© А. Б. Соколов, 2017

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017

Начнем с фигуры, никакого отношения к герою этой книги не имеющей. В начале 1886 года шотландский писатель Роберт Льюис Стивенсон, известный всем как автор бессмертного «Острова сокровищ», опубликовал небольшую по объему повесть «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», написанную, как считают литературоведы, под впечатлением «Преступления и наказания» Федора Достоевского. «Странной истории», которую иногда называли высшим достижением Стивенсона, выпала долгая жизнь, экранизировали ее десятки раз. Это повесть о Добре и Зле, о раздвоении личности, о том, что в одном человеке соединены две сущности. Доктор Джекил — образцовый ученый викторианской эпохи, воплощение джентльмена, мистер Хайд, его второе «Я», — грубиян и убийца, средоточие самого омерзительного, существо из лондонских трущоб, способное поднять руку на ребенка и в порыве ярости забить до смерти уважаемого члена парламента. Повесть Стивенсона интерпретировали по-разному: сама ее фабула подталкивала к фрейдистскому пониманию бессознательного как настоящей сущности человеческой личности. С позиции марксистского подхода мистер Хайд — выражение страха респектабельного среднего класса, к которому можно отнести самого Стивенсона, перед появлением гегемона-пролетария.

Не задаваясь анализом интерпретаций литературоведов, не могу отделаться от вопроса, на который не имею ответа. Почему Стивенсон назвал самого отрицательного персонажа, куда более отвратительного, чем пират из «Острова сокровищ» Джон Сильвер, именем и фамилией человека и политика, образ которого ассоциируется с лучшими чертами представителя английской нации? Литературный Хайд вспыльчив и неспособен держать себя в руках, настоящий Хайд, хотя бывал несдержан в разоблачении того, что считал людскими недостатками, кажется, по-настоящему потерял над собой контроль только однажды, когда узнал, что его дочь Анна тайно сочеталась браком с братом короля герцогом Джеймсом Йоркским. Мистер Эдвард Хайд не образован и не отесан, но сэр Эдвард Хайд— не только выдающийся политик, главной заслугой которого стало мирное восстановление монархии Стюартов в 1660 году, но и один из лучших умов своего времени, конституционалист, защищавший права и короля, и парламента, поборник веры и нравственности. Он — историк, впервые полно и систематично рассказавший о событиях, названных Франсуа Гизо позднее, в XIX веке, Английской революцией. Хайд Стивенсона агрессивен и безжалостностен; Хайд исторический миролюбив, чужд насилию, он не участвовал в бесчисленных сражениях гражданской войны и не одобрял, по крайней мере, хотел показать, что не одобряет, политических убийств и жестоких казней. Список различий можно продолжить, однако понятно, что персонаж знаменитого викторианского писателя — антипод своему реальному однофамильцу. Невозможно предположить, что Стивенсон, писавший романы из английской истории, не знал о Кларендоне. Являлось ли достаточным основанием для избрания фамилии отрицательного героя повести ее звучание, связанное с английским глаголом to hide (скрываться, прятаться). Персонаж Стивенсона действительно укрывался в трущобах Сохо, или, если хотите, в потаенных местах души доктора Джекила. Почему Эдвард, Нэд? Не потому ли, что так звали легендарного вожака луддитов, разрушителей машин? Что это, шутка гения, или в использовании фамильного имени Кларендона есть «двойное дно», намек на то, что в самых внешне образцовых личностях есть глубины, в которые лучше не заглядывать?

Эдвард Хайд стал графом Кларендоном в 1661 году. Это звучит, как звон колокола, как напоминание о родном графстве Уилтшир — там, недалеко от Солсбери, в средние века стоял королевский охотничий замок. Титул Солсбери носили потомки царедворца Елизаветы и Якова I Роберта Сесила. Хайду досталось графское звание по названию этого места — Кларендон.

Читателям, знакомым с английской историей, название этой книги может показать знакомым. «Кромвель и его время» — так более полувека назад назвал работу по истории Англии XVII века видный советский историк Михаил Барг. Время Кларендона — это время Кромвеля, но включает еще шестнадцать лет, пришедшихся на начало Реставрации и эмиграцию во Франции. Можно ли назвать эпоху революции и Реставрации «временем Кларендона»? На этот вопрос можно ответить утвердительно по двум причинам. Во-первых, фигура Хайда почти сопоставима с Кромвелем, если сменить перспективу и взглянуть на ход событий, не оставаясь в рядах сторонников парламента и протектората, а перейти мысленно к их противникам. Однако многие кавалеры-роялисты, ненавидевшие его, не захотели бы согласиться с этим. Во-вторых, и это главное: истинным летописцем и первым историком той эпохи был Кларендон. В его «Истории мятежа и гражданских войн» и «Жизни Эдварда Хайда, графа Кларендона» есть неточности и односторонность. Кто бы спорил: они написаны с позиций его партии и небеспристрастны. Учитывать это должен любой исследователь. Но это не лишает его сочинения достоверности, степень которой каждый оценит на основе собственных методологических и историографических представлений.

Кларендон несправедливо оттеснен на задний план на сцене английской истории XVII века. В наши дни, когда революция как таковая перестала служить исключительно символом прогресса, а воспринимается одновременно как зло, инструмент разрушения и насилия, приверженность традиции, закону и порядку, ему присущая, заслуживает внимания. Если в истории есть эпохи, которые можно назвать переходными, то более чем столетнее правление Стюартов в Англии относится к их числу. Оно включило явления и события, которые историки разных направлений и взглядов определяют как переломные. К их числу относится Английская революция середины XVII века, которую марксисты характеризовали как буржуазную, установившую в Европе капиталистический порядок, и Славная революция 1688 года, занявшая ключевое место в либеральной концепции истории Англии как событие, обеспечившее переход к правильному конституционному устройству в этой стране. Годы Реставрации (1660–1688) также часто рассматриваются как переходный этап между этими ключевыми событиями британской истории. Хайд, игравший некоторую роль при дворе Карла I во время гражданской войны, был главным «переговорщиком» со стороны роялистов в 1660 году, обеспечив восстановление монархии, признание прав парламента и верховенства закона. По словам одного историка, «без него сам ход английской истории мог стать другим». Примечательно, что две внучки Кларендона стали королевами Англии.

К описанию жизненной истории Хайда можно применить прилагательное «странная» в старинном значении: удивительная, необычная. Судьба не всегда была к нему милостива: долгое изгнание в годы междуцарствия, изгнание и вынужденная эмиграция в последние годы жизни. В литературе и историографии он также остался куда менее приметным, чем яркие современники, такие как граф Страффорд, Оливер Кромвель, маркиз Монтроз, принц Руперт, оба Карла Стюарта и многие другие. Их в силу разных причин романтические образы «затмили» Кларендона, который даже внешне, плотный в молодые годы и толстый в зрелом возрасте, мало подходил на роль героя; он и был не героем на поле сражения, а бюрократом с твердыми политическими, религиозными и моральными принципами. «Герои», такие как его друг и кумир лорд Фолкленд, погибали в сражениях или на эшафоте, как другой его товарищ лорд Кейпл, были украшены шрамами от ран, ему же было уготовано долгие годы страдать от приступов подагры, иногда на несколько недель выбивавших из колеи. Он принадлежал к партии, которую называли «кавалеры», но как мало его образ напоминал их! Его деятельность была направлена на установление господства закона, твердого баланса между монархией и парламентом, сильной англиканской церкви. Его принципы и умеренная политика, в чем-то обгонявшие время, в конечном счете, оказались негодными для любой фракции. В лагере Карла I он считался слишком большим конституционалистом, а при дворе Карла II, отличавшемся терпимостью и даже фривольностью, он вызывал раздражение осуждением морального разложения и нежеланием угождать окружению монарха. Кларендон был прагматиком, но он не был бессовестным царедворцем, принципы не были для него пустым звуком. В то же время, ставя себя выше большинства окружающих, и не без основания, он допускал, что людям свойственна доля беспринципности, готовность сменить точку зрения, в лучшую или худшую сторону, в зависимости от обстоятельств.

Кларендон был легок в общении далеко не со всеми. Он был подчас излишне прямолинеен, когда надо было промолчать или принять происходившее как данность, поэтому у него не было недостатка ни в друзьях, ни во врагах. С годами друзей становилось меньше, а врагов больше. Королева Генриетта Мария, жена первого Карла и мать второго, была в числе его вечных противников. Однажды она сказала о нем: «Если бы он считал меня шлюхой, то сказал бы мне об этом прямо». Склонность к морализаторству и нравоучению, в конце концов, оттолкнула от него Карла II, что сыграло роль в падении его министерства в обстановке многочисленных обвинений. По мнению историка Х. Пирсона, он, по классификации Гиппократа, был холериком, как Петр I, Суворов или Пушкин: человеком порывистым и даже страстным, отдающимся делу, склонным к эмоциональным вспышкам [76, 81].

Кем же был Кларендон, «жирным стряпчим», как называли его враги при дворе, или, по определению писателя XVIII века Хораса Уолпола, «канцлером с человеческим сердцем»? Автор замечательного дневника той эпохи Самюэл Пепис писал о впечатлении, произведенном на него речью Хайда на заседании комитета Тайного совета в присутствии ряда министров и высокопоставленных чиновников: «Я в самом деле влюблен в Лорда-канцлера, поскольку он одинаково хорошо все схватывает и говорит, с величайшей простотой и убежденностью, какой я не видел ни в одном человеке за всю мою жизнь. Я не представляю, как можно говорить доступнее, со знанием того, что присутствующие скорее ниже его, чем наравне с ним. Он, в самом деле, говорит великолепно, его манера выступления свободна, будто он играет и просто информирует остальную кампанию. Это чрезвычайно привлекательно» [17, VII, 321]. Своим другом называл Кларендона другой знаменитый дайэрист, ученый Джон Эвлин. Он рассказывал, что в августе 1662 года его посетил канцлер в церемониальном наряде, с мешком и жезлом, а также с супругой: «Они были очень веселы. Они для нас, как родные. Мы давно знакомы, со времен изгнания. Он и в самом деле великий человек, который всегда был моим другом» [13, II, 351]. В то же время в любой период жизни Хайду хватало врагов, сыпавших обвинениями в его адрес. Апогеем ненависти стала попытка парламентского импичмента, от которого он спасся бегством.

Оценки Кларендона историками различались, как и у современников. Критическое отношение к нему сформировалось в либеральной историографии XIX века. Ее знаменитый представитель Томас Маколей писал: «Уважение, которое мы справедливо питаем к Кларендону как писателю, не должно заслонить нам ошибок, которые он совершил как государственный человек». Как можно понять этого историка, первой ошибкой Хайда было то, что он вступил в конфликт с Долгим парламентом и затем «следовал по стопам двора». Новые ошибки были совершены, когда после реставрации он стал канцлером: «В некоторых отношениях он весьма годился для своего высокого поста. Никто не сочинял таких искусных государственных бумаг. Никто не говорил с таким весом и достоинством в совете и в парламенте. Никто не был так хорошо знаком с общими правилами политики. Никто не подмечал особенностей характера таким разборчивым глазом. Нужно прибавить, что он отличался сильным чувством нравственной и религиозной обязанности, искренним благоговением к законам своего отечества и добросовестным попечением о чести и интересе короны. Но нрава он был угрюмого, надменного и не терпящего оппозиции. Прежде всего, он был изгнанником, и одного этого обстоятельства было бы достаточно, чтобы сделать его неспособным к верховному управлению делами. Едва ли возможно, чтобы политик, принужденный государственными смутами бежать из отечества и провести несколько лучших лет жизни в изгнании, годился, в день своего возвращения на родину, занять место во главе правительства. Кларендон не был исключением из этого правила… Для него Англия все еще была Англией его молодости; и он сурово хмурился на всякую теорию и всякую практику, возникшие во время его изгнания» [127, 170–171]. В основе неприятия Маколеем политики Реставрации лежит идеологема либерально-вигских историков XIX века: в эпоху парламентских реформ и возрастания роли парламента в викторианской Англии они смотрели на Долгий парламент и круглоголовых как на своих предшественников и приписывали им историческую правоту.

Следовательно, иная, враждебная революции сторона, рассматривалась как реакционная и препятствующая общественному прогрессу. В этом корень критики Кларендона вигами. Критика его как политика шла об руку с критикой его как историка.

Напротив, в консервативной традиции Кларендон рассматривался как выдающийся государственный деятель своего времени, противостоявший не только радикалам, политическим и религиозным, но и реакционерам, составлявшим большинство в Кавалерском парламенте, которые мечтали взять полный реванш. В целом положительные суждения о Кларендоне можно найти у видных консервативных историков Кейта Фейлинга, Джорджа Кларка, Хью Тревор-Ропера, у некоторых представителей ревизионистской историографии. Один из ведущих биографов канцлера Брайан Уормолд замечал: «Старые виги обвиняли Кларендона в авторитаризме. Галлам утверждал, что он был неспособен управлять свободной нацией. Маколей обвинял в склонности к угнетению и фанатизму. Кларендон действительно принял и поддерживал режим Реставрации и церковь Англии. Однако это никак не доказывает его авторитаризма. Жестокие законы в пользу англиканской церкви ввел парламент вопреки желанию и короля, и канцлера… Он всегда был приверженцем свободы и конституции» [111, XXX–XXXII]. Как полагал Р. Харрис, оценки людей и политика Кларендона целиком вытекали из того гуманистического духа, который он впитал в молодые годы в кружке Грейт Тью. До нашего времени его книги остаются «бесценным источником, и никакая работа об этом периоде не может быть написана без величайшего внимания к его суждениям» [48, 393–394]. С симпатией писал о Хайде его биограф Ричард Оллард. По его мнению, на всех этапах дружба была для него основой морального порядка и мерилом отношения к проблемам окружавшего мира.

В отечественной литературе оценки Кларендона как историка столь же диаметральным образом отличались. Автор раздела по английской историографии в учебнике, вышедшем в 1967 году, Н. А. Ерофеев видел в нем представителя «крайне правого, монархического лагеря», сформулировавшего крайне примитивную ультрареакционную концепцию, которая «весьма несложна» и сводится к тому, чтобы «вычеркнуть само понятие революции из истории Англии», вкупе со стремлением оправдать собственную политическую деятельность [140, 43]. Автор другого учебного пособия, опубликованного в 2009 году, Н. С. Креленко отмечала, что Кларендон, будучи близок к традициям политической школы Макиавелли, «обладал даром наблюдать и обобщать свои наблюдения, оставил действительно бесценные характеристики тех, кто тогда „делал историю“». Она видит в нем предшественника Просвещения: «В отличие от многих современников Кларендон не уделил особого внимания религиозному фактору в событиях эпохи гражданских войн. Ведь это было общество, мыслившее категориями и понятиями, взятыми из Библии, и объяснить биение пульса общественной жизни без учета этого фактора трудно. По сути Кларендон в своем отношении к религии предвосхищает просветительский подход к этому вопросу. Этот сугубо рационалистический подход сделал Кларендона автором, вполне приемлемым в глазах „философствующих историков“ XVIII в.» [123, 34–35; 124, 38]. Вряд ли можно согласиться с тем, что вопросы религии были для него вторичны: сама интерпретация гражданской войны строится во многом на неприятии им пресвитерианства и католичества. Забота об интересах англиканской церкви, в том числе материальных, всегда была для него приоритетной. Выступая в Конвенционном парламенте, он говорил: «Всемогущий Бог не стал бы тратить столько средств и сил на такое избавление, если бы не делал это ради церкви, весьма для него приемлемой». К. Хилл заметил по поводу этой фразы, что «аргумент о допущении Богом больших издержек был, должно быть, весьма приемлемым для его аудитории» [146, 293]. В то же время он действительно прорабатывал некоторые идеи, оказавшиеся затем в багаже Просвещения, и одно это не позволяет навешивать на него ярлык реакционера.

При написании этой книги ставились три главных задачи. Первая решается при создании биографии любой исторической личности — понять мотивы, двигавшие поступками героя, уловить его психологический склад. Без этого описание действий и обстоятельств будет неполным и формальным. При реализации этой задачи в нашем случае есть трудности и преимущества. Трудность в том, что герой принадлежит к определенной социальной группе, к другому времени и другой культуре. Непросто представить себя английским джентльменом XVII века, являвшегося и баловнем, и изгоем, однако нет иного способа решить теорему Хайда. Философ и историк Коллингвуд утверждал: «Всякая история есть история мысли». Чтобы понять действия героя, надо попробовать представить себя на его месте, надо попробовать думать так, как думал он, искать решения так, как мог искать он. Однако, к счастью, есть и преимущество. Оно состоит в том, что Хайд не относился к категории «молчаливого большинства». Наоборот, его историографическое, философское и теологическое наследие огромно. Более того, во всех произведениях отчетливо проявляется его собственное «Я».

В каких-то чертах я пытался взглянуть на своего героя через призму собственного характера. Как утверждал немецкий мыслитель Вильгельм Дильтей, чтобы понять людей и события прошлого, историк может надеяться, в основном, на собственную интуицию. Хайд был одним из самых одаренных людей своего времени, он осознавал эту одаренность и не считал нужным ее скрывать, в том числе от тех, кто был, по меньшей мере, не ниже его по социальному положению. Окружающие часто мстят тем, кого считают «слишком умными». Хайд бывал излишне прямолинеен, что принимается за заносчивость. Труднее принять его морализаторство и строгость требований к «двуногим существам, именуемым людьми» (выражение Дэвида Юма). Впрочем, пусть бросит камень, кто сам без греха: многие склонны разоблачить чужие пороки, настоящие или надуманные, легко прощая прегрешения себе. Плоть от плоти представитель высшей касты, он жил ее заботами и привилегиями, оставаясь равнодушным к народной жизни и не призывая к «милости падшим».

В Хайде мне импонируют его методологические позиции и мастерство историка. Будучи воспитаны в духе позитивизма и марксизма, мы ощущаем дискомфорт, если не силимся утвердиться в историзме и существовании законов истории. Кларендон писал в традиции античной и гуманистической историографии: ход истории определяется поступками людей, которые могут быть достойными или дурными. Характеры влияют на их действия, поэтому во многих временных точках история многовариантна, она не запрограммирована изначально на конечный реализованный результат. История слишком сложна и непредсказуема, чтобы извлекать из нее однозначный ответ: что правильно и что неверно. Будучи убежденным, искренне верующим членом англиканской церкви, Хайд не сторонник провиденциализма. Идею божественного вмешательства в ход истории он озвучил только в одном случае — пытаясь объяснить столь чудесное для современников, и, видимо, в его собственных глазах, почти бескровное возвращение Карла II Стюарта на отцовский престол. Памятуя о цикличности, нельзя ли предположить, что после полутора веков господства научной историографии общество больше нуждается не в ее законах, способных оправдать все, даже самое преступное, а в моральных уроках, которые не убрать из памяти последующих поколений?

Вторая задача, стоявшая при написании этой книги, состояла в том, чтобы, насколько возможно, дать читателю представление о времени, когда жил Хайд. Это не значит, что у автора было намерение перенести акценты, например, оправдывая роялистов и осуждая парламентскую партию. Речь не идет о том, чтобы окрасить белое в черный цвет и наоборот. Я исхожу из убеждения: каждый историк и каждый читатель вправе интерпретировать исторические события так, как ближе его сердцу и разуму. В то же время нельзя игнорировать того, что разные времена порождают разные идеологические конструкты. Марксистский дискурс советской историографии «предписывал» оценивать революции сугубо положительно как «локомотивы истории», как двигатели общественного прогресса. Нынешний консерватизм и «борьба с экстремизмом» предполагают смещение оценок. Каковы границы, каждый решит сам. Я только пытаюсь дополнить традиционный для отечественной историографии нарратив фактами и суждениями о британской истории XVII века, которые пока не были в должной мере артикулированы. Отсюда взгляд на гражданскую войну из лагеря кавалеров, отсюда внимание к роялистской эмиграции, отсюда попытка отойти от оценки периода Реставрации как времени господства реакции. Жанр этой книги — на стыке популярного исследования и научной монографии. Мне не хотелось загружать книгу «наукообразием», но я считал необходимым представить в ней отдельные историографические дискуссии и разнообразие точек зрения историков.

Третья задача вытекает из подхода Кларендона, создавшего литературную коллекцию портретов современников. Может показаться, что книга несколько перегружена именами, а приведенные в ней краткие сведения о тех, чьи судьбы пересеклись с судьбой Хайда, не так важны. Извинением служит то, что многие из этого ряда фигур британской истории пока не привлекли особого внимания российских авторов. Мы по-прежнему в основном в кругу имен, очерченном нашими предшественниками, советскими англоведами, и это имена из революционного лагеря.

Использованные источники хорошо известны специалистам, писавшим о Кларендоне и о его времени. Прежде всего, это сочинения современников, в первую очередь, самого Кларендона. Он писал «Историю мятежа и гражданских войн» во время двух изгнаний, между которыми двадцать лет. Сначала он воспринимал будущее произведение не как автобиографию, а как максимально достоверное описание событий. Во второй эмиграции во Франции он начал с составления «Истории жизни Эдварда, лорда Кларендона, от рождения до реставрации королевской семьи в 1660 году», то есть автобиографии для семьи, с которой мечтал воссоединиться. Получив от сына Лоуренса рукопись оригинальной «Истории», он смог вернуться к первоначальной идее и соединил разделы, написанные на острове Джерси, с разделами «Истории жизни», добавил новые разделы с главным намерением — отойти от личной перспективы в изложении. В 1672 году окончательный текст «Истории мятежа», состоящий из шестнадцати книг, был закончен. «Вечный спор» о степени достоверности этой великой работы продолжается больше трех столетий со времени появления публикации первого тома в 1702 году. Знаменитый мемуарист епископ Гилберт Бернет так отреагировал на это культурное событие: «Первый том „Истории“ графа Кларендона дает правдивое описание начала бед, хотя написан в защиту двора, и содержит много оправданий плохого, на что тот был способен» [1, I, 53]. «Продолжение жизни Эдварда, лорда Кларендона», содержавшее описание периода канцлерства, преследовало, в первую очередь, личную цель — защититься от обвинений, приведших к бегству из Англии. Помимо этих, первостепенных для создания биографии Хайда источников, были привлечены другие его произведения, в том числе, официальные прокламации, которые он составлял для Карла I, а главное — философские, богословские и политические сочинения, написанные им, по большей части, незадолго до смерти, в годы второй эмиграции.

К этой же группе относятся мемуары и дневники современников, тех, кто знал Хайда. Это были люди, принадлежавшие к разным лагерям разделенной Англии. Их судьбы и отношения с Кларендоном складывались по-разному. Особую значимость эти свидетельства имеют, когда речь идет о его канцлерстве в годы Реставрации. Первым назовем Балстрода Уайтлока: близкий и любимый друг Хайда, ставший врагом, сторонником Долгого парламента и сподвижником Кромвеля. Оба стали первыми историками события, которое потомки назовут Великой Английской революцией. Труд Уайтлока «Мемориал об английских делах от времени правления Карла I» лишен анализа, сделавшего «Историю мятежа» великой исторической работой, но это добротный и исключительно важный источник. В нем есть строки, позволяющие заподозрить канцлера в коррупции и стремлении нажиться за счет прежнего друга. По словам российского литературоведа, Уайтлок, «безусловно, дайэрист, но весьма своеобразный: он до такой степени „лорд“, „дворянин“, „государственный муж“, что не может поступиться своим „Высочайшим“ достоинством даже в дневнике. Ни разу он не позволяет себе проявить какое-либо чувство: радости, огорчения, досады, недоумения, разочарования. Он не знает, что такое вопросительный или восклицательный знак, и в конце предложения или периода неизменно ставит точку» [134, 44–45]. Стиль Кларендона куда живее: иногда он пафосен, но чаще эмоционален, ироничен, даже насмешлив. До революции Хайд и Уайтлок были в отношениях, называемых «лучшие друзья». В эссе «О дружбе» Хайд утверждал, что один из принципов, определяющих отношения джентльменов, в том, что если друзья расходятся, то никогда не злословят по отношению друг к другу. К числу врагов Хайда относится супруга полковника Хатчинсона Люсиль, написавшая мемуары о жизни своего супруга, которого она, несомненно, любила и хотела, пользуясь связями при дворе Карла II, спасти после реставрации. В них можно найти довольно едкие суждения о канцлере.

С иных позиций о нем писали два знаменитых современника: ученый, придворный и друг Джон Эвлин и ученый, во времена канцлерства Хайда чиновник Адмиралтейства, Сэмюэл Пепис. Дружеские отношения с канцлером установились у Эвлина в годы эмиграции и сохранялись до самого второго изгнания Хайда. Он всегда называл его «большим другом» и считал выдающимся государственным деятелем. Он осмеливался посещать дом Кларендона в недели опалы до его бегства в ноябре 1667 года. Возможно, он был одним из друзей, советовавших ему спастись, покинув страну. Так же высоко оценивал его Пепис, подчеркивавший глубокое понимание им государственных дел, его высокую квалификацию как юриста и способность убедительно и доходчиво докладывать окружающим свою точку зрения и аргументы. Впрочем, считал Пепис, людям иногда казалось, что превыше всего он ставит себя и свою логику.

Несколько отличалось отношение Бернета, знавшего Хайда меньше, чем эти двое, писавшего окончательный вариант мемуаров уже в начале XVIII века. Хотя он не делал прямых выпадов, но есть ощущение, что Кларендона он недолюбливал. Отчасти это объясняется тем, что Бернет происходил из Шотландии, а отношение Хайда к шотландцам было, мягко говоря, не самым доброжелательным, особенно в годы гражданских войн и междуцарствия. Бернет писал: «Он давал королю много мудрых и хороших советов, но делал это с видом управляющего или юриста» [1, I, 160].

Весьма информативны парламентские бумаги. В многотомное издание, опубликованное в XIX веке У. Коббетом, включены отрывки из дебатов в Долгом парламенте, в котором участвовал Хайд. Особое значение имела работа с четвертым томом, в котором представлены документы периода его канцлерства. Например, они позволяют проследить, как готовился импичмент. Разнообразные по характеру источники опубликованы в сборниках, один из лучших впервые опубликованный в XIX веке «Календарь государственных бумаг». Некоторые использованные источники не связаны с удивительной карьерой Хайда прямо, но проливают свет на его время.

Пролог — это о том, что предшествовало началу взрослой жизни и политической карьеры нашего героя — Эдварда Хайда, первого графа Кларендона.

24 марта 1603 года, в последний день 1602 года по юлианскому календарю, после 44-х летнего правления в Ричмондском дворце испустила дух королева Англии Елизавета. Придворная дама торопливо сняла с пальца покойной перстень и выбросила его в окно, под которым наготове, рядом с оседланным конем ждал ее супруг, сэр Роберт Кэри. Он торопился первым доставить в Эдинбург известие о кончине, чтобы рассчитывать на милость своего патрона Якова VI Шотландского, который по праву родства занял английский престол под именем Якова I. В его лице к власти в Англии пришла новая династия Стюартов, сменившая Тюдоров. Двум королям этой династии, Карлу I и Карлу II, служил герой этого повествования.

В Якове текла кровь Тюдоров. Его прабабка Маргарита была дочерью основателя династии Генриха VII и сестрой Генриха VIII. В тринадцатилетнем возрасте ее выдали замуж за шотландского короля Якова IV. Их сын правил в Шотландии под именем ЯковаV. После гибели мужа в сражении против англичан (с воцарением Генриха VIII войны двух стран возобновились) Маргарита вторично вышла замуж за Арчибальда Дугласа, графа Ангуса. От него она родила дочь, тоже Маргариту, состоявшую в браке с Мэтью Стюартом, графом Ленноксом, родившую сына Генри Стюарта, лорда Дарнли. Он вступил в брак со своей двоюродной сестрой, единственной дочерью Якова V, умершего в 1542 году, Марией Стюарт, которая была вдовой французского короля Франциска II. Брак не был ни счастливым, ни продолжительным, через короткое время Дарнли был взорван в своем дворце Кирк-о-Филд. Поговаривали, что королева могла быть в курсе заговора против собственного супруга. Дарнли был отцом Якова VI Шотландского, в личной унии объединившего два королевства. В 1605 году, во время «порохового заговора» он едва не повторил судьбу отца. Мария Старт, как известно, будучи изгнанной из своей страны, закончила жизнь в Англии на эшафоте за преступные намерения (то ли реальные, то ли сфабрикованные главой английской дипломатии и разведки Френсисом Уолсингемом) уничтожить Елизавету и занять ее трон. Так что Яков имел наибольшие права на престол Англии, но они не были неоспоримыми. Все царствование знаменитой монархини прошло под знаком неопределенности в вопросах престолонаследия. Только на смертном одре Елизавета якобы назвала Якова своим наследником.[1]

То, что династия на престоле сменилась спокойно, без войн, которые иногда сопровождали такие события, можно назвать заслугой двух людей и результатом определенного умонастроения в обществе. Первым из них был сам Яков, предпринявший успешные дипломатические усилия, чтобы ни одна из европейских держав того времени не выдвинула или не поддержала иного кандидата. Другим был главный елизаветинский министр, опора ее правления, Роберт Сесил. Он выдал жест умирающей Елизаветы за желание видеть в Якове своего преемника, провел заседание Тайного совета, провозгласившего Якова королем. Признательный Яков даровал ему титул графа Солсбери. До смерти он оставался самым влиятельным министром нового короля.

Что касается общественных настроений, то господствовующее в историографии представление о елизаветинском процветании — это миф более позднего времени. На протяжении долгих лет Англия воевала, в том числе в Ирландии, что вело к тяготам для народа, заговорам и восстаниям. Мало кто искренне скорбел об уходе старой королевы. Напротив, в пользу Якова говорило многое, прежде всего то, что он, в младенчестве оторванный от матери-католички и воспитанный кальвинистами в строгости, не был угрозой протестантской вере, а считался ее защитником. В 1570 году, когда Якову было всего четыре года, его воспитателем стал кальвинистский теолог Джордж Буханан. О степени его уважения к королевскому званию воспитанника говорит следующая история. Когда графиня Мар попеняла ему на строгость к ребенку-королю, то получила ответ: «Мадам, я порю его по заднице, а Вы, если желаете, можете ее поцеловать». Достигнув в 1587 году совершеннолетия, Яков, чья образованность уже была широко известна, сумел восстановить престиж короны. Не имея постоянной армии, но действуя тонко и прагматично, проявляя гибкость, он сумел установить контроль над пресвитерианской ассамблеей, управлявшей церковью при королеве-католичке, а также использовать разногласия внутри кальвинистской церкви, создав в ней «королевскую партию». В Шотландии сформировалось его умение как правителя не становиться на сторону одной из группировок, но быть над ними — оно как нельзя лучше пригодилось ему и в Англии. В Европе было известно, что Яков позиционировал себя как король-миротворец, внутри страны и в отношениях с другими странами. Еще одним фактором, делавшим кандидатуру Якова приемлемой, было то, что правильный порядок престолонаследия гарантировался тем, что у Якова были сыновья. Неопределенность в этом вопросе, характерная для времени Елизаветы, да и для всего XVI века, потенциальный источник смут, могла, наконец, остаться в прошлом. Яков был женат на Анне, дочери короля Дании и Норвегии Фредерика II, одного из столпов тогдашнего протестантского мира, что усилило его позиции в кальвинистской Шотландии. Отношения между супругами недолго оставались теплыми, видимо, не только из-за гомосексуальных склонностей Якова, но и различий в интеллектуальных интересах. Анна прививала двору вкус к празднествам, что вызывало неудовольствие у кальвинистов, Якова считали «королем-философом». Впрочем, у него была «фишка»: выбирая молодого фаворита, король хотел иметь рекомендацию королевы. Расхождения между супругами еще больше углубились после перехода Анны Датской в католичество. У королевской четы родилось семь детей, четверо из которых умерли в младенчестве. Старший сын Генрих, наследник престола принц Уэльский, умер в 1612 году в возрасте 18 лет. Дочь Елизавета была выдана замуж за Фридриха, курфюрста Пфальцского. Чарльз (Карл) унаследовал короны Англии, Шотландии и Ирландии после смерти отца.

В историографии долгое время преобладал критический взгляд на Якова и его роль в английской истории. Отчасти он проистекал от современников, которые не во всем были справедливы. В английском обществе сохранялось недоверие к шотландской нации, память о войнах с которой оставалась в сознании. Неудовольствие вызывало то, что с Яковом приехали шотландские дворяне, окружавшие и охранявшие короля, хотя никто из них не получил каких-либо по-настоящему высоких постов. Враждебные оценки шотландской нации звучали в парламенте. Кто-то сказал, что шотландцы «не купцы, а коробейники». В другом случае коммонер заявил, что «союз Англии и Шотландии так же естественен, как союз заключенного с его судьей» (по требованию короля палата общин отправила этого депутата на короткое время в Тауэр). Один адвокат утверждал: разрешить натурализацию шотландцев — все равно, что снести изгородь и позволить соседскому стаду пользоваться своим богатым пастбищем. Проповедник из Кента в 1640 году говорил: «Если когда-либо в рай попадет шотландец, то и дьявол попадет туда же». Кларендон позднее признавал, что в «прекрасные» и «счастливые» времена короля Якова «смешение двух наций, в прошлом не очень любезных друг другу» порождало между ними соперничество [10,79]. Как заметил историк Конрад Рассел, за весь более чем вековой период правления в Англии Стюарты так и не преуспели в том, чтобы ослабить эту враждебность.

Известна фраза о Якове, приписываемая его современнику, королю Франции и Наварры Генриху IV: «Самый ученый дурак христианского мира». На самом деле Яков был одним из образованных людей той эпохи, знал не только латынь, но и древнегреческий, писал стихи и ученые трактаты. Не все его идеи сегодня выглядят убедительно, но они были в духе того времени. Это относится и к концепции божественного происхождения королевской власти, в которой видят защиту им принципов абсолютизма, и к его вкладу в демонологию, «науку» о разоблачении ведьм. Он был одним из первых противников курения табака.

Критический взгляд на Якова в историографии идет от трудов «великих вигских историков» конца XIX века Генри Бокля, Джона Грина и Самюэля Гардинера. Одним из источников их концепции была ксенофобия: Стюарты были плохими королями (а почему, собственно, Тюдоры были лучше?), потому что они были чужаками. Для этих историков воцарение Якова стало началом движения Англии к революции и гражданской войне — тезис, подхваченный марксистскими, в том числе советскими, историками, акцентировавшими внимание на экономических противоречиях, якобы лежавших в основе нараставшего конфликта короны и парламента.

В последние десятилетия в британской историографии отношение к Якову постепенно менялось. В середине 1970-х гг. один историк писал: «Школьные учителя быстро расправились с Яковом. Они учили поколения школьников презирать педантичного грубияна, приверженного чуждой идеологии абсолютизма. Трудно объяснить эту антипатию: то ли они не хотели простить ему учености, то ли пристрастия к красивым мальчикам, тем более людей этой профессии часто не считают невеждами или строго гетеросексуальными. Пришло время спасти Якова от их самобичевания». Что касается утверждений Якова о божественном происхождении королевской власти, то они могут шокировать нас, но для англичан того времени в этом было мало удивительного [80, 1–2]. Как выразился историк Бэрри Ковард, «в последние годы произошла справедливая реабилитация репутации этого короля Англии. Яков I Английский как монарх был столь же успешен, как Яков VI Шотландский» [34, 121–122]. В ревизионистской историографии пересмотр прежних оценок аргументируется следующим образом. Во-первых, политические противоречия его царствования были порождены во времена Елизаветы. Он унаследовал не только трон, но и войну с Испанией, настоятельную потребность в реформе королевских доходов, нараставшее недовольство, углублявшиеся расхождения в церкви. Опасения по поводу сохранения парламента как части конституционной системы управления звучали еще при Тюдорах. Однако другой ревизионистский историк Конрад Рассел в более ранней работе замечал: «Без сомнения, Якову не повезло в том, что он унаследовал нерешенные проблемы, но перечисление этих трудностей не оправдывает того, что он не мог с ними справиться. Нет оснований оспаривать вердикт профессора Ноутстайна, что „не многие короли были от природы так пригодны, чтобы вызывать оппозицию“. Причины этого в большой мере носили личный характер. Монархия не может быть успешной без доли уважения к персоне монарха, и Яков, всегда требовавший от людей уважения, мало что делал для этого» [87, 257–258]. Он был невоздержан на язык, имел пристрастие к вину, мог войти в спальню придворных пар. После свадьбы дочери молодых не выпустили из спальни, пока он во всех подробностях не расспросил об их брачной ночи. В те времена содомия (слово «гомосексуализм» появилось в XIX веке) осуждалась в моральном отношении не так строго, как в наши дни, но фаворитизм такого рода вызывал беспокойство за патронаж и преференции при дворе. Кларендон, отметив исключительную образованность короля Якова, его интерес к книгам и ученым беседам, не преминул упомянуть о его пристрастии к красивым мужчинам и дорогим одеждам [10, 91].

Во-вторых, историки-ревизионисты пришли к выводу: управление при Якове оказалось более успешным, чем прежде считали, ибо он в полной мере проявил свои политические умения и способность к политической гибкости. В отличие от Елизаветы и своего преемника Карла I он никогда не давал ни одной из фракций установить полное господство в управлении и не становился ее инструментом. Это относится даже ко времени, когда его фаворитом был Джордж Вильерс, герцог Бекингэм, к которому король испытывал глубокую и искреннюю привязанность. При нем Бекингем не имел такого влияния при дворе, которое получил при Карле I. Однако и в этом вопросе Рассел был другого мнения: период после 1618 года (то есть еще до смерти старого короля) он называл «правлением Бэкингема и Карла».

В 1604 году Яков I заключил мир с Испанией. Этим могли быть недовольны фанатично настроенные протестанты, ненавидевшие католическую Испанию. Еще большее недовольство испытывали те, кто получал доходы от снабжения флота и каперских кораблей. Военные расходы, которые несла Англия, сами по себе были аргументом в пользу заключения мира. Кроме того, воззрения короля состояли в том, что война должна быть крайним средством разрешения противоречий между странами (такого же мнения придерживался впоследствии Кларендон). Когда после провала испанской экспедиции в Ирландию правитель Нидерландов эрцгерцог Альберт выступил с мирной инициативой, Яков поддержал ее. При этом по его указанию его представители на переговорах дали понять определенно, что Англия не отказывается от финансовой и иной поддержки воюющей Голландии. Так Англия вышла из дорогостоящей войны, не отказавшись от обязательств, данных союзнику. Примирение с Испанией лишило помощи ирландских вождей, продолжавших бороться против английского завоевания, привело к их бегству на континент, к прекращению, по крайней мере, временному, сопротивления. Безосновательны утверждения, будто после прибытия в Лондон испанского посла графа Гондомара в 1613 году Яков попал под его влияние, и после 1614 года по его наущению не созывал парламент долгих семь лет. Планы по созыву парламента рассматривались все последующие годы. Гондомар платил ряду высокопоставленных английских придворных, рассчитывая на их лояльность, но это было распространенной практикой в дипломатии XVII–XVIII вв., и на деле взятки не вели сколько-нибудь существенным образом к изменениям в королевской политике.

Стремление к равновесию лежало в основе политики Якова в Европе. Когда смерть герцога Вильгельма Клевского в 1609 году привела к угрозе войны, Англия поддержала Генриха IV Французского в его военных приготовлениях. Гибель Генриха в 1610 г. от руки фанатика Равальяка отложила войну на несколько лет. Отдав дочь Елизавету замуж за Пфальцкого курфюрста Фридриха, одного из лидеров протестантской партии в Германии, Яков продолжил переговоры о женитьбе принца Чарльза на испанской инфанте. Когда в 1618 году в Европе все же вспыхнула война, которую назовут Тридцатилетней, (началась она с провозглашения Фридриха Пфальцского, зятя Якова, императором), английскому королю пришлось приложить немалые усилия, чтобы воздержаться от открытого вступления в нее, к чему призывали протестантские группы. Свою роль сыграло то, что он, будучи сторонником идеи божественного происхождения монархической власти и ее наследственного характера, по-видимому, не разделял мнения о законности прав Фридриха на имперскую корону, полученных в результате избрания.

Религиозную политику Якова тоже можно признать взвешенной. Он не был воинствующим протестантом, не разделяя того подозрительного, мягко говоря, отношения к католикам, которое было характерно для значительной части английского общества. Не все были так толерантны. Он делил католиков на мирно исповедующих свою веру и лояльных власти, и тех, кто хотел бороться против нее. О вторых он говорил, что «ему придется наказать их тела за ошибки их разума». По-видимому, король осознавал, что такая позиция может создавать ошибочное мнение о нем как о защитнике католиков, но продолжал ее придерживаться. В ноябре 1605 года во время «порохового заговора» группа дворян-католиков вознамерилась взорвать парламент во время открытия первой сессии, когда на ней будет присутствовать и король, и принц Уэльский. К власти заговорщики якобы хотели привести малолетнюю принцессу Елизавету, рассчитывая, что общаясь с матерью-католичкой, она может иметь симпатии к этой вере. В литературе высказывалось версия, что заговор был спровоцирован графом Солсбери, чтобы побудить короля к антикатолической политике, но большинством историков это мнение опровергается. Гай Фокс, застигнутый в подвале рядом с бочками с порохом, и другие заговорщики после жестоких пыток были подвергнуты мучительной казни. В начале 1606 года парламент принял ряд репрессивных законов против католиков, однако они не исполнялись особенно строго: Яков сохранил приверженность умеренной политике в этом вопросе, да и Испанию он не хотел раздражать. Тем не менее, «пороховой заговор» примирил короля с той частью протестантов, которые считали католиков потенциальными изменниками: он был обречен заговорщиками на гибель вместе с парламентариями. Заговорщики как бы установили мистическую связь короны и парламента, значит, предпосылки для их взаимодействия.

Потенциально более опасным был нараставший конфликт внутри протестантского движения. Часто он рассматривался как конфликт между англиканством и пуританизмом, но это не совсем точно. Пуританизм как особое течение, требовавшее изменения церковного устройства и даже уничтожения епископата, сформировался только к 40-м гг. XVII века. В начале царствования Якова I пуританами назывались те, кто придерживался более строгих правил в повседневной жизни, строже следовал предписаниям и обрядам. Другими словами, непреодолимой границы между англиканством и пуританизмом тогда не существовало. Более того, встреча короля с представителями церкви во дворце Хэмптон-Корт в 1604 году показала, что он был готов прислушаться к требованиям пуритан. На протяжении почти всего правления Яков, как и в придворной политике, стремился быть выше церковных фракций. Оставаясь кальвинистом, он не высказывал симпатии к тем, кто сомневался в догмате о божественном предопределении. Он не поддержал англиканских богословов, утверждавших, что власть епископа основана не на воле короля, а происходит от Бога. Когда на Синоде в 1619 году обсуждались идеи голландского профессора Якоба Арминиуса, король с энтузиазмом присоединился к критике арминианства. В церковной кадровой политике он делал ставку на ортодоксальных кальвинистов. Ричард Бэнкрофт, принадлежавший к «реформаторам» и ставший в 1604 году архиепископом Кентерберийским, был исключением. В 1611 году Яков воспротивился тому, чтобы преемником Бэнкрофта стал арминианин Ланселот Эндрюс и назначил Джорджа Эббота, которого сменил Уильям Лод, сторонник арминианства. Это произошло уже в 1633 году, и знаменовало отход Карла I, сделавшего ставку на одну группировку, от гибкой политики отца. Правда, в последние годы царствования Якова его умеренная церковная политика подверглась испытанию: в 1620-х гг. на фоне неудач протестантов в Тридцатилетней войне нарастала критика пуританами внешней политики правительства.

Первый парламент Якова I, собравшийся в 1604 году, заседал до 1610 года. В современной историографии в основном отвергается традиция рассматривать правление первых Стюартов как время последовательного нарастания противоречий между короной и парламентом. Ковард утверждал: по меньшей мере, до 1621 года принципы «елизаветинской конституции» сохранялись, и намерения покончить с парламентом у короля не было. Разногласия существовали, парламент не во всем поддерживал планы короля, но это не имело еще критического значения. В самом начале работы первого парламента Якова предметом расхождений было так называемое «бекингемширское избрание»; во время выборов в этом графстве депутатом был избран некто Френсис Гудвин. Канцлерский суд отменил это избрание, на повторных выборах был избран Джон Фортескью, креатура двора. Палата общин подтвердила полномочия Гудвина, что и привело к конфликту, которого можно было легко избежать, если бы правительство более искусно манипулировало палатой (влиятельный Сесил как лорд Солсбери заседал уже в верхней палате).

Разочарованием для Якова I был провал планов по созданию Великобритании, государства, объединявшего Англию и Шотландию, дополнявшего личную унию двух королевств. Противодействие планам короля усилилось после решения английских судей, постановивших, что слияние двух стран чревато разрушением законов их страны. В основе недовольства лежало, прежде всего, сохранявшееся чувство враждебности к шотландцам, в которых в Англии видели более варварский народ, чьи законы воспринимались как примитивные и слабо защищающие политическую нацию от произвола монархов по сравнению с английскими. Фактически Якову удалось лишь смягчить враждебные друг для друга законы и утвердить выдачу пересекших границу преступников. В 1606 году появился первоначальный вариант общего флага (Union Flag), использовавшийся на флоте до 1634 года (Карл I ограничил его использование только королевскими кораблями).

Важнейшим был вопрос о финансах, поскольку расходы двора росли потому, что стабильность режима зависела от пожертвований короны высокопоставленным лицам (как шотландцам, так и англичанам). Доходы зависели от субсидий парламента и Сити, а также от искусства министров, находивших те или иные способы пополнения бюджета. Долг короны увеличивался с каждым годом, коррупция была частью системы. Сесил, занявший место Казначея в 1608 году, пытался ограничить расходы двора и распродажу королевских земель, но это не имело большого эффекта. Широко распространилась (особенно во второе десятилетие века) продажа рыцарских званий королем и знатными придворными, что получило дурную славу и породило популярный анекдот: «Двое, прогуливаясь, наблюдают за третьим. Первый говорит: „Он смотрится как джентльмен“, на что второй отвечает: „Умоляю тебя. Я думаю, что он всего лишь рыцарь“».

Солсбери попытался заключить с парламентом так называемое «великое соглашение». Речь шла об отказе короны от взыскания феодальных платежей, взамен чего парламент должен был предоставлять короне ежегодную регулярную субсидию в 200 тысяч фунтов (доход от феодальных сборов составлял примерно 115 тысяч). Соглашение не было достигнуто: в парламенте не только не знали, откуда брать эти средства, но и опасались, что его деятельность окажется под вопросом. Некоторые советники считали, что соглашение не выгодно и королю, так как никак не поможет в сокращении долга, достигшего к тому времени 600 тысяч фунтов. Провал попытки договориться о постоянной субсидии ослабил позиции Сесила и привел к роспуску парламента в 1610 году. Означало ли это раскол между короной и парламентом? Историк Ковард писал: «Якову не удалось ни удовлетворить многие жалобы, ни развеять страхи многих за будущее парламента. Но были многие сферы, в которых между ним и его главными подданными царило согласие: внешняя политика короля была успешной; в религиозных делах он обычно стоял на неоспоримых позициях; он демонстрировал, что даже в вопросах налогообложения и парламентских свобод готов прислушиваться к доводам. Приверженность политической нации к монархии и традиционной конституции была еще сильной. События следующих одиннадцати лет напрягли, но не разрушили ее. Хотя только один парламент был собран на короткое время в 1614 году, события 1610–1621 гг. не создали непреодолимого барьера между „двором“ и „страной“» [34, 143–144].

После смерти Солсбери в 1612 году ведущее значение при дворе приобрела группировка Ховардов, опиравшаяся на королевского фаворита Роберта Карра, получившего титул графа Сомерсета. С ним связан самый крупный скандал, немало способствовавший осуждению нравов двора Якова. В 1613 г. Карр вознамерился жениться на дочери графа Саффолка леди Френсис Ховард, и его желание было поддержано королем. Было одно препятствие: она была замужем за графом Эссексом. Поводом для развода объявили импотенцию Эссекса, чего он сам никогда (имея детей) не признавал. Близкий друг и любовник Карра сэр Томас Овербьюри, который в свое время приложил усилия, чтобы Яков обратил внимание на молодого красавца, категорически воспротивился желанию Карра, опубликовав стих «Жена», в котором недвусмысленно негативно характеризовал леди Френсис, намекая, что знает о ней много такого, что делает брак невозможным. От него решили избавиться, отослав послом к только что ставшему царем в Москве Михаилу Романову, однако он отказался уехать из Англии. Тогда Ховарды обвинили сэра Томаса в измене и добились его ареста. Яков тоже был не прочь избавиться от соперника. Через короткое время Овербьюри скончался в Тауэре, как посчитали сначала, от естественных причин. Леди Френсис вопреки мнению архиепископа Эббота была разведена с Эссексом исключительно благодаря вмешательству короля Якова. Однако история на этом не завершилась. В 1615 году выяснилось, что Овербьюри был отравлен по наущению Френсис Говард. Непосредственные исполнители преступления были повешены, а граф и графиня Сомерсет (также приговоренные к смертной казни, но помилованные) посажены в Тауэр, где и провели несколько лет. Сомнений в том, что леди Френсис организовала это преступление, нет, однако прямых доказательств причастности Карра не существовало, сам он так и не признал вины. Этот крупный скандал сохранился в памяти англичан — Кларендон упоминал о нем в своем сочинении.

Ослаблению влияния Ховардов способствовала враждебная им группировка при дворе, в которую входили, в частности, архиепископ Эббот, советник и юрист сэр Эдуард Кок, граф Пемброк, философ, ставший канцлером Англии, Френсис Бэкон. В их распоряжении оказалось сильное оружие: в 1614 году они продвинули к королю Джорджа Вильерса, сменившего Карра и сделавшего исключительно быструю карьеру — в 1616 году он виконт, в 1617 году граф, в 1623 году герцог Бекингем. Жертвой этой группировки в 1618 году стал еще один Ховард, Томас, граф Саффолк, королевский казначей с 1614 года, обвиненный в коррупции. На самом деле он проявил неосторожность, добиваясь отстранения Бекингема. Саффолк и его супруга получили прощение, отговорившись тем, что стали жертвами ведовских заговоров, чему Яков, имевший страсть к демонологии, легко поверил. С. Е. Федоров писал: «Сам путь, следуя которому Яков возвышал Бекингема, не только нарушал данные королем обещания, но и низвергал вековые традиции. События 1616 года, связанные с пожалованной ему голубой лентой кавалера ордена Подвязки, были расценены современниками как беспрецедентные. Впервые за всю историю существования ордена в его ряды посвящался человек „столь низкого“ происхождения» [145, 260].

Парламент 1614 года не сыграл важной роли — история отвела ему всего несколько недель. Надежда двора на легкое получение субсидии не оправдалась. Король якобы заметил в разговоре с испанским послом Гондомаром, что недоумевает по поводу того, как его предки допустили существование такого нелепого учреждения. Эта фраза, будь она произнесена, не могла не усилить опасений за судьбу парламента в английской конституционной системе. Однако надо понимать, что в представлениях людей той эпохи парламент не ставился рядом с монархией. Ни короли, ни представители политической нации, по крайней мере, до 1640 года не рассматривали политический процесс как поиск баланса этих институтов власти. В судьбе парламентов 1621 и 1624 гг. либеральные историки видели доказательство нарастания противоречий короны и парламента. В 1621 году парламент подверг импичменту канцлера Френсиса Бэкона, что создало прецедент для последующих парламентских попыток осудить Бекингема, а в дальнейшем Страффорда и других королевских советников, в том числе Кларендона. Однако противники этого утверждения указывают: импичмент Бэкона был фактически инспирирован людьми «королевской партии». Те, кто раньше «дружил» против общего врага — Ховардов — относились друг к другу с величайшей подозрительностью. Бэкон, Кок и Лайонел Кранфилд, позднее лорд Миддлсекс (ставленник Бекингема)[2], не просто расходились по вопросу о продаже патентов на монополии, о чем шла речь в 1621 году. Между Бэконом и Коком существовала давняя и личная неприязнь. Елизавета Хаттон, внучка знаменитого государственного деятеля Уильяма Сесила, после смерти своего первого мужа Томаса Ньюпорта, по матери Хаттона, внука другого елизаветинского министра и фаворита Кристофера Хаттона, длительное время поддерживала связь с Бэконом, но замуж вторично вышла за Кока. Великий философ, видимо, воспринял это не совсем по-философски. Кроме того, в 1621 году Яков I не предпринял ничего, чтобы защитить своего канцлера. Бэкона обвинили во взятках; он не скрывал, что получал подношения (что было не исключением, а нормой), но заявлял, что это никогда не влияло на его решения. Парламент приговорил Бэкона к импичменту, штрафу и заключению в Тауэр на срок на усмотрение короля. Всего через несколько дней он был отпущен из заключения. Парламент 1621 года начал с того, что предоставил королю две субсидии, хотя и недостаточные, чтобы расплатиться с армией, но давшие надежду. То, что в 1621 году споры вокруг финансовой политики были острее, чем раньше, объяснялось ходом дел в Европе, где зять Якова Фридрих Пфальцский потерпел поражение от имперской партии. Яков считал, что парламент нарушал прерогативы короны, вступив в обсуждение вопроса о вступлении в войну на континенте.

Последний парламент Якова, собравшийся в начале 1624 года, современники назвали «Счастливым». Это слово «запустил» Кок. В выступлении короля на открытии сессии прозвучал призыв к согласию, к отказу от прежних недоразумений. Однако военная ситуация в Европе мало располагала к этому: многие в Англии верили, что есть угроза «протестантскому делу», и требовали от Якова вмешаться. Все последние месяцы своего правления Яков сопротивлялся. Наследник престола Чарльз и герцог Бекингем использовали парламент 1624 года как инструмент давления на короля; им принадлежала инициатива осуждения в палате лордов графа Миддлсекса, советника короля и противника войны с Испанией, проект которой принц они пропагандировали после неудачной брачной миссии в Мадриде. Яков пророчески сказал фавориту: «Ты — дурак, потому что готовишь розги, которыми высекут тебя самого». И добавил в адрес Чарльза: «Ты еще пресытишься этими парламентами». Историк Ч. Карлтон заметил, что «заигрывая» с парламентом, «принц и герцог создали фатальный прецедент, не только возродив средневековый импичмент, но что более важно, вовлекли парламент в непривычные и разрушительные действия против короны» [31, 52–53]. Миддлсекс был отстранен от должности, приговорен к штрафу и заключению в Тауэр, откуда его выпустили по приказу короля через несколько дней.

Историки ревизионистского направления доказали: рассматривать парламенты Якова I как прелюдию к гражданской войне — значит рассматривать историю «вспять», представлять ход событий в виде «исторического эскалатора». К. Рассел указывал: называть критиков короны «оппозицией» неправильно, так как создается ошибочное представление о преемственности, которой не было. Он иллюстрировал это рассуждение фразой из работы историка Питера Загорина о сыновьях двух активных деятелей палаты общин в 1621 г. Р. Фелипса и Э. Сэндиса, которые в гражданской войне, «порвав с семейной традицией, стали роялистами». Но в том и дело, говорил Рассел, что никакой традиции борьбы с короной не было. Тезис «каждый школьник знает», что во времена первых Стюартов парламент становился сильнее, и что он характеризовался делением на сторонников «правительства» и «оппозицию» — это миф [86, 3]. Кроме того, логика либеральных историков предполагала, что парламент был сильным и влиятельным органом, что тоже неверно. Существование двух палат, лордов и общин, с их функциями и правами, означало, что нижняя палата без поддержки верхней не могла оказать сколько-нибудь существенного влияния на королевскую администрацию. Сильный с собственными претензиями парламент, располагавший влиятельной оппозицией, появился только в 1640 году. По мнению Б. Коварда, разрыв с прежними традициями «елизаветинской конституции» начался несколько раньше, в 1625 году. Он писал: «Воцарение Карла I отчетливо определило поворотный момент в истории 1620-х гг. После 1625 года многие в парламенте сохраняли связи с двором в надежде на должности и патронаж, но очевидно, что парламентским лидерам стало труднее сотрудничать с королевскими министрами и сохранять, в то же время, престиж на местах» [34, 158]. Ковард придавал значение отличиям двух королей, Якова I и Карла I: «Есть три принципиальные причины. Во-первых, природная проницательность и гибкость Якова позволили ему избежать политических штормов способами, которые будут позднее характерны для Карла II. Напротив, Карл I не обладал политическими способностями отца и демонстрировал упрямство и бескомпромиссность до степени абсурда. Во-вторых, Яков I пытался (не всегда с полным успехом) действовать как независимый арбитр между различными фракциями англиканской церкви, его сын от этого полностью отказался, что привело к тому, что впервые в раннестюартовской Англии религия стала вызывающей распри проблемой. В-третьих, в отличие от отца Карл I оказался несостоятелен как правитель своих столь разных королевств. Его неумелая политика к северу от границы, в Шотландии, привела к катастрофическим последствиям: против него объединились не только большинство английских подданных, но и многие шотландцы» [34, 152].

Историки Английской революции удивительно единодушны в негативных оценках Карла I, несмотря на принадлежность к разным направлениям и острые разногласия по многим другим вопросам: «Карл худший король, который был у нас со времен средневековья» (Рональд Хаттон); «Если был человек, сам себя уничтоживший, то это Карл Стюарт» (Морис Ли-младший); «Карла можно считать более привлекательным человеком, чем его отец, но как правитель он был куда хуже» (Кристофер Дурстон); «Карл был прискорбным образом непригоден к монархической власти» (Энн Хьюджес) [138]. По мнению Ч. Карлтона, Карл воспринимал любую оппозицию как заговор злых и эгоистичных людей. В конституционном плане он считал: обладая правом созыва и роспуска, только он может судить, что парламент сделал доброго и дурного. На прагматическом уровне был уверен, что для блага подданных имеет право преподносить урок кучке тех, кто сеет беды. На уровне психологическом Карлу было присуще «проецирование», то есть перекладывание на противоположную сторону действий и мыслей, в которых он, осознанно или нет, винил себя. Его противники, а не он толкали Англию к абсолютизму [31, 83–84]. О том же писал и Рассел, называвший эту черту Карла «узким видением». Карл не был способен посмотреть на проблему с разных перспектив, не понимал, что другая сторона, например парламентарии, могут иметь опасения иного рода, чем он, никогда не принимал тезиса, что политика есть искусство возможного [89, 195]. Расхождение в оценках Карла I и его политики между историками ревизионистского направления и их критиками, представителями постревизионистского направления, состоит в том, что последние усматривают в недостатках короля отражение долговременных социальных и идеологических проблем. Так, Хьюджес писала: «Политика Карла была не проявлением беспорядочных импульсов его несчастливой и невезучей натуры, а вполне объяснимым выбором между различными путями развития английской политической системы. Так, его страх перед публичностью явно был ответом на реальные социальные и политические изменения. Его политика приносила вред потому, что касалась (самым грубым образом) долговременных структурных проблем, которые были „отложены“ или порождены в предшествующие царствования» [55, 158]. Возможно, единственным исключением среди историков является К. Шарп, полагавший, что Карл обладал необходимыми для правителя качествами, прежде всего трудолюбием, и на деле был центральной фигурой в управлении. Он и обеспечил успех политики, проводившейся после роспуска парламента в 1629 году [138].

Чарльз, будущий король Англии, третий из выживших королевских детей, родился в замке Думфернлайн в ноябре 1600 г., когда отношения его родителей, Якова и Анны Датской, были уже испорчены. Роды были тяжелыми, но Яков предпочел остаться в Эдинбурге, чтобы наблюдать, как останки двух преступников, казненных за государственную измену, после повешения и четвертования рассылались в разные части королевства. Чарльз был слабым и болезненным ребенком, до двух с половиной лет он не ходил, а до четырех лет вследствие рахита передвигался только с посторонней помощью. У него был еще один физический недостаток, затруднявший общение с подданными — он заикался. В Лондон мальчика перевезли только в 1604 году, и мало кто обращал на него внимание. Внимательной к нему была только мать, отец его игнорировал, старшие дети прохладно реагировали на его заверения в преданности. Он посвящал время сбору монет и медалей, приобретая вкус к коллекционированию, участвовал в маскарадах и играл в дворцовых парках. Его положение стало иным, когда в 1612 году умер старший брат Генрих. Сначала Чарльз негативно относился к фавориту отца Джорджу Вильерсу, потом это отношение поменялось, то ли потому, что принц понял: чтобы быть ближе к отцу, надо дружить с Бекингемом, то ли, как и многие при дворе, попал под его очарование.

После роспуска парламента в 1621 году переговоры о вступлении Чарльза в брак с испанской инфантой продолжались, тем более, испанское приданое могло помочь в решении финансовых проблем. По сути, проект был нереализуем по религиозным причинам: инфанта могла выйти замуж только за католика, а переход принца в католицизм был невозможен. Для испанцев переговоры служили способом отвлечь Якова от вступления в войну. Чарльз, однако, в мечтах о невесте стал испытывать нетерпение, и в 1623 году он с Бекингемом совершил романтическую поездку в Мадрид, что в политическом отношении было глупостью. Это путешествие полностью нарушало дипломатический протокол, сопровождалось буффонадой (фальшивые бороды), и было просто опасным. Переодетыми Чарльз и Бекингем скакали по Франции, а в Испании оказались фактически под контролем властей. До инфанты Марии незадачливого жениха не допустили; он лишь мимолетно увидел ее в окошко кареты, но решил, что влюбился. После нескольких недель безуспешных попыток добиться согласия испанской стороны англичане поняли, что их план провалился, и вернулись домой, в общем-то, легко отделавшись. Английские протестанты вздохнули с облегчением. После Испании Бекингем стал фаворитом и другом принца. Вернувшись на родину, Чарльз чувствовал обиду, убедив себя, что в Мадриде с ним обращались недостойно, и присоединился к призывам к войне.

В наши дни историки больше пишут не о преемственности двух царствований; напротив, преобладает мнение, что Карл, осознанно или бессознательно, стремился во всем действовать вопреки отцу. С его воцарением изменился двор. Исчезли шуты и карлики, вместо не слишком скрываемых пороков превозносятся супружеские добродетели. Законом стали требования придворного этикета. Переговоры с французами, начавшиеся еще при старом короле, завершились тем, что Генриетта Мария, дочь Генриха IV Французского и сестра Людовика XIII, стала женой Карла. Сначала отношения между ними не были теплыми, но после гибели Бекингема в 1628 году она сумела утешить супруга, и королевскую чету посчитали образцовой супружеской парой. При жизни Бекингем не просто не допускал королеву до публичных дел, но и открыто третировал. Кларендон передавал слова, однажды сказанные ей герцогом: «В истории Англии были королевы, потерявшие головы». Первый историк революции считал пагубное влияние Генриетты Марии на короля причиной многих ошибок, приведших к конфликту: «Привязанность короля к королеве была особого свойства; в ней сочетались сознание, любовь, благородство, благодарность — все те возвышенные чувства, которые возводят страсть на самый высокий уровень. Он на все смотрел ее глазами и руководствовался ее суждениями; не только обожал ее, но желал, чтобы все знали, что она влияет на него. Это было плохо для них. Королева была очень красива, обладала чувством юмора и была достойна самых благородных чувств; так что они были воплощением супружеских чувств того века. Когда ее допустили к участию в самых секретных делах (от чего она была предусмотрительно отстранена герцогом Бекингемом, пока он был жив), у нее возник вкус к их обсуждению и высказыванию своего суждения; ее страсть к этому всегда была сильной» [10, 100]. Она считала себя вправе знать и даже определять, на кого падет милость монарха, решать вопросы, которые мог решать только король, что «положило начало предвзятости к нему и его правительству». В этих словах видно недоброжелательство Кларендона к Генриетте Марии — на протяжении многих лет они оставались политическими противниками.

Любимыми занятиями Карла были покровительство искусству и коллекционирование. Он не жалел на это ни времени, ни средств, ни энергии. Карл создал одну из лучших в то время коллекций ренессансного искусства, в которой только картин было 1760. Он обладал прекрасным вкусом и легко отличал руку мастера от кисти учеников. Не случайно, для ведения переговоров с Англией в 1629 году испанцы выбрали Питера Пауля Рубенса, который по заказу короля расписывал потолок в Уайтхоле. У пуритан такое покровительство католикам вызывало глубокие подозрения. С 1632 года придворным живописцем английского короля стал ученик Рубенса Антонис ван Дейк, создавший целую галерею королевских портретов. На некоторых семейных портретах Карл в духе супружеской идиллии изображен за руку с Генриеттой-Марией. Для недовольных пуритан это служило лишним напоминанием, кем направляется королевская политика. Еще больше пуритан раздражала мода, завезенная из Франции и Италии — маски. Карл и его королева принимали участие в постановках этих изысканных пьес, преисполненных символизмом. Появление в них королевской четы должно было символизировать восстановление порядка из хаоса — роль, которую Карл всегда приписывал себе.

Воодушевление, с которым было воспринято в обществе воцарение Карла, было непродолжительным. Уже в первом парламенте, созванном летом 1625 года, начались трения. Основанием для разногласий стал вопрос о бочоночном и фунтовом сборах. По давней традиции парламенты предоставляли королям это право до их смерти. Однако в данном случае, предоставив короне две субсидии, лидеры парламента решили дать право сборов только на год. Король, естественно, счел это покушением на свои прерогативы. Началась парламентская атака на Бекингема, приведшая к роспуску парламента и объявлению короной принудительного займа. В современной историографии главным фактором, ведущим к конфликту короны и парламента, называют преимущественно внешнюю и военную политику Карла I, который немедленно после воцарения вступил в войну с Испанией, в октябре направил мощный флот (около ста кораблей) к берегам Пиренейского полуострова для захвата Кадиса. Экспедиция, руководство которой осуществлял Бекингем, была безуспешной, и уже в ноябре при возвращении значительная часть кораблей погибла или получила дефекты вследствие шторма. Тем, кто помнил подвиги Ф. Дрейка, было ясно: английский флот почти повторил судьбу испанской Великой Армады. В условиях продолжавшейся войны с Испанией король вступил в войну с Францией: «Единственный раз за два века Англия лицом столкнулась с кошмаром войны одновременно с Испанией и Францией, двух континентальных держав, с каждой из которых Англии было сложно воевать и поодиночке. Трудно найти другой столь вопиющий пример дипломатической некомпетентности Бекингема. Война помогала ему держать в напряжении отношения между королем и королевой-француженкой, которая могла стать сильной соперницей во влиянии на монарха» [87, 304]. Повод к войне казался незначительным — спор о праве кораблей нейтральных стран снабжать товарами воюющие страны. Не исключено, что Карл решил воевать не только под давлением Бекингема и из-за прохладных отношений с Генриеттой Марией, но и потому, что глава французских гугенотов в Ла Рошели герцог Субиз был его крестным отцом. Все три экспедиции в Ла Рошель, оплот гугенотов во Франции (последняя состоялась после убийства Бекингема осенью 1628 года), закончились провалом.

Война заставляла Карла требовать от парламента денег; отказы и выдвижение условий раздражали короля. Второй парламент в 1626 году возобновил атаку на Бекингема, которого обвиняли в неправомерном занятии многих должностей, коррумпированности и растрате собственности короны. Историки замечали, что начало критики фаворита совпало с явными признаками, свидетельствовавшими о склонности Карла I к арминианству. Он взял под покровительство арминианского проповедника Ричарда Монтегю, чей трактат вызвал критику пуритан в парламенте. Роспуск парламента заставил вновь прибегнуть к принудительным займам, что оказалось действенной финансовой мерой, но вызвало протесты и обращения в суды. «Дело пяти рыцарей», землевладельцев, отказавшихся платить сборы, не утвержденные парламентом, поставило вопрос, есть ли у короля право произвольных арестов. Даже не жесткие финансовые и административные меры как таковые вели к разрушению «елизаветинской конституции» и разрыву между Карлом I и его подданными; угрожающим было то, что «эти войны были полностью и очевидно неудачными. Унижения при Кадисе и Ла Рошели оказали немедленное и разрушительное воздействие на мораль политической нации, которая не могла не видеть контраст по сравнению со славными военными экспедициями елизаветинского царствования» [37]. Ту же мысль высказал Ч. Карлтон: «Рассматривать этот период как борьбу Карла с парламентами, значит читать историю вспять, от Великой Ремонстрации и гражданской войны; что было обузой для Карла в первые три года его правления, так это не парламенты, а военные экспедиции, делавшие их неизбежными» [31, 60].

Парламент, собранный в 1628 году, был подозрителен к короне. Парламентариям не могло понравиться, что церковную службу в честь начала его деятельности провел лидер арминиан епископ Лод. В центре дебатов оказались вопросы о произвольных (то есть незаконных) арестах, неутвержденных налогах, постоях войск и применении законов военного времени. Соответствующие требования вошли в «Петицию о праве», к подготовке которой имел прямое отношение Томас Уэнтворт, в будущем граф Страффорд, находившийся тогда в рядах критиков короны. Карл согласился подписать этот документ, чтобы получить парламентские субсидии. Перед открытием второй сессии парламента ситуация изменилась: был убит Бекингем. Король страдал о потере друга, а его подданные ликовали. Большинство политической нации плохо относилось к герцогу. Помимо подозрений в коррумпированности и склонности к католицизму ходили слухи, что он занимался черной магией и мог приворожить любую женщину, что он якобы отравил Якова I. Впрочем, некоторые современные историки более лояльны к фавориту: «Бекингем обладал всеми талантами: был красив, очарователен, держался с достоинством, был сообразителен, умел манипулировать королями и отдавал много времени государственным делам. Единственное, чего ему не хватало — это везения. Продлись экспедиция в Кадис на два дня дольше, англичане застали бы возвращающийся из Америки и груженый сокровищами испанский флот…, не попади десятипенсовый ножик Фельтона в нужную точку под нужным углом, царствование Карла могло пойти иначе» [31, 109]. Пока Бекингем был жив, он «оттягивал» недовольство на себя. Возможно, ни что другое, а именно нескрываемая радость коммонеров от гибели фаворита привела к отчуждению от парламента, который и был распущен в 1629 г.

Кларендон писал о Бекингеме как о человеке «щедром и благородной натуры», обладавшем качествами, которые могли сделать его «великим фаворитом великого короля». У него был огромный опыт, полученный под началом «сведущего хозяина», Якова I, благодаря чему он быстро воспринимал дела и рассуждал о них «изящно и уместно». Он был мужественным, даже бесстрашным, добрым и привязанным к тем, кто составлял его окружение. Бедой Бекингема Кларендон считал то, что у него не было настоящего друга, близкого ему по положению, который мог бы дать ему мудрые советы в его же собственных интересах и отговорить от поступков, диктуемых страстями и пороками его времени. Среди тех, к кому он прислушивался, было очень мало людей, способных ему помочь [10, 94–95]. Читая эту характеристику, стоит помнить: в начале карьера Хайда зависела от поддержки семьи его первой жены, входившей в «клан» Бекингема.

Говоря о политической ситуации 1628–1629 гг., отметим: господствующее в историографии мнение о том, что она развивалась прямым ходом к беспарламентскому правлению, разделяется не всеми историками. Историк ревизионистского направления Ричард Каст утверждал: в течение недель между вынесением приговора Фельтону в ноябре 1628 года и роспуском парламента в начале марта 1629 года существовала уникальная возможность договориться. В это время в окружении короля и в парламенте сформировалась политическая группа «патриотов», выступавших за продолжение политики 1624 года, помощь «протестантскому делу» и в поддержку Дании, вступившей в Тридцатилетнюю войну против Габсбургов. «Патриоты», к числу которых при дворе относились влиятельные графы Пемброк и Карлейль, выступали за нормализацию отношений короны и парламента. В палате общин в пользу такого варианта действовал Джон Пим. Речь шла о том, что король гарантирует отход от арминианства, а парламент согласится утвердить являвшиеся камнем преткновения бочоночный и фунтовый сборы. Хотя у такого соглашения были влиятельные противники (Лод и Уэстон при дворе, Джон Элиот в парламенте), Касту такой сценарий кажется возможным. Он указал на некоторые высказывания и действия короля, доказывающие приемлемость для него такого развития событий, по крайней мере, до конца января. Каст считал, что здесь имеет место случай, когда на события стоит посмотреть с позиции контрфактической истории: «В таком случае Англии оказала бы обещанную помощь датчанам, а переговоры с Испанией были бы заблокированы. В этих обстоятельствах Карл сумел бы в полной мере воспользоваться выгодами от военных побед Густава-Адольфа в 1631 году и восстановить свою сестру в Палатинате силой. Успех в Палатинате создал бы престиж в своей стране и воодушевил бы на участие в Тридцатилетней войне в протестантской коалиции. Это могло усилить бы группу патриотов в совете, которую до своей смерти в 1630 году возглавлял Пемброк, а затем Дорчестер. Уэстон и Лод были бы вынуждены подстраивать свои советы под господствующие обстоятельства, как это было в преддверии начала заседаний парламента в 1629 году. Установился бы более сбалансированный политический порядок, как в 1628 году, а не доминирование одной происпанской и антикальвинистской партии. Принимая все это во внимание, можно быть уверенным, что Карл наверняка не стал делать глупости в Шотландии. Конечно, это гипотеза, но вполне вероятная» [36, 349].

Утверждения, будто Кларендон не видел в политике Карла I ошибок, неверны. Он связывал происхождение конфликта, приведшего к гражданской войне, с взаимным непониманием, порожденным отсутствием гармонии в отношениях короны и парламента во второй половине 1620-х гг., и писал: «Парламенты собирались и распускались. Тот, что собрался в четвертый год (после роспуска двух предыдущих), был детерминирован в действиях и декларациях убеждением, что не приходится ожидать созыва ассамблей такого рода в дальнейшем. В высказываниях о парламенте все были ограничены страхом цензуры и наказания. Никто не сможет показать мне иной источник, из которого проистекают все сегодняшние реки горечи, чем неразумные, неумелые, опрометчивые роспуски парламентов, которыми из-за вспышек гнева, высокомерия и амбиций отдельных людей, двор испытывал настроение и привязанность страны. Теми же стандартами народ оценивал честь, справедливость и добродетельность двора. Так что в те печальные времени они (двор и страна — А. С.) отдалялись без уважения и снисхождения друг к другу» [10, 68]. В отдельных документах, принятых парламентами, в речах депутатов были положения, задевавшие достоинство короля и его правительства, но «я не знаю акта любой из палат, который противоречил мудрости и справедливости» законов королевства. Возлагая главную долю вины за взаимонепонимание на королевских советников, Хайд признавал, что Карл I «не использовал удобство» привлечения к себе тех, кто мог улучшить отношения с парламентом, и это вызывало «подозрение, если не отвращение» народа.

После 1629 года Карл не созывал парламент в течение одиннадцати лет. Это не нарушало традицию, так как созыв парламента был прерогативой короны. Яков I не созывал парламент семь лет, но никому в голову не пришло назвать 1614–1621 гг. «беспарламентским» правлением. В годы «политики напролом» началась взрослая жизнь Эдварда Хайда.

Так Кларендон написал о положении Англии в те годы, когда он наслаждался творениями ученой мысли и начал профессиональную деятельность как юрист, а король Карл I легко справлялся с управлением без парламента.

Мы знаем о молодых годах Хайда главным образом из автобиографии. Он писал ее на склоне лет, в начальный период своей последней эмиграции, адресуясь, в первую очередь, к семье, надежду на воссоединение с которой не оставлял до конца дней. Говорят, что память человека ненадежна, и события, произошедшие десятилетия назад, стираются в ней. Отчасти это так. Современная психология утверждает: пик жизненных воспоминаний приходится на возраст между 15 и 30 годами на фоне относительно низкого количества событий, относящихся к другим возрастным периодам. Это противоречит «классическому» закону немецкого психолога Г. Эббингауза, основателя ассоциативного направления в психологии, считавшего, что с годами ассоциации ослабевают, а с ними и память: память пожилых людей ненадежна. Современный российский психолог определяет автобиографическую память как «субъективное отражение пройденного человеком жизненного пути, состоящее в фиксации, сохранении, интерпретации и актуализации автобиографически значимых событий и состояний, определяющих самоидентичность личности как уникального, тождественного самому себе психологического субъекта» [129, 19]. У такого рода памяти три типа функций. Первая, интерпсихологическая группа функций, заключается в налаживании и сохранении социальных связей и межличностных контактов; воспоминания позволяют быть «своим» в любом окружении. Автобиография Кларендона «закрепляет» его отношения с семьей, а в более широком смысле, с тем благородным и уважаемым сословием, из которого он происходил. Вторая, интрапсихологическая группа, связана с саморегуляцией: вспомнить, чтобы было легче на душе. Как же нуждался в этом Кларендон, будучи оторванным от своего окружения! Третья группа экзистенциальных функций связана с осознанием уникальности своей жизни, она направлена на финальную интеграцию личности (вся жизнь прошла перед глазами). Что следует из этого? Нельзя ожидать от Кларендона любимой позитивистами точности фактов: они имели для него личностный смысл. Он искал опору в своей семейной истории и традиции, в прошлых дружеских и социальных связях. Означает ли это, что Кларендону нельзя доверять в части описания молодых лет? Историк, писавший о Хайде, что «он не был оригинальнее любого другого отставного государственного деятеля, принявшегося писать мемуары в появившееся у него свободное время» [70, 224], был неправ. Настойчивая устремленность к справедливому и объективному освещению событий, приверженность к «моральному измерению» истории делает его описание заслуживающим доверия. Что касается умолчаний и отсутствия некоторых деталей, то какой документ может претендовать на всестороннее и полное описание прошлого или настоящего?

В представлениях нашего времени Кларендон не был стар, когда в последней эмиграции писал автобиографию. В шестьдесят лет на память можно полагаться. Хайд родился 18 февраля 1609 года. В некоторых публикациях указывается 1608 год. В этом нет противоречия: парламентский акт заменил в Англии юлианский календарь григорианским в 1752 году. Тогда после 2-го сентября сразу наступило 14-е. Тем же актом поменяли и начало нового года. До 1752 года новый год наступал в Англии 25 марта, в День Пресвятой Девы Марии. Празднование нового года в день весеннего равноденствия, по-видимому, отражало древнюю традицию. Говорят, что в Англии и сегодня уплата налогов приурочена к этой дате. Датировку событий, произошедших до 1752 года, принято обозначать по григорианскому календарю, с учетом наступления нового года 1 января. Любой учебник истории сообщает: Карл I был казнен 30 января 1649 года, однако в современных документах фигурирует 30 января 1648 года. Для большей точности можно упомянуть, что для жителей европейских стран, которые к тому времени уже перешли на григорианский календарь, это произошло 9 февраля 1649 года.

Эдвард Хайд появился на свет в доме Генри Хайда в местечке Динтон в графстве Уилтшир, на юго-западе страны. В том же графстве семейству принадлежало поместье Пертон. Род Хайдов происходил из Чешира, где был известен, по крайней мере, со времени короля Генриха III, в правление которого, в 1265 году, возник английский парламент. Кларендон заметил в автобиографии, что его предки владели манором Норбюри еще до норманнского завоевания 1066 года, но данное сообщение ничем не подтверждается: это поместье было приобретено путем женитьбы именно в XIII веке. Основателем той ветви рода, к которой принадлежал будущий канцлер Англии, был его дед Лоуренс, заложивший семейную традицию заключения выгодных браков: женившись на Энн Сибилл, он стал владельцем поместья Динтон, ставшего родовым гнездом. У Лоуренса было четверо сыновей, образованию которых он придал большое значение, направив их в Оксфорд. Обучение в этом знаменитом университете тоже стало семейной традицией. Двое сыновей Лоуренса, дяди будущего канцлера, сделав успешную карьеру, помогли ему в продвижении и обеспечили доступ ко двору. Умерший в 1631 году Николас Хайд, занимал в последние годы жизни, не много не мало, должность Верховного судьи Англии. Лоуренс, умерший в 1641 года, служил главным поверенным королевы Анны Датской, супруги Якова I и матери Карла I.

Генри, отец героя нашего повествования, также обучался в Оксфорде и некоторое время занимался адвокатской практикой, однако его больше тянуло к путешествиям, что, как писал в автобиографии Кларендон, было необычно для елизаветинского времени — страну легко покидали только купцы и те, кто нанялся на военную службу. Историк Ричард Оллард заметил, что «путешествовать ради любопытства в те времена заговоров, конспираций и переворотов означало вызвать подозрение со стороны правительства, а также обостренное внимание обычных информаторов» [74, 8]. Тем не менее, после смерти своего отца в 1590 году Генри Хайд побывал на континенте. Он поднялся по Рейну и прибыл в Италию, остановившись на какое-то время во Флоренции и Сиене, а затем в течение нескольких месяцев в Риме. Будучи последовательным протестантом, Генри, однако, установил хорошие отношения с кардиналом римской католической церкви, англичанином по рождению Алленом. В пребывании Генри Хайда в Риме есть что-то непонятное. В ситуации такого рода английские власти легко могли увидеть попытку завязать подозрительные контакты с католиками, тогда как последние заподозрить в путешественнике шпиона. Никаких видимых последствий заграничная поездка для Генри не имела, но по возвращению мать поторопилась настоять на женитьбе. Избранницей оказалась Мэри, одна из дочерей и наследниц уилтширского эсквайра Эдварда Лэнгфорда из Траубриджа. Генри дважды пытался заняться политической деятельностью: он был избран в парламент в 1588–1589 гг. и позднее в 1601 году. Сведений о его деятельности в парламентах не сохранилось. Известно, что тюдоровские парламенты были в целом послушны короне. По-видимому, ни адвокатская, ни политическая деятельность его не привлекали. Генри предпочитал спокойную жизнь благородного сельского джентльмена, «в бодрости и довольстве». После смерти Елизаветы I он ни разу не побывал в столице, а мать, по словам будущего историка, в Лондоне не была ни разу. Кларендон судил об этом так: «Мудрость и бережливость в те времена была такой, что лишь немногие джентльмены ездили в Лондон или совершали другие дорогие путешествия иначе, как по важному делу, а их жены никогда; благодаря такой предусмотрительности они улучшали жизнь в своих поместьях и наслаждались ею; они были гостеприимны, хорошо воспитывали своих детей» [10, 10]. В этих словах трудно не увидеть опосредованной критики нравов эпохи Реставрации, как и ностальгии по «доброй старой Англии», свойственной людям «страны».

Отец Хайда прожил после смерти королевы Елизаветы более тридцати лет, пользовался исключительным авторитетом в графстве, благодаря чему он урегулировал ряд конфликтов, возникавших между соседями. Дополнительным штрихом к портрету этого человека может служить единственное сохранившееся его письмо, написанное в июне 1625 года и адресованное брату Николасу, избранному в первый парламент Карла I. В нем он выражал заботу о бедных, высказав пожелание, чтобы парламент пересмотрел статуты о бедных, принятые в конце елизаветинского царствования, облегчил их положение и определил меры к улучшению сельского хозяйства в их интересах. Это любопытно, ведь его сын в своих сочинениях не написал о положении бедных и решении социальных проблем ни строчки. Интересно и то, что при предполагаемом знании европейских дел в письме Генри ни словом не упомянул о внешней политике Карла, которая тогда стала главным предметом внимания парламентариев. В последние годы жизни Генри страдал от все более частых приступов болезни, причину которой доктора не могли назвать. Одним из симптомов была боль в левой руке, из-за которой он бледнел (несмотря на сангвиническую комплекцию) и почти терял сознание. Приступы происходили и днем, и ночью, и продолжались более пятнадцати минут. Страдания отца, несомненно, остались в памяти Кларендона; десятилетия спустя он точно описывал их. Незадолго до смерти отец передал управление поместьем Пертон Эдварду, покинул Динтон и в 1632 г. перебрался в Солсбери, где поселился в доме неподалеку от кафедрального собора, в котором были похоронены многие его родственники и друзья. Посетив несколько городских церквей, он решил, что хочет быть похороненным в соборе, и сам выбрал место. Он скончался 29 сентября 1634 года. В описании Хайда смерть отца — это смерть доброго христианина.

Рассказ Кларендона об отце свидетельствует, что тот был для него образцом, «лучшим отцом и лучшим другом», человеком, которого «он действительно считал самым мудрым из людей, которых знал». Даже на вершине карьеры он повторял, что «Божественное Провидение наделило его знаками отличия, из которых ценнее всего то, что был сыном такого отца и такой матери, благодаря которым Бог благословил его» [10, 16–17]. Хотя мать надолго пережила мужа, ее образ был слабее в памяти сына. Он лишь отметил ее доброту, щедрость, заботу о поместье. У Генри и Мэри было девять детей, из них четверо сыновей. Старший сын Лоуренс умер в детстве, второй, Генри, дожил до 26 или 27 лет, третьим был Эдвард, самый младший брат Николас умер ребенком.

Графство Уилтшир ассоциируется с образом доброй старой Англии. Примерно в десяти милях от Динтона располагался главный город графства, Солсбери, с его достопримечательностью — собором, тем самым, в котором упокоился прах отца Кларендона. Один его дядя представлял город в парламенте, его двоюродные братья служили в соборе. В 1651 году, после поражения при Вустере, Карл II, скрываясь от солдат Кромвеля, пробирался к побережью, и его укрыла в своем доме, располагавшемся всего в трех милях от города, вдова одного из кузенов Эдварда. Через двести лет после Кларендона знаменитый живописец Джон Констебл черпал в Солсбери и его окрестностях вдохновение: одной из его самых известных картин является «Вид на Солсберийский собор из епископского сада». Принято считать, что картины Констебла создавали романтический и ностальгический образ прежней Англии в эпоху до наступления промышленности и железных дорог. Но и для Хайда родные места были воплощением «страны»; он идеализировал сельскую жизнь поколения своего отца, черпал в ней идеалы, по крайней мере, в конце жизни, когда писал автобиографию. Как писал Оллард, «все пути Кларендона вели не в Рим, вызывавший у него глубокое отвращение, а в Уилтшир». Всего в тринадцати километрах от Солсбери располагается, возможно, наиболее известный, и точно, самый загадочный исторический памятник Англии — Стоунхендж. Конструкция из огромных каменных глыб, сооруженная в незапамятные времена, с целями, по-видимому, ритуальными, о смысле которых можно только догадываться, у людей, живших в эпоху Кларендона, впервые вызвала специальный научный интерес.

Человеком, «открывшим» Стоунхендж, был английский писатель, философ, знаток старины Джон Обри, приобретший большую известность в годы Реставрации. Он долгое время проживал неподалеку от Динтона, всего в пяти милях. Его считают одним из создателей современного английского литературного языка. Стиль Кларендона с длинными предложениями тяжелее — иногда дойдя до конца фразы, забываешь о том, что было в начале[3]. Ближе к Динтону располагалось поместье Комптон Чемберлейн, родовое гнездо семейства Пенраддок, глава которого сэр Джон входил в тайную роялистскую организацию «Запечатанный узел». Он поднял в 1655 году восстание на юго-западе страны, столь ожидаемое кавалерами-эмигрантами, но быстро подавленное армией протектора Кромвеля. Полковника Джона Пенраддока, которого Кларендон считал слишком мягким человеком для такого предприятия, обезглавили в Эксетере. Выходцами из Уилтшира были товарищи Хайда по роялистскому лагерю, Френсис Коттингтон и Эдвард Николас. Коттингтон, член Тайного совета в годы правления Карла I без парламента, чье имя называлось рядом с именами Страффорда и Лода, принадлежал к высшему слою, чем Хайд, и был владельцем большого поместья в Фонтхилле, которое, позднее, в XVIII веке, отошло к богачу герцогу Уильяму Бекфорду. Коттингтон был склонен к католичеству, что не могло радовать Хайда. Николас являлся одним из его ближайших друзей и сподвижников.

Два других земляка Кларендона стали его интеллектуальными и политическими оппонентами. Один из них — сэр Энтони Эшли Купер, получивший титул графа Шефтсбери. Его дом в Уимборн Сент-Джайлс располагался в нескольких милях к югу. В 1644 году он перешел на сторону парламента, по-видимому, обидевшись на отказ Карла I сделать его губернатором Уэймаута. Он был членом Государственного совета при Кромвеле, в 1659 году воспротивился возвращению к власти «охвостья» Долгого парламента, убедив генерала Монка предпринять поход на Лондон. Эшли был одним из двенадцати членов парламента, прибывших к Карлу II с предложением вернуться на трон. При Кларендоне он был одним из самых способных деятелей его администрации, и он же принял участие в свержении канцлера, войдя затем в правительство КАБАЛь. Как заметил Оллард, «если Кларендон был божеством-хранителем будущей торийской партии, то Шефтсбери исторически был основателем партии вигов». В его доме учительствовал Джон Локк, «отец» либерально-просветительских идей. Как и Кларендон, Шефтсбери покинул Англию, чтобы избежать ареста, и скончался на чужбине. Другим интеллектуальным противником Эдуарда Хайда был политический мыслитель Томас Гоббс. Его дом находился в городке Малмсбери. Одно время они были в дружеских отношениях, но появление «Левиафана», фактически оправдывавшего индепендентский режим, сделало Гоббса фигурой non grata для эмигрантов. Принципы, изложенные Гоббсом, казались Кларендону неприемлемыми, к их критике он вновь и вновь обращался.

Начальное образование Эдвард получил в доме отца, обучал его приходский викарий, до занятия этой церковной должности бывший школьным директором. О нем у Кларендона не сохранилось теплых воспоминаний; он называл его человеком равнодушным, и полагал, что его настоящим учителем был отец, обладавший огромными знаниями и находивший удовольствие в занятиях с сыном. Будучи младшим сыном, Эдвард мог рассчитывать главным образом на самого себя. Генри Хайд полагал: для его младшего сына лучший способ найти профессию состоял в получении богословского образования в Оксфорде. Там, в колледже Святой Магдалены обучался он сам, там обучался один из его братьев. Туда же он отправил старшего сына Генри, а затем в тринадцатилетнем возрасте и Эдварда. В течение трех лет братья пребывали там вместе. От поступления в Оксфорд у Эдварда, ставшего после реставрации канцлером университета, осталась обида. Отец надеялся, что сын получит стипендию, тем более поддержку оказал сам Яков I, подписавший письмо-рекомендацию. Однако ее не дали, объяснив, что королевское письмо опоздало. Стипендию не дали и на будущий год, сославшись на отсутствие вакансии. Хайд в своей книге представил этот эпизод как проявление неуважения к монарху.

Ранний возраст, когда Хайд стал студентом, удивителен для нашего времени, но тогда это не было из ряда вон выходящим. В те времена студентами двух знаменитых университетов, Оксфордского и Кембриджского, могли стать выходцы из разных слоев общества, разумеется, за исключением бедняков. Лиц без достаточных средств, рассчитывавших после обучения получить доступ к церковным должностям и скромному жалованью, было не очень много, по некоторым данным, примерно четверть общего числа студентов (Кембридж). В XVII веке направлять сыновей знати и состоятельного джентри в Оксфорд становилось все более распространенной практикой. Считалось, что дисциплина в университетах была строгой: телесные наказания для студентов были отменены только в годы Реставрации. Основной упор в преподавании делался на риторику, логику и классические тексты, но и сочинения мыслителей XVI века, например, Макиавелли и Бодена были известны слушателям. Тьюторы рекомендовали знакомиться с современными философами, такими, как Френсис Бэкон или Рене Декарт. По желанию студентов обучали танцам и верховой езде, также французскому и итальянскому языкам. А вот естественные дисциплины не изучались, научные и математические вопросы только затрагивались в традиционных курсах. Научные исследования не считались обязанностью преподавателей — Королевское общество, основанное при Карле II, вносило в науку больший вклад, чем оба университета вместе. Именно тогда, когда Хайд обучался в Оксфорде, в 1624 году, там был основан новый колледж, названный Пемброк в честь тогдашнего канцлера королевства. Оксфорд в стюартовское время воспринимался как более древний, выдающийся и консервативный университет, чем Кембридж.

В адрес студентов часто звучали упреки, что они бездельничали, распутничали и растрачивали время в праздности. Трудно сказать: то ли студенты того времени действительно отличались этим, то ли, скорее всего, такого рода бурчания по поводу молодежи никакое поколение не избегло. Как бы то ни было, Хайд не раз слышал от разных людей, будто ему повезло, что отец рано забрал его из Оксфорда, хотя сам он «всегда придерживался высокого мнения» об этом университете. Он заключил, что получил степень бакалавра не столько благодаря трудолюбию, сколько способностям и сообразительности, поскольку «дисциплина в то время не была такой строгой, как потом, а привычка к выпивке слишком широко распространилась», так его брат излишне увлекся этим [10, 12]. Можно догадаться: сам Хайд, впервые почувствовав свободу, не гнушался таким времяпрепровождением. По-видимому, опытом тех лет была продиктована фраза в его эссе «О пьянстве», написанном на склоне лет: «Самые способные люди, если неумеренно пьют, за несколько лет становятся глупцами» [5, 109].

В 1625 году, сразу после воцарения Карла I, в семье Хайдов произошло печальное событие: скончался Генри, старший брат Эдварда. Теперь он остался единственным по мужской линии прямым наследником отца. Генри-старшему пришлось поменять намерения в отношении сына — было решено послать его в Лондон, в адвокатскую школу Мидл Темпл, одну из школ корпорации юристов Инc оф Корт. Эта корпорация, а не Оксфорд с Кембриджем, была в XVII веке настоящим университетом. В то время Эдварду помог дядя Николас, высокопоставленный юрист. В Мидл Темпл он был казначеем, а вскоре получил назначение Верховным судьей Королевской скамьи. Его обязанности заключались в поездках по стране для осуществления правосудия. По мнению Хайда, он как нельзя лучше подходил для исполнения своих обязанностей в то время, когда многие были недовольны постоями войск, был человеком серьезным и строгим, пользовавшимся доверием и уважением со стороны высокопоставленных лиц, с которыми был связан. Он пользовался известностью в стране, был уважаем судьями, хотя у некоторых «вызывал ревность и предубеждение». И рыцарским званием, и назначением на высокую судебную должность сэр Николас был обязан всесильному фавориту короля герцогу Бекингэму, у многих вызывавшему недовольство и даже ненависть. Николас Хайд сочинил в 1626 году ответ герцога на обвинения со стороны палаты общин. Он умер в 1631 году, заразившись лихорадкой во время одного из выездных судебных процессов. Итак, сэр Николас обеспечил племяннику протекцию, когда тот ступил на юридическое поприще. Правда, с переездом в Лондон случилась неожиданная задержка. В стране началась чума, и вместо отъезда в столицу Эдвард завершил обучение в университете, получив степень бакалавра и совмещая это с поездками в имение отца.

Насколько обычным было образование, полученное Хайдом, для людей его круга? Современные исследования в области социальной истории образования показывают, что путь, им пройденный, был в целом типичен для сыновей джентри. Данные исследователей по пяти графствам Англии (Уилтшир не в их числе) за период с 20-х до 60-х гг. XVII века, показывают: примерно 14 % сыновей джентри проходили обучение в Оксфорде или Кембридже, 9 % в Инс-оф-Корт, 5 % и в одном из этих университетов, и в юридической школе. Все, кто сменил место учебы, двигались, как и Хайд: из университета в Инс-оф-Корт. Случаев обратной последовательности не зарегистрировано. Только часть тех, кто обучался в университетах, получили степень: 35 % степень бакалавра и 25 % магистра. Для сыновей джентри Инс-оф-Корт «служил той же цели, что и университет, предоставляя социальные, культурные и интеллектуальные возможности. Знание законов было признано как полезное украшение для джентльмена в раннее новое время, помогающее играть частную и публичную роль. В то время как для многих юридические корпорации были не более чем подспорьем для расширения социальных связей и приобретения доли столичного глянца, для некоторых изучение законов стало базой для карьеры» [106, 46]. 12 % сыновей джентри обучались в Лондоне какому-то делу, например, коммерции, 2 % шли служить в церковь. Таким образом, обучение за пределами дома проходили менее половины всех сыновей землевладельцев. Приоритет отдавался старшим сыновьям — не только с точки зрения прав на имение, но и в праве на образования. То, что Эдвард, вслед за старшим братом, был отправлен в Оксфорд, было до некоторой степени исключением.

Как и в других странах, во все времена, юристы в Англии в XVII веке были закрытой и влиятельной корпорацией, вхождение в которую привлекало сыновей джентльменов, и не только тех, кто действительно стремился к адвокатской и судебной деятельности. Законоведение — это одна из древних профессий, но в XVII веке внутри ее возникла специализация: выделились адвокаты, поверенные и стряпчие. Подготовка к адвокатской деятельности требовала многих лет, но это оправдывалось, прежде всего, высокими заработками. Должности в некоторых органах, таких как суды опеки, давали особенно большие доходы. Потребность в услугах адвокатов росла в условиях развивавшейся торговли, порождавшей имущественные и наследственные споры. От умения адвоката зависело многое, тем более законодательство было более чем запутанным, а границы между обычным правом и законами государства размытыми. Наличие разных судов, в том числе адмиралтейских и церковных, делали судебную систему весьма сложной. Однако степень права сулила не только богатство и престиж, но открывала дорогу в политику, причем не только к должностям в королевской администрации, но и в парламенте. Юристы были представлены во всех парламентах, при этом их число превосходило число лиц коммерческого интереса. В парламенте 1614 года было 48 профессиональных юристов и 42 купца, в Долгом парламенте в 1640 году 75 адвокатов и 70 коммерсантов. Как правило, в палате общин юристы были второй по численности группой после представителей джентри. С долей преувеличения, ссылаясь на опыт Английской и Французской революций, можно сказать: их виновниками были адвокаты, юридической казуистикой разжигавшие костер существовавших противоречий.

Судить, то есть воздавать по справедливости, конечно, было делом представителей благородного сословия. Одной из главных социальных обязанностей джентри в графствах было исполнение роли мировых судей. Мировые судьи не были профессиональными юристами. Эта должность, возникшая в XIV веке, была почти общественной нагрузкой; от мирового судьи требовалось, чтобы он уплачивал ежегодно земельный налог в размере 20 фунтов, и был, в первую очередь, человеком глубоко моральным и религиозным. Быть мировым судьей означало иметь высокий социальный статус. Мировые судьи фактически были высшими местными должностными лицами, если не принимать во внимание лордов-лейтенантов, назначавшихся в некоторые графства непосредственно королем. Высокий статус мирового судьи являлся одной из предпосылок интереса выходцев из джентри к приобретению звания адвоката. Таким образом, путь на который ступил Эдвард Хайд, был довольно обычным, а поддержка со стороны родственников, как и несомненные способности, гарантировала профессиональный успех.

Начало обучения в Мидл Темпл было отложено в связи с начавшейся в Лондоне эпидемией чумы и пошатнувшимся здоровьем самого Хайда, мучившегося приступами лихорадки. Несколько месяцев он провел в поместье отца Пертон, куда семья перебралась из Динтона в 1625 году. Из Пертона было несложно выезжать в Оксфорд, где Хайд все же получил степень бакалавра. Летом 1628 года во время судебной поездки по стране, начавшейся в Кембридже, с дядей, верховным судьей Николасом Хайдом, Эдвард заболел. Поначалу это посчитали простудой, следствием жаркой погоды, но болезнь оказалась оспой, едва не убившей его. Эдвард провел в постели несколько недель, а затем долечивался в Пертоне.

Поездки судейских по стране Хайд считал важной частью подготовки юристов. Они не только давали возможность лучшим образом узнать «джентри, народ и манеры Англии», но и познакомиться с юридической практикой досконально. Это был «тяжелый труд, но сопровождающийся удовольствиями и получением дохода». Хайд даже уверился, что юристы живут на несколько лет дольше людей других профессий благодаря этим поездкам и постоянной верховой езде [10, 18]. Трудно сказать, так ли это: пример самого Эдварда говорит о подстерегавших опасностях, да и дядя Николас скончался в 1631 году от простуды, подхваченной во время поездки. Впрочем, болезни Эдварда могут говорить не о слабости его здоровья, скорее наоборот. То, что он выздоровел на протяжении короткого времени от двух тяжелых заболеваний, свидетельствует о крепости организма. Поскольку в те времена смертность от инфекционных болезней была высока, причем не только среди детей, а вдовство было обыденным делом для совсем не старых людей, можно считать, что Хайду повезло. Первые приступы подагры, от которой он страдал три десятилетия, появились в 1644 году. В целом, здоровье Хайда и в зрелые годы казалось приемлемым, что, возможно, объяснялось отличавшей от многих людей его круга умеренностью в алкоголе и, в меньшей степени, в питании. В своих записях он жаловался, иногда шутливо, на полноту. В литературе встречалось суждение, что его полнота была следствием метаболизма, хотя само это понятие не было известно в те времена.

Для приехавшего в Лондон обучаться на адвоката молодого человека вопрос о здоровье вряд ли был самым острым. Столица предлагала немало соблазнов, и Эдвард не прошел мимо них. Как заметил Оллард, «трудно судить, в какой степени мистер Хайд в молодости был человеком удовольствий» [74, 15]. Автобиография не сообщает деталей («для этого нет причин»), но позволяет о чем-то догадываться. Хайд так описывал нравы тех дней: «Это было время, когда многие юные неопытные джентльмены, у которых не было ангела-хранителя, чтобы их защитить, неожиданно и быстро губили себя в море вина, женщин, ссор, азартных игр, что едва не опрокинуло целое королевство, в том числе знать и джентри. Божье благословение помогло ему (автор везде пишет о себе в третьем лице — А. С.) выпутаться из этого лабиринта (его характер и наклонности позволяли больше держаться в стороне от беспутных занятий, чем принимать участие в них)» [10, 22]. Только что неудачей окончились военные экспедиции в Кадис и на Иль де Ре, Лондон был полон солдатами и моряками, дворянами, готовыми наняться на военную службу. Те, у кого было, что тратить, и те, кто хотел наполнить карманы любыми способами, заботились о праздном времяпрепровождении, наполненном низкими удовольствиями. Из намеков Хайда видно, что он не гнушался общаться с офицерами не у дел и моряками, проводя с ними «слишком много времени» и «получив от них некоторый опыт», пригодившийся во время гражданской войны, когда в ставке короля такого рода люди окружали его. Он признавался, что иногда участвовал в их развлечениях, избегая, однако, «открытого разврата». От порока спасало то, что в любой день, или хотя бы перед сном, Эдвард читал, чтобы подготовить ответы своему дяде на поставленные им вопросы из юридической практики. Тем не менее, Хайд признавался, что предпочитал читать не сочинения юристов, а книги по политесу и истории, особенно римской, к обсуждению которой был весьма охоч. Кларендон жадно впитывал идеи, изложенные в книгах или высказанные в разговорах. С молодых лет в нем доминировали интеллектуальные интересы. Оллард заметил: трудно представить Хайда праздно прогуливающимся или проводящим время на рыбалке.

Разумеется, он проводил время не только в специфической компании вояк с плохими манерами, но и обществе равных себе или тех, кто был выше его по положению, кто «никогда не произносил грубого или скверного слова». В этих случаях существовал иной соблазн: его сотрапезники граф Дорсет, лорд Конвей и лорд Ламли «превосходили других в удовлетворении своих аппетитов». В таких случаях Хайд и сам «потворствовал собственному вкусу и находил удовольствие в том, чтобы хорошо поесть и выпить, однако без особого расположения к излишествам, но по правде, желая скорее выглядеть эпикурейцем, чем быть им» [10, 22]. Хотя Хайд обучался адвокатской профессии с «великим усердием», он не хотел быть ее «рабом», с радостью общаясь с «друзьями при дворе и в городе». Встречи происходили в том месте и в тот час, о котором договаривались заранее, и главной частью общения были беседы. Хайд подчеркнул, что общение с друзьями происходило не за счет учебы, время выкраивалось, если нужно, от часов, отведенных для сна. По существовавшему обычаю он вставал рано, чтобы посвятить себя юридическим делам, из-за чего никогда не пил лишнего, за исключением редких случаев, когда встречался с самыми близкими друзьями. Подняться рано, много выпив накануне, Эдвард не мог. Свободное время и каникулы он посвящал учебе и работе, почти не покидая Лондона; только два месяца летом он проводил в поместье семьи. Связывали ли Хайда тогда с кем-то любовные отношения? Судить об этом по тексту автобиографии невозможно; дружба подразумевала идеал мужского братства. Отсутствие информации позволяет предположить: до женитьбы постоянных отношений с женщинами у него не было, но мимолетные связи могли иметь место. В отличие от своего младшего, весьма откровенного, современника Самюэля Пеписа, Хайд ничего о своих связях не рассказывал, но это не означает, что их не было. Историк Оллард писал о продолжавшейся долгие годы, в том числе во время изгнания после гражданской войны, переписке Хайда с леди Дэлкейт: ее тональность заставляет предположить «амурную дружбу» [74, 27]. Эта дама происходила из семейства Грэндисонов, с которым Хайд породнился в первом браке. Когда возникла эта связь (если она действительно имела место) сказать невозможно. Не стоит забывать: главной задачей Хайда было преподать потомству моральный урок, и его собственная молодость должна была служить положительным примером преодоления соблазнов, трудолюбия в избранной деятельности, ценности дружеского общения.

Хайд постоянно возвращался к мысли о том, что бесконечно много получил от общения с друзьями. Почти всех их он считал людьми самых высоких человеческих качеств, называя себя худшим среди них: «Кроме Божественного провидения, хранившего его (от искушений) в течение всей жизни (не так строго, как следовало), дружба и общение с замечательными людьми спасли его от многих опасностей и неудобств, из-за которых другие молодые люди пропали. Их уроки, знания и советы научали его, сформировали его понимание (жизни). Благодаря их такту, изысканным манерам, справедливости, добродетелям и примеру определился образ его поведения, смирилась гордость, угасла горячность, и страсти были направлены вглубь себя. Нет ничего приятнее, чем часто упоминать тех, кто был тогда его друзьями, вспоминая достоинства и добродетели каждого» [10, 18–19].

В молодые и зрелые годы Хайд ценил дружбу больше всего, или, по крайней мере, так утверждал. Его собственный опыт, несомненно, повлиял на содержание одного из самых интересных его морально-философских эссе «О дружбе», написанном в последние годы жизни, когда те, кого он считал друзьями, или ушли в иной мир, или фактически его предали. Но это не разубедило его в том, что дружба — высшее проявление человеческих чувств, испытать которое доступно только мужчинам. О «женской дружбе» он не упоминает не словом. Он писал: «Дружба — это искусство и наблюдательность лучшего врача, заботливость и зоркость лучшей сиделки, нежность и терпение лучшей матери» [5, 136]. Использование метафор лечения носит подсознательный характер, отражая чувство утраты и собственное болезненное состояние. Кларендон был уверен, что настоящая дружба накладывает ряд обязательств. Во-первых, другу надо «помогать советом, потому что лучший цемент, удерживающий вместе — уверенность в добродетельности друга. Надо самым внимательным образом наблюдать, чтобы никто не отклонился от этих строгих правил, если обнаруживается малейшая склонность к этому, надо предостеречь и осудить, чтобы предотвратить падение». Во-вторых, надо «помогать другу в его интересах и претензиях с максимальной силой и большей искренностью, чем для себя». В-третьих, правилом дружбы является полное доверие и постоянное общение, без которого честный совет не будет вознагражден. В-четвертых, необходимо постоянство и твердая приверженность законам и обязательствам дружбы. По его мнению, дружба священнее уз брака. В любых делах другу следует доверять больше, чем жене, с которой делишь ложе. Если случится, что друг пал настолько, что нарушил законы добродетели и справедливости, словно неприкосновенность брачного ложа, с ним можно расстаться, и дружба окажется разрушенной. Но и когда общение прекратилось, доля влечения остается, о прежнем друге не говорят плохого, а благодарная память о прошлых отношениях сохраняется [5, 131–132]. Настоящей дружбе препятствуют некоторые «печально известные и позорные пороки», когда «безнравственные и похотливые люди» именуют свою страсть любовью. Это не дружба, а стремление получить удовольствие и удовлетворить низкие аппетиты [5, 134]. Придавая дружбе благородных людей исключительное значение, Кларендон объяснял недостойные поступки политиков, к которым он относился с легкой критикой, таким как Бекингем, Страффорд или Лод, именно недостатком дружеского общения. Тот, кто слишком быстро возвысился, часто окружен не друзьями, способными дать честный совет, а льстецами и подхалимами.

Самой известной персоной среди тех, с кем свел Хайда Лондон, был поэт и драматург, много сделавший для развития английского языка, театра и литературы, Бен Джонсон. Эти его заслуги отмечал Хайд. Родившийся в 1573 году Джонсон принадлежал к старшему поколению и «сиживал за выпивкой с Шекспиром в трактире „Русалка“ на Бред-стрит» [114, 122]. Он «в течение многих лет он был исключительно добр к мистеру Хайду, пока не осознал, что тот определил себя к делу, которое, как он считал, не может быть предпочтительней его кампании» [10, 45]. Видимо, они разошлись не безболезненно. Позднее Джонсона разбил паралич, он умер в 1637 году. Кроме Джонсона, к миру литературы принадлежали поэты Томас Керью и Томас Мэй. Оба, почти ровесники, старше Хайда лет на пятнадцать. Как и он, происходили из джентри. Керью в молодые годы участвовал в дипломатических миссиях. К 1630-м годам он был известен как автор любовной лирики, воспевающей чувства и женскую красоту. Большая часть его стихов посвящена некоей Цилии, которая была любовницей и музой поэта на протяжении многих лет. Кто спрятан за этим именем, неизвестно. Обстоятельства и время смерти Керью не вполне ясны: то ли он умер до 1640 года, поскольку издание, вышедшее тогда, значилось посмертным, то ли если верить Хайду, прожил более пятидесяти лет (значит, скончался не ранее 1645 года). Он был известен не только «стихами (особенно амурными), отличавшимися остротой фантазии и элегантностью языка, равными, если не превосходившими любые другие, написанные в то время, но и христианской смертью» (видимо, кончиной после долгой болезни, которую он принял стоически). Он прожил «менее строго и аккуратно, чем следовало». Мэй, поэт, автор театральных пьес и переводчик с латыни, опубликовал первый стих, написанный на английском, в 1612 году в сборнике, выпущенном в ознаменование кончины наследника престола Генри, принца Уэльского. В 1620-е гг. пьесы Мэя ставились, в частности, на сцене театра Красного Быка — театра под открытым небом для простолюдинов. Мэй интересовался историей Рима. В 1626 году он написал трагедию «Клеопатра»; в течение многих лет переводил на английский незаконченное сочинение римского поэта Марка Лукана о падении Римской республики («Фарсалия, или о гражданской войне»). Во время революции Мэй перешел на сторону парламента. В 1647 году он написал «Историю парламента Англии, начавшегося 3 ноября 1640 года», то есть Долгого парламента. А. Н. Савин полагал, что в оценке причин Английской революции Мэй, связывавший их с изменениями в религиозном сознании народа, был глубже Кларендона. Это спорное мнение объясняется тем, что русский историк твердо следовал школе С. Гардинера. После казни Карла I Мэй одобрил власть охвостья, назвав его членов «сенаторами». Он, по-видимому, смотрел на события, происходившие в Англии, через призму представлений об истории Рима. Хайд, безусловно, осуждал Мэя, считая, что тот «утратил добродетели, оставил честность» и совершил низкие поступки. В 1650 году он скончался «в жалком положении и пренебрежении, и достоин, чтобы его забыли». Смерть Мэя для Хайда — справедливое воздаяние.

Другая группа знакомцев Хайда — юристы. Его учителем и товарищем был Джон Селден, имевший в профессиональном смысле европейскую известность. Он родился в 1584 году и успел пострадать за права парламента, будучи арестованным в 1629 году. В тюрьме провел два года. Политические взгляды Селдена, умеренного монархиста, отстаивавшего свободы парламента, были близки Хайду, считавшего его человеком фундаментальных знаний в разных областях и во многих языках. Расценивая стиль его работ как тяжеловатый, Кларендон объяснял это спецификой предмета и подчеркивал, что устно тот излагал мысли исключительно ясно. В 1640 году, будучи последовательным сторонником конституционных свобод, Селден был избран в Долгий парламент от Оксфордского университета. После падения Оксфорда в 1646 году он фактически спас университетскую библиотеку. После поражения роялистов он выступал против суда над Карлом I. В адрес Селдена, оставшегося в Лондоне, звучала критика со стороны кавалеров, но Хайд его оправдывал, объясняя невозможность эмигрировать возрастом. Несмотря на опасности, Селден не поддерживал действий новых властей, наоборот, «пытался воспрепятствовать им, чем мог, в ущерб своей безопасности, о которой он не очень заботился». Он умер в 1654 году.

Юристом был Джон Вохэн, чьим главным достоинством Хайд назвал тесную связь с Селденом, авторитетом укрепившим его престиж. Причина этой двусмысленности в том, что Вохэн придерживался теорий, которые вели к народному суверенитету за счет прерогатив короны. Тем не менее, после гражданских войн он, объявив себя роялистом, покинул, в отличие от Селдена, Лондон и перебрался в свое поместье в Уэльсе. Оно было разграблено парламентскими войсками. Каких-либо практических действий в пользу Стюартов он не предпринимал, но после Реставрации его репутация как роялиста укрепилась. Став канцлером, Кларендон предлагал ему высокий судебный пост, но тот отказался, занявшись парламентской деятельностью, войдя в число противников «королевской партии» и став одним из лидеров группировки, которая вынудила канцлера бежать из Англии. Впоследствии Кларендон писал, что враждебное поведение Вохэна в парламенте стало для него неожиданностью.

В круг близкого общения входил сэр Кенелм Дигби, занятная фигура того времени. Современники считали его эксцентриком — в XIX веке русские путешественники называли таких жителей Альбиона чудаками, полагая, что «чудачество» — одна из особенностей английского национального характера. Судьба Дигби полна приключений и заслуживает пера Александра Дюма (хотя великий французский писатель вряд ли мог сделать главным героем англичанина). Отцом этого человека был сэр Эверард Дигби, один из участников «порохового» заговора, казненный в 1606 году. Для младшего Дигби вопросы веры решались непросто: из католичества он перешел в англиканство, возможно, руководствуясь соображениями карьеры, затем снова обратился к католической вере. Не зря его известное философское сочинение носит название «Разговор с дамой о выборе религии». Вступив на дипломатическое поприще и прибыв во Францию, он, по собственным воспоминаниям, стал объектом страсти вдовствующей королевы Марии Медичи. Женился сэр Кенелм на самой признанной красавице своего времени леди Виниции Стенли. При Карле I стал членом Тайного королевского совета, в 1628 году занялся, небезуспешно, пиратским промыслом (традиция, идущая от елизаветинского времени), отправившись в Средиземноморье. Натура стремительная, человек с многообразными интересами, он не мог не привлечь Хайда. В конце 1630-х гг. Дигби принял участие в шотландских войнах, затем отправился во Францию. Там пробыл недолго: убив на дуэли французского дворянина, Дигби через Фландрию возвратился на родину, где по приказу парламента был посажен в тюрьму. Впрочем, заключение было недолгим, по ходатайству регентши Французского королевства Анны Австрийской он был отпущен и во Франции стал канцлером королевы в изгнании Генриетты Марии. Автор философских трактатов «О природе тела» и «О бессмертии благочестивых душ», Дигби увлекался астрологией и алхимией: еще в 1630-х гг. он изучал эти «науки» вместе с проживавшим в Англии художником ван Дейком. Дигби не только писал о душах и телах, но издал поваренную книгу, а также сочинение, посвященное растениеводству. После Реставрации он был одним из отцов-основателей Королевского общества. Кто знает, быть может, самым бесспорным вкладом сэра Кенелма Дигби в историю человечества было изобретение современной винной бутылки.

Еще одним приятелем Хайда был Чарльз Коттон из Дербишира. Оллард назвал его «Раймондом Асквитом своего поколения». Это сравнение неточно. Раймонд — старший сын британского премьера Герберта Асквита, при котором Англия вступила в первую мировую войну. Блестяще образованный молодой человек обладал качествами, позволявшими современниками считать его образцовым джентльменом, и погиб в сражении при Сомме. О Коттоне Хайд писал как о человеке, «обладавшем всеми теми качествами, которые создают репутацию настоящего джентльмена». Однако избранный им путь был отличным от Асквита. Унаследовав поместье и увеличив состояние за счет женитьбы, Коттон жил в деревне, посвятив время здоровым удовольствиям. И он, и его сын были в дружеских отношениях с английским писателем Исааком Уолтоном, страстным рыболовом, с которым они разделили это увлечение. Коттон написал частично один из разделов книги Уолтона «Все для рыбака» («Compleate Angler»), ставшей в Англии самой переиздаваемой, по количеству изданий сопоставимой только с Шекспиром. Другим увлечением Коттона были игры, и он написал книгу «Все для игрока» («Compleate Gamester»), в которой не только поведал читателям обо всех играх: от бильярда до боулинга, от шахмат до карт, но и о пользе правильного досуга.

Хайд промолчал о дружбе с Балстродом Уайтлоком, ставшим видным деятелем парламентского лагеря в эпоху гражданских войн и междуцарствия. Он был обязан своим необычным именем дяде Эдмунду Уайтлоку, пользовавшему в Лондоне своеобразной репутацией. Наверное, его можно, как и Дигби, назвать эксцентриком, но правильнее — кутилой. Поучившись в европейских университетах, послужив недолго во французской кавалерии, «капитан Уайтлок» вернулся в Лондон, где прожигал жизнь в компании приятелей-аристократов, в основном за их счет. Среди его хороших знакомцев были архитектор Иниго Джонс и не менее знаменитый путешественник Уолтер Рэли. У Эдмунда было свойство оказываться там, где было «жарко», но выходить сухим из воды. В 1601 году он присутствовал на одном собрании, после чего был заподозрен в участии в заговоре графа Эссекса против Елизаветы I. 4 Ноября 1605 года, через три месяца после рождения племянника, он поужинал в компании лорда Нортумберленда и его родственника сэра Томаса Перси. На следующий день был раскрыт пороховой заговор, и Эдмунд Уайтлок оказался в заключении по подозрению в участии в нем, однако в дальнейшем был отпущен за отсутствием доказательств. Этот человек по непонятной прихоти настоял, чтобы ребенка назвали в честь матери, или ее именем Элизабет, или фамилией Балстрод. Чтобы не назвать мальчика девичьим именем, родственники и священник согласились на второй вариант, показавшийся им меньшим злом.

Пути двух молодых адвокатов, Хайда и Уайтлока, были и разными, и похожими. Оба происходили из джентри, но статус их семейств отличался. Дед Уайтлока был младшим ребенком и был вынужден заняться торговлей. Он умер во Франции, оставив жену с четырьмя малолетними сыновьями. Ее целью стало дать детям образование. О старшем из братьев, Эдмунде, уже сказано, другой брат Ричард перебрался в Германию и продолжил коммерческие занятия отца, став основателем немецкой ветви семейства. Третий брат Уильям покинул Лондон и, став буканьером, служил под начальством Дрейка в Вест-Индии. Он погиб в сражении с испанцами. Таким образом, самым успешным из братьев стал отец Балстрода Джеймс: окончив Оксфорд и адвокатскую школу, он не только получил выгодную практику, но стал в 1606 году депутатом парламента. Своей карьерой он был обязан семейным связям жены, в том числе знакомством с Верховным судьей Эдуардом Коком, чьи взгляды на законодательство не во всем совпадали с взглядами Якова I. Джеймс Уайтлок соглашался, что королевские прерогативы могли быть ограничены, и за подобное фрондерство был подвергут аресту. Не удивительно, что воспитанный в этой «либеральной» семье Балстрод стал позднее стойким приверженцем парламента. У Уайтлока и Хайда были отцы с парламентскими связями, прямая дорога в Оксфорд и Инн оф Корт, но Балстрод, будучи на три года старше, успел поучаствовать в парламенте в 1626 году. Его биограф Руфь Спалдинг писала: «В Мидл Темпле он подружился с молодыми людьми, ставшими затем знаменитыми. Один из них, Эдуард Хайд, испытывал к нему чувство глубокого восхищения; это видно из его ярких и беспорядочных писем, которые, между прочим, содержат мало почтения к некоторым людям во власти. Эта переписка и это восхищение продолжались около двадцати лет, а потом их политические пути разошлись» [97,31]. Уайтлок вспоминал: когда в 1634 году, после недолгого пребывания во Франции, он вернулся на родину, сердечнее всех его встретил Хайд.

Уайтлок унаследовал от отца музыкальные способности. В 1633 году ему и Хайду корпорация Инн оф Корт поручили подготовить представление масок в честь Карла I и Генриетты-Марии — блестящий праздник, обошедшийся в баснословную сумму свыше 21 тысячи фунтов, что эквивалентно более чем двум миллионам в наши дни. Выполняя почетную и ответственную миссию, молодые адвокаты получили аудиенцию у королевских министров, Лорда-министра двора Пемброка и сэра Генри Вейна-старшего, контролера королевского двора, чтобы согласовать сценарий и детали празднества. В начале революции Вейну предстоит сыграть двусмысленную роль в процессе графа Страффорда. Оба министра были известны неуживчивыми характерами. Впоследствии Хайд иронично писал о Пемброке как о человеке, «не обладавшем иными качествами, кроме понимания собак и лошадей». Вейн добивался контроля над расходами, но Пемброк вмешался и разрешил посетителям тратиться, как они хотели.

Представление масок состоялось в понедельник 3 февраля 1633 года. Ему предшествовали праздничные шествия по улицам столицы от дворца епископа Эли[4] в районе Холборн к королевскому дворцу Уайтхолл и Банкетному залу.[5] Процессия началась вечером, но сотни факелов создавали полную иллюзию дневного света. На всем пути дома и улицы были заполнены зрителями. Во главе первого шествия шли двадцать человек в алых ливреях с серебряными кружевами и мечами по бокам; каждый нес жезл в одной руке и факел в другой, как бы расчищая процессии путь. За ними на одном из лучших коней из королевской конюшни следовал церемониймейстер, затем двое слуг в ливреях, несших факелы, и паж с маской. Затем шли трубачи, а за ними верхом сотня великолепно одетых джентльменов из Инн оф Корт на лучших лошадях из конюшен короля и знати. Их также сопровождали лакеи и пажи.

Второе шествие в традиции гротеска и комедии контрастов представляло собой анти-маску и напоминание о безобразной реальности. В нем нищие и калеки ехали на тощих лошаденках под лязганье и щелканье в унисон ключей и клещей. Свист дудок говорил о приближении третьей процессии, тоже анти-маски. Маленькие мальчики, одетые в птичек, группировались вокруг большой совы в кусте плюща, что символизировало зависть слабых к сильным мира сего. Здесь же ехал мужчина на лошади в сбруе с огромной уздой на голове. Большие удила были прикреплены и ко рту лошади. Это зрелище символизировало молчаливое недовольство практикой продажи королем патентов и монополий, вызывавшей острое недовольство в Англии и Шотландии. В процессии на голову актера, игравшего монополиста, был водружен каплун, в руках он держал связку моркови, что означало монополию на откармливание каплунов морковью. Сатирические анти-маски были одобрены генеральным прокурором как средство, чтобы довести до власти жалобы народа. В процессии на лошадях ехали музыканты, одетые как служители языческих культов, затем актеры на открытой повозке в одежде языческих богов и богинь, затем снова музыканты, громко игравшие перед повозками в римском классическом стиле, каждую из которых тянули четыре лошади. В них находились участники, представлявшие разные колледжи адвокатов. Повозкой от Мидл Темпл управлял Уайтлок. Когда он и Хайд вошли в Банкет-Холл, то увидели множество людей. Толпа была такой плотной, что даже король с королевой с трудом находили путь к окнам. Они были восхищены зрелищем и передали просьбу обойти вокруг Тилт Ярд, чтобы вторично увидеть всю процессию. В помещении актеры исполнили спектакль маски, пояснив на словах некоторые символы зрелища. После маски состоялись танцы, в них со своими дамами участвовала королева, потом все сели за стол. Как видим, двух друзей объединяла не только профессия юриста.

В 1640 году оба стали членами Долгого парламента и сотрудничали до процесса Страффорда, активную роль в котором Уайтлок сыграл, став председателем Комитета по выработке обвинений. После этого их пути разошлись. Во время гражданских войн Уайтлок оставался важной фигурой в парламенте, сблизившись с партией военных. Однако никакой роли в решении судьбы Карла I он не сыграл. Кромвель был о нем высокого мнения, хотя он критиковал роспуск охвостья Долгого парламента. Уайтлок не был фанатиком, скорее всего, он принимал новый режим как неизбежность, в духе Гоббса, поэтому советовал Кромвелю принять корону. Протектор отправил Уайтлока послом к юной шведской королеве Христине, и он преуспел на дипломатическом поприще. После смерти Оливера и отставки Ричарда Кромвеля Уайтлок играл в вернувшемся к власти охвостье важную роль, исполняя обязанности Лорда-хранителя печати, но оказался в лагере, враждебном генералу Монку. В годы Реставрации Уайтлок заплатил немалые штрафы, чтобы вернуть свои земли. Умер он в 1675 году в местечке Чилтон Фолиат в родном для Хайда Уилтшире.

Как складывалась личная жизнь Эдварда Хайда? Чтобы «создать дом, избавиться от беспорядочных привычек, порождающих нерешительность и непоследовательность, с согласия и одобрения отца он 6 февраля 1632 года женился на чистой и красивой юной леди, дочери сэра Джорджа Эйлифа, человека состоятельного и пользующегося хорошей репутацией в Уилтшире» [10, 13]. По матери первая жена Хайда Анна принадлежала к роду Сен Джон, родственными узами связанному со многими самыми знатными фамилиями страны. Брак не был долгим: всего через пять месяцев жена, заболев оспой, скончалась через два дня после выкидыша, оставив Эдварда вдовцом. Он признавался, что «испытал огромные муки и потрясение духа, потеряв ко всему интерес, и только обязательства и уважение к отцу оградили его от того, чтобы забросить все мысли о книгах и отправиться в состоянии меланхолии за моря». Каковы были мотивы, подтолкнувшие Хайда к этому браку? Как видим, сам он подчеркивал рациональные мотивы (изменить образ жизни, укрепить связи с влиятельными кланами). Но в словах «чистая и красивая», написанных почти через сорок лет, кажется, слышно чувство: память сохранила боль от утраты. Первенца, родившегося во втором браке, он назвал Анной. Она, в свою очередь, родит дочь, тоже Анну, которой суждено стать британской королевой.

Связей с родственниками жены Эдвард не утратил, в том числе с фамилией Вильерс, к которой принадлежал покойный фаворит Якова I и Карла I герцог Бекингем. Первым сохранившимся сочинением Хайда был ответ на работу некоего Генри Уоттона «Параллель между Робертом, покойным графом Эссексом, и Джорджем, покойным герцогом Бекингемом». В нем доказывалась ложность аналогии между этими двумя деятелями. Не удивительно, что сочинение Хайда понравилось Карлу I, и он якобы пожелал, чтобы автор написал полную биографию своего фаворита. На склоне лет Кларендон был сдержан, характеризуя Бекингема. Он писал, что герцог «достиг величия, почестей и успеха никакими другими преимуществами или рекомендациями, кроме как красотой, грациозностью и привлекательностью собственной персоны». Став фаворитом Якова, Бекингем вызвал недовольство у многих, посчитавших, что он «руководствуется своими аппетитами, а не правилами справедливости», что доходы страны «идут на обогащение одного семейства». Кларендон не отказывал Бэкингэму в благородстве, искренности, щедрости и личной храбрости — никто не считал его способным на низкие поступки ради денег. Но главной бедой было отсутствие у него настоящих друзей, которые могли бы подсказать, как поступить с честью и добиться истинных интересов, дать совет или помощь [10, 90–96].

Первое появление Хайда в придворных кругах связано со скандалом вокруг семейства Вильерс. Кузину покойной жены Эдварда, соблазнил, обещав жениться, придворный Генри Джармин, занимавший при дворе особое положение благодаря полному доверию со стороны Генриетты Марии. Когда обнаружилась беременность обманутой фрейлины королевы, ее брат Уильям, лорд Грэндисон, то ли вызвал соблазнителя на дуэль, то ли заявил, что сделает это. Дело дошло до короля, и оба были отправлены в Тауэр. Под влиянием королевы Карл I стал на сторону Джармина и даже заявил Уильяму, что «его сестра виновна больше, чем кто-то думает». Он отказался принять составленную по совету Хайда петицию и холодно отказал матери несчастной жертвы соблазнения. По замечанию Хайда, ни к какой «бедной женщине не относились с меньшим расположением, и никакая женщина не заслуживала большего сочувствия». Хайд осторожно намекал, что позиция короля вызвала раздоры в придворной среде и едва ли не стала толчком к будущей гражданской войне. Причина, по которой королева встала на сторону Джармина, не была тайной. Есть свидетельства, что он был ее любовником, а после гибели Карла I они якобы обвенчались. Более того, некоторые историки допускают, что этот человек мог быть настоящим отцом кого-то из принцев, если не всех королевских детей. Иногда обращают внимание на внешнее сходство Джармина и Карла II, заметное на портретах. Если любвеобильность передается по наследству, то второй Карл больше напоминает Джармина, чем примерного семьянина Карла I.

В первой половине 1630-х гг. любимым местом для интеллектуальных занятий становится для Хайда Грейт Тью, поместье, принадлежавшее Люшиусу Кэри, лорду Фолкленду, ставшему ближайшим другом, человеку, оказавшему на него влияние, сопоставимое только с отцом. Они познакомились, вероятно, в 1630 году и крепко дружили до его гибели в битве при Ньюбери в 1643 году. Хайд до конца жизни помнил о нем, включив его портрет и в «Историю мятежа», и в автобиографию. Эти описания считаются шедеврами писательского мастерства Кларендона. Говорят, что историк XIX века Джеймс Макинтош плакал над ними. Действительно, слова Кларендона звучат трогательно: «Он имел удивительные знания и способности, был неповторимо очарователен и восхитителен в общении, в обилии обладал чертами гуманности и человечности, вел такую простую и цельную жизнь, что будь он единственной потерей в той проклятой гнусной войне, она все равно осталась бы самой позорной и омерзительной для будущих поколений» [10, 50]. В Фолкленде Хайд восхищался его отношением к людям, умением находить в окружающих лучшие черты и ценить их, благородство и воображение, способность поддержать нуждающихся, упорство в достижении целей. Когда Фолкленд поставил задачу выучить древнегреческий, он дал зарок не выезжать в Лондон, который любил больше всего, и через короткое время он овладел этим языком в совершенстве. Он счастливо избегал страстей и предрассудков, «посещающих вульгарные умы», и не имел иных амбиций, кроме как в расширении знаний и сохранении репутации человека, ценящего достойных людей. Внешне Фолкленд не был особо привлекательным: небольшого роста, не обладавший величественной походкой, с голосом, не дававшим повода предполагать, что «с его языка будет звучать музыка». Но «этот низкий ростом, маленький человек обладал такой храбростью, таким бесстрашием», как никакой самый гармонично сложенный мужчина.

Грейт Тью, кружок интеллектуалов, где собирались блестящие мыслители, философы и богословы. Дом Фолкленда был всегда для них открыт; в их распоряжении была прекрасная библиотека. По занятному сравнению Олларда, это было нечто среднее между ренессансным двором Федериго II в Урбино,[6] Институтом перспективных исследований в Принстоне и оксфордским колледжем Всех Святых [74, 31]. Кларендон писал об атмосфере Грейт Тью: «Его дом, расположенный в десяти или двенадцати милях от университета (Оксфорда — А. С.), сам был словно университетом благодаря обществу тех, кто в нем собирался. Доктор Шелдон, доктор Морли, доктор Хэммонд, доктор Ирлс, мистер Чиллингворт и все наиболее значительные люди с разных факультетов, не считая приезжавших из Лондона — все находили приют, словно в колледжах. Хозяин сам не знал, кто приезжает или уезжает, кто присутствует в доме до тех пор, пока не выходил к обеду или ужину, во время которого собирались все. Других обязательных церемоний или ограничений не существовало; никто не заставлял людей приезжать и никто не вынуждал их оставаться. Приезжали, чтобы поучиться в прекрасных условиях, имея в распоряжении любые книги из библиотеки, которые могли пожелать, в компании людей, которых хотели видеть и не смогли бы найти ни в каком другом месте» [10, 65].

Фолкленд принадлежал к высокому аристократическому кругу. Его отец, Генри Кэри, выходец из древнего девонширского рода, занимал важные государственные должности; в 1620-х гг. был лордом-наместником Ирландии. Поэтому Люшиус обучался в Дублине, в Тринити-колледже, затем после отставки отца перебрался в Англию. Старший Фолкленд хотел, чтобы сын стал государственным деятелем, но все пошло иначе. Перешла в католичество мать Люшиуса Элизабет, дочь сэра Лоуренса Тэнфилда, занимавшего одно время должность лорда Казначейства. Тот был так разъярен поступком дочери, что лишил ее наследства, завещав два поместья, Бурфорд и Грейт Тью, внуку. Но и отношения Люшиуса с отцом расстроились после женитьбы на Летиции, дочери сэра Ричарда Морисона из Лейстершира. Генри Кэри был так недоволен, что разорвал отношения с сыном, хотя Люшиус предлагал оформить на него наследство деда. Как видим, взросление Фолкленда проходило не в такой спокойной атмосфере, как у Хайда. Люшиус решил покинуть Англию и отправился на военную службу в Голландию. Однако его застало известие о смерти отца, и он возвратился на родину. Поместье Бурфорд было продано, чтобы расплатиться с отцовскими долгами, а Грейт Тью стало местом, где собирались друзья. В политическом отношении кружок Фолкленда был «либеральнее» правительственной партии: его участники враждебно относились к политике Страффорда и архиепископа Лода (хотя некоторые были с ним связаны). Такие взгляды разделяли Хайд и Фолкленд, когда в 1640 году вошли сначала в Короткий, затем в Долгий парламент. Кларендон ценил их близость в политических симпатиях и антипатиях. Фолкленд поддержал обвинения в адрес Страффорда, но воспротивился принятию «Великой ремонстрации» и отошел от оппозиции. Оба перешли на сторону короля, когда конфликт приобрел форму открытого противостояния. Первого января 1642 года, за несколько дней до попытки короля арестовать лидеров оппозиции (о чем Фолкленд не знал), он получил предложение принять должность государственного секретаря и, по совету Хайда, согласился. Фолкленд, имевший военный опыт (под командованием графа Эссекса, будущего парламентского главнокомандующего, участвовал добровольцем в войне с Шотландией в 1639 году), принимал участие в первых сражениях гражданской войны, в том числе при Эджгилле в октябре 1642 года. Как свидетельствовал Кларендон, его друг с болью переживал происходившее в стране и буквально взывал к миру. Отчаяние делало Фолкленда бесстрашным в битвах. При Ньюбери ему было 33 года.

Друзья Хайда по Грейт Тью, связанные с Оксфордом, были в основном людьми духовного звания. Вплоть до второго изгнания Кларендон сохранял дружеские отношения с Гилбертом Шелдоном, видным деятелем англиканской церкви. В годы гражданской войны Шелдон твердо стоял на стороне короля, являясь его духовником, за что был смещен парламентариями с поста ректора оксфордского колледжа Всех Святых и даже арестован. После Реставрации при поддержке Хайда он стал епископом Лондона, а через три года занял высший в иерархии англиканской церкви пост архиепископа Кентерберийского. В то же время они были не согласны по целому ряду вопросов религиозной политики. От Кларендона, отправившегося в изгнание, Шелдон «унаследовал» почетный пост канцлера Оксфордского университета, но всего на два года. В дальнейшем его влияние ослабло.

К кружку относился Уильям Чиллингворт, математик и поэт, клирик, близкий к Лоду. Чиллингворт колебался в религиозных взглядах: одно время он сблизился с иезуитами, но затем вернулся в лоно англиканства и написал труд «Религия протестантов», в котором защищал эту веру. Он полагал, что авторитет зиждется на Библии, каждый верующий вправе интерпретировать ее, основываясь на собственном религиозном сознании. Этот труд был написан Чиллингвортом в Грейт Тью и, вероятно, отражал господствовавшие в кружке религиозные убеждения. В годы гражданской войны, сражаясь за короля, Чиллингворт проявил талант военного инженера, создав метательную машину, использовавшуюся при осаде Глостера. Он был захвачен в плен парламентариями и скончался в заключении.

Священники Джордж Морли и Джон Ирлс оставались надежными союзниками Хайда на протяжении всей его карьеры. Морли критически относился к арминианскому курсу Лода. Однажды на вопрос «Что принадлежит арминианам?» он ответил: «Все богатые епископства и деканства в Англии». Эта фраза получила известность и вызвала неудовольствие архиепископа. Во время войны Морли служил Карлу I как духовник, а также участвовал в переговорах с парламентариями. После казни короля Морли покинул Англию, вернулся только вместе с Карлом II, который доверил ему вести службу во время своей коронации. В 1660 году он стал епископом Вустера, в 1662 году епископом Винчестера. Джон Ирл (или Ирлс) во времена Грейт Тью был духовником графа Пемброка. Как и Морли, он сделал блестящую церковную карьеру, став в 1641 году духовником принца Уэльского, епископом Вустерским в 1662 и епископом Солсберийским в 1663 году. Кларендон ценил Ирла не только как выдающегося проповедника, великолепного знатока древнегреческого, латыни и английского, но и человека, обладающего литературным даром. В 1628 году было издано его сочинение «Микрокосмография, или мир в статьях и характерах», выдержавшее только при жизни автора десять изданий. В нем Ирл иронично и ярко создал образы представителей разных социальных групп и профессий. По словам Кларендона, он обладал «великим благочестием и набожностью, был красноречивым и сильным проповедником и таким очаровательным и приятным собеседником, что не было человека, кто бы не хотел разделить общения с ним. Никто не был более небрежным в одежде и привычках и более благоразумен и совершенен в поведении и беседе» [10, 38].

В памяти Кларендона Джон Хейлс, профессор греческого языка в Оксфорде и Итоне, остался как выдающийся интеллектуал, книгочей, равного которому не было (за исключением разве что Фолкленда). Скромный в повседневной жизни и щедрый в помощи бедным, он собрал уникальную библиотеку и пользовался уважением архиепископа Лода, хотя не был его сторонником. Хейлс был критиком римской католической церкви, считая ее тиранической по причине непримиримости к другим ветвям христианства. Он часто говорил, что немедленно вышел бы из англиканской церкви, если бы она требовала осуждать других христиан. Поэт Сидней Годолфин, один из молодых членов кружка Грейт Тью, был миниатюрен. Фолкленд, сам маленького роста, шутил, что чувствует себя в его присутствии совершенным человеком. То, что Кларендон через много лет вспоминал эти дружеские шутки, показывает, сколь дорога была для него память о тех годах. Годолфин был склонен к меланхолии, предпочитая одиночество и отдых с книгой. Некоторые принимали это за лень. Будучи хрупким по телосложению, Сидней считал опасным даже маленький дождь, откладывал в таких случаях запланированную поездку или возвращался домой, ощутив на лице дуновение ветра. Несмотря на внешнюю слабость, Годолфин был человеком принципов. В Долгом парламенте он осмелился до конца оставаться на стороне Страффорда. Он, боявшийся непогоды, одним из первых вступил в королевское войско, когда началась гражданская война, делил все тяготы походов и проявлял исключительную храбрость. В 1643 году во время атаки на врага возле местечка Чагфорд в Девоншире он первым выдвинулся вперед и получил пулю из мушкета. Успев произнести «О, Боже, я ранен», замертво пал с коня — так Кларендон описал смерть своего товарища. (Говорят, что в коридорах гостиницы «Три короны» в Чагфорде появлялся призрак Годолфина в полном обмундировании).

Человеком другого рода был поэт Эдмунд Уоллер. Присущая его поэзии лиричность находилась в дисгармонии с его натурой. Он был богат и хотел стать богаче, считая выгодный брак одним из способов достижения этого. В Долгом парламенте он начинал как сторонник Пима, затем присоединился к группе Фолкленда-Хайда. В 1643 году он участвовал в заговоре против парламента, был арестован, но спас жизнь, откупившись и выдав своих товарищей («кого сам сбил с пути и спровоцировал»). Позднее он сочинял стихи и в честь Кромвеля, и в честь Карла II. В годы Реставрации он претендовал на пост ректора Итона, но Кларендон его не поддержал. В 1667 г. Уоллер был одним из гонителей канцлера в парламенте. Характеристика, данная им Кларендоном, полна иронии. Он стал поэтом в том возрасте, в котором большинство обычно оставляет это занятие. Его «вынянчили» в парламентах, в которых он сидел с детства. Когда парламент возобновил деятельность, он с достоинством выступал, выдвигая аргументы, к которым толкал его характер и меланхолическая комплекция. После революции благодаря «редкому дару» его принимали в тех компаниях, где его характер вызывал отвращение; и его терпели там, где ненавидели [10, 48–49].

Об этих товарищах молодости вспоминал Кларендон. По некоторым подсчетам было 23 человека, являвшихся завсегдатаями Грейт Тью, из них 12 — это священнослужители, восемь — «люди пера», трое — политики и юристы (к этой категории относится и Хайд). Кроме них, примерно 15 человек были тесно связаны с кружком, составляя, в основном, круг лондонских знакомцев. Среди них Томас Гоббс, автор «Левиафана», ставший интеллектуальным противником Хайда. Существует предположение, что Гоббс посещал Грейт Тью в 1634 году. C кем Хайд точно встречался в Грей Тью и одно время дружил, хотя и не упомянул в автобиографии, это священник и теолог Хью Кресси, преподававший в одном из оксфордских колледжей. В 1646 году после посещения Рима он перешел в католицизм, более того, стал монахом-бенедектинцем, обличавшим англиканство. Промолчать о нем было лучшим решением. Впрочем, с критикой одного из его сочинений Кларендон выступит в годы второй эмиграции.

Счастье интеллектуального общения, которое Хайд ощущал в Грейт Тью, дополнилось личным покоем, которое он обрел во втором браке. В июле 1634 года он обвенчался с Френсис, дочерью сэра Томаса Эйлсбери, судьи, хорошо знавшего будущего зятя. Эйлсбери был близок ко двору, ему принадлежал дом на краю Виндзорского парка, что само по себе было свидетельством монаршего расположения. Во второй половине 1630-х гг., перед самыми неурядицами, его прочили в члены Тайного совета. Некоторые современники и биографы Хайда видели в этом браке деловой расчет. На первый взгляд, автобиография подтверждает это мнение. В ней автор скуп на слова о жене. Долгая счастливая семейная жизнь нашла отражение в нескольких строчках: «С ней у него было много детей обоих полов; с ней он жил очень комфортно в самые некомфортные времена». Он упоминал, что прожил с ней 35 или 36 лет, тогда как Френсис умерла после 33 лет брака. Оллард отмечал: если бы не сохранилось писем Хайда, написанных жене в эмиграции, в 1650–1651 гг., мнение о тусклой семейной жизни могло казаться незыблемым. Но письма сохранились: «От каждого твоего письма мое сердце оживает, и несколько дней я чувствую облегчение». «Как назвать это, если не языком любви?», — заметил Оллард [74, 46]. На венчании родители Эдварда не присутствовали, но молодые почти сразу направились в Уилтшир. Они посетили Пертон и Солсбери, застав отца Хайда еще живым. 29 сентября того же года он неожиданно скончался. Хотя Генри Хайд умер в почтенном возрасте почти 70 лет, его смерть была для сына ударом: «Не только лучший отец, но лучший друг и напарник, который у него был или мог быть» [10, 16]. Вступив во владение Пертоном, Хайд, жизнь и карьера которого была связана со столицей, нашел для имения подходящего управляющего.

Непосредственным следствием заключенного брака стало знакомство с Лодом. Поводом для встречи было дело группы купцов, недовольных монополией одного владельца причала. Полагая, что тот дал взятку, они наняли Хайда для составления жалобы. История дошла до Лода, который входил в состав Казначейства, и он попросил Эйлсбери прислать в его резиденцию Ламберт зятя, чтобы разобраться. Несмотря на возрастные и социальные различия, религиозные и политические взгляды, между Лодом и Хайдом возникло взаимопонимание. Архиепископ любезно встретил гостя во время утренней прогулки в саду. Зная, что тот только вернулся из поместья, поинтересовался, что нового в деревне, довольны ли люди. Хайд ответил откровенно: о Лоде в Уилтшире говорят без должного почтения, причина в том, что два уважаемых в графстве джентльмена, обратившиеся в его совет, натолкнулись на грубость как со стороны его людей, так и его самого. Лод не обиделся, а разъяснил, что был неверно понят, и говорил с Хайдом мягко и тактично. Впоследствии Лод не раз принимал Хайда дружелюбно, прислушиваясь к его мнению. Из общения с архиепископом Кларендон сделал тот же вывод, что и по Бекингему: присутствие друга, который готов смело и откровенно обсудить важные вопросы, могло предотвратить или исправить многие ошибки. Намекая на невысокое происхождение Лода (тот был сыном простого торговца тканями), Хайд писал: «Несчастье таких людей в том, что у них не было друзей более высокого положения, чем они сами; после быстрого и, как правило, неожиданного, восхождения снизу-вверх у них появляются не друзья, а слуги, желающие иметь что-то для себя» [10, 115]. По этим словам можно судить о социальных воззрениях Хайда, полагавшего: благородное происхождение и достойное воспитание являются основой честного и высоко морального поведения.

Отношение Хайда к Лоду было двойственным. Он писал об архиепископе как о человеке образованном, благочестивом и добродетельном, но с недостатками, присущими многим. Разумеется, Кларендон считал абсурдными обвинения, выдвинутые против него Долгим парламентом, которые привели к казни в начале 1645 года. Прежде всего, это касалось главного обвинения в склонности к католичеству: «Никто не был более значительным и способным врагом папизма; никто не был более преданным и непоколебимым сыном англиканской церкви». Лод выдвинулся благодаря протекции Бекингема, заняв епископские должности. Влиятельному герцогу могли импонировать религиозные взгляды Лода, известного критикой кальвинистских идей и распространяющегося в стране пуританизма. Яков I относился к Лоду с недоверием, считая, что тот может спровоцировать церковный конфликт. Однако Карл I ему полностью доверял, и в 1632 году после смерти архиепископа Эббота излишне поспешно (по мнению Кларендона) доверил высший пост в англиканской церкви. Ошибкой Лода была «излишняя нетерпимость» к тем, кто, сохраняя верность церкви Англии, испытывал интерес к некоторым доктринам кальвинизма. Среди них были «люди чести и высоких качеств», близкие ко двору и представлявшие страну; их вызывали на Высокую комиссию, подвергали наказаниям и унижению, на них налагали в высшей мере сомнительные штрафы. Стыд, который они испытали, невозможно забыть; эти люди ждали реванша. Лод возбудил ненависть у ряда близких ко двору лиц, чей материальный интерес состоял в огораживаниях, которым он пытался противодействовать. Участие в делах Казначейства тоже порождало недовольных. Архиепископ был несдержан в высказываниях и всегда уверен в своей правоте.

Знакомство с Лодом не означало, что Хайда приняли при дворе. Поскольку период правления без парламента характеризовался острой фракционной борьбой, в которой архиепископ не был самой влиятельной фигурой, он мог быть заинтересован, чтобы ввести Эдварда Хайда в сферу своего влияния. Когда говорят, что Лод и Томас Уэнтворт были главными проводниками «политики напролом», подчас не учитывают, что они отнюдь не были верными союзниками, хотя отношения между ними были, в основном, гладкими, и даже имели тенденцию к сближению. Лод находился во враждебных отношениях с канцлером Ричардом Уэстоном, ставшем в 1633 году, незадолго до смерти, графом Портлендом. Уэстон разработал и провел административно-финансовые меры, обеспечившие наполнение казны и улучшение экономического положения в стране после 1629 года. Не исключено, что Лод потому и «ухватился» за жалобу, переданную ему Хайдом, чтобы ослабить позиции своего недруга и его окружения. По словам Кларендона, Уэстон «оказался полезным и ценным министром для короля, финансами которого на протяжении последних лет управляли плохо. Его трудолюбие позволило быстро поправить их; никто не знал лучшего способа управления хозяйством, чем он» [10, 87]. Однако, стремясь стать единственным советником Карла I, как раньше Бекингем, он не довольствовался властью, которую имел, а потому приобрел много соперников (в их числе Лода и Уэнтворта), «способных доставлять ему неприятности в делах, но не настолько, чтобы удовлетворить собственные амбиции, и король оставил поводья в его руках». У него был властный характер, и он мог легко обидеть людей, однако, «имея, к несчастью, женский темперамент, он всегда ужасно боялся и опасался их» [10, 89]. Об Уэстоне нелицеприятно отзывалась Генриетта Мария, ему передавали ее слова, как правило, «все заканчивалось поиском тех, кто сообщал самые секретные сведения». Хайд считал его человеком «низкого» характера.

Другим влиятельным противником Лода при дворе был глава палаты опеки Френсис Коттингтон, который считался лидером происпанской партии (Уэнтворт в насмешку называл его дон Франциско), а в 1636 году открыто перешел в католичество. После смерти Уэстона и Лод, и Коттингтон пытались поставить Казначейство под свой контроль, но Карл I, после Бекингема не желавший, чтобы кто-то из советников занял его место, и стремившийся, чтобы обращались к нему, а не к посредникам, подключил обоих к управлению финансами, что неизбежно усиливало трения между ними. Уэнтворт, став во главе совета по делам Севера, а затем Лордом-правителем Ирландии, нуждался в поддержке при дворе. Сохраняя нормальные, но фактически официальные отношения с Лодом, он поддерживал с Коттингтоном вполне дружеские связи. У них было общее увлечение — соколиная охота. Не в одном случае Лод демонстрировал недовольство тем, что Уэнтворт действовал в интересах Коттингтона [77]. Кларендон описывал Коттингтона как человека с легким характером, исключительно приятного в обращении, с замечательным чувством юмора. У него был вкус к удовольствиям, он интересовался ведением хозяйства, парками, искусством, а также животными и птицами. По словам Кларендона, он не был глубоко образован, но благодаря знанию испанского (на котором он говорил, как на родном языке), французского и итальянского языков имел представления в разных областях. Хайд не преминул отметить: хотя годовой доход Коттингтона не превосходил четырех тысяч фунтов, ему принадлежали четыре прекрасных дома и три парка. В 1641 году, во время процесса Страффорда, он не испугался дать в палате лордов показания в пользу последнего. Во время гражданской войны находился в лагере кавалеров. Судьба крепко связала Хайда с ним в годы изгнания.

В недавнем исследовании С. В. Бурова политическая борьба при дворе Карла I рассмотрена в контексте соперничества двух фракций: происпанской и профранцузской. Во главе первой находился Уэстон, а после его смерти Коттингтон. Во главе второй — королева Генриетта Мария. Более успешной была группировка, ориентировавшаяся на Испанию, что объясняется двумя факторами: во-первых, Карл I не мог позволить себе дорогостоящие военные операции; во-вторых, «молодая женщина, оказавшаяся в чужой стране, Генриетта Мария не была готова к решению политических вопросов» [122, 273]. Представляется, что мозаика противоречий при дворе была сложной и не во всем определялась вопросами внешней политики.

Хайд, получивший урок политического образования в Грейт Тью, не был апологетом политики Карла, одиннадцать лет правившего без парламента. Это видно не только в оценках, которые он давал политическим деятелям того времени, но и в прямом осуждении «политики напролом». Виновником «грубого и оскорбительного» роспуска первых двух парламентов Кларендон считал Бекингема; ответственность за роспуск парламента в 1629 году возлагал, в основном, на лорда Уэстона. Хайд осуждал «несправедливые проекты всякого рода», в том числе восстановление устарелых законов, расширение полномочий Звездной палаты для подавления оппозиции, введение корабельных денег. Вину за это он возлагал на советников Карла I. У него нет сомнения, что неправильные действия властей нанесли огромный вред. Более того, у Кларендона есть описания эпизодов, в которых сам король выглядит нелицеприятно, хотя прямого осуждения автор, конечно, не допускал.

Например, он рассказывал, что Карл, будучи страстным охотником, вознамерился создать огромный парк для охоты на оленей между Хэмптон-Кортом и Ричмондом, для чего выкупить дворянские маноры и фермы, принадлежавшие арендаторам, в том числе его собственным. Он был готов заплатить по высокой цене, но многие землевладельцы, из тех, у кого были удобные дома и прекрасные сады, отказались. Пошли разговоры, что ради получения удовольствия король сгоняет людей с земли. Поскольку речь шла о землях рядом со столицей, история наделала много шума. Кроме общественного ропота, аргументом против проекта была цена, которую пришлось бы заплатить. Некоторые советники, в том числе Коттингтон и Лод, пытались отговорить монарха, но безрезультатно. Более того, в беседе с Коттингтоном он разгневался и заявил, что решение принял, и стена вокруг его владений будет построена. После этого Коттингтон изменил точку зрения и даже вступил в спор с Лодом, сказав, что парк необходим для поддержания здоровья монарха: «Кто препятствует созданию условий для отдыха, необходимого для сохранения его здоровья, совершают величайшее преступление» [7, 132–136]. Рассказ Кларендона дает основание считать Карла человеком упрямым и недальновидным, а также судить об отношениях между советниками.

Признавая, что власть допустила прискорбные ошибки, Кларендон, однако, полагал, что сами по себе они не были причиной гражданской войны. Он обнаруживал противоречие, объяснить которого не мог: «По справедливости надо сказать, что в то время давления и чрезвычайных мер наше королевство, как и другие владения Его Величества, наслаждались таким величайшим спокойствием и полным благополучием, как никакой другой народ ни в какие времена, к удивлению и зависти всего христианского мира» [10, 78]. Он даже называл те годы более счастливыми, чем царствования Елизаветы и Якова. Престолонаследие было обеспечено. Страна была избавлена от войн и заговоров, богатела, протестантская вера укреплялась. Король был милостив к подданным и благочестив, он давал «величайший пример трезвости, чистоты и прощения». В тексте, написанном во время последней эмиграции, он детализировал: «Англия наслаждалась высшей мерой счастья, когда-либо известного. Короны Франции и Испании донимали друг друга, предпринимали вторжения и захваты; внутри этих стран шли гражданские войны, в первом случае в результате восстаний собственных фракций, во втором из-за отделения Португалии; они грабили друг друга, чтобы затем затушить огонь на своей территории. Вся Германия погрузилась в поток собственной крови и была разрушена; за ее счет и на ее руинах бедная шведская корона выросла в великую державу; Дания и Польша участвовали в том же разрушительном предприятии. Голландия и Соединенные Провинции были истощены долгой и дорогой войной и начали больше опасаться своего союзника Франции, чем врага Испанию» [10, 82]. На фоне Тридцатилетней войны Англия могла казаться островом благополучия.

Прав ли историк А. Н. Савин, полагавший, что Хайд, будучи в растерянности, не сумел раскрыть причин революции: «Этот человек, находившийся в чрезвычайно благоприятной обстановке, чтобы видеть все нити революционного процесса, ровно ничего не понимает в нем. Кларендон заверяет, что двенадцать лет правления без парламента были самым счастливым временем английской истории. Жилось будто бы лучше, чем при Елизавете и Якове. Отчего же пришла беда? Кларендон теряется в догадках; он старается найти какие-нибудь причины. Но сам же Кларендон чувствует недостаточность подобных разъяснений и готов объяснить революцию психической заразой, непонятным образом обуявшей английское общество. У народа точно помутился разум, все точно взбесились, раздували ничтожные нарушения отдельных законов и не замечали, что здание конституции стоит незыблемо» [137, 12–14]. Думается, что позиция Хайда была двойственной не потому, что он был плохим наблюдателем или пребывал в растерянности. Он не считал, что «политика напролом» сделала революцию неизбежной, а полагал, что история имеет много вариантов: в зависимости от поступков людей ход событий может повернуться в ту или иную сторону. По крайней мере, вплоть до роспуска Короткого парламента, возможно, позднее, страна могла избежать гражданской войны. Такая логика была неприемлема для историков-позитивистов конца XIX — начала ХХ вв., считавших Английскую революцию закономерной и имевшей долговременные причины. Этой концепции придерживался кумир Савина историк С. Гардинер.

Вторая половина 30-х гг. была счастливым временем для Хайда. В марте 1637 году родилась дочь Анна, в июне 1638 года старший сын Генри. Их назвали в память первый жены и отца Эдварда. Общение с друзьями даровало интеллектуальное удовольствие. Профессиональная деятельность обеспечивала высокие доходы и помогала в обретении новых связей. Он мог рассчитывать на успешную и спокойную карьеру. Казалось, ничто не предвещало бури. В 1638 году для Шотландии был разработан Единый молитвенник. Прошло несколько месяцев — и спокойствию в стране пришел конец.

Этими словами Кларендон описал чувство стремительно приближавшейся гражданской войны, атмосферу, царившую в Коротком и Долгом парламентах.

Когда Хайд ступил на политическую стезю? В 1640 году, после одиннадцати лет личного правления Карла I, было объявлено о созыве парламента. Для состоятельного землевладельца из Уилтшира, ставшего успешным юристом, обладавшим связями в придворных кругах, решение стать депутатом казалось логичным продолжением семейных традиций и способом выразить конституционно-политические идеи, сформировавшиеся в Грейт Тью.

Решение о созыве парламента было принято королем по совету Томаса Уэнтворта в чрезвычайных обстоятельствах. Политическому спокойствию на острове пришел конец, когда в 1639 году началась война с Шотландией. Поводом для нее стало введение единого молитвенника (Книги канонов), что сильно задело религиозные чувства шотландских пресвитериан и привело к восстанию, которое иногда называют «шотландской революцией». Внимание, уделенное Хайдом этому событию в «Истории мятежа», дает основание полагать: автор считал его первоначальным толчком к революции. Прямая критика религиозной политики Карла I была для него невозможна ни во второй половине 1640-х гг., ни во время второй эмиграции. Тем более выразительно высказывание из первоначального текста: «Был ли молитвенник составлен с осторожностью и осмотрительностью? Был ли благоразумно дан выбор народу? Мог ли в тех обстоятельствах народ принять его? Были ли епископы того и другого королевства более нетерпеливыми и неумелыми, чем было допустимо в тех обстоятельствах? Были ли главные министры государства, служившие королю, которым он доверял, истинными друзьями церкви, достаточно ли они озаботились, когда беспорядки были в зародыше? Я полагаю, что нет, но оставляю за каждым право судить самому, основываясь на книгах того времени, дошедших до наших дней. Я уверен, что общее неприятие молитвенника было таково, что вся (шотландская) нация объединилась против него в Ковенант» [7, I, 98–99]. В то же время, Хайда, верного сторонника англиканской церкви, нельзя считать оппонентом этого решения. Он, скорее, считал, что оно было несвоевременным, запоздавшим. «Как считали и считают многие мудрые люди», если бы молитвенник вводили в 1633 году, такого сопротивления не последовало бы [7, I, 111]. Не стоит сбрасывать со счетов, что Кларендон испытывал долю неприязни к шотландцам — это заметно на страницах его сочинения. Показательна его ремарка по поводу Джеймса Стюарта, графа Тракуара, лорда-казначея Шотландии, «мудрого человека, в моем понимании самого мудрого, который только известен в той нации» [7, I, 101]. Примечательно замечание Хайда о «многочисленном, гордом и нуждающемся» дворянстве Шотландии («о простом народе, являющемся естественным рабом других, речь не идет», — уточнял он). По мнению Хайда, шотландское дворянство оказалось «в странном и униженном подчинении своему невежественному и надменному духовенству» [7, I, 215]. В этих словах видна ксенофобия автора, нелюбовь к священникам-пресвитерианам и презрительное отношение к народу. Кларендону было комфортнее искать корни мятежа в Шотландии, а не в Англии.

Недовольство в Эдинбурге не было, однако, спонтанной реакцией на молитвенник; оно зрело в течение нескольких лет. В отличие от отца, выросшего в Шотландии, проведшего в ней большую часть жизни, понимавшего характер народа и хорошо представлявшего, как будет встречен там любой его указ, Карл I плохо знал королевство, в котором в течение веков правили его предки. Его увезли из Эдинбурга, когда ему не было четырех лет, в следующий раз он приехал в Шотландию только на собственную коронацию в 1633 году. Историк Ч. Карлтон заметил: «Карл никогда не любил и не понимал шотландцев, но в то же время думал, что понимает их. Это было видно задолго до введения единого молитвенника» [31, 195]. Он доверял только тем шотландцам, которые придерживались англиканской веры. Наиболее влиятельным из них был Джеймс, маркиз Хамильтон, друг короля, который до рождения у последнего детей сам мог претендовать на шотландский трон.[7]

Шотландия была гораздо беднее Англии: ее государственный доход был ниже, чем английский, в тридцать с лишним раз. В крупнейшем городе страны Эдинбурге проживало около тридцати тысяч человек. Если в долинной части страны происходило развитие торговли и промышленности, то в горной Шотландии занимались скотоводством, а из земледельческих культур выращивали в основном овес. Там господствовала клановая система, сохранившаяся до времени поражения якобитского восстания 1745 года. Вожди кланов были в своих владениях куда более влиятельны, чем государство и королевские чиновники. Условия жизни подталкивали многих шотландцев, как жителей долин, так и горцев, наниматься на военную службу. Больше всего шотландцев служило во Франции и Нидерландах, немалое число воевало в Германии в войске шведского короля Густава-Адольфа, а некоторые добрались даже до далекой Московии. Самым знаменитым из «московских шотландцев» был Патрик Гордон, прослуживший в России почти сорок лет. На склоне жизни он стал наставником царя Петра в его «потешных» военных затеях и сумел доказать свою преданность. Говорят, когда в 1699 году Гордон тяжело заболел, царь навещал его ежедневно, и по преданию, сам закрыл глаза умершего, на похоронах бросил в могилу горсть земли, произнеся: «Я даю ему только горсть земли, а он дал мне целое пространство». Во время Тридцатилетней войны на континенте сражались шотландцы, сыгравшие затем важную роль в войнах времен революции. Шотландский главнокомандующий в годы революции Александр Лесли обучился военному искусству, воюя за Густава-Адольфа, на службе которому заслужил звание полевого маршала. Один современник язвительно сказал, что он «обучился ремеслу убивать за границей и вернулся убивать, во имя Бога, дома» [30, 20]. Благодаря связям он обеспечил доставку в Шотландию оружия и боеприпасов. Другой шотландец Александр Хамильтон на службе шведскому королю изготовлял легкие железные пушки взамен бронзовых и построил пушечный завод в Эдинбурге. Превосходство шотландцев в артиллерии повлияло на ход войны с англичанами.

В середине XVI века учение Жана Кальвина прочно утвердилось в Шотландии, и на его основе возникла шотландская пресвитерианская церковь. Возможно, что одна из причин успешной радикальной реформации в этой стране крылась в позиции баронов, использовавших новые религиозные идеи в противовес короне. Шотландская пресвитерианская церковь приняла форму национальной организации. Над местными церковными общинами (кирками) стояли коллегии священников (пресвитеров), над ними — выборные синоды. С конца XVI века ежегодно проводилась верховная ассамблея, в которой заседал не только клир, но и миряне. В таких условиях кальвинистское духовенство превратилось в политическую силу. Пресвитерианская церковь стала мотором сопротивления намерению установить единообразный порядок богослужения, рассматривая это как грубое догматическое заблуждение.

Шотландский парламент отличался от парламента Англии: он состоял из одной палаты, в которую входили графы, бароны, лэрды (меньшие по статусу королевские вассалы), представители от городов и прелаты. На самом деле влиянием обладал не весь парламент, а так называемый Комитет «лордов статей». Искусно лавируя между клиром и знатью, Яков в свое время добился того, чтобы этот комитет стал исполнителем монаршей воли. В нем важная роль отводилась королевским епископам (институт епископства был восстановлен в шотландской церкви в 1572 году). При Карле утвердился новый порядок назначения членов Комитета, что вело к его полной зависимости от короны, и в то же время к утрате авторитета в обществе. Учитывая, что в состав шотландского Тайного совета Карл включил лиц, близких к Лоду, отрыв короны от общественных настроений принял болезненные формы. Хайд признавал: «Епископы вправду мало привлекали эту нацию и имели над ней мало власти. Они не могли регулировать положение дел в собственных соборах, очень редко решались появляться в епископском одеянии, не смели противиться верховному собранию в вопросах юрисдикции. Таким образом, в [шотландской] церкви епископат был не больше чем названием» [7, I, 116]. Он также объяснял недовольство тем, что шотландцы «с ревностью» воспринимали, как долго король не появлялся в их стране, и видели в этом признак, что Шотландия «превратилась в провинцию Англии и подчинена ее законам и правительству» [7, I, 113].

Может быть, Хайд и другие «мудрые люди» правы, что введение единого молитвенника в 1633 году было возможно. В 1637 году точно было поздно. По словам А. Н. Савина, «шотландская революция открывается тем самым днем, из которого Карл и Лод думали устроить торжество абсолютизма и англиканизма» [137, 211]. Воскресным утром 23 июля 1637 года в Эдинбурге началось восстание, поводом для которого послужило богослужение по новым правилам в соборе Святого Джайлса. Говорят, что первыми недовольство выразили находившиеся в соборе женщины-служанки. Быстро собравшаяся толпа напала на епископов; успешный бунт привел к падению королевской власти в Шотландии, восстановить которую Карл I так и не сумел. Движение распространилось по всей стране, в начале 1638 года приняв форму Ковенанта. Слово «ковенант» означает «соглашение»; так издавна назывались объединения шотландских дворян. Яков VI использовал эту форму организации против политических противников. Подписание Ковенанта было событием большого эмоционального звучания. Сначала текст подписывали пэры, дворяне, священники, потом люди простого звания. Подписывали не только в Эдинбурге, но и в разных частях страны. Многие плакали в состоянии возбуждения. Иногда подпись ставили кровью. Карлтон писал: «В своей страсти к единообразию, гармонии и порядку Карл был детерминирован, чтобы его подданные по обе стороны от границы молились по одинаковым правилам. Будучи неспособен к компромиссу, он быстро убедил себя, что бунт Св. Джайлса и последующие протесты были не просто скандалом по поводу литургии, но смертельной угрозой самой монархии. Поэтому он решил силой, какой бы ни была цена, засунуть молитвенник шотландцам в глотку» [31, 189]. Уже став вдовой, Генриетта Мария недаром назвала единый молитвенник «роковой книгой». Хотя сторонники (и противники) Карла позднее утверждали, что он оказался жертвой дурных советников, известно: король упрямо настаивал на молитвеннике вопреки мнению ряда приближенных, таких как граф Тракуар, говоривший ему, что для утверждения молитвенника в стране пришлось бы держать сорок тысяч солдат. В июне 1638 года король Карл заявлял Хамильтону: «Пока правит Ковенант, я значу не больше, чем герцог Венеции, и готов скорее умереть, чем терпеть такое положение». Через несколько дней он вновь писал Хамильтону, что «лучше умрет, чем уступит дерзким и отвратительным требованиям» [31, 206]. В ноябре 1638 года в Эдинбурге собралась Верховная ассамблея. Король был вынужден согласиться ввести молитвенник «законным путем» и фактически отменить суд Высокой комиссии в Шотландии, рассматривавший религиозные проступки, но он требовал возвращения изгнанных епископов. Поскольку это было неприемлемо для ковенанторов, королевский комиссар герцог Хамильтон объявил о роспуске ассамблеи, которая, однако, отказалась подчиниться. Война казалась неизбежной. Однако Хамильтон продолжал противиться неизбежному, убеждая короля, что «ненавидит ее [эту страну] немногим меньше, чем ад». Он стал еще менее склонен воевать, когда его мать поклялась лично застрелить его, если он посмеет высадиться на родной земле с английским войском. Это была леди Анна из рода Каннингемов, ярая противница Карла I. В 1639 году, при Бервике, она станет во главе смешанного (с участием женщин!) кавалерийского отряда, готового к сражению, а ей было уже около шестидесяти. Сын знал: его мать не будет бросать слов на ветер.

О войне, получившей название «первой епископской», нельзя сказать: вспыхнула, она медленно выросла из нараставших противоречий. Правда, войной события первой половины 1639 года можно назвать с долей натяжки. Нехватка средств и недостаток решительности привели к тому, что задуманный «поход на Эдинбург» не состоялся. Король располагал трехтысячной армией во главе с Хамильтоном, на другом берегу реки Твид располагалась шотландская армия под командованием Лесли, который также не решался приступить к активным действиям. По предложению Лесли 11 июня возле Бервика начались переговоры, закончившиеся 17 июня подписанием мира. Король соглашался на созыв шотландского парламента, обе стороны заявили о демобилизации. В «Истории мятежа» Хайд высказал мысль, что заключение этого соглашение было ошибкой короля: «Не могу с уверенностью сказать, были ли шотландцы тогда или позднее в силах противостоять [16-тысячной королевской армии], но так говорили некоторые лица, знавшие об этом» [7, I, 100]. Эйфория по поводу того, что Бервикский договор предотвратил гражданскую войну, длилась недолго. Обе стороны очень скоро сочли, что зря упустили возможность на поле битвы добиться определенности. По замечанию историка Ч. Карлтона. первая епископская война, как и вторая, проходившая в 1640 году, были в военном отношении малозначительны: обе стороны избегали сражений, в столкновения ввязывались с большой неохотой. Смысл этих войн был политическим: первая привела к созыву Короткого парламента; вторая — Долгого.

В это трудное для короны время Карлу показалось, что помочь ему сможет только один человек — его лорд-наместник в Ирландии Томас Уэнтворт, которого многие считали едва ли не главным виновником «политики напролом». В июле 1639 года Уэнтворту был отдан приказ прибыть ко двору. Если ключом к шотландской революции было слово «молитвенник», то ключом к английской революции стало имя Уэнтворта, хотя к этому времени жизнь лорда-наместника явно катилась вниз. Он страдал глазами и горлом, временами был так слаб, что не мог ездить верхом и даже ходить. Теплый прием, оказанный королем, показал Уэнтворту: от него ждут чуда. Само награждение его титулом графа Страффорда, званием пэра, чего он долго и безуспешно добивался, отражало возлагавшиеся на него надежды. Вероятно, он посоветовал королю созвать парламент, чтобы добиться субсидий на войну. Он убедил Карла, что сумеет управлять парламентом так же успешно, как делал это в Дублине. 5 декабря, после многих недель совещаний король объявил Тайному совету о своем решении созвать парламент в апреле 1640 года. Не все министры разделяли уверенность Уэнтворта, что парламентом будет легко манипулировать. Потребовалось убеждать их, что можно «вручить свои жизни и судьбы в руки монарха». В последующие недели Страффорд успел вернуться в Дублин, чтобы провести заседание ирландского парламента и добиться субсидий на создание армии (тысяча кавалеристов и шесть тысяч пехоты) для отправки в Шотландию. Он вернулся в Англию в тот самый день 13 апреля, когда в Лондоне открылись заседания парламента, который сначала назвали «мертворожденным», но в историю он вошел как Короткий парламент, ибо просуществовал менее трех недель. В нем началась политическая деятельность Эдварда Хайда.

Созыв парламента страна встретила с энтузиазмом и надеждой. Король ожидал, что легко получит требуемые субсидии. В его распоряжении имелось неопровержимое, как он считал, доказательство измены — подписанное группой шотландских лордов письмо французскому королю с просьбой о защите. Форма обращения к Людовику XIII доказывала, как подтверждали королевские юристы, что авторы письма именно его считали своим сувереном. К большому удивлению Карла палата общин проигнорировала эти обвинения и сразу приступила к обсуждению жалоб, связанных с одиннадцатилетним личным правлением. С первого дня заседаний безусловным лидером оппозиции стал Джон Пим. В свои 56 лет он был старше большинства коммонеров, впервые заседал в парламенте в 1614 году, в 1621 году недолгое время находился в заключении, был среди тех, кто требовал импичмента Бекингема, а в 1628 году был горячим сторонником «Петиции о праве». В период правления Карла без парламента он держался в тени, проживал в поместье в графстве Сомерсет, в силу характера воздерживаясь от открытых протестов. Он иногда появлялся в Лондоне, участвуя в делах Компании острова Провиденс, созданной группой пуритан. Его жена умерла еще в 1620 году после шести лет супружества, и в отличие от большинства своих современников, терявших супругу, того же Хайда, Пим до конца жизни оставался вдовцом. Возможно, это помогло ему забыть о страхе и сомнении, целиком погрузившись в оппозиционную политику. По мнению Кларендона, он был склонен к частной жизни, не был от природы особенно одаренным человеком, но выдвинулся благодаря трудолюбию и исключительному рвению в вопросах веры. Вокруг него объединились те, кто был известен ненавистью к арминианству и нелюбовью к англиканской церкви. Кларендон возлагал на Пима вину за мятеж: «Никто не отвечает за несчастья этого королевства больше, чем он. Никто больше его не приложил к этому руку или голову. Я думаю, что даже при его жизни несчастья выросли сверх той меры, которую он замышлял» [10, 246]. По этому поводу Ч. Карлтон заметил: большую, чем Пим, ответственность за гражданскую войну нес только Карл I — этого Кларендон никогда бы не признал. Как утверждали биографы Пима, и в Коротком, и в Долгом парламенте он сделал больше всех, чтобы убедить депутатов: свободы парламента и свободнорожденных англичан в опасности, страна находится под угрозой объединенных сил папизма и деспотизма. И его услышали не только депутаты, но и улица. Это был «великий человек»; невозможно представить «героя, менее романтического»; он «не казался человеком действия», его речи были сухи. Тем не менее, именно он «разрушил английскую политическую систему и привел страну к гражданской войне. Хотя он не дожил, чтобы это увидеть, но он отправил короля на эшафот и сделал парламент беспомощным перед мечом военного авантюриста» [105, preface]. Пим умер в декабре 1643 года и был захоронен в Вестминстерском аббатстве. После реставрации 1660 года его тело было эксгумировано, расчленено и вторично захоронено в общей могиле.

Отрицательная характеристика, которую Хайд дал Пиму, не должна вводить в заблуждение. И в Коротком, и в Долгом парламенте, во всяком случае, до казни Страффорда, они были политическими союзниками — факт, который Кларендон хотел бы замолчать. Можно согласиться с Ч. Фиртом: часть труда Хайда, отражающая время его парламентской деятельности, в наименьшей степени заслуживает доверия. Сравнение двух текстов Хайда, первоначального и написанного в последней эмиграции, показывает, что они местами различаются. В частности, в последнем случае автор подробнее описывал ход дебатов в палате. 17 апреля состоялось двухчасовое выступление Пима, в котором он буквально обрушился на меры, проведенные в рамках «политики напролом», особенно на корабельные деньги. По словам Кларендона, речь Пима, «человека хорошей репутации, заседавшего в ассамблеях дольше, чем кто-либо из живших тогда людей, расколола лед» [7, I, 174]. Оппозиционеры создавали свой пантеон героев — жертв произвола, главным стал умерший в Тауэре Томас Элиот. Поскольку палата общин в течение недели так и не приступила к выделению субсидий, 24 апреля король обратился за субсидиями напрямую к палате лордов. Вероятно, даже не речь Пима, поддержанная радикально настроенными депутатами, а нарушение процедуры, воспринимавшееся как покушение на конституционные права нижней палаты, привело к обострению ситуации: «Без сомнения, основополагающая привилегия палаты общин состояла в том, что рассмотрение вопроса о сборах начиналось в ней, и это правило никогда не нарушалось и в самые худшие времена» [7, I, 176]. Это вызвало общее негодование коммонеров. Было объявлено о создании Комитета, которому следовало доложить палате, существовали ли такого рода прецеденты. Депутатов не удовлетворило послание короля парламенту, в котором говорилось, что «существовавшие различия между палатами замедляют решение срочных государственных дел в то время, когда вражеская армия готова завоевать страну». Государственный секретарь Г. Вейн-старший объявил, что корона готова отказаться от сбора корабельных денег, если будут выделены двенадцать субсидий. Хайд указал на еще одну причину, по которой депутаты не торопились выделять средства: «Хотя в парламенте не было никакой группы, действовавшей в пользу шотландцев, и по правде, не было и никакой склонности к ним, предоставление субсидии для создания армии против шотландцев выглядело как вступление в войну, а этого требовали от людей, которым не было сообщено конкретно состояние дел» [7, I, 104]. Дебаты в парламенте продолжились 2–3 мая, когда, если судить по Кларендону, выявились две позиции. Одну из них, явно враждебную двору, сформулировал Джон Гемпден, известный протестами по поводу корабельных денег. Он предлагал проголосовать, согласна ли палата с утверждением, содержавшимся в послании короля, то есть не в плоскости выделения субсидий, а в русле критики короны. Другая позиция содержалась в выступлении самого Хайда, предлагавшего палате голосовать по вопросу о предоставлении субсидий королю, правда, в меньшем объеме, чем требовало правительство. Хайд впоследствии утверждал: его компромиссное предложение имело все шансы на успех при голосовании, однако секретарь Вейн отверг его, заявив, что король примет только такое решение палаты, которое основано на его требованиях.

Трудно сказать, как бы проходило обсуждение, но 5 мая Карл I распустил Короткий парламент, не пожелав лично придти в палату, «столь неприятную ему, как эта». Кларендон возлагал вину на Вейна, ложным образом представившего положение дел монарху: «То, что произошло в следующем парламенте меньше, чем через год, заставляет поверить, что сэр Генри Вейн имел злой умысел породить смятение; известно, что он испытывал непримиримую ненависть к графу Страффорду, к уничтожению которого готовился» [7, I, 182]. Карл I назначил Вейна государственным секретарем вопреки явному нежеланию Страффорда. Зато Хамильтон и Генриетта Мария оказали ему протекцию. В дальнейшем Вейн перешел на сторону круглоголовых, что объясняет негативное мнение Кларендона: тот создал «искаженное представление о характере и настрое парламента», и сам же был единственной причиной, по которой парламент тянул с выделением субсидий. Вейн якобы действовал в парламенте вопреки королевским инструкциям: «То ли эта неслыханная дерзость в одном и другом месте [при дворе и в парламенте] проистекала из его осведомленности и единения с той группой, которая от этого выиграла (его сын тогда был в сердечной близости с ними) [речь идет от парламентских радикалах — А. С.], то ли он не чувствовал себя в безопасности и яростно искал, как поступить; то ли ядовитая злоба к Страффорду вынудили его способствовать роспуску [парламента]; то ли все это смешалось, и последнее было естественной причиной первого или наоборот, я не могу сказать с уверенностью. Но что видно и должно быть отмечено — роспуск того парламента был основой и причиной всех несчастий, которые затем последовали» [7, I, 105]. К мысли о том, что роспуск Короткого парламента был изначальной точкой конфликта, Хайд возвращался не раз: «Мы должны заключить, что злой гений королевства вызвал этот роспуск, ставший главной непосредственной причиной (парламент мог стать лучшим лекарством) всего, что с тех пор не клеилось» [7, I, 102–103].

В итоговом тексте, составленном во второй эмиграции, Кларендон формулировал это утверждение менее категорично (возможно, сказывался непростой опыт взаимодействия с парламентом в годы его канцлерства). Он писал, что общество восприняло роспуск с недоумением. Многие предполагали: собрать в новом парламенте таких «трезвых и беспристрастных» людей не получится; в нем возобладают те, кто «преследует дурные цели». Напротив, противники двора проявляли удивительное спокойствие и даже не могли скрыть радости. Хайд вспоминал, что буквально через час после известия о роспуске он встретился с Оливером Сен Джоном, человеком обычно мрачным и редко улыбавшимся. На этот раз его лицо отражало радость. Увидев, что Хайд расстроен, он спросил о причинах. «То, что беспокоит меня, беспокоит и большинство добрых людей. Во времена смятения только такой мудрый парламент мог найти средство для лечения беспорядков, но был так несвоевременно распущен», — прозвучал ответ. Тогда Сен Джон сказал: «Ну и хорошо. Чтобы стало лучше, сначала должно быть хуже; и этот парламент никогда бы не сделал того, что необходимо сделать, то есть того, что он и его друзья считают необходимым сделать» [7, I, 183]. По оценке Кларендона Сен Джон был гордым и необщительным человеком; он вел беседы только с немногими, как правило, с теми, кто обладал, как и он сам, мрачным характером или разделял его взгляды. В свое время он предстал перед судом Звездной палаты, и хотя был быстро отпущен, не простил этого ни двору, ни церкви [7, I, 171]. В 1641 году Карл назначит его генеральным солиситором, фактически включив в правительство, но тот продолжит антироялистскую политику, в частности, активно действуя против Страффорда. Уже в Коротком парламенте сформировалась группа «политических пуритан», парламентских радикалов, к которой относились Джон Пим, Джон Гемпден, Оливер Сен Джон, Артур Хезельриг, лорд Брук, виконт Сэй-энд-Сэл, лорды Бедфорд и Эссекс. Они составляли парламентское меньшинство, но считали себя «избранными», богом предназначенными очистить страну от антихриста. Им удалось, хотя бы временно, повести за собой других парламентариев, не только пресвитериан, но и приверженцев англиканской церкви, таких как Хайд и его патрон Фолкленд. Хотя пресвитерианское требование уничтожения епископата было для них чрезмерным, недовольство склонностью лодианской церкви к роскоши они разделяли. Они также разделяли идею создания такого правительства, которое основывается на доверии парламента.

Роспуск Короткого парламента оказался роковой ошибкой Карла, ибо разрушил надежды на умиротворение. И Страффорд, и Хайд сразу осознали, что это путь к политической катастрофе. Как писал историк С. Шама, «король все еще слепо считал, что проблема была в Эдинбурге, а не в Вестминстере, и пока он не разгромит ковенанторов, и как можно скорее, зараза кальвинизма и их предполагаемые представления о договорной монархии, как чума, распространятся на юг, в Англию. Фактически он был прав (Пим, как и Сэй, находился в предательской переписке с лидерами Ковенанта). Но он избрал худшее из возможных решений: воевать с шотландцами, не имея представления о том, есть ли у него армия (за год до этого показавшая свою ненадежность), чтобы за ним следовать. В подсознании у Карла, очевидно, был чрезвычайный план Уэнтворта использовать ирландцев. В русле этой идеи летом он назначил того главнокомандующим, ранее, в январе, сделав его графом Страффордом, честь, обернувшаяся чашей яда» [91, 106]. Карл I, прислушиваясь только к мнению королевы Генриетты-Марии, не принял во внимания, что «ирландская стратегия» вызовет всплеск антикатолической пропаганды, породит антиправительственные настроения, и не только в Лондоне.

Распустив парламент, Карл принялся энергично искать, как финансировать войну. За деньги английские корабли были направлены конвоировать испанский флот, следующий в Нидерланды. Он требовал ускорить взыскание корабельных денег и хотел получить заем в Сити. Правительство скупило у Ост-Индской компании в кредит годовой завоз перца, чтобы распродать со скидкой и получить наличные. Однако эти усилия не могли быть эффективными: положение в стране все более обострялось, беспорядки охватывали города и графства. Толпа штурмовала Ламберт, дворец архиепископа. Армия оказалась в состоянии, близком к распаду. Солдаты, не получавшие жалованья, занялись мародерством, что в ряде мест привело к столкновениям с горожанами и насилию по отношению к офицерам, католикам и ирландцам. Беспорядки распространялись, толпы нападали на тюрьмы, имели место расправы с теми, кого, справедливо или нет, считали виновными в огораживаниях. Авторитет должностных лиц, обеспечивавших порядок на местах, мировых судей и констеблей, стремительно падал. Двор был раздираем борьбой группировок. По словам Хайда, раздоры при дворе «усилились или стали заметнее, чем раньше, еще в 1639 году. Теперь придворные вовсе не стремились исполнять долг перед монархом, а заботились только о собственных интересах».

Во главе армии был поставлен лорд Конвей; по ироничному замечанию Хайда, его главными достоинствами было умение ладить со всеми придворными фракциями и любовь к чтению. 24 августа произошло сражение при Ньюборне, в котором шотландцы под командованием Лесли одержали победу, быстро продвинулись и заняли Ньюкастл. Хайд назвал и поражение при Ньюборне, и оставление Ньюкастла «позорными» событиями. Шотландцы установили полный контроль над севером Англии, где находились главные угольные копи, снабжавшие Лондон. Король был затруднен в действиях «из-за неурядиц, из-за врага, гордого и высокомерного в своем успехе, из-за армии, коррумпированной или в лучшем случае деморализованной, из-за страны, бунтовавшей или сочувствовавшей бунтарям, из-за двора, зараженного всем этим» [7, I, 192]. Кларендон считал ошибкой не только созыв совета пэров, не собиравшегося в течение столетий, но и вступление в переговоры с шотландцами в Рипоне, что привело к заключению перемирия в конце октября на унизительных для Карла условиях. За каждый день оккупации, вплоть до заключения мира, ковенанторы получали штраф в размере 850 фунтов. В оценке переговоров с шотландцами Хайд, кажется, был согласен с Страффордом, считавшим: следовало изгнать врага с английской территории. Описывая ситуацию в Долгом парламенте во время процесса Страффорда, Кларендон последовательно изображал себя едва ли не как главного противника шотландского влияния. Он рассказал о своей прогулке с одним из шотландских графов, с которым находился в дружеских отношениях. Тот дал ему знать: увидев их вместе, то ли четверо, то ли пятеро членов палаты не преминули попенять ему за это, причем один из них сказал, что «он прогуливается с величайшим врагом шотландской нации, который только есть в парламенте, и надо остерегаться общаться с ним» [7, I, 253–254].

24 сентября, в день собрания пэров, Карл I объявил о созыве парламента, который должен был приступить к работе в Вестминстере 4 ноября. Он получил впоследствии название Долгого парламента и стал самым знаменитым во всей британской истории. Сорокадневный срок до открытия сессии был по конституционной традиции минимально возможным: король явно торопился. Хайд как юрист утверждал в «Истории мятежа»: решение созвать парламент не было своевременным, противопоставляя Короткому парламенту: «Это как суд Божий; есть нечто странное в том, что все последние годы усилия и ученость направлялись на то, чтобы доказать: в случае необходимости экстраординарный путь получения доходов является законным, даже при ее отсутствии. Теперь, когда такая необходимость стала очевидной, деньги решили получить обычным путем, через парламент, куда более необычный и противный [правительству], чем предыдущий. Невозможно отрицать: в ситуации flagrante bello [пока идет война — лат.], когда враг фактически захватил часть королевства, необходимость в субсидиях была видна и ощутима. В таком случае индивидуальную собственность можно использовать на общественные нужды для обеспечения безопасности, а затем аккуратно вернуть» [7, I, 210–211]. Если в тот момент Карл I недвусмысленно объявил, что будет править без парламента, пока враг находится на английской территории, и обещал: как только он будет изгнан, парламент будет немедленно собран, и все дела будут переданы на его рассмотрение, то получил бы поддержку. Шотландцы отступили бы, в том числе под угрозой появления в их стране ирландской армии.

Ошибкой короля считал созыв Долгого парламента К. Рассел. Он указывал на то, что сразу после Ньюборна Карл намеревался продолжить войну, но в его окружении усилилась группа, видевшая выход в заключении мира. Ведущую роль в ней играл, по-видимому, Вейн-старший. Тем не менее, окончательное решение принял сам Карл, о чем он сообщил на совете пэров 24 сентября. Кларендон прав, предполагая, что король руководствовался надеждой на понимание своей позиции в парламенте. В этом и состояла принципиальная ошибка Карла I: «По какой-то причине он не мог представить, что парламент, столкнувшись с армией завоевателей-мятежников, может отреагировать иначе, чем острым желанием изгнать ее… Его веру в то, что он получит поддержку парламента для войны, можно назвать, чтобы не сказать грубо, бегством от реальности» [88, 134]. По мнению этого историка, парламентарии разделились по шотландским делам на две группы, но обе, хотя и по разным причинам, не могли поддержать короля. Одни исходили из представления о том, что в конфликте правы были шотландцы, а не король. Другие, на кого Карл и рассчитывал, полагали, что король потерпел поражение в своей политике и должен изменить ее. Лишь позднее, весной 1641 года, для них станет очевидно, что шотландцы покушаются на английское устройство.

Парламент не оставил королю иллюзий на сотрудничество. Если верить Хайду, то вожди оппозиции добились того, что Сити не избрал в состав палаты главного судью Лондона Томаса Гардинера, которого роялисты прочили спикером нижней палаты. Вместо него спикером был избран судья корпорации Линкольн Инн Уильям Ленталл. Одобрение его кандидатуры королем Хайд также считал ошибкой: «Он был человеком робкого характера, без какого-либо опыта в делах королевства, кроме того, что было рутинной в его профессии работой, основной смысл которой он видел в том, чтобы обогатиться. Одним словом, во всех отношениях он был неподходящей фигурой для этой деятельности; он не знал, ни как подать себя с достоинством, ни как сдерживать чрезмерные амбиции и желания других. Его слабость в той же мере вела к росту бедствий, что и злоба главных интриганов» [7, I, 221]. «Печальную и грустную» символику Хайд увидел в том, что на открытие парламента в Вестминстер король прибыл не верхом, в сопровождении свиты, как требовала традиция, а частным образом, в лодке по реке, будто возвращаясь в парламент, продолживший работу после перерыва.

Вместо выделения субсидий на войну лидеры оппозиции затеяли процесс нал Страффордом, что в течение полугода оставалось центральным пунктом политической борьбы [139]. Можно сказать, что процесс над Страффордом и его казнь в мае 1641 года открыли занавес на сцене, на которой разыгрывалась драма Английской революции. История имеет моральное измерение. Без преувеличения, по остроте и накалу эмоций, по глубине переживаний всех вовлеченных лиц, по той страстности, которая отличала ход событий, процесс Страффорда находится в первом ряду не только британской, но и мировой истории. Кажется, что по драматичности он превосходил даже более известный суд над Карлом I. Преданность и предательство, принципы и интриги, справедливость и целесообразность, ненависть и благородство, прерогативы короны и права свободнорожденных подданных, честь и лукавство, воздаяние и достоинство перед лицом смерти — все эти моральные категории приобрели в деле Страффорда первостепенный смысл. Как указывалось в качестве эпиграфа к сочинению, появившемуся после гибели Страффорда: «Каждому в назидание лорда Уэнтворта пример; Есть шанс упасть, взобравшись вверх без мер» [12].

Главные этапы биографии Уэнтворта хорошо известны и, кажется, не содержат загадок, чего не скажешь об оценках его деятельности, как современниками, так и историками — они полны противоречий. Пожалуй, нет ни одного ее аспекта, не вызвавшего шквал разногласий. В отечественной историографии, в той мере, в какой затрагивалась эта историческая фигура, по понятным причинам присутствовал односторонний подход. Образ «Черного Тома — тирана», вдохновителя политики напролом, лично виновного в злоупотреблениях в период правления Карла I без парламента, в неконституционных формах управления в Ирландии, готового к применению силы против парламентской оппозиции, господствовал в трудах историков. Особая пикантность виделась в том, в конце 1620-х гг. Уэнтворт был лидером оппозиции, и его переход на сторону короны рассматривался как предательство. Казнь ненавистного министра трактовалась как справедливое возмездие за нарушение законов страны, нашедшее полное одобрение у народа. Советские историки игнорировали то обстоятельство, что Уэнтворт был способным и энергичным государственным деятелем, способствовавшим стабилизации финансового и политического положения в стране в 1630-х гг. Хайд явно сожалел, что Карл I, распустив Короткий парламент, и в последующие месяцы руководствовался не советами графа, а других лиц: королевы и ее окружения, секретаря Вейна.

Родившийся в 1593 году в графстве Йоркшир в семье, принадлежавшей к высшему слою джентри, Уэнтворт рано и успешно начал политическую карьеру. В восемнадцатилетнем возрасте он был посвящен в рыцари, совершил Гранд Тур, а в 1614 году унаследовал титул баронета и впервые вошел в состав палаты общин. В дальнейшем его политическая карьера проходила малозаметно до того, как в 1627 году за отказ от принудительных займов он был лишен должности мирового судьи и подвергнут шестинедельному заключению. В условиях роста разногласий между палатой общин и королем Карлом I он приобрел политическую известность, сыграв в 1628 году главную роль в принятии «Петиции о праве» — важного политического документа того времени. В том же году он перешел на сторону короля и был назначен президентом совета по делам Севера. На следующий год он был введен в состав Тайного королевского совета, а в 1632 году поднялся еще выше, став Лордом-наместником Ирландии. Там ему удалось добиться порядка, укрепить администрацию, но и вызвать недовольство у значительной части политической элиты. У Уэнтворта был нелегкий характер. Он бывал резок: ни лорд Холланд, ни Вейн не простили ему сказанных в запале слов: королю следовало бы отрубить им головы.

Для противников Страффорд был олицетворением личной власти и попрания конституционных свобод. Следует, однако, заметить: стремление наказать ненавистного министра проявляла не только партия радикальных реформаторов во главе с Пимом, но и политическая группировка «конституционных монархистов», вскоре после процесса присоединившихся к роялистам. К ней относился Хайд, а его друг и патрон лорд Фолкленд произнес в парламенте речь, добавившую врагам Страффорда уверенности. Следует учесть, что в свете дальнейших событий Хайд едва ли не маскировал, по меньшей мере, смягчал роль, которую сыграла в осуждении Уэнтворта его собственная фракция. По-видимому, Хайд голосовал за билль, провозглашавший Страффорда виновным в государственной измене, однако в этом не признался. О Страффорде Кларендон писал: «Без сомнения, он был человеком в высшей мере наблюдательным, проницательным в суждениях о людях и вещах; его несчастье состояло в том, что он привлек лишь очень немногих мудрых людей, и не было ни одного (за исключением лорда Ковентри, доверие к которому было ограниченным), чьи возможности и способности были равны ему. Поэтому во всех делах он полагался только на себя, различая многие недостатки в большинстве людей, слишком пренебрегал тем, что они говорили или делали. Его доминирующей страстью была гордость, что можно было исправить, если бы ему меньше везло. Но рука Провидения и две презренные сущности, народ и сэр Генри Вейн, умертвив, самым странным образом наказали его. Короче, ему вполне подходит эпитафия, которую, по сообщению Плутарха, Сцилла написал самому себе: „Никто не превосходил его в том, чтобы делать добро своим друзьям и наносить вред врагам“. И то, и другое было хорошо известно, и получило недобрую славу» [7, III, 342].

Очевидная несправедливость обвинений и казнь, во время которой Уэнтворт проявил качества античного стоика, сделали его в глазах роялистов первым мучеником, пострадавшим от «парламентского абсолютизма», за которым в дальнейшем последовали другие, в том числе архиепископ Кентерберийский Лод и сам монарх. Гражданская война неизбежно привела к поляризации образов Страффорда. Его образ мученика и борца за роялистское дело приобрел особый блеск в годы Реставрации Стюартов, когда Кавалерский парламент отменил приговор и постановил изъять протоколы процесса. В XVIII веке при участии потомков графа вышло первое двухтомное издание его бумаг, которым пользовался великий историк Дэвид Юм, оправдывавший Карла I и считавший Страффорда одной из замечательных личностей, рожденных в Англии [149]. В XIX веке критический вигский взгляд на Уэнтворта преобладал; он нашел выражение, в частности, у Томаса Маколея. Тем не менее, вигские историки Английской революции, Гардинер и Фирт, давали взвешенные оценки. Они, в частности, отвергали идею об «отступничестве», предательстве Уэнтворта. Фирт писал: «По справедливости нельзя сказать, что Уэнтворт отошел от народа и перешел на сторону короля. Нет ничего, более ложного, чем перенос современных политических идей во времена, когда не появилось партийное правительство и даже мечта о нем. Первая аксиома политического кредо Уэнтворта в том, что не было и не могло быть двух сторон» [78, 15]. В историографии ХХ века преобладало сочувственное отношение к Страффорду, источником которого, однако, в большей степени была не идеологическая подоплека, а пафос сострадания к несправедливо погибшему человеку. Таким было сочинение Цецилии Уэджвуд, вышедшее в 1935 году. В 1971 году было опубликовано исправленное издание этой книги, дополненное архивными материалами, к которым историки получили доступ. В ней Уэджвуд смягчила акценты, признав, что раньше слишком следовала точке зрения самого Страффорда. В середине ХХ века имя Уэнтворта много раз «всплывало» в трудах историков в связи с дискуссиями вокруг сформулированной Хью Тревор-Ропером антитезы «двор-страна», которая объясняла причины Английской революции в противовес марксистской концепции. В частности, речь шла об интерпретации перехода Уэнтворта в королевскую партию в 1628 году. Позднее историки-ревизионисты не только интерпретировали парламентскую карьеру Уэнтворта с позиции «двор-страна», но, опираясь на его речи, обосновывали концепцию «локализма», занявшую заметное место в новейшей историографии революции. Что касается процесса над Страффордом, то он привлек внимание ревизионистских историков для выявления характера политической борьбы в Долгом парламенте.

Кларендон целиком возлагал вину за наступивший ход событий на фракцию, главную роль в которой играли Пим и Гемпден. В Коротком парламенте предлагались мягкие способы лечения, чтобы «не бередить раны глубоко». Теперь эта фракция считала иначе. Пим, по словам Хайда, говорил ему, что нужен иной настрой, чем в апреле, «теперь недостаточно прибрать пол в доме, а надо сбить паутину вверху и в углах, чтобы не оставить в нем никакой грязи». Первым объектом атак стал человек, который когда-то был защитником и поборником свобод народа, но уже давно «предал эти принципы и по природе отступничества стал великим врагом этих свобод и главным поборником тирании, каких только видели времена» [7, I, 222–223]. Речь шла, конечно, о Страффорде. Был ли арест упреждающим ударом парламентариев? Некоторые историки полагали, что это так. Прибыв в Лондон, перед самым арестом Страффорд якобы призывал короля арестовать лидеров оппозиции по обвинению в государственной измене, «в чем они были действительно виновны, вступив с шотландцами в сговор. Это был дерзкий совет, требовавший большего мужества, чем обладал Карл» [105, 188]. Истинной целью оппозиции, «великих патриотов», по ироничному определению Хайда, были министерские посты: на пост главы совета претендовал граф Бедфорд, а на пост канцлера казначейства Пим. В то же время Хайд выражал сожаление, что этот план провалился, отчасти из-за противодействия Гемпдена, потому что король мог бы получить толковых советников вместо лиц, которые его окружали и уже фактически его предали [7, I, 280–282].

Получив приказ короля с гарантиями безопасности, Страффорд направился в Лондон. Короткий световой день и проблемы со здоровьем сделали путь более долгим, чем в августе, когда он направлялся на север. У него было время обдумать сложившуюся ситуацию. Некоторые современники считали, что он, как святой или неразумный, сам отдался в руки непримиримых врагов. Возможно, однако, что он смотрел на вещи довольно оптимистично. 5 ноября в письме к своему помощнику Джорджу Рэдклифу он сообщал, что, по его мнению, дела «скорее хороши, чем плохи». Даже известие о том, что его прежние враги из Ирландии инициировали обсуждение в палате общин ирландских дел, не выглядело слишком угрожающим: решение было принято незначительным большинством, 165 против 152, что могло свидетельствовать о сильных нейтральных настроениях. Страффорд явно недооценил энергию и последовательность своих врагов. Атаку на Страффорда Пим начал сразу, с постановки ирландских дел. Не называя его имени, Пим осудил управление в Ирландии. В речи 7 ноября он говорил о том, что Ирландия управлялась «опасным и насильственным способом, который может стать моделью для Англии». На следующий день атаку в комитете по ирландским делам продолжил сэр Джон Клотуорти, заявивший, что преследованиям в Ольстере подвергались только истинные протестанты, сочувствовавшие шотландцам, противники епископата. Напротив, паписты пользовались поддержкой, из них формировали армию. 10 ноября палата обсуждала петиции, поступившие от йоркширского джентри, на церковную политику Лода и финансовые потери из-за войны. Попытка одного из немногих сторонников Страффорда возражать была сорвана. Казалось, пришло время для открытой атаки на министра. Однако Пим выжидал: он заманивал графа в Лондон, то есть в ловушку. Уэджвуд писала: «Пим был мастером времени. Решение об импичменте должно быть принято, как только он и его сторонники узнают, что Страффорда можно вызвать в парламент. Из их действий видно, что у них была ясная идея, какого рода доказательства использовать. Но в какой момент начать атаку? Они не были полностью уверены, что Страффорд прибудет в Лондон. Если подвергнуть его импичменту в его отсутствие, вся сила процедуры будет потеряна, и ничто не помешает ему скрыться за границей, чтобы начать мстить. Следовательно, более чем вероятно: сообщения, что Страффорд следует на юг, воодушевляли Пима. Как только он достигнет Лондона, атака должна стать быстрой и результативной» [108, 314].

Страффорд приехал в столицу вечером 10-го ноября и на следующий день направился в палату лордов. Он просто присутствовал, не включаясь в разговор об условиях мира с Шотландией. Одновременно решающие события происходили в палате общин, где звучали сообщения об оружии в Тауэре и пересказывались слухи, будто Страффорд сказал, что заставит Сити повиноваться. Пим добавил страсти, заявив о папистском заговоре. Затем выступил Клотуорти, который перешел от Рэдклифа к обвинениям его патрона в папистском заговоре, арсеналах оружия в Тауэре и мнимой переброске ирландских войск в Англию. Находясь в парламенте, Страффорд, видимо, осознал, что атака против него началась. Он покинул палату и отправился в королевский дворец Уайтхол. Тем временем общины сообщили лордам о том, что обвиняют его в государственной измене и потребовали его ареста. Слова Фолкленда, что обвинение требует доказательств, в атмосфере паники и заговора не привели ни к чему. В это время в Уайтхоле Страффорд говорил с королем. Содержание их беседы не известно. Известие о том, что принимается решение об импичменте, вызвало оцепенение при дворе. Лишь сам Страффорд, кажется, сохранил самообладание и заявил, что отправится в Вестминстер, чтобы «посмотреть в глаза своим обвинителям». Он поспешил, чтобы быть в палате лордов раньше Пима, но опоздал: лордам было сообщено решение общин. Лорды встретили Страффорда требованием исключения. На вопрос о причинах ему была зачитано послание, составленное Пимом. В вестибюле ожидавшие решения верхней палаты коммонеры не сняли в его присутствии шляп. Через десять минут Страффорда пригласили. Он подошел к решетке и преклонил колени. Лорд Манчестер объявил о решении: исключение из палаты и заключение под стражу до рассмотрения дела по существу. Поднявшись, Страффорд начал протестовать, возражая против жестокости такого решения, и просил о возможности выступить. Манчестер ответил, что он лишь вправе подать лордам петицию. Лорд Корк в упор смотрел на него с нескрываемым торжеством. Ричард Бойль, первый граф Корк, станет ключевым свидетелем против Страффорда по ирландским делам. Он относился к числу «новых английских» землевладельцев в Ирландии, то есть получивших земельные пожалования в 1630-х гг. благодаря близости ко двору Карла I и связям с окружением королевы Генриетты-Марии. Между Уэнтвортом и Корком после 1638 г. возникли острые разногласия. Большинство историков объясняло активное участие Корка в процессе прежними обидами. Забегая вперед, отметим, что в ходе процесса Страффорд убедительно возражал Корку, доказывая его ангажированность и личную заинтересованность. В современной историографии высказывалась иная точка зрения: Корк был непоследователен во время процесса, руководствуясь не узколобой ненавистью, вытекавшей из прежних противоречий, а сложным комплексов фракционных отношений, в которые был вовлечен (как с Бедфордом, так и двором королевы). В марте он «представил целый спектакль, не желая давать показания» и пытаясь сохранить политическую амбивалентность [68].

Когда Страффорд покинул палату, Максвел, привратник Черного Жезла, потребовал его меч. Граф вышел на улицу, где толпа подвергла его насмешкам; он не обнаружил своей кареты, и Максвел произнес: «Лорд, Вы заключенный, и поедете на моей карете». Первой тюрьмой Страффорда стал его дом. Арест Страффорда знаменовал начало борьбы. Поведение графа в день ареста показало, что он не намерен сдаваться. Как юрист Уэнтворт был, по меньшей мере, не слабее своего главного противника. Если обвинения не удастся доказать, это может привести к роспуску парламента, как произошло в 1626 году, когда во главе оппозиции стоял Элиот. Пим осознавал силу и опыт Страффорда, единственного тогда выдающегося человека в королевской партии, «чьи способности были для него действительно опасны». Уэнтворт проявил себя лидером в парламенте в 1628 году. Он умело манипулировал парламентом в Ирландии, в Коротком парламенте пытался играть на противоречиях верхней и нижней палат. Для Пима «он оставался источником опасности до тех пор, пока был жив, чего нельзя сказать ни о каком королевском советнике, включая архиепископа, который был стар и утратил надежды и энергию. Если Пим и его сторонники хотели поставить под свой контроль политику короля, а это и было их целью, им надо было устранить Страффорда» [108, 318]. Условием для достижения этой цели была атмосфера подозрительности и паники. Пим даже приветствовал одного недалекого парламентария, заявившего, что Страффорд — орудие иезуитов, что было очевидной глупостью. По мнению Кларендона, в парламенте целенаправленно создавалась атмосфера манипулирования чувствами и страхами парламентариев: «В палате общин было много мудрых и уравновешенных людей, богатых и состоятельных, хотя и недостаточно преданных Двору, но сохранивших чувство долга к королю и привязанность к правительству, основанному на законе и древнем обычае. Несомненно, что эти люди не помышляли нарушить мир в королевстве или внести существенные перемены в управление церковью и государством. Следовательно, вначале была работа с ними, направленная на то, чтобы разложить их сообщениями об опасностях для всех, дорожащих свободой и собственностью, о попрании и извращении законов, утверждении абсолютной власти, благоволении папизму в ущерб протестантской вере. Одним внушали эти чудовищные идеи, других пугали, будто их прежние поступки вызывают вопросы, а защиту дадут только они, у третьих будили надежду, что сотрудничество даст должности, звания и любого рода поддержку в продвижении» [7, I, 244]. Такие обвинения в адрес фракции Пима Кларендон высказывал не раз: «Они пользовались всеми способами, чтобы отравить сердца и чувства людей, подавить тех, кому, как им казалось, не нравились их действия. К тому же в наиболее населенные города и приходы были направлены священники и проповедники, известные ненавистью к церкви и государству» [7, I, 591]. Страхи возбуждались на протяжении тех месяцев, когда готовился и происходил суд над Страффордом. Как считал Хайд, они были безосновательными: например, Карл I, «в самом деле, желая, чтобы парламенты собирались чаще, без колебаний подписал Акт о трехгодичном парламенте», хотя в нем содержались положения, ущемлявшие монархические принципы. Хайд видел нарушение прав монарха в том, что ассамблея могла собраться, если король не объявил о ее созыве [7, I, 279]. Действительно, во время процесса, в том числе в феврале, когда был подписан Трехгодичный билль, король придерживался примирительной тактики.

Обвинения против министра вырабатывал специальный комитет, членами которого были вожди Хунты Пим и Гемпден, а председателем Балстрод Уайтлок, в прошлом друживший с Уэнтвортом. Позднее в своих мемуарах Уайтлок почти оправдывался, что работа в комитете, заседавшем ежедневно, порождала «великое расстройство» [19, 124]. Из состава комитета почти сразу вышел Денцил Холлиз, последовательный сторонник оппозиции и брат жены Уэнтворта, быстро понявший, что целью Пима была смерть обвиняемого. Он не хотел участвовать в политическом убийстве своего родственника. 18 ноября было постановлено, что парламентарии могут посещать арестованного только по разрешению палаты. Тогда же сэр Генри Вейн-младший заявил, что в его распоряжении находятся записи, сделанные его отцом и доказывавшие, что на заседании Тайного совета Уэнтворт предлагал использовать ирландскую армию. Хотя с этим доказательством были юридические и даже моральные проблемы (получалось, что Вейн-младший попросту выкрал их у отца), но именно оно, в конечном счете, сыграет главную роль.

Обвинение состояло из двух частей. В первую входили статьи общего характера, в которых речь шла о том, что Уэнтворт «изменнически» (это слово постоянно повторялось) ниспровергал английские законы, узурпировал право монарха на жизни, свободу, земли и имущество подданных, намеревался присвоить королевские доходы, нанес ущерб власти, поддерживая папистов-католиков, разжигая вражду между англичанами и шотландцами. Его винили в поражении в войне с Шотландией, подрыве прав парламента [11, II, 737–738]. Во второй части были специальные статьи, конкретизировавшие эти обвинения. Только две из них касались Уэнтворта как главы Совета по делам севера, причем они не содержали конкретных примеров злоупотреблений. Следующие шестнадцать статей относились к управлению Ирландией; они в большой мере отражали позицию политических противников графа в этой стране. Главную роль в подготовке их сыграл Клотуорти. Речь шла об отношении к ирландцам как к «завоеванной нации», о тираническом правлении, о нарушении законов и прав подданных, в том числе собственнических. Однако ирландцы, за исключением Клотворти, смотрели на дело иначе, чем Пим. Их больше волновало, чтобы избавиться от губернатора, доставлявшего беспокойство и личный ущерб: «В английской политике для короля, парламента и будущего правительства Англии импичмент Страффорда был делом величайшего значения; в ирландской политике (точнее, для „новых англичан“ в Ирландии) это было просто более зрелищным, чем обычно, способом избавиться от непопулярного Лорда-лейтенанта» [108, 329]. Страффорд сразу понял, что сможет отвергнуть эти обвинения, доказав, что за ними скрываются личные интересы его ирландских врагов. Напротив, Пим только в ходе процесса, когда Уэнтворт убедительно дискредитировал своих обвинителей, обнаружил, что упор на ирландские проблемы был его ошибкой. Наибольшую опасность для обвиняемого таила 23-я статья, касавшаяся намерения направить ирландскую армию для подавления недовольства в Англии. Последняя группа обвинений относилась к периоду после лета 1640 года, касалась незаконных поборов с населения.

В мемуарах, то есть задним числом, Уайтлок утверждал, что в комитете отказался отвечать за обоснование 23-ей статьи, обвинявшей Страффорда в намерении использовать ирландскую армию «для покорения этого королевства. Переговорив заранее со свидетелями, он (Уайтлок, как и Хайд, писал о себе в третьем лице) сообщил комитету, что не нашел свидетельства достаточными. Он не считал, что выдвижение этого обвинения послужит чести палаты, поскольку доказательство провалится, поэтому эту статью лучше убрать» [19, 125]. Через тринадцать дней после ареста, 24 ноября Пим представил в палате обвинения. На следующее утро Страффорд был доставлен в парламент, чтобы заслушать их. Ему было позволено подать петицию о привлечении защитников и свидетелей. Затем из палаты лордов он был доставлен в Тауэр, ставший местом, где он провел последние месяцы жизни. За графом сохранялось право обмениваться письмами с королем. Парламентарии могли его посещать, получив разрешение, но дав обязательство не раскрывать ему хода событий. Это обязательство, конечно, не выполнялось. С наступлением зимы ввели правило: посещать пленника только до наступления темноты, что ограничивало доступ к нему сторонников-парламентариев. В начале декабря условия содержания стали строже: помещение, где он находился, было ограничено тремя комнатами, при выходе из каждой находилось двое солдат, дверь на ночь запиралась, прогулки было разрешено совершать только с охраной. Несмотря на свое незавидное положение, Страффорд сохранял спокойствие и силу духа, он ежедневно молился в церкви, совершал прогулки. Он готовился дать отпор противникам, доказав безосновательность выдвигавшихся против него обвинений.

Меры по устрожению режима принимались в атмосфере слухов о папистском заговоре. Никто из сторонников королевской партии не чувствовал себя в безопасности. 5 декабря с разрешения Карла двор покинул государственный секретарь Уиндбэнк: из-за ночного тумана никакой капитан не решался выйти в море, и ему самому пришлось грести, чтобы на лодке пересечь пролив. 21 декабря парламент принял решение об импичменте Лорда-хранителя печати Финча — в ту же ночь он бежал. 18 декабря по предложению Пима приняли билль об импичменте архиепископа Лода, обвиняемого в государственной измене. 1 февраля 1641 г. он был заключен в Тауэр. В декабре к обвинениям, сформулированным комиссией Уайтлока, добавились Ремонстрация ирландского парламента, составленная врагами Страффорда, и обвинения, предъявленные шотландскими комиссарами. 16 января палата лордов завершила допрос свидетелей обвинения, которых общины просили допросить. Наконец, 30 января Страффорд был доставлен в палату, чтобы заслушать обвинителей. Накануне в Лондоне собирались толпы, угрожающе настроенные к нему, поэтому звучали предложения доставить его в Вестминстер тайно ночью. Идею отвергли, и Страффорда привезли днем по Темзе, при этом солдаты охраняли весь путь до парламента. В толпе звучали угрозы, но нападения не произошло. После двухмесячного заключения Уэнтворт выглядел бледным и сгорбленным. По просьбе одного из сторонников ему было разрешено выслушать обвинения сидя. Обвинение включало девять общих и двадцать восемь специальных статей. На составление обвинения ушло больше двух месяцев, на подготовку ответа Страффорду дали всего две недели, но он был настроен оптимистично, полагая, что в обвинениях мало конкретного содержания, и их будет легко опровергнуть.

17 февраля Страффорду была дана дополнительная неделя на подготовку ответа, 24 февраля он предстал перед палатой лордов. На заседание прибыл король, который почти час беседовал с графом, затем Карл I занял свое место на троне, и помощники Страффорда зачитали ответ на каждое из обвинений; процедура продолжалась в течение трех часов. Затем он обратился к палате с просьбой пригласить его свидетелей, но та отказалась сделать это без согласия общин — сигнал для графа, что связь между палатами в его деле теснее, чем хотелось бы. Однако компромисс был достигнут: обвиняемому позволили пригласить своих свидетелей и задавать вопросы свидетелям обвинения, но без принесения клятвы. В любом случае, дорога к открытому процессу была открыта, его начало было назначено на 22 марта. Палата общин опубликовала обвинения; ответ графа опубликован не был. Повсюду распространялись ирландская и шотландская ремонстрации. Уэджвуд писала: «Страффорд был превращен в чудовище; он предал короля и страну, воодушевлял папистов, развязал войну против верных подданных, принуждал и наказывал беззащитных людей на севере и в Ирландии, использовал угрозы в судах, препятствовал выполнению законов, приказывал пороть, отправлять в заключение и вешать ирландцев обнаженными, гнал с полей тысячи голодающих детей» [108, 333].

Утром 22 марта по Темзе на барке обвиняемого доставили в парламент. Его сопровождали пять других барок, на каждой из которых находились по двадцать солдат. В Вестминстере в середине зала был построен помост, на котором располагалось место для обвиняемого, позади него располагались помощники и адвокаты. Коммонеры и шотландские комиссары, а также лица, зарезервировавшие места, заняли ряды, расположенные, как в амфитеатре, сзади помоста. Перед ним, напротив друг друга были ряды пэров. Напротив помоста, сооруженного для Страффорда, находился другой для председателя суда пэров лорда Арандела и клерков палаты. За ним в конце зала, рядом с троном располагалось место для принца Уэльского. Принц Чарльз присутствовал на заседаниях почти ежедневно, хотя и не в течение всего дня. Решетка по периметру отделяла главных действующих лиц от остальных присутствующих. Страффорд, в черной одежде, опустился на колени перед решеткой и встал, когда Арандел жестом позволил ему это. В девять часов, после движения в занавешенной ложе, свидетельствовавшего, что король и королева прибыли, действие началось. Появление королевской четы было неожиданным; лорды не были облачены в мантии.

В первый день все ограничилось зачтением статей обвинения и ответа на него, на следующий день началось рассмотрение дела по существу. Атаку начал Пим, доказывавший неправомерность утверждения защиты, будто действия Уэнтворта законны. Затем звучали выступления свидетелей обвинения, затрагивавшие ирландские проблемы. Защищаясь, Страффорд упирал на то, что законы Ирландии отличны от английских, и, управляя этой страной, он неизбежно следовал им. Уже в этот день стала очевидной слабость обвинений — они опирались на вторичные свидетельства и представлялись людьми, имевшими к обвиняемому личную неприязнь. На другой день обвинителю Мэйнарду удалось исправить первое впечатление, указав: если каждое обвинение поодиночке трудно назвать изменой (на этом настаивал граф), то взятые вместе, они доказывают, что в его политике существовала система, позволяющая так их квалифицировать. Один из противников графа сэр Джон Рей утверждал, что собравшиеся — не только парламентарии, они часть английской нации: «Как парламентарии последуем нашим предшественникам и будем тверды в следовании законам; как англичане призовем в мыслях несокрушимый дух и отвагу сердец древних героев, от которых мы происходим; будем, как они, свободны от малодушия, презрим лесть и раболепие, покажем, что в наших венах течет та же кровь» [11, II, 342–343]. Тем не менее, в ходе процесса беспокойство обвинителей становилось сильнее, а Страффорд казался более уверенным и спокойным. Несколько раз его ирония вызывала смех в отношении свидетелей, например, лорда Корка, якобы слово в слово помнящего сказанное семь лет назад. Хайд затем высоко оценил стиль защиты: «Граф держался с покорностью и смирением и в то же время с мужеством, что давало ему преимущества. По правде, он защищался со всей возможной ловкостью, отвечая на одно, уклоняясь от другого с максимальным умением и красноречием. Хотя до того, как предстать перед решеткой, он не знал, в чем именно его будут обвинять, и какие доказательства будут представлены, ему не требовалось много времени, чтобы собраться, и он не пропустил ничего, что могло бы сыграть роль для оправдания» [7, I, 290–291].

5 апреля процесс подошел к обсуждению самой опасной для Страффорда 23-ей статьи, опиравшейся на бумаги Вейна-старшего, якобы доказывавшие, что он намеревался использовать ирландскую армию для подавления недовольства в Англии. Многое зависело от показаний самого Вейна. Обвинители потребовали, чтобы Страффорд отвечал сразу на пять статей. Вейн выступил довольно неопределенно: он подтвердил, что сразу после роспуска Короткого парламента на заседании Тайного совета Уэнтворт произнес эти слова. Вейн также сказал, что не может интерпретировать, что имелось в виду, под «этим королевством», Англия или Шотландия. Он уточнил, что Уэнтворт произнес слово «это» (this), а не «то» (that) королевство. По ходатайству Страффорда на процесс были приглашены другие члены совета, и никто из них, ни маркиз Хамильтон, ни епископ Джаксон, ни канцлер Казначейства Коттингтон, не подтвердили, что слышали их. Страффорд холодно поздравил Вейна с тем, что тот помнит слова точнее, «чем тот, кто их произнес, или любой, кто при этом присутствовал» [108, 349]. На возражения графа один из обвинителей, Глин, заметил, что хотя Вейн единственный, кто подтверждал эти слова, но «величайший из свидетелей», «глас народный» (‘vox populi’), всегда декларировал намерение Страффорда сокрушить английские свободы. Уэджвуд полагала, что Вейн не был лжецом, он по-своему понял слова Уэнтворта, произнесенные в горячке спора, совсем не так, как другие присутствовавшие лица. Если бы смысл слов был таков, как понял Вейн (и, конечно, Пим), они вряд ли забыли бы их. Неоднозначная роль королевских министров во время процесса Страффорда подтолкнула Хайда к рассуждению об английской конституции и Тайном совете: «Правда в том, что тонущая в отчаянных условиях монархия может удержаться на поверхности только с помощью благоразумного и твердого Совета, опирающегося на добродетель и активность короля; ее нельзя спасти и улучшить иначе, как сохраняя единство, достоинство и репутацию Совета. Всегда необходимо привлекать в Совет влиятельных [в парламенте] людей с достоинствами, способностями и качествами, подходящими для управления. Таких людей не может быть много. Привлечение их позволит учесть настроения в парламенте и избежать в будущем положения, при котором Совет дает губительные рекомендации королю» [7, I, 261]. Таким образом, Хайд осторожно вел речь о правительстве, опирающемся на доверие парламентариев.

7 апреля обсуждались статьи, по которым Уэнтворт обвинялся во взыскании корабельных денег, а также в обложении дворянства Йоркшира незаконными сборами. 8 апреля суд вернулся к вопросу о намерении использовать ирландские войска, и вновь граф убедительно отверг это обвинение. 9 апреля утром Страффорд, будучи болен, ходатайствовал об однодневном перерыве. Обвинители заподозрили хитрость, но депутация, прибывшая в Тауэр, подтвердила, что он нездоров. В тот же день в палате общин Джон Рей воодушевлял слушателей призывами не останавливаться на полумерах. Используя в своей речи метафоры тела, он призывал идти до конца в деле Страффорда: «Лучший учитель, опыт, учил с давних пор: что не доведено до конца, приводит к печальным и достойным сожаления результатам. Конвульсии и боль, переживаемые сегодня Великобританией, показывают: не все дурные жидкости очищены, не все препятствия разрушены» [11, II, 743–744]. Но и осуждение Страффорда еще не конец; за ним должен последовать Лод, ибо «ежедневно его агенты подрывают основы нашей веры».

10 апреля процесс возобновился, и в этот день произошел решительный поворот. Сторонникам Пима стало совершенно ясно, что перспектива осуждения Страффорда путем импичмента, требовавшая принятия решения большинством на основании представленных доказательств, сомнительна. Они решили переформулировать обвинения против Страффорда в виде билля о Государственной измене (Bill of Attainder). В этом случае лорды могли принять решение о смертной казни без заслушивания свидетелей, то есть отбросить сомнения в неубедительности доказательств. Суд, требовавший доказательств, фактически превращался в слушания по вопросу о безопасности государства. Поводом для изменения порядка судопроизводства стало заявление Пима о новых доказательствах виновности Страффорда по двадцать третьей статье обвинений. В своем сенсационном заявлении Пим сообщил, что в октябре, когда Вейн-младший показал ему записи отца (оригинал протоколов был уничтожен Вейном-старшим по приказу короля перед началом работы Долгого парламента), он сделал копии, которые может представить в качестве доказательства. Таким образом, Пим становился новым свидетелем. Это решительно меняло дело.[8]

В оценке тактики Пима в те дни между историками есть несогласие: «Действительно ли Пим ответственен за билль о государственной измене? Те, кто считает, что нет, основываются на высказанном им желании продолжать процесс импичмента. В этом, без сомнения, он был дальновиден. Предложенный билль мог и фактически стал раздражителем для лордов. Он усиливал их намерения следовать путем импичмента. Билль казался ему преждевременной мерой» [105, 201]. Уэджвуд, кажется, не сомневалась, что инициатива внесения билля о государственной измене целиком принадлежала Пиму, даже если он предпочел выставить на первый план других людей. П. Загорин полагал, что Пим на протяжении некоторого времени предпочитал вариант с импичментом, полагая, что его свидетельство убедит лордов. Поэтому билль был внесен сэром Артуром Хезельригом (по словам Кларендона, глупым самоуверенным человеком, которого подобрал Пим, и который готов был для его партии на все), а Пим даже 12 апреля предлагал «идти другим путем» [113, 220–221]. Рассел решительно возражал против тезиса Уэджвуд о «сфабрикованной Пимом теории измены». «Король Пим», как его называли противники, не был безусловным вождем в парламенте; билль о государственной измене поддержали многие другие влиятельные политики, в том числе Фолкленд, и, «как я твердо уверен, Хайд» [85, 30]. Что касается юридической теории, то «она, возможно, трактовалась расширительно во время процесса Страффорда, но многие ее элементы имели долгую, иногда респектабельную историю». В ее истоках статут 1352 года, который обосновывал обвинение стремлением разделить монарха и народ. Обвинение в государственной измене применялось по большей части во времена войны Алой и Белой Роз, Реформации и гражданских войн. Если в теорию государственной измены в рассматриваемый период были привнесены новые элементы, то их привнес, как считал Рассел, не Пим, а сам Карл I в 1629 году, когда сформулировал вопросы к судьям по делу Элиота. Как бы то ни было, потенциальной проблемой для врагов Страффорда было то, что акт о государственной измене, в отличие от импичмента, должен был скрепить подписью король.

В течение недели, с 14 по 21 апреля, билль о государственной измене обсуждался в палате общин, в это время процедура импичмента в палате лордов продолжалась, и 13 апреля Страффорд выступал со своей последней речью. Он убеждал пэров отвергнуть обвинение в государственной измене, основанное на произвольном толковании законов, утверждал, что это будет мудрое решение для них самих, потомков и королевства в целом [11, II, 747–748]. Трудно сказать наверняка, какое впечатление произвела его речь на лордов. Сам он, по-видимому, считал ее успешной и по возвращению в Тауэр распевал благодарственные псалмы. Также неизвестно, знал ли он в подробностях, что происходило в Вестминстере и Уайтхоле. Между тем, Карл I попытался создать партию сторонников в палате лордов. Главные надежды он возлагал на Фрэнсиса Рассела, графа Бедфорда, человека, которого считали лидером оппозиции в парламенте, более умеренного политика, чем другие пуритане. Переговоры с ним велись уже с февраля. Королева Генриетта-Мария встречалась не только с ним, но и лордом Сэем и даже с Пимом. В отличие от двух последних Бедфорд постепенно склонялся к предложениям двора. Он выражал готовность принять должность Лорда Казначейства, то есть фактически встать во главе правительства. Он разделял мнение о виновности Уэнтворта, но не был сторонником смертного приговора. Фактически он мог удовлетвориться обещанием короля и самого Страффорда полностью уйти из политики.

Однако положение «страффордианцев» не было радужным. В поддержку билля выступил лорд Фолкленд, имевший маленький рост и высокую репутацию. Он утверждал, что «по справедливости, Страффорд должен умереть»: «Cо своих пяти футов, из которых три были честным патриотизмом, он выпустил убийственную стрелу в шесть футов измены Страффорда» [108, 365] Уэджвуд намекала, что в этом присутствовала и личная неприязнь: Фолкленд был сыном прежнего Лорда-лейтенанта Ирландии, по отношению к которому Уэнтворт никогда не был не только доброжелателен, но просто тактичен. 20 апреля палата общин обратилась к делу Уильяма Принна, приговоренного в 1634 году к тюремному заключению, клеймлению и отрезанию ушей за антиправительственные сочинения (он был освобожден Долгим парламентом). Это означало, что злодеяния Звездной палаты и самого Уэнтворта не забыты. Хайд сообщал, что в ноябре, когда Принн и двое других пленников, Баствик и Буртон, были освобождены, толпы лондонцев (более десяти тысяч человек) встречали их цветами и венками, «шумно выражая радость» по поводу их возвращения и негодование в адрес епископов, «жестоко преследовавших таких праведных людей». По его мнению, эти «волнения и безумие» были результатом манипулирования народом, пасквилей и ложных проповедей [7, I, 269–270]. Поскольку необходимые и законные меры не были вовремя приняты, в том числе Тайным советом, «семена превратились в растения, которые выросли и дали урожай в виде мятежа и предательства».

21 апреля палата вернулась к биллю. В этот день на заседании присутствовало всего 263 члена из почти пятисот. В Лондоне было неспокойно, явные сторонники королевской партии или сомневающиеся предпочли не участвовать в заседании, да и многие присутствующие были готовы покинуть помещение. Тогда Пим приказал запереть двери и воспрепятствовать попыткам оставить палату. Билль был предложен к третьему чтению. В этот момент всеобщего возбуждения выступил сын графа Бристола Джордж Дигби. Он был сторонником импичмента, входил в состав комитета по выработке обвинений, но категорически возражал против билля о государственной измене. Дигби говорил, что вовсе не изменил отношения к Уэнтворту и по-прежнему считает его «самым опасным министром, не расположенным к свободам подданных; его действия были в высшей степени тираническими, что усугубилось данными ему Богом способностями, использованными дьяволом». Однако обвинения в стремлении разрушить свободы Англии при помощи ирландских солдат не доказаны, и если билль будет принят, «это станет причиной великого раскола и взрыва в государстве» [11, II, 349–354]. Речь Дигби считается одним из образцов ораторского искусства и примером мужества. В годы гражданской войны Дигби стал ведущим королевским советником, оказывал на Карла сильное влияние. Многие историки полагали, что король, пренебрегая советами более умеренных Фолкленда и Хайда, эмоционально и психологически тянулся к Дигби, помня о его речи в защиту Страффорда. Это, в свою очередь, привело к ряду недальновидных решений. Трудно судить, помогла ли графу эта речь. Тогда, 21 апреля, открыто поддержать Дигби решился только один коммонер, заявивший, что «мечом правосудия может быть совершено убийство». За билль проголосовало 204 депутата, против 59. На следующий день Дигби был обвинен в нарушении тайны прений в комитете, но оправдался. Поддержавший его депутат от Виндзора был исключен из палаты, а имена членов, голосовавших против обвинения, были расклеены в Лондоне с подписью: «Это страффордианцы, предатели правосудия, враги страны».

После принятия решения палаты общин король все же рассчитывал спасти Страффорда. 23 апреля он писал графу, что не сможет использовать его на службе, но сохранит ему жизнь, честь и собственность. После отставки Коттингтона он предложил пост канцлера Казначейства Пиму, но последний королю не доверял и отказался. 27 апреля ситуация обострилась: король захотел увеличить гарнизон Тауэра, что было воспринято верным парламенту комендантом Балфуром и лондонцами как заговор для освобождения Страффорда, который добавил масла в огонь, якобы предложив Балфуру взятку за помощь в побеге (возможно, по совету Бедфорда). Ходили слухи, что корабль стоял наготове, чтобы вывезти пленника. В атмосфере слухов об армейском заговоре и начинавшейся паники 29 апреля билль был внесен в палату лордов Сен Джоном. Его речь сопровождалась резкими нападками на Страффорда («Он отказывал всем в законе, почему он должен иметь его»). Оратор утверждал, имея в виду графа, что «никогда не считалось жестокостью или нечестным делом бить по лбу лис и волков, потому что это хищники» [108, 370; 113, 222]. 30 апреля Карл встретился с Бристолом, а также с Бедфордом, который советовал выступить перед палатами, разъяснить опасность билля, тем самым привлечь сомневающихся лордов. Бедфорд, вероятно, согласился возглавить правительство и помочь спасти жизнь Уэнтворту. Но в следующую ночь он смертельно заболел, несколько дней мучительно страдал и 9 мая умер от оспы. Так Страффорд потерял последний шанс. Впрочем, Хайд не был уверен, что Бедфорд смог бы это сделать, останься он в живых. В последние дни он говорил близким людям, что боится ярости и безумия парламента, чья злоба и предубеждения принесли королевству больше вреда, чем долгий перерыв в его деятельности. Он был мудрым человеком и стремился к умеренному политическому курсу. «Многие, хорошо знавшие его люди, говорили, что он умер вовремя, — замечал Кларендон, сохранив славу и удачу, в противном случае на него пала бы вина за те очевидные несчастья, которые люди разного положения испытали позднее» [7, V, 335].

1 мая Карл I выступил в парламенте. По общему мнению историков речь не была удачной. Карлтон полагал: король не ухватил того единственного пункта, которым можно было задеть лордов — говорить о законе и необоснованности обвинений. Вместо этого он сконцентрировался на себе [31, 223]. Он заявил, что не имел намерения вводить ирландскую армию в Англию; при нем никогда не обсуждалась тема непослушания английских подданных; он никогда не получал совета нарушать законы Англии [11, II, 735]. Но ведь речь шла не о нем, а о Страффорде. Карл I не считал, что граф совершил государственную измену, но признавал, что тот допустил ошибки, поэтому он надеялся, что лорды «проявят справедливость и успокоят собственные страхи, но не поступят вопреки его мнению». С. Шама полагал, что 1 мая король действовал вопреки собственным интересам: «Центральным пунктом в дебатах было намерение перенаправить народную ненависть и ярость от короля лично (и королевы, чье католическое окружение стало ежедневным объектом нападок антипапистского лобби) и обеспечить конституционную возможность для перемен. Но Карл и особенно Генриетта Мария верили, что карты в их руках: мягкая линия, предлагаемая графом Бедфордом, подразумевавшая включение Пима в Тайный совет, и твердая линия, предполагавшая направление в Тауэр верных войск и подталкивание некоторых офицеров на освобождение Страффорда, если надо, силой» [91, 113].

Король ошибался, что лорды захотят сохранить Страффорду жизнь. После неудачной речи Карла настроение, напротив, склонилось в сторону обвинения. Бедфорд умирал, Бристол не смог объединить сторонников умеренной линии. 3 мая в палате общин Пим нанес решающий удар в самый критический момент. Он объявил, что имеет достоверную информацию: двор составил заговор с участием армии и намерен совершить государственный переворот. Весть об этом моментально распространилась в столице. Так называемый «армейский заговор», облегчивший парламенту суд над несчастным Страффордом, создавший атмосферу подозрительности, Хайд считал плодом воображения «клики Пима» и частью ее пропаганды. Он также считал этот заговор и смерть Бедфорда фактором, предопределившими вынесение смертного приговора. Продолжавшиеся в начале мая 1641 года в течение нескольких дней беспорядки в столице, «акты наглости и бунтовщины», заставившие одних пэров не участвовать в заседаниях, а других изменить мнение в угоду толпе и палате общин, тоже произошли, по Хайду, из-за партии Пима. Он писал о «превалировании клики в обеих палатах», «неистовстве и ярости народа», проповедях «схизматических священников с их алтарей», «страхах и ревности, внедренных в головы здравомыслящих людей разговорами о заговоре», так что «ни один честный человек не решался выразить сочувствие королю из страха быть уничтоженным». «Безумное неистовство» народа заставляло опасаться, что «нечестивые руки» протянутся к королю, его супруге («что имело для него гораздо большее значение»), а уверенности в надежности армии не было [7, III, 340].

4 мая, осознавая, сколь малы шансы добиться благоприятного решения лордов, Страффорд написал письмо Карлу I, освобождая от обещания защитить его жизнь. Граф писал: «Я верноподданнически обращаюсь к Вашему Величеству: предотвратите то зло, которое случится, если Вы откажетесь подписать билль. Так Вы устраните с пути, я не скажу проклятье, но несчастье, чтобы создалось благословенное согласие между Вами и подданными, которое Господь, я верю, установит навсегда» [108, 373]. Это был благородный и самоубийственный поступок. Возможно, в душе он надеялся, что если король правильно воспользуется его письмом, то сумеет убедить парламент проявить снисхождение, как это случилось за несколько недель до того, когда смертный приговор был вынесен священнику-иезуиту отцу Френсису Гудмену. В начале мая это было невозможно. Лондонская толпа требовала расправы над ненавистным министром: «Суд стал делом не юридическим, а публичным театром ненависти и возмездия. Ежедневно у палаты общин и на улицах, прилегающих к Вестминстеру, собирались огромные толпы, жадные до новостей. Море бумаги ушло на листовки и импровизированные петиции. Против друга папы Страффорда сочинялись баллады и читались проповеди» [91, 112]. Разъяренные люди были вооружены мечами и палками. Страх пересилил совесть и верность. Даже явные сторонники двора в палате лордов вынуждены отступить. Бристол сказал, что не будет голосовать, так как выступал свидетелем. Его примеру последовал ряд других пэров. Брат первой жены Уэнтворта, его друг с детства граф Кумберленд заявил, что не будет участвовать в голосовании, будучи связанным родственными отношениями. От участия отказались лорды-католики. Давний враг Лода (и Уэнтворта) епископ Джон Уильямс (сторонник примирительной политики по отношению к пуританам), освобожденный из заключения в 1640 году, убедивший епископов не участвовать в процессе, в котором может быть вынесен смертный приговор, теперь напомнил им, что не следует и голосовать. По свидетельству Хайда, многие подписи на петиции, призвавшей лишить епископов права голоса, были подделаны. Пэры голосовали 8 мая. Поскольку в годы Реставрации страницы в книге протоколов палаты лордов, относящиеся к этому делу, были уничтожены, точные цифры не известны. Современники называли три комбинации: 26 против 19; 35 против 11; 51 против 9 [113, 224]. Как видно, не имея мужества голосовать против билля, многие лорды все же решились не голосовать вовсе. В тот же день Долгий парламент принял закон о том, что он может быть распущен только с собственного согласия. Пришел черед Карлу I сказать последнее слово в деле Страффорда. 9 мая толпа бунтовала возле Уайтхола. Казалось: она вот-вот ворвется во дворец. Констебль Тауэра лорд Ньюпорт заявил: если король не подпишет билль, он своей властью прикажет убить приговоренного. Кто-то предлагал немыслимые планы, как освободить графа. Карл был в нерешительности и молился. Он встретился со своими советниками и епископами, большинство из них советовало уступить. Особую роль Хайд приписывал епископу Уильямсу, одному из своих антигероев. Тот советовал смириться перед яростью толпы и пожертвовать одним, хотя и невинным, человеком, но не рисковать жизнями своей и королевы, сохранением государства. Этот совет Хайд считал ошибочным и казуистичным, хотя и оговаривался, что Уильямс, возможно, сам верил в свои слова. Он писал: «Тайный совет был собран, чтобы решить, как подавить предательские мятежи. Вместо того чтобы предложить способы спасения чести и достоинства своего господина от позорного насилия и давления, его члены советовали подписать билль об измене, говоря, что другого пути спасти себя и потомство нет» [7, I, 338]. Наверное, тем, кто был тогда рядом с королем, так и казалось. Толпа продолжала кричать у дворца. В девять вечера, как говорят, со слезами на глазах Карл I подписал билль, чтобы спасти семью, которой угрожала толпа. Один из королевских секретарей по имени Карлтон в тот же вечер отправился к Страффорду, чтобы сообщить ему печальное известие. Как граф воспринял его? Этот посланец побывал тогда же у Лода, рассказав, что граф принял весть с мужеством и достоинством. Есть и другая версия: Страффорд был настолько поражен, что пришлось повторить, чтобы до него дошел смысл сказанного. Затем с жестом страдания он воскликнул: «Не верьте государям и сынам человеческим, ибо в них нет спасения» [108, 380]. 10 мая палате общин было сообщено о согласии короля с приговором. В зале воцарилась полная тишина. 11 мая Карл послал старшего сына к лордам с последней просьбой проявить милосердие. Она была оставлена без рассмотрения.

Обвинение в государственной измене предполагало «квалифицированную казнь»: повешение не до смерти с последующим четвертованием, но к Страффорду проявили милость — его жизнь оборвет топор палача. Граф просил, чтобы его казнили в Тауэре, но не в силах Карла было запретить публичное зрелище. Страффорду отказали во встрече с Лодом, и он провел последние часы с епископом Ушером (одним из тех, кто, возможно, советовал королю не подписывать билль). Ушер передал осужденному слова Карла: если бы не опасность для королевской семьи, он никогда не подписал бы приговор, считая графа невиновным, и позаботится о его детях. По свидетельству епископа, Страффорд был спокоен и тверд в вере; «никогда еще такая чистая душа не возвращалась к создателю». Ушер передал Лоду просьбу приговоренного к смерти: благословить его из окна, когда он будет идти на эшафот. Страффорд написал последние письма жене, детям и ирландским друзьям.

12 мая толпа с утра осадила ворота Тауэра. Комендант Балфур, опасаясь, что как только Страффорда выведут из крепости, она растерзает его, предложил выехать к месту казни в карете. Страффорд отказался: он ждет смерти, и не важно, как она наступит, от безумия и ярости людей или от топора палача. Уэнтворта сопровождали братья, кузен, епископ Ушер и духовники. Обернувшись к окну темницы епископа Кентерберийского, граф пал на колени. У Лода только хватило сил протянуть трясущиеся руки в сторону жертвы. Ворота открылись, и процессия в полной тишине двинулась в сторону эшафота. Кто-то в толпе приветствовал Уэнтворта, на что он отвечал легким поворотом. Поднявшись на эшафот, он обратился к тем, кто мог слышать его: он принимает свою судьбу спокойно и прощает всех. Он отверг обвинения в папизме, ибо не был приверженцем никакой другой веры, а только англиканской: «Я желаю королевству процветания и счастья, для которого я жил и умираю теперь. Я умираю как верный и послушный сын Английской церкви, в которой был рожден и воспитан» [18, 25]. Затем он за руки попрощался с каждым из тех, кто его сопровождал, пригласил присоединиться к его молитве. Брата Джорджа, который рыдал, он спросил, что вызывает его слезы: «Разве страх выдает мою вину или спокойствие мой атеизм? Думай о том, что ты у моей брачной постели. Плаха — моя подушка; здесь я отдохну от всего; никакие мысли о зависти, о предательстве, ревности недругов, заботы о короле, государстве и самом себе не прервут мой сон» [108,388], и просил брата позаботиться о его жене и детях. Страффорд позвал палача и на просьбу последнего простить его, ответил прощением ему и всем. Грустно пошутив, он указал палачу на платок, которым просил закрыть глаза, когда «я увижу, что все свершилось». Он попросил проверить, надежна ли плаха, затем, положив голову на нее, снова сказал, что перед лицом Бога заявляет о своей невиновности, о том, что верно служил королю, стране и закону. Затем он сказал палачу, что даст ему знать, когда будет готов, вытянув руки. Палач отрубил голову одним ударом, поднял ее, показав народу, и произнес: «Боже, спаси короля». Так закончилась жизнь Томаса Уэнтворта, графа Страффорда, «о котором неверно судили при жизни и оправдали после смерти, самого великого государственного деятеля, которого породило то время» [105, 221]. Карл I не простил себе смерти самого преданного советника. Но и возможностью для примирения, которую дал граф своей смертью, король не воспользовался. На эшафоте, готовясь повторить судьбу своего несчастного советника, Карл воспринимал это как кару за то, что фактически предал его.

Как отмечалось, Хайд голосовал за смертный приговор, хотя скрыл это в «Истории мятежа». Он промолчал — не признался и не соврал. Какое впечатление возникает у читателя по поводу его позиции в те месяцы конфронтации, подозрений и страхов? Она не всегда очевидна, но общий посыл в том, что он проявлял умеренность и старался искать пути к примирению. Так, для решения финансовой проблемы он предлагал сделать заем в Сити, и не только получил для этого полномочия от палаты, но и провел успешные, если ему верить, переговоры. Этот план, который мог принести пользу стране и наполнить казну королевства, был сорван Хунтой, желавшей не стабильности, а обострения ситуации и контроля над финансами. Гемпден, заявив, что состоятельные люди заслуживают величайшей похвалы за те займы, которые уже предоставили, потребовал дебатов. На следующий день член городского управления Сити Исаак Пеннингтон, тесно связанный с Хунтой, заявил, что вообще не знает, с кем встречались члены комиссии, а заем можно предоставить только лицам, назначенным палатой. Хайд также подчеркивал, что неустанно боролся против билля об исключении епископов, поскольку «это нарушение конституции королевства; с начала существования парламента не было ни одного без епископов. Стоит убрать их из парламента, в нем останется только два сословия. Духовенство — это третье сословие, такая мера несправедлива» [7, I, 311]. Хайд отмечал, что его парламентская деятельность вызывала недовольство Хунты. Так, когда дворянство северных графств обратилось к палате, чтобы ему объявили благодарность за подготовку доклада о совете по делам Севера, ее «главные вожди» отклонили это предложение, заявив, что «его кредит и так слишком высок и не нуждается в дополнении» [7, I, 317–318].

Любопытен рассказ Хайда о участии в переговорах о судьбе Страффорда. Создается впечатление, что он пытался противодействовать смертному приговору. 26 апреля Хайд выступил в палате лордов о церковном суде Йорка, т. е. по вопросам Севера, и в тот же день отправился на Пикадилли, где располагался дом для развлечений и азартных игр, имевший «хорошую репутацию». В тени его располагались верхняя и нижняя террасы, по которым любили прогуляться для упражнения и разговоров аристократы и люди из высшего слоя джентри. Там Хайд встретился с Бедфордом, который сам подошел к нему. Сначала они обменялись комплиментами в связи с обсуждавшимся утром вопросе о Севере, затем Бедфорд сказал, что дело Страффорда, как камень, раскололо всех. Страстность парламента в этом вопросе разрушит королевство, тем более король готов поступить по желанию палат, если жизнь графа будет сохранена. Монарх в течение всего процесса присутствовал на нем инкогнито и убежден в отсутствии должных доказательств. Король не согласится со смертным приговором и он, Бедфорд, делает все, чтобы убедить своих друзей «отклонить жестокое обвинение». Однако ему не удается убедить графа Эссекса, который нуждается в добром совете. Сейчас Эссекс прогуливается по нижней террасе со своим братом маркизом Хертфордом. Туда и направился Хайд. После приветствий Хертфорд оставил их вдвоем. Эссекс начал с того, что сегодняшнее выступление Хайда в палате лордов о делах Севера, несомненно, укрепит намерение пэров голосовать за смертный приговор (разогнав совет по делам Севера, депутаты косвенно осудили его председателя Уэнтворта). Хайд возразил, что вовсе не имел такого намерения, наоборот, он надеется, что его выступление «внушит им другие идеи». Страффорд был несправедлив к тем, кто не относился к числу его друзей, он нанес королевству вред, но он не изменник. Слова Хайда, однако, не произвели на впечатления на Эссекса, который заметил: если Страффорд не будет казнен, а приговорен к пожизненному заключению, ничто не помещает королю помиловать его, вернуть поместья и освободить от штрафов, как только парламент завершит работу. Продолжать разговор Эссекс не захотел. В другой день Хайд попробовал возобновить обсуждение, но не смог подойти к Эссексу, окруженному охранниками [7, I, 318–321]. Как видим, если посредничество по поручению Бедфорда имело место, оно оказалось бесполезным.

В «Истории мятежа» Хайд выразил отношение к законам, принятым Долгим парламентом. В один и тот же день королем был подписан не только приговор Страффорду, но и парламентский билль, известный как билль о «нераспускаемости». Монарх лишался права распустить действующий парламент, отсрочить или отложить его заседания. Отныне это могло произойти только по решению самого парламента. По мнению Хайда, этот закон имел даже более фатальные последствия, чем казнь Страффорда: «Невероятно всеобщее единодушие, с которым был принят этот акт, разрушающий фундаментальные основания королевства» [7, I, 343]. К некоторым другим парламентским актам у него более сложное отношение. Акт об уничтожении Высокой комиссии, он, в принципе, принимал, поскольку из-за «некоторых влиятельных при дворе епископов» из церковного суда по вопросам морали он стал органом получения доходов путем наложения штрафов. В то же время уничтожение Высокой комиссии вело к тому, что многие «возмутительные преступления, в том числе адюльтер и инцест, могли остаться безнаказанными». Поэтому Карл I задержал утверждение этого закона. Что касается Звездной палаты, то уничтожение этого органа, проявлявшего «чрезмерную горячность в преследовании значительных лиц», не вызвало у Хайда нареканий, хотя он попенял по поводу нарушения парламентских процедур при его принятии. Тем не менее, будучи консервативным конституционалистом, Хайд не преминул напомнить об исторической традиции: Звездная палата существовала задолго до того, как была восстановлена Генрихом VII. Хотя начиная с Тюдоров, в ее действиях часто виден произвол, при разумном управлении она отлично подходит для защиты достоинства короля, чести его совета, мира и безопасности в королевстве [7, I, 375]. В целом, за исключением Акта о «нераспускаемости» и запрещения королю устанавливать пошлины во внешней торговле, принятые Долгим парламентом законы будут признаны «беспристрастным потомством бессмертными памятниками благородной и отеческой привязанности к народу» [7, I, 378]. Это заключение Хайда проясняет его позицию на начальном этапе революции.

Легкость, с которой Карл I утверждал акты, принятые после казни Страффорда, обманчива. Если допустить, что казнь несчастного графа давала шанс на действительное примирение (что не бесспорно), он не стремился этим воспользоваться, а хотел выиграть время, чтобы не обновлять состав Тайного совета путем включения в него лидеров парламентской оппозиции, хотя ходили слухи, что Пим готов принять пост канцлера казначейства вместо ушедшего в отставку Коттингтона, а Холлес — государственного секретаря. Карл теперь возлагал надежды на шотландцев. 5 июля он объявил, что отправится в Шотландию, 9 августа покинул Лондон. Это вызвало раздражение и опасения в парламенте: «Прежнее недоверие возродилось» [52, 189]. Парламент назначил комитет из трех человек, которые должны были сопровождать Карла, по выражению Хайда, шпионить за ним. Король хотел убедить шотландских подданных, что он намерен урегулировать отношения с учетом их пожеланий. По дороге, в Ньюкастле, он инспектировал армию Лесли (фактически оккупировавшую английские графства), был с ним любезен за обедом. В Эдинбурге присутствовал на службе в пресвитерианской церкви, посетил парламент и утвердил произведенные назначения на должности. Он подтвердил Ковенант и даровал титулы. 25 августа король подписал мирный договор с Шотландией, завершивший долгие переговоры, начавшиеся за год до этого в Рипоне. Позитивные сдвиги с шотландцами позволяли занять более твердую позицию в отношениях с парламентом в Лондоне. Главным корреспондентом Карла была тогда Генриетта Мария, которой он писал не реже, чем раз в три дня. Эти письма из Шотландии не сохранились, но не приходится сомневаться, что в них король был откровеннее всего. Он требовал от государственного секретаря Эдварда Николаса, ведавшего корреспонденцией: тот должен убедиться, что королева вскрывает его письма без свидетелей. На записи Николаса, что урегулировав дела с Шотландией, король легко решит английские проблемы, Карл сделал ремарку «Первое уже сделано». Получив сообщение, что парламент ушел на каникулы, он заметил: «Это не слишком меня расстраивает» [31, 226–227].

Однако оптимизм был преждевременным, и к середине октября «шотландская гармония» рухнула. Поводом стал «инцидент», обстоятельства которого неясны и подозрительны. Шотландская знать не была едина, наоборот, раздираема борьбой, в центре которой был конфликт между двумя лидерами Ковенанта, Арчибалдом Кэмпбеллом, восьмым графом Аргайлом, и Джеймсом Грэмом, пятым графом Монтрозом. По словам Хайда, современники говорили, что соперничество между ними напоминало вражду Цезаря и Помпея, когда «один не мог терпеть никого превосходящего себя, а другой никого равного себе». Летом 1641 года Монтроз в письмах королю якобы раскрыл ему глаза на секретные обстоятельства, приведшие к войне против него, в том числе на роль Аргайла и Хамильтона. Поскольку письмо Карла попало в руки ковенанторов, Монтроз был заключен под стражу. 12 октября Аргайл, Хамильтон и его брат вдруг покинули Эдинбург, заявив, что спасаются от заговора, и укрылись в своих владениях. Заговорщики якобы хотели выкрасть их и убить. Они утверждали, что главой заговора был Монтроз (находившийся тогда в тюрьме), а возможно, сам Карл. Хотя доказательств участия короля (как и существования заговора как такого) нет, в то время это показалось достоверным многим. Хайд отметал «злобные инсинуации», будто цель заговора не ограничивалась Шотландией. Известие парламентских делегатов, шпионивших за королем, трактовалось в Лондоне в том духе, что в планах заговорщиков было убийство ряда политиков по обе стороны границы. Последствия скандала не удалось сгладить дарованием Аргайлу титула маркиза, а Лесли — графского достоинства. В дальнейшем Аргайл станет вдохновителем политики сотрудничества с Долгим парламентом, а Монтроз — главной опорой роялистов в гражданской войне в Шотландии. После гибели Карла I он поддержит его сына, но не сможет поднять на борьбу горные кланы, и в 1650 году будет казнен по приговору парламента Шотландии путем повешения, потрошения и четвертования («квалифицированная казнь», которая была милостиво заменена Страффорду, но не Монтрозу, на отрубание головы). Монтроз признавался, что в душе оставался верен Ковенанту и пресвитерианству, а воевать на стороне роялистов его принудили обстоятельства. Кларендон сообщал, что Монтроз до конца держался достойно: по поводу предстоящей рассылки его конечностей в четыре города страны он лишь заметил, что жалеет, что не имеет столько плоти, сколько хватило бы для рассылки по всему христианскому миру. Он был храбр и честен, бесстрашен в минуту опасности, никогда не отступал из-за трудностей, которые надо было преодолеть [10, 340–341]. Трагическая история ненависти двух шотландских предводителей завершилась только после реставрации, когда Аргайл предстал перед судом парламента по обвинению в измене (в чем сумел оправдаться) и сотрудничестве с Кромвелем, и был приговорен к смерти. Его отрубленную голову водрузили на ту же пику, что и голову Монтроза за одиннадцать лет до этого.

Находясь в Шотландии, Карл I получил известие: 23 октября в Ирландии вспыхнуло восстание, первоначальной целью которого был захват дублинского замка, опорного пункта английских сил, которое вылилось в массовые убийства и насилия. Сообщения о них вызвали ужас в протестантской Англии. Кларендон так писал об этом: «Всеобщее восстание ирландцев распространилось во всей стране таким бесчеловечным и варварским образом, что сорок или пятьдесят тысяч английских протестантов были убиты до того, как поняли, что находятся в опасности, и смогли собраться в городах или укрепленных замках, чтобы оказать сопротивление» [7, I, 397]. Частью начавшейся пропагандистской войны были памфлеты, тексты которых и иллюстрации должны засвидетельствовать преступления ирландских католиков, заслуживающих самой суровой расплаты. При этом масштабы насилий преувеличивались: говорили о полутора-двух сотнях тысяч протестантских жертв в Ирландии — это в десятки раз превосходило истинное количество погибших, хотя не смягчало акты насилий, описания которых леденят сердце. Как пишет С. Шама, натуралистическое изображение зверств стало в годы Тридцатилетней войны неотъемлемой частью антикатолической пропаганды. «Порнография жестокости на гравюрах и в свидетельствах „очевидцев“, использовавшаяся для изображения действий испанцев в Нидерландах или войск Валленштейна в Германии, возродилась снова: младенцы, пронзенные пиками; выпотрошенные утробы беременных и исторгнутые плоды; нанизанные на вертела старики; отрубленные головы проповедников. Но это не значит, что ужасных убийств не было совсем» [91, 118–119]. Ольстерские землевладельцы, оказавшиеся во главе движения, не поощряли убийств, но лишь в малой степени контролировали класс людей, на протяжении поколений страдавших от тяжелой жизни. Ответные действия английских солдат отличались такой же жестокостью, которую американский историк Карлтон ставил в один ряд со зверствами зондеркоманд СС на восточном фронте в годы второй мировой войны [30, 33–38]. С точкой зрения Кларендона согласны многие историки: ирландское восстание явилось печальной предпосылкой гражданской войны в Англии. Если бы не безумие, им порожденное («паранойя — это кислород революций», — заметил Шама), английское общество, не столь разделенное противоречиями, как ирландское, имело шанс избежать гражданской войны. Кроме того, мятеж в Ирландии требовал создания армии для его подавления, это породило опасения, что король использует ее против парламента.

После возвращения парламента с каникул в нем возникла группировка конституционных роялистов, которая начала склоняться к сотрудничеству с королем. Хайд занял в ней видное место, став, ее теоретиком благодаря «юридическому складу ума, твердой уверенности в правильности своего мнения и чутью к государственным делам» [52, 199]. К ней принадлежал его патрон и друг Фолкленд. Две инициативы парламента окончательно определи их разрыв с группировкой Пима: билль об исключении из палаты лордов епископов и «Великая ремонстрация». Ограничение прав епископов произошло еще во время процесса Страффода. Теперь в палату лордов из общин поступил билль, исключавший епископов из состава парламента. Хайд, строгий приверженец англиканского вероучения, считал такую меру «диаметрально противоположной природе, разуму и здравому смыслу». Он возражал юристам, пытавшимся ее обосновать: «Любому сведущему в этой науке и непредубежденному человеку, знающему конструкцию и конституцию королевства, известно, что епископы также представляют духовенство, как палата общин народ. Следовательно, лишить их голоса — это насилие, устранение устоев, это ведет не просто к потрясению (после потрясения возможно восстановление), а к уничтожению фундамента, что делает все здание непригодным для проживания. Юристу известно: духовная и светская власть скованы и сплетены и, по правде, настолько объединены друг с другом, что, как Гиппократовы близнецы, могут смеяться и плакать только вместе» [7, I, 406–407]. Удар, нанесенный по епископам, будет разрушительным для духовных функций церкви, следовательно, профессора юриспруденции точат оружие, которое ранит их самих.

Комитет по подготовке Ремонстрации с изложением жалоб на политику короля был создан сразу после начала деятельности Долгого парламента, но на протяжении многих месяцев бездействовал. Когда парламент возобновил деятельность после перерыва, член комитета Строуд представил палате текст документа. Великую ремонстрацию обычно делят на три части: в первой излагались все обиды и жалобы, относившиеся не только ко времени правления после роспуска парламента в 1629 году, но и к роспускам Карлом предыдущих парламентов, его внешней политике. Во второй части речь шла об успешной политике самого Долгого парламента, о тех «благотворных» законах, которые он провел за год своего существования. В третьей выдвигались требования зависимого от парламента правительства, проведения меркантилистской политики в торговле и уничтожения епископата, то есть фактически утверждения пресвитерианских догматов веры. По словам Хайда, Ремонстрация «создавала лживое представление о беззаконии, творившемся с первых часов восшествия короля на трон»; из ее резких суждений вытекало порицание самого короля, королевы и совета. Инициаторы Ремонстрации убеждали коммонеров в том, что она необходима для сохранения уже принятых законов и намекали на опасности, проистекавшие из ирландского восстания. Они не ожидали серьезных возражений и даже намеревались отвести на обсуждение всего полдня, занявшись с утра другими вопросами. Однако вследствие протестов дебаты перенесли на следующий день. Хайд рассказывал: Оливер Кромвель, «который в те времена был малозаметен», спросил лорда Фолкленда, для чего ему хочется отложить дело, ведь все можно было быстро закончить в тот же день. На это он получил ответ: времени не хватит, поскольку будут дебаты. «Весьма слабые», — заметил Кромвель. Он быстро понял, что ошибался, заметил Хайд, потому что 22 ноября они продолжались с девяти утра до двух ночи следующих суток при свечах — ни одна сторона не хотела откладывать решение. После яростных споров ремонстрация была утверждена с перевесом всего в одиннадцать голосов. Причем было сделано все, чтобы обеспечить этот перевес: в палату привезли «старых и немощных» членов, известных поддержкой оппозиции. Даже более бурными стали споры по поводу публикации документа. Умеренные конституционалисты, в том числе Хайд, резко выступали против, настаивая: ремонстрацию надо сначала передать в палату лордов. Они не ошиблись в понимании сути вопроса: радикальная оппозиция готовила и утверждала текст не для того, чтобы представить его как петицию к королю, а для того, чтобы оповестить о своих требованиях широкую публику. Как писал историк Марк Беннет, «несмотря на позднейшие обвинения со стороны Хайда в уловках, большинство за публикацию было куда значительнее, чем за принятие — 135 против 83-х» [27, 103]. Когда вопрос был решен, и палата расходилась, Фолкленд спросил Кромвеля, состоялись ли дебаты. Тот ответил, что в «другой раз будет сдержанней в словах, и прошептал на ухо, немного торжественно: „Если бы ремонстрация была отвергнута, он на следующее утро продал бы все, чтобы никогда больше не видеть Англии. То же самое сделали бы и многие другие честные люди“. Хайд не удержался от восклицания: „Как рядом было в тот момент несчастное королевство к своему спасению!“» [7, I, 420].

Хайд подчеркивал собственную роль в борьбе против «Великой ремонстрации». На следующий день после принятия документа Хунта обсуждала, как остановить противодействие ей в палате, задумавшись над наказанием тех, кто «не разделяет общего настроения». В первую очередь, подразумевался Хайд, которого «они возненавидели больше других, приписывая беспокойство, которое испытали, его активности». Он первым потребовал слова, чтобы протестовать, после чего и проявилось общее возмущение [7, I, 421]. Хайд считал, что только поддержка друзей депутатов от северных графств, благодарных ему за ту роль, которую он сыграл в уничтожении совета по делам Севера, не дала вождям палаты возможности наказать его; равно как твердость, проявленная им в выступлении, несмотря на крики и требования изгнать его из палаты. Хайд, намекая, видимо, на возраст Пима, говорил: «Я недостаточно стар, чтобы знать все обычаи этой палаты», но в палате пэров существует полная свобода для любого члена не соглашаться с ее суждением. Не понятно, по какой причине коммонер не может обладать той же свободой. Он оправдывался тем, что считал опубликование Великой ремонстрации незаконным. Уильям Строуд призвал изгнать его из палаты, но Джон Хотем (принадлежавший к сторонникам Пима), «горячо» выступил против этой меры. Дело тогда закончилось арестом депутата Джеффри Палмера, первым заявившего протест по поводу Ремонстрации. Он провел в Тауэре несколько дней.

Между тем Карл I возвратился в Лондон и был чрезвычайно торжественно встречен делегацией Сити, что было организовано Лордом-мэром Ричардом Гурни, «человеком смелым и мудрым». Королю по древней традиции были вручены ключи от города, в его честь состоялся торжественный обед, на котором присутствовали члены королевской семьи, придворные и лорды. Карла торжественно сопроводили в Уайтхол, на следующий день он перебрался в Хэмптон Корт. Это было политической демонстрацией той части Сити, которая была обеспокоена политической ситуацией и ростом народного недовольства. Пим осознал, что позиции его сторонников в Сити не так сильны, как казалось. Обращение Карла о приостановке публикации до тех пор, пока на петицию не будет дан ответ, было проигнорировано. Ответ монарха на «Великую ремонстрацию» был подготовлен Хайдом, который немало поднаторел в критике этого документа. Шама пишет: «Замешательство Пима (от итогов голосования по ремонстрации — А. С.) предоставило возможность умеренной группе, в которой Эдвард Хайд был наиболее выдающимся талантом, сплотить реформистскую, но не пресвитерианскую, партию, вокруг, как он верил, умеренного и благоразумного короля. Соответственно, Хайд составил ответ на ремонстрацию в том тоне, которого будет придерживаться роялистская пропаганда на протяжении гражданской войны, а именно, что король, а не меньшинство пуританских фанатиков, в действительности выражает заботу о нации, являясь истинным реформатором. Те, кто, как Хайд, хотели видеть короля в одеянии противника учения Лода и абсолютизма, приняли близко к сердцу теплый прием, который получил Карл, казавшийся им скорее обманутым, чем виновным, после возвращения из Шотландии в Лондон. Незначительное большинство при голосовании за ремонстрацию внушило Хайду оптимизм, что „поток воинственности можно отбросить назад“» [91, 121]. Как писал один историк, «идеализированный Карл, каким его представляли Хайд и другие апологеты, был совсем иным созданием, чем тот непоследовательный оппортунист, с которым имели дело парламентарии» [110, 222].

Возможно, у Хайда возникло впечатление, что фракция Пима — это изолированная группа, которую можно побороть конституционным парламентским путем. Он писал о себе и своих союзниках: «На самом деле именно они проявляли рвение к сохранению закона, религии и действительных интересов нации; они страстно хотели уберечь достоинство монарха от любых оскорблений, королевскую власть от вреда. Та партия в обеих палатах, которую называли королевской, состояла из людей, чужих при дворе, не имевших там никаких обязательств, людей состоятельных, с лучшей репутацией в некоторых графствах, где они были известны рвением в сохранении своих справедливых прав и противостоянием незаконному и чрезмерному обложению». Противники не давали им слова, вынуждали покинуть страну, допрашивали у решетки палаты, заключали в Тауэр. Этим вправду удалось посеять страх, кто-то теперь предпочитал молчать, а не выражать свою озабоченность [7, I, 442–443].

В декабре появились новые поводы для парламентских схваток. После решения палаты иметь собственную охрану, против чего король возражал, пообещав выделить ее при необходимости, встал вопрос о милиции. Хайд протестовал против билля о милиции, заявив: желание подчинить ее — это покушение на право короля объявлять войну и заключать мир. По его утверждению, палата сначала приняла его аргументацию, но выступил Сен Джон, входивший тогда в качестве генерального солиситора (одного из главных юристов короны) в Тайный королевский совет. Он утверждал, что эта мера не ущемляет королевских прерогатив. Общины осуществляли, как выражался Хайд, нападки на палату лордов, в частности, стараясь довести до конца изгнание из нее епископов. По словам Кларендона, это воодушевило «раскольников» в городе и пригородах собраться по звуку колокола в Саутварке, где располагались арсеналы оружия. Во время беспорядков пострадал констебль, едва не лишившийся жизни. В рождественские праздники парламент не заседал только два дня, а 27 декабря, когда возобновились заседания, толпа собралась возле Вестминстера, скандируя «Нет епископам, нет лордам-папистам». Люди кричали, что многие пэры — «злодеи с гнилыми сердцами», а коммонеры, противостоявшие Пиму — предатели. Имелся в виду сам Хайд, Фолкленд и Колпепер, «а также другие, вызывавшие [в палате] беспокойство». Автор считал, что в тот день клика прибегла «к последнему средству» и подстрекала «подмастерьев и низы» [7, I, 463–464]. Во время беспорядков криками не обошлось — целью толпы было не допустить в парламент епископов, едва отбили архиепископа Йоркского Уильямса. Впрочем, Хайд полагал, что нелюбимый им Уильямс дал повод для недовольства своим поведением в парламенте. 29 декабря двенадцать епископов составили петицию королю, заявив, что без их участия заседания палаты являются пустым делом. Появление петиции вызвало раздражение в палате лордов, которая только накануне отвергла резолюцию, что действия толпы нарушают свободы парламента. Петицией воспользовался Пим, который немедленно провел решение об аресте двенадцати подписантов, а лорды сразу его утвердили. Это сблизило палаты, но фактически вело к упадку значения палаты лордов, продолжившегося до времен Реставрации. По мнению Хайда, абсурдность обвинений в измене, предъявленных двенадцати епископам, была столь очевидна здравомыслящим людям, что Карлу следовало ждать и не предпринимать поспешных действий. Однако сказался «беспечный и неспокойный» характер Джорджа Дигби, побудившего короля отступить от собственного решения. Хайд подразумевал последовавшую через несколько дней безрассудную попытку арестовать лидеров оппозиции. Он приписывал этот эпизод влиянию Дигби и считал ошибкой короля [7, I, 477].

Поводом для дальнейшего обострения ситуации стала замена коменданта Тауэра, вызвавшая всплеск слухов и эмоций. На место осторожного Балфура, считавшегося близким к парламенту, Карл назначил сэра Томаса Лунсфорда, «человека хотя и древнего рода, но грубого и необразованного, окруженного отрядом развязных солдат», готового на любые жестокости. Несколькими годами ранее Лунсфорд убил соседа по поместью и скрылся, воевал некоторое время на континенте. Парламентская пропаганда изображала его садистом, способным на любые жестокости и даже каннибалом. Хайд оправдывал короля тем, что он, для кого Лунсфорд был чужаком, произвел это назначение по совету лорда Дигби, который тоже плохо знал этого человека. Назначение Лунсфорда вызвало такое возмущение в Сити, что через несколько дней король изменил приказ, объявив комендантом сэра Джона Байрона. История с назначением коменданта Тауэра способствовала нагнетанию и без того взрывоопасной атмосферы. Именно в эти дни противоборства, вылившегося на улицы, появились знаменитые клички: «кавалеры» и «круглоголовые». Кавалеры ассоциировались сначала с бахвалившимися и разгонявшими толпу у Уайтхола солдатами Лунсфорда, круглоголовые — с пуританскими агитаторами из Сити, которые в отличие от людей знатных, носивших длинные волосы, принадлежали к средним и низшим слоям и стриглись в кружок.

В дни после Рождества и Карл, и Пим раздували один против другого обвинения в заговоре. 30 декабря Пим приказал запереть двери и театрально сообщил палате, что раскрыт заговор, цель которого уничтожить членов палаты. Карл требовал усилить охрану дворца, и к этому были известные основания: в ночь на 1 января порядка двухсот демонстрантов с мечами и дубинами задевали охранников и ранили нескольких из них. Тогда, по мнению Хайда, ситуация накалилась до такой степени, что те, кто считал себя верными подданными, должны были прекратить дебаты с королем, прямо встать на его сторону. В эти дни его политические союзники согласились войти в Тайный королевский совет. Сэр Джон Колпепер, депутат от Кента, стал канцлером Казначейства, а Фолкленд — государственным секретарем (этот пост был вакантным после отставки Вейна-старшего). Они оба пользовались в парламенте авторитетом: о влиянии Фолкленда речь уже шла, силу Колпепера как оратора Хайд видел в том, что он умел, выступая обычно в конце обсуждения, четко обобщать высказанные мнения и формулировать выводы. Фолкленд не был уверен в том, что должен принять предложение Карла, но Хайд убедил его согласиться. Авторитет «тройки», к которой относился и автор «Истории мятежа», основывался на том, что она не была «партией двора». Хайд подчеркивал не только свою приверженность правильному конституционному устройству, но и независимость от придворных фракций. Тогда же на сторону короля окончательно перешел и лорд Дигби, известный смелым протестом против осуждения Страффорда. Хайд в своем труде не раз обращался к характеру этого человека, имея к нему особый интерес: авантюристичный Дигби был его антиподом, что одновременно привлекало и отталкивало. По оценке Кларендона, от природы и благодаря воспитанию Дигби обладал «исключительными чертами». Изящный, прекрасной наружности, он был настолько хорошо образован в разных вещах, что мог легко и толково участвовать в беседах на любые темы. В то же время он был человеком легкомысленным, считавшим «сложные вещи простыми», неспособным предвидеть последствия, к которым могли привести его советы. Он слишком полагался на собственную фантазию и руководствовался амбициями и желанием славы. [7, I, 461–463]. Должность генерального солиситора, которую прежде занимал Сен Джон, была предложена Хайду, но он отказался, убедив «их величества», что будет гораздо полезнее короне в его тогдашнем положении. Хайд играл тогда роль советника и подготовил ряд королевских прокламаций.

Переломной стала попытка арестовать лидеров парламентской оппозиции. Хотя для Хайда, Фолкленда и Колпепера она была неожиданной, свою долю ответственности они несли, поскольку убеждали короля, что палата, управляемая злой волей нескольких смутьянов, по сути, остается лояльной монарху. Голосование по «Великой ремонстрации», казалось, подтверждало это. Отсюда было недалеко до вывода, что арест этих лиц исправит положение. Однако в большей степени с королем делили ответственность Дигби и королева с ее окружением. Генриетта Мария убедила Карла, что он должен довести дело до конца, даже говорила, что не будет иначе его уважать. Наконец, мастером политической интриги, поставившим королю ловушку, был сам Джон Пим. После возвращения Карла из Шотландии лидер Хунты играл в обороне. Он должен был принудить Карла к активным действиям, чтобы доказать: утверждения, что тот угрожает правам и свободам парламента, небеспочвенны. Пим распространял слухи, что следующей жертвой парламентских расследований будет королева. Этого Карл стерпеть не мог. Третьего января 1642 года он подписал обвинение в государственной измене пятерых членов палаты общин: Джона Пима, Джона Гемпдена, Артура Хезельрига, Уильяма Строуда, Денцила Холлиса, а также лорда Кимболтона. Если коммонеры были активными оппозиционерами, то имя Кимболтона появилось потому, что Карл хотел создать что-то вроде баланса между палатами (среди лордов было немало куда более решительных критиков короны). В парламент был отправлен генеральный прокурор (атторней) сэр Эдвард Херберт для зачтения обвинений, а Дигби должен был добиться немедленного ареста. По непонятной причине этого не случилось. Хайд разъяснял, хотя и не очень убедительно, что Дигби намеревался войти в парламент с верными офицерами, в их числе с Лунсфордом, «доставить их [людей из списка] живыми или оставить на месте мертвыми». Однако Карлу этот план не понравился [7, I, 485]. Во всяком случае, Херберт был вынужден удовольствоваться обещанием, что обвинения рассмотрят на следующий день. Психологически важный момент был упущен. У обвиняемых королевской стороной парламентариев появилась возможность скрыться. В ночь на четвертое января в Сити собралась огромная толпа вооруженных людей. Они шли от одних ворот к другим и кричали: «Кавалеры идут, чтобы сжечь Сити, во главе их король».

Но Пим и его сподвижники не скрылись. На следующий день после обеда они были в парламенте и ждали, как развернутся события. Их шпионы при дворе (прежде всего, леди Карлейль) держали их в курсе. По сути, Пим заманивал короля в ловушку, и Карл принял фатальное решение. Он счел, что должен арестовать оппозиционеров сам. Как полагал историк Карлтон, свою роль сыграла не только Генриетта Мария, но и приверженность Карла к театральным эффектам — недаром одним из его любимых развлечения было участие в представлениях масок. Король не спеша двигался к Вестминстеру, по пути останавливаясь, чтобы принять петиции, и за несколько минут до его появления в парламенте оппозиционеры, оповещенные агентами, сели на лодку, ожидавшую их на Темзе, чтобы уплыть в Сити. Одного из них, Строуда, пришлось буквально тащить: он кричал, что останется в палате, чтобы лично противостоять королю. Дальше имела место знаменитая сцена, описанная во всех учебниках истории. Карл вошел в палату общин, сопровождаемый небольшой группой офицеров, Дигби оставил дверь открытой, чтобы парламентарии могли видеть отряд солдат, оставшийся снаружи. Бросив взгляд на место, которое занимал Пим, Карл сразу убедился, что тех, кого он хотел арестовать, в помещении нет. Вежливо попросив спикера разрешения занять его место, он спросил, где находятся нужные ему лица, на что Ленталл, преклонив колени, ответил известной всем фразой: «Да не прогневается на меня Ваше Величество, но в этом месте у меня нет ни глаз, чтобы видеть, ни языка, чтобы говорить, иначе как по указанию этой палаты». Собственно, Ленталл лишь повторил слова, сказанные в парламенте в 1629 году Холлисом в адрес хранителя печати Финча. На это Карл ответил:

«Зато у меня есть глаза, чтобы видеть: птички улетели». Затем он покинул палату, сопровождаемый криками «Привилегия». Тем же вечером Карл отдал приказ закрыть порты на случай, если Пим в товарищами решит покинуть Англию, и потребовал от Лорда-мэра провести обыски в Сити. Наутро он верхом отправился в Тауэр, затем в городской совет, лично убедившись, что в Лондоне взрывоопасное настроение. Люди на улицах кричали о парламентских привилегиях, олдермены напрямую обвиняли Карла в том, что он не прислушивается к советам парламента. Похоже, Карл растерялся. Он требовал расследования беспорядков и причин вывоза оружия из Тауэра, что не могло не вызвать новой волны раздражения. Наконец, в полдень 10 января вместе с семьей он покинул Уайтхол и направился в Хэмптон-Корт, где не были готовы к его приезду, в первую ночь все семейство спало в одной постели. Карлтон писал, что Карл бежал в той манере, в которой виновный водитель скрывается с места происшествия.

Попытка ареста депутатов завершилась, по словам Шамы, «абсолютным фиаско»: «Игра стоила свеч, только если Карл мог быть совершенно уверен в успехе. После оскорбительного провала он выглядел (как и хотел Пим) хуже, чем деспот — как недееспособный деспот» [91, 123]. Это мнение разделяли и современники. Хайд считал произошедшее огромной ошибкой: «Правда состоит в том, что действия короля привели к великим изменениям в поведении и мыслях всех категорий людей в городе и деревне. Если раньше над словами о заговорах и интригах против парламента смеялись, сейчас это казалось правдивым и реальным. Страхи и подозрительность выглядели теперь как проявление мудрости и дара предвидения» [7, I, 505]. Cледствием событий 3–4 января было то, что Карл покинул Лондон. Считая это одной из ошибок короля, Хайд писал о Лондоне как о «метрополисе Англии», центре растущей торговли, резиденции двора, месте расположения судов и корпораций. Оставить Лондон, не попытавшись найти компромисс, было недальновидным решением, ведь гражданская война начнется с попыток восстановить контроль над столицей. Карл I вернется в Лондон только через семь лет, чтобы предстать перед Верховным трибуналом и быть казненным на площади возле собственного дворца.

Для Кларендона эти годы были временем «губительной ревности и разногласий». Современники называли обрушившиеся на них бедствия смутой или мятежом, «гражданской», даже «антигражданской» войной, «беспощадной», «несчастной» и «противоестественной». Иногда, с долей двусмысленности, «войной короля Карла».

В силу близости Хэмптон Корта к столице королевское семейство не чувствовало себя в безопасности. Карла сопровождали всего несколько слуг и меньше полусотни офицеров. Появись разъяренная толпа, им бы несдобровать. Перед тем, как покинуть Уайтхол, король приказал лордам Эссексу и Холланду следовать за ним. Первый ведал королевским хозяйством, второй был главным постельничим. По сведениям Кларендона, Эссекс сначала собирался выполнить это распоряжение, но Холланд отговорил его, утверждая, что в Хэмптон-Корте их непременно убьют. Теперь у Карла I открылись глаза: его власть пошатнулась. Но и парламентские лидеры вряд ли чувствовали себя в полной безопасности. Когда парламент, в течение пяти дней укрывавшийся в Сити, вернулся в Вестминстер, Пим и его ближайшие сподвижники, опасаясь покушений, присутствовали на заседаниях только в дневные часы, и до марта их постоянно сопровождала охрана.

После январских событий Лондон оказался в руках парламента и поддерживавшей его толпы, требовавшей расправы с лордами-католиками и англиканскими епископами. Город вооружился: берег от Лондонского моста до Вестминстера освещался более чем сотней фонарей, а стражники, на берегу и на баржах, были готовы в любой момент вступить в бой. Во главе лондонской милиции парламент поставил капитана Филиппа Скиппона, о котором, как отмечал Хайд, прежде никто не слышал. Этот неграмотный человек был опытным воином, долгое время служившим в Голландии. Там он проникся кальвинизмом, превратившись во врага англиканской церкви, что и привлекло парламентских лидеров. До своего назначения генерал-майором милиции он командовал артиллерией и обучал лондонцев военному делу. В его обязанности входила охрана парламента, и он получил право привлечь для этого столько людей, сколько сочтет нужным. Через несколько дней его назначили комендантом Тауэра. В дальнейшем Скиппон принял участие в гражданской войне на стороне парламента, поддерживая сначала главнокомандующего Эссекса, а потом Ферфакса. Как и Ферфакс, он отказался принимать участие в заседаниях Верховного трибунала, судившего короля, а при Кромвеле стал генерал-майором и стоял во главе лондонского военного округа, а также вошел в восстановленную протектором палату лордов. Скиппон умер буквально за пару месяцев до Реставрации, оставив, в принципе, хорошую память о себе. Даже Кларендон характеризовал его все-таки мягко.

В помощь лондонской милиции из Бекингемшира прибыло более шестисот вооруженных людей, настроенных решительно. Они представили петиции против епископов и в защиту депутатов, которых безуспешно пытался арестовать Карл, не только в обе палаты, но и самому королю. Гемпден, одна из несостоявшихся жертв монаршего произвола, представлял в палате именно это графство. Петиционеры потребовали от Карла, чтобы Гемпден и его товарищи были восстановлены во всех политических правах. Кладендон утверждал, что день, когда королю вручили это требование, можно считать истинным началом гражданской войны в Англии [7, I, 512]. В ответ на бекингемширскую петицию палата общин приняла постановление: отныне член парламента не может быть арестован без согласия соответствующей палаты. По словам Хайда, парламент делал все, чтобы Карл не чувствовал себя спокойно в Хэмптон-Корте, буквально забрасывая его жалобами на нарушения привилегий палат. В то же время лорды исключили из своего состава двенадцать епископов, противившихся мнению большинства. Парламент хотел взять в свои руки контроль не только над Тауэром, но и другими укрепленными военными арсеналами. Так, были назначены парламентские коменданты в Гулль и Портсмут. Было принято постановление, чтобы не допустить отъезда принца Чарльза за границу.

12 января король отправился в Виндзор, где был в большей безопасности. Оттуда он послал ответ на парламентские требования, суть которого сводилась к тому, что для решения об аресте пяти членов имелись веские основания — изменническая переписка с шотландцами. В то же время он заявлял, что не имел намерения покушаться на права парламента и обещал впредь чтить их также внимательно, как привилегии самой короны. Такой ответ не удовлетворил парламентариев, и палата лордов приняла решение об аресте генерального прокурора сэра Эдварда Херберта. Попытки королевской партии захватить оружие потерпели неудачу: нападение на арсенал в Кингстоне-на-Темзе, которое организовали лорд Дигби и Лунсфорд, провалилось. После этого Лунсфорд был арестован, находился в заключение всего несколько недель, присоединившись к королю в июне. При Эджхилле Лунсфорд попал в плен, был освобожден в 1644 году и вновь присоединился к королю в Оксфорде. Попав вновь в плен к парламентариям после окончания первой гражданской войны, он был отпущен в 1648 году и отправился в американские колонии, где скончался через несколько лет, оставшись в истории той эпохи человеком низкой репутации. Дигби, не дожидаясь ареста, скрылся к Голландии.

Меры, предпринятые парламентом в начале 1642 года, возымели действие: «Люди во всем королевстве теперь были готовы с почтением принимать его диктат, подчиняться его приказам и верить, что их безопасность зависит от его власти, и лишь немногие в палате имели мужество сопротивляться» [7, I, 522]. В то же время король за несколько дней «пал с высоты и величия, которого боялись его враги, так низко, что даже его собственные слуги не смели надеяться на него» [7, I, 524]. Поддержку парламенту выражали лондонские и ремесленные гильдии и не только. В палате общин огласили, «чудовищную», как писал Хайд, петицию от «многих тысяч лондонских бедняков». В ней говорилось: «Многие из нас не знают, как прокормить и содержать себя и свои семьи, другие почти дошли до этого бедственного положения. Если срочно не будет найдено лекарство для излечения от этих бедствий, которое остановит нас в наших действиях, мы не останемся спокойными, а используем все, что имеем под рукой, чтобы избавится от трудностей нашего положения. Чем гибнуть от голода и нужды, мы не остановимся ни перед какими средствами для облегчения нашего положения» [7, I, 550]. Рассчитывая разрядить атмосферу, Карл дал свое согласие на исключение епископов из палаты лордов, однако не был готов идти на уступки в вопросе о руководстве милицией.

7 февраля королевская чета покинула Виндзор и, обогнув Лондон стороной, прибыла в Дувр 16 февраля. Генриетта Мария сопровождала принцессу Марию к ее супругу Вильгельму Оранскому, голландскому штатгальтеру. Перед расставанием они провели в Дувре неделю, и при трогательном прощании Карл обещал не идти на уступки парламенту и сделать все для восстановления собственной власти. Он обещал не делать никаких шагов без одобрения супруги. Королева вывозила из Англии драгоценности короны для продажи, ибо Карл отчаянно нуждался в деньгах. Она сказала королю, что проведет в Голландии год, но если он не восстановит спокойствие в стране, она уедет во Францию. С душевной скорбью расставаясь с королевой, Карл, по крайней мере, испытывал облегчение от того, что она была теперь в безопасности. Генриетта Мария умела добиваться своего: из Голландии она писала супругу, что он не увидит ее, если уступит в вопросе о милиции. Но она еще вернется в Англию, а Мария в 1650 году родит сына Вильгельма, который женится на ее племяннице, тоже Марии, дочери Джеймса Йоркского и Анны Хайд, и станет королем Англии и Шотландии Вильгельмом III после Славной революции 1688–1689 гг. Проводив Генриетту-Марию в Голландию, Карл в Виндзор не вернулся. Он провел несколько дней в Кентербери, где подписал подготовленный Хайдом ответ на парламентский билль о милиции. Затем он соединился с принцем Чарльзом в Кембридже, откуда сообщил парламенту, что отправляется в Йорк, чтобы там готовиться к экспедиции для подавления восстания в Ирландии.

Хайд присоединился к королю в феврале, чему предшествовал нескорый и опасный путь. Во время январского кризиса он находился в Пертоне, покинув парламент самовольно, так как должен был представить спикеру свидетельство от врача. Не сделав этого, он фактически бежал из столицы. В Пертоне Хайд получил через курьера указание из палаты общин немедленно вернуться в Лондон, которое, опасаясь ареста, проигнорировал. Понимая, что будет объявлен в розыск, он предпочел передвигаться объездными путями. Сначала он перебрался в Дичли, откуда намеревался продолжить поездку с Чиллингвортом. Там получил сообщение от Фолкленда, подтверждавшее опасения: в палате общин существовало намерение обвинить Хайда в государственной измене под предлогом, что он якобы способствовал бегству Лорда хранителя печати Литтлтона, доставившего королю Большую государственную печать Англии. Фолкленд узнал об этом еще от одного члена кружка Грейт Тью — Джорджа Морли. Как и планировалось, Хайд покинул Дичли вместе с Чиллингвортом. Останавливаясь на ночлег в домах родственников и друзей, они прибыли в имение Ностел Прайори, принадлежавшее богатому финансисту Джону Уолстенхолму. Хотя хозяин отсутствовал, слуги имели указание обеспечить беглецов всем необходимым. Сюда же прибыла супруга Хайда с детьми. Ощущая себя в относительной безопасности, Хайд не торопился в Йорк, буквально кишевший шпионами парламента, а поддерживать переписку с королем было просто. Там он подготовил ответ на парламентское требование подписать билль о милиции, составленный в умеренных тонах. В нем содержалось обещание править по закону, защищать собственность подданных, не ограничивать законных прав палаты общин, а также назначать командующими крепостями и милицией лиц, рекомендованных парламентом, но с существенной оговоркой: среди рекомендованных не должно быть тех, против кого у короля есть «справедливые и не вызывающие вопросов» возражения. Впоследствии Кларендон утверждал: в написанном им документе не было прямого согласия подписать билль, но «вульгарные умы» в парламенте воодушевились, будто добились своего [7, I, 557]. В самом деле Карл билль не подписал, что стало для парламентариев очередным поводом, чтобы обвинить его в лицемерии и нарушении данного слова. По мнению Кларендона, любой «здравый ум» осознавал отличие королевских предложений от того билля, что прислал парламент. Однако он признал: лучше было вовсе не делать парламенту предложений по этому вопросу, ибо они были использованы, чтобы смутить людей и создать у них ложное представление о позиции монарха [7, II, 45].

Отъезд Хайда в Йорк был ускорен делом Лорда хранителя печати Литтлтона, с которым он поддерживал добрые отношения. В январе Литтлтон отказался поставить печать на указ об аресте пяти членов, он также проголосовал в парламенте за билль о милиции, оправдываясь тем, что хотел сохранить печать, чтобы вернуть королю. За него молвил слово Хайд. В Йорке, в королевском парке, где Хайд имел честь беседовать, прогуливаясь, с королем, его заметили члены парламентской делегации, прибывшие к Карлу с очередным посланием. Они показали Хайду инструкцию, содержавшую приказ любому члену парламента, которого они могли встретить, вернуться в Лондон немедленно. Его предупредили, что сообщат в парламент о его решении.

По словам историка Хайама, «месяцы между февралем и августом 1642 года были использованы обеими партиями не для того, что избежать борьбы, а для пропаганды, для разъяснения взглядов и привлечения сторонников. То, что открытое столкновение было отложено, объясняется крайним нежеланием каждой из сторон выглядеть агрессором. Ни Карл, ни Пим не считали, что разрушили в Англии мир» [52, 209–210]. Фигуры, олицетворявшие поиск согласия, оттеснялись. Стоявший во главе флота граф Нортумберленд, по желанию парламента и вопреки воле короля назначил своим заместителем пуританина графа Уорвика, что означало: флот перешел под контроль парламента, следовательно, рассчитывать на открытую интервенцию извне Карлу теперь не приходилось. Потеря флота была для него неприятной неожиданностью, ибо он был уверен в лояльности моряков, которым повысил жалованье и улучшил снабжение. Он рассчитывал, что они не поддадутся на призывы «дурных офицеров». Кларендон считал, что причина антироялистских настроений на флоте в том, что моряки быстро осознали: их жалованье в руках парламентариев. Те, кто сохранял верность монарху, или были вынуждены списаться на берег, отправиться к королю, или были арестованы [7, II, 225–226].

Первое прямое столкновение сторон произошло в апреле, когда роялисты предприняли попытку захватить крупнейший арсенал оружия в Гулле. Там находились артиллерия, амуниция и оружие, оставшиеся после роспуска армии, воевавшей против Шотландии.

Парламент рассчитывал перевести этот арсенал в Тауэр. Как развивались события, не вполне ясно. Назначенный парламентом комендант сэр Джон Хотем (его поместье находилось в нескольких милях от города), казалось, проявил колебание и впустил в Гулль принца Чарльза, считавшегося губернатором города. Действительно, на следующий день к городским стенам с вооруженным отрядом прибыл король. Кстати, Хайд отговаривал Карла от этой операции. Хотем отказался впустить его в город, вероятно, по требованию сына, тоже Джона, настроенного решительно в пользу парламента. В ходе инцидента впервые прозвучали выстрелы. Оставшийся без оружия Карл обвинил Хотема в измене. В дни гулльского инцидента Хайд случайно столкнулся, катаясь верхом, с лордом Холландом, присланным парламентом, чтобы убедить Карла I отказаться от захвата арсенала. Отношения между ними не были дружескими, и состоявшийся разговор был резким и угрожающим для Хайда. Вряд ли угрозы могли настроить его на возвращение. Выбор был сделан: в августе его исключили из палаты общин, в сентябре парламент утвердил список из одиннадцати человек, которые ни при каких условиях не могли рассчитывать на помилование. В их числе был Хайд. Его имя входило и во все последующие парламентские списки такого рода. После окончания первой гражданской войны, в 1646 году, индепенденты подтвердили это в переговорах с королем: «так называемый сэр Эдвард Хайд» (парламент никогда не признавал пожалования ему королем рыцарского звания), фигурировал среди тех королевских советников и приближенных, кто не мог рассчитывать на помилование, чья собственность подлежала конфискации [15, 191].

В Йорке к королю присоединились Фолкленд и Колпепер. Как заметил Хайд, летом в палате лордов участвовали лишь немногие, а в заседаниях палаты общин «вряд ли большинство». Те, кто присоединился к королю, были объявлены «врагами королевства»; другие подвергнуты штрафам. Он назвал действия палат «противозаконными» и нарушающими права парламентариев, «как и все, что они предпринимали» [7, II, 177]. На протяжении этих месяцев усилия партий были направлены на привлечение сторонников. Главную роль играла пропаганда, в которой создавался и в дальнейшем закреплялся негативный образ врага. Казалось, что идеологически позиция роялистов имела преимущества: с одной стороны, им было легче обосновать действия парламентариев как мятеж и измену. С другой стороны, кавалеры постоянно эксплуатировали понятие «достоинство», значимое в иерархическом обществе, каким была Англия раннего нового времени. Королевская пропаганда постоянно подчеркивала «низкое» происхождение тех, кто относился в парламентской партии. Это было не совсем справедливо, недаром на высшие военные посты парламент, особенно в начале войны, назначал лиц именно по происхождению, а не по способностям. Примерами служат, в первую очередь, главнокомандующий Эссекс и его заместитель Манчестер. В общественном сознании пропаганда конструировала, как заметил историк Ч. Карлтон, далекий от реальности «стереотипный образ кавалера с пивной кружкой в руке, с девкой на колене и с усмешкой на устах». Социальное превосходство неразрывно связывалось с сексуальным господством. Одна появившаяся в 1642 году баллада имела примечательное название «Лондонский рогоносец: или как на голове почтенного горожанина выросла пара извилистых фирменных рогов благодаря его веселой молодой женушке, которую хорошо прогнул франтоватый жеребенок, пока ее муж уехал, чтобы участвовать в компании в Хунслоу Хит» [30, 53].

Парламентская пропаганда тоже не была лишена социального снобизма и намекала на низкое происхождение многих лиц из королевского лагеря. В ней постоянно муссировалась тема нравственной нечистоты кавалеров. Например, в одном из памфлетов говорилось, что кавалер «превзойдет в богохульстве француза, в пьянстве голландца, в разврате турка» [30, 59]. Однако главным компонентом пропагандистской идеологии парламента стала религия. Как отмечает Карлтон, «в отличие от роялистов, опиравшихся на легитимную традицию, парламенту было трудно, почти невозможно, оправдать борьбу против короля. В конечном счете, противники короля нашли ответ на этот вопрос в религии» [30, 60–61]. Отношение к войне в христианстве амбивалентно. В первоначальном христианстве любая война осуждалась, его приверженцы были пацифистами. Пацифистских идей придерживались анабаптисты и квакеры. Однако после того, как христианство стало господствующей религией, оно приняло идущую от римского права концепцию «справедливой войны». Какую войну можно считать справедливой? От Августина Блаженного идет представление о том, что справедливой является война, которую скрепляет своим авторитетом правитель. В XVI веке Макиавелли утверждал: справедливая война — это необходимая война, и правитель определяет ее необходимость. Такой подход унаследовали протестанты; по мнению Лютера, война является таким же необходимым делом, как есть или пить; с того момента, как она объявлена, солдат не несет ответственности за то, что вынужден убивать, как палач, казнящий по приговору суда. Таким образом, для пуритан гражданская война стала чем-то вроде крестового похода, в который вступили избранные богом. Разумеется, на практике религиозный фанатизм был присущ не всему парламентскому войску, возможно, тем, кого принято называть «армией нового образца». Тем не менее, в пропагандистском отношении концепция «войны за веру» была привлекательной, да и сам король давал поводы, беспочвенно надеясь, по крайней мере, в годы войны, на ирландских католиков.

Судить о том, какую роль сыграла пропаганда в 1642 году, трудно. В современной историографии, как правило, отвергается присущая марксизму идея о делении на кавалеров и круглоголовых на основе классовых различий. Историки показали: мотивы, побуждавшие идти на войну и выбрать ту или иную сторону, были разными и часто довольно случайными. Во многих случаях были разорваны дружеские (вспомним Хайда и Уайтлока) и семейные связи. Возможно, самым известным примером такого рода является история семьи Верни. Ее глава, сэр Эдмунд, о котором Хайд отзывался как о человеке чести, преданном англиканской церкви, стал на сторону Карла I не в силу убеждений, а исходя из своих представлений о порядочности и верности. Его старший сын Ральф оказался на стороне парламента, а младший, тоже Эдмунд, воевал за роялистов и погиб в Ирландии в 1649 году. А. Н. Савин писал: «Историк Кларендон, лично знакомый с ним (со старшим Эдмундом — А. С.), был свидетелем его душевных мук. Сэр Эдмунд стал на сторону короля после больших колебаний, а три его младших сына — без колебания. Возможность того, что Ральф может в каком-либо сражении биться против отца и братьев, ужасала семью» [137, 327]. Как показал Карлтон, решение идти на войну бывало эмоциональным и зависело от характеров. Есть люди, которых можно отнести к числу прирожденных солдат; они легче адаптируются к агрессии и быстрее привыкают к тому, что дает война: умению подчиняться, передавая решение и ответственность старшим, находить удовольствие в чувстве братства, основанном на общем переживании опасности. Кто-то видел в уходе на войну избавление от повседневных забот, например, от опостылевшей беременной подружки. Однако нередко дружба, родство или зависимость играли решающую роль. Так, арендаторы часто следовали за землевладельцами. Некоторые старались прочитать все, что могло помочь в принятии решения, другие обращались к астрологам. Увлечение астрологией было приметой времени: собственного астролога имел Бекингем и Эссекс. Их услугами пользовались Холлис, Кромвель, Уайтлок, Ламберт и другие парламентские деятели. Кларендон цитировал астрологов в речи, обращенной к первому парламенту Карла II; этот веселый монарх, как говорили, брал с собой астролога в Ньюмаркт, чтобы угадывать победителей (на скачках — А. С.) [146, 140–41].

В начале июня парламент прислал королю «Девятнадцать предложений», на основе которых соглашался на примирение. Было ли это свидетельством искреннего желания избежать кровопролития? Вряд ли, потому что тезисы этого документа шли дальше намерения закрепить то, чего уже добился Долгий парламент. Речь шла, в частности, о введении ответственности перед ним королевских министров, членов Тайного совета, об установлении контроля парламента над внешней политикой. В ответе, который готовили Фолкленд и Колпепер, эти предложения категорически отвергались, поскольку превращали короля в «пленника». Кларендон считал, что «Девятнадцать предложений» были обманом, частью парламентской пропаганды. Ордонанс о милиции, принятый вопреки закону, уже связал парламент и Сити «крепкими узами вины», однако лидеры палаты осознавали, что их настоящей опорой является городская чернь, а значительная часть влиятельных и богатых горожан не на их стороне. Чтобы получить новые займы в Сити якобы для борьбы против католических инсургентов в Ирландии, они должны были продемонстрировать добрую волю, «как бы открывая дверь расположению и доверию» [7, II, 166–167]. Карлтон заметил, что «Девятнадцать предложений» были «не только неприемлемы, но бессмысленны, так как при неодобрении действий министров парламент и так обладал правом судить их» [31, 240].

Историк Р. Хаттон считал не всегда верным суждение Кларендона, что арендаторы шли за землевладельцами. Армии противоборствующих сторон не формировались по принципу феодальной зависимости. Следуя новейшей историографии, в которой в течение последних десятилетий особое значение придавалось локалистским исследованиям, Хаттон отмечал, что специфика графств была очень значительна, нигде местная элита не была едина. По его мнению, роялистская партия возникла не ранее июня. До этого петиции поддержки из ряда графств направлялись в парламент, ни одна не была адресована королю. Те же, которые поступали ему, содержали требование договориться с парламентом о мире. Только в июне роялисты начинают привлекать сторонников в ряде графств. Инструментом стали Комиссии по военному набору (Commission of Array), созданные по образцу времен Столетней войны — прецедент такого рода связан с именем Генриха IV, основателя Ланкастерской династии. Со времен Елизаветы I они не собирались. Их задача состояла в том, чтобы организовать в графствах милицию и добиться, чтобы она принесла клятву Карлу I. Кроме того, комиссии набирали людей на военную службу и собирали средства, чтобы снабдить ими монарха. На местах с той же целью действовали полковники, доверенные агенты короля. В Чешире Карл добился поддержки одной из двух враждующих группировок джентри. Там, как и во многих других графствах, преобладали нейтралистские настроения, которых придерживался, по определению Хаттона, широкий круг лиц, от тех, кто подчинялся приказам обеих сторон до тех, кто отказывался подчиняться им и брал в руки оружие, чтобы защитить эту позицию [56, 10]. В Вустершире кавалеры смогли опереться на крупнейшего магната графства, лорда Ковентри, который был одним из десяти пэров, еще в июне заявивших о полной поддержке короля. Однако это не помогло переломить нейтралистские настроения, и 23 августа они были вынуждены сообщить Карлу, что не получили поддержки джентри и нуждаются в оружии и кавалерии. Через пару недель их постигла еще одно разочарование: власти Вустера вежливо, но твердо запретили набирать войска в городе. В Вустере находились парламентские активисты, но в целом «тон ответа свидетельствовал о приверженности нейтрализму. Комиссары в Вустершире потерпели поражение, но не от парламента, а от равнодушия своих соседей» [56, 11]. Такая же тенденция проявилась в Шропшире и Стаффордшире. Там роялисты объявляли мобилизацию, но эффект был невелик, так как они наталкивались на сопротивление сторонников парламента. Из всех графств, расположенных на западе центральной Англии единственным исключением оказался Херфордшир, где в июле роялисты добились принятия петиции, отразившей настроения джентри в пользу короны. Нейтралистские настроения были сильны и в таких процветающих графствах, как Йоркшир или Сомерсет. Так, стоило Карлу покинуть Йорк и отправиться в Ноттингем, местные роялисты поторопились договориться со сторонниками парламента. Иная ситуация сложилась по соседству, в Уэльсе, где население поддержало короля, но игнорировало обращения парламента. Король нашел там полную поддержку, и местное джентри встало на его сторону. Среди валлийских дворян, особенно младших сыновей, было немало тех, кто имел за плечами опыт Тридцатилетней войны. Они преданно сражались за короля, но только под командованием собственных офицеров. Исследования, посвященные локальным аспектам, рисуют более сложную картину, чем та, которая привычна по трудам либеральных и марксистских историков. Например, Савин писал: «Одна половина страны стояла за короля, другая — за парламент. Но если мы примем во внимание населенность, зажиточность роялистских и парламентских графств, то увидим, что перевес был на стороне парламента. За парламент стояли юг и восток, за короля — север и запад» [137, 301].

Английские историки показали, что и парламентарии сталкивались со значительными трудностями в комплектовании войск, снабжении и получении денежных средств даже в лояльных к ним графствах. Кларендон придерживался иного мнения. Он считал, что успех в создании парламентской армии был обеспечен тем, что под его контролем оказался флот, биллем о милиции, позволившем привлечь многих добровольцев, симпатизировавших его делу, а также благодаря денежным взносам его сторонников [7, II, 229]. 12 июля парламент принял декларацию о создании армии, главнокомандующим которой был объявлен Эссекс. Эта мера оправдывалась заботой «о безопасности королевской персоны, обеих палат и тех лиц, которые подчинялись его (парламента) приказам и сохраняли верность истинной вере, законам, свободе и миру в королевстве» [7, II, 229]. Естественно, что Карл воспринял это как враждебный шаг, и посланцы парламента во главе с Холландом ни с чем покинули двор.

Надежды Карла I использовать в борьбе против парламента шотландцев и ирландцев не были реалистичны. Обращение короля к маркизу Аргайлу и другим видным ковенанторам осталось без последствий. Рассчитывать на помощь со стороны маркиза Монтроза, контролировавшего часть горских кланов, тогда не приходилось. В Ирландии Джеймс Батлер, маркиз Ормонд, с весны 1642 года вел тяжелую войну против католической Конфедерации, занимавшей до двух третей территории острова. Он отчаянно нуждался в живой силе и только в конце 1643 года по прямому приказу Карла I сумел отправить в Англию четыре тысячи ирландских солдат-протестантов. Карл предпринял усилия, чтобы привлечь дворян северных графств Англии. Он разослал десятки писем влиятельным представителям местных элит, в июне собрал порядка ста тысяч фригольдеров из крупнейшего графства — Йоркшира. Выступить перед таким количеством людей Карл не мог, к тому же он заикался и вообще не был оратором. Ограничились раздачей королевских манифестов. Встреча была омрачена неприятным инцидентом, в ходе которого король отказался принять петицию у сэра Томаса Ферфакса, буквально оттолкнув его. Только опыт войны «превратил застенчивого, заикающегося короля, известного только короткими выступлениями, в эффектного оратора, скачущего верхом среди своего войска и воодушевлявшего его к сражению» [112, 154].

Если Карла I война сделала солдатом, то Эдвард Хайд им не стал. Он не принимал непосредственного участия в военных действиях, единственной битвой, за которой он наблюдал, была битва при Эджхилле. Его друг Фолкленд и коллега Колпепер, хотя и занимали, как и он, посты в королевском совете, участвовали в сражениях, Хайд — никогда. Сам он этого никак не объяснил, но видимо, это не воспринималось окружающими как проявление трусости. Вероятно, ценился интеллект Хайда. Хотя точное авторство королевских посланий и прокламаций определить невозможно, считают, что большая часть из них, хотя бы в первоначальном варианте, готовилась им. Возможно, друзья считали, что он слишком толст и неуклюж, чтобы сражаться в битве [74, 79]. Хайд не любил войну, как политик делал все, чтобы ее предотвратить, когда она началась, искал мир, двигаясь дорогой компромиссов. В этом отношении у него было больше не сторонников, а противников, включая самого короля, в конечном счете, окончательно ставшего на позиции Генриетты Марии и поверившего, что только силой можно вернуть власть над страной. Вероятно, в следующих словах Кларендона была доля лукавства: «В то печальное время и сам король, и те, кто лучше всего знали состояние дел, не имели и мысли начинать войну, надеясь, что парламент, в конце концов, пойдет на соглашение, за что и Его Величество, и эти люди подвергались тысяче упреков» [7, II, 212].

Для Кларендона важно объяснить, почему Карл испытывал огромные затруднения в привлечении сторонников, почему многие знатные люди, даже не питавшие симпатий к лидерам парламентской оппозиции, не торопились присоединяться к нему. Он ставил на первое место ослабление моральной воли представителей политической элиты, предпочитавшей не противодействовать парламентским интриганам, что связывало королю руки. Кларендон писал: «Я объясняю это вялым и дремлющим духом, поразившим королевство (вызванным долгим покоем и комфортом); ему была настолько отвратительна сама мысль о гражданской войне, что живая и энергичная подготовка к тому, чтобы ее предотвратить, воспринималась как призыв к ней. Лишь немногие лорды осмелились заявить: правда не на стороне парламента. Будь это сделано, народ единодушно поднялся бы за короля» [7, II, 182]. Кроме того, собирать войско значило предоставить парламенту возможность объявить, что Карл намеревается «сокрушить религию и уничтожить законы и свободы народа». Кларендон считал: «Нельзя извинить тех, кто с начала и в течение всей деятельности парламента из-за лени, неблагоразумия, неосмотрительности или скуки не присутствовали на заседаниях, когда еще число тех, кто реально намеревался осуществить радикальные изменения, было очень незначительным. Эти люди ежедневно кропотливо увеличивали число своих сторонников, пока оно не достигло числа, при котором они могли осуществить свои намерения. Так же я не могу извинить пэров, среди которых умеренных было четыре к одному, позволивших горстке людей, которых они могли вначале легко сокрушить, морочить себя, убеждать, подвергать угрозам, лишать прав. В палате общин число людей благородных, способных, с хорошей репутацией, приверженцев закона и порядка, превосходило число низких и злонамеренных лиц» [7, II, 192]. Моральной слабости тех, кто оказался неспособен выполнить свой долг, Кларендон противопоставлял «честных и чистых людей», кто с мужеством и достоинством защищал закон и свободу, невзирая на угрозу ареста, конфискации имущества или изгнания [7, II, 196]. В основе аргументации Кларендона лежит, следовательно, противопоставление сил добра и зла. Ослабление нравственных начал, а не божественное предопределение, позволило злу восторжествовать, хотя бы временно. Это напоминает тезис итальянского философа и историка Бенедетто Кроче, сформулированный триста лет спустя: фашизм пришел в Европу из-за ослабления нравственной воли либерализма.

В июле была предпринята еще одна попытка захватить арсенал в Гулле. На этот раз инициатива принадлежала Дигби. Судно, на котором он возвращался в Англию, было остановлено кораблем, команда которого подчинялась парламенту. Однако он так ловко загримировался и так убедительно изображал француза, не понимавшего никаких языков, кроме своего, что его не узнали (говорили, что потом его не узнал сам Карл I). Так он оказался в городе и встретился с Хотемом, который якобы снова обещал открыть ворота перед роялистами. Король с уверенностью в победе осадил городские стены, но защитники, получив помощь от шотландцев, и не думали сдаваться. Хотем совершил вылазку, и кавалеры были вынуждены бежать из окопов. Карл I был вторично унижен под стенами города.

В годы гражданской войны отец и сын Хотемы (свидетельствовавшие друг против друга), были обвинены в измене парламентом и обезглавлены.

В августе оба лагеря, парламентский и роялистский, вплотную приблизились к открытому конфликту. Король освобождался от тех, кто мог стать для него обузой. Во Францию возвратилась его теща Мария Медичи, и кажется, это был последний предвоенный эпизод, когда стороны нашли согласие: парламент немедленно вотировал три тысячи фунтов на покрытие ее расходов. Тогда же, в начале месяца, Карл издал приказ Эссексу и старшим офицерам его армии под угрозой обвинения в измене отказаться от своих полномочий. Он окончательно решил, что война может быть эффективным решением стоявших перед ним сложных проблем. Можно сказать, что в почти восьмимесячной войне нервов у Карла I нервы сдали раньше. 12 августа была опубликована королевская прокламация, которая отменяла «оскорбительные и мятежные» акты обеих палат, подданным запрещалось подчиняться им, всем способным носить оружие предписывалось явиться до 25 августа в Ноттингем под королевские знамена. Сам Карл прибыл в город за несколько дней, и 22 августа состоялась церемония объявления войны мятежникам. Этот день считают началом гражданской войны. Поскольку со времени, когда английские монархи прибегали к такому символическому действу, прошло много времени, королевские герольды не были уверены в исторической точности ритуала. Карл I отверг предложение вывесить штандарт из башенного окошка замка, посчитав, что участники должны видеть флаг вблизи. Церемония оказалась не такой впечатляющей, как он рассчитывал. Под проливным дождем выстроилось восемьсот кавалеристов и батальон из шестисот пехотинцев. Войска кричали «Боже, спаси короля». Герольд читал декларацию, объявлявшую Эссекса и его сторонников мятежниками, но дождь смыл чернила, и слова, которые Карл сам написал перед процедурой, воспроизвести не смогли. Король верхом, в сопровождении немногочисленной свиты, проследовал на холм, где располагался замок, за ним гарцевал со знаменем Эдмунд Верни. Штандарт с королевским гербом, на котором было написано «Дайте цезарю, что ему принадлежит» (Give Caesar His Due), закрепили в небольшом углублении, буквально выцарапанном ножами и голыми руками. Это сопровождалось боем барабанов и звуками труб. Ночью неожиданно налетела буря, и штандарт упал прямо в грязь. Неудивительно, что многие «меланхолического склада люди» увидели в этом дурное предзнаменование: «Печаль охватила весь город, и король был еще печальнее, чем обычно. Штандарт сорвало буйным ветром той же ночью, и его не могли водрузить на прежнее место день или два, пока буря не успокоилась». Описание этого дня Хайд завершил словами: «В таком жалком состоянии находились дела короля, когда штандарт был поднят» [7, II, 291].

Действительно, успехи роялистов в привлечении на свою сторону тех, кто был готов последовать призыву короля, были столь незначительны, что 25 августа королевский совет вопреки настроению самого монарха потребовал от него, причем единогласно, пойти на мирные переговоры с парламентом. Карл отказывался, но через несколько часов был вынужден уступить. С эмоциональной точки зрения, это было трудное для него решение: Карл рыдал, а ночью не сомкнул глаз. Это говорит о его состоянии, ведь через несколько лет, ночью перед казнью он смог выспаться в течение нескольких часов. На следующий день королевская примирительная декларация была отправлена в Вестминстер, на нее парламент немедленно дал отрицательный ответ на том основании, что не может поступить иначе, пока его члены провозглашены изменниками. Попытка короны сохранить мир в последний момент хотя бы отчасти имела благоприятные для роялистов последствия. Парламент объявил, что земли роялистов могут быть конфискованы, в первой половине сентября тысячи людей, больше всего из Йоркшира, Стаффордшира и Линкольншира, встали под знамя короля. Жители Шропшира, отказались это сделать, тем не менее, охотно выплатили штрафы на три года вперед. В Ноттингеме милиция была разоружена, а оружие передали верным войскам. Ряд крупных землевладельцев выделил короне значительные займы. Кларендон утверждал, что среди тех, кто тогда окружал короля, было «немного людей опытных в военных делах, знакомых с тайнами и правилами управления, строгих знатоков закона». Большинство королевской партии «при дворе, в совете и в стране» состояло из лиц, для которых решение было «импульсивным, вызванным отвращением к действиям парламента» [7, II, 250]. Это объясняет многие противоречия в лагере кавалеров.

В те же драматические дни Хайд получил известие о смерти своего второго сына Эдварда, крещенного в апреле 1640 года. Если верить автобиографии, Карлу он сказал, что эта печальная весть «задела его, но не будет тревожить долго». Эти слова понятны как в политическом, так и в социальном контексте. Драматизм момента не давал возможности для долгих личных переживаний. Да и смерть ребенка не была в те времена событием исключительным. Однако сказать, что Хайд остался равнодушным к смерти сына, тоже неверно. Своего следующего сына, крещенного в Оксфорде в 1645 году, он назвал тем же именем. Более того, в 1645 году, выражая соболезнования своему другу Чарльзу Котрелу по такому же поводу, он вспоминал и о своей утрате [74, 78].

Через несколько дней после того, как королевская армия вышла из Ноттингема, произошло первое успешное для роялистов столкновение, воодушевившее их, напротив, омрачившее парламентариев. В нем впервые прозвучало имя принца Руперта, вскоре приобретшего славу одного из лучших командиров. Руперт, племянник Карла I, сын его сестры Елизаветы и курфюрста Пфальцского Фридриха станет политическим противником Хайда. Активное участие Фридриха в Тридцатилетней войне создавало проблемы для Якова I, не торопившегося оказывать помощь зятю. Руперт родился зимой 1619 года, когда его отец на короткое время обрел контроль над Чехией. Несмотря на молодость, у него был военный опыт, накопленный в войне против Империи. Он как нельзя лучше пригодился в годы гражданской войны в Англии. В литературе высказаны разные оценки Руперта. Хайд, находившийся с ним в долгой конфронтации, акцентировал его отрицательные качества, считая влияние на Карла одной из причин поражения в гражданской войне. В то же время историк Хайэм утверждал, что именно Руперт дисциплинировал войско роялистов, превратив его в боеспособную силу: «С приходом Руперта весь tempo роялистской армии изменился. Молодой и красивый, с годами он приобрел еще большее очарование. Став не таким опрометчивым, он потерял стремительность и живость, но обнаружил сердечную доброту. Он не был пуританином в речах и делах, но был строгим протестантом с умеренными взглядами. Главное, он был человеком чести, и солдаты его любили. Карл чувствовал, будто вернулся к военным мечтам собственной молодости. Его уверенность в себе, лучше видная не на совете, а на поле брани, укреплялась. Руперт, а не Хайд царил в его голове» [52, 221]. Историк М. Эшли писал: «Руперт, которого король поставил во главе кавалерии, сразу показал себя самым энергичным из королевских офицеров. Он начал немедленно тренировать кавалерию, он совершил рейд, чтобы собрать для короля деньги в Лейстершире — поступок, который многие осудили. Будучи молодым, он был бестактен» [25, 71].

В сентябре кавалерийский отряд под командой Руперта разгромил отряд армии Эссекса. Инцидент произошел до известной степени случайно. Кавалерия Руперта форсировала Северн и двинулась к Вустеру, по дороге, как сообщал Кларендон, подвергшись «нападениям народа, воодушевленного агентами парламента и офицерами милиции». Благополучно прибыв в город, Руперт через несколько часов узнал, что туда же направляется отряд драгун под командованием сына лорда Сея Натаниэля Файнса, который должен был подготовить ночлег для армии Эссекса. У солдат парламента было численное преимущество, но Руперт напал неожиданно, на узкой дороге с изгородями по сторонам. Раздалась стрельба из мушкетов, всадники не смогли рассредоточиться и были вынуждены в беспорядке отступить. Кларендон сообщал, что число погибших было невелико, от 40 до 50 человек, несколько офицеров Эссекса попали в плен, тогда как потери роялистов составили всего несколько человек, и никто «из людей с именем» из отряда Руперта не пострадал, только три офицера получили легкие ранения. По словам Кларендона, Руперт осуществил «яркую и своевременную операцию, которая сделала его имя и его отряд внушающими страх, подорвала дух противника и едва не уничтожила один из лучших кавалерийских полков» парламентской армии [7, II, 325]. Узнав от пленных, что поблизости находится вся парламентская армия, Руперт, поскольку силы были неравными, отступил к королю в Шрюсбери, но и Эссекс не решался войти в Вустер в течение трех дней.

В последующие недели происходили стычки, но ни одна из сторон не решалась нанести первый удар в братоубийственной войне. Хайд сообщал о разных точках зрения в окружении короля: многие полагали, что ему следовало направиться к Вустеру, где еще находился Эссекс; в графствах этой части Англии у кавалеров была достаточная поддержка, они могли рассчитывать на хорошее снабжение и людские ресурсы. Кроме того, откладывать сражение не следовало, поскольку парламентская армия получала подкрепления из Лондона, что могло уменьшить шансы на успех. Другая точка зрения состояла в том, чтобы двинуться на Лондон: ее сторонники полагали, что Эссекс неизбежно двинется к столице. Карл, ободренный успехом Руперта у Вустера, рассчитывал, в первую очередь, на кавалерию, хотя направление на Лондон могло затруднить ее использование: в этом случае приходилось искать возможности для продвижения в обход узких дорог вдоль огороженных пастбищ. В середине октября королевская армия покинула Шрюсбери. Удивительно, насколько беспомощной выглядят действия разведки и кавалеров, и круглоголовых. В течение нескольких дней у роялистов не было сведений о местонахождении Эссекса, но во второй половине дня 22 октября противники неожиданно обнаружили друг друга в графстве Уорвикшир: отряды Эссекса располагались у городка Кинтон неподалеку от холма Эджхилл. Место было пригодным для сражения: между Кинтоном и холмом располагалось поле, на котором и выстроились одна против другой шеренги противников. Эджхилл имел тактическое значение, являясь местом для обзора за ходом битвы и одновременно естественным укреплением. Роялисты поторопились занять его, там во время сражения находился Карл I, а также его сыновья, старший Чарльз и младший Джеймс, при котором состоял Хайд. Как отмечалось, Эджхилл был единственной битвой, которую он наблюдал непосредственно, что придало его описанию яркость, относительную точность и эмоциональность. По данным Карлтона, при Эджхилле силы роялистов и парламентариев были примерно одинаковы. У короля было 2800 кавалеристов, десять с половиной тысяч пехотинцев, тысяча драгун и двадцать пушек; у Эссекса 2150 кавалеристов, двенадцать тысяч пехоты, 720 драгун и от 30 до 37 пушек [30, 117].

На состоявшемся в Эджкоте накануне сражения королевском военном совете обнаружились «губительная ревность и разногласия» — пагубная черта на протяжении всей гражданской войны. Главнокомандующий граф Линдсей вступил в спор с графом Фиртом о том, как следует строить армию, на «шведский» или «голландский» манер. «Шведский» способ построения пехоты состоял в том, что копейщики должны быть поставлены вперемешку с мушкетерами, тогда как «голландский», на котором настаивал Линдсей, предполагал их разделение в разные отряды. По мнению командующего, это лучше подходило для необученных солдат. Король и принц Руперт не поддержали Линдсея и, обиженный, он отказался от командования, возглавив в сражении только собственный полк. Не будучи военным, Хайд воздержался от обсуждения повода к конфликту, но высказал мнение, фактически обвинив Руперта в ненадлежащем поведении, а самого Карла в том, что тот во всем следовал суждениям своего племянника: «Нелегкий характер принца, отсутствие опыта, приобретаемого при дворах, сделало его неспособным взаимодействовать с лордами, которые, в свою очередь, не были расположены к взаимодействию с ним. В то же время некоторые кавалерийские офицеры рассчитывали, что с влиянием принца вырастет и их влияние, мечтая, чтобы никто, кроме него, не пользовался у короля доверием. Итак, война едва началась, но в армии уже возникла фракция, на появление которой мудрые люди смотрели, как на зловещее предзнаменование; неудобства, вытекавшие из этого, в самом скором времени принесли королю великие несчастия» [7, II, 351]. В суждениях о Руперте молва шла дальше образованного Хайда. Ему приписывались колдовские способности, а о любимой собаке, пуделе Бой, с которым принц никогда не расставался, говорили, что это фамильяр, дух зла.

Поэт Киплинг писал о битве при Эджхилле, распахнувшей ворота гражданской войны.[9] Сражение произошло во второй половине дня 23 октября. Ни одна сторона не решалась начать. Роль Карла I в сражении была невелика, после полудня он проехал перед роялистскими полками, призывая к их храбрости. Ход сражения хорошо известен, в том числе по описанию Кларендона, хотя ряд уточнений был внесен в последние годы, в частности, по результатам раскопок, проводившихся английским военно-археологическим обществом. Так были внесены коррективы в расположение полков, но общий ход битвы не вызвал опровержений. Эссекс попытался лишить роялистов их географического преимущества, вытеснив с холма, и применил артиллерию, но это оказалось малоэффективным, потому что расстояние от пушек до колонн было слишком велико. Ситуацией решил воспользоваться Руперт, предприняв с правого фланга кавалерийскую атаку на Кинтон. С левого фланга его поддержал кавалерийский полк Уилмота. Захват Кинтона и порядка двухсот пленных дал принцу возможность посчитать, что сражение выиграно, но это было катастрофической ошибкой. Кларендон вообще считал, что если бы не сумасбродная атака Руперта, если бы конница правильно выполнила свои задачи, защищая пехоту с флангов, «тот день мог положить конец бедам короля и претензиям парламента». Отряды круглоголовых перегруппировались, и завязался кровавый пеший бой. Сам Эссекс слез с коня и, вооруженным копьем, сражался в первых рядах. Как писал Хайд, «пехота обеих сторон стояла на своих позициях с великой храбростью, и хотя многие солдаты короля были безоружны, имея в руках только дубинки, они сдерживали строй, подхватывая оружие убитых соседей, многие были убиты, но число убитых было большим в армии Эссекса» [7, II, 353]. В ходе ожесточенной схватки Линдсей пробился на расстояние пистолетного выстрела до Эссекса, но пал. В сражении погиб и королевский знаменосец Эдмунд Верни. Ему отрубили руку, державшую штандарт. Тело Верни не было найдено, хотя его парламентарий-сын посылал людей, чтобы разыскать его. Ходили слухи, что кто-то нашел отрубленную руку, на пальце которой было кольцо, подаренное сэру Эдмунду королем. Рассказывают (не исключено, для привлечения туристов), что в особняке Верни в Бэкингемшире до сих пор появляется привидение хозяина, требующее вернуть отрубленную руку. Штандарт мог стать трофеем парламентариев, но некто капитан Смит отбил его, за что Карл I посвятил его в рыцари. Парламентская конница под командованием шотландца Бальфура ворвалась на позиции роялистов и тем спасла круглоголовых от поражения. Более того, атака Бальфура создала угрозу штабу роялистов, и Хайд получил приказ отступить на холм вместе с Джеймсом. Вернувшаяся конница Руперта уже мало на что могла повлиять. К этому времени (примерно в половине пятого) стемнело, и тогда сражение, продолжавшееся около двух с половиной часов, остановилось.

Кровавая мясорубка — далеко не все могли представить, во что выльются амбиции враждовавших партий. Похоже, что ужас от страшной картины смерти на какое-то время охватил Карла. Ночью он остался на поле сражения, молясь у костра, зажженного из собранных веток и жердей. Были слышны стоны раненых. Ночь выдалась очень холодной, что это спасло часть раненых, поскольку мороз приостановил кровотечение и воспрепятствовал заражению. Хайд приводил примеры такого рода. Карлтон дал иное, более реалистичное описание: «Во время особенно холодной ночи раненые визжали от боли, молили создателя или жалобно обращались к матерям. Когда мороз начал забирать свою дань мертвецами, ужасный стон еще живых, находившихся в шоке от ран и травм, раздавался над этой Голгофой. Это был низкий грохочущий звук, глубокий гудящий бас, медленно умирающий до полной ужасной тишины» [30, 118]. В источниках названо разное количество убитых, от пятисот с каждой стороны до трех тысяч (С. Шама) и примерно пяти тысяч у Кларендона, считавшего, что две трети потерь пришлось на парламентскую партию и не более трети на королевскую [7, II, 366]. Когда рассвело, король мог видеть, что армия Эссекса еще стоит на прежних позициях. Однако считая главным защиту Лондона, парламентский главнокомандующий отвел войска к замку лорда Брука, чтобы восстановить свои полки. Хотя поле сражения осталось за роялистами, победителем Карла I назвать трудно, это была закончившаяся без определенного результата первая кровавая проба сил. Во всяком случае, Эссекс сообщал в парламент о победе при Кинтоне (так называли тогда сражение), когда погибли многие «злоумышленники», настроившие короля на борьбу против верных подданных. Кларендон полагал: по количеству убитых и захваченных в плен, по количеству захваченных у врага знамен, четырех пушек из семи, имевшихся у Эссекса, это была победа короля. Однако гибель Линдсея, смерть в битве или пленение ряда видных роялистов, тот факт, что Эссекс не отступил с поля сражения, рождали сомнение в победе кавалеров. Последующие эпизоды, занятие королем Банбери, гарнизон которого не оказал сопротивления, развеивает эти сомнения [7, II, 374]. Ожесточенное сражение осталось в памяти современников: через несколько месяцев местные жители, в том числе мировой судья, свидетельствовали, что видели в ночном небе сражение призраков, в центре которого находился знаменосец, крепко прижимавший к себе королевский штандарт [91, 138].

После Эджхилла Руперт предлагал развить успех и идти во главе трех тысяч кавалеристов на Лондон. После недолгого раздумья Карл отверг этот план, впоследствии признавшись племяннику, что находился под слишком сильным эмоциональным впечатлением от последствий битвы. Возможно, это был единственный шанс захватить столицу врасплох. Король дал приказ двигаться к Оксфорду и торжественно вошел в город. Собрав деньги с колледжей, он распорядился потратить их на раненых. Почти до конца первой гражданской войны Оксфорд будет оставаться фактической столицей роялистов, хотя вначале вряд ли кто-то ожидал, что война примет затяжной характер. В Лондоне радость от поспешного известия о победе сменилась разочарованием, а затем паникой. Вразрез с первыми рапортами в парламент прибывали очевидцы, и сам факт, что поле сражение осталось за роялистами, стали считать доказательством их победы. Парламентарии ощутили страх, когда король объявил об амнистии для тех, кто немедленно перейдет на его сторону, и направился из Оксфорда в Ридинг. По свидетельству Хайда, в парламенте сформировались три группы. Первая — те, кто с самого начала беспорядков стоял за короля, но не решался покинуть палаты, прямо заговорили о скорейшей подготовке верноподданного адреса королю с просьбой о заключении мира. Вторая группа, люди «нерешительные и глупые» (как считал Хайд, составлявшие большинство), обманутые обещаниями, что войны не будет, ибо Карл не способен сопротивляться, теперь были готовы присоединиться к этому мнению. Лишь те, кто затеял эти беды, кто разрушил законную форму управления и знал, что их дела будут раскрыты, резко воспротивились, предлагая немедленно обратиться за помощью к «братьям-шотландцам» [7, II, 378].

4 ноября к королю прибыла делегация для обсуждения условий мира. Прождав четыре дня, Карл объявил, что готов выслушать петицию, но только если она не составлена предателями. Через неделю в Колнбрук прибыла более высокопоставленная депутация во главе с лордами Нортумберлендом и Пемброком. В этот ответственный момент, когда, как подчеркивал Хайд, была возможность остановить кровавый гражданский конфликт, в дело вмешался один из его антигероев — принц Руперт, «возбужденный слухами, что у врагов его имя вызывает ужас». Он убедил Карла, что надо атаковать городок Брентфорд, на что тот дал согласие. В оправдание монарха Хайд замечал, что намерения захватить его у роялистов не было, «тем не менее, занятие Брентфорда выглядело для них (парламентариев — А. С.) неожиданностью, подрывавшей доверие, убийством их солдат под прикрытием переговоров. Тревога докатилась до Лондона, где раздались крики ужаса, будто кавалеры у городских ворот, что король виновен в измене, вероломстве и кровопролитии, что он сделает столицу жертвой своих солдат-мародеров» [7, II, 394–395]. Под влиянием роялистской угрозы милиция Лондона и многие простые жители, некоторые из которых были вооружены только ножами и дубинками, двинулись навстречу королевским войскам к Турнхэм Грину, в четырех милях от города. Здесь 13 ноября произошел один из решающих конфликтов гражданской войны. Его нельзя назвать сражением — большой крови не пролилось, но Карл упустил единственный за всю войну шанс занять столицу. Был ли этот шанс? Друг напротив друга стояли 24-тысячная милиция Лондона и шеститысячная армия кавалеров. Скиппон воодушевлял лондонцев тем, что они стоят «за себя и своих детей». Вечером, после «долгих молитв и небольшой стрельбы», Карл I отдал приказ отступить — военная операция кавалеров оказалась авантюрой.

После этого провала центром королевских сил, местопребыванием двора стал университетский Оксфорд. Здесь, в столице роялистов, Хайд провел два с половиной года, большую часть первой гражданской войны, с осени 1642 до начала весны 1645 года. Он появился в Оксфорде, не занимая официальных постов, являясь, как сказали бы в наши дни, советником короля по общественным связям. В феврале он был возведен Карлом в звание рыцаря, а в марте был включен в состав Тайного совета. Это назначение, как всякое продвижение при дворе, сопровождалось интригами. Хайд рассказал, что проявил похвальную щепетильность, не цепляясь за должность всеми силами. Карл I вознамерился сделать его одним из государственных секретарей (другим был Фолкленд). Он даже написал королеве: «Я должен сделать Неда Хайда государственным секретарем, ибо, по правде, мне больше некому доверить». Однако эту должность занимал сэр Эдвард Николас, которого предполагалось сделать уполномоченным по опеке — пост важный в мирное время, но совершенно бесполезный во время войны, что стало бы для Николаса явным понижением. Для Хайда такое назначение было неприемлемо: их связывали прочные отношения. Николас был старым другом семьи, да и в государственных делах он был намного опытнее. У Хайда не было опыта в ведении международных дел, иностранными языками он не владел. Возражения Хайда вызвали у короля раздражение, но выход предложил Фолкленд. Соперника Хайда Джона Колпепера поставили во главе канцлерского суда, а сам он 3 марта был введен в Тайный совет в качестве канцлера казначейства. Главной функцией его был сбор поступлений в королевскую казну, что было очень затруднительно в военных условиях. Как пишет де Грут, несмотря на требование монарха платить налоги в Оксфорде, а не в Вестминстере, подданные неохотно выполняли это распоряжение, и доход Казначейства не превышал десяти процентов того, что собирали прежде: «Изменения в финансовом законодательстве и перемещение двора в Оксфорд привели к разногласиям и путанице в финансовых вопросах» [46, 1216].

В годы гражданской войны в работе королевской администрации отсутствовала четкость. Полномочия Тайного совета, со времен Тюдоров в качестве правительства управлявшего Англией, сузились. Карл оказался не в состоянии организовать сколько-нибудь перспективное планирование. Хайд замечал, что король, как правило, следовал рекомендации того, кто последним общался с ним.

Фактически главную роль в качестве консультативного органа стал играть Военный совет. Его состав был неопределенным и целиком зависел от воли монарха. В разное время в нем заседало от 10 до 17 человек. Первоначально в Военный совет вошли только два члена Тайного совета: Колпепер и Дигби. Протоколы заседаний Военного совета не сохранились, так что неизвестно даже, часто ли он собирался, но он точно «провалился в попытке координировать военные усилия короны». [31, 250; 46, 1222]. Секретаря Военного совета сэра Эдварда Уолкера считали амбициозным и недалеким человеком, заботившимся более всего о собственных интересах.

В Военном совете выделились три группы: первую составили профессиональные солдаты, имевшие за плечами опыт Тридцатилетней войны. Кроме Руперта к их числу относился шотландский дворянин Патрик Рутвен, имевший боевой опыт сражений на стороне Швеции в Тридцатилетней войне и ставший главнокомандующим после гибели Линдсея. Карл I даровал ему титулы графа Фирта, затем графа Брентфорда. Родившийся в 1573 году, он был, мягко говоря, немолод, вдобавок почти глух. Возраст, усталость от войн, возможно, желание уйти от дел, заставляли его поддерживать Руперта, последнее обстоятельство, видимо, привлекало Карла. Другим ветераном армии шведского короля Густава Адольфа был командующий королевской пехотой сэр Якоб Эстли, храбрый на поле боя, умевший найти для солдат нужные слова. Перед Эджхиллом вслед за ним солдаты молились: «Господи, Ты знаешь, как я буду занят сегодня. Если я забуду о Тебе, Ты не забудь меня». Две другие группы составили гражданские лица, хотя некоторых из них война сделала солдатами. Первую составили сторонники твердой линии, те, кто стоял за то, чтобы сражаться, даже когда профессионалы советовали остановиться. Это были, в основном, те, кто входил в ближайшее окружение Генриетты Марии. К их числу относился склонный к авантюрам Дигби, который умел говорить королю то, что тот хотел услышать. Ближайшим советником королевы был Генри Джармин, чье влияние на нее было таким сильным, что ходили упорные слухи, что они находились в любовных отношениях. Группу умеренных политиков в совете составили те, кто присоединился к королевской партии в конце 1641 года, считая, что Долгий парламент выдвинул чрезмерные и неконституционные требования. Первоначально безусловным лидером этой группировки был Фолкленд, но уже в 1643 году он, распрощавшись с иллюзиями, был в тяжелом эмоциональном состоянии и, казалось, искал смерти на поле боя. После его гибели важнейшей фигурой в этой группе стал Эдвард Хайд, по словам Карлтона, «исполнительный и проницательный человек, со способностью историка переваривать огромный объем материала и умением политика разбираться в людях» [31, 251]. В нее входил Николас, исполнявший в Оксфорде огромный объем рутинной управленческой работы, когда другие уезжали на войну.

Тезис о делении в верхах кавалерской партии на «людей меча» (swordmen), ультра и умеренных, иначе, конституционных роялистов «кочует» в десятках трудов историков. Термин «конституционные роялисты» относительно нов. В XVII веке его не использовали, однако он встречается в работах самого видного вигского историка XIX века Томаса Маколея. В газете «Таймс» в 1852 году, затем, в 1855 и 1857 гг., в сборнике для чтения для пассажиров железных дорог была опубликована статья под названием «Кларендон и его друзья» [72]. Неизвестный автор не только сообщал о моральной нечистоплотности Хайда, коллекционировавшего портреты и готового за содействие в этом оказывать помощь в назначении на должности, но и рассказал о трех его идейных сподвижниках: лордах Фолкленде, Кейпле и Хертфорде. Он назвал их представителями «героического класса», «третьей (кроме ультрароялистов и круглоголовых — А. С.) группой, гораздо более просвещенной, чем другие, но оставившей меньший след в то время возбуждения, когда разрешение конфликта могло быть найдено только в одной из крайних позиций». «Умеренные» хотели конституционных изменений и имели шанс «провести миром государственный корабль через бурное море, будь король честен и свободен от влияния амбициозных советников». Понятие «конституционный роялизм», хотя и с оговорками, употреблял в своей книге о Хайде Б. Уормалд, его использовали Р. Хаттон и Д. Смит. Тем не менее, в современной ревизионистской историографии правомерность использования этого понятия для обозначения группы политиков, таких как Хайд, Фолкленд, Хертфорд, Линдсей, двоюродный брат короля Джеймс Стюарт (герцог Ричмонд), Колпепер, подвергается небезосновательной критике.

Английский историк Дэвид Скотт пишет о его неопределенности, не позволяющей учесть расхождения и даже противоречия, существовавшие между этими лицами. Его главный тезис в том, что в основе политических разногласий в роялистской верхушке лежали не моральные различия между теми, кто окружал короля (а именно на это последовательно намекал Кларендон), и даже не отличия в принципах, которые они разделяли. Этих отличий было вообще не так много, как казалось историкам. Дело в том, что в последовательности вызовов, с которыми сталкивалась сохранившая верность монарху часть политической нации, реакция вовлеченных лиц диктовалась не принадлежностью к определенной группе, а обстоятельствами и идейными соображениями. Скотт отмечал, что ни один из роялистов, даже Дигби, которого изображают едва ли не самым «антиконституционным» из всех, не возражал против принципа «господства закона». Среди «конституционалистов» вряд ли найдутся хотя бы двое, чьи взгляды совпадали, что не удивительно: в Англии того времени отсутствовало представление о конституции как совокупности принципов управления. Например, такие близкие в политическом и житейском плане люди, как Хайд и Фолкленд, расходились в вопросе о роли англиканской церкви. Хайд видел в ней часть системы управления, политический институт, развивающий добродетели и порядок. Фолкленд придерживался иного взгляда: англиканская церковь — наилучшая из всех церквей, но к государственному управлению она не имеет отношения. Ричмонд и Линдсей, которых рассматривают как твердых конституционалистов, были преданными сторонниками такого «твердолобого» роялиста, как принц Руперт. Хайд был твердым противником любого ограничения королевских прерогатив, что сказывалось при любой попытке мирных переговоров. Недаром некоторые парламентарии были убеждены, что он более, чем кто-то другой из роялистов, виновен в их срыве. В такой приверженности «древнему устройству» с ним был солидарен Николас. Скотт писал: «Как трудно найти „конституционалистов“, которые постоянно и недвусмысленно высказывались в пользу переговоров с доверием к парламенту, так же трудно найти „ультра“, которые постоянно и недвусмысленно высказывались против них» [92, 41]. Все зависело от ситуации. Руперт выступил за поиски соглашения задолго до того, как в военном отношении дело короля было окончательно проиграно. Даже Дигби время от времени говорил о переговорах.

Впрочем, о ком бы ни шла речь, следует помнить: поддержка переговоров на словах не всегда означала готовность к компромиссу. Скотт считал, что столь же проблематично говорить об «абсолютистской» фракции в Оксфорде. Если сторонниками абсолютизма считать тех, кто полагал, что король вправе по своему усмотрению вводить законы, то таких в лагере кавалеров не было, может быть, за исключением Томаса Гоббса. Хотя парламентарии в полемическом задоре обвиняли своих оппонентов в приверженности тирании, это вряд ли справедливо. В чем король ограничен, роялисты понимали по-разному: Хайд, например, считал, что приверженность монарха закону строится исключительно на моральных основаниях. Если же сводить абсолютизм к идее о том, что власть короля от Бога, то к числу сторонников абсолютизма придется отнести всех без исключения роялистов. Как писал по этому вопросу историк политической мысли в Англии, «в средневековой традиции было признано, что с незапамятных времен существует древняя конституция, субъектами которой являются и король, и парламент, и которая гарантирует права и вольности англичан. Более умеренные сторонники монархии, такие как Кларендон, равно как сам король в его ответе на „Девятнадцать предложений“ в 1642 году, всегда принимали эту концепцию, в то же время настаивая, что королевские прерогативы такая же часть древней конституции, что и парламент. Эта позиция позволяла им сопротивляться нападкам парламента на статус и влияние короны, не заходя настолько далеко, чтобы принять абсолютистский взгляд» [44, 121].

Оксфорд, столицу роялистов, переполнили многочисленные кавалеры, за которыми устремились их сторонники, жены, семьи, любовницы, а также торговцы и ремесленники, которые должны были обеспечить этих людей привычной роскошью. Это ухудшало положение горожан, вело к дороговизне, антисанитарии и болезням. Приехавший на переговоры Уайтлок отмечал, что был поселен в комнате, в которой умер от чумы проживавший до него постоялец, однако бог его уберег. Как вспоминала через много лет одна мемуаристка, которую родители девочкой привезли в Оксфорд, «мы чувствовали себя, как рыба, вытащенная из воды. Из добротного, как у любого джентльмена, дома мы перебрались в дом булочника на темной улице, из хорошо обставленных комнат в очень плохую постель на чердаке; у нас было одно мясное блюдо, и то плохо приготовленное; у нас не было денег, мы были бедны, как Иов. Из одежды у каждого были одна или две вещи, которые он успел закинуть в свой мешок» [46, 1204]. Впрочем, на первых порах король и его окружение проблем со снабжением не испытывали. В голодные годы первого изгнания Хайд с ностальгией напоминал Николасу о пирогах с олениной, которые члены совета регулярно отведывали в четыре пополудни по пятницам. Во время королевских трапез приглашенные угощались жареной и вареной бараниной, телятиной, говядиной и свининой, каплунами, петухами и курами, яйцами, куропатками, фазанами, жаворонками и дикими утками. Подавались лосось, камбала, оленина, крольчатина. Дичь доставлялась прямо с охоты. Стол завершался пирогами. К концу войны дело обстояло куда хуже, чем вначале. Когда Оксфорд был осажден «железнобокими», один из защитников кричал с городской стены: «Перебросьте мне барашка, а я взамен скину вам лорда». В королевской армии было много офицеров, но никогда не хватало солдат. Дисциплина не была на высоком уровне: пьянство, ссоры и дуэли стали частью повседневной жизни в городе. Уайтлок вспоминал: когда его узнали на оксфордской улице, то буквально задирали, чтобы вызвать на поединок. Покинувшие Вестминстер парламентарии и офицеры встречали его с «презрением и гневом» и называли «предателем, мятежником и мерзавцем» [19, 142–144]. В отличие от пуритан, роялисты не отличались религиозным пылом. Карл I был вынужден издавать специальные распоряжения о посещении церковных служб. Атмосфера роялистского Оксфорда отличалась «тревогами, раздорами и ревностью», ссорами, в ходе которых даже теряли оружие [7, III, 222].

Причины, по которым Карл I избрал Оксфорд своей резиденцией, до конца не понятны; сам монарх не раз говорил, что хотел бы перебраться в Ридинг. Вероятно, главную роль сыграло географическое положение города: с одной стороны, оттуда было довольно удобно следить за ходом кампаний в тех районах, где проходили основные военные действия (запад, Мидлендс, Уэльс и даже Корнуэлл); с другой, открывался относительно прямой путь на Лондон. Свою роль сыграло строго иерархическое устройство Оксфорда как университетского города. Карл расположился в колледже Крист Черч, где он принимал послов и офицеров. Генриетта Мария в течение нескольких месяцев, пока находилась в городе, использовала как резиденцию Мертон-колледж. Полагают, что численность населения Оксфорда достигла с прибытием королевского двора десяти тысяч человек. Шпионы парламента сообщали, что его гарнизон составлял от трех с половиной до десяти тысяч человек. Жизнь двора воссоздавалась по довоенным образцам, хотя размах и масштаб был куда скромнее. Двор соблюдал церемониал, и король периодически даровал титулы, художники писали портреты и даже ставились представления масок. Хайд нашел жилище в колледже Ол Соулс, ректором которого было его друг по Грейт Тью Шелдон. Стал канцлером, Хайд получил королевское разрешение привезти в Оксфорд семью.

Принятие Хайдом должности канцлера совпало с попыткой мирных переговоров, получившей название Оксфордский договор, хотя никакой договоренности достичь не удалось. После относительного успеха кавадеров при Эджхилле в парламенте усилились «голуби», а при дворе «ястребы». Тогда король упустил возможность, проявив гибкость по отношению к верхушке Сити, посеять раздор между нею и господствовавшей в парламенте фракцией его врагов. Он потребовал ареста Лорда-мэра и назвал Лондон «местом мятежа». Королевская прокламация, написанная Хайдом в феврале 1643 года, хотя и указывала на сомнительность принципов, на которых строилась политика парламента, не исключала переговоров. Она помогла парламентариям решиться прислать депутацию, в которую, в частности, вошли лорд Нортумберленд и Уайтлок. Хайд, игравший одну из главных ролей в этих контактах, впоследствии писал, что представители парламента ждали от короля небольших уступок и были готовы, в свою очередь, сделать шаг навстречу. Нортумберленд якобы обещал за возвращение должности Первого Лорда Адмиралтейства вернуть лояльность флота. Даже если это так, Карл не желал простить Нортумберленду его прежнее поведение. По мнению Олларда, Карл дал Генриетте-Марии обещание никогда не одарять милостью людей, ранее его предавших, «у него не было ни уверенности в себе, ни силы характера, чтобы быть гибким. Он предпочитал закрываться обещаниями, что лишало его свободы маневра. Это страховало его от ужасной дилеммы: принимать решения. Это было последним приветом надеждам Грейт Тью. Надежды выйти из войны не оставалось» [74, 84].

Иначе трактовал роль Хайда на Оксфордских переговорах Скотт: «Он не был миротворцем, готовым на компромисс, а ангажированным роялистом. Он категорически отвергал примирение на официальных условиях парламента. Наоборот, он поддерживал секретные и гораздо более мягкие предложения, выдвинутые главой парламентской делегации Нортумберлендом, но только с одной целью: сделать раздел между партиями мира и войны в парламенте настолько глубоким, чтобы любое дальнейшее сопротивление королю, как он надеялся, неминуемо провалилось» [92, 46]. Недаром Дигби с энтузиазмом поддержал назначение Хайда канцлером. Эту тактику Хайда «умеренные роялисты» использовали и в последующих переговорах: «В течение почти всей войны приверженность так называемых умеренных, таких как Хайд, преследовала определенную цель: они использовали переговоры не для того, чтобы достичь подлинного соглашения, а как способ принудить парламент к капитуляции. Следовательно, до известной степени они придерживались тех же намерений, что и сторонники военного решения» [92, 46]. Как бы то ни было, можно прислушаться к мнению Карлтона, считавшего, что за решением Карла I разорвать переговоры, в конечном счете, лежали новые военные успехи кавалеров. Взятие Рупертом Сайренсестера в Глостершире, последовавшее шествие пленных и демонстрация военных трофеев воодушевили Карла. Он сразу потребовал от племянника давить на врага в направлении Бристоля. В то же время Карлтон допускал, что у Карла могли быть сомнения: в апреле, разорвав переговоры, он подписал декларацию о прощении и награждении пятью шиллингами тех мятежников, кто перейдет на его сторону и принесет клятву верности. Сомнений не было у Генриетты Марии, требовавшей от мужа решительности. При возвращении в Англию ее корабль перенес ужасный шторм, и она якобы была единственной, кто был уверен, что находившиеся на нем люди не погибнут. После высадки на побережье Йоркшира ее отряд подвергся обстрелу со стороны эскадрона противника, и она с апломбом писала королю, что полюбила шум и свист пуль, а какой-то сержант был убит в двадцати шагах от нее [31, 254–255].

Военные действия, во всяком случае, до осени 1643 года были успешнее для кавалеров, чем для парламентариев. На севере господствовала армия Ньюкастла. В апреле удалось взять Ридинг. Руперт в течение нескольких недель осаждал Личфилд в Стаффордшире, который сдался в начале июля. К этому времени главной заботой для Карла было обеспечение безопасного прибытия в Оксфорд Генриетты Марии. С этой целью он приказал Уилмоту вытеснить с юго-запада парламентскую армию Уильяма Уоллера, а Руперта сразу после падения Личфилда направил в Стратфорд-на-Эйвоне, где тогда королева проводила время в компании Сузанны, дочери Шекспира. По прибытии Руперта она под охраной сводного отряда под командованием Генри Джармина прибыла к Кинтону, то есть к месту сражения при Эджхилле, где ее встретил Карл. На следующий день королевская чета прибыла в Оксфорд. Присутствие королевы воодушевило Карла на активизацию военных действий. Был разработан план захвата Бристоля, второго крупнейшего города страны. Штурмовать город отправили Руперта, тогда как король с частью войск оставался в Оксфорде на случай, если парламент направит на помощь осажденным армию, чтобы тогда заблокировать ее. План оказался успешным, и 26 июля город пал.

Захват Бристоля привел к одному из острых политических столкновений, которыми богата история роялистского движения. Командующий войсками на западе маркиз Хертфорд назначил губернатором города сэра Ральфа Хоптона, способного генерала, в дальнейшем одного их ближайших союзников и товарищей Хайда. Это назначение возмутило принца Руперта, считавшего, что этот пост по праву победителя принадлежит ему. Конфликт достиг такой остроты, что король был вынужден вмешаться. В сопровождении большой группы военных и придворных, среди которых был Хайд, он выехал в Бристоль. Карл придумал компромисс, который, по большому счету, не удовлетворил ни Хертфорда, ни Руперта. Руперт стал губернатором города, а Хоптон его заместителем. Но и это решение было найдено благодаря лояльности Хоптона, удовлетворившегося милостивым письмом монарха и титулом баронета. Письмо короля с упоминанием заслуг получил и Хертфорд. Сопровождая Карла I в Бристоль, Хайд убедился: пост канцлера казначейства, который он занимал, превратился в видимость. В военные годы обычные способы пополнения королевской казны были исчерпаны. Однако Бристоль был крупным портом, что давало возможность получения там значительных таможенных сборов. К своему возмущению при первой же встрече с таможенными чиновниками он выяснил, что приближенные Карла Колпепер и Эшбурнхэм, королевский постельничий, уже получили от него соответствующую монополию. Хайда горячо поддержал Фолкленд, что привело к извинениям упомянутых лиц и «любезным высказываниям» Карла I, но не более того.

Как ни странно, военные победы Руперта отнюдь не способствовали укреплению его положения при короле, скорее наоборот. Кроме того, что Генриетта Мария воспринимала его как опасного соперника, враждебность к нему начали демонстрировать Дигби и Уилмот, являвшиеся его верными сторонниками. Вероятно, это было следствием нерасположения королевы. Однако и «умеренная» группировка опасалась потерять влияние. Признавая фрагментарность имеющихся сведений, Скотт полагал, что в конце июля — августе 1643 года сложился «заговор», представителей «партии мира» в Вестминстере и «голубей» при дворе. В парламенте Нортумберленд со сторонниками подготовил ряд новых мирных предложений, которые затем были переданы в палату общин. Возможно, им удалось привлечь Эссекса, который был двоюродным братом и другом Хертфорда. Предполагалось, что король сможет войти в Лондон при согласии на самые мягкие условия мира, какие только возможно. Эссекс, возможно и Хертфорд, при необходимости могли подкрепить эти соглашения силой. Скотт предполагает, что Хайд, близкий союзник Хертфорда, очевидно, был вовлечен в этот проект, но из этого ничего не вышло — в августе по настоянию Руперта Карл отстранил Хертфорда от командования, а общины отклонили мирные предложения лордов [92, 47].

После взятия Бристоля имел место эпизод, ударивший по престижу самого короля и ставший симптомом постепенного ослабления позиций кавалеров. При осаде Глостера командир гарнизона полковник Массе предложил сдать город, если Карл встретится с ним, однако когда монарх прискакал к Глостеру, поменял планы. Разъяренный Карл возжелал обязательно взять город, чтобы наказать коварного коменданта. Мнения о том, насколько важно было захватить Глостер, различаются. Карлтон писал, что городская крепость особого стратегического значения не имела, однако Кларендон придерживался иного мнения, полагая, что взятие ее могло дать роялистам полный контроль над долиной реки Северн, ибо иных парламентских гарнизонов между Бристолем и Ланкаширом не было [7, III, 129]. Руперт предложил атаковать, но Карл предпочел иной план — заминировать городские стены. На это ушло время, и когда подготовка к взрыву была завершена, начались дожди (вот она, пресловутая английская погода), сделавшие исполнение плана невозможным. Тогда решили атаковать, как и предлагал сначала Руперт, что имело шанс на успех, ибо запасы пороха у гарнизона были на исходе. Однако героизм защитников заставил Эссекса двинуться на помощь Глостеру. Его приближение было столь стремительным, что Карл срочно снял осаду. От боя он отказался, мотивируя тем, что местный ландшафт не дает возможности воспользоваться преимуществом в кавалерии. Кларендон указывал, что многие роялисты считали «глостерскую операцию» ошибкой: она отвлекла их от наступления на Лондон, чего ожидали сторонники в столице, и дала возможность парламентским деятелям мобилизовать ресурсы в графствах. Однако армия кавалеров, ослабленная после взятия Бристоля, была слишком мала, чтобы двигаться на столицу [7, III, 143–144].

Переход Бристоля под власть роялистов на время обострил отношения между парламентскими группами; умеренные готовили предложения, содержавшие большие уступки, чем те, которые озвучивались во время оксфордских переговоров. Под влиянием Сити они были отвергнуты. Тем не менее, три парламентских лорда, Бедфорд, Холланд и Клэр, прибыли в Оксфорд, прощупывая возможность возвращения на королевскую службу, но были крайне холодно приняты королевой. Для встречи с ними Карл на два дня покинул лагерь под Глостером, но и он держался высокомерно, особенно по отношению к Холланду, с которым был прежде в дружеских отношениях. Все трое ни с чем вернулись в Лондон, это убедило многих, что король непримирим, его обещания простить тех, кто к нему вернется, ничего не стоят. Среди советников короля не было общего мнения, как вести себя в той ситуации. Хайд утверждал, что был едва ли не единственным, кто полагал, что их надо принять самым любезным образом, выразив полную поддержку желанию вернуться на королевскую службу, чтобы и другие знали, что это в высшей мере приветствуется. Другие занимали «диаметрально противоположную» позицию, возражая против того, чтобы королевская чета вообще дала им аудиенцию до тех пор, пока они не докажут своей преданности. Была и средняя позиция: не приветствовать их, но и не игнорировать, допустить до монарших особ, позволив поцеловать руки, и не более того, оставив остальное в зависимость от того, как они поведут себя в дальнейшем [7, III, 146–148]. В этой ситуации Хайд выглядел двусмысленно, поскольку именно он рекомендовал Холланду приехать в Оксфорд. Кларендон писал, что обдуманно призывал к великодушию: «Милость воодушевит других покинуть парламент. Он (Хайд — А. С.) говорил, что будет величайшей ошибкой, если в то время, когда парламент использует все средства и энергию, чтобы развратить подданных короля, и принимает всех, кто присоединяется, под свое оружие, его величество отвергнет кого-то на основании прежней вины или потому, что он пришел поздно» [7, III, 151]. Хайда поддержал принц Руперт, который после возвращения королевы был главным объектом ее ненависти и стремления отдалить немецкого племянника от монарха. Вспоминая историю трех лордов, Хайд заметил, что во время этих обсуждений Карл не высказывал своего мнения, но выразил его, со всей холодностью отвергнув Холланда.

Тем не менее, неудачей роялистов под Глостером кампания 1643 года не закончилась. Эссекс торопился вернуться в Лондон, а король со своими силами преследовал его. Карл догнал и обошел противника в пятидесяти милях от столицы, у Ньюбери, где 20 сентября произошло сражение. Руперт советовал дождаться драгун из Оксфорда, они могли действовать успешно на пересеченной местности, разделявшей врагов, но Карл отдал приказ немедленно атаковать. Это сражение иногда называли самым загадочным из всех битв первой гражданской войны. Дело в том, что не сохранилось современных планов расположения сил обеих сторон, а свидетельства участников характеризуются многочисленными расхождениями. Дигби составил описание битвы через два дня, но он находился на фланге и не видел, что происходило в центре. Официальное описание со стороны парламентариев появилось через месяц в атмосфере эйфории, и в нем были скрыты ошибки Эссекса, который поначалу был встречен в Лондоне как герой. Карлтон считал: у роялистов был шанс на победу, воспользуйся король советом Руперта. У них просто не хватило сил, и атака захлебнулась. Сражение зашло в тупик к закату дня, когда Карл осознал, что вынужден отступать к Оксфорду, предоставив противнику возможность возвратиться в Лондон. Кларендон, который, впрочем, не был непосредственным свидетелем, считал причиной неудачи роялистов то, что они не сумели занять самую высокую точку Биггс Хилл, оказавшись в низине. Кроме того, король бросил в бой все силы, не оставив резерва, тогда как в критический для Эссекса момент его спасли вспомогательные силы — лондонские ополченцы. Хайд считал, что Лондон воздал Эссексу по заслугам, так как он действительно справился с задачей спасения Глостера и быстро, с минимальными потерями, перебросил армию назад к столице. Он выстоял в одном из самых «решительных сражений той несчастной войны». У короля была возможность победить, но потери кавалеров оказались значительнее [7, III, 174–177].

При Ньюбери Карл I потерял не меньше двадцати офицеров высокого происхождения, настоящей личной трагедией для Хайда была гибель его друга и патрона Фолкленда. Кларендон писал о Фолкленде как о благородном человеке, всегда руководствовавшимся только долгом и честью, глубоко страдавшим из-за несчастья, обрушившегося на страну. Он был человеком «таких необыкновенных знаний, несравненного обаяния и очарования в общении, обладавшим человеколюбием, добродетельным ко всему человечеству, отличавшимся простотой и чистотой в жизни, что даже если бы он был единственной жертвой гнусной и проклятой войны, она осталась бы для потомства самой постыдной и отвратительной» [7, III, 178–179]. Кларендон вспоминал, как Фолкленд страдал из-за бед, обрушившихся на людей, как он мечтал о мире, «сидя среди друзей, после долгого молчания и повторяющегося жеста пронзительно и мрачно твердил: мир, мир». Бедствия войны и опустошение страны «лишили его сна и почти разбили его сердце» [7, III, 189]. Хайда и Фолкленда связывали глубоко эмоциональные отношения. Оллард указывал, что в единственном сохранившемся письме Фолкленд называл друга «дорогим и любимым» (Dear Sweetheart). Оба были счастливо женаты. В автобиографии, писавшейся во Франции в 1669 году, Кларендон писал, что при Ньюбери «канцлер потерял радость и утешение всей своей жизни, он сокрушался так страстно, что в течение нескольких дней не мог заставить себя думать о делах». Оллард писал, что мужская дружба считалась истинным воплощением близости, ценилась выше других человеческих чувств, тогда как в сохранявшейся в XVII веке древней традиции женщина казалась существом низшим, не способным на дружбу [74, 87].

После гибели Фолкленда король вторично предложил Хайду пост государственного секретаря, и он снова отказался. Свою роль сыграли опасения, что при дворе многие будут рассматривать его как интеллектуала-выскочку, а главное, он понимал: при своей нелюбви и подозрительности к Франции он не сможет проводить политику, устраивавшую королеву. Хотя Генриетта Мария не возражала против Хайда прямо, она заявила, что предпочла бы видеть на посту госсекретаря лорда Дигби. Хайд согласился с этим мнением, тем более что его отношения с Дигби еще оставались дружественными. Дигби способствовал тому, что Хайд вошел в число лиц, составлявших тогда ближайшее окружение короля. Давние отношения с Николасом, личная и политическая привязанность еще больше укрепилась, поскольку оба получили разрешение привезти в Оксфорд семьи. Дети обоих, хотя и отличались по возрасту, были включены в общение между семьями. В Оксфорде Хайд лучше узнал Карла I и сформировал мнение о нем. Он наблюдал короля во время личных аудиенций и на заседаниях Совета, но и прислушивался к суждениям старых друзей по Грейт Тью, Шелдона и Хэммонда, поскольку оба стали духовниками Карла. В Оксфорде окончательно сформировалось его мнение о Генриетте Марии. Королева и Хайд были врагами, и эта вражда продолжилась после гражданской войны и в годы Реставрации. Хайд считал ее влияние на мужа пагубным и видел в этом источник зла для Англии. Не очень скрывая свое мнение, он сохранял вежливость, когда писал о ней, чего не скажешь о строках, характеризовавших ее фаворита Джармина. Оллард объяснял это не только тем, что она была женщиной и королевой, но и тем, что он признавал в ней твердость принципов, хоть и глубоко противных ему: приверженность воинствующему католицизму и интересам французской политики [74, 91–92].

Осенью 1643 года характер гражданской войны изменился. Раньше она была сугубо английским конфликтом, теперь она превратилась в «войну трех королевств». 25 сентября английский парламент заключил с шотландцами Ковенант, то есть соглашение, предполагавшее получение от них помощи для борьбы с королем, что кардинально меняло соотношение сил. Десятью днями раньше по указанию Карла роялистский командующий в Ирландии герцог Ормонд подписал перемирие с католиками. Он происходил из католической семьи Батлеров, графов Ормондов, но потеряв в детстве отца, воспитывался под опекой короны и стал протестантом. Верно защищая интересы короля в Ирландии, Ормонд не без основания опасался, что намерение Карла опереться на ирландцев и соглашение с католиками значительно ухудшит его положение в самой Англии. Действительно, парламент воспринял перемирие в Ирландии как непосредственную угрозу и даже казнил в ноябре королевского гонца, объявив его шпионом. Приостановление военных действий в Ирландии позволило перебросить в Англию на помощь роялистам порядка десяти тысяч солдат-протестантов в период с октября 1643 по апрель 1644 года. Однако этих сил было недостаточно, чтобы уравновесить угрозу со стороны ковенанторов, ведь Твид перешла 21-тысячная шотландская армия. Отсюда неизбежно проистекала мысль об использовании ирландских католиков. Историк Скотт полагал, что вопрос о привлечении ирландцев создал новую расстановку политических сил в лагере роялистов. Если в вопросе об использовании ирландских протестантов среди кавалеров не было разницы мнений, то иначе дело обстояло с католиками. Сторонником привлечения солдат католической Конфедерации был Дигби, которому Карл поручил ирландскую политику; для него «привезти солдат-католиков из Ирландии было логичным и необходимым ответом на союз парламента с ковенанторами» [92, 49]. Такого же мнения придерживались близкие к Генриетте Марии политики. Однако для большинства оксфордских грандов, включая Хайда и Николаса, такое решение было неприемлемым. Противником этого плана был Руперт, чья позиция определялась не только личной неприязнью к королеве и Дигби, но и уверенностью в том, что за помощь конфедератов в Англии придется заплатить слишком большими уступками в самой Ирландии. Скотт утверждает, что в мае 1644 года Дигби впервые представил на Тайном совете проект создания Совета принца Уэльского для запада Англии специально, чтобы избавиться от противников по ирландскому вопросу. В конце концов, Карл был вынужден отстранить Дигби от ирландских дел и вновь поручить переговоры с Конфедерацией Ормонду, который относился к этой идее не лучше, чем Хайд. Тем не менее, вопрос о привлечении солдат-католиков вставал еще трижды: после поражения при Марстон-Муре, провала переговоров в Аксбридже и поражения при Незби.

В декабре 1643 года в Оксфорд пришло известие о смерти «короля Пима». Кларендон отмечал, что «никто не несет большей ответственности за несчастья королевства, никто в большей степени не приложил руку и голову к предательскому плану» [7, III, 321]. Руководствуясь идеей воздаяния за грехи, он писал, что Пим умирал в муках и агонии, от «болезни необычной, поэтому вызвавшей много разговоров», morbus pediculosus, так что вызывал тошноту и омерзение у тех, кто в последнее время находился возле него. Любопытно, что сообщение о смерти Пима от педикулеза, которое передает Кларендон, люди парламентской партии, устроившие ему государственные похороны, отвергали как «ложные и неверные, распространяющиеся за границей слухи». Врачи, проводившие осмотр и вскрытие тела покойного, утверждали, что телесные покровы чисты, на них нет струпьев, рубцов или чешуйчатых лишаев. Причиной смерти был назван рак нижней части кишечника, причем опухоль, обнаруженная в брыжейке, достигла таких размеров, что легко прощупывалась еще при первых жалобах больного. Она вызывала сильные боли, отсутствие аппетита и частую рвоту, и полностью закрыла проходы [38]. Если доверять данным вскрытия, то Хайд передавал связанные со смертью Пима слухи. Парламент постановил похоронить его в Вестминстерском аббатстве, а после реставрации его останки были извлечены и брошены в общую могилу.

В январе 1644 года Карл I созвал в Оксфорде парламент. Оллард полагал, что это было сделано по предложению Хайда, и стало воплощением самой оригинальной его идеи. Созыв парламента в противовес «мятежному» парламенту, заседающему в Вестминстере, сулил политические преимущества, способствовал «легализации» политики короля. Основания для реализации этого плана существовали: более половины пэров не принимали участие в работе палаты лордов в Лондоне и могли присоединиться к роялистскому парламенту. В Оксфорд прибыло более ста членов нижней палаты. Карл I открыл парламент в главном зале Крист Черч, обратившись к парламентариям с адресом, в котором говорил о том, с какой неохотой вступил в войну против мятежников, о том, что ситуация усугубилась со вступлением на английскую землю вражеской — шотландской — армии, и что нуждается в их совете и поддержке. Речь Карла вызвала воодушевление — роялистский парламент принял резолюцию, в которой говорилось о том, что каждый англичанин под угрозой быть обвиненным в измене должен участвовать в войне с Шотландией. В то же время поддержка не была безграничной: 118 членов нижней палаты и 34 лорда (вероятно, больше половины из числа находившихся в Оксфорде) подписали обращение к Карлу I, предлагая вступить в переговоры с Эссексом. Это не вызвало у него и его советников никакого энтузиазма, и 7 февраля король вновь обратился к парламенту, требуя санкционировать сбор принудительного займа. В речи он впервые допустил, что может не дожить до победы над мятежниками, но есть тот, кто, как он надеется, доживет до этого счастливого дня. При этих словах он выдвинул вперед старшего сына Чарльза. Подействовал ли на парламентариев этот красивый драматический жест, но заем в размере ста тысяч фунтов стерлингов они утвердили, а вслед за этим согласились с увеличением налогов.

Парламент направил в Вестминстер предложения, которые были быстро отвергнуты, после чего лондонские депутаты были объявлены «изменниками». Оксфордский парламент просуществовал недолго. 16 апреля король обратился к палатам, объявив, что распускает их до 8 октября. Действительно, он предпочитал, чтобы эти десятки людей отправились по своим поместьям, вели роялистскую пропаганду и помогали в сборе налогов, чем занимали кров и пожирали продукты в голодном городе. Насколько Карл I был искренен, когда он созывал парламент? Историки сходятся во мнении, что в его решении была изрядная доля лицемерия. Не на парламент он рассчитывал в борьбе с врагом, а на военную помощь из Ирландии. Предыдущий опыт подталкивал его не доверять парламенту. Трудно сказать, в какой мере удалось «переиграть» Вестминстер, избавиться от обвинений в «абсолютизме», но утилитарную задачу Карл решил: его военные расходы были легитимированы. Когда после битвы при Незби в июне 1645 года в руках круглоголовых оказался обоз монарха, секретарю Николасу пришлось оправдываться перед сторонниками. Из опубликованных парламентом бумаг вытекало, что Карл сам именовал оксфордский парламент «нечистокровным».

Тогда же, в апреле 1644 года Оксфорд покинула Генриетта Мария. Будучи беременной, она считала опасным оставаться там и выехала на юго-запад, где чувствовала себя в большей безопасности, откуда при необходимости она могла относительно легко добраться до Франции. Кларендон так описывал ее отъезд: «Обстоятельства, в которых находился король, были плачевны и пришли в еще больший беспорядок, так как королева была беременна. Это очень сильно повлияло на ее мысли, вызвало страх и дурные предчувствия, и она стала беспокоиться за себя. Она ежедневно слышала, что парламент собрал огромное войско, которое готово, как только позволит время года, выступить и двигаться к Оксфорду. Она не могла не думать о том, что окажется в осаде, в конце концов, решила не оставаться, а отправиться на запад, откуда в случае нужды могла отплыть во Францию. Было немало причин, чтобы разубедить ее в этом намерении, его величество всем сердцем хотел, чтобы она передумала, но ее замешательство было велико, страхи сильны, и усиливались вследствие недомогания — так что благовоспитанность и здравый смысл заставили всех покориться» [7, III, 341–342]. 17 апреля Карл с двумя старшими сыновьями в сопровождении кавалерийского эскорта проводили Генриетту Марию до Эбиндгона, находящегося в пяти милях от Оксфорда. Там Карл навсегда просился с женой. Больше они не увиделись. Только в Эксетере, вдали от военных тревог, Генриетта Мария, по словам Хайда, «вернула свои чувства в относительно здоровое состояние». Там она родила 14 июня дочь, названную Генриеттой (была вывезена во Францию в трехлетнем возрасте, выдана замуж за брата Людовика XIV Филиппа Орлеанского и получила титул Мадам; ее неожиданная смерть в 1670 году, после того, как она приложила усилия к заключению Дуврского договора, вызвала много толков). Ровно через месяц, не оправившись после родов, оставив дочь в Эксетере, Генриетта Мария на небольшой эскадре, присланной голландским штатгальтером, выехала во Францию. Это произошло после сражения при Марстон Муре и на фоне слухов о продвижении на запад армии Эссекса. Корабль был обстрелян с парламентского фрегата, но ей удалось высадиться в Бресте. Состояние Генриетты Марии было таким тяжелым, что врачи не надеялись, что она выживет. После выздоровления она пыталась всячески помочь мужу.

Отъезд королевы из Оксфорда имел политические и военные последствия для роялистского лагеря. Хотя отношение Генриетты Марии к Руперту, которого она ревновала к королю, было плохим, ее главный фаворит лорд Джармин зимой 1643–1644 гг. небезуспешно сколачивал политический союз с ним, направленный против Дигби. Отъезд Джармина вместе с королевой нарушил это намерение и в скором времени привел к изоляции Руперта. Его новый успех, снятие осады с Ньюарка в марте, на время устранивший угрозу со стороны шотландцев, лишь усилил ревность других командиров.

В конце апреля на военном совете была с трудом выработана стратегия военных действий на кампанию 1644 года. Договорились, что Руперт с большей частью армии, включая соединения под командованием Ньюкастла, двинется против шотландцев, тогда как король, усилив гарнизоны в городах вблизи Оксфорда, будет обороняться, чтобы не допустить парламентские войска на юг. Однако едва Руперт выступил из города, Карл под давлением лорда Дигби изменил план, вывел солдат из Ридинга и Эбиндгона, чтобы усилить оборону Оксфорда. Вскоре стало ясно, что это было ошибкой, ибо позволило Эссексу двигаться к роялистской столице, возникла опасность для королевских сил оказаться в ловушке. Осознавая это, Карл в начале июня вывел войска из города и двинулся во главе их на юг, а затем на запад в направлении Бристоля. Возможно, что это решение диктовалось психологически, как обеспечение безопасности находившейся тогда в Эксетере королевы. Указания, которые король давал в это время, в том числе в письмах Руперту, были туманны и свидетельствовали, если не о панике, то о растерянности. Он возвратился в Оксфорд и провел 22 июня военный совет, во время которого обсуждались три возможных решения: первое, двигаться на север, чтобы присоединиться к Руперту и ударить по армии Манчестера и шотландцам; второе, двинуть войска на восток, чтобы нанести удар по Восточной ассоциации; третье, попытаться наступать на Лондон. Карл колебался и направил Дигби и Колпепера в Оксфорд, чтобы собрать там мнения. Это позволило лондонскому ополчению занять подходы к столице, и момент для удара был упущен. 28 июня произошло столкновение с парламентским отрядом под командованием Уильяма Уоллера у Кропредского моста, закончившееся без явного победителя.

Главную опасность для роялистов представляла тогда шотландская армия, к которой присоединились парламентские отряды — пехота и конница под командованием соответственно Томаса Ферфакса и Оливера Кромвеля. Получив от Карла карт-бланш, Руперт вопреки совету Ньюкастла, опасавшегося численного превосходства противника, вывел войска из Йорка к месту Марстон Мур, расположенному в восьми милях к востоку от города. Там 2 июля произошло самое крупное сражение гражданской войны, в котором решающую роль сыграла конница Кромвеля; за его солдатами тогда закрепилось прозвище «железнобокие». Самому Руперту удалось скрыться от победителей, убежав через гороховое поле, что стало сюжетом для многочисленных антироялистских карикатур. Марстон Мур кардинально изменил позиции сторон не только с военной точки зрения. Итоги битвы создали предпосылки для военной реформы, в результате которой во главе парламентской армии встали новые люди, а прежнее пресвитерианское руководство, Эссекс и Манчестер, которых Кромвель имел в виду, когда говорил, что «достопочтенные джентльмены не стоят, собственно, ничего», были смещены с армейских постов. После Марстон Мура герцог Ньюкастл, обеспечивавший оборону на севере с начала военных действий, эмигрировал на континент. Руперт, в состоянии хандры, скрылся в Бристоле. На королевское предложение парламенту о переговорах, последовавшее через день после битвы, ответа не последовало.

Кларендон возлагал ответственность за поражение целиком на Руперта (и Ньюкастла), что в свете хаотичных действий Карла I весной-летом 1644 года справедливо только отчасти. Он даже утверждал, что уже после казни короля Руперт якобы собственноручно подделал письмо монарха, чтобы убедить публику: у него не было выбора, а был недвусмысленный приказ вступить в бой с шотландцами [7, III, 378]. Не будучи свидетелем сражения, Кларендон передавал и другие враждебные Руперту слухи. Так, он писал, что принц поторопился сдать Йорк, имея возможность продолжить борьбу, и причиной этого было поведение Ньюкастла, устремившегося к побережью, чтобы бежать из страны. Стоит отметить, что Кларендон в каком-то смысле противопоставлял этих генералов Ферфаксу и Кромвелю, которые будучи оба ранены выше плеча во время сражения, «превзошли тех, кто им противостоял, и одержали полную победу, вытеснив противника с поля битвы» [7, III, 375]

Cражение при Марстон Муре не было концом военной кампании. Выехав в Эксетер, Генриетта Мария, как писал Карлтон, оказала мужу последнюю услугу, заманив в ловушку армию Эссекса. Дело в том, что Девоншир и Корнуэл были оплотом кавалеров, как и Уэльс. В Сомерсете не многие прельстились его уговорами и присоединились к королевскому войску, и в Эксетере Карл I инспектировал 4600 свежих солдат, подчиненных принцу Морису. После недолгого отдыха, позволившего провести некоторое время с новорожденной дочерью, он выступил против армии Эссекса и удачными маневрами фактически запер последнего на полуострове Лостуитель в Корнуэле. Эссекс полагал, что легко наберет новых людей, однако быстро убедился, что ошибался (Кларендон объяснял это незнанием страны и влиянием недобросовестных лиц). Он привел своих людей к маленькому порту Форуэй, так как договорился с командующим флотом Уорвиком, что тот пришлет корабли, однако ветер не позволил последнему выйти из Портсмута. Карл предлагал Эссексу не сдаться, а присоединиться к нему, чтобы вернуть стране порядок и спокойствие: «Этим поступком, в высшей степени благородным, дальновидным и честным, Вы в высшей степени обяжете своего короля. Другого шанса присоединиться ко мне, чтобы отрегулировать все дела, не будет» [15, 146]. На предложение короля Эссекс не ответил. Понимая, что положение безвыходное, он на рыбацкой шхуне уплыл в Плимут, оставив вместо себя Скиппона, который был вынужден сдаться 3 сентября. Условия капитуляции были великодушными: Скиппону было позволено выйти из окружения со своей шеститысячной армией с оружием, знаменами, под звуки оркестра. Единственное условие заключалась в обещании не вступать в бой до тех пор, пока они не достигнут Саутгемптона [31, 268–269]. Говоря прямо, Карл упустил все преимущества, вытекавшие из победы. Сходу взять Плимут не удалось, и Карл приказал осадить город.

Во время операции при Лостуителе произошел эпизод, свидетельствовавший о глубоких разногласиях в королевском лагере. Военные, в том числе командующий кавалерией роялистов Генри Уилмот, считали, что Карл находится под слишком большим влиянием Дигби и Колпепера, даже при решении сугубо военных вопросов. Уилмот, хотя и получил от короля титул барона, чувствовал себя обиженным, правильно полагая, что Карл недолюбливает его (причина, возможно, крылась в том, что Уилмот имел отношение к процессу Страффорда). Он фактически решился на измену, обратившись к Эссексу с предложением освободить монарха от дурных советников (подразумевались Дигби и Колпепер). Дигби раскрыл этот план королю, Уилмот был арестован, и по отношению к нему Карл был великодушен, предложив ему отправиться в ссылку. Кларендон характеризовал Уилмота как гордого и амбициозного человека, дисциплинированного командира, но сильно склонного к пьянству. На место командующего был поставлен один из ближайших друзей Дигби Джордж Горинг (Кларендон писал с сарказмом, что их дружба основывалась на одном: оба прекрасно знали, что в любой момент могут предать друг друга).

После операции в Корнуэле король с войском довольно медленно двигался в Оксфорд, останавливаясь на отдых. 22 октября он прибыл в Ньюбери. Туда же подошли парламентские армии с намерением нанести королю решающий удар: Эссекс и Уоллер с запада, Манчестер с севера, ополченцы из Лондона. Сражение произошло 27 октября почти там же, где в сентябре предыдущего года произошло первое сражение при Ньюбери. Как писал Кларендон, роялистская армия проявила себя даже лучше, чем ожидал Карл: «Войска, стоявшие у местечка Спин, держались стойко, и хотя луна светила ярко, численно преобладавший враг решил, что не сможет атаковать и разгромить их» [7, III, 436]. Парламентское войско могло одержать победу, но его командирам не хватило согласованности в действиях. Карл сумел ночью вывести свою армию, оставив раненых, пушки и обоз в замке Доннингтон. Более того, 9 ноября он вернулся, заставил парламентский отряд снять осаду с этого замка и вывез то, что было оставлено. Именно тогда, во время совета, когда парламентские генералы обсуждали возможность дать новый бой, лорд Манчестер произнес слова, ставшие знаменитыми: «Пускай в ста сражениях мы разобьем короля 99 раз, он все равно останется нашим королем, если же он разобьет нас хотя бы раз, мы будем повешены, наши поместья будут конфискованы, а наше потомство станет рабами». Таким образом, кампания 1644 года закончилась для Карла I куда лучше, чем можно было ожидать после Марстон Мура. 23 ноября кавалеры триумфально вернулись на зимние квартиры в Оксфорд.

Во время военной кампании Хайд оставался в Оксфорде, где помимо обычных обязанностей занимался ремонтом городских укреплений. После возвращения Карл отметил, что «состояние фортификационных сооружений значительно улучшилось заботой и старанием лордов». Многие лорды говорили королю, что в этом особая заслуга канцлера казначейства [7, III, 441]. В ноябре король назначил главнокомандующим вместо раненого в битве при Ньюбери генерала Рутена принца Руперта, но последний очень быстро понял, что это было формальное назначение: вслед за ним командующим западной армией стал Горинг, что должно было уравновесить и нейтрализовать его влияние. Не удивительно, что в этих условиях, как отмечал секретарь влиятельного герцога Ричмонда, ближайшего тогда союзника Руперта при дворе, «наши солдаты в основном за мир, в первую очередь принц Руперт» [92, 51].

Как бы ни чувствовали себя роялисты после морального поражения, нанесенного противнику, не решившемуся вступить в бой, на самом деле положение в лагере кавалеров, как свидетельствует Кларендон, ничем не напоминало гармонию. Территория, контролируемая королем, резко уменьшилась за счет потери северных графств. Армия была «менее едина, чем когда-либо»; назначение Руперта главнокомандующим было непопулярным решением, он слушал только себя, «и никогда не соглашался даже с самым разумным мнением». Находясь во вражде с Дигби и Колпепером, он всегда поступал вопреки тому, что они предлагали. Кларендон заключал: «Правда в том, что с самого начала армия презирала Совет и пренебрегала им, а король не был озабочен в достаточной степени тем, чтобы сохранить должное уважение к нему, и тем утрачивал и собственное достоинство» [7, III, 443–444]. Горинг не выражал ни малейшего почтения к Руперту. По мнению Кларендона, он был во многих отношениях даже хуже Уилмота, последний, по крайней мере, никогда не пьянствовал, если поблизости был враг, Горинг не проявлял в этом умеренности даже будучи среди врагов. Оба не были верны дружбе или обещаниям, но Уилмот нарушал их не так охотно. Горинг был способен на любое предательство ради удовлетворения собственной страсти или аппетита. Его главным мастерством было притворство, и он умудрялся не единожды обмануть одного и того же человека. При дворе положение было не лучше, чем в армии: «Тот, кто не имел выгодной должности, ненавидел того, кто имел, считая, что лучше пригоден к ней. Тот, кто был объектом зависти, не испытывал восторга или удовлетворения, имея то, чему завидовали, и считал себя бедным и нуждающимся. Это чувство еще более усиливалось из-за титулов, которые придворные получали, проявляя яростную назойливость». Награждая кого-то, Карл I рисковал вызвать недовольство других; «наградив одного, он вызывал раздражение у ста». Пожаловав Колпеперу баронский титул, что последний, замечал Кларендон, вполне заслужил, Карл вызвал недовольство и при дворе, и в армии, поскольку новоиспеченный барон не отличался великодушием, не будучи воспитан вести себя так, чтобы люди более благосклонно принимали его характер. Хайд считал тщетными и опасными надежды короля на получение помощи из Ирландии при условии выполнения требований католической партии, ибо «разве покупка Ирландии не привела бы к потере Англии и Шотландии?» [7, III, 447].

Кларендон много писал о политической борьбе в Долгом парламенте, приведшей к смещению прежнего армейского руководства, принятию акта о самоотречении и созданию парламентской армии нового образца. При этом он подчеркнул роль Кромвеля, который «сломал лед», потребовав «очистить и освободить парламент от пристрастности его членов» [7, III, 459]. Главным объектом обвинений со стороны индепендентов был Манчестер, которого едва ли не обвиняли в предательстве. Так, одержав моральную победу во второй битве при Ньюбери, Карл I сам расчистил дорогу к власти тем, кто был настроен на решительную победу над ним и больше всех (так считал Хайд) противился мирным переговорам.

Сразу после триумфального въезда Карла в Оксфорд, 27 ноября, туда прибыла парламентская делегация с предложением мирных переговоров. Король встретил ее нарочито холодно. Пару часов представителей продержали за воротами, им предоставили плохое жилье, и Карл неофициально побеседовал с ними во время прогулки, которую он совершал после обеда в садах Крист Черч с Рупертом и Морисом. Предложения, привезенные из Вестминстера, не содержали ничего нового, делегаты сообщили, что не имеют полномочий для внесения каких-либо корректив. Вести переговоры на этих условиях Карл I отказался. Однако в роялистском лагере были сторонники соглашения и примирения. Самым влиятельным был Ричмонд, активную роль в продвижении этого намерения играл Хайд. О переговорах вели речь Николас и Колпепер. Даже дав согласие, Карл по-прежнему относился к инициативе Ричмонда как к отступничеству, в частной переписке называя это делом сугубо «церемониальным». Он уступил общественному мнению, выражавшему усталость от кровопролития, отнюдь не имея твердого намерения достичь мира. 14 декабря Ричмонд и Саутгемптон ускакали в Лондон и через три дня представили парламенту предложения монарха. Было решено вести переговоры на уровне представителей двух палат парламента с включением шотландских делегатов. 3 января парламент назначил для переговоров 12 полномочных комиссаров, еще одного с ограниченными полномочиями, позволявшими участвовать в обсуждении религиозных вопросов, а также четырех шотландских делегатов. В составе делегации были четыре английских лорда, в том числе Нортумберленд и Пемброк, а среди коммонеров Уайтлок, Вейн-младший, Сен-Джон, Холлис. В состав королевской делегации также вошли 17 человек, в том числе Ричмонд, Саутгемптон, Хартфорд, лорд Кейпл, Колпепер, Николас, Эшбурнхэм, Хайд. Если верить «Истории мятежа», то именно включение Хайда в состав делегации вызвало самые яростные протесты в Вестминстере. Хотя парламент был вынужден смириться, но не лишил себя возможности уколоть того, кого считал едва не самым опасным врагом, отказавшись именовать его сэром, поскольку он получил рыцарское достоинство уже после того, как покинул Лондон. Предварительная договоренность заключалась в том, что переговоры продолжатся в течение двадцати дней, причем будут последовательно рассматриваться сначала религиозные вопросы (не менее четырех дней), затем устройство милиции и ирландская проблема.

Местом переговоров, начавшихся 30 января, ровно за четыре года до гибели Карла I, стал Аксбридж, расположенный в восьми милях от столицы. Там в доме Джона Беннета встретились представители короля и парламента (причем первые входили через парадную, а вторые через заднюю дверь). Ни одна из сторон не была уверена, что соглашения удастся достичь. Поскольку Хайд непосредственно участвовал в переговорах, страницы его книги, им посвященные, вызывают интерес, в том числе для изучения культурного кода взаимодействия враждебных сторон. Кларендон оценивал условия для переговоров в целом как приемлемые и даже удобные. Поскольку Аксбридж находился под контролем парламента, комиссары короля могли рассчитывать на то, что предоставит им противная сторона. Организаторы были корректны и выделили им удобное жилье в одной части города, в которой был поселен только один парламентский представитель, Пемброк. Условия проживания некоторых парламентских комиссаров были скромнее: например, Уайтлок делил комнату со своим другом лордом Уэнманом, причем довольствовался простой походной кроватью, на которой едва умещался матрац. Дом Беннета, расположенный на окраине города, хорошо подходил для ведения переговоров: в его центре располагался большой зал для заседаний, красиво украшенный, с большим квадратным столом и удобными стульями. Вдоль противоположных концов стола имелось достаточно мест для того, чтобы расселась вся делегация. Для других присутствующих были установлены сиденья вдоль стен. С каждой стороны залы имелись выходы в другие комнаты, куда делегаты могли пройти для срочных консультаций. Кроме того, вверх вели отдельные лестницы от двух дверей, поэтому члены делегаций не могли нигде встретиться, кроме как в центральной зале. Делегации обедали совместно, но порознь одна от другой. Для этого неподалеку находились две «очень хорошие» таверны, питание роялистской делегации оплачивал Ричмонд как королевский управляющий.

Мероприятие началось с обмена визитами, когда делегации встречались в полном составе, с обычной вежливостью и выражением надежды, что удастся выработать договор, который обеспечит прочный мир. Формально не было ограничений в плане частных визитов, но королевские представители чувствовали себя в этом куда свободнее, чем парламентские. Те были осторожны, «и их ревность друг к другу была столь велика, что им в голову не приходило обменяться визитами со старыми друзьями, которых они любили больше, чем новых. Никто из них не осмеливался встретиться наедине с кем-то из королевских комиссаров, но только в сопровождении еще кого-то, причем часто этот кто-то был тем, кому этот человек меньше всего доверял» [7, III, 472]. Конечно, Хайд думал об Уайтлоке, когда это писал. Он замечал, что находясь в Аксбридже, роялисты чувствовали себя как дома; а их оппоненты, «по правде, не проявляли той живости и того спокойствия, которые испытывает человек, не чувствующий за собой вины». Более того, поведение парламентских комиссаров вообще убедило Хайда, что у них не было никакого доверия друг к другу, а некоторые (он называл Сен Джона, Генри Вейна и Придо) просто шпионили за коллегами. Поэтому, хотя большинство членов парламентской делегации искренне хотели заключения мира, они не были готовы ни на малейшую уступку, опасаясь обвинений в свой адрес [7, III, 492]. По славам Кларендона, у здравомыслящих людей, входивших в состав делегации, «страх перед фракцией, установившей господство в парламенте, превалировал над ненавистью к ней», ибо обсуждаемый в парламенте билль о самоотречении создавал угрозу многим членам палат, долгое время поддерживавшим Эссекса. Холлис откровеннее других высказывал негодование против индепендентов, но предполагал, что многим просто не хватит мужества, чтобы противостоять им. Уайтлок, сохранивший друзей среди кавалеров, сотрудничал с индепендентами, как считал Хайд, в силу своего характера и из-за того, что его поместья находились в зоне контроля парламента.

Начало переговоров было омрачено неприятным для роялистов инцидентом: некий молодой человек по фамилии Лав, прибывший из Лондона вместе с делегацией, пользуясь тем, что был рыночный день, прочитал в присутствии огромной толпы проповедь в церкви, в которой заявил, что роялистские комиссары — это люди, на руках которых кровь. Он резко говорил о кавалерах и короле, явно подбивая народ к бунту и расправе. Парламентские делегаты были обеспокоены этими призывами и обещали наказать проповедника, но ограничились высылкой его из города. Хайд отметил: через несколько лет, в 1651 году, этому человеку по указанию Кромвеля отрубят голову за выступления против армии.

В описании аксбриджских переговоров видно стремление Кларендона показать себя, прежде всего, защитником англиканской церкви, а также поборником примирения. Однако не все участники переговоров разделяли такое мнение. Хайд описывал, что в один из первых дней его пригласили в дом Ричмонда, где находился фактический глава шотландских представителей канцлер Шотландии граф Лоудон, пожелавший частным образом с ним встретиться. Кларендон описал разговор между ними: Лоудон начал с утверждения, будто тверже всех стоял за признание за Хайдом рыцарского звания вопреки господствовавшему в парламенте мнению, что он больше всех в королевском совете противится заключению мира. Теперь у него есть возможность доказать иное, убедив короля согласиться с желаниями и просьбами парламента. Хайд ответил: любой здравомыслящий советник будет побуждать короля к миру, но только если предлагаемые условия справедливы и соответствуют достоинству суверена. Если они принижают королевские права и достоинство, то, хорошо или плохо к нему отнесутся в парламенте, будет отговаривать короля от подписания договора. Этот ответ не понравился Лоудону, но он продолжил рассуждения, что Шотландия оказалась слишком глубоко втянутой в конфликт, и, в конце концов, предложил Хайду сделку: если Карл пойдет на уступки в церковном устройстве, то возражений против требований короля в других вопросах не будет. Кларендон якобы резко протестовал против таких условий. Затем, во время общих заседаний, между Хайдом и Лоудоном было больше перепалок и «пикирования», чем между любыми другими делегатами. Хайд считал Лоудона амбициозным и недалеким, и подтверждал это примером: будучи более всего обеспокоенным собственным статусом на переговорах, он не удовлетворился заверением, что юрисдикция Лорда-хранителя печати не распространяется на Шотландию. Тогда Нортумберленд предложил ему занять место не в одном ряду с другими делегатами, а во главе стола, что Лоудон охотно сделал, не зная, вероятно, что в английской традиции оно отводится не главному присутствующему лицу, а хозяйке [97, 105].

По мнению Хайда, необоснованность требований парламентских представителей в религиозных вопросах происходила, в основном, из двух положений, вытекающих из Ковенанта. Во-первых, пресвитериане настаивали на использовании понятий, отсутствовавших в англиканской церкви (конгрегация, синод и др.). Во-вторых, продолжались нападки на епископат. Парламентская делегация вновь повторяла, что епископы поддерживают папизм и защищают католическую обрядность. Введенный в парламентскую делегацию как эксперт по религии Хендерсон, руководствуясь, по словам Кларендона, «скорее риторикой, чем логикой», утверждал, что реформа церкви приведет к укреплению государства, находящегося в опасности. Ни в одной стране, где произошла реформация, кроме Англии, не сохранилось института епископата, поэтому предлагаемая мера позволит устранить главное сохранившееся зло. Хайд полагал, что аргументация в пользу реформы англиканской церкви была неубедительной; он «не без волнения» выступал, утверждая, что «беды и неудобства, о которых говорилось, проистекают на самом деле из безумного желания уничтожить епископат, а не из стремления поддержать его» [7, III, 484]. Аргументы противников епископата не только неубедительны, но и путаны. Он характеризовал выступление шотландского лорда Лодердейла, «молодого человека с дурным произношением, не знакомого с правильным и сдержанным стилем говорения», после которого «понять что-то стало еще сложней, чем раньше». На просьбу кавалеров изложить аргументы в пользу церковной реформы в письменном виде, парламентарии отвечали, что она преследует затянуть переговоры. Очевидно, что позиции сторон по церковным делам нисколько не сблизились. Нельзя исключить, что Хайд был тверже других — ведь фактический глава делегации Ричмонд, пригласивший его к себе на переговоры с Лоудоном, не мог не знать, о чем пойдет речь.

Другие темы оказались не менее трудными. Вопрос о милиции затрагивал прерогативы короля больше, чем что-либо другое. Хайд как юрист был твердо убежден, что законных оснований для подчинения милиции парламенту нет. Парламент осуществил это из страха «оказаться в зависимости от королевской милости без понимания, что учрежденная им юрисдикция ставит короля в такое же положение по отношению к нему» [7, III, 486]. В дискуссии с Хайдом Уайтлок утверждал, что король не имеет права на полный контроль над милицией, поскольку не он контролирует использование денежных средств. Сложнее всего роялистам было возражать против утверждений враждебной стороны, касавшихся Ирландии. Хайд и сам сомневался в правильности королевской политики в Ирландии, главной целью которой было получение военной помощи, в том числе, что было для него неприемлемо, со стороны католиков. Тем не менее, Хайд не без гордости сообщал, что именно ему было поручено составление ответа, который получился «детальным и убедительным». В нем вина перелагалась на парламент, который отвергал мирные намерения монарха, выделял деньги для Шотландии, но ничего не давал для решения ирландских дел, тогда как ирландские мятежники получали помощь из-за границы. Только благодаря королевской поддержке деньгами, амуницией и провизией держалась армия, защищавшая протестантское население. Как только удастся заключить мир, «гнусное и с трудом сдерживаемое восстание» будет подавлено.

Переговоры в Аксбридже окончились безрезультатно: стороны не были настроены на компромисс. Когда роялистские переговорщики согласились, было, на то, что милиция останется под контролем парламента в течение трех лет, а не семи, как изначально требовали парламентарии, то получили отповедь от самого Карла I. Король счел, что они пошли на слишком большие уступки в этом вопросе. Более того, в целом одобрив их деятельность, он рекомендовал напомнить парламентским комиссарам, что они «сущие мятежники», и если не раскаются, то «будут прокляты и потеряют все». Карл полагал, что язык угроз приведет их в чувство. Делегация кавалеров понимала ситуацию лучше своего суверена и проигнорировала этот совет [31, 276–277]. Хайд включил в «Историю мятежа» рассказ о многочасовой беседе с навестившим его Пемброком, смысл которой сводился к тому, чтобы убедить собеседника согласиться с требованиями парламента. Любопытна аргументация лорда: в противном случае «мошенники и негодяи», засевшие в парламенте, создадут такую армию, которая вынудит парламент и самого короля согласиться с тем, что, в конце концов, приведет к республике (commonwealth— А. С.). Если королевская сторона пойдет на уступки и заключит договор, то Эссекс сохранит власть, после чего короля восстановят в правах, а люди, угрожавшие монархии, будут изгнаны. Хайд вспоминал, что некоторые его коллеги получили такие же «сумасбродные» предложения от тех, с кем были раньше в тесных отношениях: «Так пал у них дух, помутился рассудок и были разрушены убеждения» [7, III, 495].

Провал переговоров привел к тому, что делегаты расстались «так сухо, будто не ожидали встретиться когда-нибудь еще». Конечно, для провала переговоров были предпосылки. Еще в декабре был организован суд над архиепископом Лодом. 72-летний старик находился в Тауэре в течение трех лет, фактически в роли заложника. Его обвиняли в намерении насадить папизм. Лод защищался мужественно, но приговор был предрешен. В «Истории мятежа» Хайд указал на свои заслуги в попытке спасти архиепископа, который был «всегда к нему расположен». Он предложил Карлу, чем бы ни завершился процесс, подписать помилование. Король согласился, документ был подготовлен с соблюдением всех необходимых формальностей, но парламент отклонил его, заявив, что монарх не имеет права миловать тех, кому он вынес приговор. 10 января архиепископу отрубили голову. Кларендон заметил, что эта казнь послужила дурным предзнаменованием для переговоров. Непосредственными причинами провала было утверждение в палате лордов ордонанса о создании армии «нового образца», что означало победу сторонников войны, а также известие из Шотландии о победе Монтроза над Аргайлом при Инверлохе. Карл явно преувеличил значение этого военного успеха, ибо обещание Монтроза прислать королю двадцать тысяч горцев были построены на песке. В лучшем случае он мог отвлечь часть армии Ковенанта от участия в военных действиях в Англии.

Одновременно с переговорами в Аксбридже в роялистской верхушке обсуждался вопрос о создании так называемого совета принца Уэльского. Первоначальная идея принадлежала Дигби. Король советовался с Хайдом и Колпепером. Старшие сыновья, Чарльз, принц Уэльский, и Джеймс, герцог Йоркский, находились при отце, однако младшие дети, принцессы Елизавета и Анна, и Генри, герцог Глостерский под присмотром парламента. Во время войны Карл не отпускал старших сыновей от себя, но теперь решил выделить Чарльзу войска и отправить его на запад, но не дальше Бристоля. В этой связи он объявил о создании совета при принце, целью которого сначала было обсуждение подготовки к отъезду. В состав были включены герцоги Ричмонд и Саутгемптон, лорды Кейпл, Колпепер и Хоптон, также Хайд, то есть те, кто относился к умеренной фракции при дворе. После провала переговоров Карл окончательно решился отделить Чарльза от себя, опасаясь, что «враг, в случае успеха, сможет захватить их обоих, а если сын его будет свободен, ему не смогут нанести вреда. Он понимал, что потерпев поражение в битве, может оказаться в плену, но он никогда не думал, что в головы врагов может прийти мысль лишить его жизни» [7, III, 502]. Хоптона отправили готовить в Бристоле квартиры. Положение короля и двора было настолько скудным, замечал Кларендон, что принцу для охраны выделили всего два полка, конный и пеший, под командой Кейпла, которые формировали за счет последнего. В автобиографии Кларендон утверждал, что хотел остаться и отговаривал Карла отправлять его с принцем Чарльзом, ссылаясь на то, что пост, который он занимает, требует нахождения при короле. Тем более, ни Ричмонд, ни Саутгемптон с принцем не отъезжали. На это Карл с «теплотой» ответил: если Хайд откажется, то и сына он не пошлет. После этого ему лишь оставалось сказать, что он готов выполнить все, что его величество сочтет нужным ему поручить. [7, III, 502–503]. Нежелание покидать Оксфорд имело и личные причины: в семье появился четвертый сын, названный, как умерший мальчик, Эдвард. Жена не вставала с постели, крестить младенца наметили 1 апреля. Судьба, однако, распорядилась так, что Хайд расстался с семьей на целых четыре года.

Историк Хайам отметил твердость Карла в решении о Хайде: «Самый мудрый из советников и самый близкий из друзей должен ехать с сыном. Это было превосходное решение, которым Карл, возможно, спас монархию. Если бы не Хайд, реставрация была бы осуществлена насильственно и вызвала сопротивление. Но и сам король шел на огромную жертву, отсылая двух людей, с которыми меньше всего хотел расстаться» [52, 247]. Так ли было на самом деле? Объяснение причин отправления Чарльза, а вместе с ним ряда советников в Бристоль, в изложении Кларендона довольно двусмысленно. Неясно, насколько более безопасным могло стать положение принца. Правда, в случае опасности было легче укрыться на островах или выбраться во Францию. Это решение отчасти связано с подготовкой новой военной кампании (Чарльза король назначил главнокомандующим войсками на западе), однако был прав Карлтон, писавший, что главными были не военные, а политические основания. Единственной фигурой, выигравшей от учреждения нового командования на западе (при этом реальной силой оставалась только армия Горинга), был Дигби, который добился удаления своего тогдашнего соперника Хайда [31, 278]. Так же считал Оллард. К концу зимы, после изменений, произошедших в Вестминстере, в ходе подготовки к новой войне, советники, занимавшие «среднюю линию», тяготили Карла I.

Своей несгибаемой позицией в Аксбридже Хайд «сам себя избрал» в наставники принца, которому еще не исполнилось пятнадцати лет, нуждавшемуся в трезвых, талантливых и решительных советниках [74, 96]. Король заявил, что хотел «сделать из мальчика мужчину». За этими словами скрывались опасения отца по поводу людей, которых юный принц хотел видеть вокруг себя, поскольку считал, что только сам может принимать такого рода решения. Еще в Оксфорде Чарльз оказался под дурным влиянием некой юной особы, и чтобы прекратить эту связь, отец отправлял сына в Париж повидаться с Генриеттой Марией. То, что Чарльзу не следовало находиться западнее Бристоля, тоже имело объяснение. Юный принц сблизился с первой красавицей двора женой губернатора города Бриджуотера в графстве Сомерсет Кристабель Уинтхем. Она на протяжении ряда лет числилась его воспитательницей. Их отношения вызвали немало толков: дама могла публично поцеловать юношу, в чем Хайд с его политическими и гендерными представлениями видел не просто проявление дурных манер, но и нанесение ущерба монархии. В этой женщине Хайд не видел ничего женственного, кроме «тела, которым она умело пользовалась». Рассудительный и бесстрастный к женщинам Хайд как нельзя лучше подходил на роль наставника, одна из задач которого была в том, чтобы остудить юношеский пыл. Увы, в таких делах Чарльз с начала не был намерен следовать советам своего тьютора.

5 марта Чарльз в сопровождении немногих лиц покинул Оксфорд. Советниками при нем были объявлены Кейпл, Хоптон, Колпепер и Хайд, а управляющим делами герцог Беркшир. Хайд немного задержался для беседы с Карлом I. Это была их последняя встреча. Во время аудиенции Хайд дал ему почувствовать, что не доверяет Беркширу, плохо его зная. Карл, в свою очередь, предостерег от ссор с Колпепером. Аудиенция завершилась теплым прощанием. Затем Хайд, оставив семью в Оксфорде, поскакал верхом догонять остальных. Шел сильный дождь, он и в старости, когда сочинял автобиографию, помнил, как промок. Первая ночевка была в Фарингдоне, в 18 милях от Оксфорда. Именно там он впервые испытал острый приступ подагры, болезни, которая преследовала его всю последующую жизнь. В Бате он почувствовал себя так плохо, что дальнейший путь до Бристоля проделал в экипаже.

В 1670 году, находясь во второй эмиграции, Кларендон написал целый ряд морально-философских и политических эссе, в том числе «О войне» и «О мире». Он вел речь о войнах вообще, но не приходится сомневаться: в его голове была, в первую очередь, гражданская война. Он сравнивал ее с чумой, впечатления от которой были свежи в памяти после эпидемии 1665–1666 гг.: «Как поражающая тело чума заставляет разбежаться всех, кроме тех, живущих за ее счет, кто ищет трупы, чтобы закопать, кто готов задушить тех, кто долго сопротивляется смерти, чтобы захоронить их. Те, кому посчастливилось выздороветь, еще долго страдают от озлобления окружающих, соседей и друзей, избегающих их из страха заразиться. Так и война в государстве заставляет людей бежать от нее, кроме тех, кто живет кровью, кто грабит живых и мертвых». Война оставляет «слабость и бледность, ужасные следы смуты», еще долго сохраняется страх прежних связей, неверие в собственную безопасность и в государство. Она оставляет злой дух в характерах и поведении тех, кто ею восторгался, породив грубость, ревность и недоверие [5, 205–206]. Для Кларендона война — ужасный уравнитель, разрушающий социальную иерархию, лежавшую, по его мнению, в основе здорового общества. Она ведет к «депопуляции, исчезновению искусства и промышленности, разрушению поселений, сожжению церквей и дворцов, превращает их в прах, как жилища крестьян и работников. Она не различает возраста, пола и достоинства и низводит вещи и людей, духовных и светских, в одно и то же состояние разрушения. Она уничтожает благословенный порядок и гармонию, являющиеся продуктом мира и религии, и сеет один хаос» [5, 207]. Гражданская война, разрушив нормальный порядок вещей, «открыла Зверю вход в Сады христиан».

Так Кларендон воспринимал продолжение противостоянии в Англии, Шотландии и Ирландии, неудачные попытки договориться об условиях примирения, казнь Карла I, начало своей первой эмиграции.

Раздел «Истории мятежа», в котором Кларендон излагал ход событий после того, как вместе с принцем Чарльзом покинул Оксфорд, был написан в годы второго изгнания, во Франции. Хотя со времени описываемых событий прошла четверть века, память историка сохранила мрачное ощущение, словами историка Олларда, «запах поражения». Хайд противопоставлял надежды начала войны тому настроению, которое царило в 1645 году: «Сочетание привязанности, преданности и мужества, которое сначала побудило людей ввязаться в ссору, кажется, было утрачено, и сменилось равнодушием, леностью, небрежностью и подавленностью духа, что противоречило природному характеру, жизнелюбию и стойкости нашей нации». В такой ситуации даже те, кто был предан королю, пожертвовали его безопасностью, ради своих страстей, аппетитов и амбиций вступив во вражду между собой [7, I, 1–2]. В этих словах виден след разногласий и обид, которые испытал Хайд на протяжении года, пока он оставался в Англии с принцем Чарльзом.

На западе он оказался ближе к войне, чем когда-либо раньше, точнее, не столько к войне, сколько к генералам, с которыми его отношения складывались, как правило, не лучшим образом. Кларендон, не любивший войну, отмечал, что число дел, которые обрушились на принца и его совет, было гораздо больше, чем можно было предвидеть, поэтому потребовались «усердие и сообразительность», чтобы противостоять амбициям и соперничеству армейских офицеров. Ко времени прибытия Чарльза в Бристоль положение роялистов на западе было тяжелым, их силы были раздроблены, а командиры не торопились выполнять решения совета. Например, в апреле 1646 года по совету Руперта Чарльз направил генералу Горингу письмо с требованием выдвинуть силы в Дорсетшир или Уилтшир, на что был получен ответ: поскольку пехота уже отправлена к Тоунтону, а кавалерия в «разные места», то он «свободен от дел» и поправляет здоровье в Бате. Он жаловался, что войска у него отняли как раз тогда, когда он планировал вступить в битву с парламентским генералом Уоллером и точно разгромил бы его. Горинг позволял себе оскорбительно отзываться о совете принца, высылавшем ему приказы, вредные для короля [7, IV, 17].

Тоунтон, административный центр графства Сомерсет, расположенный на главной дороге из Бристоля на запад, имел важное стратегическое значение. Господство над ним обеспечивало сохранение Девоншира и Корнуэлла за кавалерами. Роялисты трижды осаждали этот город и крепость, занятую парламентским отрядом. История об осадах Тоунтона — хорошая иллюстрация рассказа о раздорах между командирами роялистских сил. Первая осада, начавшаяся еще осенью 1644 года под командованием полковника Уинтхема, коменданта Бриджуотера, была снята в середине декабря, когда к городу подошли парламентские отряды Джеймса Холборна. Второй раз город был осажден в конце марта 1645 года роялистской армией под руководством Ричарда Гренвила. Гренвил, до этого осаждавший Плимут, крайне неохотно подчинился приказу Карла I переместиться к Тоунтону, и всего через два дня после прибытия был ранен и перевезен в Эксетер. Во главе осады стал командующий гарнизоном Эксетера лорд Беркли, но осада шла не шатко — не валко, а солдаты Гренвилла крайне неохотно исполняли приказы нового командира. Именно тогда Горинг, всегда ставивший во главу угла, по мнению Кларендона, только собственный интерес, неохотно и не полностью выполнил приказ о посылке подкреплений под Тоунтон. В мае совет поручил осаду лорду Хоптону, назначенному главнокомандующим войсками на западе вместо Руперта, соратнику и политическому союзнику Хайда. Ему удалось добиться временных успехов и запереть противника в крепости, но появление семитысячного отряда под командованием полковника Ральфа Уэлдона, посланного Ферфаксом во исполнение решения парламента снять с города осаду, вынудило роялистов отступить.

Однако в середине мая к Тоунтону подходит десятитысячная армия Горинга, после аудиенции в Оксфорде у Карла I получившего патент на звание главнокомандующего. Он вынудил Уэлдона отступить, и в третий раз осадил город, но сил для решающего штурма не было, и он вел осаду вяло, даже допуская ввоз в крепость провизии, притом, что его армии не хватало продовольствия. Широко распространилось дезертирство, а командующий сильно пил. Он фактически отказался повиноваться приказу короля, повелевшего снять с Тоунтона осаду и выступить к нему в Мидлендс, чтобы укрепить силы накануне решающей битвы. Отказ выполнить этот приказ, как считал Кларендон и другие историки, был одной из причин поражения роялистов при Незби 14 июня 1645 года.

Не только нежелание Горинга присоединиться к главным силам было причиной печального для роялистов исхода сражения, решившего судьбу войны. Свою роль сыграли ошибки в планировании кампании и неверная оценка противника. По совету Руперта было решено двигаться на север, чтобы соединиться с самым верным сторонником короля в Шотландии маркизом Монтрозом. Роялисты хотели нанести решающий удар по «круглоголовым», пока формирование армии «новой модели» не было завершено, поэтому торопились. Известие об осаде Оксфорда и сведения, что город продержится недолго из-за нехватки продовольствия, заставили Карла I поменять план и возвратиться на юг. Захват Лестера воодушевил кавалеров, придав уверенность, что дух армии Ферфакса подорван, и потребуется время, чтобы он решился на битву. Тем не менее, имея сведения о том, что он движется к Нортгемптону с преобладающими силами, роялисты решили не искать столкновения. Однако в ночь на 14 июня выяснилось, что Ферфакс находится всего в шести милях, и военный совет отменил прежнее решение и приказал готовиться к сражению, к чему «всегда был неумеренный аппетит, когда враг находился поблизости» [7, IV, 41–42]. Окончательное решение принимал Карл, поэтому на нем лежит львиная доля ответственности. На совете Руперт предлагал отступить и дождаться отряда из Йоркшира, прежде чем вступать в сражение. Карл сначала поддержал Руперта, но через несколько часов согласился с Дигби и Джоном Эшбурнхемом, заявившим, что отход будет «позором».

Впоследствии в письме к Джармину Дигби признавал, что высказался за сражение не из военно-оперативных соображений, а для того чтобы «насолить» своему недругу Руперту [31, 284].

Утром, когда туман рассеялся, обнаружилось, что перед королевской армией, насчитывавшей семь с половиной тысяч, возле деревни Незби стоит парламентская армия в тринадцать с половиной тысяч человек. Несмотря на численное превосходство парламентариев, сражение было ожесточенным. Конница Руперта отчаянно атаковала с правого фланга. В центре мужественно дралась пехота. Кромвель наступал во главе конницы с левого фланга. Руперт пытался перегруппировать силы, но не успел. В последний отчаянный момент битвы Карл ввел в бой оставшийся резерв и двинулся во главе его на «железнобоких». Но вступить в бой с Кромвелем ему не удалось: один из офицеров буквально вытолкнул короля с поля битвы, умоляя пощадить себя ради продолжения борьбы. Сражение закончилось полным поражением кавалеров. Было убито около 400 солдат парламентской армии и тысяча роялистов, из них 150 офицеров, пять тысяч попали в плен. Был захвачен королевский обоз. Победители не проявили никакого великодушия, убив сто попавших в плен ирландцев, и проявив, по словам Кларендона, «варварскую жестокость». Были убиты более ста женщин, следовавших за армией. Пуритане, приняв их за шлюх, бичевали прямо по лицам, выражая свое отношение к этой «профессии». Кларендон утверждал, что среди несчастных были женщины высокого происхождения, жены офицеров [7, IV, 46]. Карл и принц Руперт с остатками войск несколько дней поспешно отступали, пока не остановились на отдых в Херфорде 18 июня. Оттуда Руперт, оставив короля, поторопился в Бристоль, разумно предполагая, что там скоро появится враг, и надо готовиться к обороне. В Бристоле началась чума, из-за которой Чарльз и члены совета находились в Барнстебле на севере Девоншира, где располагалась хорошо укрепленная крепость. Там Хайд узнал о поражении при Незби, сразу оценив его масштаб и возможные последствия, видимо, в отличие от Карла I. И через четверть века он писал о своем «изумлении» от того, что король «развлекал» себя мыслями, что быстро сформирует новую армию в графствах, измученных и истощенных передвижениями его собственных войск [7, IV, 47].

Поражение при Незби прямо повлияло на состояние военных дел на западе. Когда через четыре дня после Незби сдался роялистский гарнизон Лестера, Ферфакс двинулся к Бристолю. Горинг был вынужден снять осаду с Тоунтона и вступить в бой с ним возле маленького городка Лэнгпорт к югу от Бристоля. У роялистов было семь тысяч солдат, у их противников — десять тысяч. У Горинга было убито 300 человек, 500 попало в плен, потери парламентской армии точно неизвестны, но они невелики. Оставшаяся часть армии Горинга разбежалась, причем многие пострадали от нападений клобменов — местных жителей, считавших их причиной своих бедствий. К слову, Ферфакс тогда встретился с вождями клобменов и обещал платить за поставки продовольствия и фуража. Результатом поражения роялистов стало не только то, что армия парламента занимает города и гарнизоны запада и юго-запада, тот же Бриджуотер. Фактически армия кавалеров больше не существовала, ибо армия Горинга, каковы бы ни были ее качества, была последней, пригодной для сражений в поле. Все, что теперь было в распоряжении роялистов — отдельные немногочисленные разрозненные отряды. Нанеся удар по врагу в Девоншире, армия Ферфакса повернула назад и в конце августа осадила Бристоль. Принц Руперт, стоявший во главе гарнизона, осознавал, что город не удержать, он понимал, что у него не хватает людей, чтобы просто занимать все фортификационные укрепления. В ночь с 9 на 10 сентября «железнобокие» прдприняли штурм, и Руперт согласился на предложенные условия капитуляции. Самому ему в сопровождении эскорта было дозволено отправиться в Оксфорд. После падения Бристоля под контролем кавалеров остался единственные порт, через который могла поддерживаться связь с Ирландией — Честер. Сдача Бристоля испортила отношения Карла I с племянником. Король счел, что Руперт поступил недостойно, лишил его звания главнокомандующего и повелел покинуть Англию. Кларендон сообщал, что «фатальное» известие о падении Бристоля пришло в Эксетер, где находился принц; оно «искривило лица людей» и «ослабило энергию», однако решимость защитить Девон, если Ферфакс вновь придет сюда, сохранялась [7, IV, 87].

Как видим, в описании завершающего этапа первой гражданской войны у Кларендона красной нитью проходит мысль об ужасных последствиях амбиций и склок, в которые втянулись генералы, не выполнившие долг перед монархом и страной. Горинг и Гренвилл удостоились самых нелицеприятных оценок. Неудачу в осаде Таунтона автор объяснял его бездеятельностью, «природной наблюдательностью» (в этих словах видна ирония), амбициями и стремлением получить командование войсками на западе в свои руки. Отступление Горинга от Бриджуотера стало настоящим поражением: клобмены и местный народ буквально атаковали войско, нападая на отставших и уставших солдат. Страх и недовольство среди его людей были так велики, что половина его армии была не готова сражаться [7, IV, 62]. В начале октября 1645 года, получив деньги в Девоне от местных властей, Горинг не смог обеспечить солдат и предотвратить акты мародерства и бесчинств. В Корнуолле появление войск и действия Горинга вызвали такие протесты, что колокольный звон призвал жителей к восстанию: «Такими неслыханными и нежелательными способами страна вовлекалась в ненависть к Горингу и его солдатам, жители готовы были присоединиться к восставшим, они отчуждались от духа сопротивления врагу» [7, IV, 105]. Кларендон даже согласился с мнением, что вступи Горинг прямо «в дружбу с врагом, предай он запад, это не привело бы к худшим последствиям, чем отсутствие у него интереса к решительным действиям, которые были ему по силам. Некоторые оценивали его ум, храбрость и поведение выше, чем совесть и честность; в отсутствии их они и видели причины неудач» [7, IV, 101]. В октябре Горинг отбыл во Францию, только перед объездом сообщив об этом принцу, объяснив, что враг отправился на зимние квартиры, а он нуждается в том, чтобы поправить здоровье. Другой роялистский генерал Гренвил был известен не только нежеланием соблюдать субординацию, но обвинениями в его адрес в использовании в своих нуждах средств, собранных на войну, в жестокости и даже необоснованных казнях [7, IV, 69]. Были другие предположения: якобы, пользуясь ситуацией, он хотел добиться от принца Чарльза автономии для Корнуэлла. Больше того, некоторые члены совета подозревали: офицеры Гренвила могли сдать принца врагу. Кларендон намекал, что этим объяснялось его ревнивое отношение к коменданту крепости Пенденнис, где Чарльз находился в безопасности. Трудно сказать, насколько обоснованы были опасения Кларендона, но вражда между ним и Гренвилом продолжилась в годы эмиграции. Карл II удалил Гренвила от двора после необоснованных обвинений в адрес канцлера в 1658 году, после чего тот скончался в эмиграции в Нидерландах. Иным было отношение Хайда к генералам Хоптону и Кейплу, которых он считал друзьями, всегда стоявшими на его стороне.

Мнение историков о том, была ли справедливой «обвинительная» позиция Хайда по отношению к упомянутым роялистским командирам, различается. В этом отразилось отношение к тому, следует ли доверять «Истории мятежа» как историческому источнику. Оллард был согласен с Кларендоном: «Принц Руперт, Горинг, сэр Ричард Гренвил и сэр Джон Беркли были primа donna, которые в последовательности сцен спорили о своих правах на главную роль, Руперт, правда, в отдалении, не менее ревностно, за звание главнокомандующего в дополнение к губернаторству над Бристолем» [74, 99]. Школа Гардинера отстаивала такое отношение к истории революции, которое выдвигало парламентскую партию и особенно Кромвеля на роль носителей исторического прогресса. Один из сподвижников Гардинера Чарльз Фирт доказывал, что во многих вопросах Кларендону не стоит доверять. К числу страниц, которые следует признать недостоверными, он относил те, на которых описывались военные события, поскольку автор в них не участвовал и плохо их понимал. Чтобы получить нужные данные, он обращался к знакомым роялистам с просьбой снабдить его меморандумами, но эти обращения встречали мало понимания. В результате «многие события гражданской войны рассмотрены им в поверхностной и небрежной манере» [42, 46]. Исключение составляет ход войны на западе Англии, поскольку он располагал нужными документами. Фирт полагал: возлагать вину за неудачи на западе в 1645 — начале 1646 года на Горинга и Гренвилла неправильно, поскольку эти два командира действительно находились в сложном положении, рассчитывали на помощь со стороны двора и не получили ее. Историк Рональд Хаттон опровергал обвинения в адрес Горинга в неумении наладить отношения с местной элитой, в интригах, в потере армейской дисциплины, в пьянстве. Вопреки утверждениям Хайда истинная причина поражения роялистов на западе, по его мнению, крылась в «нехватке ресурсов и невозможности получить их. Роялистов могли спасти только стратегические ошибки парламентариев, но они не были совершены. Они (кавалеры — А. С.) оказались, как крысы в ловушке, и начали кусать друг друга. Тем не менее, сила книги Кларендона такова, что до сих пор историки принимают его вердикт, что поражения можно было избежать, что оно было следствием раздоров между командирами» [57, 87]. Как видим, Кларендон не хотел признавать, что поражение роялистов в гражданской войне было предопределено.

Сложности в отношениях с генералами усугублялись поведением принца Чарльза, оказавшегося под сильным влиянием леди Уиндхем. В Оксфорде он «мало времени уделял занятиям, вытекающим из его положения, и способствующим развитию сознания и понимания вещей». В Бристоле его удалось убедить регулярно участвовать в работе совета, рассматривать государственные дела, вырабатывая привычку говорить и судить о том, что было сказано. Однако после посещения Бриджуотера под влиянием этой женщины он не только отказывался посещать совет, но и приобрел привычку прислушиваться к ее неправильным и насмешливым высказываниям о его членах [7, IV, 21–23]. Она добивалась выгод для мужа, детей, даже соседей, вела себя так, что затрагивала честь королевской семьи, смела упоминать короля с пренебрежением. Так, во всяком случае, изображал ситуацию Кларендон. Как видим, уже тогда юный принц вырабатывал привычку больше интересоваться прекрасным полом, чем государственными делами, за что канцлер будет постоянно упрекать его.

Поражения роялистов обострили вопрос о безопасности наследника. Находясь после поражения при Незби в Корнуэлле, Карл вызвал к себе Колпепера и Хайда для обсуждения этого вопроса. На встречу отправился один Колпепер, что Хайд объяснил нежеланием Чарльза расставаться сразу с двумя своими советниками. Из Кардифа Колпепер привез королевское письмо, датированное 5 августа, в котором Чарльзу предписывалось отправиться во Францию, «где и находиться под заботой материи, имеющей полное право на твое образование во всех делах, кроме религии». После падения Бристоля 29 сентября Карл вновь обратился к сыну с предложением выехать во Францию. Перспектива отъезда принца во Францию создавала новую конфигурацию в роялистской элите. Хайд был категорически против и даже сказал, что предпочел бы видеть принца в руках мятежников. Его поддерживали Хоптон и Кейпл, а также первоначально Колпепер, изменивший мнение после визита в Париж. Взгляд на местонахождение принца зависел от выработки стратегии действий в условиях, когда армии фактически не существовало.

Возникли две группировки: сторонники герцога Ричмонда и маркиза Хертфорда были против поиска союза с шотландцами, предпочитая искать пути соглашения с парламентом, в котором индепенденты тоже не считали теперь возможным мириться с участием Шотландии в войне на английской земле. В этом контексте надо понимать слова Хайда, политика, близкого к Ричмонду. Напротив, партия «иностранного вмешательства» не только рассчитывала перетянуть шотландцев на королевскую сторону, но и беспочвенно грезила о помощи континентальных держав. Эти ложные надежды Генриетты Марии искусно подогревал тогдашний правитель Франции, фаворит матери малолетнего Людовика XIV Анны Австрийской, кардинал Джулио Мазарини, на самом деле предпочитавший видеть Англию в состоянии смуты, что прекрасно понимал Хайд. Выразителем этой линии были Генри Джармин и Джон Эшбурнхэм, к которым присоединились Колпепер и Дигби. Историк Дэвид Скотт писал: «Хайд и его друзья утверждали, что лучшая королевская политика состоит в том, чтобы разжигать противоречия между индепендентами и пресвитерианами в Вестминстере. Они заявили, что передача принца Уэльского под попечительство иностранной (католической) державы, чьи интересы они рассматривали как несовместимые с интересами Англии, приведет к восстановлению единства между партиями в Вестминстере, подорвет возможность переговоров и отвратит чувства английского народа» [92, 53].

Скепсис Хайда к французам проистекал из его понимания сути французской политики по отношению к Англии, основы которой заложил кардинал Ришелье. Кларендон писал о нем: «В высокомерии и неумеренной склонности к тому, чтобы наносить вред под прикрытием заботы о чести своего суверена, он обнаруживал непримиримую ненависть к англичанам со времени несчастной провокации» [7, IV, 159]. Имелись в виду захват острова Иль де Ре и осада Ларошели. Ришелье «разжигал недовольство шотландцев, подстрекая их к восстанию, и успел увидеть, как подействовал, растекшись, подсыпанный им яд». Он изгнал из Франции королеву-мать и не допустил приезда Генриетты Марии, доставившей свою дочь в Голландию. Его преемник Мазарини ставил те же разрушительные цели, но действовал «хитростью, притворством и проворством», отличавшими его характер. Все, что удалось Мазарини на службе королю в годы малолетства монарха, полагал Хайд, «надо по справедливости объяснить дальновидностью и предусмотрительностью Ришелье, согнувшего целую нацию и поставившую ее в положение полного подчинения и покорности» [7, IV, 161]. Мазарини изначально не был враждебен Карлу I и англичанам, поэтому Генриетта Мария получила во Франции теплый прием, особенно со стороны искренне сочувствовавшей ей регентши Анны Австрийской, и обещание со стороны кардинала помочь оружием и амуницией. В них она «хотела видеть доказательство правдивости его намерений». Однако Мазарини, как и Ришелье, предпочитал видеть Англию в состоянии раздора; он полагал, что дела Карла еще не совсем плохи и был готов выделить несущественную помощь «обыкновенными вещами», чтобы война продолжалась, но недостаточную, чтобы одержать победу над врагом. Он заботился о сохранении отношений с английским парламентом и поддержании нейтралитета в гражданской войне. Положение усугубилось после поражения Карла I при Незби, когда стало ясно, что он не сможет воссоздать боеспособную армию. Это породило у Мазарини страх перед парламентом, в котором теперь господствовали решительные индепенденты. В этих условиях первоочередной стала задача примирить Карла I с шотландцами, всегда испытывавшими французское влияние и неготовыми продолжать союз с английским парламентом, оказавшимся в руках индепендентов. Выполнению этой задачи должно было послужить посольство Жана де Монтреля, однако тот быстро убедился, что это невыполнимая задача: шотландцы были тверды в требовании установления пресвитерианства не только в Шотландии, но и в Англии, Карл I не менее твердо противился «неразумным требованиям шотландцев» и считал епископальное устройство церкви единственно возможным [7, IV, 163–165]. Также оценил ситуацию заменивший Монтреля летом 1646 года Помпон де Белльевр, человек более высокого происхождения и статуса, дед которого был канцлером Франции.

Насколько правомерным было недоверие Кларендона к Франции? Можно сопоставить его мнение с точкой зрения видного советского историка Б. Ф. Поршнева, который основывался как на переписке Мазарини и Генриетты Марии, так и на рукописных документах, хранящихся в архиве канцлера Сегье в государственной публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина [135]. Главным фактором, определявшим политику Франции по отношению к Английской революции, было участие ее в Тридцатилетней войне. Пока военные действия продолжались, ни о каком прямом вмешательстве речи идти не могло. Ришелье воспринимал английские дела как дела сестры французского короля, поэтому «подавление английской революции оказалось заботой не только английского абсолютистского правительства, но в некоторой степени и французского» [135, 62]. Принимая или отвергая присущую части марксистских историков концепцию абсолютистской монархии в Англии, нельзя не видеть, что Поршнев расставлял акценты иначе, чем Хайд. В его интерпретации классовые интересы и идеологические установки французского двора заставляли желать подавления революции, а не «разыгрывать» английскую карту. У Мазарини эта тенденция проявилась еще определеннее. По крайней мере, с 1644 года во французском придворном обществе проявился быстро усиливавшийся страх: в Англии может возникнуть республика, что окажет опасное влияние и на Францию. Однако пока мир был недостижим, пока у Франции не хватало сил, чтобы нанести решающий удар по Габсбургам и переиграть своих противников на переговорах в Мюнстере, о войне с английским парламентом речи быть не могло. Поршнев писал об этом недвусмысленно: «Руководители французской монархии уже в 1646 году прекрасно понимали, что в Англии — революция, прекрасно разбирались в значении английских событий и боялись, что революция с минуты на минуту будет перенесена в их собственную страну. Но может быть они все-таки одновременно и радовались (курсив мой — А. С.), что в соседней великой державе возник раздор и что она поэтому надолго ослабеет? Так утверждает школьная мудрость. Но политические деятели XVII века, оказывается, были проницательнее» [135, 73]. Детально проанализировав тайную инструкцию Белльевру, этот советский историк заключал: не имея возможности для вооруженного вмешательства в пользу Карла I, Франция должна была взять на себя роль посредника, поддерживая раскол индепендентов с пресвитерианами и шотландцами. Письма Мазарини Белльевру показывают, что план кардинала состоял в том, чтобы выступить в союзе с Шотландией на стороне Карла I, как только будет заключен европейский мир. Именно поэтому он предписывал склонять Карла к любым уступкам шотландцам, в том числе в вопросах веры. Того же требовала от короля Генриетта Мария. В сентябре 1646 года она писала ему: «Пресвитерианство и что-то хуже будет тебе навязано, хочешь ты этого или нет. Пойми: если коротко, вопрос в том, что ты выбираешь, быть королем пресвитериан или не быть королем, а пресвитерианство или законченное индепендентство все равно будут установлены» [74, 111]. Когда Белльевр сообщил о категорическом отказе Карла I идти навстречу пресвитерианам, Мазарини комментировал это так: «Тщетно надеялись бы врачи вернуть здоровье больному, который отвергает все лекарства, которые ему могут предложить» [135, 82].

Вернемся к обстоятельствам, при которых принц (и Хайд) покинули Корнуэлл. После получения первого указания короля Чарльзу об отъезде до самого отъезда прошло много недель. 7 ноября и 7 декабря Карл I снова указывал сыну покинуть Англию, но характер инструкций поменялся. По-видимому, под влиянием секретаря Николаса король предложил отправиться не во Францию, а в Данию, откуда происходила бабка принца. Если этот маршрут окажется невозможным, он предлагал сыну Голландию, где замужем за штатгальтером была сестра Чарльза, и только в крайнем случае Францию. После получения этих рекомендаций Чарльз говорил об отъезде в Копенгаген, но было невозможно миновать парламентские фрегаты, охранявшие пролив. Возникла идея плыть через Атлантику к западу от Ирландии, а затем вдоль побережья Скандинавии, но в распоряжении роялистов не было судов, пригодных к такому сложному походу. Хайд не рассматривал этот вариант всерьез, но в начале 1646 года он не мог не признать необходимости бегства. Как отмечалось, принц укрывался в крепости Пенденнис, которая была хорошо укреплена и господствовала над бухтой Фэлмут, но она могла стать ловушкой. Слухи, что некоторые офицеры Гренвила готовы захватить Чарльза и выдать врагу, о чем разведчики сообщили и Хоптону, и Кейплу, не казались невозможными. Военные операции этих роялистских генералов, например, по захвату Эксетера, провалились. Для отъезда требовалось единогласное решение совета, в который входили тогда Хайд, Хоптон, Кейпл, Колпепер и бывший командующий роялистской армией Рутвен, граф Брентфорд, получивший от короля за свои заслуги должность постельничего принца. С мнением короля были знакомы только сам Чарльз, Хайд и Колпепер. Генералы подтвердили согласие письменно, Рутвен согласился под давлением Хайда и Колпепера. Было решено скрыться на Силли, тем более остров был частью Корнуэлла. Оттуда в случае необходимости можно плыть к Джерси, расположенному в близкой доступности к Франции [7, IV, 138–140]. Немедленно началась подготовка к бегству. Губернатор Пенденниса обеспечил организацию дела. Для бегства наняли частное каперское судно из Дюнкерка, которое должно было доставить наследника и его людей на остров Силли. 2 марта Чарльз и Хайд с Колпепером отплыли из бухты, и через 36 часов прибыли в назначенное место. Поездка была нелегкой, не только из-за качки, которую Хайд болезненно переживал, но и потому, что пираты не были самыми приятными людьми. Они перетрясли багаж нанимателей, расшвыряв их бумаги и принадлежности. С прибытием на остров беглецы оказались, наконец, в относительной безопасности, несмотря на унылость пейзажа и отсутствие удобного житья.

Они пробыли на Силли недолго, с 4 марта по 16 апреля 1646 года, но этот короткий период был знаменателен для Хайда:

он впервые за долгие годы ощутил, что у него появилось свободное время. Там он приступил к написанию «Истории мятежа и гражданских войн», обессмертившей его имя в памяти поколений. На полях первой страницы рукописи стоит дата — 18 марта. Ветры были благоприятны в направлении Франции, и уже 6 марта Колпепер отправился в Париж, чтобы доложить Генриетте Марии о состоянии дел. Хайд был предоставлен самому себе, пока не сменился ветер, подогнавший к острову корабль, на котором были Хоптон и Кейпл, подписавшие условия о сдаче тех отрядов, которыми они командовали, парламентской армии. Корабль также доставил письмо Чарльзу, подписанное Ферфаксом, с требованием сдаться парламенту. На следующий день у побережья показались несколько парламентских фрегатов. Поскольку сил для сопротивления не было, положение казалось безвыходным. Но Чарльз был везунчиком, что потом не раз демонстрировала его биография. Неожиданно погода сменилась, ночью налетел шторм, продолжавшийся три дня. Когда погода исправилась, парламентский флот был вне видимости. Беглецы не теряли времени, поднявшись на борт фрегата «Гордый Черный Орел», нашедший убежище в гавани Святой Марии. Паруса немедленно подняли, и через сутки маленькая группа людей, окружавшая Чарльза, высадилась на острове Джерси. Им повезло потому, что дул попутный ветер, а по мелководью без лоцмана удалось подойти к берегу без повреждений.

На Джерси было куда безопаснее. Губернатором острова считался Джармин, на самом деле им управлял вице-губернатор Картерет, захвативший остров у парламентариев, укрепивший его как важнейшую роялистскую базу на пути между Англией и Францией. Отсюда поддерживалась постоянная связь с Францией, поступали газеты и книги, королевские каперы снабжали деньгами. На Джерси Хайд оставался почти два года, первые недели были наполнены политическими страстями, касавшимися принца Чарльза: должен ли он оставаться на острове столь долго, сколько потребуют обстоятельства, и пока это будет безопасно, или он должен немедленно отправиться в Париж, как требовала его мать. Прибыв из Франции, Колпепер доставил указания Генриетты Марии на этот счет, составленные в нетерпящей возражений форме. Он и сам, к сожалению для Хайда, стал в этом вопросе на сторону королевы. Хоптон, Кейпл и Хайд по-прежнему испытывая недоверие к французам, противились, считая такое решение вредным для роялистского дела. Их главным аргументом была позиция Карла I, также питавшего недоверие к Франции. В его письме принцу от 22 марта говорилось: «Если ты покинешь земли, за которые я все это время сражался, твой отъезд из королевства создаст достаточные основания для той масштабной клеветы, которая обрушивается на меня. Поэтому я снова благословляю и требую быть последовательным в своей религии, не прислушиваясь ни к римским суевериям, ни к подстрекательским и раскольническим доктринам пресвитериан и индепендентов, ибо, как известно, преследуемая церковь не становится от этого чистой. А во всем остальном я указываю тебе полностью подчиняться матери, а вслед за ней оставшимся с тобой членам совета, которых я назначил» [7, IV, 169–170]. Чарльз прислушивался к мнению Хайда, но, как почтительный сын, не мог игнорировать желание королевы. Решили снова направить к Генриетте Марии Колпепера, на этот раз вместе с Кейплом. Они были должны довести до нее мнение совета: принц должен оставаться на Джерси, но при малейшей угрозе его сразу отправят во Францию. Единственным способом задержать Чарльза на Джерси могло быть прямое указание короля, но он предпочитал формулировать свою волю обтекаемо. Через два дня после того, как посланцы совета отправились во Францию, пришло известие, что король покинул Оксфорд. Через несколько дней он уже находился у шотландцев, которым сдался в плен.

Тем временем на Джерси объявился лорд Дигби. Его доставили два фрегата, предоставленные маркизом Ормондом. После поражения на севере Англии Дигби скрывался в Ирландии, где и придумал план привезти принца, создав на «Зеленом острове» базу для продолжения борьбы. Он не тратил время зря и убеждал Чарльза в «счастливых условиях в Ирландии». Принц отвечал, что не примет такого важного решения без указания от матери, зовущей его к себе в Париж. Дигби рассердился, и поскольку, по словам Кларендона, обладал богатым воображением, решил захватить принца Чарльза, пригласив на борт фрегата на ланч, обрубив канаты и подняв паруса. Хайд был шокирован «ирландским планом», тем более тем, что его друг (так именует он Дигби при описании этих событий) вознамерился совершить [7, IV, 175–178]. Хайд категорически протестовал, и Дигби неохотно согласился отправиться во Францию, чтобы убедить Генриетту Марию в правоте своего намерения. Получилось по-другому: на Джерси он вернулся убежденным сторонником отправки Чарльза к матери, целиком поверив Мазарини, что после этому в поддержку роялистского дела в Ирландии будут отправлены войска и выделены деньги. Он поверил Мазарини (Дигби пересказывал содержание разговора Хайду), «принимавшего его со всеми возможными проявлениями уважения», клявшемуся, что у Франции никогда не было желания, чтобы Карл I оказался в «милости от мятежников». Кардинал сокрушался, что Франция слишком поздно поняла свою ошибку, заключавшуюся в том, что была довольна ослаблением могущества короля, ибо это делало его неспособным нанести вред соседям. Дигби гордо утверждал, что при выборе посла в Англию (речь шла о Бельевре) спрашивали его мнение и совет. О своей реакции Хайд писал так: «Друг, в действительности сердечно любивший его, хотя и знавший его недостатки лучше, чем кто-либо другой, отвечал: к чему бы ни склонился принц, его мнение останется прежним». Он не преминул напомнить: когда в Оксфорд приехал граф д’Аркот, прежний посол, то Дигби и тогда говорил, что тот назначен по его совету, а инструкции подготовлены им. Однако Д’Аркот проводил подлую по отношению к королю политику и был совершенно нелюбезен к Дигби. Хайд недоумевал, как можно «покупаться» на те же прежние уловки [7, IV, 180–182]. Оллард полагал, что Дигби был для Хайда олицетворением комического в истории, и наполненное иронией описание его планов — яркое тому подтверждение.

На исход миссии Колпепера и Кейпла отчасти повлиял приезд в Париж Эшбурнхэма, который видел короля в Ньюкастле и передал его пожелание, в основном совпадавшее с мнением Хайда: прежде чем станет ясно, как сложатся отношения с шотландцами, принцу не следует уезжать во Францию. Однако Генриетта Мария стояла на своем и направила на Джерси Джармина. С ним на остров прибыли давешний враг Хайда Уилмот и лорд Уэнтворт, еще один неудачливый роялистский командир. Заседание совета продолжалось два дня. Позицию Джармина с энтузиазмом поддержал Дигби и более сдержанно Колпепер. Кейпл возражал: в присланном письме Генриетта Мария выразила удовлетворение тем, что Чарльз находится в безопасности, и отложила окончательное решение до нового сообщения о позиции Карл I. Кейпл не верил в искренность французов. С ним соглашались Хайд и Хоптон: «Неожиданный отъезд принца из королевских владений будет иметь дурные последствия в Англии (где, кроме Силли и Пенденниса, в повиновении у короны оставались Оксфорд, Вустер, Уоллингфорд, Людлоу и несколько менее значимых мест, и понятно, что отъезд опустит чашу весов в иную сторону), что осложнит положение короля в переговорах в Шотландии» [7, IV, 200]. Споры были острыми, и стороны в соответствии с особенностями национального характера демонстрировали «великую холодность» друг к другу. В конце концов, вмешался Чарльз, решивший ехать в Париж и пожелавший прекратить обсуждение. Хайд, Кейпл и Хоптон, чье мнение Чарльз проигнорировал, вежливо просили простить их за то, что они не будут его сопровождать. 25 июня Чарльз вместе с посланцами королевы и Колпепером покинул остров.

На Джерси Чарльз не терял времени, обучаясь не только управлению яхтой, но и любви. Там завязалась его первая любовная связь с дочерью коменданта Картерета Маргаритой. Она родила от шестнадцатилетнего принца его первого сына. Через много лет он заявлял, что его первенец был рожден «одной из самых благородных юных леди королевства». Биография Карла дает основание верить в это — он был внуком Генриха IVБурбона, известного любвеобильностью. В то же время приключение на Джерси покрыто тайной настолько, что некоторые авторы не говорят об этом эпизоде наверняка. После реставрации семейство Картеретов было облагодетельствовано, но пенсии и поддержку получили и другие верные роялисты [76, 6].

Карл I писал Генриетте Марии из Ньюкастла 23 июля 1646 года по поводу прибытия сына во Францию: «Я посылал указания принцу Чарльзу, которые желала королева». Он просил ее «передать Джармину, что знает о громадной услуге, которую тот оказал, доставив принца Чарльза. Как только Бог позволит, я вознагражу этого честного человека (Звучит двусмысленно, говорят, что мужья часто узнают об изменах своих жен последними — А. С.). Также от моего имени сердечно поблагодарите Колпепера за его роль в этом деле». Письмо заканчивалось трогательными словами благодарности самой Генриетте Марии, «чья любовь сохраняет мою жизнь, чья доброта поддерживает во мне мужество» [15, 201–202]. Днем раньше в письме Джармину, Колпеперу и Эшбурнхэму король буквально заклинал адресатов их «любовью, незапятнанной преданностью и благородством», каковы бы ни были угрозы и опасности для его персоны, «ни на йоту не отступать от основ, на которых базируются права, принадлежащие принцу Уэльскому от рождения» [15, 200]. Возможно, эти слова свидетельствуют об озабоченности Карла положением Чарльза во Франции. В нем же он объяснял нежелание уступать шотландцам в требованиях веры: «Я уверен: такие изменения хуже, чем если бы установился папизм». Это был ответ короля на совет этих придворных уступить шотландцам и согласиться на пресвитерианское устройство для создания новой армии и получения поддержки Франции. Они утверждали: ничто не помешает королю, когда победа над парламентом будет одержана, вернуть все к прежнему состоянию. Такие предложения не нравились Карлу — при всех обвинениях в его адрес в лицемерии и нарушении слова у него было свое представление о чести. Как трогательно ни звучали слова Карла, адресованные Генриетте Марии, ее настойчивость в вопросе об уступках пресвитерианам была причиной ссоры между супругами. Первое принципиальное расхождение проявилось в связи с переговорами в Аксбридже. Прожив с Карлом двадцать лет, она так и не поняла, что вера для него — это главное в жизни, что он набожный англиканин. Сама искренняя католичка, она приехала в Англию не только в качестве невесты, но воспринимая себя как миссионер. Для нее англиканство и пресвитерианство — две ветви одной ереси, для него, как он сам признавался, его вера — это «все». Она писала, что ноги ее не будет в Англии, если он предпочтет уступить врагу. Он умолял супругу не угрожать ему, когда речь идет о том, во что она не должна вмешиваться [31, 307].

Примирение с шотландцами не было единственным вариантом, предложенным королю. Группировка Ричмонда прилагала усилия, чтобы найти общий язык с индепендентами, прежде всего, с Вейном-младшим и Кромвелем. Практически это было нелегко, поскольку шотландцы не давали Ричмонду доступа к Карлу. Посредником выступил духовник короля доктор Ричард Стюард, отличавшийся нелюбовью к шотландцам и пресвитерианству. Индепенденты обещали восстановить Карла в монархических правах и восстановить епископат в умеренной форме. Карла I не устраивали оба варианта. Он склонялся к тому, что надо бежать, и даже просил Генриетту Марию сделать соответствующие приготовления во Франции. В течение нескольких недель в гавани Ньюкастла стоял под предлогом ремонта корпуса голландский корабль, присланный штатгальтером Вильгельмом Оранским. Он якобы доставил почту, на самом деле, чтобы вывезти короля. В рождественский день 1646 года Карл сделал странную попытку бежать, сев на корабль. То ли он сам не решился окончательно, то ли ветер подвел, но она ни к чему не привела, кроме как к усилению охраны и прибытию в гавань трех военных фрегатов. Попытка бегства убедила лидеров Ковенанта в бессмысленности переговоров. Они договорились с английским парламентом, что передают Карла и выводят армию с английской территории при условии выплаты английской стороной долга в 400 тысяч фунтов. Король якобы сказал по этому поводу: «Я продан и куплен». Как пишет историк Скотт, «теперь стратегия, направленная на восстановление положения короля путем поиска союза с иностранной державой, провалившаяся в Ирландии, целиком провалилась в Шотландии, что привело к ослаблению позиций главных ее поборников — Джармина, Колпепера и королевы» [92, 55]. Но это привело и к перегруппировке в лагере роялистов: для таких придворных, как Эшбурнхем, Коттингтон или Николас предательство шотландцев оказалось событием достаточным, чтобы перейти в лагерь Ричмонда — Хертфорда.

Несколько следующих месяцев Карл I находился под охраной солдат полковника-пресвитерианина Грейвса в замке Холденби Хаус в Нортгемптоншире, графстве в центральной Англии. Чудесный образец елизаветинской архитектуры, Холденби был построен фаворитом Елизаветы I и канцлером Англии Кристофером Хаттоном, став на время местом заключения монарха. Впрочем, с Карлом не обращались, как с пленником. На пути, в Ноттингеме, его приветствовал Ферфакс, а толпы собирались, чтобы получить королевское прикосновение. В распоряжении Карла было более ста слуг, на его содержание парламент выделил 282 фунта в день. Он мог гулять и играть в боулинг. Однако он был лишен права общаться со своими духовниками, и перемещался только под контролем солдат. Карл не торопился соглашаться с требованиями парламентариев-пресвитериан, но когда проявил готовность пойти на уступки и завершить переговоры, если его доставят в Лондон, было поздно. В ночь на 3 июня в Холденби прибыл кавалерийский отряд во главе с корнетом Джорджем Джойсом, захвативший короля. По информации Кларендона, этот человек был из портных, и некоторое время был простым слугой в доме Холлиса. Политически Джойс принадлежал к радикалам, он служил в полку Ферфакса, который назвал его однажды «архи-агитатором». Пятьсот человек, входивших в его отряд, участвовали в операции добровольно, будучи такими же буйными головами, как и их командир. На вопрос Грейвса, кого он представляет, Джойс ответил, что представляет самого себя. Охранники сопротивления не оказали. Джойс вошел в спальню Карла, сказав, что должен обеспечить его безопасность и не допустить новой гражданской войны и кровопролития. На вопрос, кем поручена эта миссия, Джойс указал на своих солдат. У Кларендона написано, что в ответ на этот вопрос Джойс поднял пистолет. Карлу ничего не оставалось, как согласиться. Кларендон сообщал, что когда короля усаживали в экипаж, он был уверен, что его везут в укромное место, чтобы убить. Вопрос о том, по чьей инициативе Джойс осуществил эту операцию, до конца не выяснен. Известно, что в 1647 году, в условиях начавшейся борьбы между индепендентами и левеллерами, мысль об аресте короля обсуждалась в кругах солдатских агитаторов. Несколькими неделями раньше Джойс говорил, что «надо сделать дело, которого никто на земле раньше не делал». Тем не менее, в его самодеятельность плохо верится. В конце мая, во время переговоров с левеллерами, с Джойсом встречался Кромвель, видимо, в какой-то форме предложивший захватить короля и поставить его под контроль армии. Джойс никогда в этом не признавался, сам Кромвель, беседуя с Карлом через две недели, отрицал, что инициатива принадлежала ему. Карл отреагировал так: «Я поверю, если Вы повесите его». Косвенным подтверждением сговора вождя индепендентов и армейского радикала было то, что Джойс получил пенсию и продвижение по службе.

Место, куда его доставят, Карл выбрал сам — это был Ньюмаркт, где находился охотничий домик, куда он приезжал еще в молодости с отцом и герцогом Бекингемом. По дороге, в Чайлдерсли, его встретили представители Кембриджа и армейские гранды, в том числе Ферфакс, Кромвель и Айртон. Ферфакс уверил короля, что не имеет к захвату никакого отношения. Карл сделал вид, что принял новое положение, и получил разрешение вернуть своих духовников. В Ньюмаркте он провел две недели, получив даже возможность выезжать на охоту. Затем армейское руководство приняло решение переправить его в Хэмптон Корт. Это могло обрадовать Карла, полагавшего, что вблизи столицы ему будет легче манипулировать интересами враждебных фракций в парламенте, а также использовать разногласия индепендентов с шотландцами. Разумеется, Кларендон интерпретировал позицию короля иначе, как естественное сомнение, какой из партий отдать предпочтение. С одной стороны, пресвитериане долгое время относились к нему «варварски», и он не хотел снова оказаться у них в руках. С другой стороны, у него не было иллюзий по поводу намерений индепендентов: хотя солдаты и офицеры были вежливы, он чувствовал настороженность и нежелание сколько-нибудь подробно информировать его. Ферфакс был почтителен, он целовал Карлу руку, но это мало что значило, поскольку генерал передал всю власть Кромвелю. Кромвель и Айртона посещали Карла только в присутствии охраны, держались отчужденно и ограничивались отдельными фразами [7, IV, 231]. Кларендон полагал, что отношение лидеров индепендентов диктовалось, в основном, их стремлением не допустить сближения Карла с парламентскими пресвитерианами: «У армии не было страха перед парламентом, поскольку он вследствие своей продажности утратил всякое уважение со стороны народа, но мог задерживать выплаты армии, а главное — восстановить кредит благодаря связям с Сити». Достижение соглашения с королем могло способствовать восстановлению престижа пресвитериан, что индепенденты и хотели предотвратить [7, IV, 235–236].

В Хэмптон Корте Карл получил еще одно послабление — время от времени встречаться с детьми. В Виндзоре, где стороны собрались для переговоров, он провел два дня с сыновьями Джеймсом и Генри и дочерью Елизаветой, находившимися в плену у парламента после сдачи Оксфорда (кстати, Ферфакс обеспечил мягкие условия капитуляции и не допустил разграбления города). Говорят, что встреча с детьми была такой трогательной, что даже Кромвель прослезился. Кларендон передавал содержание бесед Карла с детьми. Надо полагать, что источником для историка были воспоминания братьев: в тексте прямо говорится, что позднее, видимо, в эмиграции, Генри не раз повторял ему (здесь одно из немногих мест, где Кларендон называет себя не в третьем, а в первом лице) слова отца, «глубоко укоренившиеся в нем». Джеймсу было тогда 14 лет, и он хорошо понимал смысл сказанного. Карл предвидел, что с ним случится, и советовал сыну найти возможность бежать за границу, в Голландию. В 1648 году Джеймс действительно сумел покинуть Англию. Елизавету, которая была на два года моложе Джеймса, Карл призывал во всем слушаться матери, «кроме религии», не выходить замуж, кроме как по ее разрешению. По воспоминаниям, Елизавета была красивой, доброй и умной девушкой, но очень нездоровой, болела, видимо, рахитом, и умерла от пневмонии в 1650 году на острове Уайт. Ходили слухи, что ее нашли мертвой с библией, подаренной отцом, под головой. Особой была судьба Генри, герцога Глостерского. Он был ребенком, но помнил, что Карл заклинал его не соглашаться занять престол, пока живы старшие братья. Возможно, в этом рассказе присутствует временное смещение — обычно эти слова относят к последней встречи Генри с отцом, накануне казни. Похоже, так и было, поскольку в 1647 году в руках армии был и Джеймс, но ничего в этом роде, если верить Кларендону, Карл ему не говорил. В течение некоторого времени в 1648 году в кругах индепендентов обсуждалась идея воцарения Генри. Мальчик оставался в Англии до 1652 года и получил строгое пуританское воспитание, видимо, довольно эффективное, и стал, в отличие от старших братьев, твердым протестантом. Кромвель разрешил ему уехать во Францию в 1652 году, религиозные расхождения вели его к раздорам с Генриеттой Марией. В результате он покинул двор и несколько лет сражался в армии принца Конде. Он умер в 1660 году, вскоре после Реставрации, в двадцатилетнем возрасте, от оспы. Его часто вспоминали во время так называемого «исключительного кризиса», когда часть парламентариев, которых стали называть вигами, требовали лишить герцога Йоркского прав на престол из-за его приверженности католицизму.

Карл I получил предложения индепендентов, документ, известный как «Главы предложений», в конце июля 1647 года. Он в расширенном виде включал положения, которые обсуждались годом ранее при посредничестве Ричмонда и Стюарда. Принято считать фактическим автором предложений зятя и ближайшего сподвижника Кромвеля Генри Айртона. Их содержание хорошо известно: действующий парламент подлежал роспуску, новый парламент следовало избирать по системе, при которой каждое графство получало места пропорционально уплачиваемым в казну налогам; он должен был заседать не меньше 120 и не больше 240 дней в году. Король восстанавливался в своих правах, но с рядом ограничений: предполагалось создание Государственного совета, фактически заменявшего Тайный совет, руководство милицией и вооруженными силами переходило к парламенту сроком на десять лет. Мнение кавалеров об этом документе выразил Кларендон: «Предложения, сделанные агитаторами и советом офицеров, были такими же разрушительными для церкви и деструктивными для королевской власти, как и те, которые раньше делал парламент, а в некоторых отношениях даже хуже и бесчестнее» [7, IV, 256–257]. Предложения индепендентов были отвергнуты Карлом «с большим, чем он обычно показывал, негодованием».

На чем строились надежды индепендентов договориться с Карлом? Скотт видел следующие причины кажущегося сближения индепендентов и роялистов: во-первых, индепенденты признавали, что надо идти на уступки в вопросе о статусе англиканской церкви, ибо игнорировать приверженность значительной части населения к епископату невозможно. Во-вторых, шовинизм: в обоих лагерях на Шотландию смотрели как на страну второстепенную по сравнению с Англией. В-третьих, существовало общее желание сохранить «английскую» форму правления, отличную от Ковенанта. В-четвертых, роялистов группы Ричмонда и индепендентов объединяло глубокое недоверие к французской короне [92, 56]. В советской историографии политика индепендентов объяснялась иначе, а именно обострением их отношений с левеллерами как выразителями народных чаяний [115]. Кларендон не верил в существование глубокого конфликта в армии, во всяком случае, считал правильным не преувеличивать эти разногласия. Отметив, что главной чертой Кромвеля было лицемерие, он писал: «Известно, что самые активные офицеры и агитаторы — его ставленники, и никто из них никогда не поступал и не будет поступать вопреки его указаниям» [7, IV, 223]. Кларендон был близок к заключению: борьба внутри армии инспирирована самими армейскими грандами с целью сокрушить пресвитериан в парламенте, однако через некоторое время те, «кто именовал себя левеллерами», вышли из повиновения, стали «дерзко» говорить о короле, парламенте и самих грандах: «То ли этот возмущенный дух был частью обычного кромвелевского колдовства и соответствовал его планам, то ли он вырос из сорняков, посеянных в том беспорядке, но это точно породило для него настоящие проблемы» [7, IV, 261].

Величайшим везением для Кромвеля стала, по мнению Кларендона, смерть графа Эссекса: он скончался скоропостижно, от вялотекущего недомогания, не казавшегося опасным. Его друзья подозревали отравление: «Несомненно, что Кромвель и его партия замечательным образом выиграла от его смерти; он был единственным, чьей репутации и авторитета они боялись, не уважая его» [7, IV, 219]. Кларендон полагал, что будь Эссекс жив, он смог бы остановить «ярость и неистовство», однако «Бог не позволил этому человеку, ставшему инструментом многих бедствий в силу гордости и тщеславия, а не по злобе сердца, выполнить эту славную работу» [7, IV, 219]. Получив отказ Карла I от их предложений, индепенденты пришли в ярость. Кромвель лично говорил Эшбурнхему, что королю нельзя доверять: он не расположен к армии, наоборот, подозрителен к ней; он интриговал с парламентом и пошел на соглашение с пресвитерианами Сити, чтобы вызвать новую войну; заключил договор с шотландскими эмиссарами, чтобы обречь страну на новое кровопролитие[7, IV, 261]. После отказа короля отношение к нему резко изменилось; он чувствовал себя пленником и буквально каждый день получал анонимные предупреждения, что враги намерены расправиться с ним, поэтому лучше бежать.

В конце концов это решение созрело. Если принц Чарльз был везунчиком, его отец явно относился к числу невезучих. В обстоятельствах бегства из Хэмптон Корта много неясного. Слухи, сплетни и разговоры об этом Хайд изложил подробно. Когда положение Карла I стало нестерпимым и непредсказуемым, с ним оставались три доверенных человека: капельдинер сэр Джон Эшбурнхем, сэр Джон Беркли, бывший комендант Эксетера, и сэр Уильям Легг. Беркли и Легг незадолго вернулись из Франции, где пробыли некоторое время после поражений. Беркли якобы имел какие-то контакты с Кромвелем и Айртоном, будучи посредником в переговорах о «Главах предложений», в чем его поддерживал Эшбурнхем. Ночью 11 ноября (Кларендон указывал на сентябрь, но, как показали публикаторы «Истории мятежа», это было одной из его хронологических ошибок) Карл, воспользовавшись тем, что из его покоев можно было по лестнице, незаметно для охраны, попасть в сад, скрылся. Почему охранники ничего не заподозрили? Охрана якобы была отведена подальше от королевских покоев по королевской просьбе: в Хэмптон Корт приехала принцесса Елизавета, и шум мешал ей спать. День был выбран не случайно: был четверг, когда он уходил в свои покои рано, чтобы готовить корреспонденцию. Поэтому его отсутствие вечером не вызвало беспокойства, а фактор времени играл решающую роль для успеха задуманного предприятия. Кларендон писал, что лошади ждали беглецов у лестницы, но так быть не могло: животные привлекли бы внимание. Правдоподобнее другая версия: Карл и Легг незаметно покинули дворец, добрались до Темзы, где ждала лодка, а на другом берегу Эшбурнхэм и Беркли стояли наготове с лошадьми. Беглецы поскакали на запад, в Гемпшир, где на побережье, как рассчитывал король, их должен был ждать корабль. Беркли вспоминал, что Карл спросил об этом, но он ровным счетом ничего не знал и предположил, что Эшбурнхэм сознательно утаил от него эту важную деталь плана, чтобы поднять свой кредит у короля. Однако корабля не было. Беркли предложил скакать на запад, но Карл отверг это. Тогда Эшбурнхэм предложил скрыться на острове Уайт, где комендантом крепости Карисбрук, расположенной в миле от главного города Ньюпорта, был полковник Хэммонд, человек, близкий к Кромвелю, по совету последнего женившийся на дочери Джона Гембдена. Не понятно, почему беглецы решили, что это «великодушный и честный человек», которому можно довериться. По словам Кларендона, случилась «фатальная ошибка». Эшбурнхэм и Берли направились договариваться с Хэммондом, а король и Легг нашли временный приют в поместье графа Саутгемптона в Тичфилде. Самого хозяина дома не было, но их встретила мать графа, создавшая им максимально удобные условия.

Прибыв на Уайт, посланцы Карла I ввели Хэммонда в курс дела, и вроде бы получили гарантию безопасности для монарха, но при условии, если комендант сам отправится за ним, на что Эшбурнхэм согласился. Когда Карл узнал, кого тот привез, то сразу почувствовал неладное и сказал: «Ты погубил меня, ты все вернул в прежнее положение». Смущенный Эшбурнхэм ответил, что готов спуститься и убить Хэммонда, но король, походив в задумчивости по комнате, заметил: «Мир мне этого не простит». Хэммонд обещал безопасность и уважение к персоне монарха — новым местом пребывания стал остров Уайт. В Карисбруке Карл не раз повторял, что никакого предварительного плана отправиться на остров Уайт у него не было. Почти сразу он понял, что совершил ошибку и попал в ловушку. Она захлопнулась не сразу. Сначала Карл обладал свободой передвижения по острову и имел возможность принимать не только парламентских эмиссаров, но и представителей шотландского Ковенанта. С ними он заключил секретное соглашение, но было поздно. Парламент утвердил билли, содержавшие категорические условия: полная отмена епископата, отказ от командования милицией на двадцать лет, погашение долгов перед армией, наказание всех видных роялистов, в том числе конфискация их имений. Встретившись с делегацией парламента, Карл отверг эти требования в резкой форме. Почему Карл не использовал последнюю возможность бежать, когда к острову подошел корабль, присланный Генриеттой Марией? Потому ли, что изменился ветер, сделав отплытие невозможным? Ч. Карлтон писал, что со времени бегства из Хэмптон Корта король просто пребывал в состоянии апатии. Но парламент не дремал: охрана была усилена верным индепендентам гарнизоном, советники-роялисты лишились доступа к патрону, а любая попытка встретиться с ним рассматривалась теперь как акт измены. Объяснение с Хэммондом ничего не дало: на вопрос, может ли он выйти на прогулку, Карл получил прямой ответ: «Нет». Местный роялист капитан Барли во главе группы из нескольких женщин и юноши-барабанщика совершил героическую и бессмысленную попытку спасти короля, двинувшись на крепость с мушкетом в руках. Как утверждал Кларендон, восстание не охватило весь остров только потому, что находившиеся в крепости роялисты призвали народ разойтись. Барли «дорого заплатил» за свою верность: парламент приговорил его «за измену королю и разжигание новой войны» к повешению и четвертованию, чтобы «вселить ужас во всех».

Кларендон писал, что в «нестыковках» и печальных обстоятельствах, последовавших за бегством из Хэмптон Корта, многие подозревали предательство или злой умысел, который так и не был раскрыт, оставшись предположением. Если произошедшее не было следствием фатальных случайностей, то подозревать можно кого-то из трех, кто был с Карлом. Репутация Легга делала его выше любых подозрений, да и к планированию бегства он не имел отношения. В характере Беркли были «амбиции и тщеславие», но желания подозревать его в неверности королю ни у кого не возникло. Когда Хэммонд вознамерился лично ехать за королем, Беркли возражал и хотел остаться на острове в роли заложника. Остается Эшбурнхэм, которому Карл доверял, и советам которого следовал. Имеются свидетельства, что остров Уайт звучал в высказываниях Эшбурнхема еще в Хэмптон Корте. Так, лорд Лэнгдейл, оставшись один в комнате Эшбурнхэма, «из любопытства» прочитал в его бумагах, что королю лучше скрыться на острове Уайт, где во главе войск «честный человек» Хэммонд. В то же время Карл I до самой гибели продолжал верить ему, за него поручались такие влиятельные роялисты, как Ричмонд и Саутгемптон. При Кромвеле Эшбурнхэм провел несколько лет в заключении, что, впрочем, может найти разные объяснения. Короче, подозрения в адрес Эшбурнхема никогда не были подтверждены. Некоторые полагали, что он сам мог стать игрушкой в руках Кромвеля и Айртона, перехитривших его, убедивших его в том, что действует в интересах короля. Если это не так, то почему для бегства короля из страны не был подготовлен корабль? [7, IV, 268]. Кларендон допускал и то, что Кромвель специально распускал слухи, чтобы испортить репутацию Эшбурнхэма [7, IV, 273]. Важным аргументом в пользу того, что дело не обошлось без Кромвеля, было для Кларендона понимание характера вождя индепендентов, «величайшего лжеца, чье необычайное лицемерие служило ему на пользу, который использовал любые методы, самые негодные и грубые, для достижения своей цели» [7, IV, 305]. Характеризуя Кромвеля, Хайд недаром вспоминал Макиавелли.

Так что нельзя с уверенностью утверждать, что бегство Карла было подстроено Кромвелем, как это делает, вслед за М. А. Баргом, Л. И Ивонина: «Есть мнение, что слух об убийстве был пущен Кромвелем, чтобы спровоцировать короля, а после показать его ненадежность как переговорщика. Очевидно, что без содействия охраны этот побег не мог свершиться» [120, 152]. Нельзя сбрасывать со счетов, что Кларендон мог охотно передавать недобрые слухи об Эшбурнхэме, так как со времени эмиграции находился с ним во враждебных отношениях, в том числе по причинам личного свойства. Дело в том, что в 1649 году он женился на богатой вдове, леди Паулетт, которой Хайд настоятельно советовал не заключать этого брака. В отличие от Барга и Ивониной А. Н. Савин полагал: слухи о том, что бегство королю «организовал» Кромвель — целиком выдумка роялистов, а мнение о нем как о «бездушном и ловком честолюбце», «преувеличено, если не лживо» [137, 423]. Весомым аргументом для Савина было то, что бегство Карла из Хэмптон Корта «давало козырь в руки левеллерам», чего Кромвель не мог не понимать. Да и риск был велик: предсказать наверняка, что Карл выберет Уайт, было невозможно, если только не считать Эшбурнхэма агентом Кромвеля, чего никто из роялистов даже из числа его врагов не предполагал. Так что загадка бегства из Хэмптон Корта останется загадкой навсегда.

Пока в Англии происходили эти события, Хайд оставался на Джерси, где после отъезда принца провел два года, находясь вне сферы активной политики. Он как бы изолировал себя от обеих линий в роялистском лагере, одной, направленной на достижение согласия с Шотландией и питаемой надеждой на помощь Франции, олицетворяемой теми, кто уже находился в эмиграции, и другой, подразумевавшей соглашение с индепендентами. Обе эти тактики были для него неприемлемы. Временный уход из политики имел один несомненный плюс: он мог вести спокойный и размеренный образ жизни, продолжая занятия литературным творчеством. Жизнь подчинялась неизменному распорядку. Хайд и его товарищи Кейпл и Хоптон проживали рядом, в главном городке острова Сен Хилари. День начинался в одиннадцать, когда они вместе с их общим духовником молились. После молитвы Хайд в своих покоях продолжал работу над «Историей мятежа». Они всегда вместе обедали, вскладчину, как правило, у Хоптона, чье жилище считали самым удобным. Ежедневно вечером гуляли по берегу и нередко посещали в замке Картерета, который всегда принимал их «с особой добротой и учтивостью». Удивительно, но Хайд даже увлекся выращиванием лука, моркови и чечевицы.

И на Джерси война напоминала о себе. Жизнь там была удобной, не слишком богатой событиями. Хайд хорошо помнил, как узнал о смерти «близкого друга» сэра Гарри Киллигрю, храброго воина, отказавшегося уехать вместе с принцем и до конца осады остававшегося в Пенденнисе. Еще в начале революции, не будучи связанным с двором, этот член палаты общин с рвением протестовал против незаконных мер парламента. Он потерял в войне единственного сына. Не занимая командных постов, он был настолько авторитетен, что командиры обращались за советом только к нему. В минуту опасности он сохранял мужество и чувство юмора. После капитуляции крепости он разряжал карабин, и осколок попал ему в лоб, чему он не придал значения, хотя пролилось много крови. Хирург перевязал голову, и Киллигрю решил отправиться, как и планировал, на остров Сен Мало, а оттуда на Джерси. Трое друзей в нетерпении дожидались его у моря, но корабль доставил только тело в гробу. Отправив письмо о своем приезде, он послал за врачом, который обнаружил, что рана глубокая и опасная. На следующий день Киллигрю умер, завещав похоронить себя на Джерси.

Большую часть времени Хайд отводил «Истории мятежа». Излагая политическую борьбу в парламенте, он полагался, в основном, на память. При описании военных действий консультировался у товарищей. Хоптон подготовил для него рукопись о военных действиях в 1642–1644 гг. Комендант Картерет был экспертом в морских делах. В то же время Хайд много читал: Фукидида, римских классиков, Ливия, Тацита, Туллия, Плутарха, средневековые хроники, авторов эпохи Возрождения, в том числе Филиппа де Коммина, Макиавелли и Бэкона. Эти труды формировали его мастерство и стиль. Вначале он думал, что адресатом его произведения является король, но постепенно цель поменялись. На Джерси Хайд приступил к богословскому труду «Размышление о псалмах Давида», который, как и «Историю», завершил во время второго изгнания.

Тесное общение с друзьями основывалось на близости взглядов. Не без влияния патриотической риторики Оллард писал, что эти люди воплощали английскую традицию, существующую и сегодня, заключающуюся в стремлении защищать принципы, уважать права других и признавать, что общественное благо нельзя мерить личными интересами. Их объединяло одинаковое отношение к вере, стойкое неприятие католичества и пресвитерианства. Они не были готовы ни к каким компромиссам, если речь шла об англиканской церкви, даже будь на то воля короля. Тем более они не были намерены следовать окружению Генриетты Марии. Когда пошел слух, что королева и лорд Джармин хотят продать Нормандские острова французской короне за наличные деньги, чтобы потратить их на войну, они подписали обязательство сделать все, чтобы не допустить этого, даже если придется обратиться за помощью к парламентскому флоту и голландцам [74, 115–116]. В отличие от Хайда друзья не задержались на Джерси надолго: сначала во Францию уехал Кейпл, затем Хоптон. Однако к господствовавшему при дворе в изгнании духу компромисса и готовностью уступать желаниям Мазарини ни тот, ни другой не могли приноровиться. Хоптон, о котором «с уважением отзывались не только друзья, но и враги на поле боя», покинул Францию и умер в Брюгге в 1652 году. По словам Кларендона, «он был выше любых соблазнов и питал отвращение к легкомыслию и распущенности, испортивших многих». Разумный, смелый, трудолюбивый, великодушный человек, хороший генерал, он имел один недостаток — подчас легко поддавался чужим мнениям в вопросах войны, поэтому не мог быть главнокомандующим [10, 271].

Судьба Кейпла сложилась трагично. Он вернулся в Англию, чтобы получить доход с поместий для обеспечения семьи и для роялистского дела. В Хэмптон Корте он был принят королем, когда началась вторая гражданская война, стал одним из военных руководителей кавалеров и участвовал в обороне последнего очага сопротивления, Колчестера, сдавшись Ферфаксу, обещавшему пощадить ему жизнь. Гражданские власти не были связаны этим обязательством. В ожидании решения своей судьбы Кейпл находился в Тауэре в подвешенном (фигурально) состоянии. Однажды ночью он при помощи веревки спустился по крепостной стене, перебрался вброд через ров с водой, и сообщники укрыли его. Лучшее — враг хорошего: направляясь по Темзе в надежное место, он был узнан, хотя и был загримирован, лодочником, которого нанял. Тот за десять фунтов выдал его властям. На сей раз охвостье парламента вынесло ему смертный приговор. По сведениям Хайда, главным виновником смерти Кейпла был Кромвель, начавший свою речь с того, что выразил огромное уважение к Кейплу, из чего присутствующие заключили, что тот в безопасности. Но Кромвель продолжил: несмотря на эти чувства, считает Кейпла самым опасным врагом, который «будет последним, кто отречется от королевских интересов». Благодаря храбрости, предприимчивости и щедрости у него много друзей, которые последуют за ним, поэтому для спасения республики следует отвергнуть петицию в защиту обвиняемого. 9 марта 1649 года он был казнен вместе с герцогом Хамильтоном, под командованием которого шотландцы потерпели полное поражение от Кромвеля при Престоне, и лордом Холландом, сдавшим Сен Неотс в Кембриджшире после того, как ему обещали, что сохранят жизнь. После квалифицированной казни сердце Кейпла было извлечено из груди, упаковано в серебряную шкатулку, которую позднее подарили Карлу II как напоминание о человеке, отдавшем за династию Стюартов жизнь. Даже в злобе враги, замечал Кларендон, не могли найти в нем недостатков: Кромвель верно описал его характер и не ошибался в том, что он не уживется с новым режимом. «Одним словом, — заключал историк, это был человек, воплотивший лучшие черты английской нации, он не думал о себе, когда под угрозой оказались смелость, добродетель и верность» [10, 266–270]. Жестокость к попавшим в плен роялистам историк объяснял влиянием Айртона, которого называл «безжалостным и кровожадным человеком» [7, IV, 389]. К числу достоинств английского характера, который олицетворял Кейпл, Кларендон относил привязанность к семье, любовь и заботу к жене и детям. Старший сын Кейпла, тоже Артур, был обласкан во времена Реставрации, занимал важные должности, но в период «исключительного кризиса» стал на сторону вигов и даже принял в 1683 году участие в заговоре с намерением якобы убить Карла II и герцога Йоркского. Ряд участников, в том числе теоретик вигизма Алджернон Сидней, были приговорены к квалифицированной казни и четвертованы. Кейпл-сын в Тауэре покончил с собой, перерезав себе горло. Его брат был одно время Первым лордом Адмиралтейства, после Славной революции служил в Ирландии. Он известен тем, что основал возле Лондона ботанический сад, знаменитый Кью Гарденс.

Вернемся, однако, к нашему повествованию. Главной целью встречи лорда Кейпла с королем в Хэмптон Корте было, если верить Кларендону, желание объяснить решение друзей не сопровождать принца Уэльского во Францию, а остаться на Джерси. Карл принял объяснения и собственноручно написал Хайду «милостивое и доброе» письмо, в котором выражал надежду, что сумеет достичь такого соглашения с парламентом и армией, что сможет призвать Хайда и других верных друзей. Он благодарил за составление «Истории мятежа» и обещал прислать свои записи, что вскоре и сделал. Кларендон писал, что получил от Карла отдельные бумаги, относившиеся к 1644–1645 гг., а также мемориал о времени от отъезда Хайда из Оксфорда до того, как сам Карл покинул город. Кейпл в письме сообщил Хайду о желании короля, чтобы тот, получив приглашение во Францию от Генриетты Марии или Чарльза, повиновался. Карл I написал жене, чтобы она, когда принц возмужает для участия в деле, послала канцлера с ним. Конечно, это была важная для Хайда информация, ибо она служила оправданием действий, которые он предпринимал, и позволяла покинуть Джерси, что было неизбежно.

Находясь на Джерси, Хайд был оторван от событий в Англии. Между тем, они развивались быстро и бурно. На Уайте роялисты пробовали спасти короля из заключения, что напоминает приключенческий роман в духе Александра Дюма. На этот раз главная роль принадлежала некоему Генри Фэрбрейсу, прежде служившему Карлу I пажом. Пользовавшийся доверием ряда парламентариев, он получил право находиться при особе короля после того, как тот был выдан шотландцами. Карл полностью ему доверял, через него отправляя секретную корреспонденцию. Сначала, в марте 1648 года, заговорщики рассчитывали, что пленник, перепилив решетки, сможет выбраться из крепости по веревке. Однако просунув голову, король едва не застрял. Кларендон утверждал, что этот рассказ чистой воды выдумка, просто высунувшись из окна, он увидел много людей, решил, что план раскрыт и вернулся в постель. Как бы ни было, осознав, что выбраться через окошко нереально, заговорщики попробовали запустить к нему слугу, облаченного в экстравагантную одежду, отвлекавшую внимание охраны, которую Карл должен был надеть на себя. Однако охранники просто не пропустили странного слугу к королю. Непонятно, действительно ли сам Карл решился на бегство. Он заявлял, что готовится к нему «на всякий случай». Вообще, трудно быть уверенным, что все эти планы не были известны грандам. Еще со времен Пима в окружении Карла были агенты парламента. По сути, «двойным агентом» был сам Фэрбрейс, хотя роялисты считали, что действовал он в интересах своего патрона. Однажды, когда Карл находился на прогулке, резко похолодало, Фэрбрейс вернулся за плащом и обнаружил в королевских покоях Хэммонда, искавшего секретную документацию. Возник скандал, но Карл не торопился ограничивать себя в переписке. В Карсбруке он читал, принимал гостей, некоторые из которых были или считались его верными подданными. В эти несчастные для него месяцы он впервые близко соприкоснулся с «простыми людьми», обслуживавшими его, которых он поощрял «не бояться и быть откровенными». Одной из самых преданных была Джейн Уорвуд, жена сквайра из Оксфордшира. То ли к этому времени ее брак распался, то ли муж предоставил ей полную свободу, но между ней и Карлом установились близкие, возможно, интимные отношения. Карлтон пишет: «Если в жизнеописании второго Карла такого рода отношения заслуживают только пары слов, то для первого Карла все по-другому. Хотя нет абсолютно никаких доказательств их физической связи, в эмоционально их отношения были важны. Для человека, чья верность жене вошла в поговорку, написать „возлюбленная Джейн“ и подписаться „любящий Чарльз“, означает больше, чем „платонический любовник“, как он назвал себя в письме к ней» [31, 328]. Вероятно, несколько встреч и вспыхнувшее чувство помогали Карлу в эти последние трагические месяцы его жизни.

Нет оснований полагать, что Карл I был непосредственно причастен к разрозненным выступлениям роялистов, получившим название «вторая гражданская война». Одним из ее очагов было графство Кент, где роялисты подготовили петицию в парламент с требованием вернуть короля к власти и распустить армию «нового образца». Сначала восставшим удалось добиться успехов и даже захватить ряд городов, в том числе Рочестер и Кентербери. Ситуация усугубилась тем, что на флоте произошло восстание. Восстала североморская эскадра, находившаяся в гавани Доунс. Это произошло не вдруг — недовольство зрело давно. Еще в 1645 году от командования был отстранен граф Уорвик, а позднее, в 1647 году, вице-адмирал Уильям Баттен. Оба были близки к пресвитерианам. Новым командующим флотом был назначен полковник Рейнсборо, опытный в морском деле, но вследствие принадлежности к левеллерам вызвавший недовольство и опасения у большинства морских офицеров. Они опасались, что будут смещены, как это произошло в армии. 27 мая взбунтовался флагманский корабль «Констант Реформейшн», команда которого ссадила Рейнсборо на берег и поддержала кентскую петицию. К флагману присоединился ряд других кораблей. Кларендон заметил: восстанию поспособствовали слухи о том, что цель восстания — освободить короля на острове Уайт и доставить в Кент. Чтобы спасти положение, парламент вернул командование Уорвику, но тот не сумел заставить моряков подчиниться и фактически бежал в Портсмут, сохранивший верность парламенту.

Разгром кентского восстания поставил восставший флот в сложное положение, но не заставил моряков прекратить борьбу.

Кавалеры и хорошее умудрились превратить в плохое. Переход флота под королевский флаг добавил раздоров между роялистами. В описании этого эпизода Кларендоном легко прочитывается антипатия автора к будущему зятю и его окружению. Восставшая эскадра прибыла к побережью Голландии, «по рекомендации безответственных советников» герцог Йоркский вступил на палубу, провозгласил себя командующим флотом, назначив вице-адмиралом не имевшего морского опыта лорда Уиллоби. В июле 1648 года в порт Гелволтслюйс вовремя приехал из Франции принц Уэльский Чарльз, «сумев предотвратить многие неудобства, которые могли возникнуть». Он убедил брата отказаться от командования и отослал его в Гаагу. Джеймс покинул флот неохотно, ибо считал себя вправе командовать по должности, на которую его назначил Карл I, но, в конце концов, признал, что здравый смысл не позволяет рисковать, нахождение на борту обоих братьев чревато последствиями [7, IV, 340–341]. Однако заменять Уиллоби он не стал. Отъезд Чарльза в Голландию Кларендон объяснял это не только военной необходимостью, но как решение порвать с униженным положением, которое он занимал во Франции. Чарльз, которому уже исполнилось восемнадцать лет, целиком зависел от матери, даже в поведении. Он не смел находиться при ней в шляпе, главное, полностью зависел от нее в средствах. Генриетте Марии выделял деньги французский двор, а какая сумма доставалась ему, зависело от Джармина. Зная, что принц бессилен, эмигранты, лица, «составлявшие честь английской нации», предпочитали селиться не в Париже, а в Кане, Руане и других местах [7, IV, 312–313]. Как бы ни было, прибытие Чарльза подняло дух матросов, особенно когда при помощи Вильгельма Оранского на суда поступила провизия, в том числе «разумное количество пива».

Решение Чарльза самому встать во главе флота, приветствовали не все. Некоторые роялисты признавали права на командование за герцогом Йоркским. Аглийский историк Шон Келси считал, что действия Чарльза были, в первую очередь, политической демонстрацией, так как он выступил в качестве «заместителя короля», находившегося в плену: «Весной 1648 года восстание на английском флоте дало принцу первую возможность получить власть над главным инструментом господства на морях» [64, 437]. Вопрос приобрел остроту в Тайном совете, поскольку в обсуждение были вовлечены шотландские пресвитериане, к которым был близок Уиллоби. В июле, Чарльз во главе флота направился к берегам Англии и причалил в Ярмуте и Доунсе. Здесь шотландский граф Лодердейл убеждал принца принять пресвитерианство и плыть к побережью Шотландии для оказания помощи герцогу Хамильтону. К флоту принца соединился адмирал Баттен. Однако действия роялистов оказались малоэффективными. Попытки высадиться и закрепиться были отбиты армией. Зрел новый бунт моряков, теперь уже против офицеров-роялистов. Морякам не нравилась идея экспедиции в Шотландию. Категорически против был принц Руперт. В море роялисты нападали на торговые суда, рассчитывая, что это заставит купцов требовать от парламента соглашения с Карлом I. Короче, расчет на всеобщее восстание в восточной Англии при поддержке флота не оправдался. Приходилось думать о возвращении в Голландию, но не все с этим согласились, несколько кораблей двинулись к устью Темзы, и флагман последовал за ними. Вход в реку защищали корабли Уорвика. Две эскадры стояли одна напротив другой, и 31 августа Чарльз вернулся к решению идти в Гелволтслюйс. За ним последовал Уорвик. В Голландии он сместил Уиллоби, назначив командующим флотом Руперта. Блокировавший порт Уорвик навязывал бой, но голландцы выставили эскадру, чтобы не допустить сражения у их берегов. Английская блокада голландского порта продолжалась до ноября, когда часть восставших кораблей присоединилась к Уорвику, а остатки флота Руперт увел к южному побережью Ирландии, где возникло что-то вроде каперской базы, откуда производились нападения на торговые суда противника. Поражение роялистов в Кенте, провал флотской операции, блестящий разгром Кромвелем в августе 1648 года численно вдвое превосходящей шотландской армии герцога Хамильтона при Престоне, падение крепости Пемброк в Южном Уэльсе и сдача Колчестера означали полное поражение кавалеров во второй гражданской войне. Поведение Хамильтона после Престона Кларендон считал недостойным генерала и джентльмена: представ перед Кромвелем, тот пытался найти любые оправдания и приносил извинения, на которые способен «малодушный человек» [7, IV, 369–370].

Незадолго до окончания второй гражданской войны Хайд покинул Джерси. Еще в начале 1648 года он надеялся на военные успехи и писал Генриетте Марии, разубеждая, будто когда-либо интриговал против нее. В середине июня он получил указание от Джармина срочно прибыть в Сен Жермен и вексель. Высадившись во Франции, Хайд сначала отправился в Кан, где рассчитывал встретиться с секретарем Николасом, однако тот перебрался в Руан, где проживал в доме лорда Коттингтона. Оба, как и Хайд, получили приказ присоединиться к принцу, но исполнить его было непросто, и потому, что поездка по стране, где бесчинствовали грабители и мародеры, была небезопасной, и потому, что Чарльз, как они узнали, отправился в Голландию. Поторопившись в Дьепп, Хайд и Коттингтон сели на корабль, доставивший их в Дюнкерк. Хайд жестоко страдал от морской болезни, но ягодки были впереди. Корабль, предоставленный губернатором Дюнкерка, чтобы отвезти их к принцу, едва отплыв, подвергся нападению каперов из Остенде, англичане, как и другие пассажиры, стали пленниками. В Остенде выяснилось, что компенсации им не видать, поскольку испанский губернатор этого города сам был в доле. Поэтому вместо того, чтобы оказаться на флагмане «Констант Реформейшн», они перемещались по побережью страны в поисках своего сеньора, и только в сентябре присоединились к Чарльзу.

Это было тяжелое для Хайда время из-за материальной неустроенности и разногласий в роялистском лагере. Единственным членом совета, «о ком никто не сказал бы дурного слова», был Хоптон, но он не пользовался должным влиянием на принца, так как другие советники объединились, чтобы «злословить в его адрес». Хайд нашел неожиданного союзника в лице принца Руперта, противившегося, как и он сам, сближению с шотландцами. Как пишет Келси, «назначение Руперта (командующим флотом — А. С.) было провалом для советников принца — „пресвитериан“. За этим крылось изменение в балансе сил в совете после прибытия в Гаагу лорда Коттингтона и сэра Эдварда Хайда, принесших сильные анти-шотландские настроения» [64, 443–444]. Руперт посетил последнего и приветствовал «с изяществом, любезностью и почтением». Противниками Руперта были Колпепер и секретарь Чарльза сэр Роберт Лонг, во всем послушный Генриетте Марии. Руперт обвинял их в стремлении к наживе, из-за чего они выпустили из плена торговые суда, якобы для того, чтобы не обострять отношения с Сити. В результате выгода от каперских захватов была упущена. Часть роялистов ополчилась на Баттена, так как считала, что именно он отговорил принца Уэльского дать сражение в устье Темзы. Наконец, поводом для приглушенного недовольства было разделяемое многими мнение, что тогда вместо бесцельного стояния у побережья следовало воспользоваться моментом, плыть к Уайту, освободить Карла I. Кларендон не считал такую операцию невозможной: Карсбрук был слабо укреплен и находился у самого побережья. В новой ситуации Хайд счел правильным избавиться от прежних предубеждений и оправдывал свой «союз» с Рупертом. Отношения в лагере эмигрантов накалились до предела. Кларендон объяснял это тем, что герцог Йоркский под влиянием своих советников полковника Бамфилда и лорда Беркли, погряз «в интригах и проектах». В «Истории мятежа» он представлял себя как доверенного советника принца, пытавшегося всеми способами добиться взаимопонимания в совете, состав которого был ограничен лицами, которых ввел Карл I, а Чарльз не мог изменить. Напротив, верховный прокурор Херберт настраивал принца против своих противников, в первую очередь, Колпепера. Подчеркивая свою роль «миротворца», Хайд описал эпизод, произошедший на заседании совета, проходившем в его доме. При обсуждении вопроса о морских трофеях Колпепер обвинил в нечестности сэра Роберта Уолша, «заслуживающего доверия» человека, которого продвигал Руперт. Возникла перепалка между Колпепером и Чарльзом, принц покинул заседание. Хайд, для которого главным было сохранение если не единства, то взаимопонимания среди членов совета, рекомендовал Колпеперу принести извинения. Тот сгоряча отказывался, о чем Херберт сразу донес принцу Уэльскому. На следующий день Колпепер, остыв, посетил Чарльза, и тот вопреки совету Херберта, говорил с ним «насколько возможно, любезно». Однако тем дело не кончилось. На улице Колпепера встретил Уолш, ударил его кулаком в лицо, а затем выхватил меч. Колпепер не был вооружен, и дуэль назначили на другое утро, за городом. Принц узнал о намеченной дуэли (Хайд не пишет, кто проинформировал его) и обратился к городским властям. Уолша арестовали, через много дней суд (голландцы действовали «в своей манере: медленно, с долгими процедурами, не принимая дело близко к сердцу») изгнал его из Гааги; он нашел пристанище в Амстердаме, «чем был доволен» [7, IV, 407–410]. В описании Кларендона явно прослеживается его участие в этой интриге.

Кроме обид и взаимных обвинений, связанных с провалом морской операции, поводом для новых разногласий стал проект отправки Чарльза в Шотландию для борьбы с английской армией, идея, которую Хайд никоим образом не разделял. Принца убеждал прибывший в Голландию Лодердейл. Хайд был уверен, что соглашение с шотландцами приведет к ограничению прав англиканской церкви, которой пожертвуют во имя политических целей. 22 сентября он пишет так и неотправленное письмо Генриетте Марии, в котором объяснял, почему не может сопровождать принца в Шотландию. Вторжение Кромвеля в Шотландию отложило этот план на время. Была и другая причина: Чарльз подхватил оспу, что очень «обеспокоило двор, понимавший, как много зависит от его драгоценной жизни».

В то время, когда роялистская эмиграция на фоне безденежья погрузилась в раздоры, на острове Уайт разыгрывался один из последних актов драмы, главным действующим (или бездействующим) лицом которой был король Карл I. Окончание второй гражданской войны было по-разному воспринято армией и парламентом. Мысль, что Карл — «человек кровавый», на языке нашего времени военный преступник, прозвучала на армейском совете еще весной 1648 года. Вторая гражданская война отличалась от первой большим ожесточением и безжалостностью к поверженному врагу. Даже «джентльмен» Ферфакс расстрелял после сдачи Колчестера двух старших офицеров — жестокость, немыслимая в прежние годы. Когда сопротивление роялистов подавили, решимость заставить Карла ответить за все, разделяли и гранды, и агитаторы. Реакция парламента на разгром роялистов была иной. По мнению пресвитерианской фракции, пришло время наконец-то заставить короля подписать мир. Это диктовалось логикой противостояния индепендентам. Поэтому парламент послал на остров Уайт эмиссаров во главе с лордом Миддлсексом, которые обнаружили, что Карл I готов принять все основные требования, включая ограничение собственной власти, отмену единого молитвенника и установление пресвитерианского устройства, по крайней мере, на двадцать лет. Это позволило Долгому парламенту отменить прежнее решение о запрещении любых переговоров. Одновременно условия содержания монарха были значительно облегчены — из Карсбрука его перевели в Ньюпорт, где позволили жить в доме одного из сторонников. Он снова получил право выезжать на прогулки верхом. На протяжении этих осенних недель многие роялисты, имевшие к нему доступ, настоятельно советовали ему бежать, пока такая возможность сохранялась, а корабль был в готовности. Был ли Карл искренен, когда говорил, что не может нарушить данное слово? Между тем, армейское руководство не могло равнодушно взирать на действия парламента. Хэммонд получил указание снова заточить Карла в крепость, потребовал распоряжения парламента на этот счет, но был вызван в армейский совет и арестован. 29 ноября на остров прибыли офицеры и солдаты, числом около двух тысяч человек, с приказом совета армии арестовать короля. Высадка войск вызвала переполох, Карл предлагал не волноваться, рассчитывать на Хэммонда, пока ему не объяснили, что с тем произошло. Ночью Карл мог попробовать бежать, как ему советовали. Один из верных офицеров, знавший прежний пароль, для проверки, одевшись в плащ, сумел пройти к берегу, не вызвав подозрений у патрулей. Карл после колебаний снова отказался. Наутро было поздно. Его разбудил стук в дверь. Вошедшие солдаты потребовали, что он быстро оделся и следовал за ними, даже не позволив съесть горячий завтрак, наскоро приготовленный придворным. После настойчивых вопросов ему сообщили, что его доставят в замок Херст. Это было мрачное сооружение времен Генриха VIII на берегу залива Солент, отделявшего Уайт от южной Англии. Там он был заточен в тесную камеру, в которой было темно даже днем, чтобы читать, он зажигал свечи. Обращение с ним было грубым.

В дни этого заключения в Лондоне произошло событие, которое лишило Карла последних надежд. В декабре армия вошла в столицу. 5 декабря парламент большинством голосов утвердил условия заключения договора с королем, на следующий день, 6 декабря, индепенденты совершили государственный переворот, изгнав из Вестминстера своих противников — пресвитериан. Эту операцию успешно провел полковник Прайд, по имени которого она и называется «прайдовой чисткой». Больше сорока парламентариев были арестованы, но отпущены в течение двух недель, около двухсот выдворены, но оставлены на свободе. Немало уклонилось и не присутствовало. В конечном счете, к 71 откровенному индепенденту добавилось еще 83 депутата, согласившихся аннулировать свой голос, поданный за принятие условий соглашения с королем. Эту малую часть прежнего Долгого парламента стали называть «охвостьем». Протесты части изгнанных депутатов армия целиком игнорировала. 23 декабря индепенденты приняли решение: король виновен в крови, которая пролилась, и должен предстать перед судом и получить наказание, сообразное с его тиранией и совершенными им убийствами. «Сколь ни чудовищен для английского уха был этот язык, — писал Кларендон, — они заставили многих сотрудничать с ними, организовав комитет для выработки обвинений» [7, IV, 469].

19 декабря полковник Харрисон во главе отряда всадников прибыл, чтобы забрать Карла из Херста. Король полагал, что существует намерение убить его, о чем и сказал. На это он получил ответ, что «у парламента слишком много достоинства и справедливости, чтобы лелеять такой дурацкий план, решение, к которому придет парламент, будет полностью публичным и справедливым, чему мир будет свидетелем; речь о тайном насилии не идет. Его Величество не смог заставить себя в это поверить, так как не допускал, что его покажут людям в публичном процессе» [7, II, 479]. По сведениям Кларендона, в декабре у индепендентов еще было три точки зрения. Одни считали, что Карла I надо отстранить от власти; другие предлагали отравить короля, сделав убийство незаметным. Но была и третья группа, к которой относился Харрисон — те, кто выступал за публичный суд, как над преступником. Это сохранит парламенту честь и «научит королей отвечать наказанием за свои злодеяния» [7, IV, 480]. Поручение Харрисону привезти короля, как и его ответ Карлу I говорит о победе этой точки зрения. Он держался внешне уважительно, но замкнуто и крайне немногословно. По религиозным взглядам Харрисон принадлежал к «людям пятой монархии», пуританской секте радикального характера, проповедовавшей приход тысячелетнего царствования святых, являясь фактически ее лидером. Сделав карьеру в армии нового образца, он прошел путь от корнета до полковника, потом при протекторате занял пост генерал-майора. Кларендон писал, что он «мало кого, кроме Кромвеля и Айртона, ставил выше себя». После Реставрации он был казнен первым среди «цареубийц». В связи с фигурой Харрисона Кларендон не лишил себя возможности морализировать по поводу влияния характера и воспитания на поступки человека. Будучи сыном мясника, он стал клерком у адвоката, что воспитывает деловые качества, но пропитывает большей гордостью, чем при других способах обучения. Такое воспитание делает людей высокомерными и самоуверенными, причем они приобретают привычку таить эти черты, за исключением случаев, когда считают нужным выставить их напоказ.

По пути из Херста возник последний план бегства, не более реалистичный, чем предыдущие. Король получил у Харрисона разрешение посетить поместье лорда Ньюбурга и леди Обни в Бэгшоте, неподалеку от Виндзора, чтобы отобедать с ними. Эти люди были преданными монархистами, а Ньюбург еще и владельцем лучшей конюшни в Англии. План состоял в том, чтобы под предлогом хромоты королевского коня дать ему лучшего жеребца, чтобы Карл смог оторваться от охраны. То ли из-за того, что этот жеребец захромал, то ли потому, что люди Харрисона не оставляли короля ни на минуту, проект сорвался. Да и трудно представить, чтобы он мог оторваться от сотни окружавших его всадников, вооруженных пистолетами. Скорее всего этот было выдумкой Ньюбурга, дававшего после реставрации показания против «цареубийц». 22 декабря Карл был в Виндзоре, а через несколько дней перевезен в лондонский дворец Сен Джеймс.

Тревожные вести, поступавшие из Англии, заставили принца Уэльского делать хоть что-то, чтобы помочь отцу. Он просит голландские Штаты вмешаться — они направляют в Лондон чрезвычайного посланника, который перед отъездом должен встретиться с ним. Выбор пал на делегата Пау, всегда выступавшего в поддержку «мятежников». Принц Оранский заверял Чарльза, что это лучший вариант, который он поддержал. Никто из голландских депутатов, стоявших за парламент, не ожидал, что дело дойдет до изменения форм правления. По меньшей мере, в Лондоне он не вызовет отторжения. По поводу позиции Голландии Кларендон иронично заметил: «Мудрость ангелов оказалась недостаточной, потому что Штаты не хотели идти на угрозы парламенту с риском быть вовлеченными в ссору с ним» [7, IV, 471]. Действительно, Пау так и не разрешили встретиться с Карлом, и дали аудиенцию в Вестминстере только после того, как трагедия произошла. Столь же бесполезным оказалось письмо принца Уэльского Ферфаксу, неизвестно, было ли оно зачитано армейскому совету. Среди роялистов ходили слухи, что Чарльз также отослал чистый лист со своей подписью, предложив индепендентам вписать любые условия взамен спасения жизни Карлу I. Ц. Уэджвуд считала это маловероятным, поскольку Карл I прямо запретил сыну идти на уступки врагам под угрозой для его жизни. Интересно, что Кларендон даже не намекнул о такой бумаге, хотя мог об этом знать, находясь возле принца. Впрочем, у него могли быть доводы не писать об этом.

Обстоятельства суда над Карлом I довольно подробно излагались в зарубежной и русскоязычной литературе. Из 135 членов Верховного суда больше половины предпочли избежать сомнительной чести, и приговор, в конечном счете, подписали 59 человек. Всем известны слова жены Ферфакса, прокричавшей с галереи для публики, когда прозвучало его имя: «Он не такой дурак, чтобы прийти сюда». Всем известно, что Карл I не признал законность трибунала и отрицал свою вину. Всем известны трогательные обстоятельства последнего прощания Карла с детьми, Генрихом и Елизаветой. Есть свидетельства, что сам Кромвель прослезился, однажды вспомнив эту сцену. Меньше известно, что трибунал считал незаконным лидер левеллеров Джон Лильберн, партии, первой выступившей за низложение короля. Он считал, как любой англичанин, Карл Стюарт имеет право на суд присяжных, и выступал против смертного приговора. Левеллеры поддержали заключенных в Тауэре Хамильтона, Холланда и Кейпла в намерении защититься. Лильберн доставил им судебные книги [91, 184–185].

Отношение историков к суду над Карлом I зачастую определялось идеологическими пристрастиями. В одних случаях смертный приговор с разной степенью уверенности оправдывался, а в решении трибунала видели воплощение справедливости, покаравшей тирана. В других — цареубийство оценивалось как политическая ошибка и нравственное преступление. Рассмотрение этой темы не может быть избавлено полностью от идеологических пристрастий и сегодня. Пример этого — публикация Дж. Робертсона под характерным названием «Что цареубийцы сделали для нас» [83]. Судья международного трибунала Робертсон видит в процессе Карла прообраз судов ХХ века над военными преступниками, а понятие «тирания», говорит он, включало то, что на современном юридическом языке именуется преступлениями против человечества и военными преступлениями. В этом тексте упомянуты имена Хусейна, Милошевича и Пиночета. Автор заключает: «Есть тенденция описывать британскую историю как снисходительное повествование о жизни королей и королев. Все же это цареубийцы впервые в истории утвердили идеалы, которыми процветает сегодняшний мир: суверенитет парламента, независимость судей, защищенность от произвольных арестов и преследований, относительная религиозная толерантность — короче, свобода от тирании» [83, 17]. Конечно, в этой статье слишком прямо связано прошлое и настоящее, а исторической контекст недооценивается.

В статье Ш. Келси суд над Карлом рассмотрен как часть «конституционной революции», начало которой было положено решением нижней палаты парламента (точнее, охвостья) от 4 января 1649 года, что полнота власти принадлежит ей. Келси пишет: «Суд может быть лучше всего понят как особого рода публичные переговоры, в которых стоял вопрос о распределении в будущем английском государстве властных полномочий. Невозможно понять происходившее на процессе, оставив без внимания, как шла борьба за трансформацию парламентской конституции Англии. Декларация 4 января заложила основу перераспределения власти и возобновила политический конфликт в палате общин. Суд над Карлом I имел центральное значение в борьбе за расширение, сохранение, модификацию или изменение направления этой конституционной революции» [63, 615–616]. По мнению этого автора, когда процесс начался, судьи не помышляли о вынесении смертного приговора. Он указывает, что среди участников суда выделились две группировки, называемые им «олигархами» и «демократами». Первые считали опасным уничтожение палаты лордов и хотели обеспечить возможность восстановления на троне Карла I. Вторые видели в суде над королем реальную возможность подчинения монархии и палаты лордов верховенству народа в лице палаты общин. Споры начались с места проведения процесса: Вестминстер, где мог быть обеспечен открытый его характер с допуском публики, или более предпочтительный для «олигархов» Виндзор, что делало процесс максимально закрытым. Если в этом вопросе олигархи отступили, то в вопросе об обвинениях против монарха они настояли на кратком варианте. Некоторые из членов трибунала рассчитывали сместить Карла и заменить его на престоле младшим сыном, герцогом Глостерским. Однако большинство придерживалось иной точки зрения: в условиях угрозы третьей гражданской войны Карл в качестве короля казался предпочтительней. Главное, что от него требовалось — признать законность трибунала и дать ответ на выдвинутые обвинения по существу. Это должно было стать важнейшим фактором обеспечения конституционных требований палаты общин. Однако Карл отказался признать законность суда, всячески подчеркивая, что готов отвечать только перед пэрами, как «первый среди равных». Таким образом, судьи оказались в безвыходном положении: у них не было иного выбора, кроме вынесения 27 января смертного приговора.

События 30 января хорошо известны: эшафот, окруженный солдатами, чтобы публика не смогла услышать последние слова жертвы; достоинство в последние минуты жизни; сначала тишина, а потом вопли ужаса в толпе; люди, изгоняемые всадниками с площади возле Уайтхолла; счастливцы, обмакнувшие платки в монаршей крови; Ферфакс, сделавший вид, будто не знал, что Карл казнен; тело, отвезенное через несколько дней в Виндзор. На эшафоте король говорил о невиновности, возлагал вину за гражданскую войну на своих противников и дурных советников. Кэлси считает: «Если бы Карл I ответил на обвинения и защищал себя подобным образом на 72 часа раньше, сомнительно, что провидение и необходимость потребовали бы цареубийства. Ожидая именно такого рода признаний с самого начала процесса, судьи сделали фактически все возможное, чтобы превратить процесс в совместное предприятие, сократив обвинения и отсрочив его начало, во время всех четырех королевских появлений на трибунале ожидая ответов на обвинения или любого другого признания их полномочий» [63, 615]. Теперь слова Карла о собственной слабости (он помнил Страффорда) могли услышать только те, кто находился возле него на эшафоте. Однако последнее слово, сказанное Карлом епископу Джаксону, известно всем: «Помните». Что оно значило? Те, кто находился рядом, считали: он просил епископа передать принцу Уэльскому драгоценную медаль с изображением Св. Георгия. Кто-то полагал, что он требовал возмездия. Однако Джон Мильтон писал, что Джексон понял смысл этого слова иначе — как желание короля передать сыну последнюю волю простить виновных в его смерти. Поэтому Мильтон утверждал, что, казня «цареубийц», Карл II нарушил волю отца [98, 68–69].

Стоит заметить: интерпретация Кэлси воспроизводит слухи, основанные на «упрямых убеждениях» многих роялистов и пресвитериан, будто цель процесса состояла исключительно в том, чтобы напугать Карла. Последнее предложение ему сохранить жизнь и корону в обмен на передачу власти Кромвель якобы сделал за день до казни, 28 января, получив ответ: готов пожертвовать собой, но не предаст законов, свобод и чести. Ц. Уэджвуд утверждала, что для этих легенд нет оснований. Она допускала: Ферфакс мог доложить о просьбе голландцев отложить исполнение приговора, но и эти сведения до короля дойти не могли. Последний раз индепенденты предложили ему свои условия в ноябре еще на Уайте. После этого Кромвель сказал, что король — самый жестокосердный человек на земле, и никакое предложение не могло быть сделано без его согласия [107, 169–170]. Еще одну точку зрения, восходившую к Гардинеру, доказывала П. Крауфорд в статье, опубликованной в 1977 году. В течение декабря Кромвель якобы делал тайные попытки сохранить королю жизнь. 19 декабря лорд Денби посетил Ферфакса, чтобы согласовать ультиматум монарху, прежде чем оправиться в Виндзор, но Карл отказался встретиться с ним. Тогда Кромвель отказался от поиска компромисса под влиянием армейских радикалов и из-за неуступчивости короля [35, 317].

Неразрешимая загадка казни — загадка палача. «Появление человека в маске вызвало шум и разговоры. Всякому любопытно было узнать, кто этот неизвестный палач, явившийся так кстати, чтобы ужасное зрелище, обещанное народу, могло состояться, когда народ уже думал, что казнь отложат до следующего дня. Все пожирали его глазами, но могли только заметить, что это был человек среднего роста, одетый во все черное, и уже зрелого возраста; из-под его маски выступала седеющая борода». «Гм! — заметил Портос. — А возможно, что этот палач не кто иной, как сам генерал Кромвель, который для большей верности решил сам выполнить эту обязанность. — Пустяки! Кромвель толстый низенький человек, а этот тонкий и гибкий, и роста, во всяком случае, не ниже среднего. — Скорее всего, это какой-нибудь провинциальный солдат, которому за такую услугу было обещано помилование, — высказал догадку Атос. — Нет, нет, — продолжал д’Артаньян. — Он не солдат. У него не вышколенная походка пехотинца и не такая развалистая, как у кавалериста. У него поступь легкая, изящная. Если я не ошибаюсь, мы имеем дело с дворянином. — С дворянином! — воскликнул Атос. — Это невозможно, это было бы бесчестием для всего дворянства».

В романе «Двадцать лет спустя», втором в трилогии о мушкетерах, Александр Дюма направляет своих героев в Англию для спасения Карла I. Они почти добились успеха, напоив и упрятав взаперти лондонского палача, а его ученик, который мог заменить наставника, вовремя сломал ногу. Правда, по ходу романа выясняется, что Кромвель не просто был в курсе их плана, но и подготовил все для того, чтобы фелука, на которой они должны были отправиться из страны, взорвалась в море. Король все равно бы погиб, но никто не считал диктатора (в книге он выглядит таковым) виновным в пролитии царственной крови. Увы, внезапно появился доброволец, выполнивший обязанности палача. Им был главный отрицательный герой романа — Мордаунт.

В построении этого сюжета Дюма опирался на загадку исполнителя приговора. Известно, что палач и помощник не просто скрыли лица масками, что было делом обыкновенным, но постарались изменить свою личность до неузнаваемости. Описания их одежды в разных источниках отличаются: то ли это был костюм моряков, то ли одежда мясников, но все свидетели сходились, что у палача были седые волосы и борода (видимо, не настоящие). Что до его помощника, то цвет бороды в описаниях различается от льняного до черного. Это породило слухи, что лондонский палач (Ричард Брендон, казнивший, среди прочих, Страффорда и Лода) отказался исполнить смертный приговор королю. Говорили, что выполнить его работу согласились двое солдат из полка Хьюсона. Французский источник того времени, которому не стоит доверять, излагал вовсе абсурдную версию, будто казнь осуществили, загримировавшись, Ферфакс и Кромвель. Уэджвуд полагала, что убедительных оснований полагать, что Брендон отказался исполнить приговор, нет. Зная, что в народе казнь монарха не популярна, не говоря о роялистах, он, опасаясь за себя, мог выдвинуть условием маскировку внешнего вида до неузнаваемости. В то же время она считала вероятным, что его помощник был действительно из солдат Хьюсона, указав на любопытную деталь. Брендон умер через несколько месяцев, как сообщалось в одном памфлете, от раскаяния. В описаниях казни отсутствует упоминание о традиционном прошении палачом прощения у жертвы. Уэджвуд пишет, хотя неубедительно, что учитывая психологическое состояние, он мог просто забыть об этом. В дальнейшем история о палаче стала обрастать новыми мифами. В конце XVII и даже в XVIII веке «разные эксцентричные отшельники имели на местах репутацию неизвестных палачей короля» [107, 240–241]. Одним из них был некий шотландский юрист лорд Стер, который будучи 125-летним старцем, в 1743 году признался в этом своему правнуку. Рассказ, как это произошло, был опубликован в переводе с немецкого в 1819 году в России в «Благонамеренном журнале» [130, 7–11].

В «Истории мятежа» Кларендон воздержался от описания казни под предлогом, что не хочет причинять читателю боль, заставляя его горевать. Он ограничился словами, что «царственный мученик вел себя, как святой, приняв смерть с мужеством и терпением истинного христианина» [7, IV, 488]. Зато он рассказал о вскрытии тела Карла, которое «постановили провести его убийцы, и на котором они с огромным любопытством присутствовали». Вскрытие показало, что внутренние органы в отличном состоянии, организм был здоров, и Карл Стюарт «мог прожить настолько долго, насколько позволила бы природа». На несколько дней тело было выставлено для публичного доступа в Уайтхолле, чтобы любой мог убедиться, что король мертв. Затем тело бальзамировали, и оно несколько дней находилось в дворце Сен Джеймс, пока бывшие придворные Ричмонд, Хертфорд, Саутгемптон и Линдсей не получили разрешения похоронить его в Виндзоре. Их слуги доставили тело в Винзорский замок «без помпы и шума». Тело оставили в комнате, обычно служившей ему спальней, а наутро перенесли в большой зал[10]. Пэры показали коменданту разрешение, он не возражал против захоронения, но не допустил поминальной службы по англиканскому образцу. Найти место в часовне Святого Георга для захоронения оказалось не просто — пэры заметили «мрачные перемены»: все было разрушено, многие надгробья разбиты. Какой-то местный житель подсказал место захоронения Генриха VIII и королевы Джейн Сеймур. Там выкопали яму для гроба, на котором была пластинка с надписью: «Король Карл. 1648». Присутствующие в молчании плакали.

Продолжение рассказа о захоронении Карла относится ко времени Реставрации. Кларендон счел важным специально написать об этом, поскольку это стало «предметом многих разговоров». Когда Карл II, «к всеобщей радости народа», занял престол, он хотел перезахоронить отца в Вестминстерском аббатстве, однако через некоторое время все об этом забыли. Кларендон отрицал слухи, что это произошло из-за каких-то «государственных резонов». Он утверждал, что место захоронения просто не было найдено. Ричмонд умер еще до реставрации, Хертфорд болел и не покидал дома, некоторые из участников траурной церемонии умерли, но Саутгемптон и Линдсей со слугами, кто был жив и найден, прибыли в Виндзор. Однако они не смогли найти места, куда закопали гроб, хотя нескольких местах они пробовали пол, но безрезультатно. По многим причинам, вспоминал Кларендон, в то время об этом не говорили. Гроб с телом Карла был найден, но позднее, в последние годы царствования Георга III, при регентстве, причем случайно, при перестройке собора. Действительно, он находился возле захоронения Генриха VIII. По указанию регента, будущего короля Георга IV, гроб с надписью на серебряной пластинке, вскрыли в его присутствии. Это произошло в 1813 году. По останкам было видно, что голова отсечена от туловища ударом топора. После этого останки Карла I получили признанное место в часовне Святого Георга.

Кларендон писал о судьбе Карла I, находясь во второй эмиграции. Эта часть текста «Истории мятежа» не выглядит особо эмоциональной. Чувства могли остынуть. Фигурируют такие слова, как «святой», «мученик», «убийцы», но сильного впечатления они не создают. Более того, литературный портрет Карла I написан сдержанно, это характеристика достойного человека, в котором положительное преобладает над отрицательным, но не образ святого: «Он был лично бесстрашен, но недостаточно деятелен; у него было отличное понимание вещей, но он не был достаточно уверен в себе. Это вело к тому, что он менял свое мнение на худшее, и часто следовал советам людей, судивших обо все хуже, чем он. Это делало его более нерешительным, чем было допустимо в том состоянии дел. Если бы он имел более грубый и властный характер, его бы больше уважали и слушались; отказ от жестоких мер против нараставшего зла происходил из мягкости характера и чуткости, из-за чего в самых кровавых делах он выбирал мягкое решение и не следовал жестоким советам, какими бы разумными они не казались» [7, IV, 490].

Возможно, в этих словах проявилась прежняя обида советника, к чьему мнению Карл не всегда прислушивался. Куда эмоциональнее Кларендон в описании, как иностранные принцы раскупали добро Карла. Здесь выражена явная обида на то, что европейские державы не поддержали законного монарха в борьбе против мятежников. Мазарини, «долго почитавший Кромвеля», теперь выступил «в роли купца», приобретшего драгоценности короны, кровати и ковры. Испанский посол Карденас закупил и отправил в Испанию картины и драгоценности. Шведская королева Кристина приобрела задорого драгоценности, медали и картины. Губернатор Фландрии эрцгерцог Леопольд купил лучшие картины из королевских дворцов. Кларендон заключал: «Так соседние принцы поучаствовали в том, чтобы помочь Кромвелю получить большие суммы, которые он использовал, чтобы добиться окончательной и отвратительной победы над тем, что еще не было завоевано, чтобы уничтожить возобновленную монархию (имеется в виду двор Карла II в эмиграции — А. С.). Обогатившись за счет награбленного у выжившего наследника, они ничем не облегчили ужасного положения, в котором он оказался» [7, IV, 498]. История не раз демонстрировала: у поверженного правителя немного шансов, что те, с кем он недавно был на равных, выручат его в беде, морализировал историк.

«Закончился тысяча шестьсот сорок восьмой год, год бесчестья и позора, каких раньше не бывало, год величайшей лжи и лицемерия, ужасных преступлений и предательств» [7, IV, 511], — этими словами Кларендон завершил одиннадцатый том «Истории мятежа».

Так Кларендон определил цель и смысл своей деятельности в годы эмиграции.

Гибель Карла I ослабила позиции Хайда в совете теперь уже не принца, а короля в изгнании, Карла II Стюарта. Он был назначен в совет покойным монархом и вызывал недовольство многих влиятельных лиц. Отношение Генриетты Марии, всегда недружелюбное, ухудшилось, когда он недвусмысленно высказался против (так и не состоявшейся) посылки отряда французских наемников на Джерси, полагая, что это вызовет протесты местных жителей. Она высказала пожелание сыну отстранить Хайда от дел. В то же время она признавала за Хайдом честность в выражении своего мнения [74, 125]. Само по себе мнение Генриетты Марии не было решающим для Карла II, так как он уже вырвался из-под ее опеки. Другое дело, что его положение в Голландии было крайне ненадежным, несмотря на поддержку со стороны штатгальтера. Он получил возможность провести церковную панихиду по отцу, но в Генеральных Штатах нарастало раздражение присутствием роялистов в стране. Ситуация стала еще острее после того, как в начале мая 1649 года эмигрантами-роялистами был убит прибывший из Англии с дипломатической миссией богослов и историк из Кембриджа доктор Исаак Дорислаус, участвовавший в вынесении Карлу I смертного приговора. Кладендон так писал о сложившейся ситуации: «В неустойчивой и колеблющейся позиции, в которой находился королевский совет, было ясно: сколько бы король не откладывал решение, куда перебираться, он не мог долго оставаться там, где находился. Штаты, особенно представители от Голландии, заявляли в своих комитетах ежедневно: присутствие короля для них неудобно. Только благодаря ловкости принца Оранского удавалось отговорить их от прямого требования к королю покинуть страну как можно скорее» [7, V, 23].

Незадолго до убийства посланника индепендентской республики, в апреле, у Карла II родился сын. Матерью была Люсиль Уолтер, происходившая из небогатой валлийской дворянской семьи, прежде любовница некоего полковника Роберта Сидни, который определенно не препятствовал её желанию сменить хозяина. Люсиль была красива и инициативна, она принадлежала к типу женщин, который Карлу нравился. Мальчика Карл признал и поддерживал, хотя слухи, что он не был его отцом, ходили постоянно. Он даровал ребенку титул герцога Монмаута. Люсиль утверждала, что принц женился на ней, чем доставила двору в изгнании немало хлопот. Возвратившись из Шотландии в 1651 году, Карл убедился, что фаворитка верность ему не хранила, родила дочь от нового любовника, и отстранил её. Ей была выделена пенсия при условии, что она вернется в Англию. Там в ней заподозрили роялистскую шпионку и отправили в Тауэр. В тюрьме она пробыла недолго, была выслана из Англии и поселилась в Брюсселе, где пыталась вновь шантажировать Карла. В конце концов, его терпение лопнуло, и он вынудил Люсиль отдать сына. Вскоре, в 1658 году, она умерла, видимо, от сифилиса.

Решить, куда следовало отправиться Карлу II, было непросто. Хайд был вовлечен в это обсуждение. Самым очевидным вариантом первоначально казалась Ирландия, где маркиз Ормонд, в том числе благодаря уступкам католикам, вернул власть над большей частью территории. Вплоть до августа 1649 года он сохранял контроль над ней, однако после высадки армии во главе с Кромвелем он отступал, англичане захватывали одну крепость за другой. Первой в сентябре пала Дрогеда. Армия Ормонда бунтовала, он продолжал сопротивление еще несколько месяцев, опираясь на католиков, которым не доверял, и это недоверие было взаимным. В 1650 году он скрылся во Франции, затем играл важную роль при Карле II. Альтернативой Ирландии была Шотландия. Там казнь Карла I вызвала ужас и негодование, и в феврале 1649 года парламент в Эдинбурге провозгласил его сына королем. Маркиз Аргайл, которому Кромвель сохранил власть, не мог противиться этому, не рискуя полностью утратить влияние. Однако Карл был провозглашен королем номинально, в реальности «ему было отказано во власти, и четыре пятых знатных людей и высшего джентри были лишены законного права участвовать в общественных делах» [7, V, 27]. Аргайл вынужденно согласился на приезд провозглашенного короля Карла II. В Голландии шотландские эмигранты, лидером которых стал брат казненного герцога Хамильтона Уильям, унаследовавший его титул, призывали Карла II отправиться в эту страну, чтобы утвердить свою власть и вступить в войну с англичанами. Ближайшим советником Хамильтона был граф Лодердейл, один из «антигероев» Кларендона. Из Норвегии в Голландию вскоре после казни Карла I прибыл их ярый враг Монтроз. Хайду выпала практически неразрешимая задача не примирить, хотя бы смягчить отношения между этими шотландскими группировками, чтобы облегчить утверждение власти Карла II. Канцлер не мог, хоть и старался, занимать нейтральную позицию: текст его сочинения показывает, насколько он не доверял тем, кого считал агентами пресвитерианского Ковенанта.

Преданность Монтроза Карлу I хорошо известна, что, возможно, было настоящей причиной, почему его не хотели принимать ни королева Генриетта Мария, ни ее сын. Он казался немым укором, да еще опубликовал сочинение на латыни, в котором прославлялась его преданность покойному монарху и военные заслуги, наоборот, действия других шотландских партий, от которых двор в изгнании зависел, осуждались. Ему было отказано во въезде в Гаагу, правда, король поручил Хайду встретиться с ним во Фландрии, где тот проживал. Сначала намеченная встреча не состоялась, что Кларендон объяснял «неожиданными жестокими морозами, в 24 часа сковавшими все реки». Однако некоторое время спустя они все же встретились в деревне в нескольких милях от Гааги, куда Монтроз перебрался. Хайд не видел маркиза с тех дней, когда находился в Оксфорде. С тех пор он «наделал много шуму в мире». Канцлеру показалось, что в «расположении духа [его собеседника] произошло не меньше изменений, чем в его судьбе». Кларендон не раскрыл детально содержание их беседы, продолжавшейся всю ночь, но к утру удалось «с трудом» убедить Монтроза не въезжать в город. Хайд опасался, что люди Монтроза могли устроить в Гааге такие «разборки», что это дало бы Генеральным Штатам повод удалить всех британских эмигрантов. Через некоторое время, услышав о прибытии лордов-ковенанторов, Монтроз приехал к королю, и был им принят «с большим спокойствием». Ненависть шотландской фракции к Монтрозу была настолько сильной, что его называли «Грязным Джеймсом». Обвинения в адрес Монтроза были, по мнению Кларендона, «смехотворны и абсурдны для любого здравомыслящего человека»; клеймо на него ставили те, кому он показал пример преданности монарху. Резче всех был Лодердейл, говоривший, что нельзя простить того, кто в одной битве погубил пятнадцать сотен людей из клана Кембеллов, кто уничтожил с корнем несколько знатных семейств. Королю передали слова Лодердейла: более всего на свете он желает восстановления власти законного монарха, но лучше пусть этого не произойдет, чем при дворе будет Джеймс Грехэм (Монтроз) [7, V, 18–19].

Хайд встретился с Хамильтоном при посредничестве сбежавшей из Англии в Гаагу леди Обни (той самой, которая принимала вместе с мужем Карла I в декабре 1648 года). «Со свойственной ей разумностью» она видела, к каким печальным последствиям ведет борьба кланов, и организовала их «случайную» встречу у себя дома, представив их друг другу. После часового разговора они договорились, что канцлер навестит Хамильтона рано утром. Время было выбрано не случайно, ведь никто не должен был помешать их беседе. Герцог, находившийся в спальне, велел слуге говорить любому, кто придет к нему, что он еще спит. В течение двух часов речь шла об условиях занятия Карлом отцовского престола, разногласиях между представителями двух наций, которые с равным усердием служат королю. Хамильтон внимательно и вежливо выслушал всё, что сказал его визави о желательности примирения с Монтрозом, и отреагировал в дом духе, что сам считает последнего человеком чести, но его мнение настолько расходится с мнением других людей его партии, что он не может высказаться, чтобы не нанести вреда королю. Сам он хоть завтра готов примириться с Монтрозом, но это немедленно приведет к тому, что его возненавидят все друзья.

Более того, принадлежа к англиканской церкви, он не одобряет многих требований ковенанторов, но не может об этом говорить, ибо «сразу лишится возможности служить королю». Например, Лодердейл, друг и родственник, любящий его всем сердцем, скорее убьет его, чем выступит против Ковенанта или за Монтроза [7, V, 21–23]. Тут, как в пьесе, в спальню вошел в ночной рубашке Лодердейл — ему, видимо, сообщили о госте. Общение было прервано. После нескольких общих фраз Хайд откланялся. Столь острое несогласие в рядах шотландской эмиграции заставляло Карла II проявить осторожность и не торопиться в Шотландию. Во время этих переговоров и был убит Дорислаус, ставший первой жертвой возмездия со стороны роялистов. Будучи голландцем по рождению и убежденным кальвинистом, он согласился выполнить дипломатическое поручение республики с целью заключения союза, если не конфедерации, между двумя странами. Слухи о готовящемся покушении дошли до него, но он не отнесся к ним достаточно серьезно. Узнав, что его подозревают в том, что он был палачом в маске, Дорислаус рассмеялся, не понимая, как его, кабинетного ученого, можно представить отрубающим голову топором. Однажды вечером в гостиницу, где он проживал, во время ужина, ворвалась группа, вооруженная мечами. Охранники были убиты, Дорислаус не сумел по какой-то причине открыть дверь в безопасную комнату, попытался спрятаться в камине, но был убит двумя ударами меча: первым по голове, второй распорол тело от сердца до печени. Предводитель убийц прокричал: «Так гибнет один из судивших короля!» Той же ночью на улицах имели место стычки эмигрантов с горожанами, в ходе которых ранили сына одного из депутатов Генеральных Штатов. Только через год выяснилось, что убийство Дорислауса организовал полковник — роялист Уолтер Уитфорд. Ему удалось скрыться в Шотландию, где он воевал за Монтроза, а после поражения был приговорен к казни. Однако, когда выяснилось, что именно он убил Дорислауса, шотландцы его отпустили. Хотя агенты республики не раз пытались уничтожить Уитфорда, ему всегда удавалось скрыться [98, 64–66]. Есть сведения, что он несколько лет находился на царской службе в России и вернулся в Англию только в 1666 году.

Убийство посланника стало для Карла неприятной неожиданностью, так как давало голландцам предлог избавиться от незваных гостей. Осознавая, что отъезд неизбежен, он сам обратился к Генеральным Штатам с меморандумом, поблагодарив за вежливое отношение к его людям и разрешение провести панихиду по отцу, который был верным союзником Голландии. Называя себя «защитником веры», протестантской религии, описав положение в Шотландии и Ирландии, он испрашивал совета у Штатов, куда ему следует отправиться. Кларендон свидетельствовал, что этот меморандум был воспринят роялистами неоднозначно: некоторые считали сам факт такого обращения неоправданным и даже унизительным, но сам историк полагал, что это позволило выиграть время. Штаты погрузились в обсуждение, у Карла и его советников появилось время принять продуманное решение, что делать дальше. Раздоры усугублялись тем, что Хамильтон и его сторонники требовали прямых сношений с королем, минуя совет. Они объясняли, что общение через английских советников ставит Шотландию в подчиненное положение.

В этих условиях Карл II решился плыть в Ирландию к Ормонду, но следовало ли отправиться туда прямо или сначала навестить во Франции Генриетту Марию? Мнения разделились. Те, кто опасался её влияния на сына, доказывали, что это требует времени и лишних расходов, напоминая, что он так и не получил соболезнований от Франции после казни отца. Вторая группа советников, ставившая на Генриетту Марию, настаивала на визите к ней. Этого хотели и посланцы Ковенанта, понимавшие, что Монтрозу путь в Париж закрыт, и рассчитывавшие, что королева настроит сына в их пользу. Принц и принцесса Оранские считали, что Карл должен заехать во Францию на короткое время, но встретиться с матерью лучше не в Париже, а в другом месте. Было решено, что значительная часть роялистов отплывет в Ирландию сразу, вместе с багажом тех, кто будет сопровождать Карла, то есть он поедет во Францию «налегке». Два голландских корабля должны были поджидать Карла у французского побережья. Те, кто отправился сразу, благополучно добрались до Ирландии, однако когда было получено известие, что обстоятельства изменились, и король туда не прибудет, люди не только в переносном, но и в прямом смысле растерялись. В план посещения Франции были привнесены коррективы: было решено, что Карл встретится с Генриеттой Марией в Сен Жермене. При встрече мать убедилась: несмотря на общее горе, смерть их мужа и отца, Карл не намерен следовать её требованиям. Экспедиция в Ирландию не состоялась по причине высадки войск Кромвеля, но и при Генриетте Марии Карл не был намерен оставаться. В середине сентября он вместе с герцогом Йоркским отправился на Джерси. Там братья общались с местными жителями, многие из которых были очарованы Карлом. Там надежды молодого короля вновь сконцентрировались на Шотландии.

Монтроз, веривший в свое предназначение вернуть власть над Шотландией Стюартам, пытался сколотить армию, чтобы высадиться там. Поскольку у Карла не было ни людей, ни средств для снаряжения экспедиции, он помог лишь несколькими письмами в Данию, Швецию и ряд северогерманских княжеств с просьбой о поддержке. Их доставили люди Монтроза. Местом сбора объявили Гамбург, но собрать удалось немногих — пятьсот немецких наемников, с которыми он в марте 1650 года высадился на Оркнейских островах; там к нему присоединилась примерно тысяча человек. Высадившись в Шотландии, он был вскоре разбит в сражении у Карбисдейла ковенанторами. Хотя его армия была уничтожена, Монтроз, будучи ранен, после нескольких дней скитаний доверился Нейлу Маклеоду и скрылся в замке Ардврек. Жена Маклеода обманом заманила его в темницу и вызвала солдат. 20 мая 1650 года шотландский парламент приговорил Монтроза к смерти, на следующий день он был повешен и четвертован. Пику с головой водрузили возле собора Сен Джайлс в Эдинбурге, а четыре части туловища отправили в Абердин, Глазго, Перт и Стирлинг. После Реставрации Монтроза реабилитировали, в начале 1661 года останки торжественно захоронили останки в том же соборе.

Когда Монтроз покинул Голландию, позиции Хайда ослабли. Это видно по ситуации вокруг подготовленной им по поручению короля декларации о наказании цареубийц. Мнение о необходимости такого документа разделяли многие роялисты, считавшие ковенанторов причастными к гибели Карла I. Составление декларации было поручено канцлеру как «наиболее сведущему в делах такого рода». Хайд утверждал, что был вынужден подчиниться этому указанию, поскольку инициатором был принц Оранский, потребовавший включить пункт о том, что религиозные разногласия будут разрешаться церковным синодом. Это противоречило религиозным убеждениям Хайда. В свою очередь Лодердейл протестовал, ибо предполагал, что поиск виновных затронет пресвитериан. Принцу Вильгельм разъяснил, что пресвитериан наказания не коснутся. Большинство совета склонялось к тому, чтобы провозгласить лицами, не заслуживающими снисхождения, судей Трибунала и тех, кто непосредственно участвовал в казни. Некоторые советники предлагали исключить из этого списка судей Трибунала, отсутствовавших на заседаниях. Не было общего мнения в отношении лиц, не входивших в Трибунал, но способствовавших цареубийству. Споры вызвал вопрос, следовало ли включать в синод иностранных богословов. Шотландцы не возражали против этого, но протестовали против упоминания о едином молитвеннике и о роли англиканской церкви в государственном управлении. Когда декларация, написанная Хайдом, была зачитана, в совете повисло молчание. Принц Оранский, сославшись, что не очень хорошо владеет английским, хотел получить копию. Хайд согласился и заявил, что готов прислушаться к разным мнениям. Одним казалось, что список цареубийц, не подлежащих прощению, слишком краток и не позволит наполнить королевскую казну в достаточной степени, чтобы вознаградить кавалеров. Другие, наоборот, считали, что список слишком длинный и может подтолкнуть многих к отчаянным действиям, достаточно назвать Кромвеля, Бредшоу и еще трех-четырех человек, пользующихся самой дурной славой. В конечном счете, споры ни к чему не привели, декларация была отложена, а противоречия в совете усугубились [7, V, 39–43]. Так впервые обсуждался вопрос, которой встанет практически после реставрации.

Отъезд Карла из Голландии требовал от Хайда срочно определиться, что делать. Непримиримые раздоры в совете, отсутствие безопасности в случае, если он задержится, невозможность присоединиться к королю в войне — все это заставляло искать какое-то решение. Прежде всего, было необходимо вызволить семью, пребывание которой в Англии было не просто тяжелым с материальной точки зрения, но попросту опасным. Помог двоюродный брат Уильям Хайд, находившийся в дружеских отношениях с Олжерноном Сиднеем, занявшим при индепендентах пост генерал-губернатора Дувра. 30 апреля жена Френсис, четверо детей и родители жены покинули Англию, и через несколько дней все устроились в Антверпене, более безопасном для них городе, чем Гаага. Долгая разлука была трудным временем для Френсис — она «тянула» не только детей, но и своих стариков. Эдвард был поражен, увидев, как похудела и постарела его жена. Едва приплыв в Голландию, она узнала, что семейное единение будет коротким, предстоит новое расставание. Похоже, эта новость поставила её на грань нервного срыва. Супруг, как мог, успокаивал ее в частых письмах. Например, вскоре после отъезда из Антверпена он заклинал: «Если меланхолия и беспокойство ослабят твое тело и приведут к болезни, это разрушит меня и наших детей. Надежда, что мы будем вместе, в удобстве, радости и счастье, это единственное, что поддерживает меня в нашей разлуке» [74, 130].

В искренности этих слов не приходится сомневаться. Разлука усилила беспокойство и сострадание. Но в сердце человека умещается многое. В те же недели Хайд с болью и страстью писал женщине, с которой его связывала, возможно, единственная в его жизни любовная близость вне брака и давняя дружба. Это была леди Далкейт, урожденная Анна Вильерс, дочь двоюродного брата герцога Бэкингема, известная красотой, преданностью династии и отвагой. Она была на два года моложе Хайда. В Эксетере стала крестной матерью Генриетты, последнего ребенка в королевской семье, и после того, как Генриетта Мария скрылась во Францию, взяла на себя заботу о девочке. Получив приказ парламента доставить ребенка в семью герцога Нортумберленда, в которой воспитывались Джеймс, Елизавета и Гарри, она, переодевшись крестьянкой, отправилась во Францию вместе с девочкой. После смерти мужа в конце 1649 года, а вслед за тем тестя, графа Мортона, эта храбрая женщина унаследовала титул леди Мортон. Она оставалась воспитательницей принцессы, пока не вернулась в Шотландию в 1651 году. Письма Хайда к леди Далкейт не оставляют сомнения в его чувствах: в сентябре 1649 года он называл расставание с ней «мирской смертью» и писал: «В моем чувстве к Вам нет ревности или страха соперничества. Для меня было бы радостью знать, что у Вас есть мужчина (а он должен появиться, когда я ушел), любящий Вас, как я. Я страдаю, что у Вас нет любимого друга, от которого можно получить совет в тех обстоятельствах, в которых мы все находимся» [74, 126]. Увы, Эдвард и Анна не «спасли свою любовь (если она была взаимной) от мелких разговоров и обид». Нет свидетельств, позволяющих описать точно, что произошло, в общем, она сочла Хайда виновным в том, что он сорвал ее брак, которым она хотела сочетаться с лордом Беркли после смерти мужа. Леди Далкейт также обвинила Хайда, что он разрушил намеченный брак ее дочери Анны, и пожаловалась на него Карлу II после возвращения того из Шотландии. Она написала о Хайде: «Не желая уменьшить влияние этого благородного господина на Вас, позволю себе сказать, что он негодный возлюбленный» [74, 128]. Ответ готовил сам канцлер, написавший, что страдает от того, что она изображает его «недостойным и не заслуживающим доверия» человеком. И пожелал ей быть счастливой. Всего через несколько месяцев после этих эпистолярных страстей, в декабре 1654 года, леди Далкейт умерла от пневмонии. Её племянница Барбара Палмер родила Карлу II пятерых детей и получила титулы графини Кастлмейн и герцогини Кливленд. Хайд осуждал эту связь, что способствовало его опале. Она стала одним из врагов канцлера. Ее сестра Елизавета Вильерс стала любовницей Вильгельма III Оранского.

Счастливым для Хайда оказалось предложение лорда Коттингтона отправиться вместе с ним в Мадрид в качестве посланника Карла II. Решение было принято еще до приезда семьи из Англии. Впервые услышав об этом, Хайд улыбнулся, приняв слова Коттингтона за шутку: у него было дипломатического опыта, а иностранных языков он не знал. Монтроз считал его отъезд несвоевременным, зато другие шотландцы были рады избавиться от него. Ревностно к испанской миссии Хайда отнесся лорд Колпепер, ибо хотел быть на его месте, но Коттингтон счел Хайда более подходящим напарником. Колпепер был вынужден направиться в другую сторону — в Россию. Коттингтон, имевший посольский опыт в Мадриде при Якове I и сохранивший там связи, был немолод — ему исполнилось 75. Была известна его склонность к католичеству. О его участии в экспедиции в Ирландию или Шотландию речи не велось, но в отношениях с испанцами он мог пригодиться. Коттингтон уверял, что можно получить от испанцев ежегодную финансовую помощь, необходимую Карлу II, если «умело вести себя» с Филиппом IV Испанским, но он старик, может умереть в любой момент, поэтому один не возьмёт на себя это дело. Если в Испании Хайд получит указание присоединиться к Карлу II, он сможет сразу отплыть в Ирландию из одного из испанских портов. После нескольких обсуждений Хайд счел, что в этом проекте что-то есть, но сам обращаться к королю не захотел. Коттингтон взял это на себя, и Карл II принял идею с энтузиазмом. В описании Кларендоном причин его участия в посольстве в Испанию есть какая-то недосказанность.

Для посольства нужны деньги, чтобы раздобыть их, Хайд и Коттингтон отправились в Брюссель вручить верительные грамоты испанскому наместнику в Нидерландах племяннику Филиппа IV эрцгерцогу Леопольду Вильгельму и проживавшему там же герцогу Карлу Лотарингскому. Леопольд Вильгельм известен не только как полководец времен Тридцатилетней войны, но и ценитель искусства, создатель в Брюсселе картинной галереи, которая соперничала с коллекцией самого Филиппа IV. Встретившись с советниками наместника, англичане, хотя были приняты вежливо, почувствовали, что их миссия воодушевления у испанцев не вызывает. Им пришлось услышать о трудностях, переживаемых испанской короной, о невозможности реально помочь Карлу II. Такие разговоры Хайд объяснял влиянием испанского посла в Лондоне дона Алонсо де Карденья, сохранившего доброжелательные отношения с властями республики. Однако поездка не прошла зря: деньги удалось получить у герцога Лотарингского. Он был изгнан из своих владений Ришелье еще в 1634 году, с войском, которое он сохранил в хорошей боеготовности, находился на службе у испанцев. Будучи богат и знатен, он вел совершенно непривычный для людей его круга образ жизни. Участвуя в военных советах испанцев, он сохранил внешнюю независимость и достоинство, легко общался с народом, проживал в обычном, плохо меблированном доме, в нижней комнате которого принял посланников английского короля. Затем он сам нанес им визит. «Хоть он очень любил деньги, — писал Кларендон, но благодаря ловкости и обхождению Коттингтона он одолжил для короля две тысячи пистолей». После Брюсселя посланники вернулись в Антверпен, откуда отправились в Испанию.

Путь лежал через Францию, и Хайд посетил Генриетту Марию во дворце Сен Жермен в 19 километрах от Парижа для деликатного посредничества, касавшегося ее отношений с сыном. Поводом было то, что влияние на Карла II приобрел его новый постельничий Томас Элиот, по словам Кларендона, человек самоуверенный, легко добивавшийся удаления одних и приближения других лиц, ему полезных. Всего за месяц он стал главным фаворитом. Его рекомендации часто шли вопреки назначениям покойного Карла I и соображениям Генриетты Марии. Так, он добивался смещения с должности государственного секретаря лорда Дигби, который, как и его отец, лорд Бристоль, входил в ближайшее окружение королевы, чтобы заменить его своим тестем, неким полковником Уиндхемом. Он «нашептывал» королю, что это привлечет «многие сердца в Англии», ибо засвидетельствует, что он не игрушка в руках Генриетты Марии. Очевидно, Хайд сам воспринимал Элиота как угрозу, ибо после «жалоб Дигби» счел нужным встретиться с ней наедине. Генриетта Мария «охотно согласилась» дать канцлеру аудиенцию, в ходе которой «не без слёз» говорила о недобром отношении Карла к ней, о том, что «немыслимое» назначение Уиндхема еще больше их отдалит. Вежливо уверив Генриетту Марию в «добром и уважительном» отношении к ней Карла II, Хайд попросил разрешения рассказать ему об этом разговоре, и сразу его получил. Карл «жадно» выслушал слова королевы, но воскликнул, что не может согласиться с ее суждениями об Элиоте, который «очень честен», и если Карл I, его отец, недолюбливал его, то это целиком из-за наговоров со стороны Дигби, который без всякой причины его ненавидит. Хайд выразил надежду, что Карл II не назначит Уиндхема государственным секретарём, так как он «честный джентльмен», но совершенно не подготовлен к исполнению этих обязанностей. Заменить Николаса, исполняющего их с «рвением и честностью», было бы неблагодарностью. Карл, не сомневаясь в честности Николаса, возражал, что с этими обязанностями справится любой человек, в том числе Уиндхем, а недостаток опыта компенсирует точное следование инструкциям, которые он будет получать.

Вопрос о назначении Уиндхема вместо Дигби или Николаса стал конфликтом, угрожавшим неустойчивому единству в эмигрантских кругах. О нем Хайд высказался решительно потому, что были затронуты его союзника и родственника Николаса. Как иногда бывает, конфликт разрядила вовремя прозвучавшая шутка: «Однажды в присутствии канцлера и других людей лорд Коттингтон с самым серьезным видом обратился к королю (по своему обычаю он никогда не улыбался, когда говорил что-то, от чего другие приходили в веселье), что у него есть нижайшая просьба от имени старого слуги его отца, которого тот очень любил, как и других простых людей. Так вот, этот человек много лет был его сокольничим, он и сейчас один из лучших сокольничих в Англии. Коттингтон сказал, что готов подробно описать искусство этого человека, поскольку и сам отлично разбирается в тонкостях такой охоты. Затем он продолжил: король не держит сокольничих, он тот человек состарился и уже не может скакать верхом, как раньше. Но он честен, умеет читать, и у него еще внятный голос, поэтому не может ли его величество сделать его своим духовником. Все это он говорил со спокойным и задумчивым видом. Король с улыбкой спросил, что означают эти слова, и Коттингтон с той же серьезностью заявил: его сокольничий во всех отношениях так же годен стать духовником, как полковник Уиндхем государственным секретарём. Это было так неожиданно, поскольку никогда раньше он не говорил об этом с королём, что все присутствовавшие не могли удержаться от смеха. Свидетели рассказывали об этом во всех компаниях, и король был вынужден отказаться от своего намерения, те, кто его к этому подталкивал, были так посрамлены, что эта тема больше не возникала» [7, V, 54–55]. Этот эпизод заслуживает краткого комментария, поскольку является примером одного из правил английского юмора — правила серьёзности. Ту же черту отмечали оказавшиеся в Англии в конце XVIII — первой половине XIX века русские путешественники [139]. Когда англичане говорят несерьезные вещи с серьёзным видом, это часто вводит в заблуждение иностранцев. Среди «обманутых» иностранцев был, например, плохо знавший английский Николай Карамзин, назвавший англичан угрюмыми [121, 595]. Как пишет В. П. Шестаков, «английский юмор не сводится к простой шутливости. Действительно, одна и характерная особенность английского юмора в том, что он сохраняет серьезность, когда шутит. Шутливость и серьезность — это два необходимых элемента в английском юморе» [147, 87]. Шутка Коттингтона — высший класс английского юмора — он выглядел и говорил так, что даже друзья-англичане попались на его удочку.

После того, как Карл II покинул в сентябре 1649 года Сен Жермен и направился на Джерси, послы выехали в Испанию, но перед отъездом сочли нужным встретиться как с Мазарини, так и с лидерами Фронды. Они столкнулись с неприятным для них сюрпризом. Официальная аудиенция была невозможна, и Коттингтон тайно посетил королеву Анну Австрийскую с просьбой рекомендовать их королю Испании Филиппу IV, приходившемуся ей братом. От неё он направился к герцогу Орлеанскому, но там произошел конфуз. Едва Коттингтон завел речь, не могли они быть чем-то полезны герцогу, тот закричал, что ему нет дела до Испании, и выбежал из комнаты. Конде послы решили посетить вместе, и получили от него вежливый, но твердый ответ, что по причине беспорядков и ревности двора не сможет их видеть. Кардинал Мазарини всё же назначил время для аудиенции, продолжавшейся полчаса. Собственно, участвовал в беседе только Коттингтон, поскольку говорили по-испански. Мазарини утверждал, что искренне хочет мира между двумя коронами, и просил сообщить главному испанскому министру дону Луису де Гаро, племяннику прежнего, умершего к тому времени всесильного фаворита Филиппа IV герцога Оливареса, и готов встретиться с ним где-нибудь на границе между двумя странами.

За доставку к границам Испании послы заплатили 400 пистолей наличными, отправляясь из Парижа. В составе посольства находилось двадцать человек. Добравшись до Бордо без остановок, послы могли оценить масштаб беспорядков. Горожане и Бордосский парламент изгнали герцога де Эспернона, считавшегося человеком Мазарини, и требовали назначить губернатором провинции Конде. Представители городского совета, встретившись с послами, подтвердили: смещение Эспернона — их категорическое условие. Внимание к положению в Бордо не было случайным: город был в то время центром оппозиционной борьбы. Советский историк Б. Ф. Поршнев, рассматривавший Фронду как острый классовый конфликт, отмечал: «Когда во всей Франции дело уже свелось к „Фронде принцев“, в Бордо имел место подъем мелкобуржуазного демократического движения»; там Фронда прибрела «демократический характер», и местные революционеры действовали под влиянием идей английских левеллеров [115, II, 86]. Каков бы ни был характер движения, оставаться в Бордо казалось небезопасным, и через день англичане поторопились уехать, радуясь тому, что их повозки и багаж не пострадали. На двадцатый день после отъезда из Парижа они приблизились к границам с Испанией. В Жироне они наблюдали следы французской армии — разрушенные и еще не восстановленные жилища. Первым большим испанским городом, куда послы Карла II прибыли, был Сан Себастьян на побережье Бискайского залива, центр провинции Гипускуа. Сюда их доставили на мулах, губернатор выделил им для проживания один из лучших домов. Послов приветствовали английские купцы, здесь проживавшие, и представители городских властей. Однако они быстро убедились, что дальше ехать не могут. Им показали приказ испанского «государственного секретаря», предупреждавший: если появятся послы принца Уэльского, их следует принять с почестями, но никуда не выпускать без специального разрешения. Послы испытали двойное унижение: мало того, что они оказались на положении почетных пленников, но и титул их суверена был намеренно принижен. При посредничестве сэра Беджамена Райта, купца двадцать лет торговавшего с Испанией, они отправили письмо Луису де Гаро, считая нужным уточнить своё положение: если правительство считает их посольство неуместным, они немедленно вернутся к своему господину. Вскоре был получен ответ, в котором министр вежливо извинялся за ошибку секретаря и объяснял сложившуюся ситуацию всеобщей занятостью в связи с приездом ко двору невесты Филиппа IV, Марианны Австрийской, которая приходилась ему племянницей и была до этого невестой его умершего сына.

В середине ноября англичане покинули Сан Себастьян и остановились в небольшом городке Алкавендас примерно в 15 километрах от Мадрида. Их продолжали водить за нос. Райт сообщал, что де Гаро доволен их прибытием, рассержен на чиновников, которые до сих пор не подготовили для них дом в столице. Всё объяснялось праздниками в честь прибытия Марианны Австрийской, но Хайд догадывался, что задержка вызвана интригами посла в Лондоне Карденья, предупреждавшего испанский двор: принять послов Карла значит вызвать недовольство [охвостья] парламента и расположить его к Франции. В конце концов, англичане решили идти ва-банк. В карете Беджамена Райта их доставили в его дом в Мадриде, где они с удобством поселились. Райт был выходцем из хорошего семейства в Эссексе. Женатый на дочери знатного сеньора из Толедо, он стал истинным испанцем, доном, только по языку и манере держаться, но не по «щедрости характера и обычаев» [7, V, 74–75]. Эта ремарка Кларендона — одно из подтверждений его негативного отношения к испанцам. После покорения Америки в Англии сформировался стереотип восприятия их как «самой жестокой нацией». При испанском дворе узнали о приезде послов в Мадрид, но выдерживали паузу. Коттингтон просил де Гаро встретиться с ним инкогнито, такая встреча состоялась в королевских садах, расположенных вдали от Эскуриала. Кларендон писал о фаворите Филиппа IV не без иронии, как о простом в обращении человеке, не любящем высокопарных слов, что создает ложное ощущение, будто он говорит от чистого сердца. С Коттингтоном, хоть его «нелегко провести», он говорил так сердечно, что тот поверил: дом для послов будет вот-вот готов, и вернулся воодушевленный.

Вскоре к послам прислали дворянина, чтобы сопроводить их на празднества. Хайд присутствовал на маскараде, форму проведения которого, как он считал, испанцы заимствовали у мавров. Всадники устремлялись навстречу и, сближаясь на расстояние туловища лошади, метали в противника небольшой дротик, находившийся в правой руке, и прикрывались щитом, находившимся в левой руке. Это напоминало военные упражнения, лошади были выхоленными, люди празднично одетыми, но всё выглядело «по-детски»: дротики были из тростника. Потом состоялись скачки по кругу, судьи определяли, кто в них победитель. Несколько кругов проскакали король и дон Луис: последний «был слишком хорошим придворным, чтобы завоевать приз, и в то же время он уступил королю очень не намного».

На следующий день оба посланника отправились на корриду, для них выделели ложу, и они присутствовали на этом зрелище два или три дня. Кларендон хорошо помнил, как все происходило: с появлением короля площадь, посыпанную песком, освободили от простого народа. На балконах находились знатные дамы, на помостах горожане, возле ворот простой народ, все заняли свои места. Тореадоры въехали на площадь на лучших лошадях в сопровождение восьми или десяти слуг в золотых или серебряных кружевных одеждах; они несли копья, которые их хозяин будет метать в быков. Пешая коррида стала правилом позднее, в XVIII веке, с воцарением Бурбонов: Филипп V запретил использование лошадей. Не имея возможности запретить корриду, он добился, что в ней стали участвовать только простолюдины. Кларендон сообщил: еще в 1567 году папа Пий V издал буллу, запрещавшую корриду; лиц, убитых на ней, запрещалось хоронить по-христиански. Возможно, правивший тогда Филипп II был причастен к её появлению. Но привлекательность этого зрелища для испанцев была столь велика, что всё осталось по-прежнему — лучшие ложи принадлежали чиновникам инквизиции. Из всех церковников, замечал Кларендон, только иезуиты, напрямую подчинявшиеся папе, никогда на ней не присутствовали. Быков загоняли в загон еще ночью, когда на улицах никого не было. Когда впускали быка, простолюдины метали в него острые дротики, чтобы вызвать у животного ярость. Разъяренный бык несся на всадника, и когда казалось, что он неизбежно окажется у него между рогов, тореадор ловко уводил лошадь в сторону. Часто заканчивалось иначе: бык сбивал лошадь с такой силой, что человек оказывался под ней. Иногда бык насаживал лошадь на рога вместе с всадником. В таких случаях тореадор должен был убить быка мечом, но бывало, что «мощный бык брал реванш над несчастными». Если с быком не удавалось справиться, король приказывал выпустить на арену мастиффов. Если бык убивал их, выпускали английских мастиффов, которые мертвой хваткой вцеплялись в нос быка, пока люди не добивали его [своеобразное проявление патриотизма историка]. За один день корриды, в присутствии Хайда, было убито шестнадцать лошадей, худшая из которых стоила триста пистолей, четверо или пятеро человек, не считая многих раненых: «Ни один день не проходит без этого зла». Хотя счастливчиков щедро осыпают монетами, «варварский ритуал и варварский триумф, уносящий многие человеческие жизни, всегда сопряжен с риском. Он основывается на страстях этой нации. Как говорят, король не в силах запретить это зрелище, но мог бы сам на нем не присутствовать» [7, V, 82]. Страсти Хайд считал главным побуждением к недостойному поведению. Как заметил Оллард, по описанию Кларендона трудно понять, кого он жалел больше, лошадей или людей.

Иностранные послы раньше, чем власти, уделили внимание английским посланникам. Вопреки дипломатической традиции, предписывавшей не обмениваться визитами, пока не состоялась аудиенция у суверена, англичан посетил венецианский посол, а имперский посол явился вовсе без предварительной договоренности. Кларендона, кажется, несколько озадачило, что за исключением представителя Дании, весь дипломатический корпус в Мадриде состоял из итальянцев. Колоритной фигурой был имперский представитель маркиз де Грана, подданный Флоренции. В свое время он сыграл главную роль в интриге, приведшей к отставке всесильного Оливареса; он же организовал новый брак Филиппа IV. Грана «был властным и нетерпимым по натуре человеком; никто не радовался его смерти больше, чем собственные слуги, по отношению к которым он был настоящим тираном».

Испанцы всё же решили, что королевскую аудиенцию англичанам придется дать, но встал вопрос об одеянии на церемонии. Филипп IV не хотел видеть их в трауре в дни свадебных торжеств. Хайд и Коттингтон пошли на уступки и сшили новые платья. В день аудиенции де Гаро прислал лошадей; по традиции, на первую аудиенцию послы прибыли верхом. Филипп IV, облик которого запечатлен на полотнах великого Диего Веласкеса, встретил их в своих апартаментах стоя, в присутствии находившихся поодаль грандов. В ответ на вежливые поклоны он слегка сдвинул шляпу и предложил покрыть головы. Коттингтон начал с того, что посольство в Испанию — первое посольство, которое отправил Карл II, потому что надеется на доброту и щедрость Его Католического Величества. Послы вручили грамоты. Филипп сказал, что убийство английского монарха — это дело всех королей, которые должны объединиться для наказания нечестивых мятежников и отцеубийц. Как только дела ему позволят, он выступит первым, пока же он с трудом защищает собственные владения от Франции. Как только с этим будет покончено, он будет готов помочь всеми способами [7, V, 89]. Он задал несколько вопросов, в основном о своей сестре, королеве Франции. У Кларендона сложилось впечатление, что недостатки этого монарха [всей Европе было известно, что Филипп IV умом не отличался] проистекали не от недостатка понимания, а от лености ума. Посланники также посетили молодую королеву. После аудиенции сдвинулось дело с жильем. На испанские деньги был снят дом, в нем маленькая печь была только на мансарде, и жарить на ней мясо было нельзя, помнил Хайд, но подобные дома были у многих знатных семей. Кроме того, их снабдили мебелью и одеждой из королевского гардероба, а предоставленный королем экипаж всегда ожидал возле дверей. Кларендон рассказал о влиятельных министрах. Де Гаро был подвержен меланхолии, редко улыбался, был недостаточно уверен в себе, потому никогда не принимал решений, не посоветовавшись с другими влиятельными лицами. Он казался человеком честным и добродушным, редко давил на людей или проявлял жестокость. Именно при нём Испания склонилась к упадку больше, чем при любом из его предшественников, а ее доходы падали сверх всяких ожиданий.

Коттингтон и Хайд пытались «перезагрузить» отношения с Испанией, предложив создать двусторонний комитет, но получили ответ, что король не считает это нужным, поскольку прежнее соглашение в силе. Испанцы также отказались дать прямые указания ирландскому католическому лидеру Оуэну О’Нилу выступить на стороне Карла II. Такой ответ «показал с очевидностью, насколько мало можно ждать дружбы с этой короной, но они (посланники) все-таки надеялись, что получат некоторую помощь вооружением, амуницией и деньгами» [7, V, 98], Положение осложнилось тем, что к берегам Испании подошли каперские корабли принца Руперта, просившего разрешить базироваться в каком-то из испанских портов. Испанский офицер незамедлительно передал это письмо дону Луису, и при встрече с послами он всплеснул руками, сказав, что флот под командованием кровавого принца вызвал ужас в Испании, где как раз ожидали прибытия галеонов из Америки. В Мадриде понимали, что если приютят Руперта, флот Кромвеля неминуемо нанесёт удар. Принц был вынужден отправиться в Лиссабон. Там сначала скупили часть захваченных им призов, но под угрозой Англии также лишили его убежища.

К полному провалу дипломатической миссии в Мадриде привело убийство Энтони Эшема, присланного туда из Лондона в качестве дипломатического агента. Кларендон считал это происками посла Испании Карденьи, призывавшего своего суверена установить добрые отношения с республикой. С другой стороны, «в самом начале существования республика индепендентов имела большую склонялась к установлению дружбы с Испанией, чем с Францией, имея великие предубеждения к кардиналу [Мазарини]» [7, V, 136]. Эшем не имел дипломатического опыта и не знал языков, как и Хайд, но был человеком довольно известным: богослов и писатель, он был воспитателем герцога Йоркского, когда тот находился в плену у парламента, и герцога Глостерского. В состав посольства входили, кроме Эшема, три человека, в том числе некий бывший францисканский монах-вероотступник, воспитанный в Испании и в совершенстве знавший язык этой страны. Как только известие о появлении Эшема достигло ушей Коттингтона и Хайда, они немедленно прибыли к де Гаро, протестуя, «с некоторой горячностью», что Его Католическое Величество собрался принять посланца убийц их суверена. Министр поставил их на место, сказав, что король и не собирается принимать упомянутого агента, но у них есть письмо Карденья, главная цель миссии которого в укреплении торговли между странами, и Филипп IV не может не изучить предложений, которые оно может содержать. Эшем беспрепятственно въехал в Мадрид, и группа роялистов, в которую, как писал Кларендон, входили несколько английских купцов и офицеров, служивших Испании, составила заговор с целью убийства посланника парламента. Повторилось то, что раньше произошло с Дорислаусом в Гааге. Пикантность этой истории добавило то, что среди убийц оказался некто Гарри Проджерс, состоявший в посольстве Карла II. По нелепому объяснению Кларендона, он случайно присоединился к убийцам во время прогулки, не понимая, что те собирались сделать. Шесть человек ворвались в дом Эшема с обнаженными мечами; посланник и бывший монах были убиты, еще двое спутников спрятались под кроватью. После случившегося Проджерс укрылся в доме венецианского посла, остальные — в церкви, и все были арестованы. Некоторые дипломаты сочли нарушением права убежища, хотя по испанским законам оно не распространялось на случаи убийства. Англия требовала наказать виновных, один был казнен, другим удалось бежать во Францию. Преступление осложнило Испании отношения с английской республикой, вызвав крайнее недовольство властей. Послы уверяли де Гаро, что не имеют к нему никакого отношения, и получили «сухой» ответ: министр верит, что они не могли участвовать в «безумной затее», но поскольку дело обернулось бесчестьем для короля, расследование будет доведено до конца. Если пострадает испанский посол в Лондоне, не следует удивляться, что власти проявят жестокость в Мадриде.

Послы Карла II не без основания восприняли эти слова как скрытую угрозу, как намек, что оставаться в Испании небезопасно. Терпение испанских властей окончательно лопнуло, когда из Шотландии, где тогда находился Карл II, пришло известие о победе Кромвеля при Данбаре. Послы напрасно уверяли испанцев, что в этом сражении их король участия не принимал, наоборот, его положение укрепилось. Они получили недвусмысленное указание покинуть Мадрид. Послы посчитали это вдвойне жестоким, поскольку не представляли, куда отправиться, и потому, что зима была самым неподходящим сезоном для путешествий. Де Гаро был непреклонен и лишь обещал подарки при отъезде. Коттингтону удалось добиться разрешения для себя остаться в Испании при условии выехать из столицы и оставаться в Вальядолиде, который он неплохо знал, ибо двор Филиппа III, при котором он находился в качестве посла, долгое время пребывал в этом городе. Власти приняли во внимание, что в Мадриде он вернулся в лоно римской католической церкви. Хайд считал Коттингтона «мудрым человеком с опытом в делах разного рода», но не одобрял легкости, с которой тот менял религию. Ради карьеры он пожертвовал католичеством, теперь снова возвратился к нему. На прощальной аудиенции Филипп IV был милостив с Хайдом, вручил ему королевские грамоты для наместника Нидерландов, что должно помочь после возвращения к семье. В начале марта 1650 года после почти пятнадцати месяцев неудачной миссии оба дипломата покинули Мадрид, и никогда больше не встретились. Через год Коттингтон умер в Вальядолиде.

Миссия в Мадриде не была единственной. Посланцы Карла II отправились за деньгами в другие европейские столицы: Уилмот в Германию, Крофтс в Польшу, давний знакомец Хайда лорд Колпепер в Москву. Посольство Колпепера упоминалось во многих трудах по истории англо-русских отношений, подробнее о нем написал советский историк З. И. Рогинский [23, 136]. У посольства были три главных задачи: уведомить царя об «ужасных обстоятельствах» казни Карла I, о том, что единственным законным носителем власти является его сын, а не лондонские цареубийцы; вступить в переговоры о торговле, добившись возвращения прежних привилегий английским купцам, сохранившим лояльность законному монарху; получить в России заем, который в королевской грамоте был назван «залогом государевой любви». Эти цели не слишком отличались от миссии в Мадриде. Колпепер достиг некоторых успехов, хотя не на всех направлениях. Как в Мадриде Филиппа IV убеждали руководствоваться общими интересами всех монархов, так Колпепер в Москве едва ли не предлагал царю Алексею собрать некий прообраз Священного союза XIX века. Роялисты уверяли русских, что у Кромвеля имеется план отнять у царя Архангельск. Удалось ли создать атмосферу враждебности к республике? Отчасти да. В 1654 году в Москве приняли посланника Кромвеля Придо, но в 1658 году так и не впустили в страну Ричарда Бредшоу. В «Протесте царя Алексея», написанном от имени московского самодержца, содержались недвусмысленно резкие высказывания по отношению к английским республиканцам. Историки, упоминавшие ооб этом документе, считали его фальшивкой, и Рогинский доказывал, что настоящим автором был, если не сам Колпепер, то кто-то из его посольства. В плане восстановления привилегий Колпепер получил твердый отказ, при этом русские ссылались на то, что от этой меры могут выиграть купцы — сторонники парламента. Россия предоставила субсидию, но не сто тысяч рублей, как просили англичане, а только двадцать тысяч, мехами, которые надо было продать. Как с иронией писал английский историк Пирсон, Алексей Михайлович назначил комиссию из бояр для рассмотрения просьб англичан, и Колпеперу пришлось «пройти через утомительную процедуру заслушивания всех титулов царя, прежде чем он получил возможность сказать о своих нуждах. Видимо, он не заснул во время этого испытания, и потому было решено дать ему двадцать тысяч» [76, 76].

Посольство Колпепера было даже удачнее других. Попытки получить деньги мало что дали. Тот же Хайд в Мадриде был вынужден уповать на обещание испанцев предоставить заем на 50 тысяч фунтов, когда он вернется в Нидерланды, но дипломатические обстоятельства, стремление Филиппа IV заключить договор с Кромвелем, чтобы обеспечить безопасность его владений в Вест-Индии, сделали это невозможным. Уилмот добился обещания десяти тысяч фунтов от нескольких князей Священной Римской империи (не императора), но большая часть этих средств ушла на оплату его собственных расходов во время пребывания при рейхстаге. Польский король ограничился обещаниями. Римский папа отказался выделить средства, когда узнал, что Карл противился желанию матери сделать прибывшего из Англии герцога Глостерского католиком. Посланник, отправленный к султану Марокко, вовсе сгинул в песках Сахары.

Путь из Мадрида в Антверпен оказался для Хайда более долгим, чем он предполагал. Он ознакомился с достопримечательностями старейшего испанского университета — Алькалы, расположенного в 35 километрах от Мадрида. Этот университет был основан, точнее, возрожден в 1499 году Хименесом де Сиснеросом, духовником и советником короля Фердинанда II Католика, который, став кардиналом, сделал инквизицию инструментом испанского государства. Затем Хайд на пару дней задержался в Памплоне, столице провинции Наварра, после 1513 года входившей в Испанское королевство. Правда, власть над меньшей, северной частью Наварры сохранил тогда род д’Альбре, к которому принадлежал будущий французский король Генрих IV. В Памплоне Хайда принял испанский вице-король. Дальше дела Хайда пошли хуже: для него не смогли нанять паланкин, и Пиренеи снова пришлось преодолевать на муле. В письме жене он признавался, что «слишком стар и толст, чтобы ехать верхом». Поездка привела к острому приступу подагры, и Хайд задержался в Бордо, где врач-еврей сумел помочь ему. В апреле 1651 года он был в Париже и получил аудиенцию у Генриетты Марии. Тогда королева была обеспокоена поведением своего второго сына Джеймса. Ее отношения с сыновьями совершенно не складывались. Хотя перед отбытием в Шотландию Карл II потребовал от брата во всем слушаться матери, кроме вопросов религии, тот не последовал этому указанию и уехал сначала в Брюссель, а потом в Гаагу. Он находился под влиянием таких советников, как лорд Беркли, уже превратившегося из-за истории с леди Далкейт из товарища во врага Хайда, и давно ненавидимого Херберта. Генриетта Мария просила Хайда, чтобы он убедил герцога Йоркского вернуться в Париж. Поручение было деликатным и в личном, и в политическом смысле: дело в том, что Джеймс вознамерился предложить руку дочери герцога Лотарингского, что никак не могло устроить французское правительство. Как писал Кларендон, герцог Йоркский «был полон воодушевления и мужества, он от природы любил приключения и хотел участвовать в том, что может улучшить положение его брата-короля, к которому испытывал непоколебимую любовь и преданность, превосходящую любые соблазны» [7, V, 161]. «Раскол в королевской семье был нетерпим» для Хайда, но за участие он хотел получить компенсацию. По приказу королевы-регентши Анны Австрийской распорядились закрыть комнату в подвальных помещениях Лувра, где могли молиться англикане-эмигранты. Хайд просил Генриетту Марию и ее духовника Монтагю добиться, чтобы запрещение было снято. В беседе с ним канцлер говорил: хозяин любого дома имеет право установить, как в нем молятся, но этот запрет ведет к утрате популярности короля в Англии потому, что используется для обоснования ложного утверждения, что он сражается за восстановление католической церкви.

Хайд убедился, что за время его отсутствия положение английских эмигрантов во Франции осложнилось, объясняя это не только известием о победе Кромвеля при Данбаре, но и безвременной смертью штатгальтера Голландии Вильгельма Оранского от оспы. Смерть Вильгельма нанесла по английскому королю «роковой удар», ибо теперь не было никого, кто бы мог противодействовать фракции в Генеральных Штатах, расположенной к Кромвелю. Кларендон считал, что «уважение, которое Франция и Испания испытывали к нему (Вильгельму — А. С.), и его посредничество заставляли голландцев действовать менее дерзко [по отношению к эмигрантам], чем после его смерти» [7, V, 159]. Однако смерть герцога помогла Хайду выполнить поручение, данное Генриеттой Марией. После короткой встречи с семьей в Антверпене он отправился в Гаагу, где убедился, что Генеральные Штаты крайне недовольны пребыванием Джеймса Йоркского в стране, и оттуда в Бреду, где состоялась аудиенция с принцем. Как можно судить по рассказу Кларендона, убедить герцога вернуться в Париж удалось легко: «Он был юн, увлечен самим приключением, не задумываясь над тем, несет ли оно какой-то смысл». Он «с радостью» отправился в Антверпен, чтобы продолжить путь в Париж. Хайд не упомянул, что в его доме произошла первая встреча Джеймса Стюарта с дочерью Анной, которая потом станет его женой. Ей было четырнадцать лет; она была привлекательна; через несколько месяцев, когда она стала фрейлиной принцессы Оранской, ее тетушка Барбара Эйлсбери в шутку писала Хайду, что эта «негодная девчонка украла у меня всех кавалеров» [74, 143]. В Париже Генриетта Мария встретила сына вопреки ожиданию «без упреков и нареканий».

Когда Хайд находился в Испании, Карл II предпринял попытку отвоевать отцовский престол. После неудачи Монтроза он был вынужден связать надежды с правившими в Эдинбурге пресвитерианами — ковенанторами и Аргайлом. Стороны отчаянно не доверяли друг другу. Тем не менее, король дал согласие встретиться с шотландскими представителями в марте 1650 года в голландском городе Бреде при посредничестве принца Оранского. Джерси не был надежным укрытием, в любое время на острове могли высадиться солдаты Кромвеля. В феврале Карл вернулся во Францию, встретился с матерью в Бове, причем расстались они так холодно, что Генриетта Мария появилась на публике с красным от злости лицом. Практически везде, кроме Гента, Карла принимали дружелюбно. Переговоры в Бреде демонстрировали прагматизм и терпение молодого короля: «По характеру он был больше внуком своего деда, чем сыном своего отца; как Генрих IV Французский сказал, что Париж стоит мессы, так он полагал, что возвращение королевства стоит Ковенанта, тем более, от навязанных условий всегда можно отказаться» [76, 19]. Карл не торопился уступать партнерам по переговорам: он мог терпеть и выжидать, как это делал другой его дед, Яков, вынужденный мириться с шотландскими теологами, постоянно терзавшими его прениями.

Ковенанторы обещали Карлу вернуть шотландскую и английскую короны при условии утверждения пресвитерианства как государственной религии. Аргайл, к тому же, хотел обезопасить себя на случай роялистской реакции, предложив Карлу жениться на его дочери Анне Кемпбелл. Этот брак гарантировал пресвитерианам, что обещания короля по религиозным вопросам будут выполнены. Аргайл обещал сохранить жизнь Монтрозу (это было еще до высадки последнего в Шотландии) и его сторонникам, если они сложат оружие. Соглашение с ковенанторами вызвал разную реакцию у роялистов. Для одних, таких, как Хайд, оно было неприемлемо. Канцлер находился в Испании, когда узнал о переговорах с лордом Лотианом, представителем Аргайла. Получив это известие, он воскликнул, что шотландцы «надуют» короля. Когда ему возразили, что у Карла нет ничего, с чем его можно «надуть», Хайд заметил: «Когда все потеряно, можно надуть с невинностью» [76, 19]. В то же время, характеризуя условия соглашения как «оскорбительные и варварские», он признавал, что положение короля столь печально, что у него фактически нет выбора: не было страны, где он мог оставаться и получать хоть какую-то помощь [7, V, 107]. В основе аргументации Хайда лежали два соображения: во-первых, на шотландцев рассчитывать нельзя, что доказал провал военной кампании (первого) герцога Хамильтона; во-вторых, нельзя доверять Аргайлу, который захватил власть над страной. Приезд короля создаст ему проблемы, и он может выдать монарха Кромвелю [7, V, 108–109]. Умеренная шотландская группировка Хамильтона и Лодердейла надеялась, что высадка Карла II в Шотландии приведет к всеобщему роялистскому восстанию, которое позволит монарху не выполнять свои обещания, поэтому можно согласиться с условиями Ковенанта как с неизбежным злом, которое будет легко устранить. Личные друзья Карла, герцог Бекингем и лорд Уилмот, призывали его принять все условия, чтобы добиться главной цели — возвратить власть, и его честь не пострадает, если потом придется их нарушить. Известие о поражении и гибели Монтроза изменило ситуацию. Теперь шотландцы сформулировали ультимативные требования, в том числе запрещение католицизма и публичное дезавуирование договора, подписанного Ормондом в Ирландии. Более того, Ковенант фактически отказался от обещания вернуть королю английскую корону, заявив, что вступит в войну с республикой только тогда, когда сочтет это уместным. Посланцы из Эдинбурга фактически заманили Карла на корабль, на борту которого он продолжал переговоры, предполагая в случае неудачи отправиться в Данию. Это продолжалось до тех пор, пока не показался шотландский берег. 24 июня 1650 года он высадился на побережье этой страны, оказавшись в ловушке.

То, что в некоторых городах, например, в Абердине, Карла радостно приветствовали фейерверками, не могло скрыть главного: он оказался чуть ли не в роли пленника своих «смертельных врагов». В Толбуте, районе Эдинбурга, его разместили так, что он мог видеть отрубленную четверть тела Монтроза. Большинство спутников были от него отстранены, в том числе Хамильтон, укрывшийся на принадлежавшем ему острове. Из прежнего окружения при Карле оставался только Бекингем, вошедший в доверие к Аргайлу и твердивший королю, что тот является его единственной надеждой. Зато Карла окружали посланцы Кирка, установившие для него жесткие правила, которых придерживались в пуританской Шотландии; это было «хорошей подготовкой к аду, куда были предназначены все противники Ковенанта» [76, 28]. Его вынуждали часами присутствовать на проповедях. Передвижение и переписка были ограничены; танцы и карточные игры запрещены. Улыбки и веселое настроение в воскресенье становились поводом для недовольства пресвитерианских наставников-охранников. Дошло до того, что от него потребовали подписать декларацию, содержавшую признание его собственных грехов и грехов его родителей, выразившихся в склонности к папизму, епископату и идолопоклонничеству. Сначала Карл отказался сделать это, но был вынужден отступить перед угрозой, что его выдадут Кромвелю. Карл сдержанно воспринимал эти придирки и ограничения, и сказал однажды: «Это дает пользу, ибо ничто не может так укрепить в англиканской вере, как находиться здесь и наблюдать за их лицемерием» [76, 30]. Кларендон заметил: «За столом короля хорошо обслуживали, держались благопристойно, предоставляли хороших лошадей для верховых прогулок, во всех публичных действиях с ним держались, как с великим монархом. В других отношениях, в том числе в праве приказывать или благодарить, управлять или требовать, решать, где находиться, ему было отказано, он был скорее пленником» [7, V, 135].

Новость о поражении шотландской армии под командованием Лесли при Данбаре Карл II получил, находясь в Перте. После этой битвы Кромвель установил контроль над южной частью Шотландии, в том числе над Эдинбургом, потеряв в сражении всего двадцать человек (потери шотландцев достигли трех-четырех тысяч). Вину за поражение ковенанторы взвалили на Карла II, который не полностью раскаялся в своих грехах и не очистил двор от «злонамеренных людей». Отношение Карла к известию о битве при Данбаре, вероятно, было двойственным: хотя победителем стал человек, несший главную вину за смерть отца, он не мог не радоваться, что его тюремщики посрамлены. Поражение ковенанторов привело к изменению его положения: «После разгрома они смотрели на короля как на персону, которая может пригодиться, ему вернули слуг, изгнанных после его прибытия в королевство, начали говорить о созыве парламента и коронации» [7, V, 149]. Испанский посол сообщал в Мадрид, где тогда находился Хайд, что Карл полностью разгромлен и скрылся в Хайленде. Это была неверная информация. Ему предложили бежать — группа верных дворян готова защитить его. Карл неосторожно рассказал об этом Бекингему, тот Уилмоту, они немедленно донесли Аргайлу, которого по-прежнему считали надежной опорой. Под угрозой смерти участникам заговора было предложено в несколько дней покинуть страну. Дальше произошло неожиданное: Карл укрылся в доме лорда Дадхоупа возле Данби и отверг совет вернуться под покровительство Кирка. У Карла появилась сила, на которую он мог опереться — почти десятитысячная армия под командованием Томаса Миддлтона. Ковенант был вынужден пойти на уступки: Карлу разрешили самому решать, где находиться, а 1 января 1651 года он был официально коронован в аббатстве Скон в Пертшире. Поскольку Аргайл сохранял влияние, чтобы одурачить его (это версия Кларендона), Карл делал вид, что хочет жениться на его дочери, для чего за благословением Генриетты Марии во Францию был послан офицер, пользовавшийся у маркиза доверием, с письмом. Однако приём не был тёплым, и он поторопился назад: «Так решилась судьба Шотландии» [7, V, 172].

После коронации молодой король был энергичен, много разъезжал по срединной Шотландии, рекрутируя людей и подготавливая оборонительные сооружения на границе с южной частью страны, где расположились англичане. В короткий срок он собрал несколько тысяч добровольцев, и армия Лесли теперь насчитывала почти 20 тысяч, это была серьезная сила. Перед Карлом открылось несколько возможностей: дать бой Кромвелю в южной Шотландии, отступить в Хайленд или двигаться в северную Англию. Кромвель, мастер военной стратегии и тактики, фактически заманил Карла в ловушку, открыв ему дорогу на юг. Отступление в Хайленд казалось позором для королевского достоинства, известия с севера Англии давали уверенность, что он найдет там поддержку. Молодой король легко сделал выбор в пользу Англии. Аргайл был достаточно осторожен, чтобы связать себя этой кампанией, результат которой был сомнителен. Он понимал, что Кромвель заманивает противника, и ушел из публичной политики, удалившись в замок Инверари. В последующие годы он не противился кромвелевскому оккупационному режиму и даже участвовал в парламенте Ричарда Кромвеля в 1659 году. Получив известие о реставрации Карла II, он немедленно отправился к нему, чтобы получить прощение, но тщетно, и предстал перед судом. Обвинение в соучастии в убийстве Карла I было с него снято, но сотрудничество с режимом Кромвеля доказано. Его имения конфисковали, а самого приговорили к отрубанию головы, которая была выставлена на пике там же, где за одиннадцать лет до этого торчала голова Монтроза.

Отправляясь во главе армии в Англию с целью занять Лондон, Карл II пребывал в уверенности, что его появление немедленно приведет к роялистским выступлениям, но его постигло разочарование. Не помогла прокламация, в которой он миловал всех, кто станет на его сторону, за исключением подписавших приговор Карлу I. Город Карлейль отказался сдаться, как и Шрюсбери, откуда Карлу прислали ответ, унизительно адресованный ему как «главнокомандующему шотландской армией». К этому добавились склоки в окружении. Бекингем считал, что отсутствие поддержки объясняется нежеланием дворян служить под командованием шотландца Лесли, и требовал, чтобы на место последнего был назначен он сам. Карл отказался это сделать, сославшись на молодость товарища, но получил ответ, что Генрих IV Французский одерживал победы, будучи даже моложе его. Обиженный фаворит перестал посещать военный совет. Карлу было не просто принять такое решение: Бекингем родился за несколько месяцев до гибели своего отца от ножика Фельтона, и воспитывался при королевском дворе вместе с принцем. Они были вместе с раннего детства. Лесли не был военным гением, но Карлу было ясно, что шотландцы ни за кем, кроме него, не пойдут: «В таком роковом беспорядке пребывали двор и армия в тот момент, когда они попались на крючок злобного врага; когда ничто, кроме искреннего единения в молитвах к Богу не могло спасти их, они пребывали в жалком разделении и противоборстве в совете и в поведении» [7, V, 189].

Карла укрыл Вустер. Там солдаты после марша, длившегося больше трех недель, получили отдых, тем более, двигаться дальше возможности не было: Кромвель закрыл дорогу на Лондон. Надежды на подход роялистских сил не оправдались, пополнение было совсем незначительным, а отряд из Ланкашира, который вел лорд Дерби, был разбит при Вигане в конце августа, что, по словам Кларендона, послужило «дурным предзнаменованием». Под Дерби была убита лошадь. Удивительный случай произошел с сэром Уильямом Трогмортоном: он был так изранен, что победители не думали, что он выживет, и бросили его. Но добрые люди выходили кавалера; когда он появился в Голландии, эмигранты сочли его призраком, будучи уверены, что он давно в могиле. Итак, после Вигана 16-тысячному войску роялистов противостояли более 30 тысяч солдат армии нового образца. Роялисты пытались укрепить город, но не имели времени. Сражение развернулось 3 сентября, день в день через год после битвы при Данбаре. Построив понтонные мосты через Северн, индепенденты полностью захватили инициативу, сражение перекатилось внутрь городских стен, а Лесли, чей 10-тысячный отряд располагался к северу от города, не получив приказа, не ввел свои войска в бой. Усилия конницы роялистов сдержать врага на улицах города, по крайней мере, дали возможность Карлу II бежать. Хамильтон скончался от ран. Дерби, бежавший вместе с Карлом, был схвачен солдатами парламента после того, как отделился от короля. Он был приговорен к смерти и казнен. При Вустере погибло около двухсот солдат Кромвеля. Потери роялистов составили более трех тысяч убитых и десять тысяч пленных, часть которых была присоединена к армии нового образца для военных действий в Ирландии, а большинство, порядка восьми тысяч, отправлены на принудительные работы в американские колонии: Новую Англию, вест-индские острова и Бермуды. Лесли попал в плен и до Реставрации содержался в Тауэре. Сражение при Вустере, а не 1648 год, многие историки называют окончанием гражданских войн.

Бегство Карла II после поражения при Вустере, несомненно, один из самых известных и загадочных эпизодов того времени, ставший частью исторической памяти. И сегодня названия английских пабов «Королевский Дуб» (часто с лицом выглядывающего из кроны Карла) или «Черный Мальчик» (он был смуглым) напоминают о тех событиях. В недобрых странствиях был момент, когда он укрылся в ветвях дерева, а солдаты рыскали рядом в поисках кавалеров, скрывшихся после сражения. Удивительно: молодой король, облик которого был широко известен, сумел укрываться в течение почти полутора месяцев, несмотря на организованные армией поиски и назначенную парламентом награду за его поимку. Карл гримировал лицо и одевался, как слуга, предпочитал прятаться днём, но это не давало уверенности. Его чудесное спасение было то ли результатом исключительного везения и преданности тех, кто давал ему приют, то ли доказательством хитрости Кромвеля. Обстоятельства спасения не до конца прояснены отчасти потому, что Карл, возвратившись в Европу, по-разному описывал, как ему удалось спастись, сознательно отводя подозрения от людей, которые могли пострадать за свою преданность. Он запутывал слушателей ложными сведениями, например, о пребывании в Шотландии, где он не был, а был только в Англии, причем в относительно небольшом регионе, постепенно двигаясь к Бристолю, из окрестностей которого ему, в конце концов, удалось отплыть вместе с Уилмотом. Последний, кстати, предпочитал не маскироваться и отказывался передвигаться пешком. А вот Карл стирал неудобной обувью ноги и временами шел босиком. В этих странствиях Карл получил помощь не только со стороны роялистов, но и многих простых людей, фермеров, ремесленников, которые не выдали его властям, кормили и сопровождали. Однажды он остановился в доме кузины Эдварда Хайда, которая узнала его, но не подала виду. Она долго не могла решить, имеет ли право подать ему еду не в первую очередь, чтобы не выдать другим присутствующим. Сказаниям о скитаниях Карловых роялистская пропаганда придала апокрифический смысл, обосновывая тезис о народной любви к монарху. Кларендон в «Истории мятежа» отвел обстоятельствам бегства короля после Вустера много страниц. Его часто обвиняли в неточности изложения этих событий, кажется, историк сам понимал это: «К огромному сожалению, нет журнала, описывающего чудесное спасение, в котором можно видеть многие непосредственные проявления руки Божьей» [7, V, 194]. Бога или Кромвеля? Так ли Кромвель был заинтересован в поимке Карла II? Были ли он готов, казнив отца, обагрить руки кровью сына? Объявленная награда в тысячу фунтов могла быть привлекательной для небогатых людей, но она была унизительно маленькой для чести монарха.

Возвращаясь из Мадрида, Хайд полагал посвятить себя домашним делам и литературным трудам. Сложилось иначе. 16 октября Карл II и Уилмот благополучно высадились на побережье Нормандии. Король потом вспоминал, что они выглядели, как бродяги, и хозяин гостиницы в Руане, где они оказались на следующий день, принял их за воров. Им удалось найти в городе английского купца, снабдившего их одеждой. Оттуда Карл отослал письмо матери и наутро отправился в Париж. По пути в столицу их встретили Генриетта Мария, Джеймс Йоркский, герцог Орлеанский и другие аристократы. На следующий день король устроился в Лувре. Хайд узнал о возвращении монарха через две недели и тогда же о том, что тот вызывает его и Николаса к себе. Причины, по которым Карл II обратился к Хайду, психологически понятны: он был едва ли не единственным, кто разубеждал иметь дело с шотландцами, предугадав, что из этого может получиться. Кроме того, Карл знал, что он труженик, готовый тащить на себе груз дел, не требуя привилегий и даров. Карл не мог не понимать: в силу сложных отношений с Генриеттой Марией Хайд не уступит ей в политических и религиозных вопросах. На то, чтобы добраться в Париж, ушло время. Сначала, чтобы удешевить поездку, Хайд намеревался отправиться вместе с Николасом и двумя дамами, следовавшими к королеве, одной из них была дочь леди Далкейт Анна Дуглас. Однако Николас отказался от поездки, сославшись на возраст, нездоровье и неблагоприятное время. Он остался в Гааге, что имело смысл, так как город был центром дипломатических интриг, однако это означало и то, что львиная доля забот, которые должен исполнять государственный секретарь, ложится на Хайда.

Канцлер прибыл в Париж в день Рождества. Генриетта Мария была вынуждена смириться с его присутствием, приняла его милостиво, однако поручила второму государственному секретарю Лонгу наблюдать за ним. Так, во всяком случае, утверждал Кларендон. Карл II встретил его с искренней радостью. Первые четыре или пять дней они беседовали по многу часов наедине, и Карл подробно рассказывал, в каком положении оказался в Шотландии, почему принял решение наступать в Англию, и каковы были обстоятельства его «счастливого спасения». Кларендон записал как можно точнее, что услышал. Он также расспрашивал Уилмота, в некоторых случаях оба беглеца вместе повествовали о своих приключениях. Кларендон утверждал, что был более всего потрясен «сочетанием доброты, щедрости и благородства людей низкого происхождения, которые, не зная истинной ценности украшения, находившегося под их опекой, помогали скрыться от тех, кто мог дать им награды и преимущества. Те же, кто знали, кого прячут, проявили храбрость, верность и решительность. Во всем этом видно вдохновляющее действие божественного провидения, проявления его власти и славы для убеждения нации, глубоко погрязшей в грехе» [7, V, 213–214]. Тесные и товарищеские отношения сложились у Хайда с маркизом Ормондом, прибывшим в Париж после поражения в Ирландии. Трое, Хайд, Николас и Ормонд, на зависть своим соперникам, составили костяк группы, которая стала играть главную роль при Карле II, при этом положение Хайда как ведущего советника быстро укрепилось. С 1652 года он стал фактически главным министром Карла II в изгнании.

Время, когда Хайд возложил на свои плечи тяжелые обязанности, было непростым для двора. Прежде всего, это было связано с бедственным материальным положением, исправить которое канцлеру было не по силам. Эмигранты жили на небольшие пенсии, которые Мазарини выплачивал Генриетте Марии и самому Карлу. Приходилось экономить на всем, даже когда Карл обедал у матери, за стол с него вычитали. Впрочем, молодой король имел возможность заказывать вещи в свой гардероб. Описывая материальные затруднения, Кларендон не преминул отметить, что лорд Джармин продолжал держать богатый стол для тех, кто демонстрировал ему верность, имел собственный экипаж и все, что позволено в самых лучших обстоятельствах. Хайд, как и многие приближенные Карла II, испытывал нехватку средств. Иногда он и Ормонд могли позволить скромно поесть только раз в день. Не хватало теплой зимней одежды. Замерзали чернила, рука канцлера от холода не могла писать. Однако книги Эдвард покупал. Семья существовала за счет помощи, присылаемой некоторыми родственниками, оставшимися в Англии. Глубокое разочарование вызвало известие, что брат жены Уилл поступил на службу республике. Помогал завет отца: «Честная бедность — не порок».

Материальные трудности подталкивали Генриетту Марию к тому, чтобы найти для Карла подходящую партию. Хорошим вариантом казалась герцогиня Анна де Монпасье, позднее прозванная «великая мадемуазель». Она приходилась племянницей Людовику XIII. С Карлом она была знакома еще до его отъезда в Шотландию, и после возвращения их отношения возобновились. К этому времени Карл хорошо знал французский и мог говорить ей комплименты, посещая почти ежедневно. Тем не менее, из этого проекта ничего не вышло, поскольку герцогиня хотела более выгодной партии — получить в мужья самого Людовика XIV, который был на десяток лет моложе и приходился ей двоюродным братом. Это никак не входило в планы Мазарини, и недовольная герцогиня присоединилась к врагам кардинала, участвуя во «Фронде принцев». Она сражалась в стычках, а после поражения мятежа несколько лет находилась в ссылке в своем поместье. Что касается Карла, то он быстро переключился на прекрасную вдову, герцогиню де Шатийон (ее отец был казнен Ришелье), тоже сочувствовавшую Фронде и известную своими любовными приключениями, среди которых связь с английским королем в изгнании не была самым впечатляющим эпизодом. Поначалу он предлагал ей замужество, и потребовалась немалая настойчивость со стороны Хайда, чтобы убедить Карла, что политически брак невозможен. Трудно сказать, что сыграло большую роль, позиция Хайда или то, что страсть отступила, но из этого намерения также ничего не вышло. Кларендон и Ормонд доказали королю: брак с Шатийон разрушит надежды на власть, вызовет отчуждение у его друзей в Англии, приведет к давлению на него в вопросах религии, да и просто нелеп, поскольку избранница на много лет старше. Они убеждали Карла, что его сердце должно быть отдано одной цели — выздоровлению Англии [7, V, 249–250]. К тому же, матримониальные заботы Хайда не ограничились королем, поскольку и Джеймс Йоркский вознамерился жениться на богатой французской даме, в чем его поддерживали влиятельные лица в окружении, в том числе лорд Беркли. Ею была дочь герцога де Лонгвиля от первого брака (вторая жена Лонгвиля стала едва ли не главной вдохновительницей Фронды). Мадемуазель де Лонгвиль была богатейшей невестой, но, по свидетельству Кларендона, совсем не привлекательной женщиной. И этого брака удалось избежать.

Противодействие Хайда планам Генриетты Марии в отношении ее старшего сына подорвало их и без того хрупкие отношения. По словам Кларендона, ее недовольство было таким явным, что она не желала с ним разговаривать и даже замечать его. Вследствие этого он воздерживался появляться в ее присутствии. Одна встреча все же состоялась, и ее организовал Карл II, обладавший своеобразным чувством юмора. Поводом стали контакты короля с кардиналом Рецом, обещавшим изгнанникам денежную помощь от римского папы Иннокентия X. Как пояснял Кларендон, от Карла не требовали принятия католичества, понимая, что это лишит его поддержки подданных в Англии. На некоторые вопросы Реца Карл ответить не смог (или не захотел) и согласился дать пояснения в письме, которое и поручил составить Хайду. С этим письмом в кармане Рец был арестован в Лувре в конце декабря 1652 года. Письмо оказалось у королевы-регентши, которая не преминула показать его Генриетте Марии. Та болезненно восприняла попытку установить сношения с папой у нее за спиной, резко упрекала сына за то, что он с ней не советовался, и, естественно, сочла виновным Хайда. Тогда Карлу пришло в голову пошутить. При французском дворе состоялся маскарад, он убедил канцлера и Ормонда прийти, усадил их возле мест их королевских величеств. Войдя в зал, Анна Австрийская воскликнула: «Что за толстяк сидит рядом с маркизом Ормондом?» В ответ Карл II громко сказал: «Этот тот самый гадкий человек, от которого все зло». Генриетта Мария была смущена не меньше покрасневшего Хайда, зато все присутствовавшие, в том числе регентша, громко и долго смеялись [7, V, 320].

Карл II не смог сыграть роль посредника между правительством Мазарини и фрондерами в 1652 году. Опасаясь народа, французский двор выехал из Парижа, куда вошли солдаты Конде. Джеймс Йоркский отправился к маршалу Тюренну сражаться за правительство, а Генриетта Мария и Карл остались в Лувре едва ли не в положении пленников. Тюренну способствовал успех, и военные действия приостановились, однако переговоры, в которых Карл был посредником, провалились, поскольку стороны друг другу не доверяли. Как бывает в таких случаях, виновником провала сочли медиатора, то есть английского короля. В течение нескольких недель англичанам было просто опасно показываться на улицах столицы. Особое раздражение вызывало то, что Джеймс Йоркский сражался на стороне Мазарини. Двор Карла спасся благодаря заступничеству герцога Орлеанского и Конде. Чтобы избежать насилия, июльской ночью Карл, Генриетта Мария и их окружение бежали из города и на два месяца расположились в Сен Жермене. Затем они были вынуждены вернуться в Париж, так как в Сен Жермен прибыли Анна Австрийская и Людовик. Впрочем, благодаря победам Тюренна сопротивление принцев было подорвано, и Париж отдал свою любовь победителю. В октябре в столицу с триумфом вернулся Людовик, а в феврале 1653 года Мазарини, которого народ встречал с такими же бурными проявлениями радости, какими незадолго до того выражал свою ненависть. В 1652 году стюартовский двор действительно пытался сыграть роль посредника в примирении правительственной партии и фрондеров, но вряд ли прав Б. Ф. Поршнев, называвший английских роялистов, хоть вынужденными, но союзниками Фронды, «извращением политической перспективы» [135, 143]. Англичане вели переговоры с Конде и Конти, пытаясь получить от них хоть сколько-то денег. После долгой и непонятной болезни, от которой он еле вылечился, Карл II вместе с Хайдом даже провел несколько недель в одном из замков Конде, охотясь и отдыхая. Но, будучи во всем зависимыми от Мазарини, роялисты не были союзниками «умеренного» крыла Фронды. В июле 1653 года после многомесячной осады пал последний оплот противников правительства, Бордо, население которого испытало муки голода.

Кроме бедности, трудности Хайда проистекали из острой фракционной борьбы, не прекращавшейся в кругах эмигрантов. У него было много врагов, что отчасти объяснялось его характером. Будучи человеком выдающихся способностей и с основанием считая себя таким, он не стеснялся демонстрировать превосходство тем, кто был рядом. Возможно, это было компенсаторной реакцией человека несколько более низкого социального статуса, чем аристократы, составлявшие большую часть его окружения. Он мог быть язвительным и раздражительным, и за исключением Ормонда, который не страдал излишним самомнением, мало кто находил для него доброе слово. По словам Пирсона, «Хайд не был дипломатичен. Будучи высокого мнения о своей честности и о своих способностях, и низкого мнения о других, он не делал из этого секрета». Замечая плохое отношение к себе, он написал в одном из писем, что «обладает счастьем быть равно нелюбимым теми, кто не согласен между собой ни в чем другом» [76, 92, 81]. Хайд считал причиной склок при дворе жадность придворных, их стремление получить, если не реальные доходы, по меньшей мере, титулы и звания. С долей морализаторства он писал: «Людям, которым нечем заняться, трудно остановить себя, чтобы не делать того, чего не следует. Не имея ничего, король мог надеяться на покой и отдых, на то, что двор будет свободен от фракций и амбиций, а каждый придворный примет во внимание его трудное положение. Но до тех пор, пока в мире есть дворы, соперничество и амбиции будут неотделимы от них. От королей, которым нечего дать, требуют обещаний, что подчас вреднее и затруднительнее, чем одаривать, ведь обычно претендуют на одни и те же титулы и милости. Люди настойчиво требуют почестей, должностей и доходов, и если нельзя получить это сразу, они требуют обещания дать их» [7, V, 245–246]. Повышение Хайда в 1658 году с должности канцлера Казначейства на пост Первого лорда Казначейства, номинально главный в министерской иерархии, произошло вопреки его воле, по настоянию самого Карла. Он считал это неуместным, поскольку в эмиграции невозможно было обладать соответствующими полномочиями. Такое назначение не могло вызвать у Кромвеля ничего, кроме смеха.

Успешное выполнение поручения Генриетты Марии не привело к их сближению, хотя королева, возможно, рассчитывала, что он будет влиять на Карла в желательном для нее духе. Она предложила апартаменты для семьи канцлера в Лувре, но он отказался, чем вызвал недовольство, которое нарастало и достигло степени, когда она вообще не замечала его присутствия. Другое дело Карл II, ценивший способности и опыт канцлера. К 1653 году в состав королевского Тайного совета входили, кроме Хайда, Ормонд, Уитмот, получивший титул графа Рочестера, Бекингем, Херберт, ставший лордом-хранителем печати, а также Джармин, участие которого должно было умиротворить Генриетту Марию. Противники не раз предпринимали попытки, в центре которых был Джармин, добиться от Карла II отставки Хайда. Они организовали две петиции против канцлера: в одной говорилось, что фигура канцлера мешает пресвитерианам служить королю; в другой от имени роялистов-католиков утверждалось, что единственная надежда для Карла восстановиться на отцовском престоле состоит в помощи папы и католических государей, но никто из них не даст этой помощи из-за враждебности Хайда. Получив обе петиции одновременно, Карл сразу понял, что имеет дело с заговором против канцлера, показал их ему, и высмеял авторов за ужином в присутствии королевы и всего двора.

Генриетта Мария и Джармин не остановились и начали новую интригу, представив свидетельства некоего человека, близкого к Кромвелю, заявившего, что Хайд получал жалованье от лорда-протектора. К этой интриге были причастны секретарь Лонг и давний враг канцлера Ричард Гренвил, славший из Англии письма королю, в которых излагались слухи, ходившие по этому поводу. Обвинение рассматривалось в присутствии Карла II, заявившего, что считает их «лживыми и смешными». Следующий заговор состоялся в январе 1654 года — в нем главную роль играл Херберт и еще один королевский приближенный лорд Чарльз Джерард. Однажды в частном разговоре с Хайдом Джерард завел речь, что канцлер должен активнее советовать Карлу покинуть Францию, где положение эмигрантов все более ухудшалось, с чем тот полностью согласился, и добавил, что король слишком мало времени уделяет делам, предаваясь удовольствиям и развлечениям. Джерард немедленно донес эти слова до Херберта, который сразу заявил, что Хайд не имеет права занимать место в королевском совете, поскольку достоин обвинения в измене. Канцлер признал, что такой разговор имел место, но инициатива шла от Джерарда, критиковавшего инертность короля и говорившего, что Карлу лучше снова отправиться в Шотландию искать поддержку у горцев. Он добавил: только король вправе судить, шли его слова от «сердца или озлобления». Тогда Карл буквально потряс совет, заявив: он верит, что канцлер произнес эти слова, поскольку в подобной манере он не раз обращался к нему самому и говорил даже больше. Король признал, что действительно не любит заниматься делами в достаточной мере, и спросил, считает ли Джерард, что новая война обеспечит успех его делу. Во время пребывания в Париже Хайд убедил короля в нецелесообразности сближения с французскими гугенотами, которые имели злой умысел к Карлу I, а некоторые их проповедники приветствовали английский мятеж. Оллард так писал о взаимоотношениях Хайда и Карла II в эмиграции: «Ни у кого не было такого проницательного, здравомыслящего, благоразумного, доступного господина, как король. Никто не наслаждался такими конфиденциальными отношениями, закрепленными, как выяснится, годами ежедневного близкого общения. Тем не менее, от начала и до конца Кларендон не мог иметь уверенности во всем этом. Это не значит, что Карл был нелоялен или не доверял своему великому слуге. Наоборот, когда делались попытки дискредитировать его, он демонстрировал свою решительную поддержку. Дело в том, что он нуждался и в осуждении, и в наставлении». Хайд был первым, но не последним среди способных и проницательных людей, которые служили Карлу, но были сбиты с толку противоречивой природой его характера [74,148].

В июле 1654 года Карл II покинул Францию. Этому предшествовала бурная сцена с Генриеттой Марией, попрекавшей сына отказом следовать ее советам. Они расстались холодно. Прощальную аудиенцию у королевы получил Хайд. Произошло ничем не завершившееся объяснение. Если верить Кларендону, король желал, чтобы он проявил вежливость и поцеловал королеве руку, чего он сам якобы хотел. Посредником выступил лорд Перси, полагавший, что ее предубежденность против Хайда несправедлива. Встреча состоялась наедине (Перси отошел в сторону) в частной галерее Генриетты Марии. Канцлер просил ее пояснить мотивы ее немилости к нему, так как, не зная за собой вины, стремился во всем служить ей. Королева говорила эмоциональнее и громче, чем обычно. Она сказала, что, согласившись на аудиенцию, пошла навстречу пожеланию короля, в противном случае не пригласила бы, ибо его поведение по отношению к ней неуважительно: находясь под ее крышей, он полгода избегал встречи с ней. Хайд возражал: это не его вина, а наказание, которое он понес вследствие наговоров. В здравом уме (кажется, никто не считает, что ему место в Бедламе), находясь в изгнании в стране, которая является для него чужой, а для нее родной, он всегда хотел быть у нее в милости и под ее покровительством. Он был бы полным глупцом, если бы посмел пренебрежительно относиться к той, которая была обожаемой женой его покойного господина, и мать его короля, существующего благодаря ее поддержке. Ответа на вопрос о причинах ее недовольства и стремления ограничить его влияние на Карла, Хайд не получил. Генриетта Мария лишь протянула руку для поцелуя, после чего удалилась к себе в апартаменты.

Причиной отъезда Карла из Франции была на этот раз не очередная ссора с матерью, а прямое требование французского правительства, вытекавшее из изменившейся дипломатической обстановки. На протяжении долгого времени Кромвель играл на противоречиях между Францией и Испанией, война между которыми не прекратилась после заключения Вестфальского договора, завершившего Тридцатилетнюю войну. Он продолжал через своих представителей переговоры с деятелями Фронды и властями Бордо, вел необъявленную морскую войну против Франции. Испания, крайне заинтересованная в безопасности морских путей в Вест-Индию, стала первой страной, признавшей республику. Однако в 1654 году во внешней политике Кромвеля произошел поворот. Победоносно окончилась война с Голландией, поводом для которой было принятие охвостьем так называемых Навигационных актов. Кларендон полагал: истинной причиной англо-голландской войны 1652–1654 гг. было стремление индепендентов подчинить Голландию и ее торговлю путем создания единого государства. В 1653 году, когда голландцы терпели поражения на море, Карл II предлагал присоединиться со своими силами, но это было ими отвергнуто, причем главную роль сыграл пенсионарий Ян де Витт, полагавший, что это не только затруднит заключение мира, но усилит дом Оранских, врагом которого он был [7, V, 258–259]. В 1654 году Кромвель не только примирился с Голландией, но заключил договор о дружбе и торговле со Швецией, куда представлять протектора отправился старинный знакомец Хайда Уайтлок. Договор с Данией открыл английским кораблям проход через Зунд в Балтийское море. Договор с Португалией прямо затронул интересы испанского двора, не признававшего ее независимость. От политики лавирования между Францией и Испанией Кромвель постепенно перешел к политике соглашения с первой и конфронтации со второй.

Англичане оснастили две мощные морские эскадры под командованием адмиралов Уильяма Пенна и Роберта Блэка. Их цели первоначально скрывались, но современники справедливо воспринимали это как действия, направленные против Испании. По Кларендону, Кромвель хотел тем самым посеять страх у других стран и этим способом подавить непокорность и упрямство собственного народа [7, VI, 4]. В конце 1652 года Франция направила в Лондон посла Антуана де Бордо для ведения переговоров о заключении торгового соглашения. Официально французское посольство было признано только весной 1654 года, но враждебность английского государства к Франции снижалась в течение этих месяцев. Достаточно принять во внимание, что Бордо так и не получил английской помощи, в которой Кромвель не отказывал, но в конечном счете ничего не сделал. В объяснении причин трансформации внешнеполитической стратегии Кромвеля присутствовали две версии. Первая основывается на предположении, что главным для англичан было стремление, воспользовавшись слабостью Испании, захватить, по крайней мере, часть ее владений в Вест-Индии. Данная версия, казалось, подтверждается дальнейшими событиями: захватом Ямайки в 1655 году адмиралом Пенном и разгромом испанского флота Блэком возле острова Тенерифе в 1657 году. Блестящий успех атаки на город Санта Круз, считавшийся неприступным с моря, стоил англичанам одного судна и жизней пары сотен моряков. Блэк скончался вскоре после этой победы, вернувшись в Англию, от старых ран. По свидетельству Кларендона, он, будучи невысокого происхождения, получил при помощи отца хорошее образование, в молодости проявлял антимонархические настроения, в гражданских войнах сражался на стороне парламента. Тем не менее, Кларендон отдавал должное его качествам флотоводца, изменившего тактику боя и вселявшего в моряков уверенность в победе. Не без оттенка гордости этот историк констатировал, что «англичане не могли поверить в собственную победу, а испанцы уверяли себя, что не люди, а черти сумели разгромить их» [7, VI, 36–37].

Вторая версия носит не колониальный, а идеологический характер; ее отстаивал Поршнев: источником изменений во внешней политике Кромвеля служит, прежде всего, отступление революции в самой Англии, роспуск Малого парламента, окончательное подавление левеллеров. Этот историк писал: «Выбор определила в конце концов политическая эволюция самого Кромвеля, развитие самой английской буржуазной революции по пути к протекторату, к контрреволюционной диктатуре буржуазии и дворянства, а не к расширению и углублению демократической революции» [135, 157–158]. Почему же Мазарини пошел на сделку с «цареубийцами»? Ответ на этот вопрос логичен для историка-марксиста: «не имея данных», которые есть у современных историков, «прозорливый Мазарини» «признал отнюдь не Робеспьера английской революции, но ее Наполеона. Более того, признавая республику, Мазарини был глубочайшим образом уверен, что он в сущности признает новую английскую монархию, которая неминуемо в недалеком будущем и оформится как таковая, то есть протекторат служит лишь переходной ступенью к принятию Кромвелем королевского или даже императорского титула» [135, 162–163].

Разумеется, условием сближения с Англией было изгнание Карла II из Франции. Мазарини даже согласился оплатить большую часть его долгов и дать субсидию. Из Франции Карл въехал во Фландрию, был вежливо встречен испанским губернатором города Камбре, но испанская администрация в Нидерландах в лице дона Хуана Австрийского отказалась официально его принять, поскольку испанцы еще рассчитывали избежать войны с Кромвелем. «Великий страх поселился в сердцах испанцев, раз они отказались проявить хоть какое-то уважение к королю», — резюмировал Кларендон [7, V, 345]. Через Намюр и Льеж он добрался до курортного города Спа, где встретился с своей сестрой Марией, вдовой штатгальтера. Хотя было неясно, куда держать путь, ведь и Голландия, и Дания, и Швеция теперь были для него закрыты, Карл не унывал, а наслаждался отдыхом, принимая воды, участвуя в балах и танцах, катаясь верхом. Из Спа Карл II на короткое время перебрался в Аахен, там его двор насчитывал примерно 80 человек. Провожая Марию в Голландию, он посетил Кельн и неожиданно встретил там очень теплый прием. Горожане салютовали из пушек, его приветствовал строй мушкетеров. Для Карла и его сестры устроили прием, на котором вручили подарки. Гости удостоились особой чести при посещении Кельнского собора, там для них была открыта главная сокровищница — гробница трех средневековых королей. Карл решил не возвращаться в Аахен, а остаться в Кельне на зиму, и этот город станет для него пристанищем на полтора года. По Рейну Карл и Мария прибыли в Дюссельдорф, владение герцога Нойбурга, встретившего их очень гостеприимно. Там брат и сестра расстались, и Карл вернулся в Кельн, где получил «дом, тепло, хлеб и вино». Он проводил время, гуляя вдоль городских стен и стараясь воспрепятствовать ссорам между его придворными.

Решение перебраться в Германию вытекало, как утверждал Кларендон, не из конкретных ожиданий преимуществ и выгод, а из того, что такой вариант устраивал Францию. Первоначальное намерение остановиться в Аахене, то есть близко к французской границе, возможно, не совсем подходило Мазарини, предпочитавшего, чтобы беспокойный двор Карла II устроился подальше. Кларендон отмечал к тому же, что дурной из-за многих целебных источников воздух сделал этот город менее приемлемым, чем ожидалось. В отношении Кельна, «красиво расположенного на берегах Рейна», у Хайда были опасения. Там находилась резиденция папского нунция, но в дальнейшем выяснилось, что это разумный человек, никогда не чинивший Карлу препятствий для богослужений в соборе. Кельн, в двух днях пути от Аахена, благоприятнее для здоровья, но его жители известны гордым и мятежным характером, тем, что они постоянно бунтовали против епископа и князя, и расположением к римско-католической церкви. Поэтому для англичан стал сюрпризом теплый прием, полученный в этом городе. Хайд опасался того, что ни в какой другой стране Европы, кроме Германии, не пользовались таким влиянием иезуиты: «Германия — единственная часть света, где на иезуитов смотрят как на людей, обладающих большим знанием секретов государственной политики, чем кто-то другой; ни при одном дворе не считается хорошим придворным или мудрым политиком тот, кто не иезуит» [7, V, 367]. Не был исключением покровитель англичан герцог Нойбург, воспитанник иезуитов, человек, по оценке Кларендона, «высоких качеств», «по манерам и поведению воспитанный куда лучше любого другого немца». За положительной оценкой герцога скрывается неоднозначное отношение Кларендона к немцам, элементы ксенофобии или стереотипы, которые мы уже наблюдали в отношении шотландцев, французов и испанцев. По его мнению, немцы — «самый пунктуальный и упрямый народ Европы» [7, V, 357].

В Кельне Хайд соединился с своими близкими. Пока он был в Париже, его семья, получая некоторые средства от Марии Оранской, перебралась из Антверпена в Бреду. Теперь, когда дочь Анна стала фрейлиной Марии, ничто не мешало переезду в Кельн. Во время пребывания двора в Кельне в королевской семье произошел очередной острый скандал, касавшийся веры. Когда во Францию прибыл отпущенный из Англии младший сын Карла I Генри, герцог Глостерский, воспитанный как протестант, Генриетта Мария решила, что он должен стать католиком, в будущем кардиналом римской церкви. Хайд писал, что лишь дважды видел своего короля в ярости, и впервые, когда Карл узнал об этом. Хайд вел себя осмотрительнее, он предложил отправить в Париж Ормонда, который убедился, что Генри твердо придерживается протестантских убеждений, и уступить пришлось Генриетте Марии. В декабре Генри покинул Париж. Позиция Карла II по этому вопросу стоила ему обещанной папской субсидии.

Одной из надежд, питавших роялистское движение, была надежда на восстание против протектора. Насколько реалистичной она была? После окончания гражданских войн дворяне, сражавшиеся за короля, подверглись преследованиям. По отношению к ним в теории проявились две тенденции: одни приверженцы нового режима полагали, что роялисты — предатели и заслуживают самого жестокого и длительного наказания. Другие рассматривали их как заблудших соотечественников, которых можно вернуть на путь истинный. По мнению Ч. Фирта, Кромвель склонялся ко второму пути, проводя в начале протектората политику примирения, но обстоятельства толкали его к репрессиям: «Роялисты не проявили желания пожать протянутую им руку» [43]. В основу политики по отношению к бывшим кавалерам был положен Акт о помиловании от 24 февраля 1652 года, принятый охвостьем. В нем предусматривались многие исключения. Помилование получали те, кто совершил преступления против государства до битвы при Вустере. При этом на преступные слова, произнесенные в период между смертью Карла I и сражением при Вустере, амнистия распространялась, а на деяния нет. Политическая амнистия не означала освобождения от экономических преследований. Поместья многих представителей аристократии и джентри были секвестрованы, если сохранены за владельцами, то при условии выплаты высоких штрафов, которые могли составлять от половины до одной десятой стоимости земли. Законы о секвестре имущества роялистов исполнялись, как правило, жестко и последовательно. Это вело к разорению дворянских семей, некоторые из которых оказались на грани выживания. Имения лидеров и сколько-нибудь видных участников роялистского движения были конфискованы полностью. В июле 1651 года парламент принял акт о конфискации собственности семидесяти роялистов, а на следующий год еще шестисот пятидесяти. Были случаи, когда поводом для конфискации становилось даже не участие в вооруженной борьбе, а материальная помощь королю. Так, лорд Кревен находился на континенте на протяжении всех войн, но лишился собственности за субсидию Карлу II и якобы произнесенные ругательные слова в адрес нового режима. Основная часть отобранных у прежних владельцев земель перешла к так называемому «новому джентри» из числа богатых горожан или офицеров и солдат, с которыми расплачивались землей. Роялисты иронично прозвали этих людей «начинающими джентльменами».

Кроме экономических трудностей бывшие кавалеры переживали политические ограничения, лишившись права избирать или быть избранными в парламент, находиться на муниципальной, государственной или парламентской службе. На них была возложена ответственность за поведение их слуг. Роялисты лишились права держать оружие, с целью проверки их дома подвергались обыскам. За высказывания против властей дворяне представали перед судом, католикам и осужденным лицам запрещалось въезжать в Лондон и покидать свои имения на расстояние больше пяти миль. Особый вид ограничений касался развлечений: во время празднеств и охот джентльменам было легче всего сговориться. Генерал-майорам предписывалось следить за настроениями тех, кого подозревали в симпатиях к Стюартам. Д. Андердаун показал: власти опасались, что роялисты могут возбудить недовольство в народе во время разного рода праздничных церемоний или публичных мероприятий, в том числе футбольных матчей, петушиных боев, скачек. Как известно, пуритане запрещали некоторые виды развлечений, считая их аморальными проявлениями язычества, противостоящими истинной вере [103, 259]. Это не значит, что музыка и танцы были изгнаны из домов сквайров, в конце концов, сам Кромвель покровительствовал музыкальным представлениям. Создавало ли такое положение роялистского джентри достаточные предпосылки для масштабного восстания? Ч. Фирт отвечал отрицательно: «В каждой партии есть свои горячие головы и свои мученики. Лишь немногие роялисты были готовы поднять оружие, не принимая во внимание, чем это может для них обернуться. Большинство были трезвыми людьми, на собственном опыте испытавшие силу правительства. Они бурчали, оставаясь пассивными, не меняя убеждений и ожидая, когда „поменяется ветер“, и король вернет то, что ему принадлежит» [43].

В январе 1655 года Кромвель распустил первый парламент протектората, что породило у роялистов надежду на восстание. Карл тайно покинул Кельн и отправился на побережье Голландии, чтобы, как только это найдет подтверждение, возглавить борьбу. Надо сказать, что связь с роялистским подпольем входила в сферу ответственности Хайда, он не был столь оптимистичен, но в сопровождении жены отправился в Бреду, чтобы быть в близкой доступности к Карлу и Николасу, находившемуся в Гааге. Путешествие было комфортным — корабль предоставил герцог Нойбург, дважды в день кормили обедом. Поднимать сторонников Стюартов отправились Рочестер на север Англии и сэр Джозеф Уэгстаф на юго-запад. В Уилтшире он присоединился к полковнику Джону Пенраддоку, чья усадьба располагалась неподалеку от поместья Хайда. Правительство Кромвеля узнало о заговоре заранее благодаря секретной службе Джона Терло, главы разведки протектора, о котором говорили, что у него «в кармане все секреты Европы». Епископ Бернет свидетельствовал: «Терло был выдающимся человеком в получении данных. Все люди королевской партии находились в паутине у Кромвеля. Он позволял им танцевать для его удовольствия, от случая к случаю прихватывая кого-то на некоторое время. Но не было обнаружено ничего, что бы несло вред» [1, I, 118]. Как писал историк Х. Пирсон, «секретная служба работала так эффектно, а многие сторонники короля были так неблагонадежны, что после Реставрации Терло сказал: если его соберутся повесить, он достанет свою черную книгу, и повесят половину из тех, кто был на стороне кавалеров. Поэтому вместо того, чтобы быть повешенным, Терло давал консультации Карлу II» [76, 94]. Восстание Пенраддока широкой поддержки не получило и было быстро подавлено. Проведя без пользы несколько недель в Голландии, король и Хайд вернулись в Кельн.

В 1655 году, после начала англо-испанской войны, у Карла II наконец-то появился шанс получить помощь Филиппа IV Испанского, но кое-что смущало Хайда. За союз с испанцами придется заплатить возвращением приобретений, сделанных Кромвелем в Вест-Индии. Это означало также полный разрыв с Португалией, ибо Филипп IV считал ее провинцией собственного королевства, а не суверенным государством. В марте 1656 года король и Ормонд выехали в испанские Нидерланды для секретных переговоров. Но прежде требовалось уточнить: примет ли губернатор Карла официально, или испанцы хотят, чтобы он пребывал инкогнито; предоставит ли ему Филипп IV такую же пенсию, как платил Мазарини; согласны ли испанцы на то, чтобы ирландские полки возглавили офицеры на испанском жаловании, назначенные английским королем; где будет проживать Карл, в Брюсселе, Брюгге или Генте; выплатят ли испанцы долги, сделанные двором во время проживания в Кельне? Хайд полагал: долги испанцы должны оплатить сразу, а лучшей резиденцией для двора будет Брюгге, место более дешевое, чем Брюссель. В Брюгге двор оставался до самой реставрации, хотя Хайду приходилось проводить много времени и в других частях Нидерландов, страны, которую он хорошо узнал. В апреле 1656 года канцлер с женой выехал в Бреду. Френсис была беременна, и было решено, что она будет рожать там. Родилась девочка, которую назвали в честь матери.

Соглашение с испанцами улучшило материальное положение Карла II, позволило собрать войско и принять участие в войне, а герцогу Йоркскому проявить себя в качестве военного командира. Однако Хайда вряд ли радовало то, что испанцы, в том числе Карденас, дон Хуан и маркиз Карасена предпочитали давать деньги лорду Бристолю, к которому канцлер был вынужден обращаться с протянутой рукой. Англо-французский договор 1655 года возобновлялся и в последующие годы, а секретные переговоры Испании и Франции в 1657 году провалились. Осенью 1657 года Хайд подготовил королевскую декларацию, цель которой заключалась в том, чтобы успокоить англичан в связи с использованием войск «нашего брата короля Испании» в борьбе против «тирана» Кромвеля. Она предвосхищала Бредскую декларацию, обещая прощение всем, кроме тех, кто проголосовал за лишение жизни Карла I. Фландрия стала одним из фронтов войны в Европе, там высадился английский корпус, англичане требовали от французов решительной операции по взятию Дюнкерка. Судьба войны решилась, когда в июне 1658 года произошло сражение за этот город. Французами командовал маршал Тюренн, пользовавшейся поддержкой англичан. Обороняли Дюнкерк испанские войска под командованием Хуана Австрийского и принц Конде. К ним был присоединен отряд английских роялистов под командованием Джеймса Йоркского, что дало советскому историку С. И. Архангельскому написать, что «битва за Дюнкерк явилась также в миниатюре битвой двух Англий — революционной и контрреволюционной, и двух Франций — королевской и фрондерской, воевавшей на стороне Испании» [115, II, 36].

В течение всего периода эмиграции, от времени нахождения в Париже до пребывания в Брюгге, целью Хайда было восстановление Карла II как законного монарха на престоле. Не все способы ее достижения казались ему приемлемыми. В отличие от большинства роялистов он не считал иностранную интервенцию инструментом решения этой задачи. Кто-то надеялся на Мазарини, Филиппа IV, папу, герцога Лотарингского, Голландию — но не Хайд. Разумеется, он не был противником получения помощи от тех, кто мог ее дать, он сам ездил для этого в Мадрид, но высадка иностранных войск в Англии была для него идеей, которая в принципе не должна обсуждаться. Его позиция сводилась к тому, что следовало дождаться благоприятных обстоятельств; она вытекала из его политической философии и взгляда на историю, которую он понимал как органический процесс, не подверженной политической имплантации [74, 155]. Такую позицию, предполагавшую, что нужно дождаться удачной ситуации, многие считали неприемлемой и даже трусливой. Не все имели терпение ждать, пока в Англии вспыхнет восстание, которое король возглавит, или когда свершится заговор, в результате которого свергнут Кромвеля. Выражая суть этой позиции, король (то есть его канцлер) писал своим сторонникам: они должны вести себя «спокойно», избегая «отчаянных и несвоевременных попыток», что только тщеславие пробуждает идею, будто любое восстание сокрушит такую хорошо подготовленную и дисциплинированную армию, как армия Кромвеля. Надо ждать, когда по воле Бога наступит подходящее время. Канцлер рассчитывал на раскол в армии или на смерть протектора, которая может стать следствием заговоров левеллеров. Если это произойдет, раскол армии и парламента неизбежен, в борьбу включится генерал Ламберт, претендующий на такие же полномочия, которые принадлежат протектору. С этим вряд ли согласится командующий находящейся в Шотландии армией генерал Монк. Тем более подчиниться Ламберту не пожелает сын Кромвеля Генри, приобретший большую популярность в Ирландии [7, V, 348–349].

Первейшей задачей Хайд считал сбор информации об Англии. Судить о ее полноте сложно, поскольку в «Истории мятежа» дана ретроспективная оценка, однако принципиально его взгляд на диктатуру Кромвеля не менялся. Протекторат — это шаг в сторону от правильного конституционного монархического управления. Первый признак этого в том, что в парламент вошли не уважаемые люди благородного происхождения, а «низкие люди, без заслуг и имени, ремесленники и мелкие торговцы», как он говорит о депутатах Малого, или Бербонского парламента [7, V, 282]. Некоторые из них поначалу осознавали свою некомпетентность, но вскоре привыкли, превратившись в «посмешище для всего народа». Вторым признаком было то, что Кромвель, не назвавшись королем, получил большую власть, чем та, которая когда-либо принадлежала или на которую претендовал любой из королей Англии. Ему поклонялись больше, чем другим правителям в христианском мире, он пользовался такой дурной славой, что они, питавшие к нему отвращение, дрожали перед ним и заискивали ради дружбы с ним [7, V, 287–288]. Кларендон детально описал процедуру инаугурации протектора. Отказ Кромвеля принять предложенный ему в 1657 году королевский титул он объяснял страхом, что это усилит недовольство в армии. Свою позицию Кларендон описывал так: «Маркиз Ормонд и канцлер полагали, что королю ничего не остается, только проявлять спокойствие, вся его деятельность должна заключаться в том, чтобы избегать того, что может причинить вред, ожидать благоприятного стечения обстоятельств, вытекающего из дружелюбия христианских правителей, или революции в делах в Англии, порожденной недовольством и разногласиями. Тогда будет своевременным для короля выдвинуться вперед» [7, V, 240].

Ждать означало не бездействовать, а способствовать такому желаемому развитию событий. Канцлер понимал, что шанс на победоносное восстание невелик, оставалось ждать смерти Кромвеля. Принимал ли Хайд идею политического убийства Кромвеля, считал ее возможной для христианина и джентльмена? Ответа на этот вопрос в «Истории мятежа» нет, но Оллард, всесторонне изучивший его переписку, отвечал положительно. Возможно, Хайд был в курсе заговора с целью отравления Кромвеля. Публично осудив убийства Дорислауса в Гааге и Эшема в Мадриде, он оправдывал их в частной переписке. Были и другие случаи, неоднозначные с точки зрения их моральной оценки. Когда в Кельне появился некий Генри Мэннинг, католик, отец которого погиб, сражаясь за Карла I, канцлер заподозрил, хотя и не сразу, в нем агента Кромвеля. Мэннинг утверждал, что располагает в Англии большой суммой денег, пятью тысячами фунтов, якобы оставленных для короля лордом Пемброком. Хайд не поверил этому, и его подозрения подтвердились: Терло хотел заманить Карла в ловушку. Роялисты тайно расстреляли Мэннинга в лесу.

Еще один эпизод произошел летом 1657 года, когда группа головорезов-роялистов на шлюпе добралась до острова Танет у побережья Кента и похитила богатого купца, дом которого они ограбили. В Брюгге под угрозой смерти от него требовали тысячу фунтов, но «старый скряга» шантажу не поддался. Хайд счел эту «операцию» допустимой, хотя даже Ормонд рассматривал такие методы как незаконные. Легко представить, что случилось бы с солдатами Кромвеля, позволь они себе такого рода действия. Оллард пишет: «Как юрист Хайд мог легко доказать, что режим, нарушивший принципы закона и религии, убивший помазанника божьего, сам поставил себя вне закона. Как историк и государственный деятель он хорошо понимал, что моральная сторона деятельности любого правительства при тщательном рассмотрении выглядит сомнительно, ведение международной политики на основе соображений морали пагубно» [74, 156]. Оллард предлагал учесть характер Хайда, человека страстного, не всегда руководствовавшего разумом, которого горячность иногда толкала к несправедливым и противоречивым поступкам. Кроме того, у него были личные основания считать себя пострадавшим от кромвелевского режима. Его двоюродный брат Генри Хайд, приехавшей представлять Карла II в Константинополь, был обманом захвачен, посажен на корабль и доставлен в Лондон, где в 1651 году ему отрубили голову. В конце 1656 года его двоюродная сестра была неожиданно арестована, подвергнута допросам, после чего потеряла рассудок и через неделю скончалась.

Другой способ воздействовать на ситуацию — готовить роялистское восстание в Англии, чем Хайд тоже занимался. В этом отношении вопрос о моральных аспектах более запутан. Раз он исходил из того, что восстановление монархии — дело сугубо английское, встает вопрос, с кем он считал возможным сотрудничать. В отличие от Николаса, полагавшего, что союзниками могут быть только пресвитериане, Хайд был готов на соглашение с людьми более радикальных религиозных взглядов, например, бывшими левеллерами, теми, кто воспринимал власть Кромвеля как новую диктатуру, кто были сторонниками «старого доброго дела» (этот термин появился на завершающем этапе существования республики, в 1659 году). Это был не идеологический союз, а только взаимодействие, основанное на общем интересе, цель которого состояла в избавлении от диктатора. Кларендон полагал: Кромвель гораздо больше боялся левеллеров, которые были влиятельны в армии, чем «людей королевской партии», хотя и маскировал свои приготовления против уравнителей якобы существовавшей опасностью от роялистов [7, V, 298]. В том же смысле историк высказался в другом месте: «Королевская партия была подавлена (после обрушившихся казней — А. С.), но у Кромвеля обнаружились другие, более опасные враги, лучше представлявшие, как действовать в его манере. Он их поднял, а они подняли его, полный набор: сектанты, анабаптисты, индепенденты, квакеры, заявившие о своей ненависти к нему, те, кто хотел изловчиться и сбросить его» [7, VI, 66].

Среди тех, с кем работали агенты Хайда, был полковник Эдвард Сексби, в начале 1650-х гг. выполнявший во Франции деликатные поручения Кромвеля. Там он поддерживал контакты с радикальной частью Фронды, в том числе с гугенотами в Гиени и Лангедоке, агитировал в духе «Народного соглашения» (Поршнев утверждал, что в основе требований, сформулированных в Бордо, лежал именно этот манифест левеллеров). После того, как Кромвель окончательно порвал с Фрондой и установил протекторат, Сексби обратился к испанцам за финансовой помощью для физического устранения Кромвеля. Он встречался в Голландии с приближенным Карла II Робертом Филиппсом. Последний сам совершил секретную поездку в Англию. Сексби был связан с Майлсом Синдеркомбом, который с маленькой группой роялистов предпринял несколько неудачных попыток убить протектора. Так, им готовился взрыв в Уайтхолле, который должен был вызвать пожар и гибель Кромвеля. Заговор был раскрыт, Синдеркомба заключили в Тауэр и приговорили к квалифицированной казни, накануне которой сестра сумела передать ему яд. После этой неудачи Сексби отправился в Англию, чтобы продолжить его дело. К тому же он вез изданный в Голландии памфлет «Убийство — не преступление», в котором обосновывалась законность расправы с узурпатором. Высказывалась точка зрения, что Сексби был автором этого сочинения. В Англии он заподозрил, что раскрыт, пытался уплыть в Амстердам, был арестован, заключен в Тауэр, где скончался в январе 1658 года. По сообщению Кларендона, Сексби начинал как простой солдат, стал одним из ведущих агитаторов в армии, своим человеком в покоях Кромвеля. Будучи неграмотным, он правильно говорил, используя выражения, «смысл которых не мог понимать». Оставим на совести Кларендона это утверждение, отражавшее его отношение к низшим классам. Он, по крайней мере, признавал, что Сексби разобрался в притворстве протектора, понимал дух армии, а также настроение и цели королевской партии [7, VI, 80]. В то же время он ставил Карлу такие условия, будто от него одного зависело восстановление монархии.

Другим левеллером, имевшим контакты с роялистами, был Джон Уайлдмен. Он был арестован за интриги против протектора в 1654 году, провел в заключении около полутора лет и был выпущен из Тауэра по ходатайству ряда богачей, обещавших выплатить за него залог. После этого он не прекратил сношений с роялистами. Как предполагали некоторые эмигранты, Уайлдмен был двойным агентом и снабжал информацией Терло [7, V, 305]. Иначе, с долей уважения, Кларендон писал о Джоне Лильберне, описав вехи его жизни и процесс, на котором тот обличал тиранию Кромвеля, приведшую к тому, что ни один свободнорожденный англичанин не может быть спокоен за свою свободу и собственность. Вынесенный вердикт о невиновности Лильберна протектор воспринял «хуже, чем поражение в битве», поэтому продолжал держать его в заключении, переводя из одной тюрьмы в другую, пока тот не скончался [7, V, 307–308]. В «Историю мятежа» Кларендон включил полученную роялистами весьма длинную петицию, подписанную несколькими левеллерами (в том числе Уайлдменом), в которой говорилось, что «государство ослабло, нация больна, все в беспорядке и утомлении». Суть предложений заключалась в восстановлении распущенного Кромвелем Долгого парламента. Кларендон назвал эти предложения «безумными» [7, VI, 74], что неудивительно, ибо левеллеры называли короля «главным магистратом», полагали, что он должен избираться, как решит парламент, не может обладать правом вето и командовать армией, и может быть смещен за неудовлетворительное исполнение своих обязанностей [131, 76].

Надежным сторонником роялизма в Англии эмигранты считали сэра Роберта Ширли из Лейстершира. Он был ярым сторонником англиканства, в то, совсем не подходящее время, начал строить напротив своего дома церковь, выполненную в псевдоготическом стиле, до наших дней остающуюся архитектурным памятником эпохи. Он, вероятно, имел отношение к роялистской подпольной организации «Запечатанный узел», осуществившей с 1652 по 1659 год восемь попыток роялистских мятежей, самой крупной было восстание Пенраддока. Ширли поддерживал связь со старым знакомым Хайда по Грейт Тью — епископом Шелдоном. Терло имел сведения о враждебных настроениях Ширли, но того долго не арестовывали, возможно, из-за недостатка доказательств — ведь тайные агенты получали свои деньги за разоблачение заговорщиков, поэтому власти учитывали, что не исключен оговор. В 1656 году Ширли попал в Тауэр, и скоро скончался там от оспы. После его смерти эмигранты рассматривали в качестве главы роялистского подполья сэра Джона Мордаунта. Не все кавалеры были с этим согласны, например, члены «Запечатанного узла» не доверяли ему. В 1658 году во время секретного приезда в Англию с ним встречался Ормонд. В том же году Мордаунт был арестован, предстал перед судом и был оправдан большинством в один голос. Спорным в историографии роялистского движения в Англии в 1650-х гг. является вопрос о роли англиканского духовенства. Кларендон, возможно, преувеличивал его роль, что объясняется его отношением к церкви. Историк Д. Андердаун полагал, что активного участия в подпольном роялистском движении духовенство не принимало, его видные представители предпочитали укрываться в дворянских поместьях, где находили сочувствие.

Можно ли назвать Хайда руководителем роялистского подполья? Неверно ставить вопрос таким образом. Показательно отношение Хайда к восстанию Пенраддока. В самом начале в Солсбери были арестованы судьи и шерифы, назначенные протектором, но руководитель восстания запретил их казнить. Подобный «гуманизм», по мнению Хайда, был ошибкой, приведшей восставших к поражению: «Бедный Пенраддок страстно хотел спасти их жизни, будто такое дело можно совершить половинчатыми мерами» [7, V, 376]. Конечно, попытки координировать действия извне имели место; недаром такие люди, как Рочестер или Ормонд, рисковали, посещая страну с секретными миссиями. Однако степень такого участия нельзя преувеличивать: роялистское подполье оставалось разрозненным, оно включало людей разных политических и религиозных убеждений, подчас находившихся в неприязненных отношениях между собой. Хайд вообще был против поездки Ормонда в Англию, считая ее «неблагоразумным приключением с непонятной целью», но не сумел переубедить маркиза, недооценивавшего степень опасности. Ормонд сам убедился в том, что «между теми, кто одинаково желал реставрации, существует ревность и вражда, дошедшая до такой степени, что они не общались и не взаимодействовали» [7, VI, 54–55]. Особое нетерпение проявляли в Англии роялисты, не участвовавшие по молодости в гражданской войне. Они почему-то полагали, что Карл готов в любой момент высадиться со своими сторонниками. Хайд придерживался стратегии выжидания, однако многие в эмиграции считали причиной неудач роялистов не поспешность восставших и их неготовность, напрямую обвиняя Хайда и утверждая: король зря назначил адвоката отвечать за дело, в котором «меч значит больше, чем слово» [74, 166–167].

Известие о смерти Кромвеля было для роялистов неожиданным, и в него не сразу поверили. В последние недели жизни на него обрушилась целая серия ударов. В апреле скончался граф Уорвик, с которым протектор крепко дружил. В начале года они женили своих детей: дочь Кромвеля Френсис вышла замуж за старшего сына Уорвика Роберта, но брак был недолгим, зять протектора скончался вслед за своим отцом от чахотки. В начале августа умерла любимая дочь Елизавета, леди Клейпол, от болезни матки, ни причин которой, ни способов лечения врачи не знали. Возможно, ее болезнь обострилась после смерти ее младшего сына, которого в честь деда назвали Оливером. В течение болезни Елизаветы отец постоянно посещал ее. Кларендон, как и другие роялисты, утверждал, будто она упрекала его: ее боль — это возмездие за кровь, которую он пролил. Сразу после смерти дочери Кромвель слег. Приступ лихорадки продолжался три дня, но выздоровления не произошло. Ни усилия докторов, ни молитвы не помогли, и 3 сентября 1658 года во время сильной бури протектор умер, успев передать власть старшему сыну Ричарду. Кларендон не преминул напомнить, что это была дата нескольких военных триумфов Кромвеля, и отметил: тот день остался в памяти страшным штормом во Фландрии и Франции, ломавшим деревья и дома, потопившим многие корабли в море и реках. Образованный Кларендон не написал: молва объясняла страшную бурю тем, что дьявол, давший Кромвелю семь лет триумфа, сам явился за душой грешника.

Отношение Кларендона к Кромвелю не лишено противоречивости, ведь он был знаком с ним поверхностно по ранней парламентской деятельности. Не было человека, который стремился к достижению своей цели с большей степенью беззакония и злодейства, с большим презрением в религии, морали и чести. Тем не менее, беззакония было бы недостаточно, если не великий дух и решимость в сочетании с благоприятными обстоятельствами [7, VI, 91]. Он подчинил три народа, его ненавидевших, и управлял ими с помощью ненадежной армии, желавшей его сокрушить, «но его величие дома было слабой тенью славы, которую он приобрел за границей». Невозможно сказать точно, кто боялся его больше, Франция, Испания или Голландия. Они жертвовали честью и интересами, чтобы умилостивить его. В этих словах Кларендона есть оттенок патриотической гордости. Историк хотел быть объективным, и он не считал Кромвеля тираном: «Он не был кровожадным и полностью отвергал метод Макиавелли, предписывавший как вещь абсолютно необходимую, сопровождать любое изменение в правительстве отрубанием голов, истреблением семей и друзей. Достоверно известно, что на совете офицеров не раз предлагалось убить всех роялистов для безопасности нового правительства, но Кромвель никогда не соглашался с этим, возможно, из презрения к своим врагам. Короче, он причинил зло, за которое проклят и горит в адском огне. Но у него были некоторые добродетели, которые в разные века останутся в памяти людей. Потомство увидит в нем храброго плохого человека» [7, VI, 97].

Если признать тактику выжидания, которой придерживался Хайд, успешной, все равно смерть Кромвеля не принесла быстрых долгожданных изменений для роялистов. Авторитет протектора был настолько велик, что его сын Ричард занял его место без какого-либо противодействия. Как признавал Кларендон, «вопреки всем ожиданиям дома и за границей, это землетрясение не привело ни к каким существенным переменам». Более того, Ричард унаследовал «величие и славу» отца, но не ненависть общества. Казалось, что «положение короля еще никогда не было таким безнадежным и отчаянным, ибо трудно было ожидать чего-то более благоприятного, но надежды лопнули, и все погрузились в уныние» [7, VI, 98]. Как иронизировал Пирсон, «к несчастью для изгнанников Кромвель так старательно насаждал страх перед Богом или, по меньшей мере, перед собой как бичом Божьим, в английском народе, что ни у кого не хватило смелости нанести удар, и Ричард стал протектором без малейшего ропота», а от Карла II фортуна отвернулась [76, 104]. Хайд считал одной из причин безразличия разочарование, которое испытывали многие англичане от известий о скандальной жизни короля, и умолял его «поднять дух и поступать, как следует».

В считанные дни до смерти протектора Карл тайно прибыл в Голландию, чтобы повидаться с сестрой Марией. Его цель состояла в том, чтобы добиться руки принцессы Генриетты, дочери вдовствующей герцогини Оранской, которой приходился сыном покойный муж Марии Вильгельм II. Эта затея вызывала в Генеральных Штатах крайнее неодобрение; Карл вообще рисковал, ибо голландцы могли выдать его Кромвелю. В Гааге в гостинице, где остановился Карл, состоялась непредвиденная встреча. Его посетил одетый священником человек с длинной седой бородой в серой одежде. Закрыв дверь, он снял грим и представился как английский посол Джордж Даунинг. Политик, дипломат и агент Терло, он был одним из тех, кто несколькими годами раньше настаивал на принятии Кромвелем королевского титула. Теперь он на коленях умолял Карла II о прощении и просил его немедленно покинуть Голландию, ибо о месте его нахождения известно, и его выдача в Англию неизбежна. Он обещал предотвратить арест, если Карл скроется из страны немедленно, что последний и сделал. Даунинг был прощен, и уже в мае 1660 года получил рыцарское звание, успешно продолжив карьеру при Реставрации. Об этом эпизоде можно было не упоминать, если не два обстоятельства, в общем, очень косвенно относящиеся к нашему рассказу. Видимо, свидетельство об этой встрече положил в основу выдуманного эпизода о встрече Карла с Монком Александр Дюма в последней части своей трилогии о мушкетерах. Немногие знают, что в честь визави короля носит название улица, на которой в наши дни расположена резиденция английского премьер-министра.

Мнения об отсутствии у роялистов больших шансов на скорое после смерти Оливера Кромвеля возвращение к власти придерживалась такой компетентный историк, как Т. А. Павлова: эта группировка «к моменту смерти Кромвеля не представляла собой значительной силы. Многочисленные казни, конфискации имущества, заключения в тюрьмы и изгнания привели к тому, что ряды ее в Англии значительно поредели». Хайд в своих инструкциях призывал сторонников к осторожности и предостерегал от поспешных действий [131, 24]. Последовательность происходивших в Англии после смерти протектора событий раскрыта в монографии Павловой. Ее небольшая книга не утратила значения до нашего времени, оставаясь наиболее полным научным изложением на русском языке событий 1658–1660 гг., несмотря на присущее советской историографии стремление излишне механистически определить классовую сущность всякой фракции, а также придавать любому выступлению низов политический смысл. Павлова, хотела видеть в завершающем аккорде революции новый подъем, нереализованную возможность для возвращения к социально-демократическим преобразованиям, потому подчеркивала, несколько преувеличивая, роль республиканцев, людей «старого доброго дела», а также представителей религиозных сект.

В бурные месяцы, предшествовавшие Реставрации, можно выделить несколько переломных моментов. В парламенте, созванном Ричардом Кромвелем в январе 1659 года, находившиеся в меньшинстве республиканские радикалы доставляли хлопоты придворной партии, требуя урезать полномочия протектора. Главное — в прямое противодействие с парламентом вступил созданный в апреле Всеобщий совет офицеров, находивший в армии поддержку, которая стала столь значительной, что генералы, такие как Десборо и Флитвуд, присоединились к нему и фактически поставили перед Ричардом ультиматум: или парламент, или армия. Кларендон не без злорадства описывал, как они общались с протектором. Если Флитвуд аргументировал требование роспуска парламента тем, что иначе снова прольется кровь, то Десборо, «человек грубый и невоспитанный, использовал только язык угроз. Он говорил, что нельзя сохранить дружбу с ними и парламентом, и ему нужно выбрать: распустить парламент и приобрести доверие армии, или, в случае отказа, армия быстро выгонит его из Уайтхолла» [7, VI, 102]. При этом Флитвуд был женат на сестре Ричарда, вдове Айртона Бриджит, а Десборо приходился ему неродным дядей, будучи женатым на сестре Оливера Кромвеля Джейн. Ричард выбрал парламент, но офицеры и не подумали повиноваться, вошли в покои протектора в Уайтхолле и вынудили его подписать приказ о роспуске парламента, что фактически делало его отставку неминуемой. Победа генералов оказалась «пирровой»: оппозиция со стороны республиканцев, недавних союзников, и значительной части армии вынудили Всеобщий совет отказаться от захвата власти и поддержать набиравшую популярность идею возвращения охвостья, разогнанного в 1653 году. Говорят, что бывшего спикера Ленталла почти силой заставили вернуться к его обязанностям. Так в мае 1659 года установилась Вторая английская республика, в заседаниях парламента принимали участие от 42 до 60 человек. Охвостье, вернувшееся к власти во многом благодаря поддержке снизу, предприняло шаги к облегчению народа и религиозных сект. Символическое значение имела отмена приговора Лильберну и назначение пенсии его вдове.

Падение протектората Кларендон связывал, во всяком случае, ретроспективно, с личностью Ричарда Кромвеля, которого он называл «жалким человеком», обладавшим нерешительным и вялым характером, не имевшим воли поступить в своих интересах, а испытывавшего в решающий момент «упадок духа». Характеристику «ничтожного Ричарда» Кларендон завершал рассказом, который «может показаться читателю интересным», о том, что произошло с ним позднее. Вскоре после реставрации Карла II это «несчастное создание» перебралось во Францию в большей степени из-за своих долгов, чем из политических опасений, поскольку король не желал преследовать человека, о котором сразу забыли. Несколько лет он скрывался в Париже под чужим именем, в гриме, в жалких условиях, имея лишь одного слугу. При появлении слухов о войне Франции и Англии, опасаясь быть выданным, он решил бежать в Женеву и по пути туда оказался во владениях принца Конти. У того была привычка встречаться с иностранцами, особенно англичанами (!), принимая их с отменным великодушием. Услышав об англичанине, следующим в Италию, не зная, с кем имеет дело, он встретился с ним, и среди прочего сказал: «Оливер, хоть предатель и злодей, был человеком огромной отваги, достойный командования. Но этот Ричард, самодовольный фат и трус, безусловно, самый низкий человек на свете. Что сейчас с этим глупцом, с этим горьким пьяницей?» На это Ричард лишь ответил, что его предали все те, кому он больше всего доверял, кто был всем обязан его отцу. Наутро он поторопился покинуть город, опасаясь, что принц узнает, с кем имел беседу, и сочтет, что был с ним слишком добр [7, VI, 107–108].

В 1659 году эмигранты еще рассчитывали на роялистское восстание в Англии, которое обещал Мордаунт. На середину июля был назначен сбор роялистских сил, но почта ежедневно приносила известия об аресте все новых «достойных лиц». Главной причиной неудачи Кларендон считал обстоятельства: погода совершенно испортилась, хотя была середина лета. Ночью пошел сильный дождь, сделавший дороги непроходимыми; он сопровождался сильным холодным ветром, который «редко бывает и зимой». Люди были обескуражены: одни пострадали в дорожных происшествиях, другие просто потерялись, добравшиеся к месту сбора тщетно дожидались товарищей [7, VI, 118]. В результате вместо всеобщего восстания роялистов единственной вспышкой стало движение под руководством Джорджа Бута, центром которого были графства Ланкашир и Чешир. Его подавил генерал Ламберт, укрепивший свою популярность благодаря тому, что роздал полученный в благодарность от парламента грант солдатам своей армии. Сообщения о готовящихся роялистских выступлениях заставили Карла II выехать из Брюсселя в Кале, затем в Руан, чтобы при первых успехах переправиться в Англию. Видимо, Хайд был на этот раз настроен оптимистически. Надежды обернулись разочарованием, что побудило Карла II отправиться на пиренейскую границу, где в Фуэнтаррабии (во время итальянских войн именно в этом городе был отпущен на свободу из испанского плена французский король Франциск I) шли переговоры о мире между Францией и Испанией. Война между этими странами продолжалась тридцать лет, несмотря на посредничество большинства европейских государей, это, как заявил Кларендон, было «скандалом и позором для христианского мира». По его мнению, она ничем не оправдывалась, кроме вражды, которые оба народа испытывали друг против друга; она превратилась в самоцель, «огонь, меч и грабежи, стоившие миллионы сокровищ и миллионы жизней благородных, достойных и честных людей» [7, VI, 124]. Она казалось тем более неестественной и чудовищной, что ее вели друг против друга брат и сестра, ибо больше половины военных лет пришлось на регентство во Франции Анны Австрийской. Войну Кларендон объяснял «гордостью и характерами» фаворитов обеих корон.

Карл II якобы не смог найти подходящего посла, который смог бы представить его на переговорах, и решил отправиться туда сам в сопровождении всего трех придворных, Ормонда, Бристоля и О’Нила. Хайд был категорически против, рассудив, что у Карла нет никаких козырей, да из трех сопровождавших он доверял только Ормонду. Канцлер некоторое время ничего не знал о путешествовавшем инкогнито патроне, пока не получил в октябре от него письмо, написанное после прибытия в Сарагосу. Неунывающий король сообщал: путешествие проходит благополучно, с приятными приключениями, все здоровы, гостиницы и пища, особенно мясо, замечательны, хотя его предупреждали об ином; и единственное неудобство — это пыль на дорогах. «Бог хранит Вас и даст Вам такую же прекрасную баранину, какую мы едим каждый раз», — заключал король письмо своему канцлеру [76, 106]. В Фуэнтаррабию Карл явно не торопился, что дало Кларендону очередной повод утверждать, что король пренебрегает делами. Оллард писал: «Разница в темпераментах господина и слуги никогда не была такой заметной, как в эти недели, последовавшие за, казалось бы, окончательным фиаско роялистов. Усталость и депрессия поразили старшего. Что до короля, чье разочарование могло быть горче, то он отправился на юг, очевидно, в прекрасном духе, открытый удовольствиям, предоставленным путешествием. Кажется, что он совсем не торопился возвращаться» [74, 205]. Дипломатические результаты демарша Карла были ничтожны. Хотя Мазарини и испанцы встретили Карла II с учтивостью, на переговорах он был им не нужен. Карл пожелал сочетаться браком с племянницей Мазарини Гортензией Манчини, но хитрый кардинал, считая шанс вернуть отцовский престол проблематичным, отговорился тем, что королю нужна более высокородная партия, отделавшись неопределенными обещаниями. Через много лет она станет одной из многочисленных любовниц Карла. Аудиенция у де Гаро не состоялась, зато у испанцев удалось получить семь тысяч золотых пистолей при условии возвращения в Брюссель. Кларендон заметил по этому поводу: «Лучшее, на что мог рассчитывать король, это жалкие условия: разрешение оставаться во Фландрии и небольшое вспоможение на хлеб» [7, VI, 141]. В Париже Карл II в очередной раз примирился с матерью, в знак чего сделал ее главного советника Джармина графом Сен Элбансом. В конце декабря 1659 года он въехал в Брюссель. По выражению историка Р. Хаттона, «Карл II и его министры провели зиму в обычных стесненных условиях, получая информацию, строя заговоры и ускользая от кредиторов» [58, 105].

Тем временем в Англии к октябрю 1659 года охвостье столкнулось с новым офицерским заговором. Вейн и Хезльриг, которых Кларендон считал лидерами парламента на тот момент, решили играть на упреждение и провели решение, что сбор денег без согласия парламента является изменой [7, VI, 145]. 11 октября парламент принял декларацию, провозгласив: «Те, кто служит в армии, как любой свободнорожденный англичанин, имеют право подавать в парламент петиции, но им следует знать, что надо проявлять осторожность как в способе, так и в содержании того, что они хотят. Подготовка и подача петиций должна быть мирной и не должна вести ник разрушению республики, ни к бесчестию парламента» [11, III, 1567]. Попытка уволить Флитвуда и некоторых других генералов завершилась новым разгоном охвостья. 13 октября Ламберт прискакал к дому спикера и заявил, что тому нечего делать в Вестминстере. Ленталл пытался возражать и воззвал на помощь охрану, но генерал использовал силу, не позволив ее командиру сесть на коня [7, VI, 146]. Офицеры быстро сознали, что ступили на «скользкий путь», ибо парламент заблокировал все пути получения доходов. С целью управления страной был создан «Комитет безопасности», в который вошли не только организаторы переворота, но и несколько юристов, в том числе Уайтлок, и республиканцев, в том числе Вейн — всего 23 человека. Однако общественной поддержки Комитет, «дикое новое изобретение», по выражению Кларендона, не имел: обещая конституционные проекты, он вступил в переговоры с Ричардом Кромвелем, с одной стороны, и пытался завязать контакты с эмигрантами, с другой.

Угроза для армейской верхушки возникла со стороны командующего армией в Шотландии — генерала Джорджа Монка, прямо выступившего в пользу охвостья. Войско Монка было лучшей частью английской армии. В Шотландии, в неблагоприятном окружении, оно сохранило дисциплину и боевые качества на более высоком уровне, чем другие. 20 октября Монк в своем письме спикеру Ленталлу осудил насилие над парламентом: «Я намерен милостью Бога и с его помощью как истинный англичанин стоять за парламент и отстаивать его свободы и полномочия. Слава Богу, наша армия здесь храбра и едина. У меня нет сомнения, что она проявит это перед вами» [11, III, 1569]. При встрече с представителями Комитета он заявил, что «применение против парламента силы было разрушительным действием для власти, и абсолютно необходимо восстановить его свободы, права и привилегии» [7, VI, 151]. Мнение Кларендона о Монке не было однозначным: тот происходил из древней девонширской фамилии, известной лояльностью к монархии, но стал на сторону парламента. Ко времени пленения Карла I у него установились тесные и доверительные отношения с Кромвелем, который сыграл на «сердечной любви» Монка к деньгам. Сразу после смерти протектора он создавал впечатление о себе как о политике, наиболее склонном к интересам Карла II, но так, чтобы не рисковать и ничего не потерять [7, VI, 152–155]. Например, он отверг предложение младшего брата, стойкого роялиста, установить взаимодействие с королем напрямую. Недовольство «Комитетом безопасности» показывало лондонское Сити. И Ламберт, и Десборо утратили власть даже над собственными военными частями. Власть генералов продержалась два месяца, уже в декабре к управлению вернулось охвостье.

1 января 1660 года Монк выступил в поход на Лондон. К нему присоединились генерал Ферфакс, находившийся со своим отрядом в Йорке, и некоторые другие армейские командиры. Монка подталкивали к решительным действиям многочисленные петиции, требовавшие «свободного парламента». Вступив в Лондон как «защитник» охвостья и выполнив его приказ о подчинении Сити, Монк, по выражению Хаттона, проявил качества «гроссмейстера по шахматам» и сам перешел на сторону Сити, обеспечив включение в парламент большой группы пресвитериан (90 человек), изгнанных индепендентами во время Прайдовой чистки. Это вынудило многих индепендентов и республиканцев покинуть Вестминстер. Сити приветствовал солдат Монка, устроив для них «ночь жареного охвостья», народное празднество с вином и жарким из говядины, баранины и птицы, сопровождавшееся колокольным звоном и фейерверками, которых с моста Стренд С. Пепис насчитал тридцать один. Хаттон считал, что это было самое большое гулянье, устроенное в Лондоне. Одним из проявлений кампании поношения охвостья была фраза «Поцелуй меня в парламент», в которой последнее слово заменяло другое непристойное слово. На здании биржи появилась картинка с изображением громадных ягодиц, из которых содержимое вываливалось прямо в рот вице-адмирала Лоусона, известного радикальными взглядами, с подписью «Благодарность от парламента» [58, 91].

В речи перед парламентом 21 февраля Монк заявлял: «Хочу перед Богом заверить вас, что перед моими глазами нет ничего, кроме величия Бога и устроения наших наций на принципах республики; для меня нет ничего важнее. Я готов пасть ниц, чтобы достичь этих целей. Что касается путей, не хочу ничего навязывать, вы должны быть полностью свободны в этом отношении. Позвольте только сказать, что силой божественного провидения старые принципы рухнули, и по здравому рассуждению их восстановление приведет к гибели трех наших наций» [11, III, 1580]. В течение недель, проведенных во главе войск в Лондоне, Монк продемонстрировал политическое чутье. Он считал: главная опасность идет от «фанатиков». Среди других сект он считал наиболее опасными квакеров из-за радикализма и их взглядов на богослужение. В то же время он не хотел доводить до крайности, предпочитая действовать умиротворяющее, рассматривая жалобы квакеров и освободив из заключения группу баптистов. В его армии на высоких должностях полковников было, по крайней мере, три человека, имевших радикальные религиозные и республиканские взгляды. Это были Оки, Рич и Овертон. Хаттон показал, что Монк стремился избежать опасности с этой стороны, расположив их полки в отдалении.

«Присяга» Монка на верность парламенту была нарушена в самом скором времени. В своем новом пресвитерианском составе парламент просуществовал меньше месяца, до 16 марта, когда было объявлено о его самороспуске. По мнению Т. А. Павловой, его политика «служила тому, чтобы расчистить путь к реставрации монархии, покончить с республиканизмом, сделать компромисс с королем возможно более мирным и безболезненным для собственнических классов» [131, 181]. Эта точка зрения отличается от свидетельства Кларендона, утверждавшего: до последнего момента не было очевидно, как поведет себя Монк. Его поход в Англию «породил в душе короля слабую надежду (Бог видит, что она была очень слабой), что это может привести к изменениям» [7, VI, 163]. Став на сторону Сити, генерал не высказывал намерения служить Карлу II, оставаясь сторонником республики по голландскому образцу и представляя себя на месте принца Оранского. Со времени прибытия из Шотландии он не встречался ни с кем из роялистов, не освободил ни одного из них, томившихся в тюрьмах, более того, людей продолжали арестовывать при малейшем подозрении в роялизме [7, VI, 175–176]. Мнение историка Тима Харриса в этом вопросе ближе к Кларендону, чем к Павловой: «В своих действиях Монк в основном реагировал на общественное давление, чем реализовывал собственный ясный проект» [50,44]. По мнению Хаттона, по крайней мере, до начала марта в столице говорили в равной мере о трех вариантах разрешения политического кризиса: восстановление протектората Ричарда Кромвеля, приглашение Карла II, установление протектората самого Монка. Как считал этот историк, никаких доказательств, что генерал серьезно обдумывал эту возможность, нет, что еще важнее, ни один из его друзей и близких сторонников не рассматривал это как проект [58, 107]. На второй неделе марта, ознаменовавшейся новым кризисом в отношениях с парламентом, завершившимся его роспуском, Монк, очевидно, осознал, что проводимая им политика ведет к реставрации монархии Стюартов.

По словам Кларендона, в беспорядочной и разношерстной лондонской толпе не могли не появиться те, кто предлагал пить за здоровье короля. В один из вечеров в середине марта Ормонд привел в квартиру Хайда, расположенную под покоями короля, некоего человека, которого он отрекомендовал как честного малого, служившего под его началом, с вестями из Лондона. Хайду он показался то ли много выпившим, то ли долго не спавшим. То, что он говорил, было так интересно, что сам Карл спустился, чтобы услышать его. Парень сообщил, что прибыл по приказанию сэра Джона Стефенса, хорошо известного всем троим. Стефенс был послан в Англию для связи со сторонниками короля, но арестован. Роялисты услышали, что в Лондоне жгут фейерверки и пьют за короля, Монк направил письмо в парламент, предложив ему распуститься. Посланец Стефенса добрался до Дувра, нанял баркас до Остенде, чтобы скорее предстать перед Карлом. Было видно, что он очень устал, но говорит правду. Даже тогда «король, поблагодарив Бога за новый проблеск надежды, почувствовал дух возможных изменений, но был далек от уверенности, что это приведет к революции, достаточной для его дела» [7, VI, 179].

Бегство Ламберта из Тауэра в середине апреля крайне обеспокоило и Монка, и эмигрантов. Хаттон давал иную, отличную от большинства историков, оценку Джону Ламберту, ибо видел в нем не заурядного искателя власти, а искреннего республиканца, чей страстный призыв не оставил его сторонников равнодушными. Сами обстоятельства бегства из Тауэра симптоматичны: генералу удалось скрыться при помощи слуги, следившего за его камерой; тот занял его место в постели, поэтому беглеца хватились только утром. На призыв Ламберта откликнулся Оки и несколько других отставных полковников, всего в Пасху 22 апреля при Эджгилле собралось несколько сотен человек, силы недостаточные, чтобы противостоять посланному Монком полковнику Ричарду Инголдсби. Тот с пистолетом в руке добрался до Ламберта и потребовал сдаться, угрожая в противном случае застрелить его. Пикантность этому эпизоду добавляло то, что Инголдсби был одним из «цареубийц», подписавших приговор Карлу I. На них не распространялось прощение за участие в войне против короля, и власть после реставрации оказалась перед дилеммой. С одной стороны, Инголдсби сыграл не последнюю роль в событиях, приведших к восстановлению Карла II на отцовском престоле, и был одним из офицеров Монка, раньше других, сразу после отставки Ричарда, вступивших в переписку с эмигрантским двором. Он через Мордаунта обещал помочь роялистам. С другой стороны, он был среди виновных в смерти Карла I. Сам Инголдсби утверждал, что ни разу не присутствовал на заседаниях Верховного трибунала, а поставить подпись его насильно заставил Кромвель, приходившийся ему кузеном, который, громко смеясь, вставил перо ему между пальцев и водил его рукой. Чтобы убедиться, что дело было так, говорил он, достаточно сравнить подпись на приговоре с его настоящей подписью. В то же время Инголдсби говорил, что понимает свою вину и согласится с любым решением короля. Кларендон отмечал: Карл II имел к нему некоторое сочувствие, но никогда не обещал ему прощения, объявив, что в дальнейшем те, кому это будет поручено, определятся, можно ли отделить Инголдсби от других цареубийц [7, VI, 222–223]. Кроме разгрома и пленения Ламберта ему в заслугу ставился захват склада оружия и амуниции в Виндзорском замке. Историку Цицилии Уэджвуд рассказ о том, что Кромвель водил рукой Инголдсби, представлялся «невероятным» [107, 175]. Однако ему предпочли поверить, и он оказался единственным из цареубийц, кто был полностью прощен. Более того, на коронацию Карла II в 1661 году ему был дарован титул рыцаря Бани.[11]

Большое значение для роялистов имело установление контроля над флотом, располагавшимся в устье Темзы, которым командовал вице-адмирал Лоусон, «отличный моряк, но отъявленный анабаптист», насадивший людей таких взглядов на флотские должности. Государственный совет, назначенный после роспуска охвостья, посчитал, что сместить его небезопасно, но назначил главнокомандующим лорда Эдварда Монтагю, занимавшего эту должность при Оливере Кромвеле. Тот вступил в непосредственный контакт с Хайдом, обещав, что «Его Величество не будет разочарован ожиданиями в отношении его службы». Выбор Монтагю был точен. Как и Монк, он был, по словам Хаттона, «мастером обмана», обладая умением скрывать истинные намерения от самых близких сподвижников. Его кузен и доверенный секретарь Пепис чистосердечно признавал, что при всей остроте собственного восприятия был не способен понять игру, которую вел его патрон [75,202]. Впрочем, опасения по поводу Лоусона тоже были напрасными — он поддержал Реставрацию.

Монтагю, получивший от Карла II титул графа Сэндвича, был не просто карьеристом, вовремя сменившим хозяина, а выдающимся ученым, математиком в широком, возрожденческом, смысле, астрономом, одним из основателей Королевского общества, автором любопытных описаний совершенных им плаваний. Тот же Пепис, сам в высшей степени образованный и состоявшийся, признавал, что Монтагю превосходил его по способностям и личным качества. Сэндвич не стал фигурой первого плана в политике, от него подчас требовался такт и выдержанность, например, во флотской службе под командой Джеймса, герцога Йоркского, ставшего Верховным адмиралом, ревностно относившегося к этому званию. Монтагю его превосходил. Возможно, этому способствовал характер адмирала, помогавший ему ладить с разными людьми. Кларендон писал: «Он был джентльменом, обладавшим таким привлекательным характером и поведением, что у него не могло быть врагов. Он обладал такими хорошими качествами и был так легок в общении, что ладил со всеми. Те, кто не знал его близко или был с королем все время, тогда как он оставался верен Кромвелю, не знали, как рано он раскаялся, как он рисковал, как это было опасно для него, и полагали, что король слишком щедр на награды для него. Другие, кто знали его лучше, но принадлежали к иной партии, считали, что внесли не меньший вклад в революцию, чем он, смотрели на него с долей гнева как на счастливчика, успевшего раньше их договориться об условиях. На самом деле в королевстве нет никого, кто бы в меньшей степени заслуживал таких обвинений. Он достиг своего положения, не вкрадываясь в доверие и не используя знакомства. Поступать так было для него неприемлемо» [10, 372–374]. Историк Оллард писал о Монтагю: «Пользоваться доверием и дружбой таких разных людей, как Кромвель и Кларендон, и даже Карл II с его характером, было редким и уникальным отличием» [75, 3]. Хайд не верил Монку, но Монтагю он поверил, хотя и не был с ним лично знаком. Когда в начале марта эмигранты получили информацию от своих надежных агентов о слухах, что Монтагю вступил в тайный сговор с Терло, Хайд отреагировал словами: «Это так смешно, что я не могу поверить». Действительно через несколько дней поступили новые сведения о том, что Монтагю заявил, будто не видит ни малейшей возможности урегулирования без возвращения короля [75, 77]. Именно Монтагю в мае привел флот в Голландию, чтобы доставить короля и его окружение на родину. С собой он захватил двенадцатилетнего сына, чтобы тот стал свидетелем исторического момента. Когда Карл II взошел на корабль вместе с гостями (среди находился голландский адмирал Обдем, с которым Сэндвич столкнется в морском бою через пять лет), он получил заверения в верности своих подданных. Тогда же состоялась первая встреча и беседа Кларендона с Монтагю, содержание которой неизвестно.

После роспуска парламента и решения о созыве Конвента, когда, по сообщению Пеписа, все уже открыто говорили о восстановлении монархии, Монк продолжал, как утверждал Кларендон, «оставаться в тоске и недоумении из-за нежданно свалившегося на него огромного бремени». Он консультировался с разными людьми, избегая, однако, приверженцев королевской партии. Генерал «то ли по приглашению, то ли по своей инициативе» участвовал в переговорах в доме герцога Нортумберленда, на которых присутствовало несколько лордов, в том числе граф Манчестер, а также ряд парламентариев, умеренных пресвитериан. Большинство сошлось на том, что для их безопасности «король должен быть восстановлен в своих правах, а церкви возвращена ее собственность» [7, VI, 191]. По мнению Кларендона, решение принять сторону короля Монк принял в последний момент, когда уже было ясно, что большинство мест в Конвенционном парламенте получат сторонники монархии, «горячее желание которых будет невозможно ограничить или контролировать», под влиянием своего доверенного друга Уильяма Морриса из Девоншира. После консультаций с Моррисом к Карлу II был отправлен двоюродный брат Монка сэр Джон Гренвил, который передал пожелание генерала, чтобы король срочно покинул владения испанского короля. Этот совет удивительным образом совпал с инцидентом с участием некоего ирландца. Пробравшись в дом, в котором проживали Карл и Хайд, он сообщил, что Алонсо Карденас и маркиз Каррасена, полагавшие, что для Испании предпочтительнее иметь у власти в Англии республиканцев, составили заговор с целью задержания Карла II в Брюсселе. Увидев приказ, Хайд разбудил короля, той же ночью Карл бежал в Голландию.

В Бреде Карл II обсуждал со своими тремя придворными: Хайдом, Николасом и Ормондом, предложения Монка: «Как всегда осторожный, он отказался отправить письмо Карлу, опасаясь, что его могут перехватить, но передал свои условия через Гренвила. Во-первых, „во избежание тревог и страхов“, от короля требовалось декларировать полное и всеобщее прощение, скрепив его государственной печатью. Право исключения оставалось за парламентом; во-вторых, он подтверждал законность купли земель и обещал выплатить долги солдатам; в-третьих, он должен подписать закон, гарантирующий свободу совести всем подданным», — резюмирует современный историк [62, 28]. Чтобы перехитрить Монка и не связать себя обещаниями, совет в указанном составе принял решение передать вопросы об освобождении от наказания, землях и долгах будущему парламенту. По животрепещущему вопросу о религии по настоянию Хайда решили обещать терпимость всем миролюбиво настроенным христианам, парламенту предлагалось следовать этому «по зрелому размышлению» [58, 108]. 14 апреля Карл II подписал письма Монку и Государственному совету, спикеру палаты общин, «братьям-пэрам», Монтагю и флоту, лорду-мэру, олдерменам и городу Лондону. Им была также подписана знаменитая Бредская декларация, в которой говорилось: главной целью короля является стремление залечить раны, нанесенные войной, восстановить господство закона, права монарха и его подданных. Для бескровного восстановления этих древних фундаментальных прав Карл II даровал прощение всем участникам гражданских войн, всем, принимавшим участие в парламентах и управлении в годы междуцарствия, если в течение сорока дней после ее публикации они любым законным образом заявят о своей ему верности. Им можно не опасаться за свои жизни, свободу и собственность [7, VI, 202–210]. Декларация была составлена в пяти экземплярах и приложена всем адресатам. Монку было направлено уведомление об утверждении его главнокомандующим и предложение выдвинуть второго, кроме Николаса, государственного секретаря (им станет Моррис). Гренвилу обещали графское достоинство и крупное денежное вознаграждение. Он упаковал багаж и поторопился в Англию.

25 апреля в Лондоне собрался Конвенционный парламент, настроенный роялистски. Спикером общин избрали сэра Харботтла Гримстона, заседавшего еще в Долгом парламенте. Карл I был доволен его позицией на переговорах в годы гражданской войны. 1 мая, заслушав Бредскую декларацию, парламент принял решение о государственном устройстве, объявив: согласно древней традиции ее правительство состоит из короля, лордов и общин. Было принято постановление о немедленной публикации декларации и писем короля, как и благодарственных ответов обеих палат. Такая реакция парламента была выше всяческих надежд, заметил Кларендон, то, что последовало за этим, вызвало у эмигрантов настоящее воодушевление. Монк теперь, когда решение было принято, действовал ловко и предусмотрительно. Зная настроение в армии, он отстранил от командования тех офицеров, которых подозревал в нелояльности [7, VI, 216]. Путь к возвращению Карла II в Англию был открыт.

Весенние месяцы 1660 года были для Хайда временем огромного напряжения сил. В середине апреля он жаловался леди Мордаунт, что хронически недосыпает и от этого с трудом держит голову, едва понимая, что пишет [74, 212]. В суматохе дел он, кажется, даже не заметил рождения 30 марта сына Джеймса, во всяком случае, это не зафиксировано в его корреспонденции. Последовав в апреле за королем в Бреду, он оставил Френсис с семьей в Брюсселе.

Описание Кларендоном обстоятельств, приведших к Реставрации, породило долгую дискуссию в историографии, начало которой было положено Ч. Фиртом, обратившим внимание на то, что историк ни словом не обмолвился о собственной роли в организации Реставрации. Более того, он был гораздо меньше, чем его современники, склонен подчеркивать роль Монка: «Не приписывая себе ничего, он приписывает Монку меньше, чем другие историки» [42, XIX, III, 482]. Действительно, Кларендон без конца подчеркивал осторожность и сомнения генерала. Фирт обнаруживал противоречие между объяснением причин революции и причин реставрации: «В изложении причин революции он преувеличивал значение личностных влияний, слишком многое объясняя индивидуальными чертами отдельных людей: гордостью одних, мрачностью других, амбициями третьих — будто разные атомы собрались вместе, чтобы вызвать массовые беспорядки. В рассказе о реставрации его точка зрения поменялась. Здесь течение дел определяют не поступки людей. Любой участник, даже если ему кажется, что он направляет ход событий, в действительности — их порождение». Таким образом, в изложении событий, приведших к Реставрации, Кларендон стоял на позиции провиденциализма: «Замечательным образом и с удивительной быстротой в течение одного месяца Бог положил конец восстанию, бушевавшему почти двадцать лет со всеми ужасами отцеубийства, смертей и разорений. Огнем и мечом низкие люди удерживали власть, опустошив два королевства и почти изуродовав третье. Милостивая рука Господа за один месяц перевязала раны и сделала, насколько возможно, шрамы невидимыми. Если кто-то нуждается в иных доказательствах Божьего благоволения, можно напомнить потомству, что вскоре с разницей в три-четыре месяца умерли от удивления, если не от сожаления от наших нежданных благоприятных обстоятельств, фавориты двух корон — кардинал Мазарини и дон Луис де Гаро. Всемогущий Бог предотвратил вред, который они могли принести Европе своими махинациями» [7, VI, 234].

С интерпретацией Фирта не соглашались другие историки. Так, Р. Мак Гилври утверждал, что в обоих случаях Кларендон признавал божественное вмешательство, но в начале восстания оно осуществлялось медленно, посредством обычного действия причинности, а в момент реставрации вмешательство произошло быстро, и «вторичные причины» оказались полностью и самым драматическим образом подчинены «божественной руке» [70, 221]. P. Харрис тоже считал тезис Фирта о противоречивости концепции Кларендона надуманным. Хайд придерживался арминианского учения о свободе выбора: у людей есть свобода действия, но им придется платить за нарушение норм морали, поэтому Реставрация была не столько следствием усилий и действий роялистов, сколько результатом разложения режима протектората, своего рода платой за грехи участников революции. В таком контексте Харрис разъяснял слова Кларендона о Монке, который «был инструментом того, что произошло, не имея ни мудрости, чтобы предвидеть, ни мужества, чтобы совершить, ни понимания, как это устроить» [48, 394–395]. Такой взгляд на причины Реставрации объясняет, почему он не акцентировал собственную роль в тех событиях.

Так английский писатель и общественный деятель XVIII века Горас Уолпол назвал первого графа Кларендона. Не все современники канцлера согласились бы с этой характеристикой.

25 мая вскоре после полудня флагман английского флота «Незби», поспешно переименованный в «Ройал Чарльз», вошел в гавань Дувра. Адмиральской баркой монарх был доставлен на берег, где он первым делом возблагодарил бога за возвращение, встав на колени. Это могло казаться искренним, хотя немного театральным жестом, но ощущение искусственности усилил Монк, который стал на колени рядом с Карлом, приобняв, помог ему встать и назвал «отцом». В ответ король «к общему удовольствию всех партий» также обнял и поцеловал его. Как сообщал в своем дневнике известный службой русским царям Патрик Гордон, надпись на латыни на колонне, воздвигнутой в Дувре в честь возвращения Карла II, гласила: «Путник, в дороге помедли — след ведь свой первый / Карл II здесь оставил, когда из изгнанья вернулся» [119, 6]. Из Дувра праздничная кавалькада направилась в Лондон. Король с братьями Джеймсом, Генри и герцогом Бекингемом ехали в карете, которую сопровождала верхом многочисленная свита. Кавалеры ехали в Лондон нарочито медленно — даже учитывая тогдашнее состояние дорог, невозможно предположить, что для преодоления семидесяти миль, отделявших Дувр от столицы, требовалось четыре дня. Торжественно въехать в Лондон намеревались 29 мая, в день тридцатилетия Карла II. Настроение везде было праздничным, монарха повсюду встречали толпы людей: знать и джентри верхом, мэры и старшины в церемониальных нарядах, селяне в костюмах времен Робина Гуда танцевали на полях, дети бросали перед процессией цветы и венки.

В Кентербери короля приветствовали многочисленные дворяне и рыцари. Воскресным утром 27 мая он посетил англиканскую службу в кафедральном соборе, следующую ночь провел в Рочестере, чтобы въехать в Лондон в свой день рождения. Утром он проследовал Блэкхит, где собрались из окрестностей в 30 миль порядка 120 000 человек, радостно встречавших его. Отряд кавалеров начитывал уже больше двадцати тысяч, как конных, так и пеших. На протяжении оставшихся миль все размахивали оружием и неистово кричали. При вступлении в столицу короля встретили в торжественном одеянии лорд-мэр и члены городского совета, представители торговых гильдий и компаний. Толпы выстроились на протяжении всего пути. Людей было так много, что королевская процессия следовала через Сити семь часов, с двух пополудни до девяти вечера. Улицы были буквально устланы цветами, стены домов украшены гобеленами и коврами, колокола церквей беспрерывно звонили, а из фонтанов било вино. Звуки труб были слышны из окон и с балконов. Многие участники зрелища вспоминали, что такого шума им больше не приходилось слышать никогда. Вечером в честь возвращения Карла взрывали фейерверки. Размах праздника, повсеместно выражаемая радость извиняли шутливый комментарий молодого короля: «Выясняется, что это ни чья, а только моя вина, что я слишком долго находился за границей, тогда как весь народ так сердечно жаждал видеть меня дома». В торжествующей толпе присутствовал ученый и мемуарист Джон Эвлин: «Я стоял на Стренде и благодарил Бога, ведь это произошло без единой капли крови, благодаря той же армии, которая восстала против монарха. Это было божественным деянием, ибо такой реставрации не было ни в древней, ни в современной истории со времен возвращения евреев из вавилонского пленения» [13, I, 322]. В процессии рядом с королем находился его канцлер Хайд, больше других сделавший для того, чтобы возвращение состоялось. Триумф Карла был его триумфом.

В стране были «инакомыслящие», кто не испытывал удовлетворения от возвращения монарха [125, 38]: протестантские нонконформисты не были уверены в сохранении религиозной терпимости по отношению к ним, те, кто служили парламенту и протектору или имели отношение к гибели Карла I, опасались за имущество и даже жизнь. Часть армии не верила в то, что новая власть материально возблагодарит за службу. «Инакомыслящих», однако, было незначительное меньшинство, да и приходилось скрывать такое настроение, чтобы не стать жертвой роялистской толпы. «Истеричное возбуждение» масс немало беспокоило новую власть. В ряде мест насильственно отстранялись чиновники протектора под предлогом, что они не были назначены королем. Происходили выступления против огораживаний. Насилиям подвергались пуританские священники, в мае-июне было зафиксировано не менее пятнадцати нападений на квакеров. Возросло число расправ над ведьмами. Дурное поведение пьяной толпы во время торжеств осуждалось в двух королевских прокламациях [58, 126].

Магия королевской власти проявилась не только в богатых дарах праздника. Карл II потратил два июньских дня для совершения обряда излечения золотушных, демонстрируя магический дар исцеления, присущий, как считали со средневековья, английским и французским королям [117]. Эвлин рассказывал: для этого священнодействия около Банкет-хауса был установлен трон, и страждущие на коленях подползали, чтобы король притронулся к их лицам и щекам. Тогда Карл прикоснулся то ли к шестистам, то ли к тысяче страждущих. Тринадцатью годами ранее парламент назначал комиссию для подготовки декларации, установившей: подобная практика — результат абсурдных заблуждений, но весть о возвращении «королевского чуда» собрала толпы простолюдинов, у многих были опухоли и раздувшиеся железы, ячмени и волдыри. Всего за двадцать лет царствования Карла II не менее 90 000 больных были осчастливлены королевским прикосновением [91, 252–253]. Что могло лучше подтвердить божественное происхождение реставрированной монархии, само возвращение которой представлялось современникам вмешательством Провидения!

Торжества не ограничились въездом в столицу. На протяжении года они продолжались по разным поводам. В июле в честь короля, его братьев и советников прием проводил лорд-мэр. В сентябре в честь приезда сестры Карла Марии Оранской в Лондоне звучали колокола и жгли фейерверки. В октябре в день лорда-мэра состоялся большой карнавал. С особым жаром отмечалось 5 ноября, когда сжигали чучело Гая Фокса. Во всех случаях выставляли угощения и питье для народа, разжигались костры, устраивались танцы. Уже в мае 1660 года возобновились праздники майского дерева — низы возвращались к формам развлечений, запрещенным при пуританах. Не все проходило спокойно — в ряде случаев толпа, напившись, напала на пуританских священников и квакеров. Завершающим аккордом стала коронация Карла II в апреле 1661 года. Тогда под аккомпанемент барабанов и труб на Стренде установили самое высокое майское дерево, украшенное фонарями, лентами, коронами и оружием, и вокруг него состоялись танцы и гуляния. Это должно подтвердить: время пуритан закончилось. Коронационные празднества продолжались три дня, начавшись 22 апреля. Главным событием первого дня была процессия пэров и придворных. Лондон превратился в огромную театральную сцену, с которой звучала музыка и песни, везде проводились представления. Для празднования построили четыре деревянных триумфальных арки, Карл проехал через каждую. Это рождало ассоциацию с императором Августом, вернувшимся в Рим после гражданских войн. Сама коронация состоялась 23 августа, в день Святого Георгия, в Вестминстерском аббатстве, и завершилась банкетом. Празднества 1660–61 гг. имели политический и культурный смысл. Историк пишет: «Театральность процедур, окружавших реставрацию, воплощала величие монархии и ставила наблюдателей в положение подданных, зрителей, благоговеющих перед обилием, щедростью и магией королевского звания. В отличие от умеренного эгалитаризма формальной республики эти празднества утверждали различия между управляемыми и правителями» [62, 43]. Роскошь и торжественность отражали природное величие королевского имени в той форме, которая складывалась при дворе Короля-Солнце Людовика XIV. Визуальное воздействие было призвано пресечь на корню любую оппозицию. Разумеется, метода пряника было недостаточно.

В центре нового царствования была фигура Карла II. Оценки этого монарха современниками и историками существенно различались. В трудах советских историков-марксистов он удосужился негативного отношения. Поскольку весь период Реставрации, последовавший за революцией, рассматривался как наступление реакции, шаг назад в процессе перехода к буржуазному государству, то и король виделся воплощением самых реакционных тенденций в историческом развитии страны. То же можно сказать о Кларендоне. Карлу II приписывались такие качества, как лень, пренебрежение к государственным делам, отданным на откуп министрам, полная зависимость от мнения фавориток, аморальность и симпатии к католицизму. Такие оценки (если убрать марксистские категории исторического процесса) больше всего напоминают стереотипные суждения из британских школьных учебников викторианской эпохи, призванных прививать детям «высокую мораль». В них Карл II Стюарт с его образом жизни и любовными аппетитами был едва не главным «анти-примером». Так, в учебнике Джорджа Картера, четвертое издание которого вышло в 1902 году, читаем: «Опыт, приобретенный во время изгнания, кажется, не оказал никакого положительного влияния на его характер и мораль. У него отсутствовало чувство обязанности перед страной. Ленивая и беззаботная жизнь стала для него привычной, и он превратил удовольствие в ее главную цель. „Король не думает ни о чем, а только об удовольствиях, он ненавидит любую работу и даже мысль о ней“. Его жизнь была порочной и беспутной, его двор был заполнен бесполезными мужчинами и развращенными женщинами, на которых легкомысленно тратились деньги, выделенные парламентом» [32].

Тем не менее, у Карла II было много привлекательных черт: он был дружелюбен к окружающим, доступен не только для придворных, например, во время пеших прогулок со спаниелями в парке Сен Джеймс, непритязателен, был знающим и интересным собеседником. Он обладал обаянием и во время странствий приобрел понимание людей. Он не был героическим борцом за принципы, хотя принцип божественного происхождения власти целиком принимал. В ситуации опасности он мог сконцентрироваться и напряженно работать, но в обычное время для этого у него не хватало прилежания. Его всем известные многочисленные любовные приключения в принципе не слишком портили репутацию, поскольку не выходили за рамки приемлемого поведения для монарха в ту эпоху [33, 1–2]. Английский историк Х. Пирсон в биографии Карла утверждал, что внешность монарха в большой мере предопределила черты его характера. Он имел рост в шесть футов, то есть свыше метра восьмидесяти сантиметров, едва ли не на голову выше среднего современника. Он был худощав, но хорошо сложен. Рост давал ему чувство психологического превосходства над окружающими, чувственный рот и выдвинутый подбородок свидетельствовали одновременно о решительности и снисходительности к самому себе. От своего деда Генриха IV Французского он унаследовал веселый нрав, здравый смысл и похотливость. О фаворитках короля в связи с его взаимоотношениями с Хайдом речь пойдет ниже. В отношении к религии он не был фанатиком и с подозрением относился к тем, кто демонстрировал религиозное рвение. Как многие англичане, он любил спорт, регулярно играл в мяч, был охотником и рыболовом, любил ходить пешком и танцевать. Очень любил собак, которые были с ним почти постоянно: на прогулке и заседании совета, в карете и спальне — тоже черта английского джентльмена. Пирсон писал: «В основном современники и историки представляли Карла слабым королем, но он был тверд, чтобы делать то, что хотел, и достаточно хитер, чтобы дождаться для этого нужного момента. Наряду с обычной мягкостью у него были периоды упрямства, что отчасти шло от характера, отчасти от опыта, приобретенного в нищете изгнания и сопротивления ковенанторам, когда его унижали и подчиняли» [76, 132].

После 1980-х гг. оценки Карла II претерпели в трудах историков эволюцию в благоприятную для него сторону. В условиях буржуазного потребительского общества викторианские представления о морали устаревали. Б. Ковард в книге, впервые изданной в 1980-м году, заметил: «Взгляды историков на Карла II очень различаются: у него есть как пылкие защитники, так и строгие критики. Хотя трудно всерьез воспринимать утверждения, что он был великим королем, следует признать: хулители подчас ведут критику с точки зрения ложных аргументов, обвиняя его с позиций высокой морали, а не в свете того, был ли он способным и эффективным правителем» [34, 290–291]. Эволюция состоит в том, что «последние поколения считают образ ленивого и гедонистического короля-тирана Карла II неправдоподобным. Современные историки не видят в нем ничего более опасного, чем стремление сохранить существующие права и полномочия монархии» [94, 14]. Один из известных британских либеральных историков Дж. Холмс так писал о Карле II: «Несмотря на склонность к притворству и дар разыгрывать замысловатые шарады, черты характера и личность Карла не во всем были такими, как он хотел представить миру. Эти черты позволяют однозначно отделить его от остальных Стюартов, правивших в Англии в 1603–1714 гг., которые как вид удачно вписываются в современный учебник по психиатрии. Из писем, речей и записанных острот (к его бесконечному удовольствию их часто повторяли) можно безошибочно сделать вывод, что в своем роде он был „мутантом“: проницательным и реалистичным там, где его отец и брат предавались разрушительным иллюзиям, уступчивым там, где они были упрямыми, сообразительным в ситуациях, когда им не хватало интеллекта, или, как у Якова I, доминировали ученая педантичность или тщеславная мудреность. Его очевидная нормальность восходит к тюдоровской линии. Как Елизавета I и Генрих VIII, он имел врожденный талант общаться с людьми. Раскованный и приветливый, неутомимый собеседник и остроумный рассказчик, человек, обладавший спортивным мастерством, усердный любовник, король, находивший удовольствие в том, чтобы наплевать на скучные формальности и пренебречь протоколом — Карл был действительно самым большим экстравертом, когда-либо занимавшим трон Англии. Вильгельм III, напоминавший его по врожденным способностям, и превосходивший в целеустремленности и дисциплине, был, к сожалению, полностью лишен бесценного дара своего дяди — ладить с простыми смертными» [54, 84]. Впрочем, и Холмс признавал: Карл II не терпел кабинетной работы; «он не был ленивым человеком, но был ленивым королем». Кроме того, он по своим представлениям был космополитом, и потому не мог понимать национальных устремлений англичан, как это делала Елизавета. В приведенной здесь длинной цитате любопытно не только явно положительное отношение к Карлу II, но и то, что Холмс, противопоставляя его другим Стюартам, продолжал стоять на позиции, краеугольной для либеральной историографии: шотландская династия Стюартов — худшая из тех, что правили в Англии. В литературе также указывалось, что Карл II ни при каких обстоятельствах не был игрушкой в руках советчиков или фавориток. Он мог терпеливо или охотно слушать, но решения всегда принимал сам.

Автор одной из новейших книг о Реставрации Г. де Крей характеризует Карла II как обаятельного человека, отличавшегося живым интеллектом, способного ухватить суть проблемы, идти на риск и предлагать нестандартные решения. По словам этого историка, «Карл был счастливчиком и в 1650–1651 гг., и в течение всей жизни. Однако одной везучестью невозможно объяснить его успехи. Он часто одерживал верх над врагами, потому что был проницательным, хитроумным и более умелым, чем они. Эти качества обнаружились уже тогда, когда он бежал из Вустера во Францию. Карл обладал хорошим пониманием обстоятельств и часто обходил оппонентов при помощи неожиданных и рискованных действий» [65,18]. В то же время де Крей полагал: многочисленные любовные связи короля, как долговременные, так и краткие, с разными женщинами в одни периоды времени, дюжина признанных незаконнорожденных детей и отсутствие наследника в браке, конфликты со старшим сыном герцогом Монмаутом — это действительно наносило ущерб не только репутации, но и самому институту власти. В основе теории патриархальной монархии лежало представление о короле как отце. Власть короля и власть отца отождествлялись. Власть отца распространятся на семью, двор, слуг, а Карл «превратил свой хаусхолд в гарем». Он официально признал 14 детей. Ковард писал: «Критика его несомненного цинизма и беспринципного поведения часто строится на моральных, а не на политических аргументах. Его циничное отношение к друзьям и врагам, его двуличие и склонность к краткосрочной политической выгоде — всего лишь аморальные черты, которые хотел видеть в правителе Макиавелли. Его сильной стороной было умение понять, что данная политическая позиция изжила себя, каковы бы ни были моральные принципы, с ней связанные» [34, 291].

От Карла II Стюарта зависела карьера и судьба Хайда. Оценки, данные Хайду в историографии, претерпели меньше изменений по сравнению с королем. Традиционный взгляд на Карла II как на «ленивого короля», не желавшего заниматься государственными делами, предполагал: «великая ответственность легла на ведущего министра», поскольку власть, которой он обладал, значительно превосходила власть других министров, его стали называть «главным министром или фаворитом» [39, 208]. Дж. Кларк писал о заслугах Хайда: «Он был юристом и государственным деятелем в истинно английском духе, отличный оратор, хорошо владевший пером, трудолюбивый, непреклонный и искренний, он сослужил стране одну бессмертную службу. Он сделал все, чтобы монархия ассоциировалась с законом, и твердо стоял за то, чтобы реставрированная монархия олицетворяла не абсолютизм и произвол, а единство закона, исторические институты страны, в том числе парламент, его регулярную деятельность, прецедент и правильный порядок» [33, 2]. Собственно, также пишет о его роли современный историк Шама: «Без сомнения, Кларендон был балластом Реставрации, человеком, внесшим долю политической трезвости в понятное опьянение реабилитированных кавалеров. В Долгом парламенте Эдвард Хайд был реформатором. С тех пор произошло так много, что те незначительные изменения утратили смысл, и умеренность Кларендона превратилась в твердый консервативный роялизм. Не уступив законных прерогатив короны, Кларендон был озабочен тем, чтобы укоренить их в прочной конституции: король и парламент должны взаимодействовать на основе доверия и обоюдной зависимости» [91, 256].

Отношения Карла II и Хайда не были отношениями Дон Кихота и его верного Санчо Пансы не только потому, что Рыцарь Печального Образа скорее вызывает ассоциации с Карлом I, а не с его сыном. Будучи склонным к нравоучению своего коронованного патрона, Хайд не подходил на роль бестрепетного слуги. Безусловно, он был предан королю, но совсем не был готов потакать его желаниям. В современной историографии расхождениям между монархом и министром придается, пожалуй, большее значение, чем прежде. При этом часто акцентируются качества Хайда, способствовавшие появлению врагов и росту недопонимания с Карлом II. Способность Хайда наживать врагов отмечалась во время гражданской войны и в изгнании, в годы пребывания у власти их число не уменьшалось, наоборот, при том, что люди, как правило, предпочитают не ссориться с сильными мира сего. Крей писал: «Обладая большим опытом и отдавая себе в этом полный отчет, Хайд раздражал многих современников. Его отношения с Карлом были часто острыми:

он вел себя как мелочно опекавший свое дитя отец. Хайда несправедливо и карикатурно изображали как нетерпимого и карающего церковника, но в отличие от Карла и большинства придворных он твердо придерживался епископальной веры и собственных моральных принципов». Как другие историки, Крей видел заслугу Хайда в стремлении «провести корабль государства по мелководью между абсолютизмом во французском стиле и тем, что он считал парламентской тиранией, нашедшей свое наиболее полное воплощение в правлении „охвостья“» [65, 24–25]. Описывая годы своего канцлерства, Кларендон не мог скрыть обиды: «Злополучный удел членов этой семьи (Стюартов — А. С.) состоит в безусловном доверии к тем, кто ниже их в понимании и способностях, которые у них высоки. Они даже жертвовали собственной натурой, которая располагала их к добродетели и справедливости, и которая менялась и портилась под влиянием тех, кто обнаруживал в них слабость, удовлетворял, обслуживал и лелеял ее. Во имя одного порока было пожертвовано многими хорошими наклонностями. Они любили, чтобы кто-то нравился им с первого взгляда, и не любили говорить с теми, кто был намного старше их. Старость они считали не только неприятной, но и неуместной. Они не любили отказывать, в большей степени чужакам, чем друзьям, причем не из щедрости, которая не была цветком, естественно выраставшим в сердцах Стюартов и Бурбонов, а из дефектов морального характера». Сталкиваясь с назойливостью, они уступали даже тогда, когда было очевидно, что надо отказать [6, 63–64].

В 1660 году позиции Хайда казались незыблемыми — его тактика ожидания оправдала себя, и Карл II вернулся на отцовский престол без кровопролития и вмешательства иностранных штыков. Король был щедр в проявлении благодарности: как сам канцлер, так и его сыновья получили в дар земли, леса, поместья и доходные должности [2, I, 196–368, 413, 436; II, 66, 448 и др.]. В 1663 году Хайд был в группе лиц, которым Карл II даровал собственнические права на новую колонию в Америке — Каролину. Но политическое господство канцлера продолжалось недолго: «Коммонер и адвокат, Кларендон не обладал внешностью аристократа, как Ормонд, и порывистостью, как Бекингем. Внимание к делам, административная работоспособность, законотворческий педантизм вызывали презрение при дворе, где эти качества не ценились. Недовольство усугублялось его манерами. Морализаторство и презрение к неправильностям любого сорта, склонность к напыщенности и самодовольству раздражали кавалеров. Лишний вес, приступы подагры делали его готовой мишенью для противников» [62, 96]. «Жирный стряпчий» — одно из его обидных прозвищ.

Причиной усиления враждебных к Хайду настроений при дворе стала новость, что его дочь Анна беременна, и отцом ребенка является брат короля Джеймс Йоркский. Осенью 1660 года это стало известно Карлу, который поручил Ормонду и Саутгемптону информировать канцлера. Ярости Хайда не было предела. Он кричал, что выгонит дочь из дому, чтобы больше никогда не видеть. После этого посланцы короля передали ему вторую часть новости: Анна — не любовница, а жена Джеймса, причем они тайно сочетались браком в его собственном доме. Это нисколько не успокоило отца, заявившего: лучше бы она была шлюхой, чем женой герцога, ее надо немедленно отправить в Тауэр, на эшафот, ей следует отрубить голову по парламентскому указу, он готов первым предложить это. Было это искренней, хотя излишне эмоциональной реакцией, или заранее подготовленным спектаклем, так и останется тайной. Современники придерживались того или иного мнения в зависимости от своего отношения к канцлеру. Хайд немного смягчился, когда в его дом прибыл король, настроенный примирительно: он понимает затруднительное положение своего министра, но произошло то, что произошло. Карл отверг предложение одного из придворных заявить, что он делил с ней ложе, тем создать повод для Джеймса разорвать брак (последний, кажется, был готов на это). Карл II отнесся к несчастной женщине по-рыцарски учтиво. В автобиографии Кларендон писал, что известие о случившемся было воспринято им как полный крах, ибо он считал себя виновным в бесчестье, павшем на королевскую семью. Только вмешательство короля остудило его.

Можно ли верить Хайду? Вероятно, да, если принять во внимание эмоциональную сторону дела: канцлер горячо любил старшую дочь, но испытывал явную антипатию к Джеймсу, и вряд ли хотел стать его тестем. Кроме того, став в годы эмиграции фрейлиной Марии Оранской, Анна была фактически оторвана от семьи. Она редко и коротко виделась с родителями, а перед возвращением в Англию летом 1660 года не встречалась с ними в течение двух лет. Если окружавшие полагали, что брак дочери стал основой для преуспевания канцлера и его семьи, то сам он «нисколько не возвеличивал себя, понимая, на каком скользком основании стоит, и насколько нации отвратительно сосредоточение чрезмерной власти у одного человека. Он видел, что с каждым днем король все больше погружался в удовольствия, что вовлекаясь в расходы, окружавшая компания не желала, чтобы он вел дела и общался с трезвыми людьми. Он знал, что окружение герцога — это, как и раньше, его враги, озабоченные только собственными доходами, что они выстраивают его хаусхолд по французской модели вопреки английским правилам и прецедентам» [10, 394]. Кларендон полагал: враги интриговали против него искусно, возлагая на него вину за неудовлетворенные прихоти, но создавая у короля иллюзию, будто способствуют укреплению доверия к нему. Он не мог ни противостоять этому, ни предотвратить последствия.

Новость вызвала настоящий скандал. Генриетта Мария поспешила во Францию, чтобы «остановить позор короны». Она заявила: если только герцог Йоркский приблизится с женой к дверям дворца, она немедленно покинет его через другую дверь. Впрочем, через некоторое время ее тон смягчился, возможно, по совету Мазарини, надеявшегося, что последует отставка канцлера. Хайд действительно обратился к Карлу II с такой просьбой, но король это отверг. Чтобы исправить мезальянс, он даровал Хайду титул и двадцать тысяч фунтов. Хайд пытался отказаться от денег, опасаясь зависти, но Карл якобы ответил так: «Скажу тебе, канцлер, что ты слишком строг и боязлив в таких делах. Поверь: пусть лучше завидуют, чем жалеют». Поведение Хайда в этой истории показывает, что он вряд ли был неискренним. Как заметил историк Пирсон, «знай Хайд, что дочь его дочери станет королевой Англии, он бы вряд ли смягчился». Конечно, случившееся сразу породило слухи, которые никогда не прекращались, будто все было организовано им самим. Поскольку Джеймс был первым по линии престолонаследия, враги злословили, что канцлер задумал возвести на престол династию Хайдов. Эти обвинения, вероятно, не имели оснований. История с беременностью Анны, несомненно, подвергла отношения Карла II и Кларендона испытанию, и вот в каком смысле. Защитив своего министра, Карл рассчитывал, что тот будет терпимее к его слабостям, тем более, долгий роман с Барбарой Вильерс, леди Кастлмайн, стремительно развивался. «Счет на оплату за неправильное поведение дочери» был выставлен, но не оплачен: морально осудив дочь, Хайд не изменил отрицательного отношения к этой влиятельной фаворитке. Новый виток подозрений, будто канцлер все подготовил сам, последовал, когда появились основания считать, что Екатерина Браганца бесплодна. Летом 1663 года, когда прежний товарищ, теперь враг, лорд Бристол, выдвинул против него обвинения в палате лордов, включавшие заключение королевского брака, «поставившего вопрос о наследовании престола под вопрос», полной уверенности, что она не родит наследника, еще не было.

Не удивительно, что во фривольной атмосфере двора дочери канцлера приписывали любовные отношения, по крайней мере, с несколькими придворными. Среди них с племянником Генри Джармина, занимавшим должность конюшего герцога Йоркского, с конюшим ее собственного двора Генри Сиднеем, будущим графом Ромни, и Генри Сэвиллом, братом будущего маркиза Галифакса. Кроме того, распускались слухи, что она в 1667 году отравила леди Денхэм, жену поэта сэра Джона Денхэма. Двадцатилетняя Маргарет, иначе ее называли Элизабет, Денхэм была моложе своего мужа на 33 года и считалась одной из замечательных красавиц двора. Она запечатлена на одном из десяти портретов Лели, входивших в королевскую коллекцию и известных как «Виндзорские красавицы». По выражению Пеписа, герцог Йоркский «ходил за ней, как собака», открыто посещая ее непосредственно в доме супруга, хотя мог щадить его честь, ибо именно Денхэм на свой страх и риск вывез его ребенком в Париж во время гражданской войны. Молодая леди, по-видимому, была отравлена: она почувствовала себя плохо, выпив чашку шоколада, и скончалась в агонии через несколько дней, будучи в уверенности, что стала жертвой преступления. Подозревали или ее супруга, или герцогиню Йоркскую. Никаких подтверждений этим слухам нет. Сэр Джон сразу после ее смерти впал в старческую деменцию и скончался через год. Анна Хайд всегда сквозь пальцы смотрела на похождения мужа, хотя в этот раз была не так терпима: ухаживания Джеймса Йоркского начались еще до женитьбы Маргарет, говорили, что он был бы готов жениться на ней, если его супруга, здоровье которой быстро ухудшалось от частых беременностей и родов, умрет. Когда леди Денхэм скончалась, на двери покоев герцогини вывесили пасквиль с обвинениями. Ничем не подтвержденные слухи складывались в копилку интриг против Кларендона.

Первоочередной задачей после возвращения из эмиграции было создание королевской администрации. Карл II пошел по тому очевидному пути, который вел к стабильности. В Тайный совет были первоначально включены 28 человек, относившихся к трем группам. Первую группу из шестнадцати членов составили последовательные роялисты, те, кто был с Карлом в его бедствиях. В ней доминировали Хайд, Николас и Ормонд. К ней же можно отнести лорда Саутгемптона (сын патрона Шекспира), который на протяжении междуцарствия оставался в Англии. Ко второй группе относились четверо: Монк, Монтагю, Купер и Ховард — те, кто ранее были сторонниками Кромвеля. Купер явно недолюбливал Кларендона, и в 1663 году едва не присоединился к лорду Бристолу, попытавшемуся добиться обвинения канцлера в государственной измене. Третью группу из восьми человек составили те, кто во время гражданской войны стоял на стороне парламента, но был в оппозиции к последующим режимам. К ней относились креатура Монка Морис, получивший должность государственного секретаря по делам севера, Дензил Холлес (один из пяти парламентариев, которых Карл I намеревался арестовать в январе 1642 года), а также граф Нортумберленд. Хотя число лиц, назначенных в Тайный совет, было значительным с самого начала и возросло до 30–40 человек (хотя не все члены участвовали в его работе), реальное влияние имели только несколько человек, входивших в «ближний круг»: Хайд, Николас, Ормонд, Саутгемптон, Монк и Морис.

Первые двое сохранили прежние должности, Лорда-канцлера и государственного секретаря по южным делам. Ормонд сначала отказался от титула Лорда-лейтенанта Ирландии, став лордом управителем двора. Саутгемптон вошел в правительство через несколько месяцев после реставрации в качестве Лорда Казначея. Он оставался самым верным сподвижником Кларендона после того, как в 1662году Ормонд все же отправился в Ирландию. Дружеские отношения Хайда с Ормондом сложились в эмиграции, хотя по характеру и пристрастиям это были очень разные люди. Хайд был «человеком книжным» и далеко не любителем физических упражнений, Ормонд до старости начинал день с двухчасовой поездки верхом, не отказывал себе в удовольствии выпить вина и иметь амурные приключения, поэтому, вероятно, был снисходительней к Карлу II. Саутгемптон был старым знакомым Хайда; в начале Долгого парламента оба симпатизировали Пиму. Тогда как наш герой так и не признался, как проголосовал в деле Страффорда, для Саутгемптона этот процесс стал точкой разрыва с Хунтой — его имя было среди имен страффордианцев, расправы над которыми требовал лондонский люд. В Оксфорде они тесно сотрудничали при дворе Карла I, сойдясь в конституционно-роялистских взглядах, особенно во время переговоров в Оксфорде и Аксбридже. Отношение Саутгемптона и «людей меча» были такими напряженными, что однажды дело едва не дошло до его дуэли с принцем Рупертом. Поскольку Саутгемптон был невысок и некрепок, было решено стреляться, и только в последний момент дуэль была предотвращена. Во время эмиграции двора Саутгемптон находился в апогее драматических событий, связанных с судьбой Карла I; он был в той маленькой группе, которая захоронила тело монарха в Виндзоре. Саутгемптон разделял взгляды Хайда, в том числе в вопросах религии, его моральные принципы и любовь к чтению. Он, как и Хайд, страдал от подагры, мучился от приступов мочекаменной болезни, от которой и скончался в мае 1667 года. Как и канцлер, он осуждал траты Карла II на любовниц, и как Лорд-казначей отказывался покрывать счета на леди Кастлмайн. Кларендон очень высоко отзывался об этом человеке: «Он не был статным человеком, но вместе с другими замечательными качествами обладал великим мужеством, не испытывая ни страха, ни чувства опасности. Он всегда был там, где следовало быть» [10, 464]. После бегства Карла II из Вустера он приказал своим людям оказать любую помощь беглецу, а когда Кромвель хотел нанести ему визит, переехал в другое поместье, чтобы этого избежать.

Монк, за заслуги в восстановлении монархии получивший титул герцога Альбемарля, стал главнокомандующим армией и кавалерией, и до отправки Ормонда в Ирландию за ним сохранялось наместничество в этой стране. Стоит упомянуть еще о двух персонажах. Эдвард Монтагю (патрон Пеписа), приплывший с флотом за Карлом в Голландию, получил титул графа Сэндвича, придворную должность смотрителя королевского гардероба, а главное стал Лордом вице-адмиралом, вторым лицом на флоте после королевского брата герцога Йоркского. Сэндвич оставался союзником Кларендона вплоть до отставки последнего в 1667 году. Энтони Эшли Купер, получивший титул графа Шефтсбери, занял относительно второстепенную должность канцлера казначейства. Впоследствии он станет одной из самых видных политических фигур в стране, проделав эволюцию от члена правительства Кабаль, канцлера королевства в 1672–1673 гг. до лидера вигской оппозиции, автора сочинений, допускавших насилие к монаршей особе.

Историки единодушны: по меньшей мере, в течение нескольких месяцев Хайд был доминирующей фигурой в администрации и главным советником короля. Нюанс заключается в том, что в автобиографии он излагал версию, отличную от этой. По этому поводу историк К. Хели замечал: в 1660–1667 гг. в королевской администрации «Кларендон с его огромным авторитетом, рекордно долгой и верной службой, опытом того, как поступать по английской конституции, в чем с ним никто не мог соревноваться, долголетней ролью наставника короля, явно доминировал. Он не адаптировался к тому, что король становился старше. В автобиографическом описании он с огорчением утверждал, что никогда не был всесилен, как считали его враги. В спорах решалось, предпочесть португальскую или испанскую невесту. В 1662 году он возражал против „Декларации о веротерпимости“, которую подготовили другие министры. Арлингтон стал государственным секретарем против его желания. Представляется правдивым его заверение, что он не испытывал энтузиазма по поводу вступления в войну с голландцами в 1664 году. Она началась вследствие политики других лиц. Существовали разногласия, заключать сепаратный мир с Голландией или Францией. В разгар войны шли острые споры о запрете на ввоз крупного рогатого скота из Ирландии» [47, 18].

После получения баронства во время скандала, связанного с его дочерью, в 1661 году он получил титул виконта Корнбюри (Cornbury) по названию округа в графстве Оксфордшир, и вскоре титул графа Кларендона. Мнения историков расходятся, когда влияние Хайда начало заметно падать. Иногда это связывают с отъездом Ормонда, иногда с отставкой Николаса осенью 1662 года, состоявшейся вопреки желанию канцлера. На освободившийся пост был назначен Генри Беннет, у которого с Хайдом были непростые отношения. Кларендон считал Беннета, получившего в 1663 году титул барона, в 1672 графа Арлингтона, одним из самых влиятельных своих врагов, создавшим с Уильямом Ковентри, комиссаром по делам флота, «дружеский союз, который может существовать между двумя одинаково гордыми и одинаково порочными людьми». Они интриговали против канцлера в Кавалерском парламенте. Канцлер без успеха сопротивлялся включению Ковентри в Тайный совет в 1665 году. Беннета он назвал человеком, «знающим о конституции и законах Англии не больше, чем о Китае, на деле не заботившимся о церкви и государстве и считавшим Францию лучшим в мире образцом» [10, 438]. В борьбе с канцлером Беннет использовал прекрасные отношения с леди Кастермайн. Такие однозначно негативные характеристики этого политика, идущие от Кларендона, пересматриваются в наши дни некоторыми историками. Он получил высокие титулы и пожалования благодаря покровительству короля, но также продвигали себя и другие выходцы из джентри, ставшие в годы Реставрации частью аристократии. По своим пристрастиям и интересам Беннет был ближе королю, чем Хайд. Модник и любитель элегантных вещей, он имел с Карлом общие интересы, еще во время пребывания эмигрантского двора в Кельне и Брюсселе обеспечивая предметами роскоши из Парижа. В годы Реставрации Арлингтон, захвативший руководство внешней политикой и имевший агентов повсюду в европейских столицах, снабжал короля предметами роскоши и искусства. Его собственный деревенский дом вмещал галерею сокровищ, привезенных из Италии. Кларендон называл его «человеком без денег» — неудивительно, что при таких интересах он был в постоянных долгах [60]. Завзятый враг канцлера, Арлингтон ловко сеял в короле недовольство обычными морализаторскими внушениями Хайда. Однажды в комнату, где они разговаривали, вошел Карл и спросил, о чем идет речь. Канцлер ответил: как бывает часто, речь о дворе, который живет удовольствиями, когда делами пренебрегают, и эта недостойная жизнь портит репутацию монарха. Карл, «терпеливый слушатель», воспринял это с обычной невозмутимостью, и в этот момент Арлингтон все обратил в шутку. Это так задело канцлера, что он стал говорить о слабостях Карла II в более мрачных красках. Однако Карлу могли импонировать и деловые качества Беннета, «который был образован, трудолюбив и знал больше иностранных языков, чем все другие члены Тайного совета вместе взятые. По мнению Р. Хаттона, однобокое отношение к нему как к человеку и политику лучше всего обнаруживает неадекватность самого Кларендона. В эмиграции они находились в приятельских отношениях, и оба проявили здравый смысл и преданность монархии. Канцлер, пользуясь полученной властью, не отблагодарил Беннета, а напротив, поставил ему заслон к любой должности, на которую он претендовал, включая посла в Париже» [58, 192–193].

Как Кларендон понимал собственную роль на пике своей карьеры? Известно, что Ормонд советовал Хайду стать кем-то вроде премьер-министра или следовать Ришелье и Мазарини. Собственно, пример такого рода, можно было найти в недавней истории Англии — Бекингем при Карле I. Хайд этим не соблазнился: он отвечал Ормонду, что Англия не потерпит фаворита, который из-за собственных амбиций будет пренебрегать общественным долгом. Понятие «первый министр» «так недавно переведено с французского языка на английский, что пока непонятно его значение, но любой человек ненавидит бремя, которое оно налагает». По апологетическому мнению одного историка, концепция Хайда ясна: задолго до Локка он выступал за разделение законодательной и исполнительной власти. Законодательные функции осуществляются королем в парламенте, исполнительные — королем в совете [29, 683–684]. При Кларендоне Тайный совет функционировал следующим образом: для решения текущих вопросов создавались временные комитеты; всего в 1660–1666/7 гг. было учреждено порядка пятидесяти таких комитетов по различным вопросам внешней и внутренней политики, торговли. Продолжительность их работы различалась, но чаще они собирались в течение короткого времени для подготовки доклада в Тайный совет. На постоянной основе работали комитеты по морским делам и по торговле и плантациям (колониям). Секретный комитет по внешним делам был создан по предложению Кларендона в июне 1660 года, однако он был самым неформальным из всех структур Тайного совета, включавшим «ближний круг». В зависимости от тематики вопросов в его составе делались изменения. Так, в обсуждении продажи Дюнкерка Франции не участвовал Ормонд, зато были включены специалисты по военно-морским делам: герцог Йоркский, Сэндвич и Картерет. В рассмотрении вопроса о заключении брака Карла II принимали участие только Кларендон, Ормонд, Саутгемптон, Манчестер и Николас.

Празднования в честь реставрации монархии не могли избавить от трудностей, с которыми столкнулась новая власть. Кларендон выделил, прежде всего, проблемы, связанные с теми, кто пострадал и требовал компенсаций за верность роялистскому делу, и религиозный раскол, переживаемый страной. Компенсаций требовали те, кто сидел в тюрьмах и потерял земли. Роялисты не были единой группой и плохо ладили между собой, что Хайд объяснял «жестоким тираническим правлением Кромвеля», посеявшим эти раздоры. Религиозные секты, по его мнению, подрывали социальный порядок, разрушая «почтительность и уважение, святыни и символы веры. Дети теперь не спрашивали благословения родителей, а те не заботились об их обучении; девушки общались без осторожности и скромности; их можно было встретить в тавернах и скверных кабаках, те же, кто был строже в своем поведении, стали женами священников-раскольников или армейских офицеров. Дочери знатных фамилий вступали в брак с пророкамина-час или с людьми низкими и неравными себе. Родители не имели власти над детьми, которые их не слушались и им не подчинялись; всякий поступал так, как ему хотелось». Столь мрачно описав моральный климат в стране ко времени Реставрации, Кларендон с чувством, которое позднее назовут патриотизмом, воспевал свойства английского народа, почти утраченные в годы республиканского режима: «Наша нация потеряла свойственную ей принципиальность, добродушие и щедрость, место которых заняла корыстная любовь к деньгам. Все, что вело к обогащению, объявлялось истинно мудрым и законным. Наступил распад, и высшие проявления дружбы, направленные на то, чтобы предотвратить дурное и неправильное поведение, стали казаться неуместными» [10, 378–382].

Не только торжества, но и репрессии имели цель укрепить режим Реставрации. Казни были вызваны жаждой мщения со стороны кавалеров и настроением толпы, требовавшей хлеба и зрелищ. В Бредской декларации Карл II обещал простить всех, кто воевал на стороне парламента, но с оговоркой, оказавшейся роковой для многих. Акт об амнистии должен принять парламент, который был вправе исключить из нее отдельных лиц по своему усмотрению. По решению сначала Конвенционного, а затем Кавалерского парламента, тон в котором задавали жаждавшие реванша роялисты, по обвинениям, связанным с казнью Карла I, в течение нескольких месяцев были исключены из помилования и по вердикту присяжных казнены самым зверским образом тринадцать человек, около тридцати было подвергнуто пожизненному тюремному заключению и иным наказаниям. Во главе суда находился юрист Орландо Бриджмен, роялист, служивший Карлу I в годы гражданской войны. Он в 1649 году дал королю совет бескомпромиссно настаивать на незаконности Верховного трибунала. В октябре 1660 года, перед вынесением первых вердиктов, он говорил, выступая перед жюри: пролитие священной крови монарха — это измена и чудовищное преступление, которое вопиет к мщению, невозможному без крови. После этих слов у присяжных не осталось сомнения, как голосовать. В жюри входило 88 человек, обвиняемые могли отвергнуть кандидатуры, не устраивавшие их. Поведение присяжных, как и свидетелей, строго регламентировалось: за неявку на заседание или опоздание им грозил штраф в сто фунтов. Среди присяжных были видные представители Сити, даже сам лорд-мэр столицы; некоторые были связаны с прежним режимом и жаждали доказать, что верны новому. Обвинения поддерживали генеральный атторней Палмер, которого республиканец-эмигрант Эдмунд Людло, один из 59-ти цареубийц, в мемуарах назвал «кровавой собакой тирана у судебной решетки», и генеральный солиситор Финч, в будущем канцлер Англии. Как руководитель парламентской комиссии по амнистии, он лучше других был знаком с делами каждого обвиняемого. Как Лорд-канцлер Кларендон был фактически во главе государственной юстиции, значит, нити судебных процессов были в его руках, по меньшей мере, он не мог быть в стороне от происходившего. Кроме того, Финч был одним из близких к нему людей. Он сам и историки, о нем писавшие, удивительно немногословны по этому поводу.

Среди казненных и репрессированных были те, кто в предписанные властью сроки отрекся от прежних принципов, принес клятву верности монарху и просил о помиловании. Далеко не все оказались равны перед законом — часто судьба попавших в жернов преследования лиц определялась личными и семейными связями, возможностью заплатить куш влиятельным персонам при дворе и в парламенте, становилась результатом сделок, наконец, зависела от (не) везения и обстоятельств. Так, юрист и бывший посланник в Швеции Балстрод Уайтлок, верно служивший Кромвелю, но не имевший прямого отношения к процессу короля, в дневнике фактически обвинил друга молодости Хайда в вымогательстве. Он утверждал, что заплатил через посредника взятку в 250 фунтов, «некрасивый поступок старого и близкого друга» [19, 608–609]. Биограф Уайтлока Р. Спалдинг, кажется, доверяла словам своего героя. Она уточняла: сохранилась записка Кларендона Уайтлоку с просьбой организовать отгрузку сотни дров. Это, по ее мнению, было выражением из их молодости, и Уайтлок сразу понял: от него требуют подарок в сто фунтов [97, 229]. Р. Хаттон соглашался: бывшие республиканцы были вынуждены откупаться подарками, что документировано в отношении Уайтлока, которого Хайд «щипал, как овцу, отбирая собственность и деньги» [58, 164]. Зато биограф Хайда Р. Оллард не верил в эти обвинения: во-первых, свидетельств других лиц нет; во-вторых, он не был жаден до денег и даже презирал тех, кто ставил богатство и комфорт на первое место; в-третьих, он не раз отказывался от званий и пожалований, дававших большой доход [74, 232]. Такие, как Уайтлок, встретили реставрацию по-разному: некоторые сначала надеялись, что амнистия гарантирована всем, и дело ограничится символическим наказанием главных цареубийц; другие, понимая, что ситуация складывалась в неблагоприятную для них сторону, скрылись.

Сейчас в английской историографии наметилось изменение климата. Прежде истинный характер преследований цареубийц замалчивался. Режим Реставрации изображали преимущественно как мягкое правление, а Карла II как «веселого короля», ненавидевшего жестокость во всех ее проявлениях. Политические репрессии рассматривались как дело фанатиков-роялистов. Зрелище казней было для Карла II отвратительным, но не считаться с общественным настроением и тягой к публичным казням, являвшимся частью тогдашней повседневности, власть не могла. На некоторых казнях он, однако, точно присутствовал, о чем свидетельствует дневник Джона Эвлина: казнили «в виду того места, где предали смерти законного государя, в присутствии короля, его сына, которого они тоже собирались убить. О, удивительны дела Божьи» [13, I, 326; 98, 186]. По словам Ц. Уэджвуд, «господствовавшее настроение в защиту монархии сделало этих людей („цареубийц“ — А. С.) козлами отпущения за преступления нации. В той эмоциональной атмосфере, в которой проходили суды, удивляет, что стандарты справедливости и пристойности были, в основном, соблюдены» [107, 219]. Так же считал Дж. Кларк: «Все прошло, в целом, с умеренностью и мудростью, и достигло уровня милосердия, совершенно необычного в тот жестокий век» [33, 4]. Впрочем, он признавал, что отбор виноватых и меры наказания часто были результатом сделок. Господствующий в историографии миф о «веселом короле» не допускает предположения, будто он сам был жестоким и последовательным инициатором казней цареубийц. Как писал Пирсон, «таков был его христианский дух, что он, возможно, простил бы всех, кто приговорил его отца к смерти, но его рука не была свободна» [76, 135]. Такие утверждения не бесспорны. В недавней книге историка и журналиста Чарльза Спенсера (чья крестная мать королева Елизавета II), брата знаменитой и не забытой принцессы Дианы, акценты расставлены иначе [98]. Эта публикация, ставшая бестселлером, позволяет предположить, что мотором мщения был сам Карл II. В ней, выдержанной в объективном тоне, ощутимо сочувствие к тем, кто стал жертвами жестокого возмездия. Есть элемент скандальности в том, что аристократ, в жилах которого толика королевской крови, bad boy, осуждает «убийство убийц». Здесь присутствует вызов, реакцией на который был общественный шок. Однако книга заставляет задуматься: действительно ли репрессивные меры, осуществленные в 1660–1661 гг. в отношении ряда участников Английской революции, были умеренными и в каком-то смысле оправданными? Действительно ли они не наносят урон посмертной репутации Карла II и Кларендона? Был ли Кларендон вынужден послушно следовать общественному мнению и давлению со стороны парламента? Был ли канцлер в состоянии воспрепятствовать, по меньшей мере, изуверскому способу казней, который роялисты осуждали, когда его применили в отношении некоторых кавалеров? Трудно найти однозначный ответ.

Вначале было не ясно, как парламент будет трактовать свое право исключать из помилования. Речь зашла о тех, кто в прямом смысле приложил руку к смертному приговору Карлу I, и кто обеспечил осуществление казни. Из 59 человек, чьи подписи стояли на приговоре, в 1660 году были живы 38. Полное согласие было только в том, чтобы «назначить» главными виновниками «убийства» Карла I (роялисты, разумеется, ни в каком смысле не признавали законности суда над ним и казни) «квартет мертвецов»: Кромвеля, Айртона, председателя трибунала Джона Бредшо и полковника Томаса Прайда, выгнавшего из парламента настроенных договариваться с королем пресвитериан. Айртон скончался вскоре после казни Карла I во время завоевательного похода в Ирландию от лихорадки. Умершего в сентябре 1658 г. Кромвеля ненадолго пережили Бредшо и Прайд. На смертном одре Бредшо якобы произнес: «Если бы Карла I пришлось осудить еще раз, я стал бы первым, кто сделал это». В декабре 1660 года парламент постановил эксгумировать тела этих четырех цареубийц, «захороненные в Вестминстерском аббатстве или ином месте», протащить их волоком в Тайборн, традиционное место казней, и повесить. Страшный приказ был исполнен 30 января, в дату гибели монарха. Тела Кромвеля, Айртона и Бредшо были повешены в присутствии толпы и болтались на виселице с девяти утра до шести вечера, когда им отрубили головы. Тела сбросили в общую яму, головы на пиках выставили в Вестминстере, глазницами в сторону места, где был установлен эшафот, на котором казнили Карла I. Тело Прайда не было подвергнуто экзекуции, видимо, потому, что разложилось до степени, сделавшей эту процедуру невозможной.

Кроме Айртона, во время ирландского похода в битвах или от болезней окончили жизненный путь пять лиц, подписавших приговор. Теолог Исаак Дорислаус, отправленный посланником в Гаагу, был зарублен роялистами в гостинице, где он жил, в апреле 1649 года. Полковник Дин был убит в морском сражении с голландцами в 1652 году. К 1660 году умерло по естественным причинам десять «цареубийц»: три офицера и семь политиков. Единственным человеком, который подписал приговор, не только не пострадал, но сделал карьеру при новом режиме, был полковник Ричард Инголдсби. Будучи командиром, близким к генералу Монку, обеспечившему возвращение Стюартов, он имел перед роялистами несомненную заслугу, так как арестовал генерала Ламберта, совершившего бесполезную, но героическую попытку спасти республику.

По мере того, как все больше людей оказывалось под подозрением, беспокойство нарастало. Настроение в парламенте тоже быстро менялось. В середине мая 1660 года к решетке палаты общин был вызван бывший спикер Лентал. Ему вменялось в вину, что во время обсуждения закона об амнистии он, пытаясь от страха бежать впереди паровоза (конного экипажа, в реалиях времени), произнес: «Те, кто поднял меч против короля, совершили такое же тяжкое преступление, как и те, кто отрубил ему голову». Тогда спикер Гримстон усмотрел в этих словах желание «разжечь пожар» в парламенте и заявил, что Лентал заслуживает больше, чем просто порицания, поскольку сказанное им находится в полном противоречии с желанием короля проявить милость. Кроме того, будь эти слова сказаны за стенами парламента, или в другое время, их результат мог быть разрушительным [11, IV, 42–43].[12] 1 июня, во время первого посещения парламента королем и канцлером, Карл II после нескольких слов, адресованных палатам, повелел Хайду «передать им его мысли». Канцлер призвал парламент ускорить работу над самыми срочными законами, прежде всего, над биллем об амнистии, чтобы «народ мог увидеть и узнать о необычайной и великодушной заботе Его Величества о его успокоении и освобождении от сомнений и страхов» [11, IV, 63].

Дальнейшие действия властей трудно назвать великодушными. В июне 1660 года парламент утвердил несколько списков, которые делали возможным смертную казнь и другие виды наказаний для ряда лиц. В дальнейшем они уточнялись и расширялись. В июле палата лордов потребовала от общин согласиться с тем, что все подписавшие приговор Карлу I являются государственниками изменниками. Кроме лиц, подписавших приговор, из помилования исключили офицеров, охранявших захваченного в плен Карла I и обеспечивших осуществление казни: Дэниэла Экстелла, охранявшего Вестминстер-Холл, последнее земное прибежище Карла I, Мэтью Томлинсона, отвечавшего за пленника со времени заключения его в Виндзоре до прибытия к эшафоту; Френсиса Хакера, Роберта Фара и Геркулеса Ханкса, руководивших исполнением приговора. Для Хакера арест стал полной неожиданностью: он был человеком Монка и продолжал командовать полком в течение нескольких недель после приглашения Карла II на трон. Вероятно, настоящая причина его злоключений крылась в том, что он сохранил у себя в доме оригинал приговора с подписями. Существование подлинника подтвердила жена полковника, ошибочно посчитавшая, что он доказывает невиновность мужу, который приговор не подписывал. На вопрос, знает ли он, кто был палачом (этого расследование так и не выяснило), Хакер ответил, будто слышал, что это чей-то дворецкий, но имени не знает. Он выразил готовность выяснить это [11, IV, 87]. Хранение приговора сочли доказательством непосредственной вовлеченности полковника Хакера в убийство Карла I. Это предопределило перемещение его в список тех, кто подлежал смертной казни. Арестованных полковников пристрастно допрашивал специальный комитет. Трое (Фар, Томлинсон и Ханкс) избежали смерти, дав показания против товарищей или имея покровителей. Как сказал Экстелл, «Ханкс, который был самым грубым из нас по отношению к королю, дал показания, достаточные, чтобы повесили его товарищей-сослуживцев». В вину самому Экстеллу ставилось то, что в ходе процесса и во время казни Карла I он насильно принуждал солдат своего полка скандировать слова «Справедливость» и «Казнить» [11, IV, 106].

До арестов и суда мало кому приходило в голову, что обвиняемые могли быть подвергнуты так называемой квалифицированной казни. Реальность оказалась суровее. Сами арестованные полагали, что их казнят повешением или отрубанием головы. Во время революции и протектората квалифицированная казнь была применена в нескольких случаях, что роялисты называли варварством, однако теперь они утверждали: это справедливое наказание за убийство короля. Квалифицированную казнь начали использовать в XIII веке, заменив ею «простое» повешение. Изуверская смерть и чудовищная боль, причиняемая жертве, должны были отвратить от участия в заговорах против монарха. В давние времена преступника волочили к месту казни на веревке, но в дальнейшем от этой практики отказались, так как человек подчас погибал еще до того, как его доставляли к эшафоту. Квалифицированной казни подвергали только мужчин; женщин, обвиненных по аналогичным преступлениям, сжигали на костре. Юридически квалифицированная казнь была утверждена Актом об измене 1351 года, введенным при Эдуарде III. С эшафота преступник мог обратиться к толпе и помолиться. Палач просил у жертвы прощения и получал ее, иногда вместе с материальным даром, ибо степень мучений теперь целиком зависела от него. Он мог дождаться смерти от повешения и провести остальные действия над трупом, мог снять человека с веревки после удушения, когда шея и позвоночник целы, заживо раскаленным докрасна ножом отрубить гениталии, вспороть тело, достать внутренности, до последнего момента не задевая органов, таких как сердце, ранение которых означает немедленную смерть. Жертве следовало увидеть свои внутренности. Только потом отрубалась голова, и тело разрубалось на четыре части, которые доставлялись в разные части страны или города. Голова преступника выставлялась на пике. К квалифицированной казни приговорили участников «порохового заговора», однако Гаю Фоксу, до этого подвергнутому чудовищным пыткам с целью добиться имен соучастников, удалось обмануть палача. Будучи подвешенным, он ухитрился прыгнуть с эшафота и сломать шею. Изуверская и мучительная смерть государственного преступника была не просто проявлением откровенного садизма, но символическим действием, наказанием за покушение на «короля-отца». Публичное волочение на повозке к месту казни символизировало финальный уход из жизни. Унизительная процедура повешения, сопровождавшаяся непроизвольными физиологическими актами, предназначалась для людей низкого сорта, уголовников, только знатные люди и лица королевской крови обладали привилегией на относительно «чистую» и быструю смерть путем отрубания головы. Кастрация и отрубание гениталий символизировали утрату мужской силы и власти в широком смысле, утрату прав детей умирающего на наследство, поскольку его имущество конфисковалось государством. Расчленение шло от средневековых представлений о душе и теле, о том, что в преступниках зло сосредоточено в сердцах и внутренностях. Бросая кишки в раскаленную чашу, палач подвергал их, следовательно, зло как таковое, сожжению в очистительном огне. Отрубание головы было не просто завершением казни, но и избавлением от вместилища преступных намерений. Для доказательства смерти и уничтоженного зла палачи часто демонстрировали публике голову и сердце казненного. Голову на пике устанавливали так, чтобы мертвые глаза «взирали» на место преступления.

Первым из цареубийц был казнен генерал-майор Томас Харрисон, по определению епископа Бернета, «фанатичный кровавый энтузиаст». Ходили слухи о его особом жестокосердии к Карлу I. Он входил в секту «людей пятой монархии», нонконформистам радикального толка, верившим в скорое наступление судного дня и второе пришествие Христа. Они ожидали, что апокалипсис наступит в 1666 году, который ассоциировался с числом сатанинского Зверя, упоминаемого в библейской книге Откровений. В течение некоторого времени Харрисон был вторым в армии человеком после Кромвеля, и в апреле 1653 года сыграл главную роль в разгоне охвостья Долгого парламента. Когда спикер Лентал отказался встать со своего кресла, силач Харрисон взял его за шиворот и вытолкал из помещения. Впрочем, с ним случилось то же самое: Кромвель приказал выдворить его силой при роспуске Бербонского парламента. Фанатик Харрисон противился превращению армии в инструмент личной власти Кромвеля, да и прагматизм последнего, проявившийся в войне против Голландии, вызвал у него отторжение. Если Оливера война против кальвинистской Голландии не вдохновляла, то Харрисон видел в ней богоугодное дело, наказание нации, погрязшей в корысть и любовь к злату. Вера, однако, не помешала ему стать крупным землевладельцем. Во время протектората он несколько раз побывал в тюрьме, и перед арестом вел простую набожную жизнь в своем доме в Стаффордшире вдвоем с женой (их дети умерли в раннем возрасте). Он был предупрежден, но не захотел покинуть родной очаг. Его судили первым, свою вину он не признал, но подпись подтвердил. Пояснение Харрисона, что он доставил Карла I с острова Уайт в Виндзор по воле парламента и приказу Ферфакса, было проигнорировано. После конфискации поместья он оставил жене единственное, что у него оставалось — Библию, ценность которой, как он заявил, выше человеческого понимания. Его казнили 13 октября. Держался мужественно, с достоинством. Кто-то во враждебной толпе прокричал: «И где твое доброе старое дело?» Скрестив руки на груди, Харрисон ответил с радостной улыбкой: «Здесь, и я иду скрепить его своей кровью». Когда он стоял на эшафоте, его ноги дрожали, что вызвало издевательские крики. Он воскликнул: «Многочисленные раны, полученные в битвах, а не страх, причина, что мои конечности дрожат». В последние минуты Харрисон сказал: «Я служил Богу и Создателю, Он много раз прикрывал мою голову в битвах; Он дал мне перепрыгнуть через стену и пройти через толпу. Он поможет мне принять смерть и сделает ее легкой. Сейчас, Господи Иисус, я отдаю в твои руки свою душу». Он был повешен и быстро снят, в агонии, когда пришел в сознание, его рубаху подняли и палач отсек гениталии, которые, прежде чем быть брошены в раскаленную корзину, показали ему. Раскаленный металл вонзился в живот, когда внутренности вытащили, чтобы сжечь, Харрисон из последних сил нанес удар, заставший палача врасплох. В гневе тот добил жертву, голова генерал-майора была отсечена, сердце вырезано из груди, а тело разрублено на четыре части. Находившийся в толпе мемуарист Самюэл Пепис засвидетельствовал: «Перед казнью генерал был насколько весел, насколько мог быть человек в его положении» [98, 155].

За Харрисоном последовали другие. Накануне жюри признало виновными в цареубийстве еще пять человек. Джон Кэрью, стойкий приверженец парламента, оказался в составе Верховного трибунала в последний момент, на суде сразу признал свою подпись на приговоре. Ему припомнили то, что во время гражданской войны он отказался просить о снисхождении своему сводному брату Александру, обезглавленному по приказу парламента. Как Харрисон, Кэрью принадлежал к людям «пятой монархии». Он заявил, что во всех действиях руководствовался волей Бога и не сожалеет ни о чем. На эшафоте держался так же стойко. Рассказы о достоинстве, с которым оба встретили мученическую смерть, передавались в обществе. Хью Петерс был самым знаменитым пуританским проповедником, обладавшим несомненным артистическим даром. Обвинитель сказал на процессе, что «он использовал свою профессию не для того, чтобы призвать к миру, а стал трубачом войны, предательства и мятежа в королевстве». В Англию он вернулся в 1641 году, прожив несколько лет в Голландии и Америке, в годы войны с успехом воодушевлял солдат на битвы. В конце 1648 года он призвал судить короля. Эвлин в дневниковой записи, датированной несколькими днями до начала процесса над Карлом I, сообщал: «Слышал, что мятежник Петерс воодушевлял мятежную власть убить Его Величество, и видел архипредателя Бредшо, который вскоре обвинит его» [13, I, 234]. Петерс рассчитывал на прощение, пытался скрыться, когда узнал, исключен из списка амнистированных, но был буквально вытащен из-под кровати в доме знакомых. Главным свидетелем против него стал Уильям Янг, врач, в доме которого в Ирландии он находился несколько недель, выздоравливая после тяжелой лихорадки. Тогда Петерс был откровенен и рассказал, что именно он вместе с Кромвелем пришел к выводу, что единственный способ, чтобы в страну вернулся мир, заключается в том, чтобы судить и казнить короля [11, IV, 75; 98, 167]. Между прочим, некоторые подозревали, не был ли он палачом Карла I, поскольку исчез из виду за час до казни и появился вновь только после нее. Обвиняемый утверждал, что заболел и ушел домой, что звучало крайне неубедительно. Ч. Спенсер допускает, что Петерс мог находиться на эшафоте в гриме как помощник палача. Палачом он быть не мог, для этого требовалась опытная рука.

Приговор Петерсу вынесли одновременно с приговором Джону Куку, являвшемуся на процессе против Карла I главным обвинителем. Он планировал скрыться в Америку, но был схвачен в Ирландии, попав в роялистскую ловушку. В отличие от Петерса Кук держался мужественно. Их казнили в один день, 16 октября. Палач сначала кивнул на Петерса, но Кук, указав на жалкое состояние товарища, вызвался быть первым. В своей речи бывший прокурор Кук просил отложить казнь Петерса. Во время ужасной процедуры Петерса втащили на эшафот, чтобы он мог вплотную видеть последние мучения своего компаньона и его вырванные кишки. «Заходите, мистер Петерс, — потирая окровавленные руки, прежде чем обтереть их о фартук, насмехался палач, — как вам нравится моя работа?» Головы обоих казненных были водружены у северной стены Вестминстера, где десятью годами раньше проходил процесс, организованный при их участии.

Новая серия казней состоялась на следующий день, 17 октября, когда мученическую смерть приняли еще четверо. Глава парламентской разведки в годы гражданской войны Томас Скотт сначала скрылся в Брюсселе, но вернулся, поверив обещаниям и подав прошение о помиловании. Он мог рассчитывать на прощение, как его преемник на посту начальника разведки Джон Терло. От Скотта ожидали, что он выдаст агентов парламента в лагере кавалеров, но не услышали ничего, кроме намеков. Роковую для него роль сыграли показания бывшего спикера Лентала: уже после Реставрации тот слышал от Скотта, что он гордится своей ролью в процессе Карла I. На эшафоте Скотт пытался произнести речь, чтобы разъяснить свои мотивы и сказать о бедствиях, подстерегавших Англию, но был прерван шерифом, потребовавшим, чтобы он просто молился. Купец Грегори Клементс участвовал в процессе в течение всех четырех дней и спокойно поставил свою подпись под приговором Карлу. Он был членом парламента до 1652 года и вышел из него из-за скандала, когда выяснилось, что он сожительствовал со служанкой, после чего продолжил наживать капиталы. Когда вернулись Стюарты, он скрылся, выбрав в качестве убежища дешевую гостиницу в бедной части города. Его подвела любовь вкусно поесть. Власти обратили внимание, что в непритязательную гостиницу привозят дорогую еду, и провели обыск. Клементса сначала не узнали и хотели отпустить, но вмешался Случай. Некий слепец опознал его по необычному и запоминающемуся голосу. Во время суда родственники уговорили его признать вину, что давало им шанс сохранить имущество. Приговор он принял спокойно, возможно, под впечатлением их жадности.

В тот же день, во второй заход, казнили полковников Адриана Скрупа и Джона Джонса; последний во втором браке был женат на сестре Кромвеля. Скруп, сначала отпущенный из тюрьмы, был арестован вторично на основании показаний генерал-майора Брауна, сообщившего, что в разговоре с ним после освобождения Скруп не только не раскаялся, наоборот, на ремарку Брауна, что казнь короля разрушила страну, ответил: «Кто-то считает так, кто-то по-другому». Перед казнью Скруп был настолько спокоен, что просто заснул, когда повозка увезла первую пару жертв, чтобы затем приехать за второй. Он сильно храпел, и Джонс разбудил его, спросив о самочувствии. Он ответил: «Очень хорошо. Благодарю Бога, никогда не чувствовал себя лучше. И теперь я омою невинные руки и предстану перед твоим алтарем, Боже». В последнем слове он восславил Господа и простил своих врагов, в том числе, не назвав по имени, «того, из-за кого я сегодня привезен сюда на страдания». Оба полковника мужественно встретили смерть. Джонса казнили в тот день четвертым, палач настолько насытился кровью, что велел своему помощнику кастрировать, вскрыть живот, отрубить голову и четвертовать тело 63-летнего старика. Мужество и вера Джонса были велики, и молва гласила: в день казни в его поместье, конфискованном Карлом II, расцвела яблоня. Через день, 19 октября, были казнены полковники Экстелл и Хакер. Они также встретили смерть с достоинством. Хакеру «повезло»: вероятно, по приказу Монка, он был повешен до полного удушения, и остальные действия проделали над мертвым телом. В этот раз казнь состоялась не в Чаринг Кросс, так как местные жители пожаловались, что невозможно вытерпеть запах горелой человеческой плоти, а в традиционном месте — Тайборне. О казнях 17 октября сообщал Эвлин: он на них не присутствовал, но в разных местах «натыкался» на обрубки тел и привезенные с эшафота корзины с зажаренными внутренностями.

Варварские казни цареубийц продолжились в апреле 1661года— тогда были казнены полковник Джон Баркстед, полковник Джон Оки и бывший парламентарий 67-летний Майлс Корбет. Сначала им удалось бежать на континент. Баркстед вызывал у роялистов особую ненависть, так как в течение семи лет был комендантом Тауэра и отличался жестоким отношением к заключенным. Оки был одним из организаторов казни Карла I. Вчетвером с полковниками Уолтоном и Диксуэллом эти двое сумели укрыться в относительно безопасном месте в Германии — в укрепленном городке Ханау недалеко от Франкфурта-на-Майне, где проживало немало эмигрантов-кальвинистов. Оба сильно скучали по своим женам, которые выехали к ним. Товарищи решили встретить их в Голландии, чтобы вместе вернуться в Ханау. Получив уверения от английского посланника в Гааге Даунинга, которого они давно знали, что в Нидерландах нечего опасаться, они прибыли в Делфт. Им было невдомек, что Даунинг был агентом роялистского двора, специальная задача которого заключалась в том, чтобы заманить в ловушку и отправить в Англию цареубийц. В Делфте к ним присоединился Корбет, скрывавшийся в Голландии. Радость встречи была столь велика, что он на свою беду задержался с друзьями. Ночью с отрядом появился Даунинг, и ловушка захлопнулась. Даунинг убедил городские власти не вмешиваться, показав приказ короля Англии об аресте. Все трое были отправлены на родину. Они приняли приговор со спокойствием, прося Бога о прощении. Особую «милость» оказали Оки, в последнем слове призвавшему присутствующих «подчиниться вернувшемуся дому Стюартов»: родным разрешили тихо захоронить обрубки тела полковника по христианскому обряду. Во время казней толпа была настроена уже не так, как в октябре, она была мрачна и молчалива, если не считать отдельных выкриков против Баркстеда. Воодушевление от воцарения Карла II прошло.

По этому поводу епископ Бернет писал: «Настроение народа стало враждебным к жестоким процедурам; когда цареубийцы воспринимались как в высшей степени одиозные личности, когда судили первых из них, на казни собирались огромные толпы, и всем присутствовавшим нравилось то, что они видели. Тем не менее, одиозность преступления стушевывалась вследствие частых казней, а большинство жертв умирали стойко, с достоинством, оправдывая то, что сделали, не без видимой радости от собственных страданий. Так что королю советовали остановить эти процедуры или, по крайней мере, перенести их подальше от Чаринг Кросс» [1, I, 281].

Власть искала иные способы мести: противники режима заточались в тюрьмы. На тех, кто скрылся за пределами Англии, охотились агенты Стюартов с целью ареста или убийства. За их головы назначались награды, как правительством, так и герцогиней Орлеанской, младшей сестрой Карла II. Настоящую вооруженную операцию на ее деньги с целью пленения или убийства эмигрантов, укрывшихся в кальвинистской части Швейцарии, проводил ирландский роялист, некто Риордан. В городе Веве проживало пятеро эмигрантов: подписавшие приговор Уильям Каули, Эдмунд Людло и Джон Лисл, а также секретари Верховного трибунала Д. Фелпс и А. Брохтон. Опасаясь мести, они жили в снятом ими доме, как в осажденной крепости. Риордан высадился на берегу Женевского озера, и только бдительность и поддержка местных жителей, с которыми англичане имели добрые отношения, спасли их. Тем не менее, Лисл, отделившийся от товарищей и переселившийся в Лозанну, был там вскоре убит. Его вдова Элис трагически окончила жизнь в семидесятилетнем возрасте в 1685 году. Она была арестована за то, что укрыла у себя бежавших после сражения при Седжмуре сторонников герцога Монмаута, поднявшего восстание против своего дяди Якова II. Ее приговорили к сожжению на костре, правда, король заменил его обезглавливанием. Она была последней англичанкой, которой отрубили голову по приговору. Видимо, ее характер был под стать мужу.

Несколько цареубийц-эмигрантов скончались в изгнании. Томас Чалонер умер в нищете в Голландии в 1661 году. Полковник Хьюсон укрылся так, что ни место, ни время его смерти не известны. Три беглеца скрылись в пуританских колониях Новой Англии, они и там не были в безопасности. Дихтелл уехал из Ханау в Америку, где уже скрывались Уильям Гоффе и Эдвард Уолли. Сначала колониальные власти пуританской Новой Англии приняли беглецов благожелательно и даже с почетом. Однако правительство Карла II предприняло меры к их поимке, укрывать цареубийц стало опасно для самих колонистов. Не без помощи местных властей Гоффе и Уолли бежали от роялистов и укрылись в пещерах возле города Хадлей. Легенда гласит: когда в 1675 году на этот город напали индейцы, Гоффе, опытный воин, покинул убежище, возглавил местных жителей и спас поселение. Из всех эмигрантов, о смерти которых достоверно известно, дольше всех прожил Людло. После Славной революции 1688 года он приехал на родину, но узнав, что подписан приказ о его аресте (инициаторами компании против «цареубийцы» выступили владельцы имения, в прошлом ему принадлежавшем, опасавшиеся, что он заявит о правах на него), Людло поторопился вернуться в Швейцарию, где и умер в 1692 году.

Некоторые, кто сдался, доверившись обещанию амнистии, избежавшие ужасной казни на эшафоте, закончили жизни в тюрьмах. Республиканец, одно время близкий к левеллерам, Генри Мартен по образу жизни отличался от большинства пуритан. Любитель выпить и провести время с красавицами, он спустил свое состояние, успев посидеть в тюрьме за долги. Некоторые считали его едва не атеистом. Во время протектората он враждовал с Кромвелем, после реставрации в установленный срок сдался властям, однако был признан виновным и отправлен в заключение. Последним местом его заключения был Чепстоу-кастл в Уэльсе. По крайней мере, там его могла навещать гражданская жена. Там он скончался, подавившись за ужином, в 1680 году. Подписавший приговор Карлу I полковник Винсент Поттер был в ноябре 1660 года признан виновным и приговорен к квалифицированной казни, но скончался от тяжелой болезни почек до того, как приговор привели в исполнение. В начале 1661 году в тюрьме скончался 79-летний купец, полковник Оуэн Роув. 62-летний Гилберт Миллингтон из Ноттингемшира, незадолго до ареста женившийся на шестнадцатилетней девушке, оправдывался тем, что стар и глух. Этого оказалось недостаточно для оправдания, но благодаря публичному прославлению им короля суд ограничился пожизненным заключением. Джордж Флитвуд, брат генерала Чарльза Флитвуда, рассчитывал на снисхождение, поскольку отказался присоединиться к восстанию Ламберта, но был признан виновным. Заступничество за него Монка привело к замене смертного приговора пожизненным заключением. В 1664 году его перевели в Танжер, новое владение Англии, полученное как приданое за королевой Екатериной Браганца. То ли он скончался там, то ли его тайно отправили в Америку, не ясно. Еще один цареубийца, юрист Августин Гарланд, готовивший процесс и подписавший приговор, еще якобы плюнул в Карла I, что он категорически отрицал. Смертную казнь ему заменили пожизненным заключением, его следы теряются в Танжере, куда его транспортировали. Роберт Лильберн, предшественник Монка на посту командующего в Шотландии, в отличие от своего брата Джона, лидера уравнителей, сохранял хорошие отношения с Кромвелем и подписал приговор Карлу. Его сослали на небольшой остров неподалеку от Плимута, там он скончался через четыре года. Свои дни закончил в Тауэре Джон Доунс. Казнь ему заменили заключением, потому что свидетели подтвердили: он говорил в защиту Карла I и подписал договор в последний момент. Роберт Уоллоп из Хэмпшира был приговорен к пожизненному заключению, и раз в год, 27 января, в день вынесения приговора Карлу, его с веревкой на шее, на повозке, покрытой пучком соломы, протаскивали под виселицей и так же возвращали в Тауэр. Этой унизительной экзекуции подвергались также Генри Майлдмэй и лорд Монсон из Ирландии. В 1664 году Майлдмея отправили в Танжер, он умер то ли в пути, то ли в Африке спустя несколько лет. Монсон заявил, что согласился стать судьей для предотвращения «ужасного убийства», но ему не поверили. Он скончался в тюрьме в 1672 году.

Подпись полковника Джона Хатчинсона стояла на приговоре Карлу I тринадцатой. Как утверждала жена Люсиль, написавшая мемуары о его жизни, он был вынужден войти в состав трибунала вопреки желанию, не осмелившись отказаться. Накануне реставрации он поддержал Монка, надеясь, что тот сохранит республику. Хатчинсона избрали в состав Конвенционного парламента от Ноттингемшира, но он был исключен из него как цареубийца. Решение о нем было по тем временам чрезвычайно милостивым. Он исключался из амнистии, но только запрещением занимать должности на службе, без угрозы жизни и имуществу. Такое мягкое наказание объяснялось не только заступничеством Монка, но и прочными родственными связями его жены в роялистских кругах. Она утверждала, что муж с болью воспринимал страдания прежних товарищей и только из-за ее настойчивости не сдался властям, чтобы разделить их судьбу. В октябре 1663 года Хатчинсон был арестован под надуманным предлогом, будто он присоединился к так называемому заговору Фарнли Вуд, целью которого было организовать восстание на севере страны для свержения Стюартов. Из этого плана ничего не вышло, так как правительство получило информацию о нем, и 26 участникам вынесли приговор о квалифицированной казни, который был приведен в исполнение. Однако двое республиканцев, поэт Генри Невилл и некто Сэлловей, арестованные на том же основании, что и Хатчинсон, были вскоре освобождены. Тогда видный роялист, брат Люсиль сэр Аллен Эпслей в очередной раз обратился к Кларендону с просьбой чтобы Хатчинсона тоже освободили. Канцлер якобы ответил так: «Совершенно точно, что между ними огромная разница. Сэлловей слушается правительства и ходит в церковь, а ваш брат — самая не меняющаяся персона в парламентской партии» [14, 418–419]. Хатчинсон умер в тюрьме через несколько месяцев после ареста.

Из помилования исключили проповедников и писателей, обеспечивавших «идеологическое обоснование» приговора. Был сначала арестован, но в декабре 1660 года выпущен из тюрьмы Джон Милтон, известный горячей поддержкой индепендентов. Тогда прокурор Финч воскликнул: «Этот Милтон был секретарем Кромвеля по латинскому языку и заслуживает, чтобы его повесили» [11, IV, 162]. У него были влиятельные друзья и покровители, среди которых знаменитая женщина той эпохи леди Рэнела, ученый и писатель (сестра физика Роберта Бойля). У нее был прямой «выход» на Кларендона, состоявшего с ней в переписке [132, 385]. Канцлер наверняка поучаствовал в судьбе Милтона: Рэнела помогала его жене, у которой периодически случались судороги непонятной природы. Доктора были бессильны, а отвар, который Рэнела изготовляла по собственному рецепту, помогал.

Другой известный республиканец, автор «Океании» Джеймс Гаррингтон, сочувствовавший Карлу I во время процесса, был арестован в 1661 году по обвинению в участии в заговоре против правительства Карла II, в отличие от Мильтона он умер в заключении. Жертвами роялистских репрессий стали некоторые республиканцы, не имевшие прямого отношения к вынесению приговора Карлу I. Летом 1661 году Генри Вейна приговорили к квалифицированной казни, которую король заменил отрубанием головы. Его обвинили в подготовке убийства Карла II в 1659 году. От республиканских принципов он не отрекся, что стоило ему жизни. Генерал Джон Ламберт, суд над которым состоялся, как в случае с Вейном, по инициативе Кавалерского парламента, вел себя иначе, покаявшись в ошибках и признав новую власть. Он скончался в заключение в 1684 году. Артур Хезельриг, один из пяти депутатов, которых Карл I хотел арестовать в январе 1642 года, отказался войти в Верховный трибунал, но казнь короля одобрил. Избежав казни благодаря Монку, он умер в Тауэре в 1661 году.

В течение первых месяцев после возвращения Карла II отношения новых властей с Конвенционным парламентом складывались, в целом, с взаимопониманием. Почему не встал вопрос об ограничении полномочий королевской власти на условиях, согласованных с Карлом I во время гражданской войны? На это повлияли два обстоятельства: во-первых, реставрация монархии оказалась безальтернативной, поэтому все козыри были у короны; во-вторых, Бредская декларация была составлена столь искусно, что давала надежды всем политическим группам. Роялисты надеялись вернуть утраченные в период междуцарствия земли. Индепенденты и нонконформисты, не говоря о пресвитерианах, находили в ней намеки на сохранение религиозных свобод, характерных для 1650-х гг. Страхи тех, кто сотрудничал с прежним режимом, были успокоены обещанием прощения. Ни Конвенционный, ни Кавалерский парламенты не пытались добиться прав, завоеванных Долгим парламентом у короны в 1641–1642 гг. Речь не шла о восстановлении органов, использовавшихся Карлом I: Звездной палаты, Совета по делам севера, Высокой комиссии. Однако за королем сохранились право назначения в Тайный совет, высших чиновников и официальных лиц на местах. Акты, принятые в 1661 и 1662 гг., сохраняли за короной полный контроль над милицией. Трехгодичный акт 1664 года в отличие от аналогичного акта 1641 года устанавливал, что перерыв между парламентами не мог быть больше трех лет, но не содержал никакого механизма на случай, если король игнорирует это положение. Акты о запрещении подачи петиций в условиях беспорядков и о цензуре усиливали прерогативы короны. Король обладал правом налагать вето на парламентские акты, откладывать их исполнение в полном объеме или частично, созывать и распускать парламенты, проводить внешнюю политику. В принципе Карл II обладал такой же властью, как его французский кузен Людовик XIV, однако практически не обладал для этого ни способностями, ни финансовыми ресурсами [34, 290].

С начала Реставрации финансовый вопрос был одним из острых, ведь раздоры по этому поводу имели при Стюартах долгую историю, явившись едва не главной предпосылкой революции. Почему не удалось достичь приемлемых договоренностей? Как и раньше, существовали опасения, что излишняя щедрость сделает короля независимым от парламента. Однако к недопониманию вела просто неточность в расчетах. Депутаты хотели скорейшего роспуска армии, но на выплату ей долгов выделили на 375 тысяч фунтов меньше, чем требовалось. Карл II получил 550 тысяч для выплаты собственных долгов и долгов отца, сделанных в годы войны и эмиграции. Сто тысяч было предоставлено ему как компенсация за потери доходов от опек, не восстановленных в 1660 году. Согласованную ежегодную субсидию короне в размере миллиона двухсот тысяч сократили на 425 тысяч, что хотели компенсировать выделяемым Карлу II пожизненно правом собирать налог на алкоголь. Министры понимали: это неадекватная компенсация, но мирились с ней, исходя из того, что страна измотана высокими налогами, установленными при протекторате, поэтому лучше занимать, чем идти на их повышение. В результате к концу 1660 года государственный долг уже составлял более девятисот тысяч, примерно на триста тысяч меньше магической цифры в 1 200 000. Карл II полагал, что Кларендон недостаточно отстаивает его интересы в парламенте. В мае 1662 года Кавалерский парламент утвердил для нужд казны душевой налог, но он не покрывал дефицит королевских финансов. В течение 1661–1664 гг. дефицит бюджета сохранялся на том же уровне примерно трети от ежегодной субсидии, хотя дополнительные средства удалось получить экстраординарным путем, как приданое при заключении брака Карла II и за счет продажи Франции завоеванного Кромвелем Дюнкерка. Рост промышленности и торговли вел к улучшению наполняемости казны, однако эта позитивная тенденция была перечеркнута англо-голландской войной 1665–1667 гг. Епископ Бернет свидетельствовал, что враги Кларендона постоянно внушали королю: канцлер не прилагает должных усилий в парламенте, чтобы добиться нужных сумм потому, что сам не хочет этого. В конце концов, Карл поверил в это, «смертельно возненавидел» канцлера и после его падения часто повторял: причина в том, что лорд Кларендон не был честен с ним [1, I, 278].

Многие роялисты были недовольны решением земельного вопроса. Парламент принял акты, возвращавшие конфискованные во время революции земли короне и церкви. На основании частных актов парламента шерифы возвратили земли некоторым роялистам. Однако компенсаций не получили те, кто, оставаясь в Англии, вынужденно продал поместья, чтобы не уплачивать наложенные штрафы. По выражению лорда Дерби, такая распродажа земель была «не в большей степени добровольной, чем передача девяти десятых имущества грабителям для сохранения оставшейся десятой части и жизни» [34, 289]. Такое половинчатое решение вопроса о земельной собственности разочаровало значительную часть роялистов, настроив их на волну реакции. Исследования историков не содержат единой интерпретации этой темы. Известно: в 1660-х гг. земли, в основном, принадлежали тем же лицам, которые владели ими к началу 1640-х гг. Однако не ясно, во-первых, сколько землевладельцев лишилось земельных владений или их части во время междуцарствия; во-вторых, есть разные мнения, когда эти земли вернулись к прежним владельцам [54, 36].

Когда речь шла о собственности, принадлежавшей прежде высокопоставленным лицам, пострадавшей стороной легко становились те, кто приобрел ее в годы междуцарствия. Примером такого рода является история с манором Фулхэм, к юго-западу от Лондона, являвшимся летней резиденцией Лондонского епископа (после реставрации им был Шелдон). Во время революции этот манор приобрел для сына полковник Эдмунд Харвей, член Верховного трибунала, не подписавший приговора. После реставрации он был приговорен к пожизненному заключению. Его сын Самюэл был женат на дочери Балстрода Уайтлока Цецилии. Уайтлок, опасавшийся рисков от покупки конфискованной собственности, в сделке не участвовал, но и не возражал. Когда Шелдон потребовал возвращения Фулхэма, он сразу понял, что противиться бесполезно, однако договорился об аудиенции у Шелдона для себя и зятя, предупредив, что тот должен быть максимально осмотрительным во время беседы. Уайтлок подчеркивал, что к покупке ни он, ни Сэм не имели никакого отношения, и просил только о том, чтобы не присылали солдат и оставили пару до тех пор, пока его дочь не родит ребенка, которым была беременна. Шелдон вежливо согласился, но через несколько дней в Фулхэме появились солдаты, провели грубый обыск, захватив немало принадлежавших семье вещей, и выгнали ее из поместья. Уайтлок приютил их, но нервное потрясение было так велико, что Сэм, Цецилия и их грудной ребенок умерли в течение полутора лет. Уайтлок писал: «Их кровь лежит на епископе» [97, 230–231]. Он понес и материальные потери. В 1652 году он имел неосторожность по просьбе лорда-роялиста Ловлейса, срочно нуждавшегося в деньгах для выплаты штрафов и долгов, приобрести на средства жены его поместье Блансден за 10 тысяч фунтов. Теперь для сохранения этого поместья ему предложили заплатить пять тысяч и две за посредничество. За эти деньги лорд был готов уговорить своего сына согласиться на эту сделку. Такие условия были неприемлемы для Уайтлока, находившегося в бедственном положении из-за необходимости платить штрафы. В конечном счете, этот манор, расположенный по соседству с Пертоном, приобрел Кларендон за тринадцать тысяч, из которых шесть ушло Ловлейсу. Дом в Челси, принадлежавший Бекингему, был возвращен герцогу, согласившемуся выплатить издержки на его содержание, при этом Уайтлок получил тысячу фунтов вместо двух, о которых просил [97, 233–234]. Воистину, у слуг протектората не было выбора.

Конфискация земельных владений жертв роялистского террора служила обогащению возвратившейся элиты. Акт от 21 октября 1661 года передавал Кларендону, Саутгемптону, Шелдону и декану собора Св. Павла в Лондоне преподобному Бэрвику ордер на распоряжение всеми доходами Казначейства от находившихся в его распоряжении имуществ лиц, исключенных из Акта о помиловании, для «ремонта и украшения собора Св. Павла, являющегося роскошным нарядом королевского города, куда стекаются послы иностранных государей и наши подданные. Его волшебная конструкция, поврежденная в прежние времена, должна быть восстановлена, чтобы предотвратить бесчестие, вытекающее из пренебрежения к древним памятникам» [2, 124].

Нельзя назвать успешным решение религиозного вопроса. В 1660 году часть церковных деятелей выступила за сближение англиканской церкви с умеренными пресвитерианами, признающими епископат. Король и Кларендон поддержали это намерение, увидев в нем средство успокоения радикальных пресвитерианских групп. Представители пресвитерианского духовенства, в том числе Ричард Бакстер, были назначены духовниками Карла. С целью соглашения между англиканами и пресвитерианами в лондонском дворце Кларендона Вустер-хаузе в октябре 1660 года было проведено совещание, на котором нескольким видным пресвитерианам были обещаны епископские должности. По результатам этого совещания король издал прокламацию, по которой советы пресвитеров получили право обсуждать обрядовую сторону богослужений. Эта реформа не была проведена отчасти по причине осторжности правительства, опасавшегося недовольства со стороны англиканской церкви. По мнению историка Т. Харриса, в вопросе о религии Карл II оказался в ловушке. Он не любил пресвитериан, считая их виновными в смерти отца, но искал компромисс, чтобы не отчуждать значительную часть подданных. Законы, принятые Кавалерским парламентом, поставили его в изначально проигрышное положение: их жестокость озлобила значительные группы населения, но любой шаг в пользу диссентеров грозил протестами сторонников жесткой линии, чьей поддержкой он не имел права рисковать [50, 56].

В декабре 1660 года Конвенционный парламент был распущен, новый, Кавалерский, начал заседания в мае 1661 года. Он просуществовал до 1679 года, поэтому его иногда называют «вторым Долгим парламентом». Название «Кавалерский» объясняется господством в нем ультрароялистов, засилье которых со временем все больше беспокоило Кларендона, хотя первоначально не было очевидно, какой характер он приобретет. Сначала канцлер опасался не засилья роялистов, а успеха пресвитериан. Это видно из его письма графу Оррери, написанному в марте, сразу после выборов. Оно содержало просьбу повлиять на депутатов: «Я нахожу, что, несмотря на плохие результаты выборов в городской совет Сити (туда избрали четверых пуритан — А. С.), ужасные, зловредные и раскольнические попытки пресвитерианского духовенства, обращавшегося со своих кафедр к пастве с призывами, как и в 1640 году, выборы в королевстве прошли хорошо. Я уверен: мы получили очень трезвый парламент, который горячо и заботливо выкорчует гнилые корни, из которых произрастают восстания, наделит короля законной силой, улучшит его доходы. Забудется дурное, что произошло, не будут допущены дискуссии, предшествовавшие этому. Они [парламентарии] должны отвергнуть Ковенант и не позволить кому-либо хорошо думать о нем. В парламенте есть несколько лиц, достойных Вашего разговора» [8, 407–408]. В избранном парламенте было порядка ста человек, прежде заседавших в Долгом парламенте. Это делало маловероятной ситуацию, при которой он превратится в послушное орудие короны. По данным Холмса, симпатии вновь избранных коммонеров распределились так: твердые сторонники двора — 297 человек; твердые противники двора — 95; «болото» — 126 [54, 422].

Между тем, партия «сторонников двора» отнюдь не была настроена следовать во всем намерениям правительства. Большинство Кавалерского парламента, выражавшее интересы джентри, которое считало себя вправе на разного рода компенсации, выдвинуло реакционную программу, главные идеи которой были изложены в речи нового спикера сэра Эдварда Турнора при открытии заседаний. Он, в частности, сказал: «Мы переболели реформаторством; наши реформаторы были разных возрастов, полов и степеней, всех профессий и занятий. Сапожник, забыв о колодках, занялся не своим делом. Эти новые государственные деятели взялись за управление, что стало болезнью и чумой для нации. Их законы писаны кровью, их жестокость сделала суды подобием скотобоен; богатых обвиняли за любое сказанное слово, бедных превращали в рабов». При республике произошла интоксикация людей, ложно уверивших, что они сами собой управляют. Говорят: у персов после смерти правителя объявляют пять дней вседозволенности, когда каждый может убивать, грабить и разрушать. То же случилось после гибели Карла I. Основываясь на библейской легенде, он восклицал: лучшим исцелением от укуса огненного змея будет медный змей. Турнор не преминул упомянуть о крестьянских вождях Уоте Тайлере и Джеке Кеде, о «фанатиках более позднего времени», сжигавших книги и законы. Но в Англии всегда находились люди, «способные восстановить нашу чистоту, достоинство и законы» [11, IV, 202–204]. В ответной речи канцлер согласился со спикером, но и мягко поправил его. Хайд поддержал Турнора в том, что новый парламент наилучшим образом выражает интересы и устремления народа, рыцарей и горожан, но сказал об озабоченности, что во время выборов были случаи спаивания избирателей, что нельзя оправдать радостью от реставрации. Он согласился с Турнором, назвав «сумасбродством» попытку установить республиканскую форму правления, и добавив, имея в виду Генеральные Штаты, сравнение: «Это как если бы голые индейцы попытались одеться по французской моде». Однако он смягчил высказывание спикера о «сапожнике», вознамерившемся управлять государством: «Никто не может принижать простой народ Англии, который, по правде, лучший, самый честный и мудрый из народов мира, обладающий привилегией, если хотите, прерогативой, быть представленным лучшими, самыми образованными, состоятельными и мудрейшими лицами в данной нации». В единстве «благородных представителей, заседающих в общинах Англии, с простым народом, состоит главный компонент лекарства, которое излечит зараженные республиканскими фантазиями мозги». Чтобы «наша монархия не была подорвана Пятой монархией, никакой человек не должен быть лишен защиты со стороны правительства, даже если он заявил, что его ненавидит. Нужно уничтожить корни антимонархических принципов» [11, IV, 205–207].

Ни в чем другом стремление Кавалерского парламента вернуться к дореволюционным порядкам не проявилось в такой степени, как в религии. Он фактически порвал с духом религиозной толерантности, обещанным Бредской декларацией. По крайней мере, спорно утверждение известного английского историка Дж. М. Тревельяна, будто «после Реставрации в обществе исчезла та чрезмерная озабоченность церковными делами, которая характеризует Англию Кромвеля» [144, 275]. Воинственно настроенные парламентарии желали полного восстановления прав англиканской церкви и ограничения свобод, приобретенных диссентерами при Кромвеле. В Кавалерском парламенте доминировали представители джентри, по религиозным взглядам англикане-высокоцерковники, которые были ярыми сторонниками гонений и жестокими критиками проектов Карла II, направленных на сохранение веротерпимости [79, 16]. Король и Кларендон, вернувшись в Англию, серьезно недооценили силу реакции, превратившей в бессмыслицу их первоначальные расчеты [54, 40]. В апреле 1661 года в Савойском дворце, резиденции Лондонского епископа, состоялась новая конференция, направленная на достижение соглашения между англиканами и пресвитерианами, закончившаяся, как и конференция в Вустер-хаузе, безрезультатно. Хотя ее неудача отчасти объяснялась негибкостью Бакстера, главным источником поворота в религиозных делах было общее настроение реванша. Кавалерский парламент обеспечил триумф англиканской церкви, возвращение ей экономических, социальных и судебных прав, не восстановив лишь Высокую комиссию. Был принят ряд репрессивных законов, известных как «Кодекс Кларендона», хотя он не был их инициатором. Смысл этих законов ясен, и в них трудно усмотреть предмет для дискуссий, но этого нельзя сказать о позициях вовлеченных лиц, в том числе короля и его канцлера, епископа Шелдона, вскоре ставшего архиепископом Кентерберийским.

Правительство на протяжении нескольких месяцев не проявляло энтузиазма в отношении религиозной политики Кавалерского парламента, пытаясь смягчить, большей частью безрезультатно, принимаемое законодательство. За попытками проявить толерантность стоял сам Карл II. Что крылось в его позиции: присущая ему терпимость или опасение, что англиканская церковь, формальным главой которой он был, может стать слишком влиятельным игроком на политической сцене, остается только предполагать. Характерно, что в вопросах веры он проявлял толерантность до самых последних лет царствования, инициируя, к немалому неудовольствию многих, принятие деклараций о веротерпимости. Менее определенной выглядит позиция Кларендона: вероятно, первоначально он действительно считал действия кавалерского большинства в парламенте чрезмерными, но быстро осознал бесперспективность противодействия и пользу, которую можно извлечь. По этому вопросу в историографии есть разные точки зрения, которые можно свести к двум основным позициям: первая, будто Карл II и его канцлер действовали в полном согласии, проводя политику толерантности по отношению к умеренным пресвитерианам и нонконформистам, но натолкнулись на яростное сопротивление в парламенте; вторая состоит в том, что их взгляды различались, сначала Кларендон послушно следовал монаршей воле, на деле симпатизируя требованиям англиканской церкви [93, 27]. Поддержка правительством религиозной политики парламента позволяла вести своего рода «торг», добиваясь субсидий для короны. Кроме того, союз между господствующей церковью, восстановленной в своих правах, и реставрированной монархией стал идеологической основой режима, базирующегося на теориях божественного происхождения королевской власти и наследственной монархии, греховности любого восстания против нее. Что касается Шелдона, он стоял на умеренных позициях примерно до весны 1662 года, превратившись потом в последовательного сторонника репрессивной к нонконформистам политики. Учитывая его тесные, хотя и неровные, отношения с Кларендоном, это не могло не влиять на канцлера.

Через несколько дней после открытия заседаний парламент восстановил членство епископов в палате лордов, нижняя палата проголосовала большинством в 228 голосов против 103 за сожжение Ковенанта, а в апреле 1662 года им был утвержден молитвенник. В 1661–1662 гг. Хайд безуспешно пытался противодействовать этой тенденции, но потерпел провал. По Акту о корпорациях (1661 г.) создавались королевские комиссии, получавшие право снимать с должностей в городских администрациях лиц, которые не принесли клятву на верность, им подтверждалась незаконность Ковенанта и утверждались символы веры по англиканскому образцу. Это позволило очистить городские советы от лиц, избранных в годы междуцарствия. Акт о единообразии (1662 г.) устанавливал, что до дня Св. Варфоломея (24 августа) все духовные и светские лица, занимающиеся преподаванием в церкви, школах и университетах, должны принесли клятву на верность королю и англиканской церкви, в противном случае они снимались с должностей. Число лишившихся должностей лиц составило, по некоторым данным, 1909 человек [34, 294]. Дебаты по этому закону закончились поражением сторонников умеренной линии, вдохновлявшейся правительством. Канцлер сначала рассчитывал, что будет сохранен порядок, установленный Конвенционным парламентом, предусматривавший сохранение приходов за теми, кто их занимал. Когда его постигла неудача, он стал добиваться так называемого «провизо», то есть права короля делать изъятия из списков лиц, отстраняемых с церковных должностей. Эту инициативу парламент также отверг, а вопрос был перенесен в Тайный совет. Версия, изложенная Кларендоном в автобиографии, неточна. Она сводится к тому, что 27 августа Карл II по ходатайству Монка дал аудиенцию представителям пресвитерианского духовенства, обещав продлить срок принесения клятвы на три месяца, до дня Св. Михаила. Это вызвало негодование в парламенте, и король поставил перед советниками вопрос, следует ли ему выполнять обещание. Кларендон, якобы узнав об этом задним числом, рекомендовал придерживаться данного слова, что вызвало возмущение Шелдона и других епископов, а также Беннета, рекомендовавшего его отозвать. Историк К. Фейлинг считал, что этот эпизод был политической игрой Хайда, негласно поддержавшего пресвитериан. Это заставило Шелдона написать Кларендону резкое письмо с сожалением о проявленном им «великом недоброжелательстве» [41, 289–291]. Иногда Акт о единообразии называли «законом Шелдона». [58, 176; 62, 120].

При закрытии сессии канцлер был вынужден предупредить о нежелательности одних крайних мер: «Я надеюсь, что миряне скоро возвратятся в лоно дорогой матери-церкви и легко распознают жульничество и обман соблазнителей, что все усердие и ловкость будут использованы, всерьез и сердечно, для примирения духовенства и мирян всеми эффективными способами». Обращаясь к депутатам как к патриотам, Хайд призывал их не быть «слишком суровыми и неистовыми», а поступать, как хороший врач, знающий о последствиях применения того или иного лекарства. Настоящая угроза идет от республиканцев, «и немногие из наших соседей любят нас настолько, что не порадуются нашим внутренним ссорам». Главное, чтобы не взорвать спокойствие плохой политикой, ведь «в каждой фракции есть люди, для которых нет иной религии, кроме стремления продвинуть эту фракцию» [11, IV, 251–253]. Эффективность призывов к смягчению религиозной политики была невелика: в начале 1663 года парламент отверг декабрьскую «Декларацию о веротерпимости», первую в ряду документов такого рода, подписанных Карлом II. Ее провал отчасти объяснялся враждебным отношением пресвитериан, которые (не без основания) увидели в ней стремление защитить не столько диссентеров, сколько католиков. Кроме того, они не считали, что к ним применимо понятие «терпимость», поскольку претендовали на политическую роль [66, 52]. Мнение, что за «Декларацией» скрывалась забота о католиках, имело основание, ведь король подписал ее под влиянием лорда Бристола, ставшего католиком в 1659 году. Кларендон утверждал, что это и стало причиной и началом их вражды. Канцлер якобы не знал о «Декларации», а когда получил указание короля готовить соответствующий билль для парламента, то отнесся к этой идее настороженно, как и Саутгемптон. В парламенте начались протесты, главным виноватым остался канцлер [93, 221]. Тогда Карл II впервые продемонстрировал ему открытое раздражение, несмотря на то, что, пытаясь восстановить влияние на короля, он включил, вопреки своим взглядам, пассаж в пользу католиков, что не добавило веса в глазах монарха, но вызвало возмущение у англикан. Возражая против любых уступок диссентерам, палата общин представила королю адрес, в которой трактовала Бредскую декларацию не как обещание веротерпимости, а как «великодушное намерение Его Величества поступить так, как советует ему парламент». Те, кто рассчитывает на это «предполагаемое обещание», передали их право «в руки своих законных представителей, заседающих в парламенте». Палата заявила, что «предлагаемая веротерпимость не ведет к сохранению мира в королевстве, а даст обратный результат. Только защита законов и установлений церкви в соответствии с Актом о единообразии, является наилучшим способом для укрепления мира и повиновения в королевстве» [11, IV, 261–262].

Акт о квакерах (1662 г.) рассматривал их как отдельную и особенно опасную категорию верующих, накладывая суровые наказания за отказ от принесения клятвы и организацию молитвенных собраний с участием более пятерых взрослых. За первое нарушение полагался штраф в пять фунтов и трехмесячное заключение, за второе штраф в десять фунтов и шестимесячное заключение, за третье — или добровольная эмиграция, или насильственная транспортировка в колонии. Жестокость к членам «Общества друзей» объяснялась их отказом платить десятину и демонстрировать согласие с существующими социальными порядками. Поводом для репрессий против квакеров власти сделали восстание, имевшее место в Лондоне в начале 1661 года. Его возглавил некто Томас Веннер, а участников было по разным данным от 50 до 300 человек. Веннер был «человеком Пятой монархии», среди его сторонников квакеров не было, но правительство объявило, что были, и, не много не мало, семьсот человек. Эта выдумка отражала страх перед квакерами. 90 % нонконформистов, посещавших молельни в Лондоне, были квакерами [65, 45]. Акт о молельных домах (1664 г.) запрещал молельные собрания с участием пятерых или более взрослых, проживавших не в этом доме, если они проводились не по единому молитвеннику. Пятимильный Акт (1665 г.) запрещал не присягнувшим проповедникам подходить к городам ближе, чем на пять миль, а лицам, исключенным из служения, покидать приходы, где они проживали, дальше того же расстояния.

Как видим, «Кодекс Кларендона» фактически установил ценз по признаку религиозной принадлежности для занятия должностей и получения степеней в университетах, а также затруднял, если не сказать запрещал, богослужения не по англиканскому образцу. С. Шама писал: «Так — удивительным образом — должна была уйти целая культура наставления и проповеди, моления и пения, культура, ярко окрасившая веру и политику на протяжении жизни, по меньшей мере, двух поколений… Превращение яркой визуальной и звуковой культуры в семейное кабинетное моление — один из печальных актов исчезновения в английской истории. Но это было не всегда и не во всем. Диссентерское христианство выживет и возродится (особенно в следующем столетии). Насильственное уничтожение кальвинизма рекрутирует новых людей в свободные от подозрений в политических пристрастиях нонконформистские церкви, подобные квакерской. Пути, по которым пойдет британская история, были непостижимы для самоуверенных епископов и кавалеров, готовивших „Кодекс Кларендона“. Они не уничтожили пуританизм, но переместили его в места, такие как Белфаст и Бостон, откуда он принесет много бед британской монархии» [91, 259–260]. В краткосрочной перспективе, непосредственно после того, как религиозное устройство Реставрации утвердилось, а высокоцерковники установили господство в парламенте и в стране, накал ненависти к диссентерам начал снижаться, смещаясь в направлении католиков.

В отношениях Хайда с его прежним товарищем Уайтлоком проблема веры тоже всплывала. Как видно из дневника Уайтлока, он периодически посещал канцлера, и тот был, как правило, вежлив, но не всегда сердечен. В некоторых случаях присутствовали другие лица, в том числе Шелдон или прокурор Финч. Уайтлок изложил содержание некоторых бесед. Из них видно, что он продолжал вызывать подозрения. В январе 1661 года, после восстания Веннера, казненного тем же способом, как цареубийцы, Хайд вызвал Уайтлока к себе, «был очень добр» и заметил: поскольку тот живет на Колмен-стрит, где начались недавние беспорядки, был замечен среди фанатиков, которых много в этом городе, то его враги сказали королю, что он выбрал это место, чтобы советовать в их заговорах. Для его безопасности лучше сменить место жительства [19, 623]. Между маем 1661 и апрелем 1662 года Уайтлок несколько раз встречался с канцлером и говорил в защиту нонконформистов, особенно индепендентов, основываясь на свободе совести. По-видимому, сначала взгляды Уайтлока не особенно его беспокоили, поскольку сохранялась надежда на смягчение церковной политики парламента. В марте 1662 года Хайд даже попросил Уайтлока привести к нему священников-индепендентов, что тот и сделал. Хайд рассуждал с пасторами Томасом Гудвином и Томасом Мэлори о свободе веры, убеждая, что он их друг и обещая заверить короля, что они не враги. После часовой беседы собеседники были вежливо отпущены, но вслед за этим, как писал Уайтлок, канцлер доказал, что он — «главнейший враг им и их взглядам» [97, 235]. Это суждение Уайтлока не совсем справедливо, ибо не Карл и не канцлер, а парламент инициировал законы, запретившие диссентерам публичные богослужения. Через несколько недель Мэлори откажется принести клятву ко дню Св. Варфоломея и будет лишен права проповедовать. Еще одним индепендентским проповедником, с которым Уайтлок познакомил Хайда, был Джон Оуэн, который был близко знаком с Кромвелем. Кроме Уайтлока, каналом коммуникаций канцлера с пуританским клиром была виконтесса леди Катарина Рэнела, чье общество он считал «приятным», симпатизируя ее благочестивому пуританскому окружению [93, 29].

Ситуация в отношениях с Уайтлоком менялась быстро по мере изменений в религиозной политике: в мае его вновь пригласили к канцлеру, где находился его главный враг Шелдон. Разговор на этот раз шел на высоких тонах. Хайд начал с того, что Уайтлок был «одним из руководителей фанатиков», и это может иметь для него плохие последствия. Балстрод воспринял эти слова как провокацию, так как не понял, идет ли речь о прошлогоднем восстании Веннера, или вообще. Он ответил, что хотел бы, чтобы это было правдой. Хайд с возмещенным видом спросил «Почему?», и получил ответ: «Потому что это большая и влиятельная группа, и будь он во главе ее, то послужил бы королю тем, что сохранил ее в спокойствии и верности Его Величеству» [19, 647]. В разговор вступил Шелдон, обвинивший Уайтлока в том, что он настраивает прихожан Колмен-стрит против него как епископа и его распоряжений. Ответ Уайтлока граничил с дерзостью — он признал, что как юрист и как джентльмен советовал не признавать назначенную Шелдоном для управления приходом комиссию, поскольку ее члены должны избираться. Назначение епископской комиссии тем более незаконно, что она вынуждена заниматься назначением мусорщиков, констеблей и других должностных лиц, контролировать положение бедных и выполнять другие функции, выходящие за пределы компетенций епископа. Вмешался Хайд, оценивший силу юридической аргументации Уайтлока: «Он упрямый человек, давайте его оставим. В его словах что-то есть». Но Шелдон не успокаивался: «Ему не следовало настраивать прихожан против меня». На этот раз Уайтлок отреагировал спокойнее: «Я и не делал этого. Но смею советовать Вашему Преосвященству не задавать мне иных вопросов, кроме тех, которые оправданы по закону» [19, 235–236]. В дневнике Уайтлок признал, что был резче, чем следовало. Он ненавидел Шелдона, считая его виновным в трагедии своей семьи: ко времени того разговора уже скончались изгнанные из Фулхема его зять и младенец-внук, через несколько дней умрет и его дочь. Как бы то ни было, после полученного от Хайда «совета» он «не чувствовал себя в безопасности» и уехал с Колмен-стрит [19, 654].

Обстоятельства принятия «Кодекса Кларендона» вытекали не только из ситуации в парламенте, но из придворной политики, частью которой был вопрос о заключении королем брака. По утверждению Кларендона, поиск невесты был ограничен тем, что вдовствующая королева соглашалась благословить только брак сына с католичкой. Поэтому поступившее из Португалии предложение многим показалось подходящим. Эта страна находилась в войне с Испанией за независимость, которую провозгласил в 1640 году герцог Браганца, ставшим королем Жоао IV. После его смерти в 1656 году страной управляла его вдова Луиза де Гусман, внучка адмирала Медина-Сидония, стоявшего во главе знаменитой Великой Армады. По ее поручению был разработан проект брака ее дочери Екатерины и английского короля Карла II. Интерес Португалии понятен: в условиях войны с Испанией она нуждалась в таком союзнике, как Англия. Португальцы к тому же предложили небывалое приданое, превосходившее что-либо в этом роде: полтора миллиона фунтов и два владения, входивших в их империю: Танжер — портовый город в Марокко на побережье Гибралтарского пролива, имевший значение для торговли в Средиземноморье и Атлантике, и для военно-морской стратегии, и Бомбей на Аравийском море, обладавший прекрасной гаванью. Его передадут в управление Ост-Индской компании, и он станет одним из форпостов укрепления англичан в Индии. Соблазн был велик, но у проекта оказались влиятельные противники, в частности, лорд Бристол, известный симпатиями к Испании. Он вступил в переговоры с ее послом, в результате возник альтернативный вариант брака с одной из итальянских принцесс, которой Филипп IV покровительствовал. Карл II колебался, но вмешались французы, заявившие о готовности оплачивать английскую военную экспедицию на Пиренейском полуострове, если таковая потребуется. Кроме того, возникло сомнение, смогут ли испанцы предложить приданое, сопоставимое с португальским, и согласятся ли они признать английскими земли, захваченные Кромвелем в Вест-Индии. Карл передал решение на усмотрение Тайного совета, в котором Кларендон энергичнее других выступил за португальский вариант.

Екатерина Браганца воспитывалась в монастыре и не говорила по-английски. Е. Б. Черняк упомянул, что Карл II отреагировал на приезд супруги словами: «Мне прислали жердь вместо женщины» [147, 72]. Трудно сказать, что он имел в виду, так как королева судя по портрету была небольшого роста и немного полновата. Возможно, эта острота подразумевала ее бесплодие. С ней прибыли, как говорили при дворе, «шесть страшилищ, именуемых фрейлинами». Карл с готовностью приступил к выполнению супружеских обязанностей в надежде вскоре получить законного наследника. Медовый месяц оказался короток, и между новобрачными возник конфликт, поводом для которого послужил отказ королевы согласиться, чтобы пассия Карла Кастлмейн стала фрейлиной ее двора. Отказ уступить вызвал возмущение короля, и уже в июле 1662 года, всего через два месяца после того, как Екатерина ступила на английскую землю, он «душой и совершенно точно телом вернулся к любовнице, а Кларендон параллельно с переговорами с пресвитерианами получил задание быть посредником с его женой» [58, 189]. Канцлер пытался осторожно поддержать королеву, но получил указание проявить твердость не только в назначении Кастлмейн, но и высылке из страны прибывших с ней придворных дам. В августе несчастная женщина была вынуждена уступить, но это не смягчило мужа, и к зиме 1662–1663 гг. фаворитка, родившая летом мальчика, названного в честь отца Чарльзом, достигла апогея влияния. Несмотря на настойчивые усилия Карла во время медового месяца и спорадические попытки в последующие недели, Екатерина не забеременела. Чтобы совершенно исключить любые сомнения в своей потенции, которые и так вряд ли могли возникнуть у кого-либо, Карл даровал титул герцога Монмаута старшему сыну Джеймсу, рожденному от Люси Уолтерс, что привело к возобновлению слухов, будто он все-таки был с ней обручен. Как писал Хаттон, «у этих событий были две жертвы: несчастная, изолированная от всех Екатерина и Кларендон, чье активное участие в заключение брака сплетники объясняли тем, что он добыл бесплодную королеву, чтобы усилить позиции собственной семьи» [58, 190]. В сентябре Карл II отстранил канцлера от посредничества с супругой, перепоручив эту неформальную, но важную обязанность Беннету.

Другим фактором, который вел к росту непопулярности правительства и лично канцлера, была продажа Дюнкерка, захваченного у испанцев Кромвелем, Франции. Хайд пояснил, что инициатива принадлежала Саутгемптону и была вызвана финансовыми причинами: содержание гарнизона обходилось ежегодно в 321 тысячу фунтов в условиях дефицита, выросшего из-за приобретения Танжера и Бомбея. Если это так, то канцлер быстро перехватил инициативу и возглавил переговоры, проходившие осенью 1662 года. После торга Людовик XIV согласился заплатить пять миллионов ливров и дал обещание, что порт не будет использоваться для нанесения вреда английской торговле и мореплаванию. Этому обещанию мало кто поверил, и к протестам купеческого сообщества добавился ропот лондонцев, воспринимавших французов как давних врагов: неуместно продавать им то, что добыто английской кровью. Многие были убеждены, что Кларендон, да и сам король получили от французского двора взятки. Канцлеру этого не забудут, и осенью 1667 года «Дюнкерк-гейт» возродится в обвинениях против него. Парламентариям не пришлось ждать так долго. Летом 1663 года лорд Бристол представил в парламенте статьи, обвинявшие Кларендона в государственной измене. Он утверждал, что, будучи католиком, является верным слугой короля, и «также свободно, как протестант герцог Сюлли говорил его (Карла II — А. С.) деду ГенрихуIV, он правдиво говорит, что король должен быть защитником всех религий, существующих в его владениях. Среди католиков, к которым я отношусь, нет более убежденного, что истинным основанием нашей монархии является сохранение прав и свобод подданных и церковного государства» [11, IV, 274–275]. Заявив о преданности престолу и государству, Бристол обвинил Кларендона в ряде преступлений. Их повторят в билле против Хайда в 1667 году. Среди обвинений, сформулированных Бристолом, отмечались заключение договора о браке и Дюнкерк. Договор о браке был составлен на условиях скандальных и опасных для протестантской религии, в нем не прописали ритуалы, что позволило королеве отказаться сочетаться по протестантскому обряду. Он вызвал протесты и разногласия среди подданных. В документе говорилось о неуважении канцлера к парламенту, о его «предательском» утверждении: лучше продать Дюнкерк, чем быть зависимым от парламента в требовании денег. Кларендон «злонамеренно, противно своим обязанностям как советника, и актам, принятым на последних сессиях о выделении денег для Дюнкерка, предложил и осуществил продажу его французскому королю» [11, IV, 278–279].

Выступив против канцлера, Бристол переоценил силы. Он рассчитывал на Беннета, но Карл дал тому указание поддержать Кларендона, используя свою клиентуру в парламенте. Поводом для обиды короля на Бристола было то, что его протеже Ричард Темпл начал в палате атаку на министров, а фактически на самого короля, обвинив их в продаже должностей. Он, видимо, рассчитывал, что его предпочтут подкупить, но ошибся. Бристол был лишен доступа ко двору и в апартаменты леди Кастлмейн. Это обстоятельство объяснялось также временным охлаждением к ней Карла II, «запавшего» на Френсис Стюарт. Тогда Бристол и пошел ва-банк, выдвинув обвинения против Кларендона. После их провала неминуемым казался арест Бристола, однако он скрылся. Через два года он вернется в столицу, а в 1667 году будет добиваться суда над канцлером. Во время кризиса 1662–1663 гг. Карл II продемонстрировал отменные качества политика, в том числе гибкость, совсем не свойственную его отцу. Он восстановил порядок при дворе, заставив Кларендона и Беннета сотрудничать, однако у канцлера уже не будет такого влияния, как прежде. Место Бристола как главного товарища короля по забавам и развлечениям занял сэр Чарльз Беркли, молодой человек со скандальной репутацией, не интересовавшийся политикой. Политическая гибкость Карла проявилась и в том, что, осознав невозможность противиться господствующему настроению, он не только не попытался наказать Шелдона за настойчивость в лоббировании Акта о единообразии вопреки его позиции, наоборот, ввел в Тайный совет. Когда умер архиепископ Джаксон, назначил этого поборника воинственного англиканства на освободившийся пост. В то же время к квакерам в Лондоне относились довольно миролюбиво.

Уменьшению влияния Кларендона способствовали его неважные отношения с парламентом. В XIX веке видный представитель либеральной историографии Т. Маколей возлагал вину только на канцлера: «Все планы, которые предлагались людьми, лучше его различавшими знамения того времени, он отвергал с пренебрежением, как незрелые проекты, несовместимые с древней английской конституцией. В отношении к молодым ораторам, достигавшим отличия и влияния в нижней палате, поведение его было неприязненно; и он успел сделать их, почти всех без исключения, своими смертельными врагами» [127, 194]. В этом высказывании нашло выражение присущее вигским историкам восхваление конституционно-парламентской традиции. Позднее в историографии высказывалась точка зрения, будто термин «оппозиция» применим к британскому парламенту не ранее XVIII столетия. Только к 1666–1667 гг. в парламенте стали использоваться термины «партия двора» и «партия страны» [94, 24]. Сначала ответственность по взаимодействию с парламентом король возложил на Кларендона и Саутгемптона. Они предпочитали неформальный стиль, действуя через депутатов, считавшихся наиболее лояльными к администрации. Среди этих лиц преобладали члены палаты, избранные на юго-западе, одним из которых был сэр Хью Поллард, впоследствии включенный в Тайный совет. Метод, который испольлзовал Хайд, состоял в избрании нужных людей при поддержке Полларда. Таким образом по желанию короля в парламент вошел Беннет. Канцлеру помогали заседавшие в парламенте сыновья и двоюродный брат. Еще одним инструментом были юристы и клерки — «рабочие лошадки», обеспечивавшие деятельность парламента и напрямую зависевшие от канцлера. В целом, клиентела канцлера в палате общин была невелика, и с усилением его противников сокращалась. К 1667 году он практически полностью лишился влияния на парламент [47, 32].

Став государственным секретарем, Беннет превратился в главного игрока на парламентском поле, постепенно вытеснив Кларендона. Была ли в этом исключительно вина канцлера, как считал Маколей, остается вопросом. Возможно, что в критике Беннетом того, как канцлер вел парламентские дела, была не только ревность, но и рациональное зерно: в 1661–1662 гг. влияние двора было слабым и формулировалось с опозданием. Ему пришлось действовать откровеннее и настойчиво, чтобы «завербовать» депутатов, готовых служить двору [93, 85]. В 1662–1663 гг. Беннет и Ковентри внушили Карлу II мысль о создании в палате «королевской партии». Кларендон этому воспротивился на том основании, что создание группировок противоречит древней конституции, и такого рода действия всегда имели печальные последствия. Был достигнут компромисс: Беннет, Томас Клиффорд (его попытки получить покровительство канцлер отверг) и Уинстон Черчилль (отец будущего герцога Мальборо) вошли в парламентские комитеты. Историк Э. Карлейль так объяснял логику утраты Кларендоном политического влияния: «Мы видим, что те, кто со временем унаследует руководство администрацией, сначала увеличивали свое влияние в общинах, потом получали доступ в парламентские комитеты, что позволило ослабить влияние Кларендона на государственные дела, хотя он еще превалировал в Тайном совете. Возрастание власти парламента сделало неизбежным обсуждение многих проблем, которые прежде ставились только в совете. Это дало противникам Кларендона возможность использовать его непопулярность в парламенте как эффективное оружие против него и выставлять его человеком, не чувствующим общественного мнения» [29, 692]. В свете современных историографических представлений в этом высказывании можно видеть свойственное либерально-вигской историографии конца XIX — первых десятилетий ХХ века преувеличение роли парламента и общественного мнения в ту эпоху. Выбор членов Тайного совета оставался прерогативой монарха, однако тенденцию ослабления позиций канцлера, как в парламенте, так и в совете автор определил верно. Как писал историк П. Сивард, «в 1663 году Кларендон был гораздо меньше озабочен настроениями в парламенте, чем секретарь (Беннет — А. С.), в 1666 году он горько сожалел о готовности своих коллег-советников потакать парламенту в вопросах, которые он считал принципиальными» [93, 77].

Смягчение конфликта в Тайном совете было непродолжительным, уже через несколько месяцев он обострился в связи с угрозой войны с Голландией. Сразу после реставрации обсуждалась возможность Тройственного союза в составе Англии, Голландии и Франции, однако сближение оказалось невозможным по ряду причин, хотя Карл II пальцем не ударил, чтобы помочь своему племеннику малолетнему Вильгельму Оранскому вернуть должности, которые в республике занимали его предки. Главным основанием англо-голландских противоречий в то время, по достаточно единодушному мнению историков, были колониальные и торговые противоречия между двумя странами. Поэтому войны с Голландией называют торговыми войнами. В годы потери Португалией независимости голландской Вест-Индской компании удалось подчинить значительную часть Бразилии, и после ее восстановления в 1640 году борьба за эти территории продолжилась. Таким образом, одним из негативных последствий брака Карла II и Екатерины Браганца стало появление нового повода для недоброжелательства сл стороны Голландии.

Официально объявленная в 1665 году, вторая англо-голландская война фактически началась годом раньше. Еще зимой 1663–64 гг. небольшая эскадра под командованием капитана Роберта Холмса направилась к побережью Африки для защиты интересов Королевской Африканской компании и захватила остров Горе, расположенный возле полуострова Зеленого мыса, а также Кейп Кост Кастл, один из форпостов работорговли на Золотом берегу Гвинейского залива. Трудно предположить, что Холмс напал на голландские владения в Африке на свой страх и риск, но именно так звучала официальная версия, поскольку отрицать, что агрессивные действия начала английская сторона, было невозможно. В 1664 году, выступая в парламенте в преддверии войны, Карл II утверждал, что не давал Холмсу «ни разрешения, ни приказа, и ему неизвестно, почему тот осуществил этот акт вражды» [11, IV, 298]. По прибытию на родину Холмса посадили в Тауэр, но ненадолго. Трогательная забота об Африканской компании легко объяснима: герцог Йоркский был ее президентом, среди пайщиков числились сам Карл II, принц Руперт (совершив ряд экспедиций в Средиземноморье, к побережью Африки и в Карибском регионе, после реставрации он вернулся в Англию, став адмиралом и членом Тайного совета), Беннет, а также Албемарл и Сэндвич. В том же году английский отряд в Северной Америке захватил голландскую колонию Новый Амстердам, которая была объявлена владением герцога Йоркского. Удивительно, но англичане не ожидали, что это приведет к «большой» войне. Их оптимизм, основывался, в частности, на том, что в Голландию из Средиземноморья завезли чуму, от которой умирали тысячи — не лучшее время для вступления в военные действия. Однако голландцы нанесли ответный удар — адмирал Микель де Рюйтер вернул африканские владения. Как утверждал французский посол в Лондоне, «подлинным автором» этой войны был Джеймс Йоркский [58, 215]. В историографии конца ХХ века акценты в определении причин войны несколько сместились. В ней стали видеть не столько торговый, сколько идейный конфликт, вытекающей из отношения господствующей группировки кавалеров к Генеральным Штатам как оплоту республиканизма и религиозного плюрализма, а «ответный удар голландцев на Гвинейском побережье был последней соломинкой» [81, 223; 96].

В дебатах о предстоящей войне обострился прежний конфликт между Кларендоном и Беннетом. Канцлер и Саутгемптон отчаянно противились войне, опасаясь, что расходы на нее приведут к банкротству финансов, и что она могла создать почву для беспорядков внутри страны и угрозу со стороны Испании. Кроме того, не было ясности, какую позицию займет Франция, с 1662 года находившаяся в союзе с Голландией. Забегая вперед, отметим, что Франция формально вступила в войну, но активных действий против Англии не вела. Другим противником стала Дания. Лекарь русского царя Алексея Самюэл Коллинс передал слова главы Посольского приказа боярина Ордина-Нащокина об этом неестественном, с его точки зрения, антианглийском союзе: «Удивляюсь, как эти два короля так неразумны и неблагоразумны, что отстаивают и поддерживают таких мужиков против английского государя. Лучше бы им объединиться с остальными европейскими государями, чтобы разрушить все республики, которые не иное что, как матери ереси и бунтов» [21, 53].

К прежним слухам, будто канцлер находится на содержании у Франции, добавились новые сплетни, что он подкуплен Генеральными Штатами. В автобиографии Хайд утверждал, защищая своего зятя, что Беннет и его окружение всячески подогревали воинственные настроения герцога Йоркского и возбуждали лондонских купцов против голландцев. Историки высказывали разные мнения о действиях Беннета. Одни писали, что в войне он видел способ опрокинуть Кларендона [81, 223]. Другие утверждали, что он стремился к войне меньше, чем некоторые министры. Джеймс Йоркский действительно жаждал военной славы, которая могла дать ему положение в правящих кругах, которым он тогда не обладал, и придать должности Лорда Верховного адмирала реальное значение. Можно признать: в определении отношения ведущих министров к войне нет полной определенности, что относится не только к Беннету, но и его протеже Уильяму Ковентри. Этот набиравший вес при дворе политик не отличался моральной безупречностью: высказываясь против войны частным образом, он призывал короля к грубой политике по отношению к голландцам, когда чувствовал, что тот хочет получить именно такой совет. Его отец Томас Ковентри, служивший при Карле I Лордом-хранителем печати, был, по словам Пеписа, «коварным и хитрым человеком». Он подготовил много вредных указов, которые были отменены Кларендоном после реставрации. Тогда, «пользуясь делом между герцогом Йоркским и герцогиней (речь идет об их тайном браке — А. С.), сэр Уильям Ковентри явился к Лорду-канцлеру и заявил, что предпочел бы, чтобы его притащили в Холборн и повесили, чем наблюдать, как ссут на его отца (выразившись этим словом) и переделывают хоть один его декрет» [17, VII, 261]. Труднее объяснить позицию Албемарла, который вел прежнюю войну Кромвеля с Голландией, и мог убедиться: попытки сокрушить ее флот и торговлю провалились. Тем не менее, он говорил о голландцах и их военных возможностях пренебрежительно. Кларендон утверждал: главными зачинщиками войны были Беннет и Ковентри, соблазнявшие короля мнением, что не придется просить много денег у парламента, достаточно вывести флот в море, и первый же успех расположит депутатов к войне, с чем ни он, ни Саутгемптон согласны не были [11, IV, 303].

К лету 1664 года стало ясно, что без войны противник не уступит. Но и у Карла II уже не было возможности отступить: по словам французского посла, лондонцы были «заражены надеждой на войну». Эйфория была так велика, что вечная проблема — деньги — нашла решение. В июне и октябре по сто тысяч фунтов на эту цель выделило Сити. В ноябре в своей речи при открытии парламента король объявил Голландию агрессором и потребовал 800 тысяч фунтов для защиты английской торговли. Ему обещали два с половиной миллиона на три года, и не один из депутатов не поднял голос против войны. Прежде ни один английский король не получал таких денег на войну; этот грант останется рекордом до следующего столетия. В декабре специальный комитет Тайного совета единодушно, за исключением Кларендона, дал приказ атаковать голландские суда в проливе. Тогда же пришли известия, что Рюйтер вернул захваченные Холмсом форпосты. Голландия отвергла все английские претензии и потребовала вернуть Новый Амстердам. Ни та, ни другая сторона не оставили пространства для маневра, и надежды на посредничество Франции не оправдались. 4 марта была озвучена королевская декларация о вступлении в войну. Вторая англо-голландская война была одной из тех войн, которые развязывают политики, предпочитающие рисковать, как в игорном доме, выдвигать все новые требования, считая, что им пойдут на уступки. Те, кто поддерживал этот курс, и на кого Карл рассчитывал, были награждены. Беркли стал графом Фелмутом. Он быстро осознал необходимость искать мир, но погиб в морском сражении. Пэром стал Беннет, получивший титул барона Арлингтона. Этот титул по названию места был дан ему потому, что «леди Беннет» было прозвищем самой знаменитой вестминстерской сводницы.

В декабре 1664 года над Англией пролетела комета, хвост которой в небе был заметен в течение нескольких недель. Уверенность и оптимизм были таковы, что сначала никто не вспомнил, что это явление с древности считалось предвестником смерти. Через несколько месяцев об этом вспомнили все. В июне 1665 года флот под командованием герцога Йоркского одержал победу над адмиралом Опдамом в Лоуфтофтском сражении в Северном море. Англичане потеряли всего два корабля, голландцы то ли 32 (по английским данным), то ли 17. Однако буквально за два месяца Генеральные Штаты восстановили свои морские силы. Зима 1665–1666 гг. прошла под знаком подготовки к решающему сражению, хотя число кораблей было у Англии больше, чем у Голландии, дипломатическая обстановка сложилась в пользу последней. В союз с ней вступила Дания, которая «заперла» для Англии вход в Балтийское море, через которое она получала значительную часть необходимых для флота материалов. Франция, вступив в войну на стороне Голландии в январе 1666 года, направила эскадру из Тулона в Брест. Хотя французский флот в войне не участвовал, само его появление заставило Адмиралтейство учитывать фактор его присутствия в близости от Англии и разделить морские силы на две эскадры. Эта мера привела к поражению английского флота от адмирала Рюйтера в так называемом Четырехдневном сражении в проливе Ламанш в июне. В нем Англия потеряла двадцать кораблей, голландцы четыре. Результаты сражения вызвали шок. Пепис обсуждал их со своим собеседником на прогулке поздним вечером: «Что было бы, если бы принц (Руперт — А. С.) не подошел? Почему герцог (Албемарл — А. С.) пострадал от собственной самоуверенности? Почему мы не заслужили от Всевышнего лучшей фортуны? Как это скажется на моем лорде Сэндвиче? Можно ли больше доверять в таких делах ему, чем тем, кто сейчас командует, ни с кем не советуясь, опрометчиво и без приказа? Почему никуда не годна наша разведка, если принц плывет в Дувр, не имея сведений о битве и о нахождении флота; если герцог не получает уведомления, что зависит от резерва под командой принца? Нам всем неплохо задуматься о собственных гордости и самонадеянности, прежде чем отважиться рисковать, имея недостаточные силы, и сражаться против народа, который, как теперь ясно, делает это не хуже нас и не теряется от любых потерь, а восстанавливает силы» [17, VII, 148–149]. Правда, англичанам, как годом раньше голландцам, удалось быстро восстановить силы и взять реванш в августе, в менее масштабном сражении у мыса Северный Форленд у побережья графства Кент. Пепис в конце 1666 года передавал мнение лорда Бронкера, что Кларендон больше всех нуждается в срочном заключении мира: «В интересах канцлера скорейший мир, ибо в мирное время он может все и командовать всем, но в войне нет, потому что он не понимает природу войны и как вести ее» [17, VII, 411].

Однако не только война была причиной возросших трудностей. Введение карантина в порту Лондона не предотвратило появления чумы в Англии. Болезнь распространялась с весны 1665 года, число жертв быстро увеличивалось. Число умерших в Лондоне за неделю составило в середине июня порядка ста человек, в конце того же месяца около трехсот человек, в середине июля порядка тысячи, в конце двух тысяч, в середине августа трех, а в конце шести тысяч. Пик пришелся на середину сентября, тогда за неделю скончалось свыше семи тысяч человек. Спад начался в конце сентября, когда за неделю было зарегистрировано пять с половиной тысяч умерших, и плавно продолжился в последующие месяцы. В течение 1665 года скончалось порядка ста тысяч жителей столицы, что составило примерно от четверти до трети ее населения. Бегство из Лондона началось в июне, город покидали все, кто мог позволить себе. Понятно, что в провинции их принимали с опаской. Король и двор перебрались в Хэмптон Корт в июне, затем в Солсбери, а в сентябре в Оксфорд. В Лондоне для поддержания порядка остался Албемарл.

Главным средством борьбы с эпидемией был карантин. Больных увозили, если требовалось насильно, в лазареты для чумных. Здания, в которых началась болезнь, вместе со всеми жильцами заколачивали, навешивая замки, забивая досками и гвоздями и приставляя охрану. На таких домах рисовали красный крест и надпись «Господи, пощади». Пепис заметил: «Чума сделала людей жестокими, как собаки». Приходы нанимали старух, которые проверяли, нет ли в домах заболевших, не скрывают ли семьи умерших. По ночам по улицам двигались повозки, забиравшие тела из домов и с улиц, если там людей настигла смерть. Могильщики звонили в колокольчик, предупреждая о своем приближении. В разгар эпидемии, в августе и сентябре, прискорбная работа шла и днем, так как ночных часов не хватало. Мертвых сбрасывали в общие могилы. Пьяные, «заслышав ночью громыхание „труповозки“, и звон железного колокольчика, подходили к окну (трактира „Пирог“) и издевались над всеми, кто оплакивал умерших, употребляя „богохульные выражения“ — такие, как „Бога нет“ или „Бог — это дьявол“. Один возчик, когда в его телеге были мертвые дети, имел обыкновение кричать: „А вот кому мальчиков, бери пятерых за шестипенсовик!“ и поднимал ребенка за ногу» [114, 237]. Поскольку считалось, что болезнь переносят собаки и кошки, по приказу лорда-мэра уничтожили 40 тысяч псов и 200 тысяч кошек. Средствами профилактики считались разные благовония, цветочные венки и мази. С той же целью на улицах жгли костры.

Карл II вернулся в Уайтхолл только 1 января, когда появилась уверенность, что эпидемия завершилась, хотя вспышки имели место в стране и в 1666 году. Коллинс рассказал об удивлении Ордина-Нащокина, прочитавшего лондонский отчет о смертности: «Странное у вас обыкновение — разглашать свои несчастия. Правда, что нищие обнажают свои раны, чтобы возбудить сострадание и получить помощь, однако кто объявляет о чуме, предостерегает других, чтобы не имели с ним никаких сношений» [21, 53]. Вместе со «странным обычаем» английских королей просить за частных лиц, это наблюдение дало боярину основание заключить: «Что нам за дело до иноземных обычае: их платье не по нас, а наше не по них». Из-за чумы осенняя сессия парламента длилась всего три недели, на ней присутствовало не более 160 депутатов. Разногласия в Тайном совете временно ослабли, и Кларендон частично восстановил свои позиции. Ему было поручено найти преемника герцогу Йоркскому на посту главнокомандующего флотом, а король, как в былые времена, провел заседание совета в доме канцлера.

Описались возращения чумы, но в самом начале осени столицу посетил иной гость. 2 сентября в булочной на Пудинг-лейн начался Великий лондонский пожар, подобного которому город еще не переживал. Королевский пекарь дал показания, что проверил все печи перед тем, как лечь спать. Когда ранним утром разбудили лорда-мэра Томаса Бладворта, он недовольно воскликнул: «Тьфу! Да любая женщина зассыт его». Мэр был неправ. Сильный ветер раздул пламя, охватившее не только соседние дома, но целые районы. Верно оценив ситуацию, Пепис сказал королю: единственный способ остановить огонь — разрушить кварталы, расположенные на его пути. Карл дал указание решить это с мэром, но тот побоялся отдать приказ, опасаясь, что за разрушенные здания придется заплатить [91, 266–267]. Ветер не прекращался до 5 сентября, и все три дня Лондон горел. Пожар уничтожил большую часть города, в том числе собор Святого Павла, ратушу и Королевскую биржу, больше 90 церквей, около 50 зданий торговых компаний, более 13 тысяч домов, и сделал бездомными примерно сто тысяч человек. Карл сам был на улицах с немногочисленной охраной, раздавал пострадавшим деньги, но вряд ли мог помочь чем-то еще: «Король и герцог скакали с одного места на другое, подвергаясь огромной опасности среди горящих и падающих зданий, раздавая советы и указания, находясь без сна и отдыха в состоянии такой же усталости, как самые низшие» [6,89]. В отличие от эпидемии действия властей во время и после пожара нашли отклик. Администрация обеспечила палатки и хлеб для бездомных. Причины пожара не были раскрыты, но сразу возникли слухи, что это поджог, в котором кого только не обвиняли: французов, голландцев, сектантов, республиканцев. Чаще всего подозревали католиков и ждали, что вот-вот вспыхнут другие города. Парламент создал специальный комитет для расследования, который пришел к выводу, что это дело рук французских католиков и иезуитов. Комитет потребовал, чтобы католики, служившие королевам Екатерине и Генриетте Марии, в тридцатидневный срок принесли клятву верности королю, а в противном случае подвергнуты наказанию [11, IV, 334]. Некто Робер Юбер, часовщик из Руана, признался в поджоге и был казнен. Хайд назвал это «очень странным», ибо в виновность этого молодого человека не верили ни судьи, ни король. Тот, однако, настаивал, что получил в Париже от некоего человека один пистоль и обещание заплатить еще пять, если дело будет сделано. Герцог Йоркский спас от линчевания какого-то голландца. Кларендон сообщал, что людей, попадавших под подозрение, отвозили в тюрьмы, где они чувствовали себя в большей безопасности, чем на свободе. Карл II встретился с людьми, расселенными в палатках, и говорил, что пожар не чей-то злой умысел, а кара Божья. Многие разделяли такой взгляд и считали случившееся наказанием новому Содому. Не только милленарии связывали чуму и пожар с грядущим апокалипсисом.

Многие были убеждены, что если Англию наказал бог, то его гнев вызвали, в первую очередь, придворные нравы. В «викторианской» по духу советской историографии отмечалась «нравственная распущенность», царившая при дворе Карла II, а в некоторых работах с уместной этому случаю иронией приводились детали, побуждавшие читателя в полной мере оценить глубину падения буржуазно-дворянского общества. Так, Е. Б. Черняк сообщал, что Карл II «волочился за каждой юбкой», имел прозвище «Старина Роули», в честь лучшего жеребца королевской конюшни, и гордился им, а одна из его любовниц актриса Нелли Гвини спаслась от разъяренной толпы, прокричав: «Я добрая протестантская шлюха» [147, 175]. Слегка приспустившая покровы викторианской морали современная российская историографии стала чуть откровеннее в представлении информации об этой стороне жизни стюартовского двора, хотя прежний иронично-морализаторский тон сохранила. Например, Л. И. Ивонина пишет: «Король подавал пример всей стране. Любители амурных авантюр всеми силами освобождались от гнета пуританской морали. Парламент Английской республики карал супружескую неверность смертью, а при Карле добродетельность и верность стали предметом насмешек, прекратились разговоры о воздержании и вреде незаконных связей» [120, 200–201]. Она даже сообщила, что придворный доктор короля полковник Кондом изобрел презерватив, когда «число собственных наследников начало смущать любвеобильного Карла». Между тем, в текстах Черняка и Ивониной обнаруживается отличие, не кажущееся второстепенным. Черняк утверждал: «Большинство подданных веселого монарха не было склонно ни к античным параллелям, ни к восхищению вкусом, проявленным королем. Недаром богобоязненные буржуа-пуритане, ужасавшиеся от безнравственности двора, превращенного в аристократический дом терпимости, были в то же время весьма озабочены тем, чтобы в этом „чертоге сатаны“ особым фавором пользовалась угодная им содержанка, а не ее соперницы». Ивонина пишет иначе: «Было очевидно, что значительная часть англичан предпочитала вседозволенность Реставрации моральным законам времен республики Кромвеля». Как общество воспринимало шалости королевского окружения, с презрением, равнодушием или долей энтузиазма? Действительно ли это было чем-то из ряда вон?

Историк Р. Хаттон полагал, что господство пуританской морали в 1650-е гг. в известной степени миф, тогда наблюдался беспрецедентный рост публикаций эротический сочинений, а написанное в XVI веке сочинение П. Аретино с гравюрными изображениями разнообразных поз, используемых в половых актах, вышло в 1658 году. Популярность этого издания косвенно подтверждают записки Коллинса. Описывая русский свадебный обряд, он говорит о «свадебных песнях, таких непристойных, что сам Аретино покраснел бы, если их услышал» [21]. Лондон 1659 года описывали как город трактиров, в которых лица обоих полов пьянствовали и танцевали. В 1663 году посол Франции в Лондоне писал, что английское придворное общество скучно и невинно по сравнению с двором Короля-Солнце. Правда, через несколько месяцев он был под впечатлением «скандала на водах», когда на курорте придворная дама родила прямо на балу [58, 185–186]. Нельзя ли предположить, что двор Карла II, столь критикуемый Кларендоном за пороки, лишь делал смелый шаг в сторону форм сексуальности, возобладавших в высших классах Англии в XVIII веке? Во всяком случае, интерпретация сексуальности в раннее новое время, предложенная известным английским историком Лоуренсом Стоуном, допускает такую версию. Стоит помнить, что либертинаж имел ренессансные корни. Фривольность двора была одновременно осуждаема и привлекательна для тех, кто стоял чуть ниже на иерархической лестнице. Л. Стоун обратил внимание, что дневник Пеписа, с одной стороны, свидетельствовал о шоке и даже отвращении ко многому из того, что он слышал, с другой, привычки двора вызывали его интерес, зависть и стремление имитировать их [99, 349]. О нравах в сфере сексуальной жизни свидетельствуют произведения придворных остроумцев, в том числе графа Рочестера. Кибл писал: «Сексуальная неразборчивость Карла и его двора, культ ненасытных мужчин и доступных женщин, пренебрежение к супружеской верности со стороны и тех, и других было одновременно характерной и новой чертой в английской культуре» [62, 171].

Серьезных сомнений в правдивости рассказов о придворных оргиях нет, хотя отдельные из них апокрифичны, например, переданный «архи-сплетником» Пеписом слух, будто Карл II узнал о том, что голландский флот вошел в устье Темзы, когда находился у леди Кастлмейн, и продолжил развлекаться ловлей моли. При дворе имели место разные формы сексуального поведения: групповые сношения и мастурбация, сцены лесбийской любви, и беспорядочные, и продолжительные связи, основанные на адюльтере, петтинг, где угодно, в том числе в театре или церкви, вуайеризм, дилдо и презервативы. Ревнуя Карла к леди Френсис Стюарт, Кастлмайн вступила с ней в интимную связь. Леди Френсис, родившаяся в семье врача Генриетты Марии, и являвшаяся после реставрации сначала ее фрейлиной, а потом фрейлиной королевы Екатерины, слыла главной красавицей двора. Карл II был в нее влюблен, но она якобы отказывалась стать его любовницей. Ходили слухи, что она была в близких отношениях с леди Кастлмайн, и бывало, что они спали в одной постели. Пепис передавал слух, что однажды, резвясь, они стали разыгрывать свадьбу, причем Кастлмайн выступала в роли жениха. В это время вошел Карл, и, оттеснив ее, занял место жениха. Фигура Френсис Стюарт «всплыла» в анекдоте из истории англо-русских отношений: когда Карл II принимал русских послов, ему быстро наскучили разговоры о торговых делах, и он перешел на изящество ножек англичанок. Для доказательства своей правоты он приказал ей продемонстрировать стройность своей фигуры, для чего она освободилась от большей части придворных нарядов. Послы согласились, что узрели наивысшее совершенство [147, 174].

Спросом пользовалась порнографическая литература. В то же время полная нагота не была в моде. Только однажды художник Лели получил заказ на создание картины, моделью для которой была актриса и любовница Карла Нейл Гвини. Король сам явился в студию, чтобы наблюдать неприкрытую красоту. Имели место гомосексуальные контакты. Яков I, фаворит Карла II граф Рочестер и Вильгельм III Оранский были содомитами, но бисексуальное поведение не было исключением, что «накладывалось», как и гетеросексуальные связи, на иерархические отношения придворного патронажа: «Классическим в XVII веке был образ либертина с каламитом по одну руку, и шлюхой по другую, что ясно отражает, до какой степени бисексуальное поведение было нормой» [53, 66–67]. В то же время обвинения в содомии могли превратиться в политическое оружие, подорвав легитимный образ суверена. Впрочем, в 1690-х гг. Вильгельму III, несмотря на его пристрастия, удавалось сохранять образ мачо и военного героя. Намеки на гомосексуальность подчас увязывались с приверженностью католицизму, как это было с герцогом Йоркским. Лорд Малгрейв, участвовавший в амурных приключениях времен царствования Карла II, вспомнил в своих записках об интимной связи герцога Йоркского с его племянником герцогом Монмаутом. «Их связь была очень крепкой, пока не произошла измена в пользу третьей персоны, что и стало случайной причиной вражды между ними, которая не утихла до тех пор, пока один едва не лишился короны, а второй кончил жизнь на эшафоте», — писал он [109, 31].

Использование любовных связей в политических целях Н. Кибл назвал «порно-политикой». Понятно, что секс и политика всегда рядом, но система, названная этим словом, сложилась после реставрации. Кларендон, возможно, обрадовался, что не мог воочию видеть, как жил двор после его бегства во Францию. Главным объектом ненависти и врагом при дворе была для него Барбара Вильерс, женщина, которую в своих трудах он ни разу не назвал по имени, только словом «леди». Она происходила из семейства знаменитого фаворита Якова I и Карла I герцога Бекингема. Отцом девочки был его племянник виконт Грандисон, с которым Хайд был довольно близко знаком в молодые годы. Он погиб во время гражданской войны, оставив семью в затруднительном финансовом положении. Отчимом Барбары стал кузен отца граф Энглси. Бедность породила желание разбогатеть, в пятнадцать лет она закрутила страстный роман с графом Честерфилдом. Тот, однако, искал богатую невесту, и юная красавица нашла утешение, выйдя замуж за католика и роялиста сэра Роджера Палмера, семья которого была против этого брака. Его отец не ошибся, когда говорил, что она сделает мужа несчастным. На беду молодой супруг захватил ее с собой в Бреду, где и произошла историческая встреча. Сэр Роджер стал самым знаменитым рогоносцем в Европе, получив не слишком порадовавшую его компенсацию в виде титула графа Кастлмейна. Он покинул Англию, но официально брак не был расторгнут. Кастлмейн родила Карлу II пять детей, которых он признал. Отношение Кларендона к этой женщине определялось не только строгими моральными принципами, но и психологически. Он не мог принять, что на презираемый им путь стала дочь его прежнего друга, отдавшего жизнь за короля, представительница семьи, с которой он был связан по первой жене, наконец, племянница той самой леди Мортон, которую он когда-то любил. Позднее Кастлмейн получит титул герцогини Кливленд. Ее апартаменты в Уайтхолле стали не только местом придворных утех, где сам король мог развлекать публику игрой на гитаре, но и салоном, в котором обсуждались и решались вопросы политики.

Особой группой при дворе были «остроумцы», прообраз тех, кого в начале XIX века назовут английскими денди, кого, в свою очередь, попытаются копировать русские дворяне. Как писал Ю. М. Лотман, «рецепт» лондонского денди в откровенной насмешке, почти наглости, прикрытой издевательской вежливостью [126, 169]. Наглость и задиристость были стержнем поведения денди эпохи Карла II, как и устремленность законодательствовать во всем: в моде, сочинительстве, веселье, пьянстве во дворцах и тавернах, азартных играх, спортивных развлечениях и любовных похождениях. Д. Уилсон писал: «Их называли циниками, скептиками, либертинами, эпикурейцами, язычниками и атеистами. В каком-то смысле так можно сказать, но это не точно. Они были циничны (как их хозяин король), потому что их ограниченный опыт свидетельствовал: нет честных мужчин и чистых женщин. Их кредо заключалось в словах „Чем добропорядочность лучше возможности?“, и в обществе, в котором они вращались, это было правдой. И все же они доверяли друг другу и соглашались в том, что если на земле есть что-то хорошее, то это дружба. Они не были настоящими скептиками, поскольку принимали материализм Лукреция и Гоббса. Они были либертинами по инстинкту (как большинство молодых особей мужского пола), но и по убеждению, так как не видели добродетели вокруг и не считали нужным подавлять чувство удовольствия. Они были эпикурейцами не в философском смысле, а в своем гедонизме. Они поклонялись порочной троице: вину, женщинам и песням. Они не были язычниками, ибо не поклонялись идолам и не искали наслаждения в природе. Они были атеистами только в глазах возмущенного духовенства, которое использовало этот термин по отношению к любому расхождению с догмой» [109, 16–17]. Мог ли стареющий толстый подагрик Хайд противопоставить что-то молодому напору и растущему влиянию этой довольно сплоченной группы на короля, охотно потешавшегося над злыми шутками о канцлере?

Большинство «остроумцев» претендовало на политическую роль, и прежде всего, их лидер второй герцог Бекингем, ставший одним из главных противников и насмешников. Будучи постельничим Карла, членом Тайного совета, вернув все семейные поместья, утраченные в годы революции, он придерживался странных политических взглядов. Зять Ферфакса, вовлеченный в интриги с Лильберном в 1650-х гг., герцог в период Реставрации поддерживал контакты с некоторыми республиканцами и бывшими левеллерами [79, 16–17]. Он станет во главе депутатов, противостоявших в парламенте биллю об импорте скота из Ирландии, резко обострившем политическую борьбу в конце 1666 — начале следующего года. Он станет неумолимым врагом, добивавшимся вынесения импичмента Кларендону в конце 1667 года. Бекингем, Рочестер, Малгрейв, Дорсет занимали в разное время самые близкие к монарху придворные должности. Дорсет, чье имя было Чарльз Сэквилл, имел прозвище «Карл II», так как он привел ко двору актрису Нейл Гвини, «унаследовав» ее от актера Чарльза Харта и передав в свою очередь королю, которого шутники стали называть после этого «Карлом III». Денди эпохи Реставрации заседали в парламенте и занимали должности в колониальном управлении и дипломатии.

Для них заключение брака не подразумевало самоограничения. Эти люди гордились любовной славой, более того, быть денди в то время означало иметь любовниц. В некоторых аристократических семьях сохранялся «двойной стандарт», жены сквозь пальцы смотрели на образ жизни своих мужей, предпочитая не иметь связей на стороне. Это можно сказать о герцогине Бекингем и графине Рочестер. Зато графиня Дорсет была известна своими «связями». Графиню Шрюсбери считали нимфоманкой. Среди ее любовников был Бекингем, и в 1668 году состоялась дуэль. Сражались на мечах, Шрюсбери умер от ран. Рассказывали, что во время дуэли графиня, одетая мальчиком, держала под уздцы коня герцога. Граф Шрюсбери был равнодушен к похождениям своей супруги и бросил вызов Бекингему по требованию своей и ее семей. Дуэлей в придворных кругах было немного, так как Карл II делал все, чтобы их не допускать. В тот раз обошлось тем, что герцога на некоторое время отстранили от двора. Бекингем имел «славу» второго, после Рочестера, Казановы Реставрации, любовника по количеству одержанных «побед». Некоторые, например Дорсет, предпочитали любовниц из средних классов. Такой образ жизни не был привилегий «остроумцев». Немало придворных, не входивших в эту группу, разделяли вкус к подобным приключениям и агрессии. Седьмой граф Пемброк обвинялся в изнасилованиях и убийствах, но много раз выходил сухим из воды. Еще в бытность Кларендона канцлером парламент рассматривал дело об обвинении лорда Мордаунта (того самого, кого эмигранты считали руководителем роялистского подполья), занимавшего должность констебля Виндзорского замка, в незаконном аресте инспектора и изнасиловании его дочери. Палата признала его виновным, но Карл II через несколько месяцев подписал королевское помилование.

Можно посмотреть на сексуальную жизнь двора не только с позиций «порно-политики», но и культурной истории. Как в дискурсе о дворе Карла II отражены идеи и выводы, сформулированные в истории сексуальности? Каковы историографические представления сегодняшнего дня о сексуальности в раннее новое время? Стоит взглянуть на проблему не только с позиций моральной критики или как на инструмент решения политических и дипломатических задач, а в контексте тенденций в сфере сексуального поведения, характерного для Англии раннего нового времени. История сексуальности как направление культурной истории стремительно развивалось с последней трети ХХ века. Стимулом для дискуссий стал труд Мишеля Фуко «История сексуальности», в котором автор рассмотрел античную древность и затронул проблему викторианской сексуальности. Его точка зрения в том, что в современном обществе, основанном на дисциплинарных технологиях, происходит, в отличие от ранних эпох, подавление сексуальности. Этот подход не всем казался убедительным. Свою интерпретацию сексуальности в раннее новое время на примере Англии представил историк Л. Стоун. Он полагал, что в целом уровень сексуальной активности в браке и во внебрачных отношениях был тогда существенно ниже, чем в конце ХХ века, что объяснялось следующими причинами: слабым развитием гигиены; заболеваниями, в том числе гинекологическими, снижавшими привлекательность партнеров, подчас затруднявшими коитус или делавшими его невозможным; господствовавшими медицинскими и теологическими идеями, в свете которых секс виделся почти исключительно как способ воспроизводства; отсутствием надежных противозачаточных средств и боязнью беременности и родов. Страсть осуждалась как в браке, так и вне его — одним из источников этого была аристотелевская теория «золотой середины». Труды и справочники рекомендовали умеренность, воздержание в воскресенье, религиозные праздники и «критические дни», использование лишь стандартной «миссионерской» позиции как отражающей «правильные» гендерные роли и неживотный характер секса. В отношениях между полами присутствовал двойной стандарт: внебрачные связи для женщин отвергались, но для мужчин считались приемлемыми, по меньшей мере, до вступления в брак. Конечно, такой идеал был далек от реальности, например, большинство любовниц Пеписа были замужем и без зазрения совести использовали связь с ним для продвижения карьеры своих мужей. Трудно сказать, насколько предписываемая модель поведения соответствовала реальной картине. Внебрачные связи несли опасность конфликтов, дуэлей, поскольку преобладающим было отношение к обманутым мужьям как к рогоносцам, неспособным содержать в порядке хаусхолд. В то же время браки стариков и молодых дам иногда превращались в завуалированное средство шантажа, давая обманутым мужьям повод требовать компенсаций.

В XVIII веке один английский придворный заметил: «Надо быть королевской крови, чтобы открыто заниматься адюльтером».

Стоун подчеркивал различия в сексуальном поведении высших и низших классов, причем первые были в сексе куда изобретательнее вторых. По его мнению, главная тенденция заключалась во включении в сферу сексуальных отношений более сильного чувственного элемента, в том числе при заключении браков, поэтому любовь и удовольствие постепенно становились более важными компонентами, чем прежде. Одной из предпосылок этого процесса была секуляризация общества. Если так, то нравы двора Карла II можно рассмотреть как начало этой тенденции: «После 1660 года всплеск внебрачных связей между представителями обоих полов придворной аристократии медленно продолжился в сельской элите» [99, 328]. Само слово «адюльтер» заменил эвфемизм «галантность». В новое время сексуальность прошла, по Стоуну, стадию умеренной толерантности (примерно до 1570 г.); репрессивную стадию (до 1670); фазу разрешения и даже поощрения (приблизительно до 1810 г.); этап новой репрессивности, достигший апогея примерно к 1870 г. Затем наступила новая эпоха либертинажа, пик которой пришелся на 1970-е гг. [99, 339]. С учетом такой динамики «развлечения» двора Карла II выглядят всего лишь как предпосылка для перехода к «вседозволенности» XVIII века.

Сферой особого интереса придворных стал театр. Вскоре после реставрации лицензии получили две новые театральные компании, патронами их были Карл и Джеймс. Придворное влияние проявлялось в сценариях и музыке, напоминавших представления масок, в следовании испанской и французской драматургии, в появлении на сцене актрис [96, 141]. Актрисы вошли в любовную жизнь двора. Король и аристократы покровительствовали не только театрам, но и определенным местам развлечений, от кофеен до борделей. Любопытную информацию о кофейнях можно получить в автобиографии Кларендона. Он рассказал, что однажды в 1666 году его вызвал король и завел разговор о лицензировании кофейных домов, являвшихся «местами, где звучат самые наглые измышления, распространяющиеся по всему королевству, происходят скандалы, собираются поговорить не знающие друг друга люди». Там безнаказанно выдвигают самые глупые обвинения против правительства. Канцлер предложил два «лекарства» для лечения этой болезни: запретить подданным посещать их, что приведет к закрытию, или направлять туда агентов, которые будут арестовывать тех, кто ведет антиправительственные речи. Карлу якобы понравились оба предложения, и он приказал, чтобы атторней подготовил соответствующую прокламацию. Однако в дело вмешался сэр Уильям Ковентри, пояснивший королю, что кофе — это доходный, благодаря налогам, для казны товар, кроме того, многие считают его полезным для здоровья. Кофейные дома были открыты при Кромвеле, и сторонники короля имели в их стенах большую свободу слова, чем где-либо еще, лучше не рисковать и оставить их в том положении, в котором они находятся. После этого король поменял свое мнение и отказался вести с канцлером новые разговоры на этот счет [6, III, 104–106].

Отношения c молодыми придворными, окружавшими Карла II, навсегда остались больной темой для Кларендона. Отношение к нему «остроумцев» задевало Хайда, казалось вопиющим неуважением к его возрасту, опыту и заслугам, что видно не только из автобиографии. Эта тема всплывает в ряде его сочинений на нравственно-политические темы, особенно в «Диалоге между А, старым придворным, B, старым адвокатом, C, старым солдатом, D, старым сельским джентльменом, и E, старым ольдерменом, о нехватке уважения к возрасту», написанном во второй эмиграции. В нем можно видеть попытку разобраться в причинах того, что сегодня называют эйджизмом, как общественного явления. Автор, которому ближе всего позиция старого адвоката, рассматривал неуважение к старости как несомненное доказательство общественного упадка. В этом сочинении прослеживается прежняя незажившая обида на этих людей и на самого короля. Участники диалога согласны в том, что «гордость и дерзость так велика и нестерпима, что они выставляют нас, кто управлял еще их отцами, глупыми во всем, что мы говорим и делаем. Когда мы говорим, что так делали сорок лет назад, они отвечают, что это было неумно. Когда мы говорим, какими были законы, они рассказывают нам, какими они должны быть. То, что называлось хорошим воспитанием, уже не существует ни для джентри, ни для всех лошадей королевства» [5, 286]. Дети из чувства или опасения еще сохраняют уважение к родителям, в целом же наблюдается упадок «присущего человеку природного уважения к седым волосам».

Раскрывая причины этого грустного явления, старый адвокат утверждал: наших юных кавалеров слишком рано отправляют за границу, прежде всего, во Францию, когда они еще плохо знакомы с религией. Они возвращаются, развращенные римской церковью или испорченные кампаниями, в которых вращаются. Они выказывают дерзкое презрение к религии и всем святыням; во время служб, когда требуется чистота и благочестие, они гримасничают, чтобы впечатлить молодых кобылок. Вместо того, чтобы быть серьезными, они напевают, болтают и смеются. Они нацепляют бантики и перья, будто готовятся к празднику майского дерева. Герой этого сочинения говорил: он не противник моды, путешествий, являющихся важной частью образования — «еще наши отцы направляли за границу сыновей, чтобы те развивали наблюдательность и накапливали опыт». Он не враг танцев и упражнений, совершенствующих движения тела. Он не цензор в одежде. Тщеславие и легкомыслие, проявляющиеся в поведении, простительны в молодости. «Но вот от чего я сокрушаюсь: мы так недооцениваем родную страну, что раньше, чем пропитаемся подобающим знанием о ней, бежим в другую, посылаем детей учить французский язык прежде, чем они будут понимать английский. Мы считаем, что их поездка была успешной, если они начнут уверенно говорить на французском, забыв свой язык. Они жертвуют драгоценным временем, когда пробуждается любовь к учению, аппетит к искусствам и наукам». Они тратят 3–4 года на танцы, пустопорожние разговоры и другие необязательные упражнения, опасаясь, как бы кто-то не заподозрил в них англичан [5, 294–295].

Ключевые выводы конструировались Кларендоном по правилам государственно-патриотического дискурса. Результатом неправильного воспитания, считал он, становится «непоправимый вред, наносимый государству, и разрушение семей вследствие того, что эти люди всегда недостаточно почтительны к правительству, пренебрегают законами, будучи глубоко невежественными в них, не питают уважения к возрасту, к тем, кто прожил намного дольше, чем они, из-за своего высокомерия, наглости и самонадеянности» [5, 295]. Как видим, Кларендон отождествлял презрительное отношение к нему лично с неуважением к власти как таковой. «Наглый нрав», являющийся результатом французского воспитания, распространятся в английской нации потому, что «поддерживается и воодушевляется теми людьми во власти, которые должны с ним бороться и держать молодых наглецов на расстоянии, проявлять почтение к тем, что знает мир намного дольше, следовательно, понимает его лучше, чем они» [5, 298]. Король должен держать вокруг себя больше серьезных людей и меньше безрассудных молодых приятелей [5, 304]. C учетом их времяпрепровождения надо помнить: того, кто склонен к пьянству, нельзя допускать ни в какие советы, потому что такой человек всегда обесчестит, а часто предаст [5, 309].

В биографиях государственных деятелей трудно отделить публичное пространство от частного. Карл II не был прижимистым, как его отец, после реставрации дары посыпались на Хайда в виде земель, денежных дарений, синекур. Вплоть до времени, когда в его адрес прозвучали обвинения в коррупции, он не вел тщательных подсчетов своих финансов, что косвенно подтверждает: его доходы значительно превосходили расходы. Прежнее, едва не полуголодное существование сменилось богатством и материальным изобилием, позволявшим тратиться на удобства жизни и приятные душе занятия. Одним из даров короля был большой участок в Лондоне по северной стороне Пикадилли, выделенный для его столичной резиденции. Проект разрабатывал архитектор Роджер Пратт, который и руководил строительством, осуществлявшимся в 1664–1667 гг. Размеры участка позволили «размахнуться», при этом канцлер вмешивался со своими идеями, пожеланиями и рекомендациями, заботился о материалах, что гарантировало быстроту работ. Так, он просил Ормонда о доставке мрамора из Ирландии. Строительство этого дворца было важной частью светской жизни столицы. О нем неоднократно упоминал Эвлин. В октябре 1664 года он обедал у Кларендона, после чего «лорд и леди отвезли к их дворцу, строящемуся в верхнем конце улицы Сен Джемс». Ход работ дал Хайду повод похвастаться перед старым другом. По возвращении с прогулки Эвлин подарил канцлеру свою книгу об архитектуре, заметив, что два экземпляра подарил Его Величеству и королеве-матери [13, I, 366]. В январе 1666 года в письме сыну Кларендона лорду Корнбюри Эвлин отмечал: «В среду был в Лондоне и всю середину дня провел, наблюдая за новым домом Лорда-канцлера, если можно назвать настоящий дворец таким простым словом. Я был поражен его видом и прогрессом в строительстве. Буду откровенен: я пришел с предубеждением и в критическом настроении из-за тех, кто воображает, будто что-то понимает в искусстве. Признаю, что не видел ничего благороднее. Без преувеличения, это лучшим образом спланированное, рациональное, благородное и красивое здание в Англии» [13, II, 168].

Впрочем, насладиться жизнью в новом семейном гнезде Хайду не удалось. «Кларендон-хауз» был достроен всего за несколько месяцев до его отставки и бегства из Англии, и стал поводом для общественного недовольства. Стоимость строительства составила порядка сорока тысяч фунтов, при этом ходили разные слухи, например, что Кларендон использовал камень, предназначенный для реставрации Собора Святого Павла после лондонского пожара. Лондонцы стали издевательски называть дворец канцлера «Дюнкерк-хаузом», намекая на взятку, якобы полученную им от Франции за продажу Дюнкерка. Трудно судить, так ли это, но канцлеру продажи Дюнкерка не простили. В августе 1667 года в этом доме скончалась жена Кларендона Френсис. Судьба здания, которое называли красивейшим дворцом Лондона, печальна. После смерти Кларендона во Франции в 1674 году его наследники продали дворец сыну генерала Монка, второму герцогу Албемарлу, а тот, в свою очередь, подрядчикам. Здание снесли, на его месте проложили улицу.

В автобиографии, написанной во время второй эмиграции, Кларендон яростно защищался от всех обвинений. Он не простил себе только строительства этого дворца, назвав «единственным, чего стыдится». Стыдится «не только потому, что этот дом больше всего способствовал появлению потока зависти, жестоко обрушившегося на него», но потому, что он оказался в долгах, которые повисли на его детях. Хайд оправдывался тем, что нуждался в собственном удобном жилище, Вустер-хауз, за который он платил арендную плату, не устраивал его. Он оправдывался тем, что на строительство его воодушевил сам король, а архитектор, которому он доверился из-за собственной неопытности в этом деле, назвал втрое меньшую сумму издержек, чем та, которая вышла в конечном счете. Он оправдывался перед старшими сыновьями, предлагавшими ему продать дворец, чтобы расплатиться с долгами и обеспечить младших детей. Он не прислушался к ним и настоял на этом «предприятии, оказавшемся фатальным и разрушительным» [6, III, 453–458]. Признавая ошибку, Хайд, тем не менее, не разрешил сыну продать Кларендон-хауз, до конца надеясь вернуться в него.

Сразу после возвращения в 1660 году столичной резиденцией канцлера был сначала Дорсет-хауз (сгорел во время Большого пожара), но уже в июне 1660 года он получил предложение от Эдварда Сомерсета, второго маркиза Вустера, занять Вустер-хауз, находившийся в пользовании его жены, на безвозмездной основе. Канцлер согласился, в автобиографии он сообщил, что платил за аренду своего жилища ежегодно пятьсот фунтов. В Вустер-хаузе в сентябре 1660 года дочь Анна сочеталась тайным браком с братом короля. Там проходила конференция по религиозным вопросам с участием англиканских священников и нонконформистов, и заседания Тайного совета. Вокруг Кларендона всегда было множество просителей, которых Люсиль Хатчинсон с презрением назвала «тварями Вустер-хауза». Кларендон владел домом в предместье Лондона Твикенхэм, удобным для дел, когда Карл II находился в Хэмптон Корте или Виндзоре.

Главным объектом заботы Хайда сразу после реставрации стало его новое поместье Корнбюри-парк, расположенное неподалеку от Оксфорда. По его названию Хайд получил баронский титул. Пуртон, родовое поместье, продолжал оставаться в его владении, и он отсылал туда инструкции. До 1643 Корнбюри принадлежало сэру Генри Данверсу, получившему в 1626 году титул лорда Данби. Убежденный роялист, Данверс по возрасту и состоянию здоровья не участвовал в гражданской войне, а вот его младший брат Джон был активным сторонником парламента, более того, одним из подписавших приговор Карлу I. Перед смертью Данби сделал все, чтобы лишить Джона наследства и завещал поместье сестре. Однако благодаря связям Джона парламент дезавуировал это завещание, и тот стал хозяином поместья. Он умер в 1655 году, избежав преследования за участие в цареубийстве, имение перешло к его наследникам, которые продали его Хайду за двадцать тысяч фунтов. Данверсы были хорошими хозяевами, потратившими немалые средства на реконструкцию здания, бывшего изначально простым охотничьим домиком, и улучшения парка. Так что Хайд начал строительство не на пустом месте. Он пригласил архитектора Хью Мэя, построившего восточное крыло главного здания, в котором располагалось помещение для портретной галереи, конюшню, и спроектировал часовню, строительство которой завершилось позднее, в 1677 году. Мэй был в эмиграции и испытал влияние голландского стиля. Заказчик живо интересовался стройкой и устроением ландшафта. В этом отношении посильную помощь оказал Эвлин, который приезжал в поместье, давал рекомендации по уходу за парком и растениями и по строительству часовни: «Дом замечательно уединен, пруды очень удобны, парк хорошо ухожен» [13, I, 366]. Он провел в гостях несколько дней, ознакомившись с окрестными достопримечательностями. Корнбюри-парк имел для Кларендона особую ценность, так как был расположен недалеко от Оксфорда. Находясь там, он чувствовал близость к университету, канцлером которого являлся. Корнбюри был тем местом, где он с радостью встречал прежних друзей по Грейт Тью, в том числе Шелдона. Несмотря на разногласия в религиозных вопросах, они сохраняли товарищеские отношения. Как и Хайд, Шелдон был настоящим оксфордианцем. Он на свои деньги построил в Оксфорде театр, а после изгнания Кларендона занял место канцлера университета. Другими желанными гостями были Ирлс, епископ Вестминстера, позднее Вустера и Солсбери (умер в 1665 году) и епископ Винчестера Морли. В Корнбюри бывали для охоты на куропаток Карл II и герцог Йоркский.

Страстью Кларендона было коллекционирование книг и портретов. Он любил свою библиотеку, книги для которой покупал даже в скудные годы эмиграции. Вероятно, не столько как к должностному лицу, сколько как к любящему книги человеку в ноябре 1666 года к нему обращался Эвлин, выражая глубокую озабоченность «бедностью и скудостью» книг классических авторов, по которым обучаются в грамматических школах. Он считал, что типографское дело в Англии находится в упадке, а качество публикаций древних авторов значительно уступает иностранным. Он предлагал канцлеру предпринять следующие меры: 1) проинспектировать, какие труды древнегреческих и латинских авторов требуется переиздать; 2) назначить цензоров, которые проверят все типографии Лондона, есть ли в их распоряжении квалифицированные корректоры школьных книг; 3) предварительные расходы должны нести издательские компании, и это справедливо потому, что легко компенсируется средствами от продажи более качественных и дорогих изданий [13, II, 172–175].

В Нидерландах Хайд, кроме книг, приобрел несколько картин, положивших начало его коллекции. Она размещалась в Корнбюри. В этом увлечении он следовал примеру самых богатых коллекционеров, герцога Арандела и Карла I, которые были пионерами в деле собирания произведений искусства. Картины из коллекции короля были распроданы после его казни в 1649 году, и некоторые были вывезены из Англии, так что Карл II восстановил ее только частично. Позднее некоторые картины из королевской коллекции вывез в Голландию Вильгельм III. В наши дни сохранившиеся шедевры сосредоточены, в основном, в Королевской академии искусств и Виндзорском замке. В XVIII последователем Кларендона а коллекционирование произведений живописи станет еще один глава правительства, Роберт Уолпол. Его наследники продали ее большую часть Екатерине II. Полного каталога портретной галереи Хайда не существует. Большая часть ее все же осталась во владении его отдаленных потомков, графов Кларендонов новой креации. Хайда интересовали портреты современников, особенно тех, с кем он был знаком. В основном это были роялисты, включая тех, с кем у него были непростые отношения. Портреты некоторых лиц, известных связями с парламентом, но раскаявшихся, «допускались» в коллекцию. Так, в ней был портрет поэта Эдмунда Уоллера, который, будучи пойманным парламентариями, дал показания против товарищей. В Париже Уоллер содержал дом, в котором вечно голодные эмигранты могли столоваться. После реставрации канцлер нажил в его лице врага, не допустив назначения на должность ректора Итона. В коллекции были портреты самого Кларендона и членов его семьи, Карла I и Карла II, Страффорда, таких видных исторических персонажей, как кардинал Уолси, Томас Кромвель, отец и сын Сесилы. Собирая коллекцию, канцлер явно накладывал на себя ограничения политического характера. Вероятно, страсть Кларендона к коллекционированию имела психологический подтекст, ибо подтверждала его принадлежность к аристократии, не по рождению, так по увлечению.

Приобретать картины Кларендону помогали разные лица, например, Эвлин, который в марте 1667 года передал ему список портретов 42 лиц. С коллекцией канцлера был знаком Пепис, который под ее впечатлением сам захотел стать коллекционером, однако не был достаточно богат. Некоторые картины Кларендон заказал у придворного художника Карла II Питера Лели. Тот был голландцем по рождению, но жил в Англии с 1641 года и продолжал дело ванн Дейка (чьи произведения тоже имелись в коллекции Кларендона). Канцлер и его дочь герцогиня Йоркская покровительствовали этому художнику и его ученикам. Юрист Хинейдж Финч писал в августе 1666 года, что «по команде» канцлера трижды позировал Лели. Кларендон заказывал в мастерской художника и копии портретов. В адрес Хайда звучали обвинения в том, что он использовал для сбора коллекции самые негодные способы, пользуясь своим положением, не брезговал брать взятки за свое покровительство картинами или покупать их по бросовым ценам. Рынок продавцов составляли представители пуританского джентри, которые сами получили их в ходе конфискаций в годы революции, а также «однопартийцы» — обедневшие роялисты. Враги при дворе объясняли мягкость канцлера к нонконформистам этим интересом. Слухам о коррумпированности Кларендона одни историки доверяли, другие опровергали. Некоторые авторы считали, что это было лишь эпизодом «распутного и расточительного» времени. Биограф Кларендона Оллард утверждал, что несостоятельность «низких обвинений в вымогательстве» была доказана еще в XIX веке [74, 269].

Важное место в жизни Кларендона в годы его нахождения у власти занимал Оксфордский университет, канцлером которого он являлся. В качестве такового он отличался консерватизмом, и ничего не сделал для проникновения в стены университета новых философских и научных идей, которыми были увлечены некоторые его друзья, входившие в Королевское общество, в том числе Кристофер Рен и вице-канцлер университета Блэндфорд. Кларендон высказывал сомнение в эффективности лекции как главного метода преподавания, но выступал за обучение таким важным в социальной жизни умениям, как езда верхом и танцы. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: его младший современник философ и педагог Джон Локк среди приоритетов в воспитании джентльмена выделял верховую езду и фехтование как занятия, полезные для здоровья, и умение танцевать, которому не следует обучать «слишком рано» [16, 221]. Что касается университета, еще одним обвинением против Кларендона было обвинение в непотизме, кумовстве, протежировании своих родственников (в частности, двоюродных братьев) на церковные и иные должности в пределах своей юрисдикции. Оллард, однако, полагал, что Кларендон в этом не выходил за рамки тех дней. Все оксфордские доны делали то же самое.

В личной жизни канцлера были радости и потери, причем потерь было, пожалуй, больше. Трудно судить, была ли смерть ребенка таким же безбрежным бедствием, как в наши дни, или высокая детская смертность диктовала свои стандарты, заставляя мириться с неизбежным. Во всяком случае, Оллард полагал, что Кларендон в мае 1667 года больше скорбел о смерти друга и соратника Саутгемптона, чем о двух своих внуках, умерших тогда же, в мае и июне. В январе 1666 года, возможно, под впечатлением смерти сына Эдварда Хайд составил завещание, которое опубликовано в книге Р. Олларда [74, appendix I].

Вначале Кларендон благодарил Бога за том, что сохранил здоровье, насколько возможно в его возрасте, за то, что приступы подагры не слишком мучительны. Он просил жену, детей и потомство сохранить такую верность англиканской церкви, какую испытывал сам, и Бога за свои ошибки и прегрешения. Первой в завещании упоминалась его жена, «всегда за мной следовавшая, помогавшая с такой отдачей и храбростью, какой нельзя было ожидать от меня. Она наследовала часть имущества, чтобы распорядиться им на благо детей, для которых всегда была лучшей и благоразумной матерью из всех, кого я знал». Главным наследником был объявлен старший сын Генри, получавший земельные владения семьи и недвижимое имущество, в том числе Корнбюри и Кларендон-хаус. Он наследовал библиотеку с пожеланием сохранить ее целиком. Любопытно, что в завещании не упоминалась картинная галерея Хайда. Часть владений, в том числе земля и дом в Твинхэме доставалась второму сыну Лоуренсу, как и сумма в десять тысяч фунтов. Дочь Френсис получала пять тысяч фунтов и золотую посуду, «стоимость которой превосходит эту сумму». Младший сын Джеймс получал пожизненный пенсион в 200 фунтов в год: «Это все, что я могу оставить ему, если Бог не пошлет мне более долгую жизнь». Кларендон просил Карла II принять «от верного и преданного слуги» в дар золотую чашу стоимостью в двести фунтов. Две золотых чаши по сто фунтов каждая даровались королевам Генриетте Марии и Екатерине. Такой же дар Кларендон хотел оставить герцогу Йоркскому, которому, «видит Бог, я всегда и во все времена был предан всем своим сознанием». Герцогиня Йоркская получала такой же «скромный дар в том высоком положении, в которое она вознесена». Завещание основывалось на принципе майората, направленном на сохранение собственности семьи в одних руках, у старшего сына. Отписка даров монарху и членам королевской семьи свидетельствует о сохранении стереотипов феодального мышления и форм наследования.

Вернемся к трагическому для Кларендона году — году его падения. Толчком стал позорный для Англии финал голландской войны. Король недооценил голландцев. Сначала уверовал, что те примут его требования без борьбы, потом, что первое же поражение станет для них катастрофическим. Когда в начале мая представители воевавших стран собрались на переговоры в Бреде, он полагал, что Голландия будет послушно следовать в фарватере Франции. Он и здесь ошибся: Гаага нанесла Англии неожиданный и сильный удар. В начале июня большой, состоявший из 66 кораблей, флот под командованием Рюйтера подплыл к побережью Кента, 10 июня артиллерийским обстрелом разрушил прикрывавший вход в Медуэй форт Ширнесс. Взломав цепь и воспользовавшись приливом, голландские корабли вошли в реку и возле Чэтема сожгли три английских корабля, в том числе флагман «Ройал Чарльз», который в 1660 году доставил Карла II из эмиграции. Этот успех голландского флота создал непосредственную угрозу столице. Британские власти действовали оперативно: на ноги была поднята милиция, а Сити, корпорация адвокатов и англиканская церковь выделили деньги на самые срочные расходы. 21 июня Карл II потребовал от Кларендона обеспечить сбор добровольных пожертвований с подчиненных ему как канцлеру «судей и других законоведов в форме займа в это опасное и тяжелое время» [2, 7, 221], что и было исполнено. Многие сочли это недостаточным и предлагали немедленно собрать находившийся на каникулах парламент, чтобы получить средства на восстановление форта Ширнесс. Кларендон возражал, формально потому, что это было невозможно с организационной точки зрения, да и парламентский грант требовал времени, то есть не давал нужных денег немедленно. На самом деле канцлер не сомневался, что ярость депутатов обрушится на него. Он уже испытал ярость лондонцев. Его прилюдно оскорбляли; толпа выбила окна в его новом дворце, написала оскорбления на стенах и срубила деревья возле него. Появились сочинения, направленные против канцлера. В стихотворении, найденном в Кенте, говорилось (если проигнорировать грубость), что слава, приобретенная в войнах с Испанией и Францией, была уничтожена Хайдом [2, 7, 349].[13]

После катастрофы у Ширнесса «больше всех растерялись и удручились те, кто начал войну, нападал на оппонентов, заявляя, что это люди, не заботившиеся об общественных интересах, о чести и славе нации, кто говорил о голландцах с презрением, будто с ними не воюют, а просто бьют палкой» [7, V, 251]. Когда угроза голландского вторжения отступила, при дворе поползли новые слухи: возражая против внеурочного созыва парламента, канцлер подталкивает короля к незаконным сборам, что в свое время стало главной причиной недовольства Карлом I. Ситуацией пытался воспользоваться Бекингем, к удивлению Кларендона, возвративший доверие короля, несмотря на то, что «вел себя по отношению к нему гораздо хуже, чем требовали обязательства и благоразумие. Он позволил себе говорить о дворе, правительстве и самой персоне короля так, как не дозволено никому». На время канцлера спасло то, что 1 июля в Бреде был подготовлен проект мирного договора. В Лондоне решили: хотя основные береговые укрепления восстановлены, и опасности новой атаки на Англию нет, продолжать войну невозможно. 21 июля был заключен мир с Голландией и ее союзницами, Францией и Данией. Канцлер не стесняясь, писал, что заслуга в этом принадлежала ему. Отставка была отложена, но на очень короткое время. Лондон заключение мира не праздновал: все понимали, что страдания и жертвы военного времени оказались бессмысленными. Виновник должен быть найден!

Так Кларендон определил для себя стратегию выживания в годы второй эмиграции во Франции. Не сдаваться, не опускать руки, отдать последние силы, дарованные Господом, для того, чтобы защититься от обвинений, для творчества.

Кларендон назвал 1667 год «фатальным, годом бедствий, положившим конец его величию». Говорят: смерть не приходит одна. За потерей внуков пришел черед жены, неожиданная смерть которой стала для него настоящим горем. Судьбу внуков Френсис, видимо, переживала сильнее, чем муж. У нее усилилось недомогание, во второй половине июля ее отправили для лечения на воды в Танбридж, курорт, расположенный в сорока милях от Лондона. Доктора ожидали скорого выздоровления, однако ее состояние ухудшилось, и 6 августа леди Кларендон привезли в новый лондонский дворец. Она впала в беспамятство и скончалась 9 августа. В автобиографии Хайд писал о великой скорби от «внезапной, неожиданной и невосполнимой потери, которую у него не было мужества вынести». 17 августа леди Френсис похоронили в Вестминстерском аббатстве. В эти же дни Карл II посетил Кларендона, чтобы принести ему свои соболезнования. Но еще через десять дней к нему прибыл герцог Йоркский и в большом волнении сообщил: опасаясь, что парламент объявит импичмент канцлеру, король требует, чтобы тот сдал государственную печать. Кларендон отверг это предложение: не чувствуя себя ни в чем виновным, он не боится суда парламента. Возможно, король некоторое время колебался, но история приобрела громкую огласку, и все враги канцлера требовали от монарха жертвы, которую он был не прочь принести. 26 августа Кларендон добился аудиенции у Карла II, проходившей в присутствии герцога Йоркского. Она длилась два часа, король, по словам Хайда, был озабочен и нерешителен. Канцлер убеждал его, что уступить парламенту в таких обстоятельствах означает нанести невосполнимый урон монархии. Он приводил исторические примеры, восходившие к Ричарду II, но когда было упомянуто имя леди Кастлмейн, Карл в ярости покинул помещение. Это была их последняя встреча. Когда Кларендон покидал Уайтхолл, из открытого окна за его унижением с торжеством наблюдали фаворитка и Арлингтон. Хайд якобы успел сказать ей: «Это вы, Мадам? Молитесь и помните: если живешь, то состаришься».

Старый товарищ Хайда Эвлин счел нужным поддержать его, посетив 27 и 28 августа. Канцлер «был расстроен. Парламент обвинял его, и у него были враги при дворе, особенно шуты и дамы для удовольствий, потому что он мешал некоторым из них, стоя на их пути. Я бы мог назвать главные имена. Правда состоит в том, что во времена величия он прибрел мало друзей среди пострадавших за роялистское дело, защищая прежних мятежников. Не будучи великим юристом, он поддерживал дела нации, по форме и сути, с большей твердостью, чем это делали бы некоторые другие. Он был моим близким добрым другом во всех ситуациях» [13, I, 408]. На следующий вечер Эвлин вновь обедал у него. За столом присутствовало двое дворян из хаусхолда канцлера, и дайэрист не преминул констатировать, что многие друзья и сикофанты уже предали его. 30 августа государственный секретарь Моррис привез печать в Уайтхолл.

Это был финал долгого пути к падению. Что ему предшествовало? Был ли он предопределен, если да, какими факторами? Из автобиографии Кларендона видно, что в последние месяцы перед отставкой он не имел возможности общаться с Карлом II по-прежнему: «Абсолютно верно, что видимых изменений в отношении короля к канцлеру не было. Он проводил с ним столько же времени и удостаивал приходом к нему в дом, как и прежде. Но когда канцлер пытался говорить с ним о других делах, которые считал более важными, чем официальные вопросы, то обнаруживал, что тот закрывался, не обращая внимания и не давая ответа, или проявляя недовольство. Король использовал любые средства, чтобы все могли видеть, что он выслушивает советы канцлера только по вопросам, непосредственно относившимся к его функциям, не больше, чем советы других людей» [6, III, 207–208]. Историки согласны в одном:

последние неудачи в войне с Голландией требовали принесения жертвы общественному мнению. Почти все историки называют Хайда «козлом отпущения». Хотя Кларендон меньше, чем любой другой, виновен в том, что страна втянулась в эту неудачную войну, он был наиболее подходящей фигурой, чтобы отыграться.

Видный историк середины XIX века Т. Маколей считал отставку Кларендона справедливой карой за его политические ошибки и нравственные промахи: «Его горячий нрав, его надменное обращение, неприличная рьяность, с которой он домогался сокровищ, тщеславие, с каким он расточал их, его картинная галерея, наполненная образцовыми произведениями Вандика (А. ван Дейка — А. С.), некогда бывшими собственностью разоренных кавалеров, его дворец, c возвышавшимся длинным и великолепным фасадом как раз насупротив более скромного жилища наших королей, навлекли на него много заслуженной и несколько незаслуженной хулы» [127, VI, 192–193]. Большинство историков, в отличие от Маколея, изображают Кларендона жертвой обстоятельств: Карл II хотел избавиться от прошлого, тяготившего его. Как писал Хаттон, «кого-то требовалось принести в жертву, Кларендон был очевидным выбором» [58, 276]. В том же духе писал о падении канцлера Шама: «Паника сменилась горьким чувством унижения, за которым, в свою очередь, последовала ярость. Крики „лови! держи!“ обратились на самого заметного козла отпущения, Лорда-канцлера Кларендона, вопреки тому, что он громко критиковал вступление в войну как безрассудство. Его огромный дом подвергся нападению. С витающими в воздухе разговорами об импичменте он по-настоящему испугался, что может повторить судьбу Страффорда» [91, 277]. Другие историки расставляют акценты иначе: канцлер стал насколько непопулярной фигурой, что сохранить его в качестве министра король просто не мог. Он вызывал огромное раздражение, если не сказать ненависть, в парламенте: «В 1666–1668 гг. общины, воодушевляемые врагами Кларендона из числа членов Тайного совета, превратились из палаты придворных в палату критиков» [47, 56]. Кроме войны, катализатором обострения отношений в парламенте стал билль о запрете ввоза скота из Ирландии, обсуждавшийся на протяжении нескольких месяцев. На этой мере, отражавшей интересы части джентри, настаивала нижняя палата. Кларендон возражал, хорошо понимая, что это резко ухудшит положение Ормонда в Ирландии. Одним из инициаторов этой меры выступал его враг Бекингем. При возникновении угрозы импичмента отставка канцлера казалась средством сгладить эти обострившиеся отношения.

Апологетически относящийся к Кларендону историк Оллард писал: «Ненавидимый в палате общин молодыми Турками (так называли противную канцлеру фракцию в палате общин — А. С.), видевшими в нем (правильно) главное препятствие для кавалерской вендетты, утомивший короля наставлениями, определямый пресвитерианами и диссентерами (неправильно) как автор сурового уголовного кодекса, а Шелдоном и его непреклонными грозными сторонниками в церкви как ненадежный попутчик, воспринимаемый Кастлемайн и ее окружением как враг блестящего общества либертинов, образовавшегося вокруг нее, канцлер был должен проявить все свое умение, которым владел. Однако он наталкивался на одну опасность за другой, менял курс беспорядочно, неохотно и всегда с опозданием. Даже уникальное историческое чувство времени оставило его» [74, 243]. Пирсон полагал, что канцлер, будучи человеком самодовольным, неадекватно оценивал угрозы для себя. В то же время есть точка зрения, что решение короля отстранить своего министра нельзя объяснять исключительно как следствие интриг. Просто время пришло: «С любой точки зрения был нужен новый старт. Решения по главным вопросам Карл принимал с позиций политической целесообразности. В действительности у него никогда не было настоящего фаворита, ни мужчины, ни женщины. Можно только признать, что насмешки, использовавшиеся как оружие против Кларендона, делали избавление от такого давнего слуги менее неохотным делом» [47, 14]. К отставке канцлера вело ухудшавшееся здоровье Хайда, частые приступы подагры, заставлявшие подолгу находиться в постели.

Некоторые авторы видели в падении Кларендона не долговременный и постепенный процесс ослабления политического влияния, а следствие спонтанного решения короля, вызванного личной обидой. Под влиянием страсти Карл задумался о разводе по причине бесплодия королевы, и женитьбе на Френсис Стюарт. Он даже поручал своим юристам изучить исторические прецеденты, главным из которых был Генрих VIII. В марте 1667 года леди Френсис покинула двор и тайно сочеталась браком с герцогом Ричмондом, троюродным братом Карла II. Непослушание до крайности разозлило Карла, а летом поползли слухи, что в случившемся виновен Кларендон, который якобы подстрекал ее бежать, чтобы сохранить королевский брак, заключенный им в свое время в интересах своей дочери. Эта сплетня стала причиной враждебности Карла II к канцлеру и последовавшей отставки.

Кларендон комментировал происходившее так: «Леди (Кастлмейн — А. С.) никогда не теряла влияния, оно никогда не было большим, чем тогда, после рождения нового ребенка. Она была вполне довольна тем, что Его Величество развлечется любовью с другой дамой, и она близко с ней сдружилась, возможно, из опасения, что та возьмет верх над ней, как многие предполагали. Несомненно, страсть короля к той другой леди была сильнее, чем когда-либо, к какой-либо еще женщине. Та встретила это со скромностью и осмотрительностью и не использовала иначе, чем к собственному удобству и увеличению средств существования, которые были невелики. Она никогда не пользовалась своим положения для обсуждения дел и ни о ком не отозвалась плохо, что тем более разжигало чувства короля, который по натуре не любил хлопотливых женщин, и испытывал отвращение к беседам с дамами, говоривших об иных делах, чем те, для которых, как он считал, они и созданы. Тем не менее, после они обращались к нему с разными целями» [6, III, 61]. Для Кастлмейн, считал Хайд, главной целью было увеличение состояния, своего и детей. Она оказывала всякую поддержку лицам, которые окружали ее, и старалась ограничить влияние тех, кто «считал, что она должна обладать меньшим, чем владеет». При этом она была осторожна, и делала это только в подходящих обстоятельствах.

Он утверждал, что в последние месяцы нахождения его у власти, враги, группировавшиеся вокруг «леди», прибегали к самым низким способам, чтобы оттолкнуть короля от него. Они настраивали Карла против брата, хотя Джеймс, по утверждению его тестя, всегда испытывал к королю искреннее уважение и почтение. В ход шли сплетни против Анны Хайд: «Этот род людей всегда держит про запас особого рода истории о лицах, которых они хотят чего-то лишить. На этот случай у них много вариантов, от легкомысленных рассказов, затрагивающих честь герцогини, до копирования манер, что по большей части сопровождается весельем и смехом, и выглядит глупо. Этот способ они используют злонамеренно, чтобы сначала унизить достоинство человека, которого хотят сокрушить, копируя его слова, жесты и движения, и вызывая смех. Это первая брешь в разрушении репутации. Насмешка и веселье, внешне не злонамеренное, создает пространство для клеветы, достаточное, чтобы ухудшить, если не совсем разрушить самую лучшую репутацию. Так они ведут себя по отношению к герцогине, к которой король всегда относился с великой милостью и любезностью, чьи способности он ценил выше, чем у многих других» [6, III, 65–66]. Кларендон наверняка знал, что враги при дворе низвергали его таким же образом.

Хайд был убежден в том, что причина обрушившейся на него ненависти, за которой последовала отставка, заключалась в его принципиальности, приверженности закону и справедливости. В одном из последних комментариев к «Размышлению и рассуждению о псалмах Давида», написанном уже в изгнании, он утверждал, явно подразумевая свою судьбу: «Нет сорта людей, более подверженного давлению, нападкам и клевете, которые тем тяжелее, чем выше их власть и больше сила, которая им принадлежит, чем те, кто честно и неподкупно руководит и исполняет правосудие. Те, кто недоволен их решимостью, какой бы праведной она ни была, мстят, порочат и оскорбляют их. Но заступничество Господа редко столь заметно, как в таких делах, и Он редко оставляет их без защиты в бедах и без реабилитации их невинности. Они могут в течение некоторого времени страдать от злословия и опалы, но, в конце концов, их правота становится общеизвестной» [5, 709]. Уверенность в правоте и божественном заступничестве помогала сохранять надежду в течение всего времени, проведенного в эмиграции во Франции, но справедливость не восторжествовала, по крайней мере, при его жизни.

Когда отставка состоялась, Кларендон сначала надеялся, что «шторм» быстро уляжется, и он сможет вернуться к власти: «Конечно, канцлера можно винить, как архиепископа Лода, в чрезмерной гордости, но его совесть чиста. Он знал, что не виновен, и представить не мог, что его публично обвинят в преступлении. Он знал, что у него много врагов, пользующихся доверием короля, которые пытаются навредить ему, как только могут. Он знал о влиянии леди и ее желании лишить его доверия у монарха, и не винил ее за это, потому что использовал свое влияние, чтобы удалить ее от двора. Но он чувствовал себя защищенным королевской справедливостью. Хотя его доброжелательность уменьшилась, оставалась уверенность: Его Величество, зная о его преданности, защитит его, не позволит обидеть и никогда не согласится с его крушением». [6, III, 266–267]. Он писал, что был готов отказаться от всех должностей, оставив только канцлерство, в котором «ему нет равных». Как часто бывает, слабость лишь усилила ненависть врагов.

К тому же коммонеры были раздражены, что зря потратились на поездку в Лондон в июле, когда внеочередная сессия была отменена по причине примирения с Голландией. Начавшийся «шторм уничтожил благосостояние, разрушил судьбу и сокрушил надежды канцлера, являвшего главным инструментом примирения (заключения Бредского мирного договора — А. С.)» [6, III, 265]. В октябре, когда начались заседания, обе палаты прислали королю благодарственный адрес за то, что он отправил непопулярного министра в отставку. В ответ Карл разъяснил, что никогда не призовет его для исполнения государственных дел. Однако палата этим не ограничилась. 26 октября началась настоящая атака, и 11 ноября общины значительным большинством (161 против 89) приняли резолюцию о наличии оснований для импичмента в отношении Кларендона. Во время дебатов депутаты постоянно упоминали процессы Страффорда и Лода как прецеденты, что создавало угрожающий фон. Конечно, у него были в парламенте и защитники, в том числе сыновья Генри и Лоуренс. Лоуренс заявил: «Я выступаю не как сын, а как парламентарий. Если хоть один пункт обвинений подтвердится, я буду на стороне обвинителей; если нет, уверен, что каждый будет стоять за него (Хайда — А. С.) также твердо, как я. Все, кто его знают, уверены: если удастся доказать его вину хоть по одному пункту, он согласится сразу со всеми обвинениями». Юрист Хинейдж Финч, выступавший прокурором на процессах цареубийц, утверждал: в основе обвинений может лежать только совершенное преступление, но ничего такого в действиях Кларендона нет. Сержант Мейнард признавал канцлера виновным, но заявлял: нельзя основываться на молве, необходимы доказательства и факты; если совершено зло, нужно твердо знать, в чем оно состоит. Принн спрашивал: с каких пор продажа территории с согласия короля для получения им денег считается изменой?

Однако преобладающими были другие настроения. Эдвард Сеймур говорил: посмотрите на дом, который он строил как памятник собственному величию и который вызвал «земной стон». Он назвал короля папистом — какие доказательства еще нужны? Томас Литтлтон обвинял канцлера в неготовности к войне и коррупции: «Откуда внезапно взялось такое состояние — я полагаю: не надо доказывать, что солнце светит в полдень». В дебатах речь также шла о Дюнкерке. Вохэн возражал Принну: «Дюнкерк получен силой оружия, следовательно, неотчуждаем. Дюнкерк такое же владение короля, как Шотландия или Ирландия, и продажа его — измена по закону». Один из главных критиков Томас Осборн восклицал: «Король готов поменять религию! Не осталось денег — На службе те, кто может купить должность — Никто раньше не имел столько должностей — Ни одно судно не отплывет без его указания — Ни гроша не получить из Казначейства без его согласия» [11, IV, 375–382]. Участие в нападках на Кларендона в парламенте вытекало из того, что его политическим патроном был герцог Бекингем, безжалостный враг канцлера, и было началом его долгой и успешной политической карьеры[14].

Кларендону ставили в вину, будто он утверждал, что король в душе папист. Его обвиняли в экономических и политических преступлениях; в получении огромных сумм за выдачу незаконных патентов; в инициировании произвольных арестов и конфискации имущества; в незаконной продаже должностей; во владении имуществом, которое невозможно приобрести законным путем за короткий срок; в деспотическом правлении в колониях; в произволе по отношению к имениям подданных короля; в получении денег за проведение в парламенте биллей об устройстве Ирландии; в предательстве короля и нации при заключении договоров в связи с последней войной; в продаже секретов врагам; в принятии фатального решения о разделении флота в июне 1666 года [11, IV, 377–379]. Против обвинений выступили депутаты-пресвитериане. Они раньше не голосовали за благодарственный адрес королю за отправление канцлера в отставку [66, 41].

Палата лордов отвергла вердикт нижней палаты 14 ноября, затем вновь отказалась поддержать обвинения 20 ноября. До Хайда доходили слухи: король раздражен поведением пэров и провел консультации о «посылке отряда солдат по приказу генерала для его ареста и отправки в Тауэр. Туда уже поступил приказ, в какой камере его содержать, а лейтенант Тауэра, которого подозревали в слишком большом уважении к канцлеру, получил предупреждение, что не должен относиться к нему гуманнее, чем к другим заключенным» [6, III, 321]. Кларендон готовился защищаться. Ему не хотелось верить, что Карл II, которому он верой и правдой служил столько лет, предаст его, как его отец предал Страффорда в 1641 г. 16 ноября он пишет королю письмо, полное боли, обиды и, кажется, надежды: «Я так разрушен ежедневными бездоказательными проявлениями неудовольствия Вашего Величества ко мне, что не знаю, что делать и даже чего желать. Обвинения в преступлениях, с какой бы горячностью их не выдвигали при столь необычных обстоятельствах, ни в малейшей степени не пугают меня. Бог знает, что я, как и должно быть, ни в чем не виновен. Я надеюсь, что Ваше Величество, зная, что я не был жаден до денег, не верит разговорам о коррупции» [74, 290]. Старый слуга даже осмелился заклинать короля памятью об отце и верной службой ему самому, чтобы тот «остановил жестокие преследования». Карл II прочитал письмо и сразу сжег над свечой, спросив: «Что он сам не уедет от нас?»

Вопрос об импичменте стал предметом острых дебатов, как в верхней палате, так и между палатами. 29 ноября лорды подтвердили, что достаточных оснований для ареста Кларендона нет. В такой острой и опасной для него ситуации у самого Хайда не могла не возникнуть мысль бежать, но до поры он откладывал ее, надеясь на короля, и в духе своего строптивого характера. Французский посол Рувинье, происходивший из той же гугенотской семьи, что и первая жена покойного Саутгемптона, заверял, что Франция даст убежище. Перед бегством Хайда посетил Эвлин: «Нанес визит Лорду-канцлеру. нашел его в саду, в недавно построенном дворце, сидящим в колесном кресле, которым он пользовался из-за подагры. Оно было повернуто к северу и на поля. Он выглядел и говорил совершенно безутешно. После сожалений, связанных с его положением, я покинул его. На следующее утро я узнал, что он уехал в Париж, а парламент хочет его осудить и отправить в Тауэр» [15, I, 411].

29 ноября, встретившись с братом, что было до этого невозможно по причине карантина из-за оспы в его семье, герцог Йоркский послал в Кларендон-хауз епископа Херфордского Морли, чтобы тот передал его тестю волю короля: немедленно выехать из страны. Хайда убедили, что для него и семьи, для короля и даже для парламента будет лучше, если он скроется из Англии. Морли посетил его воскресным утром 30 ноября. В тот же день Хайд тайно покинул страну. В городке Эрит на Темзе его ждала яхта, предоставленная старым другом таможенным комиссаром сэром Джоном Уолстенхолмом. Его экипаж проводили верхом сыновья и пара друзей. Около одиннадцати вечера, уже в темноте, он распрощался с ними и взошел на борт. Через три дня судно прибыло в Кале. Общины немедленно объявили бегство доказательством вины. Из Кале он прислал в палату лордов письмо, в котором заявлял о невиновности и объяснял отъезд желанием сохранить согласие в парламенте, необходимое для ведения государственных дел. В этом обстоятельном документе, названном «Апология», он писал, что обвинения сводятся к двум позициям: обвинения в коррупции, основанные на предположениях о размерах его владений и состояния; и в том, что он монополизировал власть, став единственным и главным министром во всех делах управления с тех пор, как король вернулся в Англию. В ответ Хайд утверждал, что не взял «ни пенса», кроме как от королевской милости. Ни один подарок от иных, кроме монарха, лиц, церковных и светских, не превосходил по стоимости пяти фунтов. Что касается второго обвинения, то «я имел счастье служить хозяину, отличавшемуся пониманием и рассудительностью, и всегда вместе с лицами, обладавшими огромными способностями и опытом, без совета и участия которых ничего бы не было сделано» [11, IV, 265]. Общины приняли постановление, что палач сожжет «Апологию», а 18 декабря резолюцию о том, что Кларендон навсегда изгоняется из британских владений, если не вернется до 1 февраля. Переписка с ним объявлялась преступлением. Эти решения были одобрены палатой лордов на следующий день.

Бегство Кларендона вызвало поначалу общественное негодование. 9 декабря Ричард Боуэр писал из Ярмута своему корреспонденту: «В городе и графстве говорят только о том, что в его бегстве виновны лорды, за исключением герцогов Албермарла и Бекингема и графа Бристола. Доходит до разговора, что верховенство нации сосредоточено в палате общин, а пэр не может иметь привилегий больше, чем любой человек. Я нахожу, что только отсутствие лидера не позволяет им подняться на открытое восстание. Они так тверды в убеждениях, взятых из книг, которые у них в руках, как другие верят церкви, а магистраты слишком пассивны в выполнении своих обязанностей» [2, VIII, 67–68]. Как видно, «доброе старое дело» было живо, но бегство Кларендона вряд ли могло стать поводом для бунта; через несколько недель о нем не так часто вспоминали.

В новом изгнании Хайд прожил семь лет, столько же, сколько находился у власти. Эти годы были для него драматичны, но бедны событиями, не как предыдущие. Больной, почти развалившийся старик, которому вскоре после отъезда исполнилось шестьдесят, нуждающийся в помощи двух слуг, чтобы как-то передвигаться, оторванный от родных, вынужденный унижаться в надежде, что не будет изгнан из Франции, избитый пьяными моряками, мучающийся от боли и обид, вежливого презрения французов, ненависти соотечественников, разве мог он предположить такую участь! Временами его охватывало отчаяние, и «не было иной надежды, кроме как найти покой в могиле». Такой печальный опыт отразился в его трактатах о морали, к написанию которых он приступил, свыкшись со своим положением. В эссе «О болезни» он с явным знанием вопроса рассуждал о том, что болезнь «не только разрушает тело, но также калечит разум, лишая его блеска. Болезнь и боль всегда лишают сна, мешают думать, путают мысли, лишая их ясности, вселяя меланхолию и вызывая фальшивые образы, вызывающие такую же боль, как сама болезнь». Он добавлял: «По правде, у человека в болезни нет другого занятия, как умирать. Болезнь заставляет этого желать» [5, 146–147]. Однако Кларендон не сдался, не сложил руки, и в этом, как он считал, помог Бог. Прежде всего, вера напоминала ему о том, что «терпение есть христианская добродетель, привычка разума, помогающая не только сносить и выдержать оскорбления, нападки и давление, и удалить яд, но и составить сердечное средство из здоровых компонентов и сохранять внешнюю жизнерадостность. Терпение — это моральная добродетель, позволяющая контролировать разум и противостоять самым жестоким проявлениям Холеры, Злобы и Ярости» [51, 147].

В «Размышлениях и рассуждениях о псалмах Давида» Кларендон утверждал, что верить Богу и молиться — это лучшее лекарство: «Бог желает быть нашим доктором, он излечивает все наши болезни. Другие врачи могут стремиться помочь, но не иметь нужных умений и потерпеть неудачу. Ему же послушны все болезни и слабости, они излечиваются, стоит ему прикоснуться. Но каждый пациент волен отказаться от лечения, не следуя предписаниям врача и не подчиняясь его воле. И тогда этот доктор, который может творить чудеса, избавляя от болезней, не сделает для лечения ничего… Достаточно, что он вложил лекарство в наши собственные руки» [5, 654].

Мысль о смерти, вероятно, не раз приходила Кларендону в голову после того, как он оказался во Франции. Болезнь, не позволявшая двигаться, обвинения, казавшиеся бесчестьем, порождали вопрос: не несет ли избавления смерть? Как христианин, Хайд отвергал мысль о добровольном уходе, но это не значит, что она не возникала. В эссе «О смерти», написанном в Монпелье в 1669 году, он обращался к трудам древних авторов, среди которых обнаруживал две школы. Одна видела «проявление стойкости духа и мужество в том, чтобы решиться жить в несчастьях, преодолевая напасти, жизнью рожденные». Другая школа допускала избавление от них путем «добровольной и быстрой смерти. Решение убить себя должно быть обдумано и благопристойно. Оно должно выражать не нелюбовь к жизни, а пресыщение ею». В христианстве тема самоубийства требует размышления с позиций учения о рае и аде, спасении и наказании. «Христианская вера не обязывает нас ни любить жизнь, ни бояться смерти, но любить жизнь так слабо, чтобы бояться смерти еще меньше. Ничто лучше не готовит к смерти, как думать о ней постоянно. Мы не должны искать смерти, которая придет в нужное время, и если мы благопристойно подчинимся ее приходу, мы поступим, как и следует ожидать. Есть так много достойных и заслуживающих одобрения причин, чтобы хотеть жить, что мы можем очень законно хотеть, чтобы наша смерть была отсрочена… Кто больше всего устал от жизни, и меньше всего хотел бы умереть — это те, кто прожил без цели, кто дышал, а не жил» [5, 128–129]. Это значит: каковы бы ни были обстоятельства, человек способен найти достойную цель. Кларендон осознал или придумал для себя, что в жизни ему выдались три периода, когда Господь даровал возможность Творить. Первый раз это случилось на острове Джерси, где он укрылся со своим подопечным, принцем Уэльским. Во второй раз Всевышний послал это счастье, когда он находился с лордом Коттингтоном в Испании с посольской миссией. Наконец, третья возможность возникла теперь: «Во всех трех случаях он познал себя и других лучше, чем в любой другой активный период жизни, служил Богу и стране с большей преданностью и пользой» [6, III, 458–460].

Несомненно, что Кларендону было нелегко подписать письмо о своей отставке с поста канцлера Оксфордского университета, но сделал это с достоинством, понимая, что перспектива возвратиться на родину не прослеживается. Он утверждал, что покинул страну не потому, что признал свою вину, он не сделал ничего, за что университет мог стыдиться. Новым канцлером избрали архиепископа Шелдона — неплохой выбор в пользу влиятельного человека, тесно связанного с Оксфордом. Однако архиепископ Кентерберийский не имел времени бывать там, и уже через год ушел в отставку, оставив этот пост для еще одного кларендонианца — Ормонда. А Хайд нашел отдушину в том, в чем мог найти успокоение и воодушевление образованный и талантливый человек — он читал и писал. Не зная иностранных языков и общаясь с не говорившими по-английски собеседниками на латыни, он начал учить французский, не для того, чтобы изъясняться, а чтобы читать, и итальянский, чтобы разговаривать. Он покупал книги или одалживал их, сожалея о скудости собственных средств. То, что он писал, адресовалось и его детям, и следующим поколениям вообще. Он не сомневался, что потомки «точно убедятся в его невиновности, честности, в лживости обвинений, обманом и злым умыслом устроенных людьми, ни до, ни после ничем не доказавшими, что они мудры и достойны доверия». [6, III, 451]. Далеко не все, что он писал, было прямой попыткой защититься. Кроме «Ответа на обвинения», обстоятельного трактата, в котором он подробно рассмотрел и отверг каждый из семнадцати пунктов прозвучавших против него парламентских обвинений, Кларендон написал несколько философских, религиозных и политических трудов. Главным делом было завершение «Истории мятежа», к «чему его сердце было больше всего расположено» [6, III, 481].

Но все это потом, через несколько месяцев после прибытия в Кале, когда опасения не исчезли, но боль, физическая и душевная, чуть отступила. Хайд не знал, что ему делать, как поведут себя французские власти, не решат ли они выдать его на родину. Он знал точно одно: в Париж не поедет. Он пишет письмо своему давнему врагу графу Сен Элбансу, отношения с которым несколько улучшились, когда тот вел с французами переговоры о мире. Кларендон хотел знать, сможет ли остаться во Франции и остановиться пока в Руане, который казался самым удобным местом для коммуникации. Там было легче получать известия из Англии, оттуда при благоприятном развитии обстоятельств было бы легче вернуться домой. В качестве запасного варианта он рассчитывал осесть в Авиньоне, папском владении на территории Франции. От Сен Элбанса он получил сухой ответ, но с этой же почтой пришло письмо от государственного секретаря Людовика XIV Лувье с разрешением выехать в Руан и обещанием помощи со стороны местных властей. Не теряя времени, Кларендон покинул Кале и в день Рождества добрался до Дьеппа. На следующий день в полпути до своей цели путники хотели остановиться, чтобы отдохнуть, в очень плохой гостинице под названием «Тостес», и здесь Хайда ожидала крайне неприятная неожиданность. Их встретил торопившийся верхом дворянин с парой слуг. Cпросив, не канцлер ли едет в экипаже, получив утвердительный ответ, он представился как сеньор Лафонт, находящийся на службе секретаря по иностранным делам Лиона, и сообщил, что «прикомандирован» к эмигранту с тем, чтобы тот немедля покинул королевство, ибо его пребывание «предосудительно для дел Его Христианского Величества». Людовик XIV милостиво предоставлял изгнаннику самому выбрать, куда отправиться: на солнечный юг, в Италию или Швейцарию, или севернее: в Нидерланды или рейнскую Германию. Во всяком случае, Лафонт потребовал сначала вернуться через Дьепп в Кале, откуда откроется любой из путей. Огорошенный Хайд сказал, что это невозможно, ему нужно в Руан, где он должен получить присланные ему деньги. После некоторого раздумья Лафонт согласился при условии, что уже на следующее утро они продолжат путь. Так судьба свела двух людей, отношения между которыми, по словам Олларда, были отмечены «несколькими штормовыми пассажами, но в целом отличались добросердечием и даже взаимной привязанностью» [74, 302].

День был явно несчастливым для Кларендона, его экипаж трижды перевернулся, он сильно ушибся и даже не мог ступить ногой на землю, когда поздним вечером приехал в Руан. Он заявил Лафонту, что о выезде на следующий день не может быть и речи, и он напишет влиятельным друзьям при французском дворе (имелся в виду аббат Монтегю), чтобы они принесли королю его извинения за вынужденную остановку. Лафонт начал спорить, но быстро согласился, что ехать нельзя, и даже сам послал письма в поддержку Кларендона. Хайда отнесли в постель, и тут к боли от ушибов и ран добавился начавшийся приступ подагры. Лафонт проявлял сострадание к несчастному изгнаннику, но и боялся впасть в немилость за задержку с выполнением приказа, потому обратился за новыми инструкциями. Больной постоянно говорил о желании ехать в Италию, но француз, видимо, сначала подозревал старика в симуляции, полагая, что тот рассчитывает дождаться, когда ему привезут деньги, поэтому выспросил слугу о его здоровье и получил ответ, что такие приступы случаются с его хозяином ежегодно уже семь лет. В Руане изгнанник узнал, что парламентом установлен ультимативный срок для возвращения — 1 февраля. Здесь к нему присоединился его секретарь Уильям Шау. Это мало облегчило общение с Лафонтом, так как он, как и шеф, не говорил по-французски. 7 января Кларендон трясущейся рукой подписал письма Людовику XIV и де Лиону. Он благодарил короля за милость и обещал, что вернется в Англию, как только укрепит силы. Письмо министру было составлено с долей иронии: «Канцлер, обиженный негуманным отношением, составил такое письмо на латыни монсеньору де Лиону, рукой которого подписывались все жестокие приказы монсеньору Ла Фонду, описав свое положение и невозможность выполнить приказы Его Величества, пока по-настоящему не выздоровеет, не без сожаления по поводу недостатка цивилизованности, с которым он был встречен во Франции» [6, III, 356].

Просьбы действия не возымели, Лафонт получил новый приказ, и Кларендон согласился ехать в Кале, чтобы «вернуться в Лондон в срок, установленный прокламацией, если не получит от друзей противоположного совета». В этот портовый город отряд скитальцев вернулся то ли 28, то ли 31 января, причем Хайд был так плох, что в постель его несли на руках. О возвращении в Лондон не могло быть и речи: вся семья, за исключением дочери герцогини Йоркской, считала это смертельно опасным, значит, невозможным. Лафонту Хайд сказал, что «добровольно за море не отправится, так как не хочет оказаться в руках своих врагов» [6, III, 360]. Кларендон не мог не понимать, что в Англии почти не осталось тех, кто готов до конца сражаться за него. Парламент отклонил билль о королевском прощении, несмотря на мужественное выступление Энглси, утверждавшего, что нельзя нарушать прерогативы монарха. Что касается других защитников канцлера, их энтузиазм падал с каждым днем. Шелдон говорил, что «давно не имел причин быть довольным им». Ормонд советовал своему сыну лорду Оссори как можно скорей наладить отношения с новым министерством. Старшие сыновья Хайда без устали защищали отца в парламенте, но оба должны были проявлять осторожность, чтобы сохранить должности. Корнбюри получил ее в хаусхолде королевы только благодаря протекции сестры Анны.

Кларендон не вставал с постели шесть недель. Лафонт сочувствовал ему и даже сказал однажды, «что подчинится воле своего короля, когда на то будет воля Всевышнего» [6, III, 359]. Все это время французские власти настаивали, чтобы Хайд покинул страну. Он же, к досаде своего французского визави, ссылался то на простуду, то на то, что запросил у испанцев паспорт для проезда через Фландрию. Ответа долго не было, в конце концов, испанский наместник в паспорте отказал, но дал знать: если Кларендон въедет в Ньюпорт, губернатор окажет ему помощь, чтобы он благополучно пересек страну. Вдруг в середине марта все поменялось: де Лион вежливо уведомил, что не король не имеет возражений, чтобы Кларендон оставался на территории Франции. Хайд считал, что причина чудесного поворота крылась в изменении дипломатической ситуации: «Французский двор хотел заключить прочный союз с Англией, для достижения этого он стремился удовлетворить гордый и злобный дух герцога Бекингема и лорда Арлингтона своим отношением к канцлеру. Но они и сделали все, чтобы сорвать Тройственный союз (Франции, Англии и Голландии — А. С.)» [6, III, 363]. Есть и другие объяснения, отразившиеся во французских дипломатических источниках, в разной степени убедительные. Маловероятно, что Корнбюри сумел настолько разжалобить посла Рувиньи, показав ему письма отца, что тот, сам организовавший интригу против Кларендона, выступил за умеренную линию. Более убедительно выглядит версия о решающей роли герцогини Йоркской, которая якобы смогла примирить мужа с Бекингемом, с одной стороны, и подружиться с леди Кастлмейн, с другой [74, 304–305]. Во всяком случае, Карл II дал знать, что не будет настаивать на выдаче своего опального министра. В начале апреля здоровье Кларендона улучшилось настолько, что он собрался в Руан.

Однако его беды не закончились. Людовик XIV потешался над тем, как был устроен его поезд. Экипаж, в котором находился сам Кларендон, тянула шестерка лошадей, за ним двигались вагон и фура, в сопровождении шестерых всадников, в числе которых были три дворянина из его хаусхолда, секретарь Шау и двое французских слуг. И конечно, неразлучный Лафонт. Столь точную информацию Король-солнце получил из-за того, что произошло дальше. 23 апреля путники решили заночевать в маленьком городке Эвре. Они устроились в гостинице и заказали ужин. С помощью слуг Хайд добрался до своей спальни, находившейся, как всегда, на первом этаже. На их беду в городском гарнизоне служило несколько десятков подданных британского короля, корабельных артиллеристов. Их почти единственным времяпрепровождением было пьянство, и под воздействием французского вина они находились едва ли не постоянно. Город настолько устал от грубого и варварского поведения этих постоянно пьяных «гостей», что обращался к королю с жалобой на них. Услышав, что в нескольких шагах, буквально через пару улиц, находится ненавистный канцлер, который больше всех виноват в том, что английское правительство не расплатилось с ними, министр, продавший Дюнкерк, и на неправедные доходы отгрохавший дворец в Лондоне, толпа пьяных моряков с криками двинулась к гостинице, собирая сидевших в кабаках товарищей. То, что произошло дальше, Хайд описал в письме аббату Монтегю и в автобиографии [2, III, 368–373].

Моряков было человек пятьдесят, они взломали ворота и ворвались в гостиницу, так что люди Кларендона едва успели забаррикадироваться в его комнате. Часть нападавших пыталась высадить дверь, другие проникнуть через окно, стреляя из пистолетов и ранив нескольких слуг и Лафонта, который «мечом сдерживал их с великим мужеством». Пули попали ему в голову, и он упал. Сломив сопротивление, моряки ворвались в комнату. Они кричали, ругали ненавистного канцлера последними словами, называя католиком и предателем, перешедшим к французскому королю. Они кричали, что не выпустят его из своих рук, пока он с ними полностью не расплатится. В письме Монтегю он рассказывал, что предводитель банды, некто Эдвард Ховард, дважды стрелял в него, не способного приподняться с постели, но оба раз пистолет дал осечку. Другой нападавший хотел ударить его мечом и, несомненно, снес бы голову, если бы меч не упал на пол. В автобиографии говорится, что Ховард, «крепкий здоровяк», нанес ему удар огромным мечом по голове, и его спасло только то, что меч повернулся в руке, и удар пришелся плашмя, отчего Хайд навзничь повалился на кровать. Моряки начали спорить между собой: одни кричали, что его надо убить, другие — доставить в Англию. Ховард, увидев, что его товарищи вот-вот передерутся, велел тащить Хайда в комнату, где больше места. Там его неминуемо зарубили бы, но тут появились стражники, «спасшие его из кровавых рук». Хайда вернули в его комнату, нескольких человек, включая Ховарда, арестовали, другие разошлись, обещая вернуться.

Хайда укрыли в доме провоста. Начали собираться горожане, но власти ничего не сделали, чтобы навести порядок. Только когда Лафонт пообещал пожаловаться королю, что магистраты пренебрегли своими обязанностями до начала беспорядков и после, те «зашевелились», и под охраной отправили Кларендона в замок губернатора провинции герцога Буильона. Для наведения порядка прибыл интендант с отрядом солдат. Он навестил пострадавшего, а затем направился в суд, где, по словам Кларендона, сильно ругал городские власти. В суде также выяснилось, что нападение, якобы, не было случайным, а готовилось заранее, предыдущая попытка ограбления, которая планировалась на дороге, не состоялась из-за того, что экипаж Хайда проехал это место раньше. Неизвестно, так ли это, но преднамеренный характер преступления позволил осудить виновных со всей строгостью. Троих, Ховарда и еще двух человек, приговорили к мучительному четвертованию на колесе, что, как не преминул заметить Кларендон, было исполнено. Казнены были англичанин, шотландец и ирландец, ибо «компания смутьянов состояла из представителей этих наций». Хайд не совсем точен: Ховарда растянули на колесе после повешения, двоих других повесили. Еще шестерых отправили на галеры. Рану Лафонта сочли опасной, и его отправили для операции в Париж, но, по счастью, все обошлось. Хайд расстался с ним с сожалением, ибо имел в его лице сочувствующего собеседника. Ему самому повезло: поскольку опасных симптомов он не чувствовал, то от трепанации, которую «в таких случаях часто проводят хирурги», он отказался. Раны других пострадавших тоже оказались несерьезными. По настоянию докторов Хайд провел некоторое время в Бурбоне на водах, а затем отправился в Авиньон, «насколько возможно, секретным образом».

Авиньон, папский анклав на французской территории, встретил его с почтением. Папский легат и местный епископ, оба генуэзцы, немедленно посетили его, говорили на латыни и обещали любую помощь для удобного устройства. Хайд упомянул о службе, проведенной в его честь, тоже на латыни. Тем не менее, остаться в Авиньоне Хайд не захотел: из-за множества красильных и шелковых мануфактур воздух на улицах душный, «но еще хуже запах евреев» [6, III, 373]. Это непонятное высказывание дает повод заподозрить Кларендона в антисемитизме, тем не менее, это не так. При подготовке рукописи автобиографии к печати за слово «евреи» (Jews) ошибочно приняли «швецы» (sewers). Ошибка повторилась в следующих изданиях. Как заметил Оллард, человек с либеральными и гуманистическими взглядами, каким был Хайд, прекрасно разбиравшийся в религиозной литературе и истории еврейского народа, по определению не мог быть примитивным антисемитом [74, 311].

Хайд страдал не только от духоты и уличных запахов. Несмотря на теплый прием, он не чувствовал себя комфортно в этом центре католицизма. Как только он получил разрешение от французского правительства выбрать место пребывания, то воспользовался этим и перебрался в Монпелье, расположенный в двух днях пути от Авиньона. Это был университетский город, не менее знаменитый, чем Оксфорд, с богатым ботаническим садом. Но главное было в том, что там проживала леди Мордаунт, жена известного роялиста, с которым Хайд тесно сотрудничал еще до реставрации и который, как он сам, находился в немилости у Карла II. Она играла в местном обществе одну из важных ролей. Давно зная Кларендона, эта «леди огромных добродетелей и заслуг», ввела его в свет и всячески поддерживала. Здесь Хайд «выздоровел благодаря воздуху чудесным образом». Но он укрепился не только в физическом, но и в моральном отношении, освобождаясь от невзгод и обид последних месяцев, хотя знатная публика приняла его «более формально и церемонно, чем хотелось». Сам губернатор провинции Лангедок нанес ему визит, но он осознавал, что «проявления вежливости целиком результат великого кредита, которым обладает здесь леди Мордаунт». О добром расположении к нему супругов Мордаунт говорит то, что лорд, приехавший сюда к жене, задержался на несколько месяцев, когда поступило известие, что какой-то ирландец готовил покушение на Хайда. Не все были так добры к нему. Находившийся в Монпелье сэр Ричард Темпл, один из самых яростных обличителей Кларендона в парламенте, не выразил к нему ни малейшего уважения и даже убеждал других появлявшихся там англичан не контактировать с ним под угрозой парламентского преследования. Как отмечалось, парламент запретил подданным Карла II какие-либо сношения, устные или письменные, с бывшим канцлером. Исключение было сделано только для семьи, но эту корреспонденцию надлежало представлять государственному секретарю.

В Монпелье Хайд защищал себя от обвинений и сочинял теоретические труды. Первейшим делом было составление ответа на выдвинутые в его адрес «обвинения со стороны врагов, защита репутации и обязанность рассказать обо всем детям и друзьям». Сложность он видел в том, чтобы это «ни в малейшей степени не отразилось на Его Величестве, на которого он не возлагал ни малейшей вины». Кларендон писал, что после реставрации «в его сердце было только желание установить в королевстве справедливое управление в соответствии с законами страны, наиболее подходящими, как он думал, для общего успокоения нации и объединения сердец в истинном послушании персоне Его Величества и правительству» [6, III, 385]. Он заявил, что никогда не имел «неумеренного аппетита к быстрому обогащению», и его можно с тем же успехом «обвинить в колдовстве и грабеже, как во взяточничестве и коррупции» [6, III, 406]. Кларендон торопился с ответом, чтобы переправить его для сыновей через посредничество четы Мордаунт, возвращавшейся в Англию.

После их отъезда он ощутил себя «настоящим узником Монпелье». Не было обещанной свободы передвижения. Он хотел переехать в Орлеан, чтобы быть ближе к детям, но получил отказ. Хайда больно задело известие о том, что герцогиня Йоркская, его любимая дочь Анна, перешла в католичество. Это случилось в августе 1670 года, хотя слухи об этом намерении циркулировали в течение нескольких месяцев: политические маневры Тюдоров не казались ей надежным основанием истинной веры. Говорили о приземленных причинах — о желании вернуть привязанность супруга и о дружбе с Кастлмейн. Возможно, сказались проблемы со здоровьем, которое было трудно сохранить после многочисленных родов. Она рожала девять раз, но большинство внуков Хайда умерли в детстве. За несколько недель до его бегства из Англии у нее родился Эдгар, герцог Кембриджский. После этого она так и не восстановила силы полностью, хотя произвела на свет еще двух дочерей. Узнав о ее выходе из англиканства, Кларендон пишет ей письмо, в котором с сожалением сообщает, что его сердце разбито, и он корит себя, что не смог вместе с матерью (чья чистота и добродетель обеспечили ей место в раю) воспитать в ней истинную набожность. Это письмо она получить не успела. Анна, герцогиня Йоркская, первенец и любимица Хайда, умерла от последствий родов и рака груди в марте 1671 года.

Тогда же, весной 1671 года, Кларендон получил от Людовика XIV позволение покинуть Монпелье и поселиться в городе Мулене, в шестнадцати милях от Бурбона, где канцлер уже останавливался для лечения на водах после нападения моряков. В Мулене он увидел символы королевского абсолютизма: незадолго до того построенный дворец Правосудия и мавзолей герцога Монморанси, погибшего на эшафоте за участие в заговоре против Ришелье в 1632 году. Здесь, впервые после долгой разлуки, Кларендон встретился с Лоуренсом, Карл II разрешил ему навестить отца. Сюда сын привез рукопись «Истории мятежа», написанную между 1646 и 1648 гг., во время первого изгнания. К этому времени Хайд уже два года работал над автобиографией, и теперь задумал объединить ее с первоначальным текстом. Приезд Лоуренса возродил надежды, и Кларендон просит короля о «милости к старику, прослужившему короне свыше тридцати лет, и желающего кончить свои дни, которых немного осталось, в своей стране и среди своих детей». Увы, такого разрешения он не дождался, довольствуясь перепиской с родными. В письме к невестке, второй дочери старшего сына, он шутливо сетовал на сыновей, не писавших ему регулярно. В январе 1673 года обращался к ней: «Ваш муж поступит дерзко, если не привезет Вас, видеть Вас было бы великим счастьем в этом жизни, о чем я молюсь». Он пытается быть жизнерадостным и пишет другой невестке в конце октября то ли 1672, то ли 1673 года: «Я в добром здравии и нуждаюсь только в хорошей компании, для которой у меня есть две или три комнаты в соседнем доме. Вы жалуетесь на погоду, а у нас за шесть месяцев не было ни одного плохого дня, и сейчас так тепло, что огонь разжигают только на кухне» [74, 316–318]. Лоуренс посетил Хайда еще раз, в марте 1673 года. Назад он увез еще одну рукопись — ответ на сочинение Томаса Гоббса «Левиафан», а также письмо Карлу II, в котором не было просьбы о возвращении, но лишь слова надежды: король знает, что он честный человек, верно служивший ему. Хайд не думал, что король сам прочитает «Левиафана», но просил его пригласить Лорри (домашний вариант имени сына), чтобы тот кратко рассказал, какие «ужасные заключения» о политике и религии содержатся в этой книге.

Отца посетил и старший сын Генри. Это видно из письма Кларендона, в котором есть фраза «С того времени, как ты уехал отсюда». Каких-то сведений о приезде к нему других его детей нет. Визиты старших сыновей теплели надежду, что король может уступить. Он ведь передал через герцога Йоркского, что не будет возражать, если Кларендон переберется в Руан. Ослабление ограничений могло быть связано с назначением на должность государственного секретаря Генри Ковентри, давнего союзника канцлера. Весной 1674 года старик усиленно готовится к переезду, тем более, французские власти возражений не имели. Для проживания в этом городе арендовали удобный дом, построенный в конце XVI века. Королевский министр Летельер лично подписал письмо Руанскому парламенту, приказав ускорить подведение воды к фонтану в саду. В конце августа, уже из Руана, Кларендон, написал оказавшиеся последними письма, адресованные Карлу II, Джеймсу Стюарту и Генриетте Марии. Он напомнил королю о верной службе и осмелился написать: «Рана нанесена мне Вашей рукой, и никто иной не может вылечить ее». Письмо бывшему зятю было более формальным, в нем содержалась благодарность за прежнюю поддержку и пожелание служить королю верно. Генриетте Марии он был искренне благодарен, так как знал: Карл разрешил сыновьям посетить его по ее просьбе. Он просил ее «простить старика, у которого не осталось никакой другой радости, кроме той, чтобы побыть с детьми». Эти три письма были посланы старшему сыну, которому он предлагал решить самому, передавать ли их адресатам. Видимо, Корнбюри счел это не нужным. Кларендон понял, и в письме ему, отправленном 24 сентября, заметил, что принял решение сына. В нем же он писал о радостях жизни, о том, что ждет, когда из Англии привезут пиво в бутылках, чеширский сыр и дичь, лучше которой он никогда не ел. Оллард писал, что в этом письме Кларендон представал как Стоик, Христианин и Эпикуреец [74, 341–343]. Он хотел казаться жизнерадостным, не желая тяготить родных. Жаловаться на жизнь — не в духе английского характера. Однако легко представить, насколько одиноко было ему, лишенному возможности находиться с близкими, отделенными от него незаметной, но непреодолимой преградой. Конечно, рядом было несколько человек, верных ему, но это не могло компенсировать того, что он потерял. Понимая, что все неизбежно идет к финалу, как он оценивал свой жизненный путь? Считал ли себя счастливым или несчастным? Позволял ли он быть честным с собой, не задумываясь над тем, что скажут потомки? Можно только предполагать.

Но основания, чтобы предполагать, есть. В эссе «О покаянии», написанном в Монпелье в 1669 году, он затронул некоторые моральные принципы, приобретающие особую значимость, когда человек находится перед лицом смерти. По его словам, «покаяние— это главное дело, которое мы должны совершить в этом мире. Частой ошибкой, тем более огромной и вредной из-за своей обыкновенности, является вера в то, что покаяние важно, в первую очередь, для тех, кто умирает. В самом деле, то, что необходимо в каждый час жизни, необходимо и в час смерти, но тот, кто постоянно кается, когда здоров и бодр, будет делать это с меньшей болью с момент болезни и слабости. Тот, кто каялся в течение всей жизни, будет делать это без замешательства и с меньшим смущением в час смерти… Покаяние необходимо, чтобы жить и умереть хорошо. Покаяние, если оно практикуется постоянно и старательно, делает жизнь плодотворной, а смерть спокойной. Покаявшись, мы становимся мудрее, честнее и более открытыми в глазах других людей» [5,150]. Очевидно, что Хайд надеялся на спокойную смерть в кругу близких, в присутствии священника, который примет его последнее покаяние.

Осенью здоровье Кларендона резко пошатнулось. Сначала он пережил удар, за которым наступил паралич. Больше писать он не мог. 28 ноября Шау отправил письмо сыну канцлера Лоуренсу, сообщив, что Хайд дал согласие вызвать кого-то из сыновей, и просил привезти с собой хорошего врача. Духовником Хайда был близкий к семье Хайдов Уильям Леветт, находившийся с ним в час смерти. Оллард предполагал, что этот человек находился с изгнанником в течение довольно долгого времени. Присутствие англиканского священнослужителя при постели умирающего было одним из условий, позволявших говорить о «хорошей смерти». 1 декабря было составлено завещание, никак не менявшее его прежних распоряжений. Генри и Лоуренс остались душеприказчиками, им же поручались его сочинения и бумаги, по которым предлагалось советоваться с Шелдоном и Морли. Братья поспешили в Руан, с ними придворный врач Джон Пур. Помочь он не мог: Кларендон умер 11 декабря (21 по новому стилю) в семь часов утра.[15] В описании болезни и в протоколе вскрытия Пур назвал «артрит», вызванный неправильным с молодых лет питанием. В этом диагнозе есть резон: речь уже шла о том, что Хайд любил вкусно и много поесть, что способствовало и подагре, и нарушению обмена веществ. Подобные проблемы со здоровьем имели многие представители элиты. Историк Л. Стоун, рассматривая причины высокой смертности в Англии, отмечал: «Недостаточное питание (бедняков — А. С.) в детстве вело к появлению рахита, тогда как несбалансированная диета богачей способствовала тому, что в конце XVI — начале XVII века каждый двенадцатый пэр был жертвой многолетних страданий от камней в почках или мочевом пузыре» [99, 62]. Вспомним, что от мочекаменной болезни умер Саутгемптон. Хотя чаша сия обошла Кларендона, неправильное питание и излишний вес, согласно медицинским представлениям наших дней, могли вызвать апоплексический удар.

Насколько смерть Кларендона соответствовала идеалу «хорошей смерти»? Тема смерти заняла в последние десятилетия немалое место в новой культурной истории. Смерти и ее общественному восприятию посвящены многие работы историков, в том числе таких классиков историографии, как Ф. Арьес и М. Вовель. Представители новой культурной истории выделяли типы восприятия смерти. По Арьесу, их пять: самый ранний, характеризующийся восприятием ее как неизбежного, приемлемого и ожидаемого события; второй тип возник в средние века в узкой группе социальной элиты, когда сами похоронные церемонии стали выражением социального статуса и материального благополучия. В век Просвещения смерть воспринималась преимущественно как «неукротимая и беспощадная». Четвертый тип, «твоя смерть», сложился в эпоху романтизма как выражение индивидуальных и семейных ценностей, он предполагал фокусирование внимания не на персоне умирающего, а на выживших родственниках. Наконец, современный тип «запрещенной смерти» отражал не только ее «медикализацию», но и упадок веры в загробную жизнь. Эти типы смерти не сменяют друг друга хронологически, а сосуществуют, в разной степени преломляясь в общественном сознании в различные исторические периоды.

Несомненно, что общественный идеал «хорошей смерти» в раннее новое время воплощал, прежде всего, влияние христианства. Ее модель, господствовавшая в Англии, несла черты католицизма, но и черты, означавшие разрыв с ним. Хотя присутствие священника у одра умирающего оставалось обязательным ее признаком (недаром апологетически расположенный к Кларендону историк Оллард по косвенным свидетельствам утверждал, что такой человек у канцлера был), сама роль духовного лица в процессе умирания уменьшилась. Реформация полностью отменила или значительно упростила обряды умирания (религиозная практика протестантских церквей и сект различалась). Напротив, возросла духовная и эмоциональная роль семьи и близких, молитвы которых сменили церковные ритуалы. Англиканский идеал «хорошей смерти» обосновывался в ряде духовных сочинений, самым известным из которых было труд епископа Джереми Тейлора «Правило и упражнения святого умирания» («The Rule and Exercise of Holy Dying»), вышедший в 1651 году и известный даже в XIX веке. В отличие от католиков он был противником бесед с умирающим, молитв о его прощении и даже причащения, в то же время, полагал: святость и путь в рай обеспечивается ежедневными молитвами и благочестием в течение всей земной жизни. Роль священнослужителя он видел в том, чтобы поддерживать дух умирающего, молиться и побуждать его покаяться в грехах.

Английский историк Пэт Джелланд, автор книги о смерти в викторианское время, обнаруживала корни многих представлений того времени в раннее новое время. Она писала: «В идеальном случае человек должен умирать дома, причем так, чтобы успеть ясно и полно попрощаться с каждым членом семьи. У умирающего должно быть время, физические и умственные возможности, чтобы завершить мирские и духовные дела, что могло означать как причащение, так и молитвы семьи. Умирающий до конца должен быть в сознании и здравом уме, смириться с волей Бога, быть способным просить прощение за свои грехи и просить о спасении души. Боль и страдания должны приниматься стойко, даже как желаемые, как последний тест на пригодность попасть в рай и расплатиться за прошлые грехи» [61, 26]. Джелланд также отмечала: в викторианское время смерть стала менее публичной, чем в XVII веке, когда у постели умирающего собиралась «толпа», особенно если речь шла о членах монарших семей или об аристократах и государственных деятелях. По всем показателям смерть Кларендона не дотягивала до стандарта «хорошей». Он умер не дома и не на родине. Простились с ним только два сына, а другие члены семьи не смогли сделать этого.

В январе 1675 года тело Кларендона перевезли в Англию и почти тайно захоронили в северной галерее Вестминстерского аббатства, возле входа в часовню Генриха VII. Там же захоронен ряд его родственников и потомков.

Эпилог — это о том, что осталось после смерти главного героя. Как говорилось в старом фильме, «от большинства остается только черточка между двумя датами». Этого не скажешь о Хайде. Его произведения, в том числе самое великое, «История мятежа и гражданских войн», живо, и в течение столетий продолжает быть главным источником по Английской революции середины XVII века, следовательно, жива и память об авторе.

Люди остаются в своем потомстве. Детей у Хайда было то ли восемь, то ли девять. Напомним: старшие, Анна, ставшая герцогиней Йоркской и родившая для Англии двух королев, и Генри, унаследовавший титул графа Кларендона, появились на свет в 1637 и 1638 гг. Второй сын Эдвард умер в двухлетнем возрасте в 1642 году. Третий сын, Лоуренс, лорд Рочестер, как и отец, видный государственный деятель, появился на свет в 1642 году. Следующий ребенок, названный, как и умерший брат, Эдвардом, учился в Оксфорде и умер в 1665 году, не дожив до двадцати лет. Дочь Френсис и сын Чарльз родились в годы изгнания, малыш скончался в 1660 году, когда ему было два годика. Самый младший, Джеймс, родился в марте 1660 года, но прожил недолго. Он утонул во время кораблекрушения фрегата «Глостер» утром 6 мая 1682 года, когда сопровождал герцога Йоркского в запланированной экспедиции в Шотландию. Корабль попал на мель у острова Уайт, погибло примерно 120 человек, однако спаслись, пересев на шлюпку, герцог Йоркский и Джон Черчилль, будущий герцог Мальборо. В переписке Хайда есть упоминание еще об одном ребенке, рожденном в его семействе, видимо, между Френсис и Чарльзом, и не выжившем [74, app. II]. Как видим, беда той эпохи, высокая детская смертность, не обошла семью Хайда.

Умирали не только дети, но и внуки Кларендона. Собственно, из всех детей герцога Йоркского и Анны достигли взрослого возраста только две дочери. Первенец, Чарльз, герцог Кембриджский, зачатый при скандальных обстоятельствах за семь месяцев до их бракосочетания, скончался от оспы всего полгода спустя после рождения. Дочь Мария, которая станет после Славной революции 1688–1689 гг. королевой, появилась на свет в 1662 году. По приказу Карла II ее поселили отдельно от родителей, и лишь иногда привозили к ним, а также к Кларендону в Твикенхэм. После изгнания с престола Якова II парламент провозгласил ее Марией II, а ее соправителем супруга Вильгельма III Оранского. Она не была лишена политических способностей и помогала мужу в делах управления, а во время его отъездов вовсе играла в них главную роль. Детей в этом браке не было. Когда она умерла, Вильгельм III сказал, что в одночасье превратился из счастливейшего человека в самого несчастного. Внучка Кларендона королева Англии Мария II умерла от оспы в возрасте всего тридцати двух лет в 1694 году.

В 1663 году у четы герцогов Йоркских родился Джеймс, получивший титул герцога Кембриджского, ставший любимцем короля Карла II. В 1665 году на свет появилась Анна, чье рождение Кларендон воспринял с радостью. Она станет королевой Англии и Шотландии, а после унии 1707 года Великобритании. Историки обычно описывали Анну I как плохо образованную и ленивую женщину, мало интересовавшуюся государственными делами и всецело доверявшую своей ближайшей подруге и конфидентке Саре Черчилль, герцогине Мальборо. В ревизионистской историографии, однако, Анна рассматривается как довольно деятельная правительница. Она была замужем за принцем Георгом Датским, с которым их связывали теплые отношения. Как считало большинство современников, он был политически никчемным человеком, что проявилось на главном посту, который он занимал, Первого лорда Адмиралтейства. Вплоть до смерти в 1708 году, которую королева приняла как глубокую личную трагедию, он стремился во всем помогать ей. С детьми эта чета была глубоко несчастна. Из семнадцати беременностей Анны двенадцать закончились выкидышами или мертворожденными. Двое из пяти, родившихся живыми, умерли почти сразу. Две девочки, не дожили до года и полутора лет. Только один ребенок, Уильям, герцог Глостерский, дотянул до одиннадцатилетнего возраста. Он с раннего детства отличался плохим здоровьем, и надежды нации на то, что он закрепит протестантское престолонаследие в Англии, имели мало шансов оправдаться. После его смерти в 1700 году парламент принял «Акт о престолонаследии», открывавший путь на престол для Ганноверской династии.

В 1666 году герцогиня Йоркская родила мальчика, названного Чарльзом, которому был дан титул герцога Кенделла, но он не прожил и года. Вслед за ним в июне умер, то ли от оспы, то ли от чумы, его старший брат Джеймс. По поводу внуков, умерших почти тогда же, когда и Саутгемптон (в мае 1667 года), Хайд писал Ормонду так: «Кроме общего горя, связанного со смертью детей герцога, переживаемого, как я думаю, всяким добрым англичанином, да и правительством, я потерял друга, надежного и верного друга, и ты, возможно, теперь мой единственный друг, который знает, как твердо стоять против соблазнов и посягательств, в которых я, ввиду людского тщеславия, нисколько не сомневаюсь» [74, 278–279]. Как видим, реакция на смерть Саутгемптона в эмоциональном плане выражена в этих словах сильнее, чем на смерть внуков. Кларендон противился тому, чтобы смотреть на смерть своих внуков так, как смотрели многие: как на воздаяние и проявление недовольства Божества. Он уверял Ормонда, что не разделял этих взглядов: «Они всего лишь смертны».

Такое, казалось бы, стоическое отношение к смерти внуков может удивить нас. Это объясняется тем, что современное отношение к детству еще не сформировалось. Детская смертность была чрезвычайно высока. По данным Л. Стоуна, смертность до года во Франции в те времена составляла примерно 21 %, но это уменьшенная цифра, поскольку включает только младенцев, рождение которых было зарегистрировано. Из числа тех, кто дожил до года, примерно 18 % умирало в возрасте до пяти лет. Детская смертность в Англии было немного ниже, чем во Франции, но и в семьях английских пэров и крестьян от четверти до трети всех детей умирало до достижения ими пятнадцати лет. Стоун писал: «Хотя уровень смертности в Англии был ниже, чем во Франции, это не меняет того, что для сохранения ментальной стабильности родители должны были ограничивать степень психологических переживаний о детях младенцах. Даже тогда, когда дети были искренне желанны, и их рождение не несло экономических потерь, для родителей было опрометчиво слишком эмоционально озаботиться созданиями, порог жизненных ожиданий которых был таким низким» [99, 57]. По его мнению, лучшим подтверждением этой ситуации была широко распространенная в средние века практика давать одинаковые имена двум детям, в ожидании, что в лучшем случае выживет один. Распространенный в XVI–XVIII вв. обычай назвать вновь родившегося именем недавно умершего ребенка (что можно наблюдать и в семье Хайда) показывает отсутствие представления о ребенка как об уникальном существе с собственным именем.

Не все придерживаются такого подхода. Историк П. Джелланд указала на различие точек зрения в историографии. Колин Паркс соглашался со Стоуном и утверждал, что в прошлом «родители ожидали, что потеряют нескольких детей, и воспринимали эти потери с большей готовностью, чем мы сегодня». Однако Линда Поллок, исследовавшая уровень привязанности родителей и детей в Англии и Америке в 1500–1900 гг., считала: отношения между ними «изменились в течение этих столетий показательным образом мало». Сама Джелланд разделяла последнюю точку зрения: «Нет никаких свидетельств, будто в ранневикторианский период родители были меньше привязаны к детям и испытывали меньшее горе от их смертей, чем родители в эдвардианское время, несмотря на меньшие ожидания, что те выживут» [61, 121].

В сентябре 1667 года, буквально за считанные недели до бегства Кларендона из Англии, Анна родила сына Эдгара, ставшего, как и умершие старшие братья, герцогом Кембриджским. Он тоже умер ребенком в 1671 году. Младшие дочери герцога Йоркского в первом браке, Генриетта и Кэтрин, родились уже после отъезда Кларендона из Англии в 1669 и 1671 гг., обе умерли, не дожив до года. Как видим, по линии старшей дочери род Хайда пресекся на правнуках, из которых только Уильям дожил до одиннадцати лет.

Главной причиной высокого уровня смертности среди детей и взрослых была чума. Эта болезнь «навещала» Англию периодически в первой половине XVII века, вспышки отмечались в 1603, 1625, 1637 гг. Страшной эпидемией обернулся 1665 год. Затем эта болезнь исчезла из Англии вследствие причин, о которых можно говорить только предположительно. Смертность среди людей, заболевших чумой, достигала 70 %. Вторая по количеству жертв болезнь, оспа, распространилась гораздо шире, чем раньше, именно во второй половине XVII и первой половине XVIII века. Тогда же была самая высокая смертность от нее, что особенно относилось к детям, она несколько снизилась в XVIII веке и составляла примерно 17 % от числа заболевших лиц. Однако оспа часто вызывала у болевших ею людей осложнения со стороны нервной системы, глухоту или слепоту, могла обезобразить лицо и тело. Как писал Л. Стоун, оспа была настолько пугающей болезнью, что было трудно найти священника, согласного хоронить умерших от нее. После 1760-х гг. состоятельные семьи нанимали только таких слуг, кто или переболел оспой, или был вакцинирован [99, 61–62]. Другими частыми причинами смерти детей были кишечные черви, лихорадка, связанная с появлением зубов, разного рода отравления, чрезмерное пеленание, общий низкий уровень гигиены. Смерть детей во время родов начала снижаться в середине XVIII века, что Стоун объяснял тем, что повитух начинали заменять акушеры-мужчины, чьи руки сильнее, и которые совершенствовали родовспоможение, внедрив применение «поворота на ножку» и эффективные акушерские щипцы. Эти новшества многими воспринимались в штыки. Когда королева Анна в 1703 году впервые пожаловала рыцарское звание акушеру-мужчине Дэвиду Хамильтону, его недоброжелатели отозвались на это куплетом [99, 59]. Впрочем, внучка Кларендона, женская судьба которой была такой тяжелой, вероятно, осознавала значение этого пожалования.

У Хайда были внуки от других детей. Старший сын Генри в годы первой эмиграции отца был его секретарем и вел секретную переписку, а в годы Реставрации состоял при дворе королевы Екатерины Браганца. После изгнания отца он выступал в его защиту в парламенте и был противником правительства КАБАЛь. Он унаследовал отцовский титул и играл некоторую роль в делах. В конце правления Карла II он был даже введен в Тайный совет, а при Якове II стал Лордом-хранителем печати и Лордом-лейтенантом Ирландии. В последние месяцы правления Якова он был смещен с этих должностей, а после Славной революции, не без колебаний, признал новый режим. Это не помешало ему сотрудничать с якобитами, он даже провел некоторое время в заключении в Тауэре. При королеве Анне второй граф Кларендон, умерший в 1709 году, был фигурой non grata при дворе племянницы, хотя пенсию от короны все же получал. Он не чуждался литературных занятий и принял участие в подготовке издания «Истории мятежа». Епископ Бернет дал ему ироничную характеристику: «Он был человеком по натуре искренним во всем, кроме оплаты своих долгов, что он делал с большим искусством, нарушая обещания очень часто и давая при этом новые обещания. Он дружелюбный человек с хорошим характером» [1, II, 462]. В первом браке его супругой была дочь друга отца лорда Кейпла, казненного в 1649 году. Она умерла после появления на свет в ноябре 1660 года их единственного сына Эдварда, который станет третьим графом Кларендоном. Одним из эпизодов политической карьеры этого представителя поколения семейства Хайдов было генерал-губернаторство в колониях Нью Йорк и Нью Джерси, где о нем сохранились не слишком хорошие воспоминания, включавшие обвинения в коррупции. Историк Р. Харрис вовсе назвал его «дегенеративной личностью».

Единственный сын третьего графа Кларендона умер раньше своего отца, отчего титул перешел к линии Лоуренса Хайда. Он был видным политическим деятелем, и в 1682 году стал графом Рочестером (во второй креации). Сначала сторонник Якова II, Рочестер после Славной революции перешел на сторону нового режима и занимал ряд высших постов при Вильгельме III и Анне, в том числе, Первого Лорда Казначейства и Лорда-председателя Тайного совета, хотя и не всегда ладил со своей племянницей-королевой. По политическим воззрениям Рочестер был тори (как и все потомки Кларендона); ему принадлежит главная заслуга в подготовке к публикации и издании «Истории мятежа и гражданских войн». Он написал обширное предисловие к ней, обращенное к королеве Анне. Бернет писал, что по способностям он, безусловно, превосходил старшего брата и был одним из самых спокойных людей при дворе. Однако, достигнув высших постов, он стал жестоким и нетерпимым. Его считали не замешанным в коррупции; «он относился к государственным делам с большой серьезностью, поэтому вел их с большой строгостью. Его вспыльчивость некоторые объясняли искренностью, на самом деле, она „разжигалась частым употреблением спиртного“» [1, II, 463].

Сын Рочестера Генри стал четвертым и последним графом Кларендоном первой креации. Ему Оксфорд обязан созданием фонда, финансировавшего издательство «Кларендон Пресс». Его сын, тоже Генри, барон Корнбюри, тори, близкий к якобитам, чьи литературные таланты ценили великие писатели XVIII века Джонатан Свифт и Александр Поуп, погиб в результате нечастного случая в 1753 году всего за полгода до смерти отца. Находясь в Париже, он упал с лошади и насмерть разбился о булыжную мостовую. Вторая креация графов Кларендон состоялась в 1776 году, когда король Георг III даровал этот титул дипломату и политику Томасу Вильерсу. Он приходился внуком старшей дочери четвертого графа, умершего в 1753 году. Сегодняшние носители титула Кларендон носят фамилию Вильерс и являются, следовательно, весьма отдаленными потомками канцлера. Младшая дочь Эдварда Хайда Френсис вышла замуж в 1675 году за некоего Томаса Кейтли, долгие годы служившего в Ирландии. У них были дети, но отца пережила только одна дочь. Между супругами продолжался длительный конфликт. Родственники считали, что в нем была виновна Френсис, присоединившаяся к одной из пуританских сект. Так что самой «жизнеспособной» оказалась ветвь Лоуренса, графа Рочестера. В потомстве его дочери есть гены канцлера Кларендона, который был отдаленным предком аристократических семейств герцогов Баклю и герцогов Глостерских, последние узами родства связаны с нынешней правящей Виндзорской династией.

Кроме потомства и иногда для потомства иногда остаются долги. Кларендон оказался в числе тех, кто оставил долги. Вопрос о расходах и доходах канцлера вызывал много толков, поскольку напрямую связывался с обвинениями в коррупции в его адрес. Историк Р. Харрис считал вполне достоверными подсчеты первого биографа Хайда Томаса Листера, согласно которому канцлер в общей сложности получил королевских дарений, денежных и земельных, на общую сумму порядка шестидесяти тысяч фунтов стерлингов, а его жалованье канцлера составляло около пяти тысяч в год. Восемнадцать тысяч из первого пожалования короля в размере примерно двадцати тысяч ушло на приобретение Кларендон-парка в Уилтшире у графа Албемарла. Харрис считал, что шестьдесят тысяч не были чрезмерным вознаграждением за его верную службу монархии. Он поступил непредусмотрительно, затеяв строительство Кларендон-хауза в Лондоне, стоимость которого составила порядка пятидесяти тысяч. Когда он отправился в изгнание, сумма его долгов превышала сорок тысяч фунтов, «факт, заставляющий не верить, что коррупция имела место» [48, 407]. Долги канцлера отошли его старшему сыну, который, как отмечалось, чтобы избавиться от них, продал Кларендон-хауз (и тянул с выплатой).

Главным наследством канцлера, принадлежащим образованной части человечества, являются его литературные труды. Плодом его интеллектуальной деятельности стала, в первую очередь, «История мятежа и гражданских войн». Еще в XVIII веке его потомки даровали Оксфордскому университету права на издание этого труда. В конце XVII века университетская типография занимала подвальные помещения Шелдонского театра. В 1711–1715 гг. университет строит новое здание для издательства, что частично финансируется за счет продаж «Истории мятежа». Оно получило название «Дом Кларендона». Издательство стало называться «Кларендон Пресс», и до наших дней остается составной частью «Оксфорд Юниверсити Пресс». В викторианское время потомки канцлера, носившие этот титул, субсидировали строительство двух университетских зданий для занятий экспериментальными науками, комплекс которых получил название «Кларендон-лаборатори», и считается сегодня старейшим в Англии сооружениям, используемым с такими целями.

«История мятежа» — выдающееся историческое сочинение. Мемуары об эпохе, когда он жил, оставили разные люди. Но на его сочинение смотрят как на работу историческую, потому что он сумел в какой-то степени дистанцироваться от событий, посмотреть на них, конечно, не беспристрастно, но с долей стремления к объективности. Историографические оценки этого произведения претерпевали эволюцию и до сих пор неоднозначны. Выделяются два подхода, которые можно назвать «критическим» и «защищающим». До утверждения позитивистского взгляда на историю как науку во второй половине XIX века ее основное значение видели в нравственных уроках, которые дает знание прошлого. Поэтому неудивительно, что свидетельства Кларендона вызывали доверие, а наиболее привлекательной частью его работы считались написанные им литературные портреты многих деятелей эпохи революции. Например, один из представителей «моральной философии» начала XIX века Уильям Бурдон утверждал: Кларендон «превзошел всех историков в силе изображенных им характеров», и сопоставим в этом отношении только с Шекспиром [28, 92].

В XIX веке утверждалось отношение к мемуарам как к источнику второстепенному, не заслуживающему полного доверия. Такое представление повлияло на отношение к «Истории мятежа», воспринимавшейся как сочинение отчасти автобиографическое. Доминирующую роль в утверждении «критического» подхода сыграл сэр Чарльз Фирт [42]. Он отмечал у Кларендона три мотива к написанию «Истории мятежа». Один заключался в сохранении памяти о гражданской войне, в том, чтобы снабдить будущих историков материалами. Другой мотив состоял в защите Карла I и в восстановлении его репутации. Фирт утверждал, что первоначально он совсем не был ведущим; только в 1671 году, в предисловии к девятой книге, автор представил его таковым, возможно, в надежде на милость Карла II и разрешение вернуться к семье. Однако главной была дидактическая задача: потомки должны были сделать выводы на основании анализа причин конфликта и не допустить прежних ошибок. Как историк-позитивист начала ХХ века Фирт полагал: стремление Хайда к научению следующих поколений вело к утрате объективности и непредвзятости, снижало ценность его сочинения. Историки-позитивисты, видимо, искренне не замечали, что «объективность» служит прикрытием их собственных интерпретаций. Фирт принадлежал к школе вигского историка Самуэла Гардинера, отдаленного потомка вождя Английской революции, доказывавшего, что парламент был правой стороной в гражданской войне, а Кромвель выдающимся защитником справедливости. Поэтому труд Кларендона рассматривался либеральными историками-позитивистами как односторонний в консервативном отрицании революции [41].

К «критическому» направлению можно отнести историка Р. Мак Гилври, оспаривавшего оригинальность «Истории мятежа».

Сравнивая ее с сочинениями других современников о гражданской войне, он ставил вопрос: в какой мере этот труд можно считать оригинальным? Он полагал, что судить об этом трудно, поскольку устная традиция утрачена. Нам не дано знать о характере обыденных представлений об эпохе гражданских войн и междуцарствия, какие ходили слухи, сплетни, какие разговоры велись. Мнение историка состоит в том, что читатели, ознакомившиеся с первым изданием труда Кларендона, вряд ли узнали из него много нового, вряд ли увидели новизну в его интерпретации событий. В то же время и они наверняка признавали, что ему удалось высветить многие вещи, которые у других авторов оставались в тени. Мак Гилври полагал, что Кларендон «жадно подхватил существовавшие идеи, но как мыслитель он был традиционен и даже банален; при всей широте интересов и бесподобной способности к синтезу, он не был оригинальнее любого другого отставного государственного деятеля, принявшегося писать мемуары в появившееся у него свободное время» [70, 224]. Правда, историк тут же оговаривался, что он, возможно, ошибается, и в любом случае его слова не подрывают «высокого статуса» Кларендона. Будь тот оригинальнее, то не стал бы, может быть, так знаменит в качестве великого историка. Как бы опровергая Мак Гилливри, Р. Харрис писал о реакции современников, помнивших годы междуцарствия, на выход «Истории мятежа» в 1702 году. Пепис сообщал, что читал ее «с аппетитом»; «никто никогда не рассказывал и не мог рассказать ту великую историю лучше, чем сделала эта рука и этот дух». Эвлин называл Кларендона «благородным Полибием». Характеры описаны им «со справедливостью и сдержанностью, без примеси страсти и реванша» [48, 416–417].

Критичен к Кларендону английский историк Р. Хаттон, солидаризировавшийся с критикой Фирта как в целом, так и на уровне отдельных эпизодов войны. Например, он утверждал: Кларендон намеренно искажал свидетельства для создания впечатления, что естественной опорой парламентариев были средние и низшие сословия, выйдя за пределы объективности, вытекающей из источников. Сила книги Кларендона такова, считал он, что до сих пор историки принимают его заключения на веру. Общий вывод, сделанный Хаттоном об «Истории мятежа», звучит критично и сурово:

«Историку гражданской войны жить с „Историей“ Кларендона, как и обойтись без нее, невозможно. С одной стороны, это целая система положений, вводящих в заблуждение. Тем, кто утверждает, что дидактическая природа „Истории“ в какой-то мере оправдывает отношение к правде, можно по справедливости ответить: если изображение событий ложно, что такими же будут уроки, из них извлеченные. С другой стороны, этот труд включает столько фактов и мнений, он написан блестящим стилем человеком, игравшим ведущую роль в описываемых событиях, поэтому его невозможно игнорировать. Ответ состоит в том, что „История“ должна быть не первым, а последним источником по данному вопросу, используемым тогда, когда все другие современные свидетельства исследованы. Только таким образом роялистское дело может быть спасено от вреда, нанесенного его репутации одним из его самых великих друзей» [57, 88].

Историки консервативной школы выражали несогласие с концепцией Гардинера и Фирта и подчеркивали как достоверность «Истории мятежа» (хотя нюансы имели место), так и важность той роли, которую ее автор сыграл в английской истории. Так, кембриджский профессор Бр. Уормолд считал, что Кларендон придерживался таких же принципов, что и Дэвид Юм в XVIII столетии; важнейшими для них были полномочия властей и свобода. В предисловии к изданию 1976 года. Уормолд приводил высказывание Юма: Кларендон «всегда был другом свободы и конституции», и никогда «ни обида, ни благодарность, ни амбиции не влияли на его неподкупный разум» [111, XXXII]. От себя он добавлял: «Интерпретация Гардинера и Фирта в большой мере строится на заключении, что эти произведения сами по себе ключ к его концепции и прошлым политическим действиям. Из этого вытекает их следующее заключение, будто его мнения и цели не претерпели никакого развития, а были постоянными на протяжении всей жизни, и что опыт пережитых им событий не влиял на его взгляды. Такую картину создают „История“ и „Жизнь“. Но такая картина, в сущности, невозможна» [111, 3]. Высокую оценку Кларендону как политику и как историку дал известнейший консервативный историк Х. Тревор-Ропер [102]. Он называл автора «Истории мятежа» «возможно, самым великим мастером иронии среди всех историков» и напоминал о некоторых оценках им исторических фигур. Так, Арандел у него «генерал, в котором не было ничего боевого, кроме наружности», а епископ Эббот «возглавлял один из самых плохих колледжей Оксфорда, для чего он имел достаточные знания».

«Защитительный» характер имеет работа историка Р. Харриса, прямо вступившего в полемику с Хаттоном и утверждавшего: если в сочинении Кларендона обнаруживаются некоторые неточности, то они объясняются не предвзятостью, а отсутствием под рукой нужных источников. Когда такого рода данные у него имелись, он был точен в деталях. В чем-то с Хаттоном можно согласиться, но никак не с его обвинением, будто книга Кларендона — «замечательная коллекция положений, требующих опровержения», что это — «ложный портрет событий» [48, 396–397]. Предвзятой Харрис считал критику в адрес Кладендона со стороны историков XIX века Генри Галлама и Гардинера, которые, будучи уверены в том, что только парламент был правой стороной в конфликте, не желали тратить время на другую сторону. Харрис напоминал о суждении Гардинера о Кларендоне как о «посредственном государственном деятеле», чьи взгляды были основаны на «отрицании». Вигские историки были неспособны признать в Кларендоне автора новой теории «смешанной монархии», которая предполагала, что король должен вернуться к конституционным основам, сохранив законную власть, но при уважении прав парламента. Поэтому Хайд не хотел полной победы ни той, ни другой стороны [48, 397–398]. Харрис считал Кларендона защитником конституционных свобод и предшественником Эдмунда Берка. Берк защищал идею свободы в годы Американской революции, но он стал защитником традиции во времена Французской революции, написав «Размышление о революции во Франции». В 1640 году Хайд был критиком злоупотреблений исполнительной власти, но, в конце концом, встал на защиту традиции. Кроме Берка, Харрис называл «прямыми преемниками» Кларендона историков Э. Гиббона и Д. Юма. С этим можно согласиться, но с существенной оговоркой: канцлер вряд ли мог принять скептическое отношение просветителей к религии.

Р. Оллард отмечал глубину Кларендона в стремлении понять причины и ход исторического процесса. В то же время его сочинения по-настоящему индивидуальны. Даже «История мятежа», в которой он более всего стремился к объективности, «не стала убежищем безличных глаголов, пассивного залога, дистиллированной воды — всего того, чем современные исследователи пытаются очиститься от порока человечности. Как для большинства современников, исторический процесс для Кларендона ассоциировался с божественной волей, к которой он и в самом деле часто взывает; но у читателя нет сомнения в личности и разуме того, кто обращается к ней» [74, 330–331]. Явно не симпатизируя взглядам Гардинера, Оллард ссылался на известного историка ревизионистского направления К. Рассела, показавшего, что лежало в основе взглядов этого представителя вигской школы. В эпоху Дарвина он рассматривал прошлое в эволюционной перспективе, и воплощение ее видел в парламенте. К этому добавлялась подспудно гордость от собственного происхождения: Гардинер был прямым потомком Кромвеля.

Трудно не заметить, что некоторые идеи Кларендона, в том числе отрицание им долговременных предпосылок революции корреспондируют взглядам британских историков-ревизионистов. Суть своего подхода К. Рассел выразил следующим образом: чтобы ответить на вопрос, что привело к гражданской войне, нет надобности в рассмотрении долгой истории отношений между королями и парламентами; надо решить, почему собравшиеся в ноябре 1640 года депутаты Долгого парламента и в страшном сне не могли представить, что будут воевать против своего короля, но уже через несколько месяцев оказались в состоянии войны с ним. Ответ можно найти путем анализа конкретных обстоятельств, личных и групповых интересов, обнаружившихся в самые первые недели и месяцы революции. Но ведь это та самая идея, которую отстаивал Кларендон! Например, у Рассела можно прочесть, что рассматривать приближение гражданской войны как некоего отдельного события — это «логическое заблуждение», на самом деле «это была непредсказуемая последовательность произошедших и не произошедших событий (non-events). Поскольку война была не просто результатом этих событий и не-событий, но и того порядка, в котором они расположились, затруднительно выстроить иерархию долговременных причин, приведших к тому, что король поднял свой штандарт в Ноттингеме. Тем не менее, если мы задумаемся об объяснении последовательности событий, то, вероятно, придем к открытию, что разные события в этой последовательности имели и разные причины» [89, 10]. В методологическом отношении ревизионисты близки Кларендону в том, что видят истоки исторических событий не в законах, носивших долговременный характер, а в конкретных, даже случайных обстоятельствах, в позициях и амбициях отдельных людей. Как Кларендон, Рассел и другие историки-ревизионисты отстаивают мысль о том, что настоящим толчком для конфликта стала политика Карла I в Шотландии, внедрение англиканского молитвенника. Конечно, концепция ревизионистских историков не является простым повторением Кларендона; между ними есть большие отличия: прежде всего, это относится к оценкам политики Карла I в годы, предшествовавшие конфликту; и к личности самого короля. Они гораздо критичнее к Карлу, чем мог позволить себе Кларендон.

Разумеется, не все историки, которых принято относить к ревизионистскому направлению, одинаково оценивают значимость сочинения Кларендона. Так, Джон Моррил утверждал: «Кларендон был часто демонстративно неправ в изображении фактов и в преследовании особых целей в написании своих трудов, в изображении хода революции, в желании заставить поверить в его объяснение, что его нельзя назвать искренним и проницательным наблюдателем» [71, 216]. Кажется, что эти слова вполне могли принадлежать Фирту или Хаттону.

Американский автор М. Броунли в русле «лингвистического поворота» уделил большее внимание, чем другие историки, особенностям литературного стиля Кларендона. Избегая апологетики, он писал: несмотря на слабости, присущие историографии того времени и трудности своего собственного положения, «Хайду удалось создать структурированный исторический синтез анналов, мемуаров, полемики и апологии в работе, являющейся величайшей, возможно, единственной литературной историографией в Англии XVII века» [26, 18]. «История мятежа» не объективна, она содержит оценки, отражавшие приверженность роялистской партии, которую Кларендон считал более правой в конфликте, чем парламентариев; он давал описание событий так, как он их понимал. Тем не менее, он избрал не тот способ защиты, «которого желал Карл I, поощривший своего советника к написанию. Устремления Хайда определялись его приверженностью к исторической правде и верой в то, что история должна давать урок. Он с болью признавал, что роялисты допустили много ошибок, и считал, что часть его обязательств как историка состоит в том, чтобы назвать и проанализировать эти ошибки. Более того, он верил, что его партия преуспеет в будущем, только если извлечет уроки из прошлого, и он был готов обучать. Он не жалел никого» [26, 21]. В духе своего времени Кларендон избегал излишеств риторики и искусственного драматизма, предпочитая простой, «утилитарный» стиль. Богатый идеологический и психологический контекст событий создавался автором умелым балансированием между дискурсом и рассказом, путем структурирования нарратива как совокупности диалектических и личностных конфликтов. Броунли отмечал: «Историю мятежа» делает произведением искусства сила воображения автора, придающая описываемым событиям и тематическим разделам смысловую ценность. Собственный опыт и опыт других людей, внимательный анализ документов и свидетельств позволили создать «комплексную концепцию того, что было для него истинной сущностью гражданских войн и их значения в истории английской нации» [26, 64].

Менее изученной (и недостаточно востребованной в научном дискурсе) частью литературного наследия Хайда остаются, особенно в отечественной историографии, его политические и религиозные сочинения. Известный шаг в этом направлении был сделан молодым исследователем С. М. Морозовым, защитившим недавно диссертацию о его взглядах [128]. Напомним о трудах Кларендона, которые оставили определенный след в религиозно-философской и политической мысли.

Вторым (после «Истории мятежа») по значимости своим произведением он считал «Размышления и рассуждения о псалмах Давида», над которым, как и над «Историей мятежа», он фактически работал всю жизнь. По структуре оно представляет собой обстоятельные комментарии к каждому из 150 псалмов, автором которых обычно считают библейского царя Давида, историчность которого является предметом спора, но не для Хайда. Собрание псалмов, Псалтирь — важная часть богослужения, в том числе православного. Псалмы сами по себе — восторженные излияния сердца верующего при разных жизненных испытаниях. Тема испытания истинного христианина важна для Хайда, так как она позволила ему в контексте его времени, политических невзгод и церковных конфликтов сформулировать духовные и нравственные уроки, актуальные как для него самого, так и для тех, кому он адресовал это сочинение. В окончательный вариант были также включены дополнительные комментарии автора. Хайд писал этот труд в три захода: он приступил к нему в 1647 году на острове Джерси, продолжил во время посольства в Испании и завершил только во втором изгнании в Монпелье. То, что он на столь долгое время откладывал этот труд, Хайд считал своим большим грехом, о чем откровенно написал в предисловии, адресованном собственным детям. В нем он напоминал о верной службе королю, винил себя в недостаточном внимании к семье, а главное, в недостаточном упорстве в подготовке этого сочинения: «Из всех сил и с разумением, не лишенным недостатков, я исполнил свой долг на службе королю и моей стране, но я совершил много ошибок в обязательствах по отношению к Богу. Я не всегда помнил о Его милости и благоволении ко мне и семье во времена напастей и изгнания, а также о клятвах и обещаниях, которые давал Ему. По этой причине он послал мне беды и испытания за преступления, в которых я не был ни в малейшей степени повинен, что привело к моему новому изгнанию в том возрасте, когда я уже не мог бороться против трудностей, обрушившихся на меня. Я прервал священные занятия над псалмами, оставив в период моего великого благополучия в пренебрежении бумаги, над которыми работал с такой радостью и удовлетворением в самых трудных условиях» [5, 373]. Как видим, Кларендон уверился, что Бог послал ему новые испытания, потому что он вовремя не выполнил возложенную на него божественным провидением роль, отложив работу над псалмами Давида.

Рассуждения Хайда по поводу псалмов столь обширны и разнообразны по характеру затронутых вопросов, что приходится ограничиться главной идеей, пронизывающей содержание этого труда: только Бог и истинная вера помогают преодолевать испытания, ниспосланные Творцом и выпавшие на долю христианина. Следование моральным принципам само по себе не несет благодати, если не опирается на веру. В комментариях к третьему псалму он писал: «Великое различие между просто моральным человеком и добрым христианином в том, что первый зависит и ведом целиком доводами рассудка, а второй естественными принципами сознания и веры. Это не значит, что он недооценивает или преуменьшает значение разума. Но его разум спокойнее благодаря идее христианства. Надежды и страхи морального человека уже, чем у христианина. Верующий человек хорошо знает, что лень, пассивность и тупая уверенность в провидении без того, чтобы использовать все силы и способы, который Бог дал ему для своего оправдания и защиты, не соответствуют обязанностям христианина»[5, 387]. Мы часто беспощадны к тем, кто указывает на наши пороки, но «невинный человек остается спокойным, когда на него обрушиваются злословие и клевета. Первым делом он проверит, действительно ли обвинения безосновательны…, подготовит антидот для яда, сделает врагов советниками и даже настроит свое сердце к исправлению» (комментарий к псалму седьмому) [5, 394]. Знаменитый 103 псалом посвящен восхвалению Бога и начинается словами: «Благословляй, душа моя, Господа! Господи, Боже мой, возвеличен Бог весьма, славословием и благолепием облекся Ты». В своем комментарии Хайд подчеркивал: никакое восхваление Бога не может быть чрезмерным, поскольку все, чем люди обладают, даровано им. Однако способы уменьшить долг Богу есть. Он писал: «Мы ничего не можем Ему дать, кроме того, что Он сначала должен был нам дать. Таким образом, наш долг только нарастает тем, что мы Ему платим. Но каждый кредитор может сократить собственный долг благотворительностью и милостью. Если у должника нет денег, то можно принять вещи или удовлетвориться работой и страданиями, которые тот несет на службе ему; тем возместится и его долг. Бог — это всеобщий кредитор, и наши долги Ему столь велики, что не могут быть выплачены; все, что мы можем, не компенсирует благодати, которой Он одарил нас» [5, 653].

Я не богослов, и мне трудно комментировать «Рассуждения и размышления о псалмах Давида» в деталях, но два момента стоит выделить. Во-первых, Кларендон хотел сообщить потомству о своем идеале смиренного христианина, веру которого не могут поколебать выпавшие ему испытания. Более того, только испытания могут уменьшить его долг Господу. Во-вторых, в этих коротких отрывках отражена этика протестантизма. Проповедь активного участия и обличение лени выдает Хайда-борца. Да, кажется, именно так: и борец, и смиренный христианин в одном лице. Дискурс о восхвалении Бога в терминах «кредитор» и «должник» тоже нельзя оставить за пределами внимания, равно как упоминание о «благотворительности», рассматривавшейся в протестантских странах в те времена в качестве ведущего инструмента помощи слабым и бедным. Стоит также обратить внимание на замечание К. Хилла о пропагандистском использовании псалмов сторонниками обеих партий: это произведение Кларендона «тоже не было лишено тенденциозности. Когда они были опубликованы в 1727 г., на них стояла дата 1647; но содержание ее делает очевидным, что в содержании ее имеется многое такое, что могло появиться только после 1660 г. Размышления о псалмах 124 /123, 127/126, 129/128 говорят о неожиданной реставрации Карла, чтобы показать, что Бог может совершать политические чудеса. Псалом 20/19 учит, что церковь необходима для государства, а псалмы 22/21, 69/68 и 73/72 показывают, что успех и победа не оправдывают дела — точка зрения, с которой по разным причинам соглашался Милтон. Псалом 44/43, полагал Кларендон, демонстрировал необходимость изучения истории, если мы хотим избежать революции» [146, 385].

Тема религии и веры затрагивалась и в других трудах Кларендона, написанных в последние годы жизни. Можно выделить два его сочинения, «О религии и политике, также о поддержке и помощи, которые они должны оказывать друг другу. С обзором власти и юрисдикции папы во владениях других государей» и «Критика доктором Стиллингфлитом книги, озаглавленной „Фанатизм, фанатично приписанный католической церкви“, и возражение и опровержение SC благородной персоной». В первом он рассмотрел историю христианской церкви на Западе и формулировал идею сближения церквей, возглавляемых государями. Он прославлял Реформацию, лишившую пап супрематии. Вину за церковные расколы и религиозные войны он возлагал на папский престол. Эта работа, вероятно, имела политический подтекст, она должна была предостеречь влиятельных людей от перехода в католицизм. Он помнил, что в католическую веру перешла его дочь. До него, вероятно, доходили слухи о симпатиях к католицизму бывшего зятя герцога Йоркского и самого Карла II. История второго сочинения вкратце такова. Во времена Грейт Тью Хайд был в дружеских отношениях с Хью Кресси, ставшим каноником в Виндзоре, но затем не просто перешедшим в католическую веру, но ставшим монахом под именем Сирениуса Кресси (SC). Для Хайда это было шоком. В начале Реставрации Кресси служил духовником королевы Екатерины. С конца 50-хгг. он был вовлечен в теологические споры с молодым ректором из Саттона Эдвардом Стиллинфлитом (ставшим потом видным англиканским епископом). В этих дебатах и появилась упомянутая книга о фанатизме, на которую Кларендон откликнулся анонимно. Он подчеркивал, что англиканская церковь имеет такое же уважение к отцам церкви, как любая другая ветвь христианства. Однако их авторитет не может быть основанием для ответа на все вопросы, и они не всегда говорили одно и то же. Сущностные требования христианства просты, и теологам не следует их запутывать. Все, кроме основополагающих догматов веры, может иметь разное толкование, и формы религии зависят от традиции и даже климата. Одной из главных причин гражданских конфликтов были противоречия между церковной и мирской властью.

Следующим за «Рассуждением о псалмах Давида» по значимости своим произведением Кларендон мог считать «Краткий обзор и исследование опасных и вредных для церкви и государства ошибок в книге мистера Гоббса, названной „Левиафан“». Хайд был давно знаком с ним, еще со времен Грейт Тью и по роялистскому лагерю. Как и Хайд, Гоббс родился в Уилтшире, но был на двадцать лет старше. Его отец был церковным викарием, мать, о которой ничего неизвестно, по его воспоминаниям, родила его досрочно, в ужасе от известия о приближении испанской Великой Армады. Как он писал, в этот момент родилась двойня, он сам и его страх. Возможно, к этим словам стоит прислушаться: некоторые исследователи интерпретировали перипетии его биографии и саму трансформацию его идей как стремление, вызванное страхом, приспособиться ко всем сменявшимся властям. Первой большой работой Гоббса был перевод на английский язык «Истории Пелопонесской войны» древнегреческого историка Фукидида. Затем были написаны эссе, означавшие первые шаги в область, одним из родоначальников которой его считают — в область политической философии. Гоббс зарабатывал на жизнь как воспитатель в знатных семействах, а во время гражданской войны стал учителем математики Чарльза, принца Уэльского. Во время эмиграции в Париже он работал над своим главным сочинением, в котором роялисты ожидали увидеть философское обоснование критики индепендентского режима. Эти ожидания не оправдались: «Левиафан», опубликованный в Лондоне в 1651 году, современники восприняли как защиту новой власти и Кромвеля. На обложке первого издания красовалось изображение выходящего из моря библейского чудовища Левиафана, с мечом в одной руке и посохом в другой. В этом изображении угадывались черты лица Кромвеля. За эту книгу роялисты якобы хотели с ним расправиться, но он вернулся в Англию, получив прощение от государственного совета и разрешение вести частную жизнь. После реставрации он не только не подвергся преследованиям, но получил аудиенцию у Карла II, помнившего своего учителя, и был облагодетельствован пенсией.

Конечно, учение Гоббса богато и противоречиво, из него можно сделать разные заключения, но основная идея состоит в следующем: крах государства приводит общество в состояние анархии, которую автор называл «войной всех против всех». Общество возвращается к первобытному состоянию, не имевшему ничего общего с «золотым веком», и спасение приносит Государство, уподобляемое бессмертному Левиафану. Люди договариваются уступить свои права власти, которая защитит их и насилием остановит войны. Гоббс, в частности, писал, противопоставляя людей и «ничтожные существа», пчел и муравьев: «Люди непрерывно соперничают между собой, добиваясь почета и чинов, чего указанные существа не делают, на этом основании среди людей возникают зависть и ненависть, а в итоге война… Согласие указанных существ обусловлено природой, согласие же людей — соглашением, являющемся чем-то искусственным. Вот почему нет ничего удивительного в том, что, для того, чтобы сделать это согласие постоянным и длительным, требуется еще что-то (кроме соглашения), а именно общая власть, держащая людей в страхе и направляющая их действия к общему благу. Такая общая власть, которая была бы способна защитить людей от вторжения чужеземцев и несправедливостей, причиняемых друг другу, и, таким образом, доставить им ту безопасность, при которой они могли бы кормится от трудов рук своих и от плодов земли и жить в довольстве, может быть воздвигнута только одним путем, а именно путем сосредоточения всей власти и силы в одном человеке или собрании людей, которое большинством голосов могло бы свести все воли граждан в единую волю… Множество людей, объединенных таким образом в одном лице, называется государством, по-латыни, civitas. Таково рождение того великого Левиафана или, вернее (выражаясь более почтительно) того смертного Бога, которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны своим миром и своей защитой» [20, 118–119].

Нетрудно понять, почему такие идеи казались Хайду неприемлемыми — они целиком расходились с его принципами. Вероятно, он возвращался к мысли о необходимости опровергнуть взгляды, казавшиеся ему ложными и вредными, тем более, предпринятые другими лицами попытки не казались ему убедительными. В 1654 году сочинение, содержавшее критику Гоббса, опубликовал епископ Джон Бремхол. Известно, что накануне и после Реставрации Хайд беседовал о подготовке новых опровержений Гоббса с некоторыми лицами, имевшими отношение к англиканской церкви. Это может быть связано с тем, что одно из обвинений в адрес автора «Левиафана» состояло в том, что он атеист, или, по крайней мере, проповедует взгляды, толкавшие на этот пагубный путь. Такие обвинения Гоббс особенно настойчиво опровергал. В 1659 году Хайд писал в одном из писем: «Мистер Гоббс мой старый друг, но я не могу простить ему зла, которое он нанес королю, церкви, законам и нации. Безусловно, можно многое сказать о взглядах этого человека, который имплицитно обрек религию, мудрость и честность в зависимость от новых законов, и написал политическое сочинение, которое, как я осмелюсь сказать, должно быть осуждено на основании законов нашего королевства или любой страны Европы как нечестивое и крамольное» [48, 403]. В эмиграции Хайд вернулся к прежнему намерению. Его ответ Гоббсу представляет собой обширный политический трактат, по объему значительно превосходящий сочинение последнего. На каждую из 47 глав «Левиафана» Хайд написал в виде развернутых комментариев свои возражения.

Не претендуя на полноту анализа этого труда, отметим несколько моментов. Во-первых, как и другие внимательные читатели, он обнаружил подспудное оправдание борьбы против Карла I: «Последнее отвратительное восстание проистекало не из несовершенства законов и не из дефектов справедливой и достаточной власти короля, а из влияния дурных людей, которые подавили законы и силой вырвали власть из рук монарха, действуя бунтарскими методами. Против их жестокости у короля не было иного средства, как заявить, что его подданные поступают незаконно. В их в высшей степени виновности у кого не было сомнений. Печальная публикация доктрины (Гоббса — А. С.), направленной против свободы и собственности подданных», подрывает это представление [4, 54–55].

Во-вторых, Кларендон, как и все роялисты, был сторонником концепции божественного происхождения власти монарха, и не мог смириться с тем, что Гоббс фактически сформулировал договорную теорию ее происхождения в том же духе, что индепенденты. Он не согласен с представлением о «войне всех против всех» как основании этой теории. Гоббс не прав, утверждая, «будто в основе войны лежат законы природы, и это дает сильному права на все, принадлежащее более слабому; будто мир и безопасность не могут наступить, пока не будет заключено соглашение и назначен суверен, обладающий всей властью, чтобы их обеспечить, пока его полномочия и магистраты не вырастут до величия и размеров Левиафана». Кларендон писал: «Мы говорим: в основании природы мир, и когда Бог природы дал своему созданию, человеку, власть над всеми другими своими созданиями, он также дал ему естественную власть, чтобы управлять миром в гармонии и порядке. Сколько бы человек не потерял в своей непорочности, не проявив послушания своему Создателю, и какое бы жестокое наказание не претерпел за это неповиновение, это не значит, что Его власть над человечеством хоть в какой-то степени уменьшилась или ослабла. Мы не можем не видеть в нем настоящего правителя мира, и это продолжается с давних времен, какие мы только можем просчитать» [4, 66–67]. Доказательства Кларендон находил в Священных текстах, из которых делал вывод: такой гармоничный порядок существовал уже до великого потопа.

В-третьих, как видно из этих отрывков, он был обеспокоен тем, что концепция Гоббса создает угрозу свободам и собственности свободнорожденных англичан. Он различал истинную свободу, регулируемую законом, и злоупотребление свободой, когда дурные и раскольнически настроенные люди развращают слабых и своенравных подданных, поднимая их на восстание против суверена и законного порядка. Закон и послушание вытекают не из договора, а из обычаев предков, уважение к которым является обязанностью и подданных, и власти. Произвол со стороны власти и ограничение ею свобод граждан недопустимы. Доказывая, что власть не может покуситься на земельную собственность англичан, он отвергал аргумент, основанный на норманнском завоевании. В отличие от практически всех теоретиков той эпохи он утверждал, что приход Вильгельма Завоевателя не сопровождался массовыми конфискациями. В-четвертых, учение Гоббса неприемлемо для Кларендона потому, что игнорирует важнейшую для последнего сторону политической теории — соотношение монархии и парламента. Он защищал идею английской конституции, частями которой является как наделенная широкими, но не абсолютными, полномочиями наследственная монархия, так и принимающий законы и устанавливающий налоги парламент, Тайный совет, судебная система и епископальная англиканская церковь.

Кроме автобиографических, религиозных и политических сочинений Хайд написал в эмиграции многочисленные труды по «моральной философии», часть которых уже рассмотрена. Основываясь на авторитетах, древних, современных и церковных, он аккумулировал в них собственный опыт, понимание людских характеров и слабостей. Он в каком-то смысле синтезировал то, что на индивидуальном уровне раскрывал в своих знаменитых исторических портретах. Если наш современник прочитает эти эссе, то не останется равнодушным, и может прислушаться к мыслям мудрого старика о вечном, о том, как сдерживать страсти, уметь терпеть в бедах и болезнях, ценить дружбу и уметь дружить, уважать старость, стремиться к образованию, каяться. Конечно, в разные времена люди проявляют чувства по-разному, и в зависимости от собственного статуса. Так, мы почти разучились каяться, зато иногда «саморефликсируем». Как и в те времена, верим, разочаровываемся, презираем, обижаем и иногда прощаем. Историк Оллард назвал годы жизни Кларендона в эмиграции «последней жатвой». Во время той жатвы был собран богатый урожай. Труды Хайда — часть сокровищницы мировой культуры и огромное достижение человеческого интеллекта. Он был и останется интересен, по крайней мере, для многих, потому что пытался понять Человека — самая заманчивая и, увы, неразрешимая задача.

Могу я после нескольких лет, прожитых с Кларендоном, утверждать, что он раскрылся мне и не оставил загадок? Я лишь надеюсь, что в чем-то приблизился к пониманию его характера, его сильных сторон и слабостей, принципов, того, что казалось ему особенно важным. Благодаря Хайду лучше чувствовать ту эпоху, ведь позитивистская убежденность, что мы знаем все и вся и вправе смотреть в прошлое сверху вниз, сродни глупости. Великий мыслитель Робин Коллингвуд утверждал: история есть самопознание духа. Задавая вопросы о Кларендоне, о его поступках и отношениях с другими людьми, высшими и низшими по сравнению с ним, мы можем быть критичнее к себе. Что касается загадок, он оставил нам те, которые не пожелал открыть. Что он чувствовал, когда казнили Страффорда, а через двадцать лет «цареубийц»? Почему он почти всегда игнорировал мотивы тех, кто находился в рядах его противников? Можно ли назвать его ксенофобом? Был ли он до конца честен с собой, утверждая, что его единственной ошибкой было строительство дворца в Лондоне? Был ли он искренен в своем отношении к КарлуII? Почему его «правильность» иногда превращалась в занудство?

Есть еще один урок Кларендона, важный для всех. «Размышления и рассуждения о псалмах Давида» он посвятил детям, имея в виду, прежде всего старших, Генри и Лоуренса. В удивительном по своей искренности тексте посвящения он признавался, что не уделял семье того внимания, которого она заслуживала, хотя тому много оправданий. Он писал, что главное, чем благословил его Бог — прекрасными детьми. Господь поднял их выше отца, но они ведут себя по отношению к нему с «такой добротой, мягкостью и ответственностью, будто они по-прежнему подчиняются и зависят от него». Он обращался к ним: «Умоляю и заклинаю привязанностью и любовью, которую всегда питаю к вам, вашей отзывчивостью и благоговением ко мне, всем счастьем и покоем, которым обладаю благодаря вам, памятью вашей дорогой матери, заслужившей от вас столь многое — сохраните защиту, ответственность, уважение и любовь друг к другу» [5, 377]. Он писал, что и сам не ожидал, что это обращение к детям будет таким длинным, но «так хочется оставаться с вами и не покидать вас». В этом тоже урок Кларендона: в любви к семье и близким. Потеря или разлука заставляют помнить, как это важно для каждого.

1. Burnet G. History of My Own Time. Vol. I–II. Oxford: Clarendon Press, 1837.

2. Calendar of State Papers. Domestic Series. Charles II. V. 1–8. Ed. By M. E. Green. Nendeln, 1968 (1^st ed. 1860–1861).

3. [Clarendon] Animadversions Upon a Book Entitled, Fanaticism Fanatically Imputed to the Catholic Church, by Dr Stillingfleet, and the Imputation Refuted and Retorted by SC, By a Person of Honour. L.: for Royston, 1673.

4. Clarendon. A Brief View and Survey of the Dangerous and Pernicious Errors to Church and State in Mr Hobbes’ Book Entitled Leviathan. Oxford. 1676.

5. [Clarendon] A Collection of Several Tracts of the Right Honorable Edward, Earl of Clarendon. L.: Woodward, 1727.

6. [Clarendon] Continuation of the Life of Edward, Earl of Clarendon. V. I–III. Oxford. 1827.

7. Clarendon. The History of the Rebellion and the Civil Wars // Ed by W. D. Macray. 1^st ed. 1888; 1958; 1969: V. 1 (books I–IV); V. 2 (books V–VI); V. 3 (books VII–VIII); V. 4 (books IX–XI); V. 5 (books XII–XIV); V. 6 (books XIV–XVI, Index).

8. [Clarendon]. A Letter of Clarendon during the Elections of 1661 // The English Historical Review. 1927. Vol. XLII. N 167.

9. Clarendon. Religion and Policy, and the Countenance and Assistance Each Should Give to the Other. With a Survey of the Power and Jurisdiction of the Pope in the Dominions of Other Princes. In 2 vol. Oxford: Clarendon Press, 1811.

10. Clarendon. Selections from the History of Rebellion and Civil Wars and the Life by Himself / Ed. by G. Huehns. Oxford: University Press, 1955.

11. Cobbett’s Parliamentary History. Vol. II; Vol. III; Vol. IV. L., 1807–1809.

12. Elegie Upon the Death of Thomas Earl of Strafford, Who Was Beheaded Upon Tower Hill, in 12 May, 1641 / By Thomas Herbert. L. 1641 // http://quod.lib.umich.edu/e/eebo/A43397.0001.001/1:2?rgn=div1;view=fulltext.

13. Evelyn J. Memoires, Illustrative of the Life and Writings of John Evelyn, esq. V. I–II. L. 1819.

14. Hutchinson L. Memoires of the Life of Colonel Hutchinson. L. 1808

15. The Letters, Speeches and Proclamations of King Charles I / Ed. by Ch. Petrie. L.: Cassel, 1968 (1^st ed. 1935).

16. Locke J. Some Thoughts Concerning Education. L., 1809 (1^sted. 1691)

17. Pepys S. The Dairy of Samuel Pepys / Ed. by R. Latham and W. Matthews. V. 1–6. L.: Bell and Sons, 1970.

18. Royal and Loyal Blood Shed by Cromwell and His Party. L. 1662.

19. Whitelocke B. The Dairy of Bulsrode Whitelocke 1605–1675 / Ed. by Ruth Spalding. Oxford: UniversityPress, 1990.

20. Гоббс Т. Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гражданского. М.: Мысль, 2001.

21. Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне // Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских. 1846. № 1.

22. Рогинский З. И. Поездка гонца Герасима Семеновича Дохтурова в Англию в 1645–1646 гг. Ярославль: ЯГПУ, 1959.

23. Рогинский З. И. Так называемый «Протест царя Алексея Михайловича по поводу казни короля Карла I» // Ученые записки Ярославского государственного педагогического института. 1957. Вып. XXII (XXXII). Всеобщая история.

24. Ashley M. Lifein Stuart England. L.: B. T. Batsford LTD, N. Y.: G. P. Putnam’s Sons, 1967 (1^sted. 1964).

25. Ashley M. The English Civil War. A Concise History. L.: Thames and Hudson, 1974.

26. Brownley M. W. Clarendon and the Rhetoric of Historical Form. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1985.

27. Bennett M. The Civil War in Britain and Ireland 1638–1651. Blackwell Publ., 1997.

28. Burdon W. Materials for Thinking. L. 1820.

29. Carlyle E. I. Clarendon and the Privy Council, 1660–1667 // The English Historical Review. 1912. V. XXVII.

30. Carlton Ch. Going to the Wars. The Experience of the British Civil Wars 1638–1651. L.: Routledge, 1992.

31. Carlton Ch. Charles I. The Personal Monarch. L.: Routledge, 1995 (1^st ed. 1983).

32. Carter G. History of England in Three Parts. 4^th ed. Rolf Brothers [ca 1902].

33. Clark G. The Later Stuarts 1660–1714. Oxford: Clarendon Press, 1991 (1^st ed. 1934).

34. Coward B. The Stuart Age. England 1603–1714. L.: Longman, 1997 (1^st ed. 1980)

35. Crawford P. Charles Stuart, That Man of Blood // The English Civil War. The Essential Readings / Ed. by P. Gaunt. L.: Wiley-Blackwell, 2000.

36. Cust R. Was There an Alternative to the Personal Rule? Charles I, the Privy Council and the Parliament of 1629 // History. 2005. July. Vol. 90. N 299. Issue 3.

37. Durston Ch. Charles I. L.: Taylor & Francis, 1998.

38. Eminent British Statesmen. Vol. III / Ed. by J. Foster. L. 1837 // http://books.google.ru/books?id=rLEAAAAMAAJ&pg=RA409&lpg Доступ 01.01.2016.

39. Farmer D. L. Britain and the Stuarts. L.: Bell and Sons, 1967.

40. Feiling K. A History of the Tory Party 1640–1714. Oxford: Clarendon Press, 1924.

41. Feiling K. Clarendon and the Act of Uniformity, 1662–1663 // The English Historical Review. 1929. V. XLIV. N 174.

42. Firth C. H. Clarendon’s History of Rebellion // The English Historical Review. 1904. V. XIX: Part I: Issue LXXIII; Part II: Issue LXXIV; Part III: Issue LXXV.

43. Firth C. H. The Royalists under Protectorate // The English Historical Review. 1937. V. LII.

44. Greenleaf W. H. Order, Empiricism and Politics. Two Traditions of English Political Thought. Oxford: University Press, 1964.

45. Greenspan N. Charles II, Exile, and the Problem of Allegiance // The Historical Journal. 2011. V. 54. N 1.

46. Groot de J. Space, Patronage, Procedure: The Court of Oxford, 1642–1646 // The English Historical Review. 2002. Nov. V. CXVII.

47. Haley K. H. D. Politics in the Reign of Charles II. Oxford: University Press, 1985

48. Harris R. W. Clarendon and the English Revolution. L.: Chatto and Windus, 1982.

49. Harris T. What Is New About Restoration // Albion. 1997. Vol. 29. N 2. 50. Harris T. Restoration. Charles II and His Kingdoms. L.: Penguin Books, 2005.

51. Hexter J. The Early Stuarts and Parliament: Old Hat and the Nouvelle Vague // Parliamentary History. 1982. N 1.

52. Higham F. M. G. Charles I. A Study. Westport (Conn.): Greenwood Press, 1979 (1^st ed. 1932).

53. Hitchcock T. English Sexualities 1700–1800. L.: Macmillan, 1997.

54. Holmes G. The Making of a Great Power. Late Stuart and Early Georgian Britain 1660–1672. L., N.Y: Longman, 1993.

55. Hughes A. The Causes of the English Civil War. L.: Palgrave, 1991. 56. Hutton R. The Royalist War Effort 1642–1646. L.: Longman. 1982.

57. Hutton R. Clarendon’s History of Rebellion // English Historical Review. 1982. January. V. XCVII. Issue CCCLXXXII.

58. Hutton R. The Restoration. A Political and Religious History of England and Wales 1658–1667. Oxford: Clarendon Press, 1985.

59. The Interregnum: The Quest for Settlement 1646–1660 / Ed. by G. E. Aylmer. L. 1972.

60. Jacobsen H. Luxury Consumption, Cultural Politics and the Career of the Earl of Arlington, 1660–1685 //The Historical Journal. 2009. March. V. 52. N 1.

61. Jalland P. Death in the Victorian Family. Oxford: University Press, 1996.

62. Keeble N. H. The Restoration. England in 1660s. Oxford: Blackwell, 2002.

63. Kelsey S. The Trial of Charles I // English Historical Review. 2003. June. 64. Kelsy S. ‘King of the Sea’: The Prince of Wales and the Stuart Monarchy, 1648–1649 // History. Vol. 92. N 308. Oct. 2007.

65. Krey de G. S. Restoration and Revolution in Britain. The Political History of the Era of Charles II and the Glorious Revolution. Houndmills: Palgrave Macmillan, 2007.

66. Lacey D. R. Dissent and Parliamentary Politics in England, 1661–1689. New Brunswick, 1969.

67. Lindsay J. Civil war in England L.: Frederick Muller, 1954.

68. Little P. The Earl of Cork and the Fall of the Earl of Strafford // The Historical Journal. 1996. Vol. 39. N 3.

69. MacLachlan A. The Rise and Fall of Revolution. An Essay on the Fabrication of Seventeenth Century History. L.: Macmillan, 1996.

70. McGillivray R. C. Restoration Historians and the English Civil War. Hague: Martinus-Nijhoff, 1974.

71. Morrill J. The Nature of the English Revolution. Essays. L.—N. Y.: Longman, 1994. X+466 p.

72. Murray’s Railway Reading. A Second Series. Essays from «The Times». L., 1857.

73. Ogg D. England in the Reign of Charles II. V. I–II. Oxford: Clarendon Press, 1955 (1^st ed. 1934).

74. Ollard R. Clarendon and His Friends. Oxford: University Press, 1988. 75. Ollard R. Cromwell’s Earl. A Life of Edward Montagu, 1^st Earl of Sandwich. L.: Harper Collins Publ., 1994.

76. Pearson H. Charles II. His Life and Likeness. L: Heinemann. 1960.

77. Pogson F. Making and Maintaining Political Alliances During the Personal Rule of Charles I: Wentworth Associations with Laud and Cottington // History. 1999. N 84.

78. The Political World of Thomas Wentworth, Earl of Strafford, 1621–1641 / Ed. by J. F. Merritt. Cambridge: University Press, 1996.

79. The Politics of Religion in Restoration England / Ed. by T. Harris, P. Seaward and M. Coldie. Oxford: University Press. 1990.

80. Politics, Religion and Literature in the Seventeenth Century / Ed. by W. Lamont and S. Oldfield. L.: Dent and Sons, 1975.

81. The Reigns of Charles II and James VII and II / Ed. by L. Glassey. L., 1997

82. The Restored Monarchy 1660–1688 / Ed. by J. R. Jones. L.: Macmillan, 1979.

83. Robertson G. What the Regicides Did For Us // History Today. 2005. October.

84. The Royal Image. Representations of Charles I / Ed. by Th. N. Corns. Cambrige: University Press, 1999.

85. Russel C. The Theory of Treason in the Trial of Strafford // The English Historical Review. 1965. N 80. N 314.

86. Russel C. Parliamentary History in Perspective, 1604–1629 // History. 1976. February. Vol. 61. Issue 201.

87. Russel C. The Crisis of Parliaments. English History 1509–1660. Oxford: University Press. 1971.

88. Russel C. Why Did Charles I Called the Long Parliament? // The English Civil War. The Essential Readings / Ed. by P. Gaunt. L.: Wiley-Blackwell, 2000.

89. Russel C. The Causes of the English Civil War. Oxford: Clarendon Press, 1990.

90. Russel C. Unrevolutionary England, 1603–1642. L.: Hambledon Press, 1990.

91. Schama S. A History of Britain. V. 2. The British Wars, 1603–1776. L.: ВВС, 2001.

92. Scott D. Rethinking Royalist Politics, 1642–1649 // The English Civil War. Conflicts and Contexts, 1640–1649/ Ed. by J. Adamson. N. Y.: Palgrave & Macmillan, 2009. P. 36–60.

93. Seaward P. The Cavalier Parliament and the Reconstruction of Old Regime 1661–1667. Cambridge: Uni Press, 1989.

94. Seaward P. The Restoration. L.: Macmillan, 1991.

95. Sharpe K. ‘So Hard A Text’? Images of Charles I, 1612–1700 // The Historical Journal. 2000. V. 43. N 2. P. 383–405.

96. Smuts M. R. Culture and Power in England, 1585–1685. L.: Palgrave Macmillan, 1999.

97. Spalding R. The Improbable Puritan. A Life of Bulsrode Whitelocke. 1605–1675. L.: Faber and Faber, 1975.

98. Spencer Ch. Killers of the King. The Men Who Dared to Execute Charles I. L.: Bloomsbury, 2014.

99. Stone L. The Family, Sex and Marriage in England 1500–1800. L.: Penguin Books, 1979 (1^st ed. 1977).

100. Stoyle M. ‘Memories of the Maimed’: The Testimony of Charles I’s Former Soldiers, 1660–1730 // History. 2003. April. V. 88. N 290.

101. Stoyle M. The Road to Farndon Field: Explaining the Massacre of the Royalist Women at Naseby // English Historical Review. 2008. V. CXXIII. N 503.894–923.

102. Trevor Roper H. Clarendon’s History of Rebellion // History Today. 1979. February, Vol. 29. Issue 2.

103. Underdown D. Revel, Riot and Rebellion. Popular Politics and Culture in England 1603–1660. Oxford: University Press, 1985.

104. Underdown D. A Freeborn People. Politics and the Nation in Seventeenth-Century England. Oxford: Clarendon Press, 1996.

105. Wade C. E., Oxon M. A. John Pym. Westport, Conn. 1971 (1^st ed. 1912). 106. Wallis P., Webb C. The Education and Training of Gentry Sons in Early Modern England //Social History. 2011. February. Vol. 36. N 1.

107. Wedgwood C. V. The Trial of Charles I. L.: Penguin Books, 1983 (1^st ed. 1964).

108. Wedgwood C. V. Thomas Wentworth. First Earl of Strafford 1593–1641. A Revaluation. L: Penguin Books, 1971.

109. Wilson J. H. The Court Wits of the Restoration. Princeton: University Press, 1967 (1^st ed. 1948).

110. Woolrych Au. Britain in Revolution 1625–1660. Oxford: University Press, 2002.

111. Wormald Br. Clarendon: Politics, History and Religion 1640–1660. Cambridge: University Press, 1989.

112. Young M. B. Charles I. N.-Y.: St Martin’s Press, 1997.

113. Zagorin P. The Court and the Country. The Beginning of the English Revolution. L.: Routledge and Kegan Paul, 1969.

114. Акройд П. Лондон. Биография. М.: Изд-во Ольги Морозовой, 2005.

115. Английская буржуазная революция XVII века / Под ред. Е. А. Косминского и А. Я. Левицкого. Т. I–II. М.: Изд-во АН СССР, 1954.

116. Барг М. А. Великая английская революция в портретах ее деятелей. М.: Мысль, 1991.

117. Блок М. Короли-чудотворцы. М.: Языки русской культуры, 1998. 118. Гардинер С. Первые Стюарты и пуританская революция. СПб.: Изд-во Поповой, 1896.

119. Гордон П. Дневник, 1684–1689. М.: Наука, 2009.

120. Ивонина Л. И. Драма династии Стюартов. М.: Ломоносов, 2016.

121. Карамзин Н. М. Записки русского путешественника // Карамзин Н. М. Избранные сочинения. Т. 1. М.: Художественная литература, 1964.

122. Королевский двор в Англии XV–XVII веков / Под ред. С. Е. Федорова. СПб.: Алетейя, 2016.

123. Креленко Н. С. Новое и новейшее время стран Запада: проблемы историографии и судьбы историков. Саратов: Издательство Саратовского университета, 2009.

124. Креленко Н. С. Образ Английской революции в общественной памяти Великобритании XVII–XVIII веков. Саратов: Издательство Саратовского университета, 2012.

125. Лабутина Т. Л. Политическая борьба в Англии в период Реставрации Стюартов 1660–1681. М: Наука, 1982.

126. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб. 2014.

127. Маколей Т. История Англии. Гл. I–II // Маколей. Полное собрание сочинений. Т. VI. СПб. 1861.

128. Морозов С. М. Эдвард Хайд, граф Кларендон, как представитель английской интеллектуальной элиты 30–70-х гг. XVII в. Диссертация канд. ист. наук. Саратов. 2016.

129. Нуркова В. Свершенное продолжается: психология автобиографической памяти личности. М: Изд-во УРАО, 2000.

130. От Елизаветы I до Елизаветы II. Проблемы британской истории в новое и новейшее время / Под ред. А. Б. Соколова. Ярославль, 2008

131. Павлова Т. А. Вторая английская республика (1659–1660). М.: Наука, 1974.

132. Павлова Т. А. Милтон. М.: РОССПЭН, 1997.

133. Паламарчук А. А. Цивильное право в раннестюартовской Англии. СПб.: Алетейя, 2015.

134. Подгорский А. В. Мемуары Б. Вайтлока // Анализ литературного произведения. Киров: ВГПУ, 2000.

135. Поршнев Б. Ф. Франция, Английская революция и европейская политика в середине XVII века. М. Наука, 1970.

136. Рогинский З. И. Миссия лорда Колпепера в Москву (из истории англо-русских отношений в период английской буржуазной революции XVII в.) // Международные связи России в XVII–XVIII вв. (Экономика, политика и культура). М.: Наука, 1966.

137. Савин А. Н. Лекции по истории Английской революции. М.: Крафт +, 2000.

138. Соколов А. Б. Карл I Стюарт // Вопросы истории. 2005. № 12.

139. Соколов А. Б. Юмор как черта английского национального характера (по сочинениям путешественников конца XVIII — первой половины XIX в.) // Диалог со временем. 2013. № 44.

140. Соколов А. Б. Кларендон как историк // Диалог со временем. 2013. № 45.

141. Соколов А. Б. Фобии и политика: процесс Страффорда // Вопросы истории. 2014. № 3.

142. Соколов А. Б. Английские роялисты в годы гражданских войн и междуцарствия // Политические партии Англии. Исторические очерки. СПб.: Алетейя, 2017.

143. Стивенсон Р. Л. Странная история доктора Джекила и мистера Хайда // Стивенсон Р. Л. Собр. соч. в пяти томах. Т. 2. М.: Правда, 1967.

144. Тревельян Дж. М. Социальная история Англии. М.: Изд-во иностранной литературы, 1959.

145. Федоров С. Е. Раннестюартовская аристократия. СПб.: Алетейя, 2005.

146. Хилл К. Английская Библия и революция XVII века. М.: ИВИ, 1998. 147. Черняк Е. Б. Пять столетий тайной войны. М.: Международные отношения 1972.

148. Шестаков В. П. Английская литература и английский национальный характер. СПб.: Нестор-История, 2010.

149. Юм Д. Англия при доме Стюартов. Т. 1–2. СПб.: Алетейя, 2001–2002.