Я дышу, и значит – я люблю

fb2
Высоцкий Семенович Владимир

Владимир Высоцкий (1938–1980) – легенда театра, кинематографа и бардовской песни, кумир миллионов. Он заслужил славу и любовь за то, что всегда пел искренне, писал от души, играл своих героев живо и ярко и говорил со своим зрителем на одном языке.

В этом сборнике собраны самые известные стихотворения и песни Владимира Высоцкого: «Кони привередливые», «Серебряные струны», «Спасите наши души», «Она была в Париже» и многие другие, которые знают и поют по всей стране. Дружба и предательство, выбор жизненного пути, любовь и разочарование – вот лишь некоторые из множества тем его стихотворений, которые давно стали «энциклопедией русской жизни».

Серебряные струны

Песни 1960–1966 годов

«Я был душой дурного общества…»

 Я был душой дурного общества, И я могу сказать тебе: Мою фамилью-имя-отчество Прекрасно знали в КГБ.        В меня влюблялася вся улица        И весь Савеловский вокзал.        Я знал, что мной интересуются,        Но все равно пренебрегал. Свой человек я был у скокарей, Свой человек – у щипачей, — И гражданин начальник Токарев Из-за меня не спал ночей.        Ни разу в жизни я не мучился        И не скучал без крупных дел, —        Но кто-то там однажды скурвился, ссучился —        Шепнул, навел – и я сгорел. Начальник вел себя не въедливо, Но на допросы вызывал, — А я всегда ему приветливо И очень скромно отвечал:        «Не брал я на душу покойников        И не испытывал судьбу, —        И я, начальник, спал спокойненько,        И весь ваш МУР видал в гробу!» И дело не было отложено И огласили приговор, — И дали все, что мне положено, Плюс пять мне сделал прокурор.        Мой адвокат хотел по совести        За мой такой веселый нрав, — А прокурор просил всей строгости — И был, по-моему, неправ. С тех пор заглохло мое творчество, Я стал скучающий субъект, — Зачем же быть душою общества, Когда души в нем вовсе нет! 1962

Серебряные струны

 У меня гитара есть – расступитесь, стены! Век свободы не видать из-за злой фортуны! Перережьте горло мне, перережьте вены — Только не порвите серебряные струны! Я зароюсь в землю, сгину в одночасье — Кто бы заступился за мой возраст юный! Влезли ко мне в душу, рвут ее на части — Только б не порвали серебряные струны! Но гитару унесли, с нею – и свободу, — Упирался я, кричал: «Сволочи, паскуды! Вы втопчите меня в грязь, бросьте меня в воду — Только не порвите серебряные струны!» Что же это, братцы! Не видать мне, что ли, Ни денечков светлых, ни ночей безлунных?! Загубили душу мне, отобрали волю, — А теперь порвали серебряные струны… 1962

Тот, кто раньше с нею был

 В тот вечер я не пил, не пел — Я на нее вовсю глядел,           Как смотрят дети, как смотрят дети. Но тот, кто раньше с нею был, Сказал мне, чтоб я уходил, Сказал мне, чтоб я уходил,           Что мне не светит. И тот, кто раньше с нею был, — Он мне грубил, он мне грозил.           А я все помню – я был не пьяный. Когда ж я уходить решил, Она сказала: «Не спеши!» Она сказала: «Не спеши,           Ведь слишком рано!» Но тот, кто раньше с нею был, Меня, как видно, не забыл, —           И как-то в осень, и как-то в осень — Иду с дружком, гляжу – стоят, — Они стояли молча в ряд, Они стояли молча в ряд —           Их было восемь. Со мною – нож, решил я: что ж. Меня так просто не возьмешь, —           Держитесь, гады! Держитесь, гады! К чему задаром пропадать, Ударил первым я тогда, Ударил первым я тогда —           Так было надо. Но тот, кто раньше с нею был, — Он эту кашу заварил           Вполне серьезно, вполне серьезно. Мне кто-то на плечи повис, — Валюха крикнул: «Берегись!» Валюха крикнул: «Берегись!» —           Но было поздно. За восемь бед – один ответ. В тюрьме есть тоже лазарет, —           Я там валялся, я там валялся. Врач резал вдоль и поперек. Он мне сказал: «Держись, браток!» Он мне сказал: «Держись, браток!» —           И я держался. Разлука мигом пронеслась, Она меня не дождалась,           Но я прощаю, ее – прощаю. Ее, как водится, простил, Того ж, кто раньше с нею был, Того, кто раньше с нею был, —           Не извиняю. Ее, конечно, я простил, Того ж, кто раньше с нею был, Того, кто раньше с нею был, —           Я повстречаю! 1962

Большой Каретный

Левону Кочаряну

          Где твои семнадцать лет?                    На Большом Каретном.          Где твои семнадцать бед?                    На Большом Каретном.          Где твой черный пистолет?                    На Большом Каретном.          А где тебя сегодня нет?                    На Большом Каретном. Помнишь ли, товарищ, этот дом? Нет, не забываешь ты о нем. Я скажу, что тот полжизни потерял, Кто в Большом Каретном не бывал.           Еще бы, ведь          Где твои семнадцать лет?                    На Большом Каретном.          Где твои семнадцать бед?                    На Большом Каретном.          Где твой черный пистолет?                    На Большом Каретном.          А где тебя сегодня нет?           На Большом Каретном. Переименован он теперь, Стало все по новой там, верь не верь. И все же, где б ты ни был, где ты ни бредешь, Нет-нет да по Каретному пройдешь.           Еще бы, ведь          Где твои семнадцать лет?                    На Большом Каретном.          Где твои семнадцать бед?                    На Большом Каретном.          Где твой черный пистолет?                    На Большом Каретном.          А где тебя сегодня нет?                    На Большом Каретном. 1962

«За меня невеста отрыдает честно…»

 За меня невеста отрыдает честно, За меня ребята отдадут долги, За меня другие отпоют все песни, И, быть может, выпьют за меня враги. Не дают мне больше интересных книжек, И моя гитара – без струны. И нельзя мне выше, и нельзя мне ниже, И нельзя мне солнца, и нельзя луны. Мне нельзя на волю – не имею права, — Можно лишь – от двери до стены. Мне нельзя налево, мне нельзя направо — Можно только неба кусок, можно только сны. Сны – про то, как выйду, как замок мой снимут, Как мою гитару отдадут, Кто меня там встретит, как меня обнимут И какие песни мне споют. 1963

«Я женщин не бил до семнадцати лет…»

 Я женщин не бил до семнадцати лет — В семнадцать ударил впервые, — С тех пор на меня просто удержу нет: Направо – налево           я им раздаю «чаевые». Но как же случилось, что интеллигент, Противник насилия в быте, Так низко упал я – и в этот момент, Ну если хотите,           себя оскорбил мордобитьем? А было все так: я ей не изменил За три дня ни разу, признаться, — Да что говорить – я духи ей купил! — Французские, братцы,           За тридцать четыре семнадцать. Но был у нее продавец из «ТЭЖЕ» — Его звали Голубев Слава, — Он эти духи подарил ей уже, — Налево-направо           моя улыбалась шалава. Я был молодой, и я вспыльчивый был — Претензии выложил кратко — Сказал ей: «Я Славку вчера удавил, — Сегодня ж, касатка,           тебя удавлю для порядка!» Я с дрожью в руках подошел к ней впритык, Зубами стуча «Марсельезу», — К гортани присох непослушный язык — И справа, и слева           я ей основательно врезал. С тех пор все шалавы боятся меня — И это мне больно, ей-богу! Поэтому я – не проходит и дня — Бью больно и долго, —           но всех не побьешь – их ведь много. 1963

О нашей встрече

 О нашей встрече что там говорить! — Я ждал ее, как ждут стихийных бедствий, — Но мы с тобою сразу стали жить, Не опасаясь пагубных последствий. Я сразу сузил круг твоих знакомств, Одел, обул и вытащил из грязи, — Но за тобой тащился длинный хвост — Длиннющий хвост твоих коротких связей. Потом, я помню, бил друзей твоих: Мне с ними было как-то неприятно, — Хотя, быть может, были среди них Наверняка отличные ребята. О чем просила – делал мигом я, — Я каждый день старался сделать ночью брачной. Из-за тебя под поезд прыгнул я, Но, слава богу, не совсем удачно. И если б ты ждала меня в тот год, Когда меня отправили на дачу, — Я б для тебя украл весь небосвод И две звезды кремлевские в придачу. И я клянусь – последний буду гад! — Не ври, не пей – и я прощу измену, — И подарю тебе Большой театр И Малую спортивную арену. А вот теперь я к встрече не готов: Боюсь тебя, боюсь речей интимных — Как жители японских городов Боятся повторенья Хиросимы. 1964

«Я любил и женщин и проказы…»

 Я любил и женщин и проказы: Что ни день, то новая была, — И ходили устные рассказы Про мои любовные дела. И однажды как-то на дороге Рядом с морем – с этим не шути — Встретил я одну из очень многих На моем на жизненном пути. А у ней – широкая натура, А у ней – открытая душа, А у ней – отличная фигура, — А у меня в кармане – ни гроша. Ну а ей – в подарок нужно кольца; Кабаки, духи из первых рук, — А взамен – немного удовольствий От ее сомнительных услуг. «Я тебе, – она сказала, – Вася, Дорогое самое отдам!..» Я сказал: «За сто рублей согласен, — Если больше – с другом пополам!» Женщины – как очень злые кони: Захрипит, закусит удила!.. Может, я чего-нибудь не понял, Но она обиделась – ушла. …Через месяц улеглись волненья — Через месяц вновь пришла она, — У меня такое ощущенье, Что ее устроила цена! 1964

Песня про стукача

 В наш тесный круг не каждый попадал, И я однажды – проклятая дата — Его привел с собою и сказал: «Со мною он – нальем ему, ребята!» Он пил как все и был как будто рад, А мы – его мы встретили как брата… А он назавтра продал всех подряд, — Ошибся я – простите мне, ребята! Суда не помню – было мне невмочь, Потом – барак, холодный как могила, — Казалось мне – кругом сплошная ночь, Тем более что так оно и было. Я сохраню хотя б остаток сил, — Он думает – отсюда нет возврата, Он слишком рано нас похоронил, — Ошибся он – поверьте мне, ребята! И день наступит – ночь не на года, — Я попрошу, когда придет расплата: «Ведь это я привел его тогда — И вы его отдайте мне, ребята!..» 1964

Братские могилы

 На братских могилах не ставят крестов, И вдовы на них на рыдают, — К ним кто-то приносит букеты цветов, И Вечный огонь зажигают. Здесь раньше вставала земля на дыбы, А нынче – гранитные плиты. Здесь нет ни одной персональной судьбы — Все судьбы в единую слиты. А в Вечном огне – видишь вспыхнувший танк, Горящие русские хаты, Горящий Смоленск и горящий рейхстаг, Горящее сердце солдата. У братских могил нет заплаканных вдов — Сюда ходят люди покрепче, На братских могилах не ставят крестов… Но разве от этого легче?! 1963, ред. 1965

«Ну о чем с тобою говорить…»

 Ну о чем с тобою говорить! Все равно ты порешь ахинею, Лучше я пойду к ребятам пить — У ребят есть мысли поважнее. У ребят серьезный разговор — Например, о том, кто пьет сильнее. У ребят широкий кругозор — От ларька до нашей бакалеи. Разговор у нас и прям и груб — Две проблемы мы решаем глоткой: Где достать недостающий рупь И – кому потом бежать за водкой. Ты даешь мне утром хлебный квас — Ну что тебе придумать в оправданье! Интеллекты разные у нас — Повышай свое образованье! 1964

«Мой друг уедет в Магадан…»

Игорю Кохановскому

 Мой друг уедет в Магадан — Снимите шляпу, снимите шляпу! Уедет сам, уедет сам — Не по этапу, не по этапу.          Не то чтоб другу не везло,          Не чтоб кому-нибудь назло,          Не для молвы: что, мол, чудак, —          А просто так. Быть может, кто-то скажет: «Зря! Как так решиться – всего лишиться! Ведь там – сплошные лагеря, А в них – убийцы, а в них – убийцы…»          Ответит он: «Не верь молве —          Их там не больше, чем в Москве!»          Потом уложит чемодан,          И – в Магадан! Не то чтоб мне – не по годам, — Я б прыгнул ночью из электрички, Но я не еду в Магадан, Забыв привычки, закрыв кавычки.          Я буду петь под струнный звон          Про то, что будет видеть он,          Про то, что в жизни не видал, —          Про Магадан. Мой друг поедет сам собой — С него довольно, с него довольно, — Его не будет бить конвой — Он добровольно, он добровольно.          А мне удел от бога дан…          А может, тоже – в Магадан?          Уехать с другом заодно —          И лечь на дно!.. 1965

Высота

 Вцепились они в высоту, как в свое. Огонь минометный, шквальный… А мы все лезли толпой на нее, Как на буфет вокзальный. И крики «ура» застывали во рту, Когда мы пули глотали. Семь раз занимали мы ту высоту — Семь раз мы ее оставляли. И снова в атаку не хочется всем, Земля – как горелая каша… В восьмой раз возьмем мы ее насовсем — Свое возьмем, кровное, наше! А может, ее стороной обойти, — И что мы к ней прицепились?! Но, видно, уж точно – все судьбы-пути На этой высотке скрестились. 1965

Песня о друге

 Если друг                  оказался вдруг И не друг, и не враг,                                   а так; Если сразу не разберешь, Плох он или хорош, — Парня в горы тяни —                                      рискни! — Не бросай одного                                его: Пусть он в связке в одной                                              с тобой — Там поймешь, кто такой. Если парень в горах —                                        не ах, Если сразу раскис                                и вниз, Шаг ступил на ледник —                                             и сник, Оступился – и в крик, — Значит, рядом с тобой —                                            чужой, Ты его не брани —                                 гони. Вверх таких не берут                                      и тут Про таких не поют. Если ж он не скулил,                                      не ныл, Пусть он хмур был и зол,                                            но шел. А когда ты упал                            со скал, Он стонал,                    но держал; Если шел он с тобой                                     как в бой, На вершине стоял – хмельной, — Значит, как на себя самого Положись на него! 1966

Здесь вам не равнина

 Здесь вам не равнина, здесь климат иной — Идут лавины одна за одной. И здесь за камнепадом ревет камнепад, — И можно свернуть, обрыв обогнуть, — Но мы выбираем трудный путь, Опасный, как военная тропа. Кто здесь не бывал, кто не рисковал — Тот сам себя не испытал, Пусть даже внизу он звезды хватал с небес: Внизу не встретишь, как ни тянись, За всю свою счастливую жизнь Десятой доли таких красот и чудес. Нет алых роз и траурных лент, И не похож на монумент Тот камень, что покой тебе подарил, — Как Вечным огнем, сверкает днем Вершина изумрудным льдом — Которую ты так и не покорил. И пусть говорят, да, пусть говорят, Но – нет, никто не гибнет зря! Так лучше – чем от водки и от простуд. Другие придут, сменив уют На риск и непомерный труд, — Пройдут тобой не пройденный маршрут. Отвесные стены… А ну – не зевай! Ты здесь на везение не уповай — В горах не надежны ни камень,                                               ни лед, ни скала, — Надеемся только на крепость рук, На руки друга и вбитый крюк — И молимся, чтобы страховка не подвела. Мы рубим ступени… Ни шагу назад! И от напряженья колени дрожат, И сердце готово к вершине бежать из груди. Весь мир на ладони – ты счастлив и нем И только немного завидуешь тем, Другим – у которых вершина еще впереди. 1966

Скалолазка

 Я спросил тебя: «Зачем идете в горы вы? — А ты к вершине шла, а ты рвалася в бой, — Ведь Эльбрус и с самолета видно здорово…» Рассмеялась ты – и взяла с собой.          И с тех пор ты стала близкая и ласковая,          Альпинистка моя, скалолазка моя, — Первый раз меня из пропасти вытаскивая, Улыбалась ты, скалолазка моя! А потом за эти проклятые трещины, Когда ужин твой я нахваливал, Получил я две короткие затрещины — Но не обиделся, а приговаривал:          «Ох, какая же ты близкая и ласковая,          Альпинистка моя, скалолазка моя!..» Каждый раз меня по трещинам выискивая, Ты бранила меня, альпинистка моя! А потом на каждом нашем восхождении — Но почему ты ко мне недоверчивая?! — Страховала ты меня с наслаждением, Альпинистка моя, гуттаперчевая!          Ох, какая ты не близкая, не ласковая,          Альпинистка моя, скалолазка моя! Каждый раз меня из пропасти вытаскивая, Ты учила меня, скалолазка моя. За тобой тянулся из последней силы я — До тебя уже мне рукой подать, — Вот долезу и скажу: «Довольно, милая!» Тут сорвался вниз, но успел сказать:          «Ох, какая ты близкая и ласковая,          Альпинистка моя, скалоласковая!..»          Мы теперь одной веревкой связаны —          Стали оба мы скалолазами! 1966

Прощание с горами

 В суету городов и в потоки машин Возвращаемся мы – просто некуда деться! — И спускаемся вниз с покоренных вершин, Оставляя в горах свое сердце.          Так оставьте ненужные споры —          Я себе уже все доказал:          Лучше гор могут быть только горы,          На которых еще не бывал. Кто захочет в беде оставаться один, Кто захочет уйти, зову сердца не внемля?! Но спускаемся мы с покоренных вершин, — Что же делать – и боги спускались на землю.          Так оставьте ненужные споры —          Я себе уже все доказал:          Лучше гор могут быть только горы,          На которых еще не бывал. Сколько слов и надежд, сколько песен и тем Горы будят у нас – и зовут нас остаться! — Но спускаемся мы – кто на год, кто совсем, — Потому что всегда мы должны возвращаться.          Так оставьте ненужные споры —          Я себе уже все доказал:          Лучше гор могут быть только горы,          На которых никто не бывал! 1966

Она была в Париже

Л. Лужиной

 Наверно, я погиб: глаза закрою – вижу. Наверно, я погиб: робею, а потом — Куда мне до нее – она была в Париже, И я вчера узнал – не только в нем одном! Какие песни пел я ей про Север дальний! — Я думал: вот чуть-чуть – и будем мы на «ты», — Но я напрасно пел о полосе нейтральной — Ей глубоко плевать, какие там цветы. Я спел тогда еще – я думал, это ближе — «Про счетчик», «Про того, кто раньше с нею был»… Но что ей до меня – она была в Париже, — Ей сам Марсель Марсо чевой-то говорил! Я бросил свой завод, хоть,                                        в общем, был не вправе, — Засел за словари на совесть и на страх… Но что ей оттого – она уже в Варшаве, — Мы снова говорим на разных языках… Приедет – я скажу по-польски: «Прошу пани, Прими таким, как есть, не буду больше петь…» Но что ей до меня – она уже в Иране, — Я понял: мне за ней, конечно, не успеть! Она сегодня здесь, а завтра будет в Осле, — Да, я попал впросак, да, я попал в беду!.. Кто раньше с нею был, и тот, кто будет после, — Пусть пробуют они – я лучше пережду! 1966

Песня-сказка о нечисти

 В заповедных и дремучих,           страшных Муромских лесах Всяка нечисть бродит тучей           и в проезжих сеет страх: Воет воем, что твои упокойники, Если есть там соловьи – то разбойники.           Страшно, аж жуть! В заколдованных болотах           там кикиморы живут, — Защекочут до икоты           и на дно уволокут. Будь ты пеший, будь ты конный —           заграбастают, А уж лешие – так по лесу и шастают.           Страшно, аж жуть! А мужик, купец и воин —           попадал в дремучий лес, — Кто зачем: кто с перепою,           а кто сдуру в чащу лез. По причине пропадали, без причины ли, — Только всех их и видали – словно сгинули.           Страшно, аж жуть! Из заморского из лесу           где и вовсе сущий ад, Где такие злые бесы —           чуть друг друга не едят, — Чтоб творить им совместное зло потом, Поделиться приехали опытом.           Страшно, аж жуть! Соловей-разбойник главный           им устроил буйный пир, А от них был Змей трехглавый           и слуга его – Вампир, — Пили зелье в черепах, ели бульники, Танцевали на гробах, богохульники!           Страшно, аж жуть! Змей Горыныч взмыл на дерево,           ну – раскачивать его: «Выводи, Разбойник, девок, —           пусть покажут кой-чего! Пусть нам лешие попляшут, попоют! А не то я, матерь вашу, всех сгною!»           Страшно, аж жуть! Все взревели, как медведи:           «Натерпелись – сколько лет! Ведьмы мы али не ведьмы,           Патриоты али нет?! Налил бельма, ишь ты, клещ, – отоварился! А еще на наших женщин позарился!..»           Страшно, аж жуть! Соловей-разбойник тоже           был не только лыком шит, — Гикнул, свистнул, крикнул: «Рожа,           ты, заморский, паразит! Убирайся без боя, уматывай И Вампира с собою прихватывай!»           Страшно, аж жуть! …А теперь седые люди           помнят прежние дела: Билась нечисть грудью в груди           и друг друга извела, — Прекратилося навек безобразие — Ходит в лес человек безбоязненно,           И не страшно ничуть! 1966

Спасите наши души

Песни 1967–1970 годов

«Корабли постоят – и ложатся на курс…»

 Корабли постоят – и ложатся на курс, Но они возвращаются сквозь непогоду… Не пройдет и полгода – и я появлюсь, Чтобы снова уйти,                      чтобы снова уйти на полгода. Возвращаются все, кроме лучших друзей, Кроме самых любимых и преданных женщин. Возвращаются все, кроме тех, кто нужней. Я не верю судьбе,                  я не верю судьбе, а себе – еще меньше. И мне хочется верить, что это не так, Что сжигать корабли скоро выйдет из моды. Я, конечно, вернусь – весь в друзьях и в мечтах, Я, конечно, спою – не пройдет и полгода. Я, конечно, вернусь – весь в друзьях и в делах, Я, конечно, спою – не пройдет и полгода. 1966

Песня о вещем Олеге

 Как ныне сбирается вещий Олег           Щита прибивать на ворота, Как вдруг подбегает к нему человек —           И ну шепелявить чего-то. «Эй, князь, – говорит ни с того ни с сего, — Ведь примешь ты смерть от коня своего!» Но только собрался идти он на вы —           Отмщать неразумным хазарам, Как вдруг прибежали седые волхвы,           К тому же разя перегаром, — И говорят ни с того ни с сего, Что примет он смерть от коня своего. «Да кто вы такие, откуда взялись?! —           Дружина взялась за нагайки, — Напился, старик, – так пойди похмелись,           И неча рассказывать байки И говорить ни с того ни с сего, Что примет он смерть от коня своего!» Ну, в общем, они не сносили голов, —           Шутить не могите с князьями! — И долго дружина топтала волхвов           Своими гнедыми конями: Ишь, говорят ни с того ни с сего, Что примет он смерть от коня своего! А вещий Олег свою линию гнул,           Да так, что никто и не пикнул, — Он только однажды волхвов вспомянул,           И то – саркастически хмыкнул: Ну надо ж болтать ни с того ни с сего, Что примет он смерть от коня своего! «А вот он, мой конь – на века опочил, —           Один только череп остался!..» Олег преспокойно стопу возложил —           И тут же на месте скончался: Злая гадюка кусила его — И принял он смерть от коня своего. …Каждый волхвов покарать норовит, —           А нет бы – послушаться, правда? Олег бы послушал – еще один щит           Прибил бы к вратам Цареграда. Волхвы-то сказали с того и с сего, Что примет он смерть от коня своего! 1967

Ой, где был я вчера

 Ой, где был я вчера – не найду, хоть убей! Только помню, что стены – с обоями, Помню – Клавка была, и подруга при ей, — Целовался на кухне с обоими.          А наутро я встал —          Мне давай сообщать,          Что хозяйку ругал,          Всех хотел застращать,          Будто голым скакал,          Будто песни орал,          А отец, говорил,          У меня – генерал! А потом рвал рубаху и бил себя в грудь, Говорил, будто все меня продали, И гостям, говорят, не давал продыхнуть — Донимал их блатными аккордами.          А потом кончил пить —          Потому что устал, —          Начал об пол крушить          Благородный хрусталь, Лил на стены вино, А кофейный сервиз, Растворивши окно, Взял да выбросил вниз. И никто мне не мог даже слова сказать. Но потом потихоньку оправились, — Навалились гурьбой, стали руки вязать, А потом уже – все позабавились.          Кто – плевал мне в лицо,          А кто – водку лил в рот,          А какой-то танцор          Бил ногами в живот…          Молодая вдова,          Верность мужу храня, —          Ведь живем однова —          Пожалела меня. И бледнел я на кухне разбитым лицом, Делал вид, что пошел на попятную, «Развяжите, – кричал, – да и дело с концом!» Развязали, – но вилки попрятали.          Тут вообще началось —          Не опишешь в словах, — И откуда взялось Столько силы в руках! — Я как раненый зверь Напоследок чудил: Выбил окна и дверь И балкон уронил. Ой, где был я вчера – не найду днем с огнем! Только помню, что стены – с обоями, — И осталось лицо – и побои на нем, — Ну куда теперь выйти с побоями!          …Если правда оно —          Ну, хотя бы на треть, —          Остается одно:          Только лечь помереть!          Хорошо, что вдова          Все смогла пережить,          Пожалела меня —          И взяла к себе жить. 1967

Спасите наши души

 Уходим под воду В нейтральной воде. Мы можем по году Плевать на погоду, — А если накроют — Локаторы взвоют О нашей беде.          Спасите наши души!          Мы бредим от удушья.          Спасите наши души!                    Спешите к нам!          Услышьте нас на суше —          Наш SOS все глуше, глуше, —          И ужас режет души                    Напополам… И рвутся аорты, Но наверх – не сметь! Там слева по борту, Там справа по борту, Там прямо по ходу — Мешает проходу Рогатая смерть!          Спасите наши души!          Мы бредим от удушья.          Спасите наши души!                    Спешите к нам!          Услышьте нас на суше —          Наш SOS все глуше, глуше, —          И ужас режет души                    Напополам… Но здесь мы – на воле, — Ведь это наш мир! Свихнулись мы, что ли, — Всплывать в минном поле! «А ну, без истерик! Мы врежемся в берег», — Сказал командир.          Спасите наши души!          Мы бредим от удушья.          Спасите наши души!                    Спешите к нам!          Услышьте нас на суше —          Наш SOS все глуше, глуше, —          И ужас режет души                    Напополам… Всплывем на рассвете — Приказ есть приказ! Погибнуть во цвете — Уж лучше при свете! Наш путь не отмечен… Нам нечем… Нам нечем!.. Но помните нас!          Спасите наши души!          Мы бредим от удушья.          Спасите наши души!                    Спешите к нам!          Услышьте нас на суше —          Наш SOS все глуше, глуше, —          И ужас режет души                    Напополам… Вот вышли наверх мы. Но выхода нет! Вот – полный на верфи! Натянуты нервы. Конец всем печалям, Концам и началам — Мы рвемся к причалам Заместо торпед!          Спасите наши души!          Мы бредим от удушья.          Спасите наши души!                    Спешите к нам!          Услышьте нас на суше —          Наш SOS все глуше, глуше, —          И ужас режет души           Напополам…          Спасите наши души!          Спасите наши души… 1967

Моя цыганская

 В сон мне – желтые огни, И хриплю во сне я: «Повремени, повремени — Утро мудренее!» Но и утром все не так, Нет того веселья: Или куришь натощак, Или пьешь с похмелья. В кабаках – зеленый штоф, Белые салфетки, — Рай для нищих и шутов, Мне ж – как птице в клетке. В церкви – смрад и полумрак, Дьяки курят ладан… Нет и в церкви все не так, Все не так, как надо! Я – на гору впопыхах, Чтоб чего не вышло, — На горе стоит ольха, А под горою – вишня. Хоть бы склон увит плющом — Мне б и то отрада, Хоть бы что-нибудь еще… Все не так, как надо! Я – по полю вдоль реки: Света – тьма, нет Бога! В чистом поле – васильки, Дальняя дорога. Вдоль дороги – лес густой С бабами-ягами, А в конце дороги той — Плаха с топорами. Где-то кони пляшут в такт, Нехотя и плавно. Вдоль дороги все не так, А в конце – подавно. И ни церковь, ни кабак — Ничего не свято! Нет, ребята, все не так! Все не так, ребята… 1967

Еще не вечер

К четырехлетию Таганки, Ю. Любимову

 Четыре года рыскал в море наш корсар, — В боях и штормах не поблекло наше знамя, Мы научились штопать паруса И затыкать пробоины телами.        За нами гонится эскадра по пятам, —        На море штиль – и не избегнуть встречи!        Но нам сказал спокойно капитан:        «Еще не вечер, еще не вечер!» Вот развернулся боком флагманский фрегат — И левый борт окрасился дымами, — Ответный залп – на глаз и наугад — Вдали пожар и смерть! Удача с нами!        Из худших выбирались передряг,        Но с ветром худо, и в трюме течи, —        А капитан нам шлет привычный знак:        Еще не вечер, еще не вечер! На нас глядят в бинокли, в трубы сотни глаз — И видят нас от дыма злых и серых, — Но никогда им не увидеть нас Прикованными к веслам на галерах!        Неравный бой – корабль кренится наш, —        Спасите наши души человечьи!        Но крикнул капитан: «На абордаж!        Еще не вечер, еще не вечер!» Кто хочет жить, кто весел, кто не тля, — Готовьте ваши руки к рукопашной! А крысы – пусть уходят с корабля, — Они мешают схватке бесшабашной.        И крысы думали: а чем не шутит черт, —        И тупо прыгали, спасаясь от картечи. А мы с фрегатом становились к борту борт, — Еще не вечер, еще не вечер! Лицо в лицо, ножи в ножи, глаза в глаза, — Чтоб не достаться спрутам или крабам — Кто с кольтом, кто с кинжалом, кто в слезах, — Мы покидали тонущий корабль.        Но нет, им не послать его на дно —        Поможет океан, взвалив на плечи, —        Ведь океан-то с нами заодно.        И прав был капитан: еще не вечер! 1968

Банька по-белому

 Протопи ты мне баньку, хозяюшка, Раскалю я себя, распалю, На полоке, у самого краюшка, Я сомненья в себе истреблю. Разомлею я до неприличности, Ковш холодной – и все позади, — И наколка времен культа личности Засинеет на левой груди.          Протопи ты мне баньку по-белому, —          Я от белого свету отвык, —          Угорю я – и мне, угорелому,          Пар горячий развяжет язык. Сколько веры и лесу повалено, Сколь изведано горя и трасс! А на левой груди – профиль Сталина, А на правой – Маринка анфас. Эх, за веру мою беззаветную Сколько лет отдыхал я в раю! Променял я на жизнь беспросветную Несусветную глупость мою.          Протопи ты мне баньку по-белому, —          Я от белого свету отвык, —          Угорю я – и мне, угорелому,          Пар горячий развяжет язык. Вспоминаю, как утречком раненько Брату крикнуть успел: «Пособи!» — И меня два красивых охранника Повезли из Сибири в Сибирь. А потом на карьере ли, в топи ли, Наглотавшись слезы и сырца, Ближе к сердцу кололи мы профили, Чтоб он слышал, как рвутся сердца.          Протопи ты мне баньку по-белому, —          Я от белого свету отвык, —          Угорю я – и мне, угорелому,          Пар горячий развяжет язык. Ох, знобит от рассказа дотошного! Пар мне мысли прогнал от ума. Из тумана холодного прошлого Окунаюсь в горячий туман. Застучали мне мысли под темечком: Получилось – я зря им клеймен, — И хлещу я березовым веничком По наследию мрачных времен.          Протопи ты мне баньку по-белому, —          Чтоб я к белому свету привык, —          Угорю я – и мне, угорелому,          Ковш холодной развяжет язык.          Протопи!..                             Не топи!..                                              Протопи!.. 1968

Охота на волков

 Рвусь из сил – и из всех сухожилий, Но сегодня – опять как вчера: Обложили меня, обложили — Гонят весело на номера! Из-за елей хлопочут двустволки — Там охотники прячутся в тень, — На снегу кувыркаются волки, Превратившись в живую мишень.        Идет охота на волков, идет охота —        На серых хищников, матерых и щенков!        Кричат загонщики, и лают псы до рвоты,        Кровь на снегу – и пятна красные флажков. Не на равных играют с волками Егеря – но не дрогнет рука, — Оградив нам свободу флажками, Бьют уверенно, наверняка. Волк не может нарушить традиций, — Видно, в детстве – слепые щенки — Мы, волчата, сосали волчицу И всосали: нельзя за флажки!        И вот – охота на волков, идет охота —        На серых хищников, матерых и щенков!        Кричат загонщики, и лают псы до рвоты, Кровь на снегу – и пятна красные флажков. Наши ноги и челюсти быстры, — Почему же, вожак, – дай ответ — Мы затравленно мчимся на выстрел И не пробуем – через запрет?! Волк не может, не должен иначе. Вот кончается время мое: Тот, которому я предназначен, Улыбнулся – и поднял ружье.        Идет охота на волков, идет охота —        На серых хищников, матерых и щенков!        Кричат загонщики, и лают псы до рвоты, Кровь на снегу – и пятна красные флажков. Я из повиновения вышел — За флажки, – жажда жизни сильней! Только сзади я с радостью слышал Удивленные крики людей. Рвусь из сил – и из всех сухожилий, Но сегодня не так, как вчера: Обложили меня, обложили — Но остались ни с чем егеря!        Идет охота на волков, идет охота —        На серых хищников, матерых и щенков!        Кричат загонщики, и лают псы до рвоты, Кровь на снегу – и пятна красные флажков. 1968

Ноль семь

          Для меня эта ночь – вне закона,          Я пишу – по ночам больше тем.          Я хватаюсь за диск телефона,          Набираю вечное ноль семь. «Девушка, здравствуйте! Как вас звать?» – «Тома». «Семьдесят вторая! Жду, дыханье затая… Быть не может, повторите, я уверен – дома!.. Вот уже ответили.                                Ну здравствуй, это я!»          Эта ночь для меня вне закона,          Я не сплю – я кричу: «Поскорей!..»          Почему мне в кредит, по талону          Предлагают любимых людей! «Девушка, слушайте! Семьдесят вторая! Не могу дождаться, и часы мои стоят… К дьяволу все линии – я завтра улетаю!.. Вот уже ответили.                                Ну здравствуй, это я!»          Телефон для меня – как икона,          Телефонная книга – триптих,          Стала телефонистка мадонной,          Расстоянье на миг сократив. «Девушка, милая! Я прошу – продлите! Вы теперь как ангел – не сходите ж с алтаря! Самое главное – впереди, поймите… Вот уже ответили.                                Ну здравствуй, это я!»          Что, опять поврежденье на трассе?          Что, реле там с ячейкой шалят?          Мне плевать – буду ждать, – я согласен          Начинать каждый вечер с нуля! «Ноль семь, здравствуйте! Снова я». – «Да что вам?» «Нет, уже не нужно, – нужен город Магадан. Не даю вам слова, что звонить не буду снова, — Просто друг один – узнать, как он, бедняга, там…»          Эта ночь для меня вне закона,          Ночи все у меня не для сна, —          А усну – мне приснится мадонна,          На кого-то похожа она. «Девушка, милая! Снова я, Тома! Не могу дождаться – жду, дыханье затая… Да, меня!.. Конечно, я!.. Да, я!.. Конечно, дома!» «Вызываю… Отвечайте…» – «Здравствуй, это я!» 1969

Я не люблю

 Я не люблю фатального исхода, От жизни никогда не устаю. Я не люблю любое время года, Когда веселых песен не пою. Я не люблю открытого цинизма, В восторженность не верю, и еще — Когда чужой мои читает письма, Заглядывая мне через плечо. Я не люблю, когда – наполовину Или когда прервали разговор. Я не люблю, когда стреляют в спину, Я также против выстрелов в упор. Я ненавижу сплетни в виде версий, Червей сомненья, почестей иглу, Или – когда все время против шерсти, Или – когда железом по стеклу. Я не люблю уверенности сытой, — Уж лучше пусть откажут тормоза. Досадно мне, что слово «честь» забыто И что в чести наветы за глаза. Когда я вижу сломанные крылья — Нет жалости во мне, и неспроста: Я не люблю насилье и бессилье, — Вот только жаль распятого Христа. Я не люблю себя, когда я трушу, Обидно мне, когда невинных бьют. Я не люблю, когда мне лезут в душу, Тем более – когда в нее плюют. Я не люблю манежи и арены: На них мильон меняют по рублю, Пусть впереди большие перемены — Я это никогда не полюблю! 1968

«Ну вот, исчезла дрожь в руках…»

 Ну вот, исчезла дрожь в руках,           Теперь – наверх! Ну вот, сорвался в пропасть страх           Навек, навек, — Для остановки нет причин —           Иду, скользя… И в мире нет таких вершин,           Что взять нельзя! Среди нехоженных путей           Один – пусть мой, Среди невзятых рубежей           Один – за мной! А имена тех, кто здесь лег,           Снега таят… Среди непройденных дорог           Одна – моя! Здесь голубым сияньем льдов           Весь склон облит, И тайну чьих-нибудь следов           Гранит хранит… И я гляжу в свою мечту           Поверх голов И свято верю в чистоту           Снегов и слов! И пусть пройдет немалый срок —           Мне не забыть, Как здесь сомнения я смог           В себе убить, В тот день шептала мне вода:           Удач – всегда!.. А день… какой был день тогда?           Ах да – среда!.. 1969

«Подумаешь – с женой не очень ладно…»

 Подумаешь – с женой не очень ладно, Подумаешь – неважно с головой, Подумаешь – ограбили в парадном, — Скажи еще спасибо, что – живой! Ну что ж такого – мучает саркома, Ну что ж такого – начался запой, Ну что ж такого – выгнали из дома, — Скажи еще спасибо, что – живой! Плевать – партнер по покеру дал дуба, Плевать, что снится ночью домовой, Плевать – в «Софии» выбили два зуба, — Скажи еще спасибо, что – живой! Да ладно – ну уснул вчера в опилках, Да ладно – в челюсть врезали ногой, Да ладно – потащили на носилках, — Скажи еще спасибо, что – живой! Да, правда – тот, кто хочет, тот и может, Да, правда – сам виновен, бог со мной, Да, правда, – но одно меня тревожит: Кому сказать спасибо, что – живой! 1969

Он не вернулся из боя

 Почему все не так? Вроде – все как всегда: То же небо – опять голубое, Тот же лес, тот же воздух и та же вода… Только – он не вернулся из боя. Мне теперь не понять, кто же прав был из нас В наших спорах без сна и покоя. Мне не стало хватать его только сейчас — Когда он не вернулся из боя. Он молчал невпопад и не в такт подпевал, Он всегда говорил про другое, Он мне спать не давал, он с восходом вставал, — А вчера не вернулся из боя. То, что пусто теперь, – не про то разговор: Вдруг заметил я – нас было двое… Для меня – будто ветром задуло костер, Когда он не вернулся из боя. Нынче вырвалась, словно из плена, весна, По ошибке окликнул его я: «Друг, оставь прикурить!» – а в ответ – тишина… Он вчера не вернулся из боя. Наши мертвые нас не оставят в беде, Наши павшие – как часовые… Отражается небо в лесу, как в воде, — И деревья стоят голубые. Нам и места в землянке хватало вполне, Нам и время текло – для обоих… Все теперь – одному, – только кажется мне — Это я не вернулся из боя. 1969

Песня о земле

 Кто сказал: «Все сгорело дотла, Больше в землю не бросите семя!»? Кто сказал, что Земля умерла? Нет, она затаилась на время! Материнства не взять у Земли, Не отнять, как не вычерпать моря. Кто поверил, что Землю сожгли? Нет, она почернела от горя. Как разрезы, траншеи легли, И воронки – как раны зияют. Обнаженные нервы Земли Неземное страдание знают. Она вынесет все, переждет, — Не записывай Землю в калеки! Кто сказал, что Земля не поет, Что она замолчала навеки?! Нет! Звенит она, стоны глуша, Изо всех своих ран, из отдушин, Ведь Земля – это наша душа, — Сапогами не вытоптать душу! Кто поверил, что Землю сожгли?! Нет, она затаилась на время… 1969

Бег иноходца

 Я скачу, но я скачу иначе, — По камням, по лужам, по росе. Бег мой назван иноходью – значит: По-другому, то есть – не как все.          Мне набили раны на спине,          Я дрожу боками у воды.          Я согласен бегать в табуне —          Но не под седлом и без узды! Мне сегодня предстоит бороться, — Скачки! – я сегодня фаворит. Знаю, ставят все на иноходца, — Но не я – жокей на мне хрипит!          Он вонзает шпоры в ребра мне,          Зубоскалят первые ряды…          Я согласен бегать в табуне,          Но не под седлом и без узды! Нет, не будут золотыми горы — Я последним цель пересеку: Я ему припомню эти шпоры — Засбою, отстану на скаку!..          Колокол! Жокей мой «на коне» —          Он смеется в предвкушенье мзды.          Ох, как я бы бегал в табуне, —          Но не под седлом и без узды! Что со мной, что делаю, как смею — Потакаю своему врагу! Я собою просто не владею — Я прийти не первым не могу!          Что же делать? Остается мне —          Вышвырнуть жокея моего          И бежать, как будто в табуне, —          Под седлом, в узде, но – без него! Я пришел, а он в хвосте плетется — По камням, по лужам, по росе… Я впервые не был иноходцем — Я стремился выиграть, как все! 1970

«Я несла свою Беду…»

 Я несла свою Беду           по весеннему по льду, — Обломился лед – душа оборвалася — Камнем под воду пошла, —           а Беда – хоть тяжела, А за острые края задержалася. И Беда с того вот дня           ищет по свету меня, — Слухи ходят – вместе с ней – с Кривотолками. А что я не умерла —           знала голая ветла И еще – перепела с перепелками. Кто ж из них сказал ему,           господину моему, — Только – выдали меня, проболталися, — И, от страсти сам не свой,           он отправился за мной, Ну а с ним – Беда с Молвой увязалися. Он настиг меня, догнал —           обнял, на руки поднял, — Рядом с ним в седле Беда ухмылялася. Но остаться он не мог —           был всего один денек, — А Беда – на вечный срок задержалася… 1971

Свой остров

 Отплываем в теплый край           навсегда. Наше плаванье, считай, —           на года. Ставь фортуны колесо           поперек, Мы про штормы знаем все           наперед.          Поскорей на мачту лезь, старик! —          Встал вопрос с землей остро, —          Может быть, увидишь материк,          Ну а может быть – остров. У кого-нибудь расчет           под рукой, Этот кто-нибудь плывет           на покой. Ну а прочие – в чем мать           родила — Не на отдых, а опять —           на дела.          Ты судьбу в монахини постриг,          Смейся ей в лицо просто.          У кого – свой личный материк,          Ну а у кого – остров. Мне накаркали беду           с дамой пик, Нагадали, что найду           материк, — Нет, гадалка, ты опять           не права — Мне понравилось искать           острова.          Вот и берег призрачно возник, —          Не спеша – считай до ста.          Что это, тот самый материк          Или это мой остров?.. 1970

Чужая колея

Песни 1971–1980 годов

«Я теперь в дураках – не уйти мне с земли…»

 Я теперь в дураках – не уйти мне с земли — Мне поставила суша капканы: Не заметивши сходней, на берег сошли — И навечно – мои капитаны. И теперь в моих песнях сплошные нули, В них все больше прорехи и раны: Из своих кителей капитанских ушли, Как из кожи, мои капитаны.          Мне теперь не выйти в море          И не встретить их в порту.          Ах, мой вечный санаторий —          Как оскомина во рту! Капитаны мне скажут: «Давай не скули!» Ну а я не скулю – волком вою: Вы ж не просто с собой мои песни везли — Вы везли мою душу с собою. Вас встречали в порту толпы верных друзей, И я с вами делил ваши лавры, — Мне казалось, я тоже сходил с кораблей В эти Токио, Гамбурги, Гавры…          Вам теперь не выйти в море,          Мне не встретить их в порту.          Ах, мой вечный санаторий —          Как оскомина во рту! Я надеюсь, что море сильней площадей И прочнее домов из бетона, Море лучший колдун, чем земной чародей, — И я встречу вас из Лиссабона. Я механиков вижу во сне, шкиперов — Вижу я, что не бесятся с жира, — Капитаны по сходням идут с танкеров, С сухогрузов, да и с «пассажиров»…          Нет, я снова выйду в море          Или встречу их в порту, —          К черту вечный санаторий          И оскомину во рту! 1971

Баллада о брошенном корабле

 Капитана в тот день называли на «ты», Шкипер с юнгой сравнялись в талантах; Распрямляя хребты и срывая бинты, Бесновались матросы на вантах.           Двери наших мозгов           Посрывало с петель           В миражи берегов,           В покрывала земель,           Этих обетованных, желанных —           И колумбовых, и магелланных.           Только мне берегов           Не видать и земель —           С хода в девять узлов           Сел по горло на мель!           А у всех молодцов —           Благородная цель…           И в конце-то концов —           Я ведь сам сел на мель. И ушли корабли – мои братья, мой флот, — Кто чувствительней – брызги сглотнули. Без меня продолжался великий поход, На меня ж парусами махнули.           И погоду и случай           Безбожно кляня,           Мои пасынки кучей           Бросали меня.           Вот со шлюпок два залпа – и ладно! —           От Колумба и от Магеллана.           Я пью пену – волна           Не доходит до рта,           И от палуб до дна           Обнажились борта,           А бока мои грязны —           Таи не таи, —           Так любуйтесь на язвы           И раны мои! Вот дыра у ребра – это след от ядра, Вот рубцы от тарана, и даже Видны шрамы от крючьев – какой-то пират Мне хребет перебил в абордаже.           Киль – как старый неровный           Гитаровый гриф:           Это брюхо вспорол мне           Коралловый риф.           Задыхаюсь, гнию – так бывает:           И просоленное загнивает.           Ветры кровь мою пьют           И сквозь щели снуют           Прямо с бака на ют, —           Меня ветры добьют:           Я под ними стою           От утра до утра, —           Гвозди в душу мою           Забивают ветра. И гулякой шальным все швыряют вверх дном Эти ветры – незваные гости, — Захлебнуться бы им в моих трюмах вином Или – с мели сорвать меня в злости!           Я уверовал в это,           Как загнанный зверь,           Но не злобные ветры           Нужны мне теперь.           Мои мачты – как дряблые руки,           Паруса – словно груди старухи.           Будет чудо восьмое —           И добрый прибой           Мое тело омоет           Живою водой,           Моря божья роса           С меня снимет табу —           Вздует мне паруса,           Словно жилы на лбу. Догоню я своих, догоню и прощу Позабывшую помнить армаду. И команду свою я обратно пущу: Я ведь зла не держу на команду.           Только, кажется, нет           Больше места в строю.           Плохо шутишь, корвет,           Потеснись – раскрою!           Как же так – я ваш брат,           Я ушел от беды…           Полевее, фрегат, —           Всем нам хватит воды!           До чего ж вы дошли:           Значит, что – мне уйти?!           Если был на мели —           Дальше нету пути?!           Разомкните ряды,           Все же мы – корабли, —           Всем нам хватит воды,           Всем нам хватит земли,           Этой обетованной, желанной —           И колумбовой, и магелланной! 1970

Песня про первые ряды

 Была пора – я рвался в первый ряд, И это все от недопониманья, — Но с некоторых пор сажусь назад: Там, впереди, как в спину автомат, — Тяжелый взгляд, недоброе дыханье.           Может, сзади и не так красиво,           Но – намного шире кругозор,           Больше и разбег, и перспектива,           И еще – надежность и обзор. Стволы глазищ – числом до десяти — Как дуло на мишень, но на живую, — Затылок мой от взглядов не спасти, И сзади так удобно нанести Обиду или рану ножевую.           Может, сзади и не так красиво,           Но – намного шире кругозор,           Больше и разбег, и перспектива,           И еще – надежность и обзор. Мне вреден первый ряд, и говорят — От мыслей этих я в ненастье ною. Уж лучше – где темней – последний ряд: Отсюда больше нет пути назад, А за спиной стоит стена стеною.           Может, сзади и не так красиво,           Но – намного шире кругозор,           Больше и разбег, и перспектива,           И еще – надежность и обзор. И пусть хоть реки утекут воды, Пусть будут в пух засалены перины — До лысин, до седин, до бороды Не выходите в первые ряды И не стремитесь в примы-балерины.           Может, сзади и не так красиво,           Но – намного шире кругозор,           Больше и разбег, и перспектива,           И еще – надежность и обзор. Надежно сзади, но бывают дни — Я говорю себе, что выйду червой: Не стоит вечно пребывать в тени — С последним рядом долго не тяни, А постепенно пробивайся в первый.           Может, сзади и не так красиво,           Но – намного шире кругозор,           Больше и разбег, и перспектива,           И еще – надежность и обзор. 1970

Певец у микрофона

 Я весь в свету, доступен всем глазам, — Я приступил к привычной процедуре: Я к микрофону встал как к образам… Нет-нет, сегодня точно – к амбразуре. И микрофону я не по натру — Да, голос мой любому опостылет, — Уверен, если где-то я совру — Он ложь мою безжалостно усилит.           Бьют лучи от рампы мне под ребра,           Светят фонари в лицо недобро,           И слепят с боков прожектора,           И – жара!.. Жара!.. Жара! Сегодня я особенно хриплю, Но изменить тональность не рискую, — Ведь если я душою покривлю — Он ни за что не выправит кривую. Он, бестия, потоньше острия — Слух безотказен, слышит фальшь до йоты, — Ему плевать, что не в ударе я, — Но пусть я верно выпеваю ноты!           Бьют лучи от рампы мне под ребра,           Светят фонари в лицо недобро,           И слепят с боков прожектора,           И – жара!.. Жара!.. Жара! На шее гибкой этот микрофон Своей змеиной головою вертит: Лишь только замолчу – ужалит он, — Я должен петь – до одури, до смерти. Не шевелись, не двигайся, не смей! Я видел жало – ты змея, я знаю! И я – как будто заклинатель змей: Я не пою – я кобру заклинаю!           Бьют лучи от рампы мне под ребра,           Светят фонари в лицо недобро,           И слепят с боков прожектора,           И – жара!.. Жара!.. Жара! Прожорлив он, и с жадностью птенца Он изо рта выхватывает звуки, Он в лоб мне влепит девять грамм свинца, — Рук не поднять – гитара вяжет руки! Опять не будет этому конца! Что есть мой микрофон – кто мне ответит? Теперь он – как лампада у лица, Но я не свят, и микрофон не светит. Мелодии мои попроще гамм, Но лишь сбиваюсь с искреннего тона — Мне сразу больно хлещет по щекам Недвижимая тень от микрофона.           Бьют лучи от рампы мне под ребра,           Светят фонари в лицо недобро,           И слепят с боков прожектора,           И – жара!.. Жара! 1971

Песня микрофона

 Я оглох от ударов ладоней, Я ослеп от улыбок певиц, — Сколько лет я страдал от симфоний, Потакал подражателям птиц! Сквозь меня многократно просеясь, Чистый звук в ваши души летел. Стоп! Вот – тот, на кого я надеюсь. Для кого я все муки стерпел.           Сколько раз в меня шептали про луну,           Кто-то весело орал про тишину,           На пиле один играл – шею спиливал, —           А я усиливал,                                  усиливал,                                                   усиливал… На «низах» его голос утробен, На «верхах» он подобен ножу, — Он покажет, на что он способен, — Но и я кое-что покажу! Он поет задыхаясь, с натугой — Он устал, как солдат на плацу, — Я тянусь своей шеей упругой К золотому от пота лицу.           Сколько раз в меня шептали про луну,           Кто-то весело орал про тишину,           На пиле один играл – шею спиливал, —           А я усиливал,                                  усиливал,                                                   усиливал… Только вдруг: «Человече, опомнись, — Что поешь?! Отдохни – ты устал. Это – патока, сладкая помесь! Зал, скажи, чтобы он перестал!..» Все напрасно – чудес не бывает, — Я качаюсь, я еле стою, — Он бальзамом мне горечь вливает В микрофонную глотку мою.           Сколько раз в меня шептали про луну,           Кто-то весело орал про тишину,           На пиле один играл – шею спиливал, —           А я усиливал,                                  усиливал,                                                  усиливал… В чем угодно меня обвините — Только против себя не пойдешь: По профессии я – усилитель, — Я страдал – но усиливал ложь. Застонал я – динамики взвыли, — Он сдавил мое горло рукой… Отвернули меня, умертвили — Заменили меня на другой. Тот, другой, – он все стерпит и примет, — Он навинчен на шею мою. Нас всегда заменяют другими, Чтобы мы не мешали вранью. …Мы в чехле очень тесно лежали — Я, штатив и другой микрофон, — И они мне, смеясь, рассказали, Как он рад был, что я заменен. 1971

Одна научная загадка, или Почему аборигены съели Кука

           Не хватайтесь за чужие талии,           Вырвавшись из рук своих подруг!           Вспомните, как к берегам Австралии           Подплывал покойный ныне Кук,           Как, в кружок усевшись под азалии,           Поедом – с восхода до зари —           Ели в этой солнечной Австралии           Друга дружку злые дикари. Но почему аборигены съели Кука? За что – неясно, молчит наука. Мне представляется совсем простая штука: Хотели кушать – и съели Кука! Есть вариант, что ихний вождь —                                                       Большая Бука — Сказал, что – очень вкусный кок                                                       на судне Кука… Ошибка вышла – вот о чем молчит наука: Хотели – кока, а съели – Кука! И вовсе не было подвоха или трюка — Вошли без стука, почти без звука, — Пустили в действие дубинку из бамбука — Тюк! прямо в темя – и нету Кука! Но есть, однако же, еще предположенье, Что Кука съели из большого уваженья, — Что всех науськивал колдун – хитрец и злюка: «Ату, ребята, хватайте Кука! Кто уплетет его без соли и без лука, Тот сильным, смелым, добрым будет —                                                                вроде Кука!» Кому-то под руку попался каменюка — Метнул, гадюка, – и нету Кука! А дикари теперь заламывают руки, Ломают копья, ломают луки, Сожгли и бросили дубинки из бамбука — Переживают, что съели Кука! 1971, 1972, 1973, 1976, ред. 1978

Горизонт

 Чтоб не было следов, повсюду подмели… Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте: Мой финиш – горизонт, а лента – край земли, — Я должен первым быть на горизонте! Условия пари одобрили не все — И руки разбивали неохотно. Условье таково: чтоб ехать – по шоссе, И только по шоссе – бесповоротно.           Наматываю мили на кардан           И еду параллельно проводам, —           Но то и дело тень перед мотором —           То черный кот, то кто-то в чем-то черном. Я знаю – мне не раз в колеса палки ткнут. Догадываюсь, в чем и как меня обманут. Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут И где через дорогу трос натянут. Но стрелки я топлю – на этих скоростях Песчинка обретает силу пули, — И я сжимаю руль до судорог в кистях — Успеть, пока болты не затянули!           Наматываю мили на кардан           И еду вертикально к проводам, —           Завинчивают гайки, – побыстрее! —           Не то поднимут трос как раз где шея. И плавится асфальт, протекторы кипят, Под ложечкой сосет от близости развязки. Я голой грудью рву натянутый канат, — Я жив – снимите черные повязки! Кто вынудил меня на жесткое пари — Нечистоплотный в споре и расчетах. Азарт меня пьянит, но как ни говори, Я торможу на скользких поворотах.           Наматываю мили на кардан           Назло канатам, тросам, проводам —           Вы только проигравших урезоньте,           Когда я появлюсь на горизонте! Мой финиш – горизонт – по-прежнему далек, Я ленту не порвал, но я покончил с тросом, — Канат не пересек мой шейный позвонок, Но из кустов стреляют по колесам. Меня ведь не рубли на гонку завели, — Меня просили: «Миг не проворонь ты — Узнай, а есть предел – там, на краю земли, И – можно ли раздвинуть горизонты?»           Наматываю мили на кардан.           Я пулю в скат влепить себе не дам.           Но тормоза отказывают, – кода! —           Я горизонт промахиваю с хода! 1971

Милицейский протокол

 Считай по-нашему, мы выпили не много, — Не вру, ей-бога, – скажи, Серега! И если б водку гнать не из опилок, То че б нам было с пяти бутылок! …Вторую пили близ прилавка в закуточке, — Но это были еще цветочки, — Потом – в скверу, где детские грибочки, Потом – не помню, – дошел до точки. Я пил из горлышка, с устатку и не евши, Но – как стекло был, – остекленевший. А уж когда коляска подкатила, Тогда в нас было – семьсот на рыло! Мы, правда, третьего насильно затащили, — Ну, тут промашка – переборщили. А что очки товарищу разбили — Так то портвейном усугубили. Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь, Что – не буяньте, что – разойдитесь. На «разойтись» я тут же согласился — И разошелся, – и расходился! Но если я кого ругал – карайте строго! Но это вряд ли, – скажи, Серега! А что упал – так то от помутненья, Орал не с горя – от отупенья. …Теперь позвольте пару слов без протокола. Чему нас учит семья и школа? Что жизнь сама таких накажет строго. Тут мы согласны, – скажи, Серега! Вот он проснется утром – протрезвеет – скажет: Пусть жизнь осудит, пусть жизнь накажет! Так отпустите – вам же легче будет: Чего возиться, раз жизнь осудит! Вы не глядите, что Сережа все кивает, — Он соображает, все понимает! А что молчит – так это от волненья, От осознанья и просветленья. Не запирайте, люди, – плачут дома детки, — Ему же – в Химки, а мне – в Медведки!.. Да, все равно: автобусы не ходят, Метро закрыто, в такси не содят. Приятно все-таки, что нас здесь уважают: Гляди – подвозят, гляди – сажают! Разбудит утром не петух, прокукарекав, — Сержант подымет – как человеков! Нас чуть не с музыкой проводят, как проспимся. Я рупь заначил, – опохмелимся! И все же, брат, трудна у нас дорога! Эх, бедолага! Ну спи, Серега! 1971

Песня конченого человека

 Истома ящерицей ползает в костях, И сердце с трезвой головой не на ножах, И не захватывает дух на скоростях, Не холодеет кровь на виражах. И не прихватывает горло от любви, И нервы больше не в натяжку, – хочешь – рви, — Повисли нервы, как веревки от белья, И не волнует, кто кого, – он или я.           На коне, —                               толкни —                                               я с коня.           Только «не»,                                 только «ни»                                                      у меня. Не пью воды – чтоб стыли зубы – питьевой И ни событий, ни людей не тороплю, Мой лук валяется со сгнившей тетивой, Все стрелы сломаны – я ими печь топлю. Не напрягаюсь, не стремлюсь, а как-то так… Не вдохновляет даже самый факт атак. Сорви-голов не принимаю и корю, Про тех, кто в омут головой, – не говорю.           На коне, —                               толкни —                                                я с коня.           Только «не»,                                только «ни»                                                     у меня. И не хочу ни выяснять, ни изменять И ни вязать и ни развязывать узлы. Углы тупые можно и не огибать, Ведь после острых – это не углы. Свободный ли, тугой ли пояс – мне-то что! Я пули в лоб не удостоюсь – не за что. Я весь прозрачный, как раскрытое окно, Я неприметный, как льняное полотно.           На коне, —                               толкни —                                                я с коня.           Только «не»,                                только «ни»                                                     у меня. Не ноют раны, да и шрамы не болят — На них наложены стерильные бинты! И не волнуют, не свербят, не теребят Ни мысли, ни вопросы, ни мечты. Любая нежность душу не разбередит, И не внушит никто, и не разубедит. А так как чужды всякой всячины мозги, То ни предчувствия не жмут, ни сапоги.           На коне, —                               толкни —                                                я с коня.           Только «не»,                                только «ни»                                                     у меня. Ни философский камень больше не ищу, Ни корень жизни, – ведь уже нашли женьшень. Не вдохновляюсь, не стремлюсь, не трепещу И не надеюсь поразить мишень. Устал бороться с притяжением земли — Лежу, – так больше расстоянье до петли. И сердце дергается словно не во мне, — Пора туда, где только «ни» и только «не».           На коне, —                              толкни —                                               я с коня.           Только «не»,                                только «ни»                                                     у меня. 1971

«Целуя знамя в пропыленный шелк…»

 Целуя знамя в пропыленный шелк И выплюнув в отчаянье протезы, Фельдмаршал звал: «Вперед, мой славный полк! Презрейте смерть, мои головорезы!» И смятыми знаменами горды, Воспламенены талантливою речью, — Расталкивая спины и зады, Они стремились в первые ряды — И первыми ложились под картечью. Хитрец – и тот, который не был смел, — Не пожелав платить такую цену, Полз в задний ряд – но там не уцелел: Его свои же брали на прицел — И в спину убивали за измену. Сегодня каждый третий – без сапог, Но после битвы – заживут, как крезы, — Прекрасный полк, надежный, верный полк — Отборные в полку головорезы! А третьи средь битвы и беды Старались сохранить и грудь и спину, — Не выходя ни в первые ряды, Ни в задние, – но как из-за еды, Дрались за золотую середину. Они напишут толстые труды И будут гибнуть в рамах, на картине, — Те, что не вышли в первые ряды, Но не были и сзади – и горды, Что честно прозябали в середине. Уже трубач без почестей умолк, Не слышно меди, тише звон железа, — Разбит и смят надежный, верный полк, В котором сплошь одни головорезы. Но нет, им честь знамен не запятнать, Дышал фельдмаршал весело и ровно, — Чтоб их в глазах потомков оправдать, Он молвил: «Кто-то должен умирать — А кто-то должен выжить, – безусловно!» Пусть нет звезды тусклее, чем у них, — Уверенно дотянут до кончины — Скрываясь за отчаянных и злых Последний ряд оставив для других — Умеренные люди середины. В грязь втоптаны знамена, смятый шелк, Фельдмаршальские жезлы и протезы. Ах, славный полк!.. Да был ли славный полк, В котором сплошь одни головорезы?! 1971

«Так дымно, что в зеркале нет отраженья…»

 Так дымно, что в зеркале нет отраженья И даже напротив не видно лица, И пары успели устать от круженья, — Но все-таки я допою до конца!           Все нужные ноты давно                     сыграли,           Сгорело, погасло вино                     в бокале,           Минутный порыв говорить —                     пропал, —           И лучше мне молча допить                     бокал… Полгода не балует солнцем погода, И души застыли под коркою льда, — И, видно, напрасно я жду ледохода, И память не может согреть в холода.           Все нужные ноты давно                     сыграли,           Сгорело, погасло вино                     в бокале,           Минутный порыв говорить —                     пропал, —           И лучше мне молча допить                     бокал… В оркестре играют устало, сбиваясь, Смыкается круг – не порвать мне кольца… Спокойно! Мне лучше уйти улыбаясь, — И все-таки я допою до конца!           Все нужные ноты давно                     сыграли,           Сгорело, погасло вино                     в бокале,           Тусклей, равнодушней оскал                     зеркал…           И лучше мне просто разбить                     бокал! 1971

Кони привередливые

 Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому краю Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю… Что-то воздуху мне мало —                                          ветер пью, туман глотаю, — Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!         Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!         Вы тугую не слушайте плеть!         Но что-то кони мне попались                                                         привередливые —         И дожить не успел, мне допеть не успеть.         Я коней напою,                            я куплет допою —         Хоть мгновенье еще постою                                            на краю… Сгину я – меня пушинкой ураган сметет с ладони, И в санях меня галопом повлекут                                                        по снегу утром, — Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони, Хоть немного, но продлите                                          путь к последнему приюту!         Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!         Не указчики вам кнут и плеть!         Но что-то кони мне попались привередливые —         И дожить не успел, мне допеть не успеть.         Я коней напою,                            я куплет допою —         Хоть мгновенье еще постою                                            на краю… Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий, — Так что ж там ангелы поют                                           такими злыми голосами?! Или это колокольчик весь зашелся от рыданий, Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?!         Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!         Умоляю вас вскачь не лететь!         Но что-то кони мне попались привередливые…         Коль дожить не успел, так хотя бы – допеть!         Я коней напою,                           я куплет допою —         Хоть мгновенье еще постою                                            на краю… 1972

Белое безмолвие

 Все года, и века, и эпохи подряд — Все стремится к теплу от морозов и вьюг, Почему ж эти птицы на север летят, Если птицам положено – только на юг?           Слава им не нужна – и величие,           Вот под крыльями кончится лед —           И найдут они счастие птичее,           Как награду за дерзкий полет! Что же нам не жилось, что же нам не спалось? Что нас выгнало в путь по высокой волне? Нам сиянье пока наблюдать не пришлось, — Это редко бывает – сиянья в цене!           Тишина… Только чайки – как молнии, —           Пустотой мы их кормим из рук.           Но наградою нам за безмолвие           Обязательно будет звук! Как давно снятся нам только белые сны — Все другие оттенки снега занесли, — Мы ослепли – темно от такой белизны, — Но прозреем от черной полоски земли.           Наше горло отпустит молчание,           Наша слабость растает как тень, —           И наградой за ночи отчаянья           Будет вечный полярный день! Север, воля, надежда – страна без границ, Снег без грязи – как долгая жизнь без вранья. Воронье нам не выклюет глаз из глазниц, — Потому что не водится здесь воронья.           Кто не верил в дурные пророчества,           В снег не лег ни на миг отдохнуть —           Тем наградою за одиночество           Должен встретиться кто-нибудь! 1972

Дорожная история

 Я вышел ростом и лицом — Спасибо матери с отцом, — С людьми в ладу – не понукал, не помыкал, Спины не гнул – прямым ходил, Я в ус не дул, и жил как жил, И голове своей руками помогал… Но был донос и был навет — Кругом пятьсот и наших нет, — Был кабинет с табличкой: «Время уважай», — Там прямо без соли едят, Там штемпель ставят наугад, Кладут в конверт – и посылают за Можай. Потом – зачет, потом – домой С семью годами за спиной, — Висят года на мне – ни бросить, ни продать. Но на начальника попал, Который бойко вербовал, — И за Урал машины стал перегонять. Дорога, а в дороге – МАЗ, Который по уши увяз, В кабине – тьма, напарник третий час молчит, — Хоть бы кричал, аж зло берет — Назад пятьсот, пятьсот вперед, А он – зубами «Танец с саблями» стучит! Мы оба знали про маршрут, Что этот МАЗ на стройках ждут, — А наше дело – сел, поехал – ночь, полночь! Ну надо ж так – под Новый год — Назад пятьсот, пятьсот вперед, — Сигналим зря – пурга, и некому помочь! «Глуши мотор, – он говорит, — Пусть этот МАЗ огнем горит!» Мол, видишь сам – тут больше нечего ловить. Мол, видишь сам – кругом пятьсот, А к ночи точно – занесет, — Так заровняет, что не надо хоронить!.. Я отвечаю: «Не канючь!» А он – за гаечный за ключ, И волком смотрит (Он вообще бывает крут), — А что ему – кругом пятьсот, И кто кого переживет, Тот и докажет, кто был прав, когда припрут! Он был мне больше чем родня — Он ел с ладони у меня, — А тут глядит в глаза – и холодно спине. А что ему – кругом пятьсот, И кто там после разберет, Что он забыл, кто я ему и кто он мне! И он ушел куда-то вбок. Я отпустил, а сам – прилег, — Мне снился сон про наш «веселый» наворот: Что будто вновь кругом пятьсот, Ищу я выход из ворот, — Но нет его, есть только вход, и то – не тот. …Конец простой: пришел тягач, И там был трос, и там был врач, И МАЗ попал куда положено ему, — И он пришел – трясется весь… А там – опять далекий рейс, — Я зла не помню – я опять его возьму! 1972

Натянутый канат

 Он не вышел ни званьем, ни ростом. Не за славу, не за плату — На свой, необычный манер Он по жизни шагал над помостом — По канату, по канату, Натянутому, как нерв.           Посмотрите – вот он                     без страховки идет.           Чуть правее наклон —                     упадет, пропадет!           Чуть левее наклон —                     все равно не спасти…           Но должно быть, ему очень нужно пройти                     четыре четверти пути. И лучи его с шага сбивали, И кололи, словно лавры. Труба надрывалась – как две. Крики «Браво!» его оглушали, А литавры, а литавры — Как обухом по голове!           Посмотрите – вот он                     без страховки идет.           Чуть правее наклон —                     упадет, пропадет!           Чуть левее наклон —                     все равно не спасти…           Но теперь ему меньше осталось пройти —                     уже три четверти пути. «Ах как жутко, как смело, как мило! Бой со смертью – три минуты!» — Раскрыв в ожидании рты, Из партера глядели уныло — Лилипуты, лилипуты — Казалось ему с высоты.           Посмотрите – вот он                     без страховки идет.           Чуть правее наклон —                     упадет, пропадет!           Чуть левее наклон —                     все равно не спасти…           Но спокойно, – ему остается пройти                     всего две четверти пути! Он смеялся над славою бренной, Но хотел быть только первым — Такого попробуй угробь! Не по проволоке над ареной, — Он по нервам – нам по нервам — Шел под барабанную дробь!           Посмотрите – вот он                     без страховки идет.           Чуть правее наклон —                     упадет, пропадет!           Чуть левее наклон —                     все равно не спасти…           Но замрите, – ему остается пройти                     не больше четверти пути! Закричал дрессировщик – и звери Клали лапы на носилки… Но строг приговор и суров: Был растерян он или уверен — Но в опилки, но в опилки Он пролил досаду и кровь!           И сегодня другой                     без страховки идет.           Тонкий шнур под ногой —                     упадет, пропадет!           Вправо, влево наклон —                     и его не спасти…           Но зачем-то ему тоже нужно пройти                     четыре четверти пути! 1972

«Мосты сгорели, углубились броды…»

 Мосты сгорели, углубились броды, И тесно – видим только черепа, И перекрыты выходы и входы, И путь один – туда, куда толпа. И парами коней, привыкших к цугу, Наглядно доказав, как тесен мир, Толпа идет по замкнутому кругу — И круг велик, и сбит ориентир. Течет под дождь попавшая палитра, Врываются галопы в полонез, Нет запахов, цветов, тонов и ритмов, И кислород из воздуха исчез. Ничье безумье или вдохновенье Круговращенье это не прервет. Но есть ли это – вечное движенье, Тот самый бесконечный путь вперед? 1972

Мы вращаем Землю

 От границы мы Землю вертели назад — Было дело сначала, — Но обратно ее закрутил наш комбат, Оттолкнувшись ногой от Урала. Наконец-то нам дали приказ наступать, Отбирать наши пяди и крохи, — Но мы помним, как солнце отправилось вспять И едва не зашло на востоке.           Мы не меряем Землю шагами,           Понапрасну цветы теребя, —           Мы толкаем ее сапогами —           От себя, от себя! И от ветра с востока пригнулись стога, Жмется к скалам отара. Ось земную мы сдвинули без рычага, Изменив направленье удара. Не пугайтесь, когда не на месте закат, — Судный день – это сказки для старших, — Просто Землю вращают, куда захотят, Наши сменные роты на марше.           Мы ползем, бугорки обнимаем,           Кочки тискаем – зло, не любя,           И коленями Землю толкаем —           От себя, от себя! Здесь никто б не нашел, даже если б хотел, Руки кверху поднявших. Всем живым ощутимая польза от тел: Как прикрытье используем павших. Этот глупый свинец всех ли сразу найдет, Где настигнет – в упор или с тыла? Кто-то там, впереди, навалился на дот — И Земля на мгновенье застыла.           Я ступни свои сзади оставил,           Мимоходом по мертвым скорбя, —           Шар земной я вращаю локтями —           От себя, от себя! Кто-то встал в полный рост и, отвесив поклон, Принял пулю на вдохе, — Но на запад, на запад ползет батальон, Чтобы солнце взошло на востоке. Животом – по грязи, дышим смрадом болот, Но глаза закрываем на запах. Нынче по небу солнце нормально идет, Потому что мы рвемся на запад.           Руки, ноги – на месте ли, нет ли, —           Как на свадьбе росу пригубя,           Землю тянем зубами за стебли —           На себя! От себя! 1972

«Когда я спотыкаюсь на стихах…»

 Когда я спотыкаюсь на стихах, Когда ни до размеров, ни до рифм, — Тогда друзьям пою о моряках, До белых пальцев стискивая гриф.           Всем делам моим на суше вопреки           И назло моим заботам на земле           Вы возьмите меня в море, моряки,           Я все вахты отстою на корабле! Любая тварь по морю знай плывет, Под винт попасть не каждый норовит, — А здесь, на суше, каждый пешеход Наступит, оттолкнет – и убежит.           Всем делам моим на суше вопреки           И назло моим заботам на земле           Вы возьмите меня в море, моряки,           Я все вахты отстою на корабле! Известно вам – мир не на трех китах, А нам известно – он не на троих. Вам вольничать нельзя в чужих портах — А я забыл, как вольничать в своих.           Так всем делам моим на суше вопреки,           Так назло моим заботам на земле           Вы за мной пришлите шлюпку, моряки,           Поднесите рюмку водки на весле! 1972

Тот, который не стрелял

           Я вам мозги не пудрю —           Уже не тот завод:           В меня стрелял поутру           Из ружей целый взвод.           За что мне эта злая,           Нелепая стезя —           Не то чтобы не знаю, —           Рассказывать нельзя. Мой командир меня почти что спас, Но кто-то на расстреле настоял… И взвод отлично выполнил приказ, — Но был один, который не стрелял.           Судьба моя лихая           Давно наперекос:           Однажды языка я           Добыл, да не донес, —           И особист Суэтин,           Неутомимый наш,           Еще тогда приметил           И взял на карандаш. Он выволок на свет и приволок Подколотый, подшитый материал… Никто поделать ничего не смог. Нет – смог один, который не стрелял.           Рука упала в пропасть           С дурацким криком «Пли!» —           И залп мне выдал пропуск           В ту сторону земли.           Но слышу: «Жив, зараза, —           Тащите в медсанбат.           Расстреливать два раза           Уставы не велят». А врач потом все цокал языком И, удивляясь, пули удалял, — А я в бреду беседовал тайком С тем пареньком, который не стрелял.           Я раны, как собака, —           Лизал, а не лечил;           В госпиталях, однако, —           В большом почете был.           Ходил в меня влюбленный           Весь слабый женский пол:           «Эй ты, недостреленный,           Давай-ка на укол!» Наш батальон геройствовал в Крыму, И я туда глюкозу посылал — Чтоб было слаще воевать ему, Кому? Тому, который не стрелял.           Я пил чаек из блюдца,           Со спиртиком бывал…           Мне не пришлось загнуться,           И я довоевал.           В свой полк определили, —           «Воюй! – сказал комбат. —           А что недострелили —           Так я не виноват». Я очень рад был – но, присев у пня, Я выл белугой и судьбину клял: Немецкий снайпер дострелил меня, — Убив того, который не стрелял. 1972

Чужая колея

 Сам виноват – и слезы лью,                                               и охаю: Попал в чужую колею                                       глубокую. Я цели намечал свои                                     на выбор сам — А вот теперь из колеи                                      не выбраться.    Крутые скользкие края    Имеет эта колея.    Я кляну проложивших ее —    Скоро лопнет терпенье мое —    И склоняю, как школьник плохой    Колею, в колее, с колеей… Но почему неймется мне —                                                нахальный я, — Условья, в общем, в колее                                             нормальные: Никто не стукнет, не притрет —                                             не жалуйся, — Желаешь двигаться вперед —                                             пожалуйста!    Отказа нет в еде-питье    В уютной этой колее —    И я живо себя убедил    Не один я в нее угодил, —    Так держать – колесо в колесе! —    И доеду туда, куда все. Вот кто-то крикнул сам не свой:                                             «А ну пусти!» — И начал спорить с колеей                                             по глупости. Он в споре сжег запас до дна                                             тепла души — И полетели клапана                                  и вкладыши.    Но покорежил он края —    И шире стала колея.    Вдруг его обрывается след…    Чудака оттащили в кювет,    Чтоб не мог он нам, задним, мешать    По чужой колее проезжать Вот и ко мне пришла беда —                                             стартер заел, — Теперь уж это не езда,                                             а ерзанье. И надо б выйти, подтолкнуть —                                             но прыти нет, — Авось подъедет кто-нибудь                                             и вытянет.    Напрасно жду подмоги я —    Чужая эта колея.    Расплеваться бы глиной и ржой    С колеей этой самой – чужой, —    Тем, что я ее сам углубил,    Я у задних надежду убил. Прошиб меня холодный пот                                             до косточки, И я прошелся чуть вперед                                             по досточке, — Гляжу – размыли край ручьи                                             весенние, Там выезд есть из колеи —                                             спасение!    Я грязью из-под шин плюю    В чужую эту колею.    Эй вы, задние, делай как я!    Это значит – не надо за мной,    Колея эта – только моя,    Выбирайтесь своей колеей! 1972

Памятник

 Я при жизни был рослым и стройным, Не боялся ни слова, ни пули И в привычные рамки не лез, — Но с тех пор, как считаюсь покойным, Охромили меня и согнули, К пьедесталу прибив «Ахиллес». Не стряхнуть мне гранитного мяса И не вытащить из постамента Ахиллесову эту пяту, И железные ребра каркаса Мертво схвачены слоем цемента, — Только судороги по хребту.           Я хвалился косою саженью —                     Нате смерьте! —           Я не знал, что подвергнусь суженью                     После смерти, —           Но в обычные рамки я всажен —                     На спор вбили,           А косую неровную сажень —                     Распрямили. И с меня, когда взял я да умер, Живо маску посмертную сняли Расторопные члены семьи, — И не знаю, кто их надоумил, — Только с гипса вчистую стесали Азиатские скулы мои. Мне такое не мнилось, не снилось, И считал я, что мне не грозило Оказаться всех мертвых мертвей, — Но поверхность на слепке лоснилась, И могильною скукой сквозило Из беззубой улыбки моей.           Я при жизни не клал тем, кто хищный,                     В пасти палец,           Подходившие с меркой обычной —                     Опасались, —           Но по снятии маски посмертной —                     Тут же в ванной —           Гробовщик подошел ко мне с меркой                     Деревянной… А потом, по прошествии года, — Как венец моего исправленья — Крепко сбитый литой монумент При огромном скопленье народа Открывали под бодрое пенье, — Под мое – с намагниченных лент. Тишина надо мной раскололась — Из динамиков хлынули звуки, С крыш ударил направленный свет, — Мой отчаяньем сорванный голос Современные средства науки Превратили в приятный фальцет.           Я немел, в покрывало упрятан, —                     Все там будем! —           Я орал в то же время кастратом                     В уши людям.           Саван сдернули – как я обужен, —                     Нате смерьте! —           Неужели такой я вам нужен                     После смерти?! Командора шаги злы и гулки. Я решил: как во времени оном — Не пройтись ли, по плитам звеня? — И шарахнулись толпы в проулки, Когда вырвал я ногу со стоном И осыпались камни с меня. Накренился я – гол, безобразен, — Но и падая – вылез из кожи, Дотянулся железной клюкой, — И, когда уже грохнулся наземь, Из разодранных рупоров все же Прохрипел я похоже: «Живой!»           И паденье меня и согнуло,                     И сломало,           Но торчат мои острые скулы                     Из металла!           Не сумел я, как было угодно —                     Шито-крыто.           Я, напротив, – ушел всенародно                     Из гранита. 1973

Диалог у телевизора

 – Ой, Вань, гляди, какие клоуны! Рот – хоть завязочки пришей… Ой, до чего, Вань, размалеваны, И голос – как у алкашей!           А тот похож – нет, правда, Вань, —           На шурина – такая ж пьянь.           Ну нет, ты глянь, нет-нет, ты глянь, —                     Я – вправду, Вань! – Послушай, Зин, не трогай шурина: Какой ни есть, а он – родня, — Сама намазана, прокурена — Гляди, дождешься у меня!           А чем болтать – взяла бы, Зин,           В антракт сгоняла в магазин…           Что, не пойдешь? Ну, я – один, —                     Подвинься, Зин!.. – Ой, Вань, гляди, какие карлики! В джерси одеты, не в шевьет, — На нашей пятой швейной фабрике Такое вряд ли кто пошьет.           А у тебя, ей-богу, Вань,           Ну все друзья – такая рвань           И пьют всегда в такую рань                     Такую дрянь! – Мои друзья – хоть не в болонии, Зато не тащат из семьи, — А гадость пьют – из экономии: Хоть поутру – да на свои!           А у тебя самой-то, Зин,           Приятель был с завода шин,           Так тот – вообще хлебал бензин, —                     Ты вспомни, Зин!.. – Ой, Вань, гляди-кось – попугайчики! Нет, я, ей-богу, закричу!.. А это кто в короткой маечке? Я, Вань, такую же хочу.           В конце квартала – правда, Вань, —           Ты мне такую же сваргань…           Ну что «отстань», опять «отстань»,                     Обидно, Вань! – Уж ты б, Зин, лучше помолчала бы — Накрылась премия в квартал! Кто мне писал на службу жалобы? Не ты?! Да я же их читал!           К тому же эту майку, Зин,           Тебе напяль – позор один.           Тебе шитья пойдет аршин —                     Где деньги, Зин?.. – Ой, Вань, умру от акробатиков! Гляди, как вертится, нахал! Завцеха наш – товарищ Сатиков — Недавно в клубе так скакал.           А ты придешь домой, Иван,           Поешь и сразу – на диван,           Иль, вон, кричишь, когда не пьян..                     Ты что, Иван? – Ты, Зин, на грубость нарываешься, Все, Зин, обидеть норовишь! Тут за день так накувыркаешься… Придешь домой – там ты сидишь!           Ну, и меня, конечно, Зин,           Все время тянет в магазин, —           А там – друзья… Ведь я же, Зин,                     Не пью один! 1973

«Штормит весь вечер, и пока…»

А. Галичу

 Штормит весь вечер, и пока Заплаты пенные латают Разорванные швы песка — Я наблюдаю свысока, Как волны головы ломают. И я сочувствую слегка Погибшим – но издалека. Я слышу хрип, и смертный стон, И ярость, что не уцелели, — Еще бы – взять такой разгон, Набраться сил, пробить заслон — И голову сломать у цели!.. И я сочувствую слегка Погибшим – но издалека. А ветер снова в гребни бьет И гривы пенные ерошит. Волна барьера не возьмет, — Ей кто-то ноги подсечет — И рухнет взмыленная лошадь. И посочувствуют слегка Погибшей ей, – издалека. Придет и мой черед вослед: Мне дуют в спину, гонят к краю. В душе – предчувствие как бред, — Что надломлю себе хребет — И тоже голову сломаю. И посочувствуют слегка — Погибшему, – издалека. Так многие сидят в веках На берегах – и наблюдают, Внимательно и зорко, как Другие рядом на камнях Хребты и головы ломают. Они сочувствуют слегка Погибшим – но издалека. 1973

«В день, когда мы, поддержкой земли заручась…»

 В день, когда мы, поддержкой земли заручась, По высокой воде, по соленой, своей, Выйдем точно в назначенный час, — Море станет укачивать нас, Словно мать непутевых детей. Волны будут работать – и в поте лица Корабельные наши борта иссекут, Терпеливо машины начнут месяца Составлять из ритмичных секунд.         А кругом – только водная гладь, – благодать!         И на долгие мили кругом – ни души!..         Оттого морякам тяжело привыкать         Засыпать после качки в домашней тиши. Наши будни – без праздников, без выходных, — В море нам и без отдыха хватит помех. Мы подруг забываем своих: Им – до нас, нам подчас не до них, — Да простят они нам этот грех! Нет, неправда! Вздыхаем о них у кормы И во сне имена повторяем тайком. Здесь совсем не за юбкой гоняемся мы, Не за счастьем, а за косяком.         А кругом – только водная гладь, – благодать!         Ни заборов, ни стен – хоть паши, хоть пляши!..         Оттого морякам тяжело привыкать         Засыпать после качки в уютной тиши. Говорят, что плывем мы за длинным рублем, — Кстати, длинных рублей просто так не добыть, — Но мы в море – за морем плывем, И еще – за единственным днем, О котором потом не забыть. А когда из другой, непохожей весны Мы к родному причалу придем прямиком, — Растворятся морские ворота страны Перед каждым своим моряком.         В море – водная гладь, да еще – благодать,         И вестей – никаких, сколько нам не пиши…         Оттого морякам тяжело привыкать         Засыпать после качки в уютной тиши. И опять уплываем, с землей обручась — С этой самою верной невестой своей, — Чтоб вернуться в назначенный час, Как бы там ни баюкало нас Море – мать непутевых детей. Вот маяк нам забыл подморгнуть с высоты, Только пялит глаза – ошалел, обалдел: Он увидел, что судно встает на винты, Обороты врубив на предел.         А на пирсе стоять – все равно благодать, —         И качаться на суше, и петь от души.         Нам, вернувшимся, не привыкать привыкать         После громких штормов к долгожданной тиши! 1973

«Всему на свете выходят сроки…»

 Всему на свете выходят сроки, А соль морская – въедлива как черт, — Два мрачных судна стояли в доке, Стояли рядом – просто к борту борт. Та, что поменьше, вбок кривила трубы И пожимала баком и кормой: «Какого типа этот тип? Какой он грубый! Корявый, ржавый, – просто никакой!»           В упор не видели друг друга                                                   оба судна           И ненавидели друг друга                                                   обоюдно. Он в аварийном был состоянье, Но и она – не новая отнюдь, — Так что увидишь на расстоянье — С испуга можно взять и затонуть. Тот, что побольше, мерз от отвращенья, Хоть был железный малый, с крепким дном, — Все двадцать тысяч водоизмещенья От возмущенья содрогались в нем!           И так обидели друг друга                                                   оба судна,           Что ненавидели друг друга                                                   обоюдно. Прошли недели, – их подлатали, По ржавым швам шпаклевщики прошли, И ватерлинией вдоль талии Перевязали корабли. И медь надраили, и краску наложили, Пар развели, в салонах свет зажгли, — И палубы и плечи распрямили К концу ремонта эти корабли.           И в гладкий борт узрели                                                   оба судна,           Что так похорошели —                                                   обоюдно. Тот, что побольше, той, что поменьше, Сказал, вздохнув: «Мы оба не правы! Я никогда не видел женщин И кораблей – прекраснее, чем вы!» Та, что поменьше, в том же состоянье Шепнула, что и он неотразим: «Большое видится на расстоянье, — Но лучше, если все-таки – вблизи».           Кругом конструкции толпились,                                                   было людно,           И оба судна объяснились —                                                   обоюдно! Хотя какой-то портовый дока Их приписал не в тот же самый порт — Два корабля так и ушли из дока, Как и стояли, – вместе, к борту борт. До горизонта шли в молчанье рядом, Не подчиняясь ни теченьям, ни рулям. Махала ласково ремонтная бригада Двум не желающим расстаться кораблям.           Что с ними? Может быть, взбесились                                                   оба судна?           А может, попросту влюбились —                                                   обоюдно. 1973

«Сначала было Слово печали и тоски…»

           Сначала было Слово печали и тоски,           Рождалась в муках творчества планета, —           Рвались от суши в никуда огромные куски           И островами становились где-то. И, странствуя по свету без фрахта и без флага Сквозь миллионолетья, эпохи и века, Менял свой облик остров, отшельник и бродяга, Но сохранял природу и дух материка.           Сначала было Слово, но кончились слова,           Уже матросы Землю населяли, —           И ринулись они по сходням вверх на острова,           Для красоты назвав их кораблями. Но цепко держит берег —                                       надежней мертвой хватки, — И острова вернутся назад наверняка. На них царят морские – особые порядки, На них хранят законы и честь материка.           Простит ли нас наука за эту параллель,           За вольность в толковании теорий, —           Но если уж сначала было слово на Земле,           То это, безусловно, – слово «море»! 1974

Памяти Василия Шукшина

 Еще – ни холодов, ни льдин, Земля тепла, красна калина, — А в землю лег еще один На Новодевичьем мужчина. Должно быть, он примет не знал, — Народец праздный суесловит, — Смерть тех из нас всех прежде ловит, Кто понарошку умирал. Коль так, Макарыч, – не спеши, Спусти колки, ослабь зажимы, Пересними, перепиши, Переиграй – останься живым! Но, в слезы мужиков вгоняя, Он пулю в животе понес, Припал к земле, как верный пес… А рядом куст калины рос — Калина красная такая. Смерть самых лучших намечает — И дергает по одному. Такой наш брат ушел во тьму! — Не поздоровилось ему, — Не буйствует и не скучает. А был бы «Разин» в этот год… Натура где? Онега? Нарочь? Все – печки-лавочки, Макарыч, — Такой твой парень не живет! Вот после временной заминки Рок процедил через губу: «Снять со скуластого табу — За то, что он видал в гробу Все панихиды и поминки. Того, с большой душою в теле И с тяжким грузом на гробу, — Чтоб не испытывал судьбу, — Взять утром тепленьким в постели!» И после непременной бани, Чист перед богом и тверез, Вдруг взял да умер он всерьез — Решительней, чем на экране. 1974

«Я еще не в угаре…»

 Я еще не в угаре,                     не втиснулся в роль. Как узнаешь в ангаре,                    кто – раб, кто – король, Кто сильней, кто слабей, кто плохой, кто хороший, Кто кого допечет,                     допытает, дожмет: Летуна самолет                     или наоборот? — На земле притворилась машина – святошей. Завтра я испытаю                     судьбу, а пока — Я машине ласкаю                     крутые бока. На земле мы равны, но равны ли в полете? Под рукою, не скрою,                     ко мне холодок, — Я иллюзий не строю —                     я старый ездок: Самолет – необъезженный дьявол во плоти.           Знаю, силы мне утро утроит,           Ну а конь мой – хорош и сейчас, —           Вот решает он: стоит – не стоит           Из-под палки работать на нас. Ты же мне с чертежей,                     как с пеленок, знаком, Ты не знал виражей —                     шел и шел прямиком, Плыл под грифом «Секретно» по волнам науки. Генеральный конструктор                     тебе потакал — И отбился от рук ты                     в КБ, в ОТК, — Но сегодня попал к испытателю в руки! Здесь возьмутся покруче, —                     придется теперь Расплатиться, и лучше —                     без лишних потерь: В нашем деле потери не очень приятны. Ты свое отгулял                     до последней черты, Но и я попетлял                     на таких вот, как ты, — Так что грех нам обоим идти на попятный.           Иногда недоверие точит:           Вдруг не все мне машина отдаст,           Вдруг она засбоит, не захочет           Из-под палки работать на нас! 1975

Песня о погибшем летчике

Дважды Герою Советского Союза Николаю Скоморохову и его погибшему другу

 Всю войну под завязку                     я все к дому тянулся, И хотя горячился —                     воевал делово, — Ну а он торопился,                     как-то раз не пригнулся — И в войне взад-вперед обернулся                     за два года – всего ничего.           Не слыхать его пульса           С сорок третьей весны, —           Ну а я окунулся           В довоенные сны.           И гляжу я дурея,           И дышу тяжело:           Он был лучше, добрее,           Добрее, добрее, —           Ну а мне – повезло. Я за пазухой не жил,                     не пил с Господом чая, Я ни в тыл не просился,                     ни судьбе под подол, — Но мне женщины молча                     намекали, встречая: Если б ты там навеки остался —                     может, мой бы обратно пришел?!           Для меня – не загадка           Их печальный вопрос, —           Мне ведь тоже несладко,           Что у них не сбылось.           Мне ответ подвернулся:            «Извините, что цел!           Я случайно вернулся,           вернулся, вернулся, —           Ну а ваш – не сумел». Он кричал напоследок,                     в самолете сгорая: «Ты живи! Ты дотянешь!» —                     доносилось сквозь гул. Мы летали под Богом                     возле самого рая, — Он поднялся чуть выше и сел там,                     ну а я – до земли дотянул.           Встретил летчика сухо           Райский аэродром.           Он садился на брюхо,           Но не ползал на нем.           Он уснул – не проснулся,           Он запел – не допел.           Так что я вот вернулся,           Глядите – вернулся, —           Ну а он – не успел. Я кругом и навечно                     виноват перед теми, С кем сегодня встречаться                     я почел бы за честь, — Но хотя мы живыми                     до конца долетели — Жжет нас память и мучает совесть                     у кого, у кого она есть.           Кто-то скупо и четко           Отсчитал нам часы           Нашей жизни короткой,           Как бетон полосы, —           И на ней – кто разбился,           Кто взлетел навсегда…           Ну а я приземлился,           А я приземлился, —           Вот какая беда… 1975

Баллада о детстве

 Час зачатья я помню неточно, — Значит, память моя – однобока, — Но зачат я был ночью, порочно И явился на свет не до срока. Я рождался не в муках, не в злобе, — Девять месяцев – это не лет! Первый срок отбывал я в утробе, — Ничего там хорошего нет.           Спасибо вам, святители,           Что плюнули да дунули,           Что вдруг мои родители           Зачать меня задумали —           В те времена укромные,           Теперь – почти былинные,           Когда срока огромные           Брели в этапы длинные.           Их брали в ночь зачатия,           А многих – даже ранее, —           А вот живет же братия —           Моя честна компания! Ходу, думушки резвые, ходу! Слова, строченьки милые, слова!.. В первый раз получил я свободу По указу от тридцать восьмого. Знать бы мне, кто так долго мурыжил, — Отыгрался бы на подлеце! Но родился, и жил я, и выжил, — Дом на Первой Мещанской – в конце.           Там за стеной, за стеночкою,           За перегородочкой           Соседушка с соседушкою           Баловались водочкой.           Все жили вровень, скромно так, —           Система коридорная,           На тридцать восемь комнаток —           Всего одна уборная.           Здесь на зуб зуб не попадал,           Не грела телогреечка,           Здесь я доподлинно узнал,           Почем она – копеечка. …Не боялась сирены соседка И привыкла к ней мать понемногу, И плевал я – здоровый трехлетка — На воздушную эту тревогу! Да не все то, что сверху, – от Бога, — И народ «зажигалки» тушил; И, как малая фронту подмога — Мой песок и дырявый кувшин.           И било солнце в три ручья           Сквозь дыры крыш просеяно,           На Евдоким Кирилыча           И Гисю Моисеевну.           Она ему: «Как сыновья?»            «Да без вести пропавшие!           Эх, Гиська, мы одна семья —           Вы тоже пострадавшие!           Вы тоже – пострадавшие,           А значит – обрусевшие:           Мои – без вести павшие,           Твои – безвинно севшие». …Я ушел от пеленок и сосок, Поживал – не забыт, не заброшен, И дразнили меня: «Недоносок», — Хоть и был я нормально доношен. Маскировку пытался срывать я: Пленных гонят – чего ж мы дрожим?! Возвращались отцы наши, братья По домам – по своим да чужим…           У тети Зины кофточка           С драконами да змеями,           То у Попова Вовчика           Отец пришел с трофеями.           Трофейная Япония,           Трофейная Германия…           Пришла страна Лимония,           Сплошная Чемодания!           Взял у отца на станции           Погоны, словно цацки, я, —           А из эвакуации           Толпой валили штатские. Осмотрелись они, оклемались, Похмелились – потом протрезвели. И отплакали те, кто дождались, Недождавшиеся – отревели. Стал метро рыть отец Витькин с Генкой, — Мы спросили – зачем? – он в ответ: «Коридоры кончаются стенкой, А тоннели – выводят на свет!»           Пророчество папашино           Не слушал Витька с корешом —           Из коридора нашего           В тюремный коридор ушел.           Да он всегда был спорщиком,           Припрут к стене – откажется…           Прошел он коридорчиком —           И кончил «стенкой», кажется.           Но у отцов – свои умы,           А что до нас касательно —           На жизнь засматривались мы           Уже самостоятельно. Все – от нас до почти годовалых — «Толковищу» вели до кровянки, — А в подвалах и полуподвалах Ребятишкам хотелось под танки. Не досталось им даже по пуле, — В «ремеслухе» – живи не тужи: Ни дерзнуть, ни рискнуть, – но рискнули Из напильников делать ножи.           Они воткнутся в легкие,           От никотина черные,           По рукоятки легкие           Трехцветные наборные…           Вели дела обменные           Сопливые острожники —           На стройке немцы пленные           На хлеб меняли ножики.           Сперва играли в «фантики»,           В «пристенок» с крохоборами, —           И вот ушли романтики           Из подворотен ворами. …Спекулянтка была номер перший — Ни соседей, ни Бога не труся, Жизнь закончила миллионершей — Пересветова тетя Маруся. У Маруси за стенкой говели, — И она там втихую пила… А упала она – возле двери, — Некрасиво так, зло умерла.           Нажива – как наркотики, —           Не выдержала этого           Богатенькая тетенька           Маруся Пересветова.           Но было все обыденно:           Заглянет кто – расстроится.           Особенно обидело           Богатство метростроевца.           Он дом сломал, а нам сказал:           «У вас носы не вытерты,           А я, за что я воевал?!» —           И разные эпитеты. …Было время – и были подвалы, Было дело – и цены снижали, И текли куда надо каналы, И в конце куда надо впадали. Дети бывших старшин да майоров До ледовых широт поднялись, Потому что из тех коридоров, Им казалось, сподручнее – вниз. 1975

Песня о времени

 Замок временем срыт и укутан, укрыт В нежный плед из зеленых побегов, Но… развяжет язык молчаливый гранит — И холодное прошлое заговорит О походах, боях и победах.           Время подвиги эти не стерло:           Оторвать от него верхний пласт           Или взять его крепче за горло —           И оно свои тайны отдаст.           Упадут сто замков и спадут сто оков,           И сойдут сто потов целой груды веков, —           И польются легенды из сотен стихов           Про турниры, осады, про вольных стрелков.           Ты к знакомым мелодиям ухо готовь           И гляди понимающим оком, —           Потому что любовь – это вечно любовь,           Даже в будущем вашем далеком. Звонко лопалась сталь под напором меча, Тетива от натуги дымилась, Смерть на копьях сидела, утробно урча, В грязь валились враги, о пощаде крича, Победившим сдаваясь на милость.           Но не все, оставаясь живыми,           В доброте сохраняли сердца,           Защитив свое доброе имя           От заведомой лжи подлеца.           Хорошо, если конь закусил удила           И рука на копье поудобней легла,           Хорошо, если знаешь – откуда стрела,           Хуже – если по-подлому, из-за угла.           Как у вас там с мерзавцем? Бьют? Поделом!           Ведьмы вас не пугают шабашем?           Но… не правда ли, зло называется злом           Даже там – в добром будущем вашем? И вовеки веков, и во все времена Трус, предатель – всегда презираем, Враг есть враг, и война все равно есть война, И темница тесна, и свобода одна — И всегда на нее уповаем.           Время эти понятья не стерло,           Нужно только поднять верхний пласт —           И дымящейся кровью из горла           Чувства вечные хлынут на нас.           Ныне, присно, во веки веков, старина, —           И цена есть цена, и вина есть вина,           И всегда хорошо, если честь спасена,           Если другом надежно прикрыта спина.           Чистоту, простоту мы у древних берем,           Саги, сказки – из прошлого тащим, —           Потому, что добро остается добром —           В прошлом, будущем и настоящем! 1975

Баллада о вольных стрелках

 Если рыщут за твоею           Непокорной головой, Чтоб петлей худую шею           Сделать более худой, — Нет надежнее приюта:           Скройся в лес – не пропадешь, — Если продан ты кому-то           С потрохами ни за грош. Бедняки и бедолаги,           Презирая жизнь слуги, И бездомные бродяги,           У кого одни долги, — Все, кто загнан, неприкаян,           В этот вольный лес бегут, — Потому что здесь хозяин —           Славный парень Робин Гуд! Здесь с полслова понимают,           Не боятся острых слов, Здесь с почетом принимают           Оторви-сорви-голов. И скрываются до срока           Даже рыцари в лесах: Кто без страха и упрека —           Тот всегда не при деньгах! Знают все оленьи тропы,           Словно линии руки, В прошлом – слуги и холопы,           Ныне – вольные стрелки. Здесь того, кто все теряет,           Защитят и сберегут: По лесной стране гуляет           Славный парень Робин Гуд! И живут да поживают           Всем запретам вопреки И ничуть не унывают           Эти вольные стрелки, — Спят, укрывшись звездным небом,           Мох под ребра положив, — Им какой бы холод ни был —           Жив, и славно, если жив! Но вздыхают от разлуки —           Где-то дом и клок земли — Да поглаживают луки,           Чтоб в бою не подвели, И стрелков не сыщешь лучших!..           Что же завтра, где их ждут — Скажет первый в мире лучник           Славный парень Робин Гуд! 1975

Баллада о любви

 Когда вода Всемирного потопа Вернулась вновь в границы берегов, Из пены уходящего потока На берег тихо выбралась Любовь — И растворилась в воздухе до срока, А срока было – сорок сороков… И чудаки – еще такие есть — Вдыхают полной грудью эту смесь, И ни наград не ждут, ни наказанья, — И, думая, что дышат просто так, Они внезапно попадают в такт Такого же – неровного – дыханья.           Я поля влюбленным постелю —           Пусть поют во сне и наяву!..           Я дышу, и значит – я люблю!           Я люблю, и значит – я живу! И много будет странствий и скитаний: Страна Любви – великая страна! И с рыцарей своих – для испытаний — Все строже станет спрашивать она: Потребует разлук и расстояний, Лишит покоя, отдыха и сна… Но вспять безумцев не поворотить — Они уже согласны заплатить: Любой ценой – и жизнью бы рискнули, — Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить Волшебную невидимую нить, Которую меж ними протянули.           Я поля влюбленным постелю —           Пусть поют во сне и наяву!..           Я дышу, и значит – я люблю!           Я люблю, и значит – я живу! Но многих захлебнувшихся любовью Не докричишься – сколько ни зови, — Им счет ведут молва и пустословье, Но этот счет замешан на крови. А мы поставим свечи в изголовье Погибших от невиданной любви… И душам их дано бродить в цветах, Их голосам дано сливаться в такт, И вечностью дышать в одно дыханье, И встретиться – со вздохом на устах — На хрупких переправах и мостах, На узких перекрестках мирозданья.           Свежий ветер избранных пьянил,           С ног сбивал, из мертвых воскрешал, —           Потому что если не любил —           Значит, и не жил, и не дышал! 1975

Баллада о двух погибших лебедях

 Трубят рога: скорей, скорей! — И копошится свита. Душа у ловчих без затей, Из жил воловьих свита. Ну и забава у людей — Убить двух белых лебедей! И стрелы ввысь помчались… У лучников наметан глаз, — А эти лебеди как раз Сегодня повстречались. Она жила под солнцем – там, Где синих звезд без счета, Куда под силу лебедям Высокого полета. Ты воспари – крыла раскинь — В густую трепетную синь. Скользи по божьим склонам, — В такую высь, куда и впредь Возможно будет долететь Лишь ангелам и стонам. Но он и там ее настиг — И счастлив миг единый, — Но, может, был тот яркий миг Их песней лебединой… Двум белым ангелам сродни, К земле направились они — Опасная повадка! Из-за кустов, как из-за стен, Следят охотники за тем, Чтоб счастье было кратко. Вот утирают пот со лба Виновники паденья: Сбылась последняя мольба — «Остановись, мгновенье!» Так пелся вечный этот стих В пик лебединой песне их — Счастливцев одночасья: Они упали вниз вдвоем, Так и оставшись на седьмом, На высшем небе счастья. 1975

Баллада о ненависти

 Торопись – тощий гриф над страною кружит! Лес – обитель твою – по весне навести! Слышишь – гулко земля под ногами дрожит? Видишь – плотный туман над полями лежит? — Это росы вскипают от ненависти!           Ненависть – в почках набухших томится,           Ненависть – в нас затаенно бурлит,           Ненависть – пóтом сквозь кожу сочится,           Головы наши палит! Погляди – что за рыжие пятна в реке, — Зло решило порядок в стране навести. Рукоятки мечей холодеют в руке, И отчаянье бьется, как птица, в виске, И заходится сердце от ненависти!           Ненависть – юным уродует лица,           Ненависть – просится из берегов,           Ненависть – жаждет и хочет напиться           Черною кровью врагов! Да, нас ненависть в плен захватила сейчас, Но не злоба нас будет из плена вести. Не слепая, не черная ненависть в нас, — Свежий ветер нам высушит слезы у глаз Справедливой и подлинной ненависти!           Ненависть – пей, переполнена чаша!           Ненависть – требует выхода, ждет.           Но благородная ненависть наша           Рядом с любовью живет! 1975

Баллада о борьбе

 Средь оплывших свечей и вечерних молитв, Средь военных трофеев и мирных костров Жили книжные дети, не знавшие битв, Изнывая от детских своих катастроф.           Детям вечно досаден                   Их возраст и быт —           И дрались мы до ссадин,                   До смертных обид.           Но одежды латали                   Нам матери в срок,           Мы же книги глотали,                   Пьянея от строк. Липли волосы нам на вспотевшие лбы, И сосало под ложечкой сладко от фраз. И кружил наши головы запах борьбы, Со страниц пожелтевших слетая на нас.           И пытались постичь —                   Мы, не знавшие войн,           За воинственный клич                   Принимавшие вой, —           Тайну слова «приказ»,                   Назначенье границ,           Смысл атаки и лязг                   Боевых колесниц. А в кипящих котлах прежних боен и смут Столько пищи для маленьких наших мозгов! Мы на роли предателей, трусов, иуд В детских играх своих назначали врагов.           И злодея слезам                   Не давали остыть,           И прекраснейших дам                   Обещали любить;           И, друзей успокоив                   И ближних любя,           Мы на роли героев                   Вводили себя. Только в грезы нельзя насовсем убежать: Краткий век у забав – столько боли вокруг! Попытайся ладони у мертвых разжать И оружье принять из натруженных рук.           Испытай, завладев                   Еще теплым мечом           И доспехи надев, —                   Что почем, что почем!           Испытай, кто ты – трус                   Иль избранник судьбы,           И попробуй на вкус                   Настоящей борьбы. И когда рядом рухнет израненный друг И над первой потерей ты взвоешь, скорбя, И когда ты без кожи останешься вдруг Оттого, что убили – его, не тебя, —           Ты поймешь, что узнал,                   Отличил, отыскал           По оскалу забрал —                   Это смерти оскал! —           Ложь и зло – погляди,                   Как их лица грубы,           И всегда позади —                   Воронье и гробы! Если путь прорубая отцовским мечом, Ты соленые слезы на ус намотал, Если в жарком бою испытал что почем, — Значит, нужные книги ты в детстве читал!           Если мяса с ножа                   Ты не ел ни куска,           Если руки сложа                   Наблюдал свысока           И в борьбу не вступил                   С подлецом, палачом —           Значит, в жизни ты был                   Ни при чем, ни при чем! 1975

Купола

Михаилу Шемякину

 Как засмотрится мне нынче, как задышится?! Воздух крут перед грозой, крут да вязок. Что споется мне сегодня, что услышится? Птицы вещие поют – да все из сказок.           Птица Сирин мне радостно скалится —           Веселит, зазывает из гнезд,           А напротив – тоскует-печалится,           Травит душу чудной Алконост.           Словно семь заветных струн           Зазвенели в свой черед —           Это птица Гамаюн           Надежду подает! В синем небе, колокольнями проколотом, — Медный колокол, медный колокол — То ль возрадовался, то ли осерчал… Купола в России кроют чистым золотом — Чтобы чаще Господь замечал. Я стою, как перед вечною загадкою, Пред великою да сказочной страною — Перед солоно- да горько-кисло-сладкою, Голубою, родниковою, ржаною.           Грязью чавкая жирной да ржавою,           Вязнут лошади по стремена,           Но влекут меня сонной державою,           Что раскисла, опухла от сна.           Словно семь богатых лун           На пути моем встает —           То птица Гамаюн           Надежду подает! Душу, сбитую утратами да тратами, Душу, стертую перекатами, — Если до крови лоскут истончал, — Залатаю золотыми я заплатами — Чтобы чаще Господь замечал! 1975

Две судьбы

 Жил я славно в первой трети Двадцать лет на белом свете —                                                       по учению, Жил безбедно и при деле, Плыл, куда глаза глядели, —                                                   по течению. Заскрипит ли в повороте, Затрещит в водовороте —                                             я не слушаю, То разуюсь, то обуюсь, На себя в воде любуюсь, —                                                 брагу кушаю. И пока я наслаждался, Пал туман и оказался                                       в гиблом месте я, — И огромная старуха Хохотнула прямо в ухо,                                          злая бестия. Я кричу – не слышу крика, Не вяжу от страха лыка,                                           вижу плохо я, На ветру меня качает… «Кто здесь?» Слышу – отвечает:                                                          «Я, Нелегкая!          Брось креститься, причитая, —          Не спасет тебя святая                                                Богородица: Кто рули и весла бросит, Тех Нелегкая заносит —                                           так уж водится!» И с одышкой, ожиреньем Ломит, тварь, по пням, кореньям                                                           тяжкой поступью, Я впотьмах ищу дорогу, Но уж брагу понемногу —                                               только пó сту пью. Вдруг навстречу мне – живая Колченогая Кривая —                                         морда хитрая. «Не горюй, – кричит, – болезный, Горемыка мой нетрезвый, —                                                   слезы вытру я!» Взвыл я, ворот разрывая: «Вывози меня, Кривая, —                                               я на привязи! Мне плевать, что кривобока, Криворука, кривоока, —                                            только вывези!» Влез на горб к ней с перепугу, — Но Кривая шла по кругу —                                                 ноги разные. Падал я и полз на брюхе — И хихикали старухи                                    безобразные. Не до жиру – быть бы живым, — Много горя над обрывом,                                              а в обрыве – зла. «Слышь, Кривая, четверть ставлю — Кривизну твою исправлю,                                               раз не вывезла! Ты, Нелегкая, маманя! Хочешь истины в стакане —                                                   на лечение? Тяжело же столько весить, А хлебнешь стаканов десять —                                                      облегчение!» И припали две старухи Ко бутыли медовухи —                                         пьянь с ханыгою, — Я пока за кочки прячусь, К бережку тихонько пячусь —                                                      с кручи прыгаю. Огляделся – лодка рядом, — А за мною по корягам,                                         дико охая, Припустились, подвывая, Две судьбы мои – Кривая                                               да Нелегкая. Греб до умопомраченья, Правил против ли теченья,                                                на стремнину ли, — А Нелегкая с Кривою От досады, с перепою                                       там и сгинули! 1975, 1976–1977

Песня о судьбе

 Куда ни втисну душу я, куда себя ни дену, За мною пес – Судьба моя, беспомощна, больна, Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену — Глядит, глаза навыкате, и с языка – слюна.           Морока мне с нею —           Я оком грустнею,           Я ликом тускнею           И чревом урчу,           Нутром коченею,           А горлом немею, —           И жить не умею,           И петь не хочу!           Должно быть, старею, —           Пойду к палачу…           Пусть вздернет на рею,           А я заплачу. Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну, Но жаль ее, голодную, – ласкается, дрожит, — Я стал тогда из жалости                                       подкармливать Фортуну — Она, когда насытится, всегда подолгу спит.           Тогда я гуляю,           Петляю, вихляю,           И ваньку валяю,           И небо копчу.           Но пса охраняю,           Сам вою, сам лаю —           О чем пожелаю,           Когда захочу.           Нет, не постарею —           Пойду к палачу, —           Пусть вздернет скорее,           А я приплачу. Бывают дни, когда я голову в такое пекло всуну, Что и судьба попятится, испуганна, бледна, — Я как-то влил стакан вина                                   для храбрости в Фортуну — С тех пор ни дня без стакана, еще ворчит она:           Закуски – ни корки!           Мол, я бы в Нью-Йорке           Ходила бы в норке,           Носила б парчу!..           Я ноги – в опорки,           Судьбу – на закорки, —           И в гору и с горки           Пьянчугу влачу.           Когда постарею,           Пойду к палачу, —           Пусть вздернет на рею,           А я заплачу. Однажды пере-перелил Судьбе я ненароком — Пошла, родимая, вразнос и изменила лик, — Хамила, безобразила и обернулась Роком, — И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык.           Мне тяжко под нею,           Гляди – я синею,           Уже сатанею,           Кричу на бегу:           «Не надо за шею!           Не надо за шею!           Не над за шею, —           Я петь не смогу!»           Судьбу, коль сумею,           Снесу к палачу —           Пусть вздернет на рею,           А я заплачу! 1976

Шторм

 Мы говорим не «штормы», а «шторма» — Слова выходят коротки и смачны: «Ветра» – не «ветры» – сводят нас с ума, Из палуб выкорчевывая мачты. Мы на приметы наложили вето — Мы чтим чутье компасов и носов. Упругие тугие мышцы ветра Натягивают кожу парусов. На чаше звездных – подлинных – Весов Седой Нептун судьбу решает нашу, И стая псов, голодных Гончих псов, Надсадно воя, гонит нас на Чашу. Мы – призрак легендарного корвета, Качаемся в созвездии Весов. И словно заострились струи ветра — И вспарывают кожу парусов. По курсу – тень другого корабля, Он шел – и в штормы хода не снижая. Глядите – вон болтается петля На рее, по повешенным скучая! С ним Провиденье поступило круто: Лишь вечный штиль – и прерван ход часов, — Попутный ветер словно бес попутал — Он больше не находит парусов. Нам кажется, мы слышим чей-то зов — Таинственные четкие сигналы… Не жажда славы, гонок и призов Бросает нас на гребни и на скалы. Изведать то, чего не ведал сроду, — Глазами, ртом и кожей пить простор!.. Кто в океане видит только воду — Тот на земле не замечает гор. Пой, ураган, нам злые песни в уши, Под череп проникай и в мысли лезь, Лей звездный дождь, вселяя в наши души Землей и морем вечную болезнь! 1976

Гимн морю и горам

 Заказана погода нам Удачею самой, Довольно футов нам под киль обещано, И небо поделилось с океаном синевой — Две синевы у горизонта скрещены. Не правда ли, морской хмельной                                                 невиданный простор Сродни горам в безумье, буйстве, кротости: Седые гривы волн чисты, как снег на пиках гор, И впадины меж ними – словно пропасти!           Служение стихиям не терпит суеты,           К двум полюсам ведет меридиан.           Благословенны вечные хребты,           Благословен Великий океан. Нам сам Великий случай – брат,                                                     Везение – сестра, Хотя – на всякий случай – мы встревожены. На суше пожелали нам ни пуха ни пера, Созвездья к нам прекрасно расположены. Мы все – впередсмотрящие, все начали с азов, И если у кого-то невезение — Меняем курс, идем на SOS,                                       как там, в горах, – на зов, На помощь, прерывая восхождение.           Служение стихиям не терпит суеты,           К двум полюсам ведет меридиан.           Благословенны вечные хребты,           Благословен Великий океан. Потери подсчитаем мы, когда пройдет гроза, — Не сединой, а солью убеленные, — Скупая океанская огромная слеза Умоет наши лица просветленные… Взята вершина – клотики вонзились в небеса! С небес на землю – только на мгновение: Едва закончив рейс, мы поднимаем паруса — И снова начинаем восхождение.           Служение стихиям не терпит суеты,           К двум полюсам ведет меридиан.           Благословенны вечные хребты,           Благословен Великий океан. 1976

Про глупцов

 Этот шум – не начало конца, Не повторная гибель Помпеи — Спор вели три великих глупца: Кто из них, из великих, глупее. Первый выл: «Я физически глуп, — Руки вздел, словно вылез на клирос. — У меня даже мудрости зуб, Невзирая на возраст, не вырос!» Но не приняли это в расчет — Даже умному эдак негоже: «Ах, подумаешь, зуб не растет! Так другое растет – ну и что же?..» К синяку прижимая пятак, Встрял второй: «Полно вам, загалдели! Я – способен все видеть не так, Как оно существует на деле!» «Эх, нашел чем хвалиться, простак, — Недостатком всего поколенья!.. И к тому же все видеть не так — Доказательство слабого зренья!» Третий был непреклонен и груб, Рвал лицо на себе, лез из платья: «Я – единственный подлинно глуп, — Ни про что не имею понятья». Долго спорили – дни, месяца, — Но у всех аргументы убоги… И пошли три великих глупца Глупым шагом по глупой дороге. Вот и берег – дороге конец. Откатив на обочину бочку, В ней сидел величайший мудрец — Мудрецам хорошо в одиночку. Молвил он подступившим к нему: Дескать, знаю – зачем, кто такие, — Одного только я не пойму — Для чего это вам, дорогие? Или, может, вам нечего есть, Или – мало друг дружку побили? Не кажитесь глупее чем есть, — Оставайтесь такими, как были. Стоит только не спорить о том, Кто главней, – уживетесь отлично, — Покуражьтесь еще, а потом — Так и быть – приходите вторично!.. Он залез в свою бочку с торца — Жутко умный, седой и лохматый… И ушли три великих глупца — Глупый, глупенький и глуповатый. Удивляясь, ворчали в сердцах: «Стар мудрец – никакого сомненья! Мир стоит на великих глупцах, — Зря не выказал старый почтенья!» Потревожат вторично его — Темной ночью попросят: «Вылазьте!» Все бы это еще ничего, Но глупцы состояли у власти… И у сказки бывает конец: Больше нет у обочины бочки — В «одиночку» отправлен мудрец. Хорошо ли ему в «одиночке»? 1977

Притча о правде и лжи

В подражание Булату Окуджаве

 Нежная Правда в красивых одеждах ходила, Принарядившись для сирых, блаженных, калек, — Грубая Ложь эту Правду к себе заманила: Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег. И легковерная Правда спокойно уснула, Слюни пустила и разулыбалась во сне, — Грубая Ложь на себя одеяло стянула, В Правду впилась – и осталась довольна вполне. И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью: Баба как баба, и что ее ради радеть?! — Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, Если, конечно, и ту и другую раздеть. Выплела ловко из кос золотистые ленты И прихватила одежды, примерив на глаз; Деньги взяла, и часы, и еще документы, Сплюнула, грязно ругнулась – и вон подалась. Только к утру обнаружила Правда пропажу — И подивилась, себя оглядев делово: Кто-то уже, раздобыв где-то черную сажу, Вымазал чистую Правду, а так – ничего. Правда смеялась, когда в нее камни бросали: «Ложь это все, и на Лжи одеянье мое…» Двое блаженных калек протокол составляли И обзывали дурными словами ее. Стервой ругали ее, и похуже чем стервой, Мазали глиной, спускали дворового пса… «Духу чтоб не было, – на километр сто первый Выселить, выслать за двадцать четыре часа!» Тот протокол заключался обидной тирадой (Кстати, навесили Правде чужие дела): Дескать, какая-то мразь называется Правдой, Ну а сама – пропилась, проспалась догола. Чистая Правда божилась, клялась и рыдала, Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, — Грязная Ложь чистокровную лошадь украла — И ускакала на длинных и тонких ногах. Некий чудак и поныне за Правду воюет, — Правда, в речах его правды – на ломаный грош: «Чистая Правда со временем восторжествует, — Если проделает то же, что явная Ложь!» Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата, Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь. Могут раздеть, – это чистая правда, ребята, — Глядь – а штаны твои носит коварная Ложь. Глядь – на часы твои смотрит коварная Ложь. Глядь – а конем твоим правит коварная Ложь. 1977

«В младенчестве нас матери пугали…»

Вадиму Туманову

 В младенчестве нас матери пугали, Суля за ослушание Сибирь, грозя рукой, — Они в сердцах бранились – и едва ли Желали детям участи такой.           А мы пошли за так на четвертак, за ради бога,           В обход и напролом, и просто пылью по лучу…           К каким порогам приведет дорога?           В какую пропасть напоследок прокричу? Мы Север свой отыщем без компаса — Угрозы матерей мы зазубрили как завет, — И ветер дул, с костей сдувая мясо И радуя прохладою скелет. Мольбы и стоны здесь не выживают — Хватает и уносит их поземка и метель, Слова и слезы на ветру смерзают, — Лишь брань и пули настигают цель.           И мы пошли за так на четвертак, за ради бога,           В обход и напролом, и просто пылью по лучу…           К каким порогам приведет дорога?           В какую пропасть напоследок прокричу? Про все писать – не выдержит бумага, Все – в прошлом, ну а прошлое —                                                    былье и трын-трава, — Не раз нам кости перемыла драга — В нас, значит, было золото, братва! Но чуден звон души моей помина, И белый день белей, и ночь черней, и суше снег, — И мерзлота надежней формалина Мой труп на память сохранит навек.           И мы пошли за так на четвертак, за ради бога,           В обход и напролом, и просто пылью по лучу…           К каким порогам приведет дорога?           В какую пропасть напоследок прокричу? Я на воспоминания не падок, Но если занесла судьба – гляди и не тужи: Мы здесь подохли – вон он, тот распадок, — Нас выгребли бульдозеров ножи.          Здесь мы прошли за так на четвертак,                                                                      за ради бога,          В обход и напролом, и просто пылью по лучу, —          К каким порогам привела дорога?..          В какую пропасть напоследок прокричу?.. 1977

«Мне судьба – до последней черты, до креста…»

 Мне судьба – до последней черты, до креста Спорить до хрипоты (а за ней – немота), Убеждать и доказывать с пеной у рта, Что – не то это все, не тот и не та! Что – лабазники врут про ошибки Христа, Что – пока еще в грунт не влежалась плита, — Триста лет под татарами – жизнь еще та: Маета трехсотлетняя и нищета. Но под властью татар жил Иван Калита, И уж был не один, кто один против ста. <Пот> намерений добрых и бунтов тщета, Пугачевщина, кровь и опять – нищета… Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, — Повторю даже в образе злого шута, — Но не стоит предмет, да и тема не та, — Суета всех сует – все равно суета. Только чашу испить – не успеть на бегу, Даже если разлить – все равно не смогу; Или выплеснуть в наглую рожу врагу — Не ломаюсь, не лгу – все равно не могу; На вертящемся гладком и скользком кругу Равновесье держу, изгибаюсь в дугу! Что же с чашею делать?! Разбить – не могу! Потерплю – и достойного подстерегу: Передам – и не надо держаться в кругу И в кромешную тьму, и в неясную згу, — Другу передоверивши чашу, сбегу! Смог ли он ее выпить – узнать не смогу. Я с сошедшими с круга пасусь на лугу, Я о чаше невыпитой здесь ни гугу — Никому не скажу, при себе сберегу, — А сказать – и затопчут меня на лугу. Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу! Может, кто-то когда-то поставит свечу Мне за голый мой нерв, на котором кричу, И веселый манер, на котором шучу… Даже если сулят золотую парчу Или порчу грозят напустить – не хочу, На ослабленном нерве я не зазвучу — Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу! Лучше я загуляю, запью, заторчу, Все, что за ночь кропаю, – в чаду растопчу, Лучше голову песне своей откручу, Но не буду скользить словно пыль по лучу! …Если все-таки чашу испить мне судьба, Если музыка с песней не слишком груба, Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, — Я уйду и скажу, что не все суета! 1977

«Открытые двери…»

Другу моему Михаилу Шемякину

            Открытые двери           Больниц, жандармерий —           Предельно натянута нить, —           Французские бесы —           Большие балбесы,           Но тоже умеют кружить. Я где-то точно – наследил, — Последствия предвижу: Меня сегодня бес водил По городу Парижу, Канючил: «Выпей-ка бокал! Послушай-ка гитары!» — Таскал по русским кабакам, Где – венгры да болгары. Я рвался на природу, в лес, Хотел в траву и в воду, — Но это был – французский бес: Он не любил природу. Мы – как сбежали из тюрьмы, — Веди куда угодно, — Пьянели и трезвели мы Всегда поочередно. И бес водил, и пели мы, И плакали свободно. А друг мой – гений всех времен, Безумец и повеса, — Когда бывал в сознанье он — Седлал хромого беса. Трезвея, он вставал под душ, Изничтожая вялость, — И бесу наших русских душ Сгубить не удавалось. А то, что друг мой сотворил, — От Бога, не от беса, — Он крупного помола был, Крутого был замеса. Его снутри не провернешь Ни острым, ни тяжелым, Хотя он огорожен сплошь Враждебным частоколом. Пить – наши пьяные умы Считали делом кровным, — Чего наговорили мы И правым и виновным! Нить порвалась – и понеслась, — Спасайте наши шкуры! Больницы плакали по нас, А также префектуры. Мы лезли к бесу в кабалу, С гранатами – под танки, Блестели слезы на полу, А в них тускнели франки. Цыгане пели нам про шаль И скрипками качали — Вливали в нас тоску-печаль, По горло в нас печали. Уж влага из ушей лилась — Все чушь, глупее чуши, — Но скрипки снова эту мразь Заталкивали в души. Армян в браслетах и серьгах Икрой кормили где-то, А друг мой в черных сапогах Стрелял из пистолета. Набрякли жилы, и в крови Образовались сгустки, — И бес, сидевший визави, Хихикал по-французски. Все в этой жизни – суета, Плевать на префектуры! Мой друг подписывал счета И раздавал купюры.           Распахнуты двери           Больниц, жандармерий —           Предельно натянута нить, —           Французские бесы —           Такие балбесы! —           Но тоже умеют кружить. 1978

О конце войны

           Сбивают из досок столы во дворе, —           Пока не накрыли – стучат в домино…           Дни в мае длиннее ночей в декабре,           Но тянется время – но все решено! Уже довоенные лампы горят вполнакала, Из окон на пленных глазела Москва свысока, — А где-то солдатиков в сердце осколком толкало, А где-то разведчикам надо добыть языка. Вот уже обновляют знамена, и строят в колонны, И булыжник на площади чист,                                              как паркет на полу, — А все же на запад идут и идут, и идут батальоны, И над похоронкой заходятся бабы в тылу.           Не выпито всласть родниковой воды,           Не куплено впрок обручальных колец —           Все смыло потоком народной беды,           Которой приходит конец наконец! Вот со стекол содрали кресты из полосок бумаги, Вот и шторы долой —                                    затемненье уже ни к чему, — А где-нибудь – спирт раздают                                               перед боем из фляги: Он все выгоняет – и холод, и страх, и чуму. Вот уже очищают от копоти свечек иконы, И душа и уста – и молитву творят, и стихи, — Но с красным крестом все идут и идут,                                                        и идут эшелоны, А вроде по сводкам – потери не так велики.           Уже зацветают повсюду сады,           И землю прогрело и воду во рвах, —           И скоро награда за ратны труды —           Подушка из свежей травы в головах! Уже не маячат над городом аэростаты, Замолкли сирены, готовясь победу трубить, — А ротные все-таки выйти успеют в комбаты — Которого все еще запросто могут убить. Вот уже зазвучали трофейные аккордеоны, Вот и клятвы слышны – жить в согласье, любви,               без долгов, — И все же на запад идут и идут, и идут эшелоны, А нам показалось – почти не осталось врагов!.. 1977

Белый вальс

 Какой был бал! Накал движенья, звука, нервов! Сердца стучали на три счета вместо двух. К тому же дамы приглашали кавалеров На белый вальс традиционный —                                                    и захватывало дух. Ты сам, хотя танцуешь с горем пополам, Давно решился пригласить ее одну, — Но вечно надо отлучаться по делам — Спешить на помощь, собираться на войну. И вот, все ближе, все реальней становясь, Она, к которой подойти намеревался, Идет сама, чтоб пригласить тебя на вальс, — И кровь в висках твоих стучится в ритме вальса.     Ты внешне спокоен средь шумного бала,     Но тень за тобою тебя выдавала —     Металась, ломалась, дрожала она в зыбком свете                свечей.     И бережно держа, и бешено кружа,     Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —     Не стой же ты руки сложа,                                               сам не свой и – ничей!     Если петь без души —                                      вылетает из уст белый звук.     Если строки ритмичны без рифмы,                                        тогда говорят: белый стих.     Если все цвета радуги снова сложить —                                                будет свет, белый свет.     Если все в мире вальсы сольются в один —                                          будет вальс, белый вальс. Был белый вальс – конец сомненьям маловеров И завершенье юных снов, забав, утех, — Сегодня дамы приглашали кавалеров — Не потому, не потому, что мало храбрости у тех. Возведены на время бала в званье дам, И кружит головы нам вальс, как в старину. Партнерам скоро отлучаться по делам — Спешить на помощь, собираться на войну. Белее снега белый вальс, кружись, кружись, Чтоб снегопад подольше не прервался! Она пришла, чтоб пригласить тебя на жизнь, — И ты был бел – белее стен, белее вальса.     Ты внешне спокоен средь шумного бала,     Но тень за тобою тебя выдавала —     Металась, ломалась, дрожала она                                                в зыбком свете свечей.     И бережно держа, и бешено кружа,     Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —     Не стой же ты руки сложа, сам не свой                                                                  и – ничей!     Если петь без души —                                     вылетает из уст белый звук.     Если строки ритмичны без рифмы,                                        тогда говорят: белый стих.     Если все цвета радуги снова сложить —                                             будет свет, белый свет.     Если все в мире вальсы сольются в один —                                          будет вальс, белый вальс. Где б ни был бал – в лицее, в Доме офицеров, В дворцовой зале, в школе – как тебе везло, — В России дамы приглашали кавалеров Во все века на белый вальс, и было все белым-бело. Потупя взоры, не смотря по сторонам, Через отчаянье, молчанье, тишину Спешили женщины прийти на помощь нам, Их бальный зал – величиной во всю страну. Куда б ни бросило тебя, где б ни исчез, — Припомни этот белый зал – и улыбнешься. Век будут ждать тебя – и с моря, и с небес — И пригласят на белый вальс, когда вернешься.     Ты внешне спокоен средь шумного бала,     Но тень за тобою тебя выдавала —     Металась, ломалась, дрожала она                                               в зыбком свете свечей.     И бережно держа, и бешено кружа,     Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, —     Не стой же ты руки сложа, сам не свой                                                              и – ничей!     Если петь без души —                                   вылетает из уст белый звук.     Если строки ритмичны без рифмы,                                     тогда говорят: белый стих.     Если все цвета радуги снова сложить —                                           будет свет, белый свет.     Если все в мире вальсы сольются в один —                                       будет вальс, белый вальс. 1978

Райские яблоки

 Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем, — Как бы так угадать, чтоб не сам —                                                чтобы в спину ножом: Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, — Не скажу про живых, но покойников мы бережем. В грязь ударю лицом,                                  завалюсь покрасивее набок — И ударит душа на ворованных клячах в галоп, В дивных райских садах                                наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Прискакали – гляжу —                             пред очами не райское что-то: Неродящий пустырь и сплошное ничто —                                                                    беспредел. И среди ничего возвышались литые ворота, И огромный этап – тысяч пять —                                                      на коленях сидел. Как ржанет коренной!                            Я смирил его ласковым словом, Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел. Седовласый старик                        слишком долго возился с засовом — И кряхтел, и ворчал, и не смог отворить – и ушел. И измученный люд не издал ни единого стона, Лишь на корточки вдруг                                с онемевших колен пересел. Здесь малина, братва, — нас встречают малиновым звоном! Все вернулось на круг,                                   и распятый над кругом висел. Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?! Мне – чтоб были друзья,                        да жена – чтобы пала на гроб, — Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых: Это Петр Святой – он апостол, а я – остолоп. Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок… Но сады сторожат – и убит я без промаха в лоб. И погнал я коней                   прочь от мест этих гнилых и зяблых, — Кони просят овсу, но и я закусил удила. Вдоль обрыва с кнутом                               по-над пропастью пазуху яблок Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала! 1977