– Ну, здравствуй, лейтенант.

– Здравия желаю, товарищ подполковник.

Он внимательно посмотрел на меня, после чего сказал:

– Похоже, у нас с тобой будет нелегкий разговор.

Я промолчал.

– Садись. В ногах, как говорится, правды нет, – и он сел, положив рядом с собой объемистый пакет, который держал в руке.

Вслед за ним опустился на кровать и я.

– Из рапортов мне известно, как погибли ребята. Ты ничего не хочешь добавить?

– Что добавлять? Бумаги написаны с моих слов.

– Ясно. К этому могу только добавить одно: найдены, опознаны и похоронены тела только трех человек. Михаила Кораблева. Павла Швецова, Григория Мошкина. Насчет остальных разведчиков можно предположить, что гитлеровцы закопали их тела просто в лесу, – подполковник помолчал, потом продолжил: – Судя по твоему каменному лицу, несложно догадаться, о чем ты думаешь, Звягинцев: опытных и проверенных людей взяли и послали на смерть. Так?

– Разве не так? Вы сами прекрасно знаете, что у нас свои задачи, отличные от армейской разведки. И на своей работе мы принесли бы намного больше пользы, чем просто по-дурному умереть.

– Выбирай выражения, лейтенант! Сейчас идет война! Тяжелая, суровая, на истребление, требующая от нас всего, без остатка! Или ты до сих пор этого не понял?!

Взгляд у подполковника потяжелел, а голос стал злым. Слушая его, в свою очередь, я тоже почувствовал злость, так как давно убедился, что командир имеет собственный взгляд на окружающую действительность, и рассчитывал на его понимание, но вместо этого он стал мне высказывать прописные истины. Из-за этого мне захотелось его поддеть, уколоть побольнее.

– Войну мы будем вести наступательно, с самой решительной целью полного разгрома противника на его же территории. Это выдержка из полевого устава РККА. А вот еще одна, из того же устава. В любых условиях и во всех случаях мощные удары Красной Армии должны вести к полному уничтожению врага и быстрому достижению решительной победы малой кровью. Как-то они не сочетаются это с вашими словами, товарищ подполковник. Почему?

Сказал и сразу подумал о том, что зря сказал. Эмоции до добра не доводят, да и тема скользкая. «Сейчас командир понесет на меня. И будет прав».

Я уже приготовился к лавине гнева, который обрушится на мою голову, но к моему удивлению, Камышев сумел быстро взять себя в руки и продолжил разговор, как будто ничего не случилось.

– Знаешь, Костя, как человек, который родился и воспитывался в стране Советов, ты ведешь себя так, словно не понимаешь простых вещей, которые советский человек впитывает с молоком матери. Я бы еще понял твои умственные завихрения, если бы ты воспитывался в буржуйской семье, но оба твои родителя настоящие, проверенные временем, верные делу партии коммунисты. Я даже знаю, что твой отец еще при царском режиме в тюрьме сидел, а ты… Ну не знаю, как тебе еще сказать! Понимаешь… Сейчас у нас не может быть ничего своего личного, так как я, ты и миллионы других людей – мы представители советского народа. Мы все идем вперед, вместе шагаем к светлому будущему, и ты идешь с нами, вот только почему-то… не в ногу с остальными людьми. У тебя все как-то по-своему. Ты и с нами, и в то же время… – сам по себе. – Какое-то время он молчал, глядя на меня и пытаясь понять, какое впечатление произвели его слова, но, не дождавшись никакой реакции, продолжил: – Ладно. Не о том я хотел сказать. Сейчас идет война, Костя, и наши жизни не имеют той ценности, как в мирной жизни. Все, весь советский народ, отдаем самих себя для победы, в том числе и свои жизни, так как мы защищаем светлое будущее, и не только нашей страны, а всего мирового пролетариата! Понимаешь ты это?

– Если отбросить лишние слова, товарищ подполковник, то из сказанного вами можно сделать один простой вывод: люди в этой войне используются только как расходный материал.

Я снова не удержался, но мне давно хотелось это сказать, к тому же я знал, что дальше Камышева мои слова не пойдут. Взгляд подполковника снова потемнел, ему явно хотелось ответить резкой отповедью дерзкому лейтенанту, от слов которого так и веяло застенками Лубянки, вот только он был настоящим профессионалом, который, пройдя Испанию и Финляндию, видел много того, что расширило его сознание и дало свое, более правильное понимание советской действительности. Он не мог не признать, что немалая доля правды в словах этого лейтенанта есть, хотя они выглядели предательской клеветой на военную политику партии и правительства. К тому же он знал и ценил Звягинцева, несмотря на все его странности, как хладнокровного, смелого и опытного бойца, отлично показавшего себя в деле. Именно поэтому, несмотря на провокационные слова, от которых отдавало предательством, подполковник понял, что они были вызваны не трусостью или предательством, а той частью Звягинцева, которую он до сих пор не мог понять. Он понимал, что Костя по-своему видит этот мир. Вот только почему он его так видит, было для него загадкой, как и необыкновенные военные таланты Звягинцева.

– Чтобы подобных слов я никогда не слышал! Ты понял меня, лейтенант Звягинцев?!

Теперь в его словах звучал точно отмеренный гнев и негодование, то есть то, что необходимо выразить коммунисту и офицеру, который услышал подобные слова.

– Так точно, товарищ подполковник!

Камышев какое-то время смотрел мне в глаза, потом, отведя взгляд, долго молчал. Я тоже молчал, так как высказал личное мнение о бессмысленной гибели ребят, которые своей жизнью заплатили за чужие ошибки. Наконец командир снова заговорил: – Знаешь, не у меня одного сложилось такое мнение о тебе. Васильич в свое время сказал мне про тебя так: «Звягинцев, он вроде свой и в то же время как бы чужой нам человек».

– Это вам мешает?

– Мешает. Сильно мешает! Как я могу быть полностью уверен в тебе, Костя, если не могу до конца понять, кто ты есть на самом деле! Ты воюешь так, словно уже прошел такую, как эта, войну. Иначе по-другому никак не объяснить твой боевой опыт. Тебя прямо сейчас поставь на мое место, и ты отлично справишься с этой работой, а тебе еще и двадцати лет нет!

– К чему этот разговор, товарищ подполковник?

Опять пристальный взгляд, который спустя несколько секунд потух и стал сонным и равнодушным. Я просто физически почувствовал, как устал этот человек. Душою и сердцем устал.

– Ни к чему, Костя. Просто выговориться захотелось. Теперь о тебе. Я выбил для тебя у начальства отпуск на две недели, но перед этим ты в обязательном порядке пройдешь полное медицинское обследование в госпитале.

– Это еще зачем?

– Сдержаннее надо быть, лейтенант, в своих словах, и тогда никто не усомнится в состоянии твоего душевного спокойствия.

«Особист. Из-за тех слов. Видно, приложил к рапорту свое особое мнение».

– Понял, товарищ подполковник.

– Хорошо, если понял. А это тебе. Держи, – и он протянул мне темно-коричневую коробочку, которую достал из кармана.

Я взял. Открыл. На подушечке из бархата лежал орден Красного Знамени и две звездочки. Закрыл крышку и поднял на него глаза.

– Мне лейтенанта дали?

– Правильнее сказать: присвоили воинское звание.

Я криво усмехнулся:

– А почему без торжественного строя и развернутых знамен?

– Тебе это надо?

– Нет, – я подкинул в руке коробочку. – И это мне… тоже не нужно.

Мне хотелось так сказать, но я оборвал фразу на половине, потому что иначе мне назначат дополнительное обследование уже не в госпитале, а в психбольнице. Камышев только бросил на меня внимательный взгляд, но ничего говорить не стал, а вместо этого стал разворачивать сверток. Спустя минуту на табуретке, прикрытой бумагой, стояли стаканы, бутерброды с салом и колбасой, а рядом с ними краснели боками четыре крупных помидора. На кровати рядышком лежали две бутылки водки.

– Эх, соль забыл, – скользнув взглядом по помидорам, раздосадованно буркнул Камышев, распечатывая бутылку. Быстро разлил по полстакана водки. – За наших товарищей, за наших боевых друзей. За тех, кто уже не вернется, но всегда останутся в наших сердцах.

Мы выпили. Закусывать не стали, только посмотрели друг на друга, а затем отвели глаза в сторону. Командир разлил остатки водки.

– За нашу удачу, Костя.

Опрокинув стакан в рот, я только сейчас почувствовал вкус водки. Взял бутерброд. Какое-то время мы закусывали, потом Камышев сказал:

– Я новую группу принял. У них командир недавно погиб. Хорошие парни. Опытные. Через неделю уходим.

– Куда?

– Западная Украина.

– Почему не в Беларусь?

– Приказы не обсуждают.

– Там вам удача точно не помешает.

– Открывай!

Я распечатал вторую бутылку, но только разлил по половине стакана, как подполковник сказал:

– Разливай все. Награду обмоем.

Достав из коробочки орден и звездочки, я бросил их в стакан с водкой, затем опрокинул его в рот. Поставив стакан на табуретку, взял бутерброд с салом и стал медленно жевать.

Камышев выпил вслед за мной, потом впился зубами в помидор, какое-то время аппетитно его ел. Вытерев руки о газету, он как бы невзначай сказал:

– Не вижу в тебе радости, Звягинцев. Или ты не рад?

– Почему? Рад. Только устал я сильно за это время, товарищ подполковник, вот поэтому она как бы незаметна. И не столько физически, сколько душою, – оправдывался я чисто автоматически, при этом прекрасно понимая, что он мне не поверит.

В ответ Камышев криво усмехнулся:

– Вот-вот. А ты говоришь: зачем тебе обследование?

Он встал. Я вскочил за ним следом.

– На сегодня всё. Документы на тебя и направление в госпиталь лежат в канцелярии. Вопросы есть, товарищ лейтенант?

– Никак нет, товарищ подполковник.

Над головой начальника отдела контрразведки СМЕРШ 33-й армии Западного фронта висел портрет Сталина. Полковник был не один. На одном из стульев, стоявших по другую сторону стола, сидел майор. Перед обоими стояли стаканы с чаем и раскрытая коробка с папиросами, а рядом с ней пристроилась пепельница, сделанная из гильзы снаряда. Перед начальником отдела контрразведки армии поверх других бумаг картонная папка. Это, как нетрудно было догадаться, было мое дело. Войдя, вскинул руку к козырьку фуражки.

– Товарищ полковник, лейтенант Звягинцев прибыл для продолжения службы.

– Молодец, что прибыл. Знакомься. Это старший оперуполномоченный, майор Брылов. Он твой непосредственный начальник.

Майор встал. Он был среднего роста, но при этом имел мощные плечи и широкую грудь, на которой висели орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги». Лет навскидку сорок – сорок три. Глаза спокойные, но при этом цепкие и внимательные. На лице шрам, переходящий с щеки на подбородок.

«Боевой дядька», – почему-то сразу подумал я.

– Степан Трофимович, – представился он, протягивая мне ладонь.

– Звягинцев Константин Кириллович.

Руки мы жали явно не для знакомства, так как, судя по силе, с которой старший оперуполномоченный сжал мою ладонь, это была своеобразная проверка. Судя по всему, Брылов подобный прием уже не раз применял, потому что полковник, явно знакомый с таким испытанием, сейчас с интересом наблюдал за мной. Рука майора была словно из железа, поэтому мне пришлось очень сильно постараться, чтобы противостоять его нажиму и не дать расплющить мне пальцы. Спустя полминуты майор отпустил мою руку, и, удовлетворенно кивнув головой, с явным удовольствием сказал полковнику:

– Ничего не скажешь, крепок-то молодец. Сколько ему годков?

Хозяин кабинета усмехнулся и, не заглядывая в мое дело, сказал:

– Двадцать.

Майор неспешно сел, достал из коробки папиросу, закурил, а полковник тем временем кивнул головой на стоящий стул, сказал:

– Садись, лейтенант. Говорить будем.

Судя по всему, эти офицеры хорошо друг друга знали, уж больно домашняя обстановка была в кабинете. Вполне возможно, что они даже были хорошими друзьями, потому что полковник был такого же возраста, что и майор, только может чуть постарше. Лицо интеллигентное, умное. На груди два ордена. «Красная Звезда» и «Отечественной войны».

– Рассказывай, Константин Кириллович, как ты у нас оказался. Судя по твоему делу, ты хорошо воевал, да и награды сами за себя говорят. Характеристику тебе, скажу я так, отменную дали. Просто кладезь всяческих достоинств. И вдруг – раз! – отправляют в действующую армию. Что смотришь удивленно? – полковник постучал пальцем по папке с моим делом. – Тут говорится только о том, что ты избил двух вышестоящих офицеров из-за женщины. Подполковника и майора. Причем оба, насколько можно судить по бумагам, выгораживать себя не стали и признали себя зачинщиками. Хм. Обычно такое дело кладут под сукно и забывают о нем навсегда, а от тебя решили избавиться. Так в чем там было дело, лейтенант?

– Не избивал я их. Ударил по одному разу. Это первое. Подполковник был Героем Советского Союза и получил награду в Кремле из рук товарища Калинина. Это второе. Но это вы, наверно, уже знаете, а вот то, что подполковник был другом Василия Сталина, этого в деле нет. Это третье.

Об этом мне стало известно в беседе с начальником отдела, к которому я пошел, перед тем как явиться в отдел кадров. Услышав об этом, полковник и майор переглянулись, почти одновременно ухмыльнулись, но уже в следующую секунду их лица приняли прежнее выражение.

«Точно. Друзья-приятели», – сразу подумал я.

– Теперь понятно, а то мы гадать уже начали… Хм. Раз все ясно, поговорим об основных задачах, стоящих перед войсковой контрразведкой. Они заключаются в одной фразе: всемерно оказывать помощь командованию для обеспечения победы над врагом. Более конкретные задачи вам поставит товарищ майор, а заодно расскажет о вашем новом назначении.

– Обо всем мы поговорим, лейтенант, у меня, а вот насчет твоего направления скажу прямо сейчас. Ты направляешься на должность оперуполномоченного отдела контрразведки СМЕРШ по обслуживанию 174-й отдельной армейской штрафной роты.

Снова внимательные взгляды. Как отреагирует на эти слова наглый лейтенант, избивший вышестоящих офицеров?

«Все же сумели сунуть меня в дерьмо», – с некоторой обидой подумал я, после чего как можно равнодушнее поинтересовался:

– Что это значит: по обслуживанию?

– Это значит, что ты в постоянный состав офицеров штрафной роты не входишь, а являешься прикомандированным, хотя и будешь состоять в ней на всех видах довольствия. Ясно?

– Так точно, товарищ майор.

– В твоем деле отмечено, что ты владеешь двумя языками. Немецким и французским. Как хорошо?

– Немецкий язык – в совершенстве, французский – средне, так как у меня не было хорошей языковой практики, – секунду подумав, добавил: – Немного знаю английский язык. Сам его изучал.

– Да ты у нас знаток иностранных языков. Молодец! Теперь иди к полковнику Калите Трофиму Степановичу. Он у нас главный по политчасти. Ты комсомолец?

– Так точно, товарищ майор.

– Тогда к комсоргу загляни… Впрочем, Трофим Степанович сам тебя направит. Когда закончишь со всеми делами, жди меня у входа. Иди.

Я вскочил.

– Разрешите идти, товарищ полковник?!

– Идите.

Помимо обстоятельного разговора с подполковником, который явно знал, как я здесь оказался, мне пришлось выслушать много всего, но в основе его речи можно было выделить жесткое предупреждение: если нечто подобное повторится, то быть мне не офицером при штрафной роте, а рядовым в этой самой роте.

– Надеюсь, товарищ лейтенант, вы меня поняли в достаточной степени?!

– Так точно, товарищ подполковник!

Разговор с секретарем комсомольской организации был слабой копией с заместителем по политической части, после чего я был направлен в отдел политпропаганды, где получил кипу листовок и газет двухдневной давности, а затем отправился на вещевой склад. Нагрузившись полученным по аттестату обмундированием, я еще минут сорок сидел в ожидании майора и все думал о том, что жизнь меня качает словно маятник, из стороны в сторону. Неожиданно вспомнил о нашем разговоре с начальником отдела, когда тот обмолвился, что за меня просили на высшем уровне, но как видно… не судьба. Плетью обуха не перешибешь.

«Ладно. Что есть, то есть. Так, что я про штрафные роты знаю? Да почти ничего. Постоянный и переменный состав. Политзаключенных не брали. Уголовники? Вроде тоже нет. А так… Самострельщики. Дезертиры. Предатели?.. Стоп. Как я сразу не подумал. А где прежний особист? На повышение пошел или…»

– Чего пригорюнился, лейтенант?!

Я вскочил. Передо мной стоял майор Брылов.

– Горюю о своем пропавшем отпуске, товарищ майор. Из двух недель всего лишь один день отгулял.

– Сочувствую, лейтенант. И сразу вопрос: за что тебе такой роскошный подарок сделали? Я, например, за последние два года о нем только слышал, но ни разу не видел.

– Удалось как-то живым вернуться из немецкого тыла. Ну и начальство на радостях наградило и дало отпуск.

– Так за это тебе «Красное Знамя» дали?

– Так точно.

– Хм. Пошли к госпиталю. Там полуторка нас ждет.

По дороге в госпиталь он мне рассказал, что уже неделю на их участке фронта не ведется никаких военных действий, что штрафная рота расположена в полуразвалившемся кирпичном заводике на окраине небольшого городка, и ее командир, капитан Чистяков, в общем, неплохой мужик.

В расположение дивизии мы поехали на полуторке, которая везла медикаменты и перевязочные материалы. Майор, как и положено большому начальнику, сидел в кабине, а мы со старшиной медицинской службы – в кузове. Когда машина остановилась, я спрыгнул, после чего старшина передал мне мои пожитки.

– Сейчас пойдем ко мне. Поужинаем. Чаю попьем. К себе завтра с утра пойдешь. Вернее, поедешь, – майор иронически оглядел все мои вещи, – а то не дай бог, надорвешься. Заодно со старшим лейтенантом Васиным познакомлю. Через него шло формирование штрафников. Хоть молодой парень, да толковый, глядишь, чего и подскажет.

Мы уже пили чай, когда пришел старший лейтенант. Лет двадцать пять. Подтянутый, стройный, жилистый. Лицо серьезное. На груди две медали «За боевые заслуги».

Четко, по уставу, кинул руку к фуражке:

– Здравия желаю, товарищ майор!

– И тебе не хворать. Садись, Саша. Чай будешь? – по-домашнему встретил его Брылов.

– Спасибо, Степан Трофимович. Только чуть позже. Я так понимаю, что нового товарища надо в курс дела ввести?

– Правильно понимаешь, товарищ старший лейтенант. Знакомьтесь.

Я встал, протянул руку:

– Костя.

– Саша. И чего тебе, Костя, в Москве не сиделось? – спросил как бы просто так, а в глазах любопытство так и плещет.

– Меня просто попросили сюда приехать. Сказали, что товарищ Васин с работой не справляется. Надо ему срочно помочь. Я что? Надо, значит сделаем. Вот и приехал, – я сказал это с таким серьезным видом, что Васин невольно бросил взгляд на майора, а когда увидел на его лице улыбку, понял и расхохотался.

– Шутник.

Посмеялись, после чего Брылов сказал:

– Теперь по делу говорить будем. Начну я.

То, что он рассказал, мне совершенно не понравилось. Как оказалось, моей основной задачей была вербовка стукачей. На роту, по его словам, на основе полученного опыта по вербовке, мне должно хватить десятка информаторов, но чем больше удастся их навербовать, тем будет лучше для дела. Правда, тут же отметил он, главное не переборщить, выслушивая доносы.

– Нельзя сразу верить тому, что тебе говорят, а поэтому надо обязательно проверять сказанное из других источников. Это будет твоей первоочередной задачей, Звягинцев. Если ты будешь знать, что думают солдаты, то тогда сможешь вовремя пресечь противоправные действия. Теперь второе. Не сторонись, общайся с людьми. Говори с ними, интересуйся их делами. Хоть за ними и вина большая есть, но они наши, советские люди, так что помни об этом всегда, лейтенант. Еще вот что. У тебя там особый, тяжелый народ, поэтому спуску не давай, но при этом соблюдай меру. Понимаешь?

– Иначе могут в спину выстрелить?

– Соображаешь. Было и такое. Теперь третье. Это членовредительство. К сожалению, «самострелы» у нас, пусть не так часто, но встречаются, поэтому после боя ты лично должен осмотреть раненых. В основном это касается ранений в конечности. Так что, только после твоего заключения врачам разрешается обеззараживать раны и накладывать повязки.

– Хорошо хоть в задницу заглядывать не придется.

Васин рассмеялся, а майор усмехнулся краями губ, но глаза остались строгие, тем самым говоря, что шутку он принял, но сейчас не дружеские посиделки, а служебный разговор.

– Отставить смешки. Старший лейтенант, поясните своему товарищу, что ему надо знать о переменном составе штрафной роты.

Старлей оказался внимательным, дотошным и цепким к мелочам контрразведчиком, при этом он умел коротко и четко обрисовать характер человека. Так я узнал, что большая часть штрафников прибыли из различных армейских частей Западного фронта. По большей части они попали сюда из-за пьянок и драк, по меньшей части – за воровство и трусость. Среди них оказалось четверо разведчиков. Трое из них не смогли вытащить из «поиска» своих убитых и раненых товарищей и поэтому пошли под трибунал.

– А один разведчик, старшина Самохвалов, попал под трибунал за то, что его послали в тыл, получать «наркомовские». Получил тот канистру с водкой, а на обратном пути заглянул к знакомой санитарке из медсанбата. Пока они там шуры-муры разводили, канистру кто-то и увел. Должностное преступление налицо, но при этом Самохвалов разведчик заслуженный, «языков» не раз притаскивал, награды имеет. По этому случаю даже специальное заседание трибунала состоялось: лишать его орденов или их оставить? Решили оставить. Или взять Сошкина Илью Трофимовича. 49 лет. Колхозник. Служил в обозе артиллерийской бригады. Стоял на посту и, видно, задремал, а какая-то паскуда взяла и свела коня. Есть еще в роте полтора десятка узбеков из 97-го стрелкового полка. Когда их подняли в атаку, они просто попадали на землю, руками головы закрыли – и все! Как их ни пытались поднять, пинками и угрозами, ничего не получилось. Командир полка, недолго думая, прислал всех к нам. Есть еще бывший курсант авиационного училища Кузькин Максим. Пока учился, все эти полгода воровал у своих ребят, пока эту суку за руку не поймали. Из особого дерьма – пяток воров и с десяток дезертиров. У меня на них всех бумаги есть. Там все расписано. Фамилия, краткие данные и состав преступления. Завтра поедешь, я тебе ее отдам. М-м-м… В общем и целом – это всё.

Свое отношение к будущей службе я мысленно выразил одним словом: дерьмо!

– Спасибо, – поблагодарил я Васина, а сам подумал, что мне надо отсюда делать ноги. Вот только, как и куда, об этом надо было хорошо подумать.

– Тут вот еще какое дело, Костя, – снова заговорил майор. – Ваша штрафная рота через трое суток уйдет на передовую, так что времени на знакомство у тебя в обрез. Командир роты – хороший мужик. Фронтового, как и пехотного опыта, у тебя с гулькин нос, поэтому первое время держись его и понапрасну не геройствуй. А то был тут до тебя один… Николай Ястребков. Молодой, горячий, вот его и потянуло на подвиг. Один из взводных погиб в самом начале атаки, так он людей возглавил и получил… две пули в живот. Еще живого в госпиталь привезли. Уже там умер, на операционном столе.

– Какой из меня герой, товарищ майор…

– А ордена и медали за что тогда получил? – перебил меня Васин, усмехаясь. – За красивые глаза?

– Да я даже не знаю. Может, и за красивые глаза. Я же все это время в тылу отсиживался.

– Как в тылу?! – старший лейтенант резко повернул голову к майору. – Вы же мне сами сказали, Степан Трофимович, что присылают боевого офицера!

У того сначала губы задергались от смеха, потом он не удержался и рассмеялся во весь голос.

– Он… правду… Ха-ха-ха! Говорит… Только он… в немецком тылу сидел! Ха-ха-ха!

Немецкая разведка не зря ела свой хлеб. Сначала немецкая артиллерия довольно точно ударила по дальним объектам – танковому корпусу и двум пехотным дивизиям, которые были сосредоточены в ближнем тылу для прорыва, нанеся технике и человеческому составу армейских частей серьезные потери, после чего стала основательно перепахивать две передние линии обороны. Здесь к пушкам присоединились минометы, после чего немецкая пехота, под прикрытием танков и бронетранспортеров, кинулись в атаку и вскоре в первой линии траншей закипел рукопашный бой, который продолжался недолго, сыграли свою роль неожиданность и мощный артобстрел. Уже с большим трудом была захвачена вторая линия обороны, после чего немецкие танки и пехота под прикрытием артиллерии, продолжавшей обстреливать наши тылы, ударили по нашим войскам. Потеря связи между частями, случайная гибель командира и ряда офицеров пехотной дивизии (один из снарядов угодил прямо в штабной барак) внесли хаос и сумятицу в полки и подразделения. Сейчас был не 41-й год, когда бойцы и командиры бежали в панике, а конец 1943-го, поэтому даже сейчас, находясь в невыгодном положении, фашистам преградили путь. Ценой крови, мужества и силы духа русских людей, которые бросались с гранатами под танки, выкатывали пушки на прямую наводку, стреляя в упор по вражеской бронетехнике, отстреливались до последнего патрона, но не отступали. Видя это, немецкие генералы кинули в прорыв свежую моторизованную дивизию и полк самоходных артиллерийских установок, благодаря которым германские войска вырвались на оперативный простор, сумев углубиться где на десять, где на двенадцать километров, сведя к нулю все разработанные планы по наступлению на этом участке фронта. Бесполезную попытку остановить гитлеровцев попробовал командир бригады, стоявшей в резерве, но был просто смят и раздавлен ударом железного кулака.

Авиация бездействовала уже несколько дней по причине плохой погоды, поэтому рассчитывать на ее поддержку не имело смысла, как и на дальнобойную артиллерию. Чтобы остановить немецкие части, были срочно переброшены и вступили в бой резервы от соседей. После ожесточенного боя на новой линии обороны установилось шаткое затишье. Обе стороны, не теряя времени, лихорадочно закреплялись на захваченных позициях, при этом настороженно следя за действиями противника. Наш главный штаб и разведывательное управление, проводя совещания, пытались понять, как немцы сумели не только прорвать нашу оборону, но и сорвать тщательно планируемое наступление. Из Ставки для проверки была быстро сформирована и послана комиссия, чтобы разобраться на месте с теми, кто мог допустить подобный провал.

Всю следующую неделю мне пришлось провести в партизанском отряде, и все из-за того, что на нашем участке фронта начались затяжные бои. Советские войска восстанавливали статус-кво, то есть выбивали немцев с захваченных позиций, а кое-где даже продвинулись вперед. Все это пространство на десятки километров представляло сейчас собой жуткое зрелище: сожженные дотла деревни, позиции, несколько раз переходящие из рук в руки, постоянный рев артиллерийских орудий и сотни неубранных трупов, оставшихся лежать на изрытой снарядами и минами земле. Ко всему добавились авиационные налеты, так как временами небо очищалось от туч, и тогда в ход шли штурмовики, истребители и бомбардировщики, пока вдруг в какой-то день не наступила тишина. Отдельные разрывы и отзвуки далекой стрельбы в счет просто не шли. Через день командиру отряда пришел приказ: подготовить место для высадки десантной группы. Ни он, ни я этому не удивились, так как цель всей этой операции сводилась к одному: доставить полковника и его портфель в Москву. В том, что полковника не рискнули перевозить самолетом, был определенный смысл, так как партизанский отряд находился недалеко от линии фронта, а зенитная артиллерия у фрицев действовала весьма эффективно.

Следующим вечером группа партизан была направлена для подготовки сигнальных костров, а уже утром они вернулись с двенадцатью десантниками и шестью грузовыми контейнерами. По большей степени это были боеприпасы, медикаменты и продовольствие для отряда. Все население партизанского лагеря вышло их встретить. Все десантники были одеты в теплые ватные комбинезоны и белые маскировочные халаты, так как уже неделю лежал снег. Парашютисты были вооружены автоматами ППШ и двумя легкими пулеметами Дегтярева. У каждого имелся нож и гранаты. Их лица были мне незнакомы, за исключением одного человека. Это был товарищ Василий, с которым меня пару недель тому назад отправляли в тыл врага. Его появление меня не столько удивило, сколько насторожило, так как он мог оказаться, как и «Мошкин», немецким шпионом, а спустя несколько часов меня уже вызвали на допрос. В землянке кроме товарища Василия был еще один человек. Мужчина лет сорока пяти, с простым лицом и седыми висками. Взгляд внимательный и цепкий. На столе стояли два портфеля, а рядом выложенные из них документы, которые сейчас внимательно просматривал контрразведчик. Знаков различия у них не было, поэтому я просто сказал:

– Здравствуйте, товарищи.

Оба в ответ кивнули.

– Садитесь, лейтенант, – предложил мне незнакомец. Как только я сел, он сразу продолжил: – Я следователь. Зовут меня Василий Терентьевич. Нам с товарищем майором необходимо знать, что случилось с вами за все время вашего нахождения в немецком тылу.

Я рассказал им почти все, умолчав только о Мошкине. Не зная, кто он, они вряд ли сильно им заинтересуются, тем более что командир отряда и комиссар тоже должны молчать. В крайнем случае, если спросят, скажу, что человек нес какой-то бред, который я толком так и не понял. Судя по всему, они о нем уже знали, но не заострили на нем своего внимания и ограничились только одним вопросом: – Вы хорошо помните людей на показанных вам в свое время фотографиях? Это точно не был второй из предателей?!

– Нет. Это был неизвестный мне человек. Кстати, если у вас есть эти самые фотографии, то можете показать их партизанам. Они подтвердят мои слова.

– Не надо нам указывать, что нужно делать! – неожиданно зло бросил мне следователь. – Лучше ответьте: вы заглядывали в портфель полковника фон Клюге?

– Нет. Его портфель все это время находился под охраной часового в штабе. К этому добавлю, что полковник по прибытии в партизанский лагерь был еще раз обыскан и все бумаги, найденные при нем, были помещены в портфель. Все это может подтвердить командование партизанского отряда.

– Всему свое время, лейтенант, а пока идет разговор о вас, поэтому мы вернемся снова к вопросу: что вы делали в тылу у немцев почти двое суток?!

Затем я снова и снова рассказывал, как очнулся под завалом, затем прятался, и как потом вышел к партизанам.

– Пусть так, как вы рассказываете, вот только почему я должен вам верить?

– Ваше право.

– Право мое, а жизнь ваша, – усмехнулся следователь. – И вы должны это понимать, лейтенант!

– Понимаю, но ничего добавить не могу, только замечу, что за двое суток сделать из человека немецкого агента невозможно.

– При желании все можно сделать, особенно если все как надо изложить на бумаге, – снова усмехнулся следователь. – Теперь мне хотелось бы узнать: о чем советский комсомолец и офицер может разговаривать с фашистом? Причем, как утверждают свидетели, вы дважды вели с гитлеровцем разговоры.

Это была моя ошибка, но отказать себе в двух разговорах с умным человеком, который к тому же неплохо разбирается в живописи, я не мог. Уж больно тоскливо было сидеть в холодном и промозглом лесу.

– Я студент второго курса. Собираюсь свою жизнь связать с искусством, а подполковник, как оказалось, неплохо разбирается в живописи. А больше ни о чем мы с ним не говорили.

Следователь переглянулся с товарищем Василием, и только когда тот кивнул головой, сказал: – Свободен, лейтенант.

Вечером того же дня меня неожиданно перевели на жительство в землянку, отведенную для парашютистов. Этот факт был напрямую связан с продолжавшимися весь день допросами, начиная от командира отряда и кончая женщиной-врачом. Мое обособленное положение в отряде и немецкая форма держали от меня партизан поодаль, на расстоянии, а если к этому приплюсовать два продолжительных разговора с фашистом, то вполне смогу сойти за крайне подозрительного типа. Только мне было понятно, что все эти допросы нужны были контрразведчикам для выяснения возможной утечки информации, а людям же было невдомек, из-за чего их допрашивают, и они по простоте души решили, что дело во мне. Именно я так понял бросаемые на меня косые взгляды партизан.

Еще спустя сутки группа стала готовиться к переходу линии фронта. Детали мне были неизвестны, но из обрывочных фраз десантников стало понятно, что место намечено и нас с той стороны ждут. К тому же нам пообещали огневую поддержку, а при необходимости – атаку штрафной роты. Вот только фронт на участке перехода был нестабилен, а значит, немецкие позиции не были толком разведаны, поэтому шанс натолкнуться на врага, где ты его не ожидаешь, рос в геометрической прогрессии. С другой стороны через такую линию фронта пробираться проще – есть много сквозных «дырок» в немецкой обороне.

Партизанские разведчики не только вывели нас из леса, но и частично разведали немецкие позиции. Я присутствовал вместе с остальными бойцами при разговоре командира десантников с партизанами, которые более десяти часов наблюдали за немецкими позициями. Несмотря на нарочитую уверенность, написанную большими буквами на лице командира разведчиков, в его глазах читалось нечто противоположное. Его можно было понять. Не имея понятия о секретах и минных заграждениях в полосе противника, ему только и оставалось идти вслепую, надеясь на собственную интуицию и удачу.

– Так… – говорит он, ставя крестик. – Что на дороге?

– Две колонны грузовиков проследовали, товарищ командир, а как стемнело – никого. Вот только у села Вилкино, что наполовину сожгли, фашисты устроили пулеметный пост. Три солдата там постоянно находятся. Надо обходить их по дуге или пробовать снять. Вот только правее немецкие танки и бронетранспортеры стоят… Еще там стоят два бензозаправщика.

– А левее, на проселочной?

– Там немецкие пехотные части окопались.

– По всему выходит, товарищи, идти нам придется через сожженную деревню. Другого пути, похоже, у нас нет. По показаниям нашей разведки, которые получили по рации несколько часов назад, в деревне Вилкино расположен наблюдательный пост и два пулеметных расчета. Возможно, сидят снайпера. Если все так, то у нас есть хороший шанс пройти незамеченными, – командир десантников провел на карте карандашом жирную черту, потом обвел всех взглядом. – Обстановка всем ясна? Вопросов нет? Тогда приказ: всем соблюдать полную тишину. Да и вы все сами прекрасно понимаете, что только в этом случае у нас есть хороший шанс проскочить через немецкие порядки. Сашко и Казачков! – перед командиром встали два десантника. – Головой отвечаете за пленных!

– Так точно, товарищ командир! – одновременно ответили бойцы.

Потом пошло распределение бойцов на время движения. В арьергарде шел пулеметчик и два автоматчика. Мне, как товарищу Василию и следователю, командир определил место сразу за головным дозором. За нами шли пленные, в сопровождении двух бойцов.

В тылу армий и дивизий был свой мир, устроенный и уютный, в отличие от передовой. Здесь тебя кормили, одевали, а за это требовали только работу по специальности. Ты не мерз в передовом окопе, не ползал в маскхалате по снегу под немецкими пулями, не совал голову в землю при разрывах снарядов и авиабомб. Здесь тебя никто не пытался убить. Жизнь была тихая и размеренная. Все это я узнал из рассуждений Степы Васильева, который, несмотря на молодость, оказался рассудительным и спокойным человеком. Вот только при отбытии на фронт, прощаясь со своей девушкой, он пообещал ей вернуться героем, с орденами и медалями на груди, а для этого ему надо совершать подвиги, но вместо этого на него повесили составление всех служебных документов. Дело в том, что, к своему несчастью, парень имел великолепный почерк и по неосторожности проявил умение грамотно и правильно составлять документы. Он по-хорошему завидовал мне, так как считал меня настоящим героем, и был откровенно рад, когда для меня все закончилось хорошо. Вот и сейчас, когда мое заключение в бараке закончилось, он сам по своей инициативе решил мне показать, где что есть.

– Вон смотри, Костя! В этом бараке у нас сидят пропагандисты. Они вместе с немцами-антифашистами выезжают к передовой и агитируют немецких солдат. Вон тот барак наш. Там сидит начальство, следователи и шифровальщики. Левее, то место, куда мы сейчас с тобой идем. Лазарет. Там дальше редакция, которая тискает как листовки для немцев, так и сочиняет передовицы в дивизионную газету для наших бойцов. Еще дальше, отсюда не видно, – узел связи, а за ним ремонтные мастерские.

Я шел, слушал его, а сам думал о том, что тыловики считаются, как и мы, на фронте, имеют военные звания, форму, а кое-кто медали и ордена, а в то же время живут здесь почти гражданской жизнью. Едят, пьют, заводят романы, устраивают пьянки по различным поводам. Нет, я понимал, что тыл необходим для армии, но при этом чувствовал легкую обиду, хотя при этом понимал, что сам бы не смог так сидеть. Без кипящего в крови адреналина и перехватывающего дыхание риска мне война не война.

Сегодня был первый день, как оказался на свободе после домашнего ареста, так я называл свое трехдневное заключение в бараке. Только сегодня утром транспортным самолетом Васильченко улетел в Москву. Все это время он сидел здесь вместе с полковником фон Клюге, ожидая, пока врачи не дадут добро на перевозку. Мне он ничего об этом говорить не стал (о его отлете стало известно от Васильева), а только сказал, чтобы я ждал вызова. Это было понятно. Из Москвы сначала должен прийти официальный запрос и только после этого последует перевод. Теперь мне нужно было вернуться в свою часть и отбыть там какое-то время. Неделю или две. Так как попутка отправлялась только на следующий день утром, то мне дали день, чтобы привести себя в порядок. Первым делом я собирался отправиться в баню, но вовремя вспомнил про повязку, которую мне наложили в партизанском лагере.

– Где тут госпиталь? – спросил я Васильева. – Мне надо снять повязку.

– Я тебя провожу! – живо откликнулся на мой вопрос Степа и кинулся к вешалке за шинелью.

– Тебе что, делать больше нечего? – лукаво спросил я его, хотя прекрасно знал, почему его туда тянет. Мне уже довелось от него слышать, что в дивизию прибыла красивая врачиха, и теперь туда совершает ежедневное паломничество чуть ли не треть всех офицеров дивизии.

– Прогуляюсь хоть немного, а то засиделся за бумагами, – при этом молодой парень даже немного покраснел. Я постарался скрыть усмешку. Мне нравился этот прямой и открытый парень. Одевшись, мы отправились с ним в госпиталь. Пока шли, мне показалось, что людей кругом как-то уж слишком много. Когда я спросил об этом лейтенанта, тот ответил, что сегодня в дивизию прибывает пополнение, вот и прибыли офицеры со всех подразделений. Еще через несколько минут мы подошли к большому бревенчатому бараку, над крышей которого из двух торчащих труб белесыми клубами тек густой дым. У входа несколькими группками толпились, поеживаясь в наброшенных на плечи шинелях, раненые. Они, торопливо затягиваясь, курили, потом бросали окурки в снег и бежали обратно, в тепло.

– Вот мы и пришли…

Голос Степы неожиданно перебил раздавшийся за моей спиной громкий и веселый крик:

– Костя!! Звягинцев!!

Стоило мне обернуться на крик, как я сам восторженно заорал:

– Сашка!! Воровский!!

Мы подбежали друг к другу, несколько секунд пристально вглядывались друг в друга, затем крепко обнялись.

– Ты как здесь?! Ты откуда?! – почти одновременно спросили мы друг друга и тут же рассмеялись.

– Ого! Так ты у нас, Сашка, уже старший лейтенант! – первым начал говорить я. – И наградами, наверно, полгруди завешено! Ну, рассказывай, парень, как ты дошел до такой жизни!

– Нет! Это ты рассказывай! Уже лейтенант! Ты где? Неужели в нашей дивизии?!

Нам козыряли проходившие мимо солдаты, улыбались или бросали удивленные взгляды офицеры – мы никого не замечали, пытаясь рассказать друг другу в нескольких словах то, на что ушло два года нашей жизни. Первым это понял я и предложил перенести нашу встречу в более уютное, а главное, теплое место.

– Костя, ты прав! Мне прямо сейчас надо быть у заместителя командира дивизии по тылу, – тут он задумался на какое-то время. – Вот что! Приходи… Погоди, ты знаешь, где узел связи?!

– Приблизительно знаю.

– Я ему покажу, – влез в наш разговор Степа.

– Извини, Саша. Это Степан Васильев. Скажем так, сослуживец. А это Александр Воровский, мой большой друг. Мы с ним вместе учились в институте.

– Рад знакомству, – Воровский и Васильев пожали друг другу руки.

– Слушай, давай подходи к четырем часам. Там командиром лейтенант – связист Цадель Семен. Если буду опаздывать, извини, друг, дел много, он тебя примет. Он мой хороший приятель. Всё! Побегу!

– Знаешь, Костя, – Васильев задумчиво посмотрел вслед моему другу, – я тоже хочу поступить в институт. Вот только пойду учиться на геолога. Это самая настоящая мужская профессия! Представляешь, тайга, горы, степи! Быть там, где еще не ступала нога человека…

– Это ты уже загнул, парень!

– Я имел в виду необжитые места!

Разговаривая, мы подошли к входу и, открыв дверь, пошли по коридору. Судя по всему, здесь когда-то была школа. По коридору сновали сестры и врачи в белых халатах, медленно брели раненые бойцы. Дальше я пошел один. Васильев остался в коридоре у входа, недалеко от ординаторской.

– Извините, а где здесь перевязочная? – спросил я младшего лейтенанта медицинской службы, крепко сложенную женщину лет сорока пяти с приятным лицом, на котором выделялись добрые синие глаза. Взгляд мягкий, добрый и отзывчивый. Увидев его, так и хочется, прослезившись, упасть ей на грудь и поведать о своих детских шалостях. По крайней мере, мне так сейчас подумалось.

– Предпоследняя дверь. Там помещение разделено на два отделения. Одно из них – перевязочная.

– Спасибо.

В бараке было тепло. По дороге я снял вязаные перчатки и расстегнул шинель. Толкнув дверь, вошел. Большая комната была перегорожена и разбита на несколько помещений своего рода занавесками. Здесь, как я понял, располагались перевязочная и процедурная. На лавке, стоящей вдоль стены сидело два офицера и несколько солдат, дожидаясь своей очереди. Трое раненых солдат, морщась и кривясь от боли, сейчас медленно одевались у самодельной вешалки, натягивая на себя кто гимнастерку, кто шинель.

– Следующие двое! – скомандовала медсестра, выглядывая из-за занавески.

В ожидании своей очереди я разделся, потом сел на край лавки. На меня поглядывали с интересом, но спрашивать никто не стал. Я слышал, как солдаты между собой говорили о пополнении, которое должно к ним прибыть, и одновременно гадали о том: сколько новых солдат получит дивизия. Спустя полчаса мне сделали легкую повязку, затем сказали, что у меня все нормально заживает и больше приходить к ним не надо. Одевшись, я ушел.

В половину четвертого подошел к избе, которая именовалась узлом связи. Узнав, что я друг Воровского, лейтенант Семен Иосифович Цадель принял меня с распростертыми объятиями. Он оказался большим любителем книг, но еще больше любил стихи.

Мне здорово повезло, что лейтенант Васильев оказался непьющим человеком и у него оказалась в запасе бутылка водки, которую он мне пожертвовал, так что я пришел в гости не с пустыми руками. Сеня оказался веселым, говорливым и жизнерадостным человеком.

Говорили обо всем, только тему войны он избегал и говорил лишь о той, мирной жизни, которая осталась у нас за спиной. Рассказывал о своей семье, о прогулках, о мороженом, о Волге, о разных смешных случаях, случившихся с ним или его многочисленными родственниками. Он был умелым рассказчиком, за его словами вставали живые образы людей. Он и к своим девушкам-радисткам хорошо относился, старался их опекать и защищать, насколько это было возможно. Вот только защитник из него получился плохой, как он сам признавал, потому что был излишне интеллигентен и мягок характером. В этом он мне признался, после того когда мы опрокинули внутрь по сотке спирта и закусили рыбными консервами с галетами.

Вскоре пришел Воровский. Вид у него был предельно уставший. Скинув шинель, он минут пять стоял у печки, отогревался, рассказывая, как принимали пополнение, а Семен тем временем готовил закуску для стола. Две банки тушенки, хлеб, три больших соленых огурца, полфляжки спирта и бутылка водки. Воровский, удивил нас, притащив приличный кусок соленого, с чесночком, сала. На вопрос, откуда взял, просто отмолчался. Сели за стол, выпили, а потом рекой потекли вопросы и рассказы о двух годах военной жизни. Воровский возмужал, раздался вширь. На левой стороне его широкой груди висел орден, две медали и золотистая нашивка за тяжелое ранение. Я ткнул в нее пальцем.

– А этим тебя за что наградили?

Сашка замялся, а потом усмехнулся и ответил:

– Не сейчас. После войны расскажу. Договорились?

– Как скажешь. Вот только до ее конца нам с тобой дожить надо.

– Доживем, Костя. А твои где награды?

– Два ордена, две медали. Две красные нашивки. Почему не на груди? – я усмехнулся и повторил Сашкины слова: – После войны тебе расскажу.

Мы весело рассмеялись. Насчет остальных вопросов о службе отвечал уклончиво. Дескать, по немецким тылам время от времени шастаю. Лейтенант-связист с моим приятелем понимающе переглянулись и больше вопросов не задавали. Два часа, что были отпущены Воровскому, пролетели незаметно. Как нам не хотелось расставаться, но пришлось, так как Сашке надо было ехать в свое подразделение с пополнением, а на следующее утро мы с сопровождающим меня лейтенантом Васильевым отбывали в расположение моей дивизии.

Странно, но в дивизии меня не ждали, хотя с ними связались и дали знать, что я живой. Вот только после исчезновения лейтенанта Звягинцева и по сей день я официально считался без вести пропавшим, так как дивизия никаких официальных бумаг на мой счет не получила, поэтому когда я оказался в кабинете майора Брылова, на его лице было весьма удивленное выражение, стоило ему меня увидеть.

Войдя, вскинул руку к козырьку фуражки.

– Товарищ майор, лейтенант Звягинцев прибыл для продолжения службы.

– Вот те раз! Я уже и не думал, что тебя, Звягинцев, снова к нам направят!

Майор встал из-за стола, затем перевел взгляд на Васильева. Тот сделал шаг вперед, отдал честь.

– Младший лейтенант Васильев. Сопровождал лейтенанта Звягинцева к месту службы. Вот сопроводительные документы, – и он передал тоненькую папку майору.

– У вас еще что-то есть, лейтенант?

– Никак нет, товарищ майор. Разрешите идти?

– Идите!

Не успела за лейтенантом закрыться дверь, как Брылов обошел стол и какое-то время смотрел мне в глаза, затем присел на столешницу.

– Ну, рассказывай, где тебя все эти три недели носило?

– Товарищ майор, там, в бумагах, все есть.

– Мне не бумаги важны, а человек. Рассказывай.

Пришлось коротко рассказать ему о моих странствиях. По окончании рассказа он неопределенно хмыкнул, потом уселся за стол и буркнул:

– Прямо хоть роман приключений пиши. Ладно, садись, а я бумаги полистаю.

Листал он их довольно долго. Прочитав, он снова возвращался к прочитанному тексту. Потом сложил бумаги в папку, закрыл ее и хлопнул по ней ладонью.

– И что мне с тобой делать? – спросил он.

– Как что делать? – недоуменно переспросил я. – Я здесь, что, уже не служу?

– Не служишь, так как до сих пор числишься пропавшим без вести, поэтому, несмотря на эти бумаги, тебя придется проверить.

– Проверяйте, – легко согласился я. – Только медленно и очень тщательно.

После моих слов он внимательно на меня посмотрел, затем, видно, что-то сообразил, хмыкнул, потом неожиданно спросил:

– Кое-что краем уха слышал. Тебя в Москву, что ли, обратно забирают?

– С чего вы так решили, товарищ майор? – теперь уже с некоторым удивлением поинтересовался я у него.

– Тут официальный запрос на тебя пришел, как обычно, а я отписал, как положено. Вот только в таких случаях, как твой, бумагу одну не присылают, вместе с ней следователь приезжает, чтобы на месте уточнить, что за человек. Да и вид у тебя больно спокойный. Обычно после таких дел люди нервные становятся, а ты наоборот, выглядишь довольным жизнью.

– Точно не скажу, потому что сам толком ничего не знаю, – неопределенно ответил я.

Контрразведчик понимающе усмехнулся:

– Зато мне, лейтенант, все ясно.

С командировками и дежурствами у меня смешались дни и недели. Приезжал домой, отсыпался и снова ехал в управление, где меня ждали отчеты о проделанной работе, которые было необходимо сдать еще на прошлой неделе, новые командировки, выезды в составе опергруппы, тренировки в спортзале и тире. В коридоре как-то столкнулся с комсоргом, который с ходу потребовал от меня заметку в стенгазету и пятьдесят рублей в фонд помощи, который собирает наша комсомольская организация, то ли в пользу безработных, то ли беспризорных. Отдав деньги и клятвенно пообещав, что заметка будет готова к концу недели, я уже собрался идти дальше, но оказалось, что у комсорга есть ко мне еще претензии. Оказалось, что я пропустил подряд два занятия по политической грамотности, и теперь он собирается поставить вопрос о моей политической незрелости на ближайшем комсомольском собрании. Я разозлился.

– Послушай, Васюков. Я работаю! Прихожу на работу к восьми и ухожу в лучшем случае в семь-восемь вечера, а то и в полночь! За последние две недели дважды был на выезде. Не было меня в управлении в это время. Понимаешь? Не было!

– Это не оправдание! Чтобы победить на идеологическом фронте – нам нужно учиться! Каждый день! Как говорил товарищ Ленин: учиться, учиться и еще раз учиться!

Мне очень хотелось сказать ему, что тот, вместо того, чтобы заниматься делом, занимается хренью и при этом отвлекает от дела занятых людей, но вместо этого пришлось покаянно пообещать, что как только разгребу самые важные дела, то сразу займусь своим политическим образованием. После этого разговора я пошел по коридору в нашу комнату и почти сразу наткнулся на своего непосредственного начальника. При виде меня Васильченко как-то нехорошо улыбнулся. По крайней мере, мне так вначале показалось, но уже спустя пару минут заулыбался и я.

– Отдохнуть, Звягинцев, не желаешь?

– Желаю, товарищ майор. Еще как желаю. Вот только…

– Завтра у тебя выходной день.

– Вы это серьезно? – не сразу поверил я своему счастью.

– Серьезно, лейтенант.

В комнате я посмотрел на отрывной календарь. Первый выходной день у меня пришелся на вторник. К тому же я ушел с работы рано, еще семи не было. Тарасов, сидевший за отчетами, оторвал взгляд от бумаг и завистливо сказал мне на прощание:

– Счастливчик. А мне тут разгребать эту кучу до самой ночи. Эх! Иди уже, Костя, не трави душу.

Первой новостью стало письмо, которое я нашел в своем почтовом ящике. Судя по штемпелю, оно пролежало около двух недель. В нем была копия заключения о смерти Натальи Витальевны Скворешиной в результате сердечного приступа. Секунд пять не мог понять, какое отношение имеет ко мне смерть этой женщины, и только брошенный взгляд на адрес заставил меня вспомнить. Кострома. Умерла бывшая хозяйка этой квартиры – моя фиктивная жена. Теперь ее больше не было, осталась только эта бумажка. Нетрудно было догадаться, что заключение о смерти прислала ее сестра. Заглянул в конверт. Больше никаких бумаг в нем не было.

«Теперь я официальный холостяк», – усмехнулся я и выбросил смерть уже незнакомой мне женщины из головы. Сейчас меня больше волновала горячая ванна. Приведя себя в порядок (почти полчаса отмокал в ванне), я пожевал тушенки, запил ее горячим чаем и завалился спать. Проснулся и вспомнил, что у меня впереди целый день отдыха. Сердце приятно заныло от предвкушения грядущего праздника. Пожалел, что в Москве нет ни Костика, ни Сашки Воровского, после чего решил составить программу отдыха. В нее входило обязательное посещение ресторана и женщина. Мельком подумал о Татьяне, но почти сразу отмел ее кандидатуру. Красивая и умная девушка, но за ней ухаживать надо, а мне нужна страстная, горячая женщина, поэтому я, недолго думая, позвонил на квартиру профессора. Хозяин дома должен быть на работе, в своем институте, а Олечка, возможно, будет дома. Вот только мои ожидания не оправдались. Трубку снял профессор.

– Кто звонит? – голос резкий, недовольный.

– Костя Звягинцев. Не забыли меня?

– Помню! – зло вскричал профессор. – Еще как помню! Я тебя в своем доме принимал, а ты… ты с этой сучкой, моей женой, спал! Теперь ты еще имеешь наглость звонить…

– Стоп! Я только с фронта приехал, а вы мне такое заявляете! – приврал слегка я, лихорадочно вспоминая, когда мне в последний раз довелось видеть Олечку.

«Четыре месяца назад я… встречался с Костиком, а с ней…» – но додумать мне не дал возмущенный вопль профессора.

– Этот капитан тоже так заявил, когда я его застал в своей постели! Эта тварь, шлюха, которую я ввел в свой дом…

– Я четыре месяца не был в вашем доме! Это вам понятно?! – при этом я добавил в голос командного тона.

Какое-то время ничего не было слышно, кроме громкого сопения разгневанного профессора, и мне стало понятно, что тот до конца не уверен, был ли я любовником его жены или нет.

– Так что вам надо, Звягинцев? – наконец недовольно буркнул он.

– Меня интересует Костик. Где он сейчас? Если он в армии, тогда дайте номер его полевой почты.

– Какая-то зенитная… или пулеметная дивизия, – сухо буркнул профессор. – Подождите. Сейчас посмотрю, где его письмо, и продиктую адрес полевой почты.

Пока тот искал письмо, я подумал: «Если он у зенитчиков, то ему повезло. Все-таки не на передовой. Гм. Интересно, а где теперь Олечка обитает?»

Записав адрес полевой почты, я положил трубку. Ситуация несколько осложнилась. Я был немного знаком с парой ее подруг, но их телефоны уже давно потерялись, кроме Светы, с которой мы несколько раз встречались. Набрал ее домашний номер, но телефон не отвечал, и тогда я позвонил на работу. На месте ее не оказалось, но девичий голос сказал, что Светлана Николаевна сейчас на заднем дворе – товар принимает.

– Надолго?

– Не знаю. Может, еще минут двадцать… а может, и полчаса.

– Спасибо, – сказал я и положил трубку.

Выходить на улицу мне жутко не хотелось. Я достаточно намерзся за эти недели, но и есть консервы не было никакого желания, так как основным продуктом у нас в командировках была эта самая тушенка. Правда, перебирая банки, я нашел какие-то рыбные консервы, но и они не вызывали желания питаться дома. Хотелось жареной картошечки, сочной горячей отбивной, соленых огурчиков и прочих прелестей ресторанной кухни. Да так хотелось, что дважды слюну проглотил.

«Что-то надо делать. Время около одиннадцати. Гм, – я задумался на минуту. – Все. Решено. Иду обедать. Все остальное будем решать… после сытного обеда».

Я уже слышал, что в начале этого года открылось несколько коммерческих ресторанов и один из них, под названием «Аврора», находился не так далеко от моего дома.

Спустя полтора часа сытый и довольный жизнью, потягивая коньяк, я наблюдал за клиентами ресторана. Их было немного в будний день, к тому же деньги, что мне пришлось выложить за обед, составляли почти половину лейтенантского жалованья, так что далеко не каждый мог позволить себе ресторан. Первым делом внимание привлекла компания из трех молодых офицеров. Быстро жуя, они негромко, но очень оживленно что-то обсуждали. Не фронтовики, сразу определил я. В их глазах не было злой бесшабашности и глухой тоски, которая сразу выдавала человека, прибывшего с фронта. Вообще в зале сидело два десятка человек. Для большого зала ресторана это было почти ничтожное количество посетителей.

«Может, мне просто подъехать к Светлане на работу? Пообщаюсь, заодно узнаю, что там случилось с Олечкой. М-м-м… Решено. Так и сделаю».

Расплатившись по счету, я прошел через зал. Забрав у гардеробщика свою шинель, неторопливо надел ее, потом стал у зеркала, чтобы надеть шапку. Неожиданно хлопнула входная дверь и в зеркале отразилась фигура подтянутого капитана, который быстро прошел в зал.

«Не раздеваясь поперся. Чего… – не успел я так подумать, как понял, что мне его лицо несколько знакомо. – Где-то я его видел… Вот только где?»

Стоило мне убрать мысленно с лица усы, как я сразу вспомнил это лицо. На фото. Это было лицо второго предателя, чью фотографию показывал мне Мошкин месяца полтора назад. И теперь этот иуда находится в Москве. В этом самом ресторане.

«Идти за ним в зал?»

Не успел я поставить перед собой этот вопрос, как капитан снова показался в вестибюле. Скользнул по мне внимательно-настороженным взглядом в тот момент, когда я протягивал гардеробщику гривенник, он быстро прошел мимо. Брать в одиночку я его не рискнул, так как было совершенно очевидно, что он настороже и готов стрелять при малейшей опасности. Об этом говорила его правая рука, находящаяся в кармане шинели.

«Что делать?»

Слепой случай свел нас вместе. Чего мне сейчас меньше всего хотелось, так это приключений на свою задницу, а они будут, подсказывала мне интуиция. Может, плюнуть… Мысль возникла и сразу исчезла, так как я не тот человек, чтобы предателя родины просто так отпустить. Планов по его захвату у меня, естественно, не было, кроме одного: если будет дергаться, пристрелить его нафиг! Выйдя из ресторана, я почти сразу увидел иуду, который сейчас стоял на углу и наблюдал за входом в ресторан. Он явно кого-то ждал и хоть внешне держал себя в руках, мне было заметно, что он нервничает. Правда, сейчас он вытащил руку из кармана и, греясь, похлопывал руками в перчатках.

Я оглянулся по сторонам с видом никуда не торопящегося человека, и тут мне в глаза бросилась огромная очередь около продмага, находящегося на другой стороне улицы. Вот только тянулась она не из дверей, а со двора, и что меня в ней удивило, так это большое количество стоящих в ней мужчин. Неторопливо подойдя к хвосту очереди, я стал так, чтобы видеть краем глаза немецкого агента.

– За чем стоим? – поинтересовался я женщины, стоящей в хвосте очереди.

– Водку без талонов дают, – буркнула женщина, не поворачивая ко мне головы, закутанной в пуховой платок.

– Сколько она сейчас стоит без талонов?

– Вы что, с неба свалились? – обернулась ко мне женщина и, увидев перед собой молодого офицера, устало усмехнулась. Лицо у нее было сравнительно молодое, но при этом худое и изможденное. – Вы, похоже, недавно в Москве. Тридцать рублей бутылка. По две бутылки в руки дают.

– Действительно дешево! Мне приходилось и по пятьсот за бутылку платить.

– Так у нас на рынке столько же стоит. Вставайте, товарищ офицер. Очередь быстро идет.

– Уговорили, – в свою очередь усмехнулся я. – Постою.

Не успел я простоять и трех минут, как за мной выстроилось несколько человек. Один из них инвалид. Левый рукав его солдатской шинели был заткнут за ремень. Не успел встать, как сразу обратился ко мне с вопросом: – С какого фронта, лейтенант?

– С Центрального.

– Ну и как там?

– Воюем, – и я криво усмехнулся.

– Довоевались уже. Так довоевались, что дальше некуда, – зло буркнула стоящая за инвалидом старая женщина.

После ее крамольных слов разговоры в конце очереди сразу примолкли, зато дальше народ просто бурлил новостями, стараясь как можно быстрее поделиться со стоящими рядом с ним людьми. Кто-то из женщин хвалился, как ей удалось в этот месяц хорошо карточки отоварить, другая рассказывала о том, как они с мужем в деревню ездили без пропуска менять вещички на картошку, третья сетовала на горькую судьбу соседки. Та на днях сразу две похоронки получила – на мужа и на сына. Где-то впереди какая-то женщина громким визгливым голосом ругала колхозников за сумасшедшие цены на рынках…

За мной уже выстроилось человек двадцать, когда предатель посмотрел на часы, после чего развернулся и пошел по улице, в обратную сторону от ресторана. Мне только и оставалось, что следовать за ним следом, так как пока ничего другого в голову не приходило.

– Нет. Не буду стоять, – словно сожалея, протянул я. – С другом договорился встретиться. По времени не успеваю на нашу встречу.

– Так если вы быстро обернетесь, мы очередь подержим. Правда, бабоньки? – неожиданно предложил инвалид, стоявший за два человека после меня.

Я ничего не успел ответить, как из очереди торопливо вышел незаметный мужчина в черном мешковатом пальто и шапке-ушанке, до этого стоявший далеко впереди меня, и торопливо пошел по улице вслед уходившему капитану.

– Мужчина, вы вернетесь?! – раздался голос одной из женщин. Но тот даже не обернулся на крик. Народ с некоторым недоумением проводил его взглядами. Водка дешевая, а он не хочет стоять.

– Спасибо. Если получится – вернусь, – с этими словами я вышел из очереди и пошел по улице, держа в поле зрения черное пальто.

Кое-какие навыки слежки у меня были, вот только практики кот наплакал. Засаду устроить или часового снять – это мое, а незаметно кого-то преследовать, тем более по городским улицам – не мой профиль, особенно если это человек, натасканный для подобных дел. Когда преследователь в черном пальто неожиданно резко свернул за угол, я сразу последовал за ним. Народу было немного, только поэтому я отметил вышедшего из телефонной будки приземистого, плотного мужчину, одетого в телогрейку и треух, а его брюки были заправлены в кирзовые сапоги. Вроде ничего необычного, вот только переглянулись они с мужчиной в черном пальто. Не просто скользнули друг по другу рассеянным взглядом, а именно переглянулись так, словно передали друг другу невидимый пароль – опознание. Только теперь мне стало понятно, что я чуть было не вмешался в секретную операцию, которую проводили наши контрразведчики.

«Ловите, парни, ловите. Теперь это не мое дело», – с этой мыслью я резко поменял направление. Увидев впереди сквер, я вдруг неожиданно вспомнил это место. Здесь недалеко была пивная, в которую мы ходили, будучи студентами. В первый раз меня сюда привел Костик, а потом мы нередко приходили сюда уже компанией. Сашка Воровский, Костик и я. Как я помнил, раньше в этом заведении вкусно и дешево кормили. Да и пиво было тогда здесь не «балованное». С водочкой, да под бутерброды с колбасой и жирную селедочку, посыпанную лучком, шло оно просто замечательно.

«Водочки, грамм сто для снятия стресса сниму, а после этого к Светлане поеду».

Пивная была открыта. Мазнул глазами по названию «Павильон-закусочная № 27», подошел, толкнул дверь. Не успел сделать и пары шагов, как понял, что война и здесь наложила свою лапу. Исчезла куда-то Зинаида Ивановна, пышная и румяная, приветливая хозяйка этого заведения, нередко отпускавшая студентам в долг, а вместо нее теперь стоял за стойкой мордатый мужик с вороватыми глазами. Подойдя к стойке, брезгливо огляделся. Раньше за спиной буфетчицы стояла пирамида из банок с крабами, которая теперь исчезла, а на витрине, некогда радовавшей глаз свежими и разнообразными закусками, теперь лежали кучками тощие бутерброды с серой, непонятно из чего сделанной колбасой, вареная картошка и нарезанная крупными кусками селедка. Посредине павильона, у стены, появилась железная печь. Раньше здесь было весело и шумно, правда, иногда и скандалили, но потом мирились, заливая мир водкой и пивом. Обежал глазами помещение. Сейчас, в дневные часы, людей здесь было немного. За длинными столами сидели три компании, и одна из них блатная. Гуляла компания молодой шпаны. Говорили по «фене», стараясь показать всем, что они – солидные уркаганы. Смятые папироски в зубах. Нож, воткнутый в стол. Если из других посетителей никто на меня не обратил особого внимания, то шпана проводила меня подозрительными взглядами. Откуда он, такой гладкий, здесь взялся? Взяв у буфетчика водку и тарелку с нарезанной селедкой и двумя тоненькими кусочками хлеба, я сел за стол, заваленный обрывками бумаги, рыбьих костей и свернутых кульков с окурками, которые служили пепельницами. Уселся напротив двух крепких мужичков рабочего вида. Обоим было лет за пятьдесят. На ногтях черная, несмываемая кайма въевшейся за десятки лет работы грязи. Один из них в этот самый момент разливал шкалик водки в пиво.

– Привет, мужики! – поздоровался я.

– Здорово! – вразнобой ответили они, с любопытством оглядывая меня. Не обращая больше на них внимания, опрокинул в себя водку, которую занюхал кусочком хлеба. Посидел пару минут, чувствуя, как разливается во мне тепло, и только затем стал прокручивать сложившуюся ситуацию в голове, пока не пришел к выводу, что все сделал правильно, кроме одного. Мне надо было сразу сообщить об этом своему начальству, так как дело этих предателей было в ведении отдела подполковника Быкова. Да и эти товарищи, интересно, из какого управления? Прокрутил их в голове. Нет. Точно никого из них я раньше никогда не видел.

«Мой выходной накрылся медным тазом, – эту грустную мысль я сопроводил быстрым взглядом в сторону буфетчика. – Раз так, может напоследок еще сто граммов принять? А смысл?»

Недовольный, я поднялся из-за стола и только направился к выходу, как один из работяг живо повернулся ко мне и спросил:

– Вы что, совсем уходите, товарищ офицер?

– Совсем.

– А это как? – задал он новый вопрос, при этом его приятель жестом показал на тарелку с кусочком хлеба и селедкой.

– Это все вам.

– О, как подвалило нам, Петрович, – тут же высказался мужичок, до этого разбавлявший пиво водкой.

Когда я уже выходил, за моей спиной кто-то пьяным голосом пропел:

«Все-таки засекли! Мать вашу!» – эта мысль молнией проскочила в моем мозгу, стоило мне перешагнуть порог и увидеть стоящую у бордюра напротив входа черную машину. В следующую секунду дверцы автомобиля распахнулись, и из нее вылезли двое мужчин, которые направились ко мне быстрым шагом. Одного из них я сразу узнал – мужик в телогрейке, стоящий тогда на перекрестке. Это он меня выследил. Сейчас он шел следом за широким в кости мужчиной в кожаном пальто и бурках. Лицо у человека в кожанке было хмурое, а взгляд – внимательный и цепкий. Остановившись напротив меня, он достал и показал мне удостоверение «НКО. Главное управление контрразведки СМЕРШ. «Ватник» встал сбоку, при этом держа руку в кармане.

– Майор Сиротин, – представился «кожаное пальто». – Прошу предъявить ваши документы, товарищ лейтенант.

– Здравия желаю, товарищ майор. Лейтенант Звягинцев, – и я продемонстрировал ему свое удостоверение.

Вместо того чтобы расслабиться при виде коллеги, мужчина, наоборот, напрягся, а глаза стали злыми и колючими. Я догадывался, почему так насторожился майор. Абакумов и Берия к этому времени стали, если можно так выразиться, противниками, борясь за внимание Сталина. Абакумов стал заместителем Сталина как наркома обороны, что значительно повысило его статус. Теперь он стал независим от Берии и превратился из подчиненного в его соперника. В противовес военной контрразведке 15 мая 1943 года нарком внутренних дел Лаврентий Берия инициировал создание своего отдела контрразведки (ОКР) СМЕРШ НКВД СССР. СМЕРШ Наркомата внутренних дел должен был обеспечить наведение общественного порядка по всей территории СССР, охрану тыла в непосредственной близости от фронта и на освобождаемых от оккупантов территориях, безопасность особо важных объектов и коммуникаций, охрану мест заключения, организацию спецсвязи… Не говоря уже о борьбе со шпионажем и диверсиями. Если посмотреть проще, то обе эти организации занимались одним и тем же делом, поэтому в глазах контрразведчиков Абакумова я выглядел не как их коллега в борьбе со шпионами, а как конкурент. И это еще было мягко сказано.

– Кто ваш начальник?! – резко спросил он.

– Звоните в управление, товарищ майор.

– Ладно. Тогда другой вопрос: что вы здесь делаете, лейтенант?!

– У меня выходной день. Наслаждаюсь отдыхом.

– Это тоже подтвердят в управлении? – усмехнулся майор, вот только усмешка у него была кривая. Он не верил мне.

– Так точно. Я могу идти?

– Нет. Вы поедете с нами.

– На каком основании?

– Мы проводим секретную операцию, и вы оказались в нее замешаны, а вот насколько серьезно, нам еще предстоит выяснить.

– Сначала вам придется переговорить с моим начальством, товарищ майор, – ответил я, одновременно прикидывая, сколько у меня есть шансов вырубить обоих контрразведчиков. Получалось, что немного. «Ватник», стоящий настороже, стоит мне только дернуться, в ту же секунду выхватит пистолет и выстрелит. Убивать у него, конечно, приказа нет, но прострелить предплечье или ногу вполне может.

– Вы поедете с нами, лейтенант, а там и позвоните, – заявил майор уже в тоне приказа.

– Подчиняюсь приказу старшего по званию, – ответил я недовольным тоном.

Машина несколько минут покрутила по переулкам, потом выехала на улицу и остановилась.

– Выходите, лейтенант, – скомандовал мне майор-контрразведчик.

Не успел я ступить на снег, как у меня за спиной встал «ватник». Даже не видя его, я знал, что тот сразу сунул руку в карман, где лежал пистолет. Быстро огляделся по сторонам, пытаясь понять, где мы находимся. Прохожих было мало. Несколько женщин, идущих по своим делам, да на противоположной стороне улицы неторопливо шел мужчина в бобровой шубе и шапке пирожком, держа объемистый портфель. Довольно далеко, в метрах пятидесяти, у телефонной будки стояла молодая пара. То ли ссорились, то ли спорили, но было видно по их резким жестам, что говорили они явно на повышенных тонах. Совершенно незнакомая улица…

«Да нет, знакомая, – сразу поменял я свое мнение, стоило мне мазнуть взглядом по табличке с названием улицы. – Интернациональная».

– Идемте! Нам сюда, лейтенант! – позвал меня майор, стоя у подъезда дома.

– Куда сюда? Я думал, что мы едем в управление!

– У меня есть более простой способ убедиться в правдивости ваших слов, – жестко заявил майор.

– Сказано иди, значит, иди, – раздраженно и зло буркнул у меня за спиной «ватник».

Я шагнул к подъезду. Сразу за входной дверью нас встретил еще один сотрудник. Мужчина в черном мешковатом пальто. При виде меня он ничего не сказал, только усмехнулся.

«Значит, это он меня еще там, в очереди, засек».

– Ничего нового? – спросил майор сотрудника, дежурившего в подъезде.

– Никак нет, товарищ майор.

– Идемте, лейтенант.

Не успели мы зайти в квартиру, расположенную на втором этаже, как в прихожую вбежал оперативник. Судя по его бледному лицу и растерянным глазам, можно было понять, что случилось нечто весьма неординарное.

– Товарищ майор, разрешите доложить! Задержанный…

– Молчать! В комнате все расскажешь. Трефьев! – он полуобернулся к стоящему за моей спиной «ватнику». – Проследи!

Тот понятливо кинул, после чего майор вышел за испуганным сотрудником в комнату, плотно закрыв за сбой дверь. Дом был старой постройки, а значит, звукоизоляция стен и дверей была на уровне, поэтому, несмотря на разговор на повышенных тонах, разобрать, о чем там говорили было нельзя. Прошло немало времени, пока снова не появился майор с перекошенным от злости лицом. Брошенный на меня взгляд предвещал мне ничего хорошего. Что у них там случилось?

– Трефьев, остаешься здесь за старшего! – резко и зло бросил своему сотруднику Сиротин. – Я – в управление! Лейтенант, ты идешь со мной!

Судя по тому, что меня перестали охранять, стало понятно, что выстроенное против меня обвинение каким-то образом сорвалось. Я не знал, что немецкий шпион имел двойную страховку: кроме ампулы с ядом в воротнике, который при его захвате опытные контрразведчики сразу оторвали, у того имелась вторая порция отравы под зубной коронкой. Шпион все тянул, не решаясь ее использовать, но за него все решили контрразведчики, начав его обрабатывать. Один из ударов в челюсть привел яд в действие.

По приезде майор, оставив меня сидеть в комнате дежурного, ушел докладываться начальству. Когда он снова появился, то его бледное лицо было покрыто испариной, которую тот непрерывно вытирал несвежим носовым платком.

– Идемте.

Приведя меня в кабинет, Сиротин несколько минут сидел, глядя отсутствующим взглядом куда-то в пространство, потом словно очнулся, бросил на меня раздраженный взгляд и только тогда снял трубку. Дозвонившись до моего начальства и коротко переговорив, он передал мне трубку. Недовольным голосом Быков дал мне разрешение на дачу показаний, после чего я около полутора часов просидел у следователя, затем покинул Управление «коллег» и поехал докладываться Быкову. Тот сначала выжал из меня все, до последней подробности, и только после этого отпустил домой, правда, уже в восьмом часу вечера. Выходной день безвозвратно пропал, и единственной компенсацией стало разрешение подполковника выйти на работу на пару часов позже.

Выйдя из управления, я поехал домой, но из головы не выходило название улицы. Интернациональная. И «Мошкин». Шпион привел людей Абакумова в квартиру по улице Интернациональная и был схвачен. Вроде все логично, вот только эта квартира располагалась на… втором этаже, а «Мошкин» в бреду утверждал, что это был третий этаж. Может, бредил? А если нет? Тогда можно предположить, что квартира, расположенная на втором этаже, является всего-навсего ловушкой, и тогда… тайник немецкого шпиона находится в квартире на третьем этаже. Почему именно этого дома? Не знаю, но интуиция говорила мне, что я на верном пути.

«Вот только стоит ли мне во все это лезть?»

Несмотря на подобные мысли, в глубине души я уже знал, что доведу дело до конца, тем более что у меня была такая возможность. Вернувшись, я переоделся в гражданскую одежду, после чего отправился в гости к одному человеку.

Еще в мою бытность студентом мне случилось познакомиться с вором-домушником Тимохой. Тот сразу пришел мне на ум, как только я подумал о квартире-двойнике. Вот только найду ли я его сейчас? Именно этот пункт в моем плане был самый слабый. Не сразу я нашел воровскую хазу, адрес которой мне в свое время дал вор. Теперь все зависело от того, на месте ли Тимоха, а главное, в каком состоянии он находится. Полтора часа мне пришлось потратить на поиски, пока я нашел нужный мне дом. Электричества в нем не было, зато в окнах мелькал колеблющийся свет – горели свечи. Толкнул калитку, затем прошел через двор и постучал в дверь. Спустя минуту дверь со скрипом отворилась, и на пороге обрисовался в тусклом неровном свете женский силуэт. Какое-то время женщина всматривалась в меня, потом подвыпившим голосом спросила:

– Тебе чего, красавчик?

– Тимоха нужен. Скажи, Студент пришел.

– Жди, Студент.

Спустя пару минут на пороге показался Тимоха. На его плечи было наброшено пальто. Зябко передернув плечами, он несколько секунд вглядывался в меня и только потом воскликнул:

– Здорово, Студент! Какими судьбами?

Быстро оглядел его. Определив, что тот не пьяный, достал руку из кармана и раскрыл ладонь. На ней лежало золотое женское украшение. Тот бросил взгляд на драгоценность, потом снова посмотрел на меня.

– И чего?

– У меня рыжье есть. Получишь его, если сговоримся по делу.

Вор оглянулся на дверь, закрыта ли она, и только потом спросил:

– Что за дело?

– Отойдем в сторону, там и объясню.

Когда я замолчал, он пару минут молчал, соображал, потом спросил:

– Адрес скажи.

Стоило мне назвать адрес, как он радостно оскалился:

– Так это барский дом. Чего уставился? Из старых домов, при царе построенных. Один кореш мне… А! Ладно, знаю я такие дома. Тебе что там надо?

– Пока сам не знаю.

– Ты, паря, даешь!

– Так пойдешь или нет?

– Отвечаешь, что хавира пустая?

– Отвечаю!

Собрался Тимоха, к моему удивлению, быстро, и спустя час мы уже подходили к дому. После короткого обсуждения было решено проникнуть в дом через второй подъезд. В квартире наверняка оставили засаду, но при этом могли оставить пост на улице или в подъезде. Если за домом наблюдали, то нас вполне могли посчитать за жителей, поздно возвращавшихся домой. Пройдя через чердак, мы спустились на третий этаж. Я ему еще по дороге объяснил, что не знаю номера квартиры, на что вор буркнул:

– Там разберемся.

– Стой на месте, – тихо скомандовал он мне, когда мы ступили на лестничную площадку, а сам, осторожно передвигаясь по площадке, стал щупать коврики у двери. Что он делал, угадать было нетрудно. На улице снег и жильцы квартир вытирают о половики ноги. Отсюда вывод: если в квартире живут люди – половик мокрый или влажный. У одной из квартир Тимоха остановился и кивнул головой в сторону двери. Испытующим взглядом посмотрел на меня, как бы оценивая, нет ли у меня мандража, после чего тихо спросил:

– Ну, что, идем?

Я кивнул. Тимоха оказался виртуозом своего дела, затратив менее пятнадцати минут на вскрытие двух сложных дверных замков. Осмотревшись, я вошел вслед за ним в квартиру, а затем аккуратно прикрыл за собой дверь. Натянув на руки перчатки, я сунул вторую пару Тимохе в руку. Тот удивленно посмотрел на меня, потом на перчатки, но говорить ничего не стал, а просто натянул их на руки. Некоторое время мы вслушивались, заодно привыкая к темноте, и только потом прошли в комнату. Вокруг меня сомкнулась тяжелая, вязкая тишина, но вору она, видно, такой не казалась, потому что он быстро, ловко, почти бесшумно обошел всю квартиру, при этом задергивая тяжелые шторы на окнах, и только после этого включил фонарик. Следом за ним я щелкнул выключателем фонарика. Домушник навел луч на стол, потом провел по нему пальцем и тихо сказал:

– Месяца три, а то и больше здесь никого не было. Так что ищем?

– Осмотрись сам. Нужны места, где можно спрятать ценные вещи. И еще раз повторяю. Ничего не брать. Ничего. Ты меня понял?

– Да говорил ты уже. Чего повторяешь? – недовольно буркнул вор.

Он сначала заглянул на кухню, потом обшарил взглядом гостиную, подсвечивая себе фонариком, после чего исчез в спальне. Дожидаясь его, я остался сидеть на стуле в гостиной. Когда он вернулся, бросил на него вопросительный взгляд, но тот, проигнорировав его, сразу направился в ванную, а спустя пять минут вышел из нее с довольным видом, неся портфель в руке.

– Не это ищешь?

Я только пожал плечами.

– Что там?

– Сам сказал никуда не лезть, а я свое слово привык держать.

Портфель оказался довольно тяжелым. Открыв замки, заглянул. Тот наполовину был заполнен холщовыми мешочками. Самому стало интересно. Достал один, под любопытным взглядом вора, а потом ссыпал содержимое в ладонь.

– Тьфу, – не скрывая своего разочарования, буркнул Тимоха. – Старинные монеты. И даром не нужны, пусть даже золотые. Спалиться на них – раз плюнуть. У меня кореш на таком товаре враз спалился. Четыре года потом лес валил.

Я закрыл портфель.

«Это совсем не то. Вот только что коллекция монет здесь делает? Может, от настоящего хозяина квартиры осталась? Или… заначка “Мошкина”. Точно! Отложил сукин сын на черный день».

– Я его заберу, но это не то. М-м-м… Знаешь, я вот что сейчас подумал. Это, вполне возможно, может быть чемодан или большая коробка.

Тот бросил на меня взгляд, в котором явственно читалось: с каким придурком меня судьба связала, после чего резко развернулся и пошел в прихожую, а спустя несколько минут, разворошив в кладовой хлам, состоящий из старой обуви, узлов и баулов, достал потертый, старый чемодан. Положил его на пол, без слов ковырнул каким-то крючком замки и откинул крышку. Там лежали плотно упакованные два ряда папок. Стоило мне бросить на них взгляд, как моя интуиция сразу напряглась в предчувствии грядущих неприятностей.

– Тимоха, выйди пока в комнату.

Вор, скользнув взглядом по коричневому картону, потом по мне и уже хотел что-то сказать, но стоило ему наткнуться на мой взгляд, он только негромко матюгнулся и ушел в гостиную. Открыв верхнюю папку, я перебрал несколько листов, потом закрыл и положил на место. Так же быстро просмотрел вторую и третью папки. Остальные смотреть не имело смысла, после чего я с минуту тихо, но зло матерился. Отведя душу, закрыл чемодан и позвал вора.

– Закрой замки, и давай поставим его на место.

Мы поставили чемодан к дальней стенке, завалили его хламом. Я повернулся к Тимохе.

– Об этом ни слова, а еще лучше будет, если ты на пару недель уедешь куда-нибудь подальше.

Тот на мои слова зло ощерился:

– Ты, Студент, меня на что подписал, а?! Что-то политическое?!

– Успокойся. Держи. Это за работу и за молчание, – я вытащил руку из кармана и протянул ему замшевый мешочек.

Тот настороженно взял, развязал тесемки, высыпал содержимое на ладонь и, не удержавшись, ахнул от восторга.

– Вот это да! Рыжье! И каменья настоящие?

– Отвечаю!

– Кучеряво живешь, Студент!

– Так уедешь?

Тот только кивнул головой, не отрывая взгляда от золотых украшений. Потом поднял голову и уже довольным голосом сказал:

– Студент, как такое дело подвернется – дай знать!

Спустя полчаса мы с ним расстались. Особой опасности с его стороны я не видел. Он только знал меня в лицо. И больше ничего. Привезя домой портфель, я первым делом поинтересовался его содержимым. Коллекция оказалась не только большой, но и разнообразной. Помимо коллекции я нашел три мешочка, которые были наполнены золотыми монетами царской чеканки, лежавшими вперемешку со старинными серебряными и золотыми медалями. Увидев их, решил, что это определенно заначка фрица, но окончательно утвердился в этой мысли только тогда, когда нашел на самом дне портфеля небольшой замшевый мешочек. Не успел взять его в руки, как сразу понял, что тот хранит бриллианты. Высыпал немного на руку. Немного полюбовался игрой граней, после чего ссыпал их обратно в мешочек. Спрятав портфель, стоял некоторое время посредине комнаты, не зная на что решиться. Мне прекрасно было понятно, что влезая в это дело, я становлюсь на скользкий путь, но если все получится удачно, то я заслужу почет и уважение Быкова, а значит, прочно застолблю себе место в управлении.

«И при этом останусь в стороне. Или… нет».

Несмотря на все свои сомнения, я спустя час уже находился на Интернациональной улице. Посмотрел на часы. Стрелки показывали пятнадцати час. Войдя в телефонную будку, снял трубку и набрал номер оперативного дежурного. На мое счастье дежурил майор Васильченко, и поэтому долго не пришлось ничего объяснять. Выслушав, он приказал мне продолжать наблюдение за домом, но никоим образом не вмешиваться и ждать подъезда оперативной группы. Положил трубку, я довольно усмехнулся, но сразу передернул плечами. Бр-р-р! Холодно, однако. Спустя пятнадцать минут подъехали две машины. Из первой вылез капитан Быстров. Я подошел к нему. Судя по его сонному и хмурому лицу, его выдернули из кровати.

– Что, лейтенант, в Шерлока Холмса решил поиграть?! Мать… – и капитан витиевато выругался. – Тебе что, больше всех надо?!

– Никак нет, товарищ капитан, – официально ответил я, при этом делая вид, что обиделся.

– Извини. Погорячился. Сейчас Быков подъедет, а пока обрисуй обстановку в общих словах.

Я повторил ему все то, что уже рассказал Васильченко. Решил наблюдать за домом, так как мне все это довольно странным показалось, а спустя полтора часа наблюдения вдруг заметил, как в квартире на третьем этаже мелькнул луч фонарика.

– И все? Ты в своем уме, Звягинцев?! А если у хозяев квартиры пробки перегорели?! Тогда что?

– Так света там до этого вообще не было, а потом фонарик засветил. Луч мелькал там… – я посмотрел на часы, – минут двадцать, не меньше.

– Хм, – задумался капитан. – А из подъезда кто-нибудь выходил?

– Из первого подъезда точно никто не выходил, товарищ капитан. Из второго… – я сделал вид, что задумался, – вроде выходили.

– Что значит вроде, лейтенант?

– Так темно на улице. Много тут увидишь?

– Ладно, – недовольно буркнул Быстров. – Приедет подполковник – пусть сам с тобой разбирается.

Спустя десять минут подъехала вторая машина, которая привезла подполковника. После того как я изложил все Быкову, тот минуту смотрел на белевший в темноте фасад дома и коротко бросил:

– Окна покажи.

Я показал, после чего он внимательно осмотрел дом, затем, слегка повернув голову к стоящему за его спиной капитану, негромко приказал:

– Быстров, бери двух человек и эксперта. Попробуйте пройти чердаком. Если тот закрыт, возвращайтесь.

Спустя какое-то время от Быкова прибыл человек.

– Мы нашли следы на чердаке, товарищ подполковник, – отрапортовал оперативник. – Они привели нас к квартире номер 12, находящейся на третьем этаже.

После этих слов лицо подполковника приняло выражение гончего пса, взявшего след.

– Блокировать оба подъезда! Звягинцев, за мной!

Спустя пять минут мы с Быковым стояли на лестничной площадке третьего этажа. У двери квартиры стоял эксперт вместе с капитаном. Увидев подполковника, Быстров подошел к нам.

– Эксперт говорит, что дверь квартиры недавно вскрывали, товарищ подполковник.

Быков нахмурился. Его мысли нетрудно было прочитать. Неужели опоздали?!

– Вскрывайте дверь!

Если исходить по времени вскрытия замков, то вор-домушник превосходил эксперта как минимум в два раза. Стоило щелкнуть второму замку, как технический специалист быстро отошел в сторону, после чего последовал кивок Быкова в сторону двери, и в темный проем с оружием наготове быстро шагнул Быстров с сотрудником. Через несколько минут мы уже все стояли среди ярко освещенной гостиной, за исключением одного из оперативников, оставшегося дежурить на площадке. Не надо быть экспертом, чтобы не заметить на полу мокрые, смазанные отпечатки ног и вскоре из ванной раздался голос одного из сотрудников:

– Здесь что-то было!

На его голос сразу пошел эксперт. Подполковник заиграл желваками. Он явно нервничал, хотя старался не подавать вида. Я присел на тот же стул, на котором сидел, придя в эту квартиру в первый раз. Вдруг неожиданно из прихожей раздался взволнованный голос оперативника:

– Товарищ подполковник! Идите быстрее!

Быков резко метнулся в коридор, а спустя несколько минут раздался его громкий и довольный голос:

– Быстров! Двух человек к подъезду! Еще двух оставить дежурить в квартире! Если что заметят, докладывать сразу! Сам едешь со мной!

Хлопнула входная дверь. Как я понял, про меня забыли. Встав, я сказал находящемуся в комнате оперативнику:

– Если что, я домой пошел.

– Счастливый, – недовольным голосом протянул тот. – Интересно, когда нас сменят, кто-нибудь знает?

Я пожал плечами и пошел к двери. Придя домой, вспомнил разрешение начальника опоздать на работу на два часа, поставил будильник на девять часов утра, затем с жадностью съел банку тушенки, запил водой и лег спать. Утром меня разбудил телефонный звонок. Мне очень не хотелось вставать, но он звонил и звонил, не переставая. У меня и сомнений не было, что это звонят с работы. Не успел поднести трубку к уху, как услышал злой и раздраженный голос майора Васильченко:

– Чтобы через час был на работе!

– Товарищ…

Услышав гудки, я положил трубку и посмотрел на часы. Семь часов и восемнадцать минут. Быстро умылся, оделся и приехал в управление. Прошел проходную, поднялся на свой этаж, но не успел дойти до своей комнаты, как в коридоре появился майор Васильченко, с темными кругами под глазами, которому о моем приходе, без всякого сомнения, позвонил дежурный. Ни слова не говоря, он потащил меня в кабинет подполковника. Я представлял, что сейчас происходит, но только приблизительно, поэтому не отказался бы от того, чтобы мне все разъяснили подробно и в деталях. Уже одно то, что меня не вытащили ночью из постели, говорило о том, что пока все идет вроде бы хорошо, правда, вид майора говорил об обратном. Сизый дым, стоявший облаком в кабинете Быкова, полная пепельница окурков и четыре недопитых стакана с чаем, стоящих на столе, говорили о том, что он всю ночь провел в своем кабинете. Лицо подполковника было бледным и не лучилось радостью.

– Здравия желаю, товарищ…

– Садись, лейтенант, – махнул рукой Быков. – Нет у нас сейчас на это времени!

Я сел. С минуту подполковник изучал меня, потом покачал головой и спросил:

– Ты хоть представляешь, что натворил?

Я сделал удивленно-недоумевающее лицо, после чего отрапортовал:

– Никак нет, товарищ подполковник!

Он устало усмехнулся:

– Взял и столкнул лбами два управления! Сейчас понимаешь?

– Никак нет! Но если так случилось, то я же не просто так, товарищ подполковник, а для пользы дела старался, – прикинулся я непонимающим «ванькой».

– Это и так понятно, – буркнул сбоку Васильченко, дымя папиросой. – Вот что теперь дальше будет?

Я прекрасно понимал, в чем заключался этот далеко не риторический вопрос. Если компромат действительно имеет большую ценность, то есть определенная вероятность зачистки всех участников операции, для того, чтобы не допустить даже намека на его существование, не говоря уже о том, чтобы кому-то знать о содержимом хотя бы одной из папок. Ведь по нынешнему времени это была самая настоящая сверхбомба, которая может капитально подорвать устои целого государства. Если положить на одну чашку весов компромат на ряд первых лиц государства, а на другую – жизнь десятка обычных сотрудников… Как вы думаете, что перевесит? Я не сомневался, что именно об этом как раз и думали оба офицера. Правда, я рассчитывал на более приемлемый вариант развития событий. Ведь если все сложится хорошо и Быков окажется в фаворе у наркома, то мне, если судить по справедливости, тоже причитается кусок сладкого пирога.

– Ты мне вот что скажи, лейтенант, как тебе в голову пришла мысль о засаде?

Это было самое слабое место в моем плане. В принципе, если бы они задались целью меня уличить, то им бы это наверняка удалось, вот только сейчас они не в состоянии были вникать и анализировать, так как на кону стояли их судьбы. И этот вопрос был задан чисто из проформы, потому что они привыкли докапываться до сути.

– Из-за злости, наверно. Поломали мне выходной день. Наверно, хотелось доказать… А если честно говорить, то не знаю. Вот только когда меня майор Сиротин вез в управление, я спокойно все обдумал и решил, что все как-то просто произошло. И шпиона взяли, и на явочную квартиру вышли. Вот только эта сволочь не была похожа на немецкого резидента. Дерганый он был какой-то, напряженный. В ресторан входил, а рука с пистолетом в кармане. Он явно кого-то искал или к нему на встречу должен был прийти человек. Люди майора Сиротина должны были это сразу понять и следить за ним дальше, а не брать его. Но и тут у них что-то пошло не так. Верно? Ведь шпион умер? – задал я неожиданный вопрос.

Быков переглянулся со своим заместителем.

– Смотри, Васильченко, какой умный у тебя подчиненный. Не успеешь оглянуться, как подсидит тебя.

– А вы думаете, товарищ подполковник, что я держусь за это место?! Да чтобы вы знали…

Его слова так и повисли в воздухе, так как в этот самый момент раздался телефонный звонок. Подполковник чуть помедлил и только потом снял трубку:

– Подполковник…

В следующую секунду он вскочил и вытянулся. Вслед за ним на ноги вскочил майор, а затем я. Лица у обоих, что у майора, что у подполковника, стали предельно напряженные. Две следующие минуты только и было слышно в кабинете:

– Да. Так точно! Да. Так точно! Будет сделано!

Только когда трубка легла на аппарат, подполковник шумно вздохнул и почти довольным голосом сказал:

– Ну, вот и все закончилось, – после чего схватил со стола стакан с остывшим чаем и с удовольствием, в несколько больших глотков, выпил. Мы с майором стояли и молча ждали продолжения. Вот только оно оказалось неожиданным, и по большей части для меня.

– Лейтенант Звягинцев, выражаю вам от лица командования благодарность за проявленный профессионализм и отвагу в деле по выявлению фашистской агентуры, окопавшейся у нас в тылу!

Я сделал довольно-торжественное лицо, вытянулся и четко отрапортовал:

– Служу Советскому Союзу!

После чего подполковник, как мне показалось, замялся, что было само по себе удивительно для такого прямого и жесткого человека, и после некоторого колебания сказал:

– Правильный ты человек, Звягинцев. И отличный боец! Храбрый, цепкий, сообразительный. Нам такие люди позарез нужны, вот только появились некоторые обстоятельства, из-за которых тебя от нас переводят.

– Товарищ подполковник, а что я не так сделал?! – воскликнул я, честно говоря, немало удивленный подобным поворотом событий. На такой ход я не рассчитывал и только позже понял, что стоит за внезапным переводом. К сожалению, мне не были известны все подводные течения в реке под названием «Сталин и его окружение», поэтому исходил из двух вариантов: или плохо, или хорошо. Вот только неожиданно образовался третий вариант. Предугадать его я никак не мог, но догадаться, почему так получилось, вполне было можно. Если оставить меня, главного виновника провала операции, которую проводили люди Абакумова, в управлении, то это значит бросить прямой вызов главе СМЕРШа. Это прекрасно понимали Сталин и Берия, а раскачивать лодку, в которой они все сидели, лишний раз никому не хотелось.

– Объяснять не буду. Думаю, со временем сам поймешь.

– А куда меня переводят, хоть скажете?

– Верь – не верь, лейтенант, но этого даже я не знаю. А сейчас иди в отдел кадров.

– Спасибо за всё, товарищ подполковник. Разрешите идти?!

Тот невесело усмехнулся.

– Иди, лейтенант.

Я отправился в отдел кадров, чтобы спустя двадцать минут выйти оттуда с круглыми глазами. Несмотря на различные варианты, которые успел прокрутить в голове, именно такого крутого зигзага судьбы я даже не мог предположить. Не совсем понимая, что меня ждет впереди, зашел напоследок в свой, теперь уже бывший, кабинет, где тепло попрощался с товарищами. Ребята удивились моему неожиданному переводу, но спрашивать не стали. Раз промолчал, значит, так надо.

На следующее утро я прибыл со всеми бумагами в Первое Управление НКГБ СССР или Управление внешней разведки. Дежурный, внимательно посмотрев на документы, сначала сверил мою фамилию со списком, лежавшим у него на столе, и только потом отправил меня в отдел кадров. Мне там дали ворох анкет, которые я только начал заполнять, как прибежал какой-то сержант. Уточнив мою фамилию, он сразу потащил меня по этажам наверх. Мы вошли в приемную и, пройдя мимо нескольких офицеров с папками, сидевших в ожидании приема, остановились у письменного стола, где сидел капитан-порученец и что-то писал. Стоило нам подойти к его столу, как капитан поднял голову. Сержант только вскинул руку к козырьку и собрался докладывать, как дежурный офицер коротко бросил ему:

– Свободны, сержант.

Скользнув по мне ощупывающим взглядом, порученец уточнил:

– Лейтенант Звягинцев?

– Так точно!

– Проходите, лейтенант. Вас ждут.

Я открыл дверь и вошел. В глаза сразу бросился большой портрет Сталина, висящий на стене, в массивной раме. Под ним стоял большой письменный стол, к которому примыкал стол для заседаний, по обе стороны которого стояло по три стула. Один из них сейчас занимал плотно сбитый мужчина с крупным, солидным носом и бурыми, прокуренными усами. Хозяин кабинета, обладавший несколько грубыми чертами лица, смотрел на меня цепким прищуренным взглядом уверенного в себе человека.

Вызов к руководителю внешней разведки не известного никому лейтенанта был для меня по меньшей мере неожиданным. Уже потом я догадался, что такому приему был обязан предварительному звонку Лаврентия Берии.

– Здравия желаю, товарищ комиссар государственной безопасности третьего ранга. Лейтенант Звягинцев прибыл для прохождения дальнейшей службы!

– Проходите и садитесь, лейтенант Звягинцев. Для начала давайте я вас сразу познакомлю. Майор Карпов Вячеслав Иванович. Он будет какое-то время курировать вас, лейтенант. Он же обрисует задачи, стоящие перед нашим управлением. Мне же просто хотелось поговорить с вами. Узнать, что вы за человек. Расскажите о себе.

Для изложения автобиографии и службы в армии мне хватило десяти минут.

– Со второго курса института ушли?

– Так точно.

– Доброволец. Очень хорошо, – неожиданно похвалил он меня. – Награды сами за себя говорят. И три иностранных языка. Немецкий, французский и английский. Отлично. Как вам, Вячеслав Иванович?

– Сначала проверю, а потом уже выскажу свое мнение, товарищ комиссар, – рассудительно ответил ему майор.

– Вот и забирайте его, – закончил нашу встречу хозяин кабинета. – Проверяйте. Инструктируйте. Вводите в курс дела.

В кабинете майора была открыта настежь форточка, несмотря на приличный мороз, не опускавшийся ниже пятнадцати градусов последние две недели, вот только это не придавало особой свежести атмосфере кабинета. Казалось, что каждый сантиметр этого помещения, от пола до потолка, источает ядреный табачный дух. Не успел он сесть за стол, как сразу выдвинул ящик, достал початую коробку папирос, потом покосился на меня и спросил:

– Куришь?

– Нет.

– Вот и хорошо, – заключил майор, после чего закурил, пару раз хорошо затянулся, выдохнул дым и продолжил: – Я с гражданской курить начал. Несколько раз бросал, но так и не смог. Ладно. Это к делу не относится, а теперь давай, лейтенант, излагай мне все снова и очень подробно. Так сказать, все основные факты автобиографии.

После моего рассказа майор некоторое время задумчиво молчал, куря уже четвертую папиросу подряд.

– Студент. Комсомолец. Доброволец. Партизан. Диверсант. Орденоносец, – начал наш разговор с перечисления майор. – А еще, возможно, будущий сотрудник нашего ведомства. Вроде все правильно. Вот только одно мне непонятно, Звягинцев: почему ты до сих пор в партию не вступил?

Я сделал вид, что замялся, потом сказал:

– В партизанах, товарищ майор, было не до того. Уверенности не было. Ведь я там только учился воевать. Все боялся, вдруг где-то ошибку допущу, а мне товарищи потом скажут: мы ему доверие оказали, в партию приняли, а он нас подвел. Потом, когда попал в группу подполковника Камышева, наш парторг Мирошниченко говорил со мной о приеме в партию, но, честно говоря, я не торопился с этим. Все считал, что слишком мало сделал, чтобы заслужить звание коммуниста. А потом… группа погибла.

– Хм. Ясно. Потом ты избил двух стоящих выше вас по званию офицеров и тебе, Звягинцев, уже было не до вступления в коммунистическую партию. Как говорил мой отец: не до жиру – быть бы живу. Только вот что мне интересно. Судя по всему, ты, лейтенант, выглядишь как человек, не теряющий головы в опасных ситуациях. А тут что? Кровь в голову ударила?

– И на старуху бывает проруха, товарищ майор. Так говорит мой отец.

– Что ж, от ошибок и случайных порывов никто не застрахован. Тебе сколько лет, Звягинцев?

– Двадцать лет и четыре месяца, товарищ майор.

– Может, твоя молодость и сыграла с тобой злую шутку. Первый день отпуска. Расслабился. Ладно, это дело прошлое. Теперь вопрос по существу. Хорошо стреляешь?

– Хорошо, товарищ майор. Также неплохо владею ножом и знаю приемы рукопашного боя.

– Радиодело знаешь?

– Нет. Мое – это мост взорвать или часового снять.

Я ожидал и дальше подобных вопросов, но майор вдруг неожиданно спросил меня на беглом немецком языке, где ему найти женщину по имени Вильгельмина Годфрид, которая должна жить на этой улице. Я сразу включился в игру и ответил ему, что такая женщина у нас не проживает, а затем поинтересовался, не имеет ли он в виду Аннели Годфрид, известную всему району шлюху. Майор хитро усмехнулся и задал новый вопрос. Какое-то время, минут пятнадцать, мы с ним говорили на немецком языке, пока он не сказал:

– Язык вроде знаешь. Французский и английский языки на таком же уровне?

– Французский более-менее. Английский хуже.

– Но объясниться сможешь?

– Да. Я пойму и меня поймут.

– В общем, для себя я все уточнил, а сейчас иди и оформляй документы.

Я вскочил.

– Разрешите идти?!

– Иди.

Спустя несколько часов, потраченных на заполнение анкет и оформление документов, меня снова направили к Карпову. На этот раз сесть он мне не предложил, а наоборот сам встал.

– Лейтенант Звягинцев, вы получаете направление в западноевропейский отдел. Кто, что и зачем, вам объяснит ваш непосредственный руководитель. Вы с ним встретитесь завтра утром. Теперь слушайте и запоминайте: вам предстоит подъехать…

Уже два дня я жил в поместье одного из родственников барона, расположенном в пяти километрах на юг от Берна, в местности, где множество деревьев напоминали естественные рощицы. Дом был явно не новый, уже имеющий свою историю. У калитки висел старый уличный фонарь, правда, модернизированный, со вставленной внутри электрической лампочкой. За калиткой начиналась дорожка, выложенная булыжником, которая вела к вилле, сложенной из красного кирпича, а над черепичной крышей гордо вздымался выкованный из железа петух. Дорожка вела и дальше вокруг дома, к гаражу, домику для гостей, подсобным помещениям, за которыми раскинулся сад, а уже за ним темно-зеленой полосой росли ели, а между ними, как белые вкрапления, тянулись в небо стройные серебристые березки.

В самый первый вечер, после нападения, я рассказал барону в общих чертах историю, в которую тот оказался поневоле замешан. Тот несколько минут ее обдумывал, потом искренне поблагодарил меня, при этом заявив, что такого рода услуга останется в его памяти навсегда. Это было естественной реакцией благодарного человека на оказанную ему услугу, вот только слова, мне так показалось, были не казенные, а искренние, идущие от самого сердца. В ходе дальнейшего разговора мне стало понятно, что его опасения и настороженность ко мне, как к большевику-фанатику, как-то сами по себе отошли в сторону, и когда в процессе дальнейшего разговора была затронута тема искусства, мы неожиданно сами для себя горячо заспорили о достоинствах и недостатках голландских мастеров живописи шестнадцатого-семнадцатого веков.

На следующий день, вечером, он уехал, но перед этим мы посетили еще одного его родственника, оказавшегося немалым чином в полицейском столичном управлении. Барон представил меня как немецкого солдата, его дальнего родственника, дезертировавшего из армии Рейха, после того, как его семья погибла во время налета американской авиации. В результате этого разговора мне был обещаны настоящие швейцарские документы. Если честно сказать, это я попросил барона достать мне надежные бумаги для проживания в стране. Мне это было нужно, чтобы задержаться как можно дольше в Швейцарии. Следующим моим шагом было письмо, в котором я сообщал, что получил возможность легализоваться. В то время получить документы на жительство в Швейцарии было неимоверно трудно, поэтому ответ, как я и ожидал, пришел положительный. Теперь мне нужно было отладить постоянную передачу информации своему начальству, и тогда можно будет заниматься своими делами.

В следующий свой приезд Арнольд фон Болен представил мне свою замену. Он и сам прекрасно понимал, что работая на чужую разведку, все глубже сажает сам себя на крючок и поэтому постарался как можно быстрее найти человека, на которого можно будет переключить внимание советской разведки. Им оказался Карл Лемке, чиновник министерства иностранных дел, который, как оказалось впоследствии, часто бывал в Берне по служебным делам. Лемке при нашей первой встрече находился в подавленном состоянии и сразу, с первых минут, поделился со мной своим горем. Оно заключалось в тяжелой болезни его единственной дочери. В этот приезд он получил ответ из специализированной клиники, расположенной в Цюрихе, который подарил ему надежду, но при этом одновременно ее лишил. Швейцарские врачи посмотрели медицинскую карту его дочери, а затем сказали, что у них есть хорошие шансы поставить ее на ноги, вот только на такое лечение нужны очень большие деньги. Находясь в отчаянном положении, несчастный отец был готов продать душу дьяволу, чтобы только получить нужную ему сумму, что уж тут говорить о продаже секретных сведений. Спустя неделю дочь Карла Лемке перевезли в Швейцарию и положили в клинику. Таким образом, я получил источник постоянной и ценной информации, которую разбавлял время от времени сведениями, полученными от барона. После того как я легализовался и получил работу сторожа в одном из пригородных имений опять же одного из родственников барона, командование решило расширить направления моей деятельности и дало указание следить за лицами, которые на данный момент интересовали советскую разведку.

Какое-то время я жил обычной жизнью жителя Берна, совмещая ее с разведывательной деятельностью, пока не наступило 20 июля 1944 года, день неудавшегося покушения на Гитлера. Несмотря на то что барон так и не поверил до конца моим словам, он все же вывез семью в Швейцарию, а сам на время покушения находился в служебной командировке на севере Германии. Передовицы швейцарских газет были полны сообщений о заговоре. На улицах и в кафе горожане только и говорили о неудавшемся перевороте. Не меньше разговоров вызвали казни и репрессии заговорщиков, прокатившиеся по Германии. Мне даже приходилось слышать о том, что счастливое спасение Гитлера это предзнаменование того, что Германия снова воспрянет, словно феникс из пепла, и уничтожит всех своих врагов. Впрочем, большинство здравомыслящих людей прекрасно понимали, что это одно из свидетельств агонии Третьего рейха.

«Как там барон? Не потянули его с собой бывшие соратники?» – каждый раз думал я, читая очередные новости из Германии.

Только на исходе третьей недели мне удалось встретиться с фон Боленом. Выглядел он как человек, который выздоровел после долгой и тяжелой болезни. При виде меня сразу ухватился за мою руку и долго ее тряс, при этом непрестанно благодаря. Так неожиданно я узнал, что 39-летний промышленник и финансист не чужд обывательской сентиментальности. Как позже рассказал мне барон, ему пришлось все же давать свидетельские показания и участвовать в очных ставках, и то, что он увидел в тюрьме, его долго мучило как наяву, так и в ночных кошмарах. Он каждую минуту боялся, что за ним придут, но ничего не произошло. Все это время он вставал и ложился с идущей от всей души молитвой к Богу, чтобы тот его защитил.

– Я понял. Понял, что вы мне очень благодарны! Теперь успокойтесь, и мы просто поговорим о наших делах.

– Извините меня. Я редко бываю излишне эмоционален, но не поблагодарить вас от всего сердца просто не могу. Вы для меня сделали…

– Лучше давайте выпьем, господин барон, за ваше второе рождение! – перебил я его.

– Да! Обязательно! Прямо сейчас! Что будем? Коньяк? Виски?

– Коньяк.

После приличный дозы коньяка подполковник успокоился, и я решил, что это самый подходящий случай, чтобы поговорить о будущем.

– Это все осталось в прошлом, а теперь нам надо подумать о будущем.

Барон стер с лица улыбку и уже деловым тоном поинтересовался:

– Если я все правильно понимаю, то вы хотите озвучить какие-то конкретные предложения?

– Вы все правильно понимаете, господин барон.

– Для вас, мой дорогой Отто, я теперь только Арнольд.

– Тогда, с вашего разрешения, Арнольд, я вернусь к старому вопросу: кем вы себя видите после войны?

– Сложный вопрос. М-м-м… то, что война закончится не в пользу Германии, уже стало очевидным. Последний шанс что-то изменить для нашей страны был упущен 20 июля, так что германскую экономику… ожидает крах. Мы, промышленники и финансисты, видим это, и уж поверьте мне, предпринимаем все что можем. Кем я себя вижу? Пока не могу сказать, но думаю, что нашей стране по-прежнему будет нужен металл и уголь. Так что, когда все утрясется, снова вернусь в сталелитейную и угольную промышленность. Но в любом случае первое время буду жить здесь, в Швейцарии. У меня есть здесь поместье, недалеко от Цюриха. Кстати, давайте купим вам здесь дом. Как вы на это смотрите?

– Спасибо за предложение, но мне сейчас не об этом надо думать.

– Понимаю. Гм. У вас есть… как это лучше выразиться… обязательства перед своим командованием. Вообще, как-то странно получается. Я говорю с вами, со своим врагом, и при этом не испытываю никакой ненависти, а даже наоборот, все большую признательность. Кстати, давно хотел вас спросить. Скажите, Отто, а что эти янки собирались со мной сделать потом? Вы меня понимаете?

– Понимаю. Скажу сразу – убивать они бы вас не стали, а вот избить или сломать руку вполне могли. Гм. Потом… могли заставить вас написать нечто вроде расписки – согласия о работе на американскую разведку.

– Вы так просто об этом говорите. Избить. Сломать руку. Написать расписку о работе на Америку. Черт возьми! Вот только сейчас я это мысленно представил и у меня сразу мурашки по коже побежали. Хоть я нахожусь в звании подполковника германской армии, но при этом я глубоко гражданский человек…

– Еще добавьте: добрый католик, любящий муж и отец.

– Может, вам и смешно, Отто, но я действительно такой, чуточку старомодный и немножко сентиментальный немец.

В который раз я начал жить снова, с чистого листа. Оказавшись в другом времени, первое время мне пришлось идти со всеми в ногу, лишь потому, что нужно было врастать в чужую жизнь. Казалось бы, родная страна, но жизнь в ней по большей части оказалась для меня такой же непонятной и необъяснимой, как Африка в свое время. Моя практичность, индивидуальность и внутреннее неприятие политики Страны Советов сделали меня изгоем чуть ли не с первых дней пребывания в новом времени. Мне пришлось выживать, как в чужой стране, чему помог немалый опыт человека, воевавшего в различных точках земного шара. Стоило мне освоиться, как я окончательно понял, что хочу идти своей дорогой, а не общим строем вместе со всеми, навстречу утопическому будущему под названием коммунизм, а знание иностранных языков явно подталкивало к тому, что пора искать свое счастье за рубежом. Теперь, когда благодаря счастливому стечению обстоятельств я оказался за границей, мне нужно было найти способ остаться здесь, при этом ни в коем случае не запятнать имя Кости Звягинцева, что мне, в конце концов, удалось сделать.

Теперь, когда Костя Звягинцев умер, а вместо него появился гражданин Швейцарии Александр Бурш, я стал строить свою жизнь исходя из своего опыта, пожеланий и способностей. Первым делом из Берна переехал в Цюрих, где стал совладельцем антикварного магазина, после чего уехал в Англию. Вернувшись, стал вживаться в роль антиквара и добропорядочного обывателя, одновременно начав подыскивать нужных мне для будущих дел людей. От них мне требовалось беспрекословное подчинение, умение владеть оружием и знание языков. В Швейцарии, где население использует три языка: немецкий, французский и итальянский, найти полиглота было несложно, зато людей, не боящихся проливать свою и чужую кровь, пришлось поискать. Найти я их нашел в конце концов, хотя такое определение можно оспорить, так как наша встреча стала делом слепого случая. Да и как по-другому можно назвать встречу двух грабителей со своей жертвой, которую они подстерегли на темной улочке.

Когда мне дорогу перегородил широкоплечий верзила, держащий в руке нож, я уже не сомневался, что у меня за спиной сейчас нарисовались фигуры одного или двух его подельников. Что могли увидеть грабители? Молодого мужчину, щеголевато одетого и довольного жизнью, судя по его сытой роже. Скорее всего, они решили, что я служащий одного из крупных банков, который отдаст все сам, стоит лишь его хорошо припугнуть. Вот только они не знали, что у этого молодого человека боевой опыт составляет почти три десятка лет, а тело в моменты опасности превращается в боевой механизм, крушащий все на своем пути. Первой неожиданностью для грабителей стало то, что их жертва, вместо того чтобы слезно просить его не убивать, сама напала на них. Резко сократив расстояние, я нанес мощный удар ногой. Подошва ботинка с жесткими краями рантов врезалась в голень державшего нож бандита. Тот с воплем согнулся. Нанеся сокрушительный удар другой ногой по оседающей фигуре, я резко ушел влево, уходя от бросившегося на меня второго грабителя, держащего в руке короткую дубинку. Я атаковал его сбоку, подбивая руку с дубинкой вверх и одновременно нанося хлесткий удар по печени свободной правой рукой, тем самым заставив налетчика с натужным стоном сложиться пополам. Дубинка, выпавшая из ослабевшей руки бандита, громко стукнула, упав на брусчатку. Громила с трудом, но сумел подняться и сейчас, глядя на меня со звериной ненавистью, был уже готов броситься на меня, как я поднял обе руки вверх и, нагло улыбаясь, заявил:

– Парни, а вам случайно работа не нужна?

Так я нашел себе подручных, которые, как оказалось, не были профессиональными уличными грабителями. Швейцарец Курт и немец Вальтер. Так они назвались при знакомстве, хотя при этом нетрудно догадаться, что это были не их настоящие имена. Судя по блатному жаргону, жестам и повадкам Курта, почти сразу стало понятно, что тот связан с криминальным миром, и только намного позже я узнал его историю из пьяной исповеди. Оказалось, что последние восемь лет он входил в одну из групп контрабандистов, которая несколько месяцев тому назад при переходе границы наткнулась на засаду германских пограничников. Имея связи среди пограничной охраны с обеих сторон границы, швейцарцы почти всегда проходили границу без проблем, но на этот раз все пошло не так. Началась стрельба, в ходе которой контрабандисты, потеряв двух человек и товар, все же сумели оторваться от преследования и уйти. Уже потом они узнали, что один из немецких пограничников скончался от раны, полученной в перестрелке, а спустя какое-то время прошел слух, что на трех контрабандистов, оставшихся в живых, немцы открыли охоту, то есть, если они попадутся на глаза пограничной страже, сразу будут стрелять. Естественно, что их коллеги после этого заявления стали избегать их словно прокаженных. Действительно, кому охота подставляться под пулю из-за каких-то неудачников. Швейцарец был молод, года на два постарше меня, при этом имел хорошо подвешенный язык и обладал умением найти подход почти к любому человеку. В разговоре умел придать себе заинтересованный вид и настолько живо реагировал на то, что ему говорили, что собеседник невольно начинал ему верить, хотя тот был просто талантливый актер. Он не учился мастерству перевоплощения, ему это дала матушка-природа, как ядовитые клыки змее. Вот только внутри он был гнилым, как иной раз бывает с фруктами. Гладкий, румяный бок, а стоит надкусить, как внутри оказывается горькая гниль. Жадный, беспринципный, он являлся своего рода своеобразным примером уголовника.

Вальтер был человеком другого плана. Мужчина, около сорока лет, мощного телосложения. Мрачный и неразговорчивый. Если суть швейцарца для меня не стала загадкой, несмотря на его актерскую игру, то немца я долгое время не мог раскусить, особенно после того, как тот случайно или нарочно проговорился, что до середины сорок третьего года служил в криминальной полиции Гамбурга в чине криминаль-инспектора. Лейтенант уголовной полиции. Вот только то, что заставило его бежать из Германии, бросив семью, мне так никогда не довелось узнать. Имеет жену и двоих детей, которых очень любит, и ничего не зная об их судьбе, очень сильно переживал за них. Когда спустя несколько месяцев, после долгих поисков, мне удалось их найти, а потом переправить их в Швейцарию, немец торжественно заявил мне, что он мой должник до конца жизни. Мое внутреннее чутье сказало мне, что его слова правдивы и искренни до последнего слова.

Когда я объяснил, что мне от них требуется, то по их спокойной реакции сразу понял: именно такие люди мне и нужны. Еще спустя несколько дней я с ними выехал в Берлин, чтобы лично познакомиться с Вильгельмом Модлицем. Перед тем как встретиться, предварительно встретился с бароном, который за это время собрал о полковнике СС кое-какие сведения. Модлиц, как я потом убедился, имел арийскую внешность, вот только рост не позволял ему стать стопроцентным образчиком арийской расы. Имеет хорошо подвешенный язык, диплом искусствоведа и большое желание разбогатеть. Начинал он работать в Австрии, когда его прикрепили к одной из специальных команд по изъятию ценностей. Так он оказался в ведомстве Розенберга. Модлиц показал себя не только хорошим специалистом, но и человеком, умеющего ненавязчиво угождать начальству. Умение услужить и выбрать правильный подарок дало ему возможность без особого труда шагать по служебной лестнице вплоть до звания штандартенфюрера СС. До того, как осесть в айнзацштабе Розенберга в Берлине в должности начальника отдела, он два с половиной года работал представителем этого штаба в Голландии и Франции, при этом сумев добавить в свою личную коллекцию немало ценных произведений искусства.

Получив назначение в Берлин, он возглавил один из отделов управления, которое занималось произведениями искусства, свозимых в Германию из оккупированных территорий. Помимо своей основной работы, он нередко выступал экспертом в комиссиях, которые отбирали предметы искусства из награбленных сокровищ для личных коллекций первых людей Рейха. Человек по своей сути слаб, вот и Модлиц быстро пристрастился к хорошей жизни. Вот только за удовольствия надо платить. Если раньше он мотался по захваченным Рейхом территориям, где оценивал и отправлял в Германию произведения искусства, не забывая при этом самого себя, то теперь у него таких возможностей стало намного меньше. К тому же, став начальником отдела, он имел теперь дело в большей степени с отчетами и экспертными справками, чем с произведениями искусства. Его возможности заработать деньги уменьшились, а соблазны большого города слишком глубоко проникли в его душу, забирая львиную долю его зарплаты. Карточные долги и неумеренные траты на женщин и шикарные рестораны все чаще ставили его перед вопросом: где взять денег? Именно поэтому штандартенфюрер СС Вильгельм Модлиц с особым вниманием отнесся к звонку, а затем и к встрече с бароном. Из этого разговора он вывел для себя, что барон, имея обширные связи, каким-то образом вышел на заокеанских представителей антикварного бизнеса и собирается торговать произведениями искусства.

Полковник СС сразу сообразил, что у него появился шанс неплохо заработать, к тому же за последнее время ослаб непосредственный контроль над их работой. В последнее время гитлеровские армии отступали на всех фронтах, что заставляло отправлять эшелонами произведения искусства с бывших оккупированных территорий в Германию. Какое-то время верхушка Рейха думала над тем, что делать с награбленными вещами, пока не решила создать сеть тайников, в которых должна была храниться валюта, золото и произведения искусства, которые в будущем должны будут стать основой для возрождения новой Германии. Для этого начали формироваться специальные группы, в состав одной из которых вошел полковник СС Модлиц. Он и его люди занимались составлением документов, экспертных справок, комплектованием и сохранностью груза вплоть до момента его отправки. В связи с этим он получил непосредственный доступ к хранилищам с теми произведениями искусства, которые до этого ему были недоступны.

Наша встреча состоялась в маленьком кафе. Меня, на расстоянии, сопровождали Курт вместе с Вальтером. Их задачей был контроль нашей встречи, а в случае необходимости обеспечение отхода. Я прекрасно понимал, что Германия сейчас представляла собой громадную пасть, которая пожирала каждый день сотни людей, которые хоть как-то не соответствовали политике Рейха. Именно поэтому здесь надо было каждый шаг контролировать и взвешивать, иначе в любой миг он мог стать последним. Легко узнав штандартенфюрера СС по описанию, я подошел к его столику.

– Здравствуйте, господин… Модлиц. Или вы предпочитаете другое имя?

– Здравствуйте. Меня устраивает мое собственное имя. Господин Бурш, если я не ошибаюсь?

– Да. Александр Бурш. Вы не против чашки хорошего кофе и рюмки французского коньяка?

– Еще как не против. Но вы же не думаете найти их в этой забегаловке? – и он бросил взгляд, полный отвращения, в сторону кухни кафе.

– Все это и даже немного больше есть в квартире, которую для меня снял мой хороший друг.

– Хочу сразу вас предупредить, что все иностранцы сразу по переходу границы передаются под наблюдение специальных служб.

– Я уже знаю об этом. Не волнуйтесь. У меня репортерское удостоверение одной из цюрихских газет, а также официальное задание от редакции. Я прибыл официально и прошел официальную регистрацию в Управлении берлинской полиции, а также аккредитацию в Берлинском журналистском центре.

– Даже так? – в его голосе было отчетливо слышно удивление. – И какова тема вашего задания?

– Народ Германии и искусство Европы. Начало приблизительно такое: германский народ в полной мере оценил усилия фюрера…

– Я понял. Понял! – перебил он меня. – Давайте не будем терять время, господин Бурш. Идемте.

После пустой болтовни, выпитой наполовину бутылки коньяка и четырех опустошенных чашек с кофе наш разговор перешел в деловую фазу.

– Меня интересуют имеющие международное признание произведения искусства, числящиеся в официальных каталогах. При этом желательно их доставка на территорию Швейцарии. Оплата в швейцарских марках, долларах, английских фунтах.

Модлиц не собирался отказываться от сотрудничества, что сразу было ясно из его ответа.

– Что бы вы себе ни думали, я не работаю кладовщиком на складе с картинами! – при этом на его лице появилась ехидная ухмылка. – Уж вы-то должны понимать, что подобные произведения искусства находятся на особом учете.

– Если я не ошибаюсь, то этот учет вы же сами и ведете. Разве не так?

Эсэсовец скривился. Ему не удалось набить цену. Он мысленно проклял барона, которому в свое время он об этом рассказал. Он был тогда в подпитии и, не удержавшись, похвастался перед приятелем.

– Не все так просто… – начал он говорить, но наглый швейцарец резко его перебил:

– Я уже в курсе того, что вам сейчас везут произведения искусства и антиквариат со всех бывших оккупированных территорий, а вы складываете все это в одну большую кучу. Вы уже сейчас не справляетесь, а дальше будет еще хуже. Вы уже забили все запасники музеев и картинных галерей, и теперь не знаете, куда складывать новые поступления.

В глубине души полковника СС поднялась новая волна раздражения. Откуда этот пронырливый швейцарец знает? Всего лишь две недели тому назад айнзацштаб Розенберга в Берлине получил приказ, в котором говорилось о том, что все предметы искусства, антиквариат и раритеты, не представляющие высокой ценности, нужно срочно начать продавать через сеть ломбардов, антикварных и комиссионных магазинов. Изнемогающей Германии срочно были нужны деньги на войну, а старинным фолиантом не накормишь солдата, так же как картиной не выстрелишь по врагу. Эсэсовец рассчитывал, что с помощью этой схемы он сможет манипулировать швейцарцем, вот только этот пронырливый и хитрый тип знал и об этом.

«Дьявол! Если у него есть еще источники получения данных, то значит, этот хитрый швейцарец разговаривал не со мной одним. Отсюда можно сделать только один вывод: он рассчитывает покупать товар у моих конкурентов! Проклятье!»

Немец прямо физически почувствовал, как будущие деньги словно песок просачиваются через его пальцы. Нет, этого он допустить не мог. И все же надо проверить.

– Вы давно в Германии, господин Бурш?

– Да уже четыре дня. А что?

– Просто время впустую уходит.

– Не знаю, как вы, а я время впустую не терял, – небрежно ответил швейцарец, тем самым подтвердив самые худшие подозрения полковника СС.

«Нельзя его упускать! Нельзя!»

– Знаете что… я тут подумал и решил, что смогу отправлять нужный вам товар к границе Швейцарии. Лучше это будет какой-нибудь городок, расположенный недалеко от швейцарской границы. Ничего другого по доставке товара я не могу вам предложить… но зато смогу выделить в личное пользование машину со специальным пропуском. Учтите, что у нас сейчас бензин для автомобилей личного пользования жестко лимитирован, но у вас с этим проблем не будет.

– Автомобиль. Это просто здорово. Спасибо. Вот только не покажется ли кому-нибудь странным, что швейцарский журналист раскатывает по стране…

– С тем пропуском, что вы получите, ни у кого вопросов не возникнет… – тут он сделал паузу, тем самым привлекая мое внимание, – так как он будет за печатью и подписью самого Розенберга.

Я быстро принял восхищенно-удивленный вид, чтобы польстить Модлицу:

– У меня просто слов нет, господин Модлиц. Вы умеете удивить!

Эсэсовец расплылся в довольной улыбке:

– Господин Бурш…

– Бросьте! Для вас с этой минуты я просто Алекс. Ведь мы только что стали партнерами, не так ли?

– Отлично! Тогда для вас я Вилли! Алекс, теперь давайте выпьем за наше тесное сотрудничество!

До конца войны оставалось чуть больше четырех месяцев. С большим интересом я следил в прессе за успехами наших войск, хотя швейцарцы даже в газетах старались придерживаться нейтралитета, выдерживая ровный тон статей. Читая новости с фронтов, нередко вспоминал о своих друзьях-приятелях. Они были единственной ниточкой, которая связывала меня со Страной Советов.

«Как там Сашка Воровский с Костиком? Живы ли ребята?» – так думал я каждый раз, вспоминая их, но заботы быстро вытесняли подобные мысли из головы.

Несмотря на солидное прикрытие и налаженность дела проблемы существовали, правда, только чисто технического характера, поэтому быстро разрешались, кроме одной, которая называлась штандартенфюрером СС Вильгельмом Модлицем. Дело в том, что с появлением на границах Рейха советских войск среди германского народа все больше нарастала атмосфера панического страха. Запуганные пропагандой, подтачиваемые изнутри страхом, что им придется расплачиваться за все то, что они творили во время войны, немцы теперь всюду видели врагов. Доносы потекли полноводной рекой, заставляя все быстрее крутить кровавые жернова гестапо и СД, которые перемалывали врагов Рейха. Именно теперь, когда надо было проявлять крайнюю осторожность и осмотрительность, Модлиц набирался храбрости в алкоголе, при этом совершая совершенно необдуманные поступки. Он стал вкладывать в наши «посылки» такие предметы искусства, о которых раньше думать боялся. За короткое время через мои руки прошла богатейшая коллекция миниатюр шестнадцатого века, ряд картин голландских и фламандских художников семнадцатого-восемнадцатого, несколько широко известных полотен французских и испанских живописцев, много других антикварных вещей. На мои многочисленные уговоры проявлять крайнюю осторожность он никак не реагировал, и тогда я его избил. После этого случая не видел его три дня, но когда мы встретились снова, Вилли снова был пьян. Он сразу потребовал от меня извинений, но стоило мне пообещать, что я сначала изобью его до полусмерти, а затем плюну на все и уеду обратно в Швейцарию, он испугался и сказал, что с пьянством завязывает. Я ему не поверил. Если бы Модлиц смог взять себя в руки, то мы, по моим подсчетам, могли бы еще поработать месяц-полтора, то есть до того времени, когда советские войска перейдут границу Германии. Я смутно помнил, что крупное наступление начнется где-то в конце января или начале февраля 1945 года. Как оно разворачивалось и с какой скоростью мне было неизвестно, поэтому был шанс оказаться в зоне военных действий. Зачем мне нужен лишний риск? В принципе, я достиг, чего хотел, тем более что за последнее время на моей «карте сокровищ» появились еще две отметки. Все это я обдумал не один раз и решил, что лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе. Правда, жалко было сворачивать отлаженное дело, и поэтому решил не сразу рубить концы, а поработать еще пару недель. В связи с концом нашего делового сотрудничества мне следовало решить, как поступить с Вилли Модлицем. Самый надежный и простой способ предполагал убить его по окончанию дела и тем самым обрубить за собой все концы. Этот вариант появился не только из чисто практических соображений, но и из-за того, что он мне прилично помотал нервы за последнее время. Все же я его отбросил, так как, несмотря на то что Модлиц сейчас представлял собой мину с часовым механизмом, которая могла взорваться в любой момент, все эти месяцы он тянул один всю основную работу.

«Надо дать ему шанс», – наконец, после долгих раздумий решил я.

– Говорю только один раз. Еще раз почую от тебя запах алкоголя – сделаю инвалидом. Это первое. Теперь второе. Я решил завершить нашу работу. Две недели максимум и всё!

– Что-то случилось, Алекс?! Говори! Не трави душу! – он мгновенно протрезвел, а в его голосе просто заплескался страх.

– Я решил, что две недели ты еще продержишься, а там делай что хочешь!

– Алекс, я же тебе только что пообещал…

– В который раз? В десятый?!

– Погоди! Я все понял! Больше не буду пить. Веришь?! – я ухмыльнулся. – Прошу тебя! Давай хотя бы еще месяц поработаем! Я поясню! Мне дали допуск к спецфондам. Ты не представляешь, что это значит! Там хранятся произведения искусства мирового значения! Мы озолотимся! Мы…

– Ты что?! С ума сошел?! И думать не смей!

– Я обещаю тебе, что буду предельно осторожным! Клянусь!

– Попробую поверить, но в спецфонд не лезь.

Я ему говорил и сам видел, что тот меня практически не слушает. По его лихорадочно блестящим глазам, по возбужденному состоянию было видно, что он уже завтра засунет обе руки в специальный фонд. Я не мог его контролировать, что меня несколько бесило.

«Может, действительно уехать прямо сейчас? Он, похоже, уже не контролирует себя. Капнет кто-нибудь из его сотрудников и всё! Ведь у этого придурка все на виду. Внаглую гребет».

– Алекс, ты что-то слышал? Так скажи!

– Извини. Отвлекся. Ты о чем?

– О наступлении красных. Ты что-то слышал?! Они войдут в Германию?! – при этом Модлиц не удержался и бросил быстрый взгляд по сторонам. Я усмехнулся про себя: совсем немцев запугали. Даже штандартенфюрера СС.

– Ты что, веришь в то, что русские солдаты остановятся на границе и дальше не пойдут?

– Нет, конечно. Вот только ходят слухи, что кое-кто хочет договориться с янки, – тихо, почти шепотом, произнес штандартенфюрер СС. – Если там, наверху, сумеют достичь соглашения, то красным комиссарам будет не до нас.

– Не будь дураком, Вилли. Когда разъяренный русский медведь встает на дыбы, остается только одно: бежать, причем как можно быстрее и дальше. Тот, кто первый это поймет, имеет шанс остаться в живых.

– Мой бог! Неужели все так плохо, Алекс?

– Вилли, оторви голову от своих накладных и экспертиз, а потом посмотри вокруг! Что ты видишь?

– Но фюрер обещал народу… – но сразу умолк, увидел мой небрежно-презрительный жест.

В глубине души он и сам знал, что это пустые обещания, но при этом боялся признаться самому себе. Сейчас в его жизни был один-единственный человек, которого он боялся и в то же время доверял. Я был для него той самой соломинкой, которая поможет ему выползти из топкого болота. Ведь, несмотря на звание штандартенфюрера СС, Модлиц так и не сумел стать настоящим полубогом, попирающим сапогами покоренные народы, как и прежде оставаясь в глубине души ученым-искусствоведом. Вот и сейчас его истинная суть, которую он тщательно скрывал за черным мундиром эсэсовца, вылезла наружу: страх обывателя, неуверенность кабинетного ученого, растерянность обычного человека.

– Неужели это всё? Конец всему?!

– Хватить страдать. Я тебя предупредил.

– Тогда я… Я уйду с тобой!

– Уверен?

– Да! Но если честно… Не знаю. Сам до конца не уверен. Страшно, Алекс. Если я попадусь…

Я постарался придать своему лицу как можно более мягкое и доброжелательное выражение. Мне нужно было его хоть как-то подбодрить, чтобы он окончательно не расклеился.

– Вилли, о чем ты говоришь! Все будет нормально. Да и чего тебе бояться? Документы для тебя готовы. В банке у тебя приличный счет в швейцарских франках. Твоя коллекция переправлена и ждет тебя на новой родине. Да и еще деньги будут! Так что живи и радуйся жизни!

Штурмбанфюрер СС слабо улыбнулся.

– Надеюсь, что так и будет.

«Еще пару месяцев и крысы толпами побегут с тонущего корабля, а ты будешь только первой из них».

Не знаю, что Модлиц увидел в моем взгляде, но вдруг в нем снова появился страх.

– Алекс, ты же не предашь меня?

– Нет, – ответил я, вложив как можно больше уверенности в голосе. – И как ты мог такое подумать?

Хотя мысли у меня такие были. Врать не буду. Но только мысли.

– Извини, Алекс. Даже не знаю, откуда она взялась, – он нервно передернул плечами. – Просто приступ какого-то непонятного страха.

– С завтрашнего дня никакого риска. Вилли, ты меня понимаешь?

– Да понимаю я, понимаю, – недовольно проворчал искусствовед.

Спустя три недели мы с Вальтером уже числились рядовыми в транспортной роте 7-й американской армии. Чтобы не попасть рядовым на фронт, а именно в то подразделение, которое мне было надо, пришлось кое-кому заплатить неплохие деньги. Одним из них, которому я дал взятку, был капитан Алек Карпентер, который стал нашим командиром. Это был человеком с бледным худощавым лицом, тонкими бесцветными губами и колючими глазами. До войны он служил в материально-техническом управлении военно-воздушных сил США, но попался на воровстве, и чтобы избежать тюрьмы, ему пришлось дать согласие отправиться на войну. Под стать ему был сержант Питер Браннел, который достал свое собственное начальство постоянными доносами. От него решили избавиться, и в результате тот оказался в Европе. За несколько месяцев совместной службы мне ни разу не удалось увидеть сержанта в хорошем настроении. Он был постоянно раздражен и всем недоволен. Из солдат нашего взвода я больше всех сошелся с капралом, механиком Томасом Мазетти, американцем во втором поколении. Это был разбитной, веселый парень с густой шевелюрой.

Чуть позже мне стало известно, что послужило второй (и основной) причиной нашего зачисления в автороту. Знание немецкого языка. Когда нам устроили своеобразный экзамен, меня в свою очередь удивил Отто, показавший довольно неплохое знание английского языка. Он объяснил это тем, что Гамбург, его родной город, являлся международным портом, где швартовались корабли со всего мира, а так как по службе ему приходилось часто иметь с иностранными моряками, то поневоле научился говорить.

– И сколько лет ты работал в полиции? – спросил я его.

– Семнадцать. Также могу качественно ругаться еще на четырех языках, – добавил он со смешком.

Через пару дней нас с Вальтером вызвал капитан и представил лейтенанту Джефу Питерсу, который являлся заместителем командира роты и одновременно снабженцем. С первых слов капитана я понял, что это те люди, которые мне нужны.

– Парни, я думаю, вы не против немножко подзаработать, – начал свою речь капитан, при этом бросив на нас с Шульцем внимательный взгляд: как мы отреагируем на его слова.

– Нам интересно, – согласился с его словами я.

– Тогда у меня к вам будет деловое предложение. Дело в том, что у нас есть то, что очень интересно немцам, а вам, парни, нужно будет искать то, что будет интересно нам. Вы знаете немецкий язык, а значит, будете посредниками в нашем бизнесе. Каждый из вас, кто будет участвовать в сделке, получит десять процентов. Говорю сразу: это честно. С вами будет ездить сержант Браннел. Нам интересны золото, женские украшения, различные старинные вещи из золота и серебра. Сержант в свое время работал в ювелирном магазине и неплохо разбирается в подобных побрякушках. Вы свою задачу поняли?

– Да, сэр!

Со временем мы узнали подоплеку этого бизнеса. Как оказалось, у лейтенанта Питерса родной дядя, имея высокий чин, сейчас сидел в управлении снабжения продовольствием американской армии, и как оно бывает у снабженцев, накопил некоторые излишки, которые был готов поменять на золото и драгоценности. Так как сам заниматься этим из осторожности не стал, а вместо этого решил возложить торговые операции на своего племянника.

Следующие два с половиной месяца, вплоть до 9 мая 1945 года, мне пришлось заниматься противной и унизительной для меня работой, но так как это было нужно для дела, я исправно выполнял то, что от меня требовали. Единственным плюсом было полное освобождение от дежурств, что не замедлило вызвать неприязнь со стороны солдат нашей роты, на что мне было, собственно говоря, плевать.

Наша рота располагалась примерно в двадцати километрах от зоны оккупации советских войск. На границе зон находился небольшой немецкий городок, где организовался рынок, на котором торговали все, у кого был товар. Мы с сержантом Браннелом постоянно ездили туда для ведения торговых операций. Я был водителем и переводчиком, а сержант занимался непосредственно оценкой товара и торговлей.

Остановив «виллис» в тридцати метрах от городской площади, рядом с ратушей, я остался в машине сторожить привезенный нами товар для обмена, а сержант привычно ввинтился в круговорот из торговцев и покупателей, воришек, нищих, проституток и вездесущей детворы. Немцы на этот воскресный рынок съезжались со всех окрестностей, чтобы обменять то, что представляло хоть какую-то ценность, на продукты. Если русское командование ответственно подошло к жизни местного населения, наладив горячее питание, организовывая комитеты местного самоуправления и налаживая производство, американцев заботили лишь их собственные интересы, предоставив немцам выкручиваться самим. Задачи американской администрации ограничивались лишь соблюдением комендантского часа и патрулированием местности, да военная полиция время от времени устраивала облавы на мародеров и бандитов. Вот и сейчас на другой стороне площади находился грузовик, рядом с которым стояло трое военных полицейских в белых шлемах с надписью МР (Military Police). Все они были крупными, плечистыми парнями с квадратными подбородками. Еще четверо «белых касок» сейчас ходили по рынку в поисках продавцов вещей, которые являлись имуществом американской армии. Бензин, медикаменты, консервы – составляли самые лакомые позиции в местной торговле. За них немцы в основном расплачивались золотыми украшениями или ценными старинными вещами, которые передавались в семье из поколения в поколение. При этом военная полиция делала вид, что в упор не видит сделок сержанта Баннера. Наверно потому, что обычно перед самым отъездом (правда, не каждый раз) он благодарил сержанта Коннерса, который обычно возглавлял патруль военной полиции, двумя бутылками виски.

Помимо американской военной полиции здесь нередко можно было видеть патрули Советской армии и немцев, с белыми повязками на рукавах. Это были представители отряда местной самообороны, организованной советским комендантом.

Толпа шумела, галдела, спорила, ругалась. Из рук в руки переходили ручные часы, фонарики, фотоаппараты, одежда, обувь, консервы. Пожилая пара выложила перед собой на старой скатерти несколько фаянсовых фигурок и сервиз на шесть персон, рядом с ними стояла немка, торговавшая вышивкой, чуть подальше находился спекулянт, у которого на лотке лежало полтора десятка ручных часов. В данный момент он торговался с русским солдатом. В нескольких метрах от них два американских солдата, молодые парни, слушали музыкальную шкатулку, которую завел для них крепкий дедок с длинными седыми усами времен императора Вильгельма. При этом янки с радостным смехом тыкали пальцами в движущуюся фигурку балерины под испуганными взглядами старого немца, который явно боялся, что эти бравые парни из-за океана могут сломать его хрупкую вещь.

Облокотившись на капот машины, я лениво наблюдал за человеческим круговоротом, пока мое внимание не привлек молодой немец с жадным и наглым взглядом, который бросал на меня взгляды. Стоило ему увидеть, что я на него смотрю, как он откинул полу своего пиджака, и я увидел с изнанки торчащие из специальных карманов порнографические открытки. Когда я отрицательно покачал головой, он подошел ко мне и спросил по-американски:

– Кокаин? Девочки?

При этом качнул головой влево. Я невольно бросил взгляд в ту сторону и увидел двух молоденьких немок. Судя по их размалеванным лицам, они были профессионалками.

– Ничего не надо.

Сутенер пожал плечами, отвернулся и стал выглядывать новых клиентов, которые не заставили себя долго ждать. Это были три американских солдата, которые только что пришли и теперь вертели головами, бросая по сторонам любопытные взгляды. Сутенер подбежал к ним, что-то сказал, а потом показал на своих подопечных. Один из солдат довольно улыбнулся, хлопнул немца по плечу и отправился вместе с ним к проституткам. Я проследил за ним взглядом, а затем снова стал смотреть на двигающуюся на городской площади толпу людей. Спустя какое-то время из толпы вынырнул и подбежал ко мне мальчишка тринадцати лет. Худой и долговязый парень по имени Гельмут. С ним мы познакомились здесь, на рынке, месяца полтора назад, когда он предложил мне, смущаясь и мямля, в обмен на продукты… свою старшую сестру. Это сейчас здесь было какое-то подобие порядка, а в то время царил первозданный хаос, а сами немцы, привыкшие к порядку и организованности, напоминали овечье стадо, которое неожиданно осталось без пастухов. Вот и семейство часовщика Клауса Шранке, который сложил свою голову на Восточном фронте, оказалось в непонятном и диком для них мире. Хотя военные действия прошли мимо них, они слышали рев самолетов и выстрелы пушек, видели, как мимо их городка шли войска победителей Германии. Вместе с другими жителями городка они около недели прятались в лесу, а когда окончательно оголодали и вернулись, то увидели, что их дом разграблен. Их мать при виде постигшей их беды, которая еще раньше простудилась, слегла в горячке. После двух суток голодного сосуществования и боясь, что умрет мать, Аннель решилась продать свою невинность, но идти одна побоялась и взяла в качестве охраны младшего брата. Им просто повезло, что они наткнулись на меня. В тот день мы с сержантом впервые приехали на рынок в этот городок. Услышав, что предлагает мне худой долговязый паренек с голодными глазами, я бросил взгляд на его сестру, молоденькую, но уже довольно фигуристую немку. Мысль о том, что ей все равно кто-то раздвинет ноги, мешалась с пришедшим на ум вопросом: почему этим человеком буду не я? Вот только тут как бы сами собой всплыли слова Насти, сказанные мне напоследок: у нас будет ребенок. Алекс, ты кого хочешь мальчика или девочку? После этих слов, всплывших в памяти, мне невольно подумалось, что эта девушка тоже чья-то дочка. Я мысленно выругался. В той и этой жизни у меня не было обязательств ни перед кем, кроме самого себя, а теперь… мне придется считаться с моей женой. С Настей. Мои колебания окончательно оборвал подошедший Браннел, у которого, после короткой перепалки, отжал шесть банок консервированной колбасы и десять пачек сигарет, которые отдал мальчишке.

– Из своего процента отдашь, Алекс! – раздраженно буркнул мне сержант и снова отправился в поисках покупателей своего товара. Паренек сразу и не понял, что получил консервы и сигареты просто так, поэтому повернулся к молоденькой немке, стоявшей невдалеке, и позвал: – Аннель!

Лицо у подошедшей к нам девушки стало пунцовым. Она опустила глаза и часто-часто задышала.

– Успокойся, милая. Мне от тебя ничего не надо. Продукты ваши, так что можете идти домой.

Только после моих слов девушка подняла глаза, не зная, что сказать. Она явно была в растерянности, но брат уже все понял и радостно затараторил:

– Большое спасибо, господин солдат! Большое спасибо! Вы нам очень помогли! У меня сестра не такая! Она хорошая! Просто наша мать больна, и мы не знали, что делать!

– Бегите. Да с сигаретами не продешевите, – напоследок посоветовал ему я.

В следующее воскресенье мы встретились снова, и я узнал, что парень сменял шесть пачек сигарет на лекарство для матери, которой сразу стало легче, а сестре через пару дней удалось устроиться к русским солдатам на кухню. Я дал ему две банки консервов и шоколадку, и теперь, стоило мне появиться на рынке, как Гельмут обязательно меня находил.

– Привет, Алекс! – воскликнул он, а затем хлопнул своей чумазой ладошкой по моей ладони. – Как дела?!

– Привет, парень! Как сестра? Как мать?

– Неплохо.

– Держи, – и я достал из-под сиденья сверток, который протянул мальчишке.

– Спасибо, Алекс! Ты говорил со своим начальством насчет меня?!

Парень в прошлый раз попросил меня, чтобы я переговорил со своим командиром насчет того, чтобы ему вступить в американскую армию. Когда я спросил, откуда у него появилась такая дурацкая идея, то в ответ услышал, что он видел у русских своего сверстника в солдатской форме и с медалью на груди.

– Говорил, – соврал ему я, – но они и слышать не хотят о том, чтобы мальчишку взять в армию.

– Я уже достаточно взрослый, Алекс! Я могу за себя отвечать! Когда надо будет стрелять, я нажму на курок! Не сомневайся!

– Ты не забыл, что война закончилась, парень?

– Меня поэтому не хотят брать в армию?!

– И поэтому тоже.

– Ну и пусть! Я все равно отсюда уеду!

– Брось, Гельмут. Через пару лет здесь все наладится и вы будете жить, как прежде.

– Я хочу мир посмотреть! В Америку хочу!

Чтобы поменять надоевшую мне тему разговора, я спросил его:

– Как дела в сигаретном бизнесе?

– Да так себе, – недовольно протянул он. – За всю неделю только десять долларов и заработал.

Дело в том, что в их городок вернулся один из горожан, который исчез несколько месяцев тому назад. С собой он привез станочек для набивки сигарет и папиросную бумагу. Оставалось достать только табак, и для этого дела он подрядил несколько мальчишек, которые находили ему окурки. За сто пятьдесят окурков он давал мальчишкам пять долларов. Из них, по словам Гельмута, выходило двадцать сигарет, которыми сигаретный делец торговал поштучно на рынке. По словам парнишки, местный бизнесмен выручал за двадцать сигарет девять-десять долларов.

– Как с едой в семье?

– Сестра вчера вечером принесла полный котелок с гречневой кашей, политой маслом. Мы добавили в них банку твоих мясных консервов. Такая вкуснотища получилась! – паренек от приятных воспоминаний даже зажмурился. При этом у него была такая умильная физиономия, что я не смог удержаться и улыбнулся, но при виде подходившего к нам незнакомого мне старшего лейтенанта Советской армии насторожился. Сразу обратил внимание на его совершенно новую форму, при этом у него было лицо человека, который мало проводит времени на открытом воздухе.

«На кадрового не похож. Хотя кто его знает. Скорее всего, переводчик или мелкая шишка из СВА[3]. Из какого-нибудь технического отдела».

– Гельмут, здравствуй, – поздоровался русский офицер.

Паренек повернулся к нему и заулыбался:

– Господин офицер! Здравствуйте! Это мой приятель, Алекс.

– Староват он для твоего приятеля, Гельмут, – на хорошем немецком языке, при этом улыбаясь, сказал лейтенант, после чего представился. – Николай.

Я пожал протянутую руку:

– Алекс.

Мне было интересно поговорить с ним, вот только этого нам не дал сделать сержант, не вовремя вернувшийся. Он пришел с каким-то немцем. Покосившись на русского лейтенанта, буркнул:

– Алекс, надо с одним немцем поговорить.

– Николай, извините, дела. Гельмут, иди. Может, позже увидимся.

Немец оказался настоящей находкой для нашего бизнеса. Являясь владельцем антикварной лавки, герр Хорц сумел часть своего товара спрятать и теперь был готов обменять его на продукты. Мы сели в машину и поехали смотреть, что может предложить антиквар.

Этот день не отпечатался бы у меня в памяти, если бы не состоялась новая, а главное, совершенно неожиданная, встреча со старшим лейтенантом. В тот день Мазетти праздновал свой день рождения. Я тоже получил приглашение. Мы собрались в мастерской после отбоя и пропустили уже по паре стаканчиков, как в ночной тишине раздался рев двигателя грузовика, потом услышали громкий окрик часового, а следом прозвучал голос начальника караула. Когда поняли, что это приехало не высокое начальство с какой-нибудь инспекцией, то больше уже не обращали на них внимания, вот только нас все равно потревожили. В дверь ангара вдруг неожиданно застучали. Деваться было некуда и нам пришлось открыть ворота. На пороге показался злой капрал из второго взвода, который был начальником внутреннего караула. Ему было обещана выпивка за то, что он не будет нарушать наш покой.

– Парни, вам пять минут, чтобы свалить в казармы! Без разговоров!

– Погоди! А стол как же? – жалобно поинтересовался именинник. – Мы же не можем…

– Знать ничего не желаю! Живо исчезли! Если что – пеняйте на себя! Вы теперь сами по себе!

Капрал развернулся и исчез, оставив нас в полном недоумении. Будь какая-то инспекция из штаба, то он бы так и сказал, а тут непонятно что происходит. К тому же по лицу капрала было видно, что он всерьез встревожен.

– Том, извини…

С этими словами солдаты потянулись к выходу, так как никому не хотелось нарваться на неприятности на пустом месте. Мазетти был упрямым всегда, сколько я его знал. Вот и сейчас он стал хватать открытые консервные банки, заодно зацепив кольцо домашней колбасы, которую он неизвестно где достал. Я только открыл рот, чтобы извиниться и уйти, как услышал:

– Алекс, бери виски. Остальное сунь под стол. Давай быстрее!

Пожав плечами, я выполнил то, что он просил, и сразу понял, в чем заключается план механика. Нагруженный закуской, он направлялся к комнате, где у нас хранился сварочный аппарат и баллоны. Это была небольшая комната, расположенная в углу ангара, а самое главное, она имела отдельный выход. Закрывшись изнутри, мы стали раскладывать выпивку и закуску, одновременно прислушиваясь к внешним звукам. Мы успели дважды наполнить свои стаканы, как услышали, что ворота ангара заскрипели, а затем в него въехал грузовик, после чего ворота снова закрыли. Потом был топот ног, слышались негромкие голоса, и, наконец, кто-то подергал дверь в сварочную комнату, запертую нами изнутри.

– Нет здесь никого, – послышался из-за двери чей-то незнакомый голос.

– Ты же сам видел, что здесь кто-то пьянствовал. Причем недавно.

– И что? Это же механики. А они пьют, как лошади. У меня приятель…

– Заткнись, и смотри в оба, особенно за русскими! Приказ понял?

– Так точно, сэр.

«За русскими? Не понял».

Шаги удалились. Я оглянулся в сторону именинника. Томас, начавший праздновать свой день рождения еще в обед, уже совсем опьянел и теперь спал, сидя у стола, положив голову на руки.

«Янки провокацию какую-то задумали? М-м-м… С них станется».

Я уже совсем собрался разбудить Мазетти и отвести его в казарму, но что-то помешало мне это сделать. Наверно, шевельнулась где-то глубоко в душе частичка, которая заставляет не забывать, что ты русский человек, и неизменно бежать на помощь, когда раздается крик: «Наших бьют!»

Виски тоже сыграло свою роль, ослабив мою вечную прагматичность и настороженность, и я решил выяснить, что здесь происходит. Отодвинув задвижку, я только приоткрыл дверь, как услышал:

– Сэр! Никаких…

Солдат резко оборвал доклад, видно повинуясь жесту командира.

– Где сержант?!

– В кабине грузовика, сэр!

– Давай его…

– Я здесь, сэр! Разрешите доложить…

– Как пленники?

– Что с ними сделается, сэр? Сидят в кузове, в наручниках.

– Мне надо поговорить с ними. Давай их по одному.

– Так точно, сэр! Рядовой Джекобс! Давай к капитану одного из русских!

– Есть, сэр!

Мне со своего места все хорошо было слышно. Так я узнал, что американский спецназ, проникнув в советскую зону, похитил немца-профессора, а остановились они в расположении нашей автороты только потому, что у профессора от волнений и переживаний прихватило сердце. Во время этой операции американцы прихватили вместе с ним двух русских офицеров, старшего лейтенанта и капитана, а также ученика профессора. Одним из захваченных офицеров, по случайному стечению обстоятельств, оказался старшим лейтенантом по имени Николай, с которым я познакомился несколько дней тому назад на рынке. Еще я узнал, что оба офицера оказались физиками-атомщиками. Сразу стало понятно, что за профессор, которого они умыкнули. Еще интересным было то, что профессор поехал с американцами своей волей, а вот его ученик, как и русские офицеры, очутились в американской зоне насильно.

– Вы можете негодовать, товарищ Кольцов, сколько угодно, но сделанного уже не изменить, – уговаривал капитан, прилично говоривший по-русски, старшего лейтенанта. – Еще через пару дней в наших газетах промелькнет, что два русских офицера сбежали от тирании Сталина в наш свободный мир. И что вас обоих тогда ждет по возвращении домой? Только подвалы Лубянки!

– Нам поверят! – зло выкрикнул незнакомый мне капитан по фамилии Кольцов. – А вот вашей лживой прессе – нет!

– Знаете, капитан, а вам же самим хуже будет, если вы откажетесь давать интервью нашим журналистам. Я не запугиваю вас, а просто предупреждаю. Вы нам не нужны, а поэтому можете просто исчезнуть. Понимаете? Исчезнуть совсем, без следа. Хотя бы потому, что нам не нужны свидетели. Советую хорошенько подумать, капитан. Сержант!

– Да, сэр!

– Засунь его обратно в кузов! – после того, как сержант отдал приказания, сказал: – Отойдем в сторону. Разговор есть.

Они остановились где-то в пяти метрах от меня.

– Я завтра возвращаюсь в русскую зону. Заберешь пленных и профессора, а затем отвезешь их к полковнику. Что сказать, знаешь.

– Так точно, сэр! Если не секрет, зачем вы возвращаетесь, сэр?

– Да это все чертов профессор! Не доверяя нам до конца, он оставил свои записи дома, – при этом он хмыкнул. – Да еще в интересном месте. В запаянной банке, у самого слива сточных вод.

– Вот дерьмо!

– Действительно, самое настоящее дерьмо. Это всё, сержант. Через час вас сменят. Я пошел.

Я воспользовался тем, что американцы расслабились. Кому как не мне знать подобное состояние, когда ты оказываешься среди своих друзей после трудного и опасного задания. Вот и сейчас эти парни, оказавшись в расположении своего воинского подразделения, не столько несли охрану пленных, сколько отдыхали, чем я и воспользовался.

Убивать американцев не стал, так как если побег окажется неудачным, то пленникам не жить, поэтому только оглушил, после чего, найдя ключ от наручников в кармане у сержанта, подошел к тентованному грузовику, кинул его в кузов и сказал:

– Снимайте наручники. Когда вылезете из машины, то через ворота ангара бегите по прямой к забору. Там есть несколько сломанных досок. Времени у вас от силы сорок минут. И еще. Записи профессор спрятал в запаянной банке, рядом со своим домом, возле сливного отверстия. Не сегодня-завтра там будет ваш знакомый капитан. Время пошло.

Несколько секунд царило молчание, потом раздался глупый вопрос:

– Вы кто?

Так как я на него не ответил, раздались звуки, по которым можно было понять, что пленники ищут ключ. Вскоре поиски завершились коротким восклицанием:

– Вот он!

Посчитав свою задачу выполненной, к тому же не желая, чтобы они меня видели, я ушел в сварочную комнату. Вышел сразу после их ухода, после чего сковал наручниками оглушенных охранников и вставил им кляпы в рот, а затем, забрав из ангара Томми и бутылку виски, отправился в казарму. Старательно изображая пьяного, вместе с дежурным я сначала уложил Томми, потом выпив полстакана виски и оставив дежурному остальное, завалился спать. Как я и думал, долго спать нам не дали. Вскоре нас всех подняли по тревоге и бросили на поиски беглецов. Расследовать это дело, как я и думал, никто не стал, уже потому что эта история касалась только специальных служб, проводивших эту операцию. К тому же немалую роль сыграло то, что охранники не были убиты, а отделались только головной болью. Я боялся только одного, что беглецов найдут, и тогда эта история, возможно, будет иметь продолжение. Пару дней у нас в роте шли разговоры об этом непонятном случае, а потом все забылось.

Хотя об атомном проекте я имел довольно поверхностные сведения, но понять, что произошло на самом деле, было несложно, слушая допрос пленных. Немецкий профессор, физик-атомщик, решил пересидеть плохие времена дома, при этом прихватив ученика, своего земляка. Не учел он только одного, что его имя известно в научном мире, а значит, рано или поздно его будут искать. Так и случилось. На него почти одновременно вышли русские и американцы. Вот только янки оказались более наглыми и пронырливыми, чем их советские коллеги. Они послали спецназ, который устроил налет на дом профессора, даже не постеснявшись присутствия там двух русских офицеров, которые в тот момент общались на научные темы с хозяином дома. Сумев незамеченными покинуть русскую зону, они уже ехали на свою базу, как у немца-профессора прихватило сердце из-за излишних переживаний, и группе захвата пришлось остановиться в первой попавшейся воинской части, где был врач.

Даже я посчитал, что похищение людей, в том числе двух русских офицеров, в советской зоне являлось большой наглостью, но откуда мне было знать, что этот налет был лишь каплей в море того бесстыдства, беспринципности и хитрости, которую проявили американцы в погоне за атомным оружием. Мне просто было неизвестно, что в середине апреля 1945 года американские войска первыми ворвались в саксонский Штрассфурт, который согласно ялтинским договоренностям должен был перейти под советский контроль. Прибывшие чуть позже представители Советской армии так и не получили внятных объяснений присутствия союзников, однако увидели длинные колонны грузовиков, вывозящих что-то в плотно закрытых кузовах с территории соляных шахт, находившихся в окрестностях города. Лишь спустя несколько дней стало известно, что из соляных шахт исчезло более одной тысячи тонн урановой руды. Нечто похожее американцы также проделали во французской зоне оккупации. Чтобы опередить французов, янки провели операцию «Убежище». Усиленный корпус (одна десантная и две бронетанковые дивизии) пошел французам наперерез и раньше их вышел в район г. Эхингена. Городок был захвачен 22 апреля, за 18 часов до вступления туда французских частей. За это время американцы вывезли оттуда большую физическую лабораторию, все оборудование, документацию и группу немецких ученых-атомщиков.

Я не знал, что немец-доцент и ученик профессора был родом из этих краев и сравнительно неплохо ориентировался на местности. Он вывел беглецов на небольшую деревушку, где те сумели реквизировать у одного из местных жителей велосипед. После чего старший лейтенант сел на двухколесный транспорт и во весь опор понесся в сторону зоны русских войск. Контрразведка уже знала о похищении двух немецких ученых и двух русских офицеров и приняла меры к их поиску. На один из таких поисковых патрулей и наткнулся беглец-велосипедист. Стоило ему сказать, что он один из двух пропавших офицеров, как его сразу посадили в машину и доставили в контрразведывательный отдел, где за лейтенанта сразу взялись следователи. Хотя тот сам считал, что его история звучит странно, но при этом рассказал как есть и от своих слов отступаться не стал, как на него ни давили.

– Ровцев, бросьте рассказывать мне сказки о том, как вас освободил неизвестный американец. Самому не смешно?!

– Я говорю правду, товарищ капитан.

– Ладно, лейтенант. Пока пусть все так и остается. Проверим, и тогда мы снова вернемся к нашему разговору. Часовой! Отвести его обратно! Да покормите там!

Еще через два часа поисковые группы вышли на двух других беглецов, чьи рассказы подтвердили слова старшего лейтенанта Ровцева. К этому времени уже была найдена и вскрыта запаянная банка с рабочими дневниками профессора, что окончательно подтвердило показания беглецов. Старший лейтенант Ровцев был выпущен, а в кабинете начальника контрразведывательного отдела состоялось совещание, на котором стоял один вопрос: кто такой этот самый американец? Глубоко законспирированный советский разведчик или просто человек, сочувствующий советскому народу? Правда, эти вопросы так и остались без ответа.

Вечером того же дня оперативникам удалось задержать две подозрительных личности, которые проникли во дворе дома профессора. Правда, это были не американцы, а местные уголовники, которым посулили хорошие деньги два человека, если они найдут и принесут им спрятанную во дворе банку. Они описали внешность своих работодателей, и одно из них совпало с описанием капитана американского спецназа, полученное от бывших пленников. На место встречи, где уголовники должны были передать товар и получить обещанную половину денег, никто не пришел. Контрразведчики не сильно удивились этому, так как предполагали, что американцы проследили за своими посланцами и видели, как их взяли.

Давно отгремела Вторая мировая война, а я все мотался по миру, развивая и укрепляя транснациональную компанию, которую мы создали вместе с бароном Арнольдом фон Боленом. Мы занимались всем. Металл и нефть, финансы, оружие – все входило в сферу наших интересов. Наивысшей точкой нашего подъема стали 1960-е годы. Именно тогда Африканский континент стал одной громадной горячей точкой. Рухнули колониальные режимы, хоть как-то сдерживавшие межплеменные противоречия, и Африка погрузилась в бесконечную череду войн, государственных переворотов и революций. Десятки чернокожих лидеров и вождей рванулись к власти, а так как они не знали другого способа, кроме как вооруженный переворот, то мое появление в качестве профессионала и продавца оружия им пришлось в самый раз. В прошлой жизни, около пятнадцати лет, я служил наемником на черном континенте, где научился неплохо разбираться в психологии местных претендентов на президентское кресло, что теперь давало мне немалое преимущество в борьбе с конкурентами. Если к этому добавить отличное знание почти любого вида оружия, а также личное мастерство, которое я демонстрировал на испытательных полигонах, то спустя какое-то время мы стали одним из крупнейших поставщиков оружия на рынки Азии и Африки. В качестве оплаты мы получали лицензии на разработку месторождений золота, алмазов, газа и нефти, после чего я уходил в сторону, предоставляя организацию производства барону и двум его взрослым сыновьям.

Мы не только поставляли оружие, но и людей, умевших держать его в руках, создав частную военную компанию. Лично мне довелось участвовать в подготовке нескольких переворотов, а также в уничтожении парочки зарвавшихся президентов, которые, не желая платить деньги, в одностороннем порядке попытались разорвать с нами контракты. Одно время я снова начал коллекционировать ордена, но потом посчитал это мальчишеством и бросил. Несколько раз за эти годы я был на волосок от смерти, но судьба хранила меня.

Следующим шагом в развитии нашего бизнеса должен был стать компьютер. Только мне было известно, как он изменит мир, поэтому считал, что только наша компания должна стать вместе с американцами у истоков его создания. Именно поэтому уже год, как старший сын барона жил в Америке, занимаясь внедрением в эту отрасль промышленности. Немалый доход нам с Арнольдом приносила торговля картинами и антиквариатом, но теперь она уже представляла собой далеко не самую доходную статью в нашем бизнесе.

За все это время я ни разу не был в Советском Союзе, так как считал, что все хорошее заключалось в том времени, когда я был студентом, а также в двух моих друзьях. Вот только дело в том, что именно их война как раз и не пощадила. Судя по тому, что мне удалось узнать из многочисленных запросов в военные архивы: Саша Воровский погиб где-то в Германии за два месяца до окончания войны, а Костик пропал без вести во время нашего наступления в Венгрии. Правда, спустя многие годы мне пришлось убедиться в одной истине: от прошлого так просто не уйдешь, надо будет, оно само тебя найдет.

Я умирал. В некогда прочитанной книге было написано, что в такие моменты сознание словно перелистывает всю твою жизнь, словно книжку с картинками, перед глазами, но это правило, похоже, не распространялось на меня. В чем причина, мне трудно судить, но, наверное, все потому, что в нормальном мире, среди людей, я прожил недолго. Экзамены за девятый класс мне пришлось сдавать экстерном, а затем была больничная палата. Белые простыни. Белый потолок. Я ненавидел этот цвет, так же как и свою болезнь. Все мои чувства и ощущения проходили через призму боли, давая совсем другой спектр внешнего мира – от серых оттенков к черному цвету. Слова из песни «Белый снег», некогда услышанные мною, полностью отражали мое состояние: «…Господи, за что мне это, все забрал, всего лишил, душу вынул – боль вложил…»

Я ждал смерть и вот сегодня, наконец, почувствовал ее приближение. Тонкая-претонкая ниточка, удерживавшая меня на этом свете, сейчас натянулась до такой степени, что дрожала от напряжения. Откуда во мне родилось это чувство, я не знал, да и знать не хотел – еще несколько мгновений, несколько секунд, может минута, и она оборвется. Если бы смог, то оборвал бы ее уже давно, но сейчас мне только и оставалось, что ждать. Мне было не привыкать. Первые несколько лет прошли в ожидании чуда, а потом… смерти. И вот сейчас все должно кончиться. Прямо сейчас… Даже сквозь быстро гаснущее сознание я услышал, как звонко лопнула, пусть даже воображаемая, последняя ниточка, соединявшая мою душу с телом, и…

Когда мой разум, пробившись сквозь забытье, вызванное «химическим» сном успокоительных препаратов, стал пробуждаться, начиналось время перехода в реальный мир. Не открывая глаз, внутренне напрягся, ожидая появления волны боли, но… ее не было.

«Я умер?!»

Этот вопрос был логическим продолжением мысли, давно определившей суть моей сегодняшней жизни: я жив, пока во мне сидит боль. Раз ее нет, то…

«Но тогда как я… мыслю?»

Новый вопрос заставил меня открыть глаза. Мысль о смерти сразу скукожилась и исчезла, стоило мне увидеть над головой плохо побеленный потолок. Он не удивил и не испугал меня, а просто поставил в тупик своим непонятным появлением. Не двигая головы, повел глазами по сторонам, потом крепко их зажмурил, выждал какое-то время, снова открыл, после чего, приподняв голову, стал в растерянности озираться. Широкая железная кровать, стоявшая в небольшой комнатке, занимала почти треть помещения. Рядом с ней находилось окно с деревянной рамой и низким деревянным подоконником, покрытым белой, местами облупившейся, краской. Окно наполовину закрывали короткие белые плотные занавески. То, что я сейчас видел, просто не могло быть. Эта мысль промелькнула на задворках моего сознания и пропала, потому что в следующую секунду на меня навалились ощущения реального мира. Пальцы вдруг почувствовали фактуру материала, голова – плотность подушки. Сердце бешено застучало, разгоняя кровь по всему телу. Ощущение нереальности происходящего захлестнуло меня, заставив усомниться в подлинности окружающего меня мира.

«Сон? Галлюцинации?»

В следующий миг в носу нестерпимо зачесалось, и я, не выдержав, чихнул. Рука автоматически дернулась по направлению к носу и замерла. Уставившись на поднявшуюся руку, как на чудо, я даже не сразу понял, что она не моя. Она просто не могла быть моей! Толстое запястье, широкая и тяжелая ладонь.

«Это… что же такое?.. – поднял и подержал какое-то время на весу вторую руку. – Я… в чужом теле?»

Вместе с этой невероятной мыслью снова вернулось ощущение нереальности, правда, сейчас мое замешательство длилось недолго. Откинув теплое одеяло, я увидел, что одет в белую просторную рубаху и кальсоны с завязками. Все, что я видел, чувствовал и ощущал, было за гранью нормального мироощущения, но даже это не могло поколебать меня. Я получил то, о чем только мог мечтать! Болезнь вместе с парализованным телом осталась там, а я здесь! Для меня сейчас только это было главным! Приподнявшись, я неловко сел, спустив ноги на пол. На деревянном полу стояли войлочные тапки серого цвета. Секунду поколебавшись, всунул ноги в тапочки, потом рывком встал. Утвердившись на ногах, сделал шаг, за ним другой. Ощущения человека, вставшего на ноги, пусть даже чудесным образом, после семи лет полной неподвижности, меня не просто захлестнули, они заставили забыть обо всем на свете. Боли нет, я здоров, я могу ходить! – пела каждая жилка, каждая клеточка моего тела. Сердце, не переставая, радостно стучало в груди, словно барабан на праздничном параде. Сколько времени я так простоял, не знаю, но в какой-то миг из-за двери послышались какие-то звуки. Я замер, словно меня поймали на чем-то непристойном, но уже спустя несколько секунд понял, что выгляжу по меньшей мере глупо, стоя в нижнем белье посреди комнаты.

«Ну не придурок ли ты?»

После этого риторического вопроса снова огляделся по сторонам, но теперь уже не вскользь, а цепко и внимательно оглядывая помещение. Без сомнения, это была больничная палата, но при этом абсолютно непохожая на стерильные и ослепительно белые помещения, в которых мне доводилось лежать. Деревянный пол с пятнами облупившейся краски. Железная кровать. Тумбочка. Табуретка. У самой двери на стене висел рукомойник со стоявшим под ним ведром, над которым висело помутневшее от времени зеркало. Не раздумывая, сразу направился к нему, после чего несколько минут вглядывался в лицо чужого человека. Это было не просто странное, это было непередаваемое ощущение. Да и как можно передать словами то, что ты смотришь на себя в зеркало, а там отражается чужой человек.

Отражение показало высокого атлетически сложенного мужчину с обычным лицом и густой шевелюрой. Завернув рукав, с удовольствием покачал бицепсом, после чего задрал рубаху и какое-то время любовался мощью, слегка огрузневшего от долгого лежания тела. От этого занятия меня отвлек новый шум за дверью, заставив вернуться в реальный мир.

Теперь, когда я осознал, что получил новое, здоровое тело и нахожусь, пока условно, в каком-то другом месте, то просто принял это к сведению, не став терзать мозг вопросами на тему: что со мной произошло? На данный момент меня устраивала подобная ситуация, к тому же моему внутреннему спокойствию способствовал самоконтроль сознания, ставший неотъемлемой частью меня.

Когда стало окончательно понятно, что болезнь прогрессирует, передо мной встала дилемма: сдаться болезни (к этому времени мне уже было известно, что я приговорен) или хоть как-то попробовать ей противостоять. Выбрал второе. Взяв за девиз слова Карлоса Костанеды: «Человек побежден только тогда, когда он оставляет всякие попытки и отказывается от себя», я принялся бороться за себя. Сначала это были просто отчаянные попытки обуздать боль, но страх и жалость к самому себе сводили их к нулю. Тогда мне пришлось спросить себя: зачем живому трупу эмоции, вроде жалости и сострадания? Интернет предоставил мне возможность изучить различные методики психологического тренинга, после чего я занялся организацией работы мозга. Первоначально передо мной стояла задача научиться отключать боль, но позже понял, что подходил к проблеме слишком узко, и принялся учиться подавлять мешающие борьбе эмоции. Невероятно трудно стать жестоким по отношению к себе. Со стороны могло показаться, что я объединился вместе со своей болью против своего собственного «я», но это было не так. Спустя какое-то время я выиграл сначала один маленький бой с болью, затем другой. Она больше не могла опираться на расслабляющие меня эмоции и стала отступать, сдавая позиции. Так постепенно мне удалось ее контролировать, пусть не всегда и не полностью, но это была лично моя победа. Уверовав в свои силы, я решил не останавливаться на достигнутых успехах и пошел дальше.

Жизнь на больничной койке научила меня выжидать и наблюдать, оставалось только научиться делать правильные выводы, и я принялся изучать науку невербалику, которая изучает жесты, позы, мимику человека. Умение работать с сознанием и жесткий самоконтроль скоро дали отличные результаты, сотни раз проверенные мною на практике.

Вот и сейчас мозг перешел в рабочий режим, привычно взяв эмоции под контроль. Пробежав глазами по палате, я решил начать с тумбочки, в которой могли находиться документы и личные вещи пациента. Подойдя к ней, открыл. Ничего. Только на верхней полке лежали мыло и бритва. Взяв ее, открыл, после чего провел острым лезвием по указательному пальцу. Из надреза выступила кровь, при этом боли я не почувствовал. Просто неприятное ощущение. Я невольно усмехнулся. Просто детская сказка какая-то… Лизнув порез, ощутил солоновато-сладковатый привкус. Вкус настоящей крови. Он окончательно утвердил меня в мысли, что все вокруг меня – реальность. Сложив и положив бритву на место, я выпрямился и подошел к стоявшей у стены ширме. За ней оказался вбитый в стену крючок, на котором висел больничный халат и одежда. Тщательно обшарив все карманы, мне не удалось найти даже обрывка бумаги. Оглядел одежду. Черное пальто, костюмная пара, рубашка. Все вещи имели поношенный вид. Давно не чищенные ботинки с носками я нашел под кроватью. Выпрямившись и дотянувшись через кровать до окна, отодвинул занавеску. За окном была ранняя весна во всем своем великолепии. Солнце, яркое, густо-синее небо, ноздреватый, уже с наметившимися проталинами, лежавший на земле, снег. Пару минут полюбовавшись простой и незатейливой для взгляда нормального человека картиной, я отвернулся от окна и сев на кровать, стал анализировать.

«Железная кровать, опасное лезвие, кальсоны, старорежимные фасоны пальто и пиджака. Плюс тело другого человека. Все это говорит о том, что меня куда-то забросило. Фантастика. То есть мне предложили другую жизнь. За что, интересно? Просто так ничего не бывает. Или есть какая-то высшая справедливость? Не знаю. Хочется верить… Все! Определяемся с местом, а там уже будем решать как себя вести».

Поразмышляв подобным образом, я решил, что самый простой способ узнать, куда меня забросило – одеться и пойти прогуляться. К этой мысли меня подтолкнула висящая на вешалке одежда.

Моя палата находилась в одном конце длинного барака, рядом с хозяйственными помещениями, а вторую его половину, как мне стало известно позже, занимал временный изолятор для инфекционных больных. Пройдя темным коридором, я толкнул дверь, а в следующее мгновение яркое солнце ослепило меня, а резкий и холодный ветер заставил поежиться. В мелкой луже возле деревянного порога, схваченной утренним морозцем, блестела корка льда.

«Даже не помню, когда сам выходил на улицу. Наверное, в восемь-девять лет… А хорошо-то как!»

Глубоко вдохнув в себя сырого весеннего воздуха, я сошел со ступенек. Передо мной высилось четырехэтажное каменное здание больницы в виде укороченной буквы «П», с левой стороны которого, вдоль забора, располагался мой барак. Со своего места мне был виден флигель у широко распахнутых ворот. В десяти метрах от меня два бородатых мужика разгружали дрова из телеги, стаскивая их в полуподвальное помещение центрального здания больницы. Лошадь, запряженная в телегу, скосила на меня карий глаз, потом фыркнула и опустила голову. От людей и лошади пахло как-то необычно. Уже позже я понял, что это была смесь лошадиного пота, махорки и дегтя, но сейчас смог различить лишь запах дерева. Обойдя телегу, я неспешно направился к воротам, а добравшись до середины двора, остановился и осмотрелся. Массивное здание больницы с колоннами напоминало мне, виденные в исторических фильмах барские усадьбы, украшенные лепниной и рельефными колоннами. Широкая лестница вела к большой желтой двери с медными блестящими ручками. Затем мое внимание сместилось на одноконный экипаж с кучером. Сознание сразу отметило непривычные для меня детали: густая борода, лежащая поверх длинного тулупа с большим воротником, валенки и зимнюю шапку мехом наружу. С минуту разглядывал непременный атрибут исторических фильмов, а уже в следующее мгновение мое внимание привлек человек, садившийся в этот экипаж. На нем было надето длинное пальто с широким меховым воротником и шапка, а в руке он держал саквояж. Я почему-то сразу решил, что это врач. Только он уселся, как кучер как-то особенно звонко хлопнул вожжами и вскрикнул: «Но, милая, трогай!»

Под цокот копыт и скрип деревянных полозьев по схваченному легким морозцем подтаявшему снегу экипаж направился к воротам. Невольно проводив его взглядом, я неожиданно подумал, что пора прекратить сравнивать виденные кадры из исторических фильмов с окружающим меня миром.

«Будем исходить из того, что есть. Из фактов. Если судить по тому, что видел, то меня, похоже, угораздило попасть в прошлое России. Или ее альтернативный вариант. Вот только почему в этот период истории? Хм. Думаю, что на этот вопрос я вряд ли когда-нибудь получу ответ».

Мое спокойное восприятие переноса в прошлое, которое должно было вызвать сильнейший эмоциональный шок у любого человека, было основано не только на эмоциях, находящихся под контролем, но и на прагматизме данной ситуации. В той моей жизни у меня не было будущего, и я ничего не терял там, оказавшись здесь. Вторая причина являлась основной и главной – этот мир подарил мне новое, здоровое тело, и уже поэтому я был готов его принять. Получить здоровое, полное сил тело после стольких лет неподвижного лежания на больничной койке – вот это величайшее чудо из чудес! Я радовался всему: упругой ходьбе, движениям рук, поворотам головы. Вынырнув из захвативших меня мыслей, я двинулся дальше. Обогнув еще одну телегу с дровами, въезжавшую во двор больницы, вышел на улицу. Кое-где из-под утоптанного и подмерзшего снега проглядывал серый камень брусчатки. По обеим сторонам улицы двух-трехэтажные дома. Мне они показались непривычными по виду. Глаз не режет, но чувствуется в них что-то тяжеловесное и вычурное. Гипсовые гербы, фигуры кариатид, массивное и в то же время ажурное плетение оград и ворот, завитушки на дверных ручках и дверных молотках. Людей было немного. Скользнул взглядом по двум мужчинам, идущим по противоположной стороне улицы. На них были надеты шапки, сапоги, мешковатые штаны и плотные куртки, похожие на обрезанные пальто.

Вдруг неожиданно раздался звон колоколов. Женщина, шедшая по моей стороне улицы, остановившись, начала креститься на видневшиеся над домами церковные купола. Посмотрел в ее сторону. Молодая женщина с круглым, румяным лицом, одетая в приталенное пальто, которое выгодно облегало ее пышную фигуру. Выглядывавшие из-под пальто края длинного платья колыхались у самой земли. Она, видно, заметила мой интерес к ней, потому что, когда пошла дальше, то не замедлила бросить на меня быстрый кокетливый взгляд, но я не ответил на него, а развернувшись, уже шел на звуки большого города. С каждым шагом они становились все сильнее, но, только выйдя на широкий бульвар, я смог разделить их по роду местного транспорта. Стук и грохот деревянных колес телег, шуршание прорезиненных шин экипажей, ржанье и цокот копыт лошадей, сигналы клаксонов, лязг и пронзительные звонки трамваев. Мне сразу подумалось, что к подобному сочетанию звуков еще придется привыкнуть, но стоило мне пробежать глазами по идущим мимо людям, как меня заполонили новые впечатления. Зимние шапки, широкие и тяжелые пальто с меховыми воротниками, изящные женские пальто с лисьими воротниками, кокетливые меховые шапочки, женские руки, засунутые в муфты, трости в руках мужчин. Непривычно было видеть бороды и усы почти у каждого второго мужчины. В толпе также было немало людей в форме. Офицеров можно было сразу отличить по золотистым погонам, портупее и шашке, а вот люди в шинелях темно-синего и темно-зеленого цвета поставили меня в тупик, и только разглядев у них в петлицах и на кокардах эмблемы, наподобие скрещенных молоточков, предположил, что это инженеры.

Проезжавшие мимо машины, дымя, оставляли за собой резкий бензиновый запах, от которого фыркали и мотали головой лошади. Вдруг неожиданно раздался резкий и пронзительный звонок, заставивший меня повернуть голову в его сторону. Как оказалось, это электрический трамвай звонком расчищал себе дорогу, которую ему преградил зазевавшийся мужик, ехавший на телеге. Какое-то время я вместе с другими зеваками наблюдал, как возчик, испуганно тараща глаза и смешно надувая щеки, нахлестывает свою лошаденку, стараясь поскорее убраться с трамвайных путей. Стоило трамваю продолжить путь, как мое внимание привлекли уличные торговцы, сновавшие в толпе. Таская подвешенные на груди лотки, они весело и задорно кричали во все горло, зазывая покупателей:

– Пирожки, горячие!! С пылу, с жару!! Хватай сразу пару!! Папиросы «Пушка», «Дукат», «Заря»!! Налетай, не робей, разбирай веселей!!

Нескольких минут хватило, чтобы удовлетворить свой интерес, после чего снова бросил взгляд по сторонам, но теперь внимание уделил вывескам и товару, выставленному в витринах магазинов.

«Молочная торговля от финских и эстляндских ферм». Солидно звучит. «Булочная – кондитерская. Свежий хлеб, бублики, пирожки, пирожные. На все вкусы». Дальше – «Бакалея, мануфактура и прочие колониальные товары». О! Винно-водочный магазин! Только название у него какое-то нерусское. «Латипак». А! Теперь понятно. Так это сокращенное название акционерного общества… А это…

– Свежие новости! Свежие новости! – пронзительный и звонкий голос мальчишки-газетчика, врезавшись в городской шум, заставил меня оторваться от чтения вывесок. – Подвиг казака Степана Тамцова!! Герой взял в плен десять германцев!! Георгиевский кавалер Сергей Долматов снова награждён Георгиевским крестом!! Выказывая пример мужества и храбрости, он уничтожил неприятельский пост!! Покупайте газету!! Самые свежие новости с фронтов!! Покупайте газету!!

«Война с Германией?! То есть Первая мировая война? Так-так-так. Интересно, какой сейчас год?»

Подойдя к мальчишке, который сейчас брал деньги у молоденького офицера, я бросил быстрый взгляд на верхний газетный лист. Резко бросились в глаза крупные буквы: «САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКIЯ ВЪДОМОСТИ» и дата «1915 годъ».

– Берете, барин?!

Отрицательно покачал головой. Мальчишка резко развернулся и побежал по улице, стуча разбитыми ботинками и размахивая газетой:

– Самые свежие новости с фронтов!! Подвиг казака Степана Тамцова!! Герой взял в плен!!.

Каким-то образом год, отпечатанный на желтой газетной бумаге, снял с меня налет эйфории, заставив ощутить себя чужаком в совершенно незнакомом для меня мире. Страха и растерянности не было, но чувство тревоги и настороженности поставил организм на «взвод», наверное, поэтому я резко и зло среагировал на чужую руку, шарящую в кармане моего пальто. Схватив ее у запястья, резко развернулся к вору. Им оказался щуплый паренек лет двенадцати-тринадцати, с худым лицом и бегающими глазами, одетый в рваную куртку, из прорех которой торчали клочки ваты, серые бесформенные штаны и разбитые ботинки.

– Пусти, дяденька! Я ничего…

В следующую секунду воришка, получив полновесную затрещину, катился по булыжной мостовой. Проходившая мимо молодая женщина в сером пальто и ярком платке, повязанном на голове, увидев концовку сцены, вскинулась на меня возмущенно:

– Ирод окаянный! Что ж ты над мальчонкой издеваешься! Креста на тебе нет!

Молодой парень, одетый в папаху и тулуп, сидевший на телеге, стоявшей у обочины, неожиданно вступился за меня:

– Чего разоралась, молодка! Это ему за дело! Крысеныш хотел у господина кошелек спереть!

Женщина, смутившись, негромко сказала:

– Так не бить же его в кровь, а городового надо было кликнуть.

Парень засмеялся:

– Так он и прибежит! Вот ежели ты юбки свои повыше задерешь, то тогда мигом примчится!

Судя по вспыхнувшему ярким румянцем лицу и разом насупленным бровям, грубая шутка всерьез задела женщину:

– Ах, ты ж черт бесстыжий! Ты своей женке юбки задирай, а на чужих не заглядывай!

Воришка тем временем вскочил и бросился бежать под возгласы и улюлюканье уже собравшейся вокруг нас небольшой группы зевак. Стоило ему исчезнуть за углом, как внимание любопытных сразу переключилось на перепалку возчика и женщины.

Я повернулся и пошел по улице. Меня уже не интересовал окружающий мир – я задумался о своей довольно жесткой реакции.

«Отреагировал инстинктивно. Так, может, сработала мышечная память бывшего хозяина тела? Пусть так. Но теперь в любом случае пора ставить вопрос: что ты за человек?»

Прежде в этом не было нужды, да и глупо заниматься изучением своих наклонностей человеку, чей мир был ограничен больничной койкой и не имел будущего. Только вот сейчас все изменилось.

«Знания, интересы, эмоции. Все это придется проанализировать и понять, что пригодится, а что нет. Пока можно только сказать, чего у меня нет. Жизненного опыта и специальных знаний. Возможно, мне сможет помочь бывший хозяин тела. Хм. Впрочем, чего гадать на пустом месте? Будут факты – будем работать».

Спустя полчаса, немного поплутав по улочкам, я наконец вышел к больничным воротам. Немногое изменилось во дворе за время моей прогулки. Разве только уехала телега, с которой разгружали дрова, да около флигеля коренастый и бородатый мужчина, одетый в штаны, заправленные в сапоги, и телогрейку, с громким хеканьем рубил дрова. В ожидании у лестницы главного корпуса стоял экипаж, на облучке которого сидел кучер в тулупе. На верхних ступеньках лестницы стоял врач в белом халате. Он курил папиросу и, видно, рассказывал нечто смешное женщине, одетой в ярко-желтое пальто, потому что с ее лица не сходила веселая улыбка. У самых ворот шаркал метлой дворник. Поверх мешковатого, явно не по росту, пальто, на нем был надет длинный передник, а на груди тускло блестела бляха. Пройдя мимо него, я направился к своему бараку. Я находился в двух шагах от входной двери, как та вдруг резко распахнулась и на порог выбежал долговязый мужчина в белом халате. Чтобы не столкнуться с ним, сделал шаг в сторону, но врач, увидев меня, на мгновение замер, затем, радостно всплеснув руками, обратился ко мне:

– Сергей Александрович! Голубчик! Как вы нас напугали! Думали опять… – но наткнувшись на мой вопросительный взгляд, вдруг замолчал и стал с какой-то тревогой вглядываться в меня.

– С вами что-то произошло?!

Я неопределенно пожал плечами.

– Вы сегодня какой-то не такой, Сергей Александрович. Сами вернулись.

– Конкретнее сказать можно, доктор?

– Конкретнее… Это вы мне сейчас сказали? Вы… Вы понимаете, что говорите?! Да вы!.. – Лицо доктора от волнения пошло пятнами.

– Что вы так переживаете! Да, я вернулся и стою, здесь, перед вами.

– Вы… Когда с вами случаются приступы, вы становитесь потерянным… Теперь… теперь я чувствую себя… потерявшимся. Смешно, да? Бог ты мой! Вы пришли в себя! Сергей Александрович, вы помните, что чувствовали, перед тем как прийти в себя?! Это очень ценно! Для медицины! Для науки! Вспомните, пожалуйста, голубчик!

– Нет. Ничего такого не помню. А что со мной такое, доктор?

Растерянность врача была настолько явной, что меня она даже несколько позабавила. У меня был богатый опыт общения с людьми в белых халатах, теперь только оставалось им воспользоваться, пустив беседу в нужное русло, и тогда информация потечет сама собой. Таким образом в свое время мне удалось выудить немало информации о своей болезни от молодого, но очень тщеславного доктора, который собрался сделать на мне диссертацию.

– Вы как-то странно говорите. Где вы были?!

– Гулял.

От этого простого слова доктора чуть кондрашка не хватила. Он покраснел и тяжело задышал.

– Погодите! Так к вам вернулась память?!

«Амнезия. То, что и требовалось!»

– Знаете… трудно так сказать, – я попытался изобразить на лице мучительное раздумье. – Где-то помню, а что-то… словно черный провал.

Врач смотрел на меня с нескрываемым удивлением.

– Странно как-то это все, – протянул он. – С подобным феноменом медицина еще не сталкивалась. По крайней мере, о таких случаях мне ни читать, ни слышать не доводилось.

– Может, мы все-таки зайдем в помещение, а то вы в халате. Не май месяц, того и гляди – простудитесь.

Какое-то время он ошеломленно смотрел на меня, потом словно бы очнулся и сказал растерянно:

– Да. Да! Вы правы. Идемте!

Мы, наверно, минут пять сидели в его кабинете в полной тишине. Я пытался вспомнить, что знал о потере памяти, а врач, вглядываясь в меня, похоже, пытался понять с медицинской точки зрения, что сейчас произошло. Видно, у него это не получалось, судя по его обескураженному взгляду и словам:

– Даже не знаю, что сказать. У меня такое ощущение, что мы с вами поменялись местами. Гм! Скажите, как вы ощущаете… окружающий вас мир?

– Как чужой и в то же время знакомый. Чувство одиночества и какой-то размытой опасности. Мне известно, что вы доктор. На вас надет белый халат. Только вот ваше лицо вижу впервые, так же как не знаю вашего имени-отчества. Не знаю, где я нахожусь.

– Этого просто не может быть… потому что, так не бывает, – произнес доктор растерянно. – Если судить по вашим словам, ваш мозг каким-то образом частично, можно даже сказать выборочно, восстановил свою работоспособность. Но это больше похоже на чудо! Не знаю… Просто не знаю, что предполагать и что думать!

Какое-то время мы снова провели в молчании, затем врач меня спросил:

– Когда вы пришли в себя, что вы сразу вспомнили? Или это была ассоциация с чем-то?

– Да. Была тонкая-тонкая ниточка. Она какую-то секунду была натянута до предела, а затем лопнула, – это не было попыткой запутать доктора, потому что я говорил правду. Именно это ощущение было последним пронзительно-ярким воспоминанием, оставшимся от той жизни.

– Ваши слова, голос, выражение лица… Вы это так сказали, что я ее тоже увидел. Она держала вас в темноте, а лопнув, вернула вас к жизни. Знаете, Сергей Александрович, такой беспомощности, как сейчас, я еще никогда не ощущал. На моих глазах случилось нечто, способное перевернуть все наши знания о мозге человека, а я это не могу объяснить. Даже просто не могу понять, что и как с вами произошло!

– Извините. Вы не могли бы представиться?

– Господи! Это вы меня извините. Николай Никандрович Плотников. Приват-доцент и заведующий неврологическим отделением больницы. Вы, наверное, хотите узнать о себе?

Спустя полчаса мне стало известно, что артиллерийский подпоручик, воевавший чуть ли не с первого дня на фронте, в бою получил ранение головы, которое вызвало не только потерю памяти, но и непонятные приступы, заставлявшие его время от времени отправляться в необъяснимые медицинской науке путешествия.

Отец, дворянин, отставной офицер и помещик, умер за два года перед первой мировой войной. Мать проживает в поместье, где-то под Тулой. Младшая сестра заканчивает здесь, в Санкт-Петербурге, институт благородных девиц. Сам же, Сергей Александрович Богуславский пошел по пути отца, закончив с отличием Михайловское артиллерийское училище. Спустя месяц после выпуска началась война. При разрыве австрийского снаряда получил двойное ранение. В плечо и в голову. Воевал подпоручик Богуславский неплохо, раз был награжден орденом св. Анны 4-й степени. Правда, за что именно, доктор не знал, как и многое другое, но это и понятно, ведь лечащего врача больше интересовала болезнь человека, а не его биография.

Это было все, что мне удалось выжать из доктора Николая Никандровича Плотникова, как я уже потом узнал, милейшего человека и истинного последователя клятвы Гиппократа. Теперь надо было разложить полученную информацию по полочкам и понять, как ей лучше воспользоваться.

Доктор, закончив свой короткий рассказ, снова засыпал меня вопросами о том, что помню, как себя чувствую, но когда понял, что больше ничего нового не добьется, растерянно замолчал. Воспользовавшись паузой, я поинтересовался возможной выпиской, на что он замахал руками и сказал, что об этом еще рано говорить. Две недели стационара, как минимум, так как столь необыкновенный феномен требует тщательного наблюдения. Меня такой расклад вполне устраивал, так как давал время осмотреться в новом для меня мире.

– …затем, батенька, на основании моего заключения вас должна будет освидетельствовать военно-медицинская комиссия. Никак не иначе. Вы же военный. Уж как она решит, милейший Сергей Александрович, так и будет.

– У меня еще один вопрос. Скажите, Николай Никандрович: раз я офицер, то почему лежу здесь, а не в военном госпитале?

– Вы там лежали до того дня, пока вам не поставили диагноз: неизлечим. Чисто случайно узнав о вашем случае, я приложил все усилия, чтобы перевести вас к нам, хотя главный врач был против. Пришлось настоять.

– Спасибо вам, доктор!

Во вторник я предстал перед военно-медицинской комиссией, которую, к некоторому моему недоумению, почему-то возглавлял не военный медик, а старенький генерал-артиллерист. Согласно двум представленным комиссии медицинским заключениям, окончательный вердикт был однозначен: к военной службе подпоручик Богуславский Сергей Александрович не годен.

На комиссии я был в офицерской форме. Мне нравилось ее надевать. Скрипящая кожа ремней, золото погон, блеск стали офицерской шашки. Все это давало мне возможность чувствовать себя мужчиной, умеющим самому решать свои собственные проблемы.

«Пусть это не мое, – думал я, глядя на свое отражение в офицерском мундире, – но кто тебе мешает стать таким же».

Вживаться в роль офицера мне в немалой степени помог Плотников, принеся книгу – своеобразный свод нравоучений офицеру, определяющий правила его поведения на службе и в общественных местах, а также подписку журналов «Офицерская жизнь» за 1913–1914 годы. Естественно, что за столь короткое время мне не удалось приобрести настоящей выправки кадрового офицера, но зато я научился разбираться в званиях и чинах, щелкать каблуками, отдавать честь, при ходьбе придерживать шашку рукой и правильно носить перчатки.

Спустя неделю после комиссии мне пришло письмо-приказ: явиться в Военное министерство за официальным свидетельством об отставке. Прибыв и получив бумаги, я принялся их изучать. При прочтении заинтересовался такой фразой: «…согласно определенному военно-медицинской комиссией ранению, как второго класса тяжести, пенсия вам будет назначена в размере 60 % оклада денежного содержания». Далее я прочитал, что, поскольку нахожусь под патронажем Александровского комитета, мне полагается дополнительная пенсия в размере 225 рублей в год. Тут же быстро посчитал в уме, сколько буду иметь в месяц. Оказалось, около 55 рублей.

«Здорово! А на что прикажете жить, господа хорошие?»

Мой скептицизм проявился не просто так. Дело в том, что я уже успел поинтересоваться ценами на съемные квартиры в приличных районах. Они начинались от 18 рублей 50 копеек за комнату, причем платить надо было авансом за месяц вперед.

«Можно, конечно, снять комнату или квартиру в пригороде. Будет почти вполовину дешевле. Или уехать к матери в имение. Так, наверное, поступил бы настоящий Богуславский. Только мне что там делать? Ладно, что у нас там еще за бумаги? О! Хорошая новость! Меня в звании повысили. Теперь я поручик! Так, а это что? Приглашение на бал для раненых офицеров-фронтовиков. Когда? Ага… в эту субботу. Отчего не сходить. Сходим».

Узнав о новом звании, я сразу отправился покупать себе другие погоны, но, узнав, что они мне обойдутся в шесть рублей, решил обойтись одними звездочками. Прикрепил их собственноручно, причем получил при этом немалое удовольствие. Надел мундир, встал перед зеркалом – эх, хорош! В плечах косая сажень, высок, подтянут. Может, это звучит и по-детски, но мне чертовски нравилось быть человеком, чье отражение я сейчас видел в зеркале.

Утром принесли телеграмму от сестры, в которой сообщалось, что та прибывает на следующий день, утренним поездом. Выглянул в окно. Весь вчерашний день бродили из стороны в сторону хмурые тучи, обрызгивая улицы мелким, частым дождем, а сегодня на всю ширь небес сияло весеннее солнце, отражаясь в подсохших лужах.

Приехав на вокзал, я только успел выйти на перрон, как издалека раздался приглушенный расстоянием протяжный свисток и люди, все как один, повернув головы в сторону сигнала, застыли в ожидании. Спустя несколько минут, когда состав стал медленно подходить к перрону, все вдруг начали суетиться, перебегая с места на место. Наконец паровоз, окутанный парами, остановился. Станционный смотритель трижды ударил в медный, начищенный до блеска колокол. Я неторопливо направился к нужному мне вагону, но только начал искать сестру глазами, как увидел, что она уже сама бежит мне навстречу. С разгона кинувшись на грудь, она уткнулась лицом мне в пальто.

– Привет, сестренка! Как доехала? – сказав заготовленную фразу, я замер, так как понял, что это отнюдь не вспышка радости. Выждав немного, осторожно спросил: – В пути все нормально было?

В ответ раздалось еле слышное сопение. Осторожно погладив ее по спине, я тихо сказал:

– Наташа, здесь не самое удобное место для разговора. Можем поехать ко мне, а если хочешь, закинем твои вещи в пансионат, после чего посидим в кафе или ресторане. Там обо всем и поговорим. Идет?

Оторвавшись от меня, она подняла полные слез глаза и, кривя рот, хотела что-то сказать, но не смогла и только кивнула головой. Я подозвал носильщика, который забрав ее вещи из вагона, пошел следом за нами к стоянке прокатных экипажей. По дороге она немного успокоилась и сказала:

– Извини, Сережа. Я крепилась, а как увидела тебя, так и…

– Ты так по мне соскучилась, что при виде меня от счастья расплакалась?

Она попыталась улыбнуться, но потом покачала головой и с какой-то тоской в голосе ответила:

– Нет, Сережа.

– Так в чем дело?

Наташа отвела взгляд, и некоторое время молчала, потом посмотрела на меня:

– Понимаешь, Сережа… мне кажется, что я никогда не смогу его полюбить. Никогда! Дома, с тоской, я ждала его прихода и наполнялась радостью, когда он уходил. Теперь же со страхом думаю, что мне придется жить с ним бок о бок долгую-долгую жизнь. Знаешь, от этих мыслей у меня в душе все переворачивается и слезы наворачиваются на глаза. Я становлюсь просто сама не своя! Радости нет…

– Ясно. А что мама?

– Она за меня переживает. Я вижу и чувствую это, но при этом все время твердит, что он выгодный жених, что он станет поддержкой и опорой на моем жизненном пути… Я понимаю, что она хочет мне добра… Но я не люблю его! И все тут! Помнишь, ты тогда говорил, что у каждого должен быть выбор?

– Говорил.

– Так вот. Я тоже хочу, чтобы у меня был выбор. Леша говорит… – тут она резко замолчала, потом стала медленно краснеть, при этом старалась не смотреть на меня.

– Так что говорит Леша? – спокойно спросил я, старясь смотреть на спину извозчика, чтобы как можно меньше ее смущать.

Минуту она собиралась с духом.

– Он как-то сказал мне, что надо отбросить старорежимные правила и устои, которые ставят женщину в унизительное положение рабы своего мужа. Еще он говорил, что самодержавие скоро рухнет и на его обломках будет построен новый мир, где все будут равны. Как ты думаешь, Сережа, такое может быть?

– Знаешь, Наташа, не думаю, что это правильные мысли. Гм! Как тебе сказать… Идея, может, и неплохая, только вот ее исполнение будет настолько грязным, что после этого переворота нескольким поколениям людей придется отмываться от грязи и крови.

Какое-то время она внимательно на меня смотрела, а потом вдруг спросила:

– Ты не согласен с его словами?

– Просто так это не объяснишь, поэтому скажу тебе по-другому: нельзя строить свое счастье на несчастье других людей. Ничего хорошего из этого не получится. Теперь понятнее?

– Извини, но я в этом совсем не разбираюсь. Может, ты и прав, – какое-то время она молчала, потом сказала: – Хоть я и привыкла к тебе другому, но когда ты так говоришь, то кажешься мне совершенно чужим человеком.

– Наташа, я и есть не тот человек, которым был твой брат. Пойми это.

– Извини меня, Сережа, ради бога! Я… я все время забываю о твоем ранении! Ой! Господи! Какая же я страшная эгоистка! Все о себе и о себе! – и она вдруг начала копаться в своей сумочке. Наконец она извлекла конверт и протянула мне. – Там письмо от мамы и деньги. Пятьдесят рублей.

Довольный от того, что мы ушли от неудобной и тяжелой темы, я залез во внутренний карман и достал пачку денег.

– А это тебе. Держи.

– Ой! Откуда у тебя столько?!

– Все вопросы потом, а пока спрячь.

– Все же сколько здесь? – не удержалась от вопроса сестра.

– Триста рублей. А маме деньги я уже отослал.

Наташа тут же решила, что в пансион она поедет завтра, а сегодня ей просто необходимо пройтись по магазинам. Отвезя ее вещи в гостиницу, мы сначала поехали по магазинам, а затем пошли в ресторан. После обеда, за десертом я рассказал сестре в общих чертах, как получил премию. Когда восторги сестры утихли, я осторожно и как бы невзначай перевел разговор на ее знакомого Алексея. По нескольким обрывкам, оброненным Наташей, мне стало понятно, что ее приятель по уши влез в революционную борьбу.

Дело в том, что мне нравился этот степенный, неспешный, с душой нараспашку и милым самоварным уютом мир. И не нравилось то, что будет с ним через два года. С другой стороны мне было наплевать на политику, но только если она каким-либо боком не коснется меня. Или Наташи.

– Сережа, ты чего помрачнел? Ешь мороженое, пока оно не растаяло!

– Да нет, все нормально. Тебе когда надо в пансион?

– Завтра с утра надо будет обязательно явиться.

– Значит, сегодня гуляем с размахом!

– Как здорово! Сережка! Я тебя безумно люблю, братик!

– Какая ты все-таки девчонка, Наташа!

– Да! Я такая! – и она показала мне язык.

Сейчас ее глаза искрились от радости, а сама она чуть ли не подпрыгивала на стуле от радостного предвкушения, а ведь где-то полтора часа назад ее душа страдала, а глаза были наполнены болью.

«Господи, да она еще совсем ребенок!»

На следующее утро, вместе с Лешкой, мы отправились в полицейский участок. Павла не застали, но стоило мне объяснить дежурному, зачем мы пришли, как нас направили к сыскному агенту, который вел дело об убийстве сторожа. Это был молодой и жизнерадостный человек, лет двадцати пяти – двадцати семи. Звали его Аристархом Степановичем Волошиным. Это был не только первый год его службы в полиции, но и первое дело, связанное с убийством. Услышав рассказ мальчишки, он просиял и чуть ли не бегом кинулся за экспертом и следователем. Спустя какое-то время, на двух пролетках, в сопровождении следственной бригады и полицейского в форме, мы отправились к месту, где было закопано награбленное и орудие убийцы.

Оба тайника находились на пустыре, сразу за складами. Место, где убийцы спрятали ворованное, было хорошо замаскировано, значит, его мог найти только тот, кто знал тайник. Потом Алексей показал место, где был зарыт нож. Оно находилось метрах в сорока от первого тайника, в зарослях лопуха. Если тайник с ворованными вещами был осторожно вскрыт, то нож отрывать не стали, так как сыщикам вполне хватило представленных доказательств, что мальчишка говорит правду. Когда закрывали тайник, Волошину в голову пришла неожиданная мысль, которой он тут же поделился со следователем и экспертом. Те подумали и сказали, что это довольно необычно, но должно сработать.

Перед тем как выйти, я остановился в больничном вестибюле перед зеркалом. Бровь рассечена. Подживающая ссадина на скуле. Левый глаз окружало цветное пятно уже начавшего сходить кровоподтека. В довершение этой безобразной картины – белая повязка, охватывающая голову.

«Гм… Тот еще красавец».

Выйдя из больницы, увидел внизу широкой лестницы ожидающую меня сестру и Алексея. Мой вид поумерил их восторги, но чувство радости в глазах обоих нельзя было не заметить.

– Господа и дамы, как насчет того, чтобы отметить мой выход?

Выбирать ресторан не стали, а зашли в первый попавшийся нам по дороге. Правда, у официанта, вышедшего нам навстречу, при виде моей побитой физиономии возникли законные сомнения, но демонстрация наличности в бумажнике сразу отмела их прочь. Пир удался на славу, после чего мы отвезли Наташу в пансион. Только я отпустил извозчика, как сестра протянула мне конверт.

– Что это?

– Возьми! Это от мамы. Почитай.

Быстро пробежал глазами густо заполненный мелким почерком матери листок, затем поднял на сестру глаза.

– Так что? Тебя можно поздравить?

– Да, Сережа, да! Правда, не хорошо радоваться чужой беде, но… Надеюсь, ты меня понимаешь?!

– Твой жених попался на воровстве. Кем он был, напомни?

– Точно не знаю. Чиновник в департаменте. Какие-то поставки.

– Следствие, потом суд… Все! Можешь его вычеркнуть из своей жизни. Кстати, мама хочет, чтобы ты приехала к ней.

– Конечно, я поеду! Знаешь? Я решила! Скажу ей об Алексее!

Я пожал плечами:

– Тебе решать, сестренка. Твои восемнадцать лет не за горами, и ты станешь совсем взрослая! Кстати, а как будем праздновать твой день ангела?

Я уже ожидал вороха самых необычных предложений и пожеланий, как она вдруг покраснела и несмело спросила:

– Сережа, можно мне пригласить Алексея?

– Почему бы и нет? Так на сколько персон мне заказывать ресторан?

– Таня. Варя. Маша. Алексей. Это все.

– С моей стороны еще один Лешка. Пойдешь, парень?

Мальчишка покраснел, а потом буркнул:

– Позовете – пойду.

– Вот и отлично.

– Сережа, я завтра, с Варей, еду платье забирать у портнихи. Оно такое красивое! Ты просто не представляешь!

Я уже начал кивать головой, тем самым демонстрируя внимание к ее восторгам, как вдруг она неожиданно спросила:

– Сережа, ты не хочешь пригласить Марию Владимировну?

– Нет.

– Она мне сказала, что навестит тебя в больнице. Разве не приходила?

– Приходила.

Сестра внимательно посмотрела на меня и хитро по-женски, краешками губ, улыбнулась.

– А она красивая, Сережа.

– Может быть. Ну что будем прощаться?

В голове звенело, в горле было сухо. Хотел приподнять голову, как боль, словно ее включили, опалила огнем правый висок.

«Началось».

Сознание, заторможенное действием сильнодействующих лекарств, медленно и лениво просыпалось. Вдруг где-то недалеко от своей головы я услышал шорохи, а затем раздался отчетливый мышиный писк. Только хотел удивиться, откуда в больнице могли взяться мыши, как услышал тихое всхлипывание.

«Мама. Но… разве она говорила, что сегодня придет…» – мысль оборвалась в тот самый момент, когда я осознал, что лежу ничком, причем не на больничной кровати, а на холодном деревянном полу. Руки и ноги я чувствовал, вот только голова… На автомате я принялся загонять боль в самый дальний угол своего мозга, одновременно пытаясь вспомнить, что со мной случилось, как вдруг раздались тяжелые шаги и послышался скрип ступенек. Я замер. Фактора неожиданности еще никто не отменял. Многократный громкий скрип дощатых половиц и внезапно смолкнувшая девушка подсказали мне, что наши похитители спустились в подвал и сейчас топчутся, осматриваясь.

– Глянь, Пантюха, как труп лежит, – раздался грубый мужской голос. – Говорил же тебе: моя гирька на цепочке бьет без промаха. Ежели еще живой, то вот-вот помрет. Я по молодости как-то одному купчишке голову ей проломал, да так, что меховую шапку ни капельки не забрызгал.

– Закрой хайло, Степка, – голос другого бандита был вроде спокойный, но при этом в его тоне было что-то от шипения змеи, перед тем как укусить. На некоторое время воцарилось молчание, но затем он снова заговорил, но теперь уже обращаясь к девушке: – Вы, барынька, не волнуйтесь сильно и извините нас за столь плохое обхождение. Дураки они, что с них взять. Не разобравшись ни в чем, глупость сморозили большую. Если обида у вас на них большая, говорите, не стесняйтесь. Накажем дураков.

– Вы, почему привезли нас сюда?! По какому праву?! Вы кто?!

– Кто мы, вам знать не положено. Да и не нужно, потому что в этом случае судьба вас ждет незавидная.

– Вы?..

– Ну-ка, охолони, милая барышня! У меня к тебе есть вопрос, который сейчас все разрешит. Ответь правдиво и иди на все четыре стороны! Вопрос простой…

– Меня уже полиция ищет! Если вы сейчас же не отпустите меня, вас сошлют на каторгу!

– Не пугай! Был я уже там, а теперь, как видишь, здесь перед тобой стою. Мне нужен лист с нарисованной картой, который достался тебе от мужа. Где он?!

– Вы понимаете, что сделали?! Убили человека! Вас уже ищет полиция!

– Не надо нас пугать, дамочка! Сами кого хочешь испугаем! Итак, я снова спрашиваю: где карта?!

– Вы совершили преступление! Вас ждет суд!

– Не доводи до греха, сука! – из голоса бандита исчезла вся напускная вежливость. – Говори как на духу! Где карта?!

– Как вы смеете так со мной обращаться?!

– Тьфу! Дура! Не понимаешь по-хорошему! Что ж, тебе решать! У тебя еще есть время подумать, но только до того часа, пока хозяин не начнет решать твою судьбу. Ох, и долго ты умирать будешь, деваха! Вон посмотри на Степку с Пантюхой, на их душегубские рожи, и подумай, что они могут сделать с твоим мягким, нежным телом.

– Нет! Вы не можете со мной так поступить! Я… – тут ее слова захлебнулись в громких рыданиях.

– Вы, парни, разберитесь с этим молодцом. Если мертв – уберите, а если жив, допытайте у него, откуда он про нас узнал. Что хотите, делайте, но узнайте имя иуды. Сам его на нож поставлю.

Потом послышались тяжелые шаги, затем раздался скрип ступеней, а с ним – шорох и писк потревоженных мышей.

– Ну что, Степка, проверим твоего покойника?

– Чего его проверять? Как кинули, вон так и лежит.

Сдвоенный стук подков сапог замер около меня.

– Переворачивай. Взяли!

– А тяжелый, как тот боров!

Меня перекатили на спину. В нос ударила смесь из едкого пота, перегара и резкого запаха прокисшей, давно не стиранной одежды. Когда гнилая вонь ударила прямо в нос, а грубые руки прошлись на ощупь по моим карманам, я решил, что пора открывать глаза. Открылся только один, но и его хватило, чтобы увидеть нависшую надо мной голову с низким лбом и густой неряшливой бородой. В черных глазах бандита застыло удивление. Дальше все произошло чисто рефлекторно. Мощным ударом кулака я смял только начавший рваться крик вместе с гортанью. Бандит, хрипя, еще только начал заваливаться на спину, как я уже вскочил на ноги. Второй головорез, находясь в ступоре, инстинктивно отскочил в сторону, все еще тараща на меня глаза. В отличие от него, я не стал терять времени, нанеся мощный удар ногой. Толстая подошва ботинка врезалась ему в голень. Бандит с воплем согнулся, дав мне возможность нанести многократно отработанный на тренировках резкий и короткий удар в голову. Раздался хруст, и конвульсивно дергающееся тело с тяжелым шлепающим звуком рухнуло на пол. В следующее мгновение тишину прорезал истошный женский вопль, и тут же следом раздался частый стук тяжелых сапог.

– Если что с девкой случится, на куски вас, аспиды, покрошу! Вы меня знаете!

Последние ступеньки бандит перепрыгнул, громко стукнув сапогами в пол и тут же замер, увидев меня. Когда удивление из его глаз ушло, он уже ничего не выражающим взглядом оглядел тела двух своих подельников. Один из них был уже покойником, а второй, дергаясь в последних приступах агонии – на пути к смерти.

Только теперь мне удалось разглядеть главаря. Внешним видом он походил на мелкого лавочника или купеческого приказчика. Возраст 45–50 лет. Черные сальные волосы, расчесанные на пробор, мясистый нос и пухлые щеки, наполовину закрытые густой, аккуратно подстриженной бородой. Крупное тело заплыло жиром, и только глаза выдавали его волчью натуру. Несколько мгновений мы мерили друг друга взглядами. Несмотря на его внешнюю невозмутимость в его глазах плескался страх, который он сдерживал усилием воли. Его можно было понять. Неизвестно кто, почти труп, взял и с ходу положил двух его матерых убийц.

– Шустрый ты, парень, как на тебя поглядишь. Двух таких зверей завалил. Их полиция который год ищет, а ты их разом положил. Ты кто?

– Конь в пальто!

– Вижу, не из наших ты. Гм. Может, шпик? – он оценивающе бросил на меня взгляд – Нет. Тех насквозь вижу. Ты другой… Денег хочешь?

– Нет.

– Почему-то так и подумал. Что ж, каждый сам идет своей дорогой и только Господь видит его жизненный конец. Видно, пришло время проверить, чей срок длиннее.

С этими словами он выхватил из-за голенища сапога нож. Я замер, затем сжал кулаки и встал в стойку боксера.

«Он должен знать о боксерах или, по крайней мере, о кулачном бое. Значит, ему надо представить такого бойца».

Вслед моим мыслям по губам убийцы скользнула понимающая усмешка. Похоже, он попался на мою грубую уловку. Я стал осторожно подбираться к нему, забирая немного влево. Матерый бандит стоял на месте, настороженно ожидая моей атаки. Не доходя до него двух метров, я остановился и, покачивая корпусом, сделал вид, что готовлю атаку.

«Удар наноси вовремя. Жди своего благоприятного мгновения и лишь тогда вступай в бой. Если нет благоприятного стечения обстоятельств – создай их сам. Ты хитер. Отвлекай внимание противника. Затем атакуй. Молниеносно. Решительно. Без предупреждения».

Последовав словам мастера, я так и сделал. Бросившись на нож, я заставил его думать о прямой атаке, а сам в тот же миг, резко отпрянув, нанес мощный удар ногой по голени. Убийца издал вопль и непроизвольно согнулся, подставившись под удар. В эту самую секунду я нанес удар ребром ладони по шее. Лицо бандита побагровело, он покачнулся и с глухим стуком рухнул на пол.

– Господи. Господи. Господи, – неожиданно зачастила скороговоркой Маша.

Я повернулся к ней. С остановившимся взглядом, направленным на трупы, она все продолжала бормотать:

– Господи. Господи.

«Шок. Некрасиво, конечно, получилось. Но что тут поделаешь?»

– Мария Владимировна! Посмотрите на меня!

Она резко подняла голову. В ее глазах стоял страх. Дикий и неуправляемый.

«Мне только истерики не хватало!»

– Все кончилось! Они мертвы и больше не опасны!

– Они… мертвы? – неожиданно переспросила меня девушка.

– Да! – ответил я более чем резко, так как у меня сильно болела голова, а если сказать точнее, то просто трещала от боли. Напряжение начало сходить, и боль, на какое-то время запертая на замок, теперь вырвалась на волю. Я притронулся пальцами к правому виску и ощутил плотную корку засохшей крови.

– Не трогайте! Это может быть опасно! – неожиданно резко выкрикнула Мария Владимировна. – Вам надо к доктору!

Я автоматически отдернул руку, а потом недовольно буркнул:

– До него еще дойти надо.

– У вас половина лица кровью залита. Вам больно?

Я не ответил, а вместо этого стал стирать слюной засохшую корку крови, стягивающую правое веко.

– Так лучше?

Маша кивнула головой.

– Не знаете, есть кто-нибудь наверху?

– Не знаю.

– А где Сашка Артист?

– Они его высадили по пути.

– Посидите здесь немного, пока я… – Но по ужасу, исказившему красивые черты лица, понял, что она ни за что не согласится на мое предложение. – Хорошо. Идемте со мной, только держитесь сзади.

Она кивнула головой, затем поднялась, сделала два шага и остановилась около лестницы и посмотрела на меня. В ее глазах стоял страх. Мне почему-то показалось, что какая-то его часть теперь относится и ко мне. Подойдя к лестнице, прислушался. Наверху было тихо, и я стал осторожно подниматься. Выйдя наружу, быстро огляделся. Судя по большому количеству пустых полок, висящих на стенах, эта комната когда-то была кладовой. Стараясь как можно тише шагать, прошел через настежь открытую дверь. Передвигаясь из комнаты в комнату, я никого больше не нашел. Дом на окраине был убежищем только для двух убийц, что нетрудно было определить по матрацам и одеялам, лежащим на двух топчанах.

«Значит, третий бандит здесь не жил».

Только я направился к выходу, как вдруг понял, что упустил одну очень важную деталь, которая, вполне возможно, сможет навести меня на след, и я снова кинулся к люку в подвал.

– Мария Владимировна, побудьте здесь! Я скоро!

Девушка, еще не отойдя от приключившегося с ней ужаса, бросила на меня испуганный взгляд.

– Я же сказал – скоро буду! – и стал спускаться.

Сначала обыскал карманы убийц и ничего не нашел, за исключением мелкой монеты и пуговицы от пальто, после чего приступил к обыску их главаря. Находки меня порадовали. Около тридцати рублей монетами и мелкими купюрами в кармане штанов, которые оставил себе, затем вытащил из жилетного кармана массивные старинные золотые часы на толстой золотой цепочке. Какое-то время думал: брать или не брать, но потом решил вернуть их на место. В тот момент, когда я вкладывал их обратно, мои пальцы вдруг коснулись бумаги. Извлек ее. Это был обрывок листка бумаги, старый, сильно потертый, свернутый вчетверо. Развернул. На ней был написан корявым почерком адрес. Улица, дом и квартира.

«А город? Если это не Питер, то будет очень смешно».

Засунул бумажку в карман, поднялся с колен, быстро прошелся глазами по подвалу. Полумрак, пыль, мыши. Стоп! Сундук. Подойдя к нему, я откинул крышку, на дне лежало истлевшее тряпье. Перебрал его, но ничего не нашел. Захлопнул крышку и уже собрался отойти, как заметил несколько царапин на деревянном полу, рядом с сундуком.

«Зачем эту рухлядь двигать? Если только там не лежит…».

Отодвинув его, нашел сломанную доску, а под ней – небольшую жестяную коробку из-под леденцов. Открыл. Половину объема коробки занимали золотые монеты. Поднялся наверх. Девушка тут же вопросительно уставилась на коробку. Стало даже немного неловко под ее взглядом.

– Наследство оставили…

– Так вот почему мы из этого страшного дома не уходим? Вы деньги ищете? Неужели вы не понимаете?! На них человеческая кровь!

«Тон какой резкий и обличительный! Теперь еще по морали пройдись, совсем славно будет!»

– Уважаемая Мария Владимировна, вы внимательно слушали человека, который вам угрожал?

Какое-то время она смотрела на меня, не понимая, к чему был задан этот неожиданный вопрос, но затем ответила:

– Да. Слушала. К чему вы все это говорите?

– К тому, уважаемая Мария Владимировна, что какому-то мерзавцу, натравившему на вас этих бандитов, нужна карта. И мне почему-то кажется, что так просто он от вас не отстанет. Сейчас я пытаюсь найти след, который сможет привести меня к нему. А это, – и я потряс в воздухе коробкой, и под глухой звон монет продолжил: – Издержки моих поисков. Я доходчиво объяснил то, чем занят?

– Я… Ради бога, извините меня! Не подумала! Просто этот страшный дом меня пугает до дрожи.

– Без нужды мы не задержимся здесь ни одной лишней минуты. Обещаю вам.

Пройдя на кухню, оббежал глазами все вокруг и уже собрался выйти, как вдруг резко обернулся. На лавке, стоявшей вдоль стены, лежал пиджак.

«Блин! Точно, старый бандюган был только в одной жилетке! Как я сразу не сообразил!»

Резко развернувшись, я подошел и взял пиджак. Обшарил его карманы, выкладывая их содержимое на лавку. Бумажник и… ключ. Некоторое время я изучал содержимое бумажника. Там были только деньги, около четырехсот рублей. Рассовав все это по карманам, подошел к окну. За стеклом было настолько темно, что можно было только увидеть расплывчатую черноту забора, окружавшего дом.

– Вы не знаете, куда нас привезли?

Девушка только покачала головой. Я достал из кармана часы. Щелкнул крышкой. Было половина десятого вечера. Спрятав часы, подошел к входной двери, осторожно открыл ее и стал вглядываться в темень.

«Кто-то должен быть еще. Или он на извозчике приехал?»

Порыв сырого ветра заставил меня запахнуть пиджак. Спустившись с крыльца, я уже подходил к полуоткрытым воротам, как увидел стоящую бричку. Кучер, в свою очередь, услышав шаги, повернул голову в мою сторону. Стоило нам встретиться глазами, как он замер, а затем стал быстро-быстро креститься, повторяя одни и те же слова:

– Сгинь, нечистая сила, сгинь, нечистая сила…

Только сейчас до меня дошло, что это тот самый экипаж, на котором нас сюда привезли. Я кинулся к нему, но кучер, выйдя из ступора, хлестнул кнутом лошадь и экипаж растворился в темноте. Еще с минуту был слышен затихающий вдали цокот копыт, после чего наступила тишина. Кто-то вздохнул. Я резко повернулся. За моей спиной стояла девушка.

– Придется пройтись пешком, Мария Владимировна. Вы как?

– Со мной все хорошо, но только, ради бога, давайте уйдем отсюда как можно скорее.

Не успели мы пройти и ста метров, как ее начала бить крупная дрожь.

– Накиньте мой пиджак.

Она резко затрясла головой и сделала шаг в сторону.

«Что это с ней?»

Только теперь стало заметно, как она старается держаться от меня как можно дальше. Впрочем, мне нетрудно было понять, что это была реакция на «гладиаторские бои» в подвале.

«Интересно, а как бы ты сам отреагировал на подобное?» – задал я сам себе этот вопрос, но спустя несколько секунд понял, что для меня он не имеет смысла.

– Сейчас мы поедем в гостиницу, в которой я сейчас проживаю. Она, конечно, не хоромы вашего дядюшки, но вполне сносная. Поживете там пару дней.

– Зачем это?! Я могу снять номер в приличной гостинице!

– Как хотите, но если вас продолжат искать, то будут искать именно в таких местах. Впрочем, это ваше дело. Вы девушка самостоятельная…

– Еще раз извините меня, Сергей Александрович. Сказала, не подумав. Вы правы.

– Закрыли вопрос. Так вы, оказывается, были замужем?

– Вы этого не знали?

– Нет. Да и зачем мне подобными вещами интересоваться? Мне вполне хватало знать, что на свете существует красивая девушка по имени Маша.

– Странно. Так вы не знали о том, что я очень богата?

– Нет.

– Значит, там, на балу…

Она замолчала. Какое-то время я ждал продолжения, но когда понял, что его не будет, продолжил разговор сам:

– Я вообще странный человек, поэтому не сильно обращайте внимание на мои… гм… чудачества.

Она только бросила на меня вопрошающий взгляд, но ничего говорить не стала, при этом ее лицо оставалось несчастным и задумчивым.

«Ты хоть бы мозгами шевелил изредка, кретин. Это же надо такое ляпнуть! Убил трех бандитов голыми руками и назвал это чудачеством. Догадываюсь, что она сейчас про меня думает».

Спустя несколько минут она подтвердила мои мысли:

– Вы били их так, чтобы убить. Без жалости. И сейчас не испытываете по этому поводу никакого сожаления.

Нет, она не ждала ответа, так как даже не посмотрела на меня, чтобы понять, как я отреагирую на ее слова. Просто сказала, глядя перед собой, и ее слова прозвучали словно приговор.

«Благородного рыцаря из меня не получилось. Придется переучиваться на маньяка-убийцу».

Так мы и шли, молча и не глядя друг на друга, пока прямо на нас из-за угла не выехал свободный экипаж.

– Извозчик! Стой!

– Куда прикажете ехать, барин?!

– Мария Владимировна, скажите адрес вашего дядюшки, – наткнувшись на ее недоуменный взгляд, пояснил: – Успокоим профессора, а вы заодно возьмете необходимые вам вещи.

Мне подумалось, что знакомая обстановка ослабит ее напряжение, но этого так и не случилось. Во время короткого разговора с дядюшкой она говорила невпопад, затем судорожно металась по комнатам, собирая вещи. Антон Павлович, когда увидел мою разбитую голову, позвонил своему приятелю врачу, и тот согласился принять необычного пациента в неурочное время, поэтому из-за всех задержек мы приехали в гостиницу только около часа ночи. Я заказал чай. В номере у меня были сушки и вишневое варенье, баночкой которого меня как-то одарила жена отца Елизария. Сели за стол. По неподвижному и бледному лицу Марии Владимировны чувствовалось, что та до сих пор находится в шоке. Да еще мысли путает непонятный человек, который пару часов тому назад совершил тройное убийство, а сейчас сидит как ни в чем ни бывало и сушки размачивает в горячем чае. Я видел, что Маша совсем запуталась, пытаясь понять, кто я такой: благородный рыцарь или подлый убийца?

– Пейте чай, а то остынет.

– А… Да. Спасибо. Пью, – она автоматически взяла чашку, сделала глоток и поставила ее на стол с отсутствующим видом, снова забыв о ней.

– Может, вы ляжете, Мария Владимировна? И время уже позднее.

– Нет. Нет! Не хочу оставаться одна, – она бросила на меня жалобный взгляд. – Давайте поговорим. Хорошо? Бедный дядюшка! У него даже голос дрожал, когда он со мной разговаривал. Вы сказали ему, чтобы он сообщил в полицию про тот страшный дом?

– Да. Думаю, завтра утром полиция разберется, кому он принадлежит.

– Знаете, мне давно хотелось съездить за границу, но все никак не могла решиться. Да вот несчастье помогло. Теперь поеду… – При этом она попыталась улыбнуться, но лучше бы она этого не делала. Уголки рта дрогнули, и она зарыдала навзрыд. Я просто смотрел на ее вздрагивающие плечи, на сбившиеся волосы, на лицо, спрятанное в ладонях, но делать ничего не стал. Какой смысл утешать человека, которому ты неприятен.

– Мария Владимировна, успокойтесь. Все закончилось. Поедете за границу, получите много новых и ярких впечатлений, после чего сегодняшний кошмар забудется как дурной сон.

Спустя какое-то время рыдания прекратились и перешли во всхлипывания, потом она убрала ладони и, глядя куда-то в сторону, стала вытирать влажные глаза платком. Встала, подошла к зеркалу, горестно вздохнула, поправила волосы, потом воротник платья, после чего вернулась и села за стол.

– Вы сказали: забудется. Нет. Это на всю жизнь, Сергей Александрович. Как шрам, только не на лице, а в душе. Я даже подумать не могла, что нечто подобное со мной может произойти! – хотя ее голос подрагивал, но следов истерики в нем не было. Она подняла на меня глаза. – Господи! Я ведь вас толком даже не поблагодарила. Большое вам спасибо!

– Не за что, Мария Владимировна!

– Знаете, вот вы сейчас сидите и с аппетитом чай пьете, а ведь недавно вы… Скажите мне правду: вы же не собирались их щадить?!

– Или я их, или они – меня.

– Да! Я понимаю, вы не такой, как они! Вы убивали во имя спасения. Вы спасли мне честь и жизнь! Я это ценю и очень вам благодарна! Знаете, тогда в парке вы встали на защиту моей чести, а сейчас рисковали жизнью, чтобы спасти меня… А я…

– Можете не продолжать, Мария Владимировна. Мне все понятно. Я вам нравился, вы мне нравитесь, но между нами ничего не может быть. Ни сейчас, ни в дальнейшем. Я все правильно изложил?

– Да… Но вы как-то это резко… сказали. Наверное, обижаетесь на меня? Извините, ради бога! Вы спасли меня, а я… Извините меня, мысли путаются… и я просто не знаю, что говорю!

– Все будет хорошо. Вы, главное, успокойтесь.

Какое-то время мы сидели молча, затем, чтобы разрядить напряженную, давящую на нас обоих атмосферу, я спросил:

– Не знаете, о какой карте тот тип говорил?

– Не знаю. Да и завещания никакого не было. Когда его домой принесли, муж два дня пролежал, а потом умер. Как сейчас его вижу на кровати. Лицо бледное, губы синие, не дышит, а хрипит. И Библию свою в руках держит.

– Богомольный был?

– Какое там! Да и библия была из дешевых. Затертая такая книжка, с желтыми страницами.

Какое-то время я прокручивал в голове полученную информацию, пока не выстроил цепочку происшедших событий, связавших наши судьбы – мою и Крупининой.

«Артиста готовили в мужья Маше для того, чтобы тот без помех занялся поисками карты. Но зачем такая сложная комбинация? Заслать воров в дом, чтобы те все перерыли. Или устроить налет на квартиру профессора. Гм. Карта. Клад, что ли? Зарытые сокровища? Все одно непонятно».

Больше у нас разговоров на эту тему не было, а если и общались несколько дней перед ее отъездом, то чисто по деловым вопросам. Последний наш разговор состоялся уже на перроне, перед самой посадкой на поезд. Сначала она долго наедине о чем-то беседовала с Антоном Павловичем, потом подошла ко мне и долго смотрела мне в лицо, после чего, наконец, сказала:

– Странно сошлись наши пути-дорожки и так же разошлись. Даст бог, увидимся, Сергей Александрович.

– Не грустите, все образуется, Мария Владимировна.

– Я всячески надеюсь, что мир снизойдет в мою душу, – она помолчала. – Знаете… после тех событий… в том доме… Тогда в моем сознании вы словно слились с моим покойным мужем. В свое время его холодная жестокость сводила меня с ума. И мне показалось, что вы чем-то схожи. Но это не так! Вы не такой! Тогда я проявила черную неблагодарность по отношению к вам! И я хочу извиниться за свое…

– Не надо лишних слов. Я все понял.

Какое-то время она смотрела на меня, а глаза были грустные-грустные.

– Еще я хотела сказать… Нет. Это все. Прощайте, Сергей Александрович.

– Неправильно вы говорите, Мария Владимировна. Лучше – до свидания.

– До свидания.

После того, как поезд отошел от перрона, Иконников, обратившись ко мне, попросил приехать к нему вечером.

– Что-то срочное?

– Не очень, но мне хотелось бы закончить с этим делом как можно скорее.

Я бросил на него вопросительный взгляд, но тот отвел глаза и продолжил:

– Так я могу вас ждать сегодня вечером?

– Хорошо. В семь – половину восьмого вас устроит?

– Буду ждать вас, Сергей Александрович.

– По рюмочке коньяка, Сергей Александрович?

– Спасибо, Антон Павлович, но я лучше попью чая.

– Вот чайничек с заваркой, вот – сахар. Угощайтесь, а я, с вашего разрешения, коньячку выпью.

Профессор взял графинчик, аккуратно налил в рюмку, затем выпил. Спустя пару секунд на его лице появилась радостная, даже какая-то блаженная улыбка, а затем он залихватски воскликнул:

– Эх! Хорошо!

Судя по всему, это было давно сложившейся традицией для профессора. Даже то, как он взял с блюдечка ломтик лимона, покрутил его и положил обратно со словами: «Настоящие мужчины после первой не закусывают!» – говорило о том, что проделывал он это не один раз. Мне оставалось только улыбаться, глядя на своеобразное представление.

– Зря вы, батенька, отказываетесь вкусить амброзии! Зря! Хороший коньяк не только снимает хандру и тяжесть с души, он встряхивает человека, заставляя его жить и радоваться жизни! Поверьте мне!

– Верю вам, но только на слово. К тому же у меня завтра, прямо с утра, тренировка.

– Спорт! Это правильно! Наверное, боксом увлекаетесь?

Бросил мельком взгляд на свои кулаки и не стал его разубеждать:

– Вы правы, Антон Павлович. Немножко боксирую.

– Знаете, мне это как-то странно. Вы, молодой человек, воспитанный, увлекаетесь таким, извините меня за прямоту, грязным видом спорта, как в Древнем Риме, где гладиаторы бились насмерть на арене. Вы мне скажите: ведь чтобы бить человека по лицу, не только сила и ловкость нужна, а особого рода жестокость требуется. Ведь так?

– И это тоже, Антон Павлович. К этому можно прибавить волю, решительность, хитрость.

– Даже так?! Ну-ну! А вот у народа есть такая поговорка: «Набить морду – дело нехитрое». Ладно. Тут как говорится: на вкус и цвет товарища нет, – он замолчал, некоторое время смотрел на янтарную жидкость в графинчике, потом сказал: – С вашего позволения, еще рюмочку выпью.

Маленький спектакль снова повторился, правда, с небольшим изменением в финале. Профессор съел присыпанный сахаром ломтик лимона, затем выдвинул ящик письменного стола, достал из него конверт, после чего положил его на стол, рядом со мной. Я сначала посмотрел на конверт, затем на Антона Павловича:

– Это что?

– Это то, ради чего я вас, Сергей Александрович, позвал. Маша просила вам его передать.

Я криво усмехнулся:

– Дайте угадаю. Оплата услуг наемника.

– Сергей Александрович! Как вы могли только подумать о подобном! – несмотря на возмущение, в нем чувствовалась какая-то фальшь.

– Не надо никаких денег. Я их не приму, и Мария Владимировна могла бы догадаться, что…

– Она мне так и сказала, когда переоформляла купчую! – перебил меня Иконников.

– Купчая?! На что?!

– На квартиру! Ей эта мысль пришла, когда она увидела, где вы живете.

– Какая разница! Деньги, квартира! Не приму!

– Молодой человек, может, вы все-таки меня выслушаете, не перебивая?!

– Извините меня, Антон Павлович. Слушаю вас внимательно. Говорите.

– Маша, когда приехала в Петербург, сразу стала подыскивать себе квартиру. Два месяца тому назад, наконец, нашла то, что ей понравилось, и купила для себя. В ней сделали ремонт, привезли мебель. Где-то через неделю уже думала праздновать новоселье, а тут это… Даже не знаю, как назвать, что произошло. Просто поверить не могу! Извините. Так вот, после того, что случилось, Маша заявила мне, что ее ноги больше не будет в этом страшном городе и квартира ей больше не нужна, после чего была переписана купчая.

– Извините, Антон Павлович, но подачки мне не нужны. Надеюсь, мы друг друга поняли?

Неожиданно профессор как-то весело и озорно, усмехнулся и сказал:

– Вот такой муж Машеньке и нужен! И вы, Сергей Александрович, и она ну просто круглые дураки! Ей-богу!

– Интересные вы выводы делаете, Антон Павлович, – затем я посмотрел на конверт, лежащий на середине стола. – С этим все?

– Нет, Сергей Александрович! Не все!

Судя по его довольному виду, профессор получал какое-то, мне непонятное пока, удовольствие от происходящего. Когда человек чувствует, что над ним потешаются, а он не знает причины, а значит, и смысла шутки, его начинает злить подобное положение вещей. Я не был исключением. Правда, в моем случае это была не злость, а раздражение.

– Объяснитесь, пожалуйста.

– Ради бога, Сергей Александрович! Знаете, Маша оказалась права во всем! Да ладно, не хмурьтесь! Простите старику его спектакль! Знаете, когда столько лет общаешься со студентами, этой веселой и безалаберной молодежью, поневоле чему-то у них научишься. Заигрался! Еще раз извините меня! Теперь к делу. Так вот, эта купчая переписана не на вас, а на вашу сестру. У нее скоро день ангела, не так ли? – Мне только и осталось согласно кивнуть головой на столь неожиданный поворот дела. – В этом конверте, кроме документов, лежит письмо, адресованное Наталье Александровне Богуславской.

– М-да. Переиграла меня Мария Владимировна вчистую.

– Извините, а что означает только что сказанное вами?

– Это… такой спортивный термин.

– Понятно. Теперь пришло время для третьей рюмочки. Точно не хотите?

– Нет. Спасибо.

Когда профессор завершил процедуру поглощения коньяка, я спросил его:

– Вы не расскажете мне о муже Марии Владимировны?

– Отчего же, расскажу, что знаю.

Как оказалось до пятидесяти лет об Иване Трофимовиче Крупинине практически ничего не было известно. Был такой мужик в Забайкалье, бил зверя, работал на приисках, сам мыл золото, приказчиком в лавке был, а потом – раз! – стал богатым. По слухам жилу богатую нашел, а затем очень выгодно ее перепродал. С того дня и стал богатеть не по дням, а по часам. Стал купцом первой гильдии, а со временем заимел в Забайкалье власть не хуже царской. Получил государственные подряды на лес и доски, стал поставлять пушнину в Европу. В области торговал водкой и кирпичным чаем, что приносило ему большие деньги. Купил несколько приисков. Потом начал где строить, а где перекупать гостиницы, трактиры, лавки.

– Их у него было не менее десятка. И в Чите, и в Томске. Слышал краем уха, что немалые доходы приносила ему контрабанда да скупка похищенного золота с казённых приисков. Об этом мне Маша рассказывала, правда, со слов других людей. Уже потом полистал газеты и узнал, что на него даже дело завели как на фальшивомонетчика.

– Деньги печатал? При его богатстве?

– Нет, дело тут совсем в другом: из украденного золота он монеты штамповал. Причем монеты хоть и поддельные, но содержание драгоценного металла в них больше, чем в государственной монете. Маша привезла несколько таких монет в подарок, я, конечно, первым делом их проверил у знакомого ювелира. И знаете, что самое первое я от него услышал? «Антон Павлович, вы их продавать не собираетесь?» Ха-ха-ха! Вы представляете? И это фальшивая монета! Судя по газетам, дело тогда раскрутили серьезное. Много важных лиц в нем оказалось замешано, причем не только в Забайкалье, но и в Москве, и в Петербурге. Расследование длилось около года, но потом его прикрыли, арестовав полтора десятка второстепенных лиц. Сам Крупинин так в свидетелях и прошел все расследование. Даже обвинения ему не представили. Вот такие-то дела, Сергей Александрович.

– Бывший крестьянин на старости лет сумел провернуть такую аферу? Что-то мне в это верится с большим трудом.

– Мне, честно говоря, тоже сомнительно, но, судя по всему, деловая хватка у него была, да и денег много. Вы и сами знаете, как у нас делается: купил кого надо, а те прикрыли его вину. Еще люди говорят о том, что он был очень жестким человеком.

– Интересно, как Марию Владимировну угораздило стать его женой?

– Маша по происхождению столбовая дворянка. Из обедневшей семьи. За год до их знакомства умер ее отец, а еще через полгода тяжело заболела мать. В это самое время судьба и столкнула ее с Крупининым в Томске. Она тогда, как назло, работы лишилась, вот от отчаяния и вышла за Крупинина. Представляете, жениху шестьдесеят седьмой год, а невесте только-только двадцать один исполнилось. Прожили они недолго, с полгода, потом купец ушел в очередной пьяный загул, который его окончательно добил. Пролежал дома пару дней и умер.

– Богатая, красивая миллионерша! Ай-я-яй! У меня как раз в хозяйстве острая нехватка парочки-другой миллионов!

– Вы действительно необъяснимый человек, Сергей Александрович. Другой бы человек на вашем месте расстроился от того, что от него уплыла красавица – жена с миллионами, а вы шутки шутите.

– Я – не другой, Антон Павлович. Теперь скажите мне: вы ничего не знаете о завещании ее мужа?

– Насколько я мог понять со слов Маши, то никакого официального завещания тот не оставил. Просто все, что после него осталось, перешло ей по наследству.

– Погодите, а кто тогда занимается ее делами?

– Тоже как-то у нее поинтересовался. Оказалось, что у Крупинина было доверенное лицо, которому он всецело доверял. Семен Маркович Макиш. Он и сейчас заправляет всеми делами Маши. Она мне сказала, что это честный и добропорядочный человек.

– Ей и Сашка Артист представлялся порядочным человеком.

– Не гневите Бога, Сергей Александрович. Главное, что все хорошо закончилось!

После этих событий прошел месяц. Казалось, жизнь вернулась в свою колею, но спустя три дня после того, как Алексей Луговицкий сделал предложение моей сестре, его нашли убитым. Два выстрела в грудь были сделаны почти в упор. Карманы вывернуты. Часы, бумажник, даже серебряная заколка из галстука исчезла. Сестра узнала об убийстве первой. Ничего не подозревающий о постигшем ее горе, как обычно, я пришел на обед и в первый миг даже не узнал ее. Лицо серое, глаза тусклые и безжизненные, словно яркий и веселый огонек, озарявший все ее порывы, притух и сейчас чадил, не давая ни радости, ни тепла.

– Что случилось?!

– Лешу убили.

– Как убили? За что?

– Ничего не понимаю. Ничего не знаю. Меня, как позвонили, словно черной волной накрыло.

– Погоди! Может, это не так!

– У меня еще с вечера сердце ныло, Сережа. Я как знала! Боже мой!

– Собирайся, мы едем в полицию!

Спустя час в участке мне рассказали все, что знали об этом убийстве, а потом попросили опознать тело. После чего мы отправились домой, где я уложил Наташу в кровать и заставил выпить снотворное, потом убедившись, что она заснула, вышел из квартиры. Выйдя на улицу, медленно пошел, пытаясь понять, что могло стать причиной его смерти. Первой пришла мысль, что это дело рук революционеров, на втором месте стояло ограбление, но две пули в грудь, выпущенные в упор, явно не соответствовали стилю работы уличных грабителей. Так мне сказал и следователь, занимавшийся этим делом.

«Пойдем по очереди. Где живет Роза? Гм! Луговицкий что-то такое говорил. А! Вспомнил!»

Мне повезло, и Роза оказалась дома. Открыв дверь, она с удивлением уставилась на меня.

– Вы?!

– Мне надо знать, кто убил Алексея Луговицкого?

– Вы в своем уме?!

– Повторяю еще раз, кто из ваших мог его убить?

– Погодите! Алексея убили? – видно до девушки только сейчас дошел смысл моего вопроса. – За что?! Он такой мягкий и добрый человек. Как это могло произойти?

Ее глаза наполнились слезами.

– Мне нужен ответ! Прямо сейчас!

Роза вздрогнула, словно ее кнутом ударили.

– Не знаю. Правда, не знаю. Он ушел от нас. Перед этим заявил, что выходит из наших рядов. После предательства Боткина наша ячейка распалась, но я точно знаю: никто из наших не желал ему зла. Даже наоборот…

– Будем надеяться, что вы сказали правду.

По дороге домой так и так я раскладывал факты, но пока все сводилось к одному – к ограблению с убийством. И все равно, что-то внутри меня протестовало против этой версии.

«Что-то здесь нечисто».

На скамейке, врытой у входа в гостиницу, я увидел Лешку, который весело болтал с парнишкой, своим ровесником, служившим при гостинице мальчиком на посылках. Увидев меня, подбежал и радостно прошептал:

– Мне отец весточку прислал.

При этих словах у меня внутри что-то вздрогнуло.

«Вчера убили Луговицкого, а сегодня появился гонец от отца Алексея. Совпадение?»

– Весточка, это хорошо. Где он сам?

– Не написал. Зато батя на словах передал, что он уже почти вылечился и скоро заберет меня. Правда, здорово?

– Правда. А кто весточку принес?

– Ленька Червонец. Вы его знаете, дядя Сережа. Он с батей, – мальчишка сделал таинственное лицо и уже совсем тихо добавил: – тогда в банке был. И еще. Помните, я тогда вам про рыжего говорил? В золотых очках?

– Рыжего? Помню.

«Вот все и стало на свои места».

– Я его сегодня видел. Тут недалеко. Он по улице шел.

«Теперь я знаю, кто убил Алексея. Червонец. А навел на него Боткин. Вот только почему они оказались вместе?»

– Дядя Сережа, вы что?

– Ничего. Задумался. Червонец еще придет?

– Вечером. Мы договорились, что я письмо напишу и передам через него отцу.

– Отлично. Мы его вместе встретим.

Бандит пришел около восьми часов вечера. Зашел нагло, не здороваясь, мазнул по мне глазами, затем подойдя к Лешке, протянул руку:

– Гони письмо, шкет.

– Входя, здороваться надо! – с этими словами я шагнул к нему и с разворота ударил, зло и резко, в бок. Под кулаком что-то хрустнуло. Лицо бандита побледнело и свело гримасой боли. Отшатнувшись, он попытался выхватить нож, но новый удар в грудь бросил его на стену. Его глаза помутнели от боли, но сознания бандит не потерял.

– Дядя Сережа! Что вы делаете?!

– Стой и слушай!

Я снова повернулся к уголовнику, который продолжал держаться на ногах только благодаря стене и силе воли.

– Зачем ты убил Луговицкого? Он не предатель. Вас предал Рыжий.

– Пошел ты!

От тычка в нервный узел он, как подрубленный, рухнул на пол.

– Это он убил дядю Лешу? – голос мальчишки дрожал, как и его тело, мелкой дрожью.

– Да. Вчера вечером.

– Зачем?!

– Ты сам не догадываешься?

– Вы хотите сказать, что ему приказал мой отец?! Это не так! – и он бросился к бандиту, который только что пришел в сознание: – Червонец! Червонец! Это отец приказал убить?! Ну, скажи! Скажи!

Тот некоторое время смотрел на мальчишку, потом медленно повернул побелевшее от боли лицо ко мне.

– Тебе… это… зачем?

Вместе с этими словами на его губах выступила кровь.

– Человек, которого ты убил, жених моей сестры.

Какое-то время он смотрел на меня, потом тихо сказал:

– Рыжий. Он, падла, навел. Я думал его подрезать, а Рыжий струсил. Пришлось… стрелять. Первым… я. Второй раз… Рыжий. Я его… заставил.

– Где сейчас твой пахан?

– Дядя Сережа! Я вас прошу! Так уж случилось!

Парнишка стоял передо мной с побелевшими губами, судорожно прижимая кулаки к груди.

– Просто так ничего не случается, запомни, парень. И каждый должен держать ответ.

Умирающий бандит скривил окровавленные губы:

– Да он тебя порвет…

– Где сейчас Рыжий?! – перебил я его.

– Ждет меня… в трактире. «Дубок».

– Что ж. Поговорим.

– Что… со мной… будет?

– Ты уже мертвец. Где отец Лешки?

Бандит какое-то время смотрел на меня, а потом качнул головой, дескать, нет, затем скосил глаза на мальчишку и сказал:

– Малец, подойди. Тебе скажу. На ухо.

Спустя пару минут Алексей выпрямился и вызывающе посмотрел на меня.

– Не скажешь?

– Нет, дядя Сережа! Бейте меня, режьте – не скажу!

– Дело твое. Иди, держать не буду. Только не забудь ему передать: увижу – убью.

Мальчишка кинулся к двери.

– Погоди! Вещи свои сначала собери. И еще, – я достал бумажник, достал купюру в двадцать пять рублей и протянул Алексею. – Возьми!

После того как закончил собираться, мальчишка остановился у порога, явно не зная, что мне сказать. Я посмотрел ему в глаза и сказал: – Иди. Чего встал.

– Прощайте, дядя Сережа. Век буду вас помнить.

Когда дверь за ним закрылась, я повернулся к умирающему бандиту.

– Полиции расскажешь, что мне сказал?

– Нет.

– Где нож?

– В сапоге.

– Револьвер?

– Выбросил.

Достав из-за голенища сапога финку, я вложил ее бандиту в правую руку. Червонец попытался ухмыльнуться, дескать, понял, что ты хочешь сделать, но это было его последнее движение в жизни. В следующую секунду судорога пробежала по его телу, он дернулся в последний раз и замер. Выйдя из комнаты, я первым делом нашел коридорного Федора. Зная, что я жилец не жадный и не заносчивый, он услужливо вытянулся передо мной:

– Что изволите, Сергей Александрович?

– Несчастье случилось. На меня, Федор, прямо сейчас грабитель напал. С ножом.

Тот растерянно оглядел мой мощный торс, затем выдавил из себя бледную улыбку:

– Шутить изволите?

– Зайди ко мне в номер и посмотри, потом полицию вызови. Я пока на улице побуду, что-то мне дурно стало, – после чего развернувшись, пошел к выходу.

Нужный мне трактир находился в десяти минутах ходу от моей гостиницы. Подойдя к нему, внимательно огляделся по сторонам и только после этого открыл дверь и зашел. Зал был заполнен только на треть. Большая часть посетителей сидела за столиками вдоль стен и перегородок, в центре практически никого не было, за исключением нескольких случайных посетителей, забежавших по-быстрому перекусить. Среди них за стаканом чая сидел второй убийца Луговицкого. Стоило ему меня увидеть, как его лицо исказилось в гримасе страха. В следующую секунду он попытался вскочить, но видно ноги его не держали, и он плюхнулся обратно на свой стул. Я неторопливо подошел к его столу, затем чуть наклонился и тихо сказал:

– Тебе привет от Луговицкого.

Кровь от лица предателя отхлынула. Мелкие капли пота покрыли лоб.

– Я… Я… не хотел. Это Червонец. Все он! Он мне в руки револьвер сунул! Я в него уже мертвого стрелял!

– Но не об этом речь. Ты мне лучше скажи, иуда: зачем тебе была нужна смерть Луговицкого?!

– Я… не виноват! Бандиты меня заставили! Запугали! Хочешь жить, сказали, выдай нам… человека, что нас предал. Мне куда деваться?! Нет, я понимаю, что совершил подлость! И все сделаю, чтобы искупить вину! Приму наказание! Пойду на каторгу!

Было ясно, что он будет врать и изворачиваться до последнего, а правда мне и так была известна. Боткин решил отомстить Луговицкому руками бандитов, решив, что это он виновник всех его бед.

– Как скажешь. В полицию так в полицию. Пошли.

Предатель, пытаясь сохранить свою драгоценную жизнь, не обратил внимания на мой холодный и равнодушный тон и поэтому не понял главного: ему был только что подписан смертный приговор.

– Про их разбойничью шайку все как есть расскажу! Их пятеро…

– Заткнись!

Выйдя из трактира, мы пошли по улице, потом завернули в проулок и пошли среди глухих стен лабазов. Боткин стал нервно оглядываться по сторонам.

– Куда мы идем?!

– Путь сокращаем.

– Нет! Я вам не верю! – он попытался остановиться, но я схватил его за плечо и волоком потащил за собой. Иуда почему-то даже не сопротивлялся, шел, куда его вели и только непрестанно, без перерыва, говорил, вымаливая себе жизнь. Слова из него текли потоком. Сначала я не обратил внимания, а потом понял, что они пустые. Без эмоций. Без надрыва.

– Пощадите меня! Христом Богом прошу! Он же уже мертв! Не берите грех на душу! Умоляю! Что вам в моей смерти! Заклинаю всеми святыми! – его бормотание сейчас больше походило на безжизненный голос автоответчика.

Мы остановились на пустыре. За спиной у меня остались купеческие склады и лабазы. В ста метрах уже начинался лес. Окраина города. Я несильно толкнул его. Он по инерции сделал шаг назад. Повернулся ко мне. У него были глаза человека, чья душа надломилась, а разум отключился, не выдержав пережитых потрясений.

– Готов к смерти, иуда?

Мои слова его словно встряхнули, выведя из полубессознательного состояния. Он быстро оглянулся по сторонам, затем уставился на меня. Лицо помертвело, глаза наполнились ужасом.

– Нет! Не убивай! Я жить хочу! Жить! Что тебе в моей смерти?! Что?! Я сознаюсь! Пусть меня судят! Пусть на каторгу! Куда угодно…

Я ударил. Предатель, хрипя, схватился за горло. Разбитая гортань еле-еле, с большим трудом, пропускала воздух. Его лицо побагровело, глаза полезли из орбит, затем он стал медленно оседать на землю. С минуту я наблюдал за ним, а затем, склонившись, тихо сказал:

– Ты будешь умирать еще минут… пятнадцать-двадцать, так что начинай отсчитывать секунды.

Вначале мне показалось, что он прислушивается ко мне, но спустя несколько секунд понял, что ошибался. Это был бессмысленный взгляд в пространство, за которым стоял умирающий мозг, полностью переключившийся на мучительную борьбу за каждый, с таким трудом проникающий, глоточек воздуха, дающий ему еще несколько следующих секунд жизни.

Дождавшись его смерти, я вернулся в гостиницу. Вызванный на место преступления полицейский агент уже узнал в убитом грабителя и убийцу Матвея Дувинова по кличке Червонец, сбежавшего с каторги полтора года тому назад, поэтому следователь не стал усложнять себе работу, с ходу приняв мою версию, после чего снял с меня показания и отпустил.

Несмотря на то, что убийцы понесли заслуженную кару, во мне не было чувства завершенности. И дело было не в отце Лешки, который по сути дела стал главным виновником гибели Луговицкого, а во мне. Непонятное чувство вины, засевшее занозой в моем сердце, не давало мне покоя. Я словно раздвоился. Своим появлением ты вмешался в ее жизнь и тем самым взял ответственность за ее судьбу, говорил я себе, а значит, вина лежит на тебе. Но мне возражала логика: как можно отвечать за поступки других людей, действия которых ты просчитать не можешь? Нет, нельзя.

Спустя три дня состоялись похороны. Венки, панихида, мертвый, застывший взгляд сестры и заплаканное, опухшее от слез, лицо матери.

«Отойдет, очнется, ведь еще совсем девчонка», – успокаивал я себя до того дня, когда вдруг узнал, что сестра со вчерашнего дня стала ходить на курсы медсестер.

– Тебе это зачем?! – спросил я ее.

– Хочу уехать. Здесь все мне напоминает о Леше, – голос сухой, безжизненный.

– Доченька, поехали со мной, – предложила мать. – Сережа присмотрит за квартирой. Отдохнешь, развеешься. Ты еще молода. У тебя все впереди.

– Ты не понимаешь, мама. Мне надо вырваться из всего того, что напоминает мою прежнюю жизнь.

Только теперь та поняла, что хочет сказать ее дочь.

– Наташа, ты хочешь поехать на войну?!

– Да, мама, я все решила: еду на фронт.

Ее слова прозвучали тяжело и сухо. Мать охнула, побледнела, затем какое-то время смотрела на дочь остановившимся, безжизненным взглядом и только потом заплакала. Я, в свою очередь, сделал несколько попыток изменить ее решение, но на все мои доводы сестра отвечала одинаково: «Я все решила. Еду на фронт».

Поезд пришел в Минск в пять часов утра. Несмотря на столь ранний час, санитарный эшелон уже встречали. Десятки повозок с ранеными и санитарные машины заполонили пространство вокруг вокзала. Я вышел, постоял в тамбуре, потом опять зашел в купе. Где-то спустя полчаса появился штабс-капитан.

– Сергей Александрович, нужна ваша помощь.

– Я готов.

Следующие несколько часов я переносил раненых в вагоны и вместе с санитарами и сестрами милосердия устраивал их на полках вагонов. Стоны, скрип зубов, вид окровавленных повязок и ампутированных конечностей вместе с тошнотворным запахом гниющих ран, лекарств, потной и грязной одежды – все это, пусть даже касательно, дало мне первое понимание войны, как о некоем грязном и отвратительном деле. Наконец поток раненых иссяк. Выйдя из вагона, я спустился по лесенке. На платформе стоял пожилой санитар с наброшенной на плечи шинелью и дрожащими руками пытался закурить. Я подошел к нему в тот момент, когда ему это наконец удалось. Тот несколько раз жадно затянулся и только тогда обратил на меня внимание.

– Вы молодец, Сергей Александрович.

– Спасибо, Степан Дмитриевич. Теперь все?

– Побойтесь Бога! Это только начало! Сейчас раненые потоком пойдут. Мы их тут будем сортировать. Кого на операцию, кому перевязки и лекарства, а увеченных солдат – комиссовать и в Минский госпиталь, на дальнейшую поправку. Вы остаетесь?

– Нет. Мне надо узнать, где сейчас моя сестра находится.

– Дело святое! Помощь родной душе Богу угодна, – он тяжело вздохнул. – Что ж это на свете делается?! Человек на человека смертоубийством идет. Разве так можно? Вы видели наших врачей, с которыми вместе ехали? Мальчишки сопливые совсем! И медсестры такие же! Половина из этих лекарей сегодня ходили бледные, как та простыня! А у Порошиной, медсестры, даже истерика была. Эх! Что тут говорить! Вы только сейчас не езжайте, а дождитесь сначала нашего коменданта, Сергей Александрович. Он наверняка уже что-то для вас узнал.

Не успел он так сказать, как из рассветных осенних сумерек послышался голос молодого парнишки – санитара Прошки:

– Сергея Александровича не видели?!

– Он в соседнем вагоне вроде был. Посмотри там, – ответил ему голос старшей медсестры Анастасии Никитичны, рассудительной и уверенной в себе женщины.

– Здесь я! Здесь! – откликнулся я.

– Уф! Насилу отыскал вас! – он подбежал ко мне. – Его высокоблагородие вас кличет! Идемте!

Спустя несколько минут я уже входил в купе коменданта поезда. Лицо капитана было суровое и напряженное.

– Прошка проводит вас на вокзал. Там стоит машина, которая повезет врачей и медикаменты в ту дивизию, где возглавляет медико-санитарную часть Павленко, – тут он протянул мне вещмешок. – Это передадите Михаилу Дмитриевичу. Теперь собирайте вещи и идите.

Когда я уже уходил, он мне вдруг неожиданно сказал:

– Война не прощает глупостей, поручик, поэтому постарайтесь их не совершать. С Богом!

Не успели мы выехать из города, как водителю пришлось снизить скорость, потому что ведущая к фронту дорога была просто забита телегами с грузами, накрытыми брезентом, санитарными повозками, отрядами солдат, которые шли неровными рядами, скользя по залитому жидкой грязью шоссе. Иногда, по полям, обгоняя тяжело катящиеся обозы, скакали отряды кавалерии. Водитель, громко ругаясь, лавировал в этой толчее, как только мог. С риском завязнуть, он обходил по краю дороги неспешные обозы, затем обогнал артиллерийский дивизион, который с металлическим лязгом медленно тащился по размытой дороге. Огромные лошади-битюги с трудом тащили за собой подпрыгивающие на неровностях пушки.

Грохот орудий я услышал задолго до того, как мы въехали в город, где находился полевой лазарет. Местных жителей почти не было видно, а вот людей в шинелях и фуражках с кокардами было изрядно. Наглухо заколоченные магазины, выбитые окна, разрушенные заборы и бродячие собаки на пустынных дворах говорили о войне, разрухе и бегстве жителей из города. Где-то впереди, не переставая, гремела артиллерийская канонада.

Поплутав по улицам, машина наконец подъехала к каменному зданию с фальшивыми колоннами и аляповатыми украшениями из лепнины. Над его крышей вился белый флаг с красным крестом, а перед главным входом кружился людской водоворот, состоящий из раненых, сестер и врачей. Чуть в стороне стояло около десятка телег, на которые сейчас укладывали и рассаживали раненых сестры и санитары. Машина, объехав их, остановилась напротив центрального входа. Спрыгнув с кузова, я спросил первого попавшегося мне на глаза санитара, где найти главного врача. Тот, не замедляя шага и не глядя на меня, махнул рукой в сторону госпиталя и быстро сказал:

– Там спросите!

Войдя в холл, я почти сразу наткнулся на группу из трех врачей. На мой вопрос откликнулся мужчина выше среднего роста, широкоплечий, с большой седой головой и резкими чертами волевого лица.

– Это я. А вы кто?!

– Богуславский Сергей Александрович.

– Гм! Я вас не таким представлял. Вы прямо… как медведь, батенька! Вон плечищи какие!

– Что с Наташей?! У нее горячка?

– Тут такое дело вышло… нехорошее. Даже не знаю, как и сказать! Знаете, солдатам правду-матку режу! Говорю, как есть! Без ноги будешь или без руки, а тут…

– Говорите!

– Вашу сестру изнасиловали.

– Кто?!

– Немцы. Пятнадцатого сентября, ближе к вечеру, в Сморгонь ворвался немецкий кавалерийский полк. Наши, в спешке, начали отступать. Шесть телег с ранеными, врач и две медсестры попали в плен. Видно, ездовые, в спешке да в потемках, с дороги сбились. Спустя три дня подошло подкрепление, и в тот же день город был отбит. Тогда их и нашли. Наташа после случившегося полностью ушла в себя. К тому же простудилась сильно. Несколько дней была высокая температура, бредила, кричала. Вот я и дал телеграмму.

– Где она?!

– Идемте!

Полевой госпиталь находился в здании усадьбы. В комнатах с высокими потолками пахло лекарствами и мочой, а на койках, стоявших почти впритык друг к другу, лежали и сидели раненые. В женском отделении, в самом дальней комнате, за отделенной ситцевой занавеской в углу стояла кровать сестры. В первый момент мне даже показалось, что это не она, а какая-то другая девушка. Свалявшиеся волосы, худое изможденное лицо, почти сошедший синяк на правой скуле. Но хуже всего были ее глаза. Они были потухшими и пустыми, словно та Наташа, которую я знал, умерла.

– Сестренка! Ты как?

Она словно очнулась, посмотрела на меня. Взгляд сначала был настороженным, но потом снова стал прежним, равнодушным.

– Сережа. Приехал.

– Как ты себя чувствуешь?!

– Душа болит, – в следующее мгновение ее глаза наполнились слезами и она заплакала. Она не закрывала лицо руками, не кричала, а просто лежала, а по ее худым щекам текли слезы. Не зная, что делать, я развернулся к Павленко, но тот только пожал плечами и сказал:

– Тут я помочь бессилен. Давайте лучше Людмилу Сергеевну приглашу. Она с ней вроде нашла общий язык.

Он ушел, а я повернулся к Наташе.

– Успокойся, хорошая моя, – я попытался погладить ее по руке, как она вдруг вскрикнула:

– Не надо! Не трогай меня, пожалуйста!

– Хорошо, Наташа. Хорошо. Ты, как только встанешь на ноги, мы с тобой поедем домой. Будешь варить мне борщи, и заживем мы, как прежде.

– Как прежде уже никогда не будет. Никогда! Ты понимаешь – никогда! – в ее голосе звенела приближающаяся туча-истерика, которая вот-вот должна была пролиться новыми слезами. – Я не могу спать! Каждую ночь вижу их…

– Наташа, здравствуй!

Я обернулся на голос, раздавшийся за моей спиной. В двух шагах от кровати стояла стройная и довольно симпатичная женщина, лет тридцати пяти. У нее были внимательные и добрые глаза, но еще в них была боль. Тщательно скрываемая душевная боль, которую мне нередко приходилось видеть в глазах моей матери, когда та сидела у моей постели. Я поднялся.

– Сергей Александрович. Брат Наташи.

Она внимательно оглядела меня, а потом сказала:

– Где-то таким я вас и представляла. Наташа рассказывала мне о вас. Говорила, что я сразу вас узнаю: в плечах косая сажень и кулаки крепче железа. Меня зовут Людмила Сергеевна. Вы выйдите пока, Сергей Александрович, и подождите меня за дверью.

– Хорошо.

Я стоял в коридоре и ничего не чувствовал, только в голове, как метроном, стучала одна мысль: убить, убить, убить… Видно, нечто подобное этим мыслям отразилось и на моем лице, потому что, когда врач вышла, она бросила на меня теплый, сочувствующий взгляд и тихо сказала:

– Не сжигайте себя, Сергей Александрович. Судьба так сложилась, и поправить что-либо уже не в наших силах.

– Я спокоен. Вы лучше о Наташе расскажите.

– Хорошо. Идемте к окну. Там поговорим.

Я ожидал, что она начнет говорить, но врач молчала, глядя через стекло на серое осеннее небо и мокнущие под мелким секущим дождиком голые деревья. Ее поведение показалось несколько странным, но чем оно вызвано, мне стало понятно только в процессе нашего разговора.

– Скажу вам прямо, – начала говорить она, продолжая смотреть в окно, – у вашей сестры сильнейший психологический надлом. Насколько мне известно, у нее два с половиной месяца назад был убит жених, теперь она сама подверглась насилию и издевательствам. Под таким грузом и более сильный человек может сломаться, а тут хрупкая девушка. Как вы могли отпустить ее на фронт? Не понимаю!

– Я не уменьшаю своей вины, но скажите: как можно удержать человека, который просто игнорирует ваши слова и доводы. Силой? Закрыть на ключ?

– Извините меня. Это ваши семейные дела, и я не должна была это говорить! Я не психиатр, а врач-терапевт, но при этом считаю, что по приезде в Петербург ей нужно будет лечь в больницу. В психиатрическую клинику.

– Когда она сможет встать на ноги?

– Через три-четыре дня, а вот насчет психики тут все намного сложнее. Для начала дам совет: не торопитесь с отъездом. В Минске, в госпитале, есть врач такого профиля. Очень хороший специалист, но ему надо будет заплатить.

– У меня есть деньги.

– Тогда езжайте в Минск и договаривайтесь с ним. Христофоров Сергей Осипович. Если, даст бог, все будет хорошо, через неделю вы сможете увезти ее домой.

– Вы не знаете, как все случилось?! Наташа не говорила?

– Нет. Подобные вопросы вызывали у нее плач и истерики, но и без нее я знаю, что произошло, – она с минуту молчала, потом продолжила: – Второй изнасилованной девушкой была моя младшая сестра. Мы с ней на фронте с февраля пятнадцатого года, поэтому она много чего видела и перенесла. У нее есть жених, поручик Мелентьев Иван Васильевич. Если хотите, можете с ним поговорить, он командует третьей ротой.

– Где сейчас ваша сестра?!

– С оказией отправили домой. Теперь извините, мне надо идти работать, а вы идите, посидите с ней.

Я сидел у кровати сестры, пока та не уснула, затем вышел в коридор и встал у окна. Серое небо, мокрые унылые деревья. На душе у меня была такая же серая, жидкая, холодная грязь.

«Где мне их искать? Немцев там тысячи… Погоди! Ведь врач назвала мне фамилию жениха своей сестры. Мелентьев. Иван Васильевич. Точно! Может, он что-то конкретное знает?!»

Выйдя из госпиталя, я сразу обратился к молоденькому прапорщику, в новой, еще не обмятой, топорщащейся шинели, который куда-то спешил с деловитым видом.

– Извините! Как мне попасть в третью роту?

Он резко остановился, окинул меня слегка удивленным взглядом, потом спросил: – А вы кто будете?

– Богуславский Сергей Александрович. Поручик в отставке.

– Хм! Где-то я вашу фамилию уже слышал. Только вот не помню…

– Наталья Богуславская – моя сестра.

– Ах! Извините! – на его щеках появился легкий румянец. – Это настоящая трагедия! Мы все переживаем за нее! Идемте со мной! Я как раз иду в ту сторону и провожу вас.

По дороге он мне рассказал, что впереди, в ста пятидесяти метрах, проходят германские окопы. Но вот странное дело: немцы первое время стреляли целыми днями, а теперь только постреливают. Видно, снаряды берегут, предположил прапорщик. В подтверждение его слов, словно щелкнули кнутом, с той стороны хлестнул одиночный выстрел, за ним вслед послышалась частая стрельба. Вслед винтовкам застучал пулемет, а за ним другой, и уже последними ударили пушки. Только мы соскочили в окоп, как в мокрую землю рядом со мной с чмоканьем впились несколько пуль, после чего стрельба начала затихать и, не успели мы пройти и тридцати метров, как совсем прекратилась.

– Кто идет? – неожиданно впереди раздался голос.

– Свои, братец, свои, – поспешно ответил прапорщик.

Из-за угла поворачивающей в сторону траншеи появились два бородатых солдата в мятых шинелях с винтовками в руках.

– Ваше благородие, а кто с вами?

– Ему надо переговорить с поручиком Мелентьевым.

– Так он в штабной землянке, с господами офицерами, ваше благородие. Прикажете сопроводить?

– Благодарю, братец.

Прапорщик повернулся ко мне:

– Вас проводят, господин Богуславский.

– Спасибо вам большое…

– Максим Сергеевич Лещев.

– Спасибо вам, Максим Сергеевич. Удачи вам.

Дальше я шел, в сопровождении солдата, по окопу, полному людей с серыми, уставшими лицами, в такого же цвета шинелях, пока мы не свернули в ход сообщения, ведущий к офицерской землянке.

Поручика я нашел в компании двух офицеров. Они курили и о чем-то тихо беседовали. Стоило мне войти, как разговор прервался и все трое с явным удивлением уставились на человека в гражданской одежде.

– Здравствуйте, господа. Мне нужен поручик Мелентьев.

– Я Мелентьев. Чем обязан? – подал голос офицер с седой прядью на виске.

– Я брат Натальи Богуславской.

– Извините нас, господа, – обратился к офицерам поручик. – Нам надо поговорить.

Он встал, накинул на плечи шинель.

– Идемте. Поговорим на свежем воздухе.

Мы вышли в траншею. Несколько секунд мы вглядывались друг в друга, потом я спросил:

– Расскажите, как все произошло, Иван Васильевич?

Поручик говорил короткими, рублеными предложениями, тщательно скрывая эмоции. Из его слов стало ясно, что на отступавший санитарный обоз наскочил отряд конной немецкой разведки. Сразу не разобравшись, в сумерках, уланы сгоряча застрелили двух ездовых, после чего оставили несколько солдат с унтер-офицером в качестве охранников и поскакали дальше. Германцы завернули телеги и погнали их в тыл, после чего разделили. Раненых куда-то увезли, а четырех ездовых, мальчишку-фельдшера и медсестер заперли в сарай, где они просидели до вечера, пока не пришел полупьяный офицер. Оглядев всех, развернулся и ушел. Спустя полчаса пришли солдаты и отвели девушек в дом местного старосты. Там, как оказалось, праздновал свой день рождения какой-то полковник, а русских санитарок «пригласили» украсить мужской стол женским присутствием.

– Потом они перепились, и тогда случилось то, что случилось. Под утро их снова заперли в том сарае, а через двое суток наши выбили германца и освободили пленных. Вот такая трагическая история приключилась. Вы-то зачем приехали?

После короткого рассказа я спросил поручика:

– Ваша Таня ничего не говорила о приметах… насильников?

– Вам это зачем?! – недовольно спросил он.

– Вдруг дорожки пересекутся? Всякое бывает.

– Послушайте, Сергей Александрович, вы чисто штатский человек, поэтому ваши дорожки никогда не пересекутся. Вы по какому ведомству служите?

– Не служу. Поручик в отставке. Воевал. Получил двойное ранение. Частичная потеря памяти.

– Пусть так! Но это все равно ничего не меняет. У вас все?

«Он явно что-то знает, но не хочет говорить».

– Нет. Мне надо знать все то, что знаете вы.

– Я уже все сказал, что вам положено знать, – это было сказано твердым и жестким голосом, отметающим всякие возражения.

«Разозлить. Вывести из себя. Возможно, проговорится».

– По вашему лицу видно, что вы сами не прочь отомстить, да видно что-то не складывается.

При моих словах лицо поручика затвердело, а глаза потемнели от гнева.

– У вас все?!

– Вы обращались к командованию, а вам строго-настрого запретили идти в тыл германца? Я прав? – продолжал я на него давить.

Мелентьев, видно, посчитал мои слова за издевательство. Ожег бешеным взглядом, рука метнулась к кобуре, но затем медленно опустилась. Смысла в дальнейшем разговоре не было, но я не хотел, чтобы мы расстались врагами, и поэтому, как только он начал разворачиваться, чтобы уйти, я сказал:

– Удачи вам, Иван Васильевич!

Вернувшись к госпиталю, некоторое время пытался найти место, где можно будет переночевать, пока не наткнулся на санитара, который предложил мне свою койку, так как уходил в ночь дежурить. Решив вопрос с ночевкой, пошел навестить сестру, но меня к ней не пустили, сказав, что ей дали снотворное и она сейчас спит.

Рано утром, с попутной машиной, я уехал в Минск. Найдя в госпитале Христофорова, я объяснил ему ситуацию. Он согласился мне помочь, оценив свою помощь в три золотые монеты. По случайной фразе, проскочившей в нашем разговоре, мне стало понятно, что именно он наблюдал Татьяну, младшую сестру Людмилы Сергеевны.

В госпитале мне удалось узнать, что после обеда в нужном мне направлении поедет машина, которая повезет вылечившихся солдат обратно в часть. Найдя шофера, я договорился с ним о месте для нас с доктором. Так как до отъезда у меня оказалось около трех часов свободного времени, я решил их посвятить знакомству с городом, в котором был впервые. Первое, что сразу бросалось в глаза, так это отсутствие нервозности в жителях города, словно фронт не проходил в пяти часах езды от Минска. Пройдясь по улицам, вышел в центр. Проходя мимо бюста Александра II в центре Соборной площади и гостиницы «Европа», вдруг увидел большие стеклянные окна ресторана. В животе сразу заурчало. Войдя, сел за столик возле окна, огляделся. Народа было немного. Официантка приняла заказ, и в ожидании, когда принесут обед, я принялся рассматривать публику. За соседним столиком о чем-то негромко говорили средних лет мужчины, облаченные в полувоенную форму с вензелями ВЗС на чиновничьих погонах. Этих типов я порядком навидался в Петербурге.

«Земгусары. Об отчизне радеют. Конечно, в ресторане защищать отечество проще, чем на фронте. А ты сам разве не такой? Ты почему не на фронте? – и внутри меня появилось чувство неловкости. Чтобы отвлечься от него, снова принялся разглядывать посетителей ресторана. Через два столика от меня сидела пожилая пара, за ними группа о чем-то шумно спорящих офицеров. Неожиданно до меня донесся громкий выкрик одного из спорщиков:

– Пока идет война, и враг топчет нашу землю, долг каждого настоящего мужчины – защищать свою родину! Хватит заниматься выяснением, что делать и кто виноват! Пусть этим займутся политики!

Я отвернулся к окну. Когда мне принесли заказ, я быстро поел, допил минеральную воду под цветочным названием «Фиалка», а затем отправился в госпиталь. Машина уже стояла во дворе.

На этот раз до передовой мы добрались сравнительно быстро. Проводив врача к сестре, я хотел остаться, но тот резким жестом приказал мне выйти. Осмотр Наташи длился около часа. Наконец доктор вышел из женской палаты.

– Как она?!

– Плохо. У нее ярко выраженный психоз, поэтому ей нужно лечь в клинику под наблюдение опытных врачей, и чем быстрее, тем лучше. Сделаем так. Поскольку случай очень сложный, то я прямо сейчас заберу ее в Минск. Вы согласны?

– Доктор, деньги у меня есть. Скажите: сколько?

– Сергей Александрович, я не собираюсь наживаться на вашем горе, но мне придется купить довольно специфические лекарства, поэтому дайте мне еще сто рублей. Все остальное я сделаю сам.

Переезд в Минск оказался очень тяжелым. К тому же доктор, стоило ему увидеть реакцию Наташи на меня, сразу заявил, что сейчас я являюсь лишним раздражителем, после чего посоветовал мне не появляться в ближайшие два-три дня. Делать в Минске мне было нечего, и на следующий день, с попутной машиной, я отправился обратно к линии фронта. Меня все никак не оставляла мысль о новом разговоре с поручиком. Мне нужно было знать то, что знал он. Добравшись до расположения роты, я уже хотел начать расспрашивать о Мелентьеве, как вдруг увидел его самого.

– Вы опять здесь?! Я думал… – секундная растерянность исчезла, и он зло рявкнул: – Какого черта вы делаете в расположении моей роты?!

– Остыньте! Или вы сегодня не с той ноги встали, господин поручик?

– Я еще раз спрашиваю…

– Не надо меня спрашивать. Просто шел мимо и зашел поздороваться. Не более того.

После моих слов из него словно стержень выдернули, глаза потухли, плечи опустились.

– Извините.

– Ничего. Как вы?

Поручик кисло усмехнулся:

– Вы только за этим пришли?

– И за этим тоже.

Какое-то время он смотрел на меня, потом спросил:

– Как ваша сестра?

– Плохо. За внимание – спасибо.

Какое-то время мы мерили друг друга взглядами, потом Мелентьев сказал:

– Извините. Налетел на вас… Ночь не спал. Вот и сорвался.

Я видел, что его мучает желание выговориться, посоветоваться или просто поговорить, но он изо всех сил сдерживал себя, поэтому я решил слегка подтолкнуть его к откровенности:

– Буду в расположении санитарной части еще дня три. Будет желание поговорить, найдете.

– Так вы не уезжаете?

– Нет. Отвез сестру в Минск. Доктор сказал, чтобы не было рецидивов, ее нужно лечить уже прямо сейчас. Значит, неделю, а то и больше, пробуду в этих краях.

– Значит, не уезжаете… – поручик задумался на мгновение, а затем неожиданно спросил: – Где мне можно вас найти?

– Пока нигде не остановился. Так что…

– Тогда так. Связь будем держать через Люду. Как устроитесь, дайте ей знать. Хорошо?

– Договорились.

Вопрос с моим ночлегом решила сама Людмила Сергеевна, когда я к ней пришел. Как оказалось, в подвальном помещении вместе со всякой рухлядью были свалены старые матрацы. На них я провел следующую ночь. Наутро, только успел привести себя в порядок, как меня разыскал солдат.

– Ваше благородие, вас господин поручик кличет!

Столь ранний гонец дал мне понять, что у Мелентьева есть какое-то предложение ко мне, поэтому, не став терять времени, я поспешил в расположение третьей роты. Лицо у поручика было усталое и помятое, но, в отличие от вчерашнего дня, в его глазах не было лихорадочного отчаянно-злого блеска.

– Здравствуйте, Иван Васильевич.

– Здравствуйте, Сергей Александрович. У меня к вам есть предложение.

– В чем оно состоит?

– Как вы отнесетесь к тому, чтобы снова пойти на службу?

В некотором недоумении я уставился на поручика, так как не ожидал именно от него подобного предложения.

– В качестве кого?

– Добровольцем. «Охотником».

Мне сразу захотелось поинтересоваться, от чего он стал таким добрым, но вместо этого сказал:

– Согласен. Что надо подписать?

– Идемте со мной, там все и решим.

До расположения охотников мы добирались под не вовремя зарядившим холодным секущим дождем, и, каждый раз ступая на размокшую землю, я с трудом обратно выдирал ботинки из чавкающей грязи. Поручик шел рядом и смотрел вперед, совершенно не обращая на меня никакого внимания, словно меня и не было рядом, и только подойдя к баракам, проглядывающим через серую завесу дождя, удосужился сказать одно слово: «Пришли».

Подойдя к одному из них, он открыл дверь, и мы оказались в коридоре, где увидели при тусклом свете фонаря, висящего на стене, двух сидящих на скамье солдат. При виде поручика они встали, причем сделали это неспешно, не вытягиваясь картинно перед офицером. Только теперь я разглядел их погоны и лица. Один из них был седоусым гигантом в унтер-офицерском мундире, второй – ефрейтор, плотного сложения, с хитрым взглядом балагура и пройдохи.

– Здравия желаю, ваше благородие, – поприветствовали они поручика, потом унтер-офицер сказал: – Господин капитан на месте. Заходите.

В них не чувствовалось внутреннего страха, что, как мне уже удалось заметить, было свойственно нижним чинам, зато спокойной уверенности и чувства внутреннего достоинства – хоть отбавляй. Поручик кинул руку к козырьку фуражки, пройдя мимо них к широко открытой двери, я же задержался на секунду, чтобы поздороваться.

Получив в ответ небрежное: «Здравия желаю», – зашагал вслед за Мелентьевым.

Переступив порог помещения, оказался в комнате, где помимо стола и нескольких табуреток стоял, топчан, железная печка с небольшой поленницей дров и вешалка для одежды. Как только мы вошли, капитан скинул с плеч шинель и поднялся с места. У него было гибкое и жилистое тело гимнаста и цепкий взгляд решительного человека.

– Здравствуйте, господа, – поприветствовал он нас.

Поручик подошел к нему. Они поздоровались за руку, как хорошие знакомые, после чего Мелентьев сказал:

– Дмитрий Иванович, это человек, о котором я вам говорил.

– Богуславский. Сергей Александрович, – представился я.

– Махрицкий. Дмитрий Иванович. Командир охотников. Присаживайтесь, – когда мы с поручиком сели, он продолжил, глядя на меня: – Давайте сразу объяснимся. Разговариваю я с вами исключительно из уважения к Ивану Васильевичу. Искренне сочувствую вашему горю, но мне нужны решительные и храбрые солдаты, но никак не герои-мстители. Надеюсь, Сергей Александрович, вы меня правильно поняли?

– Правильно, Дмитрий Иванович.

– Вот и хорошо. Вы умеете стрелять?

– Из личного оружия.

– Гм. Хорошо?

– У вас на столе стоит три свечи. Разрешите показать на них?

– Почему и нет?

– Тогда отойдите, пожалуйста, немного в сторону. И вы тоже, Иван Васильевич.

Сам я, пройдя до порога комнаты, резко развернулся, а затем, вскинув руку с пистолетом, трижды выстрелил, не целясь. Комнату мгновенно окутал полумрак.

– До свечей две сажени, и я гасил пламя навскидку. Могу это проделать с трех саженей и погасить, как минимум, две свечи из трех, расставленных в разных концах комнаты. Так же могу стрелять в полной темноте, на звук.

Сначала я услышал, как капитан сначала хмыкнул, а затем крикнул:

– Ерошин! Свечи тащи!

Капитан с минуту изучал затушенные пулей свечи при неверном, мерцающем свете, потом несколько иронично посмотрел на меня и спросил:

– В цирке не пробовали выступать с этим фокусом?

– Нет. Не пробовал.

– Что вы еще можете?

– Убить человека ударом кулака.

Командир охотников бросил на меня испытующий взгляд и неожиданно крикнул:

– Василий Степанович, ты как, дух из него вышибешь?!

На пороге появился гигант в унтер-офицерском звании. Окинув меня быстрым взглядом, сказал:

– Вышибу, ваше высокоблагородие! Только повозиться придется! Вон, какой здоровый, как тот медведь!

– Вы как? – с легкой усмешкой спросил меня капитан.

– Постараюсь его не сильно бить.

– Вы так уверены в себе? – ухмыльнулся в ответ командир «охотников».

– Может, перейдем к делу?

Капитан встал, затем хлопнул ладонью по столу и неожиданно скомандовал:

– Начали!

Я поднялся и развернулся к силачу, который сейчас неторопливо, вразвалку подходил ко мне. Несмотря на видимую неспешность, было видно, что он уже готовиться к схватке. Тело напряглось, а шаг стал упругим. Шаг. Еще шаг. Может, он и был хорошим бойцом, но с моей молниеносной реакцией ему не тягаться. Я успел опередить его нападение, выбросив вперед обе руки одновременно – жесткий блок левой руки погасил удар в самом зародыше, а пальцами правой железной хваткой вцепился гиганту в кадык. Унтер-офицер, багровея на глазах, захрипел, попытался снова меня ударить, но в следующую секунду был просто отброшен в сторону и упал бы, если бы не стена. Повернувшись в сторону офицеров, я сказал:

– В настоящем бою он бы уже лежал, корчась, со сломанным горлом.

Сейчас капитан смотрел на меня так, словно видел впервые. Было видно, что моя молниеносная победа в схватке произвела на него должное впечатление.

– Где вы подобному научились?

– Один японец научил.

– Только этому или еще и другим приемам?

– Другим тоже. Могу показать, – и я многозначительно посмотрел на красного унтер-офицера, стоявшего сейчас у стены и осторожно массировавшего себе горло. Судя по выражению лица, тому явно не хотелось новой схватки.

– Верю, – усмехнулся капитан. – А ты иди, Василий Степанович.

Когда тот вышел, командир охотников продолжил:

– Саенко сильный боец, так что скажу не таясь: поразили вы меня. Теперь скажите мне: человека сумеете убить?

– Надо будет, убью.

– Спокойно так сказали, без надрыва. Значит, приходилось убивать?

– Приходилось.

– С ножом умеете обращаться? Заряд заложить? Лежать на промерзлой земле часами?

– С ножом не работал, так же как и со взрывчаткой. Насчет остального – у меня терпения и воли хватит на трех человек.

Махрицкий посмотрел на поручика, потом перевел взгляд на меня.

– Иван Васильевич, сказал мне, что вы поручик в отставке.

Я достал из кармана документы и протянул их капитану. Тот несколько минут внимательно их изучал, потом поднял на меня глаза.

– Когда вышли из госпиталя?

– Четырнадцатого марта этого года.

– У вас указана полная потеря памяти, но при этом вы явно не похожи на слюнявого идиота. Странно, не правда ли?

– Согласен. Несколько странно.

– Даже не знаю, что и сказать, – он какое-то время крутил мои документы, а потом сказал: – При всех ваших достоинствах у вас нет военного опыта. Отрицать не будете?

– Нет, но думаю, что для солдата опыт дело наживное.

– Вы правильно меня поняли, Сергей Александрович. Сейчас идите в штаб и подайте прошение. При этом не забудьте там сказать, что заручились моим согласием. Ерошин! – на пороге двери возник ефрейтор. – Отведи нового охотника в канцелярию. Подождешь его там, а потом поставишь на довольствие!

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие!

– Сергей Александрович, идите с ним.

Я поднялся.

– Слушаюсь, господин капитан!

В ответ на мое уставное обращение Махрицкий только укоризненно покачал головой. Стоило нам с ефрейтором выйти, как тот стрельнул по мне быстрым взглядом и осторожно спросил:

– Не пойму, как к вам обращаться?

– По имени. Сергей.

– Так-то оно так, но вы вроде бы…

Я посмотрел на него:

– Тебе какая разница?

– Как скажете. Здорово вы приложили Саенко! Раз – и он как рак стал! Красный и глаза навыкате!

Я промолчал. Ефрейтор, поняв, что новичок не имеет желания говорить, замолчал. Сначала я оформил в штабе документы, потом Ерошин привел меня в барак, где мне предстояло жить. Запах пота и несвежего белья перебивал крепкий запах солдатской махорки, зато не в пример солдатам на передовой здесь было тепло и сухо, благодаря трем железным печкам.

– Парни! – сразу с порога крикнул Ерошин. – Я вам новичка привел!

Все как на подбор здоровые и плечистые охотники, до этого занятые своими делами, сразу поднялись со своих мест и окружили меня. За пять минут мне довелось узнать о себе много нового.

– Ну и бычара! Вон плечи какие! Поле вспашет и не вспотеет! На нем не одну оглоблю сломаешь!

– Может, потом поговорим, парни?! Ночь плохо спал, отдохнуть хочу!

Вперед вышел крупный, мускулистый парень. Чернявый, с шалыми глазами. Вылитый цыган.

– Не торопись! Место еще заслужить надо!

– Как?

– Мимо меня пройдешь, значит, заслужил! – по его лицу скользнула уверенная ухмылка.

Охотники вокруг меня сразу подались в стороны, расчищая место для схватки. Я оглянулся на ефрейтора. Тот пожал плечами, дескать, тебе решать. Цыган перехватил мой взгляд, но понял по-своему:

– Никак забоялся?! Не бойся, сильно забижать не буду! Скажите, парни, я ведь добрый?!

Охотники весело рассмеялись, с удовольствием глядя, как этот забавник ломает комедию.

– Люблю, когда кругом одни добрые дядьки, – решив подыграть им, я скорчил глупую рожу. – Так, где моя койка?

Под новый взрыв смеха я шагнул к цыгану. Тот попытался сделать подсечку, но я ушел в сторону, одновременно ткнув весельчака в нервный узел. Заводила взвыл от дикой боли. Шок скрутил его тело, на глазах выступили слезы боли, но он все же сумел устоять на дрожащих ногах. Смех мгновенно оборвался. Лица у охотников посуровели. Они так и не поняли, что произошло, поэтому смотрели на меня, кто настороженно, кто с опаской.

– Парни, вы чего! Я добрый! Мухи не обижу!

– Ага! Мы твою доброту только что видели! – криво усмехнулся один из охотников. – Мишка Цыган один против трех выходил победителем, а ты его в раз скрутил!

– Так я это с испугу!

– Ага! С испугу! Ударил так, словно лошадь копытом лягнула!

Кое-кто засмеялся вслед этим словам, но даже этот смех прозвучал невесело. Видно, «цыган» был душой и заводилой их компании, а пришел чужак и одним ударом побил их непобедимого бойца. Неправильно и как-то даже обидно. Двое парней, подхватив под руки Цыгана, отвели его к койке, а затем осторожно посадили. Остальной народ, не глядя на меня стал медленно расходиться по своим местам.

– Люди, так где моя кровать?

– Вона. Тот, – и один из охотников небрежно ткнул пальцем в рядом стоящий с его топчаном деревянный лежак.

Улегшись на указанный мне топчан, на котором даже лежал матрац, я укрылся своим пальто и, несмотря на суматошно-дерганый день, почти сразу уснул.

Проснулся я от того, кто-то тряс меня за плечо. Мне даже толком не удалось разглядеть человека, разбудившего меня, как он уже повернулся ко мне спиной и пошел к двери. Уже с порога раздался его голос:

– Вставай, Копыто! Тебя капитан к себе кличет!

Сел на топчане. Растер руками лицо.

«Уже и прозвище придумали. Шустрые ребята!»

Махрицкий стоял у входа в свою избу, набросив на плечи шинель, и курил папиросу.

Подойдя к нему, я встал по стойке «смирно».

– Ваше высокоблагородие, явился по вашему приказанию!

– Бросьте, Сергей Александрович! – поморщился тот. – Даже мои охотники передо мной не тянутся! Я зачем вас позвал! У меня к вам серьезный разговор есть.

– Слушаю вас внимательно, Дмитрий Иванович.

– Поступили сведения, что завтра утром немцы наступать будут. Наши генералы решили дать ему пойти в наступление, затем контратаковать и на его плечах ворваться в окопы, а в случае успеха… Впрочем, не об этом речь. Есть сведения, что в тылу у германцев стоят, не разгружаясь, несколько эшелонов. Один из них особенно важен. Там находятся аэростат наблюдения и самолеты-разведчики. Понимаете, о чем говорю?

– Если немцы разовьют наступление, то эшелоны поедут дальше, если нет, то начнут строить долговременные укрепления, а также и аэродром.

– Авиаразведка германцев будет у нас как кость в горле. Это понимают все. Именно поэтому командование дало разрешение на формирование особой команды из моих охотников. Восемь-десять человек. Возглавит группу поручик Мелентьев. Это он предложил вас включить в группу, хотя я был решительно против вашего участия. Вы совершенно не готовы к походу в тыл противника. Надеюсь, причины вам перечислять не нужно?

– Нет.

– К моему великому сожалению, он не оставил мне выбора. Идете вы – идет он.

– Странно все это, – при моих словах командир охотников с нескрываемым удивлением посмотрел на меня. – Поясню. До сего дня как-то не замечал особой расположенности ко мне со стороны поручика. Это раз. Второе. Мелентьев вроде как командир третьей роты. Почему он идет во главе группы охотников, если задание дано вашей команде?

– Да будет вам известно, что у нас на отряд охотников всего два офицера. Я и подпоручик Буланов, который сейчас находится в госпитале. Разрыв случайного снаряда и три осколка в плече и руке. Я сказал, что сам возглавлю группу, а мне в ответ… Короче, отругали и дали какого-то прапорщика Пашутина. Говорят, ставьте его во главе. Опытный человек, ходил в тыл германца, великолепно знает немецкий язык. Мне что с этого? Я его позавчера впервые в жизни увидел. Как я могу доверить ему своих людей? Нет. Так и сказал. А тут Мелентьев. Ну, его-то я хоть знаю, да и парни с ним охотно пойдут. Вы спросите: почему так получается? Да все потому, что согласие на отправку группы я могу получить лишь в том случае, если найду офицера на это задание.

– Погодите, Дмитрий Иванович. Этот самый Пашутин – военный разведчик?

– Мне что докладывали?! Просто, когда встал вопрос об эшелоне с самолетами, его на следующий день прислали ко мне для усиления группы. Из разговора с ним выяснил, что он не кадровый военный. В свое время преподавал на кафедре в университете немецкий язык. Знает несколько немецких диалектов. Дважды, еще до войны, был в Германии. Когда началась война, без вести пропала его семья. Жена и двое детей. После чего он пошел на фронт вольноопределяющимся. Недавно присвоили звание прапорщика.

– И что, кроме этого прапорщика во всей дивизии не нашлось офицеров-разведчиков?

– Почему нет? Есть. При штабе полка. Допрашивают пленных, разбирают документы и карты, то есть работают с тем, что мои парни из немецкого тыла притащат.

– Погодите. Вы хотите сказать, что никто кроме вас в тыл к немцу не ходит? – я задал вопрос и тут же понял, что сказал лишнее, так как на лице капитана все больше разливалось выражение недоумения.

– Сергей Александрович, вы что, с луны свалились?! У нас понимание подвига со времен разгрома тевтонов на Чудском озере новгородцами никак не может поменяться! В понимании русского офицера воевать нужно благородно, по-джентльменски. Ударить в спину врагу – это позор! Э! Да что тут говорить! За последние полгода я подал две подробные докладные записки о создании особых отрядов в тылу врага! И что? Даже ответа не получил! Только вот теперь обо мне вспомнили, когда подперло под самое горло!

– Разве уничтожая вражеский штаб или арсенал, вы не спасаете жизни сотням наших солдат?! Разве это не подвиг?

– Вы, поручик… чем-то похожи на одного человека.

– На кого?

– Моего хорошего друга. Он… Это произошло в конце четырнадцатого года. Подпоручик Вольский, под покровом ночи, с тремя добровольцами снял пулеметный расчет австрияков, который, находясь на высотке, не давал днем головы поднять, простреливая окопы. И что получилось в результате?! Офицеры полка вместо благодарности отказались с ним общаться, выказав тем самым презрение к его действиям, как недостойным мундира русского офицера. Он, видите ли, не сошелся с ними грудь в грудь в чистом поле, а ударил в спину, по-воровски… Эх! Да что тут говорить! Оказавшись в положении всеми презираемого человека, Миша не выдержал и застрелился.

– Дебилизм в чистом виде, – почти автоматически отреагировал я на невероятную для меня историю, но, увидев удивленный взгляд командира охотников, пояснил: – Медицинский термин. Касается душевнобольных. Гм. Пока лежал в больнице, всякого нахватался.

Не будучи специалистом в этом вопросе, я наивно считал, что партизанские и диверсионные отряды в тылу врага – это естественно, не говоря уже о разведгруппах, посылаемых за линию фронта, а на поверку оказывается, что в русской императорской армии ничего подобного нет и в помине. Впрочем, как и у наших врагов.

– Вот и вы задумались, Сергей Александрович. Вижу, понимаете, что война – это бойня, кровавая и грязная, а потому допускает применение нечестных приемов. Вот вам еще пример. Мне как-то довелось разговаривать с полковником Генштаба. Он к нам с проверкой приезжал. Ему тоже задал вопрос: отчего не действовать в тылу германца малыми отрядами? Так он на меня посмотрел с возмущением, а потом заявил, что, у вас, капитан, неприемлемое понятие о чести офицера. Неприемлемое, вы слышите?!

Впрочем, не нам с вами решать эти вопросы, поручик, поэтому перейдем к делу, по которому я вас позвал. Скажите Мелентьеву, что не хотите идти. Мне своих ребят жалко. У них без вас больше шансов будет!

– Пойду и, надеюсь, помехой не буду.

– Вы что не понимаете?! Из-за вашей мести могут погибнуть люди! Сорваться операция!

– Если вы этого не заметили, то сейчас скажу: я всегда знаю, что делаю. К тому же у меня нет привычки, принимать необдуманные решения.

Махрицкий некоторое время молчал, пристально глядя на меня, потом сказал:

– Надеюсь, что все так и есть.

– Разрешите идти?

– В полдень, у меня, общий сбор. Идите!

Спустя четыре часа я явился в избу, где квартировал командир охотников. Меня несколько удивило одно обстоятельство, что молодых добровольцев в ней было всего трое. Остальные пятеро были люди среднего возраста, в возрасте до сорока лет.

– Знакомьтесь, – и Махрицкий указал на меня. – Богуславский, Сергей Александрович. Поручик-артиллерист. Воевал. Получил тяжелое ранение головы, после чего был отправлен в отставку. Владеет приемами японской борьбы, отлично стреляет из личного оружия. Вопросы есть?

– У меня есть, ваше высокоблагородие! Можно? – со своего места поднялся коренастый, плотно сбитый солдат.

– Давай, Лещенко.

– Извините, господин, не знаю, как к вам обращаться? – обратился ко мне солдат.

– Сергей. Иду в группе не как офицер, а как рядовой. Вы это хотели спросить?

– И это тоже. Но мой главный вопрос в другом. Рука у вас не дрогнет, когда придется один на один германца убивать?

– Мне уже приходилось убивать.

– Сразу прошу извинить меня, господин Богуславский, за мой вопрос, – теперь уже подал голос прапорщик. – Наталья Богуславская ваша родственница или жена?

– Сестра.

– Разрешите представиться. Пашутин Михаил Антонович.

Плотно сбитая фигура, массивные кулаки, короткая прическа, твердо очерченный подбородок, сердито-сосредоточенный взгляд. Он мне чем-то напомнил настороженного бульдога в человеческом образе. Правда, это было мое внутреннее впечатление, потому что его большие голубые глаза, правильные черты лица и губы, которые, казались, вот-вот расползутся в улыбке, придавали ему вид приятного человека, но даже при этом знаток немецких диалектов никак не походил на рыхлого кабинетного профессора. Наоборот. Плотного сложения фигура прапорщика с широко развернутыми плечами больше подходила борцу классического стиля.

– Рад знакомству, Михаил Антонович.

– Так! – Махрицкий громко хлопнул ладонью по столу, призывая к вниманию. – Слушать меня внимательно! Ставлю задачу перед группой…

После того как мы досконально разобрали поставленную перед нами задачу, а также распределили обязанности, капитан неожиданно предложил:

– Неизвестно сколько времени вам придется провести среди германцев, поэтому предлагаю всем переодеться в немецкую форму.

После слов капитана наступило молчание. Я не сразу понял его причину и, бросая косые взгляды на разведчиков, пытался понять, что происходит. В это самое время охотники украдкой бросали взгляды на поручика Мелентьева, чтобы узнать его мнение, но тот, молча, сидел, глядя куда-то в пространство. Первым откликнулся прапорщик Пашутин:

– Мне можно подобрать унтер-офицерскую форму?

– Будет вам форма. Кто еще?

Только теперь до меня дошло, что это было своеобразное проявление честности по отношению к врагу.

«И в то же время идут в тыл взрывать эшелон. Ну, ни странно ли это?»

– А мне германской шинели не найдется? – спросил я.

Капитан криво усмехнулся:

– Среди немцев таких здоровяков не водится, поэтому придется вам в своем пальто идти. Кстати, форму вам подобрали?

– Нет такого размера. Сказали, что закажут.

– Больше желающих нет? – он оглядел всех. – Что ж, никого неволить не буду.

После собрания Пашутин вышел вместе со мной.

– Сергей Александрович, хотя нас познакомили, хотелось бы знать больше о человеке, с которым придется идти в тыл германца. Там нам придется, без излишнего преувеличения, спину друг другу прикрывать. Мне бы…

– Не волнуйтесь. У меня спина широкая – прикрою, – оборвал я прапорщика, давая тем самым понять, что не хочу разговаривать.

Тот окинул меня внимательным взглядом, затем сказал:

– На нет и суда нет, – после чего зашагал в сторону штаба.

Этим вечером я зашел в лазарет и, найдя там Людмилу Сергеевну, сказал:

– Ухожу с «охотниками» в тыл германцу, поэтому у меня к вам будет большая просьба. Если не вернусь в течение десяти дней, отправьте мою сестру в Петербург с санитарным поездом. И еще. Возьмите деньги, а здесь, на бумажке, я написал адрес нашей матери. Дайте ей телеграмму за несколько дней до отправки Наташи.

– Денег не надо.

– Не спорьте.

– Хорошо. Все сделаю, как вы сказали. С Богом, Сергей Александрович!

– Не поминайте лихом, Людмила Сергеевна!

После ужина я прилег и незаметно для себя уснул. Разбудил меня рано утром унтер-офицер Саенко.

– Сергей Александрович, поднимайтесь! Вашей группе с передовой приказано в тыл отбыть.

– Зачем?

– Если, как говорят, сегодня германец на нас попрет, то в восемь часов утра жди обстрела. Часа три, не меньше, будет утюжить наши позиции. Не ровен час какой-нибудь шальной снаряд накроет. Кому тогда к немцу идти? Так что, извольте идти в тыл, Сергей Александрович.

Спустя полтора часа, без пяти восемь, ударил первый выстрел. Вслед ему ударило сразу несколько пушек. Выйдя из сарая, я увидел, как впереди, в метрах ста, в воздух с грохотом взметнулся черно-огненный столб. И это было только начало. Снаряды били не только по передовым позициям, но и в глубину. Временами я чувствовал, как дрожит земля, содрогаясь от многочисленных взрывов. Все чаще между залпами становились слышны истошные крики людей и ржание испуганных лошадей. Вслед за мной наружу вышло несколько охотников. Со злыми лицами они смотрели на вереницы носилок с ранеными, которых доставляли в раскинувший рядом с нами временный лазарет.

Когда спустя три с половиной часа немецкие пушки умолкли, я тогда понял, что такое ощущение тишины на фронте. Не успел я дать определение этой невесомой хрупкости, как залпами ударили ружья, застучали пулеметы, а следом загрохотали, перекрыв все остальные звуки, русские батареи.

«Похоже, немцы пошли в атаку».

Вернувшись в сарай, сел на лавку и стал ждать. Только спустя шесть часов, во второй половине дня, германское командование поняло, что наступление захлебнулось, и приказало отойти на прежние позиции. Мы это поняли, когда над землей разнеслось громкое и раскатистое: «Ур-р-р-а!!!»

Почувствовав, что сидение заканчивается, люди зашевелились. Кто-то вышел покурить, другие стали проверять оружие или амуницию. Люди волновались, но суеты и нервозности ни в лицах, ни в движениях охотников заметно не было. Еще спустя полчаса прибежал молодой солдат, путаясь, в большой и длинной, для него, шинели:

– Охотники?! Мне нужен поручик Меленьев!

До этого Махрицкий с трудом упросил поручика снять погоны с шинели, поэтому сейчас в полумраке барака тот мало чем отличался от разномастно одетых охотников. Поручик встал:

– Это я. Слушаю.

Солдат вытянулся.

– Ваше благородие, поручено передать, что первая линия германских окопов захвачена. Вам надлежит выступать немедля.

– Спасибо. Можешь идти.

– Слушаюсь, ваше благородие!

Не успел солдат развернуться к выходу, как все стали собираться. Поручик подождал, потом оглядел нас всех, сказал: «С богом!» – и развернувшись по-строевому, через левое плечо, зашагал к двери.

Выйдя из барака, мы быстрым шагом пошли среди повозок со снарядными ящиками, санитарными двуколками и ротами солдат, стоящих наготове, в случае прорыва фронта.

Когда проходили нашу первую линию окопов, по которой пришелся основной удар немецкой артиллерии, мне впервые пришлось увидеть настоящий фарш из земли, обломков бревен, металла и человеческих тел. Особенно меня поразил развороченный крупнокалиберным снарядом блиндаж. Вокруг ямы, перемешанные с землей и досками, лежали не менее десяти изувеченных тел, причем у половины из них были оторваны руки или ноги. Хватило одного мельком брошенного на них взгляда, чтобы отвести глаза, но уже спустя какое-то время стало понятно, что отворачиваться – дело бессмысленное, так как трупы, русских и немцев, лежали вперемешку по всему изрытому снарядами полю.

Впереди нас продолжал громыхать бой. Было видно, как русские и немецкие солдаты стреляли друг в друга, падали раненые, ползли, вскакивали, пробовали бежать и снова падали уже замертво. В пылу боя никто не замечал ни шрапнели, ни пулеметных очередей, ни раненых и убитых. Когда всё перемешалось в смертельной схватке, боясь поразить своих, примолкли пушки с обеих сторон, и теперь был слышен только лязг железа, выстрелы, предсмертные крики, стоны.

– Торопись, ребята! – торопил нас Мелентьев. – Наша цель тот лесок! За мной!

Мы побежали вслед за ним по промерзшей земле среди воронок и трупов. Вдруг неожиданно с немецкой стороны заговорило сразу несколько пулеметов, скашивая всех подряд, но спустя несколько минут послышались разрывы гранат и пулеметный треск утих. Крики: «Ура-а-а!!» то затихали, то усиливались. Мы с ходу проскочили первую линию вражеских окопов, занятую русской пехотой, и теперь уже перебежками приближались ко второй, за которой в ста метрах начиналась нужная нам лесополоса. Вдруг с фланга снова застучали пулеметы немцев. Я видел, как наши солдаты падали десятками и оставались лежать на мерзлой земле. Вдруг неожиданно кто-то рядом со мной вскрикнул. Я обернулся. Двое наших охотников неподвижно распластались на земле.

– Залечь! – последовала команда Мелентьева.

Разобрались быстро. Случайной немецкой очередью был убит один и ранен второй охотник. Забрав у убитого подрывной вьюк и предоставив раненому самому возвращаться обратно, мы двинулись дальше, но теперь намного осторожнее, передвигаясь короткими перебежками от воронки к воронке. На наше счастье, на землю упали осенние сумерки, сгущавшиеся с каждой минутой. Несколько минут короткого отдыха в вырытой снарядом яме, а затем последовала команда поручика: «Последний рывок! Пошли!» – и мы, выскочив из окопов, кинулись со всех сил к темневшей полосе пролеска.

Углубившись в лес, перешли с бега на быстрый шаг. Еще какое-то время были слышны звуки затихающего боя, но стоило им пропасть, нас словно ватой обложила кругом промозглая тишина леса. Пока еще можно было что-то различать, мы продолжали торопливо идти, но когда стало совсем темно, поручик приказал остановиться.

– Надо определиться с направлением, иначе забредем не туда, куда надо.

После короткого отдыха мы двинулись дальше, но уже медленно, почти на ощупь. Переход через лес запомнился мне сучьями, хлещущими по лицу, корнями, цепляющими за ноги, холодной и липкой сыростью, проникающей под одежду. Именно она разбудила меня на рассвете, не дав толком выспаться. После короткого завтрака двинулись дальше. Шли, держась по возможности леса, избегая дорог и деревень, пока не добрались до железной дороги. Переход прилично всех вымотал, и когда мы остановились, все просто повалились в мокрую, пожухлую траву. После короткого отдыха Пашутин обратился к Мелентьеву:

– Господин поручик, разрешите мне отправиться на разведку.

– Вам будут нужны люди?

– Нет. Сначала я пойду один.

Он скинул грязную и мокрую шинель и надел немецкую, которую достал из мешка, начистил сапоги, после чего зашагал в сторону железнодорожной станции. Вернулся он уже поздно вечером. Причину своего длительного отсутствия объяснил так:

– На станцию прибыл новый эшелон. У германцев началась суматоха, и я решил ею воспользоваться, чтобы проникнуть на территорию станции. Оказалось, что с новым поездом прибыл инженерно-строительный батальон, который встал на соседнем пути с нужным нам эшелоном. Теперь самое главное: в этом поезде находится специальный вагон со взрывчатыми веществами. Я слышал, как лейтенант приказывал фельдфебелю установить возле него специальный пост.

– Значит, германцы решили зимовать, – сделал вывод из его слов поручик. – Гм! Теперь о нашем деле. Михаил Антонович, выскажите ваше мнение.

– В данный момент станция полна солдат, к тому же им подвезли горячее питание, поэтому присутствует определенный беспорядок. Но это временно, так как при немецкой дисциплине и организованности, думаю, уже завтра с утра к станции нельзя будет подобраться. Поэтому предлагаю действовать прямо сейчас.

– Предлагаете взорвать вагон со взрывчаткой?!

– Да!

Я не видел лица поручика, но даже по той паузе, которая возникла, можно было судить, что ему не по душе это предложение.

– Пусть будет так. Кто пойдет – решайте сами. Дело сугубо добровольное.

Наступило молчание. Понять охотников можно было, лезть на станцию, полную немцев…

– Я пойду. – Только я успел это сказать, как следом раздалось сразу несколько голосов:

– Я. Я пойду. Меня считайте.

– Прапорщик, вы лучше владеете обстановкой. Распределите сами людей под выполнение задачи.

– Слушаюсь. Для начала мне нужен человек, который сумеет тихо, без малейшего звука, снять часовых. Он пойдет со мной. Также мне нужен человек, который сможет быстро заложить заряд. Остальные должны быть готовы поддержать нас огнем и дать возможность уйти в случае провала.

Спустя короткое время мы распределили обязанности для каждого. Я шел в паре с Пашутиным. Его выбор, похоже, удивил опытных солдат, судя по их бросаемым на меня взглядам.

Мать встретила санитарный поезд, который привез обоих ее детей, а затем почти месяц разрывалась между госпиталем и клиникой, куда положили Наташу. Хорошо, что у меня оставались еще кое-какие деньги, так как за содержание сестры и специфические лекарства для ее лечения нужно было платить.

Выписавшись из госпиталя, я вышел на улицу. Вдохнул свежий морозный воздух. Хорошо! Некоторое время постоял, потом неторопливо двинулся в сторону дома. Я специально попросил мать, чтобы не приезжала, а ждала меня дома вместе с Наташей, которую выписали еще неделю тому назад. Сестра вместе с матерью встретила меня в прихожей, но близко не подошла, поздоровавшись со мной издали. Она изменилась не только внутренне, но и внешне. Настороженно-пугливый взгляд, запавшие глаза, бросающаяся в глаза худоба. На ней было надето глухое черное платье с высоким стоячим воротничком. За столом она сидела молча, не поднимая глаз, а на вопросы отвечала сухо и однозначно. В конце обеда, отказавшись от чая и десерта, вдруг неожиданно поднялась и сказала, что идет в церковь. Я проводил ее удивленным взглядом и, только когда хлопнула дверь, спросил у матери, что ей там понадобилось. Оказалось, что еще лежа в больнице, сестра приобщилась к религии и с первого дня выписки целые дни проводит в церкви. Прошло какое-то время, и сестра заявила, что уходит в монастырь. Мать на этот раз не плакала, а только сказала ей тихим, сухим, безжизненным голосом:

– Видно Бог так решил за тебя, моя деточка.

Прощание вышло напряженным и скомканным. Мы с сестрой расстались, словно два чужих человека. Она даже не захотела, чтобы я ее провожал до монастыря, и уехала с матерью. На следующий день я проводил мать на вокзал, после чего переехал в опустевшую квартиру.