главное здание от северного крыла.

Мари-Жозеф вступила в борьбу с бархатной юбкой и непривычным седлом. Граф Люсьен коротким окликом подозвал слугу. Она спешилась, не зная, куда деваться от смущения, и боясь взглянуть на седло.

С тех пор как умерли ее родители, ей случалось испытывать отчаяние, скорбь и безнадежность, ярость и негодование, по временам даже безмятежность и блаженство, но беспомощный страх — никогда.

— Благодарю вас за любезность, сударь, — сказала она. — Я просто не могу выразить вам свою признательность.

— Исполните свой долг перед его величеством, — напомнил граф Люсьен, — чтобы он узнал о вашей признательности.

Она передала ему поводья Заши. Гнедая осторожно лизнула ее рукав, и Мари-Жозеф погладила бархатную кобылью морду.

— А Заши становится на колени? — спросила Мари-Жозеф.

— Да, мадемуазель де ла Круа, — ответил граф Люсьен. — Все мои лошади становятся на колени.

Люсьен прижал ладонь к щеке Жюльетт, чтобы в последний раз ощутить и навсегда запомнить тепло ее кожи, ее грубоватый юмор, ее остроумие, оспинки на лице, столь же дорогие ему, сколь и ее карие глаза, длинные, шелковистые прямые волосы, которые она убирала совсем просто, дерзко отвергая моду на причудливые прически и кокетливые локоны.

Она отвернулась, даже сейчас пытаясь скрыть обезображенное рубцами лицо.

— Я буду по тебе скучать, — сказал он.

— А я по тебе. — Она наклонилась и поцеловала его. — Но я всегда буду с любовью вспоминать тебя и наш роман.

Он помог ей сесть в карету и долго глядел ей вслед, пока карета не исчезла в лучах рассветного солнца.

Зели опустилась на одно колено, Люсьен забрался в седло и направил лошадь к дворцу. Сначала она шла шагом, словно наслаждаясь прекрасным осенним утром; потом загарцевала, резко взмахивая хвостом. Он пустил ее рысью, затем прошептал что-то ей на ухо — и она понеслась галопом.

Люсьен больше не сдерживал Зели, но даже стремительный бег и жизнерадостность кобылы, которыми он так привык наслаждаться, не могли заглушить боль разлуки с маркизой де ла Фер.

Зели полетела по Парижскому проспекту, но Люсьен уговорил ее перейти на более спокойную рысь. На подступах к дворцу уже показались посетители, а он не хотел задавить лошадью подданных его величества.

«Мы с Жюльетт навсегда запомним эту последнюю ночь, — размышлял он, — и ласки, которые дарили друг другу. Постарайся не думать о предстоящей ночи и холодной постели. Лучше подумай, какой подарок сделать ей к свадьбе в знак глубокого почтения. И предвкушай мадемуазель д’Арманьяк».

Поравнявшись с экипажами, детьми, киосками, в которых продавали мороженое и давали напрокат жестяные шпаги, Зели нервно запрядала ушами. Все это она видела тысячу раз. На поле брани или на охоте она превращалась в самого доблестного скакуна, надежного, осторожного и храброго. Однако иногда от скуки она делалась мнительной, начинала показывать норов и могла в ужасе встать на дыбы, если рядом с ней обламывалась сухая ветка. Но бывало, что она невозмутимо, как ни в чем не бывало скакала себе легким галопом, когда из-под копыт у нее внезапно взмывал фазан.

Люсьен слегка натянул поводья, напомнив арабской кобыле о своей нерушимой власти. Пусть порезвится, но сбросить себя с седла он не позволит, особенно теперь, когда его нога почти зажила, да еще на глазах у всех этих парижских дворян и дам, торговцев и мещанок. Все они принадлежали к более высокому классу общества, нежели те, кому он от имени короля регулярно раздавал милостыню, но все же они знали его лично или, по крайней мере, слышали о нем. Они кланялись, когда он проезжал мимо, а он притрагивался к полям шляпы.

Люсьен старался не предаваться сожалениям по поводу выбора Жюльетт. Она хотела остаться с ним, но он не мог пообещать ей то, чего она так страстно желала. Всякий раз, когда недуг огненными клещами терзал его тело или, хуже того, боль обрушивалась на него в минуты и часы, когда он не смел ни сказать вслух о своих страданиях, ни чем-то облегчить свои муки, он возобновлял свою клятву не вступать в брак и не иметь детей.

Венецианская гондола скользила по Большому каналу, подталкиваемая шестом гондольера, который распевал по-итальянски народную песню. Мари-Жозеф сидела на носу, опустив руку в воду. Мимо, кружась, проплывали серебряные кувшинки с зажженными свечами в чашечках.

Лоррен занял место рядом с нею. Мадам и Лотта уселись на скамье посредине, а месье расположился на корме у ног гондольера.

Впереди уменьшенная копия галеона его величества состязалась в скорости с его галерой. Гондольер смирился с тем, что займет последнее место, как только они отплыли от берега. Его пассажиров, мало заботящихся об исходе гонок, вполне устраивало его пение.

Надсмотрщик крикнул что-то пленникам-гребцам и хлестнул их бичом. Галера вырвалась вперед.

— Разве это честная гонка? — сказал Лоррен, не сводя взгляда с Мари-Жозеф. Свет свечей и прибывающей луны подчеркивал красоту его лица. — Бич против легкого ветерка.

Он незаметно сжал пальцами лодыжку Мари-Жозеф. Она попыталась было освободиться, но он мягко ее удержал.

«Ничего страшного, — подумала Мари-Жозеф. — Мне нравится его прикосновение. Ив осудил бы меня за это, но сам не отказывает себе в удовольствиях, например сейчас плывет на королевском галеоне вместе с королем и папой и развлекает их историями о ловле русалки».

— Почему их заставили грести? — спросила Мари-Жозеф. — Несчастные…

— Это заключенные, — пояснил Лоррен. — Военнопленные или убийцы.

— Не может быть!

— А кто еще стал бы терпеть подобное обращение? Душенька моя, его величество состязается, чтобы проиграть пари королю Якову. Тогда у Якова появятся деньги и он сможет прожить в Версале еще недельку-другую.

— Его величество очень великодушен, — сказала Мари-Жозеф.

Лоррен передвинул руку повыше, с лодыжки на икру.

Месье пристально смотрел на Лоррена. Ни глубокие тени, играющие в свете свечей, ни пудра и алмазные мушки на его лице не могли скрыть грусти. «Неужели между друзьями произошла размолвка?» — подумала Мари-Жозеф.

Галера пристала к искусственному острову, качающемуся на волнах при слиянии двух рукавов Большого канала. Свита английского короля разразилась радостными криками.

— Сегодня вы так прекрасны, — произнес Лоррен.

— Благодарю вас, сударь, — откликнулась Мари-Жозеф. — Этим я всецело обязана вам.

Она погладила павлинье перо, украшавшее ее кудри.

— У Оделетт не было времени меня причесывать. Ее вызвала к себе мадемуазель, а после этого ее услуги потребовались и Марии Моденской. Я так рада ее успеху! Но если бы не ваш павлин, мой убор…

— Счастливец этот павлин.

Он на мгновение закрыл глаза; его длинные ресницы тенью упали на щеки.

Гондольер, недурной тенор, взял высокую ноту и держал ее, пока нос гондолы не врезался в прибрежный песок. Мари-Жозеф зааплодировала; он поклонился. Лоррен бросил ему золотой. Пассажиры высадились на массивный дощатый настил и двинулись к центру острова. Лоррен подал руку Мари-Жозеф и помог ей выйти. Рядом, на галере, судорожно хватали ртом воздух гребцы, почти обнаженные, если не считать набедренных повязок и цепей. Тела их блестели от пота и крови. Лоррен поскорее провел Мари-Жозеф мимо них, чтобы ее слух не оскорбляли стоны, то и дело раздававшиеся, когда соленый пот попадал на воспаленные рубцы.

Перед гостями его величества предстало сказочное, завораживающее видение — лес тонких золотых арок и высоких шпилей. Тысячи свечей, словно бутоны, распускающиеся на хрустальных веточках, заливали всеми цветами радуги причудливые клумбы в форме снежных сугробов или венков. В благоуханном воздухе разносилась мелодия камерного оркестра. Остров был чудесен, а еще вчера он не существовал.

— Вы просто обязаны выпить вина, — настоял Лоррен.

У кромки острова скользили по воде феи и сильфиды с бокалами вина на подносах и с корзиночками сластей. Опоры острова, лежавшие непосредственно под гладью канала, служили мостками слугам в причудливых костюмах. Лоррен поднес Мари-Жозеф бокал вина:

— И какой же это? Третий? Четвертый?

— О сударь, я потеряла счет!

Они прошли через беседку, увитую зеленью. Их ноги утопали во мху, точно в мягком ковре. Лотта сорвала ягоду клубники с виноградной лозы, обвивающей решетку беседки, и откусила половину. Приоткрыв запятнанный сияющим алым соком ротик, она дала вторую половинку Мари-Жозеф, и та, вонзив в ягоду зубы, ощутила ее сладость. Лотта провела кончиком пальца по губам фрейлины.

— Ты почти не пользуешься пудрой и румянами, — сказала она. — Вот, теперь у тебя не такие бледные губы.

Она сорвала еще одну ягоду и дала ее матери. Мадам обняла дочь и проглотила клубничину. Лозы, вьюны и плющ в беседке были унизаны фруктами и сластями, висевшими на золотых нитях.

— Пойдемте, дорогой мой.

Месье взял Лоррена под руку с другой стороны. Лоррен наклонился и мимолетно поцеловал месье в губы.

— По слухам, наши друзья затевают игру в каком-то тайном павильоне.

Месье говорил тоном, который исключал любое участие Мари-Жозеф; его взор с беспокойством задержался на ее лице, а потом вернулся к Лоррену.

— Вы должны позволить мне отыграться после всего, что сотворили со мной вчера ночью.

— Играть в азартные игры с вами, месье, будет для меня истинным наслаждением, — с поклоном сказал Лоррен, отбросив все кокетство и тотчас сделавшись суховатым и церемонным.

Месье, его семейство и Мари-Жозеф, возглавляемые Лорреном, отправились приветствовать его величество. Король приблизился к ним, улыбаясь, сопровождаемый мадам де Ментенон, месье дю Мэном, мадам де Шартр и ее подругой мадемуазель д’Арманьяк. На голове у мадам де Шартр красовался высочайший фонтанж, однако мадемуазель д’Арманьяк, бросая вызов моде, зашла еще дальше, чем Мари-Жозеф: в ее прическе было закреплено подобие веера из павлиньих перьев.

Мари-Жозеф гадала, куда запропастился граф Люсьен. Всякий раз, видя его величество, она ожидала увидеть и графа Люсьена.

— Добрый вечер, братец, — произнес Людовик.

— Добрый вечер, сударь.

Месье и король улыбнулись друг другу, хотя, как всегда, неукоснительно придерживались самого церемонного этикета.

— Мадемуазель де ла Круа!

Король с нежностью помог встать Мари-Жозеф, присевшей в глубоком реверансе.

— Вы совершенная копия вашей покойной матушки! Ах, душенька, как же я рад, что теперь вы в безопасности, во Франции.

— Благодарю вас, ваше величество.

Она улыбнулась ему в ответ. Он лишился верхних зубов, но не утратил обаяния юности, а с годами обрел и утонченность. Он потрепал Мари-Жозеф по щеке.

— Ваш плавучий остров восхитителен, — сказал месье.

— Милая безделка, не правда ли? Братец, мне нужен ваш совет. Кто среди приглашенных на мой праздник — самый страстный мужчина?

Месье помедлил, но едва заметно покосился на Лоррена.

— Кретьен отказался участвовать в состязании, — объявил король.

— Почему же, ваше величество? Вероятно, потому, что не хотел выходить в море? — Лоррен сделал вид, будто обводит руками очертания острова.

Его величество усмехнулся:

— Нет-нет, скорее, потому, что в ином случае состязание было бы нечестным. Месье дю Мэн страстен — не так ли, мой мальчик? — Король похлопал внебрачного сына по плечу. — Но ему стоит приберечь страсть для своей супруги.

— Не могу не предложить отца де ла Круа! — вмешалась мадам Люцифер.

— Нет, его надобно исключить по целому ряду причин. Кроме того, он дал обет посвятить всю страсть, на которую способен, Господу.

Наконец в беседу вмешался месье:

— Выбор за вами, сударь, ведь ваше решение непогрешимо.

— Я знаю, кого бы вы выбрали, если бы вас не удерживала ваша природная стыдливость. — Людовик говорил без всякой иронии. — Я чрезвычайно ценю ваш совет. А теперь пойдемте со мною, я должен уступить Якову свою власть над океаном.

Проходя мимо Мари-Жозеф, мадам де Ментенон воззрилась на нее с таким негодованием и ненавистью, что это невольно смутило, поразило и оскорбило девушку, ведь прежде мадам де Ментенон обращалась с нею неизменно благожелательно и тепло.

Его величество возглавил шествие к открытой площадке в центре острова. Вокруг столпились королевские гости в нарядах, блеском затмевающих горящие свечи. Заиграл камерный оркестр, а круг сияющего паркета так и приглашал потанцевать. Папа Иннокентий и его кардиналы, в белоснежных и пурпурных мантиях, соперничали с придворными в драгоценностях и золотом кружеве. Ив был весь в черном, однако привлекал взоры. В свите королевы Марии Мари-Жозеф заметила Оделетт; та держала на бархатной подушечке ее платок.

Людовик и Яков встретились посреди импровизированного танцевального зала. Людовик возложил на голову Якова диадему и вручил ему трезубец Посейдона. Древко оружия — атрибута морского бога — обвивала восхитительная жемчужная нить длиной не менее шести локтей.

— Вы нанесли мне поражение! — объявил его величество. — Да еще на моей собственной галере! — Он рассмеялся. — В следующий раз я повелю надуть мои паруса ветрам небесным, чтобы уравнять наши шансы.

Яков тоже рассмеялся и преподнес жемчуга Марии Моденской. Ее фонтанж был так высок, что Яков не смог перекинуть через него и надеть ей на шею жемчужную нить. Вместо этого он раскинул снизку жемчуга по ее груди и обнаженным бледным плечам.

Его величество занял место перед оркестром. Маленькая нереида в платьице из золотых чешуек поспешно подложила под его больную ногу подушку. Король пригласил августейших гостей сесть рядом, а остальные придворные стеснились за их спиной.

Мари-Жозеф не могла сосредоточиться на пьесе и ее балетных интерлюдиях, поскольку сюжет был заимствован из старинной истории Фронды и гражданской войны. Она перестала вслушиваться в музыку. Ей казалась, что издалека до нее доносится пение русалки.

Прямо перед нею мадам уронила голову, тотчас встрепенувшись, пробудилась и опять поникла. Ее подбородок опустился на пышную грудь. Пройдет еще мгновение, и она захрапит. Мари-Жозеф осторожно положила ладонь на плечо мадам. Герцогиня Орлеанская коротко всхрапнула, вздрогнула, мгновенно проснулась и выпрямилась на стуле. Мари-Жозеф ласково улыбнулась и снова попыталась сосредоточиться на театральном действе. Танцор, исполнявший роль юного короля, одержал победу, хотя его дядя Гастон и возмутил против него значительную часть французских аристократов. Государственный переворот провалился.

Мари-Жозеф жалела, что ей не довелось увидеть, как танцует его величество. В молодые годы он блистал на сцене, представляя Аполлона, Орфея и Марса, и эти роли послужили к его вящей славе, однако уже несколько десятилетий он не принимал участия в балетах.

Спектакль завершился. Гости выразили свое восхищение, а его величество благосклонно принял их благодарность.

К мадам приблизился верховный церемониймейстер, заплативший немалую взятку, чтобы на три месяца занять этот пост. Он поклонился ей и обратился к Мари-Жозеф:

— Король желает вас видеть, мадемуазель де ла Круа.

Мари-Жозеф, весьма удивившись, наскоро присела в реверансе перед мадам, выскользнула из толпы придворных и поспешила вслед за маркизом.

Его величество сидел в кресле и слушал музыку, вытянув одну изящную ногу и положив другую на подушку. Мари-Жозеф почти распростерлась на полу в глубоком реверансе, зашуршав шелком и кружевами. Ей казалось, что ее наряд и слишком простая прическа нарушают правила этикета.

Его величество наклонился, приподнял ее подбородок и заглянул в лицо прекрасными темно-голубыми глазами.

— Вылитая, — как всегда, повторил он, — вылитая мать. Она тоже неизменно причесывалась просто и не строила из волос башни и замки для мышей!

Его величество встал, подняв Мари-Жозеф:

— Давайте потанцуем.

Король провел Мари-Жозеф на середину зала, и вот они уже выполняли сложные фигуры под размеренную музыку. На глазах у всего двора Мари-Жозеф танцевала с королем.

От волнения у нее перехватило дыхание. Щеки ее залил пунцовый румянец, взгляд затуманился. Прикосновения его величества, его благожелательный взор, его милость — от всего этого она готова была лишиться чувств.

— Вы танцуете столь же изысканно, сколь играете, мадемуазель де ла Круа, — произнес Людовик. — Как и ваша матушка.

— Она была прекрасна и очень талантлива, — сказала Мари-Жозеф. — Я не смею с ней сравниться.

— Мы все хорошо ее помним, — откликнулся Людовик.

Для Мари-Жозеф родители существовали в ореоле золотистого тропического света, мать — мудрая и добрая, отец — рассеянный и снисходительный, пока не умерли друг за другом в одну неделю, о которой Мари-Жозеф до сих пор вспоминала с ужасом.

— Мои старые друзья и заклятые враги, мои протеже и советники уходят, — заметил Людовик. — Королева Кристина, Ле Брен, Ле Во, злобный старик Лувуа, Мольер и Люлли, великая мадемуазель… Вообразите, иногда я скучаю даже по старине Мазарини, самодуру, — вздохнул король. — И мне очень недостает месье и мадам де ла Круа.

— Я тоже тоскую по ним, сир. Ужасно. Моя мать так страдала во время болезни, во власти одного лишь Господа было спасти ее. Она умерла быстро.

— Господь поддался искушению и забрал ее к себе. Но Он не обрекает на муки своих ангелов.

«Но она действительно мучилась, — подумала Мари-Жозеф. Ее поутихший было гнев на Бога и докторов разгорелся с новой силой, точно костер, в котором разворошили угли. — Она ужасно мучилась, и я преисполнилась такой ненависти к Богу, что не в силах была понять, почему Он не обрушит на меня молнию, не поразит и не ввергнет в ад».

Выполняя танцевальный поворот, она украдкой смахнула слезу, надеясь, что его величество не увидит. Он не мог этого не заметить, но рыцарственно предпочел обойти молчанием.

— Полагаю, они не умерли бы, если бы…

— Если бы я не отправил их на Мартинику?

— Ах нет, помилуйте, ваше величество! Я говорила о докторах, о хирургах… Назначение стало великой честью для нашей семьи.

Мари-Жозеф изо всех сил отгоняла неблагодарную мысль: «Если вы столь дорожили ими, сир, то почему же не вернули их во Францию?»

— Ваш отец был человеком чести, равных которому не сыскать, — добавил его величество. — Только Анри де ла Круа мог окончательно разориться, занимая пост губернатора колонии.

— Отец какое-то время боролся со смертью, — прошептала она. — Мне показалось, что он выживет. Но потом они пустили ему кровь…

Король устремил непроницаемый взор на ее ключицу.

«Я сказала лишнее, — подумала она. — Он и так безмерно поглощен государственными делами, я не вправе волновать его величество своим гневом и болью».

— Прошлое возвращается, — произнес король, — возвращается юность и слава. И вернет мне их ваш брат.

— Надеюсь, что да, ваше величество.

Она моргнула, стараясь удержаться от слез, заставила себя улыбнуться и сосредоточилась на изысканном узоре танцевальных па. Ей сделалось не по себе при мысли о том, что произойдет, если его величество осознает, что Ив не в силах продлить его жизнь вечно.

— Я должен найти вам достойного супруга.

— Я не могу выйти замуж, ваше величество. У меня нет ни связей, ни приданого.

— Но вам же наверняка хочется замуж!

— О да! И замуж, и родить детей…

— И получить научные инструменты?

Он усмехнулся.

— Если мой супруг позволит. — Она покраснела, гадая, кто же выставил ее на посмешище перед королем. — Но о такой гармонии я могу только мечтать.

— А ваш отец никогда не говорил вам — впрочем, полагаю, он не хотел говорить об этом, — что, когда вы родились, я обещал наделить вас достойным приданым?

Стих финальный туш. Его величество изящно поклонился. Аплодисменты придворных оглушили Мари-Жозеф. Она призвала на помощь все свое самообладание, сделала глубокий реверанс, почти распростершись на полу, и поцеловала его руку. Он помог ей подняться и галантно проводил на ее место у стены, где уже стояли, перешептываясь, месье и Лоррен.

— Следующий танец с мадемуазель де ла Круа будете танцевать вы, — велел он шевалье де Лоррену и вложил ее руку в его.

Мари-Жозеф, спотыкаясь, поднималась по Зеленому ковру, торопясь уйти из сада, пока кто-нибудь не заметил, как она бежит, забрызганная грязью, мокрая от росы, босая. Вот если бы можно было поскакать домой на Заши… Ступни у нее совсем онемели. Она прижала к себе стопку эскизов, укрывая свои новые, опасные знания под теплым плащом шевалье. Отчаяние русалки неотступно кружило вокруг нее, словно высматривающий добычу хищник.

Взойдя по лестнице, она заглянула в комнатку Ива. Он тихо похрапывал. Ряса, рубашка и сапоги неряшливой вереницей обозначили его путь от двери до кровати. Она положила зарисовки на письменный стол и стала трясти его за плечо, пока он не пробормотал, что совсем проснулся, но тут Мари-Жозеф передумала и спрятала эскизы.

«Если я расскажу Иву о русалке, морской женщине, неужели он мне поверит? — думала она. — Но если я покажу ему… Если покажу всем…»

Вернулась Оделетт с хлебом и шоколадом на подносе. В новом утреннем муслиновом платье с узором из веточек она сияла здоровьем и красотой.

— Я останусь с вами, — с мрачным видом сообщила она, поставив поднос на приоконный столик.

Мари-Жозеф, встревоженная и расстроенная, долго не могла вспомнить, о чем ведет речь Оделетт и откуда взялось новое платье. Но потом все всплыло в ее памяти: и домогательства Шартра, и ее собственное обещание, и подарок Марии Моденской.

— Но только до тех пор, пока положение вашей семьи не упрочится, чтобы я смогла вернуться домой с почетом. Я и сама попробую заработать денег. Я уже не буду служить вам, но по-прежнему готова помогать, ведь вы, мадемуазель Мари, ничего не понимаете в моде. Никто больше не будет называть меня рабыней.

— Я принимаю ваши условия, мадемуазель Оделетт, и буду благодарна вам за помощь.

Мари-Жозеф поцеловала ее в щеку. Оделетт обняла подругу, прижавшись лбом к ее плечу. Внезапно Оделетт задрожала и отпрянула. Ее темные глаза заблестели от слез.

— Когда вы уедете, я буду скучать, сестра, — сказала Мари-Жозеф. — И все же я сделаю все, чтобы вы скорее обрели независимость.

Вновь овладев собой, Оделетт с достоинством склонила голову в знак согласия, а потом перешла за столик, накрытый для завтрака. Мари-Жозеф присоединилась к ней, усевшись на приоконный диванчик, и налила в чашки шоколада. Геркулес принялся тереться о ноги и мяукать; Мари-Жозеф налила ему в блюдце теплого молока.

— Я и вправду ощущаю запах шоколада?

В комнату вошел Ив. Он провел пальцами по волосам, и они локонами, изящнее любого парика, ниспали ему на плечи. Он взглянул на Оделетт:

— А мое место?

— Можете принести себе стул, — совершенно хладнокровно откликнулась Оделетт. — Вам это вполне по силам.

Он нахмурился:

— Хватит, я хочу есть. Оделетт, уступи мне место сейчас же.

— Меня зовут не Оделетт. Меня зовут Халида.

Ив расхохотался:

— Халида! А в следующий раз ты скажешь, что решила принять магометанство!

— Да, решила.

— Я дала мадемуазель Халиде вольную и отныне считаю ее нашей сестрой.

— Что?

— Я ее освободила.

— Повинуясь минутному капризу? Она же единственное наше хоть сколько-нибудь ценное достояние!

— Она принадлежала мне, и я могу ее освободить.

— Через пять лет, когда достигнешь совершеннолетия, но не раньше.

— Я дала ей слово. Она свободна. Она — наша сестра.

Он пожал плечами:

— Я не подпишу вольную. — И, обращаясь к Халиде, произнес: — Не бойся, я никогда тебя не продам, но не можем же мы жить при дворе без служанки!

Оделетт-Халида вскочила так стремительно, что опрокинула стул, и бросилась в спальню Мари-Жозеф.

— Ив, как ты мог!

Он поднял стул, уселся и налил себе шоколада.

— Я? Я только пытаюсь сохранить наше высокое положение.

Он макнул кусочек хлеба в шоколад и проглотил сладкую, пропитавшуюся шоколадом массу, вытирая подбородок ладонью.

— Владеть другим человеком — грех! — «И держать другого человека в неволе, в клетке, — тоже!» — мысленно добавила она.

— Вздор! Кто внушил тебе такие мысли?! Какие еще опасные идеи ты переняла?!

Мари-Жозеф не решилась сейчас заговорить с ним о русалке. Она взяла Ива за руку:

— Не сердись! Ты пользуешься благосклонностью короля. Он обещал наделить меня приданым и найти мне мужа! Так что ты вполне можешь позволить себе великодушие. Наша сестра…

Ив в раздражении швырнул намокший хлеб на стол:

— Приданое? О каком приданом ты говоришь? В разговоре со мной король ни разу не упоминал, что хочет выдать тебя замуж.

— Я думала, ты будешь радоваться.

— Ты очень изменилась, и мне это не по нраву, — отрезал он. — Ты говорила, что твое единственное желание — помогать мне в работе, но…

— Как я буду тебе помогать, запертая в монастырских стенах?

— Но ты же должна где-нибудь жить, пока я путешествую…

— И мне запретят там заниматься науками и станут обвинять в…

— Версаль — не место для девицы.

— Если бы я вышла замуж, то перестала бы быть девицей.

— Может быть, — предложил Ив, — если бы ты вернулась в Сен-Сир…

Мари-Жозеф постаралась сдержаться. Если она даст брату понять, как ужаснул ее такой план, он решит, что она сошла с ума. И возможно, не ошибется.

— Мадам де Ментенон велела всем наставницам постричься в монахини. Вот почему мне пришлось уйти.

— Возвращайся. Посвяти себя Господу.

— Я никогда не приму монашества.

Внезапно их перебил звон и бряцание тяжелых золотых монет. Великолепная в своем гневе, Халида, широко размахнувшись, швырнула на пол пригоршню луидоров. Монеты покатились и запрыгали по ковру, застучали по дощатому полу, бренча, убежали в угол.

— Я сама себя выкуплю. Если этого недостаточно, я заработаю еще.

Надменная, словно придворная дама, Халида облачилась в новое роскошное платье синего, оттенка индиго, шелка. В иссиня-черные волосы она вплела длинную нить блестящего жемчуга.

— Откуда все это? — поразился Ив. — Откуда у тебя это платье и драгоценности?

— От мадемуазель, от мадемуазель д’Арманьяк, от мадам дю Мэн, от королевы Марии!

Ив подобрал монеты.

— Я подумаю о твоей просьбе… когда ты раскаешься и вернешься к истинной вере.

Мари-Жозеф выхватила у него монеты и стала насильно пересыпать в ладони Халиды.

— Это твои деньги и твоя свобода, никто не посмеет их отнять!

— Все равно будет по-моему! — крикнул Ив и выбежал из комнаты.

— Он не со зла, — сказала Мари-Жозеф. — Он просто…

— Он просто наслушался дьявола, который хочет обратить в рабство всех турок. Христианского дьявола, папу.

Русалка затаилась на дне бассейна, страдая от запаха грязной воды, замечая проносившиеся мимо стайки рыбок, различая голоса земных людей. Яркий солнечный свет служил ей предостережением о том, что в фонтане невозможно было нырнуть достаточно глубоко для того, чтобы впасть в настоящий транс. Он замерла и старалась почти не дышать, ведь именно об этом просила земная женщина. Время от времени она судорожно втягивала воду в легкие и постепенно выдыхала ее.

Земная женщина была первой, кому она осмелилась поверить, с тех пор как ее пленили, первой, кто оказался достаточно проницательным и сумел ее понять. Русалка решилась доверять ей, у нее не было выбора.

Она лежала не шелохнувшись, окруженная золотистым свечением.

Лунный свет проникал сквозь оконное стекло и изливался на пол. Мари-Жозеф выскользнула из постели. Она замерла на минуту, и приступ слабости и головокружения миновал.

Халида крепко спала; Ив уже ушел. Зябко поеживаясь, Мари-Жозеф накинула на плечи плащ Лоррена и пробралась в гардеробную. По пути ей приходилось опираться на стены и держаться за дверную ручку, чтобы не упасть.

В гардеробной ее объяли ароматным облаком духи Лоррена, и желудок тут же свело судорогой. Она сбросила плащ, изо всех сил борясь с подступающей дурнотой. Она никогда больше не наденет его плаща, каким бы мягким и теплым он ни был. Она сожгла бы его, если бы смогла сейчас развести огонь.

Она распахнула окно и стала глядеть в ночной сад. Над темницей русалки нависала луна; до полнолуния оставалось два дня. Мари-Жозеф попробовала было напевать, но с губ срывался только шепот.

Однако русалка услышала ее и откликнулась песней.

«Она жива, — подумала Мари-Жозеф. — Спасибо графу Люсьену…»

Мари-Жозеф схватилась за перо. Песнь русалки обогатила кантату новой сценой. Словно разбрызгав крохотные кляксы, перо забегало над нотным станом, расставляя мелизмы. Свеча растеклась лужицей воска, утопив саму себя.

Мари-Жозеф дописала последнюю ноту и помахала листом, чтобы высохли чернила. Кантата была завершена.

Мари-Жозеф сняла гобеленовую завесу с клавесина, набросила ее на плечи и открыла крышку.

С первыми неяркими лучами рассвета по щекам ее заструились слезы: она исполняла кантату, посвященную трагедии морского народа.

Словно не замечая множества лошадей, собак и карет, непрестанных выкриков и окликов, Заши грациозно переступала по булыжникам версальского двора. Мари-Жозеф погладила блестящую золотисто-рыжую шею кобылы.

— Заши, милая, ты ведь знаешь все мои слабые стороны? — прошептала она.

«Я просто устала», — думала она, хотя ее лихорадочное отчаяние совершенно не походило на приступы усталости, которые ей случалось ощущать прежде.

Заши повела одним изящным ушком, затем навострила оба и выгнула шею. Она шла как по ровной водной глади.

Мимо с криками, отчаянно колотя каблуками в бока своих пони в леопардовом крапе, пронеслись маленькие принцы; их «скакуны» подняли невообразимый шум, стуча копытами по булыжнику. Молоденькая гончая залаяла и заскребла когтями, пытаясь кинуться за ними в погоню, однако смычок, прицепленный к ошейнику старой, многоопытной суки, чуть не задушив, удержал ее. Сука зарычала; молодая собака от страха сжалась в комочек. Постепенно собрались все участники королевской охоты: пятьдесят всадников и примерно столько же человек, готовых отправиться в десятке открытых колясок. Горячие жеребцы фыркали и становились на дыбы; их хозяева выступали не менее самодовольно.

Запахи конского и людского пота, навоза, дыма и духов смешивались с ароматом апельсиновых деревцев и благоуханием прозрачного прохладного сентябрьского утра. Голубое небо сияло.

Месье и шевалье де Лоррен выехали на охоту на одинаковых, под пару, испанских вороных. Бриллиантовые мушки месье мерцали на фоне напудренной кожи, на новом платье переливалось золотое кружево, а белые пышные перья чуть ли не до задней луки седла ниспадали со шляпы, которую он сдвинул набок, как требовала самая последняя мода. Лоррен, невероятно элегантный в расшитом синем жюстокоре, щеголял новым бриллиантовым перстнем, надетым на указательный палец поверх перчатки.

Мари-Жозеф надеялась, что в толпе сумеет избежать встречи с ним.

— Надо же, как странно: месье едет верхом по-мужски! — сказал герцог дю Мэн.

Его мощный гунтер толкнул плечом Заши.

— У него прекрасная посадка, сударь, — заметила Мари-Жозеф. — Смотрите, как конь откликается на каждое его движение.

— Жалеет, что нельзя накинуть узду на Лоррена: уж тот бы восхищался посадкой месье безмерно! — усмехнулся герцог Мэнский.

Мари-Жозеф не поняла его насмешки и уловила лишь издевательский тон.

— Я слышала, что во время последней кампании он храбро возглавил атаку своей кавалерии.

— Да, но сначала провел перед зеркалом часа два. А сегодня одевался часа четыре, не иначе.

Его конь придвинулся ближе. Коленом герцог Мэнский задел ногу Мари-Жозеф. Заши заложила уши и попыталась укусить его гунтера. Мари-Жозеф ее не пожурила.

— Сударь, месье неизменно был добр ко мне, — сказала она. — И он, и мадам, и мадемуазель. Я не хотела бы, чтобы в моем присутствии о них говорили неуважительно.

Дю Мэн обернулся к Мари-Жозеф так стремительно, что ей на мгновение показалось, будто плечи у него выровнялись. Тень широкополой, с пышными перьями шляпы, падая на лицо, подчеркивала красоту черт, напоминавших его отца-короля в юности.

— Мадам следовало бы родиться мужчиной, а месье — женщиной.

Мари-Жозеф потеряла дар речи, потрясенная его язвительностью и сарказмом, а дю Мэн пришпорил коня и быстро ускакал.

— Мадемуазель де ла Круа! — окликнули ее.

На крупной гнедой лошади к ней неспешной рысью подъезжала мадам, в поношенной амазонке, которую она надевала всякий раз, когда этикет не требовал придворного роброна.

— Добрый день, мадам!

Мари-Жозеф улыбнулась; мадам просто излучала блаженство, и Мари-Жозеф невольно забыла о своих горестях, словно солнце разогнало тучи: в конце концов, сентябрьский день был прекрасен, ее пригласили на королевскую охоту, она ехала на чудесной лошади. Мадам светилась радостью, щеки у нее разрумянились, глаза сияли.

Мадам в ответ нежно улыбнулась Мари-Жозеф:

— Мы с мадемуазель ужасно расстроились, узнав, что вы больны. По-моему, душенька, у вас небольшая лихорадка. Не прислать ли к вам моего доктора?

— Благодарю вас, мадам, я совершенно поправилась, не беспокойте его.

Мари-Жозеф пониже натянула рукав, чтобы скрыть повязку в красных пятнах.

— Вам не трудно ехать верхом?

— Я бы ни за что не хотела пропустить королевскую охоту! — Она надеялась, что его величество, едва увидев ее, не отменит в тот же миг свое приглашение. — Заши обо мне позаботится.

Мари-Жозеф еще раз погладила гнедую по шее; ей хотелось снова и снова прикасаться к нежной теплой коже арабской кобылы, ощущая стальные мышцы.

— Лошади месье де Кретьена быстроноги и надежны, — сказала мадам. — Жаль, слишком уж малы для меня!

Она рассмеялась, а потом с недоуменным видом поглядела на Мари-Жозеф и заметила:

— Первый раз вижу, чтобы граф Люсьен одалживал своих лошадей. Прежде за ним такого не водилось, он не давал их даже близким друзьям.

— Это для удобства моего брата, ради его работы во славу его величества, — стала оправдываться Мари-Жозеф. — Но со стороны графа Люсьена было очень любезно разрешить мне поехать на охоту на Заши — просто для моего собственного удовольствия.

— Душенька, что-что, а это вы в полной мере заслужили, ведь вы работали без устали.

— Но я пренебрегала своими обязанностями перед вами и мадемуазель. Пожалуйста, простите меня.

— Пока ваш брат служит королю, он не может обойтись без вашей помощи. Я смирилась с этим. Впрочем, надолго мы вас не отпустим, не забывайте, — сказала мадам. — А мадемуазель просто не в силах обойтись без вашей Оделетт: только сегодня утром они придумали шесть новых причесок, и, полагаю, изобретут еще с десяток, пока мы охотимся.

— Моя сестра Халида — просто чудо, мадам, это воистину так.

— Ваша сестра? — Мадам удивленно подняла брови. — Халида?

— Отныне она моя названая сестра, она свободна, носит свое истинное имя и разделит со мной любые блага и любую милость, которой я только удостоюсь.

Мадам задумалась.

— Великодушное и добродетельное решение. Владеть рабыней вам… не пристало.

— Я лишь недавно осознала это, мадам. Пожалуйста, простите меня, я всего лишь невежественная провинциалка из колоний.

Мадам усмехнулась, но тотчас посерьезнела:

— Впрочем, не уверена, душенька, стоило ли так возвышать ее… Ваша сестра? Не лучше ли было объявить ее вашей служанкой?

— Это невозможно, мадам. Я не могу платить служанке.

Судя по скептическому выражению ее лица, мадам усомнилась в том, что Мари-Жозеф отвечала серьезно. Внезапно ее отвлекли стук копыт и пронзительные детские голоса. Августейшие внуки в третий раз галопом промчались по двору, смеясь и крича воображаемой кавалерии «в атаку!». Отрешенная и невозмутимая, словно арабский шейх, Заши не обращала на сутолоку никакого внимания. Лошадь мадам бросилась в сторону; мадам со смехом принялась ее успокаивать.

— Вот проказники… — Мадам неодобрительно покачала головой. — Они покалечат пони, если будут гонять их по булыжнику. А Берри — слишком уж смелый и дерзкий, как бы не вышло беды…

И тут Мари-Жозеф увидела, что к ним направляется месье в сопровождении Лоррена — справа и Шартра — слева. Мари-Жозеф в ужасе оглянулась, ища, куда бы спрятаться от друга и сына месье.

Шартр любезно улыбнулся ей, кося зловещим невидящим глазом, словно он и не оскорблял ее совсем недавно, а она не отчитывала его. Месье бросил на нее взгляд, в котором, как ни странно, читалась жалость, наклонился к Лоррену и стал что-то шептать ему на ухо. «Интересно, почему они все время перешептываются?» — подумала Мари-Жозеф.

«С Шартром я как-нибудь справлюсь, а вот с месье де Лорреном лучше не сталкиваться».

— Моя карибская дикарка! — произнес Лоррен.

— Я не ваша дикарка, — холодно возразила Мари-Жозеф, — и полагаю вашу шутку неуместной.

Лоррен усмехнулся:

— Я сделаю все, чтобы вы изменили свое мнение.

— Уже поздно, сударь, — неожиданно резко произнес месье.

И тут юные принцы осадили своих пони и сорвали шляпы. Все придворные тотчас последовали их примеру, выстроившись по обе стороны врат Чести. Мари-Жозеф обнаружила, что справа защищена прочным бастионом мадам, но слева ей угрожает непредсказуемый Шартр. Шартр и месье отделяли ее от Лоррена.

Это ее успокоило. «Шартр не станет оскорблять меня, а Лоррен — домогаться при таком скоплении людей, на глазах у мадам и месье».

Она ощущала благодарность мадам и месье и вместе с нею — возросшую нежность. В их присутствии она чувствовала себя в безопасности. Мысленно она снова и снова возвращалась к словам Мэна: зачем он клеветал на месье? Уж не вознамерился ли он погубить репутацию своего дяди, свекра своей сестры, мадам Люцифер?

В позолоченные ворота плавно вплыла открытая охотничья коляска его величества, запряженная четверкой китайских лошадей в леопардовых пятнах; на передней паре сидели верхом форейторы. Рядом с королем расположился на расшитых золотом подушках папа Иннокентий, напротив них — мадам де Ментенон и Ив. Его величество занял место лицом по ходу движения, Ив — спиной. За королевской коляской следовали подавальщики ружей, псари и стража.

Когда его величество, милостиво кивая, проезжал мимо придворных, все всадники приветствовали его, а мужчины снимали шляпы. Мари-Жозеф тоже поклонилась, насколько ей позволяло дамское седло. «Вот если бы знать, как заставить поклониться Заши!» — подумала Мари-Жозеф, с трудом сдержав смешок. Может быть, граф Люсьен когда-нибудь ей покажет.

Безупречно элегантный, изысканный, граф Люсьен ехал верхом на Зели за плечом его величества. Заши раздула ноздри, почуяв подругу, а Зели навострила уши и фыркнула, но обе кобылы были слишком хорошо воспитаны, чтобы заржать. Мари-Жозеф поклонилась сначала королю, а потом, боязливо, — графу Люсьену: она с трепетом вспоминала их последнюю встречу. Он учтиво поднес руку к полям шляпы.

Неожиданно Мари-Жозеф почувствовала острую боль чуть пониже спины. Она ахнула, едва не вскрикнув, и шлепнула по больному месту, надеясь прихлопнуть или отогнать слепня, пока он снова не ужалил ее или не напал на Заши.

Ее удар пришелся не на дерзкую муху, а на чьи-то пальцы.

Шартр убрал руку, с улыбкой глядя на ее ошеломленное лицо и беззвучно посмеиваясь. Он подул на ушибленные пальцы, а потом поцеловал место, по которому шлепнула Мари-Жозеф. Она негодующе воззрилась на него и осадила Заши, заставив ее попятиться, так чтобы оказаться у Шартра за спиной. Хлыст она с собой не взяла; понукать хлыстом такую лошадь означало бы оскорбить. Несомненно, это было и к лучшему, ведь если бы она ударила хлыстом племянника короля, случился бы невероятный скандал.

К ее облегчению, Шартр сделал полный оборот и поскакал вслед за месье и Лорреном, догоняя коляску его величества.

— Вы видели? — воскликнула мадам. — Вы заметили?

— Что, мадам? — в ужасе пролепетала Мари-Жозеф, решив, что от мадам не укрылось непристойное поведение сына и что, хуже того, мадам полагает, будто Мари-Жозеф завлекала его.

— Парик его величества.

— Он очень красив, — откликнулась Мари-Жозеф.

— Он же каштановый! — воскликнула мадам.

— Каштановый?

— Да, каштановый! Без сомнения, он темно-каштановый, однако светлее, гораздо светлее тех, что он привык носить на протяжении многих лет.

Мадам присоединилась к свите короля; Мари-Жозеф ехала следом за ней, не зная, как истолковать ее восторг.

— Вам не кажется, мадемуазель де ла Круа, что жюстокор его величества скорее можно счесть золотистым, нежели коричневым?

— Полагаю, мадам, его можно назвать темно-золотистым.

— Так я и думала!

Впереди соперничали за место придворные, постепенно оттесняя от коляски мушкетеров — стражу короля — и швейцарских гвардейцев, охранявших папу Иннокентия. Однако никто не решился посягнуть на место графа Люсьена справа от его величества, ибо он был бдителен, а Зели — не робка. Месье и Лоррен пристроились слева от королевской коляски, рядом с Ивом.

— Мадемуазель де ла Круа, — мягко начала мадам, — извините меня за то, что я, может быть, вмешиваюсь не в свое дело, но мой долг — упрочить ваше положение при дворе.

— Я глубоко благодарна вам за покровительство, мадам.

— Мне казалось, что вы испытываете нежные чувства к месье де Лоррену.

— Мне тоже так казалось, мадам.

— Это была бы прекрасная партия.

— Эта партия невозможна.

— Вы поссорились?

— Нет, мадам.

— И тем не менее…

— Он показал мне свое истинное лицо, мадам.

— Неужели он рассказал вам?.. — повысив голос, произнесла герцогиня.

— Я просила его, я умоляла его запретить доктору Фагону пускать мне кровь. Однако он схватил меня и удерживал силой, пока доктор Фагон вскрывал мне вену. Я плакала, а он улыбался.

— Ах, душенька моя…

— Граф Люсьен никогда бы не повел себя столь недостойно.

Мари-Жозеф заморгала, пытаясь удержаться от слез и не расплакаться в присутствии мадам, не омрачить этот чудесный день горечью и черными воспоминаниями.

— Лоррен всегда уверял, что он мой друг, а сам оказался… жестоким и безжалостным.

Мадам сжала ее руку:

— Я надеялась, что под благотворным влиянием мудрости его величества и вашей доброты он может… Впрочем, вздор, оставим это. Мне жаль себя, но я рада за вас.

Мари-Жозеф поцеловала мадам руку. Мадам улыбнулась, но глаза ее наполнились слезами. Она оглянулась на своего супруга и Лоррена.

— Как бы я хотела, чтобы он полюбил кого-нибудь достойного, — мягко сказала она.

— Кто? Лоррен? — воскликнула Мари-Жозеф, оскорбленная до глубины души.

— Помилуйте, при чем тут Лоррен! — махнула рукой мадам. — Лоррен — глупец, если не сумел оценить вас. — Она вздохнула. — Я говорила о месье. О своем супруге.

— Но мадам! Вы достойны его! Вы достойны любого!

— Милое дитя, — сказала мадам. — Милое, милое дитя. Вы столь же нежны и благородны, сколь и ваша покойная мать. Неудивительно, что король так полюбил вас.

— В самом деле, мадам? — спросила Мари-Жозеф, не ожидая ответа и не получив его.

Мари-Жозеф вступила в русалочью темницу и на мгновение замерла, борясь с приступом головокружения. Вода в бассейне помутнела. Мари-Жозеф села на дощатый помост, чтобы не потерять равновесия и не упасть. Руку у нее нарывало.

Она шепотом позвала русалку по имени. «Я расскажу о тебе его величеству, он обещал меня выслушать. А ты должна поведать ему историю, какую я никогда бы не смогла выдумать. Такую, чтобы растрогала его. Привлекла его на нашу сторону».

Русалка зарычала, демонстрируя свое презрение к королю. Она заявила, что готова драться с беззубым, чтобы обрести свободу. Если земная женщина сбросит его в бассейн, русалка своим пением заставит его сердце остановиться, а внутренности растаять как лед.

— Не говори так! Вдруг кто-то еще научится тебя понимать и подслушает?

Русалка подплыла к ней. Ее песнь, пропетая шепотом, переносила в мир одиночества и отчаяния. Вокруг ее пути медленно распространялась рябь. Мари-Жозеф опустила руку в воду, надеясь, что прохлада утишит боль. Круги, разошедшиеся по воде от ее движения, встретились с теми, что создала своим плаванием русалка; их игра на миг очаровала ее, заставив забыть о страданиях.

Русалка схватила Мари-Жозеф за распухшую руку. Ноздри у нее раздулись. Мари-Жозеф ахнула; боль от прикосновения вернула ее из горячечного бреда в реальность.

— Пожалуйста, отпусти, мне больно!

Но русалка не хотела ее отпускать. Глаза ее засветились, отливая темным золотом. Она обнюхала и облизала распухшую кисть Мари-Жозеф. Следуя по дорожке воспаленных пурпурных надрезов, она закатала рукав охотничьего платья Мари-Жозеф, обнажив повязку. Она тихонько запела, выражая беспокойство, но потом сменила тональность, пытаясь вселить в Мари-Жозеф уверенность, что все будет хорошо. Она покусала повязку; длинными пальцами, снабженными острыми когтями и плавательными перепонками, развязала окровавленный холст. Промокший, он легко отстал от тела. Ее глазам открылась воспаленная рана.

За стенами шатра послышался приближающийся конский топот; затем всадники, видимо, спешились. Раздались голоса, и в шатер вошел граф Люсьен; только его неровные шаги могли так отдаваться по деревянному настилу, только его трость-шпага — так постукивать в такт шагам по доскам.

Русалка поцеловала руку Мари-Жозеф, обведя языком надрез и обильно выпустив на него слюну. Запекшаяся корка вскрылась и стала сочиться кровью. Мари-Жозеф охватила дурнота.

— Что она делает? — Граф Люсьен говорил тихо, но беспокойство в его голосе удивило Мари-Жозеф.

Русалка отпустила ее и ушла под воду.

— Не знаю, — ответила Мари-Жозеф. — Она мне не сказала.

Шерзад пела.

Вокруг Мари-Жозеф кружился хоровод русалок и водяных — это Шерзад создала их образы своей песней. Вот морские люди лежат на солнце на маленьком песчаном острове. Перед ними простирается безмятежная морская гладь, уходя за горизонт. Морские люди, свободные и счастливые, играют с новорожденной русалочкой, новым членом семьи. На ручке у нее уже начали расти плавательные перепонки, а пальчики на ногах стали удлиняться, на них прорезались коготки. Волосы у нее были мягкие, словно морская пена. Он напевала и лепетала, создавая своим пением непонятные, абстрактные образы. Ее мать, сестры и братья, все ее многочисленные родичи не уставали удивляться и восхищаться.

«На нашем родильном острове мы очень уязвимы, но нам казалось, что там мы в безопасности».

Мари-Жозеф как могла переводила с языка, лишенного слов. Описывая увиденное внутренним взором, она быстро набрасывала образы на бумаге. Зарисовки углем не в силах были передать красоту русалочьих песен, однако документировали ее историю. Законченные рисунки брали слуги, показывали зрителям и кнопками прикалывали к доске.

«Но остров таил для нас угрозу».

На горизонте показался галеон. На его парусе сиял крест. Мелодия Шерзад переросла в диссонанс. Из орудийных портов выдвинулись дула пушек.

«Земные люди на своих кораблях приплыли за нами».

Галеон лег на другой галс, явив взорам всего крошечного острова надводный борт. Пушки дали раскатистый громовой залп, оглушив морских людей. Шерзад пронзительно вскрикнула от горя и боли. Земные люди обрушились на остров с пиками и сетями.

«Они кричали нам: „Дьяволы!“ Они убивали и захватывали нас в плен, во имя своего бога».

Люсьен вновь расслышал в песне русалки шум сражения. До него донеслись крики умирающих, стоны раненых лошадей. Восторг битвы ударил ему в голову, словно выдержанное вино, но тотчас сменился отчаянием. Песнь Шерзад напомнила ему о Стенкирке и Неервиндене.

«Они вывозили нас на материк, в города, они заточали нас в темницы и мучили нас, они убивали нас медленно».

На рисунке Мари-Жозеф инквизитор вздергивал водяного на дыбе. На заднем плане кого-то сжигали на костре.

В ушах Люсьена снова раздалось улюлюканье мальчишек-пажей, так насмехавшихся над ним в отрочестве: «Карлик, карлик! Отродье дьявола и ведьмы!»

Эти издевательства длились до тех пор, пока он не снискал уважение короля.

«Земные люди воистину обезумели. Они убивали нас, они убивали и своих сородичей».

Церковь искала доказательства того, что земные женщины совокуплялись с водяными. Искала и находила. Она обрекала на смерть любую женщину, родившую ребенка-карлика, ибо такой младенец был неоспоримым свидетельством того, что она отдавалась дьяволу.

«Морские люди отныне видели в земных людях врагов».

Мари-Жозеф в ужасе смотрела, не в силах отвести взгляд, на свой рисунок: колесованную женщину бросают в море, ее ребенок-карлик прижимается к ее груди, медленно опускается на дно вместе с ней, тонет. И тут слуга забрал у нее зарисовку, прежде чем она успела ему помешать.

Он стал демонстрировать иллюстрацию зрителям. Пока большинство аплодировало Мари-Жозеф и ее трагическому повествованию, слуга успел поравняться с графом Люсьеном и попытался торопливо пройти мимо, но тот схватил его за запястье, остановил и взял у него из рук рисунок.

«Еще совсем недавно та же участь, что и женщину на рисунке, могла ожидать мою мать. Еще совсем недавно так же, как этого ребенка, могли утопить меня», — подумал Люсьен.

Русалка внезапно смолкла.

— Это все. — Голос Мари-Жозеф задрожал. Она обернулась к морской женщине. — Как ты могла, за что?

Русалка пронзительно вскрикнула, бросилась спиной в бассейн, подняв целый сноп брызг, и издевательски захохотала, как не способна захохотать ни одна тварь. Если прежде Люсьен сомневался, что русалка — разумная женщина, то теперь у него исчезла и тень сомнений: он готов был поверить всему, что скажет о ней Мари-Жозеф, и даже больше.

Охваченный гневом, Люсьен встал и покинул шатер. Он не хотел, чтобы кто-то увидел, как он теряет самообладание.

Дворцовые сады сияли. Зрители наводнили дорожки в поисках места, откуда будет лучше виден фейерверк над Большим каналом. В парадных апартаментах придворные и гости его величества вкушали легкий ужин.

Часть дворца, где располагались апартаменты королевы, казалась опустевшей и заброшенной.

Мари-Жозеф и Ив вслед за графом Люсьеном поднялись по Королевской лестнице. При мысли о предстоящем объяснении Мари-Жозеф охватывал ужас.

«Я утратила привязанность графа Люсьена, — думала она. — Нет, даже не его привязанность, он никогда не удостаивал меня своей привязанности, но я полагала, что сумела снискать его уважение. Не могу винить его, но как же я раскаиваюсь…»

Они с Ивом воспользовались графом Люсьеном. Он неутомимо поддерживал и защищал их, а они «в благодарность» пошатнули его положение при дворе и едва не лишили королевской милости.

Мари-Жозеф как никогда остро ощутила свое одиночество. Граф Люсьен разгневался на нее. Шерзад почти перестала ей доверять. А ее брат… Ив шагал рядом, мрачный и безмолвный, мучимый сознанием вины и опечаленный. Доказав ему, что русалка — разумное существо, она поставила под удар дело всей его жизни и его страсть.

«Когда он отправил меня в монастырскую школу, — размышляла Мари-Жозеф, — мне казалось, что если он узнает, на какие страдания меня обрек, то смягчится. В моих воспоминаниях жил его прекрасный образ. А теперь у меня нет даже такого утешения. Граф Люсьен не ошибался. Страдание приносит только несчастье. А если он прав в этом, — подумала Мари-Жозеф, — вдруг он прав и в другом, в своих взглядах на плотскую любовь?»

Ей следовало бы ощущать собственную вину, раскаиваться в том, сколь мала ее вера, но она чувствовала себя обманутой и несчастной.

Уныло шагая по коридорам, меж роскошных гобеленов, апельсиновых деревцев, пышных букетов и канделябров, Мари-Жозеф, словно паломница, отправилась вымаливать прощение.

«Я могла бы проскакать по этим переходам верхом на Заши, — пронеслась у нее в голове безумная мысль, — галопом промчаться по паркету, одним прыжком перелететь Посольскую лестницу или, как на Пегасе, перепрыгнуть через перила балкона. Потом мы бы спаслись бегством, через сады, через лес — только бы нас и видели».

Но эти мечты сменились куда более мрачными мыслями: «Интересно, смогу ли я еще поездить на Заши?»

Часовой пропустил их в апартаменты мадам де Ментенон.

Его величество и его святейшество сидели вместе возле открытого окна. Мадам де Ментенон устроилась в своем плетеном кресле, склонившись над алым атласом, который она расшивала золотой нитью. Мари-Жозеф поглядела на нее, надеясь встретить сочувствие и благожелательность, которую маркиза неизменно проявляла к ней в Сен-Сире. Однако мадам де Ментенон не подняла головы, и Мари-Жозеф невольно вздрогнула.

«Это от холода, — попыталась убедить себя Мари-Жозеф. — Бедная мадам де Ментенон, как она, должно быть, страдает здесь от ревматизма».

— Ваше величество… — поклонился граф Люсьен.

— Месье де Кретьен…

Мари-Жозеф сделала реверанс королю и, встав на колени, поцеловала перстень папы Иннокентия. Рука у него была прохладная, а перстень обдал ее губы холодом. Его святейшество протянул руку графу Люсьену, но тот не шелохнулся и не произнес ни слова. Мари-Жозеф присела в реверансе и перед мадам де Ментенон, однако маркиза не сочла нужным ответить на ее приветствие.

— Мадемуазель де ла Круа, — вопросил его величество, — что за бес в вас вселился?

— Простите меня, ваше величество. Я не хотела вас оскорбить.

— Вы просили меня установить истину, — промолвил его величество, — я соблаговолил попытаться, а сейчас выясняется, что вы уничтожили все доказательства. Как же я могу быть уверен, что вы не выдумали всю эту историю?

— Но это было бы безумием, сир, а я не безумна! Я сделала это только из сочувствия к Шерзад, и я не предполагала, что…

— Из сочувствия к неразумной твари?! — воскликнул Иннокентий и с озабоченным видом повернулся к Иву. — Меня беспокоит, что вы уделяете русалке столь много времени. Возможно, сами того не желая, вы совершаете серьезную ошибку.

— Я лишь ищу истину, по завету Господню, — осмелился перечить Ив.

— И вы полагаете, что истина Господня ведома вам лучше, чем мне? — оскорбленно возразил папа.

— Нет-нет, помилуйте, ваше святейшество, я лишь тщусь познать волю Божью, изучая сотворенный Господом материальный мир.

— Вам следовало бы постигать Слово Божье, — упрекнул его Иннокентий, — а не преклонять слух свой к измышлениям демонов.

— Демоны лгут! — воскликнула Мари-Жозеф. — А Шерзад говорила только правду!

— Не вам решать, что правда, а что нет, мадемуазель де ла Круа, — наставительно произнес его святейшество.

— Неужели Шерзад хоть раз солгала? Она говорила только правду, пусть горькую, но правдой от этого она быть не перестает.

— Вы поступили бы достойнее, если бы исполняли повеление моего предшественника: удел женщин — молчание и послушание.

— Даже у женщин есть душа. Шерзад — женщина. Убить ее означает совершить смертный грех.

— Вы намерены учить меня, что есть грех?

Воцарилось безмолвие, с каждым мгновением делавшееся все глубже и глубже. Ничто не нарушало его, кроме шуршания шелка, протягиваемого мадам де Ментенон сквозь ткань.

— Полагаю, моя сестра права, ваше святейшество, — нашел в себе силы произнести Ив.

— Вот как? В самом деле? — осведомился его святейшество. — Вы обсуждали с морской тварью бессмертие души? Обсуждали с нею христианскую веру? Вы обратили ее?

— Нет, ваше святейшество.

— Тогда что заставляет вас предположить, будто ваша сестра права, а Церковь заблуждается?

— Не заблуждается! — горячо воскликнул Ив. — Я лишь полагаю, что Господь сподобил меня стать свидетелем чуда. Возможно, он возвысил морских тварей, даровав им человеческий разум!

— Это создание безобразно и нелепо, — возмутился его святейшество. — Оно ничем не напоминает человека!

— Шерзад не столь безобразна, как я, — неожиданно произнес граф Люсьен голосом нежным, словно лепестки роз: прекрасным, совершенным, без шипов. — А ведь я человек. Впрочем, конечно, я очень богат.

Мари-Жозеф едва удержалась, чтобы не броситься к нему, не обнять, не крикнуть, что он совсем не такой, что он великолепен.

Иннокентий встал с кресла и в ярости воззрился на Люсьена:

— Вы отрицаете существование Господа! Может быть, Великий инквизитор был прав. Возможно, вы и эти уродливые твари действительно дьяволово отродье!

— Мои родители были бы весьма оскорблены, если бы им довелось это услышать, — невозмутимо произнес Люсьен.

— Полно, Кретьен, оставьте свои атеистические шутки, — сказал его величество.

— Кретьен! — Его святейшество с отвращением выплюнул это слово, которое обыкновенно произносил с благоговением. — Само ваше имя — издевательство над всем, что дорого верующему.

— Столь издевательское имя дал моим предкам за беспорочную службу Карл Великий.

— Кузен, — обратился Людовик к Иннокентию, — месье де Кретьен пользуется моим покровительством, невзирая на свои взгляды и даже на безбожие.

— Ваше величество, — взмолилась Мари-Жозеф, — вы — христианнейший монарх. Станьте защитником и благодетелем русалок, и обращение их в христианство послужит вашей вящей славе!

— Это лишь уловка, с помощью которой вы намерены спасти свою питомицу! — возразил Людовик.

— Не стану скрывать, самая мысль о ее гибели мне невыносима, — призналась Мари-Жозеф. — Но я и вправду верю, что она женщина. Сир, вкусив ее плоти, вы рискуете запятнать свою бессмертную душу.

Людовик откинулся на спинку кресла; блестящие каштановые локоны парика больше не в силах были скрыть его утомление и старость.

— Мари-Жозеф, дитя мое, — произнес он, — я правлю вот уже пятьдесят лет. По сравнению с тем, что я совершил ради славы Франции, каннибализм — сущая мелочь.

Мари-Жозеф была столь потрясена, что не нашлась с ответом.

— Вы обязаны отдать мне морскую тварь, кузен, — потребовал Иннокентий.

— Обязан?

— Ее необходимо всесторонне изучить. Она опасна. Если отец де ла Круа ошибается и в эту тварь действительно вселился демон, то над ней надлежит совершить обряд экзорцизма. Однако нельзя исключать, что отец де ла Круа прав, и тогда мы стали свидетелями чуда, которое Господь явил нам в своем творении. Если это воистину так, это создание следует обратить в христианство, открыть ему Бога, исцелить от всех языческих заблуждений, ради славы Господней…

— Уж лучше я подарю вам павиана, — перебил папу Людовик, — вы с таким же успехом можете обратить в христианство его.

Оскорбленный, его святейшество поднялся с кресла.

— Простите меня, — произнес он, — я удалюсь. Я дряхлый старец, и ваше упорное сопротивление меня утомило. Отец де ла Круа, следуйте за мной.

С этими словами он с достоинством покинул комнату.

— Прошу извинить меня, ваше величество, — сказал Ив. — Пожалуйста, простите.

— Уходите! — велел король. — Оставьте меня в покое!

Ив склонился перед его величеством в глубоком поклоне и поспешил вслед за Иннокентием.

Мари-Жозеф вонзила ногти в ладони. Глаза у нее защипало от слез. Сквозь открытое окно в комнату прохладный ветерок внес песнь Шерзад, горестный плач по возлюбленному.

— Вам не следовало раздражать святого отца, моего кузена, месье де Кретьен, — упрекнул его Людовик.

— Простите мне дурные манеры, ваше величество. Ваш святой отец не устает изумлять меня ненавистью, которую он мне демонстрирует.

— Вам-то что за дело до святых отцов?

— Ровно никакого, ваше величество, но я всякий раз удивляюсь, когда они обнаруживают свое лицемерие.

— Он нужен мне как союзник. Франция нуждается в его святейшестве, в его войсках и в его казне.

— Если бы вы только согласились восстановить их в правах, протестанты стали бы служить вам верой и правдой…

Мадам де Ментенон резко подняла голову, в негодовании воззрившись на Люсьена; его величество отвечал, сдерживая ярость:

— Не стоит гневить меня, Кретьен. Вам посчастливилось, что вы всего-навсего атеист, а не протестант.

Люсьен промолчал. Мари-Жозеф всей душой сострадала ему, гадая, не превратит ли завораживающий, едва ли не смертоносный взор короля их обоих в камень.

— Ваше величество, — наконец робко спросила она, — казна совсем оскудела?

— Королевство ждет множество испытаний, — сказал его величество. — Оно выдержит их, не прибегая к помощи еретиков. Однако справиться с этими испытаниями было бы легче, если бы те, кому я благоволю и кого я удостаиваю своей любви, не стали бы возражать мне, без конца осуждать и обвинять меня и нарушать мой покой. Можете идти. И не появляйтесь сегодня мне на глаза.

Воскресным утром, когда король со своим семейством отправился слушать мессу, Мари-Жозеф, растолкав толпу просителей, бросилась к его ногам. Она не произнесла ни слова, лишь, держа обеими руками, протянула ему письмо. Она боялась, что он не примет прошения, но осмелилась поднять на монарха глаза. Он смотрел на нее совершенно безучастно: взор его не выражал ни раздражения из-за того, что она решилась явиться незваной, ни удовлетворения тем, что наконец он подчинил ее своей воле.

Он взял письмо.

Золотые солнечные диски, позолоченные канделябры, утопающие в свежих цветах, благоухание апельсиновых деревцев и сильных духов, гобелены тонкой работы и прекрасные картины угнетали Мари-Жозеф. Следуя за мадам и Лоттой, она задержалась на пороге Салона Аполлона. Сзади напирали придворные, и, войдя, она поневоле замерла, не в силах пошевелиться.

Церемониймейстер ударил жезлом оземь:

— Его величество король.

Все мужчины разом сорвали шляпы с пышными перьями. Придворные расступились, пропуская монарха. Мари-Жозеф осталась в свите мадам и Лотты, чуть ли не в первом ряду, слишком хорошо различимая в толпе, и потому не могла незаметно выскользнуть и броситься к Шерзад. Голос Шерзад что-то нашептывал ей, но она не могла понять, наяву ли его слышит или только воображает в давке, шуме, в хаосе запахов и в жаре.

«По-моему, мне впервые стало жарко в Версале», — подумала она.

Она заглянула Лотте через плечо. Повсюду вид заслоняли высокие причудливые фонтанжи дам и высокие, напоминающие львиные гривы парики мужчин.

Все склонились в поклоне. Еще не присев в реверансе, Мари-Жозеф успела разглядеть короля. Он сменил медно-рыжий парик на белокурый. Блестящие локоны изящно подчеркивали темно-голубые глаза его величества. Пышные белые перья ниспадали со шляпы. Огненно-алый бархат платья покрывали золотое шитье и рубины. Он явился в старомодных широких штанах ренграв, напоминающих женскую юбку, и в башмаках с бриллиантовыми пряжками и высокими алыми каблуками.

— Он словно помолодел, — прошептала мадам на ухо Лотте. — Именно таков он был в юности!

Голос ее задрожал.

— Блистательный… прекрасный…

Глаза ее наполнились слезами.

Мадам, которая не уставала потешаться над придворными дамами, стремившимися казаться моложе своих лет, и над собой, даже не пытавшейся скрыть свой истинный возраст и признаки старения, чуть было не расплакалась. Дородная герцогиня оперлась на руку Лотты, и та взглядом подозвала Мари-Жозеф, подхватившую герцогиню под другой локоть и поддержавшую ее.

— Позвольте отвести вас в ваши покои, мама, — предложила Лотта.

— Нет, — прошептала в ответ мадам. — Его величеству не понравится наш уход.

С этими словами она выпрямилась, дрожа, но пытаясь овладеть собой и скрыть волнение.

Его величество взошел на трон. Его сыновья и внуки заняли полагающиеся места.

— Его святейшество папа римский Иннокентий.

Сопровождаемый свитой кардиналов, облаченный в белоснежные одеяния, в зал вступил Иннокентий. За ним следовал Ив, держа серебряную, отделанную хрусталем дароносицу, которая под покровом литых серебряных звезд хранила Святой Дар — тело Христово. Ив поставил ее перед троном Людовика. Хрустальные окна-проемы, словно линза, увеличили гостию.

— Мы приветствуем вступление в силу нашего договора, — произнес Иннокентий.

— Мы тоже, кузен, — откликнулся Людовик.

Церемониймейстер вновь ударил жезлом оземь:

— Его величество Яков Английский и ее величество королева Мария.

В зал вступил Яков, ведя под руку Марию Моденскую. Они были облачены в наряды из белого бархата, сплошь расшитого жемчугом, — дары его величества. Мари-Жозеф судорожно прижала ладонь ко рту, опасаясь расхохотаться над безумным фонтанжем королевы. Она безошибочно различила руку Халиды и подумала: «Надо срочно решить, как отправить сестру домой, иначе королева Мария похитит ее и увезет к себе, на холодные Британские острова!»

— Кузен, — почти не пришепетывая, объявил Яков, — я приготовил вам подарок.

Тотчас вбежали полуголодные маленькие ирландские рабы королевы, пошатываясь под тяжестью огромной картины в золотой резной раме, скрытой белым шелковым покровом. Людовик стремительно подался вперед, спохватился и непринужденно откинулся на спинку трона, притворившись, будто просто поменял положение. Он ценил полотна великих мастеров; среди любимейших экспонатов его коллекции были картины Тициана, дары итальянских правителей. Если Яков преподнесет ему еще одну, то только купив на собственные деньги Людовика, но это было не столь важно.

Яков отдернул белую ткань, и взорам собравшихся предстал большой портрет, на котором, выше человеческого роста, был весьма лестно запечатлен сам Яков, в горностаевой мантии и при королевских регалиях.

— Чтобы мы никогда не расставались, — заключил Яков.

— И вместе возглавили поход против еретиков, — добавила Мария.

Его величество одобрительно кивнул Якову и Марии. Маленькие рабы с трудом отнесли портрет в сторону и прислонили его к стене, дабы представленный на нем монарх мог следить за происходящим, а Яков встал так, чтобы видеть портрет.

— Его величество шах Персии.

«Вот уж, наверное, поломал голову церемониймейстер, провозглашающий прибытие высоких гостей! — подумала Мари-Жозеф. — Откуда ему знать, каким правилам следовать, кого объявлять первым, а кого — потом? Может быть, его величество ввел новые правила для этого собрания царствующих особ?»

В тронный зал вступил шах в великолепном золотом восточном одеянии и золотой тиаре из нескольких венцов. Он прижал руку к челу, а затем к сердцу. Людовик учтиво кивнул. За шахом последовали его визири и свита, в шелковых кафтанах и белых тюрбанах, и служители, сгибающиеся под тяжестью длинных змеев — прекрасных персидских ковров. Их они раскинули на полу перед его величеством — один за другим, один поверх другого, все пятьдесят, каждый следующий более изысканный, более яркий, чем предыдущий, — пока стопа ковров не достигла половины человеческого роста. Верхний ковер скрыл все остальные, спустившись до полу, словно паря, пытаясь оторваться от земли и взлететь, как ковер-самолет из сказок Шахерезады.

Шах произнес речь; визирь перевел.

— Примите этот скромный дар в знак нашего уважения и любви, о наш союзник, Людовик Великий, властитель христианского мира.

Церемониймейстер вновь ударил жезлом оземь:

— Принц земли Ниппон!

Принц был невысок ростом и изящен, с прямыми черными блестящими волосами, уложенными в замысловатый узел. Его сопровождала свита из десятка воинов в красных лакированных доспехах. Принц был облачен в несколько кимоно осенних цветов и узоров, очень широкие белые штаны и вооружен двумя изогнутыми мечами. Если одеяния французских придворных подчеркивали и увеличивали их рост, облачение принца подчеркивало и увеличивало плечи и ширину грудной клетки.

— По велению сёгуна Цунаёси от имени императора Хигасиямы, величайшего монарха Востока, приветствую вас, величайший монарх Запада.

Его свита внесла сундуки черного и красного лака, расписанные золотыми драконами. В них покоились пятьдесят свернутых рулонов узорчатого шелка и пятьдесят нефритовых фигурок на шелковых шнурах, выточенных столь искусно, что казалось, щенок вот-вот спрыгнет с ладони принца и примется бегать по залу, а лягушка заквакает и ускачет в ближайший пруд, своим прыжком нарушив его зеркальную гладь. Изгибы нефрита соединялись и переплетались столь изощренно, что нельзя было постичь, как их смогла вырезать человеческая рука.

Наконец из складок своей верхней одежды принц извлек длинный узкий ларчик красного лака, совсем простой.

— Это величайшее сокровище работы нашего прославленного художника.

Встав на колени, он поставил ларчик на маленький лакированный столик, внесенный двумя его служителями, благоговейно поднял крышку, достал из ларчика свиток и развернул его. Изнанка и кайма свитка были из тонкого шелка с изысканным узором, но сам свиток оказался всего лишь листом белой бумаги с тремя каракулями, выведенными черными чернилами. Принц держал свиток с таким почтением, словно это были мощи святого или оригинал Евангелия. Придворные начали перешептываться. «Подумать только, даже сиамские послы привозили подарки получше!» — шепнула мадам на ухо Лотте.

Его величество кивнул принцу, ничем не обнаружив своего разочарования или недовольства.

— Наши союзники, военные вожди гуронов!

В зал вступили плечом к плечу двое американских дикарей, постарше и помоложе, в расшитых бусами одеяниях из оленьих шкур, вооруженные массивными стальными ножами и щеголяющие шляпами парижской выделки. Входя в зал, они не сняли шляп, и никто не указал им на нарушение этикета. Они ни разу не поклонились; они ни разу не улыбнулась, хотя Мари-Жозеф показалось, что губы младшего едва заметно дрогнули. На лице гурона постарше залегли глубокие морщины скорби и тяжкого опыта, ибо он пережил разрушение своего селения, гибель своей семьи и своих близких. Выжившие представители его племени были союзниками французов ровно настолько, насколько был им Яков Английский и его двор в изгнании.

Двое слуг внесли в зал каноэ из бересты и положили к ногам короля. Молодой гурон развернул рубаху белой оленьей кожи; она была отделана бахромой и расшита иглами дикобраза, образовавшими сложные геометрические узоры.

Его величество улыбнулся:

— Вы присылали мне свивальники с бусами, когда я был младенцем. А теперь мне, старику, куда как пристал ваш дар — узорная рубаха, ни дать ни взять саван.

Старший гурон раскрыл небольшой кожаный сверток и извлек из него трубку, украшенную золотисто-коричневыми, с белыми кончиками перьями.

— Мы привезли вам трубку мира, — сказал молодой вождь на безупречном французском, — в ознаменование нашего союза.

Они сложили дары к ногам его величества.

— Ее величество царица Нубии!

Царица Нубии, с эбеновой кожей, волосами и глазами, была красавицей, равной которой Мари-Жозеф видеть не доводилось. Ее диадема состояла из множества крошечных золотых и лазуритовых бусинок, издававших мелодичный звон при каждом ее движении. Она была облачена в подобие льняной, тонкой, словно шелк, прозрачной туники, подчеркивающей очертания ее тела и нисколько не скрывающей его изгибы. Лишь широкое золотое ожерелье и золотой пояс таили от нескромных взглядов ее грудь и бедра. В тронный зал ее внесли на ложе восемь темнокожих служителей, за нею следовали четыре девы с опахалами, почти столь же пленительные, сколь и она. Еще четверо из ее свиты привели в тронный зал ее дары. Заметив их, придворные удивленно зашептались, ведь им не случалось видеть, чтобы лошади взбирались по дворцовым лестницам, и даже само появление этих необычайных полосатых лошадей, запряженных четверкой в охотничью колесницу, производило сильное впечатление. На золотых бортах колесницы были выгравированы сцены охоты на антилоп с гепардами. Целые пригоршни сердоликов, бирюзы и лазурита пришлось растолочь, чтобы придать цветам сверхъестественную насыщенность.

В зале раздался гулкий раскатистый рык. Мари-Жозеф испуганно затаила дыхание, решив, что это громко вскрикнула Шерзад и что все ее услышали, но тут придворные, стоявшие у входа, удивленно ахнули и попятились.

В тронный зал, стуча и скребя когтями по паркету, вступили шесть гепардов с пятнистой золотистой шкурой, сияющей ярче любого металла. На каждом красовался ошейник, усеянный драгоценными камнями, у каждого своими, а к ошейнику были прикреплены сразу два поводка, ведь каждого гепарда вели по двое охотников.

Все невольно отшатнулись, кроме мадам, а значит, и Лотты с Мари-Жозеф, ибо мадам гепарды совершенно очаровали.

— Вы прославились как доблестный охотник, — произнесла царица. — Я приношу вам в дар охотничью колесницу и созданий, способных догнать любую дичь, — гепардов, выросших на равнинах моей страны.

— Ваши дары столь же несравненны, сколь и ваша красота, великая царица, — учтиво поблагодарил его величество.

Мари-Жозеф опустила глаза: на место рядом с нею проскользнул граф Люсьен.

— Корабль отплыл, — тихо сказал он. — Но пожалуйста, не слишком тешьте себя надеждами.

— Мне остается только надеяться, — так же тихо возразила Мари-Жозеф.

Воспользовавшись тем, что глашатай стал зачитывать договор о сотрудничестве и взаимопомощи между Людовиком и папой и в зале надолго воцарился мерный гул латыни, Мари-Жозеф прошептала:

— Граф Люсьен, почему вы стали меня защищать? Почему вы стали защищать Шерзад?

— Потому что осознал вашу правоту. Если его величество прикажет зарезать русалку, то ничего не выиграет. Если сохранит жизнь морской женщине, получит огромный выкуп.

— Это единственная причина?

Не отвечая, Люсьен отвернулся и стал смотреть, как его монарх уступает часть своей власти Римско-католической церкви.

Длинная череда открытых экипажей окаймляла восточную оконечность Большого канала. Его величество играл перед его святейшеством роль учтивого и гостеприимного хозяина; они ехали вдвоем в великолепной позолоченной коляске, борта и даже спицы колес которой были отделаны бриллиантами. Она заняла место в середине, откуда открывался самый лучший вид. Августейшая семья и иностранные монархи с обеих сторон теснились возле королевского экипажа. Придворные его величества расположились во втором ряду. Меж причудливо украшенными колясками сновали слуги, предлагая вино и пирожные, фрукты и сыр.

Мари-Жозеф ехала в коляске месье, зажатая меж мадам и мадемуазель; напротив сидели месье и шевалье де Лоррен. Она ужасно жалела, что не может ехать верхом на Заши, своем верном ифрите. Тогда она бы галопом поскакала на голубятню и ожидала бы там вестей о затонувшем галеоне.

В соседнем экипаже рядом со своей супругой мадам Люцифер лениво откинулся на спинку Шартр, обмениваясь томными взорами с придворными красавицами. Он не удостоил взглядом мадемуазель д’Арманьяк в павлиньих перьях. Мари-Жозеф предположила, что он завел новый роман. Шартр не замечал охлаждения Мари-Жозеф, как не замечал печальных вздохов мадемуазель д’Арманьяк; он даже не обратил внимания на то, что Мари-Жозеф больше не появляется в его обсерватории, не пользуется его сложным микроскопом и не одалживает его чудную логарифмическую линейку, а если и обратил внимание, то предпочел обойти этот факт молчанием.

А вот Лоррена весьма раздражала холодность Мари-Жозеф. С каждым толчком коляски он все ближе придвигал ноги к ее ногам, пока она не прижала подошвы туфель к опоре сиденья. Тогда он стал поглаживать кончиком башмака ее лодыжку. Одновременно он прошептал что-то на ухо месье и словно нечаянно запустил пальцы под его расшитый золотом жюстокор, лаская его бедро.

Мадам оторвала взгляд от своего нового бриллиантового браслета.

— У вас слишком большие ступни, месье де Лоррен, — заявила мадам. — Прошу вас, подвиньтесь, вы нас совсем затолкали.

Она сильно стукнула его веером по колену. Мари-Жозеф чуть было не расплакалась от благодарности к мадам, хотя только что готова была разрыдаться от обиды на Лоррена. Она прикусила губу, чтобы удержаться от слез.

— Мадам, вы меня обижаете, тем более что мои ступни всегда славились изяществом и малым размером. — Лоррен отодвинул ноги от лодыжек Мари-Жозеф. — Может быть, вы перепутали мои ступни с какой-нибудь иной частью моего тела?

— Разумеется, — оскорбленно откликнулась мадам. — Несомненно, с вашим языком.

Явно не веря своим ушам, месье бросил на супругу лукавый взгляд. Лоррен, раз в кои-то веки, потерял дар речи. Лотта затряслась от сдерживаемого смеха, как за минуту перед тем — Мари-Жозеф от сдерживаемых слез. Покраснев, Мари-Жозеф внезапно осознала, чему смеется Лотта и почему она не может засмеяться вслух. Мадам, принявшая безмятежный вид и притворившаяся, будто не понимает двусмысленности своих слов, не похвалила бы мадемуазель за такую проницательность.

— Поглядите на королеву Марию! — воскликнула Лотта, показав на экипаж Якова и Марии, стоявший рядом с королевским. — Да она настоящая пиратка, захватчица! Уговорите Халиду уделять мне хотя бы несколько минут ежедневно!

— Если ее величество попытается встать, то опрокинется, — сухо сказала мадам.

Мария Моденская носила фонтанж, не имеющий себе равных по высоте и массивности. Ленты и кружева каскадом низвергались ей на спину и трепетали на проволочном каркасе на расстоянии вытянутой руки от ее головы. С таким головным убором она не смогла бы ехать в закрытой карете.

— Мадемуазель Халида сама выбирает заказы, — извиняющимся тоном сказала Мари-Жозеф Лотте. Пусть брат и откажется подписать бумаги, Мари-Жозеф считала свою сестру свободной, хотя бы номинально.

— Ее величество королева Мария значительно щедрее вознаграждает свою свиту, — пояснила Лотта.

— Иными словами, щедрее раздает деньги его величества!

Халида ехала в экипаже королевы, держа на подушечке ее платок. Мари-Жозеф, пораженная, не могла не радоваться возвышению сестры, но одновременно ей стало боязно.

«Радостно и страшно, — подумала Мари-Жозеф, — ведь торжество всегда таит в себе риск».

Лакей опустил подножку. Мари-Жозеф вышла из коляски и поспешила на берег Большого канала.

— Шерзад! — позвала она.

Она запела, вызывая русалку. Несколько невыносимо долгих минут она боялась, что Шерзад не явится, но в конце концов удар раздвоенного хвоста обрызгал ей туфли.

— Шерзад, прыгни в честь его величества!

Шерзад поплыла, снова и снова кувыркаясь на волнах; волосы ее мягко струились, повторяя очертания ее тела. Не доплывая двухсот шагов до конца канала, она повернула и устремилась к карете его величества, разогнавшись до невероятной скорости. Мощным рывком она взвилась над водой и, подняв огромный фонтан брызг, низверглась вниз. Пораженные небывалым зрелищем, гости вскрикнули и зааплодировали.

Мари-Жозеф разыскала графа Люсьена; верхом на Зели, он ожидал приказаний его величества. Она надеялась на добрые вести, на едва заметный кивок, возвещающий, что галеон обнаружил сокровища Шерзад. Он встретился с ней взглядом и мрачно покачал головой.

Шерзад снова взмыла над гладью канала, сделав сальто в воздухе; ее темная кожа блеснула в лучах заката. Она обрушилась в воду, забрызгав его величество.

— Еще! — потребовал он.

Шерзад вновь прыгнула, прокрутив сальто сначала в одном, потом в другом направлении, ее силуэт четко обозначился на фоне заходящего солнца и пышных алых, желтых, оранжевых облаков. Потом она нырнула, беззвучно, не оставив даже ряби, войдя в воду. Гладь Большого канала отразила солнечный диск, превратив его в золотистую дорожку.

— Еще! — повторил его величество.

Но вместо того чтобы прыгнуть, Шерзад подплыла к берегу и застыла, облокотившись на каменный парапет.

Она запела королю, пытаясь воплотить в разделяющем их бесплотном воздухе образы, прекрасные и исполненные отчаяния, растрогать и умолить его. Мари-Жозеф слушала — смотрела, — закрыв глаза, чтобы ей не мешали ни вид канала, ни придворные, ни позолоченные коляски, ни даже облик ее подруги-невольницы.

«Мне перевести? — думала она. — Рассказать его величеству о семье Шерзад, о красоте бескрайних просторов моря, о пережитых ею приключениях, о ее скорби по погибшему возлюбленному?»

Песнь Шерзад вызывала сочувствие без слов.

Мари-Жозеф открыла глаза. Его величество нетерпеливо постукивал пальцами по борту кареты.

— Прикажите ей прыгнуть, мадемуазель де ла Круа!

— Я не могу приказывать ей, ваше величество, я могу лишь умолять ее!

— Прыгай, морская тварь! Я повелеваю тебе прыгнуть!

Шерзад фыркнула, соскользнула под воду и исчезла.

Мари-Жозеф бросилась к коляске его величества и пала рядом с нею наземь. Преклонив колени, она протянула руку и прикоснулась к королевскому башмаку:

— Она умоляет вас отпустить ее, ваше величество. Я умоляю вас! Пожалуйста! Пожалуйста!

— Ее спасет выкуп, который она сама же мне и предложила.

— Даруйте нам еще несколько часов…

Людовик освободил свой башмак из рук Мари-Жозеф.

— Я могу удалиться, ваше величество?

— Разумеется, нет. Я пригласил вас на Карусель и ожидаю, что вы появитесь в числе придворных.

Он постучал по борту экипажа:

— Трогай.

Мари-Жозеф ускользнула от Лотты и мадам, затерявшись в толпе. Ей предстояло потихоньку пробраться к западному крылу дворца, оттуда в сад, а там — подкупом ли, воровством — добыть телегу и мулов у какого-нибудь садовника.

Она жалела, что не скачет на Заши. Тогда она смогла бы не править повозкой, а вести мула под уздцы, и ноша у него была бы легче. Но, взяв Заши, она вовлекла бы в заговор графа Люсьена.

А граф Люсьен скакал прямо перед нею, загораживая дорогу. В лунном свете он весь сиял рубинами и бриллиантами.

— Вам не следовало уходить, пока не отужинает его величество.

Он кивком указал на двор, откуда доносилась веселая танцевальная мелодия и соблазнительные запахи жареного мяса, вина и меда.

— Сейчас почти полночь. В последние минуты жизни рядом с Шерзад должен быть друг.

Граф Люсьен, сделав резкий жест, отмел лживые объяснения.

— Вы хотите ее спасти, — сказал он. — Это вас погубит.

— У меня не осталось выбора, ведь известий о сокровищах так и нет…

— Час тому назад не было. А теперь? Я узнаю.

Она не таясь взяла его за руку:

— Почему вы всегда тотчас появляетесь, стоит мне только о вас подумать?

— Потому что вы все время думаете обо мне.

— Сударь!

— А я о вас.

Он наклонился и поцеловал ее пальцы, потом бережно и нежно перевернул ее руку и поцеловал ладонь.

Он развернул Зели и ускакал во тьму.

Люсьен и Ив ехали без седла на упряжных лошадях; руки им развязали по приказу короля. Совершенно обессилевшая после борьбы со своими преследователями, опутанная сетью, Шерзад зловеще, монотонно гудела, изливая свою скорбь и пугая коней и всадников. Мари-Жозеф везли в охотничьей колеснице. Гепарды, задевая ее плечами и рыча, терлись о ее мокрые юбки, словно кошки. Один уселся на задние лапы и принялся пристально смотреть на нее, не сводя глаз с окровавленного корсажа.

Возвращение в Версаль длилось целую вечность; возвращение в Версаль длилось одно мгновение. Преодолевая изнеможение и отчаяние, Мари-Жозеф лихорадочно обдумывала планы бегства. Стараясь подражать Люсьену, она держалась горделиво, с достоинством, не склоняя головы. Ее посещали замыслы, один другого фантастичнее и нелепее. Вот если бы незаметно спустить со сворки гепардов… Они испугают коней, кони понесут, сбросят всадников… Но гепарды с таким же успехом могут перегрызть ей горло или, когда мушкетеры бросят жерди, на которых несут сеть, кинуться на Шерзад. Вот если бы столкнуть наземь возницу, схватить вожжи и унестись… Но Шартр и Лоррен вмиг ее догонят, туповатым зебрам не под силу состязаться с их сильными боевыми конями… Какие бы планы спасения ни выдумывала она в своих фантазиях, сохранить жизнь Шерзад мог только Аполлон, спустившийся с небес на своей рассветной колеснице. Даже если бы ей удалось спастись, Люсьен и Ив все равно оставались в руках карусельных всадников.

«Мы потерпели поражение, — размышляла она. — Шерзад обречена. Ради меня Люсьен вступил в заговор, цели которого не разделял, и чем это для него кончилось?»

Нарушая правила приличия, она отерла слезы рукавом: пусть ее тюремщики думают, что виной тому — дорожная пыль.

Под усиленным конвоем прибыл испанский клад с затонувшего галеона. Примостившись на ступеньках русалочьей темницы, Мари-Жозеф, сама пленница, наблюдала, как мимо, поскрипывая, катит одна тяжело груженная золотом повозка за другой. Стража застыла на пороге шатра; стража застыла на пороге ее чердачной комнаты. Если раньше, когда она приходила навестить Шерзад, мушкетеры расслаблялись, то теперь удваивали бдительность.

Она могла бы спастись, выбравшись ночью через окно, по крышам, как показал ей Люсьен, но бежать было некуда. К тому же она не могла бросить Шерзад. Не могла покинуть Люсьена.

Русалка лежала, опустив голову на колени Мари-Жозеф. Язва у нее на плече увеличилась в размерах и загноилась. Раны от укусов на лодыжке не заживали. Она отказывалась есть и говорить.

— Пожалуйста, послушай, Шерзад. Если ты найдешь его величеству еще сокровища, он может смилостивиться…

Она умолкла, не в силах убедить даже себя саму в том, что король освободит ее подругу, и тем более не могла уверить в этом Шерзад.

— Мадемуазель де ла Круа!

Как только к Мари-Жозеф подошел мушкетер, Шерзад соскользнула в бассейн и ушла под воду. Она замерла на дне вверх лицом, невидящим взором уставившись перед собой и ожидая смерти.

— Пойдемте со мной.

Стражник отпер клетку, выпустив Мари-Жозеф, и тотчас снова запер за ней дверь.

К удивлению Мари-Жозеф, возле шатра ее поджидала Заши. Кобыла ткнулась в нее мордой, прося, чтобы ее погладили.

«Мне-то уж казалось, что все у меня отнято, — подумала Мари-Жозеф, — даже Заши: и жизнь Шерзад, и расположение брата, и общество сестры. И Люсьен».

Она ни разу не видела Люсьена после окончания пира, который, несмотря на отсутствие зажаренной русалки, произвел истинный фурор. Он длился и после заката, когда слуги убрали цветы и заменили их канделябрами, и после полуночи, когда слуги заменили оплывшие свечи и внесли новую перемену блюд. Впрочем, Мари-Жозеф не смогла проглотить ни кусочка.

Под конец пиршества его величество вручил шевалье де Лоррену кошель с тысячей золотых луидоров. Выполняя обязанности Люсьена, шевалье от имени монарха вознаградил месье Бурсена.

Одновременно стражники, учтиво поклонившись Люсьену, проворно и тихо его увели.

— Не беспокойтесь, — попросил он.

Но она с тех пор только и делала, что беспокоилась.

Она села в седло, и Заши загарцевала, норовя полететь стрелой и с легкостью обойти тяжелых коней королевской стражи. Мари-Жозеф успокоила ее, погладив по шее. Даже если Заши унесет ее отсюда, перелетев через дворцовые крыши, бежать ей все равно некуда.

Мушкетеры отконвоировали ее на холм, во дворец.

Вступив в зал заседаний совета, она невольно ахнула. Перед королем возвышались груды серебряных и золотых слитков, сундуки, полные золотых монет, горы золотых украшений и драгоценных камней.

Король задумчиво поигрывал тяжелой золотой чашей. Мари-Жозеф, сделав реверанс, преклонила перед монархом колени.

— Что говорит ваша морская тварь?

— Ничего, сир. Она не поет и отказывается от пищи. Если вы ее не отпустите, ее смерть будет на вашей совести.

— На моей совести множество смертей, мадемуазель де ла Круа.

— Но вы же не хотите совершить умышленное убийство? Мы — Люсьен, Ив и я — уже однажды избавили вас от греха. Мы спасли вашу душу.

— Почему вы не хотите оставить эту навязчивую идею? — вскричал король.

— Потому что моя подруга Шерзад в отчаянии, она умирает.

— Тварям неведомо отчаяние. Если русалка не угодит мне, я могу передать ее в руки святой инквизиции моего кузена.

Он поставил чашу на стол. Сегодня он был облачен в темно-коричневые и черные тона, лишь слегка смягченные золотым кружевом.

Он протянул Мари-Жозеф руку. Она сомкнула пальцы на его ладони, и он помог ей подняться на ноги, словно они вернулись на плавучий помост Большого канала и вот-вот сделают первые танцевальные па.

— А лучше съем ее — так будет милосерднее.

Мари-Жозеф хотелось расплакаться: «Вы же обещали! Вы великий король — и нарушаете свое слово! Как вы можете обмануть меня и Шерзад и разбить сердце Люсьену?»

— Ваше величество, — как можно спокойнее произнесла она, — в вашей власти уничтожить ее. В вашей власти погубить меня, и моего брата, и Люсьена, а он любит вас.

— Вы хотите сказать, что не любите меня, мадемуазель де ла Круа?

— Люблю, ваше величество, но не так, как Люсьен.

— Он любит вас больше, чем меня.

— Знаю, ваше величество, но это не означает, что он любит вас меньше. Что с ним, ваше величество?

— Он жив.

— Вы не?..

— Я всего лишь выгнал его агентов из числа своей стражи. Его тело причиняет ему такие страдания, что мне совершенно ни к чему его пытать.

— Я могу его увидеть?

— Я подумаю об этом.

— Сир, в вашей власти помиловать нас всех.

— Вы даже упрямее вашей матери!

Мари-Жозеф не выдержала и взорвалась:

— Она… Вы… Моя мать всецело предалась вам!

— Она отвергла…

Мари-Жозеф с безграничным удивлением увидела, как он погрустнел, а глаза его наполнились слезами.

— Она отвергла все, что я жаждал ей дать.

Он отвернулся и, овладев собой, принял свой обычный бесстрастный облик.

— Пойдемте со мною. Убедите ее исполнить мою волю.

На какое-то безумное мгновение Мари-Жозеф показалось, будто он говорит о ее матери.

Мари-Жозеф, закутавшись в одеяло, съежилась в комочек на палубе; на душе у нее скребли кошки. Она попыталась было убедить Людовика, что Шерзад случайно посадила корабль на мель, но, поскольку и сама в это не верила, не сумела это доказать и лишь поневоле убедила его, что была посвящена в коварные планы русалки.

«Неужели он не понимает, — думала она, — что Шерзад лишь отвечает обманом на обман и предательством на предательство?»

Несчастный случай имел одно приятное последствие. Когда начался отлив и флагман сел на камни, безумная качка сменилась стоном и скрежетом поврежденного шпангоута, и Люсьен заснул впервые с начала плавания. Его белокурые волосы мерцали в свете звезд. К великому облегчению Мари-Жозеф, сабельная рана у него на шее оказалась царапиной, неглубокой и недлинной.

Все осталось по-прежнему. Корабль не получил серьезных пробоин. Капитан сказал, что с началом прилива они возобновят плавание.

«А что потом? — задавала себе вопрос Мари-Жозеф. — Они больше не доверят Шерзад выбирать маршрут и не станут меня слушать. Неужели они подвергнут ее пыткам, или убьют, или, вернувшись в Версаль, отдадут папе Иннокентию?»

Внезапно ночь огласилась негромкой мелодией. Это Шерзад запела колыбельную, которой морские люди убаюкивают своих младенцев.

Мари-Жозеф стала вторить русалке. Капли росы покрыли одеяло у нее на плечах, ее волосы, сияющую корабельную краску и позолоту.

Мари-Жозеф почти заснула и тут же встрепенулась. Окончательно проснувшись, она подняла голову и тихонько запела.

Стражник на носу корабля задремал было, уронив голову на грудь, снова вскинул голову, обводя вокруг изумленным взглядом, взвел курок. Он получил приказ при попытке к бегству застрелить Шерзад. Снова уронил голову и захрапел.

Мари-Жозеф выскользнула из-под одеяла, украдкой подобрала валявшуюся на палубе шпагу-трость Люсьена и повернула рукоять. Раздавшийся лязг показался Мари-Жозеф громче скрежета, с которым киль протаранили подводные камни. Однако никто не проснулся.

Она вытащила из ножен сломанный клинок. От него остался обломок длиною примерно в ладонь, с явно не утратившим остроты лезвием. Сняв туфли, Мари-Жозеф осторожно пробиралась по палубе. Она тихонько прокралась мимо стражника, вползла на бушприт и стала пробираться по нему, трепеща от шелеста собственных юбок, боясь хотя бы одним неверным, неловким движением разбудить стражника. Но песнь Шерзад наслала на него очарованный сон и словно невидимыми крылами объяла Мари-Жозеф.

Глаза у Шерзад горели алым огнем.

— Не забывай, теперь моя жизнь — в твоих руках, храни меня в своем сердце.

Мари-Жозеф просунула обломок клинка под веревку сети. Под стальным лезвием та распалась на отдельные волокна. Потом Мари-Жозеф перерезала еще одну веревку и еще. Грубые веревки быстро затупили клинок. Она стала перепиливать стропы, сильнее налегая на обломок шпаги. Шерзад встрепенулась, заволновалась, забилась, там просунув ступню сквозь дыру в сети, здесь прорвав веревки когтями. Голос у нее пресекся, и колыбельная растворилась в стонах. За спиной у них мушкетер всхрапнул и проснулся.

— Нет! — вскрикнул он.

Шерзад издала торжествующий, пронзительный вопль. Она вырвалась из сети и кубарем полетела в море. Возле уха Мари-Жозеф просвистела пуля и с шипением упала в воду. Мари-Жозеф в ужасе затаила дыхание, сжимая одной рукой обломок шпаги, а другой — бушприт. Она стала в отчаянии вглядываться во тьму, надеясь, что Шерзад не ранена.

И тут лицо Мари-Жозеф обдал целый фонтан прохладных соленых брызг. Шерзад рассмеялась, крикнула преследователям что-то насмешливое, словно бросая вызов, и исчезла.

Корабль застонал и снялся с мели. Мари-Жозеф схватилась за бушприт, потрясенная, вне себя от счастья.

— Спускайтесь на палубу, мадемуазель де ла Круа.

Она повиновалась его величеству и сползла на палубу, стыдясь, что король и свита увидят ее ноги, открытые до колен. Как только она слезла на палубу и обернулась, двое мушкетеров навели на нее пистолеты, а трое матросов угрожающе подняли пики.

— Пожалуйста, верните его величеству мою шпагу.

Люсьен стоял без шляпы; он казался невозмутимым и бодрым, словно и не спал.

— Передайте шпагу эфесом вперед.

Ее жизнь, а может быть, и жизнь Люсьена зависела от того, сумеет ли она сдаться, не подвергая хотя бы тени опасности короля, даже с обломком шпаги. Она сделала, как сказал Люсьен. Людовик принял ее капитуляцию.

Матросы увели Мари-Жозеф и втолкнули в трюмный отсек, где хранились скользкие, покрытые водорослями якорные канаты.

Сидя в душном маленьком помещении, она потеряла счет времени. То ей казалось, что уже начался день, то мнилось, будто уже наступила ночь; но когда у нее под ногами застонал и сдвинулся киль, она поняла, что только-только рассвело.

«А вдруг они направили корабль на рифы и бросили, а меня оставили здесь одну взаперти? — размышляла она. — Только бы взяли с собой Люсьена. Того, кто так ненавидит море, нельзя топить!»

Тяжело вздохнули помпы, забирая воду. Корабль снялся с мели. Когда он вошел в воду, откуда-то издалека, из морских просторов, донесся голос Шерзад и гулко, словно в барабан, ударил в корабельную обшивку. Не помня себя от удивления и восторга, Мари-Жозеф откликнулась на ее зов. Видимо не расслышав ее, Шерзад снова заговорила, умоляя ответить. «Ну же, скорее, — взмолилась она, — не молчи, я больше не в силах выносить безмолвие!»

В отчаянии Мари-Жозеф заколотила кулаками в переборку, пока не набила на исцарапанных руках синяки.

Открылся люк, Мари-Жозеф ослепил поток хлынувшего света.

— Довольно, хватит шуметь! — Перед нею стоял король. — Вы уже третий раз на дню исчерпали мое терпение.

— Неужели вы ее не слышите? Я освободила ее, и она сдержала слово, она покажет мне ту самую пещеру.

— Я ничего не слышу. Она исчезла.

— Тише! Послушайте.

Король прислушался, храня скептическое молчание. Ему удавалось различить только покачивание корабля, жалобные стенания снастей и переборок, грохот помп. Но где-то в глубине, под бременем всего этого шума, раздался голос Шерзад, пропевший несколько низких мелодичных нот.

— Она наделит вас сокровищами. Она говорит, что весь песок на дне усыпан золотом и драгоценными камнями. Она укажет их вам ради моего спасения, невзирая на то что вы обманывали ее и не выполняли обещания. А потом… она объявит войну земным людям.

— Я все время думаю, — произнес Людовик, — уж не объявила ли она войну вам.

Король никогда не дарует ей прощения, даже если она найдет клад. Король никогда не вернет Люсьену своего прежнего расположения. Мари-Жозеф гадала, простит ли Люсьен ее когда-нибудь…

На палубе Люсьен пристально вглядывался в рассветное мерцание моря, надеясь заметить Шерзад. Спрятав свою сломанную и затупленную шпагу в ножны, он опирался на нее и одновременно держался за леер, готовясь к очередному приступу морской болезни.

К нему подошла Мари-Жозеф.

Люсьен поднял на нее глаза:

— Вы совершенно, абсолютно великолепны.

Она встала рядом с ним на колени и взяла его за руку.

Капитан поклонился королю:

— Корабль готов вернуться в Гавр, ваше величество, но я не могу гарантировать спокойное море.

Мари-Жозеф поискала русалку на горизонте, в серебряных бликах рассвета. Она позвала ее, но не дождалась ответа. «Она где-то там, — подумала Мари-Жозеф, — но в открытом море так трудно обнаружить крохотную точку…»

— Хорошо, — откликнулся его величество, — возвращайтесь в Гавр.

И тут где-то вдалеке совершенную гладь моря нарушил едва заметный всплеск.

— Смотрите! — воскликнула Мари-Жозеф. — Вон там! Она там!

— Это всего-навсего рыба, — проворчал капитан, однако, если над его страхами не могла возобладать жажда сокровищ, это оказалось под силу велению короля. Капитан взял курс на Шерзад, но выставил на носу матроса с лотлинем и наотрез отказался ввести корабль в пещеру, которую укажет Шерзад.

— Вдруг она задумала нас погубить, ваше величество? — с опаской произнес он. — Взгляните на карту, учтите ветер. В пещеру-то мы войдем, а вот сможем ли выйти?

Мари-Жозеф изнывала от беспокойства, пока матросы спускали на воду шлюпку. Они не хотели брать с собой ни ее, ни даже Люсьена, но король, забравшись в шлюпку, потребовал, чтобы Мари-Жозеф сопровождала его, и ни словом не выразил своего неудовольствия, когда по веревочной лестнице к ним спустился Люсьен.

«Он надеется, что в маленькой лодке моему другу станет еще хуже», — осуждающе подумала Мари-Жозеф. Однако, к ее облегчению, Люсьен стал лучше переносить качку.

Матросы налегли на весла, следуя за Шерзад, но не скрывали своих опасений. Как только им казалось, что пассажиры их не слышат, они начинали взволнованно перешептываться. Они боялись Шерзад, боялись каких-то новых ее уловок, боялись засады. Мари-Жозеф не могла винить их за это. Более того, она не могла бы винить Шерзад, если бы худшие опасения матросов оправдались.

Русалку она замечала только изредка. Шерзад тоже боялась сетей и ружей, взрывов и залпов, боялась, что ее оглушат и, бесчувственную, вновь возьмут в плен. Она замерла в нерешительности у входа в пещеру, готовая в любой миг броситься в бегство.

Мари-Жозеф остановила шлюпку в опасных водах, едва скрывавших острые, словно когти, утесы. У входа в пещеру Шерзад взвилась над водой, взмахнула раздвоенным хвостом в воздухе, нырнула и была такова.

— Это здесь, — сказала Мари-Жозеф.

Матросы разделись до пояса и, подняв брызги, один за другим попрыгали за борт.

— Отправьте на поиски всех ваших людей, — повелел король.

— Ваше величество, — возразил капитан, — остальные не умеют плавать. Они должны сохранить силы, да и жизнь, — ведь кому-то надлежит отвезти нас обратно.

— Что ж, хорошо, — неохотно согласился король.

Ныряльщики погружались в воду, всплывали и снова исчезали. Вскоре их уже била дрожь. Один всплыл, заходясь в приступе кашля, полумертвый от изнеможения. Людовик позволил ему пять минут отдохнуть.

— Русалка коварно обманула вас, мадемуазель де ла Круа, — сказал король.

— Корабли с сокровищами прямо под нами, — пролепетала Мари-Жозеф.

— Ныряйте! — приказал король измученному матросу.

Мари-Жозеф запела, прося у Шерзад более определенных указаний, но не получила ответа.

— Она уплыла. Возможно, я больше ее не увижу.

Она заплакала, и только прикосновение руки Люсьена хоть немного смогло ее утешить.

Далеко-далеко морскую гладь нарушил едва заметный всплеск, потом другой, потом третий, и еще, и еще… Внезапно испугавшись, Мари-Жозеф задрожала.

В фонтане брызг на поверхность всплыл тот самый смертельно усталый матрос: он бился, брыкался и выкрикивал что-то бессвязное. Его товарищи всплыли вслед за ним. Гребцы схватились за пики и весла, опасаясь появления акул.

— Во славу его величества!

Ныряльщики воздели руки. Золото и драгоценности, которые они сжимали в ладонях, снова увлекли их под воду. Они с усилием доплыли до шлюпки и стали высыпать сокровища к ногам короля.

В Париже, в самую темную и долгую ночь года, Ив де ла Круа шагал сквозь пронизывающий дождь со снегом и тьму к своему крошечному домику. Он сбросил тяжелый плащ, зажег свечу, открыл потайную дверь и вошел в библиотеку.

Достав из сумки свою последнюю находку, он развернул слой вощеного шелка.

Под шелковой тканью обнаружилась украшенная цветными иллюстрациями рукопись: на страницах ее русалки играли и резвились в лазурных волнах, под лучами золотистого солнца. Он долго восхищался прекрасными рисунками, а потом осторожно закрыл рукопись и поставил на полку рядом с чудесной партитурой оперы о русалках, написанной Мари-Жозеф и ныне переплетенной в телячью кожу, с ужасной поваренной книгой месье Бурсена и с ворохом писем мадам.

Пламя свечи мерцало на медали с изображением русалки и на рамках двух рисунков Мари-Жозеф: того, что запечатлел Шерзад, и другого, сохранившего облик мертвого водяного с нимбом из сусального золота и битого стекла.

Скелет водяного покоился в эбеновом реликварии, сплошь инкрустированном перламутром.

«Пока я должен защищать русалок, окутав их покровом тайны. Но это пока, не навсегда», — подумал Ив.

Отец Ив де ла Круа — двадцати семи лет, священник, член ордена иезуитов, натурфилософ, старший брат Мари-Жозеф.

Мари-Жозеф де ла Круа — двадцати лет, сестра Ива, фрейлина мадемуазель, недавно прибывшая в Версаль (а до того служившая классной наставницей в школе для девочек в Сен-Сире, учрежденной мадам де Ментенон) из французской колонии на острове Мартиника.

*Мадам — герцогиня Орлеанская, Елизавета-Шарлотта Баварская, принцесса Пфальцская, сорока одного года, вторая супруга месье.

*Месье — Филипп, герцог Орлеанский, пятидесяти трех лет, младший брат Людовика.

*Мадемуазель — Елизавета-Шарлотта Орлеанская, семнадцати лет, дочь мадам и месье, племянница Людовика.

*Шевалье де Лоррен — возлюбленный месье, пятидесяти пяти лет.

Люсьен де Барантон — граф де Кретьен, двадцати восьми лет, один из немногих французских аристократов, которых Людовик избрал своими советниками.

*Филипп II Орлеанский — герцог Шартрский, девятнадцати лет, сын месье и мадам; женат на Франсуазе-Мари, мадемуазель де Блуа, мадам Люцифер.

*Луи-Огюст — герцог Мэнский, двадцати трех лет, признанный законным внебрачный сын Людовика XIV от его бывшей фаворитки маркизы де Монтеспан.

Законные внуки его величества:

*Луи — герцог Бургундский (одиннадцати лет);

*Филипп — герцог Анжуйский (десяти лет);

*Шарль — герцог Беррийский (семи лет);

*Людовик XIV — пятидесяти пяти лет, Людовик Великий, король-солнце, христианнейший король Франции и Наварры.

*Мадам де Ментенон (урожденная Франсуаза д’Обинье, в первом браке Скаррон) — вторая морганатическая супруга Людовика XIV, пятидесяти восьми лет.

*Монсеньор — Луи, великий дофин, тридцати двух лет, единственный выживший законнорожденный сын Людовика.

Шерзад — русалка.

Месье Бурсен — придворный повар Людовика XIV.

*Отец де ла Шез — духовник Людовика XIV.

Оделетт (Халида) — двадцати лет, турчанка, рабыня Мари-Жозеф, родившаяся с нею в один день.

*Доктор Фагон — королевский лейб-медик.

*Доктор Феликс — королевский лейб-хирург.

*Иннокентий XII — недавно избранный папа римский.

*Яков II и Мария Моденская — король и королева Англии в изгнании.

Иностранные принцы: Шарль Лотарингский, герцог Конти, принц Конде.

*Мадам Люцифер — герцогиня Шартрская (урожденная мадемуазель де Блуа), шестнадцати лет, дочь Людовика XIV.

*Алессандро Скарлатти — придворный капельмейстер вице-короля Неаполя, маркиза дель Карпио.

*Доменико Скарлатти — восьми лет, сын синьора Скарлатти, вундеркинд, музыкант и композитор.

*Никола Гупийе — придворный капельмейстер.

*Мадемуазель д’Арманьяк — «мадемуазель Будущая».

*Мадемуазель де Валентинуа — «мадемуазель Прошлая».

Жюльетт д’Отевилль — маркиза де ла Фер, «мадам Настоящая».

*Антуан Галлан — первый западный переводчик «Тысячи и одной ночи».

*Кардинал Оттобони — приближенный Иннокентия XII.

Халида (Оделетт) — названая сестра Мари-Жозеф.

Герцог Бервикский — Джеймс Фицджеймс, внебрачный сын Якова II.

Принц Японии, шах Персии, царица Нубии, военные вожди гуронов и их свита.